Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


Предисловие

Не стоит заблуждаться: я не в большей степени писатель, чем хранитель абсолютной истины. На страницах этой книги я просто постарался изложить факты, свидетелем которых мне довелось стать. Порой я был внимательным свидетелем, порой отвлеченным, иногда свидетелем изумленным, но, думаю, что я никогда не был разочарован. И с каким бы желанием, с какой бы искренностью, преданностью и симпатией я бы ни писал о матери, все равно это будет отражением лишь моей правды. Исключительное место, которое я занимал в ее жизни, побуждает меня попробовать свои силы в предназначенной для меня — и в то же время абсолютно новой — роли поборника биографической справедливости. Я так и вижу тех, кто надеется обнаружить в тексте опровержения всего, что неоднократно упоминалось о жизни матери на протяжении долгих лет, а также тех, кто раньше, до меня, с гордостью описывал жизнь Саган, а теперь трясется от страха.

Повторюсь, я не являюсь хранителем абсолютной и непреложной истины о жизни моей матери. Мое присутствие рядом с ней не позволило мне избежать ее влияния — ее легенды, — и я поступил бы несправедливо, утверждая, что ни разу не прятался за ее спиной.

И если сыну чрезвычайно сложно противопоставить что-либо такой легендарной матери, то не менее трудными представляются и попытки выпрямить это кривое зеркало и максимально приблизить изображенное в нем к действительности.

Итак, я, если можно так выразиться, храню лишь небольшую часть жизненного пути моей матери. Я тут подсчитал: если исключить то время, когда я еще не появился на свет, плюс — когда я уже появился, но еще не мог с ней говорить, а лишь упорно «агукал», плюс — когда жизнь развела нас в разные стороны (путешествия, заграничные поездки, переезды, трудные моменты), то получится, что мать провела со мной половину своей жизни. Таким образом, каким бы внимательным и объективным свидетелем я ни был, я мог наблюдать лишь половину ее жизни, как если бы был наполовину слепым. К тому же, рискуя вас разочаровать, спешу заметить, что я родился лишь спустя долгие годы после головокружительного успеха ее первого романа[1] (сама Саган называла это поистине триумфальное событие «корридой»). Поэтому я никак не мог неистово отплясывать вместе с кучкой молодых людей всю ночь напролет в баре «Эскинад» в Сен-Тропе; не мог мчаться в ночи по совершенно пустой национальной трассе № 7, освещенной лишь светом звезд и фарами «Ягуара XK140». Я не мог видеть Париж, который автомобиль пересек за десять минут, поскольку дороги были абсолютно пустыми; не мог также занять место возле принца Фарука, сидевшего рядом с Ага-Ханом, который играл в «железку» в казино Монте-Карло, и требовавшего идти ва-банк.

Я также не мог быть с ней в момент рождения этой легенды, ибо мое собственное рождение пришлось приблизительно на это же самое время. Но в противовес всем аспектам этой легенды, порой справедливым, а порой — нет, она — всегда с нами, хотя уже несколько устарела. С тех пор как Саган ушла из жизни и ее выходки стерлись из памяти очевидцев, наступили суровые времена. Нелегко пришлось и легенде Саган. В каком-то смысле, отдавая дань природе вещей, теперь я отвечаю за эту легенду. Не могу сказать, что бесконечные повторы одних и тех же историй не выводят меня из себя, но, в принципе, это вполне приемлемо и довольно забавно. Забавно — потому что моя мать действительно считала, что «ночные клубы, виски и „Феррари“ куда важнее, чем готовка, вязание и денежные сбережения», а приемлемо — потому что люди часто с этим соглашаются.

Эта легенда напоминает мне говорливую сожительницу, немного грузную, но всегда находящуюся в приятном расположении духа, к коей вы отсылаете всех самых докучливых визитеров, от которых обычно не можете избавиться до самого позднего вечера. Но главным преимуществом этой легенды — а в отношении моей матери это особенно любопытно — является то, что в ней всегда найдется множество, я бы даже сказал — уйма, всевозможных и разнообразных историй. Я полагаю, что существует не так уж много личностей, чья легенда была бы настолько же богата, разнообразна и обладала бы такой же поразительной жизнеспособностью.

На пике популярности моей матери, который последовал после выхода романа «Здравствуй, грусть», эта легенда достигла такого размера, что практически перекрыла собой не только само ее имя, но и профессию писательницы. С тех пор Саган была не просто легендой. Фактически можно было бы с уверенностью заявить, что легенда называлась Саган.

Именно необычная цепочка последовательных событий позволила этой легенде родиться, вырасти и стать тем, чем она является сейчас. А все началось со скандала вокруг книги, в которой рассказывалась история молоденькой девушки, которая занималась любовью с молодым человеком, снедаемая круговоротом сердечных проблем, но при этом никоим образом не страдающая от возможных моральных последствий. Но, по сути, отправной точкой послужила Премия критики, а также статья Франсуа Мориака в журнале «Фигаро», в которой он назвал Франсуазу Саган «очаровательным маленьким монстром», — на что она возразила, что не была ни маленькой, ни очаровательной, ни уж тем более монстром. К тому же всех поражал ее юный возраст,[2] и очень многие, глядя на нее, пытались воспользоваться молодостью, чтобы продать подороже свои тексты и сделать себе рекламу. Книга Саган буквально разлетелась тиражом в сотни тысяч экземпляров — этого оказалось достаточно, чтобы мою мать стали называть «феноменом», осветив ее лучами славы.

Вот так из скандала родилась слава, а из славы родилась легенда. Однако последняя была до такой степени обременительна для моей матери и так прочно к ней приклеилась, что ей даже казалось, будто она так навсегда и останется «вещью» — предметом, лишенным всякого наполнения, всяких чувств, всяких мыслей. Останется пленницей собственного образа, от которого уже было невозможно избавиться. «Я была словно героиня комикса, которую зовут Саган. Со мной говорили исключительно о деньгах, о машинах, о виски; еженедельно я получала по три или четыре письма с оскорблениями».

Удивительно, но какие бы грехи ей ни приписывали, легенда все равно существует, наполняя жизнь живой радостью и светом, который дарит веселье, вернее, я бы сказал, «прогоняет грусть» в начале нового тысячелетия, искаженного гримасой изнурительного однообразия. И все потому, что в легенде Саган присутствуют особые забытые ароматы — эссенции, — которые пробуждают в нас эту поистине сагановскую идею, которая, впрочем, присуща всему живому на Земле, — идею счастья.

Так, когда Жан-Марк Робертс[3] предложил меня «раскрутить» и попросил написать книгу воспоминаний о матери, эта идея, очевидно, уже некоторое время существовала в умах многих людей; я же чувствовал, что приближается нечто важное и оно постоянно увеличивалось в размерах и надвигалось на меня. А я знал, чувствовал, что мне не удастся его избежать, но я все же постоянно оттягивал решающий момент под самыми разнообразными предлогами, будь то решение налоговых вопросов или же просто нежелание и неумение заниматься писательским делом. Я знал, что должен принять легенду как есть, точнее — что легенда должна принять меня. В общем, нам с ней предстояло свести кое-какие счеты. Сделать это было несложно, поскольку я пользовался ею в качестве подтверждения моих истин. Так что же она могла возразить? Ведь мы оба отныне были в одной упряжке на пути к воспоминаниям прошлого. И в то время как мы оба старались быть как можно словоохотливее, я еще и стремился к достоверности.

И вот, когда нам предстояло совместными усилиями создать книгу, когда легенда, уже слегка на тот момент потерянная, начала понемногу меркнуть, я предложил ей переехать ко мне. Мы решили на время — на время написания книги — пожить вместе. Я выделил ей маленькую комнатку, в дальнем конце коридора, слева. Там она вполне может и скандалить, и нести с пеной у рта всякий вздор — неважно: я все равно ее не услышу.

Нет никаких сомнений, что легенда была в восторге от этой затеи. Наконец-то люди снова будут интересоваться ею. Той, которая не может жить без помощи других людей, той, которая не терпит одиночества, той, которая не любит, когда с ней говорят о книгах, театре, обязательствах и вообще о серьезных вещах. Отлично! Мы снова поговорим о кутежах, о виски, о спортивных машинах, об игорных столах, о деньгах, которые легко заработать, но так же легко потратить, о финансовых скандалах, о путешествиях, о неуплаченных налогах, о запретной любви и о контрабанде нелегальных товаров… Должно быть, легенда полагает, что я позволю ей господствовать на всех страницах этой книги, тем самым порождая все новые выдумки, как делали некоторые биографы до меня. Но нет, на этот раз все будет по-другому. Мы как раз сделаем все наоборот. Я буду использовать легенду, зная ее наизусть, но стану рассказывать и правду, хотя не слишком с ней знаком, и таким образом я попытаюсь восстановить между ними хотя бы какое-то равновесие. То равновесие, которое так часто (и еще совсем недавно) постыдно попиралось.

И если мне нет никакого дела до той части легенды, в которой говорится о веселье, бесшабашности, смелости и свободе, напротив — мне невыносимо видеть, как ее до сих пор используют для того, чтобы выделиться, чтобы поставить себя выше той, о ком нужно просто писать. Я имею в виду тех жизнеописателей-шарлатанов, что мнят себя писателями, но при этом слишком далеких от истины, и которые соотносят жизнь Франсуазы Саган — жизнь моей матери — с совершенно неприемлемыми вольностями.

А неприемлемы они потому, что содержат в себе вымышленные факты, что само по себе (в случае, если автор — журналист) свидетельствует о вопиющем непрофессионализме, поскольку за правду выдаются недоказанные и ни на чем не основанные домыслы. Я считаю их оскорбительными не только для моей матери, для ее образа, но и для ее друзей, для всех тех, кто ее любил и уважал, и по которым так небрежно, мимоходом «проехались» в этих биографиях. В качестве примера я приведу цитату одной такой графоманки, которая поразила меня больше прочих: она рассказала про кардиган, якобы прожженный во многих местах сигаретой, и про необычное пристрастие матери гасить окурки прямо на столе, рядом с пепельницей. К чему вообще писать подобные вещи на первых же страницах, да еще в биографии такой писательницы, как Франсуаза Саган? Для чего нужна подобная информация? Что она проясняет? У меня сложилось такое впечатление, что вышеуказанная жизнеописательница стремилась с первых же строк очернить образ моей матери. Даже не задумываясь, впрочем, о том, что эта информация несущественна и вообще не верна. Не стану спорить лишь с одним: мать действительно иногда носила джинсы и кардиганы, однако она всегда уделяла огромное внимание своему внешнему виду. На моей памяти она ни разу не появилась на людях, на экране телевизора, у друзей или же просто в компании, не «припудрив носик», не «поправив прическу» и не убедившись, что ее туалет чист, опрятен и «спортивен».

Я также спешу не согласиться с тем, кто напомнил мне, как однажды в телепередаче «Апострофы» или еще где-то моя мать якобы выглядела неухоженной. Довольно строгие принципы буржуазного воспитания, унаследованные ею от родителей, никогда не позволяли ей относиться к окружающим неуважительно. Матери были свойственны глубочайшее почтение к другим людям и прирожденная учтивость; она всегда следила за собой, чтобы не оказаться в глазах окружающих в неловкой или постыдной ситуации. Так что когда я все же попытался представить, будто история с прожженным кардиганом была правдой, то совершенно резонно предположил, что пресловутое бесчисленное количество следов от сигарет должно было бы соответствовать столь же бесчисленному количеству тлеющего пепла, что сыпался на нее, словно маленький метеоритный дождь. А попав на одежду, эти раскаленные метеориты должны были бы жечь ей кожу, тело и руки, но я никогда не слышал, чтобы моя мать упоминала о подобных ожогах.

Что же касается окурков на столе, разбросанных рядом с пепельницей, — это тоже ложь. Так что после строк «когда я уходила от Саган, в голове у меня было совершенно пусто», я подумал, что у бедной графоманки там было пусто и до визита к матери, а возможно, даже и в момент написания подобной биографии.

Так открыто я выражаю свое недовольство потому, что мне не нравится этот образ, приписанный моей матери: образ женщины с непристойной внешностью, пренебрегающей даже элементарными нормами уважения, этикета и блуждающей в мире богемной роскоши, сея вокруг себя хаос и небрежность. Это не та женщина, которую я знал, не та женщина, которую знали мы все на протяжении почти сорока лет — это нечто совершенно противоположное. В заключение я не премину отметить неуважение — на этот раз вполне очевидное, — с каким эта жизнеописательница без всякого на то разрешения приводит в своей книге фотографии, сделанные Пьером Куаре,[4] отцом моей матери, при этом даже не сославшись на него и не выразив хоть какую-то благодарность.

Мы с матерью прожили вместе тридцать полных лет. И все эти годы были наполнены радостью, непредсказуемостью, мудростью, остроумием, рассуждениями, различными идеями. Наше взаимопонимание, наша невидимая связь — свидетельство того, что мы часто понимали друг друга без слов. Это похоже на те отношения, которые ей удалось установить с Бернаром Франком[5] и немногими другими. Связь, установившаяся между нами, во многом нас объединяла и позволяла нам реагировать на одни вещи с одинаковым энтузиазмом, а на другие — с одинаковым же негодованием.

И теперь во имя наших отношений, во имя этого потрясающего, живого взаимопонимания, я почувствовал, что должен развеять мифы о моей матери, должен выпрямить это кривое зеркало, отражающее чужую правду, умалчивающую при этом о ее живости, о ее воображении, смелости и свободолюбии. Спешу заметить, что не имею ничего против мифов. Более того, я хочу, чтобы легенда жила, но лишь при условии, что она будет правдивой — если она будет действительно соответствовать жизненному пути моей матери.

Одной из самых знаменитых и, пожалуй, самых неискоренимых небылиц (поскольку ее пересказывают вот уже около шестидесяти лет — я как раз услышал ее пару недель назад во время одного из приемов) стала история о том, что она ездила в спортивных автомобилях без обуви. Появлением этих слухов мы обязаны журналистке из журнала «Пари Матч», которая как-то раз увидела мать, возвращающуюся с пляжа на своей машине — должно быть, это был «Ягуар» или «Астон Мартин» — с босыми ногами. На самом же деле, моя мать просто свесила ноги из салона, чтобы стряхнуть налипший на них песок. Однако образ чрезвычайно вольнолюбивой, а потому разъезжающей без обуви Саган оказался настолько поэтичным, что сразу же пленил публику. И хотя сама история оказалась в корне неверной, она идеально вписалась в ряд людских представлений и суждений о моей матери. И меня вовсе не ранит тот факт, что окружающие верят в подобного рода выдумки; наоборот, это меня успокаивает, ведь в таком случае едва ли они поверят в этот бред с прожженным кардиганом — сцену, которая должна быть вычеркнута из биографии Саган раз и навсегда. Что же до истории с вождением босиком, то я нахожу ее даже очаровательной. Не вижу смысла в поте лица выравнивать кривые зеркала и бороться за достоверность подобных вымыслов, поскольку они по природе своей забавны и не дают нам заскучать.

Но, несмотря на то что легенда, в самом ее очаровательном проявлении, будет сопровождать меня при написании книги, все же основное внимание будет уделяться непосредственно Франсуазе Саган. Моя задача состоит в том, чтобы возродить ее образ матери и женщины, умной, веселой, иногда капризной, но при этом очень хрупкой. Я постараюсь писать исключительно о ней и не докучать вам своим присутствием на страницах этой книги, если только это присутствие не окажется совершенно необходимым. Вслед за ней я утверждаю, что, когда начинаешь говорить о себе, о своем прошлом, то получается это обычно довольно уныло, поскольку мы относимся к себе чересчур снисходительно. Но тогда каким же образом описать такую исключительную во всех отношениях женщину, как Франсуаза Саган? Каким образом рассказать миру о ее проницательном и ясном уме, о справедливости, веселом нраве, о чувстве юмора, воображении, щедрости, понимании — я имею в виду понимание мирского и человеческого, простое, но в то же время глубокое и необычайно ясное? Каким образом описать ее редчайшее умение дружить? Каким образом поведать о том, из-за чего Саган повсеместно считают самой безнравственной в своем поколении, но что на самом деле делает ее самой нравственной женщиной своей эпохи? Как рассказать о том, насколько безрассудно и безмерно для своего времени она была свободна и независима? И о том, что она до сих пор волнует некоторые умы настолько, что стала для них чуть ли не иконой?

Моя мать была необычайно умна. Мысли в ее голове сменялись настолько быстро, что порой казалось, будто она принимает решения совершенно спонтанно, машинально и необдуманно, словно руководствуясь одними лишь инстинктами (хотя, на мой взгляд, она была абсолютно лишена инстинктов). Я считаю, что именно этот ум подарил моей матери ее почти врожденное понимание мира, понимание людей, затерявшихся где-то на краешке Земли, и их поступков. Она мгновенно постигала самую суть вещей, а ее восприятие счастья было, пожалуй, самым справедливым на свете. Ведь именно счастье было ее путеводной звездой большую часть жизни. Оно было ее сообщником, ее союзником — она настолько отчетливо чувствовала его очертания и его суть, что стремилась на протяжении всего своего жизненного пути поделиться им с окружающими. Ее ум был всегда открыт людям, а щедрость не оставляла места низости и злобе. Этот образ может вам показаться несколько наивным, но моя мать на самом деле не понимала, как можно быть злым, мелочным, жадным, эгоистичным, претенциозным, язвительным, подлым, нетерпимым, недалеким, корыстным. И это непонимание не было результатом неких оценочных суждений — от них моя мать по природе своей старалась воздерживаться. Эти слова, суждения, манеры были всего-навсего оболочкой. Они ей надоедали, вернее, как она сама говорила, «наскучивали», причем настолько, что она сама была к ним совершенно невосприимчива. Увы, ее доброта и щедрость, граничившие порой с простодушием, приносили ей временами глубочайшие страдания, которые она, впрочем, никогда не показывала. А поскольку ее главным принципом было никогда не поступать с людьми так, как она не хотела бы, чтобы они поступили с ней, моя мать никогда не позволяла себе обидеть или оскорбить кого бы то ни было. Сам факт того, что можно унизить человека за то, что он негр, еврей или китаец, либо же потому, что он является представителем какого-то общества или сословия, приводил ее в оцепенение. Она не понимала, как можно было вообще стараться навредить кому-либо, унизить кого-то — в особенности ее друзей. Она терпеть не могла, когда обижали слабых, больных, старых — она испытывала исключительную нежность к пожилым людям, достойным, с ее точки зрения, всяческого уважения, а также к детям, медведям, лошадям, собакам или кошкам. А каким ударом, каким разочарованием стало для нее предательство человека, которого она считала своим другом; человека, игравшего роль посредника в грязном «деле Эльф»[6] — она даже полностью исписала небольшой дневник, из тех, что всегда носила с собой, и на его страницы она излила все свое недоумение, всю свою боль и ярость. Этот человек надругался над всем, что было для нее свято: попрал ее дружбу, ее доверие. Она говорила: «Уж лучше позволить себя обмануть, чем не довериться; это и есть — и в том мое убеждение — единственное нравственное правило: всегда быть, насколько это представляется возможным, предельно добрым и предельно открытым; ничего не опасаясь».

И сколь стойким было ее непонимание всего, что могло ранить, огорчить или оскорбить, столь же велики были снисхождение и даже интерес, которые она проявляла ко всему, что шло вразрез с вышеперечисленными низостями. Ее забота, привязанность, остроумие, ласка и пылкая любовь не знали границ. Именно в этих чувствах — а не в играх, деньгах, машинах или скорости — и проявлялась ее чрезмерность. Она чрезмерно любила, чрезмерно шутила, жертвовала всем (и собой в том числе) — тоже чрезмерно. И в этом — больше, чем во всем остальном, что было о ней написано или сказано, — Саган вела себя безрассудно. И была тысячу раз права.

Глава 1

Рассказывая мне о своем детстве и юности, моя мать всегда тщательно отбирала воспоминания. С одной стороны — трагические эпизоды, которые стоило с величайшей деликатностью упрятать подальше от моего внимания, с другой — моменты счастья, о которых мне можно было поведать. Очевидно, должны были иметь место и скучные или даже грустные истории, но она мне их не рассказывала; память носит избирательный характер, говорила она, а потому она сохраняет лишь самые радостные и самые удивительные воспоминания. Таким образом, из ее детства я знаю только забавные эпизоды. И когда ей случалось рассказывать мне вроде бы серьезные истории из своей жизни, все они, так или иначе, имели счастливый или непредвиденный конец.

Заходила ли речь о военном и послевоенном времени или же о том, что она пережила позднее, много позднее, когда мы жили вместе, я думаю, что моя мать всегда стремилась уберечь меня от излишне трагических, жестоких или грустных событий. Она знала, что не может защитить меня от всего, но были вещи, которые она считала достаточно шокирующими, чтобы не делиться ими со своим сыном. В общем, она всегда была проникнута той деликатностью, которая не позволяла ей ранить или навредить — ни словом, ни помыслом. «Несчастье — вещь недостойная. И к тому же она вас ничему не научит».

Когда мне было одиннадцать лет, на авиасалоне в Ле Бурже произошла страшная катастрофа. Российский «Ту-144», копия «Конкорда», рухнул на деревню Гуссенвиль. Я был в тот день дома с матерью, и, как назло, телевизор (обычно всегда выключенный) вдруг начал показывать новости. И когда в краткой сводке сообщили о показе фотографий с места происшествий, мать тотчас же попросила меня выйти из комнаты.

Несмотря на то что семейство Куаре проживало в Веркоре, моему деду было поручено управление заводами в Дофине, в Изере, в Сен-Марселене — регионе, который был превращен движением Сопротивления в одно из самых неспокойных мест во Франции, где разворачивались трагические эпизоды военного времени. Моя мать была избавлена от лицезрения самых жутких проявлений насилия и жестокости. Впрочем, ей все же пришлось наблюдать, как наголо обритых женщин выставляли напоказ прямо на улицах и как моя бабушка гневно кричала освободителям: «Вы не имеете права вести себя так же, как немцы!» В тот день она поняла, что мир нельзя поделить на черное и белое. Но настоящий шок от послевоенного периода приключился с ней в Лионе, в одном из местных кинотеатров, где она с ужасом просмотрела первые кадры о лагерях смерти. С этого дня она никогда не позволяла отрицательно отзываться в своем присутствии о «расовых» меньшинствах или угнетенных.

Однажды я видел, как она вежливо препроводила своего гостя к выходу, лишь потому, что он плохо говорил о евреях. В другой раз, на каком-то ужине, по той же самой причине — не помню точно, шла ли речь о евреях, или, быть может, о неграх, — она встала из-за стола, забрала свое пальто, сумку, взяла меня за руку и удалилась. К тому же с этого дня не могло быть и речи о каком-либо примирении с Богом. И хотя я считаю, что так или иначе моя мать была святой, на самом деле она была истинной атеисткой. Как и Фолкнер, она утверждала, что не религия, а праздность «порождает все наши благодетели и самые наши приемлемые качества: созерцание, спокойствие, лень, ненавязчивость, хорошее пищеварение, как физическое, так и духовное…»

Во время оккупации Пьер и Мари Куаре с тремя детьми бежали в Париж, где около полугода провели в Сен-Марселене, в доме, который все называли «пулеметчик», поскольку там во время войны 1870 года были расстреляны люди. В конце 1942 года, когда движение Сопротивления стало приобретать все больший размах, немцы занервничали и стали чрезвычайно осторожными. Однажды, когда мой дед был в отъезде, во двор дома явился молодой человек и спросил у бабушки, можно ли ему оставить свой грузовик за фермой. Бабушка, всегда готовая услужить, ответила: «Да, разумеется!» и больше об этом не думала. Вечером вернулся мой дед. Они говорили с бабушкой о том о сем, когда она вдруг вспомнила о том, что случилось днем, и воскликнула: «Слушай, а ведь недавно какой-то молодой человек попросил оставить свой грузовик на заднем дворе фермы!» Мой дед пошел посмотреть. Грузовичок оказался до верху набит всевозможным оружием. Тогда дед сел за руль этого грузовичка и, отъехав на несколько километров от дома, бросил его в поле, после чего вернулся домой пешком — злой, как черт. Вскоре после этого пришли немцы. Три их офицера были убиты неподалеку. Они обыскали все: дом, парк, соседние участки, хозяйственные пристройки, окрестности… Моя мать, ее брат Жак, сестра Сюзанна и остальные ждали, охваченные страхом, прислонившись спиной к стене дома. Некоторое время спустя после ухода немцев вернулся молодой человек и ледяным тоном потребовал вернуть ему грузовичок. К нему вышел мой дед и задал ему хорошую трепку.

У семейства Куаре также имелась квартира в Лионе, в ста километрах от Сен-Марселена, где Сюзанна обучалась в художественной школе. А весной 1944 года в Лионе и его предместьях начались бомбардировки союзной авиации. Когда завыли сирены, моя бабушка наотрез отказалась спуститься в подвал, потому что считала его отвратительным и грязным. Впрочем, однажды она все же была вынуждена присоединиться к остальным, когда взрывы стали особенно мощными. Во время налетов, несмотря на жуткий грохот, трясущиеся стены, падающие отовсюду обломки и крики людей, бабушка хранила потрясающее спокойствие. По всей видимости, оно передалось матери и ее сестре, поэтому они тихонько играли в карты и ждали, пока все закончится. Когда налеты прекратились и все вернулись из подвала в квартиру, моя бабушка открыла дверь на кухню и тут же увидела мышь, после чего потеряла сознание. Она, как и мой дед, не боялась ничего, даже бомб, но при этом испытывала панический, неконтролируемый страх перед мышами. Летом 1944 года мамин брат Жак, которому уже должно было исполниться шестнадцать или семнадцать лет, решил послужить родине и записался в ряды гражданской обороны. Он должен был оказывать помощь мирным жителям во время бомбардировок, разводить их по укрытиям, бомбоубежищам или госпиталям. Поэтому он раздобыл себе противогаз, каску и специальную униформу, которые тщательно укладывал прямо на кровати на случай, если его помощь потребуется посреди ночи. Но когда однажды ночью лионское небо прорезал вой сирен, Жак не проснулся. А моя бабушка и не подумала его будить. Она вовсе не хотела, чтобы ее сын, неоправданно рискуя собой, выходил из дома под бомбы, какая бы благородная ни была на то причина.

Из-за того, что в то время нельзя было ничего купить, мой дед, как и многие другие, обивал пороги ферм в попытках найти пропитание для своих домочадцев. В один прекрасный день ему повезло: он выманил из гнезда цесарку. Узнав об этой его находке, вся семья собралась на пороге дома, ожидая возвращения героя. Подъехав к дому, дед торжественно открыл багажник машины и объявил: «Смотрите же, что я нашел!», но вдруг цесарка, у которой были связаны одни только лапки, вспорхнула вверх и затерялась в небе над Лионом. Тогда дед закрыл багажник, и все вернулись в дом в полном молчании. Все семейство в течение двадцати лет со смехом вспоминало эту историю.

На протяжении этих шести лет, проведенных в основном в деревне между Веркором, Лионом и Ло, каждое лето она приезжала к своей бабушке по материнской линии в Кажар, в огромное семейное гнездо, построенное в стиле Третьей империи с шиферной крышей. Кстати, именно тогда в ней зародилась эта прочная связь с природой и всем живым. «Я обожаю деревню, я здесь выросла, я жила здесь до пятнадцати лет и до сих пор частенько сюда возвращаюсь. Я люблю воздух, мне он нужен, равно как и трава, я люблю ездить верхом, подолгу гулять в полнейшем одиночестве, люблю реки, запах земли. Я вышла из земли». Ей было шесть, когда отец подарил ей Пулу — невысокого жеребенка, вызволенного из-под ножа мясника. И на этом Пулу, без всякого седла, мать совершала долгие променады по дикому, затерянному Веркору. «Пулу был старый, большой и белогривый. А еще он был тощий и ленивый […] Мы с Пулу могли бесконечно кататься вверх-вниз по холмам и пересекать луга. И леса. Леса, где слышался запах акации и где Пулу давил грибы своими большими подковами[…] Он скакал, а я, подавшись вперед, ловила его ритм ногами, спиной. Никогда в детстве я больше не испытывала такой радости и ликования». Она обожала, когда время шло, «не спеша, время без перерывов, без нарушений и без шума»,[7] что было ею описано в новелле «Кажар — не спеша». Ощущение мира, одиночества и независимости, без которых она больше не могла обойтись.

После войны моя мать вернулась в Париж, в квартиру на бульваре Мальзерб, которую мои дедушка и бабушка оставили в июне 1940 года. Там она начала усиленно заниматься. Ее исключили из школы «Луиз-де-Беттиньи» за то, что она «вешает на дверь бюст Мольера, закрепив бечевку на его шее», потому что «урок по нему был чрезвычайно скучным». Она могла целыми страницами цитировать расиновские «Федру» и «Беренику», потому что он ее восхищал, а вот Мольер ей всегда казался жутко неинтересным. Именно за сюжет, за интригу, неминуемо ведущую к столкновению страстей, за живых персонажей она и любила театр Расина, но в особенности — за идеальный ритм и мелодику текста. Эта любовь к Расину и стала, на мой взгляд, причиной того, что за всю свою жизнь она не написала и пары строк, тщательно их при этом не выверив, не сбалансировав каждую фразу.

«Я уравновешиваю мои фразы […], я выверяю ритм. В романе количество ритмических основ в предложении постоянно меняется, однако, если произнести его вслух и проверить на предмет ударений, сразу становится ясно, правильно оно составлено или нет».

Она не рассказала родителям о своем отчислении из школы и три последних месяца перед летними каникулами втайне наслаждалась свободой. Каждое утро, в восемь утра, с портфелем под мышкой она отправлялась на прогулку по Парижу и возвращалась домой лишь в шесть часов вечера.

После того как она провела все парижское лето за чтением Сартра, Камю и Кокто, ее приняли в монастырь дез Уазо, но затем выгнали оттуда по причине «недостаточной духовности». Стоит отметить, что в монастыре она цитировала Превера: «Отче наш, сущий на небесах, оставайся на небе, а мы останемся на земле, которая иногда бывает такой прекрасной». Разумеется, в монастыре такой подход не оценили. Наконец моя мать сдала два экзамена на степень бакалавра, один из которых — в октябрьскую сессию для отстающих учеников, — и записалась в Сорбонну на подготовительный курс. Однако университетские амфитеатры зачастую оказывались переполненными, так что большая часть занятий довольно скоро превращалась в прогулки с друзьями по кварталу Сен-Мишель. Они много беседовали о Боге, о метафизике, о политике. А поскольку в 1953 году всем было по семнадцать лет, в беседах в основном ссылались на Сартра и Камю — двух писателей, занимавших собой практически все литературное пространство того времени.

Впрочем, семнадцатилетний возраст, бо?льшая склонность к Сартру, нежели чем к Камю, и желание пофантазировать не могут в полной мере объяснить тот факт, что она с головой окунулась в написание романа. Писательское дело — это страсть, которая захватила ее, это призвание, которое она решила сделать своей профессией — я скажу даже больше — своей жизнью: «Я всегда хотела стать писательницей». Роман «Здравствуй, грусть» не стал результатом случайного увлечения писательским трудом. «Здравствуй, грусть» — это воплощение той самой истинной любви к писательскому ремеслу, к словам, к литературе. Моя мать принадлежит к числу писателей начитанных, писателей просвещенных. Полагая, что ее разгулявшееся воображение присуще всем особам столь юного возраста, она громко заявила друзьям и близким, что пишет роман. Постепенно, по мере того как она все чаще называла себя писательницей, — а еще, возможно, потому, что у нее постоянно спрашивали, как обстоят дела с текстом, — она сама в этом убедилась и начала работать над книгой по-настоящему. Таким образом, роман «Здравствуй, грусть» появился в результате удачного слияния неуемной любви к литературе и вышеозначенного «обязательства» стать писательницей. Выход книги в свет стал сюрпризом для всех, и для нее самой в первую очередь.

Когда она только начала писать «Здравствуй, грусть», первые страницы отправлялись прямиком в ящик стола. «Мне самой не нравилось, как я пишу», — призналась она в одном интервью. Летом 1953 года она поехала на каникулы в Оссегор. Ранее она провалила экзамен подготовительного курса, что вызвало насмешки со стороны матери и сестры. Расстроившись, она решила приехать к отцу в Париж, в квартиру на бульваре Мальзерб, где заперлась у себя в комнате и снова взялась за свой роман. Чтобы рукопись «выглядела чище», она решила ее перепечатать и обратилась с этой просьбой к своей подруге Флоранс Мальро.[8] Флоранс буквально проглотила книгу, и, окрыленная ее похвалой и поддержкой, мать запечатала два экземпляра рукописи в конверт с надписью «Франсуаза Куаре, бульвар Карно, 59 81». Один из них она отнесла (или отправила) в издательство «Жюльяр», а другой — в издательство «Плон». А поскольку редакторы первого издательства оказались проворнее, Рене Жюльяр, сразу же почувствовавший, что рукопись является чем-то совершенно исключительным, решил позвонить первым. Однако телефон в тот момент не работал, поэтому он направил телеграмму с просьбой «Срочно позвонить в издательский дом Жюльяр».

Рене Жюльяр, обаятельный, воспитанный, элегантный, принадлежал к поколению моего деда. Он тотчас же сообщил, что берет рукопись. Первый тираж вышел в марте, за ним последовал второй, и наконец роман удостоился Премии критики. Именно пресловутая премия, церемония вручения которой состоялась в мае 1954 года, положила начало головокружительному успеху моей матери, который она сама называла не иначе, как «корридой». Удивительно, но мы практически никогда не заговаривали с ней об этом периоде, полностью изменившем само ее существование. С того дня возрастающий с каждым днем триумфальный успех превратил ее в объект, в «вещь, о которой говорят в третьем лице». Ее преследовали журналисты, изводили фотографы, все смотрели на нее, как на диковинного зверя, и донимали ее вопросами — по большей части абсолютно бредовыми: «Вы еще ездите на автобусе?», «Едите ли вы лапшу?», «Героиня вашего романа — это вы сама?» Моя мать была страшно напугана. Вместе с успехом пришел скандал, вернее — двойной скандал. Первый был связан с эпохой, описанной в изданной книге, а второй — с ошибочным утверждением, будто бы моя мать и есть героиня книги Сесиль, с тем, что разнузданный фицджеральдовский образ жизни ее персонажей она писала с себя. Роман вызвал такую шумиху, что некоторые книготорговцы отказывались даже выставлять его на своих витринах; другие отговаривали девушек от покупки этой книги. Но даже будучи запрещенным, роман «Здравствуй, грусть» вызывал огромный ажиотаж. После конференций, совещаний и других мероприятий по случаю смерти матери, на которых я не так давно присутствовал, ко мне частенько подходили люди. В основном это были женщины ее возраста. Разговоры и воспоминания о духе свободы, которым был пронизан роман «Здравствуй, грусть», приводили их в неописуемое волнение и даже трепет: ведь они когда-то читали эту книжку тайком, где-нибудь в сарае, дома под простыней или в темноте — при тусклом свете ночника. Чрезвычайно эмоционально они признавались мне, что эта книга была под запретом: «Лучше было не попадаться с этим романом в руках!» Но как же он взбудоражил, как пропитал всю их молодость, каким он стал откровением! И как же после него все изменилось…

К скандалу и шумихе, сыгравшим важную роль в успехе романа, который тут же стал именоваться «феноменом», добавилась еще и личность моей матери, которую награждали всеми мыслимыми и немыслимыми эпитетами. Разумеется, ее пытались причислить ко всевозможным литературным течениям, сравнивали ее с Сартром и с Камю, причем делали это не без особого коварства. Однажды Жан-Пьер Фэй[9] сказал: «Роман абсурда был вульгаризирован сагановской версией». На что моя мать ответила: «Абсурдность существования не ждала ни Сартра, ни Камю, ни меня, чтобы войти в роман. Кретины тоже не ждали нашего века, чтобы комментировать этот стиль».

И хотя моя мать была напугана масштабами своего успеха и его последствиями, хотя она и пыталась от него всячески оградиться и «съежиться, ожидая, пока он исчезнет», она никогда не отмалчивалась при обсуждении ее творчества, не пряталась от жестких комментариев журналистов и критиков. Вскоре после публикации романа одна дама (в то время — подруга моей матери) пустила слух, что настоящим автором книги «Здравствуй, грусть» является не Саган, а… она сама. Потребовалось не так много времени, чтобы эта информация достигла ушей некоего самодовольного журналиста, который в ходе одного из интервью не преминул задать матери соответствующий вопрос. К счастью, она знала, кто стоял за этой интригой. Та женщина, подруга моей матери, сама была писательницей. «Меня не волнует, что она всем рассказывает, будто бы пишет мои книги; главное, чтобы она не начала утверждать, что ее книги пишу я», — ответила она. Это был первый, но далеко не последний случай, когда мою мать обвиняли в плагиате. Не так давно один французский писатель объявил по «Радьо Франс», что далеко не все романы мать писала сама. Я, со своей стороны, хотел бы отметить следующее: даже если признать, что некоторые произведения выглядят менее гладко и живо, то есть «не в духе Саган», все равно вышеуказанные подозрения мне видятся совершенно смехотворными. Ибо, перечитав все собрание ее сочинений, в каждой книге можно увидеть «ее руку», ее слова и обороты, ее лаконичный стиль, идеальный баланс в каждой фразе. Присутствие духа моей матери чувствуется на каждой странице, в каждом абзаце, в каждом произведении.

Ее поразительная находчивость, равно как и живой ум, позволяли ей умело обходить вопросы, которые она считала неинтересными или неуместными. Мне довелось присутствовать на некоторых ее интервью, в ходе которых достаточно было одного нелепого, глупого вопроса, чтобы мать вдруг становилась рассеянной и переставала отвечать. Обычно в такие моменты в помещении воцарялись странная неловкая тишина и ожидание: мать ждала, что журналист задаст ей следующий вопрос, а журналист зачастую не понимал, почему она так и не ответила на предыдущий. Теперь же, когда я рассказываю кому-нибудь о матери и упоминаю слово «интервью», практически всегда этот кто-то припоминает знаменитое поддельное интервью Пьера Депрожа[10] в «Пти Раппортёр», записанное в 1975 году.

Большинство людей поражались доброте и терпению моей матери, отвечавшей на вопросы «журналиста» про ткань ее одежды, про ее сводного брата, про отпуск — словом, про что угодно, но только не про то, чего все так ждали. Позднее в одном из выпусков «Апострофов», куда ее пригласили, Бернар Пиво напомнил ей об этом нашумевшем интервью. Мать ответила, что с Депрожем явно было «что-то не так», однако прежде всего он был журналистом, и притом милым и весьма симпатичным. Порядочность, доброта и забота об окружающих представлялись ей своего рода основами этикета; мать ненавидела гордецов, терпеть не могла самоуверенных и злых людей. Большинство из тех, кто пытался поставить ее в затруднительное положение, уходили ни с чем. В этой незамысловатой игре она побеждала всегда, легко и с юмором, ни разу не унизившись до негатива или оскорблений. В те чрезвычайно редкие случаи, когда действительно впадала в ярость, она предпочитала просто встать и уйти. Ей претили выяснения отношений, обидные слова, словесные оскорбления, а также все формы насилия в целом. Она предпочитала уходить, а если скандал назревал у нее дома, — поспешно подталкивать людей к выходу. «Я просовываю руку через оконное стекло. Рука истекает кровью, а я дышу». Я никогда не видел, чтобы она просовывала руку через оконное стекло, но думаю, что она была на это способна. Сигаретных ожогов на ней не было вовсе, однако на правой руке я заметил пару крохотных шрамов. Она мне рассказала об этом давным-давно: то был «кровный договор», который она заключила с кем-то из друзей. Каждый должен был сделать небольшой надрез на правой руке, а затем приложить это место к руке другого. Этот ритуал должен был означать вечную дружбу и преданность.

Повторюсь, хоть я никогда и не видел, как она просовывает руку через оконное стекло, иногда я замечал, что она подставляет запястья под струю ледяной воды — наверняка, чтобы успокоить нервы и охладить пыл, когда очень хотелось на кого-то накинуться.

Пожалуй, всем известен приступ гнева, случившийся с ней в туннеле Сен-Клу, в 1963 или 1964 году. Мать на ее «Ягуаре» остановил полицейский и злобно заявил: «А вы, я погляжу, неплохо смотритесь в своем кабриолете!», на что моя мать, не раздумывая, парировала: «А вы, я погляжу, неплохо смотритесь в своем кепи». — «Что? Что вы сказали? Повторите то же самое перед моим коллегой». Мать послушно повторила. В итоге дело дошло до суда. Полицейский обвинил мать в оскорблении, но проиграл: судья решил, что в том, что кто-то «неплохо смотрится», нет ничего оскорбительного. Мне кажется, матери по-настоящему запомнилось это судебное разбирательство. Не то чтобы оно было очень важным, просто мать на этом процессе стала настоящим обличителем человеческой глупости, в истоках которой лежало полное отсутствие чувства юмора. «Отсутствие чувства юмора — это дефект разума. Мне это не нравится». Я полагаю, что именно это дело могло послужить причиной ее явной антипатии к служителям правопорядка, к правилам вообще и ко всему, что представляется обществу как некий общепринятый образец, будь то полиция или органы власти.

Она терпеть не могла ничего обидного, оскорбительного или претенциозного. Но куда больше она не любила находиться в неволе, подчиняться кому бы то ни было или быть кому-то обязанной.

Например, она никогда не пристегивалась за рулем, причем делала это совершенно открыто, даже на глазах у блюстителей порядка. По ее мнению, ремень представлял собой большую опасность, поскольку сковывал движения и мешал высвободиться в случае аварии; так что когда ее останавливали на дороге, она всегда объясняла свое поведение нежеланием застрять в автомобиле. При этом она постоянно подкрепляла свои доводы трагической историей, произошедшей с Франсуазой Дорлеак,[11] которая сгорела в своей машине заживо, не сумев вовремя отстегнуть ремень безопасности. Причем для матери это не было поводом нарушить закон или спровоцировать окружающих, напротив, это была ее абсолютная убежденность.

Как-то вечером, в Довиле, я стал свидетелем подобного разговора со служителями закона, в ходе которого мать упорно отказывалась пройти алкотест. Мы были совершенно трезвы, хотя оба выпили по бокалу белого вина. Она с таким жаром доказывала троим полицейским, что у нее временные трудности с дыханием, что те в конце концов отпустили нас восвояси, даже не предложив нам подуть в шарик. В 1990 году, в ходе небезызвестного судебного разбирательства, связанного с наркотиками, суд приговорил мать воздерживаться от каких-либо веществ, несмотря на то, что она считала себя вправе поступать со своим организмом так, как ей хочется — даже вредить ему. В итоге над матерью был установлен строгий медицинский контроль и ее обязали еженедельно сдавать анализы в Институте судебной медицины, иными словами, в морге, премилом местечке, что находится напротив Аустерлицкого вокзала. Во время одного из таких визитов ее попросили дать медикам образец волос. Подобно тому, как пробы льда из буровой скважины позволяют определить различные периоды оледенения Земли, волосы также содержат в себе информацию о химических веществах, потребляемых организмом на протяжении недель или даже месяцев, в зависимости от длины волоса. Но мать категорически отказалась сдавать образец волос в лабораторию, утверждая, кстати, вполне серьезно, что ее парикмахер придет от этого в ярость.

Глава 2

С доходов от романа «Здравствуй, грусть» она купила свою первую машину — подержанный «Ягуар XK120», которую она давно заприметила на витрине местного автоторговца. Вкус к машинам, равно как и к животным, перешел к ней от отца. В свое время он приобрел у одного коллекционера «Грэм-пейдж» с откидным верхом и периодически позволял своей еще маленькой дочери сидеть у него на коленях и держаться за руль. Позднее она узнала, что автомобиль являет собой удивительный инструмент свободы и удовольствия, с которым можно найти общий язык, почти как с животным. К своим любимцам — быстрым спорткарам — она испытывала нечто похожее на уважение, схожее с тем чувством, что питаешь к лошади. Она уверяла, что это «животное, которое бросается на приступ города и его улиц, деревни и ее дорог». Автомобиль — это предмет удовольствия. Он с ревом уносит вас вдаль, заставляет вашу голову приятно кружиться от упоительной скорости и смазывает, ускоряет ход времени, бросая вызов судьбе. «Как приятно быть безумно влюбленным, но это же чувство можно испытать и при скорости двести километров в час!» Стремительные, быстрые автомобили — это ваши верные сообщники; они урчат или рычат по вашему желанию, дают вам возможность уйти, даже сбежать от неодолимой скуки, стресса и невзгод. Бывали моменты, когда ее обуревало дикое желание побыть одной, в тишине, и тогда она садилась в машину и мчалась прочь на поиски свободы. Случалось и так, что она уезжала из своего дома в Экмовиле, когда тот был полон гостей, — совсем как в тот раз, когда она просто оставила отцу записку: «Милый, я совершенно устала, измучилась и больше не хочу видеть всех этих людей, поэтому я уезжаю. Мне нужно побыть одной два-три дня. Сама не знаю, где я буду, — скорее всего в Париже. Не волнуйся, просто только так я смогу привести себя в хорошее расположение духа».

Автомобили того времени, такие как «Ягуар XK 140», «Астон» или «Гордини», выглядели очень низкими и очень быстрыми. При этом они были неудобными, тяжелыми, с ужасными тормозами и жесткой коробкой передач и к тому же не имели гидроусилителя руля. Ко всему прочему далеко не всегда они заводились с первого раза. Но было в них что-то такое необузданное, своенравное и в то же время хрупкое, чего уже не встретишь в современных машинах. Стоило им завестись, они не спешили набирать ход — для этого их следовало взнуздать. Требовалось проявить недюжинную сноровку и силу, чтобы твердо править большим рулем, переключать коробку передач и грамотно жать на педали — в противном случае машина могла взбрыкнуть и сбросить вас с ближайшего склона или за первым же поворотом.

«Скорость близка к игре, воле случая, она дает ощущение радости бытия и, стало быть, она проникнута смутным предчувствием смерти». Моя мать проявляла поистине материнскую заботу в отношении своих машин. Она проверяла уровень масла, воды, прислушивалась к малейшему шуму в двигателе. Она приручала машины, к каждой относилась с особым вниманием и лаской, всегда ждала, пока мотор достаточно прогреется, чтобы автомобиль мог разогнаться до нужной скорости. Ее машины были сконструированы в 1960-е годы, и у каждой был свой собственный характер. Так, маленькая «Феррари Калифорния», которой я посвятил отдельный абзац в главе, повествующей о моем отце, упорно отказывалась заводиться, если на улице было слишком сыро, тем самым награждая себя в наших глазах «дурным нравом». Аналогичным образом «мини остин» с завидным постоянством глох на дороге к Экмовилю, словно и впрямь ненавидел эту деревню… У моей матери за всю жизнь было много невообразимых, экстравагантных машин, таких как «Гордини 24S», это был настоящий спортивный автомобиль, который она купила в 1956 году у самого Амадея Гордини по цене, равной сумме долга, висевшего на нем из-за его гоночной команды. Впрочем, в конце того же года место «Гордини» занял «Астон Мартин DB2/4», на котором мать попала в страшную аварию близ Милли-ля-Форе. Были у нее и достаточно смирные, современные машинки, как, например, ее последняя «Хонда Цивик». Как сейчас помню, первым автомобилем был «Ягуар и-тайп» с откидным верхом. Мне тогда исполнилось три года, и я был буквально поражен его запахом — умопомрачительной смесью бензина, масла и кожи «Коннолли», нагретой на солнце. И лишь позднее, в возрасте десяти-одиннадцати лет, я начал в полной мере осознавать всю опасность, связанную со скоростью. Я вспоминаю мамин «Мазерати Мистраль», и в памяти тотчас всплывает рев мотора, настолько мощный, что он полностью перекрывал голос Монсеррат Кабалье в «Травиате». В машине был установлен восьмидорожечный проигрыватель «воксон», в который нужно было вставлять большие кассеты и который имел любопытную особенность воспроизводить запись бесконечно, автоматически переходя в начало пленки снова и снова. При этом качество звука было отменное. В то время все говорили о воксоновской «стереомагии». С «Мазерати» было связано еще одно воспоминание: как-то раз на площади Одеон, в мае 1968 года, к матери вдруг довольно резко обратился один из демонстрантов: «Ну, товарищ Саган, вижу, вы перешли на „Феррари“?» На что мать ответила: «Это не „Феррари“, товарищ, это „Мазерати“».

Как-то раз, когда мы были в Нормандии, мать подвезла свою немецкую подругу Эльке до вокзала в Довиле. Увы, как только мы прибыли на место, выяснилось, что поезд уже отбыл с перрона. А Эльке необходимо было попасть в Париж тем же вечером. И тогда моя мать ринулась в погоню за поездом. На переезды она каждый раз попадала именно в тот момент, когда шлагбаум уже опускался, и она теряла все преимущество, которое ей удавалось набрать. В конце концов Эльке села на свой поезд в Лизье; думаю, у нее даже осталось немного времени, чтобы купить себе на вокзале газету.

В машине с матерью мне никогда не было страшно. И нет в моей памяти ничего похожего на необдуманное лихачество, неосторожные обгоны и прочее. Мать считала, что хороший водитель должен ездить быстро и плавно, причем так, чтобы его пассажиры даже не задумывались о скорости; в качестве примера она приводила мне машину «Скорой помощи» — ее водитель должен ехать стремительно, чтобы спасти жизнь больному, но аккуратно, чтобы его не потревожить.

В 1957 году, вместе со своим братом Жаком, она решила принять участие в гонке Милле Милья,[12] запланированной на следующий год. Эти соревнования, считавшиеся в то время наиболее опасными, представляли собой гонки по длинной трассе, протяженностью более тысячи шестисот километров, от Брешиа до Рима и обратно, причем главной их особенностью были чрезвычайно мощные автомобили, приблизительно такие же, что участвуют в гонках в Ле-Мане. Моя мать страстно любила риск — ее сразу же привлек необычный характер гонки. Там она познакомилась с Энцо Феррари, о котором потом всегда вспоминала, как о мягком и вдумчивом человеке. Он предоставил матери возможность протестировать машину на частной трассе своего автомобильного завода. Но по фатальному стечению обстоятельств участвовать в гонке ей так и не довелось: в середине мая того же года мать на своем «Астон Мартине» попала в аварию неподалеку от Милли-ля-Форе. А потом маркиз Альфонсо де Портаго, или как его еще называли «Фон де Портаго» — выходец из аристократической испанской семьи, официальный пилот «Феррари» и известный плейбой, — а также второй пилот Эдмунд Нельсон разбились насмерть за рулем «Феррари 315 S». Это трагическое происшествие унесло жизни девяти человек, не говоря уж о многочисленных раненых, в числе которых были и дети. В результате соревнования было решено отменить — раз и навсегда.

Глава 3

По правде сказать, мы не в полной мере затронули тему той аварии, хотя бы потому, что она оказалась в равной степени ужасной, как и шокирующей, чтобы решительно и бесповоротно изменить жизнь моей матери. В 1980 году в одном интервью ее попросили перечислить события, о которых она, так или иначе, сожалеет — аварию она назвала первой. Эта катастрофа резко оборвала ее беззаботное, счастливое существование, отняв множество даров и благ, которые до той поры буквально сыпались на нее отовсюду. В том возрасте мать считала себя неуязвимой, и это было вполне естественно. У нее было все: молодость, ум, талант, слава и неслыханная удача, которая, подобно сиамскому близнецу, никогда раньше ее не покидала. Никогда — до 15 апреля 1957 года. И вот она, вроде бы неуязвимая, оказалась, по ее меткому выражению, «разбитой на тысячи кусков»: открытая черепно-мозговая травма, сломанные лопатки, ребра, таз, смещенные позвонки и многочисленные раны разной степени тяжести, включая порванные связки на правой ноге (после аварии она больше не сможет бегать, ездить верхом или играть в теннис больше часа подряд).

Выйдя из комы, она обнаружила, что находится в больничной палате, и поняла, что решительно ничего не помнит. Она думала, что хирургическое вмешательство было проведено из-за неудачно удаленного аппендикса. Об аварии она помнила лишь одно: как ее машина внезапно пошла юзом (обочина шоссе была покрыта гравием). Зная, что в такой ситуации ни в коем случае нельзя тормозить, она попыталась сбавить скорость, но случайно перепутала передачи, в результате чего переключатель скоростей дернулся с такой силой, что мгновенно сломал ей запястье. Ее руку пронзила жгучая боль, и мать потеряла сознание. Она даже не успела почувствовать, как машина, лишившись водителя, вылетела в кювет и скатилась с тридцатиметровой высоты.

Пассажиры — Вероника Кампьон, Бернар Франк и Вольдемар Лестьен[13] — были выброшены из машины и оказались посреди какого-то поля. Они были полностью дезориентированы и не могли ничего предпринять. К тому же у Бернара оказалась сломана ключица, а у Вольдемара — локоть, не говоря уж о всевозможных ушибах и ссадинах. Но, несмотря на то что ремень безопасности не был пристегнут, мать совершенно непостижимым образом осталась внутри салона, погребенная под почти двумя тоннами «DB2/4», застывшего вверх колесами.

Несмотря на то что кузов придавил нижнюю часть ее тела, мать все же удалось извлечь из-под машины. Ее состояние было настолько серьезно, что врачи поначалу даже не осмеливались везти ее в госпиталь города Корбея, расположенный в двадцати пяти километрах от места происшествия. О случившемся сообщили ее брату Жаку, сестре и родителям. В госпиталь вызвали священника, который провел матери первое (но не последнее) соборование. По прибытии Жак Куаре понял, что госпиталь был недостаточно хорошо оснащен медицинским оборудованием, а жизнь его сестры висела на волоске. Он наотрез отказался признать сбивчивый диагноз врача — мысль о том, что Франсуаза может умереть, казалась ему невероятной. Тогда он взял телефон и поднял на ноги всех своих знакомых, использовал все свои связи для того, чтобы немедленно перевезти сестру в Париж и там госпитализировать. В итоге ему удалось получить машину «Скорой помощи» в сопровождении двух мотоциклистов из Национальной полиции. Именно благодаря им мать доставили в столицу быстрее, чем предполагалось. Впрочем, когда ею непосредственно занялись врачи из клиники Майо, что в Нейи, она уже была при смерти. Но действия брата оказались оправданными: расчистив трассу Корбей — Париж (шаг в то время недопустимый и дерзкий), полицейские мотоциклисты спасли моей матери жизнь.

Мать держала меня в неведении относительно той истории с полицейскими, так что о ней я узнал намного позднее, из третьих уст: волею случая и усилиями мотоциклистов мать была спасена буквально в самый последний момент. Поэтому ее далеко нелестные суждения о полиции могут показаться несколько несправедливыми. Но я могу предположить, что стычка с блюстителем порядка в туннеле Сен-Клу (случившаяся пять или шесть лет спустя) вполне может послужить объяснением этой враждебности. Теперь я лучше понимаю тот страх, который она испытывала, когда в возрасте пяти-семи лет я отвечал, кем хочу стать в будущем. Дело в том, что тогда в моей короткой жизни не было ничего более удивительного, чем рев моторов полицейских «БМВ» в сочетании с пронзительным завыванием сирены. Да-да, я действительно хотел стать мотоциклистом Национальной полиции. Впрочем, тогда я довольно быстро осознал, что мои планы на будущее обречены на провал. Каждый раз, когда я отвечал на вопрос: «Кем ты хочешь стать?», мать ждала, пока нас оставят одних, и с самым серьезным видом говорила мне: «Дени, ты можешь быть кем угодно, но ты никогда не станешь полицейским. Это исключено!» Эти неоднократные предупреждения она произносила с особой торжественностью, я бы даже сказал, напускной важностью, совершенно ей не свойственной. Но поскольку я чувствовал, что мать относится к этой теме чрезвычайно серьезно, а также потому, что я прежде всего хотел ей угодить, мне пришлось отказаться от моей детской затеи.

Лечение и многочисленные травмы приносили ей в госпитале невообразимые страдания. Иногда боль была настолько сильной, что врачи прописали ей новый тип морфина «R 875», или пальфий, который был в пять раз сильнее, чем предшествующий ему аналог. Это вещество было синтезировано в 1950 году бельгийским ученым Полем Янсеном и быстро зарекомендовало себя как эффективный анальгетик. О жутких последствиях его употребления тогда еще никто не знал. После почти двух месяцев лечения этим наркотиком мать уже не смогла от него отказаться. Зависимость оказалась настолько сильна, что ей пришлось употреблять его всю оставшуюся жизнь.

Не успела она выписаться из клиники в Нейи, как ей пришлось лечь в госпиталь Гарша для прохождения курса лечения от последствий употребления пальфия. Ей предстояло каждый день постепенно уменьшать дозу — только так она могла избавиться от пагубного влияния наркотика. «Эта изнурительная тошнотворная борьба научила меня уважать себя, чего раньше со мной никогда не случалось». Во время этого лечения она начала вести дневник, который будет опубликован семь лет спустя в издательстве «Жюльяр» под названием «Токсик». Принимая во внимание скромность и сдержанность моей матери, я полагаю, этот дневник был для нее отдушиной, маяком в борьбе с демонами безумия, которые, как ей мнилось, подстерегали ее за каждой дверью больницы. Но это был и своеобразный писательский проект, который она хотела передать издателю после завершения своего лечения. Сама она так говорила об этом: «Уж лучше я буду писать повесть, чем издеваться над самой собой».[14] По чистой случайности, но по совету Рене Жюльяра текст прочитал близкий друг издателя Бернар Бюффе. Именно он высказал идею сделать из повести целую книгу, то есть, по сути, стал ее соавтором. Книга «Токсик» вышла в свет в 1964 году тиражом четыре тысячи экземпляров, однако событие это прошло тихо и малозаметно.

Мы с матерью никогда всерьез не заговаривали о наркотиках, поскольку считали подобные темы бессмысленными. Она знала наверняка, что я знал о ее зависимости — что она должна была мне сказать? К тому же мне казалось, что зависимость — это страшное, но вместе с тем совершенно простое явление: она должна была с ней жить, таскать ее за собой, как на веревке. Пытаясь от нее отдалиться, мать чувствовала себя прескверно — возвращение же к наркотикам прочило ей ад и смерть. Это и было главным. Так что по данному вопросу для меня не существовало ровным счетом ничего нового, во всяком случае, ничего, что показалось бы мне неприятным или отталкивающим.

В те дни, когда мать болела и была так несчастна, что порой даже отправляла всех на улицу и требовала, чтобы врач поскорее сделал ей успокаивающий укол — в те дни я все хотел понять причину ее боли и страданий, из-за которых потрясающая сила и выдающийся ум стали вдруг бесполезными и неуклюжими.

Мне хотелось постичь ту тесную, поистине дьявольскую связь между ней и наркотиками. Хотелось понять, почему она пожертвовала самым дорогим в своей жизни — свободой — ради каких-то пузырьков. Что было в ней такого особенного, что отличало ее от прочих больных, которых лечили морфином, и почему они выздоравливали, а она вдруг оказалась жертвой, заложницей наркотиков? Быть может, в силу ее известности и славы ей прописали слишком большую дозу «R 875» — чтобы она не страдала, как другие? А может, это врач перемудрил с новым лекарством? Этот вопрос долгое время занимал меня, пока однажды я не получил частичный ответ от одного ученого, специалиста в области медицины и токсикологии. Оказывается, чтобы блокировать боль, наш организм активизирует собственную охранную систему. Она представляет собой две железы, гипофиз и гипоталамус, расположенные в особых частях нашего мозга, которые отвечают за выработку эндорфинов. Это химическое вещество и есть, по сути, физиологическое обезболивающее, причем действует оно точно так же, как морфин. Во время физической нагрузки эндорфины концентрируются в суставах и связках, именно поэтому мы не кричим, когда поднимаем ногу или сгибаем пальцы. Но в случае, если боли длительные и сильные, эндорфины бессильны. Тогда приходится прибегать к помощи мощных химических заменителей, таких как морфин. Но человеческий организм устроен так, что заменители приходится вводить внутривенно, так что в итоге морфин занимает место эндорфинов. С этого момента эндорфины утрачивают свою роль и погружаются как будто в летаргию. Если же лишить организм морфина, то в отсутствие всякого обезболивающего человек мучается еще сильнее.

Помимо медицинских и физиологических последствий аварии мать в полной мере вдруг ощутила, какой переменчивой и капризной может быть удача. Она по собственному горькому опыту узнала, что создана из плоти и крови. Так же внезапно она познала страх. Страх того, что она никогда больше не сможет ходить и останется инвалидом, но, кроме того, над ней довлел еще и страх полнейшего одиночества. Этот сговор между физической болью и одиночеством (первое порождало второе) был для нее худшим из кошмаров. Она никогда не говорила мне ничего подобного, но в одном из своих интервью она призналась журналисту, что если бы ей вдруг пришлось провести остаток жизни в инвалидной коляске, она, вероятно, покончила бы с собой. Пожалуй, здесь стоит привести знаменитое высказывание Шамфора: «Боже, избавь меня от физических мук, с душевными я и сам как-нибудь справлюсь».

Глава 4

В год выхода своего первого романа мать устроилась репортером на работу в знаменитый женский журнал «Эль», основанный ее хорошей знакомой, Элен Лазарефф. Они с матерью придумали публиковать репортажи из самых красивых городов Европы и Северной Америки, каждый из которых следовало называть созвучно с книгами Саган: «Здравствуй, Неаполь», «Здравствуй, Венеция» и т. д. Осенью 1954 года мать отправилась в Италию. В каждом городе, где она останавливалась (Неаполь, Капри, Венеция), она вела дневник путешествий. Она вновь открыла для себя удивительный город каналов: «Венеция очень красива, возможно, даже слишком: я в ней задыхаюсь; сложно говорить о тайном очаровании Венеции, поскольку весь свой шарм она выставляет напоказ». Неаполь: «Улицы здесь желты и многолюдны. Царствуют тут дети, ослы и трамваи». Позднее, в 1956 году, она поехала в Нью-Йорк (по-прежнему в качестве корреспондента «Эль»), где путешествовала вместе со своим приятелем, который делал репортаж о плотине Гувера в Неваде. Не берусь с уверенностью утверждать, что они заезжали в Лас-Вегас, вот только мать рассказывала мне, что им было настолько весело, а плотина оказалась настолько скучной, что пресловутый репортаж так никогда и не был завершен. По-моему, именно тогда мать вновь захотела увидеть Билли Холидей[15] на сцене Гарлема. Однако она с удивлением узнала, что в штате Нью-Йорк певица временно стала персоной нон-грата за хранение наркотиков. Билли Холидей выступала в каком-то кабаре в Уоллингфорде (штат Коннектикут), в двух часах езды от Нью-Йорка. В результате мать увиделась с ней только в Париже, в 1958 году, где Билли была проездом со своим турне. Алкоголь и наркотики сделали свое дело, однако голос певицы, несмотря на усталость, звучал так же выразительно, как и в первый день ее выступления в Гарлеме. В тот день она объявила ей о своей скорой смерти «в Нью-Йорке, в окружении полицейских». И в самом деле, она скончалась год спустя в больничной палате нью-йоркского госпиталя, охраняемая двумя полицейскими. Но голос Билли Холидей, впервые так поразивший мою мать тогда, в Гарлеме, навсегда останется вместе с ней.

В числе прочих поездок для журнала мать посетила Вифлеем, Ливан и даже Ирак (как-то раз она зачитывала мне страшное описание Багдада из своего репортажа). Впрочем, мне до сих пор ничего не известно о судьбе статей под названием «Здравствуй, Бейрут» или «Здравствуй, Багдад». А были ли они вообще опубликованы?

Как по заказу Элен Лазарефф, так и самостоятельно мать путешествовала по самым отдаленным северным городам Европы, однако врожденная любовь к солнцу неизменно влекла ее на побережье Средиземного моря, в Сен-Тропе. Городок, бывший некогда простым рыболовецким портом, буквально поразил ее своей дикой, но изящной красотой. Именно поэтому мать старалась приезжать туда так часто, как только могла. В 1956 году Сен-Тропе не мог похвастаться ровным счетом ничем, кроме пары-тройки ресторанчиков, одного магазина одежды, бара «Эскинад» (там танцевали), клуба «Эпи-Пляж» (там ели и загорали) да еще одной гостиницы под названием «Отель де ля Понш». Город был относительно тих и спокоен, хотя его уже тогда заполоняли толпы журналистов, привлеченных съемками фильма Роже Вадима. Многочисленные репортеры стремились превратить милую деревушку в новый Вавилон-на-море. Поговаривают, что своей туристической популярностью Сен-Тропе обязан фильму «И Бог создал женщину», Франсуазе Саган, Брижит Бардо и Роже Вадиму. И тем не менее я с трудом могу себе представить, что мать, любившая тишину и покой, могла хоть как-то этому поспособствовать. Ведь ей нравился Сен-Тропе именно потому, что в нем она находила спокойствие. «После бурного, штормящего Парижа какое облегчение — вновь очутиться в этом тихом городке, где неожиданностей просто не существует! Это Ангулем на воде». Она обожала извилистые улочки Сен-Тропе, солнце, этот легкий, проникнутый умиротворением воздух, как будто бы город был отдален от мирской суеты. Не случайно именно в Сен-Тропе она приехала летом 1957 года восстанавливаться после аварии. Только там ей удалось забыть долгие недели, проведенные в уже порядком опостылевших клиниках.

На следующий год, в марте 1958 года, она вышла замуж за Гая Шуэллера, с которым я так практически ни разу и не пересекся. Прошло уже двадцать пять лет, а он по-прежнему остается, со слов матери, «обаятельным, привлекательным и благовоспитанным Гаем». Большего я от нее не слышал. Она всегда тщательно скрывала от меня его второе лицо, не столь приятное, оставаясь верной своему главному принципу «никогда не говорить дурно о своих ближних». Вынужден признать, что ее брак с Гаем Шуэллером до сих пор остается для меня химерой. Гай был на двадцать лет старше матери и, несмотря на свой серьезный и степенный вид, слыл бабником и дамским угодником. Мать же обычно встречалась с мужчинами своего возраста. Все они были так или иначе беззаботные, оригинальные, веселые смельчаки. Они всегда были обходительны и готовы были в любой момент встать на ее защиту. Но даже то немногое, что я знаю о Гае Шуэллере, говорит далеко не в его пользу: он совершенно не был похож на тех молодых людей, с которыми обычно встречалась моя мать. Кстати говоря, Шуэллер не был ее единственной любовью, ведь она любила и моего отца — даже встречалась с ним на протяжении двенадцати лет после развода. Однако Шуэллер, очевидно, был единственным, кто относился к ней с некоторым пренебрежением, как бы издалека. Одному ему удалось заставить мою мать страдать. Всем было известно, как жесток он мог быть с женщинами. Например, бывало и так, что он назначал свидание двум пассиям одновременно. Непонятно только, почему он так поступал. Ради забавы?

Но самым безжалостным по отношению к матери стало его неискреннее отношение к ней. В общем, как это порой случалось, мать в очередной раз доверилась обманщику и в очередной раз обожглась.

Некоторые утверждают, что авария 1957 года и неудачный брак с Гаем Шуэллером стали двумя первыми неудачами в ее жизни. И хотя по поводу первого она действительно высказывала мне свое сожаление, я никогда не слышал от нее ни единого дурного слова о своем первом муже.

Глава 5

В конце 1950-х годов моя мать тесно сдружилась с Паолой Сен-Жюст ди Теулада, моей будущей крестной. Именно она познакомила моих родителей друг с другом. Паола была сама добродетель, сама человечность, всегда готовая помочь. Говорят, что мать и Паола были очень похожи. Их действительно многое связывало: схожие вкусы и взгляды на жизнь, одинаковая расточительность и любовь к развлечениям. Как-то раз, будучи с матерью в Сен-Тропе, Паола предложила ей изменить свою жизнь и купить дом где-нибудь на севере, например в Нормандии. Она в красках описала ей все неоспоримые преимущества тихого местечка, куда еще не успели добраться толпы воинствующих журналистов. К тому же, сказала она, в Нормандии природа куда богаче, чем на юге, и вообще красоты этого района обычно незаслуженно обходят стороной.

В конце концов ей удается склонить мать на свою сторону. В июле 1959 года моя мать арендовала поместье Брей (коммуна Экемовиль), жилое помещение было вытянутое, прямое, как стрела, и уже порядком обветшалое. Оно было расположено на холме, посреди восьми гектаров девственных полей, где одиноко паслись несколько коров. На востоке естественную границу имения образовывал лес. Углубившись в него на какую-то сотню метров, можно было увидеть, что деревья расступаются, открывая потрясающий вид на Сену, порт Гавра, а если нам везло и стояла ясная погода, были видны даже очертания побережья Кот-д’Альбатр. Согласно старой поговорке, «если с нашего берега видно Гавр, значит, будет дождь; если же не видно, значит, он уже идет». Несмотря на то что особняк был сокрыт лесом, он находится всего в нескольких километрах от Довиля, знаменитые курортные пляжи которого мать не посещала никогда, отдавая предпочтение местному казино. Действительно, море часто хмурилось, и на поиски относительно спокойного местечка порой уходили целые часы. Мать любила цитировать Тристана Бернара: «Я обожаю Трувиль, потому что он очень далеко от моря и совсем близко от Парижа».

Как бы то ни было, перебравшись в особняк, мать сразу же поняла, насколько права оказалась Паола и насколько ошибочны были слухи о Нормандии. Жизнь на лоне природы проходила в тишине и спокойствии. Небо было пронзительно синим с утра и до самого вечера: летом 1959 года практически не шли дожди. Об этом свидетельствуют архивные метеосводки: «Июль выдался исключительно сухим, теплым и солнечным, особенно в северной части Франции — в Нормандии и парижском регионе, где месяцы с апреля по октябрь были особенно засушливыми». Мать влюбилась в этот климат (несомненно, напомнивший ей о юге), в тишину, в аллеи, обсаженные высокими, раскидистыми буками, в сравнении с которыми сосны Лазурного Берега попросту меркли. Ровные ряды деревьев походили на строй почетного караула, выстроившегося по случаю приезда моей матери. Их ветви, повинуясь дуновению ветра, небрежно покачивались.

Но, несмотря на поистине потрясающий июль, мать взяла особняк в аренду лишь на месяц, с 8 июля по 8 августа. Сдается мне, ее не особо интересовали бескрайние поля, равно как и вишневые деревья, сгибающиеся под весом ягод, а также пение птиц. Ночи напролет она проводила в казино в компании своих верных друзей — Бернара Франка и Жака Шазо[16] — и играла в «железку» либо в рулетку. Почему-то именно эти две игры приводили ее в особенный восторг.

Седьмого августа, накануне отъезда, мать в последний (как ей казалось) раз села за игорный стол. В ту ночь фортуна была к ней благосклонна. В рулетке мать снова и снова ставила на свои любимые числа — 3, 8 и 11 — и играла до самого закрытия, покинув казино лишь под утро с выигрышем в восемьдесят тысяч франков (что, по теперешним меркам, чуть больше суммы в двести тысяч евро). Домой она возвратилась в восемь, уставшая, но, безусловно, довольная.

Хозяин особняка ждал ее на вокзале, чтобы вместе провести инвентаризацию. До отъезда матери еще нужно было тщательно пересчитать все ложки, ножи и бокалы, составить акт о состоянии имущества и собрать чемоданы. Но моей матери показалась дикой перспектива вести скучные подсчеты, вместо того чтобы спокойно пойти и поспать. К тому же стоит отметить, что она успела порядком привязаться к этому месту, где она провела столько приятных дней. И тогда она спросила у хозяина, не продается ли случайно особняк? Хозяин ответил утвердительно. Она поинтересовалась, сколько он за него хочет. Восемьдесят тысяч франков. И тут мать достала из сумки весь свой выигрыш и протянула его порядком изумленному хозяину. С тех пор этот особняк был ее единственным имуществом. Позднее эта красивая история стала легендой, я имею в виду, настоящей легендой, пожалуй, самой невероятной из всех. Восьмого августа, в восемь часов утра, моя мать выиграла в казино, делая ставки только на «восемь», и купила дом в Нормандии за восемьдесят тысяч франков.

После этого, избавившись от утомительной инвентаризации, она, наконец, смогла отправиться спать.

Следующим летом мать вернулась в поместье вместе с братом и друзьями и вновь пошла в казино. Однако на этот раз солнечным обещаниям Паолы не суждено было сбыться: шло лето 1960 года, и дождь лил как из ведра.

Глава 6

До сих пор особняк в Экемовиле мне видится неким безмятежным, вольным святилищем, преисполненным духом каждого из его посетителей. Каждый оставил в нем частичку себя: мать, отец, мой крестный Жак Шазо, Бернар Франк, дядя, многочисленные друзья-знакомые — и всякий раз дом тонко намекал нам на это. Он как бы наблюдал за нами. Как часто он проявлял по отношению к нам свою обходительность, открытость и доброту, каждый раз заботясь о том, чтобы его гости были надежно защищены от дождя, ветра, холода, жары — что уж говорить — и от нас самих тоже, когда мы хватали лишку. В этом уютном прибежище никогда не возникало ни единой ссоры, не было брошено ни одного грубого замечания. В особняк я приезжал каждое лето, начиная с трех лет и до того возраста, когда нам с матерью пришлось расстаться (случилось это в конце 1990-х). Именно там я познал настоящее спокойствие и истинную полноту чувств, какая только может быть свойственна ребенку в возрасте пяти, шести или десяти лет. Этот дом хранит в себе самые лучшие воспоминания детства. Наряду с городком Сезак, что в департаменте Ло, этот дом наполняет меня образами прошлого, определившими мое будущее. Именно там, в Экемовиле, я научился отличать тот характерный шелест ветра в буках по вечерам — признак того, что погода переменится.

Мать всецело разделяла мою глубочайшую привязанность к этому месту. Каждый год, летом, она с упоением вдыхала аромат свежескошенной травы и запах жимолости, которую посадила за домом, под окнами своей комнаты. Иногда после обеда она приезжала на буковую аллею и там, под сенью деревьев, откидывала верх машины и подолгу любовалась игрой света в шелестящих ветвях. Она часто ставила какую-нибудь из своих кассет (таких «восьмидорожечников», увы, уже не существует) в проигрыватель «Мерседеса» и слушала «Богему», «Травиату» или один из концертов Моцарта, испытывая полнейшее умиротворение.

В этом доме нам с матерью был знаком каждый уголок, каждый запах, каждый скрип половицы, каждый шорох. Когда солнце начинало клониться к закату, я уже заранее знал, какой узор «нарисуют» тени за шторами, под стулом и возле комода, у входа в комнату Бернара Франка, которую мы все называли «зеленой комнатой». Так часто бывает за городом: каждой комнате присваивают свой цвет. На втором этаже, помимо комнаты Бернара, находилась детская, в которой жил я, а также «розовая комната». Эта комната была самой светлой и самой прохладной из всех, потому что только в ней было три окна, выходящие на север и на запад. «Розовую комнату» часто занимала мамина ассистентка Изабелла Хельд в те дни, когда она приезжала по работе.

Прямо напротив «розовой комнаты», на другом конце скрипучего коридора, располагалась единственная на этаже ванная комната. Только она была на момент покупки здания достаточно удобна для совершения туалета: там стояла огромная чугунная ванна со скругленными краями, старая, как и сам особняк, построенный в 1880-х годах.

Был еще и третий этаж с двумя просторными спальнями, чьи окна выходили на все четыре стороны света. Окна первой юго-западной спальни располагались непосредственно над входом в особняк. Из них открывался потрясающий вид на пресловутую аллею двухсотлетних буков. Моя мать окрестила ее «аллеей Мари», в честь Мари Белл,[17] которая была без ума от этого места. Мать заказала большие деревянные таблички с надписью «Аллея Мари», на манер тех, что обозначают парижские улицы, и мы развесили их вдоль всей аллеи перед приездом Мари, чтобы сделать ей сюрприз. Эти таблички мы прикрепили на совесть, так что они надолго пережили последний визит Мари Белл.

Вторая комната, северо-восточная, выходила окнами на большой полукруглый луг, окаймленный темными зарослями рододендронов. Сразу же за ней начинался Брейский лес. Спальню, расположенную справа от лестницы, мы называли «комнатой с двумя кроватями», хотя на самом деле кровать там была только одна. В этой светлой, просторной, теплой комнате жили мои родители, когда я был еще ребенком. Позднее, когда отец решил обосноваться в спальне напротив, а мать перебралась на первый этаж, эта комната еще долгое время хранила их запах, растворенный в аромате вощеного дерева. Это, без сомнения, была особенная комната: в смежном с ней помещении располагалась большая ванна; просторный гардероб вмещал огромное количество одежды, а маленькая терраса, на которой можно было загорать, была открыта солнечным лучам; оттуда можно было обозревать луга, поля и опушку леса. По другую сторону лестницы находилась спальня, куда позже и перебрался мой отец, гордо именуемая «комнатой Наполеона». Возможно, ее так назвали из-за покрывала землисто-красного цвета, вызывавшего ассоциации с наполеоновской империей. И хотя эта спальня была намного меньше предыдущей, в ней находилась огромная резная кровать, по обеим сторонам которой возвышались деревянные фигурки кролика и белки. В этой комнате тоже имелась своя ванная, но она, по обыкновению, была занята Жаком Куаре, братом матери, когда тот приезжал в особняк в сопровождении своих любовниц.

На первом этаже, где проживала моя мать, по соседству располагались спальня и рабочий кабинет. Мать любила, чтобы у нее было место, где она могла бы работать ночью. Но особенно ей нравилось распахнуть днем наружные застекленные двери, впустить в комнату свежий воздух, свет и ароматы сада и вытянуться на кровати с какой-нибудь книгой. Мать любила свою комнату еще и потому, что там она могла побыть в одиночестве и в то же самое время в непосредственной близости от общей гостиной, где проводили время остальные обитатели особняка. Когда она слышала чей-то заразительный смех или просто хотела поболтать, ей достаточно было лишь пересечь библиотеку — и вот она уже была с нами. Кстати, именно в этой библиотеке я впервые обнаружил экземпляр маминой книги «Токсик», погребенный под кипой журналов.

Небольшая гостиная была сердцем дома, то есть единственной комнатой в особняке, где мы собирались все вместе, играли в карты, слушали музыку на старом проигрывателе, смотрели матчи по регби, ужинали, а зимой грелись у камина. В углу возле него стоял внушительных размеров комод из лакированного дерева. Однако то был не просто элемент мебели: внутри, за массивными створками, прятались радио, специальный отсек для пластинок и электропроигрыватель, который позволял слушать несколько долгоиграющих пластинок подряд, так что их не нужно было менять вручную. Пластинки были аккуратно сложены стопкой над проигрывателем и съезжали одна за другой вниз, по вертикальной оси, как только звукоснимающая головка достигала последней дорожки. И в особняке, и в парижской квартире пластинкам приходилось несладко: смешанные в кучу и лишенные своих обложек, они коротали ночи в совершенном беспорядке.

Кстати сказать, эти старые добрые пластинки были куда прочнее их современных аналогов, которые так и норовят сломаться или поцарапаться при первом же удобном случае. А рано утром, спустившись в гостиную, пока все в доме спали, я обычно находил целые стопки пластинок прямо на полу, рядом с проигрывателем. Бывало и так, что когда вечером я ворочался в бесплодных попытках уснуть либо же сам просыпался от какого-нибудь кошмара, снизу, со второго этажа, до меня доносились приглушенные звуки незнакомой, но приятной музыки. Тогда на следующий день я просыпался и, вооружившись терпением, отважно бросался к проигрывателю на поиски нужной мелодии. Это было нелегко. За ночь полюбившиеся мелодии выветривались из памяти, так что обычно я перебирал уйму пластинок, прежде чем находил нужную. Беспрестанно поднимая и опуская головку проигрывателя, я тщательно изучал мелодии Дины Вашингтон, Фэтса Уоллера, Эллы Фицджеральд, Мишеля Леграна, Пегги Ли, Билли Холидей, Фрэнка Синатры, Сары Вон, Ширли Бэсси, Рэя Чарльза, Стэна Гетца, Жуана Жилберту, Лало Шифрина, Майлза Дэвиса, Ди Ди Бриджуотер и многих других, чьих имен я уже не помню.

Свои вкусы в музыке я унаследовал от родителей и их друзей. Вероятно, я также обязан им своей любовью к джазу, который слушаю и поныне. В моей коллекции есть практически все альбомы, знакомые мне еще с детства. Надо сказать, что волшебная сила джаза не ослабевает и теперь, сорок лет спустя, так что, когда я слушаю «Agua de beber»[18] Аструд Жилберту или «Is That All There Is?»[19] Пегги Ли, в моей памяти сразу же пробуждаются образы небольшой уютной гостиной с музыкальным проигрывателем в углу.

Сразу же за рабочим кабинетом матери располагалась просторная комната, которую мы называли сначала «игорной залой», а позже стали именовать «большой гостиной». В 1959 году, когда моя мать купила особняк, посреди этой комнаты находился большой танцпол прямоугольной формы, похожий на те, что встречаются в квартирах-студиях или профессиональных мастерских. Как нам сказали, бывший владелец особняка был танцором в кабаре. Он же установил в углу комнаты механическое пианино и мог часами танцевать в полнейшем одиночестве. «Шум» пианино и танцевальные антраша владельца настолько раздражали его слабую здоровьем супругу, которая спала наверху, в «зеленой комнате», что ей пришлось обзавестись специальной палкой. Она исступленно колотила ею со своей кровати по полу, чтобы муж прекратил шуметь. Новоприглашенные всегда могли услышать от матери эту «историю с палкой», которая еще долгое время стояла в комнате Бернара Франка.

Об «игорной зале» я не помню ровным счетом ничего, кроме, пожалуй, того, как мать с друзьями самозабвенно предавалась игре в пинг-понг. Особенное предпочтение она отдавала играм «двое надвое», требующим большей концентрации, лучшего понимания игры и той скорости, которую она так любила. Тремя огромные окнами «игорная зала» выходила на луг, простиравшийся, насколько хватало глаз, до самого Брейского леса. Вечерами, если погода выдавалась солнечной, комната окрашивалась в те необыкновенные синие и оранжевые тона, какие я видел в одной только Нормандии. А когда луг скашивали и повсюду неровной чередой высились стога травы, запах сена, приносимый вечерним зноем, приводил мою мать в неописуемый восторг. Она могла долго стоять так, застыв на пороге комнаты, окутанная лучами заходящего солнца, и вдыхать ароматы земли. Земли, которую она так любила и почитала, словно родную мать.

Я помню, как она лежала в гамаке, который мы растянули меж двух тюльпанных деревьев прямо посреди луга. (На фотографии в «Пари-Матч», на которой моя мать изображена сидящей за плетеным столом и с печатной машинкой, можно увидеть эти два тюльпанных дерева позади нее.) Говорили, что эти деревья представляли собой редкий вид, и, как мне кажется, причиной тому было их разительное сходство. По весне, к нашей величайшей радости, оба дерева начинали цвести совершенно неописуемым образом. Словно две завистливые сестрицы, они старались перещеголять друг друга, покрываясь крупными белыми восхитительными цветками, на которые мы могли лишь вожделенно глазеть, поскольку даже самые низкие ветви находились вне нашей досягаемости.

Но однажды случилась страшная гроза, и одно из деревьев раскололо молнией. Уцелевшее же, по какой-то необъяснимой причине, больше никогда не цвело. Впрочем, позднее очередная гроза, еще более сильная, чем предыдущая, поразила и его. Как будто ему опостылело существование без своего соседа. Луг сразу сделался для нас огромным и пустынным.

Когда мне исполнилось десять или одиннадцать лет, моя мать вполне резонно посчитала, что я должен регулярно заниматься спортом. Помимо физических и физиологических преимуществ, необходимых для мальчика, единственного ребенка в семье, спорт, по мнению матери, обладал и рядом других достоинств. Например, он позволял познать себя, выявить свои пределы скорости, силы и выносливости, сопоставив их с другими. Ее решение отдать меня в теннисную секцию было, как всегда, справедливым, учитывая мой рост, худощавое телосложение и нашу общую любовь к скорости. И хотя мы тогда жили напротив Люксембургского дворца, где теннисных кортов было в избытке и записать меня на занятия не составляло никакого труда, а сам теннис представлялся идеальным видом спорта для меня, я наотрез отказался от этой идеи. Не помню наверняка, что занимало тогда мою голову, но вот тенниса там не было — это точно.

Однажды мать позвала меня в свою комнату (расположенную на первом этаже с видом на Люксембургский дворец), что было принято считать увертюрой к серьезному разговору по душам, и объявила, что собирается построить в Экемовиле теннисный корт или бассейн. Последнее слово было за мной, поскольку сама мать еще испытывала некоторые сомнения по этому поводу. В любом случае играть на корте (или плавать в бассейне) предстояло мне и нашим знакомым. Дело в том, что с момента аварии мать больше не могла бегать и уж тем более поспевать за мячом. Впрочем, именно это печальное происшествие и навело ее на мысль о строительстве бассейна. Я же, живо вообразив себе лазурную плитку и водные блики, не раздумывал больше ни секунды. Мать наняла архитектора, который выкопал огромную яму (двадцать один метр в длину, десять метров в ширину и два метра восемьдесят сантиметров в глубину) на лугу, за домом, неподалеку от тюльпанных деревьев. Шел 1973 год. На строительство бассейна ушло много времени, поскольку требовалось найти облицовочную плитку, достаточно устойчивую к суровым условиям нормандской зимы, а также систему подогрева, подходящую как для летнего, так и для весеннего времени.

Когда бассейн был наконец построен, мы с отцом находились в Экемовиле. По-моему, это случилось весной 1974 года, на Пасху, потому что тогда я был на каникулах. Архитектор и его жена остались с нами поужинать. В тот момент, когда они уже должны были уходить, я почувствовал необъяснимую тревогу. Что-то будто бы изменилось — отец тоже казался напряженным. А потом мы узнали, что архитектор с женой разбились насмерть всего в нескольких километрах от нашего дома. В тот вечер они много пили. А напряжение, которое я ощутил, объяснялось тем, что отец отговаривал их садиться за руль в пьяном виде.

Обычно, когда в доме были гости, ужинать садилось человек восемнадцать, если не больше. За столом всегда царила радостная, веселая атмосфера. Кухней в Экемовиле заправляла смотрительница, мадам Марк. Она была жизнерадостной, оригинальной, любила деревню и знала много всего интересного. Мы ее очень любили, и она платила нам тем же. Летом в Экемовиле довольно часто было весьма оживленно или, как говорила мать, «суетно». Дома частенько разгорались страсти, разыгрывались настоящие драмы. Мать слушала, утешала, советовала, успокаивала. Порой некоторые люди, приезжавшие к нам из Парижа в слезах, возвращались домой заметно повеселевшими. Другие же, отправлявшиеся во второй половине дня на приступ казино в Довиле, очень часто по возвращении имели такой бледный вид, о происхождении которого можно было и не спрашивать. Помню, как однажды летом нам пришлось спасать от верной смерти в бассейне певицу Барбару. Несмотря на то что она совершенно не умела плавать, решимость ее была непоколебима, так что не успели мы и глазом моргнуть, как она уже пошла ко дну. К счастью, на помощь ей пришла Франсуаза Жанмэр, которая, как я потом выяснил, была чемпионкой по плаванию.

Если не ошибаюсь, тем же летом Франсуаза облюбовала мотоцикл моего дяди Жака и на одном из поворотов по дороге в Трувиль благополучно с него слетела, впрочем, ничего особенно себе не повредив. И я почти уверен, что (опять-таки) тем же летом мамин «Лотус супер севен S1», который ей подарил ее друг Питер, завяз в песке на пляже Пенндепи, так что матери даже пришлось вызывать на помощь трактор. Я считаю, что к вождению на пляже мать побудил фильм «Афера Томаса Крауна» (1968), где Стив Маккуин и Фэй Данауэй носятся на большом внедорожнике по пляжным дюнам. «Супер севен» была низкой, легкой и очень подвижной. И хотя ездить в ней одновременно могли только двое, на сиденьях можно было вытянуться чуть ли не в полный рост. Разумеется, ее четырехцилиндровый двигатель не мог сравниться с мощными моторами спортивных автомобилей, но исключительная маневренность с лихвой компенсировала этот недостаток. Благодаря трем основным качествам — скорости, быстрой реакции и подвижности — «маленький лотус» быстро стал любимцем моей матери, к которому она испытывала настоящую привязанность. Пожалуй, подобные чувства она испытывала лишь к одной машине — «Феррари 250 Калифорния», которую она нежно называла «маленькой Феррари».

Во второй половине дня, если погода позволяла, мать обычно брала меня с собой покататься. Наш «Лотус» выезжал из особняка налево, затем через двести метров поворачивал направо, делал крутой поворот, проезжал по узкой улочке прямо до местечка под названием Барневиль-ля-Бертран (где в январе 1962 года поженились мои родители) и дальше, три или четыре километра — по ложбинам, подлескам и пастбищам.

Помню, как Жак, брат моей матери, впервые приехал в Экемовиль за рулем своей «Миуры». Еще издалека заслышав пронзительный рев двигателя «Ламборджини», мы сразу догадались, что это он, и мать уже заранее ждала его на пороге. Мы все сгрудились перед домом, раздираемые нестерпимым желанием лицезреть наконец это грохочущее чудовище. По-моему, мы как раз тогда собрались небольшой компанией: Бернар Франк, Пегги Рош и Шарлотта Айан. И хотя мы ровным счетом ничего не смыслили в машинах, автомобиль Жака произвел на нас поистине неизгладимое впечатление. Вне себя от восторга мать тут же захотела прокатиться, и они с Жаком умчались в поле, растворившись в оглушительном реве мотора.

Мне было лет двенадцать или тринадцать, когда Жак заехал в Экемовиль на выходные в компании Элизы — высокой привлекательной брюнетки, и я был буквально очарован ее утонченной грацией и элегантностью. Она привезла с собой щенка овчарки по кличке Волк. Это была любовь с первого взгляда: на протяжении всех выходных, вплоть до отъезда дяди и его любовницы, мы с Волком не расставались ни на минуту. И хотя я так его больше ни разу и не увидел (возможно, он уже умер), я вспоминаю о нем до сих пор.

Ровно через неделю дядя вернулся в Экемовиль. На этот раз вместе с ним приехала его жена. Был месяц май, стояла чудесная, солнечная погода. Ввиду отсутствия мадам Марк мать предложила пообедать на летней террасе ресторана «Вапёр де Трувиль». Нас было шестеро: моя мать, Пегги, Жак, его жена, я и кто-то еще — сейчас уже трудно сказать, кто именно. Я сел рядом с тетей, напротив меня была залитая солнцем улица. Мать сидела по другую сторону стола, с краю. И вдруг, когда все уже принялись обедать, я увидел на пешеходной дорожке красивую брюнетку, а вместе с ней, на поводке, овчарку, как две капли воды похожую на Волка! Я аж подпрыгнул на стуле: «Мама, смотри! Вон там! Это же Волк!» Мать рассеянно обернулась и сделала вид, что ничего не заметила. Я продолжал настаивать: «Мама, да посмотри же! Это Волк, ты его знаешь, он был у нас в прошлые выходные вместе с дядей Жаком и той девушкой. И этот Волк…» Мать, казалось, меня совершенно не слышала, и за столом внезапно воцарилась полная тишина. Обычно мы все беседовали друг с другом, общались, а тут я говорил совершенно один, отчаянно пытаясь сделать все возможное, чтобы меня услышали. Так и не дождавшись реакции матери, я повернулся к дяде: «Ну, ты-то знаешь Волка! Он был у нас вместе с Элизой на прошлой неделе». Вокруг воцарилась мертвая тишина. Время замерло. Ножи и вилки застыли на столе. И вот, в то время как я уже готов был предпринять последнюю попытку привлечь к себе внимание, мать резко посмотрела мне прямо в глаза и произнесла отрывистым, самым решительным тоном, какой я когда-либо слышал: «Дени, умолкни и ешь свои мидии».

Лишь через много лет я понял весь масштаб своей оплошности. Мать утешала меня, как могла, но я был в ужасе от того, что совершил. Я очень любил своего дядю Жака, и мне казалось, что я свел на нет все его попытки наладить супружескую жизнь.

Глава 7

В 1962 году мою мать снова ожидали перемены. И мое рождение стало лишь звеном в той цепи событий, что на долгие годы предопределило ее жизнь. Мать всегда хотела ребенка. «Я представляла себе пляж, себя на этом пляже, а рядом — маленького мальчика». Я родился 27 июня. Эту радостную весть отцу сообщили из американского госпиталя в Нейи. Он был так счастлив, что тотчас же сел в машину и помчался сломя голову через весь Париж и даже ухитрился разбить свой «Фольксваген жук» на площади Инвалидов. Однако тот же 1962 год спустя три дня после моего рождения омрачился смертью Рене Жюльяра — первого издателя моей матери. Она питала к нему глубокую симпатию и уважение: он всегда был надежным, умным, благородным. О его смерти матери рассказали не сразу — решили не омрачать радости от рождения сына.

Бразды правления издательским домом взяла в свои руки жена Рене, Жизель д’Ассайи, а также новый генеральный директор Кристиан Бургуа. В 1965 году «Жюльяр» был полностью поглощен издательской компанией «Пресс де ля Сите». А после ухода Жизель д’Ассайи мать вовсе покинула «Жюльяр» и начала сотрудничать с издательским домом «Фламмарион». Причиной тому послужило бессовестное, по мнению матери, отношение новых издателей, которые куда больше пеклись о прибыльных контрактах (то есть о деньгах — запретной теме), нежели о самих книгах. Будучи наследником моей матери, я по собственному горькому опыту работы с «Жюльяром» могу сказать, что даже сорок лет спустя ситуация никоим образом не изменилась…

В 1962 году, уже после моего рождения и смерти Рене Жюльяра, мать по совету одной из своих подруг, очевидно, желавших привести ее дела в порядок, поручила следить за своим состоянием Элии де Ротшильду, брату той самой подруги. Таким образом мать, по сути, добровольно позволила взять себя под опеку.

С тех пор ее сбережения оказались под надежной защитой банка Ротшильдов. Специальный человек из банка следил за тем, чтобы мать не позволяла себе излишеств, которые, наравне с многочисленными друзьями матери, всегда давали неплохую пищу для разного рода нелицеприятных слухов. Разумеется, все это вылилось в то, что принято называть «денежными затруднениями», и вызвало лишь беспокойство маминых родственников. Но хотя у нее больше не было чековой книжки, вместе с ней исчезла и необходимость тщательно обдумывать свои растраты. Мэрилен Детшерри (сотрудница банка) платила за все: «За лук, за страховку, за дом. Когда становится совсем невмоготу, я прошу, и мне присылают тысячу франков на карманные расходы. И на этом заканчиваются мои контакты с повседневностью. Я настолько же люблю тратить деньги, насколько ненавижу их считать».

В течение нескольких недель после моего рождения моя мать переехала, и мы стали жить на улице Мартиньяк, неподалеку от собора Святой Клотильды. Об этом месте у меня не сохранилось никаких воспоминаний. Случается, что иногда я прохожу по улице Мартиньяк и пытаюсь отыскать в этих белых фасадах зданий и в деревьях у колокольни хоть что-то, что всколыхнуло бы мою память. Приблизительно в то же время, сразу по завершении Парижского автосалона, моя мать приобрела одну из первых моделей «Ягуара-и-тайп», вышедших во Франции. На этом автомобиле мать вместе со своим братом ездила в конце лета на юг Франции.

Автотрасс А6 и А7 тогда еще не существовало, нужно было ехать по национальной трассе № 7, вероятно, плохо освещенной и не такой широкой, как сегодня. Мать рассказывала мне, что во время этого путешествия в Сен-Тропе они остановились возле небольшой автомастерской и попросили механика проделать в выхлопной трубе несколько дыр для большего шума. Но механик был настолько поражен новой моделью «Ягуара», что гневно и наотрез отверг их просьбу, заявив, что ни при каких обстоятельствах не станет совершать подобного святотатства. Однако «и-тайп» просуществовал у моей матери недолго. Позднее она заменила его на ту же модель, но уже с откидным верхом, а в 1965 году отдала ее другу семьи Жоржу Помпиду, который, будучи большим любителем современного дизайна, очевидно, был покорен серией этих автомобилей. Тем временем доход с ее новой книги «Сигнал к капитуляции» позволил ей приобрести небольшой кабриолет «Феррари Калифорния».

В октябре 1962 года, через несколько месяцев после моего рождения, в жизни матери приключилось очередное происшествие, тревожившее ее не один месяц. Мать никогда о нем не распространялась — во всяком случае, публично, — однако вдвоем, когда я был уже в сознательном возрасте, мы иногда говорили о тех приснопамятных событиях, вошедших в историю как «кубинский кризис». Нам достаточно было лишь вскользь упомянуть о нем в беседе, и мы уже ощущали, как у нас мороз бежит по коже. Удивительно, но упоминания об этом нет ни в одной из книг о моей матери. Единственным тому объяснением я вижу тот факт, что мать никогда не говорила посторонним о том, что ей было по-настоящему неприятно. Мне тогда было всего несколько месяцев, что, вероятно, лишь усугубило мамино беспокойство, но для нее эти события имели такое огромное значение, что вряд ли я играл тут ключевую роль. Всему виной оказались жуткие последствия, которые мог бы вызвать конфликт США и СССР. В октябре 1962 года русские решили установить на Кубе свои ракеты. (Сегодня считается, что это был ответ Штатам, разместившим в свое время ракеты в Италии и Турции.) Российские ракеты, нацеленные на США, вызвали такой скандал, что мир чуть больше недели находился на грани ядерной войны.

Терзаемая идеей глобального конфликта двух сверхдержав, моя мать могла всю жизнь провести в страхе. Осознание этой опасности проявлялось в ней, вероятно, несколько полнее и глубже, чем в окружающих. В частности, мне вспоминается тот день, когда был сбит американский самолет-шпион и весь мир оказался на волоске от катастрофы. В тот вечер мать была приглашена на ужин к друзьям. Случилось так, что она слегка опоздала, поэтому трапезу начали без нее. Она была несказанно поражена тем, как люди преспокойно поглощают пищу, в то время как мир с минуты на минуту может обратиться в пепел. Этот ужас, я бы даже сказал, психоз перед лицом атомной войны (который, кстати, передался и мне) сквозил во многих ее произведениях.

Например, в повести «Однажды утром и на всю жизнь» и в хронике «Природа» она так раскрывает свою любовь и глубочайшее уважение к природе: «Земля прижимает к себе благодаря силе тяжести, своих человеческих детенышей […] поливая их, питая, приводя своим дыханием в движение их паруса и лопасти мельниц […] предоставляя свои пляжи ленивым […]». И чуть ниже: «И что она узнала в 1945 году? Что ее дети, ее собственные дети нашли способ, как сжечь дотла ее поверхность. И она, возможно, по вине этих неблагодарных людей почувствовала себя в полном одиночестве, серой, голой […] и без единой птицы».[20]

В самом деле, во что же превратится наша Земля, когда мы сорвем с нее кожу, сожжем и обратим в лишенный всякой шкуры, голый, дымящийся шарик, лишенный воздуха, солнца, травы, птиц и рек? Даже если Земля полностью не исчезнет, что она будет делать одна без своих землян? Неужто уподобится прочим голым планетам и станет тихонько вращаться во мраке бесконечной Вселенной? Моей матери претила сама мысль о том, что когда-нибудь наша планета, наша милая Земля, которая так долго вскармливала нас и берегла, может быть уничтожена по причине глупейших человеческих пороков: гнева, тщеславия и самомнения.

Мы спрашивали себя, каковы же были причины столь необдуманного поведения людей, и не находили ответов. Она цитировала мне Селина:[21] «Я ненавижу войну, потому что воюют всегда на полях, а поля меня достали». Наверное, надо было расти в Веркоре, проводить отпуск в Нормандии, путешествовать по Непалу, скакать по плато Ло и долинам Монтаны, надо было вдыхать запах земли после дождя и испытывать чувство удовлетворения и признательности, чтобы уметь любить Землю? Наверное, Селин никогда не испытывал подобного единения с природой? Земля, о которую мы ежедневно вытираем ноги (как в прямом, так и в переносном смысле), была, есть и остается нашим единственным прибежищем. Другого такого не будет уже никогда. Так мы и делились нашими переживаниями, чтобы потом воодушевиться произведениями Пруста, Писсаро, Моне и Жорж Санд. Моя мать считала, что природа для всех одна, и все мы — ее дети: люди, лошади, собаки, кошки, львы, пауки, носороги.

Любовь моей матери к природе была настолько сильна, что ни к чему другому она больше не испытывала подобного чувства. Эту любовь питали образы счастливого детства, проведенного в Веркоре; воспоминания о долгих конных прогулках верхом на спасенной от мясника лошадке по имени Пулу. Разве лошадь не олицетворяет собой идею свободы? Разве не позволяет она человеку вырваться из этой «бесконечной тюрьмы без решеток, из этих непривлекательных пустынных пространств, вставая между сокровенными желаниями и жизнью?» Быстрая, она несет всадника на полном скаку, «чтобы удовольствие смешивалось со страхом, создавая продукт, становящийся иногда самой сильной формой ощущения счастья жизни и принятия смерти». До самого конца своей жизни моя мать сохраняла эту близость с лошадьми.

«Я отношусь к десяти, пятнадцати или двадцати процентам французов или вообще людей, которые испытывают при виде лошади совершенно необыкновенную смесь восхищения, упоения и восторга». Ее мечта, если бы она, конечно, имела на то средства, состояла в том, чтобы иметь собственных скаковых лошадей. «Это единственная роскошь, о которой я сожалею, из многих, что вкусила и потеряла из-за собственной беспечности, собственной глупости, собственной лени и недоверчивости, чем с должным терпением пользовались жулики всех мастей».

Тем не менее в начале 1980-х она все же купила одну лошадь. Быстрый Стяг даже участвовал в скачках, где обычно плелся в хвосте, но в один прекрасный день, на ипподроме в Отёе, он неожиданно выиграл весенний Гран-при в скачках с препятствиями. В дальнейшем он лидировал и в ряде других, менее крупных соревнований, в частности на ипподроме Клерфонтэн в Довиле — там он без особого труда обошел своих четвероногих соперников на несколько корпусов. Цветами Быстрого Стяга были синий и черный. Никогда больше матери не доводилось испытывать большего счастья или большего возбуждения, чем когда она издалека видела, как ее питомец вырывается вперед, и победный голос диктора провозглашал: «Быстрый Стяг догоняет» или «Быстрый Стяг снова в лидерах»… Это была истинная страсть, и мне очень жаль, что это не отразили в фильме, повествующем о жизни моей матери и при этом умолчавшем, пожалуй, о самой выдающейся стороне ее личности.

Моя мать любила лошадей. Она также любила собак, кошек и не гнушалась их обществом, так что в детстве я повидал много собак, начиная от бабушкиных такс и заканчивая немецкой овчаркой по кличке Вертер. Пса подарила матери ее подруга Эльке, когда мне было шесть или семь лет, и он прожил с нами двенадцать лет, с 1967 по 1980 год. Мать всегда говорила, что Вертер должен был родиться карликовой домашней собачонкой, потому что он то и дело норовил забраться в кресло или же уютно устроиться у нас на коленях. При этом у него был тихий, спокойный характер. Он не покидал нас ни на минуту и выказывал все признаки глубочайшей тоски, когда мы вдвоем с матерью или с друзьями отправлялись на машине в Брейский лес или когда нарочно расходились на развилке в разные стороны, чтобы посмотреть на его реакцию. Тогда он пускался в безудержный челночный бег, курсируя от одного к другому, словно пытаясь снова нас объединить. У Вертера был лишь один недостаток: он панически боялся путешествовать в машине. При виде проезжавших мимо машин он начинал лаять, рычать и метаться на заднем сиденье, поэтому нам приходилось давать ему успокоительное. Но лекарство, выписанное Тюилье, ветеринаром с улицы Вано, себя не особо оправдывало: бедняга Вертер по-прежнему метался (правда, медленнее) и рычал (правда, глуше).

К нашему величайшему стыду, нас порядком забавлял вид огромного пса, бушующего в машине с энергией и неистовством улитки. Мне тут вспомнилась одна история, произошедшая в отеле на авеню Сюффрен. Вертеру тогда едва исполнилось два года, было лето, и мать распорядилась подать «буллшот» — коктейль на основе водки, говяжьего бульона и ворчестерширского соуса. Стояла необычайная жара, и метрдотель решил выставить две большие миски с «буллшотом» на балкон. Не прошло и минуты, как запах говяжьего бульона учуял Вертер и, будучи не в силах противиться божественному аромату, принялся за напиток, предназначенный для гостей. Он вылакал все до капельки, и, когда мать его обнаружила, Вертер уже был мертвецки пьян! Он едва держался на лапах и, даже сидя, клонился то в одну, то в другую сторону. Мать тотчас же вызвала доктора Тюилье, который предписал псу строгую диету и огромное количество воды. После этого Вертер спал три дня и две ночи подряд, закрыв морду лапами, как если бы хотел отгородиться от всего мира и не слышать больше ни единого звука.

А до Вертера у матери была Юки, которая появилась у нее сразу же после случая с аварией. Юки была беспородной собачкой, но зато с лихвой компенсировала этот недостаток происхождения понятливостью и обаянием. Шерсть у нее была черно-рыжей, а лапы и «манишка» — белые, что придавало ей некоторое сходство с официантом. Юки любила самостоятельно гулять в Брейском лесу за домом. И вот однажды она ушла, но так и не вернулась. Напрасно мы ее звали, напрасно искали — Юки пропала.

Моя мать была крайне раздосадована ее исчезновением. Естественно, что она поделилась горем со своими близкими, в числе которых оказался и ее давний друг — Жорж Помпиду (он в то время был премьер-министром). Не берусь с уверенностью утверждать, было ли настолько глубоко горе матери, либо же настолько благодетельным оказался Жорж Помпиду, но, так или иначе, к нам в деревню на поиски Юки примчалась чуть ли ни рота жандармов. Однако поиски окончились ничем. Тогда мать задействовала прессу. В своем телевизионном интервью по случаю анонса книги «Сигнал к капитуляции» мать обратилась к зрителям с призывом найти ее собаку. Когда журналист спросил у нее, не находит ли она подобную просьбу на телевидении неуместной, мать ответила: «Беспокоить вас подобным образом — довольно неловко, но я обожаю эту собаку, так что все средства хороши. К тому же зачастую газеты и телевидение порядком раздражают, так что если вдруг они могут оказаться полезными, нужно пользоваться ими без особых угрызений совести». Вместе с тем она добавила, что предпочла бы скорее быть повсеместно осмеянной, но с собакой, чем пользоваться всеобщим уважением, но без нее.

Как вы видите, моя мать действительно очень любила животных, она обожала Юки, однако не стоит считать, что она испытывала к ним излишнюю, патологическую страсть. Когда мы жили на авеню Сюффрен и мне было шесть лет, мать взяла на проживание Кармен. Это была цирковая козочка, которую укротитель заставлял подниматься и спускаться по приставной лестнице, расставленной на тротуаре посреди улицы дю Бак — и все ради каких-то грошей. Во время одного из таких выступлений мать проезжала мимо. Вероятно, в ней взыграла жалость, поскольку она остановилась, купила животное, поместила его в машину и привезла домой. Так мы и жили несколько дней вместе с козой, молодой овчаркой Вертером, пребывавшим в полнейшем недоумении относительно рогатой незнакомки, и не менее удивленным котом Мину. Кармен сразу же вплотную занялась бахромой дивана, что стоял в прихожей, и уже хотела было переключиться на шторы, но отец вовремя отвез ее в Экемовиль. По его рассказам, вид козы, горделиво восседавшей рядом с ним на переднем сиденье кабриолета «Феррари», имел колоссальный успех у проезжавших мимо автомобилистов.

В нашей семье найдется множество других любопытных историй, связанных с животными. У нас до сих пор хранится знаменитая фотография, на которой я с лошадью стою в гостиной в Экемовиле. Или взять ту же историю с Лео, птицей моей двоюродной бабушки из департамента Ло. Пол-лета я проводил вместе с бабушкой в гостях у маминой тетки, любимцем которой была майна — азиатский скворец по имени Лео. Скворец обладал потрясающей способностью имитировать любые звуки и голоса и нередко ею злоупотреблял. Как-то раз к нам на обед заехал Жорж Помпиду (к тому времени он уже стал президентом Республики), проживавший в нескольких километрах от Кажара. И вот, не успел он еще переступить порог столовой, где стояла клетка Лео, как скворец встрепенулся и затянул «Марсельезу». Стоит ли говорить, что такой неожиданный прием изрядно позабавил президента!

Глава 8

Мой отец, Роберт Джеймс Уэстхофф (или просто Боб Уэстхофф), родился 3 марта 1930 года в США, в городе Огилви, штат Миннесота. Будучи предпоследним ребенком от второго брака, отец вырос в многодетной семье с пятью братьями и сестрами и был моложе своего старшего брата на целых двадцать лет. Его отец, эмигрировавший в Гамбург в начале текущего столетия, был удивительно трудолюбивым человеком. И хотя семейный достаток его был достаточно скромным, волна бедности, захлестнувшая Америку сразу же после кризиса 1929 года, обошла его стороной. Еще в юном возрасте Боб вызывал к себе неподдельный интерес родных и близких, считавших его above the average, то есть «выше среднего». Помимо живости и остроты ума, незаурядной проницательности и независимости, которые были отмечены всеми без исключения, отец обладал исключительными способностями к рисованию, музыке и искусству в целом. Эти качества могли бы крепко связать Боба с его отцом, однако жесткая авторитарность со стороны последнего несколько отдалила их друг от друга. Впрочем, свое детское счастье мой отец находил в обществе своих братьев и сестер, а также в совместных многочисленных выдумках и проделках. Он пользовался полнейшей безнаказанностью в силу преклонных лет своего шестидесятилетнего отца, рано полюбил вкус свободы, так что очень скоро стал противиться власти во всех ее проявлениях. Когда его семья переехала из Огилви в городок на границе Висконсина, где даже главная улица насчитывала всего-то с полдюжины домов, отец сразу же почувствовал себя не в своей тарелке. Его мятежный дух требовал новых горизонтов. Поэтому в 1947 году, в возрасте семнадцати лет, он подделал дату своего рождения (или же позаимствовал удостоверение личности у одного из своих старших товарищей — этого мы не знаем) и записался в армию добровольцем. Избрав своей стезей военно-воздушные войска, он отправился в Сан-Антонио, штат Техас, на обучение. Затем он успешно окончил офицерскую школу, получил повышение и стал одним из самых молодых офицеров армии США. Разумеется, несколько месяцев спустя обман отца вскрылся. К тому времени он уже достиг совершеннолетия. Вопреки мнению биографов, отца не разжаловали, и он не перевелся на службу в другую страну. Руководство военно-воздушных сил США не пожелало лишаться такого способного солдата и простило ему эту уловку. Завершив свою службу в Техасе, отец отбыл в Анкоридж, штат Аляска, основной оборонный форпост Штатов в борьбе с Советским Союзом. В 1948 году в Анкоридже разрабатывался проект противовоздушной обороны под кодовым названием «Найк». Холодная война была готова вот-вот разразиться. Поддавшись антикоммунистическому психозу, Америка расширяла свою гегемонию и укрепляла военные базы по всему миру. Гигантское советское государство только что разгромило нацистских захватчиков и разрушило единство своих бывших союзников по Ялтинской конференции.

Родители Боба немного знали о деятельности своего сына, но понимали, что он не летает, а работает инструктором. Сам же Боб, похоже, получал истинное удовольствие от пребывания на этой забытой Богом земле, почти на границе полярного круга. Видимо, именно поэтому он и отправился служить на три года на военную базу в Элмендорфе. Зимой там было светло всего несколько часов, а температура опускалась до -30 °C. На время увольнений отец приезжал домой, к родителям, однако вкус к путешествиям был в нем настолько силен, что ограничиваться одной Миннесотой он не мог. Зимой 1951 года, находясь в увольнении у родителей, отец уже знал, что снова увидит их теперь очень и очень нескоро. Спустя некоторое время он отбыл с поручением в Калифорнию, а затем в Азию. В 1953 году в качестве специального советника его отправили в Хайфон, где он должен был помогать французскому экспедиционному корпусу в использовании американской техники. В начале мая 1954 года, предчувствуя неизбежное поражение французов под Дьен-Бьен-Фу, госдепартамент США выслал во Вьетнам специальный самолет, чтобы вывезти оттуда моего отца. Спустя двадцать пять лет он рассказал мне, насколько шокировало его происходившее на базе в Хайфоне. Там ему впервые пришлось столкнуться с тяготами военного времени, впервые собственными глазами увидеть смерть солдат, большинство из которых были его сверстниками, а некоторые — даже друзьями. Пребывание отца в Азии завершилось недельной остановкой в Гонконге, а вместе с этим закончилась и его карьера военнослужащего.

Статус ветерана позволял моему отцу получать студенческую стипендию. Поэтому он принял решение поступать в Мехико на факультет изобразительных искусств. Но сразу же по приезде его намерения учиться мгновенно вылетели у него из головы. Совершенно случайно он познакомился с труппой ледового шоу «Холидей он Айс», попробовал себя в этом деле и даже зарекомендовал себя как неплохой фигурист. На протяжении нескольких месяцев он выступал с труппой фигуристов в спектаклях, а затем вернулся в США и обосновался в Сан-Франциско, штат Калифорния.

Там он каким-то образом познакомился с одним модельером, который, вдохновившись выправкой и походкой моего отца, предложил ему стать рекламным лицом целой линии мужских костюмов. Отцу было двадцать восемь лет, он был стройным, высоким, весьма привлекательным внешне и к тому же хорошо воспитанным. Он обладал совершенным во всех отношениях силуэтом, присущим многим молодым американцам той эпохи — силуэтом естественным, без единого намека на развязность. Так, послужив в юном возрасте в армии США, мой отец согласился стать одним из первых мужчин-фотомоделей своего времени. Он практически никогда не рассказывал мне об этой кратковременной карьере, которая совершенно не соответствовала ни его вкусам, ни его способностям. Зато с ее помощью он мог предаваться разгульному веселью с друзьями и щедро тратить легко заработанные деньги как на себя, так и на других. Иного применения таким деньгам отец не видел — уж в этом я уверен.

Но еще я уверен в том, что, подобно тому, как отец не терпел власть в любых ее проявлениях (неважно, командовали им или же он командовал кем-то), так же рьяно он ненавидел всяческие обязательства. Поэтому он отрицал все права и обязанности, какими бы они ни были. Ничто не могло ограничить или упразднить его личную свободу. Сегодня, спустя двадцать или тридцать лет, я понимаю, что мой отец был одним из тех редчайших людей, который не променял свою свободу ни на что на свете. Он был более чем просто неподкупным — он был фактически неприкасаемым, поскольку и деньги, и власть — словом, все, что могло поставить кого-то одного выше другого, — оставляли его абсолютно равнодушным. И хоть роль отца он принял со всей серьезностью, ему всегда стоило больших усилий казаться суровым и выговаривать мне за плохое поведение. Я заметил это достаточно рано, еще в школе, когда периодически приносил домой далеко не блестящие оценки. Иногда моя мать взывала к нему и просила как следует «надрать мне уши». В этом случае за обедом или за ужином меня неизбежно ожидал «урок», в ходе которого отец вкрадчиво втолковывал мне о неприятном возмездии, которое обязательно последует, если я и дальше буду докучать матери своими выходками. Посредственность моих оценок вызывала в нем куда меньше волнения, чем сам факт того, что математика или физика совершенно не интересовали меня, что могло сказаться на моем будущем. Как бы то ни было, эти разговоры не приносили отцу никакого удовольствия, более того — в такие минуты он испытывал давление со стороны матери (порой справедливое, а порой и не слишком), то есть ту самую власть, от которой он всегда стремился ускользнуть. Так и случилось. В начале 1970-х отец собрал вещи и переехал в дом на авеню Сюффрен.

Но, как ни парадоксально это звучит, несмотря на то что мой отец был сдержанным и снисходительным в делах житейских, в некоторых конкретных случаях он мог проявлять жесточайшую строгость. Взять, к примеру, внешний вид: от окружающих он требовал безупречного вкуса и отменных манер. Его собственные куртки и брюки были всегда ладно скроены, цвета рубашек и галстуков — идеально подобраны, а прическа и руки — отменно ухожены. Он был мужчиной пунктуальным и благородным во всех отношениях. Он считал (и в этом они с матерью были едины), что уважение к ближнему, равно как и соблюдение правил хорошего тона, должно стоять во главе угла любых человеческих отношений. Это было принципом его жизни.

Схожие требования мой отец проявлял и по отношению к хорошему французскому языку. Несмотря на то что до последнего момента у него сохранился легкий американский акцент (кстати, не лишенный некоторого шарма), он так хорошо изъяснялся на французском, что многие считали его пуристом. Он частенько поправлял меня, если я допускал синтаксическую или временну?ю ошибку либо употреблял вульгарные слова. Его могло привести в бешенство, если я говорил «чувак», «тачка» вместо «машина», «одеть» вместо «надеть». Так, однажды на свою беду я высказался подобным образом: «Говорить по-французски, как испанская корова». И он мне тут же принялся объяснять, что это неправильно и что речь тут идет о звуковом искажении, а говорить нужно так: «Говорить по-французски, как испанский баск».[22]

В разговорах с матерью мы часто затрагивали тему значения слов и их грамотного употребления. Об этом она всегда говорила с величайшей нежностью, поскольку жизнь ее полнилась словами с самого детства, и к тому же они, в буквальном смысле слова, ее кормили. Каждое слово для нее обладало особой музыкальной тональностью и было по-своему прекрасно. Особенное очарование мать находила в словах «балкон» и «меланхолия». С помощью правильно выстроенных слов можно выразить любую мысль, любую эмоцию и даже перенести собеседника в воображаемый мир. Мать считала, что как идея приносит слово, так и, наоборот, слово приносит идею. Без достаточного лексического запаса, без чтения, без школьного образования мы были бы неполноценны и приговорены к своего рода изоляции, не имея возможности пообщаться с себе подобными, выразить свои мысли, понять друг друга. Во время наших с матерью пространных рассуждений о словарном счастье мой отец обычно держался в стороне. Его куда больше заботило соблюдение правил лексики и синтаксиса, чем абстрактная проблематика вопроса.

В 1958 или 1959 году отец уехал из Сан-Франциско. Вместе с парой-тройкой приятелей он приобрел билеты на лайнер, отправлявшийся из Нью-Йорка в Европу. Не знаю, как именно он познакомился с Шарлем де Роган-Шабо[23] (очевидно, это произошло на корабле), но только отец настолько понравился графу, что тот оставил ему свои координаты в Париже и попросил обязательно уведомить о своем приезде. Лишь много позже я выяснил, что Шарль испытывал одинаковое пристрастие как к женщинам, так и к мужчинам. Тогда еще отец не знал, что окончательно удаляется от своей родины, от семьи и близких, ведь его встреча с Шарлем де Роган-Шабо стала поворотным пунктом в жизни молодого американца.

Я абсолютно убежден в том, что мой отец с первого же взгляда полюбил Европу, Францию и Париж, причем моя уверенность основывается не только на личных догадках и предположениях, но и подкреплена свидетельствами со стороны. Начиная с первого же дня все сомнения о том, оставаться ли ему в Европе или вернуться домой в Америку, развеялись как дым. В результате столь внезапной перемены обстановки отец потерял связь с семьей на долгие два года — до самой своей свадьбы. Он не звонил и не писал не только братьям, но даже матери и своей сестре Мэри Джо, с которой, впрочем, был очень дружен. Но в семье Боб уже давно прослыл «странной птицей»: исчезновение одаренного молодого человека, чья голова всегда полнилась какими-то своими идеями, вызвало больше удивления, чем тревоги.

В новой стране Боб почувствовал себя как рыба в воде. И хотя поначалу он совершенно не знал французского языка, однако твердо решил для себя, что именно здесь он сможет воплотить в жизнь все свои самые сокровенные мечты. Отец обосновался в мастерской на Монмартре, где начал заниматься скульптурой. Недолго думая, он решил реанимировать свои контакты с Шарлем де Роган-Шабо. Богатый, элегантный весельчак моментально ввел его в свой круг, стал приглашать на ужины, вечера, в модные клубы, и почти всегда приходил вместе со своей будущей женой Паолой Сен-Жюст — лучшей подругой моей матери.

Я не настолько интересовался точными подробностями первой встречи Боба и Франсуазы, чтобы расспрашивать их об этом. Между тем мать рассказала мне о том, как они с отцом начали «сближаться», изъясняясь на ломаном английском, с одной стороны, и не менее ломаном французском, с другой.

Весной 1961 года Шарль и Паола вознамерились сочетаться законными узами брака по причине, которая представляется мне столь же туманной, сколь эмоциональной и связанной, скорее всего, с семейными делами. Паола была дочерью богатого итальянского буржуа и женщины, чье имя давно уже стало нарицательным в финансовых кругах. Граф Шарль де Роган-Шабо, со своей стороны, был потомственным дворянином, чью родословную можно было проследить вплоть до XI века. Дружба и взаимная привязанность, связывавшие Паолу и Франсуазу, делали их столь неразлучными, что перспективу пусть краткого, но все же расставания (на время медового месяца) невеста восприняла очень болезненно, а потому попросила мать предоставить им с мужем на несколько дней особняк в Экемовиле. Предчувствуя также, что все это время ей придется провести наедине с супругом, Паола предложила матери… остаться в особняке вместе с ней. Шарль же резонно предположил, что равновесие пар может быть таким образом нарушено и потребовал, чтобы мой будущий отец тоже жил вместе с ними в особняке.

Но с первого же дня молодожены начали скандалить. Этот странный медовый месяц сопровождался криками и хлопаньем дверей. Иногда ссоры достигали такого размаха, что мать, будучи не в силах примирить враждующие стороны, была вынуждена укрываться под лестницей в компании молодого американца, который от этих скандалов страдал ничуть не меньше. Но очень скоро лестница перестала быть надежным убежищем, поэтому мать решила поступить по своему обыкновению, как она это уже делала и сделает еще не раз, — то есть «сбежать» на своей машине прочь, разумеется, прихватив Боба с собой.

Несмотря на то что изъясняться они могли лишь кое-как, общность взглядов и сердечные порывы сделали свое дело. Шарль и Паола уже давно покинули особняк, а совместные поездки Боба и Франсуазы по-прежнему продолжались. Мать даже предложила отцу остаться жить вместе с ней. И вот, в один прекрасный день, извилистые улочки Онфлёра привели их к гостинице «Пенндепи», где все и случилось. Как-то раз, когда мы с отцом проезжали поблизости, он не без гордости сообщил мне, что именно здесь я и был сотворен.

По мере того как я вызываю у себя в памяти эти воспоминания, придаю им форму и представляю на суд читателя, мне кажется все более очевидным факт, что мои родители были настолько похожи, что просто не могли не ужиться друг с другом. Они избрали тот образ жизни, который позволял им обоим оставаться свободными, что бы ни случилось. Хотя у матери, следует заметить, была профессия и финансовая независимость. Этот образ жизни позволял располагать тем временем и пространством, в котором они нуждались (мать всегда любила просторные квартиры, поскольку там у нее была возможность уединиться на пару часов в день, что было крайне важно для ее духовного равновесия). Эти два момента — пространство и время — мать считала истинной роскошью. В остальном же они любили быть вдвоем, делать друг другу сюрпризы, смеяться. Они бежали от скуки, как от чумы, и не придавали особого значения деньгам, как, впрочем, делали многие в то время. Легкая, веселая, беззаботная жизнь, которую мои родители прожили в период супружества — с 1960 по 1969 год, — сегодня может показаться вызывающей и даже шокирующей. В одном из интервью мать сама призналась: «Я родилась в благословенное время, когда все было возможно: и любовь, и фантазии; подобных тридцати лет за все двадцать столетий больше не отыскать! Теперь я даже не найду в себе смелости рассказать вам, что я делала в то время: это может вызвать зависть и неодобрение».

Я вдруг понял, что промежуток времени между знакомством родителей и моим зачатием был достаточно коротким. Медовый месяц Шарля и Паолы пришелся на сентябрь 1961 года, а родился я (пускай даже преждевременно) 27 июня года следующего, то есть на «работу» над моим зачатием ушло от силы несколько недель… Забеременев в конце 1961 года и с трудом представляя себе участь матери-одиночки, мать сразу же вышла замуж за Боба. Свадьбу сыграли в январе 1962 года, в километре от Брея, в мэрии Барневиль-ля-Бертран — неказистой деревеньки, где одна лишь ратуша имела хоть какую-то привлекательность. Мать в свое время сильно обожглась на своем прежнем браке с Гаем Шуэллером, но все ее возможные колебания растворились во всепоглощающей страсти, которую она испытывала в начале их жизни к моему отцу. К тому же, любя и почитая своих родителей, она не могла оставить своего будущего ребенка сиротой. «Во второй раз я вышла замуж по любви, в соответствии с собственным вкусом и из чувства ответственности по отношению к моему сыну. Я ждала ребенка, Боб был в восторге от этого, а моя мама не хотела видеть дочь матерью-одиночкой».

За несколько недель до Рождества мать представила своего будущего мужа родителям. Судя по рассказам, которые мне довелось услышать, мой дед воспринял появление зятя с некоторым недоверием, хоть и был с матерью в отличных отношениях. Боб был для них американцем из неизвестной семьи, едва владевшим французским языком, не говоря уж о том, что и знакомство с их дочерью, и зачатие ребенка случились слишком быстро. Но мой отец обладал тем особенным очарованием и естественной непринужденностью, что позволяли ему располагать к себе всех, кого бы он ни встретил на своем пути. Именно поэтому априорные рассуждения Пьера и Мари Куаре довольно быстро рассеялись. Несомненно, мою бабушку прельстили тонкий ум и утонченные манеры отца. Проникнувшись к нему некоторой симпатией, она стала расспрашивать его о его профессии скульптора. Моя бабушка интересовалась всем, в том числе и искусством, поэтому она попросила его продемонстрировать одно из своих произведений и была готова даже отправиться в отцовскую мастерскую на Монмартре. У Боба и в мыслях не было отказать пожилой женщине, так что он пообещал ей привезти что-нибудь на следующую же встречу. Не знаю точно, сколько времени прошло до момента их второй встречи, но факт остается фактом: отец усердно придумывал, лепил, формовал и отливал для будущей тещи свой шедевр. И вот наконец за обедом, в доме на бульваре Мальзерб, он явил всем присутствовавшим… простецкую чашу, скромных размеров и форм. Зная бабушку, подозреваю, что ее благовоспитанность и чувство такта не позволили ей «по достоинству» оценить плод трудов Боба. Очевидно, она поздравила его, проявляя всяческое восхищение чудесной скульптурой и удивительным талантом зятя. Но самое смешное приключилось несколько недель спустя. Во время своего очередного визита отец случайно заглянул на кухню и обнаружил у порога кладовой свою «чудо-чашу», до краев наполненную водой. Оказалось, моя рассеянная бабушка отдала скульптуру гувернантке, а та налила в нее воды и поставила в угол, к вящему удовольствию дедушкиной таксы. Над этой историей смеялась вся семья, а в особенности отец, которого никак нельзя было упрекнуть в отсутствии чувства юмора.

Несмотря на скорую церемонию бракосочетания, прошедшую в узком кругу самых близких людей (на ней присутствовали моя тетушка Сюзанна и свидетели — Паола с Шарлем), новость мгновенно была подхвачена французскими журналистами, потом облетела всю Европу и наконец в виде небольшого телерепортажа докатилась до Америки.

Похоже, сама судьба препятствовала окончательному разделению отца с родной семьей, потому что в тот январский вечер 1962 года сестра Боба Мэри Джо увидела брата по телевизору. Тот был во фраке, с галстуком-бабочкой и держал под руку мою мать. Именно этот репортаж позволил отцу возобновить отношения с семьей после более чем двух лет молчания.

Как бы это ни было странно, но всех своих родных он безумно любил. Каждый приезд Боба в Миннеаполис (и до свадьбы, и после нее) сопровождался настоящими празднествами, бурей эмоций и чувств, излияниями нежности и долгожданными единениями братьев и сестер, в ходе которых они непременно пели. Я присутствовал на нескольких таких встречах и до сих пор помню этот дружный хор голосов, служивший редким образчиком семейного единства в целом и общей сплоченности клана Уэстхофф в частности.

А моя мать так ни разу и не побывала в Миннесоте. По ее мнению (она сама мне часто об этом говорила), Уэстхоффы были квакерами, то есть традиционалистами, практикующими строгий католицизм. Но хотя семья моего отца действительно причисляла себя к католикам, их никак нельзя было назвать излишне скорбящими или суровыми. Напротив — они были ласковыми, добрыми и легкими на подъем. Умышленно ли отец позволил матери увериться в своем мнении, чтобы предотвратить возможный разлад в семье? Сама ли мать придумала этот ход, чтобы показать мне семейство Уэстхоффов в не слишком выгодном свете? Когда мне было двенадцать или тринадцать лет, я все же узнал правду: мать боялась, что отец насильно заберет меня у нее и увезет в США. Однако это не было похоже ни на отца, которого, даже при всем желании, невозможно было назвать похитителем, ни на мать, которая по непонятной причине позволяла себе подобные суждения о горячо любимом муже. Признаться, мне до сих пор не очень ясны причины такого поведения моей матери.

После свадьбы отец покинул мастерскую на Монмартре (где до этого он каждый день исправно трудился) и переехал к матери, в дом № 28 на бульваре Инвалидов, в VII округе Парижа, а после моего рождения они оба перебрались в квартиру на улице Мартиньяк.

Мой отец мгновенно приобрел репутацию человека свойского и стал вхож практически в любую компанию. По знаку зодиака он был настоящей «Рыбой» (отец родился 3 марта): он был буквально создан для бесед, переговоров, соглашений и сделок, к тому же Боб с легкостью общался абсолютно со всеми знакомыми, хорошими и не очень. Я ни разу не слышал от него жалоб на холод, дождь, ресторан или фильм. Однажды я привел его на полуторачасовой показ мультфильма «Хитрый Койот и Дорожный Бегун», проходивший неподалеку от знаменитого театра «Одеон» — так во время сеанса отец смеялся даже больше, чем я.

Мать с отцом не расставались ни днем, ни ночью и частенько засиживались до рассвета у Регины в клубе «Нью-Джиммиз», что в районе Монпарнас. Это местечко отличалось одним неоспоримым преимуществом: клуб был не слишком большим, так что можно было как преспокойно уединиться внутри, так и отдохнуть от изнурительных джерка или ча-ча-ча снаружи — на большой скамье. В современных ночных клубах мою мать огорчали две вещи: во-первых, танцы не парами, а поодиночке (она находила этот факт весьма удручающим и была отчасти права), а во-вторых, настолько громкая музыка, что она перекрывает собой любую беседу (здесь с ней, пожалуй, тоже можно согласиться). Ночь благоприятствует свободному общению, ведь тогда люди не стеснены своими дневными обязанностями, расписанием и прочими хлопотами. Ночь позволяет слушать и слышать друг друга. Как говорила мать: «Полуночники в тот или иной момент становятся разговорчивее, начинают общаться… Нет ничего зазорного в том, чтобы задавать вопросы: они говорят обо всем, им важно выразить себя, излить душу, а иногда — просто повеселиться. Ночь населена незнакомцами, которые говорят со мной, но при этом со мной даже не знакомы. Вы можете любить ее или ненавидеть, но ночь всегда подкинет вам пару сюрпризов». Ночь также покровительствует воображению, ведь зачастую мы выдумываем свои образы именно ночью.

Моей матери нравились ночные фантазеры. То были по большей части весьма обаятельные люди, говорила она, поскольку они обладали поэтическим складом ума и умели приврать. Мать не имела ничего против лжи, если только та делала своего носителя интереснее, величественнее или романтичнее. По ее мнению, такая ложь требовала хоть какой-то фантазии, а люди с фантазией ей нравились. И потом, такие люди врут, чтобы понравиться окружающим, а в этом всегда есть свое очарование. Мать скорее бы предпочла, чтобы ей рассказали невероятную выдумку, чем банальную правду. Она любила мечтательную ложь. С другой стороны, она ненавидела подлую ложь, которой люди обычно пользуются, чтобы обидеть.

По словам родителей, вход в «Нью-Джиммиз» выглядел необычайно оживленным. Было забавно смотреть на снующих туда-сюда посетителей, наблюдать за тем, как сходятся и расстаются молодые пары, а иногда разгораются целые драмы, конфликты и даже потасовки. В начале 1960-х годов рукоприкладство среди мужчин было делом нередким, особенно если причиной конфликта являлась женщина. Они дрались на кулаках, и я живо представлял себе, как заодно они швыряют стулья и бьют посуду. Мать рассказывала мне, что Боб умел драться, что в моем представлении неизменно должно было происходить в салунах, а участники драки обязательно должны были щеголять в широкополых шляпах. У отца действительно была какая-то особая ковбойская выправка, придававшая модному парижскому клубу неуловимый оттенок Дикого Запада. Должно быть, мои родители проводили вместе оживленные и довольно веселые вечера. Я полагаю, наряду с танцами, разговорами, горячими обсуждениями и совместным времяпрепровождением они точно так же любили делить на двоих редкие мгновения беззаботной свободы и легкости.

Поздний период беременности давался моей матери с большим трудом. Врачи сказали ей, что она должна отказаться от активного образа жизни и бесконечных празднеств, а последние три месяца провести в постели.

Ввиду необходимости должного ухода после родов мать на несколько недель переехала к родителям, в дом № 167 на бульваре Мальзерб. Моя бабушка души не чаяла в детях, особенно в младенцах, поэтому она была рада возможности меня понянчить.

Пока она меня ласкала, кормила и укачивала, родители (которым было лишь по тридцать лет) продолжали кутить у Регины. Однажды ночью отец вернулся с огромным синяком. Он дико хотел спать (возможно, в этот вечер он выпил лишнего), поэтому довольно скоро напрочь позабыл о своем расписном глазе. Утром следующего дня Джулия, бабушкина горничная, которая как раз принесла завтрак в комнату родителей, обнаружила там отца и при одном взгляде на него упала в обморок. Поднос выскользнул из ее рук, и все его содержимое (кофе, сок, бутерброды) разлетелось по комнате. Без сомнения, для Джулии, родившейся в маленькой деревушке, затерянной в известняковых плато Ло, утренний вид Боба с его черным глазом лишь подтвердил ее представление о том, что этот большой американец действительно прибыл с Дикого Запада.

Разумеется, сам я не помню ни тот синяк отца, ни вообще какой бы то ни было. Думаю, в тот день он принял решение серьезнее относиться к профессии модели и с тех пор избегал прямых ударов в лицо. Как бы я ни копался в памяти в поисках самых давних отголосков воспоминаний, отец всегда представляется мне внимательным и заботливым. Для меня он навсегда останется человеком спокойным и веселым, любящим музыку и путешествия. Человеком, которого не интересовали ни деньги, ни власть, ни работа. К деньгам он был абсолютно равнодушен и никогда не искал личной выгоды. Лишь много позже я обнаружил, что под этой маской привлекательности и очарования отец долгое время скрывал свое пристрастие к алкоголю. Поначалу я не придавал этому особого значения (в конце концов, это был его собственный выбор, да и лечиться от своей зависимости он отказывался ни один раз), но как-то раз я застал его по-настоящему пьяным. Его шатало из стороны в сторону, он был слаб и казался таким беспомощным, что мне вдруг стало его очень жалко. Я внезапно осознал, что причиной его болезненного состояния были увеселительные мероприятия и вечера, а следовательно, не я один видел его в таком состоянии. И мне была невыносима сама мысль о том, что слабость отца могла не только сделать его объектом для насмешек со стороны окружающих, но и подвергнуть куда более серьезной опасности.

В 1963 году, вскоре после моего рождения, отцу вновь предложили работу фотомодели. Он и еще одна молоденькая девушка должны были позировать для фотографий новой коллекции одежды — все это посреди Атлантического океана, на борту теплохода «Франция». Во время трехдневного плавания корабль попал в шторм, так что почти все пассажиры (а по словам моего отца — даже большая часть экипажа) были вынуждены укрыться в каютах или, по вполне понятным причинам, в отхожих местах. Боб никогда не страдал морской болезнью, поэтому остался на палубе один, став этаким властителем всего гигантского судна. Мне не довелось увидеть фотографии с тех съемок, но, по рассказам очевидцев, у партнерши моего отца — русской фотомодели по имени Кира — тоже незадолго до этого родился сын, которого она назвала Жаном-Батистом. Несколько лет спустя, когда мне было восемь или девять лет, я совершенно случайно с ним пересекся. Мы познакомились с Жаном-Батистом в двуязычной школе и с тех самых пор стали лучшими друзьями.

Глава 9

Если добавить к моим собственным воспоминаниям рассказы друзей и близких, получится, что период нашей семейной жизни втроем относился ко времени проживания на авеню Сюффрен. Как ни странно, решение жить вместе было принято моими родителями уже после развода. Переезд на авеню Сюффрен в 1966 году был связан с тем, что мать хотела большей размеренности, большего порядка, ведь подле нее уже рос маленький ребенок, которому нужны были комната, игрушки — короче говоря, все то, что необходимо для успешного роста и развития малыша. Примерно тогда же мать наняла двух бразильянок — Оливию (кухарку) и Терезу (горничную), а также аргентинца Оскара в качестве шофера. К тому же помимо большого рыжего кота Милу в доме появился Вертер, щенок немецкой овчарки, которого мать взяла, поддавшись уговорам своей подруги Эльке, памятуя о своей любимице — пропавшей Юки.

Окружив себя прислугой, мать могла отныне пить свой полуденный чай и не нервничать по поводу того, пообедало ли ее драгоценное чадо (кстати, обедал я чаще всего с отцом). Квартира прекрасно подходила моим родителям: комфортная, чистая, светлая. В разных ее углах всегда стояли разноцветные букеты цветов. Тереза и Оскар быстро зарекомендовали себя как приятные, преданные, внимательные слуги. Когда я был еще совсем маленьким, Оливия впервые дала мне попробовать feijoada[24] и другое национальное бразильское блюдо farofa — приправу из жареной маниоковой муки с кусочками сосисок, вареными яйцами и пряностями. Тереза убирала в моей комнате, а Оскар отвозил меня в школу, когда отец был занят. И хотя в шесть лет понятие «идеальный» представлялось мне довольно смутно, сегодня я с уверенностью могу сказать, что это слово как нельзя лучше характеризует мое детство.

Я вспоминаю ту дождливую ночь, когда мы с отцом, погрузив чемоданы и Вертера в машину, покинули Экемовиль. Мы ехали в Париж на маленькой «Феррари Калифорнии» (я пишу «маленькая», поскольку это была двухместная модель «SW» с откидным верхом и укороченной базой, и места в ней было так мало, что мне приходилось брать Вертера к себе на колени). Машины этой серии даже спустя пятьдесят лет остаются в отличном состоянии и вызывают настоящий фурор на выставках и салонах антикварных автомобилей. Даже бывшая «Феррари» моей матери, находившаяся в крайне плачевном виде (поскольку принадлежала потом некоему режиссеру, который совершенно о ней не заботился), была отреставрирована и продана с молотка в 1990 году, в Женеве, как «наследие Саган». И тем не менее ее замечательный двигатель V12 был хрупким и до неприличия капризным. В пробках мотор перегревался, а в холод или дождь и вовсе отказывался заводиться. Мать купила «Феррари» в 1965 или 1966 году (до этого она ездила на сером «Ягуаре-и-тайп»), после чего у нее с машиной установились оживленные — порой даже слишком — отношения. Новая «Феррари» была настолько маневренной, что мать, опьяненная быстрой ездой, представляла порой, что машина ездит сама по себе и самостоятельно отвозит вас туда, куда вы ей скажете. Люди из этого автомобиля всегда выходили слегка растрепанными, но зато жутко довольными. Но единственным недостатком этой машины был капот. Порой он часами отказывался закрываться, что приводило мою мать в бешенство. Этот досадный дефект раздражал ее так сильно, что однажды, утомившись после очередных экзерсисов с капотом, мать просто отдала машину своим друзьям. Несколько лет спустя я увидел маленькую «Калифорнию» в Париже. На ней был свежий слой черной краски (успевший уже слегка запылиться), но я все равно ее узнал — по чистому, глубокому реву двигателя, коим так славятся итальянские машины.

Итак, шел проливной дождь, а мы с отцом ехали по национальной трассе № 13 в Париж. Бедняжка «Феррари» без конца окуналась в лужи, а дождь с ветром в конце концов настолько доконали ее, что она начала ворчать, сипеть, а потом неподалеку от Эврё и вовсе заглохла. А дождь все лил как из ведра и, по-моему, даже усилился. Мы были одни в кромешной темноте посреди какой-то нормандской деревушки. Мой отец кое-как вытолкал машину на обочину, взял собаку в одну руку, меня с багажом — в другую и каким-то чудом умудрился выторговать нам номер в ближайшей гостинице, где мы проспали, как убитые, до самого утра. Это спасение от водной стихии стало одним из тех событий, что я помню ярко и отчетливо даже сейчас.

В шесть лет я был весьма далек от того, чтобы заметить трещину, появившуюся между отцом и матерью. Мои родители вели разгульный образ жизни, поздно ложились и поздно вставали. При этом жизнь моей матери наполняли ее книги, многочисленные проекты, публикации: не проходило и дня, чтобы она не встречалась с агентом, не беседовала с издателем, не обсуждала вопрос об экранизации очередного произведения или не давала интервью. Мой отец разделял ее любовь к праздникам, однако скульптура больше не вызывала в нем такого энтузиазма, как раньше, когда он жил один. Поэтому очень скоро ваяние отошло на второй план, уступив место беспечному увеселению. С тех пор как Боб встретил мою мать, он все более отдалялся от своего занятия, пока не позабыл его совсем. Решив жить с матерью, он тем самым был вынужден отказаться от своей мастерской на Монмартре.

Вероятно, именно эта отцовская инертность, несостоятельность и безответственность (которые, впрочем, шли рука об руку с его неотразимым шармом и независимостью от мирских благ) вкупе с алкогольной зависимостью начали раздражать мою мать. Она стала внимательнее приглядываться к Бобу, а тот, как оно обычно бывает, стал совершать ошибку за ошибкой, оплошность за оплошностью. Как-то раз, на выходные, они взяли автомобиль напрокат (их собственный был в ремонте). Мать попросила отца вернуть машину в агентство по найму в понедельник утром, но тот находил тысячу причин, чтобы не делать этого. В результате сумма за аренду машины выросла до колоссальных размеров. Мать была настолько раздражена, что не заметить это было невозможно.

Я полагаю, что именно тогда отец (уже отлично владевший французским языком) решил заняться литературным переводом. Ведь он делил жизнь с женщиной, чьи романы переводились на восемнадцать языков мира, в том числе и на его родной — английский. Американский издательский дом «Пенгуин Букс» заказал ему перевод книги «Сигнал к капитуляции», которая была опубликована в США в 1966 году, а также «Ангела-хранителя», изданного в 1968-м. Обе книги, вышедшие на английском языке, были отмечены за потрясающую переводческую работу, несмотря на то что отец впервые пробовал свои силы на новом поприще. Несколько лет спустя ему предложил работу Жан Дюбюффе,[25] друг Франсуа Жибо.[26] Предметом работы стал труд самого художника, перевод которого вызвал у отца огромные сложности. Мы с отцом уехали на пасхальные каникулы в Нормандию. Там я катался на велосипеде, играл в мяч с собакой, и все это время отец, выражаясь фигурально, рвал на себе волосы, склонившись над своим «Ремингтоном».

Мне тогда было всего четырнадцать лет, но я до сих пор вижу перед собой эту картину: за большим столом сидит отец, обхватив голову руками, а на лице его написано глубочайшее отчаяние и безысходность. По его словам, это объемное произведение стало для него сущим кошмаром, полным запутанных абстрактных теорий и непонятных технических терминов, в которых не разбирался решительным образом никто.

Мать тоже делала все возможное, чтобы помочь отцу работать. Она сама на протяжении почти семи лет обеспечивала ему счастливое, беззаботное существование и знала, что хотя отец и обладал неплохой работоспособностью, раскачаться после затяжного безделья ему было тяжело. Тем не менее она нашла для него должность креативного редактора в большом рекламном агентстве «Публисис», расположенном на Елисейских Полях. Эта работа как нельзя лучше подходила моему отцу: он не был лишен чувства юмора, обожал французский язык и его тонкости и ко всему прочему обладал нескончаемым запасом всевозможных оригинальных идей.

В ходе одного из совещаний, когда все мучились, подбирая слово, которое вызывало бы ассоциацию со свежестью и новизной (речь шла о новом йогурте), мой отец вдруг воскликнул: «Yoplait!»[27] Я всегда думал и по-прежнему в этом убежден, что именно он придумал это слово, ставшее сегодня таким известным. Он также подсказал некоторое время спустя идею создания целого спектра перевязочных материалов темных оттенков, которые не так бросались бы в глаза у людей с другим цветом кожи. Впрочем, эта идея так и не имела продолжения — к его великому сожалению.

Недели шли за неделями, и отец стал появляться в офисе «Публисис» все реже. Гораздо больший интерес у него вызвало кафе на первом этаже здания, где он ежедневно заводил новые знакомства, будучи при этом вдали от корпоративной иерархии, нудных отчетов и бесконечных хлопот. Его пристрастие к алкоголю начало постепенно тревожить мою мать. Зеленого змия она считала не столько причиной глупых, пьяных выходок Боба, сколько проблемой, способной окончательно поставить крест на его образованной, элегантной, умной личности. Будучи бессильной что-либо сделать, она наблюдала за тем, как Боб, мужчина, с которым она провела восемь лет своей жизни, отец ее ребенка, стремительно разрушает себя у нее на глазах. В какой-то момент ей удалось до него достучаться, и ценой больших усилий и не меньших финансовых затрат отцу установили в желудке специальный имплант. Это было своего рода вечное лекарство: имплант провоцировал головокружение и тошноту всякий раз, когда пациент брал в рот хоть каплю алкоголя. Доказательство действенности операции последовало незамедлительно. Спустя всего несколько дней отец вернулся в клинику и потребовал у врача, чтобы из его желудка извлекли это инородное тело, которое лишь портит ему жизнь. Разумеется, противиться воле отца никто не стал. Имплант вынули, а смятение моей матери лишь усугубилось, тем более что предыдущие попытки лечения не принесли никаких результатов.

По-настоящему серьезно к проблеме отца мы с матерью стали относиться лишь намного позже. К тому времени уже все знали о его пагубном пристрастии к алкоголю, но вынуждены были признать свое полнейшее бессилие в попытках уговорить Боба лечиться. Когда речь заходила о его личной свободе и праве выбора, отец проявлял поистине поразительное упрямство и выдержку. При этом он вежливо мог послать ко всем чертям как незнакомых моралистов, так и вполне дружелюбных близких, например, своего друга Франсуа Жибо или даже мою мать. Так или иначе, после нескольких бесплодных попыток переубедить отца все в итоге умывали руки.

Мои родители всегда ненавидели конфликты, так что когда напряжение между ними становилось совсем уж невыносимым, они предпочитали скорее избегать друг друга, чем выяснять отношения. Обычно мой отец собирал вещи и уходил к Франсуа Жибо, проживавшему на улице Месье. Его уходы никогда не были слишком уж длительными и мучительными, как думали многие. Я вспоминаю, что отец, называвший меня «сынком», всегда был очень привязан ко мне. Моим воспитанием занимался именно папа, озабоченный ролью отца и наставника. Его теплая любовь к французскому языку побудили меня в пять или шесть лет начать заниматься письмом, грамматикой и орфографией. Мой отец с особой терпеливостью проявлял образцовую строгость во всем, что касалось выполнения домашних заданий. Он также привил мне любовь к классической музыке. Впрочем, ему и невдомек было, что в какой-то момент меня обуяла паника. Дело было так. Отец хотел научить меня различать звучание инструментов в симфоническом оркестре и делал это на примере прокофьевского «Пети и волка». Раз за разом он заставлял меня переслушивать партитуры, в которых каждому персонажу соответствовал свой характер и музыкальный инструмент: легкая, быстрая птичка ассоциировалась с флейтой, проказливая кошка — с кларнетом и так далее. Помимо медленных, торжественных духовых партий и напряженной перкуссии в конце симфонической сказки, когда появляются охотники, больше всего меня пугал момент, где волк целиком проглатывал утку. Дело в том, что у меня уже был печальный опыт знакомства с волком, когда я жил у дедушки с бабушкой, а Джулия читала мне перед сном книжку «Коза господина Сегена».[28] В общем, мое музыкальное воспитание было неразрывно связано со страхом: страхом перед волком, когда рядом со мной находился отец, и страхом перед моим учителем сольфеджио, когда рядом со мной была мама (вместе с ней мы одно время брали уроки фортепиано, но они были настолько скучными, что мы забросили занятия, не успев толком ничему научиться).

В 1969 году мы с матерью покинули дом на авеню Сюффрен и переехали в XVI округ, на улицу Генриха Гейне, где обосновались в большом особняке с садом. Мои родители тогда переживали второе расставание. После развода в 1962 году они больше не жили под одной крышей, однако не прерывали свою любовную связь. По их собственному признанию, они еще долгое время были любовниками, даже после этого второго разрыва.

Для наших встреч с отцом мы выбрали особые дни. Мы сразу же составили себе расписание: в то время школьники были свободны по четвергам, поэтому с отцом мы виделись в среду вечером или в четверг днем, иногда он приезжал на выходные. Каждая встреча с отцом была прямо-таки пропитана духом приключений. Мы всегда брали машину (я любил ездить в такси), а обедали в отличных ресторанах. К примеру, мы частенько бывали в «Вестерне», ресторане американской и техасской кухни, расположенном в здании отеля «Хилтон» на авеню Сюффрен. Там мы могли отведать всевозможные говяжьи стейки, потрясающий чили из красной фасоли и мой любимый домашний хлеб с немного сладковатым привкусом. Еще нам с отцом очень нравился японский ресторан на бульваре Сен-Жак. Там можно было наблюдать за тем, как шеф-повар обжаривает креветки вместе с кусочками говядины и курицы на специальной металлической подставке, а затем — с пылу с жару — еду относят посетителям. Под конец мы обычно ходили в кино, причем фильм выбирали с особой тщательностью, и я не помню, чтобы хоть раз заскучал на сеансе. Наши регулярные встречи сделались мне по-настоящему дороги. Я рос, менялся, становился взрослым человеком. Незаметно наступил тот период, когда я перестал называть его «папочкой» и перешел на «папу», что куда больше подходило юноше моих лет.

Мы редко говорили по-английски. Отец не просил об этом, и так было даже лучше, потому что я мог говорить лишь на том английском, который изучал в школе, а он не имел ничего общего с английским из фильмов или нью-йоркским диалектом. Складывалось такое ощущение, что отцу было просто тяжело изъясняться на родном языке. Когда они с матерью были в Манхэттене, Боб не проронил ни слова по-английски. Матери пришлось говорить за обоих, кое-как, коверкая слова, заказывать завтрак в номер и объяснять таксисту маршрут. Кому-то эта история может показаться забавной, но моя мать с тех пор поклялась никогда больше не ездить в Америку.

По-мужски мы впервые побеседовали с отцом, когда мне было лет двенадцать. В то время у матери на улице Гинемер гостила восхитительная юная особа южноафриканского происхождения по имени Франсуаза Жанмэр. Чувственная, полная очарования и веселой естественности Франсуаза привлекала многих молодых людей, в числе коих были и мамины знакомые, такие как Бернар Франк или Жак Делайе.[29] Таким образом, у Франсуазы Жанмэр была своя коллекция любовных авантюр, однако все ее «дружки» (исключая, разумеется, Бернара Франка) были по большей части ее не достойны.

Именно тогда она завязала отношения с Альбером Дебаржем, помощником генерального директора фармацевтической компании. Она любила его, а он обращался с ней как с игрушкой, да вдобавок посадил ее на иглу, пристрастив к известным наркотическим субстанциям. Мать вырвала подругу из когтей этого чудовища, когда бедняжка Франсуаза была уже на грани. Так она переехала жить к нам, на улицу Гинемер, что напротив Люксембургского сада. Мать хотела ее защитить, но оказалась абсолютно бессильной, поскольку вскоре Франсуаза вновь без памяти влюбилась в такого же наркомана, как и она сама. Случилось так, что парень скончался от передозировки в туалете одного известного парижского кабаре. Его внезапная смерть, произошедшая прямо в разгар спектакля, очень напугала владельцев заведения. Дабы не предавать дело огласке и не сеять панику среди посетителей, было принято решение использовать тело молодого человека как элемент в импровизированном танце, и так незаметно вынести его из кабаре. Все было проделано так искусно, что посетители ничего не заподозрили. В пять часов утра, узнав печальную новость, Франсуаза Жанмэр наглоталась наркотиков и впала в полуобморочное состояние. Я помню, как на рассвете меня разбудили возбужденные голоса врачей «Скорой помощи» и спасателей, доносившиеся из-за двери моей спальни. Но тут пришла Тереза, взяла меня за руку и увела в другую часть дома. Спасатели столпились в дальнем коридоре, где располагались наши с Франсуазой спальни: повсюду стояли медицинские чемоданчики и кислородные баллоны. У входа в комнату на носилках лежала Франсуаза, и доктор пытался привести ее в чувство. Подобная сцена столь близкого знакомства со смертью должна была напугать двенадцатилетнего подростка. Однако я с живым интересом разглядывал каски, кожаные костюмы и инструменты спасателей — само же происшествие как-то прошло мимо меня.

Франсуазу Жанмэр спасли. После недолгого пребывания в больнице она вернулась к нам, а еще через несколько месяцев… влюбилась в какого-то богатого англичанина. С тех пор она не притрагивалась к наркотикам. Я же начал замечать, что после пресловутой попытки самоубийства, приключившейся с Франсуазой Жанмэр, мой отец возненавидел все, что было связано с наркотиками и прочими психотропными веществами. Несколько раз он читал мне о вреде наркотиков и последствиях их употребления, а также взял с меня обещание ни при каких обстоятельствах не испытывать их действие на себе. Подобные тревожные замечания с его стороны, повторявшиеся с завидной регулярностью, казались мне порой неоправданными, а иногда даже излишне назойливыми. Я был удивлен тем, насколько часто отец возвращается к этой теме, притом что сам он ни разу не пробовал наркотики, за исключением пары случаев — и то по чистой случайности. Он рассказывал мне о злополучном вечере, проведенном в гостях у вышеназванного господина Дебаржа. То немногое, что он поведал о событиях той ночи, представилось мне настоящим кошмаром, сопровождаемым ужасающим чувством полнейшей безнадежности. Мой отец считал (и вполне обоснованно), что наркотики пагубным образом влияют на поведение человека, разрушая таким образом его отношения с близкими. Они истощают человека как физически, так и морально, делая его одержимым, эгоистичным и бесконечно одиноким. И ему было невыносимо осознавать, что Франсуаза Жанмэр, эта красивая молодая женщина, может однажды стать чем-то вроде второсортной ткани: рыхлой, блеклой, потертой и никому не нужной. Думаю, что в столь агрессивном отношении отца к наркотикам сыграл и тот факт, что мать после аварии периодически прибегала к использованию сильнодействующих болеутоляющих средств. Отцу приходилось терпеть ее внезапные перемены настроения, необъяснимые капризы и странное поведение, причиной которых, очевидно, были именно наркотики.

Когда в начале 1970-х годов Боб переехал в особняк Сен-Симон к своему другу Франсуа Жибо, проживавшему на улице Месье, он еще не знал, что больше не вернется к моей матери. Этот особняк стал его святилищем — особым убежищем, где можно было пережить грозу, порой захлестывавшую разведенных любовников. Франсуа всегда был готов выслушать моего отца, предложить ему свою дружбу, участие и выделить личное пространство, то есть спальню, рабочий кабинет и отдельную ванную. Я подозреваю, что в ходе этих визитов отец осознал, что Франсуа для него — больше, чем просто друг. Их объединяли схожие вкусы в музыке, живописи, а также любовь к путешествиям. Это были два оригинала, умевшие дистанцироваться, когда это было необходимо, но которых объединяли их щедрость, юмор, забота о других, любовь ко всему человечеству. Возможно, что именно Франсуа, который уже работал тогда над творчеством Селина, открыл для моего отца этого автора, для которого он стал официальным биографом.

На новом месте отец тотчас же познакомился со всеми соседями, которых видел в кафе, где проводил большую часть времени. Его быстро приняли, полюбив за общительность, ум и щедрость. А поскольку отца совершенно не заботил ни внешний облик, ни достаток собеседника, он был одинаково приветлив и искренен как с богатыми дамами из роскошных особняков, так и с рабочими, смотрителями или солдатами республиканской гвардии. Они, в свою очередь, отвечали Бобу той же дружелюбной признательностью. Сколько раз мне доводилось слышать хорошие слова в его адрес, восхищение его человечностью, воспитанностью и добротой! Тем больше я был неприятно удивлен и раздосадован заявлением одного писаки о том, что мой отец, «будучи иностранцем и так и не найдя своего места в жизни, остался чужим для всех — даже для самого себя, — а следов после себя оставил не больше, чем как-нибудь уличный кот». Так вот, мой отец свое место в жизни нашел: это было место сердечности, дружбы, великодушия и понимания.

Но даже несмотря на то что отец окончательно перебрался на улицу Месье, а я остался на улице Генриха Гейне, мы продолжали видеться все чаще. Он привил мне любовь к классическим музыкальным произведениям — в особенности к лирике. Он мгновенно мог по голосу отличить того или иного певца или певицу и был без ума от Пуччини, Верди, Вагнера и Беллини. Питая истинную страсть к опере, он посещал практически все премьеры: в этом ему помогал его друг Франсуа. Он же ввел моего отца в закрытый клуб настоящих ценителей музыки, которые регулярно устраивали совместные поездки в Лондон или Милан, чтобы послушать Пласидо Доминго или Лучано Паваротти. Отец начал путешествовать вместе с ними, и очень скоро его тонкий музыкальный слух сделал его первым музыкальным знатоком в этой компании. Когда во время антракта или после спектакля возникал спор по поводу нового солиста — это контратенор или сопрано? — или о том, сколько именно скрипок в оркестре, кто-нибудь обязательно восклицал: «Так давайте спросим у Боба, он точно знает!» И отец действительно отвечал — на любой вопрос и без малейшей запинки, — добавляя, как будто между прочим, что кларнет низкого строя как-то слегка фальшивил…

Мне было четырнадцать лет, когда отец впервые отвел меня в Оперу Гарнье[30] на «Богему» Пуччини. Сказать, что я был счастлив, значит не сказать ничего. Зал оперного театра представлялся мне неким заоблачным местом, отведенным лишь для горстки избранных, где под пристальным вниманием зрителей разыгрывалась своего рода таинственная литургия, наполненная мириадами огней, костюмов и звуков. И радости моей не было предела, когда все действительно оказалось точь-в-точь, как я себе и представлял. Мы потом возвращались в Оперу Гарнье несколько раз, пока не было принято решение об открытии Оперы Бастилии. Отец предлагал мне выбрать, на что пойти: Верди, Пуччини, Гуно, Моцарт, Вагнер… По-моему, последней оперой, на которую мы ходили вместе с отцом, была осовремененная версия «Волшебной флейты» Моцарта, поставленная Бобом Уилсоном.

Так, к семнадцати или восемнадцати годам, под влиянием Боба Уилсона, Моцарта, директора Парижской оперы и Франсуа Жибо, я начал разделять музыкальные вкусы отца. С другой стороны, я разделял литературные вкусы матери, чему в немалой степени поспособствовал мой директор школы, готовивший школьников к сдаче выпускных экзаменов по французскому языку. Беседуя с отцом за ужином, я спрашивал, что он думает о той или иной книге, которую мне посоветовала прочитать мать, и — напротив — когда я разговаривал с матерью, я неизменно спрашивал ее мнение о прослушанных вместе с отцом музыкальных произведениях.

Когда я учился в десятом классе, моя успеваемость в школе заметно ухудшилась. Тогда я решил уйти из школы в Сен-Сюльпис, где проучился шесть лет, и поступить в другое учебное заведение, где целенаправленно готовили к сдаче выпускных экзаменов. Я считал, что только так смогу блестяще сдать экзамены по всем дисциплинам. Чтобы поставить школьное руководство в известность относительно моего ухода, родители пришли к моему директору, господину Пулену. Тот был как две капли воды похож на Анри Фламмариона — издателя моей матери, с которым она была на ножах. В результате беседа затянулась не на одну неделю. Всякий раз мать приводила в школу отца, взывая к его отеческим обязанностям следить за отметками сына. Во время бесед с директором отец почти всегда молчал, его лицо выражало крайнюю степень смущения, однако, несмотря на это, у директора сложилось впечатление, что перед ним сидел человек, крайне озабоченный успеваемостью своего отпрыска. Когда же мать попросила меня назвать ей причины плохих оценок по французскому языку, я ответил, что мне не нравятся школьные тексты, а некоторые авторы вообще нагоняют тоску. Тогда она попросила показать ей список авторов, которых мы проходили в школе, и почти сразу же наткнулась на «Новых аристократов» Мишеля де Сен-Пьера. Мне до сих пор остаются неясны причины столь острой неприязни матери к этому писателю, но, как бы то ни было, после этого случая я тотчас же покинул школу.

Глава 10

Уход из Сен-Сюльпис стал лишь началом черной полосы в моем образовательном процессе. В учебном заведении имени Карла Великого, куда я перешел, было прямо-таки зашкаливающее количество лодырей из зажиточных семей, чьим основным времяпрепровождением были развлечения, но никак не занятия. Однако, как ни странно это прозвучит, в ночь перед моим совершеннолетием я остался дома (не помню, правда, было это желание моих родителей или же моя собственная инициатива). По субботам, вечером, я начал ходить в клубы с друзьями и танцевать на дискотеках, почти как мать в моем возрасте. Она называла моих приятелей «лентяями», несмотря на то что я поддерживал с ними связь еще довольно долго. Но по-настоящему я узнал, что такое ночной клуб, лишь в июле 1980 года, когда Бернар Франк впервые отвел меня в «Нью-Джиммиз». На мое восемнадцатилетие мать устроила потрясающий сюрприз: предоставила мне и всем моим друзьям квартиру на улице Алезья с накрытым столом и личным метрдотелем, разливавшим нам шампанское. Увы, в мой первый «взрослый» вечер я выпил столько, что мучился потом всю ночь. Несколько дней спустя мать захотела отпраздновать мой день рождения в тесном кругу, и мы вдвоем решили поужинать в роскошном ресторане «Тур д’Аржан». Мой крестный, Жак Шазо, подарил мне тетрадь в кожаном переплете эпохи XIX века, на первой странице которой он написал: «С днем рождения, малыш. В восемнадцать лет твоя жизнь только начинается. Крестный». По-моему, тогда он не застал меня дома, поэтому оставил подарок на крышке фортепиано. Совершенно случайно на тетрадь наткнулся Бернар Франк и приписал на второй странице: «С днем рождения, Дени. Жизнь никогда не начинается с банальностей. Бернар».

На страницах этой книги я незаслуженно обделил вниманием своего крестного, хотя он действительно образцово выполнял свою роль. Еще до моего рождения было принято решение, что именно Жак Шазо станет моим духовным родителем. Согласно традиции, если что-то случалось с биологическим отцом, забота о ребенке ложилась на плечи отца духовного, и лучшую кандидатуру, чем Жак, для этого было трудно найти — он и впрямь был человеком с большой силой духа и проницательным умом. Жак воспринял роль крестного отца чрезвычайно серьезно, и не только потому, что был верующим. Он питал глубокую привязанность и нежность к моей матери. Незадолго до моего крещения Жак наведался в ювелирный дом «Бушерон» и решил купить мне цепочку для медальона с изображением святого Дионисия. Продавщица в мастерской предложила ему медальон с обезглавленным святым, поскольку по легенде Дени, будучи первым парижским епископом в 272 году, был обезглавлен, но пронес свою голову еще шесть километров, прежде чем упасть на том самом месте, где сейчас стоит базилика Сен-Дени. Тогда слегка обескураженный Жак попросил, если можно, в порядке исключения вернуть голову на ее законное место — на шею святого — во время гравировки.

Жак совершенно справедливо мог собой гордиться. Он был действительно образцовым крестным и всегда тщательно исполнял свои права и обязанности как передо мной, так и перед Богом. Каждый год он звонил мне и поздравлял с днем рождения, приглашал вместе отужинать где-нибудь, например в ресторане «Липп», или водил меня в «Синего гнома» — самый красивый детский магазин игрушек в Париже. Жак рассказал, что когда мне было четыре года или около того, я буквально покорил всех продавцов этого магазина. Дело было так: на втором этаже «Синего гнома» был установлен специальный бассейн, в котором плавали игрушечные кораблики на батарейках. Один из корабликов, очевидно, сломался и никак не желал продолжать свое плавание. У меня дома было много игрушек, и я знал, что главной причиной подобных «поломок» была неправильно установленная батарейка, то есть перепутанные местами «плюс» и «минус». Тогда я просто вставил батарейку, как нужно, и кораблик заработал.

Сколько себя помню, Жак всегда просил, чтобы я его называл «крестным» и никак иначе. Однажды, когда мне было лет шестнадцать-семнадцать, я, забывшись, назвал его Жаком. Он жутко рассердился и принялся объяснять мне (что лишний раз подтверждало его тактичность), что не переносит даже малейшей двусмысленности, если мы с ним вместе обедаем в «Липпе» или в любом другом месте. У окружающих ни в коем случае не должно было и мысли возникнуть о том, что я мог быть его «жиголо» или «дружком». Все знали о его гомосексуальности, и Жак боялся, что мои к нему обращения по имени или на «ты» могли быть истолкованы превратно.

Я не раз пытался успокоить его, говоря, что мне совершенно безразлично мнение других людей, что досужие языки всегда найдут тему для сплетен, что я в любом случае буду его любимым крестником, — но он оставался непоколебим. «Называй меня „крестным“», и все тут.

Истинный дух свободы я ощутил, только когда мне исполнилось восемнадцать лет, и главным моим другом в тот период был отец. Я поверял ему все свои первые сердечные тайны, иногда не слишком удачные, и просил у него совета. Я интересовался всеми книгами, которые он недавно прочитал, о фильмах, которые собирался смотреть. Мой отец всегда был для меня крепкой опорой и бесценным советчиком, когда мое сердце требовало покоя, а разум — информации. Именно отец посоветовал мне прочитать книгу Уильяма Стайрона[31]«И поджег этот дом», которая произвела на меня неизгладимое впечатление и до сих пор входит в список моих любимых книг, за что я бесконечно признателен Бобу.

Мать, узнав о моем пристрастии к этой книге, заметила, что и сама без ума от произведений этого писателя. Кстати сказать, она пару раз встречалась с самим Стайроном в Париже и даже поддерживала с ним какие-то отношения. При каждой встрече они бросались друг к другу в объятия, но не как любовники, а как давние хорошие друзья. Друзья, которые были знакомы друг с другом чуть ли не всю жизнь, которые привыкли всем делиться и у которых совпадали не только отношение к жизни, мысли, но даже и слова, вырывавшиеся порой из их уст одновременно. Моя мать познакомила меня с восторженным Уильямом Стайроном в аэропорту Отёйя, после умопомрачительных скачек, в которых Быстрый Стяг завоевал, пожалуй, самую оглушительную из своих побед. Из всех произведений Стайрона мать отдавала особое предпочтение роману «Ложимся во мрак» и считала, что ничего прекрасней в своей жизни она не читала. Признаться, сам я не осилил ее даже с трех попыток. Раздосадованный, я бросился покорять другие литературные вершины Стайрона: «Долгий марш» и «Признания Ната Тернера» — но нашел их куда менее привлекательными, чем потрясающий роман «И поджег этот дом». Тогда отец посоветовал мне прочитать «Шум и ярость» Уильяма Фолкнера, полное собрание сочинений которого я обнаружил в библиотеке матери. Фолкнера я читал почти с таким же удовольствием, как и Стайрона, а его «Сарторис» и «Святилище» понравились мне даже больше «Шума и ярости». Когда я поделился с родителями своими впечатлениями от прочитанного, они после продолжительных обсуждений согласились с моей «классификацией». Однако литературные вкусы моей матери были очень разнообразны. Например, у одного из ее любимых авторов — Стендаля — ей нравилась «Пармская обитель». Она прочитала ее прежде знаменитого романа «Красное и черное», который, кстати, считала весьма посредственным произведением. У Хемингуэя, по ее мнению, я должен был обязательно прочитать сначала «Прощай, оружие», а уже потом «Старик и море». Похожим образом дело обстояло и с Маргерит Дюрас: мать посоветовала мне читать «Любовника» строго после «Лошадок Тарквинии». К Прусту тоже был особый подход. Знакомство с этим писателем я должен был начать с его цикла «В поисках утраченного времени», но сначала мне следовало познакомиться с «Беглянкой», а уж потом прочитать «По направлению к Свану». До пятнадцати лет моя мать каждое лето проводила у бабушки в Кажаре, где много времени проводила на душном, жарком чердаке, в окружении книг Достоевского и Монтеня. Именно в один из таких жарких дней на чердаке она и наткнулась на один из томов «Поисков» Марселя Пруста — на «Беглянку». После этого мать советовала всем начинать «Поиски» именно с этого романа.

В «Беглянке» мы сразу же оказываемся в центре драматических событий, и это «единственный раз, когда Пруст дает волю случаю, а случай является читателю в виде телеграммы: „Мой бедный друг! Нашей милой Альбертины не стало“».

А поскольку о Прусте мы беседовали довольно часто, и он еще не успел мне надоесть, я действительно начал читать «Поиски» с «Беглянки», как и советовала мне мать. К сожалению, я порядком запутался в текстах Пруста. Иногда мне даже казалось, что я нахожусь на арене, а авторская мысль, подобно дикому животному, швыряет меня от одного ее края к другому. При этом я упорно продолжал читать. Мной двигало неодолимое желание познать непознанное, в результате чего мой нетерпеливый беспокойный ум запутывался еще больше. Как говорила моя мать, можно было десять раз перечитать Пруста, но так никогда по-настоящему его и не узнать.

Я помню, что те немногие увесистые тома поэтов Плеяды,[32] что присутствовали в библиотеке моей матери, практически никогда не покидали своих полок. В детстве я объяснял это тем, что у них существовали куда более легкие, карманные аналоги, которые можно было всегда взять с собой. Но позже я все-таки задумался о том, насколько загадочно и непостижимо выглядит монолитная твердь поэтических томов, в то время как вокруг, в библиотеке, всегда происходил настоящий круговорот книг. Каждую неделю матери приходили большие конверты или коробки, доверху забитые лучшими литературными подборками издателей, журналистов и переводчиков. Получая десять авторских экземпляров «Женщины в гриме» на словацком языке или «Неясного профиля» на финском, мать всегда подолгу размышляла, куда бы их поставить. В итоге они неизменно оказывались на самой дальней полке, обреченные на вечное изгнание. Но были книги, которые мать покупала сама, в «Ля Юн» или в «Драгстор Публисис» в Сен-Жермене. Обычно она отправлялась за покупками ночью на своем «Остин Купере», а возвращалась с огромными пакетами, набитыми книгами буквально под завязку. Возвращаясь к поэтам Плеяды, хотелось бы заметить, что один том я как-то раз все же открыл. Правда, мне пришлось его тотчас закрыть — меня отпугнули тысячи страниц, набранные мелким шрифтом, живо напомнившие мне маленькие пухлые молитвенники, которые я видел в церкви, куда мы ходили с бабушкой. Лишь много позднее я осознал, что произведения поэтов Плеяды были не чем иным, как литературной библией!

В тот период, когда я начал открывать для себя Фолкнера, Фицджеральда, Джойса и многих других знаменитых писателей, у меня было предостаточно времени для чтения: я уехал в Экс-ле-Миль, расположенный неподалеку от Экс-ан-Прованса, для прохождения военной службы. Мои родители считали, что я должен выполнить свой воинский долг как можно раньше. Как говорил сам отец, используя свое любимое выражение, это было «дело доброе». Однако он испытал облегчение, узнав, что я не попаду в ряды американской армии. Будучи бывшим солдатом США, он был прекрасно осведомлен о военной активности американцев и не мог быть полностью уверенным в том, что его «паренька» не пошлют куда-нибудь в Панаму или на Гренаду. США всегда имели противников, которым приходилось противостоять.

Несмотря на то что война была чуть ли не единственной сферой, в которой моя мать совершенно не разбиралась, она все равно настояла на том, чтобы я отслужил в армии. Она полагала (увы — на мою большую беду), что армия является ключевым элементом в вопросах воспитания любого мужчины. Военная служба, говорила она, обладает той отличительной уникальной особенностью, которая позволяет хотя бы один-единственный раз в жизни встретить людей, чьи происхождение, привычки и круг общения кардинальным образом отличаются от ваших.

Для многих юношей это была потрясающая возможность, как говорится, на других посмотреть да и себя показать. Мать думала, что подобное средоточие молодых умов, точек зрения и социальных статусов должно было поспособствовать развитию взаимопонимания, а следовательно — терпимости. Но у меня в то время было лишь одно желание: сбежать или поскорее уволиться из армии. Я добросовестно прослужил полгода, по истечении которых был признан психически нездоровым. Вернувшись в Париж (кажется, это был май), я оказался буквально очарован первыми запахами лета. Я навестил отца, но он выразил крайнюю обеспокоенность моим скорым возвращением из армии. Не то чтобы он был очень раздосадован тем, что я не смог довести «доброе дело» до конца, нет — скорее его волновала реакция матери: она была такой же, как несколько лет назад, в школе, когда я получал плохие отметки.

Следующие десять лет я, так же как и раньше, провел с отцом. Мы могли видеться, когда хотели. Я стал уже совсем взрослым и мог говорить с ним на разные темы уже без всякого стеснения. Даже если иногда он становился сдержанным и замкнутым, выказывая свое недовольство ходом беседы, это означало лишь то, что нужно было всего-навсего сменить тему разговора. В то время я еще слабо осознавал все масштабы его музыкальных увлечений и сегодня жутко жалею, что слишком мало говорил с ним о современной музыке. В действительности в этом вопросе наши вкусы с ним сильно расходились: отец питал исключительное пристрастие к классической музыке и лирическому искусству, в то время как я любил соул, рок, классический джаз, а особенно джаз-рок, который я обожал настолько, что возводил его в ранг классики современного искусства.

Его багаж знаний в области искусства и музыки был огромен, мой же — ничтожно мал. Разумеется, я был знаком с наиболее известными произведениями Моцарта, Шопена, Штрауса и некоторых других композиторов. Но часто наши разговоры не клеились: я бы очень хотел дать послушать отцу альбом «Четыре угла» группы «Йеллоуджекетс», Лайла Мэйса или, скажем, Пэта Метани. Хотел бы, чтобы он оценил эту музыку и поставил ее в один ряд со своими излюбленными композициями. Чтобы он поделился со мной своим восторженным мнением и признал, что лучшие образчики современного джаза ни в чем не уступают классическим пассажам… Вместе мы посещали только оперу, но ни разу не были ни на одном концерте современной музыки, и я до сих пор спрашиваю себя: какова бы была реакция отца, если бы я привел его в один из тех концертных залов, где музыка звучит громко, слишком громко, а публика возбуждена до предела?

В 1987 или в 1988 году (точно не помню) здоровье отца резко ухудшилось. Он начал жаловаться на боли в ногах и больше не мог ходить на большие расстояния. Сказывались последствия многолетнего употребления алкоголя и сигарет, от пристрастия к которым он так и не смог отказаться: в артериях начали образовываться опасные тромбы, в связи с чем было принято решение сделать операцию. Суть венозного шунтирования заключалась в том, чтобы заменить поврежденный сосуд на искусственный — только таким образом можно было восстановить нормальную циркуляцию крови.

Операция прошла успешно, и отец снова начал ходить. По традиции мы отправились поужинать в ресторанчик на Монпарнасе. И вот однажды, прогуливаясь со мной по бульвару в поисках такси, он вдруг сказал: «Дени, у меня рак».

Анализы, сделанные перед проведением шунтирования, выявили страшную болезнь в горле и в кишечнике. Еще не оправившись от последствий тромбоза, отец был вынужден каждый день проходить тяжелейшее лечение в онкологическом институте Гюстава-Русси в Вильжюифе.

Я очень страдал, наблюдая за тем, как отец переносит процедуры, но верил в лучшее, во-первых, потому что болезнь выявили на ранней стадии, а во-вторых, жизнь отца находилась в надежных руках. В начале декабря 1990 года его госпитализировали для проведения очередной серии анализов и сказали, что это займет всего несколько дней.

Но отец не вернулся из госпиталя. За несколько дней до Рождества мы с Франсуа Жибо узнали, что состояние здоровья моего отца настолько ухудшилось, что не позволяет ему вернуться домой. Я приехал навестить его в сочельник и увидел, что он был очень плох. Сначала я даже не поверил своим глазам. Отец был практически при смерти, но я по-прежнему отгонял от себя страшные мысли. Я не хотел верить в то, что он может умереть. Я уехал от него на следующий день, а вечером мне позвонил Франсуа и сообщил, что мой отец умер.

Глава 11

В начале 1970-х годов жизнь моей матери ознаменовалась третьим крупным событием. В 1974 году, направляясь ночью на своей «Мазерати Мистраль» в Нормандию, она попала в аварию (к счастью, обошлось без последствий). Машина вдруг пошла юзом, завертелась и врезалась в дорожное ограждение в том месте, где двумя часами ранее какой-то грузовик оставил на асфальте большое масляное пятно. В результате столкновения «Мазерати» была серьезно повреждена. Мать не захотела рисковать и ездить на автомобиле, у которого вот-вот могла оторваться колесная ось. Отказавшись от «Мазерати», мать положила конец долгой истории своей любви к спортивным автомобилям. С тех пор ее взгляд переметнулся на крупные американские кабриолеты. Они были гораздо удобнее, издавали куда меньше шума и ехали ровнее, так что водитель ощущал себя скорее в корабле, нежели чем в скоростном авто.

Но расставание с любимой «Мазерати» меркло в сравнении с другим несчастьем, случившимся с матерью приблизительно в тот же период. За два года до аварии умерла ее лучшая подруга, Паола, ее милая сообщница во всех начинаниях, с которой они столько лет были вместе. Буквально за несколько недель она скончалась от рака. Немного позднее случилось болезненное расставание с Эльке, которая с тех пор ни разу не появлялась в нашем доме. И даже если она изредка заглядывала к нам, может быть, всего пару раз, это было уже совсем не то.

В довершение ко всему мать начала тяготиться непомерно большими налогами. Разумеется, она не имела ровным счетом ничего против уплаты налогов — просто ее раздражала некоторая несправедливость и очевидное расслоение в обществе, наступившие с приходом к власти Валери Жискар д’Эстена. И ее недовольство привело к тому, что она решила уехать из Франции, предпочитая стать «налоговой изгнанницей». Она решила обосноваться в Ирландии, на лоне дикой природы, вдали ото всех, где местные жители всегда гостеприимны, веселы и мало пекутся о делах насущных. В конечном счете Ирландия оказалась не более удаленной от остального мира, чем Ло, а природа — не более буйной, чем в Нормандии. Тем летом мы были настолько близки к тому, чтобы бросить все и уехать, что даже ездили пару раз на западное побережье, под Килларни. Там мать сняла большой одноэтажный дом с видом на бухту. За исключением долгих прогулок по пустынному пляжу, редких выездов верхом и рыбалки, делать там было особенно нечего. Вечерами, правда, мы наведывались в единственный во всей деревне паб, где часами можно было сидеть у камина. Я до сих пор храню в памяти этот особенный, немного сладковатый запах горящего торфа, разливавшийся над ирландской деревушкой. В итоге мать не купила тот дом в Ирландии, и мы так никогда и не стали «налоговыми изгнанниками».

В том же году она начала жаловаться на продолжительные острые боли в животе. После многочисленных анализов врачи диагностировали панкреатит (боль была настолько сильной, что даже семнадцать лет спустя мать чувствовала ее, в чем и уверяла Пегги Рош, будучи уже практически при смерти). Операция была проведена осенью, и с того дня матери было категорически запрещено употреблять спиртное, вне зависимости от его количества и наименования — будь то вино, виски или любой другой алкогольный напиток. Столь серьезный запрет лишил мою мать извечного «партнера» по празднествам, с которым она «общалась» достаточно долго, чтобы тот стал для нее настоящим компаньоном. «Алкоголь всегда был для меня не только хорошим сообщником во многих начинаниях, но и таким же неотъемлемым элементом дружеского общения, как хлеб и соль». Алкоголь подхлестывает, заводит, располагает к общению и придает жизни нужное ускорение. Мать же всегда питала особую любовь к скорости. У нас дома гости обычно пили виски со льдом, причем прикладывались к стакану и в три часа дня, и в восемь вечера. Профессия гостей не влияла на их предпочтения в выборе алкоголя, виски любили все: журналисты, нотариусы, врачи…

Лично я не помню мою мать пьющей, с шаткой походкой, несущей несусветную чушь или ведущей себя неподобающим образом. Я также ни разу не замечал, чтобы спиртное оказывало хоть какое-то негативное влияние на взрослых. Обычно они становились веселыми, много смеялись и развлекались, но, быть может, причиной тому было их врожденное остроумие, которое алкоголь лишь слегка стимулировал?

После операции на поджелудочной железе мать отправили в клинику в окрестности Монлери, где она должна была лечиться от алкогольной зависимости. В этой клинике не было ровным счетом ничего особенного, кроме разве что тоски и скуки — этого как раз хватало. Бесконечные мысли о том, что ей обязательно нужно перестать пить, смерть Паолы, ссора с Эльке и этот вечный вопрос «может ли женщина после сорока нравиться мужчинам?» — все это разом навалилось на мою мать. В Монлери она чувствовала себя столь одиноко и выглядела такой печальной, что те немногие посетители, которым было разрешено видеться с ней, уезжали после свиданий мрачными и обеспокоенными. Лишенная не только общества друзей и родных, но даже обыкновенного телефона, мать вынуждена была провести в этой импровизированной тюрьме около трех недель. К счастью, ее собеседником (и, похоже, товарищем по несчастью) был Мишель Польнарефф.[33] На первом этаже клиники располагалась общая комната с пианино. По ночам они с матерью встречались здесь, чтобы поболтать, а Мишель обычно садился за инструмент. Досрочному «освобождению» матери из клиники поспособствовала Мэрилен Детшерри — ей удалось убедить всех в том, что матери не только не становится лучше, но даже — наоборот — с каждым днем делается все хуже.

В том же 1975 году мы покинули наш дом на улице Гинемер и переехали в XIV округ на улицу Алезья.

Глава 12

Помимо самых первых недель моей жизни, проведенных на бульваре Мальзерб под чутким надзором бабушки, пока родители развлекались и радовались жизни, надо признать, что большую часть детства и отрочества я тоже провел у дедушки с бабушкой. «Бульваром Мальзерб» мы называли огромное здание в османовском стиле, куда семейство Куаре переехало в 1930 году. Здание было условно разделено на две части: приемная, состоящая из прихожей (мои дедушка и бабушка называли ее «вестибюль»), гостиной с винно-красным паласом и величественного вида мебелью, небольшого салона с расположенным в нем телевизором (который мы, впрочем, ни разу не включали). Эту комнату мать использовала в качестве рабочего кабинета. В этой же комнате она принимала журналистов и фотографов, таких как Жак Рушон, например. Далее, в «приемной», располагались столовая, веранда на восточной стороне, где моя бабушка любила почитать книжку и погреть на солнце свои больные ноги. Другая часть здания была отведена под личное пространство остальных домочадцев. Она была длинной и извилистой, поскольку располагалась по обеим сторонам узкого коридора. Коридор объединял следующие комнаты: рабочий кабинет, ванную комнату, бабушкину спальню, детскую (где я жил по четвергам и выходным), дедушкину спальню, комнату гувернантки Джулии, а в самом его конце находилась большая кухня.

Пьер и Мари Куаре относились ко мне нежно и заботливо. Рискну даже предположить, что с другими своими внуками они не всегда были столь добры. Впрочем, я думаю, что моя бабушка любила вообще всех детей на свете, и ее любви с лихвой хватило бы на каждого. В отличие от дедушки, который крайне разборчиво относился к людям, умел быть жестким, а с внуками (как и со своими старшими детьми, Сюзанной и Жаком) вел себя порой даже несправедливо и жестоко. Но меня дед очень любил. Не потому ли, что я был сыном его любимицы? Или, быть может, из-за того, что я был самым младшим? Ну а бабушка? Возможно, зная о беспорядочной жизни моей матери, о ее ночных посиделках в клубах и тому подобных вещах, она хотела защитить меня, прекрасно понимая, что такая жизнь родителей может лишь навредить маленькому ребенку? Как бы то ни было, дедушка с бабушкой у меня были просто замечательными. В детстве их внимание, чувство юмора, забота — да даже одно их присутствие — согревали и делали меня счастливым. Оба обладали необычайно гибким умом, свободным от каких-либо предрассудков, а их самобытность порой даже граничила с эксцентричностью.

Моя бабушка была большой модницей. Мы частенько смеялись над ее страстью к шляпкам, которые она заказывала в Париже у знакомой модистки по имени Полетта. Мне рассказывали, что когда немецкие солдаты находились уже на подступах к Парижу, вся наша семья спешно покинула столицу, но бабушка внезапно потребовала вернуться, потому что забыла дома свои любимые шляпки. Я так и не понял, была ли эта история правдой или же выдумкой, наглядно демонстрировавшей высшую степень кокетства этой удивительной женщины, которая даже в военное время не мыслила себя без своих шляп…

Еще моя бабушка очень любила витать в облаках. Как говорила моя мать, «у нее в голове всегда было пятьдесят человек». Она любила вдоволь посмеяться вместе со своими подругами, которые, как я сейчас припоминаю, были одна другой экстравагантнее. Например, одну даму по имени Мари Фошеран однажды даже пришлось завернуть в персидский ковер и срочно доставить в психиатрическую лечебницу, поскольку она угрожала моему дедушке револьвером. Или некая Одетта Скотт, которая была чуть старше Мари. Когда началась война, ей должно было быть лет сорок или около того. Всякий раз при встрече с подругами она упорно доказывала, что получила целую кучу наград за неоценимую поддержку движения Сопротивления. Она называла себя подругой Уинстона Черчилля, а также одной из немногих женщин, которым было разрешено служить в парашютно-десантных войсках. В ходе одной из боевых операций во Франции она якобы приземлилась с парашютом в какой-то болотистой местности, в самую гущу немецких войск. Но, несмотря ни на что, ей удалось усыпить бдительность противника и укрыться в ближайшем пруду, где она просидела несколько часов подряд, причем дышать ей приходилось через бамбуковую трубочку. Разумеется, ее храбрость и неизменная бравада мгновенно сделали ее знаменитостью и вызвали восхищение даже при дворе королевы Англии. Она стала близкой подругой короля Георга VI и наследной принцессы Елизаветы. А еще ее якобы часто приглашали в Букингемский дворец, поэтому она запиралась у себя дома и плотно закрывала ставни, давая тем самым понять, что действительно отбыла в Лондон. «Вернувшись» из одного такого путешествия, она даже рассказывала моей бабушке о том, как сидела в одной карете с королевой. Одетта, именовавшая себя не иначе как леди Скотт, всегда тщательно следила за собой: ее макияж был безупречен, а прическа идеальна. В довершение ко всему она старалась говорить с сильным британским акцентом, избегая тем самым всевозможных каверзных или нежелательных вопросов о своем героическом прошлом.

Но однажды к нам в Мальзерб заглянул давний друг моего деда, который действительно служил в Королевских военно-воздушных силах Великобритании. По странному стечению обстоятельств леди Скотт тоже гостила у нас, но видела она этого человека впервые, а потому даже не догадывалась о том, что тот был ветераном войны. Когда за ужином речь зашла о движении Сопротивления, леди Скотт принялась самозабвенно рассказывать свою историю с парашютом и бамбуковой трубочкой. По мере развития сюжета ветеран то краснел, то бледнел — словом, выказывал все признаки крайнего раздражения. Наконец, не в силах больше сдерживаться, он вскочил и потребовал немедленно избавить его от выслушивания подобной несусветной чепухи. Леди Скотт мигом умолкла и, кажется, с того злосчастного дня больше не появлялась в нашем доме.

Что же касается моего дедушки, то он родился 25 июня 1900 года в семье зажиточных промышленников, проживавших на севере Франции, в городе Бетюн. Дед всегда очень гордился тем, что был рожден в XIX веке (по его мнению, нулевого года не существовало). Его противоречивый характер совмещал в себе как оригинальность и новаторский дух, так и ужасающую придирчивость. Мне рассказывали, что дедушка познакомился с бабушкой на свадьбе в Сен-Жермен-ан-Ле, на следующий день после того, как началась Первая мировая война. Юная Мари из департамента Ло сразу же покорила сердце деда, и спустя несколько дней он уже мчался к ней на своем мотоцикле из Бетюна в Кажар.

Каждый четверг, в выходные и весь август месяц, дедушка с бабушкой встречали своего любимого внука. Бульвар Мальзерб был для меня божественным уголком, о котором я до сих пор храню множество приятных воспоминаний, исполненных нежности и беззаботного веселья. Это было настоящее убежище, укрывающее меня от всевозможных испытаний и тягот. Возможно, этот дом оберегает меня и по сей день. Кто знает, быть может, именно Пьер и Мари Куаре являются истинными спасителями наследия Саган, ведь они так любили и берегли меня — ее единственного сына!

Также на бульваре Мальзерб проживала всеми нами любимая Джулия Лафон. Дедушка с бабушкой приютили девушку, выросшую где-то в глухой деревушке департамента Ло, и та решила остаться в их доме гувернанткой. Она помогла вырастить Сюзанну, Жака и Франсуазу, а позднее и меня. Помнится, стоило мне только подхватить грипп (а это непременно случалось, особенно зимой), Оскар сажал меня в машину и отвозил на бульвар Мальзерб, где дедушка с бабушкой оказывали мне всегда поистине королевский прием. Потом начинали лечить меня овощным бульоном, настоем чабреца и камфорным маслом, при этом внимательно следя за изменениями моей температуры.

Их сервировочный столик на колесиках я превращал в дьявольскую машину «Скорой помощи», на которую водружал собственноручно изготовленный флаг Красного Креста. Я перебинтовывал моего любимого плюшевого мишку салфетками и, завывая, словно медицинская сирена, мчался со всех ног на кухню, где находился воображаемый хирург. Но на полпути, возле комнаты бабушки, меня поджидал крутой поворот. Сервировочный столик заносило, колесики на полном ходу врезались в плинтус, и несчастный «раненый» мишка летел на пол…

Мой дедушка слыл бесстрашным оригиналом. Он не боялся абсолютно ничего: ни денег, ни власти, ни людей (некоторых он вообще не замечал), ни мнения окружающих. Его никак нельзя было назвать несдержанным в проявлении эмоций (что, впрочем, стало сегодня отличительной чертой нашей семьи), но при этом он души не чаял в своей младшей дочери — Франсуазе, уделяя куда меньше внимания старшей, Сюзанне, и сыну Жаку. С ними, напротив, он бывал строг и порою даже груб. А малютке Франсуазе все сходило с рук: любая шалость, любой каприз. Ей даже разрешалось обращаться к деду на «ты» (что было непозволительной роскошью). Успех от романа «Здравствуй, грусть» лишь укрепил в нем это нежное чувство, щедро сдобрив его восхищением и гордостью за свою дочь. По словам одного биографа, Пьер Куаре запретил моей матери подписывать книги своей фамилией. И это далеко не последнее удручающее высказывание того же автора. Лично я не думаю, что мой дед был способен на подобную резкость по отношению к любимой Франсуазе. К тому же он никак не походил на «провинциального мещанина», а на общественное мнение ему было наплевать. Ведь, как уже было отмечено, мой дед не боялся никого и ничего. Если бы ему довелось ознакомиться с подобными глупостями, если бы кто-то сказал, что он принудил дочь взять псевдоним, скорее всего, дед просто дал бы клеветнику пощечину. Впоследствии я узнал от матери, что взять псевдоним ей порекомендовал Рене Жюльяр. Это подтверждали и очевидцы, так что у меня нет никаких оснований сомневаться в правдивости маминых слов. В один прекрасный день Рене Жюльяр позвонил моей матери и выразил сомнение по поводу того, как будет смотреться фамилия Куаре на обложке книги: неброская, да еще и не слишком благозвучная, она бы не способствовала успешной продаже романа. «Нет ли у вас случайно на примете другой фамилии?» — спросил он. У матери тогда как раз был под рукой томик «В поисках потерянного времени» — она читала пассаж, посвященный принцу де Сагану, — и, недолго думая, ответила: «А как вам фамилия „Саган?“» Так Франсуаза Куаре стала Франсуазой Саган.

Самобытность моего деда могла сравниться лишь с его непредсказуемостью. Однажды он сильно задержался на работе, а когда возвращался домой, где его уже ждали гости, ошибся этажом и позвонил в квартиру, расположенную этажом ниже. Стоило только двери открыться, дедушка ворвался внутрь и быстрым шагом направился к столовой, пародируя всадника на лошади и приговаривая: «Приезжаю галопом, галопом, галопом…» Но, внезапно осознав свою ошибку, он резко развернулся и тем же манером направился к выходу, бормоча: «Уезжаю галопом, галопом, галопом…»

В другой раз моя мать должна была ужинать с одним журналистом, к которому она была неравнодушна. Приехав за матерью на бульвар Мальзерб, журналист наткнулся на моего деда и, как того требовал этикет, спросил: «Месье, позвольте мне пригласить вашу дочь на ужин?» А дед ответил ему со всей серьезностью, на которую только был способен: «Месье, я принимаю ваше предложение лишь при одном условии: оставьте ее себе!» Затем на глазах у ошарашенного журналиста он повернулся к моей матери и заговорщически произнес: «Чтобы в половине одиннадцатого была дома!»

Моя бабушка знала все о цветах и деревьях, могла с первого взгляда различить любую птицу — словом, умела все то, чему учили в пансионах маленьких девочек из приличных благовоспитанных семей. Свое классическое образование бабушка получила в одном из таких пансионов, в городе Кагоре. Я думаю, она довольно рано полюбила литературу, потому что я постоянно видел ее с книгой в руках. Возможно, именно поэтому к своим шестидесяти годам она полностью ослепла на один глаз, а вторым видела очень плохо.

Помимо всего прочего, в школе бабушку учили вести домашнее хозяйство, шить, готовить и принимать гостей. Эти знания, равно как и те, что передала ей ее мать — моя прабабушка, — Мари усвоила отлично. Всякий раз, когда мы собирались к ней в гости, нас охватывало предвкушение теплого приема и удивительно вкусных яств. Бабушка всегда отличалась гостеприимством: стол был накрыт чистой, накрахмаленной скатертью, а столовое серебро аккуратно разложено на салфетках. Она сама обучила Джулию всем тонкостям изысканной кухни, в которую она любила привносить что-то свое, используя кулинарные традиции родного департамента Ло. После мудреных поварских манипуляций на столе обычно появлялись: гусь, утка, трюфели (их бабушка любила особенно), белые грибы, орехи, разнообразная выпечка, в частности anguille — традиционный местный пирог, тесто для которого небрежно скручивают в форме улитки. Бабушка готовила потрясающее жаркое, цесарку, курицу, фаршированную капусту, суфле, рыбу, совершенно невероятные овощные рагу — некоторые из которых я с тех пор так больше и не пробовал, — в общем, все то, что сегодня считается высокой кухней с точки зрения современных кулинарных представлений. Джулия так старательно училась готовить, что вскоре могла вполне обходиться без своих записей, которые ей надиктовывала бабушка.

Зачастую блюда за столом Пьера и Мари Куаре по качеству и разнообразию ничуть не уступали лучшим образцам знаменитых ресторанов Франции. Жорж Помпиду часто называл бульвар Мальзерб «лучшей парижской трапезной». Помимо наущений моей бабушки, Джулия должна была угождать вкусам моего деда, который проявлял удивительную прихотливость по части еды и питья. Я не видел лично, но мне рассказывали, будто бы он мог отправить блюдо обратно на кухню, всем своим видом выказывая крайнюю степень неудовольствия.

Иногда мы совершали дальние автомобильные поездки на его «олдсмобиле». Он всегда предпочитал американские машины, находя их более тихими и удобными. Кстати, именно за рулем его «Грэм-пейджа» с откидным верхом была сделана фотография, которую потом использовали для иллюстрации переиздания книги «Токсик» в издательстве «Сток». Мы путешествовали по Ло, в районе Шатору или Лиможа, но когда приближалось время обеда, он мог сделать крюк в сто километров ради какой-то особой фаршированной шейки или картофеля фри, запеченного в почечном соусе. Я рассказываю это специально для того, чтобы показать, каким он был гурманом, что порой нас так забавляло.

Многие говорили, что моя мать, когда к ней пришел литературный успех, забыла о своих корнях и покинула Ло. Я же думаю, что причина кроется в другом: она просто не хотела будоражить тихую, размеренную жизнь в любимом Кажаре бурей нахлынувших на нее страстей. И ее совершенно не волновали пересуды о том, что она якобы была дочерью госпожи Лобар и что книги за нее писала моя бабушка. С тех пор мать приезжала в Ло лишь осенью и в самом начале зимы, когда поток туристов ослабевал, а Кажар вновь обретал свое милое очарование. Она любила ездить по сельской местности на машине, любуясь осенними красками: пурпурным кармином и золотистой охрой необычайной красоты. Деревня располагалась в долине, со всех сторон окруженной скалами, поэтому летом там стояла невыносимая жара, а вот осень дарила мягкое тепло и щедрый колорит…

«Известняковое плато — это километры и километры холмов, где видны лишь руины хуторов, опустевших из-за отсутствия воды». «Этот район удивительным образом избежал туризма, телевидения, автострад и амбиций». Ло было единственным местом, где моя мать находила полное отдохновение, где она каждый раз обновлялась — мягко, без разрушений и шума. У нее всегда была жизненная потребность в спокойствии и тишине, по крайней мере, хотя бы час в день, где бы она ни находилась. В Ло запахи, цвета, свет — все оставалось таким же, каким было в ее ранние годы. Она как будто возвращалась в детство, которое, как она сама говорила, никогда ее не покидало. «Или я была изначально излишне взрослой, или же я, когда выросла, осталась в детстве… Я никогда не чувствовала разрыва между детством и взрослой жизнью, и это часто смущало меня».

Успех ее романа «Здравствуй, грусть» резко вытолкнул ее в суровый мир взрослых, так и не дав ей как следует попрощаться с детством. Но вот что удивительно: несмотря на то что книга помешала взрослению матери, она же позволила целым поколениям обрести зрелость.

Глава 13

Друзья моей матери осуждались не раз. Осуждались за то, что были слишком приближены к ней, за то, что чрезмерно ее опекали и хотели, чтобы мать общалась только с ними. Очень скоро это недовольство достигло таких масштабов, что уже мою мать стали упрекать в том, что она окружила себя сомнительной группой поклонников, которые только и мечтали, чтобы войти в ее окружение, выделиться за ее счет или же воспользоваться плодами ее щедрости. В кругу ее самых близких друзей были Жак Шазо, Бернар Франк, Шарлотта Айо, Николь Висниак, Флоранс Мальро, Массимо Гарджиа, Фредерик Боттон и другие.

А в самом центре этого круга красовалась Пегги.[34] Я думаю, что по-настоящему они сдружились после ссоры с Эльке, в 1973 или 1974 году. Но общались они и до этого. Недавно я даже узнал, что они знали друг друга уже в 1969 году.

Пегги Рош не раз порицали (имея на то все основания) за то, что она полностью завладела вниманием моей матери, тем самым отдалив ее от многих друзей. У некоторых просыпалось желание защитить мою мать, оказать ей всяческую поддержку, отгородить ее от внешнего мира. А уж сколько раз я слышал, как кто-то хвастается, гордо называя себя «лучшим другом Франсуазы»! Надо сказать, что на этот титул одновременно претендовали очень и очень многие. Всегда был кто-то, считавший себя лучше и достойнее. Это было своего рода соревнование: будь лучшим другом или проиграй! Возвращаясь к Пегги, скажу, что она была лучшей претенденткой и оберегала мою мать как никто другой. Она была для матери настоящей опорой в жизни и при этом фактически двадцать лет находилась в ее тени. Пегги выполняла всю ту ежедневную рутину, которая так претила моей матери: покупки, готовку, уборку и даже выбор гардероба и места для отдыха. С появлением Пегги мать сбросила с себя тяжелое бремя повседневности. Отныне Пегги отвечала за все. Пегги была удивительным человеком: крайне вспыльчивым, импульсивным, но притом обладающим невероятной интуицией. Ее тонкое эмоциональное восприятие окружающего мира прекрасно дополняло холодные, отстраненные суждения моей матери. Пегги сразу же видела людей насквозь и всегда предупреждала мою мать относительно нежелательных связей. С шарлатанами, жуликами и спекулянтами, желавшими познакомиться с моей матерью, Пегги расправлялась быстро, грубо и безжалостно. В ход шли не только ее скверный характер, но и врожденные элегантность и представительность. Пегги обычно хватало пары «ласковых» слов, чтобы проходимец бросился наутек. При этом она оберегала мою мать и от внутренних демонов, вовремя удерживая ее от известных крайностей. Когда в 1981 году мать покинула дом на улице Алезья и решила поселиться на Шерш-Миди, Пегги быстро организовала этот переезд, да к тому же и дом украсила к приезду матери. Пока Пегги улаживала все вопросы, мать жила в гостинице, а потом просто въехала в новую квартиру, как к себе домой. Ей просто сказали: «Ваша спальня здесь, ваша ванная там, ваши личные вещи вот на этой полочке». С того самого дня Пегги заняла весьма значительное место в жизни матери. Болезненно ревнивая, Пегги не подпускала к моей матери надолго никого, за исключением родных и близких. С 1981 года она твердо обосновалась на улице Шерш-Миди вместе с моей матерью и практически сразу же выгнала Терезу и Оскара, прислуживавших в нашем доме с 1968 года. Не знаю, что послужило тому причиной: ревность или стремление доказать свой авторитет.

Она также уволила Мэрилен Детшерри, ту самую женщину, — поверенную банка Ротшильдов, — которая двадцать лет исправно следила за финансами моей матери, заставляла ее платить налоги, не допускала лишних растрат — словом, делала все, чтобы уберечь мою мать от разорения. С уходом Мэрилен мать снова могла пользоваться чековой книжкой и кредитной картой. Она снова стала финансово независимой и могла тратить деньги, как ей вздумается. Неудивительно, что в 1990-е годы на нее обрушился целый каскад финансовых проблем.

Обладая отменным вкусом, Пегги Рош в то время работала стилистом и журналисткой во многих модных женских изданиях, таких как «Эль», «Мари-Клер», «Мари-Франс» и «Вог». У нее был настоящий талант, истинное предназначение к моде. Из куска тесьмы и метра старого шифона она могла творить чудеса, а ее модели выглядели так изящно и были одеты с таким вкусом, что рядом с ними Грета Гарбо могла показаться обычной замарашкой.

Пегги всю себя посвящала моде. Мать говорила, что «в кинотеатре, во время особенно жестокой сцене убийства, Пегги могла преспокойно разглагольствовать о форме шляпки несчастной жертвы или о вычурности ее туфель». Пользуясь своим талантом и влиянием, Пегги провела полную ревизию маминого гардероба. До той поры мать предпочитала классический стиль и мало следила за своим внешним видом, но с появлением Пегги стала одеваться куда более элегантно. Это особенно заметно при просмотре телепередачи «Апострофы» с Бернаром Пиво: можно отчетливо различить период «до Пегги Рош» и «после». После 1980 года мать выглядела на экране совсем иначе. Но удивила всех эта метаморфоза главным образом потому, что многие знали: моя мать терпеть не могла моду и все с ней связанное. Она ненавидела модные журналы, представлявшиеся девушкам того поколения чем-то вроде иконы стиля, и считала, что мода делает людей одинаковыми, лишает всякой оригинальности, свободы и зачастую навязывает совершенно дурацкий образ или манеру одеваться.

Однажды мать предложила одному женскому журналу сделать спецвыпуск, в котором были бы напечатаны советы женщинам, как стать ленивыми, толстыми, некрасивыми и грустными за две недели. После таких слов у главного редактора журнала — женщины, явно лишенной чувства юмора, — буквально отвисла челюсть. Мою мать ужасали дамы, слепо следовавшие моде и стремившиеся всеми правдами и неправдами походить на знаменитостей с глянцевых обложек. Эта жуткая одинаковость выводила ее из себя.

Начиная с 1984 года Пегги Рош полностью переключилась на профессию стилиста. Ее безупречный вкус, талант и одобрение моей матери взрастили в ней мысль о том, что она может стать дизайнером и даже создать свою собственную линию одежды. Пегги не умела рисовать, а потому не могла полностью воплотить в жизнь свои замечательные идеи. Однако ей посчастливилось познакомиться с Жаком Делайе, талантливым молодым человеком, у которого уже в середине 1970-х была своя марка, которая, впрочем, переживала не лучшие времена из-за отвратительного финансового руководства.

В общем, Пегги взялась за дело, и очень скоро фирменный ярлык «Пегги Рош» занял свое место в мире высокой моды. Она открыла собственный бутик в квартале Сен-Жермен на одной из самых дорогих улиц Парижа — Пре-о-Клер. Эскизы для ее строгих, но элегантных нарядов из джерси, шерсти и фланели делал Жак Делайе. Пегги Рош предпочитала классические цвета, те, что называют «вечными»: темно-синий, черный, бежевый. Они легко сочетались между собой и никогда не выходили из моды. Однако, несмотря на то что амбиции Пегги были так же велики, как и поддержка со стороны моей матери (на фотосессиях, на телевидении — везде она была одета исключительно в «Пегги Рош» и никогда не упускала возможности отметить перед журналистами исключительный талант своей подруги), ни та, ни другая — увы — не обладали тем минимумом финансовых и бухгалтерских знаний и навыков, которые необходимы для успешного предпринимательства в Париже. Не так давно я совершенно случайно встретил одного из работников бухгалтерского отдела, которому посчастливилось работать у Пегги. Я говорю «посчастливилось», потому что он утверждал, что тогда было самое беззаботное и веселое время. Порой Пегги по ошибке могла купить ткани в пять или даже десять раз больше, чем требовалось, могла забыть о важной встрече с клиентом или об условиях договора с некоторыми поставщиками. По-моему, мать проспонсировала четыре или пять коллекций подруги, увидевших свет на улице Шерш-Миди (дизайнерская мастерская находилась в маленьком рабочем кабинете нашей квартиры), пока выручка от продаж не позволила Пегги действовать самостоятельно. Моя мать очень любила и уважала Пегги, при этом не ожидая взамен ничего, кроме такой же любви и нежности. Повторюсь, Пегги была для матери другом, любовницей, защитницей и советчицей. Связь этих двух женщин представляла собой причудливое смешение страсти, взаимного восхищения, ласки, дружеского признания и идеального взаимопонимания, какое мать не испытывала больше ни с кем ни до, ни после.

Только в обществе Пегги мать могла позабыть все свои переживания, которые обычно повергали ее в полнейшую растерянность. И ее мало заботил тот факт, что Пегги со своей линией одежды обходилась ей весьма дорого, ведь не было для матери большего доказательства любви, чем пресловутое чувство легкости и безмятежности. И Пегги это прекрасно понимала. Окружающие называли ее одержимой эгоисткой, собственницей, но Пегги просто не могла иначе. Она была непоколебимой, как скала, и эта скала защищала мою мать от всего окружающего. Или почти от всего.

И хотя они были так близки и знали друг друга так давно, несмотря на то что Пегги была для матери опорой, путеводной звездой и щитом одновременно, случалось порой, что они отдалялись друг от друга. Дело в том, что мать не всем могла поделиться со своей подругой. Ей просто необходимо было время от времени совершать маленькие шалости, действовать в одиночку, тайком ото всех, даже от Пегги. Ей требовалась свобода, только тогда она могла испытать ту легкость бытия, которую всегда любила и ценила. Например, она с удовольствием проводила время с Флоранс Мальро, Николь Висниак, Шарлоттой Айо и некоторыми другими и ей никогда не надоедало их общество. И с Франсуа Миттераном и Жан-Полем Сартром она виделась только с глазу на глаз.

Все это время Пегги терпеливо ждала ее, а дождавшись, ничего не говорила, ни о чем не спрашивала. Она знала, как дороги были моей матери душевное равновесие, свобода и хорошее настроение. С 1975 по 1988 год Пегги освещала ей путь, заставив позабыть и о смерти Паолы, и о тяжелом расставании с Эльке. Но даже этот свет, сиявший более десяти лет, померк, омраченный новыми тучами.

1989 год был для моей матери отмечен двумя трагическими событиями, положившими начало черной полосе в ее жизни длиною в целое десятилетие. Размышляя об этом сегодня, более двадцати лет спустя, я прихожу к выводу, что именно тогда мать потеряла все, что было ей так дорого, что давало ей силы двигаться дальше. В августе от церебральной эмболии умер ее брат. Жак был ее другом, ее доверенным лицом, ее компаньоном во всех начинаниях. У них были схожие вкусы: веселиться на вечеринках, ездить на спортивных машинах, тратить деньги. Им пришлось отдалиться друг от друга из-за своих любовных похождений, но даже это в дальнейшем не помешало им встречаться. Два месяца спустя умерла ее мать, моя бабушка. Затем любимая собачка Банко. На следующий год ушел из жизни мой отец. А в конце 1991 года настал черед Пегги.

Первые признаки болезни появились еще в начале 1990-х; Пегги жаловалась на отсутствие аппетита и частые приступы тошноты. Поначалу мы не видели особых причин для беспокойства. Она всегда имела некоторое пристрастие к алкоголю (особенно к шампанскому), и мы объясняли ее недомогания последствиями празднований Рождества и Нового года. Но даже когда она полностью бросила пить, ее самочувствие не улучшилось: приступы тошноты усилились, лицо осунулось и приобрело болезненный зеленоватый оттенок. Пегги сетовала на смертельную усталость и днем подолгу лежала в постели. Все еще пребывая в неведении относительно ее заболевания, мы решили провести медицинское обследование. Пегги всегда была живой, жизнерадостной и полной сил. Мы ждали результатов целую неделю, пока наконец моя мать не выдержала и сама не отправилась в больницу, где должна была навестить Пегги; им даже разрешили пообедать вместе. В назначенный час мать приехала в лабораторию, но Пегги задерживалась. Зная мою мать, я могу предположить, что ее снедало жуткое нетерпение. Очевидно, она сообщила врачам, что является подругой или, может, даже матерью пациентки. Как бы то ни было, ей показали результаты анализов. Ознакомившись с ними, она сразу же почувствовала, что что-то не так, и потребовала разъяснений. Оказывается, у Пегги обнаружили рак печени в последней стадии. По словам врачей, ей оставалось жить всего полгода, не больше. Вдруг в лабораторию вошла Пегги. Моя мать поспешно спрятала результаты анализов к себе в сумочку и строго-настрого запретила врачам говорить Пегги правду. При этом мать пригрозила докторам, что в противном случае займется ими лично.

С той самой минуты о раке Пегги Рош не упоминалось ни разу. Сама Пегги до конца не знала о том, что совсем скоро умрет. Ну, или, по крайней мере, не подавала вида, что знает. Не имею ни малейшего понятия, каким образом матери удалось найти в себе силы и мужество, чтобы в тот злополучный день развеять страхи Пегги. Улыбаясь, она сказала подруге, что анализы выявили обычный панкреатит и что Пегги в ближайшее время непременно поправится. Я до сих пор восхищаюсь матерью за то, что на протяжении всей болезни она ни словом, ни жестом не показала Пегги своего отчаяния и подавленности. В тот день они вышли из лаборатории и, держа друг друга под руку, отправились обедать. Следующие семь месяцев моя мать — как и все мы — делала все возможное, чтобы облегчить страдания Пегги.

С марта по октябрь 1991 года мать жила исключительно для своей подруги. Ее единственной заботой было самочувствие Пегги, и она прикладывала все усилия, чтобы смягчить боль несчастной. В конце весны мы даже отвели Пегги к какому-то чародею, целителю, проживавшему на бульваре Мюэтт. Несмотря ни на что, мать упорно продолжала скрывать от Пегги правду. Она по-прежнему называла причиной болезни все тот же панкреатит, и Пегги верила. Или делала вид, что верит.

Я подозреваю, что Пегги, обладавшая удивительной интуицией и жизненным чутьем, с самого начала понимала весь ужас своего положения, но не хотела расстраивать лучшую подругу и подыгрывала ей в этой лжи во спасение. Даже снедаемая болезнью, она продолжала заботиться о моей матери. Мы не расставались с ней так долго, как только могли. Мать перевезла ее в загородный дом в Вердероне, неподалеку от Парижа. Но летом 1991 года Пегги стало совсем плохо: приступы мучительной боли приковали ее к постели. Она практически ничего не замечала, лишь иногда с трудом чувствовала присутствие моей матери. В августе, совсем отчаявшись, мать решила отвезти Пегги в родной Кажар. В Ло меня тогда, к сожалению, не было, но я знал, что состояние Пегги стремительно ухудшалось. Ей уже не помогал даже морфин. Боли были настолько острые, что домашний уход перестал приносить какое-либо облегчение. Было решено перевезти Пегги обратно в Париж и передать на попечение врачей. Для этого мать даже наняла вертолет: она не хотела, чтобы Пегги трясло в машине «Скорой помощи» на извилистых дорогах Ло. Пегги госпитализировали сразу же по прибытии в Бруссэ, где несколько дней спустя она скончалась. Это случилось в начале октября.

Вместе с уходом Пегги моя мать навсегда потеряла какую-то свою часть. Сколько себя помню, она всегда была сдержанной, старалась не показывать своего разочарования и горя, но тут все было иначе. Смерть Пегги подействовала на нее даже больше, чем смерть брата, бывшего мужа и даже матери. От этого потрясения мать так и не смогла оправиться. Она безвозвратно потеряла дружбу, привязанность, нежность и любовь этой поистине чудесной женщины. Другой такой — мать это знала наверняка — она уже никогда не встретит. Моя мать по-прежнему была внимательной, заботливой, любящей, но в ее сердце с тех пор появилась зияющая пустота, которую невозможно было ни скрыть, ни чем-либо заполнить. Ни я, ни самые близкие друзья матери не могли облегчить ее страданий, поскольку связь, объединявшая ее с Пегги, была намного глубже обычной дружбы и привязанности. Теперь, когда со смертью Пегги эта связь оборвалась, мать чувствовала себя так, как если бы ее лишили жизненно важного органа.

Глава 14

Я думаю, что присутствие Жака Делайе (близкого друга Пегги) в жизни моей матери помешало ей совершить необдуманные поступки, о которых она не раз думала. С уходом Пегги некому было больше сдерживать неуемное пристрастие моей матери к наркотическим веществам. Пожалуй, она даже посчитала смерть лучшей подруги своего рода поводом для их употребления. Ее больше ничто не волновало, ничто не трогало, казалось, она стала равнодушной ко всему, что ее окружало. Но вскоре поставщик наркотиков (о котором говорили, что он якобы обеспечивает зельем весь шоу-бизнес) был задержан, у него изъяли все записные книжки, в которых значились фамилии и координаты клиентов. В числе прочих там нашли и имя Жака Делайе, который в то время жил с моей матерью и делал для нее соответствующие «заказы». И вот однажды вечером в дом на улице Шерш-Миди нагрянула полиция с собаками-ищейками — и это был далеко не первый их визит. До этого они уже трижды совершали обыск, но последний случился прямо перед президентскими выборами. С трудом верится, что между матерью и Франсуа Миттераном в то время еще сохранялись теплые, дружеские отношения…

В тот раз у матери обнаружили совсем немного наркотиков, но даже такого количества было достаточно, чтобы инкриминировать ей их хранение. И не просто хранение, а хранение с целью последующей продажи. Сама мысль о том, что мать могла торговать наркотиками, была до смешного нелепой. Не менее абсурдно выглядело и обвинение матери в их распространении. Мать отказывалась признавать свою вину, ссылаясь на свое право губить собственное здоровье как угодно, пусть даже «таким нелицеприятным способом». Она яростно отрицала обвинения в распространении наркотиков (утверждая, что «распространяла» их исключительно в своей спальне и в рабочем кабинете) и в результате отделалась лишь огромным штрафом. А вот Жаку повезло меньше: он был заключен под стражу и провел полгода в тюрьме Флёри-Мерожи. В ходе расследования Жак Делайе признал, что не располагал достаточными средствами, чтобы регулярно обеспечивать мою мать наркотиками так часто, как ей того хотелось, поэтому-то он и пользовался ее деньгами. Это заявление значительно охладило их взаимоотношения, и с тех пор мать стала считать Жака предателем. Он же, в свою очередь, хотел лишь одного: облегчить степень наказания, к которому был абсолютно не готов и которое приводило его в неописуемый ужас. В любом случае мать потеряла очередного друга и осталась совершенно одна. Дом на улице Шерш-Миди, обычно такой веселый, гостеприимный и уютный, вдруг стал враждебным, мрачным, исполненным пронзительной неотвратимой грусти. Весной 1992 года (или летом — точно не могу сказать) она нашла себе квартиру на улице Юниверсите. Она выглядела большой и удобной, но при этом была совершенно лишена того шарма, какой сопутствовал прежним местам ее проживания.

Финансовые затруднения все чаще давали о себе знать: сказывались долги Пегги, неоплаченные налоги, личные дела матери. Оплатить непомерно большие задолженности одними только издательскими гонорарами стало просто невозможно.

Незадолго до вышеизложенных трагических событий моя мать познакомилась с Андре Гельфи (по прозвищу Деде-Сардина).[35] При встрече Андре выразил матери свою глубочайшую признательность и благодарность за то, что тридцатью годами ранее она якобы помогла претворить в жизнь его любовь к гонкам. По его словам, мать, купившая свою машину у Амадея Гордини, познакомила его с нужными людьми, без которых он никогда бы не добился столь оглушительного успеха в своей карьере. При этом Андре Гельфи не преминул отметить, что чувствует себя в неоплатном долгу перед моей матерью и хотел бы ее отблагодарить (поскольку лучше это сделать поздно, чем никогда). Уже потом выяснилось, что на самом деле Гельфи, зная о дружбе моей матери с Франсуа Миттераном, хотел добиться аудиенции в Елисейском дворце. Оказалось, что Деде-Сардина был посредником во французской нефтяной компании «Эльф» и планировал начать исследование газовых и нефтяных месторождений в Узбекистане, небольшом государстве в Средней Азии, которым «железной рукой» правил Ислам Каримов. Узбекистан был совсем молодым государством, недавно вышедшим из состава Советского Союза, и многие осуждали ее президента за негативное отношение к демократии и жесткие политические методы. Тогда Андре Гельфи попытался использовать дружеское отношение Франсуа Миттерана к матери в своих целях. Ко всему прочему он, похоже, был прекрасно осведомлен о плачевном состоянии нашего дома в Экемовиле (ремонт в котором не проводили более тридцати лет), потому как явился к матери с предложением оплатить необходимые ремонтные работы в качестве вышеозначенной благодарности. Он действительно пообещал значительную сумму, при условии что контракт между компанией «Эльф» и Узбекистаном будет подписан.

Моя мать действительно отправила Франсуа Миттерану письмо с просьбой оказать ей услугу. Однако тот в вежливой форме ответил, что ей не следует вмешиваться в это дело и уж тем более примерять на себя образ Маты Хари. Несмотря на это, ремонт дома в Экемовиле все же начался, хотя поначалу мы даже решили, что это был некий дурацкий розыгрыш: в период между осенью 1990 года и весной 1991-го строители и палец о палец не ударили. И вот, когда в марте мы уже окончательно свыклись с мыслью о том, что Андре Гельфи просто использовал мать, работники взялись за дело. Как раз тогда один из сантехников во время перекура оставил на лестнице автоген. Было ли это сделано случайно или со злым умыслом — не знаю. Как бы то ни было, но вскоре наш милый особнячок сгорел за какую-то пару часов. Остался лишь каменный остов, зияющие черной пустотой глазницы окон да огромная дыра в кровле.

Эту ужасную новость матери сообщили ровно в тот самый момент, когда она возвращалась из лаборатории, где узнала о диагнозе Пегги. Пожалуй, я отдал бы все на свете, лишь бы в тот день моя мать могла полностью отгородиться от этого мира.

Благодаря добродетели Мэрилен Детшерри, сотруднице банка Ротшильдов, дом в Экемовиле был застрахован на приличную сумму, что позволило, собрав необходимые деньги, заново начать строительные работы. Как и в прошлый раз, понадобилось некоторое время, а точнее, долгие месяцы, чтобы «раскачать» строителей. Все это наводило на мысль о том, что кое-кто хотел просто отмыть и прикарманить страховые деньги. Архитекторы предложили грандиозный проект восстановления особняка, однако мать решительно отказалась как от кондиционеров, так и от позолоченных кранов, настаивая на том, чтобы ее дому вернули первоначальный облик, простой, но в то же время уютный. И уж тем более не могло быть и речи о том, чтобы тратить на реставрацию бешеные деньги.

Однако некоторые (и я в том числе) начали задаваться вопросом о последствиях и возможных налоговых проблемах, связанных со строительством. Мы знали, что в жизни моей матери наступил сложный период, а потому не хотели лишний раз беспокоить ее. К тому же она выглядела такой счастливой, наблюдая, как ее родной дом возрождается из пепла. Тут стоит отметить, что пожар случился в марте 1991 года, а реставрация началась только в начале лета 1992-го, то есть больше чем год спустя.

Ну а летом следующего года в жизни матери случилось еще одно пренеприятное событие: ушел из жизни Жак Шазо — ее верный друг, которого она знала очень давно и любила не меньше, чем Бернара Франка или моего отца. Ко всем этим испытаниям прибавились еще и проблемы со здоровьем: она неудачно упала и сломала себе бедро. И наконец в мае 1995 года Жак Ширак победил в президентских выборах, и к власти пришли консерваторы.

Глава 15

Власть правой партии в правительстве автоматически повлекла за собой ряд серьезных проблем для моей матери. Она лишилась защиты Франсуа Миттерана, который раньше, в пору своего правления, сдерживал разнообразные нападки в сторону своей хорошей знакомой. Хотелось бы подчеркнуть, что Франсуа Миттеран мог лишь отсрочить какие-либо неприятности — моя мать никогда бы не стала пользоваться президентскими милостями и привилегиями. Через несколько недель после избрания Жака Ширака президентом, летом 1995 года, моя мать, я и некоторые наши знакомые внезапно были атакованы налоговой инспекцией. Все произошло настолько быстро, что не оставалось никаких сомнений: приказ относительно нашей семьи был отдан сразу же после отставки Франсуа Миттерана. Помимо небезызвестной истории с компанией «Эльф», в которую мать впуталась против своей воли, а также обвинений в хранении наркотиков, ее заподозрили в связях с бывшим президентом и в открытой симпатии к старому режиму. Но моя мать не только разделяла взгляды Миттерана — она им восхищалась и уважала его человеческие качества; она никогда не стала бы так поддерживать кого-то, кто олицетворял собой лишь воплощение политических идей.

Внимание налоговой инспекции почти сразу же привлек дом в Нормандии, а точнее, реставрационные работы в особняке Экемовиля. Мою мать стали расспрашивать о причинах подобной перестройки, а также о денежных средствах, затраченных на строительство. Думаю, ей было очень непросто убедить инспекцию в том, что на самом деле эти работы были подарком, данью уважения, благодарностью за ее ходатайство перед президентом или какую-то эфемерную услугу, которую мать оказала незнакомцу тридцать с лишним лет назад.

Ее попросили предъявить доказательства (которых у нее не было) и документы, подтверждающие проделанную работу. Но когда мы стали искать соответствующие строительные компании, чтобы получить от них счета, то выяснилось, что все они как в воду канули, либо же просто неожиданно закрылись. Все прояснилось, когда матери все же удалось заполучить необходимые документы: суммы, потраченные на реставрацию, были сильно завышены. Ей наконец открылась жуткая истина: она попалась на удочку жуликов, успешно прикидывавшихся щедрыми инвесторами. Они попросту использовали мою мать и ее приятельские отношения с Миттераном, а реставрационные работы послужили им отличным прикрытием для отмывания денег.

Но налоговым инспекторам было все равно. Они продолжали давить на мою мать и в конце концов вызвали в Экемовиль независимых экспертов, чтобы те оценили реальные затраты на ремонт особняка. Эксперты установили, что суммы, указанные в счетах-фактурах, были чрезмерно завышены, и в итоге мать обвинили в хищении средств, которые она даже в глаза не видела.

Ходили слухи, что для оплаты реставрационных работ она пользовалась, помимо всего прочего, наличностью, хранившейся на счете швейцарского банка. Но когда она приехала в Женеву, чтобы забрать деньги, счет, на котором стояла подпись совсем другого человека, оказался пуст. Что бы там ни говорили, я думаю, что история о загадочном счете была выдумкой: если бы мать могла, она бы уже давно погасила с его помощью все свои задолженности, но этого, однако, не случилось. Хотя даже в условиях финансовых трудностей ее образ жизни остался прежним. Несмотря на то что все считали мою мать излишне расточительной и даже легкомысленной, она ненавидела быть перед кем бы то ни было в долгу.

Впрочем, лишь десять лет спустя, в 2005 году, я узнал, что в то время она перестала платить арендную плату за жилье на улице Юниверсите. Это лишний раз доказывает, что уже тогда у нее не было средств к существованию.

Поначалу мать думала, что сможет зарабатывать миллионы, выступая посредником в разработке узбекского газа. Она прямо-таки излучала энтузиазм и с гордостью заявляла нам о том, что скоро мы не будем ни в чем нуждаться и заживем как раньше. Она рисовала себе картины роскошных вечеринок, подарков, путешествий с друзьями… Она мечтала о покупке лошади и дорогих картин. Но когда ситуация приняла неприятный оборот, когда силы правопорядка завели на нее дело, а сотрудничество с нефтяной компанией вдруг стало «делом Эльф», она перестала говорить с нами об этом, не желая делиться плохими новостями. В ходе своих последних интервью она комментировала эту неприятную ситуацию так: «Это какая-то невероятная махинация, в которой я ничего не понимаю».

Сегодня мне не известно ровным счетом ничего о судьбе людей, втянувших мою мать в эту финансовую авантюру. Мне неизвестны также их истинные намерения. Но я уверен в одном: именно они виноваты в том кошмаре, каким стала жизнь моей матери через шесть лет после смерти Пегги. Моя мать, которая уже была сыта по горло всеми этими неприятностями, довольно быстро потеряла всякий интерес к «делу». Если поначалу оно казалось ей скорее забавным, то позднее все обернулось лишь рядом досадных осложнений и неприятностей.

Но после того, как она покончила с этой грязной историей, потеряв при этом все, что у нее было (у матери не осталось ни франка, а хороший друг оказался предателем), ей пришлось столкнуться с другой проблемой: ее обязали регулярно выплачивать огромные суммы. Налоговики не простили ей ее молчания, которое они по ошибке приняли за гордыню.

Глава 16

В жизни моей матери случались особенно острые моменты отчаяния, как будто бы что-то терзало ее изнутри. В такие минуты мы не могли сделать ровным счетом ничего, чтобы облегчить ее страдания. Мы знали, что все закончится очередным вызовом врача, который снова даст матери мощное обезболивающее, чтобы она успокоилась. Причем сейчас это были вовсе не запрещенные наркотики (которые были нужны ей как воздух), а вполне легальные лекарства, прописанные матери, чтобы унять боль. Должно быть, эти моменты были для нее столь ужасны, что порой нам всем казалось, что уже одно только ожидание этой боли приносит ей нестерпимые муки. Сама мысль о боли была настолько реальной, что иногда причиняла матери куда больше страданий, чем боль физическая.

В такие дни наш водитель Оскар должен был мчаться вечером в аптеку за лекарствами, а мне следовало обязательно купить сигарет («мягкие Kool»), пускай даже на улице было далеко затемно, а ехать за ними надо было в Париж. Эти капризы моей матери были следствием ее смятения, искаженного восприятия окружающего и полной неспособностью заполнить пустоту внутри себя, что, повторюсь, зачастую было лишь плодом ее воображения. Она боялась остаться в полном одиночестве, наедине со своей болью, и делала все, чтобы этого не случилось. Так что мы просто обязаны были выполнять любую ее прихоть.

И вот Оскару скрепя сердце приходилось идти в аптеку за лекарством, зная, что, скорее всего, ему его не продадут, поскольку рецепт был уже использован. В таких случаях он прибегал к своим маленьким «военным хитростям» и шел либо в те аптеки, где его запомнили (а этому немало способствовал его сильный аргентинский акцент), либо в те, где к нему хорошо относились фармацевты. Ему приходилось рассказывать всякие небылицы, лишь бы заполучить пресловутое лекарство. Не могло быть и речи о том, чтобы Оскар или я вернулись с нашей ночной парижской «охоты» с пустыми руками. Потому что в противном случае нам пришлось бы столкнуться с самыми горькими упреками и самыми гневными взглядами моей матери, какие только можно себе вообразить.

Случались, конечно, и некие проблески в промежутках между приступами боли, когда настроение матери резко улучшалось, и все сразу же забывали о проблемах. Она на какое-то время переставала нуждаться в лекарствах, и, хотя не уставала благодарить меня за поиски препаратов, было очевидно, что сейчас ей они не нужны. Я помню, что это были за лекарства. Одно из них называлось фортал и представляло собой сильное обезболивающее с возбуждающим эффектом. В наши дни его уже не выпускают, но раньше оно даже входило в так называемый «список Б», в котором фигурировали наркотические вещества. К категории «А» относились все токсичные препараты, а в «список Б» входили лекарства, опасные для здоровья. Фортал входил в этот список, поскольку вызывал привыкание, но, будь моя воля, я бы записал его во все списки сразу.

К нам на улицу Алезья нередко приезжали бригады спасателей. Иногда причины для опасения действительно были, но порой у меня складывалось ощущение, что мать притворялась и симулировала боль. Ей необходимо было чувствовать поддержку не только со стороны домочадцев, но и от совершенно незнакомых людей. Врачи всегда были с ней приветливы и дружелюбны; они знали мою мать и прекрасно понимали, зачем она их вызывала. Если они никуда не торопились, она предлагала им выпить чего-нибудь — это мог быть и ромашковый чай, и «Перье» или даже шотландский виски. У нас дома врачи могли сделать небольшую передышку, прежде чем выехать к очередному пациенту.

Беседуя с врачами, мать искренне изумлялась, узнав, что львиная доля всех ночных вызовов оказывалась ложной. Ночь, тьма и тишина, опустившиеся на город, пугали очень и очень многих. Им просто необходимо было знать, что кто-то (пускай даже доктор) придет и поговорит с ними, выслушает, успокоит и через пять минут уйдет (не забыв прихватить сотню франков). Мою мать настолько поразил этот феномен городского одиночества, что она даже посвятила ему целую статью, вышедшую осенью 1976 года в журнале «Экспресс», которая так и называлась: «Одиночество». В этой статье она писала, что ответственность за моральное одиночество людей целиком и полностью лежит на телевидении, «этом подобии большого светильника, иногда скучном, иногда забавном […], последнем бастионе перед лицом того жуткого ужаса, того проклятия, той чумы, имя которой — одиночество». Там же она подчеркнула, выступая обличителем: «Телевидение мешает родителям слушать своих детей, а детям — общаться с родителями, любовникам телевидение мешает заниматься любовью; оно отвлекает, рассеивает ваше внимание всеми доступными ему средствами и при этом бахвалится, чувствуя свое превосходство. Оно разлучает людей, пусть даже они проживают на изолированных фермах или в коммунальных трущобах. Оно рисует перед людьми чрезмерно жуткие, либо — наоборот — невообразимо прекрасные картины из жизни. Жизни, которую они никогда не смогут ощутить. Оно показывает им персонажей, которыми они никогда не смогут стать; события и ход вещей, которые они никогда не смогут изменить. Оно воплощает собой счастье, которое они никогда не смогут обрести. Короче говоря, вместо того чтобы формировать стремления людей, телевидение мешает людям мечтать».

Моя мать до такой степени ненавидела телевидение, что, когда мне было двенадцать лет, она грозилась выбросить один из наших телевизоров — тот, что стоял на кухне, — в окно, потому что ее раздражали вопли, доносившиеся с экрана (Тереза в это время смотрела свою любимую передачу). Иногда мы с матерью развлекались, в шутку представляя себе последствия повального увлечения телевидением, и в этой связи она рассказывала мне историю, произошедшую где-то в середине 1970-х годов во Франции. Случилось так, что по всей Бретани надолго отключили электричество, причем этого времени оказалось достаточно, чтобы в корне изменить жизнь местного населения. Люди снова стали общаться друг с другом, а девять месяцев спустя в этом регионе Франции был даже зафиксирован небольшой всплеск рождаемости! Фантазируя, мы представляли себе, что если бы в нашей стране вдруг полностью исчезло телевидение, то через три месяца случилась бы революция, еще через шесть — бэби-бум, а спустя несколько лет Франция стала бы всемирно признанной столицей интеллигенции.

Но эту неприязнь к «большому светильнику» нельзя было назвать абсолютной. Иногда моя мать с удовольствием смотрела некоторые фильмы, которые показывали по третьему каналу в воскресный вечер. Много позже, в начале 1990-х, она заинтересовалась сериалом «Звездный путь», повествующим о космическом путешествии коммандера Спока и капитана Кирка. В особенности ей нравился актер Джексон ДеФорест Келли, сыгравший доктора Леонарда МакКоя. Ей пришлись по вкусу причудливые декорации, существа со странной внешностью и не менее странными (если не сказать чудаковатыми) привычками, тембр голоса и дикция пришельцев, вызывавшие у нас улыбку и смех. И пускай некоторые сюжетные линии, равно как и пара-другая персонажей, были несколько банальны, потрясающее воображение авторов и сценаристов этого сериала выглядело достойным всяческих похвал. Они не загоняли себя в рамки, а просто творили, и у них это отлично получалось. Все эти инопланетяне и монстры действовали без лишнего пафоса и не пытались выглядеть серьезнее, чем требовалось. Мне кажется, именно эту легкость и это здравое чувство юмора мать ценила ничуть не меньше увлекательных историй о далеких галактиках. Я помню, как она чуть ли не надрывалась от смеха, когда в очередной серии на экране появлялась недоуменная физиономия Спока.

При этом моя мать презирала все эти ток-шоу, «правдивые» передачи, викторины, в которых игроки соревновались в глупости и пошлости с телеведущими, чтобы якобы «быть ближе к народу» — словом, все, что ясно подтверждало: французские телеканалы держат своих зрителей за стадо тупиц.

Моя мать считала, что ее соотечественники гораздо умнее и проницательнее, что телевидение со всеми его глупостями было всего лишь способом зомбирования, отупления людей, чтобы потом было легче ими манипулировать. Моя мать писала, что «французы — это народ, который совершил революцию, разрушил деспотизм, сражался при Флерюсе, плакал на похоронах Виктора Гюго; который любит женщин, вино, пудру и регби, но [телевидение] сделало из него животное — загнанное, несчастное и бесцветное». И она была абсолютно права.

Порой мою мать так раздражала человеческая глупость, что она всерьез начинала желать революции. Она хотела, чтобы эта революция смела бы все на своем пути. Именно поэтому она в шутку называла себя анархисткой, и мы вместе представляли, на что может походить мир, вышедший из революционного горнила. Гражданскую позицию моей матери начали осуждать еще в 1956 году. Ее обвиняли в том, что она «сбрасывает бумажные бомбы на и без того нестабильное общество». Несправедливость и неравенство также подливали масла в огонь маминой ярости.

Я помню эти разговоры, которые мы начинали вполне бодрыми и веселыми, а заканчивали злыми и бранящимися; но возмущались мы, конечно же, не друг другом, а общественной жизнью, многие аспекты которой были просто возмутительны.

Глава 17

Мне кажется, что первый раз моя мать пошла в кино вместе с сестрой Сюзанной. Произошло это в Лионе, в годы оккупации, то есть в период самого расцвета американского кино. Такие звезды экранов, как Кларк Гейбл, Грегори Пек, Кэри Грант, Роберт Митчем и Эррол Флинн, потрясли воображение десятилетней девочки из Кажара. Они навсегда остались для моей матери иконами киноискусства. С течением лет к ним примкнули Роберт Редфорд, Пол Ньюман, Марлон Брандо, а еще позднее — Харрисон Форд, чья роль в фильме «Беглец» произвела на нее неизгладимое впечатление. При просмотре особенно жестоких сцен этого остросюжетного фильма моя мать начинала раскачиваться в своем кресле, как если бы сама уворачивалась от ударов, а в сценах погонь она наклонялась вперед, неотрывно следя за тем, как машина несется вперед, совершает крутой вираж или объезжает препятствие.

Иногда, когда напряжение в фильме достигало своего апогея, мать выходила из комнаты, совсем как ребенок, прикрывающий глаза ладонями в самые страшные моменты. Мне приходилось идти за ней в соседнюю комнату, где она беспокойно ходила из угла в угол, и успокаивать ее, уверяя, что Харрисон Форд не мог умереть, ведь он главный герой, тем более полиция его не поймала…

Эта ее детская наивность при просмотре фильма, который она видела далеко не впервые, вызывала во мне чувство умиления, смешанное с удивлением. Я считаю, что не последнюю роль здесь играло ее богатое воображение. Очевидно, всякий раз она представляла себе, что в фильме может произойти все, включая даже самое невероятное. Примерно так же она вела себя, когда смотрела фильмы с плохим концом, где главный герой умирал: она просто отказывалась верить в его смерть. Неважно, шла ли речь о фильме про Жанну д’Арк или про Ромео и Джульетту — всякий раз она говорила, что все образуется и закончится хорошо. По ее мнению, именно так и никак иначе стоило воспринимать жизнь. «Как комическую оперу, уже сыгранную, конец которой тебе известен. Отчаянно надеясь — не на то, конечно, что герой выживет или у него появится шанс спастись […], но на свое воображение. Потому что воображение является основой для понимания».

Воображение, добавляла она, это то, что позволяет нам поставить себя на место другого человека и задуматься: «Гляди-ка, а ведь я был неправ или не придал этому особого значения».

С выходом книги «Здравствуй, грусть» моя мать довольно рано обнаружила для себя, что кино может стать потрясающим способом самовыражения, особенно если его делают такие титаны, как Орсон Уэллс, которого мать считала истинным гением американского кинематографа. У него «в глазах был тот особенный, негасимый блеск», присущий исключительно выдающимся личностям. Моя мать была поклонницей творчество Висконти, Феллини, Трюффо, Лоузи, Манкевича, а некоторые фильмы она любила особенно: «Пусть зверь умрет» Шаброля, «Соседка» Трюффо, «Посредник» Лоузи, «Гражданин Кейн» Уэллса, «Смерть в Венеции» Висконти (этот фильм нравился ей куда больше «Гибели богов», что всегда вызывало у нас яростные споры). Она также очень любила комедии и вместе с братом Жаком увлекалась творчеством Лорела и Харди.

Эти знаменитые американские комики пришлись по вкусу и Морису Роне, хорошему другу моего дяди. У него дома стоял огромный проектор, и мы частенько приходили к нему всей семьей, чтобы посмотреть «Тупоголовых»[36] или «Брата дьявола».[37] Помимо фильмов с Лорелом и Харди больше всего мать веселилась, когда смотрела «Вечеринку» Блейка Эдвардса. Особенно ей нравился персонаж Питера Селлерса — комичный метрдотель, выпивавший каждый бокал, который у него отказывались брать, и в конце концов рухнувший среди гостей мертвецки пьяным. Моя мать обожала «Продюсеров» Мела Брукса, который, вопреки всем ожиданиям, имел оглушительный успех. Но я также помню крайнее разочарование, которое она испытывала после просмотра премьерных показов некоторых фильмов. Взять, к примеру, картину Джейн Кэмпион «Пианино» — его мать описала как фильм, в котором две молодые особы, вырядившиеся в кринолины и крохотные туфельки, барахтаются в грязи. Не менее скучным ей показался «Английский пациент». Она сочла его слишком затянутым (хотя, я думаю, то же самое она могла бы сказать о любом фильме, длиной почти в три часа), но при этом она отметила, что одноименная книга Майкла Ондатже, по которой был снят фильм, ей очень понравилась.

Несмотря на то что моя мать на публике вела себя предельно корректно, неприятности, связанные с киноиндустрией, случались с ней довольно часто. Так, например, она допустила ужасную оплошность, заявив в одном из кафе квартала Ля Понш в Сен-Тропе, что она не понимает творчества Пазолини, что его фильмы кажутся ей унылыми, а порой даже гнусными. Спустя несколько минут сидевший напротив нее мужчина встал и представился: «Пьер Паоло Пазолини, очень приятно…»

Сегодня я понимаю, что требования моей матери к кино были куда выше, чем к любому другому виду искусства. Действительно, гораздо легче отложить в сторону скучную книгу, чем выйти из зала кинотеатра. К театру она относилась более лояльно, но только если постановка не была в современной трактовке — такие спектакли мать на дух не переносила. Ей всегда нравилась классика: Расин, Шекспир, Корнель или Оскар Уайльд.

С миром театра мать познакомилась лично, когда помогала ставить свою пьесу «Замок в Швеции». Именно тогда она воочию увидела сцену, актеров, побывала на репетициях и премьерном спектакле, ощутила то невероятное переживание, когда в первый раз поднимается занавес. Ей было знакомо это удивительное чувство восторга, когда артист читает ваш собственный комедийный текст, а зал начинает смеяться, но вы храните молчание, укрывшись ото всех в тени ложи, не в силах проронить ни звука. С кино у моей матери никогда не возникало столь же теплых отношений. Не то чтобы она считала этот вид искусства менее достойным — вовсе нет, — просто она была от него далека. Возможно, виной тому определенные сложности, возникающие при создании фильма, огромное количество подготовительных этапов и людей, занятых в съемках. Я думаю, что ее любовь к кино (за редким исключением) никогда не была особенно сильна.

К тому же, в отличие от театра, мать не всегда была довольна тем, как экранизировали ее произведения. Именно из-за многочисленных и всевозможных стадий, которые нужно пройти тексту книги, чтобы стать полноценным фильмом, из-за многочисленных подготовок и прочих сложностей, определить степень успешности той или иной картины было крайне сложно. В театре сразу же чувствуешь, нравится зрителям спектакль или нет, достаточно лишь понаблюдать за реакцией зала. Если пьеса не имеет особого успеха, вероятнее всего, постановка неудачна или же актер плохо играет. Иными словами, причина неудачи чаще всего кроется на сцене, так что «виновника» вычислить гораздо проще.

Первая экранизация одного из романов матери ознаменовалась полнейшим провалом. Ей совершенно не понравился фильм «Здравствуй, грусть», снятый Отто Премингером, поскольку персонажи, интрига и динамика повествования совершенно не соответствовали книжной версии. Даже основные сюжетные линии, которые режиссер почему-то адаптировал, оказались не такими развернутыми и глубокими, какими представлялись на бумаге. Возможно, персонаж Сесиль и впрямь оказался слишком неоднозначным для экранизации…

Фильм «Здравствуй, грусть» был лишь началом долгой череды кинематографических взлетов, падений и моментов затишья. Вспомним последние работы: экранизации «Смутной улыбки» (режиссер Жан Негулеско) и «Женщины в гриме» (режиссер Хосе Пинейро) были явно неудачными. А вот работа Анатоля Литвака в фильме «Любите ли вы Брамса?», напротив, пришлась моей матери по душе. Я же хотел бы отдельно отметить замечательный актерский состав: Энтони Перкинс, Ингрид Бергман, Ив Монтан. Перечитывая страницы книги, я всякий раз представляю себе их двоих — Перкинса и Бергман — возвращающихся в кабриолете из Булонского леса…

Но самым удачным, с точки зрения моей матери, оказался фильм Алена Кавалье «Смятение» (1968) с Катрин Денёв и Мишелем Пикколи. По ее мнению, именно этот фильм лучше других предавал настроение и идею ее книг. Лично я посмотрел его очень поздно, но сейчас могу подтвердить, что авторский текст и атмосферу повествования режиссеру удалось отразить просто замечательно. Текст был адаптирован для фильма просто блестяще, кроме того, режиссеру удалось очень точно передать время, в котором буквально растворяются персонажи. Моя мать всегда говорила, что время вместе с пространством — это единственная истинная роскошь. В фильме Кавалье, по мнению матери, был соблюден наиважнейший элемент — свобода персонажей от материального времени.

Менее чем два года спустя Жак Дерэ экранизировал книгу «Немного солнца в холодной воде». Мать была очень довольна фильмом, утверждая, что его сюжет практически повторял книгу. Зная, как ей был дорог этот фильм, а также предполагая, что его копии обязательно должны лежать где-то в шкафу — в чем я практически не ошибся, — я связался с правонаследниками Жака Дерэ. Я хотел, чтобы фильм наконец был «снят с полки» и не был забыт, как случилось уже со многими вещами, связанными с именем Саган. Встреча с правонаследниками режиссера подарила мне несколько новых копий фильма, которым я планирую дать вторую жизнь. До недавнего времени я ни разу не смотрел «Немного солнца в холодной воде», потому что в 1971 году, когда он только появился, я был еще слишком юн, чтобы понять взрослую, да к тому же еще и трагическую историю.

Мне очень понравились и книга (честно говоря, она одна из моих любимых), и фильм. Он отлично передает атмосферу 1970-х, музыкальное сопровождение, созданное Мишелем Леграном, подчеркивает волнующую ноту повествования, актерская игра Клодин Оже и Марка Пореля заслуживает всяческих похвал, ни на секунду не позволяя усомниться в правдивости истории и искренности чувств. Это чистая и прекрасная трагедия. Однако успех к фильму так и не пришел. По меткому выражению самого Жака Дерэ, картина «осталась на обочине дороги».

Именно в это время моя мать познакомилась с человеком, которого она считала одним из самых обаятельных и талантливых профессионалов своего поколения. Это был Жорж де Борегар. Как-то раз он предложил моей матери попробовать себя в роли режиссера и снять свой первый короткометражный фильм. Карт-бланш на осуществление этой идеи она получила незамедлительно. Она сама написала сценарий, диалоги, выбрала персонажей, место съемки, музыку (ту самую «Травиату», которую она так часто слушала, и чье настроение замечательным образом подчеркивало драматизм истории). По режиссерскому замыслу в одной из сцен некая пожилая дама должна была встретиться на скамье в парке с молодым человеком. Этот эпизод моя мать решила снять неподалеку от нашего дома (в то время мы жили напротив Люксембургского сада).

По сюжету, пожилая женщина — милейшей души человек — вдова. После долгих лет одиночества она решается на встречу в парке со своим давним знакомым (так моя мать затронула одну из своих излюбленных тем — одинокую старость). Молодой человек, в свою очередь, ждет на скамейке свою невесту, в которую, впрочем, не так уж сильно и влюблен. Пути этих двух людей случайно пересекаются, и мы понимаем, что любить можно в любом возрасте. Это пронзительно-грустный, замечательный фильм, который заставляет о многом задуматься. Фильм, названнный «Еще зима», имел большой успех, хотя мало кто в это верил. Он даже получил приз в Нью-Йорке за лучший короткометражный фильм. Его также показывали по телеканалу «Арте», однако пятнадцатиминутный формат фильма сложно было вписать в программу передач. Моя мать — напротив — находила свой короткометражный фильм чрезвычайно удобным для демонстрации: она могла показывать его всем гостям (у нас дома была видеокассета) в качестве небольшой паузы длиной в четверть часа, наблюдая за тем, как у них слезы наворачивались на глаза. Кстати, этот фильм можно посмотреть и сейчас. На радость всем борцам за бесплатную информацию в Интернете, он находится в свободном доступе на «Yutube», «Дэйлимоушн» и на дюжине других сайтов, с которых его можно бесплатно скачать или посмотреть в режиме онлайн.

Спустя два года после столь многообещающего старта мать решила, что вполне может попробовать свои силы в создании настоящего полнометражного фильма. Экранизацию одного из рассказов сборника «Шелковые глаза» (ее новой книги, вышедшей в издательстве «Фламмарион» двумя годами ранее) решено было устроить в большом шале под Межевом. Разумеется, ей был предоставлен полный штат помощников, необходимых для съемок: ассистент режиссера, оператор и так далее, но, боюсь, мою мать только раздражала техническая сторона вопроса. К примеру, сцена охоты могла быть очень зрелищной, но во время монтажа у профессионалов возникло некоторое недопонимание, в связи с чем эпизод получился непростительно затянутым, а преследование серны из увлекательного момента превратилось в скучное созерцание. В итоге фильм «Синие фужеры», вышедший в 1977 году, потерпел у зрителей полное фиаско.

Видимо, в качестве компенсации за те неудачи, которые моя мать потерпела в мире кино, в 1979 году ее пригласили председательствовать на Каннском кинофестивале, где главным претендентом на «пальмовую ветвь» стал нашумевший фильм «Апокалипсис сегодня». Все шло неплохо, вплоть до последних дней награждения, когда моя мать вдруг во всеуслышание заявила о том, что «Жестяной барабан» Фолькера Шлёндорфа ей понравился гораздо больше, чем военный фильм Копполы. Ситуация складывалась таким образом, что два председательских голоса матери вкупе с возможным пересчетом голосов прочих членов жюри не позволяли фильму «Апокалипсис сегодня» занять почетное первое место. Когда накануне оглашения результатов к ней в номер пришли заинтересованные лица и попытались повлиять на ее окончательное решение, возмущению моей матери не было предела. Она заявила, что если дело и дальше пойдет таким образом, ей придется покинуть фестиваль (что, разумеется, вызвало бы страшный скандал). Ее сразу же оставили в покое, гарантировав полную свободу выбора. В конце концов голос моей матери позволил «Жестяному барабану» разделить «Золотую пальмовую ветвь» с «Апокалипсисом». Но мать была в такой ярости, что на фестиваль ее больше не приглашали.

Глава 18

По субботам она любила ходить на блошиный рынок в Ванве, где ее наметанный глаз сразу же привлекали картины и рисунки в духе импрессионистов, на которых обычно были изображены сельские пейзажи, бескрайние поля, реки, далекие очертания деревень или опушка леса. Должно быть, эти полотна напоминали ей о той счастливой поре, когда она, будучи ребенком, бегала по окрестностям Ло или Дофине, а ее любовь к природе была непосредственнее, полнее и глубже.

Моя мать любила как классическую живопись конца XIX века, так и образность, цветовые решения и стиль импрессионизма. Среди прочих она отличала «Лувесьенн. Дорога в Версаль» Камиля Писарро, «Наводнение в Пор-Марли», «Канал Луэн в Море» Альфреда Сислея. Но, пожалуй, ее самой любимой картиной была «Сорока» Клода Моне — лишь перед ней она задерживалась дольше, чем на минуту, утверждая, что Моне удалось добиться того необыкновенного эффекта, когда начинаешь слышать, как скрипит изображенный на холсте снег. Помимо работ представителей классического импрессионизма моей матери очень нравились некоторые немецкие художники-экспрессионисты (Маке, Нольде) и натурализм американца Эдварда Хоппера, который затрагивал в своем творчестве ностальгическую тему старой Америки и конфликт современного мира с природой.

Она настолько увлекалась живописью, что находить в доме место для новых картин представлялось порой нетривиальной задачей. Прикупив пару-тройку картин после очередной прогулки по рынку Ванва, она сразу же начинала искать подходящее место для своих покупок. Обычно она развешивала их в гостиной, но некоторым посчастливилось украсить ее спальню.

Перед тем как разместить картину на стене, укрепив ее на небольшом крючке, которых у нас было неимоверное количество, она всегда протирала полотно слегка влажной тряпкой — часто мы это делали вместе, — чтобы картина восстановила свой блеск в прямом и переносном смысле этого слова. Эта процедура иногда позволяла обнаружить в углу картины одну или несколько букв или подпись художника, которые сначала не были видны.

Обнаружив подобные знаки, мать обычно пыталась их расшифровать и в случае успеха искала имя художника в специальном справочнике, который, как мне помнится, так и назывался «Справочник художников-живописцев». Чаще всего картина не представляла собой особой ценности. Однако раз или два мы находили фамилию художника не где-нибудь, а в «Бенезите» — самом полном и авторитетном арт-каталоге в четырнадцати томах. Этим изданием пользовались все: от специалистов-искусствоведов до продавцов и коллекционеров картин. В нем содержалась самая полная информация о репродукциях, подписях, котировках по живописцам, скульпторам и иллюстраторам. Тот факт, что художник был упомянут в «Бенезите», говорил о том, что он ценится среди специалистов и что его произведения присутствуют в торговых точках и могут стоить немалые суммы. Но мою мать вовсе не интересовала ценность картины — она обожала выискивать всевозможные художественные редкости, ощущая при этом, что за полотном всегда скрывается целая жизнь его автора. И тем более она никогда не искала повода для встречи с «найденными» художниками (хотя после подобных поисков она всегда узнавала о них много нового).

Ей просто нравилось ощущать разное настроение, исходящее от картин, по-новому чувствовать мир, в котором она жила.

Но моя мать любила не только развешивать новые картины, но также снимать и менять их местами. Полотна не раз перевешивались, поочередно оживляя и украшая своим сиянием то одну стену, то другую. Эти перемещения придавали дому новый облик. Бывало, что мать меняла и мебель. Единственными «вечными» вещами в доме оставались пианино «Плейель» и большой угловой диван, которые кочевали с нами из квартиры в квартиру на протяжении почти двадцати лет. Нам нравилось менять пространство вокруг себя: оно всегда должно было источать радость и легкость. По славной традиции дом всегда был украшен множеством цветов. Каждый день нам приносили огромные букеты. Они стояли повсюду: в гостиной, на пианино, на журнальном столике. Наше жилище сразу же наполнялось яркими красками, а в воздухе витали приятные ароматы.

Моя мать не выносила закрытого пространства безжизненных серых домов. Окна и двери ее квартиры всегда были широко распахнуты, так что свежий воздух и свет заполняли собой все пространство.

Иногда случалось и так, что с блошиного рынка моя мать возвращалась с пустыми руками. Не потому, что не подыскала себе ничего подходящего, а потому, что отдала все свои деньги какой-нибудь нищенке. Сколько раз, когда мы выходили вместе из дома и сталкивались с несчастными на тротуаре, она отдавала им три четверти, если не все деньги из своей сумки. И ее абсолютно не заботило, какая сумма там лежала — тысяча франков или две. Именно поэтому, несмотря на то что сама мать считала себя далекой от религии и Бога и придерживалась атеистических взглядов, для меня она всегда будет святой. Даже если принять во внимание перепады ее настроения, капризы и истерики (случавшиеся в большинстве своем исключительно по медицинским причинам), я действительно считаю ее современной святой. Она всегда отвечала за свои взгляды, за свой выбор; расплачивалась за свою свободу, но при этом всегда уважала тех, кто был рядом с ней, любила окружающих и всегда следила за тем, чтобы ненароком не сделать кому-нибудь больно. И я полностью согласен со словами Франсуа Мориака: «Она была достойна Божьей милости больше, чем некоторые верующие».

Глава 19

Самые жуткие финансовые неприятности посыпались на мою мать в начале 1990-х годов, а если быть точнее — сразу же после смерти Пегги. В середине 1960-х ей уже случалось проиграть крупную сумму в лондонском казино «Клермон». Она рассказывала мне, что, подобно дорогим ресторанам, где ваш бокал никогда не бывает пуст, крупье в казино всякий раз приносил ей на подносе все новые жетоны. Когда она наконец закончила играть и попросила счет, крупье принес ей маленький листок бумаги, на котором значилась некоторая сумма в фунтах стерлингов. Пересчитав деньги на франки, мать с ужасом обнаружила, что проиграла поистине астрономические деньги. Воображение сразу же принялось рисовать ей картины безрадостного будущего: вот она срочно вылетает в Париж, вот она переезжает, продает машину, отдает меня на попечение бабушки…

Однако, проявив невероятное хладнокровие и собрав всю волю в кулак, она все же решила попробовать отыграться. После четырех часов ожесточенной борьбы ей удалось выйти в плюс и покинуть казино с высоко поднятой головой. Тем не менее это воспоминание навсегда запечатлелось в ее памяти, и неудивительно, что два года спустя она выступила за запрещение игр на десятилетний период, как это предусматривалось законом. Должно быть, этот эпизод научил ее ценить деньги. С того самого дня она решила доверить все свои сбережения Мэрилен Детшерри, которая усердно следила за тем, чтобы мать больше не допускала глупостей и не тратила лишнего.

Ее образ жизни — игры, праздники, скоростные автомобили, друзья — стал притчей во языцех и был увековечен на первых полосах многих газет как скандальный, порочный и разгульный. Но ведь она много тратила лишь потому, что много зарабатывала. Пожалуй, она затруднилась бы точно ответить, за что ее упрекают больше: за то, что она слишком много зарабатывает, или за то, что слишком много тратит.

«У меня складывается такое впечатление, что, если бы я стала скупать сети закусочных, чтобы обеспечить себе старость, люди и то стали бы меньше возмущаться».

Моей матери не было и восемнадцати, когда она заключила контракт с издательством «Жюльяр» — совершеннолетними тогда становились в двадцать, — поэтому подпись за нее поставила моя бабушка, Мари Куаре. Матери пришлось ждать еще год, прежде чем она смогла распоряжаться банковскими счетами и чековой книжкой, выписанной на ее имя. Думаю, что первый гонорар был выдан ей наличными или переведен на счета родителей. Роман «Здравствуй, грусть» принес моей матери огромный доход, но по-настоящему оценить масштаб своих гонораров она смогла только два года спустя, в возрасте двадцати лет, когда вместе с братом переселилась на улицу Гренель.

Моя мать всегда утверждала, что ее родители жили весьма зажиточно (бабушка не работала, зато дедушка был инженером и занимал руководящую должность на заводе) и денег особо не считали. Возможно, именно потому, что в детстве она ни в чем не нуждалась, доход от книги «Здравствуй, грусть» не изменил ее отношения к деньгам. Вот если бы ее детство было суровым, голодным и полным лишений (чего не случалось даже в военное время), тогда чрезмерная бережливость была бы оправданна. Но она воспринимала эту кипу денег как нечто волшебное, как манну небесную, и не вполне могла оценить ее объемы.

«Эти деньги были немного сумасшедшими сами по себе», — говорила она. Следуя советам своего отца, она не откладывала их, напротив, с очаровательной бессознательностью она старалась тратить свои гонорары, радуя своих друзей. «Я могла легко содержать целую толпу людей […] У меня была чековая книжка, и я рассчитывалась с ее помощью: нет ничего более удобного».

Рене Жюльяр питал к моей матери глубочайшую привязанность. Он сразу понял, как беззаботно мать относится к деньгам, поэтому решил обезопасить ее от необдуманных трат. Матери было достаточно просто позвонить своему издателю, и он тотчас же высылал ей чек на нужную сумму, так что ей ни в чем не приходилось нуждаться. Все было так просто, так легко…

Этого отношения к деньгам мать не изменила до своего последнего дня. По ее мнению, деньги должны были обеспечивать тот свободный стиль жизни, который она выбрала, а не служить залогом личной безопасности. О том, чтобы копить их, и речи не шло. Мать не искала спокойной жизни. «Меня привлекает все то, что не внушает доверия», «[…] когда мне казалось, что что-то во мне застыло, стало неподвижным, я начинала паниковать». Деньги должны быть живыми, свободными и переходить из рук в руки, как воздух переходит из уст в уста. Моя мать не любила ни копить, ни экономить, напротив — она тратила и раздавала. И тем не менее она никогда по-настоящему не теряла голову, не была сторонницей показной роскоши — машины, лошади, картины были ее истинной страстью, а не способом выделиться из толпы.

Но при этом она была объектом оголтелой критики прессы. Ее образ жизни вызывал невероятное возмущение. Сколько было разговоров о «банде Саган» (так называли ее друзей), о ночных клубах, о ее «Ягуарах» — последние два из которых на самом деле были куплены матерью уже подержанными.

Она очень переживала из-за того, что пресса уделяла столь пристальное внимание ее образу жизни, но так мало рассказывала о ее творчестве: «Каждая публикация больше походила на налоговую декларацию. Я каждый раз надеялась, что со мной будут говорить о литературе, но нет! На повестке дня стоял лишь вопрос о моем счете в банке».

Вопреки расхожему мнению, нельзя сказать, что она презирала деньги, — она их просто не любила, вернее, не любила их как объект внимания. Ей, безусловно, нравились те преимущества, которые обеспечивали денежные знаки: свободу, возможность ездить на собственной машине, а не ждать автобуса под дождем, сесть на самолет и отдохнуть пару дней за границей. Но ей совершенно не нравилось то, как деньги влияют на людей и на их взаимоотношения. Моя мать была по природе своей щедра, и деньги были для нее лишь средством выражения этой щедрости. Она резонно полагала, что раз уж у нее есть деньги, то она скорее потратит их на благо других, чем станет копить на черный день, ради какой-то гипотетической нужды. Можно ли было порицать ее за это? Разве можно жертвовать жизнью друга ради собственного будущего, которое еще неизвестно как сложится? Сиюминутная жизнь всегда важнее химерических расчетов на будущее.

Моя тетя Сюзанна рассказала мне, что в то время у нас в шкафу стояла шляпная коробка, до краев заполненная бумажными ассигнациями. И если к моей матери приходили знакомые, испытывавшие финансовые затруднения, им нужно было просто заглянуть в шкаф и взять столько, сколько было необходимо. Таким образом, им не приходилось ничего просить у моей матери, а ей — ничего давать. Однажды друг моего отца, Франсуа Жибо, ехал в Экемовиль и вдруг обнаружил, что ему срочно необходимо заправить автомобиль, для чего он остановился в Онфлёре. В то время это был всего-навсего небольшой порт — в воскресный вечер по нему редко разъезжали «Форды Мустанги». Вот почему заправщик сразу догадался, что автомобиль подкатил со стороны особняка моей матери, и отказался брать плату за полный бак. У мадам Саган здесь свой счет, так что гости мадам Саган за бензин могут не платить. Разумеется, Франсуа воспротивился и честно заплатил по чеку.

А сколько было других подобных примеров неслыханной щедрости моей матери? Сколько раз она отправляла чеки совершенно незнакомым людям, сетовавшим на то, что они не могли купить стиральную машину, построить сарай или сделать пластику носа?

Когда ей пришло письмо от женщины, мечтавшей исправить форму носа, мать без малейших колебаний перечислила страждущей необходимую сумму. Но операция прошла неудачно и нос бедняжки стал еще уродливее, чем прежде. Самым удивительным в этой истории было то, что женщина потом хотела подать на мою мать в суд, утверждая, что именно из-за нее пострадал этот ее несчастный нос!

Глава 20

И хотя моя мать никогда не поддерживала правых, она долгое время оставалась, насколько я помню, близкой к генералу де Голлю, который в ее воображении был человком, ниспосланным Провидением, — не следует забывать, что моя мать была дитем войны. Она сочувствовала его курсу в Алжире, особенно его политике деколонизации. Осенью 1960 года она вместе с Флоранс Мальро и ста девятнадцатью другими подписантами поставила свою подпись под «Манифестом 121».[38]

Эта группа интеллектуалов, художников и преподавателей университетов — в основном сторонники левых — опубликовала в журнале «Веритэ-Либертэ» «Декларацию о праве на неповиновение в алжирской войне». Этот манифест был призван отразить протестные настроения французской общественности против войны в Алжире, против политической роли армии в этом конфликте, против пыток и роста милитаризации, что шло вразрез с принципами нашей демократии.

В результате этого дом родителей моей матери, № 167 по бульвару Мальзерб, был взорван, причем через несколько минут после возвращения моего деда, который заметил, не придав этому особого значения, нечто, похожее на грубо перевязанный пакет, на тротуаре возле дома. Это произошло через несколько минут после того, как он вошел в лифт, нажал кнопку четвертого этажа, поднялся на свою лестничную клетку, вставил ключ в замок и открыл дверь — после этого раздался сильный взрыв, разбивший все витрины в окружающих зданиях. Подозрение пало на ОАС, секретную военную организацию, протестующую против независимости Алжира. Одна мысль о том, что ее отец мог быть убит во время этого теракта, притом что он не имел никакого отношения к «Манифесту», а его дочь давным-давно покинула родной дом, привела мою мать в ужас.

Если она и решила высказаться по поводу Алжира, то лишь потому, что она чувствовала себя вовлеченной в этот конфликт. Она жила в состоянии крайнего стресса, в который страна была ввергнута в то время; она знала о «ратонадах»,[39] о нападении полиции на бульваре Бон-Нувель, об убийствах алжирцев и она думала, что это — явный перебор и что необходимо остановить эту бойню.

В отличие от Сартра (а его взрывали три раза), который открыто выступил против конфликта в Юго-Восточной Азии в начале 1970-х годов, она не принимала ничью сторону и ничего не писала на политические и национальные темы. Несмотря на все свое возмущение ужасами этой войны, она не составляла манифестов против американского присутствия в Юго-Восточной Азии и против массированных бомбардировок во Вьетнаме, в Лаосе и в Камбодже, в результате которых погибали тысячи мирных жителей. Но она считала, что обладала достаточной мерой личной свободы, чтобы вмешаться в происходящее. Писатель не должен интересоваться политикой, если только она не касается его непосредственно. «Писатель — это дикое животное, запертое с самим собой. Он смотрит — или не смотрит — за пределы своей клетки, что зависит от ситуации». Если бы в список тех, кто подписал «Манифест», можно было бы добавить Джоан Баэз, Джейн Фонду и Нормана Мейлера, также выступавших против этой войны, это бы было заявление гораздо большего масштаба, своего рода «Манифест 50 000». Растущая оппозиция в Соединенных Штатах и протестные движения во всем мире, трибунал Рассела,[40] созданный для расследования военных преступлений американцев британским философом Бертраном Расселом совместно с Жан-Полем Сартром, к которому вскоре присоединились Симона де Бовуар, Жизель Халими и еще человек тридцать, включая трех лауреатов Нобелевской премии мира — всего этого оказалось достаточно, чтобы способствовать началу Парижских переговоров о восстановлении мира во Вьетнаме и прекращению военных действий со стороны США. Для Ричарда Никсона это стало главной темой его предвыборной кампании.[41]

Если я так много внимания уделил теме войны во Вьетнаме, то исключительно для того, чтобы показать, что она стала для моей матери, равно как и для моего отца, реальной проблемой. Я помню, насколько были возмущены мои родители, да и общественность, военными действиями. Тем более что война продолжалась все мои детские годы — с 1965 по 1975 год.[42] Пресса в то время выполняла совсем иную роль, чем сегодня, она еще не была вытеснена Интернетом и, отличаясь независимостью, еще позволяла себе публиковать самые разные мнения и идеи; пресса тех лет еще не отражала интересы лишь видных промышленников и финансистов. Мне было шесть или семь лет, но я очень хорошо помню, что не проходило и дня, чтобы французская пресса не писала о событиях во Вьетнаме. И я помню, в частности, слово «Милай», которое часто проскальзывало в разговорах.

Милай[43] — это небольшая деревня, которую сначала сожгли, а потом всех ее жителей — женщин, детей и стариков, всего около пятисот человек — собрали вместе и расстреляли или же пытали, а затем убили. Это преступление было совершено отрядом американских солдат в марте 1968 года. Об этом злодеянии осенью следующего года рассказал журнал «Лайф», что вызвало сильное возмущение общественности, рост пацифистского движения в США и усиление оппозиции этой войне во всем мире.

Когда тебе всего шесть или семь лет, трудно себе представить, что такое массовое убийство гражданского населения, но я смутно помню, каков был гнев моей матери, какова была боль, пронзившая ее, словно шпага, такая острая и резкая, что она буквально вся горела. Годы спустя мы случайно упомянули Милай. Тогда у меня было чувство, что для нее, помимо этой ужасной истории, этих детей, этих женщин и стариков, которых убили таким ужасным образом, навсегда исчезла существующая картина мира, освободив место для совершенно другой. Был образ Америки — красивой, сияющей, расцвеченной, веселой, жизнеутверждающей. Это был образ страны «светловолосых загорелых джентльменов, которые в один прекрасный день высадились в нашей стране на танках […] Это было замечательно». Матери было суждено видеть это в конце августа 1944 года, наблюдать торжество этой сильной Америки, справедливой, любящей свободу, протянувшей нам руку помощи в трудные годы нацистской оккупации; Америки, которая, казалось, с тех пор так и несла на себе эту победную тогу. И вот эта самая Америка теперь как будто ушла в прошлое, движимая тем же самым насилием, теми же слепотой и глупостью, с которыми ей приходилось бороться двадцать лет назад.

Милай стал таким же клеймом, как и многие другие отвратительные преступления, совершенные в ходе Второй мировой войны. С понятиями нации, расы, идентичности, философии и культуры связаны понятия добра или зла. Нельзя думать об этих проблемах отстраненно, оперируя интересами неких национальных, общественных или политических групп, будь то немцы, черные, кхмеры, турки, японцы, социалисты, французы, евреи, партизаны или анархисты. Моя мать не выносила, когда о других судили по их «расе», когда кого-то ставили выше лишь потому, что он ариец, еврей, бедный или богатый. Наши беседы всегда приводили нас к заключению, что самое важное и самое главное — это человек, его совесть, его ответственность за свои действия, мотивы, а не «мотивирование» (она ненавидела это слово), которые могли привести к совершению самых варварских поступков. Мы соглашались с тем, что человеческим существам очень трудно избежать слабостей. Существовала инквизиция, драгонады,[44] Орадур-сюр-Глан[45] и будет еще много подобного. Это было ужасно, шокирующе, но неизбежно. И в этом прослеживалась некая фатальность, которую могла объяснить лишь неотвратимость, а этому моя мать противопоставляла лишь свои убеждения, а чаще всего свое смирение. Единственный вопрос, которым она задавалась постоянно, звучал так: почему? А теперь появился другой: как? Почему всегда «те же идиоты» бомбят Вьетнам, Камбоджу, Косово, Афганистан, заставляют голодать целые страны? Убийство Кеннеди внезапно изменило лицо Америки, и оно еще изменит лицо всего мира. Мы думали, что его смерть была важным поворотным пунктом в истории нашего мира, что отныне интересы нации будут все более и более уступать место частным интересам. Прошло двадцать пять лет, и мы вновь обсуждаем угрозы интересам нашей свободы, ограничение пространства для маневра наших лидеров, все чаще уступающих силам финансистов и военных промышленников.

Когда в июне 1961 года, в своем прощальном выступлении, президент Эйзенхауэр предупредил свой народ об опасности для демократии, связанной с военно-промышленным комплексом, это казалось всего лишь фантазией… Теперь же, вполне вероятно, наша демократия выполняет роль фасада, за которым скрываются организации, не избранные народом и чуждые ему (МВФ, ГАТТ, ВТО, Всемирный банк…). Они захватили всю власть и принимают важные стратегические решения, не спрашивая об этом граждан. А наши выборные должностные лица теперь лишены всех своих полномочий, что мешает им работать и делает их программы таким вялыми и скучными.

Но вернемся к политическим взглядам моей матери. Как уже упоминалось, в начале 1960-х годов она была ближе к генералу де Голлю (а кто в то время не был его сторонником?), чем к истинным левым. Но ее сердце естественным образом уводило ее влево, и хотя некоторые идеи соблазняли ее своей революционностью, она все же считала, что коммунистическая партия находилась уж в слишком тесной связи с Советским Союзом. СССР наложил свою железную руку на Восточную Европу, лишил свой народ свободы и средств самовыражения, а это было для моей матери невыносимо. Ко всему прочему, когда она вернулась из поездки на Кубу, где первые проявления революции были столь многообещающими, то была разочарована происходящим в этой стране.

Таким образом, в 1965 году де Голль был для нее единственным, кто воплощал тот дух левизны, с которым она могла согласиться. Он проводил политику деколонизации Алжира и повернулся лицом к Востоку. В то время не существовало никакой другой фигуры, кроме, пожалуй, Мендес-Франса,[46] за которую она могла бы проголосовать и чьи идеи и убеждения она бы разделяла.

Пришлось ждать почти десятилетие, чтобы появился человек, который воплотил бы в себе наконец левые взгляды точно так, как она себе это представляла. В 1974 году она голосовала за Франсуа Миттерана. Поэтому, естественно, она осудила приход на президентский пост Жискар д’Эстена, представлявшего для нее все то, что мог воплощать правый эгоизм. Картина, которую моя мать составила о правых и левых, выражалась в следующих словах: «Для правых нищета неизбежна, для левых — она невыносима». Все семь лет жискардизма лишь усиливали ее недовольство и возмущение, которые с тех пор шли рука об руку с ее еще более сильной приверженностью к левым силам, в частности в сторону социалистов, что привело в 1981 году к ее безусловной поддержке Франсуа Миттерана.

«Годы Жискара» демонстрировали все признаки власти, стремящейся к авторитаризму, к усилению неравенства, к возвращению определенных привилегий и особенно к тому, что касалось ее самым непосредственным образом — обложению налогами, которые она называла «ошеломляющими». Да, она находила естественным, что те, кто много зарабатывает, должны платить много налогов, и она много зарабатывала, но она не одобряла то, каким образом использовались эти деньги, которые «воровали» у людей. Она находила «очень неприятным, что деньги отбирали, чтобы строить ракеты или маленькие атомные бомбы», хотя у нас их и так было достаточно, чтобы тридцать тысяч раз взорвать всю планету.

Ее возмущало, что налоговые деньги не распределяются справедливо, например на образование или здравоохранение; что они не идут в первую очередь нуждающимся людям, тем, кто, как она говорила, «застрял»; что они не направляются в больницы, в частности медсестрам, которых она поддержала в 1991 году, опубликовав большую статью, где были изложены причины, по которым медицинские сестры были вынуждены выйти на улицу, чтобы выразить свое негодование. «Эти женщины помогают вам и поддерживают вас в самые трудные моменты, когда вы полностью зависите от них, вы же не можете даже сказать им „спасибо“. Все забыто, пройдено, и это мне глубоко противно» Это женщины, также писала она, «которым доверяешь самого себя в самые страшные моменты жизни […] это женщины, у которых просишь помощи, когда хочешь жить, а иногда — когда хочешь умереть […] мысль о том, что им платят мало, что их эксплуатируют, кажется мне чудовищной […] Мы живем в очень странное время, когда те, кто учит детей жить, постигать жизнь (учителя), и те, кто помогает нам выжить, а иногда и уйти из жизни (медсестры), оказываются забыты и обделены. Оно даже более чем странное, оно возмутительное».

Двадцать лет назад она выступила в защиту абортов. В апреле 1971 года она подписала «Манифест 343», петицию, в которой триста сорок три женщины утверждали, что делали аборт и, подвергая себя таким образом уголовному преследованию, обращались с призывом дать возможность женщинам делать свой выбор и отказаться от преследовний тех, кто вынужден был делать подпольные аборты. Ее возмущал тот факт, что вопрос об абортах стал носить чисто финансовый характер. «Если у вас есть деньги, вы едете в Швейцарию или в другое место, и все пройдет хорошо; если же у вас их нет, вы вынуждены обращаться к уличной молочнице, которая знает кое-кого, кто готов для вас подхалтурить». Она считала позором давать жизнь человеку, если не имеешь возможности сделать его счастливым. «Мы не можем быть уверены, что сделаем ребенка счастливым, но мы должны быть уверены, что готовы сделать все, чтобы он стал счастливым».

Однако поступки моей матери не всегда были мотивированы гневом или негодованием. Иногда Саган критиковали за ее отстраненность от политики и почти всегда забывали о ее интересах и пристрастиях. А она ярко и открыто восхищалась писателями, режиссерами, кинематографистами, художниками, таланту которых она поклонялась со всей своей эмоциональностью. Она чувствовала неудержимую потребность выражать им свое глубокое восхищение. Они были для нее таким источником счастья, что ей обязательно хотелось рассказать о них всем, чтобы как можно больше людей могли разделить с ней ее состояние. Что может лучше свидетельствовать о благодарности и щедрости? Один из лучших примеров — это «Письмо любви к Жану-Полю Сартру», которое она написала в 1980 году для своей подруги Николь Висниак, создавшей самый красивый и самый элегантный журнал «Эгоист». «Вы написали книги, самые умные и самые честные в вашем поколении, вы даже написали книгу, самую яркую во всей французской литературе: повесть „Слова“».

Она бесконечно уважала Сартра, потому что он был писателем невероятного таланта, но еще и потому, что он, по ее мнению, обладал всеми качествами человеческого гения. Сартр никогда не заботился о том, что о нем думали, он никогда не боялся насмешек. Сартр всегда сдерживал свои обещания, он всегда бросался на помощь слабым и униженным. Сартр верил в людей, и если он иногда и ошибался, то всегда признавал это. Сартр всегда отказывался от почестей и славы. Сартр всегда и все отдавал. «Вы любили, писали, делились, давали все, что только могли дать и что было важно, но в то же время отказывались от всего, что вам предлагали и что считается существенным в этой жизни». Для нее Сартр служил величайшим примером гуманизма, интеллекта, великодушия, честности, мужества, то есть всех тех качеств, которые он поднял до уровня идеалов. Идеалов, которые Саган разделяла, и это была она, моя мать, о которой иногда говорили, что она лишена всякой морали, что она не успокоится, пока не добьется своего. С восхищением Сартром не мог не быть связан тот факт, что моя мать отказалась от места во Французской академии в середине 1990-х годов. Подобно Сартру, отказавшемуся от Нобелевской премии по литературе в 1964 году, она считала, что слава, награды, почести, медали несовместимы с ее работой, с ее верой, с ее желаниями и страстями. Она считала, что они полностью противоречат духу и самой жизни писателя. «Ни один художник, — писал Сартр, — ни один писатель, ни один человек не заслуживает того, чтобы быть возвеличенным при жизни, потому что он имеет право и свободу все поменять. Нобелевская премия возвела бы меня на пьедестал, тогда как я еще не закончил делать какие-то вещи, а я хочу быть свободным в своих действиях и поступках».

Кроме восхищения гением Сартра, моя мать восторгалась также небольшим кругом людей, в число которых входили Пруст, Стендаль и Достоевский, а о себе самой она говорила, что обладает «лишь талантом». Она всегда считала, что ее работы стоят на более низком уровне, чем труды этих «великих авторов». И это с ее стороны не было формой ложной скромности или замаскированной сдержанности, это было объективной оценкой своей значимости как писателя и качества своих книг. Моя мать всегда говорила, что осознает тот факт, что ее романы по таланту далеки от произведений Пруста или Достоевского, что «Здравствуй, грусть» никоим образом не может сравниться с «Пармской обителью». Эти авторы, которых она почитала, были для нее самым прекрасным и самым поразительным из всех представителей мировой литературы. Они воплощали в себе гений, интеллект, яркость и красоту, вместе взятые. Моя мать и не думала их догнать, она лишь задумывалась: удастся ли ей однажды хотя бы приблизиться к ним, написав тот самый «подлинный роман», о котором она иногда говорила со мной и который она планировала написать, но который, как мне кажется, так и не появился на свет. Со своей стороны, я с восхищением относился к смирению своей матери, к искренности ее признания в любви к тем, кого она возносила выше всех и вся.

В дополнение к литературным качествам, которые моя мать признавала непревзойденными и замечательными у Пруста, Стендаля, Достоевского, Фицджеральда, Стайрона, Рембо и некоторых других, она восхищалась еще и человеческими качествами некоторых известных людей, с которыми она была знакома. Это были кинематографисты, танцоры, политические деятели, модельеры, а иногда — просто близкие друзья. Все они принадлежали к разным профессиям, они были различны по темпераменту и своему местонахождению. По большей части они не были знакомы друг с другом, порой даже ни разу не пересекались в жизни, но все они одинаково воспринимали мир. Все они верили в идеалы, которые, как им говорили, были недосягаемыми. Все, как и моя мать, но каждый по-своему, ставили интересы других выше своих собственных и отвергали любые проявления конформизма. Все они отличались одинаковой щедростью и одинаковой манерой любить, полноценной и бескорыстной. Вот их имена: Рудольф Нуриев, Джозеф Лоузи, Федерико Феллини, Фрэнсис Скотт Фицджеральд, Беттина Грациани, Михаил Горбачев, Ив Сен-Лоран, Орсон Уэллс.

Чтобы быть любимым Саган, нужно было знать, что такое любовь. Беттина Грациани,[47] когда умирала любовь, могла забыть обо всем, не говорить ни слова или продолжать любить, став верным другом, а это бывает крайне редко. «Это печально, — говорила моя мать, — но она совершенно выходит за пределы нормы». Беттина — это скала. Твердая и неподкупная, она была единственной подругой моей матери, которой мой отец пел только дифирамбы. Джозеф Лоузи[48] бежал из Америки, посвятившей себя Золотому тельцу, работал где угодно и кем угодно, а потом погрузился в то, что составляло его страсть, в кино, и, несмотря на «тысячу штормов и четырех жен, был готов отдать другим последнюю рубашку». Как он говорил, «ничего другого не остается, как быть талантливым и иногда доказывать это, а также иногда ошибаться и признаваться себе в этом». Фрэнсис Скотт Фицджеральд был красив, он всем нравился, а моя мать была очень чувствительна к физической красоте некоторых мужчин, в частности американских актеров, о чем я уже упоминал. Что касается Фицджеральда, то он любил людей, и они платили ему тем же. Как Теннесси Уильямс, как Джакометти, Сартр и некоторые другие очень редкие люди, он был не в состоянии причинить кому-либо вред. «Он был хорошим и мужественным. И что важно, он был хорошим и мужественным в большей степени с мальчиками в ночное время, чем с прочими представителями человеческой расы днем».

Я закончу эту галерею личностей, которых моя мать считала великими, Михаилом Горбачевым, с которым ей довелось познакомиться во время поездки, где она сопровождала Франсуа Миттерана. Она была ошеломлена величием и смелостью этого человека, который практически в одиночку боролся против целой системы и перевернул судьбу самой огромной и самой закрытой страны, застывшей в полной стагнации уже более сорока лет. Горбачев, вооруженный только своими амбициями и принципами гуманизма, которые он исповедывал, противостоял режиму кремлевских аппаратчиков. Он отказался от гарантированной ему спокойной жизни на пенсии в тихом пригороде. Он не захотел безопасности. Он рисковал своей собственной свободой, и все это — от имени других и ради других. Он показал себя, как и Беттина, абсолютно неподкупным.

Сартр, Пруст, Стендаль, Достоевский, Фицджеральд, Стайрон, Уильямс, Рембо, Джакометти, Нуриев, Лоузи, Феллини, Беттина, Горбачев, Сен-Лоран, Уэллс. Все они в своей работе и в своей жизни умели любить, и Саган любила их.

Глава 21

Финансовое положение моей матери на момент ее смерти в 2004 году по своему характеру было настолько абсурдным, настолько гротескным и настолько экстравагантным, что надо было иметь ярко выраженную склонность к риску и невзгодам, чтобы стать ее наследником. И если я взял это на себя — то есть взвалил на свои плечи пассив более чем в миллион евро, — то оказался точно в такой же ситуации, как когда-то моя мать: все мои банковские счета были блокированы, равно как и все права, подлежащие оплате издателями, а также органами управления и использования авторских прав, включая SACD и SACEM.[49]

В то время сто процентов доходов моей матери были подвергнуты вычетам со стороны различных — и весьма многочисленных — казначейств: VI, VII и XIII округов Парижа, а также Онфлёра, причем перед последним долг был самым крупным. Конечно, доходы моей матери (те, которые были заблокированы) подвергались налогообложению, но налоги не могли быть реально выплачены, так как они тоже были заблокированы, что порождало наказания, часто выражавшиеся в виде штрафов. Таким образом, за последние годы моя мать не имела ни франка на жизнь; утверждали даже, что ей сократили небольшую пенсию, которая должна была составлять примерно пятьсот нынешних евро. Налоговое положение моей бедной матери полностью буксовало в течение нескольких лет, причем совершенно неконтролируемо; она была лишена источников финансирования, она не работала или почти не работала исключительно по состоянию здоровья, и я, в свою очередь, был страшно зол на гротескность всей этой ситуации. Состояние ее здоровья, помноженное на домогательства кредиторов, ускорило ход событий.

Исторически сложилось так, что моя мать держалась в стороне от дел. Наши принципы гласили, что между собой не следует говорить о деньгах (и это правило было введено еще ее родителями). Если нам и доводилось упомянуть деньги в разговорах, то это происходило в смысле их упоминания как фактора, который имеет неоспоримое и растущее влияние в определенных условиях и на определенных людей. Не было и речи о конкретных цифрах, контрактах, экранизациях или уступках прав любого рода. Если все эти слова и были мне знакомы, то я никогда не понимал их смысла. Занятие делами матери позволило мне быстро восполнить эти пробелы.

Помимо признания факта ее долгов, которые невозможно отрицать после стольких лет пренебрежения по отношению к делам и налоговым расчетам, я весь бурлил, видя, что, несмотря на проблемы со здоровьем и разнообразные трудности, несмотря на учрежденный комитет друзей, никто не вмешался в это дело, чтобы хоть как-то остановить все эти преследования. Никто из друзей господина Ширака или господина Тьерри Бретона, занимавшего тогда пост министра финансов, не счел нужным выслушать призывы о помощи со стороны этой женщины, которая заставила заговорить об образе молодой Франции весь мир. А если выражаться более прозаически, то не мешало бы вспомнить, что Франсуаза Саган принесла с момента выпуска романа «Здравствуй, грусть», то есть почти за пятьдесят лет, миллионы франков НДС в государственное казначейство. Никто из них не счел нужным вмешаться, чтобы оставить ей хотя бы минимальный доход, который позволил бы ей жить достойно, ничего не прося у окружающих.

Кроме катастрофического финансового положения к моменту ее ухода, издательская ситуация также находилась в плачевном состоянии. Объявление о ее смерти в средствах массовой информации, естественно, вызвало повышенный интерес к ее творчеству, и многие в порыве любопытства (это касается тех, кто никогда не читал книг Саган) или сочувствия (а это о тех, кто читал, но немного забыл) захотели купить ее книги в книжных магазинах. Но, как я быстро понял, за исключением нескольких редких наименований, романы Саган закончились. Этот печальный факт не был даже упомянут во время передачи, подготовленной Гийомом Дюраном[50] в память моей матери. Таким образом, в первые месяцы после ее смерти, в начале 2005 года, все заставляло поверить — или все хотело заставить меня поверить, — что творчество Саган обречено, что после смерти моей матери я буду присутствовать при исчезновении писателя и его творчества.

Осенью, в течение нескольких недель, последовавших после ее смерти, я связался с Министерством культуры, которое, как я знал, вступило в контакт с матерью летом 2004 года, чтобы попытаться найти выход из сложившегося положения. Я, в свою очередь, хотел знать, были ли найдены какие-то способы, чтобы ослабить мертвую хватку, душившую ее. Вскоре я понял, что с этим министерством дело не заладится, что наши встречи, всегда вежливые и дружелюбные, ни к чему не приведут. Я даже был проинформирован от имени министра, господина Доннедьё де Вабра, что состояние налогового досье моей матери делает любую инициативу с ее стороны обреченной на провал и что я должен обращаться непосредственно в Министерство финансов к господину Тьерри Бретону. В августе 2005 года я написал письмо министру финансов, в котором рассказал о своей обеспокоенности в отношении имущества моей матери. Долг, которым она обременена, делает вступление в наследство невозможным, и что единственный способ урегулировать все эти моменты заключается в использовании ее авторских прав и реализации поэтапного плана погашения долга, то есть в введении своего рода моратория, который позволил бы со временем полностью возместить задолженность.

Мы с моим адвокатом Жаном Эттуаресом были приняты в Министерстве финансов в октябре, после того как они получили мое послание. Мы встретились вдесятером за большим столом. Каждый из наших собеседников был связан, по разным причинам, с делом моей матери, что заставило меня подумать, что сумма, стоящая на повестке дня, еще более значительная, чем я себе представлял. Атмосфера была серой, а лица — угрюмыми, и мы с моим советником достаточно быстро сообразили, что «досье Саган» не станет объектом какого-либо особо благосклонного отношения. Мои опасения по поводу того, что дело моей матери может вызвать неприятие и даже враждебность со стороны определенных органов, подтвердились. Сегодня я думаю, что для этой враждебности было несколько причин. Налоговое досье моей матери перемещалось по коридорам Министерства финансов с самого начала возникновения «проблем», то есть в течение почти пятнадцати лет. Помимо того что оно было обременено многочисленными претензиями, которые регулярно в него добавлялись, оно также было перегружено всевозможными политическими нюансами, иногда дружескими — как в случае с Франсуа Миттераном, а иногда и враждебными — как с «делом Эльф».

После того как мы с моим блестящим адвокатом получили адекватное представление о ситуации и нам была обещана новая встреча через три месяца для представления конкретных предложений, не произощло абсолютно ничего нового. Весной 2006 года, то есть через полтора года после смерти моей матери, поступления были по-прежнему заморожены, и не было никаких свидетельств в пользу того, что что-то изменится. Что касается литературного наследия, то тут тоже ничего не изменилось ни на йоту, и ситуация выглядела заблокированной. Мне же невозможно было даже поинтересоваться происходящим, поскольку я не обладал необходимой легитимностью из-за того, что официально еще не вступил в права наследования. Например, я не мог обратиться с письмом к редактору (я не мог ему даже позвонить!), чтобы попросить посмотреть счета или копии издательских договоров. Я пока не проявил себя как наследник, но такой шаг мог de facto[51] превратить меня в него. И эта неспособность действовать, принимать решения лишь усиливала мои раздражение и разочарование.

Подобное положение было тем более абсурдно, что нам с адвокатом нужно было получить информацию об имущественном состоянии моей матери. Нам были нужны копии ее контрактов, чтобы знать, какие отчисления предусмотрены по каждому из ее произведений, нам нужно было знать об уступках прав, совершенных в последние годы издателями, о том, где и как продавались книги и т. п. И, наконец, нужно было получить подтверждение — а это стало ясно чуть позже — того, что некоторые из ее издателей или, по крайней мере, кто-то из них практически отказались от использования произведений моей матери во Франции (и это произошло задолго до ее ухода), довольствуясь получением роялти из-за рубежа и от третьих лиц. Короче говоря, вступление в наследство было настолько обременительным, что у меня не было достаточных оснований, чтобы окончательно решить — «да» или «нет». В случае моего положительного решения я бесповоротно связался бы с наследством моей матери. Но у меня, прежде всего, было мало времени, плюс ко всему я знал, что администрация еще не начала гнаться за мной по пятам, поскольку не знала, каково будет мое окончательное решение. Над сложившейся ситуацией следовало как следует поразмышлять, но время поджимало. Мы с адвокатом использовали его с выгодой для себя и продвинулись в нашем расследовании; мы искали самые неблагополучные вещи, самые неприятные и опасные, и прилагали все усилия, чтобы оценить их потенциальный вред, ибо именно от таких вещей и нужно было себя защитить при вступлении в наследство.

Мы должны были как можно лучше защитить себя при столкновении с ордой кредиторов — а мы даже не знали их точного числа, — одни лица которых порой не сулили ничего приятного. Главным среди них было французское государство, которое владело более чем шестидесятью процентами дебиторской задолженности. Но не это пугало меня больше всего. Я знал, что если мы все же придем к соглашению (а мне было приятно думать, что эта гипотеза наиболее вероятна), то встанем на перспективный путь, на котором при уважении наших взаимных обязательств у меня был бы хороший шанс полностью погасить долг лет через тридцать или сорок. Я знал, что со временем у меня станет одним врагом меньше, но речь в данном случае шла о французском государстве, но не о некоторых частных лицах. Оказалось, что оставшиеся сорок процентов долга были очень неравномерно распределены между частными кредиторами — владельцами жилья, которым не была выплачена арендная плата, сотрудниками, которых неожиданно уволили, честными людьми, которые имели давние векселя, а теперь предъявили их к оплате… Они были явно не склонны растягивать выплату долга — и так по три года ждали, что я наконец стану наследником. Жан, мой советник, сделал очень хорошую работу, идя, там где это было возможно, навстречу им и делая предложения, которые через три года после смерти моей матери выглядели неожиданными. Подобным образом он пресекал любые чрезмерные требования, исходившие от них.

В течение длительного периода времени, который продолжался с того момента, как в сентябре 2004 года умерла моя мать, и до июня 2007 года, когда я официально вступил в наследование, мне приходилось заставлять других думать, что я еще не уверен в том, вступлю ли я в наследство. Хотя в глубине души я знал, я чувствовал это интуитивно с самого первого дня, что приму на себя это бремя. Я был готов отказаться от своей карьеры фотографа, что я в конечном итоге и сделал. Впрочем, я не думаю, что это была какая-то уж очень большая потеря, так как, несмотря на то что это дело позволяло мне жить достаточно безбедно, я был лишен необходимого таланта. Оглядываясь назад, я отдаю себе отчет в том, что все события, все испытания и опасности, которые могли приводить меня в уныние с сентября 2004 года, когда моя мать ушла из жизни, одинокая и всеми брошенная, лишь усилили мою уверенность и мое желание принять ее наследие и реабилитировать ее память. За последние семь лет я сделал немало, и это сплотило меня со многими людьми, даже с теми, кто был против моего вступления в права наследника. Некоторые, испугавшись объема работы, необходимого для приведения в порядок дел моей матери, думали, что я оробею и быстро откажусь от всего этого, оставив позади себя еще больший беспорядок. Другие, потрясенные бездной, которую нужно было преодолеть, и угрозами судебных разбирательств, которыми угрожала «орда», выражали опасение за мой рассудок и за мою семью.

Весной 2006 года ответ, обещанный администрацией, так и не пришел, не пришел он и в течение лета. И это молчание, я это точно знал, не было результатом какой-то небрежности или задержки в обработке досье, оно было явным выражением четкого и ясного отказа.

Я знал, что любой отказ администрации вообще, и в частности, господина Ширака, является окончательным и что любые новые попытки бесполезны. Я знал также, что ничего не изменится, если не произойдет какого-то крупного потрясения — например, выборов. Было начало осени 2006 года, я находился в тупике, но все еще в безопасности. Благодаря талантливому адвокату, которого я встретил после смерти моей матери — а он умело защищал меня от самых серьезных опасностей, — я не подвергался ежедневным нападениям сорвавшихся с цепи судебных исполнителей и не был выброшен на улицу. Но я не имел ни малейшего представления о том, как я смогу выбраться из сложившейся ситуации.

Сначала мне пришлось ждать, пока господин Ширак и его министр финансов покинут свои должности — и это должно было произойти в самое ближайшее время, через шесть месяцев, если быть точным, так как страна находилась в преддверии президентских выборов 2007 года. Если бы этому что-то помешало, я бы, наверное, впал в неистовство, что иногда случалось с моей матерью; я бы занимался всем, то есть ничем — какими-то фотоаппаратами, «Макинтошем», картинами — и, кто знает, может быть, я закончил бы свою жизнь в бесплатной столовой для бедных. Но это было бы огромной потерей в моральном плане, так как меня вынудили бы отказаться от прав наследования, что означало бы, что труды Саган будут проданы по частям на публичных торгах, чтобы хоть как-то расплатиться с долгами. Эта печальная гипотеза, которая время от времени крутилась в моей голове, означала бы также, что Франция больше не признает ее и тем самым покрывает себя позором, отвергая ту, кто так много дала ей, и которую в свое время так обожали почитатели ее таланта. (Это также означало бы, что я должен был бы взять свои чемоданы и покинуть Францию, чтобы никогда больше туда не возвращаться.)

У меня было ощущение, что творчество моей матери будет прибито к позорному столбу людьми, которые, вероятно, не так хорошо знали ее творчество или вообще не читали ее книги, и эта простая мысль еще больше усугубляла мое негодование. Я представлял себе, что моя мать, которая была известна в свое время разными выходками и глупостями, проводя время на вечеринках, играя в казино, приглашая всех к себе и быстро водя машину, может выйти из моды. Я понимал, что ее творчество, ее романы тоже могут быть забыты, отодвинуты на второй план или просто «убиты» той самой состоятельной буржуазией, пресыщенной и беззаботной, что спровоцировала «притупление интереса читателей». Я очень боялся, что вся работа матери будет выброшена в корзину. И уже был готов это понять и принять. В конце концов, она не была ни первым, ни последним из писателей, что растворились в небытии XX века, который не мог простить некоторым своим авторам недостатка реализма.

Но прежде чем выбросить все в корзину, я стал думать не об издателе книг моей матери, не о Министерстве культуры и уж совсем не о Министерстве финансов. Нет. Я подумал, что если уж кто-то и будет решать судьбу ее творчества, ее потомства, так это непременно должна быть публика, то есть ее читатели. Только они могут вершить судьбу ее «маленькой серенады», решать, нужно ли книгам Саган быть изданными в веке грядущем. Иначе и быть не могло. Ведь должен же был существовать хоть какой-то смысл в этом чудовищном беспорядке. А поэтому было необходимо, чтобы книги моей матери переиздавались, пусть это будет вопреки всему и наперекор всем. И я был готов к этому. Я был готов написать мировым лидерам, которые, как я знал, любили ее, — Биллу Клинтону, Михаилу Горбачеву, Эли Визелю,[52] был готов подать иск в Европейский суд, утверждая, что Франция не выполняет обязанностей по защите и поощрению своего культурного наследия. Наконец, в самом крайнем случае я был готов разбить палатку и растянуть большой плакат на улице Берси, на котором можно было бы прочитать: «Обязательно спасем писательницу Саган» (выделив слово «обязательно» курсивом). Я даже был готов — скрепя сердце — собрать всех представителей прессы. Думаю, эффект был бы гарантирован.

Я ждал чуда, но чудес не бывает. Моя единственная надежда заключалась в неизбежных президентских выборах, и, хотя я в тот момент был весьма далек от занятий политикой — судьба нации явно имела для меня второстепенное значение по сравнению с творчеством моей матери, — мне настойчиво порекомендовали написать письмо господину Саркози. Как оказалось, он был единственным, кто мог бы вывести меня из этого тупика, к тому же его шансы на победу крепчали день ото дня. В октябре 2006 года я переслал ему письмо на площадь Бово, в Министерство внутренних дел, в котором рассказал о своем горе, о непростой ситуации, выход из которой следовало найти незамедлительно. (Я также не преминул отметить тот факт, что Министерство финансов, где сам Саркози когда-то работал, не отвечало на мои просьбы.) Я получил ответ спустя всего две недели, что явно свидетельствовало о заинтересованности господина Саркози; он обещал сразу же поручить это дело министру по бюджету Тьерри Бретону и министру культуры Рено Доннедьё де Вабру.

Таким образом, я вернулся к тому, с чего начал, но все же мне удалось обратить внимание будущего обитателя Елисейского дворца на угрозу, нависшую над наследием моей матери. Я успокоился, надеясь, что после изменений, которые произойдут после ухода господина Ширака, ситуация изменится к лучшему и я смогу найти людей, готовых мне помочь.

Проклятие «дела Саган» было снято лишь много позднее. Долгие недели прошли с тех пор, как Николя Саркози весной 2007 года вступил на должность президента, а я по-прежнему бездействовал, мучаясь и ожидая чуда. В начале лета, а точнее, 26 июня 2007 года, я понял, что порядком пресытился обещаниями, и решил действовать наобум: в присутствии нотариуса я согласился на вступление в наследство моей матери.

Эта игра с судьбой, как мне показалось, принесла свои плоды. Всякий раз, приезжая в Министерство финансов, я чувствовал, как искра надежды вспыхивает во мне все ярче. Так, например, с начала зимы 2007 года дело приняло новый оборот, когда был создан план, позволяющий постепенно возмещать налоговый пассив моей матери. И вот после трех лет упорной борьбы мне наконец удалось воплотить в жизнь свои замыслы.

Как уже было сказано, только принятие прав и обязанностей наследника позволило бы мне взять на себя руководство этим тонущим кораблем. Но теперь я стал капитаном, лишенным всякой инициативы. То есть, по сути, я оказался не только под ударом всех ветров и штормов, но также стал целью для нападок со стороны некоторых разгневанных кредиторов. Осенью 2007 года я должен был написать пояснительную записку в сотню страниц, которая стала бы своего рода всеобъемлющим докладом о творчестве Франсуазы Саган, начиная с 2001 года. Только так я мог получить представление о потенциальных доходах на будущие годы. Нужно было убедить Берси[53] в том, что это творчество писателя, при условии, если им руководить грамотно, все еще может приносить достаточно денег для погашения всех обязательств. В то же самое время, проанализировав с моим советником операционные отчеты о книгах моей матери, я с ужасом понял, что наши самые тяжкие подозрения подтвердились. Выяснилось, что уже почти четырнадцать лет творчество Франсуазы Саган находится в состоянии почти полного забвения. Из тридцати девяти наименований, составлявших ее «каталог», только семь еще можно было найти в книжных магазинах.

Причины этой катастрофы объяснялись просто: все четырнадцать лет книгами моей матери никто не занимался. Управление своими авторскими правами мать поручила юристам — у нее просто не было других средств, чтобы платить им, — но, как мне кажется, они не всегда добросовестно выполняли свои обязанности. Некоторые просто хотели побыть рядом с Саган. Другие, испытав ужас от масштабов задач, исчезли так же быстро, как и появились.

Понятно, что подобное пренебрежительное отношение к ее творчеству способствовало постепенному забвению имени Франсуазы Саган, но мы пытались выявить и другие причины того, что почти все произведения моей матери были засунуты на «пыльные антресоли». Ведь важнее всего было то, что такое отношение к ее наследнию ставило под вопрос поступление новых средств и погашение задолженности…

Кроме того, даже весьма ограниченные доходы тут же изымались, вызывая все новые и новые долги по налогообложению. Таким образом, лишенная доходов, моя мать даже не отдавала себе отчета в том, что некоторые из ее издателей просто «спали». Такая ситуация продолжалась довольно долго, но она еще более усугубилась после смерти Саган. Таким образом, объявив себя наследником матери, я оказался почти в таком же положении, как и она сама тремя годами ранее. У меня не только не было никаких доходов, наоборот, я получил массу колоссальных долгов.

Несмотря ни на что, я сохранял относительное спокойствие, ибо Министерство финансов теперь, похоже, могло предоставить мне необходимое время для покрытия долгов моей матери. Но хоть я и боялся, что этих лет забвения будет достаточно, чтобы полностью стереть Саган из памяти, я регулярно получал от моего нотариуса хорошие новости. Он отвечал за наследство до моего согласия, и это давало ему информацию о различных запросах на переводы книг моей матери, и таковых было много. Это утешало. Несмотря ни на что, Саган все-таки не была забыта, по крайней мере за рубежом. Как и при жизни, мама вызвала неподдельный интерес в России, в бывших республиках Советского Союза, в Германии и Соединенных Штатах, где планировался перевод романа «Здравствуй, грусть». Так что зря говорят, что Уэльбек — единственный французский автор, чьи романы продаются за рубежом. Книги моей матери тоже лучше распродавались за границей, чем во Франции, особенно в восточных странах, где она и сейчас остается своего рода иконой.

Но акцент был сделан на переиздании книг, ведь моя мать была в первую очередь писателем, и, как только я подписал бумагу, окончательно и бесповоротно связавшую меня с ее великим наследием, для меня начался новый отсчет времени. Я хотел понять, почему найти книги Саган в книжных магазинах стало практически невозможно. Некоторые работы, вроде «Женщины в гриме», были в свое время опубликованы издателями, которые сейчас уже больше не существовали, и я мог автоматически вернуть себе права. Другие — «Синяки на душе», «Неясный профиль» и «Приблуда» — принадлежали издателю, который больше их не публиковал, и поэтому был вынужден (после того как я послал ему соответствующее заказное письмо) вернуть мне права на эти произведения. Дело заключалось в следующем: французский закон предусматривает, что любой владелец произведения может взыскать свои права с их получателя, если тот не использует произведение так, как это было отражено в договоре.

С главным издателем моей матери, владевшим правами на семнадцать ее книг (включая «Здравствуй, грусть»), но использовавшим лишь три или четыре из них в течение многих лет, я решил быть более осторожным. В конце октября 2007 года мы с адвокатом узнали через судебного пристава, что двенадцать наименований книг этого издателя отсутствуют в книжных магазинах.

Тогда в середине декабря я направил ему письмо с уведомлением о том, что он не выполняет свои обязательства по «постоянному использованию и коммерческому распространению в соответствии с принятой книгоиздательской практикой». Несколько дней спустя он прислал мне ответ, в котором утверждалось, что произведения моей матери «постигла обычная судьба произведений художественной литературы. Со временем интерес читателей к ним ослабевает, и продажи сокращаются». Одновременно с этим этот издатель выразил готовность выполнять свои обязательства, опубликовав большой сборник, содержащий десяток произведений моей матери. Я возмутился. Как читатель, не имеющий средств, например, студент или пенсионер, который захочет прочитать, скажем, «Смутную улыбку», сможет купить большой сборник произведений Саган? Это же полная бессмыслица!

Я с нетерпением ждал скорого ответа издателя, который якобы тяготился владением правами на книги, не имевшие особого успеха у читателей. Я ожидал, что он передаст эти права мне. Но этого не произошло. А в марте 2008 года издатель резко изменил свое решение и переиздал все двенадцать книг моей матери одним блоком без объявления об этом, безо всякой рекламы и без акций по продвижению. Однако этого оказалось недостаточно. В течение длительного периода времени в книжных магазинах по-прежнему отсутствовали романы Франсуазы Саган. Поэтому я, недолго думая, обратился в органы юстиции.

Мне в первый (и, надеюсь, в последний) раз пришлось прибегать к таким радикальным действиям. Я чувствовал себя очень неловко из-за того, что многие люди, участвующие в этом деле, исказили или неверно поняли истинные причины этого моего поступка. Мне пришлось выслушивать массу насмешек. Я был вынужден признать: люди, совсем не знавшие мою мать, вдруг стали приписывать ей ужасные высказывания и неблаговидные намерения, с чем я был в корне не согласен. Складывалась отвратительная и неприятная ситуация. У меня возникло ощущение, что кто-то вторгается в нашу жизнь, попирая саму суть наших отношений с матерью.

И, наконец, еще одно огорчение: адвокат, защищавший интересы моей матери в 1980-е годы, к которому, как казалось, она питала истинно дружеские чувства и доверие, оказался одновременно и адвокатом оппонирующего мне издательства. Это досадное стечение обстоятельств сразу же расставило нас по разные стороны баррикад. Я думал, что знакомство с моей матерью и ведение ее дел послужат для него поводом поддерживать со мной контакт или хотя бы проинформировать меня о своих намерениях. Но он этого не сделал. И моему адвокату пришлось принудить его к отказу от защиты издателя.

Когда в конце лета 2007 года я повстречался с этим человеком, он стал утверждать, что был очень близок с моей матерью, что он сохранял с ней прекрасные отношения, — и я с этим не спорю. Тем не менее он никогда не захаживал к нам ни на обед, ни просто для того, чтобы поболтать и пропустить рюмочку. К тому же моя мать ничего мне о нем не рассказывала.

Напротив, я регулярно видел Жана-Жака Повера и Анри Фламмариона (до их ссоры), Франсуазу Верни и Оливье Орбана[54] как в Париже, так и в нашем доме в Нормандии. Неужели моя мать имела с этим самым издателем такие же близкие и добрые отношения, как с Сартром, Миттераном или Флоранс Мальро? Не думаю. Я не верю также, что она была способна на какие-то предосудительные отношения со своим издателем, ведь это был человек, который занимался ее книгами. Он стоял слишком высоко в ее глазах. Ей важно было чувствовать уверенность в отношениях с ним, как если бы он был ее хорошим другом. Только при таких отношениях она могла отдавать ему свои тексты, в которые вкладывала столько сил и эмоций.

Я знал, что моя мать давно таила обиды на этот издательский дом, а со смертью его основателя,[55] в год моего рождения, обиды заставили ее перейти в издательство «Фламмарион». Это произошло в самом конце 1960-х годов. Она сожалела об этом, а также по поводу поглощения этого издательства большой издательской группой,[56] в чем ей виделась больше денежная выгода, нежели литературная.

Анри Фламмарион говорил с моей матерью о книгах. Однажды, когда она встречалась с ним, он рассказал: «У моего отца была знакомая танцовщица по имени Колетт;[57] в то время это была единственная женщина в издательстве, и с тех пор нам так не хватает танцовщицы». Моя мать ответила ему: «Вам повезло, я прекрасно танцую». И тогда Фламмарион сказал то, что она хотела услышать: он попросил ее остаться с ним на всю жизнь; он говорил, что, даже будучи старым и больным, он будет заботиться о ней, что деньги не имеют большого значения, что должно быть полное доверие между издателем и автором. Моей матери нравились такие отношения, ей претили разговоры о деньгах, и она не хотела себя чувствовать купленной, словно мешок с углем.

Продолжая тему денежных дел, отмечу, что я был весьма озадачен, когда этот самый издатель начал утверждать, что все мои «маневры» (он имел в виду процесс, который я инициировал) были направлены исключительно на то, чтобы заработать денег и разбогатеть. Но желая разбогатеть и заработать денег, человек вряд ли начнет с того, что примет на себя задолженность в размере более миллиона евро, тем более не будучи уверенным в возможности возмещения такого долга даже за всю свою жизнь!

Впрочем, к своему удивлению, я довольно быстро обнаружил, что даже имея колоссальные долги, я вдруг приобрел определенный иммунитет по отношению ко всевозможным искателям выгоды и мошенникам. Они, безусловно, могли бы объявиться перед «наследником Саган», но теперь, при виде объявленной суммы задолженности, напротив, сбежали, как крысы с пресловутого тонущего корабля. Как часто и вполне резонно говорила моя мать, «вес денег мешает набрать высоту, он скорее дает преимущество перед другими имеющими деньги, чем перед теми, кто их не имеет».

В октябре 2009 года, благодаря нашей настойчивости и, как я думаю, тем доверительным отношениям, которые нам удалось установить с людьми из Министерства финансов, мы составили и подписали соглашение, позволявшее мне возвращать долги французскому государству по согласованному расписанию, в соответствии со статьями, приемлемыми для обеих сторон. Я считаю, что государство просто не захотело впутываться в эту бесконечную историю, потеряв всякую надежду на окончательную выплату долга (что, пожалуй, было справедливо). Но нужно было также, чтобы у меня осталось достаточно денег на жизнь. Мне следовало вознаградить адвоката и бухгалтера, а также нести прочие расходы, в том числе и после погашения долга и уплаты всех налогов.

Вопрос о возмещении налогового долга моей матери был окончательно решен после пяти лет усилий, напряженной работы и всевозможных осложнений. Признаюсь, что в тот день я вздохнул с облегчением, испытав то самое счастье, которого не чувствовал в течение столь длительного времени. Теперь оставалось лишь использовать книги матери наилучшим образом, дать им шансы на успех, заставить снова говорить о Саган — и это выглядело относительно простым делом, так как моя мать сохранила (даже спустя пять лет после своей смерти) все тот же образ, в котором удачно сочетались щедрость, симпатия и современность. Оставалось лишь надеяться, что ее «маленькие романы», как она сама их называла, будут переведены за рубежом, ибо только это могло помочь сократить срок погашения долга перед французским казначейством.

Все выглядело так, будто в конце 2009 года счастливая звезда пролила на меня свой свет, поскольку за несколько недель до подписания соглашения с французским государством я нашел издателя, я бы даже сказал — чудесного человека, который согласился переиздать четырнадцать произведений Саган, те, права на которые мне удалось вернуть за годы моего «крестового похода». После пяти лет бесплодных поисков, постоянных просьб и «кулачных боев», после бесконечных проблем, связанных с этими четырнадцатью произведениями, я пришел к выводу, что их просто необходимо издать в одном издательстве. Сама идея распределения книг по разным издательствам была для меня невыносимой, и я мечтал о счастливом воссоединении «блудных детей».

Вопрос долга перед налоговыми органами был теперь окончательно решен; благодаря бесценным знаниям моего советника я пришел к соглашению с другими частными кредиторами и наконец установил доверительные (даже, пожалуй, дружеские) отношения с издательством «Сток», которое взялось продвигать осиротевшие романы моей матери. Мне оставалось лишь отправиться в суд, чтобы сразиться там с последним издателем, который, как я считаю, нарушил свои обязательства, прекратив публиковать книги, правами на которые он владел.

Слушания состоялись в конце 2010 года, 7 декабря, и очень быстро стало понятно, что удача будет не на нашей стороне. Помимо неприкрытой агрессии адвоката противной стороны, мы вынуждены были противостоять утверждениям главного редактора, который дал следующее объяснение тому, почему он так давно не издает книги моей матери: по его мнению, читательский интерес к книгам Саган упал, что неизбежно привело к снижению продаж. Более того, он утверждал, что именно моя мать, видя, что дела идут плохо, находясь под налоговым давлением и будучи загнанной в угол, сама попросила его прекратить публикацию своих книг. Действуя таким образом, она, дескать, надеялась значительно уменьшить свою долю в доходах, чтобы снизить сумму налогов в следующем году. Таким образом, получалось, что моя мать сама просила прекратить публикацию ее книг, что представляло собой самую незначительную часть ее доходов, но она не хотела уступать свои права, особенно в плане изданий за границей, что составляло основную часть доходов от ее творчества. Подобное заявление сразу же дало почву для многочисленных вопросов. Но еще более странным показался тот факт, что этот издатель, один из трех, с кем она работала в то время, оказался единственным, кого она как будто попросила действовать подобным образом. Другие издательства — «Галлимар» и «Плон» — никогда не получали подобных инструкций ни в устной, ни в письменной форме. Утверждения, с которыми нам с моим адвокатом пришлось столкнуться в зале суда, были сколь удивительны, столь и невероятны. Издатель не только не имел ни малейших письменных доказательств того, о чем он говорил, но все это было совершенно несовместимо с натурой и характером моей матери. Я думал даже сказать издателю, чтобы он «притормозил», более того — прекратил свою речь, тем более что в данном случае речь шла о деньгах, которые моя мать, как я уже неоднократно упоминал, всегда тратила легко, не нуждаясь в чьих-либо мнениях или советах.

Тот факт, что она дождалась шестидесятипятилетнего возраста, чтобы попросить своего издателя сэкономить деньги, был просто смешон, если не сказать сильнее, и нужно было слишком плохо знать Саган — ту, которая всегда избегала любой умеренности, мелочности и безопасности. «Я ненавижу в других чувство безопасности, что делает их спокойными. Мне нравится избыточность […] Меня привлекает все, что не обнадеживает […] Я не люблю иметь и экономить деньги». Подобные ее утверждения еще больше укрепляли меня в моих сомнениях относительно заявлений издателя, который заверял всех, что хорошо знал ее и находился с ней в прекрасных отношениях. Я даже подумал, что на самом деле подобные вещи, столь далекие от реального образа моей матери, да еще после стольких лет знакомства с ней, были с его стороны формой выражения своего презрения по отношению к Саган.

Чтобы покончить с этой историей, которая, я надеюсь, будет последней в судебных разбирательствах по поводу долгов моей матери, я хочу сказать, что меня останавливает сегодня только то, что речь идет вовсе не о деньгах. Ведь я прекрасно понимаю, что книги Саган, которые будут продаваться в книжном магазине в Лиможе или в Шалон-сюр-Сон, не наполнят казну государства и не позволят мне приобрести «Ламборджини». Я хочу другого: чтобы некая пожилая дама, живущая в Лиможе или Монтелимаре, смогла бы найти «Сигнал к капитуляции» в ближайшем книжном магазине, не тратя на эту книгу тридцать евро.

В апреле 2012 года, в то время как я пишу эти строки, мы с моим адвокатом все еще ждем сообщения о дате начала процесса по нашей кассационной жалобе. А в суде первой инстанции мы проиграли.

Сегодня маленький мир Саган практически исчез, его поглотила, всосала в себя наша повседневная жизнь и общественные изменения конца прошлого века. С ней ушли и ее персонажи с их непринужденностью, беззаботностью, а порой и опустошенностью. Но, читая ее книги, я нахожу в них очень важные вещи: желание жить и потребность любить. А их герои вовсе не хотят нас покидать.

Примечания

1

Речь идет о романе «Здравствуй, грусть», изданном в 1954 г. (Прим. ред.)

(обратно)

2

Франсуазе Саган в год выхода романа «Здравствуй, грусть» было девятнадцать лет. (Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, прим. пер.)

(обратно)

3

Жан-Марк Робертс — французский издатель, писатель и сценарист, сын американского издателя Эдвина Робертса.

(обратно)

4

Настоящее имя Франсуазы Саган — Франсуаза Куаре. Ее родителей звали Пьер и Мари Куаре, и они поженились в 1923 г.

(обратно)

5

Бернар Франк — французский писатель и журналист, близкий друг Франсуазы Саган.

(обратно)

6

Франсуаза Саган должна была предстать перед судом по обвинению в уклонении от уплаты налогов с большой суммы, полученной ею в 1992–1995 гг. от государственной французской нефтяной компании «Elf» за то, что она должна была уговорить президента Франции Франсуа Миттерана, который был с ней дружен (и уже тяжело болен), «надавить» на власти Узбекистана, чтобы те предоставили компании преимущества при разработке своих нефтяных месторождений. Тогда Франсуазе Саган были выданы 4 миллиона франков, разумеется, не наличными, они пошли на оплату счетов по ремонту ее дома в Нормандии. Деньги эти перевела швейцарская фирма «Noblepac». Сама Франсуаза Саган все это категорически отрицала.

(обратно)

7

Саган Франсуаза. Кажар — не спеша // Дома внаем: Сборник, 2008. (Прим. автора.)

(обратно)

8

Флоранс Мальро — дочь знаменитого писателя Андре Мальро.

(обратно)

9

Жан-Пьер Фэй (род. в 1925 г.) — французский писатель и философ. (Прим. ред.)

(обратно)

10

Пьер Депрож (1939–1988) — французский юморист, комический актер.

(обратно)

11

Франсуаза Дорлеак (1942–1967) — французская актриса, дочь Рене Денёв и старшая сестра Катрин Денёв.

(обратно)

12

Милле Милья — гонка на выносливость по дорогам общественного пользования, проводившаяся в Италии с 1927 по 1957 г. (Прим. ред.)

(обратно)

13

Вероника Кампьон — подруга детства Франсуазы Саган. Вольдемар Лестьен (1931–1990) — французский писатель, лауреат премии «Энтералье» 1975 г.

(обратно)

14

Саган Франсуаза. Токсик: Жюльяр, 1964; Сток, 2009. (Прим. автора.)

(обратно)

15

Билли Холидей (настоящее имя — Элеонора Фэгэн, 1915–1959) — знаменитая американская джазовая певица. Имела хронические проблемы со здоровьем. Ее несколько раз арестовывали за хранение наркотиков. Она много пила, и последние ее годы прошли под надзором полиции. Умерла 17 июля 1959 г. в Нью-Йорке от цирроза печени, в возрасте 44 лет.

(обратно)

16

Бернар Франк (1929–2006) — французский журналист и писатель. Жак Шазо (1928–1993) — известный танцор, работавший в Парижской опере с 1947 г.

(обратно)

17

Мари Белл, урожденная Мари-Жанна Беллон (1900–1985) — известная французская киноактриса.

(обратно)

18

«Питьевая вода» (исп.).

(обратно)

19

«Это все, что есть?» (англ.)

(обратно)

20

Саган Франсуаза. Природа // Дома внаем: Сборник, 2008. (Прим. автора.)

(обратно)

21

Селин — литературный псевдоним романиста Луи-Фердинана Детуша (1894–1961). Селин — это имя его бабушки и одно из имен матери. Считается, что Селин является самым переводимым французским писателем ХХ века после Марселя Пруста.

(обратно)

22

Действительно, выражение «vache espagnole» (испанская корова) весьма созвучно выражению «basque espagnol», тем более что в испанском языке буква «v» произносится так же, как буква «b».

(обратно)

23

Шарль-Морис де Роган-Шабо, сын Жака-Фернана де Роган-Шабо де Жарнака и Николь-Элен д’Энен-Лиетар — представитель одного из самых древних аристократических родов Франции.

(обратно)

24

Фейжоада — традиционное для португалоязычных стран блюдо из фасоли, мясных продуктов и маниоковой муки.

(обратно)

25

Жан-Филипп-Артюр Дюбюффе (1901–1985) — известный французский художник и скульптор.

(обратно)

26

Франсуа Жибо — адвокат, специалист по творчеству Селина, президент Фонда Жана Дюбюффе. С 2010 г. член жюри литературной премии «Франсуаза Саган».

(обратно)

27

«Yoplait» — так теперь называется франко-американское предприятие, производящее молочные продукты. 51 % в нем принадлежит американской группе «General Mills», а 49 % — францускому объединению сельскохозяйственных кооперативов «Sodiaal». Оборот предприятия составляет более 3 млрд евро.

(обратно)

28

Рассказ Альфонса Доде (1840–1897). (Прим. ред.)

(обратно)

29

Жак-Шарль Делайе (1928–2010) — французский скульптор.

(обратно)

30

Опера Гарнье — то же, что Парижская опера, или Гранд-опера. Называется так потому, что расположена во дворце, построенном архитектором Шарлем Гарнье. После открытия современной Оперы Бастилии в 1989 г. ее стали называть именем архитектора Гарнье.

(обратно)

31

Уильям Стайрон (1925–2006) — американский писатель, лауреат Пулитцеровской премии 1968 года.

(обратно)

32

Плеяда — название поэтического объединения во Франции XVI в., которое возглавлял Пьер де Ронсар. (Прим. ред.)

(обратно)

33

Мишель Польнарефф — французский эстрадный певец, популярный в 1960—1980-е гг.

(обратно)

34

Пегги Рош — стилист, бывшая модель и журналистка, писавшая о моде. В 1961 г. вышла замуж за известного французского актера Клода Брассёра.

(обратно)

35

Андре Гельфи был родом из Марокко. Он инвестировал все свои деньги в развитие рыбной индустрии, почему и получил прозвище «Деде-Сардина». В 1971 г. он прибыл в Париж и стал заниматься недвижимостью. Вскоре ему принадлежало уже около 128 зданий. Был женат на племяннице Жоржа Помпиду.

(обратно)

36

«Тупоголовые» — комедия американского режиссера Джона Дж. Блистоуна (1938). В главных ролях: Стэн Лорел, Оливер Харди, Мина Гомбелл. (Прим. ред.)

(обратно)

37

«Брат дьявола» — американская комедия режиссеров Хэл Роач и Чарли Роджерса (1933). В главных ролях: Стэн Лорел, Оливер Харди, Тельма Тодд. (Прим. ред.)

(обратно)

38

«Манифест 121» — документ, подписанный французскими интеллектуалами 6 сентября 1960 г. Он был направлен против войны в Алжире и отстаивал право алжирского народа на освободительное движение. Манифест подписали М. Бланшо, С. Де Бовуар, А. Бретон, П. Булез, М. Бютор, Веркор, М. Дюрас, А. Кюни, А. Роб-Грийе, Ф. Саган, Ж.-П. Сартр, С. Синьоре, Ф. Трюффо и многие другие — всего 121 человек.

(обратно)

39

Ratonnade (фр., охота на крыс) — так во Франции называли избиения арабов.

(обратно)

40

Бертран Рассел — английский математик, философ и общественный деятель. В 1963 г. создал «Фонд мира». Совместно с Жан-Полем Сартром организовал международный трибунал по расследованию военных преступлений США во Вьетнаме.

(обратно)

41

Ричард Никсон в 1972 г. стал президентом во второй раз. Он был единственным американским политиком, избранным на два срока вице-президентом и на два срока президентом.

(обратно)

42

Вьетнамская война началась в августе 1964 г. с инцидента в Тонкинском заливе, во время которого суда береговой охраны ДРВ обстреляли американские эсминцы. (Прим. ред.)

(обратно)

43

Речь идет о деревенской общине Милай (по-вьетнамски — M? Lai) в округе Сонтинь в Южном Вьетнаме. Этот населенный пункт, где произошло массовое убийство гражданского населения, у нас более известен как Сонгми. Преступление это вызвало возмущение мировой общественности и стало одним из символов войны во Вьетнаме. При этом только один из американских солдат был признан виновным, но и он через три года был освобожден.

(обратно)

44

Драгонады — так назывался принудительный постой войск в домах гугенотов, применявшийся французским правительством с 1681 по 1685 г. в целях их принуждения к переходу в католичество. Название это происходит от наименования кавалерии (драгун), которая обычно использовалась при проведении подобных мероприятий.

(обратно)

45

Орадур-сюр-Глан — деревня во Франции, в Лимузене, которая была полностью уничтожена немецкими солдатами в годы Второй мировой войны. Старый Орадур-сюр-Глан с тех пор не восстанавливался, его руины были оставлены в назидание потомкам.

(обратно)

46

Пьер Мендес-Франс — французский левоцентристский политический деятель, член партии радикалов, ставший главой правительства в 1954 г. Он заключил мир, положивший конец Индокитайской войне, и начал процесс деколонизации Марокко и Туниса.

(обратно)

47

Беттина Грациани — артистический псевдоним Симоны-Мишелины Боден, французской топ-модели 1940-х и 1950-х годов и киноактрисы.

(обратно)

48

Джозеф Лоузи (1909–1984) — американский режиссер театра и кино. В 1951 г. он был обвинен в связях с коммунистами и включен в «Черный список Голливуда», после чего уехал в добровольное изгнание в Англию.

(обратно)

49

SACD — Общество авторов и драматических композиторов, созданное во Франции в 1777 г. для защиты авторских прав. SACEM — Общество авторов, композиторов и издателей музыки — во многом аналогичная французская организация.

(обратно)

50

Гийом Дюран — знаменитый французский тележурналист, работавший на канале «Франс 2» и делавший там ежедневные программы. В настоящее время он является членом жюри литературной премии «Франсуаза Саган», созданной в 2010 г. ее сыном.

(обратно)

51

Фактически (лат.).

(обратно)

52

Эли Визель — еврейский, французский и американский писатель, журналист, общественный деятель. Лауреат Нобелевской премии мира 1986 г.

(обратно)

53

Берси — местность на востоке Парижа, где находится современное здание Министерства финансов Франции.

(обратно)

54

Жан-Жак Повер — издатель, основатель издательства «Повер». Анри Фламмарион — французский издатель, внук Эрнеста Фламмариона, основателя издательского дома «Фламмарион». Франсуаза Верни, урожденная Франсуаза Делиль, — французская издательница, много лет работавшая в издательствах «Грассе» и «Галлимар». Оливье Орбан — французский издатель, президент издательства «Плон».

(обратно)

55

Речь идет об издательстве «Жюльяр», основатель которого Рене Жюльяр умер 1 июля 1962 г.

(обратно)

56

Издательство «Жюльяр» было куплено компанией «Пресс де ля Сите», хозяин которой приобрел часть издательства «Плон», а также издательства «Перрен» и «Роше».

(обратно)

57

Колетт (Сидони-Габриель Колетт) (1873–1954) — французская писательница. В 1893 г. вышла замуж за популярного в ту пору писателя Анри Готье-Виллара. Он ввел ее в литературные и артистические круги Парижа, но при этом использовал в качестве «литературного негра». Под собственным именем она начала печататься лишь в 1904 г. С 1906 г. выступала в мюзик-холле, в том числе в кабаре «Мулен Руж».

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие
  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19
  • Глава 20
  • Глава 21

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно