Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


Елена Обоймина
Свет земной любви. История жизни матери Марии – Елизаветы Кузьминой-Караваевой

Эпоха, когда человечество стоит у подножия Креста, эпоха, когда человечество дышит страданиями и когда в каждой человеческой душе образ Божий унижен, задушен, оплеван и распят, – это ли не христианская эпоха!

Мать Мария

Глава 1 Судьбоносная встреча

В январе 1908 года гимназистка Лиза Пиленко оказалась вместе с двоюродной сестрой на одном из входивших в моду вечеров поэзии – на литературном вечере в Измайловском реальном училище. Петербургские декаденты, в основном длинноволосые юнцы, читали здесь свои произведения. До этого времени Лиза, которая и сама писала стихи, практически не знала современных поэтов, и вот теперь впервые услышала их «живое» чтение. Но все, что звучало в зале, было малоинтересно, не задевало ее сердца. И вдруг…

Много лет спустя она вспоминала, вновь переживая тот важный для нее вечер:

...

Очень прямой, немного надменный. Голос медленный, усталый, металлический. Темно-медные волосы, лицо не современное, а будто со средневекового надгробного памятника, из камня высеченное, красивое и неподвижное. Читает стихи, очевидно новые…

И каждый вечер, в час назначенный

(Иль это только снится мне?),

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне.

И медленно, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна,

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна.

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

И странной близостью закованный,

Смотрю за темную вуаль,

И вижу берег очарованный

И очарованную даль…

Эти стихи потрясли Лизу, неожиданно перевернули ее душу своей пронзительностью, непохожестью ни на что предыдущее, услышанное только что. Запоминающийся облик их автора, конечно, лишь усиливал произведенное впечатление.

...

Человек с таким далеким, безразличным, красивым лицом – это совсем не то, что другие. Передо мной что-то небывалое, головой выше всего, что я знаю. Что-то отмеченное… В стихах много тоски, безнадежности, много голосов страшного Петербурга, рыжий туман, городское удушье. Они не вне меня, они поют во мне самой, они как бы мои стихи. Я уже знаю, что ОН владеет тайной, около которой я брожу, с которой почти уже сталкивалась столько раз во время своих скитаний по островам этого города.

Лиза не без удивления спросила кузину:

– Посмотри в программе: кто это?

– Александр Блок, – ответила та.

Имя это тогда еще ничего не говорило юной гимназистке. На следующий день кто-то из одноклассниц разыскал для нее томик стихов Блока. Прочитанный на едином дыхании, он был запомнен Лизой наизусть. Навсегда! Но боже мой – неужели существует на свете кто-то счастливый, кто каждый день смотрит в это прекрасное, такое холодное и такое родное лицо?…

Лиза не находила себе места и в конце концов решила «с ним поговорить». О чем? Конечно, о смысле жизни! В своем огромном нахлынувшем чувстве она не признавалась даже самой себе. Девушка разыскала адрес поэта: Галерная, 41, квартира 4. Квартира находилась в старинном доме Дервиза, стоявшем совсем рядом с Невой.

Александра Александровича не было дома, и Лиза пришла вторично. Вновь неудача! Повезло ей лишь в третий раз: настойчивую визитершу впустили дожидаться хозяина. Она терпеливо ожидала Блока в небольшой комнате с огромным портретом Дмитрия Менделеева, с образцовым порядком во всем и пустым письменным столом. Лиза подумала, что оказалась в жилище химика, а не поэта. И вот появился он:

...

…в черной широкой блузе с отложным воротником, совсем такой, как на известном портрете. Очень тихий, очень застенчивый.

Я не знаю, с чего начать. Он ждет, не спрашивает, зачем пришла. Мне мучительно стыдно, кажется всего стыднее, что в конце концов я еще девчонка, и он может принять меня не всерьез. Мне скоро будет пятнадцать, а он уже взрослый – ему, наверное, двадцать пять.

Лиза ошиблась ненамного: на момент их первой встречи Блоку было 27. А ей самой – уже 16.

Довольно крупная для своих лет, по утверждениям современников, с простоватым, но не лишенным приятности лицом, с глазами-вишенками, она, скорее всего, вовсе не походила на романтическую влюбленную гимназистку. Впрочем, в ее разговоре с поэтом, если верить воспоминаниям, не было и намека на любовь:

...

– Петербурга не люблю, рыжий туман ненавижу, не могу справиться с этой осенью, знаю, что в мире тоска, брожу по островам часами и почти наверное знаю, что Бога нет…

Он спрашивает, отчего я именно к нему пришла. Говорю о его стихах, о том, как они просто вошли в мою кровь и плоть, о том, что мне кажется, что у него ключ от тайны, прошу помочь. Он внимателен, почтителен и серьезен, он все понимает, совсем не поучает и, кажется, не замечает, что я не взрослая.

‹…›

Мы долго говорим. За окном уже темно. Вырисовываются окна других квартир. Он не зажигает света. Мне хорошо, я дома, хотя многого не могу понять. Я чувствую, что около меня большой человек, что он мучается больше, чем я, что ему еще тоскливее, что бессмыслица не убита, не уничтожена. Меня поражает его особая внимательность, какая-то нежная бережность. Мне этого БОЛЬШОГО ЧЕЛОВЕКА ужасно жалко. Я начинаю его осторожно утешать, утешая и себя одновременно.

Странное чувство. Уходя с Галерной, я оставила часть души там. Это не полудетская влюбленность. На сердце скорее материнская встревоженность и забота. А наряду с этим сердцу легко и радостно. Хорошо, когда в мире есть такая большая тоска, большая жизнь, большое внимание, большая, обнаженная, зрячая душа.

Через неделю Лиза получила ярко-синий конверт. Можно представить, как дрогнуло ее сердце: в глубине души девушка, конечно же, втайне надеялась, что поэт ответит ей взаимностью. В небольшом письме оказались знаменитые впоследствии стихи со всем известной фразой, ставшей вскоре крылатым выражением: «Только влюбленный имеет право на звание человека…»

Когда вы стоите на моем пути,

Такая живая, такая красивая,

Но такая измученная,

Говорите все о печальном,

Думаете о смерти,

Никого не любите

И презираете свою красоту —

Что же? Разве я обижу вас?

О нет! Ведь я не насильник,

Не обманщик и не гордец,

Хотя много знаю,

Слишком много думаю с детства

И слишком занят собой.

Ведь я – сочинитель,

Человек, называющий все по имени,

Отнимающий аромат у живого цветка.

Сколько ни говорите о печальном,

Сколько ни размышляйте о концах и началах,

Все же я смею думать,

Что вам только пятнадцать лет.

И потому я хотел бы,

Чтобы вы влюбились в простого человека,

Который любит землю и небо

Больше, чем рифмованные и нерифмованные

Речи о земле и о небе.

Право, я буду рад за вас,

Так как – только влюбленный

Имеет право на звание человека.

Эти гениальные нерифмованные строки, как признавалась позднее Елизавета Юрьевна, привели ее в негодование: интонация их показалась ей холодной и поучительной. Но это, надо полагать, лишь внешняя причина ее обиды, в которой она смогла признаться спустя много лет в своих воспоминаниях. Думается, главное состояло совсем в ином: Блок со свойственными великим поэтам прозорливостью и чуткостью сердца прекрасно разгадал тайну своей неожиданной гостьи, почувствовал, что творилось в тот вечер в ее смятенной душе. «…Он все понимает». Это легко читается в его стихотворении-ответе ей, где речь в том числе идет и об отношениях двоих людей: Когда вы стоите на моем пути; Что же? Разве я обижу вас? / О нет! Ведь я не насильник, / Не обманщик и не гордец… И этот его совет-пожелание: И потому я хотел бы, / Чтобы вы влюбились в простого человека; Право, я буду рад за вас… Это же, по существу, его вежливый отказ принять и разделить ее чувство! Лиза разорвала письмо. А ведь в нем было и искреннее предостережение: Если еще не поздно, то бегите от нас, умирающих… Позднее она нашла этому объяснение:

...

Письмо говорит о том, что они – умирающие, что ему кажется, я еще не с ними, что я могу еще найти какой-то выход в природе, в соприкосновении с народом.

Когда в свое время кто-то спросил Анну Ахматову, почему Блок не откликнулся на чувство Лизы, то получил резкий ответ, исполненный беспощадности (а может, и определенной ревности): «Она была некрасива – Блок не мог ею увлечься». Но некрасивой, по мнению Анны Андреевны, была и Любовь Менделеева («Она была ужасна!» – подчеркивала поэтесса, говоря о внешности жены Блока). По утверждениям других современников, весьма ординарной внешностью обладала и Любовь Андреева-Дельмас – блоковская Кармен, сводившая его с ума. Подчеркивают, что у Блока был свой, довольно своеобразный идеал женской привлекательности. Значит, дело тут не во внешних данных. К тому же в вышеприведенном стихотворении говорится: Когда вы стоите на моем пути, / Такая живая, такая красивая…; И презираете свою красоту…

6 февраля 1908 года, в день прихода Лизы, Блоком было написано и второе, также нерифмованное, стихотворение: «Она пришла с мороза…». Оно вошло в его цикл «Фаина», который поэт посвятил своей возлюбленной, актрисе H. H. Волоховой. По предположению блоковедов, и это стихотворение навеяно приходом Лизы Пиленко, что очень похоже на правду. К февралю 1908 года отношения Блока и Волоховой уже шли к разрыву, в марте они навсегда расстанутся. К тому же в то время Волоховой было уже за 30, и вряд ли Блок при мысли о ней стал бы вспоминать в своем стихотворении о юной Франческе. И «Пузыри земли», упоминаемые в нем, – ранний цикл Блока. Не верится, что поэт обсуждал его с Волоховой. А вот Лиза все-таки оказалась более близкой ему натурой, и она хорошо разбиралась в поэзии!

Она пришла с мороза,

Раскрасневшаяся,

Наполнила комнату

Ароматом воздуха и духов,

Звонким голосом

И совсем неуважительной к занятиям

Болтовней.

Она немедленно уронила на пол

Толстый том художественного журнала,

И сейчас же стало казаться,

Что в моей большой комнате

Очень мало места.

Все это было немножко досадно

И довольно нелепо.

Впрочем, она захотела,

Чтобы я читал ей вслух «Макбета».

Едва дойдя до пузырей земли,

О которых я не могу говорить без волнения,

Я заметил, что она тоже волнуется

И внимательно смотрит в окно.

Оказалось, что большой пестрый кот

С трудом лепится по краю крыши,

Подстерегая целующихся голубей.

Я рассердился больше всего на то,

Что целовались не мы, а голуби,

И что прошли времена Паоло и Франчески.

Ни о существовании в судьбе поэта актрисы Волоховой, ни о том, что это стихотворение посвящено тоже ей, Лизе Пиленко, юная гимназистка ничего не знала. Неизвестно ей было, разумеется, и о сложных, на грани разрыва, отношениях Блока с женой, Прекрасной Дамой его юношеских стихов. Похоже, Провидение жестоко посмеялось над поэтом, подарив ему столь позднюю встречу с Елизаветой Пиленко. Если бы именно ей в свое время выпало называться Прекрасной Дамой его поэзии, можно быть абсолютно уверенным: личная, семейная жизнь Александра Блока оказалась бы совершенно иной!

Ровно через месяц, 6 марта того же 1908 года, в записной книжке поэта появилось странное признание, вроде как диалог с самим собой:

...

Зачем ты так нагло смотришь женщинам в лицо? – Всегда смотрю. Женихом был – смотрел, был влюблен – смотрел. Ищу своего лица. Глаз и губ.

Давно женатый человек, уже познавший страстные увлечения и вкусивший измены Прекрасной Даме, он до сих пор (да, собственно, всю сознательную жизнь!), с надеждой вглядываясь в женские лица, искал своего лица, глаз и губ. Похоже, так и не находил…

Лиза была явно разочарована первой встречей с Александром Александровичем. Она пробовала забыть его, но ничего не получалось.

...

Уходя с Галерной, я оставила часть души там…

Через пару лет после этой встречи, 19 февраля 1910 года, неожиданно для родных, для подруг и для себя самой Лиза вышла замуж за молодого юриста, близкого к эстетствующим модернистским кругам, – Дмитрия Кузьмина-Караваева. Именно под этой фамилией она станет известна в истории мировой культуры. А еще – под именем матери Марии будет прославлена в числе других бесстрашных героев французского Сопротивления. Уже в XX веке для очень многих людей именно со знакомства с судьбой этой удивительной русской женщины начнется время духовных исканий…

Глава 2 Второе рождение

Я вспоминаю час закатный,

Когда мой дух был наг и сир,

И нить дороги безвозвратной,

Которой я вступила в мир.

Теперь свершилось: сочетаю

В один и тот же Божий час

Дорогу, что приводит к раю,

И жизнь, что длится только раз.

Е. Кузьмина-Караваева

Лиза Пиленко (будущая поэтесса и художница, монахиня) родилась 8 (21) декабря 1891 года в Риге, где ее отец Юрий Дмитриевич Пиленко служил в то время товарищем (заместителем) прокурора. Рассказывали, что день рождения Лизы чуть не стал днем смерти: малютка едва не погибла, но ее удалось спасти, сделав серьезную операцию. (К сожалению, подробностей произошедшего найти не удалось.) Через 19 дней, во время крещения, девочка захлебнулась в купели, и ее второй раз вернули к жизни. Произошло это в Рижском православном кафедральном соборе. Восприемниками новорожденной стали родной дед Дмитрий Васильевич Пиленко и двоюродная бабушка Елизавета Александровна Яфимович.

В семье жили предания о беспокойных предках.

Отец был родом из запорожских казаков. Дед Лизы, Дмитрий Васильевич Пиленко, – кадровый военный: участник Кавказской войны, начальник штаба Кубанского казачьего войска, позже – начальник Черноморского округа; ушел в отставку генерал-лейтенантом.

Мать происходила из знаменитого рода Дмитриевых-Мамоновых, многие представители которого оставили заметный след в русской истории. Взять хотя бы прадеда Лизы, Александра Ивановича Дмитриева-Мамонова, обладавшего художественным даром. Несколько его этюдов, посвященных эпизодам войны 1812 года, в свое время даже украшали залы Царскосельского дворца. У матери Лизы хранилась его акварель, изображающая взятие Парижа войсками в 1814 году.

Кстати, Александр Иванович Дмитриев-Мамонов, будучи меценатом, явился одним из основателей знаменитого «Общества поощрения художников» (основано в 1821 году). Именно благодаря этому «Обществу» 10 крепостных художников получили вольную, а в 1825 году в Петербурге была открыта первая постоянно действующая публичная выставка русских художественных произведений. Жена мецената состояла фрейлиной императрицы Марии Федоровны, жены Павла I. Она обладала многосторонними талантами: прекрасно рисовала, играла на рояле и арфе. Неудивительно, что дарования родителей унаследовали и дети: сыновья Дмитриевых-Мамоновых стали художниками-профессионалами. Эммануил Александрович Дмитриев-Мамонов, по оценке современников, был «художник и мыслитель замечательный». Он писал портреты многих известных общественных деятелей и литераторов: Н. В. Гоголя, Н. Ф. Павлова, К. С. Аксакова, А. С. Хомякова, П. В. Нащокина, П. В. Киреевского, H. M. Языкова и других. Его брат Ипполит Александрович стал художником по росписи фарфора и… мастером карикатуры: его рисунки остро и смело высмеивали крепостников и бюрократов.

Племянник Эммануила и Ипполита, А. Н. Волков, профессор Петербургского университета, некоторое время работал вместе со знаменитым микробиологом И. И. Мечниковым. Выйдя в отставку, он решил целиком посвятить себя искусству и уехал в Англию, где написал множество акварелей. Свои работы он подписывал и продавал под именем «Русов».

По утверждению искусствоведов, все рассказы о знаменитых и талантливых предках с большим почтением сохранялись в семье матери Лизы, Софьи Борисовны Пиленко, урожденной Делоне. Эти сведения передавались из поколения в поколение, благодаря чему многое дошло и до наших дней. В петербургских квартирах Софьи Борисовны, снимаемых ею в разных частях города, хранились произведения ее родственников Дмитриевых-Мамоновых, иконы старинного письма, портреты-миниатюры и отличная коллекция старинных кружев ручной работы. Многое из этих семейных раритетов после революции осталось в Петрограде и Анапе и, к сожалению, пропало бесследно. То, что удалось спасти, было продано в тяжелые и голодные годы странствий в эмиграции, в трудные 1920-е в Париже…

До 1895 года семья Пиленко жила в Риге, а в июне этого года, после почти одновременной (с разницей в две недели) смерти своих родителей, Юрий Дмитриевич вышел в отставку и со всей семьей переехал в Анапу. В шести верстах от города в имении Джемете находились обширные виноградники, которые после кончины отставного генерала и винодела Д. В. Пиленко достались в наследство отцу Лизы.

Лиза и ее младший брат Дима росли привольно и беззаботно, хотя родители старались не баловать детей, чтобы не вырастить их изнеженными. В их семье младших Пиленко даже называли «маленькими спартанцами». Художественно одаренная душа Лизы с восторгом открывала удивительный мир этой земли, ее богатейшую историю. Недалеко от имения находились три древних кургана, где велись археологические раскопки. Здесь Лиза Пиленко частенько проводила жаркие летние дни. Курганы произвели столь сильное впечатление на девочку, что впоследствии это отразилось в первом сборнике стихов юной поэтессы – «Скифские черепки» (1912). Причастились благодати /Прежде, чем глаза открыли, / Осенили Божьей рати / Нас немеркнущие крылья – строчки из этого первого сборника.

В Анапе Лиза приобщалась к православию. Оно входило в ее душу вместе с семейными заботами о Свято-Онуфриевском и Осиевском храмах, строившихся стараниями ее деда и отца.

Дом, где прошло детство Лизы Пиленко

По свидетельству матери, уже в раннем детстве ее Лиза была горячо верующей. Во время строительства храма девочка «все скопленные в копилке деньги отдала, чтобы на стене написали образ ее святой – Елизаветы». Из тех же воспоминаний известно, что Лиза еще в детстве просила отпустить ее в монастырь, а на другой год – странствовать с богомолками по монастырям. Ее, конечно, не отпустили… Но, несмотря на эту изначально горячую веру, Лизу «смущала и мучила необходимость дать ответ на самый важный вопрос: верю ли я в Бога?».

Каждую зиму все члены семейства Пиленко на один-два месяца уезжали в Петербург погостить у бабушки, Елизаветы Александровны Яфимович. Приезжали сюда, как правило, к Рождеству.

Елизавета Юрьевна писала:

...

После вольной и просторной жизни дома, в маленьком городке на берегу Черного моря, бабушкина квартира казалась мне чем-то совсем другим, сказочным миром. Петербурга мы не видали в эти приезды: каждый раз еще в дороге – насморк, и мать не решалась нас выпускать гулять по Петербургу вплоть до самого отъезда. От поезда отъезжали в бабушкиной карете, потом если и бывали у других родных, то ездили в карете с выездным Иваном на козлах.

Таким образом, единственные мои ранние воспоминания о Петербурге – это лифт на квартире у тетки, огромные две китайские вазы в окнах Аничковой аптеки на углу Невского и Фонтанки, два золотых быка на вывеске мясной против окон бабушкиной квартиры…

Бабушка Елизавета Александровна считала себя человеком, надолго пережившим свое время. Она частенько говорила:

– Люблю я вас всех, друзья мои, и все же вы мне чужие. Близкие все давно в могилах.

Родилась Елизавета Александровна в 1818 году в московской родовитой и богатой семье Дмитриевых-Мамоновых, воспитывалась бабушкой Прасковьей Семеновной Яфимович, урожденной Нарышкиной, – как говорили, женщиной большого ума. В 18 лет Елизавета Яфимович стала фрейлиной великой княгини Елены Павловны, и, конечно же, ей было что вспомнить. Бабушка много рассказывала о быте Михайловского дворца, о том, как повар-француз кормил великих княжон и фрейлин лягушками под видом молодых цыплят. Вспоминала и о том, как Михаил Павлович назвал ее «Маманоша», и о том, как Николай I велел всем фрейлинам большого двора учиться у мадемуазель Яфимович делать реверансы, приседая очень низко и не сгибая головы. К памяти красавицы и умницы великой княгини Елены Павловны она относилась с обожанием. С таким же обожанием говорила она о своем муже Владимире Матвеевиче Яфимовиче, и все современное мерила по ним.

Бабушкина квартира была огромной, в 14 комнат, и находилась на Литейном проспекте, 57. Пол здесь был покрыт коврами, не снимавшимися 18 лет! На стенах висели портреты великих княгинь Елены Павловны и Екатерины Михайловны, а также портрет Л. Е. Нарышкина работы известной художницы Анжелики Кауфман. Лиза запомнила на всю жизнь эту примечательную картину: мужчина сидит перед бюстом Екатерины II, и на бумаге перед ним написано: «Лучше оправдать десять виновных, чем осудить одного невинного».

В каждой комнате стояло несколько часов. Во время их боя вся квартира на Литейном наполнялась своеобразной музыкой: низкий и медленный гул столетних часов переливался и обгонялся серебристым звоном севрских, потом начинали бить часы с башенным боем, потом вообще нельзя уже было разобрать, сколько и какие часы бьют…

Подросшая Лиза, смеясь, признавалась, что именно от бабушки Елизаветы Александровны она узнала основные принципы равенства и демократизма. Пожилая дама утверждала, что настоящий аристократ должен быть равен в отношениях со всеми. Только парвеню, то есть выскочка, будет делать разницу в своих отношениях между знатными и незнатными! И действительно, у нее в гостиной можно было увидеть принцессу Елену, внучку великой княгини Елены Павловны, и бабушкину крестницу – дочь ее швеи, или репетитора детей, лохматого студента Борчхадзе (очевидно, нигилиста), а рядом – члена Государственного Совета барона М. А. Таубе, и нельзя было заметить и тени разницы в обращении хозяйки со своими гостями…

...

Гости у нее бывали часто. Нас с братом вызывали тогда из детской. Я всегда должна была с чувством декламировать Жуковского. Стихов я этих сейчас не помню, только последние строчки остались у меня в памяти: «О Родина святая, какое сердце не дрожит, тебя благословляя».

К ближайшим друзьям бабушки (ходили слухи, что к бывшим возлюбленным, но Лиза, конечно, не знала об этом) принадлежал и Константин Петрович Победоносцев, обер-прокурор Синода, весьма известная личность того времени. Жил он напротив Елизаветы Александровны, окно в окно. По вечерам даже можно было наблюдать, как двигаются какие-то фигуры у него в кабинете.

...

Дружба бабушки с ним была длительная. Как Победоносцев впервые появился при дворе Глены Павловны в качестве молодого и многообещающего человека, так в бабушкином представлении он и до старости был молодым человеком. Я не помню, что их вообще связывало, бабушка ни к какой политике интереса не чувствовала. Думаю, что просто были они оба старой гвардией, которой становилось все меньше и меньше. Советов Победоносцева бабушка очень слушалась. Однажды она захотела поступить в монастырь. Победоносцев, посвященный в этот ее план, восстал!

– Помилуйте, Елизавета Александровна, чем Вы не по-монашески живете? Вы себе и не представляете, какой ужас наши монастыри! Ханжество, мелочность, сплетни, ссоры! Вам там не место!

Победоносцев страстно любил детей – знатных и незнатных, любых национальностей, мальчиков и девочек, вне всяких отношений с их родителями. А дети платили ему настоящим обожанием. Лиза не помнила в своем детстве другого человека, который бы так внимательно и искренне умел заинтересоваться ее детскими интересами. Она очень любила Константина Петровича и считала своим самым настоящим другом.

...

Мне, наверное, было лет пять, когда он впервые увидел меня у бабушки. Я сделала книксен (присела), появившись в гостиной, прочла с чувством какие-то стихи и расположилась около бабушки на диване, чтобы по заведенному порядку молчать и слушать, что говорят взрослые. Но молчать не пришлось, потому что Победоносцев начал меня расспрашивать. Сначала я стеснялась немного, но очень скоро почувствовала, что он всерьез интересуется моим миром, и разговор стал совсем непринужденным. Уехав, он прислал мне куклу, книжки английские с картинками и приглашение бабушке приехать со мной поскорее в гости. Мы поехали… Бабушка вообще пешком по улицам не ходила… В гости к Победоносцеву, живущему напротив, ездила так: садилась в карету, доезжала до Владимирского собора, там поворачивали и подъезжали к Победоносцеву подъезду.

Пока бабушка проводила время с женой Победоносцева – величественной, красивой и еще молодой женщиной Екатериной Александровной, Лиза пила чай с хозяином дома.

Однажды он повел Лизу в свой рабочий кабинет. Там было много народа: огромная, толстая монашенка, какой-то архиерей, важные чиновники и генералы. Лиза не помнила, какие вопросы они ей задавали и что она отвечала, но все время у нее было сознание, что она со своим другом, и все это понимают, и это вполне естественно, что такой взрослый и уже немолодой Победоносцев – ее друг.

Рядом с кабинетом располагалась еще одна удивительная комната. (Эх, как бы позлословила о ней нынешняя «желтая» пресса, если бы все это происходило в наши дни!) В ней все стены были завешаны детскими портретами, а в углу стоял настоящий волшебный шкаф. Отсюда извлекались куклы, книги с великолепными картинками, различные игрушки… Однажды Лиза оказалась у Константина Петровича на Пасху. Он достал из шкафа декоративное расписное яйцо и похристосовался с девочкой. Внутри яйца была надпись: «Его Высокопревосходительству Константину Петровичу Победоносцеву от петербургских старообрядцев». Это яйцо Лиза потом очень долго хранила.

Когда семья Пиленко приезжала в Петербург, бабушка в тот же день писала Победоносцеву: «Любезнейший Константин Петрович. Приехала Лизанька!» На следующее же утро он появлялся в бабушкиной квартире с книгами и игрушками, ласково улыбался Лизе, расспрашивал ее обо всем, рассказывал о себе.

Едва научившись писать, девочка стала аккуратно поздравлять своего взрослого друга с Пасхой и с Рождеством. Со временем их переписка стала более частой.

...

Я помню, что в минуты всяческих детских неприятностей и огорчений я садилась писать Константину Петровичу и что мои письма к нему были самым искренним изложением моей детской философии.

Константин Петрович быстро и аккуратно отвечал на ее письма. Их общие знакомые всегда удивлялись: зачем нужна Победоносцеву эта переписка с маленькой девочкой? У Лизы на это был точный ответ:

– Потому что мы друзья!

В детском возрасте познакомилась с Победоносцевым и Анна Андреевна Ахматова: родители рассказывали ей, что, когда она была совсем маленькой, обер-прокурор однажды угостил ее конфетами в парке Царского Села. Так вот, позже будущая поэтесса разглядела Константина Петровича получше. По ее словам, «он был очень страшным, с желтой пергаментной кожей и большими ушами».

Лизе обер-прокурор вовсе не казался страшным. Ее дружба с К. П. Победоносцевым длилась восемь лет. Впоследствии она часто сожалела о том, что у нее не сохранились его послания. Но фразу одного из них она навсегда запомнила: «Слыхал я, что ты хорошо учишься, но, друг мой, не это главное, а главное – сохранить душу высокую и чистую, способную понять все прекрасное». Этому совету Лиза Пиленко будет следовать всю свою жизнь!

Елизавета Юрьевна рассказывала в своих воспоминаниях:

...

Так шло дело до 1904 года. Мне исполнилось тогда двенадцать лет. Кончалась японская война. Начиналась революция. У нас в глуши и война, и революция чувствовались, конечно, меньше, чем в центре. Но война дала и мне, и брату ощущение какого-то большого унижения. Я помню, как отец вошел в библиотеку и читал матери газету с описанием подробностей Цусимского боя… и вот революция. Она воспринималась мною как нечто, направленное против Победоносцева! И как ни странно, из всей нашей семьи поначалу я наиболее нетерпимо отнеслась к ней.

Перелом этот вполне объясним: война с Японией сделала многих русских интеллигентов, в числе которых оказался и Лизин отец, поневоле сочувствующими революции. Во время известных событий 1905 года Юрий Дмитриевич Пиленко поддерживал революционную молодежь, скрывал революционеров от преследования. Поначалу это вызывало непонимание у его дочери и потому – неприятие. А ведь Лиза не просто любила своего отца – она боготворила его! Вообще надо отметить, что атмосфера какой-то открытости, доброжелательного отношения к людям и особого доверия между членами семьи оставила глубокий след в ее душе. Общественные и служебные дела главы семьи всегда обсуждались дома за обеденным столом, и эта причастность к взрослому миру производила глубокое впечатление на Лизу. И вдруг – связь с бунтарями… Да еще у кого – у человека, призванного поддерживать существующий порядок по роду своей деятельности (Ю. Д. Пиленко в сентябре 1900 года был избран старостой городского управления Анапы на четырехлетний срок)!

...

В те дни, помню, как к отцу пришел по делу один грузин и отец оставил его пить чай. Я слыхала от кого-то, что он революционер и что если это обнаружится, ему грозит каторга. Издали я решила, что так и надо, но когда я увидала, что вот сидит молодой еще человек у нас за столом, кашляет отчаянно, смотрит очень печально, я вспомнила все слухи о нем, и мне стало его очень жалко. Но тотчас же я решила, что это слабость. Ушла в гостиную, достала портрет Победоносцева с надписью «Милой Лизаньке», а на портрете непокорный галстук с одной стороны выбился из-под воротника, – села в уголок и стала смотреть на него, чтобы не ослабеть, не сдаться, не пожалеть, чтобы остаться верной моему другу…

К весне 1905 года семья Пиленко обосновалась в Ялте – отца Лизы назначили директором Императорского Никитского ботанического сада и Никитского училища садоводства и виноделия. В 1905 – 1906 годах Лиза училась в женской гимназии и с наградой 2-й степени окончила 4-й класс. Начальное образование, судя по всему, она получила домашнее, с помощью родителей и их знакомых, местных интеллигентов (в то время в Анапе еще не существовало гимназии). В ялтинской гимназии в числе прочих обязательных предметов девочкам преподавали рисование, что оказалось весьма кстати: с раннего детства у Лизы проявились большие способности и любовь к изобразительному творчеству и литературе. Почему-то к музыке, по рассказам ее матери, девочка была равнодушна.

Продолжим знакомиться с воспоминаниями Елизаветы Юрьевны.

...

Начались события 1905 года. Ученики ходили в Ялту на митинги. Однажды папе по телефону сообщили, что их на обратном пути собирается избить «черная сотня» – погромщики из Воронцовской слободки. Отец выехал в коляске им навстречу выручать. Отец мой был громадный человек, на голову выше всякого и более восьми пудов веса. Я думала, что он едет выручать их, рассчитывая на свою физическую силу, действительно невероятную. Но расчет его был более правильным. Когда хулиганы увидали всем известную коляску директора Никитского училища, а вокруг нее чинно идущих учеников, то, конечно, решили, что драка не произойдет безнаказанно, и ученики вернулись домой благополучно. В моей же душе началась большая борьба. С одной стороны, отец, защищающий всю эту революционно настроенную и казавшуюся мне симпатичною молодежь, а с другой стороны, в заповедном столе – Победоносцев. Было над чем призадуматься.

Отец предложил ученикам организовать совет старост, разрешил митинги. Я слушала приезжающих из Ялты ораторов, сама подвергалась ежедневному распропагандирова-нию учеников и чувствовала, что все трещит, все, кроме моей личной дружбы с Константином Петровичем.

Долой царя? Я на это легко соглашалась. Республика? Власть народа? – тоже все выходило гладко и ловко. Российская социал-демократическая партия? Партия социалистов-революционеров? В этом я, конечно, разбиралась с трудом… В общих чертах вся эта суетливо-восторженная и героическая революция была очень приемлема, так же, как и социализм, не вызывая никаких возражений. А борьба, риск, опасность, конспирация, подвиг, геройство – просто даже привлекали. На пути ко всему этому стояло только одно, НО ОГРОМНОЕ ПРЕПЯТСТВИЕ – Константин Петрович Победоносцев. Увлечение революцией казалось мне каким-то ЛИЧНЫМ предательством Победоносцева, хотя, между прочим, ни о какой политике мы с ним не говорили никогда. И казалось невероятным, что, зная его столько лет, будучи с ним в самой настоящей дружбе, я проглядела и не заметила того, что было известно всему русскому народу.

…Помню сатирические журналы того времени. На красном фоне революционного пожара зеленые уши «нетопыря». Это меня просто оскорбляло. Я любила старческое лицо Победоносцева с умными и ласковыми глазами в очках, со складками сухой и морщинистой кожи под подбородком. Но изображать его в виде «нетопыря» с зелеными ушами – это была в моих представлениях явная клевета. Но это все лежало в области теории и внутренних переживаний, о которых я рассказывала только отцу.

Елизавета Юрьевна вспоминала, как ее отец однажды уезжал в Симферополь. Семья провожала его на пристани. Там же случайно оказался ялтинский исправник Гвоздевич. Видимо, желая зло подшутить над Юрием Дмитриевичем, который уже прослыл чуть ли не революционером, Гвоздевич дождался, когда пароход начал отчаливать, и крикнул: забыл, мол, раньше сказать, а сейчас в Никитском училище должен быть обыск и, наверное, некоторые аресты. Юрий Дмитриевич беспомощно разводил руками на отчаливающем пароходе. Он знал, что у его учеников не все благополучно в смысле «благонадежности» и что он как юрист, как директор должен быть во время обыска в Никитском. Увидев его беспомощный жест, Лиза сразу решила принять участие в этом деле. Прямо с пристани она направилась в гостиницу, принадлежавшую отцу ее подруги-одноклассницы, по телефону вызвала кого-то из учеников и сообщила все слышанное.

Обыск в училище и на самом деле состоялся. Но до того времени, как сюда успел прибыть Гвоздевич, в училище топились все печи и предосудительного ничего найдено не было!

Лиза уже и в те ранние годы следовала своему главному принципу: она помогала тем, кто в этом остро нуждался…

Примерно в это время состоялась ее решающая встреча со взрослым другом, ангелом-хранителем ее детства.

...

Я решила выяснить все свои сомнения у самого Победоносцева. Помню, с каким волнением я шла к нему!

Тот же ласковый взгляд, тот же засаленный сюртук, тот же интерес к моим интересам. Мне казалось, что одно мгновение, и вопрос будет решен в пользу Константина Петровича.

– Константин Петрович, мне надо поговорить с Вами серьезно, наедине.

Он не удивился, повел меня в свой кабинет, запер дверь.

– В чем дело?

Как объяснить ему, в чем дело? Надо одним словом все сказать и в одном слове получить ответ на все. Я сидела против него в глубоком кресле. Он пристально и ласково смотрел на меня в свои большие очки.

– Константин Петрович, что есть истина?

Вопрос был пилатовский. Но в нем действительно все сказано, и в одном слове хотелось так же получить ответ. Победоносцев понял, сколько вопросов покрыто им, понял все, что делается у меня в душе. Он усмехнулся и ответил ровным голосом:

– Милый мой друг Лизанька! Истина в ЛЮБВИ, конечно. Но многие думают, что истина в любви к дальнему. Любовь к дальнему – не любовь. Если бы каждый любил своего ближнего, настоящего ближнего (!), находящегося действительно около него, то любовь к дальнему не была бы нужна. Так и в делах: дальние и большие дела – не дела вовсе. А настоящие дела – ближние, малые, незаметные. Подвиг всегда незаметен. Подвиг не в позе, а в самопожертвовании, в скромности…

Я тогда решила, что Победоносцев экзамена не выдержал и были правы те, кто смотрел на него издали. Он сам, видимо, тоже почувствовал, что в наших отношениях что-то порвалось. Это была наша последняя встреча…

Как бы то ни было, в этой душевной борьбе Лизе пришлось выбирать между мнением «всего русского народа» и своей любовью:

...

За то, что русский народ ошибался и я была права, говорила мне дружба с Константином Петровичем, возможность наблюдать непосредственно. А против этого было то, что не может же весь русский народ ошибаться, а я одна только знаю правду, и это сомнение было неразрешимо теоретически.

Так, несколько туманно, спустя многие годы подвела она итог происходившего в далеком отрочестве.

Разумеется, ее разрыв с Победоносцевым, отмечают биографы, произошел не из-за этого. Лизе, вероятно, показалось, что его концепция любви к ближнему недостаточно жертвенная, что в ней нет места настоящему подвигу и состраданию народу. Только многие годы спустя она поймет правоту его высказывания!

Противопоставляя христианский гуманизм Достоевского взглядам Победоносцева, исследователь творчества великого русского писателя философ К. Н. Леонтьев утверждал:

...

Милосердие г. Победоносцева – это… именно та непритязательная любовь к «ближнему» – именно ближнему, к ближайшему, к встречному, к тому, кто под рукой, – милосердие к живому, реальному человеку, которого слезы мы видим, которого стоны и вздохи мы слышим, которому руку мы можем пожать действительно как брату в этот час… У г. Победоносцева нет и намека на собирательное и отвлеченное человечество, которого многообразные желания… мы и представить себе не можем…

По мнению историков, дружба с обер-прокурором Синода, виднейшим консервативным русским мыслителем конца XIX – начала XX века, была удивительным и чрезвычайно значимым моментом в духовной биографии Лизы Пиленко.

После годичного пребывания на посту директора Никитского ботанического сада отца Лизы, Юрия Дмитриевича Пиленко, перевели на службу в Петербург, в Департамент земледелия. Это был стартовый год столыпинских реформ, направленность которых очень импонировала либеральному духу Юрия Дмитриевича. В мае 1906 года он привез своих детей в Петербург и устроил их в гимназии. Сам же возвратился в Анапу, чтобы завершить какие-то дела. Но произошло непредвиденное и самое страшное: 17 июля Юрий Дмитриевич, которому было всего 49 лет, скоропостижно скончался.

Что именно тогда произошло, выяснить не удалось. Скорее всего, это была смерть от сердечного приступа. Накануне состоялись выборы в городскую думу Анапы, и среди кандидатов в «мэры» города значился и Ю. Д. Пиленко. Городским головой тогда был избран его двоюродный брат В. И. Пиленко. Вполне вероятно, эти события и вызвали душевное волнение у Юрия Дмитриевича.

Эта неожиданная и преждевременная смерть оказалась первым жестоким ударом в жизни Лизы. Кончина отца вызвала в ее душе страстный протест против смерти как мировой несправедливости. Ведь еще до этого девочка стала задумываться над вопросом: в чем кроется правда и существует ли Бог – Бог любви и справедливости? Можно только догадываться, какую душевную боль испытала Лиза в связи со смертью отца! Это явилось первой большой потерей близкого ей человека. Знала бы она тогда, сколько их еще будет на ее пути…

Софья Борисовна искала утешения в молитвах. Церковные панихиды по покойному, которые заказывали родные, не давали ответа на вопросы, мучившие Лизу. «Эта смерть никому не нужна, – рассуждала девочка. – Она несправедлива. Значит, нет справедливости. А если нет справедливости, то нет и справедливого Бога. Если же нет справедливого Бога, то, значит, и вообще Бога нет».

Эти наивные размышления спустя многие годы наверняка вызывали горькую улыбку на губах матери Марии…

По злой иронии судьбы ровно через месяц, 17 августа того же года, в Петербурге скончалась крестная мать Лизы, ее любимая бабушка Елизавета Александровна Яфимович. Впоследствии Е. Ю. Кузьмина-Караваева скупо писала:

...

Умер мой отец.

Потом умерла бабушка.

Не помню сейчас, когда умер Победоносцев. Во время его смерти я была опять в Петербурге, но на похороны не пошла… [1]

Так, утратой «рая», кончилось ее детство.

Смерть Юрия Дмитриевича обнаружила, что средств для существования у семьи Пиленко немного: доходы от имения были весьма скудными. Потому-то после скоропостижной смерти мужа Софья Борисовна Пиленко спешно продала часть земель и вместе с детьми Лизой и Димой перебралась в столицу, поближе к родственникам. Они и сняли вдове с сиротами небольшую квартиру на первом этаже дома 26 в Басковом переулке, неподалеку от того места, где жила одна из сестер Юрия Дмитриевича – Екатерина Дмитриевна Чистович. Квартира эта, по определению подруг Лизы, была несколько темновата и «скромно обставлена». Но на учение своих детей Софья Борисовна средств явно не жалела: Лизу отдали в 5-й класс самой дорогой частной гимназии Л. С. Таганцевой, годы пребывания в которой помогли девочке по-настоящему повзрослеть, окончательно определили ее характер и увлечения.

Это учебное заведение славилось на весь Петербург первоклассными педагогами и фигурой попечителя – сенатора, члена Государственного Совета, известного адвоката Н. С. Таганцева.

Культуролог Лариса Агеева, автор работ, посвященных Е. Ю. Кузьминой-Караваевой, уточняет:

...

По сфабрикованному делу («Заговор Таганцева») его сын, профессор, географ В. Н. Таганцев, и его невестка будут расстреляны 26 августа 1921 года, а вместе с ними еще 100 человек. Среди них окажется и поэт Н. С. Гумилев, а всего к уголовной ответственности привлекут более 800 петербуржцев. Но это все впереди. В 1906 году ничто не предвещало такого трагического конца. По воспоминаниям подруги Лизы, «в гимназии царила серьезная атмосфера дисциплины и научный дух критики».

Здесь преподавали первоклассные педагоги, которых тщательно отбирала Л. С. Таганцева, незаурядная женщина. Из шестидесятниц. Свободолюбивая и независимая. Сама пробивала себе дорогу. В долгие годы учительства мечтала о собственной школе. Помог случай. Она выиграла в лотерею изрядную сумму денег и пустила ее на организацию гимназии с современными программами, с индивидуальным подходом к развитию девочек.

Петербург с его промозглым климатом и длинными зимними днями поначалу раздражал Лизу. Казалось, в этом туманном городе вообще не бывает солнца! Многое в Северной столице было ей чуждо. Ей, выросшей на крымских просторах, так не хватало теплого моря и ярких солнечных лучей! И, конечно же, отца – великодушного и строгого, с мудрым сердцем, который мог открыть ей, в чем смысл жизни.

Справиться с депрессией Лизе помогали подруги, которых она нашла в новой школе. Они будут верны этой дружбе и после того, как Е. Ю. Кузьмина-Караваева покинет Россию. Подруги оставят воспоминания о гимназии, своей юности и о Лизе Пиленко, «талантливой на все руки, бурливой, как вино». По отзывам многих людей, знавших ее, печать исключительности лежала на этой девочке уже тогда. Одна из гимназических подруг вспоминала:

...

Она была необычайно, можно сказать, гениально одарена, и необычайно интенсивной была ее интеллектуальная жизнь… У Лизы совершенно по-особому складывались отношения с людьми. Я не помню, чтобы она с кем-нибудь в классе ссорилась или о ком-то отзывалась плохо: она просто не замечала тех, кто был незначительным, мелким, пошлым.

Наряду с общеобразовательными предметами в гимназии Л. С. Таганцевой преподавалось и рисование, уроки которого вела художница-акварелистка В. П. Шнайдер.

Одноклассница Лизы Ю. Я. Эйгер вспоминала позже:

...

Девушки-гимназистки были в курсе литературных, театральных и музыкальных событий в Петербурге, посещали выставки «Мира искусства». Нашими любимыми художниками были Бенуа, Лансере, Сомов, Кустодиев, Альтман…

…Лиза была настоящая художница. Рисовала она не просто хорошо, на каждом рисунке лежала печать ее неповторимого своеобразия и таланта. Рисовали мы в гимназии на уроках банальные гипсовые орнаменты, и некоторые из нас научились их рисовать правильно и точно, может быть, даже изящно. А вот в рисунке Лизы, резком и подчеркнутом, всегда была выделена какая-то идея, остальное было сделано небрежно, как бы едва намечено. Я до сих пор помню ее рисунки, поразившие меня, и несомненно она, а не наш учитель рисования, научила меня понимать живопись как искусство, проникать в самую сущность людей и вещей, созданных гением человека. И как ни странно, в то время Лиза рисованию не придавала особого значения!

Писать стихи Лиза начала еще тогда, в гимназические годы. Ей всегда было проще выражать свои мысли не прозой, а стихами. С детства ее любимыми поэтами и в определенной степени «учителями» были Константин Бальмонт и Михаил Юрьевич Лермонтов. Позже – Александр Блок…

Во второй половине января 1908 года на одном из вечеров современной поэзии пятнадцатилетняя Елизавета Пиленко впервые увидела его и услышала его гениальные строки об очарованном береге и очарованной дали. Такого человека ей никогда раньше видеть не приходилось. Да и человека ли?…

Мир перевернулся…

Глава 3 Хождение по мукам

Я плыла к закату; трудный путь был долог;

Думала, что нет ему конца;

Но незримый поднял мне закатный полог

И послал навстречу светлого гонца.

Я к нему в обитель тихо постучала;

Он открыл мой звездный, мой последний путь.

И настал конец, и близилось начало;

И сдавила радость мне тисками грудь.

Е. Кузьмина-Караваева

Летом 1925 года в Ленинграде появился роман Алексея Толстого «Хождение по мукам»; точнее, первая его часть – «Сестры». Замечательная эпопея о духовных исканиях русской интеллигенции сразу же захватила внимание читающей публики.

В «Сестрах» выписан довольно несимпатичный образ поэта-декадента Алексея Алексеевича Бессонова, в котором читатели без труда разглядели шаржированные черты Александра Блока. Автор путано объяснял впоследствии, что он имел в виду не самого Александра Александровича, а его многочисленных подражателей. Впрочем, подобным объяснениям мало кто верил. Было прежде всего непонятно, почему же эпигоны Блока высмеивались в физическом облике поэта и носили его автобиографические черты. Ведь даже инициалы поэта полностью совпадали с инициалами Бессонова: А. А. Б.

Легко узнавали Блока в этом образе и его современники, прекрасно знавшие поэта и хорошо осведомленные о его личной жизни. По свидетельству одного из мемуаристов, «Хождение по мукам» Анна Ахматова отрицала не читая. Причина, судя по всему, содержалась в следующем. «Однажды она собралась с силами и прочла, и теперь у нее есть доказательства ничтожества этой книги, – пересказывал беседу с Анной Андреевной мемуарист. – Образ Бессонова – недопустимое оскорбление Блока».

В начале трилогии одна из любимых героинь Толстого, Даша, влюблена в известного поэта Алексея Бессонова – высокомерного красавца с холодным и бледным лицом. Она решает признаться ему в своем чувстве: «И жизни мне нет, покуда не пойду к нему, не услышу его голоса, не почувствую его всего. А остальное – ложь. Просто – нужно быть честной».

Через несколько дней девушка буквально врывается в квартиру скучающего поэта и признается ему в любви:

– Вы вошли в меня, как болезнь. Я постоянно ловлю себя на том, что думаю о вас. Это, наконец, выше моих сил. Лучше было прийти и прямо сказать. Сегодня – решилась… Но я ничего не хочу и не прошу от вас. Мне нужно было только сказать, что я вас люблю мучительно и очень сильно… Я разрушилась вся от этого чувства… У меня даже гордости не осталось…

Отношения этих героев так и не сложились. Отчасти из-за того, что в разговоре с Бессоновым Даша поняла: именно он был любовником ее обожаемой Кати, с которым сестра изменяла мужу. По сюжету в спутники самой Даше предназначался совсем другой человек – мужественный, честный и мягкий Иван Ильич Телегин.

Близкие знакомые Елизаветы Кузьминой-Караваевой в этом эпизоде узнали ее в образе Даши. Всю жизнь Елизавета Юрьевна не скрывала перед друзьями ни любви к Блоку, ни истории их первой встречи. А то, что открыто друзьям в откровенной беседе, порой становится известным всему свету. Именно так получилось у нее с Алексеем Толстым, с которым Елизавета Юрьевна поддерживала дружеские отношения и в юности, и в более поздние годы.

Но в толстовском романе фигурирует еще одна, не менее интересная для нас героиня. Зовут ее необычно и несколько странно: Елизавета Киевна Расторгуева. Склонная к полноте молодая женщина, она грезит о большом чувстве и тоже влюбляется в Алексея Бессонова. Это она «купила книгу Бессонова, разрезала ее щипцами для волос, прочла несколько раз подряд, залила кофеем, смяла в постели и, наконец, за обедом объявила, что он гений…».

Елизавета Киевна пишет Бессонову «восторженное, нелепое письмо с требованием свидания». И это свидание состоялось поначалу в ресторане «Вена» – как раз между решением Даши отправиться к поэту-декаденту и ее визитом к нему.

Диалог этих двух персонажей очень напоминает первую встречу Лизы Пиленко с Блоком, с которой мы начали нашу книгу. Неужели и Елизавета Киевна каким-то образом «списана» с Елизаветы Юрьевны? Может быть, странное отчество «Киевна» – намек на украинское звучание фамилии Пиленко?…

Подтверждение нашей догадки находим опять же у современников. За образ Елизаветы Киевны в «Хождении по мукам», подчеркивают они, у Кузьминой-Караваевой были все основания дать Толстому пощечину (а заодно и за Блока, которого она боготворила), но та простила.

Думается, это лишь предположение: сведений о том, что Елизавета Юрьевна читала роман Толстого, нет. В 1925 году, когда первая книга трилогии вышла в свет, ей было явно не до этого – семья Кузьминой-Караваевой еле выживала за границей, в трудах и заботах проходил каждый день… Да и узнала ли себя в Расторгуевой Елизавета Юрьевна, если бы прочитала книгу, вот вопрос! Особенно если отношения в ней героев, нас интересующих, – чистейший художественный вымысел… Да и сама Кузьмина-Караваева – полная противоположность не очень умной, экстравагантной Елизавете Расторгуевой!

В «Хождении по мукам», утверждала в беседе с мемуаристом Анна Ахматова, «клеветнический образ Елизаветы Киевны – это Елизавета Кузьмина-Караваева, человек необычайных душевных достоинств (католическая святая). О Бессонове лучше не говорить, его приключения… – это, может быть, приключения Толстого, но не Блока».

По-видимому, Ахматова хранила в душе идеализированный образ поэта, мало что зная об особенностях его семейной и личной жизни. Известно, что Блок не чурался случайных связей; если доверять его собственным подсчетам, в его объятиях побывало более трех сотен женщин, многие из которых – дешевые проститутки. Любовь Дмитриевна Менделеева-Блок, касаясь этой деликатной темы, довольно категорично утверждала:

...

Физическая близость с женщиной для Блока с гимназических лет – это платная любовь, и неизбежные результаты – болезнь. Слава Богу, что еще все эти случаи в молодости – болезнь не роковая. Тут несомненная травма в молодости. Не боготворимая любовница вводила его в жизнь, а случайная, безличная, купленная на ‹одну ночь,› несколько минут. И унизительные, мучительные страданья…

Но хочется сказать сейчас о другом.

Конечно, Е. Ю. Кузьмина-Караваева, в монашестве мать Мария, никогда не считалась католической святой, тем более при жизни Ахматовой – тут Анна Андреевна ошиблась. В уточнение можно сказать, что не столь уж давно, а именно 16 января 2004 года, Священный синод Вселенского патриархата в Константинополе принял решение о канонизации монахини Марии (Скобцовой) в числе других православных русских эмигрантов, оставивших яркий след в духовной жизни Западной Европы 1920 – 1930-х годов.

Но здесь важно еще и другое: Ахматова, неплохо разбиравшаяся в людях и нередко дававшая им суровые оценки, в полной мере осознавала значение Елизаветы Кузьминой-Караваевой: «человек необычайных душевных достоинств». Это мнение кажется особенно ценным. Тем более сегодня, когда можно встретить безапелляционные высказывания новеллистов: «…так и не дождалась от Анны Андреевны доброго слова». Теперь мы знаем, что это неправда!

– Я хотел бы знать, что часто, часто, почти каждый день вы проходите внизу под моими окнами. Только знать, что кто-то меня караулит, ограждает. Как пройдете, так взгляните наверх. Это все…

Эти загадочные блоковские слова были обращены именно к Елизавете Кузьминой-Караваевой. Значит, и Блок тоже всей своей поэтической, «зрячей» душой почувствовал способность этого юного, но такого мудрого не по возрасту создания испытывать материнские чувства к чужим, казалось бы, людям и спасать, спасать, спасать… Почувствовал, в этом нет никаких сомнений! Вот если бы только в его собственной жизни многое сложилось иначе, не так, когда уже нельзя ничего поправить… когда судьба зачем-то накрепко и навсегда связала Александра Блока с Прекрасной Дамой его стихов Л. Д. Менделеевой.

Судя по фотографиям, красавицей Любовь Менделеева никогда не являлась, хотя, по свидетельствам современников, в молодые годы была не лишена некоторого обаяния – с ярким румянцем на щечках, золотистыми волосами и темными бровями… С пухлыми губами, с юных лет склонная к полноте, она напоминала купеческую дочку из русской народной сказки. На Блока, по его признанию, девушка сразу произвела «сильное впечатление». Он находил, что Люба похожа на одну из известных мадонн.

Она молода и прекрасна была

И чистой мадонной осталась,

Как зеркало речки спокойной, светла.

Как сердце мое разрывалось!..

Когда же мне пела она про любовь,

То песня в душе отзывалась,

Но страсти не ведала пылкая кровь…

Как сердце мое разрывалось!..

Это стихотворение, датированное 1898 годом, считается самым первым из обращенных к Прекрасной Даме. Уже тогда в нем прозвучали пророческие слова: Но страсти не ведала пылкая кровь… /Как сердце мое разрывалось!.. Слова, которые предопределили сложные отношения поэта и его Музы, их, в конечном счете, глубокую жизненную драму.

Семьи Менделеевых и Бекетовых (мать Блока – урожденная Бекетова) издавна поддерживали дружеские отношения. Великий русский ученый Дмитрий Иванович Менделеев построил свой дом неподалеку от Шахматова, имения Бекетовых. Летом 1898 года Саша Блок, окончивший гимназию, появился в менделеевском Боблове, чтобы договориться о любительских спектаклях. Здесь он впервые встретил свою Прекрасную Даму – дочь Менделеева Любочку.

Юных Сашу и Любочку на первых порах связывали общая увлеченность театром, мечты о сцене. Блока всегда влекло к актрисам, а Любочка как раз мечтала стать одной из них. Разумеется, непременно великой!

Стихи Блока поначалу вызвали в душе Любочки недоумение. Она даже не сразу догадалась, что они посвящены ей и Прекрасная Дама – это именно она:

...

Понемногу я вошла в этот мир, где не то я, не то не я, но где все певуче, все недосказано, где эти прекрасные стихи так или иначе все же идут от меня… Я отдалась странной прелести наших отношений. Как будто и любовь, но, в сущности, одни литературные разговоры, стихи, уход от жизни в другую жизнь, в трепет идей, в запевающие образы.

«Как будто и любовь…» Летом 1903 года дочь тайного советника Дмитрия Менделеева обвенчалась со студентом Александром Блоком в церкви села Тараканова Клинского уезда. И – практически сразу начались сложности семейной жизни.

Любовь Дмитриевна ждала от брака только хорошего. «Теперь еще тверже знаю, что будет счастье, бесконечное, на всю жизнь», – уверенно написала она жениху накануне свадьбы. В своих надеждах и ожиданиях Любовь Дмитриевна жестоко обманулась.

Александр Блок и Любовь Менделеева (1903 год)

Блок по-прежнему считал ее символом Вечной женственности. Из воспоминаний Любови Дмитриевны выясняется, что брак ее с самого начала оказался, говоря попросту, условным: со стороны Блока еще до свадьбы была лишь «короткая вспышка чувственного увлечения», которая «скоро, в первые же два месяца, погасла, не успев вырвать меня из моего девического неведения». Приводя эту цитату, биографы обычно из ложной стыдливости или по какой-то иной причине опускают последние слова. А они-то как раз значат больше, чем все предыдущие: «не успев вырвать меня из моего девического неведения». Означать эти слова могут только одно: Любовь Дмитриевна и в замужестве (по крайней мере, очень долгое время) оставалась девицей…

Блок объяснял жене, что физическая близость между ними вовсе не нужна, что он будет все равно «уходить к другим», хотя эти «командировки» из семьи не должны поколебать узаконенной гармонии.

– А я?

– И ты так же, – ответствовал он с наивным и жестоким прямодушием.

Вспомним: Но страсти не ведала пылкая кровь… / Как сердце мое разрывалось!..

Любовь Дмитриевна признавалась:

...

Это приводило меня в отчаяние! Отвергнута, не будучи еще женой… Я рыдала в эти вечера с таким бурным отчаянием…

С Прекрасными Дамами, кажется, вообще не живут, и семейная драма Блока в том, что он женился на «Прекрасной Даме». Это меткое высказывание принадлежит перу Надежды Мандельштам, тоже спутницы одного из поэтов.

Часто бывавший у Блока литератор Модест Гофман подтверждал:

...

Семейная жизнь Блока мне была мало понятна: он был женат на очень красивой и очень привлекательной Любовь Дмитриевне, был очень дружен с нею, но пренебрегал ею как женой.

В январе 1904 года Александр Блок с молодой женой приехал в Москву, где и произошло их знакомство с Андреем Белым (Борисом Бугаевым). Вначале и тот был охвачен мистико-платоническим чувством поклонения Прекрасной Даме блоковских стихов, но постепенно по-настоящему, по-земному влюбился в жену своего друга и открылся ей в своих чувствах. А Люба – Люба посвятила в произошедшее… мужа и его мать.

Любови Дмитриевне, конечно, нравилось то, что в ее власти было «спасти» или «погубить» бурно влюбившегося поэта, которого все окружающие считали выдающейся личностью. Ее наконец-то просто полюбили – не как Прекрасную Даму, а как молодую, привлекательную женщину. И Белому удалось вскружить ей голову. В воспоминаниях на склоне лет она писала: «Я стремилась устроить жизнь, как мне нужно, как удобней…» Любовь Дмитриевна вся в этом запоздалом признании, считают литературоведы: она всегда стремилась жить «как удобней» и не пощадила ради этого ни Белого, ни Блока.

Известно: эта история завершилась тем, что Любовь Дмитриевна осталась с Блоком. Правда, поэт не стал от этого счастливее… «Недобрая, самолюбивая, необузданная» – такую характеристику давала Любе его тетушка Мария Андреевна Бекетова.

Еще в самом начале их брака тетушка записала в своем дневнике:

...

Она, несомненно, его любит, но ее «вечная женственность», по-видимому, чисто внешняя. Нет ни кротости, ни терпения, ни тишины, ни способности жертвовать. Лень, своенравие, упрямство, неласковость, – Аля [2] прибавляет – скудость и заурядность; я боюсь даже ей сказать: уж не пошлость ли все эти «хочу», «вот еще» и сладкие пирожки. При всем том она очень умна, хоть совсем не развита, очень способна, хотя прямодушна и сознает свои недостатки, его любит… Он – уже утомленный и страстью, и ухаживаньем за ней, и ее причудами, и непривычными условиями жизни, и, наконец, темнотой. Она свежа, как нежнейший цветок, он бледен и худ…

Жадно хлебнув обретенной свободы, Любовь Дмитриевна решила утвердиться в театре. Выступала она под другой фамилией – Басаргина. Уже после революции сыну Корнея Ивановича Чуковского, Николаю, довелось услышать в ее исполнении поэму Блока «Двенадцать»:

...

Читала Любовь Дмитриевна, а Блок сидел сбоку на стуле. Любовь Дмитриевна читала шумно, театрально, с завыванием, то садилась, то вскакивала. На эстраде она казалась громоздкой и даже неуклюжей. Ее обнаженные до плеч желтоватые руки метались из стороны в сторону. Блок молчал. Мне тогда казалось, что слушать ее ему было неприятно и стыдно…

Догадываясь и сама в глубине души, что талантом ее Бог не наградил, Любовь Дмитриевна захотела взять упорством и работой. Блок привыкал к одиночеству… От жены приходили письма: «Люблю тебя одного в целом мире. Часто падаю на кровать и горько плачу: что я с собой сделала?» Блок отвечал – не ей, а себе:

С тобою смотрел я на эту зарю —

С тобой в эту черную бездну смотрю…

Любовь Дмитриевна какое-то время пыталась восстановить семейную жизнь. Но хватило ее ненадолго: она опять увлеклась сценой, и снова театр увел ее от Блока. Располагая средствами после смерти отца, она финансировала постановки Всеволода Мейерхольда. Завела и очередной роман – на сей раз с писателем Георгием Чулковым, также дружившим с Блоком.

Домой Любовь Дмитриевна возвращалась всегда, подчеркивают биографы Блока. Однажды это оказалось связано с тем, что она ждала ребенка (результат очередного мимолетного романа с молодым литератором Евгением Ивановым). Затаилась, ушла в покорность судьбе, горько оплакивая «гибель своей красоты». (Ей, видимо благодаря поклонению Блока, было свойственно сильно преувеличенное представление о своей наружности.) Александр Александрович, по ее словам, «очень пил в эту зиму и совершенно не считался с ее состоянием». А он между тем возлагал на чужого ребенка какие-то свои затаенные надежды. Ему казалось, что вот сейчас-то жизнь может пойти по-другому. Люди запомнили его в эти дни «простым, человечным, с небывало светлым лицом».

Мальчик, названный Дмитрием, – в память Менделеева, прожил всего восемь дней. Блок в письмах называл его: «наш сын». Он сам похоронил младенца, потом каждый год навещал могилу.

В дневнике М. А. Бекетовой есть такая запись:

...

…мне ужасно жаль маленькую крошку… Мне жаль его потому, что Любе его мало жаль. Неужели она встряхнется, как кошка, и пойдет дальше по-старому?…

Похоже, что сам поэт не слишком-то дорожил своим браком. В ноябре 1907 года он сильно увлекся Натальей Николаевной Волоховой – эффектной актрисой из труппы Веры Комиссаржевской. Роман оказался настолько бурным, что Александр Александрович всерьез подумывал о разводе с Любой и женитьбе на Волоховой. Но страсть его довольно скоро стала остывать, подарив отечественной литературе поэтические шедевры, вошедшие в блоковские циклы «Снежная маска» и «Фаина». На момент его знакомства с юной Лизой Пиленко отношения с Натальей Николаевной неуклонно близились к своему финалу. Семейной гармонии тоже не было… Александр Александрович все больше и больше «прозревал» относительно душевных качеств воспетой им Прекрасной Дамы. Об этом свидетельствуют дневник и записные книжки поэта. К примеру, запись от 18 февраля 1910 года:

...

Люба довела маму до болезни. Люба отогнала от меня людей. Люба создала всю ту невыносимую сложность и утомительность отношений, какая теперь есть. Люба выталкивает от себя и от меня всех лучших людей, в том числе – мою мать, то есть мою совесть. Люба испортила мне столько лет жизни, измучила меня и довела до того, что я теперь. Люба, как только она коснется жизни, становится сейчас же таким дурным человеком, как ее отец, мать и братья. Хуже, чем дурным человеком, – страшным, мрачным, низким, устраивающим каверзы существом, как весь ее поповский род. Люба на земле – страшное, посланное для того, чтобы мучить и уничтожать ценности земные. Но – 1898–1902 сделали то, что я не могу с ней расстаться и люблю ее.

А еще в 1902 году в своем дневнике поэт вопрошал:

...

Где же вы, родные сердца, отчего вас так мало, отчего вы не пойдете за чистым, глубоким, может быть, частями «безумным», зато частями открывающим несметные сокровища «глубинных» чувств и мыслей…

Но расслышал ли он в юной Лизе Пиленко биение родного сердца?…

Когда вы стоите на моем пути,

Такая живая, такая красивая…

Как отличалась эта гимназистка и от неугомонной эгоистичной Любы, не умеющей ничем жертвовать, и от экзальтированной, но холодной Волоховой, и от всех других женщин, встретившихся Блоку на его пути! Она тонко почувствовала внутреннее одиночество поэта, жалела его и горела желанием спасти… Уже тогда, в гимназические годы, в ее характере проявилось стремление к самопожертвованию, к самоотречению – черта, которая позже в эмиграции, в Париже, позволит ей стать для многих настоящей спасительницей.

Глава 4 Без любви

И слова: «все еще впереди»

Заменились словами: «все было».

Я скорбевшее сердце укрыла

Без любви у себя на груди.

Е. Кузьмина-Караваева

Выросшая Лиза, уже Елизавета Юрьевна, вспоминала свои отроческие годы:

...

За плечами было только 14 лет, но жизнь того времени быстро взрослила нас. Мы пережили японскую войну и революцию, мы были поставлены перед необходимостью спешно разобраться в наших детских представлениях о мире и дать себе ответ, где мы и с кем мы. Впервые в сознание входило понятие о новом герое, имя которому – Народ.

Хотя Лиза Пиленко и была рождена в обеспеченной дворянской семье, ее всегда тянуло к простым людям. Одно время, еще до встречи с Блоком, она даже стала преподавать русский язык и литературу в рабочей школе на Путиловском заводе.

Произошло это так. Небольшая группа учениц 6-го класса Таганцевской гимназии организовала кружок по изучению марксизма, к которому примкнула и Лиза. Девушки взялись проводить уроки с рабочими Путиловского и Франко-русского заводов по арифметике, географии, русскому и немецкому языкам. Лиза и здесь не отставала от своих подруг. Ее мать, Софья Борисовна, вспоминала:

...

Однажды она пришла ко мне и объявила, что ее пригласили по вечерам давать уроки рабочим на Путиловском заводе. Я пришла в ужас! Это был 1906 год, всюду аресты, и… девочка будет давать уроки рабочим, да еще вечером! Говорю ей:

– У тебя у самой много уроков, тебе самой еще учиться нужно, да и в беду попадешь…

Она бросилась меня целовать и говорит, смеясь:

– Не бойся, мать, и уроки выучу, и ничто со мной не случится… а вечером оттуда меня старики рабочие до трамвая обещали проводить.

Я скрепя сердце позволила, думая, что она этим от душевной тяжести избавится. Несколько раз в неделю ей приходилось туда ездить…

Впрочем, надо признать, что занятия с рабочими Лиза вскоре забросила, разочарованно заявив матери:

– Знаешь, я убедилась, что они учатся только для того, чтобы стать телеграфистами, а не для знания…

Одноклассница Ю. Я. Эйгер, судя по ее высказываниям, с самой юности очень верно и точно уловила главную суть характера своей подруги:

...

Лиза на самом деле удивляла не только свою мать. Она была чрезвычайно, можно даже сказать, гениально одарена. Мозг ее работал непрестанно, она всегда напряженно думала об отвлеченных проблемах, жизненно важных для нее в эту минуту. Целиком захваченная какой-нибудь идеей, Лиза настойчиво внедряла ее в сознание близких людей и требовала от них такого же понимания, такого же увлечения. Она всегда была в приподнятом творческом состоянии и потому по сути своей глубоко оптимистична. У друзей Лиза не допускала никакого упадка настроения, даже грусти.

Это несмотря на свое собственное настроение в то непростое время, когда у нее самой было смутно и тяжело на душе (сначала потеря близких людей – отца и бабушки, затем – неразделенная любовь к Александру Блоку)!

Впрочем, Блока девушка попыталась забыть. К чему мечтать об этом странном человеке с таким красивым и холодным лицом, который никогда не будет с тобой рядом? А тут как раз Лизу познакомили с молодым стихотворцем Николаем Гумилевым. Большой любитель женщин, поэт не смог пройти мимо юного обаяния Лизы Пиленко. Некоторые источники скупо упоминают об их романе, якобы завязавшемся зимой 1908/1909 года. Думается, романа никакого не было, в лучшем случае легкая взаимная симпатия. Все окружающие знали: Николай до безумия любит Анну Горенко, то есть Ахматову. Все остальные – так, лекарство от этой вечной страсти. А Лизе… Лизе, очевидно, хотелось доказать самой себе, что она вполне может кому-то понравиться, кого-то заинтересовать. И она доказала! Годы спустя она вспомнит друга своей юности Николая Гумилева в очерке «Последние римляне»:

...

Он все время пытался найти пути, пытался влить кровь в дряхлеющую культуру последних дней. И искал он этих путей везде. Отсюда и «муза дальних странствий», отсюда и путешествие его по Африке, отсюда мечта о Синдбаде-мореходе, о конквистадорах, наконец, отсюда и ясное, героическое отношение его к войне, гордость Георгиями своими солдатскими и, может быть, отсюда и смерть его от чекистских пуль. Чего он искал?…

Еще в конце августа 1908 года Лиза из-за конфликта с одним из преподавателей перешла в гимназию M. H. Стоюниной. Здесь ей повезло с учителем литературы – им оказался поэт Василий Гиппиус. Он первый ввел свою ученицу в поэтический мир столицы, а также привлек к переводам стихов немецкого романтика Новалиса.

Девушки в Стоюнинской гимназии кроме привычного рисования обучались рукоделию, шитью и вышиванию у преподавателя И. А. Малевиной. Давая характеристику классу, в котором училась Лиза, учительница отмечала, «что общий ход занятий оживленный и многие принялись за дело с интересом и охотой. Что же касается Е. Пиленко, то у нее отмечено небрежное отношение к делу и непривычка заниматься рукоделием… в результате к концу учебного года, из-за небрежного отношения к делу, – нет никаких успехов».

Вероятно, именно «небрежное отношение к делу» позволило Елизавете Пиленко в дальнейшем стать непревзойденным мастером вышивки, подлинным художником этого вида творчества. Искусствоведы, кстати, утверждают, что примеров подобной педагогической слепоты и глухоты в истории искусства немало…

Гимназистка Елизавета Пиленко, подтянув латынь с помощью репетитора и досрочно сдав экзамены на серебряную медаль за 7-й класс, осенью 1909 года поступила на философское отделение историко-филологического факультета Высших (Бестужевских) женских курсов. Лиза прослушала лекции видных философов С. Л. Франка и Н. О. Лосского, юриста Л. И. Петражицкого. Впрочем, проучилась Е. Пиленко на курсах не более полутора лет…

Дмитрий и Елизавета Кузьмины-Караваевы

19 февраля 1910 года Елизавета Пиленко вышла замуж за Дмитрия Кузьмина-Караваева – юриста, близкого к эстетствующим модернистским кругам в мире искусства. Венчание проходило в церкви Рождества Богородицы при петербургской гимназии императора Александра I, которую окончил жених. Приглашенных оказалось немного, но Лизины подруги по гимназии Таганцевой присутствовали все до одной. Еще гимназистки 8-го класса, они с завистью взирали на юную невесту в белом подвенечном платье, которая становилась светской дамой. Рассказывали, что под венцом Лиза казалась очень бледной и излишне серьезной… Молодым сняли квартирку на Ново-Исаакиевской. Елизавета Юрьевна впоследствии сдержанно напишет о своем замужестве:

...

В 1910 году я вышла замуж. Мой муж из петербургской семьи, друг поэтов, декадент по самому своему существу, но социал-демократ, большевик. Семья профессорская, в ней культ памяти Соловьева, милые житейские анекдоты о нем.

Ритм нашей жизни нелеп. Встаем около трех дня, ложимся на рассвете. Каждый вечер мы с мужем бываем в петербургском мире. Или у Вячеслава Иванова на башне, куда нельзя приехать раньше 12 часов ночи, или в цехе поэтов, или у Городецких и т. д.

Между тем декадент Дмитрий Владимирович Кузьмин-Караваев, сын известного профессора-правоведа и дальний родственник Николая Гумилева, был наделен большой любознательностью и всяческими талантами, в том числе и поэтическим: пописывая стихи, он входил в поэтический «Кружок молодых». Кузьмин-Караваев с блеском окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета. В студенческие годы, чересчур увлекшись горячими речами своего отца, видного масона В. Д. Кузьмина-Караваева, депутата Государственной думы, военного юриста, историка, члена партии демократических реформ, Дмитрий связался с социал-демократами. Большевики вовлекли его в работу связного, какое-то время он перевозил нелегальную литературу. Был пойман и судим, но из тюрьмы правдами и неправдами его вызволил отец. После 1906 года Дмитрий разочаровался в подпольной работе и вышел из партии. «Товарищи» долго его преследовали, угрожали и шантажировали.

Дмитрий водил знакомство со многими литераторами, художниками и актерами. Дружил и с Гумилевым, был в хороших отношениях с Блоком. Человек образованный, светский, сугубо столичный – с таким лестно появиться перед провинциальными родственниками. Но, судя по всему, Лиза не придавала значения таким мелочам…

Благодаря широким связям Дмитрия Лиза с головой окунулась в столичный водоворот художественной жизни. И здесь судьба просто не могла вновь не столкнуть ее с Александром Блоком.

14 декабря 1910 года проходил вечер памяти философа Владимира Соловьева. В Тенишевском училище выступали Вячеслав Иванов, Дмитрий Мережковский, другие известные литераторы. Потом на сцене появился Александр Блок. Как всегда казавшийся высокомерным на людях, он говорил о непонимании толпы, подчеркивая свое избранничество и одиночество. Голова высоко поднята над застегнутым сюртуком, а лицо так прекрасно в своей трагической неподвижности!..

На этом вечере присутствовали и Кузьмины-Караваевы. Что творилось в те мгновения в душе Лизы, можно только представить! А тут еще в перерыве Дмитрий, который, разумеется, ничего не подозревал о ее влюбленности в Блока и той истории более чем двухлетней давности, предложил Лизе познакомить ее с поэтом и его женой Любовью Дмитриевной. Лиза решительно запротестовала, чем весьма удивила Дмитрия. Он все-таки направился в сторону Александра Александровича.

...

Вскоре муж вернулся, но не один, а с высокой, полной и, как мне сразу показалось, насмешливой дамой… и с Блоком. Прятаться я больше не могла. Надо было знакомиться. Дама улыбалась. Блок протягивал руку. Я сразу поняла, что он меня узнал.

Он произнес: «Мы с Вами встречались».

Опять я вижу на его лице знакомую, понимающую улыбку.

Он спрашивает, продолжаю ли я бродить. Как «справилась» с Петербургом.

Отвечаю невпопад. Любовь Дмитриевна приглашает нас обедать. Уславливаемся о дне.

Слава Богу, разговор кончается. Возобновляется заседание.

Уже на следующий день Кузьмины-Караваевы обедали в доме поэта. Сказать, что Лиза волновалась, как никогда, значит ничего не сказать о ее состоянии в тот день. Быть совсем рядом с любимым человеком, смотреть в его вдохновенное лицо, слышать его голос, его слова, то и дело обращенные к ней, – это ли не счастье? И видеть возле него жену – такую нелепую, такую ненужную для него, щебечущую привычным капризным тоном о каких-то несущественных глупостях, – боже мой, какое сердце это выдержит?

...

По ЕГО дневнику видно, что он ждал этого обеда с чувством тяжести. Я тоже. На мое счастье, там был еще кроме нас очень разговорчивый Аничков с женой. Говорили об Анатоле Франсе. После обеда он показывал мне снимки Нормандии и Бретани, где он был летом. Говорил о Наугейме, связанном с особыми мистическими переживаниями, спрашивал о моем прежнем. Еще мы говорили о родных пейзажах, вне которых нельзя понять до конца человека. Я говорила, что мой пейзаж – это зимнее, бурное, почти черное море, песчаные перекаты высоких пустынных дюн, серебряно-сизый камыш и крики бакланов.

Он рассказывал, что, по семейным данным, фамилия Блок немецкого происхождения, но, попав в Голландию, он понял, что это ошибка, что его предки именно оттуда, настолько в Голландии ему все показалось родным и кровным. Потом говорили о детстве и о детской склонности к страшному и исключительному. Он рассказывал, как обдумывал в детстве пьесу. Герой в ней должен был покончить с собой. И он никак не мог остановиться на способе самоубийства. Наконец решил, что герой садится на ЛАМПУ и СГОРАЕТ. Я в ответ рассказала о чудовище, которое существовало в моем детстве. ЗВАЛИ ЕГО – ГУМИСТЕРЛАП. Он по ночам вкатывался в мою комнату, круглый и мохнатый, и исчезал за занавеской окна.

Лиза не знала о том, что Блок тут же поделился в письме с матерью: «Вчера обедали Кузьмины-Караваевы – они оба очень хорошие…» Наверняка на сердце у нее стало бы хоть немного теплее.

Кончился 1910 год, а потом 1911-й и 1912-й, и за эти годы, по воспоминаниям Елизаветы Юрьевны, она встречалась с Блоком «довольно часто, но всегда на людях».

И тем не менее у них с Александром Александровичем появились общие знакомые, люди, которые как бы соединяли их… Многие из них встречались в доме поэта-символиста, эстета, историка, эрудита и полиглота Вячеслава Иванова в его знаменитой «Башне» (огромная его квартира находилась на последнем этаже и располагалась вокруг башнеобразного закругления, отсюда и получила название в литературном мире).

Дом этот был хорошо известен далеко за пределами Петербурга. В квартире Вячеслава Ивановича собирались философы, поэты, художники, историки, артисты… Невозможно даже перечислить всех тех, кто бывал здесь! Дом Иванова имел исключительное значение для всей предвоенной России: «Башня» с 1905 по 1913 год оставалась центральным местом для всего художественного Петербурга. Здесь, по словам Андрея Белого, шла «яркая, но сумасшедшая жизнь».

Впервые Лиза Кузьмина-Караваева попала сюда сразу после замужества, в 1910 году. И, как впоследствии вспоминала, чувствовала себя там «новичком, поистине варваром», встретив людей, владеющих «ключами от сокровищницы современной культуры». Что и говорить: Вячеслав Иванович умел объединять вокруг себя самых разных людей. Он с одинаковым знанием и блеском мог говорить о литературе, науке, религии, поэзии, политике.

По словам философа Н. А. Бердяева, «В. Иванов был незаменимым учителем поэзии… виртуозом в овладении душами людей. Его пронизывающий змеиный взгляд на многих, особенно на женщин, действовал неотразимо».

Да что там женщин! Велеречивый Ося Мандельштам рассыпал в письмах к учителю самые настоящие любовные признания: «Ваши семена глубоко запали в мою душу, и я пугаюсь, глядя на громадные ростки»; «…Чтобы увидеть вас – я готов проехать большое расстояние, если это понадобится».

Что касается женщин, то их отношения с поэтом-символистом действительно оказывались довольно сложными и запутанными. У некоторых из них преклонение перед Вячеславом Ивановичем перешло в отчетливо чувствуемую любовь. Кузьмина-Караваева избежала этой печальной участи… Впрочем, она почти сразу разгадала отношение мэтра к людям. Вот цитата из ее очерка уже эмигрантского периода «Последние римляне»:

...

Сам Вячеслав Иванов, прозорливый и умный, одновременно с этим поражал каким-то напряженным любопытством к каждому отдельному человеку, – каждого внимательно рассмотрит, точно и почти всегда правильно определит, отысповедует приемами тонкими и лукавыми, – потом только отойдет уже с большим безразличием.

Елизавета Юрьевна вспоминала свои первые впечатления от прихода на «Башню» и о разговорах, слушательницей которых она стала:

...

О Григории Богослове, о Штейнере, о страдающем боге Дионисе, о Христе, о Марксе, о Ницше, о Достоевском, о древней мудрости Востока, о Гете – и обо всем с одинаковым знанием, с одинаковой возможностью обозреть все с птичьего полета, взять отовсюду самое ценное. И не только самое ценное, – довести все до парадокса, обострить и уничтожить, соединить Христа с Дионисом, Канта с Круппом и т. д.

Блок бывал здесь крайне редко. А если и приходил, то, как и везде, больше молчал. Однажды на «Башне» первый раз читала свои стихи Анна Ахматова. Вячеслав Иванов предложил устроить суд над ними. Он пожелал, чтобы Блок был прокурором, а он, Иванов, адвокатом. Блок отказался! Тогда он предложил Блоку защищать Ахматову, он же будет обвинителем. Блок опять отказался!

Находим у Елизаветы Юрьевны:

...

Тогда уж только об одном, кратко выраженном мнении стал он просить Блока.

Блок покраснел – он удивительно умел краснеть от смущения, – серьезно посмотрел вокруг и сказал:

– Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо писать как бы перед Богом.

Все промолчали…

Эту фразу Е. Ю. Кузьмина-Караваева запомнит на всю жизнь…

Ахматова, читавшая воспоминания Елизаветы Юрьевны или знавшая об их содержании, спустя годы утверждала, что Блок на собрании у Вячеслава Иванова не говорил при ней тех обидных слов, которые приводятся мемуаристкой. «Он и не мог их произнести публично, – подчеркивала Анна Андреевна. – Он был хорошо воспитан». Очень может быть, что фраза поэта об Ахматовой была произнесена им не на «Башне», а в личном разговоре с Кузьминой-Караваевой. Так называемые ошибки памяти иногда встречаются в воспоминаниях Елизаветы Юрьевны. Впоследствии она так вспоминала одно из первых своих посещений «Башни»:

...

Вся Россия спит. Полночь. В столовой много народа. Наверное, здесь нет ни одного обывателя, человека вообще или просто человека. Мы не успели еще со всеми поздороваться, а уже Мережковский кричит моему мужу:

– С кем Вы – с Христом или с Антихристом?!

И спор продолжается. Я узнаю, что Христос и революция неразрывно связаны, что Революция – это раскрытие Третьего Завета. Слышу бесконечный поток последних серьезнейших слов. Передо мной как бы духовная обнаженность, все наружу, все почти бесстыдно. Потом Кузьмин поет под собственный аккомпанемент духовные стихи. Потом разговор о греческих трагедиях, об «орхестре», о Дионисе, о православной Церкви. На рассвете подымаемся на крышу, на башне это тоже в порядке времяпрепровождения. Внизу Таврический сад и купол Государственной думы. СОННЫЙ, СЕРЫЙ ГОРОД.

Утром приносят новый самовар, едят яичницу. Пора домой. По сонным улицам мелкой рысцой бежит извозчичья лошадь.

...

Какое-то пьянство без вина.

Пища, которая не насыщает.

Опять тоска.

НА ДУШЕ МУТНО!

Чем больше она вторгается в этот мир, тем больше не находит в нем места для себя. Лиза пытается понять окружающих, разобраться в себе самой. От богемной среды ее отталкивает полный отрыв этих людей от российской реальности, по ее словам, их «нелепый ритм жизни». Сама Лиза уже в то время все чаще и чаще стремилась к переходу от слов к делу. И, по-видимому, именно благодаря этой черте ее характера 1910-е годы оказались очень плодотворными для нее. Она увлекалась не только литературой, посещая знаменитую «Башню» и не менее знаменитое кафе «Бродячая собака», – участвовала в художественно-выставочной жизни Петербурга. Тогда, как известно, художники старшего поколения объединились в «Мир искусства», а творческая молодежь, тянувшаяся к более авангардным, формалистическим направлениям, создавала свои объединения и придумывала к ним свои программные «манифесты». Так, молодые художники столицы, противопоставлявшие себя «Миру искусства», основали в феврале 1910 года свое общество «Союз молодежи». Целью этого объединения была пропаганда нового искусства: выставки, аукционы, встречи, дискуссии…

Летом 1911 года Лиза жила вместе с мужем в его родовом имении Борисково Бежецкого уезда Тверской губернии. Здесь она много и увлеченно рисовала. Известный театральный художник Дмитрий Бушен, двоюродный брат Дмитрия, на закате своих дней вспоминал, как они вместе «живописали» в одной мастерской. В сборнике Кузьминой-Караваевой «Скифские черепки» есть стихотворное послание, адресованное Бушену (Д. Д. Б.), младшему собрату по живописи:

Как радостно, как радостно над бездной голубеющей

Идти по перекладинам, бояться вниз взглянуть,

И знать, что древний, древний Бог, Бог мудрый, нежалеющий,

Не испугавшись гибели, послал в последний путь.

Скорее всего, именно здесь, в Борискове, Елизавета Юрьевна создала картину «Змей Горыныч», с которой она дебютировала на 3-й выставке объединения «Союз молодежи» в конце декабря 1911 года. В дальнейшем, поглощенная личными проблемами, поисками своего стиля в поэзии и живописи, Кузьмина-Караваева отошла от объединения и в других его выставках участия уже не принимала. Но ее общение с талантливыми художниками, в частности с Наталией Гончаровой, не прошло бесследно, и их влияние можно проследить даже в ее поздних произведениях французского периода. По мнению искусствоведов, особенно это прослеживается в ярких растительных орнаментах, которыми были расписаны витражи парижских храмов матери Марии. Русские орнаменты и традиционные яркие цвета, так похожие на лубочные картинки, можно увидеть и в ее вышивках.

В Борискове же кузен мужа Николай Гумилев познакомил Лизу со своей женой Анной Ахматовой – высокой, очень худой в те годы, горбоносой женщиной со знаменитой челкой на глаза. Сохранилась групповая фотография, сделанная в том году в Слепневе, имении Гумилева по соседству с Борисковым, на которой сняты Анна Ахматова, Елизавета Кузьмина-Караваева, Дмитрий Бушен и др. Об отношениях между двумя поэтессами практически ничего не известно; судя по позднейшим высказываниям Ахматовой о матери Марии, они были довольно дружескими. В любом случае, Лиза не казалась ей соперницей – ни в поэзии, ни в жизни. Даже по отношению к Блоку, в которого, по мнению многих современников, Анна Андреевна была влюблена в свои молодые годы!

Любопытно в этом смысле письмо матери А. Блока.

...

Я все жду, когда Саша встретит и полюбит женщину тревожную и глубокую, а стало быть, и нежную… И есть такая молодая поэтесса, Анна Ахматова, которая к нему протягивает руки и была бы готова его любить. Он от нее отвертывается, хотя она красивая и талантливая, но печальная. А он этого не любит. Одно из ее стихотворений я Вам хотела бы написать, да помню только две строки первых:

Слава тебе, безысходная боль, —

Умер он – сероглазый король.

...

Вот можете судить, какой склон души у этой юной и несчастной девушки. У нее уже есть, впрочем, ребенок. А Саша опять полюбил Кармен.

Кармен – это об Андреевой-Дельмас…

Равнодушие Блока к Ахматовой замечали и люди, не столь близкие поэту. Например, наблюдательная Ариадна Тыркова-Вильямс, в то время занимавшаяся издательской деятельностью и бывавшая в доме Александра Александровича, свидетельствовала:

...

Из поэтесс, читавших свои стихи в «Башне», ярче всего запомнилась Анна Ахматова. Тоненькая, высокая, стройная, с гордым поворотом маленькой головки, закутанная в цветистую шаль, Ахматова походила на гитану… темные волосы… на затылке подхвачены высоким испанским гребнем… Мимо нее нельзя было пройти, не залюбовавшись ею. На литературных вечерах молодежь бесновалась, когда Ахматова появлялась на эстраде. Она делала это хорошо, умело, с сознанием своей женской обаятельности, с величавой уверенностью художницы, знающей себе цену. А перед Блоком Анна Ахматова робела. Не как поэт, как женщина. В «Башне» ее стихами упивались, как крепким вином. Но ее… глаза искали Блока. А он держался в стороне. Не подходил к ней, не смотрел на нее, вряд ли даже слушал. Сидел в соседней, полутемной комнате.

Несмотря на очевидное внешнее и внутреннее различие, Анна Ахматова и Елизавета Кузьмина-Караваева были равны перед Блоком в одном: Александр Александрович хранил стойкое равнодушие по отношению к обеим. Ну разве что все-таки признавал явный ахматовский дар в поэзии… (Вот запись в его дневнике, сделанная 7 ноября 1911 года: «Анна Ахматова читала стихи, уже волнуя меня; стихи чем дальше, тем лучше».)

Но только этого так мало, чтобы по-настоящему задеть сердце поэта!

Лето, как всегда, пролетело быстро, и Кузьмины-Караваевы вернулись в туманный Петербург.

Настроение Лизы в эту осень, надо полагать, было не самым радужным. Учиться дальше на Бестужевских курсах она почему-то не захотела – 1 сентября официально «выбыла» с них, так и не получив диплома. Вместе с Дмитрием они по-прежнему вращались в литературных кругах, переняв образ жизни своих собратьев по перу: ложились спать поздно, частенько на рассвете, вставали около трех пополудни – одним словом, богема…

20 октября состоялось открытие 1-го «Цеха поэтов» – еще одного литературного объединения под руководством Н. Гумилева и С. Городецкого. Е. Кузьмина-Караваева стала его активной участницей. Она все чаще и чаще обращалась к собственному творчеству. И, что немаловажно, – умела по достоинству оценить чужое.

Елизавета Юрьевна писала впоследствии:

...

Цех поэтов только что созидался. В нем было по-школьному серьезно, чуточку скучновато и манерно. Стихи там были разные. Начинали входить во славу Гумилев и Ахматова. Он рыскал вне русской равнины, в чужих экзотических странах, она не выходила за порог душной, заставленной безделушками комнаты. Ни с ним, ни с ней не по пути.

А гроза приближалась. Россия – немая и мертвая. Петербург, оторванный от нее, – как бы оторванный от берега и обезумевшим кораблем мчавшийся в туманы и на гибель. Он умирал от отсутствия подлинности, от отсутствия возможности говорить просто и жить просто. Никакой вообще Революции и никаких революционеров в природе этого города не оказалось. А была только черная петербургская ночь.

«Он рыскал вне русской равнины…»; «она не выходила за порог душной, заставленной безделушками комнаты…» – как точно сказано о главной поэтической чете того времени! И дальше, уже о себе: «Ни с ним, ни с ней не по пути». Еще совсем юная женщина, Елизавета Кузьмина-Караваева не отделяла себя ни от Петербурга, ни от России, «немой и мертвой». Это сближало ее с Блоком. Но понимал ли это поэт? Вряд ли.

В своем дневнике в один из октябрьских вечеров 1911 года 30-летний Александр Блок записал:

...

Безалаберный и милый вечер. Кузьмины-Караваевы, Елизавета Юрьевна читает свои стихи и танцует… Было весело и просто. С молодыми добреешь.

В начале ноября Лиза в присутствии Блока читала свои стихи на ивановской «Башне».

Ты рассек мне грудь и вынул

Сердце – чашу налитую,

Год с тех пор еще не минул —

Я ж столетия тоскую…

10 декабря 1911 года молодые поэты, среди которых находились Елизавета Кузьмина-Караваева, Осип Мандельштам, Владимир и Василий Гиппиусы, Владимир Пяст, собрались в Литературном зале петербургского ресторана «Вена» и заочно избрали Блока Королем русских поэтов. Каждый из присутствовавших написал небольшое стихотворение на открытке, и этот своеобразный «диплом» был послан Блоку по городской почте. Елизавете Кузьминой-Караваевой принадлежали следующие шуточные строки:

Каждый был безумно строг,

Как писал: король – наш Блок…

«Венский» преступив порог,

Мы рекли: король наш – Блок.

И решил премудрый рок,

Что король поэтов – Блок.

Весной 1912 года вышел в свет первый поэтический сборник Елизаветы Кузьминой-Караваевой «Скифские черепки», обложка для которого была выполнена С. Городецким. Скифы считались тогда предками славян – русских и украинцев, – поэтому стихотворения книги рассматривались современниками как своеобразная попытка реконструировать «скифский эпос», найти ход к «заповедной родине».

В центре сборника – судьба и переживания скифской девушки, «курганной царевны», оторванной от родины ее же отцом, «владыкой кочевным»: Он в рабство продал меня чужому тирану, / У которого белая, цепкая рука, / Я метаюсь в сетях паука, / Не вернусь, не вернусь, не вернусь я к родному кургану… В этих строчках, по-видимому, невольно отразилось неудачное замужество Кузьминой-Караваевой…

Несмотря на малый тираж – всего 300 экземпляров! – Лиза очень радовалась выходу своей книги и с удовольствием дарила ее всем близким и друзьям.

Скромная книжка вызвала неожиданно большое количество откликов в прессе, в основном благожелательных. Благодаря этой публикации молодая поэтесса, по словам некоторых литературоведов, приобрела известность, утвердив себя в литературном мире Серебряного века.

В своей рецензии Николай Гумилев, не слишком высоко оценивший ее творчество, тем не менее писал:

...

Я думаю, что эти черепки имеют много шансов слиться в цельный сосуд, хранящий драгоценное миро поэзии, но вряд ли это случится очень скоро и так, как думает автор…

Время подтвердило правоту строгого критика.

В числе других рецензентов оказались такие крупные литературные авторитеты, как В. Брюсов, С. Городецкий, В. Ходасевич и др. Их оценки разделились. Одни считали, что это «умело написанная книга» (В. Ходасевич); «умело и красиво сделаны интересно задуманные "Скифские черепки"» (В. Брюсов). Но были и другие мнения: «Полное отсутствие умения искупается подлинным темпераментом и мгновенными, слепыми, но вещими озарениями» (С. Городецкий). «Начало XX века подарило русской литературе три поэтических женских имени – Анна Ахматова, Марина Цветаева и Елизавета Кузьмина-Караваева. Только теперь, на исходе века, Ахматова и Цветаева заняли в современной культуре достойное место. Узнать и признать поэзию Кузьминой-Караваевой, матери Марии, нам еще только предстоит…» Так писали литературоведы в конце XX века.

Ахматовский «Вечер» вышел в 1912 году вслед за «Скифскими черепками». Сборник содержал такие известные, ставшие классикой стихотворения, как «Сероглазый король», «И когда друг друга проклинали…», «Муж хлестал меня узорчатым…», «Сжала руки под темной вуалью…», «Меня покинул в новолунье…», «Я научилась просто, мудро жить…», «Музе» («Муза-сестра заглянула в лицо…»), «Столько просьб у любимой всегда!..» и др. Хотя, по словам Кузьминой-Караваевой, молодая Ахматова «не выходила за порог душной, заставленной безделушками комнаты», величина дарования здесь очевидна. Помноженное со временем на душевный и литературный опыт, это дарование и явило читающему миру ту великую русскую поэтессу Анну Ахматову, которую мы знаем.

Что касается М. Цветаевой, то первый сборник – «Вечерний альбом» – был выпущен 18-летней поэтессой еще раньше, вызвав восторженные отзывы Н. Гумилева, М. Волошина и В. Брюсова.

Христос и Бог! Я жажду чуда

Теперь, сейчас в начале дня!

О, дай мне умереть, покуда

Вся жизнь как книга для меня.

Ты мудрый, ты не скажешь строго:

«Терпи, еще не кончен срок».

Ты сам мне подал – слишком много!

Я жажду сразу – всех дорог!..

Последующие сборники лишь подтверждали первое впечатление: России вновь повезло с рождением большого поэта! Правда, со временем божественный дар воплотился в заумные словеса, столь непохожие на прекрасные, страстные стихи юной Цветаевой. Подтверждение своим мыслям я обнаружила в записях поэтессы Марии Петровых:

...

Она, конечно, огромный поэт, и многое у нее я люблю, но не все, потому что, видимо, слишком дорожу в искусстве лаконизмом, гармонией, скрытым огнем… Какие чудесные стихи были у молодой Цветаевой – сколько истинного новаторства, сколько счастливых находок – в ритмах, в интонации. Уверена, что Пушкин восхищался бы. А потом?

А потом были чужая земля, некоторая беспорядочность жизни, запутанность отношений с близкими людьми, отчужденность от соотечественников, какие-то нарушения психики и – роковая ошибка возвращения на родину. Судя по всему, Поэзии это не пошло на пользу, хотя ни в коей мере не умаляет значения Марины Цветаевой для истории русской литературы, тем более что в молодые годы ею написано столько гениальных строк, что с лихвой хватило бы на долгую жизнь!

Совсем иной путь в русской литературе ожидал Елизавету Кузьмину-Караваеву. В ее дебютном сборнике на первый взгляд не было практически ничего, на что можно было надеяться в будущем, никакого многообещающего начала. Постоянный сбой ритма, неровные, корявые строфы с зачастую туманным содержанием – проба пера, стихи явно начинающего автора. Сказать, что это «умело написанная книга», было, надо признать, большой смелостью! Более честным кажется С. Городецкий: «Полное отсутствие умения искупается подлинным темпераментом и мгновенными, слепыми, но вещими озарениями…»

Вот лишь одно характерное стихотворение из сборника «Скифские черепки» под названием «Царица усталая».

Царица была королевной,

Королевна любила опалы, —

Но пришел царь, свободный и гневный, —

И стала царицей усталой…

И царь ей могилы дороже,

Ему – ее взгляд и молитвы,

Но с каждым днем дальше и строже,

Мечтает о новой он битве.

И сын ее – сын властелина,

Рабыней царю она стала.

Путь пройден последний, единый…

Царица устала, устала…

Мастерство, конечно, придет со временем. Но главное, с обращением поэтессы к православной вере «вещие озарения», тонко подмеченные С. Городецким, станут случаться все чаще и чаще, пока не произойдет настоящее чудо: появится та глубина содержания, благодаря которой Елизавета Кузьмина-Караваева (мать Мария) и обретет свой, особенный голос в пантеоне русских поэтов. В том самом богатом на имена пантеоне, в котором поставить рядом с ней практически и некого благодаря духовности и особому христианскому миросозерцанию ее поэзии.

Однажды, будучи совсем молодой и не осознавая в полной мере своего предназначения, поэтесса обмолвилась: «Мое творчество – это как молитва». Ее особое место в русской литературе подчеркивает литературовед Александр Лавров:

...

Вообще не вполне корректным представляется размещение матери Марии в одном ряду с Цветаевой, Ахматовой, многими другими авторами, известными и безвестными. В отличие от подавляющего большинства поэтесс и поэтов, для Кузьминой-Караваевой главным в ее стихотворных опытах было не собственно поэтическое, лирическое, эстетическое, а духовное, молитвенное самовыражение.

Хочется с полной уверенностью подписаться под этим утверждением.

Нет, к великим поэтессам Елизавета Кузьмина-Караваева все-таки не принадлежала. Но за строчками ее не всегда совершенных, не всегда гладко написанных стихов угадывался Божий дар, в них явственно слышался нервный пульс эпохи. Эпохи исключительной по своему трагизму и во многом страшной, в которой этой женщине была отпущена одна-единственная жизнь, не столь уж и долгая. Тем ценнее кажется духовный путь, пройденный поэтессой, тем выше кажутся те высоты, которых она сумела достичь в своем творчестве.

Спустя годы Елизавета Юрьевна писала в воспоминаниях:

...

Мы жили среди огромной страны, словно на необитаемом острове. Россия не знала грамоты – в нашей среде сосредоточилась вся мировая культура: цитировали наизусть греков, увлекались французскими символистами, считали скандинавскую литературу своею, знали философию и богословие, поэзию и историю всего мира, в этом смысле мы были гражданами вселенной, хранителями великого культурного музея человечества. Это был Рим времен упадка… Мы были последним актом трагедии – разрыва народа и интеллигенции.

Это не пустые слова: среди проблем, волновавших художественную интеллигенцию того времени, самым важным, животрепещущим был вопрос о русской революции. В понимании Кузьминой-Караваевой революционер – человек особенный, бесстрашный борец со злом, герой, готовый ради революции пожертвовать даже жизнью. Но именно таких людей Лиза не находила тогда в своем окружении! Не случайно ведь постоянные беседы о революции в «Башне» стали казаться ей пустыми, совершенно не подкрепленными никакими делами и поступками.

...

И странно – вот все были за революцию, говорили самые ответственные слова. А мне еще больше, чем перед тем, обидно за НЕЕ. Ведь никто, никто за нее не умрет. Мало того, если узнают о том, что за нее умирают, постараются и это расценить, одобрят или не одобрят, поймут в высшем смысле, прокричат всю ночь – до утренней яичницы. И совсем не поймут, что умирать за революцию – это значит чувствовать настоящую веревку на шее. Вот таким же серым и сонным утром навсегда уйти, физически, реально принять смерть. И жалко революционеров, потому что они умирают, а мы можем только умно и возвышенно говорить об их смерти.

Все острее чувствуя разрыв между интеллигенцией и народом, видя в этом трагедию России, молодая женщина все явственнее ощущала неполноценность своей жизни. Душа ее попала, по собственному выражению, в капкан «безответственных слов». Вот стихи из книги «Руфь»:

Завороженные годами

Ненужных слов, ненужных дел,

Мы шли незримыми следами;

Никто из бывших между нами

Взглянуть на знаки не хотел.

Быть может, и теперь – все то же,

И мы опять идем в бреду;

Но только знаки стали строже,

И тайный трепет сердце гложет,

Пророчит явь, несет беду.

Гораздо ближе и понятнее был для Лизы мир ее тетушек по отцовской линии. Она и прежде, еще в гимназические годы, любила приходить к ним, навещая свою кузину Таню Чистович, ставшую социал-демократкой (судя по всему, именно с ней Лиза оказалась в начале 1908 года на литературном вечере в Измайловском училище, где впервые увидела Александра Блока). Тетушка Екатерина Дмитриевна занималась благотворительной деятельностью, ее имя часто встречалось в отчетах общества «Детская помощь» и «Комитета защиты детей от жестокого обращения». От этого комитета Е. Д. Чистович была даже делегирована на Первый съезд русских деятелей по общественному и частному призрению, который проходил в Петербурге 8 – 13 марта 1910 года.

Другая тетушка, Елизавета Дмитриевна Цейдлер, занимала в обществе «Детская помощь» должность секретаря. Общество открывало столовые для нуждающихся детей, а при них – рукодельные и сапожные классы, начальные школы грамотности, детские сады, приюты… И Лиза, посещая своих родственниц, наверняка присматривалась к их работе, извлекая необходимые уроки. Как же они пригодятся ей в будущей жизни!

С удовольствием бывая у тетушек, Лиза сразу же попадала в деловую атмосферу. В этих домах некогда было вести пустопорожние беседы. Время уходило совсем на другое: обсуждения, где и как достать необходимые средства, как организовать школу, пристроить ребенка, накормить голодных. Семьи Чистовичей и Цейдлеров не в одном поколении активно работали на ниве благотворительности. Известный архитектор В. П. Цейдлер, муж Елизаветы Дмитриевны, за свою бескорыстную помощь Человеколюбивому обществу был награжден почетным знаком, на котором был выбит девиз: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». Конечно, эти люди с их христианским служением нуждающимся являлись для Лизы положительным примером, она гордилась ими.

Кстати, дядя Лизы, В. П. Цейдлер, стал ее первым учителем акварели. Он показал ей технику акварели, которая, как известно, достаточно трудна. Вообще же дядя как архитектор был известен своими многочисленными постройками в Петербурге и Нижнем Новгороде. По его проекту в имении Джемете под Анапой был построен родовой дом Пиленко, а в самой Анапе – каменная церковь. Он же являлся автором бюста Д. В. Пиленко, деда Лизы. Этот бюст, установленный в саду в Джемете, куда-то бесследно исчез после революции.

Весной 1912 года наметился разрыв между супругами. Надо признать, совместная жизнь молодых давно не ладилась. (Отголоски ее можно найти в повести Елизаветы Юрьевны «Клим Семенович Барынькин», опубликованной в 1925 году.) Правда, окончательно они разойдутся через год, весной 1913-го. Видимо, в тот самый период, когда Лиза узнает, что вскоре станет матерью. И Дмитрий, ее законный муж, не будет иметь к ребенку никакого отношения…

Биографы всегда как-то обходили стороной этот деликатный момент. Брак Кузьминых-Караваевых оставался бездетным, и, судя по дальнейшим событиям в жизни Елизаветы Юрьевны, причина этого была не в ней самой. По огромному чувству материнства, изначально заложенному от природы в этой молодой женщине, можно предположить, какую тревогу вызывала в ней вынужденная бездетность. Вполне может быть, что это обстоятельство явилось одной из причин ее расставания с Дмитрием Кузьминым-Караваевым.

Одной из причин, но далеко не единственной.

«…страшно, что делается с Кузьминым-Караваевым», – отмечал Блок в своем дневнике весной 1912 года. Еще одно подтверждение того, что Александр Александрович обладал способностью тонко чувствовать душевное состояние другого человека. Кстати, человека, даже не принадлежавшего к числу его близких друзей.

Уж не роковая ли встреча с поэтом и не это ли необыкновенное чувство на всю жизнь, внушенное им Елизавете Юрьевне, привели к ее разрыву с Дмитрием? Подруги вспоминали: Лиза не любила своего мужа; она его, как было модно в те годы, «спасала» – неизвестно от чего и от кого. Но так и не спасла от их окончательного разрыва.

Глава 5 Авангардисты

Средь знаков тайных и тревог,

В путях людей, во всей природе

Узнала я, что близок срок,

Что время наше на исходе.

Не миновал последний час,

Еще не отзвучало слово;

Но, видя призраки меж нас,

Душа к грядущему готова…

Е. Кузьмина-Караваева

Весной 1912 года Лиза, измученная, по словам ее подруг, отношениями с первым мужем, отправилась подлечить сердце в Германию на бальнеологический курорт Бад-Наугейм. Это была ее первая заграничная поездка.

Выбор места казался неслучайным: несколькими годами ранее здесь же побывал и Александр Блок. В эти годы Бад-Наугейм представлял собой своеобразное ожерелье курортов, поскольку к Наугейму примыкали еще и Фридберг с Иоганнисбергом, расположенные по соседству. Лиза побывала в каждом из них.

Больше всего ей понравился Иоганнисберг, откуда она даже отправила Блоку открытку с изображением Ивановой горы. Текст на обороте открытки был коротким.

...

Россия. Петербург

М. Монетная, 9, кв. 27

Александру Александровичу Блоку

Привет из Наугейма

Елиз. Кузьмина-Караваева

Иоганнисберг (небольшое селение на правом берегу Рейна), известный как курорт, славился и своими виноградниками. Любопытно, что первые виноградные лозы для своих плантаций дед Лизы Д. В. Пиленко вывез именно отсюда.

В прогулках по этим волнующим местам молодая женщина не расставалась с блокнотом. Из письма к Блоку, в котором Лиза подробно описывала дорогие для него достопримечательности Бад-Наугейма, становится понятным, что она много гуляла, рисовала, писала стихи, и не только дышала чудесным горным воздухом, но и впитывала атмосферу, в которой жил ее любимый поэт. Она явственно представляла, как Блок бродил по тем же самым местам, что и она. Ведь поэт, неоднократно бывавший в Наугейме, определял его как «источник особых мистических переживаний». Именно отсюда он писал письма будущей жене Л. Менделеевой, здесь посвящал ей стихи, адресованные Прекрасной Даме. Мысль об этом наверняка отзывалась болью в любящем сердце Лизы. Но разве в этом можно было что-то исправить?

На свои послания из Наугейма ответа, видимо, Лиза не ожидала.

...

Мне хочется написать Вам, что в Наугейме сейчас на каштанах цветы, как свечи, зажглись, что около Градинеру [3] воздух морем пахнет, что тишина здесь ни о жизни, ни о смерти не знает: даже больные в курзалах забыли обо всем. Я сидела целый час на башне во Фридберге. Меня там запер садовник, чтобы я могла много рисовать. Мне кажется, что много в Ваших стихах я люблю еще больше, чем раньше любила; думала об этом и смотрела с Иоганнисберга на город, на старое кладбище и буро-красные крыши около него, на кирхи и серые крыши вилл.

Знаете ли Вы здесь потерянную среди полей и яблонь Hollur\'s Karell\'y? Я ее нашла и обрадовалась. Кажется, что тишина, как облако, неподвижна, и в мыслях моих неподвижными крыльями облако распласталось. И не верю, что этому конец будет. И усталость, которая была и которая есть, только радует, как радует туман иногда.

Я думаю, что полюбила здесь, может быть, путь, что Вы нашли и полюбили, но, во всяком случае, рада, что полюбила и что могу Вам это написать.

Если смогу, то хотела бы Вас порадовать, написав о том, что Вы здесь знаете, как оно живет и старится.

Если смогу ответить, то спросите. На озере лебеди плавают. А на маленьком острове на яйцах белая птица сидит и при мне лебедят выведет.

Мое окно выходит на Иоганнисберг, и по ночам там белые фонари горят, а внизу каштаны свечами мерцают. Я не верю, что в Петербурге нет каштанов, и красных крыш, и душного, сырого воздуха, и серых дорожек, и белых с черными ветками яблонь. Тишина звенит; и покой, как колокол вечерний.

Во Фридберге, – знаю, – был кто-то печальный и тихий и взбирался на башню, где всегда ветрено и где полосы озимей внизу дугами сплетаются.

Очень, очень хочу порадовать Вас, прислать Вам привет от того, что Вы любили.

Не знаю, увижу ли это за тем, что уже увидала и полюбила. Если захотите спросить и поверите, что смогу дать ответ, напишите.

Мой адрес: Bad Nauheim. Britannienstrasse. Villa Fontana.

Привет.

Eлиз. Кузьмина-Караваева

Здесь, в Наугейме, вдохновение не покидало Лизу: молодая поэтесса написала несколько стихотворений, которые позже были включены ею в книгу под названием «Дорога». Стихи эти, или, как она их называла, «Лирическая поэма», вроде бы никак не связаны с посещением немецкого курорта, скорее полны внутренних раздумий. Бесконечные прогулки по его маршрутам, где бродил, размышлял о жизни и сочинял он – ее любимый Александр Блок! Ей представлялось, что здесь она сможет лучше разобраться в своей душе, почувствовать время, в котором живет. И решит, что ей делать со своим неудавшимся браком…

Скорее всего, окончательное решение пришло к ней именно там. Приехав в Петербург после лечения в Германии, Лиза не вернулась к мужу, а отправилась в свое имение под Анапой. Летом к ней приехали друзья – писатель Алексей Толстой с художницей Софьей Дымшиц.

Еще весной прошлого, 1911 года Алексей Толстой со своей гражданской женой Софьей Дымшиц и новорожденной дочерью Марьяной возвратился из Парижа в Петербург, где сразу окунулся в мир столичной богемы. Лиза познакомилась с ними зимой, в конце 1911-го. В течение нескольких последующих лет ее встречи и общение с Толстыми станут довольно частыми. Петербургская интеллигенция в те годы любила устраивать встречи и дискуссии в литературном салоне ресторана «Вена», кафе «Бродячая собака», открывшемся в ночь под новый 1912 год. Здесь читали лекции, стихи, много спорили, пили вино. Частенько встречи в «Бродячей собаке» начинались с шуточного гимна:

На дворе второй подвал,

Там приют собачий.

Всякий, кто сюда попал, —

Просто пес бродячий…

Встречались Толстые с Лизой Кузьминой-Караваевой и в редакции журнала «Аполлон», и в поэтическом объединении Николая Гумилева «Цех поэтов». Толстой, правда, быстро отошел от «Цеха», а Лиза, как мы помним, стала активной его участницей и в марте 1912 года выпустила у «цеховистов» первый сборник стихов «Скифские черепки». И вот теперь – новая встреча. Позже Софья Исааковна Дымшиц так вспоминала об этой поездке:

...

Лето стояло жаркое. По ночам мы часто бежали от духоты из дома и уходили в сад, где спали на земле, на разостланных тулупах. На заре Алексей Николаевич пробуждался первым и будил меня, чтобы посмотреть на восход солнца. В Анапе мы много работали. Я писала виноградники, большие, пронизанные солнцем виноградные кисти.

Лиза с удовольствием, пользуясь случаем, училась у Дымшиц, которая была в это время уже опытной художницей: работая рядом, внимательно следила за ее рукой и кистью.

Из имения Джемете чета Толстых и Елизавета Юрьевна на несколько недель перебрались в Коктебель к Максимилиану Волошину. Тут царила особая атмосфера вечного праздника. Крупный, колоритный Макс, заводила и любитель шумных застолий, не уступал в жизнелюбии Алексею Толстому.

С Максимилианом Волошиным Лиза познакомилась в редакции «Аполлона». Они встречались на «Башне» у Вячеслава Иванова, затем в Крыму. Не только поэт, но и незаурядный рисовальщик, он превосходно владел техникой акварели. На вопрос, кто же он, поэт или художник, Максимилиан Александрович отвечал: «Конечно, поэт». И добавлял при этом: «И художник…»

Уроженец Киева, он рос без отца, – тот умер, когда Максу было четыре года. Воспитывала его мать, которая всю жизнь оставалась для сына настоящим и преданным другом. Получив неплохое домашнее образование, юный Волошин учился в гимназиях Москвы и Феодосии. Переезд в 1893 году в Коктебель, где мать купила недорогой по тем временам участок земли, сыграл большую роль в судьбе начинающего поэта; он раз и навсегда влюбился в крымские пейзажи.

Максимилиан Волошин

Дом М. Волошина

В 1897 году по семейной традиции Волошин поступил на юридический факультет Московского университета, но через два года был исключен за участие в «студенческих беспорядках» и выслан в Феодосию. Несмотря на последующее восстановление, университет все-таки бросил и занялся самообразованием, чтобы целиком посвятить себя литературе и искусству. В Париже слушал лекции в Сорбонне и Лувре, много занимался в библиотеках, путешествовал по Испании, Италии… Возвратившись в Россию, построил дом в поселке Коктебель – знаменитый дом Волошина, гостеприимно распахивающий свои двери для друзей и знакомых Максимилиана Александровича: поэтов и художников, музыкантов и ученых. В этом доме круглой формы, на самом берегу Черного моря, собирался цвет молодых талантливых артистов и писателей, устраивались литературные чтения, спектакли, веселые пирушки с розыгрышами. «Я превратил свой дом в бесплатную колонию для писателей, художников и ученых, – признавался Волошин одному из знакомых, – и это дает мне возможность видеть русскую литературу у себя, не ездя в Москву и СПб». С годами волошинский Коктебель приобрел известность как своеобразный культурный центр, не имевший в России аналогий. Можно предположить, что Елизавета Кузьмина-Караваева чувствовала себя здесь более в своей среде, чем на эстетствующей «Башне» Вячеслава Иванова, а сама личность Волошина, человека высокообразованного, необыкновенного во многих отношениях и чрезвычайно доброго и отзывчивого, притягивала ее и была очень близка по духу. Впоследствии Максимилиан Александрович, человек крайней порядочности, докажет свою дружбу на деле, когда жизнь поэтессы в период гражданских передряг в России окажется в опасности…

В конце июня 1912 года жители Коктебеля были поражены необычайным событием: их земляк А. Г. Синопли открыл местное художественно-футуристическое кафе под названием «Бубны». Это кафе задумывалось в подражание знаменитому столичному ресторану «Вена». Кафе представляло собой большой деревянный сарай, а его название должно было подчеркивать преемственную связь с московским обществом художников-авангардистов «Бубновый валет». Оригинальной особенностью клуба являлось то, что стены его были украшены необычными росписями в кубическом и футуристическом стиле. В довольно свободной манере, с юмором, даже гротеском, на одной из стен были изображены различные яства, а на другой – шаржи на отдыхающих знаменитостей, друзей по перу и кисти. Можно не сомневаться в том, что Максимилиан Волошин, Софья Дымшиц, а также Елизавета Кузьмина-Караваева принимали участие в подготовке и росписи стен этого кафе. К украшению «Бубнов» были привлечены также художники А. В. Лентулов и В. П. Белкин, которые в то время гостили у Волошина и с которыми Елизавета Юрьевна вместе выставлялась в «Союзе молодежи».

22 июля у Волошина состоялся праздник под открытым небом, в котором участвовали гостившие в Коктебеле представители мира литературы и искусства. В их числе была и Е. Кузьмина-Караваева.

Через два дня она отправилась в Феодосию к своей тетке – сестре отца О. Д. Щастливцевой – как будто бежала от самой себя, от Петербурга (лишь бы как можно дольше туда не возвращаться!), от серьезного разговора с Дмитрием, давно и неизбежно назревающего…

Дмитрий, видимо, все-таки настоял на возвращении жены в Петербург. По крайней мере, на какое-то время. 19 декабря 1912 года Елизавета присутствовала на вечере акмеистов в артистическом кабаре «Бродячая собака», где ее муж выступил с приветственным словом в адрес нового течения. Известно, что новогодние праздники она провела в Петербурге – встречалась с друзьями и родственниками, читала свои стихи на вечерах. В числе прочих новых стихотворений наверняка звучало и это, опубликованное ею в том же 1912 году. В нем были следующие строки:

О другой тишине буду Бога молить,

Вышивать бесконечный узор,

Поведет меня медленно алая нить

Средь пустынь и сияющих гор.

Вышью я над водою оливковый лес,

Темных снастей кресты, рыбарей,

Бесконечную синь распростертых небес,

Красных рыб средь прозрачных морей.

И средь синего полога голубь взлетит

С ореолом прозрачных лучей;

И средь звездных полей будет дьявол разбит,

Вышью золотом взмахи мечей.

Пройдет почти 20 лет, и пророческие слова этого стихотворения будут воплощены ею, уже матерью Марией, в вышивке на евангельский сюжет…

Январь и февраль 1913 года – самый загадочный период в судьбе Елизаветы Кузьминой-Караваевой. Что происходило в эти месяцы в ее жизни? Кто находился рядом с ней? Именно в это время была зачата ее внебрачная дочь Гаяна. Значит, в Петербурге возле поэтессы появился некто, с кем у нее случился короткий роман? Судя по тому, как тщательно Лиза скрывала его имя, человек это был достаточно известный и, очевидно, несвободный. В то, что он являлся «простым человеком из Анапы», верится слабо.

Спустя годы она рассказывала, что в этот период внутреннего смятения однажды случайно встретила Блока и призналась ему, что хочет уехать из Петербурга. Может быть, в душе Лизы теплилась надежда, что Александр Александрович станет отговаривать ее от этого шага? Но этого не произошло. Блок задумчиво и, похоже, несколько машинально ответил:

– Да, да, пора. Потом уже не сможете. Надо спешить…

«Ранней весной 1913 года Елизавета Юрьевна бежала из Петербурга, – сообщает один из биографов. – От мужа, с которым уже практически разошлась, возлюбленного, от которого ждала ребенка, друзей, от Блока». Вольно или невольно подчеркивается, что ее возлюбленный, которому в скором будущем предстояло стать отцом, тоже находился в Петербурге.

Добавить здесь, к сожалению, больше нечего. Разве только то, что Гаяна, судя по сохранившейся фотографии, лицом ничем не походила на мать, имела весьма оригинальную и, скажем так, явно не славянскую внешность. Может быть, и имя ее – к примеру, производное от армянского Гаянэ?…

Видимо, узнав о грядущем материнстве, Лиза окончательно оставила мужа и весной 1913 года уехала из Петербурга в Анапу – к природе, земле и морю. Здесь она охотно работала вместе с местными жителями в своем имении на виноградниках. Писала стихи…

Что касается Дмитрия Кузьмина-Караваева, то он после отъезда Елизаветы в Анапу также надолго покинул Петербург: ездил по провинциям от землеустроительного ведомства. Во время Первой мировой войны занимался общественной и санитарной работой на фронте. В 1920 году принял католичество, в 1922-м оказался высланным из России. Служил священником русского католического храма в Берлине, воспитателем в мужском интернате. Преподавал в коллеже Святого Георгия под Парижем.

Встречался ли он здесь с бывшей женой? Да, они виделись, и свидетельство этого осталось в воспоминаниях его двоюродного брата, художника Дмитрия Бушена. Он писал о Е. Ю. Кузьминой-Караваевой:

...

В сущности, она была одинока, и до замужества одинока, и даже, увы, после него. Поэтому они и расстались быстро с Митей. Он ввел ее в известные литературные круги, на «Башню» Вячеслава Иванова, но Вы, наверное, помните по ее воспоминаниям о Блоке, насколько чужой она ощущала себя там. То, что казалось, наверное, «блеском эпохи», ее не интересовало! Помню, когда мы с Митей шли к ней на улицу Лурмель перед последней мировой войной…

Дмитрий Владимирович закончил свои дни в Ватикане, где был главным хранителем библиотеки. Там и умер в 1959-м, на 73-м году жизни.

О разрыве с Дмитрием и рождении дочери Лиза сообщила Блоку в своем ноябрьском письме, как всегда, несколько сумбурном, когда речь шла о ее чувстве. (Разбивку в словах оставляем авторскую, равно как и слово «Верю», написанное с прописной буквы.) Письмо было отправлено поэту из Москвы – именно здесь в октябре родилась Гаяна. Отцом девочки в метрической книге анапского храма, где проходило ее крещение, был записан Д. В. Кузьмин-Караваев, но для многочисленной родни не являлось секретом, что этот ребенок появился «во грехе».

...

Москва. Собачья площадка, Дурновский пер., д. 4, кв. 13. 28 ноября 1913

Я не знаю, как это случилось, что я пишу Вам. Все эти дни я думала о Вас и сегодня решила, что написать Вам н е о б х о д и м о . А отчего и для кого – не знаю. Мучает меня, что не найду я настоящих слов, но верю, что Вы д о л ж н ы понять.

Сначала вот что: когда я была у Вас еще девочкой, я поняла, что это навсегда, а потом жизнь пошла, как спираль, и снова, и снова – вниз, – но на том же самом месте бывала я. О себе не хочу писать, потому что н е д л я с е б я пишу. Буду только собой объяснять. Кончался круг, и снова как-то странно возвращалась я к Вам.

Ведь и в первый раз я не знала, зачем реально иду к Вам, и несла стихи как предлог, потому что боялась чего-то, что не может быть определено сознанием. Близким и недостижимым Вы мне тогда стали. Только теперь я имею силы верить, что это Вам нужно. Пусть не я, но это неизбежно. В каждый круг вступая, думала о Вас и чувствовала, что моя тяжесть Вам нужна, и это была самая большая радость. А тяжести я ищу.

С мужем я разошлась, и было еще много тяжести кроме этого. Иногда любовь к другим, большая, настоящая любовь, заграждала Вас, но все кончалось всегда, и всегда как-то не по-человечески, глупо кончалось, потому что – вот Вы есть. Когда я была в Наугейме – это был самый большой перелом, самая большая борьба, и из нее я вышла с Вашим именем. А потом были годы совершенного одиночества. Дом в глуши, на берегу Черного моря. (Вот не хочется описывать всего, потому что знаю, что и так Вам все ясно будет.) И были Вы, Вы. Потом к земле как-то приблизилась и снова человека полюбила, и полюбила, полюбила по-настоящему, – а полюбила, потому что знала, что Вы есть. И теперь месяц тому назад у меня дочь родилась, – я ее назвала Гайана – земная, и я радуюсь ей, потому что – никому неведомо – это Вам нужно. Я с ней вдвоем сейчас в Москве, а потом буду с ее отцом жить, а что дальше будет – не знаю, но чувствую и не могу объяснить, что это путь какой-то, предназначенный мне, неизбежный; и для Вас все это нужно. Забыть о Вас я не могу, потому что слишком хорошо чувствую, что я только точка приложения силы, для Вас вошедшей в круг жизни. А я сама – ни при чем тут.

Теперь о другом: н е н а д о ч у д а , потому что тогда конец миру придет. Христос искупил мир, дав нам всем крестную муку, которую только чудо уничтожит, и тогда мы будем мертвы. И судить людей нельзя. Недавно слышала о Штейнере и испугалась, вспомнила Вас; потом стыдно своего страха стало, потому что Верю, Верю и Верю, что это не нужно Вам. И Верю, что Вы должны принять мое знание, и тогда будет все иначе, потому что Вы больше человека и больше поэта; Вы несете не свою, человеческую тяжесть; и потому что чувствую я, всегда и везде чувствую, что избрана я, может быть, случайно – чтобы Вы узнали и поверили искуплению мукой и последней, тоже нечеловеческой любовью.

Боюсь я, что письмо до Вас не дойдет, потому что адреса я Вашего не знаю; вот уже 2 года, как узнать его мне не от кого; но почему-то кажется мне, что я верный адрес пишу. Слишком было бы нелепо и глупо, если бы письмо пропало. Хотя, может быть, время еще не пришло – и не исполнилась мера радости и страданий.

Ведь Вы все это знаете? Всякие пояснения были бы слабой верой.

Если же Вы не х о т и т е понять этого, то у меня к Вам просьба: напишите хоть только, что письмо дошло. Я буду знать, что не от случая все осталось без перемены, а от того, что мало муки моей, которая была, что надо еще многие круги спирали пройти, может быть, до старости, до смерти даже. Во всяком случае, я почувствую, где бы я ни была, что Вам все это нужно стало. Хорошо что – самый близкий – Вы вечно далеко, – и так всегда.

Eлиз. Кузьмина-Караваева

Если бы я, я человеческая, осмелилась, я бы издала 2-ю книжку, чтобы взять к ней эпиграфом: «Каждый душу разбил пополам и поставил двойные замки». [4]

Е. К.-К.

Пошлю письмо и буду каждый час считать, ожидая Вашего ответа, что Вы его получили.

Видно, что послание это, несмотря на его путаность, выношено поэтессой, она очень долго писала его мысленно, не решаясь обратиться к любимому на бумаге. И вот наконец письмо написано и отправлено, пути назад нет…

Отца Гаяны она называет «простым человеком», очевидно, подчеркивая этим: она совершила все то, что предначертал ей Блок сразу после их первой встречи в 1908 году:

…я хотел бы,

Чтобы вы влюбились в простого человека,

Который любит землю и небо

Больше, чем рифмованные и нерифмованные

Речи о земле и о небе.

Лиза настроена вполне решительно не только в личном: наступил новый, очередной этап ее жизни, когда бездействовать было нельзя. Она порывает с прошлым.

Елизавета Юрьевна признавалась в воспоминаниях:

...

Осенью 13-го года по всяким семейным соображениям надо ехать на север, но в Петербург не хочу. Если уж это неизбежно, буду жить зимой в Москве, а ранней весной назад, к земле…

Молодой женщине хотелось ускользнуть от многого, что окружало ее в Петербурге. Ей казалось, что в Москве получится прожить какое-то время в относительной тишине, чтобы забыть шум пестрых и зачастую безалаберных столичных встреч. Природа и уединение все чаще привлекали Лизу. Сердечные разочарования, развод, рождение Гаяны и запутанные взаимоотношения с А. Блоком – обо всем этом хотелось поразмышлять в тишине. Однако спокойной жизни в Москве не получилось…

Месяца через полтора после приезда сюда Лиза случайно повстречала на улице свою петербургскую знакомую – художницу Софью Дымшиц. Надо же случиться такому совпадению: они с мужем тоже переехали в Москву, да и поселились близко от Лизы, на Зубовском бульваре. Софья пригласила Лизу в гости. Оказалось, Вячеслав Иванов тоже здесь, в Москве, и тоже желает встретиться. Он пытается воссоздать у себя некое подобие петербургских собраний на «Башне». Так друзья, оставленные Лизой в столице, настигли ее в Москве. И – понеслось… Но сейчас меньше всего Лизе были нужны пустопорожние разговоры о спасении России. И она храбро ринулась в бой…

...

В первый же вечер все петербургское, отвергнутое, сразу нахлынуло. Правда, в каком-то ином, московском виде. Я сначала стойко держусь за свой принципиальный провинциализм, потом медленно начинаю сдавать.

Вот и первая общая поездка к Вячеславу Иванову. Еду в боевом настроении. В конце концов все скажу, объявлю, что я враг, и все тут.

У него на Смоленском все тише и мельче, чем было на башне, он сам изменился. Лунное не так заметно, а немецкий профессор стал виднее. Уж не так сияющ ореол волос, а медвежьи глазки будто острее. Народу как всегда много. Толкуют о Григории Нисском, о Пикассо, еще о чем-то. Я чувствую потребность борьбы.

Иванов любопытен почти по-женски. Он заинтересован, отчего я пропадала, отчего и сейчас я настороже. Ведет к себе в кабинет. БОЙ НАЧИНАЕТСЯ!

Я не скрываю, наоборот, сама первая начинаю. О пустословии, о предании самого главного, о пустой жизни. О том, что я с землей, с простыми русскими людьми, с русским народом, что я отвергаю ИХ ПАДШУЮ КУЛЬТУРУ, что ОНИ ОТОРВАНЫ ОТ НАРОДА, что народу нет дела до их изысканных и неживых душ, даже о том, что они ответят за ГИБЕЛЬ БЛОКА.

Вячеслав Иванов очень внимательно меня слушает. Он все понимает, он со всем соглашается. Более того, я чувствую в его тоне попытку отпустить меня и благословить на этот путь. Но я ведь ни отпуска не прошу, ни благословения не хочу. Разговор обрывается.

В декабре Лиза получила скупой ответ от Блока.

...

1 декабря 1913.

Елизавета Юрьевна, я хотел бы написать Вам не только то, что получил Ваше письмо. Я верю ему, благодарю и целую Ваши руки. Других слов у меня нет, может быть, не будет долго. Силы мои уходят на то, чтобы протянуть эту самую трудную часть жизни – середину ее.

До свидания, мы встретимся когда-нибудь, я перед Вами не лгу. Прошу Вас, думайте обо мне, как я буду вспоминать о Вас.

Александр Блок

P.S. «Скифские черепки» мне мало нравятся – это самое точное выражение; я знаю, что все меняются, а Вы – молоды очень. Но все-таки, не знаю почему, мне кажется, что Ваши стихи – не для печати. Вероятно, «Скифские черепки» звучали бы иначе, если бы они не были напечатаны.

Этот суровый отзыв, конечно, не мог не оставить горечь в душе поэтессы. Но, думается, она и сама уже в полной мере видела просчеты своей первой книги и сделала соответствующие выводы. Спустя годы она уже под именем матери Марии предупреждала: «Добродетельность намерений не делает бездарное произведение чем-то творческим и положительным».

Впрочем, первая проба пера была для молодой поэтессы уже позади: Лиза активно работала над стихами и подумывала о втором сборнике.

Что касается ее необыкновенного чувства, то Блоку, к сожалению, опять было не до него…

В начале октября 1913 года в петербургском театре Музыкальной драмы состоялась премьера – давали оперу «Кармен». В главной партии – Любовь Дельмас, мало известная столичной публике оперная певица (меццо-сопрано). Ее Кармен, яркая, неудержимая, полная огня и страсти, сразу же очаровала искушенных зрителей. Не стал исключением и Александр Блок.

Поэт писал актрисе:

...

Я – не мальчик, я много любил и много влюблялся. Не знаю, какой заколдованный цветок Вы бросили мне, не Вы бросили, но я поймал. Когда я увидел Вас без грима и совершенно не похожей на ту, на Вашу Кармен, я потерял голову больше, чем когда я видел Вас на сцене…

Владимир Орлов, биограф поэта, в своей книге об Александре Блоке задается вопросом:

...

Была ли она хороша собой? Бог знает, теперь установить это трудно. Сохранившиеся фотографии довольно плотной дамы… признаться, не позволяют догадываться о бушевавшей в ней «буре цыганских страстей»… У Блока было свое представление о женской привлекательности, бесконечно далекое от стандарта писаной красавицы. Все его женщины были не красивы, но прекрасны, – вернее сказать, такими он сотворил их – и заставил нас поверить в его творение. Однако вот впечатление стороннего наблюдателя (март 1914 года): «…рыженькая, некрасивая». Но какое все это имеет значение, если живет и будет жить только дивный женский образ, созданный воображением поэта!

А сам Александр Блок так писал (в своем цикле «Кармен»):

Да, в хищной силе рук прекрасных,

В очах, где грусть измен,

Весь бред моих страстей напрасных,

Моих ночей, Кармен!..

…Совсем юной вошла Любовь Тищинская в самостоятельную жизнь (Дельмас – ее театральный псевдоним и девичья фамилия матери, Зелины Францевны). Она только что окончила гимназию в родном Чернигове, когда внезапно умер отец. С благословения матери девушка, страстно мечтавшая о театре, уехала в Петербург учиться пению – все дети Тищинских обладали прекрасными голосами. Настойчивость и трудолюбие помогли будущей Кармен быстро выдвинуться в число лучших учениц Петербургской консерватории. Затем наступили годы стажировки у известных оперных певиц, наконец – заграничное турне 1911–1912 годов с Федором Шаляпиным (Дельмас пела партию Марины Мнишек в «Борисе Годунове»).

Любовь Дельмас

Открывшийся в 1912 году в Петербурге театр Музыкальной драмы оказался для певицы настоящей находкой. Его яркие спектакли вызывали в те годы бурные споры на страницах театральных газет и журналов. Здесь жила на сцене ее Кармен – ворожила, колдовала, обольщала…

В том раю тишина бездыханна,

Только в куще сплетенных ветвей

Дивный голос твой, низкий и странный,

Славит бурю цыганских страстей.

Когда Блок впервые увидел певицу, ей шел тридцать пятый год. Она была замужем за известным басом-баритоном Мариинской оперы П. 3. Андреевым. По утверждению искусствоведов, исполнение партии Кармен явилось ее первым и, в сущности, единственным настоящим сценическим успехом… Началась романтическая пора их нескончаемых прогулок по Петербургу. Ее концерты, опять незабываемая Кармен, совместное выступление в зале Тенишевского училища, бесконечные, по многу раз за день, телефонные разговоры.

Розы – страшен мне цвет этих роз,

Это – рыжая ночь твоих кос?

Это – музыка тайных измен?

Это – сердце в плену у Кармен?

...

Я ничего не чувствую, кроме ее губ и колен… Она приходит ко мне, наполняет меня своим страстным дыханием, я оживаю к ночи…

Эти страстные признания из дневника поэта лишний раз свидетельствуют о силе чувства, которое Александр Александрович испытывал к певице.

В. Орлов, однако, отмечает:

...

Как бы ни был влюблен Блок, как бы ни старался он приобщить эту женщину к своему миру, разность понятий, самый уровень духовности давали о себе знать – и чем дальше, тем больше. Встречи продолжаются, но в отношениях возникает натянутость. Она зовет его в театр – будет петь Леля, он отказывается. Не идет даже на возобновленную «Кармен».

В конце июля 1915 года Любовь Александровна гостила в Шахматове, по вечерам пела за старинным бекетовским клавесином арии из «Кармен» и «Хованщины», романсы. Много говорила с Блоком – все о том же: о взаимном непонимании. В августе он послал ей прямое, суровое письмо:

...

…ни Вы не поймете меня, ни я Вас – по-прежнему. А во мне происходит то, что требует понимания, но никогда, никогда не поймем друг друга мы, влюбленные друг в друга… В Вашем письме есть отчаянная фраза (о том, что нам придется расстаться), – но в ней, может быть, и есть вся правда… Разойтись все труднее, а разойтись надо… Моя жизнь и моя душа надорваны; и все это – только искры в пепле. Меня настоящего, во весь рост, Вы никогда не видели. Поздно.

А в стихах у Блока будет так:

Подурнела, пошла, обернулась,

Воротилась, чего-то ждала,

Проклинала, спиной повернулась

И, должно быть, навеки ушла…

Что ж, пора приниматься за дело,

За старинное дело свое, —

Неужели и жизнь отшумела,

Отшумела, как платье твое?

В своих воспоминаниях, написанных годы спустя, Елизавета Юрьевна расскажет, что 26 ноября 1913 года в Москве, где она вынуждена была жить зимой по семейным обстоятельствам, она вновь оказалась вместе с Алексеем Толстым в обществе Вячеслава Иванова и вступила в «борьбу за Блока». Возвращаясь поздно ночью с этого вечера по сугробам пустынных московских улиц, она горячо объясняла Толстому:

– У России, у нашего народа родился такой ребенок. Самый на нее похожий сын, такой же мучительный, как она. Ну, мать безумна, – мы все ее безумием больны. Но сына этого она к нам на руки кинула, и мы должны его спасти, мы за него отвечаем. Как его в обиду не дать – не знаю, да и знать не хочу, потому что не своей же силой можно защитить человека. Важно только, что я вольно и свободно свою душу даю на его защиту.

Услышал ли хоть кто-то этот призыв? Понял ли его? Бог весть…

…Зимой 1913/1914 года Лиза часто виделась с Толстыми. Алексей Николаевич всегда славился широтой своих знакомств, очень любил шумные застолья. В письме сыну Максу в Коктебель Елена Оттобальдовна Волошина рассказывала о том, кто присутствовал на ее знаменитых вечерах. Эти вечера посещали и Толстой вместе с Кузьминой-Караваевой. А в числе приглашенных частенько бывали художники М. С. Сарьян и Е. С. Кругликова.

В этом разнообразном мире художников и писателей того времени все переплелось, подчеркивают искусствоведы, а новые идеи, витавшие в воздухе, невольно заражали друзей по перу и кисти. Одним из таких проводников новшеств был самобытный и уже признанный художник Мартирос Сарьян.

Мартирос Сарьян

Его живопись, яркая и свежая, произвела целый фурор среди столичной братии. Он быстро завоевал известность, и пару его работ уже тогда приобрели некоторые музеи.

Личность Сарьяна, его живопись во многом повлияли на Елизавету Кузьмину-Караваеву. Сарьян писал о своем кредо: «Художник должен любить свои краски, писать быстро, но с большой осторожностью, по возможности избегая излишнего смешения красок… Художник должен смотреть на свою палитру, как на цветник, и уметь обращаться с нею мастерски, как истинный садовник».

В 1913 году Сарьян побывал в Персии, о чем охотно рассказывал своим друзьям. Именно тогда в работах Кузьминой-Караваевой появились восточные и библейские мотивы: Лизу, как и многих из ее окружения, не обошло увлечение Востоком. Дружба с художником, по-видимому, глубоко повлияла на нее, причем не только в художественном плане. Е. О. Волошина загадочно писала сыну 22 октября 1914 года: «…летом приезжала в Коктебель Кузьмина-Караваева… была очень мила, проста, и расстались мы с ней совсем друзьями. Хочет 2 года пожить без людей в уединении, затем ехать в Мидию».

Искусствоведы считают: слово Мидия, видимо, следует понимать в переносном смысле – как сказочную сарьяновскую Персию, «…а потом буду с ее отцом жить…» – фраза Лизы о дочери, оброненная в письме к Блоку.

Нет ли здесь какой-то связи?

Глава 6 Огненные письмена

За этот день, за каждый день отвечу, -

За каждую негаданную встречу, -

За мысль и необдуманную речь…

Е. Кузьмина-Караваева

Одно из многочисленных в те годы частных издательств, основанных в Москве, называлось «Альциона». В декабре 1913 года Кузьмина-Караваева письменно обратилась к поэту Б. А. Садовскому с просьбой познакомить ее с издателями «Альционы», поскольку она намеревалась издать вторую книжку своих стихов. В январе следующего года она через Алексея Толстого переслала из Москвы в Петербург Александру Блоку рукопись своей книги «Дорога. Лирическая поэма». Книга содержала пятьдесят шесть стихотворений, написанных поэтессой в 1912–1913 годах в Бад-Наугейме и в ее любимой Анапе. Рукопись сопровождало очередное письмо к Блоку – как обычно, с путаными и сбивчивыми объяснениями:

...

19.1.1914

Москва. Собачья площадка. Дурновский пер., д. 4, кв. 13.

Месяц тому назад я решила издать вторую книгу стихов; тогда мне уже приходила в голову мысль попросить Вас просмотреть книгу до того, как я отдам ее в печать. Но по очень запутанным соображениям я решила, что этого делать не надо; дело в том, что я не знаю, как отдам Вам ее на просмотр: с тем чтобы потом напечатать ее, приняв во внимание Ваши указания, или чтобы только узнать Ваше мнение и уже не печатать книги. Все это у меня очень запутанно в письме выходит, но яснее я не умею сказать.

Теперь я видалась на днях с Толстым, который знает, что в своих стихах я не умею разбираться, и он мне сказал, что видел Вас, что он Вам говорил о моей новой книге и Вы ничего не имеете против, если я Вам ее пошлю в рукописи.

В книгу эту, как я ее Вам посылаю, вошла четвертая часть написанного за это время.

Если Вы мне скажете, что издавать ее можно, то мне хотелось бы это сделать до конца марта, потому что потом мне придется уехать… и я думаю, что не вернусь в большой город несколько лет.

Есть два пути: один, он ясно выражен в отделе «Вестников», а другой – более долгий и трудный, но приводящий к целям первого, – определяет тот порядок, в котором распределены отделы книги. Чтобы видеть, верить, но, главным образом, мочь, – надо отречься от непосредственного постижения, так кажется мне. Если человек может, но не делает, – он дважды может. И обратно. А потому я хочу на долгое время уйти от самой себя, от того пути, который мне близок. Надо еще научиться ненавидеть, надо мне научиться не только не бояться греха, но и преодолеть его, совершив. Не умею я Вам это точно сказать, но, может быть, по стихам моим это будет яснее.

Сегодня же пошлю Вам мою книгу и буду ждать Вашего ответа; если же Вас это почему-либо затруднит или просто по прочтении не захочется высказываться, то пришлите рукопись обратно без всяких пояснений.

Я много думаю о Вас.

Елиз. Кузьмина-Караваева

Лиза ждала и очень боялась его отзыва. Сердце и на этот раз заранее подсказывало ей правду: Александр Александрович весьма критически отозвался о качестве стихов, и книга так и не увидела свет. (К сожалению, письмо поэта не сохранилось.) Часть стихотворений из нее впоследствии вошла в сборник «Руфь», а часть не была опубликована.

Очевидно, новая рукопись действительно оставляла желать лучшего, а некоторые стихи были еще слабоватыми. Не случайно А. Блок сделал на ее полях такие заметки: «Очень неотчетливо сказано»; «О чем сказано? Обо всем и ни о чем»; «Я хорошо знаю, о чем тут сказано, но сомневаюсь, что другие поймут», и т. д. Поэт призывал автора уйти от отвлеченности и тумана.

Для поэтессы, безраздельно влюбленной в Блока, считавшей его самой значительной личностью среди своих современников, эти оценки представали едва ли не истиной в последней инстанции. Изучив замечания Александра Александровича, Лиза нашла в себе мужество поблагодарить его. Как обычно, речь в письме шла и о ее чувстве…

...

15.11.1914

Уже давно хотела написать Вам, чтобы поблагодарить за просмотр стихов; но все это время моя дочь была при смерти больна.

Прежде чем писать о чем-либо другом, хочу сказать Вам, что мои письма к Вам, вот уже третье – каждый раз неожиданны для меня; каждый раз я думаю, что пишу Вам последнее письмо или, вернее, последнее сейчас, потому что совершенно ясно знаю, что когда-нибудь, через долгий промежуток, будут новые письма к Вам.

Я читала Ваши заметки на полях рукописи, и за ясными и определенными словами, почти всегда техническими, я узнавала то, что заставило меня написать Вам тогда, осенью, что заставляет меня много раз, почти всегда, думать о Вас.

Я знаю, что в моей жизни пути только намечаются, но даже и поэтому так ясно, что все двойственно. Вы писали мне: жар души и хлад ума. Есть в человеке еще и жар ума, не знаю, как это иначе выразить; но потому, что он есть, я узнала, что не только свободно создаю я свою жизнь, но и свободно вылепливаю душу свою, ту, которая будет в минуту смерти. И для ее жизни надо, чтобы было много бездольности , грехов, падений.

И еще вот о чем хотела написать Вам: самое радостное состояние – одиночество ; но одиночество, когда нет никаких привязанностей, когда сознаешь его только в минуты спокойного рассуждения; и есть другое одиночество, неправильно так названное: с первой привязанностью к кому-нибудь мир как-то пустеет, и одиночество становится мучительным. Хорошо сознавать человека, любить, чувствовать его, не боясь потери, – чтобы потеря была невозможной.

И поэтому, когда я мучаюсь тем, что кто-нибудь забыл или забыт мною, или когда радуюсь чувству, которое неизбежно завтра исчезнет, – мне хорошо думать, что нет в жизни ничего, что бы могло удалить или изменить для меня Вас.

Вы знаете, я бы не могла и Гайану свою любить, если бы не знала, что Вы вечны для меня.

И так же твердо знаю я, что это Вам необходимо: не сейчас, и н е мое отношение; не мое, если понимать это как мое отношение к друзьям, к отцу моего ребенка и к остальным людям.

У меня сейчас опять, – всю эту зиму, – перепутье. Поэтому мне необходимо, исключительно для себя, издать книгу, попытаюсь переработать ее соответственно Вашим указаниям и издам.

Вот и теперь я опять уверена, что это последнее на долгое время письмо к Вам. И ответа опять ждать не буду. Весной уеду, буду жить чужой жизнью, говорить о революции, о терроре, об охоте, о воспитании детей, о моей любви к тому человеку, куда я уеду, – и думать о Вас.

И так будет долго, долго.

Елиз. Кузьмина-Караваева

В конце концов она решила не публиковать сборник. Кому затем был передан текст «Дороги», где он находился на протяжении 80 лет – неизвестно. Но рукопись с ценными блоковскими пометками сохранилась и была обретена чудом: в 1995 году на одном из московских книжных аукционов она неожиданно вернулась из небытия и была приобретена Российской национальной библиотекой (Санкт-Петербург), где и находится в настоящее время в рукописном отделе, представляя особый интерес для исследователей как творчества Кузьминой-Караваевой, так и Блока.

...

К маю 1914 года относится известная запись в блоковском дневнике: «Утром. Золотой, червонный волос на куске мыла – из миллионов – единственный. Телефон». Эта прядь – такая золотая / разве не от старого огня? – напишет поэт впоследствии. И дневниковые записи, и прекрасные, такие пронзительные стихи – опять о Кармен, Л. А. Дельмас. «Страстная бездна…» – это тоже о ней, «страстной, безбожной и пустой». До переписки ли с безответно влюбленными в него молодыми женщинами было поэту?

Весной 1914 года Кузьмина-Караваева вместе с маленькой дочерью уехала из Москвы в Анапу, где рассчитывала провести все лето. В мае у Лизы вновь гостили Алексей Толстой и Софья Дымшиц.

Вскоре началась мировая война. Толстой расстался с Дымшиц, и встречи молодых женщин стали более редкими. (Правда, некоторое время контакты между ними все еще продолжались – ведь они были не только подругами, но и матерями малолетних дочерей, к тому же не отличавшихся крепким здоровьем.) Во время московских встреч художница написала портрет Кузьминой-Караваевой. Ей удалось передать глубокое внутреннее напряжение и затаенную грусть в глазах своей подруги.

Елизавета Кузьмина-Караваева вернулась в Петроград. Здесь повсеместно преобладали патриотические чувства. Ее двоюродные сестры поступили на курсы сестер милосердия, а брат Дмитрий, студент-юрист, записался добровольцем в действующую армию. Многие современники Кузьминой-Караваевой приняли войну с радостью: наконец-то пришла хоть и кровавая, но живительная гроза, которая разрядит затхлую атмосферу русского общества! Но их надежды не оправдались: война принимала все более затяжной и кровавый характер, а социальные перемены так и остались лишь мечтой курсисток и студентов. Более того – все противоречия в военное время резко обострились, и обществом постепенно овладели уныние и разочарование. Не стала исключением и Елизавета.

В воспоминаниях она рассказывала:

...

Весной 14-го года, во время бури, на Азовском море погрузились на дно две песчаные косы с рыбачьими поселками. В это время у нас на Черноморском побережье земля стонала. Мне рассказывали охотники, как они от этих стонов бежали с лиманов и до поздней ночи провожали друг друга, боясь остаться наедине со страждущей землею. А летом было затмение солнца. От него осталось только пепельно-серебристое кольцо. Запылали небывалые зори, – не только на востоке и на западе, – весь горизонт загорелся зарею. Выступили на пепельно-сером небе бледные звезды. Скот во дворе затревожился: коровы мычали, собаки лаяли, стал кричать петух, куры забрались на насесты спать.

Потом наступили события, о которых все знают, – мобилизация, война…

Двоюродные сестры спешили в Петербург поступать на курсы сестер милосердия. Первое время я не знала, что делать с собой, сестрой милосердия не хотела быть, – казалось, надо что-то другое найти и осуществить. Основное – как можно дольше не возвращаться в город, как можно дольше пробыть одной, чтобы все обдумать, чтобы по-настоящему все понять.

Так проходит мучительная осень. Трудно сказать, что дала она мне, – но после нее все стало тверже и яснее. И особенно твердо сознание, что наступили последние сроки. Война – это преддверие конца. Прислушаться, присмотреться, уже вестники гибели и преображения средь нас.

Брат мой воевал добровольцем где-то на Бзуре. Мать не хотела оставаться одна в Петербурге – мне пришлось ехать к ней.

Ее любовь к Блоку (большая и безответная) в это время достигла наивысшего накала. Рождение внебрачной дочери, которой суждено расти без отца, развод с Кузьминым-Караваевым и война не прибавили оптимизма сердцу молодой женщины. Но скорее всего, именно тогда она впервые от собственных переживаний обратилась к человеческим невзгодам. Все больше и больше поэтесса говорила и писала о собственном покаянии, о жажде жертвы и стяжании Господа. Ее такая возвышенная и земная любовь к необыкновенному, единственному в своем роде человеку, каким являлся Александр Блок, неизбежно вернула ее к вере. Вспомним: Бог есть любовь…

Софья Борисовна Пиленко приводит следующие слова своей дочери:

...

Покупаю толстую свинцовую трубку, довольно тяжелую. Расплющиваю ее молотком. Ношу под платьем как пояс. Все это, чтобы стяжать Христа… помочь, нет, просто дать знать, что ОН есть. И в Четьих-Минеях, [5] в свинцовой трубке, в упорных, жарких и бесплодных молитвах на холодном полу – мое военное дело. Это для чего-то нужно, для войны, для России, для народа моего любимого… для народа нужен только Христос – я это знаю.

На эту же тему Елизавета Кузьмина-Караваева пишет и стихи:

Теперь я вновь бичую тело;

Обречена душа; прости.

Напрасно стать земной хотела —

Мне надо подвиг свой нести.

Мечтать не мне о мудром муже

И о пути земных невест;

Вот с каждым шагом путь мой уже,

И давит плечи черный крест…

Еще до войны, по воспоминаниям Софьи Борисовны, ее дочь однажды отправилась в Александро-Невскую лавру к ректору Петербургской духовной академии. Он объяснил Лизе, что не может принять ее как слушательницу – здесь принимают только мужчин, но будет присылать ей лекции, а она, подготовившись, может сдавать экзамены на дому у того или иного профессора. Лиза действительно сдавала экзамены экстерном самым разным профессорам, но их реакция на молодую женщину, желающую углубить свое богословское образование, была неоднозначной, иногда совсем недоброжелательной. Тем не менее Елизавета Кузьмина-Караваева стала первой женщиной, заочно изучавшей богословие в Петербургской духовной академии и закончившей ее.

Мечтать не мне о мудром муже… В Петербурге Лизу ожидали новые встречи с любимым поэтом. Только ей это было пока неведомо: она исполнена решимости «идти своим путем»:

...

К Блоку пока ни звонить не буду, не напишу и уж конечно не пойду. И вообще сейчас надо своим путем в одиночку идти. Программа на зиму – учиться, жить в норе, со старыми знакомыми по возможности не встречаться.

Так размышляла Лиза в конце октября 1914-го, когда возвращалась из Анапы.

...

Приехали к завтраку. Родственные разговоры, расспросы. День тихий и серый. Некоторая неразбериха после дороги.

А В ТРИ ЧАСА ДНЯ Я УЖЕ ЗВОНЮ У БЛОКОВСКИХ ДВЕРЕЙ…

Поэт жил теперь на улице Офицерской – у самой воды на набережной реки Пряжки. По тому, как замешкалась горничная, говоря, что хозяин будет в шесть часов, Лиза поняла: Блок дома и хочет подготовиться к встрече. Чтобы душевно окрепнуть, время до шести вечера она провела не где-нибудь, а в Исаакиевском соборе, находившемся неподалеку: только вера могла успокоить ее бьющееся сердце. Забившись в темный угол, она думала о самом важном в своей жизни: «Россия, ее Блок, последние сроки – и надо всем ХРИСТОС, единый, искупающий все».

В 6 часов она опять звонила у дверей поэта.

...

Да, дома, ждет. Комнаты его на верхнем этаже. Окна выходят на запад. Шторы не задернуты. На умирающем багровом небе видны дуги белесых и зеленоватых фонарей. Там уже порт, доки, корабли, Балтийское море. Комната тихая, темно-зеленая. Низкий зеленый абажур над письменным столом. Вещей мало. Два больших зеленых дивана. Большой письменный стол. Шкаф с книгами.

Он не изменился. В комнате, в угольном небе за окнами – тишина и молчание. Он говорит, что и в три часа был дома, но хотел, чтобы мы оба как-то подготовились к встрече, и поэтому дал еще три часа сроку. Говорим мы медленно и скупо. Минутами о самом главном, минутами о внешних вещах.

Он рассказывает, что теперь в литературном мире в моде общественность, добродетель и патриотизм. Что Мережковские и еще кто-то устраивают патриотические чтения стихов в закрытых винных магазинах Шитта, на углах больших улиц, для солдат и народа. Что его тоже зовут читать, потому что это гражданский долг. Он недоумевает. У него чуть насмешливая и печальная улыбка.

– Одни кровь льют, другие стихи читают. Наверное, не пойду, – все это никому не нужно… А вот Маковский оказался каким честным человеком. Они в «Аполлоне» издают к новому, 15-му году сборник патриотических стихов. Теперь и Соллогуб воспевает барабаны. Северянин вопит: «Я ваш душка, ваш единственный, поведу вас на Берлин». Меня просили послать стихов. Послал. Кончаются они так: «Будьте довольны жизнью своей, тише воды, ниже травы. Ах, если б знали, люди, вы холод и мрак грядущих дней». И представьте, какая с их стороны честность, – вернули с извинениями, печатать не могут.

Потом мы с Блоком опять молчим.

– Хорошо, когда окна на запад. Весь закат принимаешь в них. Смотрите на огни.

И вновь разговоры о России, войне, Христе… О самом Блоке, его пути поэта. Они (оба застенчивые, несмотря на немалые душевные силы каждого) сидели в разных углах комнаты, и в сумраке из-за своей близорукости гостья почти не видела хозяина квартиры. Ушла Лиза с Офицерской в 5 утра.

Так вспоминала Елизавета Юрьевна спустя годы. У Блока в записной книжке – другое время: «В 6 часов пришла и была до 2 часов ночи Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева». Впрочем, так ли важно здесь конкретное время?

В поздних визитах к поэту, к слову, нет ничего удивительного. Посетители, а это, как правило, начинающие литераторы, частенько засиживались у Александра Александровича допоздна, читая мэтру свои несовершенные стихи и рассказывая о себе. Девушки не являлись здесь исключением. Вот и поэтесса Надежда Павлович вспоминала:

...

Блок позвал меня в свой маленький кабинет… увидел, что я побледнела, подошел и спросил, что со мной. Внимательно посмотрел на меня, понял и тихонько сказал:

– Отдыхайте! Не торопитесь никуда и рассказывайте мне о себе.

И я рассказала ему все самое главное, внутреннее, важнейшее, как можно рассказывать только самому близкому человеку. Сидела я у него до часу ночи.

Провожая Лизу в передней, Блок казался по-особому спокойным.

– Завтра Вы опять приходите, – промолвил поэт. – И так каждый день, пока мы до чего-то не договоримся, пока не решим.

...

На улице дождь. Пустота. Быстро иду по сонному городу. Надо его весь пересечь. Господи, как огромен и страшен ТВОЙ мир и какую муку даешь ТЫ Твоим людям!

На следующий день она снова у Александра Блока. И на следующий день. И еще…

...

…По существу, это был единый разговор, единая встреча, прерванная случайными внешними часами пребывания дома для сна, пищи, отдыха.

Иногда разговор принимал простой, житейский характер. Он мне рассказывал о различных людях, об отношении к ним, о чужих стихах:

– Я вообще не очень люблю чужие стихи.

Александр Блок

Однажды Блок заговорил о трагичности всяких людских отношений:

– Они трагичны, потому что менее долговечны, чем человеческая жизнь. И человек знает, что, добиваясь их развития, добивается их смерти. И все же ускоряет и ускоряет их ход. И легко заменить должный строй души, подменить его, легко дать дорогу страстям. Страсть – это казнь, в ней погибает все подлинное. Страсть и измена – близнецы, их нельзя разорвать.

И неожиданно закончил:

– А теперь давайте топить печь.

Топка печи превращалась Александром Александровичем в священнодействие. Он принес откуда-то ровные березовые поленья и затопил голландку, украшенную изразцами. И спустя много лет Елизавета Юрьевна будет часто вспоминать эти неповторимые мгновения (едва ли не самые счастливые за всю ее многотрудную жизнь!): яркий пылающий огонь, освещающий в сумраке аскетической комнаты любимый, такой родной и прекрасный профиль… Блок, по словам Елизаветы Юрьевны, «любил людей, с которыми ему было легко молчать». Очень просто и вместе с тем так поэтично она передаст эту сцену в своих воспоминаниях о поэте:

...

Огонь вспыхивает. Мы садимся против печи и молча смотрим. Сначала длинные, веселые языки пламени маслянисто и ласково лижут сухую белесую кору березы и потухающими лентами исчезают вверху.

Потом дрова пылают. Мы смотрим и смотрим, молчим и молчим. Вот с легким серебристым звоном распадаются багровые угольки. Вот сноп искр с дымом вместе уносится ввысь. И медленно слагаются и вновь распадаются огненные письмена, и опять бегут алые и черные знаки.

В мире тихо. Россия спит. За окнами зеленые дуги огней далекого порта. На улице молчаливая ночь. Изредка внизу на набережной реки Пряжки одинокие шаги прохожего. Угли догорают. И начинается наш самый ответственный разговор…

Она говорила с ним о главном, что больше всего волновало ее в то время.

– Кто Вы, Александр Александрович? Если Вы позовете, за Вами пойдут многие. Но было бы страшной ошибкой думать, что Вы вождь. Ничего, ничего у Вас нет такого, что бывает у вождя. Почему же пойдут? Вот и я пойду, куда угодно, до самого конца. Потому что сейчас в Вас будто мы все, и Вы символ всей нашей жизни. Даже всей России символ. Перед гибелью, перед смертью, Россия сосредоточила на Вас все свои самые страшные лучи. И Вы за нее, во имя ее, как бы образом ее сгораете. Что мы можем? Что могу я, любя Вас? Потушить – не можем, а если и могли бы, права не имеем. Таково Ваше высокое избрание – гореть! Ничем, ничем помочь Вам нельзя.

Он выслушал ее молча. Угадывание странной гостьей его собственных глубинных мыслей наверняка пугало поэта. Ведь еще в 1904-м в его записной книжке появилось следующее признание: «Если бы у меня не дрожало нечто малое в сердцевине, я бы мог вести толпу».

«Если Вы позовете, за Вами пойдут многие. Но было бы страшной ошибкой думать, что Вы вождь. Ничего, ничего у Вас нет такого, что бывает у вождя…» – это сказала ему юная женщина. Ей всего 23 года!

Александр Александрович промолвил:

– Я все это принимаю, потому что знаю об этом давно. Только дайте срок. Так оно все само собою и случится.

О чем же он знал давно? О ее любви? Или о своем высоком избрании – гореть? Произнесенные им слова весьма туманны и загадочны. Но Лиза тем не менее поняла их, у нее на душе от этих слов все смешалось и спуталось. Тем более что уже в передней, перед самым ее уходом, при последнем их разговоре, подробностей которого Лиза не помнила, Блок вдруг положил ей руки на плечи.

Елизавета Юрьевна вспоминала:

...

Он принимает мое соучастие, Он предостерегает нас обоих, чтобы это всегда было именно так. Долго, долго еще говорим. А за спокойными, уверенными словами мне чудится вдруг что-то нежданное, новое и по-новому страшное. Я напрягаю слух: откуда опасность? Как отражать ее?

Оставались еще телефонные разговоры с поэтом. О чем они велись, к сожалению, неизвестно.

Именно с их телефонным общением связано следующее письмо Лизы – из Петербурга в… Петербург. Ведь она обращалась к услугам почты не только когда жила вдали от Блока.

...

Я сегодня с самого утра засуетилась; может быть, поэтому мне кажется, что произошло что-то скверное. Дело было так: мои родные, от которых я звоню к Вам, знают, что есть такой номер телефона; шутки ради они хотели узнать, чей он. Все это, может быть, слишком просто и глупо, чтобы огорчаться, но мне хочется объяснить Вам сейчас же.

А огорчилась я потому, что у меня слишком бережливое отношение к нашему; много нежности и поэтому застенчивости (даже не перед Вами, а перед собою скорее).

Мне и хорошо, – очень хорошо, – и тяжело. Как смешно быть одновременно уверенной и сомневаться в пустяках. Я очень хочу Вас видеть, но это не значит, что это нужно, потому что теперь так выходит, что я буду хотеть Вас видеть и сегодня, и завтра, и уезжая от Вас, и не видя Вас несколько лет. Но это тоже хорошо, потому что является доказательством уверенности, что все идет, как необходимо, и все верно, никакой лжи нет. Вы с этим моим желанием не считайтесь никак.

В субботу позвоню.

Ваша Eлиз. Кузьмина-Караваева

Милый Александр Александрович, ведь ничего скверного

не произошло? Мне, наверное, так кажется по моей глупости?

А произошло, судя по всему, следующее. Кто-то из любопытных родственников Лизы в квартире ее тетушки решил позвонить по неосторожно оставленному ею номеру Блока, чтобы раскрыть ее тайну и выяснить, кому же она названивает. По-видимому, этот хитроумный маневр удался, и молодая женщина чувствовала неловкость по отношению к своему адресату.

Что ответил ей поэт, и ответил ли вообще – к сожалению, неизвестно. Гораздо охотнее он обращался в своих письмах к некой Наталье Скворцовой – очередной молодой особе, к которой некоторое время испытывал чувство влюбленности. В отличие от Лизы, многие из своих посланий Блок оставлял неотправленными – видимо, здесь важным являлось стремление высказаться, выговориться…

Общение Александра Александровича с Лизой не прекращалось – и телефонное, и при личных встречах. Об этом упоминается в ее письмах, которые продолжали приходить на Офицерскую, 57. Не столь уж часто, как хотелось бы Лизе (разумеется, она старалась не злоупотреблять вниманием и временем поэта). Но тем ценнее казались они ей самой – как бы жила она без этой возможности обратиться к нему?…

Из писем видно, что ее отношение к А. Блоку в это время отнюдь не исчерпывалось «материнским» чувством, о котором она говорила в воспоминаниях 1936 года, написанных монахиней, по понятным причинам умалчивающей об этой любви.

...

21. ХII.1914

Дорогой Александр Александрович,

мне надо Вам написать, потому что я опять чувствую право на это, и не только право, но и необходимость. Весь этот месяц шла борьба.

Вожжи, о которых я Вам говорила в последний раз по телефону, были отпущены совсем. А у меня это всегда совпадает с чувством гибели – определенной, моей гибели, – потому что вне того пути, о котором Вы уже знаете, я начинаю как-то рассыпаться, теряюсь в днях, в событиях. Если Вы верите, что Вы тесно связаны в моих мыслях с тем путем, который все другое уничтожает, то Вы поймете, что все это было из-за Вас: я была сама виновата, конечно; я дала слишком много свободы тому человеческому, чего так страшилась. Мне так хотелось изменить все и отречься, чтобы иметь возможность просто сказать: ничего не осталось, потому что есть у меня одна радость: знать, что я Вас люблю, что я видела Вас и, может быть, еще увижу, что я могу думать о Вас. Только этого я и хотела. Я не боюсь сейчас и не отрекаюсь от этого. Но я знаю, что это только не мешает и даже не мешает, потому что главное неизмеримо больше: оно все должно покрыть. Это очень тяжело, почти нестерпимо тяжело, но совершенно неизбежно. И я могу поэтому спокойно говорить, что мне хорошо, зная, что Вы этому должны поверить. Пусть очень холодно и мертво подчас вокруг, – но это только путь. Видя срок и веря в цель пути, разве можно страшиться этой тяжести? Тут только один вопрос: надо стараться быть все время совершенно собранной. И все сказанное многим (что Вам так чуждо показалось) – это только тяжелая работа, потому что в мыслях своих я никак не могу сочетать Вас и их, а знаю, что это необходимо: не для Вас и не для меня, а для того, чтобы Ваше имя не загородило цель.

Когда я припоминала вечером слова, которые Вы мне говорили по телефону, я сообразила, что Вы мне сейчас не верите или не хотите верить. Сначала мне было от этого тяжело и я решила, что сама виновата, дав волю своему человеческому; а потом я сообразила, что это нелепость какая-то, что Вы не можете не верить мне: ведь все это так реально, как то, что я живу сейчас, и так связано тесно с Вами, что если бы Вы не верили, просто пришлось бы как-то внутренне исчезнуть.

Время идет очень быстро, и многое узнается теперь как-то сразу. Узнала и я многое: главное – в области практического поведения. А так как мне совершенно ясно, что все это тесно связано с Вами, то у меня есть к Вам дело, но о нем сейчас писать не буду, потому что для этого надо, чтобы Вы перестали хотеть мне не верить.

Елиз. Кузьмина-Караваева

Наступил 1915 год. Елизавета Кузьмина-Караваева еще связана какими-то невидимыми нитями с другими литераторами. Так, в конце января – начале февраля она вместе с Н. Гумилевым и другими писателями присутствует на квартире М. Лозинского при чтении поэмы А. Ахматовой «У самого моря». Да, несмотря на то, что ей «с ними не по пути». Впрочем, сказано это много лет спустя как вывод зрелого человека.

В апреле того же 1915 года публикуется философская повесть Е. Кузьминой-Караваевой под необычным названием «Юрали». Главный герой повести, состоящей из многих аллегорий, – молодой певец, сказочник, мудрец, новый учитель, проповедник. Его поиски смысла жизни и справедливости во многом противоречивы. В этом произведении целиком отразились тогдашние мысли и сомнения поэтессы: «Отныне я буду нести и грех, и покаяние, потому что сильны плечи мои и не согнутся под мукой этой».

Стилистически повесть явилась подражанием Ницше («Так говорил Заратустра») и произведениям немецких романтиков – Новалиса и Гельдерли-на. Целый ряд ее эпизодов (например, искушение в пустыне) имеет своим источником Новый Завет. В тот же период поэтесса работала и над циклом акварелей, которые можно рассматривать как своеобразные иллюстрации к этой повести.

Елизавета Юрьевна признавалась историку И. С. Книжнику-Ветрову: «Юрали был тесно связан с моей жизнью». Из того же письма можно узнать, что она все больше и больше углублялась в изучение богословия и религиозной философской мысли: «Вот продолжаю я заниматься своими академическими учениями и ясно чувствую, что это самое главное из того, что надо делать».

В дневниковых откровениях Блока можно найти любопытную запись, очень многое объясняющую в сложившихся отношениях между ним и Кузьминой-Караваевой. Речь здесь идет об уже упомянутой Наталье Скворцовой – двадцатилетней москвичке, которой поэт был увлечен одно время и которая совершенно наивно надеялась выйти замуж за Александра Александровича, почему-то не веря, что поэт женат. Ее письма к нему Блок уничтожил.

...

Кстати, по поводу письма Скворцовой: пора разорвать все эти связи. Все известно заранее, все скучно, не нужно ни одной из сторон. Влюбляется, или даже полюбит, – отсюда письма – груда писем, требовательность, застигание всегда не вовремя; она воображает (всякая, всякая), что я всегда хочу перестраивать свою душу на «ее лад». А после известного промежутка – брань.

Бабье, какова бы ни была – 16-летняя девчонка или тридцатилетняя дама.

Женоненавистничество бывает у меня периодически – теперь такой период.

И «груда писем», и «застигание всегда не вовремя» – здесь так и слышится намек на Кузьмину-Караваеву. Естественно, перестраивать свою душу на «ее лад», чей бы то ни был, гордому Блоку казалось излишним. Стремление «разорвать все эти связи» начало воплощаться в действительности.

Однажды Лизу по какой-то причине задержали дома, и к Блоку она пришла позднее обыкновенного.

Александр Александрович, оказывается, ушел. Вернется поздно. Ей оставил письмо – вернее, короткую записку: «Простите меня. Мне сейчас весело и туманно. Ушел бродить. На время надо ВСЕ кончить. А. Б.».

Опять испугался ее необъятного чувства? Она ведь ничего не скрывала: «Что могу я, любя Вас?» Как выяснилось в итоге, очень многое!

Потерянная Лиза спустилась этажом ниже и остановилась на площадке. Как же она уйдет? Как она может уйти? Она возвратилась и долго стояла у запертой двери. Потом, решившись, села на верхней ступеньке. Она должна дождаться Блока во что бы то ни стало…

Не минуты – часы тянулись томительно медленно. Вот уже далеко за полночь. А вот и утро скоро забрезжит… Наконец раздается долгий протяжный звонок внизу – спасительный звонок. Лиза услышала, как этаж за этажом кто-то подымается наверх, тяжело дыша от быстрой ходьбы. Это набродившийся Блок… Смущенная гостья встала ему навстречу.

– Я решила дождаться вас, Александр Александрович.

Поэт не удивился. Обмолвился, что как-то нехорошо вышло: у соседей скарлатина, как бы Лиза не занесла ее домой… Сказано это было, думается, из-за неловкости ситуации, в которую его поставила настойчивая посетительница.

Они вошли в квартиру, и Лиза сразу заторопилась уходить. Разговора на этот раз явно не получалось…

– Да, да, у меня просто никакого ответа нет сейчас. На душе пусто, туманно и весело, очень весело. Не знаю, может быть, оно и ненадолго. Но сейчас меня уносит куда-то. Я ни в чем не волен.

В дневнике Блока об этой встрече говорится несколько иначе:

...

Я возвращаюсь с прогулки, на лестнице сидит Кузьмина-Караваева. Уходя, я оставил ей письмо, в котором извинялся, что ухожу (было назначено). Она сидела на лестнице 3 часа, да у меня почти до 5 утра. Разговор все о том же: о пути и о власти (и об «очереди» и «сроке»). Я очень устал.

Перед самым уходом гостьи, по воспоминаниям Елизаветы Юрьевны (напомним, что они написаны многие годы спустя, когда некоторые детали могли быть позабыты), Блок неожиданно и застенчиво взял ее за руку.

– Знаете, у меня есть просьба к вам. Я хотел бы знать, что часто, часто, почти каждый день вы проходите внизу под моими окнами. Только знать, что кто-то меня караулит, ограждает. Как пройдете, так взгляните наверх. Это все.

Конечно, Лиза соглашается – могло ли быть иначе? Они быстро прощаются. Прощаются навсегда…

Просьбу поэта она выполнила – приходить на Офицерскую больше не приходила, но неизменно, проходя под окнами, смотрела наверх…

Смотрю на высокие стекла,

А постучаться нельзя;

Как ты замерла и поблекла,

Земля и земная стезя.

Над западом черные краны

И дока чуть видная пасть;

Покрыла незримые страны

Крестом вознесенная снасть.

На улицах бегают дети,

И город сегодня шумлив,

И близок в алеющем свете

Балтийского моря залив.

Не жду ничего я сегодня:

Я только проверить иду,

Как вестница слова Господня,

Свершаемых дней череду.

Я знаю – живущий к закату

Не слышит священную весть,

И рано мне тихому брату

Призывное слово прочесть…

Ее книга «Руфь», куда и вошло процитированное стихотворение, появилась весной 1916 года, но почему-то не вызвала особого интереса среди читателей. Впрочем, во многом она не удовлетворила и автора.

Большинство стихотворений, вошедших в сборник, были написаны еще до войны. Книга, по выражению знатоков русской литературы, как бы «опоздала» с выходом. Что ж, бывает и такое… Тем не менее хочется отметить явно возросшее мастерство поэтессы, ее окрепшую музу, у которой несомненно выросли крылья. Вот, к примеру, стихотворение «За крепкой стеною, в блистающем мраке…». Щемящие и очень печальные строфы написаны под влиянием огромного и необыкновенного чувства, владевшего сердцем поэтессы:

За крепкой стеною, в блистающем мраке

И искры, и звезды, и быстрые знаки,

Движенье в бескрайних пространствах планет;

Жених, опьяненный восторгом и хмелем,

Слепец, покоренный звенящим метелям,

Мой гость, потерявший таинственный след.

Пусть светом вечерним блистает лампада,

Пусть мне ничего от ушедших не надо,

И верю: он песни поет во хмелю, —

Но песни доносятся издали глухо;

И как я дары голубиного Духа

Не с ним, не с ушедшим в веках разделю?

Мой дух истомился в безумье знакомом;

Вот кинул ушедший серебряным комом

В окно; и дорога в метель увела.

Смотрю за стекло: только звезды и блестки.

Он снова поет на ином перекрестке.

Запойте же золотом, колокола.

По мнению блоковедов, в «Руфи» достаточно стихотворений, посвященных Блоку. Его, как они полагают, имеет в виду поэтесса и в следующих строчках:

О Царстве пророчить мне больно

Тому, кто любимее мужа,

Кто спутник, и брат, и жених.

Напрасно твержу я: довольно, —

Все та же звенящая стужа,

И так же все голос мой тих…

В «Руфи» Женихом именуется Христос, что соответствует христианской традиции. Но помимо этого здесь упоминается о другом женихе, который «любимее мужа» и которому поэтесса пытается говорить о Царствии Божьем. Речь, конечно же, идет об А. Блоке: именно ему Кузьмина-Караваева напишет в 1916 году: «Любовь Лизы не ищет царств? Любовь Лизы их создает, и создает реальные царства, даже если вся земля разделена на куски и нет на ней места новому царству». И далее: «Я не знаю, кто вы мне: сын ли мой, или жених, или все, что я вижу, и слышу, и ощущаю. Вы – это то, что исчерпывает меня, будто земля новая, невидимая, исчерпывающая нашу землю». Здесь влияние на поэтессу, как подчеркивают блоковеды, вполне могло оказать учение о любви Вл. Соловьева, согласно которому любящая должна любить в возлюбленном Христа, возвышать его до образа Христова.

В «Руфи» Елизавета Кузьмина-Караваева наконец обрела собственный голос – достаточно сильный и чистый, который хочется слушать бесконечно (один из признаков подлинной поэзии!). Вряд ли это счастливое преображение произошло бы столь быстро, если бы не ее близкое общение с Александром Блоком, их поздние беседы у горящего камина о самом главном, что волновало этих двух неординарных людей. Каким недолгим, наверное, показался этот период поэтессе! Можно вслед за ней только сожалеть об этом. Но этот краткий отрезок счастья дал Елизавете Кузьминой-Караваевой слишком много: обретение себя самой в огромном мире, неслучайно созданном Творцом.

Тружусь, как велено, как надо;

Ращу зерно, сбираю плод.

Не средь равнин земного сада

Мне обетованный оплот.

И в час, когда темнеют зори,

Окончен путь мой трудовой;

Земной покой, земное горе

Не властны больше надо мной.

Я вспоминаю час закатный,

Когда мой дух был наг и сир,

И нить дороги безвозвратной,

Которой я вступала в мир.

Теперь свершилось: сочетаю

В один и тот же Божий час

Дорогу, что приводит к раю,

И жизнь, что длится только раз.

«Руфь» была разослана в редакции многих журналов, но с рецензией откликнулся только С. Городецкий. Надпись на экземпляре, подаренном автором А. Блоку, сделана 20 апреля 1916 года: «Если бы этот язык мог стать совсем понятным для Вас – я была бы обрадована. Елиз. Кузьмина-Караваева».

Язык «Руфи» – то есть язык христианский.

Каким было мнение мэтра об этой книге – к сожалению, неизвестно…

Глава 7 Без надежды на ответ

Нежданно осветил слепящий яркий свет

Мой путь земной и одинокий;

Я так ждала, что прозвучит ответ;

Теперь же – ясно мне, – ответа нет,

Но близятся и пламенеют сроки…

Е. Кузьмина-Караваева

Небольшое имение с виноградниками, принадлежащее теперь Елизавете Кузьминой-Караваевой, находилось на морском берегу в шести километрах от Анапы. Родительский дом, стоявший на небольшой возвышенности, отделялся от моря полосой виноградников. С другой стороны раскинулась степь с курганами, а на горизонте виднелись низкие отроги гор. В окружении столь божественной природы сложно было не родиться поэтом! Более точное название имения – Джемете, но в письмах к Блоку Лиза переиначила его в Дженет – так в Коране именовался рай (от арабского «джиннаг»). В свою любимую Дженету, которая занимала важное место в жизни всей семьи Пиленко, она убегала частенько, словно бы в поисках рая на земле. Здесь спокойно, в трудах и заботах об отцовском имении, текло ее существование. Вечный поиск душевного покоя и равновесия с природой был свойственен ей до конца жизни…

...

Осенью на Черном море огромные, свободные бури. На лиманах можно охотиться на уток… Скитаемся в высоких сапогах по плавням. Вечером по берегу домой. В ушах вой ветра, свободно, легко. Петербург провалился. Долой культуру, долой рыжий туман, башню, философию…

Так писала Елизавета Юрьевна, вспоминая то время. Но тогда, в 1916-м, Петербург не отпускал ее от себя. Там, спрятанный от Лизы и всего мира ненавистным рыжим туманом, существовал тот, кто был для нее «любимее мужа» – Слепец, покоренный звенящим метелям, – ее Александр Блок…

Лиза не переставала думать о его мрачном настроении и душевной усталости. Говорила об этом с близкими и, судя по всему, даже с не очень близкими людьми. Разговор об этом нашел отражение и в дневнике ее петербургской знакомой – Елизаветы Яковлевны Эфрон, золовки Марины Цветаевой:

...

Вечером зашла к Кузьминой-Караваевой. Были у Макса, а на обратном пути она рассказала мне о Блоке. Была она у него до его поездки в Москву. Такое чувство, что за стеной покойник. Он говорил мало и медленно. При жене разговор не вязался, и, когда жена вышла (маленькая, стареющая), он сказал: «Она парализует все слова». Живет он отшельником, боится людей и встреч, стал меньше ростом, волосы поредели, и кожа красная, как обветренная.

Любовь Дмитриевна названа здесь «маленькой и стареющей». Это при том, что она на десять лет старше Лизы, ей всего тридцать пять, и мемуаристы все до одного подчеркивают ее полноту и громоздкость. Видимо, рядом с поэтом она казалась Лизе слишком уж ничтожной…

В июле 1916-го в доме Александра Александровича на Офицерской было тревожно: родные ожидали, что поэта вот-вот призовут на фронт. Высочайший указ о призыве так называемых ратников ополчения, каковым являлся и Блок, был подписан 4 июля 1916 года. Первым днем призыва устанавливалось 15 июля.

Еще за пару лет до этих событий, узнав о возможной мобилизации Блока, Николай Гумилев сказал Анне Ахматовой:

– Неужели же его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев.

Весьма остроумное и точное замечание!

Избежать призыва поэту не удалось, но через знакомых Блок устроился табельщиком инженерно-строительной дружины, которая возводила прифронтовые укрепления. После отъезда Блока не кто иной, как Любовь Александровна Дельмас, его любовница, приехала на несколько дней в Шахматово, чтобы успокоить и утешить мать поэта…

Елизавета Кузьмина-Караваева и Александр Блок

В начале июля 1916 года, узнав о грядущей мобилизации, Лиза отправила Блоку очередное письмо, по тону вполне спокойное. И хотя здесь было предостаточно слов о ее любви и нежности к нему, но они скорее указывали на их родство и единство духа: «Итак, если Вам будет нужно, вспомните, что я всегда с Вами и что мне ясно и покойно думать о Вас. Господь Вас храни…»

...

10. VII.1916

Дженет

Сегодня прочла о мобилизации и решила, что Вам придется идти. Ведь в конце концов это хорошо, и я рада за Вас. Рада, потому что сейчас сильно чувствую, какую мощь дают корни в жизнь. У меня эти корни совсем иначе создались, но создались прочно. В них самое удивительное всегда то, что появляются они со стороны, – будто кто-то на рельсы поставил, и приходится только катиться. И только потом начинаешь понимать, что разливается моя сила везде, и я получаю силу отовсюду.

Когда я думаю о Вас, всегда чувствую, что придет время, когда мне надо будет очень точно сказать, чего я хочу. Еще весной Вам казалось, что у меня есть только какая-то неопределенная вера.

Я все время проверяла себя, свои знания и отношение к Вам, и не додумалась, а формулировала только. И хотела бы, чтобы это было Вам понятно. Если я люблю Ваши стихи, если я люблю Вас, если мне хочется Вас часто видеть – то ведь это все не главное, не то, что заставляет меня верить в нашу связанность. И Вы знаете тоже, что это не связывает «навсегда».

Есть другое, что почти не поддается определению, потому что обычно заменяется определимыми чувствами. Веря в мою торжественность, веря в мой покой, я связываю Вас с собою. Ничего не разрушая и не меняя обычной жизни, существует посвященность, которую в Вас я почувствовала в первый раз. Я хочу, чтобы это было понятно Вам. Если я скажу о братовании или об ордене, то это будет только приближением, и не точным даже. Вот церковность, – тоже неточно, потому что в церковности Вы, я – пассивны; это слишком всеобнимающее понятие.

Я Вам лучше так расскажу: есть в Малой Азии белый дом на холмах. Он раскинут, и живущие в нем редко встречаются в коридорах и во дворе. И там живет женщина, уже немолодая, и старый монах. Часто эта женщина уезжает и возвращается назад не одна: она привозит с собой указанных ей, чтобы они могли почувствовать тишину, видеть пустынников. В белом доме они получают всю силу всех ; и потом возвращаются к старой жизни, чтобы приобщить к своей силе и других людей. И все это больше любви, больше семьи, потому что связывает и не забывается никогда. Я знаю, что Вы будете в доме ; я верю, что Вы этого захотите.

Милый Александр Александрович, вся моя нежность к Вам, все то большое и торжественное чувство – все указания на какое-то родство, единство источника, дома белого. И теперь, когда Вам придется идти на войну, я как-то торжествую за Вас, и думаю все время очень напряженно и очень любовно, и хочу, чтобы Вы знали об этом; может быть, мои мысли о Вас будут Вам там нужны – именно в будни войны.

Я бы хотела знать, где Вы будете, потому что легче и напряженнее думается, если знать, куда мысль свою направлять.

Напишите мне сюда: Анапа, ящик 17, мне.

Мне кажется, что Вам сейчас опять безотрадно и пусто, но этого я в Вас не боюсь и принимаю так же любовно, как все.

Итак, если Вам будет нужно, вспомните, что я всегда с Вами и что мне ясно и покойно думать о Вас.

Господь Вас храни.

Елиз. Кузьмина-Караваева

Мне бы хотелось сейчас Вас поцеловать очень спокойно и нежно.

Вскоре Лиза получила ответ – короткий, почти записку, всего несколько строк. Каждая из этих скупых фраз (кроме, пожалуй, первого информативного предложения) как будто требует расшифровки, настолько она странна и далека от того чувства, которым дышала Лиза.

...

Я теперь табельщик 13-й дружины Земско-городского союза. На войне оказалось только скучно… Какой ад напряженья. А Ваша любовь, которая уже не ищет мне новых царств. Александр Блок.

Похоже, поэта разозлило ее утверждение: «Ведь в конце концов это хорошо, и я рада за Вас». Хорошо, что его призвали? Нашла чему радоваться! Отсюда и почти циничное: «На войне оказалось только скучно…» Что касается любви, «которая уже не ищет мне новых царств», – это перифраз известного христианского афоризма. «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, – говорил Спаситель, – и это все приложится вам» (Матф. 6:33).

Тем не менее было что-то в этой отстраненной и скудной записке, что потрясло молодую женщину, сжало ее любящее сердце печалью невысказанного.

...

С этим письмом в руках я бродила по берегу моря как потерянная. Будто это было свидетельство не только о смертельной болезни, но о смерти. И я ничего не могу поделать. Потом еще мысль: такова судьба, таков путь. Россия умирает – как же смеем мы не гибнуть, не корчиться в судорогах вместе с ней?

Порой пишут, что в ответ на послание поэта она «взорвалась неукротимой страстью». Как неуместно это выражение после слов Кузьминой-Караваевой о России, ее беспокойства за родину, неразрывно связанную в ее понимании с именем Александра Блока! Да и могло ли вместить одно-единственное чувство, именуемое страстью, то огромное, что переживалось поэтессой в переломный момент ее жизни?

...

20. VII.1916

Дженет

Мой дорогой, любимый мой, после Вашего письма я не знаю, живу ли я отдельной жизнью, или все, что «я», – это в Вас уходит. Все силы, которые есть в моем духе: воля, чувство, разум, все желания, все мысли – все преображено воедино и все к Вам направлено. Мне кажется, что я могла бы воскресить Вас, если бы Вы умерли; всю свою жизнь в Вас перелить легко.

Любовь Лизы не ищет царств? Любовь Лизы их создает, и создаст реальные царства, даже если вся земля разделена на куски и нет на ней места новому царству. Я не знаю, кто Вы мне: сын ли мой, или жених, или все, что я вижу, и слышу, и ощущаю. Вы – это то, что исчерпывает меня, будто земля новая, невидимая, исчерпывающая нашу землю…

И хочу, чтобы Вы знали: землю буду рыть за Вас, молиться буду о Вас, все, что необходимо для Вашего равновесия, сделаю. И Вы должны, должны это принять и помнить, что это есть, потому что, повторяю, это исчерпывает меня, это моя радость, это мне предназначено, велено.

И Вы не заблудитесь, потому что я все время слежу за Вашей дорогой, потому что по руслу моему дойду до Вашего русла.

Только когда Вы говорите о скором конце исканий, я вижу, какая мне дана сила (может быть, и власть). Хотя вернее, что такая преобразившая все в одно, голая душа многое может. И если Вы только испугаетесь, если Вам станет нестерпимо, – напишите мне: все, что дано мне, Вам отдам.

Мне хочется благословить Вас, на руках унести, потому что я не знаю, какие пути даны моей любви, в какие формы облечь ее.

Я буду Вам писать часто: может быть, хоть изредка Вам это будет нужно.

Вот пишу, и кажется, что слова звучат только около. А если бы я сейчас увидала Вас, то разревелась бы, и стала бы Вам голову гладить, и Вы бы все поняли по-настоящему, и могли бы взять мое с радостью и без гордости, как предназначенное Вам.

Поймите, что я давно жду Вас, что я всегда готова, всегда, всегда, и минуты нет такой, чтобы я о Вас не думала.

Господь Вас храни, родной мой.

Примите меня к себе, потому что это будет только исполнение того, что мы оба давно знали.

Елиз. Кузьмина-Караваева

Я чуть было не решила сейчас уехать из Дженета разыскивать Вас. И не решилась только потому, что не знаю, надо ли Вам. Когда будет нужно – напишите.

Очевидно, ему это было не надо – он не отозвался. Впрочем, один из литературоведов справедливо заметил, что отвечать на такие письма труднее, чем писать их.

Шесть дней отделяли ее послание от следующего…

...

26. VII.1916

Вы уже, наверное, получили мой ответ на Ваше письмо. И пишу я Вам опять, потому что мне кажется, что теперь надо Вам писать так часто, как только возможно. Все эти дни мне как-то смутно; и не боюсь за Вас, а все же тоскливо, когда о Вас начинаю думать; может быть, просто чувствую, что Вам тяжело и нудно. И буду Вам писать о всех тех мыслях, которые у меня связаны с Вами.

Начинается скоро самая рабочая моя пора: виноделие; а потом будет, как всегда, тишина; все разъедутся, и я одна буду скитаться по Дженету. И самое странное то, что эти осенние дни ежегодно совершенно одинаковы, – как бы ни прошло время, их разделяющее. Тогда проверяется все, и очень трудно не забыть, что это не круги, а медленно восходящая спираль, что душа не возвращается к старому месту, а только поднимается над ним.

Если же помнить это, то вообще утверждается все пройденное и самое восхождение. А потом становится ясно, что только в рамке дней отдельных движение кажется медленным. И «скучно» только в днях, а за ними большой простор, и влекутся часы быстро.

И насчет нашего пути знаю я, что мы теперь гораздо ближе стали, вот за самое последнее время; ближе друг к другу, и к концу. Мне никогда ни к кому не стать так близко, как к Вам. Будто мы все время в одной комнате живем, – так мне кажется: и еще ближе – будто меня по отдельности нет.

И нелепо выходит, что Вы этого не знаете.

После Вашего письма писала я стихи.

Если Вы можете их читать как часть письма, то прочтите; если же нет, то просто пропустите. Они тогда выразили точно то, что я хотела Вам сказать:

Увидишь ты не на войне,

Не в бранном, пламенном восторге,

Как мчится в латах, на коне

Великомученик Георгий.

Ты будешь видеть смерти лик,

Сомкнешь пред долгой ночью вежды;

И только в полночь громкий крик

Тебя разбудит; Знак надежды.

И белый всадник даст копье,

Покажет, как идти к дракону;

И лишь желание твое

Начнет заутра оборону.

Пусть длится напряженья ад, —

Рассвет томительный и скудный, —

Нет славного пути назад

Тому, кто зван для битвы чудной.

И знай, мой царственный, не я

Тебе кую венец и латы:

Ты в древних книгах бытия

Отмечен, вольный и крылатый.

Смотреть в туманы – мой удел;

Вверяться тайнам бездорожья,

И под напором вражьих стрел

Твердить простое слово Божье.

И всадника ввести к тебе,

И повторить надежды зовы,

Чтоб был ты к утренней борьбе

И в полночь – мудрый и готовый.

...

Все это ясно, и все это Вы теперь, наверное, уже знаете. А вот «дни» Ваши, тот предел, который надо одолеть, Ваша скука, оторванность, нерожденность, – это так мучительно издали чувствовать, и знать, что это только Ваше, что Вам надлежит одиноко преодолеть это, потому что иначе это не будет преодоленным.

Только одного хочу: Вы должны вспомнить, когда это будет нужно, обо мне; прямо взаймы взять мою душу. Ведь я же все время, все время около Вас. Не знаю, как сказать это ясно; когда я носила мою дочь, я ее меньше чувствовала, чем Вас в моем духе. И опять неточно, потому что тут одно другим покрывается.

Елиз. Кузьмина-Караваева

К сожалению, поэту хватало собственных душевных переживаний, чтобы вспоминать о безответной любви Лизы, «когда это будет нужно». Да и нужно ли это было ему? Блок почему-то все сильнее уставал от общения с этой экзальтированной женщиной и все больше отдалялся от нее. Да и присланные стихи не вызвали в нем ответного отклика. Видимо, Лиза не хотела этому верить, а может, и обманывалась на сей счет. Ведь любящим подобный самообман весьма свойственен!

...

…мы теперь гораздо ближе стали, вот за самое последнее время; ближе друг к другу, и к концу. Мне никогда ни к кому не стать так близко, как к Вам. Будто мы все время в одной комнате живем…

Так, несмотря ни на что, утверждала поэтесса.

Через месяц к Блоку полетело еще одно ее письмо:

...

27. VIII.1916

Дженет

Я, наверное, останусь всю зиму в Анапе; только в октябре поеду одна в Кисловодск подправить сердце. И уже заранее знаю, как вся зима пройдет. В Петербург мне ехать теперь не надо. Буду скитаться и думать, думать. Все постараюсь распутать и выяснить. Только боюсь я, что изменить уже ничего нельзя, и не в своей я власти. Настало время мне совсем открыто взглянуть на то, что будет, и не только знать, но и делать.

А Вы так далеко: как-то особенно это чувствуется, когда неизвестно, где именно Вы сейчас. Будто на другую планету пишу письма. Но все равно ничего этим не меняется. Ведь сейчас будни. И так трудно говорить о том, что праздники будут, особенно говорить Вам: Вы ведь сами знаете о праздниках, и у Вас сейчас будни.

Я суечусь, суечусь днями, – будто так должна проходить каждая жизнь. Но это все нарочно. И виноделие мое сейчас, где я занята с 6-ти утра до 1 ч. ночи, – все нарочно. И все это более призрачно, чем самый забытый сон. Вот и людей много, и командую что-то нелепое; а знаю твердо, что на всей земле только Вы и дочь по-настоящему. И когда теряю нить настоящего, внутреннего знания, то становится непонятно, что будет дальше, как сможет все быть на фоне вот этой жизни. Только и в такие минуты помню, что все это неизменно и что нет ничего такого в призрачном, что не было бы с Вами связано. Будто каждый шаг для Вас делается.

Хотела бы я много говорить сейчас о Вас, смотреть на Вас. Мой милый, мой любимый, как Вам сейчас? И скоро ли кончится этот дурной сон? Ведь все время чувствую я, что Вам какие-то бездны мерещатся. И если бы это были не Вы, я бы боялась и думала, что скоро конец. Когда я была этой зимой у Вас, мне одну минуту было очень жутко, потому что Вы будто призраками окружены. И по-человечески, может быть, даже по-женски, я думала в ту минуту, что от Вас мне отойти нельзя, что призраки от моей любви к Вам все уйдут. Но знаю, что это не так: Вы сами должны их разогнать, потому что иначе они уйдут, но вернутся и не будут обессилены. Значит, мне надо опять ждать. И как мучительно ждать, когда хочется помочь, и кажется, что помочь можно. А когда настанет время, Вы мне скажете.

Елиз. Кузьмина-Караваева

Она упорно надеялась, что Блок рано или поздно позовет ее. Но письма словно улетали в пустоту – долгожданного ответа так и не было… Впрочем, ожидала ли его Лиза? День за днем, месяц за месяцем она писала дневник своей любви, абсолютно не догадываясь о том, что ее откровенные, предельные по своей искренности послания когда-нибудь будет читать еще кто-нибудь, кроме Александра Александровича.

Лиза не знала, что пунктуальный поэт сохранит ее письма (теперь они хранятся в Архиве литературы и искусства в Москве в фонде его имени). А может, они все-таки что-то значили для него?… Вспомним: послания Натальи Скворцовой, к примеру, Александр Александрович уничтожил…

...

5. IX.1916

Дженет

Начинается моя любимая осенняя тишь, и все бывшее в году подсчитывается. И кажется мне, что я узнала, отчего возможно сочетание ясности и трудности, уверенности и тоски: в начале дней каждому дана непогрешимость, ибо где нет «моей» воли, где я знаю: так надо, выполняю чужую волю; это благодать, осеняющая человека без его ведома. Но потом для того, чтобы эта непогрешимость воплотилась, чтобы она стала действенной в этой вот жизни, надо воле стремиться к личной святости (я, может быть, не те слова употребляю). Тут только слабо помнится, что «так надо», а в жизни действует только человек, принявший благодать, и каждый час не знает, так ли надо. И от этого тоска и трудность; и чем больше первоначальная благодать и непогрешимость, тем труднее, потому что тем больше пропасть между нею и личной святостью. Особенно трудно сознание, что каждый только в возможности Вестник Божий, а для того, чтобы воплотить эту возможность, надо пройти через самый скудный и упорный труд. И кажется мне, что цели эти достигнуты, ибо наступает сочетание, дающее полную уверенность в вере и полную волю, тогда закон, данный Богом, сливается с законом человеческой жизни.

Когда я думала, что мне дано и от меня, кроме данного, ничего не потребуется, было очень легко и ясно. А теперь к этой ясности примешивается действительная, человеческая жизнь, требующая моего личного решения каждую минуту.

Пишу это Вам потому, что знаю, что у Вас большая земная воля и власть, и знаю, что она не воплощена личной Вашей волей. И потому, что знаю, как Вам томительно и трудно, и верю, что это только начало второго периода.

На зиму окончательно останусь в Анапе. Только в октябре поеду в Кисловодск сердце поправить немного, здесь мне будет особенно хорошо думать о Вас. А Вы как, родной мой? Не могу себе представить Вашей жизни, и это меня отчего-то мучает.

Елиз. Кузьмина-Караваева

Это обращение, «родной мой», особенно переворачивает душу…

Подробности своей фронтовой жизни поэт изложил в письме к матери 21 августа 1916 года. Здесь же Блок сообщил, что получил на фронте первые письма, в том числе – и от Кузьминой-Караваевой. Отвечать последней он, видимо, не счел необходимым.

...

14. Х. 1916

Анапа

Все эти дни – такая тоска. И о Вас даже мало думаю, потому что не во время тоски мне о Вас думать. Вы для меня всегдашняя радость. Пусто на душе сейчас, и вокруг, кажется, куда ни посмотришь, – никого нет, никого. Шататься по Анапе уже ноги устали. Была сегодня на кладбище, где отец мой похоронен, и там не так, как всегда, не покой и тоска целительная; она покоя не знает. Если сейчас совершается большое, то так далеко; только отзвуки доходят. И от этого еще тоскливее.

Вот не хотела я Вам никогда о грустном своем говорить, хотела подходить к Вам только, когда праздник у меня, внутренне принаряженная. А теперь пишу о тоске. Может быть, и не сказала бы, а написать хочется. Так же, как только кажется мне, что если бы Вы были сейчас здесь, я бы усадила Вас на свой диван, села бы рядом и стала бы реветь попросту и Ваши руки гладить. И окажись Вы сейчас здесь, наверное, я начала бы убеждать Вас, что все очень хорошо, и только издали смотрела бы на Вас.

Все – ничто. И жизнь впустую идет; и эти жизненные ценности – побрякушки какие-то. Знаю, знаю и помню все время, что они только прикрывают настоящее. Но если у меня есть земные глаза, то они хотят видеть то, что им доступно, и уши мои земные должны земное слушать…

Солнца много сейчас у нас. Но ни к чему это. Вот и брожу, брожу, будто запрягли меня и погоняют.

Милый Вы мой, такой желанный мой, ведь Вы даже, может быть, не станете читать всего этого. А я так хочу Вас, так изголодалась о Вас. Вот видеть, какой Вы, хочу; и голос Ваш слышать хочу, и смотреть, как Вы нелепо как-то улыбаетесь. Поняли? Даже я, пожалуй, рада, что Вы мне не говорите, чтобы я не писала: все кажется, что, значит, Вам хоть немного нужны мои письма. Все как-то перегорает, все само в себе меняется. И у меня к Вам многое изменилось: нет больше по отношению к Вам экзальтации какой-то, как раньше, а ровно все и крепко, и ненарушимо, – проще, может быть, даже стало.

Любимый, любимый Вы мой, крепче всякой случайности, и радости, и тоски крепче. И Вы – самая моя большая радость, и тоскую я о Вас, и хочу Вас, все дни хочу. Где Вы теперь? Какой Вы теперь?

Ваша Елиз. К.-К.

Выражение «хочу Вас» современный читатель может неверно понять. Корреспондентка Блока пояснила, какой именно смысл вложила в эти слова: «А я так хочу Вас, так изголодалась о Вас. Вот видеть, какой Вы, хочу; и голос Ваш слышать хочу, и смотреть, как Вы нелепо как-то улыбаетесь. Поняли?…»

Надежды на ответ поэта уже, в принципе, не теплилось никакой. После всех этих признаний их вдвойне не следовало ожидать…

Лиза действительно ездила в октябре из Анапы в Кисловодск, чтобы «поправить сердце», а в середине ноября отправилась в Новороссийск и Ростов-на-Дону по делам, связанным с ее занятием виноделием. В этот же период она встретилась с братом Дмитрием, который после недолгого отпуска возвратился на фронт. Оформила официальный развод с Д. В. Кузьминым-Караваевым. Какой ошибкой, какой нелепостью казался ей сейчас этот скоропалительный брак!

...

22. XI.1916

Только что вернулась из Новороссийска и Ростова, куда ездила по делам и брата проводить. Мучает меня, что мои письма не доходят к Вам; хочу это даже послать по петербургскому адресу. Мудрено мне как-то. Вот наряду с тишиной идут какие-то нелепые дела: закладываю имение, покупаю мельницу, и кручусь, кручусь без конца. Всего нелепее, что вся эта чепуха называется словом «жить». А на самом деле жизнь идет совсем в другой плоскости и не знает, и не нуждается во всей суете. В ней все тихо и торжественно. Так с каждым днем перестаешь жалеть. Уже ничего, ничего не жаль; даже не жаль того, что не исполнилось, обмануло. Важен только попутный ветер, а его много.

Мне приходит мысль, что Вы еще в городе. Так ли это? Господи, в конце концов все равно ведь. И для Вас более безразлично, чем для других, потому что Вам все предопределено.

Не могу Вам сейчас писать (хотя хочу очень), потому что ничего не выговаривается.

Е. К.-К.

Относительно фраз «приходит мысль, что Вы еще в городе. Так ли это?»: Блок в октябре 1916 года на несколько дней приезжал в отпуск в Петроград. Очевидно, Лиза знала об этом…

Зиму 1916/1917 года она провела в Петрограде. Как и некоторые из друзей, встретила Февральскую революцию с некоторой надеждой на лучшее, а особенно на прекращение кровопролитной войны.

Блок после службы в инженерно-строительной дружине тоже возвратился в Петроград. Его приятель, поэт В. А. Зоргенфрей вспоминал:

...

В военной форме, с узкими погонами «земсоюза», свежий, простой и изящный, как всегда, сидел Блок у меня за столом весною 1917 года; в Петербург он вернулся при первой возможности… О жизни в тылу позиций вспоминал урывками, неохотно; «война – глупость, дрянь…» – формулировал он в конце концов свои впечатления.

В марте 1917 года Блок был назначен секретарем Чрезвычайной следственной комиссии для расследования противозаконных действий царских министров и высших чиновников. Его выводы легли в книгу «Последние дни императорской власти», выпущенную издательством «Алконост» в 1921 году. Поэт присутствовал на допросах бывших министров и князей, а также фаворитки императрицы – Анны Вырубовой. «Нет, вы только подумайте, что за мразь столько лет правила Россией!» – воскликнет автор «Последних дней».

Неоднозначно была принята поэма Блока «Двенадцать», написанная в январе 1918 года. Многие бывшие друзья отвернулись от автора. Кузьминой-Караваевой рядом с ним уже не было – увы, не по ее вине…

Весной 1917 года Елизавета Юрьевна сделала очередную, последнюю попытку восстановить свои отношения с поэтом, вновь обратившись к нему с письмом:

...

4. V.1917

Дорогой Александр Александрович, теперь я скоро уезжаю, и мне хотелось бы Вам перед отъездом сказать вот что: я знаю, что Вам скверно сейчас; но если бы Вам даже казалось, что это гибель, а передо мной был бы открыт любой другой, самый широкий путь – всякий, всякий, – я бы все же с радостью свернула с него, если бы Вы этого захотели. Зачем – не знаю. Может быть, просто всю жизнь около Вас просидеть.

Мне грустно, что я Вас не видала сейчас: ведь опять уеду, и не знаю, когда вернусь.

Вы ведь верите мне? Мне так хотелось побыть с Вами.

Если можете, то протелефонируйте мне 40–52 или напишите: Ковенский 16, кв. 33.

Елиз. Кузьмина-Караваева

Откуда же она знала, что поэту «скверно сейчас»? Или ее прозорливости не было границ?

Тяжелое душевное состояние Блока того периода подтверждается воспоминаниями современников. Например, К. И. Чуковский писал:

...

Он онемел и оглох. То есть слышал и говорил, как обыкновенные люди, но тот изумительный слух и тот серафический голос, которым он обладал один, покинули его навсегда. Все для него стало беззвучно, как в «могиле».

Елизавета Юрьевна признавалась, что готова отказаться от своего пути ради того, чтобы быть с любимым: «…если бы Вам даже казалось, что это гибель, а передо мной был бы открыт любой другой, самый широкий путь – всякий, всякий, – я бы все же с радостью свернула с него, если бы Вы этого захотели». В критический период их отношений она предпочла бы погибнуть вместе с Блоком, чем спастись без него, объясняют этот момент литературоведы. Но поэт, по их мнению, такой жертвы с ее стороны, к счастью, не принял.

Да полно, об этом ли надо говорить в данном случае? Думается, ни о какой жертвенности со стороны своей настойчивой корреспондентки Блок и не думал. Да и думал ли вообще о ней?

Личная жизнь его, как всегда, оставалась бурной. Александр Александрович между делом сообщал матери: «Несчастная Дельмас всякими способами добивается меня увидеть».

Была ты всех ярче, верней и прелестней,

Не кляни же меня, не кляни!

Мой поезд летит, как цыганская песня,

Как те невозвратные дни…

Что было любимо – все мимо, мимо,

Впереди – неизвестность пути…

Благословенно, неизгладимо,

Невозвратимо… прости!

Но «невозвратимо… прости» прозвучало лишь в стихах Блока, по большому счету, из жизни поэта «Кармен» никуда не исчезла. Имя ее постоянно мелькало в дневниковых записях поэта вплоть до его кончины в 1921 году.

...

Л. А. Дельмас прислала Любе письмо и муку, по случаю моих завтрашних именин. Да, «личная жизнь» превратилась уже в одно унижение …»; «Л. А. Дельмас прислала мне цветы и письмо…»

Хроника дневных дел нередко заканчивалась лаконично: «Вечером (или ночью) – Л. А. Дельмас».

Жаль, что не сохранились письма Любови Александровны к Блоку. Возможно, тогда мы имели бы более-менее полную картину их непростых – или, наоборот, очень простых? – отношений…

Имя ее вновь и вновь появлялось на страницах блоковского дневника:

...

Ночью любовница. Она пела грудным голосом знакомые песни.

Ночью – опять Дельмас, догнавшая меня на улице. Я ушел. Сегодня ночью я увидал в окно Дельмас и позвал ее к себе. Люба тоже уходила куда-то…

Потеряв всякую надежду на взаимность со стороны поэта, Лиза после недолгого пребывания в Петрограде вернулась в Анапу. По свидетельству одного из родственников, она казалась «чем-то озабоченной, удрученной и потерянной». Видимо, на одном месте ей не сиделось: поэтесса задержалась в Анапе ненадолго и почти сразу перебралась в Джемете. Здесь, в благодатных садах, этом райском уголке, все было привычно и неизменно: с одной стороны к дому подступало ласковое море, с другой проглядывала степь с курганами, а вдалеке виднелись силуэты гор. Хозяйка по-прежнему занималась несколько запущенным виноградным хозяйством, то и дело ездила по делам в Анапу… И, конечно, думала, размышляла, писала стихи…

Как выяснилось сравнительно недавно, своеобразным итогом ее художественного творчества тех лет явились не только литературные произведения, но также коллекция рисунков и вырезок из бумаги, переданных автором двум сестрам и брату Омельченко.

Известный петербургский врач-гигиенист, разносторонне одаренный человек Александр Павлович Омельченко и его семья дружили и даже состояли в далеком родстве с Пиленко. В это трудное военное лето 1917 года трое детей из семьи Омельченко, две сестры и их брат-подросток, через каких-то общих знакомых были приглашены Кузьминой-Караваевой провести лето в Джемете. Скромных и очень застенчивых петербуржцев встретили здесь просто и приветливо. Маленькой дочери здешней хозяйки было года три-четыре.

– На греческом языке Гаяна – Земная, – пояснила мать девочки.

Гаяна редко появлялась среди гостей, но однажды, когда наступил вечер, пришла в столовую. На небе сверкали яркие южные звезды. Девочка потянулась к окну и сказала просящим голосом, обращаясь к одной из гостивших:

– Дай мне звездочку, что тебе стоит?

Эта поэтическая сцена навсегда запечатлелась в памяти Елены Омельченко.

Впоследствии она обрисовала в своих воспоминаниях прекрасный и запоминающийся портрет владелицы Джемете:

...

Елизавета же Юрьевна была высокой, яркий румянец окрашивал ее щеки, красиво очерченный крупный рот украшал ее лицо, и каким-то удивительным сиянием глаз освещалось ее лицо, даже через очки. Она была очень близорука и носила их постоянно. Но ее глаза были еще более удивительными, когда она снимала очки. Были они карими, очень ласковыми, какими-то добрыми и в то же время робкими. Они напоминали глаза теленка. Поражала ее улыбка, краешками губ, и тихий, почти беззвучный, добрый смех. Она нередко была оживлена, но чаще мы видели ее молчаливой, ушедшей в себя, на чем-то внутренне сосредоточенной.

Иногда хозяйка имения рисовала в столовой при гостях, красками, почти не пользуясь при этом карандашными набросками.

Елена Омельченко рассказывала:

...

Однажды я застала ее и моего брата Андрея (ему было 14 лет) за рисованием. Андрей дорисовывал красками этюд, сделанный с дома Пиленко – этого средневекового замка, как мы его называли, а Елизавета Юрьевна рисовала что-то на излюбленные ею библейские темы. Рисунки свои она потом охотно дарила нам. И они нам очень нравились. Иногда она вырезала из тонкого картона удивительные миниатюрные силуэты, предварительно не нанося на бумагу рисунка карандашом, мы очарованно смотрели на это, как на чудо. А еще она нам много читала из поэмы о «Мельмоте», перед нами возникал таинственный незнакомец Мельмот, он то прилетал, то улетал на свои недоступные острова в Индийском океане, все это волновало и будило воображение. А брат мой еще долго потом рисовал корабли (не знаю, морские или воздушные), на которых прилетал Скиталец Мельмот.

Что касается вырезок из плотной бумаги, то здесь уместно вспомнить художницу Елизавету Крутикову, с которой еще в начале 1914 года Кузьмина-Караваева познакомилась в Москве. Кругликова к тому времени была уже довольно известна своими «силуэтами» (портретами в профиль), чем безусловно привлекла к себе внимание Лизы. Молодые женщины частенько встречались и тепло общались в кругу друзей. Невольное изучение техники вырезки из бумаги не прошло мимо любознательной Лизы. Эти ее работы, выполненные из тонкого картона и плотной бумаги типа ватмана белого и кремового цветов, поражают своим динамизмом и движением фигур. Просто не верится, что эти вырезки делались без каких либо предварительных эскизов, а одним движением ножниц, да еще и на глазах удивленных зрителей!

Осенью, возвращаясь в Петроград, сестры Омельченко увезли с собой рукопись «Мельмота Скитальца» и папку с акварелями, которую они получили в подарок от гостеприимной хозяйки. Этот драгоценный дар долгое время хранился в их семье. Уже на закате своих дней Омельченко передали рисунки в Русский музей.

Решение автора отдать акварели и рукопись «малознакомым детям» (отметим, что Елена Омельченко была всего-то на восемь лет младше Кузьминой-Караваевой, в ту пору ей исполнилось восемнадцать) до сих пор вызывает недоумение искусствоведов. Было ли это своеобразным наитием, взглядом через годы, рассуждают они, интуитивным чувством, чтобы спасти для нас хоть что-то из ее прежней жизни? Между тем ее разлука с Россией уже близилась, но для нее самой не была очевидной. А ведь этот необъяснимый дар в Джемете обернулся подарком судьбы для нас: по сохранившимся в России акварелям и рисункам можно судить о творчестве Кузьминой-Караваевой доэмиграционного времени.

Художница К. И. Кривошеина, автор-составитель альбома «Красота спасающая», куда вошли изобразительные работы Е. Кузьминой-Караваевой, пишет:

...

Сравнительно небольшое количество вещей, предположительно того же периода (акварели и рисунки), хранятся в Бахметьевском фонде в Нью-Йорке, куда они вместе с частью рукописей были переданы в 1955 году Софьей Борисовной Пиленко. ‹…› Работы свои мать Мария никогда не подписывала, даже в те ранние годы, когда была простой мирянкой Кузьминой-Караваевой. Та серия акварелей, которая сейчас находится в запасниках Русского музея и Государственного Объединенного Тверского музея, не является вещами, рожденными одномоментно. По всему видно, что в «папку Омельченко» были вложены художником работы целого периода 1914–1917 годов, а если говорить о пейзаже Бад-Наугейма, то он был написан в Германии в 1912 году.

В дошедших до нас акварелях мы ясно видим поиск и углубление сюжетов в евангельскую и библейскую темы. Простота исполнения, легкость акварельных мазков, небольшой размер… кажется, что не усложнением живописной техники была обременена Елизавета Юрьевна, а передачей смысла и символа; впрочем, как и поиском верного слова в своей поэзии. По всему творчеству тех лет можно проследить, куда направлены ее раздумья. Как знать, может уже тогда готовилась основа для решения, осуществленного ею в 1932 году в Парижском богословском институте, где она начала свой новый самоотверженный подвиг служения Господу и людям с монашеским именем Мария.

Обратимся вновь к воспоминаниям Елены Омельченко. Они интересны еще и тем, что имеют отношение к истории любви Кузьминой-Караваевой:

...

Было начало осени. Насладившись солнцем, морем, фруктами и переполненные впечатлениями, мы собирались домой. Уезжали мы вместе с Елизаветой Юрьевной. Она покидала свой родной край, где прошло ее детство и отрочество. Быть может, туда она еще раз и возвращалась, но надолго ли?

За окном вагона с мерно постукивающими колесами замелькали степи. К концу первого дня пути, в предвечерний час, утих людской говор в вагоне. На верхних полках спали мои сестра и брат.

Елизавета Юрьевна сидела против меня, лицом по ходу поезда. Сначала она задумчиво смотрела на пробегающую степь, была сосредоточенно молчалива (такой я ее часто видела), и вдруг, совершенно неожиданно для меня, взволнованно, тревожно заговорила. На лице ее появилась так свойственная ей улыбка – улыбка уголками губ. Она говорила о чувстве, которое роковым образом может захватить человека, о сомнении, может ли человек отдаться этому чувству, о чем-то запрещенном (о чем? – думала я). О невозможности нарушить какой-то завет, невозможности переступить через заветную черту. Она говорила о человеке, вероятно, сильном (имени его не называла), ей интересном. Говорила о страхе, владеющем ею, перед возможностью попасть под его влияние, потерять свою волю. Она как бы спрашивала у меня совета, я ей, конечно, что-то отвечала, но понимаю теперь, что говорила она не со мной, а сама с собой, ища ответа у себя. Улыбка время от времени вспыхивала на ее лице и потухала. Порыв прошел, она умолкла. Наступала ночь. Елизавета Юрьевна опять заговорила, тихо, почти шепотом, спокойно. Она говорила о Блоке. Читала его стихи, но я не помню какие, хотя Блока мы в то время хорошо знали. И уже совсем в темноте она сказала:

– Он любил людей, с которыми ему было легко молчать.

И мне показалось, что это он сказал о ней, что ему с ней было легко молчать. Мы легли. Спала ли Елизавета Юрьевна, я не знаю. Я не спала. Под стук неумолкающих колес мы быстро двигались к чему-то неизвестному.

В Петрограде мы расстались на вокзале. Больше мы с ней не виделись.

Типичен рассказ о своих чувствах, поведанный в дороге внимательно слушающему попутчику, с которым можешь никогда больше не встретиться… Опять же, откровенничала Елизавета Юрьевна не с «малознакомым ребенком», а с восемнадцатилетней девушкой, с которой, видимо, уже успела подружиться и которой, благодаря юному возрасту, как никому другому оказался близок доверительный разговор о любви…

Глава 8 Городской голова

Там, между Тигром и Евфратом,

Сказали: юности конец.

Брат будет смертно биться с братом,

И сына проклянет отец…

Е. Кузьмина-Караваева

После Октябрьской революции жизнь Елизаветы Юрьевны приняла совершенно неожиданный оборот. Еще весной 1917 года поэтесса (видимо, желая в таком качестве послужить народу) вступила в партию правых эсеров. В 1942 году она, уже называясь матерью Марией, напишет о своем участии в революции: С моим народом вместе шла на бунт, / В восстании всеобщем восставала…

Унаследовавшая многие идеи и методы народников, организация эсеров стала к середине 1917 года самой массовой и популярной среди партий. Радикализм привлек в ее ряды многих из тех, кто впоследствии перешел к большевикам. Разницу между эсерами и большевиками Елизавета Юрьевна определяла так: «Эсеры говорят – пусть вчерашний господин и вчерашний раб будут сегодня равными, а большевики говорят – пусть вчерашний раб будет сегодня господином, а господин – рабом». Конечно, партия эсеров в целом выражала интересы мелких и средних собственников, но считала-то себя партией крестьянской, что и подкупило в ней многих.

Объясняя своим читателям, почему Елизавета Юрьевна не примкнула к большевикам, кубанский автор Николай Веленгурин пишет в книге «Пути и судьбы»:

...

Как повела себя после февраля 1917 года Е. Ю. Кузьмина-Караваева?

Как известно, после свержения самодержавия во многих созданных Советах рабочих, крестьянских и солдатских депутатов власть захватили эсеры и меньшевики. Большевики только начали выходить из подполья и постепенно, но неуклонно завоевывали доверие широких масс народа.

И поэтому, когда пришла пора выбора, Е. Ю. Кузьмина-Караваева предпочла эсеров.

Наивность и идеологическая подоплека этих рассуждений очевидны. Но учтем, что писалось это в 1988-м. Хотя в упомянутом издании и без того масса фактических искажений и несуразностей. К примеру, приводимые Н. Веленгуриным стихи Кузьминой-Караваевой просто редактируются как бог на душу положит, отчего в них ломается размер и начисто пропадает рифма. Что касается писем, то здесь и вовсе простор недобросовестному автору! Мало того что зачем-то редактируется стиль письма (слово «видала», столь характерное для Елизаветы Юрьевны, правится на «видела» и т. д.), так еще и одни слова заменяются на другие. К примеру, широко известное «любовь Лизы не ищет царств? Любовь Лизы…» у Веленгурина звучит как «моя любовь не ищет царств? Моя любовь…». Чтобы было понятнее, наверное. Только кому? В литературе это называется самым настоящим подлогом. Обидно, что в свое время Краснодарское книжное издательство столь безответственно подошло к публикации книг такого «биографа», поверив ему, как говорится, на слово.

Летом в Анапе был избран Гражданский комитет, куда от партии эсеров вошла и Кузьмина-Караваева. В конце августа Елизавета Юрьевна (очевидно, по партийным делам) уезжала в Петроград и Москву. В любимую Анапу она вернулась в конце года, на Рождество.

Кузьмина-Караваева, несмотря на свою молодость (всего-то 26 лет!), была очень популярна среди местной интеллигенции, и вскоре, в феврале 1918-го, ее избрали товарищем (заместителем) городского головы Анапы. Елизавета Юрьевна заведовала «народным здравием и образованием». В конце февраля городской голова, депутат 4-й Государственной думы Никифор Иванович Морев, сославшись на здоровье, подал в отставку, и она автоматически стала его преемницей, то есть главой города – случай, небывалый для России того времени!

После установления в Анапе Советской власти Елизавета Юрьевна вошла в состав первого в городе Совета народных комиссаров, став (без ее, впрочем, согласия!) комиссаром по образованию и медицине. По долгу службы ей пришлось участвовать и в национализации собственности, принадлежащей крупной буржуазии. Кстати, она и здесь могла стать положительным примером для других: свое имение Хан-Чокрак с виноградниками и пахотной землей в количестве 60 десятин мэр Анапы подарила местным крестьянам с пожеланием, чтобы здесь устроили школу для крестьянских детей. Такая школа была действительно создана и просуществовала до конца 1940-х годов.

Елизавета Юрьевна приложила немало усилий для того, чтобы в городе не было бессмысленных арестов, обысков и других беззаконий. Уже будучи в эмиграции во Франции в 1923 году, она написала книгу «Как я была городским головой», в которой рассказала о своей работе в Анапе:

...

Приходилось на свой страх и риск вырабатывать линию поведения. Главными моими задачами были: защищать от полного разрушения культурные ценности города, способствовать возможно более нормальной жизни граждан и при необходимости отстаивать их от расстрелов, «морских ванн» и проч. А за всем этим шла ежедневная жизнь с ее ежедневными заботами…

В своих воспоминаниях Елизавета Юрьевна подчеркивала, что невинных людей казнили как большевики, так и белогвардейцы, а настоящим негодяям часто удавалось избежать наказания при той и другой власти…

Совет народных комиссаров возглавлял некий Павел Протапов, латыш по национальности, с которым у Елизаветы Юрьевны установились неплохие отношения. Когда товарищ Кузьмина-Караваева в пылу очередного спора среди членов Совета чувствовала, что победа явно не на ее стороне, она со свойственной ей дерзостью заявляла:

– Я добьюсь, что вы меня арестуете!

Большевик Протапов реагировал на это оперативно и решительно:

– Нет, никогда! Это означало бы, что мы вас боимся!

Однажды матросы-анархисты, якобы делегированные от Черноморского флота, прибыли в Анапу с требованием контрибуции в 20 тысяч рублей. Елизавета Юрьевна не привыкла разбрасываться городскими деньгами, и на митинге, созванном Протаповым, попросила слова. При ее появлении в зале воцарилась мгновенная тишина. Мэр Анапы, к удивлению заезжих «грабителей», оказался молодой и вполне мирной на вид женщиной. Но женщина эта подошла к кафедре и внезапно ударила по столу кулаком:

– Я хозяин города, и ни копейки вы не получите!

Осторожный Протапов втянул голову в плечи. У одного из матросов вырвалось:

– Ишь, баба!..

Елизавета Юрьевна вновь стукнула кулаком:

– Я вам не баба, а городской голова!

В результате собравшиеся на митинге почти единогласно проголосовали: контрибуции анархистам не давать. Немного покуролесив в Анапе, матросы вскоре исчезли из города…

Но спокойствие в Анапе так и не воцарилось: в середине апреля был убит Протапов. После его похорон 19 апреля Елизавета Юрьевна выехала в Москву по партийным делам. Там же в конце мая проходил VIII совет партии правых эсеров, где Кузьмина-Караваева участвовала с правом совещательного голоса от Новороссийска. Она была в составе комиссии по охране золотого запаса партии, заведовала ее паспортным бюро. Выполняя поручения, побывала во многих русских городах: Нижнем Новгороде, Казани, Самаре, Сызрани, Хвалынске, Пензе, Тамбове. Не оказались забытыми и литературные связи: оставшись в Москве на целое лето, Елизавета Юрьевна часто общалась с Алексеем Толстым, Ильей Эренбургом, поэтессой Верой Меркурьевой.

Осенью Кузьмина-Караваева вернулась в Анапу, уже занятую белогвардейскими войсками генерала В. Л. Покровского. По доносу одного из буржуазных лидеров, владельца анапских санаториев, Елизавета Юрьевна была арестована. По иронии судьбы именно горячее участие в переустройстве жизни в Анапе на посту городского головы, затем в качестве местного комиссара по здравоохранению и образованию привело ее на скамью подсудимых. Деникинцы обвинили молодую женщину в содействии большевикам (конечно, припомнили ей и «дружбу» с одним из них, товарищем Протаповым!), в том числе и участии в национализации здравниц.

Судьбу Елизаветы Юрьевны должен был решить военно-полевой суд, который начал заседать в Екатеринодаре 2 марта 1919 года. Ход судебного разбирательства подробно освещался газетой «Утро Юга». Вот выдержка из обвинительного заключения:

...

Играя весьма заметную роль в насаждении и развитии большевистского движения в Анапе, работая в полном контакте с большевиками – представителями Советской власти, Кузьмина-Караваева явилась одним из участников отобрания санатория у акционерного общества «Анапа и Семигорье» и конфискации вина у общества «Латипак»… Когда в начале апреля 1918 года состоялось заседание Совета народных комиссаров по вопросу о вине, принадлежащем акционерному обществу «Латипак», Кузьмина-Караваева выступила на заседании с обвинением названного общества в том, что оно, как паук, высасывает у всех кровь, и рекомендовала конфисковать все вино этого общества, о чем и состоялось постановление Совета народных комиссаров и было приведено в исполнение…

В этом историческом документе обращают на себя внимание как убогая бедность полуграмотного языка («…явилась одним из участников отобрания санатория…»; «состоялось постановление Совета народных комиссаров и было приведено в исполнение…»), так и мелкота поднятых вопросов («заседание Совета народных комиссаров по вопросу о вине…»). Между тем цена этой бумажонки оказалась слишком высока: речь шла о человеческой жизни, поскольку бывшему городскому голове Анапы грозило самое жестокое наказание, которое можно было придумать, – смертная казнь!

К счастью, суд привлек к себе внимание широкой общественности. Социалисты-революционеры громогласно утверждали, что в лице Е. Ю. Кузьминой-Караваевой «деникинская армия судит русскую интеллигенцию». Известные деятели литературы – Алексей Толстой, его тогдашняя жена Наталья Крандиевская, Тэффи, Вера Инбер, Леонид Гроссман, Максимилиан Волошин (собственно автор текста) и другие видные писатели поместили 24 марта 1919 года в газете «Одесский листок» открытое письмо генералу А. И. Деникину, в котором говорилось:

...

Пришло известие, что в Екатеринодаре предана военно-полевому суду Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева – по обвинению в большевизме – и ей грозит смертная казнь. Нельзя прочесть этого известия без тревоги. Кузьмина-Караваева – поэт, мыслитель, философ – первая из русских женщин окончила духовную академию и прочилась в ректоры предполагавшейся женской духовной академии. Ее книги – «Скифские черепки», «Руфь», «Юрали»… Со времени февральской революции она была городским головой города Анапы и не покинула своего поста и при большевиках…

Известная русская писательница начала XX века, сотрудница журнала «Сатирикон» Тэффи (Надежда Александровна Бучинская, урожденная Лохвицкая) позже писала в своих воспоминаниях:

...

К весне появился в городе поэт Макс Волошин… Зашел он и ко мне. Прочел две поэмы и сказал, что немедленно надо выручать поэтессу Кузьмину-Караваеву, которую арестовали… по чьему-то оговору и могут расстрелять.

– Вы знакомы с Гришиным-Алмазовым, просите его скорей.

Кузьмину-Караваеву я немножко знала и понимала вздорность навета.

– А я пойду к митрополиту, – сказал Волошин, не теряя времени. – Кузьмина-Караваева окончила духовную академию, митрополит за нее заступится.

Позвонила Гришину-Алмазову. [6]

Спросил:

– Вы ручаетесь?

Ответила:

– Да.

– В таком случае завтра же отдам распоряжение. Вы довольны?

– Нет. Нельзя завтра. Надо сегодня и надо телеграмму. Очень уж страшно – вдруг опоздаем.

– Ну, хорошо. Пошлю телеграмму. Подчеркиваю – пошлю…

Кузьмину-Караваеву освободили.

Простим писательнице с ее богатым воображением явное приписывание самой себе заслуги по освобождению Кузьминой-Караваевой. Хотя, несомненно, добрые намерения тут явно присутствовали…

Много лет спустя, уже во Франции, когда Тэффи сама окажется в сложном положении, Елизавета Юрьевна, тогда уже мать Мария, тоже поможет ей в трудную минуту – известная фельетонистка, временно стесненная в средствах, будет часто посещать (по некоторым данным – даже жить здесь) общежития матери Марии и питаться в ее столовой.

Просидев три месяца в каталажке, бывший городской голова Анапы была выпущена под залог. На суде в Екатеринодаре выступили многие свидетели, и практически все они встали на защиту Елизаветы Юрьевны. Вероятно, на приговор повлияло и то обстоятельство, что во время суда ею неожиданно увлекся Даниил Ермолаевич Скобцов – русский офицер, занимавший в правительстве Деникина пост министра земледелия. Есть предположение, что они с Кузьминой-Караваевой могли встречаться в Анапе и раньше – до 1917 года. Как бы то ни было, эта встреча спасла молодую женщину от трагической развязки.

Даниил Скобцов и Елизавета Кузьмина-Караваева

Д. Е. Скобцов родился в 1884 году, на семь лет раньше Кузьминой-Караваевой, в станице Брюховецкой Ейского уезда Кубанской области. Поскольку он считался бедняцким сыном, то в юности окончил кубанскую учительскую семинарию, которая содержалась за счет войсковой казны (дети бедных и сироты получали здесь бесплатное образование). Главной задачей этого учебного заведения являлось повышение грамотности среди казаков; по сути, это была своеобразная кузница местной интеллигенции в лице станичных учителей начальных школ. Именно семинария сформировала характер Даниила Ермолаевича, и он спустя годы в своем романе «Гремучий родник» с большой симпатией назвал кубанское войсковое училище «скромной матерью просвещения кубанского казачества, пославшей в край за десятки лет своего существования не одну сотню учителей».

После окончания семинарии, в 1903–1905 годах Д. Е. Скобцов преподавал историю в станице Лабинской. Обычный сельский учитель, он любил свою профессию: «…есть особая любовь – это любовь учителя к своему ученику и ученика к учителю, наиболее, пожалуй, глубоко запрятанная в тайниках души».

Позже Скобцов рассуждал о своих коллегах-семинаристах, что немногим из них довелось пробиться к университетскому или какому-нибудь другому виду «повышенного образования». Ему самому это почти удалось: в 1914 году Даниил Скобцов стал студентом филологического факультета Московского университета. В этот период он, по собственным словам, страдал «длительной и серьезной болезнью», поэтому с карьерой преподавателя ему пришлось расстаться. И окончить университет ему не удалось, тем более что учеба была прервана Февральской революцией 1917 года.

«После первых двух недель революционного возбуждения большого города (Москвы) как-то само собой явилось желание выйти из общего потока и уехать к себе на юг в станицу. Потянуло меня к родным берегам», – рассказывал Даниил Ермолаевич в воспоминаниях. Видимо, от судьбы, от встречи с главной женщиной в его жизни было не уйти…

Некоторые кубанские историки утверждают, что Д. Е. Скобцов являлся участником Первой мировой войны на Кавказском фронте и за успехи в штурме Эрзурума (январь – февраль 1916 года) был награжден Георгиевским крестом и золотым оружием. Здесь явно какая-то путаница. В разгар войны, как подчеркивают серьезные биографы, он учился в Москве, возраст его был непризывной, да и военным казаком он никогда не был. Сам Даниил Ермолаевич в своих воспоминаниях признавался, что «в жизни своей ни разу не выстрелил из винтовки». На фотографии 1920 года Скобцов хотя и выглядит молодцевато, но его черкеску знак отличия боевого ордена не украшает.

Вернувшись весной 1917 года в свою станицу, Даниил Ермолаевич сразу же активно включился в общественно-политическую работу. Вскоре его избрали войсковым контролером и членом Лабинского исполкома. А в октябре 1917-го Кубанская рада провозгласила Кубанский край независимой казачьей республикой.

С конца 1918-го, в период нахождения Екатеринодара в руках большевиков, Д. Е. Скобцов вместе с другими членами кубанского правительства стал участником знаменитого кубанского «ледяного похода». Впрочем, на начальном этапе это был даже не поход, а скитания по станицам вокруг Екатеринодара. Настоящий поход начался несколько позже, после соединения кубанцев с отрядами Добровольческой белой армии генералов Л. Г. Корнилова и А. И. Деникина. Двигались они то в сторону Кавказа, то к Дону. Именно тогда начались разногласия между кубанским правительством и командованием Добровольческой армии.

Скобцов являлся участником всех переговоров кубанцев с белыми генералами о совместных действиях против большевиков. Он даже ездил посланником в петлюровскую Украину. Этот вынужденный «поход» завершился лишь после занятия Екатеринодара белой армией в августе 1918 года.

С 1 ноября 1918 года открылась вновь воссозданная Кубанская рада, и Скобцов был избран ее депутатом. После Октябрьского переворота в политической программе Рады Кубанский край объявлялся как «равноправный штат» Российской республики. Но в ноябре 1918-го Рада провозгласила: «В период Гражданской войны Кубанский край является самостоятельным государством. Будущая Россия должна быть федеральной республикой свободных народов и земель, а Кубань – ее отдельной составной частью. В настоящее время Кубань суверенна».

Обстановка на Кубани постепенно накалялась. Еще 28 октября 1918 года была образована Чрезвычайная рада – исполнительный орган кубанского «парламента», в состав которого вошел и Даниил Ермолаевич Скобцов как член земледельческого ведомства. В мае 1919-го он был назначен членом кубанского правительства в ранге министра земледелия.

К лету 1919 года столкновения в Раде резко обострились. Кубанские деятели боролись не только с красными, но и с белыми, и главное, они не доверяли генералу Деникину. Члены правительственной делегации побывали на Северном Кавказе и подписали сепаратный договор с самопровозглашенной Горской республикой, в которую входили Терско-Дагестанский край и Чечня. Это был запасной вариант Рады, поиск союзников, так сказать, на тот случай, если Антанта признает новую большевистскую власть в России.

Договор с горцами был ударом в спину Деникина, и он поручил генералу В. Л. Покровскому навести порядок на Кубани. Так здесь установилась русская смута – брат встал на брата. Генерал Покровский славился своей жестокостью, и по его приказу 7 ноября 1919 года глава кавказской делегации был повешен, а одиннадцать человек, членов делегации, высланы за границу. В конце ноября на место бежавшего председателя Рады главой кубанского правительства был избран Д. Е. Скобцов. Правда, уже в декабре того же 1919 года Рада переизбрала ноябрьский президиум, а на пост председателя был избран кубанец с весьма пробольшевистскими убеждениями – И. П. Тимошенко. Скобцов, тем не менее, остался членом правительства.

Белое движение потерпело поражение. Генерал Деникин был прав, когда писал в своих «Очерках русской смуты»: «Борьба кубанских правителей на два фронта – против большевиков и Добровольческой белой армии – являлась заведомо непосильной и потому безумной. Она погубила и нас».

Как раз в это время, весной 1919 года, Кубань взбудоражил необычный процесс: в екатеринодарском военно-окружном суде рассматривалось дело известной поэтессы, бывшего городского головы Анапы, эсерки Е. Ю. Кузьминой-Караваевой. Ее обвиняли в сотрудничестве с большевиками, а также в национализации санаториев и винных погребов, подвалов АО «Латипак». Ходили также непроверенные слухи, что она готовилась к покушению на Льва Троцкого и помогала… Фанни Каплан.

Обвинения против поэтессы оказались серьезными. Согласно кубанскому правовому документу – правительственному приказу № 10 от 12/25 июля 1918 года, в разработке которого в свое время принимал активное участие и Д. Е. Скобцов, ее могли приговорить и к высшей мере наказания. Однако умело организованная защита добилась вынесения очень мягкого, почти символического приговора: Елизавету Юрьевну приговорили всего лишь к двум неделям ареста на гауптвахте.

Именно в марте 1919 года произошел очередной кризис кубанского правительства, сформировался его новый состав, в котором намечалось оставить некоторых прежних деятелей, в том числе и Скобцова, и включить новых, в частности Ю. А. Коробьина.

Присяжный поверенный Коробьин не принадлежал к казачьему сословию. На процессе Кузьминой-Караваевой он выступал как адвокат, и смягчение ей наказания – во многом его заслуга.

Даниил Ермолаевич следил за ходом судебного процесса не только по рассказам Ю. А. Коробьина: как уже упоминалось, в екатеринодарской газете «Утро Юга» печатался подробный репортаж из зала суда. Неординарная личность подсудимой заинтересовала его; прошло совсем немного времени, и их познакомил Коробьин. Известно, что во время заключения председатель суда навещал Елизавету Юрьевну…

По некоторым данным, 18 ноября 1919 года состоялось венчание Даниила Скобцова и Елизаветы Кузьминой-Караваевой, урожденной Пиленко, в войсковом соборе Святого Александра Невского в Екатеринодаре. На свадьбе присутствовал известный летописец кубанского казачества Федор Щербина, автор «Истории Кубанского казачьего войска» и многих других книг.

Что свело вместе этих двух неординарных людей? Даниил Ермолаевич, вне всякого сомнения, всем сердцем полюбил эту необыкновенную женщину, которая встретилась на его жизненном пути. Но, надо признать сразу, он выбрал себе очень нелегкую долю: Елизавета Юрьевна вряд ли отвечала ему взаимностью. Тяжело пережив собственные невзгоды, так и не залечив сердечные раны, не разлюбив другого, далекого и единственного, она вышла замуж, как говорится, будто кинулась в омут с головой. Благодарность за помощь, за спасение, огромное уважение к этому человеку – вот чувства, которые ею владели. А быть благодарной эта женщина умела как никто другой…

После венчания (а скорее всего, после судебной истории) Елизавета Юрьевна отошла от политической деятельности. Она занялась домашними делами, воспитанием Гаяны, у которой наконец-то появился хотя бы отчим…

Для поэтессы начиналась вторая жизнь – совсем другая, не похожая на прежнюю. Впереди ее ждала эмиграция и долгий путь в Париж. И вечная разлука с Россией…

Глава 9 Круги скитаний

О, стены милые чужих жилищ,

Раз навсегда в них принятый порядок,

Цепь маленьких восторгов и загадок, -

Пред вашей полнотою дух мой нищ.

Прильнет он к вам, благоговейно нем,

Срастется с вами… Вдруг Господни длани

Меня швырнут в круги иных скитаний…

За что? Зачем?

Мать Мария (Е. Кузьмина-Караваева)

Гражданская война приближалась к своему завершению, и Даниил Ермолаевич все чаще и чаще заводил разговоры об отъезде за границу. В марте 1920 года Красная Армия освободила Анапу от белых; произошел очередной переворот, власть переменилась. Для семьи белоказака, каким являлся Д. Е. Скобцов, в условиях поражения в Гражданской войне путь спасения был действительно один – в эмиграцию… Елизавете Юрьевне пришлось согласиться с разумными доводами мужа. Как она потом пожалеет об этой «минутной слабости»!

В конце марта 1920 года в числе беженцев из Новороссийска она вместе с шестилетней Гаяной и матерью Софьей Борисовной села на итальянский пароход «Барон Бек». Так начались их долгие скитания по чужбине… Тогда Елизавета Юрьевна, ожидавшая второго ребенка, от всей души надеялась, что отъезд этот временный, что они обязательно вернутся, но судьба распорядилась иначе.

Дорога, как и у многих бежавших из большевистской России, была сопряжена с большими опасностями, лишениями и страхом. «Они следовали путем, общим для многих и многих беженцев: от восточного берега Черного моря на юг, в Грузию; затем на запад, в Константинополь; затем в Белград. Часть путешествия совершалась без происшествий, часть переживалась как кошмар; так или иначе, в нем было мало отрадного, и чем дальше они удалялись от родины, тем труднее им было представить себе будущее», – писал один из первых биографов Елизаветы Юрьевны, православный священник отец Сергий (Гаккель).

Первый этап путешествия запомнился Скобцовым как самый тягостный. Пароход, на который они попали в Новороссийске, был переполнен до отказа. На верхних палубах помещались пассажиры первого и второго класса; под ними армянские беженцы; затем – палуба для овец; и наконец, трюм с остальными беженцами. Здесь царила полнейшая тьма. В трюме находился склад динамита, поэтому курить воспрещалось, и даже передвигаться было трудно и опасно. Кроме того, можно было легко наткнуться на раненых и нечаянно причинить им лишние страдания. В этом трюме, вместе с матерью и дочкой, находилась и Елизавета Юрьевна. Она опасалась, как бы среди этого хаоса не родился преждевременно ее ребенок, и очень тревожилась за мужа, с которым ее недавно соединила, а теперь разлучила Гражданская война.

После взятия Екатеринодара частями Красной Армии кубанское правительство в одночасье потеряло былую власть, и члены Рады сразу же оказались совершенно бесправными лицами. Даниил Ермолаевич вместе с другими бежал на юг, к Грузии, но грузины не пропустили на свою территорию кубанских казаков, разрешив въезд только членам Рады. Скобцов с грехом пополам добрался до Тифлиса, где его ждали жена и теща. Во время тяжелого странствия, в Тифлисе, родился единственный сын Скобцовых – Юрий.

Скобцовы не без приключений пересекли Кавказ. Затем Даниил Ермолаевич в составе комиссии генерала П. И. Кокунько по охране казачьих войсковых регалий эмигрировал в Турцию, где в конце 1920 года семья Скобцовых наконец-то воссоединилась в Константинополе. Но и этот город стал для них лишь временным пристанищем…

В декабре 1920-го около 16 тысяч казаков обосновались на острове Лемнос, называемом «островом смерти». Скобцовы прожили какое-то время на этой земле, где Даниил Ермолаевич продолжал заниматься общественной деятельностью и даже наладил выпуск рукописного журнала «Вольная Кубань». Отсюда около 5 тысяч человек отправились на строительные работы в Сербию. Так Скобцовы попали в Сремские Карловцы, где в декабре 1922-го у них родилась дочь Анастасия.

Вспоминала ли Елизавета Юрьевна о Блоке? Думается, она никогда не забывала о нем, еще не зная о том, что поэт доживает свои последние, трагические дни… Духовные и физические силы его быстро таяли.

...

Заботы. Молчание и мрак… Как безысходно все. Бросить все, продать, уехать далеко – на солнце, и жить совершенно иначе… Надо только надеяться и любить.

С горечью записал он это в дневнике. Надеяться – но на что? Любить – но кого?…

Сердце разрывалось от воспоминаний о разворованном и сожженном Шахматове. В роковой 1921 год скандал в доме поэта следовал за скандалом: Любовь Дмитриевна все больше не ладила с матерью Александра Александровича, заставляла ее ходить на барахолку продавать вещи. Та же, обиженная за сына, никак не могла смириться с бесконечными «увлечениями» невестки, с ее очередным романом, на сей раз – с актером Жоржем Дельвари: «С цепи она сорвалась буквально. Страшно ей жить хочется».

Блоку жить уже не хотелось.

С мая 1921 года поэт начал подводить печальный итог своей жизни. В последний раз отправился на прогулку с женой по любимым местам Петрограда. Разобрал свой архив, что-то сжег, что-то выбросил, что-то раздарил. Александр Александрович понимал, что дни его сочтены: постоянно держится высокая температура, мучают слабость и сильные боли в мышцах, бессонница… Странная болезнь, так и не определенная врачами, душила его, худоба сделала неузнаваемым, сердце разрывалось от боли, по телу пошла водянка. Как не хватало рядом кого-то близкого, одним лишь своим присутствием способного утишить эти страдания! К сожалению, такого человека рядом с поэтом не существовало…

«Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди», – последний раз записал Александр Александрович в дневнике 18 июня 1921 года. В воскресенье 8 августа Любовь Дмитриевна, Прекрасная Дама его юношеских стихов, закрыла поэту глаза…

Хоронил его весь Петербург. Но среди огромной толпы народа не было той, кому посвятил он известное свое стихотворение: Когда вы стоите на моем пути, такая живая, такая красивая… Отвергнутая им когда-то и не во всем понятая им, она против желания оказалась на чужбине, чтобы остаться там навсегда.

Здесь, на чужой земле, узнала Елизавета Юрьевна о кончине Блока. По свидетельству ее матери, горе ее было беспредельным.

Прихожу к нищете и бездолью,

Всю прошедши дорогу греха;

Помнить мертвенный лик Жениха

Я могу только с тайною болью.

Как несутся года надо мною;

Сколько минуло горестных встреч:

Как могла я твой облик сберечь,

Приближаясь навеки к покою.

И забыв имена и обличья

Всех, кто некогда мною владел,

С тайной болью я вижу предел,

Где твое воссияло Величье.

О ком писала поэтесса в этом стихотворении? Думается, что о Блоке.

Нет, она никогда не забудет поэта, что бы ни происходило в ее судьбе. Даже тогда, когда примет постриг и станет православной монахиней… Литературовед К. В. Мочульский уже после Второй мировой войны вспоминал свой разговор с матерью Марией, происходивший весной 1933 года во время их прогулки по ночному Парижу.

– Когда я была девочкой, – говорила она, – я убегала из дому и долго, до поздней ночи, бродила над морем. У нас в Анапе высокие откосы, густая трава, внизу скалы и прибой. Вы знаете наше Черноморское побережье? Как я его люблю! Осенью задует норд-ост, рвет волосы, свистит в ушах. Хорошо! Я и теперь больше всего люблю ветер. Помните, у Блока:

Ветер, ветер

На всем божьем свете…

Мать Мария задумчиво замолчала…

Долгие скитания Скобцовых завершились в самом начале 1924 года, когда семья перебралась в Париж. Франция встретила беженцев несколько приветливее, чем предыдущие страны, хотя это обстоятельство не означало конца их бедственного положения: ни благополучия, ни достатка это не прибавило. Скобцовы влились в десятки тысяч русских эмигрантов – часто голодных, без права на работу, без специальности, наводнивших в те годы Францию и Германию. Приходилось как-то выживать, чтобы кормить детей и уже немолодую Софью Борисовну.

Во Франции социальная защита и помощь неимущим, а тем более эмигрантам, только-только начинали обретать конкретные очертания. Правда, существовало страховое обеспечение по болезням, но его могли позволить себе люди работающие и откладывающие деньги на «черный день». Безработные, люди без дипломов и профессий не могли рассчитывать на социальную помощь от государства. Представители первой русской эмиграции могли занять место только среди наименее квалифицированной части пролетариата, что и произошло почти со всеми слоями русского общества. Более того, по сравнению с французским рабочим русский эмигрант никогда не был уверен в завтрашнем дне: при малейшем промышленном кризисе предприятия он увольнялся в числе первых. Разумеется, многие из русских эмигрантов первой волны все-таки обладали специальностями и общественно-политическим положением в России, но все это, к сожалению, не переносилось автоматически на Запад. Приходилось все начинать с нуля, проходя через унижения и нищету.

Даниил Ермолаевич Скобцов не проявил оригинальности в выборе профессии: он выучился водить автомобиль и стал шофером такси. Зато таким образом для семьи был обеспечен регулярный доход – от 40 до 50 франков в день.

Его жена тоже не бездействовала. Зарабатывая на жизнь благодаря своим умелым и ловким рукам, она навсегда испортила и без того близорукие глаза, выполняя заказы по шитью и изготовлению кукол. Занималась и техникой росписи по ткани, но этим делом оказалось «охвачено» в то время много русских дам, которые, как и Елизавета Юрьевна, обладали художественными способностями и сильно нуждались на чужбине. Затем появилась возможность получать заказы на вышивки и разнообразное рукоделие. Правда, плата за кропотливый труд была совсем мизерной. А главное, после большого переутомления в этот сложный период Елизавета Юрьевна уже практически никогда не могла обходиться без очков.

Т. П. Милютина, жившая в Париже в 1930–1933 годах, вспоминала о художественном даре Елизаветы Скобцовой. Среди других русских девушек она отдыхала летом в 1931 году в молодежном лагере «Русского студенческого христианского движения» на побережье Бискайского залива неподалеку от Бордо. На отдыхе к ним присоединилась Елизавета Юрьевна. По лагерному распорядку утром девушки отправлялись на пляж, а после обеда, в тихий час, часто просили Елизавету Юрьевну побеседовать с ними. Даже самые легкомысленные и равнодушные не могли не слушать ее: она всегда говорила со страстным напором, убежденно и искренне. Такие беседы проводились на живописной лужайке, окруженной цветущим вереском и соснами. Под лучами ласкового солнца девушки вязали, а Елизавета Юрьевна вела беседу и вышивала:

...

Это вышивание было необычайно и очень нас занимало. Между кружками пяльцев натягивалась плотная простая материя, на которой ровным счетом ничего не было нарисовано. А Елизавета Юрьевна рисовала прекрасно! На этой поверхности появлялись причудливые рыбы: горбились их спины, сверкала чешуя, извивались хвосты. Елизавета Юрьевна знала стелющиеся швы старинного иконного шитья, и нитки, подобранные ею, были необычных, перекликающихся тонов. На эти рыбы ложилась тонкая сеть, к ним протягивались руки, над ними возникали согнувшиеся, с изумленными лицами фигуры рыбаков-апостолов. Так к концу нашего месячного отдыха Елизаветой Юрьевной была вышита икона на тему Евангелия о ловле рыбы.

Звучали здесь и ее рассказы о Блоке. Девушки слушали Елизавету Юрьевну, затаив дыхание, интуитивно совершенно точно определив: речь идет о глубоком и затаенном чувстве. Об этом они и сказали своей собеседнице:

...

…она попросту была влюблена в Блока. Елизавета Юрьевна помолчала, а потом ответила, что в те времена не было ни одной думающей девушки в России, которая не была бы влюблена в Блока.

«Никто из нас тогда не знал, – добавляла Т. П. Милютина, – что чувство это было неизмеримо больше и сложнее влюбленности и прошло через всю жизнь…»

В 1920 – 1930-х годах во Франции русские казаки-эмигранты создавали множество различных союзов, объединений, «станиц», стремясь сохранить вдали от родины свои веру, культуру и язык. Они издавали журналы, организовывали кружки, и не только литературные. Во французской столице в то время выходило несколько ежедневных русских газет, зарождались партии («Евразийцы», «Младороссы»), открывались русские гимназии, кадетский и казачий корпуса, где молодежь воспитывалась в духе прежних русских традиций. Во множестве русских ресторанов, кабаре, театров устраивались концерты, на которых блистали имена русских знаменитостей. И что совершенно естественно, были открыты первые русские православные приходы. При каждом из них действовала воскресная школа.

Даниил Ермолаевич, как всегда, не оставался в стороне и от общественных дел. В разное время он входил в «Объединенный комитет казаков», в «Совет казаков Дона, Кубани, Терека», возглавлял кассу взаимопомощи и так далее, всюду отстаивая и защищая интересы казачества. Елизавета Юрьевна вместе с мужем принимала деятельное участие в казачьих мероприятиях, рассказывала о них на страницах эмигрантских газет.

Скобцов, как и многие другие общественные деятели эмиграции, пытался осмыслить события Октябрьской революции и Гражданской войны. Но главный вопрос интересовал его особенно: надолго ли закрепилась в России власть большевиков? На него Даниил Ермолаевич не находил ответа…

В январе 1923 года власти Страны Советов выслали из России большую группу интеллигенции. Среди них оказался и Николай Бердяев. С 1925 года он возглавил в Парижском православном богословском институте кафедру догматического богословия. Елизавета Юрьевна стала вольнослушательницей этого института. Ей навсегда остались близки идеи ее друзей по духу – отца Сергия Булгакова и Николая Бердяева, с которым она была знакома давно – со времен ивановской «Башни». Оба философа в юности прошли через марксизм, и обращение к христианским ценностям в те годы произошло для них плавно и абсолютно закономерно.

В том же 1925 году состоялось освящение парижского храма Сергиевского подворья. Во главе этого события стоял глава Русской православной церкви за рубежом митрополит Евлогий (Георгиевский), чья резиденция два года назад была перенесена в Париж из Берлина.

Атмосфера Православного богословского института, в которую окунулась Елизавета Юрьевна, совершенно ее преобразила. Наконец-то у нее появились единомышленники! Она словно начала новую жизнь, сблизившись с чутким наставником отцом Сергием Булгаковым, ставшим ее духовником. Статьи и философские размышления, написанные Елизаветой Юрьевной в те годы, были пронизаны влиянием идей отца Сергия. Он на всю жизнь остался ее советчиком.

По свидетельству Н. Бердяева, в религиозности Елизаветы Юрьевны «было что-то трагическое, была борьба с Богом, порожденная человеческими страданиями, сострадание и жалость. Ей не казалось легким разрешение проблемы теодицеи». Теодицея – оправдание Бога – центральная проблема христианского сознания. Как совместить существование зла в мире с идеей всеблагого Бога? Как приобрести и сохранить веру в справедливый Промысел Божий, если всюду бушуют доказательства обратного? А веру в человека, когда люди вокруг ее всеми способами опровергают?

И все-таки Елизавета Юрьевна сумела сохранить эту веру благодаря своему сильному характеру. Одна из героинь ее повести 1925 года оказалась наделенной ее личными чертами жертвенности: «Сильная, потому что всю себя отдавать умеет. Не силою сильная, а напряжением своим, которое все ее существо воедино объединяет. И в любви своей ‹она› была сильной».

Как ни трудно жилось семье Скобцовых, как ни была завалена работой Елизавета Юрьевна, она все равно находила время для собственного творчества. И какого обширного и многообразного! В первые же годы пребывания на чужбине напечатаны ее повести «Равнина русская» и «Клим Семенович Барынькин», во многом автобиографические; мемуарные очерки «Как я была городским головой», «Последние римляне», «Друг моего детства»; изданы брошюры «Достоевский и современность», «А. Хомяков», «Миросозерцание Владимира Соловьева», а также книга «Жатва Духа» с краткими очерками о малоизвестных в Православной церкви юродивых.

Почти все произведения этого периода Елизавета Юрьевна подписывала псевдонимом Юрий Данилов (Юрий, вероятно, в память отца, а Данилов – по мужу, Даниилу Скобцову). Но когда поэтесса вернулась к главной линии своей жизни, связанной по преимуществу с христианством, свои произведения – «Жатва Духа» и очерк «Святая земля» она издала уже под настоящим именем.

«Жатва Духа» (1927) представляет собой собрание житий святых в обработке и изложении Е. Ю. Скобцовой (это, кстати, один из видов литературы, довольно популярной сегодня). Плодами духа, согласно христианскому учению, являются любовь, радость, мир, долготерпение, милосердие, вера, кротость, воздержание. Жизненный путь многих святых предоставлял Елизавете Юрьевне возможность найти тот образ святости, те ее черты, которые были близки именно ей. Из более чем пяти тысяч святых, чтимых Русской православной церковью, она выбрала менее десяти, деяния которых ее глубоко взволновали. Опираясь на жития в изложении святого Димитрия Ростовского, она свободно вкладывала высказывания одних святых в уста других, компонуя различные житийные повествования и добавляя кое-что от себя. Особенно интересовали ее темы чуда, жалости, милосердия, пути к человеческим душам и борьбы со злом. Не случайно восемь житий написаны о беспредельной, порой парадоксальной любви к человеку, о принятии на себя чужого греха…

В сборнике приводился пример инока Серапиона, который готов был отдать последнее и самое драгоценное имущество – Евангелие – нищим и бродягам. И когда его спрашивали, куда он девал Евангелие, инок отвечал: «Я продал Слово, которое научило меня: продай имение свое и раздай нищим».

Герои книги – подвижники первых веков христианства. Они уходили в притоны, на самое дно, чтобы служить спасению душ человеческих…

Финансовые проблемы Скобцовых отошли на задний план, когда тяжело заболела их Настенька.

Сначала родители не поняли, что девочка серьезно больна. Им просто казалось, что Настя очень уж медленно поправляется после гриппа, которым переболела вся их семья в продолжение зимы 1925/1926 года. Но вскоре состояние больной девочки начало вызывать тревогу, тем более что ни один из врачей не смог определить, почему она продолжает терять в весе и чахнуть. Только когда ее состояние стало уже критическим, нашелся-таки молодой врач, который сразу поставил диагноз: менингит!

Настю поместили в знаменитый Пастеровский институт. По ходатайству вдовы русского ученого Ильи Мечникова Елизавете Юрьевне дали особое разрешение находиться при больной и ухаживать за ней. Почти два месяца она присутствовала при медленном умирании своей девочки. В продолжение нескольких дней мать не расставалась с блокнотом и карандашом: она буквально «по часам» рисовала умирающего ребенка. Три рисунка от 7 марта 1926 года помечены разным временем. Настенька умерла в тот же день…

Все еще думала я, что богата.

Думала я, что живому я мать.

Господи, Господи, близится плата,

И до конца надо мне обнищать…

Это Елизавета Юрьевна выразила в стихах. А в дневнике записала:

...

Сколько лет, всегда, я не знала, что такое раскаянье, а сейчас ужасаюсь ничтожеству своему. Еще вчера говорила о покорности, все считала властной обнять и покрыть собой, а сейчас знаю, что просто молиться-умолять я не смею, потому что просто ничтожна… Рядом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулочкам бродила, и сейчас хочу настоящего и очищенного пути не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать, понять и принять смерть. И чтобы оправдывая и принимая, надо вечно помнить о своем ничтожестве. О чем и как ни думай, – большего не создать, чем три слова: «Любите друг друга», только до конца и без исключения, и тогда все оправдано и вся жизнь освещена, а иначе мерзость и тяжесть.

Горе всегда оказывается неожиданным… Смерть девочки потрясла Елизавету Юрьевну, перевернула ее и без того исстрадавшуюся душу. Но собственное горе не замкнуло сердце этой удивительной женщины – наоборот, обернуло к несчастьям ближних, страдающих, болящих, голодающих людей. Сама она уже не могла больше жить интересами только своей семьи.

Какие суровые дни наступили:

До дна мы всю горькую чашу испили,

И верим, что близок блистающий срок.

Господь мой, прими же теперь искупленье:

Не в силах нести мы былое томленье

Средь новых и грозных тревог.

Со смертью Настеньки оборвались последние нити, которые связывали Елизавету Юрьевну с Даниилом Ермолаевичем. К концу 1920-х годов выявилось глубокое внутреннее расхождение супругов. Они и прежде, по свидетельству знакомых, жили независимо друг от друга, самостоятельно решая каждый свои проблемы, а теперь уже просто не могли оставаться под одной крышей. В фильме еще советских времен «Мать Мария» Скобцов с упреком говорит жене:

– В твоем возрасте пора ходить по земле, Лиза.

Ответом звучит известная фраза Елизаветы Юрьевны:

– Есть два способа жить: совершенно законно и почтенно ходить по суше – мерить, взвешивать, предвидеть; но можно ходить по водам. Тогда нельзя мерить и предвидеть, а надо только все время верить. Мгновение безверия – и начинаешь тонуть.

Все больше и больше стремилась она служить всем обездоленным. А их во Франции в эмигрантской среде было немерено… Безработица толкала мужчин в кабаки и марсельские трущобы, а женщин – на панель; в шахтерских поселках нещадно эксплуатировали бывших врангелевских солдат, оказавшихся в эмиграции. Существовали вполне здоровые люди, попавшие в дома умалишенных и совершенно не владевшие французским языком; они даже не могли объяснить своего положения и задержались там на годы… Трудно описать словами состояние умов и физического выживания русской эмиграции тех лет. Елизавете Юрьевне казалось, что все это буквально вопиет о сострадании и милосердии!

С 1927 года Скобцов поселился отдельно от семьи. Незадолго до войны, в 1938 году, он приобрел под Парижем в местечке Фелярд небольшой участок земли с домиком, завел хозяйство. Сюда с осени 1942 года иногда приезжала на короткий отдых мать Мария – его бывшая жена Е. Ю. Кузьмина-Караваева. Именно отсюда она вернулась 9 февраля 1943 года в Париж, где сразу же была арестована гестапо…

В 1931–1932 годах в парижском журнале «Современные записки» была опубликована первая часть романа Даниила Скобцова «Гремучий родник». Литературным дебютом это не назовешь: ведь и прежде он публиковался с рассказами в казачьих журналах. Накануне войны, в 1938 году, роман вышел в Париже отдельным изданием. На обложке его стояла двойная фамилия автора – Скобцов-Кондратьев: до этого Даниил Ермолаевич иногда использовал в своих газетно-журнальных публикациях псевдоним «Кондратьев».

«Гремучий родник» – ностальгическое произведение об уже многими забытой жизни на Кубани, ее природе, людях, деталях быта. Что любопытно, какая-либо политическая борьба или война здесь отсутствовали…

В эмиграции роман вызвал немалый интерес. Для его издания была создана «инициативная группа», он обсуждался в кружке казаков-литераторов.

Время от времени Скобцов навещал сына, помогал деньгами бывшей жене, подчеркивают одни мемуаристы. Другие утверждают: с матерью осталась только Гаяна, Юрий же стал жить с отцом… Как бы то ни было, следующий факт сомнений не вызывает: Даниил Ермолаевич до самой смерти любил свою Лизу, и свой двухтомник «Три года революции и гражданской войны на Кубани» посвятил своей «жене-казачке Елизавете Пиленко». Примечательно то, что Скобцов упорно не хотел называть ее по фамилии первого мужа – Кузьмина-Караваева…

Бытует и такое мнение: после гибели четырехлетней Настеньки ее мать «в поисках искупления» оставила и второго, обожающего ее супруга, «словно наказывая себя за плотскую любовь».

Вряд ли стоит относиться серьезно к подобным измышлениям. Многое поясняет для нас откровение Елизаветы Юрьевны, которым она поделилась со своей хорошей знакомой Татьяной Манухиной:

...

Похоронили ее на Парижском кладбище, но мне и моей семье хотелось перенести ее на другой участок… И вот, когда я шла за гробом по кладбищу, в эти минуты со мной это и произошло – мне открылось другое, какое-то особое, широкое-широкое, всеобъемлющее материнство… Я вернулась с кладбища другим человеком… Я увидала перед собою другую дорогу и новый смысл жизни: быть матерью всех, всех, кто нуждается в материнской помощи, охране, защите. Остальное уже второстепенно. Я говорила с моим духовником, семьей, потом поехала к митрополиту…

В статье «Прозрение в войне» Елизавета Юрьевна написала:

...

Перед каждым человеком всегда стоит эта необходимость выбора: уют и тепло его земного жилища, хорошо защищенного от ветра и от бурь, или же бескрайнее пространство вечности, в котором есть одно лишь твердое и несомненное, – и это твердое и несомненное есть крест.

Сама она выбрала «бескрайнее пространство вечности»…

Глава 10 Созвучно русской душе

От небесного грома до шепота

Учит – все до копейки отдай.

Грузом тяжким священного опыта

Переполнен мой дух через край.

И забыла я – есть ли средь множества

То, что всем именуется – я.

Только крылья, любовь и убожество,

И биение всебытия.

Мать Мария (Е. Кузьмина-Караваева)

Большую моральную поддержку оказал Елизавете Юрьевне ее духовник отец Сергий Булгаков. Он и сам потерял сына, когда тому было четыре года. Вероятно, не без влияния отца Сергия, чьи лекции в Православном богословском институте она посещала как вольнослушательница, пришла Елизавета Юрьевна в «Русское студенческое христианское движение» и вошла в круг таких религиозных философов и мыслителей, как Н. Бердяев, отец Сергий Булгаков, В. Зеньковский, Г. Федотов, К. Мочульский.

В 1927 году во Франции проходил съезд «Русского студенческого христианского движения», так называемого РСХД. Организация родилась еще в 1923-м, а начало ей положила учредительная конференция в городе Пшеров (Чехословакия). С РСХД тесно связано знаменитое парижское издательство YMCA-Press, выпустившее немало книг, сыгравших значительную роль в духовном становлении русского зарубежья. С 1928 года здесь издавался журнал «Вестник Русского студенческого христианского движения» (позднее – «Вестник Русского христианского движения»).

На съезде РСХД, проходившем в Клермоне, Елизавету Юрьевну выбрали кандидатом в члены Совета движения. Именно с этого момента началась ее миссионерская деятельность: она должна была ездить по Франции с докладами на собраниях русских общин, разбросанных по всей стране, как представитель РСХД часто выступала с лекциями.

Вместе с философом Г. Федотовым Елизавета Юрьевна предложила организовать семинары по изучению России. Оба, принимавшие деятельное участие в русской революции, рассматривали свой приход в Церковь и пребывание в ней не только в плане личного спасения, как подчеркивают исследователи, – они от всей души надеялись, что смогут выработать христианскую точку зрения на основные социальные вопросы, с новой силой поставленные русской историей. Политическую раздробленность русской эмиграции следовало, по их мнению, преодолеть «общим пребыванием в Церкви». Общая церковность, в свою очередь, должна была помочь выработать «православное мировоззрение в применении ко всем событиям реальной жизни».

Ради достижения поставленной задачи было организовано три кружка: первый – по изучению основ марксизма и ленинизма с христианской точки зрения, второй – по вопросам русской историософии (в этом кружке изучались труды русских мыслителей прошлого), третий – по изучению русской литературы с религиозной точки зрения.

Елизавета Юрьевна писала в своих отчетах, что чаще всего ее лекции превращались в духовные беседы. «С первого же знакомства завязывались откровенные беседы об эмигрантской жизни или о прошлом, и мои собеседники, признав, вероятно, во мне подходящего слушателя, старались потом найти свободную минутку, как бы поговорить со мной наедине: около двери образовывались очереди, как в исповедальню». Людям хотелось высказаться, поведать о каком-нибудь горе, которое способно годами лежать на сердце, или об угрызениях совести. В трущобах, где она чаще всего бывала, о вере в Бога, о Христе, о церкви говорить казалось бесполезным: здесь нуждались не в религиозной проповеди – в обыкновенном сочувствии.

Желание помочь тому или иному нуждающемуся, спасти его было для Елизаветы Юрьевны превыше всего. Однажды, приехав в Марсель, чтобы вырвать из рук наркоманов двух русских интеллигентов, она со свойственным ей бесстрашием вошла в притон и буквально силой вытащила из него молодых людей. Посадив на поезд, сама отвезла их к родным в деревню, где бывшие наркоманы, работая на природе, постепенно стали приходить в себя.

Как-то Елизавета Юрьевна отправилась в пиренейский шахтерский поселок русских беженцев, которые жили и работали там в ужасающих условиях. Начав беседу, она сразу почувствовала враждебную отчужденность слушателей. А один из них резко бросил:

– Чем читать нам лекции, вы б лучше вымыли нам полы и вычистили всю грязь…

Елизавета Юрьевна, почувствовав правоту этих обидных слов, тут же повязалась чем-то вместо фартука и принялась за работу. И надо же – нечаянно опрокинула на себя бадью с водой. Слушатели наблюдали молча. И вдруг тот, кто только что упрекнул ее, снял свою кожаную куртку:

– Вот, наденьте. Вы вся вымокли…

А когда она закончила работу, шахтеры усадили ее за стол обедать вместе с ними. Этот урок Елизавета Юрьевна, став матерью Марией, усвоила на всю дальнейшую жизнь.

Спустя годы мать Мария напишет в своих дневниках:

...

Путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет. О каждом нищем, голодном, заключенном Спаситель говорит: «Я», «Я алкал и жаждал. Я был болен и томился в темнице». Подумайте только, между каждым несчастным и Собой Он ставит знак равенства. Я всегда это знала, но вот теперь это меня как-то пронзило…

Своей миссионерской деятельности Елизавета Юрьевна отдалась без остатка. У нее появилось стремление к монашеству как самоотверженному служению людям – только в этом она видела единственный и возможный путь собственного спасения и призвания. Скорее всего, подспудно она готовилась к этому давно, но, как это часто бывает, одна крохотная песчинка перевесила чашу весов. В начале марта 1931 года ее маленькая, так рано ушедшая девочка была перезахоронена на другом участке кладбища Банье, что и отразилось в записях Елизаветы Юрьевны, процитированных ранее. Причина перезахоронения оказалась более чем банальной: «В связи с истечением срока бесплатного захоронения…» Согласно французским законам, несчастная мать должна была присутствовать при эксгумации дочери. Это событие, конечно же, ускорило ее непростое решение о монашеском постриге.

А в келье будет жарко у печи,

А в окнах будет тихий снег кружиться.

И тающий огонь свечи

Чуть озарит святые лица.

И темноликий, синеокий Спас,

Крестом раскинувший свой медный венчик,

Не отведет спокойных глаз —

Длиннее ночи, дни все меньше…

Елизавета Юрьевна мечтала о том, чтобы поскорее облачиться в монашескую одежду, и стихи ее, написанные в первые месяцы после пострига, выразили эти чаяния. Ее стремление вступить на путь монашества поддержал и митрополит Парижский Евлогий (Георгиевский), глава Русской православной церкви за рубежом.

Терпимость, широту взглядов митрополита Евлогия, умение понять самых разных людей, увидеть в них главное и поставить это главное на службу людям отмечали многие эмигранты.

В 1927 году Москва потребовала от владыки подписки о «лояльности», а еще три года спустя митрополит Сергий из Страны Советов объявил мировой прессе, что в СССР нет гонений на церковь. В том же году в Англии митрополит Евлогий принял участие в молебне о страждущей православной церкви, оплакав погибель тысяч русских священников на родине, и был вскоре уволен за это Московской патриархией. Тогда мятежный владыка отправился в Константинополь и получил там юрисдикцию Святейшего Вселенского Патриаршего престола. Время докажет правильность действий митрополита Евлогия: все его усилия были направлены на спасение Русской православной церкви за рубежом.

В марте 1932 года с согласия Даниила Ермолаевича митрополит дал Е. Ю. Скобцовой церковный развод. Гражданского развода они, кстати, не добивались и юридически, по французским законам, до конца своих дней оставались супругами…

16 марта 1932 года в храме Свято-Сергиевского подворья при Парижском богословском институте Елизавета Скобцова приняла монашеский постриг.

Как писал о ней отец Сергий Гаккель, «Елизавета Юрьевна Скобцова отложила мирское одеяние, облеклась в простую белую власяницу, спустилась по темной лестнице с хоров Свято-Сергиевского храма и распростерлась крестообразно на полу». Отныне ее звали матерью Марией, в честь святой Марии Египетской… Обряд проводил сам митрополит Евлогий, который напутствовал новую монахиню:

– Как та ушла в пустыню к диким зверям, так и тебя посылаю в мир к людям, часто злым и грубым.

В рубаху белую одета…

О, внутренний мой человек.

Сейчас еще Елизавета,

А завтра буду – имя рек…

Мать Мария

О том, что к своему духовному подвигу Елизавета Юрьевна готовилась давно, свидетельствовала написанная ею икона преподобной Марии Египетской. Эта святая, по преданию, в молодости была блудницей; присоединившись к паломникам, шедшим в Иерусалим, она обратилась к христианской вере и сорок семь лет прожила в покаянии в пустыне за Иорданом, прославив себя суровой аскезой. «Стояние Марии Египетской» – такое название носит покаянная служба во время Великого поста.

О своих ощущениях во время обряда новая монахиня чуть позже рассказывала:

– Вот католики заимствовали для пострига всю символику таинства бракосочетания: подвенечное платье, флердоранж, вуаль, обручальное кольцо – невеста Христа, Возлюбленного Жениха. У нас, хоть и называют инокиню Христовой невестой, не на этом ударение. Когда я пала ниц, а хор запел «в объятия Отча»… Тут в православии не невеста, а блудный сын, вернувшийся к Отцу, все ему простившему, и начало новой жизни. Нет-нет, это глубже символики бракосочетания, и так созвучно нашей русской душе это примирение с Богом, это возвращение к нему…

После пострига мать Мария провела положенные трое суток в полном одиночестве в храме Сергиевского подворья, в тихой светлой келье, где она могла спокойно молиться и готовиться к своему монашескому подвигу. От первоначального своего намерения принять тайный постриг она незаметно для себя отказалась. За трое суток одинокого бдения под сводами Свято-Сергиевского храма мать Мария пришла к убеждению, что постриг свой скрывать не может, что с монашеским одеянием ей уже не расстаться. О «блудной» же интеллигентке она просила всех забыть:

Все забытые мои тетради,

Все статьи, стихи бросайте в печь.

Не затейте только, Бога ради,

Старый облик мой в сердцах беречь.

Не хочу я быть воспоминаньем, —

Буду вам в грядущее призыв.

Этим вот спокойным завещаньем

Совершу с прошедшим мой разрыв.

Одна из знакомых матери Марии, Татьяна Манухина, которая впоследствии оставит о ней интереснейшие воспоминания, виделась с ней вскоре после пострига и зримо описала эту встречу:

...

…четки в руках вместо папиросы, добродушные, «бабушкины» стальные очки вместо беспокойно взлетающего на переносицу пенсне… Но то же веселое лицо, та же умная улыбка, и по-прежнему разговорчива, бодра и оживленна. Однако есть что-то иное, новое… Гармония спокойной силы в манере себя держать вместо былой, несколько суетливой бурности. Явно она нашла для души своей соразмерную ей форму, и потому казалась гармоничной и устроенной.

По воспоминаниям современников, известие о постриге Е. Ю. Скобцовой не произвело в эмигрантском Париже особой сенсации. Но оно породило и недоумение, и всяческие кривотолки: ведь еще не забылись, как ни желала этого новообращенная монахиня, ни «Цех поэтов», к которому она принадлежала ранее, ни былое членство в эсеровской партии, за что при А. Деникине ей угрожал смертный приговор, ни два ее замужества. Разумеется, прежняя жизнь Елизаветы Юрьевны побуждала некоторых эмигрантов скептически отнестись к самому событию.

Да что говорить, если даже самые близкие друзья поначалу с настороженностью отнеслись к ее решению! Н. Бердяев признавался: они опасались, что монашество может серьезно разочаровать Елизавету Юрьевну.

...

Должен сознаться, что я не очень сочувствовал принятию ею монашества. Я думал, что это – не ее призвание, и что она встретит настолько большие трудности у церковной иерархии, что, может быть, ввиду своего непокорного характера, принуждена будет покинуть монашество – что очень тяжело.

Философ вместе с другим их общим товарищем, Федором Пьяновым, вначале пытался отговорить Елизавету Юрьевну от ее намерения. Пьянов же в надежде остановить ее даже не пришел на постриг! Но затем, по словам Бердяева, сказанным явно с облегчением, «она переживала медовый месяц монашества. Но скоро обнаружилась ее свободолюбивая бунтарская природа». Жизненная позиция матери Марии (по мнению Бердяева, «одной из самых замечательных и одаренных русских женщин») находила самый горячий отклик в его душе и целиком поддерживалась им.

Н. Бердяев писал:

...

Она стремилась к новому типу монашества, не созерцательному, а активному, действующему в мире и отвечающему на мучительные запросы мира, на муку мира. Это совпадало и с моими мыслями. Нужно было прокладывать новый религиозный путь… Одно ей удалось; ей удалось запечатлеть свой оригинальный образ и оставить память о нем. Излучения от человека действуют и тогда, когда это незримо. Никакой творческий порыв не пропадает бесследно. Она была уже новой душой в христианстве, была одной из тех, в которых подготовлялась новая эпоха…

Митрополит Евлогий между тем возлагал большие надежды на новую монахиню. В январе 1933 года в разговоре с литературоведом К. Мочульским, впоследствии – одним из ближайших помощников матери Марии, владыка отметил, что ее разрыв с прошедшим как будто благополучно совершился: «Вот мать Мария постриглась и с тех пор все сияет…»

Полтора года спустя матушка и сама признавалась:

– В общем, все стало проще, очень просто, совсем. И все меньше декламации. Вот уже для декламации никакого места не остается.

«Меньше декламации» – как мы знаем, всю жизнь было ее девизом. Деятельная, энергичная, отзывчивая к чужому горю (да и существовало ли для нее такое понятие, как «чужое горе»?), мать Мария стремилась помочь как можно большему числу людей. Не обязательно соотечественникам, не всегда близким по духу – разве в этом дело? И на декламацию здесь действительно времени не оставалось. Но по-прежнему рождались стихи.

Постыло мне ненужное витийство,

Постылы мне слова и строчки книг,

Когда повсюду кажут мертвый лик

Отчаянье, тоска, самоубийство…

Надев монашеское одеяние, она еще больше отдалась благотворительной работе: ездила на шахты и заводы, где работали русские, поддерживала морально и материально тех, кто в этом нуждался; ходила по притонам и вызволяла со дна нищих и пьяниц, возвращая их к нормальной жизни, посещала психиатрические больницы и освобождала тех из своих соотечественников, кто попал туда случайно.

В своем отчете «В мире отверженных» матушка рассказывала:

...

Во-первых, удалось организовать Комитет помощи русским душевнобольным, в который вошли доктора-психиатры, как русские, так и французы, и различные лица, принявшие к сердцу тяжелое положение этих больных. Во-вторых, удалось путем переписки со всеми французскими психиатрическими учреждениями (которых больше восьмидесяти) установить, что по крайней мере в 60-ти из них находятся на излечении русские. Общая цифра этих людей достигает 600 человек. Дома чрезвычайно разбросаны по всей Франции, русские распределены в них неравномерно – есть такие, где два-три человека, а есть и такие, где их несколько десятков. Перед Комитетом стоит задача посетить все дома, что, конечно, требует больших средств, даже при возможности поручить это дело в особо удаленных департаментах местным православным священникам. Но, несмотря на трудности этой задачи, кое-что мне удалось осуществить.

На себя саму у нее по-прежнему не хватало времени. Но было ли это важным?…

Однажды вскоре после пострига мать Мария шла по улице в огромных мужских сапогах. К ней подошел мужчина, по виду отставной военный, с розеткой ордена Почетного легиона в петлице, и почтительно спросил:

– Матушка, вас заставляют носить такие ужасные сапоги для умерщвления плоти или для смирения? Моя дочка ушла в монастырь, и мое сердце обливается кровью при мысли, что моя бедная девочка тоже ходит в таких сапогах.

Мать Мария засмеялась и ответила со свойственной ей обезоруживающей откровенностью:

– Дело гораздо проще: у меня просто нет других сапог…

Матушка обращала мало внимания на свой внешний вид. Ее подрясник часто носил следы той работы, которой она недавно занималась. Если б можно было, по ее собственному признанию, она вообще предпочла бы одеться в «рогожку с дыркой для головы и подпоясаться веревкой».

«Я обрадовался и мечтал, что она сделается основоположницей женского монашества в эмиграции», – признавался митрополит Евлогий, вспоминая появление новой монахини.

Ему предстояло большое разочарование. К концу 1930-х годов он с грустью признавался, что «монашество аскетического духа, созерцания, богомыслия, то есть монашество в чистом виде, в эмиграции не удалось. Говорю это с прискорбием… потому что аскетическое монашество – цвет и украшение Церкви, показатель ее жизненности».

Что касается матери Марии (Скобцовой), то она, по словам митрополита, «приняла постриг, чтобы отдаться общественному служению безраздельно… называла свою общественную деятельность "монашеством в миру", но монашества в строгом смысле слова она не только не понимала, но даже отрицала, считая его устаревшим, ненужным». В одном из стихотворений этого времени, отнюдь не идеальном по художественной форме, мать Мария излагала свое жизненное кредо:

Пусть отдам мою душу я каждому,

Тот, кто голоден, пусть будет есть,

Наг – одет, и напьется пусть жаждущий,

Пусть услышит неслышащий весть.

По свидетельству Мочульского, хорошо ее знавшего, она не уставала повторять:

– Путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет… На Страшном суде меня не спросят, успешно ли я занималась аскетическими упражнениями и сколько я положила земных и поясных поклонов, а спросят: накормила ли я голодного, одела ли голого, посетила ли больного и заключенного в тюрьме. И только это спросят…

А ведь речь шла вовсе не об отказе от традиции, а о возвращении к изначальному положению, какое было при преподобных Феодосии Печерском или Сергии Радонежском! В их времена монахи не только предавались созерцанию и молитвам, но и сеяли, ловили рыбу, учили детей, возделывали земли… Монастыри же, как мы помним из истории, являлись не только религиозными, но и культурными, экономическими центрами.

Несмотря на некоторые разногласия, митрополит Евлогий внимательно относился ко всем начинаниям матушки, помогал ей во всех делах, с его благословения она открывала свои дома и храмы. Монахиня Мария высоко ценила владыку. «Самая моя большая радость – это совершенно исключительное понимание всех моих затей со стороны митрополита, – делилась она с родными в письме. – Тут с ним действительно можно горы двигать, если охота и силы есть».

Однажды митрополит Евлогий и мать Мария вместе ехали в поезде и, стоя у окна, любовались то и дело сменяющими друг друга пейзажами Франции. Неожиданно владыка, указав широким движением руки на бескрайние поля, задумчиво произнес:

– Вот ваш монастырь, мать Мария!

Глава 11 Служение страждущим

Мне кажется, что мир еще в лесах,

На камень камень, известь, доски, щебень.

Ты строишь дом, Ты обращаешь прах

В единый мир, где будут петь молебен…

Мать Мария (Е. Кузьмина-Караваева)

Летом 1932 года мать Мария отправилась в Латвию и Эстонию по делам «Русского студенческого христианского движения». Там она имела возможность наблюдать монашескую жизнь, что называется, «в чистом виде»: в этих бывших губерниях Российской империи русские монастыри еще продолжали свое существование, не затронутые антирелигиозной кампанией.

В обителях, которые посетила матушка (в их числе Пюхтицкий женский Успенский монастырь и женский Свято-Троицкий монастырь в ее родном городе Риге), она была принята с доброжелательным вниманием; в Свято-Троицком монастыре ей даже успели сшить рясу.

По удивительному совпадению именно в Пюхтицкой обители еще в советские времена будут сняты многие кадры художественного фильма о матери Марии. Ну а тогда, в июле 1932 года, здесь проходил 2-й съезд «Прибалтийского студенческого христианского движения», в работе которого вместе с профессором В. В. Зеньковским и духовным руководителем движения отцом Сергием Четвериковым участвовала мать Мария. Собравшиеся слушали ее доклад «Религиозное сознание в душе русского народа».

Выступила матушка и на съезде, проходившем уже в Париже и посвященном проблемам православной культуры. Здесь она поделилась своими впечатлениями от поездки в Прибалтику. Тамошние обители не вызвали восхищения в ее душе. В них, как она отмечала, «несомненно много личного благочестия, личного подвига, может быть, даже личной святости; но как подлинные организмы, как некое целое, как некая стена нерушимая, они просто не существуют. Значение этих… монастырей несомненно: они блюдут заветы, они берегут огромные клады прошлого быта, золотой ларец традиции и благолепия. Надо верить, что они доберегут, дохранят, достерегут. Но это все, на что можно рассчитывать».

Но в чем же здесь было дело? Что хотелось бы почувствовать в стенах этих обителей матери Марии?

В частном разговоре она отозвалась о них еще более отрицательно и резко:

– Никто не чувствует, что мир горит, нет тревоги за судьбы мира. Жизнь размеренна, сопровождается трогательным личным благочестием.

В одном из своих эссе мать Мария поясняла:

...

…есть бесчисленные подмены христианства. Есть, например, религия «благоденственного и мирного жития», это как бы гармоничное сочетание правил с бытом. Сердце не испепеляется, а млеет в час богослужения. Свет не слепит, а ласкает. Что же? Может быть, блаженны млеющие, блаженны обласканные, мирные и безмятежные…

«Обласканные, мирные и безмятежные…» Насколько эти определения не относились к ней самой! Из прибалтийской поездки матушка возвратилась с еще б?льшим убеждением: требуется новый тип монашеского служения, более соответствующий нуждам эмиграции. Не потому ли, начиная с 1932 года, у нее наметились расхождения с РСХД?

Еще до пострига мать Мария насмотрелась на жизнь русских эмигрантов, на нужду и трущобы, в которых жили ее соотечественники. Теперь же перед ней предстала настоящая цель: создание приюта – дома, в котором люди могли бы не только поесть, но и получить гражданские права и потом найти работу.

– У меня замечательный план! И вполне осуществимый… – говорила матушка знакомым. – Нужно создать женское общежитие. Я кое-что обдумала… На благотворительность я не рассчитываю. Чтобы строить крепко, надо строить на самоокупаемости. Общественные субсидии могут быть – и спасибо за них! – но надо вести хозяйство так, чтобы добиться самостоятельности. Потребность в общежитии насущная: трудящиеся женщины разбросаны по всему Парижу, платят втридорога, приходят домой – зачастую ни ужина, ни теплого угла. Одиночество, чувство заброшенности. Я уверена, что проект встретит отклик. Кое с кем я уже говорила…

Летом 1932 года, отправляясь в Прибалтику, мать Мария писала родным о надеждах, которые она возлагала на покупку пятиэтажного шестнадцатикомнатного дома в предместье Парижа – Медон:

...

Он грандиозен, – человек сорок может в нем жить легко. Самое удивительное, что он не сдается, а продается за совершенно баснословную дешевую цену. Первый год надо заплатить пятнадцать тысяч, а потом по двадцати… Всего тридцать пять. Это дешевле, чем снять такой дом. Единственное, что смущает, это ремонт. Завтра туда поедут инженеры выяснить, сколько будет стоить ремонт, главным образом отопление… Не знаю, что выйдет в результате.

По-видимому, в результате выяснилось, что такая покупка невозможна из-за стоимости ремонта, и от медонских планов пришлось отказаться. Зато был снят парижский дом (по адресу Вилла де Сакс № 9), и, как почти все ее последующие учреждения, – при полном отсутствии надежной финансовой поддержки.

Это не очень смущало матушку: она верила в то, что деньги рано или поздно найдутся.

– Благодаря тому, что я в монашеском одеянии, многое доступно и просто, – говорила она, – в мэриях, на вокзалах, в больницах, на почте, вообще в правительственных учреждениях – всюду монахине легче справиться с трудностями, добраться до начальства, обойти волокиту…

Но бесконечные хождения по инстанциям и богатым людям не дали никаких результатов: несмотря на многочисленные обещания и посулы, средствами на приют так никто и не поделился. Наступил день, назначенный нотариусом для подписания контракта по найму особняка, а денег у матери Марии еще не было.

– Ничего… увидим, – говорила матушка. – Надо уметь ходить по водам. Апостол Петр пошел и не утонул же. По бережку идти, конечно, верней, но можно до назначения не дойти. Нет, нет, надо уметь ходить по водам.

Из воспоминаний Софьи Борисовны Пиленко до нас дошли ценнейшие рассказы о том, как стараниями матери Марии и ее единомышленников обустраивались первые общежития-приюты и домовые церкви при них, как мать Мария арендовала свой первый дом в Париже, не имея в наличии никаких средств. Митрополит Евлогий не только оказывал ей духовную поддержку, но и помог в критическую минуту, когда нужно было вносить арендную плату.

Софья Борисовна писала:

...

Мать Мария попросила у Владыки благословение на устройство женского общежития и домовой церкви. Средств у нее не было, но была вера в помощь Божию и громадная энергия. Дом был нанят на улице Вилла де Сакс и контракт подписан в день Праздника Покрова Пресвятой Богородицы. Владыка сказал, что это прямое указание свыше, чтобы храм наш был во имя Покрова Пресвятой Богородицы, и еще заранее пожертвовал на наем дома 5000 фр.

– Но, – сказал Владыка, – я больше не могу вам помочь, устраивайте сами.

Матушка тоже не без удовольствия рассказывала о том, как это произошло. Когда к двенадцати часам дня не оправдалась и последняя ее надежда «на одного доброго человека», обещавшего вроде помочь с устройством приюта, она помчалась к митрополиту Евлогию.

– Я призналась ему во всем. Он меня жестоко выбранил, потом кряхтя полез в свой бездонно-глубокий карман, вытащил какие-то кредитки и отмусолил мне 5000 франков. «Вот тебе, а там видно будет». Я повалилась ему в ноги – и полетела к нотариусу. В новом помещении я живу уже три дня. Там еще ничего нет: ни мебели, ни электричества, ни газа…

Этот приятный, опрятный особнячок в тихом садике, в глубине узкой улочки, первое время действительно казался совершенно неблагоустроенным: здесь не было даже мебели! Но мать Мария первая поселилась в этом еще не обжитом пространстве и стала спать просто на полу, на одеялах. Возле нее, осеняя ее сон, прислоненная к стене стояла большая икона Покрова Пресвятой Богородицы. Груда телефонных справочников заменяла стул. Но матушка была несказанно счастлива! Это выразилось и в ее стихах.

Наконец-то. Дверь скорей на ключ.

Как запущено хозяйство в доме,

В пыльных окнах еле бьется луч,

Мыши где-то возятся в соломе.

Вымету я сор из всех углов,

Добела отмою стол мочалой,

Соберу остатки дум и слов —

И сожгу, чтоб пламя затрещало.

Будет дом, а не какой-то склеп,

Будет кров – не душная берлога.

На тарелке я нарежу хлеб,

В чаше растворю вина немного…

Дом вскоре оказался обставленным на редкость разнородной мебелью. Часть ее была раздобыта хозяйкой на дешевых аукционах, часть подарена доброжелателями. Была устроена и домовая церковь.

Скоро приют стал настолько известен в Париже своим гостеприимством и действенной помощью, что матушке пришлось перейти жить в закуток под лестницей, за котельной. Там она принимала друзей, приглашая их «посидеть на пепле». В этом закутке находилось то, без чего деятельная монахиня не мыслила своего существования: иконы, много книг, рукописей, вышивок… Еще тут были очень скудная мебель и дыра, заткнутая старым сапогом, где обитала… прирученная крыса.

Со слов своей матери Ариадна Васильева описывала скромное жилище так:

...

В этой комнатке было тесно, уютно, чуточку беспорядочно. Вплотную, одна вещь к другой, стояли кровать, комод, книжный шкаф, стол, этажерка. На комоде, на этажерках было множество всяких салфеток с ажурными вышивками ришелье, на кровати – расшитых шелками подушек. С потолка свешивался ручной работы, искусно сделанный абажур. На столе постоянно лежало незаконченное рукоделие, картонка с клубками ниток, цветной шерсти, коробочки с бисером, пяльцы, рассыпанные булавки. Стопками и перевернутые корешками вверх лежали книги.

Из угла, из-за теплящейся лампады, на всю эту легкомысленную неразбериху взирал строгий лик Спасителя с благословляющей рукой. На стене висел портрет молоденькой девушки. [7]

Но и здесь, в этом более чем скромном обиталище, матушка не принадлежала самой себе: в дверь непрерывно стучали. Иногда к ней приходило до сорока человек в день – знакомых и незнакомых, со своими нуждами, горестями и радостями.

Порой мать Мария не выдерживала: запирала дверь на ключ, падала в кресло и говорила:

– Больше не могу так, ничего не соображаю, устала, устала. Сегодня было около сорока человек, и каждый со своим горем, со своей нуждой. Не могу же я их прогонять…

Но даже и ключ не помогал: начинался непрерывный стук в дверь. Матушке приходилось отворять. Недаром же отец Сергий Булгаков весьма образно и остроумно прозвал это прибежище для шатающихся «шаталовой пустынью»! Посетители являлись сюда в течение целого дня и до самого вечера; некоторые оставались на ночь.

Матушка частенько говорила:

– Мне сейчас удивительно хорошо. Не чувствую себя – большая легкость. Хорошо бы отдать себя совсем, чтобы ничего не осталось. Счастливых людей нет – все несчастные, и всех жалко. О, как жалко!

Дом и церковь быстро обживались; все, кто только мог, отдавали сюда мебель и утварь… Постепенно храм, в котором поначалу почти не было икон, обустраивался, наполнялся молящимися. Именно здесь мать Мария впервые расписала стены и часть Царских врат растительным орнаментом. Видевшие его надолго запомнили эту роспись: над северными и южными дверьми в алтарь парили на голубом фоне белоснежные серафимы и херувимы, а рядом с ними располагались узоры из цветов в русском стиле, напоминающие работы художницы Натальи Гончаровой.

Казалось, само присутствие матери Марии побуждало людей к активным действиям. В помещении на улице Вилла де Сакс жизнь так и била ключом. В январе 1933 года здесь прошел съезд Лиги православной культуры, на котором присутствовал митрополит Евлогий. В начале ноября тут же состоялось открытие Богословских (миссионерских) курсов с числом слушателей в пятьдесят шесть человек. Вступительная лекция была прочитана отцом Сергием Булгаковым. Собравшиеся изучали Священное Писание, историю церкви, апологетику, догматическое богословие.

Дело, которое начиналось буквально из ничего, через два года настолько расширилось, что потребовалось большее помещение. И вот летом 1934 года мать Мария сняла новый дом (улица Лурмель, 77). Расположенный в 15-м округе Парижа, в самом центре «русского района», он обходился уже в 25 тысяч франков в год – плата за наем по тем временам огромная. Мочульский, один из друзей и ближайших соратников матушки, писал: «Денег никаких, риск огромный, но она не боится». Сама мать Мария говорила:

– Вы думаете, что я бесстрашная. Нет, я просто знаю, что это нужно и что это будет… Я кормлю теперь двадцать пять голодающих, а там я буду кормить сто. Я просто чувствую по временам, что Господь берет меня за шиворот и заставляет делать, что Он хочет. Так и теперь с этим домом. С трезвой точки зрения, это – безумие, но я знаю, что это будет. Будет и церковь, и столовая, и большое общежитие, и зал для лекций, и журнал. Со стороны я могу показаться авантюристкой. Пусть! Я не рассуждаю, а повинуюсь…

Ее мечты о создании большого пансионата человек на сто прерывали помощники – рассудительная Ольга Романовна и Федор Пьянов:

– Хорошо, но где взять деньги?!

Самое удивительное, что у нее все получалось! Дом оказался нежилым, здание было сильно запущено и уже несколько лет необитаемо. Настоящая парижская трущоба! Из воспоминаний Софьи Борисовны Пиленко мы узнаем, как мать Мария украшала дом и церковь:

...

Говорили, что раньше в зале продавали доски, зал был перегорожен. Там, где были окна, видимо, сидели конторщики, другая же половина, без окон, была почти темная, нельзя было видеть, какой в ней пол, каменный или деревянный; первым делом сняли перегородку. Мать Мария повязала голову платком, взяла принадлежности для мытья пола и принялась за работу. К ее изумлению и радости, пол оказался паркетом, а на дверях после мытья показались золотые обводки. Как по волшебству открывалось, что это старый, когда-то прекрасный особняк. Окна были так грязны, что из них ничего не было видно.

Постояльцы приюта при желании могли (в обязанность это не вменялось) посещать домовую церковь. Для церкви матушка придумала переустроить гараж во дворе дома (в этом помещении когда-то располагалась конюшня. Направо от входа, во всю длину, находились ясли для многих лошадей). Когда все это было расчищено, матери Марии пришла мысль приспособить для амвона каменные плиты, находящиеся во дворе. Пришла на помощь монахиня сестра Иоанна (Рейтлингер) и подарила иконы своей работы: Спасителя и Божьей Матери для иконостаса и огромную икону Покрова Богородицы на наружную стену над входом в храм. Постепенно в церкви появились вышивки и иконы, выполненные самой матерью Марией. Даже облачение священника она вышивала собственными руками, как и массу мелких вещей – облачения на аналоях и столиках, два стихаря для чтецов и др.

Для Лурмельской церкви матушкой был написан большой образ святого Василия Блаженного, который чтился в Покровском храме наряду с иконой святого Филиппа Московского. Известно, что Василий Блаженный был юродивым и, как принято говорить среди православных, «спасающим святым». «Мать Мария особенно чтила Христа ради юродивых, подвижников, не уединявшихся в монастырских стенах, а совершающих свой подвиг в миру под личиной безумных и убогих, служа людям и принимая поругания», – писал ее сподвижник Игорь Кривошеин. На иконе рукой матушки Марии вокруг центральной фигуры святого Василия были изображены все чудеса и знамения, произошедшие в царствование Ивана Грозного.

После того как храм был закрыт и в 1970-х годах снесен даже сам дом на улице Лурмель, многие работы матери Марии разлетелись по всему миру. Какие-то из них попали в различные храмы и архивы, а многие не найдены и по сей день. Надо отметить, что несколько икон, в том числе и Василий Блаженный, а также некоторые вышивки находятся сейчас в православном монастыре Знамения Божией Матери во Франции.

Были, конечно, в Лурмельской церкви и пожертвованные иконы. Примечательно, что чашу для евхаристии (таинство православной церкви, иначе называемое таинством причащения. В переводе с греческого – «благодарение») принесла одна нищая монахиня, купившая ее на собранную милостыню!

– Вы ее, наверное, знаете, – рассказывала матушка Мочульскому. – Она сидит у ворот церкви на рю [8] Дарю и просит: «Помогите, родимые». И вот на свои нищенские гроши купила нам чашу…

Постепенно деятельность матери Марии стала привлекать к себе все больше сторонников. Если поначалу рядом с ней работали только ее мать С. Б. Пиленко и дочь Гаяна, то впоследствии появились и помощницы-монахини. Первой из них, еще на рю де Сакс, стала монахиня Евдокия (Мещерякова), затем появилась монахиня Бландина (Оболенская). Священником в Покровской церкви долгое время был обратившийся в православие француз отец Лев (Жилле), который тоже поселился на рю Лурмель в заброшенном сарае, наводненном крысами. Настоятелем он стать не мог: у него был свой франкоязычный приход, где он служил по праздникам и воскресеньям. Но в будние дни, когда отец Лев не был связан приходом, он совершал божественную литургию почти ежедневно, сначала на Вилла де Сакс, а потом на улице Лурмель. Здесь он и оставался вплоть до своего отъезда в Лондон в феврале 1938 года.

К числу друзей матери Марии можно отнести и отца Бориса (Старка). Сын известного морского офицера, он с 1925 года жил с родителями в эмиграции во Франции, где в 1937-м был рукоположен в священники. Став в 1940 году священником Успенского храма при русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, отец Борис по воле провидения проводил в последний путь многих из своих знаменитых соотечественников. В 1930-х годах он близко общался с матерью Марией, ее детьми и Софьей Борисовной, знал и бывшего мужа, Д. В. Скобцова. Довелось ему служить панихиды на могиле маленькой Настеньки Скобцовой. Судя по всему, между молодым священником и матерью Марией было полное взаимопонимание, они часто беседовали о том, что было дорого обоим. «Мы говорили о людях, о России, по которой оба тосковали», – скажет отец Борис впоследствии. Мать Мария очень просила митрополита Евлогия, чтобы тот назначил отца Бориса священником в храм при ее первом общежитии. Но владыка назначил другого… Мать Мария неизменно поддерживала дружеские связи с Николаем Бердяевым (недаром его религиозно-философская академия находилась на улице Лурмель, 77). Матушка часто встречалась с философом не только «на Лурмель», но и у него дома, в Кламаре под Парижем, в кругу друзей. Бердяев же, как он сам говорил, «очень любил мать Марию, хотя иногда жестоко с ней спорил». Именно он, один из ближайших друзей матушки, придумал название для вновь созданного общества.

Слева: отец Борис (Старк)

Николай Бердяев и мать Мария

Весной 1935 года мать Мария в очередной раз приехала в Ригу. Посетив женский Свято-Троицкий монастырь, она поделилась с монахинями своими планами о создании будущего христианско-социального общества – «Православное дело». Суть этого объединения понималась ею с абсолютной ясностью: «Действовать в нашей современной жизни, навещать больных, кормить безработных, учить детей… иметь дело с пьяницами, с преступниками, с сумасшедшими, с унывающими, с неверующими, с опустившимися – со всей духовной проказой нашей жизни». 27 сентября 1935 года, в день Воздвижения креста Господня, на торжественном заседании на рю Лурмель и было основано это знаменитое объединение для помощи русским эмигрантам. Основателями «Православного дела» явились, наряду с матерью Марией, уже известные нам Николай Бердяев, отец Сергий Булгаков, Георгий Федотов, Константин Мочульский. Председателем новой организации единогласно избрали матушку Марию, секретарем – Федора Пьянова, одного из руководителей «Русского студенческого христианского движения» сначала в Германии, а затем во Франции, а теперь – первого помощника матери Марии в ее благородном начинании. Будучи одноруким, этот бывший офицер держал протез в черной перчатке в кармане поношенного, но всегда тщательно отутюженного пиджака. В шутку его называли «правой рукой матери Марии». Он и вправду был незаменимым во всех хозяйственных хлопотах приюта.

Митрополит Евлогий

Отец Сергий (Булгаков)

Константин Мочульский

Федор Пьянов

Была у матушки и помощница – уже упомянутая Ольга Романовна, добрейшая и деятельная женщина. Она добывала для столовой продукты и ведала прочими хозяйственными делами. Стоило матери Марии заговорить о каком-нибудь несбыточном проекте, Ольга Романовна бросала на нее любовно-иронический взгляд. Матушка сразу умолкала, затем спрашивала:

– Хорошо, а как по-вашему?…

Объединение благословил митрополит Евлогий, давший согласие стать его почетным председателем. Это при том, что созданное общество считалось независимым от церковной иерархии: это была благотворительная и культурно-просветительская организация.

Одна из эмигранток, М. А. Струве-Ельчанинова, просто и с большой симпатией рассказывала о деятельности матери Марии:

...

Мы жили недалеко от «Православного дела», и так как очень бедствовали, то ходили туда за супом и там ели. И потом мы тоже ходили в приход матери Марии, где были у нас друзья, Фондаминские и другие. И вот тут мы увидели, какую она вела подвижническую жизнь, и при этом веселую.

В своей церкви она нарисовала замечательные стекла – житие Марии Египетской. Церковь была в маленьком гараже. Я помню, во время службы я часто рассматривала эти стекла очень внимательно. Наверное, таких маленьких квадратных стекол было восемь. Но потом это все было разрушено. Она вышила херувимов на боковых дверях, также иконы писала. Моя сестра долго жила у нее, они ходили ночью, в четыре часа, на городской базар с тележкой, пешком, это было далеко. Им давали остатки. Она – я помню, это типичная ее поза – в кухне, которая выходила на двор, стоит босая перед печкой, не знаю, чем топилась печка (тоже какой-то мастодонт старомодный, наверное, кто-то подарил), и в громадной кастрюле варит суп. Потом приходят человек двадцать – тридцать есть. Она все делала в этом доме. И дом был полон, полон всякими несчастными… Тогда была ужасная безработица, она варила на всех какие-то каши и супы. Денег не было, но она даром получала овощи… Она совершенно никого не воспитывала и никого не осуждала. Она их просто кормила…

Сказано ясно и замечательно.

Но истинное назначение организации было обобщено ее создательницей несколько лет спустя в сборнике «Православное дело». Вот начало великолепной вступительной статьи матери Марии:

...

Наше «Православное дело» существует более трех лет, и именно как организация практической христианской работы. Но только сейчас оно решилось выступить с теоретическим обоснованием своего дела. Конечно, кормить голодных, давать кров бесприютным и больным можно без всякого обоснования, и это христианская азбука, которую никто не оспаривает. Но если сделать ударение на этой, так называемой, работе социальной, то «Православное дело» было приведено к необходимости своего богословского самоопределения. Три года понадобилось для того, чтобы его самосознание созрело и чтобы оно яснее увидело предназначенное ему хотя бы скромное историческое место в жизни и предании Церкви.

Как часто бывает, внутреннему созреванию содействовали внешние нападки на наше «Дело». Это были нападки противников и работа по созданию атмосферы недоверия и подозрения против нас. Мы были вынуждены утверждать наше православие и приводить доказательства нашего правильного пути. Не случайно, конечно, что «Православное дело» родилось в годы тяжкого кризиса, и экономического, и социального, и политического. Все это особенно больно ударило по беззащитной русской эмиграции. Не случайно и то, что первый «Сборник "Православного дела"» появляется в этот страшный год, когда решается судьба мира, и именно христианского мира.

Мир наш вступил в полосу катастроф, которые кажутся нам апокалиптическими. Мы не знаем еще, каков их смысл. Означают ли они СУД БОЖИЙ над старым миром, разрушение его тысячелетней культуры, или в муках крови нашего поколения рождается новое общество и новая жизнь?! Христиане не имеют права в этих обстоятельствах спасаться от бури в укромных местах. Церковь призвана быть Одигитрией, Водительницей человеческого рода, заблудшего народа… Она одна может дать ответ на все вопросы, которыми больно человечество. Церковь одна может указать путь и остановить всеобщую войну и благословить на создание НОВОГО ГРАДА. Если не она, то кто же?

В дни православных праздников на улице Лурмель собиралось столько прихожан, что просторный двор не всегда мог вместить всех желающих отстоять службу, послушать приходящий, очень хороший хор Поторжинского.

Несколько лет в Лурмельской Покровской церкви служил архимандрит Киприан Керн – строгий, традиционного направления иеромонах, который совершенно не разделял взглядов матери Марии на монашество. Митрополит Евлогий выписал его из Сербии в надежде, что этот «строгий инок» своим примером и назиданием внушит ей «правильное понимание монашеского пути».

Эссеист и литературный критик Владимир Вейдле свидетельствовал:

...

Как хорош он был в церкви, когда служил, как хорош он был вообще – высок, строен, красив, всем своим существом благообразен. Глубокое это греческо-русское слово, не отделяющее добра от красоты, точно создано было для него; вся боль его о мире и о людях могла бы высказаться повторением того, что говорит старец Макар Иванович в «Подростке» Достоевского: «благообразия не имеют». И не было в этом у него никакой… позы. Не одеянием это было. В этом был он сам, его вера, его любовь.

Как много порой зависит от одного-единственного человека – его такта, терпения, умения ладить с людьми… Его доброжелательного отношения к окружающим, в конце концов! Всего этого, к сожалению, и не хватало православному священнику.

Особенно тягостными оказывались ежедневные трапезы. Отец Киприан молча спускался в столовую, молча ел и так же безмолвно удалялся. Тем самым он выражал свое негодование по поводу того, что и в постные дни монашествующим, как всем остальным, подавалась скоромная пища.

Три года гость. И вот уже три года

Хлеб режем мы от одного куска.

Глядим на те же дали небосвода.

Меж этажами лестница узка.

Над потолком моим шаги уже три года,

Три года в доме веет немота.

Не может быть решенья и исхода,

Одно решенье – ветер, пустота.

Какой-то паутиной, пылью, ложью

Покрыло все, на всем тоски печать.

И думаю с отчаяньем и дрожью,

Что будем долго ни о чем молчать.

Чье это дело? Кто над нами шутит?

Иль искушает ненавистью Бог?

Бежать бы из дому от этой мутной жути,

И не могу я с места сдвинуть ног.

Это стихотворение, написанное матерью Марией в 1939-м, ею не публиковалось…

Три года, что отец Киприан пробыл в качестве постоянного священника на улице Лурмель, явились тяжелым испытанием для них обоих, и особенно для матери Марии. Наконец по ее настоятельной просьбе отца Киприана перевели в другое место – в Православный богословский институт, где он был преподавателем литургики и пастырского богословия. Постепенно осложнились и ее отношения с помощницами, доселе разделявшими ее идеи, – матерью Евдокией и матерью Бландиной, с которыми также пришлось расстаться. «Стайка снялась и, покинув основательницу, осела на ферме под Меленом, где положила основание самостоятельной маленькой общине», – рассказывала Т. Манухина. «Я боялась матери Марии, а ее я раздражала», – вспоминала мать Евдокия впоследствии. Со временем становилось все более очевидным, что она стремится к сосредоточенной монастырской жизни, которой ее лишила революция (монастырь в Крыму, где она приняла постриг, был закрыт в 1929 году).

К осени 1938 года митрополиту Евлогию удалось устроить этих монахинь в новоучрежденной обители. Священником же в Лурмельской церкви стал один из друзей матушки – Димитрий Клепинин. Полное единодушие с ним очень помогало матери Марии в ее деятельности.

Матушка основала в Париже еще несколько домов того же типа, что и на улице Лурмель, и санаторий для туберкулезных: под Парижем в Нуазиле-Гран мать Мария и ее помощники приобрели усадьбу для выздоровления таких больных. На открытии санатория присутствовал и митрополит Евлогий.

Димитрий Клепинин

Санаторию будет суждено пережить все другие помещения, но уже в качестве дома для престарелых. В этом заведении проведет свои последние дни русский поэт Константин Бальмонт. Там же будет доживать свой век одинокий Даниил Ермолаевич Скобцов. В Нуазиле-Гран предстоит покинуть этот мир и престарелой Софье Борисовне Пиленко…

Матерью Марией и ее помощниками были открыты и новые общежития: на улице Франсуа Жерар в 16-м округе – дом, предназначенный для семейных неимущих; на авеню Феликс Фор – дом для мужчин. Можно представить, насколько это оказалось важным и необходимым для людей, и не только потому, что бездомные получили хоть какой-то кров. Ведь в 30-х годах прошлого века французское правительство обращало все большее внимание на права и нужды эмигрантов, особенно в здравоохранении. Те из них, кому посчастливилось обрести постоянное место жительства (не имело значения, о снятой или собственной площади шла речь), могли по закону получить бесплатный уход в больнице. Так миссионерская деятельность матери Марии оказалась тесно связанной с французскими структурами социальной помощи населению.

Позднее на улице Лурмель открыли дешевую столовую и «очаг для женщин». Столовая посещалась в основном безработными, часть обедов выдавалась бесплатно, доходило до ста двадцати обедов в день, и по самым низким ценам.

Однажды совсем молодой тогда отец Борис (Старк) не без удивления спросил мать Марию:

– Почему вы в вашей столовке кормите не бесплатно, а берете один франк?

В обычной столовой мало-мальски приличный обед стоил в те времена франков восемь. Матушка ответила:

– Я кормлю за франк, и все довольны: какая мать Мария молодчина, что так выкручивается. Если же я стала бы давать даром, каждый сказал бы: даром кормить невозможно; значит, кто-то дает деньги и, возможно, часть остается в ее кармане. А если я вижу, что человеку и франк не по силам, я ему его дам. Но все же он будет относиться к этому обеду более уважительно.

Она хорошо понимала, что говорила, так как сама вела всю бухгалтерию. Одной из обязанностей, которую мать Мария взяла на себя добровольно и выполняла ежедневно, было посещение базаров. Едва наступало утро, матушка брала большую тележку и отправлялась на Центральный парижский рынок (знаменитое «чрево Парижа», известное по роману Эмиля Золя). Ее здесь хорошо знали и всегда узнавали. Многие торговцы-французы оставляли для русской монахини часть продуктов: овощи, картошку, иногда немного мяса.

– Сюда, матушка! – кричали они. – Русская матушка, бери!

И мать Мария, наполнив тележку провизией, отправлялась домой. В столовой общежития частенько сама готовила обед. Не гнушалась и самолично обслуживать посетителей своей бесплатной столовой – как заправский официант, засучив рукава своей рясы, проворно сновала между столиками, разнося еду посетителям…

Однажды ее знакомая Т. Манухина застала матушку «у раскаленной плиты, в пару, в чаду, над огромным котлом с кипящими щами», простоволосой, растрепанной, босой.

– Как вы только выдерживаете эту геенну огненную? – изумилась гостья.

– Уж скоро полгода, как я из кухни не выхожу, – сказала та. – С кухаркой пошли недоразумения, я и решила: возьмусь за дело сама. Вот на всю братию и стряпаю…

В этой бедно одетой монахине трудно было узнать дворянку, которой в молодости никогда не приходилось ходить за покупками или стоять у плиты.

О ней часто злословили ее соотечественницы, полагая себя настоящими светскими дамами:

– Мать Мария – да какая же она монахиня? Доклады читает, дебаты, любит политику… Ни устава монашеского не блюдет, ни уклада. Неблагообразна, неблагочинна – один соблазн! Сидит нога на ногу, а то и на диване с ногами. Жарко – она апостольник на затылок. Нет-нет, уж ты либо монахиня, либо снимай клобук и рясу…

Такого рода отзывы сопровождали матушку в течение всего ее монашества. «Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо», – приводит Т. Манухина библейскую истину. И добавляет: «…вот это «горе» матери Марии не коснулось, все хорошо о ней не говорили».

Похоже, что матушку мало задевало это злословие. По-прежнему ее целью было накормить голодных, обогреть бездомных.

– Я веду хозяйство по принципу самоокупаемости, а когда не хватает, приклянчиваю у общественных организаций, – объясняла она интересующимся.

Вот что писалось уже в 1937 году в «Вестнике РСХД»:

...

Цель женского общежития (на ул. Лурмель) – дать возможность малоимущим людям за минимальную плату иметь полный пансион. В общежитии сейчас живет 25 человек, из которых часть оплачивает свое существование, часть не имеет возможности внести даже половинную сумму. Кроме того, в общежитии постоянно живет 7–8 человек персонала. При этом общежитии уже три года существует дешевая столовая, в которой выдается от 100 до 200 обедов в день… Стоимость обеда (суп и второе мясное) этой осенью была поднята с 1 с пол. до 2 франков. Столовая посещается главным образом получающими пособие безработными. Среди столующихся удалось наладить культурно-просветительскую работу, в которой активное участие принимают сами посетители столовой.

Что касается «культурно-просветительской работы», то недаром митрополит Евлогий писал о матери Марии:

...

Необычайная энергия, свободолюбивая широта взглядов, дар инициативы и властность – характерные черты ее натуры. Ни левых политических симпатий, ни демагогической склонности влиять на людей она в монашестве не изжила.

Это несколько резковатое высказывание лишь подчеркивает то влияние, которое матушка имела на людей, и ни «левые политические симпатии», ни «демагогическая склонность», если они и имелись, не заслоняли в ней главного: безраздельного стремления к бескорыстной помощи.

Сегодня порой приходится слышать, что мать Мария была максималисткой и по натуре, и по убеждениям. Наверное, можно сказать и так. Она действительно полагала, что в эту страшную для человечества эпоху, когда люди захлебываются в страданиях, просто преступление отгораживаться от них даже ради собственного спасения.

Когда людям было некуда идти и некому их защитить – матушка устремлялась им на помощь. Русская монахиня приобретала все большую популярность среди простых людей. Когда в Париж приезжал очередной безработный, то сразу же слышал на вокзальной площади русскую речь. Соотечественники-водители говорили ему:

– Делать нечего, придется тебя к матери Марии везти. Есть у нас такая, она тебя как-нибудь определит…

В своем желании помочь нуждающимся мать Мария не останавливалась даже перед тем, чтобы выдавать фиктивные справки о работе в основанных ею домах: подобное свидетельство давало людям реальную возможность действительно устроиться на работу. Правда, через несколько лет парижская администрация заподозрила неладное и выявила фиктивность многих справок, выданных ею. Но уважение к русской монахине и ее деятельности оказалось настолько велико, что этому делу не дали дальнейшего хода.

Матушка любила общаться с молодыми людьми и частенько вела с ними непринужденные и задушевные разговоры. Она читала им стихи, и не только свои, проводила евангельские беседы, рассказывала о живописи. Б. В. Плюханов, ее друг и соратник, а в те времена студент, впоследствии рассказывал:

...

Мать Мария любила живопись, понимала ее, хорошо знала не только русское, но и западноевропейское искусство. Она часто повторяла, что «только через язык формы и пластики можно еще глубже проникнуть в сущность людей, событий, вещей». К этому она стремилась и в своих работах. Рассматривая картины других художников, она всегда выделяла основную мысль произведения, умела тонко проанализировать детали, с поэтической проникновенностью описать изображенное.

Обитательница женского общежития на рю Лурмель Ольга Булацель вспоминала:

...

По вечерам мать Мария всегда была с нами. Она разрешала нам приглашать в общежитие молодых людей и спорить, петь, веселиться. Она считала нужным не оставлять нас одних, но в то же время ни во что не вмешивалась и не навязывала себя. Она сидела в комнате, читала газету или книгу и никогда не торопила нас, как бы поздно мы ни засиделись.

Часто девушки просили матушку рассказать что-нибудь или принять участие в развлечениях, и она всегда с удовольствием соглашалась. Вместе с актрисой Марией Михайловной Читау (Карминой) они готовили и показывали различные шарады, скетчи, импровизации.

В лурмельском приюте обитали не только девушки, но и бабушки.

Ариадна Васильева рассказывала:

...

Честно говоря, «одуванчики», как мы их тайком называли, были народцем ворчливым и занудливым – Матушку они постоянно третировали мелочными жалобами, между собой бранились, и до нас доносились отголоски их ссор. В комнате старух стояли кровати, тумбочки, были стенные шкафы, хранившие их скудный гардероб.

По соседству со старухами жила Софья Борисовна, беленькая, аккуратная, ласковая. Все нежно любили ее, и только она одна имела право называть дочь-монахиню светским именем Лиза. Да еще, пожалуй, Даниил Ермолаевич…

Мать Марию порой упрекали, что в доме на улице Лурмель живет ее старая мать, что сюда часто приходит ее сын – значит, все же не отреклась от семьи? А разве было бы лучше и по-христиански примернее – снять у чужих людей убогую комнату для старушки с мальчиком? Ведь вопрос не в том, в разных ли квартирах живут, а в том, как соблюдают заветы Христовы или разделяют тяготы друг друга!

Вот и Гаяна чем дальше, тем больше становилась опорой матушки. Отношения с дочерью были самыми теплыми и доверительными, мать Мария частенько брала Гаяну в свои разъезды по «русской Франции», в том числе и на съезды «Русского христианского студенческого движения».

Будучи разъездным секретарем РСХД, она действительно много путешествовала. Судя по всему, матушка посещала католические соборы, любовалась их витражами, шпалерами, фресками. О том, что французская и итальянская живопись оказала на нее определенное влияние и что она была к ней небезразлична, говорят ее собственные работы. И в ее стихах можно встретить упоминания о средневековых готических соборах. Иногда шпили этих соборов поэтесса образно называла свечами.

Эти крутые, крылатые башни

Все заместили, и реки, и пашни…

Солнце все топит в своей позолоте.

Мерная мера таинственных готик

Ввысь устремилась за небом в охоте…

Здесь не боятся готических лестниц

До самого Рая, до ангельских песен.

Это стихотворение мать Мария посвятила Страсбургу.

Те, кто знал мать Марию, впоследствии рассказывали: она никогда не сидела без дела, вышивала в вагоне поезда во время своих командировочных разъездов, а по ночам, когда в вагонах приспускали свет, вязала. На заседаниях РСХД, по воспоминаниям очевидцев, обычно тоже не отрывалась от рукоделия: ее руки всегда были заняты вышивкой. Она вышивала гладью, в которой тонкие шелковые нити переплетались с более грубыми льняными, дополнялись бисерной инкрустацией, искусственным жемчугом и камнями. Чаще всего ее вышивки рождались, что называется, по наитию, без предварительного подготовительного рисунка, а порой и на глазах у зрителей. Поистине таланты этой неординарной женщины были многогранными!

Однажды Юра Скобцов, увлеченный изучением истории искусства, принес матери альбом с репродукциями старинных вышивок. Ей настолько понравилась техника вышивки, что она решила перенять ее и вышила в этой же манере огромный гобелен – «Жизнь царя Давида».

Вообще на протяжении всей своей жизни, и в стихах и в живописи, мать Мария неоднократно возвращалась к теме царя Давида. Как подчеркивала Софья Борисовна Пиленко, «ее всегда пленяли Его вдохновенные псалмы и любовь к Богу». По отзывам искусствоведов, вышеупомянутый гобелен являлся великолепной вышивкой, самым настоящим художественным произведением.

Софья Борисовна рассказывала:

...

Но работы матери Марии «кому-то» очень не нравились, и после ее ареста (1943 г.) их старались уничтожить. Когда я вернулась на Лурмель (после войны), то услышала, что «кому-то» сюжет царя Давида показался неподходящим для храма, и вышивка была снята.

По счастью, эта большая работа (около пяти метров в длину!) все-таки сохранилась до наших дней и находится в одном из православных монастырей Англии…

Глава 12 Огонь и свет

Подвел ко мне, сказал: усынови

Вот этих, – каждого в его заботе.

Пусть будут жить они в твоей крови —

Кость от костей твоих и плоть от плоти.

О, Господи, не дай еще блуждать

Им по путям, где смерть многообразна.

Ты дал мне право, – говорю как мать,

И на себя приемлю их соблазны.

Мать Мария (Е. Кузьмина-Караваева)

По Парижу шла добрая молва о воскресных обедах матушки Марии. Зайти в столовую пообедать мог любой человек с улицы. На обед полагалось бесплатно одно, но сытное блюдо. Иногда это был густой суп, иногда каша либо макароны с редким вкраплением мяса. Люди выстраивались в молчаливую очередь, входили партиями в столовую, получали еду, обедали и, поблагодарив устроителей, уступали место следующим. Никаких проповедей и благодарственных молитв никто не произносил: было не до этого. Человеческий поток здесь не иссякал с утра и до трех часов пополудни.

Как всегда, рядом с матерью Марией трудились и дети – Гаяна и Юрий. С самого начала, когда матушка организовала свой дом для бедных, дочь много помогала ей по хозяйству (одно время даже заведовала кухней и столовой в общежитии на рю Лурмель).

Гаяна Кузьмина-Караваева поддерживала контакты со своими сверстниками, исповедовавшими вполне левые убеждения. Судя по всему, никакого реального представления о подлинной жизни в Советском Союзе она и ее друзья не имели. Да и откуда было взяться таким реальным представлениям? Гаяна отличалась невероятной живостью, напоминая по характеру свою мать в ее молодые годы. Сама мать Мария образно говорила о дочери, что это был «пир огня и света».

Гаяна

В июне 1935 года в Париже открылся 1-й Конгресс писателей в защиту культуры. Для участия в его работе в составе группы советских писателей приехал и Алексей Толстой. 23 июня «красный граф», как его называли на родине, громогласно объявил с трибуны о «рождении в Советском Союзе нового гуманизма». Алексей Николаевич принадлежал к тем людям, кто мастерски умел лакировать политическую обстановку в Стране Советов. Эту способность писателя советское руководство искусно использовало в качестве «наглядной агитации» для заманивания в СССР писателей, деятелей культуры, философов.

Разумеется, мать Мария не могла не встретиться со старым другом. Если бы знала она, какой материнской трагедией в итоге обернется для нее эта встреча! Возвращаясь домой, писатель захватил с собой Гаяну, давно мечтавшую вернуться на родину, о которой у нее остались, очевидно, только теплые детские воспоминания. Мать напутствовала свою девочку стихами, представляя ее библейской голубкой, вылетающей на волю в поисках суши после Великого потопа…

Толстой с Гаяной ехали отдельно от остальных членов делегации, через Лондон. Алексей Николаевич сообщал с дороги своей жене Наталье Крандиевской:

...

Из Парижа я вывез дочь Лизы Кузьминой-Караваевой, Гаяну. Она жила в нечеловеческих условиях и, кроме того, была лишена права работы. Девочка умная, коммунистка, ей нужно учиться в вузе. Я думаю так: до осени она будет жить в Детском Селе, а осенью – в прежней комнате Марьяны Дымшиц. Всю историю про Лизу (она монахиня) и про Гаяну расскажу подробно.

Как видим, делалось все из самых лучших побуждений: писатель пожалел дочь своей давней хорошей знакомой, которая «жила в нечеловеческих условиях», «была лишена права работы». Умной девочке (в октябре исполнится 22), к тому же коммунистке, необходимо было окончить какое-нибудь учебное заведение, получить профессию. Что касается условий ее проживания в СССР, то Толстой мог позаботиться и об этом. Членам семьи писателя было не привыкать к тому, что в их шумном доме постоянно кто-то обитал: дети любвеобильного Толстого от всех браков (вот и упомянутая в письме Марьяна – его дочь от Софьи Дымшиц), какие-то дальние родственники, бесчисленные тетушки… Роскошный барский дом рабоче-крестьянского «графа» в Детском Селе всегда отличался открытостью и хлебосольством. Здесь было много всяческой прислуги и даже, по дворянскому обычаю, лакей. Так почему бы не появиться там и еще одной девушке со странным именем Гаяна?

Пасынок Толстого Федор Волькенштейн вспоминал:

...

Мы приехали на машине в Ленинградский порт встречать возвращающегося из Франции отчима. Мы увидели его, машущего нам рукой с верхней палубы. Он спускался по трапу, сопровождаемый носильщиком, нагруженным черными заграничными чемоданами. С ним рядом шла тоненькая девушка, пугливо озирающаяся вокруг. Взяв ее за руку, отчим сказал:

– Вот я вам привез подарок. Ты помнишь, Туся, Лизу Кузьмину-Караваеву? Это ее дочь Гаяна. Она коммунистка и хочет жить в Советском Союзе. Гаяна пока будет жить у нас…

Гаяна стала жить у нас, постепенно свыкаясь с новой обстановкой и новыми людьми. Спустя некоторое время она поступила на Путиловский завод, чтобы получить, как говорил отчим, «рабочую закалку», а затем поступить в вуз. Она вставала в пять часов утра, возвращалась домой измученная. Часто по вечерам она подолгу молча сидела на ступеньках нашей террасы. Как на заводе, так и у нас в семье мало кому до нее было дело.

Место работы Гаяны Федор Волькенштейн запамятовал: она работала в Ленинграде на макаронной фабрике не то электриком, не то на должности электрика.

Молчаливость и замкнутость этой девушки, упоминаемые пасынком писателя, по-видимому, объяснялись тем, что она оказалась в совершенно чуждой ей обстановке – не такой, о которой мечталось в далеком Париже. Сыновья Толстого, Никита и Дмитрий, вспоминали Гаяну как милую, чистосердечную, приветливую и веселую девушку, в то же время очень наивную. В доме Толстого то и дело проводились всевозможные розыгрыши, и такая простушка, как Гаяна, оказалась здесь как нельзя кстати. «Ее можно было легко ловить на любой крючок», – откровенно признавался Никита Толстой.

Похоже, таким же образом рассуждали не только члены семьи Толстого. Однажды вечером вскоре после приезда в Детское Село Гаяну вызвали на улицу. Неизвестный человек сообщил ей «по секрету», что местные троцкисты хотят установить связь со своими единомышленниками на Западе. Не могла бы она им поспособствовать? Гаяна, вернувшись домой, чистосердечно рассказала обо всем Толстому. Писатель посоветовал ей обратиться… к сотруднику НКВД, жившему в их же доме. Гаяна послушно последовала его совету. Этим, к счастью, дело и закончилось. Возможно, это была проверка или провокация, организованная самой же службой НКВД.

В Ленинграде Гаяна попыталась разыскать своих родных. Но известный математик Б. Н. Делоне сразу же отрекся от племянницы, видимо решив, что более близкое знакомство с такой «заграничной» родственницей может быть небезопасным. А что же Гаяна? Девушка не унывала: она была уверена, что все-таки нашла свое место в жизни как активный строитель социализма!

В конце октября 1935 года Толстой оформил развод с Натальей Крандиевской и женился на своей секретарше Людмиле Баршевой. Крандиевская с младшим сыном Дмитрием покинула Детское Село, и Гаяна осталась в доме одна. Когда в декабре 1935-го, после двухмесячного отдыха в Кисловодске, сюда вернулись молодожены, Гаяны там уже не было: она уехала в Москву. Толстые тоже вскоре перебрались в столицу, но с Гаяной больше не встречались. «Долгое время нам о ней ничего не было известно, а еще много времени спустя мы узнали, что она умерла от тифа. Как звали ее мужа и чем они занимались в Москве, я не знаю…» – поясняла Людмила Баршева.

Впрочем, не будем забегать вперед. В Москве Гаяна поступила на службу в проектную контору и вышла замуж за Г. Мелия, своего давнего знакомца еще по Парижу. Она отправляла своим родным письма, полные оптимизма, а в апреле 1936 года по телефону поздравила их с Пасхой.

Хочется привести одно из ее писем полностью. Прочитав его, можно многое узнать о мыслях, воззрениях на жизнь и характере самой Гаяны, о том, что ее окружало и что волновало.

...

23-го сент. 1935

Дорогие мои!

Вообще я больше ничего не понимаю, все мутно и как-то странно, чтобы не сказать, что забавно выше всякой меры. Всю жизнь, кажется, я была математиком, и кроме этого меня мало что интересовало. Теперь я уже перестала понимать и себя. Я вам писала, что ради шутки начала писать какую-то белиберду, но оказалось, что эта белиберда уже не настолько белиберда; и даже до такой степени, что я теперь печатаюсь в одном из самых серьезных литературных журналов, не говоря уже о газетных подвалах.

Вам это покажется странным, как я с моей орфографией, с моим знанием языка на это пошла. Но не забывайте, что у меня есть друг, [9] совершенно очаровательная личность, он мне помогает, редактирует, а после этого обыкновенно мы с ним долго-долго беседуем на литературные темы. Вот уже несколько раз мы говорили только о Льве Толстом: теперь скоро будет его юбилей, – и готовятся работы о нем. Одну из них взял мой друг Старчаков, и мы с ним выясняли, откуда симпатичный Лев Николаевич брал свое учение, кто был его учителем и т. д. У нас остался с ним только один невыясненный вопрос, который при всем желании не смогли открыть: это зачем старик ездил в Оптину пустынь. Конечно, мне было странно, что на него влиял Энри Жорж, если принять во внимание, как этого экономиста характеризовал Маркс. Я страшно довольна нашей дружбой с ним, так как это мне дает не только очень ясные понятия о литературе, но также и общеобразовательные. При этом он старый коммунист, и я в сопровождении с ним расту партийно многим больше, чем на заводе или же даже при чтении книг. Перед праздниками у нас будут раздавать награды и как ударнице-стахановке мне, кажется, будет преподнесено полное собрание сочинений Сталина. Я так довольна, что мне трудно описать. Сейчас вот уже две недели как я сижу дома, хожу в театры, концерты и вообще ничего не делаю, кроме писания, так как я поранилась на заводе, разрезала довольно сильно палец. Наталья Васильевна [10] страшно испугалась, и поэтому были подняты все знаменитости города, чтобы смотреть мой палец и лечить его, когда ничего в общем нету… Самый печальный факт в моей биографии, если это можно назвать моей, – это то, что Алеша разошелся с Натальей Васильевной, и это были совершенно феноменальные драмы, в которых я себя очень глупо чувствовала. Алеша еще не вернулся из Чехии, а когда вернется, ходят слухи, что мы с ним переедем в Москву. А там не знаю.

Вообще в всеобщем представлении, что приехала дочь поэтессы Кузьминой-Караваевой, развела Алешу, и они поженятся в ближайшем будущем и уедут в Москву. Это совершенно достоверно говорят все до такой степени, что я не знаю, как мне отбояриваться от всяких обедов, вечеров и т. д.

Я хотела вам послать мои карточки, но, к сожалению, не могу никак их проявить, пока мой палец не заживет. Всегда со мной происходят какие-то феноменальные истории. Так и тут, как и везде, не могу же я быть нормальным человеком, и вот того и гляди я стану моряком. Другими словами – матросом, а там чего доброго и штурманом. Буду ездить по всему свету на «Смольном» или на «Дзержинском» и стану морским волком. А может, буду знаменитой писательницей. Если, конечно, до того времени не кинусь в политику. Мне уже не раз тут говорили, что при некотором желании я смогу, т. к. у меня есть нюх на международные темы, и что я могу стать хорошим бойцом, какой нужен нашему СССР.

Мама, кажется, Алеша тебе не соврал, когда говорил обо мне!!! Пока сижу в Детском Селе, но может, поеду с Алешей на юг в Крым, Кавказ. Как я этого хочу. Сначала получала изредка письма от Жоржа, теперь он, кажется, совсем рассердился на меня за то, что запереть на ключ не может и даже не знает, к кому ревновать. Написал, что между нами все кончено. Ну и тем лучше, а то матрос с мужем – это странно. Вдруг вспомнила, что забыла подразниться немного. Это в огород Насти. Скажите ей, что скоро я смогу ее заткнуть по всем интересующим ее вопросам. Я не говорю о медицине, зачем. Какие у меня книги. Мне жаль, мама, что ты их не можешь почитать и поучить, а это тебе было бы интересно; поэтому, чтоб не пропадало [время], я занялась этим делом.

Мама, у тебя есть моих 100 франков. Не могла ли бы ты спросить у Константина Вас. Мочульского, какие за последние месяцы вышли хорошие книги, и прислать их мне. Ты знаешь мой вкус. Если вышел Жид или что-нибудь в этом роде, пусть К. В. постарается для меня. В мою же очередь, я могу тебе послать кое-что, если это тебя интересует. О, если бы у меня были деньги, какая бы у меня была Библиотека. Тут такие букинисты, что Париж им в подметки не годится. Чрезвычайно весело находить то тут, то там рисунки небезызвестной вам личности. [11] Конечно, мама, ты, наверно, их не помнишь, а мне приятно их видеть, даже и на чужих стенах. Ну вот, кажется, и все мои новости. Кроме всего прочего, жива и здорова; хорошо, очень хорошо себя чувствую и довольна жизнью. Мне хочется перед тем, как кончить письмо, пуститься в лирику или просто развести романтизм.

Сейчас уже глубокая осень, и, наверно, на днях пойдет снег. Я его жду с таким нетерпением. Уже 2 градуса только, и по вечерам я сижу часами у камина и смотрю, как горят дрова. На улице воздух такой прозрачный, такой вкусный; немного пощипывает в носу и так хорошо пахнет. Листья все опали, и в парке как-то совершенно волшебно. Через голые деревья виднеются старые постройки, еще времен Екатерины Второй. Озеро такое чудное, что кажется, таким оно может быть только на картинке. Последние цветы доцветают, воздух особый, и звуки уже совсем какие-то своеобразные.

Теперь только я поняла, почему мама любила бродить по Ленинграду. Я это так хорошо понимаю, что сама брожу часами, и когда уже от усталости ноги не идут, мне все же еще хочется ходить и ходить. Я совершенно влюбилась в этот город, и мне кажется, что на свете ничего не может быть лучше.

Была на премьере в Мариинском театре; мне очень понравился балет «Бахчисарайский фонтан», и Галя Уланова была бесподобна. Была и в Филармонии и в Александринке – все мне тут нравится и всем я довольна, но поверьте, что я от этого не забываю вас и часто думаю о вас и крепко люблю.

Крепко целую вас всех и очень-очень люблю.

Гаяна

К сожалению, она так и не стала ни морским волком, ни знаменитой писательницей. Не прошло и года после этого письма, как Гаяна скоропостижно скончалась. Согласно укоренившейся версии, причиной смерти был тиф. Сомнение по этому поводу позже высказала Анна Ахматова: ведь от тифа быстро не умирают, тем более что никаких вспышек этого заболевания в Москве тогда не наблюдалось. Похоже, в гибели Гаяны Анна Андреевна серьезно подозревала НКВД. Правда, это подозрение не совсем увязывается не только с последними письмами Гаяны, но и с письмом ее мужа в Париж. Он сообщал матери Марии, что сам похоронил жену и поставил крест на ее могиле.

Как бы то ни было, смерть Гаяны в России и по сей день кажется довольно загадочной. Нина Берберова, к примеру, в своем документальном романе «Железная женщина» уверяла, что дочь Кузьминой-Караваевой погибла после неудачного аборта, скорее всего подпольного (как раз с 27 июня 1936 года аборты в СССР были запрещены). Все может быть… В любом случае, опереться Гаяне здесь было не на кого. Почему она, будучи замужем, не захотела иметь ребенка и решилась на аборт (если это действительно правда), неизвестно.

Пасынка Алексея Толстого Федора Волькенштейна до конца жизни мучили мысли о судьбе Гаяны:

...

…совершенно безответственное поведение отчима, который неизвестно для чего привез Гаяну из-за границы, а затем, занятый своими личными делами, бросил ее на произвол судьбы. Все жили своими жизнями. Алексей Николаевич вырвал Гаяну из ее какой бы то ни было жизни, а затем бросил! Судьба Гаяны тяжелым камнем лежит и на моем сердце.

Весть о смерти Гаяны дошла до Парижа только через месяц. Мать Мария была сражена горем. «Я никогда не забуду той мучительной минуты, когда я принес ей весть о смерти Гаяны, – писал отец Лев (Жилле). – Без единого слова она кинулась бегом на улицу. Я боялся, что она намеревается броситься в Сену».

Она вернулась только к вечеру, «удивительно умиротворенная».

Бедная мать, потерявшая еще одно дитя, не могла ни присутствовать на похоронах, ни хотя бы посещать могилу. (Во второй половине сентября 1936 года мать Мария получила письмо от мужа Гаяны, Георгия Мелия, о кончине ее дочери и похоронах. Была в письме и схема расположения могилы на Преображенском кладбище.) В далеком Париже можно было только совершить парастас (заупокойную всенощную), который матушка провела в сосредоточенной молитве, склонившись в земном поклоне. Присутствующие отметили ее особый духовный подъем, исполненный спокойствия: ни бурных слез, ни рыданий не было.

С окружающими она мало делилась своими переживаниями после смерти дочерей. Внешне мать Мария по-прежнему держалась с людьми непринужденно; веселая, немного лукавая улыбка часто озаряла ее полное, румяное лицо и оживляла темно-карие глаза. Она охотно общалась с людьми, и в этом общении производила впечатление полной открытости и прямоты. Только тот, кто узнавал русскую монахиню поближе, мог убедиться в том, что она хранила на дне души многие мысли и переживания и редко их обнаруживала. Среди самых сокровенных переживаний были те, которые касались Гаяны.

Не слепи меня, Боже, светом,

Не терзай меня, Боже, страданьем.

Прикоснулась я этим летом

К тайникам Твоего мирозданья.

Средь зеленых, дождливых мест

Вдруг с небес уронил Ты крест.

Поднимаю Твоею же силой

И кричу через силу: Осанна.

Есть бескрестная в мире могила,

Над могилою надпись: Гаяна.

Под землей моя милая дочь,

Над землей осиянная ночь.

Тяжелы Твои светлые длани,

Твою правду с трудом понимаю.

Крылья дай отошедшей Гаяне,

Чтоб лететь ей к небесному раю.

Мне же дай мое сердце смирять,

Чтоб Тебя и весь мир Твой принять.

К. В. Мочульский, как никто другой знавший в те годы мать Марию, передавал ее слова после смерти дочери:

– Очень было тяжело. Черная ночь. Предельное духовное одиночество… Бессонными ночами я ее видела и с ней говорила… все было темно вокруг, и только где-то вдали маленькая светлая точка. Теперь я знаю, что такое смерть.

Мать Мария выдержала и этот удар судьбы. Встреча ее с Алексеем Толстым в Париже летом 1935 года оказалась последней… Правда, она вспоминала о нем летом 1936-го не только в связи с потерей Гаяны: русская литература отмечала 15-летие со дня смерти Александра Блока. Мать Мария решила выступить в печати со своими воспоминаниями о поэте. Это очень удивило многих из ее знакомых. По этому поводу критик Ф. А. Степун писал: «…Напечатала, к смущению многих духовных лиц, воспоминания о своих встречах с Блоком».

Но удивляться мог только тот, кто мало знал эту женщину – и в прошлой жизни, и в нынешней, монашеской.

Только ли о Блоке рассказали читателю эти воспоминания? Они были прежде всего – о России, о том, что происходило с ней, ее интеллигенцией и ее народом.

...

Мы не жили, МЫ созерцали все самое утонченное, что было в жизни, МЫ не боялись никаких слов, МЫ были в области духа циничны и нецеломудренны, а в жизни вялы и бездейственны. В известном смысле МЫ были, конечно, революция до революции – так глубоко, беспощадно и гибельно перекапывалась почва старой традиции, такие смелые мосты перебрасывались в будущее. И вместе с тем эта глубина и смелость сочетались с неизбежным тлением, с духом умирания, призрачности, эфемерности. МЫ были последним актом трагедии – разрыва народа и интеллигенции. За нами простиралась всероссийская снежная пустыня, скованная страна, не знающая ни наших восторгов, ни наших мук, не заражающая нас своими восторгами и муками.

Это исповедь человека неравнодушного и глубоко любящего. Хотя о самом главном в ее жизни того периода, всепоглощающем чувстве к Блоку, нет ни единого слова… И все же эти воспоминания излучают любовь, которую невозможно скрыть. Да и пыталась ли это сделать русская монахиня, для которой великий поэт Александр Блок абсолютно неотделим от его и ее Родины? «Россия, ее Блок, последние сроки – и надо всем ХРИСТОС, единый, искупающий все…»

Именно из откровенных и вместе с тем сдержанных воспоминаний матери Марии узнаем мы историю ее сложных отношений с поэтом.

...

Вскоре ОН заперся у себя.

Это с ним часто бывало.

Не снимал телефонную трубку, писем не читал, никого к себе не принимал.

Бродил только по окраинам.

Некоторые говорили – пьет.

Но мне казалось, что не пьет, а просто молчит, тоскует и ждет неизбежности. Было мучительно знать, что вот сейчас он у себя взаперти – и ничем помочь нельзя…

Вся дальнейшая зима прошла в мыслях о его пути, в предвидении чего-то гибельного и страшного, к чему он шел. Да и не только он, – все уже смешивалось в общем вихре. Казалось, что стоит голосу какому-нибудь крикнуть, – и России настанет конец…

В 1937-м в берлинском издательстве вышел новый сборник стихов под именем матери Марии…

О, Боже, отчего нам так бездомно?

Зачем так много нищих и сирот?

Зачем блуждает Твой святой народ

В пустыне мира, вечной и огромной?

«Твой святой народ» – то есть русские. Именно их мать Мария считала «богоизбранным» народом, и в своем поэтическом обращении к Господу всегда подчеркивала это. Впрочем, в своих взглядах она была не одинока, ведь о мессианстве и богоизбранности русского народа говорили многие писатели и философы: Ф. Достоевский, Д. Мережковский, Вл. Соловьев…

На праздник всех народов и племен

Ты тоже, мой народ богоизбранный,

Придешь, как шел, нищ и с котомкой странной,

Еще не свят, еще не искуплен…

Были здесь и пронзительные строки, посвященные проводам дочери и ее кончине:

Сила мне дается непосильная,

Не было б ее – давно упала бы,

Тело я на камнях распластала бы,

Плакала б, чтобы Услышал жалобы,

Чтоб слезой прожглась земля могильная.

В своих воспоминаниях о матери Марии, написанных к двадцатой годовщине ее кончины, Николай Бердяев подчеркивал:

...

Мать Мария могла производить впечатление большой оптимистки, упоенной жизнью и полной надежд на будущее. Но это была обманчивая внешность. Когда вышел сборник ее стихов… кстати, очень интересный, то в стихах обнаружилась ее внутренняя жизнь, обнаружилось, что она совсем не такая оптимистка. В ней было что-то трагическое, предчувствие своего трагического конца…

Действительно: с потерей дочери и до начала войны православная поэтесса все чаще говорила в своих стихах о смерти. Нарисованная в них картина собственной гибели, исчезновения от огня, поражает удивительным прозрением: как будто недели и часы, которые она еще проведет в страшном лагере Равенсбрюк, были ею уже заранее описаны:

Господи, на этой вот постели, —

(Не другую ж, в самом деле, ждать), —

Пролежу предсмертные недели,

Медленно я буду умирать…

В другом стихотворении, написанном матерью Марией в 1938 году, также говорится о грядущей гибели в огне:

От хвороста тянет дымок,

Огонь показался у ног

И громче напев погребальный.

И мгла не мертва, не пуста,

И в ней начертанье креста —

Конец мой! Конец огнепальный!

Известно, что еще в пятилетнем возрасте Лиза Пиленко (в будущем мать Мария) как-то сказала родителям:

– Меня ждут мучения и смерть в огне…

По свидетельствам окружающих, мать Мария вообще была наделена редким даром предвидения. Ее друг и соратник Б. П. Плюханов писал про нее:

...

Она умела с поразительной проницательностью определить характер человека, даже предсказывала его будущее. Держа собеседника за руку, она вглядывалась в его глаза, и ее определения были искусством психолога, а не опытного хироманта.

Этот особый дар матери Марии получит дальнейшее развитие в те месяцы, которые она проведет в лагере, в Равенсбрюке…

Глава 13 Православное дело

В последний день не плачь и не кричи:

Он все равно придет неотвратимо.

Я отдала души моей ключи

Случайно проходившим мимо.

Я рассказала, как найти мой клад,

Открыла все незримые приметы;

И каждый мне сказал, что он мой брат,

И всем дала я верности обеты.

Мать Мария (Е. Кузьмина-Караваева)

Оказавшись волею судьбы за границей, мать Мария искала именно тех путей в монашестве, которые оказались невозможными в России, особенно после революции. Ей казалось, что та свобода, которую получило русское православие в эмиграции, дает огромные возможности.

– Наша церковь никогда так не была свободна, – говорила она К. В. Мочульскому, – такая свобода, что голова кружится. Наша миссия – показать, что свободная церковь может творить чудеса. И если мы принесем в Россию наш новый дух – свободный, творческий, дерзновенный, – наша миссия будет исполнена. Иначе мы погибнем бесславно.

В 1940 году, еще до начала войны, матушка мечтала вернуться на родину:

– При первой возможности поеду в Россию, куда-нибудь на Волгу или в Сибирь. В Москве мне нужно пробыть только один день, пойти на кладбище, на могилу Гаяны. А потом где-нибудь в Сибири буду странствовать, миссионерствовать среди простых русских людей.

Можно только удивляться той неосведомленности и наивности, с которой мать Мария говорила и грезила о своем миссионерстве в тогдашнем СССР – поражаются сегодняшние исследователи ее жизни. Ни о свободной церкви, ни о странствиях по дорогам в Стране Советов не могло быть и речи! Как и многие, русская монахиня закончила бы свой недолгий путь в ГУЛАГе.

Эти рассуждения бесспорны, пожалуй, лишь в одном: возвращаться в советскую Россию таким личностям, как мать Мария, действительно было очень опасно. Что касается всего остального… Матушка была прекрасно осведомлена обо всем, что творилось на ее родине, кто и как именно правил Россией. Это хорошо понимаешь, когда читаешь ее статьи. Например, эту, под названием «Есть ли в поле жив человек», опубликованную ею под фамилией Е. Скобцова в еженедельнике «Дни» под редакцией А. Ф. Керенского (Париж). Речь здесь идет о духовности советской молодежи.

...

В самом деле – очень трудно допустить, чтобы страна Достоевского и Блока, страна самой крылатой и огненной мечты, вдруг вся, без исключения, снизилась до бухаринского миропонимания. За коростой официальных отчетов и официальных исповеданий, под прессом советской цензуры должно быть какое-то живое, подлинно революционное ядро молодежи – пусть меньшинство ее, – до которой доходят иные голоса…

Был краткий период, когда каждая мысль сверялась с «заветами Ильича». Непогрешимый коран давил правоверных.

Ну, а жизнь-то шла? А запросы пытливого человеческого ума не могли быть удовлетворены этими заветами? Как вогнать свободную мысль в рамки корана? Да еще какого? Плоского и поверхностного ленинского корана?…

И эти чисто теоретические рассуждения находят подтверждение при чтении советских книг.

Правда, опыты большевиков и плоские бухаринские толкования плоской ленинской мысли наводнили Россию непроглядной скукой, которой переполнена каждая строчка, доходящая к нам оттуда. Скучный быт, новое и торжествующее мещанство, всем надоевшие слова, обескровленные, лишенные всякого смысла и силы.

И зачастую молодежь обращается к «старшим товарищам» – Бухариным, Смидовичам. Как строить жизнь? Как применить свои силы? Где искать правду?…

И в ответ «старшие товарищи» тоскливо бубнят: нет малых дел, занимайтесь физкультурой, чистите зубы, обтирайтесь ежедневно до пояса холодной водой. Бедные «старшие товарищи»! Загнал их Ильич в безвыходный тупик, обескровил их своими скучными заповедями.

Каким превосходным публицистом была матушка Мария, как точна, проста ее речь, каким прекрасным русским языком написаны ее статьи! О содержании их говорить не приходится (хочется лишь отметить ее презрительное отношение к Н. Бухарину, которому русская монахиня наверняка знала настоящую цену. Тому самому Бухарину, чье имя было поднято на такую недосягаемую высоту в годы перестройки, причем без всякой «неосведомленности и наивности» тех, кто занимался его возвеличиванием).

Мать Мария действительно была в курсе тех дел, что творились на ее Родине. Она писала, что в СССР идет полное «отрицание человеческой личности, удушение свободы, культ силы, преклонение перед вождем, единое, обязательное для всех миросозерцание, борьба со всякими отклонениями от генеральной линии партии».

Что же касается ГУЛАГа, то и заключением в лагерь ее было не испугать. Об этом свидетельствует одно из ее стихотворений, написанных в 1937 году:

В любые кандалы пусть закуют,

Лишь был бы лик Твой ясен и раскован.

И Соловки приму я, как приют,

В котором Ангелы всегда поют, —

Мне каждый край Тобою обетован.

Чтоб только в человеческих руках

Твоя любовь живая не черствела,

Чтоб Твой огонь не вызвал рабий страх,

Чтоб в наших нищих и слепых сердцах

Всегда пылающая кровь горела.

Вторая мировая война, начавшаяся в 1939 году нападением Германии на Польшу, в 1940-м докатилась и до Франции.

События развивались быстрее, чем все ожидали: 14 июня 1940 года началась оккупация Парижа немецко-фашистскими войсками. Так русская монахиня оказалась в городе, занятом нацистами.

Незадолго до оккупации Американский еврейский рабочий комитет подготовил список лиц, которым, по мнению комитета, необходимы визы для выезда в США. В список этот, в том числе, попали Георгий Федотов, Николай Бердяев и мать Мария. Все, кроме Федотова, остались во Франции…

Остался здесь и митрополит Евлогий, хотя ближайшее окружение и уговаривало его уехать; даже автомобиль стоял перед его домом, чтобы быстрее двинуться в путь. Владыка вспоминал войну 1914 года, когда он, архиепископ Волынский и священно-архимандрит Почаевской лавры, видя наступление немцев, благословил некоторых монахов на отъезд. Остаться, когда тебе грозит опасность, – уже подвиг, рассуждал владыка, а приказать совершить его невозможно… Вот и на этот раз митрополит старался не мешать священникам, которые уезжали при приближении нацистов. Но с особенным теплым чувством относился он к тем, кто мужественно остался на своем месте. И, конечно, поддерживал их собственным самоотверженным бесстрашием.

Мучимый болезнями, пришедшими с возрастом, и нарастающей глухотой, он терпеливо объяснял людям:

– И сам остался, и распоряжение священникам дал – приходов не покидать. Нельзя храмов бросать и прихожан, которым деваться некуда… За мной приезжал граф Коковцов, увезти меня хотел. Но как паству покидать? Как всех вас оставить?

Риск в таком поведении, несомненно, был: митрополит не скрывал своих патриотических настроений относительно России. К нему не раз подсылались провокаторы всех мастей. Его беспокоили и французские власти, и немцы (похоже, что за владыкой следило гестапо), но судьба его хранила.

Могла ли поступить иначе и матушка Мария, имея перед своими глазами столь героический пример? Когда немецкие войска находились еще на подступах к Парижу, ее уговаривали уехать хотя бы в провинцию. Монахиня только пожимала плечами:

– А зачем? Что мне здесь угрожает? Ну, в крайнем случае немцы посадят меня в концентрационный лагерь. Так ведь и в лагере люди живут…

И добавляла, имея в виду тех, кто нашел приют на рю Лурмель:

– Если немцы возьмут Париж, я останусь со своими несчастными. Куда мне их девать?

И она осталась…

В парижском этнографическом Музее человека на площади Трокадеро работали двое молодых ученых – дети русских эмигрантов, принявшие французское гражданство: Борис Вильде и Анатолий Левицкий. Вильде, уроженец Санкт-Петербурга, после революции некоторое время жил на родине предков в Эстонии. С начала 1930-х годов обосновавшись во Франции, молодой ученый ездил в Эстонию в научные экспедиции. Анатолий Левицкий был известен своими трудами о шаманизме. Оба были вхожи в литературные круги русского Парижа (Вильде писал стихи и был известен в печати под псевдонимом Дикой).

В июле 1940 года Вильде удалось бежать из германского плена, куда он попал после разгрома французской армии. Вернувшись на работу в музей, он задумал создать подпольную группу. Именно здесь было решено издавать газету, названную «Резистанс» («Сопротивление»). Первый ее номер вышел 15 декабря 1940 года.

Руководящая передовица первого номера «Сопротивления», написанная Борисом Вильде, стала одним из лозунгов всего патриотического движения и была в те дни передана лондонским радио: «Сопротивляться! Этот крик идет из ваших сердец, из глубины отчаяния, в которое погрузил вас разгром родины. Это крик всех непокорившихся, всех, стремящихся исполнить свой долг».

Организация Вильде стала заниматься подготовкой побегов французских солдат из немецких лагерей и переправкой их в армию де Голля. Также она укрывала сбитых английских летчиков и помогала им пробраться на родину. Ее участники занимались и сбором разведданных для английской Секретной службы.

Но, как это часто бывает, в организацию проник провокатор. 15 марта 1941 года почти все члены группы Музея человека оказались за решеткой. Следствие по их делу тянулось больше года. Несмотря на моральные и физические пытки, дух антифашистов так и не сломили. Вильде вел в тюрьме дневник, выдержки из которого были потом опубликованы. Это был первый открытый процесс немецкого военного суда над представителями французского гражданского населения, обвиненными в террористической деятельности. В начале февраля 1942 года им был вынесен смертный приговор. В соответствии с принятым в гестапо порядком смертникам разрешалось отправить письменное послание родным, которое не подвергалось цензуре. Письмо Вильде к жене заканчивалось словами:

...

Моя дорогая, я уношу с собой воспоминание о Вашей улыбке. Постарайтесь улыбаться, когда Вы получите это письмо, как улыбаюсь я в то время, как пишу его… К тому же, скоро пора! Я видел некоторых моих товарищей: они бодры. Это меня радует… Вечное солнце любви восходит из бездны смерти… Я готов, я иду.

22 февраля 1942 года семь человек, в том числе Борис Вильде и Анатолий Левицкий, были преданы смертной казни. Французы говорили, что под дулами немецких винтовок они пели «Марсельезу»; коммунисты утверждали, что они пели «Интернационал». Имена героев увековечены на мемориальных досках у входа в Музей человека, передающих текст приказа де Голля от 3 ноября 1943 года о посмертном награждении их медалями Сопротивления.

Деятельность этих русских эмигрантов, суд над ними и, наконец, их героическая смерть повлияли на очень многих. Взошедшие благодаря погибшим героям первые ростки Сопротивления выросли в большое патриотическое движение во Франции. И, по словам соотечественников, «умерли они не только за освобождение своей второй родины, но за вечные идеалы, за освобождение всего человечества, чуть было не ввергнутого темным прусским гением в самое страшное средневековье».

Мать Мария изменила бы себе, если бы во время оккупации Франции осталась в стороне, когда населению этой страны, и прежде всего русским эмигрантам, угрожали голод, унижения и гибель. Русские, поляки, французы, евреи находили в ее доме тайное прибежище, а дом 77 на улице Лурмель сделался одним из штабов Сопротивления. Высокая, статная, с доброй улыбкой русская женщина как будто видела смысл жизни в том, чтобы добро стало настоящим делом. На этот раз – рискованным…

Для начала она открыла при своей столовой на улице Лурмель специальный ларек по продаже дешевых продуктов.

В конце сентября гитлеровцы разгромили в Париже русскую общественную Тургеневскую библиотеку. По просьбе Ивана Алексеевича Бунина писатель Борис Зайцев перевез его архив (девять чемоданов) в общежитие на улицу Лурмель. Сам Иван Алексеевич почти всю войну прожил в Грассе, на юге Франции, сначала с тревогой, а затем с радостью следя за ходом Великой Отечественной войны. Его архив сохранился, Бунин получил его в целости и сохранности 1 мая 1945 года.

«Православное дело» было официальным, зарегистрированным в комиссариате обществом, и немцы, заняв Париж, не разогнали его: с церковью они считали необходимым либеральничать хотя бы для видимости. Разумеется, только до тех пор, пока она не начинала идти наперекор их «новому порядку».

Помощь, которую русская монахиня и ее друзья по «Православному делу» стали оказывать людям в оккупированном Париже, была, безусловно, крайне опасной. Но многие отмечали, что в этот период у матери Марии будто крылья выросли; страха она не чувствовала, а Гитлера ненавидела!

В 1941 году матушка писала о фашистском диктаторе в своей статье «Размышления о судьбах Европы и Азии»:

...

Во главе избранной расы господ стоит безумец, параноик, место которому в палате сумасшедшего дома, который нуждается в смирительной рубашке… чтобы его звериный вой не потрясал вселенной.

Очень точно и емко сказано!

К сожалению, среди русских эмигрантов бытовали и другие мнения. Вот как об этом повествует Лев Любимов, живший в то время в Париже:

...

Мережковский незадолго до смерти произнес речь по радио, в которой благословлял немцев «на крестовый поход». Зинаида Гиппиус, умершая после победы, злобствовала против родины до последнего своего часа. Так же вел себя и Шмелев, у которого на этой почве произошло очень резкое столкновение с писателем Рощиным…

Деникин остался верен себе согласно формуле, давно принятой такого рода напыщенными людьми: «Если события идут вразрез с моими прогнозами, тем хуже для событий». Был против немцев, но и против советской власти, так что оставалось загадкой, чей же он сторонник. После победы оказалось, что – США, куда он и поспешил перебраться.

Что ж – в США провел свои последние годы и великий русский композитор Сергей Рахманинов. Весь сбор со своего сольного концерта, состоявшегося в Нью-Йорке в ноябре 1942 года, в сумме 4046 долларов, Сергей Васильевич, как делал до этого не раз, отдал на борьбу с фашизмом: часть денег пошла американскому Красному Кресту, часть была передана через советского консула России – родине, которую он никогда не забывал и по которой мучительно тосковал.

А вот бывший донской атаман генерал Петр Краснов, преуспевавший в Берлине, в самые опасные для своей родины месяцы мечтал о том, что советский фронт распадется и перестанет существовать, и «тогда начнется строительство национальной России путем поголовного истребления в стране всех оставшихся большевиков».

Что и говорить: суровое время испытаний, как ничто другое, выявляло кто есть кто…

В то время в Париже требовалось, чтобы русские регистрировались у Юрия Жеребкова, молодого эмигранта из так называемой казачьей аристократии, недавно назначенного оккупационными властями на пост начальника Управления делами русской эмиграции во Франции. Управление это реквизировало большой дом в одном из лучших кварталов Парижа, завело обширное делопроизводство и приступило к регистрации эмигрантов со строгой проверкой их «арийского происхождения».

В русском Париже знали, что Жеребков был до войны профессиональным танцором и что он близок к генералу Краснову. Также рассказывали, что карьеру он сделал «по особой линии», крепко удерживавшейся в эсэсовском руководстве: бывший танцор обслуживал фашистов «нетрадиционной ориентации».

«Жеребков был активным сотрудником гестапо, издавал гнуснейшую газетку на русском языке, выдавал справки о личности», – с презрением рассказывали о нем эмигранты. Чтобы получить удостоверение, необходимо было представить в управление целый ряд документов: собственную метрику, метрики родителей, свидетельство о крещении, эмигрантский паспорт и так далее. Некоторым читателям это может напомнить посещение российских отделов социальной поддержки, если кто, не дай бог, туда обращался…

Мать Мария и отец Димитрий были в числе тех, кто относились с очевидным пренебрежением к жеребковским требованиям. Игнорируя их, они постоянно подвергались риску ареста со стороны гестапо: ведь Жеребков то и дело угрожал, что эмигранты, «которые должным образом не зарегистрированы… будут находиться на положении граждан СССР».

К сожалению, холуев хватает во все времена. Выжить, выжить любой ценой, при любой власти – быть на виду, при верхах, участвовать и значиться, получить от действующей власти все возможные блага, а потом, при смене режима, прилюдно сжечь партийный билет и объявить себя самым настоящим демократом, – это ли нам не знакомо? Процветали подобные личности и при нацистах: шли по трупам в буквальном смысле слова, продавали и предавали своих, лишь бы как-то выжить, иметь кусок хлеба с маслом здесь, сейчас, в данный момент. Никакими идейными соображениями, которые ныне модно привязывать за уши при упоминании о подобных антигероях Истории, такое поведение вызвано не было.

Чего стоит хотя бы следующий факт. На организованном им же эмигрантском собрании, проходившем 22 ноября 1941 года, Жеребков, нервно расхаживая своей развинченной походкой по эстраде и то и дело обмахивая платочком нарумяненное лицо, заявил оторопевшей аудитории:

– Вам всем надлежит понять раз и навсегда, что строить новую Россию будете не вы, а германский солдат, который своей кровью смывает с чела нашей родины печать красной звезды!

Стоит ли говорить, что мать Мария не переносила ни жеребковцев, ни их покровителей! Гитлеровскую Германию она считала великой отравительницей «всех европейских источников и колодцев». Она не хотела быть связанной с оккупационными властями даже косвенно.

В столовую на рю Лурмель не раз являлись чиновники и вывешивали объявления, изданные властями: приглашение французам ехать на работу в Германию. Мать Мария бесстрашно срывала их со стен.

Со дня нападения гитлеровской Германии на СССР – 22 июня 1941 года – для русских в зоне оккупации последовали новые испытания. В одном только Париже в тот день было арестовано около тысячи русских эмигрантов! Среди арестованных оказалось много друзей матери Марии, в том числе Л. А. Зандер, Ф. Т. Пьянов, И. И. Фондаминский. Задержанных отправили в Компьеньский лагерь, находившийся километрах в ста на северо-восток от Парижа. Он был специально создан для интернированных гражданских лиц, в основном евреев.

Илья Фондаминский

Именно здесь, в Компьеньском лагере, совершилось крещение Ильи Исидоровича Фондаминского (псевдоним – Бунаков). Выросший в состоятельной еврейской семье, получивший неплохое образование в Берлине и обладавший природным даром оратора, он еще в молодости стал социалистом и принимал деятельное участие в работе эсеровской партии. Принадлежность к ней заставила его эмигрировать в Париж. Человек, по словам его друзей, бескорыстного великодушия и беспредельной доброты, Илья Фондаминский никогда и никому не читал наставлений, никогда и ни от кого ничего не требовал, «ничего для себя не хотел». По словам Г. П. Федотова, очень хорошо его знавшего, Фондаминский помогал множеству людей в их материальных и духовных нуждах: «Помогал достойным и недостойным и не жалел своих денег».

Такие люди были необходимы участникам «Православного дела».

Ф. Т. Пьянов рассуждал о Фондаминском:

...

Трудно сказать, кто на кого влиял больше – мать Мария на него или он на мать Марию. Однако с уверенностью можно сказать одно: у них были одни и те же мысли, язык, идеал христианской любви… общая обращенность к страждущему миру и жертвенность. Еврей, в то время некрещеный, он переживал в Церкви то, к чему мы, традиционно-православные, глухи.

Когда знакомые Фондаминского недоумевали, почему он не принимает крещения, он обычно ссылался на то, что считает себя недостойным этого. Возможно, в этой ситуации играли роль и другие моменты. Друзья Ильи Исидоровича объясняли его нерешительность следующим образом: «Не болея особенно еврейскими проблемами, он не хотел разрывать связи с еврейским народом, прежде всего с кругом друзей, родных и близких, для которых религиозное и национальное были связаны неразрывно». (Родственники Фондаминского и близкие им люди придерживались традиционного для их среды иудаистского вероисповедания.)

Что касается матери Марии, то она говорила по поводу монашества и желания людей вступить на этот путь:

– Только надо скорей решаться. Есть души, которые томятся-таятся годами, готовятся, прикидывают, колеблются, а решения принять не могут. Так можно любое доброе влечение в себе загубить. Душа «пересидит» свой срок, как пирог в печке. Ничего потом путного из нее не выйдет. Надо, чтобы все было вовремя.

Но выбор Фондаминского был наконец-то сделан. 20 сентября 1941 года после всенощной накануне праздника Рождества Богородицы священник Константин Замбржицкий, настоятель Свято-Троицкого храма в Клиши, сам находившийся в заключении, крестил его в православной церкви, устроенной в одном из бараков. Правда, по просьбе Фондаминского крещение было совершено втайне. На следующий день немцы разобрали церковь, и праздничную литургию, на которой впервые причащался новокрещеный Илия, пришлось служить в комнате священника. По свидетельству крестного отца Ф. Т. Пьянова, Фондаминский находился в приподнятом настроении. «Я чувствую себя прекрасно, – сообщал он сестре, – и уже давно, давно не чувствовал себя таким спокойным, веселым и даже счастливым». Одному парижскому другу он признавался, что теперь готов на все («и на жизнь, и на смерть»): он познал, «что такое благодать».

Вскоре после крещения Фондаминского перевели в местный госпиталь – у него открылась язва желудка. Мать Мария могла его навещать здесь. Она вместе с друзьями обдумала план побега новообращенного в США через «свободную» зону Франции. Но Фондаминский решительно отказался от этого: он хотел разделить судьбу своих братьев. Как отметил Г. П. Федотов, «в последние дни свои он хотел жить с христианами и умереть с евреями».

В этом благородном решении Фондаминский оказался непоколебим. В августе 1942 года, накануне своей отправки на восток из лагеря Дранси, он также решительно отверг и второй, не терпящий отлагательства план побега, в подготовке которого вновь участвовала мать Мария. Последнее письмо к ней Ильи Исидоровича растрогало матушку до слез:

...

Пусть мои друзья обо мне не беспокоятся. Скажите всем, что мне очень хорошо. Я совсем счастлив. Никогда не думал, что столько радости в Боге.

– Из такого теста святые делаются, – тихо заметила мать Мария.

А ведь к побегу Фондаминского все было готово! По плану, задуманному «прав од ельцами», его должны были переправить ночью из Дранси и устроить в относительно безопасном месте – парижском военном госпитале Валь де Грае. Вместо этого он был отправлен на верную гибель, практически добровольной жертвой в Аушвиц (Освенцим). Для больного сердца Ильи Исидоровича это заключение оказалось роковым: он скончался от сердечного приступа.

Русские, арестованные по «Православному делу», также попали, как и сотни других, в лагерь Компьень, где в числе заключенных находился Игорь Александрович Кривошеин. Эта личность настолько примечательная в истории французского Сопротивления, что о ней стоит сказать особо. Он был третьим из пяти сыновей Александра Васильевича Кривошеина, известного государственного деятеля, министра-реформатора и соратника П. А. Столыпина до революции, а после нее – премьер-министра правительства Врангеля. Как и братья, Игорь Александрович получил хорошее образование, был выпускником Пажеского корпуса, знал европейские языки. Он успел повоевать против немцев в Первую мировую, а потом и против большевиков – в Гражданскую, на которой сражался в деникинской армии и у Врангеля. Войну закончил в чине штабс-капитана лейб-гвардии конной артиллерии, из Крыма эвакуировался вместе с отцом. Завершив образование уже в Париже, получил диплом инженера-электротехника, нашел неплохую работу, женился на своей соотечественнице из хорошей семьи, Нине Мещерской. Казалось бы, вполне благополучная судьба на фоне неисчислимых бед, принесенных многим вынужденной эмиграцией. Но этот неравнодушный человек так же, как и лучшие представители его Отечества, все свои силы и таланты отдавал борьбе с общим врагом.

Нина и Игорь Кривошеины с сыном

И. А. Кривошеин сотрудничал с разведывательной сетью ФАНА, созданной французскими коммунистами. Под именем Фернан этот русский патриот участвовал во многих разведывательных операциях, направленных против штаба вермахта во Франции, добываемая им богатая информация передавалась в Лондон. В ряды организации он привлек еще нескольких эмигрантов. Самым большим успехом Фернана явилась вербовка Вильгельма Бланке – немецкого антифашиста, служившего в экономическом отделе штаба германского военного командования во Франции. Через него удалось получить немало важнейших секретных сведений политического и военного характера. В июне 1944 года Фернан будет выслежен и арестован, а затем отправлен в лагерь смерти Бухенвальд. И выживет! (Игорь Александрович неоднократно рассказывал впоследствии, что был обязан своим чудесным спасением молитве, услышанной Небом.)

После войны И. А. Кривошеин будет избран председателем Содружества русских добровольцев, партизан и участников Сопротивления во Франции. В 1948 году вернется в СССР… Но все это пока что в будущем.

Когда Игоря Александровича освободили из Компьеньского лагеря в начале сентября 1941 года, товарищи по заключению попросили его организовать помощь их семьям. С этого времени началось знакомство и сотрудничество Игоря Кривошеина с матерью Марией, продлившееся полтора года. Вот как он сам рассказывал об этом:

...

В воскресенье 22 июня 1941 года, в день нападения Германии на Советский Союз, оккупационные власти арестовали около тысячи русских, проживавших во Франции, и заключили их в лагерь близ г. Компьень, в ста километрах от Парижа. В числе арестованных в то утро был и я. Когда через пять недель я был выпущен из лагеря, мои товарищи, еще остававшиеся в заключении, поручили мне организовать отправку продовольственных посылок наиболее нуждающимся из них, а также помочь семьям, лишившимся кормильцев. С просьбой помочь мне в этом начинании я обратился к матери Марии. Меня ласково приняла высокая, статная монахиня с очень русским лицом. Веселые насмешливые глаза и очки в простой железной оправе. Она сразу согласилась, хотя отлично понимала весь связанный с этим риск. Под руководством матери Марии работа по оказанию помощи жертвам фашизма закипела и вскоре далеко вышла за первоначально намеченные пределы.

Соратницу своего мужа с искренней теплотой вспоминала и жена И. А. Кривошеина:

...

…лицо немолодой женщины, несколько полное, но прекрасный овал, и сияющие сквозь дешевенькие металлические очки незабываемые глаза…

И. А. Кривошеин подчеркивал:

...

Полтора года тесного сотрудничества с матерью Марией останутся навсегда одним из самых ярких впечатлений этого трагического и насыщенного событиями периода. Ее друзья верно говорили о ней впоследствии, что в ее жизни и судьбе как бы определялась судьба целой эпохи и что в ее личности были черты, которые так пленяют в русских святых женщинах: обращенность к миру, жажда облегчить страдания людей, жертвенность, бесстрашие.

Однажды кто-то из русских эмигрантов обмолвился:

– Нельзя унести с собой родину.

К сожалению, это правда. И все-таки многие из них долгие годы хранили ее в сердце, мечтая о встрече с Россией.

Тем, кому случалось видеть мать Марию летом 1941 года и слышать ее взволнованную речь, становилось ясным: душа ее уже не в Париже.

– Словно опять по-молодому, с буйной силой проснулось годами подавляемое иностранной действительностью пламенное патриотическое чувство, – рассказывали они. – По-видимому, оно жило в ней всегда, только она не давала ему воли.

– Европа?… – однажды при встрече переспросила матушка Татьяну Манухину. – По правде говоря, она просто для меня не существует. Я живу только Россией. Только она мне нужна и интересна. И еще православие… остальное все чужое и чуждое, необходимость, вынужденное приспособление к условиям жизни.

И Манухиной тогда подумалось: если бы матушка оказалась не здесь, а там, в России, в те страшные дни, когда решалась судьба русского народа, она бы, сняв монашеское одеяние, ушла в партизаны…

Но она была на чужбине, во Франции, где многим ее соотечественникам так необходимы ее помощь и сердечное участие!

На рю Лурмель был образован негласный комитет, в который, помимо матери Марии, С. Ф. Штерна и И. А. Кривошеина, вошли отец Димитрий Клепинин, С. В. Медведева и Р. С. Клячкина.

Лурмельский комитет стал центром антифашистской деятельности в Париже. Отсюда на протяжении 1941–1942 годов отправлялись сотни посылок семьям заключенных и нуждающимся (французский Красный Крест даже предоставил для их перевозки специальный грузовик), здесь планировались и устраивались побеги. Душой Лурмельского комитета была, конечно же, матушка Мария.

Продукты для заключенных безвозмездно поставляли русские магазины и еврейские рестораны; некоторые люди помогали просто деньгами. С разрешения отца Димитрия продовольственные посылки отправлялись от имени Лурмельской церкви. Раз в неделю на рю Лурмель эти передачи собирали и упаковывали, причем в работе принимали участие жены и родственники заключенных. На следующий день одна из женщин, Ольга Алексеевна Игнатьева, отвозила посылки в Компьень на грузовике, выделенном для этой цели, как уже говорилось, организацией французского Красного Креста.

Интересно следующее. Список добрых дел, совершаемых русскими во Франции, пополнялся и в самом лагере. Об этом сообщает в своих воспоминаниях жена Игоря Кривошеина:

...

Так как передачи в еврейское отделение лагеря были очень долгое время запрещены и люди там ужасно голодали и мерзли, русский лагерь наладил трос из одного отделения в другое, и по ночам часть посылок передавалась туда.

Комитет занимался также сбором пожертвований для семей заключенных и раздачей пособий. Сергей Федорович Штерн, который посвятил годы жизни сбору пожертвований и оказанию помощи нуждающимся эмигрантам, взялся продолжить такую деятельность в пользу всех преследуемых оккупантами. Со своей задачей он справился прекрасно.

Кроме посылок, материальной помощи и документов для лиц, преследующихся немецкой администрацией в Париже, на улице Лурмель давали кров и пищу всем нуждающимся. Люди жили во флигеле и в сарае, за неимением места некоторые спали просто на полу в зале.

Игорь Кривошеин вспоминал:

...

Здесь вопрос уже шел не только о насущной помощи и крыше над головой, дело дошло вплоть до того, что на лурмельской кухне работал некоторое время, до переправки к партизанам, бежавший из лагеря один из первых советских военнопленных, и он был не последним. Долгое время скрывались два американских летчика, которым удалось раздобыть поддельные документы и переправить в безопасную зону. Нужно было доставать поддельные документы и для участников Сопротивления, и для евреев, которые скрывались на Лурмель и в Нуази. Из этих центров была налажена сложная цепь по всей Франции для спасения и бегства людей…

В результате русская монахиня и ее организация оказались в самом центре настоящей антифашистской борьбы с хорошо налаженными связями, и этим звеньям удалось сохраниться вплоть до февраля 1943 года!

Сама матушка была очень довольна проделанной работой. Жена Игоря Кривошеина вспоминала, как летом 1942 года это отметили:

...

…мать Мария устроила на рю Лурмель скромный праздник в честь годовщины образования Комитета Помощи; стоял небольшой стол с незамысловатой закуской военного времени, были все дамы, работавшие в Комитете, о. Клепинин и, кажется, Пьянов. Настроение у всех было хорошее, все ждали, что скажет мать Мария; лицо у нее светилось весельем, на нем даже играла лукавая улыбка и, взяв рюмочку водки, она произнесла маленькую речь про Комитет и его работу, и в конце сделала шутливый комплимент Игорю Александровичу за то, что он сумел устроить это дело, которое уже целый год благополучно здравствует.

В комнате матери Марии находился мощный приемник – его оставили на хранение друзья, покинувшие Париж. Каждый вечер матушка ловила запрещенные вести, забывая о проходящих под окнами германских патрулях, а утром на большой карте СССР, занимавшей всю стену комнаты для собраний, стоя на столе, передвигала булавки и красную шерстинку, указывавшую на положение фронтов. Увы, в 1941 году эта шерстинка передвигалась все больше и больше на восток. Но матушка никогда не теряла веру в победу над фашизмом. Она говорила своим друзьям:

– Я не боюсь за Россию. Я знаю, что она победит. Наступит день, когда мы узнаем по радио, что советская авиация уничтожила Берлин. Потом будет и русский период истории. России предстоит великое будущее. Но какой океан крови!

И опять ее мысли совпали с блоковскими! Еще в апреле 1917 года поэт записал в дневнике:

...

Все будет хорошо, Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться.

Победы СССР приводили матушку в восхищение.

– Наши-то… наши! Уже Днепр перешли… Ну, теперь кончено! Мы победили…

Она жила этими победами и не могла дождаться триумфального финала…

Глава 14 Посильная борьба

Нет, мир с тобой, я говорю, сестра, -

И ты сестру свою сегодня слушай, -

Мы – искры от единого костра,

Мы – воедино слившиеся души.

Мать Мария (Е. Кузьмина-Караваева)

Самый опасный период для «Православного дела» наступил в 1942 году. В феврале этого года в Париже как раз и были расстреляны русские участники Сопротивления Борис Вильде и Анатолий Левицкий, с которыми сотрудничала мать Мария. А вскоре во Франции вступил в силу указ гитлеровской канцелярии о необходимости всем евреям старше шести лет носить желтую звезду Давида – эмблему в форме гексаграммы, широко признанный символ иудаизма. Носящим этот знак запрещался доступ почти во все общественные места, а делать покупки они имели право лишь в течение часа – с 3 до 4 часов дня.

Практически сразу же начались массовые аресты евреев. В нацистской инструкции говорилось:

...

Евреями считаются те, кто принадлежит или принадлежал к иудейской вере или у кого более двух еврейских дедушек или бабушек. Евреями считаются дедушки или бабушки, которые принадлежат или принадлежали к еврейской вере… В случае сомнения евреями считаются все лица, которые принадлежат или принадлежали к еврейской религиозной общине.

Туманность этого странного и запутанного определения позволила многим подавать иски в суды, чтобы доказать: их неправильно причислили к евреям. Чаще всего подобные заявления подтверждались свидетельством о крещении.

После указа об обязательном ношении желтой звезды мать Мария и Лурмельский комитет помощи решились на рискованный шаг: выдавать евреям свидетельства о православном крещении. Матушка вместе с отцом Димитрием Клепининым крестили их в Лурмельской церкви, выдавали свидетельства, прятали новообращенных от массовых арестов, переправляли в безопасные районы страны.

Приходилось сталкиваться и с тем, что некоторые желали только получить от православного прихода необходимые для спасения бумажки, но никак не креститься. Разумеется, такое поведение казалось русским священнослужителям оскорбительным, но они шли даже на это, только бы спасти людей.

Не с этими ли обстоятельствами связано любопытное стихотворение матери Марии, написанное в то сложное время? Переписываемое тайком, оно разошлось по Парижу:

Два треугольника – звезда,

Щит праотца, царя Давида,

Избрание, а не обида,

Великий дар, а не беда…

Пускай же те, на ком печать,

Печать звезды шестиугольной,

Научатся душою вольной

На знак неволи отвечать.

Когда епархиальное управление, почувствовав «неладное», потребовало представить списки новокрещеных в Лурмельской церкви, отец Димитрий отреагировал так:

...

В ответ на ваше предложение представить списки новокрещеных с 1940 года я позволяю себе ответить, что все, которые – независимо от внешних побуждений – приняли у меня крещение, тем самым являются моими духовными детьми и находятся под моей опекой. Ваш запрос мог быть вызван исключительно давлением извне и продиктован вам по соображениям полицейского характера. Ввиду этого я вынужден отказаться дать запрашиваемые сведения.

Остается поражаться мужеству и бесстрашию, проявленным русским священником в столь жуткое время и в таких обстоятельствах!

Ничего не боялась и мать Мария.

– Я не анализирую своих отношений к людям, – однажды призналась она Т. Манухиной, – но одно сознаю ясно: мне свойственно чувство жалости. Иногда оно овладевает мной с такой силой, что я не нахожу покоя… Когда людей жалко, тогда все готова сделать для них, ничего нет тяжелого, потому что все облегчение тебе же самой: чувство жалости такая мука! Оно ищет исхода в попечении, в служении тому, кого жалеешь.

Что же касается ее мировоззрения, то Н. Бердяев называл его «революционным славянофильством».

...

Была еще одна черта у матери Марии, которая играла огромную роль и с которой связана ее гибель. У нее была страстная любовь к России и русскому народу. Последний период ее жизни, период войны, был весь окрашен в цвет страстного патриотизма, который принимал крайние формы. Исключительная любовь к России, к русской земле и русскому народу делали ее часто несправедливой к Западу и западным течениям. Ее мироощущение можно назвать революционным славянофильством.

Когда в наше время рассуждают о французском Сопротивлении и о роли в нем русских людей (роли, судя по всему, до сих пор не оцененной в полной мере!), часто спрашивают: а для чего это нужно было русским? И дается замечательный по своей простоте ответ: таким образом русские хотели отдать долг Франции – стране, которая в свое время приютила и обогрела их самих. Но так ли это? Думаю, что нет. Разумеется, чувство благодарности вполне присуще лучшим представителям России, но все же не оно заставляло русских эмигрантов рисковать в условиях смертельной опасности, чтобы кому-то помочь, кого-то спасти (порой совершенно незнакомого человека!), вновь и вновь побеждая мировое зло добротой своего сердца, сострадательностью, врожденным стремлением к справедливости, желанием и умением бороться за нее до самой крайней черты, до самого последнего вздоха.

Отец Борис (Старк) подчеркивал:

...

По пути милосердия (а само слово прекрасно, оно ведь составлено из милости сердца или сердечной милостыни) почти сто лет шел весь русский народ, интеллигенция, дворянство и купечество, вплоть до 1917 года. На милосердии к ближнему и вере в Бога была воспитана лучшая часть русского общества. Все больницы, приюты, сельские школы, помощь неимущим, благотворительность в самом широком смысле – стали традицией в России. Мать Мария – целиком отражение этого явления, и более того, она достигла наивысшего духовного расцвета, потеряв страну.

Как писала Зинаида Шаховская, участница Сопротивления, каждый порядочный человек «считал своим долгом, долгом совести и чести, что-то предпринять для борьбы с той неправдой, которую олицетворял нацизм». Это подтверждал и русский эмигрант Николай Вырубов, занимавший впоследствии должность секретаря ООН:

...

Наши убеждения были основаны на сознании преобладания духовных ценностей над всем остальным и составляли главную побуждающую причину участия в Сопротивлении.

В этом, наверное, и кроется вся тайна «загадочной» русской души. Думается, мы и сейчас не изменились! Разве не подтверждают эту мысль хотя бы экстремальные события, то и дело происходящие на земном шаре, и деятельная реакция нашей страны на чужую беду, на явную несправедливость, творимую в мире?…

Сотни, а может, и тысячи спасенных людей самых разных национальностей, а не только французов, – вот цена пресловутого «долга перед Францией». Что заставило, к примеру, русскую монахиню отправиться на зимний велодром на бульваре де Гренель, куда в ночь с 15 на 16 июля 1942 года согнали около 7 тысяч арестованных евреев, в том числе 4 тысячи детей? Судьбу этих несчастных детей английский историк Джеральд Рейтлингер позднее назовет «одним из самых потрясающих событий Второй мировой войны». Но хочется спросить: есть ли в ее истории хоть что-то, что не было бы потрясающим событием? («Запланированное» тогда число евреев – не 7, а 28 тысяч человек! Но остальных, так или иначе, по цепочке предупредила французская полиция, и они выехали за пределы Парижа.)

Пять дней подряд заключенных на бульваре де Гренель вывозили в лагеря. Водой здесь можно было пользоваться только из одного крана, и лишь двум врачам было позволено обслуживать этих людей, хотя среди них находились и роженицы. Многие из заключенных умирали или заболевали психически.

Мать Мария, выждав минуту, когда у ворот велодрома остались одни французы, благодаря своему монашескому сану сумела пробраться в этот ад, чтобы утешать и кормить детей. Один из полицейских попытался остановить ее:

– Там уже есть кому молиться с ними и за них.

– Еще одна молитва не может быть лишней, – ответила мать Мария. И укоризненно спросила: – Вам не стыдно?

Стыдно французу, видимо, все-таки было.

– Это их спектакль… – буркнул он, показав рукой на выходящих из-за угла немецких солдат. Монахиня поспешила войти за ограду велодрома.

– Отвечаем за все, – сказала она, отстраняя опешившего полицейского.

Она пробыла там три или четыре дня, за которые впервые увидела воочию режим нацистского концлагеря. (По некоторым свидетельствам, вместе с ней на велодром отправился ее верный помощник Федор Пьянов.)

Матушке удалось спасти в тот раз только четырех ребятишек, спрятав их в высоких мусорных корзинах (эти корзины французские мусорщики вывезли с велодрома на рю Лурмель). Но и четыре спасенные жизни в то страшное время – разве это не чудо? Ведь не надо забывать о том, что на пятый день заключения детей оторвали от родителей, чтобы отправить в лагерь смерти в Освенцим…

Евреям приходилось помогать чаще всего потому, что именно они оказались наиболее гонимы нацистами. Главный удар оккупантов был направлен против них: евреев лишали общественных прав, всячески унижали, отправляли в лагеря для уничтожения. Жертвы, принесенные ради их спасения людьми других национальностей, были совершены по зову сердца, а вовсе не по обязанности рисковать собой ради «избранного народа», как приходится иногда слышать. Горячее сочувствие к угнетенным объединило в едином порыве русских и украинцев, французов и представителей Кавказа.

Как правило, возглавлявшие ту или иную диаспору в эмиграции были людьми глубоко порядочными. Известно, что глава грузинской общины в Париже клятвенно заверил чиновников, что грузины не любят «красных» и представителей других национальностей (особенно евреев!), и по этой самой причине никаких дополнительных немецких проверок им не требуется. Ему поверили на слово и проверками действительно не терзали. Это дало возможность грузинскому управлению во Франции выдать множество ложных свидетельств о принадлежности к грузинскому народу всем, кто внешне хоть чем-то походил на кавказцев, по большей части евреям. С этими документами люди смогли выехать из страны и спасти свои жизни.

Сегодня некоторые «историки», желая принизить значение победы СССР в Великой Отечественной войне, подвергают сомнению не только давно известные и доказанные факты. Один из авторов, К. Н. Александров, в сборнике статей и материалов с кричащим названием «Против Сталина» (СПб., 2003), приводит такую «статистику»: общая численность русских эмигрантов, участвовавших в европейском движении Сопротивления, в том числе в составе действующих армий союзников, составляла в среднем, по его подсчетам, от 300 до 400 человек. Всего-то!

Каким образом проводились столь точные подсчеты, неизвестно. Если следовать подобной статистике, то придется поверить: на всем европейском континенте, не только во Франции, нашлось всего триста храбрецов русского происхождения, чтобы всеми мыслимыми и немыслимыми способами бороться против нацизма – общего врага, вероломно напавшего и на их родину… Тем более остается восхищаться тем, сколько подвигов и добрых дел они успели совершить, сколько жизней – спасти!

Несмотря на террор и расстрелы, под носом у нацистов и их приспешников вроде Жеребкова в Париже выходила подпольная газета «Русский патриот», в которой печатались сводки Совинформбюро, приказы И. В. Сталина, воззвания к русским эмигрантам и советским военнопленным.

Нет, отнюдь не случайно правление Содружества русских добровольцев, партизан и участников Сопротивления во Франции на своем заседании 1 июля 1946 года единогласно приняло следующее постановление:

...

22 июня 1941 года было для нас, русских участников Сопротивления, днем нашей мобилизации. Именно с этого дня мы начали посильную борьбу за Родину. Мы сожалели лишь о том, что мы не находимся на родной земле, среди своего народа…

Невыносимо было видеть, как попираются во всем мире все духовные и культурные ценности, всякий подлинный общечеловеческий идеал; и конечно, русские люди хотели принять участие в борьбе с общим врагом, напавшим на нашу Родину (далекую Россию). Доказать своим участием любовь и верность незабытой Матери…

…мы думаем, что материалы об участии русских людей в рядах Сопротивления, собранные нашим архивом, могут и даже должны быть преданы более широкой огласке; тут встает вопрос не только о сохранении и записи некоего исторического факта, а и о его правильном и справедливом освещении.

И. А. Кривошеин уже в 1946 году посвятил себя, по его выражению, «кристаллизации и фиксации» произошедшего, отдавая все свое время составлению «хроники текущих событий». В этом ему помогала жена Нина Алексеевна. Вдвоем они выпускали «Вестник русских добровольцев, партизан и участников Сопротивления во Франции». Именно тогда Игорем Александровичем был создан и Союз участников движения Сопротивления.

Русские добровольцы еще в те далекие времена предполагали, что спустя годы подлинные исторические факты могут потонуть в море лжи и подтасовок! «Еще немного, и это будет предано забвению», – обеспокоенно писали они. И мы сегодня не должны допустить этого!

Дмитрий Тюрин, исследователь Сопротивления, подчеркивает:

...

Реальная опасность военного поражения, нависшая над Родиной, разбудила дремавшие патриотические чувства большей части зарубежья, вовлекла в антифашистское движение тысячи эмигрантов, охваченных патриотическим подъемом, и придала новый, более глубокий смысл и значение борьбе тех, кто уже состоял в подпольных организациях. Дату 22 июня 1941 года многие называли «днем патриотической мобилизации».

Серьезные историки утверждают: то, что известно об участии отдельных русских людей во французском Сопротивлении, – это лишь верхушка айсберга, всего лишь часть реального вклада русской эмиграции в антифашистскую борьбу! Многие из русских героев Сопротивления, к сожалению, остались совершенно безвестными для истории. В подпольные организации они вступали под псевдонимами, как того требовали правила конспирации, или под вымышленными иностранными именами, как И. А. Кривошеин. Многих и похоронили под этими псевдонимами. Другие бесследно исчезли в немецких концлагерях и гестаповских застенках.

Эмигрант «первой волны», выпускник Пражского университета и Сорбонны В. С. Варшавский вспоминал:

...

Те, кто уцелел, вернулись к своей прежней жизни рядовых эмигрантов: извозчиков, маляров, типографских наборщиков, мелких служащих.

Всего, по разным данным, в подпольных организациях и в войсках «Сражающейся Франции» участвовало от трех до шести тысяч русских людей.

Во всех частях Франции создавались партизанские отряды из бежавших советских военнопленных. В этой работе значительную роль играли эмигранты. Зная местные условия, жителей, язык, они были проводниками, связистами, разведчиками, бойцами. Эмигранты организовывали бегство советских военнопленных, месяцами укрывали их у себя на фермах, в частных домах.

Лев Любимов свидетельствует:

...

В городе Вьен почти все русские эмигранты пошли в партизаны. Были семьи простых русских людей – батраков, рабочих, иногда мелких фермеров, в которых все мужчины вступили в партизанские отряды, были молодые, родившиеся во Франции и порой даже не говорившие по-русски, но и они сражались в русских подразделениях за далекую родину, которую никогда не видели.

Если говорить не только о русских эмигрантах, а вообще о тех людях русского происхождения, кто сражался бок о бок с французами против фашистской чумы, то их число окажется значительно больше. Чтобы не казаться голословной, процитирую несколько абзацев из парижской газеты «Русская мысль» за 5 – 11 мая 2005 года. За два дня до выхода этого газетного номера на кладбище Пер-Лашез был открыт монумент погибшим советским солдатам, участникам французского Сопротивления.

Вот что пишет об этом корреспондент газеты Валерий Ганчиков:

...

Судьба распорядилась так, что полмиллиона советских военнопленных оказались во время Второй мировой войны на территории Франции. При первой возможности они бежали из лагерей. Те, кому удавалось уйти от облав и расстрела, вливались в ряды французских партизан и участвовали в боевых действиях. Они отличались мужеством и неиссякаемой волей к победе, дожить до которой удалось не многим. Более тридцати тысяч советских граждан погибли во Франции в общей борьбе за свободу.

В этом году российское посольство совместно с французскими министерствами обороны и ветеранов войны завершило работу по выявлению всех захоронений советских военных на территории страны. Самое большое из них – военное кладбище в Нуайе-Сен-Мартен в департаменте Уаза, где находятся могилы около 6700 человек. На территории этого некрополя установлен памятник «Цветы России» работы Владимира Суровцева. Он же автор монумента на кладбище Пер-Лашез, воздвигнутого на том месте, где до сих пор лежала лишь мемориальная плита.

Идея установить вместо нее скульптурную композицию принадлежит российскому послу Александру Авдееву и президенту Международной ассоциации русских ветеранов французского Сопротивления Олегу Озерову. Она была поддержана французской стороной, выделившей бесплатно участок кладбищенской земли, и президентом России Владимиром Путиным. Его аппаратом были оплачены расходы по изготовлению и транспортировке монумента.

Еще в предвоенные годы своей миссионерской деятельности, окруженная людьми подчас не только бедными, бездомными, но и падшими, русская монахиня вызывала много нареканий от властей. Случались у нее и столкновения с французской администрацией. Разумеется, ее открытые и неосторожные действия не могли не вызвать пристального наблюдения со стороны гестапо и его прихлебателей. Спасение евреев и помощь им, по сути, поставили для матери Марии знак равенства между жизнью и смертью. И кстати, многие, кто знал ее давно и близко, не одобряли этой неосторожности. Одним из таких старых друзей оказался Дмитрий Бушен – тот самый Д. Д. Б., которому в 1912 году в «Скифских черепках» было посвящено стихотворение. В своих воспоминаниях он писал, как рискованно и не всегда осторожно действовала мать Мария в то время.

...

Это было уже во время войны, после падения Парижа. Она вела себя… несколько вызывающе. Я ей говорил: Лиза, тише, тише, не надо. Не надо, чтобы немцы что-то подумали, что-то узнали. А у нее было по отношению к ним такое чувство, страшно вызывающее (которое она не скрывала), что их ненавидит и с ними борется… Помню, в этой комнате мы с Сережей (Эрнстом) говорили об осторожности, она обвинила нас, что мы держимся в стороне.

Оба, Дмитрий Бушен и Сергей Эрнст, являлись активными участниками французского Сопротивления. Они этого не афишировали из соображений конспирации.

Одному из участников Сопротивления – Александру Александровичу Угримову, занимавшему должность технического директора на кооперативной мельнице около Парижа, с помощью рабочих мельницы, шоферов и грузчиков, также входивших в русскую группу Сопротивления, удалось наладить получение в довольно больших количествах хлебных продовольственных карточек, которые раздавались всем остро нуждавшимся, в первую очередь прятавшимся от немцев. И спустя годы он часто вспоминал матушку Марию, ее необычный образ, напоминавший о юродивых, столь присущих земле Русской. Особо запомнилась Угримову встреча с ней в начале войны, когда монахиня приехала к нему договориться о доставке продуктов для тех, кого она скрывала от немцев у себя на рю Лурмель:

...

Чтобы подойти к нашей квартире, надо было войти в ворота и пройти весь мельничный двор, со всех сторон окруженный производственными зданиями. Я отчетливо помню, как она шла, и что у меня мелькнула мысль: «Что-то подумают рабочие и служащие», – так необычен был ее вид в русском монашеском одеянии, так резко выделялась она на фоне французского провинциального городка. И не только благодаря одежде, несколько небрежной, – весь ее облик был необычен, и рабочие, грузившие на машины мешки с мукой, не могли удержаться, чтобы не проследить за ней взглядом. Ведь это было «явление», которого они никогда не видели, что-то совсем особенное, ибо католические монахини разных орденов (монастырей) совершенно не похожи ни по одежде, ни по облику, ни по манере себя держать на православную монахиню вообще, а в особенности на такую, как мать Мария. Рослая, она шла широким шагом, прямо глядя перед собой через круглые очки в простой оправе – «нянькины очки», как сказала моя жена…

В этот день она осталась у нас обедать, и уехала с вечерним поездом. От этой встречи с ней у меня осталось воспоминание чего-то светлого, легкого. Общий язык мы, конечно, нашли сразу, и взаимное доверие… Хотя каждый из нас ничего лишнего о своих сопротивленческих делах и не говорил. Мало сказать, что она была бодрая и оживленная. Я запомнил ее улыбающейся, я бы сказал, духовно радующейся, как человек, нашедший настоящий путь к подвигу.

На следующий день, после разнарядки на утренней смене, в выбойном цехе, как обычно, рабочие обменивались новостями о всех событиях, происходивших на мельнице, во Франции и во всем мире… И здесь, как я и ожидал, конечно, не обошлось без насмешливых замечаний насчет моей вчерашней посетительницы. Я объяснил рабочим (с которыми был в очень хороших, простых отношениях), что это русская монахиня; но при этом заметил, что это объяснение никого не удовлетворило; очевидно, скептические французы имели уже свое мнение… Наконец старик Куапель, сплюнув старую жвачку табака, заявил:

– Говорите мне все, что хотите; я никогда не поверю, что это – женщина: я хорошо видел большие мужские ботинки, высовывавшиеся из-под сутаны.

И в знак того, что он не дурак и не желает больше разговаривать на эту тему, этот упрямый старик закатал себе за щеку новую порцию самосада…

Уже после войны А. А. Угримов рассказал рабочему, кем именно была та монахиня, а старик сокрушенно признался:

– А я-то был уверен, что к вам какой-то переодевшийся мужчина приезжал по делам Сопротивления – ведь я-то знал давно, чем вы занимались…

Зима 1942/1943 годов решила судьбу России: немцы докатились до Волги и наткнулись на твердыню Сталинграда. Героический подъем с новой силой охватил всю страну. Наши соотечественники за рубежом с каждым месяцем убеждались в несомненном: война проиграна Германией и ее отступление теперь окончательное.

Одна из мемуаристок, Т. Манухина, не без удовольствия рассказывала, как, придя навестить митрополита Евлогия, застала его сияющим, с иллюстрированным журналом в руках. Владыка любовался портретами советских маршалов:

– Смотрите, смотрите, подлинные орлы… Вот этот на Кутузова похож, а вот – Багратион, а вот этот – Барклай… Какие молодцы! Какие лица! Благообразные, волевые, умные…

По-звериному чувствуя сжимающееся кольцо, фашисты все больше свирепели. Деятельность «Православного дела» не могла не привлечь их внимания. К тому же, как вспоминают некоторые члены Лурмельского комитета, по незнанию или по неосторожности обитатели дома 77 на рю Лурмель очень часто пренебрегали самой элементарной конспирацией. Дошло до того, что гестапо удалось внедрить в организацию матери Марии своего человека! И худшее произошло: 8 февраля 1943 года немцы сделали налет на общежитие. Произошло это следующим образом. Накануне мать Мария уехала за продуктами на пригородную ферму. В это время фашисты ворвались в дом на улице Лурмель, чтобы арестовать ее. Не застав матушку, они обыскали дом и взяли заложником ее двадцатидвухлетнего сына Юрия и несколько позднее – отца Димитрия Клепинина. Обещали отпустить юношу, если мать вместе с Федором Пьяновым явится к ним сама. Ее немедленно известили о случившемся, она отправилась выручать сына, но гестаповцы, как и следовало ожидать, и не собирались выполнять свое обещание: арестовав мать Марию и ее соратника Ф. Т. Пьянова, не выпустили и Юрия. Впрочем, было бы удивительным, если бы случилось иначе: ведь при обыске у Юры Скобцова обнаружили компрометирующие документы, ясно говорящие о помощи евреям, которой он занимался.

Юра Скобцов

По мнению отца Сергия Гаккеля, аресту матери Марии не в последнюю очередь «содействовало злобное отношение к ней эмиграции».

Софья Борисовна Пиленко навсегда простилась и с дочерью, и с внуком. Гестаповец Гофман, выходец из Прибалтики, по-русски крикнул пожилой женщине:

– Вы дурно воспитали вашу дочь, она только жидам помогает!

Софья Борисовна с достоинством ответила, что это неправда, для ее дочери «нет эллина и иудея», а есть человек, она и туберкулезным, и сумасшедшим, и всяким несчастным помогала.

– Если бы вы попали в какую беду, она и вам помогла бы, – с упреком добавила Софья Борисовна.

Мать Мария улыбнулась и сказала:

– Пожалуй, помогла бы…

Софья Борисовна рассказывала о нелегком прощании с любимой дочерью:

...

Пришло время моему расставанию и с нею. Всю жизнь, почти неразлучно, дружно, прожили мы вместе. Прощаясь, она, как всегда, в самые тяжелые минуты моей жизни (когда сообщала о смерти моего сына, а потом внучки), сказала и тут:

– Крепись, мать!

Обнялись мы, я ее благословила, и ее увезли навсегда. На другой день приехал Гофман и сказал:

– Вы больше никогда не увидите вашу дочь.

Как я узнала от некоторых из бывших с нею в лагерях и в Равенсбрюке, она утешала и, чем могла, помогала многим. Мать Мария еще в Равенсбрюке попросила одну даму, жившую с ней вместе, запомнить и передать ее слова (у них не было ни бумаги, ни карандаша), чтобы передать эти слова владыке Евлогию, о. Сергию Булгакову (мать Мария думала, что он еще жив) и нам. Вот эти слова: «Мое состояние – это то, что у меня полная покорность к страданию, и это то, что должно со мною быть, и что если я умру, в этом я вижу благословение свыше. Самое тяжелое и о чем я жалею, что я оставила свою престарелую мать одной».

Один из наиболее значительных представителей православной мысли за рубежом, отец Сергий Булгаков, скончался 30 июня (13 июля) 1944 года и был похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем. Разумеется, мать Мария не могла знать этого…

Не знала матушка и о том, что после ареста ее и Юры он явился в Лурмельскую церковь и в присутствии всех ее близких отслужил молебен об освобождении пленных.

Когда Юру Скобцова отправляли «в неизвестном направлении», он казался немного взволнованным, но держался бодро. Перед отправкой в Германию из Компьеня его родным прислали чемодан с вещами, в которых они нашли письмо от Юры, адресованное бабушке и отцу:

...

Дорогие мои, Дима [12] благословляет вас, мои самые любимые; я еду в Германию вместе с Димой, отцом Андреем и Анатолием. Я абсолютно спокоен, даже немного горд разделить мамину участь. Обещаю вам с достоинством все перенести. Все равно рано или поздно мы все будем вместе. Абсолютно честно говорю, я ничего больше не боюсь: главное мое беспокойство это вы, чтобы мне было совсем хорошо, я хочу уехать с сознанием, что вы спокойны, что на вас пребывает тот мир, которого никакие силы у нас отнять не смогут. Прошу всех, если кого чем-либо обидел, простить меня. Христос с вами! Моя любимая молитва, которую я буду каждое утро и каждый вечер повторять вместе с вами (8 ч. утра и 9 веч.): «Иже на всякое время и на всякий час…» С Рождеством Христовым! Целую и обнимаю, мои ненаглядные. Ваш Юра.

Софья Борисовна, приводя в своих воспоминаниях это прощальное письмо внука, писала: «С Богом не страшны ни грядущая смерть, ни мучения».

Господь дал утешение матери Марии и Юре увидеться в лагере в Компьене перед отправкой ее в Германию. Одна из заключенных, И. Н. Вебстер, описывала это свидание так:

...

Светло. С востока падал какой-то золотистый свет на окно, в раме которого стояла мать Мария в черном, монашеском, лицо ее светилось, и выражение на лице такое, какого не опишешь, не все лица даже раз в жизни преображаются так. Снаружи, под окном, стоял юноша, тонкий, высокий, с золотыми волосами и прекрасным, чистым, прозрачным лицом, на фоне восходящего солнца. И мать и сын были окружены золотыми лучами… Они тихо говорили. Мир не существовал для них. Наконец она нагнулась, коснулась устами его бледного лба. Ни мать, ни сын не знали, что это их последняя встреча в этом мире. Долго она после стояла уже одна у окна и смотрела вдаль. Слезы медленно текли по ее щекам.

В апреле 1943 года Юре удалось переслать на рю Лурмель еще одно письмо:

...

Мои любимые и самые дорогие! Как мне было отрадно получить от вас письмо! Стало быть, вы «тихо и мирно» живете – это для меня самая большая радость. Все время только о вас и думаю, вы же моя радость и мой смысл жизни. Вы уже, наверное, знаете, что я виделся с мусенькой в ночь ее отъезда в Германию, она была в замечательном состоянии духа и сказала мне, что видела папу, у которого был слишком горестный вид, и что его очень нежно и крепко любит, что мы должны верить в ее выносливость и вообще не волноваться за нее… Живем мы сейчас хорошо, в отдельной комнате, и каждое утро служим попеременно, как в монастыре, благодаря ежедневным литургиям здешняя жизнь совершенно преобразилась, и я, честно говоря, ни на что не могу пожаловаться, живем мы вчетвером по-братски и любовно, с Димой [13] я на ты, и он меня готовит к священству. Надо уметь и стараться познавать волю Божью, ведь это меня всю жизнь влекло и, в конце концов, только это и интересовало, но запрещалось парижской жизнью и иллюзиями на «что-то лучшее», как будто м. б. что-то лучшее, но меня лишь немного мучают практические соображения: а м. б. вопрос женитьбы, но, по-моему, и это может легко разрешиться, в особенности если Господу будет угодно сделать из меня Его служителя; ты мне когда-то говорил, папа, что это «последнее дело». Но мне кажется, что ты ошибался… Очень я часто думаю о Ниццском владыке Владимире, который служит для меня образом истинного священнослужителя. Если сможете, то напишите ему о моих желаниях и моих чувствах к нему…

Теперь я на все готов, и моя главная мысль – это чтобы вы были живы и здоровы, а если так, то ничего не страшно. Храни вас Господь, мои любимые и хорошие.

Юра

Говоря о матери, которую он любовно называл «мусенькой», Юра подчеркивает: «она была в замечательном состоянии духа и сказала мне, что мы должны верить в ее выносливость и вообще не волноваться за нее». Было бы странным услышать от матери Марии другие слова…

Перед отправкой в Бухенвальд Юрию предложили вступить в армию предателя Власова, но он наотрез отказался. Так он попал в Дору, что находилась в сорока километрах от Бухенвальда.

Федор Пьянов (однорукого заключенного не гоняли на общие работы, и он уцелел) часто вспоминал свою последнюю встречу с друзьями:

...

Утро было холодное, был мороз… была пронизывающая мгла, лагерь весь освещен сильными прожекторами. У решетки по другую сторону стояли отец Димитрий и Юра, в полосатых халатах, таких же куртках и панталонах, в парусиновых ботинках на деревянной подошве, на стриженных под нуль головах – легкие береты… Отец Димитрий был обрит. Они оба были здоровы. Наскоро сообщили, что едут с транспортом в Дору, за сорок километров от Бухенвальда. При прощании оба просили меня их благословить, что я сделал, и в свою очередь я их попросил меня благословить. Они скрылись в холодной мгле.

Больше они никогда не виделись…

В Доре на оборудованных подземных заводах изготавливали ракеты «Фау-2». Условия здесь были таковы, что отсюда в бухенвальдский крематорий ежедневно привозили от семидесяти до ста покойников. Отец Димитрий умер от воспаления легких на грязном полу, в углу так называемого «приемного покоя» лагеря, где не было ни лекарств, ни ухода, ни постелей. Перед смертью, по воспоминаниям очевидцев, русский священник, одетый в грязный арестантский халат, держал в руке открытку, в первый раз выданную для писания близким. Писать сам он уже не мог, но если бы и смог, то только выразил бы свою горячую любовь своей жене и маленьким детям, мальчику и девочке. Через пару недель скончался и Юра – от заражения крови, вызванного общим фурункулезом. Произошло это в феврале 1944-го. Юрию Скобцову шел 24-й год. Мать уже не узнала о его гибели…

Не буду ничего беречь,

Опустошенная, нагая.

Ты, обоюдоострый меч,

Чего же медлишь, нас карая?

Без всяких слаженных систем,

Без всяких тонких философий,

Бредет мой дух, смятен и нем,

К своей торжественной Голгофе.

Пустынен мертвый небосвод,

И мертвая земля пустынна.

И вечно Матерь отдает

На вечную Голгофу Сына.

В сборнике «Стихи» (1937) к этому пророческому стихотворению мать Мария нарисовала на полях женщину, держащую на коленях взрослого мертвого сына. Может быть, она предвидела гибель своего Юры?…

Во время оккупации Парижа Даниил Ермолаевич Скобцов как мог поддерживал бывшую жену. Но когда ее арестовали, все его усилия по освобождению матери Марии и Юры оказались безнадежными. Напрасно он обещал лицам, имевшим доступ к влиятельным немецким кругам, все, что имел, за их хлопоты. После нескольких бесплодных попыток сдвинуть дело с мертвой точки «заступники» отказались помочь…

Единственное, что удалось Даниилу Ермолаевичу, – передать в лагерь несколько продуктовых посылок. Утром 26 апреля 1943 года он принес очередную передачу (которую не приняли!) и увидел, как мать Марию в числе других женщин увозят на открытых грузовиках из пересылочного лагеря Роменвиль в другой пересылочный лагерь, Компьень. Это было их последнее свидание…

А что же «Православное дело»? После того как в 1943-м мать Марию арестовали, организацию возглавил К. Мочульский. Известно, что митрополит Евлогий даже видел в нем будущего монаха и епископа. Этому не суждено было осуществиться: во время войны, после ареста матери Марии, Мочульский от пережитого потрясения тяжело заболел и умер в 1948 году, ненадолго пережив матушку…

Глава 15 Равенсбрюк

Прощайте, берега. Нагружен мой корабль

Плодами грешными оставленной земли.

Без груза этого отплыть я не могла б

Туда, где в вечности блуждают корабли.

Всем, всем ветрам морским открыты ныне снасти.

Все бури соберу в тугие паруса.

Путь корабля таков: от берега, где страсти,

В бесстрастные Господни небеса…

Мать Мария (Е. Кузьмина-Караваева)

В день своего последнего свидания с сыном мать Мария была доставлена на станцию в Компьене, где ее вместе с другими заключенными посадили в вагоны для перевозки скота. Способ транспортировки узниц оказался донельзя простым: вагоны запломбировали и – без воды, без туалетов – отправили на восток. Три дня длилось это кошмарное путешествие. Проехали через Берлин, пересекли мрачные леса и болота Мекленбурга и, в конце концов, добрались до небольшой станции Фюрстенберг, примечательной лишь тем, что она обслуживала женский концлагерь Равенсбрюк. В этом лагере матери Марии предстояло провести два последних года своей жизни…

Здесь, по словам одного из друзей, она преуспела в своем христианском служении, может быть, даже больше, чем в Париже, поддерживая своей верой, бодростью и участием множество людей. При своем неунывающем характере и способностях легко переносить нужду, никогда особенно не заботясь о собственном комфорте в повседневной жизни, русская монахиня, оказавшись в лагере, целиком обернулась душой к бедам и нуждам окружающих ее заключенных. Несмотря на лагерные ужасы, матушка находила слова утешения для других, сохраняла веселость, шутила и никогда не жаловалась. В лагере ей удалось устраивать настоящие «дискуссии», окружив себя самыми разными по возрасту и вере людьми. По признанию людей, выживших в лагере смерти и знавших мать Марию, она помогала им восстановить утраченные душевные силы, читала им отрывки из Евангелия и Посланий и толковала их. (Драгоценная Библия была у нее украдена, когда ее перевели в карантинный блок.)

В конце января 1944 года Софья Борисовна Пиленко получила из Равенсбрюка открытку, в которой мать Мария сообщала:

...

Я здорова, мама. Много думаю о работе, о будущем. Я сильна и крепка.

В этом кратком оптимистичном послании была одна печальная приписка:

...

Я стала совсем старухой…

Месяц назад ей исполнилось 52 года.

Матушка часто посещала другие бараки. Особенно любила она 31-й блок, где помещались русские узницы из СССР.

Одна из заключенных вспоминала, как однажды на перекличке мать Мария начала говорить с русской девушкой и не заметила приближения эсэсовки. Та грубо крикнула на нее и ударила изо всех сил по лицу кожаным ремнем. Мать Мария сделала вид, что не обращает на это внимания, и спокойно договорила свою фразу. Эсэсовка совершенно вышла из себя и осыпала ее ударами ремня по лицу, но мать Мария не обнаружила даже взглядом, что это на нее действует.

– У меня было такое чувство, будто ее и нет передо мной, – рассказывала она позднее.

По воспоминаниям выживших подруг, матушка относила в русский барак «последнюю ложку супу, последний кусок хлеба» – тем, кого считала слабее себя. Некоторые из них выжили в том числе и благодаря милосердию русской монахини, получив от французского правительства орден Почетного легиона, а от советских властей (если, конечно, повезло вернуться на родину и избежать репрессий) – орден Отечественной войны и почетный статус ветерана со всеми вытекающими отсюда благами.

В своих воспоминаниях бывшая заключенная, активная участница французского Сопротивления Софья Носович рассказывала:

...

В ноябре 1944 года случайно узнала, что мать Мария находится в лагере Равенсбрюк, где я сама была уже несколько месяцев. Как-то одна француженка-коммунистка, которую я знала задолго до войны, сказала мне:

– Повидай мать Марию – это необыкновенная женщина!

То же мне сказала и одна русская советская пленная, ветеринар по профессии:

– Пойдите познакомьтесь с матерью Марией, есть у нее чему поучиться…

Она близко сошлась со многими советскими девушками и женщинами, бывшими в лагере, и всегда говорила о том, что ее заветная мечта – поехать в Россию, чтобы работать там не словом, а делом… Часто матушка радостно говорила о русской молодежи, ищущей знаний, любящей труд, полной жертвенности для блага будущих поколений…

Софья Носович приводит разговор с матерью Марией:

...

Я как-то сказала ей, что не то что чувствовать что-либо перестаю, а даже сама мысль закоченела и остановилась.

– Нет! Нет! – воскликнула матушка. – Только непрестанно думайте; в борьбе с сомнениями думайте шире, глубже; не снижайте мысль, а думайте выше земных рамок и условностей…

Ей самой помогали прежде всего молитва и великое сострадание к людям. Здесь, в лагере, так легко было дойти до полного отчаяния! Но мать Мария не отчаивалась, потому что умела осмысливать страдания и самую смерть. Потому и учила своих подруг по заключению «не угашать мысли», стараться переосмысливать окружающее, находить утешение даже в самых страшных образах лагерного быта. В Равенсбрюке непрерывно дымили трубы крематория (люди гибли каждый день), их жуткое зарево полыхало даже ночью. Мать Мария, показывая рукой на этот тяжелый дым, говорила:

– Он такой только вначале, около земли, а дальше, выше делается все прозрачнее и чище и, наконец, сливается с небом. Так и в смерти. Так будет с душами.

Как известно, нацисты имели обыкновение проводить лагерные переклички по ночам – как будто специально для того, чтобы доставить еще больше страданий больным, измученным людям. Равенсбрюк не явился исключением: женщин будили в три часа ночи, и им приходилось в любую погоду долго ждать под открытым небом, пока заключенные всех бараков не будут пересчитаны. И только мать Мария воспринимала все это очень спокойно и говорила соседкам по бараку:

– Ну вот, и еще один день проделан. И завтра повторим то же самое. А потом наступит один прекрасный день, когда всему этому будет конец.

Каждый понимал ее слова по-своему…

Голод в лагере становился все нестерпимее, мысли заключенных все неотвязнее обращались к еде: вспоминались хлеб, сахар, какие-то вкусные блюда из той, другой, такой далекой и свободной жизни… Русская монахиня старалась перевести разговор на исторические и литературные темы, рассказывала о родных странах заключенных. Читала свои стихи… Как, должно быть, переворачивали они души ее подруг своей искренностью и точностью поэтического слова, как заставляли задуматься о вечном! Но ей было важно вновь пробудить в этих измученных женщинах их человеческое достоинство…

Ни памяти, ни пламени, ни злобы, —

Господь, Господь, я Твой узнала шаг.

От детских дней, от матерной утробы

Ты в сердце выжег этот точный знак.

Меня влечешь сурово, Пастырь добрый,

Взвалил на плечи непомерный груз.

И меченое сердце бьется в ребра, —

Ты знаешь, слышишь, пастырь Иисус…

«И только одна была у нее слабость – стихи…» – однажды обмолвился писатель Евгений Богат. Да не слабость это была, а сила! Сила, данная провидением Божьим этой русской монахине, не желавшей сдаваться даже на пороге смертного часа…

Ты сердцу дал обличье вещей птицы,

Той, что в ночах тоскует и зовет,

В тисках ребристой и глухой темницы

Ей запретил надежду и полет.

Влеки меня, хромую, по дорогам,

Крылатой, сильной, – не давай летать,

Чтоб я могла о подвиге убогом

Мозолями и потом все узнать.

Чтоб не умом, не праздною мечтою,

А чередой тугих и цепких дней, —

Пришел бы дух к последнему покою

И отдохнул бы у Твоих дверей.

Мать Мария перевела на французский язык советские военные и патриотические песни, и их тайком пели все заключенные. Вот что рассказывала впоследствии одна из них:

...

Мать Мария поступила в Равенсбрюк, где находилась и я, парижским транспортом; в тот период мы много раз пытались переводить наши песни на французский язык, чтобы заключенные из Франции могли петь их с нами. Этим занималась Софья Бергольц, она живет сейчас в Париже. Переводы у нее были точные, но рифма отсутствовала. И тогда «маленькая Симон», тоже француженка, сказала мне, что в 21-м блоке есть монахиня среди француженок, которая хорошо говорит по-русски и складывает стихи. Вместе с Симон мы пошли к матери Марии. Она действительно охотно перевела на французский язык наши песни «Тишину» и «Катюшу». Переводы песен у матери Марии были очень удачными, и француженки вместе с нами могли петь эти песни. Что еще можно добавить о ней?… Она была очень доброй, ухаживала за больными, делилась скудным пайком со слабыми. Она иногда читала стихи и собственные, и Александра Блока…

Это свидетельство кажется особенно важным. Стихи Блока поддерживали в ней последние силы, они помогали выжить и ей, и ее подругам по несчастью в том аду, в котором они оказались… Стихи любимого поэта.

Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной —

В твоей тоске, о, Русь!

И даже мглы – ночной и зарубежной —

Я не боюсь…

И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль…

Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль…

Мудрая, прожившая нелегкую жизнь, эта доброжелательная женщина давала своим подругам бесценные советы, подкрепленные, увы, собственным горьким опытом:

– Никогда, никогда, что бы ни случилось, нельзя покидать свою Родину! Нельзя! Вот как получилось у меня: Родина в несчастье, а я не могу помочь!

И вновь в жутких лагерных бараках звучали гениальные блоковские строки, произносимые русской монахиней. Разве существовало на свете что-то большее, что так неотвратимо ложилось на день сегодняшний и давало такую веру в скорую грядущую победу!

Опять над полем Куликовым

Взошла и расточилась мгла,

И, словно облаком суровым,

Грядущий день заволокла.

За тишиною непробудной,

За разливающейся мглой

Не слышно грома битвы чудной,

Не видно молньи боевой.

Но узнаю тебя, начало

Высоких и мятежных дней!

Над вражьим станом, как бывало,

И плеск, и трубы лебедей.

Не может сердце жить покоем,

Недаром тучи собрались.

Доспех тяжел, как перед боем.

Теперь твой час настал. – Молись!

В Равенсбрюке верующие женщины тайком отмечали церковные праздники (все виды праздников, в том числе религиозных, в лагере были запрещены). Вот и 16 апреля, в день православной Пасхи 1944 года, мать Мария украсила окна своего барака художественными вырезками из бумаги (технику вырезки силуэтов матушка не забывала до последних дней). Этим она хоть немного смогла создать праздничное настроение у своих подруг по заключению.

Удивительная узница старалась ни минуты не бездействовать. Она много вышивала, меняя хлеб на нитки и лоскутки. Опять же выменивала свои вышивки на хлеб, и тут же уносила его в русский барак.

И в заключении она продолжала писать стихи, но они, к сожалению, не сохранились. Больше в этом смысле повезло вышивкам…

У ее друга по лагерю Розанны Ласкру, которая после освобождения жила в Париже, долгое время хранилась одна из них. Сюжет вышивки был навеян знаменитым старинным гобеленом – сражение между норманнами во главе с Вильгельмом Завоевателем и англичанами при Гастингсе в 1066 году. Сама вышивка представляла из себя косынку, по краям которой стебельчатым швом вместе с текстом изображен средневековый рыцарский бой.

Другая узница, И. Н. Вебстер, подтверждала:

...

Она вышивала во время перекличек… почти не глядя, без рисунка… Материя – это моя лагерная косынка. Краски доставала приятельница полька, работавшая по окраске эсэсовских рубашек. Нитки мы добыли из обмоток электрических проводов, разрезанных и обнаженных с помощью лагерных машин Сименс. Игла была похищена в немецкой портняжной мастерской Улы Биндера – палача-мучителя. Солагерницы пронесли все это с опасностью для жизни, чтобы была создана вышивка – этот шедевр.

Выбор сюжета был явно неслучаен: все ожидали скорой высадки англичан, которая действительно состоялась 6 июня 1944 года, хотя мать Мария очень надеялась на опережающие действия Советской Армии.

В Равенсбрюке мать Мария начала вышивать икону, это была ее последняя работа. Старательно вышитое изображение Божией Матери было навеяно фреской Марселя Ленуара (на иконе Богоматерь обнимает крест, на котором изображен распятый Младенец Христос). И хотя раньше матушка частенько меняла вышивки на хлеб, но эту икону ни за что не хотела отдавать. Е. А. Новикова, еще одна ее подруга по лагерю, запомнила ее слова:

...

– Вернемся в Париж, я ее даром отдам, подарю, но не здесь. Если я ее успею закончить, она мне поможет выйти живой отсюда, а не успею – значит, умру.

Она не успела закончить, так как вскоре занемогла, стала жаловаться на печень и лежала неподвижно целыми днями. Вскоре матушка, как большинство узниц, заболела дизентерией, перестала есть, надеясь, что диета спасет ее, и быстро теряла силы.

Говорят, она не боялась гибели: для нее смерть означала встречу с Богом, к которому она стремилась всей душой («Христианин живет всю жизнь рядом со смертью», – писала мать Мария в своем эссе «Христианство»). Но и не искала ее, потому что мечтала вернуться в Россию после войны (что война скоро закончится, сомнений никаких не было). Понимая немалый риск этого возвращения, она тем не менее всем сердцем стремилась туда, на родную землю. Похоже, что никакие опасности ее давно не пугали.

Богоматерь с распятием. Икона, написанная в 1950-х годах С. А. Раевской-Оцуп как подражание вышивке, сделанной матерью Марией в концлагере незадолго до смерти

– Подлинная Христова истина всегда связана со свободой… – поясняла матушка, – а наш путь, наше призвание, наш подвиг и крест – пронести свободную Христову истину через все испытания.

Сохранились свидетельства очевидцев, бывших вместе с ней в Равенсбрюке, что только ради воплощения этой идеи мать Мария очень хотела выжить.

Были у нее и другие планы…

И. Н. Вебстер вспоминала:

...

От изнурения ноги ее уже не носили, и я стала как бы ее костылем. Утром, т. е. в 4 часа, за час до вызова на перекличку, мы всегда с ней выходили на прогулку, и она говорила, рассказывала, мечтала… Это был буквально поток проектов, планов. Конечно, по возвращении она сейчас же отправляется со своей пишущей машинкой на Фелярд и пишет большую-большую книгу о Равенсбрюке… Массу она мне в эти черные ночи слякоти, сырости, холода, северно-восточного ветра и снега рассказала, она любила и умела рассказывать, а я умела слушать.

Когда она уже совсем изнурилась и ей трудно было передвигать ногами, ей стали приходить посылки, с такой любовью и заботливостью составленные. Как утопающий за соломинку, схватилась она за них и стала себя подкармливать. Я с радостью стала замечать, как она явно пошла на поправку, возвращались к ней силы, она воспрянула духом, особенно, когда получила письмо от сына, да и из Парижа стали регулярно приходить письма. Среди нас в это время она была баловницей. Судьба ей все как бы улыбалась, и опять овладело страстное желание жить, вернуться, увидеть Юру, всех близких. Опять она стала проводить конференции – всегда о России, очень сдружилась с русским бараком, куда она тоже приходила, где вышивала, встречалась с приятельницами, одним словом, жила. Но это продолжалось не так долго. Последние месяцы 1944 г. и первые 1945 г. для многих оказались фатальными, в том числе и для матери Марии.

По мере того как близился конец войны, условия содержания в Равенсбрюке становились все невыносимей. Заключенные, измученные непосильной, изнурительной работой и постоянным недоеданием, умирали ежедневно десятками. Связи с остальным миром не было никакой: уже не приходили посылки и письма. А ведь поначалу и Даниилу Скобцову удавалось передавать в лагерь посылки с едой… Были резко урезаны и без того мизерные порции хлеба, который и хлебом-то можно назвать лишь с большими оговорками, – теперь в день на человека выдавали всего по 60 граммов. В бараках, рассчитанных на 700–800 человек, размещалось уже по две с половиной тысячи. Заключенных заедали вши, свирепствовали тиф, дизентерия… Еще зимой у женщин отобрали одеяла и пальто, затем – ботинки, чулки. Мать Мария совсем ослабела, у нее распухли ноги, болела голень, она с трудом передвигалась, а чаще всего лежала на нарах.

По мнению И. Н. Вебстер, матушка совершила в это время большую ошибку. В госпитале стали выдавать немощным и женщинам старше 55 лет так называемую «карт роз» («розовую карточку»), освобождавшую от обязательной работы и от вызова на перекличку. Мать Мария ухватилась за эту возможность и получила карточку. И. Н. Вебстер только ахнула, когда узнала об этом: ведь чтобы спастись, «важно было идти в общем потоке, применяясь к положению среднего сидельца лагеря, во всяком случае, без подробностей в досье, раздражающих немцев».

– Вы всегда пессимистка, а я в восторге… – на все ее опасения отвечала матушка.

Подруга тревожилась не напрасно: после некоторого льготного периода поступило распоряжение – построиться всем «карт роз». Мать Мария, по свидетельству И. H. Вебстер, очень взволновалась, но ничего нельзя было сделать: в госпитале было досье о ней как о «непригодной».

...

Ее увезли вместе с отчаянной компанией – с безногими, безрукими, горбатыми, увезли в «Юнгер Лагер». Точных вестей об этой группе в течение двух месяцев к нам не поступало, а слухи доходили самые ужасные…

И вот сижу я однажды на 3-м этаже на половине своей кровати и вдруг слышу душераздирающий фальцет матери Марии:

– Инна! Инна! Где вы?

Мгновенно я очутилась внизу, но уже человеческий поток унес ее куда-то в другую секцию. Только на другой день при помощи Кристины, блоковой надзирательницы, исключительно хорошо относившейся к матери Марии, мы встретились. Я застыла от ужаса при виде, какая перемена произошла в ней: от нее остались только кожа да кости, глаза гноились, от нее шел этот кошмарный сладкий запах больных дизентерией, которой – она призналась – сильно страдала…

В первый раз я увидела мать Марию придавленной, со мной она в первый раз любовно-ласкова, она, видимо, сама нуждалась в ласке и участии, она гладила мое лицо, руки. Она говорила разные ласковые слова:

– Инна, Инна, моя вы византийская икона… Мы больше не расстанемся с вами. Я выживу. Вы – гранит. Вы меня вытянете…

Я внутренне задавала себе вопрос: Что мог сделать этот «гранит»?…

Это было начало конца. Конец февраля и март 1945 года были невыносимыми, немцы свирепствовали, жизнь адская. Бесконечные вызовы на проверку. Кристина позволила матери Марии выходить в последний момент и всегда становиться позади меня, тогда она могла опираться на мою спину, ибо силы ее уже оставляли, это была уже тень. Но кроме проверок производились без конца медицинские селекции: направо – жизнь, налево – смерть. Маршировать перед докторами надо было бойко. Кристина с большим риском для себя прятала мать Марию под кроватями в дортуарах, два раза мы ее даже втягивали на чердак, но долго это продолжаться не могло…

Пришла раз Кристина возбужденная, грубая и… придавленная и сказала:

– Из всех блоков грузовики увозят «непригодных» в «Юнгер Лагер».

Позже она сообщила, что мать Марию опять увезли…

...

…1 апреля в Пасхальное воскресенье вышел приказ всем француженкам 2-го выйти на лагер-штрассе, чтобы быть освобожденными. Никто ничего толком не знал, но достоверно было то, что из «Юнгер Лагеря» 2-го прибыли француженки. Явилась надежда иметь новость о матери Марии. Действительно, 3 или 4 апреля мне удалось переговорить с тремя – четырьмя женщинами нашего 19.000 транспорта и другими, знающими и симпатизирующими матери Марии, и вот что мне рассказали.

Мать Мария уже не ходила, а ползала. Между тем проверку там делал С.С., и все знали, что если он заметит кого сидящей, то тотчас же забраковывал, т. е. куда-то усылал. Мать Мария сидела и с усилием вставала, только когда С.С. проходил. 30 марта, в Страстную пятницу, она больше не могла встать.

Он взял ее номер и номера других столь же немощных. После проверки всем было приказано выйти наружу и не брать вещей. Матери Марии было приказано оставить свои очки. Когда она запротестовала, что без очков ничего не видит, их с нее сорвали. Пришел грузовик, и их всех увезли.

В середине апреля блоковая нашего транспорта и Кристина позвали меня и сказали, что видели лист газированных 31 марта и там было имя матери Марии.

Слово-то какое – «газированных»! То есть умерщвленных с помощью газовой камеры…

Мать Мария погибла на Страстной неделе в Великую пятницу, 31 марта 1945 года.

Несмотря на вроде бы достоверный рассказ И. Н. Вебстер, существует несколько версий того, как все-таки русская монахиня попала в группу на уничтожение. Одна из них следующая. Мать Мария, понимая, что не сможет долго прожить и ее состояние все равно приведет к смерти в газовой камере, решила занять место одной из женщин, отобранных для уничтожения (иногда встречается следующее уточнение: девушка была еврейкой).

Евгений Богат подтверждает:

...

…когда освобождение было уже близко, мать Мария пошла в газовую камеру вместо отобранной фашистами советской девушки. Она обменялась с ней курткой и номером, немногословно объяснив:

– Я уже стара, а у тебя вся жизнь…

Может быть, мы имеем дело с легендой. Но человек, заслуживший такую легенду, бесспорно легендарен…

С этим трудно не согласиться.

Несколько месяцев отдал Е. Богат поискам бывших узниц Равенсбрюка. В душе писателя теплилась надежда: найти девушку, спасенную русской монахиней. Но все поиски оказались напрасными…

По поводу легенды о героической смерти друг поэтессы и соратник по антифашистской борьбе И. Кривошеин писал:

...

Все, кто знал Елизавету Юрьевну… принимают эту версию о ее гибели как наиболее вероятную. Ее последний подвиг – естественное завершение жизни этой замечательной русской женщины.

Другой из товарищей матери Марии, философ Н. Бердяев, признавался:

...

У меня было впечатление, что она стремилась к жертве и страданию, она хотела умереть за русский народ.

Когда-то в «Последних римлянах», вспоминая гибель Н. Гумилева, матушка воскликнула:

...

Страшно себе представить человека, идущего на смерть. Кажется, что наряду с волной душевной смятенности должна где-то в глубинах его обозначиться очевидная, ясная и простая истина, примиряющая все.

Русская монахиня покинула этот многострадальный мир так же, как и жила, – следуя евангельским заветам. Вспомним: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15, 13). О себе мать Мария сказала в стихах.

В последний день не плачь и не кричи:

Он все равно придет неотвратимо.

Я отдала души моей ключи

Случайно проходившим мимо…

…Всего лишь через два дня после ее гибели представители Красного Креста начали освобождать тех заключенных, которые были вывезены из Франции. А еще через месяц советские войска вывели из застенков всех узниц, кому посчастливилось остаться в живых. Среди них оказались и те, кто хорошо знал мать Марию. Например, не раз упомянутая нами участница французского Сопротивления Софья Носович.

Ее возвращение живой из немецких лагерей смерти казалось настоящим чудом! После того как смертный приговор заменили концлагерем, болезненная Софья попала в Равенсбрюк. Здесь у нее вновь открылся туберкулез. Ее отправили в изолятор, но перед этим больная взяла клятвенное обещание со своих подруг по Сопротивлению Жаклин Рамей и Жаклин Рише-Сушер, что они не бросят ее, если их будут переводить в другое место. И вот накануне отправки в Маутхаузен обе Жаклин пришли в барак, чтобы поднять Софью с ее сенника. Ослабевшая, горячая от высокой температуры, она последовала за подругами. Четверо суток ехали заключенные в битком набитом товарном вагоне. Тесно прижавшись к подругам и деля с ними последний ломоть хлеба, Софья выдержала этот изнурительный путь, а потом, под страхом быть застреленной, если оступится и упадет, преодолела подъем в лагерь Маутхаузен по обледеневшей дороге, вдоль которой лежали трупы убитых. Затем – 16 часов ожидания неизвестно чего под открытым небом в снегу… «Бедная Софка, – удивлялась Жаклин Рамей в своих воспоминаниях, – в том состоянии, в котором она находилась, она должна была умереть. Но она все претерпела, и мы, в конце концов, привезли ее во Францию». Жаклин поражалась тому, как в этой женщине железная воля сочеталась с восточным фатализмом и полным отсутствием практичности (если бы подруги не выкрали для нее шерстяные чулки, вату для подкладки пальто и вермахтовский флаг, из которого смастерили варежки, она бы насмерть замерзла).

По возвращении во Францию Софью Носович поместили на несколько месяцев в санаторий, и смерть опять от нее отступила. Туберкулез разыгрался в третий раз, но к тому времени уже существовали антибиотики, и ее вылечили. За заслуги в Сопротивлении, за пытки, которые она претерпела, отказываясь кого-либо выдать, Софья Владимировна удостоилась ордена Почетного легиона. Всю свою оставшуюся жизнь эта женщина посвятила тем, кто тоже пострадал во время войны: ослепшим читала вслух, парализованным убирала и готовила, за больными ухаживала… Она продолжила дело матушки Марии.

Вместо послесловия

В первые послевоенные месяцы, еще не зная о гибели матери Марии и надеясь на то, что она все-таки выжила, Д. Е. Скобцов через газеты давал объявления о розыске «своей жены». Поиски ни к чему не привели…

Осенью 1946 года Даниил Ермолаевич увез свою старенькую тещу, Софью Борисовну Пиленко (ей было уже за 80) из Парижа в Фелярд. После войны он отошел от общественной деятельности – сказывались возраст, болезни и потеря близких. Книга «Три года революции и гражданской войны на Кубани», работать над которой он начал еще в 1920-х годах, вышла в свет незадолго до его смерти. Отдельные экземпляры этого исторического труда, каким-то образом попавшие в СССР и на Кубань в частности, изымались и уничтожались советскими органами госбезопасности. Читателей при этом арестовывали…

На средства Даниила Ермолаевича в детском доме в Монжероне была оборудована палата, названная именем его покойной жены.

Скончался Д. Е. Скобцов в 1969 году в Нуазиле-Гран под Парижем в пансионате для русских, основанном матерью Марией. Похоронен на знаменитом русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем, в одной могиле с дочерью Настенькой.

Мать Е. Ю. Кузьминой-Караваевой, Софья Борисовна, прожила до 1962 года. Она привела в порядок архив дочери, переписала и расшифровала многие рукописи, участвовала в работе по изданию сборников ее стихотворений. После смерти матери Марии вышли в свет два сборника – в 1947 и 1949 годах. Первый ценен тем, что в него включены поэмы «Похвала труду» и «Духов день», а также впервые опубликованы мистерии «Анна» и «Солдаты».

Софья Борисовна скончалась на сотом году жизни – также в Нуазиле-Гран, в доме престарелых. Похоронена на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа.

Судьба вернувшихся на родину русских эмигрантов сложилась по большей части трагично: почти все они очутились либо в ссылке, либо в ГУЛАГе. В 1948 году перебрался в СССР и Игорь Александрович Кривошеин с семьей. Сперва их определили в Ульяновск, но уже в сентябре 1949 года Игоря Александровича арестовали. Ему ставили в вину связь во время войны с английской разведкой, которой он поставлял сведения о немецких оккупантах, его борьбу в рядах Сопротивления, а также и то, что он… выжил в Бухенвальде! После 18-месячного следствия на Лубянке постановлением ОСО он был приговорен к 10 годам заключения по статье 58-4 УК РСФСР (сотрудничество с международной буржуазией). Реабилитировали И. А. Кривошеина лишь после смерти Сталина, в 1954 году, – за «недостаточностью улик».

Игорь Кривошеин на Лубянке

После своего освобождения И. А. Кривошеин первым рассказал советским читателям о русских эмигрантах, героях Сопротивления: о матери Марии (Скобцовой), священнике Димитрии Клепинине, Анатолии Левицком, Борисе Вильде и Вере (Вики) Оболенской. Опубликованные очерки о них он, по свидетельству сына, считал главным достижением своего 25-летнего пребывания в СССР после войны. В 1974 году он с женой уехал в Париж, где и скончался в 1987 году. Нина Алексеевна Кривошеина, его жена, написала одну из интереснейших книг о русской эмиграции и о советской жизни конца 1940-х и 1950-х годов – «Четыре трети нашей жизни». Одной из немногих монахинь, кому удалось вернуться на родную землю, стала инокиня Иоанна (Рейтлингер). Сначала – после кончины отца Сергия Булгакова, своего духовного отца, – она поселилась в Праге. В конце 1940-х – начале 1950-х годов православная монахиня расписывала храмы в Восточной Словакии, выполняла частные заказы на религиозные картины, портреты и пейзажи. В 1955 году приехала в СССР, жила в Ташкенте. В 1960-х годах временами приезжала в Москву и в Ленинград (видимо, это было связано с потеплением обстановки в стране). Скончалась инокиня Иоанна 31 мая 1988 года в Ташкенте.

Только в 1985 году мать Мария, в числе других бесстрашных героев французского Сопротивления, была посмертно награждена орденом Отечественной войны. А в день ее 100-летнего юбилея (21 декабря 1991 года) в Анапе, на берегу любимого ею Черного моря был установлен памятный знак – на гранитной глыбе крест и слова: «Нет, Господь, я дорогу не мерю, что положено, то и пройду…»

Мать Мария: Я отдала души моей ключи случайно проходившим мимо…

В начале 1990-х годов популяризатором творчества Е. Ю. Кузьминой-Караваевой в России стал священник Александр Мень. В 2000 году в Анапе состоялась конференция, посвященная ее жизни и творчеству. Первыми гостями, прибывшими из Франции, были представители рода Пиленко: Сергей Владимирович Пиленко – троюродный дядя матери Марии, а также Даниэль Вернье, урожденная Пиленко, дочь одного из старших братьев Сергея Владимировича. Кстати, отец Сергея Владимировича, Владимир Илларионович Пиленко, являлся крестным отцом Гаяны.

Весной 2000 года общество «Благодеяние» организовало международную конференцию, посвященную 55-й годовщине со дня смерти матери Марии. В Петербург приехали исследователи ее жизни и творчества из различных уголков России, а также из Франции, Англии, Италии. О ней говорили богословы, философы, литераторы…

Накануне вечера памяти, состоявшегося в Лондоне, один из друзей матери Марии увидел знаменательный сон: она неспешно шла по пшеничному полю. «Но вы же умерли!» – изумленно воскликнул он. Мать Мария ответила, лукаво улыбаясь: «Мало ли что говорят люди. Болтают. Как видите, я живая…»

А в Париже 9 февраля 2003 года на доме по адресу рю Лурмель, 77 установлена мемориальная доска в память о погибших в фашистских лагерях матери Марии (Скобцовой) и отце Димитрии (Клепинине).

Синод Константинопольского патриархата 16 января 2004 года «соборно постановил, дабы отец Димитрий Клепинин, монахиня Мария Скобцова и ее сын Юрий Скобцов, скончавшие свое житие в святости и сподобившиеся мученических венцов, почитались в лике блаженных мучеников и святых церкви, почитались верными, и дабы им воспевались песнопения и похвалы каждый год 20 июля». Основанием для канонизации стало прошение, направленное из Парижа экзархом Вселенского патриархата архиепископом Гавриилом, управляющим Архиепископией православных русских церквей в Западной Европе.

Пришло время – и в России стали выходить книги с богословскими эссе, стихами матери Марии, репродукциями ее вышивок и икон, созданы сайты в Интернете, посвященные ее жизни и творчеству. За последние годы во Франции и Англии обнаружилась целая серия рисунков, вышитых икон, облачений, плащаниц, которые мать Мария создавала, чтобы поместить их в своих храмах и приютах для обездоленных. В Пушкинском доме прошла выставка ее работ. «Вот если выживу, то вернусь в Россию и буду бродить по дорогам…»

О главном, о завете, которому мать Мария следовала всегда, сказала она сама: «В духовной жизни нет случая и нет удачных и неудачных эпох, а есть знаки, которые надо понимать, и пути, по которым надо идти…»

А еще она оставила нам свои стихи…

Я силу много раз еще утрачу;

Я вновь умру, и я воскресну вновь;

Переживу потерю, неудачу,

Рожденье, смерть, любовь.

И каждый раз, в свершенья круг вступая,

Я буду помнить о тебе, земля;

Всех спутников случайных, степь без края,

Движение стебля.

Но только помнить; путь мой снова в гору;

Теперь мне вестник ближе протрубил;

И виден явственно земному взору

Размах широких крыл.

И знаю: будет долгая разлука;

Неузнанной вернусь еще я к вам.

Так; верю: не услышите вы стука

И не поверите словам.

Но будет час; когда? – еще не знаю;

И я приду, чтоб дать живым ответ,

Чтоб вновь вам указать дорогу к раю,

Сказать, что боли нет…

Примечания

1

К. П. Победоносцев скончался 10 марта 1907 года.

2

Свекровь Любы.

3

Градирня на солеварнях (окраина Наугейма). Больные-курортники часто посещали эти градирни, дышали их прохладным воздухом, насыщенным солью и озоном.

4

У Блока – «двойные законы». Очевидно, стихотворение цитировалось по памяти.

5

Сборники, в которых жития святых расположены по календарному принципу в соответствии с днями празднований. Имеется в виду их чтение.

6

А. Н. Гришин-Алмазов – белый генерал, в 1918–1919 годах – военный губернатор Одессы.

7

Речь – о портрете Гаяны.

8

Улице.

9

Имеется в виду писатель и литературный критик А. О. Старчаков, близкий друг, помощник и соавтор Алексея Толстого. После его ареста в 1937 году писатель отрекся от него.

10

Крандиевская.

11

Некоторые биографы полагают, что речь идет о работах Софьи Дымшиц. Но скорее всего, Гаяна намекала на старые рисунки самой матери Марии, подаренные ранее А. Толстому.

12

Отец Димитрий Клепинин.

13

Юра и в Германии некоторое время был с отцом Димитрием. Потом их разлучили.


Оглавление

  • Елена ОбойминаСвет земной любви. История жизни матери Марии – Елизаветы Кузьминой-Караваевой
  • Глава 1 Судьбоносная встреча
  • Глава 2 Второе рождение
  • Глава 3 Хождение по мукам
  • Глава 4 Без любви
  • Глава 5 Авангардисты
  • Глава 6 Огненные письмена
  • Глава 7 Без надежды на ответ
  • Глава 8 Городской голова
  • Глава 9 Круги скитаний
  • Глава 10 Созвучно русской душе
  • Глава 11 Служение страждущим
  • Глава 12 Огонь и свет
  • Глава 13 Православное дело
  • Глава 14 Посильная борьба
  • Глава 15 Равенсбрюк
  • Вместо послесловия

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно