Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Вместо предисловия

25 мая 1951 года английская контрразведка МИ-5 установила исчезновение начальника департамента США английского министерства иностранных дел Дональда Маклина и первого секретаря английского посольства в Вашингтоне Гая Бёрджесса. В этот день предполагалось начать допросы Маклина на предмет его сотрудничества с советской разведкой.

Расследование затянулось почти на сорок лет. Выяснилось, что дело не только в двух дипломатах, а в целой группе из пяти английских аристократов, сотрудничавших с советской разведкой семнадцать лет, начиная от подготовки Второй мировой войны, входе ее, и в течение первого этапа «холодной войны».

Средства массовой информации Англии и других стран Европы развернули кампанию по дискредитации «пятерки». При этом на них было вылито столько лжи, клеветы, грязи, бессовестного обмана, что меня, связанного в течение всей жизни с прессой, охватывал ужас. Я ничем не мог им помочь: не по моей воле пресса десятилетиями молчала об этом феноменальном явлении в разведке.

Сейчас они все умерли. И я считаю своим долгом и честью офицера восстановить правду. Я работал с ними последние годы, участвовал в организации их побега и ликвидации последствий провала.

Все они были убежденными антифашистами, некоторые даже марксистами. Изучая внешнеполитическую информацию середины XX века, наблюдая, как по всему свету расползаются смуты, войны, революции и другие потрясения, они не теряли оптимистической уверенности в том, что все эти процессы могут быть остановлены. Они не всегда одобряли политику советского правительства, но верили по крайней мере в позитивность его намерений.

В своей книге я делаю попытку дать правдивые портреты всех моих пяти кембриджских друзей: Кима Филби, Дональда Маклина, Гая Бёрджесса, Энтони Бланта и Джона Кэрнкросса. Пусть они предстанут перед глазами читателей со всеми их достоинствами, слабостями и недостатками, ибо, несмотря на их героический подвиг, они были такими же людьми, как и все мы, каждый со своим характером, своими странностями и наклонностями.

Книга издана во Франции, Англии, США, Канаде и Испании, и, судя по отзывам, везде имела большой успех.

Надеюсь, что она заинтересует и вас. Я, как и все мемуаристы, по словам В. В. Шульгина, льщу себя убеждением, что плохие записки для современников — хороши для потомков.

Кандидат исторических наук, доцент, полковник в отставке Ю. Модин

Глава первая
ЛОНДОН, ФЕВРАЛЬ 1948 г.

Я жил тогда в Лондоне. На дворе стоял февраль, самый ненастный и ветреный месяц года. Было далеко за полночь. Но мне не спалось. Не давала покоя мысль о том, что же известно Комитету Государственной Безопасности о Джоне Кэрнкроссе. Думал я и о предстоящей встрече с ним.

В течение нескольких дней я и Николай Борисович Родин — он же Коровин, мой официальный начальник и резидент КГБ в британской столице — неоднократно проверяли детали предстоящей встречи. Мне хотелось знать все о жизни и характере моего будущего первого оперативного агента Кэрнкросса, который значился в КГБ под кличкой «Карел». С ним мне предстояло встретиться с глазу на глаз в ближайшее время. Надо было составить его психологический портрет, что позволило бы предсказать, как он поведет себя в той или иной ситуации.

В неторопливой беседе Коровин предупредил меня, что у этого агента есть два серьезных недостатка: склонность к забывчивости и необязательность — он почти никогда не приходит на встречу вовремя. Я, конечно, учел это предупреждение и соответственно подготовился.

Прежде всего тщательно продумал, какое выбрать место для наших дальнейших встреч после установления первого контакта, который должен был быть подготовлен не мной, а Миловзоровым, бывшим в то время связным Кэрнкросса. Миловзорову следовало представить меня Кэрнкроссу и уйти.

Несколько дней я потратил на то, чтобы найти такое место в Лондоне, которое устроило бы меня и агента. Иными словами это должно было быть кафе или ресторан, расположение которого Кэрнкросс мог легко запомнить и чувствовать себя там в безопасности. Однако окончательное решение осталось за Миловзоровым.

Затем я принялся за разработку маршрута, по которому следовало отправиться на встречу. Какую-то часть пути надо будет пройти пешком, затем совершить длительную, запутанную поездку в метро с несколькими остановками, пересадками, возвратом назад. Необходимо также удостовериться, что за мной никто не идет по пятам.

На составление таких маршрутов всегда требуется много времени, но тщательность, с которой я их разрабатывал оправдывала себя. Мне следовало оставаться «чистым», что на нашем профессиональном языке означало отсутствие слежки. К сожалению не все наши связники были так осторожны. После двух-трех благополучных встреч они расслаблялись, теряли бдительность, пренебрегая элементарными приемами, обеспечивающими безопасность. Я быстро уяснил для себя, что Коровин, — наш активный агент, сам разработавший сугубо практическую систему отрыва от возможных преследователей, — стал без должного уважения относиться к тем самым правилам, неукоснительное следование которым строго предписывал другим работникам. В конце концов его небрежность привела к потере нескольких агентов.

Коровин предложил мне встретиться вечером, за день до моего первого свидания с Кэрнкроссом. Обсуждать было уже нечего, но я не стал возражать и пришел к нему в кабинет. Коровин с важным видом поднялся с места, шумно отодвинул стул и, обогнув письменный стол, опустился в кресло напротив меня.

— Юрий Иванович, — начал он менторским тоном, который уже стал меня раздражать, — вы легко можете себе представить, какие большие надежды возлагает на «Карела» Москва, особенно военные. Посмотрите, как быстро Центр отстранил Миловзорова от работы с «Карелом», когда у него возникли проблемы во взаимоотношениях с агентом. Если вы будете действовать так же, то несомненно погубите свою карьеру.

Коровин помолчал. На его лице появилось умиротворенное выражение, словно он не без удовольствия представил себе, что будет со мной, если я попаду в немилость.

— Интересно, какую кличку вы собираетесь выбрать для себя. Я полагаю, вы подумали над этим?

А я об этом вовсе и не думал, меньше всего волновала меня в то время кличка. Куда более важная проблема стояла передо мной: а справлюсь ли я вообще с этой работой? Но надо было что-то ответить.

— Да, конечно. Если не возражаете, я возьму кличку «Питер».

Я мог бы с таким же успехом сказать «Макс», «Гарри» или «Джим», но я остановился на «Питере», может быть потому, что видел в детстве фильм «Под крышами Парижа», в котором главного героя звали «Питер».

«Питер» был первым из длинного ряда моих псевдонимов. Мои коллеги знали меня под разными именами. Я пользовался ими, работая со своими агентами, или подписывая телеграммы и документы, отправляемые в Москву из лондонской резидентуры. Для одних агентов я был «Питер», другие называли меня «Джорджем» и т. д. Каждая группа оперативников знала меня под определенной кличкой.

— Теперь, Юрий Иванович, действуйте самостоятельно, — сказал Коровин, выходя из кабинета и закрывая за собой дверь.

В ночь перед тем, как отправиться на первую встречу, я спал крепко, хорошо зная себя: чем сильнее опасность, тем спокойнее я становлюсь. Я уже точно продумал, что именно следует спросить у моего будущего агента. Тем не менее, я хорошо понимал, что самое главное на первой стадии знакомства — это создать благоприятную атмосферу для дальнейшей работы.

Но душа моя была неспокойна. Я все-таки испытывал тревогу перед встречей с этим человеком, который был значительно старше и неизмеримо опытнее меня. И в то же время ликование, казалось, охватило меня всего. Я отдавал себе отчет в том, что работа моя связана с большим риском, но был уверен, что не ошибся, избрав карьеру разведчика, пусть пока только «винтика» в огромной машине московского Центра.

В это утро погода в Лондоне была особенно сырой и промозглой. Я вышел из дома рано и отправился, как обычно, в советское посольство. Навстречу мне двигались толпы спешащих в свои офисы бледных и насквозь промокших прохожих. И, глядя на них, я теперь уже не сомневался, что вписываюсь в эту общую картину, ничем не выделяясь. Лондонцы, простые рабочие и служащие, не обращали на меня никакого внимания.

В посольстве я поработал до обеда и пошел в столовую один, чего, как правило, никогда не делал раньше. Почему? Я не знаю, но мне как-то не хотелось разговаривать с сослуживцами. Мои мысли сосредоточились на предстоящей встрече, хотя на первый взгляд она не представлялась такой уж важной. Мне, собственно, нечего сказать «Карелу», а у него не могло быть пока ничего особенного для меня. Это — просто первая встреча, и даже не с глазу на глаз, а в присутствии Миловзорова, и все же — мое первое активное задание в Лондоне.

После обеда я пошел в кино. Сеанс окончился где-то около шести вечера, и на улице уже стемнело. Моросил мелкий ледяной дождь. Я поднял воротник плаща, глубже надвинул на уши шляпу и стал похож на настоящего конспиратора. Казалось, все прохожие, шедшие мне навстречу, догадывались, что я — шпион. На самом же деле, англичанам, вобравшим головы в плечи под моросящим дождем, не было никакого дела до Юрия Ивановича Модина, младшего офицера КГБ, вышагивавшего на свою первую встречу с английским агентом.

За два часа я проделал весь тот мучительный путь, который предварительно разработал: пересек несколько жилых районов, улиц и площадей, на которых даже малому ребенку не трудно было бы засечь наблюдателя, если бы таковой появился. Одно из моих неукоснительных правил — постараться выбрать улицу с тротуаром, расположенным только по одной стороне. Что это мне давало? Ну, например, я иду по такой улице, затем, пройдя полдороги, неожиданно поворачиваю и возвращаюсь обратно. Если за мной прилепился «хвост», он окажется перед выбором: быстро перейти на противоположную сторону и тем самым обнаружить себя; столкнуться со мной лицом к лицу или же принять более благоразумный вариант — обойти пару кварталов и постараться обнаружить меня. Но это даст мне достаточно времени, чтобы оторваться от слежки.

Пройдя запланированную часть пути пешком, я спустился в метро, вышел на одной из станций и широкими концентрическими кругами стал приближаться к месту встречи — популярному бару в Западном Лондоне. Но мне этот бар был незнаком, и как только я увидел его впечатляющую дверь, окна с зарешеченными стеклами и уютный, ярко освещенный интерьер, то остро почувствовал, что место это мне вовсе не нравится: мы будем здесь явно на виду. Бар был выбран Миловзоровым, которому, скорее всего, хотелось использовать эту встречу, как последний шанс хорошо провести время в удобной пивнушке за казенный счет.

Было уже восемь вечера, а я, постоянно проверяясь, все еще устало шагал по соседним улицам. Наконец, убедившись, что слежки за мной нет, спокойно вошел в бар. Оглядевшись, еще раз убедился, что мои подозрения не безосновательны: встречаться с агентами в подобных местах крайне рискованно. Дело в том, что лондонские пивные бары — это по-существу клубы, которые посещают завсегдатаи, хорошо знающие друг друга в лицо. Я мог ходить по улицам, не привлекая ничьего внимания, но в баре дело обстояло иначе. Тут я чувствовал себя неловко, во мне легко было распознать иностранца, совершенно не привыкшего к таким местам. Я никогда не узнаю, какова будет реакция того или иного посетителя, если, конечно, когда-нибудь не получу доступа к английским разведывательным архивам (а дело на меня, я в этом уверен, конечно же там есть). Итак, войдя в бар, я почувствовал, что все посетители пристально рассматривают меня, причем довольно недоброжелательно.

И хотя Коровин показывал мне фотографию Кэрнкросса, я не был вполне уверен, что узнаю его в баре. Я поискал глазами самый темный уголок и по пути заказал у стойки кружку пива. Только я уселся, вижу — идет Миловзоров, а впереди него человек в старом плаще, лет тридцати пяти, в нем я сразу признал нашего агента.

Они выбрали себе столик. Тогда я встал и присоединился к ним.

Глядя на них, мне стало ясно, что эти двое плохо подходят друг к другу. Миловзоров, мрачный, раздражительный человек с плохим характером, редко бывал в хорошем расположении духа, а в этот вечер выглядел еще угрюмее, чем всегда. Он избегал встречаться со мной взглядом и разговаривал только с Кэрнкроссом.

— Это Питер, — сказал он, кивнув, наконец, на меня. — Отныне он будет вашим связным. Работник проверенный и пунктуальный. Желаю обоим всего наилучшего.

С этими словами он поднял свою рюмку, выпил ее до дна, поднялся и неловкой шаркающей походкой вышел из бара, оставив нас двоих, с каким-то чувством неловкости оглядывающих друг друга.

Так продолжалось несколько минут, в течение которых я попытался составить свое впечатление об этом человеке. Джон Кэрнкросс был типичным шотландцем, довольно высоким, с костистым лицом и бегающими глазами. Я по опыту знал, что хорошо воспитанные люди неизменно обладают несколькими чертами, которые выделяют их из толпы: ботинки у них выглядят так, как будто их только что почистили; рубашки могут быть поношенными, но воротнички жестко накрахмалены; на брюках, даже если они потрепанные, всегда бросается в глаза «стрелка». У Кэрнкросса не было ни одной из этих черт. Кроме того, я сразу заметил, что он близорук, хотя и ходит без очков.

Я подавил в себе желание задать ему несколько вопросов, зная, что это неуместно и несвоевременно. Для проформы мы выпили по паре кружек пива, поговорили о каких-то пустяках, как это обычно делают благовоспитанные, впервые встретившиеся люди, которым нечего особенно сказать друг другу.

Наша беседа не имела профессионального характера, так как я не знал, как приступить к делу, хотя это и было единственной целью нашего пребывания в баре. Бывает иногда такое состояние, когда не знаешь, что сказать человеку, недостатки которого хорошо известны. Это похоже на первое свидание мужчины и женщины, которые мало знают друг друга, думают об одном и том же, а нужных слов не находят. Кэрнкросс был совершенно спокоен, я тоже не терял присутствия духа, но при этом чувствовал, как его быстрые глазки профессионально оценивают меня. Я был отнюдь не первым его связным, а по крайней мере третьим или четвертым. Он, казалось, сравнивает меня с ними. Я чувствовал себя новичком под его пристальным взглядом и подумал, что хотя он и старше меня всего лишь лет на девять, но несомненно опытнее.

Не было смысла затягивать встречу и задерживаться в заведении, где в любую минуту нас мог заметить кто-нибудь из знакомых. Несмотря на профессиональную выдержку, в душе у меня все кипело. Надо же было поставить меня в положение, когда я так бросаюсь в глаза. Для себя я уже твердо решил, что впредь никогда не буду встречаться с агентами в барах. То, что по одежде я не отличался от англичанина, не имело к делу никакого отношения: я мог бы вырядиться в шотландскую юбку, и все равно никто бы не принял меня за шотландца.

Кэрнкросс и я поставили свои кружки на стол одновременно. Перед тем как распрощаться, я назначил место и время нашей следующей встречи — восемь часов вечера на Хэммерсмит Гров, 12 марта 1948 года.

За месяц вперед я уже разработал точный план, по которому мне следовало добираться к месту назначенной встречи, и, предварительно побеседовав с Коровиным, отрепетировал его несколько раз. Моей первой заботой было свести до минимума риск для нашего агента, учитывая его рассеянность и недостаточную пунктуальность. Впоследствии мне постоянно приходилось обращать на это особое внимание, так как его недостатки могли в любой момент иметь для нас обоих самые печальные последствия. И я с самого начала решил, что нам надо встречаться в местах, хорошо ему известных, и всегда в один и тот же час — восемь вечера.

Таков был мой первый опыт работы в качестве связного с оперативными агентами. Все это казалось мне в новинку, и я признаюсь, что не был полностью подготовлен к выполнению таких заданий. Ведь я никогда не был прирожденным разведчиком и даже отдаленно не напоминал Джеймса Бонда или сыщика из романов Джона Ле Карре^[1]. Откровенно говоря, в шпионских романах мне всегда был ближе тип, описанный Эриком Эмблером^[2], который дает более точный портрет представителя этой профессии, нежели Флеминг^[3] или Ле Карре.

Я отнюдь не какой-нибудь выдающийся человек, обладающий исключительными талантами, и мой интеллект не выше среднего. Учился я всегда хорошо и в средней школе, и в Высшем военно-инженерном училище, но никогда не имел особого дара к шпионажу. Фильмы, книги и газеты тенденциозно изображают шпионов как крутых суперменов, но я в свое время повидал их достаточно, и, на мой взгляд, описания подобных личностей в литературе далеки от действительности. В большинстве случаев их интеллектуальный уровень оставляет желать лучшего. Кстати, это совсем уж не так и плохо. Я по опыту знаю, что высокий балл по тесту на определение интеллектуального уровня вовсе не должен служить главным критерием выбора обычного секретного агента, который на деле всего лишь солдат в общей системе разведки.

И в то же время для шпиона совершенно необходимы такие качества, каких нет у солдата. Например, в его характере должна быть непосредственная, живая, с озорнинкой струнка. Этому трудно поверить, но на деле так оно и есть. Подобная натура поможет выдержать стрессы, возникающие из-за постоянной опасности, так часто встречающейся в нашей работе. Когда агент утрачивает это особое качество, он превращается в машину, становится человеком черствым, излишне строгим и жестоким, анализирующим события холодно и методично. Функционировать-то он будет, но не завоюет у собеседника уважения, потому что у него не найдется ни энтузиазма, ни интуиции, ни восторга, которые позволят ему увидеть то, чего не могут заметить другие.

Я также думаю, что разведчик должен быть и хорошим политиком. В противном случае толку от него не будет никакого, ибо он никогда не сумеет задать правильного вопроса в подходящий момент и не соберет нужную информацию. Я с уважением отношусь к людям с высокоразвитой политической ориентацией. Имея с ними дело, легко себя чувствуешь, а это в свою очередь облегчает работу разведчика. Эффективно работающий агент обладает способностью анализировать политические проблемы не хуже опытного политика. Если он хочет, чтобы информация, которую он направляет в Центр, принесла какую-то пользу, то не должен посылать ее в том объеме, в каком получил. Следует классифицировать ее, выделив те пункты, по которым можно предугадать или которые помогут предсказать грядущие события. Агент должен прогнозировать сегодня то, что его начальники потребуют завтра. Если он будет ждать распоряжений сверху, то упустит время, и риск, которому он подвергал себя, добывая информацию, окажется напрасным, ибо полученные им сведения потеряют актуальность. К сожалению, слишком многие из агентов КГБ склонны были дожидаться приказаний.

Я уверен, и свою уверенность подтвердил для себя позднее, когда преподавал в разведывательной школе, что каждый агент должен внимательно следить за политическими событиями, если хочет прогнозировать окончательный результат своей задачи. Иначе пользы от его работы будет не много. Агенту, воображающему себя неким Джеймсом Бондом, нет места в разведке. Я знал таких людей, которые пытались копировать шпионов из детективов Йена Флеминга, изображавших из себя героев, щеголяющих добытыми ими чепуховыми сведениями, жадных до секса, якобы неустрашимых и постоянно участвующих в различных потасовках. Никто из них не пошел далеко.

Хороший секретный агент должен быть сильным физически и морально. Как говорится, «в здоровом теле — здоровый дух». Если человек физически здоров, это поможет ему преодолевать тяжелые нагрузки, более того, даст возможность подходить к сложным проблемам, оценивая их с предельной ясностью, независимо от того, разрешимы они или нет. Это может показаться банальным, но утомительная, полная нервотрепки работа агента, с ее тайными встречами и постоянной настороженностью, оставляет в душе человека глубокие рубцы. Секретный агент гораздо больше уязвим и взвинчен, чем представитель любой другой профессии, которая не заставляет его жить в постоянном напряжении.

С первых дней своей тайной встречи с агентом за границей, я понял, как важно быть физически подготовленным. Регулярные тренировки дают дополнительное преимущество, которое когда-нибудь может спасти тебе жизнь.

Для разведчика всегда существует разрыв между тем, что может показаться ему полезным на месте, и тем, что полагает важным его начальство. Это характерно для всех разведывательных служб, будь они советские, американские, французские или английские. Часто возникают разногласия, а иногда даже явные противоречия между указаниями начальства и действиями агента. Хороший разведчик должен окружить себя оболочкой ледяного самообладания, которая даст ему возможность выполнить то, чего хотят от него руководители. Часто при самостоятельном подходе к делу агент и не подумал бы поставить перед собой такую задачу.

А стресс иногда бывает невыносим. Всегда нужно быть готовым к худшему. Вы боитесь провала, боитесь потерять контроль над собой.

Часто агенты заглушают свой страх алкоголем и много пьют. Нельзя, конечно, сказать, что все такие. Однако необходимость снять напряжение бывает иногда непреодолимой. Одних угнетает чувство глубокой вины, у других сложные отношения с женщинами, третьи погрязли в азартных играх. Чтобы агенту как-то расслабиться, ему необходимо иметь какое-нибудь хобби. Мы, русские, особенно любим работу на земле, и многие из наших сотрудников становились страстными садоводами. Они любовно ухаживают за растениями на маленьких участках вокруг дач. Или же проводят свободные часы, ремонтируя и украшая свои квартиры, часто без особой нужды. Чего мы все ищем — это возможности освободиться, отдохнуть от нервной изматывающей работы. Когда человек расслабляется, рассудок его становится спокойней, мысль — яснее. Я лично с удовольствием выращиваю овощи в загородном саду. Особенно люблю пекинский салат, капусту брокколи и всякую другую экзотику помимо традиционных русских культур.

То, о чем я пишу, может показаться совсем необычным по сравнению с тем, что приходится читать в многочисленных шпионских романах. Как правило, их герои не испытывают особых психологических проблем. Тем не менее такие проблемы есть. Но об этом я расскажу чуть позднее.

Глава вторая
Как я пришел в КГБ

Я вовсе не стремился стать разведчиком. Мои родители не имели совершенно никакого отношения к секретной службе. Это были абсолютно аполитичные люди. Родился я в Суздале, старинном и глубоко консервативном русском городе, расположенном вдалеке от железной дороги, отрезанном тем самым от остального мира. Хотя между Москвой и Суздалем всего 200 километров, фунтовые дороги, ведущие в город, оставались в ужасном состоянии, на том же уровне, как и в старину, когда по ним гнали пешком заключенных в Сибирь. В 1922 году, когда я появился на свет, суздальчане все еще жили жизнью прошлого века. Большинство домов — деревянные, единственное средство передвижения по городу — лошадь, запряженная в телегу. А в целом это довольно тихий и красивый городок, воплощение древней Руси.

В то время в Суздале было еще много действующих церквей, а также два больших монастыря, куда ежегодно стекалось множество паломников. В моей памяти сохранились толпы старушек, бредущих по воскресеньям в церковь.

Соседние улицы оглашались церковным пением стареньких женщин и басовитых дьячков. Меня не воспитывали в религиозном духе, и все же я рос в атмосфере православия и преданности вере.

В России произошла революция, велась антирелигиозная кампания, но приверженность к церкви нашего маленького городка с населением в одиннадцать тысяч человек осталась непоколебимой. Сергиев Посад и Суздаль были ближайшими к Москве городами, куда еще шли паломники для поклонения святым местам.

Социальное происхождение моих предков весьма неоднородно. Дед по материнской линии, богатый купец, женился на женщине из бедной семьи. Совсем молодым он умер от туберкулеза. Его вдова и моя мать оказались в нужде, но благодаря заботам городских благотворителей мать смогла все же получить среднее образование. По окончании гимназии в 1917 году она бегло говорила по-английски и по-немецки. Но на этом ее образование закончилось.

Мой отец — кадровый военный, и с ним мы кочевали из города в город. Пока я учился в десятилетке, мы побывали не менее, чем в десяти городах. Кочевой образ жизни русских военных, то и дело менявших место жительства, глубоко отразился на моей жизни. При всех трудностях, связанных с пребыванием в неблагоустроенных общежитиях, он нес в себе и много положительного, в частности развил во мне способность легко устанавливать контакт с другими людьми, уверенно сближаясь с окружающими в самых разных ситуациях.

Я неплохо учился, разве что немецкий язык оставался проблемой на протяжении всей моей школьной жизни. Сейчас я ни слова не знаю по-немецки. А виновата в этом отчасти была моя мать, которая делала за меня домашние задания, в то время, как я играл с ребятами на улице. А вот английскому она учила меня сама, и здесь я добился больших успехов.

Среднюю школу я окончил в Липецке, небольшом русском городке, где находилось учебное заведение, готовившее пилотов. Согласно межправительственному договору между Россией и Германией немцы, не имевшие права по Версальскому договору обучать летчиков на своей территории, приезжали учиться в эту летную школу. Герман Геринг, например, овладевал летным искусством именно здесь. Позднее, когда нацисты оккупировали этот район, Липецк по прямому приказу Геринга, в отличие от других городов, не был разрушен. Даже главари нацистов бывали сентиментальными.

В Липецке в 1938 году я вступил в комсомол. Интересно, что отец мой всячески этому противился. При существующем тогда положении он считал, что лучше оставаться в стороне от этой организации, по крайней мере на время. Советский Союз переживал тогда беспрецедентный сталинский террор. Проводил его Николай Иванович Ежов, возглавлявший НКВД с 1936 по 1938 год, и слово «ежовщина» стояло у всех на устах. Старая гвардия большевиков была почти полностью ликвидирована, пострадал каждый десятый член Центрального комитета партии. Чистка шла и в провинции, где уничтожали не только партийных работников, но и комсомольцев. Главным объектом чистки стала армия. Герой гражданской войны маршал Михаил Тухачевский был расстрелян. Вместе с ним погибли семеро других высших военачальников. В 1938 году дошла очередь и до армейских офицеров.

Гонения на армию не миновали и моего отца. По приказам Ворошилова и Буденного, возглавлявших чистку, отца с семьей сначала выселили из общежития, затем отстранили от служебных обязанностей. В любой момент он мог ждать внезапного ареста и в конечном итоге расстрела.

Но несмотря на это, он продолжал получать свое обычное содержание. В конце месяца раздавался звонок в дверь и появлялся полковой казначей. Я видел, как отец расписывался в ведомости и получал несколько купюр, которые засовывал в карман гимнастерки.

Ожидание ареста продолжалось целый год. Благодаря какому-то необычайному везению, отца все же не тронули и ему удалось выжить. Причин тому мы так никогда и не узнали. Но за это время отца понизили в должности, он понял, что его военная карьера практически закончилась, и устроился работать преподавателем в Липецке. Мы все облегченно вздохнули.

Хотя мой отец и не был коммунистическим фанатиком, он никогда и не выступал против существующего режима. Во время гражданской войны он сражался в рядах Красной армии, был ранен под Петроградом, а затем послан на Кавказ, где служил в должности комиссара курсантской бригады, занимаясь политическим воспитанием красноармейцев.

Вопреки опасениям отца, я шел по жизни без особых осложнений, был избран в члены комитета комсомольской организации нашей школы, живо интересовался политикой, хотя в то время мои представления о жизни еще не полностью сформировались. По-детски я верил в возможность построения коммунистического общества. Как член комитета не раз выступал на собраниях и различных конференциях. Меня это весьма стимулировало, создавало впечатление, что я таким образом выполняю свой долг советского гражданина.

В конце 1939 года в Европе разразилась война. И хотя Молотов и Риббентроп заключили пакт о ненападении^[4], мы были уверены, что в конечном счете и нас втянут в этот конфликт. Многие молодые ребята старались поступить в специальные учебные заведения, которые позволили бы им не прерывать учебу, получив отсрочку от военного призыва. Вышедший незадолго до этого указ устанавливал призывной возраст окончивших среднюю школу в 17 лет. Понятно, что конкурс при поступлении в такие школы был большой и выдержать его оказывалось нелегко.

Мне исполнилось как раз семнадцать, когда я окончил школу. Мать была в отчаянии: она считала, что меня сразу же убьют, если я попаду в армию. Надо было думать, что делать дальше. Хотя я еще не видел моря, меня в то время оно влекло к себе особенно сильно, обещая приключения на его просторах и путешествия в далекие страны. А отец подметил у меня еще и способности к всевозможным поделкам. Я с детства любил что-то строить своими руками. И он посоветовал мне поступить в Высшее Ленинградское военно-морское училище, готовившее гражданских инженеров-строителей.

Отец предупредил меня, что попасть в это престижное заведение будет очень трудно: желающих много, а вакансий мало.

— Но раз ты считаешь себя умнее других, — сказал он, — тебе и представится возможность доказать это. Твоя мать уверена, что ты поступишь, хотя она, скорее всего, и ошибается. У нас в Советском Союзе все матери уверены, что их дети самые умные.

Конкурс был огромным. На каждое место претендовало сорок абитуриентов. И это после того, как многих просто не допустили к экзаменам из-за недостаточного балла, полученного ими по окончании средней школы.

Школьный аттестат позволял мне приступить к экзаменам. Правда, друзья пытались отговорить меня: ты, мол, из провинции, а училище отдает предпочтение москвичам и ленинградцам. Шансы же на поступление у липецкого школьника ничтожны, всегда найдут способ «завалить» тебя.

Мне рекомендовали военные училища, куда легче было поступить, но меня вовсе не радовала перспектива стать капитаном корабля.

Начал сдавать экзамены. И — сдал. Единственной загвоздкой оказалась работа по математике. Я получил за нее всего лишь оценку «удовлетворительно». Среди курсантов оказалось много ребят, гораздо лучше меня подготовленных по точным наукам. Это были главным образом ленинградцы из еврейских семей. Моя оценка оказалась самой низкой. И все же меня приняли в училище! Я был в восторге.

Я никогда не стремился к военной карьере, но вскоре обнаружил, что училище довольно-таки сильно военизировано. Нас сразу же остригли наголо и установили железную дисциплину. Бывший тогда министром обороны маршал Тимошенко вводил такие порядки не только в военных, но и в полувоенных училищах нашего типа.

За мельчайшую провинность нас сажали в карцер. Заключенным в малюсенькую камеру разрешалось прилечь только от 12 ночи до 6 утра. В остальное время койка поднималась к стене и прикреплялась цепью. Духота была неописуемая.

Я побывал в карцере только раз, но и этого было вполне достаточно. Дело в том, что мне поручили следить за порядком на кухне. Кормили нас более чем скромно, и иные курсанты опустошали свою тарелку за одну-две секунды. Ну что такое четыре ложки каши для восемнадцатилетнего молодца? Как-то раз ребята устроили целый бунт, орали, требуя добавки, когда некоторые еще не получили и первой законной порции. Пытаясь успокоить расходившихся курсантов, я совершенно забыл отправить обед начальнику училища. Расправа оказалась быстрой и жестокой: явился дежурный офицер с конвойными и отправил меня под арест.

Закончил я первый курс в июне 1941 года довольно удачно. Но как только окончились экзамены, началась война: нацисты напали на нашу страну.

Многих наших курсантов, будущих инженеров, направили на строительство оборонительных сооружений Ленинграда. Меня не взяли, посчитав, что я еще слишком молод. Но когда немцы окружили Ленинград, отрезав город от Большой земли, нам всем выдали винтовки и послали патрулировать улицы вечером и ночью. В Ленинград проникло много немецких агентов, которые с наступлением темноты запускали ракеты, указывая кружившим над городом бомбардировщикам места, куда сбрасывать бомбы. Главными целями служили здания НКВД и Смольный, где размещался ленинградский обком партии. А наше училище находилось как раз посередине между этими двумя объектами.

В октябре 1941 года мы продолжали выходить в патрули каждую ночь. Мы тогда сохраняли еще неплохую форму, чуть похудели, может быть, но во всяком случае не голодали. Однажды сырой, темной ночью, заканчивая патрулирование и едва держась на ногах от усталости и холода, мы увидели, как над полуразрушенным домом, не более чем в ста метрах от нас, взвилась ракета. Она вспыхнула, осветив небо, и шлейфом рассыпалась над Невой.

На какой-то миг вокруг нас стало светло как днем. Нас было трое во главе с прикомандированным сотрудником НКВД. Мы бросились к дому и, прыгая через четыре ступеньки, добрались до верхнего этажа здания. На лестнице валялись балки, ящики, всякая рухлядь. Сотрудник НКВД, гораздо старше нас по возрасту, сильно отстал. Я слышал, как он, тяжело дыша и отдуваясь, поднимается за нами где-то двумя этажами ниже. На верхней лестничной площадке мы, перекрыв ход на чердак, остановились и стали его ждать. Когда сотрудник оказался среди нас, он, даже не остановившись, чтобы вытереть взмокшее от пота лицо, приказал нам сейчас же вернуться вниз. Мы изумленно посмотрели на него, не понимая, почему в самый решительный момент он решил остаться один.

— Быстро вниз, — закричал наш начальник. — Таким желторотым, как вы, рано еще приканчивать шпионов. Оставьте это мне.

Мы повернулись, предоставив ему возможность выполнять свою миссию. Выйдя на улицу, услышали одиночный ружейный выстрел. Через несколько минут сотрудник показался в дверях. Не произнося ни слова, мы вернулись в бараки. В те месяцы подобные эпизоды повторялись часто.

Ленинградцам не хватало топлива. А на полуострове, отделявшем нашу линию обороны от немцев, имелся большой запас угля. Эта ничейная земля именовалась Угольным заливом. Нам приказали пробраться туда под покровом ночи и набрать как можно больше угля и кокса. Мне неоднократно приходилось принимать участие в этих экспедициях. Мешки наполняли углем в основном голыми руками, чтобы производить как можно меньше шума, а потом волокли их к лодкам. Операция эта казалась нам очень опасной. На деле же это было не совсем так, потому что немцы едва ли могли нас различить в темноте. Иногда они для виду открывали беспорядочный огонь. Лично я не сделал ни одного выстрела по немцам, хотя гитлеровцы, не задумываясь, готовы были убить меня. И я по праву считаю себя ветераном-фронтовиком, хотя бы потому, что едва не погиб от голода, как и другие блокадники-ленинградцы.

В декабре люди начали умирать. Наше начальство приняло решение об эвакуации училища. Фронту нужны были инженеры и, чтобы сохранить ценные кадры, следовало вывезти нас из Ленинграда в более безопасное место. Самым трудным оказалось найти способ выбраться из блокады. Единственный путь — по замерзшей Ладоге, так называемой «Дороге жизни».

Мы были первыми, кто попытался пересечь озеро в сторону Большой земли. Следовало пройти около пятидесяти километров пешком, а мороз был так крепок, что замерзала водка. Мы оделись как можно теплее, нацепив на себя свитера или жакеты, словом, все, что смогли раздобыть. Каждый тащил тяжелый рюкзак. Ночью цепочкой один за другим вступили на лед. Впереди не видно ни зги, кроме крошечного огонька бакена, зажженного специально для нас. Нужно было идти прямо на этот огонек и ни в коем случае не останавливаться.

Немцы скоро догадались, что какая-то колонна пытается пересечь озеро. Не прошло и часа, как первый снаряд разорвался на льду неподалеку от нас. Любопытно отметить, что мы так долго мучились от голода и настолько ослабли, что оказались не в состоянии даже испугаться.

Я окликнул товарищей. Что будем делать? Сгруппироваться теснее или наоборот рассыпаться? Выбрали второе и продолжали идти вперед на расстоянии примерно десяти метров друг от друга. Мне казалось, что я совсем один во всем мире. Промежутки между разрывами снарядов стали значительно короче. Из-под содрогавшегося льда взлетали снопы огня, раздавались приглушенные взрывы, воздух звенел от летящей шрапнели. Ледяной покров мог разрушиться под нашими ногами в любой момент. Сквозь мрак я разглядел неподалеку какой-то колеблющийся свет — это была освещенная луной огромная полынья, образовавшаяся от взрыва снаряда. Я предупредил товарищей, и мы обошли полынью далеко стороной. Приходилось идти очень осторожно, прощупывая каждый шаг. Озерки воды попадались все чаще и чаще. Мы пробирались мимо них, словно по огромному лабиринту, обходя промоины длиной в несколько километров. Немецкая артиллерия продолжала поливать нас своим огнем. По счастью, стреляла она наугад. Иногда снаряд падал на расстоянии брошенного камня, иногда — на дальнем берегу озера. Немцы приняли дьявольскую тактику: поскольку они не могли видеть нас в темноте, то решили пробить пушечным огнем нечто вроде канала во льду озера, который должен был отрезать нас от цели — противоположного берега. Многие из нас заблудились в темноте и должно быть погибли, но большая часть курсантов все же добралась до спасительной суши.

В 1985 году я ездил в Ленинград, чтобы отдать долг памяти этому необычному эпизоду в моей жизни. Я узнал место, с которого мы начали свой марш по ледовой дороге. Долго и пристально смотрел на гладь озера… На душе было тяжело.

Когда мы вышли на берег, сил уже никаких не оставалось. Но не могло быть и речи об отдыхе. Начальник училища отдал строгий приказ выйти к железной дороге, а дальше, если удастся, сесть на поезд и ехать до места сбора в Тихвине. Однако никаких поездов мы даже не увидели. Небольшой группой из четырех человек потащились через пустые поля, покрытые глубоким снегом. Идти было трудно. Я не раз падал плашмя, погрузившись лицом в снег. А дотащившись до пригородов Тихвина, мы выяснили, что его уже занял враг. Пришлось идти в обход, продвигаясь медленно и осторожно — ведь мы не знали местности и постоянно рисковали нарваться на немецкий дозор.

Зима в тот год стояла неимоверно холодная, и я до сих пор не понимаю, как мы остались живы. Есть было нечего. Я сговорился со своим другом Юрием Проскуряковым, моим ровесником, и мы вдвоем кое-как доковыляли до пастушьей избушки в глухой деревне. Жители встретили нас радушно. Им самим жилось голодно, и все же они дали нам несколько картофелин. Слегка подкрепившись, мы двинулись дальше. Блуждали по Ленинградскому району и, чтобы не умереть с голоду, еще не раз обращались за помощью к крестьянам. Без преувеличения можно сказать, что мы обязаны им жизнью.

Наконец добрели до какой-то станции — не могу сейчас вспомнить ее названия — залезли в первый попавшийся телячий вагон, свалились замертво на солому и беспробудно спали до самого Ярославля. Здесь мы нашли почти всех наших курсантов и преподавателей. Местный совет расселил нас в некоем подобии казарм и хлебосольно накормил кашей. Мы так долго не ели досыта, что набросились на еду, как звери. Мы знали, что нельзя есть сразу так много, но удержаться не могли. Голод — страдание ужасное.

В Ярославле мы учились до июля 1942 года. Здесь мне впервые предложили вступить в партию, но я отказался, сославшись на молодость.

Жили бедно, продукты доставляли нерегулярно, о сливочном или подсолнечном масле мы и понятия не имели. Сказывалась ленинградская блокада, малокровие. Короче, все мы впали в апатию. Наше начальство прекрасно это знало, но ничего не предпринимало.

Именно в это тяжелое время я впервые вплотную столкнулся с Наркоматом внутренних дел (НКВД).

Однажды я дежурил на кухне — командир нашего отделения предпочитал доверять мне раздачу пищи, считая, что я делаю это справедливо. Дементьев, курсант пятого курса, которого я сменял, указал мне на один из запертых шкафов, предположив, что в нем, возможно, находятся ворованные продукты.

— Я не смог его открыть. Попробуй ты, тем более, что теперь твое дежурство, — сказал он.

Я выяснил, что ключ от шкафа находится у повара, который уже ушел домой. Вызвали дежурного офицера, и тот взломал замок ломом. В шкафу лежал завернутый в газету килограммовый кусок сливочного масла.

Это был июнь 1942 года. Незадолго до того Сталин издал приказ, согласно которому любой человек, пойманный с поличным на воровстве армейского продовольствия, подлежал расстрелу на месте. Такой приказ был радикальной мерой, ибо воровство процветало и превращалось в серьезную проблему снабжения фронта.

Я слышал об этом приказе, но до сих пор непосредственно не сталкивался с его применением на деле. К нам прислали несколько офицеров НКВД, которые арестовали повара. Началось расследование, и меня вызвали в качестве свидетеля.

Признаюсь, меня охватил ужас. Все тогда жили в смертельном страхе перед этой организацией. В пустой комнате офицер безопасности усадил меня на стул перед столом, на котором лежал лист бумаги и карандаш.

Оперативник задал мне несколько вопросов. Подозревал ли я вора раньше, известно ли мне было, что он хранит масло в шкафу, производил ли я дознание по собственной инициативе, собирался ли поймать повара на месте преступления и действовал ли, руководствуясь патриотическим долгом или исходя из каких-то других мотивов.

Я объяснил, что вообще не знаю этого повара, и рассказал обо всем, что произошло на кухне в тот день. Все это время офицер что-то быстро строчил на бумаге. Когда у него больше не осталось вопросов, я увидел, как на первой странице он крупными буквами написал сверху: ПРОТОКОЛ ДОПРОСА. Сначала я даже не мог понять, о каком допросе шла речь, и только потом осознал свою роль в этом деле.

Через несколько дней всех курсантов училища собрали во дворе — явление из ряда вон выходящее. Я все же ожидал, что вору дадут лишь хорошую выволочку, ну, скажем, неделю карцера. Офицер безопасности сделал шаг вперед и зачитал протокол расследования. Повара признали виновным и приговорили к расстрелу перед строем на следующий день на рассвете.

Мы молча разошлись совершенно ошеломленные. И больше всех это событие потрясло меня. Считая себя причастным к этому приговору, я изо всех сил старался скрыть свое состояние, хотя никто из моих товарищей не сказал мне ни слова по поводу случившегося.

Вор был расстрелян; приговор апелляции не подлежал.

Я часто думал об этом ужасном случае в моей жизни, как во время войны, так и после ее окончания. Чувства вины я не испытывал. Я, как и все, знал, что только самая жестокая дисциплина в нашей армии дала возможность оказать сопротивление захватчику, отстоять нашу Родину, борясь за каждый дом, за каждую пядь земли. Малейшее послабление могло обернуться катастрофой в боевой подготовке и подорвать моральный дух наших войск.

Положение на фронте в то время оставалось очень тяжелым. Немцы продвигались по Украине вдоль Дона в направлении к Сталинграду. По приказу Сталина половина состава флота была причислена к сухопутным частям армии. Мы также стали армейскими пехотинцами, но нас это не особенно огорчало. Тогда еще никто не знал, что Сталинград окажется местом самых кровопролитных боев Второй мировой войны, а 190 дней осады изменят ее ход и поставят в конце концов Германию на колени.

Итак, мы получили приказ двигаться к Сталинграду по Волге — несравнимо более легкий путь, чем тот, который нам пришлось преодолеть, добираясь до Ярославля. В Костроме начальник инженерного училища, в расположении которого мы остановились, сумел убедить наше начальство, что совсем негоже посылать нас на фронт без какой-либо подготовки, и уж особенно глупо превращать в пушечное мясо обученных инженеров, на которых государство потратило столько средств и времени. Поэтому наше руководство и военные власти решили оставить училище в Костроме на месяц или около этого. Нам дали задание освоить оборудование электростанции и поддерживать его в рабочем состоянии, чтобы обеспечивать подразделение «катюш» электропитанием. Вскоре после этого в Костроме окончательно решилась и моя собственная судьба.

К тому времени немцы уже подошли к Сталинграду. Нам было известно, что этот промышленный город с населением почти в полмиллиона не имеет никаких фортификационных сооружений и расположен в такой местности, которая никак не благоприятствовала его обороне: город раскинулся по правому берегу Волги и был совершенно открыт для врага.

Как и все наши курсанты, я предполагал, что нас скоро отправят под Сталинград. И один из моих товарищей снова предложил мне вступить в партию.

Я опять отказался, по-прежнему ссылаясь на молодость, но через несколько дней мне опять сделали такое предложение. Готовилось наше широкое наступление на Сталинградском фронте, и опытные политруки-пропагандисты были как нельзя более необходимы.

Когда мне все это объяснили, я понял, что далее отказываться неблагоразумно, и вскоре стал членом коммунистической партии. Это произошло в Костроме, городе на Волге, родине семьи Романовых и их предков. Было мне тогда неполных двадцать лет.

И еще одно событие, сыгравшее большую роль в моей дальнейшей карьере, застало меня в этом городе. Как-то раз вызвал меня к себе офицер НКВД.

Он начал разговор с описания положения на фронте, нарисовал картину ужасов войны и преступлений, чинимых нацистами. Затем перешел к делу.

— Тебе никогда не приходило в голову, что ты можешь хорошо послужить Родине? И для этого вовсе не обязательно отправляться на фронт. У нас есть предложение. Переходи на работу к нам, а после войны получишь возможность закончить учебу в училище.

Я не знал, что ответить. Подозревал, что случай с поваром мог иметь определенное отношение к состоявшемуся разговору, но в то же время опасался, что из меня хотят сделать профессионального информатора, иначе говоря, доносчика.

Заметив мое колебание, офицер добавил:

— Ты можешь стать активным работником «СМЕРШ», нашей контрразведывательной службы.

Я уже знал тогда, что эта странная аббревиатура расшифровывалась как «Смерть шпионам!»

На душе у меня стало легче. Видимо, меня не вербовали на роль доносчика. Попросив несколько дней на размышление, я затем безоговорочно согласился.

В глубине души я был рад получить такую работу и не испытывал при этом никаких угрызений совести. Я считал, что до окончания войны с моей стороны будет совершенно нормально, если мой гражданский долг выразится в борьбе с немецкими шпионами. Работу в контрразведывательной службе в военное время я считал почетным делом. И не я один избрал этот путь.

В октябре 1942 года я и несколько моих однокашников по училищу уже ехали поездом в Москву. Нам объяснили, что в течение месяца мы будем проходить там интенсивный курс обучения. Мы должны освоить начальные знания контрразведывательного дела: научиться выслеживать, арестовывать и допрашивать вражеских агентов, изымать у них документы до того, как они успеют их уничтожить.

Некоторые думают, что НКВД ограничивало свою деятельность лишь арестами и расстрелами шпионов. Это далеко не так. В каждом случае следовало провести тщательное расследование, составить протокол и довести дело до конца в согласии с принятыми юридическими нормами. Во время учебы мы штудировали и анализировали материалы уже завершенных реальных дел. Программа подготовки предусматривала определенные правила, которые мы ни в коем случае не должны были нарушать. Занятия приносили нам большую пользу, ведь мы были еще так молоды и неопытны, что по-существу мало чем отличались от школьников.

Но и этому учебному курсу, как и моим занятиям в училище, суждено было прерваться. Когда начальство узнало, что я бегло говорю по-английски, меня сразу же направили в филиал НКВД на Лубянке для совершенствования языковой практики.

В то время в стране было мало опытных переводчиков с английского языка. Нужда в них стала особенно острой после сближения отношений между Россией, Англией и Америкой.

Совершив нападение на Советский Союз, Гитлер объективно содействовал образованию союзнической коалиции. В июне 1942 года мы подписали с Англией соглашение, рассчитанное на двадцать лет, в котором декларировалась общая цель: «действовать сообща для победы и установления длительного мира». Мы также подписали Атлантическую хартию, разработанную Рузвельтом и Черчиллем в августе 1941 года^[5]. Хартия провозглашала неотъемлемое право каждого народа на свободу, самоопределение и равные экономические возможности. Такая несколько утопическая программа была более чем приемлема для людей, руководивших тогда Советским Союзом.

Таким образом мы временно оказались в одной упряжке с великими державами Запада. Перед ними стояла общая цель — уничтожение фашизма.

Укрепились наши дипломатические контакты с новыми друзьями. Переводчики стали нужны не только в Москве, но и в главных портах страны, так как к нам стало поступать английское и американское снаряжение и продовольствие. Беспрерывный поток конвоев доставлял оружие и боеприпасы с английских военно-морских баз в Мурманск и Архангельск. Английские военные стали обычным явлением на улицах этих городов. А американские военные грузы шли к нам через Иран в Баку. Чтобы обслуживать всю эту сложную операцию, в армии и при НКВД были созданы ускоренные языковые курсы.

Поскольку все молодые мужчины, знавшие тот или иной иностранный язык, были на фронте, на эти курсы набирали и женщин. Там я познакомился со своей будущей женой, с которой мы попали в одну английскую группу, каждая из которых состояла из четырех-пяти человек. Позднее ее направили на работу в переводческое бюро.

Нас так ждали на будущей работе, что мы не занимались ничем другим, кроме английского языка. Даже марксизм-ленинизм, обязательный во всех и всяких советских учебных заведениях, был изъят из нашей программы. Очевидно, когда Лаврентию Павловичу Берия, возглавлявшему тогда НКВД, представили для ознакомления список предметов, которые предполагалось нам изучать, он вычеркнул все, оставив только языки. Изучали мы английский глубоко и ускоренно по семнадцати часов в сутки. Ночью в спальне общежития мне случалось слышать, как ребята разговаривали во сне по-английски, по-французски, по-турецки, по-итальянски. Я совершенствовал свой английский целых десять месяцев, но и на этот раз вынужден был досрочно оставить курсы.

В декабре 1943 года меня без предупреждения направили в Главное управление внешней разведки. Никто даже не подумал спросить моего согласия, но едва ли я смог бы отказаться. Английские переводчики были просто необходимы. Да и предоставленная мне возможность работать в самом престижном управлении секретной службы казалась очень лестной, хотя я слишком хорошо понимал, что меня отобрали для этой цели не из-за каких-то исключительных способностей. Просто больше некому было работать.

В английский отдел Управления набрали семь сотрудников, в американский — пять. Все другие офицеры-переводчики либо воевали, либо были убиты на войне. А к нам шел непрерывный поток информации, главным образом микропленки. Ее доставляли кораблями в Мурманск. Важнейшие разведывательные сообщения накапливались грудами. Семь человек, работавших на Лубянке дни и ночи, почти наугад выхватывали из кип документов какую-нибудь бумагу, кое-как переводили, а остальное подшивали и откладывали «на потом». Это — иносказательное выражение для просто забытой части информации, собранной нашими агентами в Англии. А ведь эти люди часто подвергали себя огромному риску, чтобы добыть секретную информацию и переправить ее нам. Что бы они подумали, если бы узнали, что их телеграммы и сообщения в пятидесяти случаях из ста едва ли были прочитаны? Положение стало еще нелепее оттого, что значительная часть секретных донесений чрезвычайной важности откладывалась навсегда.

Руководство НКВД понимало всю серьезность положения. Оно знало, что из-за недостатка работников наша страна не пользуется теми преимуществами, которые дают ей агенты, работающие за рубежом.

Так что мне сразу же стало ясно, почему меня приняли в этот отдел. Сначала мои руководители послали меня знакомиться с документами и подшивать те из них, которые еще предстояло перевести.

Увидев у себя на столе гору папок, принесенную делопроизводителем, я призвал на помощь все свое мужество и упрямо набросился на первую пухлую папку, аккуратно перевязанную тесемкой. Прочел несколько страниц. Достаточно ли интересен этот материал, чтобы переводить его целиком? Из чего я должен исходить, решая этот вопрос? Первую папку отложил. Взял следующую. Потом еще одну. Просмотрев штук десять, остановился, подумал и в конце концов установил для себя критерий: что очень важно, а с чем можно и подождать.

Прошло несколько недель напряженной работы, и вот, наконец, я получил первое задание на перевод документа. Это было сообщение одного из наших лондонских агентов. Теперь я уже забыл, о чем там шла речь, потому что дальше пошел один перевод за другим. Я работал как автомат, зачастую не понимая, какое значение имеет донесение. Кроме того мне приходилось много заниматься технической работой. Я подшивал документы, подклеивал ярлычок, который затем подписывал мой начальник, так как в то время моя подпись не имела никакого значения. Затем меня стали посылать в архив, чтобы найти тот или иной понадобившийся документ и перевести его для начальника английского отделения. Эта механическая, чисто бюрократическая работа была утомительна до умопомрачения.

Позже, когда я завоевал доверие начальства, мне поручили классифицировать вновь прибывающую информацию из нашей лондонской резидентуры. Я переводил ее, а затем передавал по назначению. Я быстро научился определять те документы, которые заслуживали особого внимания, и передавал их только своему непосредственному начальнику. Это были главным образом донесения, касающиеся внутренней и внешней политики Англии, исследований в области атомной энергии, военной экономики и взаимоотношений Англии с другими странами. Все эти вопросы были особенно важны для Сталина, который прекрасно знал, что британский премьер-министр Уинстон Черчилль лгал, когда жаловался ему на то, что у союзников якобы мало живой силы и боеприпасов. Основываясь на донесениях разведки, Сталин прекрасно знал, что у англо-американских союзников ресурсов достаточно, и мог с большей или меньшей точностью определить, какую реальную помощь союзники могли предоставить. Моих начальников, чье доверие ко мне росло, стали вполне удовлетворять мои первые аналитические справки и переводы ответственных текстов.

Мне в сущности повезло: я учился искусству разведки не в какой-нибудь школе, не теоретически, а на практике при исключительных обстоятельствах. Хотя мне в какой-то мере помогали сослуживцы своими советами и наставлениями, но больше всего я обязан моему первому начальнику Иосифу Львовичу Когену. Будучи старше меня примерно лет на десять, он пришел в НКВД с дипломатической работы и был чрезвычайно компетентен, методичен, осторожен, а самое главное — человечен.

Не надо забывать, что я провинциал. У меня не было в Москве ни родных, ни знакомых. Жил я в общежитии школы переводчиков, из которого меня очень скоро выселили на том основании, что комнаты там нужны для слушателей. А я уже служил в наркомате. Жить в каком-нибудь рабочем общежитии, — а альтернативы тогда не было, — мне не хотелось. Выручил Коген, который сам предложил найти мне жилье. Этим простым проявлением заботы обо мне Коген полностью завоевал мое расположение. Он же и обучил меня основам работы оперативного агента. Я постепенно стал чувствовать себя увереннее и уже не сомневался, что справлюсь с порученным мне делом. Коген, в частности, заставлял меня тщательно переваривать поступающую информацию, несмотря на то, что при первом прочтении она могла показаться маловажной. Я научился писать ясно, кратко и точно, так, чтобы тот сотрудник, который получит мою справку, мог сразу же понять, что я имею в виду. Проверяя мои первые тексты, Коген иногда вежливо намекал, что я проглядел тот или иной важный пункт информации.

Не могу сказать, что мы стали большими друзьями, ведь разница между нами была огромна. Он родился в интеллигентной семье, а я, как у нас говорили, принадлежал к «рабочей интеллигенции». По широкому кругу вопросов мы сходились далеко не во всем, и все же я могу с уверенностью сказать, что если бы не Коген, я никогда не стал бы опытным разведчиком.

Читая донесения наших агентов, я начал воспринимать их как близких людей. Я узнавал их достоинства и недостатки, догадывался об опасениях и тревогах. Их образы реально стояли передо мной.

Материалы на микропленках или конспекты говорили мне теперь о многом. Я уже мог точно сказать, когда агент говорит неправду, когда хочет уйти от ответственности или приписать себе заслугу в вербовке нового агента. В Южной Африке, например, у нас был очень старательный, даже чересчур активный агент, неутомимо вербовавший новичков. Он осыпал нас, как из рога изобилия, информацией, совершенно бесполезной, например, об отношениях между чернокожими и африканерами или различными племенами. Ему было известно абсолютно все о националистических группах, финансирующих эти племена, и от чьего имени они действовали. В нашей борьбе с немецкими фашистами этот материал не мог оказаться для нас сколько-нибудь полезным, но мы не стали останавливать агента. Изучая его сообщения, я чувствовал, что они для него составляют всю суть жизни.

Однако вся эта бюрократическая, как мне казалось, работа, в то время, когда происходила жестокая борьба с фашизмом, когда мои ровесники сражались на фронте, не приносила мне достаточного удовлетворения. Но не понадобилось много времени, чтобы понять: эта практическая подготовка дала мне возможность выйти на новый этап деятельности, позволившей с полной отдачей служить своей родине.

Глава третья
Избранные

Я много тогда путешествовал, но только в своем воображении. Например, получая информацию из Англии, Австралии, Новой Зеландии, Индии, Южной Африки, Канады и британских колоний. Летом 1944 года больше всего приходилось трудиться с пакетами фотоклише, поступавшими к нам из Лондона.

Работы по-прежнему было много, и обработать все, что мы получали, также не удавалось. В Соединенном Королевстве Великобритании у нас действовал ряд чрезвычайно эффективных агентов. Все они были британцы, работавшие для нас «на идеологической основе», как мы тогда говорили. Я снова и снова классифицировал входящие документы согласно степени их важности и самые интересные из них передавал старшим сотрудникам, специалистам по Англии. Когда выдавалось свободное время — а это случалось очень редко, — я брал в руки материал, который когда-то отложил в сторону как менее важный.

Мы разработали весьма действенную процедуру. Все наши тридцать с лишним агентов в Лондоне получили указание добывать информацию только по одному определенному вопросу. Они разрабатывали его как могли, а затем этот материал подвергался анализу. Сравнивая вклад каждого агента в дело, мы смогли провести их классификацию. Из общего их числа выделили пять наиболее способных. И действительно, они быстро проявили себя как самые ценные агенты.

Материал, присылаемый остальными двадцатью пятью, по сравнению с упомянутыми выше пятью, почти не представлял собой никакого интереса.

Годы спустя, когда я преподавал в учебном центре Комитета государственной безопасности (КГБ)^[6], то старался объяснить слушателям, как мы поступали в то время. Я говорил им:

— Представьте себе кастрюлю, в которую повар закладывает различные ингредиенты, чтобы приготовить тушеное блюдо. Он ставит ее на малый огонь, и через час-другой в кастрюле остается то, что надо — суть.

Именно так мы отбирали главных из всех наших лондонских агентов.

«Кембриджская пятерка» — так называли у нас эту группу — была такой сутью. Она вовсе не представляла некоего единого целого. У каждого ее члена — свой характер, свои привычки. Они сильно отличались один от другого, хотя почти все друг друга знали. Информация, которой они нас снабжали, была насыщенной и в то же время такой лаконичной, что это дало возможность выделить одного переводчика, который занимался бы только документами «пятерки».

В 1944 году, когда мне исполнилось всего лишь двадцать два года, этим переводчиком стал я.

Какое-то время меня держали «в потемках», не называя даже кличек этих звезд нашей разведки. Я знал только, что документы, которые я перевожу на русский язык, поступают от них. У меня не было никаких данных, чтобы определить, кто из них присылает то или иное сообщение. Только проработав два или три месяца, я наконец узнал их псевдонимы: в НКВД они значились как «Стюарт», «Зонхен» (в переводе с немецкого «Сонечка»), «Медхен» («Девочка»), «Джонсон» и «X».

Я особенно заинтересовался этой пятеркой, воскресив в своей памяти документы, которые уже побывали на моем рабочем столе. В те годы НКВД не хранил подлинников расшифрованных телеграмм, опасаясь шпионажа в своей системе, признав за благо не сохранять никаких письменных следов нашего сотрудничества с иностранными агентами. Поэтому до прихода сотрудников, в обязанности которых входило уничтожение подлинников, мы должны были собственноручно составить их краткое резюме. Затем они направлялись спецсотрудникам, которые подшивали резюме в дело каждого агента. Хранились эти досье в сверхсекретных архивах, и я не сразу получил доступ к ним, так что старался запомнить все, что переводил из донесений «Стюарта», что сообщал «Зонхен», а что другие агенты.

В июне 1944 года я впервые точно узнал — и довольно необычным путем — кто были эти загадочные британцы.

В признание их выдающихся заслуг руководство НКВД решило назначить нашей английской пятерке пожизненную пенсию. Ее следовало передавать через нашу лондонскую резидентуру за один, сразу за три месяца ил и за год при соблюдении строгой конспирации.

По тем временам эти пенсии выражались в довольно солидной сумме. Информацию о их назначении члены пятерки получили от своего связного. Ответ от них пришел не сразу. Со временем каждый из них прислал в Центр личное письмо. Они поблагодарили нас за щедрый жест, но в то же время изложили мотивы своего сотрудничества с Советским Союзом: борьба против фашизма и содействие мировой революции. А в заключение все как один заявили, что им и в голову не приходило работать за деньги, а потому не может быть и речи, чтобы унизить дело, которому они себя посвятили, согласием принять даже самую незначительную сумму.

Отдавая дань моей добросовестности и эффективности в работе, начальник Английского отдела попросил именно меня перевести на русский язык эти пять писем. Одно из них, подписанное неким Гаем Бёрджессом, заключало в себе следующие строки, которые я навсегда запомнил:

«Не могу себе представить, чтобы любой уважающий себя человек мог бы жить в моей стране и не работать для партии».

Наконец-то я смог сопоставить имена и псевдонимы членов пятерки и ясно представить себе этих агентов, которых уже глубоко уважал. Один из них, значившийся под кличками «Зонхен», позднее «Том» и «Стэнли», был Ким Филби. «Медхен» или «Хиксом» оказался Гай Бёрджесс, «Джонсоном», «Тони», а позднее «Яном» — Энтони Блант. Под псевдонимами «Стюарт», «Вайз», «Лирик» или «Гомер» скрывался Дональд Маклин. О пятом члене пятерки я расскажу позднее.

Итак, я получал микропленки, обрабатывал, переводил с особой тщательностью, составлял резюме, подшивая их к переводу. Решая различные проблемы, возникавшие в ходе работы, я заметил, что все чаще высказываю свою точку зрения непосредственному начальнику. Конечно, он мог принять к сведению мои слова, но мог и проигнорировать. Но как бы то ни было, с этого времени началось мое превращение из рядового чиновника во вполне квалифицированного офицера разведки.

В течение трех лет, с 1944 по 1947 год, я ежедневно занимался донесениями этих людей, о жизни которых к тому времени знал все, что было о них известно. Когда меня допустили к архивным материалам, я прежде всего от корки до корки стал изучать личные дела каждого члена пятерки. В подшивках содержались подробнейшие биографические записи, включая имена, даты и сведения, которые агенты сообщили лично. Мне разрешили ознакомиться еще с одним делом, которое произвело на меня особое впечатление. В нем были названы конечные адресаты, получавшие документы нашей пятерки, а именно — Сталин, Молотов, Берия. Встречались, конечно, и другие имена, но эти — чаще всего.

В наши дни журналисты и историки энергично изучают так называемые архивы КГБ, но кроме малозначащих резюме и пометок, они не найдут ничего представляющего существенный интерес в работе советской разведки.

И самое главное — оригиналов давно уже не существует. Большая часть дел по кембриджскому звену была уничтожена в 1953 году. Почти все документы, непосредственно поступавшие в Кремль, уже больше не существуют.

Если бы работники МГБ были в то время подальновиднее, они поняли бы, какова реальная ценность хранившихся документов, и не уничтожили бы их, существенно облегчив нынешним историкам их задачу по воспроизведению картины событий, происходивших в то отдаленное время.

Само собой разумеется, что мне строго-настрого было запрещено делать для себя какие-либо записи, когда я работал с архивными делами. Поэтому я часами читал подшивки, запоминая документы наизусть.

Первая папка, открытая мной, касалась «Зонхен» или «Стэнли», то есть Гарольда (Кима) Филби. С 1944 года Центр считал этого агента самым ценным: ему удалось стать начальником IX отдела Британской секретной службы. А задачей этого отдела было изучение разведывательной деятельности Советского Союза и деятельности компартий. По сути дела, британская секретная служба поставила русского агента главой того самого отдела, который ставил своей задачей борьбу с русскими агентами. Отсюда понятно, почему Филби стал для нас самым важным оперативным агентом.

На протяжении многих лет я по крупице составлял для себя портрет Филби, который с самого начала произвел на меня исключительное впечатление. Вот что я узнал о нем.

Тарольд Адриан Рассел Филби родился в Индии 1 января 1913 года в городе Амбала, столице штата Пенджаб^[7]. Его отец, Гарри Сен-Жан Бриджер Филби был личностью примечательной: окончил Кембриджский университет, легко говорил на восьми языках, включая восточные — фарси, балучи и афган. Гарри Сен-Жан поселился в Джидде, принял ислам, имя Абдулла и во второй раз женился на саудовской рабыне, от которой имел двух сыновей, Фарида и Халида, сводных братьев Гарольда. Будучи близким другом могущественного саудовского короля Ибн Сауда, Гарри снабжал его конфиденциальной информацией из британских секретных служб до той поры, пока правительство Его Королевского Величества не заставило Филби уйти в раннюю отставку.

Несмотря на то, что жили они врозь (Ким с матерью Дорой находился в Англии), Гарри Сен-Жан Филби по-прежнему был крепко привязан к сыну и всякий раз, когда приезжал в Англию, наблюдал за ним во время игры и в обществе взрослых, отмечая его жизнелюбие, энтузиазм и детскую настойчивость. Он сравнивал сына с известным героем романа Редьярда Киплинга «Ким»^[8] и часто говорил сыну, что тот как две капли воды похож на киплинговского Кима и так же упрям, как осел.

Я читал «Кима» и нахожу, что Гарри Сен-Жан Филби был прав. Таким вот образом Гарольд получил прозвище «Ким». Так его стали называть и в семье, и в кругу друзей. Ему тогда было всего шесть лет, но эта простая смена имени задела его личность. Мало кто мог подумать тогда, что этот первый псевдоним повлечет за собой длинную череду двойственных жизней и деяний.

По своим взглядам на жизнь Ким сильно напоминал отца, искателя приключений, бунтаря, убежденного противника колониальной политики своей страны, а главное — смелого человека, который всегда доводил свои страстные увлечения до логического конца. Ким обожал отца и подражал ему. Оба были упрямы, решительны, кое в чем донкихотствовали, в общем — трудные для понимания люди. Например, англичане совсем не могли понять, почему Гарри Сен-Жан Филби, занимавший важный официальный пост, аристократ, богач, мог встать на защиту интересов какого-то эмира в никому не известной пустынной стране и даже жениться на мусульманке. Позднее их поставил в такой же тупик и Ким.

И другие черты отцовского характера передались Киму. Он так же, как и Сен-Жан, невыносимо долго обдумывал даже самое незначительное дело, но раз уж принимал решение, то никакая сила на свете не могла его поколебать. Его взгляды оставались неизменными до конца жизни, хотя социальная каста оказывала на него крепкое давление. Ким сделал своей великой целью борьбу против фашизма и до последнего дня своей жизни не изменял ей.

В последние годы жизни Филби кто-то спросил его в моем присутствии:

— Скажите, Ким, вы хотели бы, чтобы вас похоронили в Англии как Бёрджесса и Маклина?

— Конечно, нет. Положите меня в русскую землю, — не раздумывая ответил Ким.

Его желание исполнили. Ким Филби похоронен в Кунцеве на генеральском кладбище.

В 1929 году после небогатого событиями времени, проведенного в привилегированной Вестминстерской школе, Ким поступил в Тринити-колледж Кембриджского университета. На первом курсе он изучал историю и почти сразу же вступил в Социалистическое общество Кембриджского университета — так называлась их студенческая организация.

Экономический кризис, вызванный биржевым крахом в Нью-Йорке, должен был вот-вот охватить Европу. Победа левой, лейбористской партии на всеобщих выборах в 1929 году и возобновление дипломатических отношений между Великобританией и СССР всколыхнули море симпатий к коммунистической России. «Русский эксперимент», как тогда говорили, подействовал на британских рабочих и интеллигенцию, как гипноз.

В июне 1931 года кризис в Европе принял острый характер, число безработных в Великобритании достигло двух миллионов шестисот шестидесяти пяти тысяч. Левые силы Великобритании, идеалы которых разделяли очень многие представители средних и высших классов общества, утратили контроль над положением в государстве. Правительство не знало, как реагировать на голодные марши, организованные шахтерами и безработными по всей стране. Идеалистически настроенные слои общества считали тогда, что первый пятилетний план в Советском Союзе осуществляется успешно и может ускорить преобразование страны. Они видели, что в России создается новое общество — естественный враг заносчивого капитализма, загнавшего миллионы людей в трясину нищеты. Советская модель была чрезвычайно соблазнительна для молодых интеллектуалов, которые только и ждали повода взбунтоваться у себя дома.

Социалистические идеи привлекали к себе Кима Филби, но коммунизм пугал его, как и других сверстников. Его более радикальные взгляды формировались не сразу. Сначала он только посещал собрания своего Социалистического общества. Но Ким от природы стремился к лидерству, хотя никогда не был воинствующим организатором демонстраций и никогда не произносил зажигательных речей на митингах. Когда Филби заканчивал первый курс университета, его назначили казначеем Социалистического общества. В октябре 1931 года, в новом семестре, он перестал заниматься историей и переключился на экономику. Это объяснялось изменением политической обстановки в стране. Ким считал, что экономические знания пригодятся ему в предстоящей политической схватке. В это время он познакомился с Морисом Доббом^[9], одним из главных экономистов, его преподавателем в Кембридже. Добб — талантливый политический оратор — заинтересовал Кима. К тому же он был в числе первых английских интеллектуалов, вступивших в компартию и получивших членский билет. Постепенно Филби все больше и больше проникался идеями Добба, но допустил при этом одну ошибку: стал делиться своими взглядами с окружающими. Теперь и другие преподаватели Кембриджа узнали, каковы его политические убеждения. Это причинило ему впоследствии уйму неприятностей.

В 1932 году Ким Филби, теперь уже известный своими коммунистическими симпатиями, получил приглашение вступить в кружок Апостолов — нечто среднее между клубом, где можно было неплохо пообедать, и закрытым обществом. Хоть он так и не вошел в кружок на правах члена клуба, но познакомился там с двумя студентами — Энтони Блантом и Гаем Бёрджессом. Вскоре они подружились. В 1933 году Ким получил диплом. К этому времени он стал убежденным коммунистом и сказал Морису Доббу, что собирается поехать за границу, в Австрию или Германию, чтобы совершенствовать немецкий язык. Добб живо одобрил эту идею. И добавил:

— Мне больше нечего вам посоветовать, но если вы хотите сделать что-нибудь полезное для нашего дела, находясь за границей, я могу дать вам адреса нескольких французских товарищей, которые, может быть, смогут вам помочь.

Упомянутые товарищи были активистами Международного комитета помощи жертвам германского фашизма, руководителем которого был Вилли Мюнценберг. С 1930 по 1935 год Мюнценберг активно и добровольно сотрудничал с НКВД, вербуя новых агентов. Сначала он работал в левых молодежных организациях, а позднее создал свой комитет в Париже с целью всеми средствами сводить на нет пропагандистские усилия нацистов, поднимавших свою голову в Германии. Впрочем, вербуя агентов для НКВД, сам он никогда таковым не был.

В Париже члены комитета отнеслись к Филби дружески. Добб писал им из Англии, с похвалой отзываясь о его искренности и надежности. Они уже знали, что Ким был казначеем Социалистического общества студенческой группы в Кембридже, и снабдили его адресами своих друзей в Вене. По одному из этих адресов находилась Международная организация помощи борцам революции (МОПР)^[10], которой в то время требовался казначей. Они предложили Киму, если он согласится, временно занять этот пост.

Я хорошо знал организации МОПРа, еще в липецкой школе вступил в члены советской секции и каждый месяц платил несколько копеек в фонд помощи заключенным революционерам. В то время каждое промышленное предприятие, школы и правительственные учреждения имели свои МОПРовские ячейки. Собираемые ими деньги распределялись между семьями рабочих, попавших в тюремные застенки, на них также нанимали адвокатов для защиты попавших в беду рабочих.

По второму адресу, данному Филби, проживали Кольманы — еврейская семья, эмигрировавшая из Польши в Австрию перед первой мировой войной. Израэль Кольман-отец работал бухгалтером и большую часть свободного времени вместе со своей женой посвящал активной помощи евреям в Вене. У Кольманов была дочь Алиса, которую по-домашнему звали Литци.

Несмотря на маленький рост, Алиса была чрезвычайно хороша собой. В восемнадцать лет она вышла замуж за некоего Карла Фридмана, но почти сразу же развелась с ним. Литци и Филби с первого взгляда влюбились друг в друга. Приступив к временному исполнению обязанностей казначея местной секции МОПРа, Филби работал без особого усердия. Он больше интересовался самой Литци, которой уделял все свое свободное время.

Литци была убежденной коммунисткой и оставалась верна социалистическим идеалам до конца жизни. Она оказала решающее влияние на Филби, и именно Литци привела его к тому, что он посвятил себя справедливому делу.

Осенью 1933 года политическая ситуация в Вене стала взрывоопасной. Канцлер Дольфус^[11], пришедший к власти больше года назад, установил авторитарный режим, запрещавший какие бы то ни было демонстрации, направленные против готовящегося Гитлером аншлюса, распустивший австрийский парламент и запретивший социалистическую и коммунистическую партии страны. В ответ социал-демократы подняли восстание, жестоко подавленное тридцатипятитысячными полицейскими силами Дольфуса. В результате полторы тысячи человек были убиты и пять тысяч ранены. Все те месяцы, когда Филби и Литци переживали страстное любовное увлечение, вокруг них бушевал террор. По приговору трибунала, людей расстреливали каждый день. В феврале 1934 года волнения приобрели массовый характер. Ким Филби, будучи британским подданным, не мог непосредственно вмешиваться в эту борьбу, но сумел проявить подлинное мужество и показал свою преданность, защищая рабочее дело. Поощряемый Литци, он вступил в группу, помогавшую преследуемым коммунистам бежать из Австрии: собирал одежду для беженцев, отыскивал конспиративные квартиры, налаживал переправы через границу.

В феврале 1934 года Филби женился на Литци, и она получила британское подданство. Тем самым он спас ее от неминуемого ареста, ведь Литци была широко известна как коммунистка, много времени отдававшая делу своей партии. Несмотря на чрезвычайно тяжелое положение, в котором оказалась молодая семья, Ким был очень внимательным и заботливым мужем. Подпольная деятельность Литци поставила ее на грань нервного срыва. Ким, понимая это, настаивал, чтобы они, по ее возвращении домой, каждый день выходили на прогулки по городу или пригородам. Это подкрепляло и успокаивало Литци.

Итак, еще один штрих характера Кима стал мне ясен: на протяжении всей жизни он всегда оставался добр и нежен по отношению к женщинам, хотя часто и изменял им.

Мне кажется, что кровавая расправа над социалистами и профсоюзными деятелями, учиненная правительством, свидетелем которой Ким был в Вене, стала поворотным пунктом для Филби и решающим фактором в его приобщении к коммунистам. В Австрии он понял, что коммунизм представляет собой реальную угрозу капитализму. События в Вене оставили в его сознании неизгладимый след. Более того, его встречи и работа с коммунистами в Вене привели к прямому отрицанию идей отца, который стал откровенным фашистом и горячим поклонником Гитлера.

Годы спустя Ким часто говорил мне, что советская секретная служба проявляла к нему большой интерес, когда он находился в Вене. Едва ли это так, хотя у него, должно быть, имелись свои причины для подобных предположений. Со своей стороны я с определенной уверенностью могу сказать, что на него повлияли и убедили его стать советским агентом не его друзья, а Литци, сыгравшая, как я уже писал, в этом деле решающую роль. Его завербовал не Теодор Мали, агент НКВД, дай никто другой. Его привела к такому решению, не в открытую, конечно, собственная жена. Делала она это не по поручению НКВД (Литци никогда не была его агентом), но по заданию Коминтерна — международной коммунистической организации, образованной Советским Союзом, которую называли также Третьим интернационалом, и в программу которой входила подготовка мировой революции. Литци была агентом Коминтерна. Она сообщила своему руководству, что познакомилась с одним очень интересным человеком, который может оказаться весьма полезным для дела.

Люди из НКВД встречали однажды Филби в Вене, но мне не верится, что к нему делали подходы именно тогда. Однако, когда по прошествии многих лет мы с Филби вспоминали Литци, уж не знаю почему, но он все время отказывался признавать, какую роль она сыграла в его решении.

Вот уже больше тридцати лет журналисты, писатели и самозванные эксперты строят догадки о том, как был завербован Филби. Весь этот эпизод скрыт густой завесой дезинформации. По крайней мере пять человек на протяжении ряда лет утверждали, что именно они открыли шпиона века. Я сам читал донесения нескольких сотрудников разведки, которые клятвенно заявляли, что они совершили сей подвиг. О таком мечтать может каждый разведчик, это понятно. Но все подобные домыслы — чепуха. Не хочу быть претенциозным, но имею смелость утверждать это. Даты, места, имена, которые эти люди называют, — все безнадежно перепутано. А действительность ясна как день! НКВД к этому не был причастен, и не было никакого заговора в духе Джона Лe Карре. Ким Филби, глубоко потрясенный и возмущенный зверствами, с которыми столкнулся в Вене, просто пошел по пути Литци. Ни их политические убеждения, ни их отношение к коммунизму не послужили здесь главным рычагом. Просто они были влюбленной парой, питавшей сильное отвращение к фашизму. Свою молодость, мужество, свой интеллект и энергию они отдали делу борьбы с фашизмом в Германии, Италии, Англии и в других странах, где он поднимал голову.

И хотя Теодор Мали, один из наших лучших агентов-нелегалов, не вербовал Филби, он и не выпускал его из своего поля зрения. Мали был одним из тех агентов на Западе до войны, которые засылались в разные страны под видом иностранцев. В прошлом священник, а затем артиллерист в австро-венгерской армии, Мали ушел от религии и уверовал в коммунизм. Из России он сначала отправился в Германию, а когда к власти пришел Гитлер — в Вену, где и находился в то время, когда там появился Филби.

На митингах в Вене, которые посещали Филби и Литци, Мали горячо убеждал собравшихся в том, что войну против нацизма следует вести и за пределами Германии и призывал сделать все возможное, чтобы отсечь щупальца нацистов, протянувшиеся к соседним странам. Мали говорил страстно и убежденно. Молодая пара слушала его с восхищением.

В мае 1934 года Ким Филби вернулся в Англию и привез туда Литци. Они поселились у его матери Доры, в Хэмпстеде. Как правило, матери и невестки между собой не ладят, но Дора и Литци быстро стали подругами и союзницами.

Как только Литци приехала в Лондон, она сразу же связалась с местными коммунистами и особенно тесно сошлась с Эдит Тюдор-Харт. Супруги Филби встречались и с другими активными коммунистами, среди которых были и агенты НКВД. Центру сообщили о молодом человеке, который решительно действовал во время венских событий, а сейчас продолжает работать в Англии, представляя собой подходящую кандидатуру для вербовки.

Следует подчеркнуть, что, вопреки установившемуся мнению, ни Бёрджесс, ни кто-либо другой из наших русских агентов не привлекали Филби к деятельности советского разведывательного аппарата. Это опять же была Литци. Через свою приятельницу Эдит она познакомила Кима с Арнольдом Дойчем, недавно приехавшим в Лондон. Еще в Вене Ким заметил, что им заинтересовалась подпольная антифашистская организация, близкая к Коминтерну. И будучи в Англии, побуждаемый Дойчем, он начал подпольную деятельность, полагая, что работает в какой-то коминтерновской ячейке.

Дойч, как и Мали, был агентом-нелегалом. Австрийский еврей, он широко интересовался вопросами психоанализа и принимал участие в деятельности венского психоаналитика Вильгельма Рейча, боровшегося против политических и сексуальных притеснений. Дойч встретился с Мали в начале 20-х годов, в 1924 вступил в коммунистическую партию, а в 1933 вместе с женой прошел подготовку в НКВД для работы в качестве нелегала. Позднее его направили в Париж, а затем в Англию, где он объявился под собственным именем как австрийский ученый. В течение 1934 года Арнольд Дойч несколько раз встречался с Кимом Филби. Но Дойч не был тем человеком, которому в конечном итоге Центр поручил координировать работу Кима. Кто был тогда его связным, мне этого установить не удалось.

Ким приступил к выполнению своего первого задания: завербовать одного-двух агентов, чтобы создать первичное звено. В мае он побывал в Кембридже. Встретив там Гая Бёрджесса, Ким рассказал ему о зимних событиях в Вене и своем участии в них. В конце концов он убедил Бёрджесса вступить в свою группу. Говорили, что Гая завербовал какой-то советский агент. Это совершенно неверно. Именно Филби в мае 1934 года сыграл здесь решающую роль. Прежде чем приступить к делу, Ким обстоятельно обсудил кандидатуру Бёрджесса со своим связным и с Арнольдом Дойчем, числившимся у нас в то время под кличкой «Отто». Встреча Бёрджесса и Дойча произошла через несколько недель в одном из лондонских баров.

Со временем маленькое звено получило третьего «рекрута». Филби еще раньше попросил Бёрджесса присмотреть для группы кого-либо из своих друзей, и Бёрджесс остановился на кандидатуре Энтони Бланта.

Помимо вербовки новых сторонников, связной Филби поручил ему найти возможность для поступления на правительственную службу, где наверняка должны были быть профашистски настроенные элементы. К ним следовало войти в доверие. Филби незамедлительно написал заявление о приеме его на такую работу и заручился рекомендацией одного из своих бывших преподавателей-экономистов — Денниса Робертсона, а также поддержкой его однофальмильца Дональда, одного из многочисленных друзей своего отца. Он навестил их обоих, и те согласились замолвить за него слово, но вскоре изменили свое решение. Не прошло и месяца, как Филби получил от Денниса Робертсона письмо, в котором тот с классическими британскими недомолвками сообщал Киму, что чрезмерная чувствительность к политической несправедливости может сделать его кандидатуру неподходящей для работы в правительственной сфере.

Ким Филби сразу понял, что причиной тому — его коммунистическое прошлое. Настаивать он не стал, взял назад свое заявление и решил пока отказаться от мысли поступить на работу в правительственные ведомства. Одновременно он стал постепенно, но методично рвать свои связи с коммунистической партией. Всем, с кем ему случалось беседовать, Ким говорил, что, по его мнению, коммунистические идеи — дело мертвое. Начиная с этого времени, он стал домогаться более легкой цели — занять определенное положение в высшем обществе Лондона.

Именно тогда связной открыл Киму его настоящих руководителей. Любопытно отметить, что, узнав тех, на кого он работает, Филби воспринял это известие спокойно. Я думаю, что он уже давно догадывался об этом. Связник попросил его сосредоточить внимание на Германии и поехать туда для сбора информации, которая могла быть использована против нацистского режима.

Несмотря на кембриджский диплом, Киму было довольно трудно устроиться на работу. Он хотел попробовать себя в журналистике и начал время от времени писать статьи в лондонский журнал «Ревью оф Ревьюз». Он знал, что на этой работе едва ли сможет собрать что-либо полезное для борьбы с фашизмом. И все же через связи своего отца проник в группу леди Астор, где объединялись люди, симпатизировавшие нацизму, и вступить в Общество англо-германской дружбы. Это дало Киму возможность познакомиться с Иоахимом фон Риббентропом, послом Гитлера в Лондоне и будущим министром иностранных дел Третьего рейха. У них установились теплые и даже приятельские отношения. Филби очень понравился Риббентропу, и тот рекомендовал его Йозефу Геббельсу — министру пропаганды Гитлера, прося подыскать для Кима дело в Германии. Филби отправился в Германию и предстал перед Геббельсом, взяв у него интервью. Это не дало конкретных результатов, но Ким не отступал. Отец представил его профессору Хаусхоферу, редактору солидного немецкого политического журнала «Геополитика», пропагандировавшего идеи Гитлера о новом порядке в мире.

Работа Филби начала приносить плоды. Первое, что он передал своему связному, был список имен нацистских сторонников в верхних эшелонах правительства и политических группировках из среды аристократов Великобритании. К списку прилагалось изложение взглядов бизнесменов и политических деятелей на национал-социализм, а также их суждения о Гитлере.

В середине 1935 года Ким Филби и Дойч («Отто») начали работать вместе. В начале 1936 года к Дойчу подключился Теодор Мали, приехавший в Англию под видом респектабельного банковского деятеля, некоего Пауля Хардта. Мали должен был осуществлять общий контроль над всеми нашими секретными операциями на территории Англии. Во время своего непродолжительного пребывания в стране он несколько раз менял фамилии. В течение нескольких месяцев Мали официально работал в штате советского посольства. Английская секретная служба к нему не приглядывалась.

Мали и Дойч были профессиональными агентами высокого класса и отнюдь не стремились получить информацию любой ценой. Они понимали, что Ким Филби — блестящее приобретение, но не торопили его, не требовали сразу же устанавливать необходимые ему контакты или искать себе места в той части английского общества, где он мог стать наиболее полезным для советской разведки.

Однако Ким начал активно искать себе такую работу, которая давала бы ему не только заработок, но и доступ к информации, касающейся Германии. В 1936 году он отправился в Берлин, чтобы укрепить свои связи среди высокопоставленных нацистов. Находясь в стране, он узнал, что в Испании вспыхнула гражданская война^[12], и вернулся в Лондон. «Отто» попросил его переключить свою деятельность на Испанию, в делах которой Советский Союз в скором времени стал принимать самое активное участие. Ким должен был, если удастся, проникнуть в окружение Франко.

Это была задача деликатного свойства, так как Франко, называвший себя каудильо (вождем), чрезвычайно подозрительно относился к людям, прибывшим в Испанию из западных стран, особенно Англии и Франции. Каждого британца или француза он считал бойцом интернациональной бригады. Поэтому Франко разрешил впустить в Испанию лишь ограниченное число журналистов из этих стран. Филби пришлось провести очень осторожную кампанию, чтобы внушить к себе доверие. И опять он обратился к отцу, поклявшись, что перестал заигрывать с коммунистами и твердо решил стать международным обозревателем.

Гарри Сен-Жан клюнул на эту удочку и употребил все свое влияние, чтобы получить для Кима визу. У него в Испании был близкий друг — граф Альба, находившийся в то время в Англии в качестве представителя Франко. Граф похлопотал за Кима, и в феврале 1937 года Филби получил визу, разрешающую въезд на территорию, контролируемую националистическими силами Франко.

В Испании Филби почувствовал себя в своей стихии. Ким написал несколько блестящих статей, которые не обошел своим вниманием редактор газеты «Таймс». Он сразу же взял его к себе в газету военным корреспондентом.

Годы спустя Филби рассказывал мне, что его карьера разведчика чуть было не прекратилась там же, в Испании. Приехав в один маленький городок, он забыл отметиться в местном полицейском участке. Среди ночи его неожиданно поднял с постели гвардейский патруль. В кармане брюк у Кима был спрятан клочок бумажки с кодами для связи с НКВД. Под строгой охраной Филби доставили в полицейское отделение. По дороге он ломал себе голову, как избавиться от компрометирующего документа. Когда Кима обыскивали, он швырнул на стол бумажник так, что тот, соскользнув, упал на пол. Полицейские бросились поднимать бумажник, а Ким, воспользовавшись моментом, незаметно проглотил фатальную бумажку.

Второй инцидент, который произошел с ним в Испании, принес Филби успех. Он заслужил доверие самого Франко, что перевесило, по крайней мере на время, невыгодный эффект его юношеского сближения с коммунистами. Ким вместе с тремя журналистами выехал на передовые позиции, и тут в их машину угодил снаряд. Одного журналиста убило на месте, два других попутчика Филби позднее скончались от ран, а сам Ким отделался лишь несколькими царапинами. В результате Филби стал героем в глазах националистов, и Франко лично прикрепил ему на грудь «Красный Крест Военной Доблести». Награждение оказалось очень кстати для всей последующей работы Филби, предоставив ему доступ в высшие эшелоны националистического движения Испании.

Благодаря этому случаю, Ким добыл ценнейшие сведения о размере итальянской и немецкой помощи франкистской Испании. Итальянцы осуществляли ее, направляя в Испанию свою пехоту, а немцы, обеспечивая солидную поддержку самолетами.

Находясь в Испании, Филби сделал предложение НКВД: он брался лично убить генерала Франко. Не знаю, какова была первая реакция Центра на эту идею, но в конечном счете подобные действия были ему запрещены, вероятно, потому, что в это время на первом плане у НКВД стояли более важные заботы. Прежде чем уничтожать Франко, Советский Союз решил разгромить в Испании крайние левые силы — троцкистов и милитантов из партии Единения рабочих.

В это время Филби познакомился с Фрэнсис Линдсей-Хогг, по прозвищу Банни, женой английского баронета, которая жила в Испании уже несколько лет и вращалась во франкистских и монархических кругах. Банни сделалась любовницей Филби и невольной соучастницей его подпольной деятельности.

И вместе с тем она разрушила его супружескую жизнь. Ким часто ездил из Испании в Португалию, чтобы оттуда передавать свою информацию, и иногда встречался в Лиссабоне с Литци, куда она специально приезжала, чтобы повидаться с ним. Интуиция вскоре подсказала Литци, что муж ей изменяет.

Когда Филби вернулся в Лондон, ссоры между ними не произошло. Они остались друзьями, но жить вместе уже не могли. Ким по-прежнему работал в «Таймс», но по возвращении на родину его положение в газете значительно ухудшилось. Если раньше его статьи занимали целые страницы в газете, то теперь они усохли до узенького ручейка. К тому же Филби остался как бы не у дел: Теодора Мали и Арнольда Дойча отозвали в Москву. Сталинская чистка достигла наивысшей точки, и оба они знали, что их ждет: тайное расследование и расстрел. Но они все-таки подчинились приказу. Многие другие агенты поступили так же.

Несколько человек ослушались и сбежали. Среди них был Лев Лазаревич Фельдбин (он же Александр Орлов, он же Никольский). Когда в начале июля 1938 года Орлова, бывшего тогда главным представителем НКВД в Испании, вызвали в Москву, он почувствовал, откуда дует ветер, и вместе с женой и дочерью убыл в Канаду, прихватив из кассы резидентуры двадцать две тысячи американских долларов, а позднее обосновался в США.

Орлов, чья московская кличка была «Швед», занимал ответственный пост в НКВД и имел доступ к очень важной информации. В 1936 году во время гражданской войны в Испании он, будучи резидентом, создавал партизанские отряды, которые должны были действовать во франкистском тылу, и организовывал контрразведывательные операции республиканцев. В 1937 году Орлов, выполняя приказы Сталина, был одним из главных участников ликвидации троцкистской оппозиции.

Чтобы уберечь себя от преследования, Орлов направил американскому юристу письмо, в которое вложил список, включавший примерно сто имен советских агентов, работавших в различных частях мира. Юристу было сказано, чтобы он вскрыл письмо лишь в том случае, если Орлов умрет насильственной смертью.

За сим Орлов сообщил НКВД о том, какие меры предосторожности он принял. И этим спас себе жизнь. В конце концов этот список (если, конечно, он действительно знал имена агентов) оказался надежной страховкой его жизни. Позднее он сотрудничал с американскими разведывательными службами, но в очень ограниченном масштабе, и не назвал им каких-либо важных имен.

Орлов вероятно все же знал кодовые имена Филби, Бёрджесса, Маклина, Бланта и «X», но он не догадывался, как и никто другой в НКВД в 1938 году, что эти пятеро молодых людей в скором времени станут самым эффективным звеном в нашей разведке. Когда сбежал Орлов, они еще не давали никакой важной секретной информации.

Филби пришлось ждать до начала второй мировой войны в сентябре 1939 года, прежде чем он опять нашел для себя интересную работу. Его прикомандировали к штабу английских экспедиционных сил в Аррасе (Франция) в качестве военного корреспондента «Таймс». Здесь он оставался до июня 1940 года. После Дюнкерка^[13] Ким вернулся в Лондон, где продолжал работать в «Таймс», ожидая призыва в армию. Его друг Гай Бёрджесс, занявший в 1939 году постоянную должность в английской разведке, дал ему хороший совет:

«Побыстрей устраивайся на приличную работу, а то не успеешь оглянуться, как окажешься на фронте, Бог знает в каких краях, и не сможешь принести нам никакой пользы».

Когда Бёрджесс упомянул «приличную» работу, Ким легко догадался, что его друг имеет в виду.

Недолго думая, Филби составил прошение с просьбой зачислить его в правительственную Шифровальную школу в Блечли Парке, который находился в 20 милях от Оксфорда. Начальник управления кадров этой школы, бывший профессор Кембриджского университета, принял его для ознакомительной беседы и сразу же предложил Киму место. Но Филби отказался: зарплата была слишком мала. Времени у Кима оставалось мало, каждый день его могли мобилизовать. Ему уже присылали повестку с требованием явиться на медицинский осмотр. Тут опять подвернулся Бёрджесс и предложил другу попробовать попасть в то же учреждение, где работал он сам — отдел «Д» службы МИ-6^[14]. Этот отдел занимался подготовкой специалистов по пропаганде, саботажу и диверсиям. Он полагал, что Филби сможет вести там курс современной политики, поскольку этот предмет особенно интересовал Кима. Будучи тонким дипломатом, Бёрджесс не прямо отрекомендовал своему начальству Филби, а пошел к начальнику управления кадров — Марджори Макс, и порекомендовал для подготовки учащихся открыть штатную единицу преподавателя, который мог бы вести курс по изучению германской политики и пропаганды. Немного погодя, он заявил, что слышал о подходящем для этой цели человеке, бывшем корреспонденте «Таймс», который писал статьи об Испании во время гражданской войны и хорошо знаком с методами германской пропаганды. Бёрджесс действовал крайне осторожно, держался так, будто бы вовсе и не собирался повлиять на решение Марджори Макс. Поданное Кимом заявление было рассмотрено, и Филби пригласили на мелодраматическое тайное свидание в пустом доме с заколоченными досками окнами и дверьми. В маленькой комнатушке под самой крышей его проинтервьюировала Марджори — дама, изображавшая из себя сугубо профессионального знатока английской контрразведки, которой хорошо известна вся подноготная сего дела. Филби встречался с нею дважды. Во время второй встречи присутствовал и Бёрджесс.

Своим безупречным происхождением и изящными манерами Филби легко расположил к себе Марджори, и она приняла его на работу в качестве преподавателя знаменитой шпионской школы в Брикендонбери Холле, неподалеку от Херфорда.

Филби вел занятия по германской политике очень успешно и скоро приобрел солидную репутацию. Слушатели школы, простые ребята, готовящиеся стать военными (полевыми) агентами, едва ли были людьми интеллектуального склада. Филби старался привить им ненависть к фашизму и немецкой военщине, а главное — научить разоблачать нацистскую пропаганду. Он знал, как повлиять на своих слушателей.

Однако такого рода проникновение в английскую контрразведку не удовлетворяло НКВД. В Центре мечтали проникнуть в Блечли Парк. Но это было далеко не просто. Даже Бёрджесс тут оказался бессилен. Он старался помочь Филби, хвалил его своим высокопоставленным друзьям из разведки, но безрезультатно.

И все-таки первое назначение Кима ввело его в заветный круг секретной службы и способствовало знакомству с рядом агентов, таких же, как и он сам, преподавателей в Брикендонбери Холле, а позднее и в школе Белью в Хэмпшире, куда его перевели после слияния отдела «Д» с совершенно новым учреждением «СОЕ» (Отдел специальных операций).

Филби умел завоевывать доверие. Он частенько выпивал со своими коллегами, выходил с ними на прогулки или же играл в различные игры, не скрывая при этом своих взглядов.

В это время произошло событие, чреватое серьезными последствиями для будущего англо-советских отношений. 10 мая 1941 года в Шотландию тайно прилетел личный секретарь Гитлера Рудольф Гесс. Он хотел договориться о мире между Англией и Германией. Сделал он это по распоряжению высших властей или нет, об этом мы, вероятно, никогда не узнаем, но реакция английского правительства была настолько явной, что Советский Союз стал относиться к Англии с большим подозрением.

Эскапада Гесса сильно обеспокоила Кремль, ибо договор между Англией и Германией означал бы тяжелые последствия для Советского Союза. Русские дипломаты сочли поведение Англии бестактным и крайне странным. Советское руководство пришло к выводу, что англичане неосторожно вели переговоры с Гессом и слишком серьезно отнеслись к его предложениям, хотя и сделали публичное заявление, будто бы Гесс арестован и вообще психически ненормален.

Филби прилагал нечеловеческие усилия к тому, чтобы узнать подробности этого дела, но так ничего и не добился.

В числе сослуживцев Филби по Брикендонбери Холл был некто Томми Харрис, сотрудник МИ-6. Они крепко подружились. Харрис был богатым человеком, владевшим магазином, в котором продавал картины и антикварные вещи. В 70-х годах, когда Филби жил уже в Москве, Харрис прислал ему в подарок великолепный мозаичный инкрустированный стол — настоящее сокровище. Филби показывал его мне с величайшей гордостью. Харрис не питал к Киму неприязни за его шпионскую деятельность, хотя именно он помог Филби продвинуться по служебной лестнице в английской разведке. Это случилось в июле 1941 года, через месяц после «операции Барбаросса», вероломного нападения Германии на Советский Союз.

Под возрастающим давлением своего нового связного «Генри» (настоящее имя — Анатолий Борисович Горский) Филби, что называется, рыл носом землю, добиваясь перевода в святая святых Блечли Парка, то есть в отдел, где он мог бы найти доступ к важной информации.

У него были бы большие возможности стать эффективным агентом, ибо попав в это подразделение, Ким смог бы подняться до самого его верха. Помимо прочих достоинств, он свободно говорил на нескольких иностранных языках и хорошо знал Францию, Испанию и Германию. Когда Харрис рекомендовал Филби отделу кадров МИ-6, он упомянул вскользь, что отец Кима — друг Валентина Вивиана, одного из начальников 5-го отдела разведки (контрразведка). Вивиан — очень умный и сведущий офицер — был превосходным знатоком контрразведки. Он некогда служил в Индии и поэтому хорошо знал Филби-старшего. Когда он услышал, что кадровики обсуждают кандидатуру какого-то Филби, то сразу же заинтересовался и, удостоверившись, что Ким — сын Гарри Сен-Жана, вызвал его к себе. Оба понравились друг другу, и Филби получил назначение.

У Кима в это время опять завязался страстный роман. На этот раз с Айлин Фирс, работавшей в архиве МИ-6. Ким чистосердечно признался Валентину Вивиану, что разошелся с Литци. Она к тому времени жила где-то на континенте, продолжая заниматься коммунистической деятельностью. Ким говорил, что не имеет связи с ней вот уже несколько лет, и ни от кого не скрывал, что собирается жениться на Айлин, как только получит развод от Литци. После рождения первого ребенка, Ким и Айлин на самом деле хотели пожениться, но Филби, не желая сделаться двоеженцем, решил подождать до конца войны, чтобы официально развестись с Литци. С Айлин он был очень счастлив, но даже в самые интимные моменты жизни никогда не забывал о своем долге агента. Айлин имела доступ к архивам, и Филби, воспользовавшись этим, читал дела, заведенные на английских агентов, действовавших в различных частях мира. Составляя на них списки, он присылал их на Лубянку. Сведения эти были для нас чрезвычайно важными, поэтому Филби очень ценили и уважали в нашем учреждении.

Я должен заметить, что в списках, которые направлял Филби, имен как таковых не было. Каждый агент опознавался по пяти шифрам, скрывавшим название страны, где он работал, и по личному номеру. Сразу догадаться, кто были эти люди, не представлялось возможным. Медленно и упорно расшифровывали мы их имена. Помогали нам и некоторые дополнительные данные, полученные параллельно с пятью шифрами или знаками. Указание занимаемой агентом должности, названия городов и мест, которые они посещали, биографические данные — все это давало возможность нашим экспертам точно идентифицировать их имена. Мы находились в состоянии войны с Германией, но я должен честно сказать, что нас в первую очередь интересовали английские шпионы, действовавшие в Советском Союзе. Что касается тех, которые были засланы к нам из Южной Америки, Африки и других континентов, то у нас просто не было времени ими заниматься.

Информация, которую поставлял Филби, не использовалась полностью, так, как следовало бы. А ко времени окончания войны стало уже поздно извлекать ее из архивов. Недавно прошли слухи, что списки, присланные Филби, оказались дезинформацией. Это неверно. Только благодаря им у нас оказался почти полный список английской агентуры, разбросанной по всему свету.

Когда в начале 1942 года Ким Филби поступил в МИ-6, его высшее начальство долго размышляло, как бы лучше его использовать. Послать ли в оккупированную Европу, скажем, во Францию, или оставить в Лондоне заниматься германскими и итальянскими делами? Харрис, его друг по МИ-6, предложил новую альтернативу: почему бы не закрепить Филби за испанским отделом? Во всем учреждении не было никого, кто знал бы Испанию лучше, чем Ким. Время шло. Филби нервничал в ожидании. Наконец его назначили заместителем Феликса Кауджилла, начальника 5-го отдела и руководителя европейской группы, занимавшейся Испанией.

Ким энергично взялся задело в новой должности, и почти сразу же его труды начали давать результаты. Своей работой он нанес значительный урон шпионской сети Германии, избравшей Испанию в качестве плацдарма для своих разведывательных операций против Великобритании. Филби и его коллеги из европейской группы получали расшифрованные перехваты коммуникационной сети абвера и, само собой разумеется, Филби (или «Стэнли», как он значился в то время на Лубянке) не всю информацию оставлял у себя, а оповещал своего связного «Генри» обо всем, что узнавал о деятельности различных служб Испании и Португалии, а также о работе германской разведки. Так его группа перехватила сообщение о готовившейся поездке в Испанию главы абвера адмирала Вильгельма Канариса. В этом документе указывалось все, касательно поездки Канариса — даты, часы, названия гостиниц, в которых он должен был останавливаться, и имена лиц, с которыми собирался встретиться.

Филби хорошо знал одну из этих гостиниц — «Парадор» в Мансанаресе между Мадридом и Севильей. Мансанарес — небольшое, довольно отдаленное сельское местечко, в которое попасть было совсем не трудно. Филби предложил начальству убрать Канариса.

Его план был тщательно подготовлен: все говорило о том, что он удастся. Англичане знали точную дату визита и расположение «Парадора». Неизвестен был лишь номер комнаты адмирала, но это не составляло труда узнать на месте.

Филби даже определил место, где убийцы могли спрятаться и затаиться после выполнения своей задачи.

Непосредственное начальство Филби, в особенности Феликс Кауджилл, одобрило этот план. Не хватало только согласия начальника МИ-6 Стюарта Мензиса, но тот сразу же ответил категорическим отказом. Он в ужас пришел от этой идеи.

— Я запрещаю вам и пальцем тронуть Канариса. Даже не думайте об этом! Оставьте его в покое! — сказал он.

В испанском отделе все остолбенели. Почему, собственно говоря, они должны отказаться от такой блестящей возможности избавиться от этого высокопоставленного нациста? Почему Мензис настаивает на том, чтобы пощадить Канариса, злейшего врага, которого никогда и в глаза не видел? Некоторые сослуживцы из 5-го отдела высказали предположение, что Мензис боится, что его постигнет та же участь. Ведь он в Англии занимал такое же положение, что и Канарис в Германии. Впрочем это предположение казалось совершенно невероятным.

Филби предложил иное объяснение. Он высказал подозрение, что между МИ-6 и немецкой секретной службой мог быть какой-то сговор. У него не было никаких доказательств, но в своем сообщении он обратил внимание НКВД на такую возможность. Центр очень серьезно к этому отнесся и предложил Филби прислать подробные данные о юношеских годах Канариса, его карьере и друзьях. Получив ответ, наше руководство сделало вывод, что нацистский адмирал всегда был связан тесными узами с англичанами, хорошо их знал и вообще имел с ними много общего. До донесения Филби это никому не приходило в голову, но проанализировав все сообщенные им факты, мы пришли к заключению, что контакты между Канарисом и МИ-6 вполне возможны и даже вероятны. Это послужило еще одной из причин, заставляющей нас не доверять своим английским союзникам. Догадка Филби подтвердилась. По прошествии времени стало ясно, что Канарис и британская секретная служба делали общие дела за спиной Гитлера. В июле 1944 года Канарис был повешен по подозрению в причастности к покушению на фюрера.

Попытки различных нацистских государственных деятелей добиться сепаратного мира с англичанами и американцами, в результате чего изменился, бы состав союзников, поставивших в этом случае Германию в один лагерь с ними против СССР, вызывали у нашего руководства большую озабоченность. К концу войны, в 1944 году, мы получили информацию, позднее подтвердившуюся, о том, что англичане и американцы действительно вели сепаратные переговоры с немцами. Американцы действовали открыто, а англичане — тайком через Швецию. Итак, Филби оказался прав в своем суждении о тайных связях англичан с немцами.

В испанском подотделе Ким проявил себя как исполнительный и трудолюбивый работник. Его незаурядные успехи объяснялись именно этими качествами. Другие служащие спешили после работы домой, а Ким сидел у себя в кабинете допоздна. И не только потому, что у него было много работы, а еще и потому, что он ее любил. Его работоспособность и сосредоточенность произвели очень благоприятное впечатление не только на англичан, но и на нас в НКВД. Позднее, когда Филби приехал в Россию, он выполнял любое наше поручение очень быстро и профессионально; таков был его стиль.

Начальство не могло им нахвалиться. Он точно знал, как угодить окружающим. Например, Валентин Вивиан, сказал однажды:

— В нашей службе Филби, я бы сказал, является единственным, у кого совсем нет врагов. У каждого есть один-два завистника и недоброжелателя. У Филби их нет.

Валентин Вивиан пользовался большим уважением, с его мнением считались многие. Ветеран полицейской службы Индии, он в дальнейшем занял пост заместителя начальника МИ-6. Вивиан лучше, чем кто-либо другой, знал английских секретных агентов, их работу и образ мыслей.

Помимо обычной текущей работы Вивиан уделял много времени обдумыванию проектов, которые следовало провести в жизнь сразу же после войны. Несколько документов, составленных под его руководством, заканчивались выводом о том, что после завершения войны с Германией Советский Союз станет для Западной Европы врагом номер один. Вивиан считал, что правительство Великобритании должно сразу же принять меры против экспансионистских амбиций Советского Союза и вообще начать более активную борьбу против коммунистического влияния в Европе и в других государствах мира. С этой целью он предлагал создать специальный антикоммунистический отдел. Он даже разработал структуру этого отдела, который, естественно, должен был входить в службу разведки. В своих докладах Вивиан особо выделял методы, которые могут быть использованы против советской разведки и применяться в борьбе против распространения коммунистической идеологии. Он предлагал технические пути и средства инфильтрации, провокации и дезорганизации деятельности различных партий. Все эти доклады, которые Вивиан собирался представить на одобрение правительству, он хранил в особой папке. Мы знали о ней и были весьма заинтересованы ознакомиться с хранящимися в ней документами. Филби запросили, не может ли он это сделать, и получили положительный ответ. Ким преуспел в этом деле сверх наших ожиданий, не подвергая себя при этом ни малейшему риску.

Когда документы Вивиана оказались на Лубянке, они стали перекочевывать от одного начальника отдела к другому, но частенько на час-другой попадали и на мой рабочий стол. Я с жадностью набрасывался на них. В то время я был еще слишком молод и малоопытен, чтобы объективно оценить то, что попадало мне на глаза, но когда я обдумываю их сейчас, то понимаю, что Вивиан проделал огромную работу, глубоко и непредвзято проанализировав существовавшее положение. Вивиан был профессионалом внешней разведки высочайшего класса.

Я даю очень высокую оценку английской секретной службе вообще: она всегда занимала первое место в мире. Подшивка с докладами Вивиана получила у нас название «Папки Вивиана» и рассматривалась как своего рода драгоценный трофей — яркое доказательство превосходной работы Кима Филби. Это досье все еще имеется в архивах КГБ, и их работники ревностно его хранят.

Через год после прихода Филби в испанский отдел, работы у него значительно прибавилось. Оставаясь помощником начальника отдела, он расширил поле своей деятельности, приняв в свое ведение Северную Африку и Италию. А вслед за этим была создана антикоммунистическая группа, о которой говорил Вивиан. Она получила наименование «Секция IX».

Это было почти все, что мне стало известно о Киме Филби, пока я не стал лично обрабатывать его информацию и информацию его коллег.

Следующие два дела, к ознакомлению с которыми я приступил с большим интересом, касались Гая Бёрджесса и Энтони Бланта.

Отец Гая Бёрджесса — офицер королевского военно-морского флота. Мать — очень состоятельная женщина, дожившая до 60-х годов. Гай родился в 1910 году. Все его предки по мужской линии — длинная череда генералов и адмиралов, и сам он поначалу вступил на морскую стезю, почти мальчиком поступив в Королевский морской колледж в Дартмуте.

Учился он очень хорошо, но в конце второго года неожиданно покинул Дартмут. Это объясняется двумя причинами: врач, служивший в их колледже, обнаружил у Гая дефекты зрения, и сказал ему, что он никогда не будет морским офицером. (Я лично не замечал у него ни малейшего отклонения в зрении, хотя знал Гая близко в течение многих лет). Второе и наиболее вероятное объяснение его поступка заключалось в том, что Бёрджесс терпеть не мог Дартмут и, несмотря на свои молодые годы, был настолько независим и упрям, что прямо заявил родителям: «Слишком большая честь для королевского флота заполучить к себе Гая Бёрджесса».

Поэтому родители определили его в Итон — закрытую частную школу для привилегированных лиц. Гай учился и в этой школе блестяще. Получил премии Розбери и Гладстона за успехи в истории. После Итона он учился у Г. М. Тревелиана, автора «Социальной истории Англии», который сразу же обнаружил у молодого человека задатки ученого-исследователя.

Когда Бёрджесс уже заканчивал Итон, он получил место в колледже Тринити Кембриджского университета и приступил там к учебе в октябре 1930 года. К этому времени отец его умер, а мать снова вышла замуж за человека, которого Гай очень уважал.

В Кембридже он скоро стал весьма популярной личностью: его обаяние, непревзойденное чувство юмора и культура покорили как преподавателей, так и студентов. Кроме того, он был исключительно хорош собой. Все это вместе взятое, плюс уверенная, естественная манера держаться в обществе сделали его весьма популярным. Все домогались дружбы с ним.

Самым большим почитателем Гая был Энтони Блант. Энтони, молодой человек атлетического телосложения, был натри года старше Бёрджесса и уже окончил университетский курс, получив полный набор дипломов ученых степеней по математике, французскому и немецкому языкам. Его отец — духовное лицо в лоне англиканской церкви. Мать — высокообразованная, набожная, добрейшая женщина, доводилась двоюродной сестрой графу Стратморскому, дочь которого, леди Элизабет Боуес Лайон, вышла замуж за короля Георга VI и стала матерью ныне здравствующей королевы Елизаветы II. Таким образом Энтони Блант приходился родственником королевской семье. И хотя он никогда не хвастался этим, знатное родство доставляло ему немалую гордость. Держался он со студентами по меньшей мере сдержанно.

Артур Воган Стенли Блант — отец Энтони, умный и дальновидный человек, пользовался большим уважением среди духовенства. Он прослужил десять лет в англиканской церкви в Париже, где его сын досконально изучил французский язык. Блант-старший дал сыну отличное образование и передал многие черты своего характера: достоинство и суровые суждения о жизни и людях. Энтони прожил во французской столице пятнадцать лет, что повлияло на дальнейшую его судьбу.

По приезде в Англию он поступил в закрытую школу в Марльборо, где получил солидное образование и, к сожалению, еще кое-что. Именно здесь начали проявляться его гомосексуальные склонности, получившие свое развитие в Кембридже. Ему не исполнилось и восемнадцати лет, когда умер отец, что еще теснее сблизило Энтони с матерью. Энтони много читал и, презирая условности среднего класса, мало интересовался политикой, считая ее пошлостью.

Рано пробудился его интерес к искусству, в частности, к его истории. Но в то время историю искусств не преподавали в английских школах и в университетах. В 1926 году по окончании школы в Марльборо Энтони поступил в Тринити-колледж Кембриджского университета, и, как ни странно, избрал предметом изучения не литературу и языки, а математику. Окончив первый курс, Блант получил награды за успехи в учебе. На следующий год он переключился на совершенствование французского и немецкого языков, которые и так уже знал блестяще. Еще не получив диплом, проучившись лишь половину курса, Блант за французский язык получил первую премию, а за немецкий — высшую вторую (по системе оценок колледжа).

В первые годы пребывания в Кембридже гомосексуализм Бланта, носивший в школьные годы скрытый характер, пробудился полностью. У Энтони было несколько связей, но он не стремился их афишировать. В этом деле его поведение было полной противоположностью Гаю Бёрджессу, с которым он встретился примерно в те же годы. Оба молодых человека питали обоюдное влечение друг к другу и в физическом и в интеллектуальном плане.

Блант до конца остался верен дружбе с Бёрджессом. В интервью газете «Таймс» в 1979 году, после того как Маргарет Тэтчер официально назвала Бланта советским агентом, он встал на защиту своего друга, заявив: «Гай Бёрджесс был одним из умнейших людей, каких мне приходилось встречать. Однако совершенно верно и то, что он иногда действовал людям на нервы».

Гай Бёрджесс, которого друзья любовно называли Джимом, был сложной натурой. Острому уму этого человека необычайно большой культуры оказались доступны самые трудные понятия. Его мнение неизменно отличалось точностью, оригинальностью и всегда было интересно. В 1932 году, несмотря на небрежное отношение к учебе, Бёрджесс получил высшую оценку за первую часть курса по истории, восполнив недостаток в организованности и прилежании целым каскадом знаний, повергшим экзаменаторов в полное изумление.

Однако он начал частенько выпивать, да и его гомосексуальные влечения стали заметны. Тогда же Блант ввел его в тайное студенческое общество Апостолов. Здесь его заметил Морис Добб, ведший курс экономики в колледже Пемброк. Как уже было сказано выше, Добб был известным пропагандистом марксизма и первым университетским профессором, вступившим в компартию Великобритании. Добб и познакомил Гая с молодым талантливым студентом Гарольдом (Кимом) Филби.

Морису Доббу едва ли могло тогда прийти в голову, что он способствовал созданию самого продуктивного звена разведчиков двадцатого века.

Несмотря на свое аристократическое происхождение и принадлежность к элитарной среде, Гай Бёрджесс глубоко сочувствовал трудовому народу. Будучи на третьем, последнем курсе университета (1932–1933 гг.), он встал на защиту служащих Тринити-колледжа, которым не на что было жить во время каникул, так как университет выплачивал жалование только за учебное время. Он участвовал в успешно закончившейся в пользу обслуживающего персонала забастовке небольшой группы студентов. Тринити-колледж Кембриджского университета стал оплачивать отпуска своим служащим задолго до того, как этот порядок ввели по всей стране. Надо сказать, что Бёрджесс вместе с несколькими активными студентами Кембриджа не только принимал участие в демонстрациях, но и организовывал митинги и забастовки водителей городских автобусов и уличных чистильщиков, которые требовали улучшений условий труда.

Многие студенты Кембриджа, хотя и усвоили идеи и призывы Мориса Добба к борьбе против фашизма, ограничивались лишь разговорами и не делали ничего конкретно. А у Бёрджесса слова не расходились с делом.

Гая любили представители всех слоев общества. Но он отдавал предпочтение водителям грузовиков и представителям других профессий, с которыми часто водил дружбу сексуального характера. Ему нравилось находиться в их компании, и он нещадно донимал их вопросами, интересуясь тем, как они понимают проблемы, связанные с экономическим кризисом, и как, по их мнению, следует таковые разрешать.

Социальные и политические условия застойного периода омрачили третий год пребывания Бёрджесса в университете, и он завершил его довольно бесславно. Мне кажется, он даже не сдавал выпускных экзаменов из-за тяжелой болезни в последнем семестре. Это не помешало Гаю заняться в 1933–1934 годах написанием труда «Буржуазная революция в Англии в XVII веке». Так же называлась его работа, которую он готовил для получения степени доктора философских наук. Но в конце концов Бёрджесс забросил и это. В том году у него были любовные связи с несколькими студентами и преподавателями. Как правило, они продолжались недолго, но своих временных любовников Гай имел обыкновение превращать в друзей на долгие времена.

Он был прекрасным собеседником и в высшем обществе чувствовал себя как дома. Его интеллект всех покорял. Горонви Риз, один из его близких университетских друзей, говорил бывало, что Бёрджесс — самый блестящий студент Кембриджа того времени. И все же в нем было немало авторитарного, он запросто умел подчинять других своей воле и держать их в подчинении, хотя терпимо относился к чужим слабостям.

Оглядываясь на его жизнь, я всякий раз затрудняюсь понять, как мог такой одаренный студент пожертвовать открывавшейся перед ним блестящей карьерой? Как мог светский человек и дипломат встать на нашу сторону в деле, которое могло казаться и сомнительным, и опасным, и неблагодарным, не обещающим никакого личного вознаграждения кроме сознания, что ты работаешь на идею всемирной революции.

Энтони Блант и Гай Бёрджесс, как уже было сказано, очень сблизились в Кембридже. Блант до беспамятства был влюблен и весь растворился в преклонении перед умом и искрящимся остроумием Гая. А тот, в свою очередь, старался обратить Бланта в свою веру и сделать его убежденным коммунистом.

В этом деле ему помогал еще один студент — член общества Апостолов, библиотекарь в «Британской школе Рима» Алистер Уотсон. Их первый наскок на Бланта никаких результатов не дал. Им не удалось его убедить, хотя он, кажется, и проявил интерес к их идеям. Ночи напролет беседовали они в своем любимом клубе «Питт», но Блант оставался непреклонен. Он отказывался принимать участие в митингах и демонстрациях, и от него практически невозможно было ожидать, что он примет левые убеждения. Но многие годы спустя, ученые, анализируя труды Бланта того периода, пришли к выводу, что уже тогда его взгляды имели марксистский налет.

Бёрджесс потрудился немало, и в конце концов ему удалось переманить Бланта на свою сторону, введя в состав группы антифашистских активистов. Решающим моментом явилась поездка Энтони в Рим в 1933 году. Блант писал тогда труд об истории и теории французского и итальянского изобразительного искусства XIV–XVII веков и провел много времени в Италии, где работал с Эллисом Уотерхаузом. Бёрджесс, Блант и Уотерхауз вместе гуляли по городу, посещали музеи, частенько заходили в бары и предпринимали долгие прогулки по окрестностям. О политике не говорил никто, кроме Бёрджесса, который нет-нет да и обращался к Марксу.

Уотерхауз заметил, что Бёрджесс видимо сумел подчинить себе Бланта.

В то время Гай Бёрджесс еще и не думал ни об агентурной деятельности на СССР, ни о секретной службе, ни о разведке. Все его мысли были сосредоточены на борьбе с фашизмом. А реакция Бланта даже в этом вопросе заключалась в лучшем случае в проявлении терпимости к разговорам о действенной борьбе. В отличие от своих кембриджских друзей — Бёрджесса, Маклина и Филби — он лишь сочувствовал делу.

Интерес Бланта к марксизму возник необычным путем. Разбудил его Бёрджесс и только он. Я не могу себе представить, чтобы он полностью согласился со взглядами Бёрджесса, хотя тот всеми средствами старался заставить Бланта пересмотреть некоторые аспекты истории искусства и их связи с жизнью общества. Насколько мне известно, Маркс никогда не касался этого вопроса, но это не помешало Бёрджессу убедить своего друга ознакомиться с учением Маркса в свете определения места искусства в жизни.

Поскольку Гай сам интересовался и любил искусство, ему удалось переубедить Энтони, выдвинув аргумент, бывший в ходу у левых, о том, что искусство обречено на увядание в атмосфере буржуазного общества. Предприниматель не вкладывает денег в искусство. Он может создать частную коллекцию, но увидят ее только немногие привилегированные лица. Эгоистичный буржуа не помогает развитию культуры низших социальных слоев. Только социалистические государства могут стать настоящими пропагандистами искусств в двадцатом веке; капиталистические же государства медленно удушают искусство.

Все эти доводы, которые Бёрджесс излагал лично мне не один раз, можно свести к нескольким довольно наивным позициям, но Гай упорно их придерживался. «Ренессанс, — говорил он, — был великим периодом, я согласен с этим. Но тогда существовали меценаты, деньги которых шли на развитие искусства. Их не волновал вопрос о росте производительности труда рабочих. И пока они поддерживали искусство своими деньгами, оно жило. Но когда эти меценаты перевелись, уровень искусства снизился самым драматическим образом. Сейчас оно нуждается в денежной поддержке больше, чем когда бы то ни было, а буржуазное государство ничего не делает, чтобы содействовать его развитию. Только диктатура может взять на себя роль покровителя всех видов искусства». Этого аргумента было, по-видимому, достаточно, чтобы убедить Бланта. Он заложил основу его последующих политических убеждений.

Не устояв перед силой убеждения Гая Бёрджесса, Блант заинтересовался идеями коммунизма гораздо серьезнее, чем какой-нибудь школьник, изучающий политическую философию. И все же факт остается фактом: мы по-прежнему не уверены, был ли Блант правоверным коммунистом. Зная его лично, я думаю, что в глубине души он таковым не был, хотя некоторые положения марксизма и разделял. Он никогда не говорил о своих убеждениях открыто. Правда, в статьях, написанных им в то время, проглядывал иногда марксист. Мы как-то сказали ему об этом, на что Энтони заметил:

— Не могу сказать, марксистский это подход или какой-либо другой. Просто мой собственный.

Но надо отдать ему справедливость в том, что теория, которой он в то время придерживался, была отнюдь не консервативной. Для него искусство и человек были неразделимы. Например, согласно одному из высказываний Бланта, исторически произведения искусства можно рассматривать только в роли их гуманного воздействия, иными словами, в их социальном значении.

Такой ход мысли привел его к выводу, что государство должно защищать и оказывать покровительство культуре и искусству. Блант часто говорил мне позднее, что на его взгляд ни телевидение, ни кино не являются искусством. По его словам, они всегда будут находиться на втором плане, «ибо ничего не отдают людям». «Где теперь Медичи?^[15]» — задавал он вопрос.

Другой заботой Бланта стало спасение искусства от проституирования ради денег. Он говорил, что американцы наводнили Европу долларами и привнесли такую культуру, какую он не в состоянии понять. Энтони считал, что современное искусство — колоссальный обман. На его взгляд только Пикассо хоть чего-то стоит, а его «Герника» — шедевр, который можно поставить в один ряд с величайшими классическими произведениями.

Выходит, что взгляды Бланта на искусство близки к марксистским. Думаю, однако, что по всем другим вопросам доктрины «Капитала» не представляли для него никакого интереса. Мало у кого имеются основания утверждать, что Блант сильно сочувствовал коммунизму. И уж ничто на свете не могло заставить его выйти на улицу, размахивая флагом.

За несколько недель до поездки в Рим Бёрджесс в роли открывателя талантов якобы заполучил еще одного очень хорошего «рекрута». Он совратил интеллектуально и, возможно, физически многообещающего кембриджского студента Дональда Маклина, который стал верным членом ячейки активных разведчиков.

В начале 1934 года эта группа, помимо самого Бёрджесса, Бланта и Маклина, насчитывала еще несколько человек. Все они были готовы вступить в борьбу против фашизма и изменить лицо мира на марксистский лад. Филби окончил Тринити-колледж в июне предыдущего года.

Антифашистская деятельность Гая Бёрджесса отразилась и на его занятиях: он вскоре отказался писать работу о буржуазной революции в Англии для защиты диссертации на звание доктора философии, а занялся монографией об индийском восстании 1857–1858 годов^[16].

В мае 1934 года Ким Филби приехал в Кембридж повидаться с Бёрджессом. Если все, кто сталкивался с Бёрджессом, попадали под его влияние, то на этот раз все оказалось наоборот.

Гая заворожили рассказы Кима о его отчаянной храбрости в Вене, когда Филби помогал рабочим, преследуемым австрийскими властями.

Началась первая стадия вербовки Бёрджесса и его друзей в советскую секретную агентуру. Гая почти не пришлось уговаривать. Он сразу же отправился в Лондон, чтобы встретиться с Арнольдом Дойчем («Отто»), который только что прибыл в Англию.

По предложению Дойча Бёрджесс провел часть летних каникул 1934 года в Германии, совершенствуя там свою политическую подготовку. Эта поездка совпала с критическим моментом в истории нацизма. 30 июня 1934 года в Берлине произошла так называемая «Ночь длинных ножей», когда Гитлер совершил кровавое дело, уничтожив восемьдесят своих соперников.

Вернувшись из Германии, Бёрджесс с группой из четырех студентов, среди которых был Блант, предпринял поездку в СССР. Эта поездка, также организованная Дойчем, имела определенную цель — обеспечить Бёрджессу и Бланту алиби. По возвращении домой они могли трубить на всех перекрестках, что с их глаз спала пелена и они увидели, насколько безобразна действительность в Советском Союзе. Отныне они отрекаются от своих прежних увлечений коммунизмом. Еще до своего отъезда из Англии, они были проинструктированы и точно знали, что следует говорить по возвращении домой.

В Ленинград группа прибыла морем и поездом отправилась в Москву, где их встретили Осип Пятницкий, член Западного бюро Коминтерна, и Николай Иванович Бухарин, идеологический лидер большевистской партии. Приятное обхождение, ум и убеждения Бухарина пришлись по душе Бёрджессу. Бухарин укрепил веру молодых англичан в том, что только ожесточенная борьба в союзе с Коминтерном способна раздавить фашизм.

Правда, Энтони Блант видел свою цель поездки в Советскую Россию несколько в ином свете. Его в основном интересовала культурная жизнь страны. Ему хотелось осмотреть художественные коллекции Эрмитажа в Ленинграде и московского Кремля. Эрмитаж привел Энтони в восхищение и укрепил его веру в марксизм, как идеологию, защищающую культуру и искусство. Но в целом Россия показалась ему хотя и красивой, эмоциональной страной, но обреченной. Он позднее говорил мне, что трагическая обреченность моей родины просматривается повсюду: в народе, в образе жизни, даже в ландшафте, но больше всего в искусстве.

Вернувшись в Лондон, все члены группы признались — честно или притворно, — что СССР их разочаровал. Познакомившись с условиями нашей жизни, они поняли, что Советский Союз не для них. Если взять, например, Бланта (которого, несмотря на его просьбу, не пустили в Кремль), то он твердо решил, что никогда больше его ноги не будет в СССР. Мне кажется, что и другие члены группы в глубине души с ним согласились. Их ожидания не оправдались. Особенно разочаровали их низкий уровень жизни и политические репрессии. Ни один из них не представлял себе, как бы он мог жить в Советском Союзе.

Под влиянием того, что он увидел в Германии, и бесед, которые проводились с ним в Москве, Бёрджесс, не задумываясь, принял предложение Дойча и начал готовить себя к подпольной деятельности, официально отказавшись от своих прежних коммунистических взглядов. Он преуспел в этом, проявив весь свой незаурядный талант и решительность. Университетским друзьям, профессорам и всем, кого он посвящал в свои марксистские идеалы, Гай объявил, что решил порвать с коммунизмом. Он вел эти разговоры очень осторожно, постепенно убеждая собеседников в перемене своих взглядов. В результате никто и не заподозрил, чем объясняется эта происшедшая в нем перемена на самом деле. Призвав на помощь весь свой юмор и иронию, Бёрджесс всем, кто готов был его слушать, заявлял о своем разочаровании и полной утрате веры в коммунистические идеи. Потом он переходил к другой теме, утверждая, что у фашизма в Германии блестящие перспективы.

Гай без особого труда убедил своего друга Маклина разыграть такой же фарс и работать вместе с ним в подполье на советскую разведку. По ходу дела он продолжал подыскивать новых агентов. Так, Гай начал переговоры со своим другом, студентом Горонви Ризом, применив и на сей раз испытанный и верный способ, заявив, что лучшим средством одолеть фашизм является самая активная помощь русским. Риз, человек скромный по натуре, находился под сильным влиянием Гая Бёрджесса и счел его предложение исключительной честью для себя. Но тем не менее отклонил его, не проговорившись о предложении Бёрджесса никогда и ни одной душе. В 1951 году, когда он был вызван в британский отдел МИ-5, Риз заявил, что пытался уговорить Бёрджесса отказаться от связи с НКВД и даже препятствовал зачислению Бёрджесса на работу в секретную службу Англии, так как ему было достоверно известно, что его друг станет передавать секретную информацию русским.

Став нашим агентом, Бёрджесс имел в виду создать такую организацию, работающую на НКВД, в которой работали бы только его близкие друзья и с которыми только он один был бы связан. Но Дойч не согласился с его соображениями. Ему было удобнее и, как он считал, безопаснее самому контактировать с каждым агентом. Такое положение совершенно не устраивало Бёрджесса. Он до конца продолжал считать себя связанным с одной тесной командой друзей.

В конце 1934 года Бёрджесс забросил свою вторую дипломную работу и покинул Кембридж, чтобы начать трудовую жизнь. Он с презрением отказался от предложений Тринити-колледжа остаться у них для работы с окончившими курс студентами. Дело в том, что тогда он уже получил от НКВД задание подыскать себе такую работу, на которой он мог бы наносить ущерб фашизму, проникая в пронацистские круги, которых в Англии было немало. И Гай отправился в Лондон.

После поездки в СССР Энтони Блант поддерживал постоянный контакт с Арнольдом Дойчем. Их познакомил Бёрджесс. И хотя Блант не задавал никаких вопросов, он, конечно, уже подозревал, что ему предстоит работать в советской разведке под прикрытием Коминтерна. Как для него, так и для других его товарищей борьба с фашизмом была главной задачей. Ему не надо было разыгрывать комедию, заявляя, будто бы он порвал с коммунистической партией: он просто продолжал высказывать свое полное безразличие к политике.

За два года до ухода из Кембриджа Блант (уже известный в то время в НКВД под кличкой «Тони») завербовал или пытался завербовать по поручению Бёрджесса нескольких марксистски настроенных студентов. И в дальнейшем в его задачу входила вербовка лиц, которые могли бы быть полезны Коминтерну. Кое-кто из молодых студентов сочувственно относился к таким предложениям: они хотели принять участие в борьбе против набирающего силу фашизма. О секретной работе и речи не шло. Ставилась вполне невинная и благородная задача противостояния Гитлеру, Муссолини и их сторонникам в Европе.

Будучи своего рода старостой в университете, Энтони Блант постоянно контактировал с десятками студентов. Задание по вербовке агентов очень ему подходило, и Энтони частенько добивался успеха. Через некоторое время он познакомил Бёрджесса со студентом по фамилии Кэрнкросс, которому преподавал французскую литературу. Блант и Кэрнкросс были совершенно разными людьми. Энтони охарактеризовал Кэрнкросса как человека малоприятного в личном плане и не имеющего никаких выдающихся способностей, хотя его французский был безупречен. Сдержанная характеристика, данная Блантом, не помешала Арнольду Дойчу завербовать Кэрнкросса. Но это уже другая история, о которой я расскажу позже.

Вторым кандидатом Бланта был Лео Лонг, молодой коммунист, поступивший в Кембридж для изучения французского языка в октябре 1935 года. Лонга, отцом которого был плотник, проживающий в северной части Лондона и на долгие годы оказавшийся безработным, возмущала социальная несправедливость. Он сразу же стал активным членом коммунистической ячейки Тринити-колледжа, стараясь привлекать в нее других студентов. Бланту не составило никакого труда сагитировать Лонга и привлечь его к работе на Коминтерн, тем более что тот занимался у него французским языком.

Гораздо меньший успех имели попытки Бланта завербовать Майкла Стрейта, молодого американца, приехавшего в Кембридж изучать экономику. Стрейт, сын миллионера, не скрывал своих левых симпатий, которых впрочем придерживались очень многие в то время.

В феврале 1937 года Блант и Бёрджесс, уже хорошо знавшие на кого они работают, решили привлечь на свою сторону Стрейта, заранее не поставив Центр в известность о своем намерении. Сначала они добились от него согласия служить делу идеологической борьбы против фашизма, что было нетрудно. Вопрос о работе на СССР, конечно же, сначала не поднимался: они только слегка подталкивали молодого американца в этом направлении. В конце концов Стрейт заявил, что Советский Союз борется за правое дело и давно пора выйти на поле брани с фашизмом. Он даже согласился работать на СССР, как на единственную страну, способную справиться с нацистской угрозой.

Для начала Майкл Стрейт решил получить британское подданство и стать членом парламента. Но Блант уговорил его пойти иным путем и вернуться в Соединенные Штаты. Идея Бланта заключалась в том, чтобы Стрейт стал банкиром и проник на Уолл Стрит уже в качестве советского агента. Этот проект казался вполне осуществимым, поскольку отец Стрейта был одним из главных держателей акций в Моргановском банке.

Но тут Стрейт заупрямился. Блант старался найти компромиссное решение: ладно, оставим банк в покое, будем просто помогать Коминтерну. Он польстил американцу, сказав, что к его вербовке благосклонно относятся в кремлевских верхах. Стрейт колебался. Как мне кажется, на деле он никогда и не собирался работать на Советский Союз.

Перед отъездом Майкла Стрейта из Англии Энтони Блант разорвал пригласительный билет и передал ему одну половинку, сказав, что когда-нибудь к нему может подойти человек со второй половиной билета, и этому посланцу следует доверять.

Вернувшись в Соединенные Штаты, Майкл Стрейт поступил на работу в госдепартамент, где собирал документы о состоянии финансовых дел национал-социалистической партии Германии. Вскоре с ним установил контакт «нелегал» НКВД Майкл Грин. Они встречались несколько раз, но Стрейт отнесся к Грину с подозрением, так как тот так и не предъявил ему второй половинки пригласительного билета. Грин получил от него лишь немного маловажной информации. Впрочем это не огорчило Бланта и Бёрджесса, поскольку они рассматривали Стрейта как долгосрочный «вклад».

В ноябре 1939 года началась русско-финская война, полностью парализовавшая пропагандистскую работу Бланта и Бёрджесса.

Нападение Советского Союза на Финляндию вызвало возмущение в странах Запада. Видя, что эта маленькая страна упрямо не соглашается на мирное предложение отодвинуть свою границу в интересах Советского Союза, Сталин приказал войскам без предупреждения вторгнуться в пределы Финляндии. Майкл Стрейт расценил это событие как предательство со стороны Советов. Он был полностью на стороне финнов и решил свести до минимума свои контакты с русскими.

В то время Стрейт продолжал работать в госдепартаменте США, где готовил проекты выступлений президента Рузвельта и других членов Конгресса. Стрейт и Грин время от времени встречались, но в 1942 году Майкл решил полностью порвать эту связь и сообщил о своем решении связному, дав честное слово, что никому не расскажет о той небольшой работе, которую выполнял для русских. Грин не стал его переубеждать.

Мы никогда больше не сближались со Стрейтом, и он скрупулезно придерживался договора, никому ни словом не обмолвившись о Бланте или Бёрджессе. По-моему, он их просто боялся. Должно быть, думал, что, если донесет на Бланта и его друзей, то те найдут способ отомстить ему. Только после смерти Бёрджесса в 1963 году Майкл Стрейт сделал свое признание, написав совершенно искреннюю книгу о «флирте» с советской разведкой. Правда, он так и не сказал, почему тридцать лет молчал, хотя было ясно, что это объяснялось главным образом его страхом перед КГБ. Стрейт отказался занять какой бы то ни было пост в администрации США, хотя Франклин Делано Рузвельт, а позднее Джон Ф. Кеннеди делали ему такие предложения, и не один раз.

Покинув Кембридж, Гай Бёрджесс скоро нашел свою первую работу. Он поступил советником по финансовым делам к матери Виктора Ротшильда, одного из своих друзей по Тринити, которая заявила ему: «в моей семье все финансисты, но никто не знает, куда вкладывать свои деньги». За сто фунтов стерлингов в месяц он стал посвящать эту леди в тайны искусства капиталовложений и размещал капиталы леди Ротшильд весьма удачно, действуя как прирожденный финансист.

Конечно, ему хотелось иметь приличный заработок, но у него были и собственные планы. Он задумал использовать свои связи с семьей Ротшильдов, чтобы пробраться в эшелоны высшей власти, или, если удастся, в английскую разведку. Через Ротшильдов он познакомился со Стюартом Мензисом, начальником СИС МИ-6, и с Диком Уайтом, начальником отдела «В» в этой службе. Он также вошел в доверие к Роберту Ванситтарту, постоянному заместителю министра иностранных дел, «сторожевому псу» СИС. Ванситтарт, хоть и крепко недолюбливал нацистов, поддерживал, тем не менее, прекрасные отношения с представителями высших кругов правительства Германии. В начале войны он руководил в министерстве пропагандой, и английское радио на все лады восхваляло демократический образ правления в стране. Когда к власти пришел Черчилль, он назначил Ванситтарта своим советником по дипломатическим вопросам. Затем Гай Бёрджесс познакомился и с самим Уинстоном Черчиллем, который пришел в восхищение от остроты и тонкости его ума.

Ротшильды свели Бёрджесса и с другими влиятельными членами консервативной партии, в частности, с Джозефом Боллом, агентом СИС и к тому же основателем Исследовательского (разведывательного) центра партии.

В 1935 году Гаю удалось без особых усилий занять должность парламентского ассистента у молодого крайне правого консервативного члена парламента Джека Макнамары, члена Общества англо-германской дружбы, которое объединяло ряд высокопоставленных особ, сочувствовавших нацистам. Джек Макнамара тоже был гомосексуалистом, и они с Бёрджессом так хорошо поладили друг с другом, что вскоре начали вместе ездить в Германию, где у Макнамары было много приятелей-гомиков из союза гитлеровской молодежи. Адресная книжка Бёрджесса, как на дрожжах, распухала от имен людей, проживавших во всех странах Европы. В Париже он познакомился еще с одним «голубым» — Эдуардом Пфейффером, старшим помощником военного министра Эдуарда Даладье. Кроме того, Пфейффер был агентом французского Второго бюро (разведка) и к тому же английской СИС. Агентом НКВД он, правда, не был. Макнамара, Бёрджесс и Пфейффер устраивали настоящие оргии в квартире Пфейффера на улице Анри Мартен, и их частенько встречали в самых известных гомосексуальных ночных клубах Парижа.

В конце 1935 года Бёрджесс ушел от Макнамары и поступил на работу на радиостанцию Би-Би-Си, где занимался в основном внутренней политикой и репортажем. Его программа «Неделя в Вестминстере» вскоре стала популярной. Гай комментировал парламентские дебаты и обсуждал с приглашенными в студию гостями различные актуальные вопросы.

Его интервью вскоре приобрели специфический характер: в них фигурировали лица, которые имели или сохраняли связи с секретными службами. В их числе был Дэвид Футман, имевший, по мнению Бёрджесса, прямое отношение к МИ-6. Но чем именно занимался Футман, Гай точно не знал. Он заметил лишь, что Футман интересуется нашими русскими народниками, оправдывавшими террор, как средство достижения своих целей. Бёрджесс позвонил по телефону Футману и предложил ему принять участие в его радиопрограмме и рассказать о народниках. Футман согласился. Гаю не понадобилось много времени, чтобы узнать, кто его гость. Им оказался никто иной, как заместитель начальника Первого сектора Управления политической разведки СИС. Бёрджесс, конечно же, расстарался предоставить Футману самое благоприятное время на радио. Будучи человеком высокоэрудированным, Футман, в свою очередь, заинтересовался, где Бёрджесс мог обрести столь широкие познания в области международной политики и откуда у него такая острота анализа.

Наконец в начале 1938 года действия Бёрджесса принесли богатые плоды: он первым из кембриджской пятерки был принят на работу в СИС в качестве агента с испытательным сроком.

Гай еще не был официально зачислен, как Футман уже попросил его использовать свои контакты среди гомосексуалистов, чтобы наладить не бросающуюся в глаза связь между премьер-министром Англии Невиллем Чемберленом и новым премьером Франции Эдуардом Даладье, который сменил Леона Блюма 10 апреля 1938 года. Чемберлен досадовал на неприкрыто враждебные отношения к нацистам некоторых членов своего правительства, например, таких высокопоставленных должностных лиц министерства иностранных дел, как Роберт Ванситтарт, которого он уволил.

Весной того же 1938 года все западные государства были серьезно обеспокоены поведением Гитлера, который, встав во главе армии рейха, без единого выстрела аннексировал Австрию. Теперь они прекрасно понимали, что Гитлер этим не удовольствуется. Накалялась обстановка в Чехословакии, где немецкое большинство населения в Судетах при поддержке нацистской партии требовало присоединения этой области к рейху. Некоторые представители правящих классов по обеим сторонам Ла-Манша были бы рады-радешеньки, если бы агрессия диктатора стала распространяться на восток, в сторону СССР. Но говорить об этом открыто они опасались, так как общественное мнение в Англии и во Франции еще не определило своих позиций. Одни поддерживали возможную экспансию Германии в восточном направлении, другие — решительно возражали против этого. Какова бы ни была их позиция, лидеров Англии и Франции сближало одно — боязнь поставить не на ту лошадь.

Этим объясняется ультра-секретный характер переговоров между Даладье и Чемберленом. Членам парламентов Англии и Франции было известно не более, чем министрам обоих правительств о том, что в действительности происходит. Если бы Гитлер направил острие войны на СССР, западные государства, пусть хоть на время, были бы спасены от нацистской угрозы. Поражение России, казавшееся тогда неизбежным, означало конец коммунизму, а Гитлер вышел бы из войны ослабленным. Таким образом Англия и Франция одним ударом хотели убить двух зайцев. Такова была суть политики, которую некоторые члены правительства Чемберлена и Даладье тайком пытались провести в жизнь.

Бёрджесс служил важным посредником в этих деликатнейших переговорах. Связь между главами обоих правительств осуществлялась письменно, и англичане переправляли свои документы через Гая его другу Эдуарду Пфейфферу, которому Бёрджесс полностью доверял. Гай уведомил НКВД летом 1938 года о том, что Даладье направил Пфейффера и основателя франко-германского комитета, будущего члена правительства Виши Фернанда де Бриньона в Германию для тайных переговоров с нацистами.

Такая преступная политика умиротворения нацистов привела к Мюнхенскому соглашению в сентябре 1938 года, когда Чемберлен и Даладье, пойдя на уступки, позволили Гитлеру аннексировать Судетскую область. Вслед за этим в декабрю был подписан франко-германский пакт о дружбе и взаимопомощи. В последующие годы СССР настойчиво утверждал, что, начиная с 1938 года, Запад подталкивал Германию к нападению на Россию. Это утверждение не было пропагандой или дезинформацией, а подлинной правдой, что подтверждали документы, переданные нам Гаем Бёрджессом. Благодаря им советское правительство оказалось осведомленным о тех мотивах, которыми руководствовались англичане и французы. Оно прекрасно понимало, что главная задача Запада — это борьба против коммунизма и ради нее Англия и Франция готовы пойти на сговор с самим сатаной, имя которому Адольф Гитлер.

Бёрджесс перестал пересылать нам собранную информацию через лондонскую резидентуру, так как Арнольда Дойча («Отто») и Теодора Мали («Хардта») отозвали в Москву. Воспользовавшись своими частыми поездками во Францию, он передавал документы для НКВД через резидентуру Парижа. Гай служил также курьером для наших немногочисленных агентов, еще остававшихся в Англии.

Все это — дела минувших дней, но когда вспоминаешь те годы, в голове не укладывается, как могло правительство СССР всего за несколько лет до начала второй мировой войны отозвать практически всех своих разведчиков из-за границы. А ведь именно в это время секретные службы всех стран развили бешеную активность. Безумие сталинских чисток подавило все другие соображения. Поэтому сеть талантливейших агентов, созданная в Кембридже нашими представителями, была на какое-то время предоставлена сама себе.

Гай Бёрджесс продолжал методически трудиться. Он знал, что делается в различных правительственных учреждениях, устанавливал контакты, могущие оказаться полезными как для его карьеры, так и для нашей разведки. Гай терпеливо укреплял свои отношения с Диком Уайтом, с которым его познакомили Ротшильды.

Лоренс Гранд — начальник нового отдела «Д», занимавшегося тайными операциями — дал ему задание спровоцировать раскол в сионистском движении. Никто, правда, не ожидал, что Бёрджесс справится с этим заданием, а он справился.

Английская контрразведка составила план раскола сионистов на враждующие между собой группы в отместку за неудачи Англии в Палестине и провал Декларации Бальфура^[17]. Я не могу этого утверждать, но думаю, что англичане хотели создать сильную оппозицию против лидера сионистов Хаима Вейцманна.

Гай Бёрджесс приступил к делу с помощью Виктора Ротшильда. Он безапелляционно заявил своему другу, что сионистское движение уже не в состоянии действовать активно, а его лидер Хаим Вейцманн выбился из колеи, поэтому и истинные сионисты не должны ему более доверять. Виктор поделился своей тревогой с отцом, лордом Ротшильдом. Вейцманн был настолько дискредитирован, что Ротшильд действительно создал оппозиционное сионистское движение, правда, просуществовавшее недолго.

Бёрджесс завершил эту операцию блестяще. Впрочем НКВД не имел никакого отношения к стряпне, затеянной самой английской контрразведкой.

В январе 1939 года, благодаря рекомендации своего друга Дэвида Футмана, Гая официально зачислили в отдел «Д» и сразу же дали задание создать радиостанцию, которая нейтрализовала бы нацистскую пропаганду и подрывала боевой дух немцев. Радиопередачи должны были вести потайные передатчики из различных городов и сел континента. Используя многочисленных дружков в Европе и благодаря личной инициативе, Гай очень скоро нашел места, где установить передатчики. Радиостанция начала работать уже весной.

В НКВД, где по праву гордились завидным опытом в области дезинформации и контрпропаганды с помощью тайных радиостанций, втихомолку вдоволь посмеялись над тем, что и англичане наконец-то ринулись в область, которую у нас на профессиональном языке называют «активными мероприятиями».

В 1937 году в конце семестра Энтони Блант ушел из Кембриджа и поступил в Вобургский институт в Лондоне, где стал читать лекции по искусству. В 1939 году, повергнув всех в крайнее удивление, он бросил работу и ушел в армию. Блант был настоящим патриотом! Зная, что война вот-вот разразится, он хотел реально послужить своей родине. Лично я абсолютно уверен, что если бы наш работник мог поговорить с Блантом в то время, он настоятельно убедил бы его не делать такого шага.

23 августа 1939 года весь мир потрясла сенсационная весть: СССР и нацистская Германия заключили между собой пакт о ненападении. Его подписали в Москве министры иностранных дел — Риббентроп и Молотов в присутствии Сталина. Четвертая статья этого документа провозглашала, что ни одна из подписавшихся сторон не будет вступать в какой бы то ни было союз, направленный против другой страны.

Для всех наших лондонских агентов, посвятивших себя борьбе против нацизма, подписание пакта о ненападении произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Блант и Бёрджесс, проводившие отпуск во Франции, решили сразу вернуться в Англию. Бёрджесс так расстроился, что бросил единственное свое сокровище, любимый автомобиль, на автостоянке в Кале: им некогда было грузить его на паром — так они спешили. Лишь через три дня Гай вернулся в Кале, чтобы забрать машину. Этот, казалось бы, незначительный случай доказывает, однако, насколько серьезно повлияло происшедшее на Бёрджесса.

Друзья пригласили Филби и встретились все вместе в Лондоне. Они всесторонне изучили пакт, взвешивая значение каждой статьи и ее возможные последствия, спокойно все обсудили и, проспорив несколько часов подряд, пришли к единодушному выводу: этот пакт — всего лишь эпизод на пути к мировой революции. В сложившейся ситуации его вполне возможно оправдать, так как он не является достаточно убедительным предлогом, чтобы порвать с Советским Союзом. Короче говоря, друзья решили, несмотря ни на что, продолжать борьбу с фашизмом.

Мы в России узнали об этой встрече много лет спустя. А все это время кембриджская пятерка ни единым своим действием не изменила с нами раз навсегда установленных отношений.

Отслужив несколько месяцев в армии, Энтони Блант попросил своего брата Кристофера помочь ему устроиться в Минли Манор, школу в графстве Хэмпшир, для прохождения пятинедельного курса контрразведки. Но его карьера в секретной службе вскоре чуть было не оборвалась. Как-то раз его вызвали в военное министерство в Лондоне. Поступило донесение о бывших связях Бланта с коммунистами. Однако поскольку он был не единственным, который имел такие связи, Энтони, очевидно, удалось убедить начальство, что он вполне лоялен, ничем не опасен. Во всяком случае, военная разведка успокоилась и отослала его обратно в Минли Манор.

Окончив курсы, Блант вернулся в Лондон в чине капитана и сразу же был отправлен во Францию в составе английских экспедиционных сил. И тут для Бланта наступили тяжелые времена. Его назначили командиром военно-полицейского отряда, предназначенного для поимки дезертиров. Его часть стояла на бельгийской границе. Гарнизонная жизнь пришлась не по душе Бланту. Служба больше походила на мышиную возню и не имела ничего общего с работой офицера разведки. Все его время уходило на организацию патрульных обходов, наблюдение за подозрительными барами и ночными клубами и задержание солдат либо пьяных, либо не имевших увольнительной.

Несмотря на свой патриотический настрой, Блант оказался в невыносимой для себя атмосфере. Он не имел ничего общего с солдатами. Постоянное общение с простым людом, главным интересом которого были заботы о повседневной жизни, резко контрастировало с его аристократическим воспитанием и артистической средой, в которой он всегда вращался.

Пребывание в Бельгии было для Бланта до такой степени отвратительно, что он написал письмо своим друзьям, Виктору Ротшильду и Гаю Бёрджессу, умоляя их вызволить его из армии. Гай незамедлительно оказал ему эту услугу, и Блант вернулся в Лондон. Он поселился на Бентинк-стрит в квартире Бёрджесса, которую снимал для него Виктор Ротшильд. Любовная связь между Блантом и Бёрджессом, вероятно, к тому времени уже прекратилась, но они по-прежнему оставались близкими друзьями и даже обменивались очередными любовниками. Таким был, например, молодой солдат Джек Хьюитт, который появлялся в их квартире всякий раз, как получал увольнительную.

Должен сказать, что я никогда не обращал особого внимания на эту сторону их жизни, не задавал им щекотливых вопросов, да и они не говорили со мной об этом. В наших справках не упоминалось об их пороке, что было безусловно правильно.

Хотя Блант и был гомосексуалистом, он имел много друзей среди женщин, и даже заводил с некоторыми из них романы. И подруги Энтони оставались преданны ему. В 1930 году Блант был обручен с одной молодой аристократкой и собирался на ней жениться, но их любовь продолжалось недолго. Она вышла замуж за Филиппа Данна, сына промышленника, сэра Джеймса Данна. Энтони Блант также поддерживал тесную дружбу с Терезой (Тесс) Мэйор, будущей женой Виктора Ротшильда. Во время войны она жила в доме за углом рядом с квартирой Бланта на Бентинк-стрит. У Бёрджесса тоже иногда бывали романы с женщинами.

Дэвида Футмана вполне устраивала работа Бёрджесса, который отлично справлялся с его поручениями. И Гай был готов к новым заданиям. Футман при первой же встрече с Валентином Вивианом, главой 5-го отдела службы СИС, дал Бёрджессу высокую оценку. При этом он даже не скрывал от него, что Гай в прошлом был связан с коммунистами, знает историю коммунистического движения и прекрасно разбирается в марксистской теории.

В июне 1940 года Валентину Вивиану пришла в голову мысль послать Бёрджесса на работу в английское посольство в Москве под дипломатическим прикрытием, как своего агента.

Бёрджесс не мог отказаться, хотя ни ему, ни НКВД такая перспектива совсем не улыбалась. Центр считал, что самое лучшее для Бёрджесса — это оставаться в Лондоне. Да и он сам, побывав в Москве, понял, что этот город не для него. Даже в военное время в английской столице он чувствовал бы себя намного лучше, чем в Москве. Позднее Гай мне говорил, что не любит покидать Англию и вообще испытывает физическое отвращение к иностранным столицам, особенно к Парижу. Он говорил, что готов поехать в Танжер или Испанию, но только на короткий отдых.

Но делать было нечего. Приходилось ехать. Бёрджесс уложил вещи в чемодан и выехал из Лондона вместе с Исайей Берлином, сотрудником Форин Оффис^[18], которого назначили на должность пресс-атташе посольства. Берлина эта поездка тоже не устраивала, так как он считал, что для него вряд ли вообще найдется какая-нибудь работа: возможность установить связь из Москвы полностью исключалась.

Поскольку попасть в Москву прямым путем было невозможно, обоим попутчикам предстояло добираться до места назначения через Вашингтон, Тихий океан и далее через всю Сибирь по железной дороге. Через два дня по прибытии в Соединенные Штаты они получили срочную телеграмму с приказом вернуться. Очевидно, английский посол в Москве, сэр Стаффорд Криппс, заявил министерству иностранных дел резкий протест против назначения в посольство новых сотрудников, предварительно не посоветовавшись с ним.

Вивиану пришла на ум новая идея — использовать Бёрджесса как агента-провокатора, внедрив его в английскую компартию. Он поручил Футману передать предложение Бёрджессу проникнуть в компартию и дестабилизировать ее изнутри, пользуясь при этом поддержкой английской разведслужбы. Гай выслушал это предложение, помедлил немного, а потом решительно отказался. Раздосадованный Футман применил новую тактику, предложив Бёрджессу организовать несколько провокационных митингов у советского посольства в Лондоне. Реакция Гая была точно такой же: помолчал, подумал — и отказался. Будучи в душе убежденным коммунистом, он не мог согласиться на работу, которая безусловно скомпрометировала бы его.

Много времени спустя, я ознакомился с письмом, которое он послал в начале войны одному из друзей. Гай писал:

«Меня больше всего мучает то, что мои прежние товарищи, люди, с которыми я работал в компартии, считают, что я предал дело. Они думают, что я отказался от приверженности коммунизму ради карьеры служащего в правительственном учреждении».

А в московской подшивке я прочитал запись, сделанную нашим резидентом в Лондоне в 1937 году: «Бёрджесс глубоко переживает оттого, что друзья, знавшие его как коммуниста, уверены в его отказе от сотрудничества с ними».

Но для нас самым важным в этой истории было то, что начальство Бёрджесса легко согласилось с его отказом работать против коммунистов, ничего не заподозрив. Вместо этого Гая послали в учебный центр Брикендоньери инструктором по подрывным диверсионным операциям. Для кого-нибудь другого эта работа показалась бы тупиком в карьере, но Бёрджесса она вполне устраивала. Использовав свои связи, он пристроил в эту же школу своего друга Филби.

Бёрджесс и Филби стали часто встречаться. Они вместе разрабатывали различные усовершенствования по подрывному делу, обсуждали политические вопросы, но почти никогда не говорили о своей работе по линии НКВД. Она в тот период не была особенно плодотворной, поскольку друзья не имели доступа к информации, представлявшей реальный интерес. Филби никогда не вмешивался в личную жизнь друга. Он однажды сказал мне, что рассматривает гомосексуализм Бёрджесса как болезнь и что сие его не касается. Я быстро понял, что говорить с Бёрджессом на эту тему не имеет смысла, и ни разу не дал понять ни ему, ни Бланту, что их вкусы мне известны. Я вел себя так, будто не замечаю в их поведении ничего необычного. Думаю, что поступал правильно. Избегая затрагивать этот вопрос, мы способствовали установлению хороших взаимоотношений.

В это время в Англию, чтобы заменить «Отто» и «Хардта» в качестве связного с кембриджской группой, прибыл Анатолий Борисович Горский («Генри»).

Сразу же по прибытии Горский прислал в Москву письмо с жалобой на то, что вверенные ему агенты пренебрегают самыми элементарными правилами безопасности. Особый ужас у него вызвало совместное проживание Бёрджесса и Бланта в квартире на Бентинк-стрит. Он изо всех сил старался уговорить их разъехаться, но никто из них не обратил на его слова ни малейшего внимания. Горскому дали понять, что никакие его донесения в Москву здесь не помогут. Бёрджесс и Блант были непреклонны.

В начале осени 1940 года, вслед за реорганизацией секретных служб, отдел «Д» был слит с СОИ — новой организацией по проведению спецопераций. Она была предназначена главным образом для проведения диверсий в Германии и на других территориях, оккупированных нацистами. Филби продолжил работу в этой организации, а имя Бёрджесса не фигурировало в числе ее сотрудников. Причин мы не знаем, но я предполагаю, что это связано с его гомосексуальными наклонностями.

Поэтому в самом начале 1941 года Бёрджесс снова пришел на Би-Би-Си. Один из его старых друзей по Кембриджу, Джордж Барнс, руководивший дискуссионным «клубом» Би-Би-Си, взял его к себе на работу. Гай активно занялся журналистикой: организовывал дебаты и интервью с политическими деятелями и другими влиятельными особами. Для своей собственной программы он обратился к руководству с просьбой предоставить ему возможность проинтервьюировать самого Уинстона Черчилля. Премьер-министр пригласил Бёрджесса к себе, чтобы предварительно обсудить, какой характер будет иметь интервью. Разговаривали они очень долго, но, как оказалось, безрезультатно, потому что по каким-то техническим причинам интервью вообще не состоялось. Тем не менее Черчилль (кстати, раньше уже встречавшийся с Бёрджессом), думается, получил большое удовольствие от этой встречи. Однажды он как-то спросил:

«Почему среди молодых английских политиков так мало людей, похожих на Гая Бёрджесса — молодых ребят, на суждения которых можно положиться?»

До июня 1941 года Бёрджесс почти не давал знать о себе, и лишь нападение Германии на Советский Союз дало ему повод выступить с целой серией репортажей и радиопередач о России — новой союзнице Великобритании. Он говорил по радио на самые разнообразные темы: о литературе, экономике, искусстве и науке России. Гай предложил даже своему руководству кандидатуру Энтони Бланта на роль комментатора по вопросам искусства, хитро добавив:

— Доктор Блант будет самым замечательным лектором по искусству, поскольку он не коммунист.

В проведении просоветской пропаганды по Би-Би-Си Гаю помогал английский журналист, уроженец Австрии, Питер Смоллетг, тоже агент НКВД. Смоллетт познакомился с Филби в Австрии в 1934 году и время от времени общался с членами кембриджской группы. В 1940 году ему удалось устроиться на работу в министерство информации. Когда же в июне 1941 года его приятель Брендан Брэкен занял пост министра в коалиционном правительстве Черчилля, Смоллетг получил должность начальника Русского отдела. Почти на всем протяжении войны Смоллетт отстаивал интересы Советского Союза во всех областях, будь то экономика, культура, политика или военное дело. Он организовывал стационарные и передвижные советские выставки по всей Англии. Естественно, работа в Би-Би-Си занимала у него значительное время, благодаря Бёрджессу, его главному союзнику в этом учреждении. Их обоих «контролировал» «Генри».

В то время Гай сделал еще один ловкий ход, пожалуй, самый яркий. Он организовал интервью с одним из своих коллег-журналистов Эрнстом Генри («нелегалом» НКВД), который уверенно заявил, что не сомневается в победе Советской Армии, хотя та и отступала тогда по всей линии фронта. С из ряда вон выходящей бравадой он даже осмелился рассыпаться в похвалах советской разведке, которую определил как «самую лучшую в мире».

В 1943 году Бёрджесс вновь продемонстрировал свой талант. Сталин решил распустить Коминтерн. Нужно было придать СССР новый облик, представить советский строй как самый гуманный, отнюдь не агрессивный, более соответствующий взглядам союзников. Советскому Союзу в то время во что бы то ни стало необходимо было, чтобы Черчилль открыл второй фронт. Роспуск Коминтерна — символа мировой революции, пугающего Запад, — должен был показать миру, что наступила новая эра в отношениях между СССР и другими государствами. В своих передачах Бёрджесс изо всех сил старался довести эту идею до сознания радиослушателей.

По указанию «Генри» он расширил число своих контактов, заводя дружбу с людьми, занимавшими важные посты в таких учреждениях, как Форин Оффис или министерство обороны. Пока шла война, он в любое время мог свободно заходить в главные здания этих министерств. Все часовые и вахтеры знали его в лицо, и он запросто разгуливал там, куда даже членам парламента не было ходу.

В эти же годы Гай установил дружеские отношения еще с одним очень интересным для нас лицом — Деннисом Проктором — личным секретарем бывшего премьер-министра Стенли Болдуина. Проктор, как и Бёрджесс, выпускник Кембриджа, был членом общества Апостолов и знал Бёрджесса задолго до того, как Гай поступил в университет. Проктор бесхитростно открывал Бёрджессу различные аспекты политических связей Великобритании и Соединенных Штатов. Он, не задумываясь, со всеми подробностями рассказал Бёрджессу о секретных переговорах между Рузвельтом и Черчиллем во время конференции в Касабланке в январе 1943 года. Проктор сообщил ему также бесценнейшую информацию о том, что союзники планируют высадку в Сицилии в июне 1943 года, а широкомасштабное вторжение на территорию Франции отложили до 1944 года.

В августе 1943 года немцы потерпели тяжелое поражение в битве на Курской дуге, и в это же время Проктор упомянул в беседе с Бёрджессом о «Квадранте» — секретной встрече между Черчиллем и Рузвельтом, которая произошла в Квебеке. В ходе этой встречи оба лидера решили сделать операцию Оверлорд (высадка войск на побережье Франции с помощью танков-амфибий) главным звеном заключительной стадии войны, а также одобрили средиземноморские планы Эйзенхауэра, предусматривавшие высадку на итальянский полуостров. Эта ценнейшая информация была передана Сталину через Бёрджесса и поступила намного раньше того, как оба наших союзника соблаговолили известить Сталина о своих намерениях.

Служебное положение Проктора давало ему доступ не только к секретным документам, но и к устной секретной информации, которую англичане из соображений элементарной осторожности не доверяли бумаге. Все написанное оставляет след. Нацарапаешь несколько слов на бумаге — и утечка информации произошла. У документов своя жизнь и свое будущее, которое никому неподвластно. В некоторых сверхсекретных учреждениях писать вообще не разрешается, чтобы не подвергать себя колоссальному риску. Единственный способ его избежать — передавать информацию устно. Это практикуется во всех странах мира. Политические деятели и функционеры встречаются, обсуждают свои дела, принимают решения, но записей никаких не делают и протоколов не ведут. Деннис Проктор, как уже было сказано, имел доступ к такому материалу и, сам этого не подозревая, передал его нам через Гая Бёрджесса. Вот пример, когда ценность агента определяется не только доступом к секретным документам, но и возможностью получать устную информацию.

Это не однажды доказал Гай Бёрджесс.

Бёрджесс был особенно хорош в установлении необходимых контактов с людьми из разных социальных слоев. Шли годы, а его главная ценность как агента КГБ переключилась с умения вербовать первоклассных агентов на сбор информации, не возбуждая у своего источника ни малейшего подозрения. Бёрджесс был в дружеских отношениях с уборщицами, таксистами, министерскими курьерами, швейцарами, аристократами, академиками, чиновниками и политическими деятелями, но никто из них не был его агентом, что вовсе и не требовалось.

Подобно Бёрджессу Энтони Блант по-своему активно «воевал». Вскоре по возвращении из Бельгии Виктор Ротшильд познакомил его с Гаем Лидделлом, заместителем руководителя английской контрразведки. Все первоначальные сомнения в отношении благонадежности Бланта, должно быть, рассеялись, потому что Лидделл предложил ему место в МИ-5. Когда он устроился туда, часть задания, поставленного перед ним «Генри» (Анатолием Горским), была выполнена.

Блант быстро завоевал благорасположение своего начальства, а главное — Гая Лидлелла, который стал его близким другом. Лидделл был важной фигурой среди сотрудников английской контрразведки; он любил свою работу и выполнял ее ловко и тонко. Блант ему тоже очень нравился, так нравился, что он готов был рассказывать ему о таких вещах, о которых в нормальной обстановке побоишься рассказать собственной жене. «Ян» (наше кодовое имя Бланта) был также в прекрасных отношениях с Диком Уайтом, будущим шефом английской разведки (СИС). Они часто виделись, обедали вместе в столовой и разговаривали о самых разных вещах. Блант не упускал ни единой возможности поговорить с Уайтом. Оба сгорали от страсти к искусству; Уайт был человеком развитым, и его интересовали те же предметы, что и Бланта, особенно архитектура, литература и главное — картины. Они без устали говорили о них. Их встречи давали им отдохновение от напряженной разведывательной работы военного времени. И Уайт радовался случаю передохнуть в разговоре о любимых вещах со своим подчиненным. Как и Лидделл, Уайт естественно и непринужденно делился с Блантом сокровенными мыслями.

Когда прошло много лет, и он узнал, что Блант — советский агент, Дик Уайт сильно расстроился. Ему стало горестно, что Блант «предал их дружбу». А он в самом деле очень ему доверял, рассказывал такие детали, которые, если их взять каждую в отдельности, могли показаться безобидными, но, сопоставленные с другими, имели жизненно важный характер.

В ходе своих задушевных бесед с Энтони Блантом Гай Лидделл и Дик Уайт настолько забывались, что я даже сильно насторожился: судя по документам, которые ко мне приходили, можно было заподозрить, что англичане умышленно подкармливают нас фальшивками. Блант узнал очень многое из того, что молодому сотруднику контрразведки знать не полагалось. Поэтому мне все больше и больше казалось — не водят ли нас за нос. Но факты скоро доказали, что я ошибался.

Через Бланта советское посольство в Лондоне заранее оповещалось о любых акциях, которые замышляла против нас английская контрразведка. Мы знали, какими работниками нашего посольства она интересовалась и когда и как она будет делать к ним свои подходы. Нам стали известны имена всех тех, кого, по мнению англичан, можно было склонить к измене.

Мы также во всех подробностях были осведомлены о предпринимаемых английской контрразведкой действиях против их компартии. Мы знали, где они устанавливают свои «жучки», имена их провокаторов, кто у них работает агентами и какие сведения они для контрразведки собирают. Однажды мы получили даже подробные данные о готовящихся операциях англичан против датской компартии. И всю эту важную информацию давал Блант. Возможно, она и не содержала государственных тайн или проблем глобальной стратегии, но все равно делала наше положение в Лондоне очень устойчивым.

Оглядываясь на прошлое, я могу сказать с абсолютной уверенностью, что на протяжении большей части военного времени мы могли работать в английской столице в идеальных условиях просто потому, что почти не рисковали. У нас было огромное преимущество: мы заранее знали, насколько далеко можем продвигаться в своих делах. Очень немногие разведчики имели возможность работать в таких баснословно надежных условиях в других частях мира. Блант оказался бесценным кладом — и таким он оставался, ибо знал, как ладить с руководителями разведслужб своей страны. Да и они не переставали ему доверять.

Первое специфическое задание, которое англичане дали Бланту, заключалось в том, чтобы он изучил методы, с помощью которых сотрудники наружного наблюдения контрразведки наблюдали за интересующими их лицами, а затем представил свои предложения, как усовершенствовать эти методы. Надо сказать, что у каждой разведывательной службы имеются отделения, единственной задачей которых является слежка за людьми, будь то политические деятели, журналисты или иностранные агенты, действующие на их территории.

Блант справился с этим заданием блестяще, месяцами пристально следя, как работают люди из наружного наблюдения на практике. Он тщательно изучил их методы маскировки и ориентации, наблюдал, как различные бригады «наружки» сменяли друг друга и как они обрывали контакт, когда возникала опасность их обнаружения.

Затем он составил доклад, в котором указал на слабые места в действиях команд наблюдателей и дал несколько предложений, как сделать их работу более эффективной. Он предложил ряд новых методов помимо хитроумных путей наблюдения за объектами в различных ситуациях. Наблюдатели могли идти пешком, ехать в машине, отсиживаться в одной из засад, оцепляющих какой-то район целиком, действовать в одиночку или группами. Методы, разработанные Блантом, были одобрены, закодированы и предложены агентам для изучения. И, естественно, НКВД пожал свою долю урожая, так как «Ян» передал копию своего доклада «Генри».

Я прочитал его доклад с большим интересом и обнаружил в нем множество приемов, которые легко применять на практике. Например, когда вы за кем-то наблюдаете, идя по улице, где вы должны быть, чтобы оставаться незамеченным? Позади объекта на той же стороне улицы? Или на противоположном тротуаре? Не обязательно. Возможно, что вам лучше всего идти впереди объекта, если для этого возникают подходящие условия, потому что человек, предполагающий возможность «хвоста», обычно только оборачивается назад и следит за тем, что у него за спиной. Еще один трюк. На этот раз вам надо отделаться от «хвоста». Вы неожиданно поворачиваетесь и идете назад. В этом случае вы застигните его врасплох; проходите мимо него совсем рядом и ему становится невозможно потащиться за вами, не будучи узнанным.

Доклад Энтони Бланта позволил нам приспособиться к методам наших противников. А главное, мы усовершенствовали свою систему проверки, которую каждый наш агент обязан был проводить перед установлением контакта. Этот материал оказался для нас очень поучителен. Например, мы стали с тех пор быстро определять, когда и за кем из наших дипломатов ведется слежка и кто ее ведет. С тех пор нам стало легче легкого обманывать «наружку», а наблюдатели ни о чем и не догадывались. Им и в голову не приходило, что наш подпольщик внутри их службы наружного наблюдения обучил нас всем их трюкам.

Гай Лидделл был так доволен работой Бланта, что вскоре поручил ему новое задание: изучить информацию, изъятую у взятых в плен немецких шпионов. Сотрудники отдела Лидделла очень успешно вылавливали немецких агентов на территории Англии и за границей — в Африке или странах Ближнего Востока. Отправленных в Лондон шпионов с пристрастием допрашивали, их показания записывали на пленку, а потом ее анализировали специалисты и сравнивали с данными, полученными из других источников. Наконец, составлялся обобщающий доклад, который поступал на рабочий стол министра обороны. Блант быстро завоевал репутацию прирожденного аналитика: интуиция, чуткость художника вкупе с точностью математика сделали его очень ценным специалистом.

После второго успеха Дик Уайт и Гай Лидделл дали Бланту еще более важное задание, на этот раз до некоторой степени рискованное. Они хотели знать содержание переписки различных правительств в изгнании, нашедших убежище в Лондоне, посольств воюющих стран и посольств нейтральных стран (Швейцарии и Швеции), которое представляло интерес для германской и итальянской разведок.

В то время существовал только один способ доставки дипломатической почты. Документы отправлялись вализой^[19], опечатанной государственной печатью. Никто не имел права вскрыть, а того меньше — завладеть этим дипломатическим мешком. У правительств в изгнании не было средств пользоваться обычной процедурой, поэтому они отправляли свою дипломатическую корреспонденцию обычной почтой, покрепче опечатав мешки.

Агенты Бланта, конечно, перехватывали их, немедленно доставляли специалистам, а те вскрывали мешки, не оставляя ни малейшего следа. Материал вынимали, фотографировали, клали обратно, опечатывали и обычным законным порядком отправляли дальше. Очень часто улов разведданных был весьма богат: в мешках оказывались не только интересные дипломатические сплетни, но и мнения различных дипломатов, проживавших в изгнании, о политике Англии, перечислении помощи, которую они получали от английских лидеров, и сообщения об оппозиции, которую проявляли другие. В них содержались сообщения об организации движения сопротивления у себя на родине, о внутренних разногласиях в этом движении и масса другой информации, которая могла представлять огромный интерес для КГБ во время войны, когда эти страны готовились к освобождению от немецкой оккупации. Поэтому еще до февраля 1944 года мы знали, что польское правительство в изгнании не согласно признать «Линию Керзона»^[20] в качестве будущей границы между Польшей и СССР.

Так «Ян» сделался специалистом по вскрытию дипломатической почты, изучению документов, могущих заинтересовать того или иного из двух боссов, и фотографированию их. Дипломатическая почта Швейцарии, Швеции, Дании, Бельгии, Польши и Чехословакии всегда сначала прочитывалась им, а потом уже отправлялась по назначению. Само собой разумеется, что копия любого документа, который мог нас заинтересовать, неизменно передавалась «Генри». Нередко Блант дополнял эти документы своими комментариями, которые проясняли оборотную сторону медали — иными словами, он освещал мнение английского правительства о правительствах в изгнании и о симпатиях и антипатиях между главами секретных служб Англии и некоторых видных деятелей Польши, Чехословакии, Бельгии и Дании, находившихся тогда в Великобритании.

Одно время Блант даже руководил вербовкой агентов для контрразведки среди представителей правительств в изгнании. В этом деле он был чрезвычайно удачлив и передавал их имена нам.

В период второго и третьего года войны информация, поставляемая «Яном», сделала его одним из лучших наших агентов в Великобритании, хотя сейчас мне трудно сказать, кто из членов их звена сослужил нам самую большую службу. Блант работал в ином регистре, чем Маклин, например. С другой стороны, он доставал информацию, сходную по своему характеру с информацией Филби, что давало нам возможность сопоставлять надежность их источников, а это приносило большую пользу.

Энтони Блант ночи напролет сидел, работая на обоих работодателей — английскую контрразведку и на нас. Эта двойственная жизнь, кажется, нисколько его не смущала, он оставался как обычно обходительным и вежливым со своими коллегами, одновременно сохраняя определенную дистанцию по отношению к ним. В КГБ имеется его досье, где подшит один любопытный документ того времени. Уж не знаю почему (ибо такое не делалось ни для кого другого), но Центр хотел во что бы то ни стало, чтобы Блант принял от нас деньги за свою работу. Может быть, как средство скомпрометировать его? В течение нескольких лет он упорно отказывался от неоднократных предложений «Генри» взять от нас деньги. Но вот однажды, что довольно необъяснимо, Блант согласился принять небольшую сумму — двести фунтов стерлингов. Подписанная им расписка сразу же бросается в глаза, когда листаешь его московское дело, но для чего она там хранится, никто не может догадаться. Единственная расписка едва ли способна доказать, что мы купили Бланта и регулярно платили ему за его труды.

Через «Генри» Центр несколько раз поздравлял Бланта с блестящими достижениями в его работе: в частности, когда он прислал нам подробное оперативное штатное расписание английской контрразведывательной службы и полный список его агентов за границей. Любую информацию, которую он мог по крупицам собрать в своей повседневной работе у себя на службе или от своих друзей и коллег, Блант излагал с превосходной ясностью и точностью и передавал прямо нашему лондонскому резиденту.

Самым скромным талантом Бланта было его необычайное умение завоевывать доверие всех своих коллег, начиная от самых высокопоставленных и кончая низкими чинами. Ему доверяли настолько, что каждый поверял ему свои мысли без малейших опасений. Например, он несколько раз сообщал нам данные о стратегии вермахта и его операциях в России. Чтобы получить эти данные, Блант воспользовался услугами своего приятеля Лео Лонга, с которым учился в Кембридже, и завербовал его в 1935 году. Лонг, работавший в военном министерстве, имел доступ к дешифровальной работе в Блечли Парке и мог, не торопясь, читать донесения, расшифрованные экспертами Блечли. Сведения, просачивавшиеся через Лонга и передаваемые нам Блантом, часто дополняли или подтверждали факты, которые давал нам Филби. В мире разведки чем больше информации из различных источников касательно одной и той же темы, тем больше ее достоверность.

НКВД никогда не имел прямого контакта с Лонгом. Мы знали его как самого главного информатора Бланта, но лично я не могу сказать, какие именно данные исходили от него, потому что все приписывалось Бланту, как само собой разумеющееся. В архивах КГБ имя Лео Лонга не значится в хронологической подшивке документов, поступавших к нам от наших английских агентов.

Блант был вдвойне ценен для нас, потому что он мог читать дела английской контрразведки, заведенные на наших дипломатов в Лондоне. И он никогда не колебался: прочитать их или нет. Насколько мне известно, эти дела не содержали в себе ничего действительно важного, но когда англичане затевали какие-либо операции против советских граждан, например, когда хотели завербовать или даже арестовать кого-то из них, можно было положиться на Бланта в том, что он даст нам знать об этом немедленно.

Еще одна папка, к которой я имел неограниченный доступ, касалась Дональда Маклина, в разное время проходившего под кодовыми именами — «Стюарт», «Уайз», «Лирик» и «Гомер». Из наших кембриджских агентов я знал Маклина меньше всего лично. И встретился с ним впервые в Москве после того, как его оперативная карьера уже кончилась. Однако я обработал львиную долю всех документов, переданных им Центру, поэтому очень хорошо знаю, кем он был, как работал и какую информацию давал.

Отец Дональда Маклина, сэр Маклин, — пресвитерианец, адвокат, занялся политикой в начале своей карьеры. Сэр Дональд был либерал. Он занимал пост министра образования в правительстве Стенли Болдуина^[21] и, как отец, относился к своим детям довольно безразлично. Дональд Маклин-младший рос чувствительным, необщительным, ушедшим в себя ребенком.

Когда он был еще очень мал, его послали в школу Грешема в графстве Норфолк. У него были хорошие способности, а дружбы со своими соучениками он не завязал (кроме Джеймса Клугмана), и ребята не принимали его в свою компанию. Одиночество, сопутствовавшее его ранней молодости, не могло не оставить неизгладимого следа в его дальнейшей жизни.

Окончив школу Грешема, он поступил в Тринити-колледж Кембриджского университета в 1931 году на отделение иностранных языков и литературы. Там он встретил вездесущего Гая Бёрджесса, с которым до глубокой ночи иногда говорил о политике и марксистской теории. Все больше и больше подпадая под влияние Бёрджесса, он не мог не проникнуться резкой неприязнью к Соединенным Штатам в частности, и к капитализму вообще.

За надменный и презрительный вид он прослыл среди студентов снобом, но на самом деле высокомерие служило ширмой, за которой скрывались кипучие страсти. Как и большинство студентов Кембриджа и Оксфорда в то время, он интересовался главным образом спортом и политикой. Бедственное положение трудящихся в 30-е годы вызывало у него горячий протест, и он легко сблизился с коммунистами. В отличие от Бланта, который не любил откровенно высказывать свои политические убеждения, и от Бёрджесса, который до хрипоты в горле спорил о политике, не выражая при этом своей личной точки зрения, Маклин принимал участие в демонстрациях и считал себя бескомпромиссным и твердым политическим борцом за справедливость.

Один раз я увидел в английской газете фотоснимок: Дональд Маклин с решительным видом шествует во главе колонны рабочих. Это был человек, готовый пожертвовать всем ради правого дела.

Маклин оставался верен коммунистическим убеждениям до дня своей смерти. Он верил, что марксизм-ленинизм — единственно правильное учение. Даже в Кембридже от него часто слышали, что его заветная мечта учить русских детей английскому языку. Почему английскому? «Потому что, — отвечал он, — мировая революция завершится по-английски. Русские люди должны знать английский».

Всю жизнь он втайне лелеял мечту сделаться учителем, наставлять и просвещать молодежь. Он не был рожден, чтобы жить в тяжелой атмосфере шпионажа, требующей от разведчика огромной выдержки. Она безмерно его угнетала.

В отличие от многих, Маклин не поддерживал коммунистическую партию открыто. Он вступил в подпольную ячейку, как будто уже в те годы догадывался, как сложится его дальнейшая судьба. Первым проявлением раздвоенности в его жизни была необходимость скрывать от отца, который в то время только что занял пост министра образования в правительстве Рамсея Макдональда^[22], недавно обретенный атеизм и приверженность к социализму. Но дело обернулось так, что сэр Дональд недолго оставался на своем посту. В 1932 году он неожиданно умер.

Маклин работал в подполье до 1934 года, когда его приняли в кембриджское звено. Существуют три версии о том, как это случилось. По первой — Маклина ввел в это звено Джеймс Клугман, его школьный товарищ у Грешема и позднее студент того же Тринити-колледжа. Другие источники заявляют, что его завербовал Бёрджесс, с которым у Маклина была короткая гомосексуальная связь. А третий вариант состоит в том, что сам Филби уговорил Маклина работать на Советский Союз против фашизма. Я не знаю, какая из этих версий верна. И хотя этот вопрос меня очень интересовал, так и не нашел в деле Маклина никакой ссылки на то, как он был завербован. Надо признать, что в то время работа резидентов НКВД была далеко не блестящей. Они, как правило, присылали в Москву плохо составленные, неполные, небрежные доклады, и такой важный эпизод, как вербовка Маклина, был оставлен без внимания.

В июне 1934 года Дональд Маклин окончил Кембридж с первоклассным дипломом. Далее наша связь с ним поддерживалась через Филби. Некоторые эксперты считают, что Теодор Мали и Арнольд Дойч контактировали с Маклином в этот период. Утверждали даже, что Маклин порвал связь с коммунистами по настоянию Дойча. Эти люди ошибаются. Дойч прибыл в Лондон только в мае 1934 года и его познакомили с Маклином значительно позднее, почти в конце года. А Мали не было в Лондоне до начала 1936 года.

Как и в случае с Бёрджессом, Центр предложил ему устроиться на работу в правительственное учреждение, предпочтительно в министерство иностранных дел. Дональд согласился, но было видно, что ему эта идея явно не по душе.

Летом 1934 года он сказал своей матери, что больше не собирается преподавать английский язык в России, а хочет испытать себя на дипломатическом поприще. Мэри Маклин, которая знала, каких политических взглядов придерживается ее сын, удивилась, но в то же время очень обрадовалась такой резкой перемене.

Дональд начал готовиться к экзаменам, необходимым для поступления в министерство иностранных дел, которые были назначены на август 1934 года. В университете он получил блестящий диплом, но шансы его были невелики из-за связей с коммунистами. Примерно сто человек — а это уже слишком много — определенно знали, что Дональд состоял в тайной коммунистической ячейке. Приемная комиссия была, конечно, осведомлена об этом.

Он сдал все экзамены легко и успешно. Пришла очередь собеседования. Ему без обиняков заявили:

— Господин Маклин, ходят слухи, что вы придерживаетесь коммунистических взглядов, а это, как вам известно, делает невозможным ваше поступление на службу в министерство иностранных дел.

Дональд был готов к такому вопросу.

— Да, в какое-то время я действительно верил в коммунистические идеалы, — ответил он. — Но им верил не я один. Да и сейчас я еще не совсем отрешился от них, но уже сделал для себя определенные выводы.

Ответ был рассчитан на то, что он рассеет сомнения старых джентльменов, решающих его судьбу. И действительно, в октябре 1935 года Дональд Маклин был принят в министерство иностранных дел на должность секретаря Западного отдела, который занимался делами Нидерландов, Швейцарии, Испании и Португалии. Он первый из четверых своих соратников проник в верхние эшелоны власти Великобритании.

Теодор Мали, приехавший в Лондон в начале 1936 года, взял Дональда Маклина на себя. Он ввел его в курс основ разведывательного дела. Научил, как добывать информацию, как отправлять ее в Центр, как отделываться от наружного наблюдения. Мали убеждал молодого человека быть терпеливым. Чтобы проверить его способности, он дал Маклину, наряду с остальными членами группы, первое задание, приглядываться к профашистски настроенным лицам в английских правящих кругах. Маклин выполнил это задание успешно. Ему удалось вдобавок достать несколько, правда второстепенных, сведений о войне в Испании. Впрочем в московских материалах, с которыми я знакомился, их так и не оказалось.

Однако ни НКВД, ни Дойча, ни Мали не беспокоило в то время качество добываемой Маклином информации. Его решили «законсервировать» с тем, чтобы он активизировал свою работу, когда настанет подходящий момент, иными словами предоставили ему возможность занять солидное положение в министерстве иностранных дел. Дойч и Мали, которых вскоре постиг трагический конец, оказались мастерами своей профессии, сделав ставку на Дональда Маклина. Он так прекрасно проявил себя на службе, что к началу 1938 года министерство предложило ему пост секретаря английского посольства в Париже. Маклин сиял от восторга, получив это назначение. В письме к английскому послу во Франции лондонский шеф Маклина писал: «Дональд Маклин, прослужив в министерстве иностранных дел два года, зарекомендовал себя как прекрасный работник. Это обаятельный, умный и рафинированный человек». Необходимо, однако, отметить, что коллеги Маклина по министерству относились к его личности не столь восторженно.

Дональд полюбил Париж. Он быстро вошел в артистическую богемную атмосферу французской столицы, встречался с художниками, писателями, богатыми американцами, студентами. Его информация об испанской войне, подходившей к концу, стала теперь более ценной: в ней говорилось о беженцах, военнопленных и об отношении французского правительства к франкистскому режиму. Все, что по его мнению могло представлять интерес, он без труда отправлял в парижскую резидентуру НКВД. Но в архивах КГБ никаких следов донесений Маклина не было обнаружено. Мне представляется, что они были уничтожены во время эвакуации, когда немцы подступали к Москве.

В своей новой должности Маклин работал старательно и плодотворно, легко обгоняя по службе коллег-дипломатов. Весной 1940 года он стал уже третьим секретарем. Друзья и коллеги пророчили ему пост постоянного секретаря министерства иностранных дел — самый высокий на британской дипломатической службе.

В это время Дональд встретил свою будущую жену Мелинду Марлинг, богатую, умную американку, которая жила тогда в Париже. Он влюбился в нее без памяти, Мелинда же была к нему поначалу холодна. Но вскоре ее сопротивление начало ослабевать, и молодые люди поженились, расписавшись в седьмом отделении мэрии на Рю де Гренель.

За несколько дней до женитьбы Дональд откровенно признался будущей жене, что он — агент НКВД. Она легко приняла это известие и обещала ему всяческую поддержку, что бы ни случилось. Мелинда свято сдержала данное мужу слово. Чтобы принять на свои плечи такое тяжелое пожизненное бремя, надо было очень сильно любить. Я думаю, так оно и было. Марлинг до сих пор утверждает, что ничего не знала о связи своего мужа с НКВД до его неожиданного побега из Англии в 1951 году.

В 1940 году немцы перешли французскую границу и подошли к воротам Парижа. Вместо медового месяца Маклинам пришлось спасать свою жизнь. В английском посольстве царила паника: ни посол, ни его штат не оказались на высоте, каждый думал только о том, как бы поскорее вернуться в Англию. Лишь молодой Маклин и еще несколько сотрудников посольства не потеряли головы. Они составили четкий план эвакуации, собрали посольские документы, уничтожили некоторые из них, вывезли наиболее важные дела. Самообладание, находчивость и отвага Маклина были позднее признаны и отмечены его начальством.

Маклин и его жена последними покинули здание посольства, ничего не оставив немцам. На автомобиле они добрались до побережья. И как раз вовремя: последний торпедный катер отбывал к берегам Англии.

Сразу же по прибытии в Лондон Дональда прикомандировали к главному управлению министерства иностранных дел в ранге второго секретаря. Этот, хоть и не особенно престижный пост, давал ему доступ к различным документам, в частности к тем, которые относились к связям министерства иностранных дел с Адмиралтейством, министерством снабжения и военным министерством.

Обосновав домашний очаг в Лондоне, Мелинда отправилась домой в Соединенные Штаты, чтобы побыть с родными. Ей необходимо было отдохнуть. В декабре 1940 года она родила мертвого ребенка. Дональд, оставшись один в Лондоне, впал в глубокую депрессию, что отразилось на его работе. И все же он продолжал передавать своему новому связному — Горскому («Генри»), много ценной информации. У него был свободный доступ к дипломатической почте, а именно — к письмам, которыми обменивались англичане и американцы. Вращаясь в высших кругах министерства иностранных дел, он передавал нам также содержание разговоров, которые там велись.

После нападения гитлеровцев на Советский Союз, Маклин стряхнул с себя депрессию. Тем временем он получил доступ к гораздо более важной информации, включая телеграммы и документы, исходящие из военного бюро Кабинета министров. Это новое учреждение координировало решение всех вопросов, касающихся повседневного ведения войны. На совещаниях Бюро присутствовали кабинет-министры, в обязанности которых входило определение военной политики Англии по отношению к Германии.

Дональд Маклин получал также массу документов из генерального штаба, а также просматривал корреспонденцию министерства иностранных дел и его представителей за границей. Переписка с Вашингтоном представляла для нас колоссальный интерес, равно как и корреспонденция английского министерства с представительствами союзнических сил, располагавшихся в Англии. Сталин, хоть и считался официальным союзником генерала Владислава Сикорского, главы польского правительства в изгнании, относился к нему с глубоким недоверием. Поэтому Сталин пришел в неописуемый восторг, когда однажды утром на его письменный стол в Кремле положили подробный отчет о переговорах Сикорского с англичанами, где последние позволяли себе грубые замечания в его адрес. Весь этот материал предоставил нам Маклин.

В апреле 1943 года Дональд Маклин передал Центру сообщение о том, что Сикорский не верит ни одному слову русских о массовом расстреле в Катыни. Советская пресса в то время утверждала, что тысячи польских офицеров расстреляны в Катыни немцами. Для Сталина, конечно, не имело никакого значения то, что думает по этому поводу Сикорский, его мог обеспокоить только скандал мирового масштаба. И тем не менее, когда польское правительство в Лондоне потребовало, чтобы Международный Красный Крест произвел расследование событий в Катыни, Сталин немедленно разорвал с Сикорским всякие отношения. Позднее, когда он стал вынашивать планы захвата Польши, Сталин снова живо заинтересовался этой страной.

Некоторые газеты и отдельные авторы, посвятившие свои книги кембриджскому звену, говорили, что Сталин с нетерпением ждал депеш Маклина. Это не соответствует действительности. Я вообще сомневаюсь, что Сталин знал имя этого агента. Имена его не интересовали — в счет шла только информация. Не имело значения, был ли ее источником Маклин или какой-нибудь другой агент.

Сталин вообще был очень недоверчив и относился с подозрением ко всякой информации, которую ему приносили, за исключением, пожалуй, тех сведений, которые он получал непосредственно от наших идейных агентов и читал их с глубоким вниманием.

Сообщения Маклина ограничивались вопросами, непосредственно касавшимися СССР. Он имел доступ и к другим материалам, но всего охватить было невозможно. Впрочем, по специальному заданию он поставлял и другие особо интересующие нас сведения. Например, в 1943 году «Генри» попросил его сосредоточить свое внимание на франко-английских отношениях. В то время между Англией и Францией возникли серьезные разногласия о послевоенной судьбе французских колоний и стран Ближнего Востока. СССР, с похвальной быстротой признавший французский Комитет национального освобождения и генерала де Голля^[23], хотел знать, будет ли и Франция восстанавливать свою империю после окончания войны. А англичане более или менее открыто выражали пожелание, чтобы некоторые французские колонии получили независимость. Маклин дал нам точные сведения по этому вопросу.

В марте 1944 года, когда я стал заниматься кембриджским звеном, Дональд Маклин получил пост первого секретаря английского посольства в Вашингтоне. Для КГБ это стало внушительной победой, а для самого Маклина — личным триумфом. Ведь ему ловко удалось скрыть свою внутреннюю антипатию к американцам. Когда Маклины проходили иммиграционный контроль в США, Мелинда совершенно естественным тоном назвала свой будущий адрес — английское посольство в Вашингтоне, а Дональд заявил, что будет жить в Нью-Йорке вместе с тестем господином Данбергом, вторым мужем матери Мелинды.

Центр придавал такое серьезное значение работе Маклина и возлагал на него такие большие надежды, что согласился с его требованием продолжать контакты только с его лондонским связным «Генри». Поэтому «Генри» в октябре 1944 года отправили в Соединенные Штаты, где он посвятил себя исключительно Маклину, получившему от Центра новую кличку «Гомер». Необходимость работать всегда с одними и теми же людьми была одной из своеобразных слабостей Маклина. Он проявлял дотошную щепетильность в отношении своей безопасности. Исключительно бдительный, Дональд решительно отказывался встречаться с кем-либо из нашей вашингтонской резидентуры, если он еще не был с ним хорошо знаком.

Начальство в НКВД не могло сдержать своего ликования. Мы представления не имели, как у Маклина пойдут дела в Вашингтоне, но, судя по его прежним удачам, были уверены, что они увенчаются успехом. Проявляя терпение и дальновидность, мы поместили своего агента на важном посту в решающий период войны. Приближалась высадка союзных войск в Нормандии, и мы с нетерпением ждали, как будут развиваться события.

Когда я принял на себя руководство кембриджским звеном, все в первом управлении (внешняя разведка) испытывали большую гордость от удачного внедрения двух эффективных агентов Дональда Маклина и Кима Филби, оказавшихся на таких ключевых постах в преддверии холодной войны, как английское посольство в Вашингтоне и отдел британской секретной службы, руководивший борьбой против коммунизма.

Ни одной разведке мира ни до, ни после войны не удалось добиться столь большого успеха.

Глава четвертая
Люди в тени

В 1944 году, когда я начал обрабатывать документы, присылаемые нам кембриджскими агентами, я даже мечтать не мог, что когда-нибудь их увижу. Я знал о них только по материалам из подшивок КГБ да по донесениям наших лондонских резидентов, которые собирал буквально по крупицам. Я быстро понял, что их тогдашний руководитель Анатолий Борисович Горский («Генри») был о своих подопечных самого невысокого мнения. В особенности о Бёрджессе, которого считал мошенником, авантюристом, лгуном и пьяницей. Сам Горский был рядовым функционером НКВД, затем, еще задолго до войны, служил в нашем посольстве и выдвинулся по службе благодаря чистке 1938 года. У него были свои достоинства, такие как настойчивость, дипломатическое чутье, но его суждения об агентах вообще и обращение с ними оставляли желать лучшего.

Грубый нажим Горского позволял ему выжимать максимум из определенного типа агента, но за душой у него, как у руководителя, был только один принцип, который, на мой взгляд, обижал людей: «требуй больше, тогда и получишь больше». Он относился к своим агентам высокомерно, изображая из себя важного начальника, принижал результаты их работы даже тогда, когда они приносили отличный материал. Наших английских агентов все это раздражало. Они охотно помогали нам и ради нас готовы были идти на отчаянный риск, но Горского не уважали.

Сначала я воспринимал донесения Горского как прописную истину, но когда «Генри» сменил Борис Михайлович Кретеншильд (он же Крешин, потом Кротов), мое мнение о кембриджских агентах полностью изменилось. Крешин был не менее эффективен и умен, чем его предшественник, но на этом их сходство и заканчивалось. Всегда вежливый и обходительный, он добился того, что наши агенты работали с ним с удовольствием и позднее отзывались о нем с большой теплотой. Крешин относился к ним по-дружески, никогда не приказывал, а лишь вежливо замечал: «Как было бы великолепно, если бы вам это удалось». И все.

По мнению Крешина, Бёрджесс обладал глубоким пониманием жизненных проблем. Он особенно восхищался его широкой образованностью. Когда я встречался с Крешиным в Москве, он сразу же сказал мне, что, на его взгляд, Бёрджесс предан нам всей душой и настолько связал себя с делом служения мировой революции, что с радостью отдал бы жизнь ради ее успеха. Да, это правда: он пьяница и гомосексуалист, капризен, зачастую агрессивен, буян. И все же портрет Бёрджесса, нарисованный Крешиным, был явно привлекательным.

В конце 1944 года к четырем агентам, делами которых мне велено было заниматься, прибавилось еще одно имя — Джон Кэрнкросс («Карел»). Он стал «пятым» в кембриджском звене. В прошлом Кэрнкросс эпизодически сталкивался с другими нашими агентами, но не входил в их группу.

Когда я изучал его дело, у меня сложилось впечатление, что путь этого агента далеко не типичен. Родился он в Глазго в 1913 году в семье, принадлежавшей к нижней прослойке среднего класса. Впрочем, его брат Алекс, никогда не имевший с нами никаких дел, добился блестящей карьеры. Специалист по экономике, он занимал высокое положение в одном из правительственных учреждений. Отношения между братьями всегда оставались теплыми.

Окончив «Гамильтон Академию», неподалеку от Глазго, Джон Кэрнкросс поступил в Кембридж на факультет современных языков. С самого начала он почувствовал, что «низкое» происхождение не даст ему продвинуться в своей карьере. Джон с трудом переносил презрительные насмешки и враждебные выходки окружавших его студентов. Несмотря на это, он учился так успешно, что его кандидатуру выдвинули на получение стипендии для продолжения учебы в Сорбоннском университете, где он смог бы заниматься французской литературой. В то время такая возможность предоставлялась редко. Молодому Кэрнкроссу пришлось побороться со своими привилегированными соперниками из Оксфорда и Кембриджа, у которых были прекрасные связи и которые беззастенчиво ими пользовались. Позднее он с возмущением говорил мне об этом. И мне кажется, что именно социальная несправедливость подтолкнула его к решению стать коммунистом.

Направление в Сорбонну получил все же он, вопреки позиции университетской администрации, которая открыто возражала против его кандидатуры. 1933–1934 учебный год Кэрнкросс провел в Сорбонне. Ему нравилось жить в Париже, где он завел друзей среди студентов-коммунистов. В то время борьба между правыми и левыми велась в открытую и день ото дня принимала все более ожесточенный характер. 6 февраля 1934 года демонстрация, организованная фашистами на площади Согласия, привела к жестокой схватке с полицией, в результате чего погибло шестнадцать человек. 9 февраля коммунисты устроили ответную демонстрацию, которая также закончилась кровопролитием: погибло семь человек. Кэрнкросс внимательно следил за этими событиями. В Германии были запрещены профсоюзы, а декретом от 1 января 1934 года введены в силу дискриминационные законы, в том числе о насильственной стерилизации. Гитлер начал активно заниматься вооружением страны, неуклонно приближая развязывание войны в Европе.

Джон Кэрнкросс рассуждал как настоящий социалист. Друзья не тянули Джона в компартию и не мешали ему тем самым с блеском учиться в университете. Он делал блестящие успехи и получил диплом первой степени. Тогда же Кэрнкросс увлекся Мольером и позднее стал выдающимся исследователем творчества этого великого драматурга. Осенью 1934 года Джон вернулся в Тринити-колледж Кембриджского университета. Спустя два года он получил диплом. Судя по записям в его деле, к тому времени Джон был уже коммунистом.

Кэрн кросса завербовал не Теодор Мали, наш нелегал в Англии, да и никто другой из наших кембриджских агентов. Бёрджесс и его друзья, хотя, возможно, и знали Кэрнкросса в лицо, но совсем не интересовались им. Он не принадлежал к их социальному классу и поэтому не мог вписаться в аристократические круги студентов Кембриджа.

В 1936 году наш резидент в Лондоне попросил четверых завербованных кембриджцев высказать свое мнение о Джоне Кэрнкроссе. Они добросовестно ознакомились с университетским справочником, и каждый дал Кэрнкроссу, какую мог, характеристику. Но никто из них не был причастен к его вербовке. Им, конечно, было известно, что мы интересуемся Джоном и, вероятно, рассчитываем на то, что они найдут к нему подходы, но не более. Во всяком случае их ответы показали, что они имеют о Кэрнкроссе довольно смутное представление. В донесении, полученном в Центре, говорилось, что этот человек «не знает, как вести себя в обществе, как общаться с людьми». Тем не менее Бёрджесс, Филби, Блант и Маклин признавали, что Кэрнкросс образован, умен, но никогда не будет близок им. И в конце концов решающий подход к Джону сделал никто иной, как Джеймс Клугман, студент Кембриджа, богач, бывший школьный товарищ Маклина.

Клугман состоял в компартии Великобритании, был убежденным марксистом. Основатель коммунистической ячейки в Кембридже, он поддерживал близкие отношения с нашей разведкой, хотя непосредственно никогда с нами не работал. Когда его время от времени просили выполнить какое-нибудь задание, он обычно говорил:

— Я буду действовать только по прямому указанию моей партии.

Это условие затрудняло наши отношения с Клугманом. Чтобы его задействовать, надо было найти подход к Гарри Поллиту, генеральному секретарю компартии Великобритании. Если Поллит приказывал, Клугман подчинялся.

На этот раз Гарри Поллит дал твердое задание Клугману завербовать Кэрнкросса. И тот его завербовал.

В Клугмане нелегко было, разобраться. Хоть он и не скрывал ни от кого в университете своих марксистских убеждений, в 1939 году ему удалось стать военным разведчиком. Позднее Джеймса направили оперативным агентом в Бари — итальянский город, где находился радиоцентр, координировавший партизанские действия против немцев и итальянцев на Балканах. Он получил задание установить контакте Иосипом Броз Тито, который руководил югославским движением сопротивления.

Может показаться странным, что в военную разведку Англии мог без особого труда поступить на службу явный коммунист. А ведь Клугман вовсе не был исключением. Многим коммунистам удавалось тогда просочиться в правительственные учреждения и военную разведку, просто потому, что секретная служба не смогла достаточно тщательно проверить их прошлое. Многие студенты в 30-х годах глубоко сочувствовали коммунизму. Когда началась война и особые отделы старались навести порядок в кадрах, бывшие студенты-коммунисты стали называть свои политические убеждения всего лишь временным увлечением молодости. Во время бомбардировок нацистами Лондона в тюрьме Уормвуд Скрабе, откуда в 1966 году бежал наш агент Джордж Блейк, возник пожар. К большому огорчению английской разведки и контрразведки все архивы этих служб, хранившиеся на территории тюрьмы, сгорели. НКВД посчастливилось узнать о происшедшем, что позволило нам спокойно работать, ибо все списки активных коммунистов и сочувствующих сгорели вместе с делами, в которых были собраны о них подробные данные. Англичане так и не смогли полностью восстановить свои архивы. Теперь фактов, могущих бросить тень на прошлое Клугмана и некоторых других коммунистов, уже не существовало, все компрометирующие их бумаги погибли в огне. В 1939 году, когда Клугмана подвергли тщательной проверке, в его биографии не осталось даже упоминания о том, что он руководил ячейкой компартии в Кембридже.

Во время пребывания Клугмана в Бари Центру было хорошо известно, что он получил доступ к ценной секретной информации. Но Клугман и не подумал поделиться ею с нами.

Когда он завербовал Джона Кэрнкросса, шотландец уже стал убежденным коммунистом, но не был еще готов выступать в активной роли разведчика. К этому надо прибавить, что он не особенно стремился оформить свою приверженность к партии. В результате ему оказалось совсем нетрудно выполнить указание Клугмана — открыто порвать с марксизмом.

Кэрнкросс полностью посвятил себя изучению западных языков и в 1935 году получил диплом первой степени. Его научным руководителем по французской литературе стал Энтони Блант. Чисто по-человечески они имели между собой мало общего. Отношения с Гаем Бёрджессом у Кэрнкросса были лучше, но в основном он продолжал оставаться для них чужим. Джон вообще не умел сходиться с людьми, и этот недостаток преследовал его всю жизнь.

После триумфального завершения учебы в Кембридже Кэрнкросс подал заявление о поступлении на службу в министерство иностранных дел и, вопреки существующему в Англии порядку, был сразу же принят без обязательных экзаменов. В течение первого года он работал в различных отделах, особенно в американском, не сумев завязать дружбы ни с кем из сослуживцев. Коллеги сочли, что он неотесан, плохо одет, заносчив и с презрением относится к дипломатическим и светским правилам хорошего тона. Он «не наш», говорили они, и давали ему понять это недвусмысленно.

Откровенно говоря, я считаю, что сотрудничество с НКВД было подсказано Джону той безграничной ненавистью, которую вызвали в нем насмешки сослуживцев. Как говорили англичане, у Кэрнкросса хватало причин, чтобы быть готовым к драке.

Я всегда удивлялся, почему Джона вообще приняли в министерство иностранных дел. В то время таким, как он, непременно отказывали в приеме. Джон был очень умен, но это далеко не единственное качество, которое служило критерием для подбора сотрудников. Социальное происхождение, хорошие манеры и солидные связи считались более важными достоинствами претендента. Отец же Кэрнкросса был безвестным шотландским клерком, а сам Джон, неловкий и ершистый, никак не вписывался в общество. Дональд Маклин, часто сталкивавшийся с ним в то время, писал нам, что «Кэрнкросс не очень-то приятный тип; ни с кем не разговаривает в министерстве».

И тем не менее, в течение нескольких месяцев Кэрнкросс дал НКВД много информации, касающейся Германии. Контактировал он с Теодором Мали и Арнольдом Дойчем. Практически Кэрнкросс сообщал нам все, что попадало в поле его зрения. Его информация отличалась краткостью и деловитостью.

Поскольку Кэрнкросс органически не был способен расположить к себе коллег, его переводили из отдела в отдел. Он чувствовал себя загнанным в угол и вздохнул с облегчением, когда в конце 1938 года его перевели в Казначейство. НКВД в то время утратил с ним контакт, иначе наверняка убедил бы его остаться в министерстве иностранных дел, которое представляло для нас куда больший интерес, чем Казначейство.

Не знаю, какую информацию он тогда присылал и присылал ли вообще. Не следует забывать, что в НКВД бушевала чистка. На Лубянке осталось мало работников, а тем, что уцелели, стало не до Кэрнкросса. Где уж им было заботиться о новичках-агентах на Западе. Их главной задачей стало спасти собственную шкуру. На протяжении всего этого периода у нас вообще отсутствовал резидент в Лондоне и послать туда было некого.

В хронологической подшивке информации, присланной Кэрнкроссом за 1938–1940 годы, я обнаружил пробел. Но после того, как вспыхнула война, его положение коренным образом изменилось, и Джон сразу сделался для нашей разведки жизненно важным источником. Тем более, что его назначили личным секретарем лорда Хэнки.

Лорд Хэнки — одна из наиболее интересных фигур в политической жизни Англии XX века. Он начал свою карьеру офицером разведки морского флота и стал со временем одним из основателей секретной службы Великобритании. В начале 30-х годов он сделал подробнейший доклад о бешеной гонке вооружения в Германии и подал первый сигнал тревоги, сообщив, что нацисты проводят эксперименты с биологическим оружием. В 1938 году, сразу же после аншлюса^[24], ему было дано важное задание — основываясь на плане организации гражданской обороны в чрезвычайной обстановке, создать специальные подразделения внутри страны.

Когда Кэрнкросс стал секретарем Хэнки, Черчилль уже пришел к власти. Хэнки, бывший министр без портфеля в правительстве Чемберлена, несколько утратил свое влияние, но продолжал оставаться главной фигурой в секретной службе. В свое время он составил для Чемберлена очень важный отчет о состоянии британских служб контрразведки, разведки и расшифровки кодов. В этом докладе Хэнки предложил провести ряд реформ и создать совершенно новую службу — диверсионно-подрывную группу СОЕ 9 (Исполком специальных операций).

Параллельно с работой в секретной службе Хэнки председательствовал, по крайней мере, в десятке комиссий по делам обороны, безопасности, научных исследований и даже почты. Одно время он занимал пост министра почт и телеграфа. Стоило возникнуть какой-либо проблеме, как английский кабинет создавал комиссию или подкомиссию во главе с неутомимым Хэнки. Это был безотказный труженик, всегда готовый свернуть горы работы, от одной мысли о которой шарахались другие министры.

Такое экстраординарное положение обеспечивало ему и всяческие привилегии. Он не был министром в полном смысле слова, но тем не менее имел доступ ко всем самым важным правительственным документам. Иногда он даже читал телеграммы министерства иностранных дел. Сообщения чрезвычайной важности, касающиеся внешней политики, обороны, промышленности и координации научных исследований, постоянно ложились к нему на стол. И Джон Кэрнкросс — его личный секретарь — сразу стал представлять для нас большую ценность. Всякий раз, когда имя его босса не попадало в список адресатов для получения сверхсекретных документов, он писал жалобу лично министру иностранных дел. Результат не заставлял себя долго ждать: появлялся курьер и вручал документы прямо в руки нашего агента.

Примерно в это время Кэрнкросс был на связи у Горского. Джон, к нашему счастью, и не предполагал, что весьма важная и содержательная информация, которую он посылал в Москву, не использовалась должным образом. В то время нам дозарезу нужны были сведения о положении на западных фронтах, а начиная с июня 1941 года — об отношениях между союзниками. У нас оказались более насущные потребности, чем анализ докладов о научных исследованиях.

Но вот однажды все изменилось. Личный секретарь лорда Хэнки первым из наших агентов известил НКВД, что американцы и англичане начали с конца 1940 года совместные работы по созданию атомной бомбы.

Согласно сообщению Кэрнкросса, союзники вполне могли создать атомное оружие на основе урана 235. Нам отменно повезло, когда лорда Хэнки назначили председателем Научно-консультативного комитета Великобритании. Это означало, что Кэрнкросс может теперь читать, снимать копии и «брать взаймы» тысячи различных документов, представляющих для Советского Союза особый интерес. Как ни странно, он никогда не пользовался фотоаппаратом. Позднее я сам пытался научить его основам фототехники, но безрезультатно. От него не было никакого толка.

Перечитывая личное дело Кэрнкросса, я особенно заинтересовался списками и резюме документов, переданных им Центру. Общее их количество оказалось весьма внушительным. Там содержались, например, прогнозы о дальнейшем ходе войны, сделанные лордом Хэнки в конце 1940 г. В этом исключительно важном документе Хэнки, как бывший офицер морской разведки, предсказывал неудачу любой попытки немцев осуществить вторжение на территорию Англии, а также предрекал расширение подводной войны в Атлантике. Он оказался прав в обоих случаях.

Черчилль не исключал возможности нападения немцев на южное побережье Англии. Он приказал его укрепить: заминировать, вырыть окопы и противотанковые рвы — весьма дорогостоящее предприятие, против которого возражал Хэнки, уверенный в том, что немцы никогда не предпримут попытки к нападению на Англию. После войны я предпринял поездку на юг страны, чтобы посмотреть на эти фортификации. Весьма, надо сказать, впечатляющее зрелище.

Очень полезными для нас оказались сообщения Кэрнкросса об английской стратегии, а также оценки Хэнки, касающиеся разногласий между различными политическими деятелями Англии по стратегическим вопросам.

Когда в июне 1941 года немцы напали на СССР, «Карел» стал присылать подробные сведения о действиях британской стороны в англо-советской комиссии, созданной для координации военных поставок в СССР. Он сообщал о нежелании и даже прямом отказе английской стороны посылать вооружение, в котором Красная Армия особенно нуждалась. А в это время немцы, ставшие нашим общим врагом, развивали свое наступление по всему фронту от севера до юга СССР. Кэрнкросс без труда собирал эту информацию, потому что главой вышеуказанной комиссии был никто иной, как вездесущий лорд Хэнки. Мы узнали, что под внешней любезностью и готовностью к сотрудничеству этого респектабельного политического деятеля Англии скрывается ярый противник какой бы то ни было помощи Советскому Союзу. Он никогда не упускал случая упрекнуть Черчилля за проявление терпимости по отношению к Советам.

В марте 1942 года «Генри» попросил Кэрнкросса попытаться выйти и к другому доступу информации, то есть проникнуть в Правительственную шифровальную школу в Блечли Парке. Нас беспокоило то, что англичане перехватывают множество радиопередач. Доходили слухи, что они расшифровывают как немецкие, так и советские телеграммы. Правда, я так не думаю. Может быть, и удалось расшифровать одну-две телеграммы, не более. Но раз имелось такое предположение, следовало его проверить.

И Джона Кэрнкросса приняли в шифровальную школу, поручив проводить анализ перехваченных сообщений люфтваффе^[25]. Этот новый пост Кэрнкросса оказался особенно важным, если учесть, что с 1940 года англичане умели расшифровывать закодированные сообщения нацистского генерального штаба и ответы на них с фронта.

Немцы пользовались очень хорошей, легкой и быстродействующей шифровальной машиной «Энигма», изобретенной сразу же после первой мировой войны одним умнейшим голландцем. По его замыслу она должна была служить мирным целям. Через какое-то время патент на изобретение купили немцы и приспособили машину для использования во время войны. Затем, в начале 30-х годов немецкий агент Ганс-Тило Шмидт, в течение десяти лет снабжавший англичан и французов важными сведениями о перевооружении Германии и намерениях Гитлера, сумел передать французам инструкцию по работе с «Энигмой» и несколько ключей для расшифровок. Но французы не смогли разобраться в документации и призвали на помощь англичан. Те быстро уяснили себе важность дела и приобщили к работе поляков, пользовавшихся в то время репутацией больших мастеров по части расшифровок. Общими усилиями три страны достигли некоторого успеха, но когда им удавалось сделать шаг вперед, немцы добавляли какой-нибудь новый элемент, совершенствуя процесс шифровки. Тогда Стюарт Мензис, начальник английской разведки (МИ-6), привлек к изучению «Энигмы» талантливого математика Алана Туринга. Сотрудничество между Англией, Францией и Польшей продолжалось до начала войны в Европе в сентябре 1939 года и вступления советских войск на территорию Польши. В ходе войны полякам удалось захватить в качестве трофеев несколько сильно поврежденных «Энигм». Но немцы продолжали совершенствовать свою систему. Летом 1940 года Туринг и его коллеги в Блечли Парке, используя один из самых первых компьютеров («Колоссус»), в конце концов разгадали код «Энигмы». Важность этого успеха переоценить невозможно, потому что он давал союзникам доступ ко всем передачам, которые шли по радио между германским правительством и верховным командованием гитлеровской армии. Все подразделения немецких войск были оснащены «Энигмой».

Во время Сталинградской битвы советские войска захватили не менее двадцати шести «Энигм», но все они оказались поврежденными, ибо немецким операторам был дан строгий приказ уничтожать их в случае опасности. После того как немецкие военнопленные выдали шифр, применяемый на этих машинах, советские специалисты смогли расшифровать несколько отрывков из немецких телеграмм, но так и не нашли главного ключа к системе «Энигмы», который к тому времени уже получили эксперты Блечли Парка. Между собой английские специалисты называли перехват закодированных текстов «ультра разведкой».

Британская секретная служба, которой также были известны коды военно-морских сил и военно-воздушного флота Германии, разрешала заниматься «ультра» только немногим операторам, пользовавшимся абсолютным доверием. Расшифрованные телеграммы рассылались по строго ограниченным адресам: начальникам разведки, премьер-министру и некоторым членам правительства.

Даже Филби, уже занимавший в то время высокую должность в разведке, не имел права доступа к этим документам. Он лишь мельком видел их в кабинете своего непосредственного начальника. Английское правительство тщательно следило за хранением расшифрованных материалов и не разрешало пересылать их дальше названных инстанций. Это в особенности касалось тех документов, где говорилось о союзниках, и вообще всего того, что могло представлять интерес для русских.

Чтобы скрыть факт расшифровки кода «Энигмы», англичане обычно говорили, что такого рода работу выполняют для них немецкие агенты в Германии или в оккупированных нацистами странах. Они даже делали надписи на документах: «получено от X из Австрии» или «от Y с Украины». Только ограниченное число сотрудников Блечли Парка знало о действительном происхождении этих материалов. Кроме Туринга и его ассистентов, в тайну были посвящены также Черчилль, один-два начальника разведки и, благодаря нашей английской агентуре, — Советский Союз.

Англичане отказывались делиться с нами своей информацией не только по политическим причинам. Они были уверены, что немецкие шпионы проникли в высшие эшелоны Красной Армии. Эта уверенность имела под собой кое-какие основания. У НКВД были свои подозрения на сей счет. Во время войны двух или трех сотрудников советского генерального штаба арестовали и расстреляли как немецких агентов; другие, возможно, избежали наказания.

На своей новой работе Кэрнкросс мог передавать нам все, что правительство Англии ревниво хранило для себя. Например, зимой 19421943 годов он добыл несколько чрезвычайно важных документов, которые спасли жизнь десяткам тысяч советских солдат во время последнего наступления немцев летом 1943 года, так называемой операции «Цитадель».

Вскоре «Генри» передал Кэрнкросса на связь с Кретеншильдом (Крешиным). Стиль работы нового связного понравился «Карелу», и он стал поставлять секретной информации в два раза больше. Крешин относился к своему подопечному очень тепло, что дало превосходные результаты.

Кэрнкросс начал поставлять нам документы, которые можно было разделить на две категории. Первая касалась технических данных о новом немецком танке «Тигр». Созданный в 1942 году, этот танк впервые использовали в массовом масштабе на Курской дуге во время третьего и последнего наступления немцев. Его главная отличительная черта — толщина брони, которую наши снаряды не пробивали. Немцы были уверены, что русские окажутся не в силах остановить новый танк. Благодаря документам, полученным от Кэрнкросса, мы смогли изучить качество стали и толщину брони и затем изготовить снаряды, которые смогли поражать «Тигра».

Советская победа в великом танковом сражении на Курской дуге под Прохоровкой в июле 1943 года, когда две тысячи танков намертво сцепились в кровавой битве, длившейся два дня и две ночи, могла быть отчасти отнесена за счет Джона Кэрнкросса.

Вторая категория документов касалась планов самих немцев. Весной 1943 года английское правительство сообщило советскому генштабу о готовящемся наступлении на Курской дуге. Оно также сообщило, что немцам известно точное расположение каждой советской воинской части в этом районе. Однако Кэрнкросс пошел намного дальше: он передал Крешину полные тексты перехваченных сообщений, в которых указывались все данные, касавшиеся советских подразделений: численность войск и их точное местоположение. Получив такое уведомление, командир части имел возможность произвести передислоцирование в самую последнюю минуту и обмануть врага. А что еще важнее — Кретин получил список всех эскадрилий люфтваффе, сконцентрированных в этом районе, что дало возможность советскому командованию произвести массированные налеты на несколько десятков полевых аэродромов. В результате немцы потеряли пятьсот самолетов и утратили свое господство в воздухе. И это за несколько недель до наступления немцев на Курск!

После победы на Курской дуге мощное контрнаступление наших войск отбросило захватчиков за пределы советских границ.

За эти два удивительных подвига Джона Кэрнкросса наградили орденом Красного Знамени. Орден доставили в Лондон, где Крешин торжественно вручил его Кэрнкроссу, объявив, что это одна из самых высоких наград в Советском Союзе. Кэрнкросс подержал коробочку, отделанную красным бархатом, на котором покоился орден, и со слезами на глазах посмотрел на него. Было видно, что он очень доволен. Потом Крешин деликатно забрал у него награду, упаковал ее, отнес в резидентуру и отправил в Москву.

Вскоре после встречи с Крешиным Кэрнкросс сказал своему начальнику, что хотел бы оставить работу в Блечли Парке и заняться чем-либо другим в разведке. Его перевели сначала в Немецкое бюро 5-го отдела, а оттуда — в 1-ый отдел (политический), где он проработал до окончания войны.

Когда я принял его на связь, Кэрнкросс продолжал пересылать нам все, что мог. Но в ту пору важность его материалов стала уже далеко не столь значительной. Документы, передаваемые им, не шли ни в какое сравнение с теми, которые поставлял Филби, занимавший очень высокое положение в разведке. А Кэрнкросс, старательно служивший своей стране, оставался всего-навсего младшим чиновником.

Я перевернул последнюю страницу двух папок в бежевых обложках — личное дело Джона Кэрнкросса. Я составил себе более или менее полное представление о его жизни, но мне и в голову не могло прийти, что этому человеку когда-нибудь придется посвятить все мое время.

Сообщения из Лондона, особенно важные, поступали в Москву по большей части в виде шифротелеграмм. В то время наше Управление внешней разведки работало в основном на Политбюро, то есть на Сталина, Молотова, Берию. Наши документы редко попадали в низшие сферы министерства иностранных дел и другие ведомства. Все материалы, которые получал МИД, находились в единоличном распоряжении Молотова.

Документы, содержавшие военную развединформацию, направлялись в Главное Разведывательное Управление либо непосредственно верховному командованию Советской Армии. Что же касается других государственных учреждений, то руководство НКВД не проявляло слишком большой готовности ставить их в известность о своих делах. Оно считало необходимым давать информацию только в том случае, когда без нее нельзя было обойтись, и предпочитало концентрировать усилия своих иностранных агентов на сборе информации для Кремля.

Во всех других странах мира секретные службы стараются добыть как можно больше информации по самым разным вопросам, затем она оценивается и распределяется между различными правительственными организациями, которым может понадобиться. Наши методы работы были совершенно иными. Мы всегда получали приказ свыше добывать только строго определенную информацию. Сталин, например, хотел точно знать о всех разговорах Черчилля и Рузвельта. Поэтому нашим агентам за границей давалось указание во что бы то ни стало достать именно эти сведения. Такой в высшей степени авторитарный стиль давал отличные результаты. Информация, которую мы получали из нашей лондонской резидентуры, оказывалась чрезвычайно полезной. Например, в 1942 году, когда наши союзники обсуждали вопрос об открытии второго фронта, Черчилль дал Сталину честное слово, что это произойдет буквально на следующий год. А когда он разговаривал с американцами, то было принято совместное решение совершенно обратного характера. Дескать, время для этого еще не созрело, западные союзники не подготовлены к высадке на континент. Союзников вполне устраивало существовавшее тогда положение дел. Пусть, мол, немцы еще годик повоюют на востоке. Им хотелось видеть русских, стоящими на коленях, вконец обескровленными, прежде чем стоило начать наступление, которое облегчит положение России.

Несмотря на неоднократные уверения Черчилля, Сталин быстро понял, что в 1943 году ждать от союзников открытия второго фронта не придется. Поэтому секретная информация, приходившая к нему из Лондона, имела огромную ценность в свете прогнозов дальнейшего хода войны.

То же самое произошло и в 1944 году, когда СССР попросил у союзников поставок взрывчатки. Конец войны приближался, и взрывчатые вещества оказались жизненно необходимы для наших войск, развивавших свое наступление на запад. А англичане и американцы затеяли саботаж. В Мурманск не пришло ни одно судно с порохом. Сталин был вне себя от ярости.

Однако он успокоился, когда узнал через Бёрджесса и Филби, что союзники действовали умышленно. Их совсем не устраивало быстрое продвижение советских войск к границам Германии. Сталин же, информированный заранее, мог принимать решения, не дожидаясь милости союзников.

Мы в НКВД хорошо знали, что Сталин и его кремлевские аппаратчики не верят Черчиллю, несмотря на официальные обещания помочь СССР, которые английский премьер, не скупясь, давал в своих выступлениях и при встречах с советскими представителями. Мы понимали, почему Сталин так интересуется англо-американскими переговорами. Ему надо было знать, о чем союзники договариваются друг с другом. В 1944 году беспокойство Сталина возросло, когда начали распространяться слухи о встречах между немцами, англичанами и американцами в Швейцарии и Швеции. Он опасался, что теперь, когда исход войны предрешен, союзники могут встать на путь измены. Антирусский союз англичан, немцев и американцев означал бы бессмысленную гибель миллионов русских солдат в ходе второй мировой войны.

Когда рассматриваешь сложившуюся тогда ситуацию, легко можно понять, почему внешняя политика союзников представляла для нас такой интерес. Не случайно основные усилия советских секретных служб сконцентрировались на этом аспекте.

В начале 1945 года к нам просочились сведения о том, что американцы ведут переговоры с немцами в Швейцарии. Я своими глазами видел несколько документов, подтверждающих этот факт. Причем речь шла не о сепаратном мире, а о пакте, который позволил бы немцам стянуть все свои войска на восток, против России.

В течение этого критического периода я регулярно получал сообщения о секретных переговорах, которые велись в то время между английским и американским генеральными штабами. Речь шла о возможной войне против России в том случае, если Советская Армия продолжит свое наступление на запад после захвата Берлина. Но Сталин не считал эту информацию достоверной.

Если хозяина Кремля донимали реальные или воображаемые козни, которые затевали против него союзники, то для Молотова в списке необходимой информации на первом месте стояли англо-американские переговоры о создании атомной бомбы. Нашим агентам за границей поручили заняться этой проблемой. Даже самой скудной информации придавалось приоритетное значение. Шифрограммы, которые мы получали, как правило, не содержали технических данных. Мы чаще всего знакомились с протоколами политических дискуссий и конспектами переговоров. Оценивалось моральное состояние участников, вскрывались скрытые мотивы. С 1942 года от наших агентов, особенно Кэрнкросса, стали поступать сведения, что англичане и американцы при участии Канады ведут тайную разработку ядерной программы. Американцы старались привлечь в Соединенные Штаты выдающихся ученых, чтобы как можно скорее создать атомную бомбу. Мы также знали, что американцы обманывают англичан на каждом шагу. Они значительно отставали от англичан в области теории и рассчитывали продвинуться вперед на базе достижений своего союзника и с помощью таких ученых, как немецкий физик, беженец из Германии Клаус Фукс, который позднее был заключен в тюрьму за шпионскую деятельность в пользу Советского Союза. Позднее американцы, догнав англичан, постарались отделаться от них.

Без преувеличений могу сказать, что мы в СССР знали абсолютно все о технических и политических аспектах, предшествующих созданию атомной бомбы.

Среди наших источников был один, имевший ключевое значение для получения политической информации об англо-американской ядерной программе. Это был «Гомер» (Дональд Маклин). В начале 1944 года он занял пост первого секретаря английского посольства в Вашингтоне.

Мелинда не последовала за ним в Вашингтон, хотя и назвала посольство в качестве своего официального адреса. Она взяла с собой сына Фергуса и переехала в Нью-Йорк в дом своего отчима и матери, госпожи Данбар. К тому же она ожидала второго ребенка. О Маклине говорили, что, находясь в Соединенных Штатах, он не хотел жить со своей женой. На самом же деле, Мелинда поселилась у родных в Нью-Йорке только потому, что в этом городе находился связник «Гомера». Раз или два в неделю Дональд ездил из Вашингтона на Манхэттен под идеальным предлогом навестить семью.

Время от времени он отправлялся в Лондон, где встречался с Гаем Бёрджессом и передавал ему собранную информацию.

Сразу же по прибытию в Вашингтон Маклин был включен в состав англо-американского комитета, по подготовке проекта мирного договора с Италией. Английский посол, лорд Галифакс, бывший некогда близким другом отца Маклина, присмотревшись к молодому Дональду, убедился в его компетентности, прилежании и готовности отдавать все свои силы порученному ему делу. Маклину доверяли самые закрытые документы и разрешали знакомиться почти без ограничения с ультрасекретной входящей и исходящей корреспонденцией.

В марте 1945 года из Польши вылетел в Лондон самолет с шестнадцатью руководящими деятелями «АК» (Армии Крайовой^[26]), в числе которых был Сикорский. Наши военные задержали самолет и заставили его совершить посадку в Москве. За сим последовал шквальный обмен телеграммами между Черчиллем и Трумэном. Они выразили Сталину резкий протест против этого акта «воздушного пиратства». Британского премьер-министра всегда глубоко заботила судьба Польши. Он часто затрагивал эту тему в беседах с Трумэном, понимая, какую важную роль играет Польша в отношениях между Западом и Востоком.

Английское посольство в Вашингтоне получало копии полных или сокращенных текстов телеграмм, которыми обменивались оба лидера. «Гомер», естественно, их читал и добросовестно передавал содержание своему связному, когда приезжал в Нью-Йорк. Связной кодировал полученную информацию и отправлял ее в Центр. Две из этих телеграмм, № 72 и № 73, посланных 5-го июня 1945 года, имели поистине историческое значение. Но о них я расскажу позже.

Летом 1945 года Дональд Маклин, работавший в Комитете совместной политики, получил сверхсекретное задание скоординировать деятельность американского «Манхэттен Проекта» с английским «Тьюб Аллойз Проект» — обе организации занимались вопросами создания атомной бомбы. Начало английской организации положил летом 1941 года научный консультативный комитет, возглавлявшийся лордом Хэнки, секретарем которого был тогда Джон Кэрнкросс. А как уже было сказано, НКВД мог наблюдать за политической эволюцией атомной программы Запада с момента ее зарождения вплоть до первого испытательного взрыва близ Аламогордо в Нью-Мексико. Я не говорю о научной стороне программы. Здесь нас просвещали ученые Клаус Фукс, Бруно Понтекорво и Даниэль Грингласс.

Поскольку Маклин не был ученым-физиком, он не имел доступа к научной информации. Но все, что касалось англо-американской политики в области атомной энергии, рано или поздно неизбежно попадало на его письменный стол в посольстве.

К сожалению, для англичан — а, следовательно, и для нас — в 1946 году американцы создали «Комиссию по атомной энергии» для разработки чисто американской ядерной программы. За год до этого Черчилля сменил Этгли, Рузвельта — Трумэн. Англо-американские отношения по инициативе Белого дома стали холоднее, и в результате англичане оказались отрезанными от всей информации, связанной с развитием американского ядерного проекта. Делать было нечего, пришлось английскому правительству продолжать свою собственную программу. Решение, принятое в США, было воспринято в Англии как серьезное оскорбление, а Дональд Маклин еще более неприязненно стал относиться к американцам.

В течение нескольких лет английское правительство посылало своих главных специалистов в Соединенные Штаты, но не извлекло никакой пользы от наблюдения за научными исследованиями, проводившимися там. Англичане отозвали специалистов и предложили им нагнать упущенное. Ограничения на общее пользование информацией не распространялись, однако, на исследования, которые проводились совместно во время второй мировой войны. Они не коснулись и стратегического сырья. Таким образом, Маклин имел возможность продолжать, хотя и в ограниченных размерах, сбор секретной информации для Центра. Как лицо, ответственное за ядерные вопросы в английском посольстве в Вашингтоне, он имел право заходить в помещения, где работала американская «Комиссия по атомной энергии». Такое право он использовал на все сто процентов и на протяжении нескольких месяцев даже ночью заходил в эти помещения. В общей сложности Маклин побывал там раз двадцать и собрал много ценных сведений, особенно данных о качестве необходимого для создания атомной бомбы урана, который американцы производили или готовили к производству.

Дональд Маклин работал так хорошо, что в феврале 1947 года его сделали директором секретариата по координированию англо-американо-канадской ядерной политики. Работая на этом посту, он продолжал снабжать нас непрерывным потоком секретных сведений, в большинстве случаев депешами, которыми обменивались американцы и англичане.

Во время своего пребывания в Вашингтоне Маклин получил и передал нам информацию об отношении союзников к «войне нервов», которую разыграл Сталин в попытке найти выход из Черного моря через важные в стратегическом отношении проливы Босфор и Дарданеллы в Средиземное море. Продолжая традиции царской России, Сталин добивался для Советского Союза выхода в Индийский океан, что давало также возможность сохранять контроль над Турцией. Великобритания же, ослабленная войной, больше не являлась для него серьезным препятствием. Только Трумэн, по мнению Сталина, мог помешать ему добиться этой цели. Но Лондон и Анкара не знали наверняка, захочет ли американский президент воспротивиться стремлениям русских.

Центр дал «Гомеру» задание выяснить, как далеко пойдет Запад в вопросе о проливах. Выполнение этого задания оказалось вполне осуществимым для Маклина, так как он имел прямой доступ к тайным переговорам между Анкарой, Лондоном и Вашингтоном. «Гомер» прислал нам целый пакет англо-американских предложений по контролю над Босфором, составленных объединенной комиссией. Через несколько дней после того, как мы получили этот важный документ, газета «Нью-Йорк Таймс» объявила на первой странице, что правительства Англии и США договорились с Турцией об общей позиции, суть которой заключалась в противостоянии советским попыткам завладеть проливами. Молотов сделал вид, что пришел в ярость от такого «надувательства» и потребовал объяснения. Союзники, не зная, каким образом «Нью-Йорк Таймс» пронюхала о соглашении, пришли в полное замешательство. Напряжение росло. Сталин снял с чешской границы три дивизии Советской Армии и направил их в Румынию и Болгарию, а турки стянули в свою очередь войска к границам Болгарии и Грузии.

Эдвину Уилсону, послу США в Анкаре, поручили встретиться с нашим послом Сергеем Александровичем Виноградовым и провести с ним переговоры. Уилсон выложил перед Виноградовым англо-американские предложения касательно Босфора и добавил одно важное условие, допускавшее стоянку боевых кораблей нейтральных стран в водах Дарданелл. Это означало, что флоты Великобритании и Соединенных Штатов смогут постоянно присутствовать в этом районе. Американский посол ожидал официальной встречи в обычном для советской дипломатии стиле: русская сторона не примет никаких решений без предварительных консультаций с Москвой. Но его ожидания не оправдались. Виноградов высказал свое твердое мнение о сделанных предложениях, обратив особое внимание на попытку легализировать стоянки иностранных боевых кораблей в районе проливов, что совершенно не устраивало СССР. Уилсон был поражен. Русский посол прибыл на переговоры хорошо подготовленным с уже готовыми ответами. Невдомек было Уилсону, что накануне переговоров «Гомер» (Маклин) прислал нам копию американских предложений.

Раздраженные американцы возложили обвинение за утечку информации на англичан, открыто обвиняя их в неумении хранить тайну. Отношения между прежними союзниками настолько испортились, что они не стали принимать участие в выработке общей позиции касательно Дарданелл. Турки и англичане слышать больше не хотели о создании международной комиссии по американскому предложению.

Вскоре «Гомер» дал нам знать, что Трумэн, выдвинувший тогда свою доктрину сдерживания, имеющую целью прекращение распространения коммунизма во всем мире, непримирим по отношению к сталинской гегемонии и никогда не позволит нам задеть интересы Турции. Уместно спросить, каков был результат? Сталин дал задний ход. В данном случае информация «Гомера» спасла мир от начала новой мировой бойни.

Выражаясь метафорически, Лубянка снимала ежедневно свежий урожай разведывательных данных. И мы получали именно те конкретные сообщения, на которые делали запрос, — все равно, что костюм, сшитый по мерке. Нам было дано указание доискиваться фактов, необходимых руководству, любыми средствами, имевшимися в нашем распоряжении.

Я сидел в тесном кабинетике вместе с двумя сослуживцами с англо-русским словарем за столом, заваленным грудой папок. Я должен был переводить и писать краткие справки и днем и ночью. К тому же у меня оказалась самая изнурительная работа: я один получал микропленки. Во избежание утечки информации, хотя мы все и прошли более чем пристрастную проверку, я часто сам проявлял пленки в фотолаборатории. Иногда, чтобы сэкономить время, читал и отмечал интересные места, когда негативы еще не высохли.

Если работа выдавалась не слишком срочная, микрофильмы перепечатывались на фотобумагу. Тогда я, не торопясь, читал текст и классифицировал информацию по принципу ее важности, перед тем как отправить для перевода на русский язык. Если я считал документы очень важными, то переводил их сам. Какая же это была ответственная работа! Во-первых, следовало избегать ошибок в переводе, которые могли совершенно исказить смысл документа. Во-вторых, приходилось все время быть в курсе последних событий, разбираться в истории, дипломатии и даже экономике, чтобы давать качественную оценку прочитанному материалу.

Меня не столько беспокоила возможность переоценить важность какого-либо документа (за что меня, скорее всего, только упрекнули бы), сколько не пропустить факта, от которого могли зависеть судьбы тысяч людей. Возможность такой беды преследовала меня в ночных кошмарах.

Закончив составление кратких справок или расшифровку документа, я шел к своему начальнику Иосифу Львовичу Когену. Исключительно знающий человек, он постоянно был завален работой и вечно спешил, так как координировал деятельность нескольких групп агентов, подобных моим. Когда между совещаниями у Когена выдавалась свободная минутка, он читал принесенные мною материалы. Иногда отпускал какое-либо замечание, но, как правило, соглашался со мной и не забывал напомнить:

— Юра, проследите, чтобы эти документы были отправлены в три адреса.

Это означало — Сталину, Молотову и Берия. Затем офицеру КГБ давалось указание доставить в Кремль запечатанный нами пакет. После отправки почты мы каждый раз с волнением ждали, какова будет реакция. Но могли только догадываться, что информация, присланная нашими лондонскими агентами, кажется, понравилась руководителям Советского Союза и работой отдела они удовлетворены.

Ким Филби, теперь восходящая звезда в британской секретной службе, стал нашим самым важным информатором. Когда в 1944 году я принял на себя работу с кембриджской группой, он готовился занять руководящий пост в 9-ом отделе, занимавшемся борьбой с коммунизмом.

Но Филби оказался не единственным претендентом на эту должность. Феликс Кауджилл, его непосредственный начальник, ждал того же назначения. В конце концов, воспользовавшись дружбой с Валентином Вивианом, Ким Филби сумел обойти своего соперника. Кауджилл так расстроился, что вообще ушел из разведки.

«Генри», связной Кима, не помнил себя от радости. Ким сделал ловкий ход. Советский агент стал начальником управления в английской разведке, единственной задачей которого была борьба с НКВД и предотвращение распространения коммунизма во всем мире.

Во время проверки прошлого Филби, которая предшествовала назначению, Киму снова задали много вопросов, касающихся его личной жизни. Он еще раз подробно объяснил Вивиану, что его жена Литци — ярая коммунистка. Ее приверженность марксизму как раз и послужила прямым поводом к их разрыву и, если их развод и не был еще официально оформлен, то это произошло только потому, что он не имеет о жене никаких известий с самого начала войны. Затем Филби снова подтвердил свое решение жениться на Айлин Фирс как только сможет связаться с Литци для оформления развода.

Валентин Вивиан выслушал эти объяснения очень спокойно. Он ответил Киму, что тот волен поступать как ему заблагорассудится, и его личная жизнь не повлияет на его назначение. Так оно и вышло.

Ким в самом деле потерял следы Литци. Он уже долгое время жил с Айлин Фирс. У них родилось трое детей, и они хорошо ладили друг с другом. Ким был идеальным мужем и добрым отцом, помогал Айлин в домашних делах, частенько возился на кухне. В общем, принимал большое участие в жизни семьи. В этом отношении Ким был безупречен. Особенно любил он Томми, своего старшего сына.

В конце войны Филби все же нашел Литци. Они обменялись письмами, и она согласилась на развод, который был оформлен в сентябре 1946 года. Для Литци это не составляло никаких проблем: в то время она уже жила с Георгом Хоннгманом, партийным активистом, никогда не имевшим никаких дел с НКВД. После освобождения Берлина Литци проживала в восточной зоне. Она родила от Хоннгмана дочь, но в 1966 году они развелись. Мне известно, что она переписывалась с Кимом Филби до конца его жизни.

Я предполагаю, что Литци еще жива. Несколько лет назад я узнал, что она в 80-х годах переехала в Западный Берлин, а позднее с дочерью и внуками стала жить в Австрии или где-то в Германии. Я поражаюсь силе убеждений этой женщины и глубоко ей симпатизирую.

Филби приступил к работе на новом посту с обычной энергией и энтузиазмом. В НКВД его почти обожествляли. У него были все данные для того, чтобы стать главой секретной службы Англии.

Но тут произошло событие, которое могло оставить глубокий след в карьере Филби. 4 сентября 1945 года в английское консульство Стамбула заявился Константин Волков, сотрудник КГБ, работавший под прикрытием в консульском отделе советского посольства в Анкаре. Он выглядел совершенно растерянным и, нервничая, попросил провести его к генеральному консулу Чантри Пейджу.

Пейдж принял Волкова в присутствии Джона Рида, первого секретаря английского посольства в Анкаре, случайно оказавшегося в консульстве. Бегло разговаривая по-русски, Рид выступил в роли переводчика. Волков не один день вынашивал план побега, но сейчас ему стало страшно. За 27500 фунтов стерлингов и бесплатный проезд на Кипр для себя и своей жены он решился назвать имена трех советских агентов, занимавших в Англии очень высокое служебное положение: двое из них работали в министерстве иностранных дел, а третий — в руководстве контрразведки. Он рассказал об этом Пейджу и добавил, что может назвать несколько конспиративных квартир в Москве и дать полный список советских агентов в Турции.

Рид, как дисциплинированный дипломат, не стал нарушать служебных инструкций и сразу же известил обо всем посла сэра Мориса Петерсона.

Петерсон как огня боялся всего, что связано со шпионажем. Поэтому он отказался принять Волкова и поручил резиденту Сирилу Макрею дать знать о посещении Волкова в Лондон. На этом Петерсон и умыл руки.

Информация, предлагавшаяся Волковым, основывалась на документах, которые он читал, когда работал на Лубянке в Третьем отделе Первого управления, занимавшемся Соединенными Штатами и Англией. То, что он имел доступ к сверхсекретным материалам, я могу подтвердить официально.

Рид передал решение посла Волкову. Тот согласился, чтобы о его предложении сообщили в Лондон, но при соблюдении трех условий. Рид лично должен написать в Лондон, а не поручать это посольскому шифровальщику: ведь он мог оказаться ненадежным. Сообщение должно быть отправлено в Лондон не телеграфом, а дипломатической почтой, так как русским известны некоторые английские шифры. Вся операция не должна продолжаться более трех недель.

Рид принял условия Волкова, и тот незаметно покинул английское консульство, заявив, что установит контакт позднее.

Донесение Сирила Макрея прибыло в Лондон в начале сентября. Как начальник 9-го отдела Филби прочел пришедшее дипломатической почтой письмо, где излагалось предложение Волкова. Вышло так, что теленок сам пришел на бойню. Но Филби приходилось действовать крайне осторожно. Просто положить под сукно этот официальный документ, уже дошедший до сведения высшего начальства, он не мог.

В этот вечер «Стенли» допоздна писал донесение, которое он передал своему связному Борису Михайловичу Кретеншильду (Крешину), который только что сменил «Генри». Ким подробно рассказал Крешину о случившемся и попросил его срочно связаться с Центром.

Ознакомившись с донесением, в Москве быстро поняли, насколько серьезно оборачивается дело. Волкову вполне могло быть известно, что советский агент, возглавляющий важный отдел английской секретной службы — Ким Филби, а другие два агента, работавшие в министерстве иностранных дел — Гай Бёрджесс и Дональд Маклин. Волков мог предать и других агентов. Однако никто не паниковал. Сам Волков предоставил НКВД три недели для принятия необходимых мер. Крешин посоветовал «Стенли» тянуть дело как можно дольше и выигрывать время, чтобы Центр придумал способ, как аккуратно обезвредить потенциального перебежчика и предателя.

Наши люди, работающие за границей, как правило, очень осторожны, и Волков, затевающий свое предательское дело, прекрасно понимал, насколько опасна его игра. Ведь в случае осечки его ждал расстрел. Поэтому Центр решил принять все меры предосторожности, чтобы Волков не исчез при первых сигналах тревоги.

В Лондоне руководители английской контрразведки моментально оценили важность предложения Волкова. Но трехнедельный срок мог по их мнению полностью загубить операцию. На экстренном совещании, где присутствовал и Филби, несколько офицеров настаивали на немедленных действиях.

Филби же предложил Стюарту Мензису, главе секретной службы, послать в Стамбул опытного сотрудника, чтобы тот занялся этим делом непосредственно. Мензис остановил выбор на бригадире Дугласе Робертсе, который работал в службе безопасности по Ближнему Востоку, бегло говорил по-русски и несколько лет прослужил в Турции. Это совсем не устраивало Филби, но ему опять повезло.

Робертс отказался от предложенной миссии, так как смертельно боялся летать самолетами и никогда не отправлялся за границу иначе, как морем. Так что Мензис поручил Филби ехать в Стамбул самому.

Началась спешка. Однако английская секретная служба не знала, что нам уже удалось обогнать время.

Киму по-прежнему везло. Из-за разыгравшейся над Мальтой свирепой грозы его самолет совершил посадку в Тунисе. Когда Филби добрался наконец до Каира, то опоздал на стамбульский рейс. Наконец в пятницу он прибыл на место, но посол, как ему сказали, тем временем отбыл на своей яхте в Черное море, рассчитывая приятно провести уик-энд. Только к середине дня в понедельник посол появился в консульстве и вместе с Джоном Ридом попытался связаться с Волковым. Они попросили Чантри Пейджа позвонить по телефону в советское консульство, так как и Пейдж и Волков выполняли одинаковые служебные обязанности.

Пейдж попросил оператора соединить его по телефону с Константином Волковым. Некто, назвавшийся Волковым, снял трубку, но Пейдж сразу же понял, что это не тот человек, с которым он разговаривал у себя в консульстве. В течение дня он звонил еще несколько раз, но Волков так и не появился. Во вторник утром Пейджу сообщили, что Волков вылетел в Москву.

В Стамбуле среди сотрудников дипломатического корпуса распространился слух, что какой-то советский дипломат серьезно заболел, его пришлось доставить на машине скорой помощи на аэродром и с первым рейсом отправить в Москву.

Я в точности не знаю, что случилось с Волковым в Москве. Скорее всего его судили, а потом расстреляли. Официально сообщалось, что он заболел в Турции. Я же думаю, что ему сделали усыпляющую инъекцию, а затем, как больного, отправили домой. Это — обычная история.

Ким Филби ждал назначения на пост главы отдела секретной разведывательной службы. Это сулило бы самый большой триумф в его двухсторонней карьере. Но пока что его назначили руководителем агентов МИ-6, работающих в Советском Союзе. Он должен был также вербовать агентов и проводить подрывные операции против компартии СССР и других стран. Само собой разумеется, что он подробно информировал нас об этих операциях, которые, как пракило, осуществлялись англичанами и лишь иногда американцами. Из осторожности мы не всегда использовали его донесения для ликвидации шпионских гнезд. Если подобные действия англичан могли причинить нам большой вред, то соответствующие меры принимались немедленно, в противном случае мы ничего не предпринимали. Ведь Филби должен был показать своему начальству товар лицом. В то время Советский Союз кишел шпионами и всякого рода вредителями главным образом из местных жителей Прибалтийских республик, вошедших в состав СССР после 1940 года.

Каждый раз Филби предупреждал нас по-разному. Иногда он сообщал имя агента, иногда докладывал когда и где будет заброшен к нам парашютист или парашютистка, чтобы мы могли устроить засаду. Шпионы засылались через Прибалтийские республики, Украину, Белоруссию и Турцию. Мы заранее знали о каждой операции, проводимой с воздуха, морем или сухопутно даже в горных и труднопроходимых местах.

Англичане имели привычку забрасывать агентов с воздуха в Прибалтику, где они имели хорошо подготовленные базы. Филби подробно сообщал о каждой операции в Литве и Эстонии; они обычно были связаны с доставкой оружия, а также инфильтрацией боевиков или связников через Швецию и Прибалтику. Мы знали, кто и когда прибудет, и нейтрализовывали этих шпионов. Большинство из них арестовывалось, некоторых, однако, приходилось уничтожать — ведь шла война. Чтобы не ставить под угрозу Филби, некоторым агентам разрешали какое-то время действовать под надзором. А других мы перевербовывали, превращая в агентов-двойников. Эти операции производились настолько тонко, что англичане не сомневались в успешной работе Филби. Предел желаний Центра — увидеть его на вершине иерархического древа британской разведки. Поэтому командирам погранохраны КГБ, состав которой подбирался очень тщательно, призванным перехватывать шпионов, засылаемых Кимом Филби, давались чрезвычайно точные и строгие приказы. Любой промах в их работе мог погубить все.

К концу 1946 года профессиональное будущее Филби не вызывало сомнений. Его наградили орденом Британской империи.

Стюарт Мензис собирался уходить в отставку. Он едва ли занимал выдающееся положение как оперативный разведчик, но в высшем обществе Лондона оставался весьма заметной фигурой. Ему нравились красивые женщины, приемы, он был большим другом короля. В общем, пользовался огромным влиянием. Мензис симпатизировал Киму Филби, о котором часто говорили как о возможном его преемнике. Но Роджер Холлис, бывший в то время заместителем начальника контрразведки, считал, что, хотя Филби и заманчивая кандидатура, у него не хватает практического опыта, он — больше теоретик. И как мне представляется, в этом был прав. Поэтому Кима обошли и направили в Турцию с тем, чтобы он осуществлял оттуда операции против Советского Союза. Несомненно, руководство секретной службы хотело, чтобы Филби поднабрал там практического опыта, прежде чем поставить его на этот высокий пост.

С 1944 по 1947 годы мое время и внимание были поглощены изучением материалов, присылаемых нашими кембриджскими агентами. Я регулярно беседовал с их связными, когда те приезжали в Москву. Постепенно кропотливая работа дала мне возможность как следует узнать этих людей.

С самого начала, будучи всего лишь учеником на службе в НКВД, я с интересом читал и запоминал все, что попадало мне в руки. Я познакомился с оперативными методами наших секретных служб и стал замечать и анализировать те ошибки, которые ими допускались.

В годы войны и сразу после ее окончания кадры НКВД были очень неоднородны. Это — и опытные бывшие дипломаты, и сотрудники высокого ранга из министерства иностранных дел, и старые чекисты, каким-то образом уцелевшие во время чистки. Последние работали в органах еще со времени Октябрьской революции и в 20-х годах боролись против «бандитов», как назывались тогда «враги народа». Возможно, они были высокопринципиальны, но не очень пригодны для работы в разведке: им не хватало специальной подготовки и общей культуры. Их самый серьезный недостаток — неумение излагать свои мысли в письменном виде. Они обладали определенным политическим чутьем и вообще были далеко неглупы, но когда доходило дело до того, чтобы изложить свои соображения на бумаге, — терялись. А наше начальство все время настаивало на предоставлении письменных справок.

В архивах КГБ всегда царил полный хаос. Когда я услышал, что западные журналисты из кожи вон лезут, чтобы попасть на Лубянку в поисках сенсационных документов, касающихся деятельности КГБ в периоде 1917 по 1950 годы, то только улыбнулся. В действительности там почти ничего нет, что представляло бы для них хоть малейший интерес.

Всякий, кто знает Россию, может воспринять это как парадокс, но бюрократия стала овладевать КГБ лишь годы спустя после окончания войны, а именно в 1948–1950 годах. Это совпало с периодом прихода в органы новых сотрудников, которые получили дипломы высшей школы и думали теперь только о своей собственной карьере. Примерно в это же время советская разведка начала приходить в упадок.

Четыре года я жил жизнью обыкновенного функционера. Атмосфера на Лубянке была довольно приемлемой, и наши отношения с начальством достаточно дружескими. В полдень мы все гурьбой спускались в столовую, садились вместе, без различия званий и рангов, за столики и обедали по карточкам. Говорили о войне, спорте, девушках, бытовых проблемах, но никогда — о работе.

Изредка выдавался свободный день, и мы выезжали за город. Зимой ходили на лыжах, летом гуляли в лесу или купались в речке, иногда ездили в дом отдыха. У нас имелись свои спортивные базы и дома культуры. В 1945 году я стал победителем в соревнованиях по конькам и лыжам Первого Управления.

Вне работы мы вели обыденный образ жизни, небогатый событиями, как и большинство советских граждан в то время. Я встречался с друзьями, главным образом своими сослуживцами, знакомился с девушками, которых встречал на работе. Некоторые сотрудники вызывали у меня антипатию. Особенно один из них — известный ученый, который отвечал за работу технической службы англо-американского отдела. Он страшно раздражал меня, потому что все время старался демонстрировать перед нами свою значимость.

До войны во время школьных каникул я несколько раз ездил в Судак, где влюбился в одну девушку. Мы часто писали друг другу, но когда началась война, наша переписка оборвалась. В 1944 году, вернувшись в Москву, я решил ее разыскать. Адрес нашел быстро. Оказалось, что она живет здесь в городе с матерью-учительницей. Одетый в форму НКВД с небесно-голубыми погонами, я отправился к ней. Но девушка приняла меня очень прохладно, несомненно из-за моей формы. О возобновлении нашего знакомства не могло быть и речи.

Дело в том, что к тому времени отношение народа к сотрудникам НКВД резко изменилось. Люди встречали нас все с большей и большей антипатией. Сначала я ходил по улицам в форме, не чувствуя необходимости скрывать своей принадлежности к этой организации. Не пытался держать этого в тайне и от своих гражданских друзей. Но вскоре ситуация изменилась, хотя вопреки распространенному мнению офицерам НКВД никогда не запрещалось иметь друзей в городе.

Один из них, очень умный молодой человек, сказал мне (это был уже 1945 год), что хочет уехать из Москвы. Его решение показалось мне довольно странным, потому что тогда практически все мечтали жить в столице. Он объяснил, что не может остаться в городе из-за своего еврейского происхождения.

— Ну и что из этого? — спросил я. — В НКВД полно евреев. Мой начальник Коген — еврей, и у него нет никаких проблем.

Мой друг только покачал головой и уехал жить в Днепропетровск.

Помимо собственной семьи меня никто особенно не интересовал. Я был поглощен работой. Филби и Маклин оставались звездами в глазах НКВД, другие агенты по сравнению с ними уже не имели прежнего значения, ведь война уже кончилась.

«Пауль», «Медхен», он же «Хикс», как тогда называли Гая Бёрджесса, тоже не давал важной для нас информации. Перед своим отъездом в Соединенные Штаты в октябре 1944 года «Генри» попросил его сделать все возможное, чтобы поступить на работу в министерство иностранных дел, так как с отъездом Маклина у нас там никого не осталось. Бёрджесс выполнил задание, но на это у него ушло около года. Вначале он устроился на работу в пресс-отдел, что не давало ему доступа к полезной информации. Он с трудом «подкармливал» Крешина, но тот не беспокоился, ибо хорошо знал Бёрджесса и был совершенно уверен, что тот сам не захочет оставаться на месте, где не сможет принести пользы.

И Крешин оказался прав. В 1946 году Бёрджесс стал личным секретарем Гектора Макнейла, второго лица в министерстве иностранных дел лейбористского правительства Клемента Эттли. Новая ключевая должность давала ему несметное количество информации. Теперь он имел доступ ко всей дипломатической корреспонденции Форин Оффис.

Бёрджесс и Крешин обычно встречались вне Лондона и лишь иногда в самом городе. Гай притаскивал с собой огромные папки. Документы фотографировались и незаметно возвращались в кабинет Гектора Макнейла. Наиболее интересные материалы мы сразу же отправляли в Москву.

Однажды после встречи с Бёрджессом чемодан Кретина неожиданно раскрылся и оттуда по всему полу бара рассыпались сверхсекретные документы и телеграммы министерства иностранных дел. Крешин, ругаясь как извозчик, бросился их собирать. Ему любезно помог один молодой англичанин. Никто не заметил ничего подозрительного, и Крешин благополучно пошел своей дорогой. Страшно подумать, какой разразился бы колоссальный политический и дипломатический скандал, если бы в Лондоне арестовали советского агента с полным чемоданом документов, украденных из министерства иностранных дел. Не надо забывать, что тогда шел первый год «холодной войны» с его истерическим накалом страстей.

Второй министр иностранных дел (назначенный лейбористами в помощь первому) Гектор Макнейл был человеком чрезвычайно умным и прямолинейным. К тому же он держался очень просто и никогда не подчеркивал своей значимости. Он превосходно ладил с Бёрджессом. Помимо больших достоинств, Гектор Макнейл имел и свои слабости, главным образом — лень. Вместо того, чтобы корпеть за письменным столом, он любил посещать рестораны, кино или театры. Гай сразу же подметил это и без единой жалобы взвалил на свои плечи всю работу Макнейла. Когда министра просили составить отчет или дать анализ целой подшивке документов, он поручал эту работу Бёрджессу. А Гай рад был услужить шефу. Все делалось оперативно. Макнейлу оставалось только поставить свою подпись и отправить документ в правительство или премьер-министру. В дальнейшем признательный босс проникся к Бёрджессу таким доверием, что поручил ему вести учет всем докладам и телеграммам, поступавшим с международных послевоенных конференций.

В апреле 1946 года Бёрджесс имел на руках все документы, подготовленные министерством для конференции министров иностранных дел большой четверки, которая должна была состояться в Париже. Вячеславу Молотову (СССР), Эрнесту Бевину (Англия), Джемсу Бернсу (США) и Жоржу Биду (Франция) предстояло решить судьбу бывших союзников нацистской Германии. Благодаря Бёрджессу, Молотов уже тогда знал, что предложение России установить четырехсторонний мандатный контроль над Руром и передать Югославии контроль над Триестом не имеет никаких шансов на успех.

Подобное случилось и в марте 1946 года на конференции в Москве. Молотов был информирован о том, что говорят за его спиной другие участники конференции. Знал, что американцы, которых представлял их новый государственный секретарь Джордж Маршалл, выскажутся против советских предложений в отношении будущего Германии. Они скорее вообще сорвут конференцию, — что позднее и произошло, — нежели согласятся с позицией Молотова.

Так что Бёрджесс продолжал помогать нам и в начале послевоенного периода.

А Энтони Блант взял совсем иной курс. Его связь с НКВД почти что оборвалась. Работа Бланта в английской контрразведке носила временный характер: его держали там только во время войны. В тот период секретные службы брали к себе всех необходимых им гражданских специалистов: инженеров, профессоров университетов, лиц интеллектуальных профессий. Не малое значение имело и другое соображение: правительство не хотело пустить цвет нации на пушечное мясо.

После победы эти люди вернулись на свои прежние рабочие места, а в секретной службе остались только профессионалы. Блант, как и многие другие, ушел из МИ-5 и стал хранителем картинной галереи короля, что его вполне устраивало. Эту должность учредил в 1625 году Чарльз I. Хранитель должен был обеспечить сохранность королевского собрания картин и давать монарху советы при покупке новых экспонатов. В то время Бланту было только тридцать шесть лет и такое престижное назначение стало венцом в его карьере ученого искусствоведа. Он посоветовался с Крешиным, который вскоре дал ему ответ, что МГБ не возражает против его ухода с активной работы в МИ-5.

Я думаю, что, соглашаясь на уход Бланта из МИ-5, Москва имела свои особые соображения. В Центре знали, что Блант состоит в дружеских отношениях с Георгом VI. Они часто встречались, проводили много времени вместе, посещали картинные галереи, разговаривали об искусстве. Должно быть руководство сочло, что Блант, обеспечив себе прямой доступ в Букингемский дворец, получит новую ценную информацию.

Во всяком случае Крешин и Блант решили, что если Энтони узнает что-нибудь важное, то сразу же свяжется с нами прямо или через Бёрджесса.

Позднее это согласие МГБ на уход Бланта из МИ-5 одинаково озадачило как английских журналистов, так и офицеров разведки. Питер Райт в своей книге «Охотник за шпионами» считает, что МГБ позволило Бланту уволиться из контрразведки только потому, что внедрило в МИ-5 другого агента. Райт довольно поспешно сделал вывод, что этот другой — Роджер Холлис. Не мне доказывать обратное, но я думаю, что тут Райт допустил ошибку. В 1987 г., когда была издана книга Райта, английская разведывательная служба провела тщательное расследование, но так и не подтвердила предположение Райта, который в свою очередь не нашел для этого никаких доказательств. Не очень-то это порядочно, бросить тень серьезного подозрения на коллегу без достаточно веского основания!

У МГБ, с моей точки зрения, имелась и другая очень важная причина согласиться на новое назначение Бланта, совершенно не связанное с надеждой на ценную информацию, основанную на его дружбе с королем. Дело в том, что Блант был не обычным агентом, а выдающимся ученым-искусствоведом, чьи труды становились известны всему миру. Такой специалист просто не мог работать в рамках контрразведки: это было бы нелепо и даже подозрительно. Если бы Блант остался в МИ-5 после войны, когда каждый знал, что он всей душой стремится к любимой работе, это вызвало бы лишь явное недоумение.

Тем более что во всех сообщениях, которые мы получали от «Генри», а потом от Кретина в 1945 году, говорилось, что Блант находится в состоянии крайнего нервного переутомления и рискует «расколоться». Нечего и говорить, что такая серьезная угроза висела над каждым человеком, занятым в разведке, а тем более над Блантом.

Во время войны он оказывал нам бесценную помощь. Без малейшего преувеличения могу сказать, что за годы своей работы Блант предоставил нам буквально тысячи документов. Он помог изменить весь ход войны, и, благодаря ему, была спасена жизнь десяткам тысяч советских солдат. Но бесконечно это продолжаться не могло.

Так что Центр оставил Энтони Бланта в покое. Мы больше не требовали от него услуг и дали ему возможность обратиться к мирным занятиям. В 1947 году, не снимая с него обязанности хранителя королевских картин, Бланта назначили директором чрезвычайно престижного Института Куртольда, специализирующегося на изучении истории искусств. Блант поделился с ним блеском своей мировой славы.

Джон Кэрнкросс («Карел») демобилизовался в 1945 году и вернулся на работу в министерство финансов. Связи с МГБ он не порвал, хотя его натянутые отношения с Миловзоровым — новым связным после отъезда «Крешина» — привели к тому, что мы стали получать от него все меньше и меньше материала.

В 1947 году начальство решило откомандировать меня в Лондон, чтобы на месте обрабатывать материал, поставляемый нашими английскими агентами. За истекшие четыре года я стал в нашем отделе главным экспертом по работе с агентами, которых в МГБ любовно называли «кембриджской пятеркой». Более того, я хорошо овладел стилем работы министерства иностранных дел и быстро переводил сотни депеш, ежемесячно доставляемых нам.

В то время у МГБ оставалось мало активных разведчиков за границей. Многие были расстреляны до войны во время сталинских чисток, а новых отправлять побаивались из-за участившихся случаев невозвращения на родину. Большинство оперативников работало в Москве, и те немногие, которые находились за рубежом, несли на себе такой непомерный груз, что иногда не выдерживали напряжения. Они все только и думали о том, как бы поскорее вернуться домой, хотя условия жизни в Советском Союзе особого блаженства не сулили. Это была чисто русская тоска по дому, и наше начальство хорошо это понимало. Следовало их возвращать, но нужно было и подыскивать замену.

На вопрос, согласен ли я работать в Лондоне, я сразу же ответил утвердительно. Коген сказал, что из-за возражения МИДа мне не дадут дипломатического прикрытия, и я официально буду работать шифровальщиком. Не больно-то престижно, но другого выхода не было: в то время отношения между МГБ и МИДом стали довольно-таки натянутыми. Если Центральный Комитет приказывал выдать кому-либо из наших сотрудников дипломатический паспорт, дипломаты распоряжение выполняли, нос явным неудовольствием. Надо, правда, сказать, что все это не относилось к нашему послу в Лондоне Георгию Николаевичу Зарубину. Отношения с ним у МГБ были отличными.

Мое руководство сумело решить большую часть проблем в связи с моей поездкой в Лондон, но не все складывалось просто. Во-первых, шифровальщику не положено было знать английского языка и следовательно мне надлежало скрывать свое знание от сотрудников посольства. Во-вторых, я не мог отправиться в город в одиночку, потому что шифровальщикам разрешалось ходить вместе по двое или по трое, чтобы приглядывать друг за другом. Кроме того, они представляли собой весьма соблазнительную добычу для английской разведки. И, наконец, в-третьих, им запрещалось контактировать с иностранцами, а это отнюдь не облегчало моей работы. Но я был молод, и все эти препятствия казались мне пустяками. Я решил для себя, что преодолею все трудности, как только попаду в Лондон.

Итак, я отправился в британскую столицу 29 июня 1947 года через Париж. Со мной поехали жена — Анна — и маленькая дочь. В порядке исключения мне разрешили выезд без других шифровальщиков.

Глава пятая
ВСТРЕЧИ В ЛОНДОНЕ

С помощью Зарубина, приехавшего в Москву по делам, руководство оформило мое назначение в Лондон без особых осложнений. МГБ настоятельно просило, чтобы посольство дало мне возможность встречаться с теми иностранцами, которые оказались бы необходимы для дела. Зарубин не возражал.

В Париж мы прилетели из Варшавы. Как только спустились по трапу на землю в аэропорту Ле Бурже, я с беспокойством почувствовал, что на нас все обращают внимание. Не говоря уж об одежде, мы во всем сильно отличались от западников.

Да и чувствовали себя неважно. Воспитанные на официальной пропаганде, мы были уверены, что французы и англичане погибают от беспросветной нищеты и что Россия, родина социализма, единственная страна в мире, где трудовой народ может жить нормально, без коррумпированного золота Америки. А получалось все наоборот. Народ вроде бы жил здесь вовсе не хуже, а много лучше нас. Огни Парижа, роскошные витрины, скопления транспорта и сплошной поток машин на Елисейских полях — все оглушило и ослепило нас.

Во Франции в это время полным ходом шли переговоры по плану Маршалла^[27]. В город понаехало столько их участников, что мы не могли найти места в парижских отелях по более или менее сходной цене. Нас выручили соотечественники, приютив у себя в посольстве на Рю де Гренель. Но тут возникла новая проблема: у жены то ли от волнения, то ли от тяжелого перелета неожиданно пропало молоко. И, когда мы обосновались в посольстве, маленькая Оля не переставая плакала от голода.

Молотов, возглавлявший на переговорах советскую делегацию, прибыл в Париж в тот же день, что и мы. И, как принято, его тоже устроили жить в посольстве. В первую же ночь дочка устроила такой яростный несмолкаюший «концерт», что никто в доме не сомкнул глаз. Утром Молотов, чья спальня на беду оказалась под нашей, пожаловался послу, и тот, скрепя сердце, распорядился снять для нас номер в Гранд-Отель-де-ля Пэ. Это — одна из лучших гостиниц Парижа, расположенная как раз напротив Оперного театра. Обошелся этот номер послу в копеечку, но теперь Молотов мог спать как следует, чтобы явиться к столу переговоров в полной боевой готовности.

Позднее, вспоминая этот случай, мои друзья шутили, глядя на Олю:

— А-а-а… это та самая девочка, которая саботировала парижские переговоры по плану Маршалла?

Через три дня мы с вокзала Гардю-Нор поездом выехали в Кале, откуда через Ла-Манш должны были направиться в Лондон. У нас были билеты первого класса, но я в них сначала не разобрался и мы, как и все остальные пассажиры, встали в очередь на таможенный досмотр. А пассажиров первого класса, оказывается, пропускали через таможню без задержки. Спасибо носильщику: проворно схватив оба наши чемоданчика, он буквально втолкнул нас в поезд, который уже трогался. Если бы не он, мы остались бы ожидать следующего поезда на платформе.

В купе вместе с нами ехала почтенная итальянская пара — люди респектабельные и с виду богатые. Наступило время ленча. Мы оживились и попытались разобраться в меню. Ничего не поняв, наугад ткнули пальцем на одно, другое блюдо и стали ждать. Официант принес еду, и мы с отменным аппетитом за нее принялись. Когда на моей тарелке оставался последний кусочек, я заметил, что наши попутчики к своей еде не притронулись. Они сидели молча, опустив глаза, с застывшими лицами.

Когда официант пришел, чтобы убрать со стола, я понял, что случилось. Он поставил перед нами блюда, заказанные итальянцами, а их вынудил довольствоваться нашим меню. Поняв, что мы русские, итальянские попутчики предпочли не исправлять ошибку официанта. Интересно, почему?

До нас стало доходить, что жить в Европе далеко не просто, и нам предстоит многому научиться. Получив первый урок, мы прибыли на лондонский вокзал Виктория-стейшен.

Это был мой второй визит в Лондон. Первый раз я был здесь вскоре после войны в качестве члена советской делегации на конгрессе молодежи. Но тогда мне не удалось толком познакомиться с городом, и я его совсем не запомнил.

На привокзальной площади толпилось много народу. Очередь на такси оказалась предлинная. В московских аэропортах иностранцев всегда обслуживали в первую очередь, но в Англии такого различия не делали. Однако как только в очереди заметили, что у нас на руках младенец, — а не заметить этого было никак нельзя, так как нашей Оленьке срочно потребовалось поменять пеленки, и она кричала во всю силу своих легких, — то сразу же дали знать распорядителю и нас посадили в первое подошедшее такси.

Когда я мысленно возвращаюсь к тому времени, то всегда вспоминаю свое тогдашнее ощущение, которое можно определить кратко двумя словами: «не вписываюсь». Мое начальство в Москве понимало те проблемы, с которыми нам предстояло столкнуться за рубежом, и некоторым образом рисковало, выпуская нас. Никто не ставил под сомнение нашу верность Родине, но вот сумеем ли мы раствориться в толпе — это был большой вопрос.

Когда мы появились в Лондоне, я явно выделялся из общей массы. Люди останавливали на мне пристальный взгляд. О незаметной встрече с агентом нечего было и думать. Анализируя мой дебют в Англии, я должен признать, что и я, и моя жена Анна, оба мы были слишком молоды и безнадежно наивны. Разница между уровнем жизни в Советском Союзе и на Западе была так велика, что нам казалось, мы попали на другую планету. Должно было пройти немало времени, прежде чем лондонские собаки перестали лаять на Модина.

Георгий Николаевич Зарубин принял меня тепло, но в те дни у него оказалось мало свободного времени: шли важные переговоры в Париже. Шестнадцать стран уже согласились принять американский план, в то время как Польша и Чехословакия, находившиеся в зоне советского влияния, мучались соблазном получить манну небесную, которую сулили американцы. Сталин напрочь отказался даже от возможности принятия американского плана помощи.

В середине июля Молотов покинул Париж, заявив, что план Маршалла — заговор с целью лишить пострадавшие от войны страны Европы их экономической независимости.

В нашем лондонском посольстве стало поспокойней. Зарубин вызвал меня к себе и долго беседовал. Ему было досконально известно, зачем я приехал в Лондон. Но ради соблюдения формы он представил меня бывшему переводчику Сталина Павлову, который проверил, как я знаю английский. Тот определил мои знания, как средние, и посоветовал ежедневно ходить в кино в течение нескольких недель, чтобы понять и научиться употреблять различные обиходные выражения. Такое предложение мне понравилось. Я просмотрел множество приключенческих, военных, шпионских фильмов и доморощенных английских комедий. У меня появились любимые актеры и актрисы: Лоренс Оливье, Грета Гарбо, Вивьен Ли и другие. Я жадно глотал картину за картиной и заодно порядочно поднабрался английского.

Посол вскоре понял, что использовать меня в качестве шифровальщика нет смысла. Не советуясь ни с кем, он назначил меня на должность атташе и указал на рабочее место недалеко от своего кабинета. Затем в порядке пробы Зарубин предложил мне сопровождать советскую делегацию в Ланкастер Хаус на переговорах о будущем итальянских колоний. Проблемы Абиссинии, Сомали и Ливии не являлись предметом прямого интереса для СССР, но так или иначе следовало как можно больше знать о том, что происходит на этих переговорах. Нас интересовали позиции Италии и Англии, имевших к этому вопросу прямое отношение, и, в меньшей степени, Соединенных Штатов и Франции.

Мы должны были выяснить, какие разговоры ведутся в кулуарах, какие имеются двухсторонние соглашения, кто кого собирается перехитрить среди союзников с тем, чтобы можно было использовать ситуацию с выгодой для себя. Оказывая поддержку то одной, то другой стороне и умело пользуясь дезинформацией, Молотов добивался уступок по совершенно не связанным между собой вопросам.

Я принимал участие в нескольких конференциях вместе с Зарубиным и его личным секретарем. Все, что от меня требовалось — спокойно сидеть и слушать.

Вскоре после этого меня перевели в пресс-отдел. Работа здесь позволяла общаться с журналистами и заводить множество полезных знакомств. Конечно же, я не пытался обращать кого-либо в нашу веру, но время от времени мне удавалось получить от журналистов некоторую информацию до ее появления в прессе. Это шло на пользу Центру.

В первые месяцы моей работы в Лондоне Михаил Александрович Шишкин, мой непосредственный начальник по резидентуре, познакомил меня с американским корреспондентом Расселом.

Мы быстро подружились. Рассел — очень приятный в общении человек, пользовался большим авторитетом в журналистских кругах, так как находился в Лондоне с самого начала войны. В нем совсем не было обычного для американцев бахвальства, и он считал русских верными союзниками. Мне всегда нравилось разговаривать с ним. Он спрашивал меня о переговорах в Ланкастер Хаусе, я задавал ему свои вопросы (крайне наивные порой) о том, как живут англичане и каков их образ мыслей. Мы говорили и о более серьезных вещах, например, о судьбах стран Центральной Европы и территорий, освобожденных после поражения нацистов, об отношениях между странами, пострадавшими от фашизма. Иногда Рассел поднимал меня на смех, но всегда искренне старался помочь в понимании точки зрения англичан и американцев. Когда мы говорили о политике, боюсь, я вел себя как настоящий бюрократ. Я щеголял официальной линией Москвы и решительно защищал ее. Оглядываясь назад, я вижу, каким наивным я, должно быть, ему казался. Хуже того, я воображал, будто принимаю казнь на костре за правое дело и старался при любых разговорах не сбрасывать с себя маски самонадеянного чиновника.

Рассел, который спустя несколько месяцев после нашего знакомства на всю жизнь остался паралитиком в результате дорожного происшествия, помог мне в одном очень важном деле: он познакомил меня со своими друзьями, в том числе с редактором газеты «Таймс». Рассел, как журналист, обладал широким политическим кругозором. Его взгляды казались мне очень интересными. Он первый ввел меня в «святилище» эксклюзивных английских клубов — «Атенеум», где я очень быстро расширил свое представление об англичанах. Рассел приглашал меня также в отличные рестораны и воспитал во мне гурмана, хотя раньше я никогда не был знатоком изысканных блюд.

Благодаря таким знакомствам, я научился задавать вопросы, позволяющие всегда быть в курсе политических событий (а это настоящее искусство!), а главное — как отвечать на них, не расхолаживая интереса ко мне собеседника и не высказывая ничего лишнего. Умению вести уклончивую беседу приходилось учиться долго и давалось это с трудом. Например, мой знакомый из «Таймс» знал, что я присутствовал в составе советской делегации на конференции по бывшим итальянским колониям. Ему было интересно, что там происходило, но мне казалось, этот интерес определялся не только его профессией журналиста. Мне почти нечего было ему сказать, поскольку я не имел отношения ни к каким секретам, но для меня было выгодно дать ему понять, что я знаю больше, чем знал на самом деле, и давать ответы в завуалированной форме.

Позднее я научился, как знакомиться с людьми, проявляя собственную инициативу, особенно с журналистами, и как с ними разговаривать. Мне нравилась такая работа, и когда в дальнейшем мой дипломатический ранг повысили, я продолжал заниматься делами прессы. Такое официальное прикрытие вполне меня устраивало.

Сначала мы жили с женой в посольстве, потому что за шифровальщиками велось постоянное наблюдение. Позднее посол сказал, что будет лучше, если я подыщу себе квартиру в городе.

Это был знак доверия, и я его оценил. В качестве временного жилья мы сняли дорогую двухкомнатную квартиру в центре Лондона, но вскоре начали подыскивать что-нибудь подешевле. Нам хотелось поселиться поближе к посольству: мне удобнее ходить на работу, да и Анне жилось бы спокойнее. Так что в один прекрасный день она нарядилась в беленькую блузочку и темно-синюю юбку и отправилась на поиски квартиры. Ей приглянулась тихая солнечная улочка совсем рядом с посольством. Она шла по ней, внимательно разглядывая дома, и тут перед ней возник молодой симпатичный англичанин, который, заметив ее растерянность, участливо спросил, что она здесь ищет. Анна ответила, что подбирает себе квартиру. Муж ее работает в советском посольстве и, на ее взгляд, эта улица подойдет им как нельзя лучше. Молодой человек невнятно промолвил: мол, вряд ли вы здесь найдете то, что вам надо, — и отошел.

Вечером Анна рассказала мне о своих поисках и упомянула о разговоре с незнакомцем. Я попросил ее описать дом, около которого они встретились. Оказалось, что это был один из пунктов наружного наблюдения при МИ-5, о котором и я, и наши собственные службы прекрасно знали. Выходит, моя Анна попала прямехонько на крючок английской спецслужбы.

В конце концов мы нашли квартиру на Бэссет Роуд в северном районе Лондона — Кенсингтоне. Она оказалась такой же удобной, как и первая, но стоила гораздо дешевле, и мы сразу же туда переехали.

Только мы устроились на новом месте, как в дверь постучал мужчина. Дело было утром, я ушел на работу. Открыв дверь, жена увидела человека в форме почтальона. Он протянул ей письмо и спросил, знает ли она фамилию человека, обозначенную на конверте. Анна ответила отрицательно и сразу же закрыла дверь. Я понял, что это была первая провокация со стороны английской секретной службы. Если бы жена сказала, что фамилия ей известна, этого было бы достаточно, чтобы МИ-5 счел лицо, обозначенное на конверте, скомпрометированным.

На протяжении всего нашего пребывания в Лондоне за Анной постоянно и совершенно не скрываясь кто-нибудь ходил. Иногда она не без иронии даже здоровалась с соглядатаями.

Со временем Анне до того это надоело и стало действовать на нервы, что она пожаловалась послу, попросив как-нибудь защитить от такого грубого преследования. Но он только рассмеялся:

— Ходят? Ну и пусть себе ходят. Чем больше наблюдают за тобой, тем меньше станут обращать внимание на твоего мужа. Понимаешь?

В обыденной обстановке у нас сложились очень хорошие отношения с англичанами. Их образ жизни стал нам понятен и даже нравился. Мне трудно сказать о них что-нибудь плохое. Они настроены подозрительно и ведут себя сдержанно, пока не знают вас, но когда проникнутся к вам доверием, становятся такими друзьями, каких надо поискать.

На Бэссетт Роуд нашими соседками были две пожилые дамы — типичные англичанки. Сначала они нас даже избегали. Но когда увидели, что мы спокойные люди, по утрам, встречаясь с ними на лестнице, приветливо здороваемся и не держим камня за спиной, то сделались очень любезны, добры и даже старались помогать в чем-либо, хотя прекрасно знали, что мы из Советского Союза — страны, которую их пресса ругала на все лады и представляла как пугало.

«Холодная война» вступила в свою первую стадию. Год назад Черчилль заявил, что поперек Европы опустился «железный занавес». Англорусская дружба заметно поостыла. Моя жена часто ощущала признаки этого похолодания в своей повседневной жизни. Англия заболела шпиономанией, каждый русский стал теперь потенциальным агентом КГБ, газеты подхватывали любой враждебный слух. Помнится, я читал в газетах целые полосы о какой-то русской чемпионке, дискометательнице (кажется Пономаревой^[28]), которую якобы поймали с поличным в американском магазине «Си-Энд-Эй» за кражу дешевеньких шляпок.

Лично я не испытывал особых трудностей. Тяжелее приходилось Анне, особенно в первое время. Меня почти никогда не было дома, я возвращался с работы поздно, когда она уже спала, а уходил рано утром. Долгими вечерами жена оставалась одна, коротая время за чтением английской литературы с тревогой за меня в душе. Я никогда не говорил ей, чем занимаюсь, но она инстинктивно понимала, что моя работа связана с опасностью.

Анна любила ходить с дочкой на прогулку в большие лондонские парки, особенно в Гайд-парк. К этому времени она уже больше походила на англичанку, чем на русскую, и казалась незаметной среди бабушек и мам, катящих по дорожкам детские коляски. Одним из ее любимых мест было большое озеро Раун Понд, где она часами наблюдала, как почтенного возраста джентльмены запускали свои лодочки, кораблики и глиссеры. Однажды к Анне подошла англичанка и спросила:

— Вы не родственница Черчилля? Ваша дочурка как две капли воды похожа на нашего доброго старого Уинни.

Осень 1947 года стала для Анны особенно тяжелой. Ее угнетала ужасная лондонская погода с туманами и пронизывающе холодным моросящим дождем. И тогда она пошла работать в посольство переводчицей (там, по крайней мере, было тепло), а дочку мы пристраивали на день к английской няне.

Я был загружен работой по горло и часто задерживался в посольстве до двух часов ночи. Мы напряженно и сосредоточенно долгие часы втроем обрабатывали огромное количество информации, поступавшей от кембриджской пятерки и других английских агентов. Теперь документы приходили ко мне уже в подлиннике, а не перефотографированными. Как и в Москве, я обрабатывал дипломатические документы, которыми обменивались Лондон и Вашингтон.

Материала было так много, что пришлось даже попросить наших агентов сконцентрировать свое внимание лишь на самых важных делах.

А из Москвы прибыл целый пакет новых директив, перевернувших все посольство, что называется, вверх дном. Послу предписывалось взять на себя параллельную ответственность за всю разведывательную деятельность МГБ в Лондоне. Отныне и впредь и посол, и официальный резидент МГБ должны были вместе отвечать за нашу деятельность, работая и на Лубянку и на министерство иностранных дел в Москве.

Цель этой инициативы заключалась в том, чтобы активнее привлекать наших дипломатов к разведке. Зарубин не одобрял этих новшеств, но выбора у него не было, и ему пришлось подчиниться. Теперь он допоздна засиживался у себя в кабинете, желая удостовериться, что наша работа идет нормально. Конечно, это было для него тяжелым бременем. Покинуть свое рабочее место посол мог только после благополучного возвращения с «дела» самого запоздалого разведчика.

Однажды Зарубину пришлось ждать меня до трех часов ночи. Я знал, что он волновался тогда больше обычного: в ту ночь я должен был провести несколько рискованную операцию. Когда я осторожно пробирался в свою рабочую комнату, Зарубин услышал и, торопливо миновав коридор, вбежал ко мне: на лице его не было ни кровинки. Я уверил посла, что все прошло благополучно, как и было запланировано. Он облегченно вздохнул и даже прослезился, обнимая меня. Я немного смутился, а затем едва не рассмеялся. Этот всегда безупречно одетый дипломат, чьи рубашки были белее снега, на ком не увидишь ни пылинки, а волосок всегда причесан к волоску, забыл второпях надеть зубной протез. Должно быть, в ожидании меня он прилег на диван и вздремнул.

Шли дни, недели, месяцы такого изнуряющего труда, и Зарубин понял, что, если дальше так будет продолжаться, он попросту свалится с ног. Поэтому посол рукой махнул на новые директивы и перестал вмешиваться вдела МГБ, за исключением действительно важных случаев. Теперь и всем остальным стало легче.

Как я уже сказал выше, мы работали с полным напряжением сил и зачастую так рисковали, что если бы посол знал об этом, его наверняка хватил бы инфаркт.

Бёрджесс в качестве личного секретаря Гектора Макнейла регулярно поставлял нам кипы документов из парламентских комитетов и министерства обороны.

Обработка всего этого материала требовала не только неослабного внимания, но и осторожности. Я надевал на руки перчатки, чтобы не оставить на бумаге отпечатков пальцев, и переводил тексты, стараясь быть предельно точным. Сам перепечатывал на машинке справки и отдавал их на подпись резиденту. Затем их зашифровывали и по радио отправляли в Центр, а «взятые взаймы» документы возвращали в сейф или на письменный стол хозяина. Естественно, что весь этот процесс был связан с риском, но у наших агентов не всегда имелась специальная фотоаппаратура, а ксероксы — божий дар для всех шпионов мира — еще не были запущены в массовое производство.

Лондонский резидент МГБ Николай Борисович Родин (он же Коровин), научил меня многому. И хотя его командировка к нам считалась временной, он пробыл в Лондоне до 1952 года. Коровин хорошо знал свое дело, но характер у него был просто невыносимый. К тому же он крепко пил, хотя это и не мешало его работе. Он делился со мной своим долголетним опытом разведчика. Зная характер англичан как свои пять пальцев, он мог предугадать их поведение в любой конкретной ситуации. У меня сразу сложились с ним хорошие отношения. Это был настоящий профессионал, и я его уважал. Во время войны он возглавлял, так называемую, резидентуру связи — службу, цель которой состояла в том, чтобы реализовать военную информацию, собираемую нашими агентами во всех странах мира. Коровин не в первый раз работал в Лондоне и был мастером в деле организации связи с нашими агентами. Разработанные им правила безопасности оказались настолько надежными, что мы ни разу не имели каких-либо серьезных осложнений. Коровин обучил меня своим методам, а я передал их другим годы спустя.

К сожалению, очень скоро Коровин умудрился перессориться с большинством сотрудников посольства. Людей раздражала его безапелляционная манера армейского офицера. На своем собственном жизненном пути я уже сталкивался с такими людьми, как он, и знал, как с ними общаться, но у ряда наших коллег, многие из которых не были на фронте, терпения не хватало.

Впрочем позднее и у меня начались конфликты с Коровиным. Я увидел в нем типичного зашоренного бюрократа, заносчиво и презрительно относившегося к своим подчиненным. Хотя может быть его привычная презрительная мина была умышленным приемом, чтобы скрыть свои мысли? Коровин оставался для меня загадкой, пока я не понял, что каждый агент носит свою маску, и я — тоже…

Коровин относился к нашей скромной переводческой работе с высокомерным презрением. Он говорил нам, что приехал в Европу для участия в конференциях, которые заложат фундамент нового порядка в мире, и что он — настоящий гений в деле получения секретной информации, выступит на них на равных с остальными экспертами-международниками.

Коровин хорошо знал, как лучше использовать периоды бездействия между сессиями. Он любил вечера-коктейли, официальные приемы. У него были хорошие связи, и в списке его знакомых оказывались все, кто представлял собой что-либо выдающееся в своей профессии. Время от времени Коровин брал меня с собой, например, мы часто ездили в Париж, где я сидел в своей комнате в гостинице или в посольстве на Рю-де Гренель и корпел над переводами, которые Коровин отсылал на Лубянку. Когда выпадало немного свободного времени, мы ходили гулять в парки и вели долгие беседы.

— Юрий Иванович, когда вас взяли на работу в НКВД, вы, конечно же, просили разрешить вам закончить свое образование после войны? — спрашивал он.

— Да, конечно, — отвечал я. — Но в 1946 году, когда я напомнил начальству о данном мне обещании, мне сказали, что пока об этом не может быть и речи. Работы было очень много.

Я доверительно сообщил ему, что не собираюсь оставаться всю жизнь в разведке и надеюсь через несколько лет по возвращении в Москву стать преподавателем. Коровин расхохотался, и я понял, что навсегда повенчан с секретной службой, с которой мне никогда не уйти.

В Париже Коровин рассказал мне, что отношения между Кэрнкроссом и Миловзоровым окончательно испортились. Я хорошо знал, что Кэрнкросс больше не дает материалов, но ничего не сказал об этом. Впрочем Миловзоров не ладил и с самим Коровиным. Оба были в одинаковом ранге, но Коровин достиг своего положения в военной разведке, а Миловзоров вышел из контрразведки. Во всяком случае Миловзорову не удалось сохранить «Карела» как активного оперативника. Он завербовал нескольких американцев и англичан, но его рабочие методы — приемлемые в военное время или в применении к малообещающим агентам — стали теперь неподходящими. Миловзорова направили в Лондон главным образом для работы с Кэрнкроссом. Другие главные агенты были в исключительном ведении Коровина.

Миловзоров привык отдавать приказания в резкой и оскорбительной форме, а это не подходило для наших звезд-агентов. Разве можно было приказывать Энтони Бланту: делай то или другое? Или разговаривать резким тоном с таким человеком, как Ким Филби? И, конечно же, невозможно было назначать встречу с Гаем Бёрджессом, а потом не являться на нее без уважительной причины.

Кэрнкросс был недоволен Миловзоровым и прямо сказал об этом Коровину. А тот, будучи безупречным функционером, внимательно разобрался в деле и дал Миловзорову уничтожающую характеристику. Через неделю МГБ приняло решение отозвать Миловзорова в Москву.

В октябре 1947 года Коровин вызвал меня в свой кабинет и повел разговор о наших самых ценных агентах. Он указал на важность поставляемой ими информации для Центра и для руководителей Советского Союза. Коровин подчеркнул, что ни одна страна в мире не имеет такой эффективной сети агентов в оппозиционном лагере, как наша. А одним из главных достоинств английского контингента разведчиков является то, что они работают ради идеи, а не за деньги. Не упоминая имени Миловзорова, хотя он и показывал мне отправленную в Центр характеристику, Коровин сказал, что наши методы не всегда соответствовали индивидуальным особенностям агентов, являющихся личностями особого склада. Он считал, что с ними следует работать человеку, который знает и разделяет их образ мыслей. Я начал понимать, куда он клонит. И не ошибся.

— Юрий Иванович, — закончил разговор Коровин, — я хочу, чтобы вы взяли на себя «Карела».

Я не вознесся до небес от этого предложения, потому что прекрасно понимал, что мой практический опыт в разведке на оперативном поле действия фактически равен нулю. Коровин предвидел мою реакцию.

— Во всяком случае, это будете вы или вообще никто. У нас в Лондоне нет других людей, которые хоть в какой-то мере подходили бы для работы с «Карелом», а мне не хотелось бы, чтобы Москва поспешила прислать к нам сотрудника, которого мы не знаем. Еще одна подобная ошибка — и мы лишимся всего звена. Помяните мое слово.

У меня сложилось впечатление, что он хочет испытать меня на Кэрнкроссе, а если я справлюсь, то передать мне и остальных. Так оно и вышло. Коровин действительно не хотел больше нести на своих плечах личную ответственность за кембриджскую пятерку — такая деятельность уже не казалась ему престижной. Его больше устраивало, чтобы повседневную работу с ними вел я, а он бы стоял в стороне и давал руководящие указания.

Когда мы встретились в следующий раз, Коровин удостоил меня целым рядом полезных советов. Прежде чем пустить меня в дело, он хотел, чтобы я узнал о «Кареле» как можно больше, и дал мне несколько дней на подготовку первой встречи с этой призрачной для меня личностью. Теперь, когда жребий был брошен, я уже радовался, что увижу агента, над чьими депешами трудился три долгих года в Москве. Похож ли он будет на человека, которого я рисовал в своем воображении? Скоро мне предстояло это узнать.

На вторую встречу — о первой я уже рассказывал выше — Кэрнкросс пришел с получасовым опозданием. Коровинские предупреждения оправдались: у этого человека была ужасно скверная память — серьезная помеха в нашей работе. Он постоянно забывал, когда и где назначена встреча. На всякий случай я решил условиться с ним о двух запасных вариантах. Например, если он не появился на Хаммерсмит Гроув 15-го или 16-го ноября, мы встретимся ровно через неделю на этом же месте.

Все надо было тщательно продумать и организовать во избежание каких бы то ни было случайностей. Как правило, я выбирал для встреч места на окраинах Лондона, например, в Ричмонд парке или в Уондсворте. Мы избегали встречаться в центре, в доках и в Ист-Энде. Места, которые я выбирал, всегда было легко найти и запомнить. И все равно Кэрнкросс все постоянно путал: отправится, например, на явку туда, где мы с ним встречались в предыдущем месяце. Я порой выходил из терпения, но сдерживал себя, так как должен был мириться с его странностями.

Если не считать забывчивости Кэрнкросса, то наши отношения складывались удачно и мы быстро установили контакт друге другом. Я сказал ему, что моя первейшая забота — его безопасность, а ему я полностью доверяю. Кэрнкросс выразил мне свою благодарность, так как ужасно боялся, что его схватят. Он всякий раз говорил мне о своих опасениях, хотя, казалось, не осознавал риска, которому подвергал себя из-за своей рассеянности.

Когда Кэрнкросс работал с Миловзоровым, они совершенно не соблюдали самых элементарных правил безопасности. Ну, например, встречались в барах и передавали документы через залитый пивом столик, что было откровенным безумием. Я этого никогда не делал. В баре любой человек может проследить за тобой и никогда нельзя быть уверенным, что тебя кто-нибудь не узнает. Лучше, войдя в бар, встретиться друг с другом глазами, а потом выйти наружу по-одному и сойтись вместе в заранее обусловленном месте, подальше от этого бара.

В первые месяцы совместной работы у нас произошло несколько срывов. Кэрнкросс пропустил несколько встреч подряд и путал даты. Мне было очень трудно восстановить связь с ним. Ни пойти к нему домой, ни позвонить по телефону я не мог: и то, и другое строго запрещалось нашими правилами и действительно было бы из ряда вон выходящей глупостью. Поэтому я, проявляя сверхчеловеческое терпение, целыми днями караулил своего агента на улице в надежде поймать его на пути между домом и работой. И даже в этом случае мы порядком рисковали, потому что мне приходилось прибегать к импровизации, чего не следовало делать в нашей профессии. И опять же — не всегда легко заметить нужного человека в толпе лондонских клерков, спешащих домой зимним вечером, когда на улице уже темно.

Как правило, мы встречались по вечерам. Кэрнкросс передавал мне документы, ночью мы их фотографировали, а на следующий день рано утром я их ему возвращал. Так бывало раз в месяц. Время от времени нам срочно требовалась информация по специальным вопросам, и тогда мы встречались не раз в месяц, а каждые две недели. В таком случае следовало, конечно, договариваться о новом месте встречи, и каждый раз возникали осечки, так как с Кэрнкроссом трудно было договориться, когда менялось что-либо в привычной схеме.

Перед встречами я составлял для себя список из десяти-пятнадцати вопросов, учил их наизусть, а затем его уничтожал. Я старался сформулировать свои вопросы как можно точнее, ибо, как говорил Достоевский, «не то важно, что люди говорят, а то — как говорят». Следовало выразить свои мысли так, чтобы мой агент думал — инициатива исходит не от меня, а от него самого.

Такой прием хорошо срабатывал потому, что я с самого начала знал: Кэрнкросс готов, как говорится, в лепешку расшибиться, чтобы помочь нам.

Его работа в министерстве финансов не представляла для нас особенного интереса, и Кэрнкросс знал об этом. Во время нашей второй встречи он сказал мне, что не может больше давать информацию такого же качества, как раньше. Я вполне его понимал и, даже если бы он скрывал от меня свое истинное положение на работе, все равно ничего не смог бы сделать. Оказывать на него давление не имело смысла. И я применил другую тактику.

— А не смогли бы вы достать для нас служебный телефонный справочник министерства? — спросил я как-то его.

— Конечно, смогу. — Кэрнкросс взглянул на меня вопросительно. — А для чего? Что толку в телефонных номерах?

— Да, конечно. Только номер абонента обычно стоит рядом с названием отдела, а названия отделов, пожалуй, вещь для нас интересная.

Теперь он понял. Дошло.

— Вы хотите знать точно, где я работаю. Ничего не может быть проще.

Справочник не заставил себя долго ждать, и я начал изучать административную структуру министерства финансов. Кто в каком отделе работает, кто чем занимается. Я отыскал отдел Кэрнкросса и нашел имена и должности людей, сидящих с ним рядом. Меня, в частности, заинтересовал один человек, работавший в загадочном отделе «Пи-Пи-Би-21». Мне захотелось узнать о нем побольше.

Оказалось, что Кэрнкросс хорошо знает этого человека: они много лет работали вместе. Номинально он занимался «обучением», а фактически специализировался на проблемах атомной энергии. Когда Кэрнкросс рассказал мне это, я внимательно поглядел на него. Кэрнкросс сразу все понял и рассмеялся.

Мы без промедления пошли по новой линии поисков. Когда коллега Кэрнкросса приходит на работу; в какое время уходит обедать? Кэрнкросс не мог ответить точно на эти вопросы, но заметил, что у этого человека есть в комнате сейф и иногда он, уходя, оставляет документы на столе неубранными.

Я попросил агента выяснить все детали, и вскоре мы установили, что по некоторым дням нужный нам сотрудник вообще не бывает на работе, а когда бывает, то уходит рано. Итак, можно было действовать не спеша.

Кэрнкроссу не составило труда заполучить ключи от сейфа и сделать с них дубликаты. Предстоял следующий шаг — вынуть документы из сейфа и сфотографировать. Чтобы свести риск до минимума, я предложил переснять их на месте. В конце концов, гораздо легче выйти из кабинета со свернутой в трубку пленкой, нежели тащиться с набитым папками портфелем через проходную. Для этого я купил Кэрнкроссу красивый маленький фотоаппаратик американского производства и предложил попрактиковаться дома, переснимая тексты в газетах. Получилось полное фиаско. То он сфотографирует только верхнюю часть документа, то — концовку или одну сторону, а если по счастливой случайности агент правильно наводил рамку, то фотография оказывалась либо передержанной, либо не в фокусе. Как Кэрнкросс ни старался, он оказался самым неумелым фотографом, какого я когда-либо встречал. После ряда неудач — причем каждый раз он снимал все хуже — он смущенно отдал мне фотоаппарат обратно. Так что Кэрнкроссу пришлось все же выносить документы из министерства. Я, как обычно, принимал их от него вечером, фотографировал ночью, а на другой день пораньше Кэрнкросс возвращал их в сейф.

Информация, получаемая из министерства финансов, даже если она касалась атомной энергии, могла показаться на первый взгляд не столь интересной для нас. Какой толк мог быть в колонках цифр и в расходных ведомостях? Однако я выяснил, что в министерстве финансов Его Величества система отчетности довольно сильно отличалась от нашей в Советском Союзе. Ни один шиллинг не вылетал из государственной казны на ветер. Каждая статья расхода скрупулезно детализировалась. Когда мы получали документы по атомной энергии, то находили подробные описания каждой операции в графе против определенной цифры. Короче говоря, это означало, что мы получали подробный отчет о проделанной работе, о проведенных научных исследованиях и о закупленных материалах в связи с атомной программой Англии. А это нас очень интересовало.

Уже была назначена дата, и мы вот-вот должны были приступить к одной операции, как вдруг, без предупреждения, Кэрнкросса перевели в другой отдел. Это означало, что операцию следовало проводить в форсированном темпе. Мы не имели права рисковать и отказались от нее. Но разочарование наше оказалось недолгим. Кэрнкросса назначили в отдел, который занимался бюджетными делами оборонной индустрии и вооруженных сил, а также подсчетом будущих расходов на вооружение и исследовательские программы военного порядка. Таким образом, хотя наша совместная инициатива и потерпела неожиданную неудачу, я был уверен, что счастье улыбнется нам. И оказался прав: от Кэрнкросса непрерывным потоком начали поступать документы по всем аспектам финансирования британской армии, королевского флота и военно-воздушных сил, а также конкретные данные о военном бюджете Англии. Особенно интересным оказался подсчет экономических ресурсов на случай войны с Советским Союзом.

Ценность информации Кэрнкросса безмерно радовала меня. Теперь нам стало известно, сколько денег англичане отложили на создание танков и самолетов и сколько предназначили для проведения ядерных исследований. Все это представляло находку для наших военных.

Моя работа с Кэрнкроссом началась благоприятно, и урожай, какой мы вместе пожинали, получил высокую оценку нашего руководства. Коровин уверовал в меня и передал второго английского агента — Гая Бёрджесса, проходившего по делам МГБ как Пол Пауль. Основательно познакомившись с его досье по предыдущей работе в Москве, теперь, наконец, я должен был встретиться с ним лично.

Коровин снова пригласил меня к себе и в обычной менторской манере, которая мне уже порядком приелась, начал инструктаж. Бёрджесс, по его словам, — гораздо более трудный субъект, чем я думаю. За ним надо глядеть в оба. Я и без него это знал. Хотя Бёрджесс и обладал блестящим интеллектом, он мог повести себя как отъявленный хам, если ему придет в голову, что с ним обращаются без должного уважения. Я уверен, что Горскому («Генри») Бёрджесс оказался бы вполне по плечу, если бы он не был столь высокомерен и бюрократичен.

Что я знал о Бёрджессе? Это можно определить в нескольких словах: озорник, но феноменально блестящий по уму, готовый жизнь положить за дело мировой революции; очень надежный в трудных ситуациях; единственный в кембриджской группе, способный держать их всех вместе крепкими узами.

Я голову ломал, как найти к Бёрджессу нужный подход, и решил: буду держаться с ним по-дружески, не стану слишком давить на него и все же дам понять, что могу быть твердым, когда нужно.

Первый раз мы встретились осенью 1948 года. Было восемь вечера и уже начинало смеркаться. Место встречи — окраина Лондона. Погода в тот день стояла отличная, улицы просматривались на далеком расстоянии. Я стоял в ожидании на перекрестке. Точно в назначенное время увидел идущего навстречу Коровина с моим новым подопечным. Коровин представил нас друг другу и без лишних слов ушел. Он, конечно, рисковал, оставив свою машину где-то поблизости. Бёрджесс и я пошли вдоль дороги.

Выглядел он отлично: интересный мужчина в модной рубашке с накрахмаленным воротничком, излучающих блеск ботинках и в отличного покроя пальто. У него был вид чистокровного английского аристократа с непринужденными манерами и твердой поступью. В сгущающихся сумерках лица почти не было видно.

Я коротко рассказал о себе. Последовала пауза, после чего я заметил:

— Я — новичок в этом деле, а вы значительно опытнее меня. Надеюсь, вы поможете мне в работе.

Бёрджесс опять ничего не сказал, лишь быстрым жестом руки показал, что все понял и согласен. Я спросил, удобно ли ему будет встретиться со мной опять на следующей неделе в маленьком скверике, через который мы проходили как раз в это время. Он согласился, и мы распрощались.

На вторую встречу он опять явился без опоздания. Я увидел его издали, спокойно идущим между деревьями со свернутой в трубочку газетой под мышкой. Мы сразу принялись за дело. Я заверил его, что наши регулярные встречи будут проходить в условиях абсолютной безопасности. Бёрджесс отнесся к моим словам довольно равнодушно, заявив, что он стреляный воробей, и предложил встречаться в одном из своих излюбленных баров. И тут между нами возникло первое разногласие. Я сразу же сказал ему, что, входя в бар, чувствую себя так, будто на мне нет одежды. Он залился громким, откровенно звонким смехом, к которому я позднее уже успел привыкнуть. «Но у меня, — сказал он, — такая же аллергия к пригородам, как у вас — к барам». Его положительно не устраивала перспектива удаляться от центра Лондона.

— Гай, — сказал я ему тогда, — я против свиданий в барах не только потому, что они мне не по душе. Встречаться в барах — это значит пренебрегать самыми элементарными правилами безопасности. Если вам не нравятся мои слова, сообщите об этом моему начальству. Но я не стану, как мой предшественник, встречаться с вами в Сохо^[29].

Сохо с его ресторанами, ночными клубами и толчеей на улицах, всегда находился под усиленным наблюдением полиции. Именно здесь Гай Бёрджесс обделывал дела со своими приятелями-гомосексуалистами. Он настаивал на своем из принципа, а скорее всего хотел посмотреть, смогу ли я ему противоречить, не вызвав при этом неприязненных чувств к себе.

— Вам лучше, чем кому-либо известно, — продолжал я, — что мы, русские, постоянно находимся под наблюдением английской контрразведки. До войны врагом номер один были немцы. Теперь — стали мы.

Я настоял на своем: отныне мы будем встречаться на улице, в парках и садах, но не в барах. Потом я попытался ему деликатно объяснить, как следует себя вести, если нас вдруг остановят полиция или сотрудники МИ-5 и станут задавать какие-либо вопросы.

«Если такое случится, — сказал я, — то мне придется сделать вид, будто я заблудился и попросил его объяснить, как пройти на ту или другую улицу». Этому явно никто бы не поверил, но такое объяснение дало бы нам несколько спасительных минут, чтобы собраться с мыслями. Ведь, испугавшись, агент буквально в течение секунд подвергает себя серьезной опасности, рискуя запаниковать. Многие агенты, измученные постоянным стрессом, выдавали себя с головой при первой же встрече с полицией, особенно если они имели дело с опытными профессионалами.

Однако Гай, как и в первый раз, звонко рассмеялся и, глядя мне прямо в глаза, сказал:

— У меня есть идея получше. Вы — симпатичный молодой человек, а все в Лондоне знают, что я — большой охотник до хорошеньких мальчиков. Просто скажем им, что мы — любовники и ищем кроватку.

Получив такой ответ, я засмущался и покраснел до корней волос. Бёрджесс усмехнулся, с удовольствием наблюдая мое смущение.

— Но, Гай, я же дипломат, — сказал я, с трудом оправившись от смущения. — Так не пойдет… У меня жена…

— Чего только не сделаешь ради мировой революции, не правда ли? А ведь хороший ответ! Пока до них дойдет, что к чему, мы снова будем на коне.

Я быстро переменил тему.

Так началось наше долгое и плодотворное сотрудничество, которое длилось целых три года. На протяжении всего этого времени Гай Бёрджесс был скрупулезно пунктуален, соблюдал положенные правила безопасности и неоднократно демонстрировал свою превосходную память. В этом отношении он составлял приятный контраст по сравнению с беднягой Кэрнкроссом.

Но в нашей работе с ним был и существенный минус. Бёрджесс выделялся в любой толпе, а это совсем никуда не годится в нашей профессии. Его ботинки своим блеском просто завораживали меня: я никогда не видел ничего подобного ни до, и ни после. Он постоянно менял рубашки и каждый раз приходил в новой, сверкающей белизной. Правда, когда я узнал его покороче, то заметил, что пиджак и брюки у него часто запачканы и помяты. Одевался Бёрджесс очень странно. Его одежда привлекала к себе внимание прохожих, а иногда и полицейских. Я никогда не мог понять, почему на близком расстоянии он выглядел как бродяга, хотя шил свои костюмы у лучшего лондонского портного.

Перед каждой встречей я готовил для него двенадцать-пятнадцать вопросов. И так как мне трудно было держать их в своей памяти, то выработал свою систему: обозначал на бумаге каждый вопрос каким-нибудь специальным знаком.

К моему удивлению, Бёрджесс оказался весьма добросовестным агентом: пунктуально отвечал на мои вопросы и ничего не записывал, полагаясь на свою безупречную память. Он слово в слово помнил то, что я говорил ему, скажем, месяца три назад. И с самого начала относился ко мне доброжелательно. Передавая мне документы, Гай всякий раз подчеркивал, какие из них следует отослать в Центр безотлагательно, а с какими можно и подождать.

Иногда, обговорив наши профессиональные дела, мы беседовали и на посторонние темы. Под влиянием этих бесед я хорошо узнал Бёрджесса.

С самого начала Гай считал себя профессиональным тайным агентом. Он не был похож на обычных шпионов, выслеживающих своих подопечных, не играл роли доносчика и не подхватывал где попало крупиц информации. Свою задачу он считал гораздо более возвышенной и благородной. Он не просто работал на Советский Союз, а видел себя в авангарде борцов за мировую революцию. Причина его сотрудничества с нами была чисто идеологической. Как мне кажется, это самая прекрасная черта агента. Я всегда ненавидел тех, кто работал только за деньги.

Гай Бёрджесс считал мировую революцию неизбежной. Как и его кембриджские друзья, он рассматривал Россию в качестве форпоста этой революции. Альтернативы для него не было. Возможно, у Бёрджесса и имелись какие-либо сомнения в связи с внутренней и внешней политикой России. Я часто слышал, как он критикует наших вождей, но при всем том Гай считал Советский Союз надеждой всего мира. Он и его друзья были уверены, что скоро настанет такое время, когда наша страна найдет честных вождей, для которых принципиально важные вопросы будут иметь большее значение, чем зарплата и привилегии.

Когда я спросил его о впечатлениях от поездки в СССР в 1934 году, он рассмеялся.

— По приезде я каждому встречному и поперечному говорил, что возмущен всем увиденным в России. Конечно, я врал, но признаюсь, что все в вашей стране и отдаленно не походило на ту Россию, которую я себе воображал. И все же впечатление было сильное. Та энергия и энтузиазм народа, с которыми я столкнулся, заставляют меня верить в огромный потенциал советской страны.

Я поочередно встречался с Бёрджессом и Блантом примерно раз в месяц. Докладная записка нашей резидентуры в Лондоне говорила о Бёрджессе («Поле»), как об агенте, не заботившимся о том, чтобы доводить дело до конца, представляла его как поверхностного и лишенного твердости и настойчивости человека. В действительности его оригинальный ум выдавал так много идей и проектов, что Гай в одиночку не в состоянии был осуществить их. Он делился своими мыслями с друзьями по министерству иностранных дел и с нами по своей секретной работе. Некоторые наши работники подозревали, что Гай склонен к панике в трудных ситуациях. Это абсурд! Я не припомню ни одного случая, когда бы Бёрджесс ударился в панику.

От природы он был одаренным аналитиком и бывало говорил: «Это — очень сложная и важная проблема. Не знаю, как мы с ней справимся». Затем обсуждал все нюансы, и то, что могло показаться мне с первого взгляда простым, на самом деле оказывалось куда более запутанным делом. Бёрджесс обладал большей проницательностью, чем я, знал, как распознавать скрытые трудности, анализировал их и доводил до моего сведения.

Хотя Центр и был благодарен «Полу» за его работу, к нему сохранялось неоднозначное отношение. Некоторые справки о нем содержали суровую критику его характера и поступков. Находились информаторы, которые даже писали о нем, как о трусе. Смехотворное заявление! Бёрджесс был просто осторожен. Перед принятием любого важного решения он долго обдумывал его, спрашивал совета друзей и всех тех, компетентное мнение которых считал полезным. Когда проблема приобретала особую остроту, он советовался с Кимом Филби. Некоторые мои коллеги считали доказательством его слабости и трусости задержки при принятии Гаем решений. Они, вероятно, мерили его на свой аршин. Сами были трусливы и глуповаты в придачу и не могли понять, чего стоит Бёрджесс на самом деле, хотя без труда было видно, что он умен, энергичен, полон инициативы и всегда готов оказать помощь другу. Ради друзей Гай неоднократно рисковал своей жизнью.

Иной раз Центр пытался заставить меня встречаться с агентами чаще, чем это необходимо. Я говорил тогда Коровину.

— Давайте нам полезные, хорошо продуманные задания. Мы можем бегать на встречи с агентами хоть каждые полчаса, но чем чаще будем это делать, тем опаснее станет наша работа. Нам следует сводить встречи с агентами до минимума. Но если вы действительно хотите, чтобы я с ними встречался чаще, то, пожалуйста, стану назначать явки хоть дважды в день.

И, действительно, бывали такие обстоятельства, когда мне приходилось встречаться с Бёрджессом чуть ли не каждый день.

Мы придумали хитроумный способ получения от него информации, когда совершенно необходимо было поддерживать постоянную связь.

«Пол» набирал по телефону номер. У аппарата день и ночь дежурил наш сотрудник, которому Бёрджесс называл какой-нибудь условный номер и вешал трубку. Это означало, что в пределах часа мы должны встретиться в условленном месте. Коровин или я отправлялись туда и принимали от Гая устную информацию или документ.

Особо хочу остановиться на конференции, которая проходила в Лондоне с 20 апреля по 7 июня 1948 года, где присутствовали представители Франции, Англии, Соединенных Штатов и трех стран Бенилюкса. Эта конференция должна была выработать общую позицию в отношении Германии. В течение полутора месяцев мы знали все о переговорах, результатом которых стало превращение Западной Германии в Федеративную Республику, состоящую из автономных земель. По словам Бёрджесса — а я был согласен с его выводом — у Советского Союза должно в этой связи произойти серьезное столкновение с Западом. Об этом говорил хотя бы тот факт, что, не дожидаясь официального подтверждения образования ФРГ, «Правда» 8 апреля уже писала о «подлом заговоре с целью раздела Германии».

И действительно, осенью 1948 года во время происходившей в Лондоне второй конференции представителей Англии, Соединенных Штатов и стран Бенилюкса, где продолжалось обсуждение послевоенного устройства Европы, начиная с будущего Германии и кончая планом Маршалла, разразился скандал. Советский Союз не был приглашен на конференцию и рассматривал этот факт как недружественный шаг, направленный на срыв Потсдамского соглашения.

Из Москвы посыпался поток нот протеста. Молотов в своем кабинете метал громы и молнии и требовал свежей информации каждый день. И мы его ею снабжали. Узнав о том, что англичане и американцы спорят о будущем статусе Берлина, Молотов пришел в состояние сильнейшего возбуждения. Он хотел знать, каким образом они собираются решить этот вопрос.

Под каким-то предлогом английская и американская делегации прервали участие в работе конференции до следующего дня и немедленно бросились звонить по телефону своим правительствам. Молотов донимал МГБ, требуя информации:

— Делайте, что хотите, — бушевал он, — но я должен знать, о чем они говорят со своими шефами. И какие инструкции на дальнейшие действия дают им Лондон с Вашингтоном. Эта информация должна быть у меня на столе сегодня к шести часам вечера.

Произошла заминка. Оба правительства явно не могли договориться между собой. Нетерпение министра иностранных дел возрастало с каждой минутой.

Поздно вечером позвонил Бёрджесс и назвал условный номер. С ним встретился Коровин. Не знаю сути его сообщения, но Молотов получил шифрограмму намного раньше, чем англичане, которым пришлось ждать до следующего дня.

По настоянию Центра я передал Гаю Бёрджессу небольшую сумму, чтобы он мог купить машину. Я энергично протестовал против такого шага, но, по мнению нашего руководства, современная разведка должна пользоваться автомобилями для оперативной связи с агентами. Мне пришлось смириться с доводами, что на машине легче добираться до места встречи да и безопаснее разговаривать, сидя в автомобиле. Так что я дал деньги Бёрджессу. Гай сдал экзамен на получение водительских прав с завидной быстротой И отправился покупать машину на свой вкус.

— В следующий раз приеду на машине, — гордо заявил он мне.

Таки вышло. Проделав долгий и трудный путь до Актона, я остановился на тротуаре. Через несколько секунд появилась машина с Гаем за рулем. Он припарковался чуть поодаль и торопливо потащил меня полюбоваться своим приобретением. Денег, что я ему дал, не хватило на новую машину, и он подобрал подержанный «роллс-ройс», мощную двухместную модель с откидным верхом, оранжевого цвета.

Я с ужасом взглянул на нее, но попридержал язык. Мы решили проехаться и одновременно поговорить о делах. Машина была дряхлая: дверца чуть было не отвалилась, пока я ее отворял. Гигантский мотор занимал почти все пространство, и оба сиденья были тесно прижаты друг к другу.

Две последующие минуты показались мне самыми ужасными в жизни. Гай включил мотор, и «роллс» скакнул вперед, за несколько секунд набрав огромную скорость. Бёрджесс гнал машину как сумасшедший, не глядя ни направо, ни налево. Я прирос к сидению, вцепившись в него руками. Глаза полезли на лоб. Тело онемело.

Сколько прошло времени, сказать затрудняюсь, но вот мотор перестал реветь, и Гай потихоньку остановил машину у тротуара.

— Ну, как?

— Гай, вы всегда так водите машину? Проскакиваете перекрестки, не глядя, едут ли вам наперерез другие автомобили?

— Вы правы, я и в самом деле не очень-то смотрю по сторонам. И знаете, почему я купил этот старый драндулет? Даже если и попаду в заварушку, то не пострадаю. «Роллс-ройсы» сработаны добротно.

Я больше никогда не садился в машину с Гаем Бёрджессом и не знаю, что стало со старым оранжевым «роллс-ройсом».

Мы продолжали встречаться регулярно, но теперь уже, как и раньше, ходили пешком. Обычно назначали встречу поблизости от входа в метро, и никогда — в самом метро, где бывает слишком много народу. Я больше не задумывался, как Гай добирается до места встречи: наверное, он припарковывал своего «роллса» где-нибудь рядом.

Я всегда высоко ценил эффективную деятельность Гая, его твердость, силу убеждений, широкий кругозор, образованность и разнообразие интересов. Он мог отстоять свою точку зрения в споре с любым противником, приводящим самые логичные и убедительные доводы. Я начал понимать, почему у него так много знакомых, прямолинейных, ортодоксальных, элегантных и типичных англичан, которые стремятся к общению с ним, преклоняются перед его способностями и подпадают под его обаяние. Я полностью согласен с Энтони Блантом, который в 1979 году сказал репортеру «Санди Таймс»:

— О Бёрджессе сказано так много плохого, что считаю своим долгом повторить: он был не только одним из самых блестящих интеллектуалов, каких я когда-либо встречал, но и человеком огромного обаяния и энергии.

Я не переставал преклоняться перед Таем, но надеюсь, это не мешало мне скрупулезно выполнять свои обязанности офицера секретной службы. Отдавая должное его способностям и высоким качествам, я никогда не забывал ставить на первое место задачи МГБ и делал все от меня зависящее, чтобы Бёрджесс стал наиболее продуктивным агентом. Думаю, он понимал, что я почти ничего не скрывал от него, и со своей стороны ни разу не обманул меня. Впрочем мне всегда казалось, что он чего-то не договаривает.

Гай заинтриговал очень многих. Он знал, как держаться в английском обществе, когда ему это было нужно. А когда наталкивался на сопротивление или встречал людей, не согласных с ним, то они становились для него самыми ненавистными врагами. Все это составляло чрезвычайно сложную натуру Бёрджесса.

Выражение его лица, обычно холодное, казалось даже презрительным. Черты лица слегка загрубели от алкоголя. Гай начал пить давно, и у него случались тяжелые, затяжные запои. Но, как ни странно, я никогда не видел его пьяным — ни в лондонский период, ни позднее, на протяжении всей моей связи с ним.

Бёрджесс всегда ставил перед собой определенную цель, он вовсе не был романтиком. Я часто слышал от него слова, очевидно, заимствованные из Библии: «Зло можно покорить только силой».

Бёрджесс говорил всегда четко и понятно, но мысли, скрывавшиеся за ними, блестели и переливались как ртуть, легко переключаясь с одного предмета на другой. Если Гай замечал, что вы не поняли его, то возвращался к началу, повторял сказанное, добавлял одну-две детали, и становилось все ясно. У него было богатое воображение.

Как агент, Бёрджесс снабжал нас многочисленными документами. Он сам классифицировал их по степени важности и часто составлял краткие аннотации, избавляя нас от утомительного анализа. Трудно даже себе представить объем информации, содержавшейся в дипломатических мешках Его Королевского Величества и в переписке между министерством обороны и другими министерствами английского правительства. К этому нужно еще прибавить устную информацию, которую Бёрджесс собирал во время своих бесед с политическими деятелями и офицерами секретных служб. И она часто оказывалась более интересной и важной, чем бюрократические бумаги из гражданских учреждений.

Как обычно, Центр очень интересовали англо-американские отношения и особенно те трудности, которые могли возникнуть между Англией и Соединенными Штатами. Малейшее неудовольствие политиков обеих стран представляло большой интерес, ибо позволяло Кремлю отыскать какой-нибудь способ вызвать ссору между партнерами.

Однажды в Москве узнали, что англичане и американцы спорят по какому-то вопросу, который, как мне говорил Гай, не имел существенного значения. Он касался какой-то неясной проблемы, связанной с вкладом европейских стран в дело осуществления плана Маршалла. Мы уже подзабыли об этом, как вдруг лондонская резидентура получила с Лубянки указание достать как можно больше информации об этом предмете.

Я попросил Бёрджесса достать соответствующий материал.

— Я, конечно, могу это сделать, — сказал он, — но должен предупредить вас, что вы не поймете ни единого слова. Мы с американцами так запутали это дело, что даже сами уже ничего не понимаем. И никто не торопится прояснить проблему. Но если вы настаиваете, я принесу вам эту канцелярщину. Предупреждаю, ее наберется целый чемодан.

Как и все разведчики, я был жаден до информации.

— Беру ваш чемодан, и мы найдем способ, как эти документы использовать. Мне приказали выяснить все, что можно.

— Прекрасно. Но вы пожалеете.

Как и было договорено, я получил портфель, битком набитый документами. Я полистал их, ничего не понял и как исправный агент послал все эти бумаги в Москву. Спустя две недели пришла телеграмма: «Ничего не понимаем. Попросите „Пола“ объяснить нам хотя бы то, где здесь начало, а где конец».

Бёрджесс нашел все это очень забавным.

— Я же говорил вам. Если хотите, я ознакомлюсь со всей этой писаниной и составлю резюме на одной или двух страницах.

Он свое слово сдержал. А я перепечатал эти страницы и отослал их в Центр. На этот раз Москва ничего не ответила. Должно быть, все стало ясно.

Помимо снабжения нас информацией, Бёрджесс выполнял роль посредника между Кимом Филби, которого отправили на два месяца в Турцию, и МГБ. Официальная работа Филби заключалась в подыскании шпионов для отправки их на советскую территорию. Одних посылали с краткосрочным заданием, других — на длительное время. Зона действий Филби простиралась на весь Кавказ, Донбасс и Украину. Он отыскивал людей, выехавших из этих районов СССР до или во время войны и имевших родственников в Грузии, Азербайджане и Армении, в районе Краснодара, Ставрополя, Ростова-на-Дону, на Украине и в Крыму. Ким предлагал им вернуться на родину и послужить там на благо Великобритании. Добровольцев найти было нетрудно. Одни отправлялись в Советский Союз поездом, другие пересекали границу пешком близ горы Арарат. По слухам, Филби установил большой телескоп на вершине горы, чтобы можно было наблюдать, как продвигаются его агенты после перехода границы. Третья группа шпионов направлялась в СССР морем. Они выходили на сушу в безлюдных местах неподалеку от Сухуми, Сочи или дальше к северу в крымском направлении.

«Стенли» не имел постоянного связного из МГБ, поэтому Бёрджессу пришлось взять эту функцию на себя. Время от времени Филби приезжал в Лондон, но обычно, когда необходимо было сообщить данные о времени, месте высадки англо-американских шпионов или сообщить их имена, он просто направлял эти данные Бёрджессу по почте.

Чтобы бы там Центр не думал о Бёрджессе, он свернул горы работы. Гай очень скрупулезно относился к своим заданиям и всегда давал мне понять (хотя и не выражал словами), что может сделать больше. Его мучило сознание, что он использовал свои возможности не в полную силу. Хотя он напрасно так думал. Это, конечно же, сказалось на нервах Гая. Меня очень беспокоило его здоровье, и я часто спрашивал, как он себя чувствует.

Мы всегда обсуждали с ним методы решения какой-нибудь проблемы. И если находили совместное решение, то Гай уже больше не колебался и выполнял задание до назначенного срока, хотя иногда и сильно рисковал.

Беседы с Бёрджессом часто утомляли меня. У Гая был очень острый ум, он моментально схватывал мысль, а мне всегда требовалось время, чтобы переварить ее. Его голова работала как компьютер: сколько надо времени для искры, чтобы появиться и исчезнуть, столько же могло понадобиться ему, чтобы решить какую-либо задачу. И иногда мне трудно было за ним угнаться. Поэтому мое напряжение не спадало. Я всегда боялся что-либо упустить или понять не так, или же допустить грубую ошибку. Поэтому после каждой встречи с ним я чувствовал себя как выжатый лимон. Распрощавшись с Бёрджессом, я неизменно направлял свои стопы в ближайшую пивную и медленно выпивал кружку пива.

Хотя встречи с Блантом и не причиняли мне таких мучений, они оказывались также весьма плодотворными. Впервые я встретился с ним в 1948 году через несколько месяцев после начала работы с Кэрнкроссом и Бёрджессом.

Я знал, что Блант опытный контрразведчик, и при первой встрече спросил его:

— Не можем ли мы воспользоваться методами безопасности, которые вы разработали во время войны в своем докладе для МИ-5?

Он улыбнулся и подробно объяснил мне систему наружного наблюдения, которую сейчас применяют англичане. Я внимательно его выслушал и, думаю, сумел воспользоваться наставлениями Бланта в своей дальнейшей работе.

Блант был единственным агентом, встречи с которым меня особенно не беспокоили. Мы оба хорошо знали, как работает английская «наружка», поэтому без труда уходили от ее преследования, спокойно встречались и обсуждали свои дела. Мы так наловчились, что всегда знали, когда за нами есть слежка.

Следуя тем же правилам, какие я практиковал с Кэрнкроссом и Бёрджессом, мы встречались только на улицах, в парках и скверах, но никогда — в барах или в пивных. Я также настоятельно просил его приезжать на встречи в места, расположенные на порядочном расстоянии от центра Лондона.

Каким мне представлялся Блант? Горд, аристократичен и несколько суров. Но Энтони обладал незаменимым качеством, которое мне в нем очень нравилось: на него можно было положиться. И хотя он вовсе не был убежденным марксистом, я знал, что могу всегда рассчитывать на него.

Сэр Гарольд Николсон в своей книге «Дипломатия» утверждает, что надежность — самая важная черта, характеризующая дипломата. Это качество подразумевает пунктуальность, лояльность и скромность. Все это в одинаковой мере применимо и к тайным агентам. И если я понял, как важно воспитать в себе эту черту, то заслуга здесь отчасти принадлежит Бланту.

Мы встречались довольно часто. Если у Бёрджесса появлялось ко мне что-нибудь срочное, а сам он на встречу явиться не мог, то посылал вместо себя Бланта. Они постоянно виделись и знали все друг о друге. Блант по сути дела служил перманентным связным между Бёрджессом и мной.

Я вызывал его на встречу всякий раз, когда мне нужно было узнать что-нибудь о МИ-5, где у Бланта по-прежнему оставалось много друзей. Иногда я даже просил его достать мне самые свежие данные об отдельных агентах английской контрразведки.

Время от времени я просил его проверить, не собираются ли англичане завербовать кого-либо из наших соотечественников и не пытаются ли обратить одного из наших работников в агента-двойника. Всякий раз, когда у нас возникало малейшее подозрение, мы просили его сделать для нас проверку. Его услуги имели жизненно важное значение для создания благоприятной моральной атмосферы внутри нашей колонии, освобождая от взаимных подозрений.

Меня всегда интересовал вопрос, почему между английской разведкой и контрразведкой существует своего рода соперничество, и я часто задавал Бланту вопросы на этот счет. Он испытывал особое удовольствие, рассказывая мне во всех подробностях о повседневных грязных трюках, которые проделывают разведка и контрразведка, подкапываясь друг под друга. У Бланта была отличная память, и он точно знал, кто чего добивается. Иногда Энтони передавал мне информацию, которую подхватывал во время дружеских встреч с бывшими коллегами в ресторанах или на вечерах.

Мне не понадобилось много времени, чтобы сделать вывод: лучше всего использовать Энтони Бланта в качестве связного между Бёрджессом и мной, учитывая тот факт, что Гай мог добывать гораздо более важную информацию. Когда Блант в 1945 году уволился из МИ-5, Крешин решил, что он вновь займется подысканием агентов для МГБ. Но я отчетливо понимал, что теперь ему больше не хочется заниматься активной вербовкой и не докучал ему в этом отношении.

Мне особенно нравилось встречаться с Блантом, потому что мы оба одинаково понимали, как лучше отделываться от «наружки». Обычно агенты назначают свои встречи в каких-то определенных местах. У нас была иная тактика: мы уславливались о явке на каком-то неопределенном участке города, где могли установить визуальный контакт, но точного места не назначали. Например, Блант мог находиться где-нибудь на мосту, а я — внизу на дороге, или оба прогуливались в разных углах парка, а иногда на улице, разделенные расстоянием в два-три жилых дома.

Побродив десять-пятнадцать минут на указанном участке, мы замечали друг друга. Тут я, пересекая дорогу, или еще каким-нибудь способом, даю Бланту понять, что увидел его. И он спокойно следует дальше, зная, что я пойду за ним на некотором расстоянии, постоянно проверяя, не идет ли за ним кто-нибудь третий. Через некоторое время мы меняемся ролями: он идет за мной и проверяет, нет ли «хвоста». Такая карусель продолжается примерно полчаса, иногда дольше, если у одного из нас возникает сомнение, пусть самое малое. Затем мы уже встречаемся где-нибудь вдали от пункта первой визуальной явки. Метод — испытанный и надежный. Мы никогда не упускали друг друга из виду. При подозрении на слежку я, полагаясь на свой инстинкт, обрывал связь. В этом случае либо заходил в какой-нибудь магазин и покупал что-нибудь, либо шел в кино и не выходил оттуда часа три, а то и больше. Английский обычай пропускать за сеанс по два фильма оказался очень полезным в моей работе. Просмотрев всю программу, я шел домой.

Конечно, когда такое случалось, бедный Блант испытывал дискомфорт, но, к счастью, осечки происходили не часто. В большинстве случаев мои опасения оказывались лишь плодом воображения. А в тех редких случаях, когда слежка действительно велась, ее осуществлял явный новичок. Английской контрразведке никогда не следовало бы посылать неопытных наблюдателей, чтобы следить за человеком, в котором они подозревают знатока. В своей практике я встречался только с новичками.

Вести наблюдение — настоящее искусство, и ему надо учиться. Время от времени МИ-5 посылал своего агента следить за сотрудниками советского посольства, и иногда я замечал его у себя за спиной. В таком случае я никогда не пытался «оторваться» от него. Наоборот — старался как можно больше облегчить его задачу, оставляя агента вполне удовлетворенным. Но это означало, что встречу придется отложить.

В отличие от моих отношений с Бёрджессом и Кэрнкроссом, я общался с Блантом исключительно на строго профессиональном уровне. Он всегда был настроен подозрительно, взвешивал каждое слово в разговоре со мной, по мере возможности избегал доверительных бесед и держался в рамках конкретной задачи. Это не значит, что мы плохо ладили друг с другом. Просто отношения между нами не были такими теплыми. С Бёрджессом и Кэрнкроссом мы были большими друзьями, а отношения с Блантом основывались только на взаимном уважении.

Несмотря на свою надменность, Блант был чрезвычайно приятным человеком: высокий, благородный, с глазами стального цвета. Он заставлял собеседников держаться на почтительном расстоянии, но одновременно вызывал у них чувство доверия. Стоило только взглянуть на Энтони Бланта, чтобы понять — это человек, у которого слова не расходятся с делом. За все время, что мы работали вместе, он ни разу не нарушил своего обещания и ничего не забывал. У Бланта была привычка разглядывать людей, как картины. Например, он учил меня, как определять характер людей, наблюдая мимолетную смену выражения на их лицах или изучая их труды. Будучи эстетом, Блант мог распознавать художников по их картинам, архитекторов — по зданиям, построенным ими, писателей — по их книгам. В этом смысле он представлял собой полную противоположность Филби. Оба обладали разными достоинствами и характерными чертами, но нравились друг другу. Впрочем, Энтони Блант имел и существенный недостаток для нашей работы: терпеть не мог, когда ему смотрели прямо в глаза. Если кто на это отваживался, он отводил взгляд.

В июле 1947 года, когда я прибыл в Лондон, Дональд Маклин по-прежнему находился в командировке в Вашингтоне. Он часто приезжал в Англию, но осторожности ради Центр запретил кому-либо из нас вступать в непосредственный контакт с ним. Если Маклину надо было передать нам какой-либо материал, он доставлял его через Бёрджесса, с которым мог открыто встречаться как с коллегой по министерству иностранных дел.

Это не помешало мне пристально следить за карьерой Дональда. Мы знали, что Маклин жил в Соединенных Штатах, пользуясь репутацией блестящего молодого дипломата. После трех лет командировки ему присвоили очередной дипломатический ранг и отправили возглавлять канцелярию в британском посольстве в Каире. В это время Маклину исполнилось тридцать пять лет. Мелинда, его жена, осталась жить в Лондоне, но регулярно ездила в Египет с сыновьями Фергусом и Дональдом-младшим.

В Каире отношения между Маклином и МГБ испортились из-за глупости связного, которого ему назначили. Мы в Лондоне предупреждали своих египетских коллег, что к ним едет очень важный агент, с которым надо обращаться осторожно, стараясь поддерживать с ним наилучшие отношения.

Каирская резидентура отреагировала на наше послание несколько странно. Возможно, резидент вообще его не читал. Как только Маклин приехал, его связной начал с попыток командовать им, что вызвало у Дональда крайнее раздражение. Кроме того встречи назначались в арабском квартале, где обычно с иностранцами не встречались. Высокий светловолосый британец в безукоризненном костюме и при галстуке так же бросался бы там в глаза, как лебедь в стаде диких гусей. Его появление было бы особенно нелепо, поскольку ни один британский дипломат и не подумал бы отправиться в этот квартал.

Маклин потребовал, чтобы встречи его с этим связным прекратились. Взамен он предложил в качестве связных двух женщин: с его стороны — Мелинду, а с нашей — жену одного из советских резидентов. Обе женщины могли встречаться, например, в парикмахерской. Мелинда охотно согласилась, но каирская резидентура категорически отвергла эту идею.

Дональд попытался сделать другой ход, предложив встречаться открыто, как и все дипломаты, в ресторанах и барах. Но и этот вариант был отклонен.

Тогда Маклин написал короткое письмо в Центр и отправил его через каирскую резидентуру. Звучало оно как призыв о помощи. В письме он говорил о своем желании работать в России, считая, что для него нет лучшего места для борьбы против американского и западного империализма. Дональд просил МГБ направить его в Москву. Письмо в Центре получили, но я совершенно уверен, что никто на него даже не взглянул. Если бы у каирского резидента хватило ума немедленно организовать отправку Дональда Маклина с семьей в СССР (Мелинда была к этому вполне готова), то можно было бы избежать той ошибки, которая случилась потом. Короче говоря, если бы высокое начальство МГБ прислушалось в тот момент к просьбе своего английского агента, наша славная кембриджская группа могла бы продолжать работать. Мы нейтрализовали бы только Маклина.

Именно здесь, в Каире, куда он прибыл через неделю после того, как покинул Вашингтон, жизнь Дональда Маклина начала расползаться по швам.

Почти то же самое происходило и с Бёрджессом. Груз, который он так легко нес на своих плечах во время войны, когда его страна сражалась против фашизма в союзничестве с СССР, стал давить на него все сильней и сильней с наступлением мира и с последовавшей «холодной войной». Я видел, как он сдает прямо у меня на глазах. В лондонской резидентуре и раньше знали, что Гай начал серьезно пить. Он часто появлялся на людях небритый, плохо одетый, что-то бессвязно бормочущий. Слухи о его поведении дошли до Центра, который потребовал от нас объяснения. Но что мы могли сказать? Разве что у агента не выдерживают нервы и он не способен более выдерживать стресса двойной жизни. Уже к лету 1948 года в Москве поняли, что поведение «Пола» сказывается на его работе. Он давал все меньше и меньше информации.

Я был одним из первых, кто сообщал в своих донесениях, что успешные усилия кембриджской пятерки удовлетворить запросы обоих хозяев — англичан и нас — очень тяжело отразились на их здоровье. Они активно работали в течение пятнадцати лет. Пора было приостановить, хотя бы временно, деятельность Бёрджесса и Маклина и облегчить положение Филби, чтобы совсем не лишиться нашей агентурной сети в Англии.

В то время я еще не знал, что было уже слишком поздно. Мы опоздали.

Глава шестая
Тревога

Бёрджесс начал нас серьезно беспокоить. Резидентура жила в постоянном страхе, как бы однажды, мертвецки пьяный, он не признался во всем первому встречному. Лично я был уверен, что Гай сам осознает рискованность такого положения и достаточно опытен, чтобы держать язык за зубами, даже если опрокинет в себя целую бочку любимого вина. Его шеф, Гектор Макнейл, тоже устал от постоянных жалоб на Бёрджесса, которые без конца сыпались на министерство иностранных дел. И тем не менее Макнейл продолжал покровительствовать своему другу. Даже тогда, когда Бёрджесс нанес такой увесистый удар в челюсть одному из коллег, что того пришлось положить в больницу, Макнейл замял скандал. Мне показалось это забавным, хотя я знал, что точно такой же эпизод мог произойти и в Советском Союзе.

К счастью, вакуум, возникший из-за резкого спада активности Бёрджесса, заполнил Джон Кэрнкросс. Осенью 1948 года его определили на новое место, которое оказалось нам очень полезным. В министерстве обороны его направили в отдел, занимавшийся финансами НАТО, организации, которая была официально оформлена в следующем году^[30]. Это колоссально повысило шансы Кэрнкросса в КГБ. Считая образование НАТО явным выпадом Запада против нашей страны, Кремль хотел иметь больше сведений об этой новой американской организации.

Джон Кэрнкросс ежедневно трудился над документами, в которых говорилось о будущих вооруженных силах НАТО и о пропорциональной доле вкладов на их содержание со стороны каждого члена. Он знал, какие войска будут у НАТО, каково их обеспечение и вооружение — все до последней детали. А что еще важнее — в его руках оказалось точное расписание размещения командных структур на суше, на море и в воздухе. Одним словом, Кэрнкросс оказался в состоянии рассказать нам все о НАТО. И мы знали обо всех ее структурах раньше, чем они стали реальностью.

Мои отношения с Кэрнкроссом оставались прекрасными, потому что я старался строить их на основе взаимного доверия. Я очень часто напоминал ему о своей молодости и неопытности, говорил, что он может многому меня научить, и все время восторгался его работой. Я с самого начала сказал, что буду безмерно ему благодарен, если он сможет мне в чем-то помочь.

То же самое, впрочем, я говорил и Бёрджессу, на которого эти слова производили столь же положительное впечатление.

Вообще Кэрнкросс был человек спокойный. Ему льстило мое отношение к нему, хотя он редко выражал это в наших беседах. Кэрнкросс изо всех сил старался мне помочь, давая советы, связанные с нашей общей работой. Делал он это ненавязчиво, без всяких претензий. Уверен, что Кэрнкросс был доволен избавлению от моего властного предшественника.

Если возникала срочная нужда в разведданных по какому-либо вопросу, я просил его раздобыть информацию тактично, а не в форме приказания.

— В ваших натовских материалах не попадались на глаза упоминания, где будут размещаться ядерные базы в Германии? — спрашивал я, получив очередное задание. — Не смогли бы вы выяснить это?

И через месяц я получал подробный план размещения ядерного оружия в Германии.

Вспоминая прошлое, я пришел к выводу, что Кэрнкросс нравился мне больше всех наших лондонских агентов. Это был очень порядочный человек, хотя и далеко не простой. Бёрджесс, Филби и Блант отличались более ярким воображением. Они были сильными личностями, и каждый обладал теми или иными выдающимися качествами. Но с Кэрнкроссом я чувствовал себя легче, может быть потому, что у нас было примерно одинаковое происхождение.

Свою карьеру в правительственных учреждениях он делал медленно, несмотря на большие способности. Казалось, Кэрнкросс совсем не продвигается вперед. Конечно, кое-что в нем вызывало у меня досаду. Ну, например, он совсем не слышал на правое ухо. Иногда я забывал об этом, и он, когда мы шли рядом, переходил на правую сторону от меня, чтобы лучше слышать. Отсутствие пунктуальности тоже не вызывало у меня большого энтузиазма. Со всем этим мне пришлось смириться. Труднее всего было слоняться на одном месте в ожидании, когда он появится, делая вид, что разглядываешь витрины. При этом начинает казаться, что все прохожие обращают на тебя внимание.

С Кэрнкроссом я выбирал такие места для встреч, где мог заметить его первым. Например, назначал встречу в каком-нибудь парке и, завидя его входящим в калитку, выходил навстречу. А поздними вечерами, бывало, занимал выжидательную позицию в какой-нибудь темной улочке, ведущей в сторону от ярко освещенного проспекта. Отсюда я мог наблюдать, не идет ли кто за ним. Если «хвоста» не было, то обнаруживал себя. Я совершенно уверен, что он всеми силами старался не слишком опаздывать: не раз видел — бежит трусцой. Он, повторяю, старался.

Документы НАТО были настолько интересны, что КГБ прислал мне из Москвы поздравительную телеграмму. Кэрнкросс снова был в фаворе, и Центр, чтобы упрочить нашу безопасность, поручил мне передать ему деньги для покупки машины. Как я уже говорил, я всегда противился этому, считая, что агентам в оперативной обстановке лучше всего являться на встречу пешком после неторопливой целевой «прогулки», чтобы исключить всякую возможность наружного наблюдения. В Лондоне, с его многочисленными автобусами, подземкой, парками и садами, особенно в «час пик», такую проверку устроить легко. Если вы хорошо знаете город и его просторные окраины, то обязательно заметите «хвост» и не оторветесь от него.

Во всяком случае за Кэрнкроссом никогда не ходили. Но Центр решил купить ему автомобиль, и мне пришлось подчиниться.

Коровин считал это превосходной идеей, как мне кажется, главным образом потому, что она исходила от Москвы.

— Вы только подумайте, Юрий Иванович, какие это дает преимущества! Приедет «Карел» на машине, вы к нему подсядете и, катаясь вместе, можете разговаривать, сколько вам угодно. Или где-нибудь в тихом месте остановитесь, выйдете из машины и продолжите беседу, прохаживаясь пешком. У вас появится столько возможностей, как никогда раньше!

От этой мысли он сам, казалось, приходил в восторг.

Так что деньги я Кэрнкроссу передал и объяснил ему, что думает на этот счет Центр. Он отнесся к нашему предложению безразлично, не как Бёрджесс, за один день превратившийся в энтузиаста-автолюбителя.

Через месяц мы встретились на обычном месте. Кэрнкросс пришел пешком: он еще не купил машину. Шли недели, а автомобиль так и не появлялся. Я молчал. Наконец Кэрнкросс объявил, что дело сделано.

— Нравится вам водить машину?

Молчание.

— Ну так как, нравится?

— Питер, дело в том, что я ни как не могу сдать экзамен на права. Все время проваливаюсь.

— Как? У вас разве нет водительских прав?

— Нет. Все мои попытки заканчиваются неудачей. В голове какая-то каша, все время путаю все эти ручки, кнопки, педали. У меня все получается наоборот.

Прошло много месяцев, прежде чем Джон Кэрнкросс встретился со мной, приехав, наконец, на новой машине. Насколько я помню, это был автомобиль марки «Воксхолл». Я был доволен и сел рядом с ним без особой опаски, полагая, что раз уж ему удалось сдать экзамен, значит, все будет в порядке.

Проехались немного на малой скорости, а затем свернули на широкую улицу с множеством машин. Сидя за рулем, Кэрнкросс волновался. Дурное предзнаменование! Мы доехали до жилой части Вест-Энда, как вдруг на самом оживленном перекрестке машина остановилась, как вкопанная. Кэрнкросс включал и включал стартер — все безрезультатно. На углу улицы стоял полицейский и с интересом наблюдал за этой картиной. Джон стал терять голову, а стартер уже едва вращался. Кончилось тем, что полицейский подошел к нам, сделал Кэрнкроссу знак выйти из машины и обошел вокруг, присматриваясь к ней, как это умеют делать только полицейские. Стараясь сохранять спокойствие, Джон вынул документы и протянул их своему мучителю, а тот, не обратив на них внимания, втиснулся на водительское сидение рядом со мной.

Пока я сидел, окаменевший от ужаса, он внимательно оглядывал приборную доску. Я знал, что если мне придется заговорить, то русский акцент сразу же выдаст меня. Наконец, полицейский дотянулся рукой через мои колени до крайнего левого тумблера и утопил его. Это была ручка подсоса, которую Кэрнкросс забыл убрать. Карбюратор залило бензином. Полицейский подождал минуту-другую и включил зажигание. После нескольких попыток машина ожила, изрыгнув густую тучу черного дыма через выхлопную трубу. Я думал, что моему беспокойству пришел конец, но не тут-то было. Вместо того, чтобы уступить место Кэрнкроссу, полицейский захлопнул дверцу, включил первую скорость и отвел машину к тротуару.

И хотя этот эпизод занял всего несколько секунд, мне показалось, что он длился вечность. Я в ужасе ждал, что полицейский вот-вот обернется ко мне и скажет что-нибудь. Но нет, он не обернулся и спокойно припарковал машину. К нам бросился затаивший дыхание Кэрнкросс.

— Вот что, сэр, — сказал бобби^[31] с расстановкой, — надо знать, что подсос следует утопить после того, как машина заведена. Иначе зальет карбюратор. Всего доброго, сэр.

Кэрнкросс был так потрясен, что ни промолвил ни слова. Он молча сел за руль, и мы поехали.

Мне никогда не забыть этого случая. Впервые за всю разведывательную работу меня прошиб холодный пот. За те короткие минуты могло произойти все, что угодно. Полицейский мог попросить нас предъявить документы. Его бы, конечно, заинтересовало, что пресс-атташе советского посольства делает в машине чиновника из министерства финансов Его Величества. Несколько беглых вопросов, торопливый звонок из полицейского участка в МИ-5, — и мы пропали. Помимо всего прочего при Кэрнкроссе было несколько документов с грифом «сверхсекретно». Если бы мы попались, сложилось бы крайне щекотливое положение, правда, не столько для меня, как для Кэрнкросса, потому что у меня на руках еще не было документов, которые он должен был передать. У нас разведчиков есть железное правило: имея дело с агентом, никогда не получать от него компрометирующих документов до самого последнего момента перед расставанием.

После этого инцидента мы изменили свою тактику. Если Кэрнкроссу надо было передать мне документы, мы встречались лишь на очень короткое время, только для того, чтобы он мог молча вручить мне материалы. Мы оставляли разговоры до следующих свиданий, когда в передаче документов не было необходимости. Добавив одну-две детали к нашей новой тактике, мы с Кэрнкроссом почувствовали, что действуем теперь в относительной безопасности. Я, правда, продолжал испытывать трудности, приспосабливаясь к его хроническим опозданиям и забывчивости, но в конце концов привык и к этому. А он все поставлял и поставлял ценнейшую информацию.

НАТО было создано в апреле 1949 года, а Северо-Атлантический Совет, состоявший из представителей стран-участниц и координирующий вопросы о вооруженных силах НАТО, начал функционировать в августе. Уже с самого начала мы знали все: сколько денег затрачено на создание американских баз в Турции, Норвегии, Исландии и Италии, каков размер английского вклада на экипировку, на содержание баз; сколько гражданских лиц занято на службе и каков размер их денежного довольствия; кто занимается поставкой продовольствия; во сколько обходятся базы в различных странах, каково их вооружение, сколько оно стоило и какая из стран его поставляла. Таким же образом мы позднее получили подробную информацию о затратах на содержание армейских подразделений, размещенных в Западной Германии.

Так мы работали до 1951 года. Центр был очень доволен и передавал нам с Кэрнкроссом свои поздравления через Коровина.

Много хуже шли дела у «Гомера» (Маклина), который стал нас очень беспокоить уже через несколько месяцев после его приезда в Каир. Он был крайне переутомлен, а проблемы, вызванные его конфликтом с нашим резидентом в Египте, еще больше усугубляли положение.

До нас дошел слух, что он крепко запил, точно так же как и Бёрджесс. Это не мешало Маклину работать с обычным профессионализмом, но его злоупотребление спиртным стало возмущать дипломатический корпус. Каирская резидентура писала в Центр, что их английский агент ведет себя как последний осел. В Лондон также стали просачиваться сообщения о неблаговидном поведении Маклина.

Первый крупный скандал разразился наречном пароходе во время прогулки по Нилу. Маклин так сильно напился, что затеял драку с одним из своих коллег на глазах у всей публики.

За этим последовала серия подобных «подвигов». Однажды вечером он с журналистом Филиппом, сыном профессора по истории экономики Арнольда Тойнби, напившись «до положения риз», вздумали заявиться с визитом к секретарше американского посла. Девица, конечно, поступила неблагоразумно, впустив их к себе. Они устроили в ее квартире настоящий погром: поломали мебель, разбили ванну, стали рвать одежду хозяйки и спускать клочки материи в унитаз. Потрудившись таким образом, они выпили все запасы спиртного у секретарши. В конце концов, девушке удалось вызвать полицию, которая арестовала обоих дебоширов. Разговоров об этом скандале хватило Каиру на несколько недель.

А Бёрджесс в это время несколько попритих. Его покровитель Гектор Макнейл ушел с поста министра, и Гай остался без работы. В поисках нового места, где он имел бы доступ к секретной информации, Бёрджесс пустил в ход свои связи и с обычной для него ловкостью устроился в октябре 1948 года в Азиатский отдел министерства иностранных дел. То, что после ряда пьяных скандалов он вообще остался в министерстве, делает честь его предприимчивости. Хотя он и был понижен в чине до четвертого разряда (на ранг ниже прежнего), Бёрджесс все же получил доступ в комиссию, которая анализировала и координировала секретную информацию его министерства. Он также получал ее из министерства обороны. В результате Гай, как и в прежние времена, снова стал снабжать меня информацией.

Сфера его деятельности была весьма разнообразна — от Азии до НАТО — в зависимости от того, где и когда происходили международные конференции. Он передавал важные сведения, которые к нему попадали и, по его мнению, могли представлять для нас интерес.

Так он сумел сообщить нам подробности об отношении английского правительства к политике Мао Цзе-Дуна, который окончательно пришел к власти в Китае.

В конце 1948 года азиатские проблемы стали играть важную роль во внешней политике западных держав. Все, что происходило в этой части мира, интересовало и нас. Поэтому Бёрджесс снова оказывался на нужном месте в нужное время. Дальневосточная политика едва ли относилась к его специальности, но когда он служил личным секретарем у Макнейла, то достаточно хорошо ознакомился с этим регионом. А Бёрджесс, как всегда, всему учился быстро.

В 1949 году, когда армия нашего союзника Мао шла к победе, китайский лидер объявил о национализации всего иностранного имущества в своей стране.

Он сделал то же самое, что и большевики в России и 1917 году, национализировав частную собственность англичан, немцев, бельгийцев и французов. Американцев в особенности возмутила эта мера, и они заняли твердую позицию, объявив, что готовы к войне в защиту своих интересов.

Англичане приняли более осторожный курс, возможно потому, что знали китайцев значительно лучше. Их эксперты проявляли терпение, полагая, что после того как у китайских коммунистов пройдет их революционный угар, они возьмутся за ум и найдут пути исправить положение. Во время дискуссий с американцами англичане уверяли их не раз, что через несколько лет китайцы и русские перессорятся. Исходя из этих соображений, они считали, что Трумэну не следует спешить и вести себя слишком агрессивно.

Бёрджесс каждый день получал свежие сведения о сути англо-американских секретных переговоров. Однажды, явившись на очередную встречу со мной, он внес предложение:

— Я приношу вам сейчас много документов, но мне кажется, что могу работать более эффективно. Если вы согласитесь, мне, возможно, удастся провести одну важную операцию. Мы могли бы попытаться использовать противоречия в английской и американской позициях и навредить им, доведя дело до конфликта. Я не могу полностью гарантировать успех, но сделать попытку вогнать клин между Англией и Соединенными Штатами можно.

Интересное предложение! Однако следовало связаться с Москвой, прежде чем приступать к делу. Но у нас было мало времени, и кроме того я опасался, что Центр не одобрит эту инициативу, поскольку она исходит не от него. Поэтому я решил действовать самостоятельно. Мы с Бёрджессом стали обсуждать, как претворить этот план в действие. Еще раз перебрали все варианты, и я дал согласие.

— Черт побери! У вас прорезалось собственное мнение! А как же насчет консультации с Москвой? — удивился Бёрджесс.

Я ничего не ответил. Дело в том, что он постоянно слышал фразу: «Нужно проконсультироваться с Москвой». Для меня это был предлог проанализировать обстановку и выиграть время.

Бёрджесс приступил к своей операции на следующий же день, и она оказалась высоко эффективной. Он ходил по министерству иностранных дел, сея повсюду сомнения и недобрые чувства среди своих коллег и начальников в отношении американских намерений в Китае. Он так умно все подстроил и так воспламенил некоторых высокопоставленных сотрудников МИДа, что те бросились писать своему министру письма протеста против «американской позиции». Я нисколько не сомневаюсь в том, что переход англо-американских разногласий по этому вопросу в открытую вражду, а позже и в реальный конфликт — это результат кампании, проведенной Бёрджессом води-ночку. Дипломатическая перебранка между союзниками зашла так далеко, что обе стороны начали обмениваться гневными нотами протеста.

Стоит заметить, что эти серьезные разногласия в связи с отношениями к Китаю продолжались даже после того, как не стало Бёрджесса, то-есть до 70-х годов.

В июне 1949 года наше внимание переключилось с Азии на Париж, где проходила конференция министров иностранных дел Большой четверки — СССР, Франции, Соединенных Штатов и Великобритании, снова обсуждавших вопрос о статусе Германии и Австрии. Стороны представляли: Эрнест Бевин, Робер Шуман, Дин Ачесон и Андрей Вышинский, сменивший Молотова на посту министра иностранных дел в начале года. Громыко присутствовал на конференции как заместитель Вышинского.

Переговоры оказались чрезвычайно напряженными. СССР только что потерпел неудачу в вопросе об установлении воздушного моста через Восточную зону, поэтому о дальнейших уступках не могло быть и речи. Мы не собирались более идти ни на какие компромиссы по германскому вопросу, разве что дать какие-нибудь туманные обещания экономического обмена между Восточной и Западной зонами. Нашей целью было отыграться за счет Австрии. В ходе конференции три наших партнера обо всем консультировались друг с другом и обычно выступали против нас единым фронтом. Но, к нашему счастью, их делегации телеграфировали своим правительствам отчеты о ежедневных переговорах.

Всякий раз по вечерам они доводили до сведения своих хозяев выводы, которые делали в тайне от советской стороны. Клемент Эттли передавал из Лондона инструкции для своей делегации, а их копии направлялись нескольким министрам его кабинета. Троим западным державам могло показаться, что они стоят против нас единым фронтом, но поскольку мы знали об их тайных консультациях, то имели возможность играть на разногласиях. Я не могу с уверенностью сказать, что успех Вышинского по австрийскому вопросу был полностью обеспечен информацией, которую он получал от наших английских агентов, но нет сомнения, что она имела важное значение в этом деле. В обмен за подписание мирного договора с Австрией СССР получал в течение шести лет 150 миллионов долларов в счет возмещения причиненных войной убытков, все имущество Дунайской пароходной компании и 60 процентов дохода от добычи нефти в зоне нашей оккупации.

В это время я встречался с Бёрджессом или Блантом каждую неделю. Они доставляли мне так много документов, что их невозможно было проносить просто в папках. Поэтому мы приходили на встречу с чемоданчиками, которыми обменивались. Вернувшись в посольство, я отдавал документы для фотографирования, а на следующий день возвращал чемоданчик.

Однажды мы с Бёрджессом шли по пустынному скверу, поглощенные разговором. Гай, как всегда, нес чемодан сам, так как я строго придерживался правила — не брать его до последнего момента. Неожиданно на дорожке появились два полицейских и остановили нас.

Я оторопел. Мы вовсе не выглядели подозрительными. Нас можно было скорее принять за друзей, идущих домой или направляющихся в свой клуб. Бёрджесс оставался совершенно спокоен. За секунду он «проработал» ситуацию и приподнял чемоданчик.

— Это вас интересует?

Полицейский кивнул головой. Бёрджесс смело шагнул вперед, открыл чемодан и показал ему содержимое. Полицейский просунул руку под документы, пошарил ею на дне, взглянул на один-другой лист и жестом показал Бёрджессу, что все в порядке.

— Извините, сэр. Все о’кей.

Бобби отсалютовали нам и пошли своей дорогой. Я ничего не понимал, ноги от волнения словно приросли к земле. В ситуациях, подобной этой, я всегда чувствовал, как все мое тело становилось чужим.

Бёрджесс объяснил, почему нас остановили. Лондонские взломщики носили в похожих на наш чемоданах инструменты, необходимые для своего ремесла: ломики, отмычки и всевозможные щипцы. Вот полицейские и заинтересовались!

В тот момент мы были на грани катастрофы, но Бёрджесс не растерялся. Он доказал мне свою надежность и находчивость. Однако в обыденной жизни поведение Гая грозило бедой не только ему и его английскому начальству, но и нам тоже. День ото дня он становился все раздражительнее и агрессивнее.

Я был бессилен что-либо сделать, кроме как информировать Центр о происходящем, и лишь надеялся, что новая работа в Азиатском отделе, может быть, успокоит Бёрджесса. К тому же я ничего от него не требовал. Но положение ухудшалось.

Регулярное и все возрастающее потребление алкоголя отнюдь не способствовало его разведывательной деятельности. К осени 1949 года работа с ним вообще превратилась в проблему, и когда можно было, я предпочитал иметь дело с Энтони Блантом для передачи или возвращения документов.

Несмотря на возрастающую опасность, я не считал, что наступил момент, когда надо порывать связь с этими двумя агентами, которые все еще могли дать полезную и ценную информацию.

Я всегда чувствовал себя в большей безопасности, когда наступала очередь Бланта выходить на свидание. Мне особенно нравилось его умение держаться на некотором расстоянии, оставаясь в то же время прямым и доступным. Он никогда не проявлял ко мне ни малейшего неуважения. Даже когда Блант категорически не соглашался с тем, что мне приходилось говорить ему, он выслушивал меня спокойно, а потом уже высказывал свое мнение.

Особенно мне запомнился один случай. Это было на исходе года, когда отношения между СССР и Западом стали быстро ухудшаться. Одиннадцатимесячная блокада Берлина, создание НАТО, появление в Европе движений за мир, инспирируемых коммунистами, возникновение Федеративной Республики Германии и охота на ведьм против марксистов в Соединенных Штатах — все это довело напряжение до точки кипения. Даже некоторые наши начальники из разведки считали, что советская политика блокирования Берлина так повлияла на английских агентов, что они вполне могли от нас отказаться. Я с ними соглашался и был рад предоставленной мне начальством возможности поговорить об этом с Энтони Блантом.

Не легко было объяснить ему нашу обструкционистскую и даже враждебную послевоенную политику по отношению к Западу и оправдывать отказ Молотова принимать самые безобидные предложения, за что газеты дали ему кличку «господин Нет».

Я изо всех сил старался, чтобы Блант понял нашу внешнюю политику и стал на мою точку зрения в этом вопросе, хотя и подозревал, что ему, как и мне, не известны подлинные мотивы действий Советского Союза. В то время я считал, что политика, проводимая Западом, еще более беспринципная. Я видел, как там цепляются за каждый повод, чтобы поднять вопрос о границах Советского Союза, без учета возможных последствий.

Чтобы подкрепить свои доводы, от которых, должен сознаться, сильно веяло духом нашей пропаганды, я сказал Бланту, что политика Запада мало чем изменилась с тех пор, как министр иностранных дел Англии Энтони посетил Москву в октябре 1943 года. В то время Советский Союз настаивал на признании Англией границ СССР, существовавших в начале войны. Иден и слышать не хотел об этом. Англия, говорил он, никогда не согласится с аннексией Прибалтийских государств. По его мнению, то же касалось Восточной части Польши и западной Белоруссии, присоединенных к Советскому Союзу на основании пакта Молотова-Риббентропа.

Руководство Советского Союза считало, что позиция Англии представляет собой попытку расчленить нашу страну. Иллюстрируя вероломство Запада, я напомнил Бланту, как англичане и американцы отказывались поставлять нам боеприпасы в 1942 году, когда положение на советско-германском фронте было поистине отчаянным. Мы оставляли немцам огромные области вместе с находившимися на них военными заводами и испытывали хроническую нехватку взрывчатки, столько раз нам обещанной союзниками. Те незначительные поставки, которые нерегулярно, но все же доходили до нас, оказались настолько мизерны, что от них было мало пользы нашей армии, которая вела ожесточенные оборонительные бои на всех фронтах. Я старался доказать Бланту, что нам очень хорошо известно, как поступали с нами западные страны. Они, — говорил я, — будут делать все возможное, чтобы помешать Советскому Союзу стать великой державой в послевоенную эпоху, и поэтому нашу внешнюю политику следует рассматривать именно в этом свете.

Продолжающаяся конфронтация между блоками великих держав представлялась неизбежной в ближайшее время. Мы в то время считали, что Запад, поддерживаемый военной мощью НАТО, ведет себя крайне агрессивно.

Я сказал также Бланту, что наши агенты сообщают о предпринимаемых западными союзниками попытках совершить переворот на Балканах и Украине. Политика англичан в отношении Югославии доказывает их прямую враждебность. Они откровенно пытаются поссорить вождя югославских коммунистов Тито с Советским Союзом. А что касается Польши, то Черчилль ясно выразил свое намерение поставить поляков во главе борьбы с большевизмом. Он также строил планы подчинить контролю Объединенных Наций запад Украины и Белоруссии.

Блант знал о существовании таких планов. О них говорили открыто. Но знал он и о тех, которые содержались в тайне, и через Бёрджесса сообщал нам о них.

И в то же время после поражения Германии правительства союзных стран опасались агрессии Советского Союза. В последнюю войну, — объяснял я Бланту, — мы растратили так много сил и потеряли так много человеческих жизней, что не можем и помышлять о наступлении на запад. Мы взяли Берлин и уничтожили военную мощь Германии. С нас достаточно того, что мы избавились от нацистской опасности. Я старался доказать ему, что советская внешняя политика имеет оборонительный характер.

Блант слушал меня спокойно, ни разу не прервав. Мне даже показалось, что я убедил его. Но когда я умолк, по его лицу пробежала ироническая улыбка.

— И это все, что вы можете мне сказать? — заметил он. — Следовало тратить целых полчаса на тему, совершенно не относившуюся к нашей работе!

Это была сущая правда. Как правило, мы говорили только по делу.

Потом Блант сказал, что ему хорошо известно все мною сказанное. И ничто из моих слов не на йоту не изменит его твердого убеждения, что политика России имеет откровенно империалистический характер.

Он привел в пример Турцию, которой Сталин домогался в 1947 году, чтобы получить доступ через Босфор и Дарданеллы в Средиземное море. Он дал мне понять, что я даром теряю время, убеждая его в обратном. Блант считал нашу внешнюю политику грязной и вредной для коммунизма, такой же империалистической, какую проводили наши предшественники в России. Он, Блант, сотрудничает с нами не потому, что солидарен с советской политикой, а потому, что как и его друзья из Кембриджа, верит в одну непреложную правду — счастье человечества может быть достигнуто только после всемирной революции.

Бёрджесс, Филби и Маклин были непримиримыми борцами за дело мировой революции. Блант не стал самой активной движущей силой в их группе, но разделял идеалы своих друзей. Он считал, что основы всемирной революции заложены в СССР, хотя развитие ее и принадлежит Западу.

Когда Блант высказал мне все это, я понял, насколько он был честен в своих воззрениях. Он мог бы преспокойно согласиться со мной, тем самым облегчив себе жизнь. Ему это ничего не стоило, но он предпочел высказать мне свои взгляды открыто, хотя они и были диаметрально противоположны воззрениям наших вождей. Для меня же самым важным было то, что Блант лоялен и честен по отношению к нам. Более того, он дал понять, что его убеждения и выводы никоим образом не повлияют на наши отношения. И остался верен своим словам.

Когда я в следующий раз увидел Бланта, он передал мне связку документов от Бёрджесса, где речь шла о недавно образованном Северо-Атлантическом пакте. На этот раз Блант пришел не просто как посыльный Бёрджесса. Он знал содержание документов, которые принес мне, и высказал по ним свои комментарии. Размещение натовских баз в Европе было чревато большими опасностями для нас. Следовало во что бы то ни стало узнать, что затевает Запад. Советское правительство тревожили также поставки вооружения и боеприпасов из Америки различным странам, подписавшим договор. А их число в это время достигло двенадцати. Пакт подписали и те государства, которые находились, можно сказать, у самого нашего порога, как например, Норвегия. Маклин, Бёрджесс, Кэрнкросс и иногда Филби концентрировали свое внимание на этом вопросе, и их усилия не пропали даром. В скором времени узнали, как ведет себя НАТО на всех уровнях — политическом, экономическом, финансовом и военном. Мы, например, получили характеристики даже самых маловажных видов оружия, которое поставлялось норвежцам и датчанам.

Перед встречами с Блантом я часто готовил вопросы, на которые хотел бы иметь ответы в связи с полученными нами документами. Нам нужны были пояснения по некоторым пунктам, особенно в ноябре 1950 года, когда мы узнали, что Западная Германия рассматривалась как возможный участник военизированной системы Запада. Каковы будут условия немецкого участия в ней? Знать это было совершенно необходимо, так как перевооружение Германии сразу после окончания войны сильно тревожило советских людей. Блант передал мои вопросы Бёрджессу, который дал мне на них ответ менее чем через сорок восемь часов. Такая связь предоставляла нам возможность действовать быстро и с наименьшим риском.

Время от времени Блант оказывал нам услуги, выходившие за чисто разведывательные рамки. Так он несколько раз ездил в Германию в качестве смотрителя королевской картинной галереи. Он осматривал произведения искусства, награбленные немцами и спасенные союзниками после падения нацистского режима. В Германии Блант встретился с Лео Лонгом, который после ухода из разведки в 1945 году вошел в состав британской комиссии по возвращению утраченных ценностей. Впрочем я лично не имел представления о том, какую информацию мог дать Лонг Бланту, так как сам с Лео никаких контактов не поддерживал.

По распорядку дня я вплоть до 1951 года должен был регулярно встречаться с Блантом. Однако я почувствовал, что работа на нас ему стала докучать. Он продолжал ее ради прошлого, в память о военном времени, а главное — ради Бёрджесса, которому по-прежнему был безраздельно предан. Эта верность вскоре обрела реальную почву, когда Бёрджесс попал в серьезную беду. Энтони Блант его не покинул, он оказался способным пойти на страшный риск, чтобы помочь другу. И после этого оставался единственным человеком, готовым его защищать. Блант не отступился от Бёрджесса до последнего дня своей жизни.

Шли месяцы, и саморазрушение Бёрджесса продолжалось. Однажды он поехал на праздники в Ирландию и там, бесшабашно разъезжая на машине, насмерть задавил человека. Ему удалось привести в действие все пружины, чтобы замять дело и избежать законного наказания, но на этот раз его коллеги по министерству стали открыто настаивать на его уходе. Однако случай в Ирландии не протрезвил Бёрджесса. Через несколько месяцев он избил еще одного коллегу, заявив, что тот теперь «станет знать, как любить американцев».

Во время отпуска в Танжере Гай совсем распустился: в пьяном виде бродил по барам, во всеуслышание называл по именам агентов английской секретной службы, покидал рестораны и отели, не заплатив по счетам. На улице в открытую приставал к молодым людям. Встретив старого приятеля, служившего в Танжере английским резидентом, вновь учинил драку и избил его «за проведение американского влияния в Европе». Затем он поехал в Гибралтар и провел точно такую же экзекуцию над представителем английской контрразведки.

Оба пострадавших, крепко рассердившись, написали на него жалобу в Лондон, но дружки Бёрджесса снова выгородили его. Начальство убедили, будто бы в обоих случаях пострадавшей стороной оказался Бёрджесс, и его простили, строго предупредив, чтобы он больше не позволял себе ничего подобного. Дни Гая в Азиатском отделе были сочтены.

Во время одной из встреч я спросил его, что может произойти, если на самый худой конец ему придется уехать из Англии навсегда. Я живо помню выражение его лица, когда он ответил:

— Питер, я не смог бы жить в России.

Нервы Бёрджесса сдавали, но он все еще продолжал давать нам важную информацию. В апреле 1950 года, за два месяца до начала войны в Корее, он прислал мне длинное, написанное от руки изложение донесения английской военной разведки, где подробно говорилось о размерах советской помощи вооруженным силам Китая. Не следует забывать, что с 14 февраля этого года Китай и СССР были связаны договором о дружбе и взаимной помощи. Таким путем мы узнали за несколько недель до начала военных действий, что удалось выяснить Западу о нашем сотрудничестве с китайцами.

Как можно скорее я отправил этот документ в Москву, но не знаю, попал ли он в дальнейшем в Северную Корею.

В июне 1950 года Бёрджесс начал работать вместе с Маклином, который снова оказался в Лондоне после того, как английский посол в Египте выгнал его оттуда. Поведение мужа в Каире страшно разгневало Мелинду, но она изо всех сил защищала его в министерстве иностранных дел. Она упирала на то, что его состояние объясняется переутомлением, ибо с самого начала войны Дональд не имел ни дня передышки. Она взяла верх, и Маклину дали несколько месяцев отпуска, в течение которых Мелинда держала его под пристальным наблюдением врачей, в том числе психиатра, который констатировал острую депрессию и половые расстройства.

После полугодового отдыха, Дональд в июне вернулся к своей работе в качестве начальника американского отдела МИДа. Каирский инцидент, кажется, забыли. Во всяком случае никаких пьяных оргий и дебошей больше не было. Первоклассный дипломат победил в Дональде Маклине, и его профессионализм расцвел как никогда. Что касается МГБ, то оно решило Маклина не беспокоить, и именно по этой причине я лично никогда больше не встречался с ним в Лондоне. Мы ничего у него не просили, но он сам по своей инициативе присылал нам информацию через Бёрджесса.

С началом Корейской войны перед Советским Союзом встал важный вопрос, как далеко готовы американцы пойти в развязывании мирового конфликта.

25 июня, в день, когда Северная Корея напала на Южную, Бёрджесс и его друг Маклин проявили большую активность. Бёрджесс предоставил мне аннотацию важных секретных документов. Составил он ее от руки, с добавлением своих комментариев о позиции британского правительства и возможности эскалации военных действий.

Маклин тоже прислал комментарии. Он был далек от оптимизма по отношению к американцам и посчитал их позицию «опасной и вредной» после того как Макартура назначили главнокомандующим^[32]. Мне кажется, Дональд тогда впервые открыто заявил о своем антиамериканизме.

Через два месяца, в августе, когда напряжение между Западом и Востоком достигло предела, Бёрджесса назначили первым секретарем британского посольства в Вашингтоне. Этот пост он получил как последний шанс, дающий ему возможность отличиться в качестве дипломата. А он так и не использовал преимущества, которое предоставил ему такой счастливый случай. Спору нет — его начальство считало, что это назначение встряхнет Бёрджесса и он возьмется за ум. С виду идея неплохая, но почему выбрали для его назначения Соединенные Штаты, когда каждому было известно, что Гай Бёрджесс терпеть не может янки и с пеной у рта критикует американскую политику? Могу это объяснить только несколько своеобразным чувством юмора англичан, благодаря которому и Дональд Маклин стал начальником американского отдела министерства иностранных дел.

Лучше было бы направить Гая Бёрджесса в более подходящую страну, где он бросил бы пить. А в Америке его состояние только ухудшилось. Он стал настоящим алкоголиком. Никогда не был пьян в стельку, но всегда находился в подпитии, и это все замечали. Мы в МВД считали, что Вашингтон — самое неподходящее место для Гая, но все равно любая работа вне Лондона для него лучше, чем ничего. Нас не очень волновало его положение с точки зрения возможности получения информации, потому что в той критической ситуации мы все еще могли рассчитывать на Маклина.

Бёрджесса можно было еще вернуть, когда положение стабилизируется. Но пока Центру приходилось смириться с мыслью о том, что Гая временно нельзя использовать. Однако я знал его слишком хорошо и понимал, что он никогда не согласится бросить работу на нас, а наоборот станет еще активнее.

Перед отъездом Бёрджесса в Соединенные Штаты мы встретились, и я спросил его, как он собирается решать свои проблемы.

— Проблемы? У меня нет никаких проблем. Я не один. У меня много друзей, и они помогут, когда надо.

Он очень плохо отзывался о некоторых своих сослуживцах. Я пытался уверить его, что не стоит драться из-за пустяков.

Но Гай и слушать меня не хотел. Бёрджесс обладал бойцовским характером: никогда не просил снисхождения, а всегда шел напролом. В своих сообщениях в Москву я доказывал, что перевод в Вашингтон нисколько не облегчит его нервного состояния. Что было необходимо Гаю — так это серьезное лечение после столь долгих лет тяжелой работы под постоянным и изнуряющим давлением. Во время войны против общего врага он сделал очень много, а когда война кончилась, продолжал действовать в том же напряженном ритме. Иммунитетом против этой беды обладали только Филби и Блант, у которых были поистине стальные нервы.

С отъездом Бёрджесса Блант заменил его в качестве посредника между Маклином и нами. Миру грозила новая война: в конце 1950 года президент Трумэн сделал заявление, которое потрясло всех советских людей. Подразумевая атомную бомбу, он сказал, что обладание этим оружием не исключает и его применения.

Это заявление обеспокоило даже Клемента Эттли, премьер-министра Великобритании, серьезно встревоженного ростом американского милитаризма. Он решил немедленно отправиться в Вашингтон и потребовать объяснения от президента Трумэна. Маклин передал нам приготовленные к этому визиту тексты, а когда Эттли вернулся — все документы, подробно излагавшие содержание бесед, которые там происходили. Согласно этому материалу, Эттли вернулся в Англию успокоенным.

Но Сталин был уверен, что третья мировая война вот-вот разразится, и как мне кажется, был недалек от истины. Макартур ясно заявил, что атомная бомба должна быть сброшена на Северную Корею. Напряжение росло по мере приближения американских войск к границам Китая. Запад же был уверен, что нападение на Южную Корею со стороны северян составляет часть широкомасштабного плана Советского Союза завоевать Азию. Американцы не верили, что единственная цель конфликта — удовлетворение своих экспансионистских амбиций Ким Ир Сеном, президентом Северной Кореи. Каждая сторона приписывала другой гораздо более воинственные намерения, чем это было в действительности.

Информация «Гомера» укрепила уверенность Сталина. В марте 1951 года Маклин прислал нам протоколы совещания, состоявшегося в его министерстве, с приложением своего мнения о тревожности положения. Эксперты британского правительства были уверены, что американская агрессивность «толкает мир к бессмысленной войне».

Напряжение между Западом и Востоком начало спадать, возможно, благодаря известию, которое принес нам «Гомер». Он сразу же дал нам знать, когда Вашингтон принял решение запретить генералу Макартуру вступать в Маньчжурию и блокировать китайское побережье. Кризис окончательно спал после отстранения Трумэном Макартура от командования. Генерал был убежденным сторонником расширения конфликта, несмотря на то, что и у Соединенных Штатов, и у Советского Союза имелось атомное оружие.

Прибыв в Вашингтон 4 августа 1950 года, Бёрджесс встретил там своих друзей. Его ждал Ким Филби, который находился в Америке с октября прошлого года.

Должность представителя английской секретной службы при созданном недавно ЦРУ оставалась вакантной, и начальники английской разведки решили, что Киму Филби, кандидату на пост их директора, следует налаживать свои отношения с американскими коллегами.

Филби запросил наше мнение об этом назначении. Центр его только приветствовал.

В августе 1949 года Филби покинул Анкару и появился в Лондоне, где я работал уже более двух лет. Я с ним не виделся. Москва настаивала на том, чтобы все наши контакты осуществлялись только через Бёрджесса или Бланта. Оформив документы на себя, Айлин и четверых детей, и после нескольких недель краткого инструктажа, Ким Филби с семейством отправился в Вашингтон.

За несколько часов до посадки в самолет он послал ко мне Бёрджесса с сообщением, которое должно было иметь страшные последствия для всех нас. Один его коллега по разведке рассказал, что Уильям Вейсбанд — американский эксперт по шифровальной части при Агентстве армейской безопасности (позднее переименованном в Агентство национальной безопасности) — уведомил английскую разведслужбу о том, что талантливый сотрудник его службы Мередит Гарднер пытается расшифровать телеграммы, посланные на Лубянку во время войны различными агентами КГБ, рассеянными по всему миру.

Сообщение встревожило Центр. Мы понятия не имели, что могли раскрыть американцы, и их поиски повисли над нами как дамоклов меч.

Сидя в самолете, Филби («Стенли») уже понимал, какая внезапная и серьезная опасность грозит кембриджской пятерке и другим агентам. Он сказал обеспокоенному Бёрджессу, что попытается отразить этот удар.

Сразу же по прибытию в американскую столицу «Стенли» в сугубо профессиональном стиле начал устанавливать отличные деловые отношения с Центральным разведывательным управлением США (ЦРУ). Ему помогал в этом агент английской разведки Джеймс Маккаргар.

ЦРУ было создано в 1947 году на основе старого Управления стратегических служб. Вначале американцы испытывали серьезные организационные трудности. Они отлично знали — чтобы организовать солидную секретную службу, надо действовать совершенно по-иному в отличие от Управления стратегических служб, которое предназначалось исключительно для работы в условиях военного времени.

Требовалась совершенно новая структура. Филби, специалист по секретным операциям против фашистов и коммунистов, больше всего подходил для американцев. Он поделился с ними своим опытом. Американцы были ему благодарны за советы. В каком-то смысле Филби можно назвать одним из реальных основателей ЦРУ. У него были очень хорошие деловые отношения с руководителями ЦРУ, в особенности, с Джемсом Джесис Англтоном, будущим главой американской контрразведки, который стал его близким другом. Филби помогал Англтону по широкому кругу вопросов. После побега Кима в СССР Англтон заявил, что в глубине души он всегда подозревал Филби, догадываясь о работе своего друга на МГБ.

Эти связи давали «Стенли» возможность получать всю ту информацию, которая была ему необходима. Оставалось только попросить ее. Единственная проблема заключалась в отсутствии доверия со стороны Федерального бюро расследования (ФБР)^[33].

Филби не удалось заручиться расположением директора ФБР Дж. Эдгара Гувера, настроенного против него с самого начала. Фактически он не столько ополчился против Филби лично, сколько вообще считал, что ему не нужны никакие «бритты» в Вашингтоне. Только и всего. Он считал, что английская разведка дала Филби задание внедриться в ЦРУ, чтобы собирать секретную информацию об американских службах. Вся эта «координационная затея» между английской и американской разведками была, по его мнению, не больше и не меньше, чем прикрытие для создания внутри американской разведки английского гнезда. Когда его спросили, что он имеет против Филби, Гувер ответил: интуиция подсказывает ему, что Филби — «британский шпион».

Гувер открыто заявлял, что он против какого бы то ни было сотрудничества с Филби, и запретил всем сотрудникам своей службы давать ему какую-либо информацию.

Даже самим американцам и англичанам трудно было понять Дж. Эдгара Гувера. Можно себе представить, в каком он был восторге, когда услышал, что Филби подозревают в шпионаже на Советский Союз. Он повсюду трубил, что все это предвидел, догадывался о деятельности Филби и лично предупреждал ЦРУ не верить ему. Все это — чепуха.

Филби не стал обращать никакого внимания на ФБР и сосредоточил свои усилия на ЦРУ, в пределах которого мог действовать совершенно свободно. Он принимал даже участие в подготовке англо-американских подрывных операций против Албании.

В декабре 1949 г. английская разведка и американское ЦРУ организовали первую высадку войск специального назначения в Албании. Их цель заключалась в низвержении режима Энвера Ходжи, твердого сталиниста и ярого ненавистника Тито. Экономику Албании разрушила война. Албанцам не хватало даже самого насущного. Они до того бедствовали, что, когда Ходжа приезжал в Москву, он просил у Сталина хотя бы шнурки для ботинок, если он не сможет, конечно, дать им ничего лучшего.

Албания стояла на пороге голода и, следовательно, представляла собой идеальную мишень для антикоммунистического переворота. Замысел был прост: смешаться с группами албанских беженцев, сотрудничавших с немецкими и итальянскими фашистами. Затем организовать первую группу боевиков, вооружить ее и обучить приемам высадки на побережье Албании. Эта группа должна была проникнуть в глубь страны и поднять народ на восстание против Ходжи и его режима.

Филби, сидя в своем орлином гнезде в Вашингтоне, участвовал в подготовке этой операции и своевременно сообщил нам все необходимые подробности заговора в письме на имя Бёрджесса. Он доложил нам сколько человек будут принимать участие в высадке, определил день и время операции, вооружение и точную программу действий.

За полтора года пребывания в Вашингтоне «Стенли» не имел ни единого контакта с кем-либо из агентов МГБ, базирующихся в Соединенных Штатах. Центр считал это слишком рискованным. Ни в коем случае нельзя было допустить разоблачения Филби, ибо, несмотря на американские усилия в расшифровке упомянутых телеграмм, мы все же надеялись, что Филби станет во главе английской разведки. Если ему нужно было что-нибудь передать нам, он делал это через Бёрджесса. Но даже и этого старались избежать, потому что послать письмо или телеграмму было рискованно.

Информацию Филби своевременно передали албанцам, которые организовали засаду на своем берегу. Боевиков окружили, убили несколько человек, большую часть взяли в плен. Только немногим удалось бежать на плотах.

За первой операцией последовала вторая весной 1950 года. На этот раз использовали парашютистов. Албанцев опять известили заранее, и попытка вторжения потерпела полный провал.

В августе 1950 года, когда Бёрджесс занял пост первого секретаря британского посольства в Вашингтоне, Филби допустил серьезную ошибку. Он поселил Гая у себя в доме, поступив крайне неблагоразумно. Если бы я узнал об этом тогда, то настоятельно отсоветовал бы ему это делать. Может быть, Ким думал, что сумеет приглядывать за своим другом. Но Бёрджесс был нам очень нужен, так как он стал единственным, кто мог пересылать мне послания от Филби. Он не был так известен, как Филби, и я мог время от времени встречаться с ним, когда он приезжал в Англию в отпуск или в служебные командировки.

Как я и опасался, Бёрджесс отнюдь не изменился на новом месте, скорее — наоборот. Удаленность от Лондона и перемена обстановки на него не повлияли. Он постоянно ссорился не только с коллегами, но и с самим послом.

Например, приезжая на работу в посольство, он ставил свою машину там, где ему вздумается. Полиция подала на него жалобу. Сэр Оливер Фрэнкс, посол, несколько раз вызывал к себе Бёрджесса и устраивал ему разнос. Ничего не действовало.

^{Ю. Модин с женой на приеме в советском посольстве. 1948 с Лондон.}

^{Ю. Модин с женой Анной. 1949 в Кью-Гарденс, Лондон.}

^{С дочерью Ольгой в графстве Кент. 1949 г.}

^{Ю. Модин — курсант Высшего инженерно-строительного училища ВМФ.}

^{Ю. Модин — сотрудник советского посольства. 1949 г.}

^{Ю. Модин в парке Бокс Хилл, часто служившем местом проведения разведывательных операций. 1950 г. Лондон.}

^{Н. С. Хрущев и H. A. Булганин на корабле «Серго Орджоникидзе» в Саутхэмптоне во время первого посещения Великобритании. 1956 г.}

^Филби.

^{Ким Филби во время пресс-конференции в связи с выдвинутыми против него обвинениями. Филби торжествует: Гарольд Макмиллан публично оправдал его. 1955 г.}

^{Ким и Руфина Филби в гостях у друзей: Джорджа Блейка и его жены Иды. Дж. Блейк — агент советской разведки, прибыл в СССР в 1966 году после сенсационного побега из Лондонской тюрьмы.}

^{Ким Филби. Москва, будни. Май 1968 г.}

^{Бёрджесс}

^{Гай Бёрджесс в Москве, Апрель 1957 г}

^{Г. Бёрджесс во время встречи с корреспондентом «Дейли Экспресс» Т. Ланкастером. Ноябрь 1957 г.}

^{Гай Берджесс во время отдыха. Лето 1962 г. Сочи.}

^{Маклин.}

^{Д. Маклин в период работы в Министерстве иностранных дел Великобритании. 2-я половина 40-х годов.}

^{Д. Маклин с женой и детьми. Коней 40-х годов.}

^{Приезд Мелинды Маклин с детьми в Москву. 1952 г.}

^Блант.

^{А. Блант, всемирно известный специалист в области живописи XVIII века, советник королевы, отказывается отвечать на обвинения английской разведки, предъявленные ему в 1962 г. 2-я половина 60-х годов.}

^{Кэрнкросс.}

^{Дж. Кэрнкросс. Сентябрь 1991 г. Юг Франции}

^{Ю. Модин во время беседы с индийскими дипломатами, 1967 г. Индия.}

^{Полковник КГБ Ю. Модин. 1975 г.}

^{Ю. Модин читает лекцию в институте разведки (ныне — Академия Службы внешней разведки). 1978 г.}

^{Возложение цветов к обелиску памяти погибших чекистов. Москва, Ясенево. 1992 г.}

^{У могилы Кима Филби. 1991 г.}

^{На одной из встреч сотрудников ЦРУ США с представителями внешней разведки Российской Федерации. 1993 г. Вашингтон.}

^{Ю. Модин. Ноябрь 1993 г. Вашингтон}

^{Ю. Молин. 1995 г. Москва.}

В каждом посольстве принято соблюдать определенные правила пользования секретными документами. Их нельзя изымать из шкафа, когда вздумается. Бёрджесс с этим не считался, плевать он хотел на всякие там секреты и часто оставлял важные документы разбросанными на своем столе. Он не возвращал их на место, и сотрудник, обязанный следить за их сохранностью, не имел возможности вновь опечатать шкаф. В конце каждого рабочего дня он отмечал небрежность Бёрджесса и все время докладывал об этом Фрэнксу, который, несмотря на постоянные выговоры Бёрджессу, так и не смог внушить своему подчиненному, как подобает относиться к делу.

В Соединенных Штатах у Гая не было друзей, которые бы за него заступались, зато он не терял времени, создавая себе в посольстве сильных врагов. Это никак не поднимало его настроения, как и гонения сенатора Джозефа Р. Маккарти на коммунистов, совпавшие с его приездом в Америку.

Осенью 1950 года английская разведка и ЦРУ предприняли третью попытку проникнуть в Албанию, на этот раз с суши. Англо-американские агенты из Италии пробрались в Югославию, а оттуда в Албанию. Но операция, благодаря стараниям Филби, также плачевно провалилась. Стремление англо-американцев уничтожить Энвера Ходжу несколько поостыло.

В октябре 1950 года суд в Тиране приговорил двенадцать лазутчиков к пожизненному тюремному заключению, а двоих — к расстрелу. ЦРУ и СИС^[34] никак не могли понять, почему каждая попытка проникнуть в Албанию терпела неудачу. Американцы заподозрили утечку информации, но Филби все еще оставался вне подозрений: в конце концов помимо него над операциями в Албании работало много других людей.

Филби продолжал посещать различные англо-американские конференции по координации разведывательной деятельности. Особо следует упомянуть конференцию февраля 1951 года по Прибалтике. На ней присутствовал Гарри Карр, английский резидент в Стокгольме во время войны, который позднее возглавил Северо-Европейский отдел британской разведывательной службы. Филби прислал нам подробный отчет об этих конференциях, который нас успокоил, поскольку мы выяснили, что между английской секретной службой и ЦРУ возникли существенные разногласия. Стало ясно, что они не имеют возможности существенно дестабилизировать положение в Прибалтийских республиках. Однако МГБ беспокоили операции, проводимые англо-американцами на Украине.

Их целью было забросить с воздуха или заслать в эту республику каким-нибудь другим способом несколько групп агентов, которые рассеялись бы по всей ее территории. Работая в Стамбуле, Филби уже не раз помогал нам пресечь попытки засылки диверсантов. Он продолжал оказывать нам такую же помощь и из Вашингтона.

ЦРУ и МИ-6 легко вербовали шпионов среди многочисленных украинских эмигрантов в Соединенных Штатах и Канаде. У многих из перемещенных лиц оставались семьи на Украине, и их можно было направить туда под предлогом воссоединения с родственниками.

В марте 1951 года Филби передал Бёрджессу, который собирался домой в Лондон, имена парашютистов, составлявших три группы по шесть человек, и места их приземления на Украине. Эта информация в конечном итоге попала ко мне через Бланта, а я немедленно передал ее в Центр. Гай упомянул также о продолжающейся американской операции по расшифровке перехваченных телеграмм, проходившей под кодовым названием «Венона». Теперь стало наверняка известно, что Мередит Гарднер обнаружил ошибку в одной из наших телеграмм, посланных из Нью-Йорка в Москву, что позволяло ему путем сопоставления выйти на ее расшифровку.

На Лубянке нашим специалистам было дано срочное задание установить, в чем заключалась эта ошибка. Они очень внимательно просмотрели все телеграммы из Нью-Йорка и отобрали две. Действительно, шифровальщик нашего вашингтонского посольства допустил в 1942 году серьезную ошибку, которую проглядел его начальник. Израсходовав запас одноразовых перешифровальных таблиц для шифровки телеграмм в Центр, он использовал одну из них дважды. Нарушение существующих правил объяснилось задержкой дипломатической почты, курсирующей между Москвой и Соединенными Штатами, которая в то время отправлялась морским путем. Капитан корабля, на котором находилась диппочта, содержащая новый запас перешифровальных таблиц, решил задержаться в английском порту из-за повышенной активности немецких подводных лодок в Северной Атлантике.

Руководители МГБ спросили своих экспертов, сколько американцам понадобится времени, чтобы расшифровать весь текст обеих телеграмм при наличии имеющихся в их распоряжении средств. «Несколько лет», — ответили эксперты, но их прогноз оказался фантастически оптимистичным. Виновники допущенной ошибки были сурово наказаны. Большего Центр ничего не мог сделать.

Мы не знали, как выйти из сложившейся ситуации. Конечно, следовало бы прикрыть нашу агентуру, но это оказалось совершенно невозможно, учитывая всю широту сети, которую мы создали во всем мире после войны.

И опять на помощь пришел Филби. Бёрджесс дал нам знать, что Ким познакомился с Мередитом Гарднером, который с каждым днем все ближе подбирался к нашему секрету. Между Гарднером и Филби установились такие хорошие отношения, что последний мог заходить в рабочую комнату Мередита и ежедневно наблюдать за продвижением расшифровки.

Теперь мы знали, что «Венона» может порвать нашу сеть в любой момент и установить имена некоторых, а, может быть, и всех наших кембриджских агентов. Но благодаря дружбе Филби с Гарднером, мы понимали, что будем предупреждены заранее, и рассчитывали держать ситуацию под контролем до самого последнего момента, чтобы вовремя спасти наших агентов.

Разоблачение кембриджской пятерки неумолимо приближалось, но мы пока еще держались на плаву. Инстинкт подсказывал мне, что игра скоро закончится. Психологически я готовил себя к спасению из обрушивающихся руин всего, что только будет возможно. Мысль о том, что наши кембриджские друзья могут провести свою жизнь в тюрьме, постоянно угнетала меня.

Глава седьмая
Последняя игра

В конце 1950-х годов МГБ находилось в блаженном неведении о том, что в глубине далекой Австралии вот уже десять лет как действовала радиостанция, которая занималась перехватом практически всех радиопередач — гражданских, дипломатических и военных, — которые велись между Советским Союзом и рядом других стран, в особенности Соединенными Штатами.

Благодаря этому, к 1945 году в архивах союзников накопилось великое множество информации. Но о ее подлинной ценности никто из наших противников знать не мог, так как ее надежно хранил код, которого они расшифровать не могли.

Нашему агенту Дональду Маклину, первому секретарю британского посольства в Вашингтоне, удалось заполучить один очень интересный документ. Это была справка о двух телеграммах, направленных Черчиллем президенту Гарри Р. Трумэну 5-го июня 1945 года под официальными номерами «72» и «73». В этих двух сообщениях британский премьер-министр отвечал на вопросы Трумэна, державшего его в курсе переговоров между Сталиным и американским послом особых поручений Гарри Гопкинсом — ближайшим другом и самым надежным советником президента Рузвельта. Война закончилась победой союзников, и Гопкинс, несмотря на смертельную болезнь, приговорившую его к смерти зимой следующего года, в последний раз поехал в Москву для переговоров со своим «добрым старым другом» Сталиным, к которому якобы питал искреннее уважение.

Переговоры между Сталиным и Гопкинсом в основном касались судьбы Польши, а точнее шестнадцати представителей «Армии Крайовы» (АК), которые вылетели рейсом Варшава — Лондон, но были перехвачены и доставлены в Москву, где советское правительство задержало их на неопределенное время. В результате переговоров, которые проходили в течение недели в непринужденной обстановке, как Гопкинс, так, надо полагать, и американский президент, остались довольны позицией Сталина, великодушно заявившего, что его устроит в Польше «любое правительство, приемлемое для польского народа и дружелюбно расположенное к правительству Советского Союза».

Это туманное заявление удовлетворило Трумэна и Гопкинса, но отнюдь не Черчилля. В своих телеграммах от 5 июня к Трумэну британский лидер в довольно решительных выражениях высказал свою точку зрения. Каков бы ни был, по его мнению, результат предстоящих выборов в Польше, Сталин вовсе не намерен освободить заложников АК. Поэтому вне зависимости от грядущих событий союзники должны всеми силами стоять за поляков и всячески их поддерживать. Черчилль считал, что Трумэн станет плохо выглядеть в глазах мирового общественного мнения, в том числе и русских, если создастся впечатление, будто польский вопрос получил свое решение.

Краткое изложение этих телеграмм, которое мы получили, имело для нас очень важное значение. Теперь мы заранее были предупреждены, что англичане не согласятся с компромиссом Гопкинса — Сталина по польскому вопросу на Потсдамской конференции, которая открывалась в следующем месяце.

Благодаря своей работе в посольстве, «Гомер» имел доступ к содержанию телеграмм, адресованных его премьер-министром Белому Дому, и лично передал их своему связному «Генри» в его нью-йоркской квартире. Поскольку жена Маклина продолжала жить на Манхэттене в доме у своей матери и к тому же оказалась в положении, он имел возможность часто ездить в Нью-Йорк.

Но в это время наша до сих пор надежно действовавшая система неожиданно дала осечку. Наш шифровальщик в Нью-Йорке, зашифровывая справку «Гомера» с комментариями «Генри» допустил ужасную оплошность. По глупости или нерадению, а может быть, по обеим причинам сразу, он обозначил в своей телеграмме внутренний код английского МИДа, проставленный в оригинале, принесенном Маклином. Имея перед глазами этот код, самый неопытный сотрудник, в чьи руки могла попасть телеграмма, за считанные часы определил бы ее происхождение из английского посольства в Вашингтоне. Создалась напряженная ситуация. Все равно если бы нам подложили бомбу с часовым механизмом, которая через четыре года мощным взрывом разрушила нашу агентуру.

Через четыре года… А между тем всего через восемь дней после отправки в Москву материалов «Генри», ФБР напало на след Маклина.

15-го июня 1945 года Дрю Пирсон, известный американский журналист, опубликовал в одном журнале статью на семи страницах, в которой раскрыл суть переговоров между Сталиным и Гопкинсом в Кремле и телеграмм Черчилля Трумэну. Его статья приводила столько подробностей, что возбудила сильные подозрения у ФБР. Существовала и другая причина: Пирсон, казалось, из кожи вон лез, стараясь изобразить Сталина терпимым, гениальным, искренним и почитающим демократию, в то время как он вовсе не собирался идти на уступки Западу в польском вопросе.

ФБР сразу же безошибочно заподозрило здесь советскую пропаганду. Внимательно проанализировав содержание статьи, его сотрудники сделали вывод, что где-то произошла серьезная утечка информации. Они почти сразу исключили мысль, что источником утечки мог явиться Белый Дом, имевший тексты телеграмм, которыми обменивались Черчилль и Трумэн. Если бы это было так, то в своей статье Пирсон упомянул бы и другие детали, не фигурировавшие в упомянутом им резюме. Таким образом, виновником утечки мог быть кто-то из сотрудников двух других учреждений, через которые проходило резюме телеграмм: госдепартамента или британского посольства.

Поскольку Дж. Эдгар Гувер, директор ФБР, презирал всех дипломатов и, в особенности, английских, он злорадно направил острие расследования на посольство Его Величества. Первоначально заподозрили атташе Джона Расселла в том, что он стал информатором Пирсона, но стоило Расселлу вернуться в Лондон, как подозрение отпало.

Тогда ФБР повело поиски в другом направлении. Его работники заметили крайнюю неправдоподобность фактов, приведенных в статье Пирсона. Там, например, упоминались прямые телефонные разговоры между Гопкинсом и Черчиллем. ФБР навело справки в телефонном узле Белого Дома. Выяснилось, что таких разговоров не было. Исходя из этого, ФБР сделало вывод, что журналист дал слишком много воли своему воображению.

Следы повели к Маклину. Если бы ФБР копнуло чуть поглубже, оно бы обнаружило, что в Белом Доме им дали неправильную информацию. Наделе Черчилль и Гопкинс пять раз беседовали по телефону в течение трех дней, но не сочли необходимым послать запись своих бесед ни Трумэну, ни на телефонный узел Белого Дома. Из этого Бюро заключило с полной уверенностью, что какая-то третья сторона могла знать о беседе Черчилля с Гопкинсом, и эта сторона — британское посольство.

Как же обстояло дело в действительности? Американский журналист, сам того не подозревая, оказался орудием в руках Москвы. Он и знать не знал, что его статья была инспирирована советской секретной службой. Само собой разумеется, что он почерпнул информацию прямо из сообщения, добытого Маклином и переданного через «Генри» в Центр.

А на другом конце мира эта же самая информация, переданная из Нью-Йорка в Москву, была зафиксирована австралийской перехватывающей радиостанцией. Она лежала там в покое до 1948 года, пока Меридит Гарднер не принялся за сложную работу в поисках ключа к советским шифрам. Гарднеру пришлось поломать голову над сотнями телеграмм, перехваченных во время войны англичанами, американцами и австралийцами.

Разгадку головоломки бригаде Гарднера облегчила сильно пострадавшая от огня книжка советских шифров, попавшая в руки финнов в июне 1941 года. После начала второй мировой войны финны предприняли успешное наступление в Карелии и к северу от Финского залива с целью вернуть Финляндии город Петсамо (Печенга), который был взят русскими во время русско-финской войны 1940 года. Шифровальщики Красной Армии имели приказ уничтожать свои шифровальные книги в случае нужды, чтобы ни под каким видом они не попали в руки врага. Но во время боев под Петсамо, финны захватили русского шифровальщика как раз в то время, когда он жег свой справочник. Финны едва успели выхватить его из огня, и от него почти ничего не осталось. В книжке фигурировало лишь несколько имен с их соответствующими кодовыми обозначениями.

Финны хранили этот драгоценный самородок всю войну. А в 1944 году, в надежде ублажить американцев и, не видя в нем пользы для себя, отдали США этот русский кодовый справочник. Заполучив столь важный документ, американские эксперты, затратив несколько месяцев упорного труда, получили возможность расшифровать несколько фрагментов текста. Но, когда Гарднер и его ассистенты обнаружили, что шифровальщик советского посольства в Вашингтоне дважды использовал одну и ту же перешифровальную таблицу, работа по дешифровке сильно продвинулась вперед.

Итак, Гарднер получил два важнейших элемента: переданный финнами справочник и повторное использование перешифровальной таблицы. Теперь он мог прочесть отдельные слова, чтобы потом, если повезет, разгадать специальную терминологию, которой пользовались военные, дипломаты и ученые. Проявляя терпение, сообразительность, воображение и интуицию, можно было теперь перевести одну или две закодированные фразы, а затем, разматывая клубок Ариадны^[35], раскрыть содержание отдельных предложений и, наконец, всего текста.

Случилось так, что летом 1948 года Гарднер заинтересовался текстом резюме телеграмм № 72 и № 73, посланных Черчиллем Трумэну в 1945 году.

Дешифровка одного-двух не связанных между собой членов предложения заняла примерно год, но расшифровка подписи стала для специалистов тем ключом, который позволил раскрыть тайну нашего агента. С этого момента английская контрразведка и ФБР могли начать облаву.

Осенью 1949 года Ким Филби («Стенли») прислал к нам в Лондон сообщение, содержавшее информацию первостепенной важности. Гарднер показал ему отрывки из только что расшифрованных документов. В их тексте упоминались телеграммы, которыми обменивались Черчилль и Трумэн, в придачу с отрывками комментариев, вставленных в текст связным из МГБ. Имя источника информации сообщалось впервые черным по белому — «Гомер». Филби не имел представления, кто скрывается за этим псевдонимом, но был совершенно уверен, что это один из наших агентов. А через несколько месяцев ничего не подозревающий Гарднер дал ему знать, что у него не осталось сомнений в существовании таинственного советского агента, скрывающегося в аппарате английского министерства иностранных дел.

Катастрофическая оплошность нашего шифровальщика навела ищейку на след.

Сотрудник Армейской службы безопасности догадался, что цифры, стоявшие в начале информации, не что иное как внутренний кодовый номер английского МИДа. Сразу же вслед за первым сообщением Филби прислал нам в Лондон новое. Расшифровав его, мы прочли: «Я думаю, что это Маклин».

Нам это, конечно, уже стало известно, но мы решили пока ничего не говорить Филби.

Его следующее сообщение звучало менее тревожно. По словам Филби, американцам пока не удалось подобрать ключ к шифру и они еще не знают, кто такой «Гомер». Ведь под такой кличкой могло скрываться несколько сотен людей. Однако для того, чтобы найти подозреваемого, достаточно было установить, кто имел доступ к секретным документам 1946 года. Такой человек мог находиться в Лондоне или в Вашингтоне.

Английская контрразведка МИ-5 пала духом от одной мысли, какую колоссальную работу придется проделать, чтобы отыскать этого «некто» внутри министерства иностранных дел. А ФБРовские подчиненные Гувера с самого начала сосредоточили свое внимание на сотрудниках британского посольства, находившихся в то время в Вашингтоне. Так что дипломат высокого ранга Маклин мог пока спать спокойно. И тем не менее «Венона», по словам Филби, оставалась «серьезной причиной для беспокойства».

Коровин и я пересылали все сообщения Филби в Центр, стараясь дать объективную оценку и предупреждая об опасности. Ответ Москвы не заставил себя долго ждать: «Маклина надо сохранить на месте как можно дольше».

На исходе 1950 года тиски начали неудержимо сжиматься. Ищейки сузили число подозреваемых до тридцати пяти. К январю 1951 года их число сократилось до четырех дипломатов: Поля Гор-Бута, Роджера Мейкинза, Майкла Райта и Дональда Маклина.

Английским контрразведчикам пришла в голову мысль: кличка «Гомер» начинается с буквы «Г», фамилия Гор-Бут — тоже с этой буквы. Нет ли тут прямой связи?

Англичане остановились на фамилии Гор-Бута еще и потому, что им вспомнились признания Вальтера Кривицкого. Этот известный шпион, служивший начальником Западно-Европейского отдела ГПУ, был направлен в Париж. Когда он узнал, что его друга Игнаца Рейсса — тоже агента ГПУ и скрытого противника сталинского режима, — нашли убитым, Кривицкий понял, что и его песенка спета. Получив из Москвы билет и паспорт для возвращения в СССР, Кривицкий окончательно догадался, чем дело пахнет, и решил бежать. После ряда сногсшибательных приключений он объявился в ноябре 1937 года в Нью-Йорке и многое рассказал ФБР. В следующем году Кривицкий написал книгу «Я был одним из агентов Сталина». Через несколько месяцев после ее опубликования его нашли в вашингтонской гостинице мертвым. Кривицкий был убит выстрелом в голову.

Давая свои разоблачения американской разведке, Кривицкий назвал имя одного советского агента, служившего в английском МИДе. Он когда-то учился в Итоне и окончил Оксфордский университет. Это описание подходило к Гор-Буту. Подозрение, казалось, попало в точку, но тут контрразведка откопала какой-то факт — какой точно, я не знаю, — который полностью оправдал Гор-Бута.

Ким Филби не имел никакого отношения к этому ложному следу. Некоторые авторы в своих книгах о кембриджском звене агентов утверждают, будто он нарочно указал контрразведчикам на Гор-Бута. Это — бессмыслица. У него не было причин вмешиваться в эти дела. Филби ограничивался наблюдением за ходом работы по «Веноне». Каких трудов ему это стоило, мы легко могли себе представить.

И без того краткий список подозреваемых сократился до троих. Маклин мог быть задержан в любую минуту. Поэтому Филби, посоветовавшись с Бёрджессом, который по-прежнему жил в его доме, решил, что МГБ и главное Маклин должны быть предупреждены.

Так как по причинам безопасности ни он, ни Бёрджесс не имели прямой связи с нашими агентами в Вашингтоне, лондонская резидентура оставалась их единственной связью с нами. Послать телеграмму было слишком рискованно, так как ФБР наверняка знало, что Филби известны имена лиц, находящихся под подозрением. Гай решил, что он сам поедет в Англию и даст сигнал тревоги. Но как было выехать из Соединенных Штатов, не возбуждая подозрений?

Бёрджесс не мог отлучиться из посольства даже на сутки, не мог использовать никакой предлог, скажем, сообщить сэру Оливеру Фрэнксу, что его престарелую маму вдруг спешно отправили в лондонскую больницу. В сложившейся обстановке даже самый зеленый новичок в контрразведке без труда бы понял, в чем дело. Поэтому Бёрджесс, у которого идеи били, как из фонтана, предложил сыграть на своей плохой репутации и добиться отправки домой. Ему нужен был только предлог.

Капризы Гая давно уже дискредитировали его в глазах посла, который не только невзлюбил его, но и сильно побаивался острого языка Бёрджесса. Только благодаря последнему обстоятельству, он не решался отчислить Бёрджесса из посольства.

Гаю нужно было лишь зайти в своих безобразиях подальше, с тем, чтобы терпение посла истощилось и он отправил бы его в Англию. Бёрджесс ухватился за первый представившийся случай и устроил скандал.

28 февраля 1951 года он получил приглашение в Чарльстон (Южная Каролина) в качестве представителя Великобритании на конференцию по вопросам международных отношений, которую устраивали слушатели частной военной академии «Цитадель». С утра пораньше Гай сел в свою машину марки «Линкольн» и отправился из Вашингтона в Чарльстон. Ему предстояло проехать 560 миль. По дороге он подсадил к себе попутчика в форме летчика ВВС Соединенных Штатов по имени Джеймс Терк. Они не отъехали еще и двадцати миль от Вашингтона, как около Вудбриджа (Виргиния) полицейский патруль на мотоцикле остановил Бёрджесса за превышение скорости. Гай показал ему свое дипломатическое удостоверение, и тот его отпустил, но при этом известил свое начальство об инциденте. Гай повторил такой же маневр в Эшланде (тоже штат Виргиния), где обогнал колонну военных грузовиков со скоростью 90 миль в час, и имел точно такой же результат. Проверив его документы, дорожный полицейский позволил ему ехать дальше. Когда они подъезжали к Ричмонду, Бёрджесс попросил своего пассажира сменить его за рулем. На шоссе номер 301 близ Питтсбурга «Линкольн» в третий раз намного превысил скорость. За ним помчалась полицейская машина. Терк предъявил свои водительские права, но в разговор вмешался Бёрджесс. Он стал размахивать своим дипломатическим удостоверением и во все горло кричать, заявляя, что американец — его «шофер». На этот раз полицейский не проявил снисхождения и велел им следовать в полицейский участок. Телефонный звонок в центр дорожного управления подтвердил, что Бёрджесс уже дважды за один день нарушал правила дорожного движения. Его тут же на месте оштрафовали на пятьдесят долларов, а районный судья передал дело о нарушении губернатору Виргинии.

В Чарльстоне Бёрджесс распрощался с Терком и взял номер в гостинице. Следующий день он благополучно отсидел на конференции и в понедельник, 5 марта, возвратился в Вашингтон.

Через десять дней начальник Протокольного отдела госдепартамента получил от губернатора Виргинии гневное письмо с жалобой на неоднократные и вопиющие нарушения Бёрджессом Дорожного кодекса, которые могли повлечь за собой трагические последствия. Далее губернатор обвинял британского дипломата в непочтительном и грубом обращении с представителями закона.

Как и следовало ожидать, письмо губернатора получили в британском посольстве вместе с копией заявлений, сделанных полицейскими, которые были далеко не лестными для Гая. 7 апреля посол Фрэнкс посоветовался со своим МИДовским начальством. Девять дней спустя, по возвращении с уик-энда Бёрджесс был вызван к послу и уведомлен об выдворении с позором в Англию. Бёрджесс, притворно разгневавшись, вылетел из комнаты, хлопнув дверью. 18 апреля британское посольство информировало госдепартамент Соединенных Штатов о том, что Бёрджесс отозван министерством иностранных дел Великобритании и покинет Вашингтон в ближайшее время.

В начале 1993 года я встретился с сотрудниками ФБР, занимавшимися делом Бёрджесса в 1951 году. Они по-прежнему были уверены, что он уехал из Вашингтона не по своей воле и его скандальное поведение с дорожной полицией не имеет никакого отношения к какому-либо задуманному им плану. Как же они ошибались! Повторяю, эту тактику сфабриковали Филби и Бёрджесс для того, чтобы Гай смог вернуться в Англию.

Перед отъездом Бёрджесса оба друга обедали вместе, и Ким впервые объяснил Гаю всю серьезность положения. Еще одна часть телеграммы поддалась расшифровке, а она касалась новой детали, все ближе подводящей американцев к «Гомеру». Наш дежурный шифровальщик в предложении, пояснявшем текст, упомянул слова: «наш вашингтонский агент». А телеграммы-то он зашифровывал и отправлял из Нью-Йорка! Кто бы там ни был этот посольский «Гомер», но с точки зрения Гарднера он ездил из одного города в другой после 5 июня 1945 года, специально для передачи телеграмм за № 72 и № 73 своему советскому связному. Филби сразу понял, что это был Маклин. Он очень хорошо помнил, что Мелинда в 1945 году жила у своей матери в Нью-Йорке и Дональд часто приезжал из Вашингтона, чтобы повидаться с ней.

За обедом друзья составили план, по которому, во-первых, надо было предупредить Маклина в Лондоне, и, во-вторых, устроить ему побег, ставший теперь неизбежным. Нельзя было терять ни минуты: МИ-5 могла арестовать Дональда в любой момент. В конце обеда Филби заставил Бёрджесса поклясться, что после отъезда Маклина в Советский Союз он останется в Лондоне и не сдвинется с места. Ким объяснил ему, что если Гай дрогнет и отправится в Россию вместе с Дональдом, то логичным шагом контрразведки будет его — Кима Филби — арест. Бёрджесс дал ему честное слово, что не уедет из Лондона. На этом друзья расстались. Они знали, что им надо спешить, ведь океанскому лайнеру «Куин Мэри» потребуется по крайней мере пять дней, чтобы пересечь Атлантику.

В это время я в нервном напряжении ждал в Лондоне дальнейшего развития событий. Последний раз Энтони Блант виделся с Маклином в апреле. Дональд выглядел встревоженным и озабоченным и, по словам Бланта, был близок к срыву. Конечно, Маклин уже видел, что на работе к нему относятся с подозрением, сослуживцы его избегают и секретные документы больше не попадают к нему на стол.

На «Куин Мэри» верный себе Бёрджесс завязал любовную связь с молодым американским студентом Миллером. Оба прекрасно поладили между собой, и Гай пригласил своего нового знакомого остановиться у него на квартире в Лондоне. Вступив на родную землю, Бёрджесс тут же встретился с Блантом, который, как всегда, служил посредником между ним и нашей резидентурой. Он рассказал Энтони о серьезности положения и изложил свои и Филби соображения о том, что следует предпринять. Короче говоря, они пришли к выводу, что Дональду Маклину нужно бежать из Англии в Советский Союз, и как можно быстрее. Блант немедленно согласился довести их решения до нашего сведения, благо моя с ним встреча должна была состояться в ближайшее время.

Мы встретились на следующий день. Блант явился на явку, как всегда, уравновешенный, но я понял, что случилось что-то ужасное. Под обычным спокойствием таилась глубокая тревога. В нормальных условиях первым беседу начинал я, но на этот раз заговорил он.

— Питер, случилась большая беда. Только что вернулся в Лондон Бёрджесс. Маклина должны вот-вот арестовать. Контрразведка нацелилась было на троих, но сейчас они, кажется, остановились на одном Маклине. Его разоблачение — вопрос дней, а может быть, часов.

Бёрджесс, Филби и он сам, — сказал далее Блант, — считают, что грозящий Маклину допрос положит конец всей нашей агентуре. Поэтому мы должны действовать, не теряя времени, но крайне осторожно, ибо Маклин вне сомнения уже находится под пристальным наблюдением.

Я слушал его с беспокойством, хотя, после того, как мы узнали, что у американцев дело с расшифровкой телеграмм продвигается, был готов к такому повороту событий.

— Дональд сейчас в таком состоянии, что признается во всем на первом же допросе, — подвел итог Блант.

Я знал, что на этой стадии не могу принять никакого решения самостоятельно. Нужно было посоветоваться с Москвой. Мы договорились встретиться вновь через два дня, но я попросил Бланта передать Бёрджессу, чтобы на этот раз он пришел на встречу сам. Я полагал, что у Гая могут быть какие-нибудь новые сведения для нас, и, учитывая чрезвычайность ситуации, предпочел действовать не через посредника.

Чтобы показать Бланту, насколько серьезно мы относимся к делу, я сказал, что приведу с собой на встречу нашего резидента. Коровин, конечно, не отказался от встречи, в конце концов это была его прямая обязанность. Однако меня все это беспокоило, так как в последнее время Коровин начал с пренебрежением относиться к тем строгим правилам безопасности, которые сам же составил для всех нас. Он ставил себя выше таких «мелочей». Были известны случаи, когда он отправлялся на секретные встречи в посольской машине, а иногда умудрялся звонить по телефону агентам прямо на службу. Подобная небрежность легко могла оказаться фатальной в создавшейся опасной ситуации. Но я тут ничего не мог поделать. Не критиковать же мне, подчиненному, свое служебное начальство? К тому же я знал, что у Коровина стало барахлить сердце. Это, вероятно, и послужило причиной такого отношения к делу с его стороны. Поэтому я лишь доложил ему о серьезности положения, намеренно сгустив краски, в надежде на то, что это его припугнет и он станет вести себя осторожней. Замысел, кажется, удался, потому что с тех пор Коровин скрупулезно соблюдал наши правила.

За сорок восемь часов мы связались с Москвой, получили инструкции и спланировали наши действия. Центр отреагировал очень быстро. Его ответ был ясен и однозначен: «согласны на организацию побега Маклина. Его примут здесь и предоставят все, что нужно, если он согласится».

Во время встречи, в которой участвовал Коровин, Бёрджесс подтвердил все, что говорил Блант. Мы дали ему указание как можно скорее связаться с Дональдом, обрисовать ему положение и убедить в том, что у него нет другого выхода, кроме эмиграции.

По прибытии в Лондон Бёрджесс попросил отдел кадров министерства дать ему несколько свободных дней для устройства личных дел. С этого времени он стал единственным звеном, связующим нас с Маклином, потому что Бланту стало небезопасно встречаться с ним.

Гай нанес сугубо официальный визит своему другу. Они поболтали несколько минут о том о сем, как это принято у приятелей, возвратившихся из служебных командировок. Во время разговора Бёрджесс быстро написал Маклину записку, предлагая срочно встретиться в «Реформ»— клубе. Он поступил благоразумно: было ясно, что за Дональдом неотступно следят, и, возможно, его телефонные разговоры и беседы в кабинете прослушиваются.

После работы они встретились в «Реформе». Гай сообщил ему подробности того, что знал. Маклин не удивился.

— За мной уже давно следят и не показывают секретных телеграмм и документов. Я обо всем рассказал Бланту. В любой день ожидаю вызова к начальству или в контрразведку.

Тогда Бёрджесс высказал ему свое мнение в связи с сложившейся обстановкой, а также заметил, что Филби, Блант и Центр разделяют его точку зрения: Маклину лучше всего теперь бежать. Дональд заметно пал духом.

После долгой паузы он сознался, что не в силах выдержать предстоящего испытания. Он понимал свою собственную слабость и знал, что не сможет держаться месяцы, может быть, даже годы, упорно все отрицая. Маклин пришел к выводу, что в конце концов признается. И все же не мог решиться на побег. Ведь надо и о семье подумать. Через три недели у жены должен родиться ребенок, он не может бросить ее.

В течение этого напряженного периода Коровин и я по очереди встречались с Блантом и Бёрджессом. При встрече с Коровиным Гай рассказал ему о своем последнем разговоре с Маклином, состоявшемся за несколько часов до встречи. Через час мы передали это сообщение в Центр, и сразу же получили ответ:

«Маклин должен согласиться на побег».

Коровин снова встретился с Бёрджессом и велел ему добиваться от Маклина согласия на побег. Гай сделал все, о чем его просили. Но на этот раз Маклин нашел новый предлог для своего отказа. Он заявил, что если ему предстоит добираться до России через Париж, то он никогда не попадет на советскую территорию. Бёрджесс его не понял.

— У меня в Париже старые друзья, — пояснил Маклин, — и если я их увижу, то снова запью и не смогу найти в себе силы уехать.

Гай отмахнулся от этого аргумента, сказав ему, что, в таком случае, мы найдем ему сопровождающего. А это-то как раз и нужно было Маклину — он не мог сделать и шага в одиночку.

Гораздо сложнее был вопрос, как поступить с Мелиндой, ожидающей вскоре третьего ребенка. Я дал согласие Бёрджессу разрешить Маклину сообщить жене о необходимости эмиграции, чтобы узнать, как она к этому отнесется. Центр не возражал против этого — ведь Мелинда (вопреки тому, что писали об этом позднее разные эксперты) хорошо знала, чем занимался ее муж. До своей женитьбы Дональд, в нарушение всех наших профессиональных правил, рассказал ей о том, что он работает на советскую разведку. Маклин считал своим долгом предупредить ее об этом до того, как она станет его женой. И как это ни удивительно, Мелинда, хоть и не была без памяти влюблена в Маклина, не изменила при этом своего решения выйти за него замуж. А в 1943 году, когда мы решили изменить нашу систему связи с Маклином, он сам предложил, чтобы посредником между ним и нашими связными стала его жена. Эту мысль западные эксперты опровергали, но факт остается фактом. Мелинда Маклин отлично знала, что ее муж — советский агент.

Когда Дональд рассказал ей о разговоре с Бёрджессом и о нашем предложении, она тотчас согласилась и сказала мужу:

— Они правы. Беги, как можно скорее, не теряй ни минуты.

Мелинде стало ясно, что если грянет гром, то ее муж очень быстро сломится на допросах. Поэтому она сделала все возможное, чтобы помочь нам быстро вывезти его из страны.

Теперь нужно было срочно найти ему спутника. Снова посоветовались с Центром. Радио принесло ответ: «С Маклином поедет Бёрджесс, но только как сопровождающий».

Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что это несколько коротких и туманных слов легли, как сургучная печать на судьбу наших кембриджских агентов. Если бы Маклин согласился ехать один, их могли бы и не обнаружить, и Гай Бёрджесс до сих пор счастливо проводил свои последние годы в Англии, а может быть и жил бы там до сих пор.

При следующей встрече мы спросили Бёрджесса, захочет ли он поехать с Маклином в качестве сопровождающего. Гай был изумлен.

— Если я это сделаю, то никогда не смогу вернуться назад. А я нигде не смогу жить, кроме Лондона, вы прекрасно это знаете.

Коровин не посчитал это возражение серьезным. Тогда Бёрджесс привел другой аргумент, который по его мнению был исчерпывающим.

— Об этом не может быть и речи. Я дал Киму честное слово, что не уеду. Перед моим отъездом из Вашингтона он сказал: «Обязательно предупреди Маклина, но с ним не уезжай. Если ты это сделаешь, мне — конец. Поклянись, что не уедешь». И я поклялся.

Гай говорил горячо и торопливо. Он был близок к истерике.

— Хорошо, — сказал Коровин, — я вас понимаю. И понимаю ваше желание обезопасить Филби. Сейчас я хочу от вас только одного: проводите Маклина. По возвращении домой в случае допроса, вы поведете себя так, чтобы всем было ясно: у вас не было ни малейшего намерения совершить побег. Любому, кто вас спросит, сможете сказать, что только хотели помочь другу, который попросил вас срочно отвезти его на машине за границу.

Уж не знаю, действительно ли Бёрджесс поверил этому вздору, но он согласился. Мне кажется, он был парализован быстротой развивающихся событий, иначе мог бы догадаться, что Коровин намеренно умолчал о том, где именно Гай расстанется с Маклиным. Резидент ни словом не обмолвился о том, надо или не надо Бёрджессу продвигаться дальше «железного занавеса». Гай же его об этом, конечно, не спросил.

Неужели английская контрразведка поверила бы объяснению Бёрджесса, будто он помог другу только из приятельских соображений и совершенно ничего не знал о шпионской деятельности Маклина? У меня не укладывается в голове, почему Бёрджесс согласился на предложение Коровина безо всяких гарантий на возвращение. Напрашивается мысль, что Центр теперь уже не очень-то беспокоился, что станет с самим Бёрджессом. Нужно было, чтобы он согласился вывезти Маклина, остальное не имело никакого значения. Центр сделал довольно циничный вывод: у нас на руках не один, а два «погоревших» агента. Бёрджесс утратил для нас большую часть своей ценности, даже если бы его оставили на работе, что было весьма сомнительно, принимая во внимание его недавние проделки. Он больше не мог снабжать МГБ информацией. С ним — покончено.

Теперь мне кажется, мы могли бы поступить иначе. Вместо того, чтобы отправлять из Англии обоих агентов, следовало бы послать кого-нибудь из наших людей, может быть даже меня самого, чтобы проводить Маклина через Францию, держась от него на некотором расстоянии. Но хорошие мысли, к сожалению, приходят поздно.

На следующий день я снова увиделся с Блантом. Он принес еще одну плохую новость. Филби пошел на неоправданный риск, отправив Бёрджессу телеграмму из Соединенных Штатов. Довольно безобидная телеграмма, касающаяся проблемы, что делать с «Линкольном» Бёрджесса, оставленном им на посольской парковочной стоянке, заканчивалась довольно зловещим продолжением: «Здесь становится очень жарко».

За предупреждением Филби крылась целая цепочка событий, о которых мы пока ничего не знали. Джеффри Пэттерсон, офицер английской контрразведки, ведущий расследование по делу «Гомера», сообщил Киму, что его завершающее донесение в Лондоне получат 22 или 23 мая. Следовательно, у нас оставалась только неделя, чтобы убрать нашего агента из Англии. Но, как я сказал, мы этого тогда не знали.

Блант информировал меня, что Бёрджесс сильно возбужден и может выйти из-под контроля. И Дональда и Гая надо отправлять как можно скорее. Но как?

Шагая вместе по Риджентс Парку, мы взвешивали один вариант за другим. Поезда и самолеты исключались. Бёрджесс мог пересекать границы, не вызывая подозрений, но Маклина полиция станет караулить везде. Если учесть, что контрразведка уже имеет его на прицеле, то пограничные службы, безусловно, должны быть предупреждены.

Фальшивые документы — еще одна возможность. Но как их раздобыть в Англии за такое короткое время? Был один способ, фигурирующий в классических детективах — где-нибудь у побережья появляется таинственная подводная лодка. Хотите верьте, хотите нет, но мы не считали такой вариант фантастичным, если дело касалось Англии. Но опять же на это не хватало времени.

Тогда Блант предложил использовать один из кораблей, совершающих праздничные круизы вдоль побережья Франции. Эти суда отплывали из южных портов Англии по пятницам вечером, заходили в два-три континентальных порта и возвращались назад в воскресенье ночью или в понедельник утром. А главное, что нас устраивало, — иммиграционный контроль на этих экскурсионных судах практически отсутствовал. Я не верил своим ушам, но Блант объяснил мне, что такие круизы особенно любят бизнесмены и важные правительственные чиновники, то есть люди, которые хотят провести несколько дней и ночей наедине с секретаршей или любовницей. По этой причине иммиграционные службы проявляют уникальную сдержанность.

Я решил, что это идея вполне приемлема. Мы договорились встретиться еще раз, теперь уже вместе с Бёрджессом, и распрощались. Следующий шаг заключался в практической организации побега.

С одобрения Коровина я набрал целую стопку буклетов, рекламирующих экскурсии, ознакомился с расписанием и распорядком посадки и выбрал самый подходящий на мой взгляд корабль — «Фале». Он отправлялся в полночь в пятницу из Саутгемптона и должен был совершить круиз вдоль французского побережья в течение сорока восьми часов. Возвращался «Фале» в воскресенье вечером. В расписании были указаны две-три коротких остановки, одна из них в Сент-Мало. Уточнив все подробности в бюро путешествий, я сказал, что намерен поехать на экскурсию инкогнито вместе с одной молодой особой. Блант оказался прав. Документы пассажиров не проверялись, так как теоретически корабль считался британской территорией. Я сообщил эти сведения Коровину, и он сразу же согласился с разработанным нами планом действий.

Встретившись с Бёрджессом, Коровин объяснил ему план побега и дал указание заказать два места на «Фале» на 25–27 мая. Он также посоветовал Гаю придумать что-нибудь, чтобы, заметая следы, распустить о поездке ложный слух.

Коровину показалось, что Бёрджесс нервничает уже значительно меньше, чем в прошлый раз. Гай рассказал Коровину о новых неприятностях. Во время встречи в клубе «Реформ» Маклин сообщил, что за ним несколько дней по пятам ходит «хвост» и ему оказалось трудно оторваться от него, чтобы прийти на встречу в клуб. По его словам выходило, что «наружка» отстала от него у вокзала Виктория, когда он садился в поезд на Татсфилд (графство Кент), чтобы ехать домой к семье. Дональд также заметил, что его встречают на вокзале каждое утро, когда он приезжает из Татсфилда и едет на работу в министерство. Короче, за ним повсюду ходят, но только в пределах Лондона.

Картина стала мне совершенно ясна, так как я по собственному опыту знал, как трудно установить наблюдение вне города. В городской обстановке наблюдателю очень легко скрыться, другое дело — в сельской местности. «Наружке» не сподручно было топать за Маклином вплоть до его порога в Татсфилде. В поезде Дональд знал каждого пассажира в лицо, так как он из года в год ездил в одном и том же вагоне на работу и домой. На маленькой станции в Татсфилде наблюдатель сразу же обнаружил бы себя, особенно если учесть, что от станции к дому Дональд никогда не ходил пешком, а ездил на машине. МИ-5 могла успешно проводить его до дому один-два раза и прекратить наблюдение в Татсфилде. Так что мы знали, что у английской контрразведки имелись большие пробелы и, хотя она явно готовилась к худшему, еще не полностью «обложила» нашего агента.

Не теряя времени, мы провели операцию по контрнаблюдению, то есть послали наших людей проверить, как англичане преследуют Маклина. Все так и происходило, как говорил Дональд. Проводив поезд, преследователи Маклина послушно возвращались назад и в Татсфилде никто не приходил им на смену. Мы поняли, что Маклин может исчезнуть из дому, не опасаясь преследования.

Бёрджесс проявил себя великолепно. 24 мая он купил два билета на воскресный круиз и принялся наводить тень на плетень. Он сказал своему новому дружку Миллеру, что собирается с другом в маленькое путешествие. Потом он несколько раз забегал в «Реформ» и возился там с огромными дорожными картами севера Англии. Он даже поговорил о преимуществах тех или иных шоссейных дорог с одним из служителей клуба, а потом заказал на прокат машину, сделав достоянием гласности окружающих, что «собирается в Шотландию».

Наступил знаменательный день 25 мая. Бёрджесс позвонил Миллеру и сказал, что вечером поедет кататься на яхте своего друга. Потом зашел в магазин, купил там чемодан и несколько дорожных принадлежностей, все время распространяясь на счет своего предстоящего путешествия на севере. Он считал, что все это может ему пригодиться при возвращении домой.

Наступил вечер. Во взятой напрокат машине Бёрджесс подъехал к дому Маклина в Татсфилде. В этот день Дональду исполнилось тридцать восемь лет. Мелинда стряпала в кухне праздничный обед, когда в дверях показался Гай и громко представился:

— Здравствуйте! Я — Роджер Стайл, сослуживец Дональда по министерству.

Мелинда, прекрасно знавшая Бёрджесса, позвала мужа:

— Дональд, иди сюда. К тебе пришли. Мужчины поговорили немного наедине, потом все сели за стол. Около 9 часов вечера Маклин поднялся в спальные комнаты и поцеловал на ночь сыновей. Гай ждал его в холле. Затем Дональд попрощался с Мелиндой, и оба друга ушли.

Мелинда слышала, как прошумела машина Бёрджесса. Затем все стихло.

Когда в понедельник к Мелинде заявились агенты МИ-5, она сказала, что муж с приятелем ушли в бар, чтобы скоротать там вечер за кружкой пива.

Чтобы доехать до Саутгемптона, у Гая и Дональда оставалось мало времени. Они поочередно вели машину и гнали ее насколько позволяли правила.

Им было неизвестно, что утром того же дня на совещании между руководителями контрразведки и министерством иностранных дел было принято решение задержать и допросить Маклина. Позднее я узнал, что нам сопутствовала невероятная удача: принимая это решение, МИ-5 попадала в щекотливое положение. Дело в том, что британская секретная служба (разведка) решила не давать официального подтверждения результатов программы «Венона», которая содержала единственную конкретную улику против «Гомера». Поэтому следователям пришлось бы выжимать признание из подозреваемого, если они собирались привлечь его к ответственности. А им было слишком хорошо известно, что добиться чистосердечного признания весьма нелегкая задача.

Это частично объясняет причину нерешительности и промедления со стороны контрразведки. Она не могла определить, каким методом вернее всего заставить Маклина «расколоться».

Заместитель помощника министра иностранных дел Роджер Мейкинз присутствовал на судьбоносном утреннем совещании в пятницу, когда сильные мира сего, наконец, выработали программу действий. В полуденные часы той же пятницы Герберт Моррисон, сменивший Эрнеста Бевина на посту министра иностранных дел, дал команду начать расследование сразу же, как только Маклин в понедельник явится на работу.

Не приходится удивляться тому, что пресса уцепилась за тот факт, что Маклин исчез в пятницу вечером, а его допрос был назначен только на понедельник. Многим журналистам такое совпадение казалось весьма подозрительным. Некоторые из них открыто говорили, что «проклятые советы» должно быть внедрили своего агента в высшие правительственные эшелоны или в разведку и он дал знать Маклину и Бёрджессу о предстоящем расследовании. Но они заблуждались. Да, мы знали, что рано или поздно Маклина призовут к ответу, но представления не имели, когда это случится. Наш правильный расчет времени побега — чистейшее везение и ничего больше.

25 мая в 23.58 в доке Саутгемптона заскрежетав тормозами остановилась машина. Бёрджесс и Маклин выскочили из нее и, бросив автомобиль посреди дороги, ринулись к «Фале». Команда корабля уже убирала сходни и отдавала швартовы.

Журналисты потом строили догадки, считая что Бёрджесс бросил машину в доке, чтобы подать сигнал своим сообщникам. Вовсе нет. Просто они подъехали к пристани буквально за несколько секунд до отправления «Фале» и не имели времени парковать машину.

Утром 26 мая Маклин и Бёрджесс высадились в Сент-Мало. Вместе со своими попутчиками они вступили на французскую территорию, минуя пограничный контроль. Багаж оставили на борту. Упорно моросил дождь, но друзья делали вид, что осматривают достопримечательности. Потом они спокойно подозвали такси и попросили шофера отвезти их в Ренне — сорок миль от Сент-Мало. Когда допрашивали шофера, он ответил, что высадил их у железнодорожной станции, но на какой поезд они сели, не знает. А приятели отправились прямо в Париж, пересекли его от Гар Монпарнас до Гар д’Аустерлиц, проследовав дальше без остановки в Женеву, а потом в Берн.

По прибытии в столицу Швейцарии Бёрджесс пошел в советское посольство, где ему выдали два поддельных английских паспорта со слегка измененными фотографиями и чужими фамилиями. Он и Маклин находились вне пределов Англии уже двадцать четыре часа, но никто не забил тревоги. Имея в карманах новые документы, беглецы поспешили в Цюрих, где сели в самолет, летевший в Стокгольм через Прагу. В чешском аэропорту они вышли из международной зоны и сразу же встретились с агентами МГБ. В воскресенье поздно вечером Бёрджесс и Маклин благополучно достигли советской территории.

В понедельник утром нам сообщили, что операция прошла блестяще. Наша миссия была закончена: мы не только вывезли Маклина из Англии, но и сделали это так, что никто не мог назвать конечного пункта его назначения — Советский Союз. Конечно, не надо было быть гением, чтобы догадаться, куда он уехал, но против догадок мы не возражали. Мы хотели лишь держать всю операцию в тайне как можно дольше.

Я не перестаю удивляться, почему Бёрджесс не повернул назад из Праги. Думаю, что, возможно, он находился в состоянии депрессии. А может быть ему предоставили какие-то гарантии, обещая в ближайшее время отвезти обратно в Англию. Зная характер Гая, я думаю, что он вообразил себе, будто бы ему дадут отдохнуть несколько дней в Москве, а потом опять возвратят в Лондон. Плохо он знал, что ожидало его там на самом деле.

В понедельник Мелинда Маклин дважды звонила в министерство иностранных дел. Первый раз она позвонила в американский отдел и спросила, на месте ли муж и не просил ли он передать ей что-нибудь. Второй раз — Кэри Фостеру, начальнику службы безопасности министерства. Сказала, что муж ушел из дома в пятницу вечером вместе с коллегой из МИДа, и с тех пор она ничего о нем не знает.

Только 30 мая, через пять дней после исчезновения Дональда, к Мелинде пришли представители МИ-5. Она находилась у своей свекрови, леди Маклин, в Кензингтоне (аристократический район Лондона), когда у двери раздался звонок. Вошли двое инспекторов. Мелинда заявила, что муж ушел в прошлую пятницу вечером с коллегой из МИДа Стайлсом. Описала наружность Стайлса и сделала вид, что очень волнуется. Инспекторы попросили обеих женщин никому ничего пока не говорить о происшедшем и ушли. Они, конечно, быстро установили, что никакого Роджера Стайлса не существует.

7 июня леди Маклин получила успокоившую ее телеграмму, подписанную «Тинто», прозвищем, которое она дала сыну, когда он был маленьким. Вскоре после этого и Мелинда получила весточку, на этот раз за подписью Дональда. В нескольких коротких словах он просил жену простить его за внезапный отъезд, уверял, что здоров, и по-прежнему любит ее.

Бегство Бёрджесса и Маклина повергло правительственные круги Англии в безумную панику. Сотни правительственных служащих подверглись проверке на политическую благонадежность. Упор делался на тех, кто занимает или занимал когда-то важные посты в разведке. Пресса, в свою очередь, присоединила голос к уже звенящему в ушах требованию: «хватай их!» Особой мишенью служил каждый высокопоставленный чиновник, который, учась в 30-х годах в Кембридже или Оксфорде, увлекался левыми идеями.

И это еще не все. Каждого, кто знал когда-либо Бёрджесса или Маклина, вызывали в контрразведку. Допросу подверглись и их университетские друзья, включая Бланта, а также сотни бывших марксистов. Одним удалось вывернуться, другим это не так легко сошло с рук.

Алан Маклин, как и его брат Дональд, занимал важный пост, будучи членом британской делегации в Организации Объединенных Наций. Он вынужден был уйти в отставку. Муж сестры Дональда, Нэнси, тоже лишился места. Карьеру этих людей, не имевших ничего общего со шпионажем, погубила шизофрения, которой заболели различные инстанции британской секретной службы.

С 1951 года сотрудники контрразведки Питер Райт и Артур Мартин выступили инициаторами облавы на агентов, якобы завербованных Бёрджессом. С течением времени их решимость выкурить предателей из секретной службы Великобритании превратилась в навязчивую идею. Они были уверены, что Бёрджесс создал обширную сеть агентуры и возглавил ее, а с годами эта сеть охватила всю разведку. Ну, это был уж явный перебор. Гай не имел никаких специальных информаторов. У него просто были друзья и знакомые, из которых он выуживал информацию, чего они даже не замечали. Науськивания Райта и Мартина тем не менее набрасывали тень подозрения на всю секретную службу страны. Охота на ведьм создала такую тяжелую атмосферу для сотрудников британской разведки, что многие из них, причем самые квалифицированные, просто ушли из контрразведки и разведки.

Питер Райт необычайно гордился своими методами расследования. Несколько позже он хвастливо заявлял, что их контрразведка раскинула такую частую сеть на русских шпионов в Англии, что гарантировала максимальный улов всех подозрительных деятелей. На деле, однако, такие методы обернулись преступной глупостью, потому что единственным их результатом явилось уничтожение ни в чем не повинных людей. Десятки агентов МИ-5 и других подобных служб были уволены с работы, опозорены и оскорблены. Одни из них признавались в ошибках, которых вовсе не совершали, а другие, доведенные до предела, покончили жизнь самоубийством. Я считаю, что Питер Райт питал неприязнь не только к советским агентам, что вполне закономерно, но также и ко всем интеллектуалам и профессорам в придачу, особенно к выпускникам Кембриджа. А если выразиться точнее, он проявил презрение ко всему британскому истэблишменту.

Атмосфера безумия просуществовала недолго. Руководители секретных служб скоро поняли, что их способы расследования приняли опасный характер, и сказали «стоп!» Это делает им честь, но недоброе дело Питера Райта уже дало о себе знать. Его упрямые заявления, которые продолжались несколько лет, о том, что за каждым деревом притаились сподручные Бёрджесса, отвлекали внимание британской секретной службы от их прямой задачи — выиграть сражение с КГБ. Эта ошибка причинила им еще больший вред, потому что в то время наши собственные службы переживали свой кризис. Мы столкнулись с рядом измен, и большая часть агентурной сети, которую мы создали во время войны, была либо уничтожена, либо дестабилизирована. Так что мы смотрели с чувством глубокого облегчения на то, что происходило в британской разведке, ибо их внутренние сложности вышли на поверхность тогда, когда они могли причинить нам непоправимый ущерб.

Я лично считаю, что секретная разведывательная служба Англии — очень эффективная организация, может быть, гораздо в большей степени, чем КГБ. Когда я работал с нашими английскими агентами, у меня было достаточно возможностей, чтобы оценить деятельность МИ-5, а также достоинства и недостатки людей, служащих там. Мое общее впечатление таково: их агенты весьма компетентны, а их действия — результативны.

30 мая 1951 года Джеффри Паттерсон, коллега Филби по МИ-5 в Вашингтоне, сообщил ему о бегстве Маклина. Филби изобразил удивление на лице, но когда Паттерсон добавил, что Бёрджесс тоже бежал, его ужас стал действительно неподдельным. Он понял, что теперь скомпрометирован по службе, но не потерял головы. Филби перебрал в уме все находящиеся у него предметы и документы, которые могли бы послужить уликой против него. Избавиться от документов было делом простым: он сжег их у себя в камине. Через несколько дней после того, как Ким получил известие о побеге, он на пару дней улизнул в Виргинию, чтобы «отдохнуть». Там он отделался от фотокамер, с помощью которых фотографировал документы ЦРУ и МИ-5 в Соединенных Штатах.

Но не прошло и недели после его возвращения в Вашингтон, как Филби узнал, что директор ФБР потребовал его незамедлительного отзыва в Англию.

Надо сказать, что обычно эффективная секретная служба Англии в этом частном случае с побегом запуталась от начала до конца Начать с того, что ей понадобилось слишком много времени, чтобы понять, как нам удалось убрать своих агентов из Англии. Мы, конечно, легко сбили их со следа, отправив успокаивающие семьи Бёрджесса и Маклина телеграммы из Парижа, Бейрута и Каира. Пресса узнала о побеге только в середине июня. В газете «Дейли Экспресс» появилось сенсационное сообщение об исчезновении двух английских дипломатов.

Новость подхватили иностранные газеты, посвятив ей первые страницы. В редакциях появился поток сообщений о том, что беглецов якобы видели на Монмартре, Монпарнасе, Бейонне, Каннах, Андорре, Брюсселе и Праге. В Праге — возможно кто-то их и видел, но мы были уверены, что никто не опознал во время короткой остановки в Чехословакии.

Теперь, когда Бёрджесс и Маклин благополучно скрылись, мне надо было позаботиться о том, чтобы уничтожить те улики, которые они могли после себя оставить, могущие причинить вред остальным агентам звена. В этом мне помог Блант, который еще не утратил доверия наших противников.

В начале июня контрразведка не спешила сообщать о том, что до сих пор не удосужилась произвести тщательный обыск в квартире Бёрджесса и в доме Маклина, предпочитая помалкивать о своей нерасторопности. Потом, чтобы исправить положение, МИ-5 попросила Бланта (все знали, что он — близкий друг Бёрджесса) достать ключи от его квартиры. Контрразведчики, очевидно, надеялись собрать там множество улик против обоих «предателей», действуя при этом очень осторожно. Блант, конечно, согласился оказать эту небольшую услугу своим прежним товарищам по МИ-5. Джек Хьюитт, один из бывших любовников Бёрджесса, дал ему ключ. Такая необыкновенная удача позволила нам за несколько часов уничтожить в квартире Гая все, что могло скомпрометировать нас или одного из наших агентов. Хорошо зная Бёрджесса, я был уверен, что он не принял даже самых простейших мер предосторожности. Один или два ключа к его секретной деятельности непременно должны были остаться на виду. Кроме того, он очень спешил и был так взволнован, что наверняка не побеспокоился прибрать у себя в квартире.

Так что Блант своевременно проник в берлогу Бёрджесса. Из хаоса газет, папок и книг, разбросанных повсюду, он извлек все возможные компрометирующие материалы. Лучшей находкой оказалась последняя телеграмма от Филби с многозначительными словами «Здесь становится жарко». Блант сжег ее вместе с пачкой других документов. Когда в Москве я рассказал Бёрджессу об этом эпизоде, он все отрицал и клялся изо всех сил, что перед отъездом оставил квартиру в полном порядке и без каких-либо следов.

Когда Блант передал контрразведке ключ, ее агенты бросились туда и обыскали квартиру сверху донизу. Позднее они говорили, что им попались несколько написанных от руки записок о каком-то конфиденциальном свидании на Уайтхолле (улица в Лондоне) в 1939 году. По их словам, Джон Колвилл, один из участников обыска, узнал почерк Джона Кэрнкросса. Мне кажется, это просто выдумка и блеф: между «Полом» (Бёрджессом) и «Карелом» (Кэрн кроссом) не существовало никакой связи, в особенности в те годы.

Тем не менее Кэрнкросс, как и очень многие сотрудники МИДа, находился под пристальным наблюдением контрразведки. Об этом я узнал в июне, ровно через месяц после отъезда Бёрджесса и Маклина.

Был великолепный летний вечер. Я должен был встретиться с Кэрн кроссом у станции метро Илинг Коммон в восемь часов — наше обычное время — и получить от него сверток с документами. Я оставался совершенно спокойным и уверенным в себе, несмотря на угрозу, нависшую над остатками моей агентуры. Документы о НАТО, которые Кэрнкросс принес мне в последний раз, оказались весьма ценными, и я получил поздравление от начальника нашего управления.

Я медленно прогуливался по улице, выходившей на широкий проспект у станции метро Илинг Коммон и, держа под мышкой газету, поглядывал на витрины магазинов. Лучи заходящего солнца сюда не доставали, а на тротуаре залегла густая тень, поэтому прохожие меня почти не видели, а я без труда наблюдал за всем, что делалось на широкой, освещенной солнцем улице.

Мы с Кэрнкроссом договорились, что он выйдет из метро, пересечет улицу и войдет в общественную уборную, расположенную рядом. Метрах в ста от меня находилась автобусная остановка. Я заметил, что автобуса ждут двое. Картина обычная. Отогнув манжет, взглянул на часы: через три минуты должен появиться агент. Когда он войдет в уборную, я последую за ним. Там из своей кабинки в мою он и передаст мне пакет с документами.

Когда я увидел Кэрнкросса, нас разделяло примерно метров пятьдесят. Он пришел чуть раньше, что для него необычно. Я ускорил шаг.

Выходя на главную улицу, я взглянул настоявших у автобусной остановки пожилую женщину и молодого человека. Чем-то мне не понравился этот тип. Он стоял не чуть поодаль от бровки тротуара, как обычно делают лондонцы, а прямо на самой кромке в позе, которая казалась совершенно неподходящей для человека, ожидающего автобуса. Не знаю, почему я так подумал. Подумал — и все. Взглянув налево, я увидел другого человека чуть постарше. Он сидел на скамейке в нескольких метрах от уборной.

Я находился на оперативной работе почти семь лет, к тому времени знал, что могу полагаться на свою интуицию, и ощутил опасность. Это впечатление усилилось, когда я заметил, что молодой человек на остановке украдкой смотрит на скамейку, как будто хочет дать знать сидящему, что все в порядке. Мне показалось, что мужчина бросил ему ответный взгляд. Неужели они следят за Кэрнкроссом, который уже вошел в уборную? Мне следовало переходить дорогу. Я заколебался. На размышления оставалась доля секунды. Идти? Нет. Я повернул направо и пошел вдоль улицы, где, как я знал, имеется антикварный ювелирный магазин. Разглядывая в витрине ожерелья, я размышлял о том, что делать дальше. Может быть, мне все это только показалось и я просто поосторожничал? Не в первый же раз я встречался с Кэрнкроссом на людях. И все же я решил встречу оборвать. Отошел от витрины и направился домой.

Коровин понимания не проявил. Отнюдь. Сам он, как я уже писал, перестал соблюдать основные правила безопасности. Конечно, я не мог с ним спорить и выслушал обидный выговор.

— Что случилось, Юрий Иванович? Испугались чего-то, да? Но ведь это невозможно! За «Карелом» никогда не таскались «хвосты», вы сами мне об этом говорили.

Я подробно рассказал, почему у меня возникли подозрения и даже нарисовал схему, кто и где находился на месте встречи. Но Коровин был уверен, что я испугался.

— Когда человек трусит, — бросил он, — то всегда ссылается на интуицию.

Коровин написал в Москву докладную негативного содержания. Он заявлял, что исключительно по моей вине была сорвана жизненно важная встреча. Я получил суровый нагоняй с обвинениями меня в трусости.

Дело уладилось, когда я объяснил начальству, что не все так плохо. Контакт с Кэрн кроссом не потерян. Ведь мы договорились с ним о трех запасных встречах на случай, подобный происшедшему. Через восемь дней мы должны снова встретиться на том же месте и в то же время. Если сорвется и эта встреча, у нас есть еще одна в запасе. В конце концов можно перейти на систему долгосрочных контактов.

Все на какое-то время успокоились, но к сожалению, Кэрнкросс не появился ни на одной из запасных встреч. У меня окрепла уверенность, что я поступил правильно, отменив первую встречу на Илинг Коммон. Но Коровин не успокаивался. С тех пор между нами началась открытая война.

Я должен был найти способ встретиться с Кэрнкроссом. На это ушло несколько недель, потому что он очень редко показывался на улице, а когда это случалось, с ним всегда кто-нибудь был. Я часами ждал в надежде перехватить его на пути между министерством и домом. Наконец мне это удалось. Я поймал его там, где был совершенно уверен, что мы вне опасности. Идя за ним на расстоянии одного-полутора метров, я произнес ему прямо в затылок несколько слов: час и место встречи. Кэрнкросс кивнул головой и пошел дальше.

На этот раз он пришел. Мы встретились за городом. При первом взгляде на Кэрнкросса я понял — что-то случилось. Я объяснил ему, почему не вышел на встречу на Илинг Коммон, и спросил, не заметил ли он чего-нибудь. Он тогда ничего не увидел, а на запасные встречи не приходил, потому что был сильно напуган.

— Питер, сразу же после первой несостоявшейся встречи меня вызвали на допрос в контрразведку. Сначала со мной разговаривали довольно любезно, но потом их тон изменился и стал очень неприятным. Они упирали на то, что во время учебы в Кембридже я состоял в компартии. Я неоднократно повторял, что никогда не скрывал этого факта и мой коммунизм — это просто юношеская глупость. Уверял их, что мои взгляды с тех пор изменились. Вот почему я не приходил на встречи с вами.

Я задумался. Совершенно очевидно, что Кэрнкросс находится в состоянии тяжелого стресса. И все же он еще как-то держался. Я успокаивал его, как мог, и уверял, что этот многочасовой допрос больше не повторится. Мы же не оставили за собой никакого следа, за который контрразведка могла бы уцепиться. Но из дальнейшей беседы с ним я понял, что произошло нечто худшее: МИ-5 запретила ему доступ к конфиденциальной информации в связи с наступлением общего климата недоверия в правительственных учреждениях. Кэрнкросс, выслушав это сообщение, сделал вид, что относится к нему с полным пониманием и безропотно согласился работать в каком-либо другом управлении.

Я сразу понял, что моя связь с Кэрнкроссом подходит к концу, но прежде чем принимать какое-либо решение, должен был посоветоваться с Центром. Кэрнкросс меня понял, и мы договорились встретиться еще раз. Глядя, как он, слегка сгорбившись, медленно удаляется от меня, я подумал: «Какой же он мужественный человек». Во всяком случае он выглядел так, словно собственная судьба заботила его меньше, чем меня.

Вернувшись в посольство, я тотчас отправил донесение в Москву. Я писал, что, по моему мнению, английская контрразведка продолжит слежку за Кэрнкроссом в ближайшее время. Ответ пришел скоро. Мне предписывалось прекратить работу с Кэрнкроссом.

Перед нашей последней встречей Коровин выдал мне большую сумму денег — сколько, я точно не помню — для передачи Кэрнкроссу. «Карел» никогда ничего не просил за свою работу, но сейчас наши люди решили выдать ему приличную сумму в знак нашей благодарности. Я всегда был против того, чтобы платить агентам. Деньги создавали какую-то неловкость в наших отношениях, а стремление получать их еще и еще могло нарушить искренние и дружеские отношения. Но сейчас, когда приходилось расстаться с Кэрнкроссом, я решил, что такой жест с нашей стороны не помешает. К тому же он недавно женился на молодой женщине Габриелле, и деньги пригодились бы им для создания семейного очага. По крайней мере, он мог безбедно прожить на них пару лет.

Когда мы прощались, я не заметил никакой перемены в поведении Кэрнкросса.

— Центр считает, — сказал я, — что теперь будет лучше для обеих сторон, если мы расстанемся насовсем. Вы проделали для нас много полезной работы, и мы не имеем права подвергать вас опасности в сложившейся обстановке. Если мы поставим точку сейчас, то у противника не будет оснований обвинить вас в чем-либо. У них сейчас нет никаких улик против вас, и нам бы хотелось, чтобы все окончилось благополучно.

Кэрнкросс выслушал мое сообщение спокойно и усмехнулся.

— Не думаю, чтобы я понаделал серьезных ошибок, — сказал он. — У них нет против меня ничего основательного, только слухи. Но мне бы очень хотелось знать, кто навел их на мой след. Отнюдь не всех бывших коммунистов перевели на другую работу. Почему же меня? Может быть, завелся какой-нибудь ренегат или доносчик. Если найдете такого в ваших службах, то хорошо сделаете. Выкурите его вон.

Я передал ему конверт с деньгами. Не сказав ни слова, Кэрнкросс опустил его в карман пальто. Я ушел, а он остался сидеть в полутьме. Мы больше никогда не видели друг друга.

Года два назад я прочел ряд документов о «Кареле». В них говорилось, что английская контрразведка установила за ним слежку, начиная с июня 1951 года, когда у нас не состоялась встреча на Илинг Коммон. Мы тогда чуть не попались. Следовательно, моя интуиция не подвела.

Я слышал, что Кэрнкросса допрашивали еще несколько раз, после чего он ушел с работы и уехал за границу.

Говорят, что в 1964 году МИ-5 все-таки «высветила» его. Я думаю, он действительно признался, но намного раньше — в 1951 или 1952 году, когда его допрашивал Вильям Скардон, тот самый, кто разоблачил Клауса Фукса — агента-атомщика. Признание Кэрнкросса подтвердилось лишь одним, да и то косвенным доказательством. Я лично уверен, что Кэрнкросс многое рассказал в начале 50-х годов в обмен на обещание неприкосновенности.

После увольнения Кэрнкросса я потерял его из виду. Он, видимо, уехал сначала в Соединенные Штаты, потом в Азию, а затем возвратился в Рим, где устроился на работу в Сельскохозяйственный отдел при Продовольственно-сельскохозяйственной организации ООН. Так, по крайней мере, явствует из подшивок КГБ.

И хотя Кэрнкросса не было больше на английской земле, контрразведка не прекратила расследований его деятельности. В 1967 году, когда он находился в Риме, она установила, что его еще в Кембридже завербовал Джеймс Клугман. Его привезли обратно в Англию и испробовали метод, с которым хорошо знакомы почти все разведывательные службы: велели завербовать Клугмана, человека, который в свое время вербовал его. Кэрнкросс навестил своего старого друга, все еще состоявшего в руководстве коммунистической партии, и предложил ему работать в британской разведке. Клугман расхохотался Кэрнкроссу в лицо и сказал, что люди, его пославшие, должно быть, очень плохо информированы: во время войны он уже был офицером британской разведки. Тем дело и кончилось. Кэрнкросс направился обратно в Вечный город. Не стану говорить, откуда я получил эту информацию, но мне известно, что Клугман, которого я никогда в глаза не видел, находит у этого эпизода дурной привкус.

В Риме Кэрнкросс и Габриелла разошлись. В 70-е годы он переехал во Францию и поселился там, как многие другие англичане, ушедшие в отставку. В 1988 году он опубликовал монографию — «Гуманность Мольера». Жил Кэрнкросс мирно, проводя свои дни за книгами с молодой американской компаньонкой Гейл и несколькими собаками. У одной из них была оригинальная кличка «Блэкмейл» («Шантаж»). К сожалению, мне так и не удалось больше увидеть этого человека, спасшего жизнь тысячам русских солдат. Умер Кэрнкросс совсем недавно, в 1995 году.

Многое из того, что я написал в этой книге, будет откровением для английской разведки, хотя она и без меня много знала о Кэрнкроссе. И английская, и французская пресса посвятили ему много внимания после публикации в октябре 1990 года Кристофером Эндрю и Олегом Гордиевским^[36] книги «Внутренняя история КГБ». Журналисты отыскали тогда Кэрнкросса и взяли у него интервью, которое он провел с непревзойденным мастерством:

— Я не кинозвезда, а всего лишь второстатейный рядовой солдат. Долг обязывает меня быть осторожным. Даже ради объективности я не могу говорить о некоторых областях своей деятельности.

В беседе с корреспондентом одной французской газеты Кэрнкросс высказал одно несколько более определенное замечание, которое, по-моему, отличается широтой суждения:

— Может быть, настанет день, когда мы сумеем попытаться понять правду, скрывающуюся за фактами, и объяснить те сложные процессы, в результате которых молодой интеллектуал оказывается замешанным в такие дела.

Если бы английский закон счел нужным привлечь Джона Кэрнкросса к ответственности, он бы давно это сделал. Но не сделал же! Поэтому я решил, что могу по праву рассказать об агенте, который мне особенно нравился и с которым, как мне кажется, я имел много общего.

В июне 1951 года у Мелинды Маклин родилась дочь, которую также назвали Мелиндой. Мадам Маклин заявила, что хочет на некоторое время уехать из Англии, чтобы отдохнуть от нашествия журналистов, постоянно докучавших ей в Татсфилде. Жена Маклина не смела даже выходить из дому, а ее сыновья Фергус и Дональд перестали посещать школу.

Перед отъездом к сестре на виллу в Боваллоне на Котд’Азур Мелинду вызвали в МИ-5, где ее с пристрастием допросил Вильям Скардон. Она легко прошла через это испытание, убедив Скардона, что совершенно не причастна к деятельности своего мужа. Несмотря на свой большой опыт, Скардон ничего не заподозрил и даже попросил Мелинду дать ему знать, если Дональд сделает попытку связаться с ней.

В июле, незадолго до отъезда Мелинды с детьми за границу, ее мать, г-жа Данбар, получила почтовое уведомление о том, что на имя дочери в Швейцарский банк сделан вклад в две тысячи фунтов стерлингов. Таким образом Центр решил помочь Мелинде, которая осталась практически без копейки после побега мужа.

Примерно в то же время из Вашингтона вернулся Ким Филби, и Дик Уайт, начальник МИ-5, вызвал его на допрос. Уайт сразу же заявил ему, что считает Кима третьим советским агентом. Затем он обвинил Филби в содействии Маклину, ибо именно Ким, по мнению Уайта, направил Бёрджесса в Лондон, чтобы предупредить Дональда о надвигающемся разоблачении. В обоих своих предположениях он, конечно же, был совершенно прав.

Мысленно Филби репетировал эту сцену так часто, что нисколько не взволновался. Он храбро и энергично защищался.

— Я открыто признаю, — сказал Филби, — что Бёрджесс один из моих друзей, но я не просил его ни о чем подобном. Я никогда не позволял себе смешивать служебные дела с какими бы то ни было дружескими отношениями. Если вы думаете иначе, вам придется это доказать.

Про себя он решил: будь, что будет, а я буду придерживаться этой линии годами.

Агент ФБР, с которым я встретился в 1993 году, подтвердил, что его организация подозревала Филби как советского агента задолго до побега Маклина. Американцы требовали в 1951 году, чтобы его предали суду, но МИ-5 наотрез отказалась. Более того, вопреки совету ФБР, Филби оставался на свободе, хотя весьма относительной, потому что допросы следовали один за другим. В течение нескольких лет его регулярно вызывали в МИ-5. Допрашивали два очень опытных и упорных следователя: Скардон и Гелимус Мильмо. Они, казалось, испытывали особое удовольствие, засыпая его каверзными вопросами.

Время от времени мучители брали Филби с собой за город по субботам и воскресеньям и там, гуляя по лесу и разговаривая на различные отвлеченные темы, как бы мимоходом задавали ему действительно интересовавший их вопрос. Мильмо и Скардон заранее их готовили, причем так, чтобы Филби пришлось отвечать экспромтом. Их метод, хорошо известный опытным следователям, состоял в том, чтобы Филби давал различные ответы на один и тот же вопрос, поставленный в измененной форме.

Много позднее, когда я встречал Филби в Москве, мы часто вспоминали этот ужасный период в его жизни. Он всегда говорил, что такие допросы требовали неимоверного, опустошающего напряжения, чтобы не допустить оговорки и противоречия. И все же Филби держался годами. Я думаю, очень немногие под нажимом этих двух выдающихся специалистов могли так сопротивляться, как это смог сделать Филби.

Осенью 1952 года МИ-5 официально известила Филби о том, что его отношения с Бёрджессом сделали Кима подозреваемым «номер один». В предвидении суда ему посоветовали обратиться за выходным пособием, полагавшимся ему по закону. Для проформы он отказался, но потом все же согласился и подал прошение. Филби уволили из разведки, выдав ему сначала две тысячи фунтов, потом еще две. Кроме того две тысячи были ему назначены МИДом к выплате частями помесячно в течение трех лет. Филби это очень не понравилось, так как ему дали ясно понять, что министерству скорее всего такие выплаты окажутся довольно-таки накладными, и его вполне устроит, если Филби в скором времени осудят и запрячут в тюрьму.

В декабре 1951 года МИ-5 вызвала Филби к себе, чтобы он предстал перед группой следователей. Собираясь туда, он нервничал, но все же чувствовал себя относительно уверенно, ибо насколько ему было известно, против него не имелось исчерпывающих доказательств. Несколько подозрений, в конце концов, не могут стать достаточным аргументом, чтобы обвинить человека. И на этот раз он вышел из переделки невредимым, потому что, услышав первый вопрос, понял, что его инквизиторы не обнаружили у него ничего серьезного: только несколько документов, которые можно было приписать и другим сотрудникам МИ-6. Кроме того, его приободрило доброе отношение к нему со стороны некоторых бывших сослуживцев, которые по-прежнему верили в его невиновность и умело вели кампанию в его защиту.

После побега Бёрджесса и Маклина нам следовало удвоить осторожность в работе с Энтони Блантом. Контрразведка знала его как ближайшего друга Бёрджесса, поэтому за ним зорко следили. Когда Бланта спросили об исчезновении Тая, он сначала решил прикидываться непричастным к этому делу. И утверждал, что понятия не имеет, как все это случилось. Но все его отговорки не могли продолжаться долго. Поэтому Центр дал мне указание склонить Бланта к бегству.

Я встретился с ним в Норманд Парке, небольшом сквере в западной части Лондона. Он не нервничал, не волновался: непроницаемая маска джентльмена, как всегда, оставалась на его лице. Я рассказал об обстоятельствах побега его товарищей и передал пожелание Центра в скором времени видеть Бланта в Москве.

Мы говорили долго. Я объяснял Энтони, что в ближайшие месяцы его станут таскать на бесконечные допросы и даже могут арестовать. Так или иначе, агенты МИ-5 станут неустанно ходить за ним. Но Блант сделал для себя выводы, тем более что допросы уже начались. Когда я сказал, что его побег может быть организован быстро, пройдет без осечек и в Москве его примут очень хорошо, Блант только улыбнулся.

— Конечно, — иронически промолвил он, — вы сможете гарантировать мне и экскурсии в Версаль, если это понадобится для моей работы…

Настала моя очередь улыбнуться.

— Поймите, — сказал Блант, — я просто не смогу жить в Советском Союзе в условиях, которые вы мне предлагаете. Я отлично знаю, как живут ваши люди, и уверяю вас, мне станет очень трудно, почти невозможно жить так же.

Я не знал, что ответить, а Блант продолжал:

— Я проработал много лет в контрразведке. Я уверен, что они не смогут вынудить у меня признания, если я этого не захочу. А я и не подумаю. И если вам интересно знать почему, то могу сказать: я испытываю глубокое уважение и симпатию к Гаю Бёрджессу и лучше умру, чем поставлю его в опасное положение. Пусть он бежал из Англии, но доказательств того, что он советский агент, нет. Поэтому вполне возможно, что Гай когда-нибудь вернется. И поскольку эта возможность зависит от меня, никто не получит никаких доказательств. Я никогда не выдам его. Короче говоря, я категорически отказываюсь бежать.

Мы оба знали, что против него действительно трудно возбудить дело. В молодости Блант не имел даже партийного билета. Поэтому я воспринял его решение остаться в Англии, как fait accompli^[37]. Мне не удалось убедить его и ничего не оставалось делать, кроме как договориться о способах связи друг с другом в случае нужды.

Мы прохаживались по скверу, как вдруг Бланту сделалось плохо. Он схватился за грудь, стал задыхаться, лицо его покрылось обильным потом. Я подвел Энтони к скамейке. Его состояние привлекло к себе внимание небольшой группы людей. Незнакомый мужчина предложил вызвать скорую помощь. Медленно приходя в себя, Блант вежливо отклонил предложение.

Через десять минут ему стало значительно лучше, но я сильно испугался и не решался отпустить его домой одного.

— Питер, это случалось уже несколько раз, — сказал он. — Не беспокойтесь, я возьму такси и спокойно доеду до дома. Вот вам еще одна веская причина, почему мне не следует уезжать в Россию. Если я и умру от сердечного приступа, пусть уж лучше это случится здесь.

С этими словами он поднялся со скамейки, пожал мне руку и медленно удалился. Я шел за ним на некотором расстоянии, пока не увидел, как он благополучно сел в такси.

В посольстве я доложил о нашей встрече и о состоянии здоровья Бланта. Коровин сразу понял, что нам не следует здесь проявлять настойчивости. Центр не только решил оставить мысль о его побеге, но и дал мне указание больше не встречаться с Блантом, хотя бы пока не утихнет буря.

Английская контрразведка ни в чем не подозревала меня, хотя я на протяжении последних четырех лет провел буквально сотни встреч с Бёрджессом, Блантом, Кэрнкроссом и другими агентами. Я был уверен, что не оставил никаких следов своей деятельности. С точки зрения разведки моя работа была «чистой», как мы выражаемся на профессиональном жаргоне. Центр получил от меня множество важнейших документов, которые наше правительство использовало должным образом. Более того, я завоевал некоторый авторитет в министерстве иностранных дел. Моя жена получила этому безошибочное подтверждение, когда летом 1949 года приезжала в Москву в отпуск. Ей пришлось зайти в МИД по каким-то административным делам, и один сотрудник, услышав ее фамилию, заинтересовался:

— Так вы — жена Модина?! Мы здесь все ценим его работу в пресс-отделе. Он прислал нам такую массу интересных справок и документов по Англии, что если бы их отдать переплетчику и оформить в книги, то получилось бы больше томов, чем оставил нам великий поэт Лермонтов.

Коровин попросил меня последний раз встретиться с Блантом, чтобы подтвердить прекращение наших отношений. Такое решение Москвы очень обрадовало Энтони. Я также сообщил ему, что мы прерываем связь с Филби на два-три года. Блант отказался принять деньги, которые я ему предложил, и мы тепло попрощались, еще раз договорившись о способе связи в случае необходимости.

Если учесть, что мы не допустили никаких серьезных ошибок, то риск для Бланта на той стадии был минимален. МИ-5 знала уже так много, что если бы имелись какие-то улики против него, то они уже вышли бы на поверхность. Я опасался только одного, как бы какой-нибудь сбежавший советский агент не торпедировал нашу сеть.

Косвенный вред уже причинил Анатолий Голицин, который рассказал МИ-5 кое-что о наших агентах, хотя не так много, чтобы они серьезно пострадали. Голицин не знал имен или биографических данных кембриджской пятерки. Даже в Москве никто о них не знал, кроме высшего начальства КГБ, некоторых сотрудников, работавших с ними, и кое-кого из политических деятелей. Конечно, что-нибудь непредвиденное все же могло случиться, но я был уверен по крайней мере в одном: и Блант, и Филби сумеют выдержать допросы и не «расколоться».

В Лондоне мы проявляли максимум осторожности. Никто из посольских сотрудников ничего не знал о моей работе с кембриджской пятеркой. Имели, конечно, представление, что я связан с какими-то агентами, но с какими именно, об этом знали только три человека: я, посол и Коровин.

Маклин и Бёрджесс исчезли 25 мая 1951 года. Официально о их местонахождении не сообщалось. После громкой газетной шумихи к концу июня эта тема стала постепенно сходить с первых страниц, на смену ей пришли заключительные аккорды Нюрнбергского процесса, корейская война и октябрьские всеобщие выборы в Великобритании, поднявшие на гребень своей волны к власти консерваторов и семидесятисемилетнего Уинстона Черчилля.

Летом 1952 года советский посол в Соединенном Королевстве Георгий Николаевич Зарубин был отозван в Москву. Меня и мою жену это очень огорчило: Зарубин был для нас как отец и сумел создать в нашей колонии прекрасную атмосферу. Его сменил Андрей Громыко — чиновник совсем другого полета.

Закончив работу с кембриджской пятеркой, я направил свою энергию на работу в пресс-отделе посольства, где принимал различных советских деятелей, приезжавших с визитами в Англию. Однажды меня вызвал поверенный в делах Белохвостиков и в панике сообщил, что вечером в Саутгемптон вместе с другими западными дипломатами должен прибыть Громыко, а он забыл послать кого-нибудь встретить его. Я решил немедленно выехать туда сам. После сумасшедшей езды в посольской машине, проскочив несколько раз на красный свет, мы остановились в порту. Корабль уже стоял у причала, сходни спущены. Официальная зона окружена высокой железной изгородью. Дипломаты различных стран дожидаются своих высокопоставленных гостей внутри зоны. Одного Громыко никто не встречает. Полиция никого больше не пропускает. «А что, разве я не оперативный работник?», — подумал я. Быстро оглянулся — никто не смотрит. Взобрался на забор, спрыгнул вниз и спокойно и благопристойно пошел встречать нового посла России.

По дороге в Лондон мы разговорились, и, раздраженный задержкой со встречей, Андрей Андреевич потеплел. Вскоре Громыко и я частенько выезжали на прогулки в северо-западную часть города, которую я хорошо знал, потому что много раз встречался здесь со своими агентами. Как правило, мы неторопливо беседовали о политике, литературе, экономике и разведке, хотя чаще Громыко предпочитал гулять молча, глубоко задумавшись. В то время в моей работе наступило некоторое затишье. Но осенью 1952 года наши прогулки внезапно прекратились. Я опять по уши ушел в неотложные дела, связанные с моим прямым назначением.

Подготавливая побег Маклина, мы предусмотрели, что Мелинда с детьми останется в Англии до тех пор, пока не утихнет скандал, а потом мы переправим ее с детьми к мужу в Москву.

Через полтора года после отъезда Маклина мы решили, что пора выполнить свое обещание. Мне дали задание восстановить связь с Мелиндой. Я опасался, что контрразведка все еще не спускает с нее глаз, поэтому отправился в Татс-филд, чтобы сначала понаблюдать за ней издалека. Я выяснил, что Мелинда каждое утро отвозит детей на машине, так как школа находилась от дома на порядочном расстоянии. Помимо меня в течение нескольких недель за ней наблюдали и работники нашей резидентуры. Никакой слежки со стороны МИ-5 мы не обнаружили.

Мы решили перехватить ее на обратном пути домой после того, как она отвезет мальчиков в школу. Узкая дорога пролегала через лесистую местность, по обеим сторонам — кустарник, самое подходящее место, чтобы встретить ее там. Нам следовало ее обогнать, остановиться в подходящем месте и показать половинку открытки. Другую половинку передал ей муж полтора года назад и строго-настрого приказал не доверять никому, кто не покажет второй половины. А она находилась у меня.

Под чужим именем мы взяли напрокат машину и заявились в Татсфилд. Заметив «Ровер» Мелинды, обогнали ее в лесу. Потом наш водитель тихонько припарковал машину у обочины дороги и просигналил, чтобы она остановилась. Остановиться-то она остановилась, но не так, как мы того ожидали. Выскочила из машины, как коза, и на чем свет стоит начала ругать нас за то, что мы плохо водим машину. Я даже опешил от такой реакции. Попробуй тронь такую женщину!

Мелинда, одетая в простую юбочку и беленькую кофточку, казалась очень симпатичной и привлекательной. Опомнившись от ее первой реакции, я показал ей свою половинку открытки. Мелинда быстро успокоилась, достала из машины сумочку и вынула из нее вторую половинку. Мы договорились о встрече в городе и менее чем через минуту разъехались каждый своим путем.

В Лондоне на встречу с Мелиндой послали другого агента, а я смотрел за ними со стороны. По моим наблюдениям все обстояло благополучно, но мой коллега весь облился потом: так он нервничал. Расставшись с Мелиндой, пришедшей на встречу в элегантном светло-бежевом костюме, он отправился на проверку и два часа следил, нет ли за ним «хвоста».

В конце концов он доложил, что за Мелиндой «ходили» и «кто-то» наблюдал за ними, пока шел разговор. Сам я ничего не заметил и до сих пор не знаю, говорил ли он правду или это было плодом воображения. В итоге встречи Мелинда охотно согласилась поехать к мужу, но выразила сомнение, которое было и у нас, что едва ли она сможет незаметно ускользнуть из Англии с тремя неспокойными детьми. Она предоставила нам возможность окончательного решения, наотрез отказавшись взять деньги на дорожные расходы, если бы мы даже и нашли способ отправить ее в Москву. Мой натерпевшийся страху коллега все же не настолько растерялся, чтобы не обусловить время и место следующей встречи и — на всякий случай — двух запасных.

Мелинда не пришла ни на одну из этих встреч. Я забеспокоился: может быть, наш человек не нашел к ней нужного подхода? Он, безусловно, был опытным сотрудником, но несколько суматошным.

Прошло полмесяца. И вот однажды утром я прочитал в газете, что Мелинда Маклин с детьми переехала к своей матери в Монтро-Террил в Швейцарии. Она уехала не скрываясь, и английские газетчики нашли Мелинду в Монтро-Терриле безо всякого труда. Одному или двум журналистам даже удалось поговорить с ней. Мелинда заявила, что навсегда уехала из Англии, так как ей надоело оставаться в центре внимания газетных сплетников.

Я сразу же понял ее замысел. Нам оставалось только подождать, пока газеты забудут о «скромной» Мелинде Маклин, спокойно живущей со своей семьей в Швейцарии.

В мае 1953 года моя командировка в Лондон закончилась, и я вернулся в Москву. Через несколько месяцев, в сентябре, Центр решил снова связаться с Мелиндой, и, в случае согласия, организовать ее выезд из Швейцарии. Эта операция была очень проста.

В пятницу 11 сентября Мелинда сказала матери, что поедет на несколько дней во Францию с близкими друзьями из Массив де Морэ. Г-жа Данбар пришла в восторг: детям — двум мальчикам и девочке, которой уже исполнилось два года — это будет очень полезно. Мелинда усадила детей в свой черный «Шевроле» и отправилась в путь. Но вместо Франции она приехала на вокзал в Лозанну. В 6.30 вечера, оставив машину в привокзальном гараже и сказав смотрителю, что вернется за ней через неделю, Мелинда без чемоданов, только с детьми села в ночной экспресс, идущий в Австрию. На границе она сошла с поезда, взяла такси и прошла через таможню, расположенную в нескольких милях от Брегенца. Никто не задал никаких вопросов матери, возвращающейся с детьми из обычной поездки. Таксист привез их в Вену, где ее ждали наши люди из МГБ. А оттуда путь был проще простого. В ту пору наша система по переброске людей из Австрии в СССР действовала безотказно.

Г-жа Данбар не поднимала тревоги до вечера в понедельник. Только тогда она позвонила в министерство иностранных дел и заявила, что ее дочь и трое внучат исчезли. К тому времени как в Швейцарию приехали агенты контрразведки и начали расспросы, Мелинда находилась уже сутки в советской зоне в Вене. Контрразведчикам удалось отыскать двух свидетелей — смотрителя гаража и таксиста, привезшего Мелинду с детьми в Вену, — но не обнаружили никакой связи между разведкой Швейцарии и отъездом супруги Маклина. Газеты сейчас же ухватились за эту историю, строя самые разнообразные догадки о том, куда могла уехать Мелинда. Не было недостатка и в разговорах о самом Маклине: говорили, что видели его то в Праге, то в Маньчжурии, куда он будто бы попал через Ближний Восток.

Игра в догадки началась опять. Некоторые журналисты в своих статьях даже предполагали, что сенатор Джозеф Маккарти, пользуясь тем, что Мелинда Маклин американка, возобновит новую «охоту на ведьм», в которой он к тому времени здорово поднаторел.

А самолет, несший на своих крыльях Мелинду и ее троих ребят, к этому времени благополучно совершил посадку в Москве.

В начале 1954 года Центр потерпел ряд серьезных неудач. Сбежали в США два наших разведчика: один из Токио, другой из Вены. Наиболее неприятным для нашего английского отдела был побег на Запад двух агентов, базировавшихся в Австралии: Владимира и Евдокии Петровых. Оба много лет работали на Лубянке и знали немало о нашей агентуре во Франции, Англии и Германии. Известно им было и о группе английских агентов в Лондоне, работавших там с первых дней войны. Они прослышали о кодовых именах этих агентов, но, к счастью для нас, забыли их. Этот факт удалось установить очень скоро. Тем не менее Петровы сумели убедить своих новых хозяев в том, что в министерство иностранных дел или в английскую контрразведку внедрены наши агенты, о чем и сами англичане подозревали со времени побега Бёрджесса и Маклина.

Однако сведений, которые могли дать Петровы, оказалось недостаточно, чтобы английские службы начали новые расследования. К нашему сожалению, Петров сообщил, что Бёрджесс и Маклин благополучно живут в Подмосковье, а Мелинда с самого начала знала все, что касалось деятельности ее мужа. К счастью для Мелинды, английская контрразведка не стала принимать к сведению эти заявления.

В то же время наша английская резидентура установила, что Филби остался без средств к существованию. Пособие, выделенное ему разведкой, он давно истратил на содержание семьи. На работу его не брали, помесячную компенсацию перестали выдавать. Мать Филби, человек небогатый, насколько мне это известно, тоже не могла ему помочь.

Английский отдел нашего Управления составил докладную записку по этому вопросу и запросил начальство, как оно собирается поступить в отношении агента, оказывавшего нам большие услуги, который, возможно, понадобится в будущем после нескольких лет вынужденного бездействия. Управление внешней разведки в Москве отреагировало довольно быстро, дав нам указание вручить Киму Филби («Стенли») большую сумму денег. Но как передать эти деньги, если все наши контакты стали далеко небезопасными? Филби постоянно находился под наблюдением. Несколько раз наши «наружники» сообщали, что МИ-5 не выпускает его из поля зрения.

Центр снова направил меня в Лондон, поручив как-то решить эту проблему. Мы с Коровиным подробно все обсудили, и я выразил свое мнение, настаивая на восстановлении контактов с «Яном» (Энтони Блантом), с которым у меня никогда не возникало проблем, связанных с обеспечением обоюдной безопасности. Я был почти уверен, что нас с Блантом не поймают, если учесть, что наша система взаимной проверки всегда себя оправдывала. Когда приобретаешь такие рефлексы, какие были у него и у меня, то впоследствии никогда их не утрачиваешь.

Итак, я снова обратился к своим старым приемам восстановления контактов, о которых мы договорились во время нашей последней встречи в 1951 году. Однажды вечером я подошел к дому Бланта и раздавил на асфальте перед входом кусок мела. Хотя дворники непременно подметут дорогу, но на асфальте все же останется белый след, и Блант заметит его рано или поздно.

Но это мне не помогло. Блант не появился на обговоренной встрече. Не появлялся он и в местах наших обычных встреч. Мне оставалось только одно: подкараулить его. Я знал, куда он обычно ходит, но идти на встречу с ним, хотя бы и невзначай — слишком рискованно.

Энтони Блант к тому времени стал довольно известной фигурой в Англии: директор Института «Куртольд», уважаемый профессор и журналист, постоянный докладчик на конференциях по искусству, которого часто видели на выставках и собраниях художников. Каждый день я просматривал раздел культуры газеты «Таймс» в надежде узнать о какой-нибудь выставке или собрании, на которые Блант может прийти. За три месяца я посетил огромное число всевозможных выставок, часами сидел на лекциях об этрусках, Верхнем Египте, итальянских картинах эпохи Ренессанса XVI века и т. д. Я вспоминаю этот период своей работы, как одну из приятнейших интерлюдий в моей шпионской карьере, в течение которой я, хоть и беспорядочно, но значительно расширил свои довольно скромные представления об искусстве.

Наконец мне попалось на глаза газетное объявление, которое приглашало любителей искусства на собрание в «Куртольде». Оно должно было принять ноту протеста правительству Италии, решившему снести какую-то триумфальную арку в Риме, так как она мешала строительству современных жилых домов. В списках докладчиков был упомянут и Энтони Блант.

В назначенный час я заявился в Институт «Куртольда», записавшись в книге посетителей, как Грингласс, норвежец по национальности. Тогда я был еще довольно строен, на голове — шапка белокурых волос: чем не типичный скандинав? Своему сходству с представителем северной расы я обязан своему предку Шерышову, которого возмущенные новгородцы выгнали из города за то, что он женился на шведке.

Я сел в первом ряду, надеясь, что Блант, увидев меня, поймет, зачем я пришел, и найдет время переговорить со мной после лекции.

Блант пришел на собрание вовремя, чуть постаревший, заметно осунувшийся, как всегда бледный, но по-прежнему элегантный. Распорядитель собрания предложил ему занять место на кафедре, как раз напротив меня.

Я впервые видел Бланта, выступающим с докладом по истории искусства, так дорогого его сердцу. Он поднимал над головой фотографии триумфальной арки, которую мы все пришли защищать, и самым убедительным образом критиковал разбойничье итальянское правительство.

Мне казалось, что докладчик не мог не заметить меня в первом ряду, но, как ни странно, Блант не узнал меня. Хорошо, что я учел и эту возможность, купив открытку с изображением картины эпохи Ренессанса. На полях открытки я четко написал слова: «Завтра, 8 вечера, Руислип». Это была станция метро, поблизости от которой находился пивной бар, который Блант хорошо знал, и где мы часто встречались раньше.

Когда выступления закончились, часть аудитории покинула зал, осталась только кучка энтузиастов, которые топтались вокруг выступавших и осыпали их вопросами. Бланта окружало особенно много посетителей. Три молодых женщины усердствовали больше других, не давая никому возможности приблизиться к нему и вставить хоть слово. Блант их явно очаровал, и женщины, соревнуясь между собой, старались похвастаться своими знаниями. Я начал беспокоиться, когда они, не прекращая болтовни, стали вместе с ним продвигаться к выходу. Вот-вот он и дойдут до двери, все разойдутся кто куда, и мне придется тогда задержать Энтони прямо на улице, а это было бы крайне опасно. Тогда я, решительно потеснив почитательниц, приблизился к Бланту со своей открыткой в руке, весьма ощутимо толкнув локтем в бок одну издам.

— Простите, пожалуйста, — промычал я, — не могли бы вы сказать, в каком музее я могу увидеть эту картину?

Блант взял у меня открытку, внимательно ее рассмотрел и взглянул на меня долгим взглядом.

— Да, да, да, — кратко сказал он, отвечая на три мои слова, написанные на открытке.

Я повернулся и ушел, зная, что теперь он меня вспомнил и обязательно придет на встречу.

На следующий день мы встретились. Он рассказал мне, что за истекшее с 1951 года время его несколько раз вызывали на допрос. Контрразведка была уверена, что Блант связан с нами, но твердых доказательств не имела. Я видел, что Блант настроен также решительно, как и прежде, и опасаться того, что он выдаст себя, нет оснований. Мы заговорили о Киме Филби, который продолжал геройски держаться на непрекращаюшихся допросах. Блант сказал, что материальное положение Кима еще хуже, чем мы себе представляли. Он с семьей живет в настоящей нищете, но остается твердым и не жалуется.

Я сказал Бланту, что Центр хочет помочь Филби, и попросил его передать от нас деньги Киму. Блант согласился. Мы договорились встретиться еще раз после того, как я передам о нашем разговоре Центру. В конце встречи Блант спросил, не будет ли лучше, если я сам встречусь с Филби. Я отказался по двум причинам: во-первых, это риск для всех нас, а, во-вторых, мне дали официальное указание встретиться только с ним — Блантом.

— За Филби не смотрят как следует, — продолжал он, — как старый контрразведчик я могу сказать это с полной уверенностью. Но если вы не хотите, то мне все равно.

Когда мы снова встретились в скверике неподалеку от Каледониан-Роуд, я передал Бланту пять тысяч фунтов и попросил его регулярно информировать нас о том, как идут дела у Кима. Я вкратце рассказал ему, как поживают Бёрджесс и Маклин, и обсудил наши новые способы связи.

Как всегда, работая с Блантом, я был совершенно уверен, что за нами не следят. Мы умели проверять друг друга. Но тут я неожиданно насторожился. Кто-то за нами наблюдал. Я обратил на это внимание Бланта.

Он рассмеялся.

— Питер, дорогой мой! Да это же сам Ким Филби, — сказал он. — Вы в прошлый раз сказали, что не станете встречаться с ним, но мы оба решили, что, может быть, вы передумаете. Так что он здесь и готов подойти к нам, если вы не возражаете.

Я внимательно вгляделся в человека, который прохаживался неподалеку. Так вот каков он, легендарный Ким, чьи приключения и подвиги составляли часть моей жизни на протяжении почти десяти лет, но которого я никогда не видел. Темный силуэт его не отставал от нас. По параллельной дорожке сквера шел крепкий, широкоплечий мужчина, в плаще, но без шляпы.

Внешность Филби так крепко запечатлелась в моей памяти в тот вечер, что я сразу же узнал его, когда встретился в Москве через десять лет и подумал: «Это очень сильный человек. Скала».

Филби не приближался. Я мог бы увидеться с ним, но не решился, хотя меня непреодолимо влекло к нему любопытство.

Должен признать, что прояви я тогда инициативу, то поступил бы разумно, потому что, встреться я тогда с Филби, мы избежали бы сложной командировки и дальнейших рискованных событий.

С минуту я колебался. Потом подумал, а что если за нами слежка? Один факт разговора друг с другом явился бы неопровержимым доказательством нашей связи. Профессиональная осторожность взяла верх, и я отказался встретиться с ним. Блант был заметно разочарован. Наблюдая за тем, как Филби скрывается за деревьями, я задавал себе вопрос: о чем думает сейчас этот одинокий человек?

Мне кажется, наш подарок приободрил его. Вскоре после этого Филби пришлось призвать себе на помощь все мужество, на которое он был способен: на него нежданно негаданно обрушилась пресса.

26 октября 1955 года все газеты Великобритании вышли с заголовками: «Является ли Гарольд Филби третьим человеком?»

Наступление начал накануне вечером в Палате общин член парламента от лейбористской партии Маркус Липтон, который прямо заявил, что Гарольд Ким Филби — советский агент, организовавший побег Бёрджесса и Маклина. Обвинение было серьезным, но газеты все же проявили осторожность в выборе слов. Надо сказать, что за две недели до этого выступления одна скандальная американская газета опубликовала довольно бессовестное сообщение на эту же тему. Поэтому редакторы английских газет ограничились тем, что более или менее дословно привели слова Липтона, опасаясь быть привлеченными к суду за клевету.

В то же время был выставлен на посмешище злополучный Роджер Мейкинз, посол Англии в Соединенных Штатах, которого ФБР одно время подозревало в том, что он скрывается под кличкой «Гомер». Позднее ему поручили организовать неусыпный контроль за Маклином. На свою беду он где-то написал, что «нет никаких оснований» для обвинения подозреваемого дипломата. Газеты кольнули и лорда Рединга (Ридинга), который недавно сообщил в палате лордов, что его заявление, будто ни Бёрджесс, ни Маклин «никогда ни в чем не подозревались», было сделано только ради «защиты интересов общества».

Одна или две английские газеты не согласились с обвинениями Липтона, указав, что было бы странно, если бы Филби оказался советским агентом, после того как в 1938 году архифашист Франко наградил его своим орденом, а Георг IV Орденом Британской империи.

Ким с захватывающей дух отвагой и бравадой решил броситься на врага сломя голову. Какое-то время он отказывался говорить с журналистами, но позднее, 8 ноября, дал для прессы открытое интервью в квартире своей матери.

Задорный, ироничный, принарядившийся, Филби начал с того, что назвал все обвинения против себя сплетней и пустословием. Затем, хищно улыбнувшись, он перешел в наступление. Во-первых, он потребовал, чтобы Липтон повторил свои лживые обвинения, сделанные в палате общин, перед всем народом. И за это его по закону привлекут к ответственности. Во-вторых, Ким потребовал, чтобы его противник привел хоть какие-нибудь факты и великодушно предложил представить их члену Тайного совета, если из-за соображений секретности их нельзя будет предъявить публике. Применив такой красочный прием, Филби перешел к своим собственным политическим убеждениям. С неподражаемым вызовом он сделал следующее заявление:

«Первый раз я разговаривал с коммунистом в 1934 году, и знал это, а последний раз, не зная этого, говорил с коммунистом в апреле 1951 года, когда Гай Бёрджесс жил в моем доме».

После такого виртуозного спектакля Липтон пошел на попятный. Он не повторил своих обвинений публично.

Ким воспользовался своими козырями с непревзойденным искусством. Мы, как и он сам, заключили, что у английского правительства нет против него веских доказательств, и секретное расследование его деятельности ничего не дало. Гарольд Макмиллан, министр иностранных дел, был вынужден в конце концов сделать публичное заявление. «Правительство Ее Величества, — сказал он, — не имеет доказательств того, что Гарольд Филби нарушил законы страны». Друзья Филби, поддерживавшие его с 1951 года, были вне себя от радости. Они знали, конечно, что речи о восстановлении Кима на прежней работе и быть не могло, но в 1956 году его направили в Бейрут корреспондентом газет «06-сервер» и «Экономист».

В том же году Хрущев официально объявил о пребывании Бёрджесса и Маклина в Советском Союзе, заявив, что оба они — советские граждане.

В Бейруте Филби блестяще проявил себя как журналист не только из-за своей природной одаренности, но и благодаря широким связям в этой стране. Его репортажи отличались живостью и прекрасным стилем, а содержательные статьи по Ближнему Востоку стали весьма популярны в Англии. Иногда он делал работу для МГБ. В то время наша бейрутская резидентура развила бурную активность. Информация, которую Филби присылал о британской политике в этом районе, оказалась очень ценной для нашего правительства, позволяя наладить отношения с арабскими странами. Свои материалы Филби готовил скорее в форме политических анализов, нежели разведывательных донесений. Я сам читал некоторые из них и с удовлетворением замечал, что он не утратил своего блестящего стиля.

Время от времени Филби передавал нам новости и об Энтони Бланте, с которым виделся всякий раз, когда приезжал домой в отпуск. По словам Филби Бланта все еще допрашивали агенты контрразведки. Без предварительного уведомления они вызывали его к себе и пытались поймать на противоречиях. Иногда они меняли тактику и оставляли его на некоторое время в покое. Также как и Филби, они задавали ему одни и те же вопросы по многу раз. Контрразведка была уверена, что Блант работал на КГБ, потому что находился в близких отношениях с Бёрджессом.

Филби считал — и я с ним согласен — что, имея дело с Блантом, контрразведка всегда заблуждалась по двум важным причинам. Первая заключалась в том, что Блант был не только другом Бёрджесса, но и его любовником. И даже если принять во внимание только эту причину, то ни один из них не мог предать другого. Второй фактор заключался в том, что Блант был человеком чести, который просто не хотел отказываться от идей своей молодости.

Раскаивался ли Блант в своей связи с нами? Ни Ким, ни я этого не знали. Каковы бы ни были его настроения, Филби сообщал нам, что Энтони Блант держится крепко.

Эйлин Филби и ее пятеро детей — Джон, Джозефин, Томми, Миранда и Гарри — остались в Англии главным образом потому, что жизнь в Бейруте могла оказаться для них слишком трудной. Вскоре после отъезда мужа здоровье Эйлин серьезно ухудшилось — возникло роковое сочетание респираторных расстройств, сердечного заболевания и начальных симптомов туберкулеза. Тем более, считал Филби, ей не стоило приезжать в Ливан.

И все же в Бейруте Ким не был одинок. Его отец Гарри Сен-Жан поссорился с саудовскими принцами, сменившими знаменитого Ибн Сауда, и вместе со своей саудовской женой Рози и двумя сыновьями Халидом и Фаридом, сводными братьями Кима, поселился невдалеке от Бейрута на горе Маронит в Аджалтоуне. Там же стал жить и Ким. Иногда он уезжал на работу в столицу, а остальное время проводил с отцом. Впервые в жизни он мог подолгу беседовать с этим старым эксцентричным джентльменом, но и ему Ким никогда не признавался, что работает на Советский Союз. В ноябре 1956 года Гарри Сен-Жан помирился с королевской семьей Ибн Сауда и возвратился с женой и сыновьями в Аравию.

Теперь Ким остался в одиночестве. В 1957 году он был потрясен смертью своей матери Доры, всю свою жизнь любившей его отца и не перестававшей надеяться, что он вернется к ней. После этого удара Ким начал много пить. Его не переставало заботить и положение семьи, которая поселилась в Кроуборо в восточной части графства Сасекс. Он мог посылать им деньги, которых хватало лишь для сносного существования.

Примерно в это же время Филби вновь подружился с Сэмом Поуп Бруером, корреспондентом американской газеты «Нью-Йорк Таймс» на Ближнем Востоке и его женой Элеонорой. Вскоре Ким соблазнил Элеонору, муж которой смотрел на этот роман сквозь пальцы. Элеонора уехала в Штаты погостить в своей семье, а в ее отсутствие Ким получил известие о смерти Эйлин. Это случилось 11 декабря 1957 года, ей исполнилось только сорок семь лет.

На следующий год в Бейрут вернулась Элеонора. Ким предложил ей развестись с мужем и стать его женой. Она согласилась, и 24 января 1959 года они обвенчались в Лондоне. На свадебной церемонии свидетелями со стороны Филби выступили двое его коллег из секретной службы. Через восемь лет после побега Бёрджесса и Маклина, МИ-5 как бы забыла о своих подозрениях. Неужели они и впрямь решили оставить его в покое? Однако вскоре Ким понял, что это далеко не так.

Он познакомил своих детей с мачехой, и все вместе они вернулись в Бейрут. 30 сентября 1960 года в возрасте семидесяти пяти лет скоропостижно скончался от сердечного приступа Гарри Сен-Жан на руках у сына. Это было вторым ударом для Кима. Он устроил отцу пышные похороны на мусульманском кладбище в Бейруте.

Теперь Филби запил всерьез, и жена от него не отставала. Через два года Кима трудно было узнать — так он изменился.

МИ-5 решила воспользоваться этим.

Сразу после нового 1963 года к Филби заявился с визитом Николас Эллиот, бывший резидент МИ-6 в Бейруте и старый его друг. Любопытно, что он приехал из Лондона специально, чтобы повидать Филби, хотя последний год не слышал от него ни слова. Но Ким настолько погряз в вине, что потерял бдительность и не придал значения этому факту.

Они допоздна засиделись за бутылкой, и, уже вставая из-за стола, Эллиот ни с того, ни с сего заявил:

— Теперь у нас есть неопровержимые доказательства, что ты — советский шпион.

Ким уверенно опроверг его слова, как он не разделал это и прежде. Но Эллиот рассказал ему о показаниях Флоры Соломон.

Филби с давних пор находился в близкой дружбе с Флорой, очень умной, увлекающейся политикой женщиной, родственницей банкиров Ротшильдов. По словам Эллиота Флора призналась, что Ким Филби не только говорил ей, что он советский агент, но и пытался завербовать для работы на МГБ.

И в этот момент человек, выдержавший столько допросов, ускользнувший от стольких ловушек, неожиданно сдался.

Потом, встречаясь в Москве, мы часто вспоминали об этом эпизоде, перевернувшим всю жизнь Филби, повергшем в прах весь его мир. Из его объяснений невозможно было понять реальную суть дела. Я до сих пор не знаю, действительно ли Флора Соломон выдала его тайну, сфабриковали ли ее откровения в МИ-5, или же она действительно слышала от кого-нибудь нечто подобное. Не исключено, что ей проговорилась подруга — Эйлин Филби. Никто теперь не узнает правды.

После разговора в Бейруте Николас Эллиот предложил Филби сделать подробное признание в письменной форме через несколько дней. Эллиот ушел к себе в отель и, как ни странно, в течение сорока восьми часов никто его не видел и ничего не слышал о нем. У Филби хватило времени собраться с мыслями, понять, что произошло, связаться с нашими людьми и рассказать им, какую он допустил колоссальную ошибку. Когда наш бейрутский резидент спросил, что он собирается делать дальше, Ким Филби без колебаний ответил, что единственный его выход — это немедленное бегство в Советский Союз.

Вывезти Филби из Ливана оказалось проще простого. Ему надо было только сложить вещи и подняться на борт советского грузового судна «Долматов», стоявшего в порту Бейрута. 23 января корабль поднял якорь и вышел из Джунийе. Стоя на палубе, Филби наблюдал, как медленно пропадает за кормой залив, и думал о том, что его последняя связь с Англией оборвалась навсегда. Не считая детей, единственными узами, связывающими его с прошлым, отныне оставались только Дональд Маклин и Гай Бёрджесс, живущие в Москве вот уже двенадцать лет, к которым скоро должен был присоединиться и он.

А тем временем МГБ принимало срочные меры, чтобы замести его следы. Из столиц различных арабских стран Элеонора получила извещения, будто бы Ким уехал в командировку по репортерским делам. Но на этот раз английские газеты одурачить не удалось. Всем стало ясно, что Филби уехал в Советский Союз, как и Бёрджесс с Маклином до него. Элеонора Филби оставалась некоторое время в Бейруте, но когда стало ясно, что муж никогда не вернется, уехала домой в Соединенные Штаты. Там ей все стало ясно, так как она получила письмо Кима из Москвы. Элеонора ответила ему и обещала скоро приехать.

Роль Николаса Эллиота во всем этом деле всегда представляла для меня своего рода загадку. Сложилось впечатление, что контрразведка вовсе не собиралась арестовывать Филби — она хотела получить от него лишь устное признание, а потом представить все так, как будто они вмешались в дело, что и побудило его к побегу. Ей ничто не мешало арестовать его в Бейруте или даже взять под строгий надзор. Было бы очень просто вызвать его в Лондон под каким-нибудь семейным предлогом или арестовать во время отпуска, который он неизменно проводил в Англии.

По-моему, вся эта история имеет политическую подоплеку. Что могло выиграть правительство Англии от процесса над Филби? Открытый суд под неизбежный аккомпанемент сенсационных откровений и скандала потряс бы до основания весь британский истэблишмент; он обнаружил бы вопиющую некомпетентность сменявших, начиная с 1938 по 1963 годы, друг друга правительств, не говоря уже о том, что выявилась бы недопустимая халатность британской секретной службы.

После окончания моей первой продолжительной командировки в Англию в 1953 году, Центр послал меня обратно в Лондон со специальным заданием. Я благополучно приехал в Англию, так как английское посольство в Москве выдало мне визу без каких-либо возражений. На мой взгляд, это ясно указывало на то, что ни Кэрнкросс, ни Блант, ни кто-нибудь другой из моих агентов не называли моего имени. Признаюсь, что я порядком волновался, когда проходил иммиграционный контроль, но все обошлось благополучно, и я почувствовал себя в полной безопасности, вновь окунувшись в знакомую обстановку.

В 1955 году я снова приехал в Лондон. На этот раз в связи с подготовкой государственного визита Булганина и Хрущева, назначенного на 1956 год. Эта командировка, которая по первоначальному замыслу должна была быть временной, превратилась в полупостоянную с назначением меня исполняющим обязанности резидента при посольстве. Так получилось потому, что Коровин, предусмотрительно предположив возможные инциденты во время государственного визита, решил по-умному отсидеться в Москве, подальше от греха, предоставив мне роль опекающего высоких лиц. В мае 1956 года в Лондон приехала моя жена с дочерью Олей. Моя вторая и последняя командировка в Англию продолжалась до мая 1958 года.

В это время дело Бёрджесса-Маклина почти забыли, и газеты сосредоточили свое внимание на более важных проблемах: хрущевской кампании десталинизации, венгерских событиях и Суэцком кризисе. Англичане были очень недовольны и даже враждебно относились к политике нашей страны, что чувствовали на себе и сотрудники посольства. События в Будапеште вызвали раскол в рядах Британской коммунистической партии, в знак протеста многие ее члены порвали свои членские билеты.

Только в следующем, 1957 году, отношение к нам на Западе, и в частности в Англии, смягчилось. В этом году в небе появился наш первый «спутник», который до некоторой степени сгладил неблагоприятное впечатление от венгерских событий.

Итак, 4 октября 1957 года СССР потряс мир, впервые за всю историю человечества запустив на околоземную орбиту свой космический аппарат. Через месяц мы проделали второй эксперимент с собакой-лайкой, длившийся шесть дней и доказавший, что условия невесомости не опасны для живых существ. Эти эксперименты произвели сенсацию в Англии. Там открыто заговорили, что ни одним только американцам по плечу решать задачи современной технологии. Английское общественное мнение стало к нам более благосклонно. Ярко выраженное недовольство, связанное с подавлением венгерского восстания и публичным признанием Хрущевым насилий, чинимых Сталиным, стало понемногу утихать.

И вдруг в атмосфере наступившего потепления я, приехав утром на работу в ноябре 1957 года, застаю посольство, окруженным свирепо настроенной толпой. Там собралось, пожалуй, не меньше народу, чем в 1956 году во время демонстраций протеста против нашей политики в Венгрии. На прилегающих к посольству улицах тоже было полно народу. С возгласами Протеста женщины размахивали плакатами, на которых было написано «Красное отродье! Не бывать собакам в космосе!». В посольстве царили тревога и уныние.

Демонстранты прислали делегацию для переговоров с послом. Вместо него к ним вышел я. Шестеро или семеро возмущенных мужчин и женщин толпились в дверях. При каждом — собака. Я произнес перед ними целую речь.

— Русские, — сказал я, — точно также любят своих собак, как и англичане.

Потом я допустил ошибку, переключившись на проповедь о триумфальных достижениях нашей науки. В ответ — хмурые, недобрые взгляды. Я замялся, и, чтобы исправить ошибку, инстинктивно схватил на руки бульдога, запечатлев на его мокрой морде горячий поцелуй. Этот жест вызвал гром аплодисментов. Инцидент был исчерпан. Делегация доложила о случившемся демонстрантам, и они, вполне удовлетворенные, удалились.

В 1963 году в связи с бегством Филби из Бейрута дело Бёрджесса-Маклина снова ожило. 19 августа в Москве умер Бёрджесс, а в начале 1964 года Энтони Блант признался во всем британским властям.

До смерти своего друга, вопреки всему, Блант продолжал надеяться, что когда-нибудь Бёрджесс вернется в Англию. На протяжении двенадцати лет после отъезда Бёрджесса он держался. Но теперь, когда его друга больше не стало, Блант посчитал возможным снять с себя тяжкое бремя, так долго отравлявшее ему жизнь. Он подготовил и отшлифовал текст своего признания с величайшей тщательностью и вручил его английским властям только после того, как генеральный прокурор обещал, что его не подвергнут наказанию, если он расскажет правду о своей связи с русскими.

Так что мое имя сообщил контрразведке именно Энтони Блант. К счастью, прошло уже пять лет, как я уехал из Англии. Англичанам стало известно, что последним советским связным при Бёрджессе, Бланте, Филби и Маклине был человек под кодовым именем «Питер». Блант же сообщил им в своем признании, что «Питер» — это никто иной как Модин, простой сотрудник пресс-отдела советского посольства.

Мое имя стало появляться в прессе, но ни одна газета не делала ссылок на Бланта, чье заявление оставалось секретным достоянием МИ-5. Блант привел еще кое-какие малозначащие данные допрашивавшему его следователю Мартину, который в своем отчете сделал заключение, что «Блант, по-прежнему придерживаясь коммунистических идеалов, сотрудничал с советскими секретными службами во время войны, но перестал давать им информацию в 1945 году».

Блант опустил в своем признании тот факт, что после войны и до 1951 года он являлся посредником между Бёрджессом и мной. Тактика Бланта была очень проста: он признавался только в том, что не могло быть использовано против него в суде. Это оказался самый правильный ход. Когда Джорджа Блейка, другого нашего агента, поймали в 1961 году, он повел себя иначе, подписав полное признание, чем схлопотал тюремное заключение на долгие годы.

Я думаю, что все, касавшееся Бланта, было сохранено в тайне, потому что так пожелала королева Елизавета. Не следует забывать, что в 1956 году она пожаловала ему звание рыцаря и наградила орденом, что он был другом ее отца, Георга IV, любившего посещать вместе с ним картинные галереи и выставки. Блант был одним из самых знаменитых экспертов мира по искусству XVII века, и королю нравилось слушать его. Скорее всего именно поэтому королева закрыла глаза на его коммунистические убеждения и в тайне пожаловала ему прощение de facto^[38].

Только в 1979 году тогдашний премьер-министр Маргарет Тэтчер после выхода в свет книг о секретной службе (в частности, Эндрю Бойла, «Климат измены»), вновь коснулась этой темы. Имя Бланта в книге Бойла не упоминалось, но о нем легко можно было догадаться по намекам автора. Когда Маргарет Тэтчер узнала, что Блант и в самом деле был советским агентом, Энтони сразу же отказался от рыцарского звания и собрался уйти в отставку с официального поста в Ассоциации истории искусств. Но члены Ассоциации отказались принять его отставку, а другой выдающийся историк искусств, профессор Стейнберг, выступил с речью, в которой сказал, что вклад сэра Энтони Бланта в их область науки невозможно переоценить, и что он, Стейнберг, не намерен покидать его в час испытаний.

Вскоре после этого Блант устроил пресс-конференцию, которая явилась своего рода шедевром. Перед специально подобранной группой журналистов он подтвердил, что работал на русских.

— В середине 30-х годов, — заявил он, — это стало делом совести: не бороться против фашизма значило предать свою страну.

Он решительно отклонил обвинение, будто бы он предупредил Бёрджесса и Маклина об аресте. А когда его спросили, какую информацию он передавал русским и передавал ли, он ответил утвердительно, но заявил при этом: «Но только во время войны, и она не имела большого веса в силу того положения, какое я занимал в МИ-5. Я сообщал русским только то, что касалось германских служб и никогда не касалось служб английских». Это, конечно, была чистая правда, если говорить о военных годах. А когда один журналист спросил его, вербовал ли он агентов для Советского Союза в Кембридже, Блант находчиво ответил, что «не может ответить на этот вопрос согласно закону о государственных секретах».

Когда я читал в Москве сообщения об этом интервью, моему восхищению экстраординарной находчивостью Бланта не было конца.

Откровения Бланта возбудили, конечно, в английских газетах догадки о том, а кто же было «пятым»? Эндрю Бойл утверждал даже, что «двадцать пять живущих сейчас английских граждан, в том числе один пэр, когда-то были агентами Советского Союза».

Далее Бойл сказал, что всех этих людей допрашивала английская контрразведка, но их имена не названы за отсутствием твердых улик. Из числа подозреваемых Бойлом лиц некоторые журналисты называли Мориса Олдфильда, начальника МИ-6 с 1973 по 1978 год, который якобы сообщил Филби о раскрытии группы Бёрджесса. По-моему, этому заявлению не стоит придавать значения.

Шумиха постепенно затихла. Блант получил возможность спокойно заниматься своей работой. Он по-прежнему оставался известной фигурой в университетах и научных обществах, читая лекции по искусству XVII века. Его особенно интересовал французский художник Пуссен^[39], о картинах которого Блант написал и опубликовал монументальный труд в 1966-67 годах. Для нынешних экспертов эта книга до сих пор является настольной.

Энтони Блант умер 26 марта 1983 года. Это была яркая, необщительная и бесконечно загадочная личность.

Глава восьмая
ТРИ СОВЕТСКИХ ГРАЖДАНИНА

Когда Гай Бёрджесс и Дональд Маклин прибыли в Советский Союз, я еще находился в Лондоне. Я вернулся к семье в Москву в мае 1953 года, когда закончилась моя первая командировка в Великобританию.

Летом я снова встретился с Бёрджессом. Теперь его звали Джим Андреевич Элиот, в знак уважения к английской писательнице Марии-Анне Эванс, известной под псевдонимом Джордж Элиот. Гай тогда только что вернулся из Куйбышева (ныне Самары), где советские власти продержали его больше года.

Бёрджесс уверял меня, что Маклина и его убрали из Москвы, так как власти не желали его встреч с иностранцами, и был прав. Я не поехал в Самару к Дональду Маклину, во-первых, потому что не был знаком с ним, а, во-вторых, он и сам отказывался встречаться с кем-либо из сотрудников КГБ. Маклин говорил, что изучает русский язык и хочет, чтобы ему не мешали.

Вернувшись из Самары, Гай жил в небольшой деревушке на берегу реки, недалеко от Москвы по дороге к Шереметьевскому аэропорту. Сейчас это место полностью застроено домами и его не узнать. Центр разрешил мне встречаться с ним в любое время.

Обиталищем Бёрджесса был небольшой, хорошенький с виду деревянный домик в типично русском стиле. Он специально попросил, чтобы его поселили в старинном, дореволюционном доме, и его просьбу сразу же удовлетворили. Для Гая наняли домработницу и приставили к нему охранника из КГБ, чтобы он помогал ему в каждодневной жизни. Дом Бёрджессу, кажется, нравился. Он состоял из пяти хорошо меблированных комнат и полностью оборудованной кухни. Ему все подходило — настоящее уединенное убежище интеллектуала с большим, ухоженным фруктовым садом.

Гай встретил меня очень радушно и пригласил побеседовать за бутылкой вина.

Удивительное дело: в нашей профессии узнаешь человека, с которым работаешь, гораздо лучше и глубже, нежели остальных людей. Когда вы встречаетесь на работе, то неизменно напряжены и реагируете на малейший жест или выражение лица. Это позволяет вам узнать собеседника очень быстро. Ваши мышцы и нервы насторожены, и все органы чувств становятся восприимчивей.

Сразу же по приезде в СССР, в первые месяцы пребывания в Куйбышеве Гаю Бёрджессу его новая жизнь показалась нелегкой. Но у него были хорошие отношения с КГБ, проверка прошла нормально. Разговаривал он с работниками, которые приезжали к нему с Лубянки, в домашней обстановке, за обедом. Гая не подозревали в том, что он — агент-двойник, и не собирались оказывать на него никакого давления. Филби, все еще находившийся на Западе, был сейчас для Центра источником глубокой озабоченности, и наши люди часто приезжали к Бёрджессу, чтобы спросить его совета, какие меры, по его мнению, следует предпринять, чтобы помочь коллеге.

И хотя Гая нисколько не беспокоили такие визиты, он не мог понять, почему ему не разрешают вернуться домой в Англию. Бёрджесс был уверен, что у англичан нет никаких доказательств против него. Он сказал мне — будто я мог каким-то образом решить его судьбу, — что может выдержать сколько угодно допросов, не моргнув и глазом. Так что жизнь в Куйбышеве, унылом промышленном городе на Волге, почти за тысячу километров от Москвы, нисколько не показалась ему интересной. Я сразу же понял, что эксперименте его поселением здесь, Гая разобидел. Он считал, что «советы» могли бы избавить его от такой ссылки после всего, что он для них сделал. Для Бёрджесса скука и безделие стали самой страшной пыткой.

В этом провинциальном и консервативном городе оказалось очень трудно найти единомышленников в вопросах секса, а с Дональдом Маклином, хотя тот тоже находился в Куйбышеве, Гай встречался очень редко. Жили они в разных концах города. Время от времени друзья все же видели друг друга. Странно, почему они не встречались чаще, если так страдали от одиночества. Оба они не говорили по-русски, и во всем огромном городе не встречали других англичан. Но если проанализировать их поведение с психологической точки зрения, то все можно хорошо понять. Люди, прошедшие вместе через какое-то драматическое испытание — тюремное заключение в невыносимых условиях или пребывание на положении заложников — часто не хотят видеть того, с кем выстрадали все это. Они умышленно стараются забыть прошлое, потому что один только вид человека, с которым связан пережитый ужас, может разбередить старую рану.

Со дня прибытия в Куйбышев пути Бёрджесса и Маклина решительно разошлись. Гай наотрез отказался изучать русский язык, а так как ему не давали никаких заданий, то проводил время за книгами или бродил по городу. Он полюбил грузинское вино и время от времени пропускал стаканчик.

Маклина теперь звали — Марк Петрович Фрейзер, в память о шотландском антропологе Джеймсе Фрейзере. Он, в отличие от друга, решил приспособиться к новой жизни. Прежде всего занялся изучением русского языка. Продолжал он и интересоваться политикой, насколько это стало возможно в Куйбышеве. Наверное, Маклин тоже был не очень счастлив, но, в отличие от Бёрджесса, по крайней мере, не отстранялся от жизни. Из всех троих кембриджцев, приехавших в СССР, он был единственным, кто прилично выучил русский.

Я задал Бёрджессу вопрос, донимавший меня с 1951 года. Почему он не повернул назад из Праги? Ведь к тому времени Маклин оказался уже вне опасности. Гай выполнил свою миссию и легко мог вернуться в Лондон. Бёрджесс не смог дать мне внятного ответа, но у меня создалось твердое впечатление: он просто не вполне отдавал себе отчет в том, что делает. Видимо он приехал с Маклином в Москву просто поразвлечься, воображая, что в Кремле устроят в его честь пышный прием. Когда Гаю запретили вернуться в Англию, он был искренне удивлен. Ему очень не понравилось, как КГБ повел себя. Свою обиду Гай перенес и на меня, полагая, что я имел у нас больший вес, чем на самом деле.

После 1953 года я взял себе за правило навещать Гая Бёрджесса всегда, когда у меня находилось время. Всякий раз, как я его видел, мне становилось больно оттого, что он не может примириться с жизнью в СССР. Гай грезил о том, что придет день, когда он вернется в Англию. Единственным просветом для него был приезд его матери в начале 1954 года.

Что касается Дональда Маклина, с которым я тогда так и не встретился, то мне довелось увидеть его только один раз в сентябре 1953 года. Меня назначили в комиссию по организации встречи Мелинды с детьми. Мы встречали семью Дональда не в аэропорту, опасаясь, что их может узнать кто-нибудь из журналистов или иностранцев, а в гостинице «Советской» около стадиона «Динамо».

На встрече присутствовало много сотрудников КГБ, и, пока мы ожидали в вестибюле, меня наскоро представили Маклину. Мы пожали друг другу руки. Он оказался таким, каким я и представлял его себе: холодный, сдержанный, гордый и чертовски аристократичный. Ожидание его жены не позволило нам начать серьезный разговор. Наконец появилась Мелинда с детьми — младшим Дональдом, Фергусом и маленькой Мелиндой, которую Маклин еще никогда не видел. Я отошел в сторонку. Их встреча оказалась до странности неэмоциональной. Дональд оставался сдержанным даже с сыновьями, а жену едва обнял. В тот момент я подумал, что их супружество обречено. Мне незачем было здесь околачиваться, поэтому я незаметно ушел из гостиницы и вернулся на работу. Больше я никогда не видел Дональда Маклина.

Маклинов временно поселили в небольшой квартире, а в 1955 году им предоставили прекрасную шестикомнатную, на Большой Дорогомиловской улице в новом доме, построенном в обычном стиле сталинских времен. Окна квартиры выходили на гостиницу «Украина» и Москва-реку. Фергусу исполнилось тогда десять лет, Дональду-младшему — восемь. Их отдали учиться в обычную советскую школу, и вскоре оба прекрасно заговорили по-русски. Старший мальчик несколько раз побывал в пионерском лагере, а младший только что вступил в пионеры. Они без труда вписались в нашу жизнь.

В 1954 году, несмотря на разоблачения семьи Петровых, которые рассказали, что Бёрджесс и Маклин живут в Москве, КГБ по-прежнему не считал нужным ни подтверждать, ни отрицать их присутствия в СССР. Впрочем это и без того стало известно каждому.

Сталин умер, но «холодная война» не прекратилась. В Соединенных Штатах Америки термин «доктрина ограничения» — использование всех возможных средств для предотвращения советской экспансии — стал чем-то вроде пароля. В стране была в полном разгаре начатая Джозефом Маккарти «охота на ведьм»; свое острие сенатор направил теперь на американскую армию. Маккарти говорил, что он раскрыл в армии группу советских шпионов. Поэтому отношения между Советским Союзом и Западом были отнюдь не блестящими.

Советское правительство не хотело еще больше отравлять атмосферу подтверждением того факта, что «предатели» Бёрджесс и Маклин находятся у нас. Какое бы то ни было официальное заявление казалось излишним, особенно в силу того, что КГБ уже извлек максимум пользы из сложившейся ситуации. Наша агентура во всех странах мира, имевшая регулярную связь с Центром, почувствовала огромную поддержку в результате блестяще проведенной операции по спасению главных английских агентов. Наши агенты за рубежом были благодарны за то, что мы не оставили Маклина и Бёрджесса в беде, и почувствовали себя увереннее. Они понимали, что ради спасения их коллег проделана большая и очень трудная работа. На них это произвело сильное впечатление. Мы могли использовать этот момент для возвеличивания заслуг нашей разведслужбы, и я рад, что этого не произошло. Иначе мы не смогли бы сохранить в рабочем состоянии оставшуюся часть кембриджской группы еще в течение трех лет.

Таким образом пребывание Бёрджесса и Маклина в Москве стало как бы «открытым секретом» после побега Петровых и визита в Россию матери Тая. Официальная политика умолчания, тем не менее, не помешала Мелинде Маклин встретиться в 1955 году с Сэмом Расселом, корреспондентом «Дейли Уоркер» и заявить ему, что она всегда знала о разведывательной деятельности мужа. Я никогда не мог понять, какой бес попутал ее, зачем она сказала это. К счастью, очень немногие обратили внимание на статью Рассела, хотя дело Бёрджесса-Маклина окончательно еще не забылось. Как я уже говорил выше, осенью 1955 года оно вновь стало животрепещущей темой на страницах английских газет, когда член парламента Маркус Липтон назвал Кима Филби «третьим человеком», организовавшим побег первых двух агентов.

Кто именно входил в кембриджскую группу? Я прочел уйму статей о третьем агенте, об исчезновении Мелинды, о четвертом и даже о пятом шпионе из Кембриджа. Расследование этого вопроса продолжается вот уже сорок лет. Опубликованы сотни книг, статей и документов, часть которых исходила из правительственных источников. Кое-какие из них пролили свет по этому поводу, но другие, притягивая факты за уши, только мутили воду.

Интерес зарубежной прессы к кембриджской пятерке еще больше оживился, когда в 1956 году Никита Сергеевич Хрущев официально подтвердил наконец, что Бёрджесс и Маклин живут в Советском Союзе. Он объявил, что оба они обратились с просьбой предоставить им советское гражданство, и их желание было удовлетворено.

Срок английского паспорта Гая Бёрджесса истек в 1954 году, и он даже постеснялся обратиться в английское посольство в Москве с ходатайством о выдаче ему нового.

Оставалось только несколько недель до открытия XX съезда партии, которому предстояло закрепить процесс десталинизации в СССР. В работе съезда должны был и принять участие 1424 делегата. В Москву понаехало множество журналистов. КГБ отказался дать им разрешение на интервью с обоими агентами с глазу на глаз. Нужно было, чтобы прошло какое-то время. И вот наконец И февраля 1956 года в гостинице «Националь» устроили пресс-конференцию. Ричарду Хьюзу, корреспонденту газеты «Санди Таймс», и еще двум тщательно проверенным представителям иностранной прессы разрешили встретиться с Бёрджессом и Маклином. Оба наших агента, одетые в отличного покроя английские костюмы, держались раскованно, выглядели здоровыми. И тот и другой чувствовали себя совершенно уверенно.

Они смело заявили, что никогда не работали на советскую разведку. Далее сделали пространное отступление, в котором говорили о преимуществах коммунизма, и в конце концов заявили, что покинули Англию из опасения третьей мировой войны, которая, по их мнению, надвигалась в 1951 году. Тогда Китай вмешался в корейский конфликт, в Соединенных Штатах было введено чрезвычайное положение, а генерал Макартур потребовал открыть второй фронт против Китая. По словам Бёрджесса и Маклина опасность мировой конфронтации никогда не была столь явной, как в 1951 году, так что, будучи пацифистами, они решили искать убежища в СССР — единственной стране, где война не могла их настигнуть.

Сам я на этой пресс-конференции не был, так как все еще находился в Англии.

В Москве Дональд Маклин продолжал совершенствовать свой русский язык. После четырех лет изучения он писал и бегло говорил по-русски. Дональд продолжал оставаться членом Коммунистической партии и старался жить в соответствии со своими идеалами. Он наотрез отказался от служебной машины и роскошной дачи, которые обычно «полагались» аппаратчикам. Снял домик поблизости от Москвы, куда выезжал с семьей по субботам и воскресеньям. Короче говоря, предпочитал жить скромно. В определенные периоды жизни Дональд Маклин много пил, особенно во время командировки в Каире, но в Москве фактически пить бросил. Лишь изредка наливал себе немножко шотландского виски, но никогда не доводил себя до опьянения.

Маклин настаивал на том, чтобы ему дали работу. И ему предложили ее в газете, в отделе международной экономики. В политических вопросах взгляды Маклина отличались от общепринятых. Он отнюдь не был зашоренным партийцем, ни на йоту не отступавшим от правил, предписанных Центральным комитетом, дружил с несколькими диссидентами, которых часто приглашал к себе домой, отказывался скрывать свои убеждения, в любой момент был готов отстаивать их, критиковал внешнюю политику Советского Союза и говорил об этом открыто.

При всем при том Маклин оставался коммунистом. В 1956 году он начал переписываться с выдающимся английским историком Арнольдом Тойнби^[40], которого знал еще до войны. Они обменялись несколькими письмами, но Тойнби прекратил переписку, как только Маклин выступил с оправданием советской политики в Венгрии. В то время Маклины как-то замкнулись в себе, и Дональд мало с кем виделся, кроме вездесущего Сэма Рассела из «Дейли Уоркер».

Ему так и не удалось осуществить мечту молодости — преподавать английский язык в русской начальной школе. В 1961 году он был зачислен в Институт мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), где преподавал и занимался исследовательской работой в области внешней политики лейбористского правительства Британии. Написал несколько книг, одну из которых — «Британская политика после Суэца (1956-68 гг.)» очень хорошо приняли.

А Гая Бёрджесса переселили в квартиру, обставленную в том же духе, что и его загородный дом. В полуторачасовом документальном фильме, сделанном английской съемочной группой, его увидели в современной московской квартире. Это — неправда. Гай любил жить только в старых домах и квартирах, украшенных прекрасной антикварной мебелью.

После 1956 года он начал часто встречаться с иностранцами, от которых и не думал скрывать свое настоящее имя. Он часто разговаривал по телефону с Лондоном и дал несколько интервью журналистам и писателям. Среди них был Том Драйберг, лейбористский член парламента и журналист, который вскоре после этого написал книгу о жизни Бёрджесса в Советском Союзе.

С корнем вырванный из родной среды и не находя для себя места в нашем обществе, Гай все еще не мог примириться с жизнью в России. Поэтому он и искал общения с иностранцами. Ему не хватало родного «паба», свободы для осуществления своих наклонностей, потому что гомосексуализм у нас был запрещен законом. Но всеми правдами и неправдами он все же находил себе партнеров, потому, главным образом, что КГБ и милиция закрывали на это глаза. У него был один постоянный любовник и несколько неофициальных.

Центр делал все, что мог, чтобы облегчить жизнь Бёрджесса и Маклина. Все, что было нужно, они могли получить, оставалось только попросить. Если у Маклина просьбы были достаточно скромными, то Бёрджесс часто хватал через край. Однажды мне пришлось рыскать по всему Лондону в поисках книг для его новой библиотеки в московской квартире. Несколько раз в год он требовал, чтобы ему шили костюмы по мерке, и нам приходилось заказывать их в Сохо. А поскольку он считал, что ничего лишнего у него нет, то иногда раздобывал себе костюмы окольным путем. Однажды он встретил на улице туристку, актрису родом из Австралии, приехавшую в составе театральной труппы на экскурсию по Советскому Союзу. Звали ее Корал Браун. Она постоянно жила в Лондоне. Гай подошел к ней и предложил показать город.

— Но я не знаю, кто вы!

— О, нет! Конечно, знаете, — сказал Бёрджесс.

Корал безусловно не устояла перед его чарами и позволила проводить себя в гостиницу. По дороге они познакомились, зашли выпить рюмочку и договорились встретиться на следующий день и пообедать вместе. К концу обеда она уже все знала о Бёрджессе, но не отшатнулась от него, а даже согласилась сама снять с него мерку и передать лондонскому портному вместе с подробными пожеланиями о фасоне костюма. Уж не знаю, дал ли он для этого денег своей новой знакомой, ведь насколько мне известно, Гай не попросил у КГБ ни копейки. Может быть, его мать оплатила счет в Лондоне.

Приятельница Гая слово сдержала и пришла к портному. Тот лукаво взглянул на размеры:

— Гм, очень странно… Будьте добры, мадам, назовите мне имя этого джентльмена.

— Гай Бёрджесс.

Лицо портного просияло:

— Я так и знал, — сказал он, — мерки остались примерно такими же, но я не совсем уверен. Боюсь, что мистер Бёрджесс немного прибавил в весе с тех пор, как заходил ко мне в последний раз.

Костюм был сшит, и Корал прислала его Гаю. Этот эпизод запечатлен в пьесе Алана Бенета «Англичанин за границей».

Бёрджессу нечем было занять свое время. Он много читал, гулял. Иногда ему удавалось подцепить мужчину для секса. Давал он и кое-какие консультации КГБ, если к нему за этим обращались. По-моему, Гая едва ли можно судить за то, что он так мало работал в России, в этом больше виноват сам КГБ, не сумевший использовать его знания и интеллект. А он мог оказаться очень полезен. Но Гай ничего не делал, потому что его ни о чем не просили, напрашиваться же на работу — не в его натуре.

Не следует забывать, что Бёрджессу лишь недавно исполнилось сорок. Полный энергии, он хотел жить по-своему, а не по строгим правилам, господствовавшим в России. Ранняя пенсия едва ли могла устроить его. И все же он остался человеком твердых убеждений, каким был всегда, и верным другом. Это он доказал мне в 1958 году.

Находясь в лондонской командировке, я серьезно поссорился со своими начальниками в Москве. К тому времени я считал себя опытным и компетентным работником. Может быть и заблуждался на сей счет, но все равно так думал. Я поддерживал сносные отношения с Коровиным, моим резидентом, и мы помогали друг другу как могли. Например, я усовершенствовал разработанную им строгую систему связи с нашими агентами. Коровин был этим очень доволен, но хотя и настаивал на том, чтобы ее придерживались все остальные, сам проявлял крайнюю небрежность в этом отношении. Я уже говорил раньше, что он иногда являлся на встречи в машине с посольским номером, что на мой взгляд граничило с преступлением.

Самой неприятной чертой Коровина была привычка обвинять своих подчиненных в ошибках, которые оказывались в тысячу раз менее серьезными, чем его собственные. Наконец я не выдержал и, находясь в 1958 году в отпуске в Москве, попросил Центр не отправлять меня обратно в Лондон. У меня имелся хороший предлог: дочь окончила первую ступень русской школы при посольстве СССР в Лондоне, второй же там не было. Мне пришлось бы оставить ее одну в Москве к началу следующего учебного года, а за ней некому было присматривать.

Я объяснил эту причину начальнику ПГУ (Главное управление внешней разведки КГБ) Александру Михайловичу Сахаровскому. Прекрасный и отзывчивый человек, Сахаровский умел выслушивать подчиненных и занимал свою должность рекордный срок — пятнадцать лет.

Он выслушал меня в своем большом кабинете на Лубянке и, когда я умолк, сказал:

— Теперь объясните мне откровенно, нет ли у вас какой-нибудь другой причины для такой просьбы?

— Я больше не могу работать с Коровиным, — пришлось мне сказать правду, — знаю, что многим ему обязан, он научил меня работать. Но его методы стали просто невыносимы. Он излишне требователен ко всем остальным, а сам не соблюдает никаких правил.

Сахаровский, кажется, не очень удивился.

— Да, мы все это знаем.

На беду во время нашего разговора в кабинете присутствовал начальник другого отдела, который сейчас же связался с Коровиным и сообщил ему о нашем разговоре, передернув и преувеличив мои слова.

В результате Коровин немедленно прислал на меня уничтожающую характеристику, причем прислал ее не Сахаровскому, а напрямую Ивану Александровичу Серову, председателю КГБ. У Серова были личные причины относиться ко мне недоброжелательно, и он тотчас ухватился за возможность свести со мной счеты. Серову — человеку маленького роста, атлетического сложения, с очень выразительным лицом, никогда не удавалось скрыть своего недоверия и подозрений в отношении окружавших его людей.

Он вызвал меня к себе и резким, скрипучим голосом стал выговаривать, характеризуя, как никудышного работника, который из года в год не давал никаких положительных результатов.

В ответ я перечислил все, что проделал в Лондоне, начиная с 1948 года. Но он даже не стал слушать меня, вызвал одного из своих помощников и распорядился, чтобы меня отослали куда-нибудь на север или в Сибирь.

Меня взорвало.

— В таком случае, вот мое заявление об уходе, — сказал я в запальчивости и вышел из кабинета.

Когда мои русские друзья узнали, что меня уволят или же в лучшем случае сошлют в Мурманск или Сибирь, их всех как ветром сдуло. Ни один не осмелился вступиться за меня.

На помощь пришел только Бёрджесс. Когда он услышал о случившемся, то написал Серову письмо с решительным протестом. Гай ни на йоту не отступил от истины, и я понял, что знал его недостаточно. Оказывается, он присматривался ко мне куда пристальней. Своим поступком Гай укрепил мою убежденность в том, что он действительно считает себя полноправным агентом КГБ, который может иметь свою точку зрения и право возразить самому боссу из боссов. Его вмешательство вызвало еще одно заступничество. Начальник моего отдела подчеркнул мое глубокое знание разведывательных методов и международных политических проблем. В результате Серов отменил свое распоряжение, и я остался в КГБ. К тому же меня отозвали из Лондона, чего я и добивался.

В Москве мои отношения с Бёрджессом переросли в личную дружбу после того, как мы перестали быть друзьями лишь по службе. Мы часто виделись и много беседовали, испытывая от нашего общения обоюдное удовольствие. Я помогал ему, когда его снедала тоска или возникала какая-нибудь проблема, о которой я обычно узнавал от сотрудников КГБ, приставленных к нему для обслуживания.

В конце 50-х годов он начал писать для Центра исследовательскую работу о британских студентах в 30-е годы. О том, как они себя вели, чем увлекались, каковы были их политические и социальные стремления. В этой работе он дал глубокий анализ методов, применявшихся нами при вербовке молодых англичан в те дни. Бёрджесс ясно показал, как и почему НКВД удалось создать такую могущественную сеть агентов. Уникальность этого исследования состояла в том, что оно явилось плодом собственного продолжительного опыта Бёрджесса. Впервые с учетом преимуществ ретроспективного взгляда были проанализированы советские методы создания агентурной сети в Великобритании.

К сожалению, в те годы в КГБ стали пренебрегать информацией. Никто не взял на себя труд прочитать эту удивительную работу и сделать из нее выводы. Ее просто списали в архив.

Когда Гая просили сделать что-нибудь, он с готовностью выполнял работу. Делал ее быстро, качественно и никогда не отказывался. Очень жаль, что огромный опыт Бёрджесса оказался невостребованным. КГБ мог бы обращаться к нему почаще. Плохо также и то, что сам он никогда не предлагал нам своих услуг, как это делал Филби.

Я всегда уважал Гая Бёрджесса, несмотря на лживые публикации, которые постоянно появлялись о нем на страницах газет не только в Англии, но и у нас в Советском Союзе. Его единственным защитником был Энтони Блант, говоривший о нем только хорошее в интервью с корреспондентами нескольких газет. Представителю «Санди Таймс» он заявил:

— В последние, ужасные годы жизни Бёрджесса на него возвели столько гадкой клеветы, что я считаю своим долгом выступить в его защиту. Он был одним из самых выдающихся интеллектуалов, которых мне приходилось встречать.

Газета «Таймс» от 20 ноября 1979 года приводит следующие его слова:

— Я впервые встретил Бёрджесса, когда он был еще студентом… Он нелегкий человек, но его интеллект таков, что Бёрджесс мог решить любую проблему в самом ее корне. Его интересовало абсолютно все.

Интересно отметить, что Дик Уайт, глава контрразведки, а позднее и разведывательной службы, не раз говорил, что если бы не личные качества Гая Бёрджесса, то кембриджская группа вообще не появилась бы на свет. Я с ним согласен, хотя действительным основателем этого звена был Филби. Филби открыл Бёрджесса, а уж тот в свою очередь завербовал Бланта и остальных. Но Дик Уайт прав, называя фактическим руководителем Бёрджесса. Он сплачивал всех членов группы, заражал своей энергией и вел, как говорится, в бой. В 30-х годах, в самом начале их деятельности, именно Гай подхватывал инициативу, брал на себя самые рискованные дела и тянул остальных за собой. Его можно назвать их духовным лидером.

Эта яркая, но трудная личность не могла приспособиться к нашим советским условиям. Единственным желанием Бёрджесса было вернуться в Англию, и он не переставал донимать руководство КГБ просьбами отпустить его домой. Гай клялся, что не произнесет ни одного слова, которое можно было бы истолковать как предательство. Мои начальники отказывались этому верить. Физически и морально надломленный, он сломался бы на первом же допросе. Бёрджесс сгорел в Москве как факел, все больше и больше предаваясь алкоголю.

Иногда я забегал проведать его утром, провести час-другой в беседе о последних новостях или поспорить на литературную тему. Бёрджесс очень много читал, его знания английской литературы были энциклопедическими, он с жадностью набрасывался на английские газеты, которые приносил ему телохранитель. Бёрджесс анализировал все, что читал, и высказывал свои неизменно взвешенные, непредвзятые суждения о событиях в мире и о политике великих держав.

Когда я к нему приезжал, то первое, что с грустью замечал — наполовину выпитая бутылка сухого грузинского вина на кухонном столе. Я сказал ему однажды, что по неписанным законам Англии пить до полудня не полагается. А он только рассмеялся:

— Я не в Англии, дорогой товарищ.

Многие считали, что с Бёрджессом совершенно невозможно иметь дело, но у меня не было с Гаем особых проблем, хотя со временем находиться рядом с ним становилось все трудней и трудней. Приставленные к нему люди жестоко страдали оттого, что его поведение часто оказывалось непредсказуемым: то он был агрессивен, то провоцировал их. Я помню, как один контрразведчик, отдыхавший с Бёрджессом в нашем ведомственном санатории на юге, рассказывал мне, как вызывающе он себя вел. Например, ему доставляло удовольствие протащить надувной матрац по пляжу, осыпая загорающих песком. Гая, конечно, все ругали на чем свет стоит, но он не обращал на это никакого внимания. Как-то раз во время приема в китайском посольстве в Москве он помочился в камин к ужасу присутствовавшего там Маклина. Не знаю, был ли такой анекдотический случай на самом деле, но уверен, что Гай вполне способен на это.

В начале 60-х годов начальству пришло в голову изобразить Гая Бёрджесса цветущим, уверенным и очень благодушно настроенным человеком. Его сфотографировали беспечно шагающим в новом костюме по одному из московских мостов. Мне кажется, все это было специально подстроено, потому что Бёрджесс, каким я знал его в последние годы жизни, находился всегда в меланхолическом расположении духа, несмотря на частые визиты матери, приезжавшей к нему погостить.

В 1962 году Бёрджесс полуофициально сообщил, что хочет вернуться в Англию. Пресса каким-то образом узнала об этом и чрезмерно раздула его слова. В английских газетах появились статьи под кричащими заголовками: «Бёрджесс и Маклин собираются прилететь в Лондон».

Английская контрразведка впала в панику. Англичане отлично понимали, что у них нет достаточных доказательств для суда и приговора над «изменниками». Тем не менее Скотланд Ярд попросил начальника полиции Лондона, сэра Роберта Бландела, выдать ордер на арест Бёрджесса и Маклина, как только они ступят ногой на британскую землю. Английские власти настолько серьезно восприняли газетные сообщения, что привлекли к делу старшего полицейского инспектора Джорджа Смита, знаменитого сыщика, который за год до этого раскрыл группу Крогеров-Лождейла. Муж и жена Крогеры и Лождейл были агентами КГБ, Лождейл к тому же еще и нашим «нелегалом». В 1961 году Крогеров приговорили к двадцати пяти годам тюремного заключения, а Лождейла — к двадцати.

Слухи разрослись до того, что 17 апреля появилось сообщение о том, будто бы оба бывших дипломата сели в самолет, следующий через Амстердам в Лондон. Все это было чистой воды бессмыслицей, но она дала английской прессе новый шанс придать делу второе дыхание. Некоторые журналисты утверждали, что видели Бёрджесса в 1960 году на суде над Фрэнсисом Гарри Пауэрсом, пилотом американского самолета-разведчика, сбитого над советской территорией. Я сам присутствовал на этом суде от начала до конца и ни разу не видел там Бёрджесса. Еще больший шум подняла пресса, узнав о смерти матери Дональда Маклина. Не менее семи одетых в штатское полицейских инспекторов явились в июле 1962 года на кладбище в Пенн — они думали, что схватят там Дональда. Лишь только лейбористский член парламента Том Драйберг, видевшийся с Гаем Бёрджессом в Москве, посмеивался над всеми этими слухами и утверждал, что ни Гай, ни Дональд не вернутся в Англию живыми.

Я находился в командировке, когда Гай внезапно слег с жесточайшим приступом болезни печени. По той же причине я не смог встретить и Кима Филби, который в январе 1963 года прибыл наконец в Москву. Гай узнал эту новость в госпитале и просил Филби навестить его. Думая, что встреча с Кимом поможет Бёрджессу, наши сотрудники передали ему эту просьбу, но Филби категорически отказался. Он не мог простить Бёрджессу побеге Маклином. Филби счел его предателем, нарушившим слово. Ведь тот отлично знал, что своим побегом оставляет друга в смертельной опасности.

Ким Филби так и не изменил своего отношения к Бёрджессу. Несмотря на все просьбы Гая, они так и не увиделись.

Гай Бёрджесс умер 19 августа 1963 года в Боткинской больнице в Москве. Свою библиотеку он завещал Киму Филби, но тот отказался даже прийти на похороны старого друга и соратника. Я присутствовал на краткой церемонии в крематории. Кроме меня туда пришли лишь два офицера КГБ и несколько гомосексуалистов — друзей покойного. Согласно воле Гая Бёрджесса, его прах отослали родственникам в Англию.

Моя встреча с Кимом Филби состоялась только в 1964 году. КГБ распорядился, чтобы я работал вместе с ним над его автобиографией. По идее книга должна была представлять собой официальную версию его жизни и предназначалась для распространения в России и странах народной демократии.

Я долго ждал этой встречи и, наконец, мое желание исполнилось.

Филби поселился недалеко от центра Москвы в новом ничем не примечательном доме, который, однако, хорошо содержался. Я поднялся на третий этаж и нажал кнопку звонка. Дверь отворил мужчина лет пятидесяти с лишним, среднего роста, слегка располневший, но все еще интересный и сохранивший благородную осанку.

Когда я представился, он схватил мою руку и расплылся в улыбке.

— Мы с вами старые друзья, Питер. Заходите!

Усевшись за стол, мы открыли бутылку водки и начали разговор. Иметь так много общего с человеком и не разу с ним не встречаться — это обстоятельство придавало особый интерес нашей беседе. Мне кажется, что и у Кима было такое же чувство. Мы словно составляли две половинки разрезанной картинки. Когда он упоминал о каком-нибудь событии, я дополнял его своей версией, почерпнутой из воспоминаний, связанных с моей работой в Москве в 1944–1947 годах и в Лондоне в 1948-1955-х. Мы рассказывали друг другу о том, чего не знал один из нас.

Вскоре я догадался, что Ким Филби считает меня очень важной персоной в КГБ. Он был очень предупредителен в обращении со мной, а я не стал рассеивать его заблуждения. Своей жене Элеоноре, приехавшей в Москву через несколько месяцев после приезда Филби, он сказал, чтобы она не мешала нам, когда я буду приходить.

— Питер — мой начальник, он не хочет, чтобы его видели, так что ты не показывайся.

Поэтому Элеонора всегда оставалась на кухне, пока мы обедали.

С первой же встречи между нами установились самые сердечные отношения, как будто мы были знакомы давным давно. В течение почти двадцати летя читал и переводил так много справок и донесений, написанных Кимом Филби, что мне казалось будто я понимаю его без слов. Бёрджесс в свое время тоже, должно быть, рассказывал ему много хорошего обо мне. Мы часами говорили об Англии, о Бейруте и, в особенности, о том, как ему удалось выехать в Москву, куда он прибыл 28 января 1963 года. Филби рассказал мне, как сошел с «Долматова» в Одессе после нескольких дней, проведенных в море в качестве туриста.

В Одессе его встретили три сотрудника КГБ в форме и один в штатском, которого звали Сергей. После обычных формальностей Сергей проводил его до Москвы, где Филби дали небольшую квартирку и наняли ему домработницу. Сергей позаботился обо всем остальном: о связи с КГБ, о его безопасности и о машине, если он захотел бы куда-нибудь поехать. Сергей прекрасно говорил по-английски, был очень хорошо воспитан и обладал чувством юмора, что приводило Кима в восторг. Этот Сергей оставался при нем до последнего дня жизни.

Как Бёрджесса и Маклина в свое время, сотрудники КГБ подвергали тщательной проверке и Кима — процедуре, которой он безропотно подчинился. Затем ему предложили на выбор несколько квартир в Москве. Он выбрал ту, в которой мы стали с ним встречаться. Наши люди привезли из его бейрутского дома книги и кое-что из мебели, так что Ким Филби оказался в удобной обстановке, среди знакомых ему вещей. Ему предоставили машину с шофером, дачу недалеко от Москвы и оформили советское гражданство. Филби быстро восстановил контакте Маклином. Мелинда показывала ему Москву, а в сентябре 1963 года, через девять месяцев после побега из Бейрута, к нему приехала Элеонора.

Она ничего не знала о прошлом своего мужа. Его внезапное исчезновение ее озадачило. Когда Элеонора вернулась в Лондон и ее начали осаждать орды искателей сенсационных новостей, ей это не понравилось. Ким писал, чтобы она не волновалась, но английская и американская секретные службы оказывали на нее сильное давление с тем, чтобы она не уезжала в Советский Союз, на чем настаивал муж. Несмотря на то, что ее рассердили все выпавшие на ее долю испытания, Элеонора все же решилась ехать. Она открыто пришла в советское посольство в Лондоне и попросила дать ей визу. Наше консульство сделало все необходимое, хотя за этими приготовлениями неотступно следила МИ-5.

Во время нашей второй встречи мы с Филби принялись за работу всерьез. Он показал мне конспект своей книги, я обсудил его со своим начальником, и после этого мы приступили к первой главе. Филби писал и постоянно интересовался, как я отношусь к готовому материалу. Как правило, наши мнения совпадали. Он знал не хуже меня, о чем можно говорить, а что не следует раскрывать. Иногда мой шеф просил внести в текст какие-нибудь изменения и я в обтекаемой форме спрашивал Кима, не мог бы он подыскать иной интерпретации фактов.

Филби, так же как и я, отвечал уклончиво и никогда не давал ответа сразу. Если завершая обсуждения он соглашался с нашими замечаниями, то немедленно проводил их в жизнь. Но если Ким говорил: «Я подумаю над этим», то это означало, что он решительно отказывается изменить хотя бы одно слово, и мне приходилось тогда выкручиваться перед начальством. Мы обычно обсуждали текст очень внимательно и вдумчиво, все, вплоть до мельчайших деталей, и в конце концов приходили к какому-нибудь компромиссу.

Филби полностью заслужил репутацию опытного автора. Книгу, которую он написал о своей жизни, стоит прочитать, хотя он и опустил много важного и интересного, а некоторые факты, упомянутые в ней, не всегда соответствуют действительности.

Познакомившись с Филби короче, я увидел в нем большого мастера завоевывать доверие собеседника. Он никогда не возражал прямо, а всегда давал возможность высказать мою точку зрения. Но мог быть очень упрямым: подумает, но не пойдет ни на какие уступки. Эта черта его характера всегда оставалась для меня скрытой, но иногда я замечал, что она выходит на первый план, и тогда давал задний ход. В то же время, когда он видел, что я не стану уступать, то делал полшага назад, чтобы избежать столкновения. Филби был прирожденным разведчиком, то есть человеком, который знает, где и когда можно идти на компромисс.

Мы проработали вместе несколько месяцев, а потом меня отправили в командировку. Работу над книгой продолжил другой сотрудник КГБ. Книга Филби была опубликована в 1968 году под названием «Моя молчаливая война».

Элеонора Филби, которую я так и не увидел, не смогла приспособиться к жизни в Москве. Она страдала от холода, хотя ее мужу наш климат пришелся по душе. У супругов было немного друзей, разве один-два журналиста, да Дональде Мелиндой иногда заходили к ним. Хотя Элеонора и не чувствовала себя несчастной, она все же сильно скучала. Ким был к ней добр, иногда даже сентиментален. Готовя что-либо на кухне, она иной раз находила в кастрюльке записочку со словами: «Я тебя люблю». Она тоже его любила, но не могла простить Киму того, что он уехал из Бейрута, не сказав ей ни слова. Элеонора усматривала в его поступке предательство.

В 1964 году Элеонора Филби уехала на лето в Соединенные Штаты погостить у дочери. Ей была необходима радикальная перемена. А Маклины с тремя детишками и Кимом в это время отправились в продолжительную поездку в Прибалтику. Когда они вернулись в сентябре, Филби получил от Элеоноры письмо, в котором она писала, что немного задержится в Штатах.

Филби продолжал часто встречаться с Мак'Линами. В ту зиму они вместе ходили кататься на лыжах. И тут между ним и Мелиндой завязался любовный роман. Я больше не встречался с Маклинами, но знал, что отношения между мужем и женой стали прохладные. Я думал, что Мелинда смирилась со своим замужеством, но ошибся.

Дональд вскоре понял, что происходит, и друзья поссорились. Когда на Рождество приехала в Москву Элеонора, Ким встретил ее холодно. В это время он уже не разговаривал с Дональдом, и Элеонора поняла, что случилось за время ее отсутствия. Она была потрясена, и в мае 1965 года уехала из Москвы навсегда. Рассталась она с Кимом без скандала. Через три года Элеонора Филби скоропостижно скончалась в Соединенных Штатах.

Вскоре после отъезда жены Ким Филби получил ордена Ленина и Красного Знамени и очень гордился этим.

Мелинда бросила мужа и перебралась к Киму. Дональду все это, конечно, не понравилось, но он сумел удержаться на плаву. Продолжал работать в институте, изучать русский язык, писать книги и встречаться с небольшим кругом друзей, естественно исключая Филби. Впрочем, даже в Англии между ними было немного общего.

Роман Мелинды и Кима оказался недолговечным. В 1966 году она ушла от него, может быть потому, что он снова запил. Она осталась в Москве в полном одиночестве. Деваться ей было некуда, и частично по этой причине Мелинда вернулась к мужу. Жили они как-то странно, а в 1979 году она вообще уехала из России в Соединенные Штаты.

Последние тринадцать лет жизни в Москве дались ей нелегко, особенно после того, как выросли дети. Сыновья женились, дочка вышла замуж — все выбрали себе русских спутников жизни. Мелинда и Дональд стали уже бабушкой и дедушкой. Старшие Фергус и Дональд покинули СССР и эмигрировали в Лондон. Мелинда-младшая после первого неудачного брака вышла замуж за московского художника Александра Дрючина. В 1979 году она тоже уехала из России вместе с мужем и дочерью от первого брака, которую снова назвали Мелиндой. Эта девочка тоже со временем уехала в Соединенные Штаты и поселилась у своей прабабушки Данбар.

Мне говорили, что Дональд, который тяжело заболел после операции, сильно тосковал после отъезда внучки, которую называл «Мелиндушкой».

Последние четыре года он жил в Москве один, и мне кажется, снова начал пить. В начале 1983 года его навестил горячо любимый брат Алан. Они встретились впервые после 1951 года. Несмотря ни на что, Алан по-прежнему обожал брата. Они провели вместе несколько дней, пока Алан не вернулся в Англию.

Дональд Маклин умер 9 марта 1983 года. Его останки кремировали в Донском монастыре в присутствии двух представителей КГБ, коллег по ИМЭМО, нескольких бывших студентов, Кима Филби и Джорджа Блейка. Никого из членов семьи на похоронах не было. Гроб был покрыт знаменем с вышитыми на нем словами «Счастливого пути, Дональд Дональдович». Уже после церемонии приехал старший сын Фергус Маклин и увез урну с прахом отца в Англию, где ее поместили в фамильном склепе на кладбище в Пенне. Перед последней церемонией состоялась короткая панихида.

Само собой разумеется, что смерть Дональда Маклина дала повод западной прессе в сотый раз разворошить все дело кембриджской пятерки.

После девятимесячной командировки в Индию, в 1967 году я снова стал приходить к Киму Филби, но теперь уже не по долгу службы. Мы стали просто хорошими друзьями. У Кима оставалось много свободного времени. Мы оба оказались примерно в одинаковом положении: КГБ предоставлял нам все меньше и меньше работы. Но я, не переставая, просил руководство занять его чем-либо. Я заявлял, что Филби — это феномен, блестящий аналитик и эксперт в вопросах международных отношений, что его опыт нужно использовать. Я даже предложил взять его на преподавательскую работу в КГБ. В конце концов, это же самый знаменитый среди живущих разведчиков.

Мои просьбы отлетали как от стенки горох. Но это не означало, что Ким сидел без дела. Хотя, как и Бёрджесс, он отказался учить русский язык, Ким все же оставался лучшим консультантом КГБ. Управление внешней разведки всегда обращалось к Филби, когда ему нужен был его совет по вопросам разведки или контрразведки капиталистических стран. Он помогал всегда охотно. В международной обстановке наступило потепление, но это отнюдь не означало, что борьба между секретными службами различных стран прекратилась. КГБ иногда запрашивал Филби, что он думает о сугубо политических делах, касающихся Великобритании или Соединенных Штатов, или о специфических проблемах их секретных служб. Филби написал подробный доклад о деятельности ЦРУ, включив в него полный анализ его внутренних дел и схемы структур как внутри США, так и в других странах. Он представлял большую ценность, так как был составлен очевидцем. У Кима была замечательная память на имена. Его суждения о людях отличались необыкновенной точностью. Так, например, Филби высказался о Джемсе Англтоне, начальнике контрразведывательной службы ЦРУ, как нельзя точно. Кроме того, он предоставил нам исчерпывающие биографии начальников и лучших офицеров секретной службы Великобритании. Итак, Ким не бездельничал, но его способности можно и должно было использовать гораздо шире.

Иногда я забегал к Филби на часок-другой, чтобы побыть в его обществе. Мы редко говорили о его жизни в Англии: я понимал, что воспоминания о доме навевали на него грусть. Когда он вспоминал Бёрджесса, я видел, что его суждения о бывшем друге совершенно объективны, несмотря на их ссору. В глубине души он, мне кажется, продолжал глубоко уважать Бёрджесса. В отличие от многих, мы оба знали Гая таким, каков он был на самом деле — гордым, цельным человеком, никогда не останавливавшемся на полпути.

Пусть Бёрджесс и пил, но он оставался при этом великим тружеником. Он допускал иногда колоссальные ошибки, но они часто вытекали из его дерзостно-смелой инициативы. Если уж он ставил перед собой цель, то мог сдвинуть и на самом деле сдвигал горы, чтобы достичь ее.

Я пытался объяснить Киму, почему Бёрджесс последовал за Маклином, не оставшись в Праге. Он просто поверил Коровину, который уверял, что Гаю дадут возможность вернуться в Лондон. Ким только усмехнулся. Он считал, что Бёрджесс был достаточно умен, чтобы понять, если он бежал с Маклином, то обратной дороги ему не будет. Разве что на долгие годы в тюрьму. Я не смог переубедить Кима, Бёрджесс предал его — и все тут.

Вновь и вновь мы возвращались к критическим моментам, возникавшим во время нашей совместной работы в Англии. И именно от Филби я узнал страшные подробности дела Волкова, о котором уже рассказывал в этой книге.

Он спросил меня, почему мы приложили так много усилий, чтобы спасти его и других агентов от ожидавшей их участи на Западе. На это я ответил, что мы всегда считали своим долгом сделать все возможное, чтобы спасти агентов, изъявлявших желание найти убежище в нашей стране. В некоторых случаях нам это не удавалось либо из-за нехватки времени, либо потому, что агенты, о которых шла речь, поспешили сделать признание и попали под замок. Так случилось с Аланом Нан Мэем и Клаусом Фуксом, а затем, в 1961 году, с Джорджем Блейком. Он, правда, сумел бежать и перебраться в СССР в 1966 году. Мы всегда считали, что непорядочно оставлять друзей.

Мы с Филби старались разрешить загадку: не препятствовали ли англичане (а, может, даже способствовали) побегам наших агентов? Однако пришли к заключению, что такого не могло быть, хотя бы в отношении Маклина, которого МИ-5 намеревалась вызвать на допрос. Эта идея могла прийти в голову руководителям английской контрразведки, но причастность к делу американцев исключает подобное предположение. Американцы никогда не позволили бы англичанам сделать попятный ход. Впрочем, Филби согласился с тем, что английская контрразведка чуть ли не под руки проводила его до дверей. Ведь, если бы его привлекли к суду, он камня на камне не оставил бы на обвинениях.

С годами Ким все глубже погружался в воспоминания. Ему хотелось встретиться со всеми без исключения людьми, с которыми ему приходилось работать. Но, к сожалению, все его прежние связные уже умерли — остался один я. Ведь когда я начал работать с кембриджской пятеркой в Лондоне, мне исполнилось всего двадцать пять лет, а мои предшественники были значительно старше.

Всякий раз, когда Ким приходил на какие-либо конференции или официальные торжества, он оглядывался в надежде увидеть знакомые лица. А их, увы, оказывалось до грусти мало.

В основном, он воспринимал повседневную жизнь в Советском Союзе вполне нормально. Сам он не испытывал никаких житейских трудностей (Сергей выполнял все его желания), но страшно огорчался, видя как быстро исчезают с прилавков продукты первой необходимости. Бесконечные очереди за мясом и хлебом приводили его в ужас.

Мне думается, Филби только делал вид, что всем доволен. Слишком гордый, чтобы сожалеть о чем бы то ни было, он, конечно, понимал, что условия его жизни в Англии, Соединенных Штатах и даже в Турции сильно отличались от советских. Мы могли предложить ему в Москве всего лишь удобную квартиру да постарались избавить его от нужды. Я думаю, он смирился со своей судьбой. В отличие от Бёрджесса, Ким никогда не говорил, что хочет вернуться в Англию. Может быть, у него и мелькала такая мысль, но Филби об этом даже не заикался, так как прекрасно понимал, что его желание никогда не осуществится.

В 1966 году, когда от него ушла Мелинда, Филби оказался совсем один, так как с Дональдом они больше не разговаривали. Ким начал пить, и, к сожалению, наши люди, окружавшие его, этого не замечали, пока дело не зашло слишком далеко. В течение нескольких лет пустоту его жизни скрашивали лишь поездки в санатории для номенклатурщиков на Черном море и в различные страны восточного блока. Он топил свою тоску в вине или виски, если мог его достать. Единственной радостью за все это время стал в 1967 году приезд сына Томми. Вернувшись в Англию, Томми заявил:

— Мой отец — герой.

Ким совсем впал в депрессию, когда Ида, жена Джорджа Блейка, такого же изгнанника, как и он, познакомила его со своей лучшей подругой, симпатичной рыжеволосой Руфиной, полурусской, полуполькой. Они встретились несколько раз на даче у Блейков. Сам Джордж только что стал отцом: у него родился сын^[41].

Филби стал провожать Руфину домой и вскоре сделал ей предложение. Она колебалась — Ким был намного старше ее, — но в конце концов согласилась, и 19 декабря 1971 года они поженились. По этому случаю КГБ подарил новобрачным великолепный сервиз из английского фарфора. Руфина стала четвертой женой Кима Филби.

Время от времени я продолжал заходить к Киму и Руфине и очень удивился, обнаружив, что она почти ничего не знает о жизни мужа. В противоположность Маклину Ким никогда не поверял секретов своим женщинам: ни Айлин, ни Элеоноре, ни Мелинде, ни Руфине. За семнадцать лет его активной работы с КГБ у нас не возникало ни единой проблемы, к которой имела бы отношение женщина. Может быть это звучит цинично, но держа от них свою деятельность в тайне, он избежал возможного шантажа или каких-либо других неприятностей, когда разводился официально или расходился со своей очередной спутницей жизни. Возможно, Филби просто не доверял женщинам.

После свадьбы Филби с женой стали жить совсем иной жизнью. Руфина, жившая прежде с матерью, поселилась в новой квартире мужа в центре Москвы рядом с Москва-рекой на пятом этаже здания, отведенного для членов правительства. Комнаты были огромные, солнечные, удобно обставленные, с множеством книг на полках. Руфина имела личный автомобиль с шофером. Блейки и Филби часто встречались. Для маленького Миши Блейка, родившегося в том же году, когда поженились Ким с Руфиной, он был «дядей Кимом». Мальчик от него не отходил.

Филби перестал пить и снова начал время от времени выполнять для Центра работы, консультируя КГБ по международным вопросам, главным образом, по Ближнему Востоку, который он знал очень хорошо. Он охотно брался и за решение чисто оперативных проблем. Несколько раз по много часов сидел над фотографиями агентов, которые ему показывали, чтобы установить их личность. У него открылось второе дыхание, когда Центр, наконец, предложил ему работу по подготовке нового поколения разведчиков в школе КГБ. Он относился к преподавательской работе с большим воодушевлением, отдавал свои знания с удовольствием, терпением и увлеченностью.

Во время отпуска Филби и его жена много ездили по Советскому Союзу, особенно часто бывали в Прибалтике и в окрестностях черноморских курортов. Они останавливались в лучших гостиницах и не имели никаких затруднений, путешествуя по всей стране. Побывали в Польше, Болгарии, Восточном Берлине, даже ездили на Кубу. Это последнее путешествие оказалось довольно рискованным, и мы нажали на все кнопки для обеспечения полной безопасности Кима и Руфины. Их попросили не лететь самолетом. Мало ли что могло случиться. Какие-нибудь неисправности в моторе, и самолету пришлось бы приземлиться в Соединенных Штатах. Так что они отправились на Кубу морем, хотя путешествие заняло значительное время. Впервые за долгие годы Ким побывал вблизи родины: их корабль проходил через Ла-Манш. Стоя на палубе, Ким видел, как проплывают мимо берега графств Кент и Сасекс. Он никому не сказал, о чем думал в тот момент. На Кубе правительство республики наградило его своим орденом, но встреча с Кастро так и не состоялась.

Хотя Руфина не имела никакого отношения к нашим секретным службам, КГБ остался очень доволен выбором Кима. Элеонора, к которой МИ-5 и ЦРУ почти наверняка делали подходы, оказалась для нас не совсем удобной, а связь Кима и Мелинды, по общему мнению, вообще не сулила ничего хорошего. Руфина же была женщиной умной, высокообразованной, а главное — ей удалось вытащить Филби из трясины пьянства.

В середине 80-х годов я виделся с Кимом несколько раз. Я тогда был очень занят собственной работой в Институте имени Андропова, учебном центре КГБ. Наши встречи доставляли мне огромное удовольствие, хотя они случались реже, чем мне хотелось бы. Мы неизменно говорили и о политике. Эта тема страстно интересовала нас обоих, в особенности предстоящая война в Афганистане. КГБ не однажды обращался к Киму с просьбой высказать свою точку зрения по этому вопросу. Как и ряд других специалистов Центра, он настоятельно советовал русским не залезать глубоко в афганские дела, приводя в пример безнадежный провал в этой стране англичан, которые не менее трех раз пытались завоевать Афганистан, но их последняя попытка привела лишь к освобождению страны от иностранного вмешательства.

В 1983 году два события потрясли Кима Филби: смерть Дональда Маклина, с которым он хотя и поссорился, но продолжал искренне уважать, и несколько позднее — Энтони Бланта. Кстати, Филби потом еще долго недоумевал, почему английское правительство в 1979 году официально назвало Энтони Бланта советским агентом.

Я посетил Кима и после начала горбачевской перестройки. Он резко критиковал Горбачева и все его выступления, особенно бесконечные и абсурдные партсъеэды, происходившие в то время. По его мнению, лидеры Советского Союза давно перестали быть коммунистами. Единственная цель каждого из них — во что бы то ни стало удержаться у власти. Он считал, что аппаратчики разложились сверху донизу, все взяточники, думают только о себе и своих семьях, а не о народе. Филби терпеть не мог Брежнева, считая его насквозь коррумпированной личностью. А когда к власти пришел Горбачев, он переживал глубокое разочарование и беспокоился о судьбе Советского Союза.

Я твердо знал, что Ким Филби останется верен своим идеалам. Он никогда не нарушал клятвы, которую дал в молодости. Ким часто говорил мне, что Сталин, Хрущев и Брежнев канули в Лету, а яркая звезда коммунизма никогда не погаснет. — Пусть с первых же дней революции к нему пошли не той дорогой, — говорил он, — но все же коммунизм выражает лучшие чаяния человечества.

В сентябре 1986 года Кима навестил его старый знакомый, с которым он работал еще во время войны, — писатель Грэм Грин^[42]. Непосредственным лондонским начальником Грина, резидента английской разведки в Сиерра-Леоне, был Ким Филби. Правда, друзьями они стали позднее. Время от времени они переписывались. Грин приезжал в Москву четыре раза и часто встречался с Филби. Грин, добровольный изгнанник, поселившийся на островах Антибы, и Филби, оказавшийся москвичом не по своей воле, имели общие черты: оба — чистокровные британцы, обоим присуще чувство достоинства, сдержанность и небольшая толика цинизма, характерные для воспитанников старой школы. Мне известно, что Филби не особенно нравился главный герой романа Грина «Человеческий фактор», прототипом которого был он сам. Он считал, что совсем не похож на этого хнычущего дурачину, который влачит жалкое существование в московской лачуге. На деле обстановка, в которой жил Ким, была совершенно иной: огромная квартира с прекрасным видом на реку; стопками газет «Таймс», «Ле Монд» и «Геральд Трибюн», на которые его подписывали; видеопленками, показывающими самые ответственные крикетные матчи, и банками оксфордского джема от Купера в буфете, которые присылали ему из Лондона. Ким Филби слушал радиостанции «Би-Би-Си» и «Голос Америки», читал детективные романы Джона Ле Карре и даже научился готовить, как заправский шеф — штрих, отдаленно напоминающий гриновского героя.

После одного из визитов Грина я прочел в «Санди Телеграф» любопытное высказывание Кима: «Перемены в СССР могут наступить только со стороны КГБ, который принимает в свои кадры лишь самых лучших и умных».

Начиная с 60-х годов у Кима стали проявляться симптомы сердечного заболевания. Сперва они были незначительными, но довольно тревожными. Весной 1988 года случился первый инфаркт. Когда Филби немного поправился, мне захотелось увидеть его. Я ведь оставался единственным свидетелем его сказочных приключений. Попросил коллег передать Руфине о своем желании повидать Кима, и он тотчас ответил, что будет счастлив увидеть меня и даже более того — ему необходимо поговорить со мной. Но почти сразу же после этого сообщения я узнал, что его увезли в больницу. Врачи не находили его состояние критическим, и Руфина, уходя из больницы вечером 10 мая, особенно не беспокоилась. Но ночью ей позвонили из больницы и сказали, что в два часа ночи Ким скончался.

13 мая, в прекрасный весенний день, я пришел на похороны. Гроб, накрытый красным знаменем, выставили в клубе на Лубянке, чтобы друзья и соратники Филби из КГБ могли отдать ему последнюю дань уважения. Поверх знамени лежала подушечка с орденами. Похоронили Филби на генеральском участке Кунцевского кладбища, расположенного на западной окраине Москвы. Хотя Ким Филби не был генералом (вопреки некоторым утверждениям), отделение охраны КГБ, прибывшее в полной парадной форме, отдало ему последние почести салютом из трех залпов. Оркестр исполнил «Интернационал». На похоронах присутствовали сын Филби — Джон, дочь — Джозефина и огромная толпа почитателей, среди которых офицеры всех званий и даже председатель КГБ Владимир Александрович Крючков — позднее один из руководителей переворота 1991 года. Мне поручили произнести надгробную речь, что я счел для себя за великую честь.

Ким Филби был последним и самым выдающимся участником знаменитейшей разведывательной группы XX столетия — я думаю, что имею право назвать ее именно так. Впервые в истории советской секретной службе удалось завербовать таких людей, которые заняли высочайшее положение в английском правительстве и добывали для нее ценные разведданные. Причем никто из них не был убит, арестован или хотя бы подвергся обвинению — не доставало доказательств. Своим блестящим успехом они обязаны в равной мере удаче и профессионализму. В работе агентов этой группы никогда не было серьезных срывов, хотя на протяжении многих лет мы поддерживали с ними регулярный контакт, связанный с серьезной опасностью.

Вот уже более сорока лет мир зачарованно читает материалы о кембриджской пятерке. Для этого есть все основания, ибо их необыкновенные подвиги надолго сохранятся в памяти людей и переживут нас, принимавших участие в их деятельности.

Я иногда прихожу на могилу Кима, стою и думаю о нем. Прах остальных покоится далеко, в Англии, и я не могу посетить места их погребений. Но я часто вспоминаю их, потому что со всеми своими достоинствами и недостатками они стали дороги мне. Это были люди, готовые положить свои жизни за правое дело. И я преклоняюсь перед ними. Надеюсь, что сумел бы, как и они, сделать то же.

Не считая Мелинды, может быть, Литци и еще одного-двух участников этих событий, я остался последним и, пожалуй, единственным человеком, который имеет возможность оценивать кембриджскую пятерку со всех точек зрения. Теперь, когда всё отстоялось, я могу высказать объективное суждение об этих людях и событиях, связанных с ними.

По-моему, Сомерсет Моэм^[43]— сам секретный агент во время первой мировой войны — точно сказал водном из своих произведений, что только действия человека раскрывают его подлинную натуру. Человек, стоящий перед лицом окружающего мира, показывает ему лишь то, что сам хочет. Он как бы изобретает для себя внешний облик, чтобы другие люди воспринимали его именно таким, как он задумал. Чтобы понять, каков этот человек на самом деле, нужно понаблюдать за его подсознательными, неконтролируемыми жестами или мимикой. Иногда человек настолько входит в роль, что действительно становится тем, кого изображает. А между тем, в написанной книге, в картине, которую он создал, и в повседневных своих делах человек как бы снимает с себя все доспехи. Посредственность его деяний ничто скрыть не может. Взглянув в его душу, можно раскрыть самые сокровенные ее тайны.

Что мы говорим, ровным счетом не имеет никакого значения, важно то, что делаем. И при всем при том, я отдаю себе отчет, что никогда не распознаю до конца характер всех агентов, с которыми работал. Ким Филби, например, навсегда останется для меня загадкой.

Работая агентом, он практически не совершал ошибок и с годами накопил огромный опыт. Он знал, какие капканы могли быть для него расставлены и как в них не попасть. Но при этом гением он не был. По интеллекту Филби не мог соперничатьс Бёрджессом, Блантом, Маклином и даже Кэрнкроссом. Мне кажется, он не был блестящим или особенно талантливым студентом. Ким безусловно обладал большими интеллектуальными способностями, но Гай Бёрджесс в этом превосходил его.

И в то же время Ким Филби имел одно очень редкое качество, которого не было у других, а именно, умение давать реальную оценку событий. Многие судят о фактах только со своей точки зрения, отсюда между их оценкой и действительностью зачастую большая разница. Филби всегда рассматривал проблемы со всех сторон и пытался доискаться до тех вещей, которые от него скрыты. У него был замечательный дар разбираться в сложных ситуациях и инстинктивно предвидеть, как они будут развиваться. Именно эта способность сделала его таким непревзойденным мастером тайной разведки. Стоило только сказать ему, что возникла какая-либо трудность, как Ким находил очень быстрый, эффективный, безупречный и верный выход. Бёрджесс, который не признавал авторитетов и не нуждался ни в чьих советах из-за своей самоуверенности, глубоко уважал Филби. Когда у него случалась беда, он шел к Киму и делал то, что тот ему говорил. А между тем, знания Филби были не столь обширны, как у Гая, который разбирался во всем, начиная с политики, музыки, театра и до искусства, как такового, вообще.

Мне думается, что, несмотря на свои недостатки, Ким Филби был в самом деле величайшим разведчиком века. Правда мне часто казалось, что эта оценка в большей степени подходит к Маклину. Но если за критерий брать количество и качество добываемой информации, то могу свидетельствовать: мы ее получали от Филби абсолютно точную и эффективную. И, благодаря ему, знали о действиях противной стороны, о местоположении ее агентов и попытках проводить подрывные операции.

Однако, если считать, что цель разведки заключается в предоставлении правительству или важным государственным деятелям информации, которая поможет им принять соответствующие решения, то тогда разведчиком века приходится признать Дональда Маклина. Он обеспечивал нас политической, экономической и научной информацией, которая направляла стратегию наших руководителей на протяжении более десяти лет — и каких! За эти годы мир перешел от войны 1939–1945 годов к «холодной войне». Что могло в то время быть для нас важнее, чем полная осведомленность об англо-американской стратегии по отношению к странам восточного блока?

Ситуация в то время сложилась странная: МГБ не могло нахвалиться Кимом Филби и почти никто из наших сотрудников не отдавал должного заслугам Маклина. Его информация не представляла непосредственного интереса для руководства МГБ, которое больше беспокоилось о разведывательной деятельности на местах как таковой, нежели о политике. Я думаю, только Молотов и его сотрудники, единственные, кто практически получал информацию от Маклина, могли авторитетно определить продуктивность этих двух разведчиков.

Я лично могу сказать одно: был Филби разведчиком века или не был, он всегда останется загадкой. Я не знал его также хорошо, как Бёрджесса, Кэрнкросса или Бланта, хотя Блант тоже оказался человеком довольно скрытным.

Несмотря на мое преклонение перед Филби, несмотря на то, что я хорошо знал его работу, я никогда не испытывал к нему настоящей близости. Он не показывал мне своей истинной сути. И не только мне. Ни англичанам, ни женщинам, с которыми он жил, не удавалось приподнять прочную, как броня, завесу загадочности, которой окутал себя Ким. Это был разведчик в полном смысле слова, разведка стала делом всей его жизни, и он жил ею до последнего дня. Иногда я думаю, что Филби тайком подсмеивался над окружающими и, в особенности, над нами.

Возможно, моя сдержанность в отношении Филби, Бёрджесса и Бланта объясняется каким-то чувством неполноценности. Как только я их встретил, то сразу понял, что по интеллекту они стоят выше меня. Это были интеллектуалы в полном смысле слова, получившие превосходное воспитание в домашних условиях и образование в лучших учебных заведениях страны. По сравнению с ними я был не только молод и неопытен, но и болезненно ощущал свою ординарность. Ленинградское морское училище — неплохое учебное заведение, но оно не может сравниться с Кембриджем.

Я был молод, горд, смел и неглуп. Понимал, что для успешной работы мне лучше и не тягаться с ними, а внимательно их слушать, стараться понять и завоевать их доверие, проявляя к ним уважение. Мы были разными во всем, даже в оценке нашей преданности идеалу. Я был предан коммунистической идее, потому что этого ожидало мое начальство, этого требовала система в нашей стране и мое членство в Коммунистической партии. Такова была норма поведения в то время, хотя моя лояльность и оставалась чисто формальной. Должно было пройти много лет, а мне — состариться, прежде чем я понял, в какой тупик завело нашу страну неразумное руководство.

Кембриджская пятерка выбрала себе идеал совсем из других соображений. Их убежденность возникла из широкого анализа теории и практики. В 30-е годы, когда они были молодыми, политическая и экономическая ситуация в Великобритании оставляла желать лучшего. Нищета и безработица сосуществовали бок о бок с нарочитой роскошью. Доброта, жажда справедливости и сочувствие нуждающимся руководили всеми их поступками. Они с ужасом предвидели рост фашизма в Германии и остальной части Европы: в Италии, Франции и даже в Великобритании. Кризис капиталистической системы и недовольство трудящихся также повлияли на их убеждения. Они пришли к заключению, что надо всеми силами и средствами помогать Советскому Союзу.

Так было в начале 30-х годов. Постепенно их взгляды менялись, но отступать стало уже поздно, а предать свои идеалы они не могли.

Как правило, на работу разведчика смотрят как на аморальную, а на самого разведчика — как на беспринципную личность. В отношении кембриджской пятерки такой взгляд глубоко ошибочен. Если разведчики аморальны, то во сколько раз безнравственнее их боссы и политические лидеры, посылающие их выполнять свою тяжелую миссию в интересах государства?

Теперь я считаю, что кембриджская пятерка — это действительно выдающиеся люди. Мне до сих пор трудно осознать, что я работал с людьми такой непревзойденно высокой культуры, образования и убеждений, которые предсказывали упадок СССР в то время, когда нам казалось, что дела наши идут прекрасно. И все же они продолжали служить ДЕЛУ.

Меня иногда довольно язвительно спрашивают, как могли эти люди посвятить свои жизни безнадежному делу? Уж если руководители КГБ не смогли этого понять, то какой же невыполнимой должна была казаться эта задача кембриджской пятерке!

У англичан предвзятое мнение об этих людях. У них не укладывается в голове, как аристократы могли отказаться от богатства, амбиций, любви и предпочесть риск и опасность; как могли они цепляться за иллюзию, что все их жертвы послужат какой-то великой идее? Они не понимают, как эти люди сумели подняться чуть ли не на самую вершину иерархической лестницы в своей стране, почему их не арестовали вовремя, почему, наконец, дали возможность бежать в Советский Союз и таким образом уклониться от наказания? В наступившую эру предательства и измены англичане не понимают, почему кембриджская пятерка осталась верна своим идеалам.

Все члены кембриджской группы оставались типичными представителями своей нации и своего класса. И для англичан это — самое удивительное во всем случившемся.

Но я могу понять поведение этих людей, которое на Западе может показаться непостижимым. Прежде всего, я преклоняюсь перед их патриотизмом. Все они, а Гай Бёрджесс в особенности, питали глубокую и страстную любовь к Англии. Многие считают их предателями, но только не я. Я не преувеличиваю, когда говорю, что знаю больше, чем кто-либо, насколько ценные для нас материалы они нам давали, но при этом утверждаю: ни один из них не собирался принести вред своей стране. Они работали против американцев, это точно. Они передавали нам все, что попадало им в руки, даже иногда и много лишнего. Но ни разу не выдали нам ни одного секрета, который мог бы повредить Великобритании.

Будучи студентами Кембриджского университета, они участвовали в принявшей широкий размах кампании оказания помощи бедным. Они примкнули к коммунистическому движению. И им вовсе не приходило на ум, что они предают свою родину. Члены кембриджской пятерки боролись за победу мировой революции. Остальное пришло позднее. Их не останавливали жертвы, с какими связаны революции. Они прежде всего оставались верны своему идеалу — созданию справедливого, бесклассового общества, способного противоборствовать фашизму. Эта цель сблизила их с Россией. Все пятеро не просто состояли в компартии или сочувствовали ей. Они считали себя настоящими революционерами, готовыми ради торжества дела на любые жертвы. Им также нельзя поставить в вину и слепую веру в Сталина. На этот счет заблуждалось целое поколение честных людей во всем мире.

Сейчас можно, конечно, посчитать кембриджскую пятерку людьми наивными, но в 30-е годы это совсем так не казалось.

Когда я думаю о них теперь, мне кажется, что эти люди похожи на Дон Кихотов, которые положили свои жизни на борьбу с ветряными мельницами, в то время как история неумолимо разрушала их идеалы. Презрев другие человеческие иллюзии, они выбрали для себя величайшую из иллюзий — политику. Дали обет верности делу революции и остались ему верны.

Юрий Модин

Юрия Ивановича Модина называют самым удачливым советским разведчиком. Сенсационный успех за рубежом имели его воспоминания о работе с знаменитой шпионской группой, получившей название «кембриджской пятерки». Книга была издана во Франции, Англии, Испании, США и Канаде. На русском языке публикуется впервые.

«Я поднял воротник плаща, глубже надвинул на уши шляпу и стал похож на настоящего конспиратора. Казалось, все прохожие догадывались, что я шпион. На самом же деле англичанам не было никакого дела до Юрия Модина, младшего офицера КГБ, вышагивавшего на свою первую встречу с английским агентом…»

Примечания

1

Лe Карре Джон (род. в 1931 г.) — псевдоним английского писателя Корнуэлла, автора детективных романов («Убийство по-джентльменски», «В одном маленьком немецком городке» и др.)

(обратно)

2

Эмблер Эрик — автор английских детективных романов.

(обратно)

3

Флеминг Иен (1909–1964) — американский писатель, автор романов авантюрно-приключенческого жанра, главным персонажем которых является тайный агент 007 — Джеймс Бонд.

(обратно)

4

Так называемый пакт Молотова — Риббентропа, заключенный в 1939 году между министрами иностранных дел СССР и Германии, к нему имелись тайные протоколы о разделе Польши.

(обратно)

5

Атлантическая хартия США и Великобритании была подписана 14 августа 1941 г. 24 сентября 1941 г. на Лондонской межсоюзной конференции СССР объявил о присоединении к основным положениям хартии.

(обратно)

6

В 1946 г. НКВД был разделен на МГБ (Министерство государственной безопасности) и МВД (Министерство внутренних дел); в марте 1954 г. вместо этих организаций был создан КГБ (Комитет государственной безопасности).

(обратно)

7

В наст. время Амбала — город в северной части Индии, штат Харьяна.

(обратно)

8

Киплинг Джозеф Редьярд (1865–1936) — английский писатель. Роман «Ким» написан в 1901 г.

(обратно)

9

Добб Морис Херберт (1900–1983) — английский экономист-марксист.

(обратно)

10

Международная организация помощи борцам революции в капиталистических странах (МОПР) была создана в 1922 г.; оказывала помощь революционерам и борцам против фашизма. Секция МОПР СССР существовала до 1947 г.

(обратно)

11

Дольфус Энгельберт (1892–1934) — федеральный канцлер Австрии с 1932 г. В марте 1934 г. подписал так называемые Римские протоколы, поставившие политику Австрии в зависимость от Италии. Убит сторонниками аншлюса.

(обратно)

12

Гражданская война в Испании началась в 1936 г., когда в этой республиканской стране вспыхнул военно-фашистский мятеж, поддержанный Италией и Германией и возглавленный генералом Франко. В ходе войны были созданы интернациональные бригады. В марте 1939 г. республика пала, и в Испании установилась фашистская диктатура.

(обратно)

13

Дюнкеркская операция — эвакуация в Великобританию 26 мая — 4 июня 1940 г. английских, французских и бельгийских войск, блокированных немецко-фашистскими армиями в районе Дюнкерка (Франция).

(обратно)

14

МИ-6 — шестой отдел военной разведки секретной разведывательной службы Великобритании «Сикрет интеллидженс сервис» (СИС).

(обратно)

15

Медичи Лоренцо Великолепный (1449–1492) — итальянский поэт, правитель Флоренции. Меценат, способствовал развитию культуры Возрождения.

(обратно)

16

Индийское народное восстание 1857–1859 гг. было направлено против английского колониального господства. Это восстание, военным ядром которого стали сипаи, англичане жестоко подавили.

(обратно)

17

Бальфур Артур Джеймс (1848–1930) — премьер-министр Великобритании в 1902–1905 гг., министр иностранных дел в 1916–1919 гг. Автор так называемой Декларации Бальфура (1917) о создании еврейского «национального очага» в Палестине.

(обратно)

18

Форин Оффис — обиходное название британского министерства иностранных дел.

(обратно)

19

Вализа — почтовый мешок дипломатического курьера, пользующийся неприкосновенностью.

(обратно)

20

«Керзона линия» — условное наименование линии, которая была рекомендована в декабре 1919 г. верховным советом Антанты в качестве восточной границы Польши.

(обратно)

21

Макдональд Джеймс Рамсей (1866–1940) — премьер-министр Великобритании в 1924 и 1929–1931 гг.

(обратно)

22

Болдуин Стэнли (1867–1947) — премьер-министр Великобритании в 1923–1929 и 1935–1937 гг.

(обратно)

23

Голль Шарль де (1890–1970) — президент Франции в 19591969 гг. В 1940 г. основал в Лондоне патриотическое движение «Свободная Франция» (с 1942 г. «Сражающаяся Франция»). В 1941 г. стал руководителем Французского национального комитета, а в 1943–1944 гг. Комитета национального освобождения, созданного в Алжире.

(обратно)

24

Аншлюс — захват Австрии фашистской Германией 11–12 марта 1938 г.

(обратно)

25

Люфтваффе — Германские военно-воздушные силы.

(обратно)

26

Армия Крайова (Отечественная армия) действовала в 1942–1945 гг. в оккупированной фашистской Германией Польше под руководством польского эмигрантского правительства в Лондоне.

(обратно)

27

Программа восстановления и развития Европы после Второй мировой войны, выдвинутая в 1947 г. американским генералом Джорджем К. Маршаллом.

(обратно)

28

Пономарева Нина (р. 1929) — советская спортсменка, чемпионка Олимпийских игр 1952, 1960 гг. в метании диска.

(обратно)

29

Сохо — космополитический район Лондона.

(обратно)

30

4 апреля 1949 г. в Вашингтоне США, Великобританией, Францией, Бельгией, Люксембургом, Канадой, Италией, Португалией, Норвегией на основе Северо-атлантического договора был подписан военно-политический союз НАТО (North Atlantic Treaty Organization), направленный против социалистических стран.

(обратно)

31

Так в Англии называют полицейских.

(обратно)

32

Макартур Дуглас (1889–1964), американский генерал, командующий оккупационными войсками в Японии, в 1950–1951 гг. руководил операциями вооруженных сил в Корее.

(обратно)

33

Федеральное бюро расследований — ведомство в США, сочетающее функции уголовной и тайной политической полиции.

(обратно)

34

СИС (Сикрет интеллидженс сервис) — секретная разведывательная служба Великобритании.

(обратно)

35

Ариадна — в греческой мифологии дочь критского царя Миноса. Помогла афинскому герою Тесею выйти из лабиринта, снабдив его клубком ниток. Размотать «клубок Ариадны» — значит выйти из затруднительного положения.

(обратно)

36

Олег Гордлевский, генерал КГБ, в 60-е годы сбежал за границу. Выступал с разоблачительными статьями и книгами.

(обратно)

37

Дело решенное (лат.)

(обратно)

38

Фактически (лат.)

(обратно)

39

Пуссен Никола (1594–1665) — французский живописец, представитель классицизма.

(обратно)

40

Тойнби Арнольд Джозеф (1889–1975) — английский историк и социолог. Основной его труд «Постижение истории».

(обратно)

41

Я никогда не работал с Блейком в Москве и не был его связным в Англии (Прим. авт.).

(обратно)

42

Грин Грэм (1904–1991) — английский писатель. В России хорошо известен по романам «Тихий американец» (1955), «Наш человек в Гаване» (1958), «Комедианты» (1966) и др. Роман «Человеческий фактор» написан им в 1978 г.

(обратно)

43

Моэм Уильям Сомерсет (1874–1965) — английский писатель, автор романов «Бремя страстей человеческих», «Луна и грош», «Театр», пьес «Круг», «Муж чести», а также многочисленных новелл и рассказов.

(обратно)

Оглавление

Вместо предисловия

Глава первая ЛОНДОН, ФЕВРАЛЬ 1948 г.

Глава вторая Как я пришел в КГБ

Глава третья Избранные

Глава четвертая Люди в тени

Глава пятая ВСТРЕЧИ В ЛОНДОНЕ

Глава шестая Тревога

Глава седьмая Последняя игра

Глава восьмая ТРИ СОВЕТСКИХ ГРАЖДАНИНА

Юрий Модин

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно