Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


ОТ АВТОРА

Максим Грек — вслед за другим Греком из русской истории, живописцем Феофаном, — является, пожалуй, наиболее значительной фигурой среди греков, которые жили и работали в России и в той или иной степени оставили свой след в древней культуре этой великой страны. Вполне естественно, что об этом человеке существует довольно обширная научная литература, которая помогла и мне в моем стремлении оживить его образ, теперь уже в жанре романа. Предваряя в нескольких словах русское издание книги, мне хотелось бы выразить сожаление о том, что ряд очень хороших работ советских ученых увидел свет после того, как роман был написан, и не соучаствовал в его творческой предыстории. Среди них уже широко известная «Сибирская находка» Н. Н. Покровского и все то новое, что было опубликовано в связи с ней. Однако я испытываю некоторое удовлетворение от того, что образ Максима, каким он предстает на страницах романа, не опровергается этими новыми данными.

Впрочем, я и не пытался воспроизвести жизнь Максима Грека. Мой роман — не биография. История интересует меня в той степени, в какой помогает мне приблизиться к человеческому феномену, создать художественный образ. Историк может быть удовлетворен, если ему удастся решить ту или иную проблему, одну из многих, связанных обычно с крупными историческими фигурами, получившую в данный момент особую научную актуальность или же представляющую более общий интерес. Для литератора этого недостаточно. Он призван воссоздать историческую личность вместе с ее эпохой, передать всю амплитуду противоречивых факторов, формировавших характер героя, живую цепь конкретных событий, в развитии которых и раскрывается человек. Был или нет Максим сторонником протурецкой политики в России того времени, можем ли мы теперь считать его носителем гуманистического духа Возрождения или представителем какого-либо другого гуманистического направления, что было первостепенным в его конфликте с русской церковью — разногласия по поводу исправления священных книг или же по поводу монастырского землевладения и как повлияло на судьбу Максима его возражение против второго, запрещенного церковью брака великого князя Василия, — для историка это проблемы, которые он должен решить в отдельности или в совокупности. Для романиста же это — сцены и главы. Не столько вопросы, требующие ответа, сколько лица и эпизоды, в живом движении которых вырисовывается человеческая, духовная, нравственная позиция личности во всевозможных жизненных коллизиях.

Что касается Максима и его эпохи, то меня, как автора романа, особенно волновала и захватывала атмосфера творческого горения, которую переживала тогда Россия. Как и всюду, здесь свершалась смена миров: старый мир покидал историческую арену, на смену ему выдвигался новый. И хотя Россия не переживала эту стадию в классических формах, которые давало тогда итальянское Возрождение, накал страстей и интенсивность исторической жизни были здесь чрезвычайно острыми. Все действующие лица русской истории — и те, кто действует, и те, кто прибегает к самозащите, — являются носителями этой страсти, которая и окрашивает их конфликты, порою с трагическим исходом. Возможно, что именно в тех странах, где история не выливается в «чистые формы», страсти разгораются с особым жаром, открывая намного более интересные грани в человеческой психологии, а порой и в самом характере исторической динамики и даже в «капризах» истории. Я убежден, что русская история представляет в этом смысле неповторимый интерес. И когда мы пытаемся толковать такие уникальные ее явления, как современник описываемых событий Иван Грозный или — позднее — Петр Первый, в масштабах этих фигур мы должны видеть не только аналогии с необъятными просторами России, но и — в первую очередь — необычную историческую насыщенность, интенсивность эпохи.

В этих чрезвычайных условиях человеческая личность не может воплотить и выразить черты своего времени, если ее судьба, какой бы драматической она ни была, не переплелась с его главными тенденциями, если эта личность — просто «жертва» истории. Я, разумеется, не разделяю упрощенной точки зрения, согласно которой герой романа оказался в России случайно и сыграл здесь роль писца и правщика «священных книг». Думается, что следует, напротив, усмотреть глубокую закономерность в том, как один из ученых итальянского Возрождения конца XV — начала XVI века, претерпевая ряд нравственных и духовных перемен, прибывает в Россию и переживает здесь одну из самых динамичных фаз ее истории. Этим-то и отличается Максим от многочисленных своих ученых собратьев в Италии, имена которых можно теперь отыскать лишь в специальных исследованиях. Из этого исходит трактовка его образа, с этого момента и начинается рассказ о его жизни, сцены из которой пройдут перед глазами читателя на фоне исторических событий эпохи.

Признаюсь, что теперь, перед выходом моей книги на русском языке, я испытываю особое волнение. Ведь это издание адресуется читателю, для которого Максим Грек и его время — главы его собственной, отечественной истории.

ВСТУПЛЕНИЕ

СОНЕ

Зиму и весну 1516 года ученый из Венеции, по имени Николай, провел на Святой Горе[1]. Был он не иноземцем, а греком: отец его, Георгий, приходский священник, по-прежнему жил в Ираклионе[2] на Крите. Латинянин, как презрительно звали Николая некоторые монахи, столь упорно искал на Афоне следы отца Максима, что возникает мысль, не был ли он одним из братьев Григоропуло:[3] Иоанна Григоропуло Максим в своих письмах называл «дражайшим братом».

Еще в конце минувшего века задумал Николай побывать в монастырях, взглянуть, что есть там достопримечательного, миру неведомого. Но различные обстоятельства вынуждали его с году на год откладывать путешествие. Думал он и об опасностях, подстерегающих в дороге: вдруг султан отрежет морские пути и он не сможет вернуться… В последнее время наступило некоторое затишье, и чем безопаснее был путь, тем сильней становилось искушение: все снились ему греческие монастыри с их библиотеками. Мечтал Николай и о встрече со старым другом своим Михаилом. Воображал, как тот, верный помощник и наставник, будет с ним неразлучен, представит его игуменам, вместе изучат они библиотеки, и, куда там ни пойдет Николай, перед ним отворятся все двери…

И вот уже пять месяцев провел он на Афонской горе. Но Михаила Триволиса[4] ни в одном монастыре не было, да и в библиотеках ничего интересного обнаружить не удалось. К тому же погода отвратительная, холод, дурная пища, а Николай, подобно большинству ученых писцов, был человек болезненный, монахи же — воплощенная враждебность и безразличие. Случись какой-нибудь корабль, с радостью сел бы на него, но корабля не было. Прошла зима, наступила весна. Николай собрался уже в Салоники[5] И тут славный старик художник, расписывавший церковь в Ватопеде[6], соотчич его и знакомый отца, рассказал ему об этом маленьком монастыре.

Здесь попалось Николаю сочинение Григоры[7]. Неумелая рука переписала его почти два века назад. Николай упорно трудился над неразборчивой рукописью, уповая средь мусора найти золото. Но золото обернулось прахом. Историк этот так расписывал красоты афонских монастырей:

«…повсюду, словно из алавастры[8], бьет ключом сладчайшее миро и нежные краски; все это обычно купается в ярких лучах солнца; прекрасные деревья растут в садах и рощах, и творения рук человеческих — в большом изобилии; несметное множество насекомых оглашает воздух жужжанием, пчелы роятся над цветами, и приятный гул наполняет сию обитель покоя; все это ткет пелену радости не только весной, но каждодневно, ежеминутно, — так четыре времени года пробегают свой путь, впряженные в одну колесницу, к усладе и удовольствию равно всех органов чувств. Несравненна прелесть Афона в часы рассвета, когда из рощ и зеленых зарослей доносится пение соловьев, кои заодно с монахами славят и воспевают господа бога; божественная лира, божественный псалтир[9] заключен в груди каждой птицы, и с его помощью слагает она милые свои псалмы… бесчисленные ручьи поят землю, и множество ключей бьет тут и там, — младенцы, покидающие материнское лоно; текут они тихо, бесшумно, точно тайком пробираются, наконец сливаются в поток и опять, будто соперничая в молчании, не издают ни звука: посему не беспокоят они тамошних монахов, ведущих тихую свою жизнь и спокойно возносящих к богу крылья молитвы, ибо тем, кто жизнь земную желает уподобить небесной, необходим покой… Короче, все добродетели найдешь там, все прелести природы и все, подобающее людям…»

Тут писец отложил в сторону рукопись.

— Полно! — воскликнул он. — Где и когда узрел он это? Диву даюсь. Пять месяцев провел я здесь, и стеснилась душа моя от капризов природы… Не говоря уж о низости человеческой…

Келью отвели Николаю самую отдаленную. Там стоял старинный сундук, резной, разукрашенный узором из виноградных листьев, птиц, львов и прочих зверей. Но монахи позабыли о нем, — дерево источил жучок, краска облупилась, и металл покрылся ржавчиной. Когда Николай приехал в монастырь, ему постелили на сундуке две овчины. Сундук служил ему и постелью и столом для работы.

Николай вскочил с сундука. Суставы окостенели, ноги затекли. Утром монах принес ему из кухни небольшую жаровню. И обещал еще прийти, да все не показывался. Угли почти прогорели. Писец помешал пепел, несколько крошечных уголечков тлели, но уже совсем не грели.

— Дражайший Николай, — улыбнувшись, обратился он сам к себе. — И зачем ты приехал сюда? В одно прекрасное утро найдут тебя братья окоченевшим на сундуке. Уезжай, не задерживайся здесь долее.

Он дышал на руки, растирал длинные тощие ноги и бормотал с улыбкой:

— «…к усладе и удовольствию равно всех органов чувств…»

Потом подошел к окну. Через мутное стекло увидел опять, как круто, словно лавина из железа и камня, обрывается скала, и корни, черные, твердые, бичуют камень. Больше ничего не было видно. Он пригибался, поднимался на носки, вертел головой, но ничего другого разглядеть не мог.

Тогда он перешел к другому оконцу. Оттуда виднелось море, угол двора, восточная стена монастыря, кельи, часть собора, купол с крестом. И когда он чуть присаживался, исчезали строения и оставалось море. Взбудораженное непогодой — вздымающиеся горы и глубочайшие бездны, — море было сейчас суровым, диким, как скалы.

— Сгину я тут, сгину, — вздохнул писец. — Все эти камни давят мне на грудь… Зачем стремился я замкнуться в этой келье? Что обрел здесь? Ничего! Самое важное нашли до меня другие, вот хоть кир[10] Иоанн, изучивший все до единой библиотеки… И что за радость мне возвращаться ни с чем в Венецию?

Он снова сел на сундук; склонившись над рукописью, продолжал читать:

«…нет там женщин и ничего такого, что вводит нас в искушение, нет дорогих украшений и тому подобного, разжигающего страсти ехидны и людей повергающего в смятение и смуты. Нет ни лавок, ни торговцев, ни базаров, ни смотрителей, ни судов, ни состязаний риторов, ни чванства, повелевающего свысока, как заблагорассудится; нет там ни рабов, ни господ…»

Николай читал, и губы его кривились, словно он отведал горького питья.

— Да он лжет! — вскричал он. — Обычный лжец! Одно ил двух: или он писал во власти наваждения, или желал ввести в заблуждение других.

Он отложил в сторону рукопись и, скрестив на груди тощие руки, понуро поплелся к двери. Был он высокий, лет сорока пяти, худощавый, в длинном темном плаще, голубых штанах и светлых кожаных сапогах. Давно не стриженные волосы падали на плечи. Чтобы они не мешали во время работы, он носил скуфью.

Николай вышел на галерею. Глянул вниз на маленький дворик, бичуемый ветром и дождем, словно корабль в бурю. Там не было ни души. Потом он заметил монашка: тот выскочил из церкви и, пробежав по белым плитам, спрятался, точно мышь, в своей келье.

Прижимаясь к стене, писец пошел по галерее с деревянной кровлей. Возле темного проема, поглотившего монашка, так же, как вчера и позавчера, на каменной скамье у двери неподвижно сидел старец, вперив взгляд в землю.

— Сгину я… сгину… — твердил Николай, расхаживая туда-сюда по галерее.

И снова ему вспомнился Триволис.


Когда в Ватопеде Николаю сказали, что Максим куда-то уехал, он не поверил. Подумал, что тот скрывается. За долгие годы, проведенные на Афоне, душа его, верно, тоже оделась в черное, не хочет он видеть людей. Но послушник Исаак Стридас однажды пустил Николая в келью к отцу Максиму, своему учителю. Было там множество рукописей, книг, фолиантов. Все, что печатали их предшественники во Флоренции, Милане и Венеции, словари, грамматики, географы, древние философы, историки, поэты, греки и римляне в соседстве со священными текстами, евангелиями, деяниями и посланиями апостолов, толкованиями отцов церкви, псалтырями. Попадались и другие книги, поновей, с печатью Новой Академии[11], якорем и дельфином, которые издавали они в типографии Альда, когда Михаил, расставшись с ними, уже постригся в монахи.

Стридас, привлекательный юноша, со светлыми глазами и волосами, исполненный почтения к ученому старцу, вынул из сундука и показал Николаю оды и каноны[12], сочиненные Максимом на Святой Горе. Писец узнал его руку. Округлые и четкие буквы, красивый почерк с годами не изменился. Николай внимательно читал рукописи. Пытался найти там следы нового, отпечаток минувших лет. Стихиры[13] отца Максима чем-то напоминали его келью: псалтыри среди философских сочинений, изданных Мануцием, христианство и античность. Олимп и гора Фавор[14], музы, хариты и херувимы, серафимы, ангелы…

Писец читал, покачивая головой. «Бедный Михаил, не смог ты обрести на Афоне того, чего желал, — подумал он, — но не успокоился, я вижу. В этой глубокой ночи ты подобен лампаде. Разве здесь тебе место? Ты, верно, страдаешь. Невежество Востока, должно быть, терзает тебя не менее, чем наглость и высокомерие Запада. Боюсь, что здесь, как и там, ты для всех остался чужаком».

— А как относятся к отцу Максиму другие старцы? — спросил он послушника. — Почитают подобающим образом? Питают любовь и уважение?

Стридас смущенно потупился.

— Сударь, я молод и неучен. Не могу знать…

Вот и подтвердились опасения писца.

— Кое-что я слыхал, потому и спрашиваю, — не без умысла сказал Николай. — Слыхал, что старцы недолюбливают отца Максима, с подозрением смотрят на него, сторонятся, точно чужого. Рясу он носит, но монахом его не считают.

— Знай, сударь, — твердо ответил Стридас, — святейший игумен кир Анфимий, святейший прот[15] кир Симеон и многие другие почтенные отцы из разных монастырей любят его. Не согласны с тем, в чем некоторые обвиняют старца. Дело-то вот в чем: те говорят, будто нигде в своих псалмах он не упоминает ни одну из трех божественных ипостасей. Посуди сам. Погляди величания, прочти канон Иоанну Крестителю, прочти оды отца Максима. Я посчитал: в тропарях[16], что ты держишь сейчас в руках, девять раз упоминается бог-отец, семь — матерь божья, пять — Иоанн Предтеча. Выходит, не правы старцы.

Николай опять склонился над рукописью.

— А часто отец Максим пускается в путешествия? — спросил он. — Подолгу не бывает на Афоне?

— Да, сударь. Много он путешествует.

— И куда ездит?

— На Север и на Юг. А иногда на острова Архипелага, на Кипр и в святые места. Всюду побывал, от христианских княжеств на Дунае до Аравии. Подолгу в пути, и подчас опасном.

Николай покинул Ватопед в уверенности, что так и не повидает своего друга. Путешествуя по афонским монастырям, огорченный, разочарованный беседами с монахами, часто думал он о Максиме. То, что он видел, было ему не по душе. Николай постиг простую истину: и здесь каждый монах подобен темному улью, в коем кишат самые обычные насекомые — людские страсти. Он удостоверился собственными глазами: отнюдь не таков порядок в православных монастырях, как изображают его православные писатели, фанатики, ослепленные ненавистью к католическому Западу. Начитавшись их сочинений, иное надеялся он увидеть на Святой Горе. Совсем иное. «Вот где корень всех бедствий нашего ученого брата, — размышлял он. — Мы много читаем, много пишем. Стараемся говорить правду. На бумаге запечатлеваем ее, Но теряем в жизни. Мы ведь полагаем, что и прочие поступают так же. Хотим, чтобы нам верили, и сами спешим поверить другим. Доверие ослепляет разум, уничтожает способность к суждению. Вот и обманывает нас наша вера. Там, куда мы идем, нет ничего: карабкаемся вверх, карабкаемся, наконец останавливаемся и видим, что пришли в никуда. Так случилось и с Максимом. Отрекся он от мирской жизни, а что обрел взамен? Теперь он еще в большем одиночестве, чем прежде, один посреди пустыни». Мысли эти, словно туча мошкары, сопровождали Николая повсюду, куда бы он ни шел.

О том же думал он и в это утро, расхаживая по галерее маленького монастыря.


Монастырь этот построен на каменистом мысу. В бурю на него обрушиваются вода и ветер, и со стороны кажется, будто рубят его огромными топорами. Здесь отчаяние писца достигло предела. Не только из-за непогоды. Убивала духовная нищета монастыря. А старик художник говорил, что тут он найдет клад и не следует торопиться в Салоники. У Николая зародилось подозрение, что монахи прячут от него ценные рукописи. Библиотекарь не пустил его в хранилище. Писца заперли в этой келье с сундуком и принесли ему какие-то старые служебники[17]. Среди них он и обнаружил отрывок сочинения, где Григора описывает Афон.

Николай и раньше знал этого историка. Читал его хроники, исторические, астрономические сочинения, страстную полемику с Паламой[18] и противником последнего, монахом Варлаамом[19]. Знал, что во имя политических страстей, а иногда ради красного словца он легко жертвует истиной. Григора писал свои сочинения, точно распевал церковные гимны. Подбирал такие звуки, чтобы не нарушить гармонию и создать красивый кондак[20], а об истине не заботился. Полюбуйтесь, как он расписывает эту глушь! Ад превращает в рай.

Когда Николай стоял на галерее, ему пришла в голову мысль переписать этот отрывок и напечатать его в Венеции. Повести забываются, география живет века. То, что Григора описал Святую Гору, — промысл божий. По этому описанию сможет читатель судить и о другом. Если в здешнем аду Григора видел то, о чем повествует, если летом и зимой слышал мелодии пернатых, в то время как даже медведи не решаются высунуть морду из берлоги, — что ж, прекрасно. Раз скалы у него — соловьи, то афонские братья уж верно святые.

Николай опять скрылся в келье. Он согрелся, приободрился. И, сев верхом на сундук, так решительно схватил перо, точно это было копье.

Странный разговор завязался между историком и писцом.

Григора писал:

«…нет там женщин и ничего такого, что вводит нас в искушение, нет дорогих украшений и тому подобного, разжигающего страсти ехидны…»

— Как же! — издевался над ним писец. — А что говорит по этому поводу император Алексей?[21] Что творилось здесь в годы его правления?.. А это ты помнишь, а вот это? — И он с наслаждением рассыпался в насмешках.

Долго еще разглагольствовал Николай. Сгоряча переходил на крик. Переписывал и во весь голос спорил с Григорой, точно тот сидел перед ним. На каждом слове уличал его во лжи.

Далее в рукописи говорилось, что на Афоне нет ни рабов, ни господ.

— Мне, несчастный, морочишь ты голову? — негодовал писец. — За кого ты меня принимаешь?.. Да я сам приехал сюда и такое увидел! Много повидал, на всю жизнь хватит. — И он выкладывал то, что видел своими глазами.

Порой он вскакивал на ноги и размахивал руками, бранился с рукописью, как с живым человеком. Иногда, внезапно прервав речь, разражался смехом.

— Вот так сходят с ума в нашей корпорации! — твердил Николай.

Посмеявшись вдоволь и переведя дух, он опять садился верхом на сундук, своего коня. Такие уж люди писцы. В Венеции, толкуя фразу, состоящую из одного слова, два превосходных филолога, Иоанн Разумный и Иоанн Каллиграф, спорили до полуночи и с тех пор, вот уже восемнадцать лет, не обменялись ни словом.

…Долго тянулась эта странная беседа. Писец потешался, выходил из себя, возвышал голос. Крики слышны были во дворе, — монахи всполошились. Игумен не знал, что делать, — наконец приказал покадить.

Самое разумное было бы выставить из монастыря этого латина. Но Николая не прогнали. Непогода продержалась еще несколько дней, и потому монахам и писцу поневоле пришлось проявить великодушие, — они вместе отпраздновали пасхальное воскресенье.

Это была, как мы уже сказали, пасха 1516 года.


Как только улеглась буря, писец покинул монастырь. Миновав ворота, он бросил камешек, который сжимал в кулаке. Камешек, выкрашенный чернилами. Другой такой же лежал у него в мешке. Он бросит его послезавтра, когда, направляясь в Салоники, распростится с афонскими монастырями.

Сейчас Николай держал путь в Карею[22]. Там он оставил свои вещи. Там рассчитывал найти возчика.

Был третий день пасхи, теплый, весенний. Кончились ночные бдения, пост, и монахи стали приветливей, оживленней. Они опечалились, узнав, что он собирается уезжать. Даже молчаливый старик библиотекарь, ученый из Константинополя, не переваривавший других ученых, и православных, и католиков, с улыбкой пожелал ему доброго пути и пригласил снова приехать на Святую Гору.

А когда верхом на муле писец поравнялся с последними строениями Кареи, кто-то его окликнул:

— Кир Николай!

Обернувшись, он увидел Стридаса из Ватопедского монастыря.

Молодой красивый послушник, без клобука, с пышными кудрявыми волосами — вылитый святой Пантелеймон[23] — стоял на пороге дома. С удивлением и сочувствием смотрел он на писца.

— Твоя милость еще здесь? — печально покачав головой, проговорил он.

Николай придержал мула. Тон послушника заставил его насторожиться.

— Не приехал ли отец Максим, сын мой?

Стридас утвердительно кивнул.

— Ах, отец Николай, видно, не суждено было вам повидаться, нет на то воли божьей. Он вернулся из путешествия и опять уехал. Мы посылали за тобой, справлялись, где могли, никто ничего не знал. И сказали старцу, что ты отбыл на родину. Он огорчился.

— Когда он приехал? И когда успел уехать?

— Приехал в великую пятницу, а уехал вчера чуть свет.

— Santa Maria, quale insuccesso![24] Но я разыщу его. Куда ж он поехал?

— Очень далеко, сударь. — Стридас устремил взгляд куда-то ввысь. — Очень-очень далеко.

Посмотрел туда и писец и увидел заснеженную горную вершину.

— Старец уехал далеко за ту гору, на которую ты, кир Николай, сейчас смотришь, — со вздохом и не без гордости сказал «святой Пантелеймон». — Если тебе угодно знать, он отправился в Московию. В великое христианское княжество, на Русь. Да поможет ему бог в трудном пути…

Николай стегнул мула. И поехал, погруженный в свои думы. Покинув Афон, он забыл бросить черный камешек, что вез в мешке.

Он думал о Михаиле Триволисе.


Николай не мог представить его монахом, с бородой, в рясе. Он помнился ему молодым, каким тот был в Падуе, Ферраре, Милане и Венеции[25], там, где они вместе постигали науки и трудились. «Какой же он монах? Ни по духу, ни по облику не походит он на монаха», — думал он, и в памяти его всплывал знакомый образ: худой, болезненный юноша, с длинной шеей, быстрый, подвижный, неутомимый в разнообразных трудах, жизнерадостный, готовый на все ради товарищей, «друг возлюбленный и ученейший, Дорилей Лакедемонянин», как писал ему в письмах Николай, намекая на его старинный род. «Михаил, неужто ты стал монахом? — спрашивал он. — Монах — это никчемность, невежество, недомыслие, неподвижность — сплошь «ни» и «не», а ты не монах, ты неутомимый мореход». Он называл Михаила: «Путешественник, мореход, аргонавт», — слова так и слетали с его языка, и тут ему пришла на память фраза из письма, которое Триволис прислал из Флоренции, когда уже покинул католический монастырь:

«…подобно челну посередь моря, всевозможными ветрами вздымаемому и низвергаемому, суждено мне скитаться…»

«Ты не монах, — продолжал Николай. — И не такой, как мы, не простой писец, каких множество. Ведь мы переписываем, а ты пишешь! Пять месяцев провел я здесь и чуть не помешался, а тебя за десять лет не извели бури, не сломили тишина и одиночество… Что ж, поезжай, добрый путь! Да поможет тебе бог!»

Остались позади афонские монастыри. Дорога шла вдоль моря, теперь удивительно спокойного, никаких следов бури, вчера еще вздымавшей воды и ревевшей в скалах. Сейчас эти дикие скалы выглядели очень мирно — темно-зеленая кайма, обрамляющая морской берег.

За зиму Николай столько выстрадал, — казалось, никогда мук своих не забудет. А теперь не помнил ничего дурного: как равнина и море, прояснилась, смягчилась душа его. Афонская гора возвышалась вдалеке, вытянув шею, такая же, как всегда: уступы, обрывы, нагромождение раковин. Склоны ее сверкали на солнце, точно облитые медью, а глава пряталась в красноватых облаках, развевающихся будто всклоченные волосы и борода — больше ничего не видел и не мог вообразить писец.

Так шагал он по дороге в Салоники, пока не стемнело: мул впереди, а Николай за ним, беспрестанно оборачиваясь и бросая взгляд на гору, этого старца с огненной бородой.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ВАСИЛИЙ

Утром великий князь Василий[26] принял послов польского короля Сигизмунда[27]. Обменялся с ними несколькими подобающими случаю словами. Потом переговоры с послами вели бояре и дьяки Посольского приказа. Из немногого сказанного великий князь понял, что Сигизмунд добивается передачи ему крепости Смоленск. На это Василий не желал соглашаться.

Война между двумя христианскими государствами шла почти непрерывно с декабря 1512 года. Летом 1514 года, взяв Смоленск, русские одержали большую победу, но через месяц были разгромлены в битве при Орше. Это поражение сломило их. Москве нужен был мир. Особенно теперь, когда старый ее союзник, крымский хан, вступил в переговоры с Сигизмундом и, вторгшись в русские земли, опустошал их.

Упорство Сигизмунда огорчало Василия. Раз король не хотел проявить уступчивость, значит, великий князь не сделал того, что следовало, не смог заставить литовцев почувствовать превосходство русских. Он совершил ошибку, не послав до сих пор денег, как было условлено, магистру Тевтонского ордена[28] Альбрехту[29] с наказом немедленно объявить войну Сигизмунду. Так он принудил бы польского короля просить у Москвы мира. Ошибку надобно было срочно исправить.

Посол магистра, Шонберг, старый знакомец Василия, находился в Москве. Следовательно, еще не поздно было перейти к энергичным действиям. А послы польского короля пусть продолжают вести бесконечные переговоры с боярами в Набережной палате. Так вот, сегодня же он пошлет за Шонбергом, — думал Василий, когда ему доложили, что во дворец прибыли греки с Афона. И ждут, чтобы их допустили к нему на поклон.

Едва Василий услышал об этом, как лицо у него просветлело, — к афонским монахам он питал особое расположение. Как бы ни был он поглощен государственными заботами, весть о приезде просвещенных святогорских монахов всегда действовала на него умиротворяюще. Люди эти являлись из другого мира, к которому тянулся душой Василий, подумывавший и сам надеть когда-нибудь, на склоне лет, рясу и клобук. Беседуя с монахами, он переносился мысленно в их безмятежный духовный мир, которому неведомы ни страхи, ни опасности, ни войны, ни житейская суета.


Греков было семеро.

Они вошли окруженные свитой бояр и с восхищением взирали на расписанную золотистыми красками палату, крестясь, точно в церкви.

Их подвели к трону.

Один из бояр, толстый, осанистый, низко поклонился Василию и приготовился говорить. Монахи пали ниц на красный ковер. Словно ожившие на стенах лики, встали с лавок бояре в высоких шапках и расшитых кафтанах.

— Великий государь, — заговорил боярин. — Христолюбивый брат наш Григорий, митрополит града Зихны, достойнейший посол богочтимого вселенского пастыря[30], святейшего патриарха Феолипта, бьет тебе челом. С твоего высочайшего соизволения, государь, святой митрополит передает твоей милости благословение святейшего вселенского пастыря.

Василий одобрительно кивнул головой.

Один из дьяков подошел к митрополиту. Почтительно сказал по-гречески, что великий князь разрешает поклониться его милости.

Греческий митрополит приблизился к трону.

В ненадолго установившейся тишине голос его, тонкий, гибкий — искусное византийское шитье, — прозвучал уже не так громко, как голос боярина.

— Богочтимый, христолюбивый и непобедимый Василий Иоаннович, — начал он. — Державный государь необъятного русского княжества и несокрушимый столп православия! Была на то воля господа нашего, и сподобил он нас, недостойных, смиренными глазами нашими узреть богоозаренные княжеские очи твои, ничтожной плотью нашей вступить в твое недоступное княжество, грешным языком нашим передать тебе чистые благословения вселенского пастыря, неразумию нашему приобщиться к твоей мудрости, невежеству нашему — к твоей просвещенности…

Василий не понимал по-гречески, хоть это и был родной язык его матери. Но он с удовольствием слушал митрополита, упиваясь звучанием его голоса. Когда толмач переводил приветствие, при каждом слове лицо великого князя смягчалось и светлело, словно потемневший от времени лик, расчищаемый иконописцем.

Толмач кончил; Василий, нарушив церемониал, сам приблизился к митрополиту. Это был знак почтения к вселенскому патриарху и свидетельство того, что речь митрополита понравилась великому князю.

— Как здоровье отца нашего, вселенского патриарха? — спросил Василий.

— По воле господа святой патриарх здоров, — смущенный близостью великого князя, отвечал митрополит.

Василий опять сел на трон.

Наступила тишина. Два боярина, из тех, что стояли в дверях, принесли длинную лавку с расшитой подушкой. Они поставили лавку против трона за спиной митрополита. Василий знаком разрешил ему сесть. Митрополит Григорий еще раз поклонился великому князю и опустился на лавку.

Опять выступил вперед первый боярин. Он отвесил поклон Василию, и голос его зазвучал, как и прежде, сильный, торжественный.

— Великий государь! Христолюбивый брат наш, святой монах священного Ватопедского монастыря Максим бьет тебе челом. И передает благословение великого прота кира Симеона и святейшего игумена Ватопедского монастыря кира Анфимия.

Василий с одобрением кивнул. Толмач почтительно и бесшумно подошел к Максиму. Тот понял, чего от него ждут. Шагнул вперед и поклонился великому князю.


Он был худощав, небольшого роста. Черная ряса, черная густая борода. И еще черней — большие глаза. Сросшиеся брови, волосы, борода, бархатный клобук закрывали почти все его лицо. Оставался открытым только смуглый треугольник, разделенный длинным крючковатым носом. Глаза под кустистыми бровями, сверкавшие живым блеском, прятались глубоко в глазницы.

Черты монаха, казавшиеся особенно яркими и резкими по сравнению с бледным, увядшим лицом митрополита, поразили Василия.

Отвесив поклон, святогорец произнес подобающее приветствие. Пристально глядя ему в глаза, великий князь чуть наклонился вперед и спросил:

— Как здоровье святейшего прота кира Симеона и святейшего игумена Ватопедского монастыря кира Анфимия?

— По воле господа нашего Иисуса Христа и приснодевы Марии святейший прот и святейший игумен здоровы и шлют тебе поклон, могущественный князь Московии, — с готовностью ответил монах.

— Чтобы добраться до нас, ты совершил большое путешествие, — заметил Василий. — Сколько времени длилось оно?

— Целых два года, великий государь, считая все остановки, что мы делали в Константинополе, Кафе[31] и других местах ради нужд твоих людей.

— Много времени, много опасностей, — покачал головой Василий. — И весьма утомительно, должно быть, такое путешествие.

— Долгое было путешествие, — продолжал Максим, — и бесконечные опасности преследовали нас: морские стихии, зимние холода и злые духи, но с нами была милость божья. И придавала нам сил мысль о том, что в один прекрасный день мы, как все добрые путники, доберемся до места назначения.

— Верно, тяжко расставаться с Афоном, — испытующе глядя на него, проговорил Василий.

— Мы, государь, расстаемся лишь с тем, что перестаем любить. А то, с чем не хотим расстаться, уносим с собою в душе.

Великий князь смотрел на него молча.


Он не решил еще, что делать с монахом: оставить его здесь или отправить обратно на Святую Гору. Для митрополита Григория сегодняшний прием был милостью, которую оказывал русский князь посланцам греческой церкви: он допускал их к себе, разрешал поклониться, а потом отсылал назад с деньгами и подарками патриарху и святогорским монастырям.

С Максимом дело обстояло иначе.

Василий желал видеть его, беседовать с ним. Сначала он поговорит с Максимом, — думал великий князь, — а потом уже решит, что с ним делать. Ведь он просил прислать одного монаха, а прислали другого.

Накануне вечером Василий слышал от своих людей, сопровождавших греков из Царьграда в Москву, что Максим славится на Афоне своей ученостью. И судя по его речи был он человеком просвещенным. Но именно это внушало беспокойство русскому князю. Вместо смиренного старца-писца приехал этот мудрый, всезнающий монах; другого такого, сказали ему, не сыщешь сейчас не только на Афоне, а и во всем православном мире. Как знать, возможно, греческие архиереи прислали его неспроста. Подобные действия вселенской патриархии вызывали недоверие у великого князя. И теперь, во время беседы со святогорским монахом, некоторые детали — отдельные фразы, внезапный блеск его глаз, порой напоминавший Василию строгий испытующий взгляд вседержителя на церковном куполе, — не на шутку пугали его. И тогда в нем сразу просыпалось подозрение. «Не оставлю», — думал он с раздражением.

А Максим, ни о чем не догадываясь, продолжал говорить. На вопросы великого князя отвечал тотчас, но без излишней торопливости. Со знанием дела, словно предвидя заранее, о чем его спросят. Он смотрел Василию в глаза. И во взгляде монаха не было непокорства, напротив, он выражал почтение, предупредительность, добродушие. Поэтому несколько раз во время короткой беседы великий князь менял свое решение.

— Года три назад, — сказал Василий, — послали мы грамоту святейшему проту, игуменам и ученым отцам всех восемнадцати святогорских монастырей и всем тамошним братьям. Мы пожелали, чтобы святые отцы прислали нам из Ватопедского монастыря монаха Савву, весьма сведущего, как мы слыхали, в тайнах Священного писания; и мы хотели, чтобы старец этот приехал сюда, в стольный град нашего государства, и сделал разные переводы со священного языка греков на наш язык. Потом мы с радостью богато вознаградили бы его за труды и отправили обратно на Афон в Ватопедский монастырь, где жил он прежде.

— Государь, старец этот тяжко болен, — ответил Максим. — Он давно уже хворает. Потому-то святейший прот, отец наш кир Анфимий, и другие старцы протата[32] избрали меня, ничтожного, чтобы я послужил твоей милости… По воле божьей и по мере сил моих, — с поклоном прибавил он.

Затем один из бояр степенно приблизился и преклонил перед князем колени. Он держал на вытянутых руках подушку голубого бархата, обшитую золотым шнуром. На подушке лежал тонкий сероватый свиток, грамота святогорских отцов великому князю московскому.

Василий встал. Вслед за ним поднялись с лавок бояре. Великий князь обеими руками коснулся свитка в знак того, что принял его. И опять сел.

Пятясь задом и не разгибая спины, боярин приблизился к лавке, где сидел митрополит Григорий, и, повернувшись, осторожно положил на нее подушку. Толмач подвел туда же Максима.

Воцарилась тишина. Боярин наклонился, взял грамоту в руки, развернул ее и передал дьяку Посольского приказа. Дьяк начал читать:

— Почтеннейшему, блистательному, всеславному, высокотронному государю нашему Василию Иоанновичу, великому князю всея Руси, почтительнейше бьют челом святогорские монахи, прот и старцы Ватопеда, Григориата, Дионисиата, Констамонита, Дохиара, Лавры и всех прочих священных монастырей горы Афонской.

— Ты послал к нам, благочестивейший и высочайший князь, — немного помолчав, продолжил дьяк, — своих верных людей и вместе с ними в знак своей великой любви и покровительства отправил четыре тысячи рублей и много прочих даров, и мы во всех монастырях, лаврах и соборе протата во время богослужений и в вечерних смиренных молитвах не перестаем просить всевышнего даровать тебе многие лета, славу твоим прославленным предкам, здоровье и потомство государыне, великой княгине рабе божьей Соломонии[33].

Произнося последние слова, он возвысил голос. Лицо великого князя просветлело, глаза оживились, заблестели.

— Отче, Слово, Святой дух, Троица единосущная, — читал дьяк проникновенным голосом, — услышь нашу молитву! Матерь святая богородица, будь милосердна, заступись за благочестивейших рабов твоих, Василия и Соломонию, повелительница мира, сделай так, чтобы вечно стоял священный трон православия.

Сидевшие на лавках бояре благоговейно затянули басом:

— Ами-и-инь!

— Ами-и-инь! — подхватили все, собравшиеся в палате.

Повернувшись к иконам, великий князь осенил себя крестом. Митрополит и монахи, а следом за ними бояре и дьяки опустились на колени. Звуки молитв и песнопений оглашали палату, пока Василий не повернулся наконец снова к монахам; тогда установилась тишина, и дьяк продолжил чтение:

— И посылаем тебе, богочтимейший государь, как бог повелел нам, ничтожнейшие знаки нашей любви и преданности, две вазы серебряные, изукрашенные изумрудами, и символ твоего могущества, дамасскую саблю. А благороднейшей великой княгине и государыне священную вышивку, запечатлевшую Христа, образок Рождества Христова, просфору и святую воду, освященные в ночных молитвах на великой пасхальной неделе в соборе протата. А также получишь ты из монастыря Ватопедского золотой отпечаток хрисовула[34] незабвенного кира Андроника Палеолога и еще списки с божественных грамот древних императоров, писанные и нетленные знаки любви кира Иоанна и Андрея Палеолога[35], твоих предков и прадедов, положивших начало божественному царскому попечению над Ватопедским монастырем, их домом и прибежищем. И от дома отцов твоих, государь, священного Пантелеймонова монастыря[36], ты получишь серебряный крест, священное Евангелие в золотом окладе и грамоту ктитора[37], чтобы и ты, благороднейший государь, как и великий отец твой Иоанн, был высоким ктитором и покровителем отцовского монастыря и следовал примеру своих предков, немало сделавших во славу этого дома святого. Будь покровителем и заступником нашим перед султаном, освободи нас от невыносимых тягот. А из священного монастыря Хиландара[38] ты получишь священное миро и в сосуде святую каплю с виноградной лозы, что растет на могиле святого Симеона, великого царя сербского, и капля эта, князь, освящена богородицей для продолжения рода…

Дьяк умолк, выдержал паузу и немного погодя продолжил:

— Через твоих людей, великий князь Василий Иоаннович, прот и другие святые отцы получили наказ твой насчет монаха Саввы. Но Савва, государь, многолетен и ногами немощен, из кельи не выходит и не может исполнить твоей просьбы и просьбы святейшего митрополита русской церкви. Посему он припадает к твоим ногам, моля о снисхождении. По внушению свыше разослали мы письма во все священные монастыри, а также в Ватопед. Там, в монастыре Благовещенья, нашлись два достойных монаха-богослова, посвященные в тайну многих языков и Священного писания. Наш брат, кир Анфимий, игумен Ватопеда, представляет твоему величеству и благочестивейшему киру Варлааму монаха Максима, который охотно согласился поехать и по воле божией послужить тебе на благо православия и твоего государства. Монах Максим премного искушен в Священном писании и книги знает прекрасно и священные, церковные, и иные греческие; с малолетства не расставаясь с книгами, изучил он их с усердием и прилежанием, а не так, как нынче многие другие, лишь любознательности ради. Только русским языком брат наш не владеет. Потому посылаем вместе с ним почтенного священника кира Неофита, а также третьего брата нашего Лаврентия…


Дьяк кончил. Пока он читал про Максима, тот, выйдя вперед, стоял перед троном. И два его спутника, услышав свои имена, встали рядом с ним. Потом великий князь поманил к себе, священника Неофита. Неофит подошел к трону и склонился до пола.

— Дай мне твою руку, — сказал Василий.

Священник опустился на колени и, чуть коснувшись пальцев Василия, поцеловал ему руку.

— Как ты перенес тяготы пути? — спросил великий князь.

— С божьей помощью хорошо, — смущенно ответил Неофит.

Великий князь указал ему на лавку, разрешая сесть.

Потом он позвал к себе болгарина Лаврентия. И ему пожаловал поцеловать свою руку, спросил, не утомился ли тот в дороге, и тоже разрешил сесть.

Так же подозвал он игумена Савву, посланца русского монастыря св. Пантелеймона, и сербского священника Исайю, приехавшего год назад из монастыря Ксиропотама[39], и патриаршего иеродиакона Дионисия, сопровождавшего митрополита Григория.

Затем снова позвал Максима. В полной тишине, установившейся в палате, раздался голос великого князя:

— Мы с удовольствием оставляем тебя, как пишут нам святые отцы, послужить здесь, в стольном граде могущественного нашего государства. И потом наградим тебя за труды, как у нас положено, и вместе с твоими помощниками ты вернешься к себе на родину, в святой Ватопедский монастырь. Мы задержим тебя настолько, насколько повелит нам бог. И желаем мы, чтобы ты изучил русский язык.

— Государь, начал я учить язык ваш, — заговорил по-русски Максим, — и надеюсь, что господь наставит меня в его изучении. И еще молю бога, чтобы он дал мне силы и разумение честно служить славной твоей державе.

— Того мы и ждем от тебя, — сказал Василий, указывая на лавку.

Греки сели. Наступило молчание.

Тогда Василий позвал своего толмача и что-то тихо сказал ему. Тот попятился, кланяясь, и, остановившись перед гостями, торжественно объявил:

— Великий государь приглашает вас сегодня, святые отцы, к своему столу.

ВАССИАН

В многолюдии большого города монах обычно мечтает укрыться в монастыре. Пребывая с другими братьями в монастыре, мечтает укрыться в своей келье. Уединившись в келье, думает о небытии, — этого старого монашеского обычая придерживались там, где Максим прожил последние двенадцать лет. Поэтому, поселившись в Кремле, он вскоре сделал то, что сделал бы на его месте всякий добрый монах: в шумном, тесном от хором и людей городе-крепости, каким был тогда Московский Кремль, он стал искать тихое пристанище. Монастырь архангела Михаила, или, как иначе его называли, Чудов, стоявший поблизости от дворца, не был по сути дела монастырем, а отведенная ему келья не была монашьей кельей. Чудов монастырь, превратившись в культурный центр большого княжества, стал шумным и многолюдным. А в келье Максима после завершения долгих дневных трудов над переводом Толковой Псалтыри[40] — то была первая работа, порученная греческому монаху великим князем и митрополитом Варлаамом, — собирались писцы и образованные знатные юноши, чтобы побеседовать с ученым, много странствовавшим по свету святогорцем.

И потому Максим вскоре почувствовал необходимость в уединении. Прогуливаясь однажды по Кремлю, он увидал неподалеку от Боровицкой башни церковь, которая ему приглянулась. От нее шел крутой спуск к воротам, и с холма было видно, как за высокими стенами, точно море, сверкала река, омывавшая Кремль. Водная гладь, верхушка башни, высокие стены, купола и колокольни отдаленно напоминали святогорцу Ватопедский монастырь.

Туда, в церковь Иоанна Предтечи, собрался он пойти, когда кремлевские колокольни зазвонили к вечерне.

Было начало июня.

Выйдя из кельи, Максим пересек монастырский двор и подошел к воротам, возле которых сидели на скамье два монашка.

— Благословите, братья, — обратился к ним Максим.

Монахи почтительно встали.

— Благослови и ты нас, святой отец.

Они перекрестились и, стоя, проводили грека взглядом.

— Брат Афанасий говорит, — прошептал один из них, — что отец Максим из знатного греческого рода. Отец его, воевода в Арте,[41] в большом достатке жил, и отец Максим, прежде чем принять схиму,[42] долго ездил по разным странам и насмотрелся такого, что отказался от богатства, почестей и удалился в монастырь.

— Выходит, он настоящий монах, — с восхищением сказал другой и погодя спросил: — Ты говоришь, воевода?

— Да, воевода, — подтвердил первый.

— А где эта Арта?

— Я уж спрашивал Афанасия. От Царьграда девятнадцать дней и восемнадцать ночей пути. И от Иерусалима тоже девятнадцать дней и восемнадцать ночей.

Слова эти произвели большое впечатление на второго монашка, что был помоложе.

— Как раз посередке Арта? — с удивлением спросил он.

— Да, посередке!

Монахи снова сели на скамью, немного помолчали. Вскоре тот, что помоложе, дернув другого за рукав, прошептал:

— А я слыхал, будто со святым игуменом у них не все гладко. Раздоры из-за наших священных книг; грек находит в них ошибки немалые и пропуски. Позавчера…

— Тссс! — товарищ толкнул его коленом…

Они погрузились в молчание и стали равнодушно смотреть на колокольню, словно не замечая монаха, который, выскользнув из дверей игуменских покоев, направился к воротам. Он шел быстрым шагом, высоко подняв голову и глядя в ту сторону, где скрылся святогорец.

Между тем Максим брел по довольно широкой, мощенной бревнами улице, которая вела к большим Ризположенским воротам. Он приблизился к ним и, не выходя из Кремля, свернул налево.

Теперь он шагал по узкой улочке, извивавшейся среди дворов и высоких деревянных заборов. За строениями виднелись купола церквей, сверкающие кресты, шатровые кровли палат. Иногда улица выводила его к высоким крепостным стенам. Попадались ему и покосившиеся старые церквушки, двухэтажные хоромы и маленькие домики. Выстроившиеся в ряд, они походили на кельи, а весь Кремль с храмами и высокими колокольнями напоминал огромный монастырь.

Поредели заборы. Справа показалась верхушка Боровицких ворот, слева церковь Иоанна Предтечи, скромная, с закомарным волнистым покрытием и гладкими стенами, по которым шли четыре тонких стойных лопатки. Максим остановился, окинул взглядом открывшийся перед ним вид. Сейчас, вечером, темнеющее за стенами поле еще больше напоминало родное море. А церковь походила на высоко подвешенную большую серебряную лампаду; светлый купол ее казался языком пламени.

— Отверзь мне очи и спаси меня, — прошептал он и хотел идти дальше, но вдруг услышал, как его окликнули:

— Постой, брат Максим!

Кто-то стоял на старом пожарище, среди развалин. От закопченной стены отделилась черная тень, точно струя дыма обрела плоть.

Это был Вассиан,[43] монах, приставленный великим князем надзирать за переводом священных книг. Высокий, худощавый человек с вытянутым лицом и редкой бородой клином.

— Брат божий, что ты делаешь тут, среди обгорелых стен? — с удивлением спросил Максим.

Вассиан крупными решительными шагами подошел к нему. Перекрестился, глядя на церковь.

— Благослови меня, святогорский брат, — сказал он. — Стены, что ты видишь, были прежде домом моего отца, князя Ивана Патрикеева. Но палаты сгорели давным-давно при большом пожаре. — Обведя взглядом развалины, он продолжал: — Наш род идет от великого князя Литовского Гедимина;[44] дед мой Юрий приехал на Русь и определился в службу к великим князьям московским. Знай же, когда княжеством правил дед и после него отец нынешнего великого князя, мой батюшка, Иван Патрикеев, был вторым человеком в государстве и первым среди князей и бояр. Но по воле божьей лишился он милости государевой, а заодно высоких званий и почестей. И другой господин наш, непреходящий и вечный, призвал его к себе: отец мой постригся в монахи, как после и я, смиренный.

— Аминь! На все его воля, — перекрестясь, проговорил Максим и, внимательно глядя на Вассиана, спросил: — И часто ноги несут тебя на это пепелище?

— Нет, редко, — с улыбкой ответил тот. — Это я тебя здесь поджидал. — И, видя удивление на лице святогорца, прибавил: — Хочу вместе с тобой пойти к вечерне.

Они молча пересекли церковный двор. Вассиан усадил Максима на стоявшую там деревянную скамью.

— Ученейший брат, — сказал он, — только богу, великому князю и митрополиту надлежит тебе давать отчет о своих трудах. И если угодно, возьми в помощь меня, ничтожного, коему государь и митрополит повелели споспешествовать тебе.

Максим молча кивнул.

— Я слыхал, — продолжал Вассиан, — что несколько дней назад тебя приглашал к себе игумен Иона.

— Да, — подтвердил Максим. — Святейшего игумена удивляет, что я нахожу в ваших священных книгах ошибки, и немалые. Я пытался объяснить его святости…

— Он далеко не святой! — перебил его Вассиан. — И напрасно, Максим, пытался ты растолковать ему то, что понять не наставил его господь.

— Мой долг был, — заметил Максим, — раскрыть священные книги и показать ему ошибки. Коль я, худоумный, их нашел, я не смею о них умалчивать.

— Разумеется, — согласился с ним Вассиан. — Иначе ты совершил бы великий грех. Великий князь и митрополит пригласили тебя сюда с Афона, чтобы просветить нас.

— И я, ничтожный, посильно делаю это, а бог меня наставляет. В ваших священных книгах, брат Вассиан, великое множество погрешностей и ошибок.

Беседуя, старцы не заметили щуплого монашка в грязной заплатанной рясе, который подкрался к ним и, спрятавшись за их спинами, внимательно прислушивался к разговору.

— Несколько дней назад, — с трудом подбирая слова, говорил по-русски грек, — брат Селиван принес мне славянскую Триодь.[45] Я просмотрел ее и ужаснулся!

— Что же ты там узрел?

— Ересь Ария![46]

— Ересь Ария? Где же?

— В святом каноне великого четвертка.[47] В девятой песни определение божественности, представь себе, точно как у Ария. По естеству несозданным называется отец, по естеству созданным сын — это серьезное упущение! Но дальше, в том же святом каноне, об Иисусе говорится как об имеющем две ипостаси,[48] а это уже осужденная церковью ересь Нестория.[49] Он тоже в заблуждении своем видел две природы в господе: слово божье, рожденное отцом, и Христа-человека, рожденного Марией; и поэтому Марию он считал не богородицей, а только христородицей! А ведь хулу его осудил третий Вселенский собор в Эфесе.[50]

Распрямив спину, Вассиан с ужасом слушал Максима. Его борода и руки с длинными пальцами дрожали от волнения.

— Неужто так у нас в книге? — растерянно спросил он.

— В Триоди, в святом каноне великого четвертка.

В дверях церкви показался священник, старик с густой седой бородкой. Увидев Вассиана и Максима, он смиренно поклонился.

— Вечер добрый. Благословите, святые отцы.

Вассиан вскинул на него глаза. И тут же, словно в нем проснулся боярский дух, повелительно закричал:

— Поп, тащи сюда Триодь, да поскорей!

Он вскочил с места, прошелся, потом, подойдя к Максиму, сказал:

— Святой отец, ты послан сюда не людьми, а господом, велик твой долг в этом мире. Тебя просветил и наставил бог, а мы — народ темный, невежественный. Однако сильный. Корни у нас молодые и крепкие, долгая предстоит нам жизнь. Но невежество наше безгранично. Точно поле неогороженное были до сего дня наши псалтыри, триоди и Кормчая книга.[51] Каждый заходил и сеял что и как ему вздумается. Ты принесешь нам истинное просвещение, тебя избрал господь…

Подошел священник с Триодью в руках. Вассиан взглянул на него и опять обратился к Максиму:

— Слыхал я и от святейшего Нила,[52] духовного отца моего, что много есть книг, да не все они от бога. И каноны у нас искаженные…

— От бога священные книги, — возразил Максим. — Но пишутся они нашими руками, руками невежд, оттого и появляются ошибки. Вот что скажу тебе, брат мой. — Он в задумчивости покачал головой. — Чему удивляться! Насколько я знаю, ошибки и заблуждения в природе человеческой. Таков путь наш, такими мы созданы: как ни тщимся, однако падаем, а потом поднимаемся. Свет дня не длится вечно. Солнце скрывается за дальними горами, земля погружается во мрак. На другое утро опять сияет свет. И не только люди, но и прочие твари божьи, животные и растения знают, что солнце снова зайдет и наступит холод и тьма… Удивил меня, признаюсь тебе, игумен Иона. Он даже слышать не желает, что в священных книгах есть ошибки, не хочет исправить их. Я пытался убедить его. Дело, видишь ли, ясное, нетрудно понять. Первые писцы ваши худые были, несведущие. Либо греки, плохо знавшие славянский, либо славяне, кое-как понимавшие по-гречески. И как могли они избегнуть заблуждений, не впасть в ошибки? Старые ваши ошибки прощает бог, наших же нынешних не простит! Ведь зрим мы старые ошибки, а не исправляем их… Так сказал я игумену, да он ничего не уразумел. Разгневался безмерно, набросился на меня.

При этих словах Вассиан вознегодовал.

— Максим, со временем ты поймешь… — сказал он. — Одно дело — ошибки темных христиан, о которых ты говорил, иное же — подлая душа антихриста. Я, ничтожный, уже несколько лет пытаюсь привести в порядок нашу Кормчую книгу. Нашел я там каноны не подлинные, а вставленные поздней, коих ни в Фотиевом Номоканоне нет, ни в болгарской, ни в сербской Кормчей, по моему разумению самой правильной. Каноны неподлинные, их вставили туда много поздней.

— Да-а, — сокрушенно покачал головой Максим. — То, о чем ты толкуешь, уже не ошибки, а подделка!

— Подделка, да к тому же идущая от лукавого! — воскликнул Вассиан. — Учинено это намеренно, чтобы умножить богатства монастырские. Нет большего греха, чем этот. В каком Евангелии, спрашиваю я твое преподобие, кто из учеников Христовых пишет, что монахи вправе владеть целыми селами, потом бедняков наживать сребро и злато? Эх! Проклял нас бог, разве мы монахи? Какие же мы монахи, какие люди божьи? Только и помышляем, что о благоденствии, как бы накопить побольше золота, вотчин да добра, кое отбираем силой у бедняков или приобретаем на деньги, пожертвованные святым. Вотчины эти дарят монастырям ради спасения души своей бояре, а мы лобызаем им ноги. Да, продались мы за сребреники. Христос учит нас жалеть бедняка, а мы ссужаем ему в долг, под проценты, обкрадываем его, отбираем корову, лошадь, самого его прогоняем с поля. Продаем человека, яко раба…

— Храни покой душевный, брат, — видя, что он пришел в крайнее возбуждение, сказал святогорец. — Речи твои не угодны господу.

— И никогда не простятся мне! — воскликнул Вассиан и устало опустился на скамью возле Максима.

Он вытер рукавом уголки рта, встал и, повернувшись к церкви, осенил себя крестом. Потом поманил к себе священника, державшего книгу. Взял ее обеими руками, трижды поцеловал и попросил Максима:

— Отец святой, покажи мне то, о чем ты говорил.

Максим взял Триодь, тоже поцеловал ее и, положив на колени, раскрыл.

— Вот здесь, — перевернув несколько страниц, сказал он.

Склонившись над большой книгой, три священника закрыли ее черными крыльями своих ряс.

Тогда монашек, который издали подсматривал и подслушивал, еще больше вытянул шею и стал вертеть головой в разные стороны, но так и не смог ничего увидеть.

Он постоял еще немного, затем, пятясь задом, вышел на улицу и быстро зашагал к монастырю; он спешил донести об услышанном настоятелю, архимандриту Ионе.

ДАНИИЛ

Архимандрит Иона опять пригласил к себе Максима.

Жил он в настоятельских покоях, на нижнем этаже, в палате с цветными стеклами в окнах и восточными коврами на стенах. Лепной крест, виноградные лозы и грозди украшали потолок. Вся восточная стена была увешана иконами. Перед изображением Троицы горела серебряная лампада.

Иона, тучный, внушительный, встал с лавки и со смиренной улыбкой приветствовал Максима. На этот раз в его палате сидел еще какой-то монах, и рядом с ним Иона выглядел меньше и тоньше обычного.

Взгляд Максима остановился на незнакомце, который сразу напомнил ему Ивана и Василия, двух русских, сопровождавших его в Москву. Был он, как и те, рослый, толстый, молодой, в полном расцвете лет. Лицо его с небольшими, белесыми, широко расставленными глазками сияло, словно гранат, освещенный солнцем. Над окладистой русой, будто широченная золотистая кисть, бородой, подобно яркому мазку чистой киновари, выделялись полные алые губы. Он ласково улыбался Максиму, и глаза его прятались за сочными яблоками щек.

— Велика слава о твоей мудрости, Максим, — тихо и ласково заговорил Иона. — Она дошла до всех святых монастырей нашего великого княжества. Повсюду говорят о твоей учености и святом деле, порученном тебе государем нашим, великим князем, и владыкой Варлаамом. И посему брат Даниил,[53] игумен волоколамского Успенского монастыря,[54] весьма сведущий в Священном писании, пожелал с тобой познакомиться. А поелику государь призвал его обсуждать важные дела, касаемые монастырей, остался он на вечер в нашей обители, чтобы повидать твою милость.

Как только замолчал Иона, заговорил Даниил — спокойным, приятным, полным достоинства тоном:

— Считай меня одним из почитателей добродетели твоей и мудрости, ученый святогорец.

Голос его, удивительно тонкий и нежный, ласкал слух Максима.

— Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей, — пробормотал Максим, поклонившись иконам, — и по множеству щедрот твоих очисти беззаконие мое…

Когда он дочитал молитву, молодой игумен вкрадчиво и смиренно сказал:

— То, что слыхал ты от отца Ионы, чистая правда, дражайший брат мой. Велико было желание мое познакомиться с твоей милостью. Да и сам государь сказал мне сегодня, чтобы я непременно тебя повидал.

— Да пошлет бог здоровья нашему государю, владыке всего православия, — отозвался Максим.

Монахи сели за стол. Им подали миндаль, фундук, фисташки в оловянных мисах, мед в ковшах.

Максим уже слыхал о Данииле, который стал настоятелем одного из самых больших русских монастырей, когда на губах его еще не обсохло молоко. Об этом с возмущением рассказывал ему Вассиан, человек нетерпимый, вспыльчивый и, кроме того, издавна питавший ненависть к Волоколамскому монастырю. Но, узнав, каким образом Даниил получил игуменство, пришел в негодование и святогорец. Не ему перед смертью отдал предпочтение старый настоятель Иосиф,[55] пославший великому князю список с тремя именами на выбор. И монастырский собор не избирал Даниила. Его назначил великий князь. Чем же этот мальчишка заслужил его благосклонность? Лестью, говорили монахи. Он ведь изворотливый и хитрый. Впрочем, ученый, и язык у него бойкий. Умен, сметлив, а благочестия никакого. Фарисей[56] этот умеет притвориться скромным, смиренным, вот почему и удалось ему втереться в доверие к великому князю и заполучить игуменство.

Максим еще на Афоне узнал, каким ядовитым становится язык у монахов, когда гложет их зависть. Но Даниил и вправду незаконно получил игуменское место. И ни ему это не делало чести, ни великому князю. Но разве только при назначении волоколамского игумена нарушил Василий святые каноны, устанавливающие порядок в церкви и монастырях? Увы, нет. И митрополита он назначает, не спрашивая Вселенскую патриархию, а лишь она по древнему обычаю вправе назначать и благословлять главу русской церкви. Когда, проезжая через Константинополь, Максим пришел на поклон к патриарху Феолипту, тот сказал, что русское княжество самовольно сажает в митрополиты, нарушая старый обычай. Патриархия не одобряет подобных действий. И если русский государь и впредь будет самовольничать, злом, а не добром обернутся его дела. И вот, противозаконно поставив Даниила игуменом, русское княжество продолжает нарушать установленные порядки.

Об этом думал Максим и раньше, когда речь заходила о молодом игумене волоколамском. О том же размышлял и теперь, слушая рассказ Даниила о своем монастыре, богатом и знаменитом, одном из самых крепких в княжестве. Там было множество книг, и игумен просил святогорца, человека ученого, приехать туда и посмотреть их, разобрать как следует.

— Монастырь наш не очень старый, — сказал Даниил. — Его основал лет сорок назад святой отец наш Иосиф, слух о коем достиг, должно быть, и Афона.

— Да, — подтвердил Максим. — Святогорские отцы давно знают святого Иосифа, а также святого старца, мудрого Нила Сорского. Нил ведь жил когда-то на Святой Горе, и до сих пор живы два старца из Ватопедского монастыря, которые его помнят.

Услышав имя святого отшельника, Иона нахмурился. Но Даниил, сохраняя невозмутимость, дал Максиму докончить, а потом заговорил, как и прежде, спокойно и невозмутимо:

— Отец наш любил монастырь и пекся о нем поелику возможно, на то бог дал ему наставление. Он сам, рукой своей, написал устав и оставил множество трудов, ибо писал по внушению святого духа, да и сам был весьма просвещен. Теперь мы, недостойные, оставшиеся вместо него, должны привести в порядок его сочинения, чтобы могли просветиться и мы, и наши потомки.

— Разумеется, — согласился с ним грек. — Дело, о коем ты говоришь, святой отец, благое. Ничто не должно погибнуть из наследия святых предков наших.

Сотворив крестное знамение, архимандрит Иона сказал:

— Разумны слова твои, Максим. И знай, если по сей день стоят монастыри и жива в княжестве истинная православная вера, то это потому, что святой Иосиф защитил ее пламенным словом своим от несметных наших врагов. Да пребудет он у престола господня.

— Он боролся с крестом в руке против ереси и сатаны, — прибавил Даниил.

— Я все хорошо помню, ибо я здесь самый старый, — продолжал, распаляясь, Иона. — Ересь, представь себе, отец, это чудовище о ста головах, проникла в самый собор, служила и проповедовала со святого алтаря. — Наклонившись, он понизил голос. — Да разве только это? Сам великий князь поддался соблазнам сатаны…

— Великий князь Иван благодаря кроткому нраву своему и вправду был снисходителен к еретикам, — пояснил Даниил. — Да не только великий князь, нашлись и другие… Яд пропитал само тело церкви, вот горькая правда. Немногие, сохранив чистоту, боролись с антихристом. И наконец наставлением божьим повергли сатану в его логове. И больше всех отличился отец наш Иосиф.

— Что же это за ересь? — спросил Максим.

— Это были неразумные жидовствующие, те, что поверили жалкому иудею Схарии,[57] — резко ответил Иона.

— А что они проповедовали?

— Они все отрицали, — с жаром сказал Даниил. — Не признавали Ветхого завета, отвергали и три божественные ипостаси, не считались с духовенством, церковью, монастырями.

— С бешеной яростью, святой отец, ополчились они на монастыри, — вмешался Иона. — Хотели отобрать то, что даровал нам бог.

— С исступлением неверующих боролись против монастырских вотчин, — сказал Даниил. — Но господь жестоко покарал их. Еретиков осудил священный синод, и господь наставил великого князя справедливой рукой своей отсечь главу ереси. Однако яд нечестия еще остался.

— Есть еще нечестивцы, что кипят яростью и ненавистью к монастырям, — снова вмешался Иона. — У них свободный доступ в собор, и государь к ним милостив. Повторяется старая история.

— Отец Иона, ты не прав, — спокойно возразил Даниил. — Нет, не старая это история. Великий князь, наш отец, мудрый и великодушный, неусыпно печется о монастырях и церкви. Но грех есть, что правда, то правда. А посему, отец Максим, хоть мы и людишки ничтожные, но сознаем, что господь повелел нам противостоять сатане, не считаясь ни с чем, повинуясь одной лишь воле всемилостивого Христа. И я грешен, пора мне просветиться, изучить священные тексты. Темный я и знаю это. А если мы денно и нощно не будем держать в уме того, чему учит нас Святое писание, как найти нам путь к спасению? Без священных книг мы как деревья без корней. При первом порыве ветра падаем на землю и не за что нам ухватиться. И вот снова мы слышим, что еретики ополчились против монастырей. Умы мутят! Пытаются скрыть истинный смысл священных канонов, установленных отцами церкви нашей. Меня наставил господь, и по воле его стремлюсь я привести в порядок священную Кормчую книгу. Ведь в ней узаконена воля господня. Но все переводы, сделанные ранее с греческого, болгарского и сербского на славянский, в беспорядке, каждый толкует их, как хочет, и противники наших монастырей замалчивают то, что им не на пользу, утаивают истинные законы…

Даниил был одарен красноречием. Речь потоком лилась с его уст. Он мог бы продолжать до бесконечности, но его остановил Максим:

— Святой отец, ваши священные книги, насколько успел я ознакомиться с ними, и правда не в порядке. Есть в них ошибки.

— Дошел и до нас слух, — покачал головой Даниил, — что ты, человек ученый, находишь ошибки в наших богослужебных книгах. Великий государь пригласил тебя сюда, поскольку известна мудрость твоя. Однако, думается мне, тебе следует все же быть осмотрительным. Когда кажется тебе, будто видишь ошибку, неужто ты ничуть не сомневаешься, а вдруг это воля самого господа, подлинного смысла коей не в силах понять слабые люди?

— Святой брат, — отвечал Максим, — найти ошибку в тексте нетрудно. Надо только сравнить перевод со священным оригиналом.

Кивнув в знак согласия, Даниил продолжал:

— Но не забывай, отец Максим, что наши церковные книги не сегодня появились и не вчера, они древние. С этими книгами, где ты видишь столько ошибок, обрели святость многие мученики, наши епископы, митрополиты. Как могло это быть?

И хотя Даниил начал говорить мягко, спокойно, голос его в конце прозвучал твердо и резко. Строгий его взгляд остановился на лице святогорского монаха: пусть, мол, он поймет, что последние слова самое значительное из всего сказанного и на них следует обратить особое внимание.

И Максим понял. Прочел во взгляде Даниила то, чего тот недоговорил: у нас эти книги много веков. И движемся мы не назад, а вперед, процветает, растет и крепнет наше княжество. Святой Петр, святой Алексей, святой Сергий и святой Иона, великие чудотворцы наши и епископы держали в руках эти книги. С ними совершали богослужения в храмах, ими благословляли наших князей, идущих на войну, ими освящали и творили чудеса. И теперь явился ты, человечишка незначительный, никому не ведомый, и хочешь изъять из книг все ошибочное и бесполезное? Ах, несчастный грек, подумай, на что ты посягаешь!

— Отец Даниил, неудивительно все это, — сказал Максим. — Святые чудотворцы вашей церкви освящали и творили чудеса, ибо были воистину святые. Не по их вине сделаны ошибки в священных книгах, не указывал им господь на погрешности, они их и не видали. Ныне же нам указал он на ошибки, и долг наш их исправить.

Такого ответа не ожидал Даниил.

— Твоя милость забывает, что мы не на Святой Горе, — запальчиво проговорил он. — Молодо государство наше и неопытно, горе нам, ежели искус сомнения закрадется в душу верующего.

Подняв руку, святогорец заставил его замолчать.

— Ты, Даниил, представляешься мне человеком просвещенным и любознательным. Неужто, по-твоему, разумно пренебречь сутью и сохранить искаженную форму? Что лучше: идти, не замечая того, по ложному пути или, пораскинув умом, снова выйти на правильную дорогу? Куда придем мы, следуя по неверному пути?

— Ты сам не ведаешь, где находишься, — откровенно сказал Даниил. — Ведь ты иноземец и не знаешь, что мы тут погрязли в грехах. Оскудели христианские нравы, новое поколение забывает священные догмы. Мужчины пьянствуют, грешат, заботясь лишь о нечистой плоти. А женщины даже превзошли их. Не только в простолюдинах укоренилось зло, оно в боярах и правителях, столпах княжества. Погляди на наших молодых бояр, погрязли они в распутстве. В бога не верят, о церкви слышать не желают. Падки до увеселений, трудолюбия нет у них, и помышляют лишь об утехах мимолетных. Носят золотые украшения, красятся и мажутся, подобно женщинам. Совращение повсюду великое, отец Максим, от проклятого содомизма и другого распутства.

Даниил пришел в волнение. Он говорил возбужденно, на его розоватом лбу выступили капельки пота.

— И, по-твоему, святой игумен, — сказал Максим, — все это не связано с ошибками в священных книгах и со многими прегрешениями, отягощающими нас, людей божьих, монахов и попов?

Даниил хотел что-то возразить, но лишь молча перекрестился.

— Кто ты такой, монах? — вскричал Иона. — На кого ополчился? И что собираешься делать здесь, у нас?

Игумен в гневе вскочил с лавки. Теперь уже нелегко было прервать поток его слов. Но Даниил решительным жестом заставил его замолчать и обратился к Максиму ласково, как в начале беседы:

— Дражайший брат, быть может, и прав ты. Ты — само знание, само просвещение, а мы людишки темные, неученые. О каких прегрешениях ты говоришь?

— Отец Даниил, я слыхал, будто ты получил игуменство в нарушение устава, — глядя ему в глаза, сказал Максим. — Так ли это?

— Не тебе судить, монах! — стукнул кулаком по столу Иона.

— Судить будет бог, святой игумен. Он рассудит по своему разумению.

— Знаю, кто задурил тебе голову! — стукнул опять кулаком Иона.

— Не впадай во искушение, святой отец, грех это, — остановил его Даниил и со вздохом обратился к Максиму: — Видно, дурные люди, дражайший брат, подучили тебя так говорить. Но ты не должен им верить. Они желают зла монастырям и церкви.

— А правдивы ли слухи, будто поставили тебя, нарушив устав? — снова спросил Максим.

— Пусть судит о том господь, — ответил Даниил.

— Аминь! — проговорил святогорец. — Но и во многом другом далеки вы от старых порядков. Своего митрополита уже многие годы назначаете не как положено. Точно и нет патриархии! Ваш князь сажает кого вздумает, и вы не спрашиваете разрешения вселенского пастыря. Угодно сие богу?

— Горе тебе! — воскликнул Иона. — Ты и князя осмеливаешься осуждать! Велика твоя гордыня.

— Не лица осуждаю я, а дела, — ответил Максим.

— И тут тебя обманули, — возразил Даниил. — Великий князь и наш священный синод действуют не бесчинно, не самовольно, у них есть на то дозволение вселенского пастыря, есть патриаршая грамота.

— Патриаршая грамота? — с удивлением переспросил Максим. — Кто из вселенских патриархов подписал ее? Почему неведомо о том в патриархии?

— Это, святой отец, знает князь и митрополичий собор. Там и хранится грамота. И в чем еще, по-твоему, мы нарушаем церковный устав?

Теперь Даниил совершенно успокоился. В то время как Иона при каждом неожиданном возражении в гневе обрушивался на святогорского монаха, Даниил невозмутимо руководил беседой, стараясь обстоятельно ответить греку на все вопросы.

Когда Максим собрался уходить, была уже полночь. Закрыв за ним дверь, Иона опять стукнул кулаком по столу и сказал:

— Одному господу известно, как я сдержался. Уж готов был изгнать его из кельи, как сатану — из священного храма. Тщатся представить его святым, не видят, в какую пропасть за грехи несметные низверг их господь. Брат Даниил, не могу я переносить этого монаха, не могу. Боже, прости мои прегрешения.

— Не дело ты говоришь, Иона, — возразил Даниил. — Не забывай слова отца нашего Иосифа: лукав дьявол, но господь бывает еще лукавей. Пускай он открывает свою душу, как на исповеди, ты его выслушай до конца, а потом подними копье и пронзи дьявола, как святой…

— Ох! Недостает мне терпенья, — вздохнул Иона.

— И мне нелегко, но да явится мне дух отца нашего, — перекрестился Даниил.

Осенил себя крестным знамением и Иона.

— Господи боже, святой архангел, низвергни его в пропасть! Пускай отправляется туда, откуда явился. Зачем ты послал его сюда, зачем он нам? Пусть уезжает, вот что надобно, Даниил. У государя к нему доверие большое, считает он святогорца мудрым, всезнающим.

— У государя свои заботы, Иона, — покачал головой Даниил.

— Пускай уезжает, пускай уезжает, услышь меня, боже, — продолжал бормотать Иона. — Проклятый! Смутил он мою душу.

Он поспешно перекрестился и засеменил в соседние покои. Вскоре он вышел оттуда, неся братину и две чарки.

УЧЕНЫЕ

Москва отмечала знаменательное событие. Из Владимира, древнего города, со старинными храмами и одним из самых замечательных русских соборов,[58] привезли в столицу для подновления древние чудотворные иконы Вседержителя и Богородицы. Москвичи высыпали на улицу посмотреть крестный ход. Впереди шли съехавшиеся издалека епископы, игумены, священники с хоругвями,[59] крестами, репидами.[60] Толпы верующих — удивительно, что в городе оказалось столько людей, — затопили улицы Кремля и Большого посада. Приблизиться к иконам было невозможно. Но и те, кому удалось взглянуть на них, почти ничего не увидели, так сильно потемнели от времени краски. На темном фоне поблескивали лишь оклады, светлые пятна одеяний, глаза потускневших ликов, золотистые поля и небеса.

Две иконы были старинные, очень редкие, Богородица и Деисус.[61] Богородицу изобразили стоящей во весь рост, как она четыреста лет назад явилась Андрею Боголюбскому[62] и указала место, где он должен воздвигнуть большой белый храм и поместить туда византийский образ девы Марии с младенцем. На другой иконе, еще более древней и редкой, был изображен Спаситель, совсем молодой, почти отрок. Справа же от него не богородица, а ангел. И слева тоже ангел — вместо Иоанна Предтечи.

Кто-то назвал последнюю икону еретической. Слова эти дошли до ушей митрополита Варлаама, и он встревожился. Когда Деисус принесли в митрополичьи покои, добрый Варлаам послал за Максимом, чтобы показать ему старинный образ и выслушать его мнение.

— Непристойная хула, святой брат, говорить такое о священной иконе, — сказал митрополит. — Но я, грешник темный, в недоумении вопрошаю тебя, почему старинный иконописец решил изобразить Спасителя здесь, на Деисусе, столь молодым? И потом, достойно удивления, почему вместо молящейся богородицы справа изображен ангел и вместо Иоанна Предтечи тоже ангел.

Максим перекрестился, подошел поближе и долго рассматривал икону. Епископы, бояре, дьяки и все прочие, собравшиеся в покоях, молча ждали, что он скажет. Только Варлаам несколько раз прерывал молчание, делился и другими своими сомнениями: почему надлежащей надписи на иконе нет? И разве не положено одному из ангелов держать свиток, где начертано моление господу? И пускай, мол, святой брат поглядит хорошенько, кругов славы здесь тоже не видно; Спаситель изображен с непокрытой головой; у него нет ни бороды, ни усов, хотя принято рисовать его немолодым, строгим, с черной бородой и вьющимися волосами.

Святогорец довольно долго хранил молчание. Потом, обратившись к Варлааму, заговорил с почтением:

— Все твои замечания, святой митрополит, справедливы, ибо сообразуются с канонами. Но да позволит мне сказать твое преподобие, образ этот ничем не нарушает святость иконописи, в нем нет ничего еретического, сюжет верен богословию и прелесть его — духовная, ибо, по словам Василия Великого,[63] исходит она не от плоти, а от духа.

— Аминь! — провозгласил Варлаам и все епископы, бояре и дьяки.

А Максим продолжал давать разъяснения. Ничего не значит, говорил он, что мастер отошел от канонов, нарисовав вместо богородицы и Иоанна Предтечи двух ангелов. Похвально, когда художник блюдет каноны, но разве не важней передать живую и чистую одухотворенность образов и картин, тем самым сохраняя божественность? Да разве священное искусство иконописи не лестница, по которой мы, грешники, поднимаемся, удаляясь от этого суетного плотского мира и приближаясь к божественному нетленному?

— Нам известны иконы, святой владыка, где соблюдены каноны, но тщетно искать в них божественность, ибо рукой мастера не водил бог. Рисуют лицо Спасителя как положено, все делают так, как требует устав. Но души нет, от лика господнего не веет божественным духом. И зачем нам устав, коли искажается божественная суть? Создавая сей образ, иконописец исходил от пророчества Исайи,[64] где господь молод и пророк называет его ангелом Большого совета. И тогда у него, подобно ангелу, должны быть крылья, вот в чем ошибка мастера. Но не столь важно, что нет крыльев; посмотри, владыка, на его святой лик. Открытый божественный лоб излучает истинный свет всезнания. Погляди, каким смиренным величием веет от его главы, а глаза у него светлые и большие. Маленькие уста — это мир и милосердие, нос — само божественное простодушие, с подбородка струится миро святости, и весь лик выражает прямодушие и доброту. Все черты Спасителя, как мы видим, человеческие, ибо, по словам апостола Павла, он сделался подобный человекам и по виду стал как человек. А сквозь человеческое светится божественное. Посему облик Спасителя не плотский, а духовный. И посему достойно восхищения мастерство иконописца.

— Со всеми твоими словами я согласен, Максим, — с удовлетворением выслушав его, сказал Варлаам. — Я ведь тоже по воле божьей скромный иконописец. Пишу, как могу, святые образы. И сознаю, что суждение твое справедливо. Не только лик Спасителя, но и ангелов, истинных духов бесплотных, хорошо изобразил старинный мастер. Они замаливают перед господом грехи наши. Испрашивают его покровительства и милосердия.

— Но нет свитка, святой владыка, — заметил один из епископов.

— Да, свитка нет, — после некоторого раздумья сказал Варлаам. — То, что желал выразить мастер, передал он в глазах святых.

— С уст господних слова твои, владыка, — проникновенно проговорил Максим. — Истинно так.

Один из бояр, знатный, как это видно было по его богатому платью, рослый и полный, подтолкнув святогорца локтем, сказал:

— Одного, отец, не понимаю. Если в середине Иисус и по краям ангелы, более низкие, чем Спаситель, почему на голове у ангелов пурпурный венец, а у Спасителя нет?

— Это не венец, — укоризненно взглянув на него, сказал митрополит.

— Разве не венец? — вытаращил глаза боярин.

— Это же священный кристалл, оправленный в тороки,[65]— ответил Максим. — А сверкает он, чтобы ощутили мы чистоту мыслей, отличающую ангелов яко созданий небесных. Подобно тому как тороки обвивают их головы, так и мысль архангелов вьется вокруг господа. И как волосы их густо сплетены, точно венки, так и мысль их не рассеивается, не перелетает на предметы преходящие и бесполезные. Она прикована к божественному и серьезному, и дух их парит высоко.

— Видать, ты весьма мудр, отец! — выслушав объяснение, удивленно воскликнул толстый боярин.

— Это не мои измышления, так написано в священных книгах, — скромно заметил Максим.

— Нет выше мудрости, чем знать в совершенстве Священное писание, — изрек боярин. — А кто из мудрецов христианских рассказывает об ангелах?

— Многие. А то, что ты слышал сейчас, писал Симеон Солунский.[66]

— Велик его дар!

— Да и святой Дионисий Ареопагит[67] в своей книге «О таинственном богословии» бесценные сведения сообщает о небесной иерархии. Благочестиво и просто пишет он о чинах ангелов и святых канонах, согласно которым бесформенное на священных иконах обретает форму и бесплотное — плоть, так что дух наш воспаряет от земного к неземному, бесплотному.

Увлекшись рассказом, Максим не заметил, как в покои вошел великий князь. Бояре и священники отвесили ему земной поклон. Остановившись на пороге, Василий выслушал последние слова святогорца. Тот наконец увидел его и тоже поклонился до земли.

— Великий Василий Палеолог![68] — смиренно обратился к нему Максим. — Я молю господа, чтобы он послал тебе здоровья и многие лета, чтобы иконы Спасителя и Богородицы по священному желанию души твоей сотворили чудо…

Великий князь осмотрел иконы, поклонился каждой и, став посреди палаты, отвесил им общий поклон. Потом перевел взгляд на Максима.

— Что думаешь ты, святогорский монах, о наших святых иконах? — спросил он.

— Чудотворны и боговдохновенны они, государь.

— А есть на Святой Горе старинные иконы, схожие с нашими? — спросил довольный Василий.

— Есть, государь. Схожи они, ибо господь един и тут и там. Афон же для назидания и просвещения верующих рассылает свои иконы и книги по всему христианскому миру. Посему теперь в монастырях наших немного найдешь икон. Да к тому же грабили нас когда-то пираты, постигали и другие бедствия, — печально заключил Максим.

— Мы желаем, чтобы ты, пока живешь у нас, — сказал Василий, — занялся нашими книгами, теми, что во дворце. Пересмотри их, отбери ценные, внеси в списки и посоветуй, человек ты просвещенный, что с ними делать.

— Да будет воля господня и приказ государев, — смиренно поклонился Максим.

В раздумье взглянув на него, великий князь продолжал вкрадчиво:

— Ты прожил здесь недолго, однако мы видим, что преуспел ты в языке нашем. Это нас радует.

— Стараюсь по мере сил моих, государь.

Вассиан, пришедший с княжеской свитой, поклонившись, попросил слова.

— Вскоре, великий государь, — сказал он, — брат наш Максим в совершенстве изучит славянский и сам уже будет переводить священные книги со своего премудрого языка на наш.

Лицо Василия просветлело.

— А как идет работа над Псалтырью? — спросил он.

— Максим читает текст по-гречески, — отвечал Вассиан, — и устно переводит его на латынь помощникам своим, Димитрию и Власию,[69] кои переменяются. Потом они переводят это на славянский, и два писца, Селиван и Михаил, записывают.

— А когда встречаем какое-нибудь темное место и мнения у нас расходятся, — прибавил Максим, — мы совещаемся и сообща принимаем решение, ведь собратья мои люди просвещенные. Коли трудности серьезные, мы прибегаем к мудрости брата Вассиана, а иногда обращаемся к богочтимому владыке нашему митрополиту, который мудрым своим советом оказывает нам неоценимую помощь. И работа идет быстро.

— Святой митрополит и мы с вниманием следим за вашей работой. А когда будет закончена Псалтырь, увидите, какова забота и благодарность наша. Да вот…

Великий князь замолчал, и лицо его омрачилось.

— Да вот, святой отец, — продолжал он, — говорят, ты находишь в книгах ошибки, и немалые. А как могут ошибаться священные книги?

— Государь, тут нет ничего удивительного. Ошибаются не священные книги, а простые смертные, их переписчики. Греческий язык весьма трудный. Не всякий — пусть он грек и даже ученый — способен правильно понять, что слово сие значит в этом или ином месте. Ибо часто звучит оно одинаково, значений же имеет множество. Немало следует поучиться у просвещенных наставников, чтобы вникнуть в истинный его смысл. Ошибочных толкований нахожу я немало и с разрешения владыки и брата Вассиана исправляю их в меру своих сил.

Максим замолчал, но, увидев, что великий князь глубоко задумался, продолжал:

— Не порицай меня, государь, за неразумную гордость. Я учен не более других, однако нахожу ошибки, кои те, кто мудрей и благочестивей меня, не заметили. Много у нас тому примеров. Из священной истории мы знаем, как люди ничтожные и недостойные узрели то, чего не видели более мудрые и святые. Такова была воля господа бога, который, как говорит апостол Павел,[70] поделил между людьми разные таланты и одним дал знание языков, а другим искусность в ремеслах и расторопность в делах. Так порешил господь во славу свою. К тому же, великий князь, как нам известно из Ветхого завета, из мудрой Книги Чисел, чтобы явить гнев божий, вызванный сынами Израиля, ангел трижды предстал сначала перед ослицей, самым низменным животным, а потом уже перед ехавшим на ней Валаамом.[71]

Василий одобрительно кивнул головой.

— Господь поступает как ему угодно, — сказал он, — и мы — в его воле. Продолжай, святой отец, свои ученые труды, а мы отблагодарим тебя по заслугам.

И он удалился из покоев.

Слух о беседе великого князя с ученым святогорцем распространился по кремлевским монастырям и палатам. После вечерни в келье Максима собрались друзья и ученики, молодые образованные дьяки, дети бояр и служилых. Максим, гордый вниманием, оказанным ему великим князем, охотно делился с ними своими мыслями.

— Дивлюсь твоим знаниям, Максим, — сказал его помощник Димитрий, который и раньше переводил священные книги, был княжеским послом при многих европейских дворах и даже у самого императора Максимилиана[72] и папы римского. — Дивлюсь, как превосходно ты изучил Священное писание, а также греческие, латинские, франкские и германские сочинения да обычаи. Но не знал я, что ты сведущ и в иконописи. И хочу сейчас, если позволишь, спросить твое просвещенное мнение.

— Охотно выслушаю тебя, добрейший Димитрий, — отозвался Максим.

— Один из ученых дьяков государя нашего, — продолжал Димитрий, — Мисюрь Мунехин, тот, что теперь дьяк при псковском наместнике, давненько уже прислал мне письмо и просит, чтобы отыскал я людей знающих и порасспросил их об иконе, которую он там видел. Дивная икона, хотя, может статься, и вышла она из рук еретиков.

— А что на ней изображено, Димитрий? — с интересом спросил святогорец.

— Христос в образе великого архиерея в саккосе, оплечье и поручах. На голове у него митра,[73] как у царя Давида. Перед ним крест и на верхушке его младенец, тоже с царской митрой и в архиерейском облачении, а внизу, под младенцем, распятый белый серафим. На поперечине креста, по краям, два херувима, все в пурпуре, и основание креста опирается на голову Адамову.

Слушая описание, Максим взял в руку перо и, набросав на бумаге схему, принялся внимательно ее изучать.

— Как представляется мне, невежде, — сказал он, погодя, — не восходит икона эта ни к одному образу; верно, это плод фантазии живописца. Однако она вовсе не еретическая. Все на ней представлено правильно. Правда, думается мне, что не подобает на одной иконе писать Христа в двух лицах. Христос един. Да и изображение серафима несогласно с привычными нашими представлениями. Серафим — дух бесплотный, не могут люди распять его на кресте.

— А голова Адамова? — спросил князь Петр Шуйский.

— Голова там, где должна быть, — ответил святогорский монах.

— А как она оказалась на Голгофе? — недоумевал Шуйский.

— Косьма Индикоплов,[74] — заговорил Михаил Тучков, — поясняет это в «Христианской топографии». Он пишет, что воды морские принесли голову Адамову на Голгофу. Видно, так оно и было.

Шуйский вопросительно взглянул на Максима.

— Дражайший Михаил, — сказал тот, — не все верно, что пишет Индикоплов. Многого не видел он своими глазами, а представляет как собственное свидетельство. Что же до головы Адама, не море перенесло ее на Голгофу, а по воле божьей оказалась она там, как разъясняют святой Афанасий Александрийский[75] и святой Василий Кесарийский.[76] И на священных образцах икон, изображающих распятие, основание креста вбито в скалу, а под ней небольшая пещера, где лежит череп Адамов и две его кости. На них каплет кровь с ног Спасителя, и значит это, что Адам и род людской кровью господней очищаются от проклятия.

Слово взял Власий:

— Согласно сочинениям латинян, как известно тебе, святой отец, прах Адама перенесен был в Хеврон,[77] в двойную пещеру, где погребены Авраам и другие патриархи.

— Так пишут латиняне, Власий, — отозвался Максим, — поскольку следуют они иудейским книгам, но мы, православные, не должны им доверять. Они внесли большую путаницу в Священное писание, примешали туда идолопоклонничество и ереси, а теперь прислушиваются даже к магам и астрологам.

— Ты говорил нам раньше, святой отец, — сказал Иван Сабуров, родич великой княгини, — что латиняне полезными своими знаниями много способствовали просвещению.

— Да, — подтвердил монах. — Но, на свою беду, меры они не знают, добродетель приносят в жертву знанию, истинную веру — гордыне. Они пошли не по тому пути, что указал господь, и горе их в том, что полезным наукам подчинили они более высокие, божественные.

Философы еще продолжали беседовать, когда в поздний час вернулся из дворца Вассиан. Не так давно он переселился из Симонова монастыря,[78] что неподалеку от Москвы, в Кремль, в Чудов монастырь, где жил Максим.

— Проходя мимо, услыхал я, что вы ведете ученую беседу, и подумал, что и мне, темному, не худо просветиться, — войдя в келью, сказал он. — Мне нужен твой совет, Максим, в одном важном деле.

— С радостью сделаю, что в моих силах, — ответствовал святогорец.

— Мы позвали мастеров в Симонов монастырь расписать храм, — начал Вассиан. — Святой игумен поручил мне, несведущему, проследить за работами и решить, что где изобразить. Где разместить главные притчи, разумеется, известно. Старый иконостас мы уже заменили новым, большим, с пятью рядами. Он возносится до самой кровли. Некоторые сцены из священной истории, что были прежде на куполе и сводах, будут теперь на иконах. На стенах же остается много свободного места. Наставил меня господь, и я поручил мастерам написать в притворе два пророческих видения, повествующие о наших монашеских грехах: небесную лествицу и видение Евлогия.[79] А в среднем нефе, на большом своде, просил изобразить Слепца и Хромца,[80] коих Христос поставил охранять свой сад, а они, неразумные, его разграбили. Не знаю, правильно ли я сделал.

— Весьма правильно, — отвечал Максим. — Видения и притчу поместил ты на каноническом месте. Они поучительны и важны.

— Но в северном нефе на своде есть еще место, — сказал Вассиан. — Мне хотелось бы найти притчи, повествующие о нынешних грехах, и тех, кто не хочет стать на путь истинный, пусть жжет священным своим огнем божественная живопись!

После некоторого раздумья Максим сказал:

— Поручи мастерам изобразить, как Христос прогнал из отчего дома тех, что торгуют в священном храме. Пускай нарисуют храм Соломонов. Туда вступает господь, объятый священным гневом, с бичом в руке. И в страхе удирают оттуда люди, переворачивая столы, сундуки с монетами и весами. В толпе — перепуганные лошади, быки, овцы. Суматоха великая. Позади господа его ученики, озадаченные, удивленные. А внизу пусть мастера напишут: «Дом Мой есть дом молитвы, а вы сделали его вертепом разбойников».

Лицо Вассиана озарилось радостью.

— Да благословит тебя бог, Максим, — сказал он, — назови мне еще одну священную притчу для южного нефа.

Максим задумался…


Архимандрит Иона лежал на лавке. Перед ним на коленях стоял Афанасий, молодой хилый монашек, грек, которого привезли из Ново-Спасского монастыря и определили прислуживать Максиму, стирать белье, подавать еду, прибирать келью.

— И назвал? — сердито спросил его Иона.

— И назвал ему еще две священные притчи, святой игумен, — испуганно отвечал Афанасий.

— Какие?

— Одну я не слыхал, меня за водой послали.

— Олух, нечего было ходить. Но раз вышел из кельи, должен был притаиться за дверью и послушать, что говорят, — гневно сказал Иона. — А вторая притча какая?

— Господь призывает Матфея, собирающего пошлину.

— Сроду не слыхал ничего подобного, — удивился Иона. — А ты помнишь, как святогорец ее растолковывал?

— Помню, — ответил Афанасий. — С одной стороны мытарь Матфей, перед ним стол, на столе много монет и разные описи, а рядом на полу весы и лари с деньгами. С другой стороны господь; он благословляет мытаря и говорит: «Следуй за Мною!»

Иона вскочил с лавки.

— Поганец! Кажется, понимаю, куда он клонит… А что дальше?

— Матфей бросает свое добро, протягивает обе руки господу и следует за ним.

— Будет и надпись?

— Будет, святой игумен.

— Какая?

— «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое…» — испуганно проговорил Афанасий.

— Змий он! — прервав его, закричал архимандрит. — Не монах, а сущий дьявол. И приехал он к нам, чтобы запалить пожар; сожжет он монастыри наши…

ГРЕКИ

Как-то в полдень один из помощников Максима, Михаил Медоварцев,[81] вбежал взволнованный в келью. С трудом переведя дух, он сказал:

— Пышная свита приближается ко дворцу. Говорят, везут из Калуги старого князя Малого. Государь потребовал его к себе.

Голодные и усталые монахи, с утра корпевшие над рукописями, сразу вскочили на ноги. Только Максим, не знавший еще, какие истории связаны с тем или другим именем, продолжал сидеть, с удивлением глядя вслед монахам, устремившимся на улицу. Его изумил брат Димитрий, самый старший из них, который бросил на стол славянскую Псалтырь, отпихнул скамеечку для ног и, забыв прихватить посох, бросился вслед за товарищами. Тут с места поднялся и Максим.

Ему не пришлось идти далеко. Его помощники, столпившись в монастырских воротах, вместе с другими монахами смотрели на приближающуюся процессию. Впереди всех ехал верхом боярин, необыкновенно торжественный и важный. За ним в окружении ратников из охраны великого князя медленно двигался крытый возок, отделанный золотистым бархатом и запряженный тройкой лошадей в богатой упряжи.

Миновав монастырь, процессия направилась ко дворцу. Следом, как обычно, бежала чернь. Всадники остановились посреди широкого двора. Возок подкатил к самому парадному крыльцу. Два молодых боярина, успевших уже спрыгнуть с коней, открыли дверцу. И тогда показался князь Юрий Малой.

Это был седовласый старик, маленький, щуплый, в просторном расшитом кафтане и высокой шапке. Выходя, он пригнулся и выставил ногу, чтобы нащупать верхнюю ступеньку. Но короткая ножка повисла в воздухе. Тогда два боярина, подав князю руки, помогли ему выйти из возка. Тут на крыльце появилось четверо слуг. Они спустились по лестнице, неся широкое кресло, усадили в него старого князя. И, высоко подняв кресло на двух толстых красных палках, понесли его во дворец.

— Слава всевышнему! — сказал Димитрий, стоявший возле Максима. — Видно, на то воля божья. Остыл гнев у государя нашего, раз он с такими почестями князя принимает. Да святится имя господне!


От другого своего помощника, монаха Селивана, Максим узнал, что старый князь не кто иной, как знатный грек Юрий Траханиот, отпрыск старинного византийского рода. Лет пятьдесят назад кардинал Виссарион[82] отправил Юрия из Рима в далекую Москву, чтобы благополучно завершить переговоры о браке Зои Палеолог[83] с великим князем Иваном. После княжеской свадьбы Юрий Траханиот вместе с другими старыми и молодыми византийскими архонтами[84] остался в свите великой княгини. Умнейший человек, ловкий царедворец, он прекрасно знал нравы тогдашних европейских и восточных дворов и благодаря этому достиг больших званий и почестей в русском княжестве. Стал казначеем и канцлером Ивана и не раз ездил с важными поручениями в западные столицы.


Максим слышал о Траханиоте, когда был еще молодым и жил в Италии. А в позапрошлом году, по дороге в Москву, он остановился в Константинополе, и к нему в патриархию пришел младший брат Юрия, Федор Траханиот, состоявший на службе у султана. Много лет не получал он вестей от брата и просил разузнать о нем. Один митрополит, хорошо знавший их семью, ездил в Московию, пытался разыскать Юрия, но не смог. Все делали вид, будто слышат о нем впервые, никто не желал говорить о князе Траханиоте, который прежде блистал умом и высокими званиями в Москве и при дворах западных правителей.

…Когда Максим и митрополит Зихны Григорий по приезде в Москву спросили о Юрии Траханиоте, им тоже ответили молчанием.

— Это ведомо лишь господу богу да великому государю нашему, — покраснев, как дитя, проговорил добрый митрополит Варлаам.

Накануне отъезда митрополита Григория в Константинополь при прощании Варлаам сказал ему:

— Князь Малой жив и здоров; он, как и прежде, в большой чести у нашего великого князя, — и опять покраснел.


И вот теперь великий князь вернул свое благорасположение Юрию Малому. Тут-то и развязались языки в Кремле.

Оказывается, Василий, разгневавшись, приказал сослать старого князя в одну из его вотчин, — история самая обычная. Несколько лет пробыл он в изгнании, перенес немало лишений и бед, однако мог бы пострадать и более жестоко. Беспощадному Василию, страшному в гневе, с подозрением относящемуся к боярам, ничего не стоило сжечь князя Юрия на костре или отсечь ему голову, истребить всю семью Траханиотов, завладеть их богатыми имениями.


Много говорили теперь в Кремле о князе Юрии. Имя его, столько лет окруженное молчанием, возбуждало всеобщее любопытство. Припоминали былое, женитьбу великого князя Ивана на Зое Фоминишне, планы папы римского и кардинала Виссариона вместе с византийской принцессой принести на Русь латинскую веру, попытки византийских архонтов втянуть русское княжество в войну с турками, чтобы вернуть потерянный Константинополь, темные интриги при русском дворе и беспокойный нрав Зои Фоминишны, разжигавшей вражду между боярами, — это и многое другое припомнили в Москве при появлении князя Юрия в Кремле. Ведь прежде он играл важную роль при дворе и был замешан во многие истории.

Но из всех разговоров трудно было понять, в чем провинился Юрий Малой и за что великий князь так жестоко его покарал. Одни считали князя Юрия ставленником папы римского, другие — императора Максимилиана. И поскольку беда приключилась летом 1514 года, незадолго до того, как великий князь выступил в поход против польского короля Сигизмунда, события эти связали между собой. Говорили, будто князь Юрий перешел на сторону короля Сигизмунда. Будто он вступил в сговор с князем Михаилом Глинским,[85] который, подобно Траханиоту, состоял тогда на службе у Василия, однако вскоре после падения Смоленска открылось его предательство: люди великого князя схватили Глинского, когда он ночью шел встречать литовское войско. С тех пор Василий и держал его в заточении. Князем был Юрий Малой, князем был и Михаил Глинский, оба чужеземцы, с большими связями в Риме и во многих латинских королевствах. Что стоило им вступить в тайный союз с папой римским и императором Максимилианом, покровителями своего единоверца короля Сигизмунда? К такому мнению склонялось большинство знакомцев Максима. Но наблюдательный святогорский монах замечал, что его собеседники запинались, словно сразу теряли дар речи, когда разговор заходил о причинах, побудивших великого князя расправиться с Юрием Малым. Даже словоохотливый Димитрий, лучше всех знавший греко-русские дела в княжестве — отец его был в свите Зои Фоминишны, — погружался обычно в молчание, как только речь заходила о вине старого князя Малого.


Другой грек, поселившийся в Москве много лет назад, рассказал однажды вечером Максиму, что произошло с князем Юрием.

Это был Марк, человек изворотливый, ловкий, занимавшийся в Москве врачеванием. Прежде в Кафе и Константинополе он промышлял торговлей, приехал на Русь скупать меха и преуспел здесь, выдав себя за помощника лекаря. В Кремле, правда, держали другого врача, Николая Немчина,[86] прошедшего курс наук в германских университетах. Но бояре и сам великий князь Василий больше доверяли православному Марку. По какой-то причине, оставшейся в тайне, великий князь целый год продержал Марка в угличской тюрьме. Но недавно его освободили, привезли в Москву и разрешили снова лечить бояр. Он жил припеваючи. Торговал своими снадобьями, вступал в сделки с иностранными купцами. От западных послов получал иностранные монеты, золотые и серебряные. Особенно дорожил Марк венгерскими золотыми, которые были в большой цене. И, расплачиваясь ими за разные товары, получал двойной барыш. Так он разбогател. И теперь рассчитывал уехать в Константинополь, построить себе дворец на берегу Босфора и жить там, как знатные мусульманские беи.[87] Были у Марка и другие источники дохода: епископы и игумены щедро платили ему за перевод греческих священных книг на славянский. В часы досуга он сочинял по византийскому образцу стихиры, кондаки богородице и короткие гимны в честь местных святых. Стихиры и гимны никто ему не заказывал, но за свое усердие он всегда получал от щедрых русских епископов какую-нибудь мзду, деньги либо меха. А теперь вот приехал этот монах с Афона и испортил ему все дело. Максим утверждал, что Марк не сам сочиняет, а списывает с греческих текстов да еще искажает их. И переводы его счел никудышными — Марк, по его мнению, не владел как следует ни тем, ни другим языком. Поэтому в Москве Марк перестал получать заказы, никто не проявлял интереса к его тропарям и стихирам. И он, затаив зло на ученого святогорца, искал теперь заказчиков в дальних монастырях. Но при этом не падал духом, стал заискивать и перед Максимом. Льстил ему в надежде получить заказ на какой-нибудь перевод, не упускал случая навещать его, обращался за разными советами и с вопросами по поводу Священного писания, а также рассказывал новости, услышанные в боярских хоромах и иноземных посольских дворах. Максим выслушивал рассказы Марка, расценивая их так же, как его сочинения, списанные стихиры и тропари.

Но в тот вечер, заинтригованный тайной гонений на князя Юрия Малого, он приветливо встретил лекаря. Усадил его против себя и приказал Афанасию подать изюма и чищеных орехов. Угостил его и чаркой фряжского вина.

Вот какую историю услышал он из уст Марка:

— Святой отец! Как я, темный, прихожу к тебе, просвещенному, со своими недоуменными вопросами относительно Священного писания, — ведь ученого, равного тебе, не сыщешь ныне в православном мире, — так точно пусть поступает твое преподобие, когда желает узнать, чем живут да дышат людишки темные. Правду ты услышишь только от Марка. Интерес твой, владыко, — золото, внимание — алмаз. Не одаряй этими сокровищами кого попало. То, что привелось тебе слышать о князе Юрии и его горькой судьбе, все ложь. Послушай-ка сущую правду.

Честно, благородно, как и подобает истинному византийскому архонту, служил князь Юрий все эти годы великому князю Василию. Так же служил он прежде и отцу его, великому князю Иоанну. Но стал он жертвой зависти и козней.

В тот год султан Селим[88] решил наконец послать сюда, в русское княжество, своего человека, чтобы начать торговать с Русью. Дело это давнее, святой отец. Еще при султане Баязиде[89] князь Иван отправлял в Константинополь посла за послом и грамоту за грамотой, слал дорогие собольи меха и другие богатые дары. Заискивал перед султаном великий христианский государь, называл его славным, любимым братом, предлагал ему дружбу, союз и вечную любовь. Да, да, святой отец, не дивись, простодушный. Все было так, как я говорю. Но султан не отвечал ему.

Прошло много лет, умер Баязид — пусть черви точат его кости, — взошел на трон Селим. Он согласился наконец торговать с русскими. И послал он, как я уже сказал, в Москву своего человека. Послал, но до сих пор его нет как нет! Не думай, однако, что убили его в дороге разбойники, что умер он, утонул в бурю, плывя к Кафе, или что с ним приключилась другая какая беда. Нет, ничего подобного не было. Посол целый и невредимый переплыл море. Прибыл в Кафу. В марте отправился оттуда в русское княжество с русской и татарской свитой. По обычаю, прежде чем приехать в Москву, остановился в пути, дожидаясь дозволения и указаний великого князя Василия. И послал ему самому грамоту с верным человеком, племянником своим Мануилом. Да, святой отец, как заметил ты, посланец турецкий носил христианское имя. Знай, что и грамота, которую вез Мануил, была написана не по-турецки и не по-славянски. Она была греческая! Но поговаривали, будто у Мануила, кроме грамоты великому князю Василию, было запрятано письмо. Его-то он и передал тайком в руки князя Юрия.

Но, быть может, святой отец, слова мои далеки от истины, темное это дело. Сам не видал, не стану судить. Может, и вправду было у Мануила письмо к Малому, а может, выдумали это из зависти бояре. Не знаю. Знаю только, что Василий даже принять не захотел Мануила. Не ответил на грамоту посла. Ведь, говорят, опередив Мануила, прибыл во дворец доверенный человек одного русского боярина — из тех, что сопровождали посла. Он привез князю Василию послание своего господина, который советовал Мануила даже на порог не пускать. Он, мол, хитрый, двуличный грек, заклятый враг русского княжества. Так Мануил и вернулся ни с чем к своему дяде. Посол счел молчание русского князя великим оскорблением для султана. И вот, вместо того, чтобы ехать в Москву, он вернулся в Кафу. А бояре всю вину свалили на Малого. Они так представили дело: с Мануилом, мол, князь Юрий отправил письмо турецкому послу, посоветовав не появляться в Москве. И тут, святой отец, кто знает… Сдается мне, что знали кое-что бояре. Послушай-ка, открою тебе один секрет: посла султанова звали Кемал,[90] но он был грек.

Нет, это не ложь. Посол и правда был грек из знатной семьи, князь Мангупский Феодорит. И, как поговаривали бояре, письмо, что привез он Малому, было от греческих советников великого визиря, Авессалома, Адриана и Федора, младшего брата князя Юрия. Они подучили Феодорита по приезде в русское княжество говорить прежде всего с князем Юрием. И поступить, как тот советует. Малой, конечно, отрицал все это, но великий князь поверил не ему, а своим боярам и дьякам.

Я был тогда в Москве, святой отец, помню, как негодовали бояре, нападали на нас. «Греки везде и всюду, — ворчали они, — в Царьграде сидят Федор с Авессаломом, в Кремле — Юрий. Не дают нам столковаться с султаном. Хотят выставить нас врагами, заставить воевать с турками, чтобы получить обратно Царьград». Ох, не мешает тебе знать, худо пришлось тогда нам, здешним грекам. Я на своей шкуре испытал все беды; мне они ведомы, как никому другому.

Ты дивишься сейчас, и с полным правом. У тебя, человека ученого, все помыслы о высоком, духовном. Как уразуметь тебе, что думаем и делаем мы, глупые и темные людишки. Так вот, послушай, хотя великие князья — православные христиане, домогаются они дружбы и союза с султаном. Великий князь Василий боится татар, как черт — ладана. Татарам без грабежей и набегов жизнь не в жизнь; когда им нечего прибрать к рукам, они рвут у себя на голове волосы. И приметь: татары подчиняются султану. Если султан будет в дружбе с Москвой, не позволит он им грабить русское княжество, отведет от него эту напасть. Ханские орды устремятся тогда на поля Украины, опустошат королевство Сигизмунда, доберутся до Влахии[91] и Венгрии, только Дунай может преградить им путь.

Ты перекрестился, святой отец. Перекрестись еще раз и сотвори молитву, — да внемлет тебе господь, чтобы благочестивый христианин не попал в руки голодных татар, уж лучше пускай его растерзают медведи или волки. Но да не забудет господь и тех греков, коих судьба отдала на произвол русскому князю в минуты его великого гнева. Ох, ох, не пожелаю этого злейшему врагу!

Коли желаешь, слушай дальше, старче. Так вот, и я птичьим своим умом понял: надо отсюда уезжать. В Константинополе у меня жена и дети; они ждут моего возвращения. Но как я могу вернуться с пустыми руками? Поверь, святой отец, говорю как на духу: я теперь бедняк. Когда великий князь заточил меня в тюрьму, все мое имущество, все мои жалкие сбережения отобрали. Ничего у меня не осталось. И когда потом, убедившись в моей невинности, приказал он меня выпустить и вернуть мне все добро, ничего мне не отдали. И теперь я гол как сокол, последний бедняк! Как свожу концы с концами, спроси, не отвечу. Жив одной надеждой. Бывают дни, когда пощусь, яко святой Иоанн Предтеча. Но веру в бога не теряю. Терпеливо жду лучших дней. Я неученый, сам это знаю. Справедливо ругаешь ты мои стихиры, о стихирах ничего не говорю. Но если б мог я получать заказы хоть изредка… Жития святых… Чтобы не возвратиться на родину с пустыми руками, только ради этого. Чтобы хватило на головной плат, расшитую ширинку. И чтобы порты не носить худые…


Однажды архимандрит Ново-Спасского монастыря Савва, грек, проживший много лет на Руси, передал Максиму приглашение князя Юрия Малого, пожелавшего познакомиться со своим ученым соотечественником.

Дом князя Юрия стоял поблизости от дворца, позади церкви Иоанна Предтечи. Это были высокие каменные палаты, окруженные деревянным забором. Не прошло еще и месяца, как великий князь после пятилетней опалы вернул свою милость Юрию Малому и позволил ему снова поселиться в Кремле. В палатах, убранных богатыми коврами, обставленных резной мебелью, с курильницами по углам, чувствовалось, что ничто теперь не нарушает покоя именитых хозяев. Войдя в высокие двери, Максим ощутил знакомое тепло и уют греческих богатых домов, и вспомнилось ему детство и жизнь в Константинополе, Македонии, на островах Архипелага и в придунайских христианских королевствах.

В покое, куда его привели, восточная стена была увешана иконами. Перед большим образом Вседержителя висел прикрепленный к крюку на потолке тяжелый грифон[92] из блестящей бронзы — сказочная птица с головой орла, большими распростертыми крыльями и львиным туловищем. На спине, голове и крыльях грифона горели расположенные крестом лампады. Как определил своим опытным глазом святогорский монах, большинство икон были написаны на Руси, несколько привезены с Афона, а некоторые из Италии. Но последние трудно было принять за иконы, так далеко отошли они от старых византийских образцов. Максим хорошо знал итальянских мастеров, мало считавшихся с религиозными догматами и стремившихся прежде всего изобразить человеческое. Они брали сюжеты из Ветхого и Нового завета, но главным для них был не дух божий, а твари божьи. Сосредоточив внимание на плоти, они освещали ее, округляли; стремились передать ее объемность. Поэтому икона теряла главное, свой божественный символ. Чудесное видение как бы складывало крылья, опускалось на землю. Глядя на итальянские иконы, а их было немало, Максим пришел к заключению, что князя Юрия, как и многих других вельмож, которых встречал святогорец в разных странах, не особенно заботила чистота веры в запечатленных сценах и ликах. Князь Юрий не стремился постичь тайный смысл высшего предначертания. Его удовлетворяла красота формы и цвета.

Остановившись перед большим образом Вознесенья, Максим обратился к хозяину:

— Если не ошибаюсь, князь, икона эта написана рукой греческого мастера, одного из тех, что живут ныне в Венеции.

— Да, святой отец, — просияв, сказал Малой. — Я сам приобрел ее в Венеции, когда последний раз ездил туда.

И, обрадованный тем, что богатый иконостас привлек внимание ученого святогорца, он повел его в соседние покои, где висели небольшие образа, которые он особо ценил.

— Вот эта икона самая старинная, — сказал он, с гордостью указывая на маленький образ Лазаря в золотом окладе. — Писана восковыми красками, работа греческого мастера. Мне прислал ее много лет назад из Синайского монастыря[93] кир Феофил. А эта из Каппадокии и тоже писана греком, вон та с острова Кипра, а Преображение тоже из Каппадокии[94]

Максим и Савва слушали, смотрели, печально кивая головой, словно устало брели по дорогам, где прошли греческие мастера, одни призванные дальними правителями и игуменами, другие притесненные, изгнанные из родного края.

— Бедные греки, — удрученно проговорил архимандрит Савва, — рассеялись вы по свету, точно муравьи божьи, чей муравейник разорил дикий зверь.

Наступило молчание. Савва с глубоким вздохом перекрестился. Перекрестились и остальные.

— К чему нам сокрушаться, святой игумен? — сказал Максим. — Господь пожелал, чтобы мы разбрелись по большим дорогам. Всюду несли его слово. Это благословение…

— Нет, наказание! — воскликнул Савва. — И мы никогда, видно, не сойдемся вместе на родине.

— Может быть, — спокойно сказал святогорский монах. — Тогда сойдемся мы однажды там, куда в конце концов придут все народы, на общей родине. Это главное, а остальное все преходяще.

— Аминь! — пробормотал Савва и отошел в сторону.

Младшая дочь Малого, Варвара, которая была замужем за приближенным великого князя, боярином Иваном Шигоной, войдя в покои, поцеловала руку обоим монахам. Это была еще молодая, стройная, благородная гречанка с милым грустным лицом. Следы каких-то тайных горестей, изводивших ее прежде, а может быть, и теперь, прочел Максим в ее глазах. Но сегодня их затмило счастье вновь видеть своего отца после долголетней разлуки. Здесь, в родительском доме, Варвара чувствовала себя свободно, голова ее была не покрыта, волосы собраны в пышный узел и заколоты серебряными шпильками. Близко поставленные черные глаза блестели в свете лампад и напоминали две темные маслины, выросшие на одной веточке. Максим смотрел на Варвару, ослепленный ее красотой. Но вскоре, сделав над собой усилие, сурово отвел взгляд.

— Благослови, святой отец, — обратилась к нему Варвара на чистейшем греческом языке; много лет не слышал он такой мелодичной, приятной речи.

— Благословен бог, — отозвался он. — Будь благословенна и ты, госпожа моя, и вся семья твоя, аминь! — И он низко поклонился, пряча глаза в лесу своих густых шевелящихся бровей.

Тут вошел брат Варвары, боярин Василий Малой.

— Святые отцы, — сказал он, — великий государь соблаговолил снова согреть семью нашу своей милостивой лаской. Велика радость наша. Пусть царит он сто лет и слава его будет бессмертна в веках!

Лишь сегодня понял святогорский монах, что значит для придворного вновь обрести утраченное благорасположение государя. Юрий Малой сиял от счастья. Он был уже совсем не похож на того хилого, еле живого старичка, которого на глазах Максима несли княжеские слуги по лестнице во дворец.

— Теперь, когда меня до самой могилы не оставит милость великого князя, я могу и умереть спокойно, — сказал князь Юрий.

Сели за стол. Василий налил в высокие венецианские бокалы медвяного кипрского вина, и монахи согласились его пригубить, выпить за здоровье великого князя Московского и хозяина дома.

Потом архимандрит Савва попросил, чтобы ему налили еще немного. Подняв бокал, он провозгласил:

— Да придет по воле господа час, князь Юрий, когда великий князь, не забывший тебя, вспомнит о рабстве греков и их страданиях, причиненных антихристом. — Голос его дрожал.

— Аминь! — нараспев протянули все.

— Да свершится воля божья, святой игумен! — отхлебнув вина, сказал Юрий Малой. — Но час тот наступит не скоро.

— Неисповедимы помыслы господни, — резко возразил Савва.

— Слова твои справедливы, — кротко заметил князь Юрий, — но сужу я по делам человеческим в сем грешном мире. Султан могуществен, а христианские государства слабы, разрозненны. В такое время живем мы, святой игумен, когда не сближаются, не сливаются христианские народы, а множатся царства. У каждого государства свой путь, и стремится оно отстоять лишь собственное имя. На беду нашу.

Согласившись с ним, Савва прибавил:

— Потому и мы, князь, не должны забывать наш народ, иначе вовсе он сгинет.

Слышно было, как отворилась дверь, пришел еще какой-то гость. Василий вышел и вскоре вернулся вместе с лекарем Марком, который, остановившись на пороге, низко всем поклонился.

— Князь, — обратился он к старику Малому, — велик бог у нас, греков, но могуществен и дьявол, что никогда не отступается от начатого. Послушай, заработали уже злые языки, враги твои на тебя клевещут.

Юрий Малой не придал значения словам Марка, невозмутимо выслушал их, точно не было у него больше врагов.

— И кто же клевещет на нас? — равнодушно спросил он.

— Подумать только! — воскликнул Марк. — Нынче утром у боярина Оболенского — у него занемогла жена — повстречал я Николая Немчина. Неверный латинянин наговаривает на тебя. Ты, по его словам, помешал великому князю согласиться на предложение папы римского, переданное через великого магистра Тевтонского ордена.

Старик Малой заволновался. Взгляд его метнулся к одному монаху, потом к другому. Но тут же бледная улыбка заиграла на его устах, и, делая вид, будто слова Марка привели его в недоумение, он спросил:

— Разве маркграф Альбрехт в Москве?

— Нет, князь, — ответил Марк. — Слухи другие. Сам он не приезжал сюда, а отправил к великому князю своего посла Дидриха Шонберга, тот привез от папы римского письмо.

— А разве барон Шонберг в Москве? — с еще большим недоумением спросил князь Юрий. — Я слыхал, будто он еще несколько месяцев назад уехал на родину.

Замолчав, он посмотрел на сына своего, Василия.

— Так и есть, — утвердительно кивнул молодой боярин.

— И впрямь, бояре, — подхватил лекарь. — Дидрих Шонберг был в Москве. И всего дней десять, как отбыл, я знаю прекрасно и подтверждаю это.

— И что же говорит неверный латинянин Николай? — обратился Василий к Марку.

— Страшное! — ответил тот. — Будто папа Лев Десятый[95] разослал послов во все христианские царства, предлагает католикам и православным дружно объединиться и вместе отвоевать Константинополь и гроб господень. «Все, — говорит он, — согласились — и король Франциск[96], и король Сигизмунд, вся христианская Европа. Только великий князь Руси отказался, послушавшись совета Юрия Малого».

— Обычные козни латинян! — взволнованно воскликнул князь Юрий. — Но дело обстоит не так, как утверждает чернокнижник Николай.

— Да разве только латинянин Николай утверждает это? — заметил игумен Савва. — Жаловались, если хочешь знать, князь, все московские греки. Они говорили, что великий князь нарочно вызвал тебя сюда и очень обрадовался, когда и ты, главный среди нас, несчастных, сказал, что русское княжество не должно освобождать Константинополь.

— Святой игумен, стало быть, ты не знаешь, что за человек папа Лев? — тихо проговорил князь Юрий. — Разумно, полагаешь ты, верить словам и посулам этого честолюбца? Знай, кто поверил папе Льву, дорого, очень дорого заплатил за свое легкомыслие. У папы римского нет ни святых помыслов, ни веры в бога, ни высших целей христианских. И примеров тому множество. Он не думает ни о Константинополе, ни о Иерусалиме, нет! Деньги нужны ему, сребро и злато, а больше ничего.

Ты, Максим, — обратился старый князь к святогорскому монаху, — должно быть, знаешь, кто такой папа Лев. Не сомневаюсь, ты видел его своими глазами. Скажи нам.

Максим до сих пор хранил молчание. Немногое, услышанное здесь, сразу объяснило ему многое. Он увидел, как огорчился старик Малой. Почувствовал его смятение, напускное равнодушие и понял: князь Юрий сказал неправду… Максим знал, конечно, немало о папе Льве, избалованном знатном юноше, которого провозгласили кардиналом в неполных одиннадцать лет. Но он не хотел сейчас говорить об этом. Не хотел угождать князю Юрию.

— Папа Лев Десятый не хуже и не лучше иных пап, — только и сказал он в ответ.

— Мы знаем из прошлого, — заговорил Василий Малой, — как смотрели папы римские на Византию. Так же смотрит теперь и Лев на русское княжество. Хочет он посадить в Москве польского короля и ввести веру латинскую. И почему Сигизмунду не согласиться на это? На все согласен он, лишь бы христиане объединились против ислама. Но тут же тайно засылает своих людей в Бахчисарай. И сговаривается с ханом, как одолеть великого князя.

— Это, святые отцы, происходило уже не раз, — печально покачал головой старик Малой. — Что правда, то правда. Сколько я служу русскому князю, столько времени подобные козни плетутся в Риме. Искони были свои цели у Рима; у нас, греков, — свои. Но ни Рим, ни мы ничего не достигли.

Лекарь Марк осушил бокал и удовлетворенно вытер усы.

— А кто достиг? — спросил он.

— Русские великие князья, — ответил Юрий Малой. — Только они. И нынешнее напоминает мне прежнее. Сигизмунд добивается того же, что и отец его, король Казимир. И тогда папа римский и польский король мечтали о крестовых походах. Желали союза с великим князем Иваном, чтобы все христиане могли пойти войной на неверных. И Казимир засылал послов в Москву, а сам тайно сговаривался с ханом Ахматом[97]. И к нему тоже отправлял своих людей. Русские от татар проведали это и никому не доверяли, да, никому.

— А разве московский князь не посылает теперь бояр в Казань и Бахчисарай? — спросил Максим. — Он христианин, но разве не хочет он заключить союз с сарацинами против христианских королей Запада? Говорили, будто и в Константинополь великий князь шлет послов.

— Шлет, шлет, конечно, — улыбнулся князь Юрий. — Приходится, а как же иначе, старче? Татары — народ хищный. Если б не ублажал их великий князь, напали бы они на русское княжество, много бед натворили бы.

— Да, — согласился монах. — Ну, а королю Сигизмунду не надлежит разве заботиться о своем королевстве?

— Конечно, — с готовностью подтвердил князь Юрий.

Тут Марк, с улыбкой обратившись к Максиму, сказал лукаво:

— Идет игра, святой отец. Один выиграет, другой проиграет.

Старый князь и сын его засмеялись.

— Истинно. Так было, так и будет, — по-русски сказал старик Малой.

— Всегда, князь Юрий? — печально спросил Максим.

— На том мир стоит, старец. — И он устремил взор ввысь.

— Нет, — возразил святогорец, — не на том мир стоит. Чему примером своим учил Христос?

Старик Малой не ответил. Наступило молчание.

— Любви учил Иисус Христос, — оживленно, ни на кого не глядя, заговорил вдруг лекарь Марк. — Любви и согласию, то всем нам известно. Но я, темный, недоумеваю, могут ли жить в согласии разные народы, далекие и неведомые племена, коли мы, греки, тут, в стране чужой и дикой, завидуем друг другу и нет среди нас любви и согласия?

Пока другие беседовали, Марк вел свой молчаливый разговор с кипрским вином. Старик Малой, утомленный беседой, чувствуя, что сегодня вечером он допустил не один промах, с облегчением обратился к лекарю:

— А отчего это, Марк? Как ты думаешь?

— Да вот что я думаю, князь Юрий. Корень зла только в нас самих. Не виноваты ни папа римский, ни великий князь и никто другой. Сами мы виноваты в своем ничтожестве. И вот перед вами пример: я, бедный, несчастный. А бедности не замечает только тот, кто не хочет ее заметить.

— Да, Марк, твои беды всем нам известны, — сказал Василий.

— Но все-таки послушай, князь. Из митрополичьего дома получал и я, бедняк, иногда заказы, переписывал священные книги, и платили мне кое-какие гроши. Не ради денег делал я это, нет! Ради спасения души. Но однажды зовет меня в митрополичий дом выживший из ума Варлаам и бывший князь, монах Вассиан… — Голос его дрожал от злости.

— Марк! — остановил его Максим. — Лучше не продолжай, не поддавайся искушению. Замолчи и успокойся.

— Старче! Человек божий! Почему отняли у меня кусок хлеба? Кто я? Разве я не грек, разве я некрещеный? Разве я не знаю родного и славянского языка? Ведь я тоже со страхом божьим изучал священные книги и болею за церковь.

— Марк, святой митрополит показывал мне твои писания, — еще строже сказал святогорский монах. — Убери руки, повторяю тебе, от священных книг, не прикасайся к ним!

— Ох! Что же со мной будет? — печально вздохнул Марк. — Как могу я не заботиться о спасении души?

Он покраснел, лоб его покрылся испариной. Из глаз потекли слезы. Василий от души рассмеялся. Но архимандрит Савва всю горечь и гнев, накопившиеся в нем за сегодняшний вечер, вдруг обратил против Марка.

— Проклятый! — вскричал он. — Не раз ты от меня спасался, но теперь не спасешься: я тебя прокляну! Своей алчностью позорной ты выставил нас, греков, на посмеяние в чужой стране. Ни бога, ни родину ты не чтишь, продал их сатане. Проклинаю тебя!

И, разгневанный, он встал из-за стола.

ПЕРЕД ОХОТОЙ

Однажды великий князь, едучи за городом и увидав на дереве птичье гнездо, залился слезами и начал горько жаловаться на свою судьбу: «Горе мне! — говорил он. — На кого я похож? И на птиц небесных не похож, потому что и они плодовиты; и на зверей земных не похож, потому что и они плодовиты; и на воды не похож, потому что и воды плодовиты: волны их утешают, рыбы веселят». Взглянувши на землю, сказал: «Господи! Не похож я и на землю, потому что и земля приносит плоды свои во всякое время, и благословляют они тебя, господи!» Вскоре после этого он начал думать с боярами, с плачем говорил им: «Кому по мне царствовать на Русской земле и во всех городах моих и пределах? Братьям отдать? Но они и своих уделов устроить не умеют». На этот вопрос послышался ответ между боярами: «Государь князь великий! Неплодную смоковницу посекают и измещут из винограда».

Летопись того времени[98]

Перед тем как уехать на летнюю охоту в волоколамские леса, великий князь Василий пригласил к себе монаха Вассиана. И принял его в своих покоях, как всегда, сердечно и просто.

Великий князь благоволил к Вассиану. Отец его Иван в старческом гневе жестоко покарал старинную знатную семью князей Патрикеевых, и Василий, стыдясь этого, заискивал перед монахом — так объясняли во дворце его благорасположение. Он часто призывал к себе Вассиана, выслушивал его мнение, называл его «неколебимым столпом Княжества», «добрым ангелом», «нежным утешеньем души своей». Но Вассиан в соколином профиле великого князя, в его глазах, блестевших коварно и хищно, как и у матери его, греческой принцессы, видел иногда сверкание молнии и читал глубоко затаенные мысли.

В тот день Василий позвал его, чтобы порадовать доброй вестью. Один из врагов Вассиана, поп, обвинил его прошлой зимой в ересях и интригах против княжеского двора. По приказу великого князя дело тогда расследовали и нашли, что поп возвел на Вассиана напраслину. За это его строго покарали: заключили в монастырскую темницу до конца дней. Но теперь Василий решил, что жалкий клеветник за содеянное зло заслуживает более тяжкой кары, и повелел отрезать ему язык.

— Государь, не радуют меня наказания грешника, что мне до них? — сказал Вассиан. — Радует меня лишь то, что твоя светлость не поверила обвинениям и не лишила меня своей милости. Пускай ему не отрезают язык, он и так наказан сурово. Да судит его бог.

— Одного наказания ему мало, — возразил великий князь. — Он совершил двойное преступление: против бога и своего государя, ведь он возвел грязный поклеп на тебя, слугу бога, и великого князя. Поэтому он будет наказан вдвойне.

И хотя монах еще раз попросил отменить жестокую кару, великий князь сделал знак своему любимцу, боярину Шигоне, зятю Юрия Малого, позаботиться о немедленном исполнении приказа.

— Пусть все в княжестве и за его пределами знают, — сладким голосом молвил он, — кто повредит преданным мне людям, столпам княжества моего, тот почувствует на себе мою карающую руку, тяжелую, но справедливую.

И, пройдясь до высокого окна с разноцветными стеклами, он вернулся на прежнее место и, сев подле Вассиана, продолжал:

— Завтра утром я уезжаю на все лето. Хочу отдохнуть, развлечься соколиной, псовой охотой и, если будет на то воля божья, вернусь к новому году.

— И охота, государь, в числе твоих княжеских дел, — улыбнулся монах. — Царьградские самодержцы тоже любили охотиться в лесах на львов и пардов. Охоту запечатлели искусные мастера на стенах дворцов и даже в храме святой Софии. Поезжай, отдохни душой от неисчислимых забот княжеских, а мы, митрополит и все святое духовенство, будем молить господа, чтобы дал он тебе здоровья и ты с его благословения вернулся к трудам своим.

— Во время моего отсутствия ты, митрополит и дьяки будьте оком моим, — благосклонно посмотрев на него, сказал Василий.

— Не беспокойся, государь. А в новый год, когда возвратишься подобру-поздорову, знай, во всем княжестве и в церкви нашей будет большой праздник: митрополит вручит тебе готовую Псалтырь.

Монах произнес это, точно воин, докладывающий великому князю о блистательной победе. Его слова произвели впечатление на Василия.

— В добрый час, — промолвил он. — Стало быть, заканчивают Псалтырь святые отцы.

— К приезду твоей светлости перевод будет готов. Вчера мы с братом Максимом посетили митрополита и обо всем поговорили; Псалтырь будет закончена к сентябрю.

Вассиан помолчал немного, глядя на великого князя, просиявшего от удовольствия, и потом продолжал:

— Это труд громадный, и имя твое, как и великого самодержца Юстиниана,[99] станут поминать во всех царствах, пока будет жить христианство. Полагай, что и ты в свое правление воздвиг храм, столь же славный, как церковь святой Софии, которая уж много веков стоит в Царьграде, — гордость православия.

— Хорошо сказано, — одобрил его слова польщенный Василий. — Я премного доволен трудами ученых отцов. И передай им, щедро вознагражу их за усердие, особо святогорского инока Максима.

— Он того заслуживает, государь. Максим и впрямь человек просвещенный. Я, смиренный, не скрывая, дивлюсь и знаниям его, и добродетели.

— Так вот, передай ему, — подумав немного, сказал Василий, — он получит за труды богатую мзду, и я отпущу его на Святую Гору. Пусть молится там за нас и наше христианское государство.

— Государь, Максим — муж ученый, — после короткого молчания робко молвил Вассиан. — И то ведомо было господу, пославшему его в твое княжество. А молитвы его дойдут до бога из любого уголка земли.

— Он столь учен, — притворившись, будто не понял его, продолжал князь, — что заслужил возвращение в родные края с почестями и богатыми дарами.

Вассиан нетерпеливо заерзал на лавке.

— Ты успеешь еще сделать это. К чему торопиться?

— Разве я не обещал ему? — с напускным удивлением спросил Василий. — Кажется, я обещал, когда он закончит Псалтырь, отпустить его в родные края. И как мне передавали, он очень хочет вернуться на Святую Гору.

— И вправду хочет. Но он покорится воле божьей и твоей. Он честный христианин и питает к тебе почтение.

Великий князь не стал возражать. Он дал понять Вассиану, что вопрос этот следует обдумать и что ему нелегко нарушить данное слово.

— Государь, таких просвещенных мужей не часто встретишь в твоем княжестве, — проникновенно сказал Вассиан. — Многие приезжают к нам с Афона, из Египта, Иерусалима и других мест. Но они приезжают, чтобы получить что-то для себя, а он приехал, чтобы дать тебе. Подумай о пользе княжества и святой церкви. Всего за год он изучил наш язык, уже пишет на нем свободно, без чьей-либо помощи. Навел порядок в твоей библиотеке, нашей сокровищнице, коей нет равной в мире; никому из нас, темных, то не по силам. Максим составил списки всех книг, открыл нам глаза, и мы теперь знаем, что есть на языке славянском, переведенное с греческого, латинского, сербского и болгарского, и что еще следует нам иметь. И, кроме того, он вместе с Власием закончил перевод Деяний,[100] труд огромный, и написал немало посланий в защиту истинной веры — все за один год!

Великий князь понимал, почему Вассиан стоит из Максима: святогорец был для него точно дар божий, ценный союзник в ожесточенной борьбе с другими монахами. И прежде Вассиан говорил ему, что не следует отпускать Максима, и митрополит Варлаам придерживался того же мнения: вчера пришел прощаться и завел речь о святогорском монахе. Василий погрузился в раздумье.

От отца своего великого князя Ивана он научился для ослабления врагов сеять между ними рознь. Иван был искусный, мудрый правитель. Долгие годы ему удавалось поддерживать непримиримую вражду между Золотой Ордой и татарами крымскими и казанскими, разжигать недовольство в ханских дворцах. Подогревал, как мог, соперничество между христианскими государствами; не оставлял в покое русских князей, правителей свободных тогда городов, Новгорода и Пскова; не забывал церковь. Иван говорил: «Что ни случись во враждебной стране, то благо, ниспосланное тебе богом. Воюют ли твои враги, живут ли в мире, полное у них благополучие или приключилась какая напасть, — все, что ни происходит за пределами твоего княжества, то бог ему посылает. Много всякого случается в чужеземных царствах, а ты средь этого тщись найти свою корысть». И еще он говорил: «Государство — это конь неукротимый. Когда стоишь перед ним, он топчет тебя, когда стоишь позади, он лягает, а посему сядь на него верхом и крепко держи поводья».

«Если греческий монах, — размышлял Василий, — дар божий для Вассиана в его борьбе с приверженцами игумена Иосифа, разве борьба монахов не дар, ниспосланный мне господом? Хочешь сохранить веру в бога — не доверяй монахам. Поддерживай огонь вражды. Пусть грызутся между собой. Теперь врагов у Вассиана множество, сожрут его, если я брошу беднягу. Они сильные, в их распоряжении богатые монастыри с большими вотчинами. Села, поля и леса должен я отобрать у монастырей, заполучить их несметное богатство. Я поделю его между своими ратниками, между теми, кто с мечом в руке воюет против татар и короля Сигизмунда, во имя расширения и славы нашего княжества». Так рассуждал обычно Василий: начинал с малого и кончал большим. Начинал с пустяка и кончал размышлением о делах государственных… Прыгая с ветки на ветку, птичка добралась до верхушки дерева. Потом взлетела, устремилась ввысь. Взмыв высоко, расправила крылья. Маленькая пташка превратилась в большого сокола. Сокол одним взглядом свысока охватил все царство. Видел минувшее и настоящее, но думал и о будущем. О славе государства и долге своем перед памятью предков… И всегда размышления великого князя оканчивались вздохом: нет у него потомства. К чему богатство, коли нет достойного наследника, к чему слава, которая бесследно развеется, как дым на ветру?

Нет, рано еще отчаиваться. Он, разумеется, не молод, ему уже за сорок. Но что из того? Он сам появился на свет, когда отцу его было сорок. Потом у Ивана родилось еще несколько сыновей и дочерей. Стало быть, не поздно еще, но надо торопиться…

— Знаю, что ты усердно печешься о княжестве и церкви, — заговорил великий князь. — Не забываешь о заботах моих, не забываешь и о моей душе. И слова твои о святогорском монахе верны. Но я дал ему слово, связал себе руки. — Он сокрушенно вздохнул и, глядя Вассиану в лицо, прибавил: — И другое толкает меня на это.

В глазах монаха мелькнула надежда.

— Если ты, государь, сочтешь достойным меня, смиренного, узнать, что тебя мучает, откройся мне. И если в слабых моих силах, помогу я тебе советом. Когда святому Нилу, духовному отцу моему, не у кого было спросить совета, он обращался к своему посоху.

— Пускай Максим, таково мое желание, — сказал великий князь, — вернувшись в свои края, молится всем чудотворным иконам во всех монастырях, чтобы господь сжалился надо мной и исцелил великую княгиню от тяжкого ее недуга. Что еще нам остается? — вздохнув, продолжал он. — Многих лекарей мы призывали и разные снадобья испробовали, да все безуспешно. И одно спасение — найти святого человека, который с чистой душой будет молиться за нас. А ежели… — он подумал немного, — а ежели бог наставит нас на иной путь…

Последние слова встревожили Вассиана.

— Что ни происходит, все по его воле. Чему он учит нас, то и делаем, — перекрестившись, сказал он.

— Ты упомянул раньше, святой отец, великого Юстиниана, — промолвил вдруг Василий. — Он обладал божественным даром управлять государством и издавать законы.

— Да, государь. В царствование его был составлен большой кодекс законов в ста с лишком книгах, написанных по-гречески и по-латыни, и по сей день христианский мир зиждется на сих законах. Так будет вечно.

— Вот что я думаю, — внимательно выслушав его, сказал великий князь. — Один из моих людей, помышляющий о благе княжества, говорит, что среди законов великого Юстиниана[101] есть и такой, который дозволяет церкви благословить второй брак при жизни первой жены. И закон этот должны отыскать вы, мужи ученые.

— Государь, и не помышляй об этом, — вскочив с места, проговорил Вассиан. — Ох, каких бед мы натерпимся! Не может церковь благословить подобное дело, не может!

Василий оцепенел, но не стал возражать, сдержал свой гнев. С удрученным видом, низко склонив голову, сказал:

— О судьбе княжества подумай, святой человек.

— А о душе твоей? — шепотом спросил Вассиан.

— Да, знаю… Потому и желаю, чтобы ты, а не кто-либо другой поддержал мое решение. Я нуждаюсь в твоем наставлении и благословении. Коли ты в трудную минуту поддержишь меня, никогда тебя не забудут, ни я сам, ни мои потомки. В землях русских вечно будут помнить твое имя, как и имя митрополита Ионы, который, рискуя жизнью, спас от беды семью нашу и все княжество.

Монах подумал немного; затем, выпрямившись, перекрестился.

— Мы, государь, людишки ничтожные. А если и попадется среди нас муж просвещенный, сколько ни ищи он в священных книгах, ничего не найдет там, кроме существующих законов. А устанавливать свои законы не дозволяет создатель, он тотчас спалит нас своими молниями.

— Закон, о коем я говорю, есть, — настойчиво проговорил Василий.

— Дурные семена, боюсь, посеяли в душе твоей враги. Не слушай их, — решительно возразил Вассиан. — Такого закона я не видел и не слыхивал о нем.

— Верю, — наклонившись вперед, чуть мягче сказал Василий. — Однако поищи. И коли сам не знаешь, спроси у других. Может статься, знает ученый святогорский монах. Так вот, я желаю, чтобы он пожил у нас сколько захочет и отыскал священное установление Юстиниана. И потом, если захочешь, он уедет. А если нет, пусть живет здесь, мы окружим его самым большим почетом. Он, как и ты, будет во всем нашим мудрым советчиком, опорой и утешением. — Вассиан заволновался, хотел что-то сказать, но великий князь, положив руку ему на плечо, продолжал проникновенно: — Не ради себя я усердствую, нет у меня худых помыслов. Я смотрю выше. Хочу в бедственных моих обстоятельствах узнать истинную волю божью. Помоги мне в моем святом деле. Знаю, трудно это, но к кому благоволит вседержитель, тот может все. Подумай о благе княжества. — И опять не дав Вассиану открыть рот, он сказал: — Мы не торопимся. И ничего не сделаем против воли господа. Но ежели священники наши найдут писаный закон и верно то, что мне говорили, да будет так. Желаю, чтобы не чьи другие, а твои уста, страж души моей, благовестили мне волю божью. Я подожду.

Он смотрел на Вассиана в упор. Говорил страстно, проникновенно; его горячее дыхание обдавало лицо собеседника. И в то же время какой-то внутренний холод исходил от великого князя. Его черные сверкающие глаза напоминали глаза его матери Софьи. Под этим соколиным взглядом Вассиан постепенно терял душевный покой, не оставлявший его с тех пор, как он принял постриг.

— Аминь! — в смятении пробормотал он. — Как рассудит господь…

— Да будет воля его! — твердо заключил Василий.

Монах встал и, молча поклонившись, поспешно ушел, забыв в смятении, что завтра великий князь уезжает на все лето и нужно пожелать ему доброго пути.

В ВОЛОКОЛАМСКОМ МОНАСТЫРЕ

«Все те благочестивые царства, Греческое и Сербское, Боснийское и Албанское, и другие из-за множества прегрешений наших перед богом безбожники турки завоевали, в запустение привели и поработили. Наша же Русская земля божьей милостью и молитвами пречистой богородицы и всех святых чудотворцев растет, молодеет и возвышается. Дай ей, Христос милостивый, расти, молодеть и расширяться до скончания века».

Старинная русская летопись

Монаху Мисаилу из Волоколамского монастыря давно уже пора было умереть, но жизнь его поддерживали какие-то тайные силы. Этот маленький тощий старичок, с редкими поблекшими волосами и выцветшими глазками, верил, что мыться грешно, и потому кожа его потемнела, а тело издавало вонь. Он и сам не знал, сколько ему лет. Как слышал от него великий князь Василий, семьдесят лет назад, когда Царьград перешел в руки султана Магомета II,[102] Мисаил был уже в монастыре. Он присутствовал при смерти его деда, Василия Темного,[103] скончавшегося в 1462 году. А через сорок лет видел собственными глазами, как отделилась душа, белое облачко, от тела великого князя Ивана и вознеслась на небо, где ее окружают херувимы и серафимы. Он присутствовал и при смерти матери Василия, великой княгини Софьи, но какая душа была у ней, белая или черная, Мисаил никому не поведал. И Василий свято верил, что старец будет присутствовать и при его смерти, увидит и его душу, когда она, обнаженная, как младенец новорожденный, покинет грешную плоть. Поэтому великий князь его побаивался.

Мисаил проскользнул в келью великого князя без всякого приглашения, пользуясь правом, полученным в давние времена, когда Василий, затравленный, гонимый княжич, приезжал с матерью в монастырь поклониться иконе Богородицы.

Был вечер. Великий князь, которого первые осенние ливни застали в волоколамских лесах, несколько часов назад приехал в монастырь. Он не успел еще лечь. Сидел перед раскаленной печью и тихо беседовал о чем-то со своим верным дьяком Путятиным.

Мисаил появился в келье бесшумно, как тень, и Василий вздрогнул от неожиданности. Он не привык, чтобы к нему входили без доклада. Испуг его сменился приступом гнева, он вскочил с лавки, но, узнав старца, успокоился.

— Государь, — послышался тонкий, как бы потусторонний голос Мисаила, — я пришел незваный повидать тебя, а то ты снова уедешь, не призвав меня к себе. Похоже, позабыл ты, что я жив еще. И монастырь наш скоро позабудешь. Дважды проезжал со свитой мимо, но не простер свою княжескую длань, не отворил ворота. И нынче вечером не по доброй воле сюда явился, вынудил тебя бог сильными ливнями. А почему так? Святой наш монастырь с благословения божьего основал сорок лет назад игумен Иосиф. Помнишь, князь, что еще произошло в тот год?

Великий князь слушал Мисаила, и его не покидала мысль, что старец пришел к нему не по своей воле, его подослал, верно, игумен Даниил, который знал: он, Василий, не прогонит старца, не осмелится повысить на него голос. Чем больше он думал об этом, тем больше гневал и мрачнел. Но, подавив ярость, смотрел на Мисаила спокойно и благосклонно, избегая только встречаться с ним взглядом: выцветшие глаза старца пробуждали в нем неизъяснимый страх.

Вместо великого князя Мисаилу ответил дьяк Путятин:

— В знаменательный год, о коем ты упомянул, святой старец, родился наш великий государь.

— Да, в тот самый год, — подтвердил Мисаил. — А посему Иосифов монастырь — твоя судьба. Государь, отчего ты им пренебрегаешь?

Старец, перекрестившись, поклонился великому князю, который, словно касаясь иконы, притронулся к плечу Мисаила и усадил его против себя.

— Сядь, старец, — сказал он, стараясь, чтобы голос его звучал как можно ласковей. — Я хочу, чтобы ты сидел передо мной и я видел твои богоосвещенные очи.

— Я присутствовал при твоем рождении и молился за тебя господу, — промолвил Мисаил.

Василий по-своему понял его слова: как напоминание, что тот будет присутствовать и при его смерти. Он почувствовал, что в жилах его стынет кровь, и поспешно заговорил:

— И самая низкая тварь любит грязь, где повелел ей создатель проводить дни свои. Как же мне пренебрегать святым монастырем?

— Князь, я знаю, что говорю, — настаивал на своем старец. — И вот доказательство: даже двадцать пятого августа, в праздник всемилостивой Богородицы, ты проехал неподалеку, но не зашел в монастырь помолиться.

— В тот день у меня было тяжко на душе, — оправдывался Василий. — Мирские заботы обступили меня, скверно мне было. Рано поутру я выехал на заячью охоту, а убил двух медведей и принял это за дурной знак.

Мисаил кивнул и тихо забормотал что-то. Василий не расслышал его слов.

— Что ты бормочешь, старец? — прокричал ему в ухо дьяк Путятин. — Тебя не слышит наш государь, говори громче.

Тогда Мисаил пробормотал еще что-то, потом, тряхнув головой, уставился Василию в лицо.

— Я беседовал сейчас с архангелом Гавриилом, — сказал он. — А теперь послушай меня, князь. Тебе всевышний дал одно наставление, нам, монахам, — другое. Ты правишь княжеством, мы печемся о монастырях. Чтобы процветал монастырь, надобно благословение божье. Если дела там идут хорошо, возводятся храмы и колокольни, стало быть, господь его благословляет. То же можно сказать и о княжестве.

Василий молча кивнул. Он слушал Мисаила, а думал о хитром игумене, который подослал к нему старца. Он знал, зачем это сделано. Великий князь особо отличал Волоколамский монастырь, он был для него не монастырем, а крепостью и тамошние монахи — верными воинами. В другие монастыри, Троицкий и Кирилловский,[104] он ездил, когда душа его желала приобщиться к божественному, они были дальше от Москвы, но ближе к господу. Монахи же Иосифо-Волоколамского монастыря сохраняли исключительную преданность великому князю, и их обитель была его детищем. Это знали все. Знал и Даниил, считавший, что из всей монастырской братии только старец Мисаил может пробудить божественный страх в душе великого князя.

— Чтобы основать монастырь этот, — продолжал Мисаил, — мы впятером пришли сюда из Пафнутьевского.[105] Пришли с пустыми руками. Только образ всемилостивой Богородицы и несколько священных книг принес Иосиф, Четвероевангелие, Апостол, две псалтыри, послания апостола Павла и два служебника. А теперь, князь, в какой другой обители найдешь такое благолепие и богатство, столько, священных книг и святых икон, столь прекрасный храм с высокой колокольней? Благодаря славе божьей и могущественному твоему покровительству приобрел Иосифов монастырь красу и силу, а потому благословил господь и великое княжество. Каким было оно прежде и каким стало ныне?

— Да, так порешил царь небесный, — промолвил Василий. — Он все дарует и все отнимает.

— У недостойных отнимает и достойным дарует, — голос старца оживился. — Создатель сподобил меня своими глазами узреть падение одного царства и возвышение другого. Греческие цари погрязли в грехах, и господь бог обратил тогда взор свой на наше православное княжество, дабы стояло оно во веки веков. Когда власть перешла к твоему деду, царствие ему небесное, великому князю Василию, у него не было даже золотой лампады, чтобы пожертвовать в церковь, а нынче храмы в твоем отечестве сверкают златом и серебром, и купола парят в небе, как благословенные птицы божьи, белые лебеди с яркими гребешками. Царьград же впал в ничтожество. Вельможи и князья бродят с протянутой рукой; проклял их всевышний за грехи. Одна надежда на русское княжество.

— Аминь! — проговорил Василий. — Мы помышляем лишь о том, чтобы исполнить волю божью. Но мы люди смертные, и у нас много забот.

Старец вдруг соскользнул с лавки и трижды стукнулся лбом об пол, бормоча молитву.

— Воля божья, великий князь, проявляется явственно, — продолжал он. — Если господь благословляет тебя, сила твоя крепнет; так он указует тебе путь. И знай, ты идешь по верному пути; иди, куда шел. Укрепляй княжество свое, ничего иного не хочет от тебя господь. А если ты делаешь, что следует, — власть твоя крепнет, на земле царят порядок, благочестие, страх. Иначе воцарится хаос и возликует дьявол. Вот знаменья, других не ищи.

Василий, скучая, слушал старца, а сам с досадой думал о Данииле. Но последние слова запали ему в душу, ответили затаенным мыслям, преследовавшим его все лето. И сразу близость Мисаила приобрела для него иной смысл; он забыл уже о преклонных его годах и о том, что он присутствовал при стольких смертях и будет присутствовать и при его собственной, увидит и разгадает его душу. Он милостиво смотрел на припавшего к его ногам старца, который мог дать полезный совет, облегчить докучавшие ему в последнее время заботы. Василий заглянул Мисаилу в глаза и на этот раз не почувствовал никакого страха.

— Если справедливы слова твои, старец, тогда за что же господь так гневается на меня? — спросил он. — Покойный отец мой не был лишен его благословения. Расширялись пределы его земель, бог наградил его и потомством, было кому наследовать княжескую славу и силу. А мне как быть? Кому передать дело рук моих?

— Я же сказал тебе! — вскричал Мисаил. — И другого ответа не добивайся. Всевышний ждет от тебя одного: чтобы уберег ты христианское княжество. Все деяния твои благие, и ты получишь благословение господа. Лишь бы уцелело княжество, не то всему придет конец. Кто дает тебе добрый совет, тот твой друг, ниспосланный свыше. А худое нашептывает тебе глас сатанинский.

Василий, казалось, обдумывал его слова. Подойдя поближе, старец сказал наставительно:

— Обуздай сатану, заглуши дурные мысли, иначе не услышишь гласа божьего. Как и отца твоего, тебя окружают змеи. Но он в последнюю минуту послушал игумена Иосифа. Спас княжество, спас и свою душу. Ангелы унесли ее на небеса, я видел своими глазами.

Великий князь не сводил взгляда с выцветших зрачков старца.

— Ах, как же мне теперь быть? — вздохнул он. — Я на распутье. Пойду по одной дороге, спасется княжество, но погибнет душа моя. Пойду по другой, спасется душа, но погибнет княжество.

— Нет! Ничто не погибнет, если то неугодно богу, — отрезал Мисаил. — Послушай преданных бояр. Будет у тебя и наше благословение.

— Святой старец, но ведь великая княгиня жива, — в нерешительности проговорил Василий.

— Соломония пойдет в монастырь! — ударив себя по колену, вскричал Мисаил. — Ее грех!

— А если не захочет она?

— Не погибать Руси из-за Соломонии, — неожиданно сильным голосом провозгласил старец. — Будет так, как повелит церковь, а не Соломония.

— Церковь, говоришь ты? — удивился Василий. — А мне сказали, церковь не благословит второй брак.

Старец взмахнул рукой, словно отгоняя от тебя докучливую муху.

— Коли Варлаам не согласен, пускай идет в монастырь, — проворчал он. — Не место ему там, где он сидит. У тебя, Василий, путь прямой, да вот душу твою смутили языки ядовитые, что окружают тебя. Сперва ты привез с Белого озера Вассиана, чью душу гнетут давние страдания его рода. А теперь держишь при себе грека со Святой Горы. Не слушай его. Он не мудрец, как считают, а колдун. Желая тебе зла, его подослали к нам папа римский и вселенский патриарх.

— Патриарх вовсе не заодно с папой римским. С чего, ты взял, старче? — с недоумением спросил Василий.

— Да ты же просил прислать со Святой Горы одного монаха, а тебе прислали другого, — стоял на своем Мисаил. — Просил Савву, а прислали Максима. Максим же, прежде чем удалиться на Афон, состоял на службе у папы римского и писал для него книги. А какие книги писал он для папы? Неужто бог наставлял его писать еретические книжонки, угодные латинянам? Не бог, а сатана водил его рукой. Так же и нынче сатана нашептывает ему, что сказать да как поступить. И ты Максиму не верь. Прогони его, отправь на родину.

— Максим сделал тут немало хорошего, — возразил Василий. — Воротясь в Москву, мы обдумаем, как поступить. Повелеть ему уехать или остаться, чтобы еще потрудиться для нас.

Старца задели за живое слова великого князя, и он встал разобиженный.

— Гони его, гони прочь, пусть падет на него гнев божий. Пускай уезжает на родину, и там мудрый и всесильный господь распорядится им по своему усмотрению. Мы его не знаем, он чужеземец, нам неведомый. А если ты желаешь окружить себя мужами просвещенными, княжество наше, слава богу, велико, в нем множество славных монастырей. Выбирай там людей, Василий, кои болеют за Русь, ибо тут родились и тут помрут. И чужих краев они сроду не видели и не были в услужении у папы римского, а знают только свою отчизну.

Поклонившись, Мисаил пошел к двери. Великий князь не стал его удерживать.

На пороге старец остановился. Быстрым и легким шагом приблизился опять к Василию.

— На днях, государь, — зашептал он, — в палаты к Юрию Малому пришли Максим и игумен Савва, тоже грек. Был там и лекарь Марк. И Максим проклял Юрия, тот-де помешал тебе услышать наставление папы римского и разбить войско султаново. Проклял его и Савва. А Максим пригрозил Юрию написать в патриархию и на Афон, чтобы предали его анафеме. И тебя ругал последними словами. Назвал трусом, у которого душа уходит в пятки при одном имени хана. Все это рассказал Марк игумену Ионе, и я при том был, слыхал своими ушами.

Старец низко поклонился Василию и растворился, как дым, в темном дверном проеме.

ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ВАСИЛИЙ

Три монаха с Афона — Максим, Неофит и Лаврентий — готовились к отъезду на родину: другого дела в Москве у них не было. Великий князь остался доволен трудами Максима, так он передал с митрополитом Варлаамом: через несколько дней в большой палате дворца он примет из рук митрополита Псалтырь, и будет устроено празднество. Потом монахи, щедро наделенные дарами, пустятся в обратный путь.

С того самого часа, как им об этом сказали, монахи только и думали об отъезде. Как доберутся они до Кафы прежде, чем наступит зима. Как переправятся через море из Кафы в Синоп.[106] Как, наконец, после трех с половиной лет разлуки вновь увидят свой монастырь.

Лаврентию приснился сон, и теперь в келье Максима он рассказывал его двум братьям:

— …с одной стороны суша, и с другой суша, а посередине море. За морем видать монастырь, видно стены и башни, купола, колокольню… И вдруг появляется лодка, а в ней Неофит. «Поедем, — говорит, — Лаврентий, в монастырь». И тогда я оборачиваюсь и говорю Максиму: «Брат Максим, поедем в монастырь». И тут вдруг вижу я старца, склоненного к морю. В одной руке старец держит свечу, в другой — ореховую скорлупку. Я и спрашиваю сего старца: «Что ты, брат, делаешь?» — и старец отвечает: «Скорлупкой вычерпаю море и дойду до монастыря». И только сказал, свеча погасла.

Услыхав о погасшей свече, Неофит прервал Лаврентия:

— Погасшая свеча, Лаврентий, это плен. Говорят, король Ричард,[107] возвращаясь на родину из Палестины, увидал во сне, будто держит свечу и свеча погасла. А на другой день он попал в плен к австрийскому герцогу Леопольду.

Максим сидел у окна, еще источавшего последний свет дня. Разговор монахов долетал к нему словно издалека. Мысли были заняты другим. Вновь и вновь обдумывал он Слово, которое написал и хотел прочесть на празднестве при вручении великому князю Псалтыри. Когда Лаврентий окончил, Максим, не поднимая головы, сказал:

— Брат Лаврентий, такой же сон, как у тебя, видел блаженный Августин.[108]

— Знаю, — откликнулся Лаврентий. — Потому я так и встревожился. Почудилось мне, будто старец со скорлупкой и есть сам блаженный Августин. Лицо закрывала борода, и сначала я не узнал его. Но потом все-таки узнал.

— И кто это был? — спросил Неофит.

Ответить Лаврентий не успел. За дверью послышались тяжелые, стремительные шаги. Дверь распахнулась, и в ее проеме появилось двое бояр. Один из них был приближенный князя дворецкий Иван Шигона.

В келью бояре не вошли. Они застыли у входа и пропустили вперед великого князя Василия.

— Святые отцы, с радостью узнали мы, вернувшись в стольный город, что все вы пребываете в добром здравии.

Монахи еще раз поклонились князю.

— Пусть господь дарует тебе, государь, здоровье и все, чего пожелаешь. Пусть он щедро вознаградит тебя за добро, что увидали мы в твоем могучем княжестве.

Василий сел и указал рукой, чтобы Максим сел напротив, а рядом с ним и двое других монахов. Он окинул взглядом келью, заваленную книгами, потом весело взглянул на Максима:

— А ведь ты не поведал нам, отец Максим, что происходишь из знатного рода и отец твой был воеводой в Арте. Если б ты сказал нам об этом, то не скроем — велико было бы наше удовольствие. Когда мудрый человек посвящает знания свои господу, он достоин нашей любви, но ежели он к тому же знатного рода, достоинство его вдвое больше.

— Государь, — ответил Максим, — таков у нас, монахов, порядок, неписаный закон монастырей. Постригаясь, мы отрекаемся от прошлого, отрезаем все нити. И больше не вспоминаем о них. Порядок этот старинный. Святой Евагрий Понтийский,[109] ученик Дидима Слепого[110] и диакон при Григории Богослове,[111] когда постригся и ушел в пустыню, не захотел, чтоб знали, кем он был раньше. Письма, что слали ему родные, он сжигал, дабы не будили в нем мирских воспоминаний, дабы не согрешил он перед своим назначением. Истинный монах должен отрешиться от всего, что связывает его с земным, и как нет у него прошлого, не должно быть ни настоящего, ни будущего.

Василий удивился.

— Но это же смерть, — сказал он.

— Это воскресение, государь. Лишь тогда монах освобождается от земных уз и всецело посвящает себя господу, у коего ни прошлого нет, ни будущего, ни конца, ни начала, как говорит просвещенный отец церкви нашей Иоанн Дамаскин[112] в своем сочинении «Источник знания»…

Максим продолжал, однако Василий уже не следил за его речью. Он слышал слова, но утратил связь понятий. Так случалось у них часто: монах говорил, а Василий не поспевал за ним. И в какой-то момент это начинало сердить князя. Он поднял руку, останавливая Максима.

— И много ты путешествовал? — спросил он монаха.

— Много, государь.

— Говорят, ты объездил все страны, — с восхищением сказал Василий.

— Не все, государь. Всюду только господь. Однако его волею повидал я на своем веку некоторые страны.

— У многих ли государей и князей доводилось тебе бывать?

— У многих, государь.

— А бывал ли ты в царстве самого папы?

— И туда направил меня господь, но в Риме пробыл я недолго, больше жил в других городах — в Венеции и Флоренции.

— Ты и тогда был монахом, отец Максим?

— Нет еще, государь. Тогда я был безрассудным юношей, ничем не отличался от безрассудных и грешных сверстников.

— Как ты попал туда?

— А вот как: когда исполнилось мне пятнадцать лет, родители послали меня учиться на остров Корфу, оттуда перебрался я в Италию.

— Что же ты делал, отец, православный, в стране латинов?

— Тогда, государь, я не был еще православным. А был я, как уже сказал тебе, безрассудным юнцом.

— Ты и тогда писал книги — в стране латинов?

— Писал. Тогда, государь, в Италии было много моих соотечественников, коих изгнали из родных краев мусульмане. Одни служили учителями в знатных домах, другие занимались искусством или ремеслом, третьи, как и я, жили при княжеских дворах, переводили древние рукописи с греческого на латынь, снимали списки, печатали книги. Так и жили — то хорошо, то плохо…

— Да, это я знаю, — сказал Василий. — Но книги, что переводил ты, отец Максим, — не священные.

— Те книги, государь, написаны были древними греками. Ты верно говоришь — не священные. Однако полезные. Но латины, словно ослепленные, не стали искать в них знаний, пригодных для жизни. Они искали корни собственных грехов. И как князь радуется, узнав, что род его еще древнее, чем он полагал, так и латины не видели в мудрых древних книгах ничего, кроме древности греха человеческого. Стали они безбожниками, почитали плоть, о духовном забыли… Словно голодные звери, сокрушили они ограду и ринулись в сад, чтобы поглотить его плоды. И вкушали все. И поедали неспелые гроздья! И древо познания источило свои соки, раньше времени стало сохнуть…

До этого места Василий следил за мыслью Максима. Ему нравилось, что монах говорит, не скрывая правды. Но тут речь святогорца опять вознеслась, и князь потерял ее нить. И опять его задело, что монах продолжает свой путь один. И снова он поднял руку, остановил.

— Скажи мне теперь, что ты там делал? Был ли среди тех, кто ринулся в сад? Грешил ли и ты тогда, в Италии?

Князь заметил, что монах не смущен вопросом.

— Грешил, государь.

— Много, святой отец?

— Много, государь. Сколько может грешить юноша лет двадцати — двадцати пяти там, в Италии.

— А потом?

— Потом господь простер свою длань и остановил меня на краю пропасти. Огляделся я по сторонам, узрел падение вокруг себя. О! Чувство, что испытал я тогда, сходно с чувством древнего Одиссея, узревшего своих товарищей, превращенных в свиней. И горько заплакал я подобно апостолу.

Максим перекрестился.

— Если бы господь, пекущийся о спасении всех, не поспешил озарить меня своим светом, пропал бы и я, как многие другие…

Василий погрузился в молчание. Он внимательно посмотрел на Максима, обернулся к другим монахам и вдруг спросил:

— А что ты делал потом, отец Максим?

Монах ответил охотно:

— То же, что и древний Одиссей, государь. Спасся я с божьей помощью и бросился спасать остальных. Так делаю и по сей день, сколько могу, сколько дано мне…

— От латинов ты тогда уехал?

— Не сразу. Во Флоренции, государь, был приобщен к лику святых один игумен, просвещенный муж, коего, ежели не был бы он латином, и нашей церкви следовало к лику святых причислить. Много мук претерпел он от своих врагов. Папа предал его сожжению, потому что без страха разил он порок. Проповедь его была святой. Прочитал я его сочинения и почувствовал себя подобно слепому, увидавшему свет. Ощутил я тогда большое желание найти его…

— Но ведь ты сказал, что его сожгли, — с недоумением заметил Василий.

Максим улыбнулся.

— Я сказал, государь, что он стал святым. Тело его было мертво, но душа жила. Жила, как я думал, в монастыре, коим правил он много лет. Вот я и пошел в монастырь…

Василий изумленно взглянул на монаха.

— В монастырь латинов? К папским монахам? Постригся?

Максим заметил, как переменилось, стало неузнаваемым лицо князя. Заметил он и то, как испуганно перекрестились двое братьев-монахов. Он смело посмотрел князю в глаза.

— Нет, государь, не так это было, как показалось твоей милости. Я же сказал тебе: тогда я искал. Шел словно путник в ночной час, нащупывающий дорогу палкой, потому что глаза не могут ему помочь, кругом мгла. Так направился я в монастырь, чтобы найти там душу святого Иеронима,[113] только и всего.

Василий успокоился, перекрестился.

— Если бы тебя, Максим, заставили принять схиму, грех твой был бы велик, ничем бы тебе его не замолить… Но что же ты нашел там, в монастыре?

— А вот что: пока не попал я в монастырь, глубока была моя вера. Верил я, что, хотя Иеронима и сожгли, дух его жив и откроется мне. Приблизился я, переступил порог, вошел, однако не увидал ничего. Вместо того, чтобы найти его душу, едва не потерял я свою. Почувствовал я тогда горечь невыносимую. Нет, князь Василий, ничего нестерпимее великой веры, уже умершей, когда люди не желают ее хоронить, ложью удерживают в жизни, облачают в богатые одежды, чтоб не видна была ее нагота, окуривают сладким ладаном, чтоб не слышен был запах тлена. Но она мертва, ложью ее не спасти… Очнулся я и ушел. И направился на Афон.

В келье воцарилось молчание. Последние слова монаха привели Василия в замешательство, мысли его разбегались, как будто он вновь утратил нить рассказа. Так прошло несколько минут, пока князь не спросил:

— А на Афоне, отец Максим, что нашел ты на Афоне?

Монах ждал, что его спросят и об Афоне. Но не ответил тотчас. Ответ был готов, сам так и срывался с уст. Это был вздох, стон души, несколько слов, которые прозвучали бы в тишине, как рыдание, провожающее звук колокола на пустынном кладбище: «И там, князь, то же самое… То же самое… Все то же…» Однако он видел, с каким нетерпением Василий ожидал ответа. Во взгляде великого князя монах читал надежду и чаяние. Точно путник, оставивший позади темный мир, он готовился вступить в другой, чистый и светлый. Он следовал за Максимом по пятам — покинул грешную Италию и тоже направлялся к сердцу православия, к Афону: когда же наконец покажется его сверкающая вершина? Слово, которое Василий ждал теперь от монаха, должно было, как солнце, позолотить эту вершину.

И монах сказал:

— На Афоне, князь, все иначе!

Василий потянулся к Максиму, лицо его просветлело.

— А как же? — спросил он.

— Святая Гора, князь Василий, это молитва, которой нет конца. День и ночь ты молишься — кем бы ты ни был: поешь утрени, вечерни и всенощные, но когда и не поешь, опять же молишься. Потому что и скромная еда твоя в трапезной с другими братьями, и корзина, какую ты сплетешь, и рыба, какую поймаешь, ложка или печать, что вырежешь, деревце или семя, что посадишь в землю, — все это тоже молитва господу, как и святая книга, что переписывает просвещенный брат, или же почитаемый образ, который переносит на освященную доску иконописец…

Монах остановился, перевел дыхание. Он говорил об Афоне, но думал не о нем. В памяти своей он вызывал картину братской общины, какой видел ее из Италии, прежде чем добрался до Афона, — читая описания в книгах и слушая рассказы других. Он улавливал, с каким вниманием следит за его словами Василий, как сверкают его глаза.

— Да и церквушки в монастырях суть не что иное, как скромные молитвы, обращенные к небесам, свечи, горящие ночью и днем: одни на суровых скалах — точно гнезда святых душ, другие у моря, а третьи — по склону Афона…

Монах продолжал, он говорил все тише и проникновеннее. Василий слушал его с волнением, а когда тот закончил, перекрестился и спросил монаха мягко, мечтательно и сочувственно:

— Так ты желаешь вернуться теперь в свои края?

— Желаю, князь мой, иначе не могу и помыслить. Все мы, существа божий, имеем свое гнездо, и мое гнездо там.

— Да, — покачал головой Василий. Лицо его еще светилось от видения, которое оживил рассказ монаха. Вдруг будто облако проплыло перед его глазами, лицо князя омрачилось, стало жестким. Василий встал — медленно, молча. Встали и остальные.

Князь окинул взглядом келью, посмотрел на Максима, на монахов, на груды книг. Повернулся, направился к двери. У порога он вдруг резко остановился, обернулся, поднял руку:

— Мы желаем остаться здесь наедине с отцом Максимом!

Бояре с поклонами, монахи, согбенные, крестясь, покинули келью.

Василий шагнул к Максиму.

— Сядь сюда, — сказал он.


— Сядь сюда, отец, — повторил он, указывая на место рядом с собой, — и скажи мне вот что. Доводилось ли тебе видеть, как душа разлучается с телом?

Василий был взволнован, однако монах отвечал так, будто ему задали самый обычный вопрос:

— Не раз, государь.

— Видел ты, как умирают грешники и как праведники?

— Никто из нас, великий князь, не ведает, каков другой человек. Да и каковы мы сами — тоже не ведаем. Знает только господь.

Василий помолчал.

— Говорят, — промолвил он немного погодя, — когда душа отлетает в рай, она походит на белое облачко, а когда в ад — на черное крыло.

— Все это домыслы, государь. Много говорим мы, невежественные: одни — будто она походит на облачко, другие — на пар, третьи — на тень, а еще на бабочку или же на голубку. Так же спорят колдуны и невежды о местопребывании души: где она — в голове, в крови или же в сердце? Но все это пустое гадание, потому что душа не обитает нигде, не облачко она и не пар.

— Так что же она?

— Святой дух. Не умирает, не рождается, присутствует всюду, неизменно и вечно. Душа наша есть то, что не есть наше тело, не подвержена она ни тлену, ни недугу, мы же судим о душе как о бренной плоти, отсюда и домыслы наши.

Василий не был удовлетворен.

— Но то, что сказал я тебе, я слыхал от монаха.

— Государь, много говорим мы, монахи, но не все, что говорим, — от бога. Человек, покуда носит бренную плоть, не свободен от греха и заблуждений. Только дух свободен и вечен, так сказал и апостол: если живете по плоти, то умрете, а если духом умерщвляете дела плотские, то живы будете.[114] Что до нас, монахов, то многие носят рясу и блюдут каноны, но живут, как велит плоть, грешат…

Василий в знак согласия молча кивнул головой.

— Вот взгляни, государь, хоть на эту Небесную лестницу с Синая, — продолжил монах, показывая на одну из икон. — Один ее конец упирается в землю, другой достигает небес. Поднимаются по ней монахи, одну за другой преодолевают ступени, каждая из которых есть добродетель святости. Посмотри — вот тут стоит святой Иоанн Лествичник[115] и говорит монахам: «Поднимайтесь, поднимайтесь, братья», однако поднимаются не все. К вершине лествицы, где видим мы благословляющую десницу господа, взбираются лишь немногие.

Василий встал. Подошел к иконе, внимательно вгляделся в нее. Различил лестницу, на ступенях которой сгрудились монахи, возносящие руки к небу, откуда к ним обращена десница божия. Как хотелось бы им ухватиться за нее и очутиться на небе! Одни поднимаются уверенно, другие спотыкаются, ступают с явной боязнью, третьи попадают ногой не на ступень, а в зияющий хаос, и некоторые срываются в пропасть.

— Оступаются, падают, — задумчиво заметил Василий.

Монах поправил:

— Плоть их тяжела, тянет вниз.

Икона произвела на Василия сильное впечатление.

— Вот эти, — показал он пальцем, — падают сами, а этих низвергают бесы.

Вокруг душеспасительной лестницы, посреди золотисто-желтого хаоса отчетливо, совсем как живые, выступали черные фигуры бесов. Одни метили в монахов из лука, другие набрасывали на них веревочные петли и стаскивали и бездну. Испуганные лица монахов, бесы с их зловещими орудиями, строгий лик вседержителя, который одним протягивает руку, на других же мечет молнии карающих взглядов, привели душу Василия в трепетное волнение. Страх князя возрос еще более, когда взгляд его остановился на черной дыре, в которой исчезали тела грешников. Она казалась глубокой и мрачной.

— Всепоглощающий ад! — произнес Василий.

— Да, — услышал он рядом голос монаха. — Это пасть дракона, а вот его глаза.

Ведомый рукой монаха взгляд князя вдруг открыл, что бесформенный хаос принимает очертания огромной головы. Вытаращенные глаза чудища, волосатый череп, черные гнезда ноздрей, острые зубы — казалось, они только что проступили во мраке. Василий отшатнулся. Его взгляд в испуге бежал от иконы и обратился к монаху. Князь увидел черные блестящие глаза, изучающие его, пытающиеся заглянуть к нему в душу…

Василий сел — вполоборота к иконе. Он чувствовал, что монах все еще смотрит на него. «Испытывает меня, окаянный…» — сказал он про себя и ощутил внезапный прилив гнева. Да, конечно, монах нарочно показал ему эту икону — нарочно, чтобы устрашить. Захватил врасплох, воспользовался минутой слабости, погрузил свой взор в самые глубины и увидел все. «Проклятый!» — негодовал Василий, чувствуя, как кипит его кровь, прилившая к голове. Указав на икону, он проговорил жестко, с вызовом:

— И что же — это и есть монахи, кои служат господу в монастырях?

— Да, государь, это монахи. Пришли в монастырь, но и там им сопутствуют земные грехи.

— В чем их вина, за что господь не хочет их принять?

— За то же, за что и других грешников. Вот посмотри на этого. Бес накинул на него петлю, тянет вниз, а он, хоть и падает, все еще держит сундучок. На сундучке написано: «Сокровище стяжателя». Как видишь, свой грех он протащил и в монастырь. Неважно, много у него серебра или мало. Ежели монах укроет от братьев даже ничтожный моток ниток, чтобы залатать свою рясу, когда другие ходят в лохмотьях, это все равно будет грехом. Бог видит его и карает.

С этими словами монах снова испытующе заглянул князю в глаза, как будто говорил не о монахах, а о самом Василии.

— Но тогда, — со злостью прервал его Василий, — ежели монастырь не излечивает души, ежели и там творится то же, что и в миру, зачем тогда монастыри? Какая от них польза?

— Монастыри, государь, ежели и не спасают души, спасают мир.

— Мир? — враждебно переспросил Василий. — Ты же сам говорил, что монастыри отрекаются от мирского.

— Потому и спасают, что отрекаются.

Василий рассердился.

— Странное говоришь, — промолвил он в гневе.

— Я говорю, государь, что в монастырях монахи отрекаются от жизни для себя, но спасают ее для других. — Максим умолк, однако заметив, что Василий смотрит на него с неудовольствием и недоумением, продолжил: — Они подобны солнцу, князь Василий. Там, где солнце, жизни нет, оно сжигает все, но пламя его от этого становится сильнее, и доходит к нам, и оживляет нас. Так и монастыри.

Князь был поражен его словами.

— Дай бог, чтобы было так, однако солнце ослепляет нас своим блеском, а монастыри?

— А монастыри, государь, разве не такими же кажутся и они издалека? — с легкой улыбкой спросил монах. — Но ты не принимай это близко к сердцу. Знай, что и солнце не такое ясное, каким мы видим его издали. Оно, князь Василий, подобно большому костру. Собираем мы в лесу хворост, ветви сухие и сырые, все, что попадется под руку, складываем, добавляем растопки и разжигаем огонь. Ветки согреваются, и те, что сырые, не горят, а дымят, а какие потолще — даже и не дымят, огонь перед ними бессилен. Те же, что посуше и потоньше, нагреваются и воспламеняются сразу. Так рождаются тепло и свет, государь. Таково наше призвание.

— Какое же? — удивился Василий.

— Пример праведной жизни! Ежели пропадет он, все пропало, люди станут зверьми, а царства — дикими чащобами.

Василий продолжал смотреть на монаха с недоверием.

— А какой пример от вас, монахов?

— Огонь, который мы разжигаем, государь, — скромно ответил Максим. — На него смотри, не на рясу, не на стены. Ряса — всего лишь одежда. Монастырь — стена. Тысячи монахов, бывает, собираются вместе, но огня не разжигают. Так и остаются грудой сучьев, утопающих в невежестве и грехе, никого не согревают, ничего не освещают. Но вот появится одна святая душа, и вспыхивает, и горит, и освещает округу. Это и есть монастырь, очаг, где гореть хорошему дереву, только и всего… Много знаем мы таких примеров, князь Василий… И чтобы не обращаться к великим пустынникам, возьми хотя бы патриарха Игнатия.[116]

— Кто он был родом?

— Был он сыном самодержца. Четырнадцати лет от роду, преследуемый врагами отца своего, ушел он в монастырь. Тридцать три года прожил монахом. За добродетель избрали его патриархом. Сильная была у него душа, исполнение долга закалило ее, и когда настал трудный час, не дрогнула.

— Кто же были его враги и каков его подвиг?

— Врагом его был кесарь Варда, дядя самодержца Михаила, прозванного Пьяницей. Делами царства своего Михаил не занимался, и кесарь Варда захватил всю власть, однако помехой ему служили мать самодержца Феодора и ее советник логофет[117] Феоктист. Варда убил Феоктиста, а чтоб избавиться от Феодоры, повелел патриарху Игнатию постричь ее и сослать в монастырь. Игнатий отказался. Воля кесаря столкнулась с непреклонностью патриарха…

Восхищение патриархом, звучавшее в голосе монаха, задело Василия. Ему показалось, будто Максим смотрит на него с особой проницательностью. «Проклятый! — раздраженно подумал князь. — Нарочно вспомнил эту историю… Испытывает меня, дьявол!»

— И как поступил кесарь Варда? — спросил он с нескрываемой досадой.

Максим улыбнулся.

— Кесарь Варда сделал, конечно, по-своему. Он низложил Игнатия и посадил Фотия. Даже не спросил иерархов…

— А царицу?..

— Царицу Феодору с четырьмя дочерьми он заточил в монастырь и остался безраздельным правителем империи.

— Ну, а как же правил кесарь Варда — хорошо или плохо?

— Правил Варда дурно. Много раз преступал законы, надругался над святынями, и правление его было одним из худших.

— Были у него наследники?

— Нет. Погас и не оставил после себя ничего, кроме дурного имени.

— Долго он правил?

— Немногими были годы его правления.

— Случались при нем землетрясения? Войны? Поразили его государство тяжелые болезни и мор?

— Увы! В его правление враги христианства так тесно окружили империю, что едва не задушили ее! Но и церковь, рукою Фотия благословившая беззаконие, подверглась не меньшей угрозе. С востока наступала на нее ересь, с запада латины. Однако бог не пожелал тогда наказать империю, он наказал кесаря.

— Что же сделал господь кесарю?

— Несколько лет спустя был он убит, потом от руки того же убийцы пал Михаил, и византийский трон получил новую династию.[118]

Побледнев, выслушал Василий последние слова. Некоторое время он сидел молча, потом встал, прищурил глаза, посмотрел на монаха:

— Чувствую я в своей душе большую жажду беседовать с учеными людьми о высших целях жизни и мира. И не скрою: теперь, когда настало время тебе уезжать, часто я размышляю, будет ли полезно для нас лишиться твоего просвещенного совета?

Голос его был мягок. Однако в глазах князя Максим различил странные вспышки.

— И сегодня испытали мы такое удовольствие, — добавил Василий, — что много раз, пока ты говорил, задавались мы вопросом: а не угодно ли богу, чтоб ты остался у нас еще на несколько лет?

Взгляд князя впился в монаха. Максим испугался.

— Государь, желание мое — вернуться на родину. Отпусти меня поклониться своему монастырю, а ежели понадоблюсь, позови, и я приду снова и буду служить тебе сколько пожелаешь.

— Мы подумаем.

Василий повернулся, направился к двери.

И долго еще перед глазами Максима стоял образ князя с большим крючковатым носом и взглядом, острым, словно клинок. Когда в келью вернулись двое монахов, они застали Максима стоящим у окна. Он смотрел во двор, где ничего уже не было видно: знакомые очертания монастырских стен растаяли во мгле.

Монахи не нарушили молчания. Они сели и стали ждать.

— Брат Лаврентий, — послышался будто издалека голос Максима. — Кто был тот старец из твоего сна, тот, что черпал море ореховой скорлупкой?

Монахи переглянулись. Лаврентий не ответил.

— Ты сказал, что узнал его, — послышался опять голос Максима. — Кто же это был?

Лаврентий встал, перекрестился.

— Брат Максим, это был ты, — сказал он и поклонился ему до земли.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ. ПРАЗДНИК ВО ДВОРЦЕ

В большую дворцовую палату собрались архиереи, князья, бояре. Сверкали шитые золотом кафтаны, золотые кресты, золотный рытый бархат, атлас, мантии, украшенные цветными нашивками. Великий князь сидел на троне; изумруды, сапфиры, лазуриты и другие камни, сверкавшие на его перстнях и бармах, весили пуда два. Против Василия, на окруженном высшим духовенством аналое,[119] покрытом златотканым переметом, вышитым великой княгиней Соломонией, — сама княгиня, никем не видимая, наблюдала за церемонией из маленького окошечка светелки, — лежала Толковая Псалтырь.

Праздник начался рано утром. Сначала престарелый митрополит Варлаам и затем по очереди все епископы, архимандриты и кремлевские священники прочли псалмы, и когда чтение закончилось, митрополит обратился к великому князю:

— Радуйся и ликуй, милостью божьей трижды славный великий князь Василий, ибо в княженье твое подвиг нас господь на этот божественный труд, рай для души нашей. Равноапостольные Кирилл и Мефодий[120] первые перевели божественные псалмы на язык отцов наших, и посему славные предки твои, святой Владимир, святой Борис, Ярослав Мудрый и все великие и славные князья и в дни мира, в дни войны владели непобедимым оружием божьим. И святой Михаил Черниговский,[121] а также мученик Федор,[122] и многие другие претерпевали страдания и приобщились святости, распевая псалмы господни. Но сатанинские козни и всевозможные ереси, государь, не один век сеяли плевелы на поле божьем. И всходили зловредные еретические побеги. Да и книги наши были скудны. А из трудов ученых отцов церкви у нас были только две скромные толковые псалтыри, одна Афанасия Александрийского и другая святого Феодорита Кипрского. И вот ныне, в правление твое, радуют нас все цветы и все вечные плоды духовные. — Перекрестившись, он повысил голос: — И Русь теперь, царь, — уже не дикий лес, а огромный вертоград православия. Не только рожь, ячмень, пшеница, но и виноград, и маслины, и другие плоды, розы и цветы всякие пусть цветут и славят изобилье господне.

Закончив, Варлаам отвесил поклон Псалтыри, великому князю и усталый направился к своему креслу. Место его было справа от Василия, ближе к трону, чем лавки, стоявшие слева для братьев великого князя.

К аналою вышел теперь Максим. Рядом с полнотелыми, разодетыми архиереями он, худой и смуглый, выглядел маленьким и невзрачным. Великому князю с высоты трона он казался черной горошиной. Но речь святогорского монаха, произнесенная по-русски, полна была силы и твердости.

— Великий русский князь, — начал он. — Те, кто писал святые толковые псалтыри, были мужи просвещенные, боговдохновенные. Их писания мудрые парят высоко, до них не подняться моему скромному уму. Но и доверь ты труд этот другому, кто достойней меня, непростой была бы его задача. И не потому, государь, что книга большая. Не красивое обличье и не внушительные размеры сообщают ценность.

При этих словах Василий словно пробудился от глубокого сна. Он увидел сверкающие, как агат, глаза святогорца, вспомнил их последнюю беседу в келье.

— Ведь и адамант — маленький камешек, — продолжал Максим, — он точно комар перед слоном. Но ежели огромный слон и наступит на него, алмаз не расколется. И ежели положат его на наковальню да ударят по нему молотом, он все равно не расколется. И ежели камень обрушится на него, разобьется камень, а не адамант.

Потом святогорский монах упомянул боговдохновенных мужей, составителей Толковой Псалтыри.[123] Сказал, что над русским переводом он трудился вместе со своими товарищами; они подобны скромным садовникам, что с любовью и благоговением входят в сад и срывают самые зрелые и сладкие плоды. Боговдохновенные отцы трудились не из тщеславных побуждений, не искали они преходящих людских похвал. Господь прославил их. На суше и на море вечно будут сиять их святые имена; нет ныне человека, который не слыхал бы этого оглашающего небеса гласа труб. Ориген и Дидим, Аполлинарий, Евсевий, Астерий и Феодорит, три иерарха — Василий, Григорий и Иоанн, а также Кирилл, Диодор и Афанасий… В вертограде божественных познаний найдешь и другие имена. Сведения об этих ученых мужах ничтожны, ведь трудились они смиренно и тихо, как паук, ткущий паутину вдали от шума мирского. Но они оставили нам светлые мысли. Поэтому садовники охотно собрали и их плоды. Ведь все должен знать воистину благочестивый христианин.

Все святые отцы так прекрасно выражали свои мысли, что человек любознательный, читая их с благоговением, вникает в самую суть. Он не только получает в изобилии полезные наставления на разные случаи жизни, но и легко приобщается к высшей мудрости. И как иконописец, искусно запечатлевающий божественные образы, пишет не чистой красной, синей, зеленой краской, а добавляет немного охры, чтобы цвета стали нежней, мягче, так и богонаставляемые отцы церкви не только писали, но и пели. Их глас — нежнейший, как у птиц певчих. А слова — стих мелодичный, точно псалмы златоуста Давида.

Един источник знаний, из коего пили все отцы церкви. Однако почерк одного не похож на почерк другого. У каждого свой голос, — такова природа человека. Яркие цветы распускаются в божьем саду, лилии, розы, фиалки, маргаритки, мирт, базилик и многие другие, разнообразные по виду, запаху, а все вместе они сплетаются в божественный ковер. Так и ученые, составители комментариев. Одни толковали псалмы аллегорически и поучительно, другие исследовали их символический смысл, некоторые предпочитали не отходить от текста и буквально понимали его значение. Все это должен познать благочестивый читатель, медленно поднимаясь по ступеням духовной лестницы. Аллегорически толковали псалмы Василий, Иоанн, Афанасий, Кирилл, Исихий…


Утомленные долгим стоянием, мучимые жаждой архиереи — прежде чем прийти сюда, они отслужили заутреню в Успенском соборе — с нетерпением ждали, когда кончит святогорский монах. Его речь нисколько их не занимала. Им казалось, что череп у них налит раскаленным свинцом. Те, кто постарше, стояли, опершись подбородком о посох, и дремали. Дремали и пожилые бояре. Только молодые архимандриты, священники и образованные дьяки слушали Максимову речь. А шестеро не пропустили ни слова.

Это были игумен Даниил и правая рука его, монах Топорков, племянник покойного игумена Иосифа, монах Вассиан, архимандрит Ново-Спасского монастыря грек Савва, латинянин Николай Немчин и ученый, окольничий Федор Карпов.

Даниил с нетерпением ждал, когда закончится церемония, чтобы взять в руки Псалтырь и внимательно изучить ее, букву за буквой. Прежде всего ему хотелось проверить: труды каких толкователей, мало известных в истории православной церкви, включил Максим в русский перевод. Кто они? И почему грек вставил их забытые сочинения в Толковую Псалтырь? Кроме того, игумена задели слова святогорца об алмазе, который мал по величине, но необыкновенно тверд и ни с чем не сравним по ценности. Даниил уловил в них явный намек. И лицо великого князя, ставшее встревоженным и строгим, убедило его, что он не ошибся. Даниила чрезвычайно обрадовало, что и от Василия не ускользнул скрытый смысл Максимовой речи.

Топоркова удивило высказывание Максима о философе Оригене. Он не знал раньше, впервые услышал сейчас, что этот известный богослов на склоне лет стал еретиком, вероотступником. Так, значит, Ориген еретик? Почему же тогда Максим включил его тексты в Толковую Псалтырь? И как осмелился сегодня перед великим князем, митрополитом и всем священным собором возносить ему хвалу? Ни о ком из святых отцов не сказал он столько хвалебного, сколько об Оригене. Будто за кристально-чистый стиль, ясность ума и мелодичную речь нарекли его Адамантовым, и великий Григорий Богослов назвал его оселком для христиан. И оселок этот — еретик? «Грек поганый! А ведь есть прелесть в его речи, сила обольстительная, — думал Топорков. — Завораживает, опутывает волшебными чарами. Господи, сделай так, чтобы в последний раз слушали его великий князь и митрополит, наши бояре и все духовенство. Пускай уезжает! Избавь нас от него! Пусть едет по воле твоей в родные свои края. Пускай уезжает! Чтобы мы больше не видели его!»

Весь внимание, слушал Максима монах Вассиан. Каждое слово радовало ему душу. Святогорец прекрасно выражал его собственные мысли. Вассиан переводил взгляд с его уст на лицо великого князя, игумена Даниила и Топоркова. Последние двое притаились за большим столбом, точно демоны, принявшие образ священников. Мудрые слова, слетавшие с уст Максима, секли их, как бич божий. Полное лицо игумена, красное от обильной пищи, сейчас побледнело; когда Максим повышал голос, Даниил, подобно предателю Иуде, подносил к лицу руку, закрываясь от света истины. Топорков же стоял, точно римский воин, обнаживший меч. Как и Даниил, Вассиан впал в священный ужас от речи святогорского монаха. «Боже, наставь великого князя, чтобы он послушал сейчас меня и не отпускал Максима на Святую Гору, — проникновенно молился он. — Сотвори чудо. Не надобна на Афоне его мудрость, на что она там? Максим нужен нам здесь. Пусть задержит его великий князь ради блага княжества и своей славы».

С умилением слушал Максима архимандрит Ново-Спасского монастыря грек Савва. Он плакал, из глаз его ручьем текли слезы. То, что именно греческий монах был избран богом и послан на Русь для свершения великих дел, Савва воспринимал как знамение. Так господь выразил свою волю, чтобы два православных народа объединились в любви к Христу. Чтобы русская сила прониклась греческой мудростью, а слабые, распыленные ныне по всему свету греки получили покровительство сильных своих братьев-единоверцев и с их помощью освободили наконец свою родину. Выходит, Максим не простой монах, нет. В глазах архимандрита просвещенный брат представлял в чужой стране весь свой народ. Взгляд его блуждал по дворцовой палате, он читал по глазам собравшихся, какое впечатление производит на них речь его соотечественника. Сердце Саввы трепетало от радости, когда он видел увлеченные лица священников и дьяков Посольского приказа. А зрелище сонных архиереев и зевающих бояр оскорбляло его до глубины души. Увы, и старый митрополит уронил голову на посох. И великий князь слушал лениво, со скучающим лицом. «Ах, сын мой, Максим, — вздыхал старик архимандрит, — ты сам виноват. Слишком много говоришь, чудак. Взлетел высоко, а надо бы остановиться. Эти люди мало что смыслят в твоих речениях. Хватит о богословии. Больше чем достаточно. Скажи теперь что-нибудь о великом князе Василии, назови его имя, скажи о славе великого княжества. И упомяни тут же о нашей порабощенной земле. Поведай, что терпят там христиане от басурман, чего ждут от всесильного князя Великой Руси»…

Против архимандрита стоял Николай Немчин, в красном плаще западного покроя. Несказанную радость доставляла ему мысль, что сегодня русские в последний раз слушают Максима. Наконец-то он уедет! Отправится туда, откуда явился, — в заточенье афонское. И они здесь вздохнут с облегчением. Приезд Максима в Московию сильно повредил ему, Николаю. Ведь он жил раньше в почете. Многие образованные юноши приходили его послушать. Он наставлял их, давал читать книги, привезенные из Европы, учил разным наукам, открывал глаза на истинный мир. Но приехал святогорский монах, раскинул свою рясу, черную-пречерную, и закрыл ею все. Не раз ходил Николай к Максиму в келью, отстаивал догматы, разобщавшие христианский мир. И всегда уходил побитый. Святогорец много знал, ум его был неодолим, речь что горная река, — в его присутствии он, Николай, чувствовал свою беспомощность, а после беседы удалялся обессиленный и удрученный. «Прости меня, святой отец, — говорил он тогда Максиму. — Прости и молись за меня господу». — «Знай, Николай, не только за вас, латинян, христиан, что остановились на полпути, но и за неверных молимся мы всевышнему. Но если хочешь обрести пользу от скромных наших молитв, исцели душу свою от духа католического противоречия, поклонись нетленным догматам православия». Вокруг Максима всегда толпились ученики, молодые русские князья и дьяки, те самые, что сейчас в дворцовой палате слушают его в последний раз. В последний раз! Да будет благословенно имя господне! Слушает Николай голос святогорского монаха, и взгляд его беспокойно блуждает по лицам бояр и молодых дьяков, освещенным лучами заходящего солнца. Николай не сводит с них взора. Но больше всего его тревожит высокий мужчина, лет тридцати пяти — сорока, с густой русой бородой и большими светлыми, искрящимися умом глазами. Это человек просвещенный, окольничий Федор Карпов.

Федор очень внимательно слушал Максима. Слушал и думал: «Ах, великий князь Василий, почему не наставил тебя бог… Доброе дело сделал бы ты для княжества, на небесные выси величия и славы вознеслась бы тогда наша Русь. Что за проклятие, боже! Отчего тому, кому ты даруешь силу и верховную власть, не даруешь ты и мудрость, знание, жадную любознательность? Ах, великий князь Василий, зачем ты торопишься? Почему отсылаешь от себя мудрого человека? Разум наш беден, мы нуждаемся в пище духовной. Пусть мудрецы съезжаются к нам отовсюду, с Востока и Запада, привозят сокровища духовные, как едут сюда купцы со своими товарами из Персии и Астрахани, Царьграда, Влахии, Сербии и разных западных стран. Ведь во всем мы нуждаемся, князь Василий, во всем у нас нужда великая». Федор Карпов, самый образованный человек в русском княжестве, восхищался святогорским монахом. Сам он был жаден до знаний и неутомим в занятиях. Изучил Священное писание, сочинения отцов церкви, поэмы Гомера и стихи Горация. Читал апокрифы,[124] трактаты о движении звезд и небесных знамениях. Не пренебрегал и еретическими книгами. Новые земли, открытые мореходами, порождали в его уме немало сомнений наряду с теми, что укоренялись, пускали ростки на хорошо обработанной почве при внимательном изучении Священного писания. Разве святые отцы, пророки и апостолы знали что-нибудь об этих неведомых мирах до того, как их открыли испанские и португальские мореплаватели? Упоминал о них господь? Пророк Ездра[125] говорит, что на третий день после сотворения мира бог повелел, чтобы образовалась в шести частях света суша и в одной части вода. Но разве столько суши и моря? Почему в Библии сказано, что изобилуют воды под землей, на земле и высоко на необитаемой и неведомой тверди? А что там, на тверди небесной? С этими и другими недоуменными вопросами приходил Федор в келью к Максиму. «Досточтимый философ, я человек темный, не стыжусь спрашивать. Иначе как мне превратить мое невежество в знание, тьму — в свет, смятение духа — в ясность и покой души? Представь, будто я больной, а ты лекарь. Сделай доброе дело, просвети меня. Я тебе в тягость, но мне так трудно молчать. Растревоженная мысль не умолкает во мне, шумит, бурлит, как море в час непогоды, готова все затопить, объять необъятное, обрести неутерянное, одолеть неодолимое. Дай, молю тебя, лекарство, успокой мою душу!» — «Ум твой, Федор, беседует с моим умом, твоя душа — с моей. Туда, куда ты идешь, шел я долгие годы. И знай, со временем ты придешь туда же, где я ныне. Я не останавливаю тебя, иди. Чтобы понять, что представляет собой Рим, поезжай сам в Рим. И неведомое познается, и неодолимое одолевается, человеку доступно все, что под сводом небесным». И вот сейчас Федор Карпов в последний раз слушал всесведущего святогорца. Максим уедет, никто больше его здесь не увидит. «Ах, князь Василий, не все еще открыл нам этот просвещенный человек; у пчелы есть еще мед. Удержи его тут, призови на Русь мудрецов со всего света. Государство у нас молодое, и, как всем молодым, недостает нам учености. Другие страны стоят века, там много знают. Помоги же нам, великий князь, собрать всевозможные плоды, установить благие законы и порядок в жизни, ведь без них не может процветать государство. Нами должно управлять не безумие одного человека, а мудрые законы. Тогда господь благословит наши земли. Господи, благослови Русь. Господи, просвети великого князя!»

…Тут великий князь Василий почувствовал, что веки его наливаются свинцом. Во время речи святогорского монаха одна волна слов пробуждала его, другая усыпляла. Когда Максим говорил о предметах понятных, великий князь пробуждался. Не в пример боярам, он не смыкал глаз и, как митрополит и престарелые архиереи, не опирался подбородком о посох, — ведь он был моложе их и не распевал псалмы с рассвета. Но сейчас веки его смежались. И это, как он заметил, происходило всегда, когда он слушал святогорского монаха. Вначале обычно Максим говорил просто, понятно, и некоторое время они как бы шагали рядом. Потом тот внезапно исчезал, воспарял ввысь или сворачивал на окольный путь. Витийствовал темно и невразумительно. И тогда великий князь сердился, гневался на этого пришлого, чуждого ему человека. Когда они беседовали вдвоем, Василий поднимал руку, прерывал его речь. И возвращал Максима туда, где они расстались.

Сейчас, во время церемонии, он не мог этого сделать, ему приходилось молча терпеть. Иногда слова святогорца звучали приятно, ласкали его слух. Но порой огорчали и возмущали, как вначале, при сравнении слона и алмаза, и позже, когда Максим заговорил об Иоанне Богослове.[126] Скрытый смысл его слов был ясен. Святой Иоанн, сказал он, рассуждая о старом, подразумевает новое. Сочинения его полны аллегорий; он приводит примеры из древней истории иудейского народа, а думает о настоящем и будущем. Иудеи предали Христа. Но разве мало теперь в разных землях, среди разных народов неразумных себялюбцев, предающих господа? Каин убил брата своего Авеля, богач обманул бедняка, сильный обидел слабого, и царь оскорбил священника, — разве только у иудеев происходило это? И не происходит повсюду и в наши дни?

Василий слушал, кипя негодованием. Он сожалел, что разрешил устроить церемонию эту во дворце, дал возможность пришлому монаху произносить здесь такие речи…

Вдруг голос Максима окреп и разлился вокруг, как свежий ключ, источающий чистую воду в жаждущей пустыне.

— Ты же, о честная и богу особенно любезная царская душа, — говорил святогорский монах, — равный древним царям, для нынешних краса и светило, а для будущих — предмет приятнейших повествований, услаждающих слух, царь благочестивый, достойный называться царем не только Руси, но и всей подсолнечной, великоименитый и превосходнейший, великий князь Василий Иоаннович!

Тут все в дворцовой палате зашевелились. Имена, произнесенные раньше Максимом: Иисус Христос, Василий Великий, Григорий, Афанасий, Ориген и другие, отдавались в ушах архиереев и сонных бояр, как нежный плеск волн, еще больше усыпляющий душу. А теперь имя великого князя, звонко произнесенное святогорским монахом, точно рождественский колокол, пробудило дремлющих. Те, кто сидел, встали, насторожившись. Архиереи перестали опираться подбородками о серебряные и золотые набалдашники посохов. А стоящие в последних рядах приподнялись на носках.

Великий князь не встал с трона. Он не пошевельнулся, но, как и все, стряхнул с себя дремоту. Только старик митрополит по-прежнему смотрел перед собой сонными глазами, опираясь на посох. Наконец его слегка подтолкнул молодой архимандрит.

— Прими с радостью и веселием, — продолжал Максим, — боговдохновенную и богодарственную сию книгу, кою некогда благодать утешителя по человеколюбию своему даровала нам устами и рукой пророка царя Давида. Прими ее с умилением, благоговением и радуйся в господе и ты сам, Василий, и все православные, твои подданные. Солнце духовное да сеет повсюду тепло божье, все потомки да славят тебя, своего благодетеля, и да цветет имя твое, чистый и обильный плод на всех устах. Аминь.

— Ами-и-инь! — радостно подхватили в дворцовой палате.

Тогда поднялся великий князь.

Архимандриты осторожно сняли со стены золотой крест на золотой цепи, висевший над троном, и положили его на подушку, покрытую белым блестящим бархатом. Они спустились с помоста. Следом за ними великий князь в сопровождении дюжины рынд, знатных юношей в белых одеждах.

Два архимандрита благоговейно возложили крест на Псалтырь и отступили с поклоном.

— Мы с радостью принимаем священную книгу, — остановившись перед аналоем, сказал Василий, — и денно и нощно молимся господу за наше православное княжество и за всех православных. И как великий храм самодержца Юстиниана,[127] многие века стоящий, гордость православия, так же, о господи, прими и благослови и наши труды, коими стремились мы прославить имя твое. Аминь.

Он трижды перекрестился, а затем, крестясь, положил три земных поклона. Коснулся креста глазами и лбом. И наконец поцеловал его. Отступив на шаг, остановился и еще раз взглянул на Псалтырь. Его взгляд над священной книгой скрестился со взглядом святогорского монаха.

— Удовольствие наше от трудов твоих, отец, велико, — сказал великий князь. — Проси у меня чего хочешь.

— Пусть княжеская душа твоя признает и запомнит, — ответил Максим, — труд помощников моих, что трудились так же, как и я, Димитрия, Власия, Михаила и Селивана. А двух братьев моих, Лаврентия и Неофита, да и меня, третьего, приехавших сюда с Афона, — сделай милость, пожалей нас великодушно, — одари возвращением на Афон. Так ты, государь, на радость господу избавишь душу нашу от тоски по далекой родине.

Василий молчал.

— Отпусти нас, величайший, богочтимый государь, во всеславный монастырь Ватопедский, который давно уже ждет нашего возвращения, как мать — своих детей и как гнездо — улетевших в дальние края пташек божьих. И мы снова вернемся к трудам нашим и подвигу монашеской жизни. Дозволь нам исполнить перед богом иноческие свои обеты там, где мы произнесли их перед Христом и грозными его ангелами в день нашего пострижения.

И на этот раз великий князь промолчал.

И опять заговорил святогорец. Теперь голос его казался надтреснутым, хотя звучал громче.

— В угоду господу милостивому отправь, государь, Лаврентия, Неофита и меня на родину. Не навсегда послал нас к тебе Христос, возврати нас ему. Мы же, вернувшись, станем рассказывать о великих делах, вершимых здесь по царской твоей воле. Чтобы несчастные христиане, обитающие во Фракии, в Фессалии, в Морее — повсюду, куда ни пошлет нас господь, из уст наших узнавали, что есть на свете могущественный государь, правящий многочисленными народами, богатый сказочно мощью своею и разумом, достойный удивления, добродетелью же и благочестием своим столь возвеличенный, что уподобился великим самодержцам Константину[128] и Феодосию,[129] чья слава державу твою осеняет. Где бы мы ни оказались, государь, мы будем рассказывать о тебе много хорошего…

Тут взгляд Василия, блестевший тепло и сочувственно, внезапно ожесточился.

— Святой отец, справедливы слова твои, — сказал он. — Сам господь наш, Иисус Христос, послал тебя в наше княжество. И знай, господь наставил нас призвать тебя. Мы сейчас долго размышляли, что делать нам, какова истинная воля господня. И воля господня, отец Максим, такова: два товарища твои пусть едут на Афон и молятся там за нас, как молились прежде, и с еще большим усердием. Мы одарим их всем, что надобно им самим и монастырю Ватопедскому. Ты же, отец, оставайся тут. Не навсегда, но сколько господь пожелает. — Помолчав немного, он прибавил в заключение: — Такова воля господа, так открылась она мне, великому князю, и митрополиту нашему. — И он указал рукой на Варлаама.

Побледневший от волнения Максим обратил взгляд на митрополита. Добрый Варлаам посмотрел на великого князя, потом на святогорского монаха. Его глаза на мгновение встретились со страдальческими глазами Максима, и он тотчас потупился. Не сказал ничего в подтверждение слов великого князя, только поклонился, опустив голову. Так подал он Максиму знак сохранять покорность и терпение.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

МОНАХИ

Еще стояла осень, но таких холодов на Афоне не бывало ни в декабре, ни в январе. Внезапно пошли дожди с градом, повалил мокрый снег. Бушевал ветер. Все небо заволокло тучами, медленно тянулись пасмурные, сумрачные дни. Монахи почти не покидали своих келий. Максим страдал от холода больше, чем прошлой зимой.

В прошлом году он и не заметил, как земля покрылась снегом. Точно чудо произошло. Он помнил, как приятно было тогда ходить по сухому твердому снегу. Снежные сугробы покрыли на несколько месяцев улицы, кровли домов и церквей. Снег сверкал на солнце, лаская взор своей белизной; куда ни обратишь взгляд, всюду благословение божье. Ни ветра, ни других капризов непогоды. Максим не мерз даже по ночам, прожил зиму, точно закутанный в вату. Все слышанное на Афоне о жестоких зимних стужах в северных странах забылось по приезде сюда. А теперь вспомнилось. Тогда он был в Москве гостем: еще три-четыре месяца, год, и он возвратится на Святую Гору. А теперь неизвестно, когда это произойдет, через три-четыре года, через полтора десятка лет. Одному господу ведомо, когда выпадет ему счастье вернуться в Ватопедский монастырь. А до тех пор никуда не уйти от русских морозов, снегов, льдов. И порой долгие дни, которые предстояло прожить здесь, пока не засверкает солнце возвращения на родину, представлялись Максиму такими же бесконечными, как суровая зима, и при мысли об этом стыла кровь, пробирала дрожь.

Но в тот осенний день еще больше него мерз Исак по прозвищу «Собака». Монах этот, первоклассный каллиграф, по приказанию Вассиана красивым почерком переписывал новый перевод Максима — «Житие Богородицы» Симеона Метафраста.[130] Список этот предназначался для самого великого князя. Обычно Исак работал искусно и внимательно. Но сегодня рука плохо ему повиновалась. Келейник Максима Афанасий не протопил как следует печь, и трое других писцов, Селиван, Михаил и молодой Зиновий,[131] тоже мерзли и трудились без всякой охоты. Исак к тому же был сильно не в духе, — ведь Максим запретил ему пить брагу во время работы. Вот почему ему казалось, что он и окоченел больше всех, да так, что не только руки, но и слух его ослабел. Он едва слышал голос святогорского монаха, который теперь уже переводил на славянский сам, без посторонней помощи. Иногда до Исака долетали слова, но он не улавливал их смысла. Голова у него гудела, как улей.

— Святые отцы, сегодня я обязательно сделаю какую-нибудь ошибку, и немалую, быть может, а посему прекращаю свои труды, — проворчал он, положив перо и согревая дыханием руки. — Холодище проклятый, пальцы стынут, и перо я держу неловко, точно дитя неразумное.

Он бросил сердитый взгляд на Афанасия. Стоя на коленях перед печной дверцей, келейник дул изо всех сил, стараясь разжечь огонь. Все знали горячий нрав Исака. Он легко выходил из себя, а в гневе мог и прибить какого-нибудь смирного, безответного монаха. Однако на этот раз он сдержался и лишь сказал:

— Виноват, думается мне, Афанасий. Он сегодня спустя рукава делает свое дело.

Селиван, считая, что в присутствии Максима говорить этого не следовало, поднял голову.

— Чем виноват, по-твоему, брат Исак, бедняга Афанасий? Морозы ударили внезапно, а дров мало, да и сырые они, и пока нагреются стены, не один день пройдет.

Исак пробормотал что-то, даже не взглянув на Селивана. Афанасий же осмелел от заступничества писца, любимца Максимами, выпрямившись, обратился к Исаку:

— Знай же, святой отец, еще позавчера я говорил его преподобию, что надо протопить кельи, да он не разрешил.

— Гм, конечно, — пробурчал Исак. Оставив в покое келейника, он весь свой гнев обратил теперь на игумена. — Вместо того, чтобы пожалеть людей, дров пожалел святой отец. Но ему какая забота! Его печка жарко горит, для себя его преподобие ни дров не жалеет, ни труда людского. И если вдруг дрова сырые и не сразу разгораются, есть у него и иной способ согреться.

Писцы молча улыбались, склонившись над рукописями. Михаил Медоварцев, увидев, что Афанасий перестал раздувать огонь и внимательно слушает Исака, поспешил строго сказать:

— Не пристало нам говорить подобное о святом игумене, братья мои. Грех это. Святой отец денно и нощно печется о монастыре и лучше нас знает, когда протапливать кельи. Не в том дело, что дров пожалел игумен. Он просто ведать не ведал, что нежданно завернут холода.

Писцы перестали улыбаться. Исак Собака из-под густых рыжих бровей сердито посмотрел на Михаила. Лицо его побагровело от гнева. Но, сдержавшись, он промолчал. Вдруг глаза его оживились.

— Брат Михаил, — ласково сказал он. — Ты, как всегда, прав. Каюсь, впал я в грех и нынче же вечером не премину припасть к ногам святого отца и испросить у него прощения. И не забуду передать ему все, о чем толковали мы позавчера с глазу на глаз в моей келье. Как помнишь, говорили мы о его преподобии и сказано было кое-что пострашнее, чем то, что я, грешник, сейчас наболтал. Попрошу прощения и за то…

— Ты говоришь, с глазу на глаз, брат Исак? — испуганно перебил его Михаил.

Исак невозмутимо взглянул на него, и по лицу его промелькнула улыбка.

— Да, с глазу на глаз, — подтвердил он необыкновенно сладким голосом.

— Когда же?

— Тому назад три дня.

— Где, брат Исак?

— В моей келье после вечерни.

— И я был там, ты говоришь?

— Ты и я, брат мой, и больше никого. Да как же ты запамятовал?

— Чистосердечно признаюсь вам, святые отцы, ничего не помню, — опустив голову, едва слышно прошептал Михаил.

— И неудивительно, брат Михаил, — продолжая ласково смотреть ему в глаза, сказал Исак. — И со мной случались подобные напасти. Забываем мы кое-что из наших скверных поступков, а почему? Сатана, который вводит нас в искушение и заставляет погорячиться, сам делает так, что мы забываем сказанное или сделанное. Начисто забываем или не придаем этому значения. И то, что мы не расстаемся с заблуждением и не просим отпустить нам грехи, тоже дело рук сатаны.

Другие монахи, судя по их лицам, как и Михаил, нашли такое объяснение вполне разумным.

— Верно ты говоришь, отец Исак, — выйдя из оцепенения, промолвил Михаил. — Но раз то, о чем ты упомянул, произошло целых три дня назад, сильно запоздали мы очистить от греха душу. Я, несчастный, забыл о случившемся, а ты, брат мой, как же ты, помня все, молчал до сих пор? Это вина немалая!

И Михаил с облегчением улыбнулся, глядя на Исака. Улыбнулся и тот.

— Ох, в том-то и беда, брат Михаил, — вздохнул Исак. — Так сатана делает свое черное дело. Не только тебя, но и меня, грешника, он усыпил. И потому я тоже забыл, что ты мне говорил о святом игумене. Но теперь, слушая тебя, сразу вспомнил.

Михаил опять помрачнел. Он хотел прекратить поскорей неприятный разговор. На этот раз он оплошал, не сумел справиться с хитрецом.

— Понимаю, брат, — сказал он, — мы оба поздно осознали свою ошибку. И ты виноват не меньше меня, ибо мы оба в равной мере впали в грех. Но теперь нам пора одуматься. Сегодня же вечером я пойду к игумену.

— Нет, брат, не ходи, — решительно возразил Исак. — Раз ты не помнишь, что именно мы говорили, ты скажешь святому игумену не то, что следует. Как установит он тогда истину?

— Будь по-твоему, — перекрестился Михаил.

— Твоими молитвами, — перекрестился также Исак.


Внимательно прислушиваясь к разговору, Афанасий перестал раздувать огонь, и печка погасла. Но писцы, поглощенные перебранкой, этого не заметили. Исак словно и не ощущал больше холода. Его радовало, что он поставил на место дерзкого писца. Давно уже не переваривал он Михаила Медоварцева.

Селиван и Зиновий, самые молодые, держась в стороне и помалкивая, с интересом слушали перепалку двух монахов. Селиван не одобрял поведения Исака. Злорадство этого вероломного старика не знало границ, и когда он замышлял недоброе, проявлял необыкновенную изобретательность. Однако в глубине души Селиван сейчас радовался, что Медоварцева проучили. Исак, человек грубый и злой, не досаждал монахам, пока его не задевали; не клеветал на них. А Михаилу ничего не стоило возвести напраслину; было у него немало и других недостатков. Вера его не была чистой и твердой. Из высокомерия он старался казаться всезнающим, а работал спустя рукава. Искал корысть в переписке священных книг. Знания его были невелики, в каллиграфии он все больше отставал от молодых писцов и, понимая это, упрямился и злился. Но Селиван, несмотря на свою неприязнь, старался не ссориться с ним, быть мягким и снисходительным.

С тайным удовольствием прислушиваясь к перепалке, Селиван наблюдал за Максимом. Его радовало, что этот мудрый и святой человек не обращал внимания на раздоры писцов. Сидя в своем уголке, он перебирал книги. На спину его наброшено было одеяло, колени укрыты черной меховой полостью, подарком митрополита Варлаама. Тепло укутавшись и время от времени согревая дыханьем руки, он сосредоточенно перелистывал книги.

Не впервые Селиван видел учителя отрешенным и углубленным в свои мысли. Когда они переводили Толковую Псалтырь и встречалось какое-нибудь затруднение — надо было исправить ошибку прежних переводчиков, прояснить темное место или устранить противоречие в тексте, — Максим обычно садился в уголке, в стороне от других, точно удалялся куда-то, чтобы испросить совета у просвещенных богословов. И сейчас с ним происходило нечто подобное.

Царило молчание. Монахи сидели, склонившись над рукописями.

— Тут, братья, надобна ваша ученость, — заговорил вдруг Максим.

Писцы любили, когда для обсуждения какого-нибудь трудного места прерывалась работа. Раньше в переводе Толковой Псалтыри принимали участие и два других просвещенных старца, Димитрий и Власий, которые прочли много книг и объехали немало стран, и тогда обсуждение и затягивалось надолго. Писцам не наскучивало слушать мудрых отцов, они извлекали из их беседы немалую для себя пользу, хотя и знали: потом придется приналечь, чтобы к сроку справиться с работой. Теперь среди них не было ни Димитрия, ни Власия, которые, однако, частенько заходили в келью к Максиму, как и другие ученые — переводчик многих житий святых Василий Тучков, князь Семен Курбский, Петр Шуйский, один из самых образованных людей того времени окольничий Федор Карпов и иноверец латинянин Николай. Если же их не оказывалось рядом, Максим не упускал случая пуститься в рассуждения со своими писцами. А среди них наиболее образованными были Селиван и Зиновий.

— Мне надобна ваша ученость, — повторил он, пытаясь согреть дыханием пяльцы. — Я чувствую сейчас свое бессилие, подобно усталому путнику на крутых горных тропах. Долго идет бедняга с тяжелой ношей на плечах. Ноги уже едва держат его, он ослаб, сгорбился, стал похож на пастушью котомку. Все вокруг пышет зноем. Рот у него пересох от жажды, хочется ему закусить и отдохнуть в тени. Но, увы, не видать нигде ни тенистого дерева, ни прохладного источника. Земля под ногами и красные камни раскалены; пылают, как свечи, утесы, и туманное облачко колышется над купиной, что и опаляема не сгорает.

Лицо Максима приняло мечтательное и печальное выражение, как бывало всегда, когда он вспоминал о родных краях. После того, как уехали его товарищи, святогорские монахи Неофит и Лаврентий, теперь уже ни для кого не было тайной, как томился он на чужбине, как старался побороть тоску. Вот и сейчас он не поддался унынию. И, взглянув сверкающими глазами на своих помощников, прибавил:

— Яко же бо купина не сгораше опаляема, тако дева родила еси и дева пребыла еси.

Услышав известное изречение из догматика второго гласа, Селиван понял, что навело сейчас учителя на размышления и почему он молча листал книги. Да и другие писцы, узнав, что им предстоит переводить «Житие Богородицы», жаждали услышать, как святогорский монах растолкует трудное место в тексте, где говорится о непорочном зачатии. Ведь евангелисты Иоанн и Марк обходили это молчанием, Лука объяснял зачатие поцелуем архангела Гавриила, а Матфей, не уклоняясь от вопроса, туманно и неопределенно излагал это место. В житиях богородицы приводились подробные объяснения, еще больше их было в апокрифах. Каждый биограф, в зависимости от своей учености и благочестия, по-своему освещал вопрос. И не все бережно относились к признанным соборами текстам. Неизвестно откуда появилось множество апокрифов; проклятые ереси и лжеучения жили веками и со времен ариан и антидикомарианитов[132] не исчезали, а плодились, как бесполезные сорняки на благословенном всходами поле. Ни одно другое место Священного писания не дало многоименным врагам чистой веры столько поводов для нападок.

Лжеучения в какой-то мере основывались на признанных текстах, на Четвероевангелии, деяниях и посланиях апостолов, на толкованиях отцов церкви и на решениях соборов. Еретики отыскивали какое-нибудь слово и, выворачивая его наизнанку, толковали по-своему. Ухитрялись представить дело так, будто именно таким был его первоначальный смысл в Священном писании.

Издавна существовала страшная путаница. И кто из монахов, обладая скромными знаниями, не впадал в недоумение и замешательство? Неискушенный читатель перескакивает через это место и следует дальше. Но иное дело писец. Он, словно путник, идет по дороге, потом вдруг смотрит вперед и видит — дороги нет: она заросла камышом и хвощами, если он очутился в болоте; полынью и осокой, если попал в пустыню; шиповником и чертополохом, если заблудился в густом лесу. Путник обычно бредет, завязая, по болоту, наступает на колючки, отстраняет разросшийся кустарник или врезается в него и наконец выходит на дорогу. Но ты, смиренный писец, — не перелетная птица, а рулевой, мореход и воин. Одной рукой ты держишь руль, другой мотыгу. Ты должен проложить путь другим, что придут после тебя, — вот о чем размышлял сейчас Селиван.

Как он и предполагал, учитель хотел, чтобы они правильно перевели выражение, употребленное пятьсот лет назад ученейшим мужем Симеоном, говорившим о зачатии божественного младенца. А дело это было нелегкое.

— Необходимо слово, передающее смысл подлинника, — сказал Максим. — Святой Симеон оставил нам немало житий. Он первый изложил в строгом порядке написанное до него. Трудился с наставлением божьим и великой взыскательностью, посему книги его служат образцом для нашей церкви. Многие места из старых текстов, переписанные простодушными монахами и невежественными, неблагочестивыми писцами, противоречили Священному писанию и учению отцов церкви. Их Симеон изъял. Кое-что исправил подобающим образом, чтобы, говоря словами Пселла,[133] это не вызывало презрительного смеха. Стиль его изящен и выразителен. Читаешь его сочинения и думаешь, что сподобил тебя господь встретить ученого, обладающего даром, подобным дару иконописца — живописать божественные сцены. Однако он осторожен. Живописуя, отнюдь не торопится, беспрестанно оглядывается по сторонам, боясь оступиться. И в том месте, где речь идет о божественном зачатии, он тоже проявил благоразумие и осмотрительность.

Из писцов лишь Исак не осмыслил до конца слов учителя и поспешил спросить:

— И как же, отец Максим? Что говорит ученейший Симеон о зачатии?

По тону его чувствовалось, что вопрос вызван самым обычным любопытством. На лицах остальных писцов и красноречивей всего на лице Михаила Медоварцева изобразилась досада. Огорчился и Максим. Говоря о стиле Симеона Метафраста, схожем со старинной иконописью, он хотел дать понять, что ясного смысла нет даже в его тексте. Не дошло это лишь до Исака. Зиновий и Селиван, вознегодовав сначала на Исака за его неуместный вопрос, теперь хранили угрюмое молчание. Глядя на Максима, Михаил старался показать, как его возмутила неподобающая и даже презрения достойная тупость Исака Собаки.

— Как известно тебе по многолетнему опыту, отец Исак, — видя замешательство учителя, заговорил Селиван, — есть в Священном писании места, где в существенном и главном очевидна истина. А подробности не нужны нам. Бог-отец решил послать единственного сына своего спасти род человеческий от многих его прегрешений. Важно это решение бога-отца.

Только теперь уразумел Исак, что поторопился напрасно, и смутился под взглядами других, но тут же, приободрившись, так отвечал Селивану:

— Селиван, сын мой, слова твои вполне согласны с моими. А что говорю я, ничтожный из ничтожных? Как господь порешил, так по божественному его разумению и будет. И там, где нам не дано подобающих толкований из уст богоосвященных, никто из нас против воли его не способен восполнить пропуски и пробелы. Это дело всевышнего, он один может лепить и творить из ничего, из хаоса.

Видя одобрение на лицах писцов, он замолчал, вполне удовлетворенный. Но вдруг уста его словно сами собой произнесли:

— Полагаю, святые братья, не по своему разумению, а в соответствии со Священным писанием должны мы понимать, как произошло зачатие. И примером нам да послужат евангелисты Иоанн и Марк, кои избегли неопределенности и неясности. По божьему наставлению и своему благоразумно обошли они темное место, прибегнув к мудрому умолчанию.

— Прибегнув к умолчанию, говоришь ты? — придравшись к последним словам, тотчас спросил Михаил. — Ты советуешь нам оставить в тексте пропуск, брат Исак? Хуже и не придумаешь! Как можно вычеркивать слова и строки из Священного писания?

Исак взбесился. Он видел перед собой злобную, хитрую физиономию Михаила и сгорал от желания стукнуть его по затылку. Только этого негодник и заслуживал.

Но вдруг зазвучал голос Максима. Исак не знал почему, но голос ученого святогорца с нерусской интонацией сразу подействовал на него успокаивающе, — трудная минута прошла, он смягчился и отступил, как тьма перед коротким пламенем свечи.

— Мы, брат Исак, не пишем заново «Житие Богородицы», — спокойно проговорил Максим, — а переводим старое сочинение и стремимся лишь надлежащим образом передать его на другом языке.

— Отец Максим, справедливы слова твои, — перекрестившись, смиренно сказал Исак. — Разум мой на минуту помутился, прости меня, простите и вы, братья.

Он совсем успокоился. Но потом опять рассердился, услышав голос Медоварцева, звучавший смиренно, но с тайным злорадством:

— Да простит бог всех нас, Исак!

— Аминь, брат Михаил, — сжав кулаки, отозвался он.


— Отец Максим! — прервал молчание Зиновий. — Здесь, вижу я, божественный Симеон употребил слово «синафия», что значит «связь». Не знаю, имеет ли он в виду оба начала, духовное и телесное, или только одно из них, и коли оба, то какое преобладает или же равносильны они. Хорошо зная это, легко найдем мы в нашем языке подобающее слово.

Максим с удовлетворением взглянул на него: в знании греческого языка Зиновий превзошел прочих писцов.

— Хвалю тебя, Зиновий, — сказал он. — Ты рассуждаешь правильно. Но заметь: в понятии, употребленном святым Симеоном, неясны границы двух начал. О том же самом должны позаботиться и мы, чтобы остаться верными подлиннику. Вот что надобно для сохранения смысла.

Зиновий кивнул в знак согласия и погрузился в размышление. Возможно, он, как и Селиван, понял, что сейчас впервые Максим избегает выражать точное значение подлинника. Переносит в новый текст неопределенность и неясность старого. И, разумеется, с полным правом.

— Заметь, — продолжал Максим, обращаясь к Зиновию, — вот все изречение: «…а связь до обручения была». Стало быть, не только то понятие, на которое обратил ты внимание, Зиновий, но и другое, весьма важное для нас, тоже неясно. Симеон хотел, возможно, сказать, что связь установилась до помолвки, но, быть может, не на время желал он указать, а только на вид ее: она такова, кою добродетель и закон допускают до помолвки.

Селиван не мог скрыть своего восхищения. Такого толкования он не встречал нигде. Впервые оно было произнесено здесь, сейчас устами его учителя. Да, разумеется, так просто, ясно и в соответствии с канонами святости объяснить это темное место было указано свыше.

— Святой отец! — воскликнул Селиван и поклонился, простирая руки к Максиму. — Слова твои истинны.

Святогорский монах опустился на лавку. Он закутался в теплое одеяло и, покачивая слегка головой, проговорил со слабой улыбкой, сразу его состарившей:

— Брат Селиван, о если бы это было так!


Снова в келье наступило молчание. Опустив головы, монахи размышляли над словами учителя. Вдруг дверь с шумом отворилась, и на пороге появился отец Вассиан.

— Благословите, братья, — произнес он очень весело, оживленно и ухватился рукой за косяк. — Благодарение господу нашему…

Отец Вассиан был в подпитии.

Это сразу поняли писцы по его громкому голосу и раскрасневшемуся лицу, сохранявшему обычно бледность. О том же говорили его неуверенные движения: он, как ствол срубленного дерева, припал к дверному косяку. Трудно было поверить, но писцы видели это своими глазами. Впрочем, не успел еще Вассиан, любимец великого князя, его правая рука в деле перевода Священного писания, показаться на пороге, как в келью проник терпкий винный дух. А за спиной Вассиана стоял его келейник, прижимая к груди братину.

Писцы молча уставились на нежданно появившегося старца. Взгляд Селивана, точно у испуганной птицы, перебегал с Вассиана на Максима, который с невыразимым изумлением взирал на гостя. Одеяло соскользнуло с его плеч, спина распрямилась, точно натянутая струна. И руки, лежавшие на столе, поднялись, как крылья, — еще немного, и он вспорхнет, улетит.

В отличие от других лицо Исака просветлело, засияло радостью. Он тут же вскочил на ноги. И, поднеся шершавую ладонь к груди, низко поклонился.

— Господин мой Василий Иванович! — проговорил он сладко и почтительно, словно перед ним стоял не смиренный монах, как и он сам, а прежний боярин Василий, сын славного воеводы князя Ивана Патрикеева.

— Замолчи, Исак! — сердито прикрикнул на него Вассиан. — Садись! — И, напустив на себя серьезность, он подошел к Максиму. — Да простит меня твое преподобие. Простите меня и вы, братья. Я очень скверно провел ночь. Простуда замучила, метался без сна в лихорадке.

Глядя на осунувшееся лицо Вассиана, никто из писцов не усомнился в правдивости его слов. Максим посочувствовал ему. От Вассиана, правда, попахивало вином, но он выпил, чтобы побороть немощь, — с тех пор, как они познакомились, святогорец впервые видел его пьяным.

— Сядь, отче, отдохни немного, — сказал Максим, отодвигая стоявшую на дороге скамью и приглашая Вассиана сесть на лавку.

— Я только что был у святого митрополита, — рухнув на лавку, пробормотал Вассиан. — Мороз лютый, носа на улицу не высунешь… Отец Варлаам присоветовал мне осушить пару кубков, и, признаюсь, теперь я чувствую себя превосходно. Теперь мне что холод, что жара — все едино.

— Запри дверь, Евлампий, — обратился он к своему келейнику, — и помоги Афанасию растопить как следует печь. А сначала поднеси всем братьям по чарке.

Поставив братину, монашек пошел запирать дверь. Афанасий тут же бросился ему помогать.

— Но, святой брат… — начал Максим, с недоумением глядя на Вассиана.

Он хотел сказать, что за работой они не замечали холода. Но это не соответствовало истине. И ночью и днем он чувствовал, что руки и ноги у него коченеют; как и другим монахам, ему совсем не мешало выпить чуть-чуть горячительного. Мед не повредил бы, напротив, пошел бы на пользу. Впрочем, Евлампий и Афанасий быстро выполнили распоряжение Вассиана, чье слово было для них равносильно великокняжескому приказу.

— Благословите, святые отцы! — раздался радостный голос Исака, оживившегося, словно всадник перед увеселительной прогулкой.

Он первый выхватил чарку из рук Афанасия. Но не торопился припасть к ней. Держал полную до краев перед самым носом и ласкал взглядом золотистый мед. Это была всего лишь чарка, ничтожная чарка. Но разгоревшимся глазам монаха она представлялась беспредельным янтарным морем. И при виде его Исак ощущал несказанную радость. «Как моряк в море, так и монах в пустыне», — вдруг вспомнились ему слова святого Фалассия.[134] И тут Исаку почудилось, будто никого нет поблизости, он один в дальнем море. А оно — божественный напиток, который благоухает, как мускус и кедры ливанские, и сверкает, подобно алмазу. Напиток крепкий и сладкий. Никто его, Исака, не видит, он может припасть и пить сколько угодно, сколько вместит его утроба и пока не скажет: «Остановись!» — опаляемая и несгорающая его душа. Ведь и душа его, не только плоть, жаждала выпить. Поэтому Исак не спешил наполнять святой влагой подлую свою утробу.

Если бы он был уверен, что его ждет и вторая, и третья, и четвертая чарка, он, конечно, поступил бы иначе: сначала ублажил бы свою плоть, заполнил бездну, а потом уж запечатал бы рот и распечатал глаза, чтобы с их помощью усладить душу. Но чарка в его руках была одна-единственная, первая и последняя. Коли он сразу опрокинет ее, выльет в пропасть, то закаменевшее от долгого воздержания нутро ничего не почувствует. Упадет сверху капелька, одна-единственная капля из невидимых облаков, помет неоперившегося птенца. Она не дойдет до пылающего днища, растечется по пути, не попав в жерло желудка, погибнет, как погибает между жизнью и небытием мертворожденная душа. Нет, это недопустимо! Так попусту пропадет напиток. И хотя монахи уже дали свое благословение и Афанасий протянул руку, чтобы снова наполнить чарку, Исак не спешил выпить свою долю.

Ему хотелось, чтобы сначала порадовались глаза. Глаза — это не плоть, неспособная к размышлению. У них есть крылья и божественная фантазия. Плоть, получив свою долю, уничтожает ее, превращая в скверну. Глаза же, напротив, из капли создают океан. Через них освещается разум, через разум раскрывается вселенная, — так говорит господь.

Прочих писцов удивила медлительность Исака. Они думали, он не станет ждать их благословения и, как только Афанасий передаст ему чарку, опрокинет ее, выльет мед в жаждущий кратер вулкана, как изголодавшаяся собака, готовая вместе с костью отхватить палец. Но этого не произошло. Сначала никто не понимал поведения Исака, потом все обратили внимание на его веселые глаза, на их молчаливую ликующую речь. Словно сноп золотых лучей упал из глаз Исака Собаки на мед в чарке. У писцов промелькнула мысль, что Исак открыл в ней что-то необыкновенное. И в самом деле, он не просто смотрел на полную чашу, а вел с ней безмолвную беседу.


Любопытство монахов перешло в нетерпение. Все ждали своей очереди приложиться к меду. И Зиновий, и Селиван, самый скромный из них, чувствовали жажду. Даже Максим, решив, что одна чарка не повредит, хотел выпить немного, согреть кровь. Как и прочие, он наблюдал за Исаком, чья блаженная физиономия его забавляла, вызывая нетерпение, словно он стоял у источника, над которым склонился кто-то другой, видел его спину, слышал, как переливается у того в горле священная влага, а солнце палило нещадно, будто поджаривало на костре, и уже иссякло терпение, а другой продолжал пить, радовался, неразумный, и даже не думал уступать свое место.

Первым не выдержал Вассиан.

— Хватит, Исак. Пусть и другие братья выпьют.

— Сударь, — с несказанной радостью на лице повернулся к нему Исак, — так подобает, так установил господь, благословивший сначала наши глаза, а потом чувственный рот. «И ныне просвети мои очи, отверзи моя уста…»

И что удивительно: никто не поправил Исака, хотя все знали, что он исказил слова утренней молитвы, впал в ересь. В молитве не делалось различия между очами и устами. Устам придавался такой же духовный смысл, как очам. «И ныне просвети мои очи мысленные, отверзи моя уста поучатися словесем твоим, и разумети заповеди твоя и творити волю твою». Но ни Максим, ни Зиновий, ни Селиван его не поправили. И даже Михаил упустил такую возможность. Все засмеялись. И засмеялись еще веселей, увидав, что Исак поднес наконец чарку к пылающим устам. Священнодействие глазами кончилось. Сейчас он осушит ее, и кто-нибудь другой приникнет иссохшими губами к прохладному источнику. Но, вопреки ожиданию, Исак не сразу опрокинул чарку. Он приступил к другому священнодействию. Стал пить не спеша, по капельке, словно причащался святых тайн. Понемногу пил причастие, беседуя с ним. Ласково приветствовал каждую капельку и бережно отправлял ее на дно желудка. Он вовсе не торопился, желая, чтобы она катилась сама, поила на своем пути жаждущую землю, дарила радость и чтобы даже самая малость благотворной влаги не пропала даром. Словно падали на пол с дискоса крошки просфоры, тело господне, или проливалась капля священного вина, кровь господня. Красная толстая физиономия старого монаха сияла от удовольствия. Увлажнились его язык и нёбо, радость засветилась в веселых глазах. Точно загорелись одновременно маленькие свечки в большом паникадиле и, рассыпая вокруг сверкающие лучики, осветили лицо Исака.

— Исак! — строго одернул его Вассиан. — Ты задерживаешь нас.

И тогда он обратил к Вассиану свое сияющее, как полная луна, лицо.

— Эх, сударь, — прокатился по келье теплый и низкий его голос, — мало ты дал мне, одну каплю — взмахнула крылами ласточка, циу-циу, а ну-ка, поймай ее… Куда мне эту каплю отправить? Позволь распорядиться ею, одной-единственной, по своему разумению.

Снова засмеялись монахи. Вассиан будто и не заметил, что Исак назвал его сударем, а не братом.

Максима отнюдь не донимали плотские искушения. Он охотно и строго соблюдал посты; когда дозволялось, ел все, во время поста постился. И меды пил, когда и сколько было можно. Ему не приходилось истязать себя, приноравливаясь к монашеской жизни. Таков он был по натуре. Маленький, худой, он так же спокойно расставался с мисой будничной фасоли, гороха, как и с праздничным угощением, жирной ухой и ароматной брагой. Когда он приехал в Москву, великий князь приказал кормить его со своего стола. Еда была превосходная, изобильная, хлеб белый, свежий, икра черная, красная, отборная рыба, уха стерляжья, налимья, разные овощи, фрукты, инжир, изюм, орехи, сушеные яблоки, вишни; блюда приправлялись пряностями, корицей, гвоздикой, мускатным орехом. Изобиловали и разнообразные напитки даже в те дни, когда монах на Святой Горе счел бы грехом взглянуть на вино. Максим ел и пил то, что подавал ему Афанасий…

Но сегодня неожиданное угощение Вассиана, внезапное появление почтенного старца в подпитии (потом он выпил еще и совсем осоловел) и поведение Исака, известного бражника, — все это нарушало обычай, устав. Однако Максим не мешал общему веселью, смеялся, как и прочие, над проделками Исака и, когда Афанасий поднес ему самому чарку, осушил ее до дна. А потом не отказался выпить и еще одну.

Две чарки не могли ему повредить. Но то ли мед был очень крепкий, то ли в тесной, душной келье, где собралось столько людей, нечем было дышать — кто знает отчего, но у Максима закружилась голова. Приятная, сладкая истома затопила тело его и душу. По веселым глазам писцов он догадывался, что то же самое чувствовали и они. Все согрелись. Афанасий и Евлампий, расторопные и услужливые после многих чарок, выпитых тайно и явно, в мгновение ока разожгли печь, и сразу словно лето наступило в холодной келье.

Разгоряченный Исак засучил рукава, и обнажились его белые толстые руки, похожие на пышное тесто.

— Тьфу! — поплевав на ладонь, он схватил перо. — Теперь я буду писать. И нарисую вам горы и пещеры, кентавров, сатиров и собакоголовых, изображу вам, святые братья, ветры, зверорыб, быков, ослов, крокодилов, крылатых драконов и прочих зверей, птиц и чудовищ, кого бы вы ни пожелали.

Не только Исак, но и все остальные слегка опьянели.

И если раньше Селиван и Зиновий долго мучились в поисках слова, а, придумав, не решались его произнести — теперь Вассиан, с которым поделились сомнениями, воскликнул:

— Совокупление! Вот подобающее по смыслу слово, отец Максим.

Писцы посмотрели на него с восхищением.

— Позволь сказать, преподобный Вассиан, — вытирая вспотевший лоб, заговорил Михаил Медоварцев. — Слово, конечно, подходящее. Но я, ничтожный, думаю, не написать ли лучше «собрание»?

— Ну, что ты, прозорливейший! — неодобрительно протянул Вассиан. — Зачем же вставлять в священный текст неуместное слово? И если спросят, как его объяснить?

— А вот как, — робко продолжал Михаил. — Чуть выше говорится, что собрались священнослужители и порешили выдать Марию за Иосифа. Собрание иереев было, разумеется, до помолвки. Поэтому в том месте, о коем толкует твое преподобие, мы напишем о собрании священников, все будет соответствовать вышесказанному, два понятия спутаются, и, даже внимательно читая, неувязки не обнаружишь.

— Ха-ха! — захохотал Исак, так что тяжелый стол закачался. — Стало быть, по-твоему, Михаил, спутаются? Выходит, мы сидим тут, чтобы путать, а не распутывать?

Монахи от души рассмеялись, а Михаил молчал, понурившись.

— Отец Вассиан, по смыслу слово твое подходит, — сказал Зиновий, — но означает плотскую сторону…

— Оно значит то, что значит, — отрезал Вассиан. — А как должно быть, по-твоему?

Его высказывание, в другом случае смутившее бы монахов, на этот раз никого не задело. Обращаясь к Вассиану, но на самом деле спрашивая Максима, Селиван тихо проговорил:

— Стало быть, так писать?

— А ты как полагаешь? — порицающе посмотрел на него Вассиан. — Ты, Селиван, молодой, начитанный. Неужто не помнишь псалом: «Вот я в беззаконии зачат и во грехе родила меня мать моя». — Он пробормотал что-то себе под нос, а потом произнес во всеуслышанье: — «Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною».[135] — И повернулся к Максиму, как бы ища у него поддержки.

— Да, там так сказано, — постукивая пальцем по книге, молвил Максим.

— Но всюду упоминается святой дух, — прошептал Селиван.

— Все с его помощью, — неопределенно заметил святогорец.

И другие писцы принимали молчаливое участие в беседе; хотя губы их не шевелились, они очень внимательно слушали, улыбаясь глазами. Даже Исак, угомонившись, весь обратился в слух и наклонился вперед, чтобы не упустить ни слова, слизнуть языком, как святую каплю, случайно пролившуюся из потира.

— Одно дело, что произошло все по воле всевышнего, и иное — подробности происшедшего, — принялся растолковывать Вассиан. — Христос не пожелал, чтобы знали его отца, не открыл его имени. Но не запретил он греха, ибо уж так устроен человек, из тьмы рождается свет, через заблуждение приходим мы к знанию. — Подняв глаза, он увидел над головой Селивана изумленную физиономию Афанасия. В гневе ударил рукой по столу и закричал, грозя кулаком: — Вон отсюда, Афанасий!

Нисколько не удивившись, тот вылетел стрелой из кельи.

— Свинья поганая! — кричал Вассиан. — Тут же побежит доносить проклятому Ионе, неблагодарный!

И, опустив свои длинные руки, он кивнул монахам, чтобы они приблизились и выслушали его до конца.

ЖАЛОБЫ БОЯРИНА

Внезапное удаление из столицы добрейшего Варлаама встревожило ученых людей и духовенство. Да и простой народ зароптал.

Это произошло на исходе 1521 года, в декабре месяце, в трудное для княжества время. Русь только что пережила страшное бедствие, набег крымских и казанских татар, которые дошли до самой Москвы. Они осадили город и разграбили все вокруг. Восемьсот тысяч русских, закованных в цепи, увели с собой, чтобы продать в рабство в Астрахани или Кафе. Исстрадавшийся и изголодавшийся народ не мог оправиться от перенесенных бедствий. Но внезапное исчезновение митрополита — дело нешуточное. Поговаривали всякое: будто Варлаам удалился сам, потому что одряхлел и состарился, или будто, поссорившись с великим князем, швырнул оземь посох и уехал в Белозерский монастырь, чтобы вести там отшельническую жизнь. Но то ли жил Варлаам в каком-нибудь монастыре, то ли заперли его в курную избу или даже умертвили и почему повздорил он с великим князем — все это оставалось тайной.

Прошло несколько месяцев. И как при воспалении раны, когда лихорадит все тело, а никому не ведомо, отчего это, пока, нагноившись, рана не прорвется, так и в истории с Варлаамом: прежние слухи и пересуды постепенно замолкли, забылись. И теперь все перешептывались с опаской о том, что было в действительности: старый митрополит в присутствии великого князя швырнул оземь посох, так как его принуждали дать согласие на второй брак Василия.

После окончания войны возобновились разговоры о разводе великого князя. Говорили, будто у него нет больше надежды дождаться сына от Соломонии. Великая княгиня считала, что вина не ее, болен Василий. И если бы она постриглась в монахини, все равно у него не появился бы наследник. Ему, мол, надо лечиться. Брат великой княгини Иван Сабуров привез из Рязани знахарку Степаниду. Она осмотрела Соломонию и сказала, что та нездорова. И если хочет удержать супруга, пускай обмывается каждое утро в живой воде, а влажные руки вытирает о мужнее исподнее. Василий прослышал об этом. Ему нашептали, что знахарка дала княгине вовсе не живую воду, а зелье. Великий князь вознегодовал. Объявил жене, что ее постригут в монахини. Соломония обратилась за помощью к митрополиту Варлааму, Вассиану и святогорцу Максиму, которые посоветовали ей неволей не идти в монастырь. Передавали еще, что великий князь во всем держит теперь совет с игуменом Волоколамского монастыря Даниилом. А тот побуждает его отбросить сомнения и ради блага церкви и государства нанести удар недругам. Болтали и разное другое, но самое важное услышал однажды Максим из уст одного боярина.

Войдя в келью, боярин выразительно взглянул на Афанасия, как бы прося его удалить, — ведь теперь уже все знали, что захудалый келейник — шпион Ионы, Иуда, продавшийся за сребреники. Когда Максим беседовал с другими учеными лишь о божественном и духовном, он не прогонял Афанасия, чтобы и этот бедняга послушал, просветился и очистилась его душа.

Боярина звали Иван Берсень.[136] Ловкий, умный придворный и добрый христианин, он был в большой чести при дворе великого князя Ивана III. Но Василий удалил его от себя, лишил почестей и славы, — старик Берсень попал в опалу. У него не было уже лошадей, палат, нарядного кафтана, никаких знаков княжеской милости, — все перешло к другим. Прежние друзья его забыли. Опустившийся, с длинными спутанными волосами, он вызывал на улице насмешки ребятишек. Только здесь, в келье иноземного монаха, в нем проснулись прежняя гордость и чувство собственного достоинства. Сидя перед ученым человеком, далеким от мирских страстей и ненависти, который ни на кого не смотрел с подобострастием, а пекся лишь о мудрости и святой чести, Иван Берсень вспомнил, кем был прежде. Точно вернулись те славные времена, когда он служил великому князю Ивану и принимал в Москве Делаторе, первого посла императора Максимилиана. Припомнил он, и какой почет ему оказывали в чужих странах, при дворах западных королей и во дворцах восточных ханов. Много лет служил он верой и правдой московским князьям, а какую получил награду? Точно паршивого пса, вышвырнул его вон великий князь Василий. Прогнал из дворцовых палат, как раба последнего. И сказал: «Ступай, смерд, прочь, не надобен ты мне!» Теперь душа его обливается слезами, как отсеченная виноградная лоза. Раньше опорой ему служил добрый митрополит Варлаам; было кому излить горе, тот выслушивал его с участием, оказывал покровительство. А теперь нет в столице святого старца. В Москве не найдешь никого, кто бы ему, Берсеню, посочувствовал. Никого, кроме этого чужестранца, мудрого святогорского монаха.

— Входи, господин мой Иван, — сказал Максим, завидев Берсеня на пороге. — Входи, присядь и отдохни.

Боярин поцеловал монаху руку, а тот пододвинул гостю скамью.

— Раз пришел, сяду, — сказал Берсень.

Он немного помедлил, ожидая, пока уйдет из кельи Афанасий. Потом выпрямился, подскочил к двери и, открыв ее, убедился, что келейника след простыл. Только тогда сел. Глаза его, прятавшиеся в морщинах, широко раскрылись, взгляд стал живым и быстрым. Лицо приняло уже знакомое Максиму непонятное выражение: не то печалился боярин, не то радовался, наблюдая странные дела, происходившие вокруг.

— Пришло, похоже, время, святой отец, увидать нам великие события, — проговорил он тихо, но с воодушевлением в голосе. — Никому ничего не ведомо, слышим разные толки, но как дознаешься правды? — Он помолчал, проверяя, внимательно ли слушает его Максим, и, прочтя интерес в его глазах, продолжал: — Восторжествовало зло, а мы и ведать не ведаем. Коли государь наш решил расстаться с супругой, стало быть, не терпится ему новую привести во дворец. Прелюбодей князь Василий!

— Сударь, думаю, пристрастным сделали тебя твои печали, — сказал Максим. — Но если прав ты, то недолго нам до беды. Когда издали подстрекает тебя сатана, не бойся его; он одолим. Бойся сатану, когда приблизится он к тебе, приняв человеческий облик.

— Человеческий, да, человеческий! — воскликнул боярин. — Это княжна Глинская.[137] Повстречал ее великий князь в лесу, когда, подобно последнему смерду, в страхе скрывался там от Магмет-Гирея. И подивись, святой отец, какова мощь сатанинская. Ведь Глинские — заклятые враги московских князей. Отца княжны, Василия Глинского,[138] уже нет в живых, он умер давно, но дядя ее Михаил жив, и вот десять уж лет, как великий князь держит его в заточении.

— Слыхал, — сказал святогорский монах. — И говорят, что князь Михаил Глинский — вероломный себялюбец.

— Дьявольская душа, — проворчал Берсень. — Рожден он для смут и иных недобрых дел. Сначала православных продал католикам, потом католиков — православным. В прежние годы был он воеводой польского короля, да изменил ему, завязал дружбу с Москвой. Потом, когда воевали мы с литовцами, перешел от Василия к Сигизмунду. Но его схватили и держат с тех пор в заточении. Не раз самодержец Максимилиан просил его освободить. Обещал Василию отправить Глинского на край света, в испанское королевство, но великий князь не согласился. И вот теперь жди одного: в чем отказал он императору, не откажет племяннице Глинского, а она, говорят, раскрасавица, русалка настоящая, дьявольское отродье, как и дядя ее. — И он перекрестился. — Что сказать, святой отец? Сатана ослепил государя нашего, горе нам… Не слышит, не видит теперь ничего великий князь Василий, совсем обезумел. Княжна лишила его разума. И посмотришь: женится он и выпустит волка из капкана. На беду всему княжеству.

— Ежели правда это, добра не жди, — огорченно проговорил Максим. — Грехи подобные велики, ослабляют они веру и все княжество; рушатся из-за них могучие царства, неверные их попирают.

Старый боярин сокрушенно покачал головой, хотел что-то сказать, но Максим с живостью продолжал:

— Вот ведь жило византийское царство тысячу лет. И жизнь, и слава его, боярин, была прекрасна. Но много скопилось там грехов, властители сгубили его нечестием своим, и проклял его господь. Но ваше княжество только поднимается, полно сил. Печалится душа, когда молодого крепкого мужа видишь в немощи и недуге.

— Ах, не сегодня, отец, начались наши беды, — глубоко вздохнул Берсень. — Ты здесь человек новый, несчастья же наши стары. И начались они давным-давно, — он посмотрел Максиму в глаза и, стукнув кулаком по столу, продолжал: — Начались, отец мой, когда покойный князь Иван взял в жены Софью. Все беды пошли с этой ведьмы.

Не в первый раз слышал Максим, как боярин поносит Зою Палеолог, и не мог с ним согласиться…

— Великая княгиня, боярин, была рода великого, — сказал монах. — По отцу царского рода константинопольского, а по матери происходила от великого герцога Феррарского.

— Сударь, кто б ни была Софья, на погибель нашу приехала она сюда! — воскликнул Берсень, в гневе воздев руки. — И с тех пор — услышь от меня, я все знаю — с тех пор, говорю, как ступила она вместе с другими греками на землю нашу, пошли у нас неустройства великие. Мы получили Софью, но утратили бога и истину. Пока не приехали сюда греки, жила земля наша в мире и тишине, богом благословенная, а явились они, и отвернулся от нас господь.

И чем больше хмурился Максим, слушая Берсеня, тем сильней тот негодовал.

— Такие уж вы люди! — кричал он. — Куда ни придете, всюду навредите. Это говорю тебе я, и пускай возразит мне кто-нибудь! Вот ты приехал сюда, отец Максим, а какую пользу принес ты?

Глаза боярина гневно сверкали, монах же отвечал спокойно, сдержанно:

— Я — сиротина ничтожный. Какой же от меня пользе быть?

Берсень уже раскаялся в своих словах и, протянув Максиму руку, проговорил твердо:

— Нет, человек ты просвещенный, мудрый, много хорошего можешь нам сделать. Тебя следует спрашивать, тебя и никого другого, как государю землю свою устраивать и людей награждать, как митрополиту исполнять свой долг.

— У вас есть книги, есть правила, — смиренно отозвался Максим. — Сами разберетесь в своих делах.

— Нет, — возразил Берсень. — Тебе известно, преподобный отец, да и мы слыхали от разумных людей, что земля, где не сохраняются старые обычаи, вскоре погрязнет в грехах, погибнет. А теперь великий князь нарушает обычаи отцов.

— Обычаи меняются, боярин. Прежних не сохранишь.

— Да. Но лучше бы хранили мы их, награждали как подобает мужей достойных и стариков почитали. А с кем ныне считается наш государь? Да ни с кем! Запирается с одним или двумя боярами в своей опочивальне и там решает все дела.

— Он — государь.

— Государем был и покойный его отец, — продолжал возмущаться боярин. — Но великий князь Иван не поступал так, правил иначе. Всех нас уважал по заслугам, и жили мы в почете и довольстве. Да приехала Софья, ввела свои порядки. И ответь мне: султаны, что сидят теперь в Царьграде, неверные, вмешиваются в дела церкви?

— Нет, в дела церкви не вмешиваются они, все решает патриархия, — ответил Максим.

— А что творит наш князь? Он и церковь ни во что не ставит. Сегодня прогнал Варлаама, завтра, не спросясь никого, посадит на его место Даниила. И так же поступает с боярами. Не слушает их советов, ни во что ставит князей и воевод, считается только с мнением Шигоны и дьяков. Хочет быть единовластным правителем, нарушает старые порядки. Но и боярин не служит тогда княжеству, только о себе лишь заботится. Церковь стремится быть в стороне от великого князя, а он — от церкви. Так же и монастыри, и бояре; гибнут старые порядки, каждый о своей выгоде печется.

— Ты прав, — печально улыбнулся Максим. — На беду нашу, каждый смотрит в свою мису, кому же об общем котле позаботиться? Великий князь, церковь, боярин — у всякого свое. И что ж выходит? Вы здесь, в княжестве своем, своими делами заняты, мы, греки, — своими, также сербы, болгары, македонцы и влахи. Никто и не вспомнит, что все мы едины, ибо едина у нас вера. И то, что в Вавилоне случилось, и в наши дни повторится.

Мы не понимаем друг друга, — продолжал Максим. — Кричим, шумим много, а понимания меж нами нет. И тогда приходит издалека турок с ятаганом в руке. Заслышав топот, мы оборачиваемся, преисполняется ужаса душа наша. Тогда мы вопим, творим молитвы, вспоминаем о единоверцах, зовем братьев на помощь. Да поздно, разным языком говорим мы: не понимают нас братья.

Старик Берсень погрузился в раздумье. Он был согласен с мудрым собеседником и понимал, что наговорил много лишнего. В замешательстве он молчал. Молчал и святогорский монах. Он слышал и прежде крайне резкие суждения боярина, смотревшего на все пристрастными глазами оскорбленного, униженного человека.

— Твои слова о неверных справедливы, Максим, — придвинувшись поближе, прошептал Берсень. — А известно ли тебе, что сейчас в Москве находится посол султана Скиндер?

— Нет, боярин, — ответил Максим. — Слыхал, что кто-то приехал из Константинополя ради торговых дел и вовсе он не посол, как ты говоришь.

— Торговые дела! Какая торговля и дружба у нас с султаном, владыкой неверных? Великий князь хочет завязать с ним дружбу, да султан не ставит его ни во что. Василий засылает к нему послов, в грамотах называет братом дражайшим, а султан не называет великого князя братом и послов к нему не шлет. Василия страх одолел, ибо утратил он веру в бога.

— Да, — согласился с ним Максим. — Но пришел час, когда надобно не дрожать от страха, а совершать подвиги во имя православия. Великий князь же при наступлении татар уехал, скрылся в лесах, вместо того чтобы сражаться. Он согласился опять платить хану дань, не понимает, что мусульмане, подобно огню, ненасытны. Чем больше крови дашь, тем больше требуют они. Нет, не пристало великому князю бежать от врагов. Надо было испросить помощи и воодушевления у господа, и тогда Василий поразил бы Магмет-Гирея, как самодержец византийский Ираклий[139] — неверного Хосроя. Так советовал ему святой старец Варлаам, так и мы писали в наших посланиях.

— Знаю, отец Максим, — кивнул Берсень. — Ты честно исполнил долг свой, но лучше бы тебе не писать об этом.

— Почему? — с удивлением спросил Максим.

— Злопамятен Василий, навредит он тебе.

— Злые люди, боярин, не в силах навредить добродетельным. Они могут умертвить их, заключить в темницу, предать позору и унижению, но знаешь ли, что сказал древний мудрец Сократ своим судьям? Что ни темницы, ни смерти не страшится добродетельный человек. А то, что злые люди считают злом, не зло для меня. Господь послал меня к вам, и только он уведет отсюда.

— Ты, отец мой, говоришь как муж истинно добродетельный, — сказал боярин. — Но мы — обыкновенные люди, и над нами стоят другие, владыки наши. Скажи, святой старец, по своей воле остался ты здесь?

— Не отпустили меня, боярин, — вздохнул святогорский монах.

— И не отпустят! — посмотрев ему в глаза, отрезал старик Берсень.

— Отчего ты так думаешь, боярин? — спокойно спросил Максим.

— К нам легко приехать, отец, да трудно от нас уехать. Не отпустит тебя великий князь Василий.

— Почему?

— Ты человек просвещенный, немало здесь повидал хорошего и плохого. Уедешь отсюда и все расскажешь. Когда, отец мой, последний раз видел ты великого князя?

— За несколько дней до исчезновения митрополита.

— Он, что ж, призвал тебя к себе?

— Да. Призвал и спросил… а я сказал, пусть не делает, что задумал, не то случится, как с византийским самодержцем Константином, сыном Ирины.[140] Тот тоже постриг в монахини первую свою жену и на другой женился. Народ и духовенство восстали. Ослепленный любовью и властью своей, жестоко он покарал тех, кто осмелился ему перечить. Святого Феодора Студита[141] заточил в тюрьму на одном из Принцевых островов,[142] многих пытал и умертвил, но вскоре последовало возмездие: мать его подняла войско, и Константина свергли с престола, а потом ослепили. Суровая кара, но справедливая. Вот что сказал я вашему государю.

— А что ответил Василий?

— Ничего. Больше не призывал меня к себе.

— Сиди и жди, сударь, — после некоторого молчания промолвил Берсень.

— Чего мне ждать? — спросил монах.

— Великий князь всех нас ослепит, чтобы кто-нибудь не ослепил его самого, — удрученно улыбнулся старик Берсень.

— Нет, сударь! — горячо возразил Максим. — Есть царь земной, но есть и небесный.

Он долго смотрел на понурившегося боярина. Длинные седые волосы Берсеня свисали чуть ли не до пола. Пыл Максима остыл, и он проговорил спокойно:

— А ослеплять других — все равно, что ослеплять себя.

Берсень сидел не шевелясь и молчал. Святогорский монах хотел что-то еще прибавить, но, глядя на поникшую голову всесильного прежде боярина, понял, что страшное предсказание может сбыться со дня на день — ведь того же ждал и он сам.

УЧЕНЫЕ

До сих пор все шло так, как при сборах в дальний путь. Вот уже готова повозка, впряжены лошади. Грузят вещи, прощаются, обмениваются последними словами. Пока еще никто не торопится. Но возничий наконец ударяет кнутом, лошади пускаются вскачь, стрелой летит повозка, все быстрей и быстрей — были бы только проворны кони — вертятся колеса.

Как прежде из незаметного монашка Даниил стал игуменом, так и теперь привез его великий князь в Москву и из игумена сделал русским митрополитом. Не спросив никого, посадил его на место старого Варлаама. Немного времени прошло после посвящения его в сан, и Даниил поспешил отблагодарить Василия. Давно уже великий князь хотел прибрать к рукам князя Северского Василия Ивановича. Благословения на это, как говорили, просил он и у прежнего митрополита, но Варлаам отказал ему. А теперь Даниил охотно согласился помочь, оповестил князя Северского, что тот может без страха приехать в Москву: ему окажут там покровительство. Князь приехал, его схватили и бросили в темницу. Всех возмутила неслыханная дерзость митрополита.

Вассиан сказал как-то святогорскому монаху:

— Теперь, Максим, добра не жди. Я уезжаю из Москвы.

— Куда же, брат?

— Туда, где жил прежде, в Симонов монастырь. Поедем со мной. Там у меня свои люди. Будешь в безопасности, а тут тебя окружают волки.

Они стояли в воротах монастыря. Возле дворца появился юродивый и направился к ним. Оборванец, в потертом кафтане, наброшенном на плечи, на ногах обмотки из грязного тряпья. Остановившись перед двумя монахами, он нагло заглянул им в лицо и что-то спрятал за спиной.

— Что там у тебя, дурачок? — спросил Вассиан.

— Вот, — промычал юродивый и помахал перед собой старой метлой, общипанной, никуда уже не годной.

— Зачем тебе метла?

Юродивый выпучил глаза и, показав язык, промычал:

— Очищаю Русь от врагов нашего князя. Много одержимых — метешь, метешь, а конца им нет.

Согнувшись и неуклюже, по-медвежьи переваливаясь с ноги на ногу, он стал разметать перед монахами слежавшийся снег.

— Вот так… вот так… Пускай сгинут враги, а великий князь живет многие лета, — громко рычал он.

Вассиан увел Максима на монастырский двор.

— Завтра на рассвете я уезжаю, — сказал он. — Собери свои пожитки и извести меня, я пришлю за тобой Евлампия. Неблагодарного Афанасия с собой не бери.


Расставшись с Вассианом, Максим направился к церкви Иоанна Предтечи.

Его очень огорчило, что новый митрополит в Исповедании веры даже не упомянул вселенскую патриархию. Точно она не существовала вовсе. В тот же вечер, двадцать седьмого февраля, после посвящения Даниила в сан, Максим написал послание, начинавшееся так: «Где и какое учение учит, что дозволено пренебречь святейшей патриархией, которая по строгим канонам управляет нашей святою православной церковью». Тон этого послания, не в пример другим, был резкий, слова жгли, точно угли. Селиван сделал с него много списков и разослал всем, начиная с великого князя и самого Даниила. Как всякое справедливое слово, послание распространилось повсюду. Не прошло и нескольких дней, как к Максиму пришел приспешник Даниила, Вассиан Топорков. Бесстрашный святогорский монах говорил с ним еще резче, чем писал в послании. И потребовал, чтобы показали ему наконец патриаршую грамоту, предоставляющую русской церкви право назначать митрополита без согласия патриархии. И на этот раз ему отказали, и опять Максим принялся искать грамоту среди старых рукописей. Но не нашел. И теперь намеревался написать об этом еще одно послание.

Ему было известно, что Даниил и Топорков собирают все его сочинения, обличающие еретиков, колдунов и астрологов. И те, где говорилось об ошибках в священных книгах, о произволе монахов, притеснении вдов и сирот. Они изучали их, букву за буквой, словно вшей искали в своих подрясниках. Старались найти погрешности и еретические заблуждения — все это рассказывал раньше Максиму монах Вассиан, то же слышал он и от других.

Наветы Даниила, Топоркова, игумена Ионы и прочих святогорца не трогали. Как не трогали его и нападки латинянина Николая. Но Максима удручало, что даже окольничий Федор Карпов, человек просвещенный и благожелательный, сомневался в правильности его суждений. Он прослышал, что Федор ходит всюду с его посланием Николаю Немчину и утверждает, что обнаружил там ересь.

Поведение Федора неприятно поразило Максима, да и сам окольничий вызывал в нем жалость. Недостает ему, видно, знаний, и потому принял он сторону латинянина Николая или, может быть, несмотря на свою добродетель и честность, подобно другим, поддался страху, убоялся великого князя и митрополита, потерял чувство собственного достоинства и теперь проклинает его, Максима, из страха, а это самое позорное.

Давно не видел святогорский монах Федора, не мог припомнить, когда видел в последний раз. И, полный гнева и горечи, он передал ему через Власия, что строго осуждает его и просит не гневить бога, не забывать, кто он сам.

И вот в тот вечер в церкви Иоанна Предтечи после вечерни встретились лицом к лицу два просвещенных мужа — греческий монах и русский дьяк.


— Не следовало тебе, философ, не разобравшись в деле, судить да рядить, — удрученно сказал Карпов. — Философия учит, как известно тебе лучше меня, смиренного, что не всегда мы делаем, что хотим, верим во все, что слышим, и высказываем все, что думаем.

В голосе его прозвучала горечь, а не злоба. Максим понял, что слова эти — плод долгого раздумья. Он внимательно посмотрел на Карпова, увидел его прямой взгляд и опечаленное лицо. И понял, что был пристрастен, несправедлив к нему.

— Бога ради, не называй меня философом, добрейший Федор, — молвил он. — Не философ я, а монах, самый темный и худоумный. Философия — это богоданная священная наука, а поелику судил я о тебе, не выслушав правду из уст твоих, чего иного ждать от меня, коли не награжден я божественным даром? Затмился разум мой, вижу теперь, что был к тебе несправедлив.

— Нет, отец мой, верно, исказили тебе мои слова, — возразил Карпов. — Поп Степан из Никольской церкви — ты же с ним знаком — дал мне прочесть твое послание лекарю Николаю и сказал, что в нем ересь. Я возразил, что твое преподобие превосходно знает Священное писание и в своих сочинениях не отступает от святых канонов. И просил Власия вернуть тебе твое послание, чтобы ты внимательно его перечитал. Вот и все.

Церковь опустела. Максим и Федор вышли во двор. Стояла зима, было холодно, шел снег. Но оба они не замечали мороза, довольные тем, что недоразумение между ними уладилось, и не спешили проститься.

— Как поживает Николай? — спросил Максим.

— Хворает бедняга, — с жалостью проговорил Федор. — Всю зиму болеет, не выходит из дома.

— Да пошлет ему бог здоровья. Но не знаю, хочет ли теперь сам Николай поскорей поправиться.

— А почему ему не хотеть, отец мой? — с удивлением спросил Карпов.

— Да потому, добрейший Федор, что приближаются события, кои для него опасней всякой хвори, — улыбнулся монах. — Он предсказал, что настанет скоро второй всемирный потоп и, насколько мне помнится, всего несколько месяцев ждать нам этой напасти. Посему разве теперь до недугов плоти?

Максим явно посмеивался над Николаем Немчином, что не понравилось Карпову.

— Да будет тебе известно, отец, — сказал он, — Николай изучил множество наук, и слова его проникнуты знанием. Правда, многое нам неведомо, и он, думаю, прав, утверждая, что неведомое постигаем мы с помощью геометрии и физики.

— Да, — кивнул Максим, — но изучение геометрии может сделать нас геометрами, а изучение физики — физиками, но ни та, ни другая наука не дает высших знаний и не учит высшему смыслу жизни. Что же делает Николай?! Чертит треугольник и с его помощью пытается отстаивать католическую ересь и невежественные свои заблуждения. Один угол треугольника называет отцом, другой — сыном, третий — святым духом. И как, по его словам, мы переходим от одного угла к другому, так и от отца идем к сыну; и от сына — к святому духу. Ох, неразумный! Не понимает он, что стороны треугольника замкнуты и по ним можно передвигаться и в противоположном направлении, и тогда получится, что отец происходит от святого духа, а это заблуждение, добрейший Федор. Так же ныне Николай предсказывает и потоп…

— В предсказании потопа, отец мой, — перебил его Карпов, — мудрый Николай исходит из движения небесных светил.

— Знаю, Федор. Но как бы то ни было, нового потопа быть не может, ибо ясно сказано об этом в Священном писании: «Не будет более истреблена всякая плоть водами потопа и не будет уже потопа на опустошение земли».[143]

Федор хотел что-то возразить, но монах горячо продолжал:

— Может, ты считаешь, что это открытие Николая? Он ведь лишь повторяет измышления магов и темных астрологов, давным-давно объявивших, что произойдет потоп, как только Сатурн соединится с Юпитером в созвездии Рака против Корабля «Арго»,[144] — это предсказал астроном Иоанн Штофлер, — а звезды так расположатся через несколько месяцев. И посему мы вскоре убедимся, всем ли нам предстоит погибнуть или кому-нибудь звезда его уготовила спасение.

Максим стал насмешлив, жаждал поспорить. Глаза его задорно сверкали, словно перед ним сидел сам латинянин Николай.

— В латинских странах, — горячился он, — богачи и правители, даже сам папа римский готовятся сейчас к бедствию, изобретают способы спасения жизни. Делают лари, чтобы лечь в них, прихватив свое добро, как только начнутся первые дожди. Но не думай, Федор, что их страшит потоп. Нет, от тяжких грехов ослаб их разум…

И распаленный Максим с возмущением продолжал обличать смехотворный и нелепый страх перед потопом. Карпов слушал его с почтительным вниманием, как обычно во время их уединенных бесед. Мысли святогорского монаха отвечали его мыслям; к тому же он умел искусно и сжато излагать свои взгляды: казалось, будто знания его сосредоточены в большом улье и стоит потревожить его, как пчелы тотчас взлетают, выставив свое жало.

Карпов знал, что Максиму угрожает большая опасность. Великий князь на него гневался, а Даниил лишь ждал случая, чтобы выместить на святогорском монахе давно скопившуюся в нем бешеную злобу. И Максим наверняка чувствует приближение опасности, но не думает сейчас о ней, поглощенный беседой. «Философский его дух продолжает поиски истины, — с восхищением размышлял Карпов. — Высшая сила просвещает его и вооружает упорством, ум не сосредоточивается на низменном, земном, а парит высоко, полон помыслов о непреходящем и вечном. Увы! Кто знает? Быть может, сегодня мы беседуем в последний раз. И я, как Критий,[145] выслушиваю последние его суждения, а потом придет корабль с Делоса и появится палач со смертельным ядом».

Но тут, прервав печальные раздумья Карпова, Максим оживленно заговорил:

— Ты не сказал мне, дражайший Федор, что делает Николай в ожидании потопа. Заказал он ларь для бренного своего тела и всякого добра или надеется чудом выйти сухим из воды?

— Однако ты не можешь отрицать, отец, — улыбнулся Карпов, — что Николай с подлинным рвением приобретает полезные и мудрые познания.

— Полезные, но не мудрые, — возразил святогорец. — И полезные познания хороши, если ограничиваются той областью, где они полезны, но коли вступают в разногласие с другими, высшими, то вред приносят, а не пользу.

— Но согласись, чтобы дойти до высшего, надо сначала превзойти низшее. Прежде чем стать мудрыми, должны мы быть образованными. Да разве ты сам не восхищался столицей Франции, славным градом Парижем,[146] где юноши, имущие и неимущие, учатся на средства самого французского короля, изучают полезные науки и искусства.

— Да, так обстоит дело во Франции, — подтвердил Максим.

— И да будет так повсюду, отец! — воскликнул Карпов. — Человек не может стать мудрым, будучи неученым, мудрость неуча — это мудрость раба, а не господина. Зачем она нам?

Федор повысил голос. Он окинул взглядом двор, словно желая обнять все открывавшееся перед ним пространство; глаза его сверкали, лицо озарилось внутренним светом. Больше ни у кого из московских собеседников не наблюдал Максим такого божественного преображения, свойственного лишь людям просвещенным.

— Отец, ты много знаешь и поистине мудр, — взяв монаха за руку, тепло и проникновенно сказал Карпов. — Посмотри вокруг, загляни к нам в душу и прочтешь в ней, как читаешь в книгах. Княжество наше — молодое, и нам надобно научиться жить. Иначе погибнем мы, как погибли бесследно многие царства. Погубили их невежество и мрак. А нас погубят необъятные пространства. Княжество наше, не в пример иным, огромно. Земли его бескрайни, климат северный, суровый, мы страдаем от холодов. Нам предстоит совершить подвиг великий, а без знаний на что мы способны? До нас жили другие народы и теперь рядом с нами множество стран. Мы должны знать, что сделано ими, поучиться у них, а потом, если сможем, сами поучим других.

Монах хотел что-то сказать, но Карпов, жестом остановив его, продолжал:

— Святой отец, я знаю, что именно ты возразишь. Заметь, как полезные знания не должны вредить мудрым, так и богословие пусть не мешает наукам. Надо их разделить.

— Не отрицаю благ светского воспитания, — молвил Максим. — Я сам обучался в миру много лет, нельзя назвать меня неблагодарным. Но скажи, Федор, как разграничить науки и богословие?

— Только с помощью истинных знаний! — убежденно ответил Федор. — Необразованный человек — раб своего невежества. Услышав гром небесный, он думает, что ангелы гонятся за дьяволом, а образованный знает причину небесных явлений. Знает, что молния возникает от столкновения облаков, как искра от трения одного кремня о другой. Чем больше познают люди, — увлеченно продолжал он, — тем дальше гонят от себя невежество. Перестают страшиться темного, неведомого. И не видят уже в нем таинственных сил. Освобождая землю и небо от пут неизведанного, бесстрашно идут они вперед. Ум их свободно парит и когда-нибудь вознесется до самого истинного бога.

Монах внимательно выслушал Карпова. Потом, взяв его за руку, устремил взгляд во тьму, точно желая различить что-то.

— Горячее рвение достичь истины, ученейший Федор, возвышает мой разум и укрепляет силы. Я не жалею труда, добиваюсь, чтобы рассеялась враждебная тьма египетская и разлился яркий свет дня.

— Святой отец! — воскликнул Карпов. — Прекрасно сказано.

— Дело не в том, Федор, — вздохнул Максим. — Сколько ни ищи, что ни обрети, в конце концов ничего не останется. Дионисий Ареопагит с терпением и усердием изучал все, что изучили до него философы, риторы и прочие ученые. Но под конец забросил все и внял кроткой проповеди Павла. А почему? Горе королям и королевствам, коли нет веры в царя иного, что сильней царей земных, и судью самого справедливого, судью всевидящего. Он карает за несправедливость, защищает слабых от сильных, правых от неправых, вдов и сирот от жестоких тиранов. Горе, если нет у человека страха перед богом.

— Прошлое наше, отец, вот чему учит, — грустно заметил Карпов, — священники, ученые, толпы несчастных, все мы взываем к господу, а владыки мира сего не покоряются ему, а берут его себе в услужение. Об этом говорит и Матфей: «От дней же Иоанна Крестителя доныне царство небесное силою берется и употребляющие усилие восхищают его…»[147] И как мир делится на царства и народы, так делятся и боги; у каждого свой бог, вера ослабевает и хиреет.

— Ах, Федор, недостойны слова эти твоего благочестия и мудрости. И не огорчайся, услышав от меня, что при иных болезнях приходится прибегать к сильным средствам. Если вера ослабевает и хиреет, надобно ее поддерживать. Воздвигать столпы и преграды.

— Законы — единственные преграды, отец. Государству потребны законы; тогда властители не будут самовластны, а деспоты — деспотичны. Законы всех обуздают. Слабые и смиренные найдут в них защиту и не будут страдать от несправедливости — ведь кто все терпит, все и теряет. Там, где властвует один и толпы терпят, гибнет народ и царство. А там, где действуют законы, каждый знает свое место, там господствует гармония и благоденствует народ. И разве не доказано это прошлым? У просвещенных народов действовали всегда благие законы, да и теперь европейские государства управляются законами, примеру их и мы должны следовать.

Карпов замолчал, и потом тихо, тихо, словно неведомо откуда донесся церковный гимн, заговорил Максим:

— Поброди по свету, поброди по свету, добрейший Федор. Поезжай в Рим, а когда поглядишь на него своими глазами, поймешь, что такое Рим. Издалека он завораживает и ослепляет своим блеском, но один поэт сказал: «Нигде Римом не пренебрегают так, как в самом Риме». Дороги, на которые ступаешь ты и которые покидаешь, мне ведомы. Ты повторяешь мой путь, иди по нему. Ты должен его совершить, чтобы затем вернуться. Душа утолит жажду, и ты ощутишь жажду иную. В другую сторону пожелаешь пойти, убедившись, что законы не уничтожают греха. Напротив, они вооружают его своей силой. Так же образование и воспитание. Зарождается добродетель, но зарождается и зло. И то и другое обзаводится своими законами. Ты прекрасно знаешь, что мудреца Сократа погубила не темная чернь. Три просвещенных афинянина выступили обвинителями на суде: один — служитель муз, другой — враг тиранов и друг свободы, третий — ритор. Вот кто были его обвинители. А судьи — пятьсот один лучший афинский гражданин, объявившие Сократа нарушителем законов и установлений.

О Сократе Федор слушал с волнением. Потом он взглянул на Максима, и ему почудилось, будто он, вернувшись из приятного путешествия, опять оказался среди снегов в надвигающейся ночной мгле. И ему пришла в голову мысль, что монах, как недавно и сам Федор, не случайно припомнил историю Сократа и, рассказывая о своем древнем предке, верно, имел в виду себя…

Взгляд Карпова остановился на ожидавшем его возке. И опять с болью в сердце он подумал, что это, возможно, последняя встреча его с Максимом. «Бедный философ, должно быть, и тебя, как агнца, поведут на заклание, — размышлял он. — Мы сейчас читаем то, что написали две тысячи лет назад ученики Сократа о его последних часах, и скорбит неизъяснимо душа наша. Как видно, когда читаем мы о прошлом, сливаются в мыслях наших близкие и далекие времена и свет минувшего озаряет нам нынешнее. Быть может, сейчас умерщвляют нового Сократа. И пусть ум его не столь велик, как у древнего, но справедлив он, добр, правдив и просвещен. За это его истязают. И умертвят».

— Зима на дворе, философ, — огорченно проговорил Карпов. — Холодно, всюду снег, мерзнут руки; мы разжигаем огонь, чтобы согреться, и задыхаемся в дыму, слезятся глаза, ничего не видим, коченеет наша душа, даже чернила на бумаге тут же застывают. Евангелист говорит: «…тьма была по всей земле». В дни наши лютует злоба. Вчера у нас вырвали один глаз, сегодня тщатся вырвать второй; нынче уводят нашу овцу, завтра украдут корову, за одним злом следует другое; за правду платят ложью, за мед — ядом. И как, отец мой, не вспомнить слова поэта? — И он, скандируя, прочел стихи:

Люди живут грабежом; в хозяине гость не уверен,
в зяте — тесть, редка приязнь и меж братьями стала.

А монах, слушая его, предался далеким сладким воспоминаниям. Улыбка заиграла на его устах.

— На снегу расцвели розы, журчит ручеек, сладок его шум, — сказал он. — Ты, Федор, словно лилия с долины, василек с поля. Встреча с тобой для меня — утешение, а беседа — отдохновение.

Низко поклонившись, Карпов поблагодарил его и попрощался.

— Да благословит тебя бог, — молвил Максим.

Федор пошел к саням. Собрался было сесть в них, но внезапно вернулся. И тихо, очень тихо и торопливо прошептал:

— Отец, будь осторожен. Много врагов тебя окружает. — И, почти касаясь губами уха Максима, прибавил: — И не только те, что тебе ведомы. Есть и другие, святой человек. Знай, что и соотечественник твой лекарь Марк не в числе друзей твоих, как ты полагаешь.

Монах с удивлением выслушал Карпова и, увидев тревогу у него на лице, проговорил с улыбкой:

— Ах, добрейший Федор, много козней подстерегает при княжьем дворе такого жалкого книжного червя, как я… Много у меня врагов, знаю. Но еще многочисленней и страшнее другие. — Помолчав, он прибавил: — Те, что в душе у меня, грешника.

ГРЕКИ

Однако, лежа на лавке в своей келье, святогорский монах долго размышлял над последними словами Карпова. «Озадачил меня добрейший Федор, — думал он, мучаясь бессонницей, — хоть и не сказал он мне ничего нового. Врагов, мол, у меня много. А разве может быть мало? Не десяток, не сотня людей, все царство ополчается против тебя, если ты в немилости у самого царя. И разве не вижу я, что остался один? Уехал Власий, за ним и Михаил. Лишился я Вассиаиа. И добрейшего Зиновия давно уже не вижу в моей келье. Только Селиван по-прежнему ходит, и мы трудимся вместе… Одинок я ныне, как несчастная Византия. Вокруг враги, ни одного друга. Враги внутри, враги кругом, хазары, авары, готы, куманы, печенеги, арабы, турки, неведомые племена с Востока, несть им числа. А в другой стороне влахи и болгары, сербы и иллирийцы. На западе генуэзцы, венецианцы и войска крестоносцев — боже мой, сколько же было врагов у Византийского царства? Ах, не надрывай попусту душу, старче, всех не перечислишь. Сами византийцы их не считали. Все народы Азии называли «варварами»; говорили «арабы», и пробуждался страх перед многошумным фанатичным Востоком; говорили «единоверцы», но тут неясно было, о ком речь… Сколько, о боже, было врагов у Византии? Столько, сколько звезд в небе, сколько песку морского».

С улыбкой на устах Максим продолжал предаваться размышлению. Но так как он мысленно видел себя на месте осажденной Византии, выходило немного смешно: круглая бледная физиономия Николая Немчина вытянулась и опалилась под забралом крестоносца, готового пронзить мечом бедного монаха. А потом крестоносца сменил муэдзин. Это был митрополит Даниил. Как ни странно, Максим представлял его только в образе муэдзина, с Кораном в одной руке и мечом в другой. А в зубах окровавленный кинжал. О, несчастный! Воистину несчастный, проклятие божье. Нечестивый израильтянин, «мочащийся к стене».[148] Ведь, судя по слухам, он стыдился показывать в церкви свою разъевшуюся физиономию и, чтобы она казалась изможденной, болезненной, мазал ее сажей…»как лицемеры; ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися».[149] Да, страшен он в своем лицемерии. И причинит огромное зло. Зло русскому княжеству. Я называю его муэдзином, но он хуже всех муэдзинов ислама. Это ненасытный древоточец, разъедающий душу княжества… Ах, бедный Иоанн Кантакузен.[150] Ты, самодержец и страшный противник самовластия, мог бы нам рассказать гораздо больше, чем рассказал. Устав от долголетней борьбы за трон, желая утишить собственные страсти, удалился ты в монастырь манганцев и там в сочинениях своих описал разных врагов Византии и их притязания. Ты оставил нам много полезных трудов. Но не оставил самого главного. Не заглянул себе в душу, не извлек на свет скрытое там сокровище. Одни, утверждаешь ты, алкали похитить богатства и душу могучей державы, другие, твои единоверцы, воевали с ней только ради ее богатств. Но, благословенный, когда пришли мусульмане, не было уже души у огромного царства. Разъели ее пороки, коварство и себялюбие, лишь труп оставался…

Так в часы бессонницы предавался монах разнообразным мыслям. Но вдруг он вскочил — испуганный, потрясенный, как осажденные воины при виде турок, хлынувших в Царьград через забытые, неохраняемые крайние ворота: он вспомнил слова Федора Карпова о лекаре Марке.

Максим знал, что Марк — легкомысленный и злой. Знал также, что тот давно затаил на него гнев, получив по заслугам, — ведь лекарь бессовестно обманывал доброго Варлаама, выдавая себя за знатока Священного писания. Недалекому, вспыльчивому Марку ничего не стоило оскорбить человека, возвести на него напраслину. Максим обычно не обращал внимания на его слова. А теперь его насторожило, что сам окольничий Карпов, который вел государственные дела с Высокой Портой,[151] посоветовал ему опасаться лекаря.

Когда в последний раз видел он Марка?

Верно, несколько месяцев назад, Максим не мог вспомнить точно, когда это было. Марк тогда сам заявился к нему в келью и рассказал, что в Москву приехал султанский посол. Но когда же это было? И о чем еще говорили они?

«Максим, а Максим, я пришел к тебе с доброй вестью. Приехал человек из Константинополя, привез тебе наказ от Лаврентия, Неофита и игумена Ватопедского монастыря. Они советуют, чтобы ты запасся терпением. А патриарший эконом посылает тебе мешочек миндаля и изюма. Запасись, говорят, терпением. Скоро кончатся твои и мои муки. Напишут в Москву сам патриарх да Ибрагим-паша… И приехал-то человек не простой, а великий посол Высокой Порты. Пусть только посмеет их ослушаться великий князь. Я был сейчас в его покоях, мы вместе обедали».

Марк икал, от него разило брагой.

«И кто же этот посол?»

«Искендер Сака, но ты не суди по его имени. Он грек княжеского рода».

Максим припомнил, что слышал раньше от Марка о греческом князе, которого Селим, отец теперешнего султана, отправил послом в Москву. И спросил, он ли это.

«Нет, того звали Феодорит, а этого Искендер Сака или попросту Скиндер, — ответил Марк. — А что до княжеского рода, — он засмеялся и зашептал Максиму на ухо: — Он называет себя князем Мангупским, но я-то помню его по Константинополю: он был слугой у беев. Султанским драгоманам[152], Адриану и Мустодию, воду носил. Потому турки и прозвали его Сака. Пойми, старец, какую игру затеяли драгоманы и паши с великим князем. Василий добивался, чтобы к нему отправили высокого посла, а ему шлют водовоза!»

«Позор! — с досадой воскликнул монах. — А он и вправду грек или только выдает себя за грека?»

«Разумеется, грек! А что тебя удивляет? Кто теперь в Высокой Порте вершит дела у султана? Греки. Повсюду греки. Великий драгоман Авессалом — грек, Адриан и Мустодий тоже греки. Султан Сулейман молод и неопытен, точно дитя малое. На уме у него лишь женщины, лошади да красивые наряды; и Ибрагим-паша, второй человек в Порте, — такой же. Великий князь хочет дружбы с басурманами. Бояре приезжают в Константинополь, но султан не принимает их. Хорошо, если к Ибрагим-паше отводит их драгоман, а тот поднесет им кубок раки,[153] миндаля и халвы. Принимает подарки великого князя, половину отсылает султану, половину оставляет себе и советнику своему Авессалому».

«Позор! — повторил Максим. — Но ты глуп, Марк, и пахнет от тебя вином».

«Да, это позор, старче, — засмеялся Марк. — Позор и неразумие! А разве не позор могущественному православному князю припадать к ногам султана, искать его дружбы?»

«Позор великий для православного русского княжества!» — горячо подтвердил монах.

«Эх, позор то, позор и это, все — позор… А я, отец Максим, хочу увидеть жену и детей. Не останусь я тут на растерзание псам Василия. У меня, старче, жена и детишки в Константинополе, и они ждут меня. А тебя ждут в твоем монастыре. И если хочешь поглядеть на него, пускай творятся позорные дела, прикидывайся, будто не замечаешь ничего. Мне Скиндер привез письмо от жены. Она ходила к самому Адриану, он ей сродни. Адриан же пошел к другу своему Авессалому. Великий драгоман приказал Скиндеру без меня не возвращаться. Пусть теперь князь Василий посмеет прекословить водовозу паши».

«Ты, негодный, с ума спятил, сам не знаешь, что мелешь. Хорошо, если тебя никто не слышит, не то в большую беду попадешь».

«Здесь бог, ты да я, а больше никого, святой отец, — крестясь, сказал Марк, но вдруг увидел в углу монашка Афанасия и вскочил со скамьи. — Вон отсюда, подлый! — закричал он, схватив келейника за рукав рясы. — Ты слыхал, о чем мы говорили?»

Афанасий испуганно сжался в комок.

«Оставь беднягу, — сказал Максим. — У него болит зуб, он не спал всю ночь».

«Лучше бы болели у него уши, — пробурчал Марк и потряс Афанасия за плечо. — Слыхал ты, о чем мы говорили?»

«Ни слова не дошло до моих ушей».

«Смотри у меня, несчастный, я ведь не монах. — Марк сердито дернул его за руку. — Я не стал бы держать тебя при себе, чтобы ты подглядывал да подслушивал. А я-то возносил молитвы за здравие подлой твоей душонки. Смотри у меня, вырву тебе все зубы! — И он потряс его за плечи. — Нет, зубы у тебя и так гнилые, другая постигнет тебя кара: объявлю, что ты прокаженный, неизлечимо больной, и великий князь сошлет тебя на север, во льды, на растерзание белым медведям».


Говорили они тогда еще о чем-нибудь с Марком? Передал Афанасий кому-нибудь содержание их разговора или еще что-то известно Карпову? И где теперь Марк? — эти мысли не давали Максиму уснуть до рассвета. Когда стали тяжелеть его веки, колокола зазвонили уже к заутрене.

Он оделся, вышел во двор.

Перед тем, как идти в церковь, направился в келью к архимандриту Савве. Он тоже жил теперь в монастыре и переводил для дьяков Посольского приказа грамоты на турецкий и греческий.

Савва собирался к заутрене. При виде святогорского монаха он растерялся.

— Лучше не ходи ко мне больше, Максим, — пробормотал он. — И у стен нынче есть уши.

— Разве говорим мы что-нибудь дурное? Отчего должны мы бояться? — удивленно осведомился Максим. — Пришел я не беседовать с тобою, а спросить, что случилось с лекарем Марком.

Савва перекрестил пальцем себе рот.

— Молчи, — пробормотал он. — Не спрашивай о Марке.

Старый архимандрит запер дверь кельи и, наклонившись к Максиму, зашептал:

— Не спрашивай ни о чем. Не понимаешь ты разве, что здесь теперь творится? Иди к заутрене и молись, чтобы скорей миновали лихие дни. Марка заточили в темницу.

— За что? — с недоумением спросил святогорец. — Что такое он сделал?

— Да то, что нашептал ему на ухо злой дух. Много всякого наплел. Боюсь, как бы и другим не навредил. Неразумный он, проклятый богом… А мне дьяки давно уже не дают работы, и в приказ меня не зовут: точно я всеми забытый. А я помалкиваю. Сторонятся теперь нас, греков; говорят, будто мы подучили посла султанова не поддерживать дружбы с русским княжеством.

— Боже мой! Да при чем тут мы? — воскликнул Максим.

— Будь они прокляты! Завтра, послезавтра уедет Скиндер, дело идет к ссоре. Тогда, быть может, сможем мы спать спокойно.

— Но при чем тут мы, монахи? — с недоумением спросил Максим. — Разве мы видели посла? Ты, к примеру, видал его?

— Ступай к заутрене, брат, — сказал архимандрит. — Видел я его или нет, никто и не спросит. Я грек, и этого достаточно. Если великий князь пожелает сказать, что я его видел, тогда считай, так и есть, кто станет ему перечить? Когда приехал сюда султанский посол Феодорит, князя Юрия никто не спросил, видел он посла или не видел. Много было у него врагов: ненавидели его бояре, вот и свели с ним счеты. На него обратили княжеский гнев… Ступай, говорю тебе, к заутрене и никого ни о чем не спрашивай. Запрись в келье и беседуй со священными книгами… Проклятый Скиндер — человек вздорный.

— А когда уезжает негодный? — нетерпеливо спросил Максим.

— Говорят, завтра, послезавтра.

— Ты его видел?

— Ступай, брат, к заутрене. — Савва подтолкнул Максима к двери, выставляя его из кельи. — Иди, помолись за всех нас.

ДИПЛОМАТЫ. 1

Не спал в ту ночь и окольничий Карпов. Прежде чем отбыть в Константинополь, султанский посол Скиндер должен завтра утром править поклон великому князю. Посол этот озадачил всех во дворце. Не раз княжеские дьяки ловили его на лжи. Кроме того, он осмелился не являться к столу, хотя Василий приглашал его отобедать. Обсуждая с дьяками важные государственные дела, он путался и говорил невпопад. Явно стремился помешать союзу великого князя с султаном. Поэтому Василий спешил отослать его в Царьград с просьбой к султану направить другого посла, поважней, чем этот, такого же, что и бояре, посланцы Москвы. И завтра, после того как Скиндер поклонится великому князю, дьяки напоследок побеседуют с ним в Набережной палате, — день предстоял Федору трудный. Шигона, Путятин и он заранее решили, что кому из них говорить. И Карпову поручено было составить сопроводительные грамоты, те, что вручат самому султану, и те, что возьмет с собой княжеский человек, которому предстоит сопровождать Скиндера; он должен знать, куда идти в Царьграде, что делать и говорить.

Надо было ответить султану и на вопрос о лекаре Марке, греке, подданном Высокой Порты. Утром сам великий князь распорядился, что написать о Марке. И теперь Федор писал:

«Для сведения посла: если спросит султан или кто-нибудь от его имени: «Я писал великому князю, чтобы он прислал обратно лекаря Марка, а он не прислал его и почему?», то пусть посол скажет так: «Марк, государь, приехал в наше княжество много лет назад, еще при отце твоем, султане Селиме, и Марк приехал да бил челом государю нашему, чтобы тот принял его и взял лекарем во дворец. И о том бил челом, чтобы государь наш написал твоему отцу и попросил его прислать сюда с боярином Борисом Голохвастовым и жену Марка. Но сейчас в нашем княжестве, в Великом Новгороде, тяжело болен один боярин государя нашего, князь Александр Владимирович. И наш государь послал туда Марка, чтобы вылечить князя от тяжкого его недуга». И пусть так скажет посол, если его спросят, а коли не спросят, пусть не говорит ничего».

Было уже за полночь, когда Карпов кончил писать. Но оставалось еще одно дело: надо было подготовиться к беседе с султанским послом. Два месяца назад прибыли из Царьграда Скиндер и княжеский посол, Иван Семенов. Они не въехали в Москву, а остановились в местечке Новгородец и сидели там в карантине, пока перетрясали их одежду и вещи, чтоб они не занесли в столицу какой-нибудь заразы. И там Иван Семенов по приказу князя Василия описывал по порядку все происшедшее: как с ним обошелся султан, что сказали паши, что он приметил и услыхал. Грамоту Семенова прихватил сегодня с собой Карпов, чтобы еще раз перечитать ее и освежить в памяти забытое. Семенов писал:


«Летом в августе месяце 26 дня посол великого князя Иван Семенов прибыл в Царьград; корабль его бросил якорь в открытом море меж Царьградом и Галатой. Иван Семенов послал татарина Келдиша и казака Куземку к Айязу-паше попросить, чтобы он дал для него подворье. И потом вместе с татарином Келдишом и казаком Куземкой прибыли на корабль два султанских чауша, Гайрадин и Мурат, и сказали они Ивану:

— Государя нашего султана Сулеймана ныне нет в городе, поехал он на потеху и вернется дней через десять. А о тебе, господине, мы ничего не слыхали. Потому, господине, наш государь никого не выслал тебя встретить. И теперь Айяз-паша велел нам, господине, быть у тебя в приставах и проводить в твое подворье.

И спросили чауши Ивана, как его здоровье, и Иван о том же спросил их и приветствовал, дав руку. Сойдя с корабля, Иван с чаушами плыл вместе до Скели в одном сандале. И от Скели до подворья Ивана и Русина отправили на лошадях, и чауши повезли туда Ивана, а также и Русина, и сокольника, и толмача, и казаков, и татар, всех доставили на подворье. И в тот же день приставы корма Ивану не дали и сказали:

— Корму, господине, у нас нет, нечего тебе дать, не прогневайся. Никто не предупредил нас, что ты приедешь, и мы не припасли, а теперь, господине, поздно, мы не можем раздобыть для тебя, что нужно.

В тот же день Айяз-паша послал Ивану султанских драгоманов Мустафу и Чебана. И сказали Ивану драгоманы:

— Айяз-паша велел нам челом тебе бить и пытать, как здоровье вашего князя.

И спросили также и о здоровье Ивана, а Иван спросил о здоровье султана, и потом о здоровье паши, и как их, драгоманов, здоровье. И сказали драгоманы Ивану, чтобы он пошел к Айязу-паше поговорить с ним о государевом деле.

— Ведь таков обычай наш, господине: от какого государя ни прибыл бы посол к нашему государю, сначала он должен предстать перед пашами. И с ними должен говорить обо всех больших и важных делах. И потом паши передают это султану. И тогда султан приказывает привести к нему посла. А здесь, господине, самые большие люди — Ибрагим-паша и Айяз-паша; все важные дела у них в руках. Что скажут они султану, тот выслушает и решит по своему усмотрению. И мы, господине, говорим тебе это, потому как мы твои друзья, и все другие послы твоего государя, что приезжали сюда к нашему государю, Василий Коробов и иные, были нашими друзьями и нас жаловали.

И многое другое сказали Ивану драгоманы для того, чтобы он пошел представиться пашам.

— И если, господине, ты не пойдешь сперва к пашам, только аллаху известно, когда ты увидишь султана, и дела государева не сделаешь.

И ответил Иван:

— Послал меня государь мой к государю вашему и речи велел говорить брату его Сулейману-султану, а к пашам я не пойду. Пусть султан прикажет мне к нему прийти, и тогда я то, что сказал мне мой государь, скажу ему самому, но как раскрою я пашам княжеские наказы? Послал и ваш государь Скиндера к великому князю Василию, и Скиндер передал самому нашему государю грамоты, что у него были, и то, что нужно было сказать, сказал ему, и не повелел Скиндеру наш государь идти и говорить это боярам. Государь наш сам принял его и выслушал.

Но чауши Мурат и Гайрадин в тот день, назавтра и в четверг говорили Ивану, что иначе поступать негоже, пусть он пойдет сначала к Айязу-паше и поговорит с ним.

— И если не пойдешь, господине, к пашам, тебе и через полгода не увидать султана.

И Иван сказал чаушам то же самое, что и драгоманам, и к пашам не пошел.

Через три дня в пятницу пришли два чауша и говорят Ивану:

— Сегодня, господине, ты пойдешь к султану, в его стан. Приготовься, господине.

И на заре чауши привезли Ивана в султанов стан, к шатру султана. И сказали, чтобы он сидел и ждал.

Когда совсем рассвело, появились какие-то всадники, разодетые в бархат, проехали мимо Ивана — они направились к султанову шатру. Может, было тридцать, а может, и сорок всадников. И когда приблизились первые всадники, толкнули приставы Ивана и говорят ему:

— Встань, Ибрагим-паша едет.

Но Иван не встал, а только сказал:

— Перед этими молодыми людьми, говорите вы, должен я встать?

А два чауша схватили Ивана за плечо и говорят:

— Встань, Ибрагим-паша едет, самый большой человек при султане! Пригоже тебе встать и челом ударить.

Иван дал проехать первым всадникам и ждал, когда появится Ибрагим-паша. А Ибрагим-паша, приблизившись, поднялся в седле и поклонился Ивану, и тогда чауши говорят:

— Иван, Ибрагим-паша тебе челом ударил.

И тут встал Иван и приветствовал его по турецкому обычаю.

Подъехав к султанову двору, Ибрагим-паша спешился и вошел в шатер. А следом за ним и два чауша. А вскоре выходят и говорят Ивану:

— Наш государь султан послал нас за тобой.

И пошел Иван к шатру. Перед шатром постелили ковер и сказали, чтобы Иван сел на него. Иван посидел немного. Потом чауши сказали ему, чтобы он встал и вошел в шатер. И вошел Иван. Но султана не было в шатре, там сидели только Ибрагим-паша и великий логофет Авессалом.

Встает Ибрагим-паша, пытает Ивана о здоровье великого князя и самого Ивана. И Иван тоже пытал о здоровье султана и самого Ибрагима-паши. Ибрагим-паша посадил Ивана против себя и говорит:

— Какое дело и какой наказ есть у тебя, господине, от твоего государя, скажи нам, а мы то скажем своему государю.

Иван ответил паше:

— Меня посылает мой государь к вашему государю, и речи мне приказано говорить его брату Сулейману-султану, и пусть велит мне султан предстать перед ним, и тогда я речи моего государя скажу ему самому, а тебе как я открою наказ государский? Послал и ваш государь Скиндера к великому князю Василию, и Скиндер грамоты, что у него были, передал самому государю нашему и речи ему говорил, и не повелел наш государь, чтобы он пошел и сказал то боярам. Государь наш сам принял его и слушал.

И Ибрагим-паша молвил:

— Теперь ты, господине, посиди немного и подожди. А я пойду к своему государю и поговорю с ним. И тебя, господине, примет сегодня наш государь.

Вышел Иван из шатра и сел на ковер. А в шатер понесли паше кушанья в мисе из султановой поварни. И после того, как поел паша, пошел к нему Иван. И из палатки султановой вышел драгоман и говорит Ивану:

— Государь наш Сулейман-султан зовет тебя, господине, к себе.

Никто, кроме драгоманов, не встретил и не пошел с Иваном. Оба чауша остались у шатра. А возле султановой палатки сидели человек десять, разодетые в бархат: адабаши, чауши и евнухи. И когда Иван приблизился, они поднялись и поклонились ему по-турецки.

Подошел Иван к султану, а он сидит на своем месте, рядом с ним Ибрагим-паша, казначей и дьяк Авессалом, а в дверях капичеи баши. И велел паша Ивану подойти к руке султана. Потом Иван поклон правил султану от государя, поминки прочел по записи, посольство правил и грамоты подал, а взял посольство и грамоты Ибрагим-паша. А посольства Иван правил три статьи, а четвертую не правил, ибо выступил вперед Ибрагим-паша, перебил его и сказал:

— Говори, какие еще есть наказы, и мы передадим их все нашему государю.

А сам султан слова не сказал Ивану. И вышел Иван от султана и видит: стоят снаружи приставы. И пока Иван был у султана, по приказу чаушей поставили шатер для Ивана и туда его провели. И тотчас пришел в его шатер и драгоман Мустафа, перевел посольство и грамоты и пошел к Ибрагиму-паше… И приходят два чауша и говорят Ивану:

— Сказал Ибрагим-паша, господине, пожалуй в мой шатер, и там мы переговорим государские дела.

Но в то время Ибрагим-паша был у султана, и Иван ответил чаушам:

— Ибрагим-паша сейчас на султановом дворе, а я здесь, и надобно мне пойти к султану и там переговорить государские дела, а в стан паши зачем мне ехать?

И сказали ему:

— Раз ты, господине, не пойдешь к паше, отправляйся в город.

Сентября месяца 12 дня пришли приставы и говорят Ивану:

— Султан велел, господине, чтобы ты собирался и ехал в свои края. И мы теперь идем готовить лодку, а придет время, будем здесь.

И до Скели они ехали на конях, а оттуда до султанова стана Иван и чауши плыли вместе в одном сандале. Они прибыли в стан после полудня, и в тот день Иван не видел султана. И поставили для Ивана шатер рядом с султановым, и там он ночевал. И в тот же день пришел в шатер к Ивану грек Адриан, посланный казначеем и дьяком султановым Авессаломом. И говорит Адриан Ивану:

— Велел, господине, тебе говорить Авессалом: «Мы должны, господине, получить свою долю, то, что принадлежит нам по праву. И ты нас не забудь». Так велел сказать тебе Авессалом, и тебе, господине Иван, пригоже его почтить, ибо Авессалом у султана ближний человек и дела государские большие на нем лежат. И если ты, господние, его не почтишь, знай, ничего не добьешься.

И Иван ответил Адриану:

— Меня послал мой государь не оделять подарками. И приказные люди государские дела справляют не посулов ради. Если Авессалом нам друг, за его дружбу и доброту мы почтим его, но ради государского дела как нам давать поминки?

Адриан ответил Ивану:

— Господине Иван, Авессалом говорит: «Если посол не хочет меня почтить, тогда иди и получи с него за проезд на корабле от Кафы до Царьграда и взыщи все пошлины за рухлядь — азовские, и кафские, и царьгородские».

Отвечает Иван:

— Ни в одной земле с послов не берут пошлин, и когда султанов посол Скиндер приехал к нашему государю, государь наш не велел с него получать пошлины и никогда не требовал; и с тебя, Адриан, когда ты приехал с султановой грамотой к нашему государю, пошлин государь наш не взял. А с меня теперь велит султан получить за проезд на корабле и пошлину за рухлядь, и я заплачу все, что ты говоришь, но поминков не дам.

И Андриан молвил:

— Авессалом говорит тебе, господине: «Пускай только меня почтит посол, и я ему выберу от имени султана добрые поминки, а если он меня не почтит, я отберу для него вещицы ничтожные».

И Иван говорит:

— Я приехал сюда справлять дела государские, а не поминков ради.

Ушел Адриан, идет чауш Мурат и говорит Ивану:

— Султан велел тебе, господине, молвить: «Авессалом у меня ближний человек, дьяк, казначей и мой зять. И раз я говорю, почти его и пошли ему что-нибудь».

И Иван ответил:

— Коли так говорит султан, что-нибудь мы пошлем.

И, приехав в город, послал ему Иван шубу горностаеву. И в тот же вечер доставили Ивану в шатер четырех баранов, десяток кур, семьдесят хлебов, дынь и арбузов, маслин и изюма.

Назавтра, сентября 13 дня, рано утром, явился на султанов двор Ибрагим-паша. Он проехал мимо Ивана и пошел к султану. И вскоре из султанова шатра пришли к Ивану два чауша, Мурат и Гайрадин, и следом за ними другие с жалованьем от султана. И сказали чауши Ивану, чтобы он пошел челом ударить султану за жалованье. Близ султановой палатки велели приставы расстелить ковер и на него посадили Ивана. И после того, как он немного посидел, сказали ему, чтобы он шел к султану. А сами остались снаружи. Ивана проводил толмач Чебан, никто больше его не встретил и не принял.

Иван вошел к султану, а тот сидит на своем месте и по обе стороны от него Ибрагим и Авессалом. Ибрагим-паша и толмач Чебан подвели Ивана к султановой руке. И Иван сказал:

— Не обо всех государских делах говорено. И не поговорить ли нам о них сейчас?

Но прежде чем ответил султан, молвил Ибрагим-паша:

— На речи, что ты сказал султану от твоего государя, получишь ответ от меня. И если у тебя есть и иные государские речи, скажешь мне потом в султановом шатре.

Иван султану челом ударил, а султан ему ни слова. Вышел Иван из шатра. И приставы усадили его на прежнее место. И Ибрагим-паша с Авессаломом долго оставались у султана, и первым вышел Авессалом, а потом Ибрагим. И принесли паше яства с султановой поварни. Все, кто были в шатре, вышли и сели по пять человек, и им принесли по одной мисе на пятерых. И тогда увидел Иван и Скиндера, тот вышел из шатра и сел в стороне.

И после того, как поел Ибрагим-паша, пришли два чауша и толмач Чебан и сказали Ивану, чтобы он шел к Ибрагиму-паше. Пошел Иван в шатер и увидел там пашу и Авессалома. Встает Ибрагим-паша, усаживает Ивана против себя. И Иван с Ибрагимом-пашой говорил о государских делах. И на словах Ибрагим-паша ответил на всё, но записи ответные не дал. И сказал Ибрагим-паша Ивану:

— А теперь наш государь отпишет грамоту вашему государю, и когда грамота будет готова, я тебе ее передам.

И сказал тогда Иван Ибрагиму-паше, чтобы отправил султан к великому князю своего посла, доброго человека, из самых близких ему людей, и тогда все дела государские пойдут на лад.

Ибрагим-паша ответил:

— Хочет и государь наш послать к вашему государю большого посла, доброго своего человека. И обо всем этом наш государь отпишет со своим послом. А ныне наш государь отправляет к вам Скиндера».

ЕДИНОВЕРЦЫ

Выйдя из кельи Саввы, Максим не заметил монашка, который прятался неподалеку за поленницей. Пока два греческих старца беседовали, монашек подслушивал, приставив ухо к двери. А теперь, когда Максим вошел в церковь, он бесшумно, как кошка, выскользнул из своего укрытия и, держась поближе к стенам, стал пробираться к игуменским покоям.

После окончания заутрени два незнакомых монаха встретили Максима возле его кельи. Один из них, выступив вперед, спросил:

— Ты святогорский монах?

— Да, — ответил Максим.

— Иди за нами!

— А куда вы меня поведете?

— Раз есть у тебя глаза, увидишь, — последовал ответ.

— Я вас не знаю, и господь еще не осветил дня, — после некоторого колебания сказал Максим. — Как же я могу за вами последовать? Пойдемте сначала к игумену.

В игуменских покоях их встретил монастырский эконом Савватий. Взглянув на Максима так, будто видел его впервые, он пробурчал:

— Иди, старец, куда тебе говорят, таков приказ.

Они миновали ворота монастыря и пошли по улице. Сначала к большим Ризположенским воротам, и Максим уже решил, что его хотят бросить в каменный мешок, где держали самых опасных государственных преступников; их в стоячем положении замуровывали в камень, оставляя сверху отверстие для доступа воздуха. Но шедший впереди монах, не доходя до крепостных ворот, свернул направо. Было темно. На узенькой грязной улочке Максим, споткнувшись, упал.

— Проклял тебя господь, вот ты и падаешь, — проворчал тот, что шел позади.

— И Христос, подымаясь с крестом на плечах в гору, не раз пригибался к земле и чуть не падал, — сказал Максим.

— Погляди, вот окаянный! — обратился один монах к другому. — Равняет себя, ничтожного, с Христом! Что за гордыня! Разве удивительно, что он столько позорного наговорил и содеял?

Монахи замолчали. Долго блуждали они в темноте по грязным улицам. После бесконечных поворотов Максим не мог понять, где находится. В одном только был он уверен, что они не прошли еще через крепостные ворота, стало быть, кружат по Кремлю. «Что же будет? — задавал он себе вопрос. — Видно, со мной поступают, как царь Давид со своим войском, которое он шесть дней водил вокруг стен Иерусалима, а на седьмой устремились вперед воины и народ, и страх их разрушил стены».

Так кружили они, пока их не догнал третий монах. Остановившись чуть поодаль, он подозвал к себе монахов, сопровождавших святогорца. Максим узнал его, это был митрополитов келейник Алексей.

После того, как они втроем пошептались между собой, Алексей, подойдя к Максиму, сказал:

— Произошла ошибка, брат Максим. Митрополит узнал обо всем и сжалился над тобой. Пойдем к владыке, он хочет тебя видеть.


С тех пор, как Даниил стал митрополитом, он ни разу не встречался с Максимом и не выказывал своей враждебности к нему. Через несколько дней после посвящения в сан он вызвал в митрополичий дом писца Селивана. Спросил его, как подвигается работа, не надо ли послать что-нибудь из митрополичьего дома, как здоровье Максима, не нуждается ли он в чем-либо, просьба его будет непременно выполнена. Под конец Даниил сказал, чтобы Максим вместе с Селиваном перевели «Беседы» Иоанна Златоуста на Евангелие от Марка и Иоанна. Заказ был выполнен быстро. Перевод представили Даниилу, он поблагодарил за него и хорошо заплатил. За небольшую работу два монаха получили столько, сколько не пришлось на их долю из щедрого вознаграждения за перевод Толковой Псалтыри.

И вот теперь Даниил, стоя, через потайной глазок наблюдал за Максимом, которого келейник, приведя в соседние покои, оставил одного. Святогорского монаха трудно было узнать. Замученный утренним блужданием, бледный после бессонной ночи, он повалился на лавку, точно сраженный тяжким недугом. Его знобило. Башмаки, ряса и даже клобук были перепачканы в грязи. И к бороде присохли комочки земли. Глядя на него, Даниил не мог не порадоваться. «Все это знаменья свыше, — подумал митрополит. — Пришел час. Он, грешник, раскается или получит по заслугам. «Вступись, господи, в тяжбу с тяжущимися со мной, побори борющихся со мной»».

Долго заставил он Максима ждать. С торжеством посматривая на него в потайной глазок, Даниил продолжал читать Тридцать четвертый псалом: «Да придет на него гибель неожиданная, и сеть его, которую он скрыл для меня, да уловит его самого; да впадет в нее на погибель. Аминь!» — И вместо того, чтобы пойти самому, послал к Максиму приспешника своего Топоркова.

Остановившись в дверях, Топорков перекрестился.

— Воспою господеви в животе моем, пою богу моему, дондеже есмь, — произнес он слова молитвы.

— Аминь, — приподнявшись, прошептал Максим.

— Лежи, как лежал, брат Максим, — вкрадчиво сказал Топорков. — Не терзай свою душу. Святому митрополиту с ночи нездоровится, жар у него. Как только он услыхал, что с тобой случилось, сразу послал за тобой.

Топорков сел. Его глаза, с набрякшими мешками, внимательно изучали святогорца.

— Митрополит как добрый пастырь печется о своей пастве, — продолжал он чуть громче. — Старого он не помнит, ибо назад не оглядывается. Смотрит только вперед. Того, кто оглядывается назад, проклинает всевышний, и он превращается в столб соляный, а того, кто смотрит вперед, благословляет и под конец удостаивает узреть землю Ханаанскую.

Тут в покой вошел Даниил. Он был тепло одет, в шерстяной рясе, хмурый, сердитый.

— Благослови, владыка, — встал с лавки Максим.

Даниил устало опустился на скамью.

— Минувшей ночью, дражайший брат, господь подал мне знак, — с трудом проговорил он, — трижды я вспомнил о тебе. Пришла пора позвать мне тебя, чтобы мы, два раба божьих, дали побеседовать нашим христианским душам. Раньше не мог я. А теперь, признаюсь, в моей расслабленной душе заговорил голос раскаяния и любви. Трижды вспомнил я о тебе минувшей ночью. И в третий раз понял, то было знаменье свыше, и посему послал за тобой. Тут-то я и узнал, что с тобой приключилась беда, и подивился божественному провидению.

— Радуется душа моя, владыка, слыша твои речи, — промолвил Максим. — Да будет с тобой милость господня, и пусть наставит он и меня, недостойного.

Наступило молчание. Даниил впился взглядом в лицо святогорского монаха. Он понимал, что его слова не вызывают доверия. «Вот богом проклятый, — пронеслось у него в голове. — Лицо даже не смягчилось, не подумал пасть мне в ноги, поблагодарить, поцеловать руку. И голос у него твердый». Он долго молча смотрел на Максима, а потом сказал:

— Но и ты, Максим, не исполнил моей просьбы. Дважды просил я тебя, но всуе… Если только Селиван — мы ведь всего лишь люди — не забыл передать тебе.

Как видно, он упомянул о Селиване, чтобы дать Максиму возможность оправдаться.

— Брат Селиван — человек правдолюбивый и высоконравственный, — сказал святогорец. — Он передал мне твою просьбу, владыка. Ты хотел, чтобы мы перевели «Историю церкви» Феодорита Блаженного.[154]

— Да, — подтвердил Даниил. — Но ты, Максим, не сделал этого, и не понимаю, по какой причине.

— Объясню тебе, владыка. «Историю церкви» Феодорита не проси лучше переводить: не весь плод от бога, есть в нем и горькие зерна.

Даниил и Топорков переглянулись.

— У святого Феодорита? — в один голос удивленно воскликнули они.

— Святой Феодорит был просвещенный пастырь, — принялся пояснять Максим, — и поскольку он, не ведая страсти и страха, рек слово правды, преследовали его тогдашние властелины, но в конце концов все признали его мудрость и святость. Так было со многими боговдохновенными людьми.

Опять митрополит и его приспешник обменялись взглядами.

— Я не говорю сейчас о самом святом и о просвещенных его писаниях, — продолжал Максим. — Не говорю ни о божественном «Эранисте», ни о других сочинениях: «Против иудеев», «Против магов персидских», «Врачевание эллинских недугов». Я говорю об «Истории церкви». И дивлюсь, почему твоя святость требует, чтобы мы перевели эту книгу.

Даниил с трудом сдерживал раздражение. А Максим оживился. Глаза его засверкали, следы страдания исчезли, морщины словно разгладились.

Вместо Даниила заговорил Топорков. Он приблизил к Максиму свое лицо и, уставясь ему в глаза, спросил:

— Скажи нам прежде всего, Максим, почему ты отказываешься? Дважды уже просил тебя митрополит и сейчас просит в третий раз. Почему отказываешься?

Голос Топоркова теперь уже не звучал тепло и сочувственно, как вначале. И Даниил не притворялся больше больным и разбитым после бессонницы. Лица у них раскраснелись.

— Причина одна, — обратился Максим к Топоркову, — ныне воюете вы с ересями и разными вредными вероучениями, и когда будет война сия позади, тогда и следует перевести «Историю церкви», а пока — не время.

Оба священника сгорали от нетерпения: наконец-то они услышат страшное признание из уст самого святогорца. «Господи, осуди его! — молился про себя Даниил. — Уста его полны проклятия, коварства и лжи, под языком его мучение и пагуба». И, наклонившись вперед, он нетерпеливо бросил:

— Ну что, скажи, что опасного в «Истории церкви»?

— Святой Феодорит, будучи человеком просвещенным, не желал скрывать истину, — отвечал Максим. — И в «Историю церкви» включил он письма Ария, Македония и других распространителей ересей. Он приводит их целиком, а теперь не пойдет это вам на пользу, принесет вред…

Ему не дали договорить. Этот неожиданный довод возмутил Даниила. Вскочив с места, он громко ударил в ладоши, точно охотник, который, упустив счастливый случай, решил, что ему незачем уже сидеть в засаде, подстерегая дичь.

— Лжец, лжец! — злобно вскричал он, и лицо его исказилось. Глаза налились кровью, он сжал кулаки, готовый наброситься на жалкого святогорца, растоптать его. — Вероломный, вероломный! Как приехал ты сюда, отягощенный проклятием божьим, так и поныне живешь в грехе. Душа твоя не ведает раскаяния. Злоба твоя неукротима. Ты — само вероломство и злонамеренность. Проклятый сойдешь ты в могилу, не истлеешь вовеки. Ты лжешь, лжешь!

— Ничтожный, ничтожный! — кричал и Топорков. — Есть у тебя и другая причина, но ты скрываешь ее.

Страшные, вне себя от гнева, склонились они над Максимом.

— Другой причины у меня нет, — сказал святогорец.

— Есть! — вопил Даниил. — Вассиан подговорил тебя не повиноваться мне.

Митрополит прошелся несколько раз из угла в угол, потом остановился перед Максимом, — великан с багровой физиономией и оскаленными зубами.

— Про-кля-тый! Тебя спалит господь своей молнией, огонь уже сжигает тебя. — Он окинул взглядом святогорского монаха с головы до ног, от грязного клобука до грязных башмаков. — Вот до чего дошел ты! — взревел он. — И еще много страшней проявит гнев свой господь! Признайся, несчастный, ведь немало ты претерпел.

— Владыка, я был бы недостойным, коль донимали бы меня страдания телесные, — перекрестившись, молвил Максим. — Как наставляет меня господь, так я и поступаю, и какое наказание ни посылает он моему ничтожеству, справедливо оно и заслуженно.

— Перестань, фарисей, жалкий фарисей! — взревел Даниил. — Да чего ждать от такого, как ты? Из латинского Рима и попираемой турками Греции явился ты к нам. Мы не верим ни единому слову твоему, ни изреченному, ни написанному. — Наклонившись вперед и прожигая святогорца горящим взглядом, он продолжал: — Вот какова причина истинная: святой Феодорит в «Истории церкви» неопровержимо доказывает, что монастыри имеют право владеть селами, имуществом, слугами и многими иными богатствами. Чтобы крепнуть и процветать.

Максим слушал с изумлением. Даниил и Топорков, стоя перед ним, сверлили его глазами — как святой Георгий, пронзивший копьем змея, — и ждали: вот-вот сатана испустит дух. Им не терпелось увидеть, как покинет Максимово тело черная его душа.

Но святогорский монах вместо того, чтобы испустить дух, улыбался и печально покачивал головой.

— Ох, стыд и позор, владыка, — проговорил он. — Ступай, ступай. Поскорей омойся в реке семь раз и, как Нееман, очистись от страстей — ибо ты прокаженный и сам того не замечаешь.

Тут Топорков не выдержал. Схватив святогорца за рясу, он тряхнул его, и голова Максима бессильно склонилась к плечу. Даниил испугался.

— Оставь его, — сказал он. — Оставь, не трогай больше. Не то примем на свою душу его грехи.

Но как только Топорков отпустил Максима, тот поднял голову и обратился к митрополиту:

— Ты прокаженный и сам того не видишь. И как пророк Елисей, говорю тебе: ступай, семь раз омойся в реке, другого лекарства нет для тебя… И откуда ты взял, Даниил, что такое пишет благочестивый Феодорит в своем сочинении? Кто тебе сказал?

— Именно так он пишет, именно так! — стукнул кулаком по столу митрополит.

— Ох, неразумный! У святого Феодорита ищешь ты поддержки, чтобы отстоять свой произвол? Да он спалит тебя огнем! Кто еще так ненавидел богатство, любил уединение и бедность, как этот скромный епископ? Побойся гнева его, Даниил!

Топорков схватил Максима за рясу. Но теперь уже не стал его трясти, а ударил своей сильной рукой, да так, что тот вскочил на ноги.

— Проклятый грек! — закричал Топорков. — Ты — ярый враг церкви и княжества нашего! Всех нас здесь ты ненавидишь. И злословишь не только о митрополите, осмеливаешься поносить и самого государя нашего. Называешь его трусом нечестивым. Мы всё знаем. Будь проклят! И то, что говорил ты лекарю Марку о великом князе, и речи твои еретические, и то, что ты болтал о митрополите, и все грехи до единого нам известны. Бог и великий князь покарают тебя своим правосудием. А теперь убирайся отсюда, подлый грек, прочь, проклятое племя!

И, схватив Максима за руку, он подтащил его к двери. Раскрыл ее, толкнув ногой. И, как старую тряпку, вышвырнул вон святогорца.


Тут отворилась потайная дверца, и появился игумен Иона, а за ним следом маленький седой монах, с редкими рыжеватыми волосками вместо бороды, едва заметный рядом с толстым Ионой.

Лицо у игумена было еще красней, чем у Даниила. Через глазок в потайной двери наблюдал он за Максимом. Но ему было строго приказано не появляться, — его вспыльчивость внушала Даниилу опасения. Однако сдержаться не смогли ни сам Даниил, ни Топорков.

— Подлый грек, подлый латинянин! — сквозь зубы пробормотал Иона. — Хорошо, что меня здесь не было, а то помутился бы мой разум. Ох, ох, какие напасти из-за этого проклятого! Ненависть его велика, злоба невыносима.

Опустившись на лавку, Даниил тяжело вздохнул. Топорков стоял, глядя в окно.

— Я давно говорил, — продолжал Иона, — что пора отправить его восвояси и не задерживать здесь. Для чего, скажите, держим мы его до сих пор?

— Ты думаешь, надо отпустить его на Святую Гору? — с удивлением воззрился на него Даниил.

— Нет. Лучше отослать его в те господом проклятые края, где никогда не тают льды, ни весной, ни летом. Чтобы он замерз там и для вразумления бунтарей превратился в ледяной столб. Ничтожный! Как презирает он архиереев, как ненавидит церковь нашу и самого князя!

— До сих пор не могу я в толк взять, как оказался тут, среди нас, этот сатана, — тяжело дыша, проговорил Топорков. — Великий князь просил прислать одного человека, а греки прислали другого. Их хитрости я всегда разгадываю, а наш князь, видно, притворяется, будто ничего не замечает, хотя давным-давно все ясно как белый день. Стоит ему только сказать: заприте Иуду в темницу, бросьте его в железную клетку, отдайте моим псам-тюремщикам, ведь в душе он еретик и сатана… Не могу понять, отчего щадят его.

— Нечего нам корить великого князя, — вздохнув, сказал Даниил. — Такова воля божья. «Ибо он сказал — и сделалось; он повелел — и явилось».[155] То, что ясно нам, другому не ясно, и если бы все одними и теми же глазами смотрели на мир, для чего тогда нужны были бы мы, священники? Так есть, и так было вечно. И отец нашего государя оставлял безнаказанной ересь, и охватила она все княжество; и церковь нашу и нас чуть не истребила. Но тогда послал господь отца нашего Иосифа, и промыслом божьим раскрыл он великому князю глаза, спас церковь и княжество.

Последовало молчание, и потом опять зазвучал возбужденный голос митрополита:

— Среди нас поднялись и полетели соловьи сладкозвучные, всесвятые архиереи нашей церкви, Петр, Алексей, Иона и другие славные митрополиты-чудотворцы. Улетели птицы священные к господу и нас оставили в сиротстве великом. И я теперь, жалкий, ничтожный, должен держать бразды, дрожат мои руки от слабости, но утешают меня твой посох и жезл, господи. «Утверди шаги мои на путях твоих, да не колеблются стопы мои. К тебе взываю я, ибо ты услышишь меня, боже; приклони ухо твое ко мне, услышь слова мои».[156]

— Аминь! — осенили себя крестным знаменьем Иона и Топорков, словно скрестили обнаженные мечи.

— И я повторю слова патриарха Фотия,[157] — продолжал Даниил. — Одни меня поносят, а другие хвалят, но поношение меня не огорчает, похвала не радует. Поносимый и хвалимый, остаюсь я тем, кем был: верным, хотя и грешным рабом твоим, господи.

— Аминь! — снова скрестились мечи.

Даниил со слезами на глазах хотел еще что-то добавить, но тут выступил вперед тщедушный старичок, до сих пор молча стоявший в стороне. Это был старец Мисаил из Волоколамского монастыря. Твердо и уверенно встал он между двумя озверевшими чудовищами, Даниилом и Ионой, и заговорил глуховатым шипящим голосом:

— А теперь, владыка, выслушай меня. Хватит слов, поднимайся сейчас же, ступай к великому князю и скажи ему: если он не протянет немедля карающую длань свою, завтра уже будет поздно. Пострадает, как во времена еретические. И открой ему всю правду. Скажи, Максим поносит его, называет трусом и нечестивцем. Скажи, не только в церковные, а и в княжеские дела сует свой нос подлый грек. Через лекаря Марка он передавал что хотел неверному Скиндеру, ведь все греки в сговоре. А теперь, как помер Юрий Малой, главарем здешних греков стал Максим, он у них верховодит. И Иван Сабуров, скажи великому князю, ходит к Максиму, и тот не разрешает Соломонии идти в монастырь. Доколь нам терпеть? Если князь Василий желает, чтобы княжна Елена с благословения церкви стала Великой княгиней и родила ему деток, наследников, чтобы княжество не погибло из-за бездетности его, пускай прежде всего разделается с проклятым святогорским монахом. Пока он здесь, Соломония не примет постриг и свадьбе не бывать… И скажи великому князю…

— Старец! — оборвал его Даниил. — Великий князь сам все знает, однако колеблется.

— Чего он боится?

— Возмущения. Возопит Афон, возопят патриархи, да и султану может это не понравиться, коли греки по-своему представят ему дело.

Мисаил быстрым движением руки остановил митрополита:

— Все это вздор! Иди к великому князю! Пускай он пошлет тысячу талеров игумену Ватопедского монастыря и еще тысячу афонскому проту, по две-три тысячи всем патриархам, соболиных шкур и по тысяче талеров греческим драгоманам султана. Никто и не возразит. Ступай, Даниил!

— Надобно переждать несколько дней, старец, — после некоторого раздумья сказал митрополит. — Пусть сначала выпроводят проклятого Скиндера. Пока он здесь, великий князь не решится…

— Пресвятая богородица! — перебил его стоящий у окна Топорков. — Слово, владыка, с уст твоих достигло слуха божьего. Погляди-ка сюда!

Все бросились к окну.

— Вон едет возок Скиндера, — прозвучал дрожащий от волнения голос Топоркова, и, отойдя в сторону, он уступил место другим, чтобы и они увидели, как проезжает возок под окнами митрополичьего дома и сворачивает ко дворцу.

— А-а, — протянул Даниил. — Ну да, сегодня примет его великий князь, а завтра-послезавтра он отбудет, спровадим проклятого…

Старец Мисаил, которому за чужими спинами ничего не было видно, оборотясь к иконам, перекрестился.

— Да будет он проклят! Да будет он проклят! — вскричал он.

Даниил, Иона и Топорков со вздохом облегчения отвернулись от окна и стали молиться, класть поклоны.

ДИПЛОМАТЫ. 2

В назначенный час турецкий посол прибыл во дворец.

Раньше, когда он ехал со своего подворья в Кремль, по обе стороны улицы стояла толпа и глазела на процессию, Сегодня улицы были пустынны. И свита Скиндера не отличалась пышностью. Всего-навсего два возка, в первом сам турецкий посол, во втором приставы и драгоманы.

Перед дворцом их никто не встретил. На крыльце стояли лишь три дьяка: Карпов, Шигона и Путятин. Но еще больше оскорбило Скиндера, что провели его не в Грановитую палату к великому князю Василию, а прямо в Набережную. И там, усадив его против себя, встал Иван Шигона и заговорил:

— Скиндер, великий князь повелел объявить тебе: второй раз Сулейман-султан, брат наш, послал в наше княжество тебя, Скиндер, и передал нам свое желание, чтобы жили два царства в мире и согласии. Мы послали к султану верного человека нашего, боярина Ивана Семенова. И от имени султана Ибрагим-паша сказал ему, что и султан собирается послать верного своего человека и вельможу с посольскими грамотами, а тебя, Скиндер, он отправляет сопровождать Ивана и закупить в княжестве нашем разные товары. Так ли это или получил ты у султана посольские грамоты, наказы и наставления, чтобы мы говорили о государевых делах, о том, какой должна быть наша дружба и братство?

Скиндер, тщедушный, раздражительный, с черными усиками и острым носом, разодетый в парадное турецкое платье, широкие шаровары, блестящий кафтан и ярко-красную феску с пышной черной кисточкой — в таком виде намеревался он предстать перед великим князем, — выслушал Шигону стоя.

— Говорил или не говорил этого многочтимый Ибрагим-паша, второй человек после султана, послу вашему Ивану, я того не слыхал, — оскорбленным тоном ответил Скиндер. — Я приехал сюда, боярин, не по своей воле и не роди удовольствия, а как посланец великого моего государя. И пришлет ли мой государь завтра другого посла, не ведаю, а пока что он прислал меня.

— Есть у тебя, как положено, посольские грамоты или какие-нибудь наказы твоего государя? — встав с места, спросил Карпов.

Дьяки говорили по-русски, княжеский толмач переводил на турецкий. Скиндер же говорил по-турецки, и его драгоман переводил на русский.

— Грамоты, что у меня были, я давно отдал, и больше нет у меня ни грамот, ни наказов, — ответил Скиндер.

Он сел, и опять встал Карпов.

— Скиндер, ежели хочет государь наш жить в мире и согласии с другим государем, обменивается он с ним посольскими грамотами. Ты приехал к нам второй раз, и великий князь наш принял тебя с почестями, пригласил к своему столу. Бояре спросили тебя вначале о посольских грамотах, и ты ответил: «Пусть пошлет государь ваш к моему государю своего человека, и там будут они разговаривать». И государь наш послал к султану великого посла Ивана Семенова, но не сказали ему, хотят ли жить с нами в дружбе и братстве. И Ибрагим-паша объявил, что султан пришлет сюда своего великого посла. Но не прислал. Так и наш государь посылает в Царьград не великого посла, а других своих людей, чтобы они тебя сопровождали и занялись торговыми делами, поглядели, что из товаров наших осталось не продано.

Скиндер приготовился заговорить, но с места поднялся Шигона.

— Скиндер, — громко начал он, — великий наш государь Василий Иоаннович, божьей милостью един правый государь всея Руси и иным многим землям восточным и северным государь и великий князь, повелел объявить тебе: «Брат наш Сулейман-султан прислал сюда тебя, Скиндер, и известил меня: как отец его Селим-султан, так теперь и брат наш Сулейман-султан хочет, чтобы два наших царства жили в мире и братстве. И мы, скажи ему, того же желаем. Когда мы были в дружбе и братстве с отцом его Селимом-султаном, наш брат Селим-султан писал в своих грамотах, как положено, а теперь Сулейман-султан написал их неподобающим образом».

Скиндер выслушал Шигону стоя, низко кланяясь каждый раз, как произносились имена турецких султанов и великого князя. Шигона закончил речь, и Скиндер опять собрался ответить, но слово взял Путятин:

— Скиндер, великий государь наш повелел объявить тебе: «Ты говорил с нами от имени султана и о Казани. Будто Саип-Гирей, который там ныне правит, султанов человек и посылал в Царьград своих людей, султан принял их и предписывает нам теперь заключить мир с Саип-Гиреем. Но султан знает, что Казань — наш юрт и мы искони назначаем туда правителей. Таков старый обычай, и желаем мы сохранить его. Саип-Гирей предал нас, его посадили на трон предатели и смутьяны».

Теперь наконец пришла очередь заговорить Скиндеру. Маленький, тщедушный, он, конечно, не мог соперничать с русскими дьяками, голоса которых в просторных палатах звучали, точно колокол, а когда они повышали их, казалось, слышал в Царьграде сам султан. Но Скиндер собрался с силами и напряг, как мог, свои слабые голосовые связки:

— Султан Сулейман-шах, Селим-шах, царев сын, милостью божьей великий царь, и великий государь, и великий эмир, султан Сулейман-хан, и всем землям приморским, и Румским, и Караманским, и Анатолийским, и Романейским, и Перским, и Мисюрским, и всей земле Арапской и иным многим землям государь, повелел объявить…

Боярин Шигона, один из главных советников великого князя, слушая Скиндера и видя, как он из кожи вон лезет, кипел возмущением. «Антихрист! — думал он. — Яд каплет с его уст. Змея из самых ядовитых. А ведь приехал он для того, пожалуй, чтобы нарушить союз и дружбу между царствами. Душа его из адского дегтя. Он целует ноги султану, пашам, подлому Авессалому и всем прочим греческим драгоманам и дьякам. Они прислали его сюда и подучили говорить сегодня одно, завтра — другое, чтобы сеять раздор между нашими царствами. И как гордится он султаном своим сарацинским! И будь он турок, пусть бы гордился могуществом своего государя. Но ведь грек он! И, говорят, зовут его Александром, и он из князей Мангупских. Вот до чего докатились захиревшие греческие князья: падают в ноги султану, целуют ему зад, отдают в его гарем своих дочерей. Верно служат ему. А от нас хотят, чтобы не замирялись мы с султаном, не заключали с ним союза. Хотят, чтобы мы затеяли войну, освободили Царьград, который снова к ним перейдет. Нечестивцы лукавые, безбожники! Сетуют на свою бедность, жалкую участь, делают вид, будто пекутся о патриархии и православии, а сами только и думают, что о прежней своей славе и величии. А если бы собрался теперь наш князь выступить против султана, не поддержали бы его греки. Разгорись война между двумя царствами, помогали бы они туркам и татарам, а не нам, православным, что ради них проливали бы кровь свою. Ах, племя увечное!»

Тут Скиндер срывающимся голосом закончил свою речь:

— А про Казань вы говорите, что это ваш юрт. Но мы этого не признаем. Нынешней весной Саип-Гирей прислал большое посольство, поклонился султану в ноги, прося покровительства надежного и защиты. И знайте, Казань — наш юрт! И пусть великий князь не шлет туда своих людей и рать.

Наступило молчание. Скиндер сел, встал Карпов.

— Скиндер, не с нынешней весны, как говоришь ты, — сказал он, — а уж много лет Казань — юрт нашего княжества. Так было и так будет.

Скиндер порывисто поднялся с места и, точно не слышал слов Карпова, заговорил:

— И сказали вы еще, будто грамоты свои государь мой, великий султан Сулейман, пишет не так, как подобает. А мы не знаем, как подобает.

Ему ответил Шигона, голос которого загремел, как боевая труба:

— Скиндер, пока жив был отец Сулеймана, великий султан Селим-шах, он писал государю нашему, как подобало, а ныне султанские грамоты составлены непригоже.

Скиндера не удовлетворил такой ответ. На туманные объяснения и он ответил туманно:

— Государь наш великий султан Сулейман-шах хочет и теперь быть в дружбе и братстве с вашим княжеством и в грамотах, что посылал, пишет об этом.

Он остался доволен своими словами и тем, как их произнес. И немного успокоился. Бояре услышали то, что должны были услышать. Они смертельно оскорбили его еще по приезде, не сочтя султановым послом, и сегодня даже не допустили к своему государю. Сейчас глаза Скиндера сверкали, и, хотя он был ниже всех ростом, он смотрел на дьяков свысока.

— А теперь, Скиндер, — поднялся Шигона, — наш великий государь отсылает тебя обратно к Сулейману-султану. И ты скажешь ему, что государь наш желает, чтобы два царства жили в мире и братстве; так и написано в грамотах, которые ты получишь. Но и ваш государь пусть впредь пишет нашему государю, как подобает. И когда Сулейман-султан решит отправить нашему государю большого посла, мы потолкуем с ним о государевых делах и о том, как поддерживать дружбу и мир между нашими царствами.

Все три боярина встали, и теперь Скиндеру оставалось только поклониться и уйти. Но последние слова Шигоны его возмутили. Он молча смотрел то на одного, то на другого дьяка, и помрачневший его взгляд остановился наконец на Шигоне.

— Я уже говорил тебе, боярин, о лекаре Марке, — сказал он. — Каков ответ насчет Марка вашего государя нашему государю? Где сейчас Марк? Я должен отвезти его в Константинополь.

— Насчет Марка, Скиндер, — отвечал Карпов, — человек нашего государя, который будет тебя сопровождать, получил наставления и даст ответ Сулейману-султану.

Взбешенный Скиндер стал проявлять еще большую настойчивость:

— У вас здесь живут греческие монахи. А греки — подданные Сулеймана-султана, он оказывает им покровительство и помощь.

— О Марке ты получишь грамоту нашего государя, — ответил Путятин. — Но монахов, христиан православных, присылает сюда не султан; единый у них с нами бог, не басурманы они, и присылают их сюда патриархия и Афон. Кто тебе сказал о греческих монахах? И о них есть у тебя грамота?

Посол не ответил Путятину. Он вспомнил вдруг о другом.

— Вы меня уже спрашивали, какой дорогой хочу я вернуться в свои края: по суше или по реке Дону. Так вот, я поплыву по Дону.

— Как прикажет, Скиндер, наш государь, так и будет, — сказал Путятин.

— Но я не получил у вас ответа! — вскричал Скиндер. — Вы говорите, будто государь мой писал вашему великому князю не так, как подобает. Но не сказали, как же подобает? Как, по разумению вашего государя, должен писать ему великий султан?

— Скиндер, поезжай теперь на свое подворье, — сказал Шигона, — а мы обо всем, что ты говорил, спросим мнение государя нашего, и как он порешит, так и будет.

Посол постоял минуту в раздумье. Что-то еще хотел сказать, но его опередил Путятин:

— А отчего, Скиндер, янычары жаловались нашим людям, что их морят голодом? Государь наш приказал отдельно для тебя и отдельно для твоей свиты давать еду обильную, одежду и обувь, чтобы никто не голодал и не мерз. И все, что он приказал, приставы наши передали тебе самому, о чем есть у нас грамота. Так почему же теперь янычары жалуются?

Скиндер позеленел. Дьяки еще раньше слышали от приставов, что даже половины полученного Скиндер не дает своим людям. Выделяет им ничтожную долю, а остальное два верных ему янычара продают на базаре; за мясо, одежду и кожи получают золотые монеты. И теперь, выслушав Путятина, Скиндер смутился.

— Неправду говорят янычары, — сказал он. — Я от них этого не слыхал и сейчас поеду к себе на подворье и все расследую. Да как нам жаловаться на великого князя? Прослышали, верно, что-то ваши люди, да неправильно поняли.

Он поспешно поклонился и пошел к двери. Дьяки проводили его до крыльца. Скиндер торопливо спустился по лестнице и сел в возок. Прибыв на свое подворье, он сказал приставам:

— Ваш князь не желает, чтобы я приезжал сюда как султанов посол; добивается, чтобы приехал другой. Но приеду только я и никто больше. И если великий князь не почтит меня по заслугам, пускай не рассчитывает на дружбу с султаном.

…Великий князь Василий слушал переговоры с султанским послом, сидя в соседних покоях. Он остался доволен своими дьяками. Но поведение Скиндера его возмутило.

— Предатель он и подлый вероотступник, — сказал Василий. — Отчего хочет он, чтобы отправили его по Дону и Азовскому морю?

— Государь, мы узнали от наших людей, что замышляет Скиндер, — сказал Шигона. — Он хочет спуститься по Дону и осмотреть тамошние места, чтобы посоветовать султану, где лучше построить крепость и отрезать нам путь к Азовскому морю.

— И я думаю то же, — кивнул великий князь. — Поэтому пусть он не плывет по Дону, отправьте его прямо в Кафу… — После некоторого раздумья он продолжал: — Скиндер — лиходей и поганец. Видел я, как потемнели от гнева его глаза. Такая же темная у него душа. И как прежде предал он свою веру и народ свой, так и теперь готов выдать нам султана и нас — султану. Ах, проклятый! Пусть Сулейман-султан больше не присылает его сюда. — Он внимательно посмотрел на своих дьяков. — Но сейчас я думаю, почему заговорил он о греческих монахах. Максиме и Савве? Кто его подучил? Сами они просили покровительства у султана или как-то иначе о них проведали?

Дьяки молчали. Они понимали, что Василий не случайно спросил о греческих монахах. И знали, что он желает услышать вполне определенный, угодный ему ответ. Набравшись наконец смелости, Карпов сказал:

— Думаю, государь, подлый Марк подучил его. Сами монахи тут ни при чем. Хитрец Скиндер прослышал о них от Марка и пользуется этим, чтобы сеять раздор.

Василий молча и равнодушно выслушал Карпова. Потом взгляд его остановился на Шигоне.

— Но нет у нас доверия и к самим монахам. Как знать?.. — сказал Шигона. — Мне говорили, что в келье у Саввы нашли посольские грамоты. Как они попали туда?

— Сударь, — обратился к Шигоне Карпов, — разве тебе неизвестно, зачем держим мы здесь архимандрита Савву? Мы даем ему грамоты, а он переводит их с нашего языка на греческий, сербский и турецкий. А иной раз с этих языков, кои знает он превосходно, делает перевод на наш язык. — И он посмотрел на Путятина.

— Да, именно так, — подтвердил тот.

Опять наступило молчание.

— Хорошо, коль монахи не вмешиваются во что не следует, — чуть погодя в задумчивости проговорил великий князь. — Но надобно узнать, те ли это грамоты, что Савва получает из Посольского приказа, или держит он у себя в келье иные. — И, подумав немного, спросил: — И у Максима нашли грамоты?

— Нет, государь, — ответили дьяки, а Иван Шигона прибавил:

— Впрочем, мы, государь, не искали.

— Пусть Скиндер сегодня же уезжает, — покачав головой, сказал под конец великий князь. — И пусть едет через Кафу. А на его вопрос, как подобает Сулейману-султану писать грамоты, вот мой ответ…

Сев на скамью, Карпов записал наказ великого князя:

«Государь твой Сулейман-султан писал нашему государю не так, как подобает, и не так, как писал нашему государю отец его султан Селим-шах. Прежде султан Селим-шах писал нашему государю и называл его «братом», а теперь Сулейман-султан в грамотах своих не называет его «братом». И это находит государь наш непригожим».

НОЧЬ В КНЯЖЕСТВЕ

I. Великий князь Василий

Под вечер великий князь Василий увидел княжну Елену. Увидел ее тайком, так, чтоб она об этом не знала. Говорили, будто в первый раз он встретился с ней три года назад, в дождливый день, когда во время охоты выехал со своей свитой к усадьбе Глинских. Изящные манеры и редкая красота княжны очаровали его. Прекрасная Елена была умна, воспитана наставницами и наставниками, привезенными для нее из европейских королевств, из немецких и польских земель. Такого образования не получила ни одна другая девушка во всем княжестве. Краса ее, а также изысканное приятное обхождение — большая редкость в Московии — точно колдовское зелье, глубоко запали в душу Василия. Он возжелал ее страстно. В измученном сердце вспыхнул огонь, какого не привелось ему изведать и в юношеские годы. Прослышал он, будто там, в лесном краю, где выросла Елена, выезжает она вместе с братьями, облаченная в мужское платье, и те, кому доводилось увидеть ее, оставались в плену ее прелестей. Вот уже три года, как лучистые глаза Елены, точно диковинные драгоценные камни, освещали сокровенные мысли великого князя, потрясали ослепительными вспышками. Так далеко зашла его страсть, что государь не сознавал уже, где корень его терзаний: то ли думал он о княжне, поскольку другая женщина должна была занять место бездетной княгини, то ли решение заточить Соломонию в монастырь созрело потому, что так сильно желал он Елену Глинскую. А тоска разрасталась: тревожился Василий, как бы промедление не обернулось бедой, как бы не потерять ему Елену. Ведь она вступила в самую пору, бутон раскрылся, долго ли ждать ей замужества? Да и сам Василий не первой молодости, ему уже сорок пять, чего же еще ждать, коли желаешь ввести в свои покои молодую и прекрасную женщину?

Конечно, он мог бы одним словом положить конец своим мучениям: Соломонию — в келью, Елену — к себе в опочивальню. Нетрудное это было дело. В конце концов, он здесь государь, нежная роза распустилась в его саду. Однако неизъяснимый страх время от времени одолевал душу Василия. Церковь не на его стороне. Митрополит Варлаам, выживший из ума старик, ничего не смысливший в делах государства, не соглашался отправить Соломонию в монастырь. Да и патриарх Иерусалимский, проведав о намерениях Василия, предупредил его, что православная церковь не благословит такого шага. Что касается монахов, то часть их осуждала второй брак, а другая одобряла его, но этих, последних, Василий не почитал истинными монахами: не божьи они люди, княжеские. Что скажет, то и сделают. Опять же монахов и попов он постепенно сумел бы усмирить — не так уж трудно это для сильного князя, который крепко держит в руках свое государство. Подлинный страх внушало Василию другое.

Дважды являлись ему страшные знамения. Едва сместил он Варлаама, чтобы поставить митрополитом Даниила и поскорей осуществить свой замысел, как в одном из окраинных его владений, в Пскове, начался страшный мор. Неведомо почему люди умирали прямо на улицах — точно мухи. Тысячи душ уносила смерть, пошли беспорядки, люди князя бежали — кто как мог. Впереди — страх, позади — смерть, все полетело прахом, и беда отступила только тогда, когда в Москве сам великий князь и епископы принялись денно и нощно в слезах служить молебны в Успенском соборе и поспешили послать в Псков святую воду, чтоб окропить людей и дома. Только тогда мор отступил. Целый год не осмеливался Василий поставить Даниила митрополитом. Наконец решился. И вскоре после посвящения призвал Даниила и велел изыскать способ — как им отослать Соломонию в монастырь. Однако как раз в те дни, когда они с Даниилом раздумывали над этим, вновь вспыхнул мор в далеком Пскове. И снова служили молебны, снова послали святую воду, и беда пока приутихла.

Эти знамения, долетевший до его ушей ропот монахов, предупреждения патриархов, грозное письмо отцов Святой Горы сеяли страх в душе Василия. Святогорцы писали, что княгиня неповинна в бездетности, как неповинна была и бездетная Сарра. Такова воля господня, и не следует князю идти ей наперекор. Если бы господь захотел, то Соломония родила бы, как родила Сарра, будучи уже старухой за девяносто лет. Если же господь не желает ему потомства, то на какой бы женщине ни женился Василий, наследников ему не обрести. Обретет он только грехи. И дорого заплатит за них и он сам, и его княжество.

Страх, как бы гнев божий не помешал ему обрести наследников и во втором браке, ввергал Василия в сомнения. Три года силился он побороть их в себе и ощущал теперь страшную усталость. Бессонница источила разум его и волю, по малейшему пустяку он впадал в неистовый гнев, а порой погружался в кручину, изнемогал от душевной вялости. И выглядел старцем — полуживым, полумертвым. Если трепетное видение Елены будоражило его и он чувствовал себя мужчиной в расцвете лет, то стоило разлучиться с ее образом, как Василий впадал в уныние, ощущал в себе старческую дряблость. И вот однажды он получил страшное известие, будто молодой боярин Оболенский хочет жениться на княжне Елене.

Тогда он решил действовать без проволочек.

И подобно тому, как, пускаясь в смелое предприятие, человек жаждет тайного общения с высшими силами, Василию захотелось во что бы то ни стало, хотя бы тайком, увидать чарующие очи Елены.

Он увидел ее в доме самого верного своего человека — Ивана Шигоны. Прошел ровно год со смерти его тестя, и жена Ивана, гречанка Варвара, нашла повод пригласить Елену к себе. Долго стоял Василий в соседней палате, слушая ее голос и глядя на нее через потайное отверстие в стене. Несказанное волнение охватило его; сердце билось словно раненая птица. Князь пожирал Елену глазами и никак не мог насытиться. Такого необоримого влечения к здоровой, красивой и молодой женщине ему не доводилось еще испытывать. Здесь, стоя у потайного отверстия в стене, Василий вновь помолодел. Да, точно так же, невидимый, как сейчас, двадцать лет назад выбрал он Соломонию среди двух тысяч самых красивых и знатных девиц княжества, которых доставили к нему во дворец. Она тоже была красива: особой, колдовскою красотой — недаром татарского рода, и он пленился ею. Настолько пленился, что ослушался своей матери, великой княгини Софьи, которая прочила ему в жены старшую дочь Юрия Траханиота, сестру Варвары. Если б он тогда женился на гречанке, принесла бы она ему много сыновей и дочерей, как принесла его мать великому князю Ивану и как ежегодно приносит Варвара Ивану Шигоне. А что, если он наказан за безрассудную уступку сердечной страсти?

Мысль об этом заставила его на мгновенье оторваться от тайного наблюдения. Василий задумался. Но тут же вспомнил, что не сегодня завтра может потерять Елену! И снова в душу его хлынул страх. Нет, ни о чем другом он не мог уже больше думать. Красота княжны вытеснила из его сердца все, кроме этого неизъяснимого волнения, кроме безумного желания обладать ею. Ох, как жаждал он обнять ее стройный стан! Как необоримы были в душе его буйные голоса, побуждавшие открыться ей тотчас, сию минуту… Велик был соблазн, и так легко мог он осуществить свое желание! Стоило только решиться!

Однако же нет, так поступать не следовало. От природы Василий склонен был во всем действовать осмотрительно — не с мечом в руке, а как сейчас — тайно, незримо. Уничтожать врагов не в открытом бою, а умом и прозорливостью. Чем бесшумнее, тем вернее. Василий верил в это твердо. И много раз недоумевал, размышляя о покойном отце, или, скажем, о деде, Василии Темном, или о других своих предках, великих князьях. Сколько безрассудства, сколько ненужных жертв! Сорную траву, которую надлежало вырвать до того, как окрепнет она и наберет силу, врагов, что были у них в руках и ничего не стоило разделаться с ними без труда и огласки, они оставляли на воле расти и множиться. А потом приходилось собирать походы и вести войны, чтоб убрать их с дороги. Но и тогда не набирались великие князья ума! Побеждали врага, громили его войско, брали недруга в плен, а после отпускали. И снова враги крепли, и снова великий князь вынужден был вести кровопролитную войну, чтоб усмирить их. К чему все это? Не лучше ли сразу сломить их без всякой жалости, чтоб не поднимали больше головы? А когда попадутся в руки, зачем даровать им свободу? Чего ради великие князья, которым ничего не стоило зажать врага в кулаке, дозволяли расти бедам своим и опасностям?


Спустилась ночь, когда великий князь в сопровождении Ивана Шигоны вернулся во дворец. Во взгляде его сверкало безумие. Обычно сдержанный, он взбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, а когда вошли во дворец, не знал, куда себя девать. Метался из палаты в палату. Молча. Только ноздри у него шумно раздувались, словно у сердитого коня. Много лет не видел боярин князя в таком возбуждении. И понимал, что пробил наконец час, когда Василий примет решение, к которому склоняли его митрополит Даниил, игумен Иона и многие другие преданные бояре, дьяки, монахи.

Они вошли в опочивальню. Постельничьи бросились раздевать князя, и, как обычно по вечерам, явился епископ Досифей — почитать на сон грядущий Златоуста или что-нибудь из мудрых наставлений византийских императоров.

Василий прогнал всех.

Остался наедине с Иваном Шигоной.

— Иван, ни господь бог, ни дела княжества моего не терпят более промедления. Что ты советуешь? Как следует нам поступить?

Шигона давно уже обдумал и обговорил свой ответ с митрополитом Даниилом.

— Государь, сразу всего не достигнешь. Добрый земледелец прежде, чем сеять, готовит поле — пашет, боронит, искореняя сорную траву, заботится, чтобы земля была ровной и мягкой. Так же поступай и ты.

— Какую пахоту ты разумеешь, какую борону? — нетерпеливо спросил Василий.

— Прежде всего, государь, надлежит дать урок боярам. Пусть уразумеют: когда решается судьба княжества, не след каждому болтать что вздумается. А княжну Елену многие сейчас поносят. Начни с них.

— Назови мне всех до единого! — повелел Василий.

— Первый — Иван Берсень, государь. Уста его извергают потоки хулы, пенятся злобой…

Василий обрушил кулак на стену.

— Ох, ничтожный! Мало он изведал моего гнева!.. Слушай мое решение: схвати его тотчас и брось в каменный мешок. А когда кончится дознание и проведаем, что он говорил и с кем, наказание ему будет самое жестокое и горькое, какое только есть. Пусть разобьют ему голову молотом, другого лекарства мы не находим.

— Еще дьяк Жареный, человек Берсеня. Куда ни пойдет, всюду бесчестит тебя, государь, княжну Елену и святого митрополита.

— Жареному отрезать язык.

— Но кто злее всех в своей хуле, государь, так это князь Семен. С ним что повелишь делать?

Василий ответил не сразу.

Старого князя Семена Курбского, славного воеводу, род которого восходил к общему предку всех русских князей, древнему Рюрику, Василий ненавидел с детства, с той поры, как Семен вместе с другими чернил его мать, великую княгиню Софью. Когда умерла Софья, он принялся чернить Василия и вечно шел наперекор ему в боярской думе — что бы ни сказал великий князь, что бы ни предпринял. Однако в последнее время распри ему как будто наскучили. Ушел с головой в чтение священных книг, ел только постное, жил уединенно. Лет ему было много, считай — на пороге смерти. Не сегодня завтра сам сойдет в могилу, зачем Василию брать грех на себя? Он найдет ему другое наказание. Сошлет куда-нибудь в глухомань, пусть молится, читает Священное писание, питается травкой…

— Теперь ты его не трогай, — сказал боярину князь. — Посмотрим, что скажет, как поведет себя, когда поймет, что воля моя сурова и непреклонна. Судя по тому и порешим…

Когда было покончено с мирянами, подошла очереди клира. Первым Шигона назвал Вассиана. Хотя и знал, что им Василий не пожертвует. Нужен ему Вассиан. Если убрать его, останется Даниил единственным петухом на весь черный и белый клир, кто тогда посмеет ему возразить? Возгордится, перестанет склоняться, как сейчас, смиренно и послушно, перед мирскою властью.

Василий спросил:

— А где теперь Вассиан?

— Давно уж подобрал свою рясу, — усмехнулся Шигона. — Уехал в Симонов монастырь, и ни слуху о нем, ни духу. Забился в келью, притих, даже кашель его и тот не слышен другим монахам… Однако туда же, государь мой, несколько дней назад перебрался и грек, как повелишь поступить с этим?

Василий откликнулся немедля:

— Экая тля!.. Видать, не зря говорили мне с самого начала, что обуревает его суетная гордыня. Избаловали мы его, обласкали сверх меры. Мудрый, ученый, вот и закружилась у него голова. Призвали мы его сюда присмотреть за книгами, вознаградили с царской щедростью, повелели все, что ему надобно, давать от нашей княжеской трапезы, жил у нас, как король. Неблагодарный! Вместо того, чтобы благословлять наше великодушие, осмелился, жалкий червь, подняться на своего благодетеля! Много он говорил против меня…

— Много, государь. И если б он в самом деле был просвещенным и мудрым, стал бы он говорить такое? В чем его мудрость? Этого я так и не постиг за все годы, что держим мы его при себе. И хлеб наш он ест даром…

Василий распалился еще больше.

— Верно говоришь, Иван. Видать, дорого мы заплатили за мудрость Максима из нашей казны, а он нас же еще и поносит. И потом, вот что я хотел тебе сказать: когда владыка Досифей читает мне Златоуста, или святого Дамаскина, или кого-нибудь из самодержцев, я понимаю все, а ежели встречу затруднение, сразу спрашиваю Досифея, и Досифей мне объясняет. Но когда говорит грек… — Князь умолк, не находя слов, чтобы выразить, что именно он испытывает, слушая грека. — Окаянный! — взорвался он снова. — Неблагодарный!

— Я заметил, государь, — вставил Иван, — когда грек говорит, он никогда не склоняется над священными книгами и произносит по памяти, как придет ему в голову. Между тем мы знаем, что мудрые и просвещенные мужи не расстаются со свитком или же книгой. Так изображены на иконах все пророки, все евангелисты. Этот же несет, что ему вздумается… Возможно ли таким путем не впасть в заблуждение и ересь?

Князь покачал головой.

— Зря не прислушался я с самого начала к тому, что говорили мне о нем. Верно мне говорили, будто он еретик. Так, значит, теперь перебрался он в Симонов монастырь?

— Да, государь, вот уже несколько дней он там.

— Там ли? Может, бежал?

— Там, государь. Мои люди не сводят с него глаз.

— Смотрели у него в келье, как я велел? Не нашлось ли каких грамот?

Шигона подумал и сказал:

— Пока он был здесь, тайных грамот при нем не находилось. Что теперь, я не знаю. Пошлю посмотреть, ежели велишь. Но есть у нас в руках послание, что написал он на этих днях в осуждение второго брака.

Эти слова Василий принял как внезапный удар.

— Змея! И он говорит об этом открыто?

— Открыто, государь. К супругам, намеревающимся оставить своих жен без законной причины и поступить их в иночество… Именно так, государь, называет он свое послание.

— Ух, змея ядовитая! — вскричал Василий. — И где послание?

— Все, что мы могли найти, государь, мы собрали и вручили митрополиту. Но монах Селиван написал много списков, и они их раздали, как делали это с другими сочинениями окаянного… А митрополит Даниил сказал мне, что на этих днях в Симонов монастырь к Максиму ездил Иван Сабуров, посланный самой великой княгиней. От него великая княгиня получает наказы не уходить в монастырь, и вот увидишь, государь, пока грек тут, она не пойдет…

Побагровевший от гнева Василий стиснул кулаки.

— Пойдет! Пострижется — волей или неволей! Я того желаю! А за греком пошли сейчас же, пусть его схватят!

Однако Шигона поклонился Василию и осторожно заметил:

— Нетрудно это, государь. Но лучше бы поступить иначе. Надо сперва вспахать и взборонить поле. Монах ведь не наш… Он принадлежит Святой Горе и султану. Следует хорошенько подготовить дело.

Шигона некоторое время подумал, потом внимательно посмотрел Василию прямо в глаза.

— Помнишь, государь, как случилось, что этот окаянный грек оказался в нашем княжестве? Помнишь ли, что ты просил одного, а тебе послали другого?

— Да, — молнией осветилось лицо Василия. — Было так, как ты говоришь.

— А не следует ли нам, государь, об этом поразмыслить?

— Верно говоришь, Иван!

Василий вглядывался в лицо Ивана, словно видел перед собой туманный горизонт, на котором блеснуло солнце.

— Иван! Иван! — воскликнул он. — Верно ты говоришь…

Шигона низко поклонился.

— Государь, мой разум не в силах охватить всего. Действовать нужно осмотрительно, и сдается мне, что тут нам необходим светлый ум святого митрополита. Монах есть монах, и судить его церкви, не нам.

— Пошли, пусть позовут сюда митрополита! Спит ли — не спит, пусть явится немедля.

II. Максим Грек

В то самое время в Симоновом монастыре Максим Грек приступал к философскому посланию. «Послание поучительное к некоему мужу против ответов некоего латинского мудреца» — написал он сверху крупными буквами.

В келье он был один. Крошечная келья — не сравнить с просторной и теплой в Москве. И светильник жалкий, старый, огонек его дрожал, а фитиль шипел и трещал, — казалось, будто слепые кошки скребутся в окно. Однако какое это имело значение! Здесь монах обрел наконец покой: работа пошла споро. Вдали от шумной и суетной жизни стольного города он испытывал несказанное наслаждение, что есть у него эта скромная келья, есть бумага, которой снабдил его Вассиан, есть чернила и перья, есть старый стол и светильник, есть, наконец, бодрость духа и здоровье — прежде всего здоровье и благословение божье, чтоб сидел он здесь и писал.

Так какое же занятие было у него теперь?

Чрезвычайно важное! Один из просвещенных и знатных московских юношей — ум, жаждущий познания, но еще незрелый — раздобыл где-то книгу. Одну из тех известных, ходивших по всей Европе, в которых толковались главные вопросы веры и философии. Многое в этих сочинениях было правильным и полезным, однако немало там было и глупости, которая в соседстве с правильным и общепринятым тоже принималась за истину, и вред от этого был неисчислимым. Такие сочинения латиняне называли «Люцидариус».[158] В своих блужданиях по Европе Максиму довелось прочитать кое-какие из них: одни на французском, другие на немецком, а были еще на испанском, шотландском, английском. Этот «Люцидариус», раздобытый юным Георгием, был написан по-немецки, Георгий сам перевел его на русский язык и послал свой труд мудрому монаху, чтоб узнать его суждение.

«Честнейший в господе брат, господин Георгий, — написал в ответ ему Максим. — Как обычно, шлю тебе поклон и спешу уведомить, что книга, посланная тобой, не представляет для нас серьезной ценности. Прошу тебя не внимать ей, ибо она не только не говорит нам ничего лучшего против сказанного православными святителями и учителями нашими, но в большинстве случаев лжет и говорит вопреки православных преданий и повестей, в чем ты можешь удостовериться из кратких моих ответов. Латиняне, Георгий, сильно заблуждались и по сей день заблуждаются, увлекаясь эллинскими и римскими науками и книгами еврейскими и арабскими. Поэтому ты всеми мерами удаляйся от них и внимай учителям православным. Что может быть лучше, господин мой, книги Дамаскина, если бы она была правильно переведена и исправлена? Она воистину подобна небесной красоте и пище райской. Она слаще меда и сота. Есть у тебя также ответы Афанасия князю Антиоху — мудрые, исполненные истины. Им внимай, ими услаждайся; чужих же лживых писаний не желай и не ищи, ибо сказано: худые сообщества развращают добрые нравы,[159] а также: пусть накажет меня праведник: это милость;[160] пусть обличает: это лучший елей, который не повредит голове моей и прочее».

Так писал в своем послании монах в то время, когда великий князь Василий, прислушавшись к умным речам верного своего боярина, стал догадываться, как следует ему поступить с греческим иноком. А когда Василий, выслушав еще один разумный совет Ивана Шигоны, вгляделся в его лицо, словно в туманный горизонт, на котором блеснуло солнце, монах пробежал глазами текст «Люцидариуса» и его осенила удачная мысль. Он окунул перо в чернильницу, склонился над столом и продолжал послание. Лебединое перо у него в руке радостно трепетало:

«Рассматриваемая книга, Георгий, представляет собою беседу ученика с учителем: ученик спрашивает, учитель отвечает. Называется же она «Люцидариус», что значит «Просветитель», а содержание ее представляют как «ауреагемму», что значит — золотую гемму. На самом же деле золота в ней нет вовсе — лишь медь с малой примесью серебра, и правильнее было бы звать ее не «Люцидариус», а «Обтенебрариус», что значит «Помрачитель», а не «Просветитель», ибо не освещает она наш разум, а нестерпимо помрачает те немногие знания, кои мы, ничтожные, сумели собрать…»

Монах отвел перо, чтобы чернила не капнули на бумагу, перечитал написанное и с улыбкой проговорил:

— Да, все это так. Не хочу я играть словами и составлять головоломки. Я излагаю истинное… — И он снова склонился над столом, чтобы продолжить послание.

В дверь постучали.

Это был Вассиан. Он остановился на пороге, молча посмотрел на Максима. На его сухощавом удлиненном лице заиграла улыбка.

— Трудишься, брат.

— Тружусь, старче. Пока еще в силах…

Вассиан прошел в келью, приблизился к Максиму.

— Пишешь, — сказал он. — Счастливый ты… И как я погляжу, перо твое не только в чернила погружается, но и в золотое пламя свечи.

— Да, — откликнулся Максим, — именно так. Но лучше сказать: в сладость ее и мягкость. Чернила черны и мрачны, как деготь, стало быть, следует иногда окунать перо и в золотую охру свечи. Преображаются тогда чернила, обретают блеск и прочность золота, иначе не будут они долговечны и буквы исчезнут раньше времени…

Они рассмеялись, Вассиан присел.

— Прервись, пусть разум твой отдохнет, — сказал он. — Я у тебя не засижусь.

— Разум страдает и утомляется от бездеятельности, брат, — ответил Максим, откладывая перо. — Решил я сегодня написать ответ Георгию. Совсем околдован он «Люцидариусом», коего — я уже говорил тебе — для собственной надобности сам же и перевел с немецкого на русский: Хочу посоветовать ему, разъяснить, что избрал он не лучший способ просветить дух свой истинными и полезными знаниями. Пусть обратится туда, куда обратились и мы, изучив предварительно и «Люцидариуса» и иных авторов, более серьезных, чем сочинители подобных книг…

Вассиан с горечью покачал головой.

— Юношество! — пробормотал он. — Вот что делают молодые люди в нашем княжестве! Влекут их магия и астрология. Однако разве не следовало этого ожидать? — Он опустил голову, вздохнул. — Еще не такое придется нам увидеть, Максим. Умеем мы произносить речи, но не находим доброго примера; а без него кто станет верить речам? Что до «Люцидариуса», удивляюсь, чего ради ты сидишь и пишешь разъяснения Георгию? Книжонка, сеющая хулу и разврат. Неточности, искажения — с первой до последней страницы.

— Не совсем так, брат, — возразил Максим. — Часто дает она верные сведения. Рассказы о разных странах, о горах и морях, о временах года и земледельческих работах, а также многое другое, что сами мы наблюдаем в жизни или узнаем от других, — очень многое верно. Но, увы, польза, которую содержат они, представлена там не в чистом виде. Можно уподобить ее крупице золота посреди огромного кома ржавчины и земли. И человек несведущий попадает в ловушку: привлеченный блеском золота, заглатывает он и ржавчину.

— Дай-то бог, чтобы было оно так, — с сомнением промолвил Вассиан. — Однако же на деле все иначе… Не золото подлинного знания, а ржавчину ищет наша юная поросль! Хитроумное ей по душе, чистосердечное — чуждо. Всем известно, где чистое золото. Оно в священных книгах. Однако они не открывают их, не читают. Зато над «Люцидариусом» просиживают дни и ночи, переводят его с чужого языка.

— Не забывай, брат, — заметил Максим, — «глупость привязалась к сердцу юноши, но исправительная розга удалит ее от него».

Монахи продолжили разговор о «Люцидариусе», о переводчике Георгии и других неразумных московских юношах, как вдруг Вассиан прервал фразу на полуслове и взволнованно сказал Максиму:

— Как я запамятовал, брат, а ведь и пришел-то к тебе ради этого! В Москве сегодня скончался латинянин Николай!

Максим перекрестился.

— Несчастный… Возношу о нем молитвы господу. Сам Николай не раз просил меня поминать его в молитвах ко спасителю, надеялся, что будет милостив к нему господь. Однако опасаюсь, что там, куда он отошел, предстанет он перед суровым судом. Как он умер? Федор говорил мне, будто он тяжело хворал.

— Нет, от той болезни Николай поправился. Смерть наступила внезапно.

Максим снова перекрестился.

— Несчастный… Не потому, что умер и тем самым избавился от мучений. А потому называю его несчастным, что не успел он постичь свои заблуждения. Недостатка в знаниях не было у него, равно как и в даре суждения…

— Как же, — согласился Вассиан. — Помню я, как ревностно нападал на православную веру сей нечестивец. Был он магом, и наказание ему будет жестоким… Ох, чего только не придется ему изведать в страшных муках ада…

Максим погрузился в размышления, по его взгляду Вассиан догадался, что мысли святогорца далеко, и тоже умолк. Некоторое время они молчали, пока наконец Максим не заговорил:

— Несчастный Николай предвещал нам в этом году новый всемирный потоп, а того, что произойдет с ним самим, предугадать не сумел. Так случается часто: в одну сторону смотрим мы, неразумные, ожидая беды, а она между тем нападает на нас с другой стороны… Вот и Николай…

Закончить свою мысль Максим не успел. Он вдруг заметил, как изменился в лице Вассиан: черты его словно удлинились, уши приподнялись, глаза стали вдвое больше.

— Что с тобой, брат? — склонился к нему Максим.

— Тс-с-с-с-с! — испуганно прошептал Вассиан. — Слышу во дворе конский топот!

Максим прислушался. Действительно, со двора доносилось цоканье конских копыт.

— Верно, вернулись из Москвы припоздавшие братья…

Вассиан возбужденно замотал головой:

— Нет! Не монастырские это кони! Там ратники!

Максим снова прислушался.

— Ну, а если ратники, брат, то что тут такого? Ночь застала их в пути, и они попросили убежища…

Спокойствие Максима еще больше взбудоражило, Вассиана. Он резко взмахнул рукой, оборвал его речь:

— Подумай, что ты говоришь! Ночью двери монастыря не откроют никому! — и снова навострил слух.

Со двора долетал сильный шум, Вассиан метался от окна к двери и обратно. «Ратники! Ратники!» — бормотал он, ни на секунду не останавливаясь. Наконец подбежал к двери, приоткрыл ее. Некоторое время постоял, просунув голову в щель. Потом, точно его сдуло ветром, выскользнул из кельи.

Теперь и Максим понял причину его страха. Он тоже испугался, но делал вид, что по-прежнему думает о Вассиане. «Эх, — произнес он с огорчением, — стоит ли предавать нашу душу в безраздельную власть страха? Нет, не следует этого делать… Ибо есть у нас в минуту скорби надежное прибежище и крепкая опора. «Бог нам прибежище и сила, скорый помощник в бедах, посему не убоимся, хотя бы поколебалась земля и горы двинулись в сердце морей. Аминь»». Монах совершил крестное знамение, снова сел на скамью, протянул руку за пером. Однако увидел, как затрепетало перо в его дрожавших пальцах. «Не дрожи, не дрожи», — сказал он, как бы обращаясь к перу, и начал сначала чтение сорок пятого псалма.

Он читал медленно. Прежде, чем он закончил, дверь с грохотом отворилась, и появился Вассиан.

Он был еще взволнован, но лицо его светилось улыбкой.

— Брат, брат! — воскликнул он, едва переводя дыхание, и упал на скамью. — Великий я пережил страх, не подобало мне поддаваться ему. Да простит меня господь, прости и ты, Максим…

— Да простит нас всех тот, кому это дано. Успокойся, Вассиан. Так это были не ратники?

— Ратники, — ответил старец. — Гонцы из Кафы. Кони у них в мыле. Хотят, чтоб дали им других, точно здесь постоялый двор… Однако они очень торопятся, видать, важные вести везут великому князю Василию…

Максим помолчал, он видел, что волнение еще не улеглось в душе его товарища.

— Ну и хорошо, брат, — сказал он Вассиану. — У гонцов свои дела, а нам достает своих. Пусть ратники спешат туда, где ждут вестей, а мы продолжим, ежели сие угодно господу, наши ученые и неученые занятия…

Однако к Вассиану еще не вернулось спокойствие и доброе настроение. Он слушал Максима молча, и внимание его было обращено к монастырскому двору. В какой-то момент он прервал речь грека и с облегчением вздохнул:

— Уезжают. Брат, ратники уезжают.

Теперь и Максим услышал, как конский топот быстро удалялся в сторону города.

— Ах, — вдруг воскликнул он и стукнул рукой по столу. — Как это не догадался я передать с ними наказ любомудрому Федору.

Вассиан смотрел на него в крайнем недоумении.

— Ну, конечно, — продолжал Максим. — В уме у меня все уже готово, осталось только записать. Это надпись, которую могли бы начертать друзья Николая на его надгробии…

И, окунув перо в чернильницу, он торопливо написал:

«Кончину мира поспешил ты, Николай, предвозвестить, повинуясь звездам; внезапное же прекращение жизни своей не возмог ты ни предсказать, ни предузнать. Что же может быть безумнее твоего безумия?..»

Он закончил надпись и прочитал ее Вассиану.

Старец выслушал его внимательно и, когда тот закончил, покачал головой:

— Это ты хорошо составил, Максим. Что верно, то верно: с одной стороны ждал беды этот несчастный, а она навалилась с другой… Но разве только Николай впал в подобное заблуждение? Разве мы, брат, не претерпеваем того же, что и он? Сидим у себя в келье, пишем наши книги, посвящаем свой разум познанию и скромному нашему долгу, но там за окном — темная ночь. И что делается во мраке ее, мы не ведаем…

Максим печально улыбнулся.

— Верно, так оно и есть. Увы, судьба человека не отлична от других божьих тварей. Та же, что у птиц или рыб…

В эту минуту в окно долетел стук копыт. Ратники спускались к реке, чтоб выйти на дорогу к Москве. Услышав конский топот, Вассиан снова взволновался. Он еще раз прервал Максима:

— Уезжают, брат, ратники, уезжают!

Максим тоже прислушался. Отряд, вероятно, был уже возле реки.

— Да, — проговорил он, глядя на Вассиана и угадывая, что мысли его скачут сейчас вместе с ратниками князя сквозь темную зимнюю ночь…

III. Вести из Кафы

На свежих монастырских конях ратники быстро преодолели последний отрезок дороги. Если бы Максим знал, что, въехав в Кремль, они направились прямым путем к дому дьяка Федора! Ведь они могли бы тотчас же передать ему в руки письмо монаха. Однако в этот момент Федор даже не вскрыл бы его: вести гонцов из Кафы были ужасны.

Известия из Крыма прибыли в эту ночь как знамение божие — именно так истолковали их великий князь Василий, митрополит Даниил и дворецкий Иван Шигона.

Грамот было две.

Первая от верного князю человека, Шемета, который послан был проводить турецкого посла до Царьграда и позаботиться о товарах, что оставил там нераспроданными Иван Семенов. Кровь бросилась Василию в голову, когда услыхал он зачитанное Федором послание: жалкий, зловредный Скиндер, разобиженный и злопыхающий, едва прибыл к крымскому хану, принялся срамить великого князя. И кто знает, что еще замышлял он сказать султану, когда прибудет в Царьград. «Много бед, государь, претерпели мы здесь от Скиндера: и платье, и деньги, и шубы, и зуб рыбий отобрал он у нас и продал, а каких извозчиков с ним отпустили казначеи до Кафы, чтоб потом вернул он их без задержки в Москву, он и тех людей в Кафе продал. И всю дорогу говорил он ядовитые речи: дескать, оставил ты его, государь, без жалования и кормов, и янычары его в Москве голодали. И еще Скиндер говорил: «Вот только доеду до Царьграда, тогда увидите. Доеду до султана, и меж великим князем и султаном вражду учиню». И много других неправых и непригожих речей говорил он и замышляет учинить великую вражду и зло. Обижается, что не позвал ты его к своему столу и не допустил к себе перед его отъездом, а выгнал как собаку…»

Другую грамоту прислали тайные люди Василия из окружения крымского хана. Их весть была еще хуже первой: Скиндер вступил в сговор с Сайдет-Гиреем, злейшим врагом Василия. И условились они сделать все возможное и невозможное, чтобы помешать дружбе султана с русским княжеством. Чтобы позволил султан Сайдет-Гирею еще раз пойти войной и разорить Московию. И через Скиндера хан шлет султану весть о том, что великий князь готовится захватить Казань, уже построил на Волге военные заставы и вот-вот отправит суда с ратью нанести удар брату хана — Саип-Гирею, что сидит в Казани. И будто питает русский князь, как и все православные, великую ненависть к султану и потому вступил в тайные переговоры с персидским ханом Кизыл-башем, заядлым врагом Великой Порты: обещал ему Василий тридцать тысяч пищалей, а ты, — жаловался хан султану Сулейману, — не велишь мне идти ни на московского, ни на волошского, и как же мне тогда жить — чем быть сыту и одету?..

Грамоты переполошили Василия. Все то, что он недавно обсудил с Шигоной и Даниилом, и эти новые вести, доставленные гонцами, слились воедино, в клубок дел, не терпевших отлагательства. Следовало действовать решительно, без малейшего промедления, довольно щадил он своих врагов, настал час поднять меч. Он уже сказал об этом Шигоне, когда они заперлись тут вдвоем для тайной беседы. Между тем Федор закончил чтение грамот.

Взволнованный князь метался по палате, как лев в клетке.

— А… — вырывался у него возглас, таивший в себе и гнев, и угрозу. — Довольно, пришла пора, пробил час. — Однако рассудок его был помрачен, и Василий никак не мог сосредоточиться, не мог решить, с чего же начать. Он умолк, и никто не осмеливался нарушить воцарившееся молчание. Внезапно Василий остановился перед дьяком Федором.

— А ты, Федор, что бы ты нам посоветовал? Как надлежит теперь поступить?

— Государь, — ответил Карпов, — думаю, что следует немедля послать нашего человека в Царьград, пусть предстанет перед султаном и пашами и расскажет им всю правду, как было на самом деле, а не как распишет им Скиндер.

Василий в это время думал о другом. После разговора с Даниилом и Шигоной он видел свой дворец в окружении врагов — бояр и монахов. С ними хотелось ему теперь разделаться — одним отрубить головы, другим языки или ноги. А Федор повел речь об ином.

Князь посмотрел на него с подозрением. Лицо дьяка было спокойным, безоблачным, а речь, как всегда, — разумной, основательной.

— Кто знает, государь, что наговорит султану Скиндер, — продолжал Федор. — Нельзя допустить, чтобы помешал он нашей дружбе с Портой. Надо торопиться. Все, что говорит Скиндер, — ложь: ни голодом его не морили, ни посольского достоинства не унижали. И приняли, и проводили с почетом…

Василий слушал молча, не спуская с Федора испытующего взгляда.

— Дело говоришь, — сказал он, подумав. — Завтра чуть свет отправьте нашего человека в Царьград. Дайте ему грамоты и наказы. Пусть едет кратчайшей дорогой, через степь. И пусть остережется, как бы не попасть ему в руки татар.

— Государь, — вставил Шигона, — пусть наши люди возьмут с собой сколько могут рыбьего зуба, мехов и денег, чтоб раздать драгоманам. Греки, что вьются вокруг султана, подобны собакам. Ежели бросить им кость, то сможет наш посол дойти до султана. Ежели не бросить — накинутся они на наших людей, такой жадный лай вокруг них поднимут, что не видать им султана.

— Окаянное племя! — согласился Василий. — Продали родину и веру, стали псами султана.

— Однако, государь, — подхватил Даниил, — разве мы тоже не держим у себя в доме греков? Да и Скиндер тоже родом грек.

— Грек, — подтвердил Шигона. — Так оно и получается: греки из Царьграда шлют сюда своего человека, а он и здесь находит греков. Так было заведено, пока жил Юрий. Что посоветуют греки послу, то он и скажет. Не один только Скиндер виноват. Скиндер делает по чужой указке. А ты припомни, государь: пока Юрий был при дворе, наша дружба с султаном никак не ладилась; сослал ты Юрия, удалил преграду, и Селим стал твоим другом. А вот теперь, при Сулеймане, греки опять почувствовали волю и плетут сети…

— Окаянные! — повторил Василий и повернулся к Шигоне. — А ну-ка, скажи, Иван, верно ли, что в келье у архимандрита Саввы найдены тайные грамоты, кроме тех, что давали ему дьяки для перевода?

— Правда, государь! Много грамот было в келье у Саввы!

Карпов с недоумением взглянул на Шигону.

— Государь… — начал он было говорить, но Василий не взглянул на него и снова спросил Шигону:

— Однако мне сказали, что у святогорца Максима таких грамот не найдено…

— У Максима, государь, не найдено, это верно, — ответил Шигона. — Однако Максим каждую ночь ходил в келью к Савве и они вместе читали грамоты, мы знаем это от его келейника Афанасия.

Федор хотел было пасть князю в ноги и сказать ему: «Выслушай и меня, государь. Максим — человек ученый, весьма ученый. Науки он знает хорошо, но в делах государства несведущ, не понимает их вовсе. Злые люди толкнули его на слова, истинного значения которых он не ведает. Будь же милосерд, государь, пощади его…»

Однако Карпова опередил митрополит.

— Государь мой, — сказал он с уверенностью, — Иван говорит правду. Сам Савва признал, что Максим приходил к нему в келью ночью. И еще у нас есть показание лекаря Марка.

Лицо Даниила пылало. Он говорил быстро и тихо, с глубокой, сильной страстью. На князя смотрел с нетерпением и надеждой. И по выражению лица князя Карпов догадался, что пробил час, когда осуществятся чаяния митрополита: ничто уже не изменит принятого решения. За долгие годы, проведенные при дворе, дьяк понял, что великий князь заранее вкладывает в уста бояр и дьяков слова, которые хочет от них услышать. Слова, которые должны услыхать все, — в боярской думе или же в Набережной палате дворца, где принимают иноземных послов. «Несчастный Максим!» — подумал Карпов. Хотя он и предполагал, что дело примет именно такой оборот, он все же не мог побороть в себе волнения. И окончательно растерялся, когда князь, словно прочитав его затаенные мысли, обернулся к нему и спросил:

— А что посоветуешь нам ты, Федор?

Дьяк ответил тихо, голос его словно таял:

— Государь мой, разве враги князя моего — не мои враги?

Судя по всему, Василий не был удовлетворен ответом. Он посмотрел на Федора холодно, бесстрастно. И снова спросил:

— Так что же ты советуешь? Коль скоро наши враги замышляют зло против твоего государя и всего княжества, ведут тайный сговор со Скиндером и действуют нам во вред, что же нам следует делать? Оставить их на свободе, чтоб рыскали, словно кровожадные звери, или же заключить в надежное место, пока господь не просветит нас, как с ними поступить?

Бледный от волнения Федор чувствовал, что взгляды всех собравшихся прикованы к нему, Он знал, что значит пойти против воли великого князя. Помнил, как Василий вышвырнул вон убеленных сединами почтенных бояр, князей и славных воевод, верно служивших еще отцу его и деду, за то, что осмелились возразить ему, произнести не то, что рассчитывал услышать от них Василий…

Поклонившись, чувствуя, как тяжелеет голова и горит от прихлынувшей крови шея, Федор проговорил:

— Великий государь, можно ли допустить чтобы враги княжества и моего князя остались безнаказанными, чтобы над ними не простерлась суровая и справедливая длань государева и божьего закона?

Однако Василий, не спускавший своих побелевших глаз с испуганных глаз дьяка, склонился к нему, словно хотел перекрыть все возможные пути бегства, и в третий раз спросил:

— Послать за ними ратников?

Карпов совсем поник. И почти беззвучно вымолвил:

— Великий государь, пошли за ними ратников…

IV. Рыбы, птицы и люди

Монастырь спал. Светилось только одно окно — ратники увидели его издали. Первым заметил его начальник стражи и указал своим спутникам:

— Бьюсь об заклад, что это чертов монах. Не спит, держит совет с самим сатаной…

Максим в этот момент склонился над рукописью Георгия, прочитал следующий вопрос, взглянул на ответ «Люцидариуса» и улыбнулся. «Экое неразумие! — пробормотал он. — Мыслимо ли писать такие вещи в нашем тысячелетии?[161] Однако почему же и мы, почитаемые за людей ученых и сведущих в мудрых писаниях святых отцов, не можем в конце концов просветить мир? Веками — тысячи раз — переписываем мы Писание и другие священные сочинения, оставляем к ним бесчисленные толкования, рекою льются с перьев наших чернила, и вот! — вновь и вновь встречаем те же наивные доводы, как будто Писание создано лишь вчера или даже нет его еще вовсе. Те же неразумные утверждения, что слышал некогда патриарх Авраам, доводится слышать теперь и нам… О боже! Невежество мира подобно ночному мраку. Черным, как деготь, было оно во времена Авраама, таким же осталось и в наши дни — разве меняется мрак?»

Максим покачал головой и обмакнул перо в чернила. Потом поднял перо, полюбовался, как лучится на его влажном острие маленькая звездочка. И снова улыбнулся. «Сейчас, пока влажное, блестит, но скоро высохнет и потускнеет. Быть может, так же иссушаются и тускнеют наши знания: то, что блестит сегодня, завтра высохнет и померкнет?» Монах вздохнул, склонился и продолжил послание:

«Далее, Георгий, спрашивает ученик учителя:

— Как именовался первый ангел?

И учитель отвечает:

— Сатанаил.

Однако в какой главе Священного писания отыскал учитель этот ответ? Сатана — слово еврейское и означает «отступник». Следовательно, до отступничества своего ни Сатаной, ни Сатанаилом он не назывался, а именовался он «Эосфорос», так значится в пророчестве Исайи. Слово «эосфорос» — греческое, означающее «светоносец». Именование это было дано ему по причине света великого, коим украсил его создатель. Уже после отпадения назван он был Сатаной, то есть Отступником, после падения, не раньше. Так передает нам, Георгий, Священное писание. И учитель «Люцидариус», утверждающий то, чего Священное писание нам не поведало, поступает совсем не похвально, не как «Просветитель», за которого он себя выдает, а как истинный «Помрачитель». Не следует тебе внимать его учению, а также переводить подобные книги на русский язык. Остерегайся их, как заразительной гангрены и злокачественной коросты, ежели хочешь оказаться в день жатвы чистою пшеницей, а не плевелами».

Монах отвел перо в сторону, потер другой рукой глаза, в которых чувствовал резь, и опять склонился к рукописи. То, что он прочитал, снова вызвало у него горький смех. Ученик спрашивал, долго ли Адам был в раю, и учитель отвечал: «Не более двух часов». «О ничтожный, о жалкий, — прошептал монах. — Откуда взял он такой ответ? Разве не ведомо ему, как освещает этот вопрос святой Иоанн Златоуст? Святой отец ясно говорит, что Адам был в раю шесть часов. По этой причине и новый Адам, Иисус Христос, в шестом часу был распят! О, невежество!» — И снова монах обмакнул перо в чернила, чтобы продолжить послание.

В этот момент начальник стражи, узнавший от провожатого монаха, что догадка его была верной, ударил ногой в дверь.

Удар был столь сильным, что рукопись Георгия вспорхнула перед глазами Максима, точно испуганная голубка, а на бумаги монаха хлынул поток масла и чернил. Монах поднял глаза и увидел начальника стражи.

…Говорят, что первым делом начальник стражи схватил монаха за горло и спросил, действительно ли тот беседовал здесь взаперти с Сатанаилом? Он, опытный ратник княжеского двора, угадал это еще на подступах к монастырю. И где сейчас Сатанаил?

Монах дал ему следующий ответ:

— Люди подобны рыбам или птицам. Как те не ведают своей судьбы, не ведает ее и человек. Ровно ничего он не знает. И словно рыбы, что попадают в сети рыбака, словно птицы, залетающие в ловушку, так же безотчетно, неосознанно ввергаются сыны человеческие в превратности своей судьбы.

— Вяжите его, — приказал начальник стражи.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ. СУДЫ
(Импровизация с документами в руках)

Как молотят горький перец

и монахи, и монахини.

Народная песня

I. Обвинительная речь митрополита Даниила

Просите, и дано будет вам;

ищите, и найдете;

стучите, и отворят вам.

Евангелие от Матфея, VII, 7

«И митрополит Максиму говорил:

1. Пришли вы со Святой Горы из Турецкой державы к благочестивому и христолюбивому государю царю великому князю Василию Ивановичу всея Руси милостыни ради. И государь вас жаловал милостынями и всем, и много даров посылал в ваши монастыри, и честью вас великой почел. А вам было за государя бога молить и за всю его благочестивую державу о здравии, и о спасении, и об одолении всех врагов его. А вы с Саввой вместо блага великому князю зло умышляли, держали меж собой совет и посылали грамоты к турецким пашам и к самому турецкому царю, поднимая его на благочестивого и христолюбивого государя и великого князя Василия Ивановича и на всю его благочестивую державу.

И говорили вы с Саввой: «Великий князь идет войной на Казань, но не придется ему владеть ею, потому что для турецкого царя срам будет терпеть это».

И ведомы были вам Скиндера, турецкого посла, помыслы и похвалы, что хотел он поднять турецкого царя на государя великого князя и на всю его державу. И ты, Максим, то ведал, а государю великому князю и боярам его не сказал ни слова. Зато многим людям говорил ты здесь, в Москве: «Быть на земле русской турецкому султану, потому что не любит султан родственников царьградских царей, а князь великий Василий — внук Фомы Аморейского».

И еще говорил ты, Максим: «Великий князь оставил землю свою крымскому царю, а сам оробел и бежал. А коль он от крымского бежал, то как не бежать ему от турецкого? Ежели нагрянет турецкий, то придется великому князю или подать платить, или бежать».

2. И ты же, Максим, великого князя Василия называл гонителем и мучителем нечестивым, как были прежние гонители и мучители нечестивые.

3. И ты же, Максим, многим здесь говорил: «Великому князю и митрополиту о многолетии молят в Москве и еретиков проклинают. Однако поступают не по Писанию, не по правилам: поставляют митрополита своими епископами в Москве, а не в Царьграде от патриарха».

4. И ты же, Максим, говорил многим, и учил, и писал в книгах своих, будто сидение Христово одесную Отца его временное и минувшее, как временным и минувшим было пребывание в раю Адама. И там, где в наших книгах было написано «сидящий одесную Отца», ты, Максим, загладил и написал «сидевший одесную Отца», а где было «сидит», написал «сидел».

5. И ты же, Максим, святую божью апостольскую церковь и монастыри укоряешь и хулишь, что стяжают они, что и людей, и доходы, и села имеют. А в ваших монастырях на Святой Горе и в иных местах на вашей отчизне у церквей и у монастырей целые села есть, да и в писаниях и в житиях отцов писано, что можно их держать святым церквам и монастырям.

И ты же, Максим, святых великих чудотворцев Петра, Алексея и Иону, митрополитов всея Руси, и святых преподобных чудотворцев Сергия, Варлаама и Кирилла, Пафнутия и Макария укорял и хулил такими словами: «Коли держали они города, и волости, и людей, коли судили их, коли пошлины, оброки, дани взимали и большое богатство имели, то нельзя им быть чудотворцами».

И был ты за это, Максим, осужден великим божественным собором перед князем Василием, и перед нами, и перед архиепископами и епископами, и перед всеми священными мужами в палате великого князя, и были на том же соборе братья великого князя и все боярство. И после на нашем митрополичьем дворе не раз еще судили мы тебя за те же хулы, а также за другие злого твоего мудрствования хулы, о коих узнали позднее, и на тех других священных соборах вместе с тобой судили мы единомышленников и советников твоих. И не раз читали мы тебе свидетельства божественных писаний, чтобы послужило тебе в познание, в разум истинный и исправление. И заключили мы тебя в Иосифов монастырь, и велено было надзирать за тобой Тихону Ленкову, и отцом духовным был дан тебе священноинок Иона, но ты тому Тихону и священноиноку Ионе говорил так:

6. «Чист я с рождения моего из чрева матери от всякого греха и доныне не имею за собой вины никакой. Напрасно вы держите меня без вины. И поскольку учился я философии, ведаю я все, что где делается».

И везде ты, Максим, себя оправдываешь и возносишь, и хвалишь, не признавая за собой ни единого греха с рождения своего. А покаяния, исповедания, исправления не показал ты нимало в хулах своих на господа бога и на законы его, за что столько раз судили мы тебя. Не только о прежних своих хулах не каешься, но еще и прилагаешь зло ко злу: похваляешься эллинскими и жидовскими мудрствованиями и чернокнижными их хитростями волшебными, отреченными от христианского закона; себя превозносишь, христианские нравы губишь.

Наложено было на тебя запрещение, чтоб тебе ни беседовать, ни учить, ни писать, а только исповедаться и каяться с прилежным плачем и слезами о еретических своих хулах.

7. А ты же, Максим, волшебными хитростями эллинскими писал водою на дланях своих и простирал те длани против великого князя, а также против многих иных, волхвуя. И не каялся, что много хулил на господа бога, на пречистую Богородицу, на святых отцов и чудотворцев, и на церковные чины, и уставы, и законы, и монастыри. И что на великого князя нашего христолюбивого Василия хулил. И что посылал грамоты к турецкому султану и к его пашам, поднимая его и призывая на разорение православной веры, и святой церкви, и христолюбивого царя нашего, и всего православного христианства, и всей земли Русской.

8. Ныне же новые богохульные вины твои объявились, что со своими единомышленниками и советниками мудрствовал ты и смышлял и действовал против православной веры. Переводил ты житие пречистой Богородицы, Метафрастово творение, со старцем Селиваном да с Михаилом Медоварцевым. А Исак Собака то житие списал князю старцу Вассиану. А Вассиан то житие дал великому князю. Запросили мы то житие у великого князя и прочитали хульные строки, что там написаны. Пишешь ты, Максим, что пречистая Богородица вошла в совокупление до обручения. А в другом месте, где было написано «с семенем мужским нисколько не причастившаяся», написал ты «якобы не причастившаяся». Эти и другие хульные строки так и написаны.

9. И ты же, Максим, в Деяниях апостольских, в Великом Догмате премудром о православной вере, в Великой святой троицкой вечере, в Евангелии от Матфея и во многих других священных книгах чернил или заглаживал слова и целые строки, иные заглаживал, иные писал по собственному усмотрению, искажая истинный смысл священных писаний.

10. И в святых правилах Кирилла Александрийского написал ты дословно: «Кто наречет деву Марию пречистой Богородицей, да будет проклят».

11. И многим здесь, в Москве, ты не единожды говорил: «Христос взошел на небеса, а тело свое на земле оставил, и тело то промеж неких гор ходит по пустым местам, а от солнца погорело и почернело, как головня».

12. Подали на тебя жалобу протопоп Афанасий да протодьякон Иван Чюшка, поп Василий, что ты нашей земли Русской святых книг никаких не хвалишь, но укоряешь и отметаешь, сказываешь, что здесь на Руси книг никаких нет: ни Евангелия, ни Апостола, ни Псалтыри, ни правил, ни уставов отеческих.

Вопрос: Так скажи нам, признаешься ли, что с единомышленниками и советниками своими злоумышлял и чинил против богохранимой державы Русской и православной веры?»

II. Ответ

Сердце, крепись…

Гомер. Одиссея, XX, 18

1. «Не можешь ты, душа, «служить двум господам»: «богу и мамоне», как нельзя одним глазом смотреть на землю, а другим на высоту небесную. Обоими нужно смотреть или кверху, или вниз. Если любишь Христа, возненавидь золото, потому что одно другому противно, как жизнь и смерть или свет и тьма. Что общего между Христом и золотом?.. Плоть твоя, постоянно утучняемая вкусными снедями, погружается в продолжительный сон, вызывая плотские пожелания и осквернения — часто, увы, не только во сне, но и во время бодрствования. Глаза человека смотрят тогда свысока, ибо сердце его вознеслось суетными надеждами на богатство и стяжания, и он уже почитает себя кем-то великим, а не как прежде почитал себя последнейшим из всех. Каждое дело направлено у него к тому, чтобы получить земные похвалы. Достигнув желаемого, он тотчас же отбрасывает лицемерное смирение и бесстыдно проявляет скрывавшуюся в нем прежде гордость… В гордости своей думает он, что волен распоряжаться законом, как вздумается ему, — заносится, сильно гневается, мучит, вяжет, берет взятки, питается невоздержанно, весь ум его занят золотом, и все многомятежное попечение его — о том, как угодить властям. Язык его развязен; не сдержан священными узами молчания; говорит с гневом и досаждением и допускает много такого, что свойственно людям презренным и скверным блудницам. Но и рука его не бездействует, а, подымая кверху жезл, гневно грозит ударить по хребту убогого человека. Мысленные же очи у него ослеплены люблением тщетной славы и страшной гордостью. Погубив в себе душевную доброту и духовные богатства, старается он украсить себя разноцветными и мягкими шелковыми тканями, золотом, серебром и драгоценным жемчугом… Таким образом, отринув страх божий, зорко наблюдает он только за внешней нечистотой, не имеющей никакого значения: старается дочиста отмывать руки от внешней грязи, а что они постоянно оскверняются богомерзкими сквернами лихоимства, о том нисколько не радит…

Как можешь ты, душа, найти в себе силы, чтобы умереть за ближнего своего, когда ты томишь его без милосердия всякими тягостями и пагубным ростовщичеством? А не приобретя добродетелей — кротости, смиренного мудрствования и священного безмолвия сердца, ты навеки будешь осуждена на мрачную тьму и предана преисподним мучениям, и не спасут тебя ни частые и продолжительные молитвы, ни черная одежда, которую носишь. Ибо молитва и эта черная одежда тогда приятны и ценны перед богом, когда прилежно и в точности исполняешь ты все заповеди божии. Ничего другого он не требует — ни продолжительных молитв, ни воздержания от брашен, а только исполнения заповедей. Ведь ради их исполнения и были установлены все молитвы, пощения, бдения, уединения; и потому ничем этим не хвались, если пренебрегаешь исполнением заповедей… Ты же, окаянная душа, упиваясь безжалостно кровью убогих, лихоимствуя и верша другие неправедные дела, доставляешь себе в изобилии все, что тебе угодно, когда и как тебе хочется, разъезжаешь по городам на конях породистых, с множеством слуг, из коих одни следуют за тобой, а другие бегут впереди, кричат и бичами разгоняют народ, который встречает тебя и затрудняет твое продвижение. Воистину страшно прельстилась ты и заблудилась, отошла от прямого пути, и на песке строишь храмину свою, а не на твердом камне… «Не можете, — сказал господь, — служить богу и мамоне».[162]

«Слово весьма душеполезное для внимающих ему.

Беседует ум к душе; здесь же и против лихоимства».


2. «Свидетелем души моей и совести представляю вам, господам моим, самого господа нашего Иисуса Христа, истинного бога, что я ничего по дерзости, или по упрямству, или по какой-нибудь пронырливости не говорил, и не переводил, и не исправлял до сего времени для вас, господ моих, но в согласии с истиной и точным смыслом греческого учения переводил, исправлял и говорил с вами, государи мои. По непотребным делам своим я грешнее всех людей, но в понимании книжного разума, насколько удостоил меня утешитель святой, я для вас, господ моих, всегда был неложный толкователь и переводчик.

Возможно, найдутся некоторые, которые скажут: «Великую досаду причиняешь ты, человече, преподобным чудотворцам, которые по этим святым книгам благоугодили богу при жизни, а по преставлении своем были прославлены за святость и за творение всяких чудес». Что святые русские чудотворцы по дарованию, данному им свыше, прославились в православной русской земле, — это и я исповедую и поклоняюсь им, как истинным божьим угодникам. Но они не приняли свыше знания языков и сказания их. Поэтому не должно удивляться, что от них, хотя они и угодны были богу, утаились те неправильности, которые ныне мною исправлены. Им, за их смиренномудрие и кротость и за святость их жизни, дано было исцелять и творить дивные чудеса. Другому же, хотя он и грешнее всех живущих на земле, дано знание и сказание языков, и этому удивляться не следует. Ведь знаете вы из Писания, что и скот бессловесный, ослица, вразумленная мановением божьим, возмогла наставить многоразумного старца Валаама. Тем более может сделать это человек, созданный рукою божией по образу и подобию божию. И не был ли вразумлен дивный угодник Моисей правильным советом Иофора,[163] идолопоклонника и иноплеменника, и по его совету разумно правил людьми божьими? Также и блаженный Ефрем[164] помолился богу, чтобы тот послал ему такого человека, от которого он мог бы получить духовную пользу, и был научен блудницею всегда смотреть в землю, от которой он создан. Разве не принял он поучение со смиренномудрием и благодарением богу? Что же сказать и о чудном Макарии,[165] который помолился, подобно Ефрему, и был вразумлен отроком, пасущим волов? Пояснив ему, как должно употреблять пищу, отрок подивился его неведению и укорил его, сказав: «Или ты подобен ослу, авва?» И еще приведу я вам, господа мои, пример, взятый уже не из святых книг. Случай этот произошел с одним престарелым и честным священником. За великое свое незлобие и чистоту жизни сподобился он божественной благодати видеть ангела стоящим по правую сторону алтаря и сослужащим ему. Пресвитер этот получил вразумление от юного дьякона, пришедшего из Царьграда, который, служа с ним, объяснил ему, что он при свершении таинства неправильно употребляет некоторые слова, принадлежащие к ереси Севировой. Когда же пресвитер с недоумением обратился к святому ангелу и спросил, почему он, столько лет присутствуя при совершении божественной службы, умолчал об этой его погрешности, то услышал в ответ: богу угодно, чтобы люди от людей получали исправление».

«Слово оправдательное об исправлении книг,

написанное скудоумным иноком Максимом Святогорцем».


3. «Поскольку некоторые — не знаю, что им приключилось, — не страшатся называть меня, человека ни в чем не повинного, еретиком и врагом и изменником богохранимой Российской державы, то представилось мне необходимым и справедливым дать о себе ответ в кратких словах и вразумить клевещущих на меня такою неправедною клеветою, что, благодатью истинного бога нашего Иисуса Христа, я во всех отношениях и православный христианин, и богохранимой Русской державы доброхотный и прилежнейший богомолец…

Итак, умоляю православных священников и благочестивого князя выслушать мой ответ с приличным христианам благоразумием и с христоподражательною кротостью, отвергнув всякий неправедный гнев и всякую ярость:

…В своих сочинениях обличаю я латинскую ересь и хулу иудейскую и языческую, разбиваю и отвергаю их. И самому себе, и всякому благочестивому иноку я советую строить свою жизнь по святым божьим заповедям, по преданиям и установлениям апостолов и святых отцов, советую отстать от лихоимства и взимания ростов, от неправды и расхищения чужих имений и трудов, так как, по учению святых евангелий и всего Священного писания, творящие такие дела не приемлются в царство божие, а отсылаются страшным судией на бесконечные муки. Не по этой ли причине я сделался для вас невыносимым и назван еретиком?

Подумайте, справедливо ли мне от вас это терпеть и слышать — человеку неповинному в деле православной веры? В жизни моей я, конечно, грешен. Однако свидетелем мне господь наш Иисус Христос, истинный бог, что не знаю я за собой ничего хульного о святой и непорочной христианской вере. И еще: никаких лукавств и наветов не изобретал я ни на одного человека, даже если кто оскорбил меня ранее или теперь, по-видимому, оскорбляет. Ибо знаю я заповедь Спасителя, повелевающую: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас, да будете сынами отца нашего небесного…»[166]

На каком же основании некоторые несправедливо клевещут на меня, называя меня изменником и врагом богохранимой державы Российской? Да не вменит им сего господь бог в грех! Но не хорошо и не прилично священникам уступать ярости, гневу и памятозлобию, неправедно ненавидеть и враждебно гнать неповинных, а тем более тех, которые непрестанно молятся о вас, которые по божественной ревности борются за истину евангельскую и благочиние монашеского жития. Если же вам неугодна наша ревность о боге и дерзновение об истине, которыми мы дерзаем, уповая на вашу и нашу православную веру и любовь, то зачем вы держите меня здесь насильно? Кто вас к чему-нибудь принуждает? Вы же сами желаете учиться истине, и на нас, по заповеди божьей, лежит обязанность проповедовать вопрошающим нас о евангельской и апостольской истине и о том, что передано отцами об иноческом житии и узаконении. Ибо сказано небесным царем, Иисусом Христом: «…что говорю вам в темноте, говорите при свете; и что на ухо слышите, проповедуйте на кровлях»,[167] дальнейшее известно вам, господа мои. Зачем же вызвали вы меня со Святой Горы, а главное — зачем держите здесь насильно, ежели в усвоенном мною отчасти познании Священного писания не нуждаетесь? Прошу вас, однако, не смущайтесь словами моими, что я насильно удержан у вас: ведь я делаю это объяснение перед благоверными и православными судьями и князьями. Сами вы хорошо знаете правило Первого Вселенского Никейского собора,[168] которым строго предписывается всем преосвященным святителям не судить никого, не принадлежащего к их пределам. Поэтому хорош ли я и справедлив ли я в своей православной вере или погрешен в чем — я подлежу суду вселенского патриарха, а не святителя благоверной русской земли, ибо я — грек, в греческой земле родился, воспитан и пострижен в иночество. Потому и подчинен я святителям греческой земли согласно правил и установлений святых соборов. Поэтому следует вам, как правоверным, подчиниться во всем божественным правилам и установлениям святых соборов, чтобы оказаться во всем правыми перед богом и заслуживающими от людей честь и похвалу. Если же окажется, что я здесь кого-нибудь обидел или злоумышлял против благоверного и славного великого князя Российского и обвинители мои это докажут, то не отказываюсь я ни от какой смертной казни и с радостью приму всякое наказание, чтобы этим избавиться от вечных мучений. Но надеюсь на неизреченную милость божию, что оклеветавшие меня во всем меня оболгали, в чем бог да простит им, кто бы они ни были.

Таков отзыв с моей стороны по сему предмету нахожу достаточным. Что же касается меня самого, то, хотя и не высок я в знании и понимании божественного писанин, однако был послан сюда со Святой Горы по просьбе и по грамоте приснопамятного великого князя Василия Иоанновича всея Руси, от которого в течение девяти лет сподоблялся великой чести. Повинуясь его повелению, я перевел с греческого на русский язык не только толкование на Псалтырь, которое имеет особенно важное значение и исполнено всякой пользы и сладости духовной, но и другие боговдохновенные книги, многообразно попорченные переписчиками. Эти книги я при помощи благодати Христовой и содействии духа утешителя исправил, что и вам, думаю, господам моим, небезызвестно. Если же что-нибудь по забвению или по какой другой причине мною недосмотрено и, как вы заметили, не хорошо переведено, то причины сему могут быть различные, ежечасно приключающиеся уму человеческому по его несовершенству. Ибо и забвение омрачает его, и скорбь смущает; случается, что ярость, гнев и опьянение потемняют его. Ввиду стольких треволнений, обуревающих немощный человеческий ум, если что-нибудь и недосмотрено кем, то не следует этому удивляться и смущаться или осуждать его в ереси; напротив, следует отнестись к нему милостиво и оказать ему христианскую любовь, и что им недосмотрено — следует исправить вместе с ним. Ибо нет никого из людей, который был бы вполне совершенен, но все подлежим забвению и неведению, одни в большей, другие в меньшей мере, и все нуждаемся в совете и помощи других. Ввиду всего этого было бы справедливо и благочестиво с вашей стороны последовать примеру того доброго пастыря, который, оставив девяносто девять овец в горах, пошел искать одну заблудшую, и, найдя ее, взял на свои плечи, и возвратился, радуясь о ней более, нежели о девятидесяти девяти незаблудших.[169] Его милосердию и кротости подражая, прекратите и вы, умоляю вашу честность, долговременное нерасположение, чтобы не сказать вражду, ко мне, бедному, и явите мне, окаянному, заповеданные богом и свойственные спасителю нашему Иисусу Христу любовь и кротость…»

«Исповедание православной веры,

где преподобный Максим извествует о Христе Иисусе,

всех православных священников и князей,

что он во всех отношениях вполне православный инок,

соблюдающий всецело православную веру без изменений и повреждения».

III. За и против
(Суд истории)

О, Мысль, с гигантом бьешься ты…

К. Паламас[170]

«В Москве мы узнали, что Константинопольский Патриарх, по просьбе самого владыки Московского, прислал некоего монаха по имени Максимилиан, чтобы он по здравом обсуждении привел в порядок все книги, Правила и отдельные уставы, относящиеся до веры. Когда Максимилиан исполнил это и, заметив много весьма тяжких заблуждений, объявил лично Государю, что тот является совершенным схизматиком,[171] так как не следует ни Римскому, ни Греческому закону, — итак, повторяю, когда он сказал это, то (хотя Государь оказывал ему великое благорасположение) он, говорят, исчез, и, по мнению многих, его утопили. За три года до нашего приезда в Москву некий Греческий купец из Кафы, Марк, как сообщали, сказал то же самое и также был схвачен и убран с глаз долой (хотя Турецкий посол ходатайствовал тогда за него с наглыми, пожалуй, просьбами). Грек Георгий, по прозвищу Малый, Казнохранитель, Канцлер и главный советник Государя, примкнувший к этому мнению и защищавший его, был немедленно за это отрешен от всех должностей и лишился Государевой милости. Но так как Государь никоим образом не мог обходиться без его содействия, то милость была ему возвращена, но он приставлен был к другой должности».

Барон Сигизмунд Герберштейн.[172]

Записки о Московитских делах.

Первое издание — Вена, 1549.

Цитируется по русскому изданию: СПб., 1908, с. 65.


«Живши со женою своею первою, Соломониею, двадесять и шесть лет, остриг ея во мнишество, не хотящу и не мыслящу ея о том, и заточил в далечаиш монастырь, от Москвы больши двусот миль, в земли Каргапольскии лежаш, и затворити казал ребро свое в темницу, зело нужную и уныния исполненную, сиречь жену, ему Богом данную, святую и неповинную. И поял себе Елену, дщерь Глинскаго, аще и возбраняющую ему сего беззакония многим святым и преподобным…

Оне же, предреченный Василикии, паче же в прегордости и в лютости, князь, не токмо их не послушал, так великих и нарочитых мужей, но оного блаженного Васьяна, по плоти сродника своего, изымав, заточити повелел… И других святых мужей, оных заточил на смерть (от них-же един, Максим философ, о нем же напреди повем); а других погубити повелел…»

Князя А. М. Курбскаго.

История о Великом Князе Московском.

Цитируется по изданию: С.-Петербург, 1913, с. 2–5.


«Злоначалный же враг, николи хотя добра роду человею, ноипаче же на нас благочестивых непримирительно враждуя и завидя спеющым во благое, воздвиже некоторых небратолюбцев на неприязненную зависть, яко инопломенник человек в толику высость воздвигься; забыша апостольское слово: несть июдей, ни еллин, несть варвар, ни скиф; вси бо о Христе едино есте.[173] И сего старца Максима они неблазии оклеветаша к православному еретиком и прелестником и врага богохранимей земли Русстей: ови убо от них на клеветы воздвиже и друзии от них лжесвидетелством и утвержаху клевету. И тако неповиннаго заточению осуждают».

«Сказание о Максиме философе,

иже бысть инок святыя горы Афонския».

По изданию: Сергей Белокуров.

О библиотеке московских государей в XVI столетии.

Приложения, XXXVII. М., 1899.


«Древний ж змий и многокозненый диявол, сатана, губител христианский вооружил на Максима ненавистных и был в заточении от братонелюбцов и окован и ввержен в темницу, в ней же терпел различнаа озлоблениа и томлениа во Иосифове монастыре, и от дыма и от горести темничные изрек: калугере! Сими муками избудеши вечных мук».

«Сказание известно о приходе на Русь Максима грека и како претерпе до скончания своего инок Максим философ возлюбленный…»

По изданию: Сергей Белокуров.

О библиотеке московских государей в XVI столетии.

Приложения, XX. М., 1899.


«…Во время самого вступления в сей второй брак многие ему тогда сопротивлялись… Многие и другие в сем деле претерпели, и между сими единый именитый своей наукой и святостью жития Грек Максим, философ».

Князь Михаил Щербатов.

История Российская от древнейших времен,

т. V, ч. I. СПб., 1786, с. 2–3.


«…преемник Варлаамов, гордый Даниил, не замедлил объявить себя врагом чужеземца. Говорили: «кто сей человек, дерзающий искажать древнюю святыню наших церковных книг и снимать опалу с бояр?» Одни доказывали, что он еретик; другие представили его Великому Князю злоязычником, неблагодарным, втайне осуждающим дела Государевы. Сие было во время развода Василиева с несчастною Соломонией: уверяют, что сей благочестивый муж действительно не хвалил оного: по крайней мере находим в Максимовых творениях Слово к оставляющим жен своих без вины законныя. Любя вступаться за гонимых, он тайно принимал их у себя в келье и слушал иногда речи, оскорбительные для Государя и Митрополита… Наконец, умели довести Государя до того, что он велел судить Максима: обвинили его и заточили в один из тверских монастырей как уличенного в ложных толкованиях Св. Писания и Догматов Церковных: что, по мнению некоторых современников, было клеветою, вымышленною Чудовским архимандритом Ионою, коломенским епископом Вассианом и Митрополитом».

Н. Карамзин. История Государства Российского.

Цитируется по 6-му изданию: СПб., 1852, т. VII, с. 180–181.


«С 1524 г. Великий Князь Василий задумал развестись с добродетельною, но неплодною супругою своею Соломониею и вступить в новый брак с Еленою — для того, чтобы иметь наследника. Те, которые не хотели угождать людям более, нежели богу, предлагали Великому Князю определение касательно сего предмета, данное Спасителем[174] (Матф., гл. 13, с. 6, 9); таков был старец Вассиан, потомок Князей Литовских, которого прежде того весьма уважал Великий Князь. Прямодушный Максим был тех же мыслей. Он около сего времени предложил Великому Князю письменное наставление, которое начал тем, что убеждал не покоряться плотским страстям… Такое расположение подчиненных было выше терпения сильного монарха, покорившегося открытой слабости. И вот теперь-то недоброжелателям открылся давно ожиданный случай к тому, чтобы отмстить Максиму-иноземцу, осмелившемуся судить и осуждать Русское… И Максим брошен в кандалах в темницу Симоновской обители. На него искали теперь доносов, каких бы то ни было, и это делал даже сам Великий Князь, который прежде столько уважал Максима, содержал его на своем иждивении. (См.: Акты Экспедиции, I, 144. Берсень: «и учал (Жареной) мне сказыват: велят мне Максима клепати… А сказывает, что Князь Великий присылал к Федьку игумена Троицкого: только мне солжи на Максима и яз тебя пожалую». Жареной на очной ставке не отказался от слов своих.)»

Митрополит Филарет. Максим Грек.

«Москвитянин», № 11, 1842, с. 54–56.


«Вообще полагали, что главною причиною злоключений М. Грека было его противоречие по делу о разводе Василия Ивановича с Соломониею… Со сказанным нельзя согласиться… Суждение М. Грека о разводе, как бы он его резко ни высказывал, могло только вызвать неудовольствие вел. князя, переменить прежнее расположение его к Максиму, но преследовать последняго было напрасно, так как вел. князю нечего было опасаться… То обстоятельство, что Вассиан остался нетронутым за свое мнение о разводе вел. князя, сильно говорит против прежняго предположения, будто бы главною причиною заточения Максима было его возражение по поводу новаго брака вел. князя…

Первое следствие над Максимом стоит в связи с допросами, сделанными его келейнику Афанасию Грекову (родом греку), Берсеню и дьяку Жареному, которые происходили 20 и 22 февраля 1525 г… Из приведенных данных оказалось, что келия М. Грека служила местом обсуждения различных общественных вопросов, а также относившихся к действиям вел. князя… Опальные рассуждали с Максимом, что уже правды нет в людях, что сам вел. князь чинит обиды, немилостив, постоянно воюет и только остается одна надежда на Бога… Итак, из следствия над Максимом узнали, что он принимал близкое участие в суждениях о разных политических отношениях и лицах, стоявших во главе управления, и что он находился в близкой связи с враждебным русской державе турецким послом… Но Максима неудобно было пока судить за сношения со Скиндером, так как последний находился тогда в Москве: замешать его в это дело, притом без видимых доказательств, было опасно, ввиду имевшихся сведений, что он хотел вооружить султана на Россию. Поэтому, чтобы порешить с Максимом, делу его придали более благовидное направление… Собор представил Максиму его вину относительно перевода и исправления книг…


Однако в 1531 году Максима опять потребовали на собор и подвергли новому допросу… В 1530 году Скиндер умер в Москве во время последняго (1526) своего приезда в Россию, и, вероятно, в его бумагах нашли что-либо касающееся этого дела. Максим мог пересылать турецкому послу письма из Волоколамскаго мон., хотя бы с настояниями о возвращении на Афон. Одним словом, год смерти посла (1530) и время суда над Максимом (в нач. 1531) ясно указывают на связь этих событий».

«Максим Грек и его время».

Историческое исследование В. С. Иконникова.

Издание второе, исправленное и дополненное.

Киев, 1915, с. 455–481.


«Самая же важная неосторожность Максима состояла в том, что он позволял себе действия, которые могли восстановить против него непосредственно великого князя: например, принимал у себя бояр, находившихся под опалой государя, и беседовал с ними наедине; имел сношения с турецким послом, находившимся тогда в Москве и враждебным России. За такие-то действия прежде всего и пришлось Максиму поплатиться.

В первый раз он привлечен был к суду в феврале 1525 года, следовательно, за девять с лишком месяцев до развода великого князя Василия Иоанновича, и привлечен по делу о двух опальных боярах — Иване Беклемишеве-Берсене и Федоре Жареном. Весь акт этого следственного дела до нас не сохранился; потому мы и не можем определить вполне, насколько тут виновен был Максим. А сохранился только отрывок о двух заседаниях суда. В одном заседании келейник Максимов, Афанасий-грек, показал, что к Максиму хаживали шесть человек, но из них «добре советенъ» был Максиму именно Иван Берсень, и что когда приходили прочие, то они «спиралися меж себя о книжном», и Максим келейников своих не высылал, а когда приходил Берсень, Максим высылал всех келейников и долго сиживал с ним один на один…

…Повторяем: отнюдь не в вымышленных каких-то заблуждениях и погрешностях обвиняли Максима, а, сколько известно, в действительных. И если некоторые из них он отклонял от себя, зато в других, и очень немаловажных, сознался перед лицом собора. Следовательно, неверно мнение, будто Максима тогда судили и осудили совершенно невинно, по одним клеветам, по одной «зависти» митрополита Даниила, как написал Курбский. Пусть будет справедливо, что главные судьи, сам государь и митрополит, питали к Максиму враждебные чувства и, может быть, старались обвинить его; но не сам ли Максим возбудил к себе эти неприязненные чувства своими прежними неосторожными поступками?»

Макарий, архиепископ Литовский и Виленский.

История Русской церкви. СПб., 1870, т. VI, с. 179, 185.


«Резкие, хотя и правдивые обличения святогорца монашеской распущенности, корыстолюбия и роскоши, какой любили окружать себя епископы и настоятели современных русских монастырей, вооружили против него почти всю современную церковную иерархию. Мало того, Максим яснее всех других понимал односторонность развития религиозной церковной жизни в России и поражался господству в ней внешности и формализма…

Максим Грек отнесся к делу исправления книг, руководствуясь исключительно научно-критическими соображениями, и вовсе не принимал во внимание духа народа и характера русского просвещения. Научно-критический метод исправления книг предоставлял широкую свободу Максиму Греку в отношении к русским церковно-богословским книгам. Будучи вполне верен ему, Максим с полным сознанием своей правоты и компетентности исправлял и уничтожал в них все то, что не соответствовало греческому подлиннику, как бы ни были велики пределы его исправлений. Причем он вовсе не принимал в расчет и не сообразовался с той важностью, какая признавалась книжным русским людом за теми или другими местами книг…

Некоторые внешние обстоятельства окончательно подорвали авторитет Максима Грека в глазах, по крайней мере, великого князя. В 1522 году прибыл в Россию турецкий посол Скиндер. Так как Скиндер принадлежал по своей национальности к грекам, то в положении Максима, закинутого судьбою в малоизвестный ему край и несомненно скучавшего о своей родине, естественно было завести сношения со своим соотечественником, которые тем не менее вселяли сильные подозрения против Максима, так как турецкий посол Скиндер известен был своей враждебностью по отношению к России.

Ко всем этим присоединилось такое дело, в котором великий князь был непосредственно заинтересован и в котором Максим и Вассиан высказались в духе совершенно противоположном желаниям и расчетам самодержавного князя. Речь идет о разводе… В том обстоятельстве, что первому судебному расследованию Максим подвергся девятью месяцами ранее состоявшегося развода великого князя, нельзя еще видеть доказательства того, что противоречие Максима по делу о разводе не повлияло на его дальнейшую судьбу. Напротив, великий князь постарался поскорее покончить с Максимом, чтобы не иметь в нем себе обличителя…

Первый начал страдать Максим Грек. Да это и понятно. Он был человеком пришлым, не умевшим прочно нравственно укрепиться в новой среде, в которую его закинула судьба. Притом он казался его врагам, князю и митрополиту, несравненно опаснее Вассиана. Его ум, просвещение, его литературная полемическая деятельность, поражавшая своей силой и убедительностью все доводы собственных русских книжников, не могших противопоставить ей ничего основательного и веского, естественно, возбуждали более сильные опасения, чем деятельность одного Вассиана, человека, по своему просвещению стоявшего неизмеримо ниже Максима».

Василий Жмакин. Митрополит Даниил и его сочинения.

М., 1881, с. 165–170.


«…Этот замечательный муж, ревнитель благочестия, оказавший русской церкви много значительных услуг, Максим Грек, звавшийся святогорцем, получил начальное образование в своем родном городе Арте…»

Серафим Византиу, митрополит Арты.

Очерк истории старинного эпирского города Арта,

а также более нового городи Превеза.

Афины, 1884, с. 207–208.


«Беда, устроенная митрополитом Максиму, постигла его в начале 1525 года: он был взят под стражу, с тем, чтобы быть преданным суду. Максим судим был два раза, в 1525 году и потом в 1531 году. Об обоих судивших его соборах мы имеем записи. Но, к сожалению, эти записи — не официальные протоколы производства суда на соборах а чьи-то частные исторические о них записки, как будто всего вероятнее — принадлежащие самому митрополит Даниилу. Первое, что должно быть сказано против этих записей, есть то, что в весьма значительной части случаев он не приводит ответов Максима на обвинения и что и в тех случаях, когда приводит их, мы вовсе не можем положиться на достоверность влагаемого в уста Максиму их неизвестным автором. Второе есть то, что по записям нельзя с совершенной уверенностью определить, в чем обвиняем был Максим на первом соборе и в чем на втором…

Обвинение на Максима с Саввой, будто они посылали грамоты к турецким пашам и к самому султану, поднимая султана на великого князя, не только представляют pendant[175] к обвинению Максима в ереси, но нечто и еще гораздо более удивительное и в своем роде совершенное. Два греческие монаха, живущие в Москве, затевают такое дело, как посредством своих писем к пашам и султану возбудить последнего к войне против великого князя: похоже ли это на что-нибудь сколько-нибудь вероятное? И для чего монахи пожелали бы возбудить султана к войне? Чтобы он завоевал Россию? Но какая бы была монахам польза от этого и была ли хоть одна, не совершенно скотская, душа в Европе, которая желала бы, чтобы какая-нибудь страна была завоевана турками? Но положим, что совершенно невозможное было возможно: султан, вовсе не помышлявший о том, чтобы воевать против России, о чем по географическим условиям помышлять ему было бы и совсем нелепо, находился тогда в таких отношениях с великим князем, что письма монахов тотчас же были бы доставлены в Москву. И если бы до такой степени тяжкое обвинение имело хоть тень правды, то вместо заточения в монастырях, которым подверглись Максим и Савва, не случилось бы того, чтобы они осуждены были на самую ужаснейшую и позорнейшую смертную казнь, какую только можно выдумать? К обвинению, вероятно, подала повод какая-нибудь нелепая клевета, и хотя ему не верили, но так как нужны были обвинения для комедии суда, то поспешили сказать: давай и его сюда и чем страшнее, тем лучше…

Успев достигнуть, чтобы Максим осужден был на пожизненное темничное заключение, Даниил достиг по отношению к нему своей цели, состоявшей в том, чтобы уничтожить его, и, по-видимому, должен был оставить его в покое. Но митрополит поступил иначе. Может быть, он опасался, как бы доброжелатели Максима не сумели оправдать его в глазах великого князя и не возвратили ему благоволения государя; может быть, он вообще находил, что — чем более будешь иметь обвинений против врага, тем дело вернее и безопаснее. Как бы то ни было, но, засадив Максима в заключение, Даниил вовсе не оставил его в покое: он предпринял старательные розыски новых против него обвинений. Когда старания увенчались успехом, митрополит и счел за нужное подвергнуть своего врага вторичному соборному суду, чтобы сделать его осуждение возможно прочным и бесповоротным. К 1531 году Даниил успел достигнуть, чтобы великий князь выдал ему и другого его врага — Вассиана, и именно на соборе, который был созван для осуждения сего последнего, и должен был предстать Максим для вторичного суда. Эта обстоятельство дает знать, что в 1531 году митрополит не имел ни малейшего основания опасаться, чтобы великий князь возвратил Максиму свое благоволение, и, следовательно — дает знать, что главною причиною, по которой митрополит желал вторичного суда над Максимом, была вообще его непримиримая ненависть к врагу. Запись о соборе 1531 года действительно свидетельствует, что ненависть эта была непримирима и неукротима. Необходимо думать, что и Максим своим поведением в Волоколамском монастыре весьма много способствовал тому, чтобы она не только не ослабела, но и достигла до последней степени своей силы и напряженности… Уничтоженный враг вовсе не думал смириться и имел смелость говорить о своей невинности, обвиняя таким образом своего судию: естественно, что ненависть к нему судии вовсе не могла ослабеть…

На соборе 1525 года Даниил ничего не мог говорить о той вине Максима, в которой было все дело, то есть об его полемике против вотчиновладения монастырей, ибо в этом году великий князь еще не хотел и не находил нужным наложить на полемику своего veto[176] и оставлял при себе ее представителем Вассиана. Но к 1531 году митрополит получил в свои руки и Вассиана с тем, чтобы судить его между прочим за полемику; следовательно, теперь настало время открытым речам и по отношению к Максиму…»

Е. Голубинский. История русской церкви.

Период второй. Том II, первая половина тома.

Москва, 1900, с. 711–721.


«Как-то содержание переписки Максима с турецкими пашами и султаном стало известным Московскому правительству. Можно думать, что он отправлял со Скиндером свои «лживые списки» и что они также попали в руки наших переписывальщиков? Как бы то ни было, «списки» и грамоты Максима очутились в руках его врагов, и они получили возможность уличить его на соборе…

Максима осудили на соборе, но иначе и не могло быть, так как в его лице судили и расправлялись со всеми греками, осуществлявшими большое политическое предприятие, — всю «греческую партию», осмелившуюся стать со своими национальными интересами на дороге к осуществлению Московским царством идеи союза с Турцией, за которую русские люди держались, как это мы видели, так судорожно крепко, считая ее для себя жизненно необходимой, и которую они готовы были осуществить даже ценою национального унижения.

Перед нами прошел ряд греческих патриотов, участников описанной нами героической борьбы; из них только преподобному Максиму, сам-друг с греком же Саввой выпала в этой борьбе особая доля запечатлеть свое служение общему национальному делу «подвигом страдания и мученичества», что окружает образ его в наших глазах особым ореолом, и он становится еще выше и светлее, — особенно в наше время, когда близится осуществление его заветов — пророчеств Русскому царству, когда начинают сбываться его политические чаяния и надежды, когда настают наконец долгожданные дни общего греко-славянского воскресения».

Б. Дунаев. Пр. Максим Грек и Греческая идея на Руси в XVI веке.

М., 1916, с. 31–32.


«Максим отличался смелостью мысли, бесстрашием в ее выражении. Под его началом трудилось много помощников, но в большинстве своем они были ограниченными и суеверными. Вскоре Максим был обвинен в ереси и осужден на ссылку в киевский монастырь Святой Троицы (1525). Он обличал образ жизни высшего клира и осуждал второй брак великого князя. Он просил, чтобы его отпустили на родину, однако ему ответили: «Ты человек умный, знаешь, что у нас хорошо и что плохо, и когда покинешь Россию, об этом узнает весь мир».

Никос Казандзакис. История русской литературы.

Афины, 1930, т. I, с. 73.


«Нет сомнения, что в Максиме было чрезвычайно сильно и ярко греческое сознание. Прибыв в Россию человеком окончательно сложившимся, уже ранее в Италии и на Афоне выработавшим и путем внутренней борьбы выстрадавшим свои убеждения, Максим, несмотря на долгие годы жизни на Руси и активное участие в идейном творчестве русской жизни, до конца дней своих остался истым греком… Устойчивый национальный облик Максима естественно мог приводить его в столкновение с отдельными чисто русскими тенденциями как в сфере церковных отношений, так и в области внешней политики…

Как горячий патриот, преданный Византии, Максим Грек в первые годы пребывания в Москве лелеял мечту об освобождении своей родины от владычества турок и об ее политическом возрождении. Он не думал, что Византийская царская держава восстановится такой, как и была прежде: подобная мысль казалась ему обольстительной и суетной, но он верил в политическое возрождение Византии под властью православного царя из династии московских государей…

Настроенный так, Максим Грек, конечно, не мог сочувствовать уступчивой политике московского правительства по отношению к Казани и Крыму и исканию союза с турецким султаном. В 1521 году по поводу нашествии крымского хана Магмет-Гирея он выступил с посланием, к великому князю Василию Ивановичу, в котором ободрял великого князя и советовал воспользоваться моментом для решительных военных действий против Казанского царства. Таков был открыто высказанный взгляд Максима Грека. Судебные же обвинения его в сношениях с турецкими пашами и султаном, с целью поднять султана на великого князя, следует считать клеветой. Сочувствие к борьбе Москвы с «агарянами»[177] высказывалось Максимом Греком и позднее, после судебного процесса. Так, в 1541 году в особом «благодарственном слове» он торжествует победу молодого Ивана над крымским ханом Саип-Гиреем. Мир с единоверными и неустанная борьба с неверными составляли смысл взглядов Максима на внешнюю политику…

Вообще за неимением реальных данных точка зрения Максима и его деятельность освещаются по аналогии с деятельностью Скиндера, и в глазах Б. И. Дунаева Максим рисуется таким же заговорщиком, каким был посол-турок. Отсюда чрезмерная доверчивость к обвинению Максима во враждебных России сношениях с султаном… Подобная роль Максима совершенно не согласна с его характером человека, действовавшего открыто, не скрывавшего своих убеждений…»

В. Ф. Ржига. Опыты по истории русской публицистики XVI века.

Максим Грек как публицист.

Труды отдела древнерусской литературы, I. Л., 1934, с. 87—110.


«…его церковная деятельность способствовала приобщению России к возрождению, содействовала укреплению в этой стране греческой традиции; ни один другой писатель той эпохи не пользовался в России таким авторитетом, как Максим; русские историки нового времени воздали должное «удивительному мудрецу Московской Руси, глашатаю подлинного христианства, обладателю истинной диалектики, греческому гуманисту, идеальному борцу, павшему жертвой своих убеждений».

Хрисостомос Пападопулос.

О начале вмешательства русских в дела Востока.

Цитируется по книге: Г. Папамихаил. Максим Грек, первый просветитель русских.

Афины, 1950, с. 463.


«Вопреки мнению ряда историков, считавших обвинения М. Грека в сношениях с Турцией клеветой, следует признать вполне вероятным, что такие сношения имели место…

Исследователя не может не поражать тот факт, что, появившись в марте 1518 года в столице Русского государства, Максим Грек сразу же оказался вовлеченным в происходившую там напряженную идеологическую и политическую борьбу.

Быстрая ориентировка в существе спорных проблем, оперативное написание больших трактатов по вопросам, выдвигавшимся ходом дискуссии, строгая последовательность и целенаправленность предлагаемых им политических «рецептов» — все это заставляет предполагать предварительную осведомленность Максима о положении дел в Русском государстве, видеть четко профилированную Константинополем и тщательно осуществленную самим афонским «переводчиком» подготовку к весьма сложной и ответственной миссии в Московской Руси…

Политические связи М. Грека с враждебными правительству Василия III княжеско-боярскими кругами, вскрытые процессом Берсеня-Беклемишева, свидетельствуют о неправильности трактовки М. Грека как ученого-богослова, далекого от мирской суеты и стоящего вне политики. Наконец, принадлежность М. Грека к греческой национальности вовсе не являлась иммунитетом против возможности службы его у турок. Грек Скиндер в роли турецкого посла и одновременно секретного агента султана достаточно яркий пример того, что греки-христиане могли быть должностными лицами у «неверного» султана.

…Таким образом, наличие связей М. Грека и Саввы с турецким правительством представляется несомненным. Конечно, эти связи могли быть только враждебного характера для Русского государства хотя бы уже потому, что они были связями конспиративными. Обвинения, предъявленные М. Греку в 1525 году, свидетельствуют о том, что М. Грек в своих сношениях с турецким правительством занимал активно враждебную позицию по отношению к Русскому государству, сообщал, по-видимому, о благоприятной обстановке для похода на Россию. Это и было квалифицировано в обвинительных материалах как стремление М. Грека «поднять» султана на русскую землю.

Что касается второго обвинения, предъявленного М. Греку — о связях со Скиндером, — то эти связи несомненны».

И. Смирнов. К вопросу о суде над Максимом Греком. —

«Вопросы истории», № 2–3, 1946, с. 123–126.


«Заключение:

…Обрусевшему и окутанному легендой Максиму мы противопоставляем нашего Максима, воспитанного Западом, энергичного и эрудированного греческого миссионера, взгляды которого сформировались под влиянием итальянских школ и которому суждено было вступить в конфликт с московитами в этой далекой стране, куда он пришел проповедовать византийскую идею. Контраст между двумя этими образами разителен, однако тщательное исследование обнаруживает, что написанный нами портрет Максима точен; скрупулезное сопоставление рассеивает миражи легенды: личность Максима едина, характер его в своей основе однороден.

…Открытие нами личности Максима Грека ниспровергло все предвзятые воззрения и опрокинуло все конструкции, созданные предыдущими историками. В обрусевшем греческом старце, защитнике московских обычаев, личности, сложившейся под воздействием длительного пребывания в России, мы видим образ, скроенный агиографами по заданным образцам для освоения его будущими поколениями. Подлинные же его черты — это те же, что и у святогорского инока Максима, под которым, если расчистить получше, проступают черты Михаила Триволиса из Италии. Нам кажется, что в нашей работе мы четко проявили главные из этих черт его характера: греческий патриотизм, латино-византийскую культуру, христианский гуманизм. Таковы доминанты его характера, и какой бы глубокой ни была метаморфоза, свершившаяся затем в Москве, изменить их она не могла. Можно сказать, что печать их неизгладима. Максим прежде всего грек, латинизированный грек и христианский гуманист — именно таким он входит в историю.

…Дореформенная эпоха придала его гуманизму, одухотворенному и в то же время приземленному, омолаживающее дыхание, которое позволило ему выйти из рамок чрезмерно формалистической схоластики и поверхностных религиозных убеждений. Так завершается формирование личности Максима — личности христианского гуманиста, однако какой сложной, богатой оттенками, какой привлекательной предстает она перед нами.

Естественно, что гуманизм греческого монаха — это гуманизм, освященный церковью. Максим — решительный противник языческих веяний своей эпохи и открыто проповедует неприятие мирского эллинизма. Несмотря на эту четкую позицию, мы видели, однако, что разум его невольно находится под влиянием первичного греческого образования как в области формы, так и в восприятии духа античной философии; этой неизгладимой печатью отмечено все его творчество. Без сомнения, мы можем сказать, что Максим — это типичный христианский гуманист.

…Широта его мышления, а также вдохновляющий его гуманизм были неизвестны в Московии, где любое стремление к духовной независимости воспринималось как ересь На судебных процессах против Максима решалась не только его личная судьба, но и судьба самой гуманистической идеи, воплощением которой он был в России. В этой борьбе с еще затуманенным сознанием народа, поздно вступившего в контакт с западной цивилизацией, «ренессансный» гуманист неизбежно должен был потерпеть поражение. Он не смог пробить плотину предрассудков, не смог одолеть интеллектуальную дремоту, с которой ему пришлось столкнуться, но благодаря его длительному влиянию, по крайней мере, была подготовлена почва для будущего».

Elie Dеnisоff. Maxime le Grec et l'Occident.

Paris — Louvain, 1943, p. 360–386.


«После того, как заговор против ненавистного чужеземца, греческого монаха, увенчался успехом, можно было бы ожидать, что митрополит Даниил не будет уже больше заниматься Максимом. Однако или же потому, что Даниил опасался, как бы протесты невинно осужденного и заступничество его друзей, которые могли доказать князю очевидную несправедливость приговора, не вернули Максиму прежнего расположения государя, отчего пошатнулся бы авторитет собора, а также доверие князя к Даниилу, или же потому, что новые, еще более тяжелые обвинения против Максима и второй по счету приговор привели бы к более верному и окончательному его уничтожению, он решил созвать новый соборный суд для бесповоротного истребления ненавистного врага. И поскольку достичь этого можно было через преследование второго противника в главном для Даниила вопросе монастырской собственности, он сумел убедить князя в виновности Вассиана и получить его согласие на то, чтобы и Вассиан предстал перед собором в связи с предъявленными ему тяжелыми обвинениями. Записи, заменяющие официальный протокол соборного суда 1531 года, свидетельствуют о том, что ненависть Даниила к Максиму была неумолимой и неукротимой. Чему, безусловно, содействовали непрестанные протесты последнего, утверждавшего из своей темницы, что он не виновен в предъявленных ему обвинениях…

Таким образом, уничтоженный враг не только не был унижен, но и своими протестами против несправедливого приговора и утверждением своей невиновности осуждал митрополита и весь судивший его собор.

…Главной же причиной ненависти Даниила служила известная ему позиция Максима в вопросе о монастырской собственности. На соборе 1525 года Даниил не посмел поднять этот вопрос, потому что, как уже было отмечено, обвинение следовало предъявить не только Максиму, но и главному противнику монастырской собственности Вассиану, который, однако, в то время пользовался расположением князя. Теперь же Даниилу удалось, как мы видели, добиться и ареста Вассиана… Таким образом, настал момент для открытого выступления и по этому вопросу…»

Григориос Папамихаил. Максим Грек, первый просветитель русских.

Афины, 1950, с. 303, 311–312.


«Концепция И. Денисова ненаучна и политически тенденциозна. Декларируя задачу своего труда в том, чтобы освободить биографию Максима Грека от легенды, поставить его биографию на прочное основание фактов, И. Денисов приносит старые и новые факты в жертву легенде, творимой им самим…

…Как бы односторонни и тенденциозны ни были выводы И. Денисова, они, однако, не должны служить поводом для другой крайности: отрицания общественно-культурного значения деятельности Михаила Триволиса — Максима Грека. Тем более достойной сожаления является попытка вернуться к той оценке Максима Грека, которую при жизни Максима Грека ему давали его политические враги. Мы имеем в виду статью И. И. Смирнова «К вопросу о суде над Максимом Греком», подвергнутую еще в 1948 году убедительной критике И. У. Будовницем…

Между итальянским и московским периодом жизни Максима Грека, между Михаилом Триволисом и Максимом Греком лежат долгие годы монашества. Этот период недостаточно принят И. Денисовым во внимание. От этой полосы жизни Михаила — Максима остались лишь скудные сведения, но что она значила для него, показывает сопоставление интересов и идеалов Михаила — Максима в итальянский и в русский отрезки его жизни. Это было время самоопределения Максима как православного ортодокса и окончательного крушения гуманистических увлечений Михаила Триволиса, имевших, по-видимому, не очень глубокие корни, ибо уже в Италии, после встречи с Савонаролой, Михаил Триволис пожертвовал гуманистическими интересами ради религиозных. Период гуманистической деятельности Михаила Триволиса не выходит за пределы 1492–1500 годов, то есть составляет, во всяком случае, не более восьми лет. С 1500 года Михаил Триволис захвачен религиозными исканиями, колеблется между католицизмом и православием, пока в 1505 или 1506 году не делает своего решительного выбора в пользу православия.

Как бы Максим, монах Ватопедского монастыря, ни проклинал прежнего Михаила Триволиса, он не мог выбросить 1492–1500 годы из своей биографии, как не мог совершенно уйти от гуманистического образования, приобретенного за эти годы. Но сплава между гуманизмом Михаила и христианством (православием) Максима не получилось.

Марсилио Фичино[178] или Эразм Роттердамский пытались извлечь из христианства то, что могло служить гуманизму. Максим Грек, как показывают написанные им в России сочинения, пытался обратить на пользу христианства ту эрудицию, которую он получил за время своего общения с гуманистами…

В свете этих фактов невозможно говорить о Максиме Греке как первом распространителе гуманистических идеи на Руси. Эти идеи имеют свою историю на Руси задолго до появления в Москве Максима Грека. Они имеют еще гораздо более далекую предысторию…

…Несомненно одно: Максим Грек связал себя с реакционными верхами господствующего класса и церкви. Он «фатально пал», употребляя выражение И. Денисова, не как представитель и поборник новых культурных начал, непонятый, отвергнутый и поверженный русским обществом первой половины XVI века. Он «фатально пал» как всякий деятель, который пытается соединить несоединимое: интересы реакционных верхов невозможно было обосновать и защищать с помощью философских и просветительских идей, хотя бы и умеренных, в той их доле, какая осталась еще у Максима Грека, после того как монах восторжествовал в нем над светским ученым.

Попытка Максима Грека сочетать гуманность с признанием инквизиции, жизнеутверждение с монашеской аскезой,[179] Платона и Аристотеля со злонамеренным обскурантизмом церкви, независимость мысли с борьбой против передовых идей была утопической и могла лишь вызвать подозрительность руководящих феодальных верхов. Именно этим и объясняются те превратности, которые пришлось испытать Максиму Греку».

А. И. Клибанов.

? изучению биографии и литературного наследия Максима Грека. —

«Византийский временник», т. XIV. М., 1958, с. 157–163.


«В начале XVI века, в 1505 году, по приглашению великого князя Василия в Москву прибыл и обосновался там Максим, известный в русской истории как Максим Грек. Максим жил и работал в России целых тридцать лет (1505–1535), и деятельность его ознаменовала значительный этап в истории русской культуры. Максим был монахом и ученым, получившим широкое классическое образование. Он учился на Западе и был полиглотом, причем среди многих иностранных языков, которыми он владел, был и славянский. Поэтому его и пригласили в Москву, чтобы он привел в порядок находившиеся там греческие книги и лучшие из них перевел на славянский язык. Библиотека московских князей была столь богата греческими книгами, что, увидев ее, Максим в восхищении воскликнул: «Ни в Греции нет такого сокровища, ни в Италии, где многие сочинения, спасенные моими единоверцами от варваров-магометан, были сожжены». Василий с гордостью выслушал слова Максима и поручил ему управление библиотекой. Максим переписал все греческие книги и многие из них перевел на славянский язык. Параллельно с переводами он написал ряд своих сочинений. В библиотеке Троицко-Сергиевской лавры хранятся рукописи следующих сочинений Максима: 1) «Послание к великому государю Василию Иоанновичу», 2) «Слово к великому царю и князю Иоанну Васильевичу памятное»; 3) «Слово к отрицающим постановление на митрополию от греческого патриарха, как находящегося во власти безбожных турок» и другие.

Василий оказал Максиму немало почестей, однако после двадцатипятилетнего пребывания в России тот пожелал вернуться на родину и попросил, чтобы ему разрешили отправиться на Афон. «Там я прославлю имя твое, — сказал он государю, — скажу моим единоверным, что есть еще на земле сильный и великий христианский монарх, который избавит нас — если пожелает того господь — от тирании неверных». Слова эти, как нам кажется, имеют чрезвычайно важное значение, так как в них, насколько мы знаем, впервые была выражена вера в освободительную миссию великого русского народа. Однако Максим уступил просьбе государя и, продлив еще на девять лет свое пребывание в Москве, перевел на славянский язык много других греческих книг».

Георгос Зоидис. Традиционная дружба.

Издательство политической и художественной литературы, 1958, с. 45–46.


«Весьма характерно, что переводчик, отправляемый из Турции в Москву, хорошо знал древние и почти все европейские языки, но совсем не знал русского. Уже одно это обстоятельство свидетельствовало о том, что в Константинополе смотрели на Максима Грека не только как на переводчика. О том, что миссия его носила политический характер, говорили и его свита, и темпы следования «переводчика» к месту назначения: выехав из Турции в июне — июле 1516 года, Максим прибыл в русскую столицу только 4 марта 1518 года, пробыв все это время в Крыму. Не исключено, что он просто выжидал наступления такого момента в развитии международных событий, когда его появление в Москве стало бы наиболее целесообразным и эффективным с точки зрения крымско-казанско-турецкой политики в Восточной Европе. Объяснить чем-либо иным почти двухлетнюю задержку Максима Грека в Крыму довольно трудно.

Критика монастырского землевладения на Руси, программа реорганизации всего уклада жизни русских монастырей таили в себе ясный политический смысл: речь шла о стремлении ликвидировать материальную базу политического могущества монастырей на Руси, упразднить основу сотрудничества феодальной церкви с феодальным централизованным государством, превратить монастыри в орудие политики бояр и княжат.

…Недвусмысленная направленность «богословских» посланий Максима Грека еще раз показывала, что за религиозной формой его деятельности скрывалась вполне определенная политическая программа, предложенная ему не столько константинопольским патриархом, сколько константинопольским правительством.

…Критический пересмотр старых источников, а также использование вновь обнаруженных документов позволили прийти к выводу, что Максим и Берсень были привлечены к суду по одному делу, что первый был не столько переводчиком-богословом, сколько политическим деятелем протурецкой ориентации».

И. Б. Греков. Очерки по истории международных отношений

Восточной Европы XIV–XVI вв.

М., 1963, с. 274–286.

IV. Гимн Шестому Пальцу, начертанный водой на ладонях

Ладонь за изголовье мне, и меч мне служит ложем,

и верное мое ружье в объятьях, словно дева.

Народная песня

Есть в истории Максима одна деталь, которую не заметили летописцы. Оттесненная множеством фактов, накопившихся за минувшие века, она могла привлечь внимание лишь романиста.

Итак, мы возвращаемся в Симонов монастырь, в ту темную ночь, когда за монахом приехали ратники великого князя. Начальник стражи приказал связать старца по рукам и ногам веревкой, которую предусмотрительно захватил с собой, а потом принялся тщательно обыскивать келью. Он перевернул постель, перетряхнул одежду, пошарил в сундуке, прощупал рясу монаха. Затем принялся за книги — открыл, перетряс все до единой. Увы! Он хотел найти сатану, с которым беседовал монах, однако обнаружить его никак не удавалось. Верный ратник, один из самых преданных в охране Василия, не падал духом. «Окно закрыто, — сказал он про себя, — в дверь он бежать не мог, потому что в дверь вошли мы. И если мы не можем его найти, то, значит, сатана сидит в самом монахе!» И он приказал своим людям:

— А ну, бейте его, секите, сколько вам будет угодно!

А сам, словно архангел Михаил, встал рядом и обнажил свой меч. Взгляд его был прикован к губам монаха — оттуда должен был выскочить сатана, и начальник стражи готов был в тот же момент молниеносным ударом разрубить его надвое.

Так начались великие муки Максима Грека. В ту ночь сатана из него не вышел. На рассвете, едва пропел первый петух, начальник стражи со вздохом вложил меч в ножны.

— Монах, — сказал он Максиму, — крепко засел в тебе сатана, намучаешься ты, пока не выйдет он из тебя — и не сразу, а постепенно, вместе с твоей душой.

Так оно и было. Максим прожил еще тридцать с лишним лет, многое претерпел он — сперва в Кремле, в каменном мешке, потом в глубоком подземелье Иосифова монастыря, где игумен Нифон вместе с двумя другими ревностными старцами не щадил сил, чтобы изгнать из Максима сатану. Потом в Твери, в Отроче монастыре.[180] Там Максим прожил двадцать лет, первые десять — в глубокой яме, куда монахи напускали дыма и огня, подготавливая святогорца к еще более страшным мукам, которые предстояли ему в аду, ежели не удастся до того времени освободить его от греха.

Но им это удалось. Когда в 1556 году в час заката монах навсегда сомкнул глаза в Троицком монастыре, ожесточение против него давно уже улеглось, отпущение грехов свершилось — церковь сначала негласно сняла с него обвинения, а потом приобщила его к лику святых. Finis coronat opus.[181] В счастливом конце истории Максима заключено оправдание для каждого ее участника. Все, что свершилось, должно было свершиться во имя этого финала. Не были тщетными и упорные усилия тех, кто в течение многих лет продолжал дело, начатое начальником стражи.

А вот и достойная внимания деталь.

Пока десять сытых и здоровых ратников княжеской охраны руками и ногами совершали первое посвящение Максима в святые, монаху не приходило в голову ни закричать, ни заплакать, ни запросить пощады. Не искал он прибежища и в молитве — кто услыхал бы его в такой час? Опытный мореход, он подумал лишь о своем весле. Если удастся спасти его, спасено все. И пусть потом делают с ним что хотят. Пусть обрушатся на него свирепые ветры, пусть хоть до неба вырастет морской вал — это его не тревожит. Все пытки сможет он вынести — только бы уцелел его шестой палец. В нем заключалось все — весло, челн и парус, попутный зефир, копье, которым он пронзит чудовище, путеводная звезда, посох для трудных дорог, одним словом — спасение. И ежели в этом светопреставлении потеряется шестой палец, считай, что потеряно все…

И пока ратники, а вместе с ними и кое-кто из доброхотов-монахов били его куда и как попало, монах напрягал зрение. Смотреть было трудно — мешала кровь, застилавшая глаза, набухавшие ссадины, ноги ратников.

Наконец Максим увидел его — возле ножки стола. Сотни раз смотрел он туда, и ничего там не было, а теперь Максим различал его совершенно отчетливо. Верно, чей-то удар, из тех, что обрушивались на монаха и швыряли из стороны в сторону, смахнул на пол и его. Увидев свой шестой палец, Максим приободрился. «Теперь бейте сколько угодно, мне уже не страшно», — сказал он про себя и, стиснув переломанные зубы, ухитрился, проскользнул ужом под ногами ратников, протянул руку, схватил! И крепко вонзил на место — среди других пальцев. Самый большой подвиг его жизни, если был в его жизни подвиг, и заключался в том, что ему удалось сохранить этот шестой палец всюду, куда бы его ни возили, чему бы ни подвергали. Его били, а он думал о своей надежде, о шестом пальце. Кровь, что текла у него из ран, он использовал как чернила. Копоть от огня, который разводили, чтобы задушить его дымом, он смешивал со слюной или же — что было делать? — с мочой. Бумагой служили ему ладони, стены, пол, потолок. Находились сердобольные монахи, которые доставали ему порой настоящей бумаги и чернил.

Не столь важно, однако, где он писал, важно, что он писал. Он испытывал великую потребность что-то извлекать из себя — не сатану, как говорили злые, а вместе с ними и просто невежественные люди. Боль и Мысль бурлили в нем словно вода в раскаленном чане. И монах знал: единственное спасение в том, чтобы перевоплотить их в другие формы, заключить в слова и фразы, изложить, неважно — на чем…

Так он написал множество посланий, трактатов и наставлений. Сам он был в темнице, а сочинения его жили на воле. Находились монахи, которые собирали их, сшивали — получалось что-то вроде книг. Они прятали их в мешок и шли от одного монастыря к другому, переносили из одного века в другой — как пчелы мед. Максим был еще в оковах, когда сама церковь собрала несколько его посланий — солидный свод из двадцати пяти глав — и разослала по приходам и монастырям. Это произошло в 1547 году, когда венчался на царство Иван Грозный, сын Василия и Елены. Четыре года спустя сделали еще один свод из сорока шести глав. В 1555 году, за год до смерти Максима, глав стало уже пятьдесят две. Так из года в год, даже после смерти монаха, главы его продолжали расти. И выходило, что и через четыре века после той страшной ночи в Симоновом монастыре Максим Грек жил. В середине XIX века, когда русские ученые, историки литературы, стали приводить в порядок отечественное наследие, оставленное предшественниками, они увидели, что свечка монаха продолжала гореть.

— Посмотрите, — сказали они чуть ли не в один голос, — какой живой дух и в какое мрачное время! Конечно, он был монахом и писал, как монах, однако приглядитесь к его сочинениям. Есть в его манере письма блеск, придающий текстам редкую привлекательность. Да, этот измученный писец умел выражать мысли по-своему. В нем чувствуется цельный характер. Обратите внимание, как мужественно порицает он произвол властей, какие теплые слова находит для бедных, для несчастных вдов павших солдат, для сирот и других страждущих. Посмотрите, как обличает он паразитический образ жизни монастырей и знати: его суждения и по сей день не утратили актуальности!.. И какой кладезь знаний для своего времени! Этот монах, хоть он и монах, на самом деле принадлежит не монахам и не монастырям. И хотя опять же привезен он к нам из чужих земель, не подлежит сомнению, что и языком нашим пользовался он с точным знанием, и нашу национальную жизнь изучил глубоко, и землю нашу полюбил искренне, с болью сердечной — стало быть, принадлежит он нашей национальной культуре. Мудрый писец, отныне мы берем тебя под свою опеку, мы найдем тебе достойное место на нашем иконостасе и зажжем перед тобой нашу лампаду.

Так состоялось второе приобщение Максима к лику святых. Как бы то ни было, и это второе приобщение предопределилось все в ту же страшную ночь в Симоновом монастыре, когда монах был избит ратниками великого князя. Потому что в полузабытьи, теряя сознание от дикой боли, он все-таки поднял с пола свой шестой палец. И хранил его как зеницу ока, чтобы не увидели и не отобрали. И неустанно слагал в его честь гимны, тропари, благодарственные каноны.

— Что он там делает? — спрашивал Нифон своих монахов.

— Пишет, святой игумен, — с недоумением отвечали монахи. — Пишет, окаянный. Мы бьем его, а он пишет. Мы напускаем в его келью дыма, а он пишет, тычем в него факелами, поливаем кипятком, делаем, несчастные, все, что можем, но тщетны наши старания, он знай себе пишет!

— После кипятка лейте на него холодную воду из бочки, — советовал им Нифон.

— Разве мы не лили, святой игумен?

— Ну и что же?

— Пишет!

— Что же он, окаянный, пишет? — терял терпение Нифон. — Как и на чем?

— Пишет он на ладонях. Раскрывает ладонь скрижалью и водит по ней пальцем. Мы сломаем ему один палец, он пишет другим, сломаем второй — пишет третьим. Сломали все пять, а он, святой отец, продолжает писать, а как пишет, мы и сами не можем уразуметь. Все смотрит куда-то, все что-то шепчет и пишет, пишет…

— Волховство! Разожгите перед дырой в келью двенадцать охапок сырой соломы и двенадцать корзин помета!

Так было много лет. Его били, жгли, обыскивали и отбирали все, но только шестой палец не нашли, не отобрали. Его он сохранил. И, склонившись над ним, шептал:

Приют спасительный лишь ты мне принесло,
ты мне и челн, и парус, и весло,
мое крыло, взмывающее в поднебесье,
луч солнца, озаривший мрак мой доброй вестью,
могучий плуг, мой землепашец верный,
возделыватель и кормилец мне примерный.
Тебя сжигают, но спалить не могут, радуйся,
тебя ломают, но сломать не могут, радуйся,
ты узника для новой жизни возрождаешь, радуйся,
ты первый свет в душе нам утверждаешь, радуйся!
И если я, о боже, созерцал не пуп, а бытие,
тебе, шестой мой палец, честь и слава,
так радуйся, непобедимая моя держава,
неутомимое перо бессмертное мое…

Потому что и в самом деле шестым пальцем, который монах подобрал в ту ночь с пола, было не что иное, как скромное его перо, перо лебединого крыла.

Так заканчивается вторая часть

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ВЕЛИКИЙ ЦАРЬ ИВАН

В погожий летний день 1547 года семнадцатилетний царь Иван со своей молодой женой Анастасией отправился с Воробьевых гор, где у него был летний дворец, в Москву — посмотреть, как идут работы по восстановлению дворца и храмов, пострадавших весной и летом от страшных пожаров.[182]

Кремль отстраивался заново. Всюду мастера, строительные леса, груды бревен и камня. В больших храмах и во дворце работа кипела день и ночь. Не впервые этим летом царь Иван приехал в Москву и остался весьма доволен тем, что успели сделать мастера. Они привели в порядок уцелевшие здания, побелили закопченные стены, почти надо всем дворцом возвели новую кровлю.

Еще больше Ивана порадовало посещение Благовещенского собора, куда его привел протоиерей Сильвестр. Домовая церковь русских князей, примыкавшая ко дворцу, сильно пострадала от пожара. Сгорело много икон, почернели стены, погибли росписи. Митрополит Макарий, сам хороший иконописец, и протоиерей Сильвестр привезли из Новгорода прекрасных мастеров, чтобы заново расписать храм, и послали знающих людей за лучшими иконами в разные города и богатые монастыри, в Новгород, Смоленск, Псков, Звенигород, Ярославль, Троицкий и Кирилловский монастыри. За всеми работами наблюдали Сильвестр[183] и митрополит Макарий.[184]

— Великий государь, — сказал Сильвестр, когда они вошли в храм, — как будет блистать твое царство в летописях наших, пока стоит Русь, так будут сверкать и наши храмы, которые мы украсим превосходными иконами и великолепными росписями. Мы пригласили сюда из Новгорода лучших художников; они расскажут о славных, добрых днях твоего правления, кои сохранятся навечно в памяти потомков. Логика, Непорочность, Мудрость, Истина и прочие добродетели христианские, древняя история предков твоих и блестящие твои подвиги найдут достойное воплощение. И займут место рядом со священными сценами Ветхого и Нового завета, ибо жизнь не стоит на месте и самые важные события не те, что происходят где-нибудь, в другом конце земли, на иноверческом Востоке и еретическом Западе, а те, что творятся здесь, в твоем прославленном христианском царстве. Именно здесь, где мы живем, сбываются, царь, древнейшие пророчества о судьбе вселенной.

Протоиерей Сильвестр действовал на душу молодого царя, как некая сила мистических миров. Вокруг его худощавого вытянутого лица словно плясали еще языки страшных летних пожарищ. Иван видел в его глазах отблески этого бедствия. Исходившее от Сильвестра сияние проникало ему в душу. Никого не слушал он так внимательно, как Сильвестра. Молодого царя, вспыльчивого, раздражительного, порой выводили из себя длинные речи и бесконечные наставления протоиерея. Но Иван никогда его не прерывал. Твердая воля Сильвестра гасила взрыв его гнева, проясняла голову.

— А ты, государь, ныне новоявленный Давид, Август и Константин Великий, — продолжал протоиерей. — Мысли и дела твои своим блеском озаряют вселенную. Посему мы со святым митрополитом великое значение придаем тому, как в дни славного твоего царствования воплотят мастера дух божий в священных иконах и других картинах. Отныне мы будем наблюдать за их работой, чтобы не повторилось старое, когда каждый игумен и жертвователь, ведая или не ведая божественный промысл и множество разных тайн искусства, наставлял, как хотел, мастеров, и те выполняли его наказ или делали, что хотели. Теперь мы будем решать, что и как подобает делать. При украшении храмов, дворцовых палат, монастырей, всего, куда бы ни приложил руку мастер, должны мы исходить из нашего плана и действовать обдуманно, со знанием дела, подобно тому, как ты, великий государь, управляешь своим царством. Темы мы выбираем со священной строгостью и располагаем в иерархическом порядке, чтобы каждый, кто их увидит, уловил связь повествования, а также понял его смысл и значение. Помимо выбора сцен и картин, — с глубоким поклоном заключил он, — надобно нам позаботиться о средствах, ведь для воплощения задуманного потребуется много золота. И нуждаемся мы в твоей поддержке. Позолота должна царить повсюду, задавать тон. Только сверкание и прочность золота способны передать блеск и могущество твоего царствования.

Когда Иван, увлеченный речью протоиерея, услышал о царском золоте, он сразу встревожился, весь обратился в слух. Избегая прямого ответа, он лишь спросил:

— Стало быть, много понадобится золота?

— Сколько понадобится, государь, мы еще не знаем, но золотой тон должен господствовать среди прочих.

— Царская казна понесла большой урон, — после некоторого раздумья проговорил царь. — Мало у нас золота. Пусть помогут церкви и монастыри.

— Золото, что понадобится для украшения храмов, даст церковь, — сказал Сильвестр, — а как быть с дворцом? Стены в нем должны сверкать первозданным великолепием, словно они из чистого золота. И конечно, не сделать всего за один-два дня. Потребуется немало времени и труда. Многое хотим мы изобразить в отдельных картинах. И вот каковы наши планы…

Во дворце мастера еще не приступили к росписи, — царь пожелал, чтобы сперва закончили Благовещенский собор. В дворцовых палатах готовили стены: счищали копоть, соскабливали старые краски, штукатурили, где требовалось — белили. Сильвестр уже все решил и наметил. Картины так живо запечатлелись в его воображении, что он описывал их с удивительной легкостью, словно видел каждую на своем месте, написанную подобающими красками. На сводах, в оконных нишах, на стенах он задумал поместить в определенном порядке сцены из Священного писания. Почти всюду выделялся образ, олицетворявший молодого государя, персонаж притчи, победоносный воин или царь. В Золотой палате, где на куполе должны были написать Спасителя в окружении четырех евангелистов и множества аллегорических фигур, мужских и женских, предполагалось изобразить подвиги русских князей, начиная с древних и кончая последними. Большое значение Сильвестр придавал сценам из разных летописей, говорящим о богочестии царской династии и тесном родстве ее с римскими и византийскими императорами. На многих картинах он намеревался увековечить прославленную шапку Мономаха, полученную древними киевскими князьями от византийских императоров в эпоху Константина Мономаха, ту самую, что надевал в январе Иван при венчании на царство.

Толкуя об этом, Сильвестр указывал и место, которое займет та или иная сцена. Он показывал царю наброски на картоне, сделанные по его заказу, и другие картинки, не рисованные от руки, а оттиснутые на станке тем способом, каким давно уже печатали книги в латинских королевствах. Это были аллегории Благоразумия и Глупости, Чистоты и Порочности, Правды и Лжи, а также других добродетелей и пороков, представленных в образах стоящих друг против друга девушек и юношей, одетых и обнаженных. Они возбудили живой интерес у Ивана, который видел их прежде в чужестранных книгах. А теперь сам Сильвестр и митрополит считали, что аллегории эти не противоречат священным догматам и их следует нарисовать во дворце. Иван не скрыл своей радости.

— Я согласен со всем, что предлагаешь ты, — промолвил он, — и пусть мастера поскорей берутся за дело. А о расходах не думай. Княжество у нас богатое и могущественное, найдется все необходимое, чтобы с подобающим блеском представить священные и исторические сцены так, как замыслило твое преподобие.

Но прежде чем покинуть Золотую палату, он попросил Сильвестра еще раз назвать все сцены из истории царской династии. И когда Сильвестр исполнил его просьбу, Иван, кивнув одобрительно, сказал:

— Прибавь еще две картины. Одна пусть изображает римского полководца Пруса, которому брат его, римский цезарь Август, решив навести порядок в мире, поручил править землями по реке Висле. Пусть на одном берегу реки стоит Прус, а на другом славный наш предок Рюрик, ведущий от него свой род. И пусть картина свидетельствует о том, что мы происходим от самого Августа.

Слова молодого царя встретили одобрение бояр и священников.

— И вторая картина, — продолжал он, — пусть покажет, сколь древни корни христианства в царстве нашем. Ведь наши предки на много веков раньше киевского князя Владимира из рук и уст самого Андрея Первозванного[185] приняли христианскую веру. Великомученик Андрей был первый христианин, явившийся в нашу землю и достигший Новгорода. На холме Киевском он рукой своей водрузил крест, а в Новгороде, на берегу Волхова, жезл. И подобно Риму и Греции, мы одни из первых удостоились принять веру Христову и приняли ее от ученика Иисуса, Андрея Первозванного. Пусть изобразят великомученика в тот момент, когда водружает он жезл и благословляет землю нашу.

Митрополит Макарий с гордостью слушал Ивана: семнадцатилетний юноша, а рассуждает, как мудрый многоопытный правитель. Глубоко взволнованный, шепча молитву, митрополит, перекрестившись, сказал:

— Да будет, царь, как ты говоришь. Истину рекли нам царские твои уста. А мы, невежды неблагодарные, редко вспоминаем об Андрее Первозванном, мало церквей ему посвятили. И не только Андрея, но и многих других святых и чудотворцев, кои вышли из земли нашей, мы еще не почтили, освятив их память. Все это надобно немедля сделать.

Иван внимательно выслушал митрополита и, поразмыслив, спросил:

— Владыка, а сколько всего русских святых?

— Двадцать два, великий государь, — ответил Макарий.

— Двадцать два и только? — удивился Иван. — А прочие что, греки да евреи?

Макарий смутился. До сих пор он, как добрый христианин, не задумывался, какого рода-племени тот или иной святой.

— Не только греки и евреи, государь, — подумав, проговорил он. — Среди наших святых есть римляне, греки, сирийцы, египтяне, иберийцы, сербы, болгары, русские и многие другие. И мы не принимаем во внимание, какого рода-племени святой. Главное, что он святой.

Ивана не удовлетворил такой ответ.

— О чем ты толкуешь, владыка? Как может не иметь по значения? А сколько всего святых христиан? Тысяча?

— Со святыми, мучениками и пророками будет, думается мне, больше тысячи, — неопределенно ответил Макарий.

— По моему разумению, не подобает, чтобы в царстве нашем, столпе православия, было столь мало святых, — молвил Иван. — Много было в земле нашей событий, а царство велико и могуче, неужто у нас было всего-навсего два десятка святых и чудотворцев?

— Государь, слова твои наводят меня на размышление, — сказал Макарий. — Мы и впрямь несправедливы были к памяти чудотворцев наших. Полагаю, нетрудно найти и многих других, что достойны удвоить это число, и будут русские святые сиять среди прочих. И да будет сие одним из великих деяний царствования твоего.


Из Золотой палаты Иван со свитой направился в Грановитую, почти не пострадавшую от пожара. Под огромным сводом, опиравшимся всего на один столб, в самой красивой палате Кремля, собрались бояре и епископы; они ждали выхода молодого государя, чтобы поклониться ему. Среди прочих был там и епископ Тверской Акакий.

Когда пришла его очередь, он отвесил царю поклон и попросил милостивого разрешения поднести ему рукопись. Епископ решился на это, предварительно заручившись согласием протоиерея Сильвестра и окольничего Адашева.[186] После вручения рукописи Адашев сказал:

— Этот список, государь, посылает тебе мудрый Максим, святогорский монах. В нем его сочинения. Философ сам с большим усердием изготовил один список для твоего величества, а другой для митрополита нашего. Писания эти содержат полезные наставления об исправлении правом и могут быть грозным оружием против латинян, иудеев, астрологов и греческих магов. Кто читает их со вниманием, душевным спокойствием, любовью и верой, убеждается, что они поистине вдохновлены доблестью, силой ума и чтение сие благотворно.

Иван внимательно слушал высокого статного окольничего, обладавшего даром говорить гладко и приятно для слуха. О греческом монахе царь слышал не впервые, но у него сложилось впечатление, что мудрый старец давно уже умер.

— Стало быть, жив еще философ Максим? — спросил он Акакия.

— Да, государь, — ответил тот.

— Подумать только, великий князь умер, и великая княгиня, моя мать, умерла, — промолвил царь. — Умерли Вассиан и Даниил, и многие другие, а грек до сих пор жив!

На лице его отразилось удивление, сразу передавшееся прочим.

— Такова воля божья, государь, — сказал Сильвестр.

— Да, — отозвался тут же Иван и опять обратился к Акакию: — Сколько же лет, владыка, ныне Максиму?

Возраста монаха никто не знал. Видя недоумение царя, тверской епископ ответил:

— Думается мне, великий государь, сто уж ему сравнялось.

— А здоровье у него крепкое?

— Да, государь. С утра до вечера пишет, неутомим.

— И до сих пор он в темнице?

— Вот уже несколько лет, как с высочайшего твоего соизволения мы даем ему большую свободу. А с тех пор, как удалился в монастырь Даниил, не держим Максима взаперти. Прошлый год святой митрополит даровал ему право божественного причастия, и посему он вполне доволен.

— Доволен, говоришь ты? — улыбнулся Иван. — Думаю, удручен и обижен. Претерпев у нас столько мук, в душе он, верно, сильно страдает.

— Вовсе нет, государь, — убежденно проговорил Акакий. — Как мне передают монастырские старцы, да и сам я знаю, он не перестает молиться за твое богожеланное царство и за тебя, государь, а также за великого князя Василия. Он не злопамятен. Молится за спасение души великого князя. И то, что я говорю сейчас, пишет тебе, государь, он сам в своем послании; оно в начале этого списка.

Рассказ о Максиме возбудил такой интерес в царе, что, забыв об епископах и боярах, дожидавшихся своей очереди поцеловать ему руку, он положил рукопись на колени и принялся читать послание святогорского монаха. Письмо было чистое и четкое.

Вопросы царя о Максиме объяснялись чистым любопытством. Этот монах, которому давно уже следовало умереть, был ему совершенно чужд. Иван выслушал краткий рассказ о нем, как далекую необычную историю. Но, склонившись над рукописью, он проникся тем же настроением, каким проникался, читая древние тексты Священного писания.

О каких бы отдаленных событиях ни читал молодой царь, он обычно представлял себя их участником. В его воображении иудейская столица Иерусалим, а также Рим, Царьград переносились на Русь. Государственные заботы, войны, победы и поражения древних царей иудейских, греческих и римских воспринимались им как собственные И в старинных историях он старался отыскать то, что принесет ему пользу, побудит к благим для государства делам.

Как только он принялся читать сочинение святогорца, взгляд его стал внимательным, пытливым, сосредоточенным. Сначала несведущему Ивану показалось, что послание Максима, как и всякое монашеское послание, состоит из наставлений и молитв. Будь кротким и сострадательным, писал святогорец. Заботься о своих подданных. Люби народ и бояр. Добивайся, чтобы в государстве твоем царило согласие и единомыслие. Первым подавай пример справедливости и милосердия, это самые главные добродетели, делающие царей земных подобными царю небесному. Таких правителей любит бог, а они должны любить своих подданных. Господь дарует им благоденствие и славу, победы над врагами, окружает их мудрыми, добродетельными помощниками и советчиками. Замечательный пример являет в Ветхом завете царь и пророк Давид и выдающиеся священники, посланные ему господом, Иезекииль и Осия. А в новой истории Константин Великий, Феодосий Великий и Феодосий Младший.

Все священники и монахи, по мнению царя, писали и говорили одно и то же. Но старец этот стяжал себе великую славу. За мудрость и стойко перенесенные жестокие муки народ и духовенство чтили его как святого. Поэтому Иван с большим вниманием читал послание. Он сам и его сподвижники могли поучиться у греческого философа, как следует управлять государством. Как искоренить пороки и злоупотребления. Как навести порядок в церквах и монастырях, где не подают добрый пример, а творят непотребное, народ же видит это и негодует. «Мне пригодится теперь этот монах. Хорошо, что вспомнил о нем Адашев», — подумал Иван. Но каково было его удивление, когда в конце послания он прочел:

«Пусть другие приносят благоверному царству твоему кто что может из многочисленных сокровищ этого скоропреходящего мира. А я, убогий, что приобрел лучшего, то есть слово, растворенное солью Писания, то и приношу тебе, великому царю. Ты же, приняв оное с обычной своей кротостью, воздай мне, рабу твоему и богомольцу, возвращением во Святую Гору. Ради щедрот Христовых, отпусти меня с миром отсюда, дабы я и там всей душой и веселым сердцем возвестил и возвеличил славу благоверной твоей державы и чистой душой и с радостью в сердце возносил бы молитвы царю небесному, Иисусу Христу, об укреплении твоего царства.

Не нужен я больше богохранимой земле Русской; что надобно было ей получить от меня, плохого и непотребного, то она уже получила. Да получу и я от благоверного царства твоего то, чего желаю. Вот уже много лет, как я несправедливо содержусь здесь, разлученный со своими отцами и братьями, с которыми я смолоду трудился душой и телом в надежде оставить там свои кости. Возврати меня, благочестивый государь, обители пресвятой Богородицы Ватопедской, возвесели душу тамошних преподобных иноков, рабов твоих и постоянных богомольцев, не огорчай их более. Там теперь, благочестивейший государь, великая нужда во всем, необходимом для поддержания и устроения многолюдной той обители, и им я, грешный, очень нужен. Верни меня им, ибо они уже много лет ждут моего возвращения. Снизойди до смиренных их просьб обо мне, обращенных к твоей богохранимой державе. Исполни их справедливую просьбу, а они тогда непрестанно будут воссылать молитвы о тебе к всевышнему, а он, сущий над всеми бог и владыка, услышит их, сохранит и укрепит на многие лета благоверное твое царство».

Кончив читать, Иван задумался.


Он знал о желании старца вернуться в родные края. Ему говорили об этом и прежде, много лет назад, еще до венчания на царство. Святогорский монах писал всем: когда у власти стояли Шуйские — Шуйским; когда ее захватили Глинские — Глинским. Но ни Василий Шуйский, ни брат его Иван, ни Иван Глинский, ни князь Бельский, ни другие князья и бояре, управлявшие государством, не разрешили ему уехать. Они получали письма от афонских игуменов и восточных патриархов, читали просьбы Максима, иногда отвечали на них, иногда притворялись несведущими и посылали узнику мешочек миндаля и изюма, немного ладана, рясу, башмаки и прочее, — чуть ослабляли оковы. Но о возвращении на родину умалчивали.

Две грамоты от восточных патриархов получил и сам Иван. Одна от константинопольского патриарха Дионисия, написанная им вскоре после того, как он стал патриархом. Писали ему вместе с иерусалимским патриархом Германом и семьдесят митрополитов, а также все епископы и игумены священного синода, собравшегося в Константинополе. А еще раньше писал ему александрийский патриарх Иоаким. Ивану было тогда четырнадцать лет, и его поразило послание легендарного патриарха, который на глазах у евреев выпил яд и благодаря своей вере остался жив. Иван носил его с собой, любил читать в одиночестве, запершись в дворцовых покоях. Иногда просил Адашева звучным голосом прочесть его вслух, чтобы слышали все сотрапезники и участники его юных забав.

«Иоаким, милостью божьей патриарх великого города Александрии, судья вселенной».

Эти слова и многие другие, которые юный князь знал наизусть, производили на него неотразимое впечатление. Так воспринимал он их своей детской душой; то же воздействие, как он убеждался, оказывали они и на других. Адашев громко и искусно читал грамоту, меняя голос, вовсе не глядя на бумагу, и точно какая-то высшая сила доносила издалека голос самого патриарха.

«Высочайший, блистательный, досточтимый государь Иоанн Васильевич, величайший царь величайшей Руси! Пусть тебе сопутствует милость и мир бога-вседержителя и господа нашего Иисуса Христа! Знай, не перестаю я молить господа и поминать славное твое царство, чтобы пожаловал он тебе силу и мудрость, как великому Самсону, победы над врагами твоими, как величайшему царю и пророку Давиду и после него Константину Великому…»

Великому князю казалось, что ничто не воодушевляет его так сильно, как послание патриарха-чудотворца, который прославлял до небес православное русское царство и ставил имя Ивана рядом со славными именами из Священного писания и истории христианских стран. Читая впервые эту грамоту, князь готов был оказать милость, о которой просил патриарх. «Подари мне этого человека», — писал Иоаким. «С удовольствием отошлю монаха к патриарху», — думал Иван.

Был октябрь 1545 года. В те дни Иван повелел наказать ряд самых видных князей и бояр: одних заключить в темницу, других сослать, третьим отрезать язык. Среди них был и первый его советник Федор Воронцов. Сладкое тайное удовольствие находил молодой князь в этих приказах. Он любил видеть, как дрожат перед ним прежде всесильные бояре, которые — он знал это с малых лет, убеждался в том и теперь — расхищали великокняжескую казну, бесчинствовали, да и ему самому наносили немало оскорблений и обид. И, возмужав, он с наслаждением обрушивался на них. И чем сильнее обрушивался, тем уверенней себя чувствовал. Да и сами бояре, опустошая казну, беспрерывно враждовали между собой. Пытались оклеветать перед Иваном своих врагов. А он охотно выслушивал всех. Князья, бояре, известные воеводы попадали из дворца в темницу, а из темницы во дворец.

В один из тех дней, вернувшись со своими дружками из Калуги, куда Иван ездил, чтобы спалить вотчину одного боярина, во время застольного веселья он приказал Адашеву прочесть грамоту александрийского патриарха. А потом послал за своими дядьями, Юрием и Михаилом Глинскими, и митрополитом Макарием. И Адашев при них еще раз звучно прочел патриаршую грамоту. Затем Иван попросил дядьев срочно доставить к нему из тюрьмы греческого монаха. Он желал уважить патриарха, отправить Максима на Афон. Князья Глинские молча взглянули на митрополита. А по глазам Макария Иван понял, что просьба его невыполнима. Митрополит смотрел на него с удивлением и страхом, но не так, как бояре, дохлые псы, когда слышали, что молодой государь приказывает заключить их в темницу, бросить на съедение диким зверям или отрезать им язык. Нет, тут было нечто другое, — так понял Иван по испуганному взгляду митрополита. История греческого монаха была не из обычных.

— Мы, великий князь, не намерены припоминать прошлое и копаться в нем, — сладким голосом заговорил Макарий. — Но знай, что случилось, то случилось не по людской, а по божьей воле. Матушка твоя великая княгиня Елена и отец твой великий князь Василий спят ныне сном праведников. Не нарушай их покой. Господь за содеянное ими добро упокоил их души и дал тебе жизнь, чтобы ты правил государством. И ты шагай вперед, назад не возвращайся. Почтеннейший патриарх требует невозможного. И мне не раз писал Максим. Я же ответил ему: «Узы твоя целуем, яко единаго от святых, пособити же тебе не можем».

Один митрополит Макарий с лаской и сочувствием относился к Ивану в горькие годы его детства. Он был для юного князя подлинным духовным отцом, мудрым и рассудительным. Из происходившего в государстве и при дворе Макарий замечал лишь то, что могли, ничем не рискуя, следуя его разумным советам, исправить слабые люди. И к Ивану он не предъявлял никаких требований. Ни на чем не настаивал, не повышал голоса. Лишь просил его кротко и проникновенно. Иван ценил в митрополите его мягкость, отзывчивость. Дивился его мудрости и красноречию.

И в тот день четырнадцатилетний князь не мог скрыть своего восхищения перед Макарием, который разумно и выразительно ответил греческому монаху: «Узы твоя целуем, яко единаго от святых, пособити же тебе не можем». Из того, о чем он говорил тогда с дядьями и митрополитом, в памяти Ивана осталось только прекрасное послание Макария. И он подумал, не ответить ли ему самому так же красиво патриарху Иоакиму. Но помешали разные дела. После горячих просьб митрополита он освободил из тюрьмы тех, кого заточил в октябре. А вскоре до него дошли страшные вести о злоупотреблениях, произволе и неповиновении. И он опять распорядился, чтобы виновных схватили, отдали в руки дворцовых палачей, бросили на растерзание диким зверям. И среди новых забот забыл ответить патриарху Иоакиму. Все реже и реже читал Адашев его послание. После разговора с Макарием святогорский монах для Ивана отошел в область преданий.

И вот теперь, через несколько лет после венчания на царство и после больших весенних и летних пожаров, сам Макарий, Сильвестр и Адашев напомнили ему об узнике, греческом философе.

Перед царем продолжал стоять епископ Акакий. Застыв в просительной позе, смотрел ему в глаза. Это начало раздражать Ивана. Поодаль стояли митрополит Макарий, протоиерей Сильвестр и Алексей Адашев. Внимательный взгляд Ивана остановился на двух последних: ему не терпелось знать, что думают верный его советчик и протоиерей. Желают ли они в самом деле, чтобы он отпустил греческого монаха на Афон? И почему? Какой смысл отпускать человека, который много всякого здесь перевидал и столько лет страдал?

— Святой старец, этот философ, пишет мне о предметах серьезных, — отложив рукопись, проговорил царь. — Послание достойно славы сего монаха. Он благословляет все наше великое царство и просит, чтобы его отпустили на родину. Что вы на это скажете?

Выпрямившись, первым ответил толстый Акакий:

— Великий наш государь, много мук претерпел у нас старец, жестоко наказан он, разумеется, не людьми, а богом, чью волю нам только и остается, что исполнять. Теперь он в преклонных годах, сжалься над ним. Он у меня в епархии, и я знаю, как страдает бедняга на чужбине, как скорбит и плачет. Пускай он по твоей милости сподобится перед смертью узреть родные края.

При этих словах из глаз Акакия полились слезы. Его вид вызвал у царя раздражение. Толстый живот, багровое лицо, точно мясо без кожи; сразу видно, что тверской епископ чревоугодник и бражник. «Он столько съедает и выпивает за год, — подумал Иван, — что денег этих хватило бы на войну с татарами и ливонцами. Выживший из ума старик!» И он сердитым взглядом пронзил круглую, расплывшуюся от слез физиономию Акакия. Да он, этот выживший из ума старик, сам не знает, что несет. Таковы все епископы и бояре: от обжорства и распутства преждевременно старятся, глупеют, мозги у них заплывают жиром; они перестают думать о пользе отечества и царя, — все забывают. Хотят только сладко есть и пить, кататься как сыр в масле. Но так как в молодости успели немало нагрешить, то и не знают, чем спасти свою душу; и вот видят дурные сны, ни с того ни с сего льют слезы, — жалкие, презренные людишки.

Иван с трудом удерживался от желания все это высказать. Несчастный вид епископа так бесил его, что не избежать бы вспышки царского гнева, если бы не выступил вперед Алексей Адашев, загородив стройным и крепким своим телом похожего на крота Акакия.

— Государь, желание монаха понятно, человек он, как и мы, грешные, — приятным, звонким голосом сказал бывший постельничий. — Но просьбу его нелегко исполнить. Ты должен подумать. И прежде всего о том, как этот немощный, исстрадавшийся старец перенесет тяготы путешествия.

Ясные глаза Адашева и его разумные слова успокоили Ивана. Да и Сильвестр, и Макарий, как видно, разделяли его мнение. Пора прекратить муки старца, сказал Сильвестр. Да будет к нему милостив великий государь, да согреет его своей лаской. Пусть напишет ему несколько слов с любовью и покровительством. Ведь Максим уже дважды обращался к нему с посланиями, а ответа не получил. Первый раз — давно, еще до венчания на царство; плохие советчики не передали государю письма философа, да и сами, — повысил он голос, — не потрудились его прочесть.

Иван уже совершенно успокоился. Он попросил Адашева немедля ответить святогорскому монаху: воля господа и царя, чтобы пришел конец его мукам. И послание его царь, мол, прочел, как положено, с вниманием и благочестием. И коли есть у старца в чем-либо нужда, пускай, не стесняясь, напишет…

— Не надобно ничего, государь, святому старцу, — сказал тверской епископ. — Лишь бумагу и чернила он просит.

— Пошли ему побольше того и другого.

— И еще он просит монаший клобук, — прибавил Акакий. — Старый, что привез он с Афона, вконец изорвался, нельзя уж носить.

— Пошли ему и хороший клобук, — с готовностью разрешил царь.

ДВА ЕРЕТИКА

По заказу иеродиакона Вениамина Максим переписывал по-гречески Псалтырь. Это была первая — за много лет — работа, которую ему довелось делать на родном языке. Поэтому монах не торопился, растягивал, как мог, редкое удовольствие. В тот день, когда труд был закончен, Максим сделал киноварью следующую запись:

«Написана сия Псалтырь в городе Твери, рукой и трудом некоего святогорского ватопедского монаха по имени Максим, в год 48 восьмой тысячи,[187] на средства Вениамина, благочестивейшего иеродиакона и священнохранителя богом возлюбленного епископа Твери господина Акакия. Читающие, не вините писавшего, если в чем-либо погрешил против правильного письма: ведь согрешить свойственно человеку и это — общее несчастье. Здравствуйте о господе и молитесь за меня, грешного».

Рядом сидел писец Григорий. Восторженный поклонник мудрого монаха, он с восхищением следил за тем, с какой теплотой и нежностью старческая рука выводила красивые греческие буквы, ложившиеся безукоризненно ровными строками. Сам Григорий в греческом был не силен. То немногое, что знал, приобрел он подле Максима. Крестьянин из ближней деревни, он и грамоте научился здесь, в монастыре. Однако ум у него был цепкий, спорый, и Григорий сделал немалые успехи. Максим любил его еще и за то, что в характере у него было врожденное благочестие.

Однако на этот раз присутствие Григория было ему нестерпимо. Едва лишь занялся день, писец явился подвыпившим. От него разило чесноком и брагой. И теперь, склонившись над монахом и наблюдая за движением его пера, он источал на него эти отвратительные запахи. Каждая новая буква, ложившаяся на бумагу, вызывала у Григория возглас восторга, и обоняние старца потрясала новая волна чесночно-бражных испарений. К ним прибавлялся дурной запах от гнилых зубов Григория.

Максим закончил запись. Григорий испустил вздох, еще более глубокий, чем все предыдущие, и сказал:

— Какая же это красота, святой отец! Воистину божественная красота! Будь добр, прочитай мне теперь эту запись, чтобы услышал я из твоих уст. Чтобы вслед за зрением усладился и слух.

Максим обернулся и с огорчением посмотрел на него.

— Ах, Григорий, как мог ты с самого утра, едва пробудившись ото сна, поднести это зелье к своим устам?

Только теперь Григорий догадался, что старец давно заметил его прегрешение. Максим выглядел опечаленным, и Григорий устыдился. Он понурился, встал и, перекрестившись, ушел в угол. Максим по-прежнему смотрел на него удрученно — выходка Григория словно отняла у него радость, которую испытал он, переписывая греческую Псалтырь. Ничто не причиняло ему такой боли, как пьянство или другие неподобающие поступки собратьев. Увы! — и в этом монастыре такое случалось.

— Ах, Григорий! — сказал он со вздохом. — Сколько раз давал ты мне обещание больше не пить…

— Слабая у меня душа, старче, — потупив взгляд, отвечал Григорий, — к тому же жалостливый я, вот и терплю за это. Сам не хотел, другие понудили, и я по доброте душевной не смог их ослушаться…

— Григорий! — строго сказал Максим. — Разве не добр Христос, который зовет тебя не к жалкому и мимолетному пированию, а к вечному пиру небесному? Что же выберешь ты из двух — Христа или дурных людей, склоняющих тебя к греху?

Григорий встрепенулся, голос его задрожал:

— Можно ли спрашивать об этом, отче? Конечно, Христа!

— А ежели так, то что же ты творишь, беспутный человек? — с гневом воскликнул Максим и, отодвинув Псалтырь, встал и подошел ближе к Григорию, чтобы слова доходили до него лучше.

…Вот уже четыре года Григорий жил подле Максима. Раз или два в неделю между ними повторялась та же самая сцена, потому что неизменно на пути у писца попадались какие-то добрые люди — или тут, в монастыре, или за его стенами. Покладистый Григорий не мог устоять перед соблазном. Каждый раз он поддавался, словно неопытный новичок. Однако Максим не отчаивался. Сколь неистощим он был в наставлениях и изречениях из святых книг, столь же неисчерпаемой была в нем надежда, что слова его не напрасны. Поэтому он с неизбывной горячностью принимался наставлять Григория — так, как если бы тот совершил первый в жизни промах.

И в то утро Максим снова говорил ему о вреде, который причиняет винопитие телу, и о двойном вреде, причиняемом душе. О грозном предостережении евангелиста Луки[188] в двадцать первой главе, и о еще более устрашающем предостережении святого апостола Павла[189] в Первом послании к Коринфянам, где он сурово и непреклонно отлучает пьяниц от царствия божия (Григорий знал эти слова наизусть, потому что сам неоднократно их переписывал). Напомнил Максим и все, что пишет об этом страшном недуге души и тела Иоанн Дамаскин, что говорят о нем блаженный Августин и святой Ефрем. Под конец он припас самое важное: о двойном долге, который ложится на священнослужителя, независимо от того, кто он — монах ли, архимандрит или митрополит.

— И ты, Григорий, — закончил наставление Максим, — человек не случайный. Знания твои вдвое или втрое больше обычных, стало быть, и долг вдвое или втрое больше! И наказание будет двойным и тройным! Вспомни, что говорит Лука: от всякого, кому дано много, много и потребуется. Неужто ты забыл об этом?

Так же благодушно, как пил он все, что бы ни подносили ему добрые люди, так же смиренно и кротко слушал Григорий наставления старца.

— Помню, — ответил он покорно и просветленно, и голос его струился, как теплая слеза, выкатившаяся из полузакрытых белесых глаз.

— Что же ты тогда, безрассудный, бесчинствуешь?

Обычно Григорий молчал. Однако случалось, что веселость его заходила несколько дальше, и тогда он осмеливался кое-что сказать в свою защиту.

— Ах, святой отец, — пробормотал он, печально покачивая головой, — не понимаешь ты нас…

— Чего не понимаю я, безрассудный?

— Ох, не понимаешь ты нас, — простонал Григорий с такой искренней болью, что глаза его наполнились слезами. — Ты воистину мудрый человек, однако нас не понимаешь. Для нас, святой отец, это самая что ни на есть изначальная привычка. Уразумей хотя бы, что даже великий князь Владимир, принимая христианскую веру, поставил условие Вселенской патриархии, дескать, какую бы веру мы ни избрали, без винного зелья нам нельзя никак…

Этот довод Максим слышал впервые. Он горько рассмеялся над словами пьяного писца. А Григорий продолжал смотреть на него, с трудом удерживая красные веки, и голова его покачивалась — медленно и печально, как большой монастырский колокол в час великой скорби.

— Ох-ох-ох! — стонал Григорий в том же тяжелом ритме большого колокола. — Ох-ох… Не понимаешь ты нас, святой отец… Велика твоя мудрость, но нас ты не понимаешь…

Слезы сбегали по его бороде, густые, словно расплавленный воск. Вскоре плач перешел в рыдания, сотрясавшие все его тело. Вслед за рыданиями должен был прийти сон. Максим, в свою очередь, покачал головой.

— Эх, злополучный, — проговорил он с обидой и полью. — Опять проспишь целый день. А я-то полагал, что мы сегодня закончим Великую Вечерню, за которой вот уже месяц то и дело присылают от епископа…

Григорий захрапел. А Максим вышел во двор, чтобы, по обыкновению, прогуляться вдоль монастырской стены.

День был великолепный. Стоял май. Драгоценным камнем на груди ясного неба сияло солнце. После пытки дымом, которую братья чинили ему в темнице, глаза монаха ослабли. Сильный дневной свет вызывал слезы и боль. И все же Максим испытывал несказанное удовольствие, когда, закрыв глаза, подставлял солнцу лицо. Это было лекарством от боли. Сначала из-под век обильно струились слезы, но потом они истощались, высыхали, и несколько дней глаза не слезились и по ночам не кололи. Сидя на солнышке, он чувствовал, как тепло, словно сладкое причастие, разливается по всему его существу. Легкость передавалась окаменевшим суставам и старческим костям, легкость ощущалась всеми порами, словно омывались и тело его, и душа. Потому что в эти минуты он чувствовал себя ближе к родине.

Конечно, солнце здесь не такое яркое, а небо — не такое голубое и глубокое, как там. Но солнце, как и бог, всюду одно. Оно светит, согревает земную травку и людские кости, одаряет лаской робкие существа, великий благодетель всякой души, малой и великой. У восточной стены монах облюбовал местечко на солнцепеке и в добрую погоду выходил туда погреться. Земля покрылась травой. Тут и там загорелись огоньки цветов. Их становилось часа от часу больше, они будто торопились раскрыть глазки, чтобы порадоваться летним дням, которых в этих краях так немного. Краски цветов были яркими, трава — зеленой, но ни цветы, ни трава не благоухали. Монах наклонялся, разминая пальцами то листочек, то лепесток, и только тогда, словно сквозь густой туман, он еле различал трепещущую душу цветка, его запах. Ах! — вздыхал монах, чувствуя, как возрождается от этого тайного соприкосновения его память. Ах! — снова и снова вдыхал он слабый аромат цветка, который, казалось, долетел к нему сюда с раскаленного склона Афонской горы. Потому что каждый цветок, источавший аромат, напоминал ему Афон. Туда устремлялись память и чувства, и монах усматривал в этом добрый знак: уж если он помнит об Афоне ежечасно, то, видно, господь в конце концов удостоит его вернуться туда.

Тем не менее, сидя в то утро на солнцепеке, он думал не об Афоне. Несколько дней назад из какого-то женского монастыря монахини прислали ему подарки — теплые туфли и мешочек фундука. Максим отправил им свод своих сочинений, переписанных Григорием, но, кроме того, нужно было ответить им на один вопрос. Игуменья монастыри хотела узнать, почему под крестом на церквях находится полукружие в виде молодого месяца. Максим и сам не мог взять в толк, что означал этот знак, греческая буква «ипсилон», и, прежде чем ответить, следовало хорошенько подумать.

…Он был погружен в эти мысли, когда совсем поблизости раздался голос:

— Час добрый, святой отец. Благослови бедного путника…

Максим обернулся и увидел черную фигуру монаха, выплывшую из многоцветных кругов, которые тотчас запрыгали перед глазами, едва он приподнял больные веки.

— Аминь, брат мой. Прими мое благословение. Откуда прибыл, куда идешь?

— С востока на запад и с запада на восток. Брожу, как муравей по божьей ладони. Какую тропу найду, по той и следую. А ты, святой отец, не Максим ли Грек?

Максим кивнул головой.

— Да, я.

Неизвестный монах подошел еще ближе.

— Склоняю перед тобой колена и целую руку твою. Я монах из Кириллова монастыря, все мы там знаем и муки твои, и мудрые твои писания.

Монах наклонился, поцеловал руку. Максим плохо видел его лицо, глаза все еще были подернуты пеленой. По голосу, суровому, резкому, он угадывал, что перед ним мужчина средних лет и в монастыре он прожил недолго. Не было в его голосе сладкой мелодичности монашеской речи, сглаженной, отшлифованной чтением Священного писания, каким бы грубым ни был он от природы.

— Аминь! — произнес Максим. — Присядь, брат, если не торопишься.

— Я-то не тороплюсь, святой отец, да ты, я вижу, задумался, и лучше мне не мешать твоим мыслям.

— Присядь, — повторил старец. — Ты прав, я размышляю сейчас над одной загадкой, и бедный мой разум зашел в тупик. Скажи-ка мне, не слыхал ли ты, что означает этот знак, который ставят под святым крестом?

И хворостинкой он нарисовал на земле крест, а у его основания — букву «ипсилон». Монах наклонился посмотреть.

— Сказать по правде, святой отец, в первый раз его вижу.

— Ну как же! — удивился Максим. — И раньше его часто ставили, да и теперь ставят. По бедному моему разумению, причина может быть одна из двух. Или это символ, и тогда он может представлять не что иное, как мироздание, земное и небесное, над коим господствует святой крест. Или же это буква, греческий «ипсилон», и символизирует он божественную высоту и вознесение креста, как описывает евангелист Иоанн в восьмой главе, а также в третьей и двенадцатой.

Максим замолчал и снова погрузился в размышления.

— А может быть, брат, — произнес он немного погодя, — это не буква, а знак арифметический. И тогда это число четыреста… Но какое в нем значение?

Он написал число 400, наклонился, почти коснувшись носом земли, и застыл, пытаясь проникнуть в тайный смысл числа. Однако смысл не открывался. Старец стер число и снова нарисовал крест. Сверху крест, под ним неизвестный знак, а сбоку число 400. Число он написал еще раз в стороне, потом отдельно 4 и два ноля в скобках, потом снизу опять 4.

Наконец догадка озарила его лицо.

— Да, — воскликнул он, — так оно и есть! — Максим поднял голову, вознес глаза к небу и перекрестился. — Господи, кажется, с твоей помощью удалось мне уразуметь. — И, обернувшись к молчащему монаху, принялся объяснять: — Числом «четыре» святые отцы указывают четыре части света, к коим обращен четырьмя своими концами крест, просветивший вселенную, а сотнями они таинственно поясняют нам сокровенный смысл ста овец, из коих одна заблудилась, и добрый пастырь пошел отыскивать ее, и вернул ее ценою креста, то есть распятием своим и животворною смертью. Так постигает мой слабый ум эту загадку!

Старец замолчал. И тогда заговорил неизвестный монах:

— Ежели это так, как ты говоришь, святой отец, а ежели не так, а иначе, то что изменится от этого в жалкой нашей жизни?

Голос его прозвучал еще резче, чем раньше, почти с гневом. Максим поразился. Он выпрямил, сколько мог, сгорбленную спину, поднял воспаленные веки, стараясь вглядеться получше. Монах был таким, каким он представил его с самого начала: средних лет, с пышными рыжими волосами и рыжей бородой, с маленькими голубыми глазами, беспокойно сверкавшими под огненными кочками бровей.

— Что ты за человек? — спросил он. — Откуда идешь, как тебя зовут? Монах ли ты на самом деле? Скажи мне правду, не бойся.

— Я и сказал тебе правду, — ответил тот. — Я монах из Белоозера, а ежели хочешь большего, то знай, что прежде чем постричься, преступил я закон. Продали меня в Москве одному боярину, бежал я и подался в Кириллов монастырь.

Максим подвинулся, чтобы рассмотреть его.

— Не Феодосием ли тебя зовут?

— Феодосием.

— Я узнал тебя и по голосу, и по твоему рассказу. О тебе говорил добрейший Артемий, когда заезжал повидать меня по пути в Троицкую обитель, где он ныне игуменом.

— С Артемием, святой отец, жили мы в одном ските. Знаем друг друга хорошо.

— Да, — покачал головой Максим, — однако Артемий премудр и добродетелен, потому царь Иоанн и призвал его из Белоозера, и поставил игуменом Сергиевского монастыря. Ты же, Феодосий, неукротим и, быть может, еретик.

При последних словах взгляд Феодосия потемнел, речь старца его задела.

— Это Артемий сказал тебе, святой отец?

— Нет, сам сужу, слушая тебя и глядя на тебя. Неукротим ты, Феодосий…

Феодосий тряхнул плечом, и его мешок свалился со спины на колени. Монах развязал тесьму, засунул руку в мешок, вытащил засаленные листы.

— Погоди, — приказал он старцу и начал читать с обидой и гневом:

«…И когда читаете Евангелие, страсти мои, и слова мои, и притчи мои, не глядите на Иерусалим, глядите вокруг себя, глядите в самих себя. Полон мир бедных Лазарей и сребролюбивых богатеев, книжников и фарисеев, вдовиц, сирот, дев неразумных… Не кружите мне голову фимиамом и псалмами, не желаю я золотых колоколов и храмов великолепных, икону мою не украшайте золотом и серебром, ибо где золото и серебро, там грех, а я бог, не терпящий беззакония…»

Монах читал, и голос его становился все более жестким. Текст он приводил кусками, отдельные места пробегал бормочущей скороговоркой, и тогда казалось, будто во рту у него теснится жужжащий рой пчел, но потом он останавливался и принимался читать медленно, бросая каждое слово по отдельности, словно пускал стрелы во вражеский стан.

— Погоди, погоди, — то и дело говорил он Максиму, который несколько раз тщетно пытался остановить его. — Подожди, старче! — и продолжал читать:

«…Икону мою украшаете золотым венцом, а меня самого, живущего среди вас, оставляете гибнуть от голода и холода, сами же невоздержно едите и пьете и украшаете себя шелками и золотом. Не нужно мне золотых венков — зачем они мне? — хочу, чтоб накормили вы нищих, вдовиц и сирот. Не нужно мне сладких песнопений и колокольного звона — оденьте осиротевших детей моих, обуйте их, согрейте. Не нужно мне храмов, воздвигайте жилища, дайте кров моей пастве, чтобы не терзала ее зимняя непогода. Ибо сказал я вам устами евангелиста: когда накрываете столы для пира, не зовите друзей своих и братьев, ни других сродственников, ни богатых соседей, кои позвали бы и вас завтра и вернули бы то, что дадено вами. Позовите убогих, калек, хромых и слепых, вдовиц и сирот, кои не могут воздать вам, ибо наги они и голодны. Но вы торопитесь позвать богатого, бедного же презираете. И скопляете серебро к серебру и золото к золоту, затопили душу свою в вине, одолели вас сребролюбие, лихоимство, распутство и зависть, и когда наступит праздник мой, притворяетесь, будто празднуете в мою честь, на самом же деле предаетесь пьянству, чревоугодию и постыдному беззаконию…»

Феодосий закончил чтение. Лицо его горело, ноздри сердито раздувались.

— Кто написал это, святой отец? Я, еретик, или же твоя милость, святая и просвещенная?

— Я это написал, — спокойно ответил Максим. — Все, что ты прочел, — мое. И написал я это, чтобы образумить неправедных людей,[190] когда господь низверг всепоедающий огонь и сжег соборный храм в городе Твери.

— Признаешь? — настаивал Феодосий.

— Все до единого.

— Эх, старче, но ведь и я, еретик, ничего не говорю сверх этого, верного и правого. — Феодосий заглянул старцу в глаза и выкрикнул, ударив рукописью по колену: — Вот она, истинная вера! А не молитвы, не псалмы, не каноны…

Максим слушал его молча и невозмутимо.

— Брат Феодосий, — сказал он ему, — не слова твои пугают меня, а голос. Резок ты. И на пути своем не различаешь ни дорог, ни полей, ни садов, где пробиваются нежные ростки. Все ты попираешь, рушишь устои, и что же останется человеку, на что опереться ему в трудную минуту жизни?

— Справедливость останется, старче, — ответил Феодосий. — Справедливостью править лучше, чем произволом. С самого начала лгали нам епископы и попы. Одно говорил Христос, другое сказали епископы. Разделили людей разными языками, будто все мы — не букашки божьи. Каких только сказок не придумали, затемнили ложью голову неграмотного народа, чтобы терпел он беззаконие и самовластие. И что же видим мы теперь, старче? Птица меняет перья раз в год, а крестьянина ощипывают и десять и двадцать раз, кто только поспеет — князь, бояре, войско, судьи, митрополиты, игумены, монахи. Все на одного, кто хочет — грабит. А попы читают ему Евангелие, усыпляют псалмами. Учат терпеть во имя Христа, сделали из него бога. А кто был Христос? Человек, как и мы! Человек светлого разума и большого сердца. И ты, старче, знаешь это лучше, чем я.

— А бог? — спросил Максим, когда Феодосий остановился перевести дыхание. — Что скажешь о боге?

— Да! — страстно воскликнул монах. — Бог есть! Но не такой, каким сделали его лжецы! Или нет его совсем, или же он такой, каким должен быть, справедливый для всех, сострадатель, утешитель и покровитель, иначе какой он бог? Бог — это тот, кто просветляет человека, чтоб вышел он из пустыни и тьмы, подобно тому, как народ Израиля покинул земли Египта.[191] Все остальное ложь и насмешки…

Феодосий продолжал свою речь. Это был поток, несущийся с горной вершины: воды, камни, сучья и ветви — единая лавина. Максим посторонился, уступая ей дорогу, дал Феодосию выговориться.

— То, за что ратуешь ты, Феодосий, — сказал он потом, — я знаю и от добрейшего Артемия. Но ты, повторяю, резок и неотесан, не ведаешь границ, не знаешь меры. Большое это зло. Дорога, на какую ты ступил, не приведет к добру, сам погибнешь и других погубишь.

Феодосий ответил ему недобрым смехом.

— Артемий! Знаю я Артемия! Не спорю, светлая голова, видит зло, порицает безобразие, но всей правды не говорит. Умалчивает, вроде тебя, Максим.

Под пышными рыжими бровями Феодосия Максим разглядел голубые бусины маленьких глаз, поблескивающие с насмешкой.

— Почему ты так судишь? — спросил он с обидой.

— Потому что и ты говоришь не все, что следует. Пускаешься в путь, но мелкими шажками, осторожно, с оглядкой, окольной дорогой — я вижу это, Максим, по твоим писаниям. Зло ты обличаешь, беззаконие наказуешь, но говоришь только половину. Другую половину окуриваешь ладаном… Не в обиду тебе говорю, святой отец, но не все ветки дерева твоего зелены и плодоносны, одна половина живет, а другая не дает ни плодов, ни тени, ни прохлады жаждущему, ничего не дает, высохла…

Максим сгорбился, печально покачал головой. В словах монаха он нашел отголоски своих грустных мыслей.

— Высохла, говоришь? — спросил он со вздохом.

— Высохла, старче. — И, глядя, как Максим еще ниже опустил свою белую голову, Феодосий продолжал еще громче: — Посмотри, что теперь получается. Тридцать лет мучили тебя невыносимыми муками, лишь господь ведает, как ты еще жив. И те же самые люди, что тебя истязали, курят тебе сейчас фимиам, нарекают святым и мучеником — почему, как ты думаешь? Да потому, что именем твоим они бьют теперь нас. А мы ведь не говорим ничего иного, кроме того, что изречено тобой. Сказывают, будто зовут тебя в Москву.

Максим взмахнул исхудалой рукой.

— Не поеду я туда! Хочу вернуться в свои края.

— Не пустят. Выкинь это из головы.

Максим вздохнул.

— Знаю. На Афон меня не пошлют, а в Москву я не поеду. Отправлюсь к Троице, Артемий меня зовет.

— Эх, старче, — со скукой протянул Феодосий. — Думаешь, Троица далеко? Достанут и там… Да коли и на Афон вернешься или же дух твой перенесется на небеса, все одно — спасения от нас не найдешь. Останутся у нас твои писания… — Феодосий встал, перекинул за спину мешок. — Ежели, хочешь, старче, и в самом деле вернуться на родину, я скажу тебе верную дорогу.

— Какую? — спросил Максим.

— Отнесу я тебя на спине, как святую икону, до границ Литвы. Оттуда проводят тебя до Киева, потом во Влахию, в Константинополь и на Афон. Вот тебе крест, садись на меня, и в путь!

Максим решительно поднял голову.

— Нет, Феодосий…

— Боишься невзгод, — сказал монах.

— Нет, другое. Не могу я прибегнуть к помощи иноверных.

— Иноверных, говоришь… Эх, старче… И они люди, все мы люди, букашки кроткие и некроткие, населяющие вселенную. Говоришь же ты в своих сочинениях: нет уже ни иудея, ни язычника, нет ни раба, ни свободного, нет ни мужского пола, ни женского… Вставай, пойдем!

Слова апостола, которые Максим столько раз произносил и переписывал, прозвучали в устах Феодосия незнакомыми, обрубленными — раздробленные камни в бурном потоке. Те же, что в Писании, но звучание иное — страшное, скрежещущее, как зуб о зуб…

— Нет! — сурово ответил старец.

Феодосий поправил мешок.

— Час добрый! — сказал он и стал спускаться к реке.

Максим проводил его взглядом.

— Куда идешь? — спросил он.

Феодосий остановился.

— Я же сказал тебе — никуда и всюду. Брожу, как муравей, какую тропу найду, по той и следую. Какого человека встречу, семя свое сею.

Максим покачал головой.

— Эй, Феодосий, — крикнул он немного погодя. — Благословляю тебя, но предвещаю тебе худой конец.

Феодосий сложил руки трубой, чтобы его слова долетели до старца.

— Хуже, чем у тебя, отец Максим? Хуже, чем у Иисуса Христа, будет мой конец?

Некоторое время он стоял, ожидая ответа. Но Максим не ответил. Взгляд его следовал за монахом, пока тот черной точкой не затерялся в поле.

Тогда Максим отвел взгляд и склонил голову на грудь. У ног своих он увидел кресты, буквы и числа, которые недавно нарисовал хворостинкой. Мысли старца были вялыми, после разговора с Феодосием он вдруг почувствовал усталость и тоску. И в этих знаках он не видел теперь никакого смысла; они еще больше утомляли, глядеть на них было неприятно; печаль, необъятная, как пустыня, простиралась в душе монаха. Он поднял голову, напряженно вгляделся в далекое поле. И не увидел никого, ни единой души.

НЕ СКОРБИ, НО МУЖАЙСЯ…

Феодосий так и стоял у него перед глазами. Много времени прошло со дня их встречи, а в ушах Максима все еще звучал его резкий голос. Верно, было что-то в душе самого старца, что постоянно напоминало ему о Феодосии. Часто доходили до Максима страшные вести — ратники великого князя гнались за Феодосием, а он был неуловим, словно огонь, — там исчезал, здесь появлялся. Кружил Феодосий по голодным северным деревням и всюду проповедовал. Крестьяне слушали. Отчаявшись от голода и поборов, не видя света божьего впереди, они нападали на монастыри и предавали их пламени, монахов избивали, а то и вешали, монастырские корма забирали.

Каждый раз, когда поджигали монастырь или вешали игумена, Максим вспоминал Феодосия. Даже если имя его не всплывало. За зловещими языками пламени Максим различал его облик. За крестьянскими бунтами угадывал его руку, его поджигательские речи. И словно видел засаленный мешок Феодосия, а в нем — бумаги, его, Максима, сочинения. Душа старца трепетала как лист. «Господь свидетель, ничего подобного я не желаю, Феодосий — чистый безумец. Я же пишу одну только правду, как открыл мне ее господь. Знаю, правда — тот же огонь, но я-то ведь даю ее в руки разумных людей. И нет моей вины, коли они не принимают ее, чтобы согреть души подданных, разжечь остывший очаг вдовицы и сироты, осветить египетскую ночь своего царства. Если бы они совершили это добро, то прославились бы их дела. Однако не это вершат они — иное. Глухи они — не слышат. Стучишь к ним в дверь — гонят прочь. И стелется огонь по дорогам, пожирает поля и леса. И делается то, что делается. Как же поступать тогда мне? Ты поведал нам, господи, устами евангелиста: вы — соль земли. Ежели соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Вы — свет мира. Так да светит свет наш пред людьми…»

Часто запирался Максим у себя в келье, вынимал бумаги, внимательно перечитывал — не сказал ли он чего не следовало, не допустил ли ошибки и не склонил ли к ошибке других. Перечитывал он и послание к епископу Акакию по случаю пожара, когда сгорел соборный храм и город Тверь. То самое послание, которое, точно зажженный факел, вытащил тогда из мешка Феодосий — тут, у монастырской стены, на солнцепеке. «Какое исповедание надлежало бы епископу Тверскому принести создателю после того, как сгорел соборный храм и весь двор его со всем имуществом, также самый город Тверь, где сгорело множество иных храмов, обывательских домов и людей, казнимых гневом божьим, и какой боголепный ответ последовал бы ему от господа», — было написано в заглавии. Теперь, перечитывая послание, монах находил, что не сказал ничего сверх надобного — одну лишь горькую правду. Что и толковать, сурово обратился он к Акакию, второй пожар разжег этим своим посланием, что правда — то правда, но на сей раз огонь был целительным. Таким, какой разводят, чтоб остановить встречное пламя, преградить дорогу беде…

Акакий воспылал страшным гневом. Максиму не сказал ничего, но столько месяцев прошло с той поры, а он будто и не знает, жив старец или умер. Совсем позабыл его. Ни разу не позвал к своей трапезе, как некогда; отказал во всяком довольствии. В последнее время все меньше стали давать Максиму бумаги, того и гляди лишат вовсе. Письма и подарки, что присылали ему из Москвы и других монастырей, до него не доходили. А главное — ни слова о возвращении на Святую Гору, о чем писали царю православные патриархи и афонские игумены. Ничего не говорили Максиму и о переезде в Троицкий монастырь, куда звал его Артемий. С того дня, как написал он послание Акакию, все нити были обрезаны. Гнев епископа снова простирал вокруг Максима враждебное молчание, нынешние дни напоминали ему те последние в Москве, когда уже собирались черные тучи перед яростной грозой великого князя Василия.

Забившись в свою келью, читал и перечитывал монах послание к Акакию. Наконец взял перо и киноварью, чтоб выделить эту запись, снизу добавил:

«И прислушайтесь к словам царя и пророка: не отнимай от уст моих слова истины, и буду хранить закон твой всегда, вовеки и веки; буду говорить об откровениях твоих пред царями и не постыжусь; буду утешаться заповедями твоими, кои возлюбил».

И перестал думать о Феодосии и Акакии.

Пока однажды в келью его не вошел протосинкелл епископа[192] Пахомий.

Много лет не видел его Максим и забыл о нем. Тогда, когда держали старца в глубокой яме и разжигали перед ней солому и помет, однажды со свечой в руке спустился к нему Пахомий. Хотел он дознаться, где берет осужденный бумагу и чернила, кто приходит за его посланиями, кто разносит их по городам и монастырям… С тех пор Максиму не доводилось ни видеть его, ни слышать о нем.

И он не узнал бы Пахомия, если бы Григорий не увидел в окно, как протосинкелл вышел от игумена и торопливо направился к келье Максима.

— Старче! — в страхе воскликнул писец. — Посмотри, это Пахомий, сюда идет! Будь осторожен… — и смиренно склонился над своей работой.

Дверь отворилась, Пахомий вошел молча. Это был молодой еще мужчина, похожий на скопца, — с редкими волосами, с лоснящимся лицом без единой морщины, не худой и не тучный, неестественно прямой в своей вишневой шелковой рясе. Столь же торопливо, как шел он по двору, Пахомий приблизился к Максиму и навис над ним. Сейчас свечи у него не было, и Пахомий сложил руки на животе, под серебряным крестом, сплел пальцы и, глядя перед собой — не на Максима, а над его головой, на уровне собственных глаз, заговорил ровно, не запинаясь, не ускоряя и не замедляя своей речи:

— Поскольку упрямство, гордыня и неугасаемая страсть прекословить не дозволили тебе уяснить, за что сам сердцевед господь наш бог подверг тебя скорби и стольким испытаниям, и поскольку не просил ты ни прощения, ни милости, а, напротив, затаил в душе непокорность и обиду и вновь теперь похваляешься эллинской, иудейской, латинской и прочей чужеземной мудростью, а также, пренебрегая божественными словами против «производящих разделения и соблазны» и божественными наставлениями, чтобы были мы «мудры на добро и просты на зло», пишешь и распространяешь зловредные послания, толкающие на отступления от веры и на дурные поступки…

Точно читая по написанному, Пахомий говорил без перебоя и ни разу не опустил свой взгляд на Максима. Старец не выдержал, не дал ему кончить, вскочил со скамьи:

— Погоди, Пахомий, переведи дух. Знаю, почему ты пришел. Причиной тому — мое послание…

Однако Пахомий, словно и не услышав Максима, продолжил:

— Движимый божественным дерзновением, день и ночь охраняющий истинную веру, пекущийся о вдовицах и сиротах, молящийся господу о грешниках, святой отец наш и владыка не уделил своего благочестивого внимания тому, что в минуту гнева и безумного ослепления написал ты против него, воздавая хулой и желчью за его благодеяние тебе, Максим!

— Пахомий! — воскликнул монах, не слишком, однако, надеясь, что тот его услышит. — Нельзя меня упрекнуть в забывчивости и неблагодарности. Многим обязан я нашему владыке, как мне этого не признать! Немало сделал он для меня, ничтожного! Но даже если бы сделал он не столь много, если бы всего лишь один раз дал мне напиться и утолить великую жажду, и тогда я помнил бы о нем с благодарностью. Скажи святому пастырю: ничего я не забыл, благодарю его и кланяюсь ему до земли…

Пахомий между тем говорил, не останавливаясь:

— Не щадя ни трудов, ни затрат, невзирая на злобную хулу, подражая господу в кротости и смирении и внемля его словам: «Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе, а злой человек из злого сокровища выносит злое», святой владыка восстановил храмы и строения епископии в прежнем блеске, при поощрении и помощи господа. Ты же, Максим, зло углядел, а добра видеть не желаешь. И вместо того, чтобы возвысить свой дух и воспринять желание господа, радуя его и прославляя его скромным своим талантом, закоснел ты в своем упрямстве и приумножаешь — на бумаге, что дает тебе епископия, и чернилами, что выделяет оно тебе на свои средства (тут Пахомий возвысил голос), — приумножаешь прежние свои ошибки, распространяешь латинское, греческое и прочее вредное суесловие, портишь Священное писание, извращаешь истинное учение. И то, что пишешь и говоришь ты, — не одна только неблагодарность, но кощунство и ересь!

Келья поплыла перед глазами у Максима. В ушах загудело несколько голосов. Губы Пахомия он уже не различал, линии стали зыбкими и множились — так на старых иконах под одним слоем проступает второй, а под ним третий, и видишь сразу три или четыре руки, втрое больше ушей, вчетверо больше глаз, брови наползают на брови, уста — на уста. Так привиделись теперь Максиму все гидры и медузы в рясах, что являлись ему на соборных судах, шесть лет преследовали его в Иосифовом монастыре, а потом здесь, в Твери, в глубокой яме, в страшном подземелье угловой башни. Сливаясь с губами Пахомия, шевелились пухлые губы Даниила, за ними — Топоркова, Ионы, владыки Досифея, страшного монаха Тихона Ленкова. «Боже мой!» — воскликнул в отчаянии монах.

— И ты, Максим, — слышал он над собой многоголового и многоязыкого Пахомия, — говорил и писал, будто латиняне на кораблях своих открыли за океаном новые земли, неведомые христианскому миру, и посылают туда своих священников, и создают в тех землях новый мир. Однако почему господь дал такое благословение неверным латинам, а не сподвижникам истинной православной веры? И почему ты пишешь об этом и разносишь молву по нашей христианской державе и славишь нечестивых латинов?.. В священных книгах ты, как и прежде, заглаживаешь верное и вставляешь неверное. И там, где написано «верую», поправляешь «ожидаю» и имя девы Марии окружаешь колдовскими греческими хитростями. И рай отрицаешь, дескать, нет его нигде — ни на земле, ни на небе! Однако наш владыка изучил священные книги. Никто из отцов церкви никогда не отрицал рая. Одни размещают его в стране Эдем, другие — на небесах, вот и вся разница…

— Пахомий, — крикнул ему монах, — не мои это слова, а речение Златоуста, свидетельствующее, что рай заключен в духе. В нас самих — и благословение и радость, в духе нашем и нашей душе, где же еще?

— И осмелился ты, Максим, — продолжал многоголовый Пахомий, — написать в своих посланиях новую хулу против веры, страшнее всех прежних. Злой человек из злого выносит зло, так и ты, Максим, подобно тому, как раньше утверждал, будто сидение Христово одесную Отца его временное и минувшее, и вместо «сидит» писал «сидел», и теперь говоришь, исправляешь и переводишь так же и еще хуже. Греческая мудрость твоя толкает тебя писать «родился», а не «стал», как говорит Священное писание о господе нашем, безначальном и вечном, представляя его не сотворенным, а творцом: не рождается он и не умирает, а был, есть и будет во веки веков.

Пахомий опять повысил голос, и Максим не утерпел, снова вскочил со скамьи.

— Господи, помилуй! Брат Пахомий, бедный Пахомий! Вдумайся, что ставишь ты мне в вину? Нелепы и смешны твои упреки! Да учился ли ты, несчастный, грамоте?

Только теперь Пахомий как будто обратил внимание на старца. Он изумился его словам и воззрился на него белыми своими глазами, выражавшими святое негодование.

— Опомнись, Максим, и устрашись! — проговорил он и замахал руками, словно отгонял злых духов. — Говоришь ты, точно чародей… Я же исполнил долг свой с чистым сердцем и с истиной на устах! — И, повернувшись, он торопливо зашагал к двери, отворил ее и исчез.

Шатаясь, монах тоже добрался до двери, ухватился за косяк, крикнул вслед Пахомию:

— Не уходи, брат Пахомий, молю тебя, сжалься, соизволь выслушать мое оправдание. Скорбит душа моя от твоих слов. Ведь ничем не отличается одно понятие от другого, брат мой. Разница только во времени… Брат Пахомий…

Пахомий между тем уже нырнул в ворота. Осторожно переступая с камня на камень, приподнимая рясу, чтоб не волочилась по сырой земле и траве, он приблизился к ожидавшей его повозке…

Тут-то и вскочил писец Григорий. Лицо его было белым.

— Что же ты делаешь, старче? — крикнул он, втаскивая Максима в келью. — С кем препираешься? Рубишь сук, а ведь сидишь-то на нем!

Максим дышал с трудом. Он побледнел, взгляд его блуждал. Тщедушное тело монаха без сил упало в объятия Григория. Писец взял Максима на руки, перенес на постель, снял с полки бутыль с уксусом, оросил им лицо старца.

— Эх, отче, — качал головой Григорий. — Что толку в твоей мудрости? Столько страстей претерпел, а ничего не понял. Так и норовишь навлечь на себя еще худшие муки. Нашел с кем беседовать о грамоте да о временах — с Пахомием! Не лучше ли было растолковать это своему посоху?

Максим вздохнул.

— Ты прав, Григорий; пустой, напрасный был труд. Я и сам понял по выражению его лица. Ничего не смыслит в этом Пахомий.

— Кому ты говоришь о Пахомии? — вспыхнул Григорий. — Уж я-то знаю его хорошо, вместе принимали постриг. Пустая голова, ничего не смыслит. И то, что сказал тебе сегодня Пахомий, он, верно, целый месяц заучивал как тропарь… Однако и ты, старче, да простит мне господь, нисколько не лучше. Ты ведь тоже ничего не понял из того, что сказал Пахомий.

— Как же? — изумился Максим. — Я выслушал все…

— Выслушал, это я видел…

— Выслушал и понял. Знаю… Опять хотят обвинить меня в ошибках и ереси…

Писец склонился над ним, посмотрел прямо в глаза.

— Хочешь ли ты, старче, вернуться к себе на родину? Хочешь ли выбраться наконец отсюда?

— Сам знаешь, зачем спрашиваешь? — вздохнул Максим. — День и ночь молю господа…

— Молитвы хороши, да мало этого, старче. Тридцать лет молишься, пишут о тебе царю патриархи, пишут игумены, а что толку? Молись, однако сделай и то, о чем тебя просят. Усмири свою суровость, пользы она не приносит. Послушай, что я тебе скажу: сядь и напиши послание, какое желает получить епископ, и он вернет тебе свою любовь.

Максим удивился.

— О каком послании говоришь? О послании мне ничего не передавали!

Писец наклонился к его уху.

— Передали, да ты не понял. Пахомий сказал ясно: владыка хотел бы получить послание, восхваляющее храмы, что он поднял из пепла. Уж не думаешь ли ты, что нашего епископа волнует, куда плывут латиняне на своих кораблях? Эх, старче, столько в тебе мудрости, да так и не научился ты ею управлять… До сих пор не понял, почему не отпускают тебя на Святую Гору? Тридцать лет держат тебя здесь, умер великий князь Василий, стала править княгиня Елена, отравили Елену, стали править бояре. Один боярин убивал другого, вражда и война не затихали в Москве, сколько князей и митрополитов возносились и низвергались, однако ни один не отпустил тебя на родину, как ты думаешь — почему? — Григорий умолк и выжидающе посмотрел на Максима. — Да потому, что больно ты суров, старче! Порицаешь нас, не даешь спуску, а мы хотим, чтобы нам говорили ласково и на ушко, такие уж мы есть, незрелые разумом, плохие христиане. Но ты-то ведь человек мудрый, вот и поступай мудро.

— Григорий, ежели лекарство сладко, то какой с него прок? — возбужденно ответил Максим. — Исцеление заключено в горечи, что же тут может поделать врачеватель?

Григорий замотал головой:

— Нет, старче, больно уж ты суров. И владыку нашего ты сильно опечалил. Однако не забывай: нет у тебя другого покровителя, кроме владыки Акакия. Он и так немало для тебя сделал.

— Разве ж я это отрицаю? Благодарю его, кланяюсь ему…

— Вот и напиши тогда послание, поступишь справедливо…

— Толкаешь меня писать не то, что почитаю правильным и законным, — вздохнул Максим. — Взять назад, что написано раньше, и писать теперь другое…

— Нет, старче! То, что ты написал тогда, было справедливо. Но и то, что напишешь ты сейчас, — тоже будет справедливо. Подумай сам: ведь епископ не пожалел ни жертв, ни трудов, чтобы возвести заново храмы, восстановить погоревшие строения. Об этом и напиши, доставь епископу удовольствие. Встань и напиши, старче. Со всей мудростью твоей и сладкозвучием. А я тотчас сниму три списка и отнесу их епископу, передам в собственные руки. И вот увидишь, вернет он тебе свою любовь, а проклятый Пахомий больше сюда не сунется.

Максим поднялся. Согнувшись, пошел к столу. Взял перо.

— Отблагодари доброго епископа, — воодушевлял его Григорий, — ничего другого от тебя не надобно. Смягчи свою душу, сделай доброе, правое дело…

Монах склонился над бумагой, мысленному взору его открылись желанные, милые картины — голубая гладь моря, спокойного до самого горизонта; судно, плывущее без опаски, под нежным дуновением зефира, единственного ветра, не заключенного богом в мешок. Вдали Максим различил синеватые очертания суши, корабль приближался к цели. Да, прав был Григорий, надо доставить удовольствие владыке. Надо на сей раз удержать на привязи негодующие страсти. «Господи, просвети, наставь своего раба, вразуми сердце его и рассудок, направь руку его божьим своим повелением. Аминь». И перо, легкое весло в руках старого гребца, принялось за дело:

«Слово похвальное по поводу восстановления и обновления епископом Тверским Акакием соборной церкви после бывшего пожара… О праздновании обновления есть древний закон. И как же не признать, что он хорошо установлен, когда через это делаются явными деяния добрых и боголюбивых архиереев, благоверных царей и всех властителей, их ревность, направленная к чести божьей. Их старания и забота прославляются и становятся навсегда незабвенными, передаются из рода в род, поощряя последующие поколения к подражанию их добрым делам. Посему и я, непотребный, счел справедливым обратиться к будущим поколениям с кратким словом о том, что произошло в славном городе Твери, в царствование благоверного и самодержавного великого князя всея России Иоанна Васильевича и при боголюбивом епископе Акакии, прекрасно и благочестно правящем церковным кормилом Тверской епархии…»

Краем глаза Григорий увидел, как рука старца, скользившая быстро и легко, вдруг приостановилась и задрожала в нерешительности, словно встретила на своем пути какое-то препятствие. «Только бы не бросил, — замирало у Григория сердце, — только бы не бросил! Боже, просвети старца, направь его руку! Пусть сделает, что требуется, иначе ждут его беды пострашнее тех, какие он уже испытал. Испустит дух в подземелье монастырской башни, и никто никогда не узнает, где тлеют его косточки. Боже, просвети его, чтобы смилостивился над ним Акакий. Пусти дано ему будет уехать отсюда, пусть поедет к Троице или же на Афон… — Тут писец остановился, перевел дыхание. — И пусть возьмет с собой меня, бедного», — закончил он свою молитву. «Крак», — заскрипело перо, наполнив радостью душу писца. Рука Максима вновь заскользила легко и свободно.

— Слава тебе, господи, слава тебе! — облегченно вздохнул Григорий и на цыпочках бесшумно вышел из кельи, оставив старца наедине со своей работой. Писец знал, что теперь, когда сочинение увлекло Максима, он не мог уже думать ни о чем другом, кроме как об успешном его завершении. Так было, есть и будет со всеми писцами, прежними и нынешними. Григорий из своего опыта усвоил, что хороший писец, принявшийся за дело, подобен мореходу, поднявшемуся на корабль: коль скоро пустился он в путь, то должен привести свое судно в надежную гавань…

Григорий не ошибся. Когда он вернулся в келью с обедом для старца, на лице у Максима он увидел то знакомое выражение, которое дает честному, праведному работнику доброе исполнение духовного труда.

Григорий взял в руки бумагу, прочитал послание. Склонился, поцеловал у Максима руку.

— Да будет с тобой, старче, благословение господне. А я сейчас же примусь переписывать. Сделаю три красивых списка и сегодня же отнесу епископу… Однако пришла мне в голову, святой отец, одна мысль… Прикинул я бедным своим умом, что было бы уместно, если бы ты составил для храма хорошую надпись. Пять строк, не более. Дадим епископу, пусть велит начертать ее на амвоне, во славу и себе и тебе. Сделай, старче, такую надпись!

Удивительно, как совпадали мысли Григория с его собственными! Видно оттого, что они долго жили и работали вместе, Григорий научился читать его сокровенные думы. Так бывало у них часто: что замыслит Максим, раньше него облечет в слова писец. Вот и теперь, работая над посланием, Максим действительно обдумывал короткую, но исполненную душевного тепла и вдохновения надпись, которая могла бы занять видное место в храме, чтобы читали и проникались ее праведным смыслом и клир, и народ.

После обеда Григорий сел переписывать списки, а Максим приступил к составлению надписи. Сочинил он ее быстро, потому что мысль о ней затеплилась в его душе еще раньше. Представил он, будто амвон, живое существо, обращается к восходящим на него священникам, помогая проповедовать добродетельным и просвещенным, наставляя на праведный путь невежественных и порочных, каких — увы! — немало еще среди духовенства.

«Амвон я, прекрасно устроенный и художественно украшенный разноцветными узорами, поставленный посреди церкви для проповедания православным людям боговдохновенных писаний. Вы, рабы божьи, восходящие на меня, смотрите, как восходите: украшены ли души ваши соответственно той проповеди, кою вы громко возвещаете другим? Исполнители велений божьих, примите от него неувядаемый венец и наречетесь великими во царствии его».

Григорий прочитал надпись и на минуту задумался.

— Отец мой, а почему бы тебе не упомянуть имени нашего владыки? Хорошо ли будет без имени? То, что ты пишешь, важно и полезно для всех, несущих службу, но как же без имени владыки? Напиши, молю тебя, еще несколько строк и упомяни имя нашего епископа. Так и напиши — Акакий, и пусть возликует его душа.

Максим взял у него бумагу, взял со стола перо, вздохнул. И не успел Григорий переписать новую строку, как старец уже встал со скамьи. Встал и писец, подошел, прочел:

«К числу прочих отличных и превосходных украшений этого божественного храма, кои изобрел славный епископ Тверской Акакий, принадлежит и это прекрасное сооружение, коим далеко превзошел он вас: и тебя, боговидче пророче, и тебя, Веселиил, первый устроитель скинии».[193]

* * *

Спустилась ночь, когда Григорий с посланием и надписью отправился в покои епископа. Максим остался один.

«Сбил меня Григорий, — размышлял он с грустью, — толкнул на поступок, который совершил я не с чистым сердцем, надо это признать. Однако зачем я виню бедного Григория? Напрасно. Он что разумеет, то и говорит, а вот я? Нет, не пытайся укрыться, душа: Григорий здесь ни при чем, соблазн в тебе самой… Господи», — обернулся он к иконам…

— Господи, господи, — повторил он вслух, во весь голос, — нет больше сил, устал я, душа моя почернела, смилуйся, помоги! Сколько еще терзаться мне вдали от родной земли, состарился я в муках, тело мое притомилось, хочу умереть, да не могу — здесь, в чужом краю. Соблаговоли, господи, проявить жалость и сострадание ко мне, бедному, пошли меня на Афон, увижу его и отдам последнее дыхание, пусть кости мои упокоятся там, где я родился, где увидел свет твоего царствия. Судия, почтенный и неподкупный, окажи мне милость, смягчи жестокость несведущих людей, успокой море страстей, заключи и ты, как некий добрый бог, злые ветры в мешок и дозволь моему суденышку войти в желанную гавань. Все в твоей воле, сверши же и это…

Выговорившись, монах умолк и задумался. И снова, подобно рыбаку, отчаявшемуся в ожидании и собирающему снасти, стал укрощать встрепенувшиеся было мечты и надежды. Нет, он, конечно, знал, что вернуться на Афон ему не позволят. Напрасны были его усилия, послания к царю, митрополитам, боярам, тщетно молил он бога, ублажал людей.

— Душа моя, не плачь, — говорил он теперь, — не прельщай себя ложными видениями, не допускай, чтобы скорбь тебя подавила. Многое ты вынесла, вынесешь и все, что еще осталось. Теперь уже путь не долог. Так вооружись терпением. Не печалься, не грусти, не скорби, любезная душа! Ничего ты не укрыла из своих сокровищ, щедро поделилась всем, что имела. Все отдала миру, в который пришла. Не ты в долгу, перед тобой в долгу, но ты долга не изыскивай. Накрыла ты стол, богатый духовными яствами, сидели возле него все, кто испытывал голод и жажду, поели, испили, после же швырнули тебя наземь, пинали, попирали. Общая эта беда, ты-то ведь знаешь, так что не тужи. Пусть грохочет гром, пусть клокочут страсти, ты же храни верность своей мирной, радостной, честной жизни, беседуй с богом. Думай о духовном, ты выполнила свой долг, отведали люди и хлеба твоего, и божественного твоего вина. Утешься этим, душа, крепись, не скорби, но мужайся…

При этих словах Максим вдруг вспомнил о послании, которое начал писать утром, до прихода Пахомия. Ответ другой страждущей душе, претерпевшей больше и хуже, чем он, и претерпевающей по сей день. Это был престарелый князь Димитрий. Еще великий князь Московский Иван, дед нынешнего Ивана, схватил его и бросил в оковы. В темнице томился он все правление Ивана, а затем и Василия. Не выпустили его и при боярах. Не так давно молодой царь Иван приказал наконец освободить его от оков, однако и теперь Димитрий жил в заключении в одном из северных городов. Оттуда он написал монаху, просил о благословении.

«Ах, что наделал сегодня Пахомий: из-за него чуть не забыл я о послании!» — вздохнул старец, взял кувшин с водой, подошел к двери, оросил лицо. И с легкостью, словно на рассвете, на заре нового дня, вернулся к своему столу. Порывшись в бумагах, он нашел начатое послание. Положил перед собой. Прочитал написанное утром, взял перо, обмакнул его в чернила. Ни о чем он больше не думал, только о несчастном престарелом князе.

— Прости меня, благородный господин, прости и ты, господи, что столько времени с самого утра потрачено всуе, — сказал Максим и продолжил послание:

«Кто исполнил завистью и убийством бесчеловечную душу окаянного Каина и братнею рукою пролил праведную кровь? Кто довел весь первый мир до потопления? Кто разделил на разные наречия бывший дотоле единым язык? Кто правнука верного патриарха Авраама, прекрасного Иосифа, в детском его возрасте продал измаильтянам руками братьев его? Кто праведного Иова посадил на гноище нагим, бездомным, бездетным, лишенным всякого утешения? Кто величайшего из всех пророков Иоанна Предтечу подверг отнятию головы? Кто самого Спасителя пригвоздил ко кресту и наполнил всю вселенную кровью мучеников? Имея такого непримиримого врага, лютейшего гонителя и завистливого ловца душ наших, о благородный князь и господин мой Димитрий, не будем удивляться по поводу приключающихся нам неблагополучий. Невозможно ни одному человеку, появившемуся в этот мир, — даже если взошел он на самый верх благоденствия — провести многоболезненную эту жизнь без всяких скорбей. И если праведные терпят множество скорбей, то как же я, многогрешный, возмогу провести эту жизнь без печали? Однако я твердо убежден, что праведный судия печется о спасении всех нас, верующих в него, и все устраивает к пользе наших душ. Не будем же безмерно скорбеть и отчаиваться…»

Монах писал, приблизив свои больные глаза почти вплотную к бумаге, и снова был счастлив. Ничего он сейчас не желал, ни о чем не жалел. Все у него было — бумага, чернила, души для собеседования, добро, которое можно дарить, — лекарство для больных, утешение для страждущих, слава богу, было еще что поставить на стол духовных яств, горел светильник, сияло в ночи его окно.

«Прости меня, господа ради, благороднейший господин мой, князь Димитрий, ибо по великой духовной любви, какую питаю ко всем, дерзнул я вкратце написать твоему благородству это малое утешение. Из того, что я сам претерпел в течение многих лет, научился я и других учить, чтобы имели такое же терпение в неожиданных скорбях. Бога ради, не скорби, но мужайся…»

ПО ДОРОГЕ В МОСКВУ

Однажды в воскресенье после литургии Максим распрощался с тверскими братьями и выехал в Москву. Епископ Акакий дал ему в дорогу одну из своих повозок.

Более двадцати лет прошло с тех пор, как приволокли Максима сюда осужденным на соборе за измену и ересь. Теперь царь Иван велел перевести его в Сергиеву обитель. А протоиерей Сильвестр распорядился, чтоб сначала Максима привезли в Москву, а уж оттуда доставили в Троице-Сергиев монастырь.

Максим взял с собой писца Григория. Не думал он брать его, но Григорий так горько плакал, что Максим сжалился над ним. Да и ехать в Москву тоже не хотелось, лучше бы сразу к Троице, к добрейшему Артемию.[194] Однако Акакий настаивал, что в Москву надо непременно. Там, дескать, Максима встретят вайями.

На ночь они остановились в каком-то монастыре. Отужинали и уже собирались ложиться, как вдруг в келью вошел незнакомый старец и пал Максиму в ноги. Он плакал и просил прощения.

— Кто ты? — спросил его Максим. — Что ты мне сделал, за что мне прощать тебя?

— Святой отец, — признался монах, — лет двадцать назад я плевал в тебя и пинал тебя, как собаку, когда ратники великого князя, что везли тебя по этой дороге, остановились у нас в монастыре.

Максим выслушал его с недоумением: неужели и тогда он тоже останавливался здесь?

— Здесь, — заверил монах. — Вот там во дворе держали тебя всю ночь в цепях, привязанным к повозке, точно собаку…

Старые воспоминания причинили Максиму боль. Однако от старца узнал он еще и другое: завтра к вечеру они прибудут в Николо-Песношский монастырь. А там, уже десять лет, гонимый боярами, живет в иночестве его злейший враг Топорков, бывший епископ Коломенский, хитроумный, злокозненный советник Даниила. Услышав, что ему предстоит встреча с Топорковым, Максим ощутил жгучую горечь и погрузился в раздумье: нет, не хотелось ему видеть Топоркова, лучше уж не ехать в Москву.

Еще до рассвета их разбудил страшный шум. Весь монастырь поднялся на ноги. Ворота сотрясались от адского грохота, точно от пушечной стрельбы. Сквозь грохот доносились ругань, приказы, мычание животных и стоны людей. Некоторое время Максим и Григорий не могли понять, что же там происходит. В оконце кельи они увидели, как через двор побежали монахи с факелами. Ворота отворились. В монастырь ворвались всадники и пешие, варварское войско, овладевшее крепостью. Тут и там, где светили факелы, сверкали копья и мечи. Григорий испугался, не татары ли это, неведомым образом исторгнутые ночью. Обезумев от страха, он пал на колени и принялся молиться о спасении.

Занявшаяся заря осветила зрелище, подобного которому монах не видел даже на росписях, представлявших страшные картины Апокалипсиса. Воины были ратниками царя Ивана. Они направлялись в Москву из северных краев государства и волокли с собой толпу крестьян, связанных или закованных.

Чем ярче становился свет, тем отчетливее представали глазам Максима душераздирающие видения. Вглядываясь в них, он каждый раз различал что-то новое, ранее не замеченное. «О, господи, сколько еще было бы нам дано узреть в нашей жалкой жизни, если бы ты усилил свет дневной!» — пришло ему в голову. Он видел изможденных стариков со страшными следами побоев, зрелых мужчин и зеленых отроков. Были среди узников и женщины. Все в лохмотьях, синяках и кровоподтеках, тысячи ликов ужаса, один мучительнее другого. Многие были в цепях — глядя на них, монах вспоминал свои беды.

Григорий спустился во двор. Узнал, что крестьян везли на суд к царю Ивану. Они подняли бунт в своих краях, жгли монастыри, убивали игуменов, монахов, забирали скот, зерно… Максим угадал это еще ночью — бунтарь Феодосий вновь явился нарушить его покой. Испуг Максима был не меньшим, чем у Григория, принявшего поначалу царских ратников за татар Орды. Однако страх писца и его страх были разными.

— Скорее в путь! — сказал Максим Григорию. — Уедем немедля.

Однако уехать не было возможности. Двор переполнен, конюшня забита конями. К колесам епископской повозки привязаны узники. Да и Максим не чувствовал в себе сил сойти во двор. Колени дрожали, беспорядочно билось сердце. Он упал на постель и забылся сном.

Разбудили его, уже днем, пронзительные крики во дворе. Максим встал, подошел к окну. Ратники выволокли кого-то на середину и нещадно били. Там же толпились монахи, они тоже принимали участие в избиении.

Максим смотрел с полным безучастием. Ничто не шевельнулось в его душе. И, покачав головой, он подумал, что душа его подобна собаке, набившей брюхо и уже равнодушно взирающей на мясо, не порывающейся схватить еще кусок.

— Горе мне! — прошептал монах и повернулся к иконам. — Господи, видно, теперь ты решил послать мне худшее наказание… Потому что ежели перестану я чувствовать чужую боль, то не человек я уже, а тварь.

Первый раз за всю свою долгую жизнь Максим ощутил себя старцем. После сна колени у него не дрожали, сердце больше не щемило. Однако всем его существом владело оцепенение, будто его тоже сковали, но только духовными узами.

Ему захотелось сбросить с себя это оцепенение. Он оторвался от окна, бросился к двери. Но там его остановил Григорий. Не позволил выйти из кельи.

Писец стоял, раскинув руки и загораживая собой дверь.


…Ратники покинули монастырь, и только тогда Григорий рассказал, почему он не позволил старцу выйти но двор. Тот человек, которого избивали ратники и монахи, был священником. От побоев он стал чернее своей рясы.

— Но до чего же стоек, отец мой, — говорил Григорий, — до чего же непреклонен. Упорство воистину невероятное. Даже здесь пытался проповедовать. Убогий священник, но велик у него и дар речи и полет мысли. Колотят его по голове, а он знай себе говорит. Писание знает наизусть. Перечислил все, что писали о грешных монахах великие отцы Василий, Афанасий, Иоанн. И не только их он упоминал, святой отец, — понизил голос Григорий, — раза два я уловил, как ссылался он на твою мудрость. Сочинения твои знает хорошо, я обмер, когда услыхал…

Несколько дней Максим пролежал в монастыре больным, страдая от горячки и сердечной слабости.

Пока однажды на рассвете не разбудил Григория и не велел ему запрягать лошадей.

— Какой отсюда кратчайший путь до Троицы? — спросил он писца.

— Через Дмитров, старче.

— Значит, поедем через Дмитров.

Григорий изумился.

— А как же Москва, святой отец? Ведь ждут тебя во дворце!

— Не спрашивай, Григорий, едем через Дмитров…

В ВЕЛИКОМ МОНАСТЫРЕ

I. Иоасаф

Вот и получалось, что сон Лаврентия оказался вещим, — разве вычерпаешь море ореховой скорлупой? Теперь Максим ехал в Сергиев монастырь — обрести утешение там. Артемий, старый пустынник из Белоозера, был испытанным воздержником, да и сама Троица — не Иосифо-Волоколамский монастырь и тем более не жалкая тверская темница, а великая обитель православного русского царства. Направляясь туда, Максим испытывал такое чувство, точно был на полдороге к Афону. Его согревала надежда, что среди монахов, сплоченных подлинно христианским образом жизни вокруг святых останков великого чудотворца Сергия, он найдет то, в чем так нуждался, ощущая себя совсем старым, изнемогшим.

До Троицы они добрались в сумерки. Артемия в монастыре не застали, он поехал в Москву, чтобы встретить старца там. Из десяти братьев, к которым обратился Григорий, восемь не слыхали даже имени ученого монаха. Двое других имя слыхали, но отождествляли его с великим Исповедником,[195] принявшим муки за христианскую веру и умершим в 662 году на восьмидесятом году жизни в Лазском царстве; память о Максиме Исповеднике православие отмечало 21 января.

Наконец келарь монастыря Адриан обратил внимание на епископскую повозку и согласился их принять. Им постелили в большой келье для нескольких монахов. Поскольку время было позднее, еды не дали.

Уставший с дороги Максим уже лег, когда в келью вошли двое монахов и встали у его изголовья. Оба они были молодые, дородные, статные.

— Ты ли, старче, Максим-философ? — спросили они.

— Имя мое Максим, однако не философ я, а всего лишь простой монах… — начал было старец, но договорить ему не дали.

— Быстро вставай, одевайся и следуй за нами, — нетерпеливо прервали его монахи. — Однако скажи нам сразу, тот ли ты, за кого себя выдаешь, или же на самом деле ты бродяга и ложными речами вымаливаешь себе пропитание по монастырям?

Перепуганному Григорию стоило немалого труда убедить их, и поверили ему лишь тогда, когда он снова догадался указать на епископскую повозку.

— Вставай, старче, — приказали монахи Максиму. — Мы представим тебя святому владыке. Большей чести у нас здесь не оказывают. Ты и сам увидишь, что только его слово тут закон, никто другой у нас не властен.

Старец, к которому доставили Максима, принял его, возлегая на пышном ложе из блестящего красного дерева. С высокого расписного потолка свисал большой светильник. Все свечи его горели, отбрасывая многоцветные лики на стены и на ковры, устилавшие пол. Сверкала свежая позолота икон, занимавших всю восточную стену у изголовья старца. Такое великолепие Максим видел только в царских палатах много лет назад. Озаренная этим сиянием пышная белая борода старца и его длинные волосы — белоснежное облако вокруг круглой румяной луны — произвели на него завораживающее впечатление.

— Проходи, поклонись, — подтолкнули его молодые монахи.

Максим приблизился и услышал обращенный к нему вопрос:

— Узнаешь ли ты, старче, кто я?

Максим всмотрелся повнимательнее. Владыка выглядел старцем, однако кожа у него была по-юношески румяной. Лицо заплыло жиром, а шея была еще потолще лица. Тело утопало под покрывалами. Максим снова всмотрелся в лицо — нет, никогда он его не видел. Если и пробудилось в нем воспоминание, то разве что о старцах с картин итальянских художников, которые, пренебрегая духовным смыслом, выпячивали живую плоть, внушительный ее объем.

— Прости, владыка, не узнаю, — ответил Максим.

По щекам старца скатились две блестящие капли.

— Увы! — прошептал он. — Я Иоасаф!

Максим воззрился на него в изумлении. Бывшего митрополита, который выказал ему сочувствие и милость, когда Максим томился в темнице, он помнил с той поры, как тот был здесь игуменом, и воображал его совсем другим. В те времена был он худощавым и смиренным, раз в восемь или десять тоньше и смиреннее, чем нынешний, которого Максим видел теперь возлежащим на высоком и пышном ложе.

— Иоасаф я, — снова услышал Максим голос владыки, в котором звучала боль и скорбь. — Тот самый, что правил церковью и княжеством и в чье правление познало отечество лучшие свои дни. Что ты думаешь, старче, застал я, когда получил в руки свои бразды правления? Разруху и беззаконие всюду, во всем. Бояре чинили произвол, творили что им заблагорассудится. Я же, поставленный на митрополию Иваном Шуйским, не оробел, когда открылись мне его неправые дела. Я освободил из темницы князя Бельского, и правил он разумно, справедливо. И всех опальных князей и бояр помиловал я тогда, даже князя Димитрия, что пятьдесят лет страдал в железах в угличской тюрьме. Тогда же велел я снять оковы и с тебя… Несправедливо наказал тебя Даниил. Собирался я положить конец твоим мукам и отправить тебя на родину, да не успел. Свергли меня, согнали с митрополии, вместо манны уготовили желчь…

Рассказ привел старца в сильное волнение. Из маленьких белесых глаз его заструились слезы. Он плакал горько и беззвучно, немые рыдания сотрясали его пышное тело. Иоасафа пытались утешить — и племянники, молодые монахи, которые привели сюда Максима, и другие, те, что прислуживали в его покоях и теперь, преклонив колена возле его ложа, целовали ему руки и молили не вспоминать причиненное ему зло, но он не желал их слушать.

— Многое довелось тебе выстрадать, Максим, — продолжил Иоасаф со вздохом, — однако и мои муки были нестерпимыми, разум человеческий не в силах их представить. Подумай только, меня едва не убили! Заставили, ты только вообрази, пойти монахом в Кириллову обитель! Что мне в Кирилловой обители? Я всю жизнь свою посвятил Троицкому монастырю, правил им до тех пор, пока не стал митрополитом. Все доброе и достойное, что увидишь здесь, сделано моими руками. Так оно и есть — после святого Сергия и преподобного Никона другого игумена, как я, обитель не знала. Спроси здесь любого, каждый тебе скажет.

Примерно с десяток белых и черных бород закивало в подтверждение его слов с торопливой почтительностью.

— Не было и не будет! — заверили они в один голос.

— Однако господь всемогущ, — продолжил Иоасаф. — Он просветил их, наставил, чтоб вернули меня в мой монастырь. Немыслимо вообразить, что приходилось мне терпеть в чужой обители, вдали от родных стен… Так вот, Макарий велел перевести меня сюда, однако и здесь, старче, — тут Иоасаф встрепенулся, сел и заговорил тихим, вкрадчивым голосом, — и здесь меня окружают бесчисленные злейшие враги! Какие только козни не чинят! Следят за каждым моим шагом, чернят по любому поводу. Добра, какое я для них сделал, не помнят, платят мне черной неблагодарностью. Наговаривают на меня митрополиту. И еще того хуже — государю! На мою беду, оболгали меня и перед ним!

Бороды вокруг ложа снова закивали в знак согласия:

— Наветы, козни, злые хулы…

— Однако царь Иван меня знает! — снова возвысил голос Иоасаф. — Хоть и был он тогда мал, однако помнит, что сделал я для княжества…

И он принялся перечислять свои заслуги — с гордостью и со слезами. Сначала напомнил, как летом 1541 года воодушевил он молодого царя и бояр на отпор татарскому хану Саип-Гирею. И Москва уцелела! Не позволил он тогда малолетнему царю покинуть Кремль, удержал его под покровительством чудотворцев Петра и Алексея. Если бы позволил он тогда уехать царю, то пали бы духом и воеводы. Не миновать бы городу верной погибели, татары наверняка ворвались бы в Кремль. И это, и многое другое помнит царь Иван. Поэтому прошлой осенью, взяв Казань, не преминул он на обратном пути в Москву заехать к Троице за благословением Иоасафа…

Иоасаф выговорился, и пыл его угас. Однако долгая речь утомила его.

— Ах, — вздохнул он под конец, — не знаю, что и рассказать тебе, Максим, не знаю, с чего начать. Многое мог бы я тебе поведать… Но теперь, когда пришлось тебе заехать к нам в монастырь, ты своими глазами увидишь и то, о чем я тебе рассказал, и то, чего недоговорил. Ты и сам поймешь. И чем дольше ты здесь пробудешь, тем больше познаешь…

— Святейший владыка, только господу ведомо, сколько дней доведется мне еще прожить, — ответил Максим. — И все, что предписаны мне, проведу я здесь. Царь Иван не хочет отослать меня на родину. Поэтому святой игумен, добрейший Артемий много раз просил царя Ивана сжалиться надо мной, несчастным, и перевести меня сюда…

Монах собирался что-то добавить, но вдруг умолк. Он увидел, как переменился в лице Иоасаф. Владыка выпрямился, потом наклонился вперед, словно хотел приблизиться к Максиму. Сверкающий взгляд его, исторгавший молнии, впился в лицо старца, точно пытался проникнуть в его сокровенные мысли.

— Артемий? — прошептал он еле слышно, как бы не веря своим ушам. — Ты сказал — Артемий?

— Владыка, — снова заговорил монах, — добрейший Артемий… — и опять умолк, чувствуя, как от Иоасафа дохнуло ледяной стужей, а молодые монахи — строем черных кипарисов — выросли впереди, желая скрыть его от глаз иерея.

— Кощунство, святотатство… — слышалось Максиму из-за темной кипарисовой рощи.

Другие монахи зашевелились, обступили его, точно черные кочки, стали теснить к двери, приложив палец к губам и требуя молчаливого повиновения.

— А-а-а… — еще доносилось до него из-за кипарисов скорбное эхо. — Злополучный… Стало быть, ты выбрал Артемия? Заключил союз с сатаной? Видать, правы были твои порицатели… Может, ты и вправду еретик, колдун и обманщик? О, боже праведный…

Словно стая летучих мышей, монахи набросились на Максима и выдворили его из покоев. «Неблагодарный! Неблагодарный!» — твердили они в один голос, а келарь Адриан уже во дворе на минуту придержал Максима за рясу, чтобы дать ему совет и наставление: большое зло причинил он сегодня святому владыке своими словами. Вверг его в сильное волнение и скорбь. Ежели сделал он это по незнанию, может, и будет ему прощение, пусть Максим ждет, пока его не позовут. В ином случае пусть лучше не показывается святому владыке на глаза. Ежели он и в самом деде в сговоре со злодеем Артемием, то лучше бы ему сегодня же уехать из монастыря. Не оставаться здесь ни на минуту. Пусть убирается, откуда явился. Артемий здесь не правит. Никто здесь не правит, кроме владыки Иоасафа. Его слово тут закон…

II. Артемий

На другой день, когда опечаленный Максим обсуждал с Григорием, оставаться ли здесь или возвратиться в Тверской монастырь к доброму Акакию, пришел келарь Адриан с благословением от Иоасафа. Владыка огорчен, что допустил вчера такое напрасное возмущение духа своего. Однако эта недобрая минута миновала. Никто из них не виновен — ни Максим, ни Иоасаф. Виновны неисчислимые враги, их лукавые умыслы: до того извели Иоасафа, что он теперь боится всех. Однако Максим — старец святой, где ему догадаться, сколь злокознен Артемий. Теперь, прибыв в монастырь, он увидит собственными глазами и сам разберется. Владыка желает, чтобы Максим остался здесь навсегда, место его тут. Сейчас Иоасаф готовит новый список богословских сочинений. И непременно включит в него все послания мудрого святогорца. Присутствие Максима, просвещенный его совет принесут большую пользу.

— Так наказывал передать тебе наш владыка, — с почтением сказал Адриан, — и еще он велел перевести тебя в хорошую келью. У тебя будет все необходимое для мудрых твоих трудов. Да и тебе самому в твоих летах там будет хорошо и покойно…

Помещение, которое отвели Максиму, располагалось очень удобно — под новой высокой стеной, как раз напротив монастырской трапезной. Это была крепкая деревянная постройка, две кельи — в одной из них поселился Григорий. Монастырь теперь перестраивался. Старую деревянную стену разобрали, оставили простор вокруг соборов и келий, возвели боевые башни, не уступающие великому Московскому кремлю. Много старых келий разрушили, вместо них строили новые, каменные, большие и крепкие. Куда бы ни пошел Максим, на каждом шагу высились груды камня, земли, древесины, суетились мастера, монастырь гудел, точно улей, с рассвета до позднего вечера. Однако келья Максима была в отдалении, под сенью деревьев.

На вторую ночь сюда пришел Артемий, только что прибывший из Москвы.

Он пал в ноги Максиму, поклонился и попросил простить за то зло, которое причинил ему, вызвав сюда, в Троицкий монастырь.

— Об одном лишь прошу, не лиши меня своего благословения за мою оплошность. Нельзя тебе здесь оставаться, уезжай. Возвращайся в Тверь, к Акакию. Я здесь не игумен, никто я, последний из последних…

— Не тревожься за меня, добрейший Артемий, — пытался успокоить его Максим. — Где бы я сейчас ни был — все одно: что здесь, что у Акакия, что в Москве…

— Уезжай, старче, — настаивал Артемий. — Ежели те осудили тебя и бросили в темницу, то эти тебя распнут. Худшее впереди. Я сам собираюсь уехать, только тебе открываю свою тайну. Ничего другого мне не остается. Все против меня ополчились, война не на жизнь, а на смерть. За игумена никто меня здесь не считает.

Максим слушал его в раздумье.

— Я это понял. И лучше было бы тебе, Артемий, не приезжать сюда вовсе.

— И это говоришь мне ты, Максим? — со скорбью в голосе произнес Артемий. — Разве по своей воле оставил я скит и пришел сюда игуменом? Ты-то ведь знаешь — привезли меня. Как когда-то привезли тебя со Святой Горы. И пришлось тебе вынести все, что ты вынес. Когда здешний монастырь остался без игумена, собралась святая братия и порешила позвать из Белоозера меня. Я не хотел. Тогда сам царь позвал меня и послал за мной. Я послушался, приехал. И вместо монастыря попал в дикий лес, где свирепые звери норовят растерзать друг друга. Святой Иоасаф бражничает с монахами, творит неподобающее, хочет быть здесь надо всеми. Превратил монастырь в свое подворье, навез родных — проедать и пропивать монастырское добро, прибрал власть к рукам. Да если бы только Иоасаф! Все здесь — бывшие игумены и митрополиты, бояре да князья, постригшиеся якобы для спасения души, тоскуют по власти, хотят, чтобы их голос был первым. Образ жизни ведут отнюдь не монашеский. Как жили в городах, так живут и здесь, в монастыре…

Артемий понизил голос, чтоб его не услышал в соседней келье Григорий:

— Вообрази, святой старец, даже женщин волокут в свои кельи, даже безусых юнцов. Великое царит беспутство. Каждый боярин созывает родичей на монастырские хлеба. Келарь делает все, что ему прикажут. Одного лишь игумена не слушает, не дает мне ответа. Когда я приехал сюда, поначалу все тут величали меня святым, старались перетянуть на свою сторону. Но я не пошел ни с кем. Собрал я братьев, сказал обо всем, что увидел, дескать, при таких порядках править не могу…

— Ты правильно поступил, — заметил Максим.

— Поступил-то я правильно, но с того дня и начались мои беды. Все эти бывшие князья, бояре и митрополиты объединились против меня одного. Что ни день, пишут письма митрополиту и царю… А царь Иван, когда мы, монахи, грыземся промеж себя, делает то же, что в свое время отец его великий князь Василий. Помнишь ли ты, старче, Порфирия, духовного моего отца? Был он здесь игуменом, но оболгали его ничтожные враги, и князь Василий подверг его страшному гонению. Да что Порфирий! Сам-то ты сколько перенес, да и по сей день переносишь?

— Ах, Артемий, — вздохнул монах, — чем виноваты цари? Такова судьба наша монашеская — тех, кто знает грамоту чуть больше других. Там, где царит густой мрак, господь зажигает свечку, чтоб светила людям. Мы и есть эта свечка: горим, светим, пока нас хватает, вот и все.

— Да, отец мой, — сказал Артемий, — так и есть, как ты говоришь, однако знай, что положение мое стало нестерпимым, больше не могу.

— И свечка, когда горит, шипит, бедная, изнемогает. Однако куда же ей, горемычной, деваться? Несет свои страдания — прямая, непреклонная; светит, пока держится ее фитиль.

Артемий задумался.

— Старче, — сказал он чуть погодя, — если бы был я таким просвещенным, как ты, то, быть может, последовал бы твоему примеру. Но я не такой. Я человек невежественный. Ежели бросят меня в темницу, я угасну там навсегда, а ежели буду на воле, то смогу сказать доброе слово, кого-то утешу, буду светить в меру малых моих сил. Я не философ, я человек простой.

— Чего это ради заговорил ты о темнице? — прервал его Максим. — Почему готовишься к худшему?

Артемий нагнулся к его уху:

— К этому идет дело, старче. Ты, святой отец, живешь у себя в келье и, что творится в мире, не ведаешь. В Москве готовят собор, будут судить еретиков. Зловещий дух Иосифа и Даниила воскрес, ожил. Снова толкуют о приговорах, о темницах. Большую ошибку совершает царь Иван: ведь знает, что делается в монастырях, сколько там нечисти; ведает, что не монастыри это, а многоголовые драконы — едят, пьют, а насытиться не могут. Знает Иван, однако говорит, что боится ереси. Не понимает, что ересь возрастает на злоупотреблениях и беззаконии, на дурном пути, по которому пошел наш клир. Ересь он разит, а корень остается. Новые суды начинаются в Москве. Вот так, старче.

Слова Артемия всполошили Максима.

— И кто же те еретики, которых будут судить?

Игумен перекрестился.

— Матвей Башкин,[196] мирянин, молодой еще, незрелого ума. Нарекли его еретиком. Точно сбесились, крови его алчут. Однако какой же он еретик? Говорил против притворщиков и фарисеев, дескать, ни во что не верят, а пекутся лишь о жалкой своей плоти. Вот сожгли еретиков Иосиф с князем Иваном пятьдесят лет назад, а теперь поди спроси кого хочешь — никто не знает, за что их сожгли, какое зло они совершили, в чем их преступление. Загубили Вассиана, тебя самого подвергли жестоким мукам, да и теперь еще терзают — за что?

На сухом изможденном лице монаха затеплилась улыбка.

— Свечка, Артемий, свечка…

Артемий нетерпеливо остановил его:

— Старче, выслушай меня и скажи: завтра меня тоже позовут на собор книгами доказать ересь Башкина, осудить невиновного. Что мне тогда делать? Пойти или не пойти? Ежели пойти, то что сказать, какое суждение вынести? — Артемий умолк, вопрошающе глядя на Максима. — Эх, старче, дело это еще темнее, чем я тебе, рассказал. Разум у Башкина помутился. Не ведает он, что говорит, что творит. Навестил я его в подклети, где держат его под стражей. Досмотрщиками при нем иосифовские монахи, страшные пытки ему чинят, довели до безумия. Кого ему ни назовут, признает еретиком и единомышленником. Многих невинных людей уже загубил. Безумный человек, что с него взять… Так что я на суд являться не хочу. Не скрою от тебя правды — боюсь… А ведь меня позовут, старче, я знаю это доподлинно. И не только меня, но и тебя позовут на суд… Не удивляйся, сам царь Иван пошлет за тобой!

Лихо монаха омрачилось. До сих пор он ничего определенного не знал, однако какое-то смутное опасение закрадывалось в его душу. Теперь, когда Артемий рассказал все как есть, опасение явно оправдывалось.

— И меня позовут. Верно говоришь!

— И худо, старче, более всего не то, что снова осудят невиновного, — продолжал игумен. — Хуже всего, что опять оправданы будут неправедные и грешные…

Некоторое время старцы молчали. Потом Максим топнул ногой.

— Я, Артемий, ежели за мной пошлют и позовут, не поеду!

— И я так думаю, старче. Я тоже не поеду. Однако приметь: ежели ты не поедешь, то тебя, быть может, принуждать и не станут — стар ты, и святость твоя, и муки твои всем известны, побоятся они вновь трогать тебя. А коли я не пойду по доброй воле, потащат силой. Поэтому надо мне отсюда уехать. Есть тут еще кое-что… — Артемий снова понизил голос, внимательно посмотрел Максиму прямо в глаза и добавил: — Есть еще кое-что, Максим, о чем я тебе не рассказал.

III. Тайна доминиканца

— Говоришь одно, а судят тебя за другое, — продолжал Артемий. — Не за твою веру судят тебя, а за ту, что сами тебе придумали. Вот как теперь делается, Максим. Никто не спросит, что у тебя в душе, за что ты ратуешь, кому поклоняешься — Христу или антихристу. Только бы слово твое ласкало грешное ухо. Будешь потакать — можешь верить даже в антихриста: скажут, что веруешь в Христа, все примут, смолчат, что бы ты ни сделал, пусть даже самое наихудшее. Никто пальцем тебя не тронет… Эх, старче!.. С несказанной печалью думаю я о великомучениках, подлинных героях и столпах веры. Они стерпели муки за то, что было у них в душе. За то, что на устах несли слово Христово, за то, что божественным светочем озаряли сердца людей, просвещали умы, усмиряли страсти. Их бросали в огонь, вздымали на крест, отдавали на съедение львам. Блаженные, трижды счастливые! Умирая, они говорили: «Люди всех племен, населяющих землю, эллины и иудеи, римляне, сирийцы и вавилоняне, богатые и бедные, сильные и слабые, кесари и простые воины, пронзайте нас своими копьями, жгите нас, делайте что хотите, только выслушайте: мы, христиане, несем вам новую веру, единственную, что спасет род человеческий от греха. Мы не боимся, мы выше страха, умертвите нас, сотрите нас с лица земли, развейте прах наш по ветру, только примите наш огонь, заключите его в разум свой и в сердце свое, до нас была тьма, мы несем вам свет, «поступайте, как чада света».[197] Так говорили они, старче. Говорили правду, в которую верили. За эту правду хватали их преторы, отдавали на растерзание воинам и львам, убивали. Знали преторы, за что убивают этих людей, знали и мученики, за что принимают смерть. Старая вера силилась истребить новую, язычники шли на христиан. Дикие были времена — мы знаем это по священным книгам — однако повторяю тебе: блаженны и счастливы те, кто принял муку тогда…

Артемий вздохнул, перекрестился и продолжил:

— Если бы, Максим, предстояло мне принять муку от язычника, я бы не ушел. Остался бы здесь, терпел до конца, стоял в карауле, освещая светом истины — кого смогу, насколько смогу. Однако еще раз говорю тебе: судят теперь не за то, во что веруешь и что проповедуешь. Ты — христианин, а пожирают тебя христианские львы, и слово твое никому не слышно, не достигает оно слуха верующих. Подхватывают его из уст твоих, переделывают на свой лад, будто порочишь ты все, во что веруешь, а ты между тем только и делал, что обличал попирающих и порочащих веру. Как тут не лишиться рассудка, святой отец? Подумай только, даже за беседы мои с царем Иваном, за послания, что отправил тебе из скита, пытаются обвинить меня и оклеветать. А царь Иван не желает сказать всю правду, какую я говорил ему тогда. Сам же вызвал меня сюда из скита, видит, что против меня творят, однако молчит, не простирает надо мной свою царскую длань. Позволяет диким зверям растерзать меня. Хотел я повидать его, он меня не принял. Написал ему, никакого ответа. Знаю я, Сильвестр и Макарий вливают яд в душу царя. Боятся, как бы не побудил я его отобрать у монастырей села, земли и прочее достояние…

Монах не прерывал его, дал высказаться до конца. Хотя и готов был у него для Артемия бальзам утешения: «Плывем мы, Артемий, по морю убогими челнами. Налетают на нас ветры — устремляются на юг, возвращаются на север: таково их предназначение. И мечемся мы, гонимые, под их порывами. Ныне и присно, и во веки веков. Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки…» Надобно было пролить всего лишь две-три капли чудодейственного снадобья, не более, и Артемий испытал бы облегчение. Однако монах не торопился. Пусть скажет все, что накопилось: воспаленная рана прорвется, кризис минует. Вот тогда уже можно будет крепко перевязать рану. Раз и навсегда. Артемий был еще не стар, но уже и не молод. В том возрасте, когда человек, прошедший половину пути, видит отчетливо, куда бы ни посмотрел — вперед и назад, вниз и вверх, на восток и на запад, на юг и на север. Он стоит на вершине, и все концы для него столь же близки, сколь и далеки: выбирай, иди куда захочешь. Максим внимательно разглядывал Артемия: белокурый, голубоглазый, человек другого племени, чужой, неизвестный. Всего два раза довелось им встретиться — тогда, когда Артемий, проезжая через Тверь, навестил Максима в его монастыре, да вот теперь, сегодня. Однако игумен внушал Максиму теплые чувства. Сразу видать — честный, просвещенный служитель церкви, редкое счастье в этом дальнем царстве. Да, еще лишь один человек из всех прочих знакомых Максима в России доставил ему подобную духовную радость — Федор Карпов, дьяк при дворе князя Василия. Таким же представлялся теперь Максиму Артемий — одиноким парусом в морской пустыне. Бушует непогода, небо над головой затянуто черными тучами, море сходно с непроходимой чащобой. Громадные водяные колоссы вырастают, словно деревья-исполины, подхватывают пловцов, вздымают вверх, низвергают вниз, но точно ученые птички — с ветки на ветку, с дерева на дерево, — приближаются смельчаки друг к другу, и вот они рядом, плечо к плечу, душа к душе. «Прямей держи свой парус, брат Артемий, не бойся! Крепи канаты, затяни узлы. Господь — крепость жизни моей: кого мне страшиться?»

Между тем Артемий продолжал:

— Ведомо мне все, что против меня замышляют, брат Максим! Прибыл сюда со мной из скита, постриженик Порфирий, ученик мой, чистая, добродетельная душа. Позвали его к митрополиту, заперли в келье. Принуждали сказать заведомую ложь. Не сдался он. Пришел ко мне, все открыл. Келарь Адриан оговорил меня в Москве, а кроме него другие старцы — и отсюда, и от других монастырей. Не ведают, какой ущерб наносят своей же душе. Игумен Нектарий мои слова перекраивает: что-то добавляет, что-то изымает, представляет меня полным отрицателем. Заодно с ним и архимандрит из Белоозера — Симеон. Я им говорю: кто жил растленным житием, тому нет пользы, когда начнут петь по нему панихиды и обедни; через это муки ему не избыть. Так они твердят, будто я отвергаю богослужение. Обличаю я фарисеев, что бегом бегут на богослужение, бьют челом перед иконами, падают ниц, целуют землю, точно стопы господни, читают в каноне: «Иисусе сладчайший», а в акафисте: «Радуйся да радуйся, чистая», а как исполнять заповеди Иисуса, так горько им делается, о чистоте своей не заботятся, завязла душа у них в грязи и зловонии. Это говорю я, а они перетолковывают, будто грязными и зловонными словами хулю я самого господа и богородицу… А теперь отыскали еще одно… — Артемий посмотрел на Максима с грустной улыбкой. — Теперь, Максим, они представляют меня латинянином. Раскопали старую историю, которую я, по правде говоря, и не думал скрывать. И своему духовному отцу открыл, и многим другим: тогда, когда жил я еще в родных моих краях, в Печорском монастыре,[198] пришел я как-то раз в великое беспокойство, стерпеть его было мне не под силу. Стал я подобен жаждущему, у которого язык распух в ожидании капли воды. Хотелось мне найти просвещенного человека, с кем мог бы я разрешить мои недоумения. А много было у меня недоумений, читал я жадно, а понимал мало. И к чему скрывать грех? Братья у нас в монастыре были люди малоученые. Многие вовсе неграмотны, дикое дерево и то знает больше, чем все они, вместе взятые. А тут я как раз прослышал, что в крепости латинов есть один просвещенный аббат. Собрал я свои книги и пошел в крепость латинов…

До этой минуты Максим не очень вслушивался в слова Артемия. Он больше следил за его голосом, чтобы по тону определить, когда настанет минута наложить повязку на утихшую рану. Однако последняя фраза игумена возбудила в нем интерес. Он встрепенулся, протянул руку, остановил Артемия.

— Как ты сказал, Артемий? — спросил он. — Куда, говоришь, ты пошел?

Артемий улыбнулся — улыбкой старца при воспоминании о безумствах детства.

— В крепость латинов, старче…

— Зачем?

— Чтоб повидать аббата.

— Какая крепость, какой аббат?

Артемий снова улыбнулся.

— Я говорю о Нейгаузене,[199] немецкой крепости, что стоит на границе нашего царства и земли магистра ливонского. От монастыря это недалеко, рукой подать. Сказали мне, что есть там ученый аббат, латинянин, истинный кладезь познаний. К нему-то я и пошел с книгами в руках. Вошел я в крепость, явился к самому воеводе, открыл свою цель. Однако удача от меня отвернулась, аббат из крепости уехал. «Тогда приведите ко мне кого-нибудь другого из ваших, — сказал я воеводе, — хочу беседовать с ним о великих вопросах веры. Я тут один, вас много, однако я не пророк Давид, а простой монах, вот мое оружие. Будем воевать не мечами и копьями, а священными книгами. Кто докажет на них свою правду, выйдет победителем. Ежели победите вы, останусь здесь, приму вашу веру, буду проповедовать, что вы проповедуете. Ежели вас победит слово истинного бога, то тогда вы обязуетесь принять его. Отречетесь от папы и римской ереси, станете добрыми христианами; пусть прекратятся войны и христианское кровопролитие…» Выслушал меня воевода да приказал двум воинам вывести меня из крепости вон. «Ступай, монах, к себе в монастырь, — сказал он мне. — Был бы здесь аббат, он сказал бы тебе то, что подобает. Мы же этого не ведаем. Правду свою записали мы не в книгах». — И с этими словами обнажил он передо мной свой меч. Так я и ушел.

Игумен закончил рассказ, посмотрел на озабоченного Максима, усмехнулся.

— Вот что откопал Нектарий, — добавил он после некоторого молчания. — Я сам рассказал ему об этом много лет назад, когда были мы молодыми монахами и жили в одной келье. Теперь он припомнил, слова мои исказил, утверждает, будто я пошел в латинскую крепость и восхвалял там папскую веру. И если бы, говорит, был я добрым христианином, то сам знал бы, где истина, не испытывал бы нужды, чтоб открыл мне ее аббат.

Максим встал, перекрестился. Он выглядел очень взволнованным.

— Огорчил я тебя, старче, своим рассказом, — с грустью заметил Артемий.

Максим сел, вытер больные свои глаза, ласково взглянул на Артемия.

— Не огорчил ты меня, а озаботил. И причина тому не ты, а я, грешный. Ах, Артемий, — проговорил он со вздохом, — одна история повторяет другую. Так же, как иконописец списывает с единого святого образца. Вспомни, что говорил божественный Екклесиаст: восходит солнце, и заходит солнце, и снова спешит к месту своему, где оно восходит. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому же месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь в море. Что было, то и будет. И что делалось, то и будет делаться. Кружится, кружится ветер на ходу своем, и возвращается ветер на круги своя… И то, что ты рассказал мне сегодня, Артемий, напомнило мне самого себя. Слушал я тебя, вглядывался в светлый твой облик и размышлял: гляди-ка, двое нас здесь, в этой келье, один — муж в расцвете лет, другой — усталый старец, пепел и ржавчина, кости, готовые сойти в могилу. Ты — русский, я — грек, чужие люди из дальних племен — разные земли, разные царства, однако один жизненный путь, одна история. Что было, свершается снова: я — тогда, ты — сейчас. Слушал я, как говорил ты о Нектарии, и вспоминал игумена Иону, называл ты Макария, на ум мне приходил Даниил, вместо царя Ивана — Василий, вместо Максима — Артемий. Я ухожу, приходишь ты, брат мой, мой конец — твое начало. Сколько людей пришло и ушло до меня, сколько придет и уйдет после тебя? Несметное множество. Сколько позади, столько же и впереди, конца нет. Так заведено. Люди, словно полевые цветы: растут, дают бутоны, распускают лепестки, минует их день — увядают, падают. Цветы умирают, поле остается. И вновь завтрашний день даст то, что было вчера. Люди приходят и уходят, остается человечество. И сколько дороги у него позади, столько и впереди. И вечно находится оно на полпути… Так вот, слушал я тебя, брат, принимал твои слова и одно за другим прикладывал к моим следам. Одного святого изображаем мы с тобой: тот же лик, облачение, краски — все одинаково. И если вначале чего-то недоставало, то теперь ты дополнил и это последними своими словами.

— Ты говоришь, старче, о крепости и об аббате? — воскликнул Артемий.

— О крепости и об аббате, — с улыбкой ответил Максим. — Точь-в-точь. Послушай: я тоже когда-то с книгами в руках вошел в крепость в поисках просвещенного аббата.

— Где, когда? — нетерпеливо спросил Артемий.

— Был я в том же примерно возрасте, что и ты, когда направился в крепость Нейгаузен. Крепость, о которой я тебе говорю, была не такой, как твоя, намного больше и сильнее, однако, Артемий, значения это не имеет. История знает множество крепостей, древних и новых, больших и малых, деревянных и каменных, одни — у моря, другие — в горах, третьи — в больших городах. Есть крепости, где не уместится и десяти человек, а есть такие, что вместят целые города и даже королевства. А теперь обрати внимание, Артемий, на мудрость нашего иконописания. Божественное искусство изображает все одинаково: стена здесь, стена там, тут один зубец, поодаль еще два, две-три башни, пара бойниц, посередине — глубокая, как пещера, арка крепостных ворот. Потому что в этом, немногом, и заключается нетленная истина. Крепость — это ворота, чтобы войти, и стены, которые крепко замкнут тебя. Ничего более. Так вот, Артемий, в такую крепость вошел когда-то и я; ты — первый, кому я открываю это здесь, в русском царстве. Нет, не сочти, что я утаил что-то от своего духовного отца: там, у меня на родине, об этом знают. Но здесь — так посоветовали святые старцы — не поведал я никому. Однажды князь Василий едва не вырвал у меня признания настойчивыми вопросами, однако я удержался, не сказал. Тебе сейчас расскажу.

Монах глубоко вздохнул, лицо его просветлело, он ласково взглянул на Артемия и продолжал:

— Я тоже искал просвещенного аббата, святого Иеронима.[200] Был я тогда юношей и жил в Италии. Все человеческое было мне хорошо известно и привычно, жил, как другие, ничем не тяготясь. Пока однажды не огляделся, не узрел безумие мира и мое собственное. Святой Иероним уже не жил, его сожгли люди папы Александра. Однако верил я, что дух его и правда его живы в монастыре, где претерпел он муки свои и обрел святость, в доминиканском монастыре святого Марка во Флоренции. Туда я и направился.[201] И пробыл я там, Артемий, не день, не два. Долго я там пробыл.

— Монахом? — восхитился Артемий.

— Монахом — два года.

— Принял постриг?

— Все, как положено. Был июнь месяц, год тысяча пятьсот второй, четырнадцатый день, первый час пополуночи. Постриг мой совершил брат по имени Матвей.

Артемий встал, преклонился перед монахом, поцеловал у него руку.

— Старче, не знал я этого! — сказал он тихим и глубоким голосом. — Теперь, когда знаю, преклоняюсь перед тобой вдвойне. Так и должно быть, иначе нет подлинной веры. Ежели не знаешь, каков есть мрак, то не узнаешь, каков есть день. Из учеников господа, святой отец, первым в душе моей стоит Павел, потому что веру свою извлек он из собственного познания.[202] И ты поступил так же, Максим, потому я и склоняюсь перед тобой!.. Многое следует знать человеку, выбирая из многого немногое, отбрасывая шелуху, чтоб остался истинный плод…

Воодушевление Артемия повергло Максима в задумчивость.

— Однако, Артемий, другие мысли приходят мне сейчас в голову. Вижу, следы наши совпадают точь-в-точь, вспоминаю, что пережил, предугадываю, что предстоит тебе. Смотри: ноша тяжела. Крепись, бери пример из житий святых.

— Знаю, старче, знаю, — спокойно ответил Артемий. — Все знаю и жду с готовностью. Однако ты говоришь, что изображаем мы с тобой одного святого, а я между тем различаю и разницу: ты — мудрый сочинитель и наставник, так не отождествляй же себя со мною, ничтожным. Мал я, подражать тебе не могу. Святые образцы для всех одинаковы, однако посмотри, как отличаются иконы одна от другой. Каждый мастер трудится в меру собственных возможностей. По-своему наносит линии, румянит плоть, по-своему выписывает очи, являющие божественные символы. Так устроил господь. Каждый усердствует в меру своих сил, нет в этом ничего дурного. Лишь бы на священном образе лежала печать господа, чтобы светился в его чертах божественный смысл. Так оно и есть, старче.

— Верно, — согласился Максим.

— Так вот, знаю я, что мне по силам, что нет. Свече моей нужен воздух. Не лампада в руках у меня, а маленькая свеча, которая погаснет, ежели бросят ее в яму. Все я, старче, уже обдумал: отсюда уеду.[203] Историю твою, пример твой беру у тебя из рук, как светильник: понесу — сколько смогу и куда смогу. Благослови меня, отец Максим.

Максим поднял глаза, встретился со взглядом Артемия. Голубые глаза игумена светились решимостью. И снова монах вернулся к мысли, на которую уже навел его прежде русский собрат: маленького ребенка ведут за руку взрослые; юноша и молодой мужчина, точно быстроногие зайцы, увлечены крутыми подъемами и высотой; старцы выбирают где пониже и поровнее. Но бывает в человеческом возрасте момент, когда в выборе дороги исходят не из того, тяжела она или легка, а из суждения о достоинстве и смысле жизни. Тогда человек словно заключает в себе возраст человечества, находится посредине пути: сколько у него позади, столько и впереди. На этой вершине и стоит теперь Артемий.

— Брат Артемий, делай, как решил. Ты сейчас на вершине и видишь все, мое же солнце закатилось — не видит ничего. Выбирай, что тебе больше подходит, и да будет с тобой мое благословение.

— Я выбрал, старче. Уеду!

— Благословляю тебя.

…Артемий покинул келью Максима на рассвете.

— Больше я тебя не увижу, — сказал он под конец, — и ты меня не увидишь. Уеду отсюда тайком, в Кириллов монастырь даже не покажусь, затаюсь в каком-нибудь скиту, чтоб не проведал никто.

— Поезжай, Артемий, делай все, что будет в силах твоих. А я, ежели позовут меня в Москву, не поеду. Что сделает мне теперь царь Иван? Дни мои сочтены.

— Старче, — ответил Артемий, — дней твоих будет много, не кончатся никогда.

ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА

Склонившись над столом, монах пояснял иконописцу композицию будущей иконы. Сюжет был известным, но русскому мастеру не довелось видеть иконы с этой сценой из жития Иисуса, и он затруднялся рисовать без образца.

— Здесь, — указывал Максим, — изобрази поле. Плодоносное, со зрелыми колосьями, из края в край. Пусть простирается оно, точно золотое благословенное море. Ближние колосья выпиши отчетливо — точь-в-точь такими, какими мы видим их перед жатвой. И постарайся, Анастасий, чтобы краски были посветлей, приложи к этому все свое искусство. Добавь золота и немного киновари, чтобы чуть-чуть зарумянились. Чтобы казалось, будто над изображением твоим витают запахи сухой травы… А вот тут изобрази фигуру господа…

На столе лежала бумага. Опытная рука старого иконописца, который уже отошел от дел и жил у Троицы на покое, наносила на лист то, о чем говорил Максим. Работа продвигалась быстро. Старец рисовал одним лишь углем, но пользовался им искусно: где тонкие паутинки штрихов, где сильные, четкие линии — и рисунок выходил, словно живой. Сначала, как и говорил философ, простерлось поле с колосьями, потом посередине поля выросла фигура Иисуса, справа и слева от него возникли рассеянные по полю другие фигуры. В глубине, в отдалении, показался город. Был он так далеко, что едва виднелись высокие каменные стены с башнями, за стенами — дома, церкви, кресты. Посреди крепостной стены выделялась арка ворот. Возле нее мастер изображал теперь другую группу людей.

Как раз в эту минуту, когда на бумаге начали проступать их далекие силуэты, дверь кельи распахнулась настежь. Побелевший от волнения, вбежал писец Григорий.

— Старче! — произнес он еле слышно, прерывающимся голосом, точно вместе с этим словом отлетала его душа. — Старче! Идет! — И растерянно огляделся по сторонам, словно ошеломленная птица.

Максим сделал ему знак рукой — пусть уйдет, исчезнет немедленно. Пусть забьется к себе в келью и не показывается оттуда. Обернувшись снова к столу, он заметил, как задрожала рука старого иконописца, как запрыгал в его пальцах уголек.

— Анастасий, не теряй душевного покоя, — попробовал воодушевить его Максим, — не оставляй своего дела.

Но и сам он тоже был взволнован. И, делая вид, будто следит за работой Анастасия, чувствовал, как неистово бьется его сердце.

Так, за стуком своего сердца, услышал он вскоре шаги свиты, пересекшей двор. Они были уже близко. Зрение Максима стало совсем слабым, и сквозь слезы, непрестанно сочившиеся из-под больных век, он смутно различил заполнявшие дверной проем фигуры людей. В келье потемнело. Впереди всех, высокий, гибкий, стоял царь Иван.

Оба монаха взмахнули крыльями, пали ниц. Голос Максима, чуть дрожащий, донесся словно издалека:

— Благодарю всемогущего господа, что удостоил меня узреть тебя своими глазами, прежде чем сомкнутся они навеки. Пусть сопутствует тебе мое благословение, великий православный царь, ежели угодно будет тебе принять благословение от меня, убогого…

Царь, стройный, как кипарис, смотрел на монаха с вниманием. Под его пронизывающим взглядом Максим почувствовал смятение. Однако как раз позади царя висела икона Вседержителя. Его лик, покойный и строгий, весь понимание и человеколюбие, а где следует — и непреклонность, вернул старцу душевное равновесие. Тревога Максима как бы утонула и растворилась в больших недремлющих и невозмутимых глазах Христа. Монах ощутил, как на душе у него прояснилось, разум снова был чистым и бодрым.

— Поэтому ты и видишь меня здесь, старче, — услышал он ответ царя. — Потому что хочу я получить твое благословение. И я, и царица, и царевич…

Максим перекрестился.

— Дважды благодарил я за тебя господа. Тогда, когда взял ты Казань, и тогда, когда встал после тяжкой болезни. Теперь благодарю его в третий раз.

Сверкающий взгляд царя был прикован к темному, иссушенному лицу монаха. Другим представлял его Иван. Правда, ему говорили, что теперь это тщедушный и слабый старичок, однако все, что читал царь из сочинений Максима, и все, что слышал о нем, рождало иные представления, и теперь ему словно не верилось, что этот старец, который того и гляди упадет при первом же дуновении ветра, и есть Максим Грек. «А не такими ли, как и он, были святые, которым мы сейчас поклоняемся?» — подумал Иван, а при последних словах Максима вдруг испытал соблазн склониться к его уху и крикнуть: «А что, старче, когда я родился, тебе не захотелось поблагодарить господа?»

— Узнал я, государь, — сказал Максим, — что задумал ты большое путешествие. Верно ли говорят?

— Верно, — ответил Иван. — Еду на Белоозеро поклониться святому Кириллу, я дал ему обет. Едут со мной царица Анастасия и царевич Димитрий.[204] Благослови нас в добрый путь.

Максим покачал головой.

— Царицу Анастасию я видел утром. И царевича благословил. Однако когда занемог ты и лежал в тяжелом недуге, я молился за тебя всем святым. Молился даже чудотворной иконе Богородицы, что в Ватопеде. Однако не пошел я для этого в Ватопед, отсюда помолился, из этой кельи. И богородица меня услыхала…

Царь был удивлен. Насторожили его не столько слова монаха, сколько его голос. Проницательный ум Ивана уловил, что сказано это неспроста и, чтобы докопаться до истинного смысла, следует размотать клубок слов, поискать под их внешними покровами.

— Разве не благо исполнить обет? — спросил Иван.

— Нет, не благо, — без колебания ответил монах.

Недоумение Ивана возросло еще более.

— Не благо поклониться святому Кириллу в его же обители?

— Царь Иван! Когда надлежит тебе сделать великое благо, а ты делаешь не его, а другое, меньшее, почитай, что делаешь не добро, а зло.

Тон его был спокоен и кроток. Однако от Ивана не ускользнуло, как под густыми бровями, под воспаленными веками монаха сверкнул его взгляд.

— Как ты сказал? — переспросил царь.

Максим повторил и добавил:

— Почитай, государь, что ты должен пять, а дал одно, и долг за тобой остается!

— И чего же я недодал, каково же то благо, коего я не свершаю?

— Молитвы на словах бесчисленны, однако превыше их всех, царь Иван, молитвы рук наших, наши дела. Господь сказал: не зовите меня «Господи, господи!», а делайте то, что я вам говорю. А ты вместо дела идешь говорить слова, это и есть зло, кое ты свершаешь…

Иван молчал. Он не размышлял, нет, он чувствовал, как в нем закипает гнев, вызванный словами монаха.

— И вот почему я это тебе говорю, — продолжал Максим. — И господь, и святой Кирилл хотят от тебя теперь, чтобы ты первый подал пример добрых дел; не продолжай того, что делали до тебя другие, оборви старый обычай, положи начало новому. Потому что ежели и ты будешь делать то же, что и другие, не жди никаких перемен. Поступи иначе, и тогда все твое царство начнет жить иначе.

— И как ты советуешь мне поступить? — спросил Иван.

— Начни с малого. Не езди на Белоозеро, что тебе там делать? Дом, царь Иван, не строят с крыши. Закладывается он снизу, с устоев, и оттуда растет вверх. Мы начинаем с ближнего и достигаем, те, кто того удостаивается, небес. Таков порядок, а не наоборот. И ты теперь возвратись в Москву и — чем молиться на словах — помолись делами. — Монах шагнул вперед и приблизился к царю. — Святой Кирилл не обитает там, куда ты направляешься. Чтобы он услыхал тебя, не нужно ехать в монастырь. Господь и святые повсюду, все видят, все слышат. Словами они пресыщены, хотели бы увидеть дела. И вот что я тебе советую сделать: взял ты Казань от неверных, и во время осады много там пало храбрых воинов христианских. Оставили они вдовиц, сирот, матерей обесчадевших, кои пребывают теперь в слезах и скорби. О них подумай, а не о монастырях. Возвратись в Москву, поразмысли, как тебе лучше пожаловать их и устроить, утешить в беде.

Монах приложил руку к сердцу и с мольбой, преобразившей его лицо, произнес:

— Сделай, как говорю, а я буду молиться за тебя день и ночь, до самой смерти и после смерти. Окажи страждущим свою милость, лучшей молитвы быть не может!

Последние слова произвели на царя сильное впечатление, Максим видел это по его глазам. Поэтому он заговорил снова и под конец, обратившись к иконе Вседержителя, воскликнул:

— И не сомневайся, государь, господь услышит такую молитву и прославит имя твое во веки веков!

Не знал Максим, что в мыслях Ивана господствовала теперь неукротимая воля — чтобы его слово венчало каждую речь, слово царя, никого другого. Как раз в тот год, после тяжелой болезни, когда увидел он, что даже самые близкие люди готовы его предать, в темных глубинах души молодого царя укоренилась решимость избавиться раз и навсегда от каких бы то ни было советников и править самому.

— Старче, — ответил он Максиму, — можно сделать и то, что ты говоришь, и то, что задумал я. Одно другому не мешает!

Монах протянул руку, словно хотел подхватить с уст царя неосторожное слово.

— Мешает! — воскликнул он страстно. — Мешает, царь, очень мешает, молю тебя, выслушай, что я скажу: важно не только то, что облегчишь ты страдания вдовиц, и нищих, и других обездоленных. Еще важнее пример! То, что говорю тебе сейчас, не моим убогим умом придумано, прислушайся хорошенько. Положи начало, научи людей оставить слова и ценить дела. Кому сделать это, как не тебе, царю! Этого хочет господь, этого, не иного. И подходящий миг теперь настал. Царство твое укрепилось — могучее, непобедимое, и пришло время — в твое царствование, — чтобы христианская вера стала верою деяний. Ежели не случится этого в русском царстве, то, поверь мне, не случится уже нигде. И ежели не свершишь этого ты, то никто другой уже не свершит. И пропадем мы опять на многие века… И большая это будет беда, государь!

О тайной решимости царя Максим не догадывался. Но он знал, что для него самого это последняя битва. Велика была его вера, что сможет он убедить царя и тогда разом обретет смысл все, что сделал и пережил он в своей жизни. Если же не убедит, то все пойдет прахом.

— Царь Иван, — заговорил он снова, вкладывая в слова всю свою душу, — послушай, что еще я тебе скажу: вспомни наших греческих царей, ведь они пропали только лишь из-за того, что отделили слово от дела. И примеру их последовали другие, и погрязли мы в своих грехах. Господь не спросит у тебя, что сказал ты, спросит, что сделал — даже ежели не христианин ты вовсе и никогда не целовал икону, не это важно. Вспомни царя Кира.[205] Не христианин он был, а нечестивый язычник, однако вознес его господь, удостоил великих деяний, потому что добродетельны были его поступки и воля его исполнена справедливости и милости… Взгляни сюда, государь!

Легким и быстрым движением, одухотворенным, сияющим взглядом пригласил монах царя подойти к столу и взглянуть на бумагу с рисунком.

— Что это? — спросил надменно Иван.

И монах все с тем же воодушевлением принялся объяснять:

— Не сегодня завтра я умру. И заказал я из убогих моих средств икону, кою посвящу Святой Троице. Будет это мое духовное завещание, благословение мое и проклятие!

Иван молча смотрел на рисунок.

— Красок еще нет, государь, и рисунок различается слабо, — поклонившись, пролепетал иконописец Анастасий, робко, боязливо, словно прося прощения.

— Вижу, — сказал Иван, и в самом деле умный взгляд его без труда различил изображаемое. — Здесь зрелое поле, здесь господь с апостолами, здесь крепость и город. О чем говорит это изображение?

— Это господь, проходящий засеянными полями, — объясняет Максим. — Иисус беседует с учениками своими, а те дорогою срывают колосья, потому что томит их голод. Вот здесь, у крепостных ворот, стоят фарисеи и лукаво глядят на апостолов, потому что день этот — суббота. И говорят фарисеи господу с насмешкой: «Сегодня суббота, а ты посмотри, что делают твои ученики, чего не должно делать!» И ответил им Иисус: «Неужели вы не читали никогда, что сделал царь Давид в субботу, когда вошел с голодными воинами своими в дом божий при первосвященнике Авиафаре? Ел он хлебы предложения, коих не должно было есть никому, кроме священников, и дал есть своим воинам. И сказал: суббота для человека, а не человек для субботы. Посему сын человеческий есть господин и субботы…»

Всю теплоту души вложил монах в свои слова. Так, пожалуй, сказал бы Давид или даже сам Иисус Христос. И вместе со словами словно истощилась душа старца — нечего ему было больше сказать и ныне и присно, и во веки веков. Он умолк и в ожидании вперил свой взор в лицо Ивана.

Увы, он не знал тайных мыслей могучего самодержца. Однако опытный глаз его уловил, что ни слова его, ни изображение с примером Иисуса не принесли желанного результата. На лице Ивана не отразилось никакого движения: словно ничего он не слышал, ничего не видел.

— Царь Иван, — произнес тогда Максим тихим и глубоким голосом, — заклинаю тебя: не езди на Белоозеро! Этот поступок твой предрешит многое. Ежели прислушаешься к моим словам, совершишь великое благо, ты даже вообразить не можешь, какое великое. И велика будет тебе награда, велика твоя слава. Подумай сам: люди в твоем царстве бедны, живут в горести и боли, мыслят убого. Крестьянин невежествен, точно малое неученое дитя. Возьми его за руку, направь, накорми, чтобы вырос он, научи грамоте. Чему научат его дальние паломничества и высокие колокольни? Кипарис тоже высоко устремляет свою верхушку — поглядишь, голова закружится, а что толку? Один только вид. Ни хлеба не даст тебе кипарис, ни сладкого инжира, ни винограда, ни яблока, чтоб усладил себя бедный человек… Царь Иван, склоняюсь пред тобой и целую стопы твои, не езди на поклонение!

А царь в эту минуту думал, что и в самом деле решение, которое он примет сейчас, будет весьма значительным: ежели сделает, как говорит ему старец, стало быть, воля его еще не закалилась, не созрела, и долго еще не избавиться ему от советников, что правят пока государством. Однако ежели найдет он в себе силы сказать «нет» этому старцу, которого все почитают мудрым и святым, значит, воля его окрепла, стала неприступной твердыней, и пора ему править самому как подлинному царю и самодержцу.

— А ежели я, старче, продолжу свой путь, как задумал сначала? — спросил он монаха.

Черный взгляд старца сверкнул сурово, почти жестоко.

— А… — протянул он со страхом, словно увидел перед собой испугавшие его картины. — Случится тогда великое горе! Ежели не послушаешь меня, царь Иван, великое зло причинишь всему православию. И сам испытаешь великую боль. Большая беда постигнет тебя!.. И поверь, в самом скором времени!

— О какой беде толкуешь? — с гневом спросил Иван.

— Говорю я тебе то же, — непреклонно ответил монах, — что сказал пророк Ахия жене Иеровоама:[206] там, куда ты направляешься, умрет дитя! Потеряешь ты там царевича!

Лицо Ивана пожелтело. Слова монаха напугали его, однако сильнее страха чувствовал он в себе прилив ярости.

— Ты грозишь мне? — вскричал царь. — Как смеешь ты, смертный, говорить то, что ведомо одному господу?

«Поедет», — мелькнула в голове у Максима страшная мысль, и он почувствовал, как силы покидают его. Собравшись духом, он все же ответил:

— Не гневайся, государь, сдержи себя! Среди всех планет самое яркое — солнце, среди людей — царь. Дело твое — светить, а не затенять. Ежели гнев черной тучей войдет в душу твою, то затмит в ней все. Яви же себя подлинным великодушным государем, не дай гневу подавить добродетель!

— Монах, — стиснув зубы и сузив глаза, проговорил Иван, — великую страсть скрываешь ты в своей душе. Не из любви ты это говоришь, а из обиды за то, что перенес. Накликаешь на нас кару!

Монах обеими руками схватился за сердце, словно оно вырывалось у него из груди.

— Нет, господь тому свидетель! О какой страсти, о какой обиде ты говоришь? К чему это? Здесь, в русском царстве, претерпел я муку, здесь прожил сорок лет, слеза моя замешана в вашей земле… Даже полубог Прометей, царь Иван, когда боги наконец освободили его, ни на минуту не снял с руки своей железное запястье с камнем от скалы, где принял он пытку. Там заключалась слеза его и стон его. И Кавказ полюбил он, божественный Прометей, как вторую свою родину — так уж устроены мы, люди.

Слова его, павшие, словно капли росы, тотчас испарились, не задев раскаленных мыслей Ивана. Похоже, царь даже не услыхал их.

— Монах, — произнес он с дрожью, — ты знаешь многое, и речь твоя обильна, однако сейчас хочу я услыхать от тебя только одно: возьми назад все, что сказал о царевиче!

В глазах его Максим увидел страх перед пророчеством. В этом страхе царя слабо мерцала единственная надежда старца на успех.

— Помоги мне, господи! — совершил Максим крестное знамение и, приблизившись к Ивану, заглянул ему прямо в глаза. — Царь Иван! Ежели не послушаешь моих слов, то потеряешь царевича!

Вне себя от гнева Иван взревел, топнул ногой и бросился к двери.

Вечером в келью к монаху пришли Алексей Адашев и духовник царя протоиерей Андрей с князем Мстиславским и молодым князем Курбским.

— Старче, — сказал Адашев, — царь очень удручен твоими словами. Однако решение его ехать на Белоозеро нерушимо. И ты не держи на него зла за то, что не послушал он тебя, благослови его в добрый путь.

Максим, разбитый и сокрушенный, старый воин, потерпевший поражение в последней битве, лежал в постели без сил.

— Скажите царю Ивану, что большое зло причинит он своему царству и всему православию. И своего благословения я ему не даю.

— Старче, — взмолился протоиерей, — возьми назад то, что сказал о царевиче. Большой это грех.

— Одумайся, — строго обратился к нему Максим, — слова мои не имеют никакого значения. Ты — священник и обязан это знать… Я не чародей и не пророк. Поди лучше к царю, убеди его переменить решение. Пусть оставит обеты и пожалует бедствующих своих подданных. Тогда будет он здоров и многолетен с женою и чадом.

— Чем же виновато дитя? — воскликнул священник. — Почему ты к нему так несправедлив?

Максим взглянул на него, печально покачал головой:

— Бедный поп, что у тебя на уме? Разве я пророк, или маг, или святой? Видел я младенца сегодня утром, когда принесла его сюда царица Анастасия. Слаб здоровьем царевич, не вынести ему тяжкого пути…

Священник несколько успокоился.

— Ты, Максим, не лекарь, ты — божий человек. Благослови дитя, а до остального тебе дела нет.

— Младенца я благословил, — ответил старец. — Дай бог, чтобы с ним ничего не случилось в этом безрассудном путешествии.[207]

Посланцы царя вздохнули с облегчением.

— Теперь мы покойны. Добрый час тебе, старче…

…И ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА

Старую мечту сгрыз жучок — монах даже вспоминать о ней не хотел. Столько всего сказал он и написал митрополитам, патриархам, игуменам, боярам, князьям, обоим царям и многим другим людям, что надоело ему просить. Словно изнуренный путник, проделавший огромный путь, словно старый конь, обессилевший на бесконечных подъемах и спусках, он чувствовал, что исчерпал себя до конца и старания его были тщетны. Примерно с той поры, как года два с лишним назад состоялась у него встреча с царем Иваном, Максим перестал думать о своей мечте.

Осуществить ее не было возможности, даже если бы его отпустили. Устал он страшно, состарился. В сердце умолкли и вера и ожидание. Умолкло страстное желание вновь увидеть родные места, и он уже не горевал, что умрет на чужбине. Похоже, что не волновала его и смена времен года — дожди и солнцепек, цветущие поля, посев, жатва. Не волновали беседы с другими монахами, даже когда речь заходила о Святой Горе: ничто уже не пробуждало былых чаяний и тоски.

…Теперь вокруг него толпились молодые люди, деятельные, любознательные. Часто приезжал из Москвы князь Курбский, навещали и другие юноши из благородных семей, жаждавшие познания и пищи духовной. Прибывали мастера, которым царь Иван велел изучить искусство книгопечатания. Они собирались в его келье, сбивались вокруг него, точно голодные неоперившиеся птенцы. С ними проводил Максим отрадные, блаженные часы, старался научить чему мог. Проповеди он уже не читал и наставлял крайне редко. Молодые люди искали знаний. Прежние московские его ученики, сорок лет тому назад, устремлялись к другому — интересовались Писанием, тайным смыслом притч, нравственным содержанием священной истории. Эти же больше заботились о том, чтобы обогатить себя полезными сведениями. Нельзя сказать, что Писанием они пренебрегали, нет. Но в первую очередь нужны им были науки. О многом расспрашивали они старца. О новых краях, открытых испанскими, португальскими и генуэзскими моряками, об Африке, Индии, Америке, Молуккских островах. Сами добывали книги с описаниями новых земель, изданные на латыни или же по-немецки. Стремились изучить чужеземные языки. И странное дело: с такою же охотой и монах передавал им все, что имел. Беседуя с ними, он испытывал радость и покой. На душе становилось легче, словно оставил он тщетное дело, которое вдобавок крайне утомило его, и принимался за другое, более легкое и более полезное. Так он старался посвятить иеродиакона Ивана[208] в тайны движущихся железных букв, насколько он помнил их по Венеции и Флоренции. Раскрывал смысл чужеземных писаний или же рассказывал то, что помнил об отважном португальце Васко, который добрался до Индии, до города Каликута,[209] обогнув на своем корабле Африку, о его соотечественнике Бартоломео,[210] других мореходах и разведчиках суши, таких, как братья Николо и Маттео Поло; первых венецианцах, что триста лет тому назад достигли далекого Китая, куда перенес столицу бескрайнего монгольского царства великий хан Хубилай,[211] внук грозного Чингисхана…

Как живо просыпались в памяти эти давние сведения, позабытые подробности, услышанные или извлеченные из книг еще в раннем детстве, в родном городе Арте! Теперь эти воспоминания доставляли Максиму несказанное удовольствие. Пускаясь в долгие рассказы о неизвестных краях, он чувствовал себя точно отрок, увлекшийся любимой игрой. Как удивительно оживали картины былого! Как поразительно теперь, в глубокой старости, работала память! Перелетала, словно бабочка, с цветка на цветок, с одной звезды на другую. Выбирала милые сердцу мгновения жизни, сладкие, солнечные часы. А то, что было меж ними — меж цветами, звездами, зорями? Все это, лишенное аромата, света, прелести, Максим не вспоминал совсем, оставлял вне поля своего зрения — точь-в-точь как поэт, безразличный к бесцветным лицам.

Что же помнил теперь монах?

Много раз ощущал он, как трепещет в нем то молодое чувство, какое наполняло его во время путешествия весной 1518 года. Вновь перед ним сияло волшебное видение великого Кремля, озаренного лучами солнца и его надеждой. Великой надеждой православия. Максим прибывал тогда в Россию словно один из землепроходцев, мореходов, венецианцев, открывателей неизвестного. Он был исполнен ожидания, дерзаний, веры… Столько лет минуло с тех пор, столько веков. И вот на юных лицах новых учеников, жаждущих знаний и деяний, он много раз ловил отблеск тех волшебных минут своей легендарной весны.

С цветка на цветок, с одной звезды на другую… А то, что вытерпел он за эти годы? А те, кто причинил ему столько зла? Нет, о них он не вспоминал. В пропасть между двумя сияющими вершинами он даже не заглядывал — что ему там высматривать? Серые, безрадостные, случайные жизненные встречи… Немало любопытных людей проходило через монастырь, наведывались к нему в келью, задавали глупые вопросы: не держит ли Максим зла на своих врагов, простил их или еще проклинает? И старый епископ Топорков, живший теперь монахом здесь поблизости, в Песношском монастыре,[212] тоже присылал к нему спросить об этом. И царь Иван, и митрополит, и игумен, и другие — все только это и хотели узнать… Странные люди! Горе ему, если бы все эти годы он и в самом деле был прикован к тому, к чему стремились приковать его враги. Горе ему, если бы не сумел он возвыситься, устремить свой взгляд к дальнему горизонту… «Обновляется, подобно орлу, юность твоя». Так поднимайся же в выси, как можно дальше, поднимайся, подобно орлу. Распластай крылья, узри оттуда восхитительный лик мира. Заключи в себе все, что способно к великой жизни. Взгляни, что различимо с большой высоты — большие горы, большие реки, большие равнины, большие надежды. Возьми же и воссоедини эти яркие точки земли в единой картине, с которой не расстанется твое зрение, — только так познаешь ты счастье. И будешь счастлив даже в горькие часы.

— Что, старче, помнишь ты лучше всего из своей тогдашней жизни в Москве? — спрашивали его молодые люди.

— Ученые беседы с просвещенным дьяком Карповым, — отвечал им монах. — С любомудрым Федором.

Федор Карпов, дьяк княжеского двора, тоже пострадал от князей и бояр, и однажды звезда его закатилась. Однако образ его запечатлелся в светлом видении, которое хранила старческая память Максима, как одна из самых ясных точек земли.

…С цветка на цветок, с одной звезды на другую. Часто, посвящая дьякона Ивана в искусство книгопечатания, вспоминал он друга своей молодости, «милосердного, ученого и любезного друга», как писали они тогда в письмах, Иоанна Григоропуло, родом с Крита. Юное лицо без усов и бороды, высокий, смуглый, шапочка набекрень, живой искрящийся взгляд, душа благородная и щедрая. Да и ум острый, сметливый. Сын попа из Ираклиона. Первый типограф в Венеции, в типографии критян Николая Властоса и Захария Каллиргиса. Потом сотрудник Альда Мануция в его Новой Академии,[213] прекрасный ученый. И друг… Дорогой друг Григоропуло!

…Дьякон Иван, умный русский мужик, сидел на скамье напротив Максима и угадывал, что мысли старца унеслись сейчас далеко-далеко. Взгляд его блуждал, озаренный нежной улыбкой, и ее огонь согревал увядшие щеки, оживлял, молодил.

«Из Мирандолы.[214] Узнай, дорогой мой Иоанн, что я благополучно прибыл в Мирандолу и нашел, что расположение ко мне вельможи нисколько не переменилось в худшую сторону…

А ты, дорогой мой друг, веселись и не забывай о совете мудреца: наслаждайся часом, ибо все быстротечно.

Будь здоров и приветствуй от меня ученого Альда…

Скажи Захарию…

Кланяйся от меня Мастрофрангискосу…

Всех друзей обнимаю, особенно Георгия Мосхоса, многие ему лета…

Твой Дорилей Триволис, лакедемонянин из Спарты…»

Дьякон Иван, человек дела, хотел бы поскорее овладеть секретами движущихся букв. Однако он молча сидел в сторонке, понимая, что в такие минуты, как эта, людям посторонним надлежит проявлять почтительность.

А из-под воспаленных век старца все еще струился свет радости.

«Всех друзей обнимаю…»

Друзей было много. Беженцы из разных краев — из Эпира, Мореи, Фессалии, Фракии, с островов, из Царьграда…[215] Марк Мусур, братья Григоропуло — Николай и Иоанн, Димитрий Дука, исключительный каллиграф Иоанн Руссос. Альд, римлянин, основатель Новой Академии.

«Составлен статут[216] Сципионом Картеромахом, из племени чтецов, принят Альдом, римлянином, главою Новой Академии, и Иоанном Критянином, из племени правщиков, председательствовавшими; одобрен же всеми членами Новой Академии…»

«Всех…» Да, теперь он припоминал всех, отсюда он видел их прекрасно. Старческая память — что черное небо без звезд, из края в край затянутое тучами. Но вдруг подул ветерок, спешился всадник, ударил копьем. Тучи вокруг раны зашевелились, веко приподнялось, показался глаз. Маленькая прорезь, пропускающая крохотное видение, однако сверкает оно словно росинка на листе, словно кристалл. Тает время, тает расстояние, исчезает все, кроме нескольких лиц, неизменных, ярких, живых, как тогда, и ты слышишь их, и они слышат тебя.

— Дорогой друг Михаил, где ты блуждаешь, куда тебя занесло?

— …подобно челну посередь моря, всевозможными ветрами вздымаемому и низвергаемому, скитаюсь я по сей день, вечный мореплаватель…

— Видишь ли ты нас оттуда, не забыл ли о нас?

— Вижу. Все вы для меня ясные точки земли, помню, не забываю…

— Что видишь ты здесь?

— Якорь.

— А здесь?

— Дельфина…[217]

…Однажды утром прибыл из Москвы молодой князь Курбский. Он привез три венецианские книги, на каждой была виньетка с изображением якоря и дельфина.

— Не помнишь ли ты, учитель, что это такое?

Максим взял книгу в руки, поднес ее вплотную к лицу, улыбнулся.

— Это, князь Андрей, печать Альда Мануция — якорь и дельфин.

— Да, — кивнул головой Курбский. — А дядю моего Семена помнишь, не забыл?

Славного воеводу Семена Курбского Максим помнил. Помимо отваги, он еще отличался ясным умом — один из светочей знания при дворе великого князя Василия. Часто приходил он в келью к Максиму, жаждал духовного общения, да и сам держал в руке зажженную свечу любомудрия, однако князь Василий погасил ее, бросил на землю, наступил, раздавил.

— Да, это так, — вздохнул молодой князь Андрей. — Однако послушай, учитель. В бумагах дяди нашел я старое письмо. Судя по почерку, а также по приписке самого дяди моего Семена, послание твое. Князь спрашивал тебя как раз о том же, об изображении якоря и дельфина, о смысле, который вложил в них печатник, поместив на такое почетное, видное место, на какое в священных книгах помещают крест, или же голубицу, или же длань господа, символизирующую благословение. Все, что ты пишешь, прочитал я с большим вниманием. Однако вижу, что смысл символа выходит неясным, посмотри сюда, старче!

Курбский снова поднес к глазам Максима книгу и пальцем указал на виньетку.

— Посмотри, учитель! Есть тут надпись, два латинских слова, и смысл их с трудом увязывается с мудрым толкованием, кое дал ты дяде моему Семену об этих символах… Пишешь ты, учитель, что якорь — это вера Христа, а дельфин — душа человека, однако как объяснить тогда смысл надписи?

Монах погрузился в молчание. Семена Курбского, его ум, добрый и любознательный, он помнил хорошо. Однако послание свое к князю не помнил совсем. И теперь, слушая молодого ученика, пытался воскресить в памяти, что он сказал тогда, сорок лет назад, о печати Альда?

— Послание у тебя с собой? — спросил он князя Андрея.

— Да, старче.

— Прочитай его мне.

И князь Андрей прочитал старое послание: «Был в Венеции некий философ, весьма искусный, имя ему Альд, а прозвище Мануций, родом итальянец, отечеством римлянин, древнего римского рода, большой знаток греческой и римской грамоты. Случилось мне знать его и видеть в Венеции и часто хаживать к нему по книжным делам. А я тогда еще молод был, в мирском платье…»

Монах оживился, поднял якорь, поплыл по спокойным волнам.

— Читай, читай, — ласково сказал он ученику, — пусть гребет твое весло. — И взгляд его погрузился в золотистую гладь.

«Задумал тот Альд Мануций премудрое дело, напоминая сею печатью на книгах всякому человеку, властителю или же бедняку, как можно приобщиться к жизни вечной, ежели они истинно желают ее. Якорь показывает утверждение и крепость веры, рыба же — душу человека. Притча эта учит нас: как якорь железный крепит и утверждает корабль в море и избавляет его от всякой беды, от бурь морских и волнений, так и нелицемерный страх божий, водруженный твердо в душах человеческих согласно заповедям божьим, избавляет их от всякой напасти и козней видимых и невидимых врагов…»

Курбский поднял глаза от послания, увидел на лице старца раздумье. Голова Максима упала на грудь, глаза были закрыты, ничего он не видел, не слышал.

— Старче… — произнес князь.

— Читай, князь Андрей!

И Курбский продолжал:

«Корабль без якоря не может избежать морских бурь, подхватывают его ветра, носят по волнам, разбивают о скалы, и, будучи разбит, погружается он в бездну и пропадает. То же случается с душой человеческой, ежели потеряет она свой якорь. Отринувши страх божий, становится она легковесной, теряет корни, поддается видимым и невидимым врагам, погибает…»

— Вот и все, старче, — закончил чтение молодой князь.

Монах поднял голову, взял послание в руки, внимательно просмотрел его.

— Князь Андрей, — сказал он после некоторого молчания, — то, что здесь написано, содержит полезные знания, однако я подобен сейчас путнику, застигнутому ночью. И вижу не так, как видел некогда. Вижу немногое, ничтожно малое, только то, что лежит передо мной на току и озарено светом, падающим сверху. Вот посмотри… — И, не открывая глаз, он скрюченным пальцем нарисовал в воздухе какие-то контуры. — Вот посмотри… Здесь якорь, здесь дельфин… А здесь подпись. А теперь послушай объяснение, какое слышал я от самого Альда. Нет, не то, что написано в послании. Теперь я помню его хорошо. Так вот, обрати внимание: дельфина и якорь Альд взял с древней римской монеты. Альду дал ее Петр Бембо,[218] венецианец, один из самых почтенных членов Академии. Альд взял изображение и сделал его печатью Академии, добавив от себя подпись: Festina lente.[219] Однако слова эти принадлежат не ему и не кому-нибудь из отцов церкви, нет. Принадлежат они римскому императору Августу, у него заимствовал их Альд. В двух этих словах и заключается смысл. А смысл этот — умеренность жизни; пусть человек идет быстро, однако не торопится. Спеши медленно: не ленись, однако и не забегай вперед своей мысли. Об этом говорят два символа — дельфин и якорь вместе: скорость при осмотрительности, порыв при прочности…

Монах продолжал рисовать дельфинов и якоря. «Умеренность, — повторял он своему ученику. — Во всем соблюдай умеренность. Все умеренное отлично. Мудрое правило жизни…»

И с того дня он всюду в своих бумагах неустанно рисовал эмблему Альда, куда ни посмотри — везде дельфины и якоря. Память Максима то замирала, то приходила в стремительное движение: то якорь, то дельфин, то погружение в глубины, то скольжение по глади вод, путешествие. Осаждала старость, осаждали воспоминания. Плоть направлялась вперед, к могиле, к концу. Память упорно возвращалась назад, к началу.

Назад, назад… Глубже и дальше.

И настала пора, когда из Италии он вернулся на Корфу.

А теперь, в последнее время, все чаще вспоминал свою родную Арту, старый город, распростершийся в долине, утопающий в садах. Новые минареты на старинных византийских храмах…


Так вот, Святой Горы во всех этих путешествиях словно и не было, словно поглотило ее море. Не видел ее Максим, не тосковал по ней. И однажды в разговоре с Григорием, который недоумевал, почему старец не пишет, не молит, как прежде, ответил, что именно сейчас он и поступает правильно. Не прав он был раньше, когда плакал и просил милосердия. Мольбы и слезы были слабостью плоти, для просвещенного духа родина — всюду, все люди — братья, и Святая Гора, подобно богу, всегда с тобой. «Что сказал я царю, когда тот ехал поклониться на Белоозеро? Не сказал ли я ему, что бог всюду? То же самое говорю сейчас и тебе, ибо в этом и есть истина».

Если кто и рвался на Святую Гору, так это писец Григорий. Он сгорал от желания попасть на Афон. Потому и бросил свой монастырь, последовал за Максимом. И вот теперь Максим перестал думать о возвращении. Григорий недоумевал и огорчался. И не упускал случая напомнить, пробудить старую мечту.

— Напиши, старче. Как же ты забыл свой монастырь? Это ведь грех! Напиши митрополиту… Напиши царю Ивану…

Максим слушал писца и молча качал головой. Присутствие Григория было утомительным.


Как вдруг что-то случилось, и посреди пепельной гладкой равнины, на которой не видно было ничего, взметнулся высокий, до неба, святой купол.

Из Москвы приехал человек. Монах.

На листке бумаги он привез нечто невероятное: несколько слов на родном языке!

«Возлюбленный отец мой, господин Максим, пишу тебе настоящее в поспешности. Нахожусь я здесь, при государе Московии, великом царе Иоанне, посланником святейшего престола. Будь здоров, уповай на господа… Епископ евгрипский Исаак. И в напоминание тебе: Стридас».

«Голос слышен в Раме, Рахиль плачет о детях своих, ибо нет их… Удержи голос свой от рыдания и глаза твои от слез, говорит господь, ибо есть надежда для будущности твоей и возвратятся сыновья твои в пределы свои… Есть награда за труд твой… И в напоминание тебе: Стридас…»

Когда пришло письмо, Григория рядом не оказалось. Он был по соседству у своего друга Герасима, тоже писца. Торопливо ел селедку и запивал вишневой наливкой перед тем, как приняться за новый труд, перепись сербских канонов — срочный заказ князя Курлятева,[220] который тоже осел здесь, в одной из келий монастыря, чтоб успокоить душу, вынесшую немало войн и великой вражды.

Григория нашли и позвали: старец его не в себе, плачет, бредит.

Тот поспешил к Максиму и действительно застал его в слезах. Писец обнял его, и философ впервые не заметил, что, несмотря на категорический запрет, Григорий снова наведался к Герасиму. Ничто не возмутило обоняния старца — ни запах селедки, ни пары вишневой наливки. Весь мир в этот момент благоухал для него кедром и сосной, горным чаем, тимьяном, опаленной солнцем дикой травой. Пахло морскими водорослями… Ах, благословенная скорлупка, все же сделала она свое дело — вот видишь, бывает и так! Все бывает, ежели пожелает господь…

— И он пожелал, Григорий. И вот наступают дни, говорит господь, и возвращу я их в земли отцов… Пой осанну, Григорий.

Ликующий голос Григория загремел что было силы.

Потом Григорий взял письмо греческого епископа, прочитал, оросил и своими слезами. Исаак Стридас… Кто это? Что знает старец о добром епископе? О, многое, очень многое! Исаак был его учеником, жил при нем послушником, его, Максима, келейником. Духовный сын, воспитанник, самый милый сердцу во всей славной Ватопедской обители! Разумный, ревностный в учении, чадо святой церкви — из самых избранных… И вот, не забыл учителя… Уж он-то сделает теперь все…

— Завтра поедешь в Москву, — сказал старец. — Повидаешь его. Привезешь сюда…


Итак, они уедут. Однако к такому путешествию следовало подготовиться! «Уезжаю, — говорил всем Максим. — Придите, я благословлю вас. Скажите, что должен был сделать и не сделал, в чем еще мой долг. Чтобы не уехал я должником. Нет, не уверяйте, что долг исполнен сполна. Осталось еще немало. И надобно теперь, пока есть еще время, потрудиться, чтоб отдать все до последней иглы. С дьяконом Иваном мы не закончили, многое еще нужно ему узнать… И новый перевод псалмов, заказ князя, на полпути… Игумен просил посмотреть Триодь… Хорошо бы написать послание царю Ивану. Пусть сдержит свою гордость. Пусть укрепляет и расширяет державу — вместе с ней крепнет и растет православие. Однако пусть не забывает призреть бедных и страждущих, пусть судит справедливо. Говорят, теперь он не слушает никого. И будто царица Анастасия невзлюбила Сильвестра, враждует против него… Надо написать всем… И самое главное… О господи!»

Самое главное он обнаружил однажды вечером, беседуя с дьяконом Иваном. Иван рвался поскорее овладеть искусством, был нетерпелив и спор, однако не проявлял охоты изучить чужеземные языки. Не знал ни греческого, ни латыни, никакого другого. Однако, не зная языков, как сможет он разумно управлять типографской машиной, которую старался соорудить? Машина — это зверь, не видит, не слышит, не думает, не устает. Вместо нее думает ученый человек, ну, а если у человека нет знаний, необходимых для здравомыслия?

Да, в этом и заключается теперь его долг. Самый важный и срочный. Отыскивая, что еще может он сделать, как сумеет помочь своими скромными знаниями тем, кто в скором времени начнет печатать и в России сотни, а завтра тысячи священных и других полезных книг, Максим позабыл даже об епископе Исааке. Так поглотили его новые заботы, что старец нисколько не тревожился, хотя уже два месяца прошло с того дня, как получил он письмо, а епископ к нему не наведался и не дал о себе знать новой весточкой. Когда Григорий отыскал его в Москве, тот наказал передать старцу, что непременно будет говорить о нем с царем Иваном. Таково желание самого вселенского патриарха.

— Надежды наши велики, — сказал он Григорию, — господь даст, исход будет самый благоприятный.

И Максим, душа, вскормленная надеждами, не мог не поверить. Он верил и ждал. И был спокоен. Другое волновало его теперь: что будет с теми ошибками, которые может допустить страшная машина дьякона Ивана?

— Иван, — говорил ему Максим с упорной настоятельностью, — и с рукописью, когда в нее прокрадется ошибка, беда бывает немалая: начальную ошибку первого писца повторяет второй, и такие ошибки мы обнаруживаем даже по сей день в Евангелии и в литургических книгах. Ну, а машина? Ты представляешь, что будет с машиной?

Ивана занимало лишь одно: как устроить машину.

— Машина за один раз будет готовить сотни списков, и ошибки тоже будут распространяться сотнями! — с ужасом говорил старец. — Ох, Иван, машина — это страшный демон…

— Ангелом она будет, старче, — возражал Иван, — добрым ангелом, приносящим пользу, а не коварным сатаной.

— Да, — соглашался монах, — она может быть и ангелом, как ты говоришь. Но может быть и сатаной. Вдумайся: она неграмотна, мы неграмотны. Сохрани господь, чего только мы с ней не натворим!

Максим конечно же понимал, что уговоры его тщетны. Какие наставления дать, какие советы? Одно только и было наставление: учитесь грамоте!


Как-то под вечер озарила его светлая мысль.

С утра он чувствовал большую слабость в сердце и с постели не встал. Но вот пришла мысль и дала ему силы.

Максим поднялся, сел за стол. Взял бумагу и дрожащей рукой написал:

«О пришельцах-философах»[221]

Да, он собирался говорить о них. О чужестранцах. О бесчисленных иноземных ученых, которые могут быть ангелами, а могут оказаться и демонами, виновниками великих бед. Стекаются они теперь сюда со всех концов земли, поступают на службу русского царя и православной церкви. Россия, великое христианское царство, — государство новорожденное. И плоть, и дух его только сейчас образуются. И среди иноземцев, прибывающих, чтоб передать ему свои знания, есть люди мудрые, ученые, полезные и бесценные. Однако другие образованны только наполовину, некоторые же и вовсе безграмотны: не обучались ни наукам, ни художествам, ни ремеслам. Не ведают ни грамматики, ни риторики, ни стихосложения, не знают толком ни своего языка, ни других языков, чтобы можно было сравнивать и проверять. И к прочим эллинским наукам не питают почтения, не признают, что от них пошло просвещение. Ничего не знают, однако хвалятся, будто знают все. Обманывают благодушных русских, хитростью добывают себе средства к пропитанию и другие выгоды.

«Потому и рассудил я, любезные братья, господа мои, что справедливость требует оставить вам несколько строк, написанных мной эллинским способом. Сохраните их для испытания всякого хвалящегося.

…И ежели кто придет к вам, когда меня здесь уже не будет, дайте ему перевести эти строки на ваш язык. И то, что переведет он, сличите с моим переводом. Ежели его перевод будет в согласии с тем, какой я вам оставляю, то этого человека примите и верьте ему как доброму и опытному. Ежели не может он перевести вполне согласно с моим переводом, не верьте ему, хотя бы он тысячу раз хвалился».

Старец глубоко вздохнул. Ладонью прикрыл глаза, опустил голову на грудь, погрузился в молчание.

Он чувствовал себя истощенным. В ушах шумело, голова налилась тяжестью, мысли разбредались, разлетались и исчезали, как птицы в небе. Нет, нет, он должен собрать их и вернуть на место, он обязан сложить стихотворение.

Он окунул перо в чернила и написал на другом листе бумаги:

ВХОДЯЩЕМУ В БОЖЕСТВЕННЫЙ ХРАМ
Ты, в сей божественный храм восходящий с почтением,
непогрешимый рачитель в святом благоверии,
знаешь ли, что открываешь ворота небесные,
где возглашается ангелов песнь непрестанная…

Текст на родном языке слагался легко, струилась из родника вода, проворно сбегала по склону от стиха к стиху, от одной мысли к другой, растекалась повсюду, от грядки к грядке, и благодарно кивали листья, цветы, плоды…

Внизу Максим старательно написал перевод. А когда закончил, призадумался: правильно ли он поступил? Справедливо ли требовать от любого человека, чтобы сделал он точный — слово в слово — перевод? Мыслимое ли это дело, чтобы все выражали определенное содержание одними и теми же словами? Разве не случается заменить одно слово другим или поменять слова местами, а смысл все равно остается неизменным, переданным достоверно? Да, случается. Он знал это по своему опыту. Так что же он тогда делает? Добро или зло?

Если бы судией был он сам, то, зная оба языка, он, разумеется, вынес бы справедливое суждение. Но к кому попадет на испытание иноземный ученый? Кто будет ему судией? Господи! Монахи и игумены подчас вовсе неграмотны, да и многие епископы тоже! Неученые или недоученные. Ежели один неуч судит другого, беда невелика, они друг друга достойны. А ежели иноземный ученый окажется и в самом деле мудрым, просвещенным учителем, что тогда? О господи!

Монах вздохнул. До сих пор мысли его были направлены на то, чтобы защитить монастыри и церковь, новое, неопытное христианское государство от невежества и хитроумия многочисленных бродячих магов и шарлатанов. Но разве не надлежало подумать и о мудром ученом — как защитить его от невежества и неприязни темного клира? Чем разнятся люди невежественные, поставленные в судьи, от страшной машины, которую сооружает дьякон Иван? Ничем. Пустые головы, кимвалы звучащие.[222] Сядут сверять слово за словом, букву за буквой. И по неведению своему могут сурово и несправедливо осудить знающего человека, ежели заменит он одно слово другим, равным по смыслу или, быть может, более сильным, чем то, что употребил сейчас Максим, ежели изменит порядок слов, придав течению речи особую красоту и музыкальность — не исказив содержания, а украсив его… О нет! Следовало защитить ученого от неученых, чтоб не обошлись с ним дурно, когда он принесет им свет знаний своих, чтоб не прогнали с позором, не обидели, не ранили. Стало быть, надобно сделать перевод вольным и дать свободу действий тому, кто будет проходить испытание. Этого требуют и справедливость, и польза дела.

Поэтому рядом со старым переводом Максим написал еще один. Позволил себе некоторую игру слов, изменил их порядок, ввел выражения, которых не употребил ранее. И еще позаботился о том, чтобы фразы обрели несколько иной ритм. Местами — чуть легче, мягче, проникновеннее; местами — по-прежнему ровный, строгий, логичный. И там, и там — своя музыка. Ведь музыка — речь души. А души людей, хоть и рождаются из одного источника, обретают многообразие в пути по разным дорогам жизни — тут ширь, равнина, беспредельная степь, а тут горы, ущелья, непроходимые чащобы. Здесь суша, а там море, но ведь и на море встречаем мы то равнины, то горы и пропасти. Так суждено человеку.

«И еще спросите его, каким размером сочинены эти строки.

Ежели скажет эпическим, то он прав. Но ежели назовет элегический, то не согрешит против истины.[223]

Спросите его тогда, сколько стоп имеет тот и другой размер.

И ежели ответит, что эпический размер имеет шесть стоп, а элегический — пять, то знайте, что ответил он верно, и не имейте никакого сомнения.

Примите этого человека. Он ученый и принесет вам пользу…»

Максим испытывал облегчение — теперь он исполнил свой долг сполна.

И все же чего-то недоставало, чего-то очень важного он недосказал… Старец перечитал все послание сначала. Взгляд его задержался на последней строке. Он прочитал ее еще раз:

«Примите этого человека. Он ученый и принесет вам пользу…»

Некоторое время Максим смотрел на свежую запись с тем странным чувством, с тем тайным волнением, которое вызывает в душе внезапное появление лица, сыгравшего некогда, много лет назад, роковую роль в твоей жизни. Давно это было, очень давно. Память сохранила не все, ускользнули детали, расплылись черты… Но что-то в этих очертаниях кажется тебе знакомым и смутно волнует… Сердце тревожно замирает в предчувствии бурного наплыва воспоминаний, скопившихся, словно вода за плотиной, в укромных уголках сердца, в глубинах зрачков…

«Примите его…»

А потом?

И вот разом к сердцу прихлынула кровь, к глазам — жаркие слезы. То, чего не хотел и не мог помнить все эти годы, воскресло в одно мгновение — Даниил, Топорков, великий князь Василий, соборные суды в Москве, отряды княжеской стражи, костры у входа в келью, лютая зимняя стужа и мрак темницы, тяжкие муки свои там, в бессолнечном мраке; целая буря злых духов — страсти, корысть, себялюбие, властолюбие — заплясала вокруг несведущего, беззащитного человека, скромного писца.

«Примите его…

Примите его, братья, с любовью и честью. Пусть останется в вашей стране — сколько ни пожелает. Награждайте его, не скупясь, и, ежели пожелает возвратиться на родину, отпустите его с миром…

Отпустите его с миром, не удерживайте у себя насильно. Это не похвально и не справедливо и для земли вашей не полезно. И, как знаете вы из Писания…»

Он хотел напомнить о трех ангелах и гостеприимстве Авраама.[224] Однако другое видение вдруг вспыхнуло и завладело его воображением, оттеснив первое.

Сцену с Авраамом и Саррой или другую — с Лотом, изъявившим готовность ради гостей пожертвовать своими девственными дочерьми, а также иные сцены из Бытия и Исхода, евангельские притчи, изречения апостолов в защиту странников и путников — сколько раз писал он об этом, сколько раз говорил… Нет, теперь он к этому не вернется. Он скажет о том, другом видении, что вспыхнуло и погасло, как светлячок. Однако потом явилось вновь, приблизилось, озаряя ровным и сильным светом, как в ясные дни обнимает вселенную солнце.

…как на небе светлое солнце…

Да, не было другой истории, которая столь сильно очаровала бы его сладостным сиянием доброго поступка. Еще лучезарнее, чем дворец царя феаков, была его доброта, любовь и сочувствие к неизвестному измученному скитальцу, выброшенному на берег свирепой бурей. Золотой птицей слетел с царских уст святой закон гостеприимства, и никто другой не выразил его отраднее, чем Алкиной:

Приглашаю
Выслушать слово мое вас, людей феакийских, дабы я
Высказать мог вам все то, что велит мне рассудок и сердце.
Гость иноземный — его я не знаю; бездомно скитаясь,
Он от восточных народов сюда иль от западных прибыл —
Молит о том, чтоб ему помогли мы достигнуть отчизны.
Мы, сохраняя обычай, молящему гостю поможем;
Ибо еще ни один чужеземец, мой дом посетивший,
Долго здесь, плача, не ждал, чтоб его я услышал молитву,
Должно спустить на священные воды корабль чернобокий,
В море еще не ходивший; потом изберем пятьдесят два
Самых отважных меж лучшими здесь молодыми гребцами…

Старец закрыл уставшие глаза. Сколько раз за долгие годы вызывал он волшебное видение корабля, направляющегося наконец после стольких испытаний к Итаке: пятьдесят два сильных гребца, налегающие на весла, и Одиссей, забывшийся на палубе бестревожным, усладным сном…

«И, как знаете вы из Писания…»

Нет. Он взял перо и тремя толстыми линиями перечеркнул последние слова.

«Знайте же, что говорит и премудрый Гомер, законополагая о страннолюбии: пусть странник будет вам любезен не менее брата родного, а ежели пожелает уехать, отпустите его с миром в милую землю отцов».

Теперь Максим закончил, больше он ничего сказать не хотел. Голову так и тянуло вновь склониться на грудь, и он позволил ей опуститься, погрузиться в зыбкие разноцветные круги, небесные коромысла, ореолы славы, которые все множились и постепенно заполняли небосвод. Он чувствовал несказанную сладость, точно его уложили на мягкие подушки… Внезапно какой-то шорох коснулся его слуха: что-то соскользнуло и мягко легло на пол.

С огромным трудом открыл он глаза, оглядел стол. Потом опустил взгляд ниже и увидел свое перо: оно лежало у ножки скамьи, чуть в стороне от носка его башмака.

Максим улыбнулся ему. Хотел что-то прошептать, но губы не шевелились. Он снова закрыл глаза и отдался своему видению.


…Рассвет на Ионическом море. Отблески — лиловые, золотисто-зеленые, голубые: все цвета дня — младенцы в своей утренней колыбели. Корабль мчится быстро, даже орел не смог бы его обогнать, ничто теперь не в силах повернуть его вспять. Уже близко, близко, не тревожься, успокойся; вот гребцы расстелили на палубе ковер с белоснежной простыней, предайся же мирно своему сну:

Тою порой миротворно слетал на вежды
Сон непробудный, усладный, с безмолвною смертию сходный.

…Гребут быстрые весла, рассекая волны Амбракийского залива, куда, огибая луга и сады, несет свои воды Арахтос, река Арты.

ДВУМЯ ДНЯМИ РАНЬШЕ
(Заключение всей истории)

Двумя днями раньше епископ Исаак явился во дворец, чтобы проститься с царем Иваном.

По велению государя в палату принесли дары, которые должен был отвезти патриарху епископ. Были тут редкие меха стоимостью более двух тысяч золотых рублей. Сверх того царь Иван давал еще и денег на нужды Вселенской патриархии, а также крупный сапфир для самого патриарха, только что взошедшего на престол, чтоб украсил свою патриаршую митру.

Самому Исааку государь пожаловал саккос из Дамаска, расшитый золотом, с рубинами и жемчугом. Царица Анастасия подарила ему плащаницу, сотканную ее руками из золотых и серебряных нитей.

Ослепленный этой щедростью, епископ склонился до земли, поцеловал руку Ивана, осыпал его благословениями.

— Мы пребываем в ожидании, — напомнил царь, когда епископу пришло время удалиться, — надеемся, что грамота патриарха прибудет без промедления.

— Грамоту, какую угодно получить твоей милости, великий государь, — отвечал Исаак, — святой патриарх составит непременно, и вскоре ты получишь ее вместе с его святейшим благословением.

Иван кивнул головой. Однако епископ хотел что-то добавить. Некоторое время он постоял в нерешительности, потом отважился и проговорил:

— Хочу просить тебя еще об одной милости, великий государь!

Иван позволил ему продолжить.

— Вот уже много лет, со времен могущественного отца твоего, славного великого князя Василия Ивановича, — начал епископ, — живет в твоем царстве греческий монах со Святой Горы по имени Максим…

Тень пробежала по лицу царя Ивана, взгляд его с недоумением устремился к митрополиту Макарию. Тот был встревожен и расстроен.

Когда епископ Исаак прибыл в Москву, он с самого начала заговорил с Макарием о Максиме. Сказал, что сам патриарх просит оказать ему милость и отпустить старца на родину, в свой монастырь. Однако Макарий посоветовал епископу не заводить этого разговора с царем, не навлекать на себя его неудовольствия — и монаха он все равно не вызволит, и сам тех дел, ради которых приехал, возможно, не завершит.

Проницательный Исаак почувствовал, что слова его озаботили не только царя и митрополита, но и всех других вельмож, находившихся в палате. Он выдержал паузу.

И по прошествии нескольких минут продолжил:

— Старца этого, царь Иван, знаю я с давних пор. И все наши святогорские отцы его помнят. По прибытии своем сюда написал я ему, и он мне ответил. Что и говорить, теперь святой отец очень уж стар, и коли глубокая старость настигла его здесь, то, стало быть, таково желание господа, чтобы тут, в твоем христианском царстве, провел он свои последние дни.

Царь удивился еще сильнее. И снова обратил свой взгляд к митрополиту, который тоже выглядел изумленным.

— Однако, кажется мне, великий государь, что было бы верно и справедливо, — продолжал греческий епископ, — ежели бы я посоветовал тебе сделать что-нибудь для монастыря, пославшего его сюда; братья терпят сейчас большую нужду, испытывают лишения во всем. Пошли им что-нибудь, чтоб поминали тебя и ревностно молились о душе могущественного отца твоего.

Лицо Ивана прояснилось.

— Как же, — сказал он с готовностью, — мы всегда держим в мыслях своих Ватопедский монастырь и всю Святую Гору и не оставим их своей милостью…

Епископ засиял от радости. И, чуть наклонившись вперед, с улыбкой прошептал, будто хотел, чтоб его услышал один только царь Иван:

— И игумену, государь, и проту… Пошли им что-нибудь, надобно послать…

Глядя на лоснящееся от удовольствия лицо епископа, Иван вдруг пришел в веселое расположение духа. Ему захотелось рассмеяться, но он сдержался и сказал:

— Да, да, им тоже пошлю… Пошлю, владыка. — Он умолк, внимательно посмотрел на Исаака и громко добавил: — Но и тебе за добрый твой совет сверх того, что уже подарил, пожалую еще соболей!

И снова Исаак отвесил царю Ивану земной поклон. Коснулся лбом ковра.

— О грамоте, государь, можешь не беспокоиться. Святой патриарх составит ее немедля и пошлет еще за грамотами всех других православных патриархов.

Опершись локтем о ручку трона, Иван опустил голову на ладонь.

— Мы ожидаем, — сказал он и закрыл глаза.

В исторических источниках мы находим указание, что греческий епископ уехал не сразу. Еще несколько месяцев прожил он в России. Что касается патриаршей грамоты, то она запоздала. Однако все-таки пришла. В ней патриарх утверждал Ивана в сане царя. Признавал, что права у него могущественные и древние, коль скоро царская династия России берет начало свое от Анны, сестры самого императора Василия, а еще потому, что другой славный византийский император, Константин Мономах, послал с митрополитом ефесским великому князю Владимиру Мономаху золотой венец, золотой скипетр и все необходимое для венчания на царство.

Как и обещал греческий епископ, патриаршую грамоту скрепили своими подписями все иерархи, и сверх того ее украшала печать святейшего синода всего православного Востока.

1967–1969

ПОСЛЕСЛОВИЕ

История греческо-русских связей насчитывает более тысячелетия. Дипломатические миссии, торговля, военная и материальная помощь, но более всего религия, литература, искусство — вот что соединяло Грецию и Россию на протяжении этого времени, обогащая культуру того и другого народа. Достаточно перечислить такие факты, как крещение Руси, деятельность митрополита Фотия и приезд в Москву Софьи Палеолог, реформы патриарха Никона, создание Славяно-греко-латинской академии, «Греческий проект» Екатерины II, помощь России в освобождении Греции от турецкого ига, назвать имена Феофана Грека, Нила Сорского, Арсения Елассонского, Арсения Суханова, братьев Лихудов, Евгения Булгариса, Ф. Ф. Ушакова, И. Каподистрии, вспомнить Софию Киевскую или Владимирскую Богоматерь — и мы получим убедительную картину длительных, разнообразных и плодотворных контактов России и Греции.

Одной из самых ярких страниц в истории русско-греческих связей является деятельность Максима Грека.

Максим Грек родился около 1470 г. в эпирском городе Арте. Он принадлежал к известной среди греческой и итальянской интеллигенции второй половины XV — начала XVI в. семье Триволисов и до своего пострижения на Афоне носил имя Михаил. Молодость Михаила Триволиса прошла в Италии, где он сотрудничал с выдающимися греческими и итальянскими гуманистами Иоанном Ласкарисом, Анджело Полициано, Дж. — Фр. Пико делла Мирандолой, изучая философию и литературу, переписывая греческие рукописи, принимая участие в работе венецианского издателя Альда Мануция. Увлеченный проповедями Дж. Савонаролы, он провел несколько лет в доминиканском монастыре св. Марка во Флоренции. Выйдя из него, Михаил Триволис в 1505 г. удаляется на Афон и становится монахом Ватопедского монастыря. О более чем десятилетнем периоде жизни Михаила Триволиса на Афоне (1505–1517) мы знаем пока очень мало. Можно лишь догадываться — принимая во внимание скудные данные греческих источников, а также анализируя его собственные сочинения, написанные уже в России, — что именно на Афоне Максим становится тем серьезным ученым, знатоком Священного писания и патристики, канонического права и истории, в качестве какового он, в ответ на просьбу великого князя Василия III прислать «на время» книжного переводчика, и прибыл в 1518 г. в Москву.

Почти сорокалетний (1518–1556) период жизни Максима Грека в России составил целую эпоху в истории русской культуры. Начав свою деятельность в Москве как переводчик греческих книг, Максим не рассчитывал оставаться в России долгое время: он думал, что с завершением порученного ему дела его миссия закончится и он, получив вознаграждение за свои труды, сможет возвратиться на Святую Гору. Этому, однако, не суждено было сбыться. Разностороннее образование, глубокое знание духовной и светской литературы, знакомство с жизнью стран, о которых в то время в России имели лишь незначительное представление, — все это привлекало к греческому монаху образованных русских людей, заставляло обращаться к нему не только в случае непонимания тех или иных текстов, но и за советами при обсуждении дел, имевших тогда важное значение для жизни всего Русского государства: взаимоотношения светской и духовной власти и проблема монастырского землевладения, будущее царской фамилии и вопрос о втором браке Василия III, внешняя политика России и прежде всего — отношения с Турцией. Твердость взглядов, нежелание изменить своим убеждениям ни при каких обстоятельствах, прямота суждений Максима Грека — все это породило враждебное к нему отношение церкви и властей. Обвиненный в сознательном искажении текста священных книг, в ереси, в хуле на русских чудотворцев, в осуждении практики поставления русских митрополитов, в тайных сношениях с турецким послом Скиндером и стремлении «поднять» на Русь турецкого султана, Максим Грек был дважды — в 1525 и 1531 гг. — судим: последние тридцать лет его жизни прошли в заточении в Иосифо-Волоколамском, Тверском Отрочем и, наконец, в Троице-Сергиевом монастырях.

Вклад Максима Грека в русскую культуру огромен. Он обогатил русскую литературу новыми переводами текстов Священного писания и сочинений отцов церкви, памятников агиографии, ввел в русскую книжность целый корпус статей, переведенных им из византийского лексикографического свода X в. «Суда». Он явился в России первым ученым-филологом, сформулировавшим принципы переводческой деятельности, осознавшим необходимость исправления русских богослужебных книг путем сличения их с греческими оригиналами и начавшим работу в этом направлении. Переводческая деятельность Максима Грека была важнейшим фактом истории письменной культуры России в эпоху, когда началось формирование русского литературного языка. Максим Грек способствовал значительному расширению знаний русских читателей о Греции — ее истории, географии, литературе, языке: этому служили его оригинальные сочинения, переводы, занятия греческим языком с русскими учениками, копирование им греческих рукописей.

Максим Грек — крупнейший русский писатель эпохи средневековья. Тесно связанный обстоятельствами с внутри- и внешнеполитической жизнью России, он в своих сочинениях откликался на многочисленные и разнообразные явления русской действительности первой половины XVI в. Десятки оригинальных сочинений греческого ученого — выдающееся явление древнерусской литературы.

Жизни Максима Грека в России и посвящен роман известного греческого писателя Мицоса Александропулоса. Для него эта тема не является случайной. Значительная глава в творчестве М. Александропулоса, особенно в последние годы, посвящена благородной задаче пропаганды русской культуры — в Греции и греческой — в нашей стране. Он знакомит греческого читателя с такими шедеврами русской литературы, как «Слово о полку Игореве» и «Житие протопопа Аввакума» (1976), переводит и комментирует существующие лишь на русском языке записки Нестора Искендера об осаде и взятии Константинополя турками в 1453 г. (1978), пишет исследование о Пушкине, Гоголе, Белинском, Достоевском и Льве Толстом (1975), наконец, создает трехтомную историю русской литературы с XI в. до 1917 г. (1977–1978), выпускает роман об А. М. Горьком «Хлеб и книга» (1980), удостоенный Государственной литературной премии Греции, и об А. П. Чехове «Больше свободы» (1971). Это все — на греческом языке. Русскому же читателю известны его романы «Ночи и рассветы» (1962) и «Горы» (1967), сборники рассказов «К звездам» (1970) и «Будьте счастливы» (1973), повесть «Чудеса происходят вовремя» (1976). Таким образом, книги М. Александропулоса, хотя и не всегда непосредственно посвящены связям Греции и России, тем не менее продолжают эту тему, являясь живым каналом этих связей, инструментом для лучшего знакомства Греции с русской культурой, а России — с культурой греческой.

На греческом языке увидел впервые свет и роман «Сцены из жизни Максима Грека» (1976). Теперь это произведение появляется и в русском переводе.

Читатель, особенно подготовленный, а тем более специалист, не может не заметить в романе некоторые расхождения со своими представлениями об отдельных событиях, не всегда, быть может, согласится с автором в оценке тех или иных фактов. Ведь автор — греческий писатель. Следовательно, как бы серьезно ни относился он к своей задаче, как бы внимательно ни изучал иностранные для него источники и научную литературу, он, являясь не исследователем, а писателем, невольно упустит из виду какие-то, возможно важные в глазах специалистов, детали, нюансы и обратит внимание на те моменты, которые позволят ему воссоздать характеры, оживить людей. Он делает то, чего не делают, как правило, исследователи.

М. Александропулос любит Максима Грека. Его честность, принципиальность, несгибаемый характер, знания, нравственная высота его облика — все это бесконечно привлекает писателя. Автор, однако, не стремится идеализировать своего героя, оправдать его всегда и во всем: его цель — представить Максима Грека живым человеком, со всеми его положительными чертами и слабостями, разгадать психологию, понять поведение афонского монаха — на основе знания пусть не многих, но все же и не скудных сведений источников. Объективность писателя порождает такой любопытный прием, как «парад» мнений о Максиме Греке, извлеченных из самых разных — по времени и оценке деятельности переводчика — исследований о нем.

Читая этот роман сегодня, нужно помнить, что он был написан в 1967–1969 гг., до замечательной «Сибирской находки» Н. Н. Покровского, до открытия новых греческих и русских автографов Максима Грека и его сподвижников, до появления выдающейся по своему значению книги Н. В. Синицыной «Максим Грек в России» и целого ряда интересных книг и статей. М. Александропулос опирался, таким образом, на «старую» источниковедческую базу, на прежние (хотя в подавляющем большинстве серьезные) исследования, мог зависеть от некоторых взглядов на деятельность Максима Грека в России, признанных теперь несостоятельными. Тем более нельзя не порадоваться тому, что авторское прочтение источников оказалось верным — Максим Грек представляется М. Александропулосу именно таким, каким можно увидеть его теперь, после новых открытий.

Если о Максиме Греке написаны десятки исследовательских статей и книг, то этот роман — первое художественное произведение, посвященное знаменитому переводчику и писателю. Хочется надеяться, что он будет встречен с большим интересом всеми читателями.

Б. Фонкич

Примечания
Н. Чистякова

1

Святая Гора — имеется в виду Афонская гора, одна из самых крупных православных святынь, насчитывающая 20 монастырей, своего рода иноческое государство.

(обратно)

2

Ираклион — портовый город на о. Крит.

(обратно)

3

…не был ли он одним из братьев Григоропуло… — Иоанн и Николай Григоропуло, родом с Крита, каллиграфы, занимавшиеся в Италии перепиской греческих книг.

(обратно)

4

Михаил Триволис — согласно гипотезе И. Денисова, таково было светское имя Максима Грека, которое он носил до пострижения в монашество.

(обратно)

5

Салоники (слав. Солунь) — город в Греции, важный порт Средиземноморья. Второй по величине (после Константинополя) город Византийской империи.

(обратно)

6

Ватопед — один из афонских монастырей. В IX в. разорен арабами и восстановлен в X в. Библиотека Ватопеда славилась рукописным собранием.

(обратно)

7

Григора Никифор (1295–1360) — византийский историк, астроном и математик. Оставил сочинения по самым разным вопросам, большой знаток классической древности.

(обратно)

8

Алавастр (алавастра) — флакончик для благовоний.

(обратно)

9

Псалтир — древний музыкальный инструмент.

(обратно)

10

Кир (сокр. греч. «кириос») — господин, употреблялось как обращение в Древней Руси.

(обратно)

11

Новая Академия — основана Альдом Мануцием (см. примеч.) в 1500 г. по примеру платоновской. Ее члены занимались разысканием и изучением рукописей античных авторов, подготавливая тексты к печати.

(обратно)

12

Канон — церковная песнь в честь какого-либо святого.

(обратно)

13

Стихира — песнопение, состоящее из многих стихов, написанных одним размером и предваряемых стихами из Святого писания.

(обратно)

14

Гора Фавор — гора близ Назарета, признаваемая церковью горою преображения Иисуса Христа. На предполагаемом месте преображения построены монастыри.

(обратно)

15

Прот — игумен Карейской лавры на Афоне, глава управления афонских монастырей.

(обратно)

16

Тропар — церковное песнопение. В содержание его входит молитвенная песнь, выражающая сущность празднуемого и вспоминаемого события.

(обратно)

17

Служебник — церковная книга, в которой содержатся последования, литургии и другие церковные службы.

(обратно)

18

Палама Григорий (1296–1359) — известный византийский писатель и церковный деятель. Один из главных теоретиков исихазма, мистического течения, возникшего на Афоне и получившего в XIV в. большое распространение среди греческих монахов. Его учение о фаворском свете оказало большое влияние на творчество Феофана Грека и Андрея Рублева.

(обратно)

19

Варлаам (ум. в 1348 г.) — византийский монах, знаток древней философии. Известен своей полемикой с исихастами. Впоследствии перешел в католицизм.

(обратно)

20

Кондак — группа церковных песнопений, особенность которых в том, что каждый из них содержит в себе тему всей службы в честь празднуемого события или святого.

(обратно)

21

Алексей I. Комнин (1081–1118) — византийский император, основатель династии Комнинов. При нем было нарушено правило, запрещавшее женщинам посещать Афон.

(обратно)

22

Карея — центр Афона, резиденция монашеского управления.

(обратно)

23

Святой Пантелеймон — врач IV в., погибший как мученик и причисленный к лику святых. На иконах изображался обычно красивым юношей.

(обратно)

24

Матерь божья! Какое невезение! (итал.)

(обратно)

25

…Падуе, Ферраре, Милане и Венеции… — известно, что Максим Грек провел свою молодость в Италии, центре западноевропейского Ренессанса, и более десяти лет слушал лекции выдающихся представителей гуманистической науки в Болонье, Флоренции и вышеперечисленных городах.

(обратно)

26

Великий князь Василий — Василий III Иванович (1479–1533), великий князь Московский (с 1505 г.), при котором к Москве были присоединены последние полусамостоятельные русские земли.

(обратно)

27

Король Сигизмунд — Сигизмунд I Старый (1467–1548). Король польский и великий князь Литовский с 1506 г., вел неудачную для него войну с Россией, в ходе которой России был возвращен Смоленск (1514).

(обратно)

28

Тевтонский орден — немецкий католический духовно-рыцарский орден, основавший государство Тевтонского ордена (XIII в. — 1525), феодальное военно-колонизационное государство в Восточной Европе, во главе которого стоял пожизненно избираемый великий магистр.

(обратно)

29

Магистр Альбрехт — Альбрехт Бранденбургский (1490–1568), первый герцог Пруссии и последний гроссмейстер (великий магистр) Тевтонского ордена (с 1510 г.).

(обратно)

30

Вселенский пастырь — имеется в виду константинопольский патриарх, имевший титул Вселенского, как епископ нового Рима.

(обратно)

31

Кафа — современная Феодосия.

(обратно)

32

Протат — верховное управление Афона.

(обратно)

33

Соломония (Сабурова) — первая жена Василия III (ум. в 1542 г.), постриженная в 1525 г. в монахини.

(обратно)

34

Хрисовул — грамота, скрепленная золотой печатью.

(обратно)

35

Кир Андроник Палеолог, Иоанн и Андрей Палеолог — византийские императоры из династии Палеологов, попечительствовавшие над Ватопедом и перед смертью постригшиеся там в монахи.

(обратно)

36

Пантелеймонов монастырь на Афоне — издавна принадлежал русским. Известен строгостью устава и большим собранием рукописей в монастырском архиве.

(обратно)

37

Ктитор — создатель или строитель храма; тот, кто заботится о его благосостоянии.

(обратно)

38

Хиландар — афонский монастырь, основанный в XII в. сербским царем Симеоном и его сыном Саввой. Основной славянский центр на Афоне с богослужением на славянском языке.

(обратно)

39

Монастырь Ксиропотам — древнейший после Карейского монастыря на Афоне. Название дано по месту у глубокого оврага с ручьем.

(обратно)

40

Толковая Псалтырь — то есть с комментариями. Максим Грек закончил ее перевод в конце 1519 г.

(обратно)

41

Арта — город в Греции в области Эпир, крупный торговый центр, родина Максима Грека.

(обратно)

42

Схима — дословно: «образ». Так называется высшая ступень монашества.

(обратно)

43

Вассиан Патрикеев (Косой; ум. до 1545 г.) — русский церковный и политический деятель, публицист. После смерти Нила Сорского стал главой нестяжателей.

(обратно)

44

Гедимин (1316–1341) — великий литовский князь, основатель династии Гедиминов.

(обратно)

45

Триодь — Постная и Цветная, богослужебные книги.

(обратно)

46

Арий (ум. в 336 г.) — александрийский священник, проповедовавший еретическое учение о неравенстве Иисуса Христа по сравнению с богом-отцом. Арианская ересь получила широкое распространение и была окончательно осуждена на соборе 381 г.

(обратно)

47

Великий четверток — четверг последней недели перед Пасхой (Страстной недели).

(обратно)

48

Ипостась — дословно: «лицо». Одно из лиц Троицы.

(обратно)

49

Несторий (ум. в 436 г.) — церковный деятель, утверждавший, что Христос не бог, а человек, миссия которого заключается не в искупительной смерти, а в наставлениях и личном примере. Его учение опровергнуто Кириллом Александрийским, а сам Несторий был отлучен от церкви на III Вселенском соборе (см. след. примеч.).

(обратно)

50

Третий Вселенский собор — заседал в Эфесе (Малая Азия) в 430–431 гг. Осудил несторианскую ересь.

(обратно)

51

Кормчая книга, или Номоканон, — собрание законов или церковных правил, сочиненных патриархом Константином и Иоанном Схоластиком в VI в. Снабжалась толкованиями вплоть до XIV в.

(обратно)

52

Нил Сорский (ум. в 1508 г.) — русский церковно-политический деятель и писатель, идеолог нестяжателей (см. ниже). Проповедовал идеи духовного подвижничества, аскетизма и отказа от личного стяжания. Его сочинения действительно содержат элементы критицизма в отношении церковной литературы.

(обратно)

53

Даниил — игумен Волоколамского монастыря с 1515 г. Впоследствии: митрополит Московский (1522–1547). Последовательный иосифлянин, инициатор собора 1531 г.

(обратно)

54

Волоколамский Успенский монастырь — иначе Иосифо-Волоколамский. Основан в 1479 г. Служил местом заточения многих известных лиц.

(обратно)

55

Иосиф Волоцкий — церковный писатель и публицист (1439/1440—1515). Основал монастырь, получивший позднее его имя. Выступал с теорией божественного происхождения власти. Отстаивал право монастырей владеть землей и крепостными, его многочисленные последователи назывались иосифляне, или осифляне.

(обратно)

56

Фарисей (отделившийся) — представитель общественно-религиозного течения в Иудее во II в. до н. э. — I в. н. э. В переносном значении согласно евангельской характеристике фарисей — лицемер, ханжа.

(обратно)

57

Иудей Схария — глава киевских еретиков в середине XV в. Появившись в Новгороде, распространял там свою ересь, известную под названием «жидовствующих» и являвшую собой смесь иудейства с христианским рационализмом.

(обратно)

58

…одним из самых замечательных русских соборов… — имеется в виду Успенский собор во Владимире.

(обратно)

59

Хоругвь — священное церковное знамя, употребляемое главным образом во время торжеств, например крестных ходов.

(обратно)

60

Репида (рипида) — изображение херувима в круге, которое насаживается на длинную рукоятку и употребляется при совершении разных церковных обрядов.

(обратно)

61

Деисус — преимущественно трехличная икона такого состава: посередине Иисус Христос, по сторонам Богородица и Иоанн Предтеча. Помещалась обычно во втором поясе иконостаса.

(обратно)

62

Андрей Боголюбский (1111–1174) — великий князь Владимиро-Суздальский (с 1157 г.), усиливший значение княжеской власти и стремившийся подчинить себе большую часть Руси, при нем Владимиро-Суздальское княжество было сильнейшим на Руси.

(обратно)

63

Василий Великий — архиепископ кесарийский (ок. 330–379 гг.), один из крупнейших писателей ранней Византии.

(обратно)

64

Исайя — ветхозаветный пророк. Максим цитирует Книгу Исайи (IX, 6).

(обратно)

65

Тороки — здесь: ленты на голове.

(обратно)

66

Симеон Солунский (ум. в 1429 г.) — архиепископ Солунский, выдающийся церковный писатель.

(обратно)

67

Дионисий Ареопагит — первый афинский епископ, по преданию обращенный в христианство апостолом Павлом.

(обратно)

68

Великий Василий Палеолог! — Максим обращается к великому князю как к потомку (по матери) византийского императора.

(обратно)

69

Димитрий и Власий — Димитрий Герасимов (род. ок. 1465 г.), о Власии подробных данных нет. Переводчики, помогавшие Максиму и переводившие первоначально с латинского языка.

(обратно)

70

…как говорит апостол Павел… — Максим цитирует I Послание к Коринфянам (XII, 7—11) и Послание к Римлянам (XII, 6–8).

(обратно)

71

…трижды предстал… перед ослицей… а потом уже перед Валаамом — в библейской Книге Чисел (XXII, 21–34) рассказывается, что когда пророк Валаам ехал к царю Валаку, то ангел, посланный преградить путь Валааму, трижды являлся ослице, на которой Валаам ехал. Ослица отказалась продолжать путь, а когда Валаам начал бить ее, обратилась к нему человеческим голосом, и лишь после этого ангел явился самому Валааму.

(обратно)

72

Император Максимилиан — император Священной Римской империи Максимилиан I (1493–1519) из династии Габсбургов. При нем были завязаны дипломатические отношения с Русским государством.

(обратно)

73

Митра — головной убор, украшенный драгоценными камнями. Принадлежность облачения епископа.

(обратно)

74

Косьма Индикоплов — знаменитый византийский географ VI в. Написал «Христианскую топографию», главной задачей которой было изложение системы космографии, соответствовавшей христианскому учению.

(обратно)

75

Афанасий Александрийский (298–373) — александрийский архиепископ. Крупный церковный деятель, боролся с арианами, оставил много сочинений догматического и полемического характера.

(обратно)

76

Василий Кесарийский — то есть Василий Великий.

(обратно)

77

Хеврон — один из древнейших городов южной Палестины. В пещере Хеврона были погребены патриархи (Книга Бытие, XXIII, XXV, XLIX).

(обратно)

78

Симонов монастырь — основан учеником Сергия Радонежского Феодором в 1370 г. на левом берегу Москвы-реки.

(обратно)

79

Евлогий (570–608) — патриарх Александрийский. Известен своей борьбой с евтихианской ересью. Сюжет видения Евлогия использовался в данном случае для порицания стяжательства.

(обратно)

80

…просил изобразить Слепца и Хромца… — имеется в виду евангельская притча о человеке (Евангелие от Матфея, XXI–XXXIII, 42). В этой притче, как и в предыдущем сюжете, отражена тема общественной борьбы с притязаниями монастырей на право владения богатствами. Под видом Слепца и Хромца представлены духовные пастыри, расхищающие «сад Христов».

(обратно)

81

Михаил Медоварцев — писец-каллиграф, сотрудничавший с Максимом Греком и подвергнутый вместе с ним суду. Работал в монастыре Николы Старого в Китай-городе.

(обратно)

82

Кардинал Виссарион (ок. 1403–1472 гг.) — видный церковно-политический и литературный деятель. Один из деятелей церковной унии 1439 г.

(обратно)

83

Зоя Палеолог (ум. в 1503 г.) — племянница последнего византийского императора Константина XI Палеолога. С 1472 г. — жена великого князя Ивана III. В России получила имя Софьи.

(обратно)

84

Архонты (греч. начальник, правитель) — здесь: крупные помещики в Византии.

(обратно)

85

Михаил Глинский (ум. в 1534 г.) — литовский князь из рода, происходившего от татарского мурзы. Бежал из Литвы в Москву. Заключен в тюрьму после измены Василию III.

(обратно)

86

Николай Немчин (Булев или Люев) — врач при Василии III. Много лет жил в России, писал сочинения на русском языке. Вел агитацию в пользу соединения русской церкви с Римом.

(обратно)

87

Бей (тюркск. «господин») — в Османской империи феодальный титул, правитель округа.

(обратно)

88

Султан Селим — Селим I Грозный (1467–1520) — один из могущественнейших турецких султанов, царствовал с 1512 г. Известен своим фанатизмом, стремился к насильственному установлению единой религии в государстве. Продолжал завоевательную политику своих предшественников.

(обратно)

89

Баязид (Баязет) I Молниеносный (1360–1403) — турецкий султан (с 1389 года). Продолжал завоевательную политику своих предшественников, захватил Сербию, Болгарию, Македонию и т. д. Был разбит в сражении с Тимуром и взят в плен.

(обратно)

90

Кемал — бывший мангупский князь Феодорит, турецкий посол, приезжал в Россию со своим племянником Мануилом. Мангупское княжество существовало в Крыму до конца XV в., когда оно было захвачено турками.

(обратно)

91

Влахия — иначе Валахия. Историческая область на юге нынешней Румынии. В XIV в. образовалось независимое феодальное государство Валахия, попавшее с XVI в. под турецкое иго.

(обратно)

92

Грифон — в мифологии некоторых народов Древнего Востока фантастическое чудовище с туловищем льва, крыльями орла и головой орла или льва. Широко распространенный декоративный мотив.

(обратно)

93

Синайский монастырь — греческий монастырь св. Екатерины в ущелье Синайских гор, построен императором Юстинианом в 527 г.

(обратно)

94

Каппадокия — древнее название местности на востоке Малой Азии.

(обратно)

95

Лев X (1475–1521) — папа римский с 1513 г.

(обратно)

96

Король Франциск — Франциск I (1494–1547). Король Франции с 1515 г. из династии Валуа. Его политика была направлена на дальнейшую централизацию и превращение Франции в абсолютную монархию.

(обратно)

97

Хан Ахмат (ум. в 1481 г.) — хан Большой Орды. Пытался подчинить себе Русское государство. В 1472 г., заключив союз с польским королем Казимиром, напал на русские земли. Смерть Ахмата после его неудачного похода на Москву (1480) положила конец попыткам восстановления татарского ига над Русью.

(обратно)

98

В качестве эпиграфа к главе «Перед охотой» использован отрывок из Псковской летописи (1523).

(обратно)

99

Юстиниан — Юстиниан I (482–565), византийский император с 527 г.

(обратно)

100

…закончил перевод Деяний… — имеется в виду перевод «Толкования Иоанна Златоуста на Деяния апостольские», выполненный Максимом совместно с Власием в 1519 г.

(обратно)

101

…среди законов великого Юстиниана… — имеется в виду Кодекс Юстиниана, один из четырех юридических сборников, входящих в Корпус гражданского права, труд, появившийся в результате кодификации римского права, проведенной при императоре Юстиниане в 528–534 гг. Кодекс Юстиниана состоял из 12 книг собраний законодательных постановлений римских императоров.

(обратно)

102

…когда Царьград перешел в руки султана Магомета II… — Константинополь (в русских текстах Царьград) взят турецкими войсками после длительной осады 29 мая 1453 г. и стал столицей Османской империи, получив название Стамбул.

(обратно)

103

Василий Темный (Васильевич) — князь Московский (1425–1462). Внук Димитрия Донского. В ходе междоусобной войны был в 1446 г. ослеплен (отсюда прозвище). Одержав в 50-х годах победу, ликвидировал почти все мелкие уделы Московского княжества, большую помощь ему оказывала церковь. Отверг унию православной церкви с католической.

(обратно)

104

Кирилловский монастырь — мужской монастырь на севере России, основан в 1397 г. Кириллом Белозерским.

(обратно)

105

Пафнутьевский монастырь — близ Боровска. Основан в 1444 г. Пафнутием Боровским.

(обратно)

106

Синоп — город и порт в Турции на южном побережье Черного моря.

(обратно)

107

Король Ричард — Ричард Львиное Сердце, английский король (1157–1199). В 1192 г. на обратном пути из крестового похода был пленен своим врагом, австрийским герцогом Леопольдом V (1177–1194).

(обратно)

108

Блаженный Августин (354–430) — знаменитый богослов, основатель августинского монашеского ордена нищенствующих.

(обратно)

109

Святой Евагрий Понтийский (ум. в 406 г.) — александрийский богослов, ученик Григория Назианского. Писал о монашестве.

(обратно)

110

Дидим Слепой (308–395) — древний богослов, ученик Афанасия Великого. Составил комментарии на все Писание.

(обратно)

111

Григорий Богослов (Назианский) — крупный религиозный деятель (328–390). Оставил много богословских сочинений и стихов. По призыву императора Феодосия явился в Константинополь для укрепления гонимого арианами православия.

(обратно)

112

Иоанн Дамаскин — один из знаменитейших богословов (ок. 673/76—777 гг.). Его сочинение «Источник знания» обнимает широкий круг наук того времени и является первым опытом систематического изложения христианского богословия.

(обратно)

113

Святой Иероним — имеется в виду Джироламо (Иероним) Савонарола (1452–1498), знаменитый итальянский проповедник и общественный реформатор. Проповедовал во Флоренции. Приобрел громадное влияние благодаря своим обличительным проповедям. Возбудил ненависть папы и был казнен. Впоследствии канонизирован римской церковью. Деятельность Савонаролы, с которой был хорошо знаком Максим Грек, оказала сильное влияние на мировоззрение последнего.

(обратно)

114

…если живете по плоти, то умрете, а если духом умерщвляете дела плотские, то живы будете… — цитата из Нового завета (Послание к Римлянам, VIII, 12).

(обратно)

115

Иоанн Лествичник — игумен Синайской обители (ум. ок. 606 г.). Написал знаменитое руководство к иноческой жизни «Лествица райская». Иноческая жизнь предстает в нем как путь непрерывного восхождения по лестнице духовного самосовершенствования. Распространенный сюжет в иконописи.

(обратно)

116

Игнатий — константинопольский патриарх (ум. в 877 г.), сын византийского императора Михаила Рангавы. Навлек на себя неудовольствие фактического правителя кесаря Варды, дяди императора. За отказ постричь в монашество мать императора Феодору лишен патриаршества (857).

(обратно)

117

Логофет — хранитель печати при византийском императоре.

(обратно)

118

…византийский трон получил новую династию… — Михаила III убил его соправитель македонянин Василий. Он основал новую династию, названную Македонской (867—1081).

(обратно)

119

Аналой (аналогий) — четырехугольный столик в церкви с наклоненной верхней доской.

(обратно)

120

Кирилл и Мефодий — Кирилл (827–869) и его брат Мефодий (ум. в 885 г.) — просветители славян. Распространяя христианство в Моравии, составили для славян свой алфавит и перевели на славянский язык ряд греческих книг, чем положили начало истории славянской письменности.

(обратно)

121

Михаил Черниговский (1225–1246) — черниговский князь. Зверски замучен татарами во время поездки в Золотую Орду и как мученик причислен к лику святых.

(обратно)

122

Мученик Федор — спутник и друг князя Михаила, погиб вместе с ним и тоже причислен к лику святых.

(обратно)

123

…упомянул… составителей Толковой Псалтыри… — почти все раннехристианские и византийские писатели касались в своих сочинениях истолкования отдельных мест Псалтыри. Законченная Максимом в конце 1519 г. Толковая Псалтырь содержит 24 толковника.

(обратно)

124

Апокриф (букв, скрытый, тайный) — книги, по содержанию примыкающие к Библии, но не включенные в библейский канон.

(обратно)

125

Пророк Ездра — здесь речь идет о так называемой Третьей Книге Ездры (VI, 42), самой поздней по происхождению книге Ветхого завета, в которой содержится множество рассуждений космогонического характера. Эта книга приписывается пророку Ездре, жившему в V в. до н. э.

(обратно)

126

Иоанн Богослов — один из двенадцати апостолов, автор последнего Евангелия и трех посланий.

(обратно)

127

Храм самодержца Юстиниана — имеется в виду константинопольский храм св. Софии.

(обратно)

128

Константин — Константин Великий, римский император (306–337), признавший христианство в качестве государственной религии.

(обратно)

129

Феодосий Великий — римский император (379–395). Окончательно укрепил господство православной церкви.

(обратно)

130

«Житие Богородицы» Симеона Метафраста — византийский писатель Симеон Метафраст (ум. ок. 940 г.), известен своим Менологием — собранием житий святых. Максим перевел одиннадцать сказаний Метафраста, а «Житие Богородицы» окончил в 1521 г.

(обратно)

131

Зиновий (Отенский) — ученик Максима Грека.

(обратно)

132

Антидикомарианиты — последователи учения, согласно которому богородица имела детей кроме Иисуса.

(обратно)

133

Михаил Пселл — византийский философ и историк (1018 — ок. 1078 или ок. 1096). Многие его работы посвящены вопросам богословия.

(обратно)

134

Святой Фалассий — сирийский пустынник, живший в V в.

(обратно)

135

«Вот я в беззаконии…» — цитата из Псалтыри (L, 7). «Ибо беззакония мои… — там же, L, 5.

(обратно)

136

Иван Берсень — Иван Никитич Берсень-Беклемишев, один из замечательных политических деятелей и дипломатов. Высокое положение его сменилось вследствие разногласия с великим князем опалой, и зимой 1525 г. Берсеня-Беклемишева, привлеченного по делу Максима Грека, судили и обезглавили.

(обратно)

137

Княжна Глинская — Елена Васильевна (ум. в 1538 г.). Жена Василия III с 1526 г. С 1533 по 1538 гг. регентша при малолетнем Иване IV.

(обратно)

138

Василий Глинский — Василий Львович Глинский (Темный), отец великой княгини Елены.

(обратно)

139

Ираклий (610–641) — византийский император. Восстановил на некоторый срок пошатнувшееся могущество Византии.

(обратно)

140

Константин, сын Ирины, — византийский император Константин VI (780–797), который оставил жену, заключив ее в монастырь, и вступил во второй брак. Был свергнут своей матерью и ослеплен.

(обратно)

141

Федор Студит (759–826) — выдающийся византийский церковный деятель и писатель, знаменитый проповедник и аскет. Выступал против второго брака Константина VI.

(обратно)

142

Принцевы острова — группа островов в Мраморном море с обилием греческих монастырей.

(обратно)

143

«Не будет более истреблена всякая плоть…» — Максим цитирует Книгу Бытие (IX, 11).

(обратно)

144

Сатурн соединится с Юпитером… — по предположению немецкого астролога и астронома Иоанна Штоффлера, в. 1524 г. должен был произойти новый потоп. Максим написал несколько обличительных сочинений против астрологических предсказаний.

(обратно)

145

…как Критий… — после вынесения смертного приговора Сократ в течение 30 дней ждал казни, так как, согласно обычаю, в Афинах не должны были совершаться смертные казни, пока не вернется с Делоса священный корабль. В тюрьме Сократ беседовал со своими учениками, главным образом с Критием.

(обратно)

146

…разве ты… не восхищался… славным градом Парижем… — Максим пишет о бесплатном обучении в Парижском университете, о преподавании светских наук в одном из ранних своих сочинений, «Повесть о совершенном иноческом жительстве».

(обратно)

147

Об этом говорит и Матфей… — Карпов цитирует Евангелие от Матфея (XXVII, 45).

(обратно)

148

…мочащийся к стене… — см.: Третья Книга Царств, XIV, 10.

(обратно)

149

«…как лицемеры…» — См.: Евангелие от Матфея, VI, 16.

(обратно)

150

Иоанн VI Кантакузен — византийский император (1347–1354), историк, начавший писать после вынужденного отречения.

(обратно)

151

Высокая Порта — то есть правительство Османской империи. Иногда ошибочно применяется в качестве названия самой Османской империи.

(обратно)

152

Драгоман (тур. посредник) — чиновник в Константинополе, посредник между иностранными посольствами и правительством.

(обратно)

153

Раки — на Востоке водка.

(обратно)

154

Феодорит Блаженный — епископ Кирский (386–457), один из самых образованных писателей V в. «История церкви» (449) — самый важный его труд.

(обратно)

155

«Ибо он сказал — и сделалось…» — Псалтырь, XXXII, 9.

(обратно)

156

«Утверди шаги мои на путях твоих…» — там же, XVI, 5–6.

(обратно)

157

Патриарх Фотий (между 810 и 827–891—897) — византийский церковно-политический деятель и писатель. Патриарх Константинополя. Способствовал распространению влияния византийской церкви на славянские земли.

(обратно)

158

«Люцидариус» («Просветитель») — немецкая апокрифическая книга, составленная в конце XII в. Составлена для мирян и носила общеобразовательный характер. Была переведена на русский язык и получила широкую популярность. Максим написал против нее обличительную статью, отмечая противоречия и расхождения с Писанием.

(обратно)

159

…худые сообщества развращают добрые нравы… — цитата из Послания к Коринфянам (XV, 33).

(обратно)

160

…пусть накажет меня праведник: это милость… — Псалтырь, СХ, 5.

(обратно)

161

…в нашем тысячелетии… — в допетровское время на Руси было принято летосчисление «от сотворения мира».

(обратно)

162

«Не можете, — сказал господь, — служить богу и мамоне»… — цитируется Евангелие от Матфея (VI, 24). Мамона (арамейск.) — богатство, или божество богатства, у язычников Передней Азии.

(обратно)

163

И не был ли вразумлен… Моисей правильным советом Иофора… — согласно библейскому рассказу тесть Моисея Иофор был жрецом у племени Мадиам, жившего в районе Красного моря. По его совету Моисей вернулся в Египет и после этого стал во главе своих соплеменников (Книга Исход, IV, 18).

(обратно)

164

Ефрем — Ефрем Сирин (306–375), аскет и писатель-моралист, известен и как поэт, классик сирийской литературы. Текст Сирина использовал Пушкин в стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны…» (1836), начиная со слов «Владыка дней моих…».

(обратно)

165

Макарий Великий — египетский подвижник и поэт-моралист IV в. н. э. Оставил сочинение о жизни пустынников в Египте.

(обратно)

166

«Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас…» — см. Евангелие от Матфея (V, 44–45).

(обратно)

167

Ибо сказано небесным царем, Иисусом Христом… — следует цитата из Евангелия от Матфея (X, 27).

(обратно)

168

Первый Вселенский Никейский собор — состоялся в 325 г. в малоазийском городе Никее, выработал «Символ веры» и осудил учение Ария и его последователей. В соборе принимал участие император Константин.

(обратно)

169

…последовать примеру того доброго пастыря… — добрым пастырем называет себя Иисус Христос в Евангелии от Иоанна (X, 11), а притча о заблудшей овце рассказана у Матфея (XVIII, 12–13) и у Луки (XV, 4–6).

(обратно)

170

Паламас Костис (1859–1943) — известный греческий поэт.

(обратно)

171

Схизматик (греч. «раскольник») — так называли католики византийцев, то есть православных, и наоборот.

(обратно)

172

Сигизмунд Герберштейн (1485–1566) — германский дипломат. Дважды бывал в России с посольством и оставил сочинение о России. Его записки — это первый более или менее достоверный исторический очерк о Русском государстве.

(обратно)

173

«…несть июдей, ни еллин…» — неточная цитата из Послания к Галатам (III, 28).

(обратно)

174

…предлагали определение… данное Спасителем… — см. Евангелие от Матфея (V, 32; XIX, 9), где говорится о том, что всякий, кто разводится с женой, прелюбодействует.

(обратно)

175

Пару (фр.).

(обратно)

176

Запрещаю (лат.).

(обратно)

177

Агаряне — в узком смысле — название арабского племени измаилитов, родоначальницей которого считалась Агарь (библ.). В более широком смысле — вообще магометане.

(обратно)

178

Марсилио Фичино (1433–1499) — флорентийский гуманист, глава Платоновской академии, основанной Козимо Медичи.

(обратно)

179

Аскеза (греч, «делание») — образ жизни, заключающийся в полном отказе от жизненных благ и полном подчинении своей воли целям нравственного совершенствовании.

(обратно)

180

Отрочь монастырь (Успенский) — основан близ Твери на берегу Волги в XIII в.

(обратно)

181

Конец венчает дело (лат.).

(обратно)

182

Прошло четырнадцать лет после смерти его отца и девять с тех пор, как бояре, судя по слухам, отравили его мать. Тяжелые годы для княжества и малолетнего княжича. Вскоре после смерти княгини Елены погасла звезда ее любовника боярина Оболенского. Два больших рода, Шуйские и Глинские, боролись за власть. В этой кровавой борьбе погибли почти все известные люди из окружения великого князя Василия. Пострадал и митрополит Даниил, его в 1539 году лишили сана. Через три года сослали в монастырь и Вассиана Топоркова. А мальчик Иван, легко ранимый, истерзанный оскорблениями и произволом бояр, не способный оказать им сопротивление, научился по-своему защищаться. Он своевольничал и предавался распутству. Сам позже признавался, что на человеческом языке невозможно передать все то, что творил он в отрочестве. Четырнадцати-шестнадцатилетний мальчик своими подвигами повергал в ужас Москву. Он отправил в ссылку немало княжеских и боярских семей. Управлять государством предоставлял другим, пока в конце 1546 года не решил венчаться на царство. Он желал «быть тем же на московском престоле, — пишет историк С. М. Соловьев, — чем Давид и Соломон были на иерусалимском, Август, Константин и Феодосий — на римском. Иоанн IV был первым царем не только потому, что первый принял царский титул, но потому, что первый сознал вполне все значение царской власти, первый, так сказать, составил себе ее теорию, тогда как отец и дед его усиливали свою власть только практически». Он пожелал, чтобы митрополит венчал его на царство в шапке Мономаха и с бармами, как прежде венчали византийских императоров. И пытался обрести корни, древние традиции династии, сохранившиеся от византийских императоров и римского императора Августа. Поздней его увлекли старинные представления о божественном, происхождении царской власти; летописи и повести кровными узами связывали русских князей с византийскими и римскими императорами. На его троне начертаны яркие слова из этих летописей. Но в постепенно формирующемся сознании Ивана теория непрерывности царской власти имела, конечно, не тот смысл, что придавали ей наивные летописцы-монахи, поборники притесняемого православия. Она была реально приспособлена к устремлениям молодого Русского государства. Вместе с решением венчаться на царство Иван объявил и другое: он намеревался жениться и посвятить себя государственным делам. Через месяц он венчался с Анастасией Захарьиной, которую выбрал среди самых красивых девушек в княжестве. Через два месяца после свадьбы в Москве вспыхнули страшные пожары. Летом новые, еще страшней. Горели монастыри, храмы, оружейная палата, царский, митрополичий, казенный двор. Митрополит Макарий чудом спасся, с иконой в руке. Около двух тысяч людей обуглились, как головешки. Когда чернь бунтовала против господ, когда ужасные слухи распространялись по Москве, молодой царь, у которого, по его собственным словам, «вошел… трепет в кости», слушал, как священник Сильвестр говорил о подобных и еще худших бедствиях, которые временами насылает господь на людей и народы, и о самых страшных, которые еще нашлет, если в государстве не истребится зло и не исправятся грешные нравы. Когда погасли пожары, Иван почувствовал, что погасли в нем и прежние страсти. После всех событий последних лет пожары возникли словно для того, чтобы уничтожить следы старого мира и началась новая жизнь, основанная на любви. «Люди божьи и нам дарованные богом, — взывал Иван с Лобного места, стоя перед московским людом. — Теперь нам ваших обид, разорений и налогов исправить нельзя вследствие продолжительного моего несовершеннолетия, пустоты и беспомощности, вследствие неправд бояр моих и властей, бессудства неправедного, лихоимства и сребролюбия; молю вас, оставьте вражды и тягости, кроме разве очень больших дел: в этих делах и в новых я сам буду вам, сколько возможно, судья и оборона, буду неправды разорять и похищенное возвращать». Дворец, храмы и другие здания Иван решил восстановить как можно скорей. Для управления государством он взял себе в помощь не князей и бояр, а умных, способных и честных людей. Из них наиболее преданы ему были двое: протоиерей Сильвестр и бывший постельничий Алексей Адашев. Их поддерживал митрополит Макарий.

(обратно)

183

Сильвестр (ум. в 60—70-е гг. XVI в.) — политический деятель и публицист, один из руководителей Избранной рады, правительственного совета при Иване IV. Попал в опалу и был сослан в Соловецкий монастырь.

(обратно)

184

Митрополит Макарий (1428–1563) — митрополит Всероссийский, приверженец иосифлян.

(обратно)

185

Андрей Первозванный — один из двенадцати апостолов. По легенде, нашедшей отражение в летописи, он некогда посетил земли, на которых впоследствии поселились славяне, и благословил горы, на которых вырос Киев.

(обратно)

186

Алексей Адашев (ум. в 1561 г.) — государственный деятель, приближенный Ивана IV, один из руководителей Избранной рады, проводившей ряд важных реформ. В конце 50-х гг. попал в опалу.

(обратно)

187

…в год 48 восьмой тысячи… — то есть в 1540 г.

(обратно)

188

О грозном предостережении евангелиста Луки — см. Евангелие от Луки, XXI, 34.

(обратно)

189

…о еще более устрашающем предостережении апостола Павла — имеется в виду место из Первого послания апостола Павла к Коринфянам (VI, 10).

(обратно)

190

И написал я это, чтобы образумить неправедных людей… — обличительное сочинение Максима «Слово, написанное при пожаре Твери», принадлежит к числу лучших его произведений. Максим обличает в нем пороки высшего духовенства.

(обратно)

191

…подобно тому, как народ Израиля покинул земли Египта… — подразумевается известный библейский рассказ о том, как народ Израиля был выведен из Египта и посуху прошел через Красное море (Книга Исход, XIV–XV). В византийской и древнерусской литературе этот сюжет понимался аллегорически, спасение из египетского плена рассматривалось как символ избавления человечества от рабства греху.

(обратно)

192

Протосинкелл епископа — первый советник епископа, обычно делающийся его преемником.

(обратно)

193

Скиния — шатер, под которым у древних евреев находился ковчег Завета. Строителем первой скинии был согласно библейскому рассказу искусный ремесленник Веселиил (Книга Исход, XXXI, 2).

(обратно)

194

Артемий — русский церковный деятель и публицист (ум. в 70-е гг. XVI в.), один из идеологов нестяжательства. Образовал кружок в Порфирьевой пустыни. Был подвергнут церковному суду и сослан в Соловецкий монастырь, откуда бежал в Литву.

(обратно)

195

Максим Исповедник (582–662) — церковный деятель, философ. Прославился неустанной борьбой с монофизитской ересью. В 659 г. был сослан в страну лазов (близ Кавказа).

(обратно)

196

Матвей Башкин — дворянский публицист, отрицавший холопство. Осужден на церковном соборе 1553 г., сослан в Волоколамский монастырь, где, по-видимому, и окончил свои дни.

(обратно)

197

…поступайте, как чада света… — цитата из Послания к Эфесянам (V, 8).

(обратно)

198

Печорский монастырь — под Псковом, восстановлен после сожжения лифляндцами в первой четверти XVI в.

(обратно)

199

Нейгаузен — крепость в Лифляндии, построенная в 1333 г. Русское название — Новгородок. Находился на границе псковских и ливонских владений.

(обратно)

200

Святой Иероним — подразумевается Савонарола.

(обратно)

201

Туда я и направился… — сохранился документ, свидетельствующий о пострижении Михаила Триволиса в монастыре св. Марка во Флоренции.

(обратно)

202

…первым… стоит Павел, потому что веру свою он извлек из собственного познания… — апостол Павел был вначале последовательным противником христианства. Уверовал в Христа, имев видение на пути в Дамаск (см. Деяния Апостолов, IX).

(обратно)

203

Артемий действительно уехал из Троицкого монастыря самовольно и тайно. Однако избежать того, чего он опасался, ему не удалось. Из скита, куда он удалился, привезли его в Москву, на собор, чтоб осудить ересь Матвея Башкина. Там, как он и ожидал, его самого обвинили в ереси. Артемий был соборно осужден и заточен в Соловецкий монастырь. Оттуда он бежал в Литву, где, по примеру Максима, был ревностным поборником православия… Туда же прибыл и монах Феодосий, который был пойман, но сумел бежать из-под стражи.

Что касается Максима, то, когда в Москве начались судебные разбирательства, царь просил и его прибыть на собор. Монах отказался. Тогда царь Иван послал ему письмо: «Позвал я тебя только лишь для того, чтобы защитил ты православие, как защищали его первые богоносные отцы. Стань же и ты ревнителем благочестия, и да примут они тебя в небесную свою обитель, как приняли других божественных поборников веры, имена которых тебе хорошо известны. Не останься в стороне, умножь данный тебе от господа талант и не оставь меня без ответа и совета своего, когда от злочестия, вошедшего в землю нашу, содрогнулся я душой… Слышали мы, будто ты оскорбляешься и полагаешь, что мы тебя считаем заодно с Матвеем и потому послали за тобой. Нет, верного с неверным мы заодно не ставим. Потому отложи всякое сомнение и пришли мне свое послание».

На письмо царя Ивана Максим не ответил.

(обратно)

204

Царица Анастасия — первая жена Ивана Грозного из рода Захарьиных-Юрьевых, впоследствии называвшихся Романовыми. Венчалась в 1547-м, умерла в 1560 г., ее сын царевич Димитрий действительно умер по возвращении из паломничества.

(обратно)

205

Вспомни царя Кира… — речь идет о Кире II Старшем (559–530 гг. до н. э.), основателе древнеперсидского царства. Его огромная монархия простиралась почти до Индии. Для последующих поколений Кир был образцом царя и человека.

(обратно)

206

…что сказал пророк Ахия жене Иеровоама… — см. Третья Книга Царств, XIV, 1—14.

(обратно)

207

Царевич Димитрий, первенец Ивана Грозного, которому еще не сравнялось и года, не выдержал лишений дороги и скончался в пути.

(обратно)

208

Иеродиакон Иван — имеется в виду первопечатник Иван Федоров (ок. 1510–1583 гг.). Был дьяконом церкви Николы Гостунского в Московском Кремле. С 1563 по 1564 гг. печатал первую русскую книгу «Апостол».

(обратно)

209

Каликут — современная Калькутта.

(обратно)

210

Бартоломео — флорентийский купец. Двадцать четыре года странствовал по восточным странам (1420–1444) и по возвращении представил в Венеции отчет папе Евгению IV.

(обратно)

211

Хан Хубилай (1215–1294) — внук Чингисхана, покоривший Китай.

(обратно)

212

Песношский монастырь — Николо-Песношский, близ Дмитрова. Основан в 1361 г. старцем Мефодием, учеником Сергия Радонежского.

(обратно)

213

Альд Мануций (ок. 1450–1515 гг.) — итальянский издатель и типограф, основатель Новой Академии (см. примеч.). Вокруг своей типографии в Венеции объединил знатоков греческого языка. Его издания — так называемые альдины — являются образцом издательского искусства.

(обратно)

214

Мирандола — владыка Мирандолы Джованни Пико делла Мирандола (1463–1494) — крупный итальянский мыслитель, воспринявший культуру гуманизма. При его дворе собрался кружок знатоков античных авторов. Максим Грек был знаком с Пико делла Мирандолой-племянником.

(обратно)

215

Друзей было много. Беженцы из родных краев — из Эпира, Мореи… — в Италии Михаил Триволис был близок к кругу образованных греков, бежавших от турок после падения Византийской империи. Среди них были Марк Мусур (1470–1517) — ученик крупного гуманиста Иоанна Ласкариса, профессор греческой литературы в Падуе, член Новой Академии; каллиграф Иоанн Руссос, исполнявший рукописи для кардинала Виссариона, Лоренца Медичи и других; известный переписчик Димитрий Дука.

(обратно)

216

Статут Новой Академии, основанной в 1500 году в Венеции при типографии Альда Мануция учеными-эллинистами, устанавливал, что члены Академии должны говорить только по-гречески. За каждое нарушение статута налагалась небольшая пеня — серебряная монета.

(обратно)

217

Якорь и дельфин — издательский знак типографии Альда Мануция. Максим дает свое объяснение этой аллегории в сочинении «Сказание об Алде Мануччи».

(обратно)

218

Петр Бембо (1470–1547) — кардинал, итальянский литератор. Занимался изучением классической литературы. Член Новой Академии.

(обратно)

219

Торопись медленно (лат.).

(обратно)

220

Курлятев — Курлятев-Оболенский Дмитрий Иванович, боярин, единомышленник Адашева и Сильвестра. Пострижен в монахи в 1562 г.

(обратно)

221

«О пришельцах-философах» — своеобразное руководство для проверки знаний странствующих учителей греческого языка, среди которых было немало шарлатанов, плохо знавших язык, но бравших тем не менее учеников и делавших переводы.

(обратно)

222

Кимвал — древний восточный ударный музыкальный инструмент. Кимвалом ударяли один о другой, отчего название употребляется во множественном числе. Выражение «кимвалы звучащие» заимствовано из Послания к Коринфянам (XIII, 1).

(обратно)

223

Эпический и элегический размеры — имеются в виду гекзаметр и элегический дистих.

(обратно)

224

Он хотел напомнить о трех ангелах и гостеприимстве Авраама… — подразумевается широко известный библейский рассказ (Книга Бытие, XVIII, 1—10), нашедший отражение в иконописи.

(обратно)

Оглавление

  • ОТ АВТОРА
  • ВСТУПЛЕНИЕ
  • ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  •   ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ВАСИЛИЙ
  •   ВАССИАН
  •   ДАНИИЛ
  •   УЧЕНЫЕ
  •   ГРЕКИ
  •   ПЕРЕД ОХОТОЙ
  •   В ВОЛОКОЛАМСКОМ МОНАСТЫРЕ
  •   ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ВАСИЛИЙ
  •   ЗАКЛЮЧЕНИЕ. ПРАЗДНИК ВО ДВОРЦЕ
  • ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  •   МОНАХИ
  •   ЖАЛОБЫ БОЯРИНА
  •   УЧЕНЫЕ
  •   ГРЕКИ
  •   ДИПЛОМАТЫ. 1
  •   ЕДИНОВЕРЦЫ
  •   ДИПЛОМАТЫ. 2
  •   НОЧЬ В КНЯЖЕСТВЕ
  •     I. Великий князь Василий
  •     II. Максим Грек
  •     III. Вести из Кафы
  •     IV. Рыбы, птицы и люди
  •   ЗАКЛЮЧЕНИЕ. СУДЫ (Импровизация с документами в руках)
  •     I. Обвинительная речь митрополита Даниила
  •     II. Ответ
  •     III. За и против (Суд истории)
  •     IV. Гимн Шестому Пальцу, начертанный водой на ладонях
  • ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  •   ВЕЛИКИЙ ЦАРЬ ИВАН
  •   ДВА ЕРЕТИКА
  •   НЕ СКОРБИ, НО МУЖАЙСЯ…
  •   ПО ДОРОГЕ В МОСКВУ
  •   В ВЕЛИКОМ МОНАСТЫРЕ
  •     I. Иоасаф
  •     II. Артемий
  •     III. Тайна доминиканца
  •   ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА
  •   …И ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА
  •   ДВУМЯ ДНЯМИ РАНЬШЕ (Заключение всей истории)
  • ПОСЛЕСЛОВИЕ

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно