Разведенные мосты

Часть первая

Глава первая

В жизни человека бывают моменты, когда его дни соскальзывают с накатанной колеи и не текут, как прежде, в привычных берегах, а валятся сумбурно, беспорядочно, как поток горной реки, несущейся по камням. В моей жизни такой беспорядок наступил с момента смерти жены Надежды. После операции на мозге она месяц не приходила в сознание. Все тридцать дней я дежурил у её кровати, а однажды отлучился на обед и не успел войти в квартиру, как раздался телефонный звонок. Сестра или врач сказала: «Надежды Николаевны не стало». Вот запись из моего дневника: «28 декабря 1987 года. С утра сидел у Надежды, она в беспамятстве, вот уже месяц. Сегодня совсем плоха. Схожу пообедаю и снова приду к ней.

Звонок. Надежда в 14 часов 20 минут умерла».

В канун Нового года мы её похоронили почти в центре Москвы на Введенском кладбище, бывшем Немецком, рядом с нашей дочкой Леночкой, умершей во младенчестве. Вот это и был момент, когда все пути-дороги, по которым мы шли с ней ровно сорок лет, вдруг оборвались и я, остановившись, стал оглядывать пространство и думать, куда же мне теперь идти и как начинать новую жизнь?

Помню первые часы этой своей новой жизни. Я ходил по опустевшей квартире и не знал, что мне делать, куда приклонить голову. Письменный стол, — за ним я без устали и непрерывно трудился сорок лет, — вдруг показался мне лишним и ненужным. Все планы вылетели из головы, и я не пытался их собрать. Писать ничего не хотелось и думать — тоже. Оставалось одно ноющее чувство недоумения и жалости. Как-то ещё не верилось, что Надежды нет, я больше её не увижу, не услышу — я должен теперь жить без её каждодневных, ежеминутных забот, без её участия и даже без того сознания, что в мире есть человек и он всегда думает обо мне, создаёт для меня весь тот мир, который и называется жизнью. Я осиротел. Я упал в колодец, где было темно, сыро и холодно.

Пошёл к Светлане, нашей дочери. Она жила на краю Москвы недалеко от метро «Кантемировская». Открыла дверь. Я вошёл и тут же у порога сказал: «Нашей мамы нет». Она отвернулась, заплакала и пошла на кухню. Я прошёл к внукам Ивану и Петру. Они были маленькие, рождённые Светланой во втором браке. Старший внук Денис служил в армии.

Два или три часа я провёл в семье дочери, а когда от неё вышел, ощутил пустоту ещё большую, чем была в первые часы после печального звонка из больницы.

Не стану рассказывать, как хоронили Надежду, кто пришёл с ней проститься. Друзей и близких в Москве было много, и они пришли и провожали её до кладбища.

После похорон стал подумывать, что долго находиться в моём нынешнем состоянии нельзя, надо чем-то заполнять возникшую пустоту. Лежал на диване у письменного стола, смотрел в окно на кипевшее облаками небо. Мыслей в голове по-прежнему не было. Любопытное это состояние, когда ты не знаешь, о чём думать.

Вспомнил, что такое состояние я испытывал и раньше, и не однажды, — это когда на фронте погибали мои друзья, а ещё когда после операции на сердце умерла моя восьмилетняя дочка Леночка. Но те состояния, кажется, продолжались недолго, а вот этому… я не видел конца. Особенно тяжело давило на сердце чувство жалости. Надежда так любила жизнь! И вот теперь её нет.

Вспоминалось, как ещё до операции она при мне тихонько, — так, чтобы я не слышал, — говорила пришедшей к ней племяннице Римме: «Неужели я не выйду отсюда?..» Римма восклицала: «Тётя Надя! Да что это вы говорите?..» Кстати, спустя три или четыре года Римма и сама умерла от такой же болезни.

Прошёл новогодний праздник, наступили морозы, — вот уж верно говорят: в январе солнце идёт на лето, а зима на мороз. Настроение не менялось. И что особенно было для меня необычным: я не хотел ехать на дачу. А там была не только дача, которую я любил, но и мои друзья: наш замечательный поэт Володя Фирсов и популярный в то время писатель Иван Шевцов. Встретиться с ними мне бы, конечно, хотелось, но вот одному жить на даче… Нет, у меня такого желания не было.

Вспомнил слова, сказанные или написанные Тургеневым: во дни сомнений и мучительных раздумий о судьбах Родины ты один мне был опорой, о великий, могучий и прекрасный русский язык!.. Привожу их по памяти, а потому, может быть, и не совсем точно.

Сел за письменный стол, раскрыл папку с рукописями; над ними работал в последние дни. Я в то время делал перевод повести грузинского писателя Бидзины «Бурдюк» и по просьбе энтузиастов трезвеннического движения — и, прежде всего, академика Фёдора Григорьевича Углова — писал книгу о ленинградском учёном Шичко Геннадии Андреевиче. Работа затягивала, увлекала; я вслед за Тургеневым и сам мог оценить благотворную силу нашего прекрасного и могучего языка. Кстати тут замечу: на протяжении почти всей моей жизни язык был главным и единственным инструментом моей профессии — вначале журналистской, а затем писательской, и я давно проникся сознанием, что нет большего счастья, чем постоянное общение со словом. Недаром в Библии — книге, идущей к нам из глубины веков, сказано: «Слово есть Бог».

Я уходил в работу, и труд постепенно залечивал мою рану.

В середине января, когда морозы становились всё крепче, мне позвонила подруга Надежды Ольга Леопольдовна Лисс. Сказала: «Собирайтесь в дом отдыха. Я купила для вас путёвку».

Ольга Леопольдовна — профессор, специалист по болотам. Вот уже двадцать лет подряд она возглавляла экспедиции болотоведов и уезжала с ними за Урал или дальше на Восток, в Сибирь, почти на всё лето. Надежда работала в университете учёным секретарём биологического факультета, с Ольгой Леопольдовной она крепко дружила. Ольга не однажды увлекала нас в Пицунду отдыхать «дикарями»; санаториев она не признавала. Я поблагодарил её, и мы условились о встрече.

В Дом отдыха приехали поздним вечером. Нас поселили на одном этаже; меня в номере, где жил мужчина лет сорока, геолог, вернувшийся недавно из какой-то дальней экспедиции. Он привык жить в неотапливаемой палатке и, чтобы себя не разнеживать, на ночь открывал балкон нашей комнаты — даже в большие морозы. Мне он сказал:

— Вы извините, но я на ночь открываю балкон.

Термометр показывал 20 градусов, я невольно поёжился от мысли, что придётся спать в таком холоде. Кровать соседа стояла рядом с балконом, но в уголке, в затишье, а моя у входной двери напротив балкона. Не сразу мог прийти в себя от внезапного сюрприза; хотел уж было пойти к дежурному, попроситься в другой номер, но голос соседа на корню подрезал эту мою затею:

— Меня зовут Георгий, я понимаю: вам не нравится мой образ жизни, но по-иному я не могу. И выхода у вас нет: все мужские номера в Доме отдыха заняты. К тому же, это полезно: спать при открытой двери. Вы здесь привыкнете и потом будете меня благодарить.

— И тут же обратился с вопросом:

— А эта профессорша… она вам кто?

— Подруга моей покойной жены.

— Почему покойной?

— А потому что моя жена умерла. Недавно. Перед Новым годом.

— А-а… Тогда понятно.

Я не стал уточнять, что ему понятно, а прикидывал, как это я буду спать на морозе при открытом балконе. Одним маленьким утешением служила моя шуба: на мне была американская шуба на меху со множеством молний и карманов. Я купил её в Румынии в нашем посольском магазине. Подумал: поверх одеяла накроюсь шубой и шапку меховую снимать не стану.

Георгий мне не понравился, особенно это его: «А-а… Тогда понятно». В этих словах послышался намёк, казавшийся мне кощунственным. Но вот он открыл балкон, а я забрался подо все мои одежды, и воздух, валивший из скованного морозом леса в нашу комнату, казался мне не таким уж и холодным. И я бы, пожалуй, скоро заснул, но Георгий, похоже, не думал оставлять меня в покое.

— Ольгу Леопольдовну я знаю. Пожилая женщина, ей бы на пенсию, а она ползает по болотам, ищет то, чего никто не терял. Если их осушить, то и там, конечно, можно кое-что найти, но лазить по болотам! Б-р-р… Там полно змей, тучи комаров… Не понимаю этих болотоведов. Есть у нас такая кафедра — кто-то по глупости её открыл, а я бы закрыл. Но позвольте: вам-то зачем она нужна?

— Кто, кафедра?

— Не кафедра, а она, Ольга. Вы мужик не старый, наверное, свежий пенсионер. Вам нужна женщина молодая. Вот если я вдруг овдовею, — а со мной это скоро может случиться: у меня жена больная, — я тогда женюсь на молодой, совсем молодой. Ну, скажем, на какой-нибудь аспиранточке. Есть у меня такие. Я ведь тоже доктор наук и преподаю в университете.

Мне его разговор не нравился, цинизм какой-то! Я сказал:

— Мне как-то неловко поддерживать разговор на эту тему. А и вам строить планы о женитьбе при живой жене… Она ведь может жить ещё долго. Жизнь и смерть во власти Бога. Он один знает, кому и когда начинать жизнь, а кому и когда её оканчивать.

— Ну, Богом вы меня не стращайте. Я ни в Бога, ни в чёрта не верю. Бывал я и на краю света, летал и на сверхзвуковых самолётах — Бога нигде не видел, и следов его обитания не заметил. А что до темы нашего разговора: живой должен и думать о живом. Женитьба — дело серьёзное, тут промахнуться нельзя. Вот у меня в отделе есть женщина — её хоть на конкурс красавиц отправляй. И лет ей всего лишь тридцать два. Вот эта для вас подошла бы. Хотите, я в роли свата выступлю?

— Да зачем же я такой женщине нужен? Мне-то уж за шестьдесят перевалило.

— И что? Какой же это возраст! Я вам завтра покажу одного лыжника; ему тоже за шестьдесят, а он у нас в университете на соревнованиях все рекорды бьёт. Шестьдесят — это в самый раз. Мужик в этом возрасте и ума набрался, и во всяких делах опытный. По мне так шестьдесят для мужика — расцвет! А для женщины — тридцать. Если, скажем, сорок — это много, если двадцать — мало, а тридцать — в самый раз. У меня в лаборатории есть такая. Тридцать два года. Прелесть дамочка! А у вас, наверное, и квартира в Москве, и дача есть. Я по шубе вашей вижу: карьеру сделал. Да об этом и по Ольге судить можно: она с кем зря дружбу водить не станет. Прирождённая аристократка! Внучка царского генерал-лейтенанта Перова. У неё квартира в центре Москвы пятикомнатная — от того деда генерала осталась. И живёт она в ней одна. Да только вам она не подходит: старая и в болота по уши залезла. У неё от этих болот крыша поехала.

Я возражал:

— Вы, может быть, плохо знаете Ольгу Леопольдовну; она женщина совсем ещё молодая, и, верно, есть у неё мужчина такой же молодой, как она. Одним словом, я бы на вашем месте оставил её в покое. Расскажите лучше о своих геологических находках. Их, наверное, у вас много.

— О находках говорить не люблю: сглазить можно. Давайте спать.

Он повернулся к стене, и мы скоро уснули.

Ночью я, к своему удивлению, не замёрз, а сосед мне сообщил:

— В комнате четыре градуса. Нормально.

Закрыл балкон, и в комнате как-то сразу стало теплее. Я не чихал, не кашлял, и нос мой не заложило. Обрадовался и пошёл в ванную умываться. А здесь и совсем было тепло.

Так начинался мой отдых.

До завтрака оставался ещё час, а в комнату с шумом и смехом вошла Ольга Леопольдовна. Принесла лыжи, лыжные ботинки и даже спортивный костюм. Объявила:

— Будем кататься каждый день!

После завтрака пошли на лыжах. Ольга сказала:

— Вон лесок. Обойдём его и вернёмся. Это немного, километров пятнадцать.

Ольга была с подругой, а мы с Георгием. Он показал мне на стайку ребят и на лыжника в белой вязаной шапочке. Тот стоял впереди и, подавая знак ребятам, крикнул:

— Ну, пошли. Не отставать!

Ольга мне сказала:

— Мы тоже пойдём с ними, а вы — можете не торопиться. Идите в своё удовольствие.

Георгий ничего не сказал, а ловко развернулся и покатил по своей дорожке в сторону от леса. Скоро я остался один и был доволен, что могу идти «в своё удовольствие». Ребята с первых же минут ушли вперед и пунктирной цепочкой поспешали за своим вожаком. А вожак набирал скорость и заметно от них отрывался. Широко и размашисто скользил он на своих пластиковых лыжах. Белая шапочка, точно футбольный мяч, летела на фоне тёмных елей. Я вспомнил, как говорил мне Георгий о шестидесятилетнем лыжнике. Потом я узнал, что это действительно был он, профессор Иван Кузьмич Трофимов, заведовавший кафедрой в университете. Недавно он оформил пенсию, но, как и раньше, много читал лекций, продолжал руководить кафедрой. И на общественных началах тренировал лыжный студенческий отряд.

Я никуда не торопился, шёл медленно и любовался человеком, который, казалось, победил возраст и демонстрировал ребятам свою удалую силу. Мне было радостно сознавать, что профессор находится примерно в моём возрасте и не только не сдаётся, но и продолжает лидировать на лыжне. Это был момент, когда я словно бы очнулся и, как прежде, ощутил в себе жажду жизни и бодрость духа.

Вечером отдыхающие гуляли. Ольга Леопольдовна заходила за мной, но я сказал:

— У меня есть дело. Я поработаю.

Однако передумал и пошёл за ней, а она, как я потом убедился, всегда находилась в центре какого-нибудь кружка, и голос её забивал все другие голоса. И на этот раз она о чём-то рассказывала, и я приблизился к ним, но затем стал отставать и следовал за ними на некотором расстоянии. Так же особняком шла и её подруга Регина, эффектно одетая дама, живая и подвижная, но здесь ни к кому не проявлявшая интереса. В дорогой норковой шубке, в кокетливой меховой шапочке она вначале, как бабочка, перелетала от одного кружка к другому, но нигде не задерживалась и в задумчивости шла одна, а то подходила ко мне. Я тоже никого не знал из университетских и потому держался в сторонке. Олина подруга, подойдя ко мне, коротко и остроумно комментировала разговоры учёных. Чаще всего доставалось её подруге:

— Ольга меня умиляет: болота, болота! Она всех перепачкала в своих болотах. Надо же себе выбрать такую профессию: на всю жизнь залезть в болота! Ну, ладно — залезла в них и сиди, как лягушка. Изредка квакнула — и опять сиди. Так нет же, она о них трезвонит на всех углах.

Я пытался возражать:

— Ольга Леопольдовна показывала нам слайды и фильм о болотах, нам было очень интересно. В болотах кипит богатая жизнь: там птицы, бабочки, квакают лягушки, плавают и ползают миллионы тварей.

— Вот именно! Квакают лягушки, ползают твари. Тьфу, гадость!..

— Для кого-то гадость, а она находит там много красоты и романтики. Всё интересное она ловит в объектив фотоаппарата, кинокамеры — у неё большая коллекция слайдов и фильмов. Она умеет видеть то, что не замечают другие. Крупным планом представит вам глаза тритончика, усики водяного жука. Нет, её болота — это не те трясины, о которых вы говорите. Её болота одухотворены, они играют важную роль в природном круговороте.

— Вы, я вижу, заразились этой химерой. Что до меня, то я и слышать не хочу её поэтические фантазии. И этих… университетских говорунов я не люблю. Они всё время будто стоят на кафедре и читают лекции. Словоговорение — их профессия. Я служитель искусства, много лет работала ассистентом режиссёра. На сцене человек живёт, там его характер, драма его жизни, его судьба. Если ты настоящий режиссер, ты должен всё это видеть. Все мои шефы были настоящие режиссёры: Костецкий, Мангерошвили, Брайман. Они русского человека видели насквозь. Наша стихия: много дела и мало слов. А от Ольги я устаю. Как это вы с ней дружите? Говорят, она бывает у вас на даче. Господи, это же сплошные разговоры! И всё об одном: университетская жизнь. Кто кого оклеветал, кто кому подставил ножку. Я приду к ней на час и ухожу с больной головой. Нет-нет, говорунов не люблю. И вам не советую с ними сближаться. Они весь отпуск отравят. Вам нужно посмотреть на лес, на небо — помолчать, подумать, а они говорят.

Пытаюсь ей возразить, но она диалога не предполагает, её стихия — монолог. Она хоть и осуждает говорунов, но сама не умолкает и на минуту.

— Вы, наверное, знаете: мы с Ольгой подруги. И дружим с детских лет. Наши дома напротив, мы выросли на одной улице. Ещё младенцами смотрим в окна и видим друг друга. Она из богатых и важных, выросла у трёх теток. Мама умерла, а тётки остались. Одна из них Софья Владимировна выскочила за академика Грум-Гржимайло, — ну, того, у которого все деды были академики. Эта тётка жила в высотном доме на Котельнической набережной. Может, знаете? Была балерина. Там на неё и клюнул лысый академик. Недавно он умер, она тоже умерла. Квартиру кому-то отдали, а мебель и посуду, и всякие ковры перенесла к себе Ольга. У неё и без того вся квартира забита дубовой старинной мебелью, а тут ещё и этот хлам. Так вот: тётя Соня до семидесяти лет ходила на высоких каблучках. На дворе мороз под тридцать, а она — на шпильках; стучит по тротуару, словно гвозди забивает. А?.. Как вам это нравится?.. Старушка красит ногти и губы. Зачем?.. Вот вы мужчина, вам нужны эти старые куклы с крашеными губами?.. А я из военных. Мой отец был офицером, а мамочка дочь ювелира. Её дед в Зарядье в лавке торговал брошками. Читали Леонова?.. Он тоже родился в Зарядье. Много писал о старой Москве. Я люблю читать Леонова, хотя, по совести, сказать, не люблю литераторов. Они, по-моему, ещё хуже этих… университетских. Врут много. У них в книжках правды на копейку, а наврут с целый короб. Но Леонов хоть и врёт, но забавно. Писатели как смехачи вроде Райкина и Винокура: видишь, что врёт, и банален, и пошловат, а подчас и совсем грязный — а ты смеёшься. Все смеются, и ты смеёшься. Я, грешным делом, люблю посмеяться.

Едва договорив фразу, она срывается с места и бежит к какой-нибудь стайке отдыхающих. И я уже знаю: она побудет там две-три минуты и снова ко мне вернётся, и снова начнёт высмеивать учёных.

Подошла ко мне и Ольга. Спросила:

— Вы давно вышли? Я думала, вы там, в номере, работаете. Честно говоря, работу бы уж и оставили. Вам отдыхать надо. Тут много интересных людей, есть и такие, кто читал ваши книги, я вас познакомлю.

Её тут же оговорила Регина:

— Ещё чего! Знакомить с этими… учёными сухарями. Да они заговорят. Я вас пять минут послушаю — у меня от вас голова болит.

И — ко мне:

— Не надо ни с кем знакомиться. Отравят вам отдых. Лучше от них подальше; вот как вы сегодня. Гуляете один — и на мир посмотреть можно, и шелест леса послушать; наконец, и подумать о житье-бытье никто не мешает.

Ольга ей не противоречила, а только её упрекнула:

— Ты знала, что Иван Владимирович здесь, а мне не сказала.

— Ах, Ольга! Да зачем тебе наше тихое спокойное общество? Мы с ним гуляем, две минуты говорим, а десять молчим. Успеваем рассмотреть и домики возле дороги, и как луна летит в облаках, а там в вашем обществе?.. Гвалт сплошной. Всяк говорит, срывается на крик и старается перекричать другого… Ну, я-то уж знаю эту вашу публику. У вас страсть говорения забила в душе всякие другие чувства. Если бы вашего брата к нам на сцену — из него мой последний режиссёр Припрыжкин соорудил бы таких типов… Но только вот беда: такие-то типы зрителей не интересуют. Они бы разбежались все из театра.

— Знаю я твоего Припрыжкина. Ходила на ваш спектакль. Уснула на второй же сцене.

Ольга не спорила с Региной, а говорила с ней мягко и с лёгким юмором. Видно было, она привыкла к постоянным критическим пассажам подруги и не позволяла себе раздражаться по их поводу. Не выработай она такой тактики, их союз давно бы распался. А он, этот союз, был им необходим. Они одиноки, жили рядом и в случае нужды помогали друг другу. Их дружба была скреплена не столько симпатией, сколько привычкой и сознанием невозможности потерять друг друга. Это был тот редкий случай, когда существа, абсолютно противоположные по взглядам и по всему складу психологии, были, тем не менее, так тесно скреплены, что ни у той, ни у другой даже мимолётно не являлась мысль жить розно. Так, наверное, сосуществуют живые организмы, например крокодилы и птички, склёвывающие у них во рту пищу, застрявшую в зубах.

Как один день пролетели две недели в прекрасном университетском доме отдыха. Совершенно новые и порой яркие впечатления ворвались в мою жизнь так неожиданно и прошлись горячим утюгом по мрачной пелене, окутавшей меня после смерти Надежды. Но вот я вернулся домой, открыл дверь квартиры, и моя новая мрачная действительность вновь пахнула на меня со всех углов. Бродил по комнатам, заглянул в кухню, в ванную, и то ли после бескрайних лесных просторов и морозного воздуха, в океане которого я невесомо парил на лыжных прогулках и во время вечерних моционов, то ли от каждой вещи, напоминавшей мне Надежду, я почувствовал тесноту и тяжёлый дух. Сел за письменный стол, устремил взгляд в окно и думал: «Долго ли я ещё буду пребывать в состоянии уныния, в той бескрылости и удручающей пустоте, когда тебе ничего не хочется и ты ничему не рад?».

Три или четыре дня я не выходил из дома, вяло перебирал листы рукописи, — в то время я писал роман «Филимон и Антихрист», — перечитывал записки в блокнотах. Лица, персонажи и даже главные герои в голову не возвращались, а что до сюжета или до композиции — я и совсем не видел ни начала, ни конца, и уже не представлял, чем я намеревался закончить роман, какие мысли, идеи надо было закольцевать в конце. Вновь и вновь вспоминались слова Пушкина: для писания стихов необходимо душевное спокойствие. Впрочем, на этот раз эти слова не совсем точно отражали мою жизненную ситуацию: я вроде бы и спокоен, и мне не о чем волноваться. Надежду не вернешь, она теперь навеки упокоилась и лежит на кладбище рядом с нашей дочкой Леночкой. И я уж им помочь не могу, да они и не требуют никакой помощи. И, может быть, — и я был уверен: так оно и есть! — их души теперь у Бога, и он, конечно же, растворил перед ними врата рая, а ты пока ещё пребываешь на земле, и будет день, когда твоя душа соединится с ними, и тогда уж настанет для тебя жизнь вечная… Так о чём же и беспокоиться?.. Пиши свой роман, и делай его так, чтобы он был полезен людям. Зато Бог и одарит тебя вечной жизнью в раю.

Словом, думы, думы… Они покидают меня лишь ночью. Слава Богу, сплю я крепко, и во время сна мой мозг освежается.

Через три или четыре дня мне позвонила Ольга Леопольдовна, пригласила на блины. При этом сказала:

— По вечерам ко мне часто заглядывает Регина, и, если она заявится, вы не смущайтесь.

Я не спеша, по морозцу, меняя один вид транспорта на другой, направляюсь со своей Полярной улицы в центр Москвы на улицу Чернышевского. Вспоминаю наш отдых в Подмосковном лесу, и в мыслях всё больше путается образ Регины. Я уже написал выше: крокодил и птичка; они с Ольгой и действительно сильно напоминают сообщество этих столь не схожих живых существ. Регина вот уж давно не работает, Ольга ссужает её деньгами. И, как мне рассказывала Надежда, выделяет ей внушительную сумму. Ольга получает зарплату заведующего кафедрой — это пятьсот рублей. Кроме того, пишет рецензии, даёт письменные консультации, и нередко солидные, по заказу министерств, облисполкомов, руководителей больших строек. По одной только стройке Байкало-Амурской магистрали она раз десять писала внушительные консультации. Железная дорога проходит по лесам, по горам и болотам. Ольга — крупнейший специалист. Она исходила-изъездила едва ли не все болотистые места Сибири и Зауралья. Её мнение важно каждому, кто уткнётся в болотистую впадину или низину. И за всё она получает деньги. А к тому ж и книги у неё выходят едва ли не каждый год. Словом, это не женщина, а золотой Клондайк или сибирская Алмазная трубка. И если крокодил только для птички раскрывает свою зубастую пасть, то Ольга Леопольдовна для всех и открыта, и готова одарить по-царски. Я знаю её лет двадцать и могу свидетельствовать на Библии: она — такой человек.

Но вот я и приехал. Звоню, и Ольга открывает мне дверь. Приветствует звонко, почти детским голосом, всплескивает руками, кланяется — она и всегда так: приветлива до степени восторга.

Регины у неё нет, и я этому обстоятельству очень рад.

Однако мы ещё не садились за стол, вспоминаем только что отлетевшие дни нашей жизни в лесном раю — раздаётся звонок. И, как ветер, как черноморская волна в лихую непогоду, врывается Регина.

— Я слышу запах твоих блинов, ко мне в форточку идёт мужской дух; ах, Ольга! Решила без меня править бал! Не выйдет! Нет, нет — у тебя ничего не выйдет.

И ко мне:

— Иван Владимирович, помогите же мне раздеться!..

Я помогаю ей снять роскошную и легкую, как пушинка, шубу, — кажется, это очень дорогой мех из редкого зверька шиншиллы, и торжественно, как королеву, веду к столу, где, расставляя тарелки и всякую снедь, уже трудится Ольга.

— Ты пришла кстати — помогай же мне.

— Я гость, а ты хозяйка. Вот придёшь ко мне, и тогда я буду накрывать на стол, а сейчас хлопочи одна, раз у тебя нет прислуги.

И с ходу, без остановки говорит о днях, проведённых нами в лесу, о том, как «на этот раз там было всё плохо, холодно, неуютно».

— Регинушка! — останавливает её Ольга. — А когда тебе было там хорошо? Я уже вот лет двадцать, как таскаю тебя в наш прекрасный дом отдыха, и ты всегда недовольна. Честное слово, больше ни разу не возьму тебе путёвку. Обещала взять тебя в Пицунду — и туда не возьму.

Регина перехватывает тему, наклоняется ко мне:

— Вы, как я слышала, бывали с Ольгой в Пицунде. Ну, скажите: правда ли, что там уж так хорошо?

— Да, да, в Пицунде не только хорошо — там удивительно, как хорошо! Но теперь уж я бы туда не поехал; не хочется бывать там, где отдыхал с покойной женой. Я после её смерти даже и на даче ни разу не был.

— Ах, кстати. Дорогой Иван Владимирович, Ольга говорит, что у неё есть ключи от вашей дачи. Там тепло и уютно. И колокола звонят в Сергиевой лавре. Пусть Ольга отвезёт меня туда, и я поживу на вашей даче. Буду заместо сторожа. Наконец, и всю зиму могу жить. А?.. Ну, позвольте нам такую малость.

Я такого напора не ожидал; сбит с толку и не знаю, что сказать Регине. А она устремила на меня свои огромные, пульсирующие чёрным огнём очи, хлопает ресницами, неестественно длинными, очевидно накладными, и ждёт ответа. Я же умоляюще смотрю на Ольгу: она-то знает, что я не могу этого сделать. Ну, как же воспримут такую мою гостью соседи по даче? Там каждый новый человек вызывает подозрение, о нём узнаёт участковый милиционер, который получает от нас дополнительную плату за усиленный присмотр; наконец, моя дочь, зять, внуки… Они каждую субботу приезжают на дачу. И вдруг им открывает дверь вот эта… молодая, яркая дама, такая развязная, речистая…

Меня выручает Ольга:

— Ну, что ты такое говоришь, Регина? Иван Владимирович живёт не один, у него дочь, куча внуков — и все взрослые. Ну, как они тебя там встретят, что подумают?..

— Ольга, прекрати развешивать свои страхи и проблемы. На каждый пустяк ты нагромоздишь короб препятствий. Первые дни мы поживём там все вместе, и ты с нами, а потом вы уедете, а я останусь. Ко мне привыкнут, меня полюбят. Ты же знаешь, как я умею со всеми ладить и быть необходимой.

В таком нерешённом и неопределённом состоянии мы и оставили этот разговор. Я сказал, что обещал быть в какой-то редакции, и, поблагодарив Ольгу за прекрасное угощение и интересный вечер, удалился.

И тут я не могу не познакомить читателя с некоторыми обстоятельствами, объясняющими характер Регины и природу такой тесной дружбы женщин, столь непохожих одна на другую.

Регина пять раз была замужем и больше года ни с кем не уживалась. Мужья отлетали от неё, словно футбольные мячи от штанги ворот. И отлетали далеко — настолько, что никогда уж не появлялись ей на глаза и не подавали о себе сигнала. Было что-то роковое в характере этой женщины. Она и сама была себе не в радость. На каждом драматическом повороте своей судьбы она впадала в тяжелейшую меланхолию. Иногда депрессия завершалась истерикой. Она плакала и ломала руки, перебиралась к Ольге и часами выговаривала ей свою душевную боль. Судьба женщин во многом была схожей, и Ольга Леопольдовна с пониманием и сочувствием относилась к её мукам. И звала к ней врачей, покупала лекарства, — и, в конце концов, возвращала подругу к её обычному состоянию.

А однажды у Регины появился друг из какого-то колена многочисленных племён Кавказа. Он выдавал себя за дипломата и будто бы приехал в Москву по вызову Министерства иностранных дел на длительное время. Сын гор был молод, и его чёрные очи горели огнём любви ко всему человечеству. Он умел красно говорить, играл на гитаре и пел, как питерский бард Розенбаум. Кавказец выдавал себя за потомка каких-то знаменитых князей, будто бы даже из того рода, из которого вышла грузинская царица Тамара. Он и имя носил чисто кавказское: Казбек.

Правнук князей явился для Регины подарком судьбы: на этот раз она влюбилась горячо и самозабвенно, и первые месяцы их жизнь была безмятежной, и, казалось, счастью истомившейся от одиночества женщины не будет конца. Но однажды Казбек сказал Регине: мне предстоит секретная миссия в далёкую африканскую страну. К несчастью, он не может взять её с собой, но, чтобы Регина не скучала, оформит ей туристическую путёвку в прекрасную страну Италию. Никогда не была Регина в Италии, и в других менее прекрасных странах она не была, а потому и с радостью согласилась. И поехала. А Казбек ещё на несколько дней задержался в Москве, а потом почему-то и вовсе не поехал в Африку, а вернулся в Тбилиси и привёз оттуда свою семью: молодую интересную грузинку — тоже, видимо, из древнего рода князей, и четырёх маленьких прелестных грузинят. Написал заявление в паспортный стол милиции с просьбой прописать его, пока одного, подделал подпись хозяйки квартиры и пошёл очаровывать и одаривать деньгами покладистых сотрудниц паспортного стола. И пока он всё это делал, из Италии вернулась его обожаемая Регинушка.

С Казбеком не было никаких объяснений; он сказал, что человек он восточный, а у них на востоке заведено многожёнство, так что теперь у него две жены.

И потомок князей показал Регине паспорт со своей, теперь уже московской пропиской.

Регина пролепетала:

— А я… Я не давала тебе прописку.

— Не давала?.. Ты что говоришь, женщина! А разве не ты написала заявление в милицию с просьбой прописать меня, твоего мужа?

И показал ксерокопию заявления с подписью Регины. Та долго всматривалась в эту подпись, а потом выронила листок из рук и рухнула на пол без чувств. Очнулась она возле дверцы автомобиля скорой помощи. И, увидев людей в белых халатах, сказала:

— Я не хочу в больницу. Отведите меня вот в этот дом.

И показала на дверь квартиры Ольги Леопольдовны.

Три месяца она лежала на диване с болями в сердце и в состоянии крайней депрессии. Ольга же на следующий день после случившейся драмы пошла к начальнику милиции и обо всём ему рассказала. Тот отправил заявление Регины на экспертизу. А родственник царицы Тамары, узнав об этом, счёл разумным не дожидаться результатов экспертизы, принёс Регине ключи от квартиры и сказал, что навсегда уезжает со своей первой женой в Африку. Просил её не писать ему и не ждать его возвращения.

При этом он криво улыбнулся и добавил:

— Любовь у нас была, но кончилась.

И не сказал ей подобающего в таких случаях прощай или до свидания. Наверное, у них там, на Кавказе, ещё задолго до царицы Тамары был заведён такой обычай.

Судьбе было угодно так распорядиться, что с тех пор и до нынешнего дня мы ни разу не встречались с Ольгой Леопольдовной Лисс. Накануне сорокового дня после смерти Надежды я позвонил ей и хотел пригласить на поминки, но она была в командировке. А на следующий день после поминок мне из Абхазии позвонил грузинский писатель Бидзина Голетиани и в благодарность за перевод его повести на русский язык предложил мне отдохнуть в санатории «Гагра». При этом сказал:

— Путёвка на вас выписана. Зайдите к директору санатория и назовите своё имя.

В Москве стоял лютый холод, настроение моё по-прежнему было тоскливым, и я охотно принял приглашение и выехал на юг.

Курортный городок Гагра встретил меня ярким и почти по-летнему горячим солнцем. От земли и моря ещё тянула зимняя прохлада, и легкий ветерок, дувший то с моря, то с гор, ещё дышал бодростью снежных вершин, но солнце уж разливало по воздуху негу раннего пробуждения, а гребни волн, катившие на песчаный берег, приглашали отдыхающих полюбоваться золотым блеском солнечных лучей.

В вестибюле санатория меня встретил Бидзина, полный, с нездоровым цветом лица мужчина, с которым я встречался в кабинете редактора журнала «Трезвость и культура» — там меня уговорили взяться за перевод повести «Бурдюк». Бидзина не скрывал, что повесть автобиографическая, он писал о себе, о том, как он допился до степени глубокого алкоголика, попал в больницу и там при помощи врачей выбирался из своего ужасного состояния. Повесть по причине пронзительной правдивости была интересной и поучительной для таких же бедолаг, каким был главный её герой. Я взялся её переводить, и журнал уже начал её печатание. Для Бидзины это было большим счастьем: он впервые выходил на русского читателя, и это уже давало ему всесоюзную известность.

Директор санатория тоже был грузин и, как я понял, дружески относился к писателю. Показывая на Бидзину, он сказал:

— Его друзья — мои друзья. Вот вам ключи от комнаты, располагайтесь и будьте как дома.

Вечером мы с Бидзиной гуляли по берегу моря и зашли в домик, где он отдыхал со своими друзьями. Тут на втором этаже в большой комнате две официантки накрывали стол. Из других комнат, — а их было пять или шесть, — выходили молодые грузины, Бидзина мне их представлял, и скоро образовался шумный весёлый кружок, в который как-то незаметно втянулся и я, и вот уже сидел с ними за столом, разделял трапезу. Однако еда тут была далеко не монастырской — с наличием вина, коньяка и русской водки. Я с ужасом подумал, что вот сейчас и мой Бидзина снова будет пить, как он пил прежде, но, к счастью, этого не случилось. Бидзина не пил, да ему и не предлагали. К своему удовольствию, я заметил, что грузины больше пили вино, а коньяк и водку пили немногие, да и то малыми дозами.

Возле меня сидел пожилой грузин, сказавший мне:

— Не имел чести вас встречать, но роман ваш «Подземный меридиан» читал и с двумя статьями Феликса Кузнецова о романе также знаком. Я профессор, преподаю русскую литературу в Тбилисском университете.

Профессора звали Вано Заримба. Для меня он оказался большим подарком. В последующие дни я видел, что Бидзина был всё время занят, а мой тёзка Вано всегда был рад составить мне компанию, интересно рассказывал обо всём, что нас тут окружало, а со временем становился всё откровеннее и заходил в такие деликатные уголки, которые, казалось бы, выходили за рамки мужских откровений. Бидзину он не щадил и выказывал к нему явную непочтительность. Горячо меня убеждал в неискренности этого человека и даже в его тайных замыслах.

— Вы ему нужны. О-о-о!.. И ещё как! Ну, какой он писатель? Ну, что-нибудь там начирикал из школьной жизни, — он же двадцать лет был директором школы, — ну, и что?.. Кому нужны его творения? Положим, здесь, в Грузии, он и тиснет что-нибудь, но если ты печатаешься на грузинском языке — кто тебя знает? Кому ты нужен?.. Они, грузины, и сами-то всё больше на русском говорят. Если же писатель, — ну, накропал дюжину рассказов, тиснул их на своём родном… А какой у тебя родной? Сванский, мингрельский, аджарский?.. Но, может быть, осетинский? Осетия ведь тоже Грузия. И что дальше? Кому ты нужен?..

Такие откровения резали слух, я думал: «Что же ты, милый, о своём родном языке так говоришь?.. Наконец, вы же товарищи, грузины!..»

Но потом узнал: Вано не грузин, он абхаз. А грузины и абхазы, как он мне рассказал, настолько разные люди… Это как бы гусь и курица.

Вспомнил я, как мы с Фёдором Григорьевичем Угловым и нашими жёнами отдыхали в Сухуми и там нас пригласил пообедать министр юстиции Абхазской автономной республики. Он тоже был абхаз и в адрес грузин всё время говорил одни колкости. Рассказал, как в Тбилиси умер секретарь ЦК грузинской компартии, русский по национальности. Хоронили его при большом скоплении народа. Шеварднадзе, бывший тогда начальником КГБ Грузии, послал своих «мальчиков» послушать, о чём там говорят люди. Мальчики послушали и доложили: «Люди говорят: был один порядочный человек в грузинском правительстве, да и тот умер».

С Вано мы подружились. И утром, и днём, и вечером гуляли по берегу моря. Погода была хорошая, и мы все дни проводили на воздухе.

Бидзина с нами тоже гулял, но он куда-то отлучался — и надолго. Вано говорил:

— Вы не удивляйтесь и не обижайтесь на него: грузины народ не простой, мы много веков живём с ними вместе, а до конца понять их не можем. Недаром говорят: восток — дело тонкое. Они люди восточные.

— А вы?.. Вы же тоже…

— Ну вот, я снова встречаюсь с русским, который нас не очень хорошо знает. Вы надписи на местах общественного пользования у нас в Абхазии видели?

— Да, конечно, — алфавит у вас наш, славянский.

— А людей с серыми, зелёными и даже синими глазами видели?

— Да, у вас много таких. Но такие глаза и у грузин есть.

— Да, есть. Но какова пропорция? Каковы лица? Каковы улыбки? Я абхаза по улыбке узнаю. Улыбкой душа открывается. Он если русского встретит, непременно улыбнётся вам. И пусть вы ему не знакомы, а он улыбается. Мы русского человека за брата принимаем, а вы почти все думаете: абхазы те же грузины, тоже восточные люди.

Подумав, продолжал:

— Мы, конечно, не славяне, нет, но… и не грузины. Я много размышляю над сутью национальности, и даже книгу написать хочу, однако боюсь встретить непонимание и даже враждебность. И прежде всего, со стороны вас, русских. Для русских национальный вопрос закрыт на семьдесят лет нашего столетия, вам его Ленин, а потом и наш земляк Сталин запретили. Правда, Сталин после войны сказал хорошие слова о русских, но заметьте: за всю жизнь он отвесил вам комплимент всего лишь один раз. А до того он всех нас величал винтиками в громадной государственной машине. Да и все цари ваши, урождённые от немцев, также валили всех нас в кучу. Властители, восседавшие на русском троне после Петра Великого, как огня боялись русского национализма, а потому это слово после Октябрьской революции и стало у вас в России ругательным. Большевистская власть боялась, как бы из русского человека не вылезло это страшное чудовище — национализм. А между тем в национальности и скрыта вся суть человека. Без осознания своей национальности человек подобен сухой траве перекати-поле. Несёт его по жизни ветер, а куда несёт, он и сам не знает. Да вы вот послушайте, как трактуется национализм в энциклопедических словарях разных стран.

Вано вынул из кармана толстую записную книжку, — такие бывают у поэтов и писателей, — и стал читать:

Американский словарь Вебстера:

«1. Преданность своему народу.

2. Защита национального единства или независимости».

Японская энциклопедия: «Национализм — всеобщая приверженность и верность своей нации».

Британская энциклопедия: «Национализм — это верность и приверженность своей нации, или стране, когда национальные интересы ставятся выше личных или групповых интересов».

Американский политический словарь (он выдержал девять изданий): «Национализм отождествляется с социальными и психологическими силами, которые зародились под действием уникальных культурных, исторических факторов, для того, чтобы обеспечить единство, воодушевление в среде данного народа посредством культивирования чувства общей принадлежности к этим ценностям. Национализм объединяет народ, который обладает общими культурными, языковыми, расовыми, историческими, или географическими чертами, или опытом и который обеспечивает верность этой политической общности».

А вот как перевернул с ног на голову эту важнейшую для всякого народа истину наш отечественный словарь Ожегова:

«Национализм 1. Реакционная буржуазная идеология и политика, направленная на разжигание национальной вражды под лозунгом защиты своих национальных интересов и национальной исключительности и практически служащая интересам эксплуататорских классов. 2. В порабощённых и зависимых странах: народные движения, направленные на борьбу за свою национальную независимость».

Наступила пауза, и я почувствовал, что мой собеседник хотел бы послушать моё мнение. Он и вообще, как я заметил, был человеком деликатным, умел говорить, но и умел слушать. Более того, он своими страстными монологами как бы хотел задеть меня, вызвать во мне желание спорить, обсуждать тему. Но я хотя и задумывался над природой национальности, однако же не считал себя готовым пускаться на эту тему в теоретические споры. Кое-что вспомнил из своих житейских наблюдений.

— Я ещё в молодости, в бытность свою корреспондентом «Известий», несколько раз бывал в Таджикистане. И даже вместе с академиком Угловым написал книгу «Живём ли мы свой век». В ней мы описали несколько сцен из жизни высокогорного селения этой республики. Так вот однажды я на лошади заехал в особо отдалённый горный район, иду по улице, а мне навстречу молодая женщина. Идёт и улыбается, будто бы встретила знакомого человека. Я остановился и спросил у неё:

— Вы так улыбаетесь, будто бы знаете меня?

— Не знаю, но вы русский, значит, родной нам — вот я и улыбаюсь.

— Родной? Но каким образом?

— Родной потому, что мы из одного рода, то есть одной национальности.

— Но каким образом? Вы же таджичка?

— Да, таджичка, но и славянка. Для нас все русские родственники, то есть мы одного рода-племени.

— Я что-то не понимаю вас. Объясните мне.

— А вы, наверное, заметили: у нас почти все мужчины и женщины, особенно женщины, с голубыми и синими глазами. Это у нас от славян. Они пришли в наш район с войсками Александра Македонского, когда он шёл походом на Персию. Большой отряд славян он оставил в наших краях, — с тех пор и пошли у нас люди с голубыми глазами и приветливой улыбкой. Это только мы, славяне, с улыбкой встречаем каждого человека, и даже незнакомого. Вас же, русских, мы считаем братьями. Вот я вам и улыбаюсь.

После долгого молчания Вано заметил:

— Нечто подобное произошло и с нами, абхазами, но вот как, где, на каких поворотах истории смешалась наша кровь со славянской — мы этого не знаем. Но, может быть, такого смешения и не произошло — тогда чем же объяснить такую нашу любовь к русским? Не знаю. Мы тянемся к русским, считаем вас братьями и сильно огорчаемся, когда вы нас не понимаете. Вот и теперь: просим принять нас в состав России, а вы будто бы и не слышите нас.

Я на это сказал:

— Не обижайтесь на русских; мы тоже тянемся душой к вам, и к осетинам, и к аджарцам, но это мы, русские люди, а власть у нас давно уж нерусская, — с семнадцатого года мы её выпустили из рук; вот эта власть вас и не слышит. Но вы наберитесь терпения: как только мы вернём Кремль, так тотчас же и обнимем вас всех по-братски. Это я говорю не только от себя, но и от всех русских людей. Поверьте: мы тоже любим вас и болеем за вашу судьбу. И не дай Бог, если вам будет плохо: мы тогда придём к вам на помощь.

Встречались мы каждый день и подолгу гуляли по берегу моря. И если с нами был Бидзина, Вано о национализме не говорил. Сам же Бидзина этой темы никогда не касался. Он больше молчал и, кажется, профессора считал третьим лишним. Когда однажды мы с Бидзиной остались вдвоём, он заметил:

— В Гаграх Вано отдыхает каждый год. Иногда живёт тут полтора-два месяца.

И пояснил:

— Путёвку ему посылает сам директор санатория. Директору нужен свой человек в университете. Своячок, приятель, кум, сват и брат — вся Грузия замешана на кумовстве, тут если надо провернуть какое дельце — ищи знакомого, и чем выше этот знакомый, тем скорее выгорит твоё дельце. А не то, так давай взятку. Блат и взятка — стиль жизни Грузии. У нас тут говорят: там, где прошёл армянин, грузину делать нечего. Я бы сказал иначе: где прошёл грузин, там нечего делать ни армянину, ни еврею, и даже вашему хохлу. Я и к вам-то попал при содействии Расула Гамзатова. Он мне сказал так: «Если ты хочешь быстрее напечататься в Москве, ищи переводчика из евреев, но помни: рукопись твою он изгадит. Её напечатают, но читать никто не станет. Но если ты хочешь иметь хорошую книгу на русском языке, ищи русского переводчика».

Видимо, Бидзина проговорил эту тираду вгорячах, потому что он тут же решил поправиться:

— Не подумайте, что я говорю обо всех грузинах. Нет, я так не думаю. Грузины бывают разные: есть у нас сваны. Они живут в горах. Они смелы, они благородны, они никуда не лезут и не хотят ничего лишнего. В России любят грузин, но они не знают, что любят не всяких грузин, а только сванов. Это сваны были героями во время войны с немцами. Вот мы поедем с вами вначале в Очамчир, оттуда в моё селение Араду, а уж потом отправимся пешком в горы к моим родичам сванам. Там вы увидите настоящих грузин!

Я понял: Бидзина, конечно же, сван. И ещё я мог сделать вывод, как много в Грузии разных кланов, племён, родов и народностей и как они уверены, что именно их племя и является солью земли грузинской. Скоро обстоятельства ещё больше укрепят меня в этом убеждении.

Потекли последние денёчки моего чудесного отдыха в санатории «Гагра». Мы с Бидзиной ожидали его старшего сына Сосо, жившего в Сухуми. Он должен был приехать за нами на машине и повезти нас в Очамчир. Но Сосо почему-то не приехал и мы отправились на маршрутном автобусе. За день до нашего отъезда ко мне в комнату зашёл Вано и сказал:

— Послезавтра я тоже приеду в Очамчир. До Араду, где вы будете жить, там всего пять километров. Регулярно курсирует автобус. Не говорите Бидзине, что я буду там, но сами через два-три дня приезжайте ко мне в Приморскую гостиницу. Я открою вам одну маленькую, но важную для вас тайну.

— Вы так таинственно говорите, словно я становлюсь героем сказки из «Тысячи и одной ночи». Я обязательно к вам приеду.

Приехали в Очамчир, отсюда на автобусе в Араду — абхазское селение с единственной, но очень длинной улицей, в начале которой стоял памятник Сталину. За селением у склона горы раскинулось кладбище. Оно было более ухоженным, более чистым и красивым, чем само село. Близко к кладбищу стоял трехэтажный особняк, маленький дворец Бидзины. К нему мы подходили не спеша, мой грузинский друг как бы давал возможность полюбоваться его жилищем. Дверь калитки открыла супруга Бидзины, Вера Ивановна, женщина лет сорока с тёмными восточными глазами и небрежно забранными на затылке смоляными волосами. Я уже знал, что она преподаёт русский язык в местной школе и мастерски готовит виноградное вино. Вера Ивановна улыбалась мне, как старому знакомому; она уже знала, что я перевёл на русский повесть её мужа и благодаря этому он скоро станет известным во всём Советском Союзе.

Провели меня на второй этаж в кабинет хозяина, сказали, что это лучшая комната в доме и я могу здесь жить, сколько мне захочется. Но я тут же решил сказать, что пробуду у них несколько дней, а что дольше жить не могу, потому что меня ждут дела в Москве. Они предлагали встретить тут лето, но, впрочем, не очень настойчиво.

Потом мы спустились вниз, и тут возле входной двери был небольшой коридорчик, в углу которого топилась чугунная печурка и стоял небольшой столик, окружённый тремя стульями. Мне предложили место поближе к печурке и сказали, что здесь они живут все холодные месяцы, здесь готовят пищу, едят и даже спят на большом деревянном диване, стоявшем за дверью. Я не сразу оценил этот стиль их жизни, но потом, когда после ужина поднялся в роскошный кабинет и съёжился от холода, позавидовал им, избравшим для себя уголок, очевидно, единственный жилой в этом большом доме. Впрочем, на приготовленной для меня постели был матрац, подушка и два тёплых одеяла. И хотя градусник показывал цифру двенадцать, я скоро согрелся и крепко спал до самого утра.

Проснулся в девятом часу и решительно не хотел вылезать из-под тёплых одеял. Вот тут-то я смог вполне оценить преимущество наших русских жилищ, где непременным и первейшим атрибутом была нагревательная система: в деревне наша знаменитая русская печка, а в городе тёплая, а чаще всего горячая батарея. Я лежал и рассматривал потолок, на котором по краям была пущена искусно сработанная лепнина, изображающая грузинский орнамент, а на середине тоже лепнина и богатая хрустальная люстра. У дивана во всю стену ковёр, кажется, туркменский ручной работы. Шкафы, кресла, огромный письменный стол и настольная лампа. Вспомнил рассказы хозяина о том, как он ездил в Москву и там за взятки доставал мебель фирмы Шератон — для себя, для сестры, которая живёт в Очамчире, и для двух сыновей, занимающих важные посты в Сухуми: один в милиции, другой в городской прокуратуре. Я ещё тогда думал: не живут у себя, в Сванетии, а всем кланом перебрались поближе к морю. Я тогда ещё не знал, что живут-то они и не на своей грузинской земле, а в Абхазии, где, как позже мне открылось, грузин считают чужаками и не очень-то их жалуют. Теперь-то мы, конечно, узнали, во что вылилось их нашествие в Аджарию, Осетию и Абхазию, читая в газетах о событиях, закипевших в этих местах, и о том, что моему Бидзине, и его сестре, и сынам пришлось побросать роскошные дома, и гаражи, и машины и налегке, без имущества и денег бежать к себе домой в Грузию. Здесь коренным жителям удалось избежать участи югославского Косово, где аборигены сербы оказались в меньшинстве, а пришлые албанцы стали силой вытеснять их с родных мест. Абхазы показали свой характер, и те, кто устраивал на их земле райскую жизнь, занимая тёплые места и налаживая механизм обмана коренных жителей, принуждены были смазать пятки и улепётывать в родные пенаты. Ныне подобные процессы происходят на нашей русской земле, особенно же в наших столицах, но напрасно забывают хитрованы, стремящиеся залезть в чужие дома и положить ноги на стол, чем кончаются подобные притязания. Русский народ, может быть, и не так скор на расправу, но история показала, как он может стоять за свои интересы.

Однако в то время я не думал, что Бидзина — чужак на абхазской земле, и, разумеется, не знал, как это он вместе со своими сынами, а также и сестра его сумели построить такие дворцы на абхазской земле, купить дорогую мебель, машины и зажить на широкую ногу. Кое-что мне откроет позже мой приятель абхаз Вано Заримба, к которому через пару дней я, как и обещал, явлюсь в гостиницу.

В Приморской гостинице мне дали адрес Вано и показали домик, в котором он поселился и там ожидает меня.

Встретились мы у калитки старого домишки, стоявшего на пригорке в двухстах метрах от берега моря. В доме, кроме Вано, никого не было, и он пригласил меня к столу, на котором стояла бутылка красного вина и ваза с фруктами.

— У вас тепло, а я за ночь так намёрзся. Спасибо хозяйке, она мне дала два тёплых одеяла. А тут…

Я оглядывал комнату, похожую на ту большую горницу в доме, где я родился и жил до восьми лет. И здесь увидел портьеру, за ней угадывалась печка, угол, в котором стояли кочерга с ухватами и все другие атрибуты деревенской кухни. От той стены шёл тёплый дух. Показывая на неё, я сказал:

— Там вроде бы печка?

— Да, печка. И я её протопил. Хозяин уехал в Тбилиси, там его жена лежит в больнице.

И затем продолжал:

— Быт абхазов, конечно, мало похож на ваш русский, но кое-что у нас странным образом почти до точности совпадает. Особенно же много общего в наших характерах. Мы, как и вы, широко растворяем души для гостей, готовы отдать им последнюю рубашку; как и вы, доверчивы, не ищем в словах, обращенных к нам, подвоха; не слышим обмана, коварства; мы, как и вы, до старости лет остаёмся детьми и только когда уж нам сядут на шею и начинают погонять, больно стегая плетью… Вот тогда мы просыпаемся и начинаем думать: что же нам делать.

Мы пили вино, которое больше походило на виноградный сок, ели фрукты, а Вано, всё больше воодушевляясь, говорил и говорил:

— Я ещё не слышал вашего мнения по поводу моих творческих замыслов, но я давно и серьёзно размышляю о природе родовых пристрастий, племенных разногласий и сшибок на национальной основе. В вашем романе вы вольно или невольно сунули палку в еврейскую кучу, — и, о ужас! Что тут поднялось!.. У нас все профессора и многие студенты читали вашу книгу, а затем искали газеты со статьями с критикой романа. Кое-кто предлагал обсудить книгу в студенческой среде, а затем поговорить о ней на учёном совете. Но нет, не тут-то было! Сразу выделилась группа профессоров, предложившая не будоражить больную тему. Коллеги им говорили: что же тут больного, особенно для нас, где почти все профессора грузины?.. Что же до евреев — у нас их мало, а те, что есть, никак себя не проявляют. И все-таки, идею задробили. Противников вашей книги оказалось больше, чем мы ожидали. И каждый из нас стал присматриваться к вашим противникам, спрашивать, уточнять, что они за люди, какие у них национальные корни. И увидели, что все они грузины, но мало кто знал, из какого тейпа, какой этнической группы, у кого сколько сванского, мингрельского, абхазского, — кто из какой местности, кто из какого княжеского рода…

— Ну, вот, — заговорил я с серьезным видом, — может, и не напрасно на меня напали критики?

— Не надо сомневаться в своей правоте! — решительно заявил мой собеседник. — Посмотрите на газету, где печатались статьи. Это «Литгадина», как у нас называют «Литературную газету». Там под крылышком еврея Чаковского собрались одни сионисты. Это уже не националисты; они к себе на работу берут не просто евреев, а биологически чистых особей; они даже и не расисты. У них налажен отбор людей при помощи какого-то биологического сепаратора. У них нет ошибок в отборе сотрудников, у них нет не только разных мнений, но даже и малейшего несовпадения во мнениях. Вот почему они так боятся всякого другого национализма, кроме еврейского. Особенно же они боятся русского национализма. Именно потому они так яростно и напали на ваш роман. А потом ещё, чтобы вас окончательно добить, они пальнули в вас из пушки самого большого калибра: натравили на вас и архитектора нынешней перестройки Александра Яковлева. Он, как вам известно, руководил в то время идеологическим отделом в ЦК партии, и его критика была равносильна приказу: этого писателя не печатать.

— Ну, Яковлев критиковал не только меня. Там досталось даже и такому писателю, как русский сказочник Кочнев.

— Вот-вот, русский сказочник! Русских сказок тоже не должно быть. И вообще: ничего русского!.. Ничего решительно! Вот он — главный пафос всех критических наскоков на таких писателей, как вы.

Мне было приятно слушать человека, которого я совсем недавно встретил, и по истории, по литературе я ничего не знал о его народе, о затерявшейся где-то у границ Турции маленькой стране Абхазии; краем уха не однажды слышал, что абхазы, как и осетины, нам близки и чуть ли не братья по духу, а может быть, даже и по крови, но и слухи, и сведения об этом были отрывочны, не имели серьёзных источников. Теперь же я видел перед собой человека, излучающего тепло участия и сострадания, и даже как будто бы обиды, нанесённой не мне, а ему лично, слышал такую боль души, которую я в недавнем прошлом испытал от несправедливых нападок критиков. Между нами протянулась незримая нить родства и общих интересов. Я сказал:

— На войне мы любили грузин, нам по душе был их весёлый нрав, характерный грузинский выговор наших слов. Мы как-то не задумывались, а кто из них мингрел, сван, не искали осетин, абхазов. Таково было наше воспитание, наш так называемый интернационализм. И, может быть, в той обстановке это было правильным, это сплачивало нас в одну боевую колонну.

— Да, в жизни народов бывают времена, когда опасность их объединяет, мы и с англичанами, и американцами были в одном строю. И я не говорю о какой-то ненависти, которая бы мешала людям жить. Нет, нет — ненависть плохой спутник. И даже простая неприязнь к рядом живущему будет отравлять вашу жизнь. Я, как и вы, русские, за дружбу между народами, за постоянную готовность прийти друг другу на помощь. Но ведь, наверное, когда великий интернационалист Югославии Иосип Броз Тито, — а он, кажется, был иудеем, — запускал в сказочный славянский край Косово толпы иноверцев из Албании, там тоже на всех углах раздавались эти речи: дружба! интернационализм! сербы и албанцы — братья до гроба!.. И прочее в этом роде. Но вот родное гнездо наполнилось до отказа чуждым народом. Хозяева молятся своему Богу, гости — своему, сербы поют свои песни, албанцам они противны. И что же в этой ситуации должно было произойти?.. А то, что и произошло. Вначале албанцы, используя ротозейство сербов, захватили власть на всех уровнях, потом стали рушить славянские храмы, а уж затем и убивать хозяев. Тех же, кто ещё оставался живым, выбрасывали из своих домов.

Вано помолчал с минуту, потом предложил выпить за дружбу народов, а выпив, с ещё большим напором продолжал:

— Вам, наверное, трудно будет поверить, но я вам скажу: у нас тут в Абхазии происходят примерно те же процессы, что и в Косово. Мой народ, обольщённый идеями интернационализма, так возлюбил своих братьев-грузин, — кстати, далеко нам не родных, — что не только пустил их в свой дом, но и позволил расположиться в красном углу и взгромоздить ноги на стол. Вы приехали к Бидзине, увидели дом-дворец, дорогую мебель, присланную по заказу из Болгарии, но вы ещё не знаете, что его родная сестрица имеет такой же большой дом здесь в Очамчире, а его два сына ещё более роскошно устроились в Сухуми. Вы что же, полагаете, что и хозяева этой земли абхазы так же безбедно поживают у себя дома? Ну, нет, далеко не так. И даже многие из коренных жителей и совсем не имеют не только особняков, но и жалких клеток в хрущёвских домах. А вот теперь и подумайте, в чём же тут дело?.. Почему большинство грузин, переехавших к нам в Абхазию, живут, как ваш друг Бидзина, а мои сородичи вот в таких глиняных халупах?

По моей давней журналистской привычке и по положению прозаика, пишущего эпические произведения, я в подобных беседах не тороплюсь выкладывать свое мнение, а даже и наоборот, принимаю вид не очень-то знающего проблему человека; моя писательская страсть знать больше, вывернуть собеседника наизнанку глушит во мне всякую охоту к дискуссии, я становлюсь слушателем, и только слушателем. Давно заметил, что именно такая позиция поощряет собеседника ко всё новым откровениям; он воодушевляется, выкладывает и такое, что музыканты называют импровизацией. Что же до моего тёзки Вано, он действительно много знал по нашей теме и, как университетский профессор, прекрасно владел материалом. В этом далёком кавказском уголке я неожиданно встретил человека, от беседы с которым можно было поумнеть на полпуда.

Мы выпили бутылку сладкого виноградного вина, у меня пропала охота к обеду; я только думал, как бы засветло приехать в Араду. Вано вдруг заговорил на другую тему:

— Долго ли вы намереваетесь тут гостить?

— Совсем недолго. Два-три дня побуду и поеду домой. Сказать откровенно, меня уже тянет в Москву. Там сейчас много проводится собраний, кипят диспуты — мне бы не хотелось быть в стороне от важных общественных событий. Кстати, что вы думаете об этом «новом мышлении», провозглашённом Горбачёвым?

— Я охотно изложу свои мысли, но вначале скажите: не хотите ли вы поехать в Москву со мной и ещё с одной женщиной на автомобиле?.. Она, видите ли, эта женщина, любит путешествовать на автомобиле, но одна боится; наша компания была бы для неё желанна.

— Я, пожалуй, готов войти в свиту вашей дамы.

— Ну вот и отлично: я сейчас же ей позвоню.

И он стал звонить. И очень скоро обо всём договорился. Вернувшись к столу, сказал:

— Нина приглашает нас с вами на обед. Кстати, она москвичка и очень любит общаться с земляками.

Вано стал рассказывать:

— Нина с мужем живёт тут недалеко, в десяти минутах ходьбы. А как они живут, вы увидите.

Он посмотрел на часы:

— Сейчас двенадцать, а мы приглашены на два часа. Вот, кстати, пример, как умеют устраиваться грузины в нашем городе. Её муж грузин, этакий красавец с усами и бакенбардами. Выдаёт себя за родственника царицы Тамары. Среди грузин вы нередко можете встретить родственника этой знаменитой царицы. Они, грузины, очень любят выдавать себя за потомков князей, царей, родовитых соотечественников. Тут каждый третий сын лейтенанта Шмидта. Ну, вот и этот… Я, конечно, ничего не могу сказать о его родословной, но обтяпать дельце, соорудить гешефт — тут ему и Остап Бендер позавидовал бы. Он сразу после школы поехал в Москву, поставил себе цель жениться на девице с именитыми родителями, большой квартирой и дачей. Не сразу, но лет через пять-шесть он такую жертву выследил. И хотя она была на пять лет старше его, но по всем другим параметрам подошла. И больше того: она с отличием окончила медицинский институт и проявляла большие способности в лечении женских болезней. Её искали, к ней вставали в очередь, а вскоре именно у неё хотели лечиться жёны именитых москвичей. И наш смекалистый соотечественник уговорил супругу поехать с ним на постоянное жительство в его родной городишко Очамчир. И здесь она вскоре получает известность во всей Грузии. К ней едут из городов и сёл, и даже из Тбилиси. Ну, а всё остальное вы увидите своими глазами, и потом, во время нашего пути до Москвы, услышите собственными ушами. Нина, как многие другие русские женщины, очень откровенна и словоохотлива; она вам обо всём расскажет сама.

В назначенное время мы подошли к высокому кирпичному забору, из-за которого виднелся второй этаж особняка, похожего на древний замок. Слева и справа по углам дома высились башенки, и крохотные оконца в них светились, как бойницы. Черепичная крыша тоже была необычной для здешних строений.

Не сразу открыли нам металлическую решетчатую дверцу калитки. Молодой здоровенный мужчина в пятнистой форме российского омоновца, с физиономией, не очень похожей на грузинскую, но и не русской, молча и сурово ощупывал нас подозрительным взглядом. Ничего не спрашивал, но и не торопился пропускать. Вано с раздражением проговорил на своём абхазском языке:

— Нас приглашали.

Парень ответил на том же языке, но уже потеплевшим тоном:

— Да, мне известно, но у нас правило: мы должны знать, кто к нам идёт.

Вано сказал ему ещё несколько слов, и, видимо, нелюбезных, и только после этого мы пошли в дом. На ходу мой друг негромко сказал:

— Хозяин тут грузин, но у него в охране служат абхазы. Он им хорошо платит, а они ему хорошо служат. Старая история. Видно, и всюду так.

У входа в дом нас встретил хозяин Шалва Бараташвили. Он был чем-то встревожен, суетился, говорил:

— Проходите… Вот сюда, здесь посидите, а мы постараемся побыстрее освободиться.

И, наклоняясь к Вано:

— Сегодня тяжелый день. Много посетителей. И вон там, видишь: сидит дама, супруга Серго Жвания.

Фамилию хозяин произнёс почти с трепетом.

Ждать пришлось долго. Наконец, вышла женщина лет тридцати пяти в белом халате и резиновых перчатках, которые она снимала на ходу и бросила в раковину. Тщательно мыла руки, потом подошла к нам и почтительно поклонилась.

— Извините. Вынужденно задержалась.

Назвала своё имя. Я тоже представился. Провожала нас в столовую.

— Случаются клиентки, которых непременно надо принимать. И без промедлений.

И показала на идущего с нами её мужа:

— Таковы распоряжения. Вот от него.

За столом она кивнула женщине, очевидно домработнице: дескать, ты свободна.

Обратилась ко мне:

— Мне сказали, вы из Москвы. Я всегда рада видеть земляков. Вот так пообщаюсь — и будто бы побывала дома. Через два-три дня я еду в Москву на «Волге». Если пожелаете составить мне компанию, я буду рада.

Показала на Вано:

— Вот он, наш друг из Тбилиси, тоже со мной поедет.

И повернулась к мужу:

— Ну, ты как? Все дела уладил? В Москве я должна быть через неделю. Профессор Чезаре Гальдони сделает всего три операции. Мы с ним говорили по телефону. Я буду ему ассистировать.

Нам объяснила:

— Этот итальянец разработал метод лечения тяжелого заболевания. Я хочу у него поучиться.

Супруг пытался возразить:

— Нино, ты уверена, что гостю из Москвы и нашему другу Вано так уж важны твои медицинские интересы?

Нино воскликнула:

— А других интересов у меня нет. Так что же ты мне прикажешь? Сидеть и помалкивать?

— Может быть, и так. Женщине очень идёт молчание. Ты знаешь восточную мудрость: много говорит тот, кому нечего сказать.

— По мне так это и не мудрость, а глупость. Я бы сказала иначе: молчи больше и прослывёшь умным. А если уж хочешь, чтобы я сказала тебе откровенно: я люблю поговорить, когда у меня есть настроение и когда мне есть что рассказать людям. Особенно же, если мне Бог послал интересных собеседников. К нам же впервые пришел в дом писатель, да ещё мой земляк. И потому молчи и не мешай нам беседовать.

Пришла очередь и мне вступить в разговор:

— Я хотя и претендую рассказывать людям что-нибудь полезное и интересное, но это лишь в письменной форме. А те, кто много пишет, как правило, не умеют интересно рассказывать. Что же до меня, то я ещё и теряюсь в обществе незнакомых дам.

— Так мы были незнакомы десять минут назад. Теперь познакомились, и я хотела бы узнать, что вы написали, что пишете теперь… Заранее извиняюсь за своё невежество: я ваших книг не читала, я и вообще очень мало читаю. У меня хватает времени только на сон и на работу. Если вы хотите видеть человека, который не любит свою профессию, то вот он перед вами. Мне бы надо стать зубным врачом или офтальмологом, а я выбрала… женские болезни. Не знала, что это так неинтересно. И на этом поприще почти невозможно добиться успеха. Женщины капризны. По себе знаю. Вот он, — она показала на мужа, — вам подтвердит. В своё время он имел глупость на мне жениться, а теперь не знает, как выпутаться из этой истории.

— Нино, перестань скор-моношить!

— Он хотел сказать: скоморошничать. Ему русские слова плохо даются. Грузины и вообще любопытный народ: они не любят родного языка, но и наш русский знают вполовину, а то и в одну четверть. Вон видите, как он перекрутил наше древнее русское словцо. И вообще, я раньше не знала, что это народ, который пьёт, гуляет и много пляшет. У них потому нет больших учёных, ничего они не открывают, не изобретают — и композиторов, и писателей у них теперь нет. Раньше был один Шота Руставели, а теперь нет. Я думала: Расул Гамзатов их человек, а тут узнала: и он живёт от них далеко, где-то за горами, и по национальности аварец. У них, аварцев, будто бы и языка своего нет, а поэт объявился. Вот чудеса! Ну, а в Грузии… кое-кто, конечно, есть, но — мало. Один только певец Кикабидзе. Да ещё певица есть неплохая — Нани Брегвадзе. Но и они больше известны в Москве, чем здесь в Грузии.

Опять её перебил супруг:

— Нино! Хватит ско…

— Ну, ну, повтори: ско-мо-рош-ничать.

Шалва покраснел и опустил голову над тарелкой. Бесцеремонность жены его возмущала, но что-то его удерживало от резких выпадов. Я уже понимал, что он в отношениях с супругой очень осторожен; очевидно, боялся её неудовольствия, особенно в то время, когда она уезжала в Москву. А она, как я потом узнал, в Москву ездила часто, и там у неё укреплялся авторитет в медицинском мире. Она ассистировала известным профессорам, получала от них приглашения работать в их клиниках, а теперь вот ей предлагали поработать год-другой в Италии, Америке и даже в далёкой стране Австралии.

Тут самый раз сказать мне о впечатлении, которое она производила на собеседников, — на меня, в частности. Слушая её ироничные, шутливые речи, я думал о том, как она смело говорит мужу, его товарищу и мне, наконец, о вещах, которые во всяком обществе почитаются чуть ли не запретными: о национальности, способностях народа, к тому же не своего родного, а чужого, очень далёкого и для многих нас мало понятного. Говорила резко; отказывала грузинам и в талантах, и во многих других достоинствах. И это всё при муже, который то краснел, то бледнел и не знал, как урезонить супругу. Я внимательно вглядывался в её лицо, не находил в ней никаких выдающихся черт, но в то же время незаметно для себя проникался всё большим желанием смотреть на неё, слушать и наблюдать жесты, исполненные какого-то особо тонкого изящества. Наблюдая, как она раскладывает по тарелкам еду, разливает вино и подаёт нам бокалы, я вдруг начинал понимать природу её профессионального врачебного искусства. По пути к ним в дом Вано обронил: «Её врачебное искусство на грани волшебства. Она необычайно быстро, точно и без малейших осложнений производит сложнейшие операции». И ещё он сказал о её муже: «Это виртуозный делец: только через него можно попасть на приём к Нине. К его рукам прилипают огромные взятки».

Нину не назовёшь красавицей, но это, как я начинал понимать, тот самый редкий экземпляр женщины, обаяние которой раскрывается по мере общения с ней. Она завораживала. И постепенно вы открываете в её лице, её фигуре то одну замечательную сторону, то другую. Вы вдруг видите, как прекрасна её головка, как ловко лежит причёска, но особенно прекрасны её тёмно-серые и очень большие и круглые, как у начинающей взрослеть девочки, глаза. И чем больше я открывал в ней достоинств, тем чаще взглядывал на её супруга, стройного красавца с тонким носом и чёрными усиками. О его уме сказать ничего не могу, потому что за всё время нашего обеда, — а пробыли мы за столом два часа, — он произнёс лишь несколько слов.

Прощаясь, условились с хозяйкой встретиться в день и час отъезда.

После обеда мы с Вано ещё долго, до самого вечера, гуляли по городу. Говорили только о чете Бараташвили.

— Вот вам ещё один грузин, и вы видели, как он устроился у нас в Абхазии. Вначале он со своей русской супругой жил в доме родителей, — вон там, на центральной улице города. Но скоро оценил быстро растущий авторитет своей жены, её умение производить такие сложные операции, которые и в Тбилиси не делались. Вместе с главным врачом больницы, тоже грузином, они разработали порядок, по которому должна жить и трудиться Нина. Операции она делала в больнице, а приём особо важных и состоятельных пациенток проводила дома. Вскоре купили и особняк, обставили его дорогой мебелью. Взятки они делили между собой, и размера их никто не знал, но надо думать, эти взятки пухли по мере того, как возрастала слава русского доктора. Думаю, о взятках мало чего знала и сама Нина. Впрочем, она, конечно, не могла не догадываться о деньгах, которыми оперировал нигде не работавший её муженёк. От своих университетских коллег я слышал, что к русской докторше можно было попасть только через её мужа, а уж что до операции, тут надо было выложить немалую сумму. Одним словом, два ловких грузина наладили чёткий механизм эксплуатации этакой дойной коровы и качания денег из карманов моих простодушных земляков. А чтобы их клиенты молчали, они каждой женщине, прошедшей у них лечение, говорили: пока у вас всё хорошо, но каждый год вы должны приходить к нам на обследование. Доктор Нина будет вас наблюдать и в случае чего даст нужные рецепты.

Я слушал нового друга и не выражал готовности согласиться со всем, что он мне говорил. Есть национальности, с которыми судьба меня не сводила на жизненных дорогах, — я их не знал и, наверное, легче бы поверил в рассказы об особенностях их характера, но с грузинами я встречался часто. Были они и в эскадрилье, где я служил, и затем на батарее, которой я командовал. Ничего плохого я за ними не замечал, а что до характера — мне был по душе их весёлый нрав, готовность во всём помочь и хранить верность в дружбе. Грузины мне нравились, как, впрочем, и армяне, и представители всех кавказских народов, кроме чеченцев, среди которых проходила моя служба в Грозненской авиационной школе. Чеченцы уже в начале войны подняли мятеж, и нас, курсантов, только что окончивших школу и ещё не успевших получить офицерское звание, ночью повезли в горы на подавление мятежа. Но это уж тема особая, и теперь, когда я пишу эти строки, а в Чечне погибают русские парни, у меня нет охоты вспоминать события той поры.

Мой спутник, не находя отклика в моей душе, заметил:

— То, что я вам рассказал, это не плод моих недобрых размышлений; вы, русские люди, скоро увидите, какая пропасть пролегла между нами, — и ширится эта пропасть, и углубляется с давних времён. Думается мне, что теперь уж скоро абхазы предъявят свой счёт грузинам, и боюсь, как бы нам не пришлось попросить их убраться с нашей земли и устраивать свою жизнь дома. Там бы, в Тбилиси, Шалве вряд ли удалось наладить такой механизм околпачивания своих земляков. Взяточничество и там, конечно, процветает, оно и у вас в России есть, но, все-таки, своих родных братьев дурить труднее. Да тут и обыкновенное людское чувство присутствует: своих-то жалко бывает. А нас-то ему чего жалеть! Мы — чужие.

Ближе к вечеру мы расстались, и я поехал домой к Бидзине. А через три дня, забросив через плечо походную сумку, я благодарил гостеприимных хозяев и уезжал в Очамчир. Здесь мы с Вано в назначенный час подошли к калитке дома русской докторши, и она повезла нас в Москву.

Глава вторая

Москва встретила нас хорошей погодой; яркое весеннее солнце высоко летело по голубому небу, земля зеленела, набираясь тепла от щедрого светила. Был воскресный день, москвичи распахивали окна квартир, развешивали на балконах ковры, одеяла, одежду. Я попросил Нину высадить меня у метро Профсоюзной, они же поехали по своим адресам. А я некоторое время стоял у входа в метро, оглядывал такие знакомые места, где мы прожили более тридцати лет, а затем переехали в северный район столицы, в уголок, где было тихо и движение машин не тревожило по утрам сон Надежды, у которой уж развивалась гипертония и ей необходима была тишина. Новая квартира уступала по площади и удобствам прежней, но была такой же уютной и нам скоро понравилась.

Вошёл в квартиру, и сонм воспоминаний снова нахлынул на меня. Пройдя в большую комнату, сел на диван и задумался. Курортного отдыха и ярких воспоминаний как не бывало. Я сидел, опустив голову, и не мог ни о чём думать, как только о Надежде, о том, что её нет и я никогда не услышу её шагов, её голоса — и обречён жить без неё, без её повседневных забот, помощи и поддержки в литературных делах и во всей жизни.

Но вот я решительно поднялся и громко себе сказал:

— Хватит ныть! Надежду не вернёшь, ты должен жить один, и жизнь твоя будет такой же продуктивной, насыщенной делами, какой она была прежде.

Растворил окна и так же, как многие москвичи, стал развешивать одежду. Потом мокрой тряпкой, как это делала Надежда, протирал подоконники, шкафы, письменный стол. Пылесосом прошелся по всей квартире. А там, где не доставал пылесос, чистил щеткой.

Работал час, может быть, два.

Зазвонил телефон — частыми звонками, междугородний. Звонила женщина; голос знакомый, но не мог припомнить, кто со мной говорит.

— Я только что узнала: умерла Надежда Николаевна. Я очень огорчена и глубоко вам сочувствую. Мы с Надеждой Николаевной встречались лишь два раза, но я её полюбила и была счастлива, что знаю не только вас, но и вашу супругу. Какая ужасная потеря! Примите мои соболезнования.

Я вспомнил: это была Люция Павловна, вдова Геннадия Андреевича Шичко, о котором я писал очерк по заказу журнала «Наш современник». Поблагодарил её за тёплые слова участия и в свою очередь вспомнил встречи с Геннадием Андреевичем и с нею и сказал, что и меня потрясла потеря Геннадия Андреевича, который ушёл из жизни так же рано, как и Надежда.

Её муж умер полтора года назад, я тогда написал письмо Люции Павловне, и мы несколько раз говорили по телефону. Она осталась одна в Ленинграде и тоже, как и я, с большим трудом осваивалась со своим новым положением. Сейчас она мне говорила:

— Не надо впадать в уныние, нужно быстрее привыкать к новой жизни, и лучшим средством в этой адаптации служит труд, активная общественная деятельность. Я успела заметить, что вы человек сильный, много пишете, бываете на собраниях, — я верю, что вы быстро справитесь с постигшим вас таким большим горем.

Еще сказала, что когда я буду в Ленинграде, чтобы звонил ей и заходил в гости.

Звонок этот явился для меня большой и приятной неожиданностью. Я вдруг подумал, что на белом свете есть женщины, такие же одинокие, как и я, а я человек ещё не старый и, может быть, встречу новую подругу жизни, налажу новую жизнь. Правда, едва эта мысль влетела в голову, как я тотчас же и подумал о Надежде: хорошо ли это по отношению к её памяти? Наконец, если и придётся решать этот вопрос, то не так скоро, должно пройти какое-то время, улечься боль сердца.

Вспомнил, как мы с академиком Угловым впервые появились в квартире Шичко. У меня этот эпизод описан в очерке, а затем и в книге о Геннадии Шичко. Приведу это место:

«Вечером следующего дня отправились к Геннадию Андреевичу… Открывшая нам дверь хозяйка Люция Павловна мало походила на жену фронтовика, человека нашего поколения: ей с виду было лет тридцать — тридцать пять. Из-за неё выглядывал хозяин, и облик его рядом с цветущей женой только усиливал моё недоумение. «Ну, братцы-ленинградцы, — думал я о нём и об Углове, — женятся на молодых и красивых».

Потом выяснилось: Люция Павловна не так уж и молода, но случается встретить такой счастливый тип русской женщины, которая выглядит едва ли не вполовину своих лет. Между прочим, любопытно бы знать, какие свойства характера, какой образ жизни помогают иным людям — чаще всего женщинам — сохранять столь долго своё девическое обаяние, а иной раз с возрастом, с расцветом сил, выглядеть ещё краше?..

Люция Павловна, как возможная кандидатура на будущую супругу, долго в моих мыслях не задержалась. С её внешностью и общественным положением, — а она, по слухам, была директором какого-то музея, — оставаться в одиночестве ей долго не дадут. Со времени смерти её мужа прошло полтора года; у неё, конечно же, объявились в мужском мире симпатии, а может быть, она и была уже во втором браке. Однако же именно она дала мне импульс для размышлений об устройстве новой жизни.

Как-то я заговорил со своей дочерью Светланой:

— А как ты представляешь моё будущее?.. Не привлекает ли тебя перспектива заиметь нечто вроде мачехи?..

— Я всё время думаю об этом. И причём это не нужно далеко откладывать. Возраст у тебя почтенный, и тут каждый месяц дорог. Стоит промешкать — и ты сильно упадёшь в цене.

— Твой разговор хотя и носит несколько коммерческий характер, но он мне нравится. Но, может быть, ты уже и взяла на прицел какую-нибудь красотку?

— А вот с этим сложнее. На мушке-то я держу многих, но нет такой, которая бы меня полностью устраивала.

— Тебя устраивала?

— Да, меня. Тут, видишь ли, должна быть гармония интересов; то есть, чтобы тебе подходила, но и меня устраивала. Что до тебя, тут всё обстоит проще; ваш брат, мужик, существо неразборчивое: вам подавай красивые глазки, бюст и всё такое прочее, а вот для меня важен характер. В дом надо завести существо тихое, смирное и чтоб без затей. А таких мало. Таких на горизонте я не вижу. Совсем не вижу. Вот что плохо.

— Ну, ладно. Значит, мне остаётся ждать, пока ты подыщешь существо смирное, почти бессловесное. Москва велика; полагаю, что среди наших многочисленных знакомых отыщется и такое. Вон, к примеру, твоя тезка, вдова моего друга Кобзева. Она и женщина умная, и характер у неё хорош, а что до внешности — красавицей была, да и сейчас…

— Нет! — решительно заявила моя дочь. — Светлана не подходит. У неё дача, большая квартира, машина… Она тебя так нагрузит, что ты забудешь про свои романы, и про нас забудешь. Там у неё сын, сноха… Куча забот! Нет, такой обоз не нужен. Ты его не потянешь, надорвёшься.

Я называю имя знаменитой пианистки. Недавно она мне позвонила и сказала:

— Я потеряла шестнадцатую долю. У меня в суставах завёлся артроз. Мне теперь в сольных концертах не выступать. Собираюсь на пенсию.

Этот наш разговор я передал Светлане.

— Не подходит! — заявила дочь. — Эта уж и совсем не подходит.

— Но почему?

— Отец! Ты что, гибкость ума потерял? Она тебя заездит. Принеси то, сходи туда, сюда; и кофе со сливками будешь подавать ей в постель. Она же привыкла ко всеобщему поклонению, к аплодисментам. Ей и цветы, и по театрам её води. А откуда деньги?.. Печатать тебя перестали. Ты сядешь на пенсию. И она на пенсии. Ну, как вы жить будете?..

— А как же с другой?.. Тоже ведь на одну пенсию.

— Другая будет сидеть тихо. Я же сказала: смирная нужна. А этой луну на тарелочке подавай.

В этом роде мы долго обсуждали планы моей будущей жизни. И когда мне надоело выслушивать такие проникновенные характеристики всех знакомых нам одиноких женщин, я сказал:

— Тогда ищи мне глухонемую.

— Глухонемая тоже может иметь свой характер. И ещё какой!

Моя дочь была всегда деликатной и остроумной женщиной; может быть, и на этот раз она весь наш разговор вела в ироничной шутовской манере, но в одном она меня убедила: подругу жизни я должен выбирать с учётом её многочисленных условий и пристрастий.

Вскоре раздался новый звонок из Ленинграда; на этот раз звонил Фёдор Григорьевич Углов, приглашал пожить у него на даче, вместе встретить майские праздники.

Обыкновенно мне предоставляли две комнаты на втором этаже, где через стенку был овальный кабинет Фёдора Григорьевича.

На просторном письменном столе разложил почти готовую к печати рукопись романа о войне «Баронесса Настя». Фёдор Григорьевич утром на «Волге» уезжал в город на работу, с ним, как правило, уезжала и его супруга Эмилия Викторовна с сыном Гришей. Старший её сын от первого брака Володя и мать Эмилии Тамара Фёдоровна и ещё домашняя работница, а с ними и я оставались на даче, и я имел много времени для размышлений. После завтрака направлялся к Финскому заливу, спускался по склону и думал, думал.

Писать роман я начал давно, и он уже был готов, но, как и всякую свою рукопись, я подолгу и тщательно отделывал, иные главы почти заново переписывал, уточнял расположение сцен, эпизодов, много внимания уделял логическим связям, сюжету и композиции.

Замечу тут кстати, что писать на заезженную, избитую тему всегда трудно. О войне написано много книг, в том числе и литераторами, которые сами на войне не были, — и книги есть хорошие, интересные. Изданы тома публицистики, среди авторов которой лучшие писатели страны — Алексей Толстой, Леонид Леонов, Михаил Шолохов, Михаил Бубеннов… Изданы и переизданы их рассказы, повести, романы. Кажется, уж и не надо больше писать. Как бы ты ни напрягал свою фантазию, ни крутил так и этак известные тебе факты из времён войны, все равно не избежать повторов, штампов, уже известных ситуаций. Так что же?.. Не надо писать о войне? Может, бросить эту мысль и сосредоточить усилия на других темах? Но я же участник войны и прошёл её почти от начала до конца! Хорош же ты будешь, говорил я себе, если о самом главном событии в жизни страны и в своей собственной жизни не скажешь своего слова. Ты прошёл через неё, она прошла через тебя — имеешь ли ты право не рассказать людям о самом большом в мировой истории столкновении стран и народов?..

Так передо мной возникла проблема, которая долгое время казалась неразрешимой.

Тут невольно встает и вопрос: стоит ли так подробно рассказывать читателю о своих чисто писательских проблемах, нужно ли студенту, рабочему или хлеборобу вникать в нашу писательскую лабораторию?..

И я вспоминаю письма читателей, статьи критиков и литературоведов о моих книгах — и почти все без исключения выговаривают жажду знать секреты литературного ремесла, одни из простого любопытства, другие и сами подумывают что-нибудь написать.

Всякое искусство даже и в наш век расцвета умственного прогресса остаётся для большинства людей великой тайной, а литература, как мать всех искусств, окутана почти мистическим волшебством, кажется уделом смелых первопроходцев. В самом деле: цель-то какая! Наставлять уму-разуму человечество!..

Даст Бог, у меня найдутся силы продолжать этот труд, и тогда я попытаюсь показать читателю некоторые секреты нашего ремесла, а теперь повторю лишь поговорку, которую я сам придумал и нередко повторяю своим близким, особенно же внукам: роман написать — не поле перейти. И ещё скажу: достало у меня отваги взяться-таки за роман о войне, и я его написал, и он был напечатан в Ленинграде в 1997 году. А ныне, как мне сообщили из Америки, а теперь вот ещё, два часа назад, позвонил из Австралии мой читатель Павел Николаевич Скобелкин и тоже подтвердил: роман «Баронесса Настя» вместе с восемью другими моими романами какие-то добрые люди поместили в Интернет. Две книги «Последний Иван» и «Унесённые водкой» (последняя — о пьянстве русских писателей) расположили в таком сайте, где их можно полностью прочесть и перенести на дискету, а затем и размножить любым тиражом. Плохо, конечно, что всё это делается без ведома автора, но теперь сетовать не на кого, время настало такое, а кроме того, не на что и обижаться. Книги, как гуси-лебеди, летят по свету; книги — наши дети, и это хорошо, когда они обретают крылья.

Но это всё происходит сегодня, шестнадцать лет спустя, а тогда на даче академика Углова я разложил главы этого романа на столе и сидел над ними, терзаемый муками творчества, сомнениями, которые всегда сопутствуют рождению книги, даже и такой, которая потом ни в какие сайты не попадёт, а хоть чем-нибудь да будет полезна читателю.

Через два-три дня я позвонил Люции Павловне Шичко и между нами произошёл такой разговор:

— Позвольте доложить: я приехал в Питер и живу на даче Углова.

— Я рада приветствовать вас в нашем городе. Вы надолго к нам?

— Поживу, пока не надоем хозяевам, а когда почувствую, что уже надоел, перееду из Комарово в город и поселюсь в гостинице «Юность». Если вы помните, я жил там, когда работал над очерком о Геннадии Андреевиче. Хочу и на этот раз пожить в вашем городе подольше. Буду ходить по музеям, дворцам, бродить по улицам, переулкам, глазеть на дома, где жили русские писатели, критики, знаменитые люди. Надеюсь вновь побывать во всех местах, связанных с нашим великим Пушкиным. Тут, на берегах Невы, мне хорошо работается. Прошу извинить за выспренность речи, но я действительно так думаю и даже готов согласиться с утверждением некоторых моих товарищей — историков литературы, что здесь у вас какая-то особо животворная космическая аура. Недаром же Питер всегда был нашей литературной столицей.

— Да, это верно, но только до революции, а после семнадцатого года, мне кажется, и литературная столица перекочевала туда к вам, в Москву. По крайней мере, мы так считаем.

Потом Люция Павловна спросила о моём настроении, о том, как я привыкаю к одиночеству. Немного рассказала о своей жизни, о том, что на работе она забывается, а когда приходит домой, то тоже ищет себе работу. Сделала небольшой ремонт в квартире, поставила на двери новые красивые ручки, заменила замки. Одиночество её не томит, она не умеет скучать. И как бы между прочим повторила своё приглашение:

— Если будет желание, позвоните мне, заходите в гости.

Разговор получился сухой, казённый; мне показалось, что и приглашает она меня ради вежливости, из чувства такта. Я положил трубку и почувствовал, как под сердцем заскребло недовольство собой, с досадой подумал: «Не сумел и поговорить как следует. «Буду бродить по улицам… тут у вас аура…» — На лбу и на шее даже выступила испарина. — Что она подумает?.. Она же умная женщина. Скажет: писатель, а болтает о каких-то пустяках».

И почти физически ощутил её нежелание видеть меня, отсутствие ко мне всякого интереса.

Впервые подумал о своём возрасте, о том, как выгляжу, как, должно быть, неприятен мой вид, особенно для таких женщин, как Люция Павловна. Она хорошо обеспечена, директор музея, всегда на людях, окружена вниманием мужчин.

Вспомнил её внешность: хороша собой, даже как будто бы и очень хороша. И лет ей немного; кто-то о ней сказал: «До пенсии ей ещё далеко».

Вот в таких невесёлых думах я встретил вечер. Ко мне вошёл Григорий, младший сын Угловых. Когда-то я над ним много подшучивал. Он был маленький, но уже сыграл свою роль в Мариинском театре: что-то там делал с группой таких же, как он, ребят по ходу действия. Однажды пригласил меня на спектакль «Медный всадник». После представления мы ехали на машине в Комарово и я ему говорил:

— Что же ты мне не сказал, что наводнение на сцене будет ненастоящим. А вот у нас в Москве я был на «Медном всаднике» в Большом театре, так там такие волны расходились — чуть и всех зрителей не затопило.

Гриша с видом знатока объяснял:

— Нет, Иван Владимирович, и там вода была не настоящей. Это вам так показалось. Там тоже под сценой машину установили и она давала воздух, а синее полотно раздувалось. Так везде бывает, и за границей тоже.

Объяснял он серьёзно. Раз уж он сам играл в театре, так, конечно же, и знает.

Я возражал:

— Но если там под сценой дует, ты бы мне так и сказал. Деньги-то за билет я платил настоящие, а наводнение, выходит, поддельное было. Это непорядок.

Гриша взмахивал руками и пожимал плечами: как же я такой большой, а не понимаю простых вещей! Но я не стал его долго мучить; обхватил за голову и признался, что разыгрываю его, и просил прощения.

Теперь он вырос, учится в консерватории и готовится стать дирижёром.

Повзрослевшим голосом, почти басом Григорий позвал меня на ужин.

Столовая в доме Угловых, она же и гостиная, находится в первом этаже, красиво и уютно обставлена. От большого окна, выходящего на главную улицу посёлка, и до середины комнаты тянется стол персон на тридцать, в другом конце комнаты у входа на кухню искусно выложенный камин из серо-голубого кольского мрамора, к нему придвинут диван, два кресла. Угловы любят сидеть у камина, который в прохладные дни всегда горит, озаряя красным весёлым светом лица хозяев и гостей. А гости тут всегда, когда бы к ним ни приехал. За столом мне указано место рядом с Фёдором Григорьевичем справа от него. Как я потом узнал, это самое почётное место. Кстати замечу, что Угловы часто бывали в Москве и с 1970 года до моего переезда на постоянное жительство в Ленинград они останавливались у нас на квартире, а в выходные дни мы жили на даче. Конечно же, и у нас им оказывался такой же тёплый сердечный приём.

Когда за столом было много людей, хозяйка дома Эмилия Викторовна была почти всё время на ногах, руководила весёлым застольем. Она была всегда по-новому красиво одета; моей жене как-то сказала: «Люблю наряжаться». Слово наряжаться выговаривала на свой родной украинский манер. И выходило это у неё очень мило. Она и вообще сотворена природой в южноукраинском стиле: роста чуть выше среднего, прямая, ладная, с лицом, на котором лучисто светились крупные серые глаза и которое обрамляли тёмные густые волосы. Не знаю, какого она года рождения, но в том далёком семидесятом году, когда я с ними познакомился, она выглядела лет на тридцать, хотя первый её сын Владимир учился, кажется, в восьмом классе.

Фёдор Григорьевич и тогда, в год нашего знакомства, и теперь в году восемьдесят восьмом, о котором я веду речь, был бодр, весел и занимал всех забавными рассказами из своей богатой событиями и приключениями жизни. Помню, как он именно в этот раз рассказал эпизод, когда будучи студентом он плыл по Лене на небольшом баркасе и почувствовал, что экипаж, состоящий из трёх человек замышляет по отношению к нему что-то недоброе. У него в кармане была небольшая сумма денег, и они, очевидно, решили переложить их в свой карман, а со студентом поступить так, как в то время в тех краях и в подобных обстоятельствах часто поступали: выбросить за борт. И тогда находчивый студент-медик, уже кое-что соображавший в психологии людей, стал читать морякам поэму Лермонтова «Хаджи абрек». В этой печальной повести много жестокостей и смертей. И в том месте, где беззащитная женщина в слезах умоляет горца пощадить её, один из матросов всхлипнул, сказал:

— Хватит, студент! Не могу больше слушать. Считай, что этот поэт Пушкин тебе жизнь подарил. Мы ведь хотели и с тобой поступить, как этот абрек с пленной горянкой, туда тебя, за борт, бросить. А теперь живи на здоровье. И почаще читай эти стихи людям.

— Ну, спасибо, ребята. Я молодой и жить хочу. А только стихи эти написал не Пушкин, а Лермонтов.

— А это всё равно. Слыхали мы, что поэт у нас один, Пушкиным его зовут, ну, а если ещё и этот есть — хорошо. Выходит, и он хорошие стихи писать умеет. Только если ты его увидишь, скажи от нас, чтобы стихи не только печальные писал, а и весёлые. Душа человека радости просит, а тут такие страхи.

— Ладно, если когда встречусь с ним, передам. Он всякие стихи писать может, весёлые — тоже.

В октябре 1994 года в Первом Медицинском университете на кафедре, где был заведующим академик Углов, отмечали его девяностолетие. Было много гостей, собрались едва ли не все светила ленинградского медицинского мира. Говорили речи, юбиляру подносили цветы, подарки. Наступил момент, когда и он должен был сказать слово. Фёдор Григорьевич оглядел зал, подумал и… начал читать поэму Лермонтова «Хаджи абрек». Поэма большая, и прочёл её Фёдор Григорьевич без запинки. Не знаю, как на кого, а на меня так это чтение подействовало сильнее, чем самая яркая речь. Впервые я ощутил, что человек не только может жить долго, но и до глубокой старости сохранять ясный ум и сильный характер.

Читал он, конечно, на память и ни разу не сбился, ничего не напутал, — он как бы демонстрировал гостям и коллегам возможности человеческого мозга, его способность до глубокой старости сохранять всё наработанное и запечатленное за многие годы.

И вот уж совсем недавно, когда возраст Фёдора Григорьевича склонился за девяносто девять, мы, члены областной писательской организации, собрались в его служебном кабинете. Он, как и всегда, горячо обсуждал наши вопросы, давал советы и во всех делах обещал принимать живейшее участие.

Сказать, что это всё нас удивляет, мало; пожалуй, каждый из нас, глядя на этого человека, невольно задумывался и о себе, о том, что одному семидесяти нет, а он уж перестал писать, во всём разуверился и на это-то вот собрание его прийти едва уговорили; другой потребляет спиртное, курит и в свои неполные шестьдесят едва таскает ноги. Так что же это такое — старость, бодрость духа, счастье?.. Кто держит за хвост судьбу свою, а кто, не дотянув до пенсии, выпустил из рук вожжи и плывёт по течению. Кто сотворил гору полезных дел, а кто всё время куда-то стремился, пыжился, бил себя в грудь, а теперь вот оглянулся назад, а там ничего и не видно. Жизнь пролетела беззаботной птицей иль проползла несмазанной телегой, а когда пришло время итожить — за душой-то ничего и нет.

Мысли, думы… Ну, может быть, и не совсем такие, а иные, но все равно похожие на вот эти, невольно рождаются в голове при виде такого великана. Его ученик профессор Николай Николаевич Соколов как-то мне сказал: «Если бы Фёдор Григорьевич не сделал в медицине ничего другого, а только разработал бы методику хирургического лечения сердечного клапана, он и тогда бы имел право на благодарную память потомков. А ведь он сумел сказать своё слово в пяти разделах отечественной хирургии».

А я бы к этому добавил: «Если бы Фёдор Григорьевич и не подвинул отечественную медицину в этих пяти разделах, а только бы разработал методы лечения легких и написал бы книгу «Рак лёгкого», ставшую учебником для студентов-медиков всего мира, он и тогда бы заслужил самую великую благодарность потомков».

Да, Фёдор Григорьевич сотворил ещё и этот подвиг, за что и получил высшую награду того времени — звание лауреата Ленинской премии.

После ужина мы идём гулять. Нас трое: Фёдор Григорьевич, Эмилия Викторовна и я. Посёлок Комарово большой, назван в честь жившего когда-то здесь большого русского учёного академика Комарова. Здесь и сейчас живёт много учёных, и среди них академик-астрофизик Кирилл Яковлевич Кондратьев. Мы тоже с ним знакомы, можно даже сказать приятели. А вот переулок, в котором живёт наш знаменитый композитор Соловьёв-Седой. Проходим мы и мимо дачи писателя Неручева, генерал-лейтенанта в отставке, бывшего прокурора Уральского военного округа. Он пишет рассказы о преступниках, о том, как военные следователи, его подчинённые, раскрывают их преступления.

Дачный посёлок Комарово — мекка ленинградских интеллектуалов, знаменитостей. Некогда эти места были южной стороной Финляндии, как бы курортной зоной этой северной холодной страны. После известной советско-финской войны он стал северной стороной ленинградской округи, но тоже сохранил значение своеобразного курорта. Я люблю бродить по его улицам и переулкам, любоваться деревянными дворцами бывшей финской аристократии, а теперь нашей элиты. Здесь рядом Финский залив, и если ветерок дует со стороны моря, то мне кажется, я слышу, как дышит морская стихия.

После прогулки мы некоторое время сидим у камина, а затем расходимся по своим комнатам. Я сижу за письменным столом и вижу, как далеко за ограду усадьбы льётся свет из кабинета Фёдора Григорьевича. Он тоже сидит за письменным столом и продолжает рабочий день. Он у него длится с девяти часов утра до одиннадцати вечера. И так всегда без каких-либо сбоев и перерывов. Я, к примеру, люблю в середине дня после обеда прилечь на диван, почитать, а то и соснуть час-другой. Фёдор Григорьевич днём никогда не ложится. В этом отношении он не приемлет стиль жизни Уинстона Черчилля, который подолгу отдыхал днём и даже лёжа принимал министров. Впрочем, его не осуждает. Как-то я заговорил с ним об этом. Он сказал: «Черчилль так устроен, такова его конституция». И затем, помолчав, добавил: «Это неважно, кто и как работает, отдыхает, — важно, каких результатов человек добивается».

Наблюдая за образом жизни Углова, я вспоминал другого замечательного человека, и тоже академика — Терентия Семёновича Мальцева. Я не так хорошо его знал, но, работая на Урале собственным корреспондентом «Известий», встречался с ним и даже жил у него в сельском доме по несколько дней. Он тоже трудился от зари до зари и не отдыхал днём. Его сверстники, давно переставшие работать, говорили ему: «Ты, Терентий, какой-то двужильный. Откуда силы у тебя такие берутся?..»

Я много размышлял над природой этих феноменов, замечал у них некоторые общие черты характера и образа жизни. Самое главное, что я в них заметил: они доброжелательны и никогда не «пылили», то есть не ссорились, не бранились, никого ни в чём не уличали; они сохраняли спокойствие в любых ситуациях. А между тем, Фёдора Григорьевича его супруга Эмилия Викторовна частенько обвиняла в каких-то мелочах, на что Фёдор Григорьевич обыкновенно со снисходительной улыбкой говорил: «В этом доме всегда и во всём виноват один человек — это я».

И Углов, и Мальцев мало ели, не курили и не потребляли спиртного. По-моему, и тут заключалась главная разгадка их феноменальной работоспособности и долголетия. Мальцев в девяносто лет трудился; работал он бригадиром полеводческой бригады в своём родном селе Мальцево. Что же до Углова, он и в девяносто девять лет почти каждый день пешком без палочки ходит на работу. Не могу свидетельствовать точно, но, как я слышал от его сотрудников, он до сих пор в отдельных случаях оперировал больных. Мой давний знакомец, работник его клиники и любитель всё подвергать сомнению, на этот счёт говорил: «В девяносто пять — да, он сам делал операции и по несколько часов стоял у операционного стола, но сейчас… По-моему, он участвует в операциях, подаёт нужные советы, а уж в особо ответственных местах и сам берёт скальпель».

Да, зная характер Фёдора Григорьевича, трудно себе представить, как бы он, видя опасность, нависшую над пациентом, не взял бы у своих учеников в руки скальпель. Недаром же он занесён в книгу Гиннесса как самый старый оперирующий хирург.

Тут будет уместно перечислить хотя бы основные посты, которые на то время занимал Фёдор Григорьевич. Совсем недавно он был директором Ленинградского института пульмонологии, заведующим кафедрой Первого Медицинского института, директором клиники при этой кафедре, главным редактором всесоюзного журнала «Вестник хирургии». И ни одну должность Фёдор Григорьевич не занимал формально. Однажды в Министерстве здравоохранения решили заменить главного редактора журнала «Вестник хирургии». Высокие чины во главе с академиком Петровским, бывшим тогда министром, решили так: Фёдор Григорьевич старый, у него и без того много дел, заменим-ка его молодым. Собрали коллегию, министр сделал своё предложение. При этом сказал: «Сколько я себя помню, Углов всё редактор». И тут один за другим стали выступать члены коллегии. Они говорили об авторитете журнала в хирургических кругах, о том, что он для медиков стал постоянно действующим университетом, наконец, у него подписчики за границей, что они нам скажут?..

Идею замены редактора похоронили. Фёдор Григорьевич, кажется, и по сей день остаётся на посту редактора.

Не стану утомлять читателя перечислением трудов, заслуг и постов этого уникального человека. Скажу лишь, что советская власть так и не удосужилась присвоить ему звание Героя Социалистического Труда.

И все-таки это здорово, что живёт среди нас такой могучий, не согнувшийся под тяжестью лет человек. И что почти каждый день пешком и без палочки ходит он на работу.

Время за полночь; я сегодня закончил отделку романа «Баронесса Настя», того самого, о котором пять лет спустя девяностолетний Фёдор Углов на собрании ленинградских писателей скажет: «Роман «Баронесса Настя» я прочитал за два дня и тут же начал читать во второй раз. Это была первая книга, которую я прочёл дважды». Лучшей аттестации моему роману нельзя было и придумать.

Когда я закончил работу над рукописью и заложил её в свою походную сумку, я задумался, что же буду делать дальше. Окончательной отделки ждёт роман из жизни тридцатых годов «Ледяная купель», а там и надо будет ещё почистить, — кажется, уже в пятый раз! — роман из жизни современной «Филимон и Антихрист». И тот и другой я писал по четыре года, в них заключены мой смех и слёзы, моя человеческая комедия. Я вывел на сцену и заставил станцевать свой драматический, а точнее сказать, трагикомический танец главных героев моего времени. Я таскаю эти романы в походной сумке и затем перекладываю с одной стороны письменного стола на другую и, наверное, буду листать и перелистывать эти летописи ещё много-много лет, а скорее всего, до конца жизни. И всё потому, что в них слишком обнажена правда, в том числе и напрочь запрещённая советским строем, при котором я родился и прожил большую часть своей жизни. Я писал правду потому, что много лет работал в газете, а затем и в книжном издательстве; по своему служебному долгу почти пять лет обязан был читать вёрстку подготовленной к печати книги. Это были книги современных русских писателей, были в них кое-какие откровения, талантливо изображались люди и картины природы, но в них не было большой правды о нашей жизни. И это не потому, что писатели, мои современники, а зачастую и приятели, были плохие или нечестные люди, нет! Правды в их книгах не было потому, что они писали «с петлёй на шее», над ними нависали цензоры, рецензенты, консультанты, — и, наконец, и я как главный редактор. Все мы не могли озвучить, обнародовать правду, не имели такого права. Вот и плодились книги, в которых лишь были намёки, а чаще всего полуправда, а она, между прочим, как известно, хуже всякой лжи. И когда какой-либо редактор осмеливался нарушить этот страшный, заведённый с семнадцатого года закон, он вылетал из кресла и опускался на дно жизни. В своих воспоминательных книгах «Последний Иван» и «Оккупация» я показал тайные пружины той машины, которая была изобретена Лениным, Троцким, Свердловым, а затем поддерживалась кремлёвскими сидельцами вплоть до последних, и даже самых последних. Появляются, конечно, окна и отдельные дерзкие смельчаки устремляются в них со своим неуёмным желанием сказать правду, но и в наши дни таких смельчаков ждёт та же участь, как и прежде.

Задолго до выхода на пенсию и я потерял работу, был обруган и освистан нашей «самой демократической в мире» прессой, и в пятидесятилетнем возрасте очутился на даче и вынужден был взращивать сад и огород и разводить пчёл, то есть вернулся к образу жизни своих предков — натуральному хозяйству. Вот тогда-то я и писал эти свои книги, а теперь отделывал без всякой надежды на то, что они когда-нибудь придут к читателям.

Уже в первом часу ночи ко мне зашёл Фёдор Григорьевич. Сидели с ним в креслах и долго молчали. В своё время в издательстве «Современник» печаталась его воспоминательная книга «Сердце хирурга», и я требовал от редакторов, чтобы они меньше поправляли, меньше вычеркивали, спорил с цензорами, понуждал их к смелости. И книга вышла правдивой, она как белая чайка разлетелась по многим странам мира, издавалась и переиздавалась во всех республиках Советского Союза, во всех странах народной демократии. Я уже немало знал о его жизни, о его конфликтах с начальством обкомовским и с министром, он, в свою очередь, немало знал и обо мне; знал и о баталиях, которые я выдерживал в борьбе за его книгу. И в дни, когда будут отмечать столетие Фёдора Григорьевича, газета «Новый Петербург» напишет: «Путь к читателям писателя Ф. Углова открыл И. В. Дроздов, возглавлявший в ту пору издательство «Современник»».

От тех времён и пошла наша дружба.

Глядя на лежащую на столе рукопись, он сказал:

— Вы, наверное, не верите, что скоро все ваши рукописи будут напечатаны?

— Признаться, да, не верю.

— Но тогда зачем же вы их написали? Ведь, наверное, не один год на них потратили?

— Да не один год. Лет восемь на них ушло.

Фёдор Григорьевич сидел в кресле в углу комнаты и смотрел на уличный фонарь, одноглазо уставившийся в наши окна. Я предполагал, что он знает, сколько лет я писал свои три романа, и моя Надежда украдкой давала ему читать некоторые главы, но зачем-то спрашивал. А он, продолжая смотреть на улицу, тихо проговорил:

— Вот он, наш русский характер. Я бывал во многих странах, немножко знаю людей других национальностей, никто из них не стал бы затрачивать столько усилий без надежды получить за свой труд деньги. Таких людей в природе нет.

И потом, как бы оживляясь:

— Я ведь тоже не надеялся, что меня напечатают. Спасибо вам сердечное. После выхода книги я как бы заново родился. Как раз в то время меня теснили в институте, а тут… такая поддержка. У меня снова выросли крылья.

Я знал, какая это была драма, когда раскручивалась травля Углова как первого лица отечественной пульмонологии. Предлог был такой же, как и в случае со мной: как и я, Фёдор Григорьевич не пускал в свой коллектив плохих хирургов, в среде медиков даже ходила его фраза: «У этого хирурга руки, как крюки, я не хочу иметь его в своём коллективе». Так он поступал в руководимом им институте и в клинике, где оставался директором. Ползли слухи, что Фёдор Григорьевич не берёт евреев, он антисемит. Точно такие же обвинения навешивали и на меня. Литературный мир сродни миру учёных; и там и тут много подвизается тёмных людишек, они умело создают себе рекламу, но дела за ними нет. И стоит только открыть для них двери в редакцию, издательство, институт — дело будет загублено. Фёдор Григорьевич двери своего института держал для них закрытыми. Хотя, впрочем, заместителем у него был еврей. Он-то и мутил вокруг него воду, плёл интриги, настраивал против директора власть имущих.

Я спросил:

— Как вы боретесь со стрессами? Наша работа требует железных нервов. Последний великий писатель русской литературы Сергеев-Ценский сказал: чтобы русским писателем быть, надобно отменное здоровье иметь. И вам, учёным, также нелегко живётся.

— Этот вопрос серьёзный. Стрессы порождают уныние, расслабляют волю, а в конце концов приводят к различным болезням. И средств борьбы с ними медицина не нашла. Тут одно остаётся: самодисциплина, самовоспитание, самовнушение. Когда мне бывает плохо, я беру собаку и иду с ней гулять. И гуляю долго, и смотрю на дома: как они построены, как содержатся, что за люди в них проживают. А когда прихожу домой, сажусь за работу. Ничто так не помогает от стресса, как работа. Я постепенно ухожу в неё, увлекаюсь, и стресс отступает. Нельзя давать волю стрессу, он тянет за собой чувство безнадёжности, а там недалеко и до депрессии.

— Да, всё это хорошо, примерно так поступаю и я; а ещё мне всегда помогало участие моей покойной жены. Я, бывало, приду с работы и ночью долго уснуть не могу. Жена видит, а точнее, слышит, что я не сплю, спрашивает: «У тебя неприятности на работе?» — «Откуда ты взяла? Всё у меня нормально». — «Нет, не нормально, я вижу. Расскажи мне, что у тебя случилось?..» Ну, расскажешь, а она: «И только-то?» — «Да, и только». — «Ну, это же сущий пустяк. Стоит ли из-за него беспокоиться?.. Завтра встанешь, и всё забудется. Утро вечера мудренее». Вот так поговорит с тобой — и ты, действительно, видишь, что тревожат тебя пустяки, их в жизни ещё немало будет, стоит ли из-за них огорчаться?

Фёдор Григорьевич заговорил на тему, на которую он со мной уж не раз заговаривал, — о создании новой семьи.

— Люди, как лебеди, живут парами. Наличие друга облегчает все беды. У нас живут кошка и собака, вы, наверное, заметили, какие они большие друзья. Если мы идём гулять, — даже ночью, они тоже идут с нами. Собака бежит по одну сторону дороги, кошка по другую. Частенько я наблюдаю, как кошка лапой или мордочкой вылизывает, вычёсывает какое-нибудь место на теле собаки. И как она узнаёт, что именно там у собаки завелись насекомые, а не то какое-нибудь покраснение? Так же помогает кошке и собака. Не знаю, как бы я перемогал свои невзгоды без семьи. А невзгоды у хирурга случаются каждый день. Ведь мы стоим у черты жизни и смерти человека. Чуть какая ошибка — и человек может погибнуть. И это состояние душевного напряжения длится весь рабочий день. Да и когда приходишь домой, звонишь в клинику: как там чувствуют себя прооперированные, а их бывает не один и не два. Не будь с тобой рядом жены, детей, других близких людей, было бы труднее одолевать эти нагрузки на сердце.

Фёдор Григорьевич не сказал, как ему помогает супруга Эмилия Викторовна, двое ребят Григорий и Володя, но я знал, что семья для него — постоянная радость и отрада. И уют, и красота, и удобства быта — всё у него от супруги, и частые застолья, приёмы друзей — тоже от хозяйки, тоже создают радость и разнообразие жизни. Недаром же ещё в древности говорили: жизнь это общение.

Фёдор Григорьевич желает мне доброй ночи и уходит к себе, и я ещё долго вижу столб света, льющийся на улицу из его кабинета. Я же свой свет погасил, но лежу с открытыми глазами. Думаю о том, удастся ли мне создать новую семью или коротать остаток жизни в одиночестве. Вспоминаю всё, что говорил мне на эту тему мудрый человек Фёдор Григорьевич. Он свою новую семью стал создавать примерно в моём настоящем возрасте, но ему-то было не в пример легче, он не был, как я, посажен судьбой и обстоятельствами на ничтожную пенсию, которой мне едва хватает на хлеб и воду. Ну вот, встречусь я с Люцией Павловной, и предположим, что она до сих пор свободна, что казалось мне совершенно нереальным, но допустим, что это будет так. Мы, конечно, встретимся как старые друзья, но предложить ей руку и сердце?.. А что же я скажу ей о своём материальном положении?.. Не могу же я рассчитывать на её зарплату. Да я скорее откажусь от жизни, чем ввергну себя в такое состояние.

Подумав обо всём этом, я даже похолодел от сознания убогости своего положения. Вспомнил, что своей сберегательной книжки я никогда не имел, а от Надежды у меня осталось всего лишь шесть-семь тысяч. Часть из них я отдал больничным сиделкам, другую часть — дочери Светлане. У меня осталось две тысячи, на которые я и жил. А пенсия моя сто двадцать рублей в месяц. Что же я могу предложить будущей жене?..

С этой удручающей мыслью я ещё долго не мог заснуть и уж решил, что даже звонить Люции Павловне не буду. И долго в Питере не задержусь. Поеду домой и стану налаживать скромную жизнь пенсионера. И, как прежде, буду жить на даче. И там обустрою погреб, достану посуду и научусь у соседских женщин заготовлять на долгое хранение грибы, квашеную капусту, мочёные яблоки и другие снадобья, необходимые для стола. Подумал даже и о том, что по-прежнему буду принимать братьев-писателей и угощать их доморощенной едой и даже мёдом.

С этой утешительной мыслью я под утро заснул, а когда проснулся, хозяев уж не было дома. Мама Эмилии Викторовны Тамара Фёдоровна накормила меня завтраком, и я пошёл на электричку, чтобы на весь день уехать в город.

С вокзала позвонил Люции Павловне: решил, все-таки, заехать к ней и проститься перед отъездом домой. Она была на работе. Говорила со мной весело в обычной своей манере сердечности и привета. А когда я сказал, что скоро уезжаю в Москву и хотел бы с ней повидаться, она ответила:

— А приезжайте ко мне на работу. И отсюда мы поедем домой.

Записал адрес и обещал к пяти часам быть у неё.

К моему удивлению, Люция Павловна работала не в музее, а в Доме культуры Выборгского района; преподавала на курсах машинопись. Приоткрыл дверь аудитории, и Люция Павловна, увидев меня, помахала рукой. Я прошёл сторонкой мимо девиц и молодых женщин, сидевших за машинками. Никто из них не повернулся ко мне, но я чувствовал, что они меня видят и проявляют чисто женское любопытство. Люция Павловна поднялась мне навстречу и отвела меня к окну, где мы могли с ней тихо переговариваться. К моему огорчению, я нашёл её ещё более моложавой, чем прежде, — говорю, к огорчению, потому что именно в эту минуту я увидел разницу в нашем возрасте, и она, эта разница, показалась мне непреодолимым препятствием на пути к моим амбициозным планам.

Через несколько минут Люция Павловна уже давала «девочкам» домашнее задание, а затем закрыла на ключ аудиторию, и мы отправились на автобусную остановку. Жила она недалеко от работы на Светлановской площади, и скоро мы входили в квартиру, которая была мне хорошо знакомой.

— Пойдёмте на кухню, у нас там проходила большая часть жизни, как, впрочем, и теперь, когда я вот уж полтора года живу одна.

Она сказала «у нас», оживляя мои воспоминания, когда я приходил к ним вместе с её покойным мужем Геннадием Андреевичем и мы с ним подолгу сидели за столом, вначале ужиная или обедая, а затем изучая документы, необходимые для книги, которую я о нём писал. На кухне с тех пор мало что изменилось; по-прежнему на полке за стеклом были искусно расположены предметы какой-то особой, необычайной красоты, от которых трудно было оторвать глаз. Помнится, я уже спрашивал хозяйку, где она покупала такие красивые графины, вазы, декоративные тарелки; заговорил о них и теперь:

— Не могу налюбоваться на эту вот красоту!

И показал на полку.

Хозяйка сказала:

— Красивая посуда — моя слабость, но здесь даже и не посуда, а так… безделки, но красивые. Помнится, Надежда Николаевна, когда была у нас, тоже восхищалась, я тогда подумала: наверное, и она вот так же, как и я, ходит по ювелирным и покупает красивые безделки.

— Да, она тоже любила, но у нас, кажется, ничего такого нет. В молодые годы ничего не понимали, да и денег не было, а потом стали появляться гонорары, но не появился интерес к такой музейной утонченной красоте.

Люция Павловна быстро и ловко соорудила ужин, и мы по-семейному стали трапезничать. Как-то незаметно в разговоре соскользнули на наше новое холостяцкое житьё-бытьё. Я сказал, что при её цветущем возрасте и всяких прочих достоинствах эту проблему можно решить просто, а мне с моим грузом лет…

Люция Павловна меня перебила:

— Благодарю вас за комплимент, такой ненавязчивый и тонкий, но из цветущего возраста я, к сожалению, давно вышла: мой возраст близится к пенсионному. К тому же, я женщина, а нам, женщинам, вить семейное гнездо много труднее, чем мужчинам. Вы, мужчины, покупатели; ходите по прилавкам и выбираете, а мы — товар, ждём, пока нас выберут. А иной товар и неплохой, но лежит в таком тёмном уголке, что его и не видно.

Я решил поднять планку откровенности, заговорил почти начистоту:

— Признаться, я полагал, что вы эту проблему давно решили. Прошло уж полтора года с тех пор, как ушёл Геннадий Андреевич.

— А я уверена, что для меня эта проблема так и останется нерешённой. Видимо, одиночество — мой удел до конца дней. Я иногда думаю, что природа забыла снабдить меня механизмом приспособляемости; мое отношение к мужчинам осталось на уровне того времени, когда я в первый раз выходила замуж. Мне до сих пор снятся принцы, и одни только принцы, а принцы, как известно, живут лишь в тех странах, где ещё остались короли.

Она засмеялась, а меня от её слов как-то неприятно покоробило. Мне вдруг стало ясно, что она таким образом оберегает меня от дерзкого, но бесплодного шага сделать ей предложение. Я понял также, что разговор об этом лучше не продолжать. И стал подыскивать другую тему для беседы. Но как раз в эту минуту раздался звонок, и к нам пожаловала соседка Шейна Залмановна. Я её уже знал; она имела замечательное обыкновение являться к Люции Павловне каждый раз, когда у неё появлялся кто-нибудь из гостей, особенно, если приходил человек незнакомый. Мало кто знал, но мне, всю жизнь обращавшемуся в кругу евреев, была известна их первейшая непобедимая страсть совать всюду нос и наматывать на него все новости, какие только бывают в свете. Особенно же это касается новостей, задевающих их интересы. Они потому так любят висеть на телефонах. Люди ещё в древние времена заметили эту их особенность и едва ли ни в один момент у всех народов, где поселялись евреи, появлялось и мудрое присловье: евреи — сообщающиеся сосуды.

Люция Павловна не успела закрыть дверь за соседкой, как ей позвонили по телефону, и она на несколько минут задержалась в коридоре. И как раз в эти-то минуты Шейна Залмановна дунула мне в уши самую неприятную новость:

— Она, — кивнула Шейна на коридор, где говорила хозяйка, — как раз в эти дни пребывает в состоянии радостной эйфории: у неё обозначились две выгодные партии. И обе живут в прекрасных квартирах и в нашем доме: одна партия, — эта, пожалуй, самая блестящая, — академик Сейц. Он директор института, его возят на машине, у него зарплата… Другая — бледнее, но… врач, хорош собой и ровесник Люции Павловны. Оба обеспечены, одиноки, абсолютно одиноки! Вы представляете, что это значит?.. К тому же квартиры. И какие! Дом-то у нас сталинский!..

Тут послышались шаги хозяйки, и Шейна, приставив к губам палец, зашипела:

— Пожалуйста… Не выдавайте меня.

Люция Павловна явилась к столу счастливая, её карие глаза светились. Махнув рукой, она сказала:

— А-а-а… Звонят!..

К чему относилось её короткое замечание, не знаю, но я, конечно, уж рисовал в своём воображении академика, который и директор, и которого возят на машине, и у него зарплата…

Энтузиазма к продолжению беседы у меня не было, да к тому же за окном уж сгущался сумрак, я стал прощаться.

В Комарово приехал поздно, от ужина отказался, прошёл к себе в комнату, раскинул на столе рукопись романа «Ледяная купель». В голове крутилась фраза Фёдора Григорьевича о том, что он делает, когда на сердце скребут кошки: он тогда гуляет, а потом работает. И чем горше на душе, тем он глубже уходит в своё дело: пишет книгу, готовится к докладу или лекции… Эта его философия перекликалась с тургеневской, который в трудные минуты мучительных раздумий о судьбах Родины обращался к русскому языку. Он один был ему утешением в эти горькие часы жизни.

Идея романа «Ледяная купель», а теперь уж и написанная рукопись, была самой пристрастной любовью моей жизни, можно сказать, голубой мечтой, журавлём в небе, за которым я со всей силой тогда ещё молодой души устремился вдогонку и всё время бежал за ней, тянулся, чтобы поймать за хвост.

Десять лет я работал в «Известиях», и работал так, что даже прозападный космополит и по рождению какой-то экзотический восточный еврей со столь же экзотической фамилией Аджубей вынужден был выделить меня из еврейского муравейника, кишащего во второй газете страны, и порекомендовать Владыке включить в узкую группу, состоящую всего из пяти человек, готовящую ему публичные речи. Там я увидел, как Никита Сергеевич Хрущёв разными путями понуждал нас искать факты сталинских преступлений, творившихся в тридцатые годы. Постепенно передо мной раскрывалась грандиозная картина мучительства и издевательств над русскими людьми и другими народами, жившими у нас под боком. То раскулачивание, то репрессии, то насильственная коллективизация, то голод 1933-го…

Через всё это прошла и моя большая из двенадцати человек семья, прошла и родная деревушка Ананьено, в прошлом носившая имя её хозяина, русского писателя Слепцова — Слепцовка. Всё развеял огненный смерч тогдашних перестроек — и отец мой, благороднейший и умнейший человек Владимир Иванович, умер от непереносимых страданий в сорок три года, и мы, его дети, почти во младенчестве были раскиданы по свету, и наш дивный уголок природы, родимая Слепцовка сгинула под ударами чернявых молодцов в кожаных тужурках, похожих на нынешних Чубайса и Немцова.

И во всём виноват Сталин, Сталин, Сталин…

Поэт и певец наших дней Ножкин пропоёт:

Коль добрым когда-то был Сталин

И в этом лишь был виноват.

Наш яростный Никита топтал Сталина, полагая, что только на этом он и сумеет соорудить себе авторитет. Получилось же наоборот: народ его, как потом и Брежнева, и Горбачёва, и Ельцина, метлой смахнёт в помойную яму истории.

Меня всё время тыкали носом туда, в тридцатые годы, когда и меня, восьмилетнего мальчонку, судьба лишила родителей и вытолкнула в тридцатиградусный мороз на улицу, где я, чудом оставаясь живым и невредимым, прожил четыре года. Потом с тридцать седьмого по сороковой год я работал на Тракторном заводе.

Тридцатые годы железным катком проехали по моему детскому хилому тельцу, и мне бы хотелось писать об этом, и выявить виновников, не только одного Сталина, но и тех, кто стоял с ним рядом, тот самый «царский двор», о котором ещё древние историки говорили: «Двор делает короля». А уж какой ему достался «двор» от Ленина, мы видим по нынешнему окружению нашего Владыки. Он ведь ещё и пальцем не тронул ни одного из тех, кто окружал дядю Борю.

Но в литературе, в кино, на сцене театров была иная картина тех лет: тачка, лопата, героизм комсомольцев, строивших Днепрогэс, Магнитку и сотни других заводов.

Да, было и это: и комсомольцы, и героизм, и Магнитострой… Я сам, тринадцатилетний паренёк, по полторы, а иногда и по две смены стоял у станка, ставя Россию на трактор.

Было всё это. И были репрессии, чинимые якобы Сталиным. Но почему же нет наших-то народных страданий? Почему же нет миллионов погибших от голода у нас в России, шести миллионов, умерших только на Украине?.. Кто это-то всё делал?.. Тоже, что ли, Сталин! Да как же он, такой кровожадный грузин, умудрялся в одиночку сотворить такое вселенское зло?.. А может быть, и тут работала известная с древних времён тайная пружина: «Свита играет короля?» Но нет, эту свиту от нас скрывали. Не потому ли, что в этой свите мельтешил и пронырливый гололобый толстячок Хрущёв, назвавшийся шахтёром, а потом ловко вспрыгнувший на трон русского царя?..

Гулял в то время по рядам журналистов слушок о том, как после доклада Хрущёва с разоблачением культа личности Сталина из рядов делегатов съезда раздался вопрос:

— А где же вы-то были?

Хрущёв обвёл ледяным взором своих бесцветных глаз ряды делегатов съезда, громко спросил:

— Кто задаёт этот вопрос?

Зал молчал. Тогда Хрущёв снова, и уже громче, спросил:

— Кто это сказал?

И снова тишина. Тогда Никита, не лишённый в иных случаях юмора, торжествующе улыбаясь и кивая головой, проговорил:

— Вот там и мы были.

Зал взорвался хохотом. И смеялся долго, до коликов.

Так завершилось «разоблачение» отца народов, состоялся оглушительный сброс со всех пьедесталов «Величайшего полководца всех времён» генералиссимуса Сталина.

Однако строгая дама история молчит не всегда; пришло время, и мир наконец разглядел великана Сталина и жалкого пигмея Хрущёва; оба они водворены на свои места. Тогда же, когда мы писали доклады Хрущёву, строгая дама История, поджав губы и сурово сдвинув брови, молчала. Нас заставляли писать такие речи, которые были угодны Владыке. И мы писали. Но тогда же в моей голове постепенно вызрела идея написать о тридцатых годах правдивую книгу. И как только у меня случились окна свободного времени, я стал писать роман «Ледяная купель». Писал без малейшей надежды напечатать его при жизни. И все-таки — писал.

Теперь же, побывав у Люции Павловны и похоронив там вдруг вспрыгнувшую надежду создать во второй раз семью, я сидел за письменным столом и, раскладывая главы и части романа, уж в который раз я кое-что поправлял, кое-что подчищал и слышал, как в груди стихает гул волнения, приходят в норму разгулявшиеся нервы. Подходил к окну, смотрел на отошедшую ко сну улицу и думал: надо привыкать к одиночеству. Есть люди, которые любят одиночество, куда-то уезжают от семьи, от друзей и отдыхают, лежа на пляже, слушая беспрерывный рокот волн. Я вот тоже почти полгода живу один; то там поживу, то здесь, и всюду мне хорошо, покойно, вот только денег скоро не будет. Пока-то они есть, — остались ещё от прежней жизни, когда я работал в газете, а затем в издательстве, печатал книги. Напечатал три романа, повести, рассказы. Получал гонорары. Теперь вот они тают, но пока ещё есть, и я могу жить там, где мне захочется. А потом сяду на пенсию, буду жить дома — в московской квартире и на даче. Светлана подкинет мне внука, и я буду учить его, как растить сад, огород, выживать в случае, если потеряет работу и у него, как это не однажды случалось у меня, не будет зарплаты.

Мысли бежали одна за другой, как волны моря в безветренную погоду, и всё казалось не так уж и плохо. Особенно радовала возможность ещё раз поработать над тремя романами, которые давно написал и не однажды уж печатал на машинке. Лев Толстой со своим громадным талантом — и тот по шесть раз отделывал рукописи, а уж мне-то и Бог велел. А и ничего, буду работать, доводить до такого состояния, когда друзья мои: поэты, художники, прозаик Шевцов, прочитав рукопись, скажут: годится. Можно поставить и точку.

Они, конечно, не скажут: неси в издательство; степень откровенности и субъективности моих взглядов по всем горячим точкам нашей жизни такова, что в издательства не суйся, но зато дочери Светлане, а там и внукам рукописи оставишь с сознанием того, что они чего-то стоят. И этого сознания тебе довольно будет, чтобы жил спокойно и с чувством исполненного долга.

С этими мыслями уже в пятом часу утра я лёг спать.

Не скажу, что открывшаяся тайна Люции Павловны явилась для меня большим потрясением; на уровне подсознания у меня крепко сидели мысли о её занятости: такая благополучная и сравнительно молодая женщина, да ещё и привлекательная на вид, не могла оставаться одинокой; я всё время думал: охотники на неё найдутся, а если она пока и живёт одна, то это только потому, что не торопится связать жизнь с человеком малозначительным и неинтересным. Себя же в кругу её поклонников я не видел и очень боялся, как бы она не заметила вдруг появившихся у меня притязаний на её внимание. Кроме того, я знал: женщины очень разборчивы в своих чувствах; им непременно подавай любовь, а без любви они и шага не сделают навстречу. Признаться, я и сам был чуток к этому великому, вечному зову всего живого на свете, но я всегда был реалистом и умел усмирять вдруг разгулявшийся чрезмерный аппетит. Таким был и в молодости, а уж теперь-то…

Словом, давал себе команду сидеть тихо и особенной прыти не проявлять.

И все-таки на душе было пасмурно, жить в Комарово мне больше не хотелось.

Сходил в гости к жившим здесь же на краю посёлка Кондратьевым, познакомился с новой супругой Кирилла Яковлевича и был рад, что на место Ларисы — яркой, умной и очень эффектной женщины — пришла Светлана Ивановна, вдова уважаемого в учёном мире и недавно скончавшегося профессора. Кирилл Яковлевич — академик, астрофизик, признанный во всём мире авторитет; он долгое время работал ректором Ленинградского университета и, конечно же, имел широкие связи, в том числе и в мире женщин, и, как следовало ожидать, я увидел возле него столь же привлекательную, как Лариса, и столь же остроумную, весёлую, пышущую здоровьем и молодым задором Светлану Ивановну.

Позавидовал Кондратьеву здоровой белой завистью, но тут же и подумал: «Кирилл-то Яковлевич! Академик, один из теоретиков космонавтики и оборонной ракетной техники. Я много комплиментов сказал в адрес Углова, а тут рядом живёт ещё и этот гигант. Его научная продуктивность поразительна; он каждый год выпускает новую книгу, его труды переведены на разные языки мира, он в эти дни много работает над проблемами экологии, — и тут сумел занять первенствующее место. И как это хорошо, что такой уникальный человек имеет теперь надёжную и во всех отношениях совершенную женщину.

Было, конечно, немного грустно, — я-то остаюсь одиноким, и, кажется, участь эта станет моей судьбой, но я умел реально оценивать любую ситуацию, и мне оставалось лишь радоваться за человека, которого я глубоко уважал. Светлана Ивановна не только завидная женщина, она ещё и знает иностранные языки, читает книги зарубежных авторов, журналы, газеты, идущие к её мужу со всего света, переводит нужные места для него. Тут, кроме всего прочего, присутствует ещё и гармония деловых интересов.

Прожил ещё неделю на даче Углова; ходил на залив, загорал на пляже. Страсти хотя и не улеглись, но немного приутихли. Работал я мало, всё больше гулял, ещё раза два заходил к Кондратьевым. А поздно вечером задерживался в гостиной Углова, слушал рассказы хозяина из его богатой многоцветной жизни. В молодости он работал в больнице в его родном городке Киренске. Один хирург на весь город. А город в глухой тайге, там живут люди опасных профессий: рыбаки, охотники, золотодобытчики. Едва ли не каждую ночь вызов: кого-то вытащили из ледяной воды, а того медведь рвал на части. Операции приходилось делать такие, что ни в каких учебниках не описаны. И ведь делал, и спасал людей. А во время войны все девятьсот дней блокады работал во фронтовом госпитале в Ленинграде. И тут истории самые невероятные. По десять-двенадцать часов стоял у операционного стола. Слушал я и думал: сколько же людей спас от верной гибели этот человек! Как велика его заслуга перед народом!..

Супруга Углова Эмилия Викторовна характером в чём-то похожа на своего мужа, — видимо, совместная жизнь обогащает друг друга, нивелирует какие-то свойства души, сглаживает углы и резкие переходы. Она так же настойчива и самоотверженна, как и её супруг, но энергия её проявляется в другом: в устройстве быта, в заботе о муже, в воспитании двух сыновей. А между тем, она тоже врач, кандидат наук, и, как я успел убедиться, неплохой. И с ней часто советуется Фёдор Григорьевич. Когда её наблюдаешь вблизи, то невольно приходит мысль о необыкновенной энергии, заключённой в женском существе. Угловы отмечают все праздники, в том числе и православные, — они, кстати, верят в Бога, глубоко почитают святых и ходят в церковь. На праздники они приглашают много гостей. И если описывать каждый праздник, то тут бы получились рецензии на весёлые домашние спектакли. Гости и поют, и танцуют, и даже пляшут. А уж об устных рассказах и говорить не приходится: из них каждый раз можно было бы составлять книги. И берусь утверждать: это были бы интересные книги; много интереснее тех, что составлял в наше время из своих устных баек Ираклий Андронников.

И вот что самое главное: в центре праздника, режиссером всегда выступала хозяйка дома Эмилия Викторовна. Она выходила первая на круг и задавала тон, увлекала за собой гостей. Всей своей фигурой, и лицом, и строем речи она среди людей северного города неуловимо чем-то выделялась, и только те, кто её хорошо знал, видели в ней колорит южноукраинской женщины, которая совсем недавно вошла в бальзаковский возраст и обрела всю данную ей от природы силу.

Не стану описывать её сыновей, они были совершенно разные и пути-дороги жизни у каждого были свои. Владимир, сын от первого брака, закончил Московский педагогический институт, но педагогом не стал. Мне он говорил: «Работа с детьми не для меня: они так меня раздражают, что я боюсь, как бы не стукнул кого-нибудь кулаком по башке». Здоровый, сильный и, как мать, темноволосый, красивый, он оставил школу и с началом нового времени пошёл в бизнес. Младший сын Григорий вдумчивый, наблюдательный, с раннего детства занимался музыкой, затем пошёл в консерваторию и стал дирижёром. Но в нашем городе, который можно назвать и столицей музыкального и театрального искусства, мест дирижёрам не хватает, и я видел, как он руководит хорами, в том числе и церковными.

Григорий любит читать книги. Меня он приятно изумляет глубиной и неожиданностью суждений.

Но вот я побросал в дорожную сумку своё богатство, пока ещё не нужные никому рукописи, и решил вечером отправиться на электричку с тем, чтобы ночным поездом ехать в Москву. Позвонил Люции Павловне, поблагодарил её за тёплый дружеский приём и сказал, что уезжаю домой. Она удивилась, и, как мне показалось, искренне:

— Почему так рано? Я надеялась, что ещё не однажды увижусь с вами. Заказала билеты в филармонию на Лондонский симфонический оркестр, который через два дня к нам приедет. А кроме того, договорилась с директором Дворца Меньшикова, она обещала показать нам много больше того, что обычно они показывают зрителям.

Я был озадачен. В голосе Люции Павловны явно слышалось сожаление. На ходу я решил скорректировать свои планы, сбивчиво и как-то нерешительно заговорил:

— Не знал, что приедет Лондонский оркестр. В Москве у меня нет срочных дел; могу и отложить отъезд, тем более что главный дирижёр нашего Большого симфонического оркестра Константин Константинович Иванов, с которым я состою в дружеских отношениях, не простит мне такого невнимания к Лондонскому оркестру. И если у вас есть для меня билет, я, конечно же, останусь. Скажите мне, где и когда мы с вами встретимся?

— А вы приезжайте сейчас ко мне на работу. Мы с вами пообедаем, а потом будем гулять в Удельном парке. Вы из наших окон на него смотрели и восхищались его красотой. А?.. Приезжайте!.. Нечего вам сидеть всё время в своём Комарово. Я понимаю: море рядом, сосновые рощи, а к тому ж и хозяйка Эмилия Викторовна — обворожительная собеседница, но пожалейте и меня, бедную женщину; мне скучно, я изнываю в одиночестве.

Этот наш разговор, который я затеял с единственной целью проявить обычную в таких случаях вежливость, явился для меня большой и приятной неожиданностью. И её приглашение сейчас же приехать к ней, и планы с оркестром и музеем, но, главное, характер речи и тон голоса — всё говорило о её искреннем желании удержать меня подольше в Ленинграде, встретиться со мной, и не однажды, и в такой обстановке, где было бы и больше времени для общения, и непринуждённость, и расположение к откровенным беседам. Невольно всплыл в сознании Сейц — этот всемогущий, преуспевающий и, наверное, очень большой человек. И тот молодой интересный собою врач, что живёт по соседству и домогается её расположения. И это только те имена, которые я узнал. Но ведь есть и другие. И их, конечно же, немало. А, может, интерес ко мне мимолётный и я зря распаляю свои фантазии?..

В город я летел не на электричке, а на крыльях. Сидел в уголке и смотрел в окно, и слышал, как учащённо бьётся сердце. Впервые я почувствовал себя уверенно, я как бы помолодел на много лет и увидел перед собой светлую широкую дорогу, по которой я иду легко, весело, и горизонт неба ясен и чист, и манит, зовёт в свою даль, которая кажется мне бесконечной.

Только теперь я понял, что Люция Павловна мне нравится, она полностью захватила моё воображение, и если наш союз не сладится, то мне уж больше никого и не надо. После Надежды, которая была и привлекательной, и надёжной, а теперь вот и после этой женщины я уж никого искать и не стану.

И вот я снова во Дворце культуры, стою с Люцией Павловной у окна, а её девочки накрывают чехлами машинки, собираются домой. Потом мы спускаемся в буфет, я как заправский кавалер заказываю еду, фруктовые соки. Моя «барышня» находится в хорошем настроении, и это меня радует; я всё больше убеждаюсь, что Сейц для неё и не так уж важен, а может, его и совсем не существует в природе, а та коварная женщина, которая прокаркала о нём, как ворона, подшутила или пугнула меня ради какой-нибудь своей корыстной цели. Я сейчас вижу, что моя собеседница о нём не думает, ей со мной хорошо, я вижу по её счастливым, светящимся глазам, слышу по тону голоса. Кстати, голос у Люции Павловны удивительный, недаром, как я слышал от её супруга, ей однажды предлагали стать диктором на телевидении и вести детские передачи. Впрочем, не только глаза и голос, но и всё другое в этой женщине мне нравится, и будто бы нравится так, как в молодости и в юности мне не нравилась ни одна девочка. Интересно это свойство мужской природы: наш брат каким-то особенным таинственным образом находит объект среди женщин, к которому вдруг чувствует магнетическое притяжение. И сейчас я вижу, убеждаюсь в том, что возраст такому чувству не помеха. Недаром же наш гениальный Пушкин, сумевший каждый предмет, каждое приглянувшееся ему явление облечь в единственно верные, поэтические и до самой глубины исчерпывающие слова, сказал: «Любви все возрасты покорны».

Люция Павловна говорит:

— А мне кажется, что вы и не пенсионер вовсе.

— Спасибо за комплимент, однако пенсионер есть пенсионер, и с пионером, и даже с комсомольцем его не спутаешь. А если говорить честно, я не знаю, сколько мне лет, но кажется, я только начинаю жить.

— Позвольте, позвольте! Как это вы не знаете, сколько вам лет? Можно подумать, вы так долго живёте на свете, что уж и потеряли счёт времени.

— Представьте себе: я не кокетничаю и не лукавлю. Родился в маленькой деревне на границе трёх срединных областей России: Саратовской, Тамбовской и Пензенской; церкви у нас поблизости не было, крестить возили далеко и, как правило, уже взрослыми, ну а метрических справок тогда не давали. Вот так и вышло, что года рождения своего я не знаю. Пришёл на завод и сказал, что мне четырнадцать лет. А только в этом возрасте и принимали на работу. Вот и вся нехитрая история с моим возрастом. Но я совершенно убеждён, что моим потомкам не придётся ломать голову по этому поводу и разные сёла и города не станут спорить о месте и времени появления меня на свет Божий. Но что это я раскукарекался: всё о себе, да о себе.

Эта была минута, когда я серьёзно подумал о том, что нечаянно задел щекотливую тему. Вспомнил, как мой друг Иван Шевцов, будучи уж известным и опытным писателем, прочитал рукопись моего романа «Ледяная купель», вычеркнул в конце дату его окончания. И карандашом легонько написал: «Музея может и не быть». Меня тогда в жар бросило от стыда: и в самом деле! Подробно выписал дату рождения романа, будто я Толстой или Тургенев и буду интересовать историков литературы.

И ещё поймал себя на мысли, что мне сейчас хочется сказать о себе что-нибудь такое, что бы рисовало меня в каком-нибудь выгодном ярком свете. Склонился над тарелкой, сосредоточенно ел и перебирал в уме темы разговора, где бы меня не было, и не было даже малейшего намёка на мое желание выставить себя с выгодной эффектной стороны. И вообще мысленно давал себе слово: при любых вариантах развития наших отношений не позволять себе фанфаронства и хвастовства. Она умная, наблюдательная, быстренько всё подметит и будет делать свои выводы. Не помню случая, когда бы я при знакомстве с девушками, а затем и с женщинами так тщательно обдумывал своё поведение, а тут вот сидел и об этом думал.

В голову снова поползли мысли о моих скудных материальных возможностях, но тут я для себя решил, что если уж не удастся напечатать ни одну рукопись, то пойду в журнал, в газету, буду там трудиться нештатно и хоть немного, но прибавлять к пенсии. В журналистике я преуспевал; с моим-то опытом найду себе дело.

Собеседница словно бы подслушала мои мысли, сказала:

— Как я вас понимаю, вы от журналистики ушли, а в литературе чувствуете себя неуютно. Мне покойный Геннадий Андреевич говорил, что в издательствах теперь много евреев, а они не любят вашего творчества; так, может быть, мы здесь, у нас в Питере, поищем русского издателя?

— Евреи в наших издательствах, как и в газетах, прописались давно; ещё при царях Александрах, а затем и при последнем императоре Николае Втором трудно было найти русского издателя, а теперь уж… придёшь к нему, он вроде бы и русский, и хотел бы тебе помочь, но рецензенты, консультанты, редактора — если не они, то Шариковы, а по-научному шабес-гои. Так и смотрят, как бы им угодить, доказать свою верность. Власти советской у нас нет, и никакой коммунистической партии или профсоюзов — тоже нет. Если вы русский писатель, да ещё честный — вы обречены. У нас недавно при Хрущёве живой классик русской литературы Леонид Леонов был запрещён, и его не печатали десять лет. Представляете, что значит человеку не платить зарплату десять лет?.. А у него семья, дети, внуки…

— И как же он жил?

— Была пенсия. Маленькая, но всё же платили. Подрабатывал ещё и столярным ремеслом. На какой-то всемирной выставке сработанный им из красного дерева шкаф занял второе место. Ну, вот и оттуда прислали деньги. Человек живуч, а писатель — редкая порода людей, им нужна особая крепость.

— Скажите мне, если это не секрет: как справляетесь вы со своим новым положением, особенно вот теперь, когда ушла из жизни Надежда Николаевна? Геннадий Андреевич говорил, что вы после статьи Яковлева, в которой он назвал вас вредным писателем, нигде ничего не печатали. А жить на пенсию после того, как вы за свои книги получали гонорары, а кроме того, ещё и занимали большую должность…

— А ничего. Могу ещё раз повторить вам: человек живуч. Вот и я, довольствуюсь малым. У меня есть садик, огород, а ещё и пчёлы. Они меня любят и регулярно, из года в год, приносят мёд. Очень хороший, майский… А летний и осенний я у них не отнимаю, зато они и живут хорошо, семья в каждом улье за сто тысяч особей. Вот приезжайте в Москву, и я вас угощу майским мёдом.

Я подозвал официантку и хотел расплатиться, но она, взглянув на Люцию Павловну, сказала:

— Вы мне ничего не должны.

Люция Павловна поднялась, и мы пошли. Я с ноткой неудовольствия заметил:

— Вы напрасно взяли на себя мою роль.

Люция Павловна решительно проговорила:

— Я хозяйка, а вы гость. И уж извините: у меня тоже есть своя роль.

Вечером гуляли по парку. Нам встречались люди, живущие с Люцией Павловной в одном доме. Я обратил внимание на приветливость моей спутницы и на то, как она охотно и с удовольствием представляла меня женщинам и мужчинам, говорила:

— Это друг покойного Геннадия Андреевича.

И кокетливо добавляла:

— И мой, конечно.

Те же, кто её давно не видел, восклицали:

— Вы совсем не меняетесь! До неприличия молодая.

Люция Павловна потом мне говорила:

— Не люблю таких комплиментов. Фантазии нет; повторяют одно и то же.

Я не хотел впадать в банальность и все-таки пытался убедить в искренности её знакомых. Говорил, что у неё тот счастливый тип лица и конституции всего облика, которые позволяют человеку долго оставаться молодым. И так уж устроено природой, что женщины, в отличие от мужчин, дольше сохраняют лёгкость хода и статность осанки.

— Хорошо, если так. Но вы лучше скажите о своих планах.

— Планов у меня нет. Работать в стол больше не буду: энтузиазм выдохся. Я человек русский, а русскому писателю в России жить становится всё труднее. Вернулся бы в журналистику, но меня от одного только воспоминания о газете или журнале в дрожь бросает. Я вот к вам в Питер приехал, здесь вода кругом, утопиться легче.

Люция Павловна задумалась, моя шуточка ничуть её не задела. Заговорила серьёзно и с печалью в голосе:

— Работа работой, но, как мне кажется, главное, что грозит человеку, — одиночество.

Я осмелел и решил перевести беседу на свою проблему.

— Позвольте мне быть с вами откровенным; вы сами говорите, что мы друзья, а друзей у человека всегда бывает мало. Вы молоды, привлекательны — вам ли думать об одиночестве?..

— Ну, а вам — тем более. За вами выбор. Понравилась женщина, распускайте хвост, обаяйте — и конец вашему одиночеству.

И тут я решил сыграть ва-банк:

— Не знаю, как другие мужики, оказавшиеся в моём положении, но я, как мне кажется, устроен странно: создавая меня, Творец забыл вложить то самое свойство, о котором в народе говорят: руби сук по себе. Я понимаю, что стар и не способен зарабатывать деньги на достойную жизнь, а глаза пялю только на хорошеньких женщин. Я недавно с дочерью говорил, спросил у неё совета: жить мне одному или попытаться во второй раз жениться? Она, не задумываясь, сказала: «Обязательно жениться!» И потом добавила: «Только на такой женись, которая тебе сильно понравится. Вот если мне придётся в третий раз выходить замуж, я пойду только за принца».

Люция Павловна сказала:

— Ничего странного в вашем характере нет, я тоже «пялю» глаза только на достойных, и тоже если пойду замуж — только за принца. Это — биология. Так устроены все живые существа в природе. Будь они устроены иначе, жизнь на земле давно бы прекратилась.

— Ну, вот, — заговорил я упавшим голосом. — И вам подавай принца. А я уж было хотел вам предложить руку и сердце.

— И что же? Что же вам мешает?

— Но какой же я принц?

— А вы, что же, думали, что принц в моём понятии — это двадцатилетний парень, строен, красив, да ещё и чемпион по боксу?.. Для меня принц — человек серьёзный, постарше меня, и обязательно такой, с которым мне было бы интересно.

О главном, о моей материальной несостоятельности, я решил не говорить. Будь что будет! Остановился, сказал:

— А я хоть немного похож на принца в вашем представлении?

— Вполне! — сказала она и засмеялась.

— Нет, вы скажите серьёзно. Если уж говорить начистоту, я и приехал в Питер только затем, чтобы услышать от вас ответ на этот вопрос. Не стану произносить высоких слов «Люблю! Схожу с ума!..» и так далее, но скажу откровенно: из всех женщин, которых я знаю, нравитесь мне только вы. Ну?.. Пойдёте за меня замуж?

— Попробую, — ответила она не задумываясь.

Я взял её руку и поцеловал.

Люция Павловна оформила отпуск на три месяца, и мы поехали в Москву.

Первое, что мы сделали в столице, встали на очередь в ЗАГС для закрепления нашего союза. Несколько дней пожили на квартире, теперь нашей общей семейной. Дочери Светлане я не звонил; знал, что она с детьми и с мужем приедет в пятницу на дачу, и мы решили поехать туда с Люцией Павловной.

Вечером нам позвонил профессор Степан Михайлович Жданов, знакомый нам с Люшей по Союзу борьбы за трезвость. Сказал, что недавно в Москве возродилась старейшая в славянском мире Греко-Латинская академия. Теперь она называлась Международная славянская. От имени только что избранного президиума Степан Михайлович предложил мне подать заявление на соискание члена академии и обещал поддержку при избрании. В первую минуту я не знал, что и ответить. Спросил:

— А много ли писателей будет принято в эту академию?

— Для начала предполагается принять человек восемь.

— Я полагаю, это будут самые маститые писатели?

— Да, конечно. На первом же заседании президиума решено проявлять большую строгость при отборе кандидатов.

— Степан Михайлович, дорогой, я не считаю себя маститым и потому не могу писать заявления. Замечу вам кстати, что я и вообще не пишу заявлений, в которых автоматически содержится самооценка: я, мол, достойный, а потому примите. По этой причине я хотя и работаю четверть века в литературе, напечатал много рассказов и повестей, и даже три романа, и кончил литературный институт, но в Союзе писателей не состою. Прежде в России было Общество любителей словесности и туда достойных литераторов приглашали, а Иван Гончаров, например, получив такое приглашение, поблагодарил отцов общества и написал им примерно следующее: благодарю вас за лестное приглашение, но я ещё не создал столь значительных произведений, которые бы позволили мне занять место среди высокочтимых членов вашего общества. Я, конечно, не стану выражаться так витиевато, но скажу честно: протискиваться в тесный ряд маститых, да ещё писать заявление, мне бы не хотелось.

Степан Михайлович, добрый человек, долго уговаривал меня, сделал короткий, но лестный анализ моим романам, особенно «Подземному меридиану», но я проявил твёрдость и остался при своих интересах.

Весь мой разговор с профессором Ждановым слушала Люция Павловна, и, когда я положил трубку, она смотрела на меня с удивлением и сказала:

— И ты всерьёз полагаешь, что поступил правильно?

— Думаю, да, это был единственно верный ход. Представил, как они будут обсуждать мою кандидатуру, сравнивать с другими писателями, анализировать мои романы… Нет, я этого не желаю.

— Надо было выяснить, кто президент академии, кто его вице-президенты, учёный секретарь… И вообще: не надо торопиться. Я знаю профессора Жданова, завтра с ним поговорю.

Я испугался; и не столько того, что Люша поговорит с профессором Ждановым, сколько её вмешательства в мои сугубо личные дела. Покойная Надежда этого не делала и, может быть, потому между нами всегда сохранялся лад и мир; семья для меня была тихой гаванью, где я отдыхал от своих нелёгких трудов, а тут… первый эпизод и её жёсткая позиция: «поговорю с профессором».

Однако не возразил своей новой, ещё не вполне узаконенной супруге. А она, между тем, изучала мою трудовую книжку, делала какие-то выписки и вдруг сказала:

— А почему у тебя такая маленькая пенсия?

— Признаться, я не хлопотал о ней, а пришёл в собес, и там мне написали: сто двадцать рублей. И сказали: «Это самое большее, что можем предложить».

— Ну, это мы всё проверим и подсчитаем заново. У вас были гонорары, да и зарплату, как я понимаю, вы получали немалую. Это даже очень странно, что вам начислили такую пенсию.

В её словах я слышал хватку администратора и спросил:

— Кстати, а почему вы ушли из музея?

— Там маленькие ставки, а мне скоро выходить на пенсию. На новой работе платят больше. С этой новой зарплаты мне и начислят пенсию.

Но вот мы рано утром поехали на дачу. Сидели у окна вагона, и мимо нас проплывали станции северной железной дороги: Мытищи, Пушкино, Строитель, Абрамцево…

Люция Павловна никогда не ездила по этой дороге и с интересом рассматривала строения, посёлки, речки, озёра, рощи и аллеи. Я мимо этих мест ездил больше тридцати лет, но каждый раз они поражали меня щедростью и новизной красок. Много в своей жизни я изъездил и исходил дорог, излазил сотни километров кавказских гор, долин и ущелий, и по Европе с боями и без боёв шёл и ехал на машинах до Будапешта… Много есть на свете красивых мест, но ставшее мне родным Подмосковье ни с чем нельзя сравнить. Недаром же питерский человек Соловьёв-Седой, поражённый величием природы Подмосковья, и песню о наших краях сложил такую, что покорила она весь мир, и даже в Японии, как я сам убедился, стала родной, национальной. Эти знаменитые «Подмосковные вечера», — кто их не знает?..

Посёлок Семхоз раскинул свои дома от бывшей в прошлом веке литературной «столицы» Абрамцево до столицы православного мира Троице-Сергиева посада. И хотя имя нашего посёлка не назовёшь поэтичным, но живут тут двадцать писателей, и пять из них поэты: Кобзев, Фирсов, Поделков, Серебряков, Сорокин.

Двадцать литераторов — это немного, если учесть, что в дачном посёлке Переделкино живёт несколько сот поэтов и писателей. Но там живут преимущественно евреи, а у нас русские. И, может быть, потому переделкинцы презрительно говорят о нас: «На том берегу». Да уж, это верно. Берег у нас другой, и творчество другое; недаром же и прислонились мы к золотым куполам главных храмов России, и едва ли не каждый день бываем на святом клочке земли русской, где шестьсот с лишним лет назад на крохотном озере сладил себе скит великий заступник Отечества Сергий Радонежский.

Но вот мы и в посёлке. Идём по улице Профессорской в сторону озера. Справа и слева дома, которые в тридцатых годах построили себе генералы и полковники из органов государственной безопасности с надеждой коротать в них старость. Но до старости они не дожили: папа Сталин предъявил им счёт за мучительства русских людей и самих превратил в сидельцев ими же построенных бараков. Может быть, и не так это было, а как-нибудь иначе, но только хозяевами дач были в наше время люди, ничего общего с грозными начальниками лагерей не имевшие.

Люция Павловна оглядывала дома и говорила:

— У нас такие только в Комарово да в Солнечном, где живёт наш знаменитый певец Штоколов.

И, томимая нетерпением, спрашивала:

— Но где же твой дом?

Я её поправил:

— Теперь говори: наш дом. А вот, где он — попробуй угадать.

И дивное дело: угадала.

— Вот он!

Я остановился.

— А как ты узнала?

— Узнала. А как — не могу сказать.

— Да, это он, наш дом.

И мы стали открывать калитку.

Дом был закрыт, и я пошёл в сарай за ключами. Люция Павловна осталась ожидать меня у двери веранды. Изнутри в окно её увидела моя дочь Светлана. Обрадованно крикнула:

— А-а, это ты?

И открыла дверь. Но тут опешила: поняла, что ошиблась. Ожидала увидеть свою двоюродную сестру, обещавшую приехать, а перед ней незнакомая женщина. С минуту обе стояли в замешательстве, но потом Светлана увидела меня. Широко улыбнулась, кивнула Люции Павловне:

— Мне всё ясно. Милости просим.

И открыла дверь веранды. Я подошёл и сказал дочери:

— Я привёз тебе мачеху.

— Не хочу называть её мачехой. Вы Люция Павловна. Скажите, как мне вас называть?

— Мои близкие зовут меня Люшей.

— Во! Это мне нравится. Я тоже так буду вас называть. А меня… Тут в посёлке зовут Светкой. Это потому, что я очень молодая.

И — ко мне:

— Правда, отец?

— Куда уж моложе. Скоро бабушкой станешь.

— Вот они, родители. Непременно ушатом холодной воды плеснут.

Но тут, словно в подтверждение моих слов, по лестнице со второго этажа спускался мой старший внук Денис. Он нас не слышал и нёс на руках свою юную супругу Аллу. Вынес её на балкон, спустился в сад и там окунул в бочку с холодной водой. Она визжала, бегала возле бочки, а стоявшие на крыльце соседнего дома старушки с умилением наблюдали за этой сценой. Два-три часа спустя они узнали и новость: Иван Владимирович привёз из Питера жену. И то ли по причине плохого зрения, то ли от вдруг воспалившейся фантазии кто-то из них пустил слух, что жену свою я таскаю по саду на руках. И слух этот на удивление оказался стойким и скоро распространился среди братьев-писателей. Они меня вышучивали, а я пытался развеять нелепую утку, но затем махнул рукой и только говорил:

— Ну, если вы меня считаете таким сильным — Бог с вами, несите и в Москву весть о моём могуществе.

Но в Москву эта нелепость, и, тем более, в Петербург, не докатилась.

Потом мы завтракали. Народу у нас на даче, как и всегда, было много: со Светланой приезжала подруга, с Денисом, старшим внуком, два а то четыре друга; уже с утра в открытую калитку затекали слоняющиеся от стойкого нежелания сидеть за письменным столом братья-писатели; а тут ещё и такая новость: Дроздов женился!..

Длинный и широкий обеденный стол был облеплен весёлым народом, — я украдкой поглядывал на Люшу, искал на её лице следы растерянности и удивления. Но, к счастью, она была весёлой, много говорила и, кажется, с первого же захода сумела всем понравиться. Позже я замечу, что некоторые мои друзья, приходившие к нам в Москве на квартиру и здесь на даче, втайне меня осуждали, а может, и завидовали, находя Люцию много моложе её действительного возраста. И их жёны, до срока постаревшие и знавшие и любившие покойную Надежду, как я мог заметить по их постным лицам, не были в восторге от моего выбора.

Ну, а в те минуты, когда Денис понёс свою супругу к бочке с водой, из своей спальни вышли мои внуки, рожденные дочерью во втором браке: трёхлетний Иван и полуторагодовалый Пётр. Стояли рядком, как пингвины. И не сводили глаз с Люции Павловны. Светлана им сказала:

— Это ваша бабушка, её зовут Люша. Подойдите к ней и поздоровайтесь.

Люция Павловна обнимала их, целовала. Потом вынула из сумки подарки, стала с ними говорить.

Не стану подробно описывать нашу жизнь на даче, а затем и в Москве, но некоторые детали этой жизни всё-таки отмечу. Любопытно, как дети быстро приняли свою новую бабушку. На следующее утро я вижу, как в мою спальню, один за другим, заходят Иван и Пётр. По обыкновению они со мной здороваются, но у меня не задерживаются, а, как и раньше при жизни Надежды, проходят в её спальню и там, хотя и не так смело, как прежде, но забираются в постель бабушки, и Пётр перелазает через Люшу и укладывается у стенки, а Иван пристраивается с другой стороны, и скоро оба они обнимают новую бабушку, предъявляя тем самым на неё свои права. Люция Павловна, не имевшая своих детей, как потом она мне рассказывала, была до слёз тронута таким непосредственным проявлением детской любви. И с тех пор и до сего дня её отношения с Иваном и Петром остаются самыми тёплыми и сердечными.

После завтрака я пошёл по усадьбе и нашёл два больших белых гриба. Не стал их срывать, а Люша подозвала Петю и сказала ему, что вон там, у забора, могут расти грибы. Пётр пошёл к забору и увидел гриб. Сорвал его и побежал показывать маме. А Люша сказала, что там могут быть и ещё грибы. Петя сорвал и второй гриб, подбежавший Иван стал просить брата, чтобы он сказал маме, что грибы они нашли вместе. Пётр охотно пошёл на эту невинную ложь. Я эти сцены наблюдал и не знаю, кто больше радовался: дети или сам режиссер этого маленького спектакля.

Потом мы приехали в Москву. Здесь Люша предложила мне проехать по местам моих работ и взять справки о зарплате. Тут у нас вышла размолвка: я не хотел являться к начальникам учреждений, в которых работал. Она сказала:

— Хорошо. Не хочешь и не надо. Я сама зайду в бухгалтерию и потребую необходимые документы.

Поехали в бухгалтерии «Известий», «Правды», издательства «Современник». Документы нам выдали, и на следующий же день в отделе социального обеспечения мне начислили новую пенсию — 219 рублей, почти в два раза большую, чем я получал. Так я познакомился с первой замечательной чертой характера моей супруги: её деловитостью и умением постоять за себя, за свои интересы.

Попросила меня рассказать ей о моих рукописях, о том, что я намереваюсь с ними делать. Я посмотрел на неё пристально; очевидно, она прочитала в моих глазах сочувствие и снисхождение. Поняла моё настроение. Сказала:

— Ты, похоже, махнул на них рукой и не надеешься их напечатать?

— Ты правильно прочитала мои мысли.

— Хорошо. Тогда скажи: какая рукопись у тебя самая нейтральная, где бы ты не совал под нос властям фигу?

— Такая рукопись у меня есть: «Судьба чемпиона».

Она взяла эту рукопись и стала её читать. Читала и днём, и ночью, а прочитав, покачала головой, сказала:

— Ну, нет, ты свою фигу держать в кармане не умеешь. Однако в этой рукописи уже то хорошо, что ты не ворошишь еврейский муравейник. Кажется, тут ты их, как и все наши советские писатели, и совсем не заметил. Однако же тему поднимаешь очень для них неприятную. Я знаю по опыту Геннадия Андреевича: он, бывало, куда ни сунется со своей проблемой алкоголизма, ему всюду палки в колёса ставили. Но и все-таки: назови издательство, где командуют русские люди.

— Таких издательств в Москве нет.

— Ну, так уж и нет. Ты же недавно сидел в кресле редактора. Или ты тоже не русский?

— Я русский и в кресле редактора несколько лет посидел, да только я-то, пожалуй, был единственный.

Люция Павловна не сдавалась:

— Тут у тебя и спортивная тема широко представлена. В Москве есть издательство спортивной литературы?

— Есть.

— А кто там главный редактор?

— Не знаю.

— Ну, как же ты своих коллег не знаешь? Я вот директоров ленинградских музеев почти всех знаю.

— Ага, почти. Вот и я знаю почти всех редакторов, но кто сидит в спортивном издательстве — не знаю.

— Ну, ладно. Завтра мы пойдём к нему и узнаем. Пусть он попробует не напечатать твою рукопись. Он тогда будет дело иметь со мной.

И мы условились завтра пойти в издательство спортивной литературы. Я знал о наличии такого издательства в Москве, но какие оно выпускало книги — не знал. Спортом я интересовался лишь в тех случаях, когда проводились международные соревнования.

Ну, пришли мы в издательство, поднялись на второй этаж, где находился кабинет главного редактора. Подошли к двери, она приоткрыта. Видим, за столом сидит мужчина средних лет и пьёт чай. Внешность чисто еврейская. И я, и Люша хорошо знаем не только черты лица людей этой национальности, но и их манеру говорить, характер. Редактор увидел нас, громко сказал:

— Вы видите, что я пью чай. Может же у человека быть перерыв на обед.

Люша сказала:

— Мы подождём.

И прошли в холл, сели на диван. Тут была выставка литературы, выпускаемой издательством, и мы хотели её посмотреть, но к нам вышел редактор и пригласил к себе в кабинет. С ним пошла Люша. Выложила на стол рукопись, стала рассказывать о важности проблемы алкоголизма, которую поднимает автор повести.

— А где автор, вы что, его адвокат?

Люша старалась быть спокойной, говорила, не изменяя ровного, вежливого тона.

— Я его жена.

— А он что — сидит там, в холле?

— Да, он в холле.

— Это что-то для меня ново. Ваш супруг не спортсмен, но я где-то его видел.

Редактор, конечно, меня узнал; мы не однажды встречались с ним на совещаниях в Комитете по печати, в ЦК партии, и фамилия моя была, конечно же, ему знакома, но я не пошёл к нему, зная тщету нашего визита, а он не стал настаивать на встрече со мной. Сказал, чтобы рукопись ему оставили, и он пошлёт её на рецензию. И рецензия хотя и не скоро, но все-таки к нам пришла: в ней было сказано, что рукопись автору не удалась, издательство не станет её печатать. Потом мы ждали рукопись, но она не приходила. Звонили, писали, наконец, снова явились в издательство и категорически потребовали рукопись. Оказалось, она затерялась в столе какого-то сотрудника.

Я ничего не говорил Люше, она и сама прошла тропой русского автора, вздумавшего напечатать рукопись в столичном издательстве. Как-то мне сказала:

— Неужели и у нас в Питере сидят такие же редактора?

— Да, во всех издательствах или почти во всех. А если в кресле главного редактора сидит русский человек, то рецензенты и консультанты у него на девяносто процентов евреи. Такое положение в Москве и Ленинграде держится ещё со времён царя, и от этих редакторов много страдали Чехов, Куприн и другие русские писатели.

— Ну, а как же тебя-то назначили редактором в такое важное издательство?

— Ну, это длинная история. Когда-нибудь я тебе её расскажу.

И я рассказал эту историю, и не только эту, в своей книге «Последний Иван». Но это произойдёт несколько лет спустя. И хотя в то время пришедшие к власти демократы отменили цензуру, редакторов своих они не отменяли никогда. «Последний Иван», а вслед за ним и другие мои книги, — а их, одних только романов, я написал и напечатал в Петербурге четырнадцать, — хотя все мои книги и были напечатаны при демократах и полетели они затем, как вестники нашей борьбы, в Австралию, Америку и многие другие страны, но произошло это благодаря исключительно счастливым обстоятельствам, сложившимся для меня в последние годы. И не будь у колыбели моих книг такого ангела, как Люция Павловна, не сложились бы так счастливо и эти обстоятельства. Но об этом я попытаюсь рассказать позже, а пока мы на радостях от начисления мне новой пенсии и от волнительных встреч Люши с моей дочерью и её детьми возвращались в город на Неве.

Жизнь состоит из мелочей, чаще всего пустяшных, иногда нелепых, реже забавных, но всегда неожиданных и быстро проходящих, как в летнем небе легкие облака.

Вернувшись из Москвы, мы сходили на Невский проспект. Там в те майские дни 1988 года на площади у Казанского собора, у Гостиного двора, возле памятника Екатерине Второй собирались группы художников, литераторов, туристов, русскоязычных и зарубежных, а то и просто зевак, слоняющихся по городу и приклонившихся к толпе людей из простого любопытства.

В то время над страной закипали чёрные грозовые тучи, в небе то там, то здесь сверкали молнии, а в Кремле, побуждаемый сонмом враждебных сил, бесновался меченый дьявол Горбачёв. Из тёмных щелей, как тараканы, выползали «борцы за права человека», требовали свободы, звали молодежь рушить и ломать, объявить войну погрязшим в рутине отцам и ветеранам. Позже об этом времени артист Ножкин пропоёт: «Опять Россию словно леший сглазил, опять наверх попёрла лабуда».

С Невского поехали на Мойку, посидели во дворике, походили по всем комнатам квартиры Пушкина. Затем спустились в метро и приехали на Чёрную речку, благоговейно приближались к месту дуэли, где был смертельно ранен наш великий поэт. Трудные для меня эти минуты, когда я ступаю на землю, по которой ходил Пушкин, — волнений этих минут я не могу описать, но они, эти волнения, как бы рождают меня заново, и я чувствую в себе силы, которых раньше не было.

Вечером мы вернулись домой и после ужина пошли в Удельный парк, на краю которого стоит наш дом, погулять. И тут со мной приключилась история, которая меньше всего подходила к началу нашей питерской жизни: у меня вдруг стала кружиться голова. Идём мимо площадки, где поют и танцуют люди, а меня качает из стороны в сторону. Первой мыслью моей было: инфаркт, инсульт или что-то другое. И ещё думал: ничего себе жених, помирать приехал. Смотрел на Люшу и думал: недавно похоронила мужа, а тут ещё и этого надо будет хоронить.

Кое-как прошлись до озера и обратно. Дома от чая и фруктов отказался, лег в постель. Люша взяла томик Куприна и тоже легла в кровать, стоявшую рядом. Читала вслух, а голова моя кружилась всё сильнее. Она заметила моё состояние, спросила:

— Что с тобой?

— А ничего. Поташнивает немного. На Невском мы пирожки с мясом ели, — наверное, несвежие.

Вспомнил, как однажды на даче я проснулся и вижу: потолок уплывает куда-то. Крикнул жене; она спала в соседней комнате. Вышла, и я рассказал, как у меня перед глазами всё куда-то едет. Она много не рассуждала, пошла на кухню и принесла мне литровую банку воды со слабым раствором марганцовки. Я выпил почти всю банку и постарался успокоиться. Надя посидела возле меня минут десять, потом спросила:

— Ну, как?

— А ничего. Потолок встал на место.

Она посоветовала мне поскорее уснуть и ушла к себе.

Вспомнил я всё это и воспрянул духом. Попросил у Люши того же лекарства. Она принесла мне пол-литровую банку, и я её выпил. И тоже через десять, пятнадцать минут голова встала на место.

В ту ночь я спал очень крепко, а проснулся с радостным ощущением красоты жизни и миновавшей опасности.

С тех пор никогда не покупаю на уличных лотках пирожков с мясом. С творогом — тоже.

Глава третья

Строитель ставит на земле дома, цеха заводов или другие какие объекты и может сказать: в прошлом году я построил вот этот дом, в позапрошлом — этот, и так до конца жизни строит и строит. Писатель пишет книги. Но он пишет и такие книги, которые в издательствах не решаются печатать, и они надолго залегают в столе автора. Иногда о них не знают близкие друзья и даже жена. У меня таких «трудных» рукописей на момент приезда в Петербург оказалось семь. Получилось две половины: семь рукописей удалось напечатать, — три романа и четыре повести, другие семь залегли в столе. Это и был итог моей свалившейся уже за пенсионный рубеж жизни.

Каким-то седьмым чувством, а может, и девятым, я понял: моя творческая стихия — роман. Именно на просторах эпического произведения, каковым является роман, я чувствовал себя хорошо. Долго работавший в газете и приученный беречь её площадь, здесь я чувствовал себя вольготно. Меня не стесняли размеры: пиши себе да пиши. Мало тебе четыреста страниц, пиши семьсот, лишь бы было интересно. Вот-вот — интересно! Тут и заключена главная тайна писательства. Тут и вспомнишь главный завет первого теоретика литературы француза Буало, сказавшего: все жанры хороши, кроме скучного. Стоит тебе затеять пустую говорильню, развести на бумаге словесную жижу — и дело твоё пропало: твои книги залягут в подвалы книжных хранилищ и покроются метровым слоем пыли, то есть их постигнет участь девяносто девяти писателей из ста, которых ты знал, которые прошли у тебя перед глазами. Их книги «залегли», потому что они забыли главный завет своего первосвященника: писали скучно.

Может быть, поэтому мастера по литературному цеху, мои старшие товарищи никогда не советовали мне писать романы. А мой близкий друг, романист и в своё время очень известный, Иван Михайлович Шевцов говорил:

— Иван! Не забирай лишнего в голову, не берись за дела непосильные, неподъёмные. Роман — это гора, которую пытаются сдвинуть хилыми ручонками, синяя птица… Её силятся поймать многие, но даётся она лишь тем, у кого талант.

Заходил ко мне на дачу, смотрел, как я ворошу на письменном столе страницы очередного романа, продолжал поучать:

— У тебя получаются газетные очерки, можешь ты написать и журнальный — вот их и пиши.

Больше ничего не говорил, но я слышал, что бы он ещё хотел сказать: «Роман оставь мне, и таким как я, а нас единицы. В Москве насчитаешь пять-шесть серьёзных романистов, не больше. А писательская организация в столице насчитывает шесть тысяч человек! Всего в СССР двенадцать тысяч, а в Москве — шесть.

Самое печальное для меня в этих словах было то, что в них звучала правда. Примерно то же самое говорил мне и рано умерший от вина подававший большие надежды поэт Дмитрий Блынский. Мы с ним вместе учились в Литературном институте. Как-то я, исполняя роль секретаря партийной организации, зашёл к поэтам.

Пусть меня извинит читатель, я позволю себе процитировать место из своего сочинения о пьянстве русских писателей «Унесённые водкой».

Пьяный Блынский, лежа на диване и глядя на меня, говорил:

«Только вот я понять не могу, зачем он, такой бывалый и уже семейный человек, поступил к нам в Литературный институт? Ведь на писателей не учат. Писателем надо родиться. А я не уверен, что он родился писателем…

…смотрел в потолок и чуть заметно вздрагивал всем телом, и морщил лицо, очевидно, страдая от большой дозы спиртного.

Я пододвинул к нему стул, сел рядом.

— А почему вы не уверены, что я родился писателем? А вот Ольга поверила.

— Ольга не знает теории вероятности, а я знаю. Поэты рождаются раз в десять лет. Один! Слышите? Только один экземпляр! Прозаики так же редки. И это у великого народа, да ещё не замутнённого алкоголем. Так неужели вы, трезвый человек, прошедший войну, забрали себе в голову, что вы и есть тот самый редкий экземпляр, который появляется на свет раз в десять лет?..

Из дальнего угла раздался бас Стаховского:

— Митрий, не блажи! Не морочь голову нашему секретарю. Я с ним сошёлся на узкой дорожке и могу свидетельствовать: он неплохой мужик. С ним мы поладим. А кроме того, ты не прав в корне. Давай уточним наши понятия: раз в десять лет родится большой поэт — это верно; раз в столетие могут появиться Некрасов, Кольцов, Никитин; а раз в тысячелетие народ выродит Пушкина. Но есть ещё легион литераторов, — их может быть много, сотня, другая, и они тоже нужны. Они дадут ту самую разнообразную пищу, которая называется духовной. И которая сможет противостоять вареву Сельвинских, Светловых, Багрицких. Вот он, наш секретарь, и будет бойцом того самого легиона. И я в этом легионе займу место на правом фланге. А вот ты из тех, кто рождается раз в десять лет, но из тебя и карликовый поэтишка не вылупится, потому как ты жрёшь водку и сгинешь от неё под забором. И Ваня Харабаров — вон он уснул в кресле, он тоже сгинет, потому что пьёт по-чёрному; и Коля Анциферов — вон он таращит глаза и не может понять, о чём мы говорим — он тоже сгинет. Вы все слякоть, потому что пьёте…

Взгляд своих пьяных глаз на меня уставил Анциферов и долго смотрел, морща губы, словно пытался что-то выбросить изо рта.

— Так ты, секретарь, посмотреть на нас пришёл? А ты скажи: зачем нам секретарь? Ты что, поможешь мне подборку стихов с моим портретом напечатать, вот как печатают Стаховского? Да, у него и никакие не стихи, а их печатают. Почему их печатают? А потому что он Стаховский и зовут его Беня. Он, конечно, поляк, а они думают, что еврей. И печатают. И будут печатать, как Евтуха. Потому что Евтух-то тоже не Евтушенко, а Гангнус. И вот посмотришь: он тоже будет великий, как Багрицкий, Сельвинский, Долматовский. Стихи у них так себе, плюнь и разотри, а они кричат: великий! А почему они так кричат? А потому что в газете-то у него своячок сидит, такой же еврей, как и он. Вот что важно: евреем быть! Это как Ломоносов просил царицу, чтобы сделала его немцем. Вот где собака зарыта: русские мы, а русским в России хода нет. Так за что же ты бился там, на фронте, секретарь, лоб свой под пули подставлял?.. Нам газеты нужны, журналы, а там — евреи. Сунул я свою круглую шлепоносую морду к одному, другому, а они шарахаются, словно от чумного. Они печатают Евтуха, Робота, Вознесенского. Да ещё татарочку с еврейским душком Беллу Ахмадулину. А ты, говорят, ступай отселева, от тебя овчиной пахнет. А?.. Что ты скажешь на это? Ты кого защищал там, на фронте? Их защищал? Ихнюю власть, да?.. Эх, старик! Немцев утюжил бомбами, а того не понимал, что к Москве уж другой супостат подобрался. Этот почище немца будет, он живо с нас шкуру сдерёт.

Анциферов замолчал и долго сидел, уронив голову на колени».

Вон ведь какую истину проговаривают в пьяном бессознательном состоянии молодые поэты: талант-то, равный пушкинскому, может родиться раз в тысячу лет! — да и то не у всякого народа, а лишь у великого, блещущего умом и величием духа.

Но почему же все-таки так редки литературные таланты? Певцы-то, к примеру, являются миру куда чаще. Артисты драматические — тоже. И композиторы, и учёные встречаются в любом народе, и даже в самом малом, будто бы и незаметном. Почему?..

А за ответом далеко ходить не надо. Дело всё в том, что поэт или писатель имеет дело со словом. А в слове великая сила таится. Недаром же говорят: слово есть Бог!

В обыденной жизни мы тоже имеем дело со словом, но слова эти обыденные, простые. Разговор наш хотя и бывает остроумным, печальным или смешным, но он все-таки остаётся обыденным, простым. Другое дело, если те же слова, которыми мы говорим, располагаются особенным образом, расставляются в таком порядке, когда они выражают глубокие чувства и большую силу ума. К примеру, когда мы читаем:

Белеет парус одинокий

В тумане моря голубом.

Что ищет он в краю далёком?

Что кинул он в краю родном?

Шестнадцать слов, а какая картина! Сколько жизни в них и чувства! И не надо учить их, зубрить на память. Прочёл один раз и запомнил на всю жизнь. А иную чувствительную натуру они и до слёз прошибли. Иному они и скажут: тут и вся твоя жизнь на бумагу положена. Ведь и ты тоже, как тот одинокий парус, белеющий в тумане голубого моря. И не знаешь, чего ищешь на чужбине, что оставил в краю родительском?..

И может так случиться, что жизнь свою ты переиначишь, возьмёшь другое направление, пустишь по другим рельсам. И потом будешь говорить детям и внукам: а ведь всё, что я теперь имею, — и вас так же! — от Лермонтова пошло, от того, что когда-то стихи его об одиноком парусе прочёл.

Вот она, сила поэтического таланта, громадность дел, совершаемых словами!..

Слава и бесславье. Удача и неудача. Кто оценивает труд литератора? Есть ли надёжный критерий этих оценок? Вопросы, вопросы…

В девятнадцатом веке у русских писателей была критика: своя, отечественная. У руля литературного корабля стояли честные, мужественные капитаны: Белинский, Писарев, Добролюбов, Чернышевский. Были редактора: Пушкин, Некрасов, Салтыков-Щедрин… Надёжные это были учителя, умные, проницательные. Им верили. Они вели писателей по верному курсу. Редактором «Литературной газеты» некоторое время был сам Пушкин. В моё время этим редактором почти на полстолетия стал еврей Чаковский. И чем же он наполнил деятельность литературного штаба, куда он вёл русских писателей?..

Мне привелось поработать в министерстве по делам печати, я был заместителем главного редактора всех издательств России, а их было пятьдесят два. Это был котёл русской литературы, в котором выпаривали, выжаривали бедолагу русского писателя. И как он только выстоял? Как от нестерпимых мук не разлетелось на куски его сердце? Это в то время последний великан русской литературы Сергеев-Ценский сделал своё горькое признание: «Чтобы русским писателем быть, надобно отменное здоровье иметь».

Но это всё риторика, которую не любит читатель. Признаться, и я её не люблю тоже. А как же, всё-таки, представить, куда вела русскую литературу малограмотная, враждебно настроенная ко всему русскому банда Чаковского? А вела она писателей на рифы, на айсберги и с вожделением маньяка ждала, когда разобьются вдребезги и литература наша, и сами писатели. Ну, а если конкретнее. Ведь древний философ сказал: истина конкретна.

Попробую схватить за хвост эту истину и вытащить её на свет божий.

Корни наших бед издалека тянутся. Потянешь за них и вытащишь Радищева, декабристов, Герцена. Не скажу, что это были плохие люди, добра они хотели русскому народу, мостили дорогу в рай, но привела эта дорога к вратам ада. Всё у них вышло по формуле нашего недавнего незадачливого премьера: хотели как лучше, а получилось как всегда. Они за ручку привели к нам уж совсем бешеных революционеров, и не русского, а еврейского разлива. Эти не только царя, но и деток его малых перестреляли в подвале Ипатьевского дома, и всю Русь залили кровью, а уж вслед за ними и такие пришли, которые и саму Русь разрушили.

И тоже не без участия русских интеллигентов. Странная она, эта русская интеллигенция! Какими только грязными ругательствами не обложил её народ! Откуда она такая взялась? Ведь, вроде бы, своя, доморощенная. А в начале прошлого века стала вылупляться из глубин своего же собственного простого народа. Я и сам начал жизнь в деревянной люльке, подвешенной к потолку многодетной крестьянской избы. И как-то так у меня вышло, что рано протиснулся в ряды этой самой отечественной русской интеллигенции. В двадцать один год старшим лейтенантом артиллерии кончил войну, а в двадцать пять уж закончил Высшие курсы военных журналистов при Военно-политической академии имени Ленина. И стал корреспондентом газеты «Сталинский сокол», Центрального органа Военно-воздушных сил страны. И дальше поднимался всё выше: «Известия», Министерство по печати… Интеллигенция, конечно, и товарищи мои по большей части интеллигенты. Но что же я видел в своей среде? Какие страсти и страстишки кипели в нашем котле?..

Много тут было всякого. Ой, как много. Третью книгу я пишу о своей жизни, — документальные книги. Тут и все события, и факты, даже эпизоды мимолётные, и лица, и фамилии — всё в действительности существовало, ничего не выдумано, а кажется мне теперь, когда я вот сейчас заканчиваю третью книгу, что и десятой доли я о жизни своей не сказал. И будто бы правду хотел высветлить, одну только правду, а вся-то правда и не даётся в руки. Гляжу на новое поколение, на вошедших в зрелость и только ещё подрастающих людей, — нет, не готовы они для восприятия всей-то правды. Да и сам я ещё во многом сомневаюсь. Вот и просеиваешь через мелкое сито факты и события, думаешь всё время, о чём приспело говорить во весь голос, а о чём ещё следует и подождать.

Но и всё-таки: если не я, то кто же?

Знаменитый французский дипломат Талейран говорил: если бы рядовые граждане знали, какие жалкие людишки руководят ими, они бы содрогнулись.

Я сам литератор, общался в литературно-издательском мире и, естественно, могу говорить о том, что мне знакомо.

Меня поражало обилие людей, взявшихся поучать человечество, то есть писать книги, умеющих сглаживать, обходить острые углы, а если говорить попросту, мастеров из правды делать неправду. Но зачем же они это делали? Кому-то она была нужна, эта неправда, если появилось столько мастеров её делать?..

Я всходил на подмостки литературы в середине двадцатого века, то были годы разгула бесовской критики, торжества евреев, забежавших в рубку литературного корабля. Миллионными тиражами выходили газеты и журналы, и в каждой редакции литературным отделом заведовал иудей. Он-то уж знал, кого хвалить, а кого предавать анафеме.

Большую часть времени я проводил на даче, в поселке Семхоз под Сергиевым Посадом. Там жили двадцать писательских семей. Это были русские литераторы. Нас предавали анафеме. Еврейские критики красок на нас не жалели; если уж примутся топтать, то живого места на нашем теле не оставалось. Десять разгромных статей обрушили на Ивана Шевцова за его роман «Тля». Три статьи обвалила «Литературная газета» и на меня за роман «Подземный меридиан». Кусали поэта Игоря Кобзева, кидали камни в каждый поэтический сборник Владимира Фирсова, очевидно испугавшись его возвышения над поэтической шпаной из одесской школы после того, как о Фирсове отозвался с похвалой Михаил Шолохов. Но потом заметили: ругань еврейских критиков имеет и обратную сторону: привлекает к русскому литератору читателя. Умный читатель понимал: раз ругают, значит, там что-то есть. И птенцы литературных генералов Чаковского, Пастернака, Сельвинского, как мы понимали, принимают решение: если мы пока не можем русским полностью закрыть ход в издательства, то окружим их имена стеной молчания. И для нас начинается тяжёлое время подполья: мы есть, но нас вроде бы и нет. И эта тактика тайно поощрялась руководством нашей родной коммунистической партии, куда в то время всё больше наползало «агентов влияния», то есть молодцов, состоявших на службе у тайных разрушителей нашего государства.

Но вернусь к тому времени, когда я поселился в Питере.

Глядя, как я закладываю в ящики стола папки, Люша спросила:

— А эти рукописи готовы к печати?

— В общем, да. Надеюсь, придёт и для них черёд, но пока наше общество не может их переварить. Это как для меня грибы: я их люблю, но желудок протестует.

— Я, конечно, понимаю: у писателя бывают и такие рукописи. К примеру, у Пушкина есть стихотворения, которые он не мог напечатать. Драма «Борис Годунов» будто бы пять лет пролежала у него в столе. А поэма «Медный всадник» и вовсе не печаталась при жизни. И все-таки писатель должен уметь обводить вокруг пальца редакторов и цензуру. Таким искусством вроде бы обладали Иван Андреевич Крылов и Салтыков-Щедрин. Ты меня извини, но я по привычке музейного работника невольно прощупываю каждый экспонат, попавший ко мне в руки.

С ответом я не торопился. Понимал, что я для неё не только новый муженёк, но ещё и экспонат, который требует изучения и оценки. Первый её муж, как я успел его понять, собирая материал для книги о нём, был экспонат нелёгкий, и во многом так и остался неразгаданным, а тут ещё и второй выложил на стол целый ворох своих загадок. «Повезло же дамочке!» — думал я, устремляя на неё взгляд, в котором копошились и мои собственные вопросы. Я никогда не любил говорить о своих так называемых творческих планах, и особенно же о рукописях, лежащих у меня на столе, а тут о моих трудах хочет знать человек, связавший со мной жизнь, и знать он хочет не из простого любопытства, а из желания мне помочь, принять участие в моей литературной судьбе, не представляя пока ещё, как она бывает нелегка, судьба писателя.

Одним словом, Люша, сама того не подозревая, погружала пальчики в моё сердце и пока ещё не слышала моей боли, моих страданий.

Она невольно взяла на себя роль следователя, а меня поставила в положение подозреваемого в каких-то неблаговидных делах и с нетерпением ждала моих ответов.

Покойная Надежда мне таких вопросов не задавала; на каком-то подсознательном уровне она понимала мой замысел писать непроходные книги. Помнится, она лишь однажды мне сказала:

— Ты надеешься на дочь, на внуков?..

Я спросил:

— А ты не надеешься?

— Я — нет. Я даже уверена, что после нашей смерти в лучшем случае они бросят рукописи на чердак, а в худшем будут растапливать ими печь.

На этот раз, выслушав Люшины вопросы, я долго молчал. Горькие это были для нас обоих минуты. Но я понимал: отвечать надо серьёзно; ведь нам предстояла совместная жизнь. Надо было не только понимать друг друга, но и чувствовать сердцем. Для начала ответил общей фразой:

— Рукопись это дитя, но как бы ещё не родившееся. Если суждено ей родиться, она будет книгой.

— Мудрено, но, разумеется, верно.

Люша подсела к столу, взяла первую рукопись. Она называлась «Геннадий Шичко и его метод».

— Ты уже написал о Геннадии книгу? Но в журнале очерк о нём назывался интересно: «Тайны трезвого человека», а тут заголовок сухой, брошюрный.

— Да, брошюрный. Но то был очерк, а это — книга. И я писал её с надеждой, что она станет учебником для отрезвителей, работающих по методу Шичко. Тут всё должно быть просто и ясно.

— Пожалуй, ты прав. Но эта-то книга проходная. В ней, надеюсь, нет никакой политики.

— В Москве её напечатать не удалось. Нашлось много противников отрезвления нашего народа. Стеной встали, и рукопись мне вернули.

— Ну, эту рукопись я возьму на себя. Подниму всех знакомых и незнакомых людей. Тут недавно принято решение о создании музея Геннадия Шичко. Директором уже назначен Владимир Бурлицкий. В прошлом он и сам был пьяница и отрезвился по методу Геннадия. Он читал твой очерк «Тайны трезвого человека»; я уверена, что он приведёт в движение свои еврейские рычаги и напечатает книгу.

Она отложила рукопись в сторону и подвинула к себе другую папку. В ней рукопись романа «Баронесса Настя».

— О! Как интересно названа. О чём же она?..

— Это роман о войне.

— О войне? — проговорила Люша угасшим голосом. — Но почему баронесса, и почему Настя?..

— А почему ты спрашиваешь таким упавшим голосом? Наверное, полагаешь, что если уж о войне, то это неинтересно? Съеденная тема, о войне уж книг не покупают?

— По-моему, да. Книг на эту тему написано много. А, кстати: почему всё-таки баронесса-то?..

— Есть книги, выросшие из газетной заметки. К примеру, история студента Раскольникова. Ну, вот — и эта. Я прочитал в газете заметку о русской девушке, хорошо знавшей немецкий язык и засланной в тыл врага. Там она стала баронессой и прожила всю жизнь. Заметка была короткой, но у меня в голове она, как искра, высекла сюжет и вот… получился роман.

— Ну, и… почему же его не напечатали?

— Я показал тут масонов, немецкого еврея-банкира, институт, где готовят молодых евреек в жёны выдающимся людям. Ну и прочее такое, чего у нас не любят. Толкался в разные издательства — не берут.

— Ладно! — заключила Люша наш разговор. — Мы будем всё это читать, а уж там посмотрим. Признаться, я не верю, что из того, что ты написал, нельзя ничего печатать. Нельзя печатать у нас, поеду в другие страны. Буду искать издателей.

На этом Люша свои вопросы закончила. Видимо, опасалась переборщить и заехать в такую глубину, где разговор наш мог стать для меня неприятным. Я оценил её деликатность и со своей стороны не стал расспрашивать, а как это она, сохраняя за собой службу во Дворце культуры, собирается ещё, подобно нашим диссидентам, побывать за границей и устроить в частных издательствах мои рукописи. Не знал я, что она уже тогда для себя решила оставить работу и посвятить все свои силы на издание моих произведений. Не знал и того, что у неё были деньги для поездок за границу. Всё это мне откроется потом, и в недалёком же будущем одна за другой станут появляться на свет мои книги, обретая крылья и множа ряды моих читателей.

Но это, повторяю, всё произойдёт потом, а пока же мы потихоньку налаживали свою жизнь в Питере, не забывая и Москву, в которую ездили часто, и жили там подолгу, особенно после того, как Люша оставила свою службу во Дворце культуры.

Летом тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года мы испытали прелести цыганской жизни: бывали то в московской квартире, то на даче под Москвой, поехали в Болград и месяца два жили в доме Люшиных родителей. Потом ездили на Дон в станицу Качалинскую, где жила моя сестра Мария и там же, поблизости от неё, был у нас небольшой домик. Впечатления от этих поездок я оставил в толстых дневниковых тетрадях и в повести «Канадская лебеда», где поведал печальную историю некогда знаменитой на Дону казацкой станицы Качалинской, рассказал о том, как из тысячи домов в ней осталось двести, а из десяти тысяч жителей — триста или четыреста человек, преимущественно стариков и старушек.

Собирал материал для повести о Болграде, но написать эту повесть не удосужился. В память врезались многие эпизоды из жизни этого небольшого городка, приютившегося у лимана в устье Дуная на юге одессчины. Город по рассказам и легендам благоустраивал царский генерал Инзов; приезжал он сюда и с Александром Пушкиным. Поэт в то время находился в ссылке и жил в доме генерал-губернатора. Старики рассказывали, как Инзов глубоко уважал поэта, бывшего тогда ещё юношей, и при всяком случае приглашал его в свои поездки по краю. Из уст в уста передавалось, как однажды высокие гости и чиновники, обедавшие в доме генерала, удивились терпению хозяина, не начинавшего обед без опоздавшего к столу юного поэта. Кто-то сказал:

— Ваше превосходительство, стоит ли нам так долго ждать какого-то молодого человека?

Генерал на это возразил:

— Вы говорите: какого-то, а я вам скажу: если наши потомки когда-нибудь и вспомнят о нас с вами, то только потому, что мы имели честь обедать в обществе этого молодого человека.

И еще меня поразил собор, стоявший в центре города. Он был несоразмерно велик для маленького городка. И я сказал об этом Люшину отцу Павлу Петровичу. Он мне поведал, что царю доложили о проекте храма, намеченного к строительству в столице Сербии Белграде, и то ли в названии города вместо «е» поставили букву «о», то ли царь прочёл бумагу наспех, и в результате появилась его резолюция: «Построить собор в городе Болграде». Обращаться за разъяснением Указа никто из чиновников не посмел, и в небольшом поселении начали строить этот великолепный храм.

Был у меня любопытный разговор с редактором городской газеты. Меня удивило, что в городе на земле украинской выходила единственная газета и печаталась она на русском языке. Я пришёл к редактору и разыграл возмущённого читателя.

— Как же так? — сказал я, стоя у порога кабинета. — Город украинский, а газета выходит на русском языке?

Редактор с минуту разглядывал меня: что это за фрукт к нему явился, а потом спокойно сказал:

— Если я выпущу газету на украинском языке, сотрудникам зарплату не из чего будет платить. Газету покупать не станут.

И потом добавил:

— Для газеты и без того настали худые времена: из бюджета города нам перестали давать дотацию. Я недавно почти вдвое сократил штат. Пришлось уволить и собственную дочь, а у неё, между прочим, трое детей.

На улицах Болграда я редко слышал украинскую речь. В городе, кроме русских и украинцев, жили люди и других национальностей: болгары, гагаузы и даже греки.

Я этот разговор всегда вспоминаю, когда слышу речи о том, что на Украине теснят русский язык и многие политиканы, особенно из «западенцев», отказывают русскому языку в праве быть вторым государственным. Язык — живой организм, он не терпит над собой насилия. И если кто-то запрещает говорить на одном языке, а требует отдавать предпочтение другому, это так же нелепо, как заставлять человека ходить не так, как все, а как-нибудь, иначе, к примеру вприпрыжку или приплясывая.

Осенью мы возвратились в Москву. И тут, прибирая квартиру, Люша сказала:

— Мы должны решить, где будем жить: в Москве или в Ленинграде?

Я задумался. Вопрос этот меня не занимал. Дочь моя Светлана имела квартиру хотя и небольшую, но двухкомнатную, хорошую и в хорошем месте. По меркам того времени семья её была устроена, она с мужем занимала большую комнату, дети — маленькую. Им было хорошо, и помощь вроде бы не требовалась. А кроме того, квартира в Москве была моей гаванью, наградой за труды на ниве журналистики и писательства; я как-то и не мыслил лишиться московской квартиры и очутиться в Питере, в квартире, нажитой не мною, и в обстановке предметов мебели и вещей, не мною приобретённых. На Украине таких мужиков, живущих в доме жены, называют примаками. Мне бы не хотелось прилепить к себе такое нелестное звание. Сказал:

— Я в Москве живу сорок лет, тут моя дочь, внуки, много друзей. И вообще… как-то не мыслю себя в другом городе.

— И я живу в Ленинграде больше тридцати лет, а к тому же и квартира у меня хорошая, окнами и балконом на парк выходит. Как же бросить такую квартиру?

Помолчав, добавила:

— В Питере Пушкин жил, у нас, как я слышала, писатели, как грибы, растут, вроде бы климат для них хороший.

— Уж это так, Петербург всегда был литературной столицей. Но я-то уж вроде бы и отписался, не хочется рукописи плодить и в стол складывать.

— А эту песню ты оставь, она мне не нравится. Сейчас такое время приходит, что не писать нельзя. Россию в омут тянут, её спасать надо. В окна к нам война стучится, а писатель во время войны сродни полководцу. Неужто спокойно смотреть будешь, как Россию на куски рвут. А что раздирать её на части станут, это уж сейчас и невооружённым глазом видно. Серенький человек с метиной на лбу, взобравшийся на русский трон, уж загалдел о новом мышлении, о каких-то реформах. Тебе, конечно, виднее, что там творится в Кремле, но и мы, рядовая русская интеллигенция, слышим запах жареного.

Я сидел за письменным столом, Люша на диване — думали. О трудных временах, валившихся на Россию, теперь говорили все. Уже разрешился трагикомический эпизод с опереточным переворотом, участники так называемого ГКЧП отыграли короткую роль цирковых клоунов, — из Беловежской пущи прилетела оглушительная весть о распаде величайшей в мире империи — Советского Союза. На глазах у изумлённого мира три пьяных полудурка чуть навалились плечом — и государство, собираемое русским народом долгих десять столетий, обвалилось как карточный домик. Теперь надо ждать хищников со всего света, — и клекот стервятников уж раздавался из-за океана. Русский народ с тревогой смотрел в сторону Америки, Англии и всех стран Запада, но не было у нас Сталина, Жукова, армии и флота. Шерсть вздыбила погань, которую мы ещё вчера презрительно называли диссидентами. Ружья у них кривые, стреляют из-за угла — с таким врагом русские люди воевать не умели. И каждый задавал себе вопрос: что-то теперь будет?..

Люша вдруг сказала:

— А чего её держать, московскую квартиру? Нам что, жить негде? У тебя дача есть, оставим её за собой, а квартиру отдадим Светлане. Пусть она свою и твою заменит на одну, большую. Это будет разумно и благородно. Они молодые, и дети у них подрастают — пусть живут просторно и с удобствами.

Это был красивый жест Люции Павловны; я оценил его и тут же согласился.

— Пожалуй, ты права, мы так и поступим. А в случае какого катаклизма будем жить на даче, а не то и на Дон уедем. Там перец красный растёт, помидоры с детскую голову, тыквы размером с автомобильное колесо. Наконец, я рыбу ловить буду.

Мы тут же позвонили Светлане, сказали ей, чтобы искала подходящий вариант на обмен квартир. И стали собираться в Ленинград.

В городе на Неве у меня и раньше водились приятели и были, как мне кажется, даже друзья, но как-то так вышло, что с самого начала участие в моей судьбе принимали люди незнакомые. И что уж совсем странно, первым давшим толчок всем моим литературным делам в питерский период жизни, оказался человек, на помощь которого я меньше всего полагался; это был Владимир Абрамович Бурлицкий. Мы пришли во дворец культуры, поднялись на этаж, где были отведены несколько комнат под музей Геннадия Андреевича Шичко. С радостью увидели много готовых стендов, застеклённых витрин, полок и полочек, в коридорах и комнатах трудились пять-шесть рабочих. У двери в кабинет директора раньше была одна вывеска, теперь появились две: одна большая — «Главный режиссёр», и вторая поменьше: «Директор музея». Встретил нас Бурлицкий. Пожимая нам руки, торжественно заявил:

— Выбил две штатные должности: Люция Павловна будет главным консультантом, а вы, — небрежно кивнул в мою сторону, — научным работником. Зарплата небольшая, но всё же при деле.

Лет ему было под сорок; здоровый, крепкий мужчина, правда, не в меру упитанный, даже можно сказать: слишком упитанный. В его голосе и в каждом слове звучала уверенность. Два года назад он был в сплошном загуле, не просыхал от пьянства и уж забросил все свои обязанности и даже, кажется, не знал, в чём они состоят и за что ему платят деньги. Его держала директор дворца Ольга Фёдоровна Сырцова, одинокая женщина его лет, не скрывавшая ни от кого к нему симпатий. Где-то она услышала, что в городе, и даже в их районе, проводит занятия по отрезвлению алкоголиков известный учёный-биолог Геннадий Андреевич Шичко. Узнала она так же, что учёный не имеет для своих занятий хорошего помещения, и позвонила ему. С радостью, звеневшей в голосе, говорила:

— Помещение мы вам дадим, и хорошее, и закрепим за вами в постоянное пользование, но только вы отрезвите нашего художественного руководителя.

Геннадий Андреевич привёл в действие все средства своего волшебного метода и в течение недели превратил Бурлицкого не только в абсолютного трезвенника, но и в борца за трезвость. Для Шичко они с директором выделили самую просторную аудиторию, обставили её хорошей мебелью, и Бурлицкий стал налаживать широкую рекламу «волшебника» из Института экспериментальной медицины. О работе Шичко с алкоголиками стали писать в газетах, сообщили по радио, а затем слух об успехах питерского биолога докатился и до Москвы. Меня пригласил редактор журнала «Наш современник» Сергей Васильевич Викулов и попросил написать очерк об учёном. Так и появился мой очерк «Тайны трезвого человека».

Бурлицкий мне говорил:

— Ваш очерк я читал. Для человека с высоким интеллектом не надо и занятий, а нужно лишь прочесть ваш очерк. Меня он как обухом по голове ударил: я зашатался и… отринул бутылку. Я бы на вашем месте книгу о Шичко написал.

Люша сказала:

— А он написал такую книгу.

— Написал? И что же? Где она?

— Пока её не удалось напечатать.

— Не удалось? Как же так: журнал напечатал, а книгу не печатают. Да книгу такую весь народ ждёт. Её в школах изучать должны.

И — ко мне:

— Давайте рукопись!

Рукопись я ему принёс, и он её долго читал, но движения никакого не было. Потом у нас в музее, который уж начинал принимать первых посетителей, собрались трезвенники из многих городов России и союзных республик. У Бурлицкого нашлось десять экземпляров журналов с моим очерком о Шичко. Кому-то он подарил, а другим продал. Давали по десять рублей за экземпляр, и это в то время, когда деньги держались ещё на прежнем советском уровне, журналы стоили по шестьдесят-семьдесят копеек. Когда трезвенники уехали, Бурлицкий нам сказал:

— Если за журнал мне давали по десятке, то сколько же можно заработать на вашей книге?..

И с того дня он все свои силы стал посвящать изданию книги о Шичко. Бурлицкий нашёл деньги, часть нужной суммы дала ему Люша. И через полгода книга была издана тиражом в пятьдесят тысяч экземпляров, неслыханным для нашего времени. Пятнадцать тысяч экземпляров Бурлицкий отдал нам в счёт авторского гонорара, остальные тридцать пять тысяч стал продавать по десять рублей за книгу. И книга пошла, и денежки потекли, — часть на обустройство музея, а часть брал себе за труды Бурлицкий. Деньги засветились у него в глазах. Он теперь стал шумным, приветливым и сильно одушевился на поприще главного режиссёра. Надобно сказать, что тут он и раньше проявлял большие таланты, но теперь его инициативы стали бить фонтаном. Он успевал вникнуть и обогатить каждую постановку, которые во множестве готовились во дворце культуры. Директриса Ольга Фёдоровна была всегда рядом и не уставала восхищаться универсализмом его знаний и талантов. Вот это был человек, о котором можно сказать: он знает всё и умеет всё. У нас сейчас такие люди сидят в Думе и в министерствах. Они, как ветер, врываются в кабинеты, хватают лежащие на столе деловые бумаги и подписывают их почти не глядя. Не знают, что в этих бумагах, зачем они, но… подписывают. И нет никаких сбоев, ошибок — Россия всё равно куда-то идёт, куда-то катится, и будто бы даже быстро идёт, быстро катится. Если бы подвернулся случай и в кресло какого-нибудь министерства понадобился человек — лучшей кандидатуры, чем Бурлицкий, не нашли бы. Впрочем, Бурлицкий был рождён для искусства. Тут он нашёл философский принцип, который всех поражал, бил по глазам. Принцип этот заключался в одном слове: недоумение. От каждого сценического коллектива, а их во дворце культуры было много, он требовал только одной способности: внушения зрителям недоумения. На репетициях он говорил: «Что особенно ценится в женщине? Что?.. Недоумение. Тайна. Скрытая в ней непонятность. Ну, а искусство?.. Тут тоже, как в женщине, всё должно быть непонятным. Итак, начали. Ну, пошли, пошли…»

И если Бурлицкий показывает танец, он идёт мелкими шажками и руки выдвигает вперёд медленно, толчками, то одну, то другую. И в такт шажкам напевает мотивчик — на манер того, что пел и сопровождал движением своего грузного тела артист Ульянов в спектакле про Тевье Молочника по рассказу Шолом-Алейхема.

Случается, артисты возражают, как, например, недавно заартачились плясуны цыганского ансамбля. Бурлицкий в таких случаях не настаивает, не спорит. Тихонечко говорит: «Да, вам не нравится моя режиссура — тогда и не надо. Ничего не надо. Вы приехали, и вы будете ехать туда, откуда приехали. Всё просто, как хвост морковки. Сцену получат другие. И зрителя, и рекламу, и всё прочее… тоже получат другие. Эти другие у нас есть. Вон там, за дверью — очередь. Это артисты. Они хотят есть и будут делать то, что я им скажу. Нам нужен танец, а не два притопа и один прихлоп. Не знаю, что вы понимаете в искусстве, а я вам скажу: у каждого времени своё искусство. Наше время требует загадок. Танец должен вызывать недоумение. А?.. Вам это понятно?.. Люди ждут невероятного, жаждут чуда, они за это платят деньги. Только за это!

И главный цыган сказал: «Ладно. Будет вам чудо».

На словах он согласился с Бурлицким, а на сцене его ансамбль исполнил то, что они исполняли всегда, то есть свой цыганский танец. Бурлицкий хотел было не заплатить артистам заработанные ими деньги, но главный цыган показал ему внушительный кулак и сказал: «А за такие вещи мы угощаем вот этим». И повертел кулаком возле носа Бурлицкого. Это был момент, когда недоумение постигло самого режиссера, деньги он выплатил сполна. И без задержек.

Но особенно неудержим он был в советах по вокалу. Как только заслышит голос в каком-то классе, он стремительно в него врывается и поднимает руку:

— Не то, не то — кто вас учил выкатывать такие рулады? Вот слушайте, слушайте! Запоминайте каждый звук!..

Становится в свою излюбленную позу: голову закидывает вверх, губами производит энергичные движения, и носом как-то особенно поводит, и начинает тихо-тихо, и затем исподволь звук форсирует, и ведёт его с каким-то дрожанием на манер итальянских певцов — всё волнами, волнами, и затем резко обрывает. И пучит глаза, будто кого-то сильно хочет напугать.

— Ну?.. — спросил его недавно залетевший на гастроли из какого-то волжского города руководитель группы «Абба-Убба», здоровенный, как медведь, игрок на ложках.

— Что — ну? Я же вам показал.

— А что вы показали? Зачем показали? Мы же поём танцуя, как это делала Сара Бернар, а вы… извините.

— Я и даю вам Сару Бернар.

— Какая же это Сара, если вы, извините, что-то прохрипели невнятное.

— Прохрипел? Это я-то прохрипел? Да если мой голос сравнить с вашими ложками!..

«Абба-Убба» схватил Бурлицкого за нос и так дёрнул, что сорвал клок кожи и будто бы даже свернул набок крючковатый кончик. Игрок на ложках тоже был еврей, но силой значительно превосходил Бурлицкого; режиссёр отскочил от соплеменника и поспешил укрыться за дверью. Впрочем, эпизод этот не имел никаких последствий; русские люди давно заметили: милые бранятся — только тешатся. Концерт во дворце культуры состоялся, и молодёжь, валившая валом на «Аббу-Уббу», так яростно хлопала и орала, что мелодия, сопровождавшая танец Сары Бернар, совсем потерялась и даже стучавшего во всю силу ложками главаря рок-группы никто не услышал.

Мы с Люшей стали получать заказы на книгу. Как я и задумывал, она приобретала значение учебника для алкоголиков и тех, кто их отрезвлял. Музей закрыли не сразу, о нём скоро узнали в городах и республиках Советского Союза, и он уж становился центром пятой волны трезвеннического движения. Но однажды в музей пришёл сияющий от счастья Бурлицкий. Сел в кресло директора и, окатывая нас торжествующим взором своих чёрных выпуклых глаз, проговорил:

— Можете меня поздравить: я — миллионер!

— Как это — миллионер?

— А так: меня пригласили в банк и сказали: «Берите в кредит миллион рублей», я спросил: «В кредит? А как я их буду отдавать?» — «Не надо ничего отдавать. Вы нам напишете бумагу, что хотите купить кафе или чайную, а через месяц напишете другую бумагу: ваша чайная прогорела. И миллион мы вам спишем». Я таращил глаза, изображая ничего не понимающего идиота. И тогда банкир мне пояснил: «Не надо ломать Ваньку, ты Бурлицкий и к тому же Абрамыч; скоро все абрамычи станут миллионерами, а уж потом мы подберёмся и к миллиардам. Бери деньги и иди домой».

Я спросил:

— Ну, и что же? Как теперь все курсы и кружки дворца культуры? Вы же главный режиссёр? Наконец, наш музей?

— Музей?.. Какой музей? Ах, да — музей Шичко. А так… Был музей, хороший музей, нужный, и была у нас с вами книга — и книга хорошая, нужная, но теперь…

Он вышел за дверь, оглядел экспонаты, плакаты. И снова вошёл в кабинет.

— Теперь здесь будет кафе. Я нанял двух парней, близнецы-братья, арендовал грузовик, и они поедут в совхоз за продуктами, а внизу мы поставим большие холодильники и будем там хранить мясо, мороженое и всё такое прочее. Мы теперь будем веселиться: пей-гуляй и никаких тебе начальников.

— Но ведь есть решение о создании музея.

— Решение? Какое решение?

— Выборгского исполкома советской власти.

— Да, такое решение было. Но где теперь Выборгский исполком, где советская власть? А?..

В глазах недавнего пьяницы и главного режиссёра всех мыслимых в мире искусств я читал торжество победившей в нашей стране демократии. К нам снова вернулся капитализм, а строй этот любит деньги и любит таких молодцов, как Бурлицкий. Он и за тысячу-то рублей готов был продать все музеи мира, а уж если ему в карман сыпанули миллион!..

Вернувшийся в Россию капитализм валился на нас снежной лавиной, которая случается в горах и сметает на своём пути всё живое и неживое. Люди из других стран, особенно из тех, где никогда не жили при социализме, могут сказать: «И что же тут такого? Мы живём при капитализме и — ничего, с голоду не помираем, у нас и магазины ломятся от товаров, и на улицах спокойно. Чего уж он вас так напугал, капитализм-то?..»

Люди, рассуждающие так, забыли, верно, что речь-то идёт о России, а она, Россия, не похожа ни на какие другие страны, в ней все события не происходят, а сваливаются на голову и оглушают, да так, что и понять нельзя, как это всё могло получиться. Ну, представим хотя бы такой факт: в стране, разметнувшейся на десять тысяч верст в длину и на пять тысяч в ширину, почти все заводы остановились. Люди перестали получать зарплату. Республики, которых было у нас тринадцать или пятнадцать, отпали, и там появились князьки, баи и ханы. Власть, дотоле правившая Россией, разбежалась по домам, а в царские палаты Кремля въехал самозванец и с похмелья прокричал: «Берите суверенитета кто сколько может». И Россию, как сладкий пирог, стали растаскивать по кускам.

Ну, а что уж тут пошло и поехало… — ни в сказке сказать, ни пером описать. Это надо только видеть. Моему поколению, повидавшему многое, ещё пришлось увидеть и такое.

Однажды в местной газете промелькнула информация: на канале Грибоедова в доме 170 открылось частное издательство. Каждый автор за собственные деньги может напечатать своё произведение. Люша всполошилась: «Я тебе говорила: у меня есть деньги. А теперь вот ещё пошли заказы и на книгу о Шичко. Какую ты хочешь издать рукопись? Пойдём в частное издательство».

Я решил, что самой невинной будет первая часть романа «Ледяная купель». Дал ей название «Желтая роза», и мы пошли на канал Грибоедова.

Издательство разместилось в трёх комнатах на первом этаже старинного особняка. Я шёл за Люшей без всякого воодушевления; наверняка, думал я, и тут обосновались мои вечные противники; они-то уж и в первой части романа увидят кукиш в свой адрес.

В комнате с надписью «Главный редактор» сидел мужчина лет сорока, встретивший нас приветливым взглядом, и даже вышел из-за стола и пожал нам руки. Назвал свою фамилию: Стукалин Евгений Васильевич.

— Стукалин? — удивился я. — А вы, случайно, не родственник тому Стукалину, нашему, московскому.

— Он мой брат, — обрадовал меня Евгений Васильевич. Обрадовал потому, что Стукалин Борис Иванович был министром по печати и три-четыре года тому назад предлагал мне стать директором издательства «Книга». Это был очень образованный, культурный человек. Судьба теперь свела меня с его братом, и во мне мгновенно зажглась надежда на благоприятный исход дела. А Стукалин, взглянув на рукопись, поднял на меня глаза:

— К сожалению, мы с вами не встречались, но я, конечно же, вас знаю.

Я сказал:

— Я вас тоже знаю. Вы были директором Ленинградского отделения Детгиза, и ваш главный редактор Ильин писал мне в Москву, предлагал издать для детей мои военные рассказы.

— Мы этот вопрос обсуждали с ним, и по моей просьбе он послал вам письмо.

И добавил:

— Я рад, что вы к нам пришли.

Не стану затягивать эпизод с изданием «Жёлтой розы». Без всяких исправлений она была направлена в старейшую типографию имени Фёдорова, и скоро её напечатали тиражом в пять тысяч. Тысячу книг у нас купил библиотечный коллектор города, остальные залегли в гараже: в магазинах отказывались выставлять её на продажу. Книготорговые боссы знали мою фамилию и дали распоряжение директорам магазинов не принимать этого автора, — и не только «Желтую розу», а и вообще «этого автора».

Демократы отменили цензуру, но они не отменяли цензоров. Наоборот, этих людей в книжной торговле стало больше, и они всё крепче забирали в свои руки потоки книг, журналов и газет. Наступило такое время: напечатать книгу вы могли, но довести её до читателя никаких возможностей не было.

Люша не унывала.

— Книга напечатана, она родилась и появилась в библиотеках. Чего же тебе ещё нужно? — пыталась она рассеять моё недовольство по поводу того, что книгу не пускали в продажу. — Я жалею, что мы не напечатали весь роман, а только половину. В другой раз я не буду тебя слушать. Давай-ка мне рукопись «Баронессы Насти».

Я знал: если уж не пустили в продажу «Желтую розу», то с Настей мои извечные недруги поступят ещё круче. Но тогда зачем же тратить на её издание последние деньги, которые у нас ещё оставались?..

Пытался возражать:

— Роман этот весь начинён взрывчатым веществом: там и Германия, и Гитлер, и гнездо масонов, — и даже показана кухня, на которой еврейские красотки готовятся в жёны выдающимся людям, в том числе и нашим, кремлёвским бонзам. Ну, представь, как всполошатся книжные торговцы, какие они возведут запруды на пути этого романа.

— Неважно! — стояла на своём Люция. — Нам надо родить роман. Ты же знаешь, как Екатерина Вторая, запрещая книгу Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», сказала: книга эта для нас пострашнее Пугачёва будет. Но книга выжила и сыграла свою роль в нашей истории, смела царский строй.

— Ну, выжила, зажгла революционные настроения, но сказать, что смела царский строй…

— Ты говоришь: зажгла, я говорю — смела, это неважно. Важно то, что она родилась и пошла крушить рабство в России. Не будем разводить дискуссий, давай рукопись, не пойдёшь ты со мной, я пойду одна.

— Но ты подумай, во сколько нам обойдётся её издание. Хватит ли у нас денег?..

— Найдём деньги. Не хватит наличных, так я шубу продам. Ну?.. Вынимай из стола свою рукопись, пойдём в издательство.

Вошли в кабинет главного редактора, но его не было на месте. Сели у двери, ждём. Дверь оставили приоткрытой, из комнаты, что напротив, — там тоже дверь приоткрыта, — раздаются голоса, смех молодых мужиков. Кто-то рассказывает: «Сразу после революции в парижской газете появилась карикатура: река, на одном берегу Джугашвили-Сталин, Микоян и Орджоникидзе, на другом — Бронштейн-Троцкий, Каганович, Урицкий. И подпись: «Славяне спорят: кому из них достанется власть над Россией».

Последние слова покрываются раскатом смеха. Нам тоже весело. Анекдот вполне соответствует духу рукописи, которую мы принесли.

Пришёл Евгений Васильевич Стукалин. Пожимает нам руки, приветливо улыбается. Заполучив от Люши рукопись и полистав её, говорит:

— Ну, это роман, дело серьёзное. Романов мы ещё не печатали. Пойдёмте к директору, будем решать вместе.

Директора мы знали, но встречались с ним два-три раза, да и то накоротке. «Жёлтая роза» шла гладко, препятствий на её пути не было и вмешательства директора не требовалось. Владислав Аркадьевич Смирнов-Денисов был в литературном мире человек заметный, ему не было и сорока, когда он стал доктором филологических наук, работал в Институте русской литературы — Пушкинском доме, как его ещё называли, пробовал себя и в прозе. Писал он рассказы и небольшие повести, но я их не читал, но надеялся, что мне его книги попадутся и я их ещё прочитаю.

Буду до конца откровенен: я и не очень стремился читать произведения директора, надеясь тем самым избавить себя от необходимости говорить о них своё мнение. А ещё и опасался, что однажды он мне скажет: «А я стучался в издательство «Современник», когда вы там были главным редактором, но получил от ворот — поворот». А пуще того боялся, что однажды он мне то ли шутя, то ли серьёзно скажет: пытался зайти к вам, но секретарша мне говорила: занят да занят. К счастью, никогда впоследствии при нашем многолетнем и счастливом для меня общении с этим замечательным человеком подобных разговоров не возникало.

Итак, зашли к директору. Сразу же скажу: это был красивый человек; красивый какой-то своеобразной мужской обстоятельной красотой. Несколько лет спустя он покажет мне свой портрет, писанный известным питерским художником, и скажет: похож на какого-то испанского гранда, но ничего не поделаешь: таким меня увидел художник. И в самом деле: несколько вытянутое лицо, усы, бородка и умные выразительные глаза, в которых читалась затаённая грустная дума. Может быть, он предчувствовал свою скорую, внезапную и совершенно нелепую кончину, может быть, и что-нибудь другое, но теперь, когда его нет и я уже не стеснён опасением, что он будет читать мои аттестации и может подумать, что я льщу ему, — свободный от этого, смущающего душу обстоятельства, могу сказать: человек этот был не только самых высоких внутренних достоинств, но ещё и порядочный во всех мелочах своего внешнего поведения.

Смирнов-Денисов сказал нам просто:

— Буду читать вашу рукопись, а когда прочту — позвоню вам.

На том мы и расстались.

Шли домой по берегу канала Грибоедова. Я не знал, почему именно так был назван канал, перетянутый, как ремнями, живописными мостами, но думалось мне: именно где-то здесь рядом жил Александр Сергеевич Грибоедов, и здесь же недалеко речка Мойка и на её берегу была квартира его великого тезки Пушкина. И, может быть, два поэта гуляли тут по вечерам… Как волнительно думать и мечтать об этом, какой святостью и благословенным озарением дышат эти места!

Я мало знал Смирнова-Денисова, но был почти уверен: роман он не напечатает. Слишком многих больно жалящих существ опрокинет он на себя, и это в начале своей издательской деятельности! Я сам был издателем, знал и видел все засады, из которых могли выпрыгнуть ретивые критики. Стоило кольнуть тайных врагов России, как тотчас и на автора, и на издателя выльют ушат грязи; обвинят, обвиноватят и в том, чего ты никогда не делал. Десять лет я работал в «Известиях», бывших и в пятидесятых, и в шестидесятых, и в семидесятых годах, — и особенно, в пору редакторства там Аджубея, — эпицентром нашего отечественного еврейства. Выкинутый ими из кресла начальника КГБ Крючков, опасливо озираясь, мягко и почти нежно назовёт их «агентами влияния». Потом мне доверили пост заместителя главного редактора всех издательств России, а их было пятьдесят два, а уж потом почти пять лет я работал в издательстве «Современник», выпускавшем только новую, и только художественную литературу, создаваемую в России. Триста пятьдесят авторов в год пропускал я через свои глаза: почти каждый день прочитывал на предмет выпуска в свет книгу. Какие страсти кипели вокруг, сколько устных и письменных просьб от сильных мира сего, сколько мин и капканов расставлялось окрест!.. Как бы мне хотелось рассказать обо всём этом Люше! Но зачем? Как я мог плеснуть ледяную воду на её распалившуюся страсть издавать и издавать мои книги?..

Шёл я по местам, овеянным славой Отечества, и думал, думал. И о том, между прочим, как бы не показать своих сомнений великой в своём святом порыве женщине, которую на склоне жизни подарил мне Всевышний.

Позвонил Смирнов-Денисов. Сказал:

— Заходите. Есть серьёзный разговор.

Я решил: серьёзный разговор — значит, серьёзные возражения.

Люша сказала:

— Ты слышал: есть серьёзный разговор! Я знала: книга понравится, её будут печатать.

По Сенной площади, а затем и по берегу канала Грибоедова я плёлся сзади, и по мере того, как мы приближались к дому 170, я всё ниже опускал голову, я уже слышал приговор директора: «Ну, вы сами понимаете: время для такой книги ещё не пришло. Может быть, оно придёт через пятьдесят лет… может, через сорок. И тихонько пропоёт: «Жаль только жить в эту пору прекрасную, уж не придётся ни мне, ни тебе».

Люша поворачивается, толкает меня в плечо:

— О чём ты думаешь?.. Почему молчишь? День-то у нас какой! Книгу будут печатать!

— А почему ты думаешь, что книгу будут печатать?

— Вот те на! Он ещё сомневается. Да я по тону, каким говорил со мной директор, поняла: книгу будут печатать. Да ты сам мне говорил: романы у вас и в столичном-то издательстве появлялись не часто, а уж если хороший роман!.. он и вовсе большая редкость!

— Но ты откуда знаешь, хороший это роман или не хороший?

— Так я же его читала! И дважды перепечатала на машинке. Мало сказать, что роман хороший. Я много читала книг о войне, но твоя «Настя»…

— Ну, хорошо, хорошо. Только ты не вздумай его хвалить там, в издательстве. Не забывай, что мы с тобой в некотором роде родственники.

Директор встретил нас совсем не так, как директор издательства встречает авторов. Поднялся нам навстречу, что-то говорил несвязное, но при этом широко улыбался и потряхивал своей небольшой аристократической бородкой. И почему-то всё больше обращался к Люше и ей же сказал:

— По поводу вашего романа у меня возник грандиозный проект: я решил издавать серию «Русский роман». Такую серию давно пытались начать в Лениздате, но так и не решились. А мы решились, и начнём её с романа «Баронесса Настя». А?.. Как вы находите такой проект? Возражать не станете?

Говорил он всё это, не выпуская Люшиной руки, и говорил только ей, будто меня тут и совсем не было. А я вдруг подумал, что мы тоже не однажды подступались к этой идее, но романы в издательство хотя и приходили, но таких, которых бы можно назвать так громко «Русский роман», у нас не было, и мы эту идею утопляли во времени. И, может быть, потому я такое заявление директора хотя и находил разумным, но считал чересчур смелым. А он повернулся ко мне и сказал:

— Ну, как, Иван Владимирович, одобряете мою идею?

Я ответил:

— Вы не только издатель, но ещё и учёный по части филологии. Вам виднее.

Директор размашисто ходил по кабинету и в явном возбуждении потирал руки. В ту минуту я не знал, но потом мне открылись и вожделенные замыслы этого человека. Он выпустил уже много книг, но по большей части поэтических, а поэзия и нам в Москве, а тут в особенности, денег в кассу издательства не прибавляла. Прозаические книги, как нам потом рассказали, тоже раскупались плохо, и издательство, словно перегруженный корабль в штормовую погоду, готово было вот-вот опуститься на дно. Сотрудников в издательстве было немного, но им едва платили скудное жалование; деньги уходили на оплату помещения и налогов. Как утопающий за соломинку, схватился директор за нашу книгу. Он решил: «Настя», наконец, поможет ему поправить финансовые дела.

Издательский художник, он же, кстати, писатель, Вадим Круговов талантливо оформил роман, живописно и остроумно придумал и исполнил рисунок обложки, и книга скоро была напечатана. Директор сам её повёз в магазины, несколько пачек продал в Дом книги на Невском проспекте, а всего книгу взяли двадцать пять магазинов. Люша ликовала, и в издательстве были довольны: такого интереса к роману и они не ожидали. А через неделю Смирнов-Денисов снова поехал в магазины. Книга была распродана в два-три дня. Издатель заходит к директору Дома книги, благодарит за быструю распродажу и предлагает новую партию книг, — теперь уже большую, в несколько сотен, а то ещё и тысячу.

— Ну, нет, не надо. Книгу нам не привозите.

— Как? Почему? Она же продана!

— Продана, но… не надо.

— Но позвольте! Объясните же мне, в чём дело? Другие книги у вас лежат, их никто не покупает, а вы все равно их берёте. Эту же раскупили в три дня, и вам, и нам она приносит доход…

— Владислав Аркадьевич! — жёстко заговорил директор магазина. — Вы отвечаете за свою работу, я — за свою. Позвольте мне решать, какую книгу продавать, а какую… извините, не предлагать читателю.

— Выходит, демократы отменили одну цензуру, но наладили цензуру собственную, и неизвестно ещё, какая из них покруче.

Директор магазина молчал. Но взгляд его, холодный и непреклонный, говорил: разговор окончен и нет смысла его продолжать.

Примерно такой же сценарий опрокинулся на голову нашего издателя и во всех других магазинах. Смирнов-Денисов приехал к нам на квартиру и в мягких тонах пытался обрисовать невесёлую картину. Мне было тяжело слышать историю первых шагов моего детища, но я всем своим предыдущим опытом был подготовлен к такому обороту дел. Рассказал издателю и потрясённой Люше, что в каждом магазине есть человек, своеобразный большевичок в кожаной тужурке, и он вынюхивает камушки, летящие в огород его племени, и подаёт сигналы всем книжным магазинам: эту книгу не принимать, а если приняли, закладывать её подальше от покупательского глаза, а если нужно, и совсем её прятать. «Настю» они разнюхали скоро и, увидев, какой интерес проявляют к ней читатели, дали команду: завалить напрочь, не принимать и одной книги.

Больше всего я страдал, глядя на Люшу. Она была потрясена, ошеломлена коварством людей, сидящих где-то в уголках и зорко отслеживающих поток литературы, решающих, что нам читать, а что не читать. Слушала наш разговор и молчала. А когда мы кончили, пригласила нас к чаю и тут за столом сказала:

— Я не отступлюсь. Я возьму «Настю» за руку и приведу её к читателю. А уж читатель пусть решит: хороша эта девица или не очень. Но я-то уверена: «Настя» — чудо как хороша!

Так или иначе, но «Настя» залегла. Смирнов-Денисов ещё на что-то надеется, звонит директорам магазинов: глухо! Никто не хочет ставить на свои полки ни одного экземпляра. И снова я задаю себе вопрос: «Неужели и в книжной торговле всё так схвачено? Но, может быть, им удалось такое только в Москве и Ленинграде? Да ещё в Киеве, Минске?.. Неужто и по всей России?..»

Однако, как ни крути, а «Настя» залегла. Её тираж занял полкомнаты в издательстве, лишив сотрудников так дорогой для них площади. До нас доходят слухи: директор дарит её приходящим к ним авторам, развозит по друзьям, рассылает по библиотекам, — он будто бы по своей инициативе послал большую партию в Москву и другие города. На что-то ещё надеется, чего-то ждёт, но я-то уж знаю: если нет в продаже, нет и у читателя.

Издание книг оплачено нами, она — наша собственность. Но мы не торопимся вывозить её из издательства. Во-первых, потому что и сами заинтересованы в её распространении: пусть бесплатно, но люди берут, люди читают. А во-вторых, ещё надеемся, что книга, все-таки, пробьёт брешь и где-то попадёт на полки магазинов. Ведь на неё было столько надежд у работников издательства!

Между тем, до нас доходят слухи и о бедственном положении «ЛИО Редактора» — так называется издательство, первое частное издательство в Ленинграде, основанное исключительно русскими людьми. Может быть, ещё и поэтому их детище встречает такое дружное сопротивление книгопродавцов?..

Чувствую себя отвратительно. Вот тот самый момент в жизни творческого человека, когда его крепко обнимает и душит так хорошо знакомая русским интеллигентам ипохондрия. Особенно она прилепляется к человеку в пожилом возрасте, а мне уж как-никак, а за шестьдесят. Я давно уж пенсионер и по праву мог бы отдыхать, но нет: я вновь и вновь кидаюсь в баталии и, как часто бывало в моей жизни, разбиваю себе нос. Ну, ладно бы одному разбили морду, а тут ещё и хрупкую, не знавшую до того бед женщину потащил за собой в драку, и ей досталось от моих врагов.

Украдкой поглядываю на Люшу, слушаю её телефонные разговоры и невольно сравниваю с Надеждой, моей покойной супругой. Плохо, если и её душа витает где-то рядом; хватило для неё мук, натерпелась она со мной, настрадалась с моими книгами. Бывало, нянчит, нянчит рукопись; дважды или трижды её перепечатает, вычитает ошибки, всю оближет и радуется, как ребёнок, увидев её напечатанной. И месяц-другой выслушивает комплименты, похвалы друзей и читателей — частью неискренние, сказанные из желания польстить, но по большей части всё-таки сердечные и дружелюбные. Приятны они бывают и мне, как автору, но по всему я вижу, что особенную радость доставляют жене, верной подруге жизни. Но вот однажды разворачиваем газету, «Литературную» или «Комсомольскую правду» — они особенно злые и всегда держали меня на мушке, — читаем статью, а в ней брань: и события показаны ложно, и люди изображены не так, а уж что до женщин — тут какие-то бледные тени, а не женщины. Словом, всё не так и книгу напечатали зря.

И — Боже мой! Какие страдания я читал на лице своей супруги! И если в сорокалетнем возрасте у неё уже стала развиваться гипертония, то виной тому, несомненно, были мои писания. И с жизнью она рассталась рано всё по той же причине.

Я теперь смотрел на новую подругу и думал: ей-то зачем мои муки? Она-то ведь ещё больше страдает, чем я?..

Думал я об этом и в то же время видел: не хочет она смиряться. Ездит куда-то, звонит знакомым и незнакомым людям — и всё о «Насте».

Однажды сказала:

— Они там щедро раздают её бесплатно, а я не желаю. Я все деньги отдала за её издание. И хотела бы продавать «Настю». Надо же будет и другие рукописи издавать.

Был у нас автомобиль. Я не хотел ездить на нём по городу, а дачи у нас нет, — она есть, но под Москвой. Словом, машина не нужна, и она продала её. В освободившийся гараж завезла большую часть тиража «Насти». Много пачек оставила и в издательстве. Пусть директор дарит её писателям, поэтам, а если сможет — и продаёт.

Не знаю, как другие авторы, но я всегда тяжело переживал трудную судьбу своей рукописи. До переезда в Ленинград, а если сказать другими словами — при советской власти, мне удалось издать три романа и пять или шесть повестей, — это кроме рассказов, которые печатались в газетах и журналах. Повести оставались незамеченными, а романы все подверглись остракизму. Скажу откровенно, за какие такие «доблести» меня замечали большие газеты. Слово «доблести» я хотя и заключаю в кавычки, но книга, которую громила «большая дубинка», то есть столичные газеты, должна была обязательно содержать в себе какой-то горючий, взрывоопасный материал, — только в этом случае она могла обеспокоить китов отечественной журналистики в наше советское время, когда я и формировался как писатель. И поскольку в русском обществе ещё с царских времён стойко бытовало мнение: трясут только ту яблоню, на которой есть плоды, то критика отрицательная больше привлекала читателя, чем похвала. В литературной среде из уст в уста передавался рассказ о поэте, который никак не мог завоевать симпатии читателя, и в издательствах его стихи печатали с неохотой, а если и напечатают, то тоненькой книжечкой и мизерным тиражом. Но однажды, в пору «охоты за ведьмами», когда всякий критический наскок газеты мог повлечь за собой и арест, главнейшая газета страны напечатала об этом поэте большую статью «Враг среди нас». Вася — так звали поэта — прочитал эту статью, побросал в сумку бельишко, продукты и, ничего не сказав жене, поехал на вокзал. Уехал он далеко в Сибирь, устроился помощником к леснику и тихонько, как мышь, прожил в лесу лет пять. А потом вернулся в Москву и вечером пошёл в Дом литераторов. И как только он вошел в него, к нему кинулись бывшие друзья, собутыльники:

— Вася! Где ты пропадал?.. Тут все ищут твои книги, заучивают наизусть стихи, а ты — пропал.

— Да почему ищут?.. Почему заучивают? Раньше-то, вроде, и не интересовались.

— Раньше? Когда это было — раньше? А как вышла о тебе статья, так и начали искать книги.

Вася похолодел. Упавшим голосом спросил:

— Какая статья?.. О чём она?..

— Ах, ты, садовая голова! Какая да о чём?.. Кто теперь помнит, что в ней писали, важно, что ты стал знаменитым. Можно сказать, проснулся, а у изголовья — слава. Каждому бы Бог послал такую судьбу!..

И в самом деле: Вася стал знаменитым. Каждый ему кланялся, тянул руку, а в издательствах охотно печатали его книги. Слава — дама капризная, и никто не знает, как завоевать её расположение. Она может и нечаянно лизнуть тебя, а чаще всего проходит мимо и даже мельком не взглянет в твою сторону.

Что же до меня, то я после критических статей в свой адрес в сибирскую тайгу не убегал и каждый укол хотя и болезненно, но перемогал. Жил, как и все живут, и всегда помнил одну непреложную мудрость: выше своей головы не прыгнешь. И, слава Богу, никогда не горел желанием забраться на какие-то высоты. А если судьба и совала меня иногда в кружок избранных, я там не испытывал особых радостей. Но вот чего не сумел одолеть в своей жизни, так это равнодушного отношения к судьбе своих рукописей. Книги — наши дети, а о детях в народе говорят: малые детки — малые бедки, большие детки — большие бедки. Удивительно, как точно отражается в этой пословице взаимоотношение родителей и детей и так же точно выражены отношения литератора и его трудов.

Но я, конечно, был бы не до конца честен в отношениях с читателем этой моей воспоминательной книги, если бы не объяснил ему причины таких трудных первых шагов моего романа о войне. В этой главе я уже кое-что сказал об этом, а в других местах постараюсь рассказать подробнее.

Судьба «Насти» омрачила все стороны только что начавшейся моей жизни в Ленинграде. Мне и теперь кажется, что если бы такое случилось в Москве, я бы легче пережил эту неудачу; там и моя Надежда уж притерпелась к подобным ударам судьбы, и приятелей было много, кто-то бы нашёл слова утешения, но здесь я был один, или почти один — некому было душу выплакать, да и, признаться, не хотелось. Дважды или трижды сказал жене:

— Оставь хлопоты. С книгами это бывает. Ну, постигла неудача, так и что же? Не впадать же нам в истерику.

— Ну, уж дудки, чтобы я отступилась и оставила «Настю» лежать в гараже да там у них в издательстве. Наконец, какая неудача? Книгу раскупили, едва она появилась на прилавках. Да я обойду все магазины и потребую объяснений. Я найду людей, которые на Невском будут продавать книги. Продают же там газеты и патриотические журналы. Наконец, сама пойду к метро «Пионерской» и буду стоять с книгами.

Доходили до нас слухи о том, что плохи дела и в издательстве. Я знал, что бедствует Евгений Васильевич; у него новая семья, маленький ребёнок и жена не работает. И директор берёт для себя из кассы самую малость, а у него два взрослых сына, им надо поступать в институт. Люша тоже вытряхнула за издание «Насти» все бывшие у неё денежные запасы. Сам того не желая, я, кажется, явился причиной многих потерь и страданий, — и не только для нашей семьи. Стали появляться боли в сердце; я тогда шёл в Удельный парк и, как мой добрый приятель Фёдор Григорьевич, старался на прогулке унять душевное беспокойство. Хотел бы с ним посоветоваться, но не люблю жаловаться на своё здоровье. А между тем, напрасно я уже тогда не рассказал Фёдору Григорьевичу о посетивших меня болях в области сердца. Он бы меня прослушал и сказал бы: «Да у тебя, батенька, поднимается давление. Если не принимать лекарств, то может развиться и гипертония».

Потом Фёдор Григорьевич положит меня в свою клинику, и я обо всём этом узнаю. А его супруга Эмилия Викторовна прочитает мне немало сентенций о необходимости быть внимательным к состоянию своего организма, приобретать элементарную медицинскую грамотность и не оставлять без внимания болевые сигналы, возникающие то там, то здесь в нашем теле, особенно в возрасте, когда тебе далеко уже за сорок и даже за пятьдесят. Я в свою очередь рассказывал Эмилии Викторовне и Фёдору Григорьевичу о своём друге Игоре Ивановиче Кобзеве. Этот наш замечательный поэт, — может быть, один из самых талантливых во второй половине прошлого столетия, — совершенно не обращал внимания на «болевые сигналы», не ходил к врачам и не потреблял никаких лекарств. А между тем, как у всех творческих натур, у него частенько случалась та самая неприятная гостья, которую русские господа-дворяне называли замысловатым словом: ипохондрия. В переводе же на простой народный язык это была обыкновенная хандра, или депрессия. К счастью, я эту химеру не знал до весьма преклонных лет, за что и молитвенно благодарю родителей и нашего главного благодетеля Господа Бога. Игорь же знал, и бывало придёшь к нему, а он лежит на своей широкой тахте и смотрит в потолок.

— Что с тобой? — спросишь его. — Тебе нездоровится?

— Да, болит голова и сердце ноет, да это со мной частенько бывает, так чего уж тут?.. Стихи плохо идут, а от этого и хандра накатывает.

— Стихи, может, и идут плохо от нездоровья. Схожу-ка я домой да принесу прибор для измерения давления. Ты ведь знаешь: у Нади моей гипертония, так она и прибор купила. Японский какой-то, мудрёный.

— Какой прибор? Зачем он?.. Полежу — и всё пройдёт. А если вот ещё и ты со мной посидишь, так и быстрее пройдёт.

Но однажды ночью он разбудил жену свою Светлану Сергеевну, сказал ей:

— Голова болит. Никогда так не болела.

Она пошла к писателю Шевцову, у которого был телефон, вызвала врача. Врач осмотрел больного и сказал:

— Заберём его с собой.

Светлана взяла одеяло, но врач тихо проговорил:

— Ему уже ничего не надо.

У него разорвался какой-то мозговой мешочек. Скорее всего, от высокого давления.

Тут уместно будет напомнить суждения Углова. Он мне говорил, что смерть чаще всего наступает от сложения нескольких роковых факторов. Повысится давление, заболит сердце, а тут ещё присоединится внезапный неприятный разговор с женой, сыном, дочерью, а то и ссора; и ко всему прочему по небу поползут чёрные тучи или метель разыграется… Такого-то оборота дел будто и ждёт безглазая. Взмахнула косой — и нет человека.

Увела она до времени моего лучшего друга Игоря Ивановича Кобзева. А ему, между тем, только что исполнилось шестьдесят, и он мог бы ещё жить да жить, и писать свои прекрасные стихи.

Скверное это дело, когда в голову заползает мысль, от которой ты не можешь избавиться и которая мешает тебе жить. Именно такая мысль мне вскинулась однажды, когда Люша решительно заявила:

— Ты со мной по магазинам не ходи, я одна буду воевать с продавцами, а ты отдыхай, читай что-нибудь или гуляй по парку.

Читать я ничего не хотел, а вот парк полюбил и каждое утро, проводив Люшу к остановке троллейбуса, на котором она уезжала «на войну» с директорами книжных магазинов, шёл в парк, благо он был рядом, и углублялся в его дебри, шёл до пруда, на берегу которого стоял большой дом и тут же стадион для тренировок футболистов местной команды «Зенит», а не то так проходил и дальше к церкви Дмитрия Салунского, разглядывал иконы, подходил к алтарю и слушал проповеди молодого священника.

Но однажды мне подумалось: жить такой стариковской жизнью я не сумею; напрасно согласился оставить Москву и переехать на постоянное жительство в Питер. Тут у меня мало друзей, никто никуда не зовёт — засохнуть можно.

Вскинулась эта мысль, и я уже не испытывал прежнего удовольствия от прогулок по парку, начинавшийся утверждаться покой вновь вылетел из души, и я со всё усиливающейся тревогой думал, правильно ли я поступил…

Вечером Люша приезжала, и мы начинали ужинать или пить чай. Я ждал Люшиных рассказов, но она мне ничего не говорила о своих баталиях на книготорговом фронте.

— Что-то ты молчишь подозрительно, а я жду твоих докладов.

— Будет что-нибудь интересное — доложу, а так… пустяки разные. О них и говорить нечего.

— Покой мой бережёшь.

— И то верно. Ты и так натерпелся со своими книгами, теперь я их решила понянчить. У меня рука лёгкая. Чего-нибудь, а добьюсь. К тому же сам ты мне высказывание Пушкина приводил: стихи тогда пишутся, когда покой в душе наступает. Пусть твоя душа успокоится, тогда ты и снова писать начнёшь.

— Я?.. Писать?..

— Да, писать. Завтра компьютер нам привезут. Я уже деньги заплатила. Работу свою на современные рельсы поставим. Рукописи твоих романов на компьютер перепечатаю, на дискеты переведу. А там, глядишь, и деньги нам за книги пришлют. «Ледяную купель» в печать отдадим.

Я на это ничего не сказал. Не хотелось разводить минорных настроений. Люша только что окуналась в литературную купель — ещё не замёрзла, не остыла.

Любопытно всё в нашей жизни получается: идешь-идешь, и погода прескверная, мелкий дождь назойливо моросит, холодные струйки уж за воротник рубашки поползли, а тут вдруг солнце проглянуло, и на хорошую дорогу ты вышел — веселее на сердце стало, и поступь легче, на душе просторнее.

Я иногда думаю: изменились обстоятельства, случай счастливый подоспел — и тебе уже хорошо. Но многомудрый старец из Псково-Печерского монастыря, мой духовник архимандрит Адриан, не раз говорил: «Ничего случайного не бывает, всё оттуда, от нашего Вседержителя и небесного отца…» И пальцем наверх покажет.

Ясным солнышком для меня явился компьютер, на который Люша переводила готовые главы «Последнего Ивана». Первые страницы этой книги запрыгали, затрепетали на экране этой удивительной машины, подлинного чуда двадцатого века.

А тут ещё подоспел новый приятный сюрприз, совсем неожиданный: я получил от секретаря Ленинградской областной писательской организации Анны Павловны Радзивилл приглашение стать членом их коллектива. Может быть, это был первый случай, когда за всё советское время в Союз писателей человека приглашали. По крайней мере, я такого случая не знал. Сам же я, хотя и имел уже много книг, и окончил Литературный институт, и руководил крупнейшим издательством, но в этот почётный, элитный круг людей не просился, заявлений никогда не подавал. Не хотел ставить себя в положение человека, который старается уверить других, что он уже готов, уже созрел — примите меня в своё привилегированное общество.

Я поблагодарил Анну Павловну за оказанную мне честь и подписал присланные мне бумаги.

Как-то мы зашли в издательство, и тут нас ожидала приятная новость: из Москвы и других городов стали поступать заказы на «Настю». Вначале запросили несколько экземпляров, затем две пачки, а уж потом пошли письма от библиотек, книжных магазинов и отдельных читателей. Люди благодарили за роман, рассказывали подробно о том, что особенно в нём понравилось.

Пошли письма и на наш домашний адрес. Теперь уже мы получали деньги не только за книгу о Шичко, но и за «Настю». Появились деньги и в издательстве. Людям платили зарплату.

Люша смотрела на меня с победоносной укоризной. И в её карих прекрасных глазах я читал: «А что я тебе говорила? «Настя» борется и побеждает! Книга живёт своей самостоятельной жизнью. Она и сама пробивает себе дорогу и в конце концов выйдет на большие тиражи, займёт своё место в сердцах читателей. А к тому же, и есть у неё заботливая мама — это я».

Заканчивал работу над «Последним Иваном». Теперь уже я видел, что не ошибся в выборе жанра. Кстати, я много думал над тем, каким путём пойти в решении моего замысла. Помнил мудрость, изречённую немецким канцлером Бисмарком: чтобы прийти к цели, надо выбрать верную дорогу. Не хотел идти проторенной дорожкой, писать воспоминания в классическо-мемуарном стиле, решил внести поправки в этот заезженный в наше время жанр. Ну, во-первых, позволил себе изменить одну-две буквы в фамилии некоторых персонажей — это для того, чтобы избежать неприятных объяснений с ними на манер того: а я этого не говорил или говорил, но не так. Впрочем, тут же замечу: в окончательном варианте таких «художеств» позволил себе немного, — один-два процента от общего числа персонажей. Всё же остальное у меня подлинное, все люди существуют в действительности, имена их и фамилии я не изменил. И события, и даже мелкие эпизоды выписал с натуры. Вот такой у меня получился симбиоз, который и привёл к обозначению жанра: «Роман-воспоминание».

Моя память всегда отличалась удивительной цепкостью; именно она, моя память, позволила мне, миновав школу, — в школе я учился всего четыре-пять месяцев, — сдать экзамены в Грозненское авиаучилище и затем с отличием окончить его, а во время войны, по стечению обстоятельств, за три месяца закончить курс Бакинского артиллерийского училища, где изучались американские зенитные системы «Бофорс», оснащённые автономными энергетическими установками и имевшие на каждой батарее радарную станцию «Сон-З-К». Таких батарей во время войны было у нас, может быть, десяток-другой. Америка присылала нам автомобили, мясную тушёнку, табак для офицеров, но, как мне помнится, боевой техники мы от союзников не получали. Ну, разве что самолёты от англичан поступали, да и то в небольшом количестве.

Мне едва исполнилось двадцать лет, когда меня назначили командиром фронтовой зенитной батареи с пушками «Бофорс». Впрочем, и со своими пушками мы никогда не расставались. Они не были оснащены такой вспомогательной техникой, но стреляли куда как лучше и, главное, точнее.

Многое из этого периода моей боевой жизни вошло в роман «Баронесса Настя».

И всё-таки страшновато было приступать к таким воспоминаниям. В Литературном институте мы с пристрастием изучали Герцена, может быть, ещё и потому, что институт располагался в доме дяди Герцена, богача Яковлева: тут многие годы жили и отец Герцена, и сын его. Именно он написал классический воспоминательный труд «Былое и думы», — я читал эту книгу и восхищался её художественной силой и правдивостью. Невольно поражался, как это писатель мог запомнить столько имён, встреч, всевозможных разговоров, конфликтов; как он мог с такой яркостью выписать десятки и сотни эпизодов своей жизни. Их нельзя придумать, высосать из пальца, — они бы тогда не сверкали, как бриллианты, деталями и подробностями из жизни той эпохи. Но Герцен писал свою книгу в сравнительно молодом возрасте, что называется, по горячим следам. А я-то вон как далеко отошел от «Известий» и «Современника». Почти сорок лет отделяют меня от того времени! Все события стёрлись в памяти, как старинный медный пятак, который я нашёл в детстве, и он был мне единственной игрушкой. Но и всё-таки надо, надо писать! Дорогу осилит тот, кто сделает первый шаг. «Надо садиться и писать, писать», — думал я, как всегда со страхом глядя на белый лист бумаги.

К делу подталкивала Люша. Она вставала рано и садилась за компьютер, перепечатывала на него машинописные тексты моих неизданных романов «Ледяная купель», «Филимон и Антихрист», повести и рассказы. Почти каждый день куда-то ездила, устраивала на продажу «Настю» и мою книгу о её покойном муже Геннадии Шичко. Писала письма знакомым энтузиастам борьбы за трезвость, предлагала покупать книги. И заказов становилось больше, они теперь шли из разных городов России, из бывших республик Советского Союза. Для нас, борцов за трезвость, Союз не распался, мы, как и прежде, ежегодно собирались на съезды, конференции, — вот тогда книги о Шичко расходились сотнями и даже тысячами. У Люши снова появились деньги, она заводила в типографию «Ледяную купель» и «Филимон и Антихрист».

А я продолжал писать «Последнего Ивана». И писал его так, как если бы мы жили последний день. Выбросил из головы все запреты, писал правду, одну только правду. Хорошо знал, что история не прощает писателям, которые кого-то боялись, что-то утаивали, не договаривали. Современный летописец Пимен должен быть смелее Ильи Муромца. Этого же требовала от меня Люция Павловна.

Я уже успел разглядеть, что моя новая подруга — боец, она родилась с душой Зои Космодемьянской и сердцем Лизы Чайкиной. И в том, что в моём «Последнем Иване» оказалось так много того, чего старательно избегали мои сверстники — писатели уходящего двадцатого века, я во многом обязан моей новой подруге.

Замечу тут кстати: на женщин мне всегда везло. Смелостью и даже безоглядной отвагой отличалась и рано покинувшая меня Надежда. По многим страницам своих книг я рассыпал благодарные отзывы об этой красивой и благороднейшей женщине. Пусть Бог услышит мои молитвы и не оставит её своим попечением.

Память помогла мне без каких-либо документов и письменных источников за полгода запечатлеть на бумаге почти двадцатилетний отрезок жизни, когда я работал в газете «Известия», а затем в издательстве «Современник». Вместе с Люшей мы печатали этот роман на компьютере, вместе редактировали, отрабатывали. Её чувство языка и художественная интуиция поразительны. Именно она помогала отрабатывать все книги так, что редакторская правка и корректорская производились затем в издательстве в самых минимальных дозах. Впрочем, не могу тут не отметить и прекрасное чутьё художественного слова моими редакторами Натальей Григорьевной Выжевской и Евгением Васильевичем Стукалиным. Их профессионализм выше всяких похвал, им я также во многом обязан тем, что все двенадцать романов, которые я написал и издал в серии «Русский роман» за шестнадцать лет жизни в Петербурге, вышли в свет в самом наилучшем виде, без досадных ошибок.

«Последний Иван» я написал за полгода, и вскоре же он был издан. Эту книгу уж никто не мог задержать. Она продавалась и продаётся в Петербурге, в Москве, метнулась и в другие города, и даже за границу. А теперь уж «Последний Иван» и книга о пьянстве русских писателей «Унесённые водкой» целиком помещены в Интернете, и нам недавно позвонила из Америки наша добрая знакомая Маша Трезорукова и сообщила, что её коллеги по фирме, главным образом русские евреи, приехавшие недавно из России в Америку на постоянное жительство, читают эти книги на экране своих компьютеров.

Итак, «Последний Иван», мой тезка, удачно и, можно даже сказать, счастливо начал свою жизнь. Из Москвы нам прислали так называемый прайс-лист, то есть указатель цен, по которым там продаются мои книги. «Ивана» продавали по 150 рублей за экземпляр. Мы же отдавали распространителям по себестоимости. И Люша, посылая в Москву полтиража, писала продавцам: «Не знаю, по какой цене вы будете продавать «Ивана», а также и другие книги моего мужа, но я их буду отдавать вам по себестоимости. Людей ныне и так обобрали до нитки, и я не хочу участвовать в грабеже своего народа.

Она этими словами как бы просила продавцов назначать невысокие цены.

Так мы определили новую философию своей жизни. И до сего дня ни одной копейки не берём лишней с читателя: за сколько издаём книгу, за столько её и продаём. И если в советское время я за каждый роман получал от десяти до четырнадцати тысяч рублей, примерно тридцать месячных зарплат профессора, то теперь мы за свой труд от государства ничего не получаем: работаем бесплатно! Говорю: от государства, потому что благодарный-то читатель нам щедро помогает. И чтобы оценить размеры этой помощи, надо взглянуть на первую страницу некоторых книг, — к примеру, недавно вышедшей книги «Прости меня грешного». Там есть такая надпись: «Автор выражает сердечную признательность читателям, которые внесли посильную лепту в издание этой книги». И далее идут имена этих читателей, их 24.

Удивительное явление! Люди как бы сердцем чувствуют трудность издания книг в наше время и протягивают автору руку помощи. Для автора нет большей награды, и ничто его так не воодушевляет, как эта бескорыстная, щедрая помощь. Человек иногда отдаёт последнее, но отдает! — лишь бы принять участие в борьбе за Россию.

Постепенно наладился порядок моей жизни в Ленинграде: я пишу, а Люша издаёт мои книги и распространяет. Этот порядок совершенно не похож на прежний московский, который за многие годы в столице у меня там сложился. Здесь в Питере поначалу у меня было мало знакомых; общественная жизнь шла от меня стороной. В Москве же, если я не на даче, то постоянно звонит телефон и приглашают то на митинг, то на собрание, то на какую-нибудь встречу. Здесь тоже звонит телефон, и чем больше печатается моих книг, тем чаще звонят. Но звонки эти от читателей, и с ними чаще всего говорит Люция Павловна. Я же либо гуляю по парку, обдумываю сюжеты, «общаюсь» со своими образами, персонажами, либо сижу за компьютером. Компьютер в два раза, а то и в три упростил работу над рукописью, ускорил письмо, повысил культуру всей работы. Счастье мое было в том, что я с первых лет работы в журналистике освоил машинопись и теперь печатал на компьютере со скоростью профессиональной машинистки. Скорость печатания удачно совпала с физиологической особенностью моей творческой работы. Я сажусь за компьютер тогда, когда очередные сцены, и даже, может быть, уже целая глава придуманы во время прогулок. Мне остаётся перенести их на бумагу. А так как компьютер позволяет писать и тут же переписывать, и тут же исправлять, уточнять, редактировать и доводить текст до окончательной кондиции, то и вышел у меня такой рекордный срок написания полномасштабного романа.

«Последний Иван» — рассказ о моей жизни конца пятидесятых годов и до середины семидесятых. В то время я варился в котле журналистики, а потом и писательского мира. Издатели «Последнего Ивана» предпослали роману такую аннотацию: «Дорогой читатель! Если ты русский, прочти эту книгу. Она писалась для тебя. Иван Дроздов — русский писатель, его книги замалчивались, их объявляли вредными и опасными. О себе он сказал: «Вся моя жизнь прошла в журналистском и писательском мире, а там много евреев. На обложке этой книги я мог бы написать: «Пятьдесят лет в еврейском строю», но я своей книге дал имя «Последний Иван». Это потому, что они теснили меня со всех позиций, и я уходил, но уходил последним, когда уже не было никаких сил бороться. Ни одной боевой позиции я не сдал ни под Сталинградом, ни под Курском, ни в битве за Будапешт, но здесь отступал. Вместе со всем русским народом. А вот почему мы отступали, читатель узнает из этой книги»».

Но закончив эти свои воспоминания, я подумал: а почему бы мне не написать и о том периоде жизни, который начался сразу после войны и окончился в Литературном институте? И я приступил к работе над второй воспоминательной книгой «Оккупация». Когда же она была напечатана, её купили все, кто читал «Последнего Ивана». Мой большой приятель профессор-биолог Борис Иванович Протасов об «Иване» отзывался в самых восторженных тонах, а когда заполучил книгу «Оккупация», долго не принимался за чтение. Знакомым говорил: «Я читал «Последнего Ивана» — что же можно ещё написать после него?». Когда же прочитал, то всем говорил: «Да эта книга, пожалуй, ещё и посильнее «Ивана» будет».

Писатель измеряет свою жизнь книгами: тогда-то я работал над этой книгой, в таком-то году она напечатана, а за эти десять лет я написал такие-то… и так далее. За одну книгу его хвалят, за другую бьют, а за третью предают анафеме, лишают доступа в издательства, не дают работы. И лишь тот писатель живёт комфортно, на всяких собраниях за красным столом сидит, позвякивает лауреатскими значками, кто держит нос по ветру, кто в силу своего характера или каких-то обстоятельств ещё в начале своей деятельности предусмотрительно усвоил удобную философию: решил для себя угождать «верхним» людям.

Работая в газете, а затем в издательстве, насмотрелся я на этих… Ох, насмотрелся! И пусть меня извинит читатель: зело как невзлюбил их. Они не только единородны по характеру, по своим внутренним качествам, но, кажется, похожи друг на друга и внешне. Вот он приклеил к своей сытой физиономии сладенькую улыбку, идёт к тебе с поклонами, тянет для приветствия пухленькую ручку. И голос у него высокий, как у тенора, и слова он найдёт такие, которые тронут самую чёрствую душу, размягчат самую крутую суровость, и вы, — как бы вы ни были принципиальны и справедливы, — не заметите, как и вы сами уж подленько заулыбались, вмиг забыли все его плебейские замашки — и уж сами готовы плясать с ним холуйские менуэты.

Был у нас один великий писатель, — он, впрочем, так и не удосужился написать ничего великого, но каким-то удивительным образом ходил всю жизнь в литературных генералах, умудрялся получать все мыслимые и немыслимые награды, попадать в энциклопедии и красоваться там среди титанов, — а и всего-то соорудил длинное и не очень вразумительное стихотворение про долговязого милиционера. Мне рассказывали, впрочем, не берусь утверждать, что это было именно так, что какому-то писателю за детективный роман вручили милицейскую полосатую палку, а у нашего героя такой палки не было. «Как же так! — недоумевал наш «великий». — Я написал стихи про милиционера, а милицейскую палку мне не дали!» И звонил во все инстанции до тех пор, пока министр внутренних дел такой палкой его не наградил.

Но в чём же была сила этого человека? А в том, что при своём огромном росте и горилообразном виде он умел проникать в гостиные всех царей-генсеков и очаровывать там хозяев.

Любопытно, что подобных шаркунов в русской литературе советского периода было много. И когда я теперь вижу писателя — моего современника с лауреатским значком или даже и с Золотой Звездой Героя Социалистического Труда, я вспоминаю время, когда они стали лауреатами. Больше всего наград выдавали литераторам Горбачёв и его правая рука — главный разрушитель России Александр Яковлев. И тут нелишне будет вспомнить меткое замечание Солоухина о подпиливателях. Вот они-то, гремящие медальками Яковлева, и старались вместе с проамериканской нечистью чернить всё советское. Доставалось от них русскому человеку: он и плохо работает, и много пьёт, и ворует, и распутничает. Потому у нас и всё плохо, а вот там за границей — не жизнь, а рай.

Уж как они старались, эти литераторы! Вот и получалось: с одной стороны наше государство подпиливали диссиденты, то бишь «агенты влияния», а с другой — наши, русские литераторы. Сильно они старались, сердешные, на радость Горбачёву, Яковлеву и прочей предательской сволоте! Вот и рухнуло оно, наше, Советское государство. А теперь и мы хороши: ходим, как бараны, на избирательные участки и выбираем всяких хакамад, немцовых, сынов и дочерей юристов. Положили в карман Абрамовича Чукотку, а завтра господам Грефу и Коху отдадим и всю Россию. О, Матерь Божия! Сойди со своего небесного престола, вразуми нас, глупых, подсоби. Одни-то мы, православные, не справимся с навалившейся на нас бедой!

Но вот начала свою жизнь и вторая воспоминательная книга «Оккупация». Но почему «Оккупация»? Речь-то идёт не о нашем времени, а о годах послевоенных. Там и наша великая Победа, и Парад Победителей на Красной площади, и слезы радости тех, кто вернулся с войны, и слёзы вдов и детей осиротевших… Весна 1945-го!.. Там и героические пять-шесть лет, за которые мы восстановили всё порушенное немцами. На страх врагам создали атомную бомбу, водородную, ракеты Королёва. Послали в космос Гагарина.

Ну, вот. А ты книге своей даёшь название «Оккупация». Но почему же «Оккупация»?..

Да, оккупация. Победив в одной войне, Сталин пошёл в атаку на другого врага, внутреннего. Но… в этой новой войне не сдюжил. Не сумел мобилизовать народ, а хотел всё сделать своими силами. И… не совладал. Враг был похитрее немца; он гнездился в кабинетах Кремля, Центрального Комитета Коммунистической партии, в министерствах, органах надзора и безопасности. Этот враг быстренько убрал со сцены и самого Сталина, оттеснил Жукова и других полководцев. Россия осталась без головы. Вот такую-то Россию новые враги без единого выстрела полонили и превратили в колонию на манер африканских.

Обо всём этом и повествует мой новый воспоминательный роман. Он основан исключительно на реальных событиях. И название пришло само по себе; оно и не могло быть иным. Впрочем, окончательный суд за читателем: прочтёт он книгу и увидит, насколько прав автор, давая книге такое страшное имя.

Часть вторая

Глава первая

Моя литературная работа вошла примерно в ту же колею, по которой катилась она и в Москве: трудился я каждый день, ложился спать в десять, а в четвертом или пятом часу ночи вставал и почти до утра сидел у компьютера, приводя в порядок впечатления дня. Днём тоже раза два присаживался за работу, а потом подолгу общался с природой. Выбрал удобный камень на берегу пруда возле тренировочной базы спортивного общества «Зенит» и там вместе с детьми кормил уток, наблюдал за их неспешной и счастливой жизнью.

В другой раз я огибал пруд и шёл к небольшой, но уютной и красивой церквушке Дмитрия Салунского, и там покупал свечи, ставил в память об усопших близких мне людях, вспоминал и живущих, ставил им свечи во здравие.

Писал свой очередной роман о том, как демократы крушили питерские заводы, распродавали торговый флот, пассажирские красавцы-теплоходы, захватывали банки и дворцы. Всегда с большим трудом придумывались названия книг, а тут как-то быстро пришел и заголовок: «Голгофа». Но вот и этот роман готов, и я подступился к другому; начал писать о Москве, о том, как хитренький мэр Лужков, спрятавшись под маску простачка в рабочей кепке, превращал нашу столицу в Вавилон, натаскивал туда со всего света мигрантов, постепенно отдавая москвичей им в рабство, превращая Москву в Косово. И тут тоже быстро нашлось название: «Похищение столицы».

Замечу кстати: писатели по своим интересам и жанрам бывают разные. Есть писатели исторические; они выбирают момент истории своей страны или мира и начинают «вживаться» в облюбованный период, изучают язык того времени, быт людей, их материальные условия и духовные интересы. Особое внимание уделяют изучению личной и общественной жизни героев и персонажей, которыми решили населить страницы своей книги. Эти подолгу сидят в библиотеках, архивах, посещают музеи. И тут невольно вкрадываются элементы компиляции, заимствования у других авторов. У кого-то взял взгляд на историю того времени, у другого автора понимание того или другого исторического лица. Я такие книги охотно читаю, особенно читал в молодости, но в своём творчестве следую иным путём: меня интересует время моей жизни, моего поколения. И в этом смысле я глубоко уважаю и почитаю Ивана Сергеевича Тургенева; он, как известно, писал по горячим следам происходящих событий; он хотя и вынужден был долгие годы пребывать на чужбине, но жил, страдал и радовался вместе со своими современниками, и главным образом людьми русскими. И в этом смысле он мог назвать себя летописцем своей эпохи, писателем глубоко национальным, русским.

Есть писатели, которые пишут книги чисто развлекательного, приключенческого характера, так называемого следовательского, сыскного пошиба: «Следствие ведут знатоки». Такие писатели запрягли и гонят что есть мочи русскую литературу в окаянные годы возврата на нашу землю оголтелого капитализма, когда люди наши, и особенно молодёжь, отданы на откуп всякого рода лжецам и растлителям, когда устрашающих размеров достигли разбой, насилие, а ловкий вороватый человек стал подлинным героем нашего времени. Этих писателей я не признаю и книги их читаю изредка и лишь с единственной целью: знать, до какой же глубины может упасть безбожие, мораль и нравственность в духовной жизни людей.

Есть в литературном мире так называемые бытописатели, и есть литература фантастическая. Был у нас великолепный писатель-фантаст Иван Ефремов, а в мировой литературе большую популярность имел в своё время, да и сейчас имеет Жюль Верн. Вот если из этого ряда книг появляется произведение такой силы и такого уровня, я с удовольствием его прочитаю. К сожалению, подобные книги этого жанра в мировой литературе теперь появляются редко.

Но вернусь к моей, несущейся, как на вороных, жизни.

Радовался тому, что судьба подарила мне хорошие условия жизни: Люция Павловна не только наладила издание моих книг, но была ещё и хорошей хозяйкой. Она как-то незаметно для меня взяла на себя все заботы по устройству быта, все связи с читателями, а их, этих связей, становилось всё больше. Со всех концов страны и из-за границы нам писали письма, звонили, а иные приходили и приезжали в гости. И всё это делалось так, что не мешало моей работе.

Но судьба любит преподносить неожиданные сюрпризы. Однажды я пришёл с прогулки и увидел у себя в квартире двух москвичей. Одного я знал: это был доктор искусствоведения, большой специалист по русской старине Владимир Александрович Десятников, с другим не был знаком; он представился: профессор Борис Иванович Искаков, президент Международной славянской академии. Об этом человеке я давно слышал; за него меня кто-то просил заступиться перед властями. Его теснили на работе, грозились уволить с кафедры Института народного хозяйства имени Г. В. Плеханова, — и я вместе с другими писателями, учёными подписывал какое-то письмо, но теперь все подробности этой баталии забылись, и я, глядя на его крепкую мускулистую фигуру, испытывая на себе взгляд уверенного, преуспевающего в жизни человека, был рад, что всё у него устроилось и он занимает такое высокое положение.

Президент заговорил о моём «Иване»:

— Читал и говорил о вашей книге на заседании президиума нашей академии. Вам удалось написать роман, который будет жить. Я в этом уверен. Только за эту книгу мы вправе вас принять в Славянскую академию, но у вас есть ещё и «Подземный меридиан», и другие произведения. Я своим студентам рекомендовал читать ваши книги; между прочим, институтское начальство и за такие вот рекомендации, не предусмотренные планами министерства, всегда на меня нападало.

Искаков невысок ростом, плотно сбит, круглая голова посажена крепко, а в карих больших глазах светится ум и энергия. Говорит он чётко и громко — так, будто его собеседники плохо слышат; очевидно, это у него от профессиональной привычки читать лекции большим аудиториям.

Я поблагодарил президента за лестную оценку моих книг и в свою очередь сказал, что хотя и не имел чести быть с ним знакомым, но слышал о принципиальной позиции, которую он занимал в институте в каких-то важных делах.

— Да, я хотя и не из племени диссидентов, но и мне пришлось повоевать с властями. В своё время чуть не вылетел из партии. Спасибо писателям и моим коллегам, пославшим письмо в Центральный комитет.

Мою фамилию он не назвал, там было много имён, и, очевидно, он не всех подписантов помнил.

Я обратился к Владимиру Александровичу, сидевшему у окна в кресле от нас поодаль:

— С вами мы встретились в электричке по пути из Москвы в Сергиеву лавру, и, как мне помнится, знакомство наше состоялось не лучшим образом. Но я надеюсь, вы на меня не обижаетесь. Я люблю всякие розыгрыши, но не всегда они у меня получаются.

— Что вы! — махнул рукой Владимир Александрович, — я и забыл, что вы мне там говорили. Расстались мы друзьями и потом обменялись письмами и книгами. Собирался приехать к вам на дачу, но так и не собрался.

Я хорошо помню, как мы ехали в пустом вагоне, и я, чтобы не скучать, подсел к человеку, одиноко сидевшему у окна. К простенку он прислонил большую папку, перетянутую бечевой. В папке у него были то ли картины, то ли иконы. Мы разговорились, и я скоро узнал, что он художник и везет в Троице-Сергиеву лавру рисунки, которые выполнил по заказу Духовной академии.

— Вы реалист или как? — начал я разговор в надежде, что художник обогатит мои скудные знания в теории живописи. Но мой спутник, видимо, уловил незлую иронию в моём тоне и задал встречный вопрос:

— А вы, что же, знаете, что такое реализм и чем он отличается от других направлений живописи?

— Ну, знаний системных у меня нет, однако кое-что читал, слышал от умных людей.

— Я тоже кое-что читал, и тоже слышал от умных людей.

Разговор он загнал в тупик, и мне уже не хотелось его продолжать.

Десятников переменил тему:

— Вы, наверное, живёте в Семхозе и знакомы с Иваном Михайловичем Шевцовым? Он роман о художниках написал, «Тля» называется — так, может, и вы читали его, а может, и самого Шевцова знаете?..

Я замолчал. Передо мной сидел человек, которого не хотелось бы дурачить, но и называть своё имя я тоже не хотел. Пожалел, что начал неуместный разговор об «измах» в живописи. Он же и совсем прижал меня к стенке. Сказал:

— Я Десятников Владимир Александрович, доктор искусствоведения и немножко рисую. А вы, если не ошибаюсь, и есть Шевцов Иван Михайлович?

Я сказал:

— Что я Иван — то верно, но фамилия у меня другая.

И назвал себя.

С этого момента наша беседа приняла естественное течение, и, расставаясь, мы обменялись визитными карточками. А через несколько дней я получил от Владимира Александровича его книги с автографами и два прекрасно изданных альбома его рисунков. Рисовал он главным образом церквушки, и почти все они были полуразрушены, валились набок, а с некоторых падали колокольни, кресты.

Примерно так же рисовал церкви и знаменитый в то время поэт, мой друг Игорь Иванович Кобзев. Этим они выражали состояние Православной церкви в советское время.

Я ждал, что Десятников приедет к нам на дачу, но он не приехал, а заявился ко мне вот только теперь, спустя примерно десять лет после той памятной встречи.

Борис Иванович Искаков, показывая на него, сказал:

— А Владимир Александрович — мой первый заместитель, вице-президент нашей академии.

Я сказал, что впервые вижу так близко сразу двух академиков. Если я не ошибаюсь, Славянская академия зародилась раньше Российской. Российская находилась у нас здесь, в Петербурге, а Славянская — в Москве и называлась Славяно-греко-латинской духовной.

— Да, верно, — согласился Десятников. — Именно с неё в 1730 году начал свой путь в науку Михайло Ломоносов. Поначалу он был зачислен учеником этого уважаемого заведения. Но ближе к делу. Мы хотели бы и вас видеть членом нашей академии.

— И тоже в роли ученика?

— Ну нет, конечно.

Из чувства такта я не стал уточнять, какой же чин хотят предложить мне. Спросил:

— Как я понимаю, академия общественная и членство в ней мало к чему обязывает?

Президент пояснил:

— Все академии мира общественные, почти все. Это наши кремлёвские сидельцы, дабы превратить учёных в приводной ремень своей партийной машины, наплодили в академиях наук тьму начальников, положили им высокие оклады. Мы будем свободны от бюрократов и денежных подачек; будем жить на добровольные взносы и пособия богатых людей. Так живёт и возрождённая в вашем городе Петровская академия, и недавно начала свою жизнь наша Славянская.

— Про Петровскую я слышал; на днях туда принят писатель Василий Белов, а вот что есть у нас и Славянская…

— Да, мы ещё в прошлом году создали тут Северо-западное отделение. В него уже приняты тридцать человек. Вы будете тридцать первым.

Десятников уточнил:

— Если, конечно, вас примут на собрании, но мы с Борисом Ивановичем дадим вам рекомендации, и я надеюсь…

Люция Павловна пригласила нас к чаю, и я, провожая гостей на кухню, думал: а не нарушит ли членство в коллективе учёных и деятелей искусств, если, конечно, туда меня примут, так хорошо и чётко наладившийся мой литературный труд?

По привычке литератора «прощупываю» взглядом так неожиданно залетевших из столицы гостей. Оба они производят впечатление людей недюжинных, даже в чём-то необыкновенных. Цветущий мужской возраст, уверенные жесты, энергичная речь, уместные шутки и завидное остроумие — всё в них мне нравится, всё говорит об их высокой культуре, обширной образованности. И невольно залетает в голову мысль о неслучайной природе их положения, является к ним доверие.

Президент сидит у окна и подолгу смотрит на деревья подступающего к нашему дому парка, в оценках людей скуп, события в стране и захвативших в России власть оценивает смело и всем разрушительным действиям новых владык даёт краткие, но глубокие аттестации. Фамилия у него нерусская, но в суждениях он обнаруживает глубоко русскую сущность и даже заметный великодержавный, впрочем, вполне здравый и логичный национализм. Как-то даже вскользь заметил: мы кому угодно, и особенно евреям, позволили быть националистами, но только не себе.

Десятников горячо поддерживает философию своего шефа, но внешне проявляет себя совершенно иначе. Он оживлён, весел, сыплет прибаутками и анекдотами и много, заразительно смеётся. Словом, ведет себя, как и подобает человеку искусства, как яркий, остроумный артист.

Ужин наш длится несколько часов, а затем мы уславливаемся встретиться завтра в полдень на заседании президиума нашего местного Северо-западного отделения Международной славянской академии. Я пока не знаю, что такое президиум, много ли там людей и что это за люди, — излишнее любопытство считаю преждевременным, нетактичным и неуместным.

Расстаёмся мы почти друзьями.

В условленное время с некоторым волнением отправляюсь по названному адресу. В каком-то официальном учреждении небольшой зал, и там уже собрались люди, человек двадцать. Тут сидел полный адмирал, — как я потом узнал, начальник Военно-морской академии Валентин Николаевич Поникоровский, рядом с ним митрополит Петербургский и Ладожский Иоанн, какой-то епископ, были и мои приятели: академик Фёдор Григорьевич Углов, певец Борис Тимофеевич Штоколов и два-три лица, с которыми я встречался, но даже фамилии их не знал.

В голове невольно поползла неприятная мысль: стоит одному из них выступить против моей кандидатуры, как и другие согласно закивают головами и голосовать за меня не станут. Ведь обо мне молчат радио и телевидение, а газетные критики писали одни гадости, за что же принимать такого литератора в академию?

А тут ещё явилась и мысль, тщательно скрываемая мною от всех знакомых, и даже от самых близких людей, — это моя глубокая, щекотливая тайна: ведь в школе-то я, как обмолвился в предыдущей главе, учился всего лишь четыре или пять месяцев. Иными словами, имею такой пробел в образовании, который мне уж, видно, ничем и не восполнить. А тут вдруг предлагают в академию. Да ещё могут рекомендовать принять меня по квоте члена-корреспондента! Тут уж мне и совсем будет неловко. Ну, какой же я академик! Наверное, мне тут же надо и признаться во всём этом. И я уж хотел было заговорить, хотел раскрыть свою щекотливую тайну, но духом не собрался и промолчал.

Думал о себе ещё и так: вот уж и на пенсию вышел, все зрелые годы позади, и по доброй воле согласился прийти на экзамен, где экзаменовать меня будут такие серьёзные люди, в том числе и митрополит Иоанн, которого сам же признаю за отца Отечества и первого заступника русского народа.

Мне стало жарко от одной только мысли, что вот сейчас начнётся обсуждение и этот великий святой человек тихим голосом произнесёт простые и в общем-то очень верные слова: «Мы не знаем такого писателя, я думаю, что в наш коллектив мы должны принимать самых достойных». Да скажи он такое — и моё сердце разорвётся от обиды и унижения. Зачем же я сюда притащился?..

Подсаживаюсь к Штоколову; он удивлён, видимо, не ожидал тут меня встретить и не очень-то хорошо понимает, почему я сюда заявился. Мне, между тем, тоже не очень понятно, почему это такие близкие друзья, какими я считал Углова и Штоколова, как бы скрывали от меня факт своего членства в Славянской академии. Является скользкая, как червяк, догадка, что не хотели возбуждать моего желания и самому стать членом этого уважаемого коллектива — тогда бы от них потребовалась рекомендация, а затем череда обсуждений, в ходе которых кто-то стал бы доказывать, что я не тот писатель, который достоин звания члена академии, а они бы вынуждены были доказывать обратное, и так далее, и так далее. Словом, мне было неприятно, и я хотя и подсел к Штоколову, с которым знаком уже тридцать лет, но говорить с ним не хотелось, и я сидел молча, оглядывая и изучая лица присутствующих. Борис Тимофеевич тоже меня ни о чём не спрашивал, и я этому был рад.

Заседание вёл профессор Искаков, возле него справа сидел Фёдор Григорьевич Углов. На нём был серый костюм со значком лауреата Ленинской премии на лацкане пиджака, слева от председателя, несколько отстранясь, в удобном кресле важно расположился в золочёном одеянии владыка Иоанн. Искаков коротко и чётко доложил о состоянии дел в академии, выразил надежду, что скоро её Северо-западное отделение станет важнейшим подразделением нашего почтенного заведения и займёт подобающее место в духовном мире России.

Заметил, как члены собрания внимательно слушают президента и как он, воодушевляясь всё более, говорит о том, что же случилось с нашей страной, почему на куски развалилась империя, которую наши предки строили не одно тысячелетие. Речь его, острая, как нож, не щадит сынов Израиля, взорвавших мину под нашей державой, называл конкретных виновников, делал смелые предсказания о каре, которая ждёт предателей и разрушителей.

Меня речь президента завораживала, я понимал, что перед нами смелый боец, и невольно проникался к нему уважением.

Рядом со мной сидели муж и жена; я понял это по тому, как женщина шептала мужу: «Ты не беспокойся, всё будет хорошо, твою кандидатуру поддерживает Десятников, а он у них главный авторитет по линии искусства».

Штоколов наклоняется ко мне, говорит:

— Художник Сорокин. Волнуется. Его будут принимать в академию.

Я посмотрел на лицо художника: оно было бледным, руки его дрожали, и супруга держала их, успокаивала.

Я вновь задумался о себе, о том, что сейчас и меня поставят на обсуждение.

Президент объявляет: «Приступаем к приёму новых членов». Зачитывает рекомендации на художника Геннадия Максимовича Сорокина. Слово берёт Десятников. Коротко, но объёмно характеризует творчество художника, перечисляет выставки его картин у нас в стране и за рубежом. И предлагает избрать Сорокина членом-корреспондентом.

Возражений нет, Сорокина избирают единогласно.

Президент смотрит в мою сторону, и я чувствую, как сжимается моё сердце, жаром занимается голова. Много в своей жизни я сдал экзаменов, закончил два военных училища, военную академию, Литературный институт, но, кажется, нигде я так не волновался, нигде не испытывал такого состояния, о котором можно сказать, что именно здесь решалась судьба всей моей жизни.

Не стану живописать подробности моего избрания по той же квоте — члена-корреспондента, дабы не впасть в соблазн говорить комплименты в собственный адрес. Профессор Искаков и Владимир Александрович дали мне лестную характеристику, их поддержал Углов, сказал хорошие слова в мой адрес и Борис Штоколов, но все другие молчали, из чего я сделал вывод, что моих книг они не читали. Может быть, это и к лучшему: у них не было повода возражать против моей кандидатуры, и они, как и в случае с Сорокиным, промолчали, выразив таким образом согласие.

Поднялся со своего места митрополит Иоанн и, сославшись на необходимость быть на службе в каком-то храме, попросил разрешения удалиться.

Он уже был у двери, когда из заднего ряда чёрный, как цыган, с большой бородой мужчина громко проговорил:

— Ваше высокое преосвященство! Хотел бы выразить мнение всех моих коллег и сказать вам: Патриархом русской православной церкви мы считаем вас, а не того, который в Москве.

Митрополит постоял с минуту, повернулся к нам и чётко проговорил:

— Патриарх у нас один — Алексий Второй. И я его молитвенно почитаю.

Это была минута большого напряжения и всеобщего смущения.

Президент, обращаясь к бородатому, резко произнёс:

— Мы вас не просили говорить от нашего имени. И вообще: я не помню, чтобы мы вас принимали в академию. Назовите вашу фамилию.

— Да, это верно: вы ещё не приняли меня в свою академию, хотя я профессор и за мной идёт целая школа астрофизиков. Меня вы ещё не приняли, а вот Михайло Ломоносов, едва только появился в Москве и был тут же принят в Славянскую академию.

В разговор с ним вступил Десятников:

— Мы этот факт из истории академии знаем, но Ломоносов был принят в качестве ученика академии. Вы же, надеюсь, претендуете на более высокое положение?

— Да, я буду просить вас принять меня по квоте полного академика.

Президент будто и не слышал этого заявления, продолжал свою речь.

Потом было собрание членов Северо-западного отделения, затем в Москве мою кандидатуру, как сквозь жернова, пропустили через большой президиум. И потом последняя инстанция: общее собрание академии. Всего на то время в ней было около пятисот человек, но на собрание пришли, приехали и прилетели двести семьдесят. И здесь меня окончательно затвердили в звании члена-корреспондента.

Вся эта эпопея со вхождением в элитарный клуб не только литературного, но теперь уже и учёного мира, вышибла меня из привычной колеи, но, вернувшись в Петербург с собрания, я снова включился в регулярную каждодневную работу. Теперь я уже писал роман по горячим следам современной жизни и назвал его «Шальные миллионы».

Академики собирались раз в месяц, и это были для меня интересные, волнующие дни. Я знакомился с людьми, которых раньше знал плохо; больше того, не знал совсем по причине их высокого положения. Тут если учёный, то непременно крупный, известный; один возглавляет институт, другой лабораторию — и все имеют книги, учеников, свои школы, а то и направления в науке. Если это артисты, то непременно ведущие: тут был художественный руководитель театра Игорь Горбачёв, всемирно известный певец Штоколов — Народные артисты СССР.

Сказать, что я таких людей не встречал, не могу; без малого сорок лет жил и работал в Москве, занимал видное положение в журналистике, а затем и в писательском мире; наконец, мои книги. Но и все-таки… Тут была публика из самой высшей элиты.

Надобно сказать и о том, как и почему возникла академия и что вызвало к жизни другие общественные академии, которых в советское время у нас не было.

Революция, как известно, царей свергла. Малорослые большевички типа Троцкого и Свердлова, как ненужный хлам, сметали и все прежние общественные институты. Петровская академия по причине царской природы, а Славянская — откровенно русского духа… Их смахнули первыми. Их же в первую очередь и возродили. Другие академии создавались заново: Экологическая, Естественных наук, Здорового образа жизни и другие. Но главная причина их появления — это несправедливость, которая со временем накапливалась в присвоении высоких и почётных званий при советском режиме. Дух еврейского торгашества и междусобойчика проникал во все сферы нашей жизни, особенно туда, где пахло большими деньгами, почётом и высоким положением. К примеру, писательский мир. Сюда в первую очередь хлынули евреи. И этот процесс начался ещё задолго до советской власти. Куприн говорил: у нас всякий еврей рождается на свет с предначертанием стать русским писателем. Потом уж эта зараза стала проникать и в учёную среду. Большая академия СССР и все отраслевые академии постепенно заполнялись людьми еврейской национальности. Русским людям и людям всех других народностей всё труднее было проникнуть через плотное заграждение еврейского монолита. Телевидение навязывало имена учёных, которые ничего не открыли, не написали книг: Арбатовы, Шмелёвы, Аганбегяны, Заславские, Примаковы… И как реакция на это уродливое явление стали возникать общественные академии.

Итак, судьба, любящая в иные времена выкинуть неожиданный фортель, забросила меня на мостик корабля, на котором я никогда не плавал. На одном из собраний меня избрали полным академиком и президентом нашего отделения; мне предложили руководить учёными, в делах которых я ничего не понимал, артистами, художниками, талантами которых я, конечно же, не обладал, и, наконец, педагогами, да ещё и такими, которые двигали вперёд педагогическую науку. Я попал в положение известного американского писателя Марка Твена, который по иронии случая должен был редактировать сельскохозяйственную газету, хотя сам и не мог отличить пшеницы от ячменя.

Ситуация не только парадоксальная, но и в некотором роде комическая, — сюжет, почти готовый для профессионального юмориста, не из тех, конечно, смехачей, которые заполонили все каналы телевидения, но никого не могут рассмешить. Впрочем, один бородатый смехач, — он, кажется, единственный там из русских, как только его пропустил Жванецкий? — так этот странный бородатый сибиряк выкинул такой номер, что рассмешил всю Россию, да, пожалуй, и не только Россию, а и весь свет: он совершенно серьёзно, без тени улыбки на лице, выставил свою кандидатуру на выборах красноярского губернатора и — победил!..

Но этот смехач пришёл из глухой сибирской деревни и влез на телеэкран каким-то чудом. Всем остальным мастерам смеха, хотя они и потомки Чарли Чаплина, и все на одно лицо с Аркадием Райкиным, далеко до того сибиряка. И даже великий русский писатель Жванецкий, пишущий для смехачей местечковые байки, не может придумать для них такой смелый сюжет.

Своего помещения у нас не было, но в моей новой семье были важные именитые люди. При первой же беседе с митрополитом Иоанном я посетовал на отсутствие у нас постоянного помещения. Он сказал:

— А чем плох зал, в котором мы теперь собираемся? Тут и комнаты есть, и порядок, чистота примерные.

— Тут, вроде бы, как я прочёл на вывеске, Православный центр?

— Да, верно, есть такой в Петербурге — Православный центр. В Москве нет, а у нас, слава Богу, есть. И построен он ещё при царе Святом мученике Николае Втором, и он всегда давал приют для богоугодных заведений, а наша Славянская академия…

— Да, да, конечно, но если так, если можно…

— Благословит вас Господь, а я желаю успеха.

Мы старались по возможности не беспокоить Владыку. У него болели ноги, и мы знали об этом. А кроме того, его служебная занятость и писание статей, которые составили новую Библию для русского народа, указали нам противника и с поражающей смелостью и глубиной раскрыли его суть, — знали мы о том, как этот великий старец, называемый патриотами Отцом современной Руси, как Илья Муромец, бьётся на поле брани за будущее наших детей и внуков.

Всматривался в этого человека, внимал каждому его слову. По привычке литератора пытался уловить черты его образа, манеру говорить. Говорил он мало, а всё больше молчал и слушал собеседника, но зато о многом говорили его глаза, его лицо и вся его фигура. Он был весь открыт и устремлён навстречу вам; он весь светился и радовался, и казалось, вот сейчас скажет вам нечто такое, что осчастливит вас на всю жизнь. Было что-то детское и восторженное и в его взгляде и голосе. Он вам верил и сам был готов растворить перед вами душу. Я такое вижу на детских и даже младенческих лицах.

Потом несколько лет спустя меня пригласят во Псково-Печерский монастырь и я там предстану пред очи другого Светильника Земли Русской — известного в Православном мире старца архимандрита Адриана. К тому времени митрополит Иоанн уже отошёл к Богу, и отче Адриан вышел ко мне с епитрахилью, завещанной ему отцом Иоанном. Накрыв мою голову этой намоленной великими людьми и расшитой золотыми узорами тканью, он привлёк меня к своей груди и читал молитвы, прося у Бога прощения моим грехам. Никогда за свою долгую жизнь я не удостаивался такого священного действа. Сняв с головы епитрахиль, отец Адриан как бы вдохнул в меня свежесть молодых лет и вернул мне бодрость минувшей кипучей жизни.

И вот ведь что уж совсем замечательно и вновь поразило мое существо: отец Адриан, как и митрополит Иоанн, светился откровением детской души, и он протягивал к вам руки и звал к новой жизни, туда, где нет печали, а есть одна радость и светлая надежда на что-то большое и вечное.

Иной из моих читателей скажет: восторженный человек! Блажит и вопиёт о радостях, которых в жизни-то очень мало, а другому и совсем не встречаются.

Ну, а это уж — кто и как меня понимает.

Помещение у нас было хорошим, и встречали нас там приветливо. Но все-таки это было не наше помещение и ездить туда было неудобно. Учёный секретарь академии Александр Никитич Золотов, — он у нас из военно-морских профессоров, — предложил обратиться к высшему военно-морскому начальству и даже сходить к мэру Петербурга Собчаку и попросить помещение где-нибудь в центре города, желательно на Невском проспекте.

Вице-президент нашего отделения Владислав Аркадьевич Смирнов-Денисов и бывший большой начальник из обкома партии Николай Сергеевич Пантелеймонов, он же литературный критик, взялись организовать мне встречу с помощником Собчака или начальником его администрации. Сказали мне, что он пишет стихи, выпустил несколько сборников и хотел бы получить от меня рекомендацию в Союз писателей.

И вот я в мэрии, меня принимает молодой чиновник, ему лет сорок, и одет он модно, и ведёт себя с сознанием важности своего сана. Впрочем, есть и нотки некоторого снисхождения к моему возрасту, и желание произвести на меня выгодное впечатление.

Всё это есть, и всё это я вижу, потому что человек играет роль, а всякая роль требует таланта и усилий. У моего собеседника таланта театрального нет, но есть большое желание выглядеть и важным, и могущим решать многие вопросы. Но от моего вопроса, едва я его обозначил, он всё время уклонялся. Больше того: убеждал меня не заводить для академии собственного помещения. Говорил, что теперь всякое помещение, даже самое малое, требует много средств на его содержание, а средств таких у вас нет и не будет, поскольку у вас нет никаких шансов попасть на обеспечение городского бюджета.

Пишу я всё это, а сам думаю: это скучно, это неинтересно для моих читателей, так зачем же обо всём этом писать? И вообще: не напрасно ли я затеял разговор об академии?.. Лучше всё это бросить и взяться за очередной роман, который уже зреет в моей голове и о котором я в ущерб своей настоящей рукописи всё больше думаю. И уж заголовок пришёл для нового романа: «Узник Белого дома». Главный герой мне известен; это Борис Простаков, племянник отставного генерала Конкина, — они живут вместе в станице Каслинской… Это из моего последнего, только что вышедшего из печати романа «Дубинушка»… У меня нередко так бывает: полюбившиеся мне герои переходят из одного романа в другой. Так, может быть, этот новый роман мне и писать, а эти воспоминания тут и закончить?

Я как бы советуюсь с читателем, потому что их, читателей, я причисляю к своим лучшим друзьям. Кажется, ещё Горький сказал: у писателя нет более близких друзей, чем его читатели. Но едва мне такая мысль вспрыгнула в голову, как тотчас явилось и сомнение: а кто же допишет документальный портрет моего времени?.. Ведь я уже написал два романа-воспоминания, основанных на действительно существовавших лицах и событиях. Повторю ещё раз их названия: «Оккупация» и «Последний Иван». Ну, а последний-то период моей жизни — петербургский, как же не рассказать о нём?..

Неприятно писать о том, как я посетил мэрию, но надо же закончить сцену встречи с важным чиновником из городского управления.

Чиновник напрочь-то не отказывал мне в помещении, а этак полушутя-полусерьёзно закидывал такую мысль: странно это, что от вас до сих пор не последовало приглашения его шефу стать членом вашей академии. Шеф-то наш, всё-таки, профессор!

Я эту мысль оставлял без внимания, а мой собеседник все мои вопросы оставлял без ответа. Так мы беседовали битый час и даже на миллиметр не подвинулись к пониманию друг друга.

Я уже было хотел уходить, но тут мне пришла в голову счастливая мысль: а ведь это прекрасный экземпляр для понимания природы современных шустрых демократов, захвативших власть в России! И как же это я, профессиональный литератор, хотел пройти мимо него и ничем не заинтересовался из такого богатого арсенала характерных черт одного из тех молодцов, которые ныне тихой сапой без единого выстрела одолели Россию; того самого, которых имел в виду Достоевский, произнося свою пророческую фразу: «Жиды погубят Россию».

Перво-наперво, я попытался найти в сидевшем, стоявшем и вальяжно разгуливающем по кабинету чиновнике хотя бы одну симпатичную черту. Странное дело! Нет, не находил такую черту! Я не находил не только что-нибудь хорошее или симпатическое, но хотя бы и намёка на приятность и отзывчивость. Он как бы не слышал меня и не понимал. В нём не было благожелательности или сочувствия к моим заботам. Он их не видел. Порой мне казалось, он и меня не видел, а уж что я такое, чем занимаюсь и чем озабочен — да этого для него и не могло быть по той простой причине, что этого и не должно быть. Я для него был воздух, материя без формы, объёма и запаха, и даже не материя, а — ничто, пустота и безвременность. Впрочем, он всё-таки признавал факт моего существования и устремлял в мою сторону свои интересы, а их у него, как оказалось, было много. Диплом академика его шефу — это одно, очень важное и даже необходимое; и ещё было очень важное: моя рекомендация для него самого в Союз писателей. Не больше и не меньше! Он хотел официального признания профессионализма в его поэтических делах. Разложил на столе четыре прекрасно изданных сборника стихов и всё говорил, говорил о том, как нравятся его стихи читателям, какие восторженные отзывы идут к нему со всех сторон. Но почему-то не хотел давать мне эти сборники, а просил записать их названия, даты выпуска и показывал издалека, боясь, как бы я не взял их в руки и не прочел хотя бы один из его стихов. И ещё у него были знакомые учёные, писатели, деятели культуры, которых тоже надо бы принять — одних в академию, а других рекомендовать в Союз писателей.

Все свои просьбы, советы, предложения он проговаривал громко, с пафосом, при этом вставал с кресла и ходил по кабинету. Я заметил, как ярко блестели чёрным глянцем его туфли, какие острые и длинные были у них носы, — такая мода только что нарождалась, — и как эффектно он откидывал полы своего пиджака и каким умелым движением пальцев руки поправлял галстук…

«Да нет, — думал я в отчаяние, — нового хозяина глупой России понять не так просто, он во всём похож на обыкновенного человека, — и даже на русского! — но он, конечно же, и не русский, и не обыкновенный. А вот кто он и что он — понять не каждый сумеет. Его душа, для нас чужая, нашему пониманию не поддаётся. Мы, русские, очевидно потому и выбираем их всех в депутаты, сажаем в кресло начальников. Мы всё пытаемся объединиться с этими субъектами; мы всё надеемся, верим… Так уж мы устроены, русские люди!.. Много раз мы пытались соединиться в единое общество, «спасти животишки», но что же из этого выходит?.. Ещё Достоевский, наш пророк, в своей знаменитой пушкинской речи указывал нам, что сущность русской идеи заключается в добровольном подчинении себя себе, в смирении гордости праздного человека, в овладении собой: «Не вне тебя правда, а в тебе самом… Не в вещах правда, не вне тебя, и не за морем где-нибудь, а прежде всего в своём собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя и станешь свободен, как никогда и не воображал себе, и начнёшь великое дело и других свободными сделаешь».

Ныне пришло время, когда нам кажется, что мы слишком себя усмирили. Но это только кажется. Смирение — неотъемлемая черта силы и величия. Гений Пушкина провидел эту черту русского народа и первым нашёл «твёрдую дорогу, нашёл великий и вожделенный исход для нас, русских, и указал на него. Этот исход был народность, преклонение перед правдой народа русского». Пушкин первый объявил, что русский человек не раб и никогда им не был, несмотря на многовековое крепостное право.

Нам остаётся добавить, что в мире много находилось людей, которые думали иначе. В наше время такие люди сгрудились и в Думе, и в Кремле, и в министерствах. Русские люди смотрят на них и пытаются понять, что же это за такие существа, которые так распалили свой аппетит на наше добро и на нашу землю?.. Пока ещё русские люди мало чего понимают. Да вот и я сижу в кабинете важного чиновника, пытаюсь его разглядеть со всех сторон, но он, как угорь, от меня ускользает».

Скоро сгинет в какой-то гостинице его шеф, вылетит из кресла и его помощник, но… ещё не распознавший своего потрошителя русский народ выберет на их место таких же молодцов.

Умеет маскироваться наш противник. В этом искусстве ему не откажешь.

Хорош и наш русский человек! Долго он чешется и никак не может изловить зловредное насекомое, заползшее к нему под рубашку.

Ну, ладно: чешись, Ваня, чешись, пока в кровь не изодрал свою душу и кожу.

Ещё недавно мне день казался длинным и я многое успевал сделать, а сегодня и неделя кажется короче дня. К старости полёт времени ускоряется, и оно летит с какой-то устрашающей быстротой. Иногда создаётся впечатление, будто бы дьявол хватает вас за шиворот и пытается забросить на небо. Два или три, а может, уж и четыре года прошло с тех пор, когда мне предложили поработать в академии. Я поработал. Теперь уже не тридцать человек в нашем коллективе, а сто. И изрядно устал, мне надоело тянуть две лямки: писать книги и работать в коллективе. И подробности академической жизни мне выписывать не хочется. Не хочется сотворять вторые «Записки Пиквикского клуба». Тут нужен талант Диккенса или на худой конец Жванецкого, чтобы наполнять житейские пустячки большим смыслом и юмором. Я не умею. Да и время наше не для смеха. Это Винокуры и Хазановы со своим кулинарным техникумом, словно черти, выпрыгивают из банки и скачут по сцене, стучат копытами, оглушают зрителя истошным хохотом. Им, как видно, в радость наше чумное время. Но я человек русский, и в этом горечь моего положения.

В некотором роде жизнь моя приняла то направление, которое было и в Москве в пору моей работы в «Известиях», а уж потом и в издательстве «Современник», с той лишь разницей, что эта моя новая служба не обязывала меня отдавать ей каждый день с утра и до вечера и торчать по целому дню в учреждении. Подбор новых членов, оформление документов брали на себя мои помощники, а телефонные звонки, — их было очень много, — взяла на себя Люция Павловна. Правда, от писания романов меня сильно отвлекала Москва; туда я ездил по шесть-восемь раз в год, выступал на конгрессах и «пробивал» новых членов. Каждого из них надо было представить, отстоять на большом президиуме, а затем на общем собрании. И все-таки, я продолжал писать свои книги. Обдумывал ходы, сюжеты, эпизоды очередного романа. Поднимался в четыре часа ночи и писал свою норму, а она у меня была прежней: две-три машинописных страницы. Люша взяла на себя редактуру, корректуру и окончательную компьютерную подготовку. Взяла она на себя и все хлопоты по делам издательским и типографским. Я даже не знал всех сотрудников в издательстве, работавших над моим романом, и тем более типографских. Замечу тут кстати: компьютер почти вдвое упрощает и ускоряет работу над созданием книги. И, может быть, потому я каждый свой роман писал примерно год, а затем через два-три месяца книга в красивом и дорогом оформлении уже попадала к читателю.

«Помогал» мне и Удельный парк, в тени деревьев которого я каждый день в любую погоду уединялся и думал, думал. Проживший сорок лет в Москве и привыкший к столичной сутолоке, я наслаждался прогулками по парку. Не знаю, есть ли ещё такие парки в Петербурге, но в Москве я таких красивых и лесоподобных парков не знал. Тут наряду с окультуренными уголками, площадками для детских игр, всевозможными аттракционами можно встретить и уголок совершенно дикой, не затоптанной человеком природы. Тут и обширный пруд, где летом плавают дикие утки, и два стадиона, и база отдыха для спортсменов. Я хоть и не часто, но регулярно посещаю церковь Дмитрия Салунского. Послушаю проповедь, постою у иконы моего любимого святого Николая Чудотворца и возвращаюсь домой по тропинкам, где мне хорошо думается.

Есть у меня и приятели по Удельному парку. Я никогда не звоню им, не приглашаю гулять, но как-то так получается, что нередко с ними встречаюсь на аллеях, близких к нашему дому. Один из них Кирилл Иванович, другой Семёныч. Кирилл Иванович ходит прямо, голову несёт высоко и хотя не смотрит на идущих ему навстречу людей, но каждого видит. Однажды он подошёл ко мне, по-старинному снял кепку, сказал:

— Мы, кажется, живём с вами в одном доме и вроде бы в соседних подъездах?

— Да, я вас видел во дворе нашего дома, но не имею чести быть с вами знакомым.

Мы познакомились. Он шёл со мной рядом и скоро сказал:

— Я слышал, что в нашем городе открылась Международная славянская академия. Не знаете ли вы, где она находится?

Я назвал адрес и сказал номер телефона учёного секретаря. Однако распространяться на эту тему мне не хотелось.

Мы подошли к моему подъезду, и я сказал, что тороплюсь, и простился со своим новым знакомым.

На следующий день, возвращаясь с прогулки, я снова встретил Кирилла Ивановича. На этот раз с ним был и другой человек, которого я знал давно и который немало меня озадачивал, — Семёныч. Это он в день моего приёма в академию вслед уходящему с нашего собрания митрополиту Иоанну громко проговорил: «Вы у нас Патриарх русской церкви!..»

Семёныч не был членом академии, и никто из нашего коллектива не мог толком сказать, что он за человек, каково его положение в учёном мире, и только говорили, что он преподавал в Ленинградском университете и будто бы имел звание профессора, но толком никто ничего не знал, а я и не добирался узнавать ничего о нём потому, что не хотел бы его видеть в нашем коллективе. Была между тем и одна неловкость, связанная с ним: он регулярно посещал собрания академии, и даже приходил на заседания президиума. Демократический дух нашего сообщества был на такой высоте, что никто и не осмеливался спросить, а почему собственно он посещает все наши собрания?

Прошло уж года два с тех пор, как я впервые увидел его в Удельном парке, и едва показался в его поле зрения, как Семёныч тотчас же с распростёртыми руками кинулся ко мне навстречу. Я тогда вынужден был выбирать такие маршруты, где бы он меня не достал, но он стал поджидать меня на подходе к дому. Вот и на этот раз они встречали меня вместе с моим новым знакомым. Семёныч, держа за руку Кирилла Ивановича, говорил:

— Я рад, что вы живёте в одном доме, а мы с Кириллом знакомы тридцать лет. Он тоже физик и знает, что я являюсь основателем трёх наук, — стоял, можно сказать, возле их колыбели. А Кириллыч!.. Это же готовый член Славянской академии. И не какой-нибудь там член-корр, а полный академик. Он же двадцать два года возглавлял институт, правда закрытый, и я не могу его называть, но вот вам кадр, и я готов за него поручиться. Кириллыч теперь на пенсии, и он охотно будет работать в академии.

Тут самое время рассказать немного подробнее о самом Семёныче. Иногда, гуляя с ним по парку, я попадал в самые щекотливые положения. Зимой, к примеру, стоят на аллее пять человек, — с виду пенсионеры, лица восточные — не то армяне, не то евреи. Двое с палочкой. Семёныч, выступив вперёд, возглашает:

— Привет, ребята! Что нахохлились, носы повесили?

«Ребята» поворачиваются к нам, смотрят с недоумением. Семёныч недолго испытывает их любопытство. Тронув палку одного пенсионера, тряхнул своей чёрной, как лопата, бородой:

— Молодой, а с палкой. Да я в твои годы на лыжах тут летал, как ветер.

Кто-то спрашивает:

— А сейчас чего же… не летаешь?..

— Возраст. Я уж по годкам-то скоро Насафануила догоню.

— Сколько же тебе?

— Две восьмёрки недавно исполнилось.

Потом наклоняется ко всем сразу, тихо, доверительно говорит:

— Нам с вами домой нужно, домой, братцы. А то поздно будет.

— Наш дом рядом, — говорит тот из них, что помоложе. Мы вот тут, на краю парка живём.

— Я говорю: домой. Туда, значит, к себе на Родину. Я же вам русским языком сказал.

Разговор принимал неприятный оборот, и я, простившись со стариками, направляюсь к дому. Семёныч догоняет меня и спрашивает:

— Вы, конечно, догадались, что это за публика?

— Да, я не однажды видел их, но не хотел бы вышучивать таким образом.

— Пусть знают: возмездие грядёт! Каждый из них получит по заслугам.

На это я ничего не сказал, а Семёныч затем долго не повторял подобных шуточек.

Однажды я встретил их с Кириллом Ивановичем во дворе нашего дома и услышал издалека громкий разговор. Кирилл Иванович был чем-то взволнован, говорил и размахивал руками.

— Да что вы ко мне пристали с этой вывеской? Полезайте сами под крышу и сдирайте её. Мне она не мешает!

— Позвольте! — вскинулся Семёныч. — Как это не мешает, если она портит весь фасад дома. Люди идут и смотрят: рука указывает пальцем в сторону двора и — аршинными буквами надпись «Фотомастерская». И идут к вам, идут, а мастерской нет. Как же можно терпеть такой непорядок?..

Кирилл Иванович всплескивает руками и поворачивается то вправо, то влево. Лицо его красное, глаза гневно сверкают.

— Послушайте! Отстаньте вы от меня с этой вывеской! Вам она мешает, вы и сдирайте. А мне она не мешает. Пусть хоть сто лет висит!..

Теперь всплескивает руками Семёныч.

— Да мне-то зачем эта вывеска? Я здесь не живу, а вы живёте. Вам и отвечать за порядок в доме и вокруг дома. Я недавно был в Германии. Так там во дворах и близ подъездов соринки не увидишь. А тут вы что развели?..

Кирилл Иванович плюнул и метнулся прочь к своему подъезду. Семёныч вслед ему рассмеялся и, повернувшись ко мне, заключил:

— Я с ним уж второй раз провожу беседу об этой вывеске. Пусть он мне ещё встретится, я его доконаю.

— Да зачем же вы его мучаете?

— Зачем?.. О-о, я знаю, зачем, но расскажу вам как-нибудь в другой раз. А в академию, если он попросится, вы его не берите. Скверный мужичонко!

Я простился и пошёл к своему подъезду.

Семёныч скоро и со мной соорудил каверзный эпизод. Он будто бы по моему поручению позвонил знаменитому математику академику Владимиру Ивановичу Зубову и предложил ему стать членом нашей академии. И, как мне вскоре доложили, Владимир Иванович будто бы ему сказал: «Я бы пошёл в вашу академию, но только в качестве её президента». Я много лет знал Владимира Ивановича, бывал у него дома, а он, будучи на сессии Академии наук СССР, заезжал ко мне на дачу. Сбитый с толку забавным казусом, позвонил Владимиру Ивановичу, сказал, что давно хотел пригласить вас в академию, но кто-то сделал это за меня. И будто вы изъявили желание не только стать членом нашей академии, но и возглавить её. Я этому обрадовался и видеть вас нашим президентом очень бы хотел. Владимир Иванович рассмеялся и проговорил своим приятным дружелюбным баритоном: «Дорогой Иван Владимирович! Да что вы такое говорите? Я рад, что именно вы избраны на эту должность, хотел поздравить вас, да, видимо, забыл. Я, конечно же, рад буду стать членом Славянской академии, если на то будет ваша поддержка. А сказал я так Семёнычу, потому что знаю, какой это несерьёзный человек, и знаю также, что он не является членом вашего коллектива. Простите меня за шутку».

Я был обрадован таким оборотом дел, решил, что мы примем Владимира Ивановича по квоте академика, я поработаю ещё с полгода, а там попрошусь в отставку и предложу его на своё место.

Зубов как нельзя лучше представлял тип учёных, которых мы приглашали в свой коллектив.

Я бы не исполнил своего долга перед родным русским народом, да и перед всеми другими народами недавно разрушенной Российской империи, если бы не растворил хотя бы узенькой щели, через которую можно заглянуть в то драматическое время, когда над нашей страной сгущались чёрные тучи приближавшейся исторической трагедии — обвала Российской империи. Лишь на краю пропасти, у которой оказалась Россия, главный сторож Нашего Дома Крючков сиплым голосом пролепетал: нас разрушают «агенты влияния». И трусливо отполз в кусты, спрятался от суда народа. Но «агенты влияния» уже были в Кремле, и на Старой площади в ЦК коммунистической партии. Они крепко вцепились в рычаги правления и потащили нас в пропасть. На тот период приходилась полоса моей активной журналистской, писательской и издательской деятельности; я видел много больше, чем рабочие и крестьяне, и теперь обязан поведать моим современникам и будущим поколениям русских людей о своих наблюдениях. Да, «агенты влияния», люди, старавшиеся утвердить у нас прозападные ценности, — по большей части это были евреи, полуевреи и связанные с ними кровным родством, а таких было много, на триста миллионов населения страны миллионов тридцать-сорок, — вся эта тайная, невидимая простым глазом рать не сразу забежала во все властные структуры; они, как тараканы, клопы и блохи, поодиночке и небольшими стайками заползали во все управляющие кабинеты и создавали ту, известную физикам и химикам критическую массу, при которой происходит взрыв. Они разогревали котёл, где скоро закипят этнические войны, о которых поэт напишет:

На этнической войне снайпер не стреляет,

На этнической войне пули не свистят…

На этнической войне фронта нет и тыла,

На этнической войне враг внутри страны.

Об этом теперь создано много книг; я и сам посвящаю все свои писания исследованию этого процесса, стараюсь показать борьбу сторон, силу врага и слабость наших рядов. Не стану тут повторяться, но теперь из глубины колодца, в который нас погрузила история, я всматриваюсь в небо, где сияют звёзды и ещё не погасла для русского народа надежда, и вижу многое из того, что не успел или не сумел ещё сказать в своих книгах. А сказать, ох, как надо! Ведь мне без одного дня восемьдесят. Ведь сверстники мои, свидетели разыгравшейся в нашей судьбе трагедии, уходят. Снаряды всё ближе ложатся и в моём квадрате. Надо рассказать, надо прокричать не однажды уже слышанное нашими предками: «Люди, будьте бдительны!..»

Итак, повторяю: тараканы, клопы и блохи заползали к нам под рубашку не сразу. Мы давно слышали шелест их лапок, растекавшийся по всему телу чесоточный зуд и ловили их по одному, прижимали к ногтю, но разглядеть всю рать паразитов не могли.

Капитан, стоявший у руля государства, Сталин, увидел их раньше других, давал им щелчки по носу и лишь в конце своей жизни замахнулся кулаком, хотел ударить, но… не сумел. Не хватило ему мудрости и силы, хотя как раз в то время и кричали о нём на всех углах: и мудрый, и великий, и такой уж полководец, что равного ему во всём свете и не было. Но и такой вот полководец — не сумел.

Я как раз в то памятное для всего человечества время работал собственным корреспондентом газеты «Сталинский сокол» при штабе Московского округа Военно-воздушных сил, которым командовал генерал-лейтенант Василий Иосифович Сталин, сын вождя. И хотя по малости своего чина общался с ним редко, но кое-что видел.

Пёстрые картинки того времени я изобразил в книге «Оккупация». Заметьте, «Оккупация». Я не оговорился, не прилепил на обложку книги бездумное слово. Именно, оккупация. Ни больше и ни меньше. Оккупация. И это сразу после войны! Какая же оккупация, если мы только что отбросили эту самую оккупацию и оставили на полях сражений двадцать миллионов ребят?.. И, все-таки, повторю ещё раз: оккупация! Одну, немецкую, отбросили, а другая, американо-еврейская, уж брала в кольцо великую Российскую империю. Американский дипломат, наблюдая в 1945 году Парад Победы на Красной площади, заметил: «Ликуют! А того не понимают, что война с ними только начинается». И Сталин видел начало этой новой войны. Видел, конечно, не мог не видеть, но по какому-то наваждению творил невероятное: Жукова отправил в ссылку командовать игрушечным Одесским военным округом, Рокоссовского шуганул ещё дальше в Польшу, куда-то запрятал Кузнецова, расстрелял умнейшего из своих приближённых и убеждённо русского человека Вознесенского. А с кем же остался? Пляшущий еврейский танец под музыку еврейки-жёнушки хитрец со славянской физиономией Молотов, маршал с лакейской душонкой — и тоже под еврейским каблучком — Ворошилов, старичок с козлиной бородкой Калинин — и он, женатый на иудейке, тоже приплясывал еврейскую ламбаду, а дальше уж и вовсе хоть плюнь: Берия, Мехлис, Каганович, Микоян… Ни одного русского человека! Заметьте: ни одного! Ведь не назовёшь же русским русского, женатого на еврейке! И с этой-то рок-бандой да на «агентов влияния»!.. Чем не суворовский ход: Кагановича бросить на Мехлиса!

Не видели солдаты, пришедшие с войны, как за спиной у них разыгрывалась новая трагедия. С одной стороны, вроде бы власть здоровых сил — рабочих, колхозников, русских учёных, изобретателей. Эти тащили вперёд паровоз истории, двигали Россию к изобилию, в космос, ко всесильным ракетам… С другой стороны, Кремль, Старая площадь, обкомы, райкомы коммунистической партии. Сюда, словно ядовитые змеи, сползались «агенты влияния». Я в то время хотя и не часто, но бывал в ЦК партии на Старой площади, видел там молодцов, приготовлявшихся к генеральному наступлению по всему советскому и европейскому фронту. Если их окинуть проницательным взором, то можно было разглядеть каких-то юрких, текучих, как ртуть, мужичков в возрасте от тридцати до пятидесяти лет. Если вы русский и идёте к ним навстречу, они улыбаются, кланяются, а если повернётесь и пойдёте от них — сверкнут огневым нелюдским взглядом и угрожающе прошипят. На лицо они вроде бы русские, но это если на них смотрит человек малознающий и ещё меньше думающий. Но даже и у него мелькнёт странная мысль, что все они чем-то друг на друга похожи: и лицо, и волосы, и глаза… Иногда слышишь, как их называют черненькими русскими. Другой, глядя на такого, обронит: полтинник, то бишь полуеврей.

Вот таких-то во властных коридорах становилось всё больше.

Меня же на этих волнах нашей новейшей истории качало с какой-то остервенелой яростью. От Васи Сталина я потом попаду к другому принцу, Алёше Аджубею. Нет, он не был сыном очередного владыки, он был женат на его старшей дочери Раде Никитичне. И груб был его тесть, и малограмотен, и таких бед натворил в России, что о них только в страшной сказке и можно рассказать. И храмы православные рушил, и кукурузу в Приполярье сеял, и Крым от России отрезал, но главное зло, которое творил этот гололобый дьявол, — тоже, кстати, сталинский питомец, — он множил возле себя колонну вот тех самых вездесущих проворных людишек, которых потом трусливый и гнусный предатель Крючков назовёт «агентами влияния».

С Аджубеем я работал в «Известиях». Он был главным редактором, а я… и здесь был невелик чином, но все же — специальный корреспондент, а затем и экономический обозреватель. Да ещё время от времени попадал в группу «писателей» докладов для владыки.

Одним словом, и тут кое-что увидел. И рассказал об этом периоде своей жизни во второй воспоминательной книге «Последний Иван». И не забыл осветить период жизни, когда работал в издательстве. Тут я, что называется, сунул нос в самый глубокий тайник наступившего для России времени. То были годы, когда тучи новых потрясений уже начали сгущаться над страной.

Около пяти лет я варился в котле книгоиздательского дела; не всё, конечно, и тут я видел, но жизнь обязывала заглядывать в такие уголки, где суетно и уже нетерпеливо копошился враг и первые отряды его невидимых колонн по временам выползали из укрытий. Этих «смельчаков» трусливые чекисты тогда называли безобидным и мало кому понятным словом «диссиденты».

Как я уже рассказал в «Последнем Иване», неожиданно и дерзко вышибли из кресла нашего главного редактора Андрея Дмитриевича Блинова. По заведённой у нас с ним привычке я после работы по пути к себе на дачу заезжал к нему в Абрамцево и, как правило, заставал его в домашнем тире. Он сидел в плетёном кресле, а перед ним на столике лежала коробочка с патронами для мелкокалиберного пистолета, он неспешно доставал заряды и целился в круг, отстоявший от него метров на двадцать пять. Целился долго, старался попасть в десятку. Я подходил к нему, говорил:

— Готовитесь к войне? Или на дуэль кого хотите вызвать?

Андрей Дмитриевич пожимал мне руку и предлагал сесть в кресло с ним рядом. Обыкновенно он ничего не отвечал, а устремлял взгляд в тёмную чащобу леса, думал.

Я продолжал:

— Неужели опять нам придётся воевать?

Андрей Дмитриевич отвечал:

— Полагаю, нет, не придётся; для войны нужна мобилизация народа, нужен клич лидера: «Родина в опасности! Всё для фронта, всё для победы!» А у нас нет лидера. У нас и на самом верху диссиденты сидят».

И, с минуту помолчав, заключал:

— Воевать никто не будет. Не с кем воевать. Врага-то наш народ не видит. Он, враг, в Кремле и на Старой площади сидит. Оттуда будут подаваться директивы, а зевакам останется наблюдать, как у нас всё рушится и уничтожается. Мы, фронтовики, тоже будем в толпе зевак. Так-то, Иван. Другого пути и нам с тобой не дано.

Блинов вскидывал на прицел пистолет и ещё добавлял:

— Впрочем, ты-то, может, ещё и повоюешь, а я-то уж нет, время моё уходит.

Ему было шестьдесят пять, а мне подбиралось к пятидесяти. На фронте мы оба были комбатами; он — командир мотострелкового батальона, а меня в девятнадцать лет назначили командовать артиллерийской батареей. Андрей Дмитриевич и после войны прошёл большую школу жизни, в сравнительно молодые годы работал главным редактором областной газеты «Кировская правда», потом во время сталинских чисток, когда газеты, журналы, издательства пытались вычистить от евреев, его вызвали в Москву и он стал членом редколлегии «Литературной газеты», а потом ответственным секретарём самой многотиражной газеты «Труд» — она выпускалась двенадцатимиллионным тиражом в то время, когда «Правда» имела тираж пять миллионов, а «Известия» — семь. Одновременно он писал книги и был известным писателем; очевидно, потому его вскоре назначили главным редактором «Профиздата». Ну, а потом уж он занял и более высокий пост — стал главным редактором издательства «Современник».

«Современник» — давняя мечта российских писателей, тех, кто жил на периферии. Много лет хлопотали о нём литературные генералы и рядовые писатели. Наконец звёздный генсек Леонид Ильич Брежнев согласился, и издательство открылось. Оно было очень большим, в нём печаталось триста пятьдесят книг в год; каждый день — книга. И непременно новая, только что написанная, и что очень важно — художественная. Пять полиграфических фабрик и комбинатов придавалось этому издательству. Такого книгоиздательского монстра не было в мире.

Андрей Дмитриевич более, чем кто-либо, подходил на роль главного редактора. Он был писателем, имел большой опыт журналистской работы, знал издательское дело. Я в то время работал в Государственном комитете по печати и был заместителем главного редактора всех издательств России, но министерская работа мне была не по нутру, и я был рад принять предложение Блинова стать его первым заместителем. И всё бы хорошо, но у нас обоих обнаружился один серьёзный недостаток: мы оба с ним русские — и по рождению, и по убеждениям. «Чёрненькие русские» скоро уговорили самого большого своего «пахана», — Брежнев был тоже из них, — и он согласно кивнул головой: «Убирайте». Я автоматически занял место Блинова, и на то быстро последовал приказ министра Николая Васильевича Свиридова, — он, кстати сказать, тоже был из сталинского призыва, то есть русский, но я знал: должность, к которой он меня допустил, утверждалась на самом верху. А там действовал принцип, заведённый серым кардиналом Сусловым. У него была своя система назначения лиц на подобные посты. Я уже однажды занимал должность, подпадавшую под его руку: был экономическим обозревателем «Известий», и, когда меня утверждали, кто-то из евреев мне шепнул: утвердят! Ты входишь в число восемнадцать. Я спросил, что означает это число? И еврей, желая показать свою осведомлённость, сказал: восемнадцать процентов вам, русским, а все остальные — наши. И, торжествующе улыбаясь, добавил: да, ваши восемнадцать процентов. Пока ещё восемнадцать.

Знал я также и то, что на момент назначения меня главным редактором русское число сжалось, как шагреневая кожа. Но вот до какой цифры сжалось, я не знал.

Блинову сказал:

— Мы знали, зачем тебя вызвали в ЦК: есть у меня там свой человек, он позвонил. Доложил, что собрались вы в кабинете секретаря ЦК по идеологии Зимянина.

— Да, это так, собрали нас у Зимянина. Сначала пытались решить дело миром; предлагали мне самому подать в отставку. Дескать, ты старый, инвалид войны, у тебя давление… — уступи пост молодому.

Я спросил:

— А кто этот молодой?

— Ну, это уж, — вспылил Зимянин, — мы тут решим.

— Решите, конечно, но я бы хотел знать, на кого оставляю издательство.

Назвал моё имя.

— Если на него — я, пожалуйста, отойду. А если кто другой, то я ещё и подумаю.

И тут закипела свара. Меня защищал Свиридов, бился как лев, но… судьба моя была предрешена, и мы скоро это поняли. Я молча поднялся и, не прощаясь, вышел из кабинета. Вот так-то, Иван, я отыграл свой вист, очередь за тобой.

Мы долго сидели молча; то он пальнёт по мишени, то я, а потом Андрей Дмитриевич продолжал:

— Тебя они не станут скоро снимать, подержат в подвешенном состоянии, а уж затем посмотрят, как с тобой поступить. Им, видишь ли, и русские нужны. Своих-то на все дыры не хватает. Это явление ещё Булгаков заметил и формулу вывел: Швондеры и Шариковы. Шариков, если уж предавать решился, идёт до конца и в свою гнусную деятельность привносит русский талант, которого у евреев нет, и наше русское бычье упорство. Среди всех прочих способностей у нас, русских, есть и ещё одно, совсем уж редкое умение: наш брат, если становится предателем, привносит в свою деятельность некий артистический элемент: он предаёт лихо, безжалостно, и всё, что попадается у него на пути, рушит с нашей славянской бесшабашной удалью. Впрочем, случаются примеры, когда русский человек одумается, явится с повинной, как это в известной песне сделал разбойник Кудеяр, запросивший прощения у мира людского. С евреем такого не бывает. Желание рушить всё на свете, губить живые души у него изначально заложено в генах. Их потому и теснят отовсюду, и боятся, и гонят. Тут, между прочим, и заложен инстинкт самосохранения человечества и самих же евреев. Это как у Дарвина есть описание острова, где живёт большая жирная муха и в тихую погоду размножается так быстро, что грозит под своим слоем погрести на острове всё живое. Но природа не дала этой мухе сильных крыльев, и она, как только поднимется ветер, сбрасывается в океан. Слабые крылья у еврея — это его характер. В сотворении зла еврей не знает меры. Чубайс однажды прокричал: больше наглости! Больше наглости!.. Как ни странно, но это вот генетическое свойство еврейского характера — безграничная наглость — и есть охранительный механизм выживания евреев. Их, как засохшую траву перекати-поле, гонит по миру ветер истории, но их количество не убывает, жид вечен! Сброшенный с одного континента, он перебирается на соседний и так кочует с одного края земли на другой.

Андрей Дмитриевич, хорошо разглядевший за свою долгую жизнь еврея, пояснял:

— У сионистов стиль таков: долго не утверждать в должности неугодного им работника. Человек в таком положении как бы проходит экзамен на послушание. Он во всём осторожен, боится неудовольствия начальства. А они смотрят: авось, и одолеет в себе гордыню, будет сидеть смирненько, как овечка, тогда его утвердят, а будет огрызаться, показывать зубы — так и не прогневайся, укажут на дверь.

— Ну, этого-то как раз они от меня не дождутся.

— Да, я знаю тебя. Но характер свой проявляй дома в отношениях с женой, а когда речь идёт о больших государственных делах, тут он, наш характер, и не всегда бывает уместен. На высокой должности, как в бою, осмотрительным быть приходится; знать свои силы и учитывать силы противника, прикидывать, где и как поступить, и при надобности уметь смирять буйство своей натуры. Ты же помнишь, как на фронте мы врага высматривали. Бывало, в бинокль-то смотришь, смотришь… У тебя-то, наверное, бинокль особый был, морской. Так вот, смотришь и считаешь, считаешь силушку вражью, стоящую перед тобой: танки, пушки, миномёты разные. И принимаешь решение, стоит ли лезть на рожон иль поглубже в окопы залечь да к обороне приготовиться.

— Мы, пушкари, тоже, конечно, считали, но больше думали о том, как бы прицелиться поточнее да ударить покрепче. А если самолёты на тебя прут, — батарея-то у меня зенитная была, — тут уж и считать некогда; бей изо всех стволов да темп огня ускоряй, чтобы жарко им было и от страха глаза из орбит вылезали. Они тогда если и бросят бомбы, то бесприцельно, куда ни попадя, и мечутся по сторонам, точно лошади от стаи волков. Я ведь, как тебе известно, и сам немного на самолётах летал, и знаю, как лётчики зенитного огня боялись, особенно на малых высотах. Тут тебе так и кажется, что снаряд вот-вот под сиденье саданёт.

Умный был Андрей Блинов, и даже можно сказать, большого ума человек. Он хотя и окольными путями, намёками разными, но хотел бы меня от решительных действий предостеречь. Сам-то он был и мудрым, и порядочным, но, как мне тогда казалось, слишком осторожничал. На всех должностях, которые он занимал в Москве, он именно и слыл за человека, умеющего идти на компромиссы.

Едва ли не каждый раз, следуя на свою дачу, я сходил на платформе Абрамцево и шёл к Блинову, знал, что он ждёт меня, со мной к нему является частица той жизни, которая отлетела от него, и теперь уж навсегда.

Беседы наши продолжались.

Сердцем я слышал: Митрич, как мы его иногда называли, хочет внушить мне стиль поведения, позволивший бы подольше продержаться в его кресле. Поставив в беседке на плетёный стол графин клубничного сока и привалившись к отструганному им самим и хорошо прилаженному квадратному столбику, говорил:

— Ты должен помнить, какая армия писателей за тобой стоит, примерно семь-восемь тысяч человек. Смелее выдавай авансы, высылай редакционное одобрение, — особенно молодым, не состоящим ещё в Союзе писателей. В год-то можно пятьсот-шестьсот рукописей одобрить. Триста пятьдесят напечатаешь, остальные в резерве держи. А их, если в Москве напечатают, так и в члены Союза писателей примут. Так за три-четыре года можно переломить ситуацию в писательском мире, разумеется, в пользу русских. Сейчас-то писателей из двенадцати тысяч едва и половину русских наберёшь, а тогда будет семьдесят процентов. Они-то нас хитростью берут, а и мы не лыком шиты. Процесс-то с одобрением рукописей в тайне от Кочемасова, от Яковлева, да и от Михалкова держи, а пока-то они спохватятся, ты уж и нос им утрёшь.

— Да, это так, я и всегда стремился смелее завязывать финансовые узлы с писателями, но даже и Свиридов, наш министр, не любит, когда мы деньги в авансы перекачиваем.

— Свиридов — человек наш, поворчит-поворчит и отступится, а вот Яковлев, Кочемасов из Совета министров, и наш Серёга Михалков из Союза писателей — те не любят, когда денежки в русские карманы текут.

Яковлев — будущий главный перестройщик, разрушитель нашей державы, особенно был злой и вездесущий, у него в каждом издательстве, в редакциях газет и журналов соглядатаи сидели, обо всём доносили. Мафия «черненьких русских» у нас на глазах разрасталась, каждый из остававшихся на важном посту русский становился Штирлицем, должен был усваивать методы борьбы с ними, незаметные для них, уметь обводить их вокруг пальца, обманывать. Такими качествами обладал министр по печати и издательствам Николай Васильевич Свиридов. В книге о пьянстве русских писателей я о нём так написал:

«Закончив дела, поднялся, сказал:

— Может, пройдёмся по Москве, а?.. По морозцу-то — хорошо!

Спускаясь по лестнице со второго этажа, продолжал:

— Хожу мало — вот что плохо. Телеса деревенеют.

Работал он очень много, являлся в комитет в восемь и уходил в девять-десять. Он был строг, но справедлив, неприветлив, но доступен. К нему мог прийти каждый, он внимательно выслушивал, обещаний лишних не давал, но искренне стремился помочь человеку. Нельзя сказать, что его любили, но комитет при нём работал четко, во всех звеньях поддерживалась строгая дисциплина. Впрочем, даже за немногие месяцы работы в комитете я отметил одну особенность: на ключевые посты в издательства, типографии он ставил людей деловых, честных — патриотов. И если сверху сильно нажимали, кого-то проталкивали, он упирался, доказывал несостоятельность кандидатуры, но затем всё-таки сдавался. Мне такая позиция председателя не нравилась, я говорил об этом Карелину, но наш мудрый ПАК, или «Хитрый лис», как его ещё называли, всегда защищал Свиридова. Говорил, что если бы он поступал иначе, он бы не сидел так долго в кресле министра. А ещё ПАК высказывал догадку: «Очевидно, там вверху есть законы, о которых мы не знаем».

Так или иначе, но всякий раз в подобных случаях авторитет Свиридова в моих глазах понижался. Однако могу заметить, что в сравнении с нынешним хаосом и всеобщим разорением, то время мне кажется раем, и я не могу представить, удастся ли нам когда-нибудь наладить тот порядок в книгоиздательских делах России, который был при Свиридове».

То было время беспрерывных потерь, которые мы несли в третьей мировой войне, холодной, как её тогда называли. И когда ныне я размышляю об этих потерях, я думаю о наших главных просчётах, о том, почему же мы беспрерывно отступали и так и не могли собраться с силами и перейти в решительное наступление, как это мы сделали во время Второй Отечественной под Москвой, а затем и под Ленинградом, под Сталинградом, под Курском и на Днепре?..

Я кончил войну, когда мне было всего лишь двадцать один год, а в 1949 году закончил Высшие курсы военных журналистов и попал на работу в центральную газету Военно-воздушных сил «Сталинский сокол». Увидел, как работают здесь редактор полковник Устинов, другие руководители газеты. Они были тихие, смирные, очень боялись звонков из ЦК партии. Все замирали, если редактор, начиная совещание, упавшим голосом говорил: «Звонили из ЦК…» И когда один из наших сотрудников лишился разума, он бежал по коридору и кричал: «Мы звонков не боимся!..»

Потом я демобилизовался, учился в Литературном институте. Меня выбрали секретарём партийной организации, и я видел, как боится того же ЦК директор института Иван Николаевич Серёгин.

А уж потом работал в «Известиях» — и здесь редактор Константин Александрович Губин сидел в своём бухаринском кабинете и боялся шелохнуться: как бы не разгневать людей со Старой площади.

А между тем, холодная война уж полыхала вовсю, бои гремели в городах и весях Российской империи, во всех странах Запада и Америки. Москва задыхалась от дыма и гари. Впрочем, без выстрелов и пожаров, война-то была «холодной». Фронт проходил через сердца и души. Линию фронта различали лишь немногие — те, кто понимал, кто был посвящён. Про себя могу сказать: я хоть и немного видел, но поскольку был на передовой, то есть в колонне журналистов, то, конечно же, слышал раскаты боёв, и даже мог различать, кто свой, а кто чужой. Я был один из тысячи. И тут-то, по-моему, и кроется главная причина нашей слабости: нас, посвящённых, было мало. Враг же, сплочённый по сложившейся тысячелетиями кагальной системе, шёл на нас стройной, хорошо слаженной колонной, и в рядах её были все до единого соплеменника, и старые, и малые, и женщины, и даже дети. Со всего мира шла ему поддержка, щедро валились потоки денег — начиналась битва зрячих со слепыми, посвящённых с непосвящёнными. В Америке непосвящённых называют оболтусами. Русские почти все были оболтусами, и только единицы кое-что понимали, кое-как прозревали. И тяжко нам было, этим единицам, ох, как тяжко!.. А если к этому прибавить, что в генеральном штабе сидели «черненькие русские», и верховный главнокомандующий тоже был из них, тут мы и получим ту необычайно драматическую, даже трагическую картину! Она как-то незаметно и самым коварным образом вызрела внутри русского общества и была видна только одной воюющей стороне — нашим врагам.

Если когда-нибудь смелый и прозорливый историк возьмётся написать эту новейшую страницу жизни человечества и в отдельности России, он обязан будет воздать должное мировому еврейству: оно, вооружённое опытом тысячелетней борьбы за своё выживание, навязало русским стратегию, доселе нам незнакомую, невиданную. Тут, пожалуй, и сам Суворов, не знавший поражений ни в каких войнах, впал бы в отчаяние.

На всех парах мы летели к пропасти и в конце второго тысячелетия в неё свалились. Русский народ, в недавней войне положивший на лопатки Европу, лежал на дне оврага почти бездыханный. Он, как сказочный богатырь, рухнул от прикосновения вонючих лапок ядовитой жабы. О, Господи! За что ты наказал нас так жестоко? Неужели наша всесветная доброта, и доверчивость младенческая, и любовь всеохватная, — неужто и эти извечные добродетели способны разгневать тебя и вызвать твою немилость?..

Иной читатель возразит: «Ну, это всё слишком сильно сказано: Пропасть… на дне оврага!..» И тут я вынужден призвать на помощь читателей, от которых приходят письма. Вот только вчера я получил отзыв на недавно вышедший роман. Пишет мне из города моей юности Волгограда Калашникова Эльвира Дмитриевна:

«Дубинушка» очень интересный роман. Прочла на одном дыхании. Как всегда, восторгаюсь красочным приятным слогом… Так восхитительно описан современный быт казаков Волгоградской области и засилье здесь кавказцев и чеченцев, а в городе всяких коганов, швондеров, шустерманов.

Очень хороший конец в романе, дай Бог, чтобы проснулся русский народ, отрезвел, но пока до этого ещё далеко, пока деревня, как и город, спивается; споили всех 50-, 40-, 30-летних. Одиноких «мамашек» много в любом возрасте, а это страшно, особенно для мальчиков, будущих защитников Родины. Женщин в Волгоградской области на 250 тысяч больше, чем мужчин, и не все они пенсионного возраста, а это — катастрофа. Деревня обезлюдела. Пространство между Доном, Хопром и Волгой в нашей области, богатейшие места, красивейшие, всё больше захватываются нерусью. Были колхозные деревни по 200 домов, теперь не более 10 подворий, в основном брошенные старики, а растут чеченские да иные аулы, разводящие скот. Прописываются по 70 человек по одному адресу. Русских алкашей превращают в рабов — за кормёжку на полуголодном пайке. Рынки и магазины держат в городе тоже кавказцы, а крупные супермаркеты — «москвичи».

Но вернёмся в райскую беседку на даче Блинова и вспомним наши дружеские, — впрочем, уже тогда тревожные, невесёлые разговоры о делах родного нам издательства, о той обстановке, которая складывалась в середине семидесятых годов в русском государстве — империи, занявшей к тому времени главенствующую роль в мире и уж набросившую смирительную рубашку на источавшую смрад, но ещё могучую Америку.

По свидетельству православных писателей, в четырнадцатом или пятнадцатом столетии заползли в нашу церковь жидовствующие иереи и развели они на нашей земле великую смуту, начались гонения на русских пастырей, изгонялся, выветривался отовсюду русский дух. С тех пор церковь наша, как огня, боится жидовствующих, быстрее других видит и слышит иудея в рясе, потому-то Ленин со своим главным помощником евреем Свердловым и рассылали гневные директивы: стрелять священников, стрелять быстрее и как можно больше. А жидовствующий самодур Хрущёв, человек неизвестного рода и племени, за десять лет своего правления разрушил десять тысяч православных храмов и требовал от местных властей, чтобы каждый день в каждую русскую деревню, даже небольшую, завозили машину водки и пива. Не понаслышке говорю об этом, не по каким-то справкам и источникам; работал я в то время собственным корреспондентом «Известий» сначала по Южному Уралу, а затем по Донбассу. Пытался бороться с этим, писал статьи, да умные люди мне сказали: за церкви не заступайся и о трезвости для народа забудь думать — иначе шею свернут.

Мы с Блиновым собирались и «плакали в тряпочку» уже в то время, когда раздавались первые раскаты боев войны, которую ныне назвали информационной. Мы с ним держали рычаги одного из самых мощных орудий этой войны: Блинова отодвинули, я оставался.

Но кто же стоял над нами? Одного читатель знает: то был министр по печати, издательствам, типографиям и книжной торговле. Пост его был очень важным, может быть, на то время наиважнейшим, сравнимым разве что с должностью начальника органов государственной безопасности, министра обороны и нескольких других лиц. Бывший фронтовик, сильный, мудрый и даже прозорливый человек. Для него был один охранительный механизм, о котором я узнал позже: снять его с должности можно было только при единогласном решении всех членов Политбюро.

Узнал я об этом механизме лишь после того, как мне однажды позвонил Дмитрий Степанович Полянский, член политбюро, первый заместитель председателя Совета министров и министр сельского хозяйства. Он прочитал недавно вышедший мой роман «Подземный меридиан» и позвонил. Говорил дружеским, доверительным тоном и самыми лестными словами отзывался о романе.

Я заметил:

— В газетах его ругают.

Полянский воскликнул:

— Таковы наши газеты! Но вы не огорчайтесь. К счастью, бывает такая критика, которая лучше всякой похвалы. Но это уж разговор не телефонный.

И пригласил меня к себе, чтобы познакомиться поближе.

Я пробыл у него в кабинете около двух часов, а может, и больше. И никому я не говорил о своём визите к высокому человеку, но Свиридов каким-то образом узнал о нём и при встрече спросил, о чём у нас была беседа. Между делом поинтересовался, не заводил ли Полянский разговор и о нём. Я сказал, что разговор такой был и я, конечно, отозвался о своём министре в самых благожелательных тонах. Свиридов поблагодарил меня и заметил:

— Это для меня очень важно, потому что для решения о снятии с должности министра нужно единогласие всех членов политбюро.

Я встревожился:

— А разве есть такая опасность?

— Опасность такая давно нависла над каждым из нас; ты уж, наверное, заметил, что на нашего брата, русского, а особенно на фронтовиков, давно идёт охота.

Такая вот война исподволь закипала на нашей земле. Скоро мы её проиграем и попадём в оккупацию к мировой еврейской буржуазии. Теперь-то мы можем удивляться, как это незаметно, бесшумно и внезапно произошло. И не на каком-нибудь одном клочке земли российской, а сразу на всей гигантской территории Империи Русской — от морей полночных, западных до берегов морей восточных.

На этот раз в схватке Бога с дьяволом победил последний.

Наверное, следующим за нами поколениям русских, и не только русских, будет любопытно знать, а что же это за люди, сумевшие победить нас, подвести к черте всеобщего вымирания? Может быть, перед нами было войско богатырей, бойцов, кованных из чистой стали?..

Я видел каждого, кто теснил меня и моих товарищей, кто одного за другим выщёлкивал нас из боевых окопов. Это были люди незаметные, чужие и непонятные. Их как бы всех пометил Господь хотя бы одной и едва заметной сатанинской метой. На роль их полководца однажды выпрыгнул вертлявый болтунишка с печатью Америки на лбу. Богомольные старушки смотрели на него и крестились, говорили: «Да он же дьявол, на лбу-то у него печать сатаны!» Такую же печать я наблюдал и у каждого, кто стоял над нами и выслеживал момент, когда можно будет ударить по нам из своей бесшумной пушки. Вот один из них: при всех царях после Сталина он возглавлял Союз писателей. Поддерживал евреев, теснил русских. Я это испытывал на себе. И что же?.. Этот лидер самой высокой русской интеллектуальной элиты имел дефект речи, причем такой заметный, что собеседники, слушающие его, отворачивались, чтобы скрыть улыбку. Бог шельму метит — говорят православные люди. Так же были помечены и все остальные чиновники, стоящие над нами.

Наше издательство курировал Казимир Львович Гориславский. И молод, и хорош собой, и на еврея не похож, на русского тоже, — но что же за человек был, этот Казимир Львович? Бывало придешь к нему, а он улыбается. Ничего не говорит, а улыбается. И если издалека смотреть на его улыбающееся лицо — вроде бы приятно, и будто бы он рад тебе, но вот подходишь к нему ближе, садишься у края стола… Улыбается. И кивает головой. И что бы ты ему ни сказал, кивает головой, но в глазах холодок. И какой-то неприятный холодок, стылый и неживой. И когда ты выложишь перед ним все свои просьбы, этот холодок превращается в ледяной, а из глаз сыплется мелкий колючий снег. И ни одного вопроса с ним решить не удаётся. И постепенно холод из его глаз перетекает в твою душу. Тебе зябко, неуютно, ты встаёшь и кивком головы прощаешься. Вроде бы и ничего не случилось, и ничего обидного он тебе не сказал, но вопросы-то не решены! Пойти бы к другому чиновнику, добиться бы всё-таки своего, а — нельзя. Он ваш инструктор и обходить его не положено.

И такие-то вот люди окружали нас плотным кольцом, их становилось всё больше и больше. Где только таких находили? В жизни-то обыденной их вроде бы и не было.

Как бороться с ними, мы не знали.

Они теперь у власти. Их немного, но они заняли все ключевые посты и, главное, деньги. За деньги нанимают себе охрану, за деньги подкупают предателей.

Русские люди, оглушённые телеящиком, зомбированные сонмом колдунов и прорицателей, накаченные ядовитым пивом и грязной водкой, очумело таращат на телеэкран глаза и не могут понять, что происходит на белом свете. Им как-то показали разгуливающего на черноморском пляже министра культуры. Низкорослый, тучный и сутулый, он ходил между людей и пугал всех своим видом. Он весь от шеи и до пят был покрыт густой чёрной шерстью и больше походил на гориллу, чем на человека. Маленькие дети бегали за ним, а женщины от него шарахались. Кто-то подошёл к нему, — видимо, охранник, — и сказал что-то на ухо. Министр медленно оделся и удалился. Люди потом долго гадали: а разве такое бывает, чтобы человек был так густо покрыт плотным и даже будто бы кудрявым слоем шерсти?..

Этот министр потом выступал по телевидению и говорил о праве артистов и писателей на матерщину. Не удивительно, что при нём с экрана телевизора окончательно были изгнаны русские песни, русские танцы и даже уж русские лица перестали появляться на экранах. Бесовщина хлынула изо всех щелей и заполнила всю нашу жизнь.

Могут сказать, что такого не бывает, автор нас пугает и говорит неправду. Но ведь ещё Пушкин наблюдал такое явление в жизни русского общества. Вот его стихи:

Гляжу: гора. На той горе

Кипят котлы; поют, играют,

Свистят и в мерзостной игре

Жида с лягушкою венчают.

Выходит, и тогда дьявол налетал на нашу землю, но только-то деды наши и прадеды не давали ему разгуляться, прогоняли прочь с земли русской. Раньше-то мы любого одолевали, а вот теперь… И всё потому, что не видим врага и не знаем, как с ним бороться.

Однако же сильно я отвлёкся и забыл об академии. А ведь я хотел рассказать об академии. Если уж судьба привела меня и в этот коллектив, да ещё возложила на меня обязанности руководителя, как же не рассказать об этом периоде моей жизни? Повторяю: это питерский период. Теперь идёт восемнадцатый год с тех пор, как я осел на берегах Невы, чем немало удивил друзей московских и петербургских. Все они дружно говорили: питерцы стремятся перебраться в Москву, а этот… в Питер. Ну, не чудак ли?

Может быть, кому-то и покажется моё решение чудаковатым, тем более что в Москве-то у меня и квартира, и дача под Сергиевым Посадом, и друзей, приятелей, знакомых целый легион. Ведь прожил-то я там без малого сорок лет! Но, видно, так на роду написано.

Желающих влиться в наш академический коллектив много, и отбор кандидатов строгий.

Не стану утомлять читателя подробностями. Расскажу об учёном, пожелавшем стать членом нашей академии, и я уж стал оформлять документы, но… внезапная смерть вырвала его из наших рядов.

Владимир Иванович Зубов…

Впервые я услышал это имя в начале семидесятых. В издательство «Современник» приехал профессор Ленинградского университета и предложил сборник стихов заведующего своей кафедры Владимира Ивановича Зубова. При этом сказал:

— Править ничего нельзя. И сокращать, выбрасывать — тоже. Автор на этом настаивает.

Редактор возразил:

— У нас над каждым сборником стихов идёт серьёзная работа. Мы даже классиков, если они живые, правим.

— Мне так сказал автор: править нельзя. Он не может отвечать за слова и строки, которых не писал.

Прошло некоторое время, и рукопись автору вернули. Слышал я фамилию ученого, он был крупным математиком, но я, далекий от сферы его деятельности, не знал подробности его биографии. Случайно о нем заговорили в доме академика Кондратьева, когда я был в гостях у него в поселке Комарово на берегу Финского залива. Кирилл Яковлевич, ректор Ленинградского государственного университета, рассказывал о важных открытиях Зубова, которыми заинтересовался сам председатель правительства Николай Алексеевич Косыгин. Он будто бы высказал идею создания в Ленинградском университете специального факультета с назначением академика Зубова пожизненно деканом этого факультета.

Год или два спустя я вновь приехал в Ленинград и остановился в Комарово на даче академика Фёдора Григорьевича Углова. Получил приглашение Владимира Ивановича вместе с Угловым посетить его. Признаться, мне было неудобно явиться в дом к человеку, которого в свое время в нашем издательстве отказались напечатать, но Фёдор Григорьевич сказал, что Зубов не обидчивый и эту историю не ставит мне в вину.

И вот нам открывает дверь своей обширной квартиры академик Зубов. Я к тому времени знал, что Зубов ещё в детстве потерял зрение, и невольно обращаю внимание и на то, как он нас встречает, как ориентируется, здоровается. А он ведет себя так, будто и нет у него проблем со зрением. Провел по коридору, раскрыл дверь своей комнаты и подождал, пока мы пройдем в нее. Здесь каждому показал стулья, сам сел у торца стола и обращался то к Фёдору Григорьевичу, то ко мне. Узнав, что моя дача под Москвой находится поблизости от Абрамцево, сказал, что там живет его учитель великий математик академик Иван Матвеевич Виноградов. И заметил, что Виноградов недавно осуществил свою заветную мечту: разработал стройную систему простых чисел и создал теорию этих плохо управляемых величин. Может быть, я выразился не совсем так, как сказал Владимир Иванович, но тогда я понял его слова именно так.

Комната Владимира Ивановича большая, в ней много книг. Его супруга Александра Фёдоровна, как и он, занимается наукой, у них шестеро детей, и все они пошли по стопам родителей.

Поразительно было то, что Владимир Иванович ничем не обнаруживал своего физического недостатка. Каждому показывал, где что лежит на столе, говорил: «это я купил», «люблю это варенье», «вот это я варил сам» и так далее.

Рассказывал, что встает он в пять часов утра и идет гулять. Ходил он по набережной Невы и, видимо, по местам, где протекало его детство, и многие дома, строения он помнил с тех времен и охотно о них рассказывал. «Слева между серым и желтым домами был склад, там были горы ящиков — смотрю как-то, а их и сейчас там много».

Или: «Я люблю бывать вон на том мостике и наблюдать за рекой. Вода живет по своим законам, — мне иногда хочется создать математическую модель её движения».

При этом покажет рукой на мостик через канал.

К моему счастью, о стихах он не вспомнил, и мне не пришлось оправдываться.

Потом в Москве я рассказывал о посещении Зубова его второму учителю академику Льву Семеновичу Понтрягину, с которым давно был знаком. И тот поведал, как наш математический мир впервые убедился в гениальности Зубова. В те первые годы покорения космоса стала проявляться «болезнь» у наших спутников: они кувыркались, то есть в полете непроизвольно переворачивались, и это угрожало их срыву с орбиты. Причину никто не мог объяснить. Президент Академии наук СССР Мстислав Келдыш, он же главный теоретик космонавтики, лично занимался этой проблемой. Для её решения он собрал у себя в кабинете самых выдающихся математиков, но они оказались бессильны. Кто-то надоумил его пригласить из Ленинграда профессора Зубова. И когда тот приехал, Келдыш попросил всех математиков оставить их наедине и обратился к Зубову с вопросом:

— Вы можете решить эту проблему?

— Мне о ней говорил наш ректор академик Кондратьев, я её уже решил.

— Решили? Но как?..

— А вот…

Молодой профессор, — а он тогда был совсем молодым, — взял лист бумаги и стал чертить на нём формулы. Исписав лист, подвинул его президенту. Тот дважды просмотрел ряды цифр и сказал:

— Да, похоже, что дело именно в этом.

Дали задание расчетчикам, а затем конструкторам, и те внесли необходимые изменения. Спутники перестали «шалить».

Келдыш после этого ознакомился с трудами Владимира Ивановича и рекомендовал его принять в члены академии. А затем представил к присуждению Государственной премии СССР, которую Зубов и получил в 1968 году. В том же году в «Правде» была опубликована статья «В авангарде технического прогресса», в которой академик М. В. Келдыш писал: «Широкую известность у нас и за рубежом получили работы В. И. Зубова. Проведенные им глубокие исследования по теории устойчивости движения, теории автоматического управления и теории оптимальных процессов позволяют решать важные прикладные проблемы…»

В начале семидесятых, — не помню точно, в каком году, — в Москву приехал Владимир Иванович и остановился в академической гостинице недалеко от моего дома. В воскресенье утром позвонил мне и сказал: «У меня автомобиль, я хотел бы пригласить вас проехать на Воробьевы горы и посмотреть на университет». Так и сказал: «Посмотреть». Я собрался на дачу, но поездку отложил и пригласил к себе Зубова. Через несколько минут он был у моего подъезда и мы прямиком по Ломоносовскому проспекту отправились на Воробьевы горы. По дороге он рассказывал о какой-то проблеме, встретившейся американцам в их расчетах при полете на Луну. Какие это были проблемы, какое участие приняли в них академик Келдыш и Зубов, не знаю, хотя Владимир Иванович и подробно о них рассказывал. Несомненно одно: питерский ученый настолько был авторитетным в математическом мире, что сам президент академии привлекал его к решению самых сложных проблем.

Долго мы стояли на смотровой площадке и я, показывая Владимиру Ивановичу университет, рассказывал и о его внешнем виде, и внутреннем устройстве, которое неплохо знал. Прошли на пятачок, откуда открывался вид на стадион «Лужники». Зубов склонялся на бетонный заборчик и устремлял взгляд своих «видящих» глаз на величайшее из мировых спортивных сооружений. Отсюда поехали на площадку, где уже тогда начинали строить новое здание Академии наук СССР. Владимир Иванович сказал:

— А фундаментальная академическая библиотека?..

— Да она тут недалеко, рядом с домом, где я живу.

— Хотел бы и на нее посмотреть. Хочу знать, где лежат журналы и книги, в которых напечатаны мои труды. Мы-то живем недолго на белом свете, а книги… у них век подольше.

Постояли у входа в библиотеку. Оглядывая ее, он сказал:

— Грандиозное сооружение, а над землей всего два этажа.

— Да, она двухэтажная. Зато внизу… Она вниз уходит глубоко, и там поддерживается строгий режим влажности, температуры, состава воздуха. Вы там были?

— Нет, я не был, но мне говорили.

Потом он оглядел пространство и сказал:

— Вон там, на горе, высотное здание: Институт Америки. Директор института Арбатов.

Постояли с минуту, он добавил:

— И никакой он не академик, а так… Теперь таких лжеучёных много.

Потом мы направились к стоянке автомобиля. У метро «Профсоюзная» он остановился. Прислушался к потоку машин, текущему по шоссе. Сказал:

— Здесь улица Профсоюзная.

— Да, Владимир Иванович. Широкая улица, больше похожа на проспект.

— Да, да, все новые улицы и проспекты в Москве большие, просторные. Теперь такие строят. Это хорошо. А вот там, если подниматься вверх, недавно построено очень важное для нашей науки здание: испытательный Гидродинамический центр. Испытывают детали и части летательных аппаратов. Без таких испытаний теперь нельзя построить ни самолет, ни ракету.

И уже в машине повторил:

— Очень хорошо, что наша страна имеет теперь такой центр. Его и в Америке нет. А уж Англия, Франция — тем более не имеют.

Я был поражен такой осведомленностью Зубова. Сказал:

— Вам, видно, пришлось в расчетах участвовать?

— Да, на кафедру приходил заказ.

Повернулся ко мне и, «глядя» мне в глаза, добавил:

— Я когда заказ получаю, все выспрошу: что, где, когда. И даже в каком месте строить будут, и об этом месте все расспрошу.

Помолчали минуту, а потом он вновь заговорил:

— Вот когда мы к вам домой ехали и там направо свернули — за угол громадного здания, над фасадом которого многотонная блямба с изображением какого-то чудовища висела. Есть там такое здание?

— Да, Владимир Иванович, есть. И блямба уродливая тоже есть. Она мне вот уже много лет каждый день глаза мозолит. И не только мне. Какой-то художник-модернист ее сляпал — вроде нынешнего Церетели или Шемякина. Но… извините…

— Вы хотите сказать, откуда я знаю? Так это же Главный вычислительный центр. Он и строился рядом с академической библиотекой и Институтом Америки. Уж для него-то, для этого центра, я лично по просьбе президента Академии наук уйму расчетов выполнил. Там даже вычислительные машины по моей схеме поставлены, и так, чтобы логика счетных работ была оптимальной.

Я хотел и это здание обрисовать внешне, но потом подумал, что Владимир Иванович и без меня знает. И ещё мне пришла мысль о том, как же много знает этот человек! И не понаслышке только, а по существу, по самой глубинной сути.

И вот что поразительно: видит!

Задумывался о так называемом внутреннем зрении: есть ли оно в природе? И если есть — что это такое?..

И тут я внезапно вспомнил эпизод из войны. Я был командиром артиллерийской батареи, и однажды, во время боя, когда батарея била по танкам противника, по машинам и даже по пехоте, я непроизвольно подошёл к головному орудию и, забывшись, приблизился к пушке со стороны ствола, и очень близко, как обычно никто не приближался; и пушка ударила — край ствола осветился, да так, будто само солнце взорвалось и стало белым… Я зажмурил глаза и почувствовал сильную резь. Мне будто сыпанули в них раскаленные железные стружки. Открыл глаза… Не вижу! Я ничего не вижу!.. Снова закрыл и снова открыл — слепота! Полная, болезненная, жгучая…

Сказал командиру взвода:

— Глаза! Я ничего не вижу! Командуй!..

И пошел. Но куда, сам не знал. Рядом очутился ординарец. Спросил:

— Вы куда?

— В окоп. Отведи меня в мой окоп.

Он отвел меня в окоп, и я сел на земляной выступ, который обычно делали в окопе командира. Пушки били. По темпу стрельбы, по накалу боя чувствовал, что атаки на нас становятся слабее. Потом кто-то крикнул:

— Горит! Последний танк горит.

И стрельба пушек стала затихать. Вот и совсем стихла. А я задрал голову к небу и пытался что-нибудь увидеть. Но видел одно молоко. И жжение в глазах. И слезы, катившиеся по щекам.

Думал: «Ослеп, совсем ослеп!..»

Был вечер, на батарее установилась тишина. Такая обыкновенно бывает после боя. Я поворачивал голову то в одну сторону, то в другую — слышал разговоры пушкарей, лязг затворов, звон пустых гильз. Знал, что они горячие, подносчики и заряжающие складывают их в сторонке от ящиков со снарядами. И будто бы даже видел черные силуэты пушкарей.

Думал:

«А гильзы не черные, а медные, блестят на солнце…»

И тут же:

«Сейчас нет солнца. А вечером при наступившей темноте их и совсем не видно…»

Боль в глазах стихала, а слепота оставалась. Но странное дело: я смотрю в сторону головного орудия и будто бы вижу солдат, командира орудия сержанта Касьянова. Вот он отделился от пушки, идёт ко мне.

— Товарищ комбат, что с вами?

Кто-то еще подошёл: офицеры, сержанты… Ближе всех стоит ординарец ефрейтор Куприн.

— Ослепило. Ничего, пройдёт.

Хотел потереть глаза кулаком, но над ухом раздался голос батарейного фельдшера:

— Не трогайте! Я сейчас позвоню в полк майору Вейцман, спрошу, что надо делать.

Вейцман — это женщина, врач полка. Сейчас она скажет по телефону, что надо делать. Если прикажет ехать в госпиталь, не поеду.

Вейцман прописала какую-то примочку, и фельдшер мне прикладывал к глазам холодную влажную марлю. Потом я долго сидел в окопе и фельдшер советовал мне уснуть. А я широко открывал глаза и пытался кого-нибудь увидеть. Но видел одно молоко и на фоне молочного экрана — тени орудий, солдат. Потом задремал, но залп орудий разбудил меня. Из полка приказали подавить какие-то «цепи». Я смотрел в сторону этих «цепей» и на фоне разлитого молока видел машины и бегущих за ними немцев.

Подумал: а ведь и так можно… Я же вижу. Темно, а я вижу.

Дня через три-четыре зрение ко мне вернулось. И было оно таким, как и раньше.

Так я узнал, что такое внутреннее зрение. Человек видит то, что должно быть. И видит таким, каким оно должно быть.

Не знаю, насколько это мое ощущение отражает состояние людей, потерявших зрение, но думаю в случае с Владимиром Ивановичем большую роль ещё играла его мощная фантазия, его могучий математический ум, способный переворачивать груды цифр и формул и создавать новые математические модели. Думаю, его внутреннее зрение — это была ещё и его фантазия, его особая и совершенно исключительная «зрительная» память.

Из города мы на машине, предоставленной Владимиру Ивановичу президентом академии, поехали ко мне на дачу.

После этого мы долго не виделись. И уж потом, когда я писал рекомендацию на его избрание по квоте академика, Владимир Иванович прислал мне сборник стихов и рассказов с автографом: «Дроздову Ивану Владимировичу от автора на добрую память».

Хотелось бы написать и об этом сборнике; в его произведениях много чувства, ума и оригинальных философских размышлений, но эта тема особая и требует серьезного анализа.

Вскоре меня оглушила весть о его смерти.

Глава вторая

В жизни академии был такой эпизод: учёный, совершивший важное открытие, изъявил желание вступить в наш коллектив по квоте действительного члена. Предварительные беседы с ним провели учёный секретарь отделения Александр Никитич Золотов, а затем вице-президент Владислав Аркадьевич Смирнов-Денисов. Оба они решили, что по совокупности учёных званий соискателя и его научных трудов он вполне отвечает требованиям, которые мы предъявляем к полному академику. Ученый секретарь пригласил его прийти к нам на заседание президиума. Он пришёл с супругой и скромно занял место в углу помещения. Перед началом совещания я познакомился с ними и предложил послушать, о чём мы тут ведём разговоры. То было время, когда в народе созрело и уж перезрело недовольство президентом Ельциным, который упорно проводил в стране губительные реформы. И вполне естественно, что мои коллеги не жалели крепких слов по поводу этих реформ. Кто-то затронул и проблемы национальные, этнические, заметил, что олигархи наши на одно лицо; оно у них или еврейское, или кавказское, но нет среди них и единого русского. Я во время этих дискуссий как-то забыл о новом соискателе, не смотрел на него, а они с супругой, как мне потом рассказали, сильно волновались, особенно супруга учёного. Она дёргала его за рукав, тянула к выходу, но он упирался, возражал, ему было неудобно вот так сразу покинуть зал и таким образом обозначить свои политические взгляды и пристрастия. Некоторые наши товарищи знали его, и он их знал, — наконец, учёный в отличие от своей супруги был русским, и ему, видимо, импонировали речи академиков, он во многом был с нами согласен. Так или иначе, но когда очередь дошла до него и я хотел поставить на обсуждение его кандидатуру, он подошёл ко мне и что-то пролепетал невнятное, извинился и, повторяя фразу: «Нет, нет, нам это не подходит, такой, знаете, экстремизм, такой экстремизм…», с этими словами, ведомый за руку супругой, удалился.

По нашим правилам при оформлении документов от новых соискателей требуется представлять и родословную. На всех уровнях, где обсуждается кандидатура и производится приём, академики должны знать, а какого роду и племени этот человек, кто его родители, в какой семье он живёт. Тут сразу же возникает вопрос: это что же такое? Национализмом пахнет, а иной ещё и скажет: «Расизм!.. Если я не русский, не славянин или у меня жена еврейка, так мне уже и хода нет в вашу академию?..»

Спешу успокоить ретивых интернационалистов. Расизма у нас никакого нет, но члены нашего коллектива должны знать, с кем они имеют дело, чего ждать от нового товарища. Если он нерусский, но проникнут славянским духом и доказал всей жизнью своей и делами приверженность делу славянского братства, мы такого человека принимаем в свою среду и готовы присвоить ему высший титул, какой только существует во всех академиях, то есть присвоить ему звание действительного члена старейшей в России академии — Славянской.

И за всю историю Славянской академии не было такого, чтобы национальность составляла главный критерий при отборе её членов, хотя, впрочем, дух славянский, национализм русский принимались за основу для каждого соискателя. Да и как же иначе?.. Дух этот и в названии отражён. Недаром же говорят: наука начинается с терминов, то есть с имён, названий. А если вы душой не славянин, если славянское братство не составляет суть ваших интересов, зачем же вам и идти в такое братство? Зачем диплом, удостоверение, — наконец, зачем и заявлять всему свету: я — славянин, я хочу принадлежать к элите славянского мира?

И тут вы невольно коснётесь тех, кому нужен не дух и узы товарищества, а принадлежность к этому товариществу. Тут вам откроются штирлицы, то бишь человеки, внедрившиеся в чужую среду, янусы двуликие. Раньше такого называли чемоданом с двойным дном, а ныне они люди с двумя, а то и с тремя гражданствами. У нас недавно такой человек отвечал за всю безопасность России. Теперь он сбежал и на него объявили розыск, а он преспокойно живёт в Англии. По слухам, российского гражданства его не лишили, и гражданином Израиля он остаётся, а теперь вот он ещё и прописан на берегах Темзы. Ну, и что хорошего, если бы такой вертухай стал бы членом Славянской академии? Какая бы за нами потянулась слава?..

Правда, граждан из других стран в академии много, всего-то у нас уже числится около тысячи человек. Академия стала Международной. Её отделения есть во всех больших странах. В нашем Северо-западном отделении, самом большом из российских, есть и три американца: Климов, Туряница и Герасимов. Григорий Климов — бывший русский офицер, ныне он знаменитый писатель, его книги переведены на многие языки мира; Туряница написал книгу «Украина это Русь», мы помогли издать её на русском языке и по просьбе автора бесплатно послали во многие украинские государственные и общественные заведения; ну, а Герасимов — блестящий публицист, глава антиглобалистов Америки. От таких людей мы не требуем родословной; мы им и в паспорт не заглядываем. Если нравится наша компания — милости просим, мы с радостью принимаем их в свою семью. И если им трудно к нам приехать, как это было с Климовым и Туряницей, которым на момент приёма перевалило за девяносто, мы по почте высылаем диплом и удостоверение, а то и сами приедем к ним и вручим знаки нашего признания. Таковы у нас порядки, так мы выбираем себе друзей. И в этом сказывается извечный славянский интернационализм, не тот марксистско-ленинский, который навязали нам в начале прошлого века два еврея и под туманной завесой которого царские палаты в Кремле заняли троцкие, луначарские и прочая всесветская шпана, только и ждущая удобного случая, чтобы забежать в чужой дом и учинить там погром, — нет, не тот, а наш славянский, подлинный интернационализм, который широко раскрывает двери своего дома перед каждым, кто идёт к вам с добром, и плотно закрывает, если видит у дверей злонамеренного человека. Не сумел наш народ только разглядеть запломбированный вагон, несущийся к нам из Германии накануне революции. В нём во главе с Лениным было 165 пассажиров; 128 из них — евреи. Они потом и составили костяк Советской власти. И удивленный таким нашествием иудеев Максим Горький сказал Ленину: а что это в вашем правительстве так много евреев? И Ленин ему ответил: с евреями мне легче работать. А Уинстон Черчилль 5 ноября 1919 года в своей речи в английском парламенте скажет:

«Ленин был послан немцами в Россию точно так же, как если бы послали склянку с культурой тифа или холеры для того, чтобы она была влита в воду, питающую большой город, и это подействовало с удивительной быстротой. Не успел Ленин приехать, как он по мановению пальца вызвал сообщников из убежищ Нью-Йорка, Глазго, Берна и других стран.

Он собрал их вокруг себя в одну когорту, наиболее грозную в мире, в которой сам стал первосвященником и главой. Вместе с этими людьми он начал действовать, с дьявольской ловкостью разрушая все устои, на которых зиждилось русское государство. Россия пала. Россия должна была пасть!»

Но ещё задолго до этого свидетельства, 31 марта 1912 года, в газете «Нью-Йорк Сан» было напечатано:

«Евреи всего мира объявили войну России. Подобно Римско-Католической церкви, еврейство есть религиозно-племенное братство, которое, не обладая политическими органами, может выполнять важные политические функции. И это государство теперь предало отлучению русское царство. Для великого северного племени нет больше ни денег от евреев, ни симпатии с их стороны, а вместо этого беспощадное противодействие. И Россия постепенно начинает понимать, что означает такая война».

Итак, Россию победило еврейское «религиозно-племенное братство»; иными словами — еврейский национализм. А чтобы в головушках русских людей и духа не осталось к сопротивлению, им была тут же сделана прививка интернационализма: де, мол, несите свой крест и не рыпайтесь.

Национализм, интернационализм — слова, которыми ныне размахивает каждый рвущийся к власти политик. Есть и другие слова; они всё чаще произносятся в житейских разговорах, но они настолько пропитаны огнём любви или ненависти, что произносить их с трибун пока ещё не все решаются, но именно в этих словах и заключена вся правда нынешней жизни. А правда жизни в одной короткой фразе: власть в России должна принадлежать русским. Хозяином Русского Дома должен быть человек Русский!

Приведу здесь выдержки из письма, которое я написал шесть лет назад лидеру оппозиции Г. А. Зюганову.

«Многоуважаемый Геннадий Андреевич!

1 августа «Советская Россия» напечатала статью Ю. Белова о Маслюкове. По тону статьи, по её «размаху» можно заключить, что Ю. Белов претендует на роль идеолога партии, её наставника и учителя. Кроме того, он будто бы является руководителем питерской организации КПРФ. Говорю «будто бы» потому, что Ю. Белова в нашем городе не видно и не слышно. Это один из тех субъектов, которые везде значатся и ничего не значат. Белова у нас не только простые люди, но и многие коммунисты, ветераны партии, не уважают и за лидера не признают. И это обстоятельство является главной причиной слабости питерской ячейки КПРФ, разрозненности патриотических организаций, вялого характера общественного сопротивления ельцинскому режиму. Создается впечатление, что в северной столице кто-то умело и тайно растаскивает энергию масс, мешает патриотам сплотиться в единый кулак.

Вот один эпизод. Года два тому назад меня, как руководителя Северо-западного отделения Международной славянской академии, пригласили на совещание лидеров патриотических организаций города. Нас тут собралось немного, известные в городе люди. Стали думать, как бы нам собрать всех патриотов и создать единый патриотический фронт. Все мы коммунисты, и нам легче всего было бы сплотиться вокруг местной ячейки КПРФ. Но тут посыпались возражения. Кто-то сказал: «Там Белов, а возле него мельтешат иудеи. И три его помощника по идеологии — евреи». Другие говорили: «Он как попугай талдычит об идее интернационализма», «боится русских патриотов», «всюду ищет антисемитов». Стало ясно: за Беловым не пойдут, другого варианта не нашли — идея погибла на корню. Питер как был без вожака, так и теперь подобен кораблю, плывущему без капитана…

Похоже, такое же положение сейчас и во всей России: патриотических движений много, поднимаются на борьбу целые регионы, а лидера нет.

А между тем, члены нашей академии — профессора, доктора наук, писатели, народные артисты; многие были в партии по несколько десятилетий и сейчас остаются приверженцами социализма и народовластия. Но если из нашей среды нет человека, который бы шел за Беловым, а у вас он занимает видное положение в партии — на кого же вы рассчитываете? С кем пойдете спасать Россию? И если вы не нужны мне и моим товарищам, то нужны ли вы России?..

В своей статье Ю. Белов разговор ведет, в основном, верный, но в конце проговаривается: «…сегодня для КПРФ все же опаснее правый уклон».

Вот как! Он в отрицании русских пошел дальше Ленина, известного своими антирусскими настроениями… Как видно, для Белова нет страшнее зверя, чем антисемитизм…

Жупел антисемитизма всегда подогревал сочувствие к евреям, держал их на плаву и помогал им во всех странах захватывать деньги, печать и власть, что им удалось во второй раз в нынешнем столетии сделать в России…

Кажется, еще немного, и Белов, вторя гайдарам и бурбулисам, в голос заверезжит о «русском фашизме».

И невольно возникает вопрос: кто же Вас окружает, уважаемый Геннадий Андреевич? Был Подберезкин — отвалился куда-то; были Селезнев и Горячева — голосуют за Кириенко; сидят ещё и что-то из себя изображают Лукьянов, Рыжков, в прошлом ближайшие сподвижники иуды Горбачева…

В вашей личности и раньше было для нас много загадочного, теперь же она все больше затягивается туманом, и туман этот становится непроницаемым. Знаменитая мудрость «Скажи мне, кто твой друг…» все чаще слышится в разговорах о Вас. И, очевидно, не случайно, что Вы все реже высказываетесь по текущему моменту, а если и подадите голос, он звучит слабо, его почти не слышно. И это на фоне разгорающейся борьбы русского народа за свою поруганную державу…

Геннадий Андреевич! Если Вам что-то мешает или Вы не хотите занять место в голове колонны борющейся России, скажите об этом людям, назовите лидера, которому Вы уступаете место и за которым готовы идти сами. А если Вы и не хотите никуда идти — отойдите в сторонку, отдыхайте. Мы Вас не осудим. Смалодушничать может один человек, но не может проявлять малодушие народ, тем более такой славный и могучий, как русский. Россия у нас одна, и жизнь одна, и честь одна. История у нас тоже одна. И дети наши, и внуки спросят: что же это вы, отцы родные, бросили нас в колодец?.. И найдут в себе силы — поднимутся, но тогда уж никто не поднимет нас и не спасет нашу честь.

Придёт это время к русским людям лишь тогда, когда слово «националист» будет означать для них любовь к Роду, Отечеству. Между прочим, так именно трактуется это слово в американской энциклопедии, в стране, где нет единой нации. А у нас-то… Уж перестали бы ваши соратники трепать как грязную ветошь это святое для русских людей слово. Теперь-то уж увидели, что национализм свят для всех народов мира. Может, Вы скажете, что евреи не националисты? Но тогда покажите нам хоть одного русского среди кремлевской рати или команды Кириенко? Но, может, в команде Назарбаева есть белорусы или у Шеварднадзе работают узбеки?.. Да полно вам повторять марксистско-ленинские бредни об интернационализме! Русский народ всегда был гостеприимен и готов отдать последнюю рубашку любому, независимо от национальности, но у русских же было правило жениться на русских и выходить замуж за русского. Смешанные браки они называли «собачьей свадьбой». А того, кто в дом войдет и ноги на стол положит, как это сделали с нами в 1917-м, таких молодцов наши деды и прадеды гнали в шею. Вы же и ваши соратники вроде Белова всю жизнь положили на то, чтобы уверить народ в обратном. Мы теперь видим, чем это во второй раз на нашем веку для России кончилось.

По образному выражению Солоухина, народ вы превратили в население, а население не знает ни рода, ни племени. Ему не за что бороться.

Национализм бывает разный: есть национализм еврейский, — он сейчас обосновался в Кремле; есть национализм эстонский, чеченский, грузинский… Чем меньше народ, тем злее и реакционнее его национализм; а есть национализм великих наций: китайский, японский, русский… Такой национализм скрепляет державу, воспитывает чувства доброжелательности и дружбы между народами, он возвышает, объединяет, согревает, защищает и живущих с ним представителей малых народов — дает силу и мощь земле родимой и всему сущему на ней… Вот это и есть подлинный интернационализм, которому генетически был привержен русский человек и который не отрицал, а утверждал национализм, то есть любовь к своему роду, отечеству. Без любви к своему народу не может быть никакого уважения к другим народам. Эту простую и великую истину классики марксизма-ленинизма подменили пустой болтовней о братстве народов, которая оказалась коварным ядом для русских людей и повела их в никуда. Исторический путь России был прерван, на бескрайних просторах империи воцарился хаос…

Ныне троцкисты и сионисты, назвавшие себя демократами, говорят: вы все коммунисты в этом виноваты.

Ну нет уж! Колхозника, рабочего, солдата путать в этих грехах не будем. Каждый делал свое дело. Одни поднимали из руин державу, защищали её от полчищ Европы, покоряли космос… Этих мы назвали героями и поставим им памятники; другие сидели в Кремле и подобно кротам подрывали фундамент могучей российской державы — этих мы предадим проклятию. Истина конкретна, — говорит философ. Конкретны и виновники всех дел: больших и малых, добрых и злых, благотворных и разрушительных… Вашим бы теоретикам и заняться этим, расставить все по полочкам, назвать правых и виноватых, но вместо всего этого новоявленные пророки от компартии ещё больше напускают тумана, ещё дальше уводят народ от истины…

Но ошибаются те, кто думает, что в этих условиях он пойдёт за Жириновским, Явлинским, Черномырдиным. Этих он знает в лицо. Нет, нынче он, как в 1917-м, за Троцким и Свердловым не побежит. Ныне он узнал им цену и за версту видит того, кто так же, как и Троцкий, пытается затащить его в пропасть. Народ ищет лидера, а лидера выплеснет на поверхность революционная волна. Она, эта волна, уже набирает силу и вот-вот разразится, вздыбится девятым валом.

Вы можете сказать: ну, если вы в меня не верите, не хотите идти за мной, — и махните на меня рукой. Вы за мной не пойдете — другие пойдут. И для вас и для меня потеря будет небольшая.

Ну, а вот этого Вы от нас не дождетесь. Мы приверженцы той же идеи — социализма и народовластия, и мы за эту идею боремся. В том числе мы будем бороться и с теми, — и прежде всего с ними, — кто хочет играть роль козлов на чикагской бойне. Те, как известно, ведут доверчивое стадо под топор, а сами вовремя сворачивают в укрытие, где получают вожделенную морковку…

Судьбе было угодно в это страшное для страны время посадить Вас в седло полководца.

Так одумайтесь, найдите в себе силы — вспомните, что Вы русский и на Вас смотрит Россия.

Иван Дроздов,

Член Союза писателей СССР,

Действительный член Международной славянской академии,

президент Северо-западного

отделения МСА.

3.08.98 г.»

А Бог-то, он есть! Он смотрит на нас из поднебесья и контролирует каждый наш шаг. Ещё в детстве бабушка, стращая меня, показывала наверх и говорила: «Бог-то, он везде, на небе и на земле, он всё видит, и все твои шалости записывает в свой поминальник. Без Бога не до порога». Вот и сейчас он словно увидел, что я пишу в свой «поминальник», и будто бы шепнул мне на ухо: а ты включи телевизор и хотя там редко говорят правду, но сейчас ты увидишь свою правоту. И я включил и увидел: сидят за столом три сытых, самовлюблённых молодца и о чём-то говорят. Все трое на одно, не наше, не славянское лицо, — ну, будто бы из того, пломбированного вагона, что ехали с Ильичом из Германии, — и неспешно, любуясь собой, говорят… Но о чём же их речь?..

Посредине секретарь ЦК коммунистической партии Потапов. Фамилия-то!.. Потапов!.. Однако что же он такое говорит?.. Ага, очередные птенцы Зюганова вываливаются из гнезда. И те же слова у них, та же лихость, с которой они поносят своего лидера: забронзовел, заболел комчванством, никого не слушает… Так же поносил отца родного и «красный губернатор» сладенький и улыбчивый Аман Тулеев, а вслед за ним и спикер думы Селезнёв, и отважный прокурор Светлана Горячёва, а потом уж и «любимец партии» Глазьев… Метят в Зюганова, а попадают в компартию. И так уж загнали её в угол, а теперь доколачивают.

Ну, так что, Геннадий Андреевич?.. Ваши детки, вы их растили, холили, лелеяли. Теперь-то уж многим понятно, даже и рядовым коммунистам ваше нежелание слышать и даже знать слова «русский», «еврей», «националист», «сионист»… Горячие это слова, многое они могут сказать сердцу патриота нашей Родины. Но нет, для вас они не существуют, эти слова, вам и дела нет до судьбы сотен тысяч русских, побежавших из своего родного города Грозного и не находящих пристанища на земле отцов своих — в России. Нет дела и до миллионов русских, живущих в бывших республиках Советского Союза и ныне терпящих там нужду и унижения, вы как бы нечаянно позабыли и о том, что государство-то наше создано русским народом и, следовательно, в руководстве партией, возглавляемой вами, должны быть в основном русские люди, а не двуликие удальцы типа Селезнёва. И как же любовно взращивали вы и заботливо прятали от глаз людских Потапова и этих… двух, сидящих с ним рядом и поливающих вас, а больше партию, из грязного брандспойта ловко подобранной, хорошо сплетённой клеветой. А может, и тут мы имеем дело с отлично отрежиссированным спектаклем?.. Больно уж часто повторяются эти нокаутные удары по партии, очень уж быстро опускают её ваши «соратники», хороня вместе с партией и дорогую для всего российского народа идею социализма!

А теперь скажите, Геннадий Андреевич: вы видели хоть одного предателя в стане демократов? А если их там нет, то скажите: а почему это в среде руководства вашей партии их, дезертиров и предателей, так много?.. Вы, конечно, знаете: недаром же вы доктор философских наук, лидер оппозиции и так далее. Уж, разумеется, знаете, да только не скажете. Ну, так я вам скажу: демократы прочно держатся на позиции еврейского национализма, а у вас — интернационализм. Интернационализм вас губит да боязнь русского духа. Ну, а если это так, то мне, вступившему в партию коммунистов в боях на Сталинградском направлении, с вашей новой партией не по пути.

Но рано радуетесь, господа кремлёвские режиссёры и все, кто залез в глубокие щели компартии и разваливает её изнутри. Стоит вам окончательно обвалить партию коммунистов, как из-за её спины покажется ненавистная вам физиономия русского националиста; на пространствах бывшей российской империи, на шестой части света, останутся две силы: национализм еврейский со своими претензиями на завоевание мира и национализм русский, который будет защищать Родину, Россию. Вот тогда-то политики всех мастей, учинившие нам разруху, задраят все щели своих роскошных квартир и дач и с ужасом будут ловить каждый далёкий и близкий выстрел разгорающейся битвы за Россию. Тогда уже это будет не стрельба одних только шустеров да сванидзе ядовитыми словами да сатанинскими ухмылочками — на поле боя выйдут люди русские, и стар и млад, и даже женщины, и дети.

Вы, Геннадий Андреевич, только в книжках читали о битвах Великой Отечественной войны, а мне привелось со своей фронтовой зенитной батареей палить по самолётам и танкам на подступах к Сталинграду, драться под Курском и затем почти три месяца «жариться» под огнём всех систем оружия в самом центре битвы за Будапешт.

Не дай Бог внукам вашим пройти по дорогам новой войны, уже не информационной, которая по рецептам американских кукловодов идёт ныне и в которой мы терпим, хотя и временные, но поражения, а в войне грядущей, уже горячей — со стрельбой из калашей и гранатомётов, а может, и с применением танков и артиллерии. Иные предрекают и войну ядерную, но я верю в Бога и надеюсь, что Он не допустит уничтожения всего живого на земле. Не затем же Он создавал такую прекрасную планету, как наша, и устроил на ней такую разнообразную и совершенную жизнь.

Вижу, как при этих словах вы морщите своё и без того вечно недовольное чем-то лицо, цедите сквозь зубы: националист! А ведь состоял в партии коммунистов. Да, состоял! И с великой верой в её будущее вступил в её ряды. И с этой верой долго потом шёл по дорогам жизни. Откуда мне было знать, что в центральном её штабе на Старой площади, как летучие мыши, шелестели крылышками потаповы, что пройдут годы и туда же по зову будущего главного перестройщика Яковлева приползёте и вы и вместе с сонмом других яковлевых и потаповых будете, как кроты, подпиливать несущие балки величайшей в мире империи, — нет, ничего не знал этого я, офицер, вернувшийся с войны, и лишь потом, учась в Литературном институте имени М. Горького, а затем работая в «Известиях», стал присматриваться к лицам сидельцев на Старой площади и с тревогой в сердце убеждался, что там много, очень много, и становилось всё больше потаповых — молодцов с русскими фамилиями, но обликом как две капли воды похожих на Бурбулиса и Гайдара и на тех, которых тащил за собой в пломбированном вагоне «величайший вождь мирового пролетариата» Владимир Ульянов-Ильин-Бланк-Ленин. Уже тогда я понимал: ждать от этих ленинцев ничего хорошего не приходится. Из мировой истории было известно: там, где их стая сгущалась у трона, быть беде доверчивому народу. Беда эта, как теперь стало известно, превзошла все самые страшные ожидания.

И тут я снова слышу истошный крик Зюганова и зюгановцев — тех, кто ещё не успел отбежать от него в стан предателей:

— Националист!

Спешу успокоить вас, господа:

— Да, националист, а как же вы хотели? У вас учимся. Вы-то уж — вон какие националисты! Только не какие-то там эстонские, туркменские да татарские, а еврейские! Вам бы впору похвалить меня за догадливость, а вы знай своё: валите с больной головы на здоровую. Это зря говорят: история нас ничему не учит. Учит. Да ещё как учит!.. Вот и меня к примеру возьмите: жил-жил восемьдесят лет дураком, а теперь вдруг прозрел и даже других поучать вознамерился.

Я не историк, не изучал специально судьбы народов, движение идей и общественных психологий. Но теперь, размышляя над всем, что у нас происходит, прихожу и к выводу, несколько обнадёживающему: евреи, во второй раз в двадцатом веке, разрушив российскую империю, сыграли злую шутку и над собой. Деньги-то они у нас забрали — то верно. И заводы разрушили — и это верно. Но денежные знаки коварное свойство имеют: сегодня они всесильны, а завтра вдруг в фантики превращаются: дунул их с ладони, они и полетели. И никто их собирать не станет, потому как их болезнь поразила, дефолтом называется. А то и ещё пострашнее хвороба к ним прицепится — экономический кризис. Бывали такие и у нас в России, и не однажды случались. Вчера коробка спичек две копейки стоила, а завтра её и за миллион рублей не купишь. То же и с хлебом: вроде бы недавно, при советской власти было, за булку восемнадцать копеек платили — сегодня она тринадцать рублей стоит. Великий экономист Лившиц, укоренившийся на телеэкране, скажет: вам зато и пенсию в десять раз увеличили. Смотрит на вас этот Лившиц, — а он же всегда самый умный человек на свете! — и будто бы не понимает, что пенсию-то увеличили в десять раз, а хлеб подорожал почти в сто раз. Я иногда тоже смотрю на этих лившицев, галдящих на экране телевизора, и понять пытаюсь: они, что же, нас за круглых дураков держат или как? Скорее всего, так и есть, у них на лице написано: вы, мол, русские глупые, а потому слушайте, что мы вам скажем. А мы и действительно многого не понимаем. Да в этом и нет ничего удивительного. За многие-то годы большевистского правления уж привыкнуть должны к такому к себе отношению. О нас, должно быть, и во всём мире так полагают. У нас, кстати, и сказка есть об Иванушке-дурачке, а вот чтобы Лившица в глупости обвинить?.. Уж в это-то никто на свете не поверит. У них и Маркс есть, и Эйнштейн самый великий на земле учёный, а если к этой славной плеяде прибавить ещё и Малевича с его «Чёрным квадратом», — тут уж всякому антисемиту и сказать будет нечего. Сиди себе смирнёхонько у голубого ящика и слушай Лившица. Он тебе все карты мировой экономики по порядку разложит…

В сентябре 2002 года в моей жизни произошло самое памятное и, может быть, самое важное событие: к нам явились супруги Люленовы и принесли дары Свято-Успенского Псково-Печерского монастыря: золочёный храмовый крест с распятием Христа, красочную книгу о монастыре с автографом архимандрита Адриана: «На молитвенную память Иоанну и Лукии от а. Адриана» и икону из его личной коллекции, на которой во весь рост изображён Святитель Филиппе, митрополит Московский.

Вручая мне подарки, супруга Чавдар-Люленова, болгарского поэта, Елена Анатольевна, сказала: «Многие монахи этого монастыря имеют ваши книги — и вот они шлют вам эти дары и приглашают посетить их в удобное для вас время».

И ещё добавила:

— Храмовый крест изготовили монахи, которым заказана Икона Победы к шестидесятилетию со дня окончания Великой Отечественной войны.

В назначенный день я отправился в монастырь. За рулём сидит молодая женщина — блондинка с белыми волнистыми волосами, с большими глазами цвета вечернего неба, расцвеченного лучами солнца, только что утонувшего за чертой горизонта. Я уже знал: её зовут Дарьей Ивановной и она по просьбе архимандрита Адриана повезёт меня в Печеры.

Пока ехали по городу, молчали и я лишь изредка поглядывал на спутницу, так ловко управлявшую автомобилем. А когда выехали за город, она заговорила:

— Я так рада, что наконец попаду к отцу Адриану.

И, повернувшись ко мне:

— Надеюсь, вы возьмёте меня с собой, когда игумен Мефодий поведёт вас к святому старцу?

— Игумен Мефодий?.. Я слышал это имя.

— О-о-о!.. Это такая умница! И он же художник, и мастер-ювелир. Это под его началом изготовляли для вас храмовый крест. Кстати, всё, что монахи делают в своих мастерских, является достоянием не только частных лиц или отдельных церквей, но и всей нашей Питерской епархии.

— Спасибо, что вы об этом мне сказали. У меня недавно был сотрудник музея и говорил примерно то же. Я, пожалуй, сдам такую красоту для всеобщего обозрения, только с одним условием: чтобы под крестом написали, что именно мне братья-монахи прислали этот крест в подарок.

Я никогда не был в Псково-Печерском монастыре, но, разумеется, много слышал о нём и даже читал книгу. Монастырю 552 года, он пережил много нашествий врагов, но никогда не был разграблен, и в его библиотеке хранится богатейшее собрание книг, в том числе старинных, рукописных. Там есть книги, подаренные Петром Первым, Елизаветой Петровной, Екатериной Второй и другими русскими царями.

Я спросил у Дарьи:

— Вы, как я понимаю, бывали там, в монастыре?

— Да, конечно. Я бываю там часто, и меня знают многие монахи, но попасть к отцу Адриану не сподобилась. К нему идут паломники, он всегда занят.

— Ну, если он просил вас привезти меня, значит, он вас знает?

— Не он просил, а игумен Мефодий. Святой старец мирских дел не знает и время своё посвящает только страждущим.

— А игумен Мефодий — он, как я понимаю, начальник монастыря?

— В монастыре три игумена, а настоятель там архимандрит Тихон. Структура управления монастырём непростая; я юрист и то не во всём разобралась. Да, признаться, и нет у меня желания знать все тонкости жизни этой великой обители. Мне бы попасть к святому старцу, испросить у него благословения.

Дарья Ивановна оказалась словоохотливой, и скоро я узнал, что в деловом мире Петербурга она человек известный, работает в арбитражном суде и получает за свои труды хорошие деньги. Прямо она об этом не говорила, но сказала, что есть у неё братец, она его не любит, но купила ему четырёхкомнатную квартиру. И маме своей купила квартиру, и дочке, хотя её дочка ещё не вошла в самостоятельный возраст, а учится в девятом классе.

Мы проезжали Псков, и она показала улицу, на которой недавно купила квартиру; её она закрыла на замки и держит в резерве, «на всякий случай».

Городок Печеры расположен на границе Псковской области и Эстонии — чист, опрятен и весь пропитан духом монастыря, крупнейшего в России, известного во всём православном мире жившими там прежде и живущими теперь высокими подвижниками веры, мудрецами, стоявшими близко к Престолу Господнему. Сейчас там живут архимандрит Иоанн Крестьянкин, он по старости лет «ушёл в затвор» и никого не принимает, и архимандрит Адриан, к которому я еду.

На городской площади перед главным входом в монастырь стояло много автобусов, толпились люди. Стайки паломников были видны и на прилегающих к площади улицах.

— Вон, видите, сколько тут людей; они приехали из разных городов России, прибалтийских стран и даже из Германии, Франции, Голландии. И все — к отцу Адриану.

— Но кто же наблюдает очередь, кто поддерживает порядок? — спрашиваю я спутницу.

— Ну, с этим тут строго и порядок образцовый.

— И сколько времени уделяет святой отец каждому человеку?

— По-разному. Но в среднем не больше минуты. Подошедший к нему встаёт на колени и целует руку старцу. А отец Адриан выслушает жалобу, погладит страждущего по голове, прочтёт короткую молитву. И отпускает.

Я хотел спросить: мне тоже соблюдать такую процедуру, но вовремя удержался, решил действовать по обстановке.

Признаться, меня охватило волнение, я чувствовал смущение ума и сердца. Жизнь журналиста, которую я прожил в молодые годы, помогла мне приобрести уверенность в отношениях с людьми разного калибра — от рядового рабочего до министра. Встречался я и с учёными, знаменитыми артистами. Наконец, нынешнее положение писателя, руководителя академического коллектива, закрепило в моём характере простоту и безыскусственность поведения, но на этот раз я волновался, как малыш, идущий впервые в школу.

Однако спутница моя, Дарья Ивановна, не смущалась; уверено вела меня по лабиринту монастырских дорог, подвела к «братскому» корпусу, где было особенно много людей. Здесь скорым шагом к ней подошёл мужчина лет тридцати, стал обнимать её и целовать. Она со словами «Ну, хватит, Вася, хватит. Ты меня всю обмуслякал» мягко от него отстранилась. Вынула из сумки деньги, подала ему несколько бумажек. Он обрадовался и побежал прочь, а Дарья Ивановна сказала:

— Был бесноватым. Отец Адриан изгнал из него беса.

— Как же это он сделал?

— Мать подвела к нему Васю. Сыночек кричал и бился в судорогах. Святой отец привлёк его к своей груди, стал на ухо говорить: «Успокойся, малыш, успокойся. Вот так — тише, тише… Кричать ты больше не будешь. И не надо никого бояться. Поцелуй крест, и мы изгоним из тебя беса…»

Говорил и ещё какие-то слова. И мальчик поверил, что беса из него изгнали и кричать он теперь не будет. И вот… Вы видите. Нормальный человек!.. Он потом матери сказал: «Буду жить здесь, в монастыре». И живёт. Боялся, значит, возвращаться домой. Остался тут навсегда.

Дарья Ивановна взяла меня за руку и вела по коридору к монахам, стоявшим двумя рядами у стен, к иным наклонялась, называла мою фамилию. И скоро обо мне уже знали все братья, некоторые тянули ко мне руки, а иные касались головы и на мгновение привлекали к себе. Позже я узнаю: они все мои читатели, а к читателям я всегда отношусь как к своим друзьям. В последнее же время, когда для патриотов борьба за Россию наполнилась особым смыслом, в книгах каждого честного писателя всё явственнее проступают жизненные взгляды автора, политические симпатии — читатели и в письмах, и в устных беседах говорят, насколько наши взгляды совпадают, и тут уже у литератора появляются не только друзья, но и союзники по борьбе, боевые соратники. Читатели для писателя становятся как бы родными.

Чем ближе подходили мы к помещению, в котором жил отец Адриан, тем плотнее становились стайки людей и больше было монахов; я любовался ими: статные, молодые, глаза сияют добротой и сердечностью. Монастырь мужской, монахи тут чёрные, как правило, имеют по два высших образования: светское и духовное. Они полностью посвящают себя служению Богу, берут на себя обет безбрачия. Из них будет формироваться высшее духовенство, иерархи Православной церкви.

Навстречу нам вышел игумен Мефодий; этот был особенно хорош собой, и приветлив, улыбчив. Он как бы забыл о своём важном сане и откровенно радовался встрече с нами. Повёл меня к отцу Адриану.

И вот мы в приёмной архимандрита. Меня встречает отец Адриан. На нём одежды, шитые золотом, борода белая, широкая, густая. Глаза светятся молодо и так, будто он встретил давно знакомого, ожидаемого человека. Я подхожу к нему, называю себя: «Раб Божий Иван». И покорно склоняюсь. Он обнимает меня за плечи, целует в голову, говорит:

— Хорошо, что вы приехали. Мы ждали вас. Многие наши братья — ваши читатели. Сейчас много печатается книг, но таких, в которых бы мы находили отзвуки своего сердца, таких книг мало.

Я спешу признаться:

— В Бога я верую и церковь посещаю, но каюсь: не все обряды исполняю.

Это обстоятельство всегда меня тревожило, я чувствовал вину перед церковью и Богом и спешу признаться в этом Владыке. И он в ответ произносит слова, которые ставят на место мою душу. Он говорит:

— Вам и не надо исполнять все наши обряды, вы и так ближе всех нас к Богу. Он-то, наш Господь Превеликий, судит о нас не по словам, а по делам.

Потом из внутренних покоев появляется прислужник и несёт на руках расшитое бисером и золотой вязью длинное и широкое полотно. Архимандрит берёт его и накрывает меня с головой. Читает молитву.

Потом мне скажут: это была епитрахиль, оставленная ему по завещанию митрополитом Петербургским и Ладожским Иоанном. Накрыв меня ею и прочитав молитву, отец Адриан отпустил мне все мои прежние прегрешения и благословил на благие деяния в будущем.

Мы сели в кресла, стоявшие у небольшого столика, и началась беседа, которая во многих добрых делах меня укрепила и многие смущающие душу вопросы прояснила. Содержание нашей беседы и других бесед при наших встречах с отцом Адрианом я намерен изложить в особой статье. Тут же скажу: архимандрит Адриан стал мне духовником, то есть отцом, душу и сердце врачующим, при разных затруднениях и сомнениях наставляющим, в минуты слабости укрепляющим.

Счастлив человек, имеющий хотя бы одного друга, но трижды счастлив тот, кому протянул руку дружбы и поверяет свои откровения такой Великий Святильник, каковым является в Православном мире старец Адриан.

Дарью Ивановну тоже принял святой Отец, и она по дороге домой мне сказала, что это была счастливейшая минута её жизни.

С тех пор я стал регулярно посещать монастырь; не часто, конечно, путь-то неблизкий, но пройдёт два-три месяца — и сердце снова позовёт меня в эту святую обитель. Обыкновенно везёт меня туда Дарья Ивановна, но однажды ко мне подъехал человек, которого я встретил в домике для гостей Рождественского храма, Юрий Михайлович Косенко. Помнится, он тогда высказал критическое замечание в адрес одного из моих романов, и это замечание поразило меня точностью и оригинальностью подхода; я поблагодарил его, и на том мы расстались. Сейчас он вышел из машины и встречал меня дружеской приятной улыбкой.

Настроение у него было веселым, он говорил:

— Вы привыкли ездить в Печеры на «Мерседесе» и с очаровательной Дарьей Ивановной, а тут вдруг такая проза: старенький «жигулёнок» и водитель со своей постной физиономией.

Я вспомнил, как в Рождествено его радушно принимали батюшка Владимир и матушка Людмила. Они знали его давно; он мимо храма ездил к себе на дачу и каждый раз заезжал к ним. Работал Юрий Михайлович водителем, был высококлассный автомобилист — и водитель, и механик — ходил на автобусах в дальние рейсы, возил туристов, в том числе и иностранных. Я уже тогда, при первой встрече, заметил, как он верно судит о современном моменте, как осведомлён о делах нашего города.

— А что Дарья Ивановна? — обратился я к Юрию Михайловичу. — Я давно ей не звонил, да и она про меня забыла.

— Слава Богу, ничего не случилось; видимо, занята по работе. У неё ведь работёнка — не позавидуешь.

— Да, она мне кое-что говорила; судебные дела, тяжбы, жалобы, претензии. Дело-то у неё вроде бы и не очень женское.

Потом мы долго ехали молча; видимо, Юрий Михайлович ждал каких-нибудь моих рассказов о Дарье Ивановне, о том, что я о ней знаю и думаю, но я молчал. За время наших нескольких поездок в Печеры, — а мы обыкновенно жили там по семь-десять дней, — я успел составить своё мнение, но, конечно же, ни с кем это своё мнение не обсуждал. Она рассказывала о своих арбитражных делах, о том, как в закипавших конфликтах ей приходилось принимать непростые решения, и в результате одни предприятия банкротили, людей выбрасывали на улицу, иногда по несколько тысяч человек, в другой раз предприятие переходило в руки иностранца, и тот распоряжался и заводом, и судьбами людей. Я без особого труда мог заключить, откуда её квартиры, разные дорогие покупки, и этот сверкающий «Мерседес», на котором так удобно было ехать. Больше того: я понимал и смуту, творившуюся в её душе, жаркие молитвы, которые она посылала к небу. Видимо, каждый раз, когда при её содействии рушилось очередное предприятие или новый хозяин завода, фабрики, — чаще всего, иностранец, — перепродавал свою собственность, или на месте завода строил высотный дом, ресторан, супермаркет, — каждый раз при этом сотни людей, а то и тысячи теряли зарплату, становились безработными. И понятное дело: сердце не каменное, особенно женское сердце. Дарья Ивановна принималась класть новые поклоны Богу.

Видел я всё это, и сам страдал от сознания её душевных мук. Сижу вот рядом с ней, пользуюсь её услугами, но помочь-то ей ничем не могу. А однажды сжалился над ней и сказал:

— Дарья Ивановна! Вижу, как тяжело на сердце лежит у вас какая-то дума; может быть, вы терзаетесь сознанием, что не сумели защитить людей, или что-нибудь другое. Но, видно, уж дело у вас такое: тут как ни старайся, а кого-нибудь зашибешь и обездолишь. Но я убеждён: во всяком деле вы стараетесь меньше причинить зла людям, значит, есть у вас сострадание, а это чувство, угодное Богу. И ещё вам следует помнить: на вашем месте мог бы сидеть и другой человек, и тогда урон от него людям выходил бы несравненно больший.

До сих пор не знаю: справедливо ли было успокаивать её, но я попытался это сделать; такова природа русского человека: он и дьявола пожалеть готов, если дьявол сидит перед ним в образе такой вот милой и будто бы ни в чём не повинной женщины.

А однажды Юрий Михайлович, с которым мы в очередной раз ехали в Печеры, рассказал, как Дарью Ивановну у подъезда её дома подстерегли два парня, вытащили из машины, бросили на землю и замахнулись ломом. Она метнулась в сторону и взмолилась: «Что вам надо? Я всё отдам, но только не убивайте!..» Парень протянул руку: «Ключи от машины!» Дарья Ивановна бросила ему ключи, и парни уехали. Заявлять в милицию она не стала.

Потом я узнал, что Дарья Ивановна удалилась в какой-то женский монастырь. Келью для неё пока не подготовили, она спит в коридоре и безропотно выполняет все самые чёрные работы.

Печальный финал этой женщины послужил для Юрия Михайловича поводом сделать глубокомысленное суждение:

— Преступная власть плодит себе подобных, а того не ведает, что народ наш на всякое преступление, даже самое хитрое, придумал нехитрую пословицу: «Сколько верёвочка ни вейся, конца не миновать». Жаль, что депутаты разные и министры наши понять не могут, что пословица эта их тоже касается.

Некоторое время мы ехали молча, а потом мой спутник добавил:

— Слышит моё сердце, что старец святой Адриан никогда бы не принял эту даму, не явись она к нему вместе с вами.

— Он что же, знал чего-нибудь о ней?

— Ему и знать не надо; он одним своим чутьём человека насквозь видит.

Скажу тут кстати: много у меня приятелей здесь в городе на Неве появилось, есть среди них и милые сердцу друзья, но, пожалуй, самый близкий теперь у меня товарищ — этот нечиновный, никакими званиями и наградами не отмеченный человек рабоче-крестьянского сословия. Мне с ним всегда интересно, и каждый раз я с удовольствием с ним встречаюсь.

Ну, а жизнь наша мирская продолжалась; теперь уже, правда, без Дарьи Ивановны, без её роскошного блестящего «Мерседеса».

Однажды мне позвонил Николай Николаевич Скатов, директор Института русской литературы, известного у нас под именем Пушкинский дом, изъявил желание встретиться. Я пригласил его к себе. Он приехал, и у нас с ним сразу же завязалась дружеская беседа. Мы были знакомы заочно, но встречаться нам не приходилось, и я сразу мог оценить доверие, которое он мне выказывал. Говорил о том, как печатаются при новой власти его книги, какие творческие планы он вынашивает в это смутное для России время, как часто ему приходится бывать в Москве по делам института и как помогают ему высокие государственные мужи из тех, кто ещё недавно жил в Ленинграде и которых он хорошо знал.

Как человек интеллигентный, деликатный, он ничего не говорил об истинной цели своего визита, но я знал, что он хотел бы стать членом нашего коллектива по квоте полного академика. Передо мной был тот самый характерный и даже типический случай в положении русского учёного во все годы советской власти, когда в русскую академию наук сбежались и сцепились в плотное кольцо люди нерусские, главным образом евреи, и там уж для русского учёного возводились такие запруды, преодолеть которые становилось невозможно. Многие учёные, создававшие научные школы, а то и целые направления, не удостаивались чести быть академиком. Даже Дмитрий Менделеев, совершивший великое открытие, не был принят в Российскую академию наук. Создалась ситуация, подобная той, которая была при Ломоносове, когда в Российской академии все ключевые посты заняли немцы и величайший из русских учёных с горькой иронией заявил: я хотел бы стать немцем.

Появление общественных академий в наше перестроечное время было, ко всему прочему, еще и реакцией на ту вопиющую несправедливость, которая и во все времена русской истории имела место, но в советское время приняла поистине уродливые формы: членом Русской академии мог без труда стать посредственный деятель от науки, но в то же время гигант вроде Менделеева туда, как в ушко игольное, проникнуть не мог. В общественных академиях сама научная общественность как бы исправляла это нелепое положение.

Выбрав подходящий момент в нашей беседе, я как бы между прочим сказал, что у нас в президиуме давно высказывалось мнение пригласить его к нам в академию. Он на это заметил: да я бы и сам к вам пришёл, но от кого-то слышал, что у вас громоздкий и трудный механизм приёма новых членов, может быть, даже более трудный, чем в Российской академии наук. Я на это сказал:

— Да, это верно, но, я надеюсь, мы найдём двух рекомендателей, а третью напишу я сам.

На том и порешили. И расстались до новой скорой встречи. Я сел за компьютер и написал рекомендацию:

«В отечественном литературоведении немного найдётся учёных, которые бы с завидным постоянством были преданы классикам русской литературы и с такой бы последовательностью объясняли глубинные процессы отечественной словесности, как это делает доктор филологических наук, профессор Николай Николаевич Скатов. Одно только перечисление его книг говорит нам об этом.

1. Поэты Некрасовской школы (Л., 1968).

2. Некрасов. Современники и продолжатели (Л., 1973).

3. Поэзия Алексея Кольцова (М., 1985).

4. Пушкин (Роман-газета) (1994).

И много других книг, монографий, статей учёного.

Книги Скатова самобытны, оригинальны по форме, содержат всесторонний анализ проблематики писателей, каждый из которых явил эпоху в художественном развитии нашего народа. По книгам Скатова учатся студенты, они служат компасом, помогающим читателям ориентироваться в море художественной литературы.

Глубина и самобытность анализа фундаментальных явлений русской литературы выдвинули Николая Николаевича Скатова в разряд самых выдающихся отечественных литературоведов. Много раз его представляли к званию академика Российской академии наук, но находились люди, которые возводили препятствия на пути учёного-патриота. Следует тут учесть и многочисленных противников, которых приобрёл Н. Н. Скатов на посту директора Института русской литературы (Пушкинский дом).

Возглавляемый им вот уже десять лет институт высоко держит уровень научных изысканий по тематике отечественной словесности.

Рекомендую избрать Николая Николаевича Скатова членом Международной славянской академии по квоте академика.

10 декабря 1996 года.

И. Дроздов

Академик МСА»

Прирастал наш коллектив людьми чиновными, крупными административными начальниками. Были приняты в академию профессор А. В. Воронцов, ставший потом вице-губернатором Ленинградской области, начальник Военно-морской академии адмирал В. Н. Поникоровский, художественный руководитель театра Игорь Горбачёв, митрополит Петербургский и Ладожский Иоанн, директор Института биологии профессор Вадим Петрович Галанцев, народная артистка России Елена Григорьевна Драпеко стала депутатом Государственной Думы. Они хотя и не регулярно, но посещали собрания, однако в силу занятости на своей основной службе в секциях по интересам не работали. Кто-то из членов президиума однажды поднял вопрос об отношении к пассивным товарищам; дескать, зачем они нужны академии и не стоит ли нам в порядке проявления своего характера исключить одного-другого из коллектива? Мне пришлось выступить с пространным заявлением, дабы погасить чрезмерную ретивость в насаждении казарменных порядков. И уж совсем неуместным было предложение исключить кого-то из академии. Во-первых, академик — величина постоянная, он, как почётный гражданин города, избирается навечно; а во-вторых, почти все члены нашего коллектива имели свои кафедры, лаборатории, а иные и институты, и оценивались они, прежде всего, по результатам своего труда. Академиком у нас становился тот, кто вёл за собой целое направление в науке, имел множество книг, учеников и последователей. Членство такого товарища в коллективе создавало честь академии, и мы должны гордиться тем, что они у нас есть.

Остаётся категория нравственная: как относиться к товарищам, не проявляющим активности в общественных делах? Особенно остро этот вопрос встаёт во времена смутные, тревожные, когда в государстве вздыбили шерсть силы враждебные, разрушительные. Такое время мы переживаем теперь, в эпоху гнусного предательства коммунистических вождей, которым мы доверили управление государством.

В такие-то вот времена обыкновенно народ и обращает взоры к своей родимой отечественной интеллигенции и как бы спрашивает её: где же вы были, господа хорошие, как вы позволили, куда вы нас завели?.. Заметьте: не правителей спрашивает, а интеллигенцию. С чиновником всё обстоит просто: дали ему по шапке и дело с концом, а вот интеллигенция!.. Она за всё в ответе.

И в самом деле: народ выделил из своей среды самых дельных, способных; послал в города учиться, не жалел ни денег, ни труда своего, а они — проглядели, вовремя не забили тревогу.

Самый просвещённый, элитный слой нации, на создание которого тратятся столетия, можно сравнить с фронтовой разведкой, которая должна видеть врага, разгадывать все его коварные замыслы и поднимать народ на борьбу. И так от века, такова у неё задача. Она ведь голова нации, глаза и уши родного племени.

Пишу я всё это, а сам думаю: ну, это ты такой высокий смысл вкладываешь в слово интеллигенция, а другие-то люди по-иному на неё смотрят. Бывает же и такое услышишь: интеллигентик вшивый! А то очкариком назовут, червяком книжным. Вон тут сколько уничижения! Иной услышит такую аттестацию, перекрестится и скажет: слава Богу! Я-то никогда не был интеллигентом, и уж, верно, не буду им.

Что же это за зверь такой — интеллигенция?.. В особенности наша, доморощенная, российская?.. Почему это именно её на всех крутых поворотах истории так клянут неистово?

Судьбе угодно было сунуть меня ещё и в самую гущу интеллигентства, в коллектив, где одни профессора, да ещё и неординарные, а идущие впереди своего клана, ведущие за собой школы учёных или деятелей культуры, — как бы это сказать поточнее, командный состав профессорских войск. Пять лет я варился в их котле, тёрся бок о бок с этими людьми. Ну, а если я литератор, если мне и сам Бог велел наблюдать, изучать, а затем изображать словами, тут уж крути не крути, а рассказать читателям о своих наблюдениях надо.

Забегая вперёд, скажу: народ наш, академический, мне понравился; чем больше я узнавал своих коллег, тем большим уважением к ним проникался. Люди тут не просто достойные, а такие, которых по праву можно назвать элитой русского народа, душой, головой и сердцем нации. Ну, а тем, кто привык во всех грехах обвинять русскую интеллигенцию, мог бы сказать: она, интеллигенция, тащит свой народ к вершинам прогресса, а если уж на пути к прогрессу что-нибудь случается, то не мешало бы народу, прежде всего, на себя посмотреть и поразмыслить на досуге, где он промахнулся и что он не так сделал.

Интеллигенция, как я понимаю, от слова интеллект, то есть умный, развитой, учёный. Другой же, как мы уже сказали, с ходу честить её начинает. У одного в голосе восторг и уважение — ну, как бы чудо какое перед ним, а другой небрежно обронит и даже рукой махнёт: дескать, а-а… знаем мы их, видали. Даже Маркс какой-то там профессорский кретинизм отметил. А третий будет слушать и думать, и затем собственный суд произнесёт.

Ну а я что могу сказать? Не стану заглядывать в словари; там есть толкования всех слов и понятий, особенно если раскроешь толстые книги о словах многомудрого казака Луганского Владимира Ивановича Даля. Не стану потому, что с течением времени слова наполняются новым содержанием и нередко превращаются в свою изначальную противоположность. Призову на помощь опыт своей жизни. Теперь я тоже состою в сословии интеллигентов, но я в этом сословии не родился. Судьба протащила меня через много сословий, и я теперь могу сопоставлять и сравнивать.

Тут я, наконец, сообщу факты из своей биографии, о которых я не любил распространяться. Теперь же, когда заговорил о природе интеллигенции, я подробно расскажу и о том, как и какими путями я пришёл в эту почтенную компанию.

Где-то я уже говорил, что в школе не учился, но как и почему это произошло в моей жизни, никому не рассказывал. И не потому, что в этом есть какая-то для меня неловкость, момент неприличия или какой-то вины. Нет, конечно, ничего предосудительного в этом я не вижу. С писателями это часто бывает: пробел в знаниях, в учёбе, а то и совсем не ходил в школу или почти не ходил. К примеру, Семен Подъячев. Простым хлеборобом был и для учёбы времени не оставалось. «Записки из работного дома», повесть «Зло» писал в нетопленой крестьянской избе. Сидел за столом под иконами в полушубке, а рядом телёнок стоял и угол его полушубка жевал, а он писал. И как писал-то! Максим Горький, прочитав его произведения, сказал: нельзя считать себя культурным человеком, не зная Подъячева. Да и сам Максим Горький, как мы знаем, университетов не кончал, а всего лишь шестигодичную церковную школу едва одолел. И много подобных примеров в истории есть. Великий физик Фарадей был и совсем неграмотным; на пальцах объяснял открытые им законы электричества, и наш великий хлебороб Терентий Мальцев не переступал порога школы, а между тем стал почетным академиком Сельскохозяйственной академии. Да и Василий Иванович Чапаев «академиев не проходил». Много примеров наберём в истории. Одно только меня смущало: никто из них не скрывал своего малограмотейства, а что до меня, так я трусливо умалчивал этот факт своей биографии. Сейчас же расскажу подробно о своих университетах, освобожу от греха свою душу, тем более что мой путь в писатели и академики характерен был для времени, в которое я жил и пока что, слава Богу, живу.

Тут надо признаться, что я и вообще-то склонен преувеличивать значение своих промахов и проступков, особенно в случаях, когда они продиктованы не самыми высокими побуждениями, и это беспокойное свойство ещё более обострилось у меня с тех пор, когда мои книги заметила церковь и милостиво обласкала меня своим вниманием. Я больше стал бояться, как бы нечаянно не совершить грех, стал больше думать о Боге, о той вечной жизни, которая ждёт каждого из нас. И хоть мой духовник старец Адриан сказал, что мне не обязательно соблюдать все обряды, но и всё равно: я стал чаще посещать церкви, зажигаю свечи за упокой и за здравие близких мне людей, и хоть не часто, но причащаюсь. А когда встречусь со старцем Адрианом или с отцом Владимиром, священником Рождественского храма, то и поделюсь с ними тайнами своего сердца, послушаю их мудрые советы. Служители церкви уполномочены самим Богом на делание добра — им и доверяешь, к ним тянешься душой.

Стал вспоминать, в какой из книг я рассказывал о своей жизни в голодные тридцатые годы, — да, рассказывал, и поведал немало, но все свои злоключения я «подарил» героям своих книг, всюду угадывается моя собственная жизнь, но лишь угадывается, а системно и толком я о своих «университетах», о партизанских наскоках на науку не рассказал, а надо это сделать, надо наконец «во всём признаться» и тем как бы поставить свою душу на место.

Итак — биография. Не учился в школе. Почему не учился? Как такое могло случиться, если с моего поколения началась в России эпоха всеобщей грамотности? Да, мои сверстники, голопузая ребятня побежала в школу, и я, едва мне исполнилось семь лет, с волнением переступил её порог и проучился две-три недели, но в конце сентября наступили холода, и я по причине отсутствия одежды прервал своё образование.

Не дремал и враг; много он расставил мин на пути моего поколения, много жертв от нас потребовал. Военные историки подсчитали: Великая Отечественная война из сотни моих сверстников — ребят, рождённых в 21-м, 22-м, 23-м и 24-м годах — из сотни лишь три счастливца в живых оставила. А сколько людей покосили голод, репрессии, раскулачивание!

В начале тридцатых годов прошлого столетия по русской деревне прошёлся каток реформ, — их делали большевички в кожаных тужурках, из той же неуёмной породы, что и Грефы, Кохи, Жириновские, Хакамады и прочие Явлинские да Гайдары, что и теперь стоглавым огненным змеем налетели на Россию. В сусеках нашего дома под метёлку вымели муку, зерно и крупу, со двора свели корову, овец и свиней. Орудовали отряды милиции; им помогали головорезы из породы бездельников. Помню, как мы, младшая часть семьи, — а семья состояла из двенадцати человек, — залезли на полати, свесили оттуда русоволосые, синеглазые головки, смотрели и ничего не понимали. Мама билась на полу в истерике, отец сидел за столом, опустив на грудь голову.

Деревня наша Слепцовка, бывшая некогда собственностью писателя Слепцова, стронулась с места, по единственной улице неспешно двигались повозки с домашним скарбом, с малыми детишками. Взрослые плелись сзади. Уезжали. Куда?.. Неизвестно. Куда глаза глядят, туда и ехали. То была осень 1932 года. Наступал 1933-й, страшный и голодный.

Наш отец Владимир Иванович отправлял взрослых ребят на заработки. Старших сынов Дмитрия и Сергея посылал в Тамбов к мастеру валяльщику валенок. Семнадцатилетней сестре моей Анне и пятнадцатилетнему брату Фёдору сказал:

— Поезжайте в Сталинград на строительство Тракторного завода. И Ванятку с собой возьмите — город не даст ему пропасть.

Мне едва исполнилось восемь лет. Страшно было представить, что поеду в большой город со звучным и грозным именем Сталинград.

Приведу здесь начальные строки моего романа «Ледяная купель». Там этот драматический эпизод нашего отъезда из деревни. По сюжету романа персонажи другие, но сам отъезд описан именно таким, каким он мне и запомнился:

«Буланая измождённая лошадь с трудом тянула санный возок по весеннему бездорожью.

— Ну-у, пошла! — взмахивал кнутом Фёдор, рослый парень лет двадцати. Привалившись спиной к стенке возка, сидел Артём — младший брат Фёдора… По обочине дороги шёл их отец Владимир Иванович Бунтарёв. Нескорым и нетвёрдым шагом следуя за санями, он временами останавливался и смахивал с побелевшего лица крупные капли пота. Владимиру Ивановичу нездоровилось, в глубокой печальной думе опустил он голову.

Фёдор поворачивался, говорил:

— Ступай домой.

Младший тоже советовал:

— Иди домой, пап. Мать печку истопила, отлежись. А мы, чай, не маленькие, одни доедем. Вон вётлы дубовские показались, скоро и деревня выглянет».

А скоро мы и в Сталинград приехали. Поселили нас в барак: мы с Фёдором в мужской половине, Анна — в женской. И всё бы ничего, нам пока хлеба не давали, но вскоре карточки выдать обещали, Фёдор учеником электрика работал, Анна на кирпичном заводе, а меня в школу собирали. Но тут беда приключилась: Фёдора током сильно ударило, в больницу он попал, а я к Анне перешёл. Но в женском бараке мне жить не разрешили, комендант сказал: «Убирайся!» Схватил за шиворот и вытолкал на улицу.

Жил с ребятами в пещере на крутом берегу Волги.

Вот отрывок из романа: «Оккупация»:

«Кто-то из кармана достал несколько картофелин, кто-то чистил морковку, свёклу — и вот уже котелок висит над костром, и снег, набитый до краёв, превращается в воду, и всё варится, парится, а я облюбовал себе свободный уголок пещеры, — тут сено, клочок соломы и лоскут вонючей дерюжины. Я устраиваюсь поудобнее и — засыпаю.

Я хорошо помню, как в те первые часы моей жизни в пещере Бум-Бум, ставшей мне прибежищем на четыре года, я уснул крепко и увидел во сне родную деревню, и родимый дом, и отец сидит в красном углу под образами, а мама тянет ко мне руки и явственно слышу её голос: «Иди ко мне. Ну, Ванятка, сыночек мой. Ты теперь дома и никуда больше не поедешь. Иди ко мне на ручки».

И ещё помню, как проснулся я в пещере, увидел, что нет у меня ни дома, ни отца, ни мамы… Страшно испугался и заплакал. И плакал я долго, безутешно — ребята смотрели на меня, и — никто ничего не говорил».

Голод в 1933 году по всей Российской империи прошёлся, но особенно жестокий он на Украине был и по берегам Волги катился вниз по течению к бывшей хазарской столице Астрахани. На крутом глинистом обрыве правого берега, из которого глину для строительства домов брали, в уютной пещере с видом на Волгу поселилась дружная ватага бездомных ребят, в которой я был самым младшим. У нас и свой атаман объявился — парень лет пятнадцати в красной бескозырке с надписью на чёрной ленте «Ермак». Так мы его и называли «Ермак».

Жизнь-то она и такая бывает! Вместо избы тёплой небо звёздное над головой, простор от горизонта до горизонта. Воля! Нет тебе ни работы, ни школы, и никаких других забот. Когда хочешь ложись, когда хочешь вставай. Одно только маленькое неудобство: есть нечего. Воду пригоршней из Волги черпали, а вот с едой как-то сразу не заладилось. Большие парни, — тоже из бездомных, — нам говорили: плохо это, конечно, когда есть нечего, но вы привыкайте. Еда не для всех приготовлена. Птичкам разным тоже еду не дают, а ничего, живут же. И вы будете жить. Кто-то и помрёт от голода, его в Волгу бросите, а другие выживут.

Четыре года я без еды прожил и — ничего. Что-то и ел, конечно; Бог без попечения никого не оставляет; когда случай какой подвернётся, а когда удача — выжил. И теперь всему миру свидетельствовать могу: человек не только без крыши, но и без одежды, и даже подолгу без еды жить может.

И вот ведь что важно, и о чём бы я хотел сказать: беспризорный люд — это тоже сословие. В тридцатых годах прошлого века в этом мире миллионы оказались. Господа демократы, Жириновские всякие — большие мастера вымаривать и выстуживать русского человека, а он, русский человек, всё живёт и живёт. Но я вот зачем эту свою жизнь вспомнил: много я в том мире хороших людей встретил — и честных, и добрых, и по-своему умных. А иногда встречались и такие, которым и сейчас подражать хочется. Вот ведь оно в чём дело: дух интеллигентства даже и там был!

Есть у меня роман автобиографический «Ледяная купель». Там я о гибели своего атамана рассказал. Вот как это было:

«Но тут над самой головой Артёма раздался строгий и зычный голос Одесского Ивана:

— Ермак! Дай мне камушек, который ты позычил у отца Дионисия.

По снежному насту неспешно и тяжело хрустели шаги. В правой руке Ивана был пистолет. Ермак растерянно пятился назад. Он сжался стальной пружиной, выдвинул вперёд растопыренные пальцы — сторожко шагал назад, не спуская глаз с надвигавшегося врага. А враг шёл, тяжело ступая по свежевыпавшему снегу, и, казалось, ничто не может отвратить беды. Артём оглянулся: двое раненых умывали лица волжской ледяной водой, третий, опустив в растерянности финку, стоял в стороне, Копчик и Чиляк сидели в укрытии.

И вновь зычный голос:

— Отдай Розу!

Ермак кинул взгляд назад, видно, ждал подкрепления. Перебрал пальцами: между ними сверкнули лезвия бритв. Ещё взгляд назад. И вдруг встал, распрямился. Скрипуче-пронзительно раздался его голос:

— Хорошо, хорошо!.. Ты подходи ко мне ближе, я покажу тебе, как бушует щерное море!..

Иван выстрелил. Ермак вздрогнул, выбросил вперёд руки, и с ладоней, одна за другой, скользнули узенькие полоски металла — некогда грозное оружие атамана. Неверными шагами он подошёл к камню, возле которого минуту назад одолел своих врагов, обхватил его, сполз на колени. Повернул голову к подходившему Ивану, и Артём явственно увидел, как по щекам Ермака покатились слезинки — может быть, сердце его, закалённое в жестоких схватках с судьбой, смирилось перед лицом смерти. Иван вновь вытянул руку с пистолетом, хотел добить Ермака, но Артём, стоявший рядом, казалось, помимо воли своей, движимый импульсом мгновенно вспыхнувшей жалости и обиды, вырвал пистолет у Ивана, кинул в Волгу. Иван опешил, отступил назад, смотрел на Артёма, страшно поводя белками глаз. И будто бы вспомнив что-то, метнулся к Ермаку, выхватил из грудного кармана бумажник. Но в то же мгновение Артём рванул бумажник из рук Ивана. Тот совсем опешил, даже присел от неожиданности. А Артём, сжавшись стальной пружиной, не ведая, что творит, шёл с кулаками на одесского атамана.

— Нечестно, дядя, бьёшься, — выдыхал Артём хрипло. — С наганом-то каждый…

Иван, приняв его за сумасшедшего, пятился к барже и жестом руки подзывал кого-то. Не сразу понял Артём, что драться с ним атаман боится, зовёт на помощь другого. Но Артём шёл всё быстрее. И тогда Иван выхватил из кармана финку. Артём закипел, затрясся.

— Нечестно, дядя!..

Атаман остановился, далеко вперёд вытянул руку с финкой.

«Боже мой! Как он здоров! Он и без финки любого молодца в землю вгонит».

Думал так Артём про себя, но шагу прибавлял. Тяжело висели кулаки по бокам, свинцом наливались мышцы. Урки ближе подошли к ним, дивятся с тайной завистью и восхищённо смотрят на безоружного смельчака, рискнувшего сразиться с атаманом, потому что ни в городе Одессе, ни в Ростове, ни в Волжске не было и не могло быть урки, решившегося бросить вызов Ивану, и по всем неписаным законам воровского мира такого не предполагалось; потому-то и стояли урки в позе каменных изваяний, и ждали, заворожённые, развязки необыкновенного эпизода.

— Нечестно так… с ножом-то… — чуть слышно говорил Артём, и уже неземной, нечеловеческой силой полнилась его грудь. Он, кажется, слышал потрескивания суставов в пальцах рук, в ушах гудел звон колоколов. Наверное, вот так же дед Михайло шёл на противный ряд в кулачном бою, и от его удара никто уж подняться не мог. Вспомнил наставления бабушки: «В гневе наш род страшен — помнил бы ты это, внучек».

Лицо бандюги перекошено злобой, финка поднята высоко, блестит.

Коршуном бросился бандит — Артём ловко захватил руку с финкой, другой рукой, что было сил, толкнул под дых. Ойкнул бандит — финка скользнула к ногам, повалился в снег. Потом встал, сделал несколько шагов к берегу, упал на льдину. И в тот же момент льдина раскололась на две части, и та часть, на которой кровью исходил Артёмов противник, оторвалась от берега, закружилась, смешалась с другими льдинами, устремилась в чёрное бурлящее разводье.

Постоял Артём на берегу — не помнит сколько. Машинально финку поднял, в руках повертел. И, ни на кого не взглянув, побрёл по берегу — в сторону Тракторного завода.

— Артё-о-ом!..

Повернулся: Филин сын к нему идёт. Вынул Бунтарёв Ермаков бумажник, сунул в него газету с заметкой о Розе, бросил следователю. И хотел идти, но повернулся, сказал чужим голосом:

— От меня отстаньте. На завод пойду… работать.

Филин, словно истуканчик, кивал головой, а сам крепко прижимал к груди бумажник. Он, верно, не знал о заметке в газете, верил: тут она, Жёлтая роза.

Артём двинулся по берегу на север в сторону рабочих посёлков.

Впереди, на фоне синего неба, летели к облакам трубы Тракторного завода».

Эпизод этот списан почти с натуры. Многое позабылось из той поры моего детства, но вот бой деревенского парня с главой одесских уркачей и сегодня в мельчайших подробностях стоит перед глазами. Не учён был грамоте Артём, никто не прививал ему правила поведения в жизни, а вон какой высоты подвиг совершает он в отместку за смерть своего товарища! И когда я затем на фронте буду командовать взводом артиллеристов, а потом и батареей, Артёмово благородство как бы само собой вело по дорогам войны, помогало держаться, стоять и побеждать.

Прожил я в беспризорном мире четыре года. Тут была моя и школа, и наука жизни, — и, может быть, самое главное: тут я получил знаний куда больше, чем за то же время получили мои благополучные сверстники в школе. Случилось так, что однажды, стоя «на васаре», то есть на часах во время ограбления взрослыми «уркачами» квартиры, я увидел, как из окна вылетели два мешка с книгами. Уркачи потом убежали, и книги им не потребовались. Мы затащили мешки в лодку и поплыли вниз по Волге к пещере Бум-Бум. Ребята, мои друзья, тоже книги брать не захотели, и я за ночь перетаскал их к себе в уголок, сделал из них постель и затем вытаскивал по одной и читал. Хорошо, что моя сестра Нюра научила меня читать, и теперь, я хотя и медленно, и по складам, но читал. Иные книги читал по два, а то и по три раза. В своей короткой биографии «О себе» я так напишу об этом: «Сначала я разглядывал картинки, потом прочитал страницу-другую, и затянули меня фантазии великих мечтателей, бурный водоворот страстей человеческих».

Там же, в этой биографии, я расскажу:

«В 1937-м году я пришёл на Тракторный завод, и, назвавшись четырнадцатилетним, попросился на работу. При этом, кажется, сказал: «Если не хотите, чтобы я воровал». Работники отдела кадров, очевидно, не хотели этого и послали меня учеником токаря в депо».

Потом где-то на столбе плакат увидел: «Молодёжь — в авиацию!» И поехал в Грозненскую авиашколу. На экзаменах сочинение написал на четвёрку: помогла начитанность, а вот математика…

И я собрался уж возвращаться в Сталинград, но армянин Будагов сказал: «Напиши за меня сочинение, а я сдам за тебя математику». В образе армянина ко мне подошла судьба. Вернись я в Сталинград — и через два года попал бы в ополчение, откуда живым никто не пришёл. Я же кончил авиашколу, и жизнь моя покатилась по другой дороге, тоже нелёгкой, но счастье всю войну мне улыбалось. В битве за Будапешт все два с половиной месяца я был в самом пекле и закончил её в звании старшего лейтенанта и в должности командира фронтовой зенитной батареи. Фронтовая газета напечатала обо мне очерк «Самый молодой комбат фронта». И тут, в Будапеште, и окончилась для меня Великая Отечественная война.

Потом была дивизионная газета, потом Военно-политическая академия, а уж за ней московская центральная газета «Сталинский сокол», а уж затем демобилизация из армии в звании капитана, Литературный институт имени Горького, за ним «Известия», издательство «Современник», а уж потом и всё остальное — вплоть до нынешнего дня.

Неровно, толчками, а иногда срываясь на ухабах в овраги и даже в пропасти, катила на вороных моя жизнь, но всегда как-то выносило, и я мог, оглянувшись назад, сказать: «Слава Богу! И на этот раз пронесло»!..

И шёл дальше.

Случалось, возникало вдруг препятствие почти непреодолимое, гора поднебесная или пропасть бездонная. Не обойти, не объехать. Ну вот к примеру: удалось пройти в авиашколу без аттестата зрелости — а как же усваивать учебную программу? Как постигать науки, сплошь основанные на математике? Ведь даже проценты не умею выводить, дробей не знаю!..

Загляну-ка я в свой армейский фронтовой роман «Баронесса Настя». Не очень это хорошо заниматься плагиатом, но ведь заимствую не у кого-нибудь, а у себя же. Думаю, меня простит читатель.

Вот как изобразил я ту ситуацию в своей жизни:

«… утром следующего дня Пряхина вызвали в УЛО — Учебно-лётный отдел. Тучный, с двумя подбородками майор, начальник УЛО, не торопился задавать вопросы. Пряхин стоял на ковре в положении «смирно», а майор, смачивая языком палец, листал страницы личного дела курсанта. Не спеша и будто бы нехотя говорил:

— Тут, понимаешь ли, история вышла: столбик ты потревожил, верхушку сшиб. Стоял-стоял столбик посреди полигона, а ты его… клюк по башке! А-а? Теперь вот приказ об этом факте составляй. Доску мраморную, а на ней фамилию твою… Точно ты Северный полюс открыл… Но позволь, а где же твой аттестат зрелости?

— Нету аттестата, товарищ майор.

— Как нету?

— А так. Не пришлось мне… в школе учиться.

Майор выпучил на курсанта серые круглые глаза.

— Чушь собачья! А как же ты к нам в школу попал? Какой идиот твоё дело принимал?

— Вы принимали, товарищ майор.

Глаза потемнели, сузились.

— Ну, да, принимал, но ведь без документа… Друг мой!

— Есть документ. Вон он… Из университета.

— Погоди, погоди… Чтой-то я в толк не возьму. В школе не учился, а в университете… Ах, вон оно что! Университет марксизма-ленинизма… при заводском дворце культуры.

Майор закрыл папку с личным делом курсанта. Вышел из-за стола. Ходил вокруг Пряхина, разглядывал его. Потом взял за руку.

— Пойдём.

На двери, обитой коричневой кожей, надпись: «Начальник авиашколы А. П. Фёдоров». Майор сказал Пряхину: «Жди тут», а сам вошёл в кабинет. И находился там долго. А когда вышел, не взглянул на курсанта, а лишь кивнул ему:

— Заходи.

Пряхин вошёл, стоял у двери ни жив ни мёртв. Чувствовал, как холодеют пальцы, становятся ватными ноги. Комбриг говорил по телефону, а сам с любопытством разглядывал курсанта. И глаза его ничего не выражали. И он вообще, казалось, не придавал никакого значения факту существования Пряхина.

Комбригу было лет сорок пять. В тёмных густых волосах светились первые ласточки седины. Гимнастёрка на нём дымчатого цвета, на груди орден Красной Звезды и два ордена Красного Знамени. Он был в Испании, сбил шесть фашистских самолётов, а ещё раньше, во время Первой мировой войны, летал на французских «Фарманах». Обо всём этом курсантам рассказывал комиссар эскадрильи.

Но вот комбриг положил телефонную трубку и продолжал молча и без всякого зла смотреть на курсанта.

— Тебя как зовут? — спросил комбриг.

— Владимиром.

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

— Вона-а… Поди ведь, прибавил себе два года.

— Прибавил, — глухо пробубнил Пряхин. И склонил на грудь голову. — На завод не брали.

— Ну-да, там берут с четырнадцати. Ты и сказал…

— Да, товарищ комбриг, сказал.

— А родители твои…

— Отец помер, а у мамы и без меня шестеро. В деревне голод…

— М-да-а… Голод. Тут уж не до учёбы.

Комбриг вышел из-за стола и подошёл к окну, стоял спиной к Пряхину. И руки сложил сзади, пальцы в одном кулаке сжал.

Вдруг повернулся, спросил:

— Как же ты экзамены сдавал?

Пряхин пришёл в себя, осмелел чуток.

— Книг много читал, все слова запомнил…

— Ну, так уж и все?

— Почитай, все! Сочинение написал на хорошо, а как математику сдавать — не знал. Тут меня армянин выручил: ты, говорит, за меня сочинение напиши, я за тебя — математику сдам.

Комбриг и на этот раз не рассердился, а снова повернулся к окну. И, не поворачиваясь, спросил:

— А сейчас-то как учишься?

— Ребята помогают… Миша Воронцов, Павлик Пивень и Саша Кондратенко. Вечерами весь курс математики прошёл.

С трепетом ожидал решения своей судьбы. А в голове теснились мысли: «Надо же было угодить в этот проклятый столбик!»

Комбриг не спеша закрыл папку с личным делом Пряхина. Долго и туго завязывал тесёмки. Затем поднялся. Подошёл к парню. Тронул за плечо, тихо и будто бы не своим голосом, проговорил:

— Иди, Володя, учись дальше. На таких-то, как ты… Россия-матушка стоит.

Легонько толкнул Пряхина к выходу. И потом долго стоял комбриг посреди кабинета. Вспоминал он свою так быстро пролетевшую молодость. Отошли в прошлое испанские бои, а картины воздушных схваток рисуются, как живые. Вот эскадрилья франкистов валится из-за тучи на его одинокий краснозвёздный ястребок.

— «Иван, Иван, — кричат по радио, — мы немного будем тебя убивайт!» — «Ах, вы, сатанинское отродье! Убивайт захотели!»

Круто идёт в набор высоты и камнем несётся на головной самолёт врага. Пулемётная очередь!.. Получай подарочек от Ивана! И тут же атака на второй, третий…

Развеял по небу он один тогда эскадрилью самолётов. А всё потому, что дерзок, что смел он был до безрассудства. И этот вот курсантик… Какой-то дерзкой и неистребимой силой повеяло на старого бойца от этого битого-битого судьбой, но не забитого русского паренька».

Так поступил комбриг Фёдоров. Это был жест боевого лётчика, воинского начальника, поступок высокого смысла и благородства, подлинно интеллигентский поступок.

Много я в своей жизни встречал интеллигентных людей, но встречались и такие люди, которые по образу жизни и характеру своей деятельности вроде бы и интеллигенты, а поступки совершают дурные и даже безобразные. Вот они-то и составляют ту часть интеллигенции, о которой говорят: «Русская интеллигенция всегда предаёт свой народ». И поскольку такое мнение часто повторяется, стало расхожим, мне бы хотелось рассказать ту правду о русской интеллигенции, которую я наблюдал в жизни, среди которой я жил. И слава Богу, что я могу сказать: огульное обвинение русской интеллигенции в предательстве своего народа несправедливо, — и, более того, является злонамеренной клеветой, родившейся в стане наших извечных недоброжелателей.

Заглянем вовнутрь механизма, который изготовляет людское мнение. Вскоре после смерти Сталина я был направлен в Румынию к новому месту службы и некоторое время жил в Бухаресте. Ходил по улицам, изучал город, о котором говорили, что он похож на Париж. Зашёл в большой универсальный магазин и услышал там русскую речь. Говорили с каким-то местечковым еврейским акцентом, и говорили громко, крикливо — так, будто в магазине, кроме наших русских людей, никого не было. И бегали от прилавка к прилавку, суетились, будто что-то случилось и люди испугались. Я стоял возле прилавка с группой англичан-туристов. Я недавно учился в академии, усиленно изучал там английский язык и кое-что мог понять из разговора туристов. Они возмущались русскими, называли их дикарями, а то и свиньями. Я был оскорблён в своих патриотических чувствах и пошёл к группе людей, которая так шумела. И тут не увидел и одного русского лица. Это были чернявые кудрявые люди с типично еврейскими или армянскими носами. Подошёл к одному пожилому мужчине:

— Вы русские?

— А вы что, не видите? Мы туристы из Одессы.

— Но зачем же так шуметь?

— А вы что, полицейский или кто?

— Я не полицейский, а как вы можете заметить, русский офицер, капитан авиации.

— Хорошо, вы тогда идите к своей авиации, а мы будем кое-что покупать.

— Но я тоже русский и мне совестно.

— Что совестно? Что вы такое говорите?.. Ему совестно! А что мы такого делаем? Нам уже и нельзя купить подарок и повезти домой?..

Мужчина так раскричался, так закипел… Я махнул рукой и направился к выходу. Проходя мимо англичан, сказал им:

— Они никакие не русские. Они только говорят по-русски.

Впрочем, кажется, я не убедил жителя Альбиона; он вернётся к себе на Родину и будет до конца жизни рассказывать детям, а затем и внукам своим о русских, которые не умеют себя вести в общественных местах.

Тут в нашем городе я был свидетелем одного характерного эпизода. В Эрмитаже увидел группу туристов из соседней Финляндии, долго стоявшую у картины Малевича «Чёрный квадрат». Пояснения давал сам директор музея. Он назвал полотно художника великим творением, или гениальным, или как-то в этом роде. Тогда один финн ему сказал:

— Вы это говорите в шутку или серьёзно? Что же тут гениального, если это — квадрат. Его бы и я нарисовал. И даже ребёнок из детского сада…

Директор обиделся и повёл туристов к другой картине.

И на этот раз могут сказать: вот они, русские. Дурачат людей всего света. И ведь не кто-нибудь, а директор музея, вроде бы интеллигентный человек.

А того и не возьмут в толк, что и Малевич, автор картины, и сам директор — не русские люди, и наоборот: всё русское им не нравится, они нашу культуру, наше искусство не воспринимают и из чувства ненависти ко всему русскому одни лепят чёрные квадраты, другие их расхваливают.

Наконец, вот сейчас власть в нашей стране захватили демократы, а они в подавляющем большинстве нерусские. И нерусские также олигархи, каким-то таинственным образом захватившие наши деньги. Тут мне могут возразить: это не так, это клевета. Но послушаем тогда Эдуарда Тополя, еврея по национальности. Я уже где-то его цитировал и вынужден снова к нему обращаться: «Впервые за 1000 лет со времени поселения евреев в России мы получили реальную власть в России».

И снова все шишки валятся на нас, русских. А великий изобретатель динамита Альфред Нобель, глубоко уважавший русских людей, словно бы о нашем времени сказал: «Демократия — это тирания подонков, оказавшихся у власти».

Нет, господа хорошие, давайте и эту проблему поставим на место. Древний философ заметил: «Истина конкретна», вот так и на этот раз: да, русские виноваты, но только в том, что мы, русские, власть в очередной раз в своей истории поставили над собой нерусскую. Ещё одну шишку набили, — на этот раз шишка очень большая и очень болезненная. Долго нам придётся её залечивать, зато и помнить наш этот урок будут не только дети и внуки русских людей, но и поколения народов всего мира.

На собраниях членов нашей академии нет-нет, да кто-нибудь со вздохом отчаяния выскажет слова, полные смертельной тревоги: да неужто и в самом деле погибнет она, наша матерь родная — Россиюшка?..

И на это тотчас же раздадутся возражения: как можно представить такую катастрофу? Да она ведь не нашей только будет, а вселенской, тогда уж не жить и всему человечеству. Россия-то ведь поднялась на самый высокий уровень культурного и технического прогресса… Она единственная огромная империя, под боком у которой пригрелась добрая сотня малых и не очень малых народностей; для них Россия как мать родная, как солнышко своё, земное. А провались она куда-то в бездну, рассыпься-ка русский народ, подобно евреям, по всему свету, а им-то тогда куда деваться?.. В Америку?.. Да она-то, Америка, валится в бездну быстрее, чем мы. Тогда, может, в Израиль? А и он со своей библейской ненавистью ко всем другим народам жарится, как на раскалённой сковороде. Но, может, Африка со своим безбрежным пространством станет колыбелью возрождающегося человечества?.. Ну, нет уж, об Африке и думать нечего. Недаром же господь африканцам дал и внешность, и самый цвет, отличный от всех других народов, — там пришельцев в объятия не примут. Остаются Германия, Франция, Англия и прочие Нидерланды… А их уже нет давно на свете. В Лондоне, как и в Нью-Йорке, по улицам разгуливают негры. Германия тоже стремительно меняет цвет кожи, там в одном Берлине живут десятки тысяч турок, от Франции осталось одно название. У мира нет другой надежды, кроме как на Россию. Сейчас на русских все силы зла навалились, но зато же и все силы добра, накопленные в мире, со слезами надежды обратили к ней взоры. Бог-то умышленно попустил на нас такие сонмища врагов, он, как щенка, схватил за холку русский народ, трясёт его, говорит: очнись, родимый, недаром же я тебя возлюбил и назвал православным. Недаром сыном своим назвал Христа-спасителя, и церковь — тело Христово — дал тебе святую и благолепную. Ты теперь устал от беспрерывных войн и земных забот, но ты же на планете Земля один у меня благоверный и сохраняющий благорасположение к добру и красоте остался. Вставай, вставай, мой сыне, бери свою палицу, иди на бой святой и правый. И, как встарь, как во все времена, я дам тебе силы, помогу одолеть злобную рать, которая вознамерилась погубить тебя.

И люди русские поднимаются, в глазах у них — у всех до единого, включая и детей малых, — уж засветился огонь недалёкой Победы.

А заводы и пашни, и дома наши, что разрушили изверги, мы возродим заново. Гитлеровцы тоже ведь много порушили, а народ русский и другие наши братские народы поднатужились и за пять лет восстановили своё хозяйство. Так будет и впредь. Но вот славу свою чёрную наши недруги не избудут, не погасят никогда. Это верно, что русский народ незлобив, но даже и при большом желании он не в силах будет забыть боль и страдания, нанесённые живым, и стенания тех, кому не дали родиться.

Всё это — о делах наших общих, о делах государственных да народных, но есть и жизнь моя личная. Есть книги, над которыми я работаю, есть академия, забирающая много сил и внимания, есть планы и мечты…

Многое берёт на себя Люша. Она печатает книги, рассылает их по всей стране и за границу, ведёт беспрерывные телефонные разговоры с читателями, с членами академии; готовит еду, моет, стирает… Как ещё тянет свой воз? Как управляется?

В то время я писал роман о судьбе Москвы, о её уже наступившей гибели. И назвал я свой роман «Похищение столицы». А эпиграфом к роману избрал стихи Дениса Давыдова:

И весь размежёван свет

Без войны и драки!

И России больше нет,

И в Москве поляки!

И тут же другой эпиграф:

Очертания айсберга скрывала ночь, и мы увидели его в тот момент, когда ни отвернуть в сторону, ни сбавить ход мы уже не могли.

Из воспоминаний австралийского морехода

В 2001 году роман напечатали. Слава Богу! Напечатали. И опять в самой почётной и престижной серии «Русский роман». Как трудно было печатать книги в прежнее советское время! Железнозубая цензура выскабливала каждую мысль, если она хоть с какого-нибудь боку казалась крамольной. Глазастые рецензенты, а затем редактора обсасывали страницы со всех сторон. А если кто-нибудь из них дал «слабину», тут уж его свистали наверх, то бишь к церберу, который мог и сделать выговор, и лишить премии, а то и уволить с работы, то есть к главному редактору, каковым и мне пришлось быть несколько лет.

Теперь — всё проще, демократы всё позволили. Они, конечно, сделали это для своих, для тех, кого раньше называли диссидентами и кто яростно вычищает из русской литературы язык Пушкина и заменяет его языком извозчиков, а министр культуры, вернее бескультурья, похожий на орангутанга, Швыдкой с телеэкрана кричит: русская литература не может быть без мата… Они, конечно, эти швыдкие, захватившие власть, раскрыли широкую дверь для себя, для своих, но и мне каким-то чудом удалось протиснуться в эту дверь и печатать свои труды. Вот, кажется, уж и восьмую книгу, написанную в Питере, Люша напечатала, а я уж готовлю очередную книгу.

Люция Павловна умудряется печатать всё новый и новый роман. И заводит переиздания. А сколько тут хлопот, сколько сил и ловкости, сколько ума в переговорах с издателями, дипломатических ходов и выходов. Она всё находит. Ты только успевай писать, а она устроит, внедрит, напечатает… Люша! Вот паровоз, который тащит все мои издательские проблемы.

Итак, успевай писать! Да так, чтобы каждая очередная книга была лучше, сильнее предыдущей. Это мой принцип. Если я замечу, что это у меня не получается, брошу перо. Слабых книг, бесцветных, бессодержательных написано довольно. А сейчас только такие и пишутся. Лишь бы был разбой, секс… Среди пишущих и раньше было много молодцов с двойным гражданством, а теперь они чёрным вороньём обсели русскую литературу, рвут её на части, терзают.

Ну, а как же определить: стоящую ты книгу написал или пустую и даже вредную?.. Если сам оцениваешь свой труд, можешь ведь и ошибиться.

Да, сам себе — плохой судья. А вот читатель!..

Я слушаю читателя, критиков, товарищей по литературному цеху. Одобряют — значит иди дальше. Пиши и пиши, пока не увидишь на лице читателя кислую мину. Тогда бросай. И немедленно. Помни: тебе уже много лет. А татарин, как рассказывал мне Фёдор Григорьевич Углов, ему сказал: шестьдесят лет пришла — ума назад пошла. А мне уже и восемьдесят стукнуло. Тут уж надо проявлять особую бдительность. Про такой-то возраст татарин мог бы сказать: восемьдесят лет пришла — ума совсем ушла. Может быть, уж и хватит. Отвоевался. Бери шинель, иди домой. Ан, нет, неймётся. А тут еще читатель пишет лестные письма, ждёт новых книг.

Писем получаю много, очень много. Присылают деньги. Вот Николай Фёдорович Серовой из Волгограда прислал тысячу рублей, Вера Ивановна Бушара из Москвы — сто долларов, Людмила Николаевна Кривова из Башкирского городка Белебей — тысячу рублей, Маша Трезорукова из Америки — сто долларов. Книг не просят, они у них есть, а деньги шлют.

Обычно на обратной стороне перевода в адрес автора пишут ободряющие слова. Николай Фёдорович Серовой написал: «Я рад за Ивана Владимировича — его неиссякаемое творчество на благо России. Примите и мой скромный вклад на издание новых книг. Пока их читаешь — живёшь вне Содома и Гоморры. Здоровья вам, успехов! С нами Бог!..»

Из Выборга пишет Георгий Васильевич Отке:

«Читал Вашу книгу «Оккупация» после «Последнего Ивана» и со слезами восторга восклицал: «Молодец!» Прочитал её за две ночи, не чувствуя желания спать, спешу сделать Вам письменное впечатление, чтобы побудить Вас к дальнейшему творчеству…

Дай Бог Вам здоровья и спокойствия. Вы такой же счастливчик, как и я — ангелы у нас русские, а мы с Вами похожи своими русскими характерами. Особенно в отношениях с русскими женщинами.

Несмотря на мои 66 лет, я на многие вещи после Ваших книг смотрю иначе: с огромным оптимизмом и надеждой на победу русского сопротивления в России!!!»

Ну, и как же после таких писем не писать! К тому же ведь и деньги шлют, авансом оплачивают их издание.

А писать… Нелегко, конечно, писать. Пишу-то ведь не рассказы и не короткие повести. Романы!.. А его, роман, как быка надо хватать за рога, вертеть, крутить, пока не усмиришь, не одолеешь. И сколько же сил потребуется, сколько часов надо просидеть у компьютера и ночей бессонных! Образы, типы, персонажи, если их вызовешь к жизни, не дают покоя, они всюду с тобой, идут следом и, как младенцы в утробе матери, стучат ножками, просятся на свет божий.

Писатель, если он работает много, пишет книгу за книгой, как писали Достоевский, Тургенев, Бальзак, Диккенс… всегда беременны, но если женщина спокойно ждёт ребёнка, он без посторонней помощи вызреет и затем явится на свет Божий, то писатель, как папа Карло в известной сказке о деревянном мальчике, выстругивает и вырезает любимого героя детворы, забавного Буратино.

Выстругивает… Но, может быть, легко и весело делается эта работа, а работник играючи создаёт своё творение, поёт и радуется при этом?..

Да, бывают и минуты радости, но больше мук и страданий. Максим Горький вспоминал, как он, выписывая момент, когда его героя ударили ножом в печень, и сам почувствовал нестерпимую боль, упал и потерял сознание.

Роман написать — не поле перейти… А писать надо. Ждёт же Николай Фёдорович Серовой, живущий в городе моего детства, Сталинграде, ждёт Георгий Васильевич Отке, ждут и другие читатели.

Я теперь всё дольше задерживаюсь в парке, живу среди природы. Бесконечной чередой плывут по небу облака, и так же бесконечно плетётся вязь дум и мыслей, уходят одни, приходят другие…

Заметил: с годами всё больше думаю о душе, вспоминаю прошлое, дорогих моему сердцу людей, друзей, товарищей. Со всеми ли жил по-божески, не обидел ли кого, не тянется ли за мной какая несправедливость?..

Борис Иванович Протасов, профессор-биолог, мой большой приятель, состоит в дружбе и переписывается с Иваном Михайловичем Шевцовым. Знает, что в молодости мы с Шевцовым были друзьями, а потом между нами пробежали кошки, отношения охладились, мы перестали общаться. Я об этом подробно рассказал в романе «Последний Иван». Ссоры никакой не было, явного конфликта — тоже, но дружба остыла, чувства притупились. Случай для моей биографии редкий; физиологически я так устроен: дружественность — моя природа, друзья всегда играли в моей жизни большую роль. Как-то так случалось, что из дюжины книг, которые мне удалось напечатать ещё при советской власти, все они появлялись на свет лишь тогда, когда на пути встречался добрый, душевный человек! И не дай Бог, если рукопись попадала к еврею. Тут возникали препятствия; рукопись обрастала сомнениями, подозрениями, а под конец и самым «авторитетным» заключением о её полной непригодности. Я потому так хорошо помню, и так благодарен каждой родной душе, встречавшейся на пути моих книг и вместе со мной начинавшей за неё борьбу. И если кто-то отпадал от моего сердца, я не роптал, не обижался на него, — спокойно и без дальних дискуссий удалялся и затем не искал с ним общения.

Да, не бранчлив и не драчлив, и благодарю судьбу, за то, что на свет рождён именно таким человеком. Я ещё в детстве, живя на улице, прочёл в какой-то случайно попавшейся мне книге, — а они все случайно мне попадались, — что великие русские писатели Толстой и Тургенев часто ссорились, а однажды на какой-то станции, кажется в Туле, даже подрались. Я тогда никак не мог себе представить, как дерутся два взрослых и таких важных человека. Один из них граф, другой тоже дворянин, и оба знаменитые писатели… Как же это они, такие люди, и вдруг дерутся?.. Я вот живу на улице, в мире беспризорном, среди обездоленных, отринутых миром ребят, а и то ни с кем не ругаюсь, никого не обижаю, и меня не обижают, а ещё и наоборот, кто корочку хлеба даст, кто морковку, огурец, а то и денежку… А они — дерутся!.. Это что же они не поделили?..

Возвращаюсь с прогулки, пообедаю или попью чаю и сажусь за компьютер. И тут всё моё личное забывается, я живу жизнью моих героев, плету кружева сюжета, тяну нить повествования. Она кажется мне бесконечной, но тянуть её надо. Герои, персонажи и лица эпизодические — всё это мои дети. Беспрерывный процесс рождения.

Какое это счастье — писать книги! Каждый день — праздник, каждый час, проведённый у компьютера, — наслаждение. Вроде бы и работа, и бывает трудно, и даже очень трудно, а всё равно: праздник! И нет ему конца, этому празднику жизни. Другие устают, выходят на пенсию, для них возникает проблема: чем заняться, куда себя деть? Усталость и меня посещает, но лишь на время. Полежал на диване, почитал, поспал и снова за компьютер. Как же я должен благодарить судьбу за то, что одарила меня именно такой работой и жизнью!

Борис Иванович Протасов показал мне присланное ему письмо Шевцова. В нём Иван Михайлович несколько раз называет моё имя.

Вот отрывок из этого письма:

«С большим интересом прочитал в «Русской литературе» Вашу заметку об И. В. Дроздове. У меня нет оснований сомневаться в Вашей объективности. И я рад, что И. В. Дроздов совершил творческий прорыв. К сожалению, я не читал его последних романов. Это похвально. Между прочим, я убрал из второго издания «Соколов» весь негатив об И. В. (изд. 2004 г.). Хорошо, что И. В. отмечен в двух томах Платоновской энциклопедии».

Я написал Шевцову письмо:

«Дорогой Иван Михайлович!

Давно мы не виделись, давно я тебе не писал. Жизнь развела нас по разным городам, и связь между нами ослабела. И мне, и тебе теперь много лет, жизнь заскользила к финишу, невольно вспоминаются годы, когда мы были в расцвете сил и жизнь казалась бесконечной.

Наше общение продолжалось двадцать лет, и эти годы были для меня самыми плодотворными. Тебе я обязан тем, что свил гнездо в Радонежском раю, поблизости от самого святого места на Руси — Троице-Сергиевой лавры. Ты внушил мне мысль написать роман о моём детстве, о Сталинграде. Я написал его, и здесь, в Питере, мне удалось его напечатать. И много других памятных и плодотворных событий произошло от нашего общения, — я сердечно благодарен тебе за всё это.

Самые тёплые сердечные воспоминания храню я и о Валентине; рано они с Надеждой ушли из жизни, но на то уж была воля Божья.

Слышу я звон твоей «сабельки» (выражение Л. Леонова) и на современном поле боя с противником, который оказался пострашнее немецкого фашизма, как ты и предсказывал в письме ко мне в Пятигорск, где я отдыхал в санатории. Я это письмо полностью привёл в своей воспоминательной книге, — кажется, в «Последнем Иване». Я здесь написал три воспоминательных книги: «Оккупация» — о жизни сразу после войны; «Последний Иван» — работа в «Известиях» и «Современнике», и «Разведённые мосты» — питерский период.

Живу я здесь восемнадцать лет, написал за это время пятнадцать книг, из них двенадцать романов. Пока их читают, все они неплохо продаются. Некоторые ушли за границу. Кто-то и где-то наладил издание почти всех моих книг, например в Австралии в магазинах русской книги их продают по пятнадцать долларов. Идут они туда помимо моей воли, и доходов от них я не имею.

Ещё недавно я регулярно ездил на дачу, но теперь вот уже три года я там не бываю. Мы тут 5-го октября отметили столетие Ф. Г. Углова. Местные газеты пишут о нём статьи, дают интервью с ним — всюду он с благодарностью говорит о моей роли в его литературной судьбе, а я вспоминаю, что первый звонок с просьбой помочь ему был от тебя. Хорошие дела живут долго, а плохие, слава Богу, быстро выветриваются из памяти.

Я рад, что ты дал нашему Радонежскому братству вторую жизнь и добрым словом помянул дорогих нашему сердцу товарищей. Теперь уже можно сказать, что именно в нашем братстве родились книги, в которых хотя и робко, но, все-таки, звучала тревога о грядущей катастрофе. Перечитывая твоё письмо в Пятигорск, я поражаюсь силе провидчества, которая в нём содержится. Хочется верить, что следующие за нами поколения добрым словом помянут книги, в которых авторы-семхозовцы призывали своих соотечественников к бдительности.

Здоровье моё уж не то, что было у меня москвича, но Бога гневить не стану. Силы пока есть и я по-прежнему остаюсь в строю.

Сердечный привет и наилучшие пожелания, 22.10.04 г.

И. Дроздов»

Шевцов мне написал:

«Дорогой Иван Владимирович!

Спасибо за письмо. К сожалению, по состоянию здоровья я не могу обстоятельно ответить. Строки разбегаются, буквы пляшут. Приятно знать, что ты совершил литературный прорыв. Да и я кое-что сделал. Это парадокс, но то, что при Советах не позволяла цензура, то при демократах я сумел издать. «Свобода слова»! Они-то ей воспользовались на полную катушку, чтоб очернить и обгадить наше прошлое и нас. У них миллионные тиражи и все телеящики, а у нас тиражи для четверти москвичей читателей и ни одного ящика…

Сейчас я уже ничего не пишу: сильное головокружение… В конце этого месяца ложусь в военный госпиталь (в третий раз в этом году).

Желаю тебе творческих удач.

И. Шевцов

14.11.2004 г.»

Пётр Ильич Чайковский говорил: я работаю каждый день, как сапожник. Я тоже работаю каждый день, но о себе бы сказал: как прачка, стираю бельё человечества. И хотя по натуре я романтик, стремлюсь к красоте и величию, с большей охотой и даже с наслаждением пишу людей красивых, возвышенных, но жизнь всё время сбрасывает меня с облаков, тычет мордой в грязь, во всё реальное, не от моей воли существующее. Иногда и такое, отчего берёт оторопь, становится страшно.

Вечером я обыкновенно сажусь за компьютер и часа полтора-два работаю. Но сегодня перед тем, как приняться за дело, включаю телевизор и с экрана на меня смотрит волосатый, носатый и маленький, точно горбун из страшной сказки, мужичонка и с каким-то сатанинским злорадством скрипучим стариковским голосом вещает: русский народ ежегодно убывает на миллион человек, в России четыре миллиона беспризорных детей, пять миллионов наркоманов, десять миллионов алкоголиков. В России курят и пьют пиво школьники…

Мировое правительство считает, что русских надо сократить до пятидесяти миллионов, а мадам Тэтчер утверждает, что хватит и пятнадцати миллионов…

Оглушённый, ослеплённый, я затыкаю рот голубому разбойнику. Сижу в кресле с закрытыми глазами, голова гудит, под лопаткой ноет, ноет — и всё больше. И вот уже у меня болит сердце и я шарю руками в ящике письменного стола, ищу таблетки. Потом ложусь на диван. Смотрю в потолок и ничего не вижу. Мне даже кажется, что в комнату наползает туман. Я пытаюсь вспомнить, о чём думал, какие эпизоды для очередной главы я сегодня придумал — нет, ничего не припомню. А ведь что-то нашёл, что-то хотел побыстрее вписать в очередную главу. Нет! Всё забыл. Внезапный стресс вышиб все мысли из головы, превратил её в пустой котелок.

И тогда я с грустью размышляю: а сколько же энергии отнимают у нашего народа вот такие постоянные стрессы? Как он выдерживает, наш многострадальный народ, эту беспрерывную психологическую атаку. И какой же грех на душу берут эти Познеры, Сванидзе, Сорокины и прочие телеговорящие злодеи!

Опустошённый, разбитый и уже больной, я лежу с закрытыми глазами, вспоминаю свою молодость, когда я учился в академии, в Литературном институте, а затем работал в «Известиях», в издательстве «Современник». Там было много, очень много евреев. Сейчас они беспрерывной чередой проходят перед моим мысленным взором, и я невольно обращаю к ним свои вопросы: «Ребята!.. Вы захватили у нас в России власть и деньги. Об этом не я вам говорю, — меня за такие слова вы бы дружно обозвали антисемитом, — об этом говорите вы сами. Я уж приводил здесь признание вашего соплеменника Эдуарда Тополя. Но если вы у власти, так разве не вы виноваты во всех наших бедах?..

Вас греет мысль о миллиардах Ходорковского, Березовского, Абрамовича и сотни других молодцов вашего племени, захвативших не только власть, но и русские деньги и спрятавших наши несметные богатства в иностранных банках; вы наслаждаетесь сознанием, что это ваши ребята так ловко одурачили хвалёный народ, у которого и балет лучший в мире, и атомных бомб целые горы, и космос-то он покорил… Вы празднуете победу. Но разве не вашего племени был Рябушинский?.. И разве не он, выходя по утрам на крыльцо своего киевского дворца и увидев на приступках нищих иудеев, пинал их ногами и прогонял прочь?.. От Абрамовича вы и пинка не удостоитесь. Он передвигается на самолётах, вертолётах, яхтах, которые не снились и Гитлеру, Муссолини, Рузвельту. Его окружают роты и батальоны личной охраны. Радуйтесь и молитесь за его здоровье, но только на почтительном от него расстоянии.

Вспоминаю вас, своих бывших сослуживцев, и вижу, как вы радуетесь, когда смотрите телевизор и слушаете своих ребят. Они поносят всё русское, хитренько внушают молодежи ненависть к прошлому и презрение к родителям, зовут к удовольствиям, к папиросно-пивному кайфу. У нас в подъезде живёт доктор Бейненсон, ваш человек, и он тоже ещё недавно заходился от радости, когда на экран телевизора, словно черти из преисподней, выскакивали смехачи и обозреватели. Но вот недавно я зашёл к нему, и он уже не радуется при виде своих кумиров; он недоволен. У него три внучки, и каждую из них во время танцев на дискотеке «посадили» на иглу. Они теперь колются. И родители уж не пускают их на дискотеку. И даже гулять в парке не позволяют. И когда девочки уходят в школу, родители дрожат от страха, встречают их на пути домой. Я слышал рассказы о жизни хозяина самого большого в нашем городе пивного завода; он миллиардер и вроде бы тоже какой-то бакинский еврей. Видимо, он часто дегустировал своё пиво и теперь страдает ожирением; упился до того, что не помещается в обычном кресле, и ему заказали специальное — в нём поместились бы три обыкновенных человека. Но не эта главная беда миллиардера; у него тоже три дочери, и по своим новым понятиям они не выходят замуж, а каждая живёт в купленной для неё роскошной квартире и предпочитает иметь не мужа, а партнёра; и все трое пристрастились к наркотикам, да так, что уже не вылезают из лечебниц, впрочем, частных и достаточно комфортабельных.

Благодарите за этот «кайф» не только Сванидзе и Познера, да ещё армию эстрадных смехачей под командой Винокура, а и ребят из Министерства образования. Там тоже ваши. Это они выпустили учебники, в которых есть инструкции для семиклассниц, объясняющие, что надо делать в случае, если забеременеешь. Может случиться, что подобные учебники появятся и в детских садах. Ваши ребята горазды на выдумки. В своём стремлении всё калечить, всех развращать они границ не знают.

Поздно вечером в квартиру позвонили: на лестничной площадке увидел целый табор знакомых и незнакомых людей — человек десять. Это наши соратники по борьбе за трезвость. Они приехали из разных городов бывшей советской империи на очередной Всероссийский съезд трезвенников.

Тут бы и рассказать мне о пятой волне трезвеннического движения, которую патриоты России вздыбили вскоре после отмены сухого закона в 1925 году и гнали по морю людскому, вырывая из пасти зелёного змия тысячи и миллионы людей, но об этом уж рассказ заводить не стану. Начались объятия, приветствия.

Жизнь продолжалась. Продолжалась и борьба за Россию, за ту Россию, где не будут отравлять людей водкой, табаком и наркотиками, где власть будет принадлежать народу.

Глава третья

Постепенно наладились и определились порядок и объём работы в академии: желающих поступить к нам всё прибавлялось, с каждым встречаемся и беседуем, и если человек по всем параметрам, а главное, по научному и деловому потенциалу нам подходит, готовим на него документы. Затем представляю его на малый президиум, а там и на собрание, а уж когда пройдёт наше местное чистилище, везу дела соискателя в Москву, и там его прогоняем через большой президиум, и конечная инстанция — собрание всей академии или конгресс. И если соискатель успешно пройдёт все инстанции, оформляем ему диплом, выписываем удостоверение. Один наш новый товарищ при получении удостоверения мне сказал:

— Вот теперь бы меня в милицию не забрали.

— Почему? — удивился я.

— А разве вы не знаете? Академиков милиция, что бы он ни сделал, не забирает, а записывает фамилию и адрес.

Стоявший рядом наш учёный секретарь Александр Никитич Золотов, доктор и профессор секретного военного института, заметил:

— Ну, если вы кого-нибудь зашибёте до смерти, заберут под милую душу.

— Если так уж… тогда конечно. Тогда уж… заберут. А меня вот недавно только за то, что я оказался случайным свидетелем банальной драки, взяли под белые ручки и повели в ближайшее отделение.

Требования ужесточались; теперь уже молва о «строгостях» при отборе соискателей распространилась по всему научному миру Северо-западного региона. Знали об этом и за границей, но, кажется, именно это обстоятельство и привлекало к нам ещё больше охотников.

К сожалению, я не могу дать подробные аттестации всем членам нашего коллектива, но отдельные летучие впечатления о некоторых своих товарищах я всё-таки здесь набросаю.

Представлю заседание президиума или собрания. Мы сидим в небольшом конференц-зале, работаем. Передо мной учёные, деятели культуры, образования. Я знаю их лица, род занятий и, конечно же, кто чего достиг в своём деле. Могу каждого назвать по фамилии, имени и отчеству. И не скажу, что хорошо знаю особенности характера каждого, но писательский опыт помогает мне уловить некоторые черты личности, по крайней мере внешние.

Митрополит Иоанн

Среднего ростом, с детскими блестящими голубыми глазами, типично русский человек. Иногда внимательно оглядывает недалеко сидящих от него коллег, будто бы изучает, но чаще погружён в глубокую думу. Публицисты дружно нарекли его отцом Отечества. И тот, кто читал хотя бы одну его статью о современном положении России, а пуще того, прочёл свод его статей, объединенных в книге «Русская симфония», кстати, недавно вышедшей во втором издании в роскошном раззолоченном переплёте, тот и сам проникнется к нему таким великим почтением, которое бывает лишь у детей к своему родному отцу.

Скоро всю Россию, а с нею и весь Православный мир, потрясёт страшная весть: Высокопреосвященный Иоанн, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский, скоропостижно скончался от сердечного приступа.

В писании сказано: дьявол не спит.

Бежит время. Дни, недели, месяцы и годы мелькают с быстротой вспышек молний в майском небе. Над смятенными головами землян царит в заоблачной вышине и с каждым годом всё величественнее ширится образ духовного лидера России Владыки Иоанна. Чем-то он напоминает образ царя Феодора Иоанновича, который в одной из своих статей нарисовал нам сам же митрополит Иоанн.

«После смерти Грозного царя на «громоносный престол» Властителя России взошёл его младший сын от первого брака Феодор. Юный венценосец явил подданным пример кротости, сострадательности, глубокой набожности, целомудрия и тихой семейной жизни. Молитвам этого неторопливого в движениях и всегда тихо, ласково улыбавшегося «блаженного на троне» русские люди не без основания приписывали величие и благоденствие державы. По выражению летописца, «Господь возлюбил смирение царёво и дары Божьи обильно излились на Феодора Иоанновича»».

Глядя на Владыку, я часто думал: вот бы нам царя такого Бог послал!..

Штоколов Борис Тимофеевич

Мы с ним знакомы около тридцати лет. Часто встречаемся то у меня, то у него дома. Однако до сих пор не могу определить природу наших отношений: приятели, или просто знакомы, а может быть — друзья. Книг он моих не читает, но говорит, что его жена Надежда Петровна «всю ночь читала вашу книгу». Иногда скажет о сестре: «Читает ваши книги. Нравятся». В другой раз, отвернувшись и хохотнув своим трубным басом и как-то загадочно улыбнувшись, заметит: «Чего уж она в них находит?». При этом загадочно посмотрит на мою супругу Люцию Павловну. Но когда прослушал один мой памфлет о нынешней власти, сказал: «Такую статью один написать не мог. Наверное, собрались все питерские писатели и вместе её написали». Во всём проявляет пугающую широту, иногда запредельную. Такую широту диапазона стремится развить в своём и без того красивейшем в мире голосе. Велик — и ростом, и талантом, и оригинальностью суждений. Если на собрании бывает академик Углов, сидит с ним рядом. Углова почитает, почти обожествляет. Впрочем, в минуту игривого настроения, а таковое бывает у него часто, расскажет вам анекдот:

«Приходит к Углову больной. Говорит:

— Фёдор Григорьевич, у меня болит рука.

Углов кивает головой:

— Отрежем.

— И нога болит.

— Отрежем.

— Но у меня и голова болит.

— И голову отрежем».

Если учёный секретарь или другой ведущий собрание предоставит ему слово, говорит долго, театрально и — не по теме. Слушают его с удовольствием. Создаётся впечатление, что говорить он любит больше, чем петь.

Углов Фёдор Григорьевич

Врач-хирург. Академик Академии медицинских наук. Лауреат Ленинской премии, почётный член едва ли не всех медицинских колледжей и институтов мира. Учитель многих отечественных, ставших известными в мире хирургов, в том числе и самого выдающегося хирурга Америки доктора Дебейки.

Фёдор Григорьевич производил показательные операции самых трудных, почти неоперабельных больных в Америке и Индии. Операции транслировались по всем каналам телевидения этих стран, и, слава Богу, оказались успешными. И когда они заканчивались, ему рукоплескала вся Америка, а затем и вся Индия. Ни один артист мира не удостаивался такой чести!.. Вошёл в книгу Гиннесса как самый старый оперирующий хирург. В девяносто пять лет он оперировал — исключительно по просьбе обречённых, и почти всегда побеждал в схватке со смертью. В девяносто девять — консультировал, подавал советы. Один молодой хирург из его учеников мне рассказывал, как Фёдор Григорьевич и в этом возрасте в критические минуты брал из рук хирурга скальпель и производил решительные манипуляции в почти невидимых глазом глубинах операционного поля. Это как бы в футбольном мире вдруг объявился столетний играющий тренер. И когда в ответственном матче его команда терпит поражение, он, за минуту до окончания игры, вдруг устремляется с мячом в атаку и, обогнав трёх двадцатилетних футболистов и обведя двух восемнадцатилетних защитников, пушечным ударом забивает решающий гол.

О, Господи! Россия!.. Каких титанов рождаешь ты в минуты торжества своего духа. И как же хочется мне вслед за Суворовым воскликнуть: «Я русский! Какой восторг!..»

Олег Гусев. Роман Перин

Профессора, публицисты. Издают газету «За Русское дело». В ней много силы, много правды и много мужества. Я иногда думаю: пройдёт немного времени и ветер истории выметет из нашего Дома весь крикливый вороватый народец, и таким вот людям, как издатели этой газеты, поставят памятники, и дети наши, и внуки прочтут на них слова: «Они боролись за Россию и победили».

Соловьёвы Виктор Александрович и Людмила Афанасьевна

Биологи. Он заведует кафедрой в Лесотехнической академии. Я был у него на кафедре. Там познакомился с его сотрудниками. Доцент, женщина, мне сказала:

— Вы читали роман Леонида Леонова «Русский лес»? Там изображён профессор Вихров. Так это с него, Соловьёва, Леонов писал образ своего главного героя.

Я возразил:

— Роман писался давно, а ваш профессор ещё молодой.

— Всё равно: это он, наш Виктор Александрович. Он так же, как и Вихров, предан русскому лесу и мужественно защищает его. И характером похож на Вихрова. И даже внешним видом.

Я согласился:

— Да, наверное, вы правы. Вихров и есть ваш профессор Виктор Александрович Соловьёв. В конце концов, не важно, кто когда жил, а важна сама суть. Если Виктор Александрович такой крупный учёный, так много сделал для защиты леса и его дальнейшего разведения, — наконец, если он так мужественно борется за Русский лес, — значит, его, и таких, как он, имел в виду Леонид Леонов, создавая своего героя.

Супруги Соловьёвы являют собой характерный тип русских интеллигентов: многого достигли в науке. У них есть дочь Станислава. Она вышла замуж, и теперь с ними живёт зять Кирилл. И дочка, и зять — тоже биологи, кандидаты наук. У них родилась девочка, очаровательная крошка Дарья. Вместе с ней они ездили в Америку в служебную командировку. Работали там целый год. Денег получали больше, чем у нас, но говорят: год или два пожить в Америке можно, но не больше.

Я люблю беседовать с Дарьей. Она мне сказала: «В Америке хорошо, но я хочу жить в России».

Чавдар-Люленов Петр Петрович

Поэт, публицист, историк. Великий Штоколов, любивший широко махнуть русской фразой, о нём сказал: «Умнющий, как две тысячи змей!» А кто-то в дружеской беседе спросил: «Кем вы себя больше чувствуете: болгарином или русским?» И Петр Петрович ответил: «Все начинается со слова. Помню, как еще в детстве мы распевали песню: «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех!»

Протасов Борис Иванович

Профессор биологии. На собраниях сидит в уголке и мало заметен. В науке преуспел, совершил важные открытия, но воцарившаяся в России власть воинствующих либералов первый и самый страшный удар нанесла по образованию и науке. Протасов и сотрудники его лаборатории оказались не у дел. Они ещё работали, но зарплату им не платили, а у профессора большая семья, больной сын и жена не работает. Ситуация сложилась отчаянная. Профессор подряжался работать консультантом на фермах, разрабатывал рецептуру корма для животных. На время уезжал в Америку, работал там в мастерских по обслуживанию автомобилей. Привозил домой немного денег и снова уезжал. Однако работать там мог несколько месяцев — не больше. Я искал ему постоянную работу, просил об этом члена нашей академии Вадима Петровича Галанцева, директора Института биологии, и он ему помогал, но постоянной и достойной работы для этого большого учёного не находилось. А однажды его пригласили в Китай, он там делал доклады, помогал китайским учёным налаживать какие-то лабораторные работы.

Так перемогает окаянную жизнь в современной России человек, которым бы гордилась любая европейская страна. Мы избрали его вице-президентом нашего Северо-западного отделения.

Я люблю этого человека и очень жалею, что не могу радикально изменить его жизнь к лучшему.

Золотов Александр Никитич

Учёный секретарь, доктор военных наук, профессор. Живёт в Пушкине. Ездить в центр Петербурга на собрания академии ему трудно, но он регулярно посещает все собрания и заседания президиума. Собранный, точный, во всех делах аккуратный. Требует от всех дисциплины почти военной. И если от оратора попросит соблюдать регламент, то тоже с некоторым нажимом. Ему мы во многом обязаны, что в нашем большом коллективе таких разных и важных людей не возникает никаких конфликтов и даже каких-нибудь размолвок и трения.

Одно неудобство: далеко живёт и сильно занят на службе. Именно поэтому нам пришлось выбрать и ещё одного учёного секретаря: им стал профессор биологии, крупнейший в нашей стране специалист по демографии. Это

Корешкин Алексей Иванович.

О нём также можно сказать: человек без недостатков. Мне очень легко и приятно работать с такими людьми.

Моисеев Александр Владимирович

Есть в академии люди, которые мне особенно симпатичны, можно даже сказать, я их люблю. Вот такой Александр Владимирович Моисеев. Он молод, ему лет сорок или сорок пять. Кандидат военных наук, капитан первого ранга, то есть применительно к наземным войскам — полковник. Принят в академию по квоте профессора. Принят до меня, и я некоторое время не мог понять, почему ему присвоили звание профессора. Но учёный секретарь Александр Никитич Золотов, тоже моряк, объяснил: Моисеев — подводник, занимал во флоте высокую должность: был командиром отряда атомных подводных кораблей, ну и, конечно, был воспитателем большого коллектива моряков, в том числе и офицеров. Члены академии сочли возможным приравнять эту его работу к профессорским занятиям. А кроме того, Моисеев хотя и не имеет печатных трудов, но он автор нескольких серьёзных нововведений и усовершенствований на подводном флоте.

Я его заметил и стал к нему присматриваться после того, как он однажды в свободное от наших занятий время подошёл ко мне и попросил разрешения высказать своё мнение по поводу прочитанной им моей книги «Последний Иван».

— Моя жизнь, — казал он, — протекала в совершенно другой среде, чем ваша, но удивительное дело: люди, изображённые вами, поразительно схожи с теми, которых и я встречал.

— Вы имеете в виду отрицательных или положительных персонажей?

— И положительных, и отрицательных. Если человек хорош, то он во всём хорош и везде одинаков, а вот отрицательные типы…

Моисеев улыбнулся своей тёплой дружеской улыбкой и продолжал:

— О-о… Эти люди так изощрены в своих подлостях и так изобретательны, что не всякий-то их и поймёт.

Я заметил:

— Мне казалось, в вашей среде их и не бывает… моих персонажей.

— Не скажите! — воскликнул Моисеев. — Их за время советской власти так расплодилось, что они, кажется, встречаются всюду. — И поправился: — Но, разумеется, не под водой. Там их я не видел.

Моисеев был молод, и лицом моложав, и, может быть, по этой причине академики, люди почтенного возраста, называли его просто: Саша Моисеев. Он и в другой раз заводил разговор о персонажах моих книг, и суждения его были на редкость меткими, оригинальными, и я потом, приходя домой, записывал впечатления от наших бесед, чтобы затем переплавить его суждения в своих очередных книгах. В известной мере Саша Моисеев был моим учителем по части отрицательных персонажей, которые у них встречались только «в надводном положении».

Иногда он приходил ко мне домой, и мы с Люцией Павловной выслушивали печальные рассказы о его жизни после демобилизации из армии. Его супруга, привыкшая к хорошим условиям жизни, не могла освоиться с новым положением и понуждала его искать большие заработки. Саша пошёл в бизнес и там проявил излишнюю доверчивость, передал большую сумму денег человеку из их фирмы и не взял у него расписки. А этот человек потом заявил: «Никаких денег я не получал». Фирмачи Моисееву говорили: «Не отдашь деньги — заплатишь своей жизнью». И Саше пришлось продавать квартиру. Супруга с детьми такой драмы не вынесли, уехали на постоянное жительство в Израиль. У Моисеева заболело сердце. А тут присоединились и другие драматические коллизии, о них мы не знали, но они-то и довершили его короткую жизнь. Саша Моисеев, умевший водить в дальние походы атомные подводные корабли, не сумел одолеть превратностей навязанной нам демократами жизни и вскоре внезапно умер.

Мы с Люцией Павловной переживали эту смерть, как будто умер родной нам человек.

Лариса и Анатолий Георгиевские

Сказать, что они люди хорошие, значит, ничего не сказать. Она — директор ЦГАЛИ (Центрального государственного архива литературы и искусства Ленинграда), вместе со своим немногочисленным коллективом собирает, раскладывает по полочкам, по шкафам и сейфам всё самое значительное, интересное, что наработано прошлыми и нынешним поколениями людей, живущих в славном городе Петра. А уж как бережно и надёжно хранят они свидетельства нашей беспокойной и не всегда разумной жизни: рукописи, письма, дневники, рисунки, фотографии и всякого рода документы, я знаю не понаслышке; был у них, видел, и думал: пройдёт сто, двести, а то и пятьсот лет, придёт в это здание на Шпалерной улице наш любознательный потомок, и раскроет интересующие его архивы, и увидит, услышит гул наших дней…

Спасибо вам, Лариса Сергеевна, и вашим товарищам за ваш такой нужный людям и благородный труд!

Что же до вас, дорогой Анатолий Борисович, то я не перестаю удивляться таким, как вы. И не раз слышал от иностранцев, что такие люди встречаются только в русском народе. Работает ботаником, изъездил, исходил полсвета, собирая, как великий Николай Иванович Вавилов, коллекцию растений, и когда наступило окаянное время власти демократов и ему, и его коллегам перестали платить зарплату, он вот уже пятнадцать лет, как и прежде, регулярно ходит на работу, да ещё путешествует по русскому Заполярью, продолжая множить свою коллекцию.

Нет, не могу я писать о таких людях! Сердце разрывается на части, а глаза застилает туман… От любви к таким людям, от ненависти к тем, кто мешает им жить и работать. А ещё от ощущения великой радости, что и я, грешный, принадлежу к семье уникального, святоправославного русского народа, из глубин которого и являются такие великаны духа, как Вавилов и как Анатолий Борисович Георгиевский, член нашей академии.

Марк Любомудров

Искусствовед. По глубине и силе, по яркости и ярости статей об искусстве — это нынешний Стасов. А может, и того больше.

Рональд Нелепин

Тридцать лет возглавлял кафедру чистой математики в Ленинградском университете. Автор двухтомного труда по истории казачества. Член Союза художников СССР. Поэт, секретарь Союза писателей России.

И такие бывают на свете люди!

Владимир Романов

Учёный лесовод. И к тому же поэт, автор двенадцати поэтических сборников. Его стихи — это горячая летопись наших дней. В них мужество откровений и — поэзия.

Алексеев Алексей Петрович

Чернявый. Вид молодой, здоровый. Приятен, чем-то и симпатичен. И если вы с ним здороваетесь, слегка кивает головой, улыбается. Если прощаетесь — также ничего вам не скажет, но — приятно улыбается. Речей на собраниях не говорит и даже реплик не подаёт. И, кажется, никто не слышал, что у него за голос. И всегда спокоен. И если бы к нам на собрание пришли два «искусствоведа в штатском» и надели бы на меня наручники, и повели к «воронку», он бы, кажется, и глазом не моргнул, а смотрел бы мне вослед, согласно кивал головой и улыбался.

Биолог. Работает в области лактации. Говорят, его лаборатория достигла высоких результатов. Приятно, что в компании нашей есть и такой вот человек.

Наши милые женщины

Их у нас немного, и я не хотел о них писать; не потому, что не хотел, а потому, что экран компьютера гаснет, как только я подступаюсь к этой неподъёмной для меня теме. О наших женщинах нужно писать по принципу «или всё, или ничего». Но если всё, это значит, о каждой писать повесть или роман, а если несколько строк — чего же в них можно сказать?.. Мой тёзка Гончаров — вон какой гигант в литературе! — а и ему понадобилось написать «Обрыв», роман с кирпич величиной, чтобы изобразить образ женщины. И писал-то он свой роман без малого восемнадцать лет, а у меня и времени-то такого не осталось.

Моя задача осложняется ещё и тем, что все наши женщины красивы, а красивую женщину ещё никому не удавалось написать так, чтобы привередливый читатель, скривив губы в кислую улыбку, не сказал: «Банальный комплимент». Но что же поделать, если я говорю правду, а не комплимент. Ну, возьмём нашу художницу.

Ольга Жохова

Она у нас прекрасна со всех сторон, да к тому же ещё и талантлива. Где только не устраивались выставки её картин! И у нас в городе, и в других городах России, и за границей. И даже в Италии люди восхищались её искусством. Вот она-то умеет создать на своих полотнах образы красивых мужчин и женщин. И виды нашего города она любит писать. И они у неё тоже прекрасны.

Людмила Кашинова

Чтобы не утонуть в банальных похвалах, скажу лишь одну фразу: она — сильнейшая из женщин публицист в нашем городе, а может, и во всей России.

Светлана Толчельникова

Я никогда не был в Пулковской обсерватории, где она работает, но мысленно представляю её стоящей у трубы телескопа и почти каждую ночь открывающую новую звезду. В обсерватории я не был, а на Международном конгрессе астрономов был. И с гордостью за то, что она «наш человек», любовался ею, когда она, стоя на трибуне, делала доклад на английском языке. Досталось от неё и самому Эйнштейну.

Елена Драпеко

Знаменитость! Её знает вся Россия, вся бывшая Российская империя. И полмира её знает. Ведь она сыграла главную женскую роль в фильме «А зори здесь тихие». И еще тридцать ролей русских женщин сыграла она в кинофильмах и на сцене театров. Ныне она еще и политический деятель: избрана депутатом Государственной Думы.

Ирэна Сергеева

Наша питерская поэтесса. Недавно подарила мне свой последний сборник стихов. Я его прочитал — один раз, и второй. Затем для сравнения почитал стихи Анны Ахматовой. И Боже мой! Какая разница! У нашей Ирэны и мысль, и чувство, и красота слога, у Ахматовой — холод и грубоватость стиля. Анну знают, изучают в школах, об Ирэне критика молчит. И только друзья восхищаются. А не знают её только потому, что она русская, а почти все критики у нас и литературоведы — Коганы. Так сказал Маяковский, а я лишь повторяю. Да, не знают потому, что она русская. Вот уж истину сказал Чехов, которого тоже долго замалчивали: «Таланты сидят в потёмках». А я рад, что наша академия не проглядела Ирэну и пригласила её в свой коллектив.

Вот такие у нас женщины!

Называл бы я и других членов нашего коллектива, да боюсь наскучить таким перечислением. Воспоминательная проза имеет одну большую опасность: впадать в скуку или бахвальство. В своё время я читал военные воспоминания Брежнева. Он во время боёв за Крым служил в политотделе армии в звании полковника; в его обязанности входило выдавать партийные и комсомольские билеты, но из воспоминаний выходило, что его полководческая мудрость и стратегические решения обеспечили нам победу едва ли не на всех участках войны. Что же до читателя, то он требует чего-то такого, что бы хватало за душу, щекотало нервы. Об этом-то как раз обыкновенно и забывают мемуаристы; и не только они, а и многие профессиональные писатели, в том числе именитые, слывшие в своё время большими мастерами, а в наш бурный беспокойный век, когда к тому же у печатного слова появились такие грозные соперники, как радио и телевидение, безнадёжно устарели и потеряли читателя. Я лишь скажу: людей неинтересных нет, но есть люди, кто не видит интересное в человеке, не может оценить в обыденном черты высокого и благородного, не в силах заглянуть в душу и понять её величие. И пусть не обижаются на меня те, о ком я здесь не написал. Велико было мое желание нарисовать портрет каждого члена академии, но сложность задачи такова, что мне пришлось признать свою неспособность её выполнить. Кого ни возьми — фигура так объемна и колоритна, что изображать её не берусь ещё и по причине своей творческой робости, явного недостатка знаний и таланта. Замечу лишь, что общение с этими почтенными деятелями отечественной культуры и науки прибавило мне знаний и понимания сути происходящих в нашей стране, да и во всём мире, событий, помогло написать книги, которые родились у меня здесь в Петербурге и напечатаны в серии «Русский роман». Наконец, и места на моих страницах осталось уже немного; работая над этой моей последней воспоминательной книгой, я изрядно устал, но, слава Богу, впереди засветила черта горизонта, за которым угадывается конец моих записок.

Как раз в это время я принял важное в моей жизни решение: подать в отставку и передать академию более молодому человеку, способному вдохнуть в дело новую энергию, наполнить новым содержанием жизнь нашего коллектива. И первой, кому я сообщил о своём решении, была моя супруга Люция Павловна. Между нами произошёл такой разговор:

— Как ты думаешь, сколько мне лет?

— На днях мы отметили твоё семидесятипятилетие, но по жизни и по твоим делам ты производишь впечатление свежего пенсионера, только что испечённого.

— Спасибо за комплимент, но семьдесят пять — это уже о чём-то говорит.

— О чём же?

— А ты сама не догадываешься?

— Догадываюсь. И я уж давно догадалась, да боялась тебе сказать. Думаю, надо сдавать академию.

— Ах, умница! Но, может быть, у тебя есть и кандидатура на моё место?

— Кандидатов много. Я бы предложила избрать президентом женщину: к примеру, Толчельникову Светлану Александровну, Жохову Ольгу Владимировну или Кашинову Людмилу Борисовну.

— Твой выбор я одобряю, но, все-таки, предложу мужика. А вот кого — ты потом посмотришь.

На президиуме нашего отделения я зачитал заявление с просьбой об отставке. Сослался на возраст и желание сосредоточиться на писании книг. И тут же предложил на своё место кандидатуру Каратаева Олега Гурьевича. Сказал, что Олег Гурьевич молодой, он дважды доктор наук — технических и юридических, декан юридического факультета, профессор. А кроме того, и это, может быть, самое главное, он блестящий оратор, публицист, регулярно выступает со статьями о современном положении, печатает книги. Вот ему я и предлагаю поработать на посту президента нашего Северо-западного отделения академии, — ну, хотя бы пять лет, сколько и я работал.

Задумался я, вспомнил, как умел вовремя оставлять свои посты, как ушёл из штаба Московского округа авиации, хотя был там помощником командующего генерала Сталина, сына Вождя народов, потом уходил из «Известий», хотя и занимал там самую высокую журналистскую должность обозревателя, и уж затем сам, также по своей воле, оставил пост главного редактора издательства «Современник». Все эти жизненные рокировки у меня получались ловко и безболезненно. Я уходил, чтобы написать очередной роман. И писал. И не просто роман — я бросал каждый свой новый роман в болото, кишащее гадами, подготовлявшими нам горбачёвскую перестройку; и они кидались на меня, как голодные псы, палили по моим книгам изо всех стволов своих печатных изданий, но были тогда в обществе, и даже в Кремле и здоровые силы, русские по духу, по всему строю души; они протягивали мне руку помощи и давали новую должность. Да, уходил я вовремя, и как бы весело, помахивая рукой своим недругам и словно обещая им: я ещё вернусь, за мной не один ещё раунд на поле битвы за Россию. И вот здесь в Питере снова наступил момент, когда надо уходить, — и теперь уже в последний раз. Уж теперь-то никто и никакой службы мне предлагать не будет, да я и сам бы на неё не пошёл.

Итак, решено: надо уходить. Вот и Люция, моя верная подруга, моя помощница во всех делах, особенно в печатании книг, со мной согласна, и на президиуме всех убедил… Надо уходить.

Позвонил в Москву президенту Международной славянской академии Борису Ивановичу Искакову. Тот долго молчал, а потом сказал:

— Я на днях приеду в Питер. Зайду к вам, и мы всё обсудим.

И вот Борис Иванович у меня. Люша из деликатности оставляет нас вдвоём, и мы наедине можем обговорить мою просьбу.

— Понимаю, вы устали, пишете книги, много сил отдаёте академии, — пора бы, кажется, и удалиться на отдых. Но у вас три вице-президента, два учёных секретаря, есть и технический секретарь, может быть, переложить часть ваших обязанностей на них?..

И, не дождавшись моего ответа, продолжает:

— Поймите меня правильно; ваше отделение самое большое по количеству членов, да это и понятно: Петербург всегда был центром научного и культурного мира, тут так много выдающихся деятелей, недаром же за городом на Неве прочно удерживается имя Северной столицы русского государства, средоточия самой передовой науки, самого высокого искусства. И вам удалось собрать под одной крышей деятелей, известных не только в нашей стране, но и во всём мире, особенно в славянском. Оставайтесь, а мы будем вам помогать.

У меня на это готово возражение:

— Я не оставляю коллектив беспризорным, на смену себе готов предложить человека молодого, энергичного, а главное, имеющего большой авторитет у нас в городе. Это бывший изобретатель ракет. Профессор. Такого разностороннего учёного, может быть, больше и нет в нашем городе. К тому же он ленинградец, всюду свой человек, — и уж самое важное: регулярно выступает с боевыми статьями на самые жгучие темы современной жизни России, — я так думаю, у него больше прав занимать мою должность, чем у меня. И это я говорю не из кокетства, не ради того, чтобы выпросить у вас комплименты в свой адрес.

— Кто же этот человек?

— Каратаев Олег Гурьевич.

— Я знаю его. Слышал, читал.

На этом я хотел бы сделать перерыв в деловом разговоре и пригласил гостя выпить кофе или чаю.

Мы сидим за столом один против другого. Борис Иванович за время моей работы под его началом ещё более возмужал, окреп телом, в его словах слышится уверенность и сила крупного руководителя. Он десять или двенадцать лет возглавляет академию, отбил немало тайных и не тайных наскоков на себя, одолел постоянно возникающие очаги оппозиции. По матери он русский, но в его облике проглядывают черты восточного человека. Невысок, широк в плечах, — он как бы только что сошёл с боевого коня и зорко смотрит по сторонам, оценивая обстановку. И то, что он бывает излишне резким и не заигрывает с сильными людьми из своего окружения, всё это множит его противников. Ему помогают в работе семь вице-президентов, и я один из них. А кроме того, я представляю одно из самых крупных и влиятельных отделений академий, и, может быть, потому время от времени кто-то из членов президиума, а то и из рядовых академиков заводит со мной разговоры, нередко в шуточной форме: дескать, не смущает ли меня тот кажущийся многим нелепый факт, что во главе Славянской академии стоит не славянин. Я напрочь не отвергаю, не опровергаю этот парадокс, но каждый раз напоминаю о борьбе, которую ведёт Борис Иванович с враждебными русскому народу силами, особенно с сионизмом, и проявляет при этом завидную смелость и постоянство. Это как раз тот случай, когда не совсем русский человек, живя среди русских, проникся нашим духом настолько, что стал подлинным героем нашей новейшей истории. Я помню, что ещё в семидесятых годах в Москве многие восхищались крупнейшим учёным-специалистом по статистике, не желавшим участвовать в обмане советского народа и показывать ложные цифры по самым важным отраслям нашего хозяйства и жизни. Статуправление в правительстве в то время возглавлял еврей Старовский, и все его ближайшие помощники тоже были евреи. Они, кстати, поставлены ещё Сталиным и верно служили партийному руководству; готовы были подправить любые цифры, лишь бы обелить правительство, представить в выгодном свете партийных владык. Так, постоянно фальсифицировались цифры производства спиртного и количество пьяниц в нашей стране, и этим наносился большой вред народу и государству. Академик Струмилин, опираясь на честную статистику профессора Искакова, руководившего в то время кафедрой статистики в Институте народного хозяйства имени Плеханова, смело выступал против этой лжи, давал расчёты потерь, которые мы несли от постоянного наращивания производства спиртного. Ну, а теперь-то и весь народ увидел пагубу пьянства; мы можем сказать: водка, вино и пиво явились в руках разрушителей нашего государства главным оружием массового поражения русского народа; от спиртного и наркотиков мы несём более тяжёлые потери, чем несла Япония от американских атомных бомб, чем понесла недавно Югославия от обстрела ракетами, чем несёт ныне Ирак от войны с Америкой. Искакову принадлежат вещие слова: «Будь русский народ трезвым, он бы не позволил демократам развалить Советский Союз». Нет, я не поддерживал идею заменить нашего президента только потому, что он не полный славянин.

Кстати, вот тут лежит главная философия русских людей в вопросе отношений с малыми народами, живущими у нас под боком. И я эту философию полностью разделяю. Мы, русские люди, судим о человеке не по тому, каких он кровей, а по тому, насколько он проникнут духом служения Отечеству, России.

С Борисом Ивановичем Искаковым мы договорились: я выхожу в отставку, а на моё место мы с ним оба будем предлагать Олега Гурьевича Каратаева.

И вскоре Каратаев занял моё место, а меня удостоили чести быть вечным почётным президентом нашей Академии.

Мне вновь, — уж в который раз в жизни, — засветила свобода, и я мог думать только о книгах.

Какая же это радость — быть свободным от дел общественных, служебных! Радость, конечно, для человека творческого, как, например, для меня, который и во время самых напряжённых служебных дел, хотя и урывками, но продолжает писать свои книги. Такие писатели вечно находятся в окружении шумной ватаги героев очередного своего произведения. Эти герои, и персонажи, и даже мимолётные эпизодические лица, как дети, требуют внимания, следуют за тобой по пятам и терпеливо ждут, когда ты позволишь им говорить, что-то делать — одним словом, жить.

В первый же свободный день рано утром вышел в парк, пошёл далеко, к пруду, на котором стоит дом спортсменов, а там прошёл окрест стадиона, пришёл в церковь Дмитрия Салунского. Людей тут было мало, службы не начинались, — подошёл к иконе Николая Чудотворца, любимого на Руси святого и моего отца небесного. Николай Чудотворец жил далеко от нас, был епископом Мирликийским, но всегда, во все трудные времена истории Руси, каким-то таинственным образом приходил нам на помощь, и мы одерживали победы. И оттого ещё с давних времён полюбил русский народ этого святого, а недавно на берегу Тихого океана, в месте, где символически начинается наша Родина, русские люди каким-то промыслительным образом поставили величественную фигуру этого любимца русского народа, нашего молитвенника перед алтарём Божьим. Я подошёл к иконе и долго стоял перед ликом святого, ничего не просил у него, но, конечно же, мысленно надеялся, что он поможет мне в делах, которые открывались передо мной во всей огромности и, казалось, неодолимости.

На очереди у меня на столе лежал роман «Ледяная купель» — книга, которую носил под сердцем с первых лет моих занятий литературой. Это роман о тридцатых годах, которые железным катком прошлись по земле российской, точно огненным ветром вымели из городов и сёл сотни тысяч людей, порушили очаги, осиротили детей и развеяли их по всему свету. Я и сам в восьмилетнем возрасте, точно птенец, выпал из родимого гнезда, очутился в шумном городе Сталинграде и здесь начал свою жизнь беспризорника. Ох, уж эти тридцатые годы! Буйство людей в кожаных куртках с наганами на ремне, с пылающими ненавистью к русскому народу глазами. Одних раскулачивали и гнали в Сибирь, других сгоняли в лагеря и гноили на нарах, а иных, как вот мою многодетную крестьянскую семью, сдёрнули с места и развеяли по свету.

И если ты писатель, то как же не рассказать об этом?

Писали. И много рассказов, повестей и романов создано об этом времени. Многие я читал, но правды в них не находил. И только придя в газету, а затем и учась в Литературном институте, я понял: все книги писались с петлёй на шее, то есть при жестком контроле редакторов и цензуры.

Когда же я стал работать в издательстве, то тут уж и сам вынужден был контролировать, требовать, следить… А если сказать проще: «держать за хвост правду» и не «пущать» её к читателю. Тут и родилось моё желание написать правду о тридцатых годах.

Сейчас эта «правда» лежала на моём письменном столе, Люша всё время порывалась отнести её в издательство, но я просил подождать, когда я выберу время и ещё «пройдусь», — уж в который раз! — по рукописи. Люша горячилась:

— Сам же говорил, что много раз над ней работал, чистил и вылизывал. Так, может, и хватит. Понесём в издательство. Наконец, я сама историк и кое-что знаю о тридцатых годах; читала твой роман, в нём всё отделано!

Я не уступал. А теперь вот, наконец, выдалось время. Пройдусь по ней.

Приводил в порядок мысли, прыгавшие в голове. Я как раз в это время заканчивал последнюю главу воспоминательного романа «Оккупация», не спеша и тщательно выписывал завершающие эпизоды. Помнил заповедь: конец всему делу венец. А и в самом деле: в создании литературного произведения, как, впрочем, и всякого произведения искусства, есть такие «кирпичики», которые нужно выкладывать с особым тщанием. Это, как я думаю, заголовок, начало и конец. Стоит пренебречь одним из этих «кирпичиков» и положить его как-нибудь, а то и совсем косо-криво, и дело будет загублено. Недаром серьёзные литераторы так мучительно ищут заголовок. И говорят при этом: «Заголовок — это полкниги. А то и вся книга». Представьте себе: лежит на магазинной полке книга, а на обложке заголовок: «Путь к успеху» или «Хорошие люди», кто же купит такую книгу? Да если под таким заголовком таится текст пушкинской поэмы, книга и тогда будет пылиться на полке. Так же важны начало и конец.

Могут сказать: одну книгу делаю, а тут и другая на уме. Да, такое бывает, когда работают сразу над двумя книгами. Если уж залезли в голову персонажи двух романов, они не дают покоя, просятся на свет Божий.

Гуляя по парку, подходил к столикам, где пенсионеры играли в домино. Всматривался в лица, старался понять, что же это за люди, которые с упоением отдаются глупой игре, с гиком и кряканьем стучат костяшками по столу. Да нет же, конечно, никакие они не глупые, а, наоборот даже, пожилые, а значит, и опытные, и мудрые, прошедшие большой жизненный путь люди, а вот, поди ж ты, стучат, крякают, стараются изо всех сил обыграть один другого.

От них перехожу к другим столам, здесь играют в шахматы. Игра, конечно, не в пример домино — умная и даже требует таланта. Недаром же устраиваются мировые соревнования, выявляют гроссмейстеров, чемпионов. Умею я играть в шахматы, но меня не тянет, нет и малейшего желания.

Есть в этой части парка и другая компания: эти ни во что не играют, и каждого зашедшего к ним человека встречают настороженно и с видимым любопытством. Кидают острые взгляды на карманы, что-то высматривают. Я не сразу уразумел, что же их интересует, но скоро понял: бутылка! Нет ли в твоём кармане пива или зелья покрепче. Эти — пьют. Пьют каждый день и — обязательно. Выжидают человека с бутылкой. Если же его нет, начинают проявлять беспокойство, запускают руки в карманы, кидают взгляды на карманы других, сидящих рядом. И по мере того, как убеждаются, что денег у товарищей нет, начинают суетиться. Ёрзают на лавках, встают, прохаживаются взад-вперёд, опять садятся. Наконец, кто-то недовольно и с явным раздражением говорит: «Так что же мы… так и будем сидеть!»

Если ты подошёл к ним в эту минуту и не проявил никакого интереса к их проблеме, на тебя устремляются взгляды, полные неприязни, а то и враждебные. Тебе ничего не говорят, — до этого дело не доходит, — но ты и сам должен понять, насколько тут неуместны праздные соглядатаи.

Однажды я увидел двух странных приятелей; они вроде бы и не были тут посторонними, но их явно не жаловали, смотрели на них косо и не проявляли желания с ними говорить. Один был постарше, высокий, держался прямо, одет чисто, в костюме, хранившем следы былой красоты и дороговизны. В руках он держал трость с костяной ручкой. Другой и ростом неказист, и одет во всё старое, поношенное, но главное — лицо имел мятое, жатое и серо-землистое. Видно было: он пил и был мучительно озабочен жаждой опохмелиться.

Я эту категорию людей знал, поскольку давно и серьёзно занимаюсь проблемой алкоголизма. В статье обо мне в недавно вышедшем третьем томе Большой энциклопедии русского народа меня назвали «…руководителем общественной организации «За трезвость нашего народа». «Руководителем» — это сказано слишком сильно, но вместе с академиком Угловым, посвятившим много сил борьбе с пьянством, я давно состою в активе борцов за трезвость. Я написал книгу «Геннадий Шичко и его метод», она стала учебником для инструкторов, отрезвляющих алкоголиков по методу питерского учёного Геннадия Андреевича Шичко; затем написал книгу о пьянстве русских писателей «Унесенные водкой», — она выдержала пять изданий и известна в нескольких зарубежных странах, — и, наконец, недавно, в 2002 году, в серии «Русский роман» вышли два моих романа, посвящённых страшной, убийственной для всех народов мира проблеме алкоголизма: «Судьба чемпиона» и «Мать-Россия, прости меня грешного». Романы вышли под одной обложкой с общим названием «Прости меня грешного». Знаю, что роман на эту тему мечтал написать Джек Лондон. Он сам был алкоголиком. Зелёный змий всё туже затягивал на его шее свои объятия, но он и в этой смертельной петле сумел-таки написать повесть «Джон Ячменное зерно». Ячменное потому, что водку в Америке делали из ячменя, и даже Джек Лондон, талантливейший писатель и человек огромной воли, не смог одолеть душившего его Джона. Писатель уже на краю могилы успел прокричать свой призыв к женщинам: «Милые женщины! Беритесь вы за решение этой проблемы. Нам, мужикам, с ней не совладать!..»

Писателю не было и сорока лет, когда зелёный змий прервал земной путь Великого Американца.

Я долго подступался к этой теме и, наконец, решился.

Один из этих двух приятелей — тот, что был опрятно одет и с тросточкой, — заспорил с молодым мужиком, который, как мне показалось, уже успел хлебнуть свою порцию пива или водки, и спорил грубо, размахивал руками. А тот, что с тростью, — он тоже был изрядно на подпитии, — пытался его в чём-то убедить и говорил как-то жалобно, плаксиво:

— Да нет, ты мне скажи: зачем они порезали на металлолом нашу ракету «Сатану»? Я же её проектировал, она в сто раз сильнее самой последней американской ракеты. Зачем сразу, в один момент ослабили Россию в сто раз и выпустили вперёд американцев? Ты же голосовал за них, этих властителей, так и скажи мне, зачем надо было резать нашу «Сатану»?..

Последние слова конструктор ракет прокричал как-то по-женски, визгливо и вдруг расплакался.

Я понял: человек болен, и сейчас с ним может случиться истерика. Незаметно вышел из кружка пьяниц и удалился. Но на другой день опять заглянул к своим новым знакомым и увидел здесь тех двух приятелей. Высокий и с тростью на этот раз был трезв и производил впечатление нормального человека. Он ко мне поначалу не проявил внимания. Но я к нему подошёл, сказал:

— Кажется, вы живёте вон в том доме, за дорогой. Я вас видел у магазина «Электротовары».

— Да, я там живу. И что же из этого следует?

Я почувствовал, что кто-то трогает меня за рукав. Обернулся — это его товарищ. Тянется к моему уху, говорит:

— Ему не надо. Будет блажить, как вчера, а вы дайте мне на бутылку, только так, чтобы он не видел.

Я отошёл с ним к краю лавки, и мы сели. А тот, с кем я говорил, отвернулся и потерял к нам всякий интерес. Мой собеседник продолжал:

— Он хворый, головка с места сдвинулась. На ракете своей помешался. Чуть что, блажить начинает: почему да как это ракету его порезали. В другой раз генералов ругать начинает: сволочи, говорит, лампасники проклятые. За чечевичную похлёбку Россию евреям продали!

Помолчал с минуту, а потом снова начинает:

— Меня зовут Максим, его — Фёдор Кузьмич. Я был у него в конструкторской группе. И думаю так: не моего это ума дело — резать ракету или оставлять её в войсках на вооружении. Ну, порезали. А я знаю, почему её порезали?.. Надо, вот и порезали. Значит, другая появилась, — не в сто, а в пятьсот раз сильнее. Вот и порезали. А он чуть что — и плакать. А семья голодная сидит. Трое детей и жена больная. Он раза два на рынке работу находил, да как зачнёт о ракете своей блажить, да как расплачется, — ну, азики и боятся, говорят, сумасшедший. И гонят его в шею. А он и вправду больной, тронутый с места человек. Меня алкашом называет, а сам хотя и трезвый, а плачет. Так лучше уж алкашом быть, чем так-то вот… плакать. Ну, так вы дадите мне на бутылочку?..

Я эту просьбу его будто не слышу, а он ждёт-пождёт, и снова рассказ свой продолжает:

— А с ним вы не связывайтесь. Ему много денег надо. Его из квартиры скоро выселят. Он деньги за квартиру не вносит. К тому ж, террористом его называют.

— А почему террористом?

— А-а… Так. Сболтнул кому-то, что квартиру вместе с семьёй взорвёт, если выселять зачнут. Он такой: с одной стороны умный, а с другой — дурак нагольный.

— А что это — нагольный?

— Ну, голый, нагольный, значит. Так у нас в деревне говорили. Нагольный — и всё тут. Голый с головы до ног. Ну, так вы того… на бутылочку. Хорошо, конечно, если две. А ещё лучше — три. Пива, как денег, много не бывает.

Потянул меня за рукав:

— Так пошли в ларёк, он тут у автобусной остановки.

Я поднялся. Тихо проговорил:

— Нет, брат, вы меня извините. Я по этой части плохой товарищ.

И пошёл прочь от этой компании. Далеко пошёл, ко дворцу спортивному. Иду, а два конструктора из головы не выходят. Мне бы роман обдумывать, ходы-выходы сюжетные искать, а я всё о них, о пьяницах, думаю. Человек с тростью перед глазами стоит. Семья большая, за квартиру не платит. Были бы у меня деньги, заплатил бы за него, но денег нет и помочь ему я не могу. Вот такую жизнь нам проклятые демократы наладили: даже писателям гонорар не дают. Когда это видано было, чтобы за книги деньги не платили. Наш первый писатель протопоп Аввакум в заточении был, в земляной яме сидел и книги свои писал, так ему и то, будто бы, какую-то плату церковь наша выдавала, а тут совсем денег не дают. Так кто же и писать будет! Ну, разве такие вон книги, что на лотках лежат: про сверхкрутую любовь и смертоубийства разные. Эти покупают, за них и деньги хорошие дают, но для писания таких книг и сам автор разбойником должен стать. Не всякий же отважится на мерзость такую.

Одним словом, бродил я по парку часа два, а для романа ничего не придумал. Домой возвращался недовольный, даже досада за душу брала: дёрнул же меня леший зайти к этим ханыгам!

«Впрочем, почему же ханыгам? — думал я, открывая дверь квартиры. — Эти двое-то — ракету изобретали, конструкторами были! Ну, а если на дно жизни опустились — так это время такое. Ну, ладно, вот ты фронтовик, хорошую пенсию тебе дают, а они-то… по две тысячи получают. Да таких денег и на хлеб с водой не хватит».

На следующий день я снова завернул к «пьяному братству» и снова увидел тут двух товарищей. Поздоровался по-русски, фуражку над головой приподнял. На этот мой жест, от которого русские люди, живущие в городах, давно отвыкли, все с удивлением повернулись. Будто бы всем моя вежливость по душе пришлась. И этот… в наглаженных брюках и с красивой тростью тоже будто бы ко мне потеплел. Подошёл, потянул за рукав в сторону, сказал:

— Я вижу, вы человек хороший. Моему другу на пиво не давайте. Он и так глуп, как пробка, а если бутылку пива высосет, круглым идиотом становится. В прошлом-то он не пил, и у меня в группе конструктором работал, но сейчас переменился. И даже вид человеческий потерял. Пиво его дураком делает.

Хотел сказать ему: «Пиво и каждого дураком делает», да промолчал. Вышли с ним на дорогу, пошли в глубину парка. Мой собеседник продолжал:

— А вы недавно тут, в этом гадюшнике. Так-то я вас видел, гуляете по парку, а тут, у нас, будто не появлялись. И не надо сюда ходить. Гадюшник! — одно слово. Летучие мыши, падшие ангелы. Денег нет, а выпить хочется, — тут и вся их природа. Не живут, а небо коптят.

Помолчали. Потом человек с тростью снова заговорил:

— Меня зовут Фёдор Кузьмич, а мой товарищ Максим. А вас, извините?.. Ага, Иван. Это уже кое-что. Тут слышится нечто русское. Сейчас нас, русских, изводят по-тихому, но мы держимся. Такое в нашей истории бывало, и не единожды, да где они теперь, враги наши?.. Правда, нынешний враг не чета прежним, этот враг не то, что монголы, татары или немцы. То дурачьё голопузое, а эти… денежки наши прибрали к рукам. Всё, как метлой, подмели, а без денег что ты будешь делать? Без денег ты не человек, но и всё равно — мы ещё посмотрим, кто кому шею свернёт. Они теперь номера каждому из нас налаживают, хотят чипы латунные под ноготь загнать, — вот эта затея особенно коварная. Если им удастся каждого из нас Богом данного имени лишить — тут уж пиши пропало. Положим, нужна им твоя квартира — тюкнули тебя со спутника радиоволной, ты и заплакал. Как я вот теперь. Чуть что о ракете «Сатана», которую я проектировал, вспомнил, так и плачу. Болезнь у меня в голове развилась такая, слёзы вышибает и рыдания противные из груди. А если чип они каждому под ноготь или за ухо врежут, тут уж они нажатием кнопки любую болезнь вам подарят. Да, чипы — страшное дело! Человечество, конечно, бороться будет, и сейчас уже эта борьба закипает, но в людском стаде оболтусов много. Баран бараном. Таращит на тебя глаза, а понять не может. Больно уж дело коварное, и ни в какие времена раньше людям не встречалось, тут и проглядеть могут, дадут себя завести в электронный лагерь, а выхода из него нет. Такая-то, брат, штука, эти чипы. Ну, а вы скажите мне, вы-то вот, вроде бы интеллигентный человек, а вы-то хоть понимаете, что это за зверь такой — маркировка всего человечества? Вы как думаете: удастся им уж так-то вчистую одурачить весь род людской или нет?

— Не знаю. Может, и удастся. Ловушек разных теперь много на пути нашем расставили. Враг-то у нас, как вы сами сказали, не чета прежним. Похитрее будет. На нас, русских, он теперь всю планету тащит. Трудновато нам придётся. Может, и не сладим.

— Пессимист вы, как я погляжу, паникёр. С таким настроением куда же?.. Говорят, во время войны паникёров к стенке ставили. Вот так. Стоять до конца надо. И смерти в глаза глядеть. А вы… Ну, да ладно. Я тоже… покончить с собой хотел, да нельзя мне, никак нельзя. Дети у меня. И жена больная. Тут бы и хотел сгинуть, да грех это большой: жизни себя лишать. Там-то на небе спросят: что же ты, братец? Негоже так-то, детей бросать и жену ослабевшую. Оно бы и ладно, жили мы на нищенскую пенсию, да за квартиру два года не платил. А теперь вот списки повесили: кто не платит — выселять будут. А куда выселять? Как выселять? Куда же я с детьми-то и с больной женой?..

— А у вас, что же, дети малые?

— Да, представьте: сам старик, а дети хоть и не малые, а на ноги поднять не успел. Так уж вышло. Такой кульбит в жизни получился. Старшей дочке двадцать лет, она в институте учится, а сынам — одному семнадцать, он школу кончает, а младшему пятнадцать. Сам же я до недавнего времени работал, ведущим конструктором был; главный узел для ракеты «Сатана» делал, а тут вдруг все военные заказы в одночасье обвалились; нас, конструкторов, технологов и рабочих — всех вон, за ворота выгнали. Точно во сне кошмарном приснилось, до сих пор не верится. Всё в моей жизни обломилось, словно с обрыва упал. Лежу на дне, небо вижу, а как выбраться — не знаю. Пенсия-то — две с половиной тысячи, а за квартиру — тысяча шестьсот. И за учёбу детей надо платить. И за дочку в институте требуют… Ужас какой-то! Но самое страшное, — подумать нельзя! — сами же мы с женой за Ельцина голосовали. А?.. Что вы на это скажете?.. Вот ведь чертовщина какая!.. Говорят, двадцать пятый кадр на телевизоре нам наладили, вот он и гонит нас на избирательные участки, и голосуем мы за своих губителей.

Долго мы гуляли с Фёдором Кузьмичом по парку, а когда расставались, он сказал:

— Спасибо вам за беседу. Давно я хорошего человека не встречал, а тут встретил и будто свежим ветром на меня повеяло. Может, и завтра увидимся, я каждый день сюда прихожу.

Фёдор Кузьмич ушёл, а я к доминошникам заглянул, у шахматистов постоял. Тут свободная лавочка была, на неё присел. Не знаю, сколько я сидел, но к реальной жизни меня вернула мысль о том, что ничего другого у меня в голове не было, как только дума об этих двух конструкторах. Они, как дворники, ко мне явились и точно метлой вымели из моей головы все мысли о романе, который я в это время как раз заканчивал и мучительно искал финальные сцены. Сейчас у меня никаких вариантов не было, я даже с трудом возвращался к компьютерному тексту и старался припомнить, на чём же я остановил повествование. Вот это было для меня страшно, этого я больше всего боялся. Я и без того затруднялся придумать хорошую концовку, а тут ещё эти… У меня чуть не сорвалось грубое слово, но тут же я подумал: «А что это ты так взъярился на них?.. Люди попали в беду, им нечего есть, их скоро сгонят с квартиры, а ты…»

И тут мои мысли приняли совсем другое направление. Мне стало жалко конструкторов, да и тех, которые смотрели на меня молча и почти враждебно. «А ведь они правы, — думал я, продолжая смотреть на себя со стороны. — Я ведь и слова доброго не нашёл для этих бедолаг. А ведь они тоже… как эти два инженера, сошли с привычной колеи жизни и потерялись под ударами судьбы. И как же мы изменились! Как почерствели наши сердца и души! А вернее сказать: мое сердце почерствело. Это я не нашёл для них дружеского, тёплого слова. Что же с тобой случилось? Когда же ты так переменился?..»

С этой мыслью я пришёл домой и стал рассказывать Люше о своих встречах в парке. Она посмотрела на дело просто. Сказала:

— Ну, этого… спившегося, надо отвести к Цыганкову. А тому, который с тростью, тоже надо как-то помочь. Я позвоню Николаю Петровичу… — он же директор института, в котором учится дочка этого конструктора; он чем-нибудь ей поможет. В порядке исключения пусть деньги с неё за учёбу не берёт. Это то, что я надеюсь, в его власти. А там, может быть, и ещё что-нибудь придумаем.

У меня камень с плеч свалился. Как же я об этом не подумал! Цыганков отрезвляет алкоголиков. Денег с пациентов не берёт, работает в Александро-Невской лавре, Санкт-Петербургской епархии.

Люша продолжала:

— Могу сама с ним сходить.

— С кем?

— Ну, с этим… конструктором ракет.

— А-а-а… Отлично. Сам-то он, может, и не пойдёт, а если отведёшь. Это здорово! И с Николаем Петровичем поговорим. Пусть возьмёт шефство над девочкой.

Мне стало легче, и я даже вспомнил, что хочу есть. Со светлым чувством и даже радостью подумал о том, что всякие проблемы, даже кажущиеся на первый взгляд неразрешимыми, могут решаться, если к ним подступиться вплотную. Теперь я уже думал о том, как завтра встречусь со своими новыми друзьями.

Люшин план мы осуществили без труда, и скоро оба бывших конструктора благодарили нас за оказанную им помощь.

Максим добросовестно посетил десять занятий, пить перестал, и кто-то ему сказал:

— У тебя хорошо подвешен язык, ты бы и сам мог отрезвлять.

Максим просил у меня книги по трезвенной тематике. Я подобрал ему целую библиотечку таких книг. Пообещал подарить два романа, которые Люша готовила к сдаче в типографию: «Судьба чемпиона» и «Мать Россия, прости меня грешного»!

Судя по глазам Максима, воспламенившимся как у боксёра перед боем, я делал вывод: Максим, как это часто случается с бывшими алкоголиками, и сам проникается желанием отрезвлять бедолаг. И я не ошибся: Максим, преодолев смущение и обращаясь ко мне, заговорил:

— Как вы думаете, Иван Владимирович, я бы мог овладеть этим вот искусством?

— Вполне, — сказал я не задумываясь. — Вы человек грамотный, имеете высшее образование, вам и карты в руки. Вот Люция Павловна, она имеет удостоверение инструктора номер один; она вам всё покажет, растолкует. А я со своей стороны помогу вам написать планы, поставить дело на крепкую научную основу.

Люция Павловна тоже поддержала Максима:

— Я вам охотно помогу, укажу литературу: где и что надо читать, но для начала посоветую подольше походить на занятия к Цыганкову, перенять у него методику, приёмы. Метод Шичко педагогический, он оперирует словом, вам нужно будет овладеть искусством убеждения. Вы должны хорошенько запомнить суть метода, в чём же заключается открытие Геннадия Андреевича. Об этом вас будут постоянно спрашивать. Суть метода вам откроется при чтении моей книги «Слово есть Бог», и с большой точностью метод описан в книге Ивана Владимировича о пьянстве русских писателей «Унесённые водкой».

Месяца два или три конструкторы не появлялись в парке, а лишь изредка звонили нам, и я получил от них желанную мне свободу, но однажды, когда я зашёл в церковь Дмитрия Салунского, поставил свечи за упокой и за здравие всех близких мне людей и в раздумье стоял перед образом Николая Чудотворца, ко мне подошёл Максим, тронул за рукав. И сказал:

— Я буду ждать вас у выхода.

И вот мы идём с ним по нижней парковой дороге, и я, любуясь трезвым видом своего спутника, с удовольствием и даже с радостью слушаю его вдохновенную речь о проведённых им первых занятиях в каком-то клубе. И неизвестно, кто из нас больше радовался этому событию в жизни Максима: я или он. Для меня он не только ещё один бедолага, отрезвлённый по методу Геннадия Шичко, к которому я тоже имею отношение, но ещё и неожиданно явившийся персонаж рассказа или повести, которые я теперь непременно напишу. И я тороплюсь узнать о Фёдоре Кузьмиче, где он и как поживает. И тут я вижу, как сник и потух его друг и не торопится мне отвечать. Наконец заговорил:

— Пытаюсь ему помочь, но моих усилий не хватает. Половину денег я дал ему на уплату квартирных, и вторую половину пытаюсь собрать, но его треплет прокуратура, заводит дело по статье терроризм.

— Но разве в его действиях есть состав преступления? Я полагал, он просто болтает о терроре, шутит. Правда, шутка по нынешним временам неуместная, — и все-таки: болтовня это и больше ничего.

— Да, болтовня, но к нему приходили два милиционера и он повторил, что уже однажды говорил: он — специалист по взрыввеществам особой мощности, и если они будут выселять его из квартиры, он подорвёт и себя, и всю свою семью, но из квартиры не выйдет. Они составили протокол и подали его в прокуратуру. Ну, а он и без того слаб нервами, а теперь и вовсе по ночам не спит. Прокурор сказал: «Пошлём его в психбольницу, а затем потребуем над ним суда». Так я, Иван Владимирович, хотел и вас просить заступиться за Фёдора Кузьмича. Нет ли у вас среди знакомых каких-либо влиятельных людей?

— Хорошо, я попытаюсь, но для начала мне бы надо с ним встретиться.

— За чем же дело? Вон его дом, пойдёмте.

Дома хозяина не оказалось. Застали его старшую дочку, студентку Настю. Меня она встретила настороженно, стояла возле двери и не торопилась приглашать в комнату. Максим ей сказал:

— Это Иван Владимирович, он помог с твоей работой.

Лицо Настино оживилось, она слегка мне поклонилась и тихо проговорила:

— Спасибо вам. Я теперь работаю на кафедре лаборанткой, мне дают зарплату.

И повернулась к Максиму:

— А папы нет дома. Приходила машина скорой помощи, увезла его в больницу.

— В какую?

— Проходите в комнату. Я записала адрес. Но там строгий режим; к больным пускают редко и по особому разрешению врача. Я уже туда звонила.

Я записал нужные мне координаты, пообещал навести справки. И мы простились с Настей. Максим у двери задержался, и я видел, как он давал ей деньги. А когда мы очутились на улице, я пообещал Максиму завтра дать для ребят и свою долю.

В тот же день я позвонил члену нашей академии, создателю противовоздушных ракет Николаю Ивановичу, и рассказал ему историю с конструктором-ракетчиком. Николай Иванович ответил не сразу, но, подумав, сказал:

— Фёдора Кузьмича я знаю, его фамилия Горшков. История тут много сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Сегодня вечером я буду в ваших краях и, если позволите, зайду к вам.

Вечером Николай Иванович зашёл к нам, и мы долго с ним беседовали.

— С Горшковым мы вместе работали, я был у него начальником, и, сказать по совести, немало натерпелся от его взрывного неуёмного характера. Однако несомненно, и мы все это признавали, человек он талантливый, его мысль фонтанировала смелыми решениями, поражала нас и зачастую ставила в тупик, заставляла бросать все прежние наработки и идти новыми путями. Ему мы во многом обязаны тем, что наша «Сатана» оказалась в сто с лишним раз сильнее самых современных американских ракет. Особенность «Сатаны» ещё и в том заключается, что её нельзя украсть и скопировать: её тайна в особо сложных математических расчётах, известных лишь малому кругу конструкторов. Горшков — один из посвящённых создателей этой ракеты.

Николай Иванович замолчал, думал и загадочно покачивал головой. С грустью проговорил:

— Не исключено, что ещё и поэтому идёт такой нажим на конструктора. Травля его может быть тонко и коварно спланирована нашими врагами, а их, как известно, у России всегда было много.

Мы сидели на кухне, Люша угощала нас доморощенным чаем из многих трав, запах мяты витал над столом, смешиваясь с ароматом творожных булочек, авторство которых тоже принадлежало хозяйке. Судя по одушевлению, с которым подавала на стол Люция Павловна, я мог заключить, что Николая Ивановича она уважала и принимала в доме с большим удовольствием. Я давно заметил, что многих членов академии Люция Павловна знала лучше, чем я; она чаще, чем я, снимала трубку телефона, и если вопрос не требовал обязательного моего вмешательства, тут же и решала его, а поскольку голос её, и сердечность тона располагали к беседе, она многое успевала узнать о человеке, о его личной жизни.

Тут надобно сказать, что в служебных делах наших академиков много секретного, особенно у тех, кто работает в области военной техники. По этой причине я мало знал о деловой жизни Николая Ивановича, но, разумеется, мне был известен крупный масштаб личности своего коллеги, его высокий авторитет среди создателей ракетной техники. Теперь же понимал ещё и то щекотливое положение, в котором мы оба находились. Но я не видел никакого другого варианта, как только идти вперёд и добиться победы. Не знал я лишь в эту минуту, как поступит Николай Иванович, станет ли он помогать мне в борьбе за товарища. Вот тот характерный случай, где наш интеллигентский дух проходил испытание на прочность, и Николай Иванович, словно бы услышал мои сомнения, сказал:

— Спасибо вам, Иван Владимирович, за то, что принимаете участие в судьбе моего бывшего подчинённого. Теперь-то и я подключусь к делу, завтра же пойду в больницу, буду говорить с лечащим врачом и зайду к главному врачу, — словом, сделаю всё возможное для облегчения участи Горшкова.

Я на это сказал:

— Наверное, это будет хорошо, что вы возьмёте под контроль судьбу Горшкова, но будет и ещё лучше, если я переговорю ещё и с Иваном Ивановичем.

— Да, да, он большой авторитет в области психиатрии, и он не откажет, я его знаю.

Потом я провожал Николая Ивановича до остановки троллейбуса. Я как бы заново открыл для себя этого человека и от общения с ним испытывал подъём духа и настроения. Думалось мне, что высокий благородный строй души жил и продолжает жить в сердцах многих русских интеллигентов, он, этот строй, от самой сути русского народа, от нашей генетической природы. И я поделился этой мыслью со своей супругой, на что она сказала:

— В этом человеке я всегда была уверена. У нас в академии, пожалуй, и все такие, или почти все, за редким исключением. Русские люди извечно так: товарища в беде не бросают.

Сон ко мне в эту ночь долго не приходил. Занятый мыслями о судьбе Фёдора Кузьмича, я вдруг подумал: жизнь, как на тарелочке, преподносит мне новый драматический сюжет, и вполне вероятно, что вслед за книгой, которую я теперь заканчиваю, именно этот сюжет и займёт мою беспокойную фантазию.

Вечером следующего дня мне позвонил Николай Иванович и сообщил, что он по пути на работу заезжал в психиатрическую больницу и никакого Фёдора Кузьмича там не нашёл и что никто не мог сказать, посылали ли за ним машину или кто-то и что-то перепутал и они ничего не знают. Николай Иванович поручил своей секретарше обзвонить другие лечебницы этого профиля, но и там ей сказали, что никакого Фёдора Кузьмича они не знают. Академик не прямо, но косвенными намёками дал мне понять, что дело тут нечисто и не исключена возможность, что и больничная машина, и врачи были лишь прикрытием какой-то криминальной операции с похищением изобретателя. Сказал и о том, что подобные примеры в их мире случались, а Горшков — та самая фигура, которая многих может интересовать.

И закончил нашу беседу вопросом:

— А не сообщить ли нам об этом в компетентные органы?..

Я посоветовал подождать до завтра.

И в тот же час отправился к Максиму, который жил от нас тоже неподалёку. Слышал, как за дверью осторожными шажками шёл по коридору хозяин квартиры. С минуту разглядывал меня в глазок, потом спросил:

— А не вы ли это, Иван Владимирович?

— Он самый. Открывайте дверь.

И как только я вошёл, ко мне из кухни вышел Фёдор Кузьмич. Смотрит победителем, смеётся.

— Я от бабушки ушёл, и от дедушки ушёл, а теперь вот подорвал из сумасшедшего дома. Они думают, я ума лишился, а я показал им, кто из нас умнее.

И потом на кухне, замешивая себе крепкий кофе, и уже серьёзно, продолжал:

— Вот теперь они милицию ко мне на квартиру пришлют, искать меня будут. Раньше-то я догадывался, а теперь мне всё ясно стало. Операция тут хитро задумана, сначала меня в психушку упечь, а там и микстурой какой совсем доконать. Слышал я, что психиатры своим пациентам по два-три стакана в день валерианы дают, ну, после такой дозы человек и скуксится, как лист пожухлый. Вроде бы лекарство и невинное, а дух из организма вышибает. Ну, я-то не теми нитками шит; я всю американскую ракетную программу объегорил, а тут уж как-нибудь вывернусь.

Взял с подоконника трубку радиотелефона, позвонил домой:

— Настёна! Никто не приезжал? Нет?.. Хорошо. Ты помни наш уговор: посмотри в глазок, кто пришёл, и дверь открывать не торопись, а сначала позвони мне, тогда уж их впускай.

Хозяин разливал кофе, а Фёдор Кузьмич рассказывал свои похождения.

И вот какая картина нам рисовалась.

Предварительно не позвонив по телефону, на квартиру Горшкова пришла карета скорой помощи. В квартиру вошли четверо: врач, медсестра и два амбала баскетбольного роста. Врач задавал вопросы:

— Как самочувствие, на что жалуетесь?.. Ага, это хорошо, что всё у вас хорошо, а тогда зачем же плачете?.. Ни с того, ни с сего — и вдруг в слёзы. А ну, смотрите на мою руку: вначале на этот вот палец, затем на этот. А теперь на меня смотрите. Вот сюда, а теперь сюда. Та-а-к, хорошо. Сядьте ближе, положите ногу на ногу: вот так, хорошо…

Ударил молоточком по коленке, сильнее, ещё сильнее…

— Вот я и говорю: плачете. А вы ведь не маленький, взрослый человек, а — плачете. Я-то вот не плачу, и они, мои помощники, тоже не плачут.

Фёдор Кузьмич сказал:

— Доктор, чего вы от меня хотите? А то ведь я уж начинаю думать: кто из нас здоровый, а кто больной.

— И это нам знакомо, — парировал доктор. — Сначала скажет: я — Наполеон, а потом станет утверждать: это доктора надо лечить, а не меня. Знакомо, знакомо. Мы это ещё в институте проходили. Ну, так я и говорю: полечиться вам надо. Повезём вас в больницу, пообследуем, а там решим, что и как.

Доктор поднялся.

— Нуте-с, сами пойдёте, или как?..

Горшков оглядел стоявших у его плеча амбалов.

— Сам пойду. Дайте только собраться малость.

Подъехали к больнице, и врачи вышли из машины. И почему-то оставили Горшкова одного и скрылись за дверью приёмного отделения. Горшков посмотрел в окошко и увидел, как и водитель вышел из машины, трусцой побежал на ту сторону шоссе к небольшому дому, на котором красовалась вывеска «Гамбургеры». Фёдор Кузьмич толкнул дверцу, она открылась. И он вышел, прошёл к шоферской кабине. Что ему взбрело в голову?.. Сел за руль. И как раз в эту минуту из приёмной выскочил коротконогий толстяк в белом халате, со взъерошенной копной смоляных волос, а за его спиной бригада медиков, которая привезла Горшкова. Слышалась беготня, кто-то кричал:

— Где?.. Где он, черт бы вас побрал! Сбежал пациент!..

Толстяк распахнул дверцу шофёрской кабины. И — к Горшкову:

— Где?.. Куда он делся?.. Вы с ума, что ли, посходили?

Опять обежал вокруг машины, и опять — к Горшкову:

— Где пациент? Он очень важный!.. Вы можете это понять? С меня голову снимут!.. А?.. Где он?..

Горшков вяло проговорил:

— А вы кто?

— Главный врач я!.. Не видите, что ли?..

— А-а… Так он, больной, туда пошёл. Вон там трамвайная остановка. Туда он и подался.

Главный врач, а за ним и вся бригада кинулись к трамвайной остановке. А Горшков вышел из кабины и, поигрывая своей тростью, направился к метро — в обратную сторону от трамвая.

И вот — приехал; не домой, а к Максиму. Теперь уж он понимает, что стал объектом какой-то серьёзной операции; в противном случае главный врач городской психиатрической больницы не стал бы самолично заниматься его персоной, да ещё так сильно волноваться в связи с его неожиданным исчезновением.

На пути к другу Горшков напрягал всю свою фантазию, изобретая надёжные варианты дальнейших действий. Он понимал: борьба предстоит нелёгкая. И думал больше о том, как бы его семью не выбросили на улицу.

Раздался телефонный звонок. Звонила дочь:

— Папа, за дверью стоят два милиционера.

— Ладно. Впускай их. Спрашивать будут обо мне, ты говори одно и то же: «Не знаю, где он». И всегда говори так: «Не знаю, я ничего не знаю». А когда они уедут, позвони дяде Максиму.

Нам Фёдор Кузьмич сказал:

— Сейчас приедут сюда. Мне надо идти. Позвоню вам из автомата.

И стал прощаться.

Я остался у Максима. И через полчаса в дверь позвонили:

— Милиция! Откройте!..

Вошли двое: капитан милиции и сержант. Капитан, увидев меня, всплеснул руками:

— Иван Владимирович! Вы здесь?..

— Как видите.

Сержант пошёл осматривать комнаты, а мы с капитаном стояли в коридоре, беседовали. Я его знал, он был племянником одного из членов нашей академии, и я, года два или три назад, просил другого академика, бывшего руководителем военного научно-исследовательского института, пристроить у себя вот этого самого офицера-подводника, только что демобилизованного из армии. И мы его устроили, но в институте всё время задерживали зарплату и подводник ушёл работать в милицию. Мне неудобно было его задерживать, и я попросил позвонить мне вечером.

И вот он пришёл ко мне на квартиру. Люция Павловна тоже его знала и в своё время много хлопотала о его устройстве в новой для него жизни. Помогал ему и Саша Моисеев, член нашей академии, а в недавнем прошлом командир бригады подводных кораблей. Нынешний офицер милиции ещё три года назад был флотским капитаном второго ранга. У него была экзотическая фамилия: Горизонтов.

Люция Павловна предложила ему поужинать, и мы за столом вспоминали дни, когда он, Горизонтов, появился на нашем горизонте.

— Я ещё тогда хотел спросить: откуда у вас такая живописная фамилия?

Денис Дмитриевич улыбался, — у него была на редкость обаятельная, располагающая к доверию улыбка, — и отвечал не сразу. Он и вообще в беседе был нетороплив, проявлял желание больше слушать, чем говорить — ответил так, будто стеснялся своей фамилии:

— Это идёт от детского дома — малышам, не знавшим своего родства, часто давали такие нарядные имена и фамилии. Вот и мне она досталась, когда меня в грязном тряпье принесли в детский дом. Это было в Краснодаре.

Мы не стали расспрашивать, как это с ним случилось, что он младенцем попал в детский дом, и как потом сложилась его жизнь. Нам было достаточно и того, что мы о нём знали, что карьера его на флоте складывалась счастливо, он в сравнительно молодом возрасте стал помощником командира подводной лодки, способной снести с лица земли целое ожерелье городов на берегу какого-нибудь океана. Ну, а потом — какая-то дикая нелепость: его и его команду списали в запас, а их грозный подводный корабль пошёл на слом. Мы, конечно, знали причину подобных страшных преступлений, но говорить сейчас об этом не хотелось.

По-прежнему улыбаясь и как-то загадочно нас разглядывая, он говорил:

— Я из бригады Моисеева, члена вашей академии. И мы, офицеры его бригады, живём здесь, в Петербурге. А один из нас, Гранский Наум Борисович, владеет банком, и он просил Моисеева познакомить его с вами, но вот несчастье — оно потрясло всех нас: внезапно умер Александр Владимирович. Мы осиротели, все бывшие матросы и офицеры его бригады, но теперь, слава Богу, у нас есть человек, заменивший нам Александра Владимировича: это Наум Борисович Гранский.

— Гранский?

— Да, Наум Борисович Гранский. Он тоже служил в бригаде Моисеева, командовал атомным подводным кораблём. Теперь он банкир…

— Банкир? — переспросила Люция Павловна. — Бывший подводник — банкир?..

— Да, представьте. И не просто банкир, а владелец банка. Он располагается тут, неподалёку. Если вы не возражаете, я доложу ему. Он давно ищет случая встретиться с вами.

Люша никак не могла успокоиться. Она пожимала плечами, удивлялась:

— Это что-то новое: банкир и командир подводной лодки. И хочет с нами познакомиться. Много у нас есть друзей и приятелей, за время работы в академии — ого-о, сколько их появилось. Наконец, читатели книг… Нам пишут и звонят, но чтобы банкир!..

— Люша, да ты успокойся, пожалуйста. Будешь принимать и банкира: надеюсь, чаем-то угостить мы его сумеем.

А Денис продолжал смотреть на нас с чуть заметной улыбочкой, и в глазах его светилась лукавая тайна, — он, видимо, что-то знал о банкире и такое, о чём не торопился нам докладывать, а может, и совсем не хотел говорить всю правду. Думал: вот познакомитесь, тогда и узнаете. Однако когда прощался, сказал:

— Вы за Горшкова и за его семью не беспокойтесь: наш банкир ему поможет.

Денис ушёл. Люша продолжала сгорать от любопытства по поводу предстоявшего нам знакомства с денежным человеком, говорила:

— Я для издания каждой твоей новой книги по копейке собираю деньги, а тут — банкир. Денис сказал, что он русский, но Наум?.. Русским дают такое имя? А?.. Как ты думаешь?..

— Важен человек, а не имя. Гранский поможет Горшкову и его семье. А это значит: я вновь обрету спокойствие и всё своё время буду посвящать своим делам.

Через два-три дня после этого разговора мне позвонил Гранский и начал с шуточки, которая показалась мне не очень уместной:

— Это Иван Владимирович? Здравствуйте! Мне о вас много говорил наш покойный командир Александр Владимирович Моисеев. Он говорил мне, что вам нужны деньги.

— Деньги?

— Да, деньги.

— Деньги, наверное, всем нужны, но что до меня… Я фронтовик, и мне дают хорошую пенсию. Нам с женой хватает.

— А как же вы печатаете книги? Ведь сейчас вроде бы за печатание книги нужно выложить немалую сумму.

— Да, это верно, но мои книги сами себя печатают. Книги продаются, а на вырученные деньги моя супруга печатает очередные… если они напишутся. А вы, как я понимаю, деньги даёте в кредит. И, наверное, процент берёте немалый?

— Да, процент у нас хороший: двадцать. Круглая цифра. В Америку московские банки дают деньги под два процента, а мы своим клиентам — под двадцать.

И банкир засмеялся. И смеялся долго. Потом сказал:

— Извините, Иван Владимирович. Не удержался от соблазна разыграть немного академика. Я вообще люблю разыгрывать, но вот академика мне ещё разыгрывать не приходилось. А если говорить серьёзно: я давно хотел с вами встретиться. Наш банк недалеко от вас — может, заглянули бы ко мне?.. В любое удобное для вас время. Я на службе, можно сказать, и днюю и ночую. С утра до позднего вечера сижу в своём кабинете. Ну, так зайдёте?

Я пообещал зайти завтра в полдень.

Банк «Светлановский» находился в перестроенном и укреплённом всякими железами особняке, бывшей охотничьей даче царского генерала пушкинских времён, и был окружен могучими деревьями разных северных пород. Я частенько посещал район этой дачи и саму дачу в конце восьмидесятых годов недавно отшумевшего века, когда я приехал в Ленинград на постоянное жительство и поселился в доме, построенном для учёных Онкологического института, на краю Удельного парка. Новая квартира, ставшая пристанью моего завершающего плавания по волнам житейского моря, балконом и окнами выходит на южную окраину парка, и на ту сторону, где Чёрная речка и место дуэли Пушкина, и тут же, между нашим домом и местом дуэли, стояла деревянная, некогда красивая, но в советское время развалившаяся дача сановного богача. Особняк осовременили, украсили колоннами из белого мрамора, а вокруг разбили парк с живописными цветниками. Ступив на его территорию, я увидел толкавшихся тут и там немолодых, но ещё и не пожилых мужчин, крепких и могучих на вид, словно подобранных для каких-нибудь спортивных соревнований. Ближайшие ко входу в банк группы, из трёх-четырёх человек каждая, повернулись ко мне, как по команде, и смотрели пристально, будто я вызывал у них подозрение и они оглядывали меня с ног до головы. Все они были славяне, и я весело их приветствовал:

— Что, друзья, пройти к вашему начальнику можно?

Один из них спросил:

— Вас зовут Иван Владимирович?

— Вы угадали.

— Тогда можно.

Их лица просияли дружеской улыбкой. А я подумал: «Вот служба. Уже осведомлены о моём приходе». И ещё мне подумалось: «Наверное, так олигархов охраняют».

И вот я вхожу в кабинет банкира, впервые в своей жизни ступаю на порог такого заведения. Мне, конечно, за долгую мою жизнь частенько требовались деньги, они и сейчас нужны, но чтобы брать их в банке?.. Я и не знал, как это делается, и не знал так же, можно ли было брать деньги в кредит у государства при советской власти. Теперь-то, конечно, такие возможности открылись, но и то, как я понимаю, деньги могут дать человеку молодому, состоятельному, — подо что-то. Открываю дверь и попадаю в кабинет… нельзя сказать, чтобы большой, роскошный, но вполне уютный, обставленный современной мебелью. Навстречу мне поднимается крепко сбитый мужчина лет пятидесяти, кудрявый и черноокий, как и следовало ожидать.

В предыдущих своих воспоминательных книгах «Оккупация» и «Последний Иван», да и в своих романах, я довольно размашисто и подробно изобразил тип еврея, встречавшегося мне в жизни, и как-то так получилось, — может, совершенно случайно это выходило, — но больших выгод для меня эти встречи не приносили. А даже и наоборот: сыны Израиля всегда обнаруживали во мне качества, не позволявшие двигать меня наверх по службе, вызывавшие у них желание, иногда нетерпеливое, прижать, прищемить, а то и совсем вытолкать за дверь. Правда, делали они это не сразу, а как-то исподволь, — толкали, а сами улыбались, и даже вроде бы жалели меня, но… продолжали толкать. А ты, очутившись на улице, не обижался на них, а будто бы даже и удивлялся, почему это они тебя раньше не вытолкали. Я, наверное, потому никогда и не поднимался высоко по службе. Старался изо всех сил, но каждый раз, взобравшись на несколько ступенек, вдруг срывался и летел вниз. Но если уж говорить правду, я и среди лиц еврейской национальности встречал много приятных людей, и даже улыбчивых, весёлых, но вот чтобы кто-нибудь из них нашёл во мне хотя бы ничтожную способность к делу, а паче чаяния таланты — нет, таких евреев я не встречал. И, слава Богу, иначе я бы поднялся на такую служебную высоту, с которой больно падать.

Но вот и Наум Борисович Гранский. Большой, плечистый, как те ребята, которые встречали меня у входа; вот только племени неизвестно какого. На стене, над его креслом, портрет Александра Григорьевича Лукашенко, а на стене справа — военный, и под ним крупными буквами: «Генерал Рохлин, Герой России», на левой стене — наш президент; во весь рост, на тот манер, как Ленина рисовали: в рабочей кепке, со склоненной набок головой, с глазами в хитром лукавом прищуре. Но наш президент без кепки, и никакого хитрого прищура во взгляде нет; смотрит прямо и, кажется, без всякого выражения.

Заметив, что я задержал взгляд на белорусском президенте, банкир сказал:

— Что, удивляетесь?.. Мой кумир. Я тоже, как и он, радикал!

К чему относилось это его слово «радикал», я не понял, но это уже был штрих к портрету моего нового знакомого. Рохлина я тоже уважал, и даже любил, как можно любить святого человека, отдавшего свою жизнь за народ. Да, Рохлин был радикал, он, когда узнал о продаже Черномырдиным американцам обогащённого урана, сказал примерно так: «Я смету эту власть!..» А сегодня, когда я пишу эти строки, мне принесли газету «Завтра» со статьёй редактора «Ельцина судить!» Такое настроение теперь у многих. Пожалуй, у большинства, у подавляющего большинства людей. И не только русских. Теперь-то уж и малые народы, и даже самые малые, мечтавшие оторваться от России и возжелавшие жить в каком-то вакууме, вдруг стали понимать, что мать родная есть мать, она и кормит, и поит, и свет даёт, и тепло… Зябко им и голодно теперь без матери-России. Вон абхазы. По два рубля пенсию получают. А грузины!.. Свободные, конечно! Был у них президентом седой лис Шеварднадзе. Он всё Россию укусить пытался. Ну, сбросили его, Саакашвили объявился. Молодой, горячий, и Россию ещё больнее укусить старается, за эту свою ненависть к России деньги от Америки получает, а всё равно: то свет потухнет, то хлеба в магазинах нет, а президент кулаками машет, войной соседям грозит. И так-то людей с гулькин нос осталось, — грузин-то чистых и трёх миллионов не наскребёшь, — а уж апломб какой! И уж, конечно, не помнит он времён, когда его прадеды к русскому царю на поклон шли с просьбой принять Грузию под свою защиту… Память и вообще-то у человека коротка, а память историческая, как мука в решете, совсем не держится.

— Так что же вас удивляет, господин академик? То, что я радикалом себя объявляю? Или президента другой страны почитаю? Или непонятно вам, почему это наш президент у меня на боковой стене висит, а президент чужой в красном углу?.. А тогда позвольте вас спросить: славяне мы или киргизы, а может, пупси-мупси вперемешку с эфиопами?.. Ну, нет, вы как хотите, а я не забываю, в какой стране живу и какому Богу должен молиться. Или вы, глядя на мои кудри, скажете, что я-то не русский? А если б даже и так это было. Так и что же? Что же из того, что нос у меня словно дамасский клинок на челе торчит?.. Вот теперь я могу заключить свою пламенную речь словами древних римлян: «Я сказал!»

Банкир взял меня за локоть, повёл на балкон. Отсюда была видна обширная часть банковской усадьбы, могучие дубы по её углам, семейства высоких мачтовых сосен, а под сенью деревьев теннисный корт и спортивная площадка со множеством различных снарядов. И всюду стайки рослых и стройных, как на подбор, ребят. Что они тут делали — неизвестно, и что это был за народ — тоже непонятно.

Банкир зычным весёлым голосом прокричал:

— Ребята!.. Я вас приветствую. Сегодня вы получаете зарплату. Но с одним условием: спиртного не пить! Ни капли!.. И — не курить. Условия принимаете?

— Принимаем, командир!..

— Молодцы! После обеда все свободны.

Закрыл балкон и предложил мне сесть в кресло, стоявшее у его письменного стола. Серьёзно и без ноток шутливости проговорил:

— Эти ребята — будущее России. Тут вам и министры, и академики, и банкиры. Я это понимаю, но многие — нет, не могут в это поверить. Но время посмеётся над ними. Я уверен: это время теперь недалеко.

— Но кто они? — спросил я простодушно.

— Они?.. Подводники. Те из нашего отряда, кто имел квартиры в Ленинграде. У нас только корабли отняли, а боевое дружество осталось. Раньше у нас командиром Александр Моисеев был, а за два дня до смерти он позвал меня и сказал: возьми их всех в свою охрану, они тебе послужат. И вот — они служат. Все они закончили институты, многих я устроил на работу, других ещё не успел, а добрая половина из наших отрядных — у меня в охране. Сейчас ведь как?.. Главное — выжить, пережить смуту, а потом они-то вот и будут налаживать новую жизнь в Петербурге. А там — и во всей стране. В той стране, которая была у нас и которую во всем мире звали русской Империей. Звали нас так, и — боялись.

Банкир посмотрел в балконные окна и в раздумье заключил:

— Будут бояться! Уважать будут и — бояться. Человек так устроен: уважает только сильного. Когда я вставал за руль подводного крейсера и вёл его между рифами, и знал, что на борту у меня сорок, или шестьдесят, а в другой раз и сто двадцать ракет с атомными зарядами, я чувствовал себя человеком. Да, я — человек! А все остальные — слякоть, пучок гнилой соломы. Вот и теперь: нашу страну превратили в кучу гнилой соломы. И кто превратил? Вы знаете, кто нас унизил и растоптал: шестьсот придурков вроде Гайдара и Шахрая. Всего лишь шестьсот сутуловатых, мешковатых молодцов с жадными горящими глазами и алыми плотоядными губами… И эта армия мерзких тварей нас одолела. Ни один «великий» коммунист не трёхнулся, ни одна краснолампасная скотина из Генерального штаба не шевельнулась — все предали Великую Русь и отдали народ на распятие. Народ наш трехсотмиллионный, как Иисус Христос, взошёл на голгофу, и его распяли. Под свист и улюлюканье демократов всего мира, подонков в цветастых галстуках — распяли. Шестьсот гайдарчиков, шахрайчиков и остроносых бурбулисов прибили к кресту ржавыми гвоздями, и он, народ, вот уже пятнадцать лет истекает кровью. Они, эти шахрайчики, напоили до риз беспалого идиота и уговорили его отдать им деньги. Да, да — все деньги исполинской державы. И он отдал. Они теперь здесь, в подвале этого банка — народные денежки. Здесь, подо мной… И в других частных банках. Все банки частные. Тут и рубли, и доллары, и золото. Всё здесь. А ключи от банка… Вот они!.. У меня в кармане. У меня и ещё у таких же наумчиков, как я. Вы же пробавляетесь жалкой подачкой, которую называют пенсией. А денежки… Они здесь.

Он ткнул пальцем вниз, под кресло.

— Не все, конечно, а лишь малая часть. Они случайно попали в руки Человека, остальные ухнули в бездонные карманы яшек и моисеев, их теперь не выдерешь, их можно вырвать только с мясом. Недаром «борцы за права человека» так истошно орут о террористах. Сами они — первые террористы. Ведь, кажется, просто понять: тот, кто ограбил народ — тот и террорист. Но нет, они тычут своими крючковатыми пальцами нам в глаза и орут: террористы!.. И хватают наших ребят, засовывают в каталажки. Хотите, я прочитаю листок, который случайно попал мне в руки?..

Банкир говорил и говорил… Его речь становилась скорой и бессвязной, он распалялся энергией, закипавшей у него внутри всё горячее, в стопке бумаг он искал какой-то листок, а сам продолжал:

— Человечество во главе с Америкой заскользило к пропасти. Спасти его может только Россия и русский народ. Но вот он… листок, который оставил заходивший ко мне знакомый клиент. Извините, но буду читать всё, что тут написано.

И стал читать:

— Называется листок.

А СУДЬИ КТО?

И вот эпиграф:

«Солнце меркнет в Небеси:

Черти правят на Руси».

Иван Бунин

А вот второй эпиграф:

«Где бы в человека ни стреляли,

Пули все мне в сердце попадали».

Э. Межелайтис

Вошла молоденькая и очень хорошенькая девочка, тихо сказала:

— Готово.

И вышла.

Банкир поднялся. И показал на бесшумно раздвинувшуюся в стене дверь:

— Проходите, пожалуйста! Там нам приготовили чай.

Мы идём в другую комнату, а я думаю: уж не во сне ли со мной происходит эта сцена? С чего бы это?.. Наум Гранский и такие речи? Он-то, казалось бы, должен радоваться переменам, происшедшим в нашем государстве? Был офицером, мотался по морям и океанам, ползал на своей подводной лодке на большой глубине под вечными льдами; всюду опасности, риск навсегда остаться под водой, как это случилось со многими подводными кораблями. И вдруг — банкир! В стальных сейфах миллионы рублей, долларов, слитки золота, куча драгоценностей. И всё это его, всему он хозяин! Чего блажит, чем недоволен?..

В небольшой, квадратной и просто обставленной комнате был накрыт стол. Мы сели, и банкир, ко всё возраставшему моему удивлению и недоумению, стал читать листок:

«В разноплемённой Москве снова судят русского человека по антирусской оккупационной статье 74 УК. Судят его только за то, что он русский. Никакого другого криминала за ним нет. Очередной жертвой оккупантов стал русский офицер запаса и журналист, активист российского Палестинского общества Юрий Иванович Макунин, обитатель коммуналки в районе 64 отделения милиции Москвы.

Оккупационная антирусская статья 74 УК появилась в России вместе с оккупантами. На всей территории нынешней России почти ежедневно идут суды над русскими людьми с обвинениями по статье 74 УК. Если оккупантам не удаётся подогнать обвинение к этой статье, то русского просто убивают. Сегодня оклеветан оккупантами и подведён под статью 74 УК ещё один русский — Макунин Ю. И. А судить его будет, конечно, нерусский судья Мамедов Азир Исаакович, один из оккупантов. Этот факт говорит о полной дискриминации русских в России и о том, что русских в России на пушечный выстрел не допускают к юридическим должностям и власти.

Макунина ожидает участь Кости Смирнова-Осташвили, осужденного по статье 74 УК и затем убитого оккупантами в 1990-м году только за попытку сказать слово в защиту русского народа, лишённого всех прав на своей земле. Мартиролог русских, убиенных по статье 74 УК, бесконечен. Их именами пишется история Русского сопротивления.

Русские люди! Не будьте равнодушны к судьбе своего соотечественника. Над каждым из вас рано или поздно зависнет топор антирусской статьи 74 УК, как сегодня он завис над головой Юрия Макунина.

Русские! Вам терять нечего, кроме цепей 80-летнего рабства! В нынешней смертельной ситуации, когда потомки оккупантов поставили себе цель — уничтожить остатки русских, вы можете надеяться только на себя. Трагическая судьба Святого Белого движения, боровшегося с оккупантами в одиночку в 1917—20-х годах, а также исторический опыт последнего столетия и последних лет показали, что ни один из народов России и мира не поддержит вас в борьбе за освобождение от рабства, так как все они сидят на вашей шее. Если вы выйдете живыми из смертельной схватки с врагами Отечества, то впредь ради самосохранения вам придётся жить по принципу великого Юлия Цезаря: «Избави Боже меня от друзей, а с врагами я и сам справлюсь».

Последнюю фразу банкир зачитал на высокой ноте и решительно поднялся, отдёрнул занавеску на окне и жестом полководца показал на двор, где колоннами бегали молодые люди в пятнистых униформах.

— Посмотрите на них! Посмотрите! — кричал банкир. Только они и могут спасти русских! Это — ополчение! Фаланги русских, готовых по моей команде ринуться в бой. Слышите: по моей команде! И только по моей!.. Надеюсь, вы меня понимаете, ваше величество, господин писатель?..

Я вяло, безо всякого одушевления отвечал:

— Опять господин. Обращались бы ко мне как-нибудь попроще. На господина-то я уж и совсем не похож. Я бедный, получаю от ваших щедрот жалкую пенсию, гонорары за книги мне не платят, ну, а бедные господами не бывают.

— Бедный, говорите? Вы бедный? — громко, почти нараспев выкрикивал банкир. — Мне бы вашу бедность! Да будь я автором хотя бы одной полезной для моего народа книги, я бы за такую судьбу отдал все богатства мира. Вот тогда бы я стал настоящим богачом и настоящим господином.

— Да зачем же вам непременно нужно быть господином? Жили мы товарищами семьдесят лет — и хорошо было. Никому не кланялись; мы тогда все были господами. Кличут тебя товарищем, а ты чувствуешь себя господином. Вся Россия — твоя собственность! Все богатства страны — твои богатства. А теперь… Какой же я господин?..

Замолчали. Оба задумались. Не знаю, о чём сейчас думал этот удивительный, таинственный человек, но мне вдруг вскинулась мысль: уж не дурачит ли меня этот капитан первого ранга, получивший вдруг от новой власти такие богатства?.. Он, конечно же, еврей, а всему миру известно: евреи большие пересмешники. Судьбе было угодно кинуть меня в молодом возрасте в газету «Известия». В журналистском коллективе было много евреев, — процентов восемьдесят-восемьдесят пять. Папа Сталин трижды на моей памяти пытался потеснить сынов Израиля из печати, но они цепко держали в своих руках эту пятую власть, как называл печать Наполеон. И власть эта была посильнее всех остальных властей в государстве. Я помню, какая дубина была у меня в руках, когда я был собкором «Известий» по Южному Уралу, затем по Донбассу. Взмахну этой дубиной, то бишь катану статьёй или фельетоном, — и полетели головы любых начальников. Но сейчас-то моя речь не об этом; сейчас я думаю о том, какие пересмешники были мои сослуживцы Евгений Кригер, Борис Галич, Самуил Аграновский, Абрам Браиловский. У каждого найдут слабость и смешную сторону; каждого осмеют, ославят. Был у нас золотой человек, заместитель главного редактора Алексей Васильевич Гребнев — назвали его Тишайшим; был Николай Дмитриевич Шумилов, отсидевший по Ленинградскому делу в одиночной камере пять лет и разучившийся улыбаться, он у них вдруг становится Сеньором Помидором, а меня за то, что я уже тогда печатал книги и подвергался разносной критике от их братьев-евреев и, несмотря на это, упорно продолжал писать повести и рассказы, обозвали Ивашкой-Неваляшкой и Ванькой-Встанькой. Но, может быть, и он вот решил разыграть меня таким оригинальным и таинственным способом?..

Одним словом, чем больше я его слушал, тем мучительнее думал: что же это за экземпляр сидит передо мной и с таким жаром разворачивает патриотические мысли? Доведись послушать банкира евреям, они бы тотчас и назвали его фашистом. Но, может быть, он и не еврей совсем? Но тогда каким же образом попали в его руки такие богатства?

И я невольно думал: а может, и бывают среди банкиров «краснокоричневые»? Был же у нас генерал Рохлин!.. И Борис Петрович Миронов, великий патриот России, каким-то чудодейственным способом сделался министром по печати в ельцинском правительстве. Но, может быть, и вот этот?.. И, наверное, еще можно назвать несколько имён, но Рохлин же не был банкиром? Но тогда кто же передо мной? И как же это я, профессиональный литератор, инженер человеческих душ, а никак не могу определить, что же это за фрукт, мой собеседник?..

Наум Гранский, развивая передо мной свои умозаключения, тоже, видимо, испытывал затруднения, и, может быть, даже он сожалел, что распахнул так широко свою смятенную душу; он всё чаще прерывал ход своих мыслей, устремлял свой взгляд в окно, из которого открывался весь тыловой двор банка, где собиралось всё больше людей, — тут появлялись и женщины, видимо, жёны дружинников, а может, в дружине банкира был и женский отряд. В дальнем углу в беседке колготилась стайка ребят школьного возраста; я смотрел на них и думал: «У него и ребята есть, и, наверное, девочки».

В северной столице, как и в Москве, пока ещё не очень заметно для глухого обывателя, но для людей наблюдательных, мыслящих зримо закипал котёл межнациональных отношений; люди на улицах, в парках всё чаще могли встретить белую девицу, гулявшую с негром, или женщину кавказского или восточного вида с детской коляской и со стайкой бежавших за нею ребятишек. Русские люди останавливались, с любопытством разглядывали молодую женщину, имевшую так много детей. Русскую-то молодую мать можно увидеть только с одним ребёнком, ну редко-редко за ней бежал ещё и второй, а чтобы вот так — целая стайка! — такое мы видим только у людей восточных.

Ну, и конечно же, такие живые, всё чаще повторяющиеся «картинки» не могут не вызывать у русских людей грустных размышлений: мы-то убываем, а их становится всё больше.

Банкир вдруг заговорил:

— Рохлин совершил ошибку: вслух сказал о своих планах. Он хотя и генерал, но нарушил главное правило развязанной с нами войны: молчать о своих планах. Сила нашего врага и заключается в том, что они говорят одно, а делают другое. Нынешний враг ничего не говорит о войне. И вообще: он делает вид, что никакой войны он с нами не ведёт. Нынешний враг улыбается. Его главное оружие — ложь. Недаром же нынешнюю войну называют информационной. А главный объект этой войны — молодёжь. Главный принцип — вывихнуть мозги, повернуть их задом наперёд. И так, чтобы человек смотрел на белое, а оно казалось ему чёрным, смотрит на чёрное, а оно кажется ему белым. В день по всем каналам по сто раз вам покажут бутылки пива с яркими наклейками и с ещё более яркими и даже могучими названиями: «Петровское», «Пугачёв», «Стенька Разин». И тут же: спортсмен-чемпион, популярный артист, заморское рок-поп диво. Вроде бы и не сказали: пиво — это хорошо, больше пейте пива… А в перевёрнутом мозгу отложилось: пиво — это сила, это красота, это кайф. И молодежь ходит по улицам и на глазах у всех пьёт пиво. И, конечно, зелёному недорослю и невдомёк, что его травят, что пиво изготовлено из эрзацпродукта, а чтобы этот недоросль и завтра потянулся к бутылке, в неё хитроумный хозяин пивного завода плеснул небольшую дозу наркотика. Попил молодой человек такого зелья месяц-другой, и он уже раб, он пленный, лишившийся свободы. Отныне он не может жить без пива, а того не ведает, что пиво это и совсем не полезный продукт, а оружие массового уничтожения. Пьющий пиво через два-три года уже больной человек, у него гастрит, а может, и того похуже. Страна лишилась воина и работника.

Итак, информация. Враг запустил ложную информацию и ею, одной только ею, выкашивает наши ряды. Ныне русский народ теряет полтора миллиона человек в год, завтра эта цифра удвоится. Вот чего не понял генерал Рохлин. Не понял и тут же был сражён. А чтобы народ не искал виновника его гибели, вновь сработала ложная информация: в убийстве генерала обвинили его жену Тамару. Ложная информация! Главное и почти единственное оружие нашего врага в навязанной нам войне. Мы этим оружием не владеем и потому пока пятимся назад, несём одни потери.

Я слушал банкира с тем всепоглощающим вниманием, на которое способны лишь малые дети. И, должно быть, вид у меня был растерянный и глуповатый. Я заметил это по тому, как испуганно и проникновенно смотрел на меня Гранский. Очевидно, в моих растворённых настежь глазах он прочёл застывший мучительный вопрос: «Да кто же вы такой, господин банкир Наум Гранский? Уж не артист ли, источающий такие архипатриотические речи?..»

И Гранский точно услышал этот мой вопрос, отвернул взгляд к окну, тихо проговорил:

— Вы мне не верите. Это меня не смущает, мне многие не верят. Я — человек-загадка. В моей биографии много тайн. А ещё больше тайн в моем поведении, в стиле жизни. Когда я служил на флоте и командовал подводным атомным крейсером, и матросы и офицеры скоро меня признали своим. И никого не смущали мои кудри, мои чёрные, как ночь, глаза.

После демобилизации меня пригласил профессор, ставший хозяином нашего города, и предложил мне «карликовый», как он сказал, банк. Я не удивился. И тогда не удивился, когда он спросил: «Гранские — это что, из одесситов?» Я ответил: «Нет, мы из гомельских». И ещё я подмигнул ему так, как умеют это делать только евреи, и сказал: «Не беспокойтесь. По этой части… по нашей… по самой главной части — у меня всё в порядке». И когда я уже взялся за ручку двери, чтобы покинуть его кабинет, он мне вдогонку сказал: «Вы мне нравитесь. Берите пока эти деньги, а я вам подкину еще миллионов триста». Я спросил: «Долларов или рублей?..» Он сказал: «Долларов, конечно!..»

Профессора затем вытолкнул из кресла его же помощник, не такой кудрявый, но с тем же чесночным запашком. Он долго меня не замечал, но потом мне позвонила его жена. Сказала: «Я видела вас на приёме у турецкого консула. Вы ко мне не подошли, но ничего. Людей независимых и гордых я уважаю и на следующей неделе прикажу перевести в ваш банк четыреста миллионов долларов». И перевела.

Помолчав с минуту, он заключил:

— Вот так, дорогой Иван Владимирович. Что вы на это скажете?.. Надеюсь, вы одобряете мои гешефты? В моей личной охране пятьсот человек. И все они русские. Сегодня они вневедомственная охрана, а завтра — полк народного ополчения. Уже готовый. Отмобилизованный. Одна моя короткая команда — и он превращается в стальной кулак, готовый крушить любую силу. Ну, вот. А в ваших книгах я такой силы не нашёл. В жизни она есть, но вы её не увидели. Вы уж извините, я человек прямой и говорю, что думаю. А теперь я бы хотел послушать и ваши суждения о современном моменте. Уверен: вы знаете много такого, о чём я и не догадываюсь. Ну, вот хотя бы и вопрос, который меня волнует и на который никто не даёт ответа: почему это так ведёт себя русский народ? Неужели он до сих пор не понял, что его убивают? Он что же, так глуп, что не может понять, что это за фрукты такие — Жириновский, Кох, Греф, Хакамада с чёрненьким мальчиком Немцовым? Да неужели он до сих пор не разглядел чудище всесветное Новодворскую? Что же с ним происходит, с этим хвалёным русским человеком? Да уж и в уме ли своём был Суворов, когда, опьянённый взятием Измаила, прокричал: «Я русский. Какой восторг!..»

Не сразу я ответил на вопросы человека, суть которого я до конца не понимал. Смотрел в окно, за которым вели свои хороводы стайки берёз и елей, и под их сенью собиралось всё больше молодых парней в полувоенной форме, — смотрел я на них и думал: вот если бы каждому из них дать задание сколотить пятёрку ребят, готовых в любой момент встать на защиту Отечества, тогда бы не полк получился, а целая дивизия.

Повернулся к собеседнику и посмотрел в его чёрные, пышущие огнём ненависти глаза. И сказал так:

— Сколько времени потребуется, чтобы вскипятить на газовой конфорке маленький чайничек?

— Пять минут. Ну, может, десять, — ответил банкир.

— Ну вот. А теперь поставьте на тот же огонёк стоведёрный бак.

Банкир откинулся на спинку кресла, сдвинул в раздумье брови. И проговорил тоном, в котором хоть и не было радости, но я услышал готовность ждать, когда вода в стоведёрном баке достигнет температуры кипения.

— М-да-а, пожалуй. Придётся подождать.

Он поднялся, подошёл к окну и вдруг заговорил другим голосом, в нём слышалось нетерпение бойца, которому надоело лежать в окопе и ждать сигнала к атаке. Потянувшись, он сказал:

— Боюсь, мои ребята не станут ждать. Я дал им команду: формировать пятёрки и в нужный момент поставить в строй не полк, а целую дивизию.

Я был поражён. Я только что подумал о пятёрках, а он уж давно придумал их и формировал из них ополчение. Да уж наяву ли я всё это вижу и слышу? Уж не Дмитрий ли Пожарский стоит передо мной и развивает планы освобождения России?..

Я спросил:

— Вы, что же, на Москву поведёте своё ополчение?

— Зачем нам идти на Москву. Ленинград — тоже столица России. И ещё неизвестно, какая столица важнее — старая или новая. Революция семнадцатого года здесь совершилась. Новая революция тоже совершится на берегах Невы. И я надеюсь, это будет бескровная революция.

Мы прощались. И он, провожая меня из банка, уже во дворе, сказал:

— Хотел бы напечатать одну из ваших книг в хорошем оформлении и большим тиражом. Вы не станете возражать?

— Нет, не стану.

— Спасибо. Гонорар я привезу вам на квартиру.

Расставались мы друзьями.

Месяц или два я не видел никого из моих новых приятелей, но однажды в церкви Дмитрия Салунского после службы подошёл к батюшке Георгию и попросил благословения. Батюшка привлёк к себе мою голову, прочитал короткую молитву и пригласил в недавно отстроенный возле церкви домик для священника на чашку чая. Я давно знаком с отцом Георгием, который годится мне во внуки, он покупает мои книги и о каждой из них имеет своё, оригинальное и удивительно остроумное мнение. Недавно он позвонил мне домой и попросил принять его отца, профессора Педагогического университета, написавшего книгу на тему православного обучения и воспитания школьников. Профессор просил написать предисловие к его книге, и я охотно это сделал.

На пороге дома нас встретила матушка Елена. Целуя ей ручку и называя её матушкой, я едва скрывал улыбку, — так неестественно мне в моём возрасте называть матушкой эту совсем ещё молодую женщину: стройную, изящную, демонстративно красивую. Они с батюшкой поженились накануне рукоположения его в сан священника; и, может быть, отец Георгий ещё и повременил бы с женитьбой, но по законам церкви только женатому священнику могли доверить приход.

Пили чай, неспешно вели беседу. Я как бы невзначай заговорил о банкире Гранском, спросил батюшку, не посещает ли этот человек церковь. Отец Георгий ответил не сразу; подумав, почтительно назвал банкира по имени-отчеству, обвёл рукой стены гостиной, в которой мы сидели:

— А вот его щедрый дар нашей церкви. Наум Борисович наш благодетель. Он не только построил дом для священника, но и дал деньги на ремонт церкви, забор металлический на заводе заказал, и прочие дворовые постройки. Мы ему молитвенно благодарны.

Заговорила матушка Елена:

— Пригласил художника и обстановку, картины, вазы все обговорил с ним. Удивительный это человек! Недаром же он атомным подводным крейсером командовал.

У меня на языке вертелись слова: а будто бы и не русский, и банкир, а ведь известно, кому наши деньги новая власть отдала. Да расскажи я о таком человеке читателю, кто же мне поверит?..

Матушка Елена загадочно улыбалась, а отец Георгий дипломатично молчал; мне казалось, что он, как и я, тоже думал о таком феномене, но из деликатности не решался обсуждать эту тему. Но вот он заговорил с несвойственным его возрасту глубокомыслием:

— Понимаю вас, Иван Владимирович, понимаю. Я и сам долго затруднялся в объяснении такой несообразности с нашими привычными представлениями. Слышал краем уха, что банкиры щедро снабжают деньгами синагоги, субсидируют сектантов, и особенно Свидетелей Иеговы, но чтобы банкир исповедовал веру Православную и так щедро одарил церковь Христову!.. Мы однажды с ним вот так же за этим столом пили чай, и я, следуя урокам первосвятителей, заговорил с нашим благодетелем начистоту, как и подобает служителю церкви: «Простите меня великодушно, не хочу таить от вас смущений ума и сердца, хотел бы задать вопрос, чтобы с сознанием истины воздавать молитвы благодарности в ваш адрес: какого вы роду и племени человек? С виду будто бы и не русский, а с таким открытым сердцем и великой душой идёте к нам в православный храм? Что побуждает вас так щедро помогать чадам Христа и Отечества русского?..

Не сразу нарушил он молчание; видимо, нелегко дался ему этот наш разговор — отвечал он так:

— Понимаю вас, отец Георгий. Многих удивляют мои поступки. Мой близкий друг из евреев, которому нужен я, а он служит мне для связей с денежными людьми и миром банковским, — так он сказал: в тебе живут два человека. С виду ты наш, а душой тянешься к миру чужому и нам непонятному. Ты должен укрепиться на одном стуле, и тогда дела твои пойдут в два раза быстрее. Я ему ничего не сказал, а через несколько дней он вошёл весёлый и протянул мне иностранный паспорт, о котором я давно его просил. Я раскрыл его и увидел там своё новое имя: Наум Гранский. Спросил приятеля:

— Что это?

А он мне:

— Паспорт. Ты собирался в командировку в Израиль — вот тебе и паспорт подходящий.

Он сел в кресло и продолжал:

— И вообще: будь Наумом. И тогда двери к другим Наумам будешь открывать ногой, и всё, что надо, будет валиться тебе в руки.

Я не стал затевать с ним длинные дискуссии, положил паспорт в карман, а затем и другой паспорт, наш обычный, выписал на новое имя. Вот и вся моя история. И мой друг из евреев скоро удвоил, а затем и многократно увеличил мои капиталы. Однажды привёл ко мне даму — этакий одуванчик: дунь и упадёт. Мы вдвоём усадили её в кресло, а я подсел к ней, смотрю в её усталые, слезящиеся глаза и жду, что она мне скажет. И она сказала:

— Вы не поверите, но я — патриот России. Скоро упокоюсь и меня положат на Литераторских мостках. Не знаю, кто там лежит, но, наверное, Некрасов, Достоевский, а может, и сам Гоголь. И я буду там лежать. И хочу, чтоб ко мне тоже «не зарастала народная тропа». А для этого пусть мои деньги лежат в России. Вы не возражаете, если они будут лежать в России?.. Нет, ну хорошо. И если в вашем банке — тоже не возражаете?.. Но только вы мне скажите: у вас хорошие замки и надёжный сторож?..

— Вы не беспокойтесь: замки у нас надёжные, и сторожа по ночам не спят. А вы можете спать спокойно, но скажите, пожалуйста: какие же деньги вы хотите нам доверить?

— Какие деньги? Обыкновенные: в долларах и евро, но только не в рублях. А теперь вы хотите знать: сколько денег?.. Не так много, как имеет Абрамович, но больше, чем имеет Гусинский: миллиард и двести миллионов!

Я чуть не вскрикнул: миллиард! Но где же вы их взяли?.. Но, конечно, ничего подобного я этому засушенному листику не сказал, и даже руками не всплеснул, а подумал: Господи!.. Не дай чертенятам выхватить у меня из-под носа эту громаду плывущих ко мне денег. И Господь-Вседержитель услышал мою молитву. Хворая, теряющая силы старушка щелкнула пальцами, подзывая к себе пришедших с ней двух юристов, взяла у них заранее заготовленные бумаги и подала мне. А когда она удалилась, я спросил посредника: «Откуда у неё такие деньги?» И он сказал: «Один её сын сидел на нефтяной трубе, а другой на газовой, питающей весь Северо-Запад, но их, одного за другим, прикончили конкуренты. Деньги ей достались от сынов». Я заглянул в горящие нетерпением глаза моего друга-посредника, спросил: «Сколько тебе?» Он ответил: «Двести». «Двести»? «Да, двести». «Это много, но — оформляй документы».

У него в кармане уже лежали заготовленные бумаги на двести миллионов долларов. И он жестом императора Эфиопии подал мне эти бумаги.

Гранский помолчал, а потом тихо заметил:

— Вот что значит мое имя, и какую силу имеет мой посредник. Другой мой приятель — из той же среды, — продолжал рассказывать Гранский, — представил меня мадам Марусиной. Как великую тайну проговорил на ухо: я сделаю из тебя большого банкира. Ты будешь драть шкуру с клиентов, — ну, скажем, одиннадцать процентов годовых, а всего лишь один процент отстёгивать мне. Ну и, конечно, про мадам Марусину не забывай. Нарушение договора у нас карается смертью.

И свой рассказ Гранский заключил словами:

— Вначале я был назначен исполнительным директором Светлановского банка. Зарплату положили большую: в месяц я получал две тысячи своих прежних месячных окладов, то есть когда я был командиром крейсера. В это трудно поверить, но я говорю правду. Однажды я своё изумление выразил госпоже Марусиной, заглянувшей ко мне в банк посмотреть, как я тут управляюсь. Она ничтоже сумняшеся и совершенно спокойно проговорила: «Берите, когда дают, не то ваше место займёт другой и он уже смущаться не станет». Тогда-то я понял, насколько был прав Альфред Нобель, сказавший: «Демократия — это тирания подонков, оказавшихся у власти». С год я получал такую зарплату, а потом Марусина предложила мне приватизировать банк. Так я стал банкиром, то есть полным хозяином дома, где живёт дьявол.

Матушка Елена, дотоле молчавшая, вступила в наш разговор:

— Вы видели, как хорош собой Наум Гранский. Мужская красота бывает посильнее женской. Об этом много писал Мопассан. Госпожа Марусина тоже не уродлива, а в биологии существует закон: красота женская и красота мужская сливаются в единый заряд и порождают новую красоту. Посмотрите на царей и цариц; чаще всего, они красивы. Отсюда и принцы, и принцессы всегда прекрасны.

— Да ты к чему всё это клонишь? — повернулся к ней отец Георгий.

— А всё к тому же: бывшему подводнику помогает мадам Марусина. И сама в его банк деньги вкладывает. А денег у неё не меньше будет, чем у жены московского мэра; тут сотнями миллионов пахнет.

— Но откуда же у неё такие деньги? — спросил я матушку.

— Как откуда? А продовольственные магазины, самые большие в городе, сколько ей дают?.. А недавно турбинный завод купила, а шесть высотных домов построила!..

— Господи! — воскликнул батюшка. — Как много женщины знают!..

А матушка, поощрённая моим вниманием, продолжала:

— Госпожа Марусина хотя и питает слабость к деньгам, как все новые богатеи, но она русская и в ней совесть ещё не совсем уснула. Она часто ходит в Светлановский банк, видит там боевую дружину Гранского и будто бы даже денег для бывших моряков от своих щедрот отстёгивает. Кому-то она сказала: «Через два года война начнётся, так ребята эти мне защитой будут».

Я заметил:

— Война вроде бы уж идёт. Сам президент сказал, что она началась.

На что матушка возразила:

— Эта война с мифическими террористами, обыкновенных разбойников террористами обозвали, а через два года начнётся война с настоящими врагами России, — с теми, кто народ русский по миллиону в год вымаривает, заводы наши крушит, землю русскую и леса иностранцам продает. Вот когда с таким вражьём война начнётся, тут ополченцы Гранского и выйдут на поле боя.

— Ну, матушка Елена, стратег ты у меня. Тебе впору и самой ополчение создавать, но только денег у нас нет. Может, ты попросишь у госпожи Марусиной? Она, кстати, хотя и редко, но тоже заходит в нашу скромную обитель.

Матушка обратилась ко мне:

— Я в одной вашей книге про князя Багратиона читала, будто он, умирая на поле боя, племянника своего, молодого офицера, подозвал и сказал ему: «Будь русским». А племянничек-то у Багратиона, надо полагать, грузином родился; а как же это следует понимать: грузин и вдруг стань русским?

— А как Багратион?.. Родился грузином и жил в Грузии, а потом приехал в Россию и поступил на службу к царю русскому и служил ему верой и правдой. И не просто служил, а стал выдающимся героем русской истории, царь ему целую армию доверил, и он, командуя ею, снискал любовь русских солдат и умер у них на руках героем. Выходит, сердцем и душой он был с нами, духом стал русским. Такими же были датчанин Даль, поэт Жуковский, Альфред Нобель, — наконец, наш великий и горячо любимый всем славянским миром Гоголь. Екатерина Вторая, наречённая великой, немкой родилась, и Сталин, вознесший до небес державу русскую, тоже был нерусским. И сколько можно ещё других имён назвать, ликом на нас не похожих, а славу России умноживших! Наконец, и самый любимый святой на Руси Николай Чудотворец, не однажды помогавший русским людям в лихую годину — и он, как вам известно, епископом Мирликийским был. Думаю я, что ни кровь, ни обличье, а душа вам скажет, какого сорта человек, друг он вам или враг. У меня на этот счёт есть ещё и своё добавление: русский человек, как никакой другой, силой духовного притяжения обладает; манит он к себе, привораживает. Оттого у нас под боком так много племён и наречий живёт, и все спокойны, все комфортно себя чувствуют. Русский человек и не обидит, не зашибёт, а ещё в трудный час и последним поделится, в опасную годину от врага защитит. Потому к нам и тянутся многие, и так тесно душой к нам прикипают.

Батюшка Георгий тоже о душе своё слово сказал:

— Вас банкир Гранский смутил; среди банкиров-то вроде и быть не может нашего человека, деньги-то новая власть все иудеям отдала. Но, оказывается, и тут исключение вышло, сработали законы, о которых вы только что говорили. Обличьем вроде бы не наш, а душой русский. Я хотя на свете и немного живу, а нет-нет, да встречу такого дивного человека. И приходит мне в голову такая мысль: душа она отдельно от тела живёт, она не переменчива, не подвержена таким метаморфозам, как её кафтан, коим является наше тело. Тело можно орудием каким изувечить, оно может постареть, похудеть или пополнеть, — наконец, так измениться, что человека по прошествии двадцати-тридцати лет и узнать нельзя, а вот душа всегда держит свою первородную структуру. Ржа, конечно, и её точит; скажем, если с детских лет её рок-поп музыкой оглушать, или папиросой травить, пивом, вином заливать. Она в этом случае сильно страдает, и даже коробится, но в основе остаётся прежней. Скажем, родился ты русским, русским и до старости лет останешься, а случись, еврей с твоим обличьем встретится, — бывают такие примеры, — тут уж от него подношения на ремонт церкви или на содержание матросов демобилизованных не будет. Деньги к рукам еврея накрепко прилипают и оторвать их никак нельзя. Вот потому русский в Православную церковь идёт, где людей учат добро вершить, верить во всё хорошее и за други своя быть готовым живот положить, а в религии иудаистской другие наставления от раввина идут, там иные нравы живут. Вот и выходит: человека по жизни душа незримая ведёт. Её хотя и не видно, но от неё все дела на свете происходят, она потому и живёт вечно, о ней и первая забота наша должна быть. Душу пуще тела беречь надо.

Радостно было на сердце, когда я расставался с батюшкой Георгием и матушкой Еленой, радостно оттого, что вот встретил я двух молодых людей, — совсем молодых, только начинавших свою жизнь, — а сколько мудрости на меня от них пролилось, каким великим добром, светом и живительной силой от них повеяло. И это был момент, когда во мне окончательно укрепилась мысль: нет, не погибнет мой родной и горячо любимый русский народ! Не погибнет он, коль всюду мне встречаются такие высокие, такие прекрасные и могучие духом люди.

Книги моего мужа

Издатель обратился ко мне с просьбой написать статью о творчестве Ивана Дроздова. Я сказала:

— А это удобно — писать о своем муже?

— В истории литературы много случаев, когда жены пишут о мужьях не только статьи, но и целые книги. Тем более сейчас, когда у нас нет критики и читатель ничего не знает о писателях. Недавно в магазинах появились две книги супруги Валентина Пикуля — она тоже пишет о своем муже. Таких примеров много. Кто же лучше вас представит творчество Ивана Владимировича? Словом, садитесь и пишите.

И я согласилась.

Начну с романа «Филимон и Антихрист». Эта книга в основном автобиографическая. В ней нет журналиста, нет литератора, нет летчика и артиллериста — профессий, которыми владел автор, но в ней судьба, и эта судьба почти в точности копирует судьбу Ивана Владимировича. Образ главного героя книги Николая Филимонова как бы развивает сюжет и композицию его ранних романов: «Подземного меридиана», «Горячей версты», «Покоренного атамана». Я как-то об этом сказала мужу, и он, не удивившись моей догадке, заметил:

— Мой герой — русский человек, а русские все похожи друг на друга. И не только русские, но и люди других национальностей сильно похожи друг на друга. Ведь национальность — это род, семья, отсюда пошло и великое слово: народ. Вот Солоухин недавно где-то написал: мы теперь перестали быть народом, а стали населением. Это очень умно замечено. Все годы советской власти нас воспитывали в духе интернационализма, то есть предлагали забыть свою национальность, а больше помнить чужую, например казахов, армян, чеченцев. А зачем? Для чего? Очевидно, для того, чтобы дать им в нашем русском доме больше воли. Ну, мы и дали эту волю, вскормили их, вспоили, в институтах обучали, а что из этого вышло? А вышли из этого Назарбаевы, Масхадовы, Кучмы, Шеварднадзе и прочие ненавистники русского народа. У нас к этому случаю есть хорошая пословица: сколько волка ни корми, его все в лес тянет. Но мы эту пословицу забыли, а послушались вселенского раввина Карла Маркса. И вот результат: нас отбросили на сотни лет назад.

И еще через минуту добавил:

— Ты знаешь, что сказал о евреях древний историк Плиний?.. Ну, вот: сама историк, а таких вещей не знаешь. Он сказал: «Нет тысячи евреев, а есть один еврей, помноженный на тысячу». То же он мог бы сказать и о русских, но лишь в том случае, если бы мы сохраняли свой род.

— А евреи что же — сохраняют?

— Да, к их чести надо сказать: они свою национальность блюдут строго. Где бы ни жил и с кем бы ни жил еврей, он всегда остается евреем. Это потому, что у них большой опыт выживания. Посмотри на наших эмигрантов, живущих в Америке: они наших книг не читают, историю не изучают, и даже многие из них уж и язык русский позабыли. Вон пишет мне письмо Френсис Пастухов. Фамилия еще сохраняется, а имя уж на их лад переиначил: Френсис. И пишет он: «Я русский, живу в штатах, потерял все связи с Родиной. И уж стал забывать свой язык. Книг не читаю, потому что давно понял, что с русского языка нам переводят только еврейских авторов».

Мы потом говорили о генетической запрограммированности рас и народностей. Советская идеология считала эти темы самыми запретными. Русский народ потому и потерял свою русскость, он потому с такой легкостью и подставил шею в хомут новых завоевателей, что считает такие мысли крамольными. Но, вообще-то, родство душ только и основано на базе семьи, рода, расы. Недаром Гоголь говорил о могучей силе казацкого товарищества, а мы сейчас говорим о русско-белорусском братстве, о родственном отношении к сербам. Герой «Филимона и Антихриста» — глубоко русский человек, русский во всех своих поступках, во всем духовном и даже физическом складе. И этим он, между прочим, похож на самого автора. Об этом-то я уж могу судить не понаслышке.

Мое знакомство с книгами Ивана Дроздова началось еще в шестидесятых годах, а вскоре случай свел меня и с самим автором. По делам своей рукописи я приехала в Москву и зашла в издательство «Современник». Как раз в это время в «Современнике» происходили не очень понятные и, я бы сказала, таинственные и драматические события: неожиданно был снят с работы главный редактор, известный писатель Андрей Дмитриевич Блинов. Обязанности главного исполнял его заместитель Иван Владимирович Дроздов. Я у него спросила:

— За что сняли Блинова?

Иван Владимирович посмотрел на меня испытующе, потом сказал: «Он русский, слишком русский». Я была изумлена, услышав такой простой, исполненный глубокого смысла ответ. Уже тогда едва ли не все главные идеологические посты у нас в стране занимали представители просионистских сил, и глава идеологического отдела ЦК партии Александр Яковлев, будущий архитектор перестройки, вышибал из кресел последних прорусски настроенных деятелей. Слова «он русский, слишком русский» с исчерпывающей полнотой объясняли причину снятия с должности уважаемого писателя.

Иные публицисты и социологи ныне говорят, что Советский Союз разрушили несколько десятков или сотен активных яковлевских бойцов. Это неверно. Империю подточили тысячи кротов, которые загодя внедрялись во все властные коридоры, и, когда последовала команда из-за океана, они толкнули несущие балки, и империя рухнула. Эпизод со снятием Блинова был одним из многих, совершавшихся тогда в нашем обществе, особенно в сферах идеологии. Как раз в эти годы вселенское ворье вылезало из глухой засады и переходило в наступление. Бои гремели уж на центральных площадях Москвы, но русская интеллигенция, как и весь народ, не слышала канонады.

Блинова сбрасывали с одной из важнейших высот. Ведь издательство «Современник» было единственным в стране, выпускавшим книги исключительно российских писателей.

Я сказала:

— Но теперь, очевидно, назначат вас главным редактором?

Мой собеседник улыбнулся и ответил:

— Главного редактора утверждают на самом верху, а там будут искать Шарикова, а то и Швондера. Меня же теперь начнут критиковать как писателя, а потом скажут: «Ну, вот, видите, какой он писатель. Как же его назначать главным на такое издательство?»

Слова эти оказались пророческими. Два года записные критики «утюжили» на всех перекрестках его книги, а затем и сам Яковлев в его гнусной статье «Против антиисторизма в литературе» облил грязью лучший из его романов — «Подземный меридиан». Но и все-таки, благодаря поддержке русских писателей-патриотов, Иван Владимирович несколько лет после Блинова возглавлял издательство. Ему удалось выпустить больше тысячи книг и еще закрепить за издательством около двух тысяч рукописей, а уж только затем он был вынужден покинуть свой пост. Ушел на «вольные хлеба», как тогда говорили.

Всю историю с «Современником» и свою работу там Иван Владимирович красочно описал в книге «Последний Иван».

Ныне каждый демократ бьет себя в грудь и перечисляет гонения, которым он якобы подвергался при советском строе. Как всегда, лукавят они и лгут. Можно ли себе представить, чтобы Яковлев и его команда избивали своих? К примеру Евтушенко — он же Гангнус, или Сергея Михалкова, Юрия Бондарева, служивших им верой и правдой?.. Об этом и помыслить нельзя! А вот «постылых» они гнали и травили. Автор «Подземного меридиана» был для них постылым. Они требовали наказать и уволить со службы редакторов, выпустивших эту книгу, и прежде всего, главного редактора издательства «Московский рабочий», Ивана Семеновича Мамонтова. У него на почве нервных перегрузок и при слабых легких усугубилась болезнь сердца, и он вскоре умер. «Ушли» из издательства и директора, прекрасного специалиста, честнейшего человека Николая Хрисанфовича Есилева, объявили выговор редактору книги Борису Николаевичу Орлову. Сам Иван Владимирович держался, купил ульи, разводил пчел. Писал роман о тридцатых годах «Ледяная купель». Первая часть этого романа «Желтая роза» напечатана у нас в Петербурге в 1990 году, и я могу сказать, что в огромном потоке литературы, созданной о тридцатых годах, это первое произведение, в котором показан не один только героизм строителей первых пятилеток, но и те самые силы, которые рвали и терзали живое тело России, обрушивали на нее то голод, то волны страшных репрессий, вину за которые они теперь, при трусливом молчании лидеров оппозиции, так ловко сваливают на коммунистов, то есть на тех, кто стоял у станков, строил города и заводы, сеял и убирал хлеб. Книга эта осталась незамеченной в развалах хлынувшего изо всех щелей детективного хлама и сексо-ядовитого мусора, но придет время — и она станет одной из немногих книг, по которым будут судить о страшном времени, когда рушились соборы и гулял по России огненный смерч массовых репрессий. Узнают новые поколения и людей, которые чинили нам этот вселенский погром.

В «Желтой розе», как и во всем романе «Ледяная купель», читатель уже найдет прямые указания на национальность героев, там есть характеры, там всякий думающий и понимающий человек увидит и проанализирует поступки, и поймет, какую прослойку нашего общества представляет тот или иной персонаж, какому богу он молится, какого он рода и племени. Увидит также читатель, на чьей стороне симпатии автора, кого он нам предлагает в образцы.

Интересно, что эти ориентиры четко проставлены уже в ранней повести автора «Радуга просится в дом». Приходится только удивляться, как в то время — срединные годы столетия — молодой автор мог закладывать в свои произведения такой горючий материал, нести людям идеи русского самосознания и даже русского национализма. Условия цензуры, редакторский надзор вынуждали автора загонять свои симпатии в глубь характера, в хитрую вязь сюжетных коллизий, композиционных кружев, но как раз это-то обстоятельство и побуждало молодого писателя оттачивать мастерство. Риторики не было и в ранних книгах, а со временем он выветрит и совсем ее со страниц своих произведений, научится утверждать идеи посредством изображения характеров героев, высветлять их в ходе крутых и жизненно правдивых конфликтов. Идеи книг Ивана Дроздова как бы въезжали в голову читателя на уровне подсознания, и в том была их главная примечательность и особенная сила. Любопытно, что люди, которых разоблачал автор, быстрее понимали его, чем люди, на стороне которых были его симпатии. То же случилось и со мной. Я читала роман «Подземный меридиан», но, когда стала читать первую статью о нем критика Феликса Кузнецова, не могла понять, что уж так рассердило его в романе? И совсем была удивлена злобным нападкам Яковлева. Решила прочитать роман во второй раз. И тут только для меня открылись все тайные и явные замыслы автора. Роман был о горняках, о рабочем классе, но больше и ярче в нем описывались люди научных лабораторий, министерств, деятели театра и газет. Автор заглянул в сферы, где все больше скапливался антинациональный элемент, сунул нос в муравейник, кишащий людьми, недовольными всем, что дорого русскому человеку. Романист не просто ругал, и не столько ругал их, он не зло и ненавязчиво изображал их характер, живописал поступки, образ действий, подлинные интересы и эстетику. Позже мне Иван Владимирович расскажет, как в Центральном доме литераторов его встретил девяносталетний писатель Коган, захватил пальцами пуговицу его пиджака и скрипучим голосом проговорил: «Нам не страшен твой друг Ваня Шевцов, он нас ругает, а мы этого не боимся. Это даже для нас забавно. Хуже, когда нас рассматривают в лупу, шевелят изнутри. Мы этого не любим».

Тогда еще не было «Подземного меридиана», «Горячей версты», а речь шла о повести, вышедшей на Украине, «Радуга просится в дом». Недаром же там несколько газет напечатали разгромные статьи об этой повести, — они же, эти статьи, кстати говоря, и привлекли к молодому писателю внимание широкого круга читателей. О повести, вышедшей в Донецке, узнали москвичи, ее искали и читали. Иван Владимирович мне расскажет: «Раз восемь я давал по два экземпляра этой повести в библиотеку «Известий», и каждый раз она исчезала». Когда же в Москве был напечатан большим тиражом роман «Подземный меридиан», автор получил широкую известность. Критики, выражая тревогу старого Когана, дружно навалились на него, обвиняли во всех грехах, но особенно в том, что автор будто бы ссорит рабочий класс с интеллигенцией, готовит нам «культурную революцию» китайского образца. А известный поэт Анатолий Софронов на съезде писателей сказал об авторе «Подземного меридиана»: «Вломился в литературу, разломав заборы».

То был еще один случай, когда хула на литератора принесла ему больше пользы, чем вреда. «Подземный меридиан» искали, его читали. И видели, насколько не права «Литературная газета». В литераторских кругах ее все больше называли «литгадиной».

Автор романа получал благодарственные письма читателей. Он был на курорте, когда ему прислал письмо популярнейший в то время писатель Иван Михайлович Шевцов:

«Здравствуй, Тезка!

Спасибо за праздничное поздравление. Взаимно поздравляю. И, главное, с Днем Победы, потому что в этот день невольно вспоминается девиз незабываемых военных лет: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!..» Но… тогда враг дошел только до Москвы. Сегодня он оккупировал всю страну — от Бреста до Курил. И этот враг, Сион, сильнее и коварнее своего меньшего брата — фашизма. Потому-то и нет уверенности, что «победа будет за нами». Боюсь, что на этот раз страна наша, народ наш — такой доверчивый и младенчески беспечный — не выстоит.

Ты, конечно, читал в «Литературке» от 26 апреля 1972 года. Звереют цинично. И, как всегда, подло. Но на это не следует обращать внимания. Просто надо посмеиваться. Свыше двадцати подобных статей было опубликовано против меня. К этому нужно привыкнуть и принимать как должное. Гитлеровцы вешали партизан-патриотов. Сегодня сионисты расправляются с патриотами доступными им средствами и методами. В первую очередь используют такое оружие, как пресса. Это их оружие. У нас его нет, мы лишены его.

Но ни в коем случае нельзя отчаиваться. У одного из апостолов есть такой афоризм: «Мы отовсюду притесняемы, но не стеснены; мы в отчаянных обстоятельствах, но не отчаиваемся».

Ты стал фигурой, и это должно тебя радовать. И не обращай внимания на «доброжелательных» умников, которые сегодня бегают по коридорам и любовно упрекают тебя: ах, какой он… не мог посоветоваться, прежде чем послать в «Литгадину» свое беспомощное письмо.

Будь письмо иным, злым и резким, они бы его не напечатали.

И Кобзев в ответ на последний выпад «ЛГ» написал им открытое письмо, а копию послал в Политбюро. В нем Игорь превзошел самого себя: письмо (статья), убийственное по своей партийной убежденности. Образец гражданской публицистики. Я восхищен им. Это в десять раз сильней, чем его статья в «Сов. России» обо мне. Битва продолжается и, кажется, достигла накала, того самого предела, за которым следует какая-то разрядка.

Какая? — вот вопрос.

Будем надеяться…

Напиши Игорю (Калинина, 16). Наде привет и поздравление. Выше голову. Помни, что ты стоишь на переднем крае самой жестокой Великой Отечественной Идеологической войны.

1972 май И. Шевцов»

Из «Подземного меридиана», как из цветочного горшка, выросли затем романы «Горячая верста», «Филимон и Антихрист», «Баронесса Настя» и все последующие книги автора, в том числе и монументальные романы о нашем драматическом времени: «Шальные миллионы», «Последний Иван», «Голгофа», «Оккупация»…

«Филимон и Антихрист» создавался в семидесятые годы, но в нем показана вся механика разрушения нашего государства, угнетения русского духа и даже физического уничтожения лучших представителей нашего народа.

Из истории литературы известен такой случай: Горький, беседуя с каким-то приятелем и узнав, что тот не читал народного русского писателя Семена Подъячева, проговорил: «Нельзя считать себя культурным человеком, не зная Подъячева». Не боюсь, что меня обвинят в пристрастии в оценках книг своего мужа, но скажу: «Нельзя в полной мере представить того, что с нами произошло и происходит, не зная книг Ивана Владимировича». А чтобы, все-таки, погасить улыбку скептика при чтении этого места из моей статьи, приведу отрывок из письма, которое мы получили от Н. А. Прудникова из Иркутска: «…Вы вскрыли и красочно описали все язвы нашей жизни. Я до этого никогда не мог подумать о таком, о таких жутких делах, которые царили и царят поныне в нашей жизни, хотя я всегда не терпел и ругал все непорядки».

И тут самый раз будет сказать: в романе «Филимон и Антихрист» нет сплошной темени, непроглядного мрака, который давит и угнетает: в романе много света, в нем даже есть юмор, и уж главный его мотив подобен симфониям Чайковского, которые всегда заканчиваются каскадом победных звуков, светом солнца, заливающим землю жизнетворным теплом.

Роман создавался в середине семидесятых. Зрело понимание сути идеологической борьбы, глубинных и тревожных процессов, происходивших в нашем обществе. В начинавшейся войне раздавались залпы и с нашей, русской стороны. В среде отечественной интеллигенции были не одни только предатели, были у нас и бойцы. Но их было мало.

Снова вернусь к «Подземному меридиану, потому что он является базовым для всех последующих книг Ивана Владимировича. Не стану подробно разбирать образную систему и свод идей, содержащихся в этом произведении, — в данной статье нет для этого места, но скажу: роман при втором чтении перетряхнул в моей голове весь мусор интернационального воспитания. Я стала понимать, что под дымовой завесой интернационализма из нас пытались выветрить родной национальный дух, а это вело ко всеобщей выморочной анемии, к сдаче в плен без единого выстрела.

Проницательность автора была поразительной, его книги дышали тревогой, будили бдительность, звали к борьбе. По отношению к автору и его будущим книгам объявлялась новая стратегия: их решили замалчивать! Писателя такого нет, и нечего о нем говорить.

На многие годы его имя прихлопнули чугунной плитой умолчания.

Можем заметить, что для писателя и для любого деятеля, пытающегося апеллировать к большим массам людей, такая стратегия самая действенная. Плита замалчивания наглухо прихлопывает литератора, выключает его из сферы борьбы, приговаривает к смерти. Но в случае с Иваном Дроздовым получилось все наоборот. Его придавили и плитой замалчивания, и вынудили в расцвете сил уйти с работы, но он нашел в себе силы и продолжал писать. Создавал широкие полотна нашей жизни без малейшей надежды на то, что они будут когда-нибудь напечатаны. Он писал потому, что не мог не писать. Когда я стала женой этого человека и он из Москвы ко мне привез целый чемодан своих рукописей, я поразилась огромности труда, который был осуществлен бескорыстно, без надежды получить за него хоть какую-нибудь плату.

Это был подвиг сродни библейскому.

Я спросила:

— На что же ты жил все эти годы?

— Пчелки давали мне мед, а кроме того, я был невидимкой, а невидимкам у нас иногда выпадает и работа.

Он помог генералам Чистякову, Ромазанову, а также маршалу авиации Красовскому написать воспоминания. За это ему платили половину гонорара. Но больше всего на этом поприще потрудился он, помогая академику Углову писать книги «Человек среди людей», «Под белой мантией», «Живем ли мы свой век». Эти книги написаны с такой большой художественной и публицистической силой, что стали популярными во всей Европе. Их издавали и переиздавали, переводили на многие европейские языки и на языки почти всех народов Советского Союза. Книги Углова расходились миллионными тиражами, получили всемирное признание, и это грело душу Ивану Владимировичу, хотя имени его в выходных данных не ставилось. Он своим семейным говорил:

— Неважно, чья подпись стоит на титульном листе книги, — важно, что книги эти читают.

Трудно назвать другого автора, который бы имел такого массового читателя и такую благодарную аудиторию. Книга «Живем ли мы свой век», на титульном листе которой рядом с фамилией Углова он все-таки выставил и свою фамилию, только в издательстве «Молодая гвардия», и только за полгода была напечатана тиражом в четыреста пятьдесят тысяч экземпляров, а книга «Человек среди людей» была без купюр прочитана по Всесоюзному радио, хотя она имеет солидный объем. Эта книга на одном из съездов писателей названа лучшим публицистическим произведением за весь советский период.

Поженились мы в начале 1988 года. За полтора года до этого умер мой муж Геннадий Андреевич Шичко, и вскоре же ушла из жизни супруга Ивана Владимировича Надежда Николаевна. Смерть близких людей для нас была большим ударом. Первые месяцы он не мог жить ни в квартире, ни на даче, где все напоминало о дорогом человеке: уехал в подмосковный дом отдыха, а затем в санаторий на Кавказ, а после того поселился в Абхазии у друга своего, грузинского писателя Бидзины. Мы переписывались. И с Кавказа он приехал ко мне.

Должна признаться: до нашей совместной жизни я все-таки до конца не понимала истинной сути и значения книг Ивана Владимировича. Прочла его роман «Горячая верста» — он эту книгу называл основным трудом своей жизни. Читала я этот роман и раньше — и он мне понравился, но почему он «основной труд» — не понимала. Как-то об этом заговорила с ним. Он с сожалением проговорил:

— Да, это так, книгу считаю основной, но смущает меня и тревожит одно обстоятельство: я невольно, сам того не замечая, повторил фабулу леоновского «Русского леса». Писали мы свои романы примерно в одно время, но и там и тут одна философская линия: у него антиподы Вихров и Грацианский. У меня тоже… Лаптев и Бродов. Идут по жизни два молодца: один созидатель, другой разрушитель…

— А я иначе понимаю обе эти книги, — возразила я. — Вихров — русский, Грацианский — еврей, а у тебя оба они русские — и Лаптев, и Бродов.

Иван Владимирович смотрел на меня внимательно. Покачивая головой, сказал:

— Верно ты поняла; Бродов у меня русский, но жена у него… Ты заметила, как она поддерживает Папа, как внедряет в институт людей, подобных Папу, а Пап-то — еврей. И как вообще старается забрать в руки кадровую политику в институте? Национальность ее не обозначена, но она во всем сродни Папу. И мужа своего так крепко держит под сапогом, что и сам он уже не знает, какого он роду и племени. Институт жен я хотел показать, зубастая щучка Ниоли — вот скрытый пафос моего романа.

Подумав немного, добавил:

— Представляю, как ужалила эта книга Брежнева. И как взбеленились на меня его ближайшие соратники. Ведь женушки-то у них у всех — Фаины, да Наины, да Иосифовны.

— Так, значит, институт жен. А я хотя и прочла два раза, но как-то именно этого и не заметила, хотя, конечно, Ниоли, злобная как крыса, меня возмущала до крайности.

— Вот это автору и нужно: чтобы свои собственные эмоции перелить в сердца читателей. А уж объяснить теоретически… это дело критиков. Сейчас таких критиков нет. Иван Шевцов как-то заметил: «Наши критики бегают в коротких штанишках». Я тоже так думаю: будут еще в нашей литературе и свои национальные литературоведы, и наши русские Белинские.

В другой раз, продолжая эту тему, мой муж сказал:

— Я, разумеется, знал и русских критиков, но им не давали хода. И не удивлялся этому обстоятельству. Вот, послушай, что писал о критиках еще Чехов.

И он прочитал:

«Такие писатели, как Н. С. Лесков и С. В. Максимов, не могут иметь у нашей критики успеха, так как наши критики почти все евреи, не знающие, чуждые русской коренной жизни, ее духа, ее форм, ее юмора, совершенно непонятных для них, и видящие в русском человеке ни больше ни меньше, как скучного инородца. У петербургской публики, в большинстве руководимой этими критиками, никогда не имел успеха Островский, и Гоголь уже не смешит ее».

— Заметь: тогда еще, в начале века, евреи захватили главную позицию: они объясняли книги, толковали писателей. Одним давали ярлык на княжение, других теснили в угол. В наше же время эти критики поднаторели, стали изощреннее — и можно ли после этого удивляться, что таких писателей, как Югов, Бубеннов, Шевцов, для них вообще не существует. А не приехал бы я к тебе, ты бы и меня не знала.

— Ты был товарищем моего мужа.

— Да, товарищем был, но писателя такого вы не знали. А если и слышали, то с подачи этих же самых критиков.

— Как же печально сознавать, что мы относимся к поколению людей, которым всю жизнь морочили голову. И как трудно в этих условиях продираться к истине.

Постепенно после смерти Надежды Николаевны, с которой Иван Владимирович в мире и согласии прожил без малого сорок лет, он входил в прежний ритм работы. Много гулял в Удельном парке, на краю которого мы живем, а потом что-нибудь читал или писал. Я заметила, что в голове он всегда носит какой-нибудь план и из него вырабатывает главы или отрывки будущей книги. Какая это была книга, какой план — не говорил, но работал постоянно и в голове его мысли вертелись беспрерывно. Любил цитировать Павлова: если ты хочешь чего-нибудь достигнуть, ты должен работать ежедневно и все время идти к одной единственной цели. Жизнь коротка, и ее не хватит для одного дела, если, конечно, к этому делу относиться серьезно.

И еще часто говорил: в дело свое нужно вносить новизну и какой-нибудь большой и очень важный смысл.

Ложился спать в одиннадцать часов, но уже в три или четыре его в постели не было. Он шел в другую комнату и садился за компьютер. С тех пор, как мы его приобрели, он с большим удовольствием работает на этой изумительной машине.

Еще в начале губительной перестройки в стране поднималась пятая волна трезвеннического движения. В России и братских республиках возникали общества и группы энтузиастов, отрезвлявших алкоголиков по безлекарственному методу, разработанному моим мужем Шичко Геннадием Андреевичем. Но о методе они знали понаслышке, работали вразнобой, по своим доморощенным рецептам. И тогда Иван Владимирович пишет книгу «Геннадий Шичко и его метод». Книгу издает общественность — и большим тиражом. Она становится настольной у отрезвителей всей страны, а Иван Владимирович одним из лидеров трезвеннического движения. Книга продается, мы получаем возможность печатать другие книги. Недавно в серии «Русский роман» у нас в Петербурге вышла книга Ивана Владимировича о войне «Баронесса Настя».

Перепечатывая набело, я невольно стала первым редактором этой книги. Авторы всех мастей стремятся к крутым жареным сюжетам, детективам, сексу, убийствам, а тут — надоевшая всем тема войны, опять война. Но автор «Подземного меридиана» и здесь нашел свое оригинальное и очень смелое решение. Иван Владимирович и сам участник войны, он начинал летчиком, а кончил войну в артиллерии командиром фронтовой зенитной батареи. Картины войны дает не понаслышке, а каковыми они и были, и сюжет его романа необычайно широк: тут и бои в воздухе, и схватки артиллеристов с противником наземным и воздушным. Среди действующих лиц — рядовые бойцы, командиры, и немцы, гитлеровские генералы, и сам Гитлер. В центре — юная разведчица Настя, хорошо знающая немецкий язык. Она попадает в тыл Германии и волею случая становится баронессой…

И тут автор не забывает своего принципа: быть новатором, говорить то, что еще не сказано. Утверждение смелое, но я его не боюсь. Автор действительно написал новаторское произведение — и по содержанию, и по форме. Никто до него не говорил о подлинной причине войн, о масонах, сионистах, о том, где и как зарождаются войны. А уж чтобы показали жизнь и быт немецкого генерала, друга Гитлера, и банкира, сосущего кровь из немцев во время войны…

Первые читатели романа звонят, пишут автору: читал или читала не отрываясь, вы написали смелый и очень интересный роман.

Интересность, нескучность — достоинства эти отличают все романы, повести и рассказы Ивана Дроздова, но роман о войне можно в этом смысле назвать рекордным. Впрочем, и его новые романы, которые в красивом оформлении напечатаны в Петербурге в серии «Русский роман»: «Последний Иван», «Шальные миллионы», «Филимон и Антихрист», «Голгофа», «Оккупация», отличаются крепко сбитым сюжетом, множеством занимательных историй, искусно встроенных в единую и крепко слаженную композицию.

Логика и композиционная стройность — сильные стороны всех книг автора. Он как бы восстанавливает утраченную в новейшей литературе интересность сюжета, возвращает книгам динамичную силу романтической занимательности. Его книги равно интересны как старым, так и молодым — и в этом, пожалуй, их главная особенность и сила. Девяностапятилетний академик Углов на собрании писателей скажет: «Роман «Баронесса Настя» я прочитал два раза. И каждый раз мне становилось грустно от того, что я расстаюсь с его героями».

Романы «Баронесса Настя» и «Филимон и Антихрист» — провозвестники всех последующих произведений автора. Над романом «Филимон и Антихрист» он работал долго и особенно тщательно. Написан он давно, лет пятнадцать назад, но звучит так же современно, как если бы писался в наши дни.

Вот отзыв читательницы из Волгограда:

«Большое спасибо за очень хорошую книгу «Филимон и Антихрист». Прочитала прямо на одном дыхании и хочется читать опять, сначала. Какой красочный русский язык, какие глубокие мысли, как ясно показана суть русского человека и этих чертей — антихристов».

Роман этот характерен не только провидческой прозорливостью, но и тем еще, что в нем предпринята попытка создать новый вид народной эпопеи. Автор как бы спорит с расхожим утверждением некоторых теоретиков об умирании романа как жанра литературы. Их ссылки на все увеличивающиеся потоки информации, на новые ритмы жизни и дефицит времени он не отрицает, но грозят ли они самому мощному жанру художественной литературы — роману? И автор как бы отвечает: да, грозят, если этот жанр будет скучным, малозначительным и неинтересным. Читать такие фолианты некогда. Но верно и то, что ум человека всегда будет искать ответ на многие вопросы, в том числе и сложнейшие, запутанные лукавыми людьми и всем ходом истории. Человек будущего с еще большей жаждой устремится в глубь людских тайн, любовных страстей, в мир красоты и величия духа. И кто же удовлетворит эти запросы, если не писатель? И какая же форма литературы более всего способна объяснить человеку его самого? Роман! И более всего — эпопея.

Все эти мысли невольно приходят при чтении романа Ивана Дроздова «Филимон и Антихрист». По размеру он невелик; книга как книга. И даже автор не называет его эпопеей. Но это произведение несомненно эпическое, подлинно народное. В нем содержатся ответы на все важнейшие вопросы времени — и не только того времени, когда оно писалось, но и времени нашего, и того, что грядет, — и, может быть, всего будущего века, который уж стучится нам в дверь.

Но возникает вопрос: как же автор разместил свои ответы на таком малом количестве страниц? Ведь эпопея в нашем понимании — это картины народной жизни, действия масс людей, в ней много героев и еще больше персонажей. Наконец, и по времени она обыкновенно широко растянута, и по месту действия, и по временам года. Одно слово — эпопея!

Да, все так: эпопея должна многое охватить, чтобы многое сказать. Но, может быть, все-таки есть какая-нибудь возможность все действия ужать? А персонажей свести на пятачок и дать им меньше времени на выяснение отношений?

Автор «Филимона и Антихриста» находит такие возможности. Он умудряется «протанцевать» на пятачке самый сложный со множеством колен, ходов и пируэтов танец, и танец его получился законченно красивым и совершенным. Иван Дроздов написал эпическое произведение, но уместил его в рамках среднего размера современного романа. А вот как он это сделал — объяснить сложнее. И, может быть, и не надо бы объяснять, подождать бы, когда это сделают критики и литературоведы? Но боюсь, что они и сейчас еще бегают в коротких штанишках. Скажем вкратце об основных секретах автора.

Действующих лиц тут немного, — можно даже сказать совсем мало. Двое мужчин среднего возраста и две женщины — одна молодая, другая совсем юная, она еще не была замужем. В кругу этих людей и завязывается конфликт, который высветляет все самые главные процессы духовной жизни, текущие в русском обществе. Они же, эти процессы, мы уверены, характерны и для других народов, для других стран, и в этом смысле повествование автора имеет мировое значение. А это, как известно, самое существенное свойство литературного произведения; если в книге есть элементы мирового характера, такая книга обретает особо крепкие крылья; она летит далеко и живет долго.

Героев романа собрала вместе и соединила великая идея: поиск сверхтвердого материала, открывающего пути к дальним планетам и звездам, позволяющего создать сверхпрочные и сверхскоростные технологии — материал, о наличии которого в природе лишь догадывались ученые. И создает такой материал Николай Филимонов — типично русский человек, простой, бесхитростный, ну, подлинно, персонаж из русских сказок Иванушка-дурачок. Еще вчера никем не замечаемый, ничем не приметный и даже гонимый, он вдруг становится центром притяжения не только светлых сил, но и, главным образом, сил темных, всяких дельцов и проходимцев. Они стремятся перехватить идею, пожать от нее все плоды и затем поставить открытие на службу своим корыстным интересам. История вроде бы банальная, но заключенная в строгие рамки сюжета, спаянная тонкими швами гармонии и композиции, она постепенно начинает играть роль зеркала, в котором сфокусирована вся наша жизнь, вся судьба России во второй половине двадцатого века, и окольными лучами правдиво и рельефно высвечивает процессы мирового плана. В смысле формы автор не применяет никаких секретов, не делает открытий — он стремится создать не только образ, не только характер, но он искусно лепит тип русского человека. И наделяет этот тип качествами нашего современника, ставит его в наши условия, до боли знакомые каждому из нас, живущему в это тревожное предгрозовое время. Гроза надвигалась, а вместе с нею и ливень, смывший с лица земли самую великую на планете империю. Филимонов работает в институте в тесной и темной лаборатории; он сердцем чувствует надвигающиеся беды, ощущает на себе болезненные, почти смертельные удары, но не видит врага. Он фронтовик, герой недавно отшумевшей великой войны, — и там он был богатырем, Ильей Муромцем, крушившим все полчища врагов своего Отечества, — но там он видел врага, он наносил прицельные «точечные» удары, здесь он врага не видит. И слепота его идет от тех великих качеств и свойств национального характера, которые в открытом бою всегда помогали ему побеждать. Настало время, когда величие его души оказалось его слабостью. Новый враг, более искусный, чем фашисты, знает уязвимые места Ивана и коварно наносит по ним удары.

В романе здоровые силы все-таки распознали врага и в финале его одолели, но автор всем строем повествования как бы говорит: сегодня мы его победили, но посмотрите, какие несли потери! Завтра эти потери окажутся еще большими. И если не примете мер защиты и обороны, враг в следующей схватке вас одолеет.

Русский народ, Россия и все народы, связавшие судьбу с Россией, не вняли призывам автора, не приняли мер к своей обороне: враг пробрался в Кремль и оттуда объявил на весь мир: Русской империи больше нет, идите, терзайте лежачее тело России.

Да, мы не услышали автора этой провидческой эпопеи, не услышали набатного колокола… Нам могут сказать: мы его и не могли услышать, роман-то напечатан только теперь. Но другие романы этого же автора печатались раньше, в том числе и задолго до проклятой горбачевской перестройки. И там, на страницах тех романов, так же набатно звучал колокол тревоги.

В романе «Филимон и Антихрист» во весь рост показан вирус, поразивший могучий организм русского человека. Это не враг в обычном понимании — именно вирус болезни, ослепивший русских людей, отнявший у них волю к борьбе. Россия прозреет, и воля к нам вернется, но болезнь нас ослабила и отшвырнула далеко на обочину истории. Случилась простая, но коварная ситуация: на беговой дорожке русскому сыпанули песок в глаза; он потерял дорогу, отстал и выпустил вперед всех других бегунов. С песком в организм к нему попал раствор, парализовавший мышцы, сделавший ватными ноги.

Что это за раствор? Кто и как сыпанул его в глаза русскому человеку? Ответы на эти вопросы читатель найдет в поступках Артура Зяблика — второго по важности персонажа романа, в котором заключена вся тайна нашего современного противника.

Через пятнадцать лет после написания этого романа другой русский провидец митрополит Санкт-Петербургский Иоанн в своей страстной проповеди скажет: «Россия моя, Россия, что с тобой стало теперь! Ужель и впрямь канули в лету герои и вожди твоего славного прошлого, глашатаи твоей великой судьбы, служители святой правды Божией? Ужели крадущаяся походка твоих новых хозяев да тихий шорох их проворных лапок, воровато шмыгающих повсюду в поисках наживы, — последнее, что суждено тебе услышать, прежде чем они предадут поруганию и забвению самое имя твое, самую память о тебе, Россия?»

Есть что-то мистическое в том, что и человек, художественно изобразивший нам облик новоявленных «хозяев» с крадущейся походкой, зовется так же Иваном — тем самым именем, которого как огня боялся враг в годы второй Великой Отечественной и которое олицетворяет собой русский народ.

И в том, что автору удалось при посредстве двух главных персонажей романа и их немногочисленного окружения высветить все важнейшие процессы нашей общественной жизни — в этом как раз и есть главный ключ, при помощи которого он сжал свое повествование до размеров обыкновенного романа, а сказал в нем так много, как можно было сказать в нескольких томах литературной эпопеи.

Этот творческий феномен нельзя понять, не раскрыв художественного метода автора, его философских принципов. И сделать это лучше самого автора никто не сумеет. А потому я буду цитировать, призывать на помощь письма читателей, и в особенности те, где дается категорическая оценка книгам Ивана Владимировича. Пусть мне никто не скажет: она — жена и отсюда ее неумеренные похвалы. Я буду размышлять, а уж оценивают пусть другие.

Вот письмо из самой гущи народа, — и не рядового читателя, а профессионального служителя книжного дела:

«Уважаемый Иван Владимирович! Читатели и работники библиотеки профкома ОАО «Ижмаш» выражают Вам глубочайшую признательность и благодарят за ваши прекрасные патриотические книги. Старейшие читатели библиотеки помнят Вас еще по книгам «Подземный меридиан», «Живем ли мы свой век» и другим, которые пробуждают чувства патриотизма в русском народе. Особенно мы благодарим Вас за ваши недавно увидевшие свет книги: «Геннадий Шичко и его метод», «Желтая роза», «Баронесса Настя», «Шальные миллионы», «Унесенные водкой», «Филимон и Антихрист», «Последний Иван», «Голгофа».

Рады за Вашу творческую активность, в восторге от вашей гордой смелости, которая помогает воспитанию настоящего патриотизма и гражданской ответственности. Вы — настоящий русский богатырь, который продолжает войну с темными силами уже более пятидесяти лет, и мы верим, что благодаря таким борцам, как Вы, Россия выстоит, победит и поднимется с колен еще более светлой, чистой и сильной».

Директор библиотеки Л. Т. Лебедева,

г. Ижевск

Есть много свидетельств, — и я еще к ним вернусь, — замечу тут кстати, что редкий читатель, которому попала в руки книга Ивана Владимировича, не отзовется письменно, не расскажет о своем впечатлении. И я каждый раз поражаюсь мудрости наших людей, точности их оценок. Я никогда не занималась литературной критикой, но мне кажется, нельзя составить верного и полного суждения о книге, не зная мнения читателей. Если же автор не получает писем, то это значит, книга не затронула ничьего сердца.

Однако вернусь к разговору о творческом методе писателя. И тут я не могу обойтись без цитат, ибо никто не знает творческой лаборатории автора так, как сам автор.

В июне нынешнего года газета питерской русской интеллигенции «Освобождение» напечатала статью Ивана Владимировича к 100-летию со дня рождения Леонида Леонова. «Леонид Леонов — русская гордость». Эта статья для многих — и даже для знатоков теории и истории литературы — явилась полной неожиданностью и откровением: автор высказал свой взгляд на Леонова и на всю русскую литературу нынешнего столетия. Этот взгляд не совпадает со всем тем, что писалось, говорилось с официальных трибун и кафедр учебных заведений.

«Леонид Максимович Леонов… был почитаем всеми, и только правители относились к нему с подчеркнутым равнодушием. Как всякий большой народный авторитет, он был для них неудобен. Как и Горького, Есенина, Маяковского, его боялись. Но заметим тут кстати: все царствующие особы, поселявшиеся в Кремле в нынешнем столетии, в силу своего интеллектуального недоразвития и национального отчуждения органически не воспринимали волшебников русского слова. Может быть, потому они при случае и старались лягнуть копытом большого художника.

Столетие Леонова осталось незамеченным и нынешними правителями. Это, конечно, обструкция, факт неприятия великого русского писателя, и даже ненависти к нему. Но не таких ли правителей имел в виду поэт, грозно сказавший:

Владыки и те исчезали

Мгновенно и наверняка,

Если они посягали

На русскую суть языка.

Беру на себя смелость заявить: вся записная официальная критика, когда-нибудь писавшая о Леонове, не говорила правду. Особняком тут стоит крупный теоретик литературы, признанный леоновед Федор Харитонович Власов, но и он, зажатый тисками цензуры, лишь намекал на подлинную суть леоновских произведений; остальные откровенно уводили читателя от истинного смысла творчества писателя, в особенности от его главного эпического повествования «Русский лес». Они говорили: Леонов показал борьбу карьеристов с подлинным ученым. Бедный Леонид Максимович! Как он только выдерживал такую ложь!

Я однажды, побывав у него на даче, спросил:

— Вы не возражаете против такой трактовки своего романа?

На что он ответил:

— Возражать? А что толку? Они ведь все равно не скажут правды».

Итак, в чем же суть основной неправды? В казалось бы, невинном слове «карьеристов». На взгляд поверхностного читателя Грацианский, отрицательный персонаж романа, действительно карьерист. Коварный, изощренный, очень опасный, но… карьерист. Человек, делающий карьеру, добивающийся своих корыстных, эгоистических целей. Скверный тип, несимпатичный и вполне интернациональный. Может быть, даже и русский, несмотря на свою экзотическую фамилию. В каком только народе не встречаются карьеристы! Да можно сказать, все людское сообщество и делится на две категории: карьеристы и альтруисты. Одним надо много, другие довольствуются малым. Примите только эту точку зрения — и вы укроете густой пеленой весь замысел писателя. Вам даже придет в голову этакая унижающая автора мысль: стоило ли ему браться за перо? А еще кто-то называет его живым классиком? Да если классик затрачивает годы своего труда на высветление одной банальной мысли: карьеристом быть плохо, чего же он тогда стоит, такой классик? Ты нам вскрой язвы, опасные для общества. И непременно новые, такие, о которых мы не знали, которые не видим. Вот тогда мы скажем тебе спасибо. А он ворошит тему нам известную, — можно даже сказать, надоевшую: карьеризм!

Вот ведь куда поведут мысли, если не заметить в образе главной сути: национального лица. Грацианский и никакой не карьерист: он персонаж, имеющий глубокое философское содержание. Каждый его поступок продиктован не одним только стремлением получить очередную ученую степень, укрепить свое служебное положение, — да к таким-то целям стремятся все люди, и даже очень хорошие. Ну, а если уж средства избирают не совсем чистые, — экая малость! Вам эти средства кажутся не очень благовидными, другой готов их извинить. Стоит ли об этом писать романы?..

Говорят, бандитизм, коррупция, взяточничество не имеют национального лица. Может быть. Но вот характер, склад психических особенностей, уклад эстетический, — наконец весь стиль поведения в обществе имеют ярко выраженный почерк национальности. И если писателей прошлого столетия от Пушкина до Чехова и Толстого называют русскими писателями, то не за то только, что их родили русские матери. Гоголь, величайший из русских писателей, явился на свет не в русской семье, но вслед за Пушкиным его можно назвать самым ярким национальным русским писателем. И Жуковский, учитель Пушкина, рожден турчанкой. Их русскость проявилась в том, что они изображали русского человека, показали миру красоту и величие русского национального характера, шаг за шагом воссоздали грандиозную картину психологического и физического уклада русского человека, объяснили миру сущность его многочисленных исторических подвигов, явили всему свету природу его мировых дел.

Ну, а Леонов? Он, что же, не понимает высших целей литературы? Пишет толстый роман о пустяках?..

Вот ведь на какие мысли могут навести наши записные критики, которые, по выражению Маяковского, у нас «все коганы», доверчивого читателя.

Ложь окутывала Леонова всю его жизнь. А Никита Хрущев, незадачливый наследник Сталина на русском престоле, и совсем запретил Леонова печатать. В этом смысле он был подлинным ленинцем, который вначале назвал Достоевского «архискверным писателем», а затем возвел в ранг реакционера, а уж потом и вовсе на десятилетия отнял его у наших читателей.

Ныне многие историки приводят дикие факты того, как Луначарский и Крупская, дорвавшись до власти над русской культурой, выгребали лопатой из библиотек русскую классику — не выгребли, не было тогда еще бульдозеров и скреперов, но все-таки Блока затравить и заморить голодом сумели, Бунина и Куприна из России выжили, Есенина, Маяковского, Васильева, Горького и сотни других менее известных писателей и поэтов физически уничтожили.

Культуртрегеры от большевизма, а точнее, от троцкизма запустили в писательский мир такую ложь, которую не мог выдержать честный литератор. Сергеев-Ценский, последний могиканин русской классики, под натиском хулы признался: «Чтобы русским писателем быть, надобно отменное здоровье иметь».

То было время, когда из нашей родной литературы изгонялось то, чем она была славна и гордилась: русский дух. Литература, как и общество, теряла русскость, приобретала черты интернационального галдежа, в котором солистами были гомельские торговцы шнурками и хлынувший из Одессы батальон багрицких. Писатель, осмелившийся только лишь намекнуть на природу русского и, особенно, дерзнувший нечаянно зацепить еврея — такой писатель не просто объявлялся опасным для общества; он скоро исчезал в подвалах Лубянки или замерзал на Колыме.

Хитро скрытая ложь царила в русской литературе на протяжении уходящего столетия. И тут я снова обращусь к статье Ивана Владимировича о Леонове. Ведь в этой статье впервые прямо и во весь голос заявлено о главной болезни едва ли ни всех поэтов и писателей после Есенина и Маяковского. Заявление ответственное, оно потребовало большого мужества, но правда ярче солнца, ради правды отдельные смельчаки не боялись пойти и на плаху.

Итак, снова обратимся к статье:

«Да, правды о Леонове они так и не сказали… Ведь заговори они языком правды, должны бы сказать, а из каких-таких сфер выпрыгнул пустой болтунишка Грацианский, каких он кровей и какого замеса. И почему этот изощренный лжец и демагог так упорно преследует человека, вставшего на защиту Русского леса. И что Русский лес — это прообраз России, что, следовательно, дело тут не в одних карьеристских устремлениях Грацианского, что речь в романе идет о незримой войне одних против других».

Иной мой читатель может сказать: а почему это я так много внимания уделяю Леонову и статье своего мужа о нем? Ведь речь должна идти о романе «Филимон и Антихрист».

Да, такое недоумение может возникнуть. Но роман, ставший подлинной эпопеей второй половины нынешнего века, нельзя понять в отрыве от литературы того времени, его нельзя оценить, не зная и не понимая художественного метода, характерного для всего творчества писателя. Этот метод был утрачен в советское время, он был разрушен горьковской философией социалистического реализма, ставшей религией для новой литературы. И всякого, кто эту религию не принимал, а пытался идти в русле нашей великой классики, партия, руководившая литературой, отторгала и даже предавала анафеме. Ведь эта литература возвеличивала русского человека, поэтизировала русский быт, русскую духовную жизнь — как все то, против чего и был направлен марксистско-ленинский интернационализм.

Вначале анафеме были преданы Блок и Есенин, — их не печатали сорок лет. А при Хрущёве, когда вновь стали рушить православные храмы, перестали печатать и Леонова. И не печатали, как я уже сказала, все десять лет царствования Хрущева. Рядовой читатель, конечно, не мог понять, почему это с прилавков магазинов исчезли книги этого писателя. Не думал никто, кроме близких людей, и о том, а как живет писатель, гонораров-то нет, зарплаты не получает? Я спросила об этом Ивана Владимировича. На вопрос мой он ответил:

— А как жил я? Меня ведь тоже после яковлевской статьи перестали печатать. А как живут сейчас люди, которым по три года не выдают зарплаты? Не живут, а выживают. Так и мы… выживали.

Подумал минуту, затем добавил:

— Враг у нас жестокий, пострашнее немецких захватчиков будет. Курс он взял на полное истребление русских, как самой строптивой, непокорной нации. Сейчас вот только и слышишь: то на Севере свет и тепло отключили, то на Дальнем Востоке. Подумать только: не завозят уголь и нефть! Это в нашей-то стране, которая углем и нефтью снабжала всю Европу, а с нас за бензин по десять копеек за литр брали.

Невеселую свою беседу заключил словами:

— Литераторов наш враг во все времена особенно ненавидел; они, литераторы, дух бойцовский в народе формируют, они как часовые, неусыпно стоящие на посту, и ночью, когда темень становится непроницаемой и полчища врага к родным рубежам подползают, писатели бьют в набат и зовут сородичей на поле брани. Леонид Максимович относился к такому роду писателей.

О таких литераторах любит рассказывать Иван Владимирович. О них, правда, много рассказано в его книге «Унесенные водкой» и особенно в книге, ставшей бестселлером уже в первые месяцы ее жизни — «Последнем Иване». Но в книге все не расскажешь, а в жизни, долгой и богатой событиями, ох, как много было всякого! И кстати, без знания биографии писателя, его личной, семейной и служебной судьбы, тоже в полной мере не поймешь художественного метода, смысла его книг.

Прочитав все романы, повести и рассказы своего мужа, а их у него много, и сравнив их с устными рассказами, я вдруг поняла: писатель пишет о себе, только о себе и об очень близких ему людях. Современники Толстого находили во всех главных героях его трех знаменитых романов черты характера его собственного, а во многих персонажах угадывались близкие ему люди. Недаром же, по его признанию, Анну Каренину он списал со своей тетки, а старого князя Болконского со своего деда по матери Волконского.

В романе «Филимон и Антихрист» главный герой Николай Авдеевич Филимонов — фотография самого автора, причем блестящая фотография! Фотограф сумел схватить и все главные черты внешности, и внутренние черты характера; оттенил и мельчайшие черточки. Но фотография осталась бы все равно мертвой, если бы романист не приплюсовал к этому портрету черты своих современников, близких людей, которых он наблюдал в жизни, с которыми был дружен, которых любил и судьба которых его волновала, как своя собственная. Иных из этих людей я потом увидела, с ними встречалась, о других знаю по рассказам. Замечу тут кстати, мой муж рассказчик удивительный, он так рельефно и красочно обрисует человека, что я его потом мысленно представляю как живого. Из этих-то рассказов и по впечатлениям встреч я составила себе общий портрет современников, с которых, как пчела с цветка, брал отдельные частицы и набрасывал на холст, создавая портрет Филимонова — человека, выступающего со страниц романа живым, величественно прекрасным. В каждом поступке узнаешь человека, живущего с нами рядом, в его судьбе — судьба русского, попавшего в гущу событий нашего времени, — именно, русского, и никакого другого. Потому он и такой красочный, колоритный, — в нем каждый шаг, каждое движение, каждое слово изобличает характер русский, национальный, в высшей степени типичный именно для русского народа. Наверное, потому люди плачут над его судьбой, люди радуются как дети, когда видят, как в конце романа он неожиданно выбирается из пропасти, в которую его затолкали злые силы и из которой, казалось, уж выхода не будет.

Любопытная мысль посещает вас, когда вы дочитываете последнюю страницу и закрываете книгу: а ведь судьба такая могла постигнуть не только человека русского, а и представителя любой другой национальности, — и даже негра, и араба, и кубинца, и суданца. И вам вдруг становится ясно: образ Филимонова имеет мировое значение, он общечеловечен, и это потому, что несет в себе черты своего народа, своей национальности. Так перед читателем невольно открывается природа подлинно художественной литературы; она создает образы и характеры, близкие и понятные всем людям земли. Не потому ли так близок и дорог читателям любой национальности образ благородного рыцаря Дон Кихота, и так забавен Санчо Пансо, так смешон Мюнхгаузен, так понятны Гулливер и священник Маэль, так любимы детьми и молодежью три мушкетера.

Автору Филимона помогала лепить свой образ доброта; он по своей великой щедрости хотел каждого увековечить и черпал из каждого черты, красящие человека. Не все его друзья остались друзьями и до наших дней, есть и такие, которые оставили его в трудные дни жизни, стали поругивать и даже возводить на него напраслину, — но вот величие творца: он и от них не забыл взять хорошее. Два десятилетия были они друзьями с Иваном Шевцовым, потом их дороги пошли в разные стороны. В «Последнем Иване» этот конфликт красочно изображен, но Шевцов был любим, он остался уважаем и поныне, — и его судьба отразилась в великой судьбе героя романа. Я читаю эту книгу снова и снова, — и при каждом прочтении нахожу в образе Филимонова черты характера Владимира Котова, Игоря Кобзева — моих любимых поэтов, — они были близкими друзьями автора. И еще многих других людей я узнаю в образе Филимонова. В жизни каждого из них случались истории, подобные той, что с такой силой изображена в романе.

Многие из тех, кто прочитал роман, мне говорили: со мной тоже случалось нечто подобное.

Создавая образ главного героя, Иван Владимирович, как пушкинский инок, писал летопись своего времени. И это первый и главный признак эпического произведения.

Слышу возражение скептиков, а больше всего — недругов: что же тут примечательного? У нас есть много книг, в которых можно встретить хорошего человека, и много есть подобных историй.

Да, конечно, книг у нас выпускалось много, и много в них можно встретить хороших людей, преодолевающих разные препятствия в жизни. Встретишь и русские характеры, особенно в литературе о войне. Но с течением времени русский дух ужимался, изгонялся со страниц произведений прозы и поэзии. И типично русский человек с типично русской судьбой в литературе советского периода встречался все реже.

Вспоминается эпизод, рассказанный мне мужем. Жили-были и успешно трудились в литературе два фронтовых приятеля. Один из них Иван Шевцов, другой Михаил Алексеев. Оба в прошлом офицеры, работали в военных органах печати, писали книги. И вышли из них крупные писатели. Шевцова знал и любил читатель, но не любили его товарищи со Старой площади. Особенно лютовала желтая пресса; тогда она тоже была желтой, потому что работали в ней, как правило, «птенцы Яковлева» — люди, пламеневшие нежностью к Америке. Лютой злобой зашлись они, увидев на прилавках магазинов его роман «Тля». Братцы! Так это ведь нас он так называет!.. И ну метать в писателя громы и молнии. Двенадцать разгромных статей опубликовали в центральных газетах за один лишь месяц! Как он только выдержал такую атаку!.. Леонов, следивший за судьбой писателя и любивший его, сказал: Храбрец! Один против целой армии выбежал из окопа и размахивает сабелькой. Ну, а Михаил Алексеев?.. Нет, он таких книг не писал. В кругу друзей тихонько осуждал таких безрассудных. В его книгах «Солдаты», «Наследники» были, конечно, и хорошие люди, и даже герои, но вот не было места персонажам, которые, подобно тле, грызут листья и губят урожай. Нет-нет, — боже упаси! — таких людей нет в нашей жизни. Может быть, они есть на Западе, в Америке, но у нас?.. Писатель, конечно, видел их в жизни, они кишмя кишели в издательстве, где он работал, и вред наносили великий, но… трогать их опасно. Лучше уж закрыть глаза.

Нравились такие книги Хромому дьяволу; заметил он Алексеева, тихий человек, не вредный. Такому-то можно и толстый журнал доверить.

И Алексеева назначают главным редактором литературно-художественного журнала «Москва». В свое время заместителем главного редактора там работал Шевцов, но от него избавились, Хромой дьявол «укреплял» кадры идеологических работников. Как из мешка сыпал он в редакции газет, журналов, издательств швондеров и шариковых.

Вскоре Алексеев станет лауреатом, ему на грудь повесят много орденов и медалей, в том числе Золотую Звезду Героя Социалистического Труда.

Позволю себе посплетничать; в литературной среде, как и в артистической, суды-пересуды привычны, без них многого не объяснишь и многое нельзя понять. С Алексеевым случился эпизод, который, кажется, ни с кем не случался в литературной истории, — в нем, как в капле прозрачной воды, отразилась вся суть его многолетнего лукавого творчества: его товарищ Ваня Шевцов извлекает из своей библиотеки все книги Алексеева с дарственными автографами и с короткой запиской «За ненадобностью» отсылает своему бывшему другу.

А как отнесется к таким книгам читатель, который придет в библиотеки в будущем тысячелетии? Ведь он, наверное, попросит книги, в которых авторы отвечают на волнующие его вопросы: кто разрушил великое русское государство? Как это случилось, что народ наш, имеющий такую славную историю, не раз спасавший Европу от нашествия кровожадных степняков, сам очутился у края гибели, стал вымирать и никак не может подняться с колен и начать борьбу, достойную славы своих отцов? Не упали же мы в пропасть по какой-то случайной неосторожности?..

И как тут не вспомнить французского мыслителя Дрюмона, сказавшего вещие слова: если вы пишете на социальные темы и ничего не говорите о еврейском вопросе, вы не сварите и кошачьей похлебки.

В советское время многие писатели варили кошачью похлебку, но даже и ее не сварили. Владимир Солоухин, сам извертевшийся в потугах угодить режиму, в конце жизни с горечью признал, что держава наша не рухнула сама по себе, много было старателей, которые тихо и упорно «подпиливали» ее устои. Подпиливателями назвал он и писателей, потрафлявших режиму, а правящий режим, он, как и все на свете, имел лицо национальное: его олицетворял в последние годы предатель всех времен и народов Горбачев. И когда я вижу на груди писателя лауреатскую медаль, а того хуже, Золотую Звезду Героя, мне так и хочется сказать: спрячьте поглубже в сундук свои регалии! Люди-то не дураки, они знают, кто в советское время раздавал награды, кого миловали и жаловали, а кого теснили в угол.

Все это, что я сейчас говорю, — не праздная болтовня рассерженной дамочки, — это напрямую относится к художественному методу моего мужа, тому инструментарию, которым делался роман «Филимон и Антихрист». Муж-то мой медалей не получал, он был ненавистен отцу перестройки, и тот, заклеймив его имя в своей ядовитой статье «Против антиисторизма в литературе», фактически дал команду издателям его не печатать.

Вся философия творчества Ивана Владимировича — в его статье о Леонове. Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Леонов — учитель моего мужа, близкий ему по духу писатель. О нем он и пишет с такой любовью:

«Образ Вихрова олицетворяет русского человека середины двадцатого столетия. Художник наделяет его чертами, характерными для наших отцов и дедов, и тех отдаленных пращуров, которые сохранили во всей красе Русский лес, отстояли его от врагов, устремлявшихся к нам со всех сторон света. Профессор Вихров — положительный герой, образец для подражания молодежи. И в этом писатель проявляет настоящее новаторство. Ведь наши недруги считают, что с положительным героем в Русской литературе покончено. Его нет. И, следовательно, некому подражать подрастающим поколениям. Не этого ли добиваются «неистовые ревнители» литературы все годы советской жизни? Они могли уже торжествовать победу. Героев нет. Есть одни «Звездные мальчики», тоскующие по чужим землям диссиденты, есть художники, малюющие «Черные квадраты». И вдруг — профессор Вихров! Умница и рыцарь, бесстрашный борец за Русский лес — за наше богатство, за нашу красоту и землю.

Художник создает величественный образ патриота, того самого человека, который не покорится гайдарам и чубайсам, выйдет на улицу с красным флагом и подаст ослепленным, одураченным пример сопротивления.

Людям, далеким от литературы, трудно оценить такой подвиг писателя. Им кажется, что такого героя и должны показывать все литераторы. А как же иначе? Зачем же показывать серых, никчемных людей. Это же пахнет клеветой на свой народ. Серые и ничтожные никогда не были излюбленным объектом русских писателей. Прочтите Тургенева. В его «Записках охотника» много персонажей, там вся русская деревня начала прошлого столетия. И представьте: ни одного дрянного человека. Все разные, самобытные, — и непременно умные, чуткие, смелые, выносливые. И готовые услужить вам, и последнюю рубашку отдадут.

Да, верно. Наши писатели любили русского человека. Много хорошего они подметили в людях. У того же Тургенева Герасим в рассказе «Муму». Он и утеснен господами, и природа его обидела — немой, а характером и силой духа сродни библейским героям.

Граф Толстой написал эпопею народной жизни «Война и мир». Сто пятьдесят заметных персонажей вывел на свои страницы, и если уж о простом человеке говорит — ни одного плохого!

Да, было такое в русской литературе. И тем она гордилась, тем и завоевала славу лучшей литературы мира. Но с приходом в нее молодцов из «одесской школы» все встало с ног на голову. В ход пошел хитрый и подленький человечишко. Остап Бендер заменил Тараса Бульбу, с неба упал фадеевский «бесстрашный Левинсон», а подозреваемый и гонимый генерал Серпилин явился на смену генерала Раевского.

Говоря о Леонове, Иван Владимирович раскрывает и свою творческую лабораторию и широким жестом показывает весь арсенал технических средств, при помощи которых создавался его роман, чем он дышит, чем заполнен от начала до конца. Как и Леонов, автор «Филимона» идет в русле классической русской литературы, следует за Пушкиным, который, написав свои «Повести Белкина», принес их издателю, бросил на стол и сказал: «Так надо писать прозу!» Так ее и стали писать. И, следуя за Пушкиным, русская проза уже в девятнадцатом столетии шагнула на вершину мировой литературы, поставив народ, породивший Пушкина, во главу интеллектуальной славы, во главу прогресса всего человечества. И тут нет эпигонства, нет прямых заимствований — есть философские принципы литературного творчества, есть ключи от кладовой, где запрятаны тайны мышления при посредстве образов.

Знаю и слышу за тысячу верст своих оппонентов, и все-таки пишу именно так, а не иначе. Одну вижу перед собой задачу: написать правду о книгах своего мужа, смыть с него груз наветов критиков, писавших о нем гнусные статьи, критиков, которые сплошь были коганы. И могла бы я тут повторить другие слова Маяковского, сказанные им при вынужденных обстоятельствах. Как-то молодая дама заявила поэту: «Ваши стихи критикуют все московские газеты». «Я знаю об этом», — спокойно сказал Маяковский, и продолжал:

Читающим с любовью газеты московские

Скажу как на исповеди,

Человеку не к лицу инстинкты жидовские,

Даже при смерти.

Итак, в смысле художественного метода — смелое, до безрассудства мужественное новаторство. Вышла знакомая ситуация: весь полк идет в ногу, он сделал первый шаг с левой, а Леонов, и вслед за ним несколько смельчаков зашагали с правой. Михалковы-чаковские, горбачевы-яковлевы зашикали, подают команды, негодуют, а смельчаки знай свое: рушат строй, вносят сумятицу.

Снова слышу недовольный ропот, вздыбили шерсть книжные жуки, профессора, всю жизнь повторяющие азы учебных программ: при чем тут Леонов и эти… смельчаки? А что до них, не было, что ль, в двадцатом столетии писателей, продолжавших традиции классиков русской литературы? А Блок и Брюсов, Есенин и Клюев, Мамин-Сибиряк, Сергеев-Ценский, Соколов-Микитов? Наконец, Шишков, Бажов, Пришвин, Югов?.. Они-то, что, не создавали литературу высокого классического гуманизма?..

Спешу успокоить ревнителей святости русской литературы: были такие писатели, — слава Богу, не оскудела копилка народной мудрости, были у нас замечательные писатели и поэты, и создавали они произведения, которыми зачитывались и долго еще будут зачитываться благодарные читатели, но заметьте, милостивые государи: писатели эти из тех, кто жил и творил в первой половине двадцатого столетия, они еще по инерции катили вперед паровоз могучей русской литературы. Но из Одессы, Гомеля, Жмеринки уже двинулись и другие паровозы; они везли в Москву и Ленинград десанты малограмотных, настырных молодцов, о которых Константин Федин скажет: ныне всякий мало-мальски грамотный еврей — уже писатель. И скоро их имена замелькали на страницах газет и журналов. «Правда» почти в каждом номере печатала одесситов и ни разу не напечатала Есенина. Русский дух изгонялся, его дружно теснили и травили. А скоро и совсем запретили два слова: «русский» и «еврей». О русских забудьте, а евреев?.. При чем тут национальность?.. У нас интернационализм, все равны, всем дорога. А если ты и нерусский, так тебя и в институт без экзамена примут, и должность дадут, и квартиру в Москве и Ленинграде. Хватит угнетать малые народы, пора русскому человеку выпустить вперед младшего брата.

В учебных программах, на радио и в газетах светились лишь имена багрицких и сельвинских, светловых, долматовских, катаевых, граниных… Русским детям дали свои сказки те же одесситы: Чуковский, Кассиль, Барто, Алигер… Роту детских писателей, а затем на целых тридцать лет и всех русских писателей, возглавил человек с русской фамилией, с нерусской душой — Сергей Михалков. За ним потянулся в Союз писателей целый клан родственников, и литературные острословы скоро о них сочинили частушку: «Земля наша родная, слышишь ли ты зуд? Это михалковы по тебе ползут».

Птенцы Хромого дьявола окрепли, началась эра очернительской литературы. Заработали кроты, которых Солоухин назвал «подпиливателями».

История России взошла на гребень двадцатого столетия. И лишь единицы мудрых и прозорливых слышали, как потрескивают несущие балки дома Государства российского, как пощелкивают зубы жучков-короедов. Фундамент начинал проседать, дом подрагивал.

В эти-то годы в кромешной тьме национального затмения появилась великая книга «Русский лес». Это о нем, о Леонове, можно сказать его же словами: выскочил из окопа и перед целой армией врагов замахал сабелькой. И рядом с ним встала фаланга рыцарей, кованных из дамасской стали. И среди них такие богатыри: Михаил Бубеннов и Иван Шевцов, Владимир Котов и Игорь Кобзев, Алексей Марков и Борис Ручьев, Сергей Викулов и Владимир Фирсов… Был среди них и молодой писатель автор «Подземного меридиана».

Роман Ивана Дроздова «Подземный меридиан» вышел именно в эти годы. И хотя речь моя не о нем, но без упоминания этого произведения нельзя понять «Филимона и Антихриста», который писался в конце семидесятых. Именно тогда уже начали раздаваться первые раскаты грома, возвестившего скорую планетарную катастрофу, в которой, как Спитак или Помпея, рухнула самая могучая держава планеты, и мир осиротел, ослаб, как немощный старик, почувствовал озноб всеобщей лихорадки.

Пафос «Филимона и Антихриста» в судьбе и характере его главного героя — Филимонова. О нем можно сказать словами Ивана Владимировича, когда он, характеризуя писателя Блинова, произнес вещие слова: «Он русский, слишком русский». И вновь я слышу возражение: о русских людях пишут многие писатели.

Да, это так. С этим я не спорю. Могу тут привести характерный разговор Ивана Владимировича со своим приятелем Юрием Сбитневым. Этот писатель в свое время был знаменит, занимал важный пост заместителя редактора «Огонька». Книги Сбитнева печатались большими тиражами. Однажды он зашел к Ивана Владимировичу и подарил ему только что вышедшую книгу «Своя земля и в горсти мила». И сказал: «Меня интересует твое мнение. Кажется, мне удалось положить на полку читателя не пустячную вещь». Иван Владимирович книгу прочел, но мнения своего говорить не торопился. А когда Сбитнев снова зашел к нему и спросил: «Ну, почитал? Каково впечатление?», Иван Владимирович сказал: «Язык у тебя хорош, писать ты умеешь». — «Это и все, что ты можешь сказать?» — «А что же ты хотел услышать? Деревня, старики, старушки… Умирают, конечно. И русская деревня хиреет. Процесс мировой, он во всех странах наблюдается». — «Ну, так вот, значит, я в точку попал». — «Попал, конечно, но об этом сейчас многие пишут. Все журналы заполнены такой литературой. И это стремление ворошить нашу беду «Литературная газета» похваливает. Смотрите, мол, советская власть-то к чему ведет. К сожалению, мало кто о причинах пишет. А причины-то, они у нас, в Москве, коренятся. Есть силы, которым и нужно разрушать русскую деревню. Они и не только деревню рушат, а и душу русскую, как жуки-короеды, подтачивают. Водкой нашу деревню заливают. Брежнев-то за свое правление на семьсот процентов производство спиртного увеличил. Об этом бы наши литераторы писали. Я вот сижу в издательстве и вижу, что этих-то тем как раз и боятся русские писатели. Такую бы ты книгу написал».

Не поручусь за точность диалога, но из рассказа мужа именно так он мне запомнился. Так вот оно в чем дело: и там русские люди, и Филимонов русский человек. Да только в деревне живут люди, которые чувствуют над собой злую волю Антихриста, но в глаза его не видят. Антихрист не сеет и не пашет, и в деревне он не живет. Там нет газа, теплой воды, нет театров и картинных галерей. Раньше-то он и в местечках обитал, а после революции во дворцы больших городов переселился. Антихрист по асфальту ходит. Он удобства любит, а теперь вот после перестройки и з, амки начал строить. Так вот Филимонова судьба поместила в среду, где обитает Антихрист. И Филимонов поначалу видел в нем человека, долго к нему присматривался и понял, что от Антихриста все зло на свете, и что он же, Антихрист, погубить русскую землю вознамерился. Тогда-то и вступил с ним в борьбу русский человек Николай Авдеевич Филимонов. И весь рассказ писателя об этой борьбе. Такие-то книги зело как не любил Чаковский, командарм армии советской литературы. Вот этот-то Антихрист и не ночевал в книге Юрия Сбитнева. И не только в его книге он не был прописан, упоминать его остерегались многомудрые русские писатели.

Прописку он получил в лежащей перед нами книге Ивана Дроздова: «Филимон и Антихрист».

Кстати, здесь же и лежит объяснение тому позорному факту, что русская литература второй половины двадцатого столетия стала наполняться книгами писателей, чернивших русского человека. Хитроумный литератор все больше и больше глумился над простым людом, особенно деревенским. Армянина — нет, не трогал, грузина тоже, и чеченца не задевал, и уж совсем не прикасался к еврею… Нельзя! У нас интернационализм. И весь критический пыл этого литераторишки вскинулся на русского. Его-то уж можно. Кто ж защитит? Наоборот, «Литературка» с бандой Чаковского заметит, фимиам воскурит, а там и до лауреата недалеко, секретарем союза писателей назначат. Нашел золотую жилу подленький бумагомаратель и ну чернить своего кормильца! Каких только злодейств он в нем не открыл! Если, скажем, склад загорелся, все жители поселка ворами вдруг оказались; товары по домам растащили. Если женщину вздумает показать — она и мальца растлит, и деда угарным газом на тот свет отправит, а пьяниц сколько! Дебоширов, развратников!.. И до того уж дошел такой критикан… — матерщину в свои книги потащил!

Читают такую книгу ученики и студенты и думают: какой народ у нас плохой, как стыдно называться русским.

Когда еще Иван Владимирович работал в «Известиях», у него среди приятелей было много евреев: их-то, евреев, было девяносто процентов в той газете. Случалось, по пьяному делу, — а пили там часто, почти каждый день, забудется кто-то из евреев, станет выбалтывать свои секреты. Однажды они теплой компанией в бане мылись, пили много — пиво, водку, коньяк. Один еврей Максим Золотов, работавший в отделе литературы и искусства, зная, что мой муж балуется писательством и уже имел несколько книг, тихонько со злорадством ему сообщил:

— В ЦК совещание было, инструктировали, кого из вашего брата на щит поднимать. Пушкиных будем делать и Толстых.

— Треплешься ты, Максим, не могут таких инструкций давать, нечестно это.

— Не-че-е-стно!.. Захотел честности. Да читатель глуп как пробка, он и всегда был таковым. Чего ему полячишка несчастный Белинский или еврей Нордау в голову положили, в то он и поверит. И теперь будет так. Но ты не беспокойся, тебя в обойму не возьмут, ты хоть алмазами выложи свои страницы, все равно останешься безвестным. А вот Белочку Ахмадулину, твою сокурсницу по институту, выше облаков поднимут. Евтушенко там нравится, а еще Вознесенский; тоже, кажется, в твоем потоке учились. А из русских всего четырех возьмут. Только четырех! — понял? И уж, конечно, тебя среди них не будет. Поднимать таких начнем, кто пороки вскрывает, колхозы с грязью месит, а того лучше, если пьяниц на свет божий тащит, темную душу русского человека бичует. Русский человек спился и работать перестал, в разврат ударился — его исправлять надо, вот ты о чем пиши. Я тогда первый тебя на щит подниму. А «Известия» — сам знаешь: тираж! Мы уж к десяти миллионам подбираемся. Две-три статьи тисну, и ты — знаменит!

— Ну, а кто же — эти четверо из русских?

— А вот этого я тебе не скажу. Гоголи они все будут да Щедрины. Только у тех идиотами все больше генералы да помещики, вроде Чичикова, выступали, а теперь помещиков нет, идиотами простые люди будут. Словом, идиотизм русской жизни нужен. Горький-то не дурак был; он вашего брата к соцреализму тащил, то бишь к лакировке, но заметь: лакировать призывал не человека, а систему и вождей. А сам кого показывал?.. У него что ни персонаж, то самодур или мерзавец, а то барон, ставший босяком, а то Челкаш — вор и разбойник, а то проститутка с провалившимся носом. Ты-то всех гладишь по головке, а он язвы проклятой жизни вскрывал. Потому он великим пролетарским писателем стал, Буревестником революции. «Над седой равниной моря ветер тучи собирает…» — помнишь?.. Кругом мрак, грязь, а он к революции призывает. На том и карьеру сделал. Сейчас тоже мрак сгустился — к топору звать надо. Учись, старик, понимать, где что лежит. Тогда и тебя поднимать станем.

Не однажды слышала, как после подобных его рассказов о нравах литературного мира, — а он в литературе полстолетия работал, и немалые посты занимал, — кто-нибудь из его слушателей скажет:

— Вы бы мемуары написали. Сколько бы в них интересного вывернулось.

Иван Владимирович две мемуарные книги написал: «Оккупацию» и «Последнего Ивана». Жанр обозначил по-своему: «Роман-воспоминание». О них я надеюсь написать особые статьи, но здесь скажу: не один только литературный мир изобразил он в этих книгах, — в них нам Русский человек, живший в двадцатом столетии, явился, и, как сказал протоиерей Алексий Аверьянов из Подольска, «роман получился значительным, подобным византийской мозаике, что собирается из многочисленных деталей, и лик нерукотворный высветился вашим пером — Христовой нетленной Правды».

А читатель из Америки написал: «Ваша книга — художественная энциклопедия по еврейству. Жаль, что Америка не имеет такого литературного произведения, она бы тогда, может быть, не опустилась так глубоко во мрак бездуховности и сатанизма».

И тут мы видим второе новаторство автора «Филимона и Антихриста»: люди-то русские, оказывается, и хорошими бывают! Для русской литературы середины нашего столетия хороший русский человек — это открытие, откровение, это, наконец, отчаянная смелость. Представим картину: с гор со страшной скоростью несется поток грязи, он рушит все: скалы, камни, деревья. И вдруг на его пути, пытаясь его задержать, заслонить от него жилища людей, деревья, поля, встает человек. Картина гипотетическая, но она с точностью до мельчайших математических величин отражает правду жизни. Запущенный Лениным-Бланком и агрессивным космополитом Горьким поток охаивания русского человека принимает в середине века характер селевой лавины и грозит затопить весь русский народ. Хромой дьявол, вскинутый силами зла на командную высоту нашей духовной жизни, включает сатанинские механизмы, поощряющие хулителей и огрязнителей всего русского: истории, материальной культуры, характера и даже внешнего облика славян. Героем времени становится вор, насильник, пьяница и дебошир. У кого в книгах больше такого самоедства, тому все почести, тиражи, золотые и серебряные медальки. Из русских авторов избирается команда особенно ретивых огрязнитеей и поднимается на щит славы. Их делают пушкиными, тургеневыми, чеховыми.

Один такой «Чехов» является в «Современник». Заходит к Ивану Владимировичу. Вид у него независимый, даже начальственный. Милостиво тянет руку:

— Привет, старик. Как вы тут?.. Я, видишь ли, хотел бы напечататься: на хорошей бумаге, с картинками, в супере. Надеюсь, не откажешь?

— Конечно. Мы с удовольствием. Ставьте свою рукопись на поток.

— На какой поток?

— Обыкновенный. Он в каждом издательстве — технологический поток. В нашем — тоже.

— А-а?.. Сдавать рукопись в редакцию, а там рецензенты, консультанты… Ну, нет. Ты меня обижаешь. Я все-таки… не новичок в литературе. В некотором роде… Ну, да сам понимаешь. Вот тебе рукопись, прочти и — печатай.

Автор этот известный, он пока не классик, но дело к тому идет. Его в каждом номере «Литературная газета» поминает. Хвалит, конечно. По его произведениям два фильма сняли, а теперь он и сам режиссером заделался. И он в самом деле талантлив, и пишет хорошо, — можно даже сказать, красочно. Но так же хорошо пишут и многие другие авторы, и даже встречаются из молодых посильнее его, но у них нет такого лихого критиканства и осмеяния. У этого все это есть: у него что ни рассказ, то и пьяницы, идиоты, лодыри. На него не нарадуется «Литературная газета». Там вся редакция — диссиденты, они на все советское, особенно русское, яд источают. Им такой автор, да еще из деревни, из глубин народа — сущая находка. Они, когда их в нелюбви к людям упрекают, на него пальцем показывают. Когда писателя Войновича спросили, где же вы такого урода, как солдат Чонкин, нашли, он ответил: вы на своих писателей посмотрите, у них еще и не таких уродов найдете.

Как-то к нам в Питер бригада московских писателей приехала. И с ними Владимир Крупин. Его в обойму маститых еще до перестройки включили. Ну, собрался питерский народ. Громадный концертный зал до отказа набит. Крупин свой новый рассказ стал читать. Читал долго, упоенно, — видно было: рассказ ему нравился. Сюжет был прост: приехал к нам в гости японский профессор и Крупин ему Москву показывает. И в такие углы его заводит, где всякая грязь и нечистоты. И так уж старается Крупин все показать, и все в дурном свете представить, что японцу будто бы и неловко от такого самоедства. Он будто бы даже и что-то хорошее о Москве сказать хочет, но Крупин в своей родной столице ничего не находит хорошего. Он, видимо, даже и забыл, как Лермонтов о ней сказал: «Москва-Москва, люблю тебя как сын, как русский, пламенно и нежно!..» Нет, ничего подобного Крупин не помнит, — он, может быть, ничего такого и не знает. А если уж правду сказать, на «Литгазету» оглядывается: авось, похвалит. Она, «Литгазета», хотя уж и не тот тираж имеет, а все-таки еще дышит. И, как прежде, над ее страницами чужебесы колдуют.

Хорошо, что рассказ его, читаемый с тем же пафосом, что и читал когда-то в этом зале великий Качалов, не слышала и не видела гоголевская вдова, которая высекла сама себя. Вот бы порадовалась! И хорошо, что сам Гоголь его не слышал. Душа бы великого сатирика задрожала при виде такого паскудства и самоедства. Ну, а товарищи Крупина? Они ведь сидели за красным столом и, наверное, упивались при звуках такого реквиема. И, кажется, кто-то из литературных вождей сидел тут же, — и, конечно, они тоже упивались. Но и тут ничего удивительного: они привыкли, притерпелись; они ведь тоже воспитанники Михалкова и читатели «Литературной газеты». Им господин Чаковский крепко вбил в голову понятия целесообразного и разумного. Сердца их оледенели, глаза потухли. Не слышат они гула колоколов и дроби барабанов. Для них борьба — слово отжившее, заплесневелое, как для Зюганова, который отдельным смельчакам из оппозиции говорит: меня пугает ваш радикализм. Нервы засохли, боли не слышат. Топчет их товарищ столицу Родины, чудо-город Москву, а им наплевать. Они, как Лермонтов, уж не пропоют гимн великому городу. Они — огрязнители, они тоже, как Крупин: смотрят на Венеру Милосскую и ищут насекомых в ее волосах. Для них уже и солнце не солнце, а «Черный квадрат» Малевича.

О, люди! Как же вы низко пали! Вам теперь не надо много раз повторять слово свинья, чтобы вы захрюкали. Вам Сванидзе Абрамовича похвалит, и вы в Думу его потащите, а Крупина выше Толстого вознесете. Царил же над вами визгучий недоросль Кириенко, а старушки наши питерские Хакамаду дружно в Думу затащили, а рядом с ней чтобы другое восточное диво стояло — ни черт, ни бес, а существо из «Тысячи и одной ночи» Шепдурасулов.

Мать Россия! Прости нас грешных, и сами понять не можем — что с нами сделалось?

А был у нас и такой автор, который поэтизировал рефлексирующего хлюпика и делал вид, что это русский интеллигент. Сидит этакий герой в своем домашнем кабинете и гадает, то ли ему жить в России, то ли за границей.

Раз уж вышеупомянутый высокоумный автор такую «великую душу» стал воспевать, то его скоро заметил сам Михалков, самый большой патриот России, — почти, как Жириновский, — и любимец царей, и особенно их жен. И предложил ему место возле себя на капитанском мостике корабля под названием «Российский союз писателей».

Несколько десятилетий сидел такой мудрец в руководящем кресле. Все у него было: и большие тиражи книг, и слава выше солнца, но ему, как старухе из пушкинской сказки, не хватало фотографии с Шолоховым, — да так, чтобы великий писатель обнимал его и взглядом говорил, как Жуковский Пушкину: вот он, ученик, победивший своего учителя. Тогда бы сказали люди у нас в стране и за рубежами: смотрите — это самые главные русские писатели. Такая бы фотография и в школьные учебники вошла, и наши бы ребятишки сызмальства знали, кто в России в двадцатом веке литературу делал.

Иван Владимирович не однажды рассказывал мне, да и при мне молодым писателям, про то, как была снаряжена экспедиция за такой фотографией. Писатель этот хотя и руководил русской литературой, но знал, что одного его может и не принять Шолохов. И тогда он соорудил целую делегацию молодых литераторов, которую сам и возглавил. Для верности разработал такой маневр. Вначале делегация заедет в Ростов и там навестит первого секретаря обкома партии, которого, как все знали, очень уважал Шолохов.

И вот они у секретаря, наш великий лукавец просит хозяина кабинета позвонить Шолохову и испросить у него позволения принять делегацию. Шолохов выслушал просьбу и решительно заявил: «Ребят-москвичей приму с удовольствием, но только… без их руководителя».

Так сорвалась операция. А вожделенная фотография рядом с живым классиком была почти в кармане.

Из этой истории во весь рост встает образ честолюбца, вознесенного на командную вышку русской литературы. А уж если говорить о природе его писаний, то нам предстанет не очернитель, не «подпиливатель» — перед нами певец того самого «малого народа», который вскоре придет к власти над Россией. Одно только служит слабым утешением: как и все подобные «певцы», он начисто лишен голоса, то есть литературных способностей. И как тут не вспомнить русскую пословицу: «Бодливой корове Бог рог не дает».

Нам скажут: но ведь разговор-то наш о романе «Филимон и Антихрист». Где же тут герои этого романа?

В том то и дело, что я вывожу на свет божий героев романа «Филимон и Антихрист». Это их изваял во весь рост автор романа, их физиономии торчат из-за каждой страницы этого произведения. Но, кроме того, и в том главная особенность книги, автор создает целую галерею прекрасных русских людей, смелых, благородных — тех самых, трудами которых наше государство возносилось на вершину славы и могущества. Тут есть и подлинный герой нашего времени, такой человек, который может служить образцом для молодежи: ученый, совершивший великое открытие и сумевший отстоять его. Это — Николай Филимонов.

Свою статью «Леонид Леонов — русская гордость» Иван Владимирович закончил горестным обращением к тени великого писателя: «Прости нас, Леонид Максимович! И сердечное спасибо тебе за то, что всей жизнью своей, книгами своими показал ты миру: есть он, русский человек, и пребудет в веках!»

Вот эту эпохальную мысль: «есть он, русский человек!» — и утверждает всем своим творчеством Иван Владимирович Дроздов.

Люция Шичко-Дроздова,

член Союза писателей России

Часть первая

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Часть вторая

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Митрополит Иоанн

Штоколов Борис Тимофеевич

Углов Фёдор Григорьевич

Олег Гусев. Роман Перин

Соловьёвы Виктор Александрович и Людмила Афанасьевна

Чавдар-Люленов Петр Петрович

Протасов Борис Иванович

Золотов Александр Никитич

Корешкин Алексей Иванович.

Моисеев Александр Владимирович

Лариса и Анатолий Георгиевские

Марк Любомудров

Рональд Нелепин

Владимир Романов

Алексеев Алексей Петрович

Наши милые женщины

Ольга Жохова

Людмила Кашинова

Светлана Толчельникова

Елена Драпеко

Ирэна Сергеева

Книги моего мужа

Оглавление