Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


Предисловие

Многие считают, что описание путешествий сродни роману, потому что обязательно содержит элементы выдумки, порожденной воображением автора, и представляет собой этакое странное произведение: наполовину документальное, наполовину художественное. И вот стоит эта несуразная химера и нетерпеливо фыркает и бьет копытом в ожидании, когда мы дадим ей подходящее имя. Без сомнения, можно найти немало книг, полностью соответствующих этому описанию: в них любой малозначительный эпизод может быть раздут до размеров одиссеи или даже эпоса. Это происходит в тех случаях, когда вам хочется написать роман, но у вас нет ни достойной темы, ни персонажей, ни даже пейзажей. И тогда вы отправляетесь в путешествие — не более чем на пару месяцев, чтобы не получилось ни слишком дорого, ни чересчур опасно, — и описываете его так, как вам заблагорассудится, постаравшись придать побольше драматизма и значительности собственной персоне как главному герою этого… Чего? Похода за книгой, только уж слишком облегченного для того, чтобы превратиться в настоящий «квест»[1].

Сразу хочу сказать, что это совершенно не мой стиль. И когда мне в руки попадает такая книга, первые же признаки фальши, выдумки и приукрашивания отбивают у меня всякую охоту к дальнейшему чтению. Самовосхваление практически неизбежно в любом описании путешествия, ведь подавляющее большинство путешественников, даже если они отправляются всего лишь на прогулку до магазина, кажутся себе одинокими и героическими первопроходцами. И вот что самое странное: настоящие герои почти никогда не снисходят до описания своих приключений.

Несколько лет назад мне в руки попала книга с подробным описанием странствий одного молодого человека по материковой Франции: «неповторимое чтение для франкофилов, франкофобов, гурманов, обжор и всех тех, кто просто интересуется современными путешествиями по современной стране галлов». По нему выходило, будто давно освоенная, уютная, цивилизованная и исхоженная вдоль и поперек Франция — какая-то terra incognita. Безусловно, такие книги тоже пользуются спросом — особенно у тех, кто решает, где бы провести свой отпуск, — но я скорее предпочел бы почитать о приключениях в менее обжитых местах.

Итак, я мечтал о приключениях, когда планировал поездку, которая стала «Старым патагонским экспрессом». Я хотел перешагнуть порог своего дома в городе Медфорд, штат Массачусетс, и отправиться на юг, до самой Патагонии, ни разу не оторвавшись от земли. Я хотел попасть со своей привычной и уютной Родины в дальние и дикие — как мне тогда казалось — места на самом юге Южной Америки. Я хотел связать вместе знакомое и незнакомое и при этом не покидать пределов Западного полушария. Это должно было быть не кругосветное путешествие, описанное мной в «Большом железнодорожном базаре», а скорее линейное продвижение по маршруту Отсюда до Куда-то Там.

Это всегда меня тревожило: как порой не оправдываются ожидания от такой книги. Я сказал об этом в начале «Старого патагонского экспресса»: «Путешествие — это способ исчезнуть, одинокая линия от точки на карте к полному забвению». Когда-то в своей первой книге я просто описал свой путь на Восток. В следующей я, как мне кажется, уже вполне сознательно попытался экспериментировать с пространством и временем. Моей целью было сесть на самый обычный поезд и все время двигаться, меняя один состав на другой, до самого конца маршрута — так я и оказался на маленькой аргентинской станции «Эскуэль», где-то в самом сердце Патагонии.

Описание этого путешествия существенно отличается от моих первых книг. В первую очередь я постарался освоить язык той местности, по которой проезжал. Мне до сих пор кажется, что первые книги получились какими-то рваными из-за моей неспособности говорить на хинду, японском, фарси, урду и малайском языках. А ведь это вполне выполнимая задача: передать колорит местной речи. И я решил исправить эту свою небрежность. Я прослушал множество пленок с записью испанской речи. Я хотел понимать, что будет твориться вокруг меня. Одной из главных особенностей таких книг является то, что в центре повествования обычно стоит личность самого автора. Мне же хотелось разорвать этот порочный эгоистический круг и попытаться понять те места, через которые я проезжаю. Я плохо разбирался в государственном устройстве этих стран и практически ничего не знал о географии. Моей целью было дать как можно более реалистичную характеристику каждого места, чтобы мои читатели могли получить достаточно четкое представление о том же Сальвадоре, или о Коста-Рике, или о Перу вместо сумбурного и бессмысленного бреда об отсталых банановых республиках.

Я ни в коей мере не собирался превращать свою книгу в роман. Планируя эту поездку, я как раз заканчивал работу над романом «Дворец картин», где выдуманный персонаж Грэхэм Грин говорит: «Кем же надо быть, чтобы назвать путешествие одним из самых мрачных развлечений?» Это было летом 1977 года. Шесть месяцев спустя, морозным февральским утром, я покинул свой старый дом в Медфорде и сел на поезд до Бостона, потом на другой поезд, от Бостона до Чикаго, и так дальше. Небо было практически черного оттенка: на нем громоздились тучи, готовые разразиться бурей, какой еще никто не помнил на северо-востоке нашей страны. А я прочел об этой снежной буре уже в душной парно??й Мексике. Как же легко мне удалось туда добраться! И я продолжал свой путь на юг на все более допотопных железнодорожных составах.

Будучи автором нескольких книг о путешествиях и хорошо разбираясь в собственных сильных и слабых местах, я уже имел общее представление о том, как должно выглядеть мое повествование. Более всего я стремился встретить необычных людей и вдохнуть жизнь в их образы в своей книге. Я представлял себе книгу как серию портретов, пейзажей и лиц. Меня всегда волновало визуальное восприятие моих читателей, и я недаром посвятил свой «Дворец картин» судьбе женщины-фотографа: бо?льшая часть ее высказываний о фотографии соответствует моим мыслям по поводу литературы. Я собирался наполнить свою книгу о Патагонии живыми голосами и лицами людей в их родной среде.

Мне везло на встречи с необычными людьми. Как раз в этот период события вокруг Панамского канала не сходили со страниц новостных изданий: президент Картер собрал конференцию, посвященную возвращению канала правительству Панамы. «Зонцы»[2] (по-моему, очень подходящее прозвище для этих личностей) были в ярости, в один голос обвиняя президента в предательстве. Я постарался найти более вменяемого человека для обсуждения этой проблемы и ряда других — мистера Рейсса, хозяина похоронного бюро в Горгасе. И еще многих: женщину, приехавшую в Веракрус за своим любовником, мистера Торнберри из Коста-Рики, ирландского священника, содержащего семейную церковь в Эквадоре, Хорхе Луиса Борхеса из Буэнос-Айреса. (Борхес тогда рассказал мне, что работает над историей жизни человека по имени Торп. Позднее я нашел этого персонажа в его рассказе «Память Шекспира».) Я старался запечатлеть портреты городов и деревень. Пожалуй, это можно заметить в книге: «Город Гватемала — чрезвычайно горизонтальное место, как будто этот город опрокинули на спину». Я всматривался, вслушивался и даже внюхивался и записывал все свои впечатления.

Мой друг Брюс Чэтвин признался, что сам отправился в поездку, чтобы написать «В Патагонии», после того, как прочел «Большой железнодорожный базар». Мне всегда было интересно, как он попал в Патагонию, — слишком необычное для него место. Он написал о том, как был в Патагонии, а я хотел описать, как добирался туда. Именно это было моей целью. Я понимал, что, добравшись до Патагонии, просто осмотрюсь и отправлюсь назад, домой. Для меня гораздо важнее было зафиксировать именно сам путь на этот край земли.

Как профессиональный писатель я не мог не воспользоваться богатейшими возможностями, которые открывало мне путешествие: встречи с неповторимыми персонажами и завораживающие пейзажи за окном. Я понимал, что все это непременно должно войти в мою книгу. А уж если они окажутся на этих страницах, то мне не останется ничего другого, как придать им художественную форму.

Самое сильное мое впечатление: дикие непроходимые джунгли, причем на удивление близко от Штатов. Моя кожа еще не забыла ледяного дыхания зимы в Новой Англии — и вот пожалуйста, всего через пару коротких недель я оказался в совершенно заброшенных местах, напоминающих первозданные райские кущи: ни дорог, ни заводов, ни домов, ни даже странствующих миссионеров! Человек может приехать сюда и начать все сначала: построить свой собственный город, создать свой собственный мир. Сильнее всего это ощущение было в Коста-Рике, о которой я написал:

«Мы оказались на побережье и двигались вдоль заросшего пальмами берега. Это и был Москитовый берег, тянущийся от Пуэрто-Барриос в Гватемале до Колона в Панаме. Он был совершенно диким и казался превосходным местом для истории о жертвах кораблекрушения. Все немногочисленные поселения и порты на этом берегу лежали в руинах: они вымерли вместе с активным мореходством и стали добычей джунглей. В нашу сторону катились одна за другой огромные волны, и даже в сумерках ярко белели их пенистые шапки. Они с грохотом разбивались о берег возле самых корней высоких кокосовых пальм, растущих вдоль железной дороги. В это время суток, на закате, море темнело последним в окружающем пейзаже: оно как будто удерживало в себе остатки света, струившегося с неба, и на его фоне деревья казались совсем черными. И в этом фантастическом сиянии светящегося моря, под все еще голубым бледным небосводом, в брызгах океанского прибоя наш поезд мчался по дороге к Лимону».

Я представил, как эти же волны набегают на берега Соединенных Штатов, и вспомнил тех миссионеров и проповедников, которых встречал в пути. Запомнился монах-расстрига из Эквадора: духовный изгнанник, ведущий тайную жизнь далеко от дома. Я поклялся себе, что буду правдив в своей книге и непременно внесу в нее все и всех, кто покажется мне интересным. И однажды описав этого священника, я уже не мог снова использовать его образ для художественной прозы. Но в то же время мне было очевидно, что, как только я закончу эту книгу, меня одолеет желание начать роман о судьбах, заброшенных волнами на Москитовый берег, как обломки кораблей.

Итак, я добрался до Патагонии, а потом вернулся домой и написал книгу. Я сожалел о том, что так и не попал в Никарагуа — меня отговорили от посещения этой страны из-за бушевавшей там гражданской войны. Однако мне до сих пор обидно, что пришлось все же добираться самолетом от Панамы до Барранкильи и от Гуаякиля до Лимы. Я терпеть не могу самолеты и всякий раз, оказавшись на борту, с трудом переношу замкнутое пространство и охлажденный кондиционерами воздух — непременные атрибуты любого авиаперелета. А кроме того, меня раздражает чувство, что я упускаю самое важное и интересное, пролетая над страной. Воздушное путешествие слишком легко перемещает нас из одного места в другое и в то же время внушает подспудный страх и тревогу. Больше всего оно напоминает мне визит к дантисту: даже кресло в самолете напоминает кресло в кабинете дантиста! Передвижение по земле намного медленнее и сопряжено со многими трудностями, но, по крайней мере, эти трудности вполне человеческие и даже приносят удовольствие, когда их преодолеешь.

Возможно, «Старый патагонский экспресс» может показаться кому-то слишком мрачной книгой, но это исключительно из-за моего знания испанского. Признаюсь, мне гораздо легче было сохранять отвлеченный легкомысленный тон, когда я писал «Большой железнодорожный базар». Тогда мне было невдомек, о чем говорят люди вокруг меня на японском или на хинди. Но когда ты говоришь с людьми на их родном языке и вникаешь в их неповторимые обороты речи, вплоть до откровенного выражения гнева, или обороты, выдающие отчаяние и безнадежность, это подчас ошеломляет. Схожие ощущения я испытал восемью годами ранее, когда путешествовал по Китаю и мог услышать и страх, и тревогу в китайских фразах.

Эта книга, как и книги, написанные мной прежде, не должна была превратиться в суровое назидательное или пугающее чтение. Я всегда старался, чтобы мои книги приносили удовольствие и радость. Чтобы во время чтения вы вместе со мной смогли увидеть новые лица, услышать незнакомые голоса, почувствовать ароматы дальних стран. Конечно, некоторые из описанных мной картин могут причинить боль, но никогда они не лишают надежды. Отчаяние с его равнодушием и безразличными слепыми глазами подобно старому продавленному креслу, с которого трудно встать. Я глубоко убежден, что любой путешественник по своей натуре является неисправимым оптимистом, а иначе зачем вообще было сниматься с места? И книги о путешествиях должны отражать этот самый оптимизм.

Закончив работу над «Старым патагонским экспрессом», я тут же перешел к наброскам следующего романа «Москитовый берег». Прежде чем сесть за роман вплотную, я вернулся в Центральную Америку и побывал в самых глухих уголках Гондураса. Я вел путевой дневник, но намеренно избегал использования этих заметок как основу для статей или рассказов. Я приберегал их для Москитии, дикой страны из моего романа. Ведь я собирался писать художественное произведение, а не приукрашенные путевые заметки.

Пол Теру, 2008

Глава 1. Поезд «Лейк-Шор Лимитед»

Один из нас в этом вагоне метро явно ехал не на работу. Об этом ясно говорил его большой чемодан. А еще его выдавало выражение лица: судя по загадочной улыбке, он будто знал какой-то чудесный секрет, и его так и распирало от этого знания. Да и что мне было скрывать? Я проснулся утром у себя в спальне, в доме, где провел лучшие годы своей жизни. Вокруг дома все покрывал глубокий слой снега, и только цепочка застывших следов пересекала его по направлению к контейнеру с мусором. Только что закончилась пурга, и вскоре ожидался новый приступ непогоды. Я оделся и зашнуровал ботинки немного аккуратнее, чем обычно, и оставил щетину на верхней губе в качестве основы для усов, которые собирался отрастить. Похлопал себя по карманам, проверяя, на месте ли кошелек и паспорт, и вышел из дома мимо маминых заикающихся часов с кукушкой, направляясь на поезд, который должен был отойти от Веллингтон-Серкл. Это было на редкость морозное утро — самое подходящее утро для того, чтобы отправиться в Южную Америку.

Для кого-то из пассажиров это был поезд до площади Салливана, или до Молочной улицы, или до самой дальней станции «Восточный холм», но для меня это был поезд до Патагонии. Двое пассажиров вполголоса беседовали на незнакомом мне языке; кто-то вез с собой пакеты с ланчем, кто-то держал в руке портфель с бумагами, а одна леди сжимала в руках помятый пакет из магазина. Судя по всему, в нем она везла сделанную накануне покупку, которую собиралась вернуть или обменять (пакет, в котором вы получили ненужную вам вещь, иногда облегчает эту неприятную операцию). Морозный воздух по-своему подействовал на представителей каждой расы: у белых щеки словно натерли румянами, у китайцев кровь совсем отлила от лица, а черная кожа приняла пепельный или желто-серый оттенок. Утром было минус одиннадцать градусов, к полудню стало минус двенадцать, и температура продолжала опускаться. На остановке у Хеймаркета в открытые двери ворвался порыв ледяного ветра, заставивший замолчать беседовавших иностранцев. Скорее всего, это были уроженцы Средиземноморья, они болезненно поморщились от холода. Почти все пассажиры сидели в довольно напряженных позах, прижимая руки к туловищу в надежде сохранить тепло.

Всех их вели в город какие-то дела: работа, покупки, посещение банка, неприятная необходимость заплатить по счетам. Двое держали на коленях толстые тетради, и на корешке одной из них я прочел: «Краткий курс социологии». Какой-то мужчина с солидным видом просматривал свежий выпуск Globe, другой шелестел бумагами из своего портфеля. Леди велела своей маленькой дочке перестать лягаться и сидеть смирно. Сейчас они уже вышли на обдуваемую ветром платформу — через четыре станции вагон наполовину опустел. Они вернутся в поезд вечером, живо обсуждая морозную погоду этого дня. Они успели одеться по погоде, спрятав под теплыми пальто костюмы для офиса. Их лица были полны решимости и — совсем чуть-чуть — преддверием той усталости, которая одолеет их к вечеру. Никакой радости или предвкушения чего-то необычного; все их слова и поступки выверены и повторяются изо дня в день, так же как поездка на этом поезде.

Никто не старался смотреть в окно. Они уже видели много раз и Банкер Хилл, и рекламу на стенах зданий. Также не смотрели они и друг на друга. Их взгляды застыли где-то в пространстве, на точках в нескольких сантиметрах от лица. И хотя внешне они не обращали внимания на окружающее, надписи над их головами не оставались незамеченными. Тот, кто составлял эту рекламу, знал, что и как нужно предлагать местным жителям. «ВЫ УМЕЕТЕ ПРАВИЛЬНО ЗАПОЛНЯТЬ ДЕКЛАРАЦИЮ О ДОХОДАХ?» Симпатичный юноша ухмыльнулся и отвел глаза. «ЧЕКОВАЯ КНИЖКА ДЛЯ ВСЕЙ ТЕРРИТОРИИ МАССАЧУСЕТСА». Дама в парике немыслимых оттенков прижимала к себе злополучный пакет с покупками. «ТРЕБУЮТСЯ ДОБРОВОЛЬЦЫ ДЛЯ БОСТОНСКОЙ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ». Неплохое предложение для экзаменатора в русской ушанке. «ДУМАЕТЕ ОБ ИПОТЕКЕ? У НАС САМЫЙ НИЗКИЙ ПРОЦЕНТ ПО ЗАЙМУ». Почему-то никто не обратил внимания. Реклама ресторана. Реклама радиотоваров. Просьба не курить.

Все эти надписи уже не трогали меня. Они обращались к местным жителям, но я этим утром покинул свой дом. А когда вы покидаете свой дом, вас не трогают обещания местной рекламы. Деньги, школы, дома, радио — все это я оставил за спиной, и обстоятельства короткой поездки от Веллингтон-Серкл до Стейт-стрит — в том числе и слова на рекламных объявлениях — слились для меня в одно неразборчивое пятно, как бормотание на незнакомом, чужом языке. Я мог лишь с сожалением пожать плечами: я уже покинул свой дом. Я покинул этот холод и ослепительное сверкание свежего снега — ничто не могло быть важнее начала моего пути, а прибытие на станцию «Саус-Стейшн» говорило лишь о том, что я еще на пару километров приблизился к Патагонии.


Путешествие — это способ исчезнуть, одинокая линия от точки на карте к полному забвению.

Что стало с Уорингом

С тех пор, как он исчез из виду?

Роберт Браунинг «Уоринг»

Однако книга о путешествии нечто совершенно противоположное, это отчаянная попытка одиночки поделиться своим опытом преодоления пространства. Это самая примитивная разновидность повествования, объяснение и оправдание тому, что однажды он взял да и снялся с места. Это движение, упорядоченное благодаря повторению набора слов. И хотя главной его целью является длительный рассказ, слишком часто начало романа безжалостно забрасывает читателя в какое-то жуткое место без всякой подготовки и объяснений. «Термиты сожрали за ночь мой гамак» — самое типичное начало такой книги, так же как: «Дальше Патагонское ущелье вгрызается в серые скалы, увитые плющом и иссеченные водопадами». Еще на выбор могу процитировать вам три первых предложения из трех книг, оказавшихся под рукой:


«Время близилось к полудню 1 марта 1898 года, когда я впервые оказался в узком и неуютном проливе, ведущем в гавань Момбасы, города на восточном побережье Африки». (The Man-Eaters of Tsavo by Lt Col J. H. Patterson).

«„Добро пожаловать!“ — гласила надпись на щите у дороги, когда машина нырнула из удушающей жары Южной Индии в какой-то жуткий холод». (Ooty Preserved by Mollie Panter-Downes).

«С балкона моей комнаты открывалась прекрасная панорама Аккры, столицы Ганы». (Which Tribe Do You Belong To? by Alberto Moravia).


Мой обычный вопрос, на который я так и не получил ответа практически ни в одной из книг о путешествиях: как вы там оказались? Даже без объяснения целей, преследуемых автором, было бы неплохо все-таки получить хоть какое-то предисловие. Однако задержка грозит охладить любопытство читателя, и вот уже любое отступление от темы становится для автора непозволительной роскошью, а наша жизнь превращается в бесконечную череду прибытий и отправлений, побед и поражений, никак не связанных между собой. Да, саммиты — это святое, но что-то ведь происходит и ниже, на склонах Парнаса? Мы еще не утратили веру в путешествия, но разучились их описывать. Начало пути предстает в виде панических поисков билетов у стойки регистрации в аэропорту или торопливых поцелуев на платформе. Потом наступает молчание вплоть до «С балкона моей комнаты открывалась прекрасная панорама Аккры…»

Но ведь правда в том, что путешествие нечто совершенно другое! С самой первой секунды вы уже нацелены на какое-то место, и каждый ваш шаг (и дома, мимо часов с кукушкой, и на вокзале, с одной платформы на другую) приближает вас к этой неведомой цели. «Людоеды из Тсаво» (The Man-Eaters of Tsavo) посвящена львам-людоедам, терроризировавшим строителей железной дороги в Кении в конце XIX века. Но я готов поспорить на что угодно, что где-то есть еще одна, не менее захватывающая книга о морском переходе от Саутгемптона до Момбасы. Только полковник Паттерсон оставил ее ненаписанной по одному ему ведомой причине.

Литература о путешествиях превращается в жалкую пародию на саму себя, подогнанную под стандарты, ограниченные иллюминатором самолета, идущего на посадку. А «завлекательное» начало в виде шутки или пугающего эпизода настолько приелось, что даже не вдохновляет пародистов. Как это выглядит? «Под нами расстилалась зелень тропиков, плодородная долина, пестревшая лоскутами полей, и по мере того, как мы сквозь облака приближались к земле, все яснее можно было различить ленточки пыльных дорог, уходящих в горы, и машины, с такой высоты казавшиеся игрушечными. Мы заложили дугу над аэропортом и пошли на посадку, когда я увидал стройные пальмы, поля тростника, соломенные крыши жалких домишек, квадраты полей, сшитые между собой живыми изгородями, людей, копошащихся, как муравьи, разноцветное…»

Никогда сочинения такого рода не казались мне убедительными. Потому что, когда я сижу в самолете, идущем на посадку, сердце у меня готово выпрыгнуть из груди. И я наверняка не один прикидываю про себя: повезет нам сесть или мы разобьемся? Как и положено, передо мной мелькают сумбурные картины моей жизни. Затем голос без лица предлагает мне оставаться на своем месте до полной остановки двигателей, а когда шасси касаются земли, оркестр начинает играть «Лунную реку»[3]. Полагаю, что, если бы мне хватило отваги посмотреть на соседей, я наверняка обнаружил бы в салоне писателя, выводящего: «Под нами расстилалась зелень тропиков…»

Но что же происходило с вами во время путешествия? Возможно, вам просто нечего сказать? Ведь вам, как правило, нечего сказать о путешествии на самолете? Напротив, любая привлекающая внимание деталь, скорее всего, окажется неприятной, и вот вы уже описываете благополучный полет, уснащая свою речь отрицаниями: вы не разбились при посадке, вы не упали с трапа, вы не опоздали на регистрацию, вас не отравили поданным в самолете завтраком… И вы благодарны за все эти «не». От радости все мысли вылетают у вас из головы, и это вполне естественно, потому что путешествие на самолете сродни путешествию во времени. Вы заползаете в обшитую ковролином трубу, провонявшую дезинфекцией, чтобы попасть домой или еще куда-то. И время либо возвращается, либо пропадает неизвестно куда, если вы пересекаете часовые зоны. И с той секунды, как вы оказались в этой трубе и ваши колени уперлись в спинку переднего кресла в самой неудобной и напряженной позе, с той самой секунды, как самолет взлетел, вы только и думаете о том, как бы он поскорее приземлился. Это если вы вообще способны о чем-то думать. Вид из окна вам ничего не даст: там будут либо горы облаков внизу, либо пустота вверху. Время словно застыло: блестящее, великолепное ничто. Между прочим, именно этим обстоятельством многие оправдывают свой выбор, когда решают лететь. Они говорят: «Зато потом, когда я выбираюсь из этой пластиковой коробки, и спускаюсь по трапу, и чувствую под собой твердую землю…»

Но их оправдания бессмысленны. Хоть полет и нельзя считать сколько-нибудь похожим на путешествие мероприятием, он явно наделен своей особенной магией. А мы благодаря полету перестали так остро чувствовать необъятность пространства.

Это слишком очевидно. А меня всегда интересовал сам процесс. Вот вы просыпаетесь утром, и начинается переход от родного и привычного к чему-то немного странному, затем ко все более и более чужому и чуждому, пока вы не сталкиваетесь с совершенно незнакомой обстановкой где-то на другом краю земли. И тогда для вас важно именно путешествие, а не прибытие в конечный пункт, процесс перемещения, а не высадка на чужом берегу. Чувствуя себя обманутым прочитанными мной описаниями путешествий и желая получить то, чего они меня лишили, я решил, что сам побываю в мире книг о путешествиях и проложу свой маршрут от Медфорда в штате Массачусетс до последней страницы в моей книге, которая являлась первой для всех других книг.

Я придумал себе замечательное занятие. Я уже дорос до уважаемого писателя, известного в определенных кругах. Я только что закончил работу над романом, потребовавшим двух лет затворничества. И в поисках темы для новой книги я обнаружил, что вовсе не обязательно ломать над этим голову — довольно просто посмотреть вокруг. К тому же я терпеть не могу холод. Я хотел солнца и тепла. Я не должен был беспокоиться о работе — так что же мне мешает? Я изучил карты и обнаружил, что железная дорога идет от самого моего дома в Медфорде до Великих Патагонских равнин на юге Аргентины. Там, на станции Эскуэль, железная дорога кончалась. На карте не была обозначена дорога до Тиерра-дель-Фуэго, но между Медфордом и Эскуэль дорог было достаточно.

Одолеваемый тягой к странствиям, я сел в первый на этом пути поезд, в котором люди ехали на работу. Они сошли на своих станциях — их поездка на этом заканчивалась. А я остался: моя поездка только начиналась.

На вокзале «Саус-Стейшн», встретившем меня пронизывающим холодом, меня ожидали знакомые лица. Густой пар поднимался из-под поезда, и они как будто материализовались из этого пара, и их дыхание сливалось с облаком тумана, густевшего на платформе. Мы выпили шампанского из бумажных стаканчиков, притопывая на месте от холода. У вагона показались мои родные. Отец был так возбужден, что едва вспомнил мое имя, зато братья хранили завидное спокойствие. Один выглядел ироничным, а другой подозрительно щурился в сторону щуплого паренька, стоявшего на платформе, и с видом бывалого путешественника предупредил меня: «От него несет дешевым мылом, Пол! Осторожнее, он тоже едет в этом вагоне!» Наконец я забрался в вагон и стал махать провожавшим меня друзьям и родным. А когда состав «Лейк-Шор Лимитед» покинул платформу номер пятнадцать, у меня возникло странное чувство, будто я все еще в рабочем поезде, и скоро все пассажиры с него сойдут, и только я останусь, чтобы проехать маршрут до конца.

Это было невинное заблуждение, и я не стал с ним бороться. Когда какой-то незнакомец спросил меня, куда я еду, я сказал, что в Чикаго. Отчасти это было продиктовано моим суеверием: я боялся спугнуть удачу, с самого начала выдавая истинную цель моего путешествия. Кроме того, таким образом я не рисковал ошарашить словоохотливого соседа смешными названиями незнакомых мест (Тапачула, Манагуа, Богота) или разбудить его любопытство настолько, что пришлось бы грубо оборвать дальнейшие расспросы. В любом случае я все еще находился дома, среди знакомых мест: лабиринт городских кварталов, надменно пронзающие небо башни Бостонского университета, белые колонны Гарварда на другом берегу замерзшей Чарльз-ривер. Холодный воздух был необычайно прозрачен, и звонкий свисток тепловоза разносился далеко над водами залива Бек-Бей. Свистки американских поездов всегда будят во мне сладкую грусть: они как будто прощаются с вами.

На заснеженных улицах было совсем мало машин и еще меньше пешеходов: слишком холодно, чтобы выходить из дома. Предместья Бостона выглядели, как после эвакуации: людей нет, окна и двери наглухо закрыты, и пестрый от грязи снег погребает под собой мостовые с забытыми автомобилями. Мы миновали телевизионную станцию, выстроенную в стиле загородного особняка, обширный пруд с утками, военный склад с декоративными оборонительными башенками, выглядевшими столь же воинственно, как картонный замок из набора «Вырежи и склей». Я знал названия этих улиц и кварталов, я сам бывал здесь много раз, но, направляясь в такую неведомую даль, я разглядывал их с необычным вниманием, как важные вехи своего пути. У меня было такое чувство, будто я впервые уехал из дома и что меня ждет удача.

Осознав, как подробно я знаю эти места, я воспылал к ним особенной любовью и уже не так желал расставаться с ними ради встречи с неведомым. Этот мост, эта часовня, это поле. Нет, в удалении от дома не было ничего шокирующего — скорее, я чувствовал, как накапливается печаль при виде знакомых мест, мелькающих в окне и исчезающих, чтобы остаться в прошлом. Время вдруг стало зримым, и оно двигалось перед моими глазами вместе с движущимся пейзажем. Я имел возможность наблюдать, как мимо меня пролетает секунда за секундой по мере того, как поезд набирает ход, и его возраставшая скорость только усугубляла мою меланхолию.

Вот мы проезжаем Фрэмингхэм, где живут одиннадцать моих братьев и сестер. На склонах гор, покрытых чистым белым снегом (гораздо чище, чем в Бостоне), видны густые леса и отдельные небольшие домишки. Людей почти не видно, только неугомонная детвора катается на коньках По льду замерзшего пруда. Еще через минуту мы пересекли социальный барьер: вместо бревенчатых хижин показались большие особняки из белого, розового, зеленого или желтого кирпича с плавательными бассейнами, сейчас заполненными снегом. Наш состав «Лейк-Шор Лимитед» остановился на станции возле Мейн-стрит, где щекастый полицейский, чья физиономия на морозе побагровела, как дорогая салями, регулировал движение взмахами рук в огромных перчатках, похожих на медвежьи лапы.

Я отъехал совсем недалеко. Я все еще мог соскочить с поезда и просто вернуться в Медфорд на автобусе. Я отлично знал эти места и все же увидел здесь много нового: снег в пригороде лежал по-другому, да и имена на вывесках мелких магазинчиков успели поменяться: «Уолли», «Дейв», «Энджи», — и, конечно, множество новых звездно-полосатых флагов висело над заправочными станциями, супермаркетами и частными домами. А над всем этим, как крышка перечницы, реял купол церкви. Я не мог вспомнить, чтобы видел ее когда-то прежде, но, с другой стороны, я и не проезжал мимо нее, направляясь так далеко от дома. Именно удаленность конечной точки моего путешествия позволила мне уделить так много внимания привычным деталям. Однако обилие флагов меня озадачило: было ли это демонстрацией горячего патриотизма, или предупреждение иностранцам, или просто способ украсить улицы перед каким-то местным праздником? И зачем, например, на флагштоке в тесном дворике этого убогого дома тоже треплется государственный флаг пусть даже совсем маленький? Первое, что приходило на ум, — чрезмерное увлечение американской идеей, результат самых примитивных политических игр.

Снег стал бронзовым в лучах заходящего солнца, и теперь я увидел флаги с эмблемой большого мясокомбината и рекламный щит на трубе котельной: «Мясные полуфабрикаты Снайдера». И еще один, поменьше: «Упаковка». И точно так же, как ранее на оружейном складе с его декоративными башнями, я увидел церковь с декоративными контрфорсами и колокольней без колокола, а рядом с нею несколько строений с колоннами, служившими исключительно для украшения и не подпиравшими крышу, — ни дать ни взять пряничные домики. Архитектор даже не пытался придать им сколько-нибудь функциональный вид, отдавая дань повальному увлечению американцев всякими финтифлюшками, ставшими чуть ли не стилем в современной застройке.

На пустых пространствах между поселками и заводами, все дальше и дальше отстоящими один от другого, виднелись лесные заросли, в которых темные дубовые стволы казались суровыми проповедниками в черных рясах, застывшими в угрожающей позе. На подъезде к Спрингфилду ночь уже вовсю хозяйничала на голых холмах, и только поверхность снега в долинах еще отбрасывала фосфоресцирующие блики на темные воды речушек, покрытые рябью из-за быстрого течения. Вообще, как только мы выехали из Бостона, нам то и дело попадалась вода: застывшие озера и пруды, наполовину замерзшие ручьи и речушки с ледяными закрайками по берегам и неугомонной водой, чернильно-черной в сумеречном зимнем свете. Но вот солнце окончательно скрылось, и его отсвет поглотила тьма на горизонте, отчего еще ярче засияли окна домов вдоль дороги. На мгновение промелькнули заправочная станция и человек в больших рукавицах, стоявший возле колонки и следивший за движением нашего поезда.

Вскоре мы оказались в Спрингфилде. Я отлично помнил свой последний визит в этот город. Именно на этом вокзале я тогда сошел с поезда, чтобы на машине пересечь реку Коннектикут по длинному мосту и оказаться на 91-м шоссе, ведущем в Амхерст. Сегодня по берегам реки, как и повсюду, блестели толстые наледи, на дальнем берегу темнел замерзший лес, и все пространство пронизывал холодный ветер. Воспоминания о школе всегда были связаны для меня с лишениями и неудобствами, смутным страхом и томлением, сродни нищете и бедности. И мне действительно пришлось пережить тогда несколько неприятных моментов. Однако бесконечное движение поезда помогло обуздать эти призраки прошлого: не успел я вспомнить слишком много, не успел этот город с его рекой затянуть меня в какой-то определенный эпизод, как тепловоз дал свисток и с резким рывком увлек меня в блаженное забвение ночи. Мы мчались на запад, и снег приглушал перестук колес на стыках рельсов, пересекавших бескрайние леса Массачусетса. Но даже окружавшая нас тьма была мне знакома. Это не была чуждая, удушающая темнота сельской глубинки где-то на другом краю земли. Это была та темнота, что манит и дразнит путешественников. Это был совершенно обычный вечер для этой местности в это время года, и я знал в лицо всех призраков, населявших эту тьму. Это была домашняя, уютная темнота.

Я по-прежнему сидел в своем купе. От шампанского, выпитого на «Саус-Стейшн», слегка кружилась голова, и, хотя я держал на коленях роман Фолкнера «Дикие пальмы», мне было не до чтения. А на форзаце я даже успел нацарапать: полицейский с лицом, как салями, чернильная вода и флаги. После чего я совсем позабыл о книге и ни разу не оторвался от вида за окном. Я не видел, кто едет в купе со мной, — я просто ни на кого не обращал внимания. Мне было все равно, что за пассажиров везет этот поезд, и я отвлеченно подумал, что у меня еще полно времени для знакомств — если не сегодня вечером, то завтра в Чикаго или послезавтра в Техасе. Или я вообще могу приберечь радость от знакомства с новыми людьми для Латинской Америки с ее новым климатом. Вот просто буду сидеть здесь, читая книгу, и следить, как за окнами поезда меняется погода, чтоб потом сразу выйти в другую страну. Однако Фолкнер показался мне сейчас слишком непривлекательным: гораздо интереснее было удовлетворить свое любопытство.

В коридоре спального вагона (в этом составе имелся всего один спальный вагон, и у него было отдельное название: «Серебряная орхидея») стоял мужчина. Облокотившись на оконную раму, он смотрел на проплывающий пейзаж — как я подумал, Питтсфильда или Беркшира — с его неправдоподобно белыми березовыми рощами, укутанными снегом, и на череду телеграфных столбов, наполовину утопавших в сугробах, и тусклые фонари, выхватывавшие из темноты легкие снежинки, кружившиеся по воле ветра и прилипавшие к оконному стеклу прямо перед его лицом.

— Прямо как Транссибирский экспресс, — заметил он.

— Нет, не похоже, — возразил я.

Он равнодушно поморщился и продолжал смотреть в окно. Я направился было в другой конец вагона, но почувствовал себя неловко из-за своей неприветливости. Я оглянулся: он все еще стоял там, устремив взгляд в темноту. Он был уже не молод, и обращенная ко мне фраза явно была исполнена дружелюбия. Я сделал вид, что тоже заинтересовался пейзажем, и, когда он потянулся и не спеша пошел в мою сторону — поезд сильно качало, и ему пришлось исполнять довольно причудливое танго, чтобы сохранить равновесие, как моряку на палубе корабля во время шторма, — я сказал:

— На самом деле в Сибири вовсе не так уж много снега.

— Да что вы говорите, — он не замедлил шага, и по его сухому тону я понял, что наладить отношения не удастся.

Я знал, что вагон-ресторан к нашему составу прицепят только в Элбэни вместе с остальными вагонами, идущими до Нью-Йорка, и направился в вагон-люкс, чтобы купить пива. Я набил трубку, раскурил ее и отдался на волю приятной истоме, вдыхаемой вместе с ароматным дымом. Я окутал себя целым облаком этого дыма, и оно получилось таким густым, что девушка, которая вошла в вагон и села напротив, показалась мне бедным ребенком, заблудившимся в тумане в лесу. Она водрузила на столик перед собой три плотно набитые сумки и подобрала под себя ноги. Сложила руки на коленях и устремила прямо перед собой каменно неподвижный взгляд. Этот каменный взор разогнал мою полудрему, и я осмотрелся. В следующем купе мужчина увлеченно читал о похождениях секретного агента Мэтта Хельма, а рядом с ним два телефониста (я определил это по их инструментам) резались в покер. Еще в вагоне ехал мальчишка с транзистором, и его грохот перекрывал грохот колес. Человек в форменной тужурке размешивал в кружке кофе — судя по фонарю у его ног, путевой обходчик. За его столиком, не говоря ни слова, сидела толстая женщина. Она вся была поглощена своим шоколадным батончиком и при этом имела такой виноватый вид, будто каждую секунду кто-то мог крикнуть у нее за спиной: а ну брось его сейчас же!

— Вы бы не могли не курить?

Это ко мне обратилась девица с сумками и каменным взором.

Я не спеша огляделся в поисках таблички «Не курить». Ее не было. И спросил у девицы:

— Вам это мешает?

— Это убивает мои глаза, — отрезала она.

Я отложил трубку и сделал глоток пива.

— Ядовитое пойло, — сообщила она.

Старательно избегая смотреть на нее в упор, я уставился на ее сумки и сказал:

— Говорят, что от арахиса развивается рак.

— Это тыквенное семя! — парировала она с кровожадной ухмылкой.

Я демонстративно отвернулся.

— А это у меня миндаль.

Я чрезвычайно тщательно снова раскурил трубку.

— А это — кешью.

Ее звали Венди. Ее овальное личико дышало безмятежной невинностью. Оно было слишком невыразительным, чтобы заинтересовать меня хотя бы в малейшей мере. Но я не мог ее в этом винить: мало кто в двадцать лет успевает стать интересным человеком. Венди сказала, что она студентка и едет в Огайо. Она была одета в индийскую юбку и грубые рабочие ботинки, а кожаное пальто казалось таким тяжелым, что под ним обвисали плечи.

— Что вы изучаете, Венди?

— Восточную философию. Я иду по пути дзен.

Господи, только этого мне не хватало! Но она уже разливалась соловьем. Она успела постичь понятие Единства… или Свинства — честно говоря, я так ничего и не понял. Она еще маловато читала, продолжала девица, ко это потому, что у нее слишком ленивые учителя. Но она считает, что, как только попадет в Японию, а еще лучше в Бирму, сразу найдет много новых книг. А пока несколько лет ей придется провести в Огайо. Но она не спешит, потому что для буддизма может быть мало целой жизни. Потому что буддизм — это же все, что ты делаешь. И вообще все, что происходит в мире, — тоже буддизм.

— Только не политика, — осмелился вставить я. — Она слишком грязная.

— Это все так говорят, но они ошибаются. Я уже читала Маркса. Маркс — тоже буддист.

Она что, издевается? Я сказал:

— В Марксе не больше буддизма, чем в этой кружке пива. Но в любом случае мне казалось, что мы говорили о политике. Она предполагает совершенно противоположный образ мыслей: эгоистичный, узколобый, лживый. Она полна недомолвок и полуправды. Если буддизм и может повлиять на политику, то разве что где-нибудь в Бирме, потому что…

— Взгляните на это, — она кивнула на свои сумки с орехами. — Я не просто вегетарианка, а веганка, то есть ем только сырые продукты и отказалась даже от молока. Возможно, вы правы, когда говорите, что политики все делают неправильно. Люди вообще все делают неправильно. Они едят трупы животных. Они смакуют трупы животных. Да вот, сами посмотрите! — Она махнула рукой в сторону толстухи, все еще поедавшей батончик (или это был уже другой батончик?). — Они же убивают себя сами и даже не догадываются об этом! Они травят себя табачным дымом. В этом вагоне можно топор вешать!

— Я тоже здесь курил, — напомнил я.

— Это убивает мои глаза!

— Вы отказались от молока. И от всех молочных продуктов тоже?

— Точно.

— И даже от сыра? Сыр совсем не так плох. И вам в любом случае необходим кальций.

— Кальций я получаю из кешью, — заявила она. Я почему-то не очень в это поверил. — А молоко в любом виде превращается в слизь. Это самый богатый слизью продукт!

— Да что вы говорите!

— Раньше я изводила каждый день по упаковке бумажных платочков.

— Упаковка? Да, это много.

— И все из-за молока. От него вырабатывается слизь, — продолжала она. — Вы не поверите, как у меня текло из носа!

— Так значит, вот почему у людей течет из носа? Из-за молока?

— Да! — выпалила она.

Я честно прикинул, насколько ее слова могут быть правдивы. Так, у людей, которые пьют молоко, течет из носа. Младенцы питаются молоком. Соответственно, у детей должно течь из носа. И действительно, у детей всегда течет из носа! И все равно это казалось мне сомнительным доводом. В конце концов, из носа течет у всех людей. Кроме нее, судя по всему.

— А еще от молочных продуктов болит голова!

— Вы хотите сказать, что от молока у вас болит голова?

— Точно. Вот как вчера. Моя сестра знает, что я вегетарианка. И она приготовила для меня баклажаны с пармезаном. Она же не знала, что я веганка и не ем молочное. Я как посмотрела на эти баклажаны с сыром, так сразу поняла, что мне будет от них плохо. Но она потратила на них кучу денег и стояла у плиты целый день — так что же прикажете мне делать? Самое смешное было то, что мне понравился их вкус! Черт, как же мне потом поплохело! А из носа открылась настоящая течь!

Я сообщил ей, что в своей автобиографии махатма Ганди рассуждает о том, как мясо будит в людях похоть. И тем не менее сам он женился в возрасте тринадцати лет, когда большинству американских подростков гораздо интереснее гонять мяч или читать комиксы, хотя и был вегетарианцем.

— Но ведь это же не было настоящей женитьбой! — не поверила Венди. — Это, наверное, была просто какая-то индийская церемония.

— Они обручились еще в семилетнем возрасте. Свадьба как бы закрепила деловое соглашение между семьями. Им обоим было по тринадцать лет, и он оттрахал ее на славу — хотя я не совсем уверен, что это описание подходит тому, как махатма Ганди занимался любовью.

Венди надолго задумалась. Я же решил сделать еще одну попытку. И поинтересовался, не замечала ли она у себя снижение сексуальной возбудимости с тех пор, как стала веганкой?

— Ну, у меня часто бывает бессонница, — начала она перечислять свои недомогания. — И тошнота — я имею в виду, когда меня по-настоящему рвет. И еще я часто выхожу из себя. По-моему, это из-за мяса люди такие покорные и вялые.

— Но как же насчет сексуальной тяги? Желания, похоти — не знаю, как еще ее вам описать?

— А, вы говорите о сексе? Он не должен быть жестоким! Он должен быть нежным и красивым. Это такая тихая штука.

Наверное, это если ты веган или веганка, подумал я. Бедолага все еще барахталась в тенетах своей детской морали.

— Я теперь гораздо лучше разбираюсь в своем теле… Я отлично познала свое тело… Эй, я даже могу определить, когда меняется уровень сахара у меня в крови! Я это чувствую: как он растет или понижается, вот! Когда ем те или другие продукты.

Я спросил, приходилось ли ей когда-нибудь всерьез заболеть. Она отвечала, что никогда ничем не болела. Неужели она так ни разу ничем не заразилась?

Ее ответ поверг меня в шок:

— Я вообще не верю в микробов!

Потрясающе. Но я все же уточнил:

— То есть вы хотите сказать, что не верите в существование микробов? И то, что мы видим под микроскопом, — все лишь оптический обман зрения? Какая-то пыль, царапины на стекле — что-то в этом роде?

— Я не верю, что от микробов можно заболеть. Потому что микробы — это тоже живые существа. А живые существа не могут причинять кому-то вред, вот!

— Ну да, как тараканы и блохи, — сказал я. — Такие милые дружелюбные малютки, не так ли?

— Вы болеете не из-за микробов, — стояла на своем Венди. — Вы болеете из-за неправильной пищи! Плохая пища ослабляет ваши органы, и вам становится плохо! Это ваши органы делают вас больным! Ваше сердце, ваш кишечник!

— Но почему же моим органам становится плохо?

— Плохая пища. Она их ослабляет. Если есть хорошую пищу, как я, — она похлопала по сумке с тыквенным семенем, — вы никогда не заболеете. Ведь я же никогда не болею. А если у меня течет из носа или болит горло, я не обвиняю в этом простуду!

— Не обвиняете?

— Нет, потому что я сама съела что-то не то! Значит, надо съесть что-то полезное!

Получалось, что все болезни человечества сводились к текущему носу, а о раке или, скажем, бубонной чуме можно было позабыть. Но я предпочел держать эти мысли при себе и обсудить более насущные вопросы. Например, что она собирается есть сегодня вечером?

— Вот это. Семена тыквы, кешью, миндаль. Банан. Яблоко. Немного изюма. Ломтик домашнего хлеба — подсушенного. Если съесть его свежим, он превратится в слизь.

— Это своего рода объявление войны гурманам, верно?

— Я не скрываю своих радикальных взглядов!

— Ну, я бы не называл их радикальными, — возразил я. — Скорее ограниченными, зацикленными на самом себе. Эгоцентричными, пожалуй. Самое забавное в том, что от ограниченности и эгоцентризма, целиком посвященного проблемам здоровья и чистоты, всего один шаг до откровенного фашизма. Моя диета, мой кишечник, моя личность — это все обороты из речи ультраправых. Вы и сами не замечаете, как от чистоты пищи переходите к чистоте расы.

— Ну хорошо, — она вдруг пошла на попятный. — Я готова признать, что мои взгляды консервативны. Ну и что с того?

— Прежде всего то, что, помимо вашего кишечника, есть еще необозримый мир вокруг вас. Ближний Восток. Панамский канал. Политические заключенные, которых пытают в Иране. Индусы, вымирающие от голода целыми семьями.

Моя прочувствованная тирада не произвела на нее ни малейшего впечатления — разве что упоминание об индийских семьях затронуло больную струну. Оказалось, что она вообще ненавидит семьи как таковые. Ну ничего не может с этим поделать — просто ненавидит, и все.

— А с чем ассоциируется для вас ваша семья? — спросил я.

— Грязный фургон, мать, отец. Пять или шесть детей, жующих гамбургеры. Они грязные и ужасные, и они повсюду: так и снуют туда-сюда!

— По-вашему, семьи портят вам жизнь?

— Ну… да, — сказала она.

Она проучилась в этом своем колледже в Огайо целых три года. И за все это время не прошла даже краткого курса литературы. Более того, она впервые в своей жизни ехала на поезде. Поезд ей понравился, но не очень.

Я поинтересовался, чем она хотела бы заниматься.

— Наверное, я бы хотела посвятить свою жизнь правильной пище. Учить людей, как надо питаться. Объяснять им, что они должны есть. И почему они болеют, — и тут отливающий сталью нравоучительный тон внезапно сменился плавной мечтательной речью: — Иногда, когда я смотрю на кусок сыра и вспоминаю, каков он на вкус, я знаю, что съела бы его с удовольствием. Но также я знаю, что на следующий день мне будет очень плохо оттого, что я его съела.

— Примерно то же думаю я, когда смотрю на бутылку шампанского, пирог с крольчатиной или блинчики с начинкой в шоколадном соусе, — признался я.

Во время нашей беседы Венди вовсе не казалась мне ненормальной. Но позднее, когда я вспоминал этот разговор, она представлялась мне окончательно рехнувшейся особой. И на удивление нелюбопытной. Ведь я упомянул мимоходом, что успел побывать в Верхней Бирме и Африке. Я продемонстрировал свое знание буддизма, пищевых привычек бушменов в Калахари и биографии юного махатмы Ганди. Я был чертовски интересной личностью, разве нет? Но ни разу за весь разговор она ни о чем меня не спросила. Она не интересовалась, кто я такой, откуда, куда и зачем я еду. И когда я не перебивал, она пускалась в бесконечные монологи о себе самой. Ее детский голосок звенел не переставая, и она то и дело поддергивала под себя ноги, упорно не желавшие сохранять позу лотоса. Превосходный образец полного погружения в саму себя. Бедняга просто перепутала эгоизм с буддизмом. Я всегда горячо любил нашу молодежь, и особенно студентов американских колледжей, но эта девица лишний раз напомнила мне о том, как часто встречаются среди них практически необучаемые особи.

От всех этих разговоров о еде у меня не на шутку разыгрался аппетит. К счастью, мы уже проехали Элбэни. Я извинился и отправился в вагон-ресторан, который должны были прицепить к нашему составу. Перед нами лежали километры железной дороги, овеянные богатой историей: ветка от Элбэни до Скенэктеди была построена более 150 лет назад. Продолжение легендарной дороги на Могавк и Гудзон, старейшей в Америке. Нам предстояло проехать вдоль канала Эри. Между прочим, именно железные дороги лишили каналы их былой славы, хотя эффективность «чугунки» сильно проигрывала из-за бесконечной конкуренции железнодорожных компаний. Однако факты говорили сами за себя: во второй половине XIX века путь от Чикаго до Нью-Йорка занимал четырнадцать с половиной дней по воде и всего шесть с половиной по железной дороге.

Официант с перекинутым через локоть полотенцем подал мне фирменный обед. Я щедро полил острым соусом свой сэндвич со стейком в качестве отместки Венди с ее страстью к примитивной и сырой пище. Пока я обедал, за мой столик присел менеджер по продажам и заказал гамбургер. Его звали Хорас Чик, и он торговал оборудованием для моментальной фотографии. Он тоже оказался большим любителем монологов, но гораздо более безобидным. Правда, всякий раз, когда он хотел что-то подчеркнуть в своей речи, от натуги воздух со свистом выходил через щель между редкими передними зубами. А еще он чавкал и тявкал.

— Все билеты на самолет были раскуплены! Чавк! Вот я и поехал на поезде. Никогда не ездил на этом поезде. Чес-слово. Чавк! Завтра в три мы будем в Рочестере. Я сразу на такси и домой. Жена успеет одеться, если я позвоню ей в три со станции. В другой раз хочу взять с собой детей. Просто чтобы прошвырнулись. Чавк! Пусть побегают. Ух, здесь и жара. А я люблю прохладу. Градусов пятнадцать. Моя жена терпеть не может холод. А я спать не могу. Я встаю, иду к окну и — чавк! — открываю. А она на меня орет. Сразу просыпается и — чавк! — орет. Почти все женщины такие. Им подавай на четыре градуса теплее, чем мужчинам. Чавк! Почему — непонятно. Тело другое. Тело другое, термостат другой. Разве поездом не лучше, чем на машине? Спорю на что угодно! Восемь часов за рулем, четырнадцать чашек кофе! Чавк! Тьфу, ну и гамбургер. Как резина! Эй, официант!

Снаружи повсюду царили снег и лед. Фонарям едва хватало сил освещать свой собственный столб да небольшое пространство вокруг, полное кружащегося снега, и ничего больше. Около полуночи из окна своего купе я заметил на холме белый дом. В каждом его окне сияла яркая лампа, и эти освещенные окна, с одной стороны, делали дом больше, а с другой — выдавали Царившую в нем пустоту.

К двум часам ночи мы миновали Сиракузы. Я спал в это время и потому не был подвержен наплыву связанных с городом воспоминаний. Однако название города на упаковке фирменного завтрака вызвало во мне образ бесконечного нудного дождя в Сиракузах, случайную встречу в баре с поэтом Делмором Шварцем, классную комнату, в которой я учил китайский и услышал об убийстве Кеннеди, и испуг преподавательницы антропологии. Эта леди когда-то осталась равнодушна к моим ухаживаниям и позднее — хотя, конечно, вовсе не из-за этого — погибла самым ужасным образом. На ее машину упало дерево, когда она ехала на юг вдвоем с нашей учительницей физкультуры, с которой собиралась заключить однополый брак.

Поезд миновал Баффало и Эри, и я уже плохо представлял, где мы находимся. Когда я проснулся, в купе было так душно, что губы мои совершенно пересохли, а кончики пальцев горели, как ободранные. Но снаружи было видно, какие клубы пара окутывают наш вагон в морозном воздухе, и в обед на стекле образовалась корка наледи. Я пытался пальцами оттирать эту корку, но все равно почти ничего не смог разглядеть, кроме все того же тумана, слегка светившегося под зимним солнцем.

Вдруг поезд остановился в облаке пара. Несколько долгих минут ничего не происходило. А потом в клубах пара постепенно проступили очертания ствола дерева. На нем ярко сверкала оранжевая полоса, как будто кровавая рана сочилась на серую застывшую повязку. И в следующую секунду заполыхал весь древесный ствол, а следом за ним стебли травы у его подножия и другие деревья. С каждым мгновением рубиновое пламя рассвета разливалось все шире по горизонту, и, когда стало совсем светло, наш поезд пришел в движение.

— Огайо, — произнесла леди за соседним столиком.

Ее муж, выглядевший неловко в желтой спортивной рубашке, возразил:

— Что-то не похоже на Огайо.

Я знал, что он имел в виду.

— Да, — сказал официант. — Это действительно Огайо. Скоро будем в Кливленде. Кливленд, штат Огайо.

Сразу рядом с железнодорожной насыпью начиналась чаща из застывших ветвей, и обледенелые тополя напоминали мачты с обрывками призрачных парусов. Вязы и березы, покрытые изморозью, посрамили бы любое рукотворное кружево. Они стояли над утрамбованными ветром сугробами, из которых торчали бурые стебли прошлогодней травы. Стало быть, даже Огайо в снежном уборе может превратиться в страну чудес.

Вагоны были ярко освещены солнцем и наполовину пусты. Я не заметил мистера Чика и не услышал его чавканья. Также исчезла Венди, любительница грубой пищи. И здесь мне показалось — коль скоро я еще не слишком далеко уехал от дома, — что я вижу, как ускользают от меня близкие привычные детали. И хотя нравились они мне далеко не все, сейчас я почувствовал, что мне их не хватает. Я не видел вокруг ни одного знакомого лица.

Я поспешно схватился за книгу. Прошлым вечером я заснул, читая «Дикие пальмы», пока поезд мчался сквозь ночную тьму. Что погрузило меня в сон? Возможно, какое-то предложение или, точнее, слишком лихо закрученное окончание длинной фразы: «…это было мавзолеем любви, это был вонючий катафалк с мертвым телом, зажаренным неистребимой потребностью в старом мясе»[4].

Я так и не понял, о чем хотел сказать Фолкнер: по мне, это было весьма точным описанием колбасы, которую мне пришлось есть этим ранним утром в Огайо. Правда, остальная часть завтрака была превосходна: взбитые яйца, ломтик ветчины, грейпфрут, кофе. Еще несколько лет назад я отметил, как поезда отражают культурный уровень своей страны: по убогой стране, пребывающей в разрухе, ходят такие же убогие поезда, тогда как процветающая нация может гордиться своими современными составами, как, например, Япония. И даже для Индии еще не все потеряно, потому что в этой стране поезда гораздо важнее, нежели те раздолбанные повозки, которые индусы называют автомобилями. Особенно показательными я считаю вагоны-рестораны. И если в поезде нет вагона-ресторана, эта страна вызывает у меня сильное недоверие. Тесные, как пеналы, малайзийские купе, грязь и грубое обращение в Транссибирском экспрессе, свежая копченая рыба и тосты в скоростном поезде в Шотландии. И сейчас, изучая меню вагона-ресторана в поезде «Лейк-Шор Лимитед», принадлежащем компании «Амтрак», я увидел, что могу заказать даже «Кровавую Мэри» или «Отвертку»: «утреннее прохладительное», как туманно обозначили это вливание водки в мой организм. Вряд ли найдется еще в мире такой поезд, где с раннего утра можно заказать крепкие напитки. «Амтрак» высоко держал марку. На столе рядом с тарелкой с тостами лежал фирменный буклет «Амтрака», сообщавший, что на протяжении ближайших 133 миль дорога будет идти исключительно по прямой, ни единого поворота. И это позволило мне переписать замысловатое высказывание Фолкнера в мой дневник с величайшей аккуратностью, и карандаш ни разу не дрогнул из-за толчка поезда.

Постепенно пар, замеченный мной ранее между вагонами, совсем заледенел. Все щели, сочившиеся паром, обросли нежной бахромой инея и коркой льда. Это смотрелось очень красиво, и не менее красиво было снаружи. Было уже одиннадцать часов, а мы еще не проехали Кливленд. Куда же подевался Кливленд? Между прочим, не я один задавал себе этот вопрос. По вагону все чаще проходили обеспокоенные пассажиры и спрашивали у проводника: «Эй, когда же будет Кливленд? Вы говорили, что мы уже должны быть там. Почему мы опаздываем?» А ведь Кливленд запросто мог быть там, за окнами вагона, погребенный под всей этой массой снега!

Наш проводник выглянул из заиндевевшего окна. Я уже открыл рот, собираясь спросить его, где же Кливленд, но он заговорил первым:

— Не вижу моего знакомого стрелочника.

— Что-то случилось?

— Нет, что вы! Просто каждый раз, когда мы проезжаем мимо него, он бросает мне в окно снежок!

— А кстати, где же Кливленд?

— Еще не близко. Вы разве не заметили, что мы опаздываем на четыре часа? Рельсы так оледенели в Эри, что мы еле тащились.

— А у меня пересадка в Чикаго в четыре тридцать.

— Значит, вы опоздаете.

— Отлично, — выпалил я и пошел прочь.

— Не расстраивайтесь! Я дам телеграмму из Элкхарта. И, когда мы приедем в Чикаго, «Амтрак» позаботится о вас. Они оплатят вам номер в «Холидей Инн». Все будет в порядке!

— Но я не попаду в Техас!

— Положитесь на меня, сэр! — он вежливо прикоснулся к козырьку своего кепи. — Вы только посмотрите, как много снега! Черт побери, просто жуть! — И он со вздохом уставился в окно. — Не хотел бы я оказаться на месте этого стрелочника! Так и замерзнуть недолго!

Прошел еще не один час, пока мы тащились до Кливленда, и эти бесконечные остановки и медленный ход только подогревали нараставшее во мне нетерпение: я чувствовал, что держать себя в руках все труднее. Теперь при виде снега за окном мне становилось тошно, а домики на склонах холмов и вовсе повергали меня в тоску: ничтожные домишки, не больше припаркованных возле них машин! Но самым большим издевательством стал сам Кливленд, все еще поверженный в ступор сильнейшим бураном, случившимся на прошлой неделе. Здесь только и говорили о том, как выжить в условиях снежной бури (горячий привет от покорителей Арктики с их спальными мешками, переносными печками, способами обогреть дом и приготовить горячую пищу в условиях полного коллапса социальных служб и прочими дивными вещами). Этому городу, погребенному под тоннами снега, предлагали посмеяться над длинной историей, напечатанной в местной газете, о чудовищной беспомощности русских перед снеговыми заносами. Ох уж эти русские! Под кричащим заголовком «МОСКОВСКИЕ СНЕГОУБОРОЧНЫЕ СЛУЖБЫ ОПОЗОРИЛИСЬ НА ВЕСЬ МИР!» с соответствующей фотографией статья начиналась со слов: «Городские службы, некогда считавшиеся самыми эффективными, совершенно не оправдали своего существования этой зимой из-за бюрократических неувязок и чрезвычайно обильных снегопадов». И дальше в том же злорадном тоне: «Совершенно очевидно, что дело не в нехватке снегоуборочной техники… Жители без конца жалуются на само состояние московских улиц… И вряд ли декабрьские снегопады и отсутствие мест для парковки оправдывают выбоины и ямы, оставшиеся на мостовой с осени…»

Ох уж этот Средний Запад с его самодовольством! Чтобы чувствовать себя человеком в Огайо, надо смешать с грязью русских. А уж если вспомнить о Сибири, так и того лучше. Куда Сибири до Огайо! Все эти новости я узнал из местной газеты, которую прочел от корки до корки. В Кливленде мы стояли два часа. Я спросил у проводника, в чем дело, и он объяснил такую задержку заносами и обледенением на дороге.

— Это действительно суровая зима.

Я сообщил ему, что в Сибири поезда ходят по расписанию. Но это не произвело впечатления. Да и я тоже предпочел бы Кливленд Иркутску, хотя в Кливленде явно было холоднее, чем там.

Я отправился в вагон-люкс, чтобы что-нибудь выпить и почитать «Дикие пальмы». Потом я заказал еще один коктейль. И еще один. На четвертом я решил остановиться. Если так пойдет дальше, я скоро окажусь под столом.

— Что вы читаете?

Ко мне обращалась пышнотелая веснушчатая леди на пятом десятке, державшая в руке банку с тоником без сахара.

Я показал ей обложку.

— Я слышала об этой книге, — сказала она. — Что-нибудь стоящее?

— Есть неплохие места, — и вдруг я рассмеялся. Хотя этот смех не имел ни малейшего отношения к Фолкнеру. Однажды, путешествуя в этих же местах на поезде «Амтрака», я тоже читал книгу. Никто не спросил меня о ней, хотя она явно вызывала интерес у окружающих. Это была биография мастера готического романа Говарда Лавкрафта. На обложке была крупными буквами написана его фамилия, и соседи по купе были уверены, что я не отрываюсь от книги, посвященной искусству любви[5].

Она сообщила, что живет во Флагстаффе, и тут же последовало:

— А вы откуда?

— Из Бостона.

— Правда? — Она явно заинтересовалась. Она попросила: — А вы скажете для меня какое-нибудь слово? Скажите «Боже»!

— Боже.

От восторга она захлопала в ладоши. Несмотря на свой избыточный вес, она была совсем маленькой, с широким и плоским лицом. Ее кривые зубы налезали один на другой, как будто им не хватало места на деснах. Честно говоря, я был ошарашен тем восторгом, который вызвало у нее произнесенное мной слово.

— Быожже! — повторила она, передразнивая мой выговор.

— Что вы сказали?

— Я сказала «Быожже»!

— Ну, я не сомневаюсь, что Он и так все понял.

— Мне так понравилось, как вы это сказали! Я ехала на этом же поезде две недели назад, только на восток. Мы застряли в снежных заносах, но все получилось так здорово! Нас поселили в «Холидей Инн», вы представляете!

— Надеюсь, что нам это не грозит.

— Вы совершенно не правы!

— Я ничего не имею против «Холидей Инн». Я просто хочу успеть пересесть на другой поезд.

— А кто не хочет! Спорим, я еду дальше, чем вы? Во Флагстафф, помните? — Она отхлебнула своего тоника и продолжила: — В итоге получилось, что у нас ушло несколько дней — дней, представляете? — чтобы добраться от Чикаго до Нью-Йорка! Это снег — он был буквально повсюду! В том поезде ехал такой милый мальчик. Он был из Бостона. И сидел рядом со мной, — она улыбнулась — пародия на обворожительную улыбку: — Мы спали вместе!

— Повезло, ничего не скажешь.

— Я знаю, что вы подумали, но так оно и было! Он сидел в своем кресле, а я в своем. Но, — и она мило зарделась, — мы спали вместе! Вот было здорово! Я не пила совсем, зато он выпил за двоих! Я не говорила вам, что ему было двадцать семь лет? Из Бостона! И всю ночь напролет он твердил мне: «Быожже, как ты прекрасна!» И он целовал меня столько раз, что я даже сбилась со счета! «Быожже, как ты прекрасна!»

— Это случилось в «Холидей Инн»?

— Это случилось в поезде. В ночном поезде, — сказала она. — В поезде с сидячими местами. Это было очень, очень для меня важно!

Я заверил, что это должно быть очень приятным опытом, и даже постарался себе представить, как пьяный в стельку юнец лапает эту веснушчатую толстуху, пока вагон с сидячими местами (как обычно по ночам, провонявший грязными носками) с шумом несется по рельсам.

— Нет, не просто приятный. Очень-очень важный! Это было именно то, в чем я нуждалась. То, ради чего я поехала на Восток.

— Чтобы познакомиться с этим парнем?

— Нет, что вы! — капризно протянула она. — Моя мама скончалась.

— Простите.

— Я узнала об этом во Флагстаффе и поспешила на поезд. А потом мы застряли в Чикаго, если вам хватит совести сказать «застряли» про «Холидей Инн»! А с Джеком я познакомилась где-то возле Толедо — где-то прямо здесь, если мы проезжаем Толедо, — и она выглянула из окна. — «Быожже, как ты прекрасна!» Это меня очень поддержало. Мне пришлось слишком многое пережить.

— Я вам искренне сочувствую. Наверное, это очень грустно — ехать домой на похороны.

— На двое похорон, — уточнила она.

— Простите?

— Мой отец тоже умер.

— Недавно?

— Во вторник.

Сегодня у нас была суббота.

— Боже… — вырвалось у меня.

— Мне нравится, как вы это говорите! — улыбнулась она.

— Я хочу сказать, что мне очень жаль вашего отца.

— Его хватил удар. Я-то думала, что приеду домой и похороню маму, но пришлось хоронить их обоих. «Тебе следует почаще бывать дома, детка!» Вот что папа мне сказал. И я согласилась. Флагстафф — не ближний свет, но там у меня своя квартира и хорошая работа. А потом он умер.

— Грустная выдалась поездка.

— И мне еще придется вернуться. Они не могут их похоронить без меня. Я должна присутствовать на погребении.

— Но я думал, что все уже сделано.

— Они не хоронят людей в Нью-Йорк-Сити, — сообщила она с сердитым взглядом.

Я попросил повторить это странное утверждение. И она повторила в тех же самых укоризненных тонах.

— Боже, — снова вырвалось у меня.

— Вы совсем как Джек! — И она улыбнулась, снова продемонстрировав свои неповторимые зубы.

— Но почему они не хоронят людей в Нью-Йорке?

— Земля слишком твердая. Она застыла. И они не могут выкопать…

«В суровые холода зимы 1978 года, — подумал я строчками из книги, — когда земля застыла настолько, что невозможно стало хоронить людей и могильщикам пришлось переквалифицироваться в плотников, я решил сесть на поезд, идущий в самые южные страны Латинской Америки».

Леди из Флагстаффа удалилась, но на протяжении восьми или девяти часов, перемещаясь из вагона в вагон, я то и дело слышал ее суховатый, бесцветный голос, повторяющий нараспев:

— …потому что они не хоронят людей в Нью-Йорк-Сити.

И дважды, увидев меня, она восклицала:

— Быожже! — и весело смеялась.

Замерзшие стрелки, обледенелые рельсы, снег — все это увеличивало наше опоздание, и проводник старательно уговаривал меня оставить надежду успеть на пересадку на поезд до Форт-Уорта.

— Черта с два вы куда-то успеете, — сказал он на станции Индиана. В руках у него был плотный снежок.

Кроме того, насколько я смог понять, что-то случилось в хвостовом вагоне: оттуда резко потянуло горелым, и, чтобы избежать взрыва, нам пришлось тащиться со скоростью не больше тридцати километров в час. Только в Элкхарте наш состав «Лейк-Шор Лимитед» смог избавиться от взрывоопасного вагона, но и на эту операцию ушло ужасно много времени.

Пока мы торчали на станции, в спальном вагоне царила тишь да гладь, и только проводник сильно нервничал. Он говорил, что на таком холоде могут совсем замерзнуть тормоза. Мотаясь по вагону взад-вперед со своей щеткой, он повторял, что все равно эта работа ему нравится больше, чем прежняя. Раньше он был электриком, но ему гораздо больше подходит работа с людьми.

— Твоя проблема в том, — сказал ему кондуктор, проверявший билеты и желавший успокоить коллегу, — что ты раздуваешь из мухи слона.

— Наверное, — ответил проводник и принялся счищать щеткой наледь с двери в тамбур.

— В этот раз все не так плохо, как в прошлый. Тогда вообще все застыло.

— Но я должен заботиться о моих пассажирах! — сказал проводник.

О моих пассажирах! Нас осталось всего трое в спальном вагоне: чета Бунсов и я. Первое, о чем поведал мне мистер Бунс, — предки его матери прибыли в Америку на «Мэйфлауэр». На мистере Бунсе была кепка с ушами и два толстых свитера. Он желал поговорить о своей родне на мысе Код. Миссис Бунс заявила, что Огайо гораздо хуже этого мыса. Оказалось, что предки мистера Бунса были еще и гугенотами. И старина Бунс изложил типичную американскую историю: какими бедными и несчастными были его предки-иммигранты и как он сумел всего достичь с самого нуля, исключительно своими силами. Я слушал, проявляя посильное терпение. Кажется, это именно Бунса я умудрился обидеть в самом начале пути («Прямо как Транссибирский экспресс. — Нет, не похоже»). Впоследствии я старательно избегал Бунсов.

И все же на подъезде к Элкхарту в поезде «Лейк-Шор Лимитед» все сильнее нарастала паника. Теперь уже все пассажиры понимали, что рушатся их планы на Чикаго. Большая компания девушек направлялась в Новый Орлеан на карнавал «Марди Грасс». Несколько семейных пар должны были успеть на круизные суда в Сан-Франциско и очень переживали, что у них пропадут билеты. Молодой парень из Канзаса боялся, что жена подумает, будто он ее бросил и ушел к другой. Чернокожая парочка о чем-то тревожно шепталась, и я расслышал, как девушка сказала:

— Ох, черт!

— Мы уже давно должны были быть в Чикаго, — сказала одна из подружек, ехавших на «Марди Грасс».

Только леди из Флагстаффа, чьи родители недавно скончались, воспринимала все в розовом свете и пребывала в отличном настроении. Она объясняла всем и каждому, что ехала на этом поезде на восток всего-то десять дней назад. И в пути происходило то же самое: заносы, задержки, опоздания. Но «Амтрак» поселил всех в Чикаго в «Холидей Инн» и дал каждому по четыре доллара на такси и талоны на обед, и оплатил один телефонный звонок. И она нисколько не сомневалась, что «Амтрак» точно так же облагодетельствует и нас.

Новости разносились по составу со скоростью молнии, и словно в подтверждение добрых намерений «Амтрака» сообщили о том, что в вагоне-ресторане подают бесплатный обед: суп, жареный цыпленок и мороженое. Это привело леди из Флагстаффа в полный восторг, и она воскликнула:

— Это еще что! Вот подождите, что будет в Чикаго!

И ее соседи по вагону принялись строить планы, как будут тратить четыре доллара на такси, которые пока никому выдавать не собирались.

— О’кей, Ральф, — обратился к бармену юнец с сальными волосами, шикарным жестом выкладывая доллар, — мы сейчас надеремся.

— Да мы и так торчим здесь восемь часов, — возразил его приятель, — и уже успели надраться!

— А моя смена давно кончилась, — сказал бармен Ральф, но тем не менее послушно насыпал льда в пластиковые стаканчики.

Отовсюду доносились голоса пассажиров.

Вот, например:

— Лучше бы я поехал домой весной. Это совсем другое дело.

Или:

— Иисус Христос (пауза) был черным. Настоящий эфиоп. Черты лица белого, а лицо черное (пауза). А все эти иконы — дерьмо.

И снова знакомое:

— …потому что они не хоронят людей в Нью-Йорк-Сити.

Как ни странно, но все эти люди испытывали необычайный подъем настроения. Они были рады тому, что поезд опаздывал, что вокруг столько снега (тем временем снегопад возобновился) и что, по обещаниям леди из Флагстаффа, им предстоит ночь (а то и две) провести в «Холидей Инн». Я не разделял их радости и не испытывал к ним ни малейшего расположения. А когда оказалось, что загоревшийся вагон находится на пути к моему спальному вагону, подозвал проводника и сказал ему, что собираюсь вернуться в купе.

— Разбудите меня, когда мы будем подъезжать к Чикаго.

— Это будет не раньше девяти.

— Вот и чудесно, — сказал я. И погрузился в сон, прикрыв лицо «Дикими пальмами».

Проводник разбудил меня в десять минут девятого.

— Чикаго!

Я вскочил и схватил свой чемодан. Пока я поспешно спускался на платформу в густых облаках пара, струившегося из-под вагона и придававшего моему прибытию в Чикаго атмосферу драматизма и загадочности (как в старых фильмах), линзы моих очков так густо заиндевели, что я практически ослеп.

Леди из Флагстаффа оказалась настоящей провидицей. Я получил свои четыре доллара и талоны на заселение в «Холидей Инн» и три обеда. Тех же милостей были удостоены все пассажиры, чьи планы пострадали из-за опоздания: чета Бунсов, подвыпившие юнцы из ресторана, парень из Канзаса, девчонки, ехавшие на «Марди Грасс», рабочий, проторчавший всю дорогу на дешевых местах в сидячем вагоне, пожилая пара, спешившая в Сан-Франциско, и леди из Флагстаффа. Нас встретили служащие «Амтрака» и проводили до гостиницы.

— До встречи! — крикнула леди, чей багаж состоял из двух пакетов из магазина.

Она все еще не могла поверить в такую удачу.

Один из юнцов сказал:

— «Амтрак» на этом разорится.

Невероятный снегопад, нежеланный отель, Чикаго — все казалось мне каким-то ненастоящим. И это ощущение только усугубилось при виде других постояльцев «Холидей Инн». Афроамериканцы в каких-то иностранных мундирах: ярко-зеленых с белыми лосинами, в высоких белоснежных фуражках и золотых аксельбантах. Там были и другие: в красных мундирах и в белых, все увешанные медалями или с невероятной серебряной бахромой, украшавшей эполеты. Я гадал про себя: могут ли они быть военным отрядом или просто вырядились так для представления? Оказалось, ни то и ни другое. Эти мужчины (их жены были без мундиров) являлись членами Общества защиты оленей. Об этом говорили оттиснутые мелкими буквами надписи на шевронах. Эти люди отдавали друг другу Оленьи салюты и обменивались Оленьим рукопожатием и чинно прогуливались по вестибюлю в белоснежных Оленьих туфлях, не скрывая раздражения при виде толпы, загнанной в «Холидей Инн» снежной бурей. Однако конфронтации так и не возникло. Пассажиры «Амтрака» отнеслись к ним с завидным благодушием:

— Почему бы и нет? Каждый развлекается, как хочет! — И отправились в бар. В то же время Олени (кое-кто из них даже носил сабли) стояли и салютовали друг другу. Полагаю, они все время стояли, потому что боялись помять свои замечательные лосины, если сядут.

Плавательный бассейн был полон снега и сверкал на солнце. Стены отеля были разрисованы зелеными пальмами. Получалось, как будто они растут прямо из сугробов. Город застыл. По реке плыли льдины. Снег, выпавший на прошлой неделе, лежал по обочинам дорог. А улицы уже покрывал новый слой снега. И этот свежевыпавший снег был предвестием начинавшегося бурана, из-за него мостовая становилась скользкой и опасной. Казенная Библия у меня в номере была открыта на II Книге хроник, стихе 25-м. Было ли это посланием для меня? «…не должны быть умерщвляемы отцы за детей, и дети не должны быть умерщвляемы за отцов, но каждый за свое преступление должен умереть». Аминь, подумал я.

По странному совпадению я обнаружил послание и в Фолкнере. «Теперь в Чикаго тоже была зима, — прочел я, — …сходящие на нет дни умирали в неоновых отблесках на обрамленных мехами нежных личиках жен и дочерей миллионеров, сколотивших состояния на скоте и лесе, и любовниц политиканов, вернувшихся из Европы… сыновей лондонских брокеров и мидлендских рыцарей сапожных гвоздей…» Писатель еще долго издевался над этими людьми и подробностями того, как они покидают заснеженный Чикаго. Он описывает их как «людей, принадлежащих к той расе, которая, даже не удосужившись сначала провести разведку, вооруженная записными книжками и фотоаппаратами, и необъятными сумками, предпочитает проводить время рождественских праздников в темных и ущербных джунглях дикарей».

Я не был уверен в своем умении проводить разведку, и у меня не было ни фотоаппарата, ни необъятной сумки, но двадцать четыре часа, проведенные мной в «Холидей Инн» в зимнем Чикаго, убедили меня, что чем скорее я окажусь в джунглях среди дикарей — пусть даже самых темных и ущербных, — тем лучше.

Глава 2. «Одинокая звезда»

Для меня нет удовольствия большего, чем сесть поздно вечером на поезд и закрыть дверь купе, отсекая себя от заледеневшего города и зная наверняка, что утром я окажусь совсем в иной обстановке. Я готов был пожертвовать чем угодно ради того, чтобы отправиться спать в вагоне, стремящемся на юг.

И было совершенно невозможно оказаться на «Одинокой звезде», отправлявшейся из Чикаго, чтобы пересечь границы целых шести штатов, и не услышать громоподобные раскаты всех песен, которыми город традиционно провожает этот поезд. Действительно, половина джазовых мелодий — музыка больших дорог, и даже движение и перестук колес на рельсах сами по себе создают джазовый ритм. Чему тут удивляться, ведь эпоха джаза совпадает с эпохой железных дорог. Музыканты либо ехали на поезде, либо не ехали вообще, и в их песнях не могли не звучать ритмичный шум поезда и одинокие свистки паровоза. То же самое можно сказать и о станциях, лежавших у меня на пути: разве «Джоплину» или «Канзас-Сити» подходят какие-то иные мелодии? Мы стремительно мчались от «Юнион-Стейшн» к «Джольет», и это очаровательное сочетание уединения и движения — и басовитых нот, издаваемых колесами, — породило мелодию, а вместе с ней пришли слова. Колеса напевали: «У папаши есть сигара, больше нет такой».

Я повесил пальто, распаковал чемодан, налил себе джина и стал любоваться последними розовыми отблесками заката, игравшего на снегу «Джольета».

Мне плевать, что ты богатый, пьяный и крутой, —
У папаши есть сигара, больше нет такой.
Он курит и поет
И на всех плюет…
Мне плевать, что ты гуляешь, сытый и хмельной, —
У папаши есть сигара, больше нет такой.
Он затянуться дал,
Но я был слишком мал…

Очень неплохое начало. Главное — сразу взять верную ноту, не ошибиться. А вот и контролер, пришел проверить билеты.

— Здесь очень хорошее обслуживание, — сказал он, привычным жестом продырявив мой билет. — Если что нужно — только скажите.

— А в этом купе будет кто-то еще? — спросил я.

— Нет. Оно полностью в вашем распоряжении.

— Что там с прогнозом погоды?

— Кошмар, — сказал он. — Я уже пятьдесят лет работаю на этом поезде и никогда не видел такой суровой зимы. Десять градусов мороза в Чикаго, ветер сто километров в час. И все это движется в сторону Кливленда. Приятной поездки!

С непогодой всегда так: ее стараются описать при помощи цифр. Температура, скорость ветра, степень обледенения — они всегда разные, но не сулят ничего хорошего. Но даже если бы прогноз не оказался таким суровым, я все равно страстно желал покинуть эту зимнюю сказку в ближайшие день-два. С той минуты, как я выехал из Бостона, мне не попалось ни одного зеленого дерева, ни одной незамерзшей реки. Но у меня все еще оставалась надежда: ведь я ехал на юг, гораздо дальше на юг, чем мог себе представить любой из пассажиров этого поезда, шедшего в южном направлении. Где-то там, в самом низу карты, теплый ветер овевает кроны пальм. С другой стороны, мы только успели проехать Стритор, штат Иллинойс.

Стритор был погружен во тьму, и все, что мне удалось разглядеть в Гейлсбурге, — это освещенная квадратная площадь под снегом, указатель «ПАРКОВКА», убогий навес и полузасыпанная снегом машина — картина, совершенно неподходящая для обложки журнала «Ньюйоркер». Все это я успел разглядеть из окна вагона-ресторана, на минуту отвлекшись от своего палтуса и шабли. Теперь перед моими глазами стоял прислоненный к бутылке «Худой человек» Дэшила Хэммета. Я по диагонали просмотрел Фолкнера и оставил его в Чикаго, в ящике ободранного стола в комнате «Холидей Инн» вместе с Библией.

Преступления в «Худом человеке» были описаны не менее увлекательно, чем пьянство. В этой книге пили все поголовно: видимо, в мире Хэммета всегда было время пить коктейль. Фолкнер раздражал меня своей отвлеченностью пополам с комплексом южанина. Английский Хэммета был более прозрачен, но при этом становился понятен и весь сюжет, а трудная работа детектива представлялась лишь оправданием для повального пьянства.

Я обратил внимание на троицу, сидевшую за соседним столиком, из-за их тягучего акцента. Пожилая пара с большой радостью обнаружила, что их сосед тоже родом из Техаса. Он был одет в черное и все равно имел самый беспутный вид: ни дать ни взять порочный священник из дешевого романа. Было девять часов вечера, и мы подъезжали к станции «Форт-Мэдисон», штат Айова, на западном берегу Миссисипи.

— Да, это она, великая Мисс, — подтвердил мою догадку официант, когда я спросил его. Он взял мою опустевшую тарелку и повторил нараспев: — Миссисипи, Миссисипи, — для остальных пассажиров.

Священник, как и пожилая пара, — что еще сильнее их обрадовало — был из Сан-Тоуна. Все трое возвращались из Нью-Йорка. И теперь они наперебой стращали друг друга жуткими историями — картинами жестокости и пьянства, царящих на Востоке.

— Однажды ночью мы возвращались к себе в отель, и тут я увидел этого человека… — и все в таком духе.

И тут же его перебивают:

— И это еще не самое худшее! Вот один мой друг как-то заблудился в Центральном парке…

Но вскоре они перешли к воспоминаниям о Техасе. Потом начали хвастаться своими успехами. И внезапно эта похвальба приняла весьма странные формы. Они принялись перечислять всех жителей Техаса, которые носят оружие.

— Мой двоюродный брат таскает пушку с самого рождения…

— А Рон знает одного политика, который из дома шагу не ступит без револьвера…

— У моего дедули самый красивый револьвер!

— Каждый человек имеет оружие в наши дни, — заявил священник.

— Он отдал его моему папе, — сказала леди.

— А у моего папы целых два револьвера, — сказал священник. — Один здесь, а другой здесь, — и он похлопал себя по карманам.

Леди сказала, что однажды ее папа хотел пройти с револьвером в магазин в Далласе. Он был случайно проездом в этом городе, приехал туда из Сан-Тоуна. Утром встал и взял с собой револьвер, как всегда делал. И ничего в этом нет смешного. Он просто поступил так, как привык делать всю жизнь. И отправился себе в магазин. Он был рослым мужчиной, под два метра. А кассирша решила, что он собрался ее грабить, и подняла шум. Заревела сирена, и все такое, но папа ничуть не растерялся. Он вынул свой револьвер, а когда приехали полицейские, просто сказал: «О’кей, малыш, можешь его подержать!»

Муж этой леди уточнил, что в то время папуле было уже восемьдесят четыре года.

«О’кей, малыш, можешь его подержать!»

Судя по виду священника, его глубоко поразила эта история. Он на минуту задумался, а потом выдал:

— А у моего папы было восемь сердечных приступов!

Леди уставилась на него, не скрывая недоверия. А ее муж воскликнул:

— Вау!

— Тромбоз коронарных сосудов, — гордо продолжал священник. — И он выжил после всех восьми!

— Он что, тоже из Сан-Тоуна? — спросил мужчина.

— А то! — подтвердил священник.

— Крутой, видно, был парень, — заметила леди.

— Ни один янки такого бы не пережил, — заявил священник. — Только парни с доброго старого Запада могут пережить восемь сердечных приступов!

Это было встречено всеобщим одобрением. Мне стало интересно, на что становятся похожи парни с Запада после восьми сердечных приступов. Но я предпочел не вмешиваться.

— Этот чертов Восток… — снова завела леди.

Я понял, что пора отсюда уходить. Я вернулся к себе в купе, благополучно миновав обледеневшие тамбуры между вагонами. Я накрылся одеялом с головой и мысленно попрощался с Канзасом. Я дал себе клятву не выходить из купе до утра. И если завтра опять увижу снег, то вообще не вылезу из постели.


Но и дальше, в Понка-Сити, рассвет был по-зимнему бледной полоской света под небом цвета переваренной овсянки. Мы отъехали на восемьсот миль от Чикаго и приближались к Перри. Дорога шла по голой бесплодной равнине, но того количества снега (заносов в углублениях и трещинах земли, не более шкурки горностая), которое я увидел, оказалось недостаточно, чтобы помешать мне покинуть постель. Я не сразу понял, насколько холодно было здесь, в Оклахоме, пока не заметил белых овалов замерзших прудов и узких наледей на каменистых речных отмелях. Все остальное представляло собой семь оттенков бурого: редкие бурые стволы деревьев; небольшое стадо бурых коров, затерявшихся на этой необозримой равнине и пытавшихся щипать остатки бурой травы. Далеко в вышине серая овсянка поредела, неохотно уступая место аквамарину. Солнце прорубило алую горизонтальную прореху в серой массе облаков, сгустившихся на горизонте.

Еще около двадцати минут — и соответствующее число миль — земля оставалась абсолютно пустой: ни домов, ни людей, совсем мало снега, только этот унылый бурый цвет. Именно так выглядела эта земля, безо всяких прикрас, покрытая прошлогодней травой, поникшей от ветра, и ни одна корова не паслась на этих жалких редких стеблях.

Вот где приволье дикое: на этих
Лугах некошеных и безграничных,
В английском языке им нет названья, —
То прерии.
Уильям Каллен Брайант «Прерии».
Перевод Михаила Зенкевича

Мы прибыли в Перри. Дома в Перри ничуть не отличались от таковых в Массачусетсе или Огайо, и некоторые сооружения под толевой крышей с примитивными кондиционерами, уродующими окна, вообще трудно было разглядеть за огромными машинами, припаркованными на подъездных дорожках. Казалось, что эти машины едва ли не шире самих дорог. Но один дом в Перри был необычайно высоким и белым, и три его крыльца прикрывала ступенчатая крыша, а стены были обшиты досками, Он бы, наверное, совершенно естественно смотрелся посреди акра зеленой лужайки на Кейп-Код, но было загадкой, каким ветром его занесло в Перри с его мостовыми и бурой прерией. Тем не менее простота конструкции выглядела так по-американски, что я посчитал этот дом столь же важной чертой пейзажа, как увиденную мной накануне ночью в Гейлсбурге загадочную парковку (освещенный навес, вывеска, засыпанная снегом машина) или полный снега плавательный бассейн с нарисованными пальмами в Чикаго. И она бы не показалась мне такой красивой, если бы не была немного забавной. Но опять-таки это был настоящий американский юмор, недвусмысленный, свежий, наполовину банальный, наполовину гениальный, зримый и запоминающийся, как та минута, что мы провели в Нормане, штат Оклахома: местный кинотеатр на углу Мейн и Джонс-стрит, звездно-полосатые флаги на фронтонах магазинов, пятерка припаркованных машин, выстроившиеся в ряд самодовольные маленькие домики и уходящая от них идеально прямая Мейн-стрит, железнодорожная станция на краю города, где кончается улица и начинается безжизненная бурая прерия.

— Там же собачий холод, приятель! — сообщил мне проводник. Он убедил меня не высовываться из вагона. Оклахома-Сити и правда практически ничем не отличался от Перри. Склады, офисы и магазины были лишь ненамного больше, но имели те же очертания, и, как Перри, город казался каким-то временным и недостроенным, затерянным среди прерий.

Вообще эти города на Западе как будто не имеют возраста. Они были и остаются сугубо утилитарными постройками суровых баптистов, нуждавшихся, лишь в месте для работы и молитвы. Дома возводились исключительно по мере надобности, и никто не тратил время и силы на их украшение, кроме разве что государственных флагов. И так один город как две капли воды походил на другой, одну Мейн-стрит можно было спутать со следующей, на которой точно в том же месте стояли церковь и почта. Двухэтажные здания — в центре, одноэтажные — на окраинах. И пока взгляд не наткнется на какой-то необычный дом или на переулок с остатками закопченных бараков, ни за что не вспомнишь о том, какое старое это место, и не почувствуешь овевавшую его романтику.

— Хотите, напугаю? — спросил мужчина, явившийся завтракать в вагон-ресторан. — На наш поезд только что сели сорок пять тысяч школьников!

Все еще недовольно бурча, он уселся и уткнулся носом в меню.

Я не спеша допил кофе и по пути в свой вагон понял, что он имел в виду. Конечно, о стольких тысячах речи не шло — их было не более двух-трех сотен, этих женщин и детей, причем у каждого на груди болталась табличка с именем: Рики, Салли, Трейси, Ким, Кейти… Кейти произвела на меня неотразимое впечатление: она громко болтала с Марлин, не менее сногсшибательной особой. Обе не отходили от своих пухленьких дочек.

— Наш папуля ужасно простудился, — сообщила Кейти, посматривая на дочь сверху вниз. — Мне пришлось сразу уложить его в постель.

— А наш папуля, как всегда, торчит в офисе, — сказала Марлин.

В их разговор включилась еще одна женщина с таким же сюсюкающим говором, как у шоколадно-пряничной мамаши из телешоу:

— А где же наш папуля, детка? Скажи им, где наш папуля? — Однако ее дочурка упорно не поднимала глаз от пола и сосала пальчик. — Наш папуля уехал по делам! А когда он вернется, мы ему расскажем, что тоже уехали! На поезде!

Я был уверен, что все они старательно пародируют сами себя. Разодетые в пух и прах, вырвавшиеся из своих кухонь на однодневную экскурсию в Форт-Уорт, они без конца хлопотали над своими крошками. Им кружил головы воздух свободы, но этого явно было недостаточно: ведь не далее, чем завтра, они опять погрузятся в домашнюю рутину, проклиная бесконечную готовку и игры в папулю-мамулю. У них был до отвращения лощеный вид идеальных домохозяек, рекламирующих по телевизору мыло и антиперспиранты. Если бы в этом поезде их скопилось не более двух десятков, это не повлияло бы на их настроение. Но сотни мамаш, невольно превратившихся в гувернанток и с тонким сарказмом обсуждающих своих «папуль», представляли собой впечатляющую картину загубленных талантов. Это было, по меньшей мере, несправедливо, что в стране с самыми передовыми общественными взглядами собралась в вагоне целая толпа женщин, которые ведут себя самым идиотским образом. Если не считать меня — а я в любом случае лишь проходил через их вагоны, — здесь не было ни одной взрослой особи мужского пола, и царивший здесь дух средневекового гарема вверг бы в уныние не только феминисток, но и самых ярых их противников. Не исключено, что среди этих дам случайно затесалось несколько образованных особ, но тогда тем более было непонятно, что заставляет их вести себя как женщины из племени динка, обитающего в южных областях Судана.

Я вернулся к себе в купе и погрузился в мрачные раздумья. Наконец, я заметил где-то вдалеке нефтяной насос и запоздало сообразил, что вижу их уже на протяжении нескольких часов. Они разбросаны по всей Оклахоме: мрачные вышки с непрерывно качающимся вверх-вниз рычагом. Иногда они собирались в кучку, но чаше всего это были совершенно одинокие сооружения, затерянные в бескрайних равнинах.

Миновав Парселл, в девятистах милях от Чикаго мы окончательно вырвались из снежного плена. Ручьи катили свои темные воды, совершенно свободные от наледи, да и снег почти не попадался на глаза и мало походил на снег, скорее на обрывки запутавшейся в траве грязной бумаги. Весь город состоял из двух улиц с одноэтажными домишками, склада пиломатериалов, овощной лавки, американского флага и — парой мгновений спустя — прерии. Я долго и старательно пытался высмотреть какие-то особенные детали и после часа этой бесплодной работы несказанно радовался всякий раз, когда замечал хотя бы одинокое дерево или очередную качалку на нефтяной вышке, нарушавшие унылый пейзаж. Я попытался представить, каково это родиться в таком месте, где глаз останавливается лишь на переднем плане: крыльцо, фасад магазина, главная улица. А все остальное занимает пустота. А может, мне так кажется оттого, что я чужой в этих местах и разглядываю их из окна вагона? Однако у меня не было ни малейшего желания здесь задержаться. Патриоты Оклахомы и Техаса могут сколько угодно восхвалять свою свободу и осуждать ограниченность ньюйоркцев, но эти города ограничивали мое восприятие окружающего до полного удушья. Они казались мне пятачками земли, скованными страхом и ощетинившимися против всего мира. Пятачками, ограниченными кругом из составленных вплотную фургонов. И эти их убогие домишки действительно напоминали мне фургоны. Фургоны без колес, поставленные здесь только потому, что кто-то уже поселился в этом месте. И среди этих необозримых пространств дома все равно стояли тесно, вплотную, щурясь друг на друга через узенькие улочки и демонстрируя глухие задние стены бескрайней прерии.

В десяти милях от Эрдмоура, когда мы пересекали границу между Техасом и Оклахомой, пожилой господин сказал:

— Джин Отри.

Пока я расспрашивал его, что это значит, мы успели проскочить еще один поселок. Он был столь мал, что «Одинокая звезда» даже не замедлила хода на станции.

— Может, он родился здесь, — сказал старик. — А может, похоронен.

Границу с Техасом отмечала череда пологих сухих холмов, чередовавшихся с серо-зелеными равнинами. Ни льда, ни снега: судя по всему, стало значительно теплее. Сопровождаемый какими-то черными птицами, фермер пахал на тракторе поле, оставляя за собой шесть борозд земли. Я с облегчением отметил, что на нем нет рукавиц. Значит, погода и правда изменилась. Весна пришла в эти места в первые недели февраля, и если я продолжу свой путь на поезде, то уже через несколько дней попаду в лето. Пассажир самолета может перенестись в любую климатическую зону в мгновение ока, и только на поезде, идущем на юг, вы можете получить удовольствие от вида того, как меняется погода, и следить за этими изменениями час за часом, отмечая даже самые мелкие подробности. В окрестностях Гейнсвилля вовсю пахали и уже начинали сеять, а кое-где поля даже зеленели молодыми всходами. Здесь вокруг домов росли деревья, и все выглядело намного веселее, чем в поселках Оклахомы. Это были уже настоящие усадьбы с колодцами, ветряками и какими-то зарослями, скорее всего являвшимися фруктовыми садами.

Здесь, где краснокожий прежде собирал лишь травы и коренья,
Теперь заморские яблони роняют свои мертвые плоды.
Фредерик Годдард Такерман

Путь, по которому двигалась сейчас «Одинокая звезда», — что можно было проследить по любой исторической карте, — в точности совпадал с маршрутом, по которому когда-то гнали на север стада скота: тропой Крисхольма. В самом начале, в 1860-х годах, скот перегоняли по этим равнинам, которые называли тогда Индейской территорией Оклахомы, к железнодорожной станции в Эбилен в Канзасе. Да и остальные великие города: Додж-Сити, Уичита (который мы проехали в шесть утра), Шайенн — процветали благодаря тому, что сюда сгоняли огромные стада скота, чтобы погрузить на поезда, идущие в Чикаго. На огромном пространстве до самой реки Рио-Гранде господствовал мексиканский стиль, и американские ковбои унаследовали многие свои обычаи — в том числе и клеймение стад, и в особенности профессиональный жаргон, — у мексиканских пастухов. Тропа Крисхольма была лишь одной из многих. Ковбои из Седалии гнали свой скот через Арканзас и Миссури, а тропа Гуднайт-Лавинг ведет по берегам реки Пекос. Железная дорога повторяла маршруты этих ковбойских троп. Источники воды, которыми славилась тропа Крисхольма, были не менее важны и для паровых локомотивов. И только намного позднее пассажирские перевозки заменили скот в качестве основного источника прибыли.

Я видел стада скота, и летящих уток, и круживших совсем высоко больших черных птиц — скорее всего хищников, — но даже здесь, почти в тысяче миль от Чикаго, деревья все еще оставались голыми. На протяжении целых четырех дней пути я не увидел ни одного зеленого дерева. Я не отрывался от окна, но мимо нас мелькали лишь крылатые силуэты хищников, да ветряные мельницы, да пасущиеся лошади. Дома попадались довольно часто, но я не увидел ни одного их скопления, которое можно было назвать хотя бы поселком. Все деревья казались мертвыми, однако упрямо тянули свои ветви к небу, как позабытые кем-то вешалки вдоль берегов ручьев. Позади одиноких построек под широкой ржавой крышей, между изгородью из колючей проволоки и трактором я увидел давно ожидаемую картину: коровье кладбище. Выбеленные ветром позвонки, узловатые бедренные кости, проломленные черепа с пустыми глазницами.


Воплощенную гордость Техаса, дружелюбную, но навязчивую простоту представлял во плоти невероятно толстый мужчина в ковбойской шляпе, оказавшийся в феврале в салуне «Серебряный доллар» в Форт-Уорте. Скорее всего, это было демонстрацией стойкости: день выдался мрачным и холодным, а в баре было темно, как в могиле (единственным источником тусклого света служил аквариум, каким-то чудом затесавшийся на полке среди бутылок виски). Я заскочил туда в надежде согреться и без помех почитать местную газету. Подождав, пока мои глаз; привыкнут к темноте, я уселся возле аквариума и развернул газету. Кроме того, мне предстояло решить: оставаться ли на ночь в Форт-Уорте или через пару часов сесть на поезд до Ларедо. Свой чемодан я оставил в камере хранения на вокзале. Вид Форт-Уорта не внушил мне доверия.

Правда, мне описывали его как более дружелюбное и симпатичное место, чем Даллас, но в этот февральский полдень он казался уныло серым и продрогшим. Злобный ветер налетал из пустыни и безо всякого почтения к этой гордости Техаса швырял измазанные кетчупом упаковки от хот-догов в лица мужчинам, с трудом удерживавшим на голове свои смешные шляпы. Все публичные места были похожи двумя неприятными особенностями. Во-первых, на лицах у всех явственно читалось нечто вроде «Не обязательно быть ненормальным, чтобы здесь работать, но так вам будет легче!» А во-вторых, там висели объявления:

«Эта собственность может находиться под охраной вооруженных полицейских. Если вам прикажут остановиться — пожалуйста, выполните приказ!»

Управление полиции города Форт-Уорт

Видимо, это как раз и подтверждало дружелюбие жителей данного города, которым требовалось напоминание о том, что человек с оружием занимается делом, а не вырядился полицейским ради праздника.

Это объявление преследовало меня и в банках, и в магазинах, торговавших ковбойскими нарядами, — их оказалось немало в Форт-Уорте, специализировавшемся на двух видах развлечений: вы могли взять кредит или вырядиться в ковбойский костюм буквально на каждом углу. Такое объявление имелось и в приемной донорского центра (по пятьдесят долларов за пинту крови, и двое бомжей в ожидании, когда им вскроют вены), и в ломбарде (обещавшем обслуживание двадцать четыре часа в сутки), и в забегаловках, торговавших хот-догами. Оно красовалось также и в «Серебряном долларе», но к тому времени, как я туда попал, так успело примелькаться, что уже утратило свой гипнотизирующий эффект.

В неверном свете аквариума я прочел местную газету. Заголовки были посвящены исключительно местным проблемам. Я пролистал ее до новостей спорта. Здесь главной новостью являлся бесспорный триумф парней из юго-западных штатов на родео Фэт-Сток-шоу. Никаких упоминаний о бейсболе или футболе, или хоккее — исключительно американский эквивалент травли медведей. Но разве родео вообще можно считать спортом? Однако отчет о нем занимал всю спортивную страницу и еще добрый кусок следующей («Скачки на быках», «Клеймение скота»). Да, эти ребята явно не шутили.

— Не то, чтобы совсем отвратительно давно, — сообщил толстяк в ковбойской шляпе, составляя предложения доселе незнакомым мне способом и усиливая эффект медлительностью своей речи, как бы ставившей точку после каждого слова, — здесь парни сочиняли революцию, если не могли узнать счет на родео. Так теперь хорошо, что мы его знаем.

Но новости родео представляли собой не более чем перечень парней, получивших призы за особо удачное издевательство над быками. Я никак не могу взять в толк, почему это считается победой и награждается совершенно неприличной суммой в две тысячи долларов. Во всей статье я не нашел ни единого упоминания о технике этой неоспоримой победы — если это вообще можно было считать победой. Но даже если позабыть о варварской подоплеке этого, с позволения сказать, состязания, я впервые в жизни видел спортивную страницу, где ни одна цифра счета в соревнованиях не сопровождалась бы определенным долларовым эквивалентом.

В отчаянной надежде найти более легкое чтение я обратился к письмам в редакцию. В конце концов, если я собираюсь остаться здесь на ночь, следует познакомиться хотя бы с характером местных жителей. Первое письмо начиналось со слов: «Широко известно, что в средних школах преподают теорию эволюции в свете…» Засим следовали довольно неуклюжие попытки уличить преподавателей теории эволюции в муниципальных школах в бессовестном попирании «моральных устоев общества», явно ведущие к тому, что очень скоро в Форт-Уорте главной новостью дня вместо родео станет вторая серия Обезьяньего процесса[6]. Письмо второе: «Черт побери, верните нам Панамский канал!» Письмо третье грозило некоему Цезарю Чейвзу: «Пусть только сунется в Техас!» Насколько я понял, этот Чейвз вызвал неудовольствие читателя своими попытками организовать сезонных рабочих, пожелавших защитить свои права. Письмо кончалось так: «Профсоюзы твердо намерены разрушить нашу экономику, нагнетая атмосферу нетерпимости и провоцируя рост безработицы».


Профсоюзы, канал, Библия. Нетленные ценности Форт-Уорта. Они никогда не сойдут с первой полосы здешней газеты. Я не был силен ни в общественной морали, ни в работе профсоюзов, а потому подарил газету мистеру Толстяку и покинул «Серебряный доллар», направляясь мимо рекламных щитов («Слушайте радио „Реднек“!») обратно к вокзалу.

Мне не сразу удалось уехать отсюда, зато я познакомился с невероятно счастливым человеком. Он приехал в Форт-Уорт недавно, но шести месяцев, проведенных в городе, было достаточно, чтобы убедиться: имеющиеся здесь неограниченные возможности разнообразить свой досуг позволят мне не заметить, как пролетит время.

— Теннис, гольф, боулинг, — с восторгом перечислял он, — плавание…

— Все это можно получить и в Кливленде, — слабо сопротивлялся я.

— Но только здесь вы можете делать что угодно.

Что угодно?

И я спросил с подозрением:

— Так вы англичанин?

Да, я не ошибся, он приехал из Лондона. Он был полицейским в каких-то трущобах на юге Лондона, но ему надоели налоги, и туман над головой, и знаменитый британский сплин. Он переехал в Форт-Уорт:

— Больше всего ради детей.

В Лондоне он был нелепым бобби в дурацком шлеме, вооруженным лишь жезлом и свистком, над которым издевались все кому не лень. А ведь он всю жизнь так мечтал играть в гольф. Но полицейские в Лондоне не могут позволить себе играть в гольф. Он любил плавание. Но разве можно стать хорошим пловцом в муниципальном бассейне в Тутинге? Он едва сводил концы с концами и занимал одну из самых низкооплачиваемых ступенек на общественной лестнице. Зато в этом городе ковбоев, укротителей быков и поборников моральных устоев его южнолондонский акцент сделал его особой голубых кровей и столпом местной церковной общины.

— Я останусь здесь навсегда! — заявил он.

— Вы бы могли и здесь стать полицейским, — предположил я.

— Они и так отлично справляются, — сказал он.

Я пожелал ему удачи и, по-прежнему вынужденный следовать ковбойским маршрутом — точнее, тропой Крисхольма, унаследованной железной дорогой, — сел на поезд до Ларедо.

Глава 3. «Ацтекский орел»

В Ларедо нас встретил дождливый вечер — час не такой уж поздний, однако на улицах не было видно ни души. Респектабельный чистенький городок на самом конце железнодорожной ветки, принадлежащей «Амтраку», представлял собой геометрическую решетку из блестевших чернотой улиц и квадратов земли, настолько перепаханной, как будто здесь прошел ураган. Где-то внизу, в глубоком ущелье, молчаливо несла свои могучие воды Рио-Гранде. На том берегу уже лежала Мексика.

Повсюду на улицах светили фонари, отчего их пустота буквально резала глаз. В этом отношении Ларедо скорее был ближе к Мексике, чем к Техасу. Огни горят, предполагая жизнь, как это принято у людей. Но где же эти самые люди? На перекрестках исправно работали светофоры, чередуя команды «стойте» и «идите». Двухэтажные здания с магазинами на первом этаже сияли витринами, а в окнах одноэтажных жилых домов уютно светили люстры. Уличные фонари отражались в дождевых лужах, превращая их в загадочные провалы посреди мокрой мостовой. Вся эта иллюминация создавала какой-то призрачный эффект, как будто город вымер от чумы и светом пытается отогнать орды мародеров. На дверях магазинов висели тяжелые амбарные замки, сильные прожекторы высвечивали колокольни церквей, и не было видно ни одного бара. Словом, все это обилие света вместо впечатления тепла и привычной людской суеты подчеркивало мертвенную атмосферу заброшенности.

Ни одна машина не стояла под красным сигналом светофора, ни один пешеход не спешил перейти улицу. И хотя город подавлял своей молчаливостью, в пронизанном моросью воздухе все же висели шепот отдаленных голосов и звучание музыки. А я все шел и шел от моего отеля до реки, от реки до площади и по лабиринту улиц, пока почти не убедился в том, что потерял направление. Я ничего не видел. И я мог здорово испугаться, раз за разом замечая где-то впереди, в трех или четырех кварталах от себя, мигающую надпись, которую можно было принять за отражение в луже, за ресторан, за проявление жизни. Я чуть ли не бегом устремлялся туда, чтобы очень скоро обнаружить, что это всего лишь вывеска какого-нибудь обувного магазина или похоронного бюро, наглухо запертого на ночь. Признаться, я изрядно устал бродить по улицам Ларедо и слышать только звук собственных шагов, нарочито звонкий на мостовой, приглушенный на аллеях скверов и под конец хлюпающий, поскольку я предпочел как можно скорее вернуться к единственному надежному ориентиру — реке.

Река сама по себе не издавала ни звука, однако даже в темноте чувствовалась мощь этого извилистого тела фантастической змеи, раскинувшейся на равнине, с которой самым тщательным образом удалили всю растительность до последнего кустика и травинки, чтобы пограничники могли патрулировать эту местность. Здесь Мексика и Штаты соединялись сразу тремя мостами. Стоя на речном обрыве, я обнаружил, что музыка здесь кажется громче; действительно, она доносилась с мексиканского берега, как неуместный раздражающий шум вроде постоянно работающего радио в соседней квартире. Всматриваясь в речные воды, я вдруг подумал, какая отличная граница получается между странами благодаря реке. Вода — вещь нейтральная сама по себе, и прихотливое русло, отделяющее две нации, выглядит прямо-таки актом божественного промысла.

И вот теперь я не просто смотрел на южный берег, я смотрел на другой континент, другую страну, другой мир. Оттуда доносились звуки — музыка, и не только музыка, но и гудки автомобилей, и перекличка голосов. Граница казалась здесь более чем уместной: по ту сторону жизнь шла совсем по-иному, и, напрягая зрение, я смог различить верхушки деревьев, подсвеченные уличными фонарями, суету машин и источник громкой музыки. Людей я не увидел, но машины сами говорили об их присутствии. А дальше, за границей мексиканского города Нуэво-Ларедо, угадывалась черная даль — безликие, спрятанные в ночи республики Латинской Америки.

У меня за спиной взревел автомобильный мотор. Я испугался сначала, но тут же успокоился: это оказалось такси. Я назвал водителю свой отель и сел в машину, но на мою попытку заговорить с ним тот ответил каким-то невнятным бормотанием. Он понимал лишь свой диалект. Тогда я сказал по-испански:

— Здесь очень тихо.

Это было моей первой попыткой в этом путешествии говорить по-испански. Зато впоследствии я практически все время только и говорил по-испански. Однако в ходе повествования я буду стараться по возможности избегать испанских слов и переводить все на английский. Терпеть не могу такой каши, как, например: «Currambal — сказал campesino, доедая свою empanada в estancia…»[7]

— Ларедо, — отозвался водитель и пожал плечами.

— А где же все люди?

— На другом берегу.

— В Нуэво-Ларедо?

— Город для мальчиков, — ошеломил меня таксист английскими словами. И снова перешел на испанский: — В Зоне работает не меньше тысячи проституток.

Несмотря на нарочито круглую цифру, я ему поверил. И это, безусловно, объясняло, что происходит в этом городе. Как только стемнеет, мужское население Ларедо перетекает в Нуэво-Ларедо, оставив включенным свет. Именно поэтому Ларедо выглядел таким респектабельным, даже чопорным, дочиста вымытым под дождем: все клубы, бары и бордели находились по ту сторону реки. Очень удобно иметь район красных фонарей под боком, но в другой стране.


Но за этой географией двойной морали крылось гораздо больше, чем бросалось в глаза. Техасцы заняли лучший из этих двух миров, раз и навсегда постановив, что плотские утехи будут оставаться на мексиканской стороне международного моста. Под мостом течет река, как зримый аргумент в вечном споре между пороком и добродетелью. Мексиканцам же хватает такта укрыть Город для мальчиков за границей — еще один пример географии двойной морали. И это деление прослеживается буквально повсюду, ведь никто не захочет жить в доме по соседству с борделем. И тем не менее обе стороны одинаково нуждаются в существовании Города для мальчиков. Без проституции и наркотиков Нуэво-Ларедо не собрал был достаточно денег в муниципальном фонде, чтобы выращивать герань на клумбе вокруг памятника очередному взбесившемуся патриоту на городской площади. В наше время народные промыслы и песни под гитару приносят мало дохода, и в Нуэво-Ларедо давно никто не возит на продажу плетеные корзины. И в то же время Ларедо необходима неприкрытая порочность города-побратима, чтобы его церкви не пустовали. В результате Ларедо имеет аэропорт и церкви, а Нуэво-Ларедо — публичные дома и фабрики. Каждый народ придерживается того образа жизни, в котором наиболее компетентен. Превосходный образец экономической целесообразности, вполне в духе теории сравнительного преимущества, открытой основоположником экономики как науки Давидом Рикардо (1772–1823).

Я представил себе, как растут шампиньоны на навозной куче, думая при этом о неравноправных отношениях между отдельными странами. И чем дольше я размышлял над этим, тем больше Ларедо напоминал мне США в целом, а Нуэво-Ларедо — совокупность всех стран Латинской Америки. Эта пограничная река была не просто символом окопавшегося здесь ханжества. Она демонстрировала истинную подоплеку моральных принципов обеих Америк и отношений между чопорной пуританской упорядоченностью по северную сторону границы и страстной, кровавой неразберихой, полной секса и насилия, по южную сторону. Конечно, это выглядело весьма упрощенной моделью, ведь и отдельные злодейские выходки, и проявления милосердия могли случаться по обе стороны. Однако, пересекая реку (между прочим, мексиканцы зовут ее не Рио-Гранде, а Рио-Браво-де-Норте — Великая северная река) всего лишь с целью оказаться на юге и имея при себе сумку со сменой белья, дешевое издание расписаний поездов и дорожных карт и пару потрепанных башмаков, я чувствовал значительность каждого своего шага. Ведь по ту сторону границы между народами каждое твое слово, каждый поступок разрастаются до значения метафоры.


Я не прошел и двух сотен метров, как уже ощутил запах Нуэво-Ларедо. Это был запах беззакония: густой и дымный, пронизанный ароматами чили и дешевых духов. Я покинул опрятный техасский городок, и стоило мне вступить на мост, как я смог различить на его дальнем конце шумную толпу и автомобильную пробку, над которой разносились пронзительные гудки клаксонов. Кто-то в толпе ждал возможности перейти в Соединенные Штаты, но большая часть этих людей просто стояла и глазела через границу, обозначавшую для них — и они отлично это понимали — непреодолимую черту бедности.

Мексиканцы приходят в Соединенные Штаты, потому что для них есть здесь работа. Они выполняют ее нелегально: это попросту невозможно для мексиканца — легально оказаться в Штатах, если он будет искать здесь работу. Если их задерживают власти, то на некоторое время сажают в тюрьму и затем высылают. Через пару дней они снова пробираются на территорию Штатов, чтобы на какой-нибудь ферме выполнять самый тяжелый и низкооплачиваемый поденный труд. Решение простое, оно лежит на поверхности: принять в Штатах закон, который запретит фермерам нанимать на работу людей без официально оформленной визы и разрешения на работу. Но такого закона нет и не будет. Об этом позаботится фермерское лобби, ведь если эти разжиревшие на рабском труде эксплуататоры не смогут за гроши нанимать мексиканцев, как прикажете им собирать урожай?

По мере приближения к Мексике я видел, что хаос только нарастает. Стоявшие на границе солдаты и полицейские лишь усиливали впечатление царившего здесь беззакония. Шум становился все громче, и вот наконец стали видны национальные черты: у мужчин как будто не было шеи, полицейские красовались в ботинках на платформе, и ни одна проститутка не оставалась без присмотра кого-то из родных — какой-нибудь безобразной карги или калеки. Погода была холодной и дождливой, и надо всей толпой витал дух нетерпения и раздражения. Ведь едва начинался февраль — значит, о туристах следует забыть не на один месяц.

На середине моста я миновал ржавый почтовый ящик с надписью «Контрабанда». Это объявление относилось к наркотикам. Пять лет за легкие, пятнадцать за сильные. Я попытался заглянуть внутрь, но ничего не увидел, а на попытки пошарить рукой он отозвался гулким звуком. Наверное, там пусто. Я продолжал свой путь к границе. Опускаю пять центов в щель на турникете и я уже в Мексике — не труднее, чем сесть в автобус. Несмотря на мои отросшие усы, которые должны были сделать меня похожим на латиноамериканца, я на него явно не походил. Меня протащили через таможню заодно с четырьмя другими гринго: мы выглядели неприлично невинными.

Можно было не сомневаться, что я попал в другую страну. Хотя мужчины без шей, чванливые полицейские и искалеченные люди — явление интернациональное, торговец чесноком был латиноамериканцем на все сто процентов. Он был толстым и носил рваную рубашку и засаленную шляпу; еще он был невероятно грязным и выкрикивал не переставая всего три слова. Эти признаки тоже нельзя было отнести к характерным — он вполне мог оказаться на рынке где-нибудь в Кливленде. Но его бесспорно отличало то, каким образом он носил свой товар. Он надел ожерелье из головок чеснока на шею, и еще одно опоясывало его пузо, и еще два свисали с плеч, и в руках он тоже держал чеснок! Так он и бродил в толпе, весь в веригах из чеснока. Нужно ли искать еще более выразительный пример различия двух наших культур, чем этот малый? На техасском конце моста его бы моментально арестовали за нарушение норм санитарии, здесь же до него никому не было дела. Но с другой стороны, что такого странного в привычке носить чеснок на шее? Возможно, ничего, кроме разве что того, что он не сделал бы этого, не будучи мексиканцем, а я не заметил бы, не будучи американцем.


Город для мальчиков — он же Зона — в точности соответствовал своему названию, практически полностью представляя собой воплощенный кошмар (или рай?) подростковых сексуальных фантазий. Он был пропитан страхом и вожделением, это был город либидо, где любой мог осуществить свои самые извращенные желания. Он был подобен ребенку, равнодушно отвечающему на приставания возбужденного любовника, вот только ни один ребенок не получает удовольствия от этой связи. Холодные и дождливые зимние месяцы, вынужденный простой в межсезонье превратили большинство проституток, трудившихся в Зоне, в алчных демонов любви. Они выли и бесновались, они хватали вас за руки, они пытались поймать вас за рукава, они предлагали выполнить любую вашу сексуальную прихоть. Я почувствовал себя Леопольдом Блумом, продираясь через этот бесконечный бордель, в который превратился ночной город, и чувствуя себя крайне неуютно, потому что малейшее проявление интереса могло привести к весьма неприятным последствиям. Что самое плохое — мне действительно было любопытно. Я не собирался ни осуждать, ни поощрять эти бедные изувеченные души, неверно истолковавшие мое поведение равнодушного зрителя, бродившего по мясному рынку сексуальных услуг. И моя мина «Я только смотрю» лишь подогрела их алчность.

— Мистер!

— Простите, я спешу на поезд.

— А когда он отходит?

— Через час.

— Но это же целая куча времени! Мистер!

Беспризорники, старухи, калеки, торговцы лотерейными билетами, разряженные юнцы, продавцы выкидных ножей, бары с текилой и грохочущей музыкой, отели с кишащими в постелях клопами — все это совершенно выбило меня из колеи. Признаюсь, меня чем-то заворожила вся эта свистопляска, однако я слишком боялся, что плата за мое любопытство может оказаться несоразмерной. «Если вас не интересует это, — сказала милая девчушка, самым соблазнительным образом задирая свою юбочку, — то зачем вы вообще здесь оказались

Это был хороший вопрос, и, не найдя на него ответа, я предпочел удалиться. Я отправился в кассу Мексиканской железной дороги, чтобы купить билет на свой поезд. Город находился в откровенно плачевном состоянии: мне не встретилось ни одного дома со всеми стеклами в окнах, ни одной улицы без брошенной машины, ни одного переулка без кучи отбросов. И в этот мертвый сезон, когда никто даже не пытался приукрасить его для туристов, он производил самое отталкивающее впечатление. Но ведь это наш базар, а не мексиканский. Каков купец — таков и товар.

Но были здесь и нормальные жители. Когда я платил за место в «Ацтекском орле», то мельком упомянул вежливой и обходительной дежурной, что только что вырвался из Зоны.

Она закатила глаза и сказала:

— Хотите, я вам признаюсь? Я не знаю, где это место.

— Совсем рядом. Всего в…

— Нет, не надо. Я живу здесь два года. Я знаю, где мой дом, где моя работа и где моя церковь. И этого мне довольно.

Она сказала, что я с большей пользой проведу время, если посмотрю на местные сувенирные лавки (она называла их «курио»), а не буду ошиваться в Зоне. И я воспользовался ее советом по пути на вокзал. Среди предложенных мне сувениров, конечно, преобладали корзинки, открытки и выкидные ножи. Но также я увидел пластиковых собачек и Иисусов, и резные женские портреты, и всевозможные украшения для церкви — в том числе и венок из роз толщиной с корабельный канат и с цветками размером с бейсбольный мяч. Он висел на копьях чугунной ограды, и рядом красовались фигурки святых, изуродованных аляповатой краской. И на каждом предмете имелась табличка: «Сувенир из Нуэво-Ларедо». Самое смешное, что все эти «курио» имели одно-единственное предназначение — служить доказательством тому что вы здесь побывали: кокосовый орех, вырезанный в виде обезьяньей морды, глиняная пепельница, сомбреро — они были совершенно бесполезны без этой подписи с названием Нуэво-Ларедо, однако выглядели намного более вульгарно, чем все, что мне пришлось увидеть в Зоне.

Возле вокзала расположился человек, выдувавший стеклянные трубочки и гнувший из них модели автомобилей. Его отточенное ремесло показалось мне настоящим искусством, но результат — всегда одна и та же модель — разрушил все очарование. Эта тончайшая работа, это хрупкое стекло требовали многих часов кропотливого труда, вполне способного создать нечто прекрасное, но завершавшегося очередным пошлым сувениром. Он когда-нибудь делал что-то еще?

— Нет, — сказал он. — Только эту машину. Я видел картинку в журнале.

Я спросил, давно ли он видел эту картинку.

— Никто еще не задавал мне такой вопрос! Это было лет десять назад. Или больше.

— А где вы научились работать со стеклом?

— В Пуэбло, не здесь, — он на миг оторвал глаза от своей горелки. — Не думаете же вы, будто можно чему-то научиться здесь, в Нуэво-Ларедо? Это одно из традиционных ремесел Пуэбло. Я научил ему и свою жену, и детей. Моя жена делает маленькие пианино, а мой сын — животных.

Снова и снова одно и то же: машина, пианино, животные. Это не так разочаровывало бы меня, если бы речь шла о механизированном массовом производстве каких-то предметов быта. Но столь совершенное мастерство и терпение, растраченные на какой-то хлам… Это выглядело непростительной тратой ресурсов — впрочем, немногим отличаясь от Зоны, которая превращала милых робких девушек в алчных развратных фурий.

Накануне днем мне пришлось оставить свой чемодан в привокзальном ресторане. Я напрасно пытался найти камеру хранения. Девушка-мексиканка отодвинула в сторону свою тарелку с бобами и сказала: «Вот, держите». И протянула мне клочок бумаги, а своей помадой намалевала «Пол» на моем чемодане. Я понял, что больше не увижу свой багаж.

И теперь, в тщетной попытке все же получить чемодан назад, я протянул обрывок бумаги другой девушке, оказавшейся за стойкой. Она рассмеялась и подозвала косоглазого мужчину, чтобы показать бумагу ему. Косоглазый тоже весело расхохотался.

— Что тут смешного? — поинтересовался я.

— Мы не можем прочесть, что она написала, — сообщил косоглазый.

— Она написала по-китайски, — сказала девушка. Почесывая живот, она продолжала разглядывать бумажку. — Что это значит: пять или пятьдесят?

— Давайте считать, что пять, — предложил я. — Или спросим у нее. Она где?

— Она… — Теперь косоглазый заговорил по-английски… — Она почла гуляй!

Тут они оба просто закатились от хохота.

— А мой чемодан, — напомнил я. — Он где?

— Нету, — выдала девица, но не успел я и рта раскрыть, снова захихикала и вынесла его из кухни.

Спальный вагон в поезде «Ацтекский орел» оказался в самом хвосте состава, и я совершенно выбился из сил, пока дотащился до него. Мои английские непромокаемые туфли, специально приобретенные для этой поездки, насквозь промокли, и моя одежда тоже была сырой. Я, как носильщик-кули, водрузил чемодан на голову, но это привело лишь к приступу мигрени и потокам холодной воды, устремившейся мне за шиворот.

Человек в черной форменной тужурке заступил мне путь.

— Вы не можете войти в вагон, — заявил он. — Вы не прошли таможню.

Это было правдой, хотя я понятия не имел, как он мог об этом узнать.

— А где у вас таможня? — спросил я.

Он показал на тот конец платформы, откуда я пришел, и недовольно буркнул:

— Там.

Я снова водрузил чемодан на голову, решив, что промокнуть сильнее мне уже не грозит, и вернулся к вокзалу.

— Таможня? — спросил я. Дама, торговавшая жевательной резинкой и уплетавшая печенье, весело расхохоталась. Я обратился с вопросом к маленькому мальчику. Он отвернулся, пряча лицо. Я спросил у человека с планшетом в руках. Он сказал:

— Ждите.

Дождь сочился через дыры в навесе над платформой, и мексиканцы привозили тележки со своим багажом и закидывали его прямо в окна второго класса. И даже с ними вместе для фирменного экспресса с солидной репутацией набиралось до смешного мало пассажиров. Убогий вокзал был совершенно безлюден. Продавщица жевательной резинки болтала с продавщицей жареных цыплят. Босоногие дети играли в волчок. Дождь не прекращался — и это был не омывающий поток небесной влаги, но темная завеса, поглотившая мир, словно на нас падали хлопья черной сажи, пятнавшие все, к чему прикасались.

Затем я увидел человека в черной тужурке, ранее не допустившего меня в спальный вагон. Он был теперь таким же мокрым, как я, и казался еще более раздраженным.

— Я не вижу здесь таможенников, — сказал я.

Он показал мне тюбик губной помады и сказал:

— Вот вам таможня!

Не тратя времени на объяснения, он пометил мой чемодан губной помадой, выпрямился и с недовольным стоном сказал:

— Скорее, поезд вот-вот отойдет!

— Простите, но разве это я вас задержал?

Спальные вагоны — всего их имелось два в этом составе — были отработавшими свое и списанными вагонами из Штатов. В купе сохранились глубокие мягкие кресла, украшения в стиле арт-деко и туалетные столики с трельяжами, отчего помещение было не только красивым, но и уютным. Все, что я до сих пор увидел в Нуэво-Ларедо, находилось в разной степени разложения, никто не заботился ни о ремонте, ни о замене сломанных деталей. Однако этот старый железнодорожный состав с его спальными вагонами с ручной отделкой оказался в прекрасном состоянии и еще через несколько лет мог стать настоящим раритетом в превосходной степени сохранности. Это произошло по счастливой случайности: у мексиканцев не оказалось денег на то, чтобы покупать новые спальные вагоны из хрома и пластика, как давно поступил «Амтрак». Но благодаря хорошему уходу в них остались неповторимые образчики арт-деко.

Почти все купе оказались пустыми. Проходя по вагону в тот момент, когда раздался свисток к отправлению, я увидел семейство мексиканцев, каких-то детей, путешествующих с матерью, пару испуганных с виду американских туристов и постоянно мигавшую даму средних лет в шубе из искусственного леопарда. В вагоне рядом со мной ехали пожилая женщина и ее симпатичная компаньонка лет двадцати пяти. Пожилая женщина вела себя весьма игриво со мной и нарочито сурово с девушкой, по всей видимости, своей дочерью. Девушка была невероятно пугливой, и ее жалкое одеяние (старуха щеголяла в меховом манто) и милое личико землистого оттенка, подчеркивавшего английский сплин, создавали ощущение трогательной чистоты. Всю дорогу до Мехико-Сити я не оставлял попыток разговорить девушку, но каждый раз старуха грубо вмешивалась, начиная сыпать вопросами и не дожидаясь на них ответа. В конце концов я решил, что такая тупая покорность девушки нечто большее, чем поведение послушной дочери: она была служанкой, вынужденной слушать все, что скажет ее хозяйка. У нее были зеленые глаза, и я подумал, что даже откровенное пренебрежение старухи не поможет ей не замечать привлекательности ее юной компаньонки и истинной причины моих расспросов. Что-то в облике этой пары показалось мне по-русски старинным и даже загадочным.

Я сидел в своем купе, потягивая текилу и размышляя о том, как, несмотря на близость Соединенных Штатов (от вокзала еще можно было прочитать надписи на магазинных вывесках в Ларедо), все успело так измениться и стать таким по-мексикански запущенным и хаотичным. Но тут в дверь постучали.

— Извините, — это был проводник, и он уже входил ко мне в купе, сообщая на ходу: — Я просто хотел положить туда, наверх, вот это.

Он внес большой бумажный пакет из магазина, в котором угадывалось несколько пакетов поменьше. С обезоруживающей улыбкой он прижимал этот пакет к груди. И кивком показал на полку для багажа над раковиной.

— Но я сам собирался положить туда свой чемодан, — слабо запротестовал я.

— Ничего страшного! Вы можете положить свой чемодан под кровать! Вот, смотрите, я сейчас покажу!

Он встал на четвереньки и запихал чемодан под кровать, приговаривая, как отлично он туда поместился. Я так опешил, что даже позабыл, что вообще-то это мое купе, а не его.

— А что это у вас? — спросил я. Он снова прижал к груди свой пакет и улыбнулся от уха до уха.

— Это? — ответил он с напускной беспечностью. — Так, разные вещички, — и поспешил запихнуть пакет на багажную полку. Он был слишком туго набит, чтобы поместиться под кроватью. Затем сказал: — Вот, ничего страшного, о’кей?

Пакет занял целиком всю полку.

— Даже не знаю, — засомневался я.

Я протянул руку и постарался заглянуть в пакет. Проводник неискренне засмеялся, взял меня за плечо и оттолкнул.

— Все в порядке! — Он все еще смеялся, правда, теперь изображая грубоватое дружелюбие.

— Вам что, больше некуда его положить? — возмутился я.

— Гораздо лучше, если он побудет здесь, — заявил проводник. — У вас совсем маленький чемодан. Это отличная идея — всегда ехать с маленьким чемоданом. Он отлично везде помещается.

— Но что же тогда вот это?

Он не ответил. Но и не отпустил мое плечо. Теперь он легонько давил на него, заставляя опуститься в кресло. А потом отступил на шаг, посмотрел в оба конца коридора, вернулся ко мне, наклонился и на грубом испанском сказал:

— Все в порядке. Вы турист. Ничего страшного.

— Ну что ж, ладно, — и я улыбнулся ему. А потом улыбнулся пакету.

Он как-то разом перестал смеяться. Наверное, ему показалось подозрительным мое согласие оставить пакет в купе. Он прикрыл дверь в купе и сказал:

— Ничего не говорите!

— Не говорить? — удивился я. — Но кому?

Он снова заставил меня опуститься в кресло и с нажимом произнес:

— Ничего не говорите!

Он закрыл дверь.

Я уставился на пакет.

Через мгновение снова раздался стук в дверь. Это был тот же проводник, но уже с другой улыбкой:

— Обед подан!

Он выжидательно замер и, когда я вышел, запер дверь в купе.

Оказавшись в вагоне-ресторане, я попытался разговорить зеленоглазую девушку. Старуха тут же вмешалась. Мне подали две кружки чешского пива и мощи цыпленка, скончавшегося от истощения. Я снова попытался заговорить. И только теперь обратил внимание на то, что старуха всегда отвечает «я», а не «мы». «Я еду в Мехико». «Я была в Нуэво-Ларедо». Это еще больше укрепило меня в мысли, что зеленоглазка ее служанка, не более чем часть старухиного багажа. Задумавшись над этим, я как-то не заметил, что в вагон-ресторан вошли три человека в мундирах. Я едва обратил на них внимание: пистолеты, усы, дубинки, короткие шеи, — как они уже исчезли. В Мексике так много людей в самых причудливых мундирах, что вскоре их начинаешь воспринимать как часть пейзажа.

— Я живу в Койоакане, — сообщила старуха. За едой она слопала и свою помаду и теперь наносила на губы новый слой.

— Это не там жил Троцкий? — спросил я.

Возле моего локтя возник человек в белой куртке стюарда.

— Возвращайтесь в свое купе. Они требуют вас.

— Кто меня требует?

— Таможенники.

— Но я уже проходил таможню, — почувствовав недоброе, я перешел на английский.

— Вы не говорите по-испански?

— Нет.

Старуха пронзила меня острым взглядом, но промолчала.

— Там людя, — сказал стюард. — Они вас хочут.

— Хорошо, только допью пиво.

— Сейчас, — он отодвинул кружку.

Вся троица вооруженных таможенников поджидала меня перед дверью в купе. Проводник куда-то испарился, и тем не менее купе оказалось отпертым: совершенно очевидно, что он смылся, предоставив мне расхлебывать кашу.

— Добрый вечер, — они переглянулись с явной досадой, услышав мой английский. Я достал свой паспорт, билет на поезд, санитарный сертификат и помахал перед ними, привлекая их внимание. — Вот видите, у меня есть карта туриста, прививка от оспы, заграничный паспорт, — и я стал листать страницы своего паспорта, по очереди демонстрируя им почтовые марки Бирмы, наклеенные на бирманскую визу, мое обновленное разрешение на въезд в Лаос и штамп, открывающий доступ в Гватемалу.

Это действительно заняло их на какое-то время — они переговаривались и рассматривали страницы, пока самый отвратительный из этих троих не вошел в мое купе и не ткнул дубинкой в пакет на багажной полке.

— Это ваше?

Я решил, что не понимаю по-испански. Сказать им правду означало сдать с потрохами проводника, и скорее всего он этого заслуживал. Но утром этого дня я был свидетелем тому, как надутый от сознания своей важности таможенник издевался над пожилым мексиканцем, подвергая его совершенно не заслуженным унижениям. Старик путешествовал вдвоем с маленьким мальчиком, и они везли в чемодане несколько десятков теннисных мячиков. Таможенник приказал им все вытряхнуть из чемодана, теннисные мячики раскатились во все стороны, и, пока две несчастные жертвы гонялись за ними, он пинал их и повторял по-испански: «Меня не удовлетворяет твое объяснение!» Это внушило мне стойкую ненависть ко всем до единого мексиканским таможенникам, намного перевесившую негодование на проводника, навлекшего на мою голову эти неприятности.

Не отвечая ни да ни нет, я затараторил по-английски:

— Это лежит здесь некоторое время, не более двух часов.

Мексиканец ухватился за слово «часов»[8]:

— Так, значит, это ваше?

— Я никогда не видел этого прежде.

— Это их! — рявкнул гнусный тип по-испански. Двое остальных ответили ему дружным взрывом проклятий.

Я нагло улыбнулся ему в лицо и сказал:

— По-моему, вы неправильно меня поняли, — я вошел в купе, вынул из-под кровати свой чемодан и сказал: — Вот, смотрите, я уже проходил таможню — на чемодане есть отметка губной помадой. И я с радостью открою его для вас. Там лежит моя одежда, карты…

— Вы не говорите по-испански? — спросил он на испанском.

Я отвечал на английском:

— Я пробыл в Мексике всего один день. Чудес на свете не бывает, верно? Я всего лишь турист.

— Этот говорит, что он турист, — сообщил таможенник своим друзьям в коридоре.

Пока мы таким образом беседовали, поезд дернулся, трогаясь с места, и мы налетели друг на друга. Чтобы не упасть, таможенник привычным жестом ухватился одной рукой за дубинку, а другой за пистолет.

Его глаза подозрительно сощурились, а голос наполнился угрозой, когда он спросил, цедя слова по-испански:

— Так все это ваше, в том числе и пакет на полке?

— Что я должен вам показать? — спросил я по-английски.

Он снова уставился на пакет. Он толкнул его дубинкой. Изнутри раздалось характерное позвякивание. Его подозрения укрепились, однако мой статус американского туриста не позволял обойтись со мной грубо, и это его ужасно злило. Этот проводник знал, что делал.

— Желаю приятной поездки, — наконец выдавил из себя таможенник.

— И вам того же!

Они удалились ни с чем, а я вернулся в ресторан и закончил свой обед. Стюарды, перешептываясь, убирали со столов. Мы подъезжали к станции, и, как только поезд затормозил, я увидел, что таможенники сошли на перрон.

Умирая от желания выяснить, что же все-таки было в этом пакете, я чуть не бегом вернулся в купе. В конце концов, после всех неприятностей я вполне заслужил это право. В вагоне никого не было, и в купе все оставалось по-прежнему. Я старательно запер дверь и влез на скамейку, чтобы заглянуть в пакет со всеми удобствами. Но багажная полка оказалась пуста.


Поезд отошел из Нуэво-Ларедо в сумерках. Немногочисленные станции, которые мы проезжали в сгущавшейся темноте, были так скудно освещены, что я не смог разобрать их названий на щитах. Я припозднился за чтением «Худого человека», которого отложил ненадолго в Техасе. Я совсем потерял сюжетную нить, однако описываемое автором повальное пьянство все еще казалось мне интересным. Пьянствовали все персонажи до единого: они встречались за коктейлем, они ходили в подпольные бары, они без конца обсуждали выпивку, и они пили на каждом шагу. И больше всех пил Ник Чарльз, герой-детектив у Хэммета. Он начинал с жалоб на похмелье и снова пил, чтобы излечиться от похмелья. Он начинал пить еще перед завтраком и пил на протяжении всего дня, и последнее, что он делал перед сном, — пил на ночь. Однажды утром, когда ему было особенно паршиво, он пожаловался: «Не надо было так напиваться вечером!» — и тут же налил себе добрую порцию виски. Это пьянство отвлекало меня от сюжета книги примерно так же, как нервный тик президента Банды отвлекал меня от содержания его речей[9]. Но зачем было выливать столько алкоголя в заурядном детективе? Не потому ли, что действие романа разворачивается во время сухого закона — да и написана эта книга была тогда же? Ивлин Во однажды признался, что обилие разнообразных трапез в «Возвращении в Брайдсхед» напрямую связано со скудным питанием в годы войны, когда вы могли лишь словами приукрасить доступные вам соевые бобы. Однако к полуночи я все же осилил «Худого человека» заодно с бутылкой текилы.

Двух одеял оказалось недостаточно, чтобы я не замерз в своем купе. Несколько раз я просыпался, дрожа от холода, в полной уверенности — ведь это так просто, потеряться в темном поезде, — будто я снова дома, в Медфорде. К утру я все еще продолжал мерзнуть и в занавешенном экраном окне не мог рассмотреть, в какой стране мы находимся. Я поднял экран и увидел, как за зеленым деревом поднимается солнце. Это было одинокое дерево, и край восходящего солнца выглядел как государственный символ на фоне каменистого пейзажа. Дерево имело бледный ствол, торчало строго перпендикулярно и было увешано плодами, похожими на ручные гранаты. Но пока я рассматривал его, оно успело изрядно потолстеть и все меньше напоминало дерево, пока не оказалось, что это кактус.

Там были еще и другие кактусы: одни походили на выгоревшие факелы, а другие — на более привычные канделябры. Деревьев не было совсем. Солнце, уже набравшее яркость в эти ранние часы, придавало оттенок синевы пологим холмам, уходившим вдаль, и играло на остриях больших колючек, как на стальных иглах. Длинные утренние тени казались неподвижными и темными, как бездонные озера, и лежали на грубой земле прямыми темными полосами. Мне стало интересно, насколько холодно сейчас там, снаружи, пока я не заметил человека — единственного человека в этой пустыне — в повозке, запряженной осликом, взбирающейся на холм по дороге, которая вполне могла оказаться пересохшим руслом ручья. Этот человек был одет довольно тепло: сомбреро надвинуто на самые уши, лицо спрятано в толстом шерстяном шарфе, и наглухо застегнута теплая куртка, давно превратившаяся в живописные лохмотья.

Все еще было очень рано. По мере того как солнце поднималось на небе, день становился все теплее, пробуждая к жизни аромат здешних мест, пока неповторимая мексиканская смесь блеска и нищеты, синего неба и грязи под ногами не захватила меня всего. На фоне ярких небес передо мной предстал мрачный город Бокас. Здесь росли целых четыре зеленых дерева, и была церковь на холме, чья беленая колокольня покраснела от пыли, и кактусы такие большие, что их колючие стволы служили привязью дня скота. Но бо?льшая часть города притворялась тем, чем не являлась на самом деле. Церковь оказалась домом, дома — амбарами, большинство деревьев — кактусами, и без плодородного слоя почвы жалкие посадки — красный перец да кукуруза — были лишь скелетами растений. Ребятишки в лохмотьях собрались было, чтобы поглазеть на поезд, но вскоре, услышав автомобильный гудок, умчались по пыльной дороге навстречу фургону с рекламой кока-колы. Он тащился к единственному в городе магазину, по самые ступицы увязая в дорожной пыли.

У мексиканцев почему-то в обычае устраивать городскую свалку вдоль всего полотна железной дороги. Эти отбросы беднейших слоев населения на редкость отвратительны. Они курятся зловонным дымом и при этом настолько омерзительны, что даже огонь их толком не берет. На свалке в Бокасе, являвшейся неотъемлемой частью вокзала, в одной куче отбросов копалась пара собак, а в другой — пара свиней. Эти животные почти не обращали внимания на поезд и продолжали свое занятие, когда мы подъехали к вокзалу, и тогда я разглядел, что обе собаки хромают, а у одной из свиней не хватает уха. Эти жалкие подобия животных вполне соответствовали жалкому подобию города, оборванным детям, сараям с дырявой крышей. Фургон с кока-колой остановился. Теперь дети смотрели, как человек тащит через дорогу перепуганную до смерти свинью. Ее задние ноги были связаны, и мужчина грубо швырнул визжащую тварь через рельсы.

Я никогда не считал себя большим любителем братьев наших меньших, но все-таки одно дело — их не любить и другое — мучить и калечить. И я с некоторых пор совершенно уверился в существовании связи между состоянием домашних животных и состоянием хозяев, проявляющих к ним жестокость. Они становятся похожи друг на друга: и у собаки, избитой кнутом, и у женщины, колющей дрова, вы обнаружите одинаковый загнанный взгляд. И чаще всего именно эти избитые люди избивают своих животных.

— Бокас, — сообщил проводник, — это значит грязь, — он причмокнул губами и засмеялся.

Я спросил по-испански:

— Почему ты не сказал, что везешь контрабанду?

— Я не контрабандист.

— А что насчет той контрабанды, которую ты подложил ко мне в купе?

— Это не была контрабанда. Это просто всякие штучки.

— Так почему ты спрятал их у меня?

— Им было лучше у вас, чем у меня.

— Но тогда почему ты забрал их у меня?

Он замолчал. Я решил плюнуть и оставить все как есть, но вспомнил, что из-за него едва не угодил в тюрьму в Нуэво-Ларедо. И я снова сказал:

— Ты положил что-то ко мне в купе, потому что это было контрабандой.

— Нет.

— А значит, ты контрабандист.

— Нет.

— Ты боишься полиции.

— Да.

Оборванец снаружи снова поволок свинью через дорогу. Теперь он направлялся обратно, к пикапу, стоявшему возле вокзала. Свинья надрывалась от визга и извивалась всем телом, разбрасывая мелкие камешки. Она совершенно обезумела: не требовалось большого ума, чтобы даже эта тварь догадалась об уготованной ей участи.

— Полицейские обижают нас, — сказал проводник. — Но они не обижают вас. Понимаете, это не как в Соединенных Штатах — этим людям нужны только деньги. Понимаете? — И он выразительно сжал в кулак свою смуглую руку. — Вот, что им нужно, — деньги.

— А что было в пакете? Наркотики?

— Наркотики?! — Он даже сплюнул через дверь, демонстрируя мне смехотворность такого вопроса.

— Но тогда что?

— Кухонные принадлежности.

— Ты вез контрабандой кухонные принадлежности?

— Я ничего не вез контрабандой. Я купил в Ларедо кухонные принадлежности. И я вез их домой.

— А разве в Мексике не продают кухонных принадлежностей?

— В Мексике продают одно дерьмо, — отрезал он. Кивнул и добавил: — Конечно, у нас есть кухонные принадлежности. Но они очень дорогие. А в Америке они дешевые.

— Таможенники спрашивали, мои ли это вещи.

— И что вы им сказали?

— Ты же сказал: «Не говорите ничего». Я ничего и не сказал.

— Вот видите? Ничего страшного!

— Но они ужасно разозлились.

— Еще бы! Но что они могли поделать? Ведь вы турист!

Раздался свисток поезда, заглушивший вопли свиньи. Мы тронулись из Бокаса.

— Вам, туристам, все сходит с рук, — сказал проводник.

— Вам, контрабандистам, все сходит с рук, потому что есть мы, туристы.


Позади нас, в Техасе, обведя широким жестом главную улицу, новый торговый центр и деловую часть города, техасец заявит: «Всего десять лет назад здесь была голая пустыня!» Мексиканец же поступит совершенно иначе. Он постарается отвлечь вас от жалкого настоящего, погрузив в славное прошлое. К середине дня, показавшегося мне прохладным на рассвете и превратившегося постепенно в настоящую душегубку, мы подъезжали к Сан-Луис-Потоси. Я обратил внимание на голых ребятишек, на хромых собак и на поселок примерно из пяти десятков товарных вагонов, стоявших на заброшенных железнодорожных путях. Мексиканцам достаточно занавесить вход в товарный вагон выцветшей тряпкой, обзавестись выводком детей и цыплят и включить на полную мощность транзистор, чтобы называть это бунгало своим домом. Это была жуткая трущоба, в которой было нечем дышать из-за вони от разлагающихся экскрементов, однако мексиканец у подножки спального вагона сообщил мне с ослепительной улыбкой:

— Много лет назад здесь был серебряный рудник.

Мы остановились совсем близко от товарных вагонов, и даже герани на порожках, и женщины, занятые стряпней, и уютно квохчущие куры не могли скрыть ужасную правду: эти вагоны уже никуда не поедут. Это были вагоны для перевозки скота, и здесь, в Сан-Луис-Потоси, они превратились в жестокую пародию на свое начальное предназначение.

Однако мексиканец чувствовал себя превосходно. Он куда-то собрался ехать. А вообще-то он жил здесь. И он сказал, что это был процветающий город. Здесь, в Сан-Луис-Потоси, было много красивых церквей: «очень типичных, очень красивых, очень древних».

— И среди них были католические? — уточнил я.

Он ответил мне отвратительным трехтактным смешком и подмигиваньем, демонстрирующим презрение к церкви.

— Даже слишком много!

— А почему все эти люди живут в вагончиках?

— Вон там, — он махнул рукой куда-то над крышами вагонов, — на городской площади, стоит красивейшее здание. Правительственный дворец. Там останавливался Бенито Хуарес[10] — вы наверняка о нем слышали. На этом самом месте он отдал приказ казнить Максимилиана.

Он подергал себя за усы и улыбнулся, исполненный гражданской гордости. Но увы, мексиканская гражданская гордость не только всегда обращена назад, в прошлое, но и произрастает на почве традиционной ксенофобии. Это правда — мало найдется на земле стран, у которых есть столько причин впасть в ксенофобию. И в эту минуту мне показалось, что неизбывная ненависть к иностранцам зародилась именно в этом месте, в Сан-Луис-Потоси. Как и большинство великих реформаторов в истории, Бенито Хуарес по уши залез в долги. И как только он отказался выплачивать национальный долг, началась интервенция объединенных сил Испании, Британии и Франции. В итоге в стране остались лишь французские войска, и, когда стало ясно, что они вот-вот захватят Мехико, Хуарес сбежал в Потоси. В июне 1863 года французская армия заняла Мехико и провозгласила Максимилиана, эрцгерцога Австрийского, императором Мексики. Правление Максимилиана было сумбурным и противоречивым периодом, царствованием тирана с благими намерениями. Но он был слишком слаб: ему требовалось французское присутствие, чтобы удержать власть, и он так и не заслужил поддержки у населения. Хотя считалось, будто индейцы благоволили ему, так как император был блондином, как Кетцалькоатль. В свое время Кортес успел воспользоваться тем же сомнительным внешним сходством с их возлюбленным Пернатым Змеем. Но самое плохое было то, что Максимилиан оставался иностранцем. Мексиканская ксенофобия лишь подлила масла в огонь, и очень быстро католические священники подвергли его отлучению от церкви как презренного сифилитика. Его жена, императрица Шарлотта, не родила ему ни одного ребенка — и это сочли доказательством позорной болезни. Шарлотта в панике бежала в Европу, надеясь найти помощь для своего супруга, однако ее появление осталось незамеченным, и от горя она тронулась умом и вскоре скончалась. Большую часть этого периода Америка была вовлечена в ужасы гражданской войны и непрекращавшиеся попытки вытеснить из Мексики Францию. Когда гражданская война закончилась, Америка, никогда не признававшая Максимилиана, стала вооружать Хуареса, и гражданская война в Мексике разразилась с новой силой. Максимилиана схватили и расстреляли в Куэретаро. Это случилось в 1867 году: Хуарес провозгласил Сан-Луис-Потоси своей новой столицей.

Скорее всего, именно американская помощь стала катализатором мексиканского национализма. В конце концов, Хуарес был чистокровным индейцем из племени запотеков и одним из немногих правителей Мексики, умерших собственной смертью. Но уже его преемник, жесткий и алчный Порфирио Диас, с радостью открыл границы — конечно, с немалой выгодой для себя — для тех, кого у нас принято считать филантропами и новаторами: Херста и Гуггенхайма, корпораций «Ю-Эс Стил», «Анаконда» и «Стандарт ойл». Хотя еще во время правления параноика Санта-Аны[11] Ральф Уолдо Эмерсон написал строки, осуждающие опасную авантюру Гуггенхайма:

Но кто он, тот самовлюбленный пустослов,
Что ссылается на
Высокую культуру
И бессмертное искусство?
Смотрите же, слепые,
Как надменные Штаты
Терзают Мексику
Винтовкой и ножом!

Мексика никогда не была такой мирной, такой индустриализированной и такой лживой, как при Диасе. Латинская Америка до сих пор несет проклятие непомерной алчности своих правителей. Ее индейцы и крестьяне так и остались индейцами и крестьянами. И во время кровавой революции, к которой неизбежно привело диктаторское правление Диаса, — крестьянского бунта 1910 года, описанного Бруно Травеном в его «Восстании повешенных» и еще пяти посвященных этой теме «Книгах джунглей», — Диас втайне уселся на поезд, которым управлял сам, и инкогнито сбежал в Веракрус, откуда благополучно добрался до Парижа.

— И здесь же, — продолжал мексиканец, — в Потоси, был написан наш национальный гимн. — Тем временем поезд остановился у необычайно длинной платформы. — А вот это один из самых современных железнодорожных вокзалов в стране.

Он имел в виду само здание, настоящий мавзолей для ошалелых приезжих, стены которого были изукрашены фресками Фернандо Лила. Это был вполне мексиканский стиль украшения интерьеров общественных зданий с предпочтительным изображением массовок или батальных сцен вместо обычных обоев. В данном случае озверевшая толпа восставших захватывала два локомотива. Картина адского побоища под грозовыми тучами: мушкеты, стрелы, томагавки и символические молнии, бьющие с неба. Вероятнее всего, имелось в виду, что крестьян вел в атаку сам Бенито Хуарес. Мексиканские живописцы никогда не мелочились — во всяком случае, мне не приходилось видеть их полотен обычной величины. Вот, например, как описал их Альдо Хаксли в «Путешествии по Мексиканскому заливу»: «Фрески Диего Ривейры отличаются своей величиной. Они занимают площадь не меньше пяти или шести акров». Судя по образцам стенной росписи, которые мне приходилось видеть в Мексике, я пришел к выводу, что большинство живописцев черпало вдохновение в творчестве безбашенного повесы Галли Джимсона.

Я вышел на привокзальную площадь и купил местную газету и четыре банана. Остальные пассажиры запасались свежими выпусками комиксов. Вернувшись на платформу и ожидая отправления поезда, я заметил, что давешняя зеленоглазая девушка держит только что купленный журнал. Когда я увидел, что это комиксы, все мое очарование ею развеялось без следа: у меня не вяжется с комиксами образ красивой женщины. Но у старухи ничего в руках не было. Может быть, зеленоглазка держит комиксы, купленные для старухи? Я снова почувствовал, как во мне проснулся интерес, и подобрался к ним поближе.

— Ночью было очень холодно.

Девушка промолчала.

— В этом поезде не работает отопление, — отозвалась старуха.

— Ну, по крайней мере, сейчас тепло, — сказал я, обращаясь к девушке.

Девушка скатала выпуск комиксов в трубку и сжала его изо всех сил.

— Вы необычно чисто говорите по-английски, — сказала старуха. — Жаль, что я не училась у вас английскому языку. Наверное, сейчас мне уже поздно учиться! — Она одарила меня игривым взором поверх манто и вернулась в вагон. Девушка тут же последовала за ней, аккуратно поддержав подол старухиного платья, чтобы он не запачкался о ступеньки.

Дама в шубе из искусственного леопарда также прогуливалась по перрону. Она держала в руках неизменный выпуск комиксов. Она улыбнулась мне и сказала:

— А вы американец. Я не ошиблась?

— Да, из Массачусетса.

— Это так далеко!

— А еду я еще дальше, — на данный момент мое путешествие продолжалось всего лишь шесть дней, и каждый раз, стоило мне подумать, как далеко еще до Патагонии, меня охватывало нетерпение.

— В Мехико?

— Да, а потом в Гватемалу, Панаму, Перу… — Я заставил себя замолчать. Мне показалось плохой приметой заранее рассуждать о конечной цели путешествия.

— Я никогда не была в Центральной Америке, — сказала она.

— А в Южной Америке?

— Ни разу. Но ведь Перу — это в Центральной Америке, верно? Рядом с Венесуэлой?

— Вряд ли.

— И долго вы собираетесь путешествовать? — покачала головой она.

— Два месяца, может быть, больше.

— Батюшки! Вот уж насмотритесь всякого!

Раздался свисток. Мы поспешили в вагон.

— Два месяца отпуска! — воскликнула она. — Хорошо бы мне иметь такую работу. И чем же вы занимаетесь?

— Я учитель.

— Значит, вам повезло.

— Это верно.

В своем купе я развернул местную газету и на первой полосе увидел фотографию судна, тонущего в гавани Бостона, и заголовок: «Хаос и смерть — последствия ужасного урагана в США». Статья оказалась на редкость мрачной: почти метровый слой снега в Бостоне, десятки погибших, перебои с электричеством, погрузившие во тьму целый город, — один из самых жестоких ураганов за всю историю Бостона. Это заставило меня почувствовать себя дезертиром, без вины виноватым в том, что я так удачно избежал хаоса и смерти, вовремя усевшись на поезд, везущий меня в южные страны. Я отложил газету и посмотрел в окно. На ярко-зеленой лужайке паслись козы, и маленький пастушок дремал в тени дерева. Солнце сияло на безоблачном небе. В отдалении виднелись развалины заброшенного серебряного рудника, и дикая желтая пустыня в обрамлении скалистых холмов, и похожие на юкку кусты, из которых гонят текилу, и кактусы совершенно невообразимой формы: как будто распухшие стволы деревьев, на которых зреют теннисные мячики, или связки кинжалов, или куски водопроводных труб.

В течение следующего получаса я читал о снегопаде, и время от времени — между абзацами или переворачивая страницы — я поднимал взгляд, и он падал то на человека, пахавшего пыль ручным плугом с двумя рукоятками, то на женщин, стоявших на коленях на берегу реки и полоскавших белье, то на мальчишку, катившего тележку с дровами. И снова я возвращался к статье: «Машины, брошенные на дороге… В больницу поступили пациенты с сердечными приступами… Из-за обледенения и заносов перекрыты трассы…»

Я услышал мелодичный перезвон. Это стюард из ресторана шел по проходу и тряс свой колокольчик, восклицая:

— Ланч! Первый звонок на ланч!

Ланч и утренняя газета в «Ацтекском орле»: лучшего и пожелать было трудно. Облачко теплых испарений лежало над полями, зеленевшими первыми всходами посевов, и здесь уже было так жарко, что наш поезд был единственным движущимся предметом, насколько хватало глаз. Ни рабочих на поле, ни женщин у реки, хотя там все еще стояли их корыта. Мы проехали Куэретаро, где был расстрелян Максимилиан, и здесь суровые мексиканцы провожали наш поезд самыми грозными взглядами со своих крылечек. Они совершенно не походили на сверкавших золотыми зубами комиков из Нуэво-Ларедо. Выглядывавшие из тени домов лица под широкими сомбреро не сулили нам ничего хорошего. За стенами их домов практически невозможно было найти тень, и в этот удушливый полдень улицы словно вымерли. Вскоре мы пересекли границу полупустыни и набрали очень большую скорость, и сквозь дымку испарений на горизонте я различил тонкие контуры Сиерра-Мадре-Ориентал. В центре этой обширной выжженной солнцем равнины был привязан к тощему дереву маленький ослик: совершенно неподвижное создание, укрывшееся в жалком островке тени.

Ланч закончился. Трое официантов и повар дремали, приткнувшись за угловым столиком. Я как раз встал и двинулся по проходу, чтобы вернуться к себе в вагон, как вдруг едва не упал от неожиданного толчка. От резкой остановки поезда со столов попадали солонки и перечницы.

— Еще один бычок, — пробормотал официант, приоткрыв один глаз. — Конец ему пришел, это точно.

«Ацтекский орел» карабкался по склонам Сьерро-Района, гористой местности, поросшей жестким кустарником. Он так медленно тащился по горным серпантинам, что можно было успеть спуститься из вагона и нарвать букет полевых цветов. Зато на спуске мы снова развили приличную скорость, и, когда я вышел из купе подышать свежим воздухом, колеса отплясывали на стыках рельсов настоящую румбу. В высокогорье было прохладнее, дымка исчезла, и я мог любоваться зелено-голубыми долинами на удалении в несколько десятков миль. Дорога виляла самым причудливым образом, и с каждым ее поворотом передо мной открывался совершенно новый вид: то это была горная долина, то цепочка зазубренных вершин, то возделанное поле с высокими пышными деревьями по берегам пенистых ручьев, а то и голые скалистые обрывы и ущелья. Деревья были эвкалиптами, а сам вид почему-то напоминал мне Африку с ее бесконечными нагромождениями скал на огромных пространствах.

Маленькая станция «Хуичапан» была совершенно безлюдна. Никто не садился и никто не сходил с поезда, и только стрелочник со своим неизменным флажком отметил наше прибытие. Здесь, как и в других местах, выстиранное утром белье сушилось по мексиканским обычаям: насаженное на колючие кактусы, превратившиеся от этого в чучела в чистых лохмотьях. Поезд внес некоторое оживление в атмосферу этого места, но едва мы отъехали, и душное запустение снова вернулось на маленькую платформу: пыль осела на прежнее место, а кактусы замерли в нелепых позах, словно призраки отставших от поезда пассажиров.

Весь этот долгий день я посвятил чтению «Словаря Сатаны» Амброуза Бирса. Книга была полна черного юмора и самоуверенного цинизма. Первым делом я посмотрел на толкование слов «железная дорога», которую Бирс определяет как «набор множества механических приспособлений, не способный доставить нас оттуда, где нам плохо, туда, где нам будет еще хуже». Метровый слой снега в Бостоне. Хаос и смерть. Перебои с электричеством и холод. А здесь из окна я вижу, как солнце играет лучами на склонах мексиканских гор и горшках с геранью, выставленных на крыльцо убогих домишек. Однако вернемся к Бирсу. «Это свойство железной дороги особенно высоко ценят оптимисты, ибо оно дает повод считать обычную поездку настоящей экспедицией». Бирс никогда не блистал мастерством. Он иногда бывает забавным, но гораздо чаще впадает в словоблудие, теряет нить рассуждений и заканчивает с неуместной напыщенностью. Кто-то назвал его «американским Свифтом», но его грубые шутки меньше всего подходят для такого титула. Ему никогда не хватало той ярости и налета безумия, не говоря уже об образованности, которые присущи Свифту, да и жил он в эпоху гораздо более простых нравов в литературе. Если бы Америка в девятнадцатом веке достигла такого уровня сложности, который мог породить Свифта, он бы непременно появился. Всякая страна имеет тех писателей, которых породила и заслужила, и именно поэтому Никарагуа за две сотни лет истории литературы сподобилась народить одного-единственного поэта, да и тот оказался посредственностью. Попытки Бирса вышучивать женщин и детей показались мне откровенно глупыми, однако любопытно было то, что я читал его книгу, пересекая как раз те районы Мексики, в которых он пропал. И теперь каждая строчка казалась мне неудачной, написанной впопыхах эпитафией. Хотя, конечно, его настоящей эпитафией можно считать фразу из письма, которое Бирс написал в 1913 году перед тем, как пропасть навсегда. «Быть гринго в Мексике, — написал он в возрасте семидесяти одного года, — ах, вот это эвтаназия!»

На пути до Тулы склоны пологих пустынных гор вздымались все выше, как пирамиды. Когда-то этот город был столицей империи тольтеков, с колоннадами, башнями и величественными пирамидами. Вообще мексиканские пирамиды в Теотикуакане, Уксмале и Чичен-Итце кажутся мне зримыми свидетельствами того, как люди стремились возвести рукотворные горы: они идеально вписываются в ландшафт, а местами даже формируют его. Боготворимый народом император должен был продемонстрировать свою способность преображать землю подобно богам, и пирамиды стали грандиозными памятниками его могуществу. Город Тула давно заброшен, и его пирамиды лежат в руинах, но эти руины переживут еще не одну эпоху, свидетельствуя о былом величии империи тольтеков.

Перед самыми сумерками я увидел поле со вздымающимися к небу лезвиями мечей. Скорее всего, здесь был посеян сизаль, то есть та разновидность кактусов, из которой гонят текилу, огненный напиток, так замутивший мой взгляд.

Проводник — он же контрабандист — был сама любезность, прощаясь со мной по прибытии в Мехико. Он предложил понести мой чемодан, он позаботился, чтобы я ничего не забыл в купе, и без конца рассуждал о том, как весело я проведу время в Мехико. Я не дал ему ни гроша за услуги и весьма холодно попрощался с ним, давая понять, что так и не простил его выходки с пакетом.

Вокзал был большой и холодный. Я уже бывал здесь раньше. Город Мехико с его двенадцатью миллионами жителей и несметным количеством попрошаек (бродячие артисты и мошенники всех мастей буквально не дают прохода приезжим, атакуя их с первых же шагов в надежде получить свои жалкие песо) далеко не везде может показаться привлекательным местом. А если вспомнить о трех четвертях миллиона человек, ютящихся в районе Нецалькуалькойотль возле аэропорта, заслуженно получившем титул «самых грандиозных трущоб в Западном полушарии», я вообще сомневался, что когда-либо снова захочу побывать в этом городе. Это место словно нарочно создано для того, чтобы турист заблудился в нем с первых же шагов: смрадный, разросшийся до невероятных размеров муравейник. Видно, неспроста его выбрали своим убежищем двое самых упертых ссыльных двадцатого века: Лев Троцкий и Б. Травен.

И если уж этого было не избежать, я бы предпочел попасть сюда с раннего утра, чтобы впереди оставался целый день. Итак, я без малейшего сожаления немедленно отправился в кассу и купил транзитный билет до Веракруса. Это обойдется мне гораздо дешевле, чем ночевка в отеле, а кроме того, мне многие говорили, что в Веракрусе очень тепло, потому что он расположен на берегу теплого залива.

Глава 4. На «Ярочо» до Веракруса

Прежде чем я сел на поезд под названием «Ярочо», что значит «задира, грубиян» — именно так называют себя жители Веракруса, — я зашел в ресторан на стадионе «Буэнависта» и купил коробку с ланчем. Я не успевал пообедать в Мехико, а в «Ярочо» не было вагона-ресторана. Но даже в этом случае прибегнуть к ланчу в коробке было ошибкой. Я сделал себе мысленную отметку не повторять такую ошибку. Сама коробка была разрисована всякими игривыми картинками, а ее содержимое показалось мне настоящим издевательством над людьми, как будто мне нарочно упаковали самые несъедобные вещи. Я нашел там два сэндвича с ветчиной на задубевшем хлебе, недоваренное яйцо, слегка раскисший апельсин и кусок заплесневелого пирога. С помощью выкидного ножа, приобретенного в качестве сувенира в Нуэво-Ларедо, я надрезал апельсин и выжал его сок в стакан с текилой. Остальное я выкинул в окно, как только мы отъехали от станции. Наверное, этот отвратительный ланч был возмездием мне за то, что я не пожелал задержаться в Мехико ни одной лишней минуты. Но я не собирался глазеть на городские достопримечательности: я стремился как можно быстрее попасть на побережье. Правда, путешествовать на голодный желудок не очень-то весело, но я уже убедился, что текила отлично подавляет аппетит. Кроме того, она гарантировала долгий и крепкий сон, полный приятных сновидений (благодушие, навеянное алкоголем, я считаю гораздо предпочтительнее полной отключки, спровоцированной наркотиками). А когда я проснусь, то буду уже в самом Веракрусе.

Уютно устроившись у себя в купе в вагоне ночного экспресса до Веракруса, готового увезти меня из этого туманного высокогорья к душной и влажной жаре и пальмам побережья, с высоко задранными ногами и стаканом текилы с апельсиновым соком в руке я чувствовал себя вполне счастливым. Зазвучал свисток тепловоза, спальный вагон дернулся и закачался на ходу, занавески на окне слегка раздвинулись от сквозняка: темнота, лишь слегка подсвеченная одинокими фонарями и отдающая острым ароматом опасности, добавила романтики в обстановку. Я со щелчком раскрыл свой нож и отрезал ломтик апельсина, чтобы добавить в выпивку. Я легко вообразил, что выполняю тайную миссию (текила уже начала свою работу), путешествуя инкогнито под видом простого преподавателя английского языка с грузом секретных карт Мексики. Нож у меня в руке превратился в смертельно опасное оружие, и я уже опьянел достаточно, чтобы поверить, что, если кому-то хватит дури напасть на меня, я в два счета выпущу ему кишки! Этот поезд, эта атмосфера, цель моего путешествия — все было фантазией, смешной, но приятной. И когда я покончил с выпивкой, то небрежным жестом сунул нож в карман кожаной куртки и выскользнул в коридор посмотреть на других пассажиров.

Ага, у моей двери оказалась засада! Какой-то усатый тип самого подозрительного вида, с коробкой! Он сказал:

— Не желаете шоколадного печенья?

И в тот же миг морок развеялся.

— Нет, спасибо.

— Не стесняйтесь. У меня еще много.

Из вежливости я взял одно печенье. Он был высоким и дружелюбным, и его звали Пепе. Он был из Веракруса. Он сказал, что сразу понял, что я американец, и поспешно добавил, что это не из-за акцента, а просто я так выгляжу. Он считал, что я очень неудачно выбрал время, чтобы поехать в Веракрус, потому что карнавал только что кончился. И я пропустил самое интересное зрелище. Музыка — очень громкая музыка! Танцы — прямо на улице! Парады — такие длинные, прямо на целую ночь! И музыка, музыка: барабаны, трубы, маримба! Костюмы — девушки наряжаются как принцессы, и клоуны, и конкистадоры! А еще можно пойти на праздничную мессу и до отвала наесться всяких вкусностей, и напиться крепкой текилы, и завести себе множество друзей.

Благодаря его описанию я легко избавился от последних сожалений о пропущенном карнавале в Веракрусе. Я даже почувствовал облегчение оттого, что избавлен от необходимости присутствовать на этом вульгарном спектакле, который — я нисколько не сомневался — в худшем варианте разозлил бы меня и вогнал бы в тоску, а в лучшем не дал бы выспаться. Но я вежливо ответил:

— Какая жалость, что я опоздал!

— Вы можете вернуться сюда на будущий год.

— Конечно.

— Хотите еще печенье?

— Нет, спасибо. Я еще это не доел, — мне ужасно хотелось от него отделаться. Я помедлил минуту, зевнул и сказал: — Я очень женат[12].

Он уставился на меня как на ненормального.

— Очень женаты? Интересно, — однако он все еще выглядел ошарашенным.

— А вы не женаты?

— Мне всего восемнадцать.

Это меня смутило. И я уточнил:

— Женаты — разве не это заставляет вас идти отдыхать?

— Вы хотели сказать, что устали.

— Да, конечно, — эти испанские слова казались мне слишком похожими: casado — cansado…

Однако эта оговорка явно его напугала. Парень решил, что у меня не все дома. Он пожелал мне спокойной ночи, подхватил свою коробку и убрался восвояси. Других пассажиров в этом спальном вагоне я не видел.

«Поездка от Веракруса (до Мехико) запомнилась мне прекраснейшей в мире с точки зрения созерцания окрестностей», — написал когда-то оккультист Алистер Кроули в своих «Исповедях». И все друзья в один голос советовали мне приехать в Веракрус днем: ты увидишь бескрайние поля кукурузы и вулкан Оризаба, ты полюбуешься крестьянами в живописных нарядах и огромными садами. Но в Латинской Америке повсюду полно кукурузных полей, крестьян и вулканов — честно говоря, там и смотреть-то больше не на что. И меня осенила идея: гораздо лучше попасть в Веракрус рано утром. Экспресс «Ярочо» — очень удобный поезд, и, насколько мне было известно, следующий этап, до Тапачулы и границы с Гватемалой, предстояло преодолеть в гораздо менее комфортабельных условиях. Таким образом, я получу свободный день в Веракрусе, чтобы подготовиться к этому. И я действительно успел подготовиться. Экспресс «Ярочо» оказался тем редкостным поездом (увы, в наши дни таких становится все меньше), на который можно подняться едва живым от усталости и с которого можно сойти, чувствуя себя на миллион долларов. Я успел изрядно напиться во время пребывания в Мехико, но поезд шел достаточно медленно, и утром в Веракрусе я надеялся оказаться совершенно трезвым.

Когда я проснулся, в купе было жарко и душно, окно запотело, и когда я протер его, то увидел золотистый отблеск раннего утра над влажной зеленью болот. Драные клочья грязных туч маячили на горизонте, как комки лишайников. Мы приближались к берегам Мексиканского залива, и на горизонте, подобно дырявым зонтикам, мокли под дождем высокие пальмы.

Тишина стояла оглушительная, как будто даже поезд не издавал ни звука. Но оказалось, что дело в моих ушах, — они вдруг сильно заболели. И я понял, что мы поднялись высоко над уровнем моря, но пока я спал, у меня не было возможности компенсировать перепад давления с помощью глотания. И теперь, когда поезд опять спустился до уровня моря, мои уши протестовали против такого испытания.

Вообще мне захотелось как можно скорее покинуть это тесное купе. В надежде, что от свежего воздуха боль в ушах утихнет, я вышел в тамбур спального вагона. Окно было открыто. Глотая свежий воздух, я смотрел на проплывающие мимо трущобы. Уши больше не закладывало, и я слышал, как стучат колеса.

— Взгляните на этих людей, — сказал проводник.

Вдоль железной дороги выстроились длинные ряды жалких лачуг, а возле них толклись мокрые цыплята и оборванные дети. Мне стало интересно, что еще собирается сказать этот человек.

— У них правильная установка. Вы только взгляните на них — вот это жизнь!

— Вот это жизнь? — Все, что я мог разглядеть, были грязные лачуги, и цыплята, и люди, у которых даже поля сомбреро обвисли под струями дождя.

— Очень спокойная, — заявил проводник, кивая на лачуги. Когда люди говорят о ком-то свысока, они придерживаются именно такого глубокомысленного тона. Вот и этот мексиканец с чрезвычайно умным видом повторил: — Очень спокойная. Не то, что в Мехико. Там все слишком быстро: один бежит туда, другой — сюда. Они не знают, что такое жизнь. Но взгляните, как мирно все это.

— И как вы представляете себе жизнь в таком доме? — поинтересовался я.

Это не было домом. Это была лачуга из картона и ржавой жести. Вместо окон в кусках жести были просто пробиты дыры, а обломки кирпича удерживали на месте куски пластика, составлявшие дырявое подобие крыши. Собака обнюхивала кучу отбросов перед дверью, из которой на наш поезд смотрела толстая болезненная женщина в красной кофте. Мельком мы могли даже разглядеть еще более жуткую внутренность этой хижины.

— Ох! — вырвалось у проводника, явно оскорбленного в лучших чувствах.

От меня совершенно не требовалось никаких вопросов. Он рассчитывал на то, что я соглашусь с ним. Да-да, очень спокойная жизнь! И эта грязная лачуга — какая идиллия! Приветливое отношение к вам большинства мексиканцев основано именно на той степени согласия, которую вы выражаете к их словам. Любые возражения и даже просто сомнения воспринимаются как признак агрессии. Мне всегда было непонятно, исходит ли это от всеобщего страха перед иностранцами или от нежелания показаться уязвимыми, превращавшего даже самую заурядную картину во многоакровую фреску, а тривиальный комикс — в жестокий памфлет, направленный против женщин. Я неплохо изъяснялся по-испански, но так и не нашел способа поддерживать беседу с мексиканцами на уровне, превышающем обмен шутками. В один особенно душный день я махнул рукой, чтобы подозвать такси на окраине Веракруса, но не успел открыть рот, чтобы сказать, куда надо ехать, как водитель спросил:

— Нужна шлюха?

— Я устал, — сказал я. — И вдобавок женат.

— Понятно, — сказал водитель.

— И к тому же могу поспорить, что она страшная.

— Да, — подтвердил водитель. — Она страшная. Но очень молодая. Это кое-что.

Я прибыл в Веракрус в семь утра, занял номер в гостинице на очень симпатичной площади Конституции и отправился на прогулку. Больше заняться было нечем: я не знал никого в Веракрусе, и в течение двух дней не было ни одного поезда, идущего к границе с Гватемалой. Тем не менее город показался мне не таким уж страшным. Правда, для туристов там не очень много приманок. Есть старая крепость и пляж в двух милях на юг от города. Путеводители совершенно по-разному характеризуют этот откровенно неуклюжий город: одни именуют его «цветущим», другие — «картинным». На самом деле это обычный захудалый порт с прилегающими трущобами и жалкой кучкой современных построек, окружающих несколько полуразрушенных зданий в историческом центре. В отличие от других мексиканских городков здесь есть уличные кафе, в которых малолетние попрошайки и нищие музыканты довершают тот урон, который понесли ваши уши во время спуска с высот Оризабы. Мексиканцы обращаются с бездомными детьми так же, как другие люди обращаются с бездомными кошками (а с кошками, в свою очередь, мексиканцы обращаются как с вредителями): чешут за ушком и кормят мороженым, при этом стараясь перекричать уличный шум.

Так и не обнаружив на площади ничего примечательного, я прошел еще милю до крепости Сан-Хуан-де-Улуа. Некогда крепость стояла на острове — именно здесь высадился Кортес в Святую неделю в 1519 году, — однако за века залив так обмелел, что теперь это место стало частью материка с идущим сюда шоссе, закопченными фабриками, трущобами и граффити, давно ставшими неотъемлемой частью любого городского пейзажа в Мексике. В крепости работает постоянная выставка, посвященная прошлому Веракруса: история в картинках о завоеваниях, карательных походах и мелких вооруженных стычках. Почему-то это всегда вызывает у мексиканцев энтузиазм — унижение в качестве истории. Подавляющее большинство экспонатов выставки в Веракрусе демонстрировало, как нагло и агрессивно относились к Мексике другие страны — в основном, конечно, речь шла о США, — и, соответственно, могло вызвать у мексиканцев лишь жалость к себе и желание лелеять свои раны. Недаром Веракрус имеет титул «города-героя». Весьма пикантное наименование: в Мексике слово «герой» практически всегда подразумевает, что тот, о ком говорят, уже мертв.

Все утро с неба сеялся мелкий противный дождь, которому, казалось, не будет конца, но, пока я был в крепости, облака немного поднялись, поредели и стали похожи на кочаны цветной капусты. Я устроился на крепостной стене, освещенной солнцем, чтобы прочесть газету. Известия о снежном шторме над Бостоном по-прежнему были ужасны. Однако здешняя обстановка: солнечные блики на воде, шелест пальмовых крон, крики чаек, доносимые легким бризом с залива, — слишком не вязалась с этой статьей. Я обнаружил, что не в состоянии даже представить себе по-зимнему мрачный город с брошенными в сугробах машинами, а уж тем более боль в обмороженных пальцах. Вообще я заметил, что боль всегда вспоминается труднее всего: наша память слишком милосердна. Еще один заголовок бросался в глаза: «УЖАСНОЕ ЗАВЕРШЕНИЕ КАРНАВАЛА», а под ним: «Поймано десять сексуальных маньяков» и ниже: «Но еще 22 удалось ускользнуть!» В статье говорилось о банде из тридцати двух сексуальных маньяков, которые во вторник на Масленой неделе предприняли атаку на женщин («матерей и их дочурок»), приехавших на карнавал. Они утаскивали их в кусты и там беспощадно насиловали. «Еще больше женщин подверглись нападению прямо у себя в номерах отелей». Бандиты именовали себя «тюбиками». Я так и не уловил в этом наименовании никакого зловещего подтекста и уж тем более намека на сексуальное извращение. Те десять, которых удалось поймать, были изображены на цветной фотографии. Это были на удивление невзрачные молодые люди в самой дешевой одежке — бесформенных свитерах и футболках и потертых джинсах. Их мрачные, туповатые физиономии и затертые названия американских колледжей на футболках («Университет Айовы», «Техасский государственный университет», «Колледж Амхерста») выдавали в них хронических неудачников, вроде тех, что вечно проигрывают на пикнике в дружеском соревновании по перетягиванию каната. Однако их громко именовали «маньяками» по меньшей мере раз десять на одной только этой странице, хотя никому даже не было выдвинуто обвинение. Репортер называл все их имена и фамилии, а также указывал (как это принято в мексиканской криминальной хронике) их клички: Китаец, Король, Певец, Жердь, Оторва, Конь, Лев, Колдун и так далее. Мексиканские мужчины вообще придают стилю очень большое значение, однако «тюбик» по прозвищу Певец в футболке американского колледжа, насилующий женщин в праздничную ночь на Пепельную среду в Веракрусе, — это показалось мне просто неописуемым смешением стилей.

Позднее в тот же день мне пришлось увидеть нечто не менее странное. Я проходил мимо церкви, возле которой стояло восемь новеньких автофургонов. Священник как раз вышел на улицу, чтобы благословить автомобили с полным ведром святой воды и четырьмя служками. Сам по себе обряд не показался мне странным — в Бостоне освящены практически все дома, и каждый год в гавани Глочестера святые отцы благословляют рыбачью флотилию. Но меня удивило вот что: после того как священник обильно окропил святой водой дверцы, колеса, задние окна и крыши машин, их владельцы подняли капоты, чтобы падре мог сбрызнуть святой водой и моторы, как будто у Всевышнего не хватит могущества донести свою святость сквозь слой полированной жести. Уж не воспринимают ли здесь и Господа как очередного незадачливого иноземца, распространяя на Него свое недоверие точно так же, как на какого-нибудь ненормального гринго? А в том, что Иисус был гринго, можно убедиться, взглянув на любую икону.

Чтобы придать своему пребыванию в Веракрусе хоть какую-то значимость в собственных глазах, я составил полный список продуктов, которые следовало закупить для поездки в Гватемалу. И тут же вспомнил, что до сих пор не купил билет. Я поспешил на вокзал.

— Я не могу продать вам билет сегодня, — сказал человек в кассе.

— А когда я смогу его купить?

— А когда вы едете?

— Во вторник.

— Отлично. Я продам вам билет во вторник.

— Но почему я не могу купить его сегодня?

— Так не делается.

— А вдруг во вторник мест уже не будет?

— Ну что вы, в этом поезде у нас всегда есть места! — расхохотался он.

В тот же день я столкнулся с водителем такси, который предложил мне страшную шлюху. Да, я отказался, но чем еще заняться в Веракрусе? Он предложил мне пойти посмотреть крепость. Я сказал, что в крепости уже был. Тогда он предложил прогулку вокруг города: по его словам, там были красивые церкви, хорошие рестораны и бары… полные проституток. Я лишь покачал головой.

— Очень жаль, что вы не приехали на несколько дней раньше, — сказал он. — Карнавал был отличный.

— Может, я пойду поплаваю? — предположил я.

— Хорошая мысль, — одобрил он. — У нас здесь лучший пляж в мире.

Пляж назывался Мокамбо, и я нанес туда визит на следующее утро. Сам пляж был чистым и нетронутым. Зато вода блестела от нефтяной пленки. На протяжении мили песчаного пляжа можно было насчитать человек пятьдесят отдыхающих, и ни одного человека в воде. Это было для меня хорошим предупреждением. Вдоль пляжа выстроились похожие друг на друга маленькие рестораны. Я заказал уху. Ко мне подсел молодой человек, которого я принял просто за дружелюбного малого, пока он не предложил мне сфотографироваться за два доллара.

— Пятьдесят центов, — сказал я.

Он меня сфотографировал. И поинтересовался:

— Вам нравится наша еда в Веракрусе?

— В этой ухе плавает рыбья голова.

— Мы всегда едим рыбьи головы.

— В последний раз меня кормили рыбьими головами в Африке.

Он помрачнел, оскорбленный таким сравнением, и отправился за другой столик.

Я уселся во взятом напрокат шезлонге и стал смотреть на играющих в песке детей, думая о том, что лучше бы я ехал сейчас на юг. Я получал удовольствие, основанное на самообмане, застряв на этом пустынном пляже. Меньше всего мне хотелось признаваться, что я вульгарно убиваю время, но, подобно обожаемым мной персонажам де Ври, я делал это в порядке самозащиты. На пляж выехал автобус, из которого вышло около сорока человек. Судя по их лицам, все они были индейцами. Мужчины были одеты как крестьяне, женщины — в длинные юбки и яркие шали. Они сразу разделились на две группы: мужчины и мальчики в одной и женщины и совсем маленькие дети в другой. Мужчины стояли, женщины уселись. Все смотрели на прибой и перешептывались. Они не только не собирались раздеваться, но даже не сняли обувь. Они чувствовали себя не в своей тарелке на песчаном пляже и ужасно стеснялись — наверное, приехали откуда-то издалека на эту экскурсию. Они неловко позировали перед фотографом, и когда несколькими часами позже я покинул пляж, так и оставались на месте: мужчины стояли, женщины сидели, — и все с любопытством следили за маслянистой от нефти водой. Если это были жители каких-то внутренних областей Мексики (а судя по их виду, именно так оно и было), они были неграмотны, жили в хижинах с одной общей комнатой, лишь иногда могли позволить себе мясо или яйца и получали не более 15 долларов в неделю.

Перед закрытием магазинов в этот день я отправился закупать провиант. Я приобрел корзину и заполнил ее маленькими хлебцами, куском сыра, несколькими ломтями ветчины, а также — поскольку в поезде без вагона-ресторана вряд ли можно будет купить напитки — бутылками пива, грейпфрутового сока и содовой. Я как будто запасался провизией для двухдневного пикника, и это было вполне предусмотрительно. Сами мексиканцы, путешествуя на поезде, не берут с собой еду и старательно уговаривают вас последовать их примеру, то есть приобретать в пути ту снедь, которой торгуют женщины и дети на каждом полустанке. Но все эти местные деликатесы доставляются к поезду одинаковым способом: в тазике на голове у торговца. И поскольку у кричащего во все горло «Жареные цыплята!» продавца нет возможности заглянуть в свой тазик, он не видит тех жирных мух, которые облепили его товар. И если вы хотите представить себе типичную картину — это будет женщина, торгующая едой, с тазиком, полным мух, на голове.

Я собирался лечь спать как можно раньше, чтобы с первыми лучами солнца быть на вокзале и купить билет до Тапачулы. Но едва я выключил свет, где-то поблизости зазвучала музыка. В темноте она казалась особенно громкой, и явно источником ее было не радио. Я услышал сочные звуки духовых инструментов:

Земля Надежды и Славы, Мать Свободы,
Как достойно восхвалить тебя?

Группа Pomp and Circumstance? В Веракрусе? В одиннадцать ночи?!

Все шире и шире твои границы,
И Бог, давший тебе силу, делает тебя еще сильнее!

Я оделся и спустился в холл.

В центре площади с ее четырьмя фонтанами красовался оркестр Военного флота Мексики в ослепительно белых мундирах, который исполнял гимны Элгара[13]. Свет фонарей играл на бутонах ракитника, и розовые блики перемещались по балконам и пальмам вокруг площади. Их выступление привлекло уже изрядную толпу — у фонтана резвились дети, кто-то выгуливал своих собак, влюбленные держались за руки. Ночь выдалась прохладной и напоенной ароматом цветов, и люди на площади казались дружелюбными и внимательными друг к другу. Я подумал, что нечасто видел столь чудесную картину: столько мексиканцев с одухотворенными, возвышенными лицами, внимающие волшебной музыке. Было уже довольно поздно, и ласковый ветерок играл в кронах деревьев, и куда-то испарилась та тропическая грубость, которая преследовала меня весь этот день в Веракрусе. Передо мной были добрые люди и красивое место.

Но вот гимн кончился. Зазвучали аплодисменты. Оркестр заиграл марш, а я обошел по краю всю площадь. Здесь царило некоторое оживление. Поскольку карнавал только что закончился, в Веракрусе оказалось огромное количество безработных проституток, и, пока я шел по краю площади, мне стало ясно, что они явились сюда не ради музыки. Если уж быть точным, бо?льшую часть аудитории составляли именно эти темноглазые особы в юбочках в обтяжку и блузках с низким вырезом, окликавшие: «Пойдем ко мне!» или заступавшие дорогу с предложением: «Трахать?» Все вместе показалось мне смешным и в то же время приятным: бравурный военный марш, розовые блики фонарей на деревьях и зданиях вокруг площади и произносимые шепотом предложения от этих доступных девиц.

Теперь оркестр исполнял Вебера. Я решил присесть на скамейке, чтобы спокойно послушать музыку. Свободное место нашлось рядом с парой, вроде бы увлеченной разговором. Оба говорили одновременно. Женщина была блондинкой и на английском уговаривала мужчину уйти и оставить ее в покое. Он же на испанском предлагал ей выпить и расслабиться. Она была непреклонна, он — настойчив и вдобавок намного младше ее. Я прислушивался с возрастающим интересом, поглаживая усы и надеясь, что на меня не обратят внимания. А женщина сказала: «Мой муж — понимаешь, мой муж! — через пять минут придет сюда за мной!»

— Я знаю отличное место, — отвечал парень по-испански. — Это совсем рядом.

— Вы говорите по-английски? — женщина обратилась ко мне.

Я утвердительно кивнул.

— Как сказать этим людям, чтобы они уходили?

Я обратился к парню. Теперь, глядя ему в лицо, я точно мог сказать, что ему едва исполнилось лет двадцать пять, не больше.

— Леди желает, чтобы вы ушли, — сказал я.

Он пожал плечами и посмотрел на меня с нескрываемой злобой. Он не проронил ни слова, однако его вид говорил сам за себя: «Ты выиграл». Он повернулся и ушел. За ним поспешили две девушки.

— Не далее как сегодня утром мне пришлось огреть одного такого зонтиком по голове, — пожаловалась женщина. — Он не хотел от меня отстать.

Ей явно было сильно за тридцать, и она все еще оставалась привлекательной в грубоватой, но броской манере: обильный макияж, яркие тени и много мексиканских украшений из серебра и бирюзы. Ее волосы отливали платиной с проблесками розового и зеленого, возможно, из-за причудливого освещения. На ней был белый костюм и белые туфли, и сумочка в руках тоже белая. Трудно было обвинять мексиканцев в том, что они не давали ей прохода. Уж слишком она походила на типичную американку, персонаж из пьесы Теннесси Уильямса или мексиканских фотокомиксов, — взбалмошную туристку с повышенным либидо, проблемами с алкоголем и символичным именем, приехавшую в Мексику в поисках любовника.

Вот и ее звали Ники. Она провела в Веракрусе уже девять дней и, когда я искренне удивился, что же она столько времени здесь делает, заявила:

— Да я бы и месяц здесь провела или даже больше, кто знает?

— Неужели вам так здесь понравилось? — спросил я.

— Конечно, — и она испытующе уставилась на меня. — А вы что здесь делаете?

— Отпускаю усы.

Она не рассмеялась. Она сказала:

— А я ищу друга.

Я с трудом удержался от того, чтобы не ринуться наутек. Таким тоном это было сказано.

— Он очень болен. И ему нужна помощь, — в ее голосе прозвучало отчаяние, а лицо застыло. — Только я не могу его отыскать. Я посадила его на самолет в Мацатлане. Я дала ему денег, немного одежды и билет. Он никогда прежде не летал на самолете. И теперь я не знаю, где он. Вы читаете газеты?

— Постоянно.

— А вот это вы видели?

И она показала мне местную газету. Газета была сложена так, чтобы можно было увидеть одну широкую колонку, где под рубрикой «Частные объявления» красовалась заметка в жирной рамке с испанским заголовком: «РАЗЫСКИВАЕТСЯ». Начиналась она с увеличенной фотографии. Фотография была из разряда тех снимков, на которых застигнутые врасплох посетители ночных клубов глупо улыбаются в объектив, а фотограф приговаривает: «А теперь скажем: „Пи-ицца“!» На снимке была изображена Ники в огромных темных очках и вечернем платье — покрытая роскошным загаром и довольная жизнью, она сидит за столиком на двоих (цветы, бокалы с вином) с худым усатым мужчиной. Он кажется испуганным и развязным одновременно и с нарочитым вызовом обнимает Ники за плечи.

Я прочел заметку: «Сеньора Ники желает как можно быстрее найти своего мужа, сеньора Хосе, который жил в Мацатлане. Есть предположение, что сейчас он может находиться в Веракрусе. Любого, кто узнает человека с этого снимка, просят связаться…» Далее шла подробная инструкция о том, как можно найти Ники, и три телефонных номера.

— Вам уже звонили? — поинтересовался я.

— Нет, — ответила она и спрятала газету обратно в сумочку. — Ее только сегодня опубликовали. Я собираюсь публиковать заметку в течение недели.

— Наверное, это очень дорого.

— У меня хватит денег, — сказала она. — Он очень болен. Он умирает от туберкулеза. Он сказал, что хочет повидаться с матерью. Я посадила его на самолет в Мацатлане и прождала несколько дней — у него был номер моего телефона в отеле. Но он так и не позвонил мне, я забеспокоилась и приехала сюда. Его мать живет здесь, и к ней он направлялся. Но я не смогла его найти.

— А вы не встречались с его матерью?

— Ее я тоже не нашла. Понимаете, он не помнил ее адреса. Он только точно знал, что это где-то возле автовокзала. Он даже нарисовал мне план. Ну, я попыталась найти дом по этому плану, но там никто его не видел. Он собирался попасть самолетом в Мехико, а оттуда доехать сюда на автобусе, чтобы рядом с автовокзалом найти дом своей матери. Довольно сложно.

А кроме того, довольно неправдоподобно, подумал я. Но вместо этого буркнул что-то сочувственное.

— Но это серьезно. Он очень болен. Он сейчас весит килограмм пятьдесят, а то и меньше. В Ялапе есть больница. Они могли бы ему помочь. Я дам денег, — она посмотрела на оркестр. Он играл попурри из музыки к «Моей прекрасной леди». Ники продолжала: — Честно говоря, сегодня я даже побывала в городском морге — искала его среди умерших. Но, по крайней мере, он пока не умер.

— В Веракрусе.

— Что вы хотите сказать?

— Он мог умереть и в Мехико.

— Он никого не знает в Мехико. Он не стал бы там задерживаться. Он бы отправился прямо сюда.

И тем не менее он сел на самолет и пропал. За девять дней поисков Ники не обнаружила ни единого его следа. Возможно, я все еще находился под впечатлением недавно прочитанного мной романа Дэшила Хэммета, но ее ситуация представилась мне с точки зрения прожженного детектива. Трудно было придумать более банальную мелодраму в духе фильмов с участием Хамфри Богарта: темная полночь в Веракрусе, оркестр исполняет ироничные песни о любви, площадь битком набита добрыми шлюхами, а женщина в белом костюме жалуется на исчезновение своего мексиканского мужа. А что, очень даже может быть, что именно ради такой вот кинематографической фантазии и отправляется в дальние края одинокий путник! Она получила ведущую роль в своих драматических поисках, и я охотно исполнил свою партию. Мы оба далеко от дома, и каждый из нас может стать тем, кем пожелает. Путешествие предоставляет широкие возможности стать актером-любителем.

И если я собирался оставаться в романтической роли Богарта, мне следовало выразить участие и сказать: да, очень жаль, что она так и не нашла своего друга. Но я, напротив, был полон отстраненного любопытства. И спросил Ники:

— А он знает, что вы его ищете?

— Нет, не знает. Он даже не знает, что я здесь. Он думает, что я вернулась в Денвер. Мы расставались совсем ненадолго: он собирался повидаться с матерью, и все. Он не был дома восемь лет. Понимаете, это больше всего его расстраивало. Он жил в Мацатлане. Он всего лишь бедный рыбак и даже читать едва умеет.

— Интересно. Значит, вы живете в Денвере, а он в Мацатлане.

— Да, это так.

— И вы были с ним женаты?

— Нет… С чего вы взяли? Мы не были женаты. Он был просто другом.

— Но в газете сказано, что он ваш муж.

— Ничего такого я не писала. Я не говорю по-испански.

— Но так там написано. По-испански. Что он ваш муж.

Эх, так и не получился из меня Богарт! Скорее я теперь мог претендовать на роль психиатра, которого играл Монтгомери Клифт во «Внезапно, прошлым летом». Кэтрин Хепберн протягивает ему свидетельство о смерти Себастьяна Венейбла. Себастьяна съели заживо маленькие мальчики, и причина смерти изложена вполне подробно. «Это на испанском», — говорит она, уверенная, что ужасная тайна не откроется. А Монтгомери Клифт холодно цедит: «Я читаю по-испански».

— Это ошибка, — говорит Ники. — Он мне не муж. Он просто очень хороший человек.

Ее слова повисают в пустоте. Оркестр играет вальс.

— Я познакомилась с ним год назад, когда приехала в Мацатлан, — продолжила Ники. — Я была на грани нервного срыва — от меня ушел муж. Я не знала, куда податься. И просто брела по берегу. А Хосе увидел меня и вышел из лодки. Он погладил меня и улыбнулся мне… — Ее голос прервался. Наконец она заговорила снова: — Он был очень добрым. Мне как раз этого не хватало в тот миг. А он спас меня. Иначе я бы не выдержала.

— А какая у него лодка?

— Совсем маленькая. Он бедный рыбак, — сказала она и поморщилась. — Он просто протянул руку и погладил меня. Я захотела узнать его получше. И мы пошли поесть. В ресторан. У него никогда ничего не было: он даже не был женат. У него не было хорошей одежды, он никогда не обедал в ресторане и даже не знал, что такое возможно. Это все было ему незнакомо. Он не мог понять, почему я так много ему даю. Я ему говорила: «Ты меня спас». А он просто улыбался. Я дала ему денег, и мы провели вместе несколько чудесных недель. А потом он сказал мне, что у него туберкулез.

— Но ведь он не говорил по-английски, верно?

— Он знал всего несколько слов.

— И вы поверили ему, когда он сказал про туберкулез?

— Он не врал, если вы это имеете в виду. Я говорила с его доктором. Доктор сказал, что ему нужно лечиться. Тогда я поклялась, что помогу ему, и поэтому снова поехала в Мацатлан месяц назад. Чтобы ему помочь. Он страшно похудел и уже не мог больше рыбачить. Я испугалась не на шутку. Я спросила, чего он хочет. Он сказал, что хотел бы повидаться с матерью. Я дала ему денег и вещи и посадила на самолет, и, когда он так и не позвонил, приехала сюда сама.

— Это очень великодушно с вашей стороны. Вы могли бы провести это время, отдыхая и получая удовольствие. Но вместо этого вы приехали в Веракрус за этой заблудшей душой.

— Этого хотел бы от меня Господь, — прошептала она с чувством.

— Вот как?

— И я непременно его найду, если будет на то Его воля!

— Вы не намерены сдаваться, да?

— Мы, Стрельцы, никогда не сдаемся! И не боимся приключений. А какой знак у вас?

— Овен.

— Честолюбивый.

— Да, это про меня.

— Честно говоря, мне кажется, что Господь испытывает меня, — заявила она.

— Каким это образом?

— Эти неприятности с Хосе — мелочи. Я только что пережила тяжелейший развод. И есть еще другие вещи.

— Насчет Хосе. Если он неграмотный, то и его мать, скорее всего, неграмотная тоже. В таком случае не стоит надеяться, что они прочтут ваше объявление в газете. Разумнее будет заказать постеры с его фотографией и расклеить их вокруг автовокзала, где якобы живет его мать.

— Наверное, я так и сделаю.

Я осмелел и предложил ей больше: нанять частного детектива и дать объявление по радио. А потом я подумал, что, вероятнее всего, Хосе уже вернулся домой, в Мацатлан. Если он был болен или встревожен, то наверняка бы поступил именно так, и даже в том случае, если обманывал ее — а скорее всего, это было правдой, — ему просто было больше некуда деваться после того, как кончились ее деньги.

Она согласилась со мной, что он мог вернуться, но не по тем причинам, которые казались мне очевидными.

— Я останусь здесь до тех пор, пока его не найду. Но даже если я найду его завтра, все равно проживу здесь еще месяц. Мне здесь нравится. Это действительно милый город. Вы не были здесь во время карнавала? Нет? Ну, знаете, вы много потеряли! Все выходили сюда, на площадь…

Теперь оркестр исполнял Россини, увертюру к «Севильскому цирюльнику».

— …пили, плясали. Все были так дружелюбны. Я познакомилась со столькими прекрасными людьми! Вот почему меня не пугает необходимость остаться здесь, чтобы искать Хосе. А кроме того… гм… я встретила одного человека…

— Из местных?

— Он мексиканец. Он вызывает у меня хорошие вибрации, в точности как вы. Вы так позитивны: постеры, объявление по радио, — а ведь я именно в этом и нуждаюсь.

— Но этот ваш новый знакомый… он может все усложнить.

— Он никогда меня не обидит, — покачала головой Ники.

— А что, если он узнает, что вы ищете Хосе? Вдруг это его разозлит?

— Он знает об этом. Мы это обсуждали. И к тому же, — добавила она, подумав, — Хосе умирает.

Концерт закончился. Было уже поздно, и я зверски проголодался. Я сказал, что собираюсь пойти в ресторан, и Ники спросила:

— Вы не против, если я пойду с вами?

Мы заказали красного окуня, и она рассказала мне о своих разводах. Ее первый муж был насильником, а второй — бездельником. Так она и сказала.

— Настоящим бездельником?

— Самым настоящим, — подтвердила она. — Он работал на меня, представляете? Пока мы были женаты. Но он был таким лентяем, что мне пришлось его нанять!

— До тех пор, пока вы не развелись?

— Нет, задолго до этого. Я наняла его, но оставалась за ним замужем. Это тянулось почти пять лет. А потом он просто слонялся по дому. И когда это стало совсем невыносимо, я с ним развелась. И вы представьте себе, каков наглец! Он пошел к своему адвокату, чтобы отсудить у меня денежное содержание! То есть чтобы я ему платила!

— А какой у вас бизнес?

— Я владею многоквартирными домами. Пятьюдесятью семью — я имею в виду пятьюдесятью семью кварталами. Раньше я владела ста двадцатью восемью кварталами. Но эти пятьдесят семь расположены в самых разных районах. Господи, люди вечно чего-то от меня хотят: то покрасить стены, то починить крышу, то водопровод!

Пожалуй, я недооценил ее, приняв за взбалмошную туристку с неудовлетворенным либидо. Дамочка владела изрядной собственностью и гуляла здесь на ренту с принадлежащих ей домов. Она уверяла, что никогда не платит штрафов благодаря большой «амортизации» и тому, что на бумаге у нее все «тип-топ». Она повторяла:

— Господь всегда был милостив ко мне.

— А вы не собираетесь когда-нибудь продать свои дома?

— Скорее всего. Мне нравится жить здесь. Я настоящая мексиканская бродяга.

— И вы наверняка продадите дома не без выгоды для себя.

— Это уж как водится.

— Но тогда почему бы не разрешить всем этим людям жить в них бесплатно? Ведь они за свой счет делают в них ремонт, и дома остаются в хорошем состоянии. Господь еще больше полюбит вас за это. А вы так или иначе получите выгоду при продаже.

— Но это глупо, — сказала она.

Принесли счет.

— Я плачу сама, сказала она.

— Не спешите тратиться, — сказал я. — А вдруг вам еще понадобятся деньги для Хосе?

— А вы довольно необычный парень, — улыбнулась Ники.

За весь вечер я ни слова не сказал о себе. Она даже не поинтересовалась, как меня зовут. Возможно, ее заинтересовала моя скромность? Но при чем тут скромность — она же сама меня не спрашивала!

— Может быть, мы еще увидимся завтра, — сказал я.

— Я остановилась в «Дилигенции».

Я тоже остановился в «Дилигенции», но предпочел об этом умолчать. Я вместо этого произнес:

— Надеюсь, вы найдете то, что ищете.

На следующее утро я вскочил ни свет ни заря и поспешил на вокзал за билетом до Тапачулы. Это не заняло много времени, и я еще успел вернуться в отель, чтобы позавтракать. Сидя в ресторане, я увидел, что Ники спустилась в вестибюль. Она купила газету. Она оглянулась. Я укрылся за колонной. Дождавшись, пока путь будет свободен, я отправился на вокзал. Солнце уже палило вовсю. День обещал быть очень жарким.

Глава 5. Пассажирский поезд до Тапачулы

Я ехал на поезде уже двенадцать часов. Что-то с этим поездом было не так: за целый день мы проехали не более ста миль, и все время по болотам. От духоты меня мутило, а от постоянного шума колес и хлопающих дверей разболелась голова. Теперь наступила ночь, и, хотя шум не прекращался, стало прохладно. Все купе были открыты: почти все восемьдесят мест в вагоне были заняты, и почти все окна либо открыты настежь, либо просто выбиты. Освещение в вагоне было недостаточно ярким, чтобы читать, и недостаточно тусклым, чтобы заснуть. Остальные пассажиры спали, а человек, сидевший через проход, громко храпел. Пассажир у меня за спиной, весь день крутившийся, пыхтевший и поддававший коленом спинку моего кресла, сунул кулак под голову и заснул. Пауки и муравьи, которых я успел заметить еще днем, покинули свои норы в волосяной набивке кресел и приползли меня кусать. Или это были москиты? Мои лодыжки чесались и горели. Часы показывали всего девять вечера. Я сжимал в руках экземпляр «Простофили Вильсона»[14]. Я оставил безнадежные попытки отвлечься чтением.

Я открыл форзац и записал: «Два класса вагонов в поезде, оба одинаково неудобные и грязные. Ни уединения, ни отдыха. Постоянные толчки оттого, что поезд то трогается, то снова останавливается, локомотив ломается, пассажиры орут. В дни, подобные этому, я вообще не понимаю, с какой стати меня тянет то и дело оставлять приятную размеренную жизнь среди друзей ради таких передряг среди незнакомцев. Я домосед до мозга костей и наказан за свою самоуверенность. В точности так же, как говорил Робинзон Крузо на своем острове. В этом кресле просто невозможно чувствовать себя удобно. Обстановка совершенно тюремная: бурые стены и тусклый свет под низким потолком. И вдобавок шум: мало того, что шумит сам поезд, так еще этот шум возвращается эхом, отраженный от джунглей по сторонам от дороги».

Я помедлил. Когда пишешь, особенно остро чувствуешь свое одиночество.

«Сегодня я видел всего одну интересную вещь: белую цаплю, стоявшую посреди болота».

На форзаце оставалось еще немного свободного места, и я дописал:

«Эти люди едут по домам. Они жалуются на неудобства в пути, но завтра будут у себя дома. Я же буду на следующем поезде. Лучше бы я…»

На этом месте я заснул. На этом поезде сон отличался от бодрствования тем, что когда я не спал, то давил москитов. Заснув, я не имел возможности помешать им кусаться, я вообще был неподвижен.

Цапля: я видел ее на болоте неподалеку от Пиедрас-Неграс, она казалась высокой и настороженной. Это изящное создание с точеными формами смотрелось крайне странно на фоне бесформенной трясины. Час спустя из виду пропали последние следы болота: пыльные деревья, цепляющиеся за сухую почву, увядшая трава, бурые от жары листья и глинобитные хижины в окружении пальмовых рощ, какие мне уже приходилось видеть в беднейших областях Африки. Поезд снова неожиданно остановился, на этот раз посреди поля, и, поскольку станции поблизости не было, я решил, что это опять сломался локомотив. Я увидел, как несколько человек толкают локомотив, сдвинув на затылок свои соломенные шляпы. После чего мы тронулись, проехали еще немного и снова встали.

На одной из остановок — когда это было на станции, а не из-за поломки — в вагон вошел юноша. Он стоял в проходе и пел очень трогательным голосом. Сначала пассажиры растерялись, но после второй и третьей песни принялись аплодировать. Юноша воодушевился. Он спел четвертую песню. Засвистел свисток. Певец пошел по вагону, собирая деньги у пассажиров. Больше всего меня поразил его детский голос, не вязавшийся с возрастом. На вид ему было не меньше двадцати — самая пора работать на ферме (правда, в Мексике работа на ферме занимает от силы сто тридцать пять дней в году). Это пение явно не было его основным занятием, но, возможно, он пел только в том случае, если поезд останавливался в его деревне.

Мы приехали в Тиерра-Бланка. Хотя по-испански это значит «Белая земля», ничего похожего я не увидел. Вообще эти испанские названия никогда не бывают правдивы, они либо откровенно ироничны, либо слишком упрощают картину. Правда, чаще я сталкивался с утверждением, что это несоответствие действительности показывает необразованность, узколобость и отсутствие воображения у испанских первопроходцев и картографов. К примеру, увидев темную реку, они быстренько пишут: Рио-Негро (Черная река). Это название постоянно встречается в Латинской Америке и никогда не указывает на настоящий цвет воды. Точно так же, как ни в одной из виденных мной лично Рио-Колорадо (Красная река) я не различил даже намека на красный. В Пиедрас-Неграс (Черные камни) камнями вообще не пахло, а уж тем более черными — здесь было болото. Я не видел оленей в Венадо-Туэрто (Оленье ущелье) и ящериц в Лагарто (Ящерицы). Ни одна из Лагуна-Верде (Зеленая лагуна) не оказалась зеленой, мой единственный Ла-Дорада (Золотистый) был свинцово-серым, Прогрессо (Передовой) в Гватемале — отсталым, Ла-Либертад (Свобода) в Сальвадоре — оплотом репрессий в стране, где о свободе вообще не имели понятия. В Ла-Пасе (Мир) миром вообще не пахло, так же как демократией в Ла-Демократия. Что за странная причуда? Названия мест вызывают ассоциации с красотой, свободой, уважением или яркими цветами. Но сами места со столь приятными названиями являются чем-то совершенно иным. Было ли это нарочитой небрежностью или полным бесстыдством, насытившим карту таким количеством красивых и звонких слов? Латиноамериканцы не любят смотреть в лицо голым фактам, и громкое имя хоть и не творит чудеса, по крайней мере, отвлекает внимание. И всегда остается возможность, что интригующее название все же заденет какую-то струну в вашей душе и отвратительная реальность покажется менее ужасной.

Я старательно всмотрелся в Тиерра-Бланка. Город был бедным и бурым. По платформе бродили куры и грязные дети, тыкавшие пальцем в пассажиров, выглядывавших из окон. А еще там ходили четыре женщины (было время обеда), громко выкрикивавшие название продаваемой ими еды: пироги, бобы, картошка, кукуруза, печенье, бутерброды с сыром, жареные цыплята, бананы, апельсины, ананасы, дыни. Я вез свой обед с собой. Я разломил одну из булочек и положил внутрь ветчину и сыр. Через проход от меня ехала в Гватемалу большая семья. Они дружно жевали засиженных мухами цыплят, только что купленных на платформе, и не спускали с меня осуждающих взглядов.

— Какой у вас большой сэндвич, — сказала мать.

— Мы называем такие сэндвичи подводными лодками, — сказал я.

Они молча пожирали меня глазами.

— Это из-за формы, — пояснил я. — Она напоминает подводную лодку.

Они молча переглянулись. Они не видели подводной лодки. Наконец мать произнесла:

— Конечно.

На протяжении следующих четырех часов поезд останавливался еще восемь раз. И ни разу это не было на станции. Он замедлял ход то на краю поля, то посреди болота, то под душным пологом леса. Пыхтение локомотива обрывалось, и наступала тишина. Пассажиры начинали возмущаться и выглядывать из окон. Не увидев станции, они говорили:

— Черт знает где.

Или:

— Понятия не имею где.

И хотя они становились весьма говорливы, стоило поезду тронуться, каждая остановка делала их речи весьма лаконичными: они сводились к проклятиям и вздохам. И чаще всего эта напряженная тишина разрешалась пронзительным воплем за окном:

— Бананы!

Не имело значения, где мы застревали: в трясине или в совершенно непролазной лесной чаще, — откуда ни возьмись материализовывались торговцы съестным — какая-нибудь тощая девочка в драном платье — и верещали:

— Бананы!

Да, в этом поезде до Тапачулы я мог опасаться чего угодно, только не голодной смерти!

Проезжая мимо очередного кукурузного поля где-то часа в два дня и размышляя о том, как часто, стебель к стеблю, стоит здесь кукуруза — ни дать ни взять банановая роща, — я снова почувствовал, как ход поезда замедлился. Я выглянул из окна: кругом кукуруза без конца и края. Состав окончательно замер. Пассажиры сыпали проклятиями. Я открыл «Простофилю Вильсона» и принялся читать. Прошло около часа — медленного, душного полуденного часа с квакающим радио в соседнем вагоне. Девочка с бананами пришла и ушла. Я сделал себе сэндвич, выпил бутылку содовой воды. И тут до меня вдруг дошло, что я могу запросто успеть съесть все свои припасы и даже дочитать книгу, прежде чем поезд снова тронется с места. Эта еда, эта книга — вот все, что поддерживает мое движение.

Поезд тронулся, я с облегчением перевел дух. Мы проехали около ста метров и встали. Кто-то в соседнем вагоне вскричал:

— Матерь Божья!

Мы были на длинном мосту из металлических ферм, и под нами текла река. Я открыл карту и проследил наш маршрут от Веракруса. Я нашел Тиерра-Бланка, и болота, и реку: оказывается, это была Рио-Папалоапан. Согласно путеводителю, площадь бассейна реки Папалоапан «составляет две Голландии», но вот о здешних поселениях сказать «практически нечего». Мы проторчали на мосту еще час — довольно неприятный час, потому что здесь невозможно было выйти из вагона и размяться. На мосту не предусматривалось пешеходной дорожки, да и вид реки далеко внизу был весьма грозен. Я захотел было поесть, но решил воздержаться. С такой скоростью мы еще не один день будем добираться до Тапачулы. Пассажиры, застрявшие в поезде, застрявшем на мосту, возбуждались все больше, и гватемальские дети из большой семьи свесились из окон и кричали:

— Эй, трогай! Эй, трогай!

Так они продолжали кричать до самого вечера. Я всерьез задумался, стоит ли мне дальше читать книгу. Чтение было единственным способом сохранить рассудок в такие вот периоды вынужденной скуки. Но если я слишком быстро дочитаю «Простофилю Вильсона» — книгу, которая мне очень нравилась, — то больше читать будет нечего. Я предпринял прогулку по поезду, и у меня возникло неприятное ощущение, будто я еду в нем уже целую неделю. Вскоре после этого мы тронулись, но снова встали, не проехав и двух сотен метров.

Теперь мы оказались в деревне на берегу Папалоапана. «Практически нечего» было явно слишком мягким определением. Здесь имелось две лавки, несколько хижин, несколько свиней, несколько деревьев папайи. Солнце опустилось до уровня окон и прошивало вагоны насквозь.

Когда поезд оказался в деревне, я заметил мексиканца, сидевшего на сломанной скамейке невдалеке от железной дороги. Дерево, выбранное им для укрытия от солнца, было совсем не большим, и я принялся наблюдать за ним, желая знать, как он поступит, когда до него доберутся солнечные лучи. В течение часа или более того он не шелохнулся, хотя два поросенка, привязанные к стволу, недовольно визжали, фыркали и рвались с привязи. Он как будто не видел поросят, он даже не взглянул на поезд, он не обращал внимания на солнце. Жаркие лучи из-под нижнего края кроны уже падали на его хижину. Человек оставался неподвижен. Поросята хрипели от изнеможения. Солнце передвинулось еще немного и светило ему на нос. Но и теперь он не спешил двигаться. Он пошаркал ногами и поморщился, но все это так медленно, как будто он вот-вот впадет в новую стадию ступора. Затем он коснулся своей шляпы пальцем и опустил ее так, чтобы спрятать нос. И снова замер в той же позе. Но солнце продолжало перемещаться: оно добралось и до его лица, и до поросят, предпринявших очередную попытку освободиться. И снова человек надвинул шляпу еще глубже. Он не замечал в упор наш поезд, он игнорировал поросят, он не спал, но и не бодрствовал, и единственной изменившейся деталью был желтый круг его шляпы. Теперь она, как круглое лицо подсолнуха, следовала за солнцем практически в вертикальном положении.

Пока я с восторгом следил за человеком, не уступавшим в стойкости солнечным часам, в вагон залез карлик. Его глаза оказались на одном уровне с моими, хотя я сидел и мог видеть, как неестественно они выпучены и что в них полностью отсутствует зрачок. Он был слепой. Но это не мешало ему весьма настырно клянчить подаяние. Его одежда была такой рваной, что он напоминал грязный куль с тряпьем, перевязанный толстой веревкой со множеством узлов. Пассажиры охотно болтали с ним, пока он собирал свою дань. А он проворно ковылял по проходу, отвечая на их реплики.

— Скорее бы уж этот поезд тронулся! — повторяли пассажиры.

— Я делаю все, что могу, — сказал слепой.

— Что это за место? — спросили его.

— Папалоапан, — отвечал слепой карлик. — Отличное место. Не хотите здесь остаться?

— Мы не хотим здесь оставаться! — восклицали пассажиры.

Слепой расхохотался и двинулся в следующий вагон, постукивая своей тростью.

— Приятного вечера… — услышал я его последнюю фразу.

К нам в вагон явились и другие нищие: старуха с младенцем на руках и двое невероятно тощих детей. И, конечно, продавцы съестного: дети с котелками с кофе и мисками с жареным картофелем, женщины с хлебом и костлявой рыбой. Деревенские детишки осмелели и принялись сновать по вагонам, а за ними потянулись люди из местных лавчонок — поболтать с пассажирами.

За эти несколько часов (дело шло к ночи, и крестьяне, возвращавшиеся с полей, задерживались возле состава, посмотреть, что случилось) застрявший поезд утратил свою необычность для жителей деревни Папалоапан. Даже самые робкие, поначалу лишь издали наблюдавшие за нами, теперь прогуливались по вагонам, посещали туалеты и оживленно махали своим приятелям снаружи. Куры давно квохтали и рылись в мусоре под вагонами, а пассажиры отважно покидали свои места и покупали прохладительные напитки в магазинах. Постепенно поезд превратился в часть местного пейзажа.

Никто толком не знал, что же такое там случилось. Кто-то сказал, что впереди повреждены рельсы. Другой возразил, что сломался локомотив. Не было никакой паники. Пятидесятиградусная жара выпарила из людей всяческое желание возмущаться. Лишь несколько человек все еще оставались недовольными: большинству было все равно, и они готовы были почувствовать себя в Папалоапане как дома. Ясно было одно: на следующий день мы не доедем до Тапачулы, хотя никто толком не знал, сколько еще осталось ехать. (Убейте меня на месте, если я вру: ни один из тех, кого я спросил, далеко ли мы отъехали от Веракруса, не дал мне хотя бы отдаленно правильный ответ: сто миль). Это была страна, где опоздание превратилось в хроническую болезнь. Опоздание, подобное нашему, было в порядке вещей. В конце концов, деревня отнеслась к нам вполне гостеприимно, погода стояла отличная, и постепенно все кресла в вагоне превратились в хранилища еды или кровати для спящих детей. Даже мужчина у меня за спиной перестал пинать спинку моего кресла. Он сказал:

— Похоже, мы здесь застряли на всю ночь.

— Думаю, он прав, — сказала своим детям гватемальская леди. — Ох, вот незадача!

Ничто не тянется дольше, чем неожиданная задержка. Ничто не бывает так трудно описывать и скучно читать. Автор выводит: «Миновал час», — и в этой фразе читатель не почувствует ни томительной скуки, ни вони, ни духоты, ни шума; он не увидит назойливых мух, то и дело вылетающих из двери в туалет — помятой, без ручки и потому не запирающейся. «Миновал еще час» — но это не поможет вам представить два орущих радиоприемника, детский визг, липкое от пота сиденье с пауками, затаившимися в волосяной набивке. Жара сама по себе жутко замедляет течение времени. Будь эта деревня немножко больше, пожалуй, я не задумываясь собрал бы вещички и покинул поезд. Чтобы отдохнуть в ближайшем отеле. Но деревня была слишком мала, и следующий поезд на Тапачулу пойдет здесь только через три дня.

Я обнаружил, что от «Простофили Вильсона» осталось жалких полсотни страниц. Я решил придержать их до более трудных времен, когда мои нервы окончательно расшатаются и мне потребуется успокоительное. Я подавил в себе желание знать, чем закончилась эта история, и вместо последних глав взялся за введение. Это было серьезное испытание, потому что академический язык критика, писавшего о Марке Твене, совершенно не сочетался с подступавшими сумерками, шумом и вонью этой убогой мексиканской деревушки и застрявшего в ней набитого людьми поезда. «Одним из способов добиться этого является ирония, которая сближает его с Джейн Остин. Изображенная в ее романах светская жизнь подводит основу под ее собственные моральные ценности…»

— А-а-а-а! — разразилась воплем одна из гватемальских девочек. Ее брат кровожадно ухмыльнулся и ущипнул ее еще раз. Мексиканец под деревом умудрился почесать голову, не снимая шляпы. Поросята хрюкали. Радио в магазине орало и трещало помехами. Двое мужчин у дверей громко расхохотались. «Холодное пиво!» — надрывался торговец. «Бананы!» «Мороженое!» «Он щиплется!»

«В ее работах общественные ценности далеко не всегда являются ценностями моральными; но ее ирония демонстрирует нам, как они могут ими стать, как та или иная проверенная временем…»

Хихиканье и шепот «Это не я!», и две милые девчушки в зеленых школьных платьицах проносятся через вагон, сжимая в охапке свои книжки. У обеих темные волосы, глаза сверкают от возбуждения, и обе они хихикают.

«…проверенная временем общественная установка в конце концов становится также и установкой моральной…»

Я захлопнул книгу. У дверей в тамбур началась шумная ссора — правда, ничего страшного. Дело не пошло дальше криков, взаимных оскорблений и размахивания руками. Смрад из туалета стал еще сильнее. Мы стояли на месте уже несколько часов, и пассажиры активно пользовались нехитрой вагонной канализацией, результатом чего стала отвратительная куча на шпалах под вагоном. Естественно, она привлекала целые полчища мух: они громко жужжали, были тошнотворно жирными и бесцеремонно залетали в окна, распахнутые настежь из-за жары. Вернулась торговка пивом, она опустила на пол свою корзинку и села сверху. Она совсем охрипла от крика. И спросила меня шепотом, не хочу ли я пива. Хотя у меня еще оставалась в запасе пара бутылок, я купил у нее еще две: в конце концов, наступил счастливый час[15], и, судя по всему, нам предстояло провести здесь особенно длинную ночь.

В хвостовом вагоне поезда оказалось несколько пустых сидений. Я развалился на них, собираясь устроить вечернюю попойку, раскурил трубку и побаловал себя еще одной главой из «Простофили». На Папалоапан опускалась ночь. Лаяли собаки, голоса в деревне стали тише и глуше, радио вопило по-прежнему, а люди в поезде в темноте стали говорить на полтона ниже. Зато громко застрекотали сверчки — часто-часто, как кастаньеты. Я уже и не помнил, когда в последний раз слышал их умиротворяющие песенки. И к тому же чтение заметно подняло мой дух: какая это все-таки превосходная книга! Мне казалось, что сама история мне знакома, но все, что я смог запомнить, была интрига с отпечатками пальцев, перепутанными детьми и преступлением. Я полностью упустил великолепную иронию: это была история о свободе и рабстве, честности и притворстве, а также об отношениях между черной и белой расами. В этом романе чувствовалась какая-то дикая мощь и жестокий юмор, более изощренный и мрачный, чем все, что прежде мне приходилось читать у Твена. Он был полон сказочных мотивов: подмененные дети, сын раба, ставший хозяином, и сын хозяина, ставший рабом. Но расовый конфликт превращает простое недоразумение в кошмар тайной травли. Получился талантливый фарс о двух сиамских близнецах. Твену это казалось недостатком, «две истории в одной, фарс и трагедия». Он решил перекроить роман: «Я вычеркнул фарс и оставил трагедию». Трагедия получилась слишком горькой, и потому эту книгу читают относительно редко. Это самая мрачная из комедий в американской литературе, и ее подают как историю нескладного деревенского адвоката, выигравшего дело благодаря отпечаткам пальцев. Однако его победа нисколько не умаляет того факта, что все остальные персонажи романа — даже самые что ни на есть положительные — проиграли. Это дало мне тему для целой лекции: как своим отношением к книге мы упрощаем авторский замысел, отчего американская литература превратилась в антологию дешевого чтива.

Тем временем в Папалоапане стало совсем темно. Я выглянул в окно и увидел, как от моста к нам приближается локомотив без вагонов. Прошло еще пять минут, и раздался скрежет, я почувствовал толчок, и возня в голове состава возобновилась. Затем зазвучал свисток, и гватемальские дети завопили: «Поехали!» В деревне стали зажигаться фонари, они ослепили меня, но скоро остались позади. Крестьяне смотрели на поезд, и кое-кто робко махал рукой, как будто в надежде, что он снова остановится. Но мы не остановились. Сквозняк проветрил вагоны, и за деревьями на краю поселка промелькнула полоска неба, чью красоту заката на этом самом месте описал пятьсот лет назад ацтекский поэт:

О Солнце, ты наш отец,
В алых перьях снисходишь ты
В вазу с самоцветами,
С ожерельем из бирюзы на шее,
Среди небесных цветов,
Под дождем из их лепестков.

Отблеск заката продержался совсем не долго, и вскоре зелень джунглей и трясин превратилась в непроницаемую массу теней: наступила полная темнота. Четырех тусклых лампочек в вагоне — пятая то ли перегорела, то ли ее вовсе не было — было явно недостаточно для чтения. Я отложил книгу и стал пить пиво и смотреть в окно.

Остановок почти не было, да и те мы делали либо в убогих деревушках, либо в поселках, которые и деревней-то назвать язык не поворачивался. Я в мерцающем свете свечей едва успевал разглядеть крылечки и внутренности тех хижин, в которых горели лампы. На одном из таких крылечек нам открылась в высшей степени эротичная картина: то ли девушка, то ли женщина стояла, прислонившись к косяку и наклонившись вперед. Она слегка расставила ноги и подняла руки, и свет из-за спины очерчивал силуэт стройного тела под легким платьем. Эту заманчивую картинку на фоне светлого прямоугольника обволакивала непроглядная тьма мексиканской ночи.

На одном из полустанков из окна вагона свесился мальчик и спросил у девчушки, торговавшей кукурузой:

— Где мы?

От неожиданности девочка сняла с головы поднос с кукурузой и молча уставилась на него. Это был нелегкий вопрос.

— Она не знает, где мы! — сказал мальчик.

Девочка не сводила глаз с мальчишки, заливавшегося смехом в вагоне поезда. Она прекрасно знала, где она сама. Но ведь он спросил не об этом.

А мальчишка успел разбудить и отца, и брата и даже обратился ко мне:

— Она не знает, где мы!

Как можно громче, чтобы меня могла услышать девочка с подносом, я сказал:

— Я знаю, где мы.

— Где? — спросил мальчик.

— В поезде.

Они так и покатились со смеху. Мальчик повторил мои слова, и ими овладел новый приступ хохота. На самом деле мы остановились на сортировочной станции под названием «Суэльта». Это слово означает «потеря».

После этого, не в состоянии ни читать, ни спать, я сделал несколько заметок на форзаце моей книги: «Два класса вагонов в поезде, оба одинаково неудобные и грязные…» Я затосковал по дому. Неужели меня повлекло в дорогу исключительно собственное нетерпение, нежелание остаться за своим столом и переждать еще одну зиму? Да, я покинул дом в приподнятом настроении, но я никогда не был искателем приключений. Во всяком случае, таких, которые вместо получения удовольствий превращаются в бессмысленное испытание стойкости или терпения. Неудобства, которые приходится терпеть в пути, вовсе не приносят мне удовольствия только потому, что я подвергаюсь им по доброй воле и могу отказаться от них. Меня необычайно заинтересовал сам процесс того, как я встану утром у себя дома, и сяду на местный поезд, и буду ехать на нем все дальше и дальше, тогда как мои соседи покинут вагон и отправятся на службу. А я все буду пересаживаться с одного поезда на другой, пока наконец не окажусь в Патагонии. Еще большую печаль навеяли на меня воспоминания о том, что я однажды прочел о Джеке Керуаке[16]. В возрасте пятидесяти лет, когда за его плечами уже был роман «В дороге», он снова собрался пересечь автостопом всю Америку. Он успел погрузнеть с тех пор и почувствовать себя неудачником, но был уверен в том, что сумеет повторить свое знаменитое путешествие через всю страну. Итак, он покинул Нью-Йорк и направился в Калифорнию. Вид у него по-прежнему был мрачный и угрожающий, а времена здорово изменились. Этот нелюдим сумел добраться только до Нью-Джерси. Там он проторчал на обочине с поднятой рукой несколько часов под проливным дождем, пока наконец не сдался и не вернулся домой на автобусе.

Я не заметил, как заснул, и проснулся от холода и укусов москитов. Я заправил брюки в носки (хотя проклятые москиты запросто прокусывали носки) и натянул на себя теплый свитер и кожаную куртку, приготовленную для высокогорья Анд. Скорчившись на сиденье, я проспал как убитый до самого утра. Я даже не предполагал, что способен спать в таких условиях, и ужасная ночь, проведенная в продавленном кресле в холодном и вонючем вагоне, наполнила меня несгибаемым оптимизмом и отличным настроением, обязательно сопутствующим таким выходкам. Я почувствовал себя настоящим героем.

В шесть утра я уже старательно разглядывал циферблат своих часов. Лампы в вагоне окончательно погасли, было совсем темно. Но буквально через несколько секунд начался рассвет. Диск солнца еще не поднялся над горизонтом, но ему предшествовало наливавшееся яркостью сияние. Сияние захватывало все бо?льшую часть неба, которое приобрело совершенно немыслимые оттенки голубого и казалось необъятным. Вместе со светом пришел и мягкий ветерок, и глубина простиравшегося за окном пейзажа, и даже вонь в вагоне немного отступили перед утренней свежестью пустыни. Никогда в жизни мне не приходилось видеть, чтобы рассвет приходил так быстро, но и спать в таких условиях мне тоже не приходилось никогда. Окна в вагоне оставались распахнутыми настежь, и можно было с легкостью представить, будто я провел ночь на скамье в парке.

Удивительное зрелище представляли собой горы: солнце проявило их тонкие пики, а лежащие ниже широкие скалистые плато окрасило в пурпурный цвет. Отсюда отдельные темные деревья на их склонах казались тонкими, как ресницы. Этот горный пейзаж уступами уходил к небу в восточном направлении, а на юге лежали пыльные леса. Поезд встал. Вокруг была полная пустота. Тем не менее в окне показалась девочка:

— Кофе!

Она налила мне немного в бумажный стаканчик, и я прихлебывал из него не спеша, пока мы возобновили движение по пологим предгорьям.

Это был прилежащий к тихоокеанскому побережью район Истмуса в Текуантепеке, самой узкой зоне Мексики. Она была настолько узкой, что долгое время считалась самым подходящим местом для прокладки канала, который свяжет два океана. И гораздо более подходящим, чем Панама, из-за своей близости к границе Штатов. Текуантепек — душное, унылое место — может похвастаться интересной историей. Здесь всегда доминировало индейское население. Местные индейцы принадлежали к племени запотеков, придерживающихся матриархальных порядков. Это значит, что женщины владели землей, рыбачили, торговали, возделывали землю и сидели в органах местного управления. Мужчины же, приобретшие из-за своего бесправного положения окончательно идиотский вид, околачивались при них. Увиденные этим утром полустанки стали подтверждением тому, что эта традиция осталась неизменной: женщины выходили торговать к поезду, мужчины глазели на нас с пустыми руками. Однако не стоило обманываться их расслабленным видом и принимать терпение за безнадежность и молчаливость за покорность. Одно из самых первых индейских восстаний в Мексике произошло в 1680 году и началось именно отсюда. Запотеки выгнали европейцев, и почти восемь лет им принадлежал практически весь Истмус. Годы шли, и времена менялись, однако ни один из проектов, способных изменить будущее Истмуса, не получил поддержки у местного населения — они просто держались в стороне и наблюдали, как заканчивается неудачей очередной грандиозный план.

В своем живом и остроумном путевом дневнике «Испанская Вест-Индия» Энтони Троллоп[17] упоминал эту часть Мексики в качестве «прохода, найденного Кортесом и предложенного им правительству Испании… линия проходила от берегов залива Кампечей, по реке Коатцакоалкокс, через Текуантепек и до океана». Троллоп, уверенный, что более южные маршруты через Панаму или Коста-Рику (он успел побывать в обеих странах) будут дорогими и неудобными, писал свой дневник в 1860 году. Десятью годами позже президент Улисс Грант (да, именно он!) направил в эти места Текуантепекскую экспедицию с заданием выяснить резонность прокладки канала. В итоге здесь побывало целых семь экспедиций, и, хотя канал так и не прорыли, через Истмус двинулись десятки тысяч людей. Сперва средством передвижения служили мулы и повозки, позднее — железная дорога. Это был самый удобный маршрут для тех, кто хотел попасть в Калифорнию с Восточного побережья Штатов, и золотая лихорадка 1869 года сделала движение еще более оживленным. Когда через Текуантепек двинулись такие массы людей (надо думать, под равнодушными или презрительными взорами невозмутимых индейцев), выгода от захвата этой зоны стала очевидной, и американское правительство неоднократно предпринимало попытки заставить Мексику отказаться от этого района. Мексике нечего было противопоставить алчности американских дельцов, и в результате она лишилась всех тех территорий, которые известны нам как Западные штаты, но, как это ни странно, наотрез отказалась передавать США Текуантепек. В 1894 году через Истмус проложили железную дорогу, и поток пассажиров увеличился в десятки раз. Это оказалась одна из самых активно действующих железнодорожных магистралей в мире, и в годы своего расцвета она пропускала около шестидесяти составов в день. Это тем более поразительный факт, потому что от былой занятости и оживления остались лишь жалкие воспоминания: убогие полустанки и торговцы скупой снедью. В наши дни от былой славы Текуантепекской национальной железной дороги остались такие же руины, как от пирамид майя в Уксмале или Паленке. Деревушки, доживающие свой век по берегам рек и вдоль трассы, трудно представить наследниками оживленных станций, служивших когда-то перекрестками мира. И все же некоторые участки пути все еще действуют. В 1913 году ветка была проложена дальше на север, чтобы соединиться с линией «Пан Америкен» на границе Гватемалы. Но это оказалось бесполезной тратой сил и денег. На следующий год открылось движение по Панамскому каналу, обанкротившее все железные дороги, конные маршруты, паромные переправы и перевалочные станции на территории Центральной Америки. С этого момента Текуантепек начал умирать, и даже обнаруженная здесь нефть (задолго до этого ацтеки находили ее в виде липких комков, извергнутых на поверхность земли — они сжигали эти волшебные дары во время религиозных обрядов) не исправила положения в Истмусе, принеся в этот край хотя бы небольшой достаток. Сегодня это душераздирающее зрелище: суровая страна, раскаленная и бесплодная; индейцы, живущие за чертой бедности и на грани взрыва; вымирающие города и поселки, измельчавшие даже по сравнению со временами ацтеков. Но мексиканцы в совершенстве освоили науку находить утешение в своем прошлом как ближнем, так и дальнем, заключенном в их незатейливых мифах, и даже среди поросших кактусами гор и скалистой пустыни Текуантепека взгляды мексиканцев обращены назад и ободряют их мыслями о том, что когда-то эти места знали славные деньки.

Склоны гор, похожие то на крепостные стены, то на соборы (это была всего лишь очередная гряда отрогов Сьерра-Мадре) — следовали за нами на протяжении целого дня. Но мы ни разу не поднимались на них. Железная дорога была проложена по равнине, и мы ехали по ней на юг, и чем дальше мы продвигались в этом направлении, тем более убогими и примитивными делались индейские хижины в мелькающих в окне деревушках. Да и люди все больше походили на какие-то символы: голый ребенок, женщина с корзиной, мужчина на муле, застывший под ослепительными лучами солнца перед убогой глинобитной хижиной. По мере того как утро катилось к полудню, народу на улицах становилось все больше, а домишки, на которые мы смотрели из окон, все меньше. Тени практически не было: даже собакам приходилось искать укрытия от солнца под брюхом у коров, с величайшим упорством пытавшихся пастись на жалких островках жесткой травы.

На юго-западе угадывалось присутствие воды: сине-зеленое марево, сверкающая пустота с разбросанными тут и там бурыми пятнами лодок. Это было Мертвое море, продолговатое соленое озеро возле самого берега Тихого океана. Совсем рядом с железной дорогой стояли лошади, привязанные к столбикам веранды деревенского бара. Мужчины сидели в баре у распахнутых окон, а женщины и дети несли в ведрах наловленных ими креветок и какую-то рыбу с ярко-розовой чешуей. От жары у меня слезились глаза, и я едва мог различить расплывающиеся силуэты черных поросят, кокосовые и банановые рощи и горы далеко на горизонте.

Мы приехали в штат Чиапас. В Чиапасе окружающие нас горы выглядели выше, земля в долинах — горячее, и оба эти контрастирующих пейзажа так поражали своим негостеприимством и отсутствием следов цивилизации, что каждый человек казался здесь пионером, только что прибывшим сюда и еще не успевшим закрепиться в этих краях. Это описание относится к участкам между станциями, но и сами станции больше походили на форпосты цивилизации. На станции «Арриага» я поинтересовался у проводника, когда мы планируем прибыть в «Тапачулу». Он посчитал что-то на пальцах и рассмеялся — выходило, что мы опаздываем больше, чем на десять часов.

— Может, к вечеру, — сказал он. — Да вы не беспокойтесь.

— Я и не беспокоюсь.

Я не беспокоился — меня просто тошнило от этого переполненного людьми поезда. Состав, который движется так медленно, как наш, мог бы казаться приятным местом только в том случае, если бы кресла в нем не были продавлены, дверь в туалет не распахивалась от каждого толчка, а в вагонах сделали бы влажную уборку. Пассажиры, очумевшие от жары, беспомощно развалились на своих местах с открытыми ртами, как будто их всех разом перестреляли или отравили газом.

— Я еще сюда вернусь, — утешил меня проводник. — Я скажу вам, когда мы будем подъезжать к Тапачуле. Хорошо?

— Спасибо.

Однако мы продвигались к Тапачуле такими темпами, что она с успехом могла оказаться на другом краю земли.

У меня кончились продукты к тому времени, как мы добрались до Пиджиджапана. И даже то, что еще оставалось — пара ломтей побледневшей ветчины и потекшего на жаре сыра, — я выкинул в окно. Также у меня кончился и «Простофиля Вильсон». В Пиджиджапане был базарный день, и оттого толпа, собравшаяся поглазеть на поезд, выглядела еще безумнее. Состав не менее получаса стоял прямо посреди города, точнее посреди базара, и ни один из продавцов или их потрепанных автомобилей не мог в это время пересечь железнодорожные пути. Через вагоны их не пропускал проводник. Так они и стояли под палящим солнцем, держа на голове свои корзины, и с каждой минутой рыба в этих корзинах воняла все омерзительнее. Еще они несли на продажу цыплят, и индеек, и кукурузу, и бобы. Все продавцы были индейцами: низкорослые и коренастые, они с нескрываемой злобой смотрели на наш состав.

Если кому-то интересно, кем именно они были, достаточно обратиться к трудам Жака Сустеля[18], посвященным ацтекам. Прежде чем заняться описанием шедевров их архитектуры и искусства, он обращает наше внимание на другую группу населения древней империи. «За границами величественных процветающих городов, — писал он, — скромно и незаметно жили простые труженики, начуатли, отоми, запотеки и другие племена. О них мы почти ничего не знаем… Они не интересовали ни отечественных, ни испанских летописцев. Их хижины, их маисовые поля, их индейки, их небольшие моногамные семьи и их ограниченный кругозор удостоились лишь мимолетных небрежных замечаний… Однако мы не должны забывать, как важно было молчаливое присутствие этих терпеливых тружеников для процветания и славы цивилизации великих городов. И оно тем более важно, что после катастрофы 1521 года (испанская конкиста) и крушения всех властей, всех общественных установок, всего порядка и религии выжить сумели только эти крестьяне — и они живы по сей день».

Они, точнее, она продала мне в Пиджиджапане немного жареного картофеля и риса. Я выпил последнюю бутылку содовой (половину из нее я потратил на чистку зубов), и мы снова тронулись в путь. Было ужасно обидно оказаться в таких красивых местах и едва шевелиться от усталости — все равно что заснуть на концерте! Поезд наконец-то развил неплохую скорость и пересекал саванну, подступающую к подножиям волшебных гор. Однако невыносимая жара, грязь, моя усталость, а теперь еще и шум ускорившегося поезда не давали мне ни на минуту сосредоточиться и сфокусировать взгляд ни на живописных скалах, ни на деревьях, мелькающих в окне. Пребывание в таком ужасном состоянии было довольно неприятно само по себе, и мое отчаяние только усугублялось тем, что я был вынужден пропустить самые чудесные районы Чиапаса. Последняя попытка бодрствования истощила меня окончательно, от свежего воздуха и золотистого оттенка саванны закружилась голова, и я заснул.

Я очнулся, обливаясь потом, от остановки поезда. Это был какой-то маленький незапоминающийся полустанок вроде бесчисленных Мапастепеков или Маргаритас, где все переливалось самыми яркими красками: жакаранда, бугенвиллея, гибискус — невероятное обилие растительности, пришедшее на смену полупустыне с чахлыми деревьями и пыльной почвой, изнуренной посевами кукурузы и табака. Мы уже достигли самых глухих районов, и очень скоро я рассмотрел их отличительные черты: сочетание индейских поселков и плохих дорог с единственной железнодорожной колеей. И еще одна ожидаемая особенность. Они явились сюда все по той же железной дороге и остались: китайцы, чье присутствие выдавали вывески на магазинах: «Дом Вонга» или «Чен Немец». До сих пор я считал, что утро было ужасно жарким, но оказалось, что день еще ужаснее, и в Соконокуско меня едва не стошнило о жары.

Обходя состав в надежде купить воду в бутылках, чтобы запить ею мои вяленые фрукты, я наткнулся на человека, поначалу показавшегося мне американцем. Я еще ни разу не слышал английской речи после Веракруса и был несказанно ему рад — наконец кто-то разделит мои страдания от испытываемых неудобств. Он подмигнул мне. Он был одет в куртку, линзы его очков помутнели от пыли, у него был маленький атлас с картами, он сидел в вагоне второго класса. Конечно, это был немец.

И он не говорил ни по-английски, ни по-испански. Что ж, я обратился к нему на ломаном немецком: когда он сел на этот поезд? Он сказал, что в Веракрусе. Но я не видел его ни в Веракрусе, ни в Папалоапане, ни где-то еще. Ну что ж, это потому, что он ни разу не покидал своего места. А что он ел?

— Сэндвич. Сыр.

На протяжении двух дней?

— Да, — сказал он. — Мне не нравятся эти туалеты. Я не ем, чтобы не ходить в туалет. У меня есть пепси-кола. А поем я в Гватемале.

— Но вряд ли мы попадем в Гватемалу до завтра.

— Значит, я поем завтра. Полезно голодать несколько дней. Люди едят слишком много, особенно эти люди. Вы ведь их видели? Вы были в туалете?

— А куда вы направляетесь в Гватемале?

— Может быть, посмотрю руины. Не знаю — мне на той неделе надо вернуться на службу.

— На службу…

— В Германию.

— А… — Он путешествовал вторым классом. Второй класс имел продавленные черные кресла. Первый класс отличался продавленными красными креслами. На некоторых креслах в первом классе еще сохранились подлокотники. Но во втором было немного меньше пассажиров. Как он находит этот вагон?

Он улыбнулся — впервые за время разговора, — и это была улыбка победителя, получившего настоящее удовольствие. Он сказал:

— Три доллара.

Он не был ни первопроходцем, ни любителем автостопа, никаких рюкзаков и компасов. Всего лишь небольшой потертый саквояж, маленькие очки в золоченой оправе, посеревшие от пыли, пустая бутылка от пепси-колы и сэндвич в бумаге. Он сидел с несгибаемой тевтонской выправкой в самом глухом уголке Чиапаса. Его атлас был совсем мал, а других книг у него не было, и он не пил пиво. Самый классический скряга.

Нам предстояло пересесть на другой поезд, с номерами на креслах и купе, и я подумал, что мне придется терпеть свинцовую тяжесть его общества целых два дня. Если у этого бестолкового мексиканского поезда, давно позабывшего о своем расписании, и можно было найти хоть одно преимущество, это была возможность по желанию выбрать себе любое из его продавленных кресел. И здесь не было никаких правил, а если и были, то никто их не соблюдал. И мне не составляло труда избежать общества этого господина — не то, чтобы он его мне навязывал. Скупые люди точно так же прижимисты в дружбе, как в деньгах, они чаще всего подозрительны, недоверчивы и нелюбопытны. В каком-то смысле мне оказалась на руку его заносчивость, хотя она и была результатом исключительно его эгоизма и мелочности. И да: в своем стремлении избежать любого возможного риска он подверг себя самому большому риску в мире — оказался один-одинешенек в смертельно жарком месте, где как никогда может потребоваться помощь друга.

— Желаю приятного пути, — сказал я.

Он кивнул, он не улыбнулся. И это все. Случайное знакомство, не более. Мы легко скользнули мимо друг друга в этом отдаленном уголке земли.

Снова китайский магазин, и снова табачные плантации, и после полудня появились тучи, но жара и не думала спадать. Я растянулся в кресле, заснул и не просыпался до тех пор, пока не раздался вопль одного из гватемальских детей — впрочем, этим он занимался с самого Веракруса — «Поехали!» Только на этот раз он орал мне в лицо. Я распахнул глаза в полной темноте. Поезд стоял, и гватемальская мать склонилась надо мной.

— Если вы собираетесь ехать до границы — а вы именно так и сказали, — мы могли бы вместе нанять такси и потратить меньше денег. Со мной только три маленьких чемодана и эти четверо детей. Мы поместимся на заднем сиденье, а вы поедете рядом с водителем. Что скажете?

Эта поездка оказалась просто ужасной, и я не переставая размышлял над долгожданной возможностью покинуть навсегда Мексику, и этот поезд, и этот город, просто перейдя через границу. Позднее я пришел к выводу, что было бы лучше задержаться и отдохнуть в отеле в Тапачуле, но в ту минуту я ничего не желал так страстно, как убраться отсюда как можно дальше. Итак, я согласился, и уже через полчаса я шел по мосту, пересекая реку Сачиэйт. За спиной у меня остались горы и банановые рощи Мексики, передо мной в лунном свете виднелись черные стены утесов с отливающими синевой джунглями и белыми лианами и лишайниками. И когда шум реки в отдалении затих, я услышал, как пищат летучие мыши.

Глава 6. Поезд на 7:30 до Гватемалы

Гватемала началась как-то внезапно: пограничная река, и на ее дальнем берегу заросшие джунглями обрывы и свисающие лианы. Грозовые тучи проносились перед диском луны, отчего походили на силуэты закутанных в капюшоны друидов в серых лохмотьях. Пограничный поселок Текун-Уман был столь мал, что по сравнению с ним Тапачула казалась настоящей столицей, в которой к тому же, судя по вывеске, имелся отель («Вкусная еда, удобные комнаты, низкие цены»). Я вспоминал о нем, пытаясь проглотить отвратительное блюдо из бобов в сумрачной комнате в гораздо более жалком отеле в Текун-Умане. Это заведение имело название «Жемчужина». Сто лет назад английский путешественник записал, проезжая по Гватемале: «Чужестранец, приехавший сюда без приглашения, может рассчитывать лишь на комнату в заведении самого низкого пошиба, где обычно останавливаются погонщики мулов, ковбои и мелкие торговцы». Но я почему-то находился здесь совсем один. Не было видно даже погонщика мулов, чтобы составить мне компанию. Возле дверей валялась собака, выгрызавшая блох из шерсти на брюхе. Я кинул ей кусок хряща со своей тарелки. Глядя, с какой скоростью собака проглотила его и какой дикой алчностью загорелись ее глаза, я подумал: очень удачно, что поезд уходит отсюда завтра утром.

— Очень рано, — предупредил хозяин отеля. На что я ответил:

— Чем раньше, тем лучше.

Текун-Уман был всего лишь маленьким полустанком, не более того. Но когда-то отсюда до Панамы — в то время глухой колумбийской провинции — простиралось королевство Гватемала. Это было крайне нестабильное и взрывоопасное государство, а после череды революций, завершившихся установлением конституционного режима и видимости независимости, оно стало еще более нестабильным. Ему постоянно угрожала Мексика в лице нелепого императора Итурбида, короновавшего себя самолично, по ехидному выражению Боливара, «милостью Божией и оружия». Однако независимость Гватемалы предполагала органы самоуправления в виде городских советов, и в 1822 году эти самые советы проголосовали за присоединение Гватемалы к Мексике под тем предлогом, что лучше уж отдаться мексиканцам по доброй воле, чем испытывать унижение, будучи побежденными в войне. Однако и сама Мексика не могла похвастаться стабильностью, Итурбида очень скоро заклеймили как тирана, и всего через год Гватемала снова захотела свободы. Ее Национальная ассамблея провозгласила независимость пяти провинций: Гватемалы, Коста-Рики, Гондураса, Никарагуа и Сальвадора.

Номинально они образовали конфедерацию: Объединенные провинции Центральной Америки, хотя на протяжении следующих восьмидесяти лет иностранцы продолжали называть их Гватемалой и описывали и свои приключения в джунглях Коста-Рики и Никарагуа, и переправу на каноэ через озеро Илопанго в Сальвадоре как путешествие по Гватемале. И в то время, как «Гватемала» оставалось неточным названием для этого конгломерата стран, «Объединенные провинции» превратилось в столь же циничный оборот речи, каким в наши дни является название «народная республика» по отношению к какому-нибудь диктаторскому режиму. Как и следовало ожидать, во всех пяти странах разразилась гражданская война, в которой сельское население ополчилось против горожан, консерваторы против либералов, индейцы против испанцев, бедные арендаторы против землевладельцев, а каждая провинция против всех остальных. Союз развалился в звоне оружия и грохоте канонады. На целых пятнадцать лет в этих странах воцарился политический и социальный бедлам, или, как туманно назвали этот период историки, «смута пяти стран». Американские и английские путешественники в сердцах ругались из-за трудностей при перемещении от одной деревни к другой и постоянно жаловались на то, как мало им известно об этом куске земной коры, соединяющей Северную Америку с Южной.

Названия и страны смешались. Гватемалой стала похожая на наковальню территория в непосредственном соседстве с Мексикой. Сальвадором — клочок суши почти прямоугольной формы, как бы выпихнутый тушей Гондураса в Тихий океан. Никарагуа похожа на клин, а Коста-Рика — на обшлаг на длинном узком рукаве Панамы. В Белизе до сих пор нет даже железной дороги. Вспоминая их историю, которая, кроме революций, восстаний и гражданских войн, изобилует и такими прелестями, как сильные землетрясения и извержения вулканов, остается лишь удивляться тому, что эти страны вообще до сих пор не стерты с лица земли. Их угораздило попасть на линию тектонического разлома, где алчные жерла вулканов постоянно угрожают самым жестоким образом поглотить эти жалкие клочки суши вместе с их обитателями. Тем более странно, что именно вулканы служат предметом национальной гордости этих людей: они не только фигурируют на национальных гербах и монетах, но и формируют местные предрассудки.

Все это великолепие ждало меня впереди, но я решил быть методичным и заниматься каждой страной по очереди. Заметив, как многозначительно посматривает на меня хозяин отеля, я сообщил, что собираюсь скоро сесть на поезд.

— Автобусом быстрее, — сказал он.

— Я не тороплюсь, — сказал я.

— Поезд совсем старый.

— Мексиканский поезд до Тапачулы тоже был старый.

— Но этот еще и грязный.

— Я приму ванну в Гватемале.

— Все другие туристы уехали автобусом. Или на такси.

— Я не турист.

— Да, — видимо, он понял, что решение мое непоколебимо, — на поезде ехать интересно. Но по ряду причин на нем никто не ездит.

Во всяком случае, в этом он ошибся. С самого раннего утра следующего дня вокзал был уже забит людьми. Это было весьма пестрое сборище: крестьяне в обвислых шляпах и соломенных сомбреро, индейские женщины с младенцами и косицами, босые дети. У всех до единого имелся или невероятных размеров узел с добром, или корзина, перевязанная лианами, или самодельная сумка. Я решил, что это и является главной причиной, по которой они собираются ехать на поезде, — вряд ли их пустили бы в автобус со всем этим барахлом. Кроме того, маршрут следования поезда не совпадал ни с одним из автобусных маршрутов, да и билет от Текун-Умана до города Гватемала стоил всего два доллара. Полицейский не пропускал никого из пассажиров на платформу, пока до отправления не осталось десять минут, и мы переминались с ноги на ногу, комкая в руках билеты — клочки бумаги со списком всех промежуточных станций. Билет попросту отстригался на той строчке, до которой собирался ехать пассажир.

Едва мы оказались в вагоне, мне стало ясно, чем мексиканские поезда отличаются от гватемальских. Я никогда не видел таких смешных маленьких вагончиков с огромными окнами, как эти четыре повозки из некрашеных досок, составлявших наш поезд. Стекол в окнах не было и в помине. Узкая колея напоминала детскую железную дорогу в каком-нибудь заброшенном парке аттракционов, и я никак не мог заставить себя воспринимать всерьез это транспортное средство. Сиденья тоже были какими-то детскими, и не успели мы тронуться, как все они оказались заняты. Мои колени упирались в колени сидевшей напротив индеанки. Как только поезд покинул станцию, она свесила голову на плечо, задрапированное красным одеялом, и заснула. Ее тощее неугомонное дитя — маленькая девочка в оборванном платьишке — не сводило с меня глаз. Никто из пассажиров не открывал рта — кроме тех случаев, когда надо было поторговаться с продавцами фруктов, атаковавшими нас на каждой станции.

Хотя я испытывал удовлетворение от сознания того, что эта поездка — продолжение пути, начатого две недели назад морозным утром в Бостоне, этот пассажирский поезд до столицы Гватемалы не сулил ни малейшего комфорта или приятной компании. И весь день, задыхаясь от дыма и испарений, мне придется терпеть грубое окружение, пока поезд тащится под влажным пологом джунглей. Джунгли — за исключением тех участков, когда к самой дороге подступали невероятно высокие деревья-великаны, — больше всего напоминали какую-то помойку: обрывки упаковок, веревок, помятые коробки и лохмотья, но все это было не делом рук человека, а всего лишь причудливо выглядевшими мертвыми листьями, лианами и цветами. Утро выдалось пасмурным и набросило на лес грязно-серое марево. Поезд раскачивался на рельсах, демонстрируя свои шрамы (дырявую крышу, расколотые сиденья) и то и дело останавливаясь в самых непредсказуемых местах, отчего казался не просто нереальным, а по-настоящему опасным созданием. На карте наш маршрут выглядел совсем простым (Веракрус — Тапачула — Текун-Уман — Гватемала) и не должен был занять больше двух дней. Однако карта меня обманула, и этот поезд, совсем по-человечески стонавший и кряхтевший на поворотах и подъемах, не внушал надежды когда-нибудь добраться до цели моих странствий. Другие пассажиры выглядели на редкость мрачно, как будто разделяли мои сомнения. Продвижению состава ничто не препятствовало, однако уже в каких-то трех метрах от колеи заросли были такими густыми, что даже не пропускали света.

Один житель Бостона оказался здесь в 1886 году и был настолько очарован дикой красотой этих краев, что прокладку железной дороги воспринял едва ли не с ужасом. Он представлял собой превосходный экземпляр ограниченного сноба, с пеной у рта воспевающего скитания по диким дебрям в компании индейцев и погонщиков мулов. Ивлин Во назвал свои путевые заметки «Когда движение в радость» (сама по себе фраза, достойная именно такого сноба) и насытил вступление к ним соответствующими трескучими фразами. «Старые путешественники отлично знают, как растворяется неповторимость любой страны под наплывом иностранцев, понастроивших здесь свои города и дороги», — сокрушается в своем произведении «Гватемала» некий Уильям Т. Бригхэм. (По-моему, это тот самый Уильям Бригхэм, который едва не отдал концы от удара током на Гавайях. Ему хватило ума прикоснуться к палочке, заряженной местным шаманом каким-то своим высоковольтным мумбо-юмбо.) Однако Бригхэм тут же уточняет причину своего страха: «Когда Северная железная дорога пройдет через Гватемалу, когда Трансконтинентальная железная дорога пересечет равнины Гондураса, а Никарагуанский канал соединит Атлантический и Тихий океаны, волшебство будет разрушено, караванные тропы поглотят джунгли, и путешествие через Центральную Америку станет таким же скучным, как поездка от Чикаго да Шайенна».

Ах, как же он ошибся!

Чиапас представлял собой пустыню — каменистый безжизненный пейзаж, которому как будто только предстояло покориться человеку. От самой границы Гватемалы начались предгорья, покрытые дикими непроходимыми чащами, где деревья изнемогали под тяжестью лиан. По мере того как мы поднимались к Коатепеку и Ретальулю, местность все больше напоминала тропики своей беспорядочностью: непролазные джунгли и редкие неуклюжие маленькие хижины. Симметрично выглядели лишь посадки сахарного тростника. В Мексике я уже видел скошенный тростник в грузовых железнодорожных вагонах. Здесь же его грузили на повозки и старые телеги, вереницами тащившиеся по дорогам. Неаккуратно увязанные стебли сыпались на землю, и оттого дороги выглядели так, будто здесь недавно пролетел жестокий ураган.

Свежесрезанный сахарный тростник придавал Гватемале характерный приторный запах. Люди с мачете насквозь пропитались этим сахаристым духом, и по мере того, как день становился жарче, этот дух тяжелел и скапливался в воздухе. Это был какой-то липкий яд, как будто дым от подгоревшего сиропа, с растительным привкусом и жгучим химическим послевкусием. Словно по всей стране хозяйки жгли сахар, прикипавший ко дну их кастрюль вязкой черной массой. Вероятно, этот тяжелый дух вкупе с раздолбанными повозками и потными крестьянами и должен был составлять прелести сезона сбора урожая в Гватемале — если кому-то по душе старообразный плантаторский уклад.

Рельсы то шли параллельно дороге, то пересекали ее, но почти никогда не попадали в густонаселенные места. Поселки были небольшими и убогими, и вообще в этой стране с автобусным сообщением все предпочитали селиться поближе к шоссе. Уже после нескольких остановок мне стало ясно, что этот поезд везет местных пассажиров — никто из сошедших с него не отдалился от дороги. Многие из тех, кто сел на поезд в Текун-Умане, собрались на рынок в Коатепек или Ретальуль или хотели попасть на побережье в двадцати пяти милях отсюда. К полудню мы были на станции «Ла-Демократия». Я уже успел утвердиться в заключении, что это было ироничное название, но, возможно, в каком-то смысле оно даже подходило к поселку, пропитанному сладкой вонью, чьи жители ютились в лачугах из соломы, картона и жести. Под завывания многочисленных радиоприемников они занимались своими делами: кто-то садился на автобус, кто-то торговал фруктами, но по большей части они просто стояли, кутаясь в свои одеяла, и пожирали мрачными взглядами наш поезд. Да, и еще грязные дети копошились у них под ногами. Правда, иногда вместо автомобильного хлама попадалась новая машина, а среди лачуг виднелся настоящий дом. Это дикое месиво под названием «поселок Демократия» действительно поражало своим разнообразием стилей, но вот насколько демократичным оно было на самом деле?

Столбы веранды перед магазином были обклеены предвыборными листовками. Выборы должны были состояться в ближайшие месяцы. В поезде до Гватемалы я пытался вовлечь других пассажиров в обсуждение политических проблем, но очень быстро убедился, что гватемальцам совершенно чужда та откровенность, которая свойственна мексиканцам. «Эчеверриа был бандитом и мошенником, — сказал мне один человек, — и Лопес Портильо[19] окажется таким же рано или поздно». Гватемальцы вели себя более скрытно: они пожимали плечами, они плевались, они закатывали глаза… они не озвучивали своих политических взглядов. Но, с другой стороны, разве можно их в этом винить? На протяжении двадцати лет страна была во власти шайки фанатичных антикоммунистов — той самой, с которой так мило заигрывало американское ЦРУ до тех пор, пока до них не дошло, что фанатичные антикоммунисты неизбежно являются не менее фанатичными антидемократами. В конце 1960-х и начале 1970-х годов в стране с новой силой разгорелась партизанская война с похищениями людей, убийствами и терактами, однако армия оказалась совершенно не способной бороться с партизанами, а по части соблюдения законов в Гватемале всегда было плохо. По рекомендации военного атташе при посольстве Соединенных Штатов (позднее найденного убитым) в стране стали создаваться «комитеты бдительности». Это были шайки откровенных убийц, которые никому не подчинялись и входили в организацию «Белые руки» — гватемальский эквивалент нацистского гестапо, набранного на добровольной основе. По стране прокатилась новая волна убийств и пыток. Удивительно, что такая маленькая страна стала сценой столь ужасного кровопролития, когда система из террора и контртеррора оказалась ответственной за десятки тысяч ни в чем не повинных жертв. И сам собой напрашивается вопрос: ради чего все это? Сорок пять процентов населения Гватемалы — крестьяне в самом прямом понимании этого слова: беднейшие фермеры и сезонные рубщики тростника, сборщики кофе и хлопка. Правительство, провозглашая в стране демократию, дает волю «Белым рукам» и прочим «комитетам бдительности» для пущего устрашения и без того забитого населения. (В Гватемале скопилось столько вольных стрелков, что в 1975 году вице-президент заявил, что в его партии достаточно вооруженных добровольцев, чтобы организовать вторжение в Белиз, если у армии на это не хватит духу или сил.) С учетом всех этих обстоятельств можно было не удивляться тому, что Демократия оказалась столь невразумительной, а мои соседи по поезду — молчаливыми и мрачными.

В этом поезде у меня родилась политическая утопия. Вот как она выглядела: правительство проводит выборы, призывая граждан голосовать и стараясь выглядеть демократичным. Армия самоустраняется, газеты демонстрируют полное равнодушие. И в то же время общество остается в основном крестьянским, изначально униженным и забитым. По идее крестьянина должно шокировать заявление, что он живет в свободной стране: ведь все факты говорят об обратном. Но, скорее всего, ему это безразлично или же он попросту верит в то, что именно такое положение, когда страной правит шайка феодалов и бюрократов, опирающихся на стволы жестоких убийц, и называется демократией, раз все об этом говорят. И когда правительство Гватемалы, на словах объявляя демократию, на деле приводит общество на грань вымирания, нечего удивляться тому, что неграмотные крестьяне бросаются в другую крайность и начинают верить, что коммунизм принесет им избавление. Это стало внутренней проблемой всех стран Латинской Америки: собственное правительство превращает демократию в пугало, вынуждая граждан искать альтернативы этому пути. Циники могут заявить — и мне приходилось слышать такое очень часто, — что этим неразвитым людям гораздо комфортнее жить под авторитарным режимом. Но это откровенная чушь. На всем пространстве от Гватемалы до Аргентины власть принадлежит самозваным тиранам разного калибра, что делает тем более неизбежным возмездие и всплеск кровавой анархии.

Липкий дух сахарного тростника, вонь гниющих отбросов в каждой из увиденных мною деревень, недокормленные дети и убогие лачуги, а также суровые лица пассажиров поезда — все это настроило меня на весьма невеселый лад. А ведь когда я садился на поезд, у меня все еще оставалось ощущение, будто я не так-то уж далеко от Бостона — с того дня, как я пересек границу Штатов, едва минула неделя. Однако поезд внушил мне ощущение удаленности, которое в отличие от грубой оторванности и дезориентации, наступающей после перелета по воздуху, сделало Гватемалу неуютным и загадочным местом. На этом отрезке железной дороги от Бостона я повстречал босых индейцев и голодающих детей, а также крестьян весьма грозного вида с полуметровыми ножами, поставленными на колени.

Атмосфера в поезде была очень мрачной. Это было самое настоящее дно общества: множество народу тащилось из одной деревни в другую в надежде заработать жалкую пару долларов от продажи бананов. Дети болтали между собой, все прочие молчали. Взрослые поражали полным отсутствием всякого любопытства, на грани тупости, а те немногие, чьи взгляды исподтишка я ловил на себе, тут же виновато отводили глаза. Они крайне неохотно вступали в разговор. Они почти не отвечали на вопросы и ни о чем не спрашивали в ответ.

В Куатепеке я обратился к человеку на платформе:

— А здесь холодно. Здесь всегда такой холод?

— Иногда, — буркнул он и поспешил отойти.

В Санта-Лючии я спросил другого пассажира, откуда он едет. Он сказал, что из Мазатенандо.

— Вы живете в Мазатенандо?

— Нет, — и больше ни слова. Когда поезд тронулся, он пересел подальше от меня.

В Демократии я сообщил соседу, что еду в Закапу. Он ничего не сказал. Я поинтересовался, часто ли ходит поезд в Закапу. Он ничего не сказал. Я подумал, что он, наверное, немой. Но все же спросил:

— Трудно попасть в Закапу?

— Да, — проронил он и снова погрузился в молчание.

Он курил сигарету. Почти все пассажиры не выпускали изо рта сигареты. Как будто это была страна заядлых курильщиков. Один английский путешественник заметил: «В Гватемале есть обычаи, о которых нельзя не упомянуть: прежде всего, это привычка курить у обоих полов». Это было написано в 1828 году. Путешественник — его звали Генри Данн — подсчитал, что мужчины выкуривают за день по двадцать сигар, а женщины — по пятьдесят. В моем поезде сигары никто не курил, но я уже говорил о том, что его пассажиры являлись представителями беднейших слоев общества.

Очень полезно путешествовать поездом, если тебе действительно хочется понять, как живут люди в стране. Правда, это знание не всегда приятно, зато приближает нас к истине. Для подавляющего большинства туристов Гватемала запомнилась как краткий четырехдневный маршрут со всякими диковинами и руинами: толпы прихожан в церквях, день на благоуханных пляжах Антигуа, еще один — на живописном рынке в Чичи-кастенанго, пикник на развалинах дворца майя в Тикале. Такой маршрут принес бы мне гораздо больше удовольствий и меньше неудобств, чем самостоятельный вояж от мексиканской границы через прибрежные районы. Однако поезд, хотя и трясся и скрипел так жалобно, как будто был готов развалиться на ходу, соблюдал расписание, и в 3:20 мы прибыли в Санта-Марию, и, поглощая свой пятый банан за этот день, я смотрел, как дорога взбирается к Эскуинтле и еще выше, к самой Гватемале.

Теперь, куда ни кинь взгляд, нас окружали вулканы или остатки вулканов весьма своеобразной формы, которые в Мексике называют «маленькими печками». Стало заметно прохладнее, а солнце порозовело, и гребни гор поднимались ему навстречу. С другой стороны утесы круто обрывались в Тихий океан. Надвигающаяся тьма окрасила горный пейзаж в причудливые полутона, на которых светлыми пятнами выделялись соломенные шляпы и рубахи рубщиков тростника, тянувшихся с полей. Но это уже не были обычные сумерки в джунглях, когда скопившуюся под широкими блестящими листьями тьму пронизывают огни очагов и слышен визг свиней и блеяние коз. Далеко на горизонте небо полыхало алым, и, когда мы подъехали ближе, стало ясно, что это горит стерня на убранных полях, уступами спускающихся с гор. Подбрюшье нависших над ними клубов дыма играло оранжевым и красным, они уплывали все дальше, теряя свою окраску и превращаясь в обычные белые облака, пока ночь не поглотила их совсем. В какой-то момент этот дым накрыл и железную дорогу, и мы как будто попали в Азию, где поезда все еще тянут древние паровозы — хотя этот дым пах не углем, а жженым сахаром.

Последний кусок пейзажа, который я смог разглядеть в угасающем свете дня, был украшен цепочкой вулканов, как будто ребенок нарисовал на горизонте горы с одинаковыми отвесными склонами. На подъезде к городу Гватемала не осталось ни одного сколько-нибудь примечательного пейзажа. Одни поля сахарного тростника, да еще фары машин на дорогах и редкие прожекторы на колокольнях деревенских церквушек в горах. Город располагался на высокогорном плато, и воздух стал довольно прохладным. За окном мелькали предместья, дома становились все выше, появились уличные фонари. Мы пересекли центральную улицу по мосту. Пассажиры, приехавшие сюда с побережья, уставились на толпу под мостом с выражением, весьма напоминавшим тревогу.


Город Гватемала — чрезвычайно горизонтальное место, как будто этот город опрокинули на спину. Он откровенно некрасив и даже мрачен (землетрясения покрыли зловещими трещинами фасады его низких неуклюжих домов), причем самые уродливые улицы находятся там, где за последними строениями торчат синеватые конусы вулканов. Эти же вулканы я мог видеть из окна моей комнаты в отеле. Я попал на третий этаж — он же самый верхний. Вулканы выглядели очень высокими и способными залить лавой все плато. Невозможно было не залюбоваться их красотой, однако это была красота ведьмы. Грохот, доносившийся из их жерл, заставлял город замирать от страха.

Первая столица была смыта с лица земли селевыми потоками. После чего в середине XVI века ее перенесли на три мили в сторону Антигуа. В 1773 году очередное землетрясение сделало Антигуа совсем плоской равниной, и было выбрано это относительно безопасное место (по крайней мере, в удалении от самых больших вулканов) в долине Эрмитажа, на месте бывшей индейской деревни. Первым делом, как это принято у испанцев, было построено около десятка церквей с характерными острыми колокольнями, портиками и шпилями. Земля содрогалась — не очень сильно, но достаточно, чтобы разрушить их. Толчки оставили трещины и на стеклянных витражах, отчего пастыри оказались отделены от своего стада, святые — от золоченых посохов, а мученики — от своих гонителей. Изображения Христа отделились от своих крестов, пострадала также и анатомия скульптур Святых Дев, украшавших храм: фарфоровая глазурь на лицах потрескалась, пальцы обломались и продолжали крошиться буквально на глазах удрученных прихожан. Окна, статуи, кладка стен — все покрывали трещины, и даже алтарь был скреплен толстыми золочеными полосами металла. Каким-то чудом сами церкви еще стоят, однако землетрясения происходят здесь постоянно. Это неизбежное неудобство в Гватемале. А в 1917 году толчки были столь сильными, что на улицы высыпало все население города — и из храмов, и из домов, и из борделей. Погибли тысячи людей, и удар жестокой стихии был воспринят как божья кара. Многие горожане бежали в страхе на Карибское побережье, где в то время обитали одни дикари.

Гватемальцы, замкнутые по своей природе, демонстрируют странное смирение — едва ли не чувство вины, — когда речь заходит о землетрясениях. Чарльз Дарвин чрезвычайно талантливо описал панику и ужас, испытываемые человеком во время подземных толчков. Его самого некогда застало землетрясение на борту «Бигля», стоявшего на якоре возле побережья Чили. «Сильное землетрясение, — писал Дарвин, — сразу разрушает наиболее привычные наши ассоциации; земля — самый символ незыблемости — движется у нас под ногами подобно тонкой корке на жидкости, и этот миг порождает в нашем сознании какое-то необычное ощущение неуверенности, которого не могли бы вызвать целые часы размышлений»[20].

И если гватемалец заговорит о землетрясении, то, скорее всего, в его речи будет содержаться скрытый намек на то, что это заслуженная кара. Это Божий суд, и он был предсказан в шестой главе Откровения святого Иоанна, посвященной Шестой печати: «Я взглянул, и вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась как кровь. И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои. И небо скрылось, свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих. И цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор».

Землетрясения в Гватемале развиваются примерно по этому предреченному сценарию.

Город был отстроен заново. Его просто больше некуда было переносить. Повторные землетрясения оставили свои следы на столице Гватемалы, но эти морщины-трещины стали чертами ее лица и казались менее уродливыми, чем стиль архитектуры, пришедший на смену испанскому. Крытые террасы, оштукатуренные дома в псевдоколониальном стиле, двухэтажные блочные здания и появившиеся в последнее время многоэтажные «американские» отели (при виде которых невольно задаешься вопросом, как скоро они рухнут) создают облик города Гватемала сегодня. Лишь некоторые церкви были восстановлены в прежнем виде.

Хотя эти храмы показались мне довольно мрачными, через несколько дней они стали моим единственным развлечением. «Население Гватемалы, в отличие от других городов, проявляет полное отсутствие интереса к каким бы то ни было публичным увеселениям, — написал в 1847 году Роберт Данлоп. — Пожалуй, единственным развлечением для местных жителей стали религиозные шествия, когда проводится крестный ход со статуями святых… и это случается не реже двух-трех раз в месяц». По историческим, религиозным и сейсмическим причинам я выбрал церковь Милосердия. Это был день почитания Нашей Милосердной Девы, которой и посвящался сей храм. Хотя и здесь были налицо разрушения, полученные во время подземных толчков, они казались не столь катастрофичными, как в городском кафедральном соборе, где было попросту опасно находиться из-за треснувших арок и потолка. Церковь Милосердия тоже пострадала, но ее рекомендовал шевалье Артур Морель, которого переводчик его трудов охарактеризовал как «французского джентльмена неопределенных занятий и обширных научных познаний». В своих путевых заметках «Путешествия по Центральной Америке» (1871) он назвал ее «симпатичной церковью, ласкающей взгляд. С точки зрения художника, ее башни могут показаться слишком массивными, однако именно они придают храму его неповторимый вид».

На площади перед церковью Милосердия собралось несколько сот человек, ожидающих возможности войти внутрь. Толпа оказалась такой большой, что мне пришлось воспользоваться боковым входом. Внутри одновременно происходили три вещи: самая большая толпа теснилась в центре, где каждый старался протолкаться как можно ближе к священнику в парчовой рясе, сжимавшему в руках толстую свечу в массивном серебряном подсвечнике размером с добрый дробовик; вторая группа была не такой сплоченной — это были семьи, которых фотографировали люди с камерами-«поляроидами»; третья группа верующих собралась у большого стола под грандиозным распятием, и они распевали гимны по тексту и давали деньги человеку за столом — насколько я понял, это была лотерея. А в самых крайних приделах, у скромных алтарей, кто молился, кто ставил свечи, а кто просто болтал с друзьями. В боковом приделе находилась Дева из Чикуинигуира, черная мадонна с эбонитовым лицом. Чернокожие гватемальцы (их в стране очень много, есть даже отдельные поселения черных возле Ливингстона на берегу Карибского залива, где говорят по-английски) простирались в молитве перед негроизированной Девой Марией, по словам того же Мореля, «увешанной самыми яркими и дорогими украшениями, демонстрирующими силу веры африканской расы».

Путешественники, настроенные не так снисходительно, как Морель — скорее всего, принадлежавшие к когорте непримиримых протестантов, — считают гватемальскую разновидность католицизма варварством. Данлоп отзывается о праздниках святых в Гватемале, как о «поводе выпустить в небо несметное количество фейерверков». Дан, оскорбленный видом церковных скульптур, описывал их, как «самые заурядные поделки в грубых и даже вульгарных нарядах». Даже Олдос Хаксли, ставший приверженцем какой-то смешной и глупой модификации буддизма (свой устаревший трансцендентализм он изложил в своем глупом романе «Остров»), глумился над карнавалами в Гватемале, пока его не потянуло в Антигуа, где нашлись новые объекты для глумления.

Всем, кто находит церковные обряды в Гватемале чересчур приземленными и мирскими и предлагает с этим бороться, я бы порекомендовал посетить Норс-Энд в Бостоне в день Святого Антония и оценить степень мирского в толпе из тысяч ошалевших итальянцев, старающихся запихнуть свои долларовые купюры в копилку своего небесного покровителя, которого несут мимо жалких пиццерий и мафиозных притонов. Процессию эту возглавляет завывающий священник и шестеро не менее бесноватых служек. По сравнению с этим действом служба в церкви Милосердия могла считаться верхом благочестия. Священник со свечой в серебряном подсвечнике с видимым усилием проталкивался сквозь толпу прихожанок — почему-то в этой части церкви собрались одни женщины. По сути, он занимался в основном тем, что позволял как можно большему числу женщин прикоснуться к своей свече. Женщины ждали своей очереди, тянулись вперед, хватали обеими руками свечу и издавали радостные вопли. Священник выдергивал свечу из жадных рук, и тут же ее хватала следующая женщина. Священник продолжал свой путь по кругу, от обильного пота белая парча праздничной рясы давно стала серой.

Граждане с «поляроидами» действовали более организованно. У них имелись помощники, которые обрабатывали очередную семью, уговаривая ее сделать снимок, а потом расставляли объекты съемки возле статуй особо несчастных святых. Здесь царила суровая конкуренция. Я успел насчитать четырнадцать фотографов и еще больше помощников. Они оккупировали зону от входа в алтарную часть до купели со святой водой, а также в сторону алтаря. Статуя Святого Себастьяна (этот мученик особо почитается в Латинской Америке) эксплуатировалась сразу двумя фотографами. Их вспышки сверкали практически без перерыва, а кредитоспособные индейцы только охали при виде своих ошарашенных физиономий, во всем великолепии проявлявшихся прямо на глазах на квадратиках глянцевой бумаги. Это было сродни тому чуду, на которое они так надеялись, но и цена была велика — два доллара за снимок. В среднем это был их недельный заработок.

Лотерея оказалась гораздо дешевле. И поэтому толпа перед столом под распятием собралась такая большая, что мне пришлось ждать целых пятнадцать минут, прежде чем я смог разглядеть цену билетов и хотя бы часть призов. Совершенно очевидно, что это не была страна литераторов. Лишь единицы в этой толпе могли кое-как написать хотя бы свое имя. Остальные сообщали свои имена даме в черной шали. Она медленно выводила их по буквам вместе с адресом клиента. Затем за десять центов ему вручался клочок бумаги с номером. Больше всего здесь было индейских женщин с младенцами, примотанными шалью к спине, как живые рюкзаки. Я дождался, пока какой-то мужчина запишется в участники, получит номер и отойдет от стола, с довольной улыбкой разглядывая свой билет.

— Простите, — сказал я. — Но что вы надеетесь здесь выиграть?

— А вы разве не видели статую?

— Нет.

— Она же на столе, идемте, — он провел меня вокруг толпы и показал на стол. Леди в черной шали, моментально заметив, что к статуе проявил интерес какой-то иностранец, подняла ее так, чтобы было лучше видно.

— Она красивая, правда?

— Очень красивая, — сказал я.

— Наверняка стоит кучу денег.

— Не сомневаюсь.

Нас услышали в очереди. Индейские женщины дружно закивали и заулыбались — беззубыми ртами — и наперебой стали повторять, что она очень красивая, не забывая диктовать даме в шали свои имена, и платить деньги, и распевать гимны.

Действительно, призом в этой лотерее была не просто статуя, это была выдающаяся вещь. Фигура Иисуса высотой примерно в полметра была обращена к нам спиной. С золотой короной на голове, в алом плаще с золотой бахромой он стучал в дверь дома. Я готов был поспорить, что это была копия английского сельского дома — пластиковая модель каменного дома с толстыми балками, окнами с переплетом и дубовой дверью в окружении роз — красных и желтых. Это был не какой-нибудь изнеженный сорт «Морнинг глори» — у них даже были пластиковые шипы. Когда-то я посещал католическую школу, и мне были хорошо знакомы все канонические изображения Христа: распятый, в лодке, получающий удары кнута, за плотницкой работой, в молитвах, изгоняющий менял из храма и стоящий в воде в ожидании крещения. Но ни разу в жизни я не видел Христа, который стучится в двери английского сельского дома, хотя смутно припоминал какую-то картину со схожим сюжетом (пять месяцев спустя в Лондоне, в соборе Святого Павла, я наткнулся на картину Холмана Ханта «Свет над миром» и смог связать его с этим гватемальским произведением искусства).

— А что делает Иисус? — спросил я у своего собеседника.

— Вы же видите, — ответил он. — Стучит в дверь. В испанском языке «стучать» является довольно грубым словом — скорее сродни дубасить или бить ногой. Иисус явно никогда себе такого не позволял.

— Почему он так делает?

— Он хочет войти, — рассмеялся мужчина. — Я думаю, он хочет войти в дом!

Леди в черной шали опустила статую на стол.

— Очень тяжелая, — сказала она.

— А этот дом, — показал я. — Он в Гватемале?

— Да, — сказал мужчина. Он приподнялся на цыпочки и еще раз взглянул на приз. — Не могу сказать точно.

— Этот дом что-то представляет?

— Маленький дом? Он представляет дом.

Разговор иссяк. Мужчина извинился и сказал, что хотел бы сфотографироваться.

Рядом с нами оказался священник.

— У меня возник вопрос, святой отец.

Он благодушно кивнул.

— Я видел статую Иисуса в лотерее.

— Это красивая статуя, — сказал он.

— Да, но что она представляет?

— Она представляет Иисуса, посетившего этот дом. А дом представляет дом. Вы ведь американец, верно? Сюда приезжает много американцев.

— Я еще никогда такого не видел.

— Это очень особенная лотерея. У нас праздник сегодня, — он поклонился, не скрывая, что хочет от меня отделаться.

— А это есть в Библии? Иисус и маленький дом?

— О, да. Иисус приходил в маленький дом. Он навещал людей, он молился о них и все такое.

Он говорил так, будто сам молился вместе с Иисусом.

— А где именно в Библии… — начал я.

— Простите, — он как можно решительнее подобрал подол рясы. — Добро пожаловать в Гватемалу.

Наверное, он подумал, что я над ним издеваюсь, но у меня и в мыслях такого не было, я всего лишь пытался получить информацию.

Если мой отель — не просто ночлежка, в которой заправляет невежественная ведьма, я найду популярное издание Библии у себя в номере, в ящике стола. Но у меня в номере не оказалось ни стола, ни Библии.

— У меня есть комната с ванной, — сказала ведьма, однако ванной оказалась облезлая душевая кабинка, где ржавый рожок был подвешен к потолку на куске провода. Двух дней в этом отеле было достаточно, чтобы я был готов уехать отсюда на любом поезде, даже гватемальском.

Немного позже мне удалось найти тот текст в Библии, который дал сюжет для этого лотерейного приза. Он был в «Апокалипсисе», недалеко от описания землетрясений («…произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно, как власяница…»). В главе третьей Христос говорит: «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся. Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною».

Я использовал время, проведенное в Гватемале, для восстановления сил после нелегкого пути от Веракруса. Мне хорошо помогли пешие прогулки и пара ночей нормального сна. Еще я позвонил домой. Жена скучала без меня, и я сказал, что люблю ее. Дети рассказали, как они лепили снеговика. Этот телефонный звонок обошелся мне в сто четырнадцать долларов. Я попробовал посетить местные бары в надежде услышать какие-то интересные истории от гватемальцев, но встретил только разочарованных туристов. Я бродил по городу из конца в конец, из одного района в другой, через барахолку (рубашки с вышивкой, корзины, керамика — аляповатые изделия местных индейцев) и продуктовый рынок (свиные головы, кровяные колбасы и как будто явившиеся из средних веков дети, предлагающие букеты цветов, с исколотыми в кровь пальцами и орущими на них уродливыми старухами). Большой город, в котором не чувствовалось гостеприимства. Еще он славился своими карманными ворами, однако я не ощутил в нем какой-то особой угрозы, скорее утомительную суету и мрачность. Я пожаловался ведьме в отеле, что здесь негде развлечься.

— Вы еще не были на рынке в Чичикасетенанго, — сказала она. — Туда все ходят.

И я подумал, что именно поэтому я там не побывал. Но сказал вслух:

— Я собираюсь поехать в Закапу.

Она расхохоталась. До сих пор не видел, как она смеется. Это было душераздирающее зрелище.

— Вы приехали сюда, чтобы попасть в Закапу?

— Да, это так.

— А вы знаете, как жарко в этой Закапе?

— Я ни разу там не был.

— Послушайте, — сказала она. — В этой Закапе нет ничего. Ничего, ничего.

— Но есть поезд до Закапы, — сказал я. — И дальше другой поезд до Сан-Сальвадора.

Это вызвало новый приступ жуткого хохота.

— Вы бы видели этот поезд!

Мне это уже надоело. Возникло желание высказать все, что я думаю по поводу ее отеля. А она сказала:

— Когда я была маленькой, у моего отца была ферма в Мазатенанго. Мне все время приходилось ездить к нему на поезде. На это уходил целый день! Но мне нравилось, потому что я тогда была маленькой. Но я уже давно выросла (против этого трудно было возразить) и с тех пор больше не езжу на поезде. Вам лучше поехать на автобусе. И не думайте про Закапу, поезжайте в Тикаль, посмотрите Антигуа, купите там на рынке сувениры, но не ездите в Закапу.

Я отправился на вокзал. Над двумя кассовыми окошками висел плакат: «Дешевле всего ездить на поезде!» Над одним окошком красовалась табличка: «К Тихому океану». Над другим: «К Атлантическому океану». Я заплатил доллар и купил билет до Закапы, станции на полпути до Атлантики.

Поезд уходил в семь часов на следующее утро, и я отправился на свою последнюю долгую прогулку по Гватемале. Это привело меня в Четвертый квартал и к церкви, какую я не ожидал найти не только в Гватемале, но и вообще во всем Западном полушарии. Меньше всего эта часовня напоминала русскую церковь, хотя у нее имелись вполне православные луковки на крыше. Это было какое-то безумное сооружение. На стенах красовались розовые прямоугольники, раскрашенные под кирпичную кладку. Колокольню украшали четыре конуса в виде мороженого, а сама колокольня опиралась на четырнадцать пестрых колонн, разукрашенных, как индейские шесты для скальпов. Еще там имелись балконы и крылечки, и цепочки лепных венков по краю крыши. Все четверо часов показывали неверное время. По одному из конусов карабкались горгульи и адские псы. С фасада смотрели лики четырех евангелистов, а из окон — двенадцати апостолов, и еще три Христа и двуглавый орел. Преобладало два цвета: красный и черный вперемежку со ржавым железом и лепниной. Панели на дубовых дверях покрывала резьба. На левой была изображена Гватемала в руинах, на правой — памятники на могилах, а надпись поверху гласила: «Часовня Госпожи нашей Великомученицы», с посвящением дону Педро де Альварадо-и-Месия. На щите дона Педро была изображена армия конкистадоров, двигавшаяся под сенью трех вулканов, один из которых извергался.

В церкви я обнаружил трех старушек, распевавших гимны в честь Девы Марии. «Марр-и-и-я, — самозабвенно тянули они, — Марр-и-и-я!» Еще в церкви затерялись дама с маленькой собачкой и пятеро индейцев. Эти набожные люди были подавлены — и разве можно их в этом винить? — дикой смесью мавританской кладки и испанской росписи на алтаре с огромным поверженным Христом под кружевным покровом и оплакивающей его Марией с семью серебряными кинжалами в груди. Все статуи были разряжены в пух и прах, а вазы наполнены живыми цветами. Стены украшали фрески самого устрашающего вида и грубая резьба: деревья, свечи, солнце с исходящими лучами, адское пламя. Обстановка подействовала угнетающе даже на маленькую собачку. И подумать только, именно эта церковь, изнемогающая от вызывающей роскоши, почти не пострадала от бесконечных землетрясений!

Но оказалось, что Политехнический институт далее по авенида Реформа также отличается завидной сохранностью. Выходило, что чем безобразнее здание, тем меньше на него воздействовали подземные толчки. Комплекс Политехнического института представлял собой театральную модель крепости, растянувшуюся на целых два квартала, с декоративными сторожевыми башнями и вышками и жалким подобием орудийных лафетов. Все было выкрашено в унылый серый цвет, а на центральной башне красовался девиз: «Добродетель — Наука — Сила». Вдоль широкой тенистой улицы, на которой находился институт, располагалась шеренга статуй: огромный бронзовый бык (его и без того немалый член казался еще больше, так как был выкрашен в алый цвет), пантера, олень, еще один бык (точнее, вол), лев, побивающий крокодила, два сцепившихся в поединке больших диких вепря (один рвет клыками брюхо другому). На пересечении этой улицы с главной улицей города тоже красовались статуи: львы, гирлянды, девы и группы героических патриотов на бронзовых постаментах. Тут же обнаружился канализационный колодец: широкий и глубокий, как преисподняя.

Улица была пуста, никто больше не гулял по ней. И пока я шел в полном одиночестве, мне все больше казалось, что все это: дурацкая церковь, бутафорский дворец и жуткие скульптуры — выжило после землетрясений не просто так. Это было еще одно доказательство тому, что дураки живучее всех. Я продолжал шагать вперед и уже в полной темноте набрел на вегетарианский ресторан. В общем зале сидели всего трое посетителей, один из которых — судя по тюрбану, длинной бороде и серебряному браслету, исповедовавший религию сикхов — был молодым калифорнийцем. Он признался, что давно собирается отказаться от сикхизма, но ему лень бриться, а тюрбан внушает чувство уверенности. Все трое были архитекторами, проектирующими дома для тех, кто остался без крова после землетрясения в 1976-м.

— Вы занимаетесь исключительно проектированием домов? — спросил я. — Или вы и строите их тоже?

— Проектирование, штамповка кирпичей, планировка поселков, строительство домов — от начала и до конца, — сказал человек в тюрбане.

Я заметил, что такой вид идеализма может привести к неисправимым последствиям. Ведь это не они, а правительство должно заботиться о том, чтобы у его граждан была крыша над головой. В конце концов, если им не хватает денег, можно было бы продать на вес одну из этих статуй.

— А мы и работаем на правительство, — сказал один из его товарищей.

— Но разве не было бы лучше научить людей строить и предоставить им самим заботиться о себе? — удивился я.

— А мы так и делаем, — сказал человек в тюрбане. — Строим три стены. Если человек хочет свой дом, ему придется закончить его: сложить четвертую стену и возвести крышу.

Я всемерно одобрил такое начинание. Оно показалось мне идеальным решением, уравновешивающим идеалистический подход со здравомыслием. Я признался, что до сих пор обстановка в Гватемале казалась мне весьма мрачной и даже безнадежной. А что они могли сказать по этому поводу?

— Отвечай ты, — сказал один из товарищей человека в тюрбане. — Ты провел здесь уже целый год.

— Это тяжелые люди, — сказал он, задумчиво оглаживая бороду. — Но у них есть на это причины.

Глава 7. Поезд на 7:30 до Закапы

Это был негостеприимный город, однако в шесть часов утра туманная дымка придала ему очарование тайны и простоту горного пейзажа. Прежде чем солнце развеяло туман, его языки расползлись длинными светлыми полосами по улицам, выбелив приземистые здания и превратив в призраков угрюмых жителей: как будто они появились в последний раз в мире живых, чтобы отомстить за себя и исчезнуть навеки. В эти минуты и сам город Гватемала превратился в какой-то призрак, в бесплотный набросок, а нищие индейцы, не имевшие здесь никакой реальной власти, в густые враждебные синие тени на его улицах. Они стали хозяевами своего города в этот час. Ветра не было совершенно, и ничто не беспокоило серые клочья тумана, зависшие над самой землей. Даже железнодорожный вокзал, самое обычное строение из кирпича, приобрел какие-то зловещие черты. Туман так плотно укутывал его верхнюю часть, что можно было только догадываться о скрытых над головой пяти этажах с башней с часами и кованой оградой, засиженной голубями. Возле кассы стояло в очереди за билетами человек двадцать, все они были в лохмотьях. Но даже их лохмотья предательский туман умудрился превратить в клочья дыма.

Они были нагружены корзинами, картонными коробками, связками бананов и мачете. Здесь, во влажном сумраке, были одни индейцы в своем обтрепанном крестьянском платье. Лишь один мужчина выделялся из толпы своим новым и чистым сомбреро, белыми усами и фраком. Он курил сигару. Верхняя половина его туловища выглядела весьма представительно, но брюки были грязными и изодранными, а обуви вообще не имелось, что моментально заметили крутившиеся поблизости мальчишки — чистильщики обуви. Они, кстати, тоже были босыми.

Звякнул колокол. Ворота на платформу открылись. Мы пошли вперед. Состав — и без того гораздо более жалкий, чем тот, который доставил меня из Текун-Умана, — был к тому же насквозь промочен туманом. Из дыр в грязной обшивке сидений торчали пружины, ножки болтались и качались, и все буквально сочилось влагой. Сами по себе вагоны — доисторические чудища выпуска 1920-х годов — не были особо комфортабельными даже в дни своей молодости и за годы безжалостной эксплуатации окончательно превратились в пропитанные стойкой вонью коробки для перевозки скота со свисавшими с потолка голыми проводами. Салон был устроен, как и все салоны поездов в Центральной Америке, по образцу троллейбуса: деревянный ящик с округлой крышей и открытыми платформами на обоих концах. Закапа лежала в стороне от популярных туристических маршрутов, в противном случае здесь бы ходил современный автобус. Чиновники по туризму очень заботливы по отношению к гостям Гватемалы. Но в Закапе можно было встретить одну крестьянскую босоту, и перевозивший их поезд был под стать своим оборванным пассажирам.

Под неумолчную болтовню зеленого приемника в руках у какой-то юной особы мы вошли в мокрые вагоны. Радио юная особа держала на сгибе локтя, на другом локте у нее был младенец.

В вагон вошел мужчина с большим разводным ключом.

Человек, занявший место рядом со мной, сказал:

— Этот вагон неисправен.

— Верно, — отозвался я.

Поднялся крик, и тут же топот: все пассажиры гурьбой ринулись в соседний вагон. Я видел, как мимо меня несутся крестьяне со своими корзинами, и матери тычками гонят детей, и мужчины спешат со своими мачете. Так поступили почти все: молча смирились и поспешили в другой вагон. Не прошло и пяти минут, как я остался в вагоне один.

— Выходи! — сказал человек с разводным ключом, и я пошел за остальными в тот вагон, где уже скопилось в два раза больше пассажиров, и едва нашел место, чтобы сесть.

— Доброе утро! — приветствовал я индейцев, желая наладить контакт с людьми, в чьем обществе мне предстояло провести целый день на пути в восточную провинцию. — Как поживаете?

Мужчина слева от меня, державший на коленях тощего мальчишку, сдавленно хихикнул:

— Они не говорят по-испански. Так, знают пару слов, не больше!

— Значит, я знаю не больше, чем они.

— Нет, что вы, у вас очень хорошо получается!

И мужчина рассмеялся — чуть-чуть громче, чем следовало. Стало ясно, что он пьян, и я только диву давался, как он успел напиться в столь ранний час.

Наш состав дернулся несколько раз взад-вперед, и поломанный вагон — на мой взгляд, он был не более поломанным, чем все прочие вагоны в этом поезде, — отцепили. Я уже был готов к опозданиям и задержкам. Я запасся утренней газетой и романом. Но ровно в семь часов — минута в минуту — пронзительно засвистел свисток, и мы двинулись в путь сквозь туман, вдоль грязной проселочной дороги.

У первого же шлагбаума снаружи поднялась какая-то суматоха, и в ответ одна из пассажирок вскочила и разразилась хохотом и воплями. Перед шлагбаумом поезд замедлил ход, и теперь я смог рассмотреть мальчишку с узелком, бегом несущегося по дороге. Женщина в вагоне орала во весь голос, чтобы он бежал скорее, но тут один из солдат (каждый из трех вагонов в составе охраняло по двое солдат) протянул свою автоматическую винтовку и подцепил стволом узел. Солдат передал узел женщине.

— Это моя еда! — сказала женщина.

Пассажиры все еще не спускали с нее вопросительных взглядов.

— Я забыла ее утром, — пояснила она. — Это был мой сын.

— А он шустрый парень! — заметил мой пьяный сосед. — Да и солдат тоже не промах! Ага!

Солдат держал винтовку под мышкой. Он вернулся на свой пост у дверей и недобро посмотрел на этого человека. Вообще с непривычки грозный вид этих солдат, державших ружья наизготовку, мог внушить опасения, будто они ждут, что по ним вот-вот откроют огонь. Однако на всем пути самым грозным предметом, попавшим в наш поезд, была банановая кожура.

Эти лачуги на окраине Гватемалы, если не считать убогих трущоб на окраинах Сан-Сальвадора, были самым жутким человеческим жильем, какое мне доводилось видеть в Латинской Америке. Нищета всегда выглядит угнетающе, однако поля с посевами тыквы, или цыплята, или пасущийся скот все же внушают слабый отблеск надежды. Пусть даже на поверку окажется, что принадлежат они не этим беднякам, все-таки это какая-то пища, отгоняющая призрак голода. Но эти трущобы вокруг Гватемалы — скопление хлипких сооружений из картона и жести — были самым безнадежным зрелищем, с каким мне приходилось сталкиваться в жизни. Насколько я смог разузнать, здесь поселились те люди, которые потеряли жилье из-за последнего землетрясения, — беженцы, не нашедшие другого приюта за все эти долгие годы и, скорее всего, обреченные так и умереть здесь, если, конечно, правительство не примет решение ликвидировать эти поселки и предать их огню, чтобы не травмировать нежные души туристов. Люди мастерили себе жилье из всякого хлама, древесных сучьев, кусков картона и пластика, тряпок, автомобильных дверец, пальмовых листьев, металлических щитов с указателями, содранных со столбов, и пучков травы, скрученных вместо проволоки. А еще эти трущобы, промелькнувшие в окне минут за двадцать, то есть тянувшиеся примерно пару километров, обильно дымились. Перед каждой лачугой был сложен небольшой очаг, и на нем грелся закопченный до черноты котелок с едой. В тропиках дети просыпаются с первыми лучами солнца, и мне показалось, что эти трущобы населены исключительно детьми, только очень грязными, с сопливыми носами, махавшими вслед поезду в клубах желтоватого дыма.

Пассажиров, ехавших со мной до Закапы, нисколько не интересовали эти трущобы, но вряд ли их стоило за это винить. Они были не намного богаче, чем обитатели этих лачуг.

А потом мы попали в местность, где не было ничего. Ни лачуг, ни деревьев, ни людей, ни дыма, ни лающих собак. Вокруг простиралась голая земля, шум птиц и насекомых куда-то исчез, и лишь откуда-то сверху доносилось эхо вороньего карканья. Это создавало ошеломляющее чувство безбрежной пустоты. Мы въехали на мост, пресекавший глубокое ущелье. Стоило мне высунуться из окна, и у меня захватило дух, ноги налились свинцом и приросли к полу, а в ушах зазвенело. В немыслимой глубине под нами щерились алчные зубья скал, и лишь ржавые балки моста отделяли нас от падения. Чтобы покинуть Гватемальское плато, нам было необходимо пересечь этот хрупкий мост, и каким же длинным он мне показался! Впереди я не смог различить его конец, только темные силуэты гор к северо-востоку от города. Это был крайне опасный участок пути, и не только потому, что и мост, и состав были до невозможности изношены, но еще и из-за настежь распахнутых окон в вагонах.

Немного успокоившись и взяв себя в руки, я отважился еще раз взглянуть вниз, на ущелье. Так и есть: там не было реки. Там лишь торчали острые скалы, пронзившие полог тумана, как будто это сама земля обнажила свои огромные клыки. И из этого молочного облака вдруг вылетели два огромных ворона. Я невольно залюбовался их черными спинами, и эти силуэты на фоне белесого облака выглядели так, будто птицы летят над нами, а не внизу — как если бы поезд перевернулся. В действительности над нами ничего невозможно было рассмотреть, кроме облаков тумана. Зато внизу в тумане появились просветы, и птицы, и даже отблески солнца. От такой перевернутой картины у меня закружилась голова. С содроганием я закрыл окно.

— Открой окно! — больно толкнул меня в колено мальчишка лет восьми.

— Нет, — сказал я.

— Я хочу смотреть!

— Упадешь! — сказал я.

— Я хочу смотреть! — заныл он, стараясь отпихнуть меня от окна.

— Сядь на место! — велел я. На нас начали оборачиваться. — Это очень опасно.

— Я хочу смотреть в окно! — Теперь мальчишка жаловался отцу, тому самому пьяному типу. — А он не дает!

— Он вывалится в пропасть, — с улыбкой сказал я мужчине.

— Эй, — сказал старик, отпихнув мальчишку в сторону, — ты же вывалишься в пропасть! — Мальчишка захныкал. Старик обратился ко мне: — Он вечно лезет, куда не просят. Ох, и допрыгается он однажды!

Я заметил, что этот старик не только пьян, но и зол. И сказал, чтобы немного его успокоить:

— Ваш сын — хороший мальчик, но эта часть пути очень опасна, вот я и…

— Ничего тут опасного нет, — перебил меня старик. — Это просто старый поломанный поезд. Он ни на что не годен.

— Верно, — сказал я.

Индеец согласно кивнул. И на том спасибо, что они понимают, что их везут на допотопном хламе. И все же наше путешествие чем-то напомнило мне поездку до Кхибер-Пасс на раздолбанном поезде в Пешаваре. Дело было не только в стареньком расхлябанном поезде, пробирающемся по отвесным горным склонам. Как и там, здесь повсюду виднелись участки железнодорожного пути: перед нами, на том берегу ущелья, и один рядом с нами, и еще один параллельно, и несколько штук внизу, на дне ущелья. Это были вовсе не дополнительные колеи, но куски той, по которой мы двигались в данный момент. Просто ей приходилось так вот невероятно петлять и изгибаться, чтобы мы могли перевалить еще один склон, и переехать по шаткому мосту еще одно ущелье, и вскарабкаться еще на один серпантин. Мы все кружили и кружили по горам и иногда даже не слышали шума локомотива, отрезанного от нас очередной огибаемой нами скалой. А временами поворот был столь резким, что голова поезда оказывалась рядом с нами, как будто это встречный поезд шел по соседней колее.

Камни, покрывавшие дно ущелья, курились паром. В свете солнца пейзаж оставался мертвенно-бурым, и редкая растительность не шла ни в какое сравнение с лесными чащобами высокогорья. Выжившие здесь колючие кустарники и кактусы были такими хилыми, что даже не отбрасывали тени. Я представлял Гватемалу как сплошные зеленые джунгли — под стать тем, что мы проезжали в окрестностях Текун-Умана. Но по мере продвижения сперва с запада на восток, а потом на северо-восток к Закапе местность становилась все более пустынной, бедной и каменистой. Сейчас, в долине Монтагуа, изображенной на карте как очень извилистое ущелье, промытое рекой, мы тащились по бесплодной пустыне без малейших признаков воды. Камни вокруг, камни в речном русле, полное безлюдье. И судя по всему, впереди нас ждала еще более угрюмая и пустынная местность, выжженная солнцем.

Поезд замирал без движения каждые десять-пятнадцать минут. Солдаты выскакивали из вагона и занимали оборонительную позицию, приготовившись стрелять. Затем кто-то из пассажиров тоже покидал поезд и уходил, не оглядываясь, куда-то в пустыню. Они успевали скрыться за холмами еще до того, как мы снова трогались в путь. Надо ли говорить, что ни одна из этих станций не была обозначена в расписании? Да и на месте это было не более чем табличка на столбе, а то и вообще роща кактусов. Агуас-Галиенте был именно таким полустанком: табличка, несколько кактусов и пирамидка из камней у подножия горы. Мы снова двинулись с места, и я заметил пересохшее речное русло, похожее на дорогу, но рядом с ним нечто необычное: высокие столбы белого пара, испускаемого горячими источниками, давшими название этому месту на склоне очередного дремлющего вулкана. Вокруг гейзеров плескались озерца горячей воды, и женщины деловито занимались здесь стиркой. Вблизи от этих гейзеров не было никакой растительности — даже кактусы не выдерживали такого соседства. Кипяток растекался по голым скалам и уходил в глубокие трещины, и единственными живыми существами в этой мертвой пустыне были женщины, склонившиеся над стиркой.

Первой настоящей станцией оказалась даже не станция, а скорее торговый ряд, в конце которого стояла школа, обрамленная редкими остовами высоких деревьев. Из дверей лавчонок за нами следили покупатели, а детвора выбежала в школьный двор, чтобы поглазеть на поезд (поезда здесь проходят два раза в неделю). И на станции сошло несколько человек, но никто не собирался сесть в вагон. Видимо, поезд был для этих мест настолько редким и нерегулярным явлением, что даже вездесущие торговцы едой оставили его без внимания. Прошел какой-то парень, предлагая тоник в бутылках, и все. Но, по крайней мере, сошел один из индейцев на противоположной скамье, и я наконец-то смог выпрямить ноги.

От жары почти все в вагоне дремали. Это была малорослая нация, им вполне хватало этих крошечных скамеек, чтобы расположиться с достаточным комфортом. Я подался вперед, опираясь на колени, и заставил себя заняться заметками на форзаце книги, которую был не в силах читать из-за усталости: «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» Эдгара По. Время от времени я выкуривал трубку. Я ни с кем не говорил. Никто вообще ни с кем не говорил. Это был чрезвычайно молчаливый поезд.

Я вдруг с неприятным чувством подумал, что ни в одном из поездов, в которых мне пришлось путешествовать от Веракруса, я не видел в пассажирах привычных признаков общительности или дружелюбия. Это снова напомнило мне, что я отправился на край света совершенно один. И я не ожидал наткнуться на столь мрачных людей и на такие ужасные поезда. Я представлял себе путешествие в привычной, ни к чему не обязывающей обстановке: плантаторы, арендаторы и наемные рабочие, индейцы, хиппи, заезжие с побережья, молодые американцы с рюкзаками и дорожными картами, несколько туристов. Однако оказалось, что поездами пользуется одна беднота, а все, кто может себе это позволить, предпочитают ездить автобусами. И здесь передо мной оказались не просто бедные люди — это были настоящие изгои, у которых есть шляпа, но нет обуви, и которые в любом незнакомце видят скрытую угрозу. Вряд ли из них могли получиться дружелюбные попутчики, и, хотя я обожаю перестук колес и могу с гордостью сказать, что сумел проникнуть в самые неизведанные уголки Центральной Америки, это только усугубляло мое одиночество на большей части пути.

И я тем более чувствовал себя первопроходцем (кто бы мог подумать, что Гватемала такая пустынная страна?), делающим первые шаги по диким безлюдным просторам, оттого что оказался таким вот чужаком среди чужих мне людей. Судя по всему, то же самое чувствовали по отношению ко мне и они — по крайней мере, мое присутствие явно сбивало их с толку. Они с любопытством исподтишка косились на мою трубку, но на каждое обращение на их языке отвечали невнятными ругательствами, отбивавшими всякую охоту повторять попытку.

Через проход от меня сидела женщина, без конца кашлявшая и плевавшаяся. Она с хрипом прочищала горло и тут же плевала — тьфу! — себе под ноги. Это само по себе было неприятно (а при виде того, как по ее плевкам ходили другие люди, мне делалось попросту тошно), однако худшее оказалось впереди. На каком-то полустанке в вагон вошла торговка с большим глиняным кувшином с кофе. Я не успел позавтракать и подумал, что горячий кофе не только утолит мой голод, но и вызовет обильный пот, который хоть немного охладит разгоряченное тело. Я видел, как в самых горячих областях Бирмы местные жители не расстаются с чашкой горячего чаю и почти не страдают от жары. Торговка зачерпывала кофе из кувшина одной кружкой и наливала его в другую кружку, которую достала из кармана, чтобы передать покупателю. Когда клиент выпивал кофе, она повторяла свои действия. Таким образом, все пили из одной кружки. Если бы я этого не знал или если бы я не боялся заболеть, то наверняка купил бы кофе. Но так получилось, что к плюющейся женщине торговка подошла прежде, чем ко мне.

— Сколько? — спросила пассажирка.

Торговка назвала цену — два цента.

Женщина сплюнула, выпила кофе, вытерла ладонью губы и вернула кружку.

Настала моя очередь.

— У вас есть другая кружка? — спросил я.

— Простите, — буркнула она и пошла дальше.

Следом за ней маленькая девочка предложила нарезанную кусками дыню. Я сказал:

— Это очень большие куски, — достал свой складной нож и отрезал кусок поменьше. — Вот так хорошо, да? — Это была моя попытка предотвратить заражение холерой. Правда, потом я обнаружил, что темные пятнышки, принятые мной за семена, на самом деле были жирными мухами.

Горы постепенно отступали все дальше от дороги. Мы обогнули их отроги и теперь пересекали ровную пустошь: это был прямой отрезок дороги. На протяжении следующих часов я старался высмотреть реку Монтагуа, но так ничего и не увидел. Это была Мертвая Долина. Земля в ней была суше и легче, чем песок: настоящая пудра коричневого оттенка, потревоженная движением нашего жалкого поезда. Слой пыли лежал повсюду, даже на кактусах, казавшихся из-за этого мертвыми обрубками. Нет ничего более никчемного, чем мертвый кактус: он не падает и не разлагается, а продолжает стоять, став серым и твердым, как цемент. Другими украшениями пейзажа были колючие кусты и одиночные камни, и еще один остов дохлой коровы, чьи ребра показались мне белее тех, что пришлось видеть в Техасе. Единственным царившим здесь запахом был аромат пыли, покрывающей всю долину. Наверное, это отсутствие всяких запахов можно считать важным признаком пустыни — вторым после отсутствия воды.

Я то и дело вспоминал совет хозяйки отеля: «Не ездите в Закапу!»

Но не попади я сюда, я никогда не познал бы столь необъятной заброшенности. Да, здесь было жарко, но все же терпимо, и разве я не бежал от холода из Чикаго? Я сам выбрал этот путь. И ведь именно здесь проходила караванная тропа в Сальвадор. А кроме того, это был хотя и не самый популярный в наши дни, но исторический путь до Пуэрто-Барриос и так называемого Атлантического побережья. Да, это был трудный путь, но даже если дальше он окажется еще хуже (хотя я с трудом представлял себе это), все равно он был преодолимым.

Меня страшило лишь одно: вот если поезд просто возьмет и встанет, без предупреждения, посреди чиста поля, просто потому, что локомотив совсем сломался, и мы застрянем в этой жаре. Такое уже случалось со мной на дороге, считавшейся гораздо лучшей, в сотне миль от Веракруса, и мексиканцы не могли ничего с этим поделать. Эта колея явно была сильнее изношена, а локомотив вообще держался на честном слове. И я подумал: предположим, что вот он возьмет и заглохнет и не заведется снова. Сейчас десять часов утра, тесные вагоны переполнены людьми, у нас нет запасов воды, и никакого жилья на десятки километров вокруг, даже тени нет ни малейшей. Сколько мы продержимся, прежде чем начнем умирать? Я лишь понадеялся, что в таких условиях это не займет много времени.

И когда через полчаса мы прибыли в город под названием Прогрессе, я ничуть не утешился. Вот как описал это место Олдос Хаксли в 1933 году: «Когда мы покинули станцию, я выяснил, что это место называется Прогрессо. Я разозлился: это показалось мне откровенным издевательством». Прогрессо — это лачуги из необожженной глины, крытые пальмовыми листьями (вот еще одна странность, ведь поблизости не было видно не только пальм, но вообще каких-либо деревьев). И место под названием Ранчо в нескольких километрах дальше выглядело не лучше: никакого прогресса в Прогрессо и никаких ранчо в Ранчо. Такие душные, пыльные, убогие поселки я видел разве что в самых глухих областях Уганды.

Правда, было одно явное отличие. Кладбище в Ранчо оказалось намного больше и легко распознавалось как кладбище. Надгробия были едва ли не больше глинобитных хижин. Они поражали своей солидностью и ухоженностью: настоящие загородные дома с террасами и косыми крышами. Они были явно надежнее хижин. Впрочем, я и тут нашел свою логику. Человек проводит совсем небольшой отрезок времени в глинобитной лачуге, зато эти могилы будут хранить его останки долгие века. Лачуги не в состоянии были пережить подземные толчки, зато могилы стояли непоколебимо.

В этой ужасной жаре мне все время хотелось пить. Во рту так пересохло, как будто я весь день жевал бабочек. Через час я купил бутылку теплой содовой и выпил ее залпом. Но жара и не думала спадать, так же как пейзаж за окном не думал меняться. От полустанка к полустанку мне не на что было смотреть, кроме кактусов да пыльной пустыни. Люди сходили с поезда, люди садились на поезд, люди спали, старуха плевалась. Я все чаще повторял про себя: «А вдруг локомотив заглохнет, что тогда?» Я увидел тощего, как скелет, человека, следившего за нами из клочка тени под кактусом: ни дать ни взять Ангел Смерти.

Я уже совсем отчаялся увидеть что-то новое, пока вдруг возле самого окна не заблестела полоса черной воды: оросительный канал. Этот узкий канал тянулся от самых гор в поля — напоить посевы кукурузы в Малено или табака в Джикаро. Зелень была столь свежей, что показалась настоящим чудом взгляду, утомленному оттенками пустыни. Но, с другой стороны, это был всего лишь жалкий клочок плодородной земли в бурой безжизненной пустыне.

Джикаро имел все признаки недавно случившегося здесь землетрясения. Поселок и так был невелик, и его немногочисленные строения либо были изуродованы глубокими трещинами, либо вообще лишились крыши или одной из стен. Однако все они оставались обитаемыми, и люди как-то старались залатать прорехи и восстановить обрушенные стены. Здесь также можно было увидеть и новые дома — наверняка это были те дома, которые построили встреченные мной в Гватемале американские архитекторы. Но я бы не мог отметить, что правительственный проект оказался особо успешным. Слишком часто попадались дома без крыши, с тремя стенами, стоящие в полном запустении, так как не было желающих довести стройку до конца. В целом город Джикаро лежал в руинах: почти ничего здесь не восстанавливалось после случившейся катастрофы.

Мы приехали в Кабаньяс. Здесь росли кокосовые пальмы. Женщина стояла над горкой кокосов, мачете срезала у них верхушку и продавала пассажирам — по пять центов за штуку. Пассажиры выпивали кокосовую воду, а остальное выбрасывали. Поросята старались засунуть пятачки в отверстие в скорлупе, чтобы выгрызть сердцевину. Однако женщина была большой мастерицей вскрывать кокосы, она делала три насечки, и орех превращался в отличный сосуд для питья, причем отверстие получалось таким узким, что поросячий пятачок в него не пролезал. Поросята визжали и хрюкали от возмущения.

Мы довольно долго стояли в Кабаньясе. Здесь имелся деревянный вокзал, и я подумал, что сам город должен быть где-то по ту сторону большой песчаной дюны. В Центральной Америке так принято: вокзалы расположены не в центре города, а на окраине. Поезд стоял, раскаляясь на солнце, и вагоны стали похожи на духовку. На брошенные кокосы слетались жужжащие мухи, люди громко храпели во сне. Я увидел, что возле локомотива о чем-то толкуют рабочие, и подошел к ним.

— Это ваша станция? — Это спросил меня солдат, один из тех, что охраняли вагоны.

— Нет, — сказал я.

— Тогда марш назад, — и он направил на меня свою винтовку.

Я поспешил вернуться на место.

«Это могло случиться здесь, — подумал я. — Тот самый конец пути».

Старик вдруг разразился громкой речью. Он с чувством поносил это место. Наверное, совсем одурел от жары.

— Кабаньяс! Смех, да и только! Знаете, что значит «кабаньяс»? Это такие маленькие кафе. Вы наверняка видели такие возле отелей. Там продают прохладительные напитки. Иногда их строят на пляже.

Пассажиры молчали, однако старик не унимался.

— Кабаньяс — маленькие и приятные кафе. Вы сидите там и пьете холодный лимонад. Вот что значит «кабаньяс». А они назвали Кабаньяс эту вонючую дыру!

От этого вопля индейская женщина на соседней скамье приоткрыла один глаз, однако увидала всего лишь красного от жары человека, обмахивающегося сомбреро, и заснула снова.

— Это нельзя называть Кабаньяс, у этого есть другое имя.

Однако его запал уже иссяк. Он начинал задыхаться.

— Я видел настоящие кабаньяс! Они совсем не похожи на это!

И в самом деле, всем было наплевать. Однако мне показалось забавным, что даже беззубые крестьяне и оборванные индейцы могут счесть это место смешным. Стало быть, царившая здесь разруха была для них очевидна, как и тот факт, что поезд просто груда хлама. После этого мне было неловко за свои снисходительные и даже высокомерные мысли. И еще одно наблюдение: получалось, что даже эти угрюмые неразговорчивые люди не застрахованы от вспышек ярости и провоцируемых ими гневных речей. К тому времени, как мы снова тронулись с места, этот старик уже успел совсем успокоиться.

Поселок имени Антона Брэма был так мал, что его даже не обозначили в расписании движения.

— Антон Брэм! — Это произнес мужчина рядом со мной, с явной издевкой.

— Что за дурацкое название! — Это сказала его жена.

Пассажиры вокруг заулыбались. Но тогда почему они не смеялись над названием Прогрессо?

Мы миновали еще одну вымершую деревню, где, как и в предыдущей, все краски были давно выжжены солнцем. Местность здесь была еще более плоской и, похоже, еще более раскаленной. Кактусы не уступали в росте вязам и даже напоминали их по форме. Более мелкие настоящие деревья вымерли от засухи, и их лишенные коры стволы напоминали бледную человеческую кожу. Здесь в изобилии рос молочай, иногда используемый для лечебных целей, и еще какие-то кактусы с цилиндрическими стволами высотой с яблоню. Кактусы — чемпионы по выживанию. Когда кустарники с менее развитой корневой системой и уязвимыми листьями вымирают от недостатка влаги и жары, белый пушок на стеблях кактусов защищает их от палящего солнца и сберегает влагу.

Поезд едва тащился со скоростью не более десяти миль в час, так что я мог без помех предаваться ботаническим наблюдениям, фиксируя их на форзацах романа По. Это отвлекло меня почти на два часа, пока я не увидел в окне трактор, амбар, несколько покосившихся домиков и, наконец, четырехэтажное сооружение из посеревших от солнца брусьев с верандой на каждом этаже: «Железнодорожный отель»!

Это был город Закапа.

Мы приехали на пыльный вокзал в конце пыльной дороги в самый разгар убийственно душного дня. Люди, толпившиеся у ограждения платформы, разразились криками. Я прошел мимо них и, войдя в отель, показавшийся мне запущенным и мрачным, услышал рев компрессора: рядом на улице что-то копали. Глинистая почва была настолько прочной, что ее невозможно было копать без отбойного молотка. Вряд ли в этом отеле мне удастся хорошо отдохнуть. Все, что я мог увидеть в этом городе, больше не удивляло и не привлекало меня: покосившиеся дома, желтый шпиль колокольни, новые кактусы. Так пот он каков, город Закапа. Та женщина в Гватемале не преувеличивала. Это оказалось отвратительное место, такое же горячее и заброшенное, как и все деревни по пути сюда, только размером побольше.

Я нашел кабинет начальника вокзала. Здесь был вентилятор, календарь, деревянный шкаф для документов и стопка бумаг на столе. Рев компрессора здесь тоже был таким громким, что мне приходилось кричать.

— Простите, — прокричал я, — когда отходит поезд до границы?

— Какую границу вы собрались пересечь?

Это был вовсе не праздный вопрос: отсюда до Гондураса ближе, чем до Сальвадора.

— Я хотел бы попасть в Метапан, в Сальвадоре.

— Да, через два дня будет поезд до Метапана — в среду. В шесть тридцать утра. Хотите купить билет?

Два дня в этой дыре!

— Нет, спасибо, — сказал я.

Поезд покинул Закапу и теперь держал путь на север, к Пуэрто-Барриос. Платформа опустела, пыль все еще оседала. Я полистал свое расписание и вычислил, что если пересеку границу в Метапане или Санта-Ане, то на следующий день смогу пересесть на поезд до Сан-Сальвадора. Я решил, что так и поступлю — до границы отсюда недалеко, не более тридцати миль.

Мужчина выжидательно смотрел на меня. Я спросил у него, есть ли в Закапе автобусная станция.

— Куда вам надо?

— В Сальвадор.

— Очень плохо. Все автобусы в Сальвадор ушли рано утром.

Но при этом он улыбался.

— Я бы хотел доехать до Санта-Аны, — сказал я.

— У меня есть машина, — сказал он, — только бензин нынче не дешев.

— Я заплачу вам пять долларов.

— За десять я довезу вас до Ангуиати. Это на границе.

— Это далеко?

— Не очень.

Как только мы покинули Закапу, пустыня кончилась. Я уже мог различить зеленые холмы с более округлыми из-за растительности боками и бегущую между ними речушку. Я заговорил с водителем. Его звали Себастьяно, и он был безработный — по его словам, все в Гватемале безработные. Он был из Закапы. Он терпеть не мог Закапу, но ему приходилось бывать в Гватемале, и он решил, что там еще хуже.

— Думаю, я должен вас предупредить об одной веши, — сказал он через какое-то время, притормаживая на повороте. Затем он съехал на обочину, остановился и безмятежно улыбнулся. — У меня нет водительских прав, и эта машина — она не зарегистрирована. И страховки у меня тоже нет — если у вас нет регистрации, какой смысл в страховке?

— Интересно, — сказал я. — Но почему вы остановились?

— Я не могу везти вас дальше. Если мы поедем, полицейские на границе начнут требовать у меня права и все такое. А у меня прав нет, и они могут меня арестовать и даже побить. И я не смогу дать им взятку, потому что у меня нет денег.

— Вы же получили десять долларов, — возразил я.

— Этого едва хватит на бензин! — расхохотался он.

— И что же я, по-вашему, должен делать?

— Шагать, — он перегнулся через меня и распахнул дверцу.

— Это далеко?

— Не очень.

Он уехал. Я с минуту постоял на обочине этой дороги на краю Гватемалы и зашагал вперед. Он сказал, что это не очень далеко. Я прошел около мили. Здесь не было машин. Здесь были зеленые деревья по обочинам и поющие птицы. Моя сумка была легкой, так что прогулка доставляла мне удовольствие.

Границу обозначал обычный сарай. Мальчишка в спортивных шортах поставил штемпель мне в паспорт и потребовал денег. Он спросил, не проношу ли я наркотики. Я сказал, что нет. И спросил у него, куда мне теперь идти? Он ответил, что надо идти дальше по дороге. Там будет еще один сарай. Это и есть Сальвадор.

Это была тенистая дорога: огибая холм, она пересекала луг и шумный ручей. Как чудесно изменился пейзаж! Еще этим утром мне казалось, что я иссохну и превращусь в пыль в бескрайней Мертвой Долине, и вот теперь я гуляю под сенью деревьев и слушаю птичьи трели. Я пешком пересекал границу между Гватемалой и Сальвадором, и стоял солнечный летний полдень, свежий и с ласковым ветерком, как полдень в Массачусетсе. Переход границы оказался таким же приятным приключением, как прогулка по Амхерстской дороге до Шютсбери.

На границе возле сарая стоял автомобиль. Из сарая вышел солдат и проверил мою сумку.

— Что это?

— Книга. На английском. «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима».

— Заграничная, — сказал он. — Покажите паспорт.

— Куда вы направляетесь? — спросил офицер на таможне.

— Санта-Ана.

К сараю подъехала машина, из нее вышел человек и встал за мной. Он сказал:

— Я буду ехать через Санта-Ану. Вас подвезти?

— Сколько?

— Бесплатно!

Так я и попал в город Санта-Ана, оказавшийся довольно близко от границы. Мы проехали мимо озера Гуйя, нескольких вулканов и плантаций табака и кофе.

— А почему вы не хотите поехать со мной в Сан-Сальвадор? — спросил водитель, когда мы оказались в Санта-Ане. — Я отправляюсь туда сегодня вечером.

— Я думал, вы здесь останетесь.

— Не останусь и вам не советую. Здесь кишмя кишат воры, карманники и убийцы. Я не шучу.

Однако уже вечерело. И я решил остаться в Санта-Ане.

Глава 8. Поезд до Сан-Сальвадора

Город только на первый взгляд производил впечатление богом забытого места, на поверку он оказался довольно комфортабельным. Забавное сочетание. Со всех точек прения Санта-Ана, самый центральный город во всей Центральной Америке, являл собой образец совершенства, проявлявшегося во всем: в его набожности, в его милых девушках, в его сонливости и духоте, насыщенной запахом кофе, в его заросшей деревьями площади и в пыльном достоинстве элегантных старинных построек, чья штукатурка словно светилась белым в подступавших сумерках. Даже здешний вулкан не нарушал общего совершенства. Мой отель «Флорида» представлял собой одноэтажный лабиринт с пальмами в горшках, скрипучими креслами и отличной кухней — свежую рыбу из близлежащего озера Гуйя сменил бархатистый кофе «Санта-Ана», а за ним появился десерт «Санта-Ана» — нежнейшие пирожные из сладких бобов — и бананы со взбитыми сливками. Номер в этом приятном отеле стоил четыре доллара за ночь. Сам отель располагался в квартале от площади. Все сколько-нибудь важные городские здания в Санта-Ане стояли на площади: собор в неоготическом стиле, ратуша с колоннадой под стать герцогскому дворцу и городской театр, некогда бывший оперой Санта-Аны.

В любой другой климатической зоне я бы не обратил внимания на наличие театра, однако в этом сонном тропическом городке, затерянном в западных отрогах Сальвадорских гор, где не было никаких приманок для свихнувшихся от избытка денег туристов, гоняющихся за древностями и руинами, театр казался чем-то грандиозным и необычным. Его стиль можно было назвать греко-римским для банановой республики. Он был недавно побелен и вполне мог сойти за классическое здание в самом вульгарном понимании этого слова: херувимы и трубящие ангелы на фасаде, маски комедии и трагедии и даже леди, весьма похожие на муз: пухленькая Мельпомена, изможденная Талия, Каллиопа с лирой на коленях и Терпсихора с мускулатурой, так хорошо прорисовывавшейся под туникой, что позавидовала бы любая культуристка. Были здесь, конечно, и колонны, и римский портик, и щит с гербом, на котором красовался вулкан, столь же совершенных пропорций, как и Ицалко, тот самый, что царил над городом и, скорее всего, послужил моделью для художника. Впрочем, этот театр выглядел вполне достойно и не очень запущенно. В одно время здесь можно было послушать концерт или оперу, однако культурное обнищание Санта-Аны низвело его до весьма убогого существования, и теперь здесь вынуждены были показывать кинофильмы. На этой неделе нам предлагали ленту «Нью-Йорк, Нью-Йорк».

Я немедленно полюбил Санта-Ану: его климат был относительно мягок, его население живым и отзывчивым, и он был настолько мал, что мне не пришлось тащиться за тридевять земель, чтобы погулять по гористым окрестностям, где на склонах густой зеленью отливали кофейные плантации. Подавленных нищетой гватемальцев я счел отстраненным и замкнутым народом — и в особенности индейцев, брошенных на произвол судьбы в своей горной глубинке. Но жители Сальвадора, в частности, Санта-Аны, в большинстве своем были энергичными, говорливыми полукровками, исповедовавшими разновидность католичества, в которой связь с небесами устанавливалась в основном через осязательный канал. В многочисленных храмах смиренные и набожные сальвадорцы непременно должны были прикоснуться к ногам скульптур их святых или другим реликвиям. А если женщина приводила в храм ребенка, то сперва опускала мелочь в церковную кружку и зажигала свечку, а потом ловила конец пояса Христа и проводила его бахромой по головке своего чада.

И тем не менее ни один из жителей этого милого городка понятия не имел о том, где у них расположен железнодорожный вокзал. От границы меня привезли сюда на машине, и после двух ночей отдыха в Санта-Ане я вполне был готов к дальнейшему путешествию до столицы. Мое карманное расписание утверждало, что отсюда до Сан-Сальвадора отходит поезд два раза в день, и множество людей на улицах решительно указывали мне направление, в котором должен был находиться вокзал. Но я уже немного ориентировался в городе и мог с уверенностью сказать, что там нет никакого вокзала. Должен признаться, я даже узнавал в лицо многие из узких извилистых улиц, и тем не менее вокзал продолжал оставаться загадкой. И только когда утром третьего дня я все-таки обнаружил его в миле от отеля, в той части города, что плавно переходила во вспаханные поля и плантации, за высоким забором, с совершенно безлюдным дощатым перроном, на котором маячила одинокая фигура начальника вокзала, я понял, почему никто не знал, где он расположен. Здесь просто никто не ездил на поезде. От Санта-Аны до Сан-Сальвадора было проложено шоссе. «Мы ездим автобусом!» Пожалуй, это могло стать девизом всей Центральной Америки в ответ на единственный рекламный довод в пользу железной дороги: «Путешествуйте поездом — это дешево!» А еще это был вопрос скорости: на автобусе я доберусь до столицы за два часа, а поезд будет тащиться полдня.

Вокзал был похож на все, что я видел прежде. По своему архитектурному стилю он напоминал амбар, в котором сушат урожай табака где-нибудь на просторах Коннектикута: ядовито-зеленое дощатое сооружение под двускатной крышей, в щелях которого свободно гуляет ветер. Весь подвижной состав находился у платформы: четыре деревянных вагона и локомотив. Хотя на вагонах красовались строгие надписи первого и второго класса, они были одинаково изношенными и грязными. В голове состава красовался паровоз с коническим колпаком над трубой и площадкой для кочегара с табличкой: «Balduin Locomotive Works, Philadelphia, Pa — 110». Ему явно было «сто лет в обед», однако начальник вокзала заверил меня, что паровоз в отличной форме. Еще на той колее, что была ближе к платформе, блестел серебристой краской одинокий деревянный вагон, напоминавший вагон канатной дороги. При нем имелся собственный локомотив. Начальник вокзала заявил, что это и есть тот поезд, который идет до Сан-Сальвадора.

— Откуда вы приехали? — поинтересовался он.

— Из Бостона.

— Самолетом?

— Поездом.

Он с чувством пожал мне руку и сказал:

— Теперь я знаю, что хотел бы сделать!

Он побывал в Закапе, но там ему не понравилось — уж слишком эти гватемальцы стеснительные. Но гондурасцы еще хуже. А как я добирался сюда из Бостона? Он задал мне множество вопросов: сколько часов идет поезд от Чикаго до Форт-Уорта? Какие там ходят поезда? А мексиканские дороги — настолько ли они хороши, как рассказывают? В каких составах есть вагоны-рестораны и спальные вагоны? И видел ли я что-нибудь похожее на этот паровоз? («Мне говорили, что сейчас он стоит кучу денег, и я думаю, что так оно и есть!») А куда я направляюсь дальше? Когда я сказал, что в Аргентину, он воскликнул:

— Чудесно! Но будьте начеку в Никарагуа — там сейчас восстание. Это все тот ужасный человек, Сомоса.

Мы все еще стояли на платформе. Начальник вокзала кивнул на паровоз и сказал:

— Он очень старый. Но все еще бегает.

Поезд отправлялся после ланча. Я успел рассчитаться в отеле, вернулся на вокзал и купил билет: обменял тридцать пять центов на тридцать пять миль пути. Я хотел занять место в голове вагона, но, как только мы тронулись, стало ясно, что от паровоза слишком много шума, и к тому же в конце вагона сидели двое сальвадорцев, с которыми можно было перекинуться парой слов. Оба молодых человека (им не исполнилось и тридцати) были коммивояжерами. Коренастый смуглый Альфредо производил впечатление мускулистого здоровяка. Он торговал пластиковой посудой и кухонными принадлежностями. Марио имел более изящное сложение и очаровательный рассыпчатый смех. Он продавал зубную пасту, мыло и масло. Компания отправила их осваивать Санта-Ану, и им приходилось обслуживать всю территорию вокруг города, то есть практически весь Западный Сальвадор. Я сказал, что, по-моему, это большая территория. Они напомнили мне, что сама страна не очень большая: чтобы остаться с выгодой, им необходимо за день обслужить по двадцать-тридцать точек.

Мы говорили по-испански. Я поинтересовался: они говорят по-английски?

— Немножко, — ответил Марио по-испански и рассыпался своим звонким смехом.

— Это я говорю немножко, — тоже по-испански сказал Альфредо. — Я был два месяца в Аррисбурге — учил английский.

— Пенсильвания?

— Миссисипи.

— Скажите что-нибудь по-английски.

— Сиськи, — выдал мне Альфредо с улыбкой от уха до уха. И добавил еще несколько непристойностей, которые из-за его ужасного произношения утратили всю свою оскорбительность.

— Испанский лучше английского, — заметил Марио.

— Думаю, так оно и есть, — подтвердил Альфредо.

— Глупости, — возразил я. — Как один язык может быть лучше другого? Это зависит от того, что ты хочешь сказать.

— Что бы ни хотел, — не уступал Марио. — Испанский язык выразительнее. Английский краткий и деловой.

— Шекспир краткий и деловой?

— Шекспир у нас есть на испанском, — заявил Альфредо.

А Марио нашел еще один довод:

— У нас в испанском больше слов.

— Больше, чем в английском?

— Во много раз.

Поезд остановился, чтобы принять пассажиров. Затем мы снова тронулись и неподалеку от путей заметили лохматую тощую свинью, рывшуюся пятачком в траве. Марио ткнул пальцем в свинью:

— Вот, к примеру, свинья, — сказал он. — У нас для свиньи есть пять слов. А у вас?

Я прикинул (хряк, боров, свинья, подсвинок) и честно сказал «четыре».

— А теперь послушай, — сказал он и отчеканил, загибая пальцы: — Cuche, tunco, marano, cochino, serdo. Что ты на это скажешь?

— И для собаки два слова, — добавил Альфредо. — Chucho и сап.

— И для детей у нас семь слов, — воодушевился Марио, — а в Гондурасе аж восемь!

— Сколько у вас слов для собаки? — снизошел до меня Альфредо.

Я подумал: щенок, дворняга, пес, кобель — и сказал:

— Четыре. Это больше, чем у вас.

— Ну, зато для быка у нас четыре, — не сдавался Марио.

Боже правый, о чем мы с ними спорим?!

А Марио старательно перечислял обозначения быка: novillo, buey, torrete, guiriche.

— Ваша взяла, — сказал я. Поезд снова остановился, и, воспользовавшись тем, что Марио с Альфредо вышли купить кока-колы, я вытащил свой испанский словарь и проверил некоторые слова. Когда поезд снова затрясся на рельсах, я сказал:

— Buey не значит «бык». Это значит «вол».

— Но это такое же животное! — Марио это нисколько не смутило.

Мы принялись спорить, пока Альфредо не вынес свой вердикт:

— Да, в Соединенных Штатах вол не такой, как у нас. Я сам видел в Аррисбурге.

Мы проезжали по живописной горной местности, весьма неровной и изобилующей вулканами. Часто на менее крутых склонах нам попадались посадки кофе. Мы все еще находились совсем рядом с Гватемалой, и я не уставал удивляться, как резко может меняться пейзаж от одной страны к другой. И дело было не просто в более сглаженных очертаниях горных склонов и изобилии зелени, радовавшем глаз за пределами долины Монтагуа. Ухоженный вид полей и дорог придавал местности ни с чем не сравнимую привлекательность. Тогда я еще не знал, что Сальвадор практически все овощи ввозит из Гватемалы, и все равно Сальвадор выглядел более ухоженным и оживленным. Его главной проблемой остаются небольшие размеры: как может столь маленькая страна что-то требовать у своих соседей? Я слышал, что в стране верховодят четырнадцать семейных кланов. Удручающая статистика, как правило, приводящая к глубокому расколу между купающимися в роскоши снобами и остальным обществом, а значит, плодящая весьма жестокую оппозицию в лице распаленных марксизмом студентов. Марио и Альфредо были уверены, что так оно и есть.

— Не люблю я толковать про политику, — признался Альфредо. — Но в этой стране полиция совсем обнаглела, а правительство сплошь из военных. Верно, Марио?

Марио лишь неопределенно покачал головой. Совершенно очевидно, он с большой охотой сменил бы тему беседы.

Примерно к половине четвертого мы прибыли в город Куэтцальтепек. Проезжая мимо храма, и Марио, и Альфредо перекрестились. Так же поступили женщины в вагоне. А кое-кто из мужчин даже снял шляпы.

— Вы разве не католик? — спросил Альфредо.

Я поспешил тоже перекреститься, чтобы не обижать своего спутника. Альфредо спросил:

— А что по-английски значит huacha?[21]

— Это что-то на языке ацтеков?

Альфредо захихикал и сказал, что на таких языках в Сальвадоре давно не говорят. Он точно знал, что это английское слово, но что оно значит? Я сказал, что не слышал такого слова, — может, он приведет какой-нибудь пример? Он громко прокашлялся и выдал по-английски:

— Мескита мрет, когда сухо.

— Английский! — презрительно фыркнул Марио.

Хотя в данный момент они были простыми коммивояжерами, оба надеялись сделать карьеру и рано или поздно получить должность в офисе компании в Санта-Ане. Марио занимался прямыми продажами, а Альфредо считал себя специалистом в какой-то новой системе кредитования. Я так и не понял ничего из этой системы — парень в совершенстве освоил манеру продавцов усыплять бдительность аудитории округлыми, ничего не значащими фразами и доводить слушателей до полуобморочного состояния, не нуждаясь в одобрении или понимании с их стороны. Я заметил, что оба они очень честолюбивы. И Альфредо подтвердил, что сальвадорцы вообще умнее всех прочих жителей Центральной Америки.

— Мы прямо как евреи, — добавил он.

— И вы тоже собрались кого-то завоевать?

— Мы совсем недавно могли захватить Гондурас[22].

— У меня есть свои запросы, — сказал Марио. Оказывается, тот коммивояжер в их компании, кто продаст больше всего коробок жидкого мыла, в конце года получит путевку на острова Сан-Андре. Он считал, что у него хорошие шансы выиграть конкурс — ведь он уже продал не одну тысячу этих коробок.

Ущелья казались все глубже, и горы окутывались тенями от послеполуденного солнца. Ближе к вечеру мы оказались в густом лесу. Альфредо сказал, что тут неподалеку есть отличный бассейн для купания, наполняемый горной рекой. И что там запросто можно снять девчонку. Он с радостью отведет меня туда. Я отказался: к сожалению, должен двигаться дальше, в Кутуко и Никарагуа. Он заявил, что ни за что на свете не поехал бы в Никарагуа. Между прочим, ни Альфредо, ни Марио не были ни в Гондурасе, ни в Никарагуа, до которых отсюда было рукой подать.

Сан-Сальвадор не спешил показываться из своего укрытия. Он лежал в округлой долине, обрамленной горами, задерживающими воздух, отравленный дымом. Справа от нас проходило шоссе — Панамериканская автотрасса. Альфредо сказал, что это очень быстрая дорога, но она может быть опасной. Например, как мне нравится тот факт, что кусок шоссе в десяти милях от Сан-Сальвадора то и дело используют самолеты в качестве аварийной посадочной полосы? Я совершенно искренне ответил, что предпочитаю находиться в поезде, который с пыхтеньем пробирается между кофейными плантациями, чем в автобусе, который несется в лоб приземлившемуся самолету.

А что они собираются делать в столице? Оба ответили, что едут по делам. Отметиться у менеджера, получить новые распоряжения. Потом Марио нерешительно признался, что попутно собирается повидаться со своей подружкой. Он до сих пор не успел обзавестись подружкой в Санта-Ане, и ему претит деревенская чопорность этого городишки. Зато у Альфредо было две или три подружки. И главной причиной его поездки в столицу (только ни слова менеджеру!) был футбольный матч, на который он хотел попасть нынче вечером. Это должен быть лучший матч сезона — сборная Сальвадора против сборной Мексики на Национальном стадионе. Следующая игра с Мексикой в Кубке мира пройдет в Аргентине, а значит, сегодня у Сальвадора отличный шанс показать себя.

Мне приходилось читать о том, на что похожи футбольные матчи в Латинской Америке — хаос и всеобщая свалка, где толпа идет на толпу, вкладывая в свою ярость недовольство политикой. Я твердо уверен в том факте, что, чтобы понять англичанина, надо непременно побывать с ним вместе на футболе, где от хваленой британской сдержанности и чопорности не остается и следа. По сути, все эти стычки между болельщиками — необъявленная война, которую ведут банды малолетних зрителей. Это демонстрация грубой силы и дикости, скрытой в характере любой нации. С этой точки зрения чрезвычайно интересное явление представляют собой Олимпийские игры — этакая разновидность мировой войны в пантомиме.

— А ты не против, если я пойду на матч вместе с тобой?

— Там будет очень много народу, — Альфредо явно встревожился. — Мало ли что может случиться? Лучше давай поедем в тот бассейн завтра, за девчонками?

— По-твоему, я приехал в Сальвадор, чтобы поплавать с девчонками в публичном бассейне?

— Ты приехал в Сальвадор, чтобы попасть на футбол?

— Да.


К вокзалу в Сан-Сальвадоре вел длинный крутой подъем по мрачным городским предместьям. Мой билет забрал человек в круглом кепи без козырька, спортивных шортах и с древним револьвером на поясе. Вокзал представлял собой простое скопище складских ангаров, в которых ютилась беднота в ожидании утреннего поезда до Кутуко. И старики, и молодые — независимо от возраста все они являли собой жертв беспросветной нищеты. Альфредо назвал мне приличный отель и сказал, что заедет за мной за час до начала матча, то есть в девять часов. Он объяснил, что здесь матчи всегда начинаются поздно — из-за жары. Однако сейчас уже успело стемнеть, и эта влажная духота действовала на меня удушающе. Я начал сожалеть о том, что так беспечно покинул Санта-Ану. Сан-Сальвадор в свою очередь был городом, привычным к землетрясениям и не очень приветливым ко мне. Он был беспорядочно разбросан на большой площади, он был шумным, его здания выглядели уродливо, и фары то и дело выхватывали на дороге настоящие зыбучие пески из пыли. Зачем вообще было сюда тащиться?

— Вы погодите, — сказал мне в Сан-Сальвадоре один американец. — Вы еще Никарагуа не видели!

Альфредо опоздал. Он сослался на пробки.

— На стадионе будет не меньше миллиона народу!

С собой он привел двух друзей — по его горделивому заявлению, эти парни учили английский.

— Как поживаете? — вежливо приветствовал я их на английском.

— Пажалуста? — ответил один из них. Другой расхохотался. Тогда второй объяснил:

— Мы прошли только два урока.

Опасаясь пробок на подъезде к стадиону и автомобильных воров, Альфредо припарковал машину почти в миле от стадиона, у дома своего приятеля. Этот дом заслуживает отдельного описания: тесные фанерные кабинки, приколоченные прямо к деревьям, так что ветки с листьями прорастают прямо в комнаты. Там, где невозможно было приколотить стенку, висели на веревках какие-то тряпки, и все вокруг пропитывал густой запах человеческого жилья. Я спросил у друга Альфредо, долго ли он здесь живет. Он ответил, что его семья поселилась здесь много лет назад. Я не отважился спросить, что они делают, когда идет дождь.

Однако оказалось, даже нищета в бедной стране имеет свои ступени. По дороге к стадиону мы преодолели долгий подъем и пересекли мост. На мосту я посмотрел вниз в ожидании увидеть ущелье и реку, но увидел множество навесов и очагов. Я поинтересовался, кто же там живет?

— Беднота, — отвечал Альфредо.

Мы не одни спешили попасть на стадион. Мы присоединились к большому шествию споро марширующих болельщиков и под шумок, когда они принялись орать и размахивать кулаками, успели пробиться поближе к воротам. Шествие двигалось по склону горы вверх к стадиону, вытаптывая по пути чьи-то палисадники и грохоча дубинками по радиаторам попадавшихся на пути машин. Здесь тоже было море пыли, и башмаки марширующих болельщиков взбили ее так, что она поднялась густым бурым облаком. Получилось как бы размытое изображение сепией, пронизанное острыми лучами автомобильных фар. Толпа уже не маршировала, а бежала, и Альфредо с его приятелями скрылись в облаке пыли. На каждом шагу ко мне подскакивали какие-то юнцы и трясли перед моим носом билетами, выкрикивая: «Санс! Санс! Санс!»

Это были обычные перекупщики. Они купили самые дешевые билеты и теперь с выгодой для себя продавали тем, у кого не было либо времени, либо отваги выдержать схватку в шумной разъяренной толпе, атаковавшей билетные кассы. Распределение мест было столь же незамысловатым, как и на корриде: «санс» означало дешевые места без навеса, «шейдс» — более дорогие, под навесом.

Я пробился через орду перекупщиков и, уже не надеясь найти Альфредо, приблизился к котлу стадиона. Это было какое-то потустороннее зрелище: толпа разгоряченных людей, появлявшихся из темноты в подсвеченном софитами буром тумане, вопли и пыль, горные вершины на фоне темного неба, на котором из-за пыли нельзя было разглядеть ни одной звезды. Признаться, я попытался было повернуть назад, но толпа вынесла меня вперед, где было слышно, как рев голосов перекатывался над ареной подобно гудению пламени в каминной трубе.

Крики становились все неистовее, и сзади напирали все сильнее. На жаровнях женщины пекли бананы и мясные пирожки. Дым от их жаровен и пыль придавали сцене особенно зловещий вид. Откуда-то снова возникли перекупщики. Они пребывали на грани истерики. Игра вот-вот начнется, а у них еще остались непроданные билеты. Они хватали меня за руки, они тыкали мне билетами в лицо, они орали.

Одного взгляда на очереди у кассы было достаточно, чтобы понять: мне в жизни не пробиться к этим окошкам, чтобы купить билет легально. Я размышлял над этой проблемой, когда откуда-то из дыма и пыли возник Альфредо.

— Сними часы, — сказал он. — И кольцо. Положи их в карман. И будь очень внимателен. Почти все эти люди — воры. Они тебя ограбят.

Я выполнил все, как он велел, и спросил:

— А как насчет билетов? Может, купим у этих парней «санс»?

— Нет, я куплю «шейдс».

— Это очень дорого?

— Конечно, но зато какая будет игра! В Санта-Ане такую в жизни не увидишь. И в любом случае эти места спокойнее, — Альфредо оглянулся. — Подожди здесь, у стены. Я схожу за билетами.

И Альфредо скрылся в извилистой очереди. Он внезапно вынырнул где-то в середине, перескочил ограждение и стремительно начал прокладывать себе локтями дорогу вперед, к кассе. Такая расторопность произвела впечатление даже на его приятелей. Он вернулся к нам с победоносной улыбкой, потрясая над головой билетами.

Нас пропустили через ворота. Мы прошли по туннелю, чей конец открывался на стадионе. Снаружи он казался котлом, изнутри я бы скорее назвал его подносом или супницей с плававшими на поверхности крикливыми лицами. В центре зеленел идеально ровный прямоугольник поля.

Собравшиеся здесь сорок пять тысяч болельщиков можно было считать вполне достоверной моделью сальвадорского общества. Взять хотя бы для начала ту половину стадиона, где сидели «санс» (причем здесь негде было яблоку упасть: все забито до отказа), или немного дороже одетую, но почти настолько же забитую людьми половину «шейдс» (ночью, да к тому же в сухой сезон, разницы в местах вообще не ощущалось: мы сидели на таких же каменных скамьях, только наши, будучи дороже, оказались не столь многолюдны). Была еще одна зона, о которой Альфредо даже не упоминал: балконы. Над нашими головами на пяти ярусах галереи, огибавшей нашу половину стадиона, располагались зрители с балкона. Эти зрители имели сезонные билеты. Они занимали отдельные кабинки под большим навесом. Я мог различить блеск бутылок и бокалов и подносы с закусками. Господа удобно устраивались на раскладных креслах и имели отличный обзор всего стадиона. Таких людей было немного — не более двух-трех сотен. Но цена две тысячи долларов за сезон в стране, где средний годовой доход не превышает трех сот семидесяти трех долларов, делает это вполне понятным. Взорам людей на балконе открывались толпа на трибунах «санс» и горное плато над стадионом. И все многоцветное одеяло, покрывавшее плато и поначалу принятое мной за разнообразные сельскохозяйственные посадки, оказалось еще одной толпой сальвадорцев, вскарабкавшихся на гору или пристроившихся на ее склонах. В этой толпе можно было насчитать десятки тысяч людей, и выглядело это еще более жутко, чем «санс». На них падал отблеск ярких софитов над ареной, и вся гора походила на гигантский муравейник.

Над полем прогрохотали национальные гимны — вернее, их хриплые заезженные записи, — и матч начался. С самого начала было ясно, кто победит в этой игре. Мексиканцы были мощнее, быстрее и явно следовали какой-то заранее выработанной стратегии. У сальвадорцев было два нападающих, пытавшихся доказать свое первенство остальным, и слабая несыгранная команда. Однако толпа исправно шикала на мексиканцев и приветствовала каждый шаг сальвадорцев. Один из сальвадорских нападающих пересек поле, ударил и промазал. Мяч перешел к Мексике, чьи точные пасы довели до исступления болельщиков, а затем, на пятнадцатой минуте, гости открыли счет. Стадион затих, тогда как мексиканская команда обменялась поцелуями и объятиями.

Через несколько минут мяч вылетел с поля на трибуны «шейдс». Его выбросили назад, и игра продолжилась. Потом мяч попал на трибуны «санс». Там поднялась драка за право обладания мячом в качестве сувенира. Одному болельщику удалось его схватить, но его тут же выбили. Мяч свечкой взлетел в воздух, и вдогонку бросился добрый десяток фанатов. Один из них оказался впереди, но его тут же опрокинули, а мяч отобрали. Завязалась драка, и все большее число фанатов проталкивались по трибуне, чтобы добраться до мяча. Те, кто сидел на верхних трибунах, швыряли чем попало в головы тех, кто дрался внизу, и в итоге сверху полетел настоящий дождь из мясных пирожков, бананов, бутылок и прочего мусора. За этой свалкой наблюдали трибуны «шейдс», балконы и муравейник над стадионом.

А еще за ней наблюдали футболисты. Игра прекратилась. Мексиканцы с досадой пинали землю, сальвадорцы орали на дерущихся.

— Пожалуйста, верните мяч, — прогремело в динамиках. Голос был хриплый. — Если вы не вернете мяч, игра не будет продолжена.

Это только усилило лавину, сыпавшуюся с верхней трибуны. Бутылки со смачным звуком разбивались на каменных скамьях. «Санс» с нижних ярусов тоже стали швыряться предметами в своих обидчиков, и теперь уже совсем не возможно было понять, куда в такой суматохе пропал мяч.

Мяч так и не вернули. Комментатор повторил угрозу.

Игроки уселись на поле и стали делать разминающие упражнения, пока наконец через десять минут с начала исчезновения мяча им не вынесли новый. Болельщики взвыли от радости, но очень скоро снова затихли. Мексика забила второй гол.

Очень скоро мяч залетел на трибуны «шейдс». На этот раз и здесь за него началась драка. Мяч не вернули, и при желании можно было отследить его путь по трибунам. То и дело он мелькал в руках у людей то тут, то там. Это видели люди на балконах. Они поливали «шейдс» водой из бутылок, но это не подействовало. И теперь настал черед трибун «санс» любоваться на то, как более состоятельные сальвадорцы на «шейдс» ведут себя по-свински. Комментатор озвучил угрозу: игра не возобновится, пока не вернут мяч. На это никто не обратил внимания, и прошло немало времени, пока рефери не вышел на поле с новым мячом.

В сумме за всю игру таким образом успело пропасть пять мячей. Четвертый мяч упал неподалеку от наших мест, и я видел, что в драке наносились вполне серьезные удары, и самая настоящая кровь текла из разбитых сальвадорских носов, и разбитые бутылки и свалка за мяч выглядели еще более дикими, чем схватка между игроками на поле. Здесь, а не на поле, кипела та бездумная кровожадность, которую наши историки скромно приписывают жестоким средневековым состязаниям в силе. И громогласные призывы комментатора звучали впустую: полиция и не думала вмешиваться, она оставалась на своих местах, предоставляя болельщикам полную свободу сводить свои счеты. Игроки тем временем сильно устали: все чаще случались пробежки и удаления. Когда игра подходила к концу, мексиканцы снова завладели мячом и забили гол. Но вся эта игра, все эти голы были не более чем интерлюдией перед гораздо более кровавым состязанием, которое ближе к полуночи (еще до того, как закончился матч) открыли трибуны «санс», стреляя фейерверками друг в друга и в игроков на поле.

Под конец они совсем забыли о футболе, и трибуны буквально взорвались огнями, метавшимися между болельщиками. С верхних ярусов стали запускать подожженные шары. Но оказалось, что это не шары вовсе. Они были белесыми и прозрачными, с пипкой на конце: сперва один, потом еще — десятки и сотни. Под громогласный хохот они болтались над трибунами. Конечно, это были презервативы, и это повергло Альфредо в ужасное смущение.

— Ох, как плохо! — охнул он от стыда. Он извинялся передо мной без конца: за постоянные перерывы, за драки, за затянутую игру. А вот теперь еще и это — облака резиновых изделий. Игра превратилась в бессмысленную суету: она закончилась в полной неразберихе, драках и вспышках пламени. Но сальвадорцы считали время, проведенное на стадионе, превосходным отдыхом, а что до гвоздя программы — надутых презервативов, — то позднее я выяснил, что Агентство по международному сотрудничеству в Центральной Америке проводит в Сальвадоре программу по планированию семьи. Не думаю, что она как-то повлияла на рождаемость в этой стране, но не сомневаюсь, что детские дни рождения здесь отмечаются шумными праздниками с большим количеством воздушных шаров.

Кстати, матч выиграла Мексика со счетом шесть-один. Альфредо утверждал, что Сальвадор забил самый красивый гол в этой игре: почти с тридцати ярдов. Таким образом ему удалось слегка поддержать свое достоинство. Однако большинство болельщиков ушли со стадиона сразу после первого периода, а тем, кто досидел до конца, меньше всего дела было до того, кто выиграет. Уже покидая стадион, я кинул взгляд на муравейник на горе. Она снова превратилась в гору: и теперь, тихая и безлюдная, уже не казалась такой огромной и грозной.

Снаружи, на склонах горы, опускающихся от стадиона, картина напоминала те зловещие фрески, которые изображают в латиноамериканских храмах преисподнюю. Облака зловещей желтоватой пыли завивались вихрями над дорогой, и фары медленно двигавшихся по ухабам машин напоминали горящие очи самого дьявола. И там, где на фресках положено изображать муки грешников и блестят золоченые таблички с указателями: чревоугодие, прелюбодеяние, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие, гордыня и так далее, — в ночном мраке угадывались парни, откровенно лапавшие своих девушек, и группы людей, все еще продолжавших драться, и считавших выигранные деньги, и просто кричавших оскорбления в адрес мексиканцев или громивших попавшиеся под руку машины. Они вздымали все новые облака пыли и завывали. Им вторила сигнализация из машин, и эти сирены напоминали крики боли и отчаяния. Один автомобиль толпа потных, очумевших от ярости подростков попросту перевернула вверх колесами. То и дело взгляд натыкался на людей, бегом старавшихся вырваться из этого безумия, зажимавших платками окровавленные лица. Но все еще в этой толпе оставалось не меньше десяти тысяч человек — и животных. Ибо, как и полагается в аду, под ногами у людей шныряли злобные рычащие собаки. А еще здесь было очень жарко. Раскаленный пыльный воздух обжигал легкие, он был буквально пропитан потом и вонял раскаленным железом и пылью. Толпа все не расходилась: все были слишком возбуждены, чтобы думать о возвращении домой, а перенесенные унижения требовали немедленной расплаты. Люди шумели, постоянно куда-то спешили, грубо толкая друг друга, и эта безумная пляска никак не кончалась.

Альфредо был известен короткий путь до дороги. Он провел меня через парковку и вытоптанную рощицу в каком-то дворике. Я заметил, что здесь на земле лежат люди, но не смог рассмотреть, то ли они просто спят, то ли ранены или вообще умерли.

Я спросил его об этой толпе.

— Я же говорил тебе, — ответил он. — Ты теперь пожалел, что пошел, верно?

— Нет, — ответил я, и это была правда. Теперь я был удовлетворен. Путешествие бессмысленно, если оно не связано с определенной степенью риска. И еще я весь вечер провел в размышлениях о том, что мне довелось увидеть, стараясь восстановить все подробности, и уже мог сказать наверняка, что больше никогда в жизни не пойду на футбольный матч в Латинской Америке.

Между прочим, этот матч был не единственным событием в Сан-Сальвадоре этим вечером. Как раз в те часы, когда болельщики бесновались на Национальном стадионе, в городском кафедральном соборе архиепископ Сальвадора получал почетную степень доктора от ректора университета Джорджтауна. Архиепископ намеренно сделал эту церемонию как можно более публичным событием, чтобы иметь возможность произнести речь против правительства и в пользу отцов-иезуитов. В храме собралось около десяти тысяч человек, и мне сказали, что эта толпа оказалась не менее устрашающей, чем на стадионе.

А ведь всего десять лет назад здесь случился военный инцидент, названный впоследствии Футбольной войной, а также Войной ста часов. Враждовали Сальвадор и Гондурас — сперва в лице болельщиков, а затем в схватку вступили и вооруженные силы. Здесь сработал хронический недостаток земли в Сальвадоре: через границу в Гондурас постоянно проникали сальвадорцы, чтобы построить фермы, чтобы захватить себе клочок земли или хотя бы получить работу на банановых плантациях. Они трудились не за страх, а за совесть, однако Гондурас очень быстро счел это угрозой своей экономике. Нелегалов стали отлавливать и возвращать на родину. И конечно, как и положено в истории таких нелегалов, здесь постоянно случались жестокости, похищения, изнасилования и пытки. Страсти были накалены задолго до того, как начались отборочные игры на Кубок мира 1970 года. Сначала произошла кровавая стычка между болельщиками на матче Сальвадор — Гондурас в Тегучикальпе, и она повторилась через неделю, в Сан-Сальвадоре. Очень скоро вооруженные силы Сальвадора атаковали Гондурас: таким серьезным оказался ответ на разбитые носы болельщиков. И хотя война заняла меньше недели, она унесла жизни более двух тысяч человек — солдат и гражданских, в основном со стороны Гондураса.

Год спустя в Сальвадоре были назначены выборы. Они были откровенно фальсифицированы. И сопровождались такими же сценами насилия, какие мне довелось наблюдать во время матча — только тогда стадионом были улицы столицы. Студентов расстреливали, и в тюрьму бросали всех без разбора. А в результате Сальвадор оказался во власти очередного военного диктатора. Он был на редкость жестоким человеком. Политика вообще жестока по своей природе, но все политики согласны в одном: даже диктатура иногда необходима, чтобы привести страну в порядок, причем правительство такого рода обычно строго централизованно и стабильно. Но такое случается крайне редко. В подавляющем большинстве случаев оно превращается в коррумпированную бюрократическую машину, нестабильную, то и дело дающую сбои, нервную и жестокую и награждающую теми же отвратительными качествами тех, кто находится под его властью.

Вернувшись к себе в отель, оказавшийся отнюдь не лучшим отелем, я попытался описать пережитую только что игру. Это совершенно разогнало сон, и к тому же в комнате постоянно что-то скреблось под потолком. Я открыл «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» Эдгара По и взялся за чтение. Это была ужасная история — с самой первой главы. Пим пробрался на корабль зайцем и был вынужден прятаться под палубой. Там без воды и еды он переносил все тяготы плавания. С ним была его собака. Она взбесилась и напала на него. Пим едва не умер и вынужден был покинуть свое укрытие — только для того, чтобы обнаружить, что на корабле бунт и он попал в новый шторм. И все это время, сидя в своем тесном номере, я вслушивался в скрежет под потолком. Тем не менее я выключил свет и лег. Мне приснился кошмар: шторм, темнота, ветер и крысы, грызущиеся под палубой. От ужаса я проснулся. Я попытался нащупать выключатель. И в свете настольной лампы ясно увидел дыру в потолке прямо у себя над головой размером с четвертак. Прежде там ее не было. Я подождал пару минут, и вот на зазубренном краю дыры сверкнула пара желтоватых резцов.

В эту ночь я больше не спал.

Глава 9. Местный поезд до Кутуко

Даже сальвадорцы, несмотря на свойственный всем гражданам маленьких государств горячий патриотизм и не менее горячий национализм, признают Кутуко дырой. Это трудно отрицать, особенно при виде границы с Никарагуа и того неоспоримого факта, что здесь железная дорога кончается. Поезд, привезший меня из Бостона, достиг своей конечной станции — Кутуко. Дальше, куда бы ни лежал мой путь, мне придется воспользоваться паромом, на котором за восемь иди одиннадцать часов (зависит от силы прилива) я пересеку залив Фонсека, чтобы попасть в Никарагуа. Если там не случится восстания индейцев, или крестьянского бунта, или гражданской войны, то при удачном стечении обстоятельств я смогу пересечь Никарагуа на поезде. Это стоит сделать хотя бы ради того, чтобы убедиться своими глазами, насколько преувеличено всеобщее мнение об этой стране как о самом отвратительном месте в мире: самом жарком и бедном, с самым диким правительством, с самыми жуткими пейзажами, средневековыми законами и отвратительной пищей. Я питал горячую надежду проверить все это на собственном опыте. Столь негостеприимная страна гораздо лучше жуткой поездки на поезде прибавит героизма в историю моего путешествия. И хотя у меня уже было несколько памятных моментов на отрезке пути от «Саус-Стейшн» до Сан-Сальвадора, по большей части это было скорее благополучное плавание. Зато Никарагуа могло подкинуть настоящие проблемы.

Я с большой тревогой размышлял о Никарагуа еще за несколько месяцев до отправления из Бостона, когда прочел в газетах, что партизанская война (частично связанная с восстанием индейцев) распространилась от Манагуа на многие окрестности. Помнится, тогда я безуспешно задавался вопросом: с какой стати все эти окрестности оказались аккурат на пути моего предполагаемого маршрута через эту страну? Обычно я составляю маршрут путешествия, не пользуясь подсказками газет. Вооружившись как можно более подробными картами, путеводителями и железнодорожными расписаниями, я изучаю предстоящий маршрут и прикидываю, каким образом лучше всего делать пересадки с поезда на поезд. Я никогда не стараюсь выяснить, какие там отели и есть ли они вообще. Для меня главным является то, что любой город, если он удостоен обозначения на карте, достоин и того, чтоб в нем побывать. Хотя и здесь меня подстерегают необъяснимые странности: Закапа на карте есть, а Санта-Аны — нет, но такие маленькие открытия только придают прелесть путешествию. Мне приходилось слышать, что Никарагуа является центральноамериканским эквивалентом Афганистану, но, кроме этого туманного суждения да исторического факта, что с 1855 по 1857 год в Никарагуа правил полутораметровый выскочка из Теннесси, которого звали Уильям Уокер (он успел сделать английский государственным языком, узаконил рабовладение и уже совсем собирался присоединить Никарагуа к американскому Югу, да только этого коротышку подстрелили в 1860 году), я практически ничего не знал об этой стране. Ею по-варварски распоряжалось семейство Сомосы на протяжении почти сорока лет — это известно всем. Но эта партизанская война? Разные газеты, на которые мне предстояло ориентироваться, расходились во мнении, насколько она серьезна.

На всем пути через Мексику, Гватемалу и Сальвадор я покупал эти газеты в надежде разобраться в том, что происходит в Никарагуа. Новости были день ото дня хуже, и, судя по всему, приходилось ждать еще худшего. Заголовок на первой полосе: «Партизаны напали на полицейский участок» — сменялся на следующий день заголовком: «Сомоса установил комендантский час». За этим появилось: «Партизаны ограбили банк» — я всегда с особенным вниманием перевожу заголовки — и: «Сомоса правит твердой рукой». В Санта-Ане я прочитал: «Партизаны застрелили десять человек». В Сан-Сальвадоре — «Сомоса арестовал 200 мятежников, индейцы взялись за оружие». Позднее я прочитал: «В Никарагуа перемирие», но как раз перед отъездом из Сан-Сальвадора в газете La Prensa в колонке новостей появилось сообщение: «Партизаны закупили у Штатов оружие на 5 млн. долларов». При этом президент Картер хранит безукоризненный нейтралитет к событиям в Никарагуа, хотя никто в США не скрывает надежды, что рано или поздно Сомосу наконец-то скинут. Это, конечно, была благочестивая надежда, однако мне от нее не было ни тепло ни холодно. К концу февраля долгожданная революция так и оставалась долгожданной, там все еще повторялись случаи массовой резни, а Сомоса пребывал у власти. Судя по всему, он собирался благополучно просидеть на своем месте по меньшей мере еще лет сорок или же, на худой конец, передать бразды правления (в случае Никарагуа это были в основном орудия пытки) своему сыну. Перспектива оказаться в Никарагуа стала волновать меня не на шутку. Я решил, что отправлюсь на границу и проведу разведку. Потолкую с людьми. Если новости окажутся плохими, то воспользуюсь окружным путем, не въезжая в эту страну. И вот я сел на поезд до Кутуко, чтобы разузнать, что творится в Никарагуа. Это напоминало мне поход к стоматологу: когда ты плетешься туда, горячо уповая на то, что кабинет вдруг окажется закрытым по случаю острого прострела у бедняги врача. Увы, моя надежда насчет стоматолога так и не сбылась ни разу в жизни в отличие от Никарагуа.

— Вы не можете попасть в Никарагуа, — заверил меня сальвадорец, охранявший границу у будки паромной переправы. (Интересно, существует ли в мире более загаженное место и мрачный вид, чем залив Фонсека?) — Граница закрыта. Военные вышлют вас обратно.

Это было лучше, чем отмена смертной казни. С меня совершенно снималась ответственность за то, что я не пересеку Никарагуа. Я вернулся в Сан-Сальвадор. Я выбрал в отеле другую комнату, где уж точно не могли водиться крысы. Но я не мог сделать больше ничего, находясь в Сан-Сальвадоре. Я прочел лекцию на тему, родившуюся у меня в поезде до Тапачулы: «Малоизвестные произведения известных американских авторов — „Простофиля Вильсон“, „Дневник Сатаны“, „Дикие пальмы“». Я осмотрел университет (и никто не смог мне объяснить, откуда в университете в стране с диктатурой правого толка может взяться фреска с портретами Маркса, Энгельса и Ленина?). У меня оставался еще один день, и я решил еще раз съездить на поезде в Кутуко, чтобы принять окончательное решение.

По предыдущей поездке я уже знал, что задолго до Сан-Мигеля, то есть на протяжении трех четвертей пути до Кутуко, это будет на редкость неинтересное путешествие. Как и в прошлый раз, состав имел всего два вагона, в которых набралось от силы двадцать пять пассажиров. Пока мы ждали, когда подадут поезд и нас пустят на платформу, я попытался расспросить людей, куда они едут. Все сказали: в Сан-Винченте. Сегодня в Сан-Винченте ярмарка. А Сан-Винченте хорошее место? Да, очень. Тогда я решил сойти с поезда в Сан-Винченте.

На свете нет двух совершенно одинаковых поездов. Вот и сальвадорские поезда, хотя такие же изношенные, как гватемальские, совершенно друг на друга не похожи. Возможно, ими владеют одни и те же компании, но поезда абсолютно разные. Я убедился на собственном опыте: один поезд нельзя даже отдаленно сравнивать с другим. Да, поезд «Ярочо» нес на себе отпечаток компании «The Golden Blowpipe», но его неповторимость определяли не только страна и фамилия владельца, но еще и местность, по которой проложен маршрут. Уникальность местного поезда до Кутуко бросалась в глаза, как только я поднялся в вагон. На платформе меня встречал тот же мрачный низкорослый человек, который забрал у меня билет в день приезда. Он был все в тех же спортивных шортах, из кобуры торчал старый револьвер, и несколько патронов блестело в старом патронташе. Я искренне надеялся, что ему не вздумается стрелять из этого оружия, потому что не сомневался: револьвер взорвется у него под носом и он погибнет не от пули, а от осколков. Он проверил мой билет, состав остановился у платформы, и я поднялся в вагон. Там не нашлось ни одного целого сиденья. Отовсюду торчали пучки конского волоса, и откинуться на спинку кресла было настоящей пыткой.

— Да уж, удобными эти сиденья никак не назовешь, — извиняющимся тоном произнес сальвадорец по другую сторону прохода. Он пнул кресло напротив себя и добавил: — Но они все еще крепкие — взгляните, даже не шатаются. Хотя, конечно, все порванные и грязные. Следовало бы их починить.

— Так почему их не чинят? — спросил я.

— Потому что все ездят на автобусе.

— Если их починят, все будут ездить на поезде.

— Верно, — кивнул он. — Но тогда в поезде будет не протолкнуться.

Я предпочел согласиться с ним, и не потому, что он меня убедил, а потому, что давно устал читать нотации о необходимости содержать вещи в порядке. Центральная Америка страдала от повальной бесхозяйственности. Представьте себе, будто Новая Англия лежит в руинах и власть в таких местах, как Род-Айленд или Коннектикут, захватили генералы с замашками маньяков и продажные полицейские. Они установили жестокую тиранию и насаждают совершенно дикий национализм. Нет ничего удивительного в том, что такие магнаты, как Вандербильт, или корпорации с имперскими амбициями — та же «Юнайтед фрут компани» — воспринимают их как дегенерировавшие штаты и пытаются наложить на них свою лапу, чтобы править ими. К тому же сделать это довольно просто. Вот только ни от магнатов, ни от больших корпораций не приходится ждать соблюдения моральных принципов, проявления сочувствия или хотя бы соблюдения законности, чтобы жизнь в этих местах постепенно наладилась. Они действуют исключительно в интересах собственной выгоды, и они еще хуже, чем колонизаторы прежних лет, — они были рэкетирами и рэкетирами остались, только еще более жестокими и наглыми. Лишенные закона страны, измученные нищетой и неравенством, ожесточаются все сильнее. Тот же Сальвадор мог бы стать раем на земле, однако об этом не приходится и мечтать. Футбол — самый примитивный и грубый вид спорта — стал в этих странах доступным способом излить отчаяние, когда болельщики хотя бы ненадолго привлекают к себе внимание. И в ответ на все упреки они отвечают одно: мы и так живем, как собаки, так не мешайте нам развлекаться. В итоге футбол становится не футболом, церковь — не церковью, а этот поезд — не похож ни на что, виденное мной прежде. Задолго до того времени, как он пришел в столь ветхое состояние, любая уважающая себя компания десять раз собрала бы страховые деньги и вложила бы их в обновление дорог и подвижного состава, как это сделали в Индии. Но здесь был Сальвадор, а не Индия. И действительно, в Индии даже в самом глухом штате, где-нибудь в Западном Бенгале, пассажиры умерли бы со смеху, увидев эту жалкую пародию на поезд.

Но права и другая ходячая истина: только из окна самого ужасного поезда можно увидеть самые прекрасные в мире пейзажи. Самые скоростные поезда — поезда-пули в Японии, «Голубой поезд» от Парижа до Канн, «Летучий шотландец» — все это игрушки, забава для скучающих горожан, и не более, — ведь такая скорость неизбежно вытесняет удовольствие от самого путешествия. Зато местный поезд до Кутуко пусть с трудом, но преодолевает несравненные ландшафты. Если вас не пугает проводник с допотопным револьвером на поясе, грязные вагоны и колючие сиденья, в награду вы получите самые великолепные виды, какие только существуют к югу от Массачусетса. А по тому, что поезд тащится еле-еле, можно легко вообразить себе, будто Сальвадор ничуть не меньше Техаса. И все это благодаря изношенному локомотиву и постоянным остановкам: до Сан-Винченте всего сорок миль, но на них у нас ушло три с половиной часа.

Однако и здесь необходимо терпение, чтобы дождаться начала спектакля.

На первый взгляд Сальвадор произвел на меня впечатление ухоженной, плодородной и процветающей страны, по крайней мере, его западная часть. Но стоило мне оказаться к востоку от столицы, на другом конце страны, и снова передо мной открылась картина разрухи и запустения. Ее граница пролегала между территорией железнодорожного вокзала и трущобой на восточной окраине Сан-Сальвадора. На протяжении целого часа мы пересекали это скопление тесных уродливых лачуг: глина и бамбук, картон и рейки, жесть и кирпичи, и крыши, заваленные чем попало, лишь бы потяжелее — ведь ни в картон, ни в глину не вгонишь гвозди. И уж какой только хлам не был использован на сооружение этих крыш! Например, на одной лачуге я разглядел: ржавую швейную машинку, чугунную печку в разобранном виде, шесть покрышек от колес, кирпичи, тазики, камни. А на соседней красовались старый ободранный диван, толстый древесный сук и большие камни. Лачуги жались одна к другой, ступенями спускаясь со склона горы, и подступали к самой железной дороге. Ни о каких украшениях здесь не могло быть и речи — разве что где-то взгляд натыкался на икону. Вместо ярких красок тут и там висели лохмотья, повешенные на просушку. Эта страна — крупнейший экспортер кофе. Кофе всегда стоил очень дорого. Но эти люди жили в буквальном смысле слова как собаки, а их собакам пришлось спуститься на ступеньку ниже, стать совершенно прибитыми тварями, не способными даже залаять и лишь униженно молящими подачку, которую можно утащить в пыльные кусты к своим тощим щенкам. Чтобы выжить, собакам пришлось стать трупоедами и могильщиками, самыми паршивыми и презираемыми созданиями в этом кошмаре. В это время поезд так замедлил ход и в нем было так мало пассажиров, что дети из лачуг свободно забирались в вагоны и с визгом носились по проходу, прыгая с сиденья на сиденье, чтобы вывалиться гурьбой обратно наружу на следующем повороте.

Если бы эти дети трущоб задержались в вагоне всего на десять минут, то попали бы в поля, где растут деревья, благоухают цветы и поют птицы. Но их совершенно не интересовала сельская идиллия. То ли им строго-настрого запретили туда соваться, то ли они подчинялись какому-то пещерному инстинкту и считали свои трущобы единственно безопасным местом, не рискуя пересекать его границы. Собственно, так оно и было, и за пределами трущоб их мог обидеть каждый: полисмен, землевладелец, налоговый инспектор. Лохмотья были их отличительной чертой, по которой любой желающий мог распознать в них жертву и унизить. Итак, трущобы в Центральной Америке весьма многолюдны и активны в дневное время и обязательно имеют четко обозначенную границу либо в виде ручья или реки, либо в виде автомобильной или железной дороги. Ровно за этой физической границей трущобы кончаются и уступают место джунглям или сельскохозяйственным угодьям. В данном случае трущобы граничили с кофейной плантацией, и логично было предположить, что увиденные мной только что бесправные люди были сборщиками кофе. Как мне удалось узнать позднее, расценки за их труд не имеют ничего общего с колебаниями цен на кофе.

Мы пересекли несколько невысоких хребтов и повернули вдоль одного из них. Я посмотрел на открывшееся сбоку ущелье и увидел озеро — озеро Илопанго — и вулкан — Чинчонтепек. По сравнению с видом из Сан-Винченте, расположенного гораздо ниже, с этой высоты и озеро, и вулкан казались больше и великолепно контрастировали друг с другом по цвету в низких лучах восходящего за ними солнца. Пейзаж захватил меня с первой минуты, однако озеро все разрасталось, а вулкан становился все выше, и с каждой милей они выглядели все более величественно. Поверхность озера отливала синим, потом серым, пока не почернела, когда поезд оказался на границе между озером и вулканом и двинулся в объезд. Посреди озера был остров. Он поднялся над водой в 1880 году, когда озеро внезапно обмелело, и с тех пор стоял, как застывший после бури старый корабль посреди темных загадочных вод. От железной дороги к озеру плавными ступенями уходили вниз зеленые террасы. Ближе к поезду сплошной зеленый ковер распадался на бамбуковые и апельсиновые рощи и золотистые посадки бананов. Листья на тех растениях, что были ближе к дороге, были желтоватыми и пыльными, но чем дальше, тем более сочной и яркой становилась их зелень.

Теперь поверхность воды напоминала жидкое серебро, и только рябь отливала то синим, то белым, то розовым цветом. А ближе к берегам вода становилась зеленой, вобрав оттенки подступавших вплотную деревьев. При виде этой божественной красоты нетрудно было понять, почему для местных индейцев озеро никогда не было просто водоемом хозяйственного значения, из которого они пили, в котором купались и ловили рыбу. Путеводители и здесь не упустили возможности произвести впечатление на доверчивых туристов, на все лады повторяя самые невероятные версии якобы существовавших здесь обычаев. В одном путеводителе я прочел, что до испанской конкисты индейцы ублажали бога урожая, каждый год кидая в озеро четырех девственниц. Не знаю, правда это или нет, кроме того, что такая байка породила глупую шутку: дескать, в наши дни жертвы прекратились, потому как перевелись девственницы. Однако на самом деле людей приносили в жертву этому озеру не далее как в XIX веке, и это не имело никакого отношения к богам урожая. Это был весьма сложный и целенаправленный процесс.

И ему был свидетель. Его звали дон Камилло Гальвар. Он был генерал-инспектором в Сан-Сальвадоре в 1860-х годах. В 1880 году он подробно описал все, что ему удалось выяснить по поводу якобы кровавых ритуалов индейцев, живущих по берегам озера Илопанго. «В этой области живут племена пуэбло: коютепеки, тексакуанго и тепецонте, — писал он. — Они верят, что когда из озера приходит землетрясение, о котором они узнают по исчезновению рыбы, это значит, что чудовищный хозяин этих земель, который живет в бездне вод, съел всю рыбу».

Никакой не бог урожая, но просто прожорливое чудище, и индейцы боятся, что, если это чудище не ублажить более нежной и сочной пищей, «достойной его могущества и аппетита», оно пожрет всю рыбу и рыбаки останутся без улова. Индейцы хорошо знали его вкусы: чудище жрет рыбу точно так же, «как человек ест фрукты, чтобы освежиться и приглушить голод». Озеро и вулкан содрогаются, и рыба начинает исчезать, индейцы «ужасно пугаются мора рыбы… и собираются по приказу своих вождей». Шаманы выступают вперед в своих ритуальных нарядах и уборах из перьев и сообщают, что нужно сделать: бросить в озеро как можно больше цветов и фруктов. Иногда это срабатывает: колебания земли прекращаются. Но если они продолжаются, то снова собираются все племена, и тогда людям приказывают принести в жертву животных, лучше всего сурков, енотов, броненосцев и еще каких-то тварей под названием taltusas. Причем животные должны попасть в воду живыми и брыкающимися. Индеец, принесший в жертву дохлого зверька, несет жестокую кару: его вешают на лиане, поскольку их чудовищный владыка терпеть не может мертвую плоть.

Затем следует перерыв на несколько дней, чтобы следить за уровнем воды в озере, количеством рыбы и новыми толчками. И если признаки остаются столь же зловещими, за дело берутся шаманы. Они выбирают девочку от шести до девяти лет от роду, украшают ее цветами, и «в полночь шаманы отвозят девочку на середину озера и бросают в воду связанную по рукам и ногам, с камнем на шее. Если на следующий день труп девочки всплывает, а толчки не прекращаются, то в озеро бросают еще одну жертву с теми же церемониями».

«Это были годы 1861-й и 1862-й, — продолжает дон Камилло, — когда я побывал в этих деревнях, и мне рассказали, что здесь все еще придерживаются этих варварских обычаев, чтобы в озере не убывала рыба». То есть индейцы преследовали вполне практическую цель и нисколько не ужасались своей жестокости. Конечно, дон Камилло добавляет в заключение, что индейцы говорили с ним с «исключительным почтением».

Озеро переливалось все более глубокими оттенками синевы, над ним плыли сероватые облачка тумана, а поезд карабкался все выше. Внизу я разглядел уже не одно, а несколько десятков ущелий, между которыми торчали зеленые вершины. Отсюда трудно было поверить, что эти вершины далеко внизу на самом деле — огромные высокие горы, но поезд пересекал пропасть по мосту на такой высоте, что получалась удобная шкала, по которой можно было прикинуть реальную высоту этих гор относительно высоты вулкана Чинчонтепек. Мы подбирались к нему все ближе, и он все продолжал, расти над нами и отсюда уже выглядел черным, огромным и неприступным.

Однако до него все еще оставалось немало миль, и мы оказались в другой климатической зоне. На этом хребте было сухо и жарко, и в вагоны полетела пыль. Я поднялся с места и прошелся по вагонам, чтобы размять ноги, а когда вернулся, узнал свое сиденье по цвету: те, что не были заняты, покрывал толстый слой бурой пыли. В вагонах не было ни дверей, ни стекол в окнах — они были открыты всем ветрам и пыли, так досаждавшей проводникам и кондукторам, что они удрали от нее на крышу. Они либо сидели, держась за выступы на крыше, либо стояли, балансируя над серединой вагона. Поезд до Закапы тоже был пыльным, но в долине Мотагуа воздух оставался совершенно неподвижным. Здесь мы были на такой высоте, что движения поезда и постоянно дующих в горах ветров было более чем достаточно, чтобы временами мы вообще не могли разглядеть окрестностей сквозь облако пыли. Пассажиры скорчились и старались укрыть лица подолами рубашек. Перестук колес стал особенно резким и громким, горное эхо лупило по ушам, и все это вместе с пылью, из-за которой было трудно дышать, создавало неприятное ощущение, будто мы едем по какому-то бесконечному зловещему туннелю.

Миновав поселок Мичапа, поезд пополз по песчаным откосам. К стене одного из откосов прижалась совсем маленькая девочка, не старше восьми лет. Она прижимала к себе тощего маленького козленка, чтобы он с перепугу не попал под поезд, и, судя по застывшей страдальческой мине на ее лице, она с трудом выносила весь этот грохот и пыль.

Наконец пыльное облако осталось позади, и над головой снова засинел небесный простор, а грохот поезда поглотило открытое пространство — как будто мы парили на огромном планере, спускающемся с головокружительной высоты к лежащим внизу ущельям. Это был классический обман зрения, возможный благодаря тому, что поезд балансировал на узкой колее, тянувшейся по самому гребню водораздела и оттого не видной из вагонов. И хотя до сих пор состав едва тащился вперед, на спуске он развил весьма приличную скорость. При желании даже можно было вообразить, будто эти ветхие вагоны с паровозом внезапно воспарили и теперь со свистом рассекают воздух, возвращаясь на землю. Поверьте, нечасто случается такое, чтобы одного вида из окна было достаточно, чтобы позабыть и о пыли, и о духоте, и о колючих сиденьях — настолько захватывающим оказывается облик удаленных отрогов гор и ближних вершин, покрытых плантациями кофе и зарослями бамбука.

Пейзаж изменился, однако вид человеческих поселений остался прежним. Вам непременно подумалось бы на моем месте, что вы были здесь прежде. Деревушки были совсем крохотными и носили имена святых. Вокзалом служил навес, открытый с трех сторон, в обрамлении кучек апельсиновой кожуры, вскрытых кокосовых орехов с их мохнатой скорлупой, обрывков бумаги и пустых бутылок. Мутный ручеек тухлой воды сочится в поросший тиной пруд, и рядом женщина с корзиной на голове, и бананы в корзине, и мухи, облепившие эти бананы, и темные чугунные колеи, уходящие вдаль, и скопление нефтяных цистерн, и выцветшая до бледно-розового цвета реклама кока-колы. С десяток грязных и тощих детей, и девочка немного постарше, но уже с младенцем на спине, мальчишка с хрипатым радио размером не меньше обувной коробки, пыльные бананы, четыре хижины, хромая собака, визжащая свинья, дремлющий мужчина в шляпе с оборванными полями, бессильно свесивший голову к левому плечу. И вы действительно уже были здесь, потому что вы видели эту пыльную дорогу, и дым, и солнце вровень с верхушками деревьев, остов машины на ободах от колес, цыплят, пытающихся что-то найти в жидкой тени, лицо за грязной занавеской в окне хижины, начальника вокзала в спортивной рубашке и темных брюках, с важным видом торчащего на самом солнцепеке, и листву на деревьях, покрытую таким толстым слоем пыли, что она кажется сухой и мертвой. Все это убожество кажется настолько знакомым, что невольно начинаешь думать о том, уж не возят ли тебя кругами по одному и тому же месту. Каждое утро ваш поезд отходит, чтобы к каждому полудню, в самую жару, вернуться в одну и ту же деревню с ее свиньями, и ее жителями, и ее полумертвыми деревьями. И эта картина запустения и упадка повторяется раз за разом, как будто перед вами крутят в кинотеатре одну и ту же сцену, так что ее поразительная повторяемость становится предметом черного юмора. А вдруг вы действительно за все эти недели, проведенные в пути с того момента, как покинули дом, никуда не удалялись от этого мрачного места? Нет, хотя вы уже и видели не одну сотню таких же деревень, как эта, на долгом пути от Рио-Гранде, именно здесь вам прежде бывать не приходилось.

И когда раздается свисток локомотива и поезд трогается, эта деревня моментально забывается, как десятки таких же, виденных прежде. Состав поднимает облако пыли, в котором навсегда скрываются ее убогие хижины. Но где-то в глубине подсознания эти деревни скапливаются в нечто единое и неизменное, пока у вас не возникает желание увидеть наконец-то что-то другое — отчаянный порыв дать надежду этим несчастным. То, что я увидел нищету этой страны, вовсе не означает, что я увидел ее сердце, но как же больно быть свидетелем такой нищеты!

Мы перевалили через очередной водораздел, и мое внимание привлекло ущелье к югу от дороги. Его склоны покрывали искривленные деревья, полускрытые толстыми лианами, — словно это была граница джунглей. Эта местность была слишком крутой и обрывистой для земледелия, здесь нельзя было ни построить дом, ни проложить дорогу. Дикий, безлюдный пейзаж оживляли лишь птицы, но и тем не хватало отваги, чтобы перелететь на другой край ущелья. Они сердито свистели на наш поезд. Я высунулся из окна, чтобы получше рассмотреть их, но внезапно все потемнело.

Мы въехали в туннель. Пассажиры завизжали. Жители Центральной Америки всегда громко визжат в туннелях, но я так и не смог понять, делают они это от ужаса или от восторга. Поскольку освещение в вагонах предусмотрено не было, мы оказались в полной темноте, да вдобавок в окна влетела очередная порция пыли. Я буквально чувствовал, как пыль оседает на моем лице и волосах, как будто попал под душ из пыли. Я повторил действия пассажиров, виденные мною ранее: спрятал лицо в подол рубашки и стал дышать через ткань. Прошло не меньше пяти минут, пока мы миновали туннель, — более чем достаточно, если вам приходится задыхаться от пыли и глохнуть от пронзительного визга десятков глоток. Правда, как выяснилось, визжали не все пассажиры. Напротив меня сидела одна пожилая леди, которая везла на продажу в Сан-Винченте ящик апельсинов. Она заснула примерно за час до того, как мы попали в туннель. И когда мы выехали из туннеля, она все еще спала. Ее голова запрокинулась назад, а рот широко распахнулся, и она оставалась совершенно неподвижной.

Наконец поезд вырвался из туннеля, и его грохот рассредоточился по открытому пространству. Мы взбирались вверх по склону горы, и натужное пыхтенье паровоза, приглушенное разреженным горным воздухом, не прекращалось на протяжении всего пути через ущелье Джибуа-Велли, которое началось у конца туннеля и лежало у самого подножия вулкана. Вулкан казался более темным на фоне светло-зеленых окрестностей и напоминал лежащего льва из-за причудливой игры света и теней, создававших подобие могучих плеч и небрежно раскинутых мускулистых лап. Вот только головы у этого льва не хватало, и по мере того, как мы проезжали мимо, он все более напоминал обезглавленного сфинкса с застывшим навеки в неподвижности зеленым львиным телом. Глядя на такие чудеса, нетрудно было понять, отчего местные индейцы верят в чудовищных владетелей этой земли. Мало того, что горы сами по себе могли своими очертаниями показаться гигантскими чудовищами и демонами с острыми клыками и длинными когтями, их постоянное содрогание и низкий подземный гул, сотрясавший убогие хижины дикарей, их выбросы лавы и пепла, способные заживо похоронить десятки людей и смести с лица земли целые деревни, постоянно служили источником неизбывного ужаса.

На протяжении следующих сорока минут мы спускались вниз, в направлении вулкана. И хотя мы двигались еле-еле, вид на вулкан менялся с поразительной скоростью: он по-прежнему напоминал лежащего льва, только теперь мы объезжали его мощный корпус, и легко можно было представить, как этот гигант вот-вот встанет, потянется и зарычит, но вдруг он попросту исчез за очередным водоразделом. Теперь я мог видеть лишь окончания его двух передних лап. Мы подъезжали к Сан-Винченте, городу в тени вулкана, лежащему между передних львиных лап.

Почти все пассажиры вышли и побрели на ту сторону железнодорожных путей. Никто не собирал у нас билеты. Кондуктор предпочитал наблюдать за нами издали, из прохладной тени деревьев. Засвистел паровоз, и поезд тронулся дальше к Кутуко. На нас опустилось очередное облако пыли, а вместе с ним сонная неподвижность маленького городка в самый жаркий послеполуденный час.

Я спросил у мальчишки, как пройти к рынку. Он ответил мне очень просто: иди по дороге. Он явно удивился, что кому-то понадобилось спросить дорогу в этом месте. Однако вокзал оказался не в центре городка: от него надо было еще пол мил и идти по дороге до площади. Вдоль этой дороги выстроились практически все дома в Сан-Винченте. Дорога представляла собой пыльную колею, которая поворачивала, после чего оказывалась мощенной булыжником, а потом и вовсе была залита бетоном до самой площади. Рынок, которым, как было сказано, я заинтересовался, походил на восточный базар — скопление полотняных навесов вокруг открытого пространства. Под каждым навесом громоздились горы овощей и фруктов, или там были развешаны туши животных, или стояли коробки с карандашами и карманными расческами. Все продавцы в какой-то одной секции торговали одним и тем же: там были секции фруктов, секции овощей, одна секция мяса или домашних принадлежностей, а немного в стороне имелась секция с тухлой рыбой. Я купил бутылку содовой воды и обратил внимание на то, что никто ничего не пытался покупать. Продавцы дружески беседовали, собравшись в кучки — там мужчины, тут женщины, — и не обращали внимания на свои прилавки.

На границе рынка начиналась площадь, а на ее дальнем конце стояла церковь Сан-Винченте. Это была самая древняя церковь в Центральной Америке, и она имела собственное название — El Pilar («Колонна»), Возведенная испанцами в этой удаленной местности, она не подвергалась реставрации: реставрация здесь не требовалась. Она строилась с расчетом на то, чтобы пережить атаки дикарей и землетрясения. И она пережила все это и, кроме нескольких разбитых окон, не несла других признаков разрушения. Ее стены были в толщину не менее метра, и неохватные колонны надежно подпирали своды портика и нефа. Но «Колонна» была не просто храмом, она напоминала по форме мавзолеи, которые мне приходилось видеть в самых глухих районах Гватемалы: белая и округлая, со сводами, как у мечети, и квадратными арабесками, которыми испанцы привыкли украшать свои храмы в сельской глубинке. Однако белая штукатурка не могла скрыть ее воинственного вида, так же как и витражи в окнах с толстыми решетками. Она все равно выдавала свое истинное предназначение: быть крепостью.

В начале XIX века эту часть Центральной Америки постоянно раздирали восстания индейских племен. Благодаря превосходству в численности и дикой жестокости индейцам иногда удавалось полностью освободиться от власти испанцев и даже создавать свои государства на территории колоний. Из этих центров сопротивления они совершали свои кровавые набеги на города, держа их население в постоянном страхе. Война продолжалась до 1830-х годов, и самой большой армией индейцев командовал известный вождь Агустино Акуинас — крещеный индеец, начавший свой путь здесь, в церкви «Колонна» в Сан-Винченте. Он сорвал венец со статуи Святого Иосифа и короновал им себя, провозгласив вечную войну испанцам. Затем он ушел в горы и удерживал под своей властью довольно обширную территорию, продолжая партизанские вылазки.

Думаю, храм не мог сильно измениться с тех пор, как его подверг осквернению Акуинас. Все также тяжело нависали над головой арки колоннады, да дерево на иконостасе стало еще темнее от времени, отчего внутренность храма стала похожа на склеп. Безусловно, это было самое святое здание в городе и одновременно самое непоколебимое. И я нисколько не сомневался, что в свое время оно выполняло роль укрепленного форта.

У алтаря преклонили колени и молились одиннадцать пожилых леди. Не торопясь покинуть ее приятную прохладу, я сел на заднюю скамью и постарался высмотреть статую Святого Иосифа. От одиннадцати закутанных в черные покрывала голов шло невнятное молитвенное бормотание, подчинявшееся своему монотонному ритму, как похлебка, булькающая в котелке на очаге у сальвадорцев. Они напомнили мне призраков: ряд темных силуэтов, издававших глухие звуки в полумраке церкви. Столбы солнечного света, проникавшие сквозь светлые островки в мозаике, казалось, пробивают насквозь древние стены. Воздух был пропитан стойким запахом ладана и воска, и язычки свечей трепетали, как голоса молящихся женщин. Здесь, в стенах «Колонны», все оставалось точно таким же, как было в 1831 году, когда жены и матери испанских солдат молились об избавлении от ужаса индейских набегов.

С колокольни раздался дребезжащий звон. Я принял строгую почтительную позу — непроизвольным привычным движением. Это сработало на уровне рефлекса: так же, как я не мог войти в храм, не окунув пальцы в купель со святой водой. Шелестя рясой, к алтарю прошел священник в сопровождении двух служек. Он воздел руки и, потрясая старательно причесанными длинными волосами, принял позу массовика-затейника из ночных клубов. Да, он молился, но выглядело это уж очень театрально, и молитва звучала не на латыни, а на испанском. Вот он простер руку куда-то в сторону, в тот угол храма, который я не мог увидеть со своего места. Повелительный жест — и зазвучала музыка.

Она совершенно не походила на церковные гимны. Играли на двух электрогитарах и ударной установке. Я не усидел на месте и передвинулся так, чтобы видеть музыкантов. Это был тот же варварский набор звуков, от которого я стремился удрать на протяжении последних недель: впервые я услыхал его на речном берегу в Ларедо на границе с Мексикой. И с тех пор я старательно избегал этого испытания для слуха. Как его можно описать? Непрерывное завывание гитары с периодическим грохотом, как будто посудная полка обрушилась на пол. Парень и девушка трясут погремушками и поют — некие кошачьи крики в попытке слиться в гармонию, но так и остающиеся не более чем истерическим любовным воплем.

Безусловно, они пели церковный гимн. В месте, где Иисус имел облик мускулистого голубоглазого латинянина с прилизанными волосами — до невозможности слащавого и привлекательного, — религия тоже стала разновидностью влюбленности. В некоторых формах католичества, и особенно в Латинской Америке, молитва превратилась в выражение плотской любви к Иисусу. Он не мог быть жестоким богом, богом-разрушителем или холодным и расчетливым аскетом; он был похож на принца из сказок и имел тело настоящего крутого мачо. И обращенный к нему гимн был любовной песней, но сообразно всем песням в Латинской Америке он насквозь пропитался вполне плотской страстью, и слово сердце повторялось в нем в каждой строке. А еще он был чрезвычайно громким. Я понимал, что это объясняется религиозным рвением певцов, вот только гимн в старой церкви практически не отличался от той музыки, которую можно услышать из музыкального автомата в «Эль-бар-американо». Судя по всему, здесь церковь пошла навстречу народу: она уже не стремилась привить прихожанам набожность, и они лишь пользовались ей как предлогом сохранить видимость святости и не слишком скучать во время службы. Ведь вечерняя месса предназначена для того, чтобы сосредоточиться на молитве, но такая музыка могла только отвлечь от любой молитвы.

Музыка со столь надежным оглушающим спецэффектом крайне важна для Латинской Америки, потому что напрочь отшибает мыслительные способности. Местные громилы с транзистором в поезде, деревенские мальчишки, собравшиеся около включенного на полную катушку музыкального центра, мужчина в Санта-Ане, прихвативший с собой на завтрак свой кассетник и не сводивший с него заторможенного взгляда… Все их подергивания коленями, прищелкивания пальцами и цоканье языком имеют одну общую цель: само произвольное введение в ступор для тех граждан, которым не по карману алкоголь, а наркотики вне закона. Это были оглушение и амнезия, воспевание исключительно утраченной красоты и разбитых сердец. У такой музыки не бывает внятной запоминающейся мелодии, она похожа на звон битого стекла, смываемого в унитаз, — весь этот грохот ударных и вскрики певцов. Все, с кем мне приходилось встречаться на этом пути, в один голос клялись, что обожают музыку. Не ту попсу, что привозят из Соединенных Штатов, но вот эту их музыку. И я понимал, что они имели в виду.

Тем временем священник опустился на скамью подле алтаря, чрезвычайно довольный своей персоной. И у него было для этого основание: музыка достигла нужного эффекта. Как только раздались первые аккорды, публика в храме стала прибывать: школьники в форме с толстыми портфелями, совсем маленькие дети — босоногие бродяжки, тощие создания с редкими курчавыми волосенками, клянчившие милостыню на площади; недовольно что-то бурчащие пожилые мужчины с мачете и парочка рабочих с фермы с прижатыми к груди соломенными шляпами, и женщина с тазом отжатого белья, и шайка уличных мальчишек, и забитая собака. Собака уселась в самом центре прохода и неистово завиляла хвостом, подметая мозаичный пол. Музыка играла так громко, что была слышна далеко по улице и на рынке, судя по присутствию трех женщин в пышных юбках с пустыми корзинами и кошелками. Кто-то уселся на скамью, кто-то просто стоял в задних рядах. Им не было дела до молитвы, все они следили за музыкантами и довольно улыбались. Да-да, разве не это является целью любой религии — нести людям облегчение, улыбки, счастье и уверенность, что Господь всегда с ними: а ну-ка, прищелкнем пальцами! Он искупил наши грехи. И еще два оглушительных всплеска ударных.

Музыка замолкла. Священник встал. Началась молитва.

Все, кто успел набиться в церковь во время пения гимнов, стали просачиваться наружу через задние двери. Одиннадцать старушек на передних скамьях не двинулись с места, и только они оставались до конца. Священник расхаживал взад-вперед перед кафедрой. Его молитва была весьма краткой: Бог любит вас, и вам следует научиться любить Его. В современном мире все труднее найти время для веры, повсюду нас подстерегают искушения, и все они имеют признаки смертных грехов. А нам надо трудиться и посвящать всякий свой труд славе Господа. Аминь.

И снова повелительный жест рукой, и снова музыка. На этот раз она была еще громче, а значит, и привлекла еще больше людей с площади, желающих ее послушать. Песня была той же самой: вой, гром, сердце-сердце-сердце, вой, треск, дуби-ду, гром, треск, треск. И ни малейших сомнений у публики в конце песни. Как только затих последний треск, публика испарилась. Но ненадолго. Две минуты спустя (ровно столько понадобилось на две молитвы, одну медитацию, возню с курильницей ладана и проповедь) группа снова начала играть, и слушатели вернулись. Такая суета продолжалась примерно час, и она не думала прекращаться, когда я покинул храм: во время песни, а не молитвы. Мне надо было успеть на поезд.

Закат на небе полыхал пурпурными и розовыми красками, по ущельям расползались зловещие щупальца рыжей пыли, и озеро было полно жидкого огня, как будто это колыхалась раскаленная лава.

Глава 10. Атлантическая железная дорога: поезд на 12:00 до Лимона

Я немного удивился, обнаружив китайца в баре в Сан-Хосе, в Коста-Рике. Прямо скажем, китайцы не слывут завсегдатаями баров. Да, раз в году, по какому-нибудь важному поводу и за компанию с друзьями, они могут (или смеют) осушить целую бутылку бренди. После чего их лица наливаются кровью, они громко вещают какую-нибудь чушь или непристойности, затем им становится плохо, и их приходится доставлять домой. Пьянство для них — бесполезная попытка продемонстрировать беспечное отношение к жизни, и вдобавок оно не приносит им удовольствия: им потом становится слишком плохо. Так что же делал в баре этот китаец? Мы поначалу перекинулись парой слов, как обычно делают незнакомцы, достигая согласия в каких-то банальных вещах, прежде чем перейти к более личному общению. И тогда он все мне объяснил. Ну, что он вроде как владелец этого бара. А еще он владелец ресторана и отеля. Он был настоящим гражданином Коста-Рики. Это был его свободный, осознанный выбор. Ему больше не пришлась по душе ни одна из стран, которые он видел.

— И какие именно страны? — поинтересовался я. Мы говорили по-испански. Он сказал, что у него плохой английский, а я признался, что мой кантонский диалект тоже далек от совершенства.

— Все страны, — сказал он. — Я уехал из Китая в 1954 году. Я был молод и любил путешествовать. Я видел Мексику — я проехал ее насквозь. Но мне там не понравилось. Я отправился в Гватемалу и объездил все вокруг, в том числе и Никарагуа, — и это было еще хуже. Панама — ничего хорошего. И то же в Гондурасе и Сальвадоре, во всех странах.

— А как же Соединенные Штаты?

— Там я тоже везде побывал. Может, это и неплохая страна, но мне так не показалось. Я не смог бы там жить. Я все еще путешествовал, и я подумал про себя: так какую страну выбрать? И я попал в Коста-Рику. Мне все здесь пришлось по душе. Вот я и решил остаться.

На данный момент я успел повидать лишь Сан-Хосе, но с уважением воспринял его слова. Мне тоже этот город показался исключительным. Если бы города Сан-Сальвадор и Гватемала вдруг смело с лица земли, так что трущобы приказали долго жить, а их население перебралось в аккуратные сельские домики; если бы здания оштукатурили и покрасили; бездомным собакам нашли хозяев и накормили; детей обули; из парков вывезли мусор, а армии распустили (в Коста-Рике нет армии) — и политических заключенных освободили… Ну что ж, может быть, тогда эти города хотя бы отдаленно стали похожи на Сан-Хосе. В Сальвадоре я чуть не сгрыз чубук своей трубки, чтобы справиться с отчаянием. В Сан-Хосе я легко нашел для своей трубки отличный новый чубук (и еще один прикупил позднее в Панаме) — вот какое это было место. Погода радовала, обслуживание было на высоте, а в городе царил порядок. А ведь выборы здесь уже миновали. В любой другой части Центральной Америки выборы означали очередную криминальную разборку. В Коста-Рике выборы проходили совершенно легально и скорее напоминали праздник. Жительница Сан-Хосе сказала, что я пропустил выборы, с таким видом, будто я опоздал на званый вечер. Граждане Коста-Рики по праву гордятся своим дееспособным правительством, своей образованностью и вежливостью. Единственное, в чем они повторяют поведение остального населения Центральной Америки, — это глубокая антипатия ко всем соседям. Вы не услышите здесь ни одного доброго слова ни про Гватемалу, ни про Сальвадор, а уж Никарагуа и Панама, между которыми находится Коста-Рика, и вовсе вызывают отвращение. Коста-Рика откровенно предубеждена против соседей, но у нее, по крайней мере, есть на то причины. «Они там у себя терпеть не могут гринго!» — поведал мне хозяин магазина. Тем самым он намекал на два обстоятельства: что в Коста-Рике гринго уважают и что сами костариканцы по сути своей те же гринго. Это первое, что с удивлением обнаруживают путешественники: в Коста-Рике обстановка гораздо более благополучная и это «в общем-то белая страна». Я не раз слышал что-то вроде: «Здесь и население почти все белое, не так ли?»

Что касается последнего утверждения, то оно совершенно ошибочно — достаточно проехаться на поезде до Лимона, чтобы это понять. Но мне действительно так пришелся по душе Сан-Хосе, что я решил отложить свой отъезд в Лимон.

Я увидел, как вежливы и гостеприимны костариканцы. Приезжие существенно отличались от них не в лучшую сторону. Когда вы попадаете в какое-нибудь вонючее, загаженное место вроде Кутуко, первое, что приходит в голову, — как оно похоже на город из фильмов с участием Богарта. Здесь есть и жара, и нарочитая киношная романтика в виде грязных улиц с весьма подозрительными питейными заведениями, вызывающими ассоциации с пьяными драчливыми гринго и опасными аферами. Вот только в Кутуко на самом деле вы не найдете пьяных гринго, а основная опасность кроется в питьевой воде. Сан-Хосе ничем не напоминал малярийное скопище отбросов, на которое так падки иностранцы. Это был уютный гостеприимный тропический городок. Кому-то он мог показаться скучным, но здесь вы легко могли найти добрую еду, без опасности для здоровья побывать в борделе или начать свое дело. Коста-Рика переживала бум, и это отлично было видно по Сан-Хосе. Вряд ли кто-то назовет его романтичным, и тем не менее после Панамы в нем проживало больше всего иностранцев в Центральной Америке. Это могли быть и жулики, и проститутки, и вполне приличные бизнесмены. И сколько бы Роберт Веско ни твердил, что выбрал Сан-Хосе за его мягкий климат, не стоит забывать о его доходе в полмиллиарда долларов от вложений в местные компании. (Особняк Веско, обнесенный толстенной стеной и утыканный камерами наружного наблюдения, стал одной из достопримечательностей города: его непременно показывают туристам, направляющимся на экскурсию к вулкану Ирацу.) Далеко не все иностранцы, приехавшие в Сан-Хосе, являются мошенниками. Здесь много торговцев лесом и книгами, производителей лекарств и мороженого. А еще здесь немало беглецов из Соединенных Штатов, купивших дом или клочок земли и довольных тем, что они могут спокойно отдыхать в тени, а не вариться заживо где-нибудь в Сан-Пете. Здешние кондоминиумы выгодно отличаются от таких же поселков во Флориде тем, что здесь не так много стариков, доживающих свой век на покое.

— По-моему, лучше им все-таки было оставаться во Флориде, — упрямо повторял капитан Рагглес. — Хотя бы потому, что там отличное медицинское обслуживание. А тут надо из кожи вон вылезти, чтобы к тебе приехала «скорая».

Энди Рагглес, «капитан», был примечательной личностью, пилотом авиалиний. Он и сам приехал сюда из Флориды и не переставал громогласно вопрошать, какого черта он все еще торчит в Сан-Хосе. Мы сидели в баре отеля «Роял Датч», и Энди методично напивался. Он повторял, что не может пить на службе. Он вообще не может пить, когда по расписанию у него полет. И для него самый отличный отдых — это крутая попойка в обществе самой отпадной шлюхи.

— Но во Флориде пиво ничуть не хуже, а девчонки намного лучше. Пол, — продолжал он, — я, похоже, здорово ошибся, притащившись сюда. Но за мою ошибку заплатит компания!

Мы поговорили о вере: Энди оказался баптистом. Мы поговорили о политике: по мнению Энди, Никсон исчерпал себя. Мы поговорили о расах. В этом плане Энди оказался весьма просвещенным парнем. Он сказал, что в мире существует пять рас. Обычно мне приходилось слышать о двух. Вот только Энди считал, что индейцы Центральной Америки, безусловно, произошли от монголоидов.

— Они переправились через Берингов пролив, — вещал Энди, — и осели здесь. Да ты сам посмотри на наших индейцев — это же монголы до мозга костей!

Я никогда не любил разговоров на эту тему — слишком часто она приводит людей к идее Аушвица[23]. И меня очень обрадовало, когда я услышал:

— Как вы называете столицу Кентукки? Льювилль или Льюисвилль?

— Луисвилл, — сказал я.

— Не верно. Это Франкфорт, — он грубо расхохотался. — Это старое название!

Тогда я попросил его назвать мне столицу Верхней Вольты. Энди понятия не имел о том, что столицу Верхней Вольты называют Уагадугу[24]. Он спросил про Неваду. Я не знал, что Карсон-Сити — столица Невады и ровным счетом ничего не знал и про Иллинойс. Я еще не встречал человека, который знал бы так много столиц, как Энди, и втихомолку порадовался за себя, что тоже знаю их немало. Он промахнулся только с Нью-Гемпширом (Конкорд) и Шри-Ланкой (Коломбо) — и все, не считая Верхней Вольты. В итоге он купил мне три пива. Я купил ему шесть.

Энди был добродушным выпивохой и сказал, что за три дня успел хорошо изучить Сан-Хосе и хочет теперь показать мне город. Однако человек, сидевший справа от нас, слышал этот разговор и, когда мы встали, чтобы уйти, сказал с сильным испанским акцентом:

— Я думаю, что ваша авиалиния — самая плохая в мире. Вот как я думаю. Я собираюсь лететь в Майами, но я не полечу на вашем самолете. Они самые плохие.

Энди с улыбкой обратился ко мне:

— Всегда найдется недовольный клиент, верно?

— Она воняет. Действительно воняет, — не унимался этот человек.

Я уже испугался, что Энди его ударит. Однако улыбка вернулась на его раскрасневшуюся физиономию, и он сказал:

— Похоже, вам здорово не повезло. Малость укачало? — Энди помахал рукой. — Самолет мотало то вверх, то вниз, да?

— Я уже много раз летал на самолетах.

— Вносим поправку, — ответил Энди, — вам не повезло два раза.

— Я никогда больше не свяжусь с вашей авиалинией.

— Я непременно сообщу об этом президенту, как только увижу его снова.

— Вы можете сообщить ему от меня еще кое-что…

— Погодите-ка минутку, сэр, — с ледяным спокойствием перебил его Энди. — Вы лучше скажите мне одну вещь: как сюда занесло такого шотландца, как вы?

Испанец явно остолбенел от неожиданности.

Энди величественно отвернулся и задрал рукав, чтобы посмотреть на часы:

— Пора подкрепиться!


— Я собираюсь показать тебе этот город, парень. Ты здесь еще новичок. И я познакомлю тебя с достопримечательностями. А если мы наткнемся на кого-то из моих дружков, ты просто помалкивай. Я собираюсь представить тебя как англичанина, прямо из Лондона. И если ты не будешь открывать рта, они не заметят разницы.

Мы направились в бар под названием «Наш клуб». Здесь было шумно и темно, и в укромных уголках мужчины вороватой наружности заигрывали с проститутками.

— Обслужите нас, — велел Энди. — Мы с этим джентльменом желаем пива. Сойдет любое, — девица за прилавком щеголяла в платье с чрезвычайно низким вырезом. Она протирала бар тряпкой. — На вид вы вполне разумная девушка, — продолжал Энди. — Знаете, кто… — Она молча отошла. — О, она не слушает! Пол, ты знаешь, кто самый великий поэт в мире? Нет, не Шекспир! Угадай! Редьярд Киплинг!

Девушка принесла нам две бутылки пива.

— Я ужасно обрадовался, когда это понял, — сказал Энди. — Пол, дай ей пару долларов — ты все еще должен мне за Орегон. Салем, помнишь? А я такой мерзавец, что все помню.

И он принялся читать стихотворение «Женщины». Похоже, он совершенно не замечал, что на другом конце барной стойки расположился оборванный толстяк, в одиночестве поглощавший свое пиво, наугад загребая орешки из вазы и не спуская с нас глаз. Он машинально перебирал орешки в руке — ловким движением карточного шулера, — прежде чем отправить их в рот. Он отпил еще пива и взял новую порцию орешков. Допил бутылку и кинул в рот горсть орешков. Его движения были небрежными и ленивыми, но глаза цепко следили за нами.

Энди декламировал хриплым грубоватым голосом, не лишенным меланхолии:

А сама-то — ну чисто чаинка,
Я ходил перед ней, как герой,
И была мне — не скрою — домовитой женою, —
Научила, как с ихней сестрой!

— Раньше это была великая страна, — заявил толстяк, пережевывая орешки.

Я посмотрел на него. Он громко чавкал. Его левая рука на ощупь тянулась к вазе с орешками. Он не смотрел на прилавок.

Энди продолжал:

А потом приказали во Мхау
(Хоть и в Проме мне славно жилось) —
И с одною мулаткой, очень сладкой и гладкой,
Очень сладко и гладко сошлось!
Но не бабой была она — ведьмой,
Огнедышащей черной горой.

— Везде одни мошенники, — заявил толстяк. По-моему, он весил больше ста килограммов. Его жирные волосы были гладко зачесаны назад. А ладони были огромные и белые, как шматки сала. — Шагу нельзя ступить, чтобы не попасть на мошенника.

Энди продолжал:

Обозвал черномазой — и ножом меня сразу, —
Научила, как с ихней сестрой!

— Пришли американцы. Они скупили весь малый бизнес — такси, напитки, бензоколонки. А теперь посиживают себе да денежки считают. Они нужны правительству, вот им и расчистили место, отправили всех мошенников в Панаму. А эти теперь здесь заправляют. Почитай, все как один из Нью-Йорка. Почитай, все жиды.

Энди довел свою декламацию до конца, правда, скомкал последние строчки:

— «Ведь и светская леди, и Джуди О'Греди в темноте сойдут за сестер!..» Вы что-то сказали, сэр?

— Жиды, — повторил толстяк, и его чавканье прозвучало как вызов.

— Ты слышал, Пол? — спросил Энди. Он снова обратился к толстяку: — Но и вы тоже здесь, если я не ошибаюсь?

— Я тут проездом, — процедил толстяк. Пиво, орешки, пиво, орешки — он не останавливался ни на минуту.

— Точно, — кивнул Энди, — вы приехали сюда с деньгами. Но оказалось, что вы здесь не один, и вас это раздражает, — значит, все время, пока он декламировал «Женщин», Энди слышал, что говорит этот человек. И теперь принял серьезный торжественный тон. Он сказал: — Ну что ж, сэр, вы вправе высказать свое мнение. И я не собираюсь с вами спорить. Но я также выскажу свое мнение, и оно состоит в том, что вторым из величайших поэтов в мире является Роберт Сервис.

И Энди принялся декламировать «Кремацию Сэма Макги». Он сбился, выругался, но быстро утешился, решив перейти к другому стихотворению Роберта Сервиса — «Моя Мадонна»:

Я позвал проститутку с улицы.
Бесстыдна, но как хороша!

На несколько минут толстяк замолк, однако, едва Энди кончил читать, он взялся за старое:

— И не только жиды. Любой, у кого есть деньги. Они все изгадили. Но я вот что вам скажу: Карачо непременно выберут, и уж он даст им всем хорошего пинка. Пусть проваливают обратно к себе в Нью-Йорк. Вот только этих мошенников не так-то легко отсюда выкурить, — он протянул руку к вазе, но та оказалась пуста. Он удивленно уставился на нее. И повторил: — Не так-то легко выкурить.

— А вы сами откуда, сэр? — поинтересовался Энди.

— Из Техаса.

— Я так и думал. И знаете почему? Потому что только в Техасе так любят поэзию! Да, только в Техасе! А теперь послушайте, я знаю, что вы не какая-то деревенщина…

— Это все пиво за меня говорит, — заявил толстяк. Его рука, лишенная орешков, шарила по стойке бара: толстые алчные пальцы так и норовили что-нибудь ухватить.

— …и я надеюсь, что вы не откажете мне в любезности?

— Да?

— Одна маленькая просьба, — сказал Энди. Он с трудом балансировал на высоком барном стуле. Его голос звучал небрежно и равнодушно, и вдобавок он то и дело прерывался, чтобы сделать очередной глоток пива. — Я надеюсь, что вы не откажете мне, — он глотнул пива, — и поможете записаться, — он еще глотнул пива, — в действительные члены, — он отпил пива и вытер губы, — куклукс-клана.

Толстяк прокашлялся и сплюнул под ноги.

— Вы ведь не откажете мне в этой небольшой услуге? — спросил Энди.

— Ага, ты будешь стирать там балахоны, — пробурчал толстяк.

— Я знал, что у него есть чувство юмора! — воскликнул Энди. — Этот парень из Техаса — настоящий весельчак, и, честно говоря, я бы с большим удовольствием просидел здесь всю ночь и хохмил бы с ним напропалую. Но, Пол, ты знаешь, в чем проблема? По-моему, мне уже хватит пива.

Энди сполз со стула, попытался стоять ровно, цепляясь за стойку, и торжественно произнес:

— Так точно, если ты плохо держишься на ногах, значит, уже хватит! Ты не подскажешь, в каком отеле я остановился?

Когда Энди вышел, толстяк сказал:

— Пусть радуется, что я сегодня добрый. Я бы руки ему повыдергал.

Толстяка звали Диббс. Он служил полицейским в Техасе, но подал в отставку и не преминул уточнить, что подал в отставку потому, что ему не разрешали действовать с должной жестокостью. В чем это выражалось? Ну, пару раз он с удовольствием бы вышиб кое-кому мозги, но ему этого не позволили. Хотя он запросто мог списать последствия на сопротивление при аресте. А он на дух не выносит всех этих панков, которых ему не дают пристрелить. Он пошел работать на стройку, на бульдозере, но и оттуда ушел, потому что все кому не лень живут на пособие, так почему бы и ему так не жить? И теперь он личный телохранитель («у жида») и курьер.

— А чем именно занимается курьер? — поинтересовался я.

— Доставляет разные вещи. Я доставляю деньги.

За последние недели он успел побывать в Мексике, Панаме и Гондурасе. Он доставил пятьдесят тысяч долларов в песо в Монреаль и восемьдесят тысяч канадских долларов в Гондурас и Панаму. Он работает на одного человека, как он сказал. А на мой вопрос, как ему удается перевозить через границы такие большие суммы наличными, он весело расхохотался. Но объяснил, как именно провозит деньги, в чемодане.

— В большом таком чемодане.

— Вы не поверите, какие большие деньги можно упаковать в совсем маленький чемодан, — продолжил он. — Это очень просто. Ни одна страна не проверяет ваш багаж на выезде. А таможенникам в США и Канаде плевать, если они откроют чемодан, а там полно песо. Они даже не всегда его открывают. Но если откроют и увидят, им все равно. Столько денег они в жизни не видели.

Мне стало ясно, почему именно Диббса взяли на такую работу. Он был силен, он был огромным, как дом, он был на диво глуп и предан хозяину. Ему не интересно, откуда у хозяина такие деньги и почему их надо везти через границу, и он даже обмолвился:

— Может, меня зовут Диббс, а может, и нет.

Он имел весьма раздутое представление о собственной персоне, и перевозка таких крупных сумм наличными только подкрепляла это представление. Он гордился тем фактом, что еще ни разу никому не пришло в голову его ограбить.

— Знаете, почему?

Я не знал.

— Потому что я алкоголик, — заявил он. И приподнял свою кружку. — Вот, видите? Это кока. Если я хлебну чего-то покрепче, я пропал. Вот я и не пью. Не могу пить. А пьяных грабят. Вот вас, например, запросто могут грабануть. Вы же весь вечер дуете пиво. А я могу пронести полсотни косых через самые жуткие районы в Панаме — и хоть бы хны!

— Вы будете трезвы.

— Знаете, почему еще?

— Не знаю.

— Потому что я знаю карате. И могу выломать вам руки, — Диббс подался вперед. Он действительно выглядел так, будто хочет выломать мне руки. Он сказал: — И еще, я не дурак. Всякие пьяные меня спрашивали об этом. Вот они и есть дураки. Они ходят, куда не надо. Они напиваются. И они не знают карате.

И я еще добавил про себя, что они не весят сто с лишним кило.

Диббс на глазах превращался в весьма зловещего персонажа, и без Энди Рагглеса, отвлекавшего его внимание, я почувствовал себя весьма неуютно. У Диббса была одна страсть: проститутки. Он любил снимать по две или три зараз.

— Я просто лежу себе, и они делают всю работу.

Он хвастался, что никогда им не платит. Он им нравится, стоит ему показаться в борделе, и они так на нем и виснут, даже дерутся за право переспать с такой горой мяса. Он сам не знает, почему так им нравится.

— Наверное, потому что я такой обаятельный!

Он хотел отвести меня в место, которое считал единственным приличным борделем в Сан-Хосе. Но я сказал, что уже слишком поздно, почти двенадцать. Он возразил, что это как раз и есть самое подходящее время: проститутки только встали.

— Может, сходим туда завтра? — Я отлично знал, что завтра буду уже в Лимоне.

— Да ты совсем сопляк! — Его хохот преследовал меня, пока я спускался с крыльца.


В Коста-Рике есть две железные дороги, и у каждой — свой вокзал в Сан-Хосе. Их маршруты подчеркивают равнодушное отношение этой страны к своим соседям: ни одна дорога не идет к границе, обе — на побережье. Тихоокеанская железная дорога тянется до Пунтаренаса на берегу залива Никойя. Атлантическая — до Пуэрто-Лимона. Атлантическая была простроена первой, и какой-то ее отрезок был пущен почти сто лет назад. Перед ее вокзалом в тупике стоял паровой локомотив на потеху туристам. В Сальвадоре такой паровоз все еще пыхтел бы и таскал вагоны в Санта-Ану, в Гватемале его бы переплавили на гранаты для боевиков из «Белой руки».

Поезд до Лимона отправлялся с Атлантического вокзала каждый день в двенадцать. Его нельзя было назвать роскошным составом, но по стандартам Центральной Америки это было нечто выдающееся. Он состоял из пяти вагонов двух классов, и ни один не скрипел и не разваливался. Я с нетерпением ждал этой поездки, поскольку все отзывались о маршруте как об одном из самых живописных в мире: от столицы в горах с умеренным климатом, через глубокие ущелья на северо-восток, к тропическому побережью, которое Колумб назвал Коста-Рикой из-за чрезвычайно густых джунглей, увиденных им впервые в 1502 году. Он был уверен, что перед ним открываются зеленые недра Азии. (Колумб прошел вдоль побережья и провалялся четыре месяца больной в Панаме. Прискорбно, что никто не просветил его насчет еще одного необъятного океана по ту сторону гор — местные индейцы не вняли его просьбам рассказать о своей стране.)

Итак, я мечтал своими глазами увидеть чудеса Центральной Америки, однако мое желание поскорее оказаться в пути имело еще одну причину. С момента прибытия в Коста-Рику я провел немало времени в компании двух американских пьяниц: Энди Рагглеса и брутального Диббса. После мрачного пребывания в Сальвадоре я был только рад их обществу. Но теперь я чувствовал, что снова готов путешествовать в одиночку. Так получается лучше всего: никто не требует вашего внимания, и вы без помех наблюдаете, испытываете и впитываете в себя новые впечатления. Друзья могут отвлечь вас от чего-то очень важного, они влияют на ваше мнение, высказывая свое, и чем они общительнее, тем сильнее они разбивают вашу сосредоточенность и восприимчивость. Но даже если они мрачные и молчаливые, одного замечания «Ох, черт, опять этот дождь!» или «Смотри, сколько здесь деревьев!» достаточно, чтобы исказить ваше впечатление от нового места. Одному путешествовать бывает грустно (и японцы никогда не делают этого в одиночку, а когда встречают вас где-нибудь посреди мексиканской пустыни, беззаботно улыбаются и спрашивают: «А где остальная группа?»). Оказавшись в Сан-Хосе, я представил себе вечер в отеле в совершенно чужом городе. Дневник я уже заполнил и не знал, чем еще заняться. Почему бы не поискать компанию? Но я не знал здесь никого и решил просто прогуляться. Миновав три улицы, я уже готов был позавидовать парочкам и родителям с детьми. Музеи и церкви закрыты, и к ночи улицы совсем опустели. «Не берите ничего ценного, — предупреждали меня, — вас непременно ограбят». Стало быть, если меня будут грабить, мне придется извиняться на изысканном испанском: «Простите, сэр, но у меня нет ничего ценного!» По-моему, трудно придумать более надежный способ вывести бандита из себя, чтобы он еще и сорвал на мне свою досаду. Я решил, что не стоит искушать судьбу, болтаясь по этим опасным улицам, тем более что бары были открыты. А в них меня ждали рагглесы и диббсы. Да, с ними мне было весело, вот только меня не отпускала мысль о том, что если бы остался дома и отправился бродить по ночному Бостону, то нашел тех же рагглесов и диббсов в «Двухчасовой берлоге» («Сразу 20 совершенно голых школьниц!»). Можно было не тратиться на билет до Коста-Рики.

В обществе других людей трудно и видеть все, как есть, и размышлять над тем, что видишь. Не то, чтобы я был таким самоуверенным или нелюдимым типом, просто те описания, которые необходимы для книги, не складываются в голове, если рядом кто-то еще излагает свои мысли. И когда я отвлекаюсь на других людей, это вовсе не то отвлечение, которое мне необходимо. В дороге меня должны отвлекать только новые виды, новые места, которые показались именно мне почему-то интересными и достойными внимания и описания, как бы банально это ни звучало. Моя сосредоточенность обостряет восприятие и позволяет создавать совершенно независимое мнение о том, что я вижу. Потом это мнение будет пересмотрено и либо утверждено, либо отвергнуто, но и в этом случае я, и только я, буду себе судьей. Для меня путешествие — это вовсе не способ провести отпуск, а скорее прямая противоположность отдыху. «Отдохни как следует!» — напутствовали меня близкие на «Саус-Стейшн». Но это было совершенно не то, ради чего я отправлялся в путь. Я предвкушал небольшой риск и даже опасность, непредвиденные события, осязаемый дискомфорт, опыт пребывания наедине с самим собой и в весьма умеренной дозе романтику одинокого странствия. И все это я надеялся получить в поезде на Лимон.

Я устроился в углу возле окна и смотрел, как уменьшаются дома на окраине Сан-Хосе. Они действительно уменьшались в размерах, но в отличие от того, что я видел в других странах Центральной Америки, не превращались в убогие хижины и трущобы по мере того, как мы удалялись от центра города. Здесь все еще встречались постеры и флаги, посвященные выборам. Это были фермерские постройки, бунгало, небольшие квадратные дома под жестяной крышей, дощатые и кирпичные здания. Они были выкрашены в розовый, зеленый или желтый цвет и окружены маленькими садиками, а в некоторых кварталах еще и зелеными лужайками. И дальше, не миновав свалки или загаженной помоями речки, которая служила бы границей для виденных мной прежде городских окраин, мы оказались в сельской местности, среди плантаций бананов и кофе. Это были довольно тенистые плантации в окружении лесистых гор. День в конце февраля выдался солнечным, но прохладным. И вот мы проехали мимо пасеки. Пасечник был похож на Шерлока Холмса: костистый, с длинным крючковатым носом, он стоял среди ульев и с улыбкой следил за поездом.

Даже самые маленькие и бедные домишки были аккуратно покрашены, их крылечки отмыты до блеска, а на окнах белели крахмальные занавески. Во дворах были сложены поленницы дров, разбиты грядки и цветочные клумбы. Эти домики гордились собой, они буквально излучали чувство собственного достоинства. Это создавало впечатление некоей завершенности, цельности и отражалось в том, как были одеты пассажиры поезда. Девушки в панамах, женщины в шалях, мужчины в соломенных шляпах.

Больше половины пассажиров были черными. Мне показалось это странным: я почти не видел черных в Сан-Хосе. Судя по корзинкам и сумкам, это были местные жители, а не туристы, и, как только поезд тронулся, они начали оживленно болтать с белыми пассажирами. Они говорили по-испански, приветствовали друг друга, шутили и смеялись. «Надеюсь, я прихватила достаточно еды! — говорила одна негритянка в летней шляпке. — Мои дети вечно голодные!»

И вдруг я услышал:

— Эй, не суй башку в окно!

Это кричала та же женщина — по-английски. Один из ее сыновей в синей куртке высунулся в окно. Но его головенка торчала так далеко, что он не мог ее слышать.

— Башку деревом сшибешь!

Теперь он услыхал. Он повернул голову к матери, но не убрал из окна.

— Не делай так! — Она дернула его за руку. Малыш плюхнулся на скамью и начал пересмеиваться со своей сестрой.

— Ни на минуту нельзя отвернуться! — добавила она по-испански. Этот язык явно давался ей лучше английского.

Мы проехали по залитым солнечным светом открытым местам и оказались под сенью леса. Для меня было непривычно ехать на поезде в таком лесу, где деревья затеняют дорогу. Обычно по обе стороны от насыпи остается расчищенное пространство, и солнце немилосердно бьет в окна. Но здесь по окнам лишь скользили солнечные пятна, а деревья стояли так плотно, что ничего нельзя было рассмотреть за строем из тонких стволов и столбов света. Мы ехали через горы. Внезапно между деревьями словно распахнулись ворота, и вдалеке стали видны сосновые рощи на горных склонах. Под ними лежала глубокая тень, укрывавшая сыроварню и лесопилку на окраине деревни из бревенчатых домиков и больших складов пиленого леса. Через деревню протекала река, взблескивая перед тем, как исчезнуть в глубоком ущелье. Это место очень походило на тот поселок в Вермонте, где я побывал в детстве: то ли Беллоус-Фолс, то ли Ривер-Юнкшн. Это впечатление Вермонта не развеялось даже тогда, когда я увидел на краю деревни рощу королевских пальм.

Мы приехали в Картаго. Это был город с рынком. Здесь в 1886 году заложил железную дорогу американский торговец Минор Кейт. Его почетный серебряный совок с приличествующей надписью хранится в Национальном музее в Сан-Хосе рядом с доколумбовой керамикой, масками, золотыми украшениями и портретами усатых патриотов и президентов Коста-Рики (их прогулочные трости, столь же неповторимые, как и усы, также являются частью экспозиции). В этом музее есть картина, демонстрирующая разрушения, постигшие Картаго в результате землетрясения 1910 года. На ней изображены центр города и на переднем плане проходившая по нему железная дорога, заваленная обломками каменной монастырской стены. Это землетрясение буквально сровняло город с землей: от старого Картаго не осталось ни одного здания.

Место рядом со мной оставалось незанятым. Но едва мы тронулись, на него уселся молодой человек и поинтересовался, далеко ли я еду. Сам он ехал до Скуирреса. По его мнению, Лимон — интересный город, но мне он может показаться слишком людным. И поскольку до Скуирреса нам предстояло ехать не один час, он попросил меня немного поучить его английскому. Он уже пытался учить его сам, но это оказалось очень трудно. Он сказал, что его зовут Луис Альварадо. Я попросил его позволить мне не устраивать уроков английского.

— Просто вы очень похожи на учителя. Вот я и подумал, что учитель мог бы меня научить, — признался он. — Вам нравится Коста-Рика?

Я честно ответил, что она кажется мне чудесной страной.

— Почему вы так считаете?

Я сказал, что, наверное, из-за гор.

— Они не такие красивые, как горы в Орегоне. И не такие высокие.

А еще я похвалил реку. Красивую реку в долине.

— Реки в Орегоне гораздо красивее.

Тогда я сказал, что люди в Коста-Рике очень приятны в общении.

— А люди в Орегоне все время улыбаются. Они более дружелюбны, чем в Коста-Рике.

Я сказал, что Коста-Рика очень зеленая страна.

— Вы были в Орегоне?

— Нет, — сказал я. — А вы?

А он был. Это был его единственный выезд за пределы Коста-Рики: он провел лето в Орегоне, пытаясь учить английский. Сама поездка была великолепна, вот только с английским получился полный провал. Он не бывал ни в Никарагуа, ни в Панаме — это никчемные места. Он сказал, что вместо того, чтобы ехать в Панаму, лучше бы мне вернуться в Штаты и побывать в Орегоне.

Тем временем река оказалась прямо под нами. Открывшийся в окнах пейзаж был прост и устрашающ: две параллельные каменные стены и между ними ущелье, такое глубокое, что у меня неприятно похолодело в груди. От бесчисленных водопадов ущелье было наполнено брызгами и паром. Это была река Рио-Ревентазон. Ее мощное стремительное течение проточило это бездонное ущелье, наполненное каменными обломками, и все это — обрушившиеся утесы, огибающий их пенистый поток, прихотливые извивы речного русла и водопады — находилось в добрых полутора сотнях метров под мостом. Низенькие кустики кофе не могли заслонить этот вид. Я отчетливо видел, как белый от пены поток уступами падает вниз. Ущелье реки Ревентазон имеет в длину сорок миль. Здесь такие крутые горные склоны, что поезду приходится то проезжать по туннелю (визг и крики, запах мокрых каменных стен), то спускаться к самому руслу, так что мелкие брызги залетают в окна. Затем мы опять поднимались вверх по мостам и карнизам.

Мосты всегда начинались за поворотом дороги, так что их можно было рассмотреть целиком со стороны: железное кружево металлических пролетов или конструкция из бревен между двумя утесами. Как будто я любовался панорамой моста на какой-то другой железной дороге, мимо которой мы проезжали. Но всякий раз поезд делал крутой поворот, и мы со страшным грохотом въезжали на мост; русло реки под нами начинало казаться особенно угрожающим — каскады порогов, ведущие к более глубокому месту со стремительным течением. Я не уставал дивиться тому умеренному климату и сосновым лесам, что встретил в Коста-Рике, причем меня поражало не только и не столько отличие этой страны от своих соседей, сколько ее сходство с Вермонтом: тот же прохладный горный воздух, те же сосновые боры, то же обилие свежей воды, там и сям мельницы и сыроварни, стада коров, пасущихся на горных лугах, и лошади, не замечающие поезда, привязанные чуть ли не к рельсам. Позднее я познакомился в Коста-Рике с американцем, занимавшимся торговлей лошадьми. Он заверил:

— Мои лошади стали бы биться, пока не задушили бы сами себя, привяжи я их так близко к дороге.

Практически всю первую треть пути, пока мы находились в горах, железная дорога проходила по узкому карнизу, выбитому в скале. Насколько узким он был? Ну, вроде бы между трассой и обрывом еще умещалась корова. С левой стороны взгляд натыкался на голую каменную стену, с правой внизу бурлила река. Корова испугалась и почти милю скакала перед локомотивом: машинисту пришлось сбросить скорость, чтобы не сбить животное. В какой-то момент она остановилась, ткнулась носом в стену, затем сунулась в пропасть и понеслась вперед дальше, неуклюже раскачиваясь и выбрасывая на бегу ноги, как это свойственно коровам. Полоса свободной земли была слишком узкой, чтобы она могла пропустить мимо себя наш поезд, и ей пришлось пробежать, дико вертя хвостом, почти целую милю по этому карнизу.

Ближе к реке заросли кофейных кустов сделались особенно густыми, а еще там росло какао с широкими листьями и крупными бобами. Здесь я мог без труда делать заметки по ходу поезда, поскольку скорость была невелика, пока мы пробирались вдоль бурной реки. Однако я написал совсем немного: «Ущелье — река — брызги — хрупкий мост — испуганная корова — какао».

— Все американцы любят путешествовать в одиночку, — это сказал Луис.

— Я терпеть не могу путешествовать в одиночку, — сказал я. — Это подавляет. И я скучаю по жене и детям. Но когда я один, то лучше вижу все вокруг.

— Вы, американцы, даже между собой не разговариваете.

— Вы имеете в виду Орегон?

— Нет, здесь, когда вы путешествуете.

— Да мы же болтаем без умолку! Кто это сказал, что американцы не говорят между собой?

— Вон там сидит американец, — сказал Луис. — Видите его? Так почему вы с ним не заговорили?

Мужчина был в синей бейсболке с надписью «Барни Олдфильд», в ярко-зеленой рубашке и широких штанах на манер матросских. Хотя он ехал сидя, лямки его рюкзака по-прежнему резали плечи, и он так прижимал к себе этот рюкзак, будто тот был набит золотом. Его лицо покраснело от солнечного ожога, и на вид я бы дал ему больше пятидесяти — волосы на предплечьях были сплошь седые. Он оказался рядом с негритянкой, которая перемежала английский с испанским, но он ни с кем не разговаривал.

— Я и не знал, что он американец, — сказал я.

Луису это показалось очень смешным.

— Вы не знали, что вот он — американец?!

Наверное, это из-за бейсболки Луис принял того пассажира за смешного юнца. Жители Коста-Рики предпочитают шляпы. А бейсболка этого мужчины была надвинута под самым залихватским углом и совершенно не вязалась с морщинами на лице.

— Поговорите с ним, — предложил Луис.

— Нет, спасибо.

Болтать с каким-то стариком только ради того, чтобы Луис послушал, как мы говорим по-английски? Я уже вдоволь пообщался с американцами в Сан-Хосе. И отчасти поэтому с такой охотой покинул город, чтобы попасть наконец на необитаемое Атлантическое побережье или, на худой конец, послушать байки старого негра в каком-нибудь баре в Лимоне о былых временах, погонщиках мулов и пиратах с Москитового берега.

— Давайте же.

— Вот и говорите с ним сами, — сказал я. — Может, он даже станет учить вас английскому.

Это был, честно говоря, мой главный страх: искажение восприятия из-за дружеских чувств. Я совершенно не желал смотреть на окружающее чужими глазами. Я слишком хорошо знал, что это такое. Если друзья указывают на что-то, уже привлекшее ваше внимание, вы кажетесь себе банальным, если же они ткнут пальцем в нечто, пропущенное вами, возникает чувство разочарования, как будто вас обманули, и это порождает еще больший обман, если вы потом упоминаете об этом объекте как о замеченном вами лично. В любом случае это неприятно. «Смотри, сегодня опять дождь!» раздражает меня не хуже, чем «В Коста-Рике есть своя мера длины — вара».

Я желал сконцентрировать все свое внимание без остатка на том, что вижу в окне. Я желал запомнить это ущелье, эти горы, этот освежающий ветерок с ароматом диких цветов, красовавшихся вдоль путей. «Красивые цветы», — записал я.

Луис встал со своего места со смущенной улыбкой. Неловко переступая, он пересек проход и приблизился к старику. Старик не понял, что это обращаются к нему. Луис повторил попытку. Вот паршивец, подумал я. Теперь старик обернулся и улыбнулся мне. Он поднялся. Луис сел на его место. Старик подошел и опустился на место Луиса. Он сказал:

— Сынок, как я рад, что тебя встретил!

Он отстал от своей группы. Путевка включала в себя все: и поездку на поезде до Лимона, и путешествие на катере вдоль побережья, и опытного гида, и хорошее питание. Он собирался увидеть обезьян и попугаев. И отдохнуть в Лимоне: поплавать, пожить в четырехзвездочном отеле, чтобы спокойно сесть в автобус до аэропорта и самолетом вернуться в Сан-Хосе. Таков был его тур. Но (я смотрел, как река швыряет на порогах маленькую лодку с двумя мальчишками… они что, правда там рыбачат?) в отеле его разбудили слишком поздно, а группа выехала в шесть, а не в девять. И вот старик в полном смятении, не зная, чем заняться в Сан-Хосе, поспешил на поезд и едет теперь непонятно куда. Кто знает, может, ему еще удастся догнать своих? Как-никак он выложил три сотни долларов, и при нем все талоны на питание и отель.

Нам предстояло ехать еще целых шесть часов, пока мы доберемся до Лимона.

— А вы знали, что поезд будет тащиться так долго?

— Я был бы только рад, если бы он тащился четыре дня, — ответил я.

Это озадачило его на несколько минут, но он быстро пришел в себя и принялся трещать, как только в окнах открылся очередной потрясающий вид на ущелье. Его зовут Торнберри, он живет в Нью-Гемпшире, он художник — пишет картины. Он всегда был художником. До последнего времени ему приходилось брать коммерческие заказы и работать дизайнером, чтобы обеспечивать себя. Это было настоящей каторгой: все время только и думать о том, как бы расплатиться по счетам. Но пару лет назад ему удалось сколотить капитал — довольно приличный капитал, — и он решил повидать свет. Он уже был на Гавайях, в Италии, Франции, Западной Индии, Колумбии, на Аляске, в Калифорнии, Ирландии, Мексике и Гватемале. Его впечатление от Гватемалы было отлично от моего. Гватемала ему понравилась. Он обожает цветы. Он провел целых две недели в Антигуа в обществе чрезвычайно приятного молодого человека, каждый вечер закатывавшего вечеринки. Судя по описаниям мистера Торнберри, этот юноша был алкоголиком. Мистер Торнберри не был в Закапе.

— Ах, что за вид! — вздыхал мистер Торнберри. — У меня крышу сносит!

У мистера Торнберри была довольно странная манера щуриться и гримасничать во время разговора, пока глаза не превращались в две узкие щелочки, лицо застывало в неподвижной маске, рот кривился, и звуки цедились сквозь зубы, тогда как губы оставались совершенно неподвижными. Примерно так же гримасничают люди, попавшие в пыльное облако: щурят глаза и сжимают губы, чтобы пыль не скрипела на зубах.

Крышу у мистера Торнберри сносило с завидным постоянством от самых разных вещей: от грохота реки, от грандиозного вида на ущелье, от маленьких хижин, от больших утесов… Но больше всего сносило крышу от причуд климата — почему-то он предполагал, что здесь он должен быть более тропическим. Было довольно странно слышать такие обороты речи от пожилого человека, но, в конце концов, мистер Торнберри все-таки был художником. Я поинтересовался, почему же он не взял с собой альбом для эскизов. Он повторил историю о том, как в полном смятении выскочил из отеля. А еще, как он сказал, он путешествует налегке.

— А ваш рюкзак где?

Я кивнул на чемодан, лежавший на багажной полке.

— Он довольно велик!

— Это все, что у меня есть. Я могу позволить себе повстречать в Лимоне прекрасную незнакомку и провести рядом с ней остаток жизни.

— Я однажды так и поступил.

— Я пошутил, — сказал я. Но мистер Торнберри продолжал гримасничать, собираясь выдать очередную фразу:

— Для меня это обернулось настоящей катастрофой.

Боковым зрением я все же умудрился заметить, что течение реки стало более плавным и на ее берегу стоит человек. В тени деревьев было трудно понять, чем он занят. Вдоль трассы по-прежнему благоухали розовые и голубые цветы.

— У этого парня в Антигуа был очень красивый дом, — сказал мистер Торнберри. — Весь обнесенный живой изгородью, в которой цвели ипомеи, точно как эти цветы.

— Так значит, это ипомеи? Я и не знал.

Мистер Торнберри рассказал мне о своих картинах. Оказывается, во время экономической депрессии невозможно было быть художником, вам просто не на что было жить. Он работал и в Нью-Йорке, и в Детройте. И это было ужасное время. Трое детей, и жена умерла, когда младший был еще совсем маленьким, — туберкулез, а он не мог оплатить услуги приличного врача. Она умерла, и ему самому пришлось воспитывать детей. Они выросли, обзавелись своими семьями, а он уехал в Нью-Гемпшир, чтобы заниматься живописью, как и мечтал всю жизнь. Это очень милое место, север Нью-Гемпшира, собственно говоря, оно чертовски похоже на этот район Коста-Рики.

— А мне показалось, что он похож на Вермонт. На Беллоус-Фолс.

— Не совсем.

По воде плыли бревна, темными тенями сталкиваясь друг с другом и налетая на скалистые берега. Откуда здесь бревна? Почему-то мне совсем не хотелось спрашивать у мистера Торнберри, откуда здесь могли взяться бревна. Он пробыл в Коста-Рике не больше моего. Как он мог узнать, почему по реке, берега которой стали совершенно безлюдными, плывут бревна длиной с телеграфный столб и раза в два толще последних? Я должен сам сконцентрироваться на этой картине, тогда я найду ответ. Я сконцентрировался. И ответа не нашел.

— Лесопильня, — сказал мистер Торнберри. — Видите эти темные предметы в воде? — Он прищурился, кривя рот. — Бревна.

Черт побери, подумал я и тут же увидел лесопильню. Так вот откуда здесь взялись бревна. Наверное, их спилили выше по реке. Наверное, их…

— Наверное, их сплавляют по реке, чтобы распилить на доски, — сказал мистер Торнберри.

— Они пилят их, не отходя от дома, — сказал я.

— Они пилят их, не отходя от дома, — сказал мистер Торнберри.

Он замолчал на несколько минут. Он вытащил из своего рюкзака фотоаппарат и сделал несколько снимков из окна. Ему приходилось изворачиваться, чтобы моя фигура не попадала в кадр, но черта с два я уступлю ему свое место у окна. Мы въехали в очередное прохладное ущелье с глубокими отвесными стенами. Я увидел небольшое озеро.

— Озеро, — сообщил мистер Торнберри.

— Очень красиво, — сказал я. А что еще он ожидал от меня услышать?

— Что? — переспросил мистер Торнберри.

— Очень красивое озеро.

Мистер Торнберри всмотрелся, подавшись вперед.

— Какао.

— Я уже видел это в начале пути.

— Зато здесь его намного больше. Большие деревья.

Он что, считает меня слепым?

— В любом случае, — сказал я, — там растет еще и кофе.

— И на нем ягоды, — мистер Торнберри зорко прищурился. Он перегнулся через мои колени и сделал снимок. Нет, я не уступлю ему свое место.

Я так и не сумел рассмотреть кофейные ягоды. Как, интересно, он их увидел? И вообще мне не было до них никакого дела.

— Те, что красные, уже созрели. Наверное, вскоре мы увидим сборщиков кофе. Господи, как же меня достал этот поезд! — На его лице снова застыла эта странная гримаса. — Он мне крышу сносит.

Я был уверен, что настоящий художник не расстается с альбомом для эскизов, держит под рукой хотя бы пару карандашей, сосредоточенно старается запечатлеть окружающее и, главное, молчит. Все, что занимало мистера Торнберри, — это его фотокамера и бесконечный треп. Он постоянно перечислял все, что видел, и только. Мне ужасно хотелось поверить, что он соврал мне и никакой он не художник. Ни один настоящий художник не может быть таким трепачом.

— Как я рад, что встретил вас! — сказал мистер Торнберри. — Я чуть не рехнулся на том месте.

Я молчал. Я смотрел в окно.

— Какие-то сосны, — сказал мистер Торнберри.

Вдоль железной дороги тянулась какая-то ржавая труба, утопавшая в болоте, в котором исчезло русло реки. Я больше не видел речного русла и текущей воды. Оставались только пальмы и ржавая труба; что-то вроде водопровода, сказал он. За пальмами еще виднелись утесы. Мы поднялись на эти утесы, и под нами стали видны ручьи…

— Ручьи, — сказал мистер Торнберри.

…а потом несколько домов довольно любопытной конструкции, напоминавших мне домики арендаторов. Деревянные, но весьма прочные на вид, они стояли на сваях, поднимавших их над болотистой почвой. Поезд остановился в Свампмаусе: здесь было еще больше таких же домов.

— Нищета, — сказал мистер Торнберри.

— Вы не правы, — возразил я. Это были вполне добротные бревенчатые дома с широкими покатыми жестяными крышами, веселыми сытыми физиономиями, выглядывавшими из окон, и хорошо одетыми детишками, стоявшими на просторных крылечках. Они не производили впечатления богатых людей, но и бедными никак не выглядели. Мне показалось удивительным, что так далеко от Сан-Хосе — и примерно так же далеко от Лимона — в глухой приграничной полосе, между непроходимыми дождевыми джунглями и дикой саванной, люди живут в добротных и сухих удобных домах. Большинство их были черными, да и в поезде остались в основном черные пассажиры. Чтобы отделаться от мистера Торнберри, я прогулялся по вагону и заговорил с одним черным стариком. Он рассказал, что черных привезли сюда с Ямайки на строительство железной дороги.

— Это не мы принесли сюда болезни, — сказал он по-английски. — Все болезни принесли белые люди.

Его отец был уроженцем Коста-Рики, мать — с Ямайки, английский был его родным языком, что отражало порядки в его семье: этого человека воспитывала мать. Он неодобрительно отзывался о группе черных подростков, шумевших в тамбуре поезда.

— Их деды и прадеды любили труд, а они не любят.

Пожалуй, эти дома чем-то напоминали мне постройки на Карибских островах. И уж определенно я видел такие же на самом дальнем юге, в сельской глуши Миссисипи и Алабамы, только эти были прочнее на вид и более ухоженные. Каждый клочок обработанной земли был отдан под банановые рощи. В каждой деревне имелся магазин, и почти всегда на вывеске значилось китайское имя. И чаще всего магазин соседствовал с баром или бильярдной. Над деревнями витал дух дружелюбия и согласия, и, хотя бо?льшую часть населения составляли чистые афроамериканцы, немалая доля приходилась и на метисов; мистер Торнберри указал на это обстоятельство, едва дождавшись, пока я вернусь на свое место.

— Черный парень, белая девушка, — сказал он. — Похоже, они отлично ладят. А, вот опять водопровод.

И далее всякий раз, как только снова из болота выныривала труба водопровода — а это повторялось не меньше двадцати раз, пока мы не прибыли на побережье, — мистер Торнберри любезно сообщал мне об этом факте.

Мы давно углубились в тропики. Воздух стал тяжелым от влажных ароматов буйной растительности, болот и ярких тропических цветов. Птицы щеголяли длинными клювами и тонкими ножками: они окунали клювы в воду и хлопали крыльями, принимая форму воздушного змея, чтобы не свалиться в воду. То и дело попадались коровы, стоявшие по колено в болоте и перемалывавшие жвачку. Пальмы стали напоминать фонтаны или пучки перьев десятиметровой высоты: как ни старался, я не смог разглядеть, есть ли у них стволы — одни перистые листья, торчавшие прямо из болота.

— Я все рассматриваю эти пальмы, — сказал мистер Торнберри.

— Как будто пучки огромных перьев, — сказал я.

— Смешные зеленые фонтаны, — сказал он. — Смотрите, опять дома.

Мы проехали еще одну деревню. Мистер Торнберри сказал:

— Цветущие сады — вы только посмотрите, какие бугенвиллеи! У меня крышу сносит! Мама на кухне, дети на крыльце. Прямо как на картинке. А вы видели где-нибудь такие огороды?

Все было в точности, как он говорил. Деревня кончилась, и мы опять оказались в болотистых джунглях. Здесь было жарко и душно. У меня стали слипаться глаза. Я мог бы взбодриться, занявшись записями, однако я не мог держать открытым блокнот из-за мистера Торнберри, то и дело ложившегося мне на колени, чтобы сделать снимок. И он наверняка пристал бы ко мне с расспросами об этих записях. Его бесконечный треп вынудил меня стать скрытным. Над зеленой чащей джунглей вился легкий дымок от домашнего очага. Кто-то из обитателей этих необычных домов на сваях готовил себе обед.

— Как вы и говорили, они все что-то производят, — заявил мистер Торнберри. (И когда я такое говорил?) — В каждом из этих чертовых домишек что-то выставлено на продажу.

Нет, подумал я, этого не может быть. Я не видел, чтобы хоть кто-то что-то продавал в этих деревнях.

— Бананы, — провозгласил мистер Торнберри. — Меня бесит, стоит только подумать о том, что они продают их по двадцать пять центов за фунт! Они всегда торгуют ими с рук.

— В Коста-Рике?

— В Нью-Гемпшире.

Он еще помолчал, затем изрек:

— Баффало.

Оказывается, он читал название станции. Нет, не станции — какого-то склада.

— Но это не похоже на Нью-Йорк, — несколькими милями ранее мы остановились в деревне Батаан. Мистер Торнберри напомнил мне, что на Филиппинах тоже есть место под названием Батаан. Забавно, когда два разных места имеют одинаковое название, да еще такое, как Батаан. Когда мы подъехали к деревне Ливерпуль, я весь внутренне подобрался.

— Ливерпуль, — сказал мистер Торнберри. — Забавно.

Это был неукротимый поток сознания: мистер Торнберри в роли Леопольда Блума, я с некоторой натяжкой мог сойти за Стефана Дедалуса. Мистеру Торнберри исполнился семьдесят один год. Он сказал, что живет один и сам себе готовит. Он пишет картины. Не исключено, что это и было причиной. Столь уединенное существование создает привычку говорить с самим собой: он просто озвучивал свои мысли. И он живет один уже много лет. Его жена умерла в двадцать пять лет. Но разве он не говорил о каком-то неудачном опыте с женщиной? Явно это не могло относиться к трагической судьбе его жены.

Я спросил его об этом в надежде отвлечь от мелькавших в окне деревень, одна за другой сносивших бедняге крышу. Я спросил:

— Так вы больше не были женаты?

— Однажды я заболел, — поведал он. — И в больнице познакомился с медсестрой, ей было уже около пятидесяти, но она была очень милая женщина. Во всяком случае, мне так показалось. Но вы не узнаете человека по-настоящему, пока не поживете вместе. Она никогда не была замужем. О, вот и наш водопровод. Я хотел сразу с ней переспать: ведь я был больным, она сиделка, и все такое. Это случается сплошь и рядом. Но она заявила: «Нет, пока не поженимся!» — Он скривился и продолжал: — Это было то еще торжество. Потом мы поехали на Гавайи. Не в Гонолулу, но на один из меньших островов. Там было замечательно — джунгли, пляжи, цветы. Она чуть с ума не сошла. «Слишком тихо!» — вот что она сказала. Сама родилась и выросла в каком-то заштатном городишке в Нью-Гемпшире — наверняка вы видели такие, в одну улицу, — и приехала на Гавайи, и там ей показалось слишком тихо. Она желала ходить по ночным клубам. Но там не было ночных клубов. У нее были просто огромные груди, но она не позволяла мне к ним прикасаться: «Ты их помнешь!» Я чуть не взбесился. И еще у нее был пунктик насчет чистоты. На протяжении всего медового месяца она каждый день отправлялась в прачечную, и я снаружи торчал с газетой, пока она стирала. Она каждый день меняла простыни на кровати. Может, так полагается делать в больнице, но для дома это уж слишком. Видимо, я был не очень рад всему этому… — Он затих на минуту, потом выпалил: — Телеграфные столбы. Свинья. Снова водопровод… — и продолжил: — Это был настоящий провал. И когда мы вернулись домой, я сказал: «Похоже, ничего у нас не получится». Она не возражала и в тот же день съехала от меня. Ну, она и въехать-то толком не успела. А потом я узнал, что она подала в суд на развод. Она хотела компенсацию, алименты, все такое. И она подала в суд.

— Позвольте мне кое-что уточнить, — сказал я. — Вы успели только съездить в медовый месяц, верно?

— Десять дней, — отвечал мистер Торнберри. — Предполагалась поездка на две недели, но она не вынесла тишины. Там было слишком тихо.

— А потом она захотела алименты?

— Она знала, что моя сестра оставила мне приличные деньги. И решила, что по суду сумеет получить их для себя.

— А вы что сделали?

Мистер Торнберри улыбнулся. Я впервые увидел, как он улыбается по-настоящему. Он сказал:

— Что сделал я? Я подал встречный иск. За измену. Понимаете, у нее был дружок — один мужчина. Он названивал ей на Гавайи, а она говорила, что это ее брат. Вот так.

Он по-прежнему не отрывал взгляда от окна, но мыслями витал где-то в другом месте. Он даже хихикнул.

— После этого мне уже ничего не пришлось делать. Ее вызвали в суд. Судья спросил у нее: «Почему вы вышли замуж за этого человека?» А она и говорит: «Он сказал, что у него много денег». У него много денег! Она сама себя утопила, понимаете? Над ней потешался весь зал. Я дал ей пять тысяч и был рад, что так дешево отделался, — и практически без перехода он забормотал: — Пальмы. Свинья. Забор. Доски. Снова ипомеи. Их очень много растет на Капри. Черный, как пиковый туз. Американский автомобиль.

Часы тянулись, мистер Торнберри трещал без умолку.

— Бильярдный стол. Наверное, какой-то склад. Мотоцикл. Симпатичная девушка. Фонари.

У меня чесались руки выкинуть его из вагона, но после услышанной мной истории мне стало его жалко. Может, та сиделка тоже торчала возле него, как я. Может, она тоже думала: «Если он скажет еще хоть слово, я закричу».

— И давно случился этот неудачный медовый месяц? — спросил я.

— В прошлом году.


Я увидел трехэтажный дом с верандами на каждом этаже. Он был серым от дождя и ветра и так покосился, что напомнил мне вокзал в Закапе. Однако это здание скорее было призраком того вокзала. Все окна были выбиты, а во дворе, заросшем сорняками, ржавел старинный паровоз. Судя по густым банановым зарослям вокруг, это мог быть особняк хозяина плантации. Несмотря на свое плачевное состояние, остатки высокой изгороди, просторный сад, веранды и амбары служили свидетелями былого процветания и достатка. Когда-то в таком особняке запросто мог обитать богатый и надменный банановый барон из романов Астуриаса[25]. Из-за сгущавшейся тьмы и жаркого воздуха этот заброшенный дом принимал фантастические очертания: подобно сетям огромного паука, он все еще сохранял явные остатки былой симметрии.

— Этот дом, — сказал мистер Торнберри, — костариканская готика.

А я подумал: я первый его заметил!

— Буйволы, — забормотал мистер Торнберри. — Утки. Ручей. Дети играют, — и наконец: — Разруха.

Мы оказались на побережье и двигались вдоль заросшего пальмами берега. Это и был Москитовый берег, тянущийся от Пуэрто-Барриос в Гватемале до Колона в Панаме. Он был совершенно диким и казался превосходным местом для истории о жертвах кораблекрушения. Все немногочисленные поселения и порты на этом берегу лежали в руинах: они вымерли вместе с активным мореходством и стали добычей джунглей. В нашу сторону катились одна за другой огромные волны, и даже в сумерках ярко белели их пенистые шапки. Они с грохотом разбивались о берег возле самых корней высоких кокосовых пальм, растущих вдоль железной дороги. В это время суток, на закате, море темнело последним в окружающем пейзаже: оно как будто удерживало в себе остатки света, струившегося с неба, и на его фоне деревья казались совсем черными. И в этом фантастическом сиянии светящегося моря, под все еще голубым бледным небосводом, в брызгах океанского прибоя наш поезд мчался по дороге к Лимону. Мистер Торнберри все еще говорил. Он сказал:

— По-моему, мне это место нравится, — после чего доложил, что увидел дом, животное, вспышку огня… пока мы не окунулись в полную темноту, и его голос затих. Берег отдалился, жара стала еще сильнее. Я увидел между деревьями отблески ослепительных огней, и мистер Торнберри прохрипел:

— Лимон.


Лимон показался мне жутким местом. Недавно прошел дождь, и весь город источал зловоние. Вокзал представлял собой не более чем раскисшую от дождя колею вдоль гавани, и в мутных лужах отражались яркие огни и разрушающиеся здания. Воняло тухлыми морепродуктами и мокрым песком, помоями, морем, бензином, насекомыми и тропической растительностью, чьи густые испарения ассоциировались у меня с активно гниющей кучей компоста. Вдобавок это оказался весьма шумный город: оглушительная музыка, крики, автомобильные сигналы. Недавно промелькнувшие в окнах вагона пальмы на берегу и прибой ввели нас в заблуждение. И даже мистер Торнберри был разочарован, едва успев порадоваться. Я видел его физиономию, искаженную недоверчивой гримасой.

— Боже, — простонал он. — Что за дыра!

Мы прошлепали по лужам, обдаваемые брызгами из-под ног обгонявших нас остальных пассажиров.

— У меня крышу сносит, — сказал мистер Торнберри.

Я подумал, что это заметно. Я сказал:

— Пойду-ка поищу отель.

— А разве вы не хотите остановиться в моем?

«Ух ты, опять дождь. У меня крышу сносит. Кусок водопровода».

— Я немного пройдусь по городу, — сказал я. — Мне всегда хочется осмотреться на новом месте.

— Мы могли бы пообедать вдвоем. Не исключено, что это не так ужасно. Кто его знает, вдруг здесь хорошо кормят? — Он кивнул куда-то вдоль улицы. — Мне хвалили это место.

— А мне наоборот, — сказал я. — И здесь действительно все какое-то странное.

— Может, мне еще удастся догнать свою группу, — сказал он, но как-то без особой надежды.

— Где вы остановитесь?

Он назвал мне свой отель. Это было самое дорогое заведение в Лимоне. Я воспользовался этим обстоятельством как предлогом поискать что-то подешевле. Маленький улыбчивый человечек приблизился и предложил донести мой чемодан. В его руках он то и дело чиркал по земле. Тогда человечек водрузил его на голову и заковылял по грязи, как трудолюбивый гном, в сторону рыночной площади. Здесь мы расстались с мистером Торнберри.

— Желаю вам догнать свою группу, — сказал я.

Он ответил, что рад, что мы познакомились в поезде: в конце концов, мы весело провели время. И на этом он удалился. Я испытал огромное облегчение — как будто с моих плеч упал тяжелый груз. Это была свобода! Я торопливо сунул гному какую-то мелочь и велел как можно скорее двигаться в сторону, противоположную той, куда пошел мистер Торнберри.

Я шагал не спеша, вкушая свободу и стараясь размяться после долгой дороги. Мы миновали три квартала, но город не стал от этого краше, и, кажется, я даже увидел крысу, неторопливо шарившую в куче отбросов на углу. «Это белая страна», — уверял меня житель Сан-Хосе. Однако это был откровенно черный город, кусок пляжа с источавшими сырость пальмами и морем, от которого несло тухлятиной. Я сунулся в несколько отелей. Во всех приходилось подниматься по узкой крутой лестнице на второй этаж, где сидели за столами какие-то потные люди. И все в один голос твердили, что у них нет комнат. Честно говоря, я даже был рад этому — такими откровенно грязными и грубыми были эти люди. Я предпочел пройти еще пару кварталов. Я надеялся найти другие отели. Но здесь они были еще меньше, зато воняло в них больше, и тоже не было мест. В очередном отеле, пока я стоял, стараясь восстановить дыхание — после лестницы это было не так-то просто, — парочка тараканов спустилась по стене и беспрепятственно пересекла коридор. «Тараканы!» — сказал я. Хозяин сказал: «А чего вы здесь хотите?» В этом отеле тоже не было мест. Я заглядывал в каждый второй отель по пути. Теперь я стал заглядывать во все подряд. Это уже были не отели. Это были просто комнаты с грязными койками и верандами. Я мог даже не спрашивать: везде все было занято. Я натыкался на шумные семейные ватаги, скатывавшиеся мне навстречу вниз по лестницам, на женщин с детьми и чемоданами, на отцов, со скрежетом зубовным пыхтевших: «Мы найдем что-то получше!» Чтобы пропустить особо многочисленные семьи, мне приходилось возвращаться с полпути и спускаться с лестницы.

В одном месте (я определил его как отель благодаря расшатанной лестнице, лампочкам без абажуров, колченогой мебели и отвратительной вони) женщина в переднике сказала: «Гляньте, сколько их тут». Она кивнула на толпившихся прямо в коридоре людей: старух и молодых женщин, раздраженных мужчин, плачущих детей, черных, изнемогающих от усталости, приткнувшихся по углам со своими ободранными чемоданами и спящих и переодевающихся прямо здесь же, на виду у всех.

Я потерял счет времени. Наверное, должно быть уже поздно: те люди в Лимоне, которые не были озабочены поисками жилья, прогуливались по мокрым улицам. Они старательно хранили то самоуверенное выражение, которое приезжие обычно принимают за угрозу или, по меньшей мере, за равнодушие. Субботний вечер в чужом городе может сдружить даже самых нелюдимых путешественников.

Немного погодя один человек сказал мне:

— Вы напрасно тратите сейчас время, пытаясь найти комнату. Попробуйте завтра.

— А ночью куда податься?

— У вас есть лишь один выход, — ответил он. — Видите вон тот бар? — Он кивнул на высокое крыльцо под яркой неоновой вывеской. В окнах мелькали тени — чьи-то головы — и клубился дым. А еще грохотала музыка. — Пойдите и снимите девушку. Проведите с ней ночь. Больше вам податься некуда.

Я обдумал этот вариант. Однако я не увидел в баре ни одной девушки. У дверей ошивалась группа подростков, следивших за теми, кто входил внутрь. Я зашел еще в один отель. Черный хозяин видел, как тяжело я воспринимаю его отказ. Он сказал:

— Если вы действительно больше ничего не найдете, возвращайтесь сюда. Вы можете посидеть вон там, в кресле, — это было деревянное кресло с прямой спинкой. Оно стояло на веранде. Через дорогу находился бар: та же музыка, такая же группа подростков. Я машинально хлопал на лице москитов. Мимо с жутким утробным ревом проносились мотоциклы. От этой музыки, и этих мальчишек, и этого рева хотелось кричать. Но я оставил свой чемодан у хозяина гостиницы и пошел дальше. Здесь не было отелей, как не было баров и меблированных комнат, даже музыки здесь не было слышно. Я решил, что пора возвращаться, но тут же оказалось, что я забрел слишком далеко и теперь заблудился.

Я пришел к пониманию того, почему Лимон презрительно называют «Ямайкой». В белой испаноязычной стране это была черная англоязычная зона, трущобы. Таких ужасных улиц я не видел больше нигде в Коста-Рике, и на каждом перекрестке торчало не меньше десятка бездельников, которые громко хохотали и что-то обсуждали на грубом сленге. За мной исподтишка наблюдали, и, хотя мне не пытались угрожать, еще никогда в жизни я не чувствовал себя так неуютно, как будто все мои планы потерпели крах и я оказался один в полной темноте. Деваться было некуда, и делать тоже было нечего. У меня болели ноги, я устал, я был грязным и потным, я не ел ничего с самого утра. Здесь было не время и не место сетовать на неудачи, тем более что Коста-Рика изначально не грозила стать таким вот печальным тупиком в конце пути.

На углу я спросил у одного из этих бездельников, как пройти к рынку. Я спросил по-испански, мне ответили по-английски: они знали, что я приезжий. Их объяснения были внятными, они сказали, что я легко найду дорогу.

Вскоре я увидел знакомый уже ряд отелей и меблированных комнат, в которых побывал сегодня накануне. И хотя везде меня выставили вон, они больше не казались мне такими отталкивающими. Я упорно тащился вперед и возле рыночной площади увидел, как нехотя пересекает улицу, скособочившись под тяжестью своего рюкзака, в смешной синей бейсболке, ярко-зеленой рубахе и матросских штанах, шаркая по асфальту стоптанными башмаками… Торнберри.

— А я все это время искал вас.

Я отчаянно нуждался в его обществе, я был ужасно рад: наконец-то есть с кем поговорить! Я сказал:

— Я так нигде и не нашел себе комнаты. В Лимоне негде остановиться. Совершенно безнадежно.

— У меня в комнате три кровати, — заявил он, схватив меня за руку и отчаянно гримасничая. — Вы поселитесь со мной.

— Вы серьезно?

— Конечно. Идемте.

Я испытал неописуемое облегчение.

Я забрал свой чемодан из отеля, в котором мне пообещали место в кресле на веранде. Мистер Торнберри обозвал это место вонючей дырой (и потом на протяжении нескольких дней всякий раз, когда мы проходили мимо, он бурчал: «Ваша веранда!»). Я зашел к нему в комнату, умылся, и мы выпили пива, оживленно обсуждая город Лимон. В благодарность я повел его ужинать. Мы заказали рыбу, «салат миллионера» из сердцевины пальмы и бутылку вина, и мистер Торнберри развлекал меня грустными историями о своей жизни в Нью-Гемпшире и своем ужасном одиночестве. Может быть, он снимет дом и проведет зиму в Пунтаренасе. Он больше не вынесет ни одной холодной зимы. Он повторял, что его жизнь пошла кувырком. Это все из-за денег — акций IBM, которые завещала ему сестра.

— То, в чем я нуждаюсь, не купишь за деньги. Деньги — мусор. Если они у вас есть. Но если их нет, они приобретают большое значение. У меня они были не всегда.

— Вы спасли мне жизнь, — сказал я.

— Не мог же я позволить вам проболтаться на улице всю ночь. Это просто опасно. Терпеть не могу это место, — он покачал головой. — Я надеялся, что мне здесь понравится. Оно казалось таким симпатичным из окна поезда, столько пальм. Эти типы в турагентстве меня надули. Они обещали, что здесь повсюду полно попугаев и обезьян.

— Может быть, завтра вы догоните свою группу.

— Меня уже тошнит от этой мысли, — он взглянул на наручные часы. — Девять часов. Я устал. Не пора ли завершить этот день?

— Вообще-то я не привык ложиться в девять, — сказал я.

— А я всегда ложусь в это время, — сказал мистер Торнберри.

Так он и поступил. От комнаты был только один ключ. Мы молча стали готовиться ко сну, зевая и надевая пижамы, — ни дать ни взять пожилая супружеская чета. Мистер Торнберри растянулся на кровати и блаженно вздохнул. Я немного почитал, потом выключил свет. Было все еще очень рано, и с улицы доносился громкий шум. Мистер Торнберри забормотал:

— Мотоцикл. Музыка. Опять они визжат. Машина. Поезд свистит. Это, должно быть, прибой… — Наконец он заснул.


Несмотря на все раздражение, которое вызывал у меня мистер Торнберри в поезде, я искренне считал его своим спасителем. В благодарность я договорился об экскурсиях для него: на лодке на север по прибрежному каналу до лагуны Матина и дневную поездку к лавовым полям в устье Рио-Матины. Мистер Торнберри настоял, чтобы я сопровождал его, и сам («Деньги — мусор») купил мне билет. Лодка была маленькой, а канал сплошь зарос водными гиацинтами, из-за которых мы двигались еле-еле. Но на тропических деревьях гроздьями цвели орхидеи, и журавли и цапли бродили совсем близко, а подальше пеликаны с шумом взлетали с воды, как тяжелые гуси.

— Я так и не вижу попугаев, — жаловался мистер Торнберри. — Я так и не вижу обезьян.

Я перешел на нос лодки и всматривался в лучи солнца, пронизывающие зелень джунглей.

— Бабочки, — сообщил мистер Торнберри, предпочитавший сидеть в тени под навесом.

Они сверкали невероятными оттенками синего цвета и были почти квадратными размером с чайное блюдце, и соперничали в красоте с цветущими орхидеями.

— Опять журавли, — сказал мистер Торнберри. — Ну где же попугаи?

Я ничего не мог с собой поделать: у меня снова чесались руки столкнуть его в воду. Однако я тут же пристыдил себя за этот порыв: он же мой спаситель!

— Смотрите, какое здесь все зеленое, — заметил тем временем мистер Торнберри.

В половине второго мы добрались до лагуны и были вынуждены пристать к берегу, потому что наш черный лоцман опасался быть унесенным в море приливным течением. Мы прогулялись по берегу, образованному серой застывшей лавой. Я залез в воду и поплыл. Черный лоцман закричал по-испански, чтобы я немедленно вылез из воды. Сюда заплывают акулы, сказал он, самые голодные и кровожадные акулы, утверждал он. Я спросил его, видит ли он хотя бы одну акулу. Он сказал, что не видит, но знает, что они здесь. Я снова нырнул в воду.

— Акулы! — заорал черный лоцман.

— Где? — спросил я. Я стоял у берега по пояс в воде.

— Вон там! Вылезайте! Вылезайте!

Поднимаясь из воды, я увидел черный спинной плавник акулы, рассекавший поверхность воды. Однако эта тварь была чуть больше полуметра в длину. На Сэндвичевых островах и мысе Код мне приходилось видеть куда более крупных тварей, о чем я и сообщил черному лоцману. Однако он все равно считал, что я рехнулся. Я решил, что не буду больше его нервировать, и отправился на прогулку.

Вскоре я встретился с мистером Торнберри. Мы вместе побрели вдоль берега.

— Плавник, — сказал он. — Представляете, все это сплошная лава. Вот почему тут такой черный песок.

На обратном пути у мотора нашей лодки поломалась муфта. Лоцман окликнул проходившее нам навстречу каноэ и пропал на час с лишним, чтобы найти новую муфту у кого-нибудь из местных жителей.

— На нормальных прогулочных катерах кормят обедом, — сетовал мистер Торнберри. — А на этом даже нет нормального мотора.

— Как бы нам вообще не застрять здесь на неделю, — заметил я, но, как оказалось, напрасно. Потому что наш лоцман уже возвращался к нам на очередном каноэ.

Оказавшись в Лимоне, я наконец нашел свой отель. Толчея, царившая здесь в выходные, закончилась, и я мог выбрать место себе по вкусу. Это был неплохой отель, хотя кровать отсырела из-за вечно влажного морского воздуха, а еще меня донимали тучи москитов, да грохот прибоя будил иногда по ночам. И тем не менее в одиночестве мне удалось наконец привести в порядок свои мысли, так что я даже попытался разобраться в парадоксе мистера Торнберри.

Следующий день я посвятил исследованию Лимона, но и при ближайшем рассмотрении Лимон оказался не лучше, чем в первый вечер моего знакомства с ним: сырой вонючий городок, чьи улицы заливают грязные лужи, а здания выцвели от влаги. Штукатурка на фасадах приобрела цвет и рыхлость заплесневелого пирога, и куски бетона сыпались на мостовую. В парке на ветвях болтались трехпалые ленивцы, а на рынке и на крышах разрушающихся зданий обитали стаи облезлых грифов. Такие же грифы кружили возле площади. Интересно, где-нибудь еще в мире есть столько тухлой воды? Колумб явился сюда со своим сыном Фердинандом. Фердинанду тогда исполнилось четырнадцать лет, и он описывал Лимон как «великолепное, заросшее лесом место со множеством чистых рек и очень высоких деревьев. На островке (имеется в виду остров Ува, который индейцы зовут Куириви) растут особенно большие деревья в несколько обхватов — их здесь целые рощи…» Именно поэтому адмирал (Колумб) назвал его La Huerta (Сад). Скорее всего, в те времена все так и было, но сейчас это место сильно изменилось. Впрочем, Фердинанд не всегда видел вещи в том же свете, что и его отец. Дальше он писал о Лимоне, что индейцы, чтобы успокоить страхи моряков, выслали к кораблям старика с «двумя маленькими девочками, одну восьми, а вторую примерно четырнадцати лет… девочки проявили поразительную стойкость духа, ибо, несмотря на то что христиане были абсолютно чужды им по виду, манерам и привычкам, девочки не выказали ни малейшего страха или сожаления, но всегда казались приветливыми и скромными. Так что адмирал нашел им отличное применение…» Сам Колумб в своем отчете государю описал этот эпизод несколько иначе. «В Кариаи (Лимоне) и окрестностях, — писал он, — правили колдуны. Они готовы были на что угодно, лишь бы избавиться от меня. И как только я причалил, к нам прислали двух разряженных в пух и прах девиц: одной едва минуло одиннадцать, а другой семь лет, однако обе вели себя настолько бесстыдно, что больше походили на шлюх. Они были сплошь обсыпаны какой-то волшебной пудрой. Едва они поднялись на борт, их одарили теми вещами, которые были приготовлены для торговли, и отослали обратно…»

Мое желание покинуть Лимон обострилось однажды утром, когда я, не зная, чем еще заняться, торчал на площади, смотрел на грифов и гадал, грифы ли это, или сарычи, или еще какие-то стервятники? Я услышал громкий окрик и увидел, что ко мне спешит черный мужчина. Он нес что-то серебристое, он был в шерстяной вязаной шапочке и босиком. Его глаза блестели, как у сумасшедшего, а походка была дерганой и рваной.

— Я — сын Господа, — сообщил он.

Он потрясал серебристым предметом, как кадильницей. Это оказалась шариковая ручка.

— Я — сын Господа.

Я отошел в сторону.

Мистер Торнберри сидел у себя в отеле в тесном вестибюле. Он выглядел очень встревоженным. Он изучал путеводитель. Он вскочил на ноги, едва увидел меня.

— Давайте убираться отсюда, — сказал он.

— Я пытался, — сказал я. — На самолет мест нет. А автобус уходит только вечером.

И поезд тоже уже ушел в пять часов утра. Я сказал:

— Мы можем нанять такси.

— Такси?! До Сан-Хосе?

Мы отправились на стоянку такси на площади. Я выбрал водителя, чья машина казалась наиболее заслуживающей доверия, и поинтересовался, за сколько он довезет нас до Сан-Хосе. Он на миг задумался и назвал откровенно завышенную цену. Я перевел это мистеру Торнберри, и он ответил:

— Скажите, что мы согласны.

Я из принципа сбил цену на десять долларов и заставил водителя пообещать, что мы попадем в Сан-Хосе до ланча. Он кивнул и улыбнулся.

— Я еще ни разу туда не ездил, — сказал он.

— Это была превосходная мысль, — восторгался мистер Торнберри. — Я уж думал, мы тут застрянем навеки, — он посмотрел в окно и скривился. — Дом, — сказал он. — Свинья. Корова. Бананы.

А на подъезде к Сан-Хосе он и вовсе пришел в полный восторг и воскликнул:

— Смотрите! Это же наш водопровод!

Глава 11. Тихоокеанская железная дорога: поезд на 10:00 до Пунтаренаса

Однажды утром после визита в Лимон я прогуливался по улице Сан-Хосе и встретил капитана Рагглеса, удалявшегося от своего отеля с чемоданами в обеих руках. Он сказал, что не уезжает из города, а просто хочет сменить отель. Дело в том, что накануне вечером — и впервые за все его пребывание в Сан-Хосе — он попытался провести к себе в комнату девушку. Но управляющий развернул ее прямо с порога. Что больше всего взбесило Энди, это заявление управляющего о том, что он должен «держать марку». И Энди немедленно выписался.

— И я отправился куда глаза глядят, — продолжал Энди. — Это отличная идея. Там, куда я направляюсь, вы сможете провести к себе в комнату кого угодно, и никто слова не скажет.

— Как-никак вам тоже необходимо держать марку.

— И еще как! Я давно придерживаюсь правила не задерживаться в таком отеле, в который нельзя провести к себе в комнату негра о двух головах.

Я проводил его до нового отеля. Это было убогое здание в квартале красных фонарей, облюбованное панамскими моряками. В вестибюле были свалены чьи-то спортивные сумки, весьма внушительных размеров, но самый внушительный вид был у того, кто лишь отдаленно напоминал спортивную сумку и ошивался возле стойки портье. Это был Диббс, подкреплявшийся бананом. Какой все-таки тесный наш мир!

— Только этого не хватало, — вырвалось у Энди. Диббс заметил наше появление.

— Долбаный цыпленок, — буркнул он и снова занялся бананом. С течением дня Энди все заметнее падал духом. Каждый раз, столкнувшись со мной, он начинал жаловаться:

— Я на дух не выношу это место. Сам не знаю, в чем тут причина, но ничего не могу с этим поделать. Я поселился в таком отеле, куда разрешают водить шлюх. И попросил самую тихую комнату. Они отвели меня в ту, что выходит окнами на улицу. Там окна во всю стену, они постоянно распахнуты настежь, и весь уличный шум, выхлопные газы и вонь — все у меня в комнате. Я не могу закрыть окна из-за духоты и не могу спать — я даже расхотел приводить туда девушек. Да и как их туда приведешь? Слушай, да ведь этих девушек и хорошенькими-то не назовешь, как, по-твоему?

А еще его проблемой являлись южане. Они угнетали Энди еще сильнее, чем панамские матросы. Он познакомил меня с шестидесятилетним уроженцем Техаса.

— Это моя сорок первая поездка в Сан-Хосс, — распинался этот человек. — Эти девушки стоят недешево, но отрабатывают сторицей каждую монету!

Его друг был здесь двенадцать раз, но он еще слишком молод. Отель, в котором теперь жил Энди, был под завязку набит южанами, приехавшими в Сан-Хосе, чтобы безнаказанно наливаться пивом и проводить время с проститутками. Они щеголяли в ковбойских шляпах и сапогах или в бейсболках и майках с разными слоганами. Все они были уверены, что в Сан-Хосе можно отлично провести время. Надо отдать Энди должное, он сразу заявил, что не желает закончить, как эти типы. В последний вечер он по моей просьбе еще раз прочел поэму Роберта Сервиса «Моя Мадонна».

Сан-Хосе вовсе не был по-настоящему порочным городом, хотя внешне и выглядел таким. Правда, мне так и не удалось проникнуть в серьезную, мирную жизнь Сан-Хосе, и это делало мое пребывание в нем каким-то странным — еще более странным, чем в Лимоне. Я чувствую себя необычно в любом месте, где люди вокруг заняты какими-то своими привычными делами: собираются к дантисту, выбирают занавески, ищут запчасти для автомобиля, собирают детей в школу, то есть живут как обычно и вполне невинно. И любой местный житель с пакетом только что купленной зелени и маленьким сыном, входящий в двери конторы, в которой можно оплатить счет за электричество, был кем-то совершенно отличным от меня. Так же точно и сновавшие здесь южане являлись лишь накипью, деталью пейзажа. А я оставался всего-навсего приезжим, вторгшимся в это устоявшееся сообщество, чужаком, подглядывающим за людьми, погруженными в повседневную деятельность, на которую я не мог ни повлиять, ни вмешаться. У меня не было здесь никаких дел, и мне стало совсем не по себе, когда я понял, насколько их существование напоминает мне то, что я оставил дома. Как там моя семья? Моя машина? Мой счет за электричество? Мои зубы? Мирная, невинная жизнь граждан Сан-Хосе вдруг превратилась для меня в настоящий упрек: я вдруг показался себе легкомысленным и безответственным типом. И при виде юной пары, покупавшей пылесос, испытал вину и тоску по дому. До сих пор ни одна сцена из увиденного мной в Центральной Америке не подействовала на меня так ошеломляюще, как эти молодожены, с гордым видом тащившие из магазина свой новый пылесос. Кажется, я начал понимать, отчего всегда чувствовал себя гораздо увереннее в менее обжитых местах, почему негостеприимство Санта-Аны так очаровало меня и почему я с таким упорством стремился попасть в самые глухие районы Гватемалы или Мексики. Возможно, я потому и был не в силах устоять перед притяжением всякой экзотики, что в диких необитаемых дебрях любой из нас чувствует себя одинаково чуждым, неуместным, неловким, усталым и голодным и здесь любому чужаку легко сохранить свое инкогнито или, как это ни парадоксально, даже вписаться в местную жизнь, хотя бы ненадолго.


По карте выходило, что железная дорога уходит на восток от Лимона и дальше через границу в Панаму; но эта банановая ветка давно уже не действовала. Даже если бы движение по ней каким-то чудом восстановилось, я все равно не уехал бы дальше какой-то дыры под названием Бокас-де-Торо, откуда до города Панама можно было добраться только самолетом. Это оставляло мне единственную возможность: неспешный местный поезд до Пунтаренаса на Тихоокеанском побережье, а потом машина или самолет до Панамы.

Однако мое желание отправиться именно в Пунтаренас вовсе не было связано с маршрутом путешествия. Больше всего мне хотелось прочесть книгу. Тем более что у меня имелась отличная книга. Дважды в Сальвадоре и один раз в Лимоне я уже открывал «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» Эдгара По. Каждый раз это случалось ночью, и, стоило мне погрузиться в мир повествования, подсознание включало сигнал тревоги и заставляло меня вернуться в реальный мир. Без сомнений, это было одно из самых жутких произведений, которые мне доводилось читать: клаустрофобия, кораблекрушение, жажда, бунт матросов, каннибализм, бред, убийства, шторм — кошмарное путешествие, навевавшее на меня кошмарные сны. Скорее всего, в домашних условиях эта книга не имела бы такого жуткого эффекта, но в трех разных комнатах в отелях Центральной Америки — сумрачных, душных и тесных, с тускло мерцающей лампочкой без абажура, в чужой постели, с крысой, прогрызшей дыру в потолке, — эта книга внушала мне чувство животного ужаса. Я вынужден был отложить ее и дал себе слово, что буду читать дальше только при ясном солнце в вагоне дневного поезда. И не важно, куда будет направляться этот поезд. Для меня было важно одно: читать Эдгара По в идеальных условиях, в чистом поезде, с удобно задранными на скамейку ногами и любимой трубкой в зубах. Итак, эта книга стала моим главным поводом для путешествия в Пунтаренас на поезде.

Тихоокеанский вокзал выглядел многообещающе. Один рабочий протирал шваброй пол в вестибюле, другой мыл окна: такие мелочи можно считать косвенными признаками того, что и поезда здесь ходят по расписанию. И к тому же напротив кассы стояла двухметровая статуя Иисуса Христа: чистота и благолепие. Сама дорога тоже выгодно отличалась от атлантической ветки: электрифицированная, с бесперебойным и быстрым движением. Тишину в сверкающих синей краской вагонах нарушал лишь свисток локомотива, сиденья были совершенно целыми, и благодаря тому что в день ходило до восьми поездов, они не были переполнены: чем не читальный зал?

Пейзаж за окном также почти не отвлекал меня от книги. Юго-запад Коста-Рики сильно отличается от северо-востока. Земля плавно опускалась по мере приближения к побережью, и кофейные плантации горных районов сменились пригородами, зонами легкой промышленности, цементными заводами и лесопилками, поставлявшими строительные материалы развивающейся стране. Мы покинули пригороды задолго до полудня, но уже чувствовалось наступление времени ланча и не только для рабочих на заводах, но и для офисных работников и «белых воротничков». Коста-Рика могла похвастаться многочисленным средним классом, хотя здесь они имели привычку рано ложиться и рано вставать. И студенты, и рабочие, и бизнесмены, и менеджеры, и даже политики — все придерживались старинного крестьянского режима.

Большинство пассажиров этого поезда направлялись на побережье. Настроение царило приподнятое, а багаж состоял в основном из пляжных принадлежностей, полотенец, широких панам и запасов провизии. Почти все эти люди ехали отдыхать. Среди них почти не было черных (их родина лежала на другом берегу), и то, как пассажиры занимали свои места — девушки на одних скамейках, парни на других, матери с детьми своей компанией, а пожилые и женатые мужчины кучковались в стороне от своих женщин, — напомнило мне поезда выходного дня в Бостоне, увозившие обитателей итальянских кварталов возле «Норс-Стейшн» к мысу Пойнт. Лица этих жителей Коста-Рики имели явно неаполитанские черты, а от корзин с провизией явно пахло фрикадельками. Они слушали громко включенное радио, пели, громко разговаривали и ели мороженое.

Между главами «Пима» я посматривал в окно. На ветвях высоченных деревьев гроздьями висели ярко-оранжевые цветы, а на полях между этими деревьями ровными рядами росли томаты, перец и бобы. День становился все более жарким, земля — более ровной; и в тех местах, где томаты были собраны, их кусты блекли и высыхали, а некоторые поля и вовсе пожелтели под солнцем. Здесь запросто мог наступить совершенно другой сезон в отличие от того, что я видел на северо-востоке. Там мы долгие часы тащились по высокогорью, и зелень садов соответствовала ранней весне, пока мы не спустились в душные дождевые джунгли тропиков. Пейзаж оставался вполне осенним почти на всем пути до Пунтаренаса: сухие изломанные стебли кукурузы на полях, облетевшие деревья лишь кое-где сохранили мертвые бурые листья на ветках, трава выгорела, и даже живые изгороди из вечнозеленых деревьев выглядели довольно жалко. В Ойо-де-Агуа и Кирвеласе фермеры запасали сено.

В целом сельское хозяйство в этой стране выглядело довольно хаотично, и это было связано с большими перепадами высоты. Коста-Рика состояла из гор, болот и тропических лесов, да к тому же имела два океанских побережья. И едва я успел поверить в то, что в этом районе уже наступила осень, как мы оказались среди тенистых деревень и апельсиновых рощ. А на самом подъезде к селению Атена мы оказались на краю гигантского ущелья с голыми стенами из серого и бурого камня. Ущелье уходило на запад и зияло, словно провал в горизонте, но внутри него висело такое густое облако пыли, что я мог только предполагать, насколько оно глубокое, потому что дна рассмотреть не смог. И деревни на его берегах были такими же пыльными, а заодно и дети на платформе, продававшие гроздья каких-то алых шаров — я никогда прежде не видел таких фруктов.

«Медленно, но более уверенно, чем прежде, бриг приближался к нам — нет, я не могу рассказывать об этом событии спокойно. Наши сердца бились все сильнее, и мы излили душу в отчаянных криках и благодарениях всевышнему за полное, неожиданное чудесное избавление, которое вот-вот должно было свершиться. И вдруг с этого таинственного корабля (он был совсем близко) потянуло каким-то запахом, зловонием, которому в целом мире не найти названия, ни подобия… что-то адское, удушающее, невыносимое, непостижимое»[26].

От жары пассажиры немного притихли. Пение умолкло, и вагон сонно постукивал на стыках рельсов, пробираясь по тенистым склонам гор.

«…увидеть все, что творится на борту. До конца дней моих не изгладится из памяти невыразимейший ужас, охвативший меня при виде того зрелища. Между кормой и камбузом валялись трупы, отталкивающие, окончательно разложившиеся, двадцать пять или тридцать, среди них и женские. Тогда-то мы и поняли, что на этом проклятом богом корабле не оставалось ни единого живого существа. И все же… и все же мы взывали к мертвым о помощи!»

Цикады за окнами стрекотали громче, чем шумел наш поезд, и почти никто не обратил внимания на продавцов фруктов, выходивших к поезду на своих безымянных полустанках.

«Едва мы испустили первый крик ужаса, как, словно бы в ответ, раздался звук, который человек даже с самым тонким слухом принял бы за вопль себе подобного».

Как раз передо мной сидело семейство. Мать устроилась через проход напротив двух своих дочерей, очень милых девушек: одной на вид было лет шестнадцать, а вторая на год-два младше. Отец предпочел держаться в стороне, запасшись бутылкой пива. Между девушками на пустом сиденье стояла корзина. Я закрыл книгу, чтобы дать передышку глазам, и заметил, что в дверь вагона заглядывает парень. Сперва мне показалось, что он разглядывает меня. Он подошел поближе. Оказалось, что его интересуют девушки и пустое место между ними. Наконец он набрался храбрости и спросил:

— Это место занято?

Девушки с хихиканьем переставили корзину. Парень уселся. После неловкой паузы он попытался завязать беседу: куда они едут? Он назвался студентом. И какая удача, что все они, похоже, направляются в Пунтаренас! А у него с собой есть приемник. Им нравится музыка?

«Ох! — подумал я. — Только не это!»

Девушки молча улыбались. Парень все еще не понял, что они едут с родителями. Отец не отрывался от пива, зато мать со своего места через проход не сводила с него глаз. Ее расплывшееся лицо наливалось кровью от ярости. Пальцы сжались в кулаки, и вся она являла собой воплощение праведного гнева. А парень уже перешел к описаниям танцев в Пунтаренасе. Он убеждал девушек, что там они отлично проведут время и он покажет им самые лучшие места. Последовало перечисление всех ночных клубов.

Это окончательно вывело мать из себя. Она вскочила и обрушилась на парня со всей яростью. Она так визжала и так быстро произносила слова, что из всей обвинительной речи я уловил лишь то, что этот парень совершенно бесстыжий, раз пытается приставать к ее девочкам.

— Кто ты такой, что считаешь, будто у тебя есть на это право?! — кричала она.

Наконец крики прекратились. Парень смущенно улыбался. Он не отвечал, но и не мог просто встать и уйти. Он старался сохранить достоинство в соответствии со здешними понятиями о чести, но был еще слишком робок. Девушки, едва обменявшиеся с ним парой слов, теперь совсем умолкли.

Тогда мать завелась по новой. Она обозвала парня свиньей и нахалом. Она пригрозила пожаловаться начальнику поезда. С каждой обвинительной фразой она подавалась вперед, так что ее жирная физиономия оказывалась вплотную с его лицом. Затем она пошла в атаку, взмахнула пышной рукой и заехала парню локтем по лицу. От удара он отшатнулся и провел рукой по губам. На пальцах была кровь. Парень попытался возражать, но при этом явно опасался нового удара.

Однако он последовал с другой стороны. Маленькая девочка не старше одиннадцати лет — скорее всего, младшая сестра тех двоих — подскочила к нему с бутылкой кока-колы. Она взболтала бутылку так, что из горлышка брызнула пена, и обдала ею парня. И по-прежнему девушки не вымолвили ни слова. Парень вытащил платок и, вытирая лицо, жалобно воскликнул:

— Они сказали, что это место свободно… Они сказали, что я могу сесть… Спросите их, спросите, пусть сами скажут…

Отец продолжал глотать свое пиво. Услышав, что его жена докричалась до хрипоты, он лишь беспомощно оглянулся. Я едва успел восхититься стойкостью парня, однако очередной натиск разъяренной мамаши все же обратил его в бегство, и он убежал в другой вагон, прижимая платок к губам. Позднее я вышел следом и нашел его. Я спросил его об этой мамаше. Это что, типичное поведение женщин в Коста-Рике?

— Пожалуй, так ведет себя большинство из них. Она не хотела, чтобы я разговаривал с ее дочерьми. А они сказали, что место свободно! Посмотрите, что она сделала!

Он оттянул губу и показал кровоточившую десну.

— Но их отец — тот мужик, что пил пиво, — он потом извинился. Он подошел ко мне позднее и сказал: «Мне очень жаль, что так получилось, но что я могу сделать?» Эта женщина — просто свинья.

«К нему на плечо, туда, где порванная рубашка обнажила шею, взгромоздилась огромная чайка; глубоко вцепившись когтями в мертвую плоть, она жадно рвала ее клювом и глотала куски. Белое оперение ее было забрызгано кровью. Когда судно, медленно поворачиваясь, приблизило к нам нос, птица как бы с трудом подняла окровавленную голову, точно в опьянении посмотрела на нас и лениво оторвалась от своей жертвы, паря над нашей палубой с куском красновато-коричневой массы в клюве, который затем с глухим ударом шлепнулся у самых ног Паркера».

Кто-то схватил меня за колено. Незадолго до этого рядом со мной села женщина. И теперь она держала меня за колено. Она сказала:

— Я отойду ненадолго. Посмотрите, чтобы никто не стащил мой чемодан!

Она снова пожала мое колено и улыбнулась. На вид ей было около тридцати пяти, а во рту сверкали два золотых зуба. Она направилась к двери в тамбур и по дороге ущипнула за задницу контролера, проверявшего билеты. Это так завело контролера, что, когда женщина вернулась на место, он явился, чтобы пофлиртовать с ней. Однако увидел меня и решил за благо убраться восвояси.

— Как вам нравится читать эту книгу!

«Кинувшись стремительно вперед, я с отвращением выбросил безобразный комок в море».

— О чем она?

— О кораблях, — сказал я.

— В Пунтаренасе у вас будет вдоволь кораблей.

Мы проезжали мимо церкви. В Сальвадоре или Гватемале в таком случае пассажиры осеняют себя крестом, а мужчины снимают шляпы. Здесь же церковь была объектом, явно не вызывавшим столь почтительного интереса, хотя это была очень впечатляющая церковь, с двумя башнями в испанском стиле, как круглые крышки от термоса, и папертью, и витражами, и двумя колокольнями. Она привлекла внимание пассажиров не больше, чем какой-нибудь амбар, хотя амбар такого размера наверняка вызвал бы у них благоговейный ужас.

Коста-Рика продолжала демонстрировать свое отличие от остальной Центральной Америки, благосостояние сделало ее жителей равнодушными к вере, однако такое равнодушие явно импонировало мне больше, нежели истовое поклонение святыням в удушающей нищете. Столь откровенно мирское общество показалось мне неожиданным и необычным. После того, что я видел в храмах Сальвадора и Гватемалы, было вполне логично ожидать и здесь безусловного подчинения церковным авторитетам, поклонения святыням, толп нищих на папертях и извечного припева: «Не смотрите на лачуги — смотрите на соборы!» Мексика шокировала меня смесью благочестия и пренебрежительного отношения к клиру: темперамент у мексиканцев слишком горяч, чтобы подчиняться каким-то святошам. В Коста-Рике все было иначе. Здесь как будто все были равнодушны к религии. По-моему, это каким-то образом объяснялось плюрализмом в политике, если это будет подходящим термином для того впечатления, что здесь выборы нечто более серьезное, чем представление для иностранцев или очередной повод поиграть на чувстве патриотизма. В Коста-Рике выборы совпали с последним днем Масленицы, однако, судя по всему, что мне довелось услышать, мирское событие оказалось более важным, чем церковный праздник. Это действительно был праздник, и даже выходной день, полный согласия и не отмеченный особо острыми дебатами. Новый президент еще не успел пройти инаугурацию — праздник продолжался. Однако свободные выборы можно было считать и достойным ответом на подавляющую авторитарность религии, требовавшей унижения и покорности, и зримым доказательством того, что соревнование за власть может проходить без жестокости и жертв. И нетерпимость жителей Коста-Рики к диктаторам проявилась и в их нетерпимости к священникам. Удача и находчивость принесли процветание их стране, и она была достаточно мала и самодостаточна, чтобы оставаться такой.

К примеру, среди старшего поколения жителей Флориды (которую очень сильно напоминает мне Коста-Рика) главным желанием является провести в комфорте и покое ту часть жизни, что еще осталась им здесь, на земле. Только нищие крестьяне нуждаются в вере в свое процветание в загробной жизни. Развивающийся класс желает получить все удовольствия на земле и попросту не имеет времени на религиозные обряды: это было совершенно очевидно в Коста-Рике. Случись в стране кризис — эпидемии, экономический спад, война, — ее жители обратятся к церкви с требованием чуда, вот только у представителей среднего класса нет лишнего времени для веры в чудеса. Они не отринут церковь окончательно, но скорее будут требовать решения проблемы у политиков или бизнесменов. Это делает их честными, но скучными людьми. Самый большой храм в Коста-Рике стоит в Картаго — базилика Пречистой Девы с ангелами, покровительницы Коста-Рики. Но в буклетах, посвященных Картаго, упоминается лишь о том, что через город проходит современное скоростное шоссе, что оттуда каждые пять минут отправляется автобус до Сан-Хосе, что там умеренный прохладный климат и что «вдобавок рядом расположен известный вулкан Ирацу». Ни одна брошюра не говорит о храме. Правда, базилику нельзя считать шедевром зодчества, но причина не в архитектуре. Просто в Коста-Рике люди скорее гордятся современным уровнем развития, отсутствием милитаризма, чудесным климатом, производительностью заводов и фабрик и даже вулканами, чем своими церквями. «Отличное медицинское обслуживание и современные больницы», — говорят о Сан-Хосе туристические путеводители, и это звучит не как похвальба, но как уверенная констатация факта. Расколотые землетрясениями соборы и статуи, рушащиеся на головы верующих, не отпугнули паству в других латиноамериканских странах от своих святынь, но, с другой стороны, чем еще им утешаться? И, что особенно важно, они сохранили искренность своей веры. Мирское общество в Коста-Рике сделало веру чем-то второстепенным, неопределенным — скорее историческое наследие из пыльных памятников, нежели ориентир для духовного воспитания. Наверное, именно поэтому граждане Коста-Рики стали наиболее предсказуемым народом в Латинской Америке и за недостатком религиозного рвения наиболее политизированным.

Тем временем и город, и церковь уже остались далеко позади. Мы проезжали один полустанок за другим, и с каждым разом пейзаж менялся: то перед нами открывалась равнина, то ущелье, то лысые пологие холмы, то поселок в нереальных огнях рекламы: зеленые дома, синие деревья и алая трава на лужайках, — и все яркие цвета приглушены тонкой кисеей пыли.

«Теперь мной овладело неудержимое желание посмотреть вниз. Я не мог, не хотел смотреть больше на стену и с каким-то безумным неизъяснимым чувством, в котором смешались ужас и облегчение, устремил взгляд в пропасть. Тут же мои пальцы судорожно вцепились в клин, и в сознании, как тень, промелькнула едва ощутимая надежда на спасение, но в то же мгновение всю душу мою наполнило желание упасть…»

Миновав еще около пятидесяти миль — все в удушающей жаре, — железная дорога устремилась по прямой, в вагоне появились продавщицы съестного — восточного вида темноглазые женщины и девушки в шалях и длинных юбках. Они несли корзины, полные апельсинов, мандаринов, манго и бумажных кульков с жареными орехами и кешью. Впереди за обширным полем синели воды озера. Поезд поднимался вверх: под яркими солнечными лучами озеро нестерпимо сверкало и даже отдавало белым цветом.

Любительница хвататься за коленки все еще сидела рядом со мной.

— Это озеро?

— Это океан, — сказала она.

Тихий океан! Я дико оглянулся, все еще не веря ей, и снова уткнулся в книгу. Когда я снова поднял взгляд, мы двигались по узкому перешейку к Пунтаренасу.

На этом клочке земли почти не было деревьев. Здесь помещались лишь железная дорога, автомобильное шоссе и ряд домов — больше ничего. На океанской стороне были пришвартованы морские грузовые суда, на защищенной стороне — парусные яхты и моторные катера. Без всякой видимой причины где-то посередине перешейка мы встали и стояли около двадцати минут. Душный воздух врывался в окна вагона и шевелил занавески, у подножия насыпи лизали камни ленивые волны. Солнце опустилось к самому горизонту, оно насквозь просвечивало вагон и раскаляло его еще сильнее. Пассажиры устали и молчали. Единственными звуками были шум моря и шум ветра. С левой стороны поезда земли не было — лишь океан до самого горизонта. Ни один поезд не мог быть более неподвижным или пронизанным светом.

«Мы мчимся прямо в обволакивающую мир белизну, перед нами разверзается бездна, будто приглашая нас в свои объятия. И в этот момент нам преграждает путь поднявшаяся из моря высокая, гораздо выше любого обитателя нашей планеты, человеческая фигура в саване. И кожа ее белее белого».

Я захлопнул книгу. Наконец поезд тронулся, чтобы преодолеть последние полмили, отделявшие нас от Пунтаренаса. Пунтаренас был очень душным и влажным городом, даже несмотря на бриз. Я прошелся по улицам. Здесь были меблированные комнаты и дешевые отели, бары, рестораны, сувенирные лавки и просто торговцы пластиковыми ластами для плавания и соломенными шляпами. Торговля шла довольно бойко. Собственно говоря, здесь больше и нечем было заняться — только плавать. Однако это меня не слишком привлекало, поскольку в воде болтался всякий мусор, обрывки веревок и пустые бутылки, а по поверхности расплывались масляные пятна и ряска, напоминавшая сгнившие лохмотья. Я купил себе стакан лимонада и задумался над тем, что буду делать, если решу остановиться здесь, на берегу залива Никойя.

— Вам лучше прогуляться на другую сторону, — посоветовал мне человек, торговавший лимонадом. — Там одни американцы живут. Там очень красиво.

Я уже видел их, фланирующих по улицам Пунтаренаса: людей, приехавших умирать в этом солнечном юном городе. На какой-то момент мне даже захотелось сесть на автобус и проехаться мимо их домов, но почему-то я понял, что знаю, что там увижу. Наверное, их поселок в тропическом раю смотрится очень красиво, но вряд ли там найдется что-то интересное. И к тому же я заранее опасался того ощущения собственной неуместности, которое наверняка испытаю при виде того, как они стригут лужайки или пылесосят ковры. Нет уж, я проделал такой путь вовсе не для того, чтобы тратить силы на описание какой-нибудь новой Сарасоты[27] с ее чудесным уютным кладбищем и полем для мини-гольфа. Одинокому путешественнику нечего делать в ухоженных поселках городского типа, и чем цивилизованнее пейзаж, тем быстрее он приедается, и к тому же в таких местах, как Сарасота, любой приезжий чувствует себя незваным гостем. Я определенно жаждал попасть в более дикую местность, романтичную в само?й своей неухоженности, а эти улыбчивые американцы только разбередят мою тоску по дому.

Глава 12. Экспресс «Бальбоа» до Колона

Это был день под лозунгом «Спасите наш канал». Два американских конгрессмена явились в Зону канала с благой вестью о том, что Нью-Гемпшир горой стоит за то, чтобы удержать Зону в руках Штатов (что напомнило мне образчик черного юмора жителей Карибских островов: «Вперед, Англия, Барбадос у тебя на хвосте!»). Губернатор Нью-Гемпшира не поленился объявить праздник в своем штате, чтобы отметить этот факт. Один из конгрессменов, выступая на шумном американском митинге, сообщил, что семьдесят пять процентов американцев протестуют против передачи канала Панаме. Но все это было пустым сотрясанием воздуха. Не пройдет и нескольких месяцев, как возвращение канала Панаме будет ратифицировано. Я попытался сказать об этом одной леди из зонцев. Она сказала, что ей плевать. Она наслаждалась самой атмосферой митинга:

— До сих пор мы чувствовали себя покинутыми, как будто все ополчились против нас.

Зонцы — что-то около трех тысяч человек, работающих на канал, а также их семьи — считали себя несправедливо обиженными: с какой стати отдавать канал на двадцать лет этим недостойным панамским оборванцам? И приводили простой довод: почему бы не оставить все так, как было на протяжении шестидесяти трех лет? И любой разговор, который я заводил с этими резидентами Штатов в Панаме, обреченными на возвращение на родину, рано или поздно приводил к той точке, на которой они потрясали в воздухе кулаками и кричали: «Это наш канал!»

— Вы понимаете, что хуже всего для этих людей? — сказал мне один из официальных представителей в американском посольстве. — Они сами не понимают, является ли канал государственным учреждением, частной компанией или вообще независимым штатом.

Чем бы он там ни являлся, дело очевидно было проиграно, однако от этого оно не становилось менее интересным. В мире найдется немного таких мест, которые могли бы соперничать с Зоной канала по смешению обитавших там племен и народов, не говоря уже об уникальном географическом положении или неопределенности его будущего. Сам канал был выдающимся сооружением: в него ушла вся энергия Америки со всеми ее поражениями и успехами. Сама Зона также могла считаться парадоксом: это было чудесное место, но питалось оно мошенничеством. Граждане Панамы не участвовали в этих дебатах: они просто хотели завладеть каналом в национальных интересах, хотя до того, как канал был проложен, их и за государство-то никто не считал. Если уж возвращаться к высшей справедливости, весь перешеек следовало вернуть Колумбии, у которой его отрезали в 1903 году. Так что в основном ломали копья ратификаторы и зонцы, и, хотя и те, и другие выступали (и вели себя), как те племена, которых Гулливер встретил в стране Глаббдобдриб[28], обе стороны являлись американскими и ходили под одним флагом. Правда, зонцы — в моменты наивысшего ажиотажа — частенько сжигали звездно-полосатое полотнище, а их дети прогуливали уроки в средней школе в Бальбоа, чтобы станцевать на его пепле. Ратификаторы, весьма яростно критиковавшие зонцев в своем кругу, вовсе никак не проявляли своих убеждений, когда оказывались в обществе зонцев. Ратификатор из посольства, устроивший мне лекцию в средней школе в Бальбоа, откровенно сказал, что не поедет лично представлять меня ученикам, потому что дети зонцев запросто могут перевернуть его машину. Незадолго до этого зонцы, пылавшие жаждой мести, набили гвоздей в замок на школьной ограде, выражая свое желание вообще прикрыть это место. Я подумал, что такая мелочность выглядит особенно отвратительно, и еще более почувствовал себя Гулливером.

Тем не менее, по сути, этот город полностью зависел от компании, владеющей каналом. И в Зоне никто не обладал личной свободой в полном понимании этого слова. Я не имею в виду ту свободу слова и собраний, которая является не более чем отвлеченной абстракцией и редко применяется на деле. Я хочу сказать, что зонцы, к примеру, не могли без особого разрешения не только перекрасить свой дом, но даже покрыть лаком стены в ванной. Если кто-то собрался залить асфальтом подъездную дорожку, он должен был написать заявление в компанию. Но разрешения ему бы все равно не дали: здесь полагалось иметь дорожки, вымощенные гравием. Дома, в которых жили зонцы, являлись собственностью компании, они ездили по дорогам компании, их дети учились в школах компании, их деньги лежали в банке компании, они брали кредит в кредитном обществе компании, делали покупки в магазинах компании (где низкие цены искусственно поддерживались на уровне Нового Орлеана), были членами яхт-клуба компании, смотрели кинофильмы в кинотеатре компании и, даже если выбирались за границы Зоны, должны были обедать с семьей в кафетерии компании в центре Бальбоа, где им подавали стейки компании и мороженое компании. Если вам нужно было вызвать водопроводчика или электрика, компания присылала своих специалистов. От такой жизни люди сходили с ума, но и на этот случай у компании имелись свои патентованные психиатры. Это было абсолютно замкнутое сообщество. Дети появлялись на свет в роддоме компании, молодые люди венчались в храмах компании — их было несколько, хотя доминировали здесь баптисты. А когда зонец уходил в мир иной, ему было приготовлено место в колумбарии компании — свободная ячейка и услуги крематория являлись обязательным пунктом контракта.

Сообщество жило под сенью двух грозных призраков: одним был Ленин, а вторым — генерал Булмуз[29]. Я не видел ни одного плаката с логотипом компании, ни одного развлекательного или рекламного щита — лишь военную целесообразность в ровных рядах строений, принадлежащих компании. Вся Зона производила впечатление одной непомерно разросшейся военной базы — дома для персонала, все квадратные, под черепичной крышей, строго подстриженные лужайки, суровые предупреждения на ровных, в ниточку, живых изгородях, часовые на пропускных пунктах, безликие жены и молчаливые, склонные к полноте мужья. Интересно, что в самой Зоне имелись, собственно, военные базы, но эта территория считалась жилым районом. Это оказалось для меня неожиданным. Ведь истерия по поводу канала была подстегнута в Штатах сообщениями о том, что зонцы ведут роскошную жизнь белых плантаторов в окружении рабов и купаются в неге и запретных удовольствиях. Однако по всему выходило, что этих людей скорее можно было считать военными, отбывающими службу в тропиках. Это изолированное существование, ограниченное строгими правилами, совершенно убило в них воображение и желание участвовать в политических разборках. Зонец был верующим христианином, он гордился каналом и скрывал свое подспудное недоверие к компании, его жалованье примерно соответствовало тому, что получал человек его квалификации в Штатах. В конце концов, если он механик или сварщик, то почему бы ему не получать свои шестнадцать долларов в час? Есть сварщики, которые получают гораздо больше в Оклахоме. И тем не менее главной чертой жизни в Зоне являлась скромность: простое бунгало, единственная машина, все развлечения сводятся к походу в кафе или кино. Высшие должностные лица компании действительно вели королевскую жизнь, но они являлись исключением. Как и остальные колонии, эта подчинялась своду строгих правил, Зона напоминала Ост-Индскую компанию в миниатюре и даже повторяла ее общественное устройство, жестко закреплявшее каждого члена сообщества на его месте. Все отлично знали размеры жалованья друг друга, определявшие членство в том или ином клубе и род занятий. И не нашлось бы в Зоне такого механика, который позволил бы себе на равных общаться с администраторами, работавшими в месте под выразительным названием Здание — средоточии высшей власти в сердце Бальбоа, компания была бескомпромиссна в жестком классовом делении этого сообщества, отчего зонцы, несмотря на то, что гордились своим каналом, часто чувствовали себя скованными по рукам и ногам этой кастовостью.

— Теперь я знаю, что такое социализм, — призналась мне женщина, работавшая в Зоне на шлюзе Мирафлорес.

Я попытался объяснить ей, что это нельзя называть социализмом — скорее высшей стадией зрелого капитализма, империей под властью компании, порождением выгоды и идеологии, высокоорганизованной эксплуатацией. Это был колониализм в его чистейшей форме. Ведь колониализм по сути своей предполагает деление людей на касты. Вы спросите, но где же тогда беднейшая каста, те, кого эксплуатируют? Внешне Зона выглядела совершенно мирно, но это лишь на поверхности. Не далее как четыре года назад в Зоне были реорганизованы школы, что означало отмену смешанного обучения. Черные, привезенные много лет назад на работу в Зоне, были приравнены тогда к гражданам Панамы. Тем самым была решена проблема интеграции: черные просто были вынуждены покинуть Зону. Они не уехали далеко — не хватало денег, — и они по-прежнему работали в Зоне. Окраины Зоны стали прибежищем таких вот отверженных, и дальний конец скоростного шоссе Четвертого июля стал границей трущоб. Они пересекают шоссе каждый день, направляясь на работу, а вечером возвращаются в свои лачуги. И, что самое интересное, сами зонцы, работающие не покладая рук ради прогресса и цивилизации, которые канал несет на перешеек, тычут пальцем в эту границу и восклицают: «Видите, какой контраст!» Как будто это не сами зонцы выкинули на обочину жизни всех этих людей, а заодно держат там и остальную Панаму, позволяя лишь за гроши гнуть спины на своей территории.

Трудолюбие и упорство самих зонцев заслуживают самой высокой оценки. Они ничем не похожи на разъевшихся временщиков, владевших когда-то Суэцем, — скорее на тружеников, живших когда-то в британских колониях в Индии. За четыре недели до моего приезда рабочие-зонцы устроили забастовку, желая доказать, что они тоже чего-то могут добиться. Однако их постигла неудача, как забастовщиков в Польше и Чехословакии, и не исключено, что по сходной причине. Когда на их требования ответили отказом, им не хватило духу выполнить свою угрозу и перекрыть канал. Дети поддержали их, сорвав уроки в школе в Бальбоа и прогуляв занятия из солидарности с родителями — не без удовольствия для себя. Зонцы очень хорошо поняли, что живут в весьма обособленном мире и что он к тому же оказался под угрозой вымирания. И для них гораздо ближе и страшнее окружающий их мир, нежели перечисляемые шепотом ужасные страны: Россия, Китай, Куба, «арабы», «коммунисты». Огромный, грубый и жестокий мир начинается для них сразу за границей Зоны — вот он, на той стороне шоссе Четвертого июля, ужасное скопище хищников, лопочущих по-испански. Даже самые просвещенные зонцы боятся его, как огня. Однажды был устроен праздничный прием в честь библиотекарши Зоны. Чествовался ее сорокалетний труд в библиотеке, принадлежащей компании. Все эти годы она выдавала книги читателям, заказывала и получала новые книги, устраивала лекции и презентации, вела учет и следила за порядком в библиотеке. Все, с кем ей приходилось иметь дело, пришли ее поздравить, и большинство из этих людей — к ее чести — были панамцами. Были произнесены речи и тосты, вручены подарки. И в конце церемонии эта женщина поднялась с места, чтобы выразить свою благодарность этим людям на испанском. Однако она очень быстро запуталась и совсем замолчала. За сорок лет она так и не удосужилась выучить язык, на котором хотела поблагодарить рабочих, организовавших для нее этот праздник.

— Меня мало волнует все, что вы скажете, — заявила мне все та же дама на Мирафлорес, — но это явно ощущается как социализм!

Мы следили за тем, как проходит в ворота чилийский сухогруз Palma. В канале не было насосов. Сухогруз просто входил в шлюз, ворота закрывались, и за несколько минут огромный корабль опускался до уровня Тихого океана на этой грандиозной нисходящей лестнице. Верхние ворота тоже были закрыты, и из озера Мэдден поступило пятьдесят тысяч галлонов воды, восполнившей тот объем, который потребовался сухогрузу для его спуска по каналу. Palma был отбуксирован в боковое ответвление канала небольшими машинами — единственное усовершенствование, потребовавшееся за шестьдесят лет. Когда-то эту операцию проделывали упряжки мулов, и машины до сих пор называют «мулами». Трудно остаться равнодушным, наблюдая, как корабли проходят через канал, — наверное, это одно из самых грандиозных зрелищ в мире, созданных руками человека.

— А это что за люди? — спросил я.

Мне бросились в глаза пятеро мужчин в белых рубашках панамского кроя, перелезавшие через мотки кабеля и то и дело оступавшиеся на стальной кромке ворот, напоминавшей бушприт военного судна. Они запыхались и обливались потом в тропической жаре, их модельные туфли были явно не приспособлены для прогулки по скользкой палубе. Между прочим, я поинтересовался, можно ли вот так прогуляться по воротам, и получил суровый отказ.

— Это конгрессмены, — ответил мой экскурсовод. — Они так и крутятся здесь в последнее время. Конгрессмены.

Экскурсовод был черным, гражданином Панамы из провинции Чирикуи. Он написал курсовую работу по истории канала в Панамском университете. Он в совершенстве владел двумя языками. Я поинтересовался, доволен ли он, что канал передают его стране.

— Если акт о передаче ратифицируют, это будет конец всему, — сказал он.

— Так вы хотели бы, чтобы здесь всегда заправляли американцы?

— Вот именно.

Это нельзя было считать точкой зрения среднего панамского гражданина, — но ведь он и был довольно необычной фигурой. Позднее все до единого панамцы, с которыми мне приходилось беседовать, заявляли, что канал — их собственность, хотя и по-разному относились к условиям, на которых должна была произойти передача. И все же зонцы имели повод утверждать, что канал перестанет функционировать, если им станут управлять панамцы. Чтобы этот сложный механизм приносил стабильную прибыль, через его шлюзы должно ежедневно проходить не менее сорока кораблей. Разве не проще было прорыть канал без перепада уровня воды? Нет, сказал экскурсовод, уровень воды в Атлантическом океане выше, чем в Тихом, и разве я не знаю о ядовитых морских змеях, кишащих в Тихом океане? Через открытый канал эти твари давно пробрались бы в Карибское море и натворили бы там черт знает чего!

— Я рада, что вы на нашей стороне, — сказала женщина, обращаясь к экскурсоводу.

— Пусть любой, кто хочет знать правду, обращается ко мне, — заявил экскурсовод, — я ему все расскажу.

Я осторожно предположил, что, по правде говоря, подобно присутствию Англии в Индии или военно-морских сил США в Веракрусе, такое положение не может длиться вечно. И, к худу или к добру («К худу!» — быстро вставил экскурсовод), канал все же станет собственностью Республики Панамы. И он не может не понимать, что рано или поздно акт о передаче будет ратифицирован.

— Может, да, а может, нет, — не сдавался он. — Откуда мне знать? Но если это случится, ничего хорошего не выйдет.

— Молодец! — воскликнула дама и обернулась ко мне. — Мы собираемся отдать канал точно так же, как отдали Вьетнам. Это ужасно. Мы должны остаться. Мы должны были удержать Тайвань…

— Тайвань?.. — поразился я.

— Мы же отдали Тайвань Китаю. И тем более теперь должны удержать этот канал. Это же наш последний шанс! Вы только взгляните, что случилось с Вьетнамом, стоило нам оттуда уйти!

— Но мы никому не отдавали Вьетнам, — сказал я.

— Нет, отдали!

— Мадам, — не сдавался я, — мы проиграли войну.

— Значит, мы должны были ее выиграть, — сказала она. — А вы теперь повторяете за этими гнусными репортерами. Это они все вынюхивали тут, а потом стали рассказывать, будто в Зоне люди живут, как южане, в роскошных домах, и все такое. Господь свидетель: мы самые обычные люди!

— Этого я не могу отрицать, — сказал я.

Но тем не менее, когда кто-то в Панаме говорил «мы», мне приходилось отдельно думать над тем, что подразумевает это местоимение. Дама из Зоны называла «мы» всех ее жителей, посол Джорден говорил «мы», имея в виду Соединенные Штаты Америки, «мы» ратификаторов исключало зонцев: каждый раз «мы» кого-то исключало. Американские солдаты в Зоне официально придерживались нейтралитета, но, когда военный говорил «мы», он подразумевал тех, кто отрицательно относится к ратификации. Третье или четвертое поколение переселившихся сюда жителей Карибских островов (в основном с Барбадоса) говорило «мы» по-английски и боялось потерять работу. Остальные панамцы говорили «мы» по-испански и подразумевали свои местные традиции и культуру. Из представителей трех индейских племен, населявших Панаму, только три процента знали испанский язык, их «мы» звучало по-другому и охватывало противников передачи. Когда речь заходила о канале (а в Панаме люди больше ни о чем и не говорили), ни один человек не сказал мне «я». Все искали опору в той группе населения, к которой принадлежали, старались хранить верность интересам своего племени. Я был проездом в этих местах и, подобно Гулливеру, мог переходить от одной группы к другой, выслушивая их жалобы и доводы, все более бессвязные и растерянные с каждым разом.

Правда, жаловались не все. В городе Панама я познакомился с девушкой, которая сказала:

— Почти повсюду люди твердят: «Как жаль, что вы не приехали сюда в прошлом году!» Одно и то же мне приходилось слышать и в Бразилии, и в Перу, и в Колумбии. Но никто не сказал мне этого в Панаме. Мы попали сюда в самое подходящее время.

Канал, а также шлюз Мирафлорес были моей первой остановкой. Но мне хотелось узнать об этом месте как можно больше. Я провел вечер в казино в «Холидей Инн», наблюдая затем, как люди горстями расшвыривают деньги. Выигрыш делал их мрачными, ведь подспудное желание каждого игрока — проиграться. Они бледнели на глазах, переставали улыбаться и сорили деньгами в буквальном смысле этого выражения — взять хотя бы вон тех мужчин у стола для блэкджека, сгорбившихся над убывающими стопками фишек и перебирающих в руках сданные карты: конгрессмены! Были здесь и мужчины в ковбойских сапогах, и леди, прятавшие за корсетом стодолларовые купюры, и простые американцы, на которых то и дело покрикивали крупье в изысканных костюмах за то, что они плюют на кости («Да пошел ты!» — выкрикнул один из таких лихих парней и швырнул костями в крупье). Игра по-крупному выглядела настолько мрачным занятием, что я поспешил покинуть казино, пока не превратился в убежденного марксиста. Следующий день я посвятил знакомству с черными кварталами Панамы. Хотя выглядели они весьма запущенно: разбитые окна, обрушившиеся балконы, облупившаяся краска на дощатых стенах, — они еще помнили время французской оккупации Панамы и сохраняли остатки былой элегантности. Однако это не вызвало во мне особенного интереса, а разговоры с обитателями этих мест подтвердили, что я попал в зону влияния еще одного племени, находившегося в напряженных отношениях со своими соседями.

Однажды утром я читал лекцию в средней школе Зоны канала. Темой лекции были путешествия, и я чувствовал себя весьма неловко, рассказывая о необъятном мире и о романтике дальних дорог людям, для которых самым дальним путешествием могла быть поездка до Панамы, а поселок Колон немного дальше по скоростному шоссе представлялся гораздо более диким и опасным, чем все джунгли Амазонки с охотниками за головами.

После окончания лекции я разговорился с леди из Зоны.

— Ума не приложу, что вы надеетесь найти у нас в Зоне: уверяю вас, мы живем очень тихо.

Вот, снова это «мы», и уже не то вызывающее слово, которое приходилось слышать до сих пор, но более интимное, с гораздо большей степенью нежности и гордости. Она имела в виду свою семью. Они приехали сюда из Пенсильвании: сперва на два года, но потом им так понравилась Зона, что они решили остаться. И через одиннадцать лет это место не утратило для них своей привлекательности, хотя компания слишком часто и слишком грубо вмешивается в их жизнь.

— И чем вы здесь занимаетесь? — поинтересовался я.

— Это не я, это мой муж. Он руководит похоронным бюро Джоргаса. Только не смейтесь.

— Я и не думал смеяться, — сказал я. — Напротив, мне интересно.

— По-вашему, это интересно? — она расхохоталась.

Я ничего не мог поделать: мне было любопытно и ужасно хотелось посмотреть на их колумбарий. И когда я уже думал, что сумел наконец убедить даму в искренности своего желания, и мы подъехали к старому серому зданию, она внезапно снова расхохоталась:

— Вы все еще уверены, что вам этого хочется?


Джон Рейсс был высоким статным гробовщиком с румяным лицом и располагающими манерами. Его жена сказала:

— Он прекрасно умеет утешать безутешных родных — они моментально успокаиваются, даже непонятно отчего.

У Джона была мягкая правильная речь, и он по-настоящему любил свое дело, особенно он увлекался бальзамированием, и гордился тем, что ему присылают покойников со всей Центральной и Южной Америки. Как и большинство зонцев, он был членом клуба Лосей и также еще двух или трех сообществ. Но, скорее всего, это объяснялось профессиональными интересами: в Америке, как правило, управляющий похоронным бюро становится фигурой публичной, подобно мэру или командиру пожарной бригады, а ведь Зона была миниатюрной версией Америки. Однако мистер Рейсс также выступал в местном любительском вокальном квартете, и хорошо поставленный голос с мягкими обертонами как нельзя лучше подходил для его занятий.

— Для начала, — повествовал мистер Рейсс в помещении, где хранились гробы, своим доверительным полушепотом, — вам нужен приличный гроб. Если вы из наших сотрудников, вам положен вот такой гроб.

Это был гладкий стальной гроб с серебристым отливом и простыми ручками. Иными словами, металлическая упаковка длиной примерно с человека и с соответствующей высотой. Она была закрыта, и крышка заперта на защелки. Для меня было не очень приятно смотреть на эту штуку — невольно возникали мысли о том, что там могло находиться.

— А если вы американец, то вам полагается вот такой гроб.

Это гроб был побольше, со скромными украшениями. По бокам шли выпуклые орнаменты, углы покрывала простая резьба в виде растительного узора, а фигурные ручки напоминали ручки дверей в особняках на площади Луисбург в Бостоне. Если не считать растительного узора и размеров, я не заметил, чтобы этот гроб сильно отличался от серебристо-стального образца.

— Этот гроб гораздо дороже, — сообщил мне мистер Рейсс. — Он закрывается абсолютно герметично и отличается цветом.

Ну да, последнее было очевидно: этот — бронзовый, а тот — серебристый. Оба соответствовали статусу усопшего. Это был настоящий неприкрытый расизм. С самого начала этого столетия и до последних дней расизм компании Панамского канала выражался не в словах «черный» и «белый», а в золоте и серебре. Очень простое иносказание, основанное на способе оплаты труда: неквалифицированные рабочие, а большинство из них были черными, получали зарплату в серебре. Квалифицированные рабочие — почти все белые американцы — получали в золоте. Это деление пролегло практически во всех сферах существования Зоны. Здесь были серебряные школы и золотые школы, серебряные гробы и золотые гробы: последние с герметичной крышкой, а первые могли протекать, как и серебряные дома. Так что даже в своем последнем пристанище работника канала легко можно было определить в ту или иную группу и через много лет после того, как его тело обратится в прах вместе со всеми признаками расовой принадлежности, по виду и форме этой упаковки вы сможете точно узнать, был ли он белым или черным. Несомненно, компания должна была чувствовать удовлетворение от этого факта. Ведь даже несмотря на то, что на всех могилах росла одинаковая трава, линия расовой дискриминации, делившая школы и дома (и даже фонтанчики с питьевой водой и туалеты, отделения почты и кафе), все еще просвечивала из-под нее.

— В наши дни, — продолжал мистер Рейсс, — каждый получает от компании вот такой прекрасный гроб. И поэтому похоронное бюро работает себе в убыток. Такой гроб стоит очень дорого.

Этажом выше располагалась комната для прощаний. Здесь имелась система охлаждения, а серые стены этого огромного зала состояли из больших выдвижных ящиков, большинству из нас знакомых по кинофильмам. В высоту они тянулись от пола до потолка и больше всего напоминали какую-то гигантскую картотеку.

Рука мистера Рейсса легла на ручку одного из ящиков. Он крепко держался за нее, и стало видно, что к ручке прикреплена этикетка с именем и датой.

— У меня тут один человек, — сказал мистер Рейсс, теребя этикетку, — умер уже месяц назад. Мы не знаем, что с ним делать. Из Калифорнии. Ни родных, ни друзей.

— Я бы не хотел, чтобы вы открывали этот ящик, — сказал я.

Он с неохотой отпустил ручку.

— Никто не хочет его признать.

Здесь было действительно холодно, я вздрогнул и заметил, что покрылся гусиной кожей. Так холодно мне не было с того дня, когда я удирал от снежной бури в Чикаго.

— Может быть, пойдем дальше? — предложил я.

Но мистер Рейсс уже читал следующую этикетку.

— Да, — сказал он, постучав по ящику. — Здесь маленький мальчик. Всего шесть лет, — его пальцы снова держались за ручку. — Он лежит у нас с прошлого июня… Что-то не так?

— Я немного озяб.

— Нам иначе нельзя, здесь и должно быть холодно. Так о чем я говорил? Ах да, — он снова уставился на свою руку с этикеткой. — И он еще пролежит здесь до следующего июня. Но с ним как раз все будет в порядке.

— В порядке? Как это понимать?

Мистер Рейсс снисходительно улыбнулся, излучая профессиональную гордость.

— Я забальзамировал его собственноручно — он уже вполне готов. И тем не менее, — его взгляд снова остановился на ящике, — просто чтобы быть спокойным, я заглядываю к нему хотя бы раз в месяц. Я открываю его. И проверяю.

— И что вы проверяете?

— Усыхание.

На пути в комнату для кремации я сказал:

— На минуту мне показалось, что вы и правда собирались открыть эти ящики внизу.

— Собирался, — ответил мистер Рейсс, — но вы не захотели.

— Мне наверняка стало бы плохо.

— Так все говорят. Но есть вещи, которые человеку обязательно нужно увидеть. Покойник — всего лишь покойник. Это ждет любого из нас. Смерть — одна из тех вещей, которые необходимо просто принять. И нечего здесь бояться, — наверняка это входило в его дежурную утешительную речь для скорбящих, и он произносил ее весьма убедительно.

Я почувствовал себя заносчивым и узколобым типом. Но что я могу поделать, если мертвые меня пугают? Как я потом буду спать, вспоминая изуродованное смертью лицо шестилетнего мальчика? Я нисколько не сомневался, что, однажды увиденное, оно преследовало бы меня до скончания дней.

В комнате для кремации было душно: в неподвижном пыльном воздухе явственно ощущался жар, идущий от печи — увеличенной версии той топки, которая обогревала наш дом, когда я был маленьким. Жар был столь силен, что металлические дверцы раскалились докрасна и покрылись серым налетом пепла. Пылинки беспокойно плясали в теплых потоках воздуха, пронизанных столбами света.

— Сейчас здесь так жарко, — продолжал лекцию мистер Рейсс, — потому что утром у нас была кремация, — он подошел к печи и открыл дверцу. — Парень из местных, — добавил он, заглядывая внутрь. Взял кочергу и поворошил какие-то белые хлопья. — Один пепел и немного костей.

Перед печью стояла пара алюминиевых цилиндров. Мистер Рейсс снял крышку с одного из них — там оказался пепел. Он полез внутрь, покопался в пепле и извлек кусок кости. Это был девственно-белый длинный осколок, выбеленный нестерпимым жаром в печи и припорошенный серым пеплом. На конце имелось утолщение, напоминавшее какой-то доисторический молот.

— Это чаще всего остается.

— Похоже на бедренную кость.

— А вы молодец, — сказал мистер Рейсс. — Это действительно так. Как вы догадались?

— Я несостоявшийся студент-медик.

— Какой же вы несостоявшийся, если так хорошо разбираетесь в костях?

Мистер Рейсс сжал кость в руке и принялся крошить ее, как сухое печенье: «Я покажу тебе страх в горсти праха»[30].

— Мы делали слишком много ампутаций. А это была целая нога.

Он высыпал пепел обратно в цилиндр и отряхнул крошки с пальцев. Я отважился заглянуть внутрь и увидел изуродованные огнем остатки английских булавок и ветхих клочков ткани.

— У нас по соседству городская больница, где обучают студентов. Они часто присылают нам останки для кремации. После того как используют их для обучения. Все в самом ужасном состоянии: мозги вынуты, все распилено и вскрыто. Иных и узнаешь-то не сразу.

В этой холодной покойницкой больше не было ни единой живой души. Ее пустота, лишенная голосов и мебели, напоминала обстановку в мавзолее, и я не мог подавить в себе чувство, будто заперт здесь в компании этого проводника с вкрадчивым голосом. Та обыденность, с которой он обращался с гробами и кремированными останками и костями, немного отрезвила меня и натолкнула на мысль, что этой своей нарочитой небрежностью он старается скрыть от меня свой собственный страх. Но мистер Рейсс уже продолжал.

— Мы работаем себе в убыток, и все из-за высоких тарифов. Оборудование и гробы стоят так дорого, что мы не покрываем своих расходов. Зато обслуживаем наших сотрудников по высшему классу. Ага, вот мы и пришли, — заметил он, перешагнув порог еще одной пустой комнаты. — Зал для бальзамирования.

В центре зала имелось четыре больших ванны с кранами и со сливами. Также здесь стояли мраморные столы, висели два больших вентилятора под потолком и бил в нос резкий запах дезинфекции.

— Мы уже много лет просим выделить нам деньги на кондиционер, — сообщил мистер Рейсс.

— Ума не приложу зачем, — ответил я. — Здесь и так достаточно холодно.

— Ну что вы, здесь восемьдесят градусов[31]! — расхохотался он.

Странно: я снова почувствовал, что дрожу от озноба.

— Но нам не хотят покупать кондиционер, — сказал он. — А вентиляторов недостаточно. И во время работы может стоять довольно сильный запах.

— Я все хочу спросить: как вы называете останки? — сказал я. — Вы когда-нибудь говорите о них «возлюбленный усопший»? Или называете их телами, или жертвами, или трупами — как-нибудь?

— «Возлюбленный усопший» — это слишком по-книжному, — откликнулся мистер Рейсс. — Слишком напыщенно. А люди склонны выдумывать всякие небылицы о людях моей профессии. Например, взять книгу Джессики Митфорд[32]. Она почти ничего толком не видела сама. И мы совсем не такие, как она нас описывает. «Останки» — вот как мы обычно их называем.

Он подошел к одной из ванн и продолжил:

— Мы укладываем останки на стол, откуда они скользят в ванну. Затем вскрываем артерию. Обычно сонную. Я лично больше всего люблю сонную артерию. И выпускаем всю кровь. Она стекает вот сюда, по трубам, — он наклонился над ванной и рукой показал, куда стекает кровь, — до самого пола. Потом — вот, видите кран? — мы наполняем ванну бальзамирующей жидкостью. На это требуется немало времени и сноровки. Все не так просто, как кажется.

Я бормотал что-то невнятное, пытаясь делать заметки онемевшими пальцами. Кажется, я сказал, что это должно быть интересно. Мистер Рейсс подхватил мои слова:

— Это действительно интересно! С кем только не приходится работать! Ну вот хотя бы на днях, — он так разгорячился, что даже стал пристукивать рукой по краю ванны в такт своим словам, — автобус упал с моста — вы ведь видели этот большой мост через канал? Погибли тридцать восемь человек, и все до единого сказались у нас, в этом вот зале. Да, это было что-то! Авиакатастрофы, автомобильные аварии, утопленники, убийства на кораблях. Взять хотя бы тех, кого убили на корабле, проходящем по каналу, — та еще задачка, но мы справились.

А индейцы? Вечно напиваются и лезут в свои каноэ, а потом тонут. Да какой вид смерти ни назови — нам приходилось с ним работать. Интересно — это не то слово!

Я подавленно молчал. Однако мистер Рейсс не торопился отходить от ванны.

— Я живу здесь, в Зоне, уже одиннадцать лет, — сообщил он, — и все это время работаю в похоронном бюро, — теперь его речь стала медленной и задумчивой. — И знаете что? Ни один день не был похож на предыдущий. Вы не хотите посмотреть зал для аутопсии?

Я демонстративно взглянул на часы.

— Черт возьми! — воскликнул он, посмотрев на свои. — Уже час дня! Я и не заметил, как прошло время, но здорово проголодался.

Ресторан в клубе Лосей был закрыт. Мы отправились в клуб Ветеранов. Мистер Рейсс заказал китайское рагу и чай со льдом и сказал:

— Но наша контора не идет ни в какое сравнение с обслуживанием в Штатах. Там вам предложат действительно первоклассное обслуживание, и большие машины, и настоящую церемонию. А здесь всего лишь жалкая пародия.

— А как насчет бальзамирования? — спросил я.

— Я всегда особенно интересовался бальзамированием.

Подали китайское рагу: блюдо с вареными овощами и клецками. В обеденном зале почти не было посетителей, и обстановка была вполне американской. Я поинтересовался у мистера Рейсса, как он стал бальзамировщиком.

— Как правило, это семейный бизнес. Ваш отец работает в похоронном бюро, и вы идете по его стопам. Так что я в некотором роде выпадаю из этого правила — мои родные не занимались похоронами.

— То есть вы просто взяли и решили, что станете бальзамировщиком, и все?

Мистер Рейсс не спеша проглотил порцию салата, промокнул губы салфеткой и ответил:

— Я всегда хотел стать управляющим похоронным бюро, сколько себя помню. И знаете что? Это вообще первое мое четкое воспоминание. Мне было шесть лет, когда скончалась моя бабушка. Меня отвели наверх, в спальню, и дали конфет, чтобы я не шумел. Это были конфеты с ликером в форме разных шляп: жокейских шапочек и «стетсонов». Ну вот, я оказался наверху — это было в Пенсильвании — и принялся кричать что было мочи. Я кричал: «Хочу посмотреть на бабулю!» «Нет, — отвечали взрослые, — сиди наверху и ешь конфеты!» Но я так кричал, что в конце концов взрослые сдались и позволили мне спуститься. Мой старший кузен взял меня за руку и отвел к бабуле, которая уже лежала в гробу. Вы же знаете, тогда похороны устраивали дома. И как только я это увидел, то принялся задавать вопросы типа «Как они делают это?» и «Кто этим занимается?» и дальше в том же духе. Мне было по-настоящему интересно. Я тогда же решил, что знаю, кем хочу стать — управляющим похоронным бюро. И когда мне исполнилось девять, я по-прежнему твердо знал, кем хочу стать.

Я не удержался и представил себе классную комнату в Пенсильвании и учителя, который задает вопрос тихому розовощекому мальчугану:

— Скажи мне, Джонни, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

Неизбежно в какой-то момент наш разговор коснулся проблемы передачи канала. Я поинтересовался, что станет с ним самим и его похоронным бюро, если передачу ратифицируют.

— Я полагаю, что мы будем работать по-прежнему, что бы ни случилось. Не знаю, что произойдет после передачи, но надеюсь, что о нас позаботятся. Большинство из нас любит этот канал, и все мы работаем на совесть. Наверное, с нами просто заключат новый контракт. Все так всполошились из-за передачи, а зачем? Они все равно не управятся с каналом без нас. И я искренне заинтересован в том, чтобы остаться здесь.


Этим вечером меня пригласили на ужин.

— Вам придется развлекать других гостей, чтобы заработать ужин, — предупредил меня хозяин. Я спросил, какой рассказ он хотел бы услышать от меня? Он ответил, что это не имеет значения — может быть, о том, как я пишу книги?

— Не важно, о чем вы им расскажете, — добавил он, — единственное, что их действительно интересует, — это ваше отношение к передаче канала.

Я заверил, что это моя любимая тема.

Я рассказал собранию панамских писателей и художников о «Повести о приключениях Артура Гордона Пима». Эту книгу никто не читал, и потому мое выступление проходило так, будто я знакомлю их с недавно вышедшей книгой, кандидатом в бестселлеры, полной новизны и неожиданностей, как весеннее утро в Бостоне. Они с огромным вниманием слушали пересказ сюжета, перечисление жутких приключений главного героя и изящную музыку увлекательной концовки этой книги. У них сделались такие же зачарованные лица, как у моих студентов в далекой лекционной аудитории, внимавших моим попыткам растолковать им, как именно, с помощью каких хитроумных узелков и петелек По удалось из столь разрозненных обрывков сплести вполне прочную петлю для висельника.

— Мне бы хотелось знать, — сказал один из слушателей, когда пришло время отвечать на вопросы, — какова ваша позиция в отношении предстоящей передачи Панамского канала. Вас не затруднит ответить?

— Совершенно, — откликнулся я. И продолжил, что, как бы они ни относились к мнению зонцев по этому поводу, следует помнить, какие чувства испытывают эти люди к каналу. Я был не в том возрасте, когда человеку свойственно гордиться своей работой, но зонцы все как один гордились своим делом, благодаря которому канал так исправно функционировал все эти годы. И никакие толпы патриотов Панамы с лозунгами и флагами не заменят того высокого профессионализма, благодаря которому каждый день через канал благополучно проходит больше сорока судов. Я признаю, что зонцы высокомерно относятся к Панаме, но и панамцы со своей стороны не подозревают о тех трудностях и даже лишениях, которыми чревата жизнь в Зоне.

Эта фраза вызвала недоверчивые ухмылки в аудитории, но никто не отважился возражать мне открыто, и я продолжил, что, коль скоро по сути своей Зона канала является колонией, никто не сможет понять, что творится в колонии, пока не прочтет роман «Франкенштейн, или Современный Прометей».

После ужина я разговорился с пожилым архитектором. Он признался, что тоже пишет рассказы и большинство из них содержат сатиру на главу правительства и главнокомандующего Национальной гвардией генерала Омара Торрихоса[33]. А как Торрихос отнесся к его рассказам? Мужчина сказал, что генерал хотел запретить их, но они получили литературную премию.

— Кое-кто считает, что Торрихос — мистик, — сказал я.

— Никакой он не мистик, а настоящий демагог, — возразил архитектор. — Позер и фигляр, дьявольски хитрый и полный коварства.

— Так вы полагаете, что Америке следует удержать канал?

— Нет. Я вот что вам скажу. Канал — голубая мечта любого панамца. Вот как у вас есть своя американская мечта, эта мечта есть и у нас. Но к тому же это все, что у нас есть. И настоящая трагедия в том, что он попадет к нам в то время, когда Торрихос еще у власти. Вот увидите, он извлечет из этого всю личную выгоду, какую сможет. Он будет без конца повторять: «Вот, смотрите, что я сделал! Я вернул нам наш канал!»

Пожалуй, в его словах была правда. Американское правительство, выполняя программу помощи, выстроило немало многоквартирных домов на окраинах Панамы. Это было публичное строительство, и тысячи бездомных панамцев обрели крышу над головой. Официально эти кварталы именовались «домами Торрихоса». Но гораздо честнее было бы назвать их в честь настоящего спонсора — американского налогоплательщика. И я объяснил архитектору, что имею гораздо больше прав на то, чтобы на домах красовалось мое имя, чем Торрихоса. Ведь я плачу налоги, как и всякий американский гражданин, а Торрихос нет.

— Но это вы привели его к власти.

— Я лично не приводил генерала Торрихоса к власти.

— Я имел в виду, что это правительство США привело его к власти. Они хотели, чтобы он возглавил страну, потому что могли вести с ним диалог. И им пришлось бы гораздо туже, если бы у власти оказалось правительство, выбранное демократическим путем. Всем отлично известно, что Торрихос подписал со Штатами такие соглашения, которые никогда бы не подписало демократическое правительство.

— Но разве не Торрихос провел референдум о передаче канала?

— Это была сплошная показуха. Никто толком не понял, о чем их спрашивали. И в итоге этот референдум ничего не доказал. Люди не смогли по-настоящему выразить свое мнение. А теперь смотрите, что происходит! Соединенные Штаты дают Торрихосу пятьдесят миллионов долларов только на его армию! Почему? Потому что он их потребовал. Они дали гораздо меньше Сомосе в Никарагуа, и ему хватило, чтобы удержаться у власти.

— Так вы оправдываете Торрихоса? — спросил я.

— Нет, — сказал архитектор. — Я считаю, что, как только Соединенные Штаты выжмут из него все, что им нужно, от него избавятся, как от мусора.

Архитектор все сильнее увлекался разговором. Он забыл о своей еде, горячо жестикулируя одной рукой и вытирая другой пот со лба зажатым в кулаке платком.

— Хотите знать, каков на самом деле этот Торрихос? — продолжал он. — Он хуже мальчишки, разбившего свой первый автомобиль. Потому что вместо автомобиля он играет нашей республикой. И теперь ждет, когда ему подарят второй автомобиль, чтобы его тоже можно было разбить! И вторым автомобилем станет передача канала. И если бы Торрихос спросил у меня совета, я бы сказал ему: «Забудь об автомобиле! Научись сначала водить!»

— Вы бы все-таки съели что-нибудь, — напомнил я.

— Мы никак не привыкнем к нему, — продолжал мой собеседник, рассеянно уставившись в тарелку. — Такая диктатура нам непонятна. С тех пор как в 1903 году мы добились независимости, это первый диктатор в нашей стране. И я никогда не встречал прежде никого, похожего на него. Мистер Теру, эта страна не приспособлена для диктатуры!

Меня так заинтересовало все, что я услышал от архитектора, что несколькими днями спустя я повторил его высказывания в беседе с панамским адвокатом, обеспечивавшим правовую основу для передачи канала. Правда, я скрыл имя архитектора, поскольку этот адвокат состоял в ближайшем окружении Торрихоса и мне вовсе не хотелось стать причиной того, чтобы человека бросили в тюрьму только за откровенно высказанное мнение. Адвокат внимательно выслушал все его доводы и затем воскликнул по-испански:

— Ерунда! — а потом по-английски добавил: — Гринго никогда не сажали Омара в это кресло!

Меня покоробила такая грубость, но в присутствии посла США я не предложил этому достойному гражданину Панамы не называть меня гринго, чтобы я не звал его латиносом.

— В 1967 году ни один из избранных политиков не посмел бы и заикнуться о возвращении канала, — заявил адвокат.

— Так вот почему генерал Торрихос распустил правительство в 1968 году? — поинтересовался я, старательно не глядя на посла. Адвокат возмущенно фыркнул.

— Кое-кто считает, — многозначительно процедил он, — что попытка свергнуть Торрихоса в 1969 году была санкционирована ЦРУ. Об этом ваш друг случайно не упомянул?

— Раз попытка переворота провалилась, то скорее всего ЦРУ тут ни при чем, — попробовал отшутиться я. — Ха-ха.

— Ну, иногда и нам свойственно ошибаться, — как-то неискренне возразил посол.

— Торрихос проявил настоящую отвагу, подписав план возвращения канала, — заявил адвокат.

— При чем тут отвага? — удивился я. — Он поставил подпись, и канал перешел к нему. Это оппортунизм, а не отвага.

— А теперь вы говорите, как ваш друг. Он явно из левых экстремистов, — сказал адвокат.

— Если уж на то пошло, он чрезвычайно консервативен.

— А это одно и то же, — и адвокат предпочел удалиться, чтобы прервать беседу.


Моим последним делом перед тем, как я сяду в поезд до Колона, оставалась лекция в школе Бальбоа. Мистер Даки, сотрудник по связям с общественностью в американском посольстве, считал это отличной идеей: до сих пор посольство ни разу не присылало своих людей выступать перед школьниками. Но меня нельзя было считать лицом официальным, ведь Госдепартамент не оплачивал мою деятельность, и ничто не мешало зонцам излить на меня все раздражение, которое вызывало у них посольство США. Ради нашей дружбы с мистером Даки (мы были знакомы с ним еще по Будапешту) я согласился прочесть одну лекцию. Сотрудник посольства, сопровождавший меня до школы, предупредил, что желает сохранить инкогнито: уж слишком беспокойный этот район.

Если вам довелось побывать в одной из школ США в 1950-х годах, можете считать, что вы побывали и в старших классах школы в Бальбоа. Здешняя атмосфера была пропитана будоражащим запахом скрытой анархии. Это была та анархия, которая выгоняла из аудиторий подростков, и они примыкали к шествиям с Микки-Маусом вместо флага. Здесь носили короткие стрижки, плевались в учителей жеваной бумагой и исходили потом в спортивных залах, вполне довольствуясь той интеллектуальной жвачкой, которой их пичкали литературные антологии («Торнтон Уайлдер заслужил право именоваться американским Шекспиром…»). Они относились с подозрением и страхом к умным людям, и любой намек на то, что этот человек «не как все», вызывал глухую неприязнь и агрессию («Раз ты очкарик, значит, решил стать умнее Эйнштейна!»). Само слово «наука» ассоциировалось у них с происками злокозненных русских, и их научные познания ограничивались разглядыванием исподтишка картинок в анатомическом атласе. Это была квинтэссенция усредненного образования: прыщи, потные ладони, преклонение перед квотербеками[34] и травля сопливых плакс — да, школа в Бальбоа была мне очень даже знакома. А их стойкая приверженность к рок-н-роллу только усугубила мое ощущение провала во времени: первые же двое учеников красовались в футболках с портретами Элвиса и Бадди Холли[35].

Чтобы подтвердить свое первое впечатление, я заглянул в мужской туалет. Там было пусто, но можно было вешать топор из-за табачного дыма, а надписи на стенах гласили: «Бальбоа — номер первый!», «Америка — навсегда!» и чаще всего: «Отсоси, Панама!»

Я не переступал порог американской школы уже двадцать лет и чувствовал себя довольно странно, оказавшись в ее точном подобии сейчас и здесь, в Центральной Америке, — до последнего кирпича в кладке, звонка, возвещающего о начале занятий, и густого плюща, покрывавшего стены. И я нутром почувствовал то отношение, которое возникло бы у учеников к моей лекции, доведись мне читать ее в школе в Медфорде, а не здесь, в Центральной Америке: повод приколоться!

Меня встретила беспокойная (и не исключено, что по-своему даже дружелюбная) публика, шумевшая, хихикавшая и шелестевшая бумагой в актовом зале. Микрофон — а как же иначе! — испустил сперва пронзительный вой, чтобы затем превратить мой голос в едва слышный хрип. Я разглядывал учеников — и толстых, и худых. Через ряды ко мне пробиралась учительница, используя скатанный в трубку журнал в качестве дубинки и награждая подзатыльниками особо шумных ребят.

Меня представил директор школы. Его появление было встречено дружным гулом неодобрения. Я занял свое место и был награжден аплодисментами, очень быстро заглушенными нарастающим недовольством. Темой моей лекции я выбрал путешествия.

— Не думаю, что они усидят дольше двадцати минут, — предупредил меня директор. Но уже через десять минут я едва слышал свой голос из-за стоявшего в зале шума. Я проговорил еще немного, не спуская глаз с часов, и замолчал. — Есть вопросы?

— Сколько вы зарабатываете? — спросил мальчик в первом ряду.

— А что вы видели в Африке? — поинтересовалась девочка.

— Зачем тащиться в такую даль на поезде? — прозвучал последний вопрос. Ну, типа это же очень долго?

— Потому что с собой можно взять упаковку пива, выпить ее всю, а когда протрезвеешь, оказаться на месте, — ответил я.

Похоже, этот ответ их удовлетворил. Они снова завыли и затопали ногами. А потом предложили мне проваливать.

— Ваши… э-э-э… ученики, — сказал я позднее директору, — довольно-таки… э-э-э…

— На самом деле это очень хорошие дети, — он решительно отмел все мои попытки критиковать его воспитанников. — Но когда я попал сюда, то почему-то думал, что это будут действительно хорошо образованные ребята. Ведь они живут за границей, и это вроде бы должно, по крайней мере, воспитать в них некий космополитизм. Но самое смешное в том, что они гораздо более ограниченны, чем дети у нас в Штатах.

— Ага, ограниченны, — подхватил я. — Я не мог не заметить, что бюст Бальбоа перед школой обляпан красной краской.

— Это цвет нашей школы, — оправдывался директор.

— Они изучают историю Панамы?

Это повергло его в замешательство. Он долго думал и наконец промямлил:

— Нет, но в шестом классе у них были занятия по обществоведению.

— Доброе старое обществоведение!

— Но история Панамы — разве это можно считать школьным предметом?

— Сколько вы здесь живете? — спросил я.

— Шестнадцать лет, — сказал учитель. — Я привык считать это место своим домом. Многие из наших имеют дома там, в Штатах. И ездят туда каждое лето. Но я так не делаю. Я собираюсь здесь остаться. Когда-то давно, в 1964, наш учитель от нас сбежал — он подумал, что все кончено. Помните, когда сожгли флаг?[36] Если бы он остался, то прослужил бы в компании тридцать лет и получил очень приличную пенсию. Но он не выдержал. А я хочу увидеть, как здесь все будет дальше. Кто его знает, эта передача канала еще может провалиться.

Его коллега, молодая женщина, невольно слышала наш разговор и явно удивилась словам своего начальника. Едва дождавшись, пока он умолкнет, она сказала:

— А для меня это никогда не станет домом. Я здесь уже десять лет, и не было минуты, чтобы я не чувствовала себя как… нечто временное, что ли. Иногда я встаю утром, раздвигаю шторы, вижу снова эти пальмы и думаю: «О, Господи!»

— Как вам понравились наши ученики? — вежливо поинтересовался директор, провожая меня к выходу.

— Немного шумные, пожалуй, — буркнул я.

— Для них это очень тихое поведение, — возразил он. — Я даже немного удивился — мы всерьез опасались неприятностей. Совсем недавно тут был сущий ад.

За моей спиной раздались звон разбитого стекла, юношеский хохот и отчаянный вопль учителя.


Именно ученики старших классов здешней школы назвали этот поезд «Пуля Бальбоа». Как и канал, он смотрелся очень по-американски: солидный, современный и в отличном состоянии. Поднимаясь на подножку вагона первого класса, вы запросто могли бы вообразить, будто собрались путешествовать на старом добром поезде до Уорчестера. В том, как вам продавали билеты, а кондукторы в форменных кепи принимали их и вручали взамен посадочные талоны, было нечто старомодное и нереальное. Но это все было свойственно и каналу: и канал, и эта железная дорога изрядно износились за годы честной службы, переступая порог нового века без особой модернизации. Меня должны были доставить с берега Атлантического океана на берег Тихого примерно за полтора часа, и этот поезд практически никогда не опаздывал.

Я уже успел достаточно освоиться в Панаме, чтобы узнавать некоторые места: круг Стивенса, особняки в верхней части Бальбоа и Форт-Клейтон, смахивающий на самую надежную в мире тюрьму. Большинство домов усыпляли своим однообразием: два дерева, клумба, лодка у причала. И ни одного прохожего на улице — собственно говоря, здесь и тротуаров-то для них почти не было. Только слуги, мелькавшие у задних дверей, вносили некоторое оживление в этот монотонный вид.

Первая остановка была «Мирафлорес»: «Миррор-флоорс» на исковерканном наречии зонцев. А затем канал скрылся за горами, и мы не видели его, пока не подъехали к причалу Педро-Мигель, где потрепанные и закопченные суденышки ловцов устриц в точности походили на своих собратьев на Миссисипи.

В отличие от всех прочих поездов в Центральной Америке этот поезд делил пассажиров по социальному признаку. В вагонах с кондиционерами путешествовали офицеры американской армии, состоятельные зонцы, туристы и бизнесмены из Франции и Японии, которые слетелись сюда половить рыбку в мутной воде. Я по собственному желанию отправился в вагон без кондиционера с его разношерстной публикой из панамцев и зонцев, поденных рабочих, рабочих, едущих со смены, черных, в бархатных шапках и иногда с растаманскими косицами, собранными в пучок, и разных семейств — всех рас и оттенков кожи.

В вагонах с кондиционерами пассажиры чинно любовались каналом, видным из окон. Но в дешевом вагоне многие спали, прикорнув на сиденье, и уж точно никому здесь не было дела до мелькавших за окном деревьев и лиан — обитателей дождевых джунглей. Джунгли покрывают здесь восточную часть страны, а на западе, ближе к каналу, поля для гольфа разделены сетью проток с бурой мутной водой, и змеи и скорпионы подстерегают на тропе зазевавшегося пешехода. Когда мы проезжали по этим местам, я не увидел никаких указателей или вывесок — вообще ничего не маячило возле дороги, даже ларьки с гамбургерами или бензозаправки. Настоящий апофеоз американских предместий, триумф банальности, непрерывное поселение из добротных домов, добротных вокзалов и даже добротных тюрем. Здесь, в Гамбоа, зоне влияния канала, дома и тюрьмы выглядели не хуже и не лучше, чем казармы в Форт-Клейтоне или особняки зонцев в Бальбоа. Строгость пейзажа подчеркнулась фигурой полицейского в пресловутой стетсоновской шляпе. Он стоял, прислонившись к капоту патрульной машины, и полировал ногти.

Только в туннеле я вспомнил, что нахожусь в Центральной Америке: все дружно завизжали.

На выезде из туннеля джунгли стали еще гуще, деревья глушили друг друга, лиана цеплялась за лиану, создавая совершенно непролазную чашу. Эти первозданные джунгли, населенные одними птицами, не несли ни малейшего признака близости канала. Это был самый край мира зонцев, где Панама, разрезанная лентой Зоны, снова становится хозяйкой земли. И в своей неукротимой дикости этот край казался не менее нереальным, чем военизированная упорядоченность Зоны. И не важно, что здесь живут аллигаторы и индейцы, — коль скоро у зонцев есть свои любимые собачки и полисмены, которые помогут им отвлечься от окружающего до тех пор, пока на водоразделе Анд джунгли не кончатся.

Возле Кулебры мы пересекли границу между континентами — вместе с двумя кораблями, двигавшимися по каналу. Чтобы эти два судна могли вот так спокойно двигаться своим путем, потребовалось семь лет тяжелых работ: выражаясь словами лорда Брайса, «величайшее преобразование природы». Его подробно описал Дэвид Маккуллох в своей истории канала «Путь между морями»: длина канала 9 миль, было вынуто 96 миллионов кубических ярдов земли, на это ушло 90 миллионов долларов и 61 миллион фунтов динамита, причем львиная доля его была израсходована именно здесь, в районе Кулебры. Но сейчас стоял душный летний полдень, и в щебете птиц Кулебра смотрелась совершенно обычной тропической рекой. После того, что можно было увидеть в Зоне, истинная история канала казалась невероятной и по большей части погребенной под толщей воды. Впрочем, равным образом и высказывание Филиппа-Жана Бюнау-Варилла о том, что «колыбелью Республики Панама была комната номер 1162 в отеле „Уолдорф-Астория“» в Нью-Йорке, звучит невероятно и чудовищно, однако тоже является правдой.

И если уж на то пошло, что может быть невероятнее зрелища огромного океанского судна, как ни в чем не бывало пересекающего джунгли? Все чаще нам попадались заболоченные заливы и лагуны, пока не открылся вид на большой водоем. Озеро Гатун образовалось благодаря каналу. До того как здесь заработали первые шлюзы, здесь была всего лишь узенькая речушка. Теперь же это озеро превосходило своими размерами Лосиное озеро в Мейне. Когда мы оказались у Фриджоулса, поднялся резкий холодный ветер, взбаламутивший воду. Я мог разглядеть остров Барро-Колорадо. По мере того как вода поглощала окружающие земли, на этой возвышенности искали спасения дикие животные и птицы. Таким образом, Барро-Колорадо стал заповедником дикой природы.

Все пять транзисторных приемников — а в нашем вагоне их оказалось пять — наяривали последний хит «Staying Alive»[37], пока поезд преодолевал перегон от Монте-Лиро до берега Гатуна. Возникло такое ощущение, будто я попал в Луизиану, и не только из-за негров, сидевших в вагоне со своими орущими радиоприемниками. Большинство зонцев попало сюда из Нового Орлеана, и сам перегон напоминал путь по мосту через озеро Пончартрейн на чикагском фирменном поезде «Панама Лимитед» (ни за что не поверю, будто это случайное совпадение!). Острова в озере Гатун были столь юными, что все еще напоминали горы во времена потопа, но у меня не было возможности рассмотреть их получше. Раскачиваясь и грохоча на мосту, поезд развил бешеную скорость шестьдесят миль в час. Я мог лишь пожалеть о том, что так не может продолжаться до самого конца — чтобы я сидел себе спокойно, покуривая трубку, а состав довез меня прямо до Колумбии и Эквадора. Но увы, ни один хороший поезд не везет нас так долго, как нам бы хотелось, точно так же, как плохой не доставляет на место достаточно скоро.

Гатун со своими зданиями и улицами и явным присутствием военных вызвал во мне давно забытые воспоминания, заставившие обобщить опыт пребывания в Панаме. Кварталы, в которых жили зонцы, разбудили приступ ностальгии. Там все напоминало мои школьные годы. Впрочем, все до единой американские школы походят друг на друга неистребимым духом соперничества, видимой прилежностью к учебе и довольно забавными попытками панибратства между учениками и учителями. В них царит одинаковая атмосфера: запахи клея и бумаги вперемешку с мастикой, меловой пылью и мокрыми тряпками, отдаленный скрежет замков, чей-то визг и хихиканье. Чтобы погрузиться во все это, не требовалось ехать в Панаму.

Но Гатун задел меня за живое совсем по-другому. Гатун тронул тот кусок моего прошлого, который, как мне казалось, был утрачен. Я забыл о нем напрочь до той самой минуты, пока мы не оказались в этом самом месте. И если бы не мое путешествие, воспоминание так и лежало бы под спудом, никем не потревоженное. В 1953 году, когда мне было двенадцать и я был таким тощим и неуклюжим, что не мог даже толком поймать бейсбольный мяч, мой дядя — военный хирург, — к полному моему восторгу, пригласил меня провести лето у них в гостях в Форте-Ли в Вирджинии. Конечно, дядя был офицером. Заморенные рядовые, подбиравшие вдоль дороги обертки от жевательной резинки, всегда отдавали честь его машине, даже если дяди в машине не было, — настолько сильно было почтение к офицерским погонам. Когда выдавалась возможность, мы отправлялись на поле для гольфа, устроенное для офицеров. Там я познакомился со своим ровесником, его звали Миллер. У него на плавках была яркая желтая полоса. «Это от пикулей, — объяснил он. — Я пролил маринад, когда был в Германии». Довольно необычная причина, но я поверил ему, потому что у него был еще и немецкий штык. Миллер провел в Вирджинии достаточно времени и успел привыкнуть к ее жаре. Я же впервые попал в столь жаркий штат. Я попытался было следовать за своим дядей, но уже после шести лунок совершенно обессилел и вынужден был присесть в тени, пока дядя двигался к тринадцатой лунке — она оказалась неподалеку. Я честно пытался не обращать внимания на жару, как это делал Миллер, но всякий раз заканчивал вот так — в тени под деревом. Дядя даже решил, что у меня водянка. «Это мой племянник, — объяснял он партнерам по гольфу. — У него водянка». Обидное прозвище «Водянка» так и приклеилось ко мне на все лето. Форт-Ли был настоящим военным лагерем, однако он не походил на те военные форты, которые я знал по кинофильмам. Скорее он напоминал государственную тюрьму, которую отдали под сельский клуб. Помимо солдат, без конца салютовавших по поводу и без повода, здесь было множество черных, которые сновали повсюду, ухаживали за клумбами, подавали в кафе, спешили куда-то по залитым солнцем улицам или распыляли над газонами на задних дворах густые облака ДДТ, оставляя после себя кучи дохлой саранчи. Леса представляли собой чахлые сосновые рощицы, земля была такой красной, какой я больше не видел нигде, зато в домах было прохладно (я навсегда запомнил дядин «утренний кофе»). У дверей ресторанов в том месте, где в Бостоне обычно висела табличка с именем владельца — Дуффи или Джонс, — почему-то красовалось всегда одно и то же слово, которое я в детской невинности также принимал за имя, — «Уайт»[38]. Тут же проходила линия железной дороги до Петербурга и Хоупвелла; стрекот насекомых не затихал ни днем ни ночью; желтые оштукатуренные дома под красными черепичными крышами украшали живые изгороди, в точности как здесь.

И когда поезд остановился в Гатуне, я был ошеломлен: я снова оказался в Форте-Ли, заброшенный на двадцать пять лет назад, когда со смесью страха и восторга разглядывал военные постройки, чахлые деревья на красной почве, море алых цветов, желтые школьные автобусы, ряд старых «фордов» на стоянке, церковь, молодых солдат, которые выглядели потерянно вне строя, и пыль, оседавшую под жарким солнцем. Два мира встретились: это была самая что ни на есть Вирджиния середины пятидесятых, и запах был так силен, а память так ясна, что я подумал: «Следующая остановка будет Петербург!»

Дальше был Маунт-Хоуп, но Маунт-Хоуп оказался продолжением все того же наваждения. Со мной такое бывает нечасто: забраться в такую даль и с такой легкостью открыть кусок воспоминаний, совершенно потерянный когда-то. И, как во всех воспоминаниях, была какая-то одна особенно четкая деталь, как табличка с именем Уайт. Как же стар и тесен наш мир, и как легко я поддаюсь его иллюзиям!

Наваждение не покидало меня до самого Колона. Его кричащие противоречия буквально резали глаз. Он был колониален в самом откровенном смысле: уродливые многоквартирные дома по одну сторону железнодорожного полотна, пока мы проезжали кварталы аборигенов. И имперский военный городок по другую сторону полотна: идеально симметричные постройки, яхт-клуб, офицерское собрание, особняки, утопающие в цветах. Здесь правители, там управляемые. Это был самый старый вид колониализма, когда вы с первого взгляда понимаете, что находитесь в колонии, причем в колонии американской, в отличие от внешнего демократизма современных мультинациональных корпораций.

Многоквартирные дома походили на те, что я уже видел в Панаме. Их облезлые стены с потеками ржавчины вполне могли принадлежать домам во Французском квартале в Новом Орлеане или в старых районах Сингапура. Если Гатун и большая часть поселений на территории Зоны напоминали Форт-Ли, Вирджиния середины пятидесятых, все за границами Зоны можно было принять за коммерческие кварталы довоенного Сингапура: шумный и вонючий базар и уличные торговцы, которые тоже были в основном индийцами и китайцами.

Мне объяснили, что индийцы попали в Зону, завербовавшись у себя дома на строительство железной дороги. Теперь это уже трудно было проверить: рабочие они и есть рабочие, им не предоставляют права голоса на страницах исторических трактатов. В них сказано только, что в строительстве канала участвовали выходцы из семидесяти девяти стран мира — и одной из них вполне могла оказаться Индия. Правда, в Колоне я почему-то не нашел ни одного индийца, попавшего сюда таким образом. Мистер Гулчанд был вполне типичным представителем своей расы. Он был родом из Синдха и исповедовал индуизм — его лавку украшал цветной портрет Махатмы. После разделения Индии Синдх оказался на территории Пакистана, и в страхе перед исламскими властями мистер Гулчанд уехал в Бомбей. Это не была его родина, но, по крайней мере, Индия. Он занялся экспортом-импортом — по большей части с Филиппинами. Он побывал на Филиппинах. И ему там так понравилось, что в шестидесятых он перенес туда весь свой бизнес. Из-за вьетнамской войны Филиппины испытали недолговременный бум. И бизнес мистера Гулчанда процветал. Его переезд, с одной стороны, избавил его от английского влияния, а с другой — позволил близко познакомиться с американцами. И к тому же он научился говорить по-испански. Теперь он жил далеко от родины. И только Тихий океан отделял его от рынка в Колоне и обещания новых прибылей в Панаме. А там снова рост экспорта-импорта за счет связей с Центральной Америкой и город, почитаемый всей Латинской Америкой как столица мира: Майами. Он живет в Колоне уже пять лет. Он терпеть не может это место. Он тоскует по понятной ему неразберихе Бомбея — такой знакомой и родной анархии.

— В бизнесе полный застой, — утверждал мистер Гулчанд. Он винил в этом предстоящую передачу канала. История старая как мир: колония рушится, торговля стоит, белые бегут, цены падают. «Я не могу все здесь бросить».

А что он думает о Колоне?

— Жестокий город, — сказал мистер Гулчанд. — Военный.

Он посоветовал мне не носить на руке часы. Я обещал. Позднее в поисках почтового отделения я спросил дорогу у какого-то черного.

— Я вам покажу, куда идти, — сказал он. — Но вот это, — и он постучал по моим часам, — вы либо снимите, либо потеряете.

И я счел за благо их снять.

Вывески на магазинах были вполне предсказуемы: «Распродажа! Приходите все!», «Ликвидация склада», «Распродажа перед закрытием!».

«Я не знаю, что с нами будет», — сказал мистер Рейсс, управляющий похоронным бюро, в ответ на вопрос о последствиях передачи канала. Но, судя по этим вот вывескам в Колоне, решение будет скоро ратифицировано, и магазины опустеют.

Я поинтересовался еще у одного индийца, что он будет делать в случае передачи.

— Искать новые пути, — ответил он. — Новые страны.

Индийцы обвиняли черных в грубости; черные считали индийцев ворами. Правда, черные не отрицали, что кое-кто из них тоже может быть вором. Но обвиняли во всем молодежь, растаманов и безработных. Но в Колоне все как один выглядели безработными, даже хозяева лавок, и ни одного покупателя! Но если в бизнесе царил застой — а по мне, именно так это и выглядело, — то ничего удивительного в этом не было. Достаточно было взглянуть на предлагаемый товар: японские трубки такого вида, будто из них можно было лишь пускать мыльные пузыри; дорогие радиоприемники и до смешного навороченные видеокамеры; обеденные сервизы на двадцать четыре персоны и пурпурные диваны; кожаные ожерелья, пластиковые кимоно и выкидные ножи; и еще чучела крокодилов восьми размеров. Самый маленький стоил два доллара, самый большой (почти полтора метра) — шестьдесят пять Чучело броненосца за тридцать пять долларов и даже чучело жабы, похожее на шарик с лапками, — всего за доллар. И еще всякое барахло: ножи для разрезания бумаги, ониксовые яйца, корзинки для печенья и колоды карт — вот чем торговали все эти индийцы. Кому все это могло понадобиться?

— Дело не в товаре, — заверил меня один из индийцев, — а в покупателях. Они не приходят.

Я хотел пить. Я зашел в бар и попросил пива. Рядом стоял панамский полицейский, нажимавший кнопки музыкального автомата. Миг — и бар заполнили звуки «Staying Alive». Затем он обратился ко мне и сказал:

— Здесь небезопасно.

Я отправился во французский музей восковых фигур. Выставленные в витрине окровавленная голова Христа и распятый мученик позволили мне предположить, что экспозиция посвящена божественным темам. Внутри мне показалось, что я попал в анатомический театр. Ряды выполненных из воска уродливых зародышей, половых органов, сиамских близнецов, прокаженных, сифилитиков и целая секция, посвященная кесареву сечению. «Узнайте правду о превращении мужчины в женщину!» — призывал заголовок брошюры. Это относилось к пожелтевшей от времени фигуре гермафродита. «Посмотрите на рак печени, сердца и других органов! Посмотрите на чудо рождения!» Далее в брошюре указывалось, что музей восковых фигур был открыт для финансирования панамского Красного Креста.

Задумай я остановиться в Колоне, мне пришлось бы выбирать между хаосом и опасностью бедных кварталов и чопорной стерильностью Зоны. Я выбрал легкий путь бегства, купил билет и отбыл обратно в Панаму в 5:15. Едва мы отъехали от вокзала, небо потемнело, и полил дождь. Это была Центральная Америка, где дождь может начаться в любую минуту. В пятидесяти милях отсюда, на Тихом океане, наступил сухой сезон: там не будет дождя целых шесть недель. Перешеек был совсем узким, однако побережья различались так же сильно, как лежащие по разные стороны от него два континента. Дождь был сильным и затопил поля, воды канала почернели и рябили от ветра, струи воды хлестали по крыше и окнам вагона. Едва начался дождь, пассажиры закрыли все окна, и теперь мы все обливались потом, как в парилке.

— Скажите, где ваш билет? — Это был кондуктор, пробиравшийся по проходу. Он обратился к черному пассажиру на луизианском диалекте.

— Ты лучше не шути со мной, парень, этой мой поезд! — Он говорил по-английски. Как-никак это была Зона.

Но в этом вагоне ехали не зонцы — простые рабочие, почти все черные, попадавшие под определение «панамцев». И со стороны американского кондуктора в его форменном кепи и с кожаной сумкой на боку было весьма самонадеянно теребить задремавшего испаноязычного рабочего и свысока втолковывать ему:

— Ты недоплатил пять центов — билеты подорожали еще год назад!

Он двинулся дальше по проходу, и снова проблема с билетом.

— Не суй мне эту ерунду!

В годы расцвета голландских колоний в Ост-Индии типы, подобные этому, только голландцы, носили синие кителя и служили на поездах и трамваях в Медане. Это административный центр провинции Северная Суматра, на другом конце света от Амстердама. Однако они прошли выучку в Амстердаме. Они гордо носили свои кожаные сумки и продавали и компостировали билеты, и дергали за шнурок колокольчика, командуя отправление состава. Затем архипелаг стал Индонезией, и большинство поездов и все трамваи встали, потому что суматранцы и яванцы никогда ими не пользовались.

«Это мой поезд!» — настоящая колониальная речь! Но я был бы несправедлив к кондуктору, если бы не досказал, что он повел себя по-другому, когда кончил исполнять служебные обязанности и проверил билеты у всех пассажиров. Он весело перебрасывался шутками со смешливой чернокожей девушкой и болтал всю дорогу с шумным семейством, занимавшим целых три скамейки. И к полному удовольствию всех пассажиров, глядевших в окна — их открыли, как только в пяти милях от Колона кончился дождь, — он громко подбадривал пятерых маленьких музыкантов, развлекавших публику на платформе во Фриджоулсе. Громко притопывая, он выкрикивал в такт музыке: «Гоп! Гоп! Гоп!» А потом вполне по-дружески обратился к мужчине, продававшему рыбу из озера.

В Бальбоа и Панаме на стадионах уже начались вечерние матчи в бейсбол: мы проехали три подряд и вскоре еще два. И американские туристы, заполнявшие до отказа вагоны с кондиционерами, рысцой покидали поезд, чтобы поскорее оказаться в своих автобусах с кондиционерами. Наши туристы по-праву могут считаться самыми старыми в мире: и даже сейчас, несмотря на то что с ними носятся как с малыми детьми, они не утратили интереса к окружающему их миру. Для них, благослови Господь их канареечные шорты и голубые сандалии, путешествие является одним из неизвестных спутников старости.

По всей Зоне царил час посещения клубов: в офицерском собрании, в зале Американского легиона и клуба Лосей, центре Господней службы и масонов, древней звезды Бетельгейзе и Буффало и даже в кафетерии под эгидой компании — закончился рабочий день, и зонцы предавались отдыху и беседам. Предметом этих бесед была только и исключительно передача канала. В Зоне было семь часов вечера — но вот какой год? Явно не нынешний. Для зонцев только прошлое имело значение, ведь настоящее они в подавляющем большинстве отрицали. И они вполне успешно остановили время — так же успешно, как управляли каналом.

В жилых кварталах школьники дожидались темноты, чтобы под ее покровом снова забить гвозди в замок и не дать утром открыть школу. В полночь преподавательница художественного мастерства вдруг вспомнила, что не выключила печь для обжига глины, и испугалась, что школа сгорит. Она позвонила заведующему, и он вылез из пижамы и проверил. Но тревога была напрасной: печь оказалась благополучно выключенной, и даже замок ломать не пришлось, так что с утра школа открылась как всегда — как и все происходило в Зоне. Меня приглашали погостить подольше, побывать на вечеринке, обсудить передачу канала, съездить в поселок индейского племени. Но мое время уходило: уже наступил март, а я все еще не выбрался из Центральной Америки. Всего несколько дней оставалось до выборов правительства в Колумбии, и «там ожидаются беспорядки», как сообщила мне мисс Маккнивен из посольства. Эти Обстоятельства, как писал Гулливер, заставили меня отбыть скорее, чем я рассчитывал.

Глава 13. Экспресс «Де-Соль» до Боготы

Когда случайные знакомые спрашивают меня, куда я направляюсь, я часто отвечаю им:

— Никуда.

Так уклончивость может войти в привычку, а путешествие превратиться в способ убить время. К примеру, я не могу вспомнить, что привело меня в Барранкилью.

Да, это правда, что я мог покинуть Панаму только по воздуху — нет ни автомобильной, ни железнодорожной трассы, которая пересекала бы каньон Дариен-Гэп между Панамой и Колумбией, — но я теперь и сам не знаю, почему выбрал целью перелета именно Барранкилью. Возможно, мне бросилось в глаза название, напечатанное на карте крупным шрифтом, возможно, почему-то мне показалось это важным, возможно, кто-то сказал мне, что здесь удобнее всего пересесть на поезд до Боготы. Но ни одно из этих предположений не объяснит мой поступок по-настоящему. Барранкилья была безалаберным и грязным городишкой, и вдобавок ко всему я оказался в этой крысиной дыре за день до национальных выборов в сенат. Меня заранее предупредили, что здесь наверняка будут волнения; ожидались вспышки массового насилия; с гор в города автобусами завозили крестьян — они продавали свои голоса по двести песо за штуку (около двух с половиной долларов), и ради этого их бесплатно доставляли на пункты голосования. Мужчина, с которым я беседовал, был совершенно беззубым. Человеку, недавно выучившему язык, очень трудно продираться еще и через дефекты речи, и я почти ничего не понимал из его шамканья. Но главное я все же уловил. На два дня запрещена всякая торговля спиртным; все бары будут закрыты. Но и этого мало: как только начнутся выборы, ни одно такси или автобус не покинут город, расположенный в устье реки Магдалена на Карибском побережье. Придется вам подождать, повторял этот человек. И пока я ждал, у меня была масса времени для размышлений о том, как меня вообще занесло в Барранкилью. Я опился содовой и пятицентовыми чашками кофе. Я начал читать Босуэлла, «Жизнь Сэмюэла Джонсона», под развесистой пальмой в гостиничном саду. Я слушал гудки машин. Несчетное число раз я отправлялся гулять по городу и натыкался на одни агитационные машины, расписанные именами кандидатов, с флагами и физиономиями на футболках их пассажиров. Или еще более груженые машины с военными. Впечатление было такое, словно армия готовится к полномасштабной войне. Я счел за благо вернуться под пальму с Босуэллом под мышкой и снова подумать о том, почему не отправился сразу в Санта-Марту, откуда ходит поезд на Боготу.

В моих странствиях по Барранкилье я даже наткнулся на представителя министерства иностранных дел США. Он чувствовал себя инопланетянином в этом городе; он руководил культурным центром; его звали Дадли Симс. В день выборов он позвонил мне и спросил, не желаю ли я поглядеть, как народ отдает свои голоса. Я, прежде всего, спросил, не опасно ли это.

— Посмотрим, — ответил он. — Я считаю, что, если мы будем похожи на местных, никто на нас внимания не обратит.

Я подстриг усы как можно короче и надел мятую рубашку с короткими рукавами, темные брюки и непромокаемые туфли и решил, что превосходно замаскировался. Но все мои усилия пропали впустую. Дадли вырядился в сандалии и шорты-бермуды самых кричащих цветов, не говоря уже о том, что его огромный сверкающий «шевроле» был один такой во всей Барранкилье. «Похожи на местных», — сказал он, но люди пялились на нас, стоило нам где-то появиться, тем более что машина едва протискивалась по узким ухабистым улочкам города. Мы и глазом моргнуть не успели, как застряли в пробке. И люди, которые приехали продать свои голоса, чьи автобусы только на следующий день собирались отвезти их домой, в бумажных шляпах с именами своих кандидатов, с любопытством разглядывали нашу машину. Они кричали, и пели, и во множестве избирательных штабов — чаще всего в помещениях магазинов — собирались в толпы (футболка, бумажная шляпа), скандировали имена своих кандидатов и ждали результатов голосования. (Потом оказалось, что голоса не могли подсчитать достаточно точно в течение двух недель.) Сторонники того или иного кандидата были очень легко распознаваемы, и при желании не составило бы труда собрать их в группы и натравить друг на друга. Однако город был наводнен солдатами, и единственные кровожадные вопли, которые мне довелось услышать в тот день, издавали музыкальные группы и особо рьяные избиратели, стремившиеся перекричать друг друга.

Дадли пытался рулить по какой-то занюханной улочке, проклиная каждую колдобину и гудками пытаясь разогнать толпу. Было душно и сыро; лица у всех блестели от пота.

— Заметили какие-то беспорядки? — спросил Дадли.

Я сказал, что нет.

— Эти люди, — сказал он, по-видимому, имея в виду мальчишек, лупивших кулаками по багажнику его машины, — известны как «счастливый народ Колумбии».

Пожалуй, «счастливый» плохо отражало их истинное состояние. Они явно пребывали в истерике: визгливые голоса; потные лица, вытираемые краями футболок, отчего изображенные на них физиономии кандидатов приобретали все более темный оттенок; звериные вопли из машин… Вот какой-то джип разогнался и врезался в дерево, из разбитого радиатора на землю полилась вода.

— Папочка купит ему новый, — заметил Дадли.

— И кто же это назвал их «счастливым народом Колумбии»? — поинтересовался я.

— Все, — сказал Дадли. — Вот почему здесь никогда ничего не происходит. Здешнее правительство вообще ничего не делает. Им нет нужды. Они знают, что их народ и так счастлив, и ничего для него не делают.

Некоторые машины и все до одного автобусы и фургоны были увешаны пальмовыми ветвями, прикрепленными на бамперах как раз над колесами. Это выглядело как тропическая декорация. Однако таковыми не являлись. Во время выборов колумбийцы любят пошутить, разбрасывая на дороге битое стекло и гвозди. Машина без таких пальмовых ветвей рискует проколоть шины, после чего ее пассажиры становятся легкой добычей толпы. Но если правильно привязать пальмовые ветви, они отлично сметают с дороги опасные осколки стекла и гвозди.

— Теперь я понимаю, что надо было вести себя по-умному и прикрепить эти штуки на мой автомобиль, — заметил Дадли. — Придется так и поступить, если я проторчу здесь до следующих выборов.

Дадли был черным. Он много лет проработал в Нигерии и Мексике. Он говорил по-испански, растягивая слова. Он утверждал, что никогда не попадал в такую дыру, как Барранкилья, и что ему частенько хочется удрать отсюда домой, в Джорджию.

— Вы достаточно насмотрелись на выборы?

Я сказал, что более чем. Я достаточно насмотрелся и на Барранкилью. В этом городе не было центра. Он состоял из сотни пыльных улиц, идущих под прямым углом друг к другу. На каждом углу — по автомобильной пробке, на каждой улице — гонки без правил. Солдаты занимают все избирательные участки, полицейские без толку дуют в свои свистки. Шумная музыка, шумные толпы. В передовой статье утреннего выпуска «Кроникл» я прочел: «Живя в демократическом обществе, часто приходится принимать его свободу на веру». С этой точки зрения все, что происходило в Барранкилье, можно было вполне назвать демократией, если принимать за свободу царивший здесь хаос. Выборы окружала какая-то скрытая суета, и толпы на улицах выглядели так, словно были готовы к тому, что что-то вот-вот случится.

Но ничего так и не случилось. На следующее утро все до единой партии провозгласили себя одержавшими победу того или иного толка. Возможно, это и было разгадкой. При диктатуре побеждает всего одна партия; при демократии латиноамериканского образца побеждают все, и такие противоречия неизбежно приводят к конфликту. Это напомнило мне футбол по-латиноамерикански. Счет голов, стратегия игры, да и сама игра практически ничего не значат. Главное чтобы толпа удовлетворила свои страсти. И в итоге все кончается свалкой, потому что, как бы то ни было, Барранкилья останется Барранкильей.

— Однажды я побывал в Буэнавентуре, — рассказывал мне один американец. — Мне сказали, что это самое ужасное место в Колумбии, и я не смог поверить, что где-то может быть хуже, чем в Барранкилье. Да, там было плохо, но все же не так плохо, как здесь.

Пока выборы шли своим чередом, немцы, англичане, ливийцы, американцы и даже японцы — все иностранцы, находившиеся в Барранкилье, равно как и члены Кабана-клаб, ждали, пока город откроют, на берегах плавательного бассейна или во внутреннем дворе отеля «Прадо». Женщины листали старые номера «Вог», девушки крутили настройку приемников, мужчины играли золотыми цепочками с распятиями у себя на шее; все флиртовали и убивали время. Меньше чем в миле отсюда на улицах сидели крестьяне с деньгами, полученными за свои голоса. Они ждали, пока город откроют, чтобы вернуться к себе в горы.

Была лишь одна вещь, связывающая воедино всех находившихся в Барранкилье: наркотики. Кто-то выращивал, кто-то продавал, кто-то покупал, кто-то курил. Почти все заключенные в тюрьме Барранкильи попали сюда за участие в трафике (Анри Шарьер[39], написавший «Мотылька», провел год в такой же вот тюрьме после того, как сбежал с острова Дьявола), но гораздо больше было таких, кто успел нажить на торговле марихуаной миллионы. Для них даже придумали специальный термин: марихуанерос, то есть марихуанисты. Выгода от их занятия была особенно очевидна в Барранкилье — гораздо более очевидна, чем в любом американском городе, потому что трудно найти более бедный город, чем Барранкилья. Менее чем в миле от его убогих кварталов на пологих холмах, с которых открывается вид на низины Магдалены и туманную дымку над Карибским побережьем, рядами расположены улицы с самыми странными домами, когда-либо виденными мной. Это дома контрабандистов и дилеров, известных нам как пресловутая «мафия». Каждый дом выстроен как банковское хранилище. Он окружен высокими стенами или непроницаемой изгородью. Многие облицованы мрамором и при этом либо вообще не имеют окон, либо имеют окна в виде узких щелей-бойниц. Они не просто защищены от грабителей, они запросто выдержат полномасштабную осаду. По сравнению с этими твердынями защищенные от вторжения особняки миллионеров в Бель-Эйре в Калифорнии кажутся гостеприимными и уязвимыми домишками. Сразу возникает вопрос: откуда у нищих жителей этого города столько денег, чтобы отгрохать не один, а целый поселок этих странных домов, напоминающих одновременно и тюрьму, и мавзолей? Зачем здесь столько сторожевых псов, вооруженной охраны и проводов под током?

Чтобы найти ответ, достаточно взглянуть на карту. Барранкилья расположена в стратегически важной точке. Это перевалочный пункт. В горах к востоку от нее имеется множество укромных долин, где невозможно обнаружить поля марихуаны. Их прикрывает гористый мыс под названием Гуаджира. Это создает превосходные условия для культивирования марихуаны, и экономика Гуаджиры давно ориентирована на одну-единственную культуру. Знатоки трубочного табака узнаю?т его по вкусу и почтительно называют «колумбийским золотом». И большинство домов в этом странном пригороде Барранкильи принадлежат бывшим фермерам, создавшим капитал на торговле наркотиками. Потому что это баснословно выгодный бизнес и для фермеров, и для перекупщиков. Самолет без труда примет на борт тонну-другую сырой марихуаны, и контрабанда превратила Барранкилью одновременно и в центр торговли кокаином. Коку выращивают в Перу, контрабандой доставляют в Колумбию, обрабатывают в Кали, пакуют в Боготе, переправляют на побережье, и в Барранкилью она попадает вполне готовой к употреблению. Килограмм кокаина в США стоит около полумиллиона долларов. Риск велик, но и награда за него немалая.

Самолет для чартерного рейса нанимается в Майами. Те, что поменьше, могут сесть на дозаправку на побережье, те, что побольше, летят прямо в Гуаджиру. Время от времени случаются и аресты — полет порожняком в Колумбию считается уголовным преступлением, — но в тюрьму попадают лишь мелкие неудачники. Остальные либо откупаются от полиции, либо используют свои связи в Боготе — надо быть совсем наивным, чтобы возмущаться при мысли о том, что большинство колумбийских политиков так или иначе завязаны с наркомафией. Удачливый американский перекупщик может заработать таким образом не один миллион. Удачливые колумбийцы вкладывают свои деньги в роскошные дома, или в машины, или в самую дорогую технику в Майами. Барранкилья служит им стартовой площадкой. Но, кроме своих невероятных особняков, они стараются держаться в тени. Один такой наркодилер ввез в страну «роллс-ройс корникл» за 400 000 долларов, но его друзья все равно не позволили разъезжать по Барранкилье на такой тачке — это выглядело бы слишком вызывающе, и не в их интересах настраивать против себя местных жителей. Что же до мелких неудачников, угодивших в тюрьму, их участь остается довольно печальной. Их ждут конфискация денег и большой срок. Когда я был в Барранкилье, в местной тюрьме сидело двадцать американцев, и американское консульство, закрытое уже несколько лет, пришлось открыть исключительно для того, чтобы помочь им попасть в Штаты. Но кроме того, в консульстве начали выдавать визы. Выяснилось, что за годы, пока Барранкилья богатела на торговле наркотиками, плата за визу выросла на сто долларов.


Хотя выборы закончились, поезд до Боготы обещали пустить только на следующий день. Чтобы убить этот день, я выбрал самое тривиальное занятие для людей в моем положении: отправился смотреть окрестности. В местном автобусе, грозившем развалиться по пути, я проехал вдоль побережья до старой крепости Картахена, основанной в 1553 году. Прежде Картахена была тем, во что превратилась сейчас Барранкилья: городом контрабандистов, пиратов и авантюристов, и даже древние укрепления до боли напоминали его новые особняки. Если вы сумеете абстрагироваться от убогих лачуг, выстроившихся вдоль дороги на всем пути до Картахены, сам город выглядит сейчас вполне привлекательно: дружелюбный и почтенный музей под открытым небом. Замок, волноломы, площади и храмы и общественные здания сохранили очарование старины и содержатся в отличном виде. Однако мое пребывание здесь было отравлено необходимостью как-то занять потерянный день, и даже самые очаровательные виды не могли унять снедавшую меня тревогу. Я забрел в отель «Боливар». Обеденный зал на втором этаже был пуст, но здесь царила прохлада: воздух освежали четыре больших вентилятора под окном, а окна заслоняли кроны деревьев. Я заказал пальмовый салат и порцию риса по-кубински и написал письмо жене на бумаге с логотипом отеля, и в эти минуты мне удалось поверить, что день прошел не зря.

По пути на почту, где я собирался отправить письмо, я натолкнулся на несколько лавок с сувенирами. Сувениры были в точности такими, какими торгуют по всей Центральной Америке: поделки из кожи, индейские вышивки (однажды я с тревогой подумал, что индейцы должны были серьезно пострадать, если не ослепнуть окончательно, вышивая без конца эти салфеточки, или это какой-то вид народного промысла?), убогая резьба, пепельницы из коровьих копыт и подставки для лампы из чучела аллигатора наряду с обязательными сушеными жабами с глазами-бусинками. Торговля шла бойко. У кассы стояла очередь туристов: один прижимал к себе маску из скорлупы кокоса, другой — расшитую скатерть, третий — циновку или аллигатора. Последний в очереди, довольно странного вида мужчина в потемневшей от пота рубашке, держал плетеный хлыст.

Одна улица в Картахене показалась мне вполне достойной внимания. На ней не было ничего, кроме комиссионных магазинов и ломбардов с объявлением «Мы покупаем и продаем все что угодно!» на каждом. Меня там заинтересовали не старые вещи, поломанные тостеры и часы или дырявые ботинки — это были инструменты. Половина выставленного здесь товара была различными инструментами. Гаечные ключи, дрели, шуруповерты всех фирм и размеров, сверла, гвоздодеры, доски, топоры, степлеры, уровни, мастерки и стамески. Все они были б/у, и все они продавались. И мне стало ясно, почему замерли строительные работы во множестве домов между Картахеной и Барранкильей: рабочие отдали под залог свои инструменты. Если бы мне попалось по несколько инструментов в каждом магазине или я увидел бы несколько магазинов, торгующих только инструментами, это не бросалось бы в глаза. Но эти скупки не просто напоминали свалку старьевщика: везде было объявлено, что через три месяца залога вещи выставляются на продажу. Передо мной были несомненные признаки упадка. В этом городе хватало инструментов, чтобы отстроить заново половину Колумбии, и безработных строителей тоже. Но коль скоро основой для этого общества служили торговля и воровство, молоток из строительного инструмента превращался в очередной предмет торговли и не более того.

Но, с другой стороны, сколько я успел увидеть, чтобы делать такие выводы? Самый маленький кусок побережья. И я принял решение продолжить путь: а вдруг удастся обнаружить что-то новое? Я отправился на поиски информации о местной железной дороге и после довольно приятной поездки до Панамы снова услышал об ужасах железнодорожного сообщения в Латинской Америке. Судя по всему, мне предстояло преодолеть немало трудностей. И главной причиной этого являлось не только и не столько отсутствие сервиса или бедственное состояние техники, а скорее сам факт, что практически никто ничего об этом не знал. Главные трассы ведут из Мексики в Южную Америку, также много людей перемещается из одной столицы в другую. Но они делают это по воздуху, а беднота пользуется автобусами. Похоже, здесь вообще мало кто знал о существовании железной дороги, да и те, кто считал себя знатоком, никогда по ней не ездили. Один человек твердил, что перегон от Санта-Марты до Боготы займет двенадцать часов, другой клялся, что двадцать четыре, и оба были уверены, что в составе нет спальных вагонов, хотя путеводитель Кука утверждал обратное. Есть ли там вагон-ресторан, и спальные места, и кондиционер?

— Да не мучайтесь вы, — отвечали все в один голос. — Летите самолетом. Так делают все колумбийцы!

Я обнаружил, что всякий раз попадаю в весьма известное место каким-то неизвестным путем. При этом я понятия не имею, во что это обойдется, сколько времени займет и попаду ли я вообще туда, куда надо. Это не могло не внушить определенную тревогу, поскольку я всегда ориентировался на ту черную линию на карте, которая обозначала железную дорогу. Я понимал, что это не цивилизованная Европа, однако здешние железные дороги оказались куда более непредсказуемыми, чем даже в Азии. Ни на одном вокзале не было даже подобия расписания поездов, попытки расспросить служащих практически ничего не давали, и в лучшем случае я мог найти только сам вокзал, если мне внятно объясняли дорогу. Потому что в ответ на мои расспросы в девяноста процентах случаев я получал вариации на тему: «Вокзал? А вы уверены, что вам нужен именно железнодорожный вокзал?» А оперативную информацию чаще всего я получал от людей, толкавшихся в зале ожидания, или от продавца манго на привокзальной площади. Я уже привык перед каждой поездкой обращаться к этим людям (которым был известен ответ, потому что они постоянно находились здесь и могли видеть, когда прибывают и отправляются поезда), по крайней мере, они сообщали достаточно точное время. И тем не менее я чувствовал себя не в своей тарелке: ни одного печатного или хотя бы письменного объявления, никаких билетов и уж тем более разъяснений от служащих. Билетные кассы открывались лишь на короткое время перед самым отходом поезда. Вопрос о том, попаду ли я на него, не мог быть решен вплоть до дня отъезда. И когда я возникал у окошка кассы и требовал билет в то или иное место, кассир взирал на меня с такой смесью удивления и недоверия, будто я с помощью каких-то дьявольских чар проник в его самые сокровенные тайны. Он принимался жаться и хихикать, но игра была проиграна, ведь я выиграл, застав его на месте. И у него не оставалось иного выбора, как продать мне билет.

Это действительно напоминало некую изощренную игру, в которой я стремлюсь достичь неясной, ускользающей цели: узнать насчет поезда, найти вокзал, купить билет, посадка и занятие места в вагоне знаменовали конец раунда. Сама поездка становилась эпилогом и далеко не всегда помогала снять напряжение. Я так был погружен в эти игры с билетами, что временами забывал, куда вообще направляюсь. Вопрос на эту тему начинал казаться мне вопиющей бестактностью, и я неохотно бурчал в ответ:

— Никуда.


В колумбийской песне поется:

В Санта-Марию ходит поезд,
Но трамвая там не жди!

Санта-Мария, где в нищете умер Симон Боливар, похороненный во взятой взаймы рубашке, — самый старый город в Колумбии. В последние годы он переживает нечто вроде бума, но заново отстроенные роскошные отели вынесены за городскую черту, подальше от баров и бильярдных. Могила Боливара стала его достопримечательностью, и, как и все крупные города в Латинской Америке, он украшен грандиозной статуей освободителя. Это демонстративное преклонение перед Боливаром заключает в себе ядовитую иронию, но в то же время может служить ключом и к остальным парадоксам этого континента. Ведь фактически Боливар сбежал в Санта-Марию, спасаясь от убийц в Боготе. Тогда его заклеймили диктатором в Перу, предателем в Колумбии, а в Венесуэле — у себя на родине — вообще объявили вне закона. Пожалуй, довольно странная и жесткая награда за освобождение Латинской Америки. Памятники появились через много лет после его смерти, и выгравированные на них слова — не более чем его боевой клич в годы расцвета революционного движения. Какой городской совет отважится заглянуть в его мемуары, чтобы вырезать его слова на полированном мраморе? «Америка неуправляема, — писал он Флоресу. — Служить революции — все равно что пахать море. Единственное, что можно сделать в Америке, — это эмигрировать».

И сюда, в Санта-Марию, Боливар явился с намерением сбежать из страны. Город был совсем небольшим в 1830 году — он и сейчас невелик: несколько жилых кварталов, пляж, кафе и бордели («Мистер!!!»), полоска берега и синий простор Карибского моря. В этот безоблачный мартовский день, благословенный ярким солнцем, город словно вымер. Я сошел с автобуса из Барранкильи и направился к морю, по пути расспрашивая прохожих о том, где находится вокзал. Девушек в борделе мое появление привело в неописуемый восторг, и они обиженно захныкали, когда оказалось, что я всего лишь заглянул расспросить дорогу.

Касса была закрыта, но к оконному стеклу было приклеено написанное шариковой ручкой расписание поездов: одно прибытие, одно отправление, а также название поезда — экспресс «Де-Соль». Я сел на скамью и стал ждать, когда откроется касса. Но вдруг я услышал крики: четверо полицейских гнались по вестибюлю за мальчишкой. Они повалили его на пол и сковали по рукам и ногам. Затем усадили на скамью возле меня. Он был весь всклокочен и избит и тяжело дышал, но не двигался. Я встал и пересел на другую скамью. Не дай бог ему взбредет в голову бежать, тогда полицейские запросто откроют пальбу, и мне вовсе не улыбалось оказаться под пулями.

Худенькая старушка с сумкой для покупок (она тоже собиралась ехать в Боготу) подошла к пленнику. Она наклонилась, рассматривая его в упор, и обменялась несколькими тихими фразами с полицейскими. А потом все же села возле меня.

— Кто он? — поинтересовался я. — Вор?

Она воззрилась на меня, прищурив один глаз. Из-за толстых очков с увеличивающими линзами вид у нее был как у ненормальной.

— Ненормальный! — прошептала она.

Открылась касса. Я подошел к окошку и попросил билет в спальный вагон до Боготы.

— У вас есть семья?

— Да.

— Они едут с вами?

— Они остались в Новой Англии.

— Но тогда я не смогу продать вам купе в спальном вагоне, — заявила кассирша. — Они только для семейных пассажиров. Шесть мест или больше.

Что оставалось делать? Я купил обычную плацкарту и спросил:

— А когда поезд прибывает в Боготу?

Она мило разулыбалась, но оказалась в явном замешательстве.

— Завтра, наверное.

— Но ведь тогда мне нужно где-то спать, верно?

— Если вам так это необходимо, попросите кондуктора, когда сядете на поезд. Он продаст вам место.

Я обреченно подумал, что придется давать взятку кондуктору. Но когда я увидел, на что похожи спальные купе — грязные клетушки с продавленными полками, — мне совсем расхотелось туда попасть. Пока состав не ушел, я поспешил в ближайший магазин и купил несколько кусков хлеба, сыр и того, что продавщица назвала «восточными колбасками». В подкупе должностного лица не было никакого смысла: в спальном вагоне не было ни постели, ни туалета, ни замков на дверях. Оставалось испытывать судьбу в общем вагоне на скользких пластиковых сиденьях. Кто-то сказал, что это будет долгая поездка.

Стоило нам ближе к ночи отойти от платформы, как я испытал сильнейшее желание покинуть поезд. Мне уже было плохо, и никакое путешествие не оправдывало таких мук. Дети оглушительно ревели на руках у матерей, и не успели мы отъехать, как все громко принялись осуждать разбитые лампочки, жару и толкающихся соседей. «Ты занял мое место!» — пронзительно кричал мальчишка на какого-то старика, ехавшего со своей престарелой женой. «Я никуда не двинусь!» — отвечал старик. Все в вагоне задыхались и обливались потом от духоты. «Мне дышать нечем!» — пожаловалась женщина. «Ну и вонь!» — буркнул себе под нос пассажир весьма угрожающего вида. Совсем недавно на платформе меня тронула та нежность, с которой отцы целовали на прощанье своих деток, молодые влюбленные обнимались, а муж и жена держались за руки перед разлукой. Но сейчас те же самые люди превратились в квакающих жаб, и я испытывал к ним лишь отвращение. Они имели перед собой цель. Им нужно было попасть домой, или на работу, или в гости к друзьям. У меня такой цели не имелось.

Я стал жертвой собственных планов. Я забрался к черту на рога и сел на этот поезд с единственной целью — оказаться на поезде. Да, я направлялся в Боготу. Но для меня Богота ничего не значила, и я собирался попасть туда только для того, чтобы сразу покинуть. В иных обстоятельствах такое путешествие могло восприниматься как приключение, но сейчас мне было не до шуток. Я уже не мог отменить поездку и сойти с поезда; мы катили куда-то в ночной темноте; локомотив то и дело свистел, и пассажиры, убаюканные перестуком колес, улыбались весьма мрачно. И я пожалел от души, что этот поезд уносит меня не прочь из Колумбии, но, наоборот, еще дальше в глубь страны, в места, о которых я не слышал ничего хорошего: жара, москиты, болота Магдалены — в заведомо негостеприимную столицу.

Выехав из Санта-Марты, мы пересекли зеленую долину, на дальнем конце которой бархатными силуэтами вырастали горы, вызолоченные последними лучами заката. Затем последовали долгие километры вдоль побережья, и спускавшееся за горизонт солнце окрасило алым поверхность болот, среди которых сверкали, как новые звезды, оконца чистой воды. Эта картина, обрамленная пальмами и перемежавшаяся обработанными полями, внушила мне некоторую надежду на лучшее. Поверхность озер постепенно теряла яркие краски и морщилась под ночным ветром.

Вагоны были практически полны, и уже на первой остановке в Сиенаге мы услышали, как возмущенно ревет толпа людей, ожидавших посадки. Очень вовремя в поезде погас свет, и внутрь хлынули желающие попасть в Боготу. «Вся Колумбия поднялась на крыло!» — бодро вещает карманный путеводитель по Южной Америке. «Никто не ездит на поезде!» — твердили мне в Барранкилье. Там были даже такие люди, которые не верили в само существование поездов, и мне приходилось целыми днями добывать информацию о железной дороге. Но тогда откуда, скажите на милость, взялась эта толпа? Впрочем, объяснение могло быть до обидного простым. Вопреки заявлениям о том, что Колумбия — богатая цивилизованная страна, на самом деле это страна полуграмотных крестьян, большинство которых проживает в невыносимых условиях. Эти условия: нищета, неграмотность, уязвимость перед властями — создали устную традицию, и благодаря ей, то есть так называемому лесному телеграфу, информация о прибытии поезда доходит до их ушей. Мы прибыли в Сиенагу с опозданием, и люди проторчали весь день на платформе: им сказали, что поезд придет по расписанию. И теперь они с боем брали оставшиеся незанятыми места, волоча за собой ящики и чемоданы. Но еще больше народу так и осталось в проходах либо стоять, либо сидеть на своих же картонках. Из-за них в вагоне было не протолкнуться. Как будто в пригородной электричке, везущей рабочих с фабрики. Только это был поезд дальнего следования, и ему предстояло проехать семьсот пятьдесят миль до Боготы.

В вагоне совершенно не осталось воздуха. Вдобавок из-за ночного дождя пришлось закрыть окна. Редкие уцелевшие лампы подслеповато мигали, состав скрипел, и пассажиры набились так плотно, что любая попытка пошевелиться воспринималась соседями как покушение на жизнь и вызывала бурю протестов. «И вот сейчас, — с ужасом подумалось мне, — кто-то обязательно включит радио…» Я еще не успел до конца додумать, как зазвучала музыка: жуткий латиноамериканский степ, от которого у меня вянут уши. Дождь, музыка, душный вагон, москиты и лампочки с едва светившимися спиралями. Я открыл свое окно и уткнулся в Босуэлла. Но уже через минуту свет погас окончательно. Мы погрузились в полную темноту.

Темнота принесла больше пользы, чем свет. Меня окружали сельские жители: в темноте их охватывала сонливость. И вскоре вагон затих, дождь прекратился, на небо выплыла луна, круглая и желтая, как головка сыра, и за окном — мое оказалось единственным открытым во всем вагоне — я смог разглядеть плоскую поверхность болот и несколько хижин, слабо светившихся в ночи. От темной земли веяло сыростью, пассажиры кто спал, а кто впал в оцепенение, покачиваясь в проходе в такт движению поезда. Темнота принесла очищение и мир. И я подумал: «Кажется, я еще жив».

К девяти часам или чуть позже мы проехали Аракатаку. Это была родина романиста Габриеля Гарсия Маркеса, Макондо из его «Палой листвы» и «Ста лет одиночества». В свете факелов и фонарей я смог разглядеть глинобитные дома, силуэты пальм и бананов и светляков, реявших в высокой траве. До ночи еще было далеко, однако здесь почти все спали за исключением осоловелых мальчишек, желавших посмотреть на поезд. «Он идет, — говорит женщина в созданном Маркесом Макондо, когда видит первый поезд, прибывающий в их поселок. — Это что-то страшное, будто кухня тащит за собой всю деревню».

Я соорудил себе бутерброд с колбасой, выпил одну из двух бутылок пива, захваченных в Санта-Марте, и задремал. Шум и постукивание поезда действовали на меня усыпляюще — это молчание и неподвижность вагона заставили меня проснуться. И в полночь я снова очнулся от того, что поезд стоял. Я понятия не имел, куда мы прибыли, но судя по тому, что сошли почти все пассажиры, в том числе и мой сосед, это была большая станция. Впрочем, не меньшее число пассажиров поднялось в поезд, так что свободнее не стало. Дети проснулись и захныкали, и все толкались и препирались из-за свободных мест. Рядом со мной оказалась индейская девочка: это нетрудно было распознать по характерному округлому профилю, подсвеченному тусклыми лампами. Она была одета в бейсболку, куртку и слаксы, а ее багаж состоял из трех картонок и пустой канистры. Едва поезд тронулся, она притулилась у меня под боком и заснула. Моя рубашка насквозь промокла от пота, и ночной сквознячок не приносил ни малейшего облегчения, и я знал, что мы не выберемся из этих душных болот еще целый день. Я задремал, а когда проснулся на какой-то станции — приземистый вокзал, мужчина, фонарь, — обнаружил, что девочка перебралась на другую сторону прохода и теперь спит, прислонившись к мужчине, непрерывно что-то бормотавшему себе под нос.

Рассвет был типично тропическим: солнце выкурило целое стадо низких облаков. Первым делом я проверил, не обчистили ли меня ночью, но оказалось, что и деньги, и паспорт лежат в целости в кожаной сумке. И, посмотрев на карту, я понял, что мы находимся примерно в часе езды от станции Барранкабермеха. Дорога проходила по совершенно безлюдной местности: саванна перемежалась здесь с болотом. Мы все еще были слишком далеко от Магдалены, чтобы можно было ее разглядеть, а дальние горы заволокло туманом. Не осталось ничего, кроме нашего короткого состава, отважно пробиравшегося по прямой через места, в которых не было других дорог, только хижины да иногда мелькали пасущиеся быки, грифы на деревьях и журавли на болотах. Хижины выглядели довольно убого: глинобитные стены и та же трава на крыше.

— Не желаете кофе?

Ко мне обращался мужчина с полным подносом. Я купил сразу две чашки и расплатился колумбийским эквивалентом пенни. Пользуясь относительной свободой (место лядом со мной пустовало), я расположился с возможным удобством, выпил кофе, закурил трубку и погрузился в чтение Босуэлла. Жизнь налаживалась, и я испытал тот же прилив бодрости, который ощутил в Мексике после жуткой ночи, проведенной в деревянном вагоне на колючем сиденье.

Все утро облака не расходились, и это было к лучшему. Меня уверили, что под солнцем духота в вагоне стала бы еще ужаснее. Не исключено, что это были пустые слова: большинство из того, что мне говорили, на поверку оказывалось неправдой. Мне пообещали джунгли вдоль дороги, но я не видел джунглей. Нас окружали одни болота, да иногда попадались холмы странной формы: как будто их вершины смыло каким-то невероятным наводнением. Еще мне говорили, что будут москиты. Да, они иногда кусали меня, но летучие жуки оказались гораздо хуже: мало того, что они кусались больнее, так еще и норовили запутаться в волосах. А что до духоты, не страшнее, чем в самой Санта-Марте, и уж наверняка не настолько ужасно, как в Закапе. И вообще на исходе восемнадцатого часа поездки по этим нескончаемым болотам я утвердился в мысли, что в моей жизни бывали поезда и похуже. Это не значило, что «Де-Соль» был хорошим поездом, но явно и не настолько плохим, как мне говорили.

Чтобы не тратить время попусту, я, как заправский бизнесмен, извлек свой дневник и до обеда был занят записями. Затем я встал и прогулялся по поезду, прихватив с собой продукты. В пустом вагоне-ресторане я сел за столик и соорудил сытный матросский сэндвич. Еще одна прогулка — и вот я уже на месте, с открытым Босуэллом. Солнце наконец-то выглянуло из-за туч, болота засверкали яркими красками, и книга оказалась превосходной. У доктора Джонсона можно найти подходящее высказывание о чем угодно — в том числе и о путешествиях. Вот что написал Босуэлл о своем отъезде с Корсики: «Наставляя меня по поводу предстоящих путешествий, доктор Джонсон никогда не тратил время на советы посетить тот или иной город, дворец, картинную галерею, театр или райский уголок первозданной природы. Он целиком поддерживал мнение лорда Эссекса, который так напутствовал своего рыцаря Роджера Эрла из Рутланда: „Лучше проехать сотню миль, чтобы побеседовать с мудрым человеком, чем пять, чтобы повидать красивый город“».

Книга превратилась в мой путеводитель по жизни. В ней было много описаний пейзажей. Но пейзаж, который имелся у меня за окном, вполне меня удовлетворял. Да, мне не хватало вдумчивой беседы, но как раз такими беседами и была полна эта книга, а заодно и отличными шутками и дельными советами. Я легко воображал себя на месте Босуэлла («Почему у лисицы такой лохматый хвост, сэр?»), и сочетание этого поезда и долины Магдалены вкупе с увлекательной книгой было чудесным. Я искренне считал, что, если бы мне не повезло с этой книгой, за которой я коротаю часы, пересекая Колумбию, поездка стала бы непереносимой.

И как же это было тяжело, после блестящих бесед с миссис Трайл и Митрой вступать в общение с другими пассажирами! Я даже было решил, что один такой иностранец в поезде. Но я ошибся. С самой первой минуты, как я увидел его саржевые шорты, аккуратную бородку, наушники, атлас с картами и рюкзак, стало ясно: это турист. Он оказался французом. И еще он хрипел. Нет ничего страшного в том, чтобы поздороваться с хрипатым французским туристом, но для более тесного общения я предпочел бы француза с иными выдающимися качествами, кроме тонзиллита.

Он с сомнением косился на мою побелевшую от пота рубашку, водонепроницаемые туфли и темные очки.

— Вы турист? — наконец спросил он.

— Как и вы, — дружелюбно ответил я.

— Я просто путешествую, — он нарочито старался подчеркнуть важную для него разницу. — Я прибыл сюда с острова Сан-Андрес. А до этого я путешествовал по Штатам.

— И я тоже путешествовал. Только я прибыл сюда из Центральной Америки.

— Вы видели Тикаль?

— Нет, зато я видел Закапу. Никто не был в Закапе.

— Я видел Тикаль. Очень красиво. Вам следует его увидеть. Как долго вы путешествуете?

— Почти месяц.

— Пять месяцев я непрерывно в пути! Пять! Я выехал из Парижа в октябре. Я провел один месяц в Нью-Йорке.

— Путешествовали по Нью-Йорку?

Это его ошеломило.

— Я посещал разные места. Куда вы едете?

— В Боготу.

— Да, но потом?

— В Южную Америку.

— Патагония, — он водил пальцем по своей французской карте. — Я еду сюда, — и он ткнул в ярко-зеленое пятно на территории Бразилии. — Вниз по Амазонке, из Летиции. Я проведу на реке пятнадцать дней или немного больше, — и он поднял на меня взгляд. — В Аргентине плохое правительство.

— В Бразилии прекрасное правительство, — сказал я. — Вы сами спросите у тех индейцев, которые живут в Амазонии, они вам скажут.

Он потеребил бородку, явно заподозрив меня в издевательстве.

— Чили и Аргентина хуже. Поэтому я туда не поехал. А вы весь путь до Боготы проделаете на этом поезде?

— Да, верно.

— А я нет. Я сойду в Ла-Дораде. А там пересяду на автобус.

— Разве так быстрее?

— Нет, но вы экономите деньги — пять долларов или даже больше.

— У меня есть пять долларов, — сказал я.

Он закашлялся. Он вскочил, не в силах усидеть, и продолжал кашлять, каждый раз сгибаясь пополам. Я заметил:

— Вам бы надо полечиться. Дать вам аспирин?

— Нет, — возразил он. — Это ерунда.

Я вернулся к Босуэллу, потом подремал и посмотрел в окно. Пейзаж не менялся. Равнина была совершенно плоской и бесконечной, без каких-либо видимых границ, и плотная листва сливалась в сплошной полог. Но через какое-то время мы снова попали в саванну, и где-то на самом горизонте прорисовались едва различимые очертания гор, ближе к дороге паслись коровы и лошади, пускавшиеся в галоп при виде нашего состава. Пышные венчики на головах у журавлей развевались над метелками травы, как клочки рваной бумаги.

На одном полустанке был бар под вывеской «Голубой Дунай», написанной по-испански, совсем недалеко от Магдалены. Снаружи имелась коновязь и стояли три оседланных лошади; их хозяева сидели у окна и пили пиво. Это была вполне естественная для Дикого Запада картинка: хижины поселенцев, свинарники и щебет колибри. В поезде было не лучше. Пассажиры или спали, или молча сидели, изнуренные духотой. Половина из них были индейцы с плоскими лицами, в ярких шалях или фетровых шляпах.

После полудня на очередной остановке по поезду прошел слух, будто перед самой Боготой с рельсов сошел поезд якобы из-за оползня. Француз подтвердил это, но сказал, что ему все равно, ведь он сойдет в Ла-Дораде. Эти новости меня не удивили. В Барранкилье Дадли познакомил меня с американцем, занимающимся происшествиями на транспорте. Этот парень показал мне отчет по статистике аварий на перегоне между Санта-Марией и Боготой. У него были цифры только до 1972 года, но и они выглядели весьма откровенно: в 1970 году 7116 крушений, в 1971–5969, а в 1972–4368. Он добавил, что ситуация становится только хуже. И я выехал из Санта-Марты вполне готовый либо к крушению, либо к задержке по этой причине. (Говорили также, что на самом деле это бандиты останавливают поезда и грабят пассажиров, но колумбийцы отрицали это в один голос.)

— Вы считаете, это нас не задержит? — спросил я у кондуктора.

— Вечером мы будем в Боготе, — ответил он. — Это правда.

Вскоре показались горы, отроги Анд, а вместе с ними и бурые воды реки Магдалена, по которым сновали долбленые лодки. Рыболовы на берегу ловили рыбу какими-то приспособлениями, напоминавшими сачок для бабочек. Поначалу горы напоминали о себе отдельными возвышенностями и одинокими утесами, причем некоторые из них напоминали крепости из-за окружавших их неприступных построек. Но это была иллюзия — никаких построек здесь не было. Просто мои глаза, непривычные к такой высоте, подвели меня и придали незнакомым формам привычные черты. Поезд катил прямиком к этим голубым, серым, зеленым пикам. И то, что я поначалу принял за облака — синеватые полосы в небе, — тоже оказалось горами; да и все остальное, представавшее моему взору, казалось не более чем туманом, принявшим знакомые формы.

Поезд тем временем пополз наверх к настоящему туману и облакам. Только что мы ехали там, где было душно и сухо, в следующую минуту нас окатил проливной дождь. Мы буквально врезались в дождь и оказались в прохладней долине. Поля и сады радовали глаз сочной зеленью, и еще там были особняки, каких я никогда прежде не видел. Они лепились на склонах гор за непроницаемыми заборами и живыми изгородями, и одно название было громче другого: Севилья или Убежище. Я видел плавательные бассейны, ухоженные сады и лужайки, способные затмить самый яркий ковер. Одни были выстроены в виде замков с башенками, другие — как швейцарские шале, а как-то попался ни дать ни взять пряничный домик из сказки, из оранжевого кирпича, под остроконечной крышей. Индейцы и прочая беднота, путешествовавшие в экспрессе «Де-Соль», таращились на это великолепие с удивлением, граничащим с какой-то тревогой. Интересно, понимают ли они, что в каждом из этих огромных домов на склонах гор живет лишь по одной семье? Уж если для меня они кажутся невероятными, то что творится в голове у бедняка из деревни с берегов Магдалены?

Я спросил об этом у одного из пассажиров. Он не отрываясь смотрел в окно, хотя давно вымок под дождем. Несмотря на холод, он оставался в легкой рубашке с короткими рукавами.

— Кто живет в этих домах? — спросил я по-испански.

— Большие боссы.

Но это была Колумбия. И здесь не было ни одного болота без гор и ни одного дворца без окружающих его хижин. Хижины располагались ближе к железной дороге, и жители сновали по своим делам, сгорбившись под дождем. Становилось все прохладнее, но мы поднимались с такой скоростью, что моя рубашка все еще была влажной от пота, которым я обливался на равнине, и теперь озноб пронизывал меня до костей. Я накинул кожаную куртку и все равно дрожал.

И вот на очередном горном склоне наш поезд встал. Все в вагоне вскочили с места, как по команде. Возле платформы ждали автобусы. Не было сделано ни одного официального объявления об аварии или об оползне, но все все знали. И последние несколько миль мы проделали в стареньком автобусе, едва тащившемся по размытым дождем горным серпантинам. Впервые за всю мою поездку я всерьез опасался за свою жизнь. Мы приехали в поливаемый дождем город высоко в горах в кромешной темноте.

По большей части старинные здания в Боготе были выстроены в испанском стиле, но Анды наложили на них свой мрачный колорит. Даже в самый солнечный день три самых высоких сооружения — колокольни монастыря и собора и статуя Христа — оставались темными от влаги. Сам город располагался на гигантской гранитной полке. В полутора милях над уровнем моря сказывались все прелести высокогорья: почти все время, пока я там был, лил ледяной дождь, и эта знобкая сырость действовала очень удручающе. Мое настроение сделалось мрачнее тучи. От высоты кружилась голова и темнело в глазах. Я ковылял из одного конца города в другой, страдая от сердцебиения и одышки.

За много лет до того, как началась эпоха небоскребов, колокольни Боготы создали строгую красоту этого города. Это были прекрасные свидетельства золотого века испанской архитектуры. И поскольку здешний климат очень похож на северо-восток Испании, совсем нетрудно было представить, будто вы, как писал Босуэлл, «оказались в Саламанке». Связь Боготы с Испанией была тем прочнее, что на протяжении сотен лет было гораздо проще попасть в Испанию, спустившись по Магдалене до моря, чем в любую другую часть Колумбии. Вот почему и культурно, и географически Богота смотрела свысока на Южную Америку в целом и на свою страну в частности. Такой она осталась и в наши дни: надменный город с незыблемой классовой системой. Коровы мирно пасутся в городских парках, но это лишь видимость пасторального уклада, вместе с колокольнями соборов оттесненного на задний план уродливыми коробками офисных зданий.

При первой же встрече с индейцем в Боготе я думать забыл об испанском наследстве. В Колумбии насчитывается триста шестьдесят пять индейских племен, многие из них добрались до Боготы в поисках работы, но так и не приняли ее испанской сути. Я увидел индейскую женщину и решил пойти следом. Ее фетровая шляпа с круглыми полями напоминала те уборы, которые носят детективы или журналисты в дешевых голливудских фильмах. Еще на ней была черная шаль, широкая юбка и сандалии, и она вела за собой двух осликов на веревке. Ослики были тяжело нагружены жестяными коробками и узлами какого-то тряпья. Но не это привлекло мое внимание к индейской женщине, шагавшей по Боготе с двумя ослами на поводу. На мостовой было полно машин, и женщина двигалась по тротуару мимо разряженных в пух и прах леди и попрошаек, мимо картинных галерей с выставленной на продажу жуткой графикой. (Южная Америка явно впереди планеты всей по созданию самых уродливых произведений абстрактного искусства. Это должно быть следствием избытка дурных денег, породивших спрос на дизайн интерьеров в особняках нуворишей с дурным вкусом. Даже в такой дыре, как Барранкилья, едва ли не каждый вечер открывается по такой вот галерее.) Индейская женщина даже не взглянула ни на одно из кричащих полотен, но продолжала свой марш мимо городского банка, по городской площади (очередной Боливар, только опирающийся на меч), мимо сувенирных лавок с кожаными ожерельями и безвкусной резьбой и ювелирных магазинов с тоннами изумрудов для туристов. Она, как ни в чем не бывало, пересекала улицу, и ослики топали под тяжелой поклажей, и машины тормозили и возмущенно сигналили ей вслед, и люди расступались, давая дорогу. Это могло бы стать превосходным документальным фильмом: нищая женщина со своими животными в равнодушном городе с населением в четыре миллиона. Она была живым укором этим людям, не обращавшим на нее внимания, даже не взглянувшим в ее сторону. Если бы это удалось снять, не нужно было бы никакого сценария: одного ее марша по улицам Боготы было бы достаточно, чтобы получить первый приз. Картина с ее образом стала бы шедевром живописи (вот только в Южной Америке давно никто не пишет человека так, чтобы это действительно походило на человека). Как будто с эпохи конкистадоров не миновало четыреста пятьдесят лет. Эта женщина шла не по городу: она шла через горы со своими неподкованными ослами. Она была в Андах, она была у себя на родине, а все остальное как было, так и оставалось Испанией.

Она шла, не поднимая глаз, мимо продавца постеров, мимо попрошаек на паперти старой церкви. И я, засмотревшись на постеры и попрошаек, потерял ее из виду. Я задержался лишь на минуту, но она бесследно исчезла. Мне ничего не оставалось, как перелистать постеры. Здесь были Боливар, Христос и Че Гевара, и все они показались мне на одно лицо. Как будто версии одного образа: горящие глаза, выдвинутая челюсть и героическая поза. Постеры с портретами политиков в Барранкилье были такими же символичными: кандидаты от правого крыла — толстые и довольные, тогда как левые представляли собой традиционный коктейль патриотизма, мужественности и революционности. Еще были постеры с обнаженными блондинками, Джейн Фондой, Иосифом Сталиным (с предупреждением: «Янки!»), Марлоном Брандо и Дональдом Даком. Я приобрел самый лучший образчик. На нем был изображен распятый Христос, каким-то чудом умудрившийся оторвать руку от креста и при этом оставаться распятым. Его свободная рука лежала на плече молящегося партизана, и Христос говорил: «Я тоже был распят, мой преданный партизан!»

Попрошайки сновали повсюду, но больше всего их собиралось возле храмов и прочих святых мест, чтобы легче было застать врасплох человека, погруженного в мысли о высоком. Здесь были слепые, кривые, хромые, дети, женщины, старики, младенцы — голые, несмотря на холод, они лежали на коленях у оборванных ведьм. Мне попались на глаза две сестры, одна из них — в оранжевой люльке с корявой надписью о том, что она парализована. Некоторые не просили милостыню, а просто расположились посреди улицы и кипятили мутную воду в консервных банках, или спали в подворотнях, или просто жили там (как один мальчишка, которого я видел на одном месте изо дня в день), в развалинах брошенных зданий. Кто-то держал краткие таблички: «Я прокаженный», «Я болен», «Мы сироты», кто-то прикреплял к ним выписки из истории болезни. Местами они скапливались в небольшие группы: акробаты, слепые музыканты.

Смотри, как танцует слепой,
Тебе он лунатик, себе он король!

Возможно, делать далекоидущие выводы из количества бродяг слишком самонадеянно, точно так же, как назвать Южную Америку континентом военных или чистильщиков сапог. Кто-то даже скажет, что в Колумбии, как и в других странах, нищие имеют что-то вроде собственного профсоюза. Но я все разно не могу понять: почему среди них так много детей? Не больные и не увечные, без жалобных табличек, они обитают в развалинах и шайками носятся по улицам. Они веселы и подвижны, но живут как крысы. Я спрашивал об этом у многих колумбийцев, и колумбийцы были шокированы неуместностью моих вопросов. «Это же беспризорники!» — отвечали мне, причем это слово звучит одинаково и на английском, и на испанском, и я должен быть начеку, потому что все они мошенники и воришки. Для состоятельных колумбийцев они действительно являлись не более чем отбросами, и с какой стати их кормить или отлавливать, когда гораздо дешевле просто отгородиться забором повыше и не обращать на них внимания?

Я проводил время в Боготе, посещая храмы (элегантные интерьеры с легким налетом вуду: чинные женщины в очереди за святой водой под объявлением: «Кувшины запрещаются, только бутылки!») и гуляя по окрестностям. Я так насмотрелся на старые американские машины (тут «нэш», там «студебеккер»), что в конце концов захотел сам иметь такую и даже пожалел о «понтиаке», который мой отец продал в 1938 году. Меня поразила мысль, что следующим этапом всеобщего помешательства в Америке станут именно такие несокрушимые автомобили сороковых-пятидесятых годов, восстановленные до отличного состояния. И когда мне окончательно надоело постоянное внимание каких-то подозрительных юнцов («Эй, мистер! Вы с Ню-Орка, что ль?») и вопли нищих и попрошаек, я снова обратился за утешением к Босуэллу. Именно в Боготе одним мрачным вечером я прочел следующий пассаж: «Неоправданно большая доля людей, вынужденных жить в беспросветной нищете, говорит о том, что в этой стране плохая полиция и недееспособное правительство: способность накормить нищих — признак цивилизованности общества». Он считал, что тонкая прослойка интеллигенции так или иначе одинакова во всех странах, однако условия жизни низших слоев, и особенно бедноты, являются точными показателями национальной дискриминации.

Глава 14. Экспресс до Калимы

Я нисколько не удивился, что железная дорога от Боготы кончалась в Ибагуэ. После Ибагуэ нас ожидал такой крутой перегон, что, чтобы вообразить его, вам придется представить себе крутизну Гранд-Каньона, только сплошь покрытую зеленью, — глубокое зеленое ущелье в обрамлении зеленых скал и пиков. Гении, способные проложить железную дорогу по таким местам, выродились на исходе двадцатого столетия. Не так давно Колумбия дотянула новую ветку от Жирардо до Ибагуэ, но дальше перевала Куиндио дело не пошло. Трасса уперлась в горные реки, окруженные совершенно неприступными скалами, поднимающимися практически под прямым углом. Примечательно, что путь там существует, но его нельзя назвать дорогой. Перегон в шестьдесят пять миль от Ибагуэ до Армении поезд проходит за шесть часов. Здесь трасса резко поворачивает на юг, на Кали и Попайан, откуда рукой подать до Эквадора.

Удаляясь от вознесенной в поднебесье Боготы, я чувствовал, как возвращается мое здоровье. В долине, врезанной глубоко между двумя горными хребтами, было достаточно низко, чтобы головокружение прошло и в глазах посветлело. Горы приняли более мягкие очертания: это были уже скорее сглаженные холмы, покрытые зеленоватым песком. Вдоль трассы бежала телеграфная линия, и в теплом влажном воздухе даже провода покрывали пучки зеленой растительности. Они покачивали в воздухе своими листьями и яркими цветами.

В Жирардо поезд встал. Все покинули вагоны. Я остался сидеть и читать Босуэлла.

— Мы прибыли, — сказал проводник. Он стоял на платформе и обращался ко мне через окно.

— Но я не прибыл, — возразил я. — Я еду до Ибагуэ.

— Вам придется сесть на автобус. Поезд туда не идет.

— Мне никто не сказал об этом в Боготе.

— Да что они знают в своей Боготе! Ха!

Чертыхаясь, я поплелся на автобусную станцию. Автобус до Ибагуэ уже ушел, но через пару часов должен был пойти автобус до Армении. На нем я миную перевал Куиндио, переночую в Армении, а там два шага до Кали. Я купил билет и отправился обедать. Из Боготы мы уехали слишком рано для завтрака, и я был зверски голоден.

Ресторан был маленьким и грязным. Я попросил принести меню. Меню здесь не было. Я спросил официантку, что у них можно поесть.

— Блюдо дня, — заявила она. — Сегодня бобы по-антиохски.

Бобы по-антиохски: что ж, звучит неплохо. Тем более что мы находились в провинции под названием Антиохия. Может, это какой-то местный деликатес? Однако название оказалось обманчивым. Они могут считать это чем угодно, но я с первого же взгляда узнал свиные уши. Мухи роились над моей головой и жирным содержимым моей тарелки. Я кое-как проглотил бобы и кусок хлеба, отказавшись от остального.

Жирардо располагался на берегу Магдалены, но в верховьях река была слишком узкой, и пройти по ней можно было только на каноэ. А мост через реку красила бригада рабочих, и там нас ждала пробка. Автобус надежно застрял в ней на целых полтора часа. Это означало, что в Армению мы прибудем с опозданием и, что еще хуже, нам придется в полной темноте карабкаться по кручам на перевале Куиндио. Колумбийцы — на диво благодушный народ. Они спокойно относятся к тому, что их автобусы опаздывают или не прибывают на место вообще. Они не жалуются, они вообще почти не говорят. Я пожаловался вслух, но не получил ответа. И я снова стал читать про доктора Джонсона. «Он давно уже подметил, что человеческая жизнь такова, что больше приходится страдать, чем радоваться… И что касается его лично, он не мог бы назвать ни одной недели в своей жизни, которую хотел бы прожить еще раз, если бы ангел предложил ему такое чудо». А я подумал: «Неделю назад я был в Барранкилье».

Я поднял глаза от книги. Наш автобус не двигался с места: все та же реклама пива, тот же мальчишка на крыльце торгует пирожками, те же кучи битого кирпича, а вдоль дороги очередь автомашин.

— Это ужасно, — сказал я.

Мой сосед улыбнулся.

Мы застряли в каком-то нигде. Мы попали сюда ниоткуда. Ибагуэ, Армения, Кали — точки на карте, и ничего больше.

— Откуда вы, сэр?

Я сказал.

— Очень далеко, — послышалось в ответ.

— А вы откуда?

— Из Армении, — он неопределенно махнул рукой. Его пончо было сложено на коленях. Было очень жарко.

— Как по-вашему, мы туда попадем?

Он улыбнулся, пожал плечами.

— Хотел бы я оказаться дома, — признался я. — Я отправился путешествовать, но теперь уже не знаю, правильно ли я поступил.

Мужчина рассмеялся. Если бы мой испанский был лучше, я перевел бы ему только что прочитанную фразу: «…он не мог бы назвать ни одной недели в своей жизни, которую хотел бы прожить еще раз».

Мы поговорили о тех, кто красит мост. Из-за такой ерунды они застопорили все движение в Жирардо: через мост не пропускали ни одного автомобиля. Красить мост не так-то просто, предположил мой сосед. Они наверняка стараются, как могут. Он сидел, исходя потом, и молчал. Колумбийцы с побережья были шумны и непосредственны, жители гор отличались стоицизмом, иногда выводившим меня из себя.

— Я еду домой, — сказал он, — и так или иначе вечером буду дома.

— Повезло вам, — ответил я. — При желании вы вообще могли бы дойти до дома пешком.

— Нет. Я не пройду перевал Куиндио.

Снова ожидание, снова Босуэлл. Мистер Эльфингстоун рассказал о новой книге, которая ему очень понравилась, и спросил, читал ли ее доктор Джонсон. Джонсон: «Я в нее заглянул». «Как (удивился Эльфингстоун), разве вы ее не прочли насквозь?» Джонсон, возмущенный его вопросом и имевший свое представление о том, как надо читать книги, сердито ответил: «Нет, сэр. А вы что, читаете книги насквозь

Мы тронулись с места — еле-еле, но я был счастлив даже такому намеку на движение в этой тяжелой духоте. Движение перекрыли не только маляры, но и полицейский патруль. Теперь они проходили по автобусам и проверяли их на наркотики. Или на что-то еще. Они вскарабкались и в наш автобус и прошлись по проходу, не спуская рук с рукояток револьверов. Затем они подняли с мест полдюжины пассажиров и приказали им высыпать содержимое сумок прямо на обочине. Так нас проверили четыре раза на пути от Жирардо до Армении, и один раз опорожнять сумку пришлось и мне.

— А что вы ищете? — спросил я. Полицейский ничего не ответил. А в автобусе мне сказали:

— Напрасно вы его спросили. Понимаете, он ничего не ищет. Он создает неприятности.

Горы все еще казались очень далекими. Дорога от Жирардо до Ибагуэ шла между зеленых холмов, сочных луговин и ферм: поля, пастбища и плодородные долины. Картина казалась идиллической, и все дома утопали в цветах: пурпурных и оранжевых. Сами оттенки создавали чувство процветания. Столь удивительный пейзаж и мягкие волны травы вызывали умиление: наконец-то в этой убогой стране нашлось место, где у людей всего вдоволь благодаря мягкому климату. Я по-прежнему читал книгу, временами посматривая в окно. Босуэлл как нельзя лучше подходил для этой поездки, и часто в этой горной области Колумбии я находил в книге объяснение увиденному, или новый оттенок, или — как и в этой чудесной долине — своего рода возвращение с небес на землю.

Странные обычаи других стран и новые пейзажи, за которыми образованные джентльмены отправляются путешествовать и обсуждают их с таким увлечением… не что иное, как попытки идеализировать первобытный образ жизни. Один офицер, вернувшийся с Дикого Запада, с отрешенно-философским видом рассуждал: «Вспоминаю, как я, свободный и независимый, среди грандиозного великолепия великой Природы скакал по прерии с индейской женщиной за спиной и винтовкой в руках, которой сам добывал себе пропитание. Что еще нужно человеку для счастья?» На что доктор Джонсон тут же возразил: «Не прикидывайтесь, сэр, будто вы всерьез увлечены такой чушью. Такая жизнь — грубое и суровое занятие. И если бы бык мог говорить, он тоже сказал бы: „вот он я, свободный и независимый, со своей коровой и морем травы, что еще нужно для счастья?“»

Он был прав, и я не понимал смиренного равнодушия этих колумбийских крестьян. Всегда хорошо иметь под рукой доктора Джонсона, чтобы реально смотреть на вещи.

Мы остановились в Ибагуэ еще для одного полицейского досмотра и едва успели выехать из города, как дорога стала круто подниматься вверх. Мы петляли и петляли по склонам, упрямо набирая высоту, и вскоре Ибагуэ оказался под нами: скопление крыш и печных труб. Мы приближались к перевалу Куиндио.

Меня, как изощренного путешественника, было не так-то легко оторвать от прелестей беседы между Босуэллом и доктором Джонсоном. Однако на перевале Куиндио я отложил книгу и не возвращался к ней на протяжении нескольких дней. Я никогда не видел ничего похожего на эту грубую демонстрацию безграничной силы природы. Ни цепь вулканов в Центральной Америке, ни Мертвая долина в Закапе, ни дикие вершины Чиапы не шли с этими местами ни в какое сравнение. Где-то в невообразимой глубине этого зеленого ущелья текла река, но ее можно было лишь угадать по шапке белой пены. Домики и фермы каким-то чудом держались кое-где на скалистых уступах, они казались нарисованными на фоне этих каменных громад. Обработанные человеком террасы выглядели не более чем гребни на грандиозной стиральной доске. Людей не было видно, как будто все они попадали с этой невообразимой высоты, едва перешагнули порог своего дома. Я просто был не в состоянии представить, как они ухаживают за своими полями.

Здесь не держали животных — попросту не нашлось бы места, даже небольшого пятачка, чтобы построить курятник или уж тем более загон для свиней. Да и фермы встречались нечасто — одинокие домишки среди буйной зелени джунглей. Дорога была проложена по такому узкому карнизу, что дома вдоль дороги едва цеплялись за край карниза и нависали над пропастью, опираясь на бревенчатые сваи. На этих же сваях птицы вили себе гнезда.

Единственный поселок на этом пути, Кайамарка, также располагался на горном уступе. Я не мог увидеть его, пока автобус не оказался среди домов, и уже через минуту он снова скрылся из виду. Всего лишь несколько ржавых крыш и навесов, прилепившихся к склонам. Эта жуткая дорога отлично объясняла изолированность Боготы, и чем дальше мы уезжали по этому серпантину, тем больше Богота представлялась мне крепостью в сердце Анд, оторванной от остального мира. И это была все та же страна тысячи рек и горных тропок. В сезон дождей ехать по такой дороге, как эта, лишь кое-где покрытой асфальтом, через перевал Куиндио, казалось немыслимой глупостью. Даже сегодня, в солнечный день, мы миновали уже пять фургонов, не удержавшихся на трассе. Их водители, как видно, не ждавшие, что их скоро приедут выручать, разбивали небольшие стоянки возле дороги — ни дать ни взять пигмеи, завалившие слона, слишком большого, чтобы дотащить его до дома.

Пассажиры в автобусе совсем притихли — скорее не столько от красоты горных пейзажей, сколько от оторопи, которая брала при взгляде на бездонные пропасти под колесами. Большинство из них были индейцами с мрачными лицами, в плоских шляпах с круглыми полями и пончо, спасавших их от промозглой сырости. Они вели себя совершенно равнодушно и двигались только для того, чтобы закинуть в рот ломтик козьего сыра. После неудачного обеда в Жирардо я быстро проголодался и очень обрадовался, когда во время одной из остановок к автобусу подбежал мальчишка, выкрикивая: «Сыр! Сыр! Сыр!» Слово эхом перекатывалось между стенами ущелья. Ломти этого сыра, похожие на непропеченное тесто, были завернуты в банановые листья. Я купил кусок и съел его, отщипывая понемногу. Он был круто просолен и вонял козлом, но показался мне не хуже горгонзолы.

Так миновало четыре часа натужного пыхтенья старого автобуса: сыр, очередной поворот и промелькнувшая под окном пропасть, от одного вида которой у меня каждый раз захватывало дух.

На самом высоком участке перевала мы оказались в облаках. Не в тех пухлых облачках, которые я видел возле Боготы, но в бесформенном белесом паре, в котором мы совершенно потерялись. Он словно окутал весь мир, и даже дорогу под колесами стало не видно. Он заполнил собой автобус и скрыл от нас пропасть, его длинные языки тянулись до самых высоких пиков. Он заслонил собой солнце или скорее замутил его, превратив в неясную белесую звезду. Пар густел, из белого он стал серым, и по-прежнему не было видно ни дороги, ни ущелья, ни гор, ни неба только серое бесконечное ничто, напомнившее ту жуткую сцену из «Артура Пима», которой кончается повесть. Это была своего рода слепота, полет вслепую, как детская страшилка про призрачный автобус, унесенный ветром и потерявшийся во времени и пространстве. Для большинства из нас это было похоже на смерть, на окончательную утрату всех чувств и ощущений.

Но постепенно серое снова стало белесым, туман редел, и сквозь него начали то и дело проступать пятна зелени. Наконец-то мы начали спуск. В этом море серости зелень принимала почти черный оттенок, потом появилась оливковая полоска земли между краем дороги и обрывом, уходящим в пропасть. Сорвись мы туда, и никто нас не увидит, ни звука не долетит на такую высоту, когда мы разобьемся на невидимом дне ущелья.

Дверь автобуса оставалась открытой — у нее сломался шарнир. На очередном повороте автобус накренился и задел стену ущелья. Индеец на переднем сиденье держал на коленях узел с вещами, но выпустил его на каком-то ухабе, и узел тут же вылетел в дверь.

Индеец вскочил.

— Пожалуйста, сэр! — взмолился он. — У меня там пять песо!

Это означало около пятнадцати центов. Водитель притормозил.

— И мои пожитки! — продолжал индеец.

Водитель остановился посреди дороги. Он не мог притереться к обочине: полтора метра вправо — и край пропасти. Индеец в развевающемся на ветру пончо выскочил и помчался назад по дороге.

— Пять песо! — воскликнул водитель. — Целое богатство, а? — Он дернул себя за усы, и пассажиры расхохотались. Это подбодрило водителя. — А если мы прождем его до темноты, это ничего, да? Главное найти его пять песо!

Пассажиры все еще хихикали, когда индеец вернулся. Он опустил свой узел на сиденье, примял его и уселся сверху. А мы продолжили путь через обрывки облаков, которые пропускали через себя солнечный свет, отчего все вокруг стало золотисто-желтым. Перед нами в очередной долине открылся такой же золотистый город в окружении золотых гор и полей. Это была Армения.

Армения, Антиохия, а еще подальше поселок Циркадия. Эти восточные названия казались здесь совершенно неуместными, но я так устал, что даже не особо удивлялся. Автобус въехал в город, и в темноте я с трудом разглядел большой отель в центре жилого квартала. Я попросил водителя остановиться, вышел и взял комнату на ночь. Мне казалось, что работа над дневником быстро нагонит на меня сон, но из-за разреженного горного воздуха и холодной сырости я не мог заснуть. Тогда я решил прогуляться и посмотреть на Армению.

Если бы в городе было темно или он показался мне хотя бы в малейшей степени опасным, я бы и носа не высунул в одиночку. Но улицы оказались отлично освещены, и к тому же был вечер пятницы, а суббота являлась ярмарочным днем, так что по городу гуляло множество фермеров, приехавших продавать овощи. Больше всего их толпилось у витрин магазинов, уставленных работавшими телевизорами. Я остановился возле одной такой группы. Они смотрели передачу про австралийских аборигенов. Большинство аборигенов щеголяли голыми, однако на некоторых были плоские шляпы и лохмотья, в точности походившие на наряды глазевших на них обитателей Армении.

«Эти первобытные люди…» — вещал диктор, а на экране аборигены строили свои навесы, искали под поваленными стволами личинок, ловили ящериц и жарили их на костре. По сравнению с этим поселком в Колумбии аборигенам жилось очень даже неплохо. Над Австралией светило солнце, и у аборигенов, заваливших кенгуру, был впечатляющий вид удачливых добытчиков. А потом показали их детей. Комментатор весьма высокомерно прокомментировал их состояние здоровья и их историю. Наверное, в Боготе это действительно бы показалось стоянкой пещерных людей на заре цивилизации. Но бедняки из Армении видели только наготу, обвисшие члены и плоские груди. Они смущенно хихикали. А снисходительный комментатор призывал обратить внимание то на угощение из личинок, то на навес из пальмовых листьев, то на примитивные орудия.

— Глянь, глянь! — восклицал один из стоявших у витрины. — И где же такое место? В Африке?

— Далеко, — солидно ответили ему. — Очень далеко.

Пятью минутами позже, уже возвращаясь в отель, я замедлил шаги, чтобы раскурить трубку. Я услышал кашель. Он доносился из дверей какого-то дома, кашлял ребенок. Когда кашляет взрослый, это всегда бывает редкий и раздражающий звук, но кашель ребенка кажется почему-то совершенно беспомощным и жалким. Я всмотрелся в темноту и спросил:

— У вас все в порядке?

Трое мальчишек немедленно вскочили на ноги. Самый рослый был черным и щеголял в мужском пиджаке до колен, двое других, в потрепанных майках и шортах, явно были индейцами. Они поздоровались со мной. Я спросил, сколько им лет. Мерному было десять, другим по девять лет, и один из этих малышей — я видел который — был болен и кашлял.

— Я как раз занимался арифметикой, — сказал один из девятилетних. Он показал мне клочок бумаги, покрытый аккуратно выведенными карандашом колонками цифр. — Смотрите, я сделал миллион.

— Молодец, — похвалил я. — Твой учитель будет доволен.

Троица расхохоталась. Черный мальчишка сказал:

— У нас нет учителя.

— Вы не ходите в школу?

— Ходили раньше.

— Откуда вы сюда попали?

Название деревни черного паренька было для меня совершенно непроизносимо. Он сказал, что там живут его родители, но они выгнали его из дома, потому что там и так полно детей. «Как много?» — спросил я. «Больше десяти, — сказал он. — Дом маленький, и есть нечего».

— Мои мама и папа живут в Кали, — сказал второй мальчишка. — Там мой дом. У меня там много сестер и братьев. Но только одна проблема. Мой папа все время меня лупит. Я так его боюсь, что взял и сбежал в Армению.

— А это твой брат? — спросил я.

Третий мальчик рассмеялся и закашлялся.

— Это мой друг.

— Послушайте, — сказал я. — Я дам вам денег, вы их поделите?

— Да, — сказал второй мальчик и обнял за пояс черного. — Этой мой лучший друг.

— А он? — Я кивнул на третьего.

Он был самый заморенный и оборванный, с босыми ногами. Тонкие руки поднялись к горлу в очередном приступе кашля.

— Он тоже с нами, — сказал черный. — Он хочет быть с нами. Он боится оставаться один, — однако, судя по нерешительному тону, черный мальчик воспринимал этого малыша как обузу.

Я дал им денег и еще раз попросил поделить на троих, а потом задал вопрос, хотя заранее знал на него ответ:

— Что вы здесь делаете так поздно?

— Мы стараемся заснуть, — сказал второй.

— Где?

— Вот тут, — и он махнул рукой на крыльцо, где вместо тюфяка лежала разобранная картонная коробка. Стояла сырая холодная ночь, и эту темную улочку насквозь продувал ветер.

— А что же вы едите?

— Люди дают нам еду.

— Вам лучше вернуться домой, — сказал я.

— Нет, хуже, — возразил второй мальчик.

— Мы не можем вернуться домой, — добавил черный. — Это слишком далеко и слишком трудно. Мы сможем жить здесь.

— Но это тоже трудно, жить здесь?

— Мы должны.

Было уже далеко за полночь, и из-за этих прямых и разумных ответов впору было забыть, что разговариваешь с детьми. Они уже прошли жестокую выучку на улицах и были осторожны, как взрослые, но у них не было ничего, кроме этого крыльца и куска картона. Я видел множество попрошаек в Индии с их механическими мольбами дать рупию и заученными жалостными историями. Однако индийские нищие выглядели слишком устрашающе и оставались по другую сторону языкового барьера. Моего знания испанского было достаточно, чтобы общаться с этими мальчиками, и каждое их слово разрывало мне сердце. Хотя они держались со всем возможным достоинством и независимостью, они и понятия не имели о том, как жалок и безнадежен их вид со стороны. На что они надеются, стараясь выжить на этих улицах? Несомненно, рано или поздно они погибнут, и каждый, кто посмеет указать на их маленькие тела в оправдание своего гнева, немедленно будет обвинен в сочувствии большевикам. Здесь ведь демократическое общество, не так ли? Выборы прошли не далее как на прошлой неделе, и в Боготе все наперебой расхваливали мне свою дивную и богатую страну — просто рай на земле, если быть достаточно осторожным и не подпускать к себе мошенников и попрошаек. Какой изощренный самообман и какой чудовищный способ убийства этих детей!

Мы продолжали разговаривать, но я заметил, как на меня косятся прохожие, явно опасаясь, не злоумышляю ли против них, подкупая этих оборвышей? Я отправился дальше, но не выдержал и вернулся минут через пятнадцать. Дети по-прежнему оставались на крыльце, они лежали вповалку, как сардины в банке, и спали. Самый маленький скорчился посередине, а черный мальчик пытался прикрыть его полой своего пиджака от ветра. Я был одет в теплую кожаную куртку и трясся от озноба. Я разглядывал мальчиков, не смея подойти ближе. Они спали неспокойно, и голые ноги торчали на ветру. Я повернул за угол и задержался, пропуская машину. Когда рокот двигателя затих, я снова услышал кашель: протяжный, всхлипывающий кашель туберкулезника.

Такие дети — обычное явление. В Армении выходит местная газета, и на первой полосе выпуска следующего дня наряду с новостями о выборах — точно подсчитать голоса все еще не успели — было сообщение из города Колумбус, штат Огайо. Нам с восторгом рассказывали о том, как после операции, длившейся семь часов, врачи сумели разделить сиамских близнецов. И доктор сказал, что состояние Марка и Мэтью Майерсов удовлетворительное. «А Марк вовсю лягается!» Таковы были главные новости: читатели в провинции обожают всякие диковины, и особенно они популярны в Латинской Америке. А вот меня почему-то больше интересовали другие дети, те, что спят на холодном ветру под дверью на чужом крыльце. О тех, кто спит на картонке на чужом крыльце, в новостях не пишут — им ведь не повезло родиться двухголовыми. Колумбия не находит ничего необычного в бездомных детях.

Я перевернул страницу. Моему вниманию предлагали рекламный разворот с роскошным загородным домом. «Кто говорит, что только за границей можно жить, как в Калифорнии?» — спрашивалось в заголовке. Эти особняки строились всего в миле от Армении, в миле от этого крыльца. Они были описаны со всеми потрясающими деталями. И в заключение сообщалось, что для полной безопасности жильцов и их уверенности в своем будущем подрядчик обязуется с самого начала обнести дом высокой надежной оградой.


Железнодорожный вокзал в Армении представлял собой оштукатуренное желтое здание в стиле южноамериканской архитектуры начала XX века: подобие римской виллы, которую время и непогода сделали еще более римской виллой. Эта ветка соединяла Армению, Меделин и — каким-то зигзагом — Боготу, заканчиваясь в морском порту Буэнавентура. Проблема с вокзалом не отличалась от большей части моих проблем в Колумбии, люди старательно отговаривали меня от посещения этого места.

— Не ходите туда один, — предупреждала меня хозяйка отеля. — Я бы ни за что туда не пошла одна!

— Но я же путешествую один, — возразил я.

— Но это очень опасно.

Я спросил почему.

— Воры.

Там меня непременно ждут воры, убеждали меня люди: на железнодорожных вокзалах, на автобусных станциях, на рынках, в парках, на горных тропинках, в переулках, на центральных улицах. Еще ни разу на мой вопрос, как пройти в какую-то часть города, я не получил вразумительного ответа. «Не ходите туда!» — вот и весь сказ. На экспрессе «Де-Соль» мне говорили, как опасно в Боготе. В Боготе меня уговаривали не ездить в Армению. «Не ездите туда — там опасно!» Железнодорожный вокзал? «Опасно!» Но ведь поезд отходит в шесть утра! «Это самое худшее время — воры оберут вас в темноте!» Но как, скажите на милость, я должен добираться до Кали? «Не ездите в Кали — Кали еще опаснее, чем Армения!»

Я не мог легкомысленно отмахнуться от этих историй. Такие предупреждения сродни историям об уличных бандах Нью-Йорка: ничего определенного, просто какой-то отзвук страха. Но этот колумбиец не пересказывал чью-то байку: он рассуждал об известном ему месте, и его стоило воспринимать всерьез. И у него были все основания предупредить незнакомца и направить его по менее опасному пути. Однако почти всегда эти предупреждения в Колумбии сводились к одному: убирайся из города, найми такси, сядь в самолет, возвращайся домой.

Это начинало угнетать. Я никогда не выходил из номера, не сняв предварительно наручные часы. Но я нигде не задерживался больше чем на пару дней, так как должен был двигаться дальше, и держал в чемодане несколько тысяч долларов (кредитные карты были бесполезны в этой глуши). Я представлял собой легкую дичь: понимая это, я даже отрастил усы — благодаря им и гладким черным волосам я надеялся не так бросаться в глаза. Мне объяснили, что воры обычно работают на пару. Они тычут ножом под ребра или заставляют открыть чемодан. И если кто-то обращался ко мне на улице («Мистер, слышь, одолжи пару монет…»), это бесило меня, доказывая всю тщетность жалких попыток сойти за местного жителя. Однако мне везло: я либо убегал, либо избавлялся от них другим путем, но ни разу не был ограблен ни в Колумбии, ни в других странах.

Этот надоевший припев про воров даже породил своеобразную игру воображения, которой я развлекался в Колумбии. Вот я иду по темной улице с пистолетом в кармане. Подбегает вор и угрожает мне кинжалом. Кошелек или жизнь! Но я выхватываю пистолет и под его дулом граблю грабителя, забирая его последние песо. Пока, мерзавец! Я швыряю в него окурок и презрительно наблюдаю, как он уползает обратно во тьму, хныча и моля о пощаде.

Но без этого воображаемого пистолета я чувствовал себя в Армении весьма неуютно. Здесь было опасно. Я рано встал и торопливо пересек темные нищие кварталы, пробираясь на другой конец города. Это было опасно. Здание железнодорожного вокзала по другую сторону улицы было полно оборванных индейцев и подозрительных теней. Это тоже было опасно. Я купил билет, вскочил в вагон, забился в угол и не поднимал головы до тех пор, пока поезд не тронулся. Этот колумбийский поезд по колумбийским стандартам мог считаться верхом роскоши — гораздо лучше, чем экспресс «Де-Соль», затащивший меня так далеко от побережья. На окнах висели прозрачные занавески, и в этот час вагон не был забит до отказа. Если повезет, в Кали я встречу того надутого француза, исследующего Амазонию, и повергну его в отчаяние, сообщив, что поезд на тридцать пять центов дешевле, чем автобус.

Горы были видны еще на улицах Армении; как только поезд покинул город, мы оказались в самом сердце гор, и я мог наблюдать, как зеленые вершины сменяют голубые вершины, а голубые вершины сменяют все более темные, почти черные острые пики, по мере того как мы забирались все выше и выше. Дорога проходила по ущелью Каука мимо густых бамбуковых рощ, отмечавших течение реки, проложившей это ущелье. Я видел и автомобильное шоссе. Оно пересекало железную дорогу и уходило вверх по склонам, тогда как рельсы тянулись прямо по берегу реки. Автобусы сновали по шоссе взад-вперед, то и дело исчезая из виду. Поезд упорно тащился вперед с черепашьей скоростью, не меняя направления на юг и то и дело останавливаясь. Мы направлялись в особенно жаркую зону, и это вдохновляло меня, потому что приближало к Патагонии — самой южной части материка. Бесконечные задержки в пути и вынужденные демарши то на восток, то на запад приводили меня в отчаяние, доказывая, каким я был легкомысленным, полагая, будто смогу запросто добраться до Патагонии за пару месяцев, пересаживаясь с одного местного поезда на другой. Прошло уже гораздо больше месяца, а куда я успел попасть? На сонный поезд, везущий меня по зеленой глухой стране. И те, кто здесь живет, понятия не имеют о какой-то там Патагонии.

Это место поражало буйной растительностью: банановые и кофейные плантации сменяли друг друга, насколько хватало глаз. Интересно, где скрываются истинные хозяева здешних мест? Пока я мог видеть одних крестьян: убогие лачуги, свиньи, тощие лошади, грязные люди посреди какого-то хлама — вся неприглядная дикость Колумбии, за которую ее нельзя винить. Коровы паслись на жалких клочках земли, выедая траву под корень и придавая ей вид свежескошенной лужайки, так что каждое сколько-нибудь значительно ровное пространство казалось идеальным полем для гольфа. Хотя, конечно, я утрировал картину: если в ближайшее время не пойдут дожди, скот вымрет от голода из-за недостатка корма.

На станции «Тулуа» я купил бутылку «британской» содовой. Поезд тронулся, и я стал пить воду. Пожилая леди не спускала с меня пристального взгляда.

— Здесь очень жарко, — пробормотал я, чувствуя себя довольно неловко.

— В Кали еще жарче, — сказала она.

— Неужели? А я думал, там прохладно.

— Очень жарко. Вам не понравится.

— Вы сами из Кали?

— Из Венесуэлы, — улыбнулась она.

— И сколько вы уже в пути?

— Два дня. Я долетела до Боготы. Потом автобусом до Армении, и теперь вот поезд. Я еду повидаться с сестрой. А вы зачем едете в Кали?

У меня не нашлось для нее вразумительного ответа. У меня не было причины ехать в Кали, кроме той, что он расположен южнее Боготы и ближе к Эквадору. Но если я назову ей свою истинную цель, то она задаст мне еще десяток вопросов, на которые не будет ответа.

— У меня в Кали есть приятель, — сказал я.

Меня самого угнетала эта ложь. В Кали у меня не было никакого приятеля. И кроме каких-то полузнакомых людей в Эквадоре, у меня вообще не было ни единой знакомой души на всем континенте. Мне, конечно, предлагали всякие адреса, но одним из моих главных правил во время путешествия было не навещать друзей своих друзей. Когда-то я с неохотой воспользовался пару раз предложенными адресами, и результат был настолько неприятным — если не сказать отвратительным, — что напрочь отбил у меня охоту кого-то навещать впредь. Но, с другой стороны, мне всегда было затруднительно объяснить людям эту страсть к одиноким поездкам.

— Это хорошо, — решила дама. — В Кали вам не обойтись без приятеля.

Это только усугубило мое расстройство.

Было слишком душно, чтобы читать. Я упаковал Босуэлла в чемодан заодно с часами и обручальным кольцом. Я прикончил содовую и смотрел, как люди моют машины прямо посреди реки Барраган. Это был такой обычай в тропиках: мыть свои автомобили прямо в реке, а этот район был не просто тропическим, он был чрезвычайно жарким. Зеленые холмы вполне сошли бы за горы Катскилл[40], если бы не кроны пальм и бананов и не тощие свиньи. Мы спустились ниже, в тень новых холмов: бананы, цыплята и снова свиньи — невозможно было смотреть на все это, не представляя себе завтрак.

Через сорок миль пути горы вокруг стали еще более дикими, а через шестьдесят местность заметно изменилась. Теперь горы побурели, и трава на них была вытоптана скотом: ни единого пятна зелени на выжженном солнцем пейзаже. Голые склоны, лишенные последних остатков листвы, и колеблющийся от жары воздух над ними. Нас окружало море этих бурых от солнца холмов, как будто неведомая сила исторгла на эти несчастные склоны целые потоки грязи, моментально застывшие на вершинах безжизненных пиков и превратившиеся в дюны. Лишь где-то на горизонте едва угадывались отблески зеленого цвета: это были поля сахарного тростника в глубине долины, между двумя хребтами. По мере приближения к Кали полей становилось все больше, и по дороге катились грузовики с рубщиками тростника. Их было так много, что приходилось стоять в кузове плечом к плечу. Они встали задолго до рассвета. И сейчас, в четыре часа дня, их везли домой после того, как тростник был собран.

Для меня полной неожиданностью стал вид города, открывшийся с привокзальной площади. Бугалагранде состоял из нескольких маленьких фабрик и иссушенных зноем полей, с которых был убран сахарный тростник. В горах каждый город располагается на своей вершине. Бугалагранде стоял на горе в форме цирка-шапито. В Тулуа я увидел две церкви: одну с куполом римского собора Святого Петра, другую как собор в Реймсе. Но сам Тулуа представлял собой не более чем очередной заштатный поселок, напомнивший мне такие же забытые поселки у полустанков на востоке мусульманской Турции: кругом сплошная пыль, и солнце, и одна или две мечети. Правда, у вокзалов в Колумбии можно было обнаружить дорожные указатели и другие дорожные знаки, причем все они содержали элементы рекламы и оттого выглядели довольно странно: «Отделение национальной полиции. Пейте кока-колу!», «Проезд запрещен. Курите сигареты „Hombre“!», «Ограничение скорости. Колумбийский банк». После остановки в Буге (там был огромный старинный вокзал с залами ожидания для первого и второго класса, правда, одинаково пустыми и грязными) трасса пошла практически прямо. Такой прямой перегон ясно предупреждал о том, что мы устремились в самое пекло, через равнину, над которой не увидишь ничего, кроме миражей в мареве бескрайних болот.

Солнце без труда пробивалось сквозь тюль занавесок. Я не мог пересесть, и мне пришлось отправиться в конец поезда, чтобы найти распахнутую дверь с теневой стороны. Здесь я присел на корточки и стал курить трубку, следя за пролетавшими мимо полями тростника. Ко мне присоединился еще один мужчина. Мы немного поболтали. Он носил помятую шляпу и выцветшую рубашку и был бос. Он сказал, что работает на сборе кофе. Он работал в Кали, но ему не нравится работать в Кали. Там и плата низкая, и кофе не очень хороший.

— Самый лучший кофе собирают в Армении, — сказал он. — Он лучший во всей Колумбии.

Потому и плата в Армении больше, ведь тамошний кофе намного дороже.

— Сколько вам платили в Кали?

— Восемьдесят песо, — то есть меньше трех долларов.

— За день? За неделю? За корзину?

— Восемьдесят за день.

— Но почему не платить за корзину?

— Кое-где так и делают. Но не в Кали.

— Это тяжелая работа?

— Это работа, — он улыбнулся. — Точно могу сказать, что там очень жарко.

— А сколько платили за день в прошлом году?

— Шестьдесят четыре песо, — то есть два доллара.

— А в позапрошлом?

— Пятьдесят шесть песо, — доллар пятьдесят.

— Значит, каждый год плата поднимается, — сказал я.

— Но слишком мало. Вы знаете, сколько стоит мясо, мука, яйца, овощи?

— На будущий год вам, наверное, заплатят сотню.

— В Армении уже сейчас платят сотню, — сказал он. — А иногда полторы. Вот почему я подался туда. Я хочу работать в Армении.

— Сколько часов вы работаете?

— Весь день.

— Вы начинаете рано?

— О да. Начинаем рано, заканчиваем поздно.

— Простите, что задаю так много вопросов, — сказал я. Он ответил чудесной испанской фразой:

— Как скажете, сэр.

— Во сколько обходится для вас полкило кофе? — спросил я.

— Если работаете здесь же, то недорого.

Тогда я сообщил ему, сколько стоит полкило кофе в США. Сначала он мне не поверил, а потом сказал:

— Но что бы вы ни говорили, мы все равно остаемся бедняками здесь, в Колумбии. Здесь все очень дорого, и с каждым годом только хуже, — он сокрушенно покачал головой. — О, смотрите, уже Пальмира. Скоро будем в Кали.

Я был доволен в Боготе и Армении, что не расстался со своей кожаной курткой. Но здесь, в этой жуткой духоте она оказалась совершенно неуместной. В Кали нас встречала такая жара, что я бессознательно забыл ее в вагоне: пришлось бегом возвращаться, чтобы ее забрать. Спеша по платформе, я обратил внимание на носильщика, сердито выговаривавшего что-то старику с сумкой с апельсинами. Я сделал вид, что завязываю шнурок на ботинке, и прислушался.

— Я помог тебе тащить эту штуку, — кричал он. — И ты мне кое-что должен!

— Ничего я тебе не должен! Ты же ничего не сделал!

— Пять песо! — не отставал носильщик. — Давай сейчас же!

Старик отвернулся. Носильщик, заломив руки, шагнул было следом, но ничего не сказал. Тогда старик обернулся и злорадно осклабился.

— Ты шлюхин сын!

Носильщик услышал его.

— А ты хуже шлюхи, и мать твоя была черной шлюхой! — Он заметил, что я наблюдаю за ними, и добавил: — Вы только посмотрите на этого болвана!


Кали («Очень опасно!») оказался таким скучным местом, что в отчаянной попытке хоть чем-то занять себя мне пришлось купить упаковку зубной нити и с великой тщательностью почистить зубы. Вдобавок мне ужасно не везло со здешними отелями: я оставался в городе три ночи, и каждое утро первым делом выписывался из одного сумасшедшего дома, в котором провел ночь, только чтобы переехать в следующий. Я побывал в церквях и налюбовался на длинные очереди миниатюрных старушек, дожидающихся возможности исповедаться. Трудно было поверить, что они вообще способны согрешить. («У меня снова были эти ужасные мысли, отче!») Я постарался узнать, какие в Кали есть развлечения.

— На вашем месте я бы отправился в Армению, — заявил колумбиец во втором по счету отеле. — Это очень милый маленький городок.

Я сказал ему, что уже побывал в Армении и что она напомнила мне самые убогие и нищие районы Индии. Это всегда обрывало любую беседу: ни один колумбиец, каким бы нищим он ни был, не выносит сравнения его страны с другой не менее нищей страной.

На западе и юге от города высились горы. В свой последний день в Кали я купил карту района и отправился в поход по окрестностям, следуя караванными тропами к самому высокому перевалу: как некое подобие Голгофы, он был отмечен тремя крестами. Я провел в пути все утро и к полуденному часу, когда солнце палило прямо на макушку, увидел источник, стекавший в небольшой овражек. Я прихватил бутерброды, но не взял воды и поспешил к ручью, чтобы напиться. На другом конце овражка оказалась хижина, к стене которой была привязана коза. Рядом стоял старик и бросал камни в ручей. Он напомнил мне Вордсворта, пока я не понял, что он кидает камни не в ручей, а в меня. Я остановился. Теперь старик что-то неистово выкрикивал: он либо был ненормальным, либо принял меня за сборщика налогов. Я предпочел пойти по другой тропе, которая вскоре привела меня к другому источнику.

Хижины были разбросаны повсюду в этих горах, причем иногда в самых неподходящих для жилья местах: то возле входа в пещеру, то на дне песчаного карьера. Я быстро научился обходить их стороной, так как почти всегда натыкался на цепного пса, выскакивавшего при моем приближении и бросавшегося на меня с рычанием и лаем. Мне совершенно не улыбалось быть покусанным такой тварью со светившимся бешенством взором: неистовый лай одной собаки всякий раз вызывал ответный лай ее товарок, разносившийся по всему ущелью. Мне пришлось оставить караванные тропы, чтобы лишний раз не сталкиваться с этими бешеными псами, а значит, от карты было мало проку. Пришлось возвращаться в Кали, используя в качестве ориентиров кресты на «Голгофе».

Вечером в беседе с колумбийцем я вспомнил об этих собаках. Я сказал, что, наверное, в горах многие жители держат собак. Они опасны?

— Иногда собаки бывают опасны, — ответил он. — Зато все змеи смертельно ядовиты.

— Я не видел ни одной змеи.

— Возможно. Но они-то видели вас.

Чтобы отметить мое отправление из Кали, я зашел в дорогой ночной бар при одном из модных ресторанов. Там я застал группу американских миссионеров: не иначе как они отдыхали здесь от своей тяжелой миссии. Здесь были два огромных мужика и две толстухи, мальчишка с отвислым животом и несколько детей поменьше. Что-то вроде группы странствующих баптистов, раздающих Библии и время от времени натыкающихся на отравленные стрелы в путанице верхних притоков Амазонки. Назойливые выходцы со Среднего Запада, с молитвами продвигающиеся по самым глухим уголкам Южной Америки, как правило, ради того, чтобы на родину пришли душераздирающие слухи об их кровавой и мучительной гибели. Но сегодня они явно решили пуститься во все тяжкие: они сбегали к стойке бара во второй раз, и в третий, а потом заказали десерт.

— Это великолепный пирог!

Официанты с благоговением смотрели на это, не веря своим глазам, и едва успевали поворачиваться, выполняя очередной приказ разделать цыпленка или сунуть в духовку пирог. Я сгорал от желания поговорить с миссионерами, но они держались особняком: все десять, за длинным столом. В Коста-Рике, на Москитовом берегу, я нашел место действия своего романа о жертвах кораблекрушения. Здесь, на другом конце ресторана при отеле в Южной Колумбии, я увидел, кем должны быть эти жертвы. Не иначе как их послал мне сам Всевышний.

В центре буфетной стойки возвышалась метровая скульптура изо льда: похожий на лиру предмет, медленно оплывающий каплями, шлепавшимися на скатерть все чаще по мере того, как тянулось время. Это было, по меньшей мере, интересно, поскольку во время сегодняшней прогулки по жилым кварталам Кали и окрестностям я нигде не заметил льда, не говоря уже о тех местах, где не хватало даже воды. Здесь же целая глыба льда служила аляповатым украшением, и я счел ее идиотскую форму возмутительной. Засмотревшись на ледяную скульптуру, я не заметил, как ко мне подошла какая-то толстуха. Поначалу я принял ее за одну из миссионерских жен, но понял, что ошибся, так как говорила она по-испански.

— Как вы зовете это по-английски? — осведомилась она.

— Апельсины, — я снова почувствовал себя как дурак с этими усами.

— Narrishes, — повторила она по-испански. — Я хочу учить английский. Ты можешь меня учить. Это?

— Виноград.

— Виногад.

— Добрый вечер, — ко мне обращался мужчина в характерном воротничке. Священник. — Возвращайся к трапезе, Мария, — велел он. Женщина многозначительно улыбнулась мне, прежде чем удалиться на другой конец стола. — Она ко всем пристает, — пояснил священник. — Вы не должны обижаться. Она не в себе.

Тем временем толстуха грузила еду в свою тарелку. У нее было широкое плоское лицо и выцветшие глаза, и та нездоровая кожа, которая бывает либо у сумасшедших, либо у домоседов, вынужденных целыми днями торчать у окна.

— Ее отец был очень богат. Он умер два года назад, — сообщил священник. — Невероятно богат, — священник фыркнул, видимо, стараясь изобразить жалость.

— Вы ее опекун?

— Ах, что вы! Она совсем одна, — сказал священник. — Я присматриваю за ней.

У священника было сухощавое лицо матадора и мрачный взгляд; он посмотрел на Марию, он посмотрел на меня. Он тревожно улыбнулся, и тени подозрительности на его лице сделали улыбку надменной. Я и глазом моргнуть не успел, как к нам присоединился серьезный мужчина в синей сорочке.

— Это отец Падилла, — представил первый священник. — Он из ордена капуцинов. Отец Падилла, этот джентльмен — американец. Прошу прощения, мне надо присмотреть за Марией, — и он поспешил к бару, где Мария уже заговорила с новым незнакомцем.

— А вы одеты не как священник, — обратился я к отцу Падилле.

— Мы больше не носим такую одежду, — сказал он. — В Колумбии это не принято.

— Вы все капуцины?

— Все.

— Но ваш товарищ, — заметил я, кивнув в сторону священника, помогавшего Марии нагрузить тарелку едой, — он надел свой воротничок.

— Он не священник, — помрачнел отец Падилла.

Странно: священник — в спортивной сорочке, светский человек — в белом воротничке. Я сказал:

— Однако он похож на священника.

— Он в некотором роде помощник, но не из моего ордена.

Тип в черном костюме поднял на нас взгляд. Мария стала понукать его продолжать накладывать пищу. Мужчина вонзил вилку в ломоть ветчины.

— Она богата? — спросил я.

— Очень богата, — подтвердил отец Падилла. — Но мои прихожане сплошь бедняки. У них нет и гроша за душой.

Я рассказал ему, что видел в Армении — дети ночуют на улице. Сколько может продолжаться такая ситуация?

— И сам до сих пор не могу понять, как в одной и той же стране одни люди могут быть так богаты, когда другие так бедны, — ответил он. — Это ужасно. Считается, что таких беспризорных детей около десяти тысяч. Как так получилось? У меня нет ответа.

Поддельный священник вернулся к нам с Марией. Он вел ее с таким видом, будто был дрессировщиком, управляющим особенно редким неуклюжим зверем. Он сказал:

— Она хочет кое о чем вас спросить.

Мария самозабвенно пускала слюни. В руке у нее был зажат серебряный столовый прибор.

— Как вы называете это по-английски?

— Ложка.

— Воска, — она сюсюкала совсем по-детски. — Идем к нам. Вы должны обедать с нами. Вы будете учить меня по-английски.

— Извините, — сказал я, — но мне пора идти.

Поддельный священник увлек ее в сторону. Отец Падилла смотрел им вслед. Наконец он сказал:

— Я хочу, чтобы вы знали, что я не часто здесь появляюсь. Пожалуй, это во второй раз. Вы понимаете?

— Да, — сказал я.

— Удачного вам пути, — сказал он. — Да хранит вас Господь.

Глава 15. «Аутоферро» до Гуаякиля

В Центральной Америке мне встретилось много людей, направлявшихся на север и отзывавшихся с искренним восторгом о Гуаякиле и Квито-Рейлуэй, или «G и Q», то есть «быстро и хорошо» (good and quick — англ.), известное для посвященных. На постройку этой дороги потребовалось тридцать семь лет (ее закончили в 1908 году), хотя длина перегона едва достигает трехсот миль. Начиная свой путь на высоте девять тысяч футов над уровнем моря в Квито, «Аутоферро» (автобус, переделанный в железнодорожный локомотив) поднимается еще на три тысячи футов к Урбине, а потом резко спускается вниз по головокружительным утесам и серпантинам (двойной зигзаг на Дьявольском Носу! Петля Алаузи!) до уровня моря в душном порту Гуаякиль. Мне не составило труда разузнать о нем все, что нужно. Вокзал был близко, обслуживание на уровне, и билет стоил всего несколько долларов. Я был уверен, что это будет очень простой отрезок пути, и уверенность позволила мне расслабиться. Я согласился прочесть лекцию в Квито. Слушатели на лекции наперебой приглашали меня в гости. Я ходил по гостям и развлекал хозяев. Поезд мог подождать: никуда он от меня не денется!

Погода в Квито не переставала меня удивлять. Она могла много раз меняться на протяжении одного дня. Иногда облака висели так низко, что казалось, протяни руку и ухватишь кусок облака прямо с небосвода. Я жил на возвышенности и мог видеть участок чистого воздуха, а наверху, прямо над ним, край облака. Утром, как правило, светило солнце, к обеду тучи сгущались, а к вечеру накрывали город морем тумана, в котором мутнели и расплывались окна домов, огни рекламы и желтые уличные фонари, пока Квито не начинал походить на город-призрак. Одно утро выдалось особенно прохладным, и очень мелкие птички — не больше кукушки в настенных часах, но это не были колибри — тихо сидели на мокрых кустах. Причем каждой птичке требовалось не более одного крохотного листка, чтобы спрятаться под ним и остаться сухой.

Несмотря на холод и разреженный горный воздух, в котором я задыхался, Квито мне понравился. Из всех городов в горах Южной Америки он показался мне самым счастливым, и по сравнению с ним Богота воспринималась особенно надменной и мрачной твердыней, как заброшенное орлиное гнездо, в котором обитают стервятники и их умирающие жертвы. Квито выглядел намного приветливее со своими колокольнями, яркими домами на склонах горы, уходивших еще выше, так что на самых высоких утесах Пичинки можно было разглядеть хижины бедняков, которые могли прямо из дома любоваться соседним Перу. Но в Квито было еще что-то, для чего я так и не смог подобрать слова, и через несколько месяцев я твердо решил, что это одно из самых приятных мест, вообще когда-либо виденных мной, и к тому же одно из самых свободолюбивых (в Эквадоре вообще нет политзаключенных): здесь недавно подняли плату за городской транспорт до шести центов, и все автобусы были порушены возмущенными жителями.

— Вы не должны судить людей по их стране, — заявила мне одна дама. — В Южной Америке правильнее всего судить о людях по их высоте.

Сама она была родом из Боливии. Она пояснила свою мысль: здесь важны не столько национальные особенности, сколько особенности той высоты, на которой живут люди. Горцы с самых высоких отрогов Анд чопорны и неприступны, обитатели долин гораздо более общительны, а уж те, кто живет на побережье, и вовсе милые люди, хотя часто становятся слабыми и ленивыми. Те, кто живет на высоте более четырех тысяч футов, наиболее близки к идеалу, они отличные разведчики и первопроходцы, и не важно при этом, живут ли они в Эквадоре, Боливии, Перу или еще где-то.

Благодаря прочитанной в Квито лекции я несколько дней ходил на званые обеды, где встречался с писателями, учителями и торговцами кока-колой. В Квито имелись самые лучшие в Южной Америке книжные магазины, но мне не потребовалось покупать ни одной книги: мои новые друзья буквально завалили меня книгами, и вместо того, чтобы сесть на поезд до Гуаякиля, я читал книги и любовался колибри. Через несколько дней такой жизни я выразил сильное желание побывать в какой-нибудь из местных церквей (в Квито их восемьдесят шесть) и тут же оказался на экскурсии по самым святым местам.

В «Ла-компанье», церкви в итальянском стиле, принадлежавшей иезуитам, имелось изображение ада. На первый взгляд эта фреска показалась мне скрупулезным изображением ночного футбольного матча в Сальвадоре, но на поверку вышло, что это чистейший Босх, в подробностях передавший все детали преисподней. Школьников в Квито тоже водили на экскурсию к этой фреске, чтобы внушить страх перед грехом, который удержит их на прямой стезе. Всякий грех был особо отмечен на этой картине, и всякий грешник получал по заслугам: дикий вепрь пожирал уличенных в супружеской измене; нечестивцу через воронку лили в глотку жидкое пламя, а огнедышащий пес терзал его гениталии; нечистая женщина носила ожерелье из скорпионов; пьяница варился в кипящем масле; язык клеветника кусала ядовитая змея; гигантский скорпион жалил несправедливого судью. Все они имели, несомненно, семитские черты лица, их тела представляли мешанину кровавого мяса, а внутренности вываливались на землю. Над верхним краем фрески сверкала золотом цитата из Луки (13:3) на испанском языке: «Нет, говорю вам, но, если не покаетесь, все так же погибнете».

Жуткие подробности адских мук показались мне гораздо более устрашающими, чем в поэме Данте. Столь жестокая картина скорее напоминала изречения Святой Терезы из Авилы, испанской монахини, чьи «Откровения» содержат жуткие картины ада. Святая Тереза была канонизирована в том же году, когда была заложена церковь «Ла-компанья», в 1622. Я предположил, что такая фреска должна служить хорошим подспорьем для удержания индейцев в христианской вере. Индейцы, несомненно, являлись в Квито самыми рьяными посетителями храмов, и я увидел, несомненно, индейские (точнее, индейцев инк, детали в украшениях этих церквей. Около четверти отделки церкви Святого Франциска было попросту позаимствовано у инков. Сама церковь была возведена на месте летнего дворца Атакуальпы, и повсюду здесь встречаются мотивы инков. Над входом вас встречают изображения солнечных богов на фоне золотого диска, и они повторяются на всех стенах заодно с орнаментом из цветов и фруктов. Этот символ, обозначавший у инков богатый урожай, теперь украшает лики христианских святых и изображения распятия. Над испанской фреской с муками Христа стены украшают золотые маски с ликами, по-инкски опустившими или приподнявшими губы. Ни дать ни взять театр абсурда.

Все храмы были полны молящихся индейцев. В своих шалях и пончо, с младенцами на руках, они стояли на коленях и неистово шептали что-то. В церкви Святого Доминика они возжигали курения, в церкви Святого Франциска отстаивали на коленях литургию, в «Ла-Компанья» поклонялись гитаре первой святой Эквадора Марианы Иезус, которая была так красива, что всю жизнь прятала лицо под черной вуалью. Известно, что несчастному, отважившемуся приподнять вуаль, чтобы увидеть ее красоту, был явлен ухмыляющийся череп Святой Марианы. Таким способом Господь показал грешнику, что он избрал неверный путь. Никто не мог объяснить, почему гитара стала святыней. Гитара вообще не нуждается в объяснениях на территории Южной Америки. Индейцы смотрели на нее в молчаливом благоговении: маленькие, жилистые, тощие, с густыми темными волосами: ни дать ни взять коротышки-тролли. Они ходили сгорбившись, даже когда их руки были свободны: люди, на всю жизнь отягощенные непомерным грузом.

Почти половину населения Эквадора составляют индейцы, но, скорее всего, на самом деле этот процент намного больше, так как их способы заработка сами по себе требуют скрытности. Они торгуют вразнос фруктами и сувенирами, сигаретами, сладостями и спичками на всех улицах. Они работают поварами, садовниками, поденщиками на стройках, как правило, обитая в тех же недостроенных домах, пока они не закончены, а потом перебираясь на фундамент новой постройки. Даже на самой фешенебельной улице можно наткнуться на семейство из отца, матери и детей, собирающих горючее для очага или роющихся в мусорных баках. В любой толпе эквадорцев глаз моментально выделяет индейцев: по их согбенным фигурам и вечным узлам в руках.

— Кто-то должен с этим что-то делать, — заявил мне один человек. — Вы видите этого маленького человечка, и вечно у него повязка на голове и этот огромный узел, с которым он лезет в гору? Если бы только можно было им дать что-то полезное!

— Может, колеса? — предложил другой собеседник.

— Какой прок от колес на этих горных тропах? — возразил первый.

— Что-то вроде салазок, — сказала женщина. — Они могли бы их тащить.

— Они ни за что не пройдут по горам, — возразили ей.

— Я думаю, их могли бы затащить другие индейцы, — добавил я. Мое издевательское предложение было обдумано с полной серьезностью.

— Главное, что вам следует понимать, — вмешался еще один гость, — как только индеец надевает обувь, он перестает быть индейцем.

Эквадорский писатель Хорхе Икаца сказал мне, что именно индейцы придают неповторимый колорит его романам, делая их эквадорскими. Все остальное — ложь и подделка. Его собственный роман «Хуасипунго» полон индейского фольклора и идиом, как он признался, с совершенно определенной целью. Он не хотел писать очередной латиноамериканский роман или роман в европейском стиле, но скорее исконный эпос народов Центральной Америки. Ради этого, по его словам, ему пришлось самому изобретать идиомы, таким образом, положив начало традиции.

— И могу тебе признаться, что это вряд ли обрадует академию.

В тот день я снова собирался сесть на поезд до Гуаякиля, но меня не пришлось долго уговаривать изменить планы и вместо этого пообедать с тремя пожилыми эквадорскими писателями. Кроме Икацы, который нервничал и жаловался, и признался, что не понимает североамериканских писателей («Эти их книги ничего мне не говорят!»), с нами обедали Бенджамин Кэррион и Альфредо Парейя. Парейя, самый молодой, походил на полковника из Кентукки и успел много поездить по Штатам. Кэррион разменял восьмой десяток. Он напоминал мне актера Аластера Сима: такая удивительная смесь респектабельности и тупости мелькала на его лице. Оба облачились в отглаженные до хруста полотняные костюмы и носили тросточки. В своей жеваной сорочке и водонепроницаемых туфлях я мало напоминал личность, которой удостоил интервью председатель их клуба. Тем не менее Кэррион действительно был председателем жюри ежедневной газеты, которую сам же и основал.

Они были вполне согласны в одном: последним американским писателем, достойным упоминания, был Джон Стейнбек. После него не появилось ни одного писателя, которого стоило бы читать.

Прежде чем я успел вставить хоть слово, Икаца воскликнул, что вся литература — это борьба, борьба за каждое слово, и принялся описывать композицию своего романа «Хуасипунго».

Я напомнил о Борхесе.

— Нет-нет-нет! — отрезал Икаца.

— Борхес утверждает, что аргентинская традиция вырастает из западной культуры! — сказал я.

— Борхес ошибается, — возразил Кэррион.

— Мы вообще не берем во внимание этого Борхеса, — добавил Икаца.

Парейя выглядел растерянным и ничего не сказал.

— Я всегда хотел с ним встретиться, — сказал я.

— Послушайте, — начал Кэррион, — главное это продажи. Вы должны заставить себя принять это. Вам нужно добиться известности, иначе никто на вас и не взглянет.

Он пустился в рассуждения на эту тему, и наша беседа окончательно превратилась в пародию на заседание правления южноамериканской фирмы, которая давно перестала приносить доход. Икаца и Парейя спорили с Кэррионом, что отзывы критиков ничего не значат, если никто тебя не читает. Издание книг — это бизнес, и издатели должны быть бизнесменами и уметь делать деньги, если хотят выжить. И конечно, авторам необходимо продавать свои книги, чтобы стать известными. Он это знает. Он сам был представителем Латинской Америки в Нобелевском комитете. Он предлагал кандидатуры многих достойных писателей, но члены комитета всегда задавали один и тот же вопрос:

— А кто это такой? В первый раз о нем слышим!

Икаца утверждал, что это и есть главная проблема.

Да, это действительно серьезная проблема, согласился Парейя. И надо к ней относиться серьезно.

Я хотел было снова сунуться с Борхесом, но побоялся нарваться на грубый ответ. До меня не сразу дошло, что Парейя обращается ко мне. Он говорил, что для него главная трудность в том, что он всегда отождествляет американских писателей с американскими политиками — с правительством США, с Никсоном, с Вьетнамом. А поскольку его совершенно не интересует наша политика, то и книги наши он читать не может.

Я заверил, что американские книги — если они действительно хорошие — не имеют ничего общего с политикой.

— А по мне, это одно и то же, — отрезал он.

— Вы случаем не путаете лисицу с охотником? — не выдержал я.

Нет, он так не думал. Остальные с ним согласились, и на этой дружеской ноте заседание клуба подошло к концу.

— Может, они решили, что вы пытаетесь их критиковать? — предположил на следующий день один американский политик.

Я возразил, что вел себя весьма тактично, а о Борхесе упомянул без задней мысли — просто хотел поделиться своим восхищением его творчеством.

— Латиноамериканцы — забавные люди, — сказал он. — Они терпеть не могут, когда их критикуют. Они этого не выносят, так что лучше этого не делать. Им ненавистен критицизм или, по крайней мере, то, что они хотят считать критицизмом. Правительство Эквадора — триумвират диктаторов: армия, флот, ВВС — трех генералов. Если им только покажется, что кто-то их критикует, они заложат рядом с его домом динамит и устроят взрыв.

Я сказал, что это серьезный довод.

— Нет-нет, — заверил он меня, — никто при этом не пострадает. Это просто такое предупреждение. Единственным, кому не повезло, был критик, которому хватило духу стоять на своем даже после взрыва.

На стене в офисе этого человека висела карта Эквадора. Однако она совершенно не походила на ту карту, которая имелась у меня. Политик объяснил, что эту карту напечатали в Эквадоре и что на самом деле здесь половина территории Перу. И что эквадорская карта Перу и перуанская карта Эквадора совершенно разные: обе страны предпочитают считать себя гораздо бо?льшими, чем они на самом деле, и пририсовывают себе всю территорию бассейна Амазонки.

Увидев в этом человеке бесценный источник информации, я стал расспрашивать его об индейцах. Да, аристократов из родов инка практически не осталось, и здесь принято использовать индейцев на самых малооплачиваемых работах. Испанцы вырезали инков и заняли их место, точно так же эксплуатируя индейцев. Ситуация нисколько не меняется: индейцы по-прежнему остаются на дне общества, а поскольку практически все они неграмотны, то и протестовать особо не могут.

— Удивительно, как индейцы не передушили этих людей, — сказал я.

Когда я приехал в Квито, в городе душили людей. На следующий день душителя поймали. В местной газете появилась статья под названием «Очарованный галстуками». Убийца оказался гомосексуалистом, но это было еще не все. Он нападал на своих жертв в женском наряде (статью проиллюстрировали подборкой фотографий, на которых его запечатлели в разных женских париках). Ему удалось задушить четырех мужчин. Его ответ полиции корреспондент пересказал так: «Когда он вступал в половую связь с некоторыми лицами или с теми, кто носил галстук, его охватывало неудержимое желание их удушить. В остальных случаях он был абсолютно нормален».

— В общем, дела идут на лад, — заявил американский писатель Мориц Томсен. Он был автором «Жизни бедных» и «Фермы на реке изумрудов» — двух известных книг, поставивших его в один ряд с В. Г. Хадсоном. Томсен прожил четырнадцать лет в одной из самых диких и глухих провинций Эквадора. — Если вы заедете в определенные районы Эквадора, индейцы забросают вас камнями. Здесь встречается множество машин с разбитыми ветровыми стеклами, — он ухмыльнулся и прищурил яркие голубые глаза. — Так что есть все основания полагать, что революция не за горами.

Не кто иной, как Мориц спросил у меня однажды, встретив на улице Квито:

— Я никак не врубаюсь, Пол! Как ты умудряешься писать обо всех этих путешествиях, если только и делаешь, что ходишь по гостям?

— По-твоему, лучше мне написать о гостях? — предположил я. Но на самом деле он был прав, и мне стало очень стыдно. Я дал себе клятву на следующий же день сесть на поезд до Гуаякиля.

Но на следующий день поезда не было. Мистер Кейдерлинг из американского посольства предложил мне свое решение. Я полечу в Гуаякиль и прочту там лекцию. Он свяжется с посольством в Гуаякиле, обо всем договорится и попросит их заказать для меня билет на «Аутоферро», идущий сюда, в Квито.

— Это тот же поезд, — заверил он. — Только идет в другую сторону.

Я решил, а почему бы и нет? И полетел в Гуаякиль.

Гостям Гуаякиля волей-неволей приходится воздевать очи к горе, ибо в ясную погоду с душных улиц можно разглядеть снежную шапку на вершине Чимборацо, тем более что внизу можно увидеть одних только крыс. Чимборацо высится в плотном желто-буром воздухе, то и дело грозящем дождем, от которого пешеходы прячутся под навесами магазинов. Ночью здесь тоже часто льет дождь, но крысам на это наплевать. Крысы умеют плавать, пробираться по трубам и лазить по вертикальным стенам. Им нипочем голод, холод и жара. Они жестоки, бесстрашны и решительны, и полученные ими навыки выживания делают их практически неистребимыми. Наверное, это единственное животное, которое может позволить себе быть таким шумным: им попросту нечего бояться. Они не крадутся в темноте, но скорее топочут, цепляясь за землю своими коготками. Вы услышите приближающуюся крысу еще за несколько метров: так беспечно они передвигаются, то и дело набрасываясь на своих товарок. Их откровенная враждебность даже не предполагает особой хитрости или коварства.

В Гуаякиле обитает вид Rattus rattus: черные, или корабельные, крысы, те самые, что принесли Черную смерть — эпидемию бубонной чумы — из Азии в Европу. Чума опустошала Европу на протяжении добрых четырех сотен лет, а к концу восемнадцатого века повернула вспять через Ближний Восток в Азию. Есть мнение, будто чума перестала свирепствовать в Европе из-за того, что черную крысу выжил еще более жестокий, но менее опасный для людей вид, бурая крыса (Rattus norvegicus). Черные крысы вместе со своими блохами путешествовали на кораблях и размножились до несметных полчищ в жарких и влажных портовых городах Африки и Южной Америки. Они принесли с собой и чуму, эпидемии которой все еще случаются на этих континентах. Я не смог узнать число случаев смерти от бубонной чумы в Гуаякиле — эта тема считается здесь неприличной, — но люди по-прежнему погибают здесь от укусов блох, обитающих на черных крысах. Это скорая и ужасная смерть: больной умирает максимум через два дня после укуса в страшных мучениях.

В отеле в Гуаякиле в потолке моего номера имелось что-то вроде зарешеченной вытяжки. Я две ночи не мог заснуть от скрипа лопастей вентилятора. Он включался с наступлением темноты, и всю ночь меня донимал скрип несмазанного подшипника. Я пожаловался управляющему.

— У вас в комнате нет вентилятора, — заявил он.

Я вернулся в номер, встал на табурет и посветил спичкой в щель на решетке. То, что я принимал за вытяжной вентилятор, оказалось крысиным гнездом — я насчитал не менее трех тварей, пищавших и копошившихся по ту сторону решетки.

— У меня в номере крысы, — сказал я управляющему.

— Ах, да, — он явно не удивился. Я ждал, что он скажет дальше, однако он просто улыбался и смотрел на меня.

— Похоже, вы для них нарочно оставили там место. Они выглядят очень довольными.

— Да, — неуверенно повторил управляющий. Он все еще не понял, насколько серьезно я говорю.

— Пусть эта комната достанется крысам, а я перееду в другую.

— Так вы хотите поменять номер, верно?

Однако оказалось, что все до единого номера в этом роскошном отеле (названном в честь великого немецкого охотника на крыс, первооткрывателя и натуралиста) провоняли крысами. Характерный запах их мочи и экскрементов шел отовсюду, из любого угла. А кое-где попросту зияли дыры, прогрызенные крысами в стенах и потолке.

Я очень хотел попасть в Гуаякиль: у меня здесь были дальние родственники. В 1901 году мой прапрадедушка покинул родную деревню Агаццано, что возле Пьяченцы на севере Италии, и отправился в Нью-Йорк с женой и четырьмя детишками. Звали его Франческо Калеза. Он нашел Нью-Йорк отвратительным местом и сильно разочаровался в Америке. Двадцатидневное плавание на пароходе «Сицилия» было само по себе тяжелым испытанием, Рождество на острове Эллис — чистилищем, а сам Нью-Йорк — сущим адом. Он хотел добраться до Аргентины, чтобы построить там ферму, но из-за желтой лихорадки застрял в Буэнос-Айресе и изменил планы. Как бы ни хотел он обзавестись своей фермой в Америке, но ему было уже пятьдесят два, и не оставалось ни гроша в кармане. Безнадежная ситуация. У него совсем опустились руки, и он уже собрался возвращаться в Италию. Его жена Эрменгильда проявила большую стойкость и наотрез отказалась возвращаться вместе с ним. Так их брак распался: он вернулся в Пьяченцу, к своей замужней дочери (которая еще за год до этого сбежала из Америки со своим мужем); она осталась в Нью-Йорке и одна воспитывала оставшихся с ней детей, заложив в своих наследниках непробиваемое упрямство, ставшее семейной чертой. Моя двоюродная бабка, остававшаяся в Италии, родила дочь Марию Черути, которую отдали замуж в деревню Чиавари в семейство Нореро. Нореро во многих поколениях были врачами, и особенно удачно их дела пошли в Эквадоре, точнее, в Гуаякиле, где они накопили достаточно денег, чтобы производить бисквиты, кондитерские изделия, пасту и спагетти. Они процветали и посылали деньги родным в Чиавари. Мне не составило труда разыскать их в Гуаякиле. Здесь Нореро знали все. Единственное, чему они удивлялись, как это я, совершенный чужак в этом месте, могу быть родственником такой почтенной фамилии?

Я встретился с Доминго Нореро на их семейной фабрике «Ла-Универсаль». Это было огромное здание — одно из самых больших в городе. С ним меня приветствовала потрясающе красивая молодая итальянка — его сестра Анна-Мария, приехавшая погостить из Италии. Точно установить линию нашего родства оказалось не просто, однако название Чиавари послужило для меня паролем. Анна-Мария жила в Чиавари, у Доминго тоже был там дом, и их мать как раз находилась там.

В его офисе на втором этаже, насквозь пропахшем шоколадными бисквитами, и состоялось торжественное воссоединение. Доминго, высокий и стройный, скорее похожий на англичанина, помнил, как моя мать приезжала в Италию. Его дед основал фабрику в Гуаякиле, и с кончиной этого пионера бизнеса дело перешло к отцу Доминго — Виченте. Слабое здоровье и увлечение историей инков побудили Виченте рано уйти от дел. Теперь он полностью посвятил себя своей богатой коллекции образчиков доколумбова искусства и даже написал на эту тему монографию. Ее как раз недавно издали в Италии: «Эквадор до Колумба». Доминго, которому едва исполнилось двадцать семь лет, женился в девятнадцать. Его белокурая жена — милая, как птичка, а двое детишек — красивые, как принцы. Его яхта «Вайра» стоит на причале на реке Гуайяс, его шевроле импала — на стоянке при фабрике, а его джип и мерседес — в гараже загородного дома. Однако сам он, несмотря на все это богатство, человек скромный — разве что стал немного грубоват из-за того, что приходится все время следить за бизнесом.

— Я и понятия не имел, что у меня в Штатах столько родственников, — говорил он. — А вы хоть представляете, сколько у вас кузенов в Южной Америке? Нореросы живут по всему континенту, особенно много их в Чили.

Это заставило меня задуматься. Неужели среди тех финансовых магнатов и бизнесменов, которые засели в своих поместьях за толстыми стенами и которых я так нещадно проклинал в Колумбии и Эквадоре, была и моя плоть от плоти и кровь от крови?! Доказательством тому могла послужить вилла Нореро. Она была в точности такой, какие встречались мне повсюду в Центральной Америке и в этой части Южной Америки, и внушала мрачные мысли о том, что старый порядок незыблем. Она была построена в мавританском стиле, с арабскими изразцами и колоннами и плавательным бассейном среди ухоженных лужаек в обрамлении лимонных деревьев, пальм и идеальных клумб. Девиз над воротами на фамильном гербе гласил: «По воле Господа».

Мы немного выпили, и я побеседовал со старым Виченте, почтенным господином, председателем местного отделения клуба Гарибальди. Виченте словно сошел со страниц «Ностромо»[41] — ни дать ни взять гарибальдиец Джорджио Виола. Конрад, в своей предыдущей инкарнации капитан Корженевский, бывал в этих местах и в своем романе описал Эквадор как Костагуану, Гуаякиль как Сулако, а вулкан Чимборацо как гору Хигуэрота. Мало кто смотрелся бы настолько на своем месте, как смотрелся Винченте Нореро в Эквадоре, и точно так же он пришелся бы кстати в романе Конрада. Он подписал для меня свою книгу, и на двух машинах мы отправились в яхт-клуб Гуаякиля. Накануне я проходил мимо, но клуба не заметил: все мое внимание привлекла стая крыс, выскочившая из кустов и устремившаяся по дорожке к реке.

Обед затянулся до самого вечера. За беседой и угощением я посматривал на реку, видную из окна. Она была довольно широка, и большие скопления плавучих водорослей — местные называли их почему-то латуком — болтались на поверхности вместе с бревнами и ветками деревьев. Из-за такого обилия мусора река скорее походила на затопленную муссоном низину. И хотя Гуаякиль произвел на меня весьма отталкивающее впечатление, именно здесь я встретил свою родню, и связь между нами была более глубокой, чем могло показаться на первый взгляд. Все мы так или иначе извлекали выгоду из Нового Света, ведь даже я в своих демократичных водонепроницаемых туфлях и с блокнотом наготове эксплуатировал эти места, по крайней мере визуально, в надежде получить какие-то новые впечатления.

Анна-Мария тоже участвовала в семейном бизнесе. Ее муж и двое детей сейчас находились в Италии. Она объяснила мне на итальянском с генуэзским акцентом, что находится в деловой поездке.

— Я занимаюсь разным бизнесом. Я произвожу оборудование для туалетов, а также взаимозаменяемые запчасти к ним: у вас ломается кран, вы просто выбрасываете его и ставите новый. А еще вот это, — она выразительно повела глазами, протянула руку и изящно приподняла своими тонкими пальчиками пустую бутылку. — Я делаю бутылки. Я делаю все, что хотите.

— Вы делаете деньги?

— Да, деньги… Я делаю деньги! — Она рассмеялась. — Но дома я очень люблю готовить.

— Вы так и не сказали, зачем приехали в Гуаякиль, — напомнил мне Доминго.

Моя история про поезд была слишком сложна и невнятна. Я просто сказал, что читал лекцию в здешнем культурном центре и собираюсь вернуться в Квито на «Аутоферро».

— Это интересно, — заметила Анна-Мария, — разок можно прокатиться ради забавы.

Они показали мне вокзал на другом берегу реки в районе под названием Дюран. Они сказали, что никогда сами не ездили на поезде, но это меня и не удивило. Я уже достаточно пробыл в Латинской Америке, чтобы понимать, что на поезде здесь ездят только граждане второго сорта: полубездомные, безработные, босые, индейцы и неграмотная деревенщина пользуются поездом и вообще что-то о нем знают. С этой точки зрения поезд можно было считать демонстрацией социального расслоения и характерной чертой континента.

— Надеюсь, вы еще побываете в Гуаякиле, — вежливо сказал Доминго, и на сем мы расстались: Нореро отправились в погоню за новыми выгодами, тогда как я приступил к бескорыстному начинанию — лекции по американской литературе.

А что же с билетом, который мне обещали заказать?

— Мы искренне пытались достать вам место, — сообщил сотрудник посольства в Гуаякиле. — Но все оказалось раскуплено на несколько дней вперед! Если вы захотите пожить в Гуаякиле, возможно, мы отправим вас назад позже, но ничего обещать не могу.

— Почему этот поезд такой популярный? — удивился я.

— Он не популярный, сэр. Он маленький.


Однажды вечером в Гуаякиле один ирландец средних лет в плохом костюме заявил:

— Вы в жизни не поверите, о чем я собираюсь вам рассказать.

— Сделайте милость, — ответил я. Его манеры были безупречны, голос мягок, а одежда выдавала человека, которому все равно, подходит ли к костюму его галстук. Он говорил так просто и задушевно, что я принял его за священника.

— Я был иезуитом, — сказал он. — Вот уже пятнадцать лет, как я получил свой сан. Я проходил послушание в Ирландии и Риме, а когда меня рукоположили, поехал в Штаты. Некоторое время я был миссионером в Эквадоре, а потом меня отозвали в Нью-Йорк. Я часто бывал в Белфасте — там осталась моя семья. Это было очень плохо в семьдесят втором — «Кровавое воскресенье» и жестокость британцев[42]. Моего брата ранили, у моей сестры сожгли дом. Я был потрясен до глубины души. «Возлюби ближнего» — одна из заповедей, но как я мог возлюбить ближнего после всего, что увидел? Конечно, это не свалилось на меня в одночасье, это пришло постепенно. Я всегда был тверд в вере, но после той поездки не смог подавить сомнения. И когда вернулся в Нью-Йорк, то пришел к епископу и попросил отпуск на шесть месяцев. Вы же понимаете, это вполне нормально. Ведь священники тоже люди. Они могут иногда выпить лишнего, и у них бывают человеческие проблемы, им тоже требуется время, чтобы прийти в себя. В отпуске мне не нужно было самому служить мессу, только прислуживать на ней. Вы понимаете, что я имею в виду.

Мой епископ был ошарашен. Он не мог поверить, что я обратился к нему с такой просьбой. Он признался, что давно составил список ненадежных служителей церкви. Он действительно имел такой список — тех, кто, по его мнению, рано или поздно все равно откажется от пострига. Забавно — меня в этом списке не было. Тем не менее он дал мне отпуск на шесть месяцев, как я просил, и сказал на прощание: «Ты еще вернешься».

У меня оказалось полно свободного времени — прислуживать на мессе вовсе не обременительно. Вот я и решил поработать страховым агентом. И я оказался очень хорош в своем деле! Я продавал страховые полисы по всему Нью-Йорку. Наверное, тут пригодился опыт священнослужителя, ведь, если предлагаешь кому-то застраховать свою жизнь, ты должен вызывать доверие. Деньги меня не интересовали. Мне было интересно встречаться с людьми, наблюдать за ними, когда они у себя дома. И ведь им было невдомек, что я священник. Для них я был простым торговцем, предлагающим свои полисы.

К концу шестого месяца я пришел к епископу и попросил еще об одном отпуске на шесть месяцев. Он был удивлен — о да, и еще как! — но ведь меня не было в его списке. Он даже улыбнулся мне и повторил: «Я знаю, что ты вернешься».

Но я знал, что этого не будет.

Это ведь совсем несложно — быть священником, не так ли? Впрочем, откуда вам знать! Но поверьте, это просто. Обо всех ваших нуждах уже позаботились. Не надо платить за квартиру, не надо покупать продукты. Не надо готовить, не надо делать уборку. Вы все получаете даром. «Вам не нужна машина, святой отец?» «Святой отец, вот тут для вас кое-какие мелочи!» «Мы можем чем-то помочь, святой отец? Вы только скажите!» Я не хотел всего этого, и я не хотел снова продавать полисы — в какой-то степени это тоже напоминало труд священника. Я не мог вернуться домой, но не мог и оставаться в Нью-Йорке. Я знал одно: мне надо куда-то уехать.

Я в последний раз побывал в Белфасте, повидался с родными, и политическая обстановка там была еще хуже, чем прежде. Мой брат поехал проводить меня на самолет, и, пока мы шли к месту посадки, я подумал: ты никогда меня больше не увидишь. Это был самый тяжелый поступок в моей жизни. Это было даже тяжелее, чем отказаться от сана, — повернуться спиной к брату и подняться в самолет.

Я сразу отправился в Эквадор. Я был здесь счастлив, и у меня еще есть здесь друзья. С тех пор минуло пять лет. Я женился на здешней женщине. Я никогда не был так счастлив за всю мою жизнь. У нас растет малыш, ему четырнадцать месяцев, и второй на подходе — вот почему сегодня моя жена не со мной.

Хожу ли я в церковь? Конечно, хожу. Я отказался от сана, но не отказался от веры. Я никогда не пропускаю мессу. Я бываю на исповеди. Вы должны понять: на исповеди я говорю не со священником, я говорю с Богом. Я приехал сюда по делу. Это не очень важное дело, но я пробуду здесь какое-то время.

Самое трудное для меня — ни с кем не делиться этим. Ну как прикажете сказать: «Я отказался от сана. Я женился. У меня дети»? Никто ничего не знает. Моя мать будет в ужасе. Но случились смешные и странные вещи. Несколько лет назад я получил письмо от сестры. Она написала: «Мы поймем, если когда-нибудь ты решишь перелезть через стену». Почему она так написала? А на прошлое Рождество другая моя сестра прислала мне немного денег. «Они тебе могут понадобиться» — вот что она написала. Раньше ей и в голову бы такое не пришло, ведь священник не нуждается в деньгах! Но я не смею встретиться с матерью. Думаю, я всегда брал на себя боль других людей, чтобы избавить их от боли. Поймет ли меня моя мать? Мне не дано постичь глубину ее понимания. Вы понимаете, что я имею в виду. Это неправильно. Я грежу о том, как побываю дома. Мне все время снится, как я приехал в Белфаст. Я вижу свой старый дом и поднимаюсь на крыльцо. Но я не смею войти, я застываю на ступеньках, и мне приходится уйти. Я вижу этот сон каждую неделю.

О да, я все время переписываюсь с ними. Мои письма о моей жизни в Эквадоре, о приходе и всем таком — это настоящие произведения искусства. И ни одного слова правды. Я знаю, что братья и сестры поймут меня, но это убьет мою мать. Поймите, ведь ей уже за восемьдесят. Она так хотела, чтобы я стал священником. Она жила ради меня. Но как только она скончается, я немедленно все брошу, чтобы вернуться в Белфаст, я в тот же день сяду на самолет. И это ранит меня больнее всего. Что она не может знать обо мне правду. И я никогда больше не увижу ее.

Вы считаете, что мне бы следовало обо всем ей написать? Хотел бы я набраться решимости, но у меня не поднимается рука. Знаете, что я скажу вам, Пол: напишите лучше вы. Из этого получится неплохая история, правда?


Для этого ирландца индейцы были народом, порабощенным судьбой, лишенным малейшего шанса что-то изменить. Для Хорхе Икацы индейцы являлись носителями культуры. Для моих дальних родственников Нореро индейцы обладали несомненными достоинствами и славным прошлым. Для подавляющего большинства прочих людей индейцы были лесорубами и водоносами, то есть неотесанной деревенщиной.

В Гуаякиле мне пришлось услышать и другую точку зрения. Мистер Медина был довольно чопорным и надутым эквадорцем с тонкими усиками и холодным взглядом серых глаз. Его галстук был туго затянут, брюки превосходно отглажены, носки туфель отполированы до блеска и очень острые, так что трудно было поверить, будто под этими клювообразными черными остриями помещаются обыкновенные пять пальцев. Мы разговорились по поводу обилия крыс. Он заявил, что, хотя многие предпочитают травить крыс или ставить на них ловушки, есть гораздо более действенный метод. Вы используете очень тонкий писк, который не способно уловить человеческое ухо. Этот звук прекрасно прогоняет крыс — они его не выносят. Местные мукомольни были оккупированы полчищами крыс, пока не придумали этот звук — кажется, мистер Медина назвал его «сонаром», — и крысы исчезли. Иногда, если крыса попадает в запертое помещение, где раздается этот звук, на следующее утро ее находят дохлой — писк доводит ее до смерти.

— А меня доводят до смерти музыкальные автоматы, — признался я. — Особенно в Эквадоре.

— Человек не может услышать этот звук, — возразил он, — разве что у женщин иногда возникают головные боли. Жаль, что такого приспособления нет для индейцев.

— Какая дружелюбная идея, — заметил я.

— Все проблемы Эквадора — это расовые проблемы, — сообщил он мне с холодной улыбкой. — Индейцы ленивы от природы. Это не ваши индейцы в США. Да, некоторые из них могут постричься и начать работать, но их совсем немного. В Эквадоре нет бедных, здесь есть только индейцы. Они неграмотны и никчемны.

— Но почему бы вам не дать им тогда образование? Организуйте школы, наймите врачей. Тогда им незачем будет толкаться в Квито и Гуаякиле, они просто пытаются найти в городах то, чего лишены в глубинке.

— Они сами не понимают, зачем явились в Гуаякиль. Они не знают, что им здесь делать. Кто-то продает какие-то мелочи, кто-то попрошайничает, кто-то даже работает, но все они потеряны. Они потеряны навсегда.

— Даже до того, как пришли испанцы?

— Несомненно. Империю инков переоценивают.

— И кто с вами согласится? — удивился я.

— Со мной согласно большинство людей, просто они боятся в этом признаться. И вы тоже согласитесь со мной, если поживете здесь подольше. Инки — кем они были на самом деле? У них не было ни великой культуры, ни литературы, ничего! Это не впечатлило испанцев, это не впечатляет меня даже сейчас. Я вообще не понимаю, о чем толкуют все эти люди, которые носятся с их горшками и масками. Разве они не видят, насколько грубы и нелепы эти штуки? Инки даже воевать не умели, они не выстояли против испанцев. Их просто переоценивают.

Я напомнил, что испанцы явились сюда в разгар гражданской войны. Атакуальпа узурпировал трон инков у своего брата. А их подданные оказались фаталистами: они поверили, что испанцев наслали на них в наказание. Чтобы покорить народ, который уже считает себя осужденным, не надо большого труда.

— Это раса дегенератов, — утверждал мистер Медина.

— Инки разработали такую систему социальной поддержки, о которой Эквадор может только мечтать.

— Они уже тогда были тем, что вы видите — ленивым народом с иным менталитетом.

— Иным, то есть не таким, как ваш?

— И как ваш. А вся эта болтовня об инках в Эквадоре — пол мая чушь. История Эквадора — это история испанцев, а не история индейцев.

— Что-то уж слишком похоже на эпитафию, — сказал я. — И на чью же могилу вы ее поместите?

Мистеру Медине явно надоела моя тупость. Он сплел пальцы, побарабанил по столу и изрек:

— Вам известно, что такое фетишизм? Вот это и есть их религия — фетишизм! Им непременно надо либо видеть статую, либо приложиться к кресту. Это пришло от их собственной религии, и смотреть на это тошно. Они не верят в то, чего не могут увидеть. Вот почему они так любят прикасаться к святыням и вечно торчат в храмах.

— Люди торчат в храмах и в Бостоне, и в Массачусетсе, — заметил я.

— Останьтесь в Гуаякиле, — отрезал он. — И вы сами передумаете.

Но я так и не смог найти ни одного повода, чтобы остаться в Гуаякиле. Кроме того, для меня было заказано место на «Аутоферро». Мне сообщили, что если я вернусь в Квито, то смогу на «Аутоферро» приехать назад, в Гуаякиль, и оттуда полететь в Перу. Я решил так и сделать на следующий день, но именно воздушное путешествие до Квито напомнило мне, как я не люблю эти бесцельные перелеты, отмеченные небрежным взглядом в иллюминатор: «Под нами простирались зеленые складки обработанных полей и игрушечные города, разбросанные по склонам Анд…» Нет, что угодно, только не это! Если уж я буду путешествовать, то исключительно по земле, где каждое место и каждый пейзаж обладают собственным запахом. И я знал, что мои описания того, что я увижу из окна самолета, будут не больше похожи на правду, чем лунный пейзаж.

В Квито люди, с которыми я познакомился всего неделю назад, приветствовали меня как старинного друга. Непостоянство обстановки во время путешествия часто ускоряет развитие дружеских отношений и очень быстро делает их необычно близкими. Но это только усугубляет положение, если вы не хотите опоздать на поезд. Впрочем, не следует воспринимать последние фразы как стыдливо завуалированное описание неожиданной страсти, задержавшей меня в пути. («Еще один день, любимый, а потом ты волен уехать и разбить мне сердце…») Ничего подобного. Все было проще и невиннее, но тем не менее это означало задержку. Я легко расстаюсь с чужими людьми, но друзья всегда забирают больше внимания и заставляют чувствовать себя виноватым. Гораздо проще путешествовать в гордом одиночестве, покручивать усы, дымить трубкой и на рассвете навсегда покидать очередной город. А в Южной Америке имелась серьезная географическая проблема, которую поймет лишь тот, кто находится в пути: задержка означала очередной обман. Все без конца жалуются на варварство в этих местах, но мне так и не довелось ни разу столкнуться здесь с настоящим варварством.

— Эквадор — приятная страна, маленькая и уютная, — сказал мне на прощание писатель В. С. Притчетт. Так оно и было, и я был уверен, что стоит мне обернуться (ибо я наконец-то получил на руки свой билет на поезд), «Аутоферро» уйдет без меня.

Глава 16. Поезд до Сьерры

Этот симпатичный кремовый полустанок в Лиме назывался «Десампарадос», то есть «отвергнутый». Но слово казалось не более чем глупой шуткой вплоть до того момента, пока поезд до Сьерры не пересек долину Чосика и не начал карабкаться по красноватым склонам ущелья Римак. Здесь пассажирам стало дурно. Недомогание, мучавшее меня в Боготе, и постоянная тошнота в Квито ясно говорили о том, что я весьма вероятный кандидат на горную болезнь. Преодоление горного перевала в Тиклио стало для меня пыткой не только из-за крутых подъемов, но и из-за физических симптомов. Я ужасно страдал, пока мы поднимались на Анды, и думал, что ни один другой железнодорожный переезд невозможно описать одним словом: тошнотворный.

Железнодорожники Перу грозили забастовкой, но пока это оставалось не более чем слухом, смутной угрозой, таившейся между строк граффити, покрывавших оштукатуренные стены храмов и монастырей: «Долой империалистов и эксплуататоров!», «Поддержите железнодорожников!» и «Больше денег!». То и дело в этих огромных надписях мелькало слово «забастовка», но испанское слово, обозначающее забастовку («баста»), означает также и отдых после тяжелой работы, так что лозунги, распространившиеся по Лиме, можно считать и призывом «Отдыхай!». Если бы железнодорожники оказались какими-то недостойными разгильдяями, воспользовавшимися политическим настроением ради собственных раздутых требований, я бы имел основания надеяться на то, что забастовку предотвратит вмешательство каких-нибудь сладкоречивых переговорщиков. Но это не был какой-то глупый спектакль: железнодорожники — впрочем, заодно со всеми рабочими Перу — получали чудовищно низкую заработную плату. Во всех прочих странах Латинской Америки любые провокации и даже малейшие проявления недовольства не допускались. Если не проходил фарс с выборами, полиция с армией всегда одерживали верх. Перу, некогда золотое королевство, распростертое на третью часть континента, пережило полный крах и все еще не оправилось настолько, чтобы внушить хотя бы малейшую надежду недовольным рабочим. Немного больших городов в мире выглядели так убого и угнетающе, как Лима. Она напомнила мне Рангун: та же жара, реликты колониального периода и трупная вонь; парады имперских войск давно покинули эти улицы, оставив зрителей прозябать в нищете и молить о подаянии. Даже в Мехико слова «некогда важный испанский город, известный своими памятниками архитектуры» заставляли меня замирать от волнения при мысли о том, что мне предстояло увидеть. Но еще ни в одном городе я не видел такого упадка, как в Лиме. Подобно оскверненной могиле, где бросили разлагаться жалкую мумию потрепанного национализма и где лишь жалкие остатки религии служат последней опорой в надежде обрести довольство в потусторонней жизни, Лима, символизирующая все Перу, являла собой циничный пример бездарного правления. Официальные выступления правительства были вялыми и полными самооправданий, и это лишь усугубляло гнев железнодорожников, чувствовавших себя преданными и обманутыми.

Я чувствовал, что, раз начавшись, забастовка будет тянуться здесь без конца, а потому покинул Лиму на поезде до «Гуанкайо» при первой же возможности. С этой железнодорожной станции высоко в горах я собирался отправиться дальше через Айякучо до Куско, чтобы затем начать долгий спуск с Анд через Боливию и Аргентину к той точке, где железная дорога кончается в Патагонии. Это был слишком поспешный план, но откуда мне было знать, что всего через три дня я снова вернусь в Лиму и буду искать другой способ попасть в Куско?

За железнодорожным вокзалом текла река Римак. В семь утра было совсем темно. Небо начинало сереть по мере того, как солнце выползало над краями Анд. Песчаные барханы на окраинах делали Лиму похожей на город в пустыне, раскинувшийся на раскаленном плато. Хотя до Тихого океана было всего несколько миль, ландшафт был слишком плоским, чтобы можно было увидеть на горизонте море, и за весь день оттуда не долетело ни малейшего ветерка. В Лиме очень редко идет дождь. В противном случае хижины — несколько тысяч хижин — в растянувшихся вдоль берега Римака трущобах нуждались бы в крышах. Эти хижины в «новом поселке» (это такой перуанский эвфемизм), помимо отсутствия крыш, запомнились мне еще одной особенностью: их стены были сплетены из бамбука и тростника. То есть в итоге получались тесные хлипкие корзинки, открытые солнцу и звездам и ютившиеся вдоль берегов реки. Ее воды оставались мутными и бурыми от нечистот на многие мили от города. Люди мылись прямо в реке, они пили эту воду и готовили на ней пищу. А когда подыхали их собаки или они потрошили курицу, река принимала их бренные останки.

— Не то, чтобы они слишком часто едят куриц, — добавил один перуанец в поезде. Он пояснил, что река для них является и источником жизни, и канализацией.

Глядя из окна поезда на отвесные скалы на дальнем конце плато, трудно было себе представить, что наш путь лежит именно туда: они казались слишком высокими, слишком безжизненными и неприступными. Долины отсюда выглядели не более чем темными вертикальными щелями без малейших признаков присутствия деревьев или людей. Выжженные солнцем начисто от всякой растительности, они вздымали свои голые округлые бока. На протяжении двадцати пяти миль горы все еще казались невероятно далекими, поезд развил какую-то космическую скорость и весело катился вдоль реки, пока не остановился в Чосике. Через пять минут движение возобновилось, но ни разу за эту поездку мы больше не передвигались столь стремительно.

Мы въехали в ущелье и начали зигзагами подниматься по его склону. Это не было горной долиной. Это была прорезь в утесах, такая узкая теснина, что здесь негде было разгуляться эху, и грохот дизельного двигателя не успевал отразиться от стены, чтобы долететь до противоположной. По расписанию прибытие в Гуанкайо намечалось на четыре часа. Все утро мне казалось, что мы прибудем раньше, но к обеду поезд уже еле тащился, заставляя сомневаться в том, что мы увидим Гаункайо хотя бы до вечера. И задолго до Тиклио у меня появились первые признаки горной болезни. Я страдал не один: многие пассажиры, в том числе и индейцы, заметно побледнели.

Это начинается как расстройство зрения и легкая головная боль. Я встал у дверей, чтобы подышать прохладным горным воздухом. Меня одолела слабость, и пришлось сесть на место. Если бы поезд не был полон, я бы просто улегся на лавку. Еще через час я начал обливаться потом и, хотя сидел не шелохнувшись, сильно задыхаться. В сухом воздухе пот испарялся моментально, и меня колотил озноб. Остальные пассажиры вели себя вяло, они понурились на своих местах, никто не разговаривал, никто не ел. Я достал из чемодана аспирин и разжевал пару таблеток, но это лишь усилило лихорадку, нисколько не повлияв на головную боль. Самое ужасное в таком вот недомогании в пути — сознание того, что, если что-то случится с поездом, например, он сойдет с рельсов, из-за слабости вы не сможете позаботиться о себе. А при мысли о том, что мы едва проехали только треть пути, а Гуанкайо располагается еще выше, — мне стало совсем худо. Я даже представить себе боялся, что буду чувствовать на такой высоте.

Я хотел было сойти с поезда в Матукане, но в этой Матукане ничего не было кроме нескольких коз и индейцев да ветхих навесов на каменистых уступах. И вообще ни на одной станции не находилось ничего, что обещало бы мне приют или отдых. А горная болезнь продолжала свое гнусное дело, окончательно превратив в пытку мероприятие, замышлявшееся как созерцание череды безумно красивых пейзажей. Я никогда в жизни не видел таких головокружительных обрывов и не ездил по такому крутому серпантину. Ну что за несправедливость: в таком божественном окружении первозданной красоты чувствовать себя хуже последней собаки? Если бы мне только хватило сил сосредоточиться на окружающем, я бы ослеп от восторга. Но в данных обстоятельствах непревзойденная красота превратилась лишь еще в один раздражающий фактор.

Горы окрасились в бледно-розовые тона с темными пятнами провалов и ущелий и стали похожи на фантастические изящные морские раковины. Чувствовать себя посреди такого великолепия отвратительно больным, беспомощно распластанным на сиденье и едва способным различать алые всполохи солнечных лучей на гранях утесов, причудливо менявших свои очертания прямо на глазах, было столь жестокой пыткой, что я готов был навсегда связать в сознании самую возвышенную красоту с самой непереносимой болью. Ведь именно эти пейзажи, от которых невозможно было оторвать взгляд, являлись причиной моих страданий. Постепенно у меня разболелись зубы, особенно один коренной ныл так, словно нерв поджаривали на медленном огне. Я понятия не имел о том, как может незаметный до сих пор дефект в зубе внезапно дать о себе знать на большой высоте. Видимо, в разреженной атмосфере воздух, наполнявший микроскопическую полость, расширился и теперь давил на нерв, причиняя острейшую боль. Я слышал, что однажды во время быстрого снижения кабина самолета разгерметизировалась и от резкого падения давления у штурмана буквально взорвался зуб.

Некоторых пассажиров стало тошнить. Они ничего не могли с этим поделать, и оттого вид у них был еще более смущенный и несчастный. Однако их рвало на пол, их рвало в окна, и оттого мне стало совсем тошно. Я заметил, что несколько человек вдруг побежали в конец вагона. Я решил, что они хотели выскочить в тамбур, чтобы их вырвало там, но они скоро вернулись с баллонами. Баллонами?! А они тем временем уселись, зажали носы и стали дышать ртом через горлышко баллона.

Я встал и на непослушных ногах проковылял в хвостовой вагон, где какой-то перуанец в рабочем халате наполнял баллоны кислородом. Он раздавал баллоны несчастным пассажирам, которые жадно поглощали их содержимое. Я вернулся на свое место и обнаружил, что после нескольких глотков кислорода одышка прошла, а голова очистилась.

В нашем спасенном кислородом вагоне сидел один парень. Он тоже держал баллон с кислородом, а на голове у него была красивая шляпа с лентой, украшенной орнаментом инков.

— Если бы я знал, что такое случится, ни за что бы не сел на этот поезд, — сказал он.

— Вы в точности высказали мою мысль.

— Ох, зато кислород — это вещь! Никогда так дерьмово себя не чувствовал!

Мы дружно припали к баллонам.

— Вы из Штатов?

— Из Массачусетса, — кивнул я.

— Я из Миннесоты. Долго пробыли в Лиме?

— Один день.

— Ну, это еще ничего, — сказал он. — Я там проторчал месяц. Самое жалкое место в Южной Америке. Говорят, Куско еще хуже. Наверное, я еще месяц проведу там, а потом вернусь в Лиму — наймусь на корабль, — он взглянул на меня. — А вы не дурак, раз оделись так тепло. Мне бы тоже не помешала такая куртка. У меня в Лиме остались все вещи. В Гуанкайо надо будет купить свитер, их там вяжут. Можно купить за гроши настоящую альпаку. Господи, ну и дерьмово же мне!

Мы въехали в туннель. Конечно, это был далеко не первый туннель на нашем пути, однако этот был необычайно длинный и отличался от прочих еще и тем, что находился на высоте 15 848 футов. Поезд так грохотал в замкнутом пространстве, что мне стало еще хуже. Я выжал последний глоток кислорода из своего баллона и сходил за новым.

— Меня как будто выблевали, — признался парень из Миннесоты. В желтушном отсвете вагонных ламп, в своей широкополой шляпе, надвинутой на глаза, он выглядел — краше в гроб кладут. Я наверняка смотрелся не лучше. И все же в тот момент, когда поезд вырвался из туннеля Галера, я почувствовал уверенность, что сумею выжить даже в Гуанкайо.

— А этот корабль, — спросил я, — на который вы собираетесь наниматься? Куда он пойдет?

— Домой, — ответил он. — Я возвращаюсь в Штаты. И мне повезло, что я вернусь в конце апреля. Ужасно хочу застать весну в Миннесоте.

— Там так же красиво, как здесь?

— Там гораздо красивее.

Мы взобрались на такую высоту, что могли увидеть практически все Анды в их суровом великолепии, в некоторых местах обзор простирался буквально на сотни миль. Это не были отдельно стоящие горные пики, скорее скопления вершин, которые, как это ни странно, казались в отдалении более светлыми. Я спросил парня из Миннесоты, как он собирается попасть в Куско. Наверное, за месяц, проведенный в Лиме, он успел собрать больше информации, чем я. Он сказал, что там ходит автобус и, если я хочу, можно поехать вместе. По его сведениям, билет был недорогой, вот только иногда на путь до Куско уходит четыре-пять дней, в зависимости от состояния дороги. В сезон дождей дорога через Айякучо может быть опасной.

В Ла-Оройя, где железнодорожный путь разветвлялся — вторая ветка уходила на север, к рудникам Серро-де-Паско, где добывали олово и медь, — была длительная стоянка. На платформу сбежались маленькие попрошайки, а пассажиры запасались продуктами. Я не в силах был ходить и предпочел посидеть на скамейке и попытаться что-нибудь съесть. Индейцы торговали своим рукоделием — пестрыми одеялами и пончо, а еще пригорелыми лепешками и мясом. Я едва заставил себя выпить чашку отвратительного чая и проглотил еще таблетку аспирина. Мне захотелось скорее вернуться в поезд к спасительному баллону с кислородом.

Мы уже сидели в вагоне, когда на платформу приковыляла старая индеанка. Она тащила целых три узла: одежду, пачки засаленных газет, керосиновую лампу. Я помог ей взобраться в вагон. Она поблагодарила меня и сказала по-испански, что едет до Гуанкавелики, это в нескольких милях от Гуанкайо.

— А вы куда едете?

Я сказал ей и поинтересовался, говорят ли у них на кечуа, языке инков.

— Да, — ответила она. — Это мой родной язык. Здесь все говорят на кечуа. Вы сами увидите в Куско.

Остаток дня поезд едва тащился до Гуанкайо, и чем дальше мы взбирались в горы, тем больше я поражался искусству тех, кто проложил эту дорогу. Общеизвестно, что автором проекта был американец Генри Мейггс, но не он, а гражданин Перу, Эрнесто Малиновски, претворил проект в жизнь. Мейггс составил проект, получил под него деньги, заложил начало дороги в 1870 году и надзирал за работами до своей смерти в 1877 году. Но потребовалось еще двадцать лет упорного труда, чтобы дорога дошла до Гуанкайо. А трансандская ветка, от Гуанкайо до Куско, была спроектирована в 1907 году, но так и не была проложена. Если бы это случилось, мое прибытие в этот грязный город стало бы не таким мрачным. А теперь я был слишком болен и измучен, чтобы куда-то пойти. Меня хватало лишь на то, чтобы дрожать от озноба, лежа на кровати прямо в теплой куртке, и читать поэмы и медитации Джона Дана. Это немного утешало меня в холодную и несчастную ночь в Андах: «Коль скоро болезнь является величайшим несчастьем, то величайшим несчастьем в болезни является одиночество; когда болезнь заразна настолько, что отпугивает даже тех, кто должен прийти на помощь по велению долга; даже врач не приходит к такому больному. Одиночество является пыткой, которая не грозит нам даже в аду»[43].

Было что-то такое в сырых стенах каждого помещения в этом городе и в уводящих отсюда грязных дорогах, что делало осязаемым чувство заброшенности. Казалось, что здесь сам холодный воздух усугубляет нашу оторванность от мира. Мне не требовалось смотреть на карту, чтобы понять, что я нахожусь на краю вселенной. Однако на следующее утро меня посетила идея. И вместо того, чтобы расспрашивать о дороге на Куско у тех, кто жил в городе, я предпочел отправиться на автобусную станцию, чтобы поговорить с теми, кто только что пересек Анды на автобусе, приехав сюда из Куско. Это предполагало некоторый выбор и немного повышало мне настроение. До сих пор я считал, что есть только один способ попасть в Куско и что я так или иначе буду вынужден им воспользоваться, чтобы пересечь Анды. Однако даже самый небольшой выбор позволит мне самому определить свой путь и остановиться на лучшем варианте, пусть он даже предполагает возвращение назад. Ведь дорога до Гуанкайо оказалась ужасной, а что если следующий отрезок окажется еще ужаснее?

И остаток утра я провел за разговорами с пассажирами, только что сошедшими с автобуса из Айякучо. Большинство из них были не в силах говорить, слишком устав и измучившись от многочасовой поездки, но были и такие, кто рассказал мне, что в пути их задержали дожди и оползни. Им приходилось спать прямо в автобусах, и только двое из тех, с кем я поговорил, направлялись именно в Куско. Почти все приехали сюда автобусом, потому что это был их дом и другого пути сюда не было.

Поблизости от автобусной станции имелся бар. В Перу бары словно перенеслись сюда из Средневековья. Столы в них сколочены из неструганых досок, стены сочатся сыростью, а пол земляной. По ним запросто разгуливают куры и собаки. И хотя здесь торгуют бутылочным пивом, местные жители почему-то предпочитают густое нефильтрованное разливное, ужасно горькое. Его подавали в пластиковых стаканчиках. Оно было практически неотличимо от сорта пива, которое пьют в деревнях Восточной Африки: мутное месиво, нацеженное из грязного бочонка. Стоило мне сделать глоток местного пива в Гуанкайо, и в памяти возникло доброе старое Бунгибайо, Уганда.

— Вы хотите найти самый удобный способ добраться до Куско? — спросил парень в этом баре. Он сказал, что он студент, учится в Лиме и очень надеется, что забастовка все же прекратит этот бесконечный рост цен. — Вы сказали, что только что приехали из Лимы и что не хотели бы возвращаться, потому что это очень далеко, верно? Но на самом деле от Лимы до Куско ближе, чем от Гуанкайо!

— Но ведь Куско прямо за этими горами! — возразил я.

— Вот в этом-то и сложность, а? — Он отхлебнул пива. Я заметил, что он не пьет местный сорт, но, как я, заказал бутылку светлого. — И проще перелететь над ними, чем проехать через них. Утром вы возвращаетесь в Лиму. Покупаете билет на самолет — и хлоп! — вы в Куско!

— Я считаю, что на самолетах летают одни туристы.

— Но вы и есть турист!

— Не совсем.

— Послушайте, но ведь даже некоторые индейцы, — он прошептал последнее слово, — даже они летают на самолете!

На следующий день я садился на поезд до Лимы, покидая Гуанкайо с его холодом и туманом, и вскоре оказался в Десампарадосе с его влажной духотой. Это путешествие по железной дороге было короче, и мы прибыли вовремя, но скорее благодаря тому, что все время спускались с гор.


— Разве Перу не отвратительная страна? — пожаловался мне один перуанец на следующий день в Лиме. Это было совершенно не по-южноамерикански: до сих пор ни один из местных жителей не смел клясть свою родину в моем присутствии. Даже самые отпетые колумбийцы хвалили свой кофе, даже эквадорцы хвастались необычайным вкусом своих бананов. Я подумал, уж не напрашивается ли этот перуанец на похвалу своей стране, и вежливо удивился и что-то возразил в ответ. Но он стоял на своем: в Перу отвратительное правительство, которое поссорило их со всеми соседями и развалило страну на куски. Какие уж тут похвалы… Я сказал:

— Да, когда вы все так описываете, это кажется ужасным.

— Перу погибает. И здесь вот-вот начнут твориться жуткие вещи, — он был чрезвычайно озабочен.

Я согласился, что его опасения обоснованны.

— Могу лишь пожелать, что, когда вы приедете в Перу в следующий раз, здесь все переменится, — сказал он.

Он был гораздо строже, чем я. Мне начинала нравиться Лима кажется, я немного привык к ее нищете. Ничто здесь не напоминало мне дом: не было ни малейшего сходства. Тоска по дому охватывала меня лишь в таких местах, где люди покупали пылесосы или платили за электричество. Подобно мне в Лиме люди ощущали себя немного потерянными: они прогуливались по улицам и площадям, потому что им больше нечем было заняться, а в церкви и музеи забредали по той же причине, что и я: хотели убить время. Про себя я знал, что я здесь чужак, но все эти люди? Наверное, дело в том, что они нищие, а нищие всегда остаются чужими для своей собственной страны. И хотя где совершенно разным причинам, но и я, и они оставались одинаково неприкаянными в этом городе.

Вся жизнь в Лиме была выставлена напоказ, потому что здесь люди живут на улице. Обитатели немногих богатых кварталов, конечно, скрывались за высокими стенами: в таком нищем городе попросту опасно выставлять напоказ свою силу или богатство. В Лиме пассажиры роскошных машин запросто могут подвергнуться оскорблениям прохожих. Зато остальная часть населения беззаботно торчала на улицах, уютно устроившись среди куч отбросов и нисколько не смущаясь сладковатой вони разлагающихся экскрементов. Возможно, после дождя здесь стало бы немного чище, но в Лиме дожди чрезвычайно редки. Теплый климат позволяет без проблем жить на улице, и достаточно пройтись по ней, чтобы понять: это город бедной безработной молодежи. Нищета избавила Лиму от пробок на дорогах (широкие проспекты строились для парадов в честь побед), но зато те немногие автобусы, что еще ходят по улицам, дышат на ладан и вечно набиты битком. В центре города проспекты еще шире, и вдобавок есть просторные парки. Там полно народу: большинство просто сидят на траве или спят, но кое-кто торгует апельсинами, сладостями, солнечными очками или устанавливает вынутые из автомобилей старые кресла и предлагает почистить ботинки. Индустрия развлечений была представлена стендом, на котором за десять центов вы могли полюбоваться на изображения Белоснежки и семи гномов, Сингапура, Нью-Йорка, Рима, Бемби или просто дикой природы. Рядом стоял шарманщик с попугаем и очумевшей мартышкой, а пятеро девиц, разряженных под цыганок, предлагали погадать на картах.

— Вы приехали из далекой страны, мистер, — сообщили мне. — Я вижу женщину. Она говорит с вами, но это не ваша жена. (Позднее оказалось, что эту «цыганку» звали Эльвира Хоуви из Чикаго. Она приехала в Куско со своим мужем Бертом и изрядно напилась, но так и не предложила мне ничего романтического.)

В парках жили целые семьи со всеми своими кастрюльками и униженными мольбами о подачке. Матери кормили грудью младенцев, тогда как остальные дети жалобно пищали. В траве я увидел тощего мальчишку, спавшего бок о бок с такой же тощей собачонкой. И, конечно, здесь было полно проституток, и уличных гопников, и влюбленных парочек, и нищих — «прям весь мир», как у испанцев принято обозначать огромную толпу. Это все были люди, которым нечем было заняться.

«Решение кризиса: долгожданная война!» Краска на лозунге, намалеванном возле площади Оружия, еще не успела высохнуть, однако вид у площади был такой, словно война уже прошлась по этим местам. Десятки тысяч людей в парках и на площадях могли представлять собой убитых и раненных в ожесточенном столкновении и оказаться в скрупулезно составленных списках военных потерь. И ни одно здание в Южной Америке не напоминало столь отчаянно руины, оставшиеся после бомбежки, как жилые дома в Лиме. Однако их фасады обрушились не от пуль и снарядов: они разрушались от старости. Классовая битва шла без грохота пушек; она порождала разложение. Не было шумного столкновения армий, героически заступавших путь врагу.

Перу слишком бедная страна, чтобы чинить свои ветхие здания, и не может позволить себе даже снести эти руины. Они стояли, облупившиеся и забытые. Отдельные портики и балконы все еще хранили следы былого великолепия, а те, которым повезло устоять под напором времени, были кое-как перестроены под танцевальные залы и бары. И в некогда величавом особняке теперь крутили низкопробные боевики или предлагали потанцевать даже в самый разгар дня. Однако у меня сложилось впечатление, что перуанцы так ненавидят эту убогость, что дай им волю попросту сравняли бы Лиму с землей, чтобы заново отстроить нечто еще более безликое и современное, чем Богота.

Я прошелся от кафедрального собора (выставленные там мощи не принадлежали Франциско Писарро, поскольку его останки были недавно найдены в свинцовом гробу в склепе) до Университетского парка. А потом отправился дальше по городу, до площади Болонезе, где присел отдохнуть и вспомнить историю памятника генералу Болонезе. Это был самый уродливый монумент из всех, что приходилось мне видеть. Восьмидесяти футов в высоту, спереди он повторял изображение крылатой Победы. На боковых панелях маршировали армии. Нижний ярус занимала скульптура солдата, упавшего с лошади, причем лошадь тоже валялась здесь на боку. Еще одна армия солдат готовилась оборонять следующий ярус с мечами наголо. Орлы, лавровые венки и пушки из мрамора и бронзы украшали ярус над ними, но и это было еще не все: вверху грандиозная женская фигура скорбно приникла к венчавшей памятник колонне. Дальше шли новые армии, винтовки и знамена: тут сцена поражения, там — победы, и над ними реяла парочка нимф с распростертыми крыльями. Их ноги болтались в воздухе, а руки возносились к апофеозу всего — фигуре самого Болонезе. Отлитый в бронзе генерал с пистолетом в одной руке и знаменем в другой подался вперед, склоняясь над проспектом с танцевальными залами, визжащими детьми и переполненными автобусами.

— Не хотите купить открытки?

Это был перуанец с альбомом фотографий: шахтеры на оловянном руднике, старинные кареты, снежные сугробы, церкви, поезда. Им было восемьдесят лет. Я купил у него пару изображений старых поездов по доллару за штуку, и мы разговорились.

— Надеюсь, вы поверите мне, если я скажу, что несколько лет прожил в вашей стране, — сказал он по-испански. Он выглядел как последний оборванец и носил фетровую шляпу. — Я жил в Вашингтоне, округ Колумбия.

— И как вам там, понравилось?

— Мне не следовало оттуда уезжать. В Лиме жить невозможно, — откуда-то из-под лохмотьев он извлек засаленный клочок бумаги. Это была квитанция об уплате таможенного сбора в 1976 году. — Я заплатил все, что полагается. Они должны пустить меня обратно, если я захочу.

— И почему вы до сих пор здесь?

— Совсем недавно я попал в неприятности. Один человек сильно напился. Он хотел подраться со мной. И мне пришлось драться. Деваться было некуда. А теперь я жду вызова в суд. Но кто знает, когда они рассмотрят это дело?

— Ничего страшного, — утешил его я. — Зато после суда вы сразу вернетесь в Вашингтон.

— Нет, — он помолчал, шевеля губами, словно пробуя на ощупь следующую фразу, и вдруг сказал по-английски: — У меня нет ни цента. Как и у моей страны.

Глава 17. Поезд до Мачу-Пикчу

Перу — самая бедная страна в Южной Америке. А еще Перу — страна, чаще всего посещаемая туристами. Эти два факта взаимосвязаны. Даже самый тупой турист умеет считать на испанском, причем по большей части использует для счета самые маленькие цифры, и он твердо знает, что все эти грандиозные развалины в Перу и его дешевая валюта — предмет торговли. Тот студент, с которым я познакомился в Гуанкайо, был прав: в самолете на Куско индейцев кечуа можно было сосчитать по пальцам, тогда как остальные пассажиры были туристами. Они прибыли в Лиму за день до этого и успели потолкаться по городу. В отеле для них вывесили расписание: «4:00 — Подъем по звонку! 4:45 — Выносим багаж в коридор! 5:00 — Завтрак! 5:30 — Встречаемся в холле!» В восемь часов по коридору все еще слонялись мужчины с остатками пены для бритья на щеках. Они добрались до Куско и толкались среди индейцев (повсюду таскавших свои оловянные кастрюльки, узлы с засаленным барахлом и керосиновые лампы, в точности как в поезде), ожидавших посадки на автобус и поздравлявших себя с дешевизной этого места. Им и в голову не приходила простейшая истина, что по воздуху туристам приходится добираться лишь в самые отсталые страны в мире. Нигде так не приветствуется туризм, как в статичном неразвитом обществе. И где мобильные по своей природе богатые люди бездумно проносятся мимо инертной бедной массы.

Окинем человечество широким взором
На протяженье от Китая до Перу.
Отметим тех, кто трудится, и кто готов к раздору,
И наполняет суетой короткой жизни пору.
Сэмюэл Джонсон «Тщета человеческих желаний»

Что характерно, в результате одинаково страдают обе стороны.

На туристах висели бейджики «Самба Южной Америки». Кроме того, на них были указаны их имена. В этот ранний час в серых рассветных сумерках, когда в глазах мутится из-за недостатка кислорода, их потрепанные лица совершенно не соответствовали напечатанным на карточках: Гильди Уикер, Берт и Эльвира Хоуви, Чарльз П. Клапп, Морри Апбрейд, Прелл, Гудчакс, Берни Куш, Аватарцы, Джек Хаммерсман, Ник и Лордин Познан, Гарольд и Уинни Кейзи, Льюгарды, Уолли Клемонс и миниатюрная старушка Мэри Макуорт. Все они были немолоды. У кого-то был горб, у кого-то протез руки или ноги, а двое вообще передвигались с ходунками — просто поразительная компания для высокогорья в Андах, — и все они выглядели очень плохо. Мало им было жары в Лиме и холода здесь, мало всех этих переходов, и лестниц, и спусков, и подъемов (причем, на мой взгляд, трудно было сказать, что хуже: спускаться или подниматься), так они еще собрались карабкаться на пирамиды инков?! Это явно причиняло им немалые мучения. Оставалось лишь пожалеть этих людей, потому что через два дня им предстояло обратным рейсом лететь в Лиму и снова подниматься в четыре утра, чтобы отправиться в очередную богом забытую дыру вроде Гуаякиля или Кали.

Перелет до Куско дался мне очень тяжело, и после обеда мне стало еще хуже. Но я решил не поддаваться горной болезни. Слегка покачиваясь, как моряк на палубе, и борясь с приступами тошноты, я гулял по городу. На всем лежал какой-то бурый налет отстраненности от остального мира, и везде я натыкался на следы землетрясения, случившегося еще тридцать лет назад. Грубо говоря, единственными уцелевшими зданиями оказались укрепления и дворцы инков, не подвластные ни стихиям, ни времени. Индейцы на каждом углу торговали свитерами из альпаки, одеялами, пончо и вязаными шапочками. Приземистые и оплывшие, они напоминали чем-то шахматные фигуры, особенно женщины в трех теплых юбках, надетых одна на другую, и толстых гетрах. Тяжелые, квадратные — их как будто невозможно было опрокинуть. Великие мастерицы ручной вязки, они могли одеться достаточно тепло благодаря шерсти, получаемой с их домашних животных. Только шляпы не были вязаными: вы вряд ли встретите индейца без шляпы, как правило, из дешевого фетра. Вот уже несколько недель я безуспешно расспрашивал всех подряд, почему индейцы так любят эти свои шляпы, но не получил ни одного оригинального или хотя бы забавного ответа, не говоря уже о таком, который бы действительно объяснял столь странную популярность европейских шляп. В Куско мне довелось услышать, как эту тему обсуждают двое туристов.

— Я так и не въезжаю: зачем им шляпы? — говорил один.

— Это как почтовая марка, понял? — ответил второй.

— Нет.

— Ну слушай. Все лижут почтовые марки, но никто не исследовал, вредно это для здоровья или нет. Вот так же и с этими шляпами.

Впервые за все время, проведенное за пределами Штатов в своей бесцельной поездке, я повстречал таких же бесцельных путешественников. Я позиционировал себя как преподавателя. Они позиционировали себя как студентов. Есть свои преимущества в статусе студента: студенческие скидки, студенческие пошлины, студенческие отели. Здоровенный лохматый детина средних лет торчал у окошечка кассы и возмущенно орал:

— Послушайте, я же студент! Мне положена скидка! Черт, он не верит, что я гребаный студент! Эй…

Прослышав о дешевизне этих мест, они стекались сюда толпами. Их разговоры были предсказуемы и вечно крутились вокруг цен, курса обмена валюты, дешевых отелей, дешевых автобусов и как кому-то («Он тоже гринго?») удалось пообедать за пятьдесят центов, или выторговать свитер из альпаки за доллар, или переночевать бесплатно в какой-нибудь глухой индейской деревне. Среди них большинство составляли американцы, но встречались и голландцы, и немцы, и французы, и англичане, и скандинавы, и говорили они на одном общем языке и всегда о деньгах. Самым главным достоинством для них было умение продержаться здесь, в перуанских Андах, как можно дольше, обманывая систему и не платя ни пошлин, ни налогов.

Индейцев подавляла необходимость продавать свой «шик-блеск» (свои свитера они также называли «шик-блеск») этим людям. При том уровне безработицы, который установился в Перу, постоянная работа казалась чудом, и улицы наводняли нищие и бездомные. Но разве можно было рассчитывать на доход от тысяч вырядившихся в пончо иностранцев, шатавшихся повсюду и ни в чем себе не отказывавших, но при этом явно не имевших никаких источников дохода? Туристы — простое и понятное племя: они приезжают, они ходят тут и там, они не торгуются и не возмущаются. Но эта армия с рюкзаками несла тревогу.

Их нашествие уже оказало определенное влияние на Перу. Прежде всего, снизилась уличная преступность. Они никогда не имеют при себе много денег, но то, что имеют, защищают не жалея живота. Перуанские карманники и гопники, рискнувшие посягнуть на собственность этих людей, совершали роковую ошибку, потому что в драке теряли больше, чем удавалось стащить. Я сам за время моего пребывания в Куско и его окрестностях неоднократно слышал яростные вопли и видел, как разъяренный голландец или озверевший американец брали за глотку перуанца. Ошибка, которую совершали местные грабители, состояла в расчете на то, что предполагаемая жертва окажется одиночкой. Они понятия не имели об их принадлежности к единому племени, где всегда готовы прийти на выручку собрату. Им не составило бы труда безнаказанно ограбить меня или ту же Мэри Макуорт. Но бородатый детина в пончо, накинутом поверх футболки с надписью «Калифорния — штат любви», и с пустым рюкзаком, в котором денег едва хватит на обратный билет до Лимы, был совершенно не похож на меня. Он был крут, и он не боялся ответить ударом на удар.

Второе: они держали цены на самом низком уровне. Они не давали чаевых и не покупали ничего дорогого. Они торговались на рынке еще неистовее, чем сами перуанцы, и приобретали томаты или фрукты исключительно за свою цену, не давая ни сентаво лишнего. Одно их присутствие можно считать верным признаком того, что здесь есть дешевые еда и крыша над головой. Они держатся все в одном районе в Лиме, они избегают Гуанкайо и кишмя кишат в Куско. Турист, когда прижмет, готов выложить любые деньги, потому что не собирается задерживаться здесь долго. Эти же люди иного сорта: они непрошибаемые скупердяи. Их влияние на Перу заметишь не сразу, и уж во всяком случае его нельзя считать благотворным, но, с другой стороны, может, так оно и лучше, чем модное стремление колонизировать все, что можно, роскошными отелями. Довод в пользу пятизвездочных отелей, якобы дающих работу местному населению, я считаю весьма двусмысленным. Ведь такие отели превращают целую нацию в отряд официантов и горничных — и не только в том, что касается работы.

Армия рюкзачников очень любит посещать всякого рода руины. Это один из пунктов, сделавших Куско таким привлекательным в их глазах. Я никак не возьму в толк, отчего руины так притягательны для этого племени. Они не археологи и к тому же, несмотря на их горячие возражения, даже не студенты. Из их разговоров я понял, что они находят некое духовное родство с солнцепоклонниками-инками и что-то вроде социальной общности, хотя на поверку последняя являлась чистым притворством, с нищими индейцами. Индейцы делают корзины и горшки и прядут шерсть, и эти занятия вызывают бешеный энтузиазм как истинный, так и напускной у их непрошеных друзей. Лишь в одном они не стремятся подражать индейцам — частом посещении храмов. Они игнорируют не только мессу — тогда как индейцы обязательно ходят на нее, — но и такие места паломничества, как католические монастыри или часовни. А ведь в монастырях есть что посмотреть. Кроме традиционных икон и украшений, во многих демонстрируются впечатляющие коллекции приспособлений для самобичевания и пыток, практиковавшихся святой инквизицией. Чего стоит один венец из колючей проволоки, которым пытали лимских святых Каталину и Розу! Но бородатые флибустьеры, именующие себя студентами, не обращают внимания на монастыри. Зато они не поленятся отшагать шесть миль по горной дороге, задыхаясь от нехватки воздуха, чтобы взглянуть на крепость Саксахуаман, чьи очертания похожи на клыки пумы. Или будут восторгаться амфитеатром Кенго с его мрачным внутренним алтарем («Полный улет!») или кипящим источником в усыпальнице Тамбо-Мачау еще дальше в горах. Туристы попадают сюда на автобусах. Это же племя иное, оно пользуется дорогой инков, тропой, проходящей над самыми головокружительными обрывами к северу от Куско. Они являются сюда не для того, чтобы повторять путь испанцев, но чтобы жить среди последних из племени инков. Для них это по-прежнему город инков. И та же площадь Оружия знаменита не двумя грандиозными храмами, а тем, что именно здесь во время исполнения своих мрачных обрядов инки выставляли на всеобщее обозрение мумии, хранившиеся в Храме солнца. Их не трогает тот аргумент, что Храма солнца давно не существует: ведь от него остались камни, и они пошли на постройку собора Святого Доминика. Любое здание, построенное здесь испанцами, когда-то являлось зданием инков, испанские дороги были проложены инками, а самые большие особняки были дверцами инков.

Я не носил ни бейджика туриста, ни рюкзака флибустьера. Я шел по лезвию ножа между этими племенами и в итоге прибился к компании мексиканцев, которые считали себя туристами, но из-за внешнего вида их принимали либо за хиппи, либо за местных.

— Вот посмотри на меня как следует, Пол, — попросил один из них как-то вечером. — Разве я похож на местного?

— Ни капельки, — ответил я.

— Но тогда что со всеми этими людьми? Я и двух дней не пробыл в Куско, а меня уже останавливают на улице, чтобы спросить дорогу! Нет, с меня хватит, еще два таких дня, и я возвращаюсь в Мексику! Там тоже бывает грязно, но не так грязно, как здесь.

На следующий вечер в сумерках мы с мексиканцами отправились немного прогуляться по переулкам Куско и забрели в какой-то мрачный двор. Его окружали темные низкие постройки, на веревке сушилось какое-то тряпье. Тощий щенок подошел к луже и стал громко лакать воду, огромный толстый индюк возмущенно забормотал и забулькал на нас, а на скамейке сидели две индейские женщины и пили темное пиво из пластиковых стаканчиков.

— Я слышу музыку! — заявил один из мексиканцев. С радостной улыбкой он двинулся на звук: тот шел из темного провала двери сбоку от нас. Он сунулся было внутрь, но тут же выскочил: — Типичный бар.

— Может, зайдем? — предложил я.

— Там даже сесть не на что, — ему явно хотелось поскорее отсюда уйти. — Лучше я выпью пива в отеле.

И все трое мексиканцев ушли. Я же заглянул внутрь и тут же понял, почему они так торопились. Бар напоминал мрачную пещеру с низким потолком, едва освещенную шестью тусклыми лампами. В этом зловещем освещении я разглядел индейцев, пьяно улыбавшихся друг другу и хлебавших темное пиво из облупленных кружек. Зал имел форму изогнутой лохани. В одном конце старик и совсем маленький мальчишка играли на непонятных струнных инструментах, мальчик тоненьким голоском пел что-то на кечуа. В другом конце лохани неопрятная толстуха жарила мясо на открытом огне — дым застилал все помещение. При этом она управлялась голыми руками: бросала мясо на угли, переворачивала, поднимала, чтобы проверить, готово ли оно, а затем хватала готовые ломти и бросала на блюдо. Прямо возле очага лежал практически голый младенец не больше шести месяцев от роду, он скорее походил на живую игрушку. Я увидел вполне достаточно и повернулся, собираясь уйти, но ко мне подошли трое мужчин.

— Вот, присядь, — сказал один из них по-испански и освободил место на скамье.

Он тоже пил темное пиво. И очень хотел, чтобы я тоже попробовал. Я сказал, что уже пробовал его в Гуанкайо. Он сказал, что здесь другой сорт. Но я не почувствовал никакой разницы. Это был все тот же отвратительный вкус горелого овса.

— Оно похоже на африканское пиво, — сказал я.

— Нет! — воскликнул он. — Это хороший сорт!

Я заказал себе бутылочного пива и представился, предпочтя солгать и назваться учителем. По крайней мере, этим людям проще было объяснить, что учитель учит, нежели то, что писатель пишет. Невозможно описать такую профессию, как писатель. Моя хитрость обычно удается, и необычная профессия не повергает окружающих в ступор, но зато вызывает определенное уважение и позволяет превратить беседу в интервью. Учителю географии извинительно совать свой нос куда угодно.

Они сказали, что работают в министерстве труда. Густаво и Абелярдо были архитекторами, а третий, по имени Наполеон Прентис («Это хорошее английское имя, только я по-английски ни в зуб ногой»), — гражданский инженер. Несмотря на столь почтенные профессии, все трое выглядели довольно жалко и мрачно.

— Возможно, вы не говорите по-английски, — утешил я Наполеона, — зато готов поспорить, что ваш кечуа лучше, чем мой!

— Я не говорю на кечуа, — возразил Наполеон.

— Я знаю несколько слов, и все, — добавил Густаво. — Вы с легкостью его выучите. Это не труднее английского.

— Кечуа похож на английский?

— Грамматика очень похожа. Например, по-испански мы говорим «книга красная», а на кечуа — «красная книга». Как в английском. Попробуйте, повторите сами.

— Красная книга, — сказал я по-английски.

Они улыбнулись этой фразе, такой странной среди испанской речи.

— Вот видите, кечуа выучить совсем просто, — сказал Густаво.

Они были не из Куско. Все трое приехали из Лимы. Министерство отправило их сюда, чтобы спланировать жилую застройку в Куиллабамбе, в районе Мачу-Пикчу, на берегу реки Урубамба. Абелярдо приехал только что, двое других провели в Куско уже несколько месяцев.

— Сколько вы пробудете здесь, Абелярдо? — спросил я.

— Год, — ответил он, переглянулся с остальными и покачал головой. Без особого энтузиазма добавил: — Это не самый плохой вариант.

— Там такие руины! — заметил Наполеон. — Очень интересно!

— Вы интересуетесь руинами? — спросил я.

— Нет, — ответил Наполеон. По их дружному хохоту можно было судить, что он высказался за всех троих.

— А как ваши жены относятся к тому, что вас так долго нет? — спросил я. Этот вопрос обычно все задают мне. Я хотел узнать, не изобрели ли они какой-нибудь универсальный мудрый ответ, чтобы впоследствии воспользоваться им.

— Мы не женаты, — ответил Густаво. — По-вашему, женатый человек поедет в такую дыру, как Куско или Куиллабамба?

— Но я женат, и я поехал в Гуанкайо.

— Это ваше личное дело, приятель. Будь я женат, так сидел бы дома.

— Я так и делаю, более менее, — сказал я.

— Более менее! — вскричал Густаво. Он так и трясся от хохота. — Вот так шутка!

— В такие ужасные дыры, как Икуитос или Пуэрто-Мальдонадо, посылают только холостых парней, как мы.

— А разве Икуитос не в Эквадоре? — удивился я.

— Когда там, а когда не там, — рассмеялся Густаво. — Все меняется каждые три дня.

— Я был в Мальдонадо, — сказал Наполеон, — кошмарное место, жарче, чем в Бразилии.

— Лима — хороший город, — сказал Абелярдо. — Вам нравится Лима? Да? В Лиме всегда есть чем заняться!

Ему явно не улыбалось проторчать целый год в Куиллабамбе.

— Но ты только подумай обо всех этих руинах в Куско! — возразил Наполеон.

Абелярдо отпустил какое-то невнятное ругательство, что-то вроде «Ох, да пошел ты со своими руинами!».

— А вы что-нибудь знаете о других странах? — спросил Густаво. — Например, о Франции? Вот скажите, сколько надо, чтобы жить в Париже? Сколько долларов в день?

— Около сорока, — ответил я. Это явно его разочаровало.

— А в Лондоне?

— Может быть, тридцать, — сказал я.

— Поезжайте в Лиму, — посоветовал Абелярдо. — Там хватит и четырех.

— Тогда уж лучше в Мальдонадо, — вставил Наполеон. — Там и одного будет много.

— Здесь полно девушек, — заметил Абелярдо. — Американки, немки, японки. И они все как на подбор. Подцепи себе одну.

— Бы не пропадете, — сказал я.

— Конечно, — согласился Густаво. — Мы будем всем довольны в Куиллабамбе. Мы будем обмениваться идеями.

Мальчишка и старик продолжали наигрывать какой-то жалобный напев. Это выглядело так трогательно: босоногий малыш, поющий ради пропитания в таком злачном месте. Музыка замолкла. Мальчик снял матерчатую кепку и пошел по залу, собирая мелочь. Мы кинули ему несколько монет. Он поклонился и снова завел свой напев.

— Он беден, — заметил я.

— Семьдесят процентов населения Перу живет в нищете, — ответил Густаво. — Как этот мальчишка.

Мы выпили еще, но на такой высоте алкоголь действует парализующе. Я отяжелел и отупел и отказался от третьей бутылки пива. Остальные принялись за жареное мясо. Я попробовал было, но решил приберечь аппетит на потом. Я уже достаточно прожил в Куско, чтобы знать, где можно получить отличный стейк со спелым авокадо всего за доллар пятьдесят. Я оставил их за обсуждением шансов Перу на победу в Мировом кубке.

— Мы не слишком хороши, — говорил Наполеон. — Думаю, мы проиграем.

Я не стал с ним спорить. Единственный способ управиться с перуанцем — это не оспаривать его мрачные прогнозы.

После обеда я почувствовал себя слишком больным для прогулки. Я вернулся в отель — на самом деле это были меблированные комнаты в доме над площадью — и, слоняясь по столовой, наткнулся на старинный фонограф. Это была настоящая «Виктрола» выпуска 1904 года, и рядом с нею лежала стопка пластинок на семьдесят восемь оборотов. Большинство из них были безнадежно испорчены. Я нашел одну почти целую и прочел на этикетке: «Бен Берни и его парни. „Лил из Шанхая“, „Уорнер бразерс“, „Свет рампы“». Я повернул рычаг и поставил пластинку.

Я прошел через все горы,
Я поднялся на все холмы,
Я искал в вышине,
Я искал в глубине,
Я искал мою Лил из Шанхая.

На площади горели фонари. Прокаженный, которого я видел днем ковылявшим на своих окровавленных обрубках, как Поббл без пальцев ног[44], скорчился возле фонтана. На другом конце площади высилась изящная церковь иезуитов, на заднем плане чернели вершины Анд, напоминавшие сейчас шляпы индейцев, собиравшихся на площади.

Я пытался забыть,
Но какой в этом прок,
Я искал в вышине,
Я искал в глубине…

Мне стало холодно. Не спасала даже кожаная куртка, а ведь я был в комнате. Но здесь было так тихо: ни автомобильных сигналов, ни рева моторов, ни визга радио, ни криков прохожих, только церковный перезвон да «Виктрола».

Я искал мою Лил из Шанхая.

Каждый будний день колокола на церквях Куско начинали звонить в четыре утра. Они снова звонили в четыре пятнадцать и четыре тридцать. Благодаря большому числу колоколен и окружающему город амфитеатру гор перезвон с четырех до половины пятого звучал очень празднично. Он призывал на мессу всех верующих, но откликались одни индейцы. Они являлись в собор на утреннюю мессу к пяти часам, в шесть часов двери собора распахивались в холодный горный рассвет, и сотни индейцев выходили разом на площадь. Многие из них были одеты в алые пончо, отчего атмосфера праздника только усиливалась. Они казались довольными, они только что прикоснулись к святыням. Любой католик уходит с мессы в приподнятом настроении, и, хотя этих индейцев жизнь не баловала — достаточно было взглянуть на обветренные морщинистые лица, — в этот ранний час после мессы почти все они улыбались.

Туристы поднимались засветло вместе с индейцами, но они спешили на вокзал «Санта-Ана», чтобы успеть на поезд до Мачу-Пикчу. Они тащили с собой пакеты с завтраком, зонтики, дождевики и фотоаппараты. Они были сердиты и имели на это все основания. Их уверили, что если прийти на вокзал в шесть часов, то можно наверняка занять место в вагоне семичасового поезда. Но семь давно миновало, а никто и не подумал пускать их на вокзал. Накрапывал мелкий дождик, а перед вокзалом толпилось не меньше двух сотен туристов. На вокзале царила полная неразбериха.

Туристы злились еще больше. Вчера им тоже пришлось подняться черт знает в какую рань, чтобы попасть на самолет до Куско, и в аэропорту их встретила бестолковая толпа пассажиров. Теперь они не выспались, чтобы попасть на поезд до Мачу-Пикчу, а толпа оказалась и того больше. Они переминались с ноги на ногу в предрассветных сумерках, теребили свои пакеты с завтраком и глухо роптали. Большинство из них купили двенадцатидневный тур по Южной Америке, и большую часть отведенного им времени они провели именно так: в ожидании кого-то или чего-то, и им это совсем не нравилось. Они не хотели жаловаться вслух, потому что знали, что американцев не любят за их манеру всем жаловаться. Но они сильно злились. Я стоял в этой толпе и ждал, когда мне предоставится возможность заметить: «И я вас вполне понимаю».

— Как по-вашему, они откроют наконец двери, чтобы пустить нас на вокзал? — не выдержал один, в ковбойских сапогах.

— Это для них слишком просто. Скорее они будут держать нас здесь до последнего, — ответил Чарльз П. Клапп.

— Мне уже тошно от всего этого, — призналась Гильди, которая действительно выглядела больной. Бедняжка давно разменяла седьмой десяток, и теперь ее занесло куда-то в глубину Анд, где приходится торчать возле вонючего рынка в Куско на ступеньках вокзала. Ниже по лестнице сидела индеанка с плаксивым младенцем на руках. Она продавала «шик-блеск» и сигареты. Рядом с ней устроился мужчина с горкой помятых персиков. Гильди из… Откуда вы? Ну конечно, из ухоженного городка на Среднем Западе, где поезда ходят точно по расписанию, а вежливые пассажиры уступают ей место. Она понятия не имела о том, какой тяжелой окажется эта поездка. Она заслужила мое сочувствие и даже признание. В таком возрасте нужна немалая отвага, чтобы пускаться на поиски приключений.

— Если они не откроют двери через несколько минут, я возвращаюсь в отель.

— И я вас вполне понимаю.

— Мне все время плохо, начиная с Ла-Паца, — призналась она.

— «Маркетов» побьют в этом сезоне, — заявил Морри Апбрейд, рослый малый из Батон-Ружа, медленно цедивший слова сквозь стиснутые зубы.

— Зато у Техаса в этот раз подобралась отличная команда, — заметил Джек Хаммерсман.

— А что случилось с «Нотр-Дам»?

Они заговорили о футболе: победы, поражения и цветной игрок выше шести футов ростом. Это было своего рода утешением, способом отвлечься от знобкого ожидания здесь, в Куско. Мужчины толковали между собой, женщины стояли и молча переживали.

— Хотел бы я посмотреть, как Эл Си Ю вышибет из них дух, — говорил мистер Хаммерсман.

— Как по-вашему, они откроют наконец двери? — сказал мистер «ковбой».

И наконец двери вокзала распахнулись. Все дружно рванули внутрь. Пожилые туристы тоже устремились вперед, но не толкались. Эта толкучка была отвратительна сама по себе, она как бы была послана вместо испытания, и они чувствовали, что излишняя жестокость опустит их до перуанцев. Смущение и сдержанность сковали толпу, и только молодожены из Аргентины — темный грубоватый мужчина и его тощая, но цепкая жена — ринулись вперед что есть силы. Они локтями распихали вялых американцев и даже удивились, что так легко пробились к дверям.

— Нам лучше податься назад, — предупредил Чарльз П. Клапп. — Тогда не будет давки.

Те американцы, которые услышали его, и правда подались назад.

В поезде хватило места для всех, кроме трех индейских женщин с младенцами и узлами с тряпьем и парочки флибустьеров, вырядившихся как индейцы, в помятых шляпах и пончо. Все остальные чинно расселись на скамейках, держа на коленях свои пакеты. Еще час прошел в ожидании, и чье-то высказанное шепотом предположение, что этот поезд вообще никуда не пойдет, вызвало дружный сердитый отклик. Когда наконец состав тронулся, у всех вырвался громкий довольный вздох. Небо все еще затягивали облака, и туман скрадывал резкие очертания гор. Автомобильная трасса поднималась довольно круто, тогда как железная дорога без конца петляла по менее отвесным карнизам ущелий, по дну которых стекали с гор бесчисленные ручьи и речки. Из окна смотреть особенно было не на что: так высоко в горах нас окружали одни скалы. Там, где дно ущелья было достаточно пологим, виднелись глиняные хижины на фоне древних стен, возведенных инками. Камни в этой удивительной кладке были плотно подогнаны один к другому, и устроенные таким образом террасы занимали теперь индейские деревни. Хижины из необожженного кирпича были построены недавно, а вот сооружения инков насчитывали не одну сотню лет. Они были построены народом, не знавшим колеса и обрабатывавшим блоки каменными инструментами.

Созерцая эти сооружения, Берт Хоуви причитал:

— Инки! Инки! Инки! Все, на что вы смотрите, сделали инки!

— Это здорово напоминает мне Вайоминг, — сказал Гарольд Кейзи. Он обратил наше внимание на каменные утесы, водопады и зеленые склоны гор.

Чете Левардо это напомнило некоторые районы Мейна. Преллы возразили им, что это не что иное, как Индиана, и все расхохотались. Кто-то добавил, что это совсем как в Эквадоре. Остальным это не понравилось: ведь Эквадор был следующим пунктом их маршрута.

Берт и Эльвира Хоуви слушали перечень сравнений и затем сказали, что это как в Африке. Что некоторые места в Африке в точности похожи на эти. Мы снова выглянули из окна и увидели лам, и еще более лохматых альпак, и невероятно шерстистых свиней. И женщин в шляпах с высокой тульей, шалях и толстых вязаных гетрах, собирающих хворост. Африка?! Эльвира настаивала на своем. Она сказала, что сама немало удивлена, потому что сегодня утром Берт сказал, что их отель — с его видом из небольшой гостиной на верхнем этаже — напомнил ему Флоренцию в Италии: все эти рыжие черепичные крыши, и колокольни, и свет.

— А я всегда мечтала побывать в Африке, — это была Гильди, которая отсиделась и немного перевела дух.

— Мы были последними, кому удалось выехать из Уганды, — сказал Берт.

— Наверное, это было ужасно.

— Эти бедные индусы. Они готовы были отдать последнее за билет на самолет.

— Я ужасно испугалась, — сказала Эльвира. — Мне понравилось.

— Мы видели горы еще круче этих и африканских женщин с корзинами на голове!

— Берт ходил на рыбалку.

— На Нил. — Стоило ему это сказать с самодовольной улыбкой, и в окне показалась перуанская речка, такая мелкая и живая река Анта… При чем тут, скажите на милость, какой-то Нил? — Я там ловил огромных рыбин, они называют их нильскими окунями. А вода была черной, как вот это сиденье.

— Посмотрите на эту нищету, — сказал мистер Апбрейд.

Это были предместья города Анта: несколько мазанок, мохнатые свиньи, лохматые альпаки со свалявшейся комками шерстью, маленькие девочки с младенцами на руках и дети побольше, с вечно протянутыми руками и жалобным воплем: «Дэнги! Дэнги!»

— Гаити, — сказал Берт. — Были когда-нибудь на Гаити? Вот там действительно нищета. Полная безнадега. А здесь еще ничего. У этих людей есть фермы: каждый что-то сажает на акре-другом земли. Растят хоть какую-то пищу. И крыша над головой у них есть. Жить можно. Но Гаити? Они там просто помирают от голода. Я уж не говорю про Ямайку. Там еще хуже.

Никто не решился с ним спорить. Мы снова посмотрели в окно. Берт своими словами превратил эту убогость едва ли не в роскошь.

— Это еще не нищета, — подтвердил Берт.

Я понимал, что лишь напрасно потрачу слова, пытаясь объяснить ему, что все эти фермы сданы в аренду и что эти люди владеют лишь тем, что надето на них. Что их мазанки протекают. Что их поля разбросаны высоко в горах, куда не всякий отважится подняться, и если не повезло посадить овощи на террасе инков, то бывает, что приходится разбивать грядки чуть не под прямым углом к земле. Меня подмывало сказать ему, что ни один клочок из виденной им земли не является собственностью индейцев, что они сами практически являются чьей-то собственностью. Но эти туристы лишь впадали в ступор от ненужной им информации. Они предпочитали бесплодную игру в загадки и ответы вроде «Посмотрите, как это похоже на пещеру. Наверное, в древности они жили в таких пещерах!» или «Как будто лестница. Наверное, ведет к обзорной площадке!».

— Сегодня ясный день, а здесь так темно.

— Это потому, что ущелье очень глубокое.

Разговор, как у бедного мистера Торнберри, стал бессвязным и отрывочным, заглушенным эхом колес, перекатывающимся от одного каменного утеса к другому.

— Смотрите, еще индеанки.

Их было двое, закутанных в накидки и в красных плоских шляпах: одна тянула с поля упиравшуюся ламу, а вторая, видимо, стараясь привлечь туристов, ловко орудовала веретеном и тянула нить из грубой, плохо вычесанной шерсти.

— Берт, ты разве не хочешь это снять? — напомнила Эльвира.

— Сейчас!

Берт вскинул фотоаппарат и щелкнул двух индеанок. Мужчина по фамилии Фонтейн следил за ним. Берт заметил это и сообщил:

— Это последняя модель Canon, пока только единичный товар.

Берт не стал сообщать, сколько заплатил за него, или хвастаться, что фотоаппарат принадлежит ему. У его хвастовства были свои неписаные правила: «Это последняя модель Canon».

Мистер Фонтейн прикинул камеру на руке, посмотрел в видоискатель и сказал:

— Удобная.

— Компактная, — уточнил Берт. — Жалко, что у меня не было ее с собой в нашей поездке на Рождество.

Послышался легкий ропот, но никто не проявил своего интереса вслух.

— Не слышали про ураган «Форс-Твелв»? — спросил Берт.

Иногда незнание окутывает вас, словно бумажный пакет. Шелест приглушенных отрицаний напомнил мне скрип оберточной бумаги. Никто этого не знал.

— Это был еще тот круиз! — продолжил Берт. — Мы были в одном дне хода от Акапулько. Отличный солнечный денек. И вдруг в один момент все небо почернело. Мы и охнуть не успели, как нас накрыл этот «Форс-Твелв». Всем стало дурно. Продолжалось сорок восемь часов. Эльвира доползла до бара и все время просидела там, просто выпала из жизни на два дня.

— Это было моим спасательным жилетом.

— Невозможно ни спать, ни есть. Понимаете, дромамин помогает, только если принять его заранее, до того, как начнешь блевать! Жуть какая-то. Помню, я все два дня только и твердил себе: «Не верю, что такое бывает. Не верю, что такое бывает».

Это было только прологом. На протяжении доброй четверти часа Берт с Эльвирой живописали подробности перенесенного ими урагана, и даже их монотонное бормотание, то и дело прерывавшееся, потому что один перебивал другого, чтобы добавить очередную деталь, было похоже на какой-то ужасный отчет вроде страницы из «Артура Гордона Пима». Это была история о волнах высотой с дом и ураганном ветре, морской болезни, и страхе, и бессоннице. Старики на их корабле (и эта часть рассказа особенно напугала стариков на нашем поезде) не могли двинуться с места: их швыряло так, что многие получили тяжелые переломы.

— А один пожилой мужик — такой симпатичный старикан — сломал шейку бедра! Кто-то пострадал так сильно, что уже до конца поездки из каюты носа не высовывал.

Берт то и дело повторял, что на корабле воцарился настоящий хаос, а Эльвира во всем винила английского капитана за то, что он ни о чем их не предупредил:

— Он же должен был знать хоть что-то!

Правда, она сказала, что потом капитан признался, что сам впервые в жизни попал в такой шторм. Тут ее взгляд упал на меня и засветился подозрительным недоверием. Наконец она не выдержала:

— Вы англичанин?

— Я не англичанин вообще-то.

— Вообще-то! — фыркнула она с презрительной гримасой.

А Берт все продолжал свою повесть об урагане, о ветре и переломанных конечностях. В результате его рассказа тот занудный дождь, что накрапывал над нашим каньоном в Андах, показался не более чем освежающим душем, а поездка на поезде — увеселительной прогулкой. Берт и Эльвира познали ярость урагана на просторах Тихого океана, по сравнению с которым эта железнодорожная экскурсия и яйца выеденного не стоит.

— Я хочу выпить, — заявила наконец Эльвира. — Почему бы тебе не поискать мне выпивку вместо того, чтобы рассказывать этим людям о наших поездках?

— Вот ведь хохма! — сказал Берт. — Я ни слова не знаю по-испански. Я вообще не знаю никаких слов, кроме английских. Но я всегда умел сделать так, чтобы меня понимали. Даже в Найроби. Даже в Италии. Знаете, что я делал? Я садился и говорил: «Моя хотеть выпить!» И это всегда срабатывало!

Ему вскоре предоставился шанс доказать, как талантливо он преодолевает языковой барьер. В вагоне появился контролер. Берт с улыбкой похлопал его по плечу. Он сказал:

— Моя хотеть выпить!

Контролер выругался и пошел прочь.

— Это в первый раз с тех пор…

— Посмотрите!

Впереди в черном обрамлении стволов сосен возникла широкая плоская долина, залитая солнечным светом. Птичьи силуэты чернели на небе, как чернильные штрихи, и лужайки манили своей зеленью в окружении пригнувшихся от ветра кустарников на окружающих долину склонах гор. Посередине долины, между зарослями алых фуксий и белых орхидей, несла свои темные воды бурная река Вилканта. Ее исток находился выше, возле Мачу-Пикчу, откуда она через Урубамбу направлялась на северо-запад, чтобы стать одним из притоков Амазонки. Ее питали водой вечные льды Сикуани, белой шапкой сверкавшие над развалинами древнего города Писак. А наш поезд сейчас пересекал Священную долину инков. Сама форма этой долины — необычно плоская и надежно укрытая в сердце гор для такого высокого места — поразила в свое время инков. Они жили здесь еще до прихода испанцев и пытались укрыться здесь, отступая с боями после поражения у Куско. Долина превратилась в последний оплот инков. Испанцы давно уверились в том, что либо уничтожили, либо покорили все остатки этой надменной и излишне цивилизованной империи, а инки все еще продолжали свое тайное существование в глубине здешних каньонов. В 1570 году двое монахов-августинцев — отцы Маркос и Диего — в фанатичном порыве поклялись во что бы то ни стало пересечь горы и забрели в эту долину. С собой святые отцы привели банду индейцев, обращенных в христианство, с топорами и факелами. Они спалили дотла все капища, на которых инки все еще молились своим богам. Триумфальное завершение этого действа случилось возле Чукуипальты в районе Виткоса, где, к вящей славе Господней (инки почему-то утверждали, что здесь скорее потрудился дьявол), спалили Храм Солнца. По берегам реки учредили несколько миссий (преподобный Маркос вскоре принял крест святого мученика), но в целом долина оставалась необитаемой. Она как бы заснула на веки. И никто не беспокоил этот сон, пока в 1911 году ретивый выпускник Йеля Хирам Бингхем, возбужденный «Первопроходцем» Редьярда Киплинга («Ты отыщешь то, что скрыто, — говорил мне Голос свыше,/— Ждет оно тебя, иди же, следуй дальше и найди!»[45]), не нашел на вершине горы город, который назвал Мачу-Пикчу. Он был уверен, что нашел утраченный город инков, но Джон Хеммингс возразил в своем труде «Завоевание империи инков», что это место, скорее всего, находится гораздо дальше к западу, в Эспириту-Пампе.

Гениальное решение инков позволило им надежно укрыться в этих горных ущельях, вдали от человеческих троп, за горными хребтами. Великие строители и мастера, они возвели свои неприступные крепости, используя горы как дополнительные укрепления.

Проехав несколько миль по долине Вилканта, дальше мы попали в Оллантайтамбо. Если бы я поленился совершить отдельную вылазку в это удивительное место, то так и не увидел бы никогда ни идеальных ступеней террас, ни крепостных стен — так искусно они были укрыты от постороннего взора. Их совершенно не было видно с дороги. Из окна поезда мы могли заметить лишь верхушки сторожевых башен, откуда дозорные предупреждали о приближении испанских войск. Оллантайтамбо стало своего рода победой индейцев: испанский полк под командованием Фернандо Писарро напал на город и был разбит. «Когда мы подошли к Тамбо, — писал в своих воспоминаниях один испанец, — то испугались — так хорошо он был укреплен». Сражение вышло чрезвычайно кровавым, и испанцев разгромили амазонские лучники и воины инков, вооруженные теми трофеями и облаченные в те доспехи, которые достались им от поверженных испанцев.

Сооружения инков поражали своим библейским размахом: за этими стенами укрывались подвесные сады, огражденные двадцатитонными мегалитами, добытыми в карьерах за много миль отсюда и поднятыми на эту немыслимую высоту. Это даже не была крепость как таковая: изначально здесь устроили императорский сад.

— Это, наверное, против оползней, — заметил походя мистер Фонтейн.

Но тут Берт Хоуви вскричал:

— Эй, это что за уродские башмаки!

Он во все глаза смотрел на мои ноги.

— Водонепроницаемые, — ответил я.

— Эй, детка, — обратился Берт к Эльвире, — ты только глянь, какие уродские башмаки!

Но Эльвира все еще смотрела на Оллантайтамбо. Она увидела башню с часами на деревенской площади, по ошибке приняла ее за колокольню и сообщила, что она напоминает ей колокольни в Куско. Прочие принялись наперебой сравнивать ее с колокольнями в Лиме, Квито, Каракасе, Ла-Пасе и даже еще более удаленными отсюда. И так за все время нашего путешествия по Святой долине инков никто не обратил внимания на поля пшеницы и кукурузы, или на гладкие вершины утесов, отполированных великими ледниками, или на наше приближение к солнцу вдоль берегов этой стремительной бурой реки. Упоминание о колокольнях запустило дискуссию о религии вообще, а с ней лавину совершенно диких высказываний.

— Эти золотые алтари меня совсем достали, — твердил один турист. — Никак не пойму, почему их просто не расплавили и не накормили на эти деньги всю эту голытьбу.

— Вот-вот, а еще есть статуи! — подхватил другой. — На них же смотреть страшно: вечно все в крови и в ранах!

Тут все заговорили разом. Оказалось, что страшнее всего смотреть на статуи Христа: жуть какая-то! Деву Марию обвинили в излишнем весе и наряде сплошь из бархата и кружев. Иисус на кресте вызывал у них оторопь посреди золота и росписей: ребра так и торчат! Он и на человека-то не похож! И так без конца: кровь, золото, мученики и люди на коленях. И зачем вообще изображать такое ужасающее количество крови, если в итоге все получается так вульгарно?

Мне стало тошно от этой смеси высокомерных издевок и брезгливости. «Никак не пойму» было их любимой фразой, но это была лишь неуклюжая попытка замаскировать непониманием свою глупость и невежество. То самое невежество, которое позволило опуститься до столь низкопробного кривлянья.

Я почувствовал, что настал мой час высказаться. Я тоже видел эти церкви и успел прийти к определенным выводам. Я громко прокашлялся.

— Это выглядит преувеличенно кроваво, потому что оно действительно кроваво, — заявил я. — Вполне возможно, что здесь церковь пролила именем Христа гораздо больше крови, чем в Испании, и уж наверняка гораздо больше, чем в Штатах. Но здесь вообще довольно кровопролитная жизнь, вы не находите? Чтобы поверить, что Христос страдал, вам необходимо знать, что он пострадал сильнее вас. В Штатах на изображениях Христа достаточно пары синяков, нескольких слезинок и ссадин. Но здесь? Как вообще возможно страдать сильнее, чем эти индейцы? Они ежедневно терпят боль самого разного рода. Инки по натуре своей были миролюбивы и набожны, но если кто-то из них нарушал закон, то наказание оказывалось не в пример жестоким — его могли закопать живьем, забить камнями, распнуть на земле и затоптать или подвергнуть пыткам. На чиновников, пойманных на взятках, обрушивали каменную плиту, а девственниц, заговоривших с мужчиной, подвешивали за волосы. Боль пришла сюда не с испанскими священниками, но распятый Христос был частью церковного ритуала. Индейцам внушали, что Христос страдал, и им нужно было помнить о том, что его страдания были более тяжкими, чем их. То же самое относится и к Деве Марии, которой по определению положено быть более здоровой и упитанной и красиво одетой, чем любая земная женщина из их общества. И потому да, статуям необходимы эти преувеличения, поскольку они изображают Господа и Пресвятую Деву. Не так ли?

Убежденный в своей правоте, я развивал эту тему. Мария в соборе Святого Франциска в Лиме в своем парчовом платье с серебряной корзиной в руках обязана была превзойти в роскоши любую аристократку из инков, а заодно, если уж на то пошло, и испанцев. Эти божественные фигуры должны были превзойти любого смертного — будь то испанец или перуанец — как в роскоши, так и в страданиях. А значит, они и будут выглядеть более богато или более кроваво — в зависимости от ситуации, чтобы не нарушить веру в превосходство божественного над земным. И в этом состоит главный урок Спасителя, адресованный не только перуанцам, но, по сути, и всей прочей Латинской Америке: его неординарность. Точно так же статуя Будды в период отшельничества изображает мужчину гораздо более тощего и изможденного, чем любой живой отшельник или буддист. Чтобы вы поверили в Бога, вам необходимо видеть, что он принял гораздо более тяжкую муку, чем вы. Так же точно и Мария должна выглядеть более матерински, более роскошной и здоровой, чем любая другая мать. Религия требует такого накала эмоций для того, чтобы прививать набожность. Верующий не в состоянии поклоняться кому-то равному себе: ему требуются зримые доказательства святости в изображении Господа. Тогда он ответит благоговением и покорностью и станет украшать Его золотом.

После этого никто ни слова не проронил о религии. Они снова отвернулись к окнам, и посыпались привычные замечания вроде «Опять свиньи» или «Видишь, там радуга?». Они упорно продолжали эту беседу ни о чем в стиле мистера Торнберри, чтобы отвлечься от того, что, по их мнению, превратилось в скучное и бесконечное путешествие в никуда.

Но там действительно была радуга над Урубамбой. Насколько мы можем судить, инки были единственным народом на земле, поклонявшимся радуге. И теперь мы приближались к тому, что Хирам Бингхем назвал «последней столицей инков». Дождь прекратился. Мачу-Пикчу находился где-то прямо над нами, укрытый в мешанине утесов и каменных обломков. Туристы все еще о чем-то болтали. Я сдуру проболтался Берту Хоуви о найденной в отеле «Виктроле» и о том, как слушал на ней «Лил из Шанхая». Берт заявил, что Бен Берни — парень из Чикаго, и принялся в подробностях описывать, как тот пробивался в люди. Я представил, как высоко над макушкой бормочущего Берта на скальной лестнице жрецы солнца в своих ярких одеяниях стояли лицом к востоку. Они делали это каждый раз во время восхода, и, едва солнце, их божество, начинало сиять над вершинами Анд, жрецы простирали к нему руки и (как описал отец Каланка в 1639 году) «слали ему воздушные поцелуи… жестами величайшей любви и благоговения». Но перед нами еще лежал долгий путь: мы по-прежнему не могли удалиться от реки. Ее воды были бурными и темными, потому что отражали густую листву на склонах ущелья, а не небо.

«Эта вода слишком темная и зловещая, — написал Бингхем, — даже для свободного от предрассудков янки».

Мы продолжали подъем по огромным скалистым уступам. Туристы болтали без остановки, замолкая, только чтобы поглазеть на что-то. Поглазев, тут же начинали жаловаться. Это продолжалось до самого последнего уступа, до самой вершины горы, где перед нами открылся весь город. Он распростерся на горе подобно грандиозному скелету, заброшенному сюда великанскими кондорами. Туристы замолчали как по команде.

Глава 18. Экспресс «Панамерикано»

Экспресс «Панамерикано» — самый значительный поезд в Южной Америке, преодолевающий перегон в тысячу миль от Ла-Паса в Боливии до аргентинской станции «Тукуман». Он пересекает границу между государствами, что удается очень малому числу поездов в этом полушарии, а ведь на поезде интереснее всего ездить именно тогда, когда ты попадаешь из одной страны в другую. Приграничная полоса — это такая ничейная зона, в которой можно наблюдать выдающиеся сцены театра мошенничества: получение отметки в паспорте, косые взгляды исподлобья, взятки на таможне, тупой патриотизм чиновников и необъяснимые запреты и отказы. Я пешком перешел по мосту над Рио-Гранде, чтобы попасть из Техаса в Мексику, и так же пешком перешел из Гватемалы в Сальвадор. Теперь я надеялся на поезде пересечь границу Боливии и после трехдневного путешествия по горным районам Анд попасть в самое сердце Аргентины.

Но сперва мне следовало найти способ выехать из Перу. В настоящий момент забастовка остановила все поезда. Ходил только один состав: поезд до Мачу-Пикчу, который обслуживали перуанские военные. Это было сделано исключительно ради успокоения туристов — вы ни за что не попали бы на него, будь вы индейцем, желающим навестить семью или отправиться еще куда-то. Шахтеры также участвовали в забастовке, а муниципальные служащие осадили муниципалитет в Лиме. Мирные демонстрации быстро переросли в ожесточенные стычки, и саботажники грозили остановить даже состав до Мачу-Пикчу. Рабочие требовали поднять месячный оклад примерно на полтора фунта. В Перу два фунта мяса стоят как раз полтора фунта стерлингов, а на два фунта в месяц может прожить средняя перуанская семья. Меня предупредили, что если я не потороплюсь убраться из Перу, то скоро забастовка остановит и автобусное движение. И хотя еще в Колумбии я дал себе клятву, что больше близко не подойду к автобусу в Южной Америке — боже правый, у меня ведь жена и дети! — у меня не оставалось иного способа, как на автобусе доехать до Пуно.

На поезде ваша поездка обычно легка и приятна. На автобусе вы трясетесь на пыльной ухабистой дороге в толчее и вони. Я не мог читать при такой тряске и поневоле не притронулся к дневнику. Мы добрались до озера Титикака на закате и пересекли его на пароходе «М. В. Олланта» в кромешной ночной тьме. Вам наверняка будут рассказывать о том, что это одна из самых захватывающих поездок на континенте. Но я ничего не увидел, потому что была ночь. Последний отрезок пути, от Гуакуи до Ла-Паса, был совсем коротким, и я почти ничего не запомнил, кроме молчаливых индейцев и лам, следивших за нашим автобусом с горных утесов. Ну а к ламам у меня отношение особое:

Как коза, курчава лама и печальна, как овца,
И похожа недовольным выражением лица
На не признанного критикой поэта.[46]

Как раз перед Ла-Пасом поезд взбирается на перевал, с которого потом спускается к городу, минуя угольно-черные пики гор в белых покровах из вечных снегов. Снег на вид казался сухим и ломким и совершенно не походил на тот пушистый и легкий снег, к которому я привык в Новой Англии.

Нагота Боливии бросилась нам в глаза, как только мы достигли южного конца озера. Это была не карамельная нагота Мексики, или голый ракушечник Перу, или иссушенное бесплодие Гватемалы. Наготу в Боливии создавали сами кости земли, голые скалы, с которых давно и безжалостно сдуло тонкий слой почвы. Трудно придумать более бесплодное и жестокое место. И все же боливийцы в поезде до Гуакуи были общительны и дружелюбны, а их неизменные шляпы — здешние индейцы предпочитали фетр коричневых оттенков — придавали им залихватский вид.

— Вам надо мало-мало здесь остаться, — сказал один из них, указывая рукой на заснеженные пики. — Там можно на лыжах кататься.

Под серыми тучами с черным подбрюшьем мы спускались к Ла-Пасу — по мере приближения ко дну долины город становился все больше и уродливее, — как вдруг сине-белая вспышка молнии прорезала воздух. В тот же миг ударил гром и сыпанул град. Градины лупили по окнам вагона и были так велики — настоящие мраморные шарики, — что я только дивился, как они не вышибли все стекла.

Я чувствовал себя отвратно. Я не выспался как следует в Куско, я дремал вполглаза в автобусе до Пуно, а грохот парового двигателя на «М. В. Олланте» и вовсе не дал мне сомкнуть глаз на озере Титикака. У меня расстроился желудок, а хваленые английские пломбы в зубах начали крошиться. И, конечно, не прекращалась горная болезнь: Ла-Пас расположен на высоте более 12 000 футов над уровнем моря, а поезду пришлось подниматься еще выше, чтобы преодолеть перевал над городом. Я был как пьяный: полусонный, с путающимися мыслями и одышкой. Горная болезнь становилась все хуже, и снова у меня заболели зубы. Ничто не помогало, и я понимал, что не почувствую облегчения до тех пор, пока не сяду на «Панамерикано», который увезет меня из Ла-Паса.

У меня случилась еще одна неприятность, но в итоге она пошла мне на пользу. Я не смог толком вспомнить, как нашел себе отель в Ла-Пасе — скорее всего, зашел в первый приглянувшийся. Как бы там ни было, едва оказавшись у себя в комнате, я захотел принять аспирин, но фарфоровая рукоятка на кране с водой раскололась пополам. Рука машинально схватилась за осколок, чтобы закрыть кран, и только тогда я сообразил, что сжимаю фарфоровый осколок, порезавший меня до крови. Я выскочил в коридор, замотав руку полотенцем, и окликнул горничную, протиравшую пол. Она охнула: кровь уже промочила полотенце насквозь. Она вытащила из кармана передника эластичный жгут.

— Вот, затяните запястье, чтобы остановить кровь.

Я вспомнил, что жгуты вроде бы теперь считаются не лучшим средством, и спросил, где тут ближайшая аптека.

— Может быть, вам лучше пойти к врачу? — возразила она.

— Нет, — сказал я. — Ничего страшного, кровь и так остановится.

Но не прошел я и пары кварталов, как новое намотанное на руку полотенце тоже промокло насквозь. Рана почти не болела, но выглядела жутковато. Я сложил руки так, чтобы она не пугала прохожих. Но кровь стала капать на тротуар, и я мысленно выругался. Мне казалось чертовски неловким шагать вот так по серому чужому городу с кровавой повязкой на руке. Я уже пожалел, что отказался от предложенного горничной жгута. Я запятнал своей кровью и тротуар, и площадь. По пути я уточнял дорогу, а когда оглянулся, то обнаружил лужицы крови в тех местах, где останавливался, чтобы поговорить с прохожими. Испуганные боливийцы уже смотрели мне вслед. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы не припустить бегом: ведь тогда сердце станет биться чаще, а значит, и кровь польется сильнее.

В аптеке работало пятеро девушек-китаянок, коверкавших испанский до такого же птичьего языка, в который они превращали английский. Я встал, держа руку над корзиной для мусора, и сказал:

— У меня возникла проблема, — перед тем как выйти из отеля, я успел сунуть нос в словарь, чтобы вспомнить, как по-испански называются раны, бинты, повязки, антисептик и марля.

— Она все еще течет, кровь? — спросила одна из китаянок.

— Похоже, что так.

— Снимите повязку.

Я размотал окровавленное полотенце. Кровь снова хлынула из раны на ладони: это был ровный узкий разрез, его края слегка расходились. И оттуда тонкой струйкой сочилась кровь. Теперь она капала на прилавок. Девушка двигалась очень быстро: она достала вату, намочила в спирте и больно прижала к ране. Вата стала алой через пару секунд.

— Все еще течет, — сказала она.

Другая китаянка и оказавшиеся в аптеке покупатели подошли поближе, чтобы посмотреть.

— Жалко-то как! — сказал кто-то.

— Мне совсем не больно, — сказал я. — Простите, что так напачкал.

Не тратя времени на слова, третья китаянка намотала на мое запястье тугой жгут. К ране прижали новый комок ваты. На этот раз вата осталась белой.

Вторая китаянка заметила:

— Больше не течет.

Но моя рука онемела и стала сереть прямо на глазах. Я испугался не на шутку. Я развязал жгут. И кровь моментально залила всю руку до самого локтя.

— Вам надо оставить жгут на руке.

— Но, по-моему, это опасно, — возразил я.

— Намотайте жгут снова.

— Нет, — не согласился я. — Это нехорошо.

— Это хорошо. Это работает.

— Все еще течет! — в неподдельном удивлении воскликнула четвертая китаянка.

— Вам надо наложить швы, — сказала третья.

— Рана не такая большая, — сказал я.

— Да. Вы идите к доктору. Он через дорогу.

Я отправился к врачу, но приемная оказалась закрыта: перерыв на обед. По-прежнему истекая кровью, я вернулся в аптеку и сказал:

— Не надо накладывать жгут. Просто продайте мне бинты и антисептик. Я знаю, что кровь остановится. Она всегда останавливается рано или поздно.

Пятая китаянка разорвала упаковку стерильного бинта и помогла мне наложить повязку, а потом отдала мне все упаковки от использованных средств. Я отправился с ними к кассе, чтобы расплатиться.

Кровь продолжала сочиться — не очень сильно, но достаточно, чтобы пропитать марлевый бинт и придать ему весьма зловещий вид, как у повязки из магазина дурацких приколов, которыми подростки пугают своих дружков. Повязка была толстой, пятна крови — ярко-алыми. Но я был практически уверен, что она остановилась. Чтобы подкрепить силы, я решил выпить горячего сладкого кофе. При этом перевязанную руку я держал под столом, на коленях.

— Ого! — воскликнул официант. — Как это вас угораздило?

— Случайно, — ответил я.

Я зашел в банк поменять деньги и положил перевязанную руку на прилавок. Кассирша орудовала с необычайной скоростью: не задав ни единого вопроса, она пересчитала купюры и выдала мне местную валюту, старательно отводя глаза от крови на повязке. Никогда в жизни меня не обслуживали так быстро.

Я отправился в железнодорожное агентство. Пожилой служащий был энергичен не по годам. Он то и дело повторял испанское слово, нечто среднее между «Готово!» и «Проверено!». Он предложил мне присесть. Я воспользовался его любезностью и положил раненную руку ему на стол, нарочито не обращая на нее внимания.

— Один билет до Буэнос-Айреса через Тукуман, пожалуйста.

— Готово!

— Спальный вагон первого класса, и я бы хотел уехать как можно быстрее.

— Готово!

Он зашелестел бумагами и, оформляя мне билет, как бы между прочим поинтересовался:

— А что рана… большая?

— Очень.

— Готово, — он скроил гримасу, выражавшую сочувствие. Еще никогда в жизни я с такой легкостью не оформлял нужный билет. Меня так воодушевила реакция боливийцев на мою раненную руку, что я еще сутки не менял повязку. Меня обслуживали быстро и учтиво, мне задавали разные вопросы: очень больно? как это случилось? сильно я порезался? Моя рука стала прекрасной темой для светской беседы, и каждый встречный благоговейно разглядывал белоснежную повязку. В Лиме я хотел купить картину, но цена оказалась задрана до небес, и я с отчаянием отказался от покупки. В Ла-Пасе я нашел еще лучшую картину — лик святого Доминика, написанный в монастыре Потоси в середине восемнадцатого века. Я торговался не больше часа, оживленно жестикулируя раненой рукой, и покинул магазин довольный собой с иконой под мышкой.

— Вы бы лучше сдали эту икону в багаж, — посоветовала мне хозяйка магазина. — Это незаконно — вывозить из страны произведение искусства.

Раненная рука превращалась в мое самое удачное приключение в Южной Америке. Правда, позднее я побоялся, что тем самым слишком нагло испытываю удачу. Я даже додумался до того, что в ране разовьется гангрена и я потеряю руку.

На вид это был как раз такой город, где очень вероятен столь печальный исход: он тоже умирал от ран, пораженных какой-то урбанистической гангреной. Если и существует город, в своем упадке напоминающий смертельно раненного человека, то это Ла-Пас. Его неслыханное уродство будило сочувствие и любовь, и я невольно продолжал искать в нем привлекательные черты. Это было порождение бетона и стали, продуваемое насквозь ледяными штормами, пропахшими мокрой шерстью. Он был возведен над границей лесов, под одним из самых высоких перевалов в Андах. У его жителей были массивные, полные достоинства лица, без малейшего намека на ту хищную настороженность, что сплошь и рядом встречалась мне в Колумбии и Перу. Кофейни в Ла-Пасе были отделаны деревянными панелями, официанты носили белоснежные куртки, а в витринах рядом с автоматами для кофе эспрессо красовались воздушные пирожные. При виде чинных матрон и их спутников в мешковатых, не по росту костюмах трудно было поверить, что вы не где-то в Восточной Европе. Только когда я выходил на улицу, где индейцы, работавшие на заливке бетона, меланхолично жевали листья коки, я вспоминал, куда попал.

С неба все время что-то сыпалось: холодный дождь, ледяная крупа, град. Но почти все были одеты по погоде. Теплые накидки и свитера, вязаные шапки и даже варежки и перчатки. Индейцы выглядели толстыми и неуклюжими в своих пончо, а кое-кто под шляпу надел теплые наушники. Солнце я видел здесь лишь однажды. Оно выглянуло как-то утром на несколько минут в прорыв в тумане, висевшем над ущельем. Ослепительно яркий свет не принес тепла: яркая вспышка, вскоре потонувшая в новой порции тумана. Прогноз погоды в местной газете не радовал разнообразием: «Облачно, туман, небольшой дождь, без перемен». Ни дать ни взять пасмурный период в Мейне — вот если бы еще меня не изводила эта тошнота! Я чувствовал себя разбитым, но не мог заснуть, у меня напрочь отбило аппетит, и я едва ворочал языком после первой же рюмки. А еще я понял, как плохо быть чужаком в холодном городе. Жители сидят по домам, улицы пустеют, как только закрываются магазины, никто не гуляет в парках, и даже просто целенаправленное движение — или просто его видимость — становится в холодном климате безмолвным упреком праздношатающемуся путнику. Я скатал свои картины, спрятал их в чемодан и стал собираться в дорогу.


Солнце выглянуло, едва «Панамерикано» покинул привокзальную платформу и по крутым серпантинам начал свой путь сквозь эвкалиптовые рощи к северу от города. Это были единственные деревья, которые я видел на протяжении нескольких последних дней. Из-за деревьев выскакивали оборванные мальчишки. Сверкая улыбками, они цеплялись к подножкам вагонов, чтобы через несколько минут соскочить и с торжествующими воплями скрыться снова в редкой листве. Но вскоре они затерялись в густом непролазном подлеске. На нижних склонах еще попадались кое-где глинобитные хижины, но по мере того, как мы все выше забирались в горы, жилья практически не осталось, лишь клочки заброшенных полей да одинокие индейцы, следившие за поездом. Несмотря на непрерывный дождь последних дней, камни на дне ущелий, прорезанных в толще скал давно иссякшими ручьями, оставались совершенно сухими. Трудно было найти более бесплодную землю, чем эта, сплошь покрытая камнями и песком. Но ведь мы находились на высоте больше 13 000 футов над уровнем моря и продолжали упорно карабкаться вверх, к краю серого голого плато, нависавшего над городом. В этом ущелье железная дорога была проложена по немыслимо узкому карнизу: справа каменная стена, слева — глубокий провал с неуклюжими крышами хижин на дне.

Мы ехали уже почти час, а Ла-Пас так и не скрылся из виду. Он лежал внизу под нами, а дорога без конца петляла взад-вперед по горным карнизам, снова и снова минуя город, казавшийся с высоты еще больше и уродливее. За городом реяли вершины Анд, покрытые курившимися паром шапками вечных снегов. Мы давно миновали ту высоту, на которой еще растут цветы и порхают певчие птички, и рассекали кристально прозрачный ледяной воздух, в котором можно было видеть за сотни миль. С трех сторон к городу подступали плато, огражденные острыми пиками, и, когда мы проезжали над ним в последний раз — поезд наконец-то добрался до относительно просторного плоского участка, — он показался расчлененным на части глубокими провалами улиц и речушек: красноватый утес, поднимающийся к зеленым склонам, черным скалам и белым пикам.

В сопровождении разъяренного лая собак поезд набрал кое-какую скорость и пересек серое плато, оказавшись у первой станции, «Иллимани», на высоте 13 500 футов. По шпалам бродили овцы, а индеанки продавали апельсины по пенни за штуку. Я купил шесть апельсинов и едва успел вернуться в вагон, как поезд тронулся. После бесконечно медлительного пути по крутым серпантинам было как-то непривычно нестись с такой скоростью по более пологим перегонам.

Это был боливийский поезд. В составе преобладали деревянные вагоны второго класса, переполненные индейцами, желавшими попасть на юг. Эти вагоны, а также вагон-ресторан и единственный спальный боливийский вагон, должны были отцепить на границе, в Виллазоне. Мой спальный вагон был приписан к Аргентинской железной дороге и должен был проследовать до конечной станции, «Тукумана». Этому солидному изделию английского завода Пульмана давно перевалило за пятый десяток. В каждом купе имелся свой буфет, раковина для умывания и туалет. В моем купе было две спальные полки. Фернандо, студент-журналист, занимал верхнюю, мне же досталась нижняя, так что я имел привилегию единолично распоряжаться окном и столиком.

— Вот вы учитель, а без конца что-то строчите! — заметил Фернандо. — А я собираюсь стать журналистом, но даже карандаша с собой не прихватил! Это вам следует стать журналистом!

— Я учитель географии, — уточнил я, отвлекаясь от своих записей. — А здесь, как вы сами видите, география весьма необычная.

— Это, что ли?

Он уставился в окно.

— Ну вот хотя бы эти горы.

— А, ну да, — кивнул он. — Это большие горы.

На нас смотрела Невада-де-Иллимани, темная мрачная громада в венце из зализанного ветрами снега. А у ее подножия простиралось плато, на котором траву прибили вплотную к земле ужасные горные ураганы.

Фернандо тупо улыбнулся. Он совершенно не мог взять в толк, что это меня так удивляет. Он лишь сказал:

— Хорошо, что вам так понравилась моя страна, — и вышел из купе.

Тем временем поезд миновал гору и теперь подбирался к гряде новых вершин, за которые цеплялись клочья облаков. В окнах мелькали обработанные поля. На востоке горизонт был белесым и зловещим, как раскаленный воздух над арабским городом из сказки. Это был дальний край высокогорных равнин. Острые пики гор напоминали минареты и казались невероятно изящными и невыразимо прекрасными в этом прозрачном воздухе. Ближе к железной дороге — но все равно где-то вдалеке — теснились маленькие глинобитные хижины. Их окружали ограды из необожженного кирпича, и кое-где виднелись загоны для скота, но ни в одной стене я не заметил ни единого окна. Двери закрыты, огни погашены, и сами хижины скорее походили на амбары и казались совершенно заброшенными. В Виаке, считавшейся большой деревней, мы остановились, чтобы взять еще пассажиров. Теперь вагоны второго класса имели лишь стоячие места, были забиты до отказа, и на поворотах я видел у каждого окна по три-четыре лица. Я попытался было пройтись по поезду, чтобы попасть в эти вагоны, но об этом нечего было и думать — каждый клочок свободного пространства занимали плотно набитые пожитки пассажиров. Трудно было вообразить более резкий контраст с полупустыми поездами в Боливии и этими безлюдными равнинами вокруг.

Жить в ужасной земле равносильно тому,
Чтобы пережить ужасную годину.
Взгляни на эти суровые склоны
И на реку, пробившую путь через камни,
Взгляни на лачуги тех, кто живет на этой увечной земле.[47]

В деревнях на полустанках не было ни машин, ни дорог, ни деревьев, только убогие хижины и коровы, да индейцы, закутанные от холода. Если бы не ламы, удиравшие от шума поезда, и невероятно лохматые мулы, не обращавшие на нас никакого внимания, можно было бы подумать, что мы едем по Техасу. Округлые силуэты гор где-то вдалеке — одну накрыло сеткой дождя, другую ласкало солнце — да бескрайний небосвод. Отсюда железная дорога была проложена по идеальной прямой, и едва приблизились сумерки, стало ужасно холодно. За весь день я увидел лишь одного индейца, катившегося на велосипеде по тропинке через поля, и женщину, присматривавшую за кучкой неподвижно застывших овец. Ближе к вечеру нам попалась еще одна женщина с двумя детьми. Она гнала с поля пятерку мулов, груженых примитивным сельскохозяйственным скарбом: мотыгами и лопатами. В пасмурных сумерках поселок Айоайо — глинобитные лачуги и церковь — возник словно отдаленный форпост иной эпохи. Он затерялся среди бескрайней равнины и был так мал, что поезд даже не замедлил ход.

Постепенно равнина делалась все более каменистой, и далеко впереди снова замаячили голые иззубренные горы. Они были такие высокие, что все еще ярко освещались заходящим солнцем, хотя мы ехали практически в полной темноте. И кондоры парили над горами так высоко, что тоже оставались ярко освещены. Последний увиденный мной за день индеец удалялся от железной дороги по руслу ущелья. Он был обут в сандалии на босу ногу, несмотря на холод.

Я увидел что-то, принятое мной сначала за статую Христа. Но по мере приближения этот предмет сменил очертания человека на очертания бутылки. Это и была бутылка, двадцати футов высотой, сделанная из дерева. Она торчала посреди абсолютной пустоты, и большие буквы на ней гласили: «Инка-кола».

Но зато в этот день я добросовестно поработал над дневником. Я был доволен: мне было легко писать в этом уютном спальном вагоне, несшем меня на юг, к границе. Я отправился в вагон-ресторан и обнаружил там Фернандо, пившего пиво в компании его друга Виктора и еще одного мужчины — то ли косноязычного, то ли просто пьяного, — чьего имени я так и не расслышал. Они пригласили меня присоединиться к ним и задали вопросы, обычные для Южной Америки: откуда я? Где я уже побывал? Я католик? Что я думаю об их стране?

«Они терпеть не могут критики, — предупреждал меня человек в Эквадоре. — Не вздумайте их критиковать!» Этот совет не сработал в Перу. Перуанцев похвалы только злили и заставляли подозревать, что я заодно с их обанкротившимся правительством. А вот зато боливийцы, если Фернандо с приятелями можно было считать типичными образчиками местного населения, откровенно напрашивались на похвалы.

— Боливия — чудесная страна, — начал я.

— Это точно, — сказал Виктор. Он холодно улыбнулся. Другие согласились. (Но ведь все мы понимали, что это ложь.)

— Не то что Перу, — сказал Фернандо.

И вся троица боливийцев с минуту прохаживалась по недостаткам Перу.

— Большинство перуанцев с вами бы согласились, — сказал я.

— Но Чили хуже всего, — заявил Виктор.

— А как насчет Эквадора? — вставил пьяный.

— У них военная диктатура, — сказал Фернандо.

Это было беспроигрышное заявление, так как все упомянутые страны, включая и саму Боливию, управлялись военной диктатурой.

— В Эквадоре готовятся провести выборы, — сказал я.

— И мы тоже, — сказал Виктор.

В Боливии действительно через четыре месяца состоялись выборы. Их сопровождали перестрелки по всей стране, загадочные взрывы и ящики с подброшенными бюллетенями. Все согласились, что выборы прошли с нарушениями, и глава правительства генерал Банзер «аннулировал» результаты. Было объявлено военное положение, и было сформировано новое правительство как результат того, что официально назвали «бескровным переворотом». Потребовалось еще пять месяцев, чтобы распространить переворот на всю страну и пообещать новые выборы.

Фернандо сказал, что Перу — это полный отстой. Виктор сообщил, что черный рынок в Чили такой бедный, что там даже тюбика зубной пасты не найдешь. Пьяный добавил, что в Бразилии индейцев вырезают деревнями. Фернандо, как профессионал в газетном деле, сказал, что в Боливии самые лучшие в Южной Америке газеты, а вот в Аргентине они никогда не публикуют новости из-за границы. Далее пошли откровенные штампы: Парагвай — одно непролазное болото, в Колумбии одни воры, а панамцы — такие непроходимые болваны и терпят такого безмозглого тирана, что не заслуживают даже иметь свой канал.

Мы продолжали пить пиво, а боливийцы продолжали поносить своих соседей. Я предположил, что они обладают некими общенациональными характеристиками, и вспомнил ту классификацию национальных характеров в зависимости от высоты, которую излагала мне дама в Эквадоре. Все в один голос заявили, что это чушь. Каждый настаивал на своей неповторимости и оригинальности. Самое странное, что они почти не говорили о Боливии, хотя Боливия буквально была во всем. Она сказывалась и в этом старомодном вагоне-ресторане с расторопными официантами, и в индейцах, скорчившихся на подножках вагонов в тамбурах, и в ледяном дыхании гор, врывающемся в открытые окна. Возможно, Виктор прочел мои мысли и сказал:

— У нас в Боливии есть одна проблема.

— Только одна? — уточнил я.

— Одна большая проблема, — невозмутимо сказал он. — Море. Чили должна была оставить нам хотя бы небольшой кусок побережья — или Перу. Нам необходим свой собственный морской порт. А раз у нас нет своего порта, это и порождает остальные проблемы. Разве можно обойтись без морского порта?

— Ему понравилось наше пиво, — Фернандо увел разговор в сторону.

— Да, — сказал я, — оно очень вкусное.

— Посмотрите на того парня, — сказал Виктор.

В стороне от нас сидел человек и пил пиво. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что передо мной американец. Он был в грубых башмаках и клетчатой фланелевой рубашке, в которых так любят щеголять старшекурсники в американских университетах. Полы рубашки свободно болтались, борода была нечесана, он пил прямо из горлышка, то и дело поднося бутылку ко рту, утираясь тыльной стороной ладони и отрыгивая.

— Это отвратительно, — сказал Виктор.

— Хоть бы уж стакан попросил! — добавил Фернандо.

— Вы только посмотрите! — развеселился пьяный. — Буль-буль! — Он показал при помощи пальца. — Прямо из горлышка!

— Отвратительно, — повторил Виктор.

— По-моему, это американец, — сказал я.

— Это, должно быть, немец, — возразил Виктор. — Немцы всегда так пьют пиво.

Мы говорили по-испански, не понижая голоса, и это нас выдало: мы и глазом моргнуть не успели, как парень встал и на беглом, с едва заметным акцентом испанском сказал:

— Я американец, и так принято пить пиво в Америке, — он прикончил бутылку, рыгнул и протопал во второй класс.

Мы принялись за еду, но у меня вдруг разболелся живот. Я извинился и вернулся к себе в купе. Поезд остановился. Мы прибыли в Оруро, довольно большой город, почти полностью населенный индейцами, на берегу озера Уру-Уру. Дождь усилился, он барабанил в окно и стекал по стеклу ручейками, серебрившимися в свете вокзальных фонарей. Я улегся, выключил свет и свернулся клубком под одеялом в надежде перетерпеть боль. Я очнулся где-то за полночь. В купе было так холодно и висело такое плотное облако пыли — видимо, это было результатом той скорости, с которой двигался наш поезд, — что я едва мог дышать. Я попытался включить свет, но он не горел. Я попытался открыть дверь, но ее как будто кто-то запер снаружи. Я кашлял и задыхался, трясясь от озноба и усилившейся боли в желудке. Мне ничего не оставалось, как постараться взять себя в руки. Я глотнул из заветной бутылки, уткнулся носом в одеяло и стал ждать, пока алкоголь притупит изжогу.

Позже, уже на рассвете, я разобрался, почему не смог отпереть дверь: ее застопорил задвижками Фернандо, все еще спавший на верхней полке. Я же по-прежнему чувствовал себя ужасно. Я вообразил, что всего через пятнадцать часов мы покинем высокогорье и окажемся практически на уровне моря. Но я ошибался. Мы все еще мчались на высоте 12 000 футов по фантастическому лунному пейзажу из скал и пустых кратеров. Алкоголь усугубил симптомы горной болезни: похмелье в разреженном горном воздухе приносило смертельные муки. Мрачный пейзаж с его зазубренными обломками скал навевал мысли об адских пытках. В этих холодных Кордильерах не встречались даже индейцы. На темные озера, промелькнувшие в окне, было холодно даже смотреть, и вдруг я понял, что это не вода, а лед, покрытый серой пылью, а дальше нам стали попадаться небольшие сугробы, грязно белевшие, словно обрывки нижнего белья. Снег!!!

За завтраком, состоявшим из черствого хлеба и чая, я разговорился с Виктором. Вроде бы они с Фернандо (пьяный куда-то испарился без следа) решили сменить обстановку. Они выбрали один город на юге Боливии — поезд остановится там сегодня днем. И что они собираются там делать?

— Ничего, — ответил Виктор.

Я сказал, что отлично понимаю, что он имеет в виду.

— И может быть, читать, — добавил Виктор. — Люблю читать американские романы.

— И какие авторы вам больше всего нравятся?

— И. Бинг Уолла, — без запинки ответил он. — Еще Артур Айли и Тила Каудвэй.

— Никогда о таких не слышал, — ответил я.

Оказалось, романы у него с собой в портфеле. Это были переведенные на испанский Ирвинг Уоллас, Артур Хейли и Тейлор Колдуэлл.

— Вот, — Виктор поднял томик Колдуэлла. — Это про Цицерона. Но я уверен, что вы сами его читали.

— Никогда не читал ни одного из них.

— А у вас что за книга?

Это был роман Джека Лондона «Бюро убийств». Он не доставлял мне удовольствия.

— У него нехороший запах. В Новой Англии мы бы сказали: «Дурно пахнет».

— Дульно пасснет, — повторил он.

— Что-то я себя неважно чувствую, — сказал я. — Это все из-за горной болезни. Пожалуй, мне лучше пойти прилечь.

Я вернулся в купе, поправил подушку и стал смотреть на мелькавший за окном пейзаж порохового оттенка. Я надеялся, что мы уже начали спуск с горных хребтов. Попадавшиеся по дороге поселки представляли собой жалкое зрелище с разрушенными церквями и обвалившимися оградами, но они были редки в этих бескрайних каменистых пустошах, поросших бурыми кустарниками и пересеченных такими же бурыми ручейками. Временами в купе заглядывали Фернандо и Виктор. Вам лучше? — интересовались они. Я отвечал, что чувствую себя неплохо, но боль все не проходила, и я встревожился не на шутку.

Тянулись часы, и толчки поезда все сильнее злили дикобраза, поселившегося у меня во внутренностях. Тем временем мы доехали до Тапизы, где Фернандо и Виктор распрощались со мной. Даже на солнце Тапиза — кучка бурых лачуг, прилепившихся к горному склону, — казалась ужасной дырой. Неподвижный пейзаж нарушали лишь кружившие над головами кондоры да любопытные индейцы, ошалело щурившиеся на парочку чужаков, которым предстояло провести в их обществе ближайшие несколько недель. От одной мысли о том, каково это: стоять на платформе такой станции, как эта, и следить за удаляющимся из виду поездом, меня передернуло.

Мы двигались по рельсам со скоростью бега трусцой и на протяжении нескольких часов следовали руслу широкой мутной реки Камблайя. Здесь росли какие-то кустарники и кактусы, напоминавшие гигантские кегли, а кое-где среди скал даже желтели дикие подсолнухи. Я подумал, что это явные признаки того, что мы спускаемся с гор, но не заметил каких-либо значительных перемен. Меня ввела в заблуждение ослабевшая боль: я подумал, что мне полегчало, потому что горная болезнь сходит на нет. Но оказалось, что плодородной остается лишь узкая долина вдоль реки — в остальном это была все такая же безводная горная пустыня, угрюмый пейзаж из безумных кошмаров. Это была неприветливая и пустынная страна. Около разлившейся реки попадались ежевичник и ивы, но дальше насколько хватало глаз, простирались пустоши, покрытые лишь голубоватой пылью: скалы, каменные гребни, исковерканные сплетения кактусов.

Горные выступы становились все ниже, река скрылась из виду, и на протяжении долгих миль мы ехали по пустошам. Машинист и не собирался прибавлять скорость. Поезд медленно и упорно продвигался вперед под чистым небом через это безграничное бесплодие. Все, что могло хоть как-то порадовать взгляд, оставалось в стороне от железной дороги: на западе, где угадывались ущелья, на востоке, где горы не снимали снежных шапок и принимали те же изысканные очертания миражей в пустыне, которые я заметил днем раньше на выезде из Ла-Паса. Анды — так называют их местные жители. Но название ни о чем не говорит. Это показалось мне очень важным, что такие огромные горы, увенчанные ледниками, обозначаются таким простым словом, общим для всех, а не носят каждая свое имя. Но и эта монотонная пустыня, и протянувшиеся на тысячи миль пустоши с их причудливыми формами называются просто высокогорным плато. И даже на карте оно не имеет ни каких-то особых названий, ни описаний достопримечательностей. Поезд словно пересекал какую-то облачную страну: он сделал несколько остановок, но остальные ее просторы так и оставались безымянными. И теперь все, кто находился в поезде, направлялись к пограничному городу, имеющему имя.


На подъезде к Виллазону наш поезд вдруг набрал скорость и спугнул стадо мирно пасшихся осликов. Мы подкатили к перрону: оказалось, что здесь высота была такой же, как в Ла-Пасе. Аргентинский спальный вагон отогнали на боковой путь, а остальной состав утащили куда-то за гору, так что я больше его не видел. К тому времени в спальном вагоне нас оставалось пятеро пассажиров, но никто понятия не имел о том, когда мы пересечем границу. Я отыскал проводника, гонявшегося за мухами по коридору, и спросил у него.

— Мы здесь надолго застряли, — сказал он таким тоном, будто рассчитывает на годы.

Это даже нельзя было считать городом, несмотря на его название. Это было всего лишь несколько строений, обслуживающих пограничный пост. Здесь была одна немощеная улица с низкими бедными лавками. Ни одна из них не работала. Возле маленького вокзала расположилось около двух десятков женщин. Они устроили самодельные квадратные навесы и торговали под ними фруктами, лепешками и шнурками для ботинок. Как только поезд прибыл, с него сошла группа индейцев, и это внесло некоторое оживление, но эти люди давно разошлись кто куда, а сам поезд отогнали с глаз долой. У женщин никто ничего не покупал, и неподвижную картину нарушали лишь мухи, суетившиеся над грязными лужами. Я едва не задохнулся, пока прошел до края платформы, — наверное, шагал слишком быстро. Старая индеанка, сидевшая под чахлым деревом, вдруг забилась и закричала, но на нее никто не обратил внимания. Я купил полфунта орехов и уселся на скамейке у края платформы, чтобы их погрызть.

— Вы из этого спального вагона? — спросил человек, спешивший в мою сторону. Он был неопрятен и одет в лохмотья.

Я сказал, что так оно и есть.

— Когда он отправляется?

— Я и сам не прочь это узнать, — ответил я.

— Ну, сейчас я у них спрошу! — И он замолотил по двери во внутренние помещения вокзала. Оттуда раздалось грубое:

— Пошел отсюда!

Человек выскочил из вокзала.

— Они все тут шлюхи! — выкрикнул он с негодованием и прямо по лужам прошлепал к спальному вагону.

Старуха все еще верещала, но на исходе второго часа я уже немного привык к этим звукам: они даже стали частью молчания, окутавшего Виллазон. Спальный вагон, застывший посреди этой тишины на путях, выглядел очень глупо. И нигде в округе не было видно ни другого поезда, ни автомобиля. Мы угодили в дыру в пространстве. В миле к югу, через мост и за очередной горой, находился аргентинский город Ла-Куйака. Это тоже было ничто, дыра в пространстве, однако мы должны были туда попасть как-нибудь и когда-нибудь.

Откуда-то выскочил поросенок, он шумно лакал воду из лужи у моих ног и шарился в ореховой скорлупе. Небо затянули тучи, они нависли над Виллазоном, и мимо станции пронесся тяжелый состав. Он почему-то оглушительно ревел и поднял облако пыли, скрывшись в стороне Боливии. Индеанка кричала по-прежнему. Женщины на рынке упаковали свои коробки и скрылись. Накатила тьма, отчего это место показалось еще более вымершим.

Начиналась ночь. Я вернулся в спальный вагон. Он тоже был погружен во тьму: ни электричества, ни керосиновых ламп. В коридоре было полно мух. Проводник уже воевал с ними не мухобойкой, а полотенцем.

— Когда мы отправимся?

— Не знаю, — ответил он.

Мне ужасно захотелось домой.

Однако от моего нетерпения не было никакого проку. Мне пришлось смириться с этой потерей времени как с неизбежной передышкой, пустой зоной, разделяющей более осязаемые участки пути. Какой прок в том, если я начну злиться или искать способ укоротить часы ожидания? Нужно просто набраться терпения и ждать. Даже во тьме время неумолимо продолжает двигаться. Старуха вопила, проводник проклинал мух.

Я покинул спальный вагон и направился к низкому освещенному строению, предположив, что там расположен бар. Здесь не росли деревья и не светила луна: ощущение расстояния было обманчивым. Мне потребовалась добрая четверть часа, чтобы доковылять до здания. И я угадал: там была кофейня. Я заказал кофе и уселся в пустом зале, дожидаясь, пока его принесут. И тут я услышал, как засвистел поезд.

Хрупкая босоногая индейская девочка принесла мне чашку кофе.

— Что это за поезд?

— Это поезд до Ла-Куйаки.

— Черт! — Я швырнул на столик несколько монет и, мигом позабыв о кофе, помчался к вокзалу. Когда я вскочил обратно в вагон, локомотив уже прицепили к составу, а моя грудь разрывалась от бега на такой высоте. Сердце готово было лопнуть. Я плюхнулся на полку, едва дыша.

Снаружи сигнальщик болтал с кем-то из пассажиров.

— Перегон до Тукумана в жутком состоянии, — говорил железнодорожник, — вы небось не один день будете туда тащиться.

И я мысленно проклял еще раз эту поездку.

Нас перевезли через границу к аргентинской станции по ту сторону горы. Здесь спальный вагон опять отцепили и отогнали на запасной путь. Минуло три часа. На вокзале невозможно было купить съестное, но я наткнулся на индеанку, заваривавшую чай на костре. Она очень удивилась, когда я попросил продать мне чашку чаю, и приняла деньги с робкой грацией. Недавно миновала полночь, и торчавшие на вокзале люди зябко кутались в одеяла и прижимали к себе хнычущих детей, скорчившись на своих пожитках. Вдобавок начался дождь, но мне удалось подавить вспышку раздражения мыслями о том, что это все пассажиры второго класса, а значит, это их жестокая судьба: торчать под дождем посреди пустыни на этом мертвом континенте и ждать, пока подадут их поезд. Просто мне повезло гораздо больше, чем им. Я по праву рождения имел билет в первый класс. И ничего нельзя было поделать с таким разделением.

И я занялся тем, чем занялся бы любой здравомыслящий человек, застрявший на границе между Боливией и Аргентиной в дождливую ночь. Я отправился к себе в купе и умылся. Я надел пижаму и лег спать.


В дверь купе постучали: проводник.

— Билеты, будьте добры.

— Где мы?

— В Ла-Куйаке.

Все еще на границе.

— А когда отправимся?

— Через несколько минут.

Ну да, так я и поверил. И я снова завалился спать. Нетерпение и досада сработали как снотворное. Но не прошло и минуты, как меня разбудили свисток тепловоза, грохот металла и скрежет сцепки. Ну что ж, по крайней мере, мы наконец-то тронулись.

Я проспал почти двенадцать часов. Я снова проснулся уже в шесть утра и обнаружил, что мы стоим на какой-то станции. У платформы росли три черных тополя. В следующий раз я открыл глаза уже ближе к полудню. Три тополя по-прежнему красовались у платформы. Мы так и не двинулись с места.

Это оказался Хумахуака, небольшой поселок на севере Аргентины. Мы отъехали от Ла-Куйаки не далее чем на сто миль и спустились не больше чем на тысячу футов. День выдался прохладный и солнечный, полный стрекота насекомых и праздничного перезвона церковных колоколов. День был воскресный, и все казалось мирным и благостным. Было немного странно видеть настоящие цветники — длинные ряды ярких хризантем — и некоторые признаки процветания. Наверное, за последние недели это была первая железнодорожная станция, по которой не разгуливали поросята, роющиеся в отбросах за компанию с курами начальника станции. Меня подбодрила такая видимость порядка: я считал это явным признаком того, что мы попали в другую страну, и наш закопченный состав с грязными вагонами, полными мух, казался совершенно неуместным в здешней обстановке.

Гламурная дамочка лет сорока показывала вокзал своей милой дочке. Она сказала по-испански:

— Это поезд до Тукумана, он проделал долгий путь из самой Боливии. Ты рада, что мы поедем на поезде?

Девочка брезгливо сморщила носик, глядя на наш экспресс.

Я рвался познакомиться с городом подробнее, однако боялся отстать от поезда. Хумахуака — симпатичное место, но находится в ужасной глуши, откуда я не смогу выехать еще несколько дней.

Я поинтересовался у проводника спального вагона, почему мы стоим.

Он ответил — пути. Где-то на перегоне был поврежден путь то ли наводнением, то ли оползнем. Его не могли починить раньше, потому что рабочие не могут трудиться ночью. Это было серьезно: по-видимому, из-за вулкана.

— Мы не сможем тронуться еще несколько часов, — уверял он.

Я отважился прогуляться по городу и увидел индейцев, возвращавшихся из церкви с увядшими цветами в руках. И тут я вспомнил, что сегодня Вербное воскресенье. Лица этих людей светились умиротворением, снизошедшим на них в храме, той чистой радостью, которая считается признаком святости. Мне навстречу шли сотни людей, и каждый нес в руке цветок.

Однако все прочие заведения в городе были закрыты, рестораны не работали, автобусная станция пуста. Я прошелся по городскому парку и вернулся на вокзал.

За те часы, которые «Панамерикано» простоял у платформы с момента нашего прибытия, атмосфера здесь заметно изменилась. Принесенная с поездом бацилла убожества успела размножиться и расползтись по перрону. Под каждым окном вагона красовалась кучка банановых и апельсиновых корок, и на этом респектабельном вокзале не оказалось поросят, чтобы тут же их съесть, а из-под туалетов вовсю лилась вода, и уже выросли горки экскрементов. Солнце припекало все сильнее, и вокруг состава вилось все больше мух. Этот железнодорожный экспресс, столь живой и любопытный на ходу, на стоянке превратился в отвратительную развалину.

Я надеялся, что, кроме меня, на этом поезде не окажется иностранцев. Однако это было не так. Сколько раз я на опыте убеждался, что во втором классе непременно будет ехать какой-нибудь немец, дремлющий в обнимку со своим рюкзаком на каркасе и плюющийся в окно апельсиновыми косточками. Вот и в Хумахуаке оказался Вольфганг. Он сел в боливийскую часть поезда под холодным ливнем в Оруро и с той минуты терпел ужасы путешествия вторым классом. Я его не замечал, хотя он уже видел меня, когда я покупал в Ла-Куйаке чай у индеанки. Он уже второй месяц путешествует по Центральной и Южной Америке и имеет весьма туманное представление о том, куда, собственно, направляется. Он был уверен лишь в одном: если ему не повезет найти работу в Буэнос-Айресе, то на всю оставшуюся жизнь он так и застрянет в Аргентине. Он честно признался, что больше всего на свете хотел бы вернуться домой.

Иногда в обществе таких людей — а их мне приходилось встречать немало — я чувствовал себя довольно неловко оттого, что так быстро добрался сюда из Бостона. Ведь всего два месяца назад я сел на «Лейк-Шор Лимитед» на «Саус-Стейшн» и уже через несколько снежных дней любовался чистым небом над Мексикой. В пути меня никто не ограбил, я не свалился с какой-то серьезной болезнью, я получал удовольствие от красивых мест и общался с приятными людьми. Я успел заполнить сотни страниц своего дневника и твердо верил в то, что закончу путешествие в Патагонии, в Эскуэле, маленьком городке, который я увидел на карте и обозначил целью своего вояжа. Я со всей возможной скоростью пересек почти все страны и всегда старался поскорее расстаться со встреченными мной другими путешественниками, собиравшимися задержаться на пару месяцев, скажем, в Барранкилье или Куско. «Мне не нравится Эквадор, — уверял меня американец в Перу. — Может быть, оттого, что я провел здесь слишком мало времени». Однако он уже проторчал там целых два месяца, по моим понятиям, целую вечность.

История Вольфганга не отличалась от десятков таких же, услышанных мной: месяц тут, пара месяцев еще где-то. Он практически превратился в местного жителя и теперь был похож на человека, мечтающего начать все сначала. Я знал, что всего лишь стремлюсь на юг, как перелетная птица, влекомая неодолимой тягой. Но поскольку у меня не было фотоаппарата и я как можно больше старался писать дневник, мои впечатления об увиденном оставались живыми. Я мог воспроизвести в памяти Мексику или Коста-Рику, едва взглянув на записанные мной разговоры, а подробности поездки от Санта-Марты до Боготы возвращали меня в Колумбию. Ибо для меня путешествие, прежде всего, — это вкус воспоминаний.

Итак, отчасти чтобы убить время — поезд так и торчал у вокзала в Хумахуаке, — а отчасти из-за чувства вины перед тем, в чьих глазах я выгляжу не более чем бесполезным туристом, я спросил у Вольфганга, что он запомнил о тех местах, где ему довелось побывать.

— Пусть это будет короткий тест, — предложил я. — Я называю вам место, а вы говорите, что запомнилось там больше всего. Представьте себе, что я вообще никогда нигде не бывал и хочу знать, на что похожи эти места. Хорошо?

— Это прекрасная игра, — согласился он.

— Готовы? Начнем. Мексика.

— У американцев там куча неприятностей, — сказал Вольфганг.

— Гватемала.

— Я опоздал на автобус до Сан-Сальвадора, но мой рюкзак остался в багаже вместе с паспортом. Я потратил три доллара на телефонные звонки. Это было ужасно.

— Никарагуа.

— Лучше бы я вообще туда не совался!

— Коста-Рика.

— Тоска.

— Колумбия.

— Супермаркеты ломятся от всякой жратвы, но там я заболел.

— Может быть, из-за жратвы? — заметил я. — А как насчет Эквадора?

— Я проторчал там целый месяц, не мог попасть на автобус.

— Перу.

— Хорошо и дешево.

— Боливия.

— В Боливии живут одни тупицы.

— Аргентина.

— Я проведу в ней либо пару недель, либо несколько месяцев, — сказал он. — Ну что? Я прошел ваш тест?

— Вы провалились, Вольфганг.

Он мог сказать что-то определенное только по теме обмена валюты. Здесь вам за доллар дают 679 песо, но есть города, где удается получить 680. Разница составляла горазда меньше цента, но Вольфганг являлся олицетворением того принципа, с которым я сталкивался с самого начала поездки: это был самый оборванный путешественник, наизусть знавший все тонкости обмена валюты. И на самом деле Вольфганг вовсе не собирался что-то менять в своей жизни. Потому что для него путешествие стало само по себе способом экономить деньги.

Без какого-либо предупреждения поезд вдруг тронулся от перрона. Мы едва успели добежать с того места, где стояли, и запрыгнуть в вагоны: Вольфганг во второй класс, я в первый. Я не видел его на протяжении следующих двух дней, до самого Тукумана.

«Панамерикано» двигался по ровной зеленой долине вдоль широкой, но почти пересохшей реки Рио-Гранде-де-Джули. Вскоре на краю долины показались горы. Они были старыми, расколотыми и невероятно высокими: сплошные скалы и ни единого деревца. Бока утесов, обращенные к ветру, переливались розовыми, бурыми и рыжими красками. Острые вершины вонзались в небо, тогда как холмы вдоль речного русла казались кучами глины. Эти голые холмы и пики над ними придавали здешним горам жестокий и суровый вид. Скалы поражали четкостью очертаний, изуродованных ветром и эрозией, а холмистая местность у их подножия напоминала складки толстых одеял, в которых индейцы любят держать свои пожитки. Посередине прорезанного в скалах речного русла бежал тонкий мутный ручей — все, что осталось от некогда полноводной Рио-Гранде. И на обоих берегах росли тополя, ивы и кактусы, и стояли глинобитные дома на краю вспаханных полей. Это было странное зрелище: совершенно голые горы над зеленью долины, широченное русло и узенький ручеек и одинокий старик, ковыляющий с одного берега на другой, как некий прообраз вечного крестьянина.

Здесь выращивали кукурузу, томаты и подсолнухи, а поля лиловой капусты выглядели гораздо более броско, чем выцветшие от непогоды хижины. Мы медленно пересекали Аргентину, но, по крайней мере, на гораздо более приемлемой высоте. Я почувствовал, как изменилось мое состояние, и как следует выспался. Мне нравилось, как выглядит Аргентина. Далеко вокруг простиралась богатая, ухоженная местность. Безлюдные просторы словно затаились в ожидании новых хозяев, и теперь было понятно, почему приехавшие сюда валлийцы, немцы и итальянцы пропадали без следа, сохраняя привычный уклад в укромных горных долинах, до которых не было дела остальному миру.

Через открытое окно в мое купе летела пыль. Меня тревожила раненая рука. Я промыл ее и сменил повязку. Я был уверен, что если эта пыль попадет в рану, то начнется инфекция. Пыльная буря началась в Тилькаре, лежащей под сенью тополей у подножия гор. Здесь тоже росли тополя, и местами казалось, что мы едем по Италии. Да и публика в вагоне почти наверняка была потомками итальянских переселенцев: старухи в черном, пузатые мужчины. Но Тилькара оказалась настоящим оазисом. А в сотне ярдов от города, за щитом с надписью «Не портите деревья!» (пусть в несколько приземленном смысле, но это тоже можно считать признаком цивилизации), мы попали в пыльное облако. Висевший в воздухе мельчайший песок безжалостно обдирал голые бока скал и утесов.

Мы пересекли тропик Козерога. Эта линия на карте оказалась вполне реальной: узкая щель в горном массиве, в свою очередь расчерченном такими же поперечными трещинами, как и положено на географической карте с ее розовыми, оранжевыми и зелеными пятнами. Действительно, я никогда не видел столь похожего на карту реального пейзажа: черная нитка железной дороги тянется по бурой равнине с зеленой оторочкой и красными и оранжевыми зонами по краям. Это были окрестности Миамары. Из окна я едва разглядел всего несколько домов, но бросалась в глаза желтая оштукатуренная церковь середины XVII века. Жители этих аргентинских поселков выглядели так, будто им здесь нравилось в отличие от боливийцев, как бы готовых в любую минуту сняться с места.

Хромая собака в Миамаре навела меня на мысль о том, что с того дня, как я покинул Штаты, мне еще не встретилась ни одна не хромая собака, ни одна женщина, которая не несла бы какую-нибудь поклажу, ни один индеец без шляпы и ни одна кошка — нигде на всем пути!

По расписанию стоянка в Миамаре должна была быть три минуты, но прошел целый час, а мы все торчали у платформы под палящим полуденным солнцем. Я пристроился на ступеньках вагона и закурил трубку. Меня увидел прохожий и поинтересовался, куда я еду. Он был невысоким, очень смуглым, с узкими глазами, широким лицом и грубыми руками. Я решил, что он либо чистокровный индеец, либо индеец наполовину — инки владели когда-то и этой местностью, и дальше, по ту сторону Джули.

Я сказал, что еду на этом поезде до Тукумана.

Он сказал, что там, дальше на юг, будет вулкан, и из-за оползней дорога разрушилась. Кажется, ее пытаются починить, но отсюда четыре часа только до Джули, а значит, я никак не попаду в Тукуман до завтрашнего дня.

— Какой смысл вообще куда-то ехать? — дивился этот ограниченный провинциал. — Я ездил по всей стране и был в Джули, в Ла-Куйаке, везде. Но нигде не было так хорошо, как в Миамаре. У нас есть яблоки, кукуруза, груши — все, что душе угодно. Здесь очень легко все растет, и город красивый. Я однажды был в Виллазоне — ужас, да и только. Я бы там ни за что не стал жить. А здесь у меня есть все, что нужно.

— Значит, вам повезло.

— Вам лучше остаться здесь, — настаивал он.

— Ну, пока поезд не собирается ехать, я и так остаюсь здесь.

— Это у вулкана, оползень разрушил дорогу. А куда вы собираетесь после Тукумана?

— В Буэнос-Айрес, а потом в Патагонию.

— Патагония! Это так далеко, что там и не говорят по-нашему! — Он улыбнулся, глядя на меня. — Стало быть, вы уехали из Ла-Куйаки и едете в Патагонию? Это же на разных концах Аргентины! Я бы ни за что туда не поехал. Я лучше останусь дома.

— Но из Патагонии я тоже поеду домой.

— Вот это дело! — одобрил он. — Это просто ужас — оказаться так далеко от дома в такое чудесное солнечное воскресенье, как это!

— Это здесь солнечно, — заметил я. — Наверняка у меня дома льет дождь.

— Очень интересно, — сказал он и поблагодарил меня. А потом скрылся за шелестящими тополями.

К югу от Пурмамарки, в сухом речном русле — широкой долине в обрамлении туманных гор — я увидел крестный ход в честь Вербного воскресенья. По крайней мере, я так предположил, хотя крестный ход мог быть устроен по любому другому поводу. По руслу пересохшей реки двигалось не меньше двух тысяч человек. Многие были верхами, кто-то размахивал знаменами и хоругвями. Оркестр в чопорных траурных одеяниях играл душераздирающую музыку. В голове колонны несли белый гроб то ли символический, то ли настоящий. Но удивительнее всего смотрелось над ними темное низкое небо. Из-за этого вся картина превращалась в какую-то гигантскую фреску с тысячами тщательно прописанных живых фигурок, казавшихся особенно жалкими под этими тучами.

Начался дождь, а облака опустились к самой земле. Они как будто соскользнули с крутых горных склонов и заструились по речной долине. Верхушки деревьев исчезли в их утробе, и наступили сумерки. За каких-то пятнадцать минут окружающий нас пейзаж изменился от необъятных просторов Аргентины до нудного дождливого вечера в Новой Англии. Видимость сократилась до полусотни ярдов, было тепло и сыро, а в тумане как будто бродили привидения.

С небес сочилась влага, и вскоре вдоль полотна стали видны последствия оползня: разрушенные и опрокинутые ограды и ручьи, пересекающие полотно дороги по песчаным перешейкам. Я высунулся из двери, чтобы как следует разглядеть оползень, и проводник спального вагона у меня за спиной заметил:

— Это Вулкан.

— Я и не знал, что здесь есть вулканы.

— Нет, это город называется Вулкан.

Я понял, что все это время ошибался: все упоминания о вулкане, которые я слышал по дороге, были всего лишь названием города Вулкан.

— Сколько нам еще ехать? — спросил я.

— Мы прибудем в Буэнос-Айрес с опозданием примерно в полтора дня.

Пока не стемнело, я читал «Конец игры» Дюрренматта. В оригинале название мне нравится гораздо больше — «Судья и его палач». После слабого и несообразного сюжета Джека Лондона Дюрренматт показался мне ослепительным, как бриллиант, и пришелся очень кстати со своей мудрой упорядоченностью. Для чтения во время путешествия поездом нет лучшей книги, чем такой роман с четко продуманным сюжетом. Он помогает внести хоть какую-то видимость порядка в непредсказуемость пути.

В Джули я увидел, что река, совершенно пересохшая в нескольких милях к северу, снова стала полноводной. Здесь Рио-Гранде вполне оправдывала свое название. По берегам росли деревья с пышными кронами и яркие цветы, и вечерний туман сгущался над водой. Джули выглядел мирным и мокрым: он находился на приемлемой высоте, чтобы радовать своим климатом без издержек в виде горной болезни. Цветы, орошенные дождем, наполнили воздух своим благоуханием, и с реки налетал свежий ветерок. Картина была вполне идиллической, однако позднее я узнал, что здесь случилось ужасное наводнение и тысячи людей пришлось эвакуировать. Невозможно высмотреть все из окна вагона.

На вокзале оказалось полно индейцев, которые пришли встречать тех индейцев, что приехали с границы. Это было последнее место в Аргентине, где я увидел сразу так много индейцев, а ведь в Аргентине есть люди, которые отрицают, что в этой стране они настолько многочисленны. Вот почему Джули можно было считать своего рода границей, конечной точкой великого пути древних инков. Здесь так пышно росли деревья, что казалось, будто они погребли под собой весь город.

Я был бы рад задержаться здесь, и я уже почти на это решился, но не успел сойти на перрон, как увидел, что к нашему составу прицепили два десятка новехоньких вагонов, и в их числе замечательный вагон-ресторан. Я давно не чувствовал себя так чудесно: ни головной боли, ни горной болезни, и мой аппетит ко мне вернулся (а ведь всего день прошел с тех пор, как я сидел в Виллазоне и пытался грызть орехи), а заодно с ним и жажда. Я поспешил в вагон-ресторан и заказал графин вина. Официант в черном фраке накрывал столы: скатерть, серебряные приборы, вазы с цветами. Но его усердие пропадало впустую. Я был здесь единственным клиентом.

Обед — теперь мы проезжали город генерала Мигеля Мартина де Гуэмеса по дороге в Тукуман — состоял из пяти блюд. Домашний суп с клецками, колбаски с полентой, котлеты из телятины, салат с ветчиной и десерт. Официант не отходил от меня, старательно подливая вино в бокал, и только когда я отобедал и закурил трубку, позволил налить себе вина и сесть со мной, чтобы поболтать.

Он говорил по-испански с сильным итальянским акцентом, как и многие жители Аргентины. Но при этом он почти не знал итальянского.

— Я итальянец, — признавал он, но говорил это так, как американцы говорят «Я поляк» или «Я армянин»: то ли клеймо, то ли отличительный признак иммигранта из далекой страны.

— Нам повезло, что этот поезд идет до конца, — сказал он. — Это первый состав, который проедет через Вулкан. Вы ведь видели оползень?

Я видел: гора глины, завалившая железную дорогу.

— Несколько составов уже пытались проехать до того, как полотно полностью расчистили, и, извольте видеть, сошли с рельсов. Поэтому движение пришлось перекрыть совсем. Я сам проторчал здесь две недели, пока не прибыл первый поезд.

Какая насмешка судьбы: этот официант торчит две недели в Джули, дожидаясь «Панамерикано», и вот наконец состав приходит, и к нему цепляют его вагон-ресторан, чтобы обслужить одного-единственного пассажира — меня. Однако официант вовсе не унывал по этому поводу.

— В каких странах вы побывали?

Я ответил.

— И какая же страна понравилась вам из них больше всего?

«Они не выносят критики».

— Аргентина, — сказал я.

— Остальные совсем бедные, — сказал он. — Знаете, сколько здесь стоит хороший стейк? Хотя бы приблизительно?

Я сознательно занизил цену, назвав ему в песо эквивалент пятидесяти центам. Он возразил — не без обиды, — что фунт отборной вырезки стоит семьдесят пять центов.

Это было весьма оригинальное доказательство процветания для страны, в которой годовая инфляция колеблется от трехсот до четырехсот процентов. Каждый день песо обесценивался, и дорожало все, кроме стейков. Большинство аргентинцев ест стейки по два раза в день, и даже самый ничтожный служащий заказывает себе на обед большой кусок мяса с картошкой фри. Я припомнил, что суровее всех критиковал Аргентину некий В. С. Найпол в своих статьях в «Нью-Йоркском книжном обозрении», чем вызвал довольно бурный отклик. Никто не понимал, с какой стати он так ополчился на Аргентину, поскольку никому не было известно, что он вегетарианец.

— Как вы находите этот поезд?

«Не вздумайте их критиковать ни под каким видом!»

— Это один из лучших поездов, какие мне приходилось видеть.

— Он и есть самый лучший. Здесь отличное оборудование: откидные кресла, просторный и удобный салон. Но вы только взгляните на пассажиров! Едут в первом классе и плюют на пол, вешают одежду на лампы, поднимают ноги прямо в ботинках на эти чудесные кресла, — он сопровождал свою речь истинно итальянской жестикуляцией и гримасами, изображавшими невоспитанную публику. Повара, присоединившиеся к нам, сочли это особенно смешным. — Вы ведь видели их? И что мы можем с этим поделать? Они просто понятия не имеют, как положено себя вести в поезде, вот и все!

Его негодование было обращено на всех пассажиров подряд. Он не заострял внимание на недостатках какой-то определенной социальной группы, он ни разу не упомянул индейцев. Это принесло мне большое облегчение. Один из несомненных плюсов Аргентины — тот же, что я обнаружил в Коста-Рике, — что при желании человек может сохранить свою анонимность. С этой точки зрения лица, которые встречались в «Панамерикано», можно было принять за лица, какие вы увидите в любом поезде в Штатах, да и в Европе, если уж на то пошло. В Аргентине вам ничего не стоило затеряться в толпе. Это было очень мне на руку, упрощало путешествие и позволяло наблюдать за людьми сколько угодно, не привлекая к себе интереса.

Я очень хорошо спал в ту ночь, но меня разбудил стук проводника в дверь купе.

— Просыпайтесь! — кричал он. — Мы уже в Тукумане! Вам надо вставать!

Я открыл дверь.

— Скорее, сэр. Все пассажиры уже сошли!

— А как я доберусь до Буэнос-Айреса?

— Вы опоздали на поезд! Попытайтесь вечером сесть на экспресс «Северная звезда». Понимаете, — пропыхтел он, вынося мой чемодан на перрон, — мы должны были прибыть сюда еще вчера. И у всех остальных пассажиров та же проблема.

Итак, с его помощью тусклым серым утром я оказался на вокзале «Бельграно» в Тукумане. Утренняя прохлада уже сменялась дневной духотой. Из-за тумана пальмы в парке перед вокзалом казались призраками. Я сдал чемодан в камеру хранения и отправился завтракать.

Глава 19. «Ла-Эстелла-дель-Норте» («Северная звезда») до Буэнос-Айреса

Вынужденное опоздание в итоге принесло мне удачу. Ибо нет более удобного способа покинуть высокогорные равнины — этот мир каменных пустошей, — чем просто пересечь ночью границу Аргентины, в течение дня проехать по безлюдным предгорьям и на следующее утро прибыть в столицу большой провинции, чтобы пройтись по ее улицам до того, как жители проснутся. Часы показывали половину восьмого: даже кофейни были еще закрыты. Королевские пальмы и темно-зеленые араукарии кутались в лохмы тумана. У меня в запасе был целый день: если ничто в городе Тукуман не убедит меня задержаться, я могу сесть вечером на «Северную звезду» и в спальном вагоне доехать до Буэнос-Айреса. На этом перегоне меня поджидал риск. В моем дневнике хранилась вырезка из газеты, купленной в Боготе. «Железнодорожная катастрофа в Аргентине: 50 погибших» — гласили по-испански огромные буквы на первой полосе. «По сообщениям полиции, экспресс „Северная звезда“ едва пересек границу провинции Тукуман, когда потерпел крушение из-за неисправности пути». Далее репортер с истинно латиноамериканским темпераментом смаковал подробности катастрофы, случившейся всего месяц назад. «Начальник вокзала в Тукумане заверил меня, что вы безо всякого труда купите билеты на этот поезд, — говорилось под конец, — поскольку из-за крушения люди боятся на нем ездить».

Тукуман оказался гораздо старше, ровнее, чище и скучнее, чем я ожидал. Это был чрезвычайно провинциальный город, изолированный и замкнутый в себе. И хотя мы находились в Аргентине, в нем чувствовалось что-то сугубо европейское, с налетом старины. Пожилые черноусые мужчины в идеально отутюженных костюмах чинно сидели за столиками в кафе или в креслах чистильщиков обуви, полировавших их и без того блестящие туфли. Девочки в мешковатой школьной форме спешили на уроки, но непременно задерживались возле церкви, чтобы прикоснуться к колену Распятия жестом, полным настоящего благоговения. Старая Европа просвечивала в фасадах зданий в центре города, в обилии бумажных документов в банке (каждую операцию здесь фиксировали в трех экземплярах), в продуманной небрежности женщин, делавших покупки, и даже в самовлюбленных манерах тщательно причесанных юнцов. Жилые дома напоминали мне Францию, а официальные здания — итальянское барокко. Зато памятники и статуи были чисто южноамериканскими и оттого еще более нелепыми: богини беззастенчиво выставляли напоказ свою наготу, а мускулистые герои принимали совершенно вычурные позы.

После полуголых индейцев, обитавших на продуваемых всеми ветрами горных плато, и крестьян в убогих деревнях вдоль границы, и скалистых ущелий, проложенных реками на севере, я менее всего был готов увидеть такой город, как Тукуман. Он казался мрачным, но мрачность — одна из обычных черт аргентинского характера. Это не темнота и мрак отчаяния, а скорее какое-то душевное уныние, сродни той непреходящей меланхолии, которая снедает иммигрантов в дождливый вечер вдали от родины. Однако внешних признаков упадка я не заметил, и если здесь и имелись какие-то страшные тайны, все они были надежно укрыты в камерах пыток в полицейских подвалах или трущобах, в которых жили рубщики сахарного тростника. Только в четыре часа дня мне удалось найти бар — вот каким оказался Тукуман.

Я провел весь день на ногах. Было облачно и душно, и так темно, что уличный фотограф, работавший на площади Независимости (независимость Аргентины провозгласили в 1816 году именно в Тукумане), только со второй попытки сумел сделать портрет, достаточно походивший на меня. И в чем же была причина? Возможно, в унылых оттенках фильмов Буньюэля[48], по которым Тукуман запомнился мне как место, куда попадают невинные крошки, отправленные на ужасно длинную неделю погостить к незамужней тетке среди ее пыльных реликвий. Я представлял себе милых запуганных горничных в тесных темных комнатах и безжалостное тиканье часов в гостиных с высокими потолками. Но все это оставалось пустыми фантазиями, выдумками чужеземца. Я нашел туристическое агентство. Дама вручила мне три брошюры, и каждая советовала мне убраться из Тукумана, чтобы повидать окрестные горы и окрестные леса или — и это показалось мне самым забавным — побывать в Джули! По всему выходило, что самой главной достопримечательностью Тукумана являлось его расположение в одном дне пути от Джули.

Сувенирами в Тукумане считались предметы быта гаучо: попарно связанные болас, игрушечные кнутики, неимоверных размеров охотничьи ножи и еще солонки, фартучки, календари и шкатулки из кактусовых волокон — все с клеймом «Тукуман». Полки книжных магазинов выглядели намного представительнее всего, что я встречал до сих пор, или это во мне упрямо взыграло самодовольство при виде трех моих романов, переведенных на испанский язык? Я записал адрес издателя в Буэнос-Айресе: непременно навещу его, когда прибуду в город.


Больше мне в Тукумане было делать нечего, разве что купить пиццу: толстая пицца по-неаполитански, густо приправленная анчоусами. Это напомнило мне мрачное замечание, услышанное в Перу. «В Перу настали такие плохие времена, — сказал один мужчина, — что даже анчоусы покинули наши воды и уплыли подальше отсюда». По мере того как день клонился к вечеру, я все больше укреплялся в своей решимости покинуть Тукуман на «Северной звезде». Позднее я повстречался с Вольфгангом, и мы вместе отправились на вокзал. Он был счастлив. За последние двадцать четыре часа доллар подорожал на пять песо, «а завтра он подрастет еще больше!». Он был абсолютно доволен таким положением дел, и я живо представил его в Буэнос-Айресе каждое утро приходящим в восторг от нового скачка инфляции. Для Вольфганга инфляция являлась истинным подарком судьбы.

«Северная звезда» ждала нас у платформы.

— После этого, — вздохнул Вольфганг, — я больше никогда не поеду на поезде.

— Не хотите что-нибудь почитать? — Я вынул из чемодана Дюрренматта и протянул ему.

— Я читал его раньше, в Германии, — сказал он, рассмотрев обложку. Но все равно оставил книгу себе: — Поможет вспомнить английский.

Освальдо, занимавший нижнюю полку в нашем купе на «Северной звезде», оказался болтливым и суетливым перекупщиком, собиравшимся продать партию мяса в Росарио. Он хотел попасть туда на самолете, но компания решила, что это слишком дорого.

— Всего месяц назад вот этот самый поезд потерпел крушение. Погибло много людей, вагоны горели — просто ужас! — Он рывком раздвинул занавески и посмотрел в окно. — Надеюсь, с нами такого не случится. Меньше всего мне бы хотелось стать жертвой крушения поезда. Но все равно у меня очень нехорошее предчувствие.

Его болтовня нагоняла на меня такую тоску, что я поспешил удалиться в вагон-ресторан, где устроился за столиком с тукуманской газетой и бутылкой пива. Там была большая статья, певшая дифирамбы партиям правого толка, выигравшим выборы во Франции, и еще одна о похищениях людей в Италии. («Все наши террористы перебрались в Европу, — сообщил мне в Буэнос-Айресе один аргентинец с каким-то мстительным сочувствием. — Теперь вы тоже почувствуете, через что нам пришлось пройти»). Видимо, аргентинское правительство надеялось заработать политический капитал на мрачных новостях из-за границы.

— С вашего позволения, — с этими словами Освальдо плюхнулся за мой столик. Он прихватил с собой комикс. Это был испанский выпуск толщиной не меньше дюйма и назывался «Д’Артаньян» по имени отчаянного сорвиголовы, как рекомендовали его на обложке. Пожалуй, более чем незатейливое чтиво, даже для перекупщика мяса.

Я не отвечал ему, глядя в окно. Мы покинули Тукуман: сперва город, затем провинцию, и оказались в соседней провинции Сантьяго-де-Эстеро. В туманных сумерках плантации сахарного тростника и апельсиновые рощи казались густо-зелеными, как Ирландия летним вечером. Кое-где фермеры жгли костры, и в их свете можно было разглядеть ряды лачуг, в которых жили рубщики сахарного тростника, а в отдалении — крыши и башенки особняков владельцев плантаций и породистых лошадей, стоявших у коновязей. Затем ночная тьма сгустилась, и теперь ее тревожил лишь желтый отблеск фар нашего локомотива да свет из окон вагонов.

— Вот здесь все и случилось, — сказал Освальдо. Он отложил свой комикс. — Крушение поезда.

Он так вцепился в край стола, как будто ожидал, что в любой момент его скинет с кресла. Однако поезд безмятежно катил по просторам Аргентины, и на кухне громко распевал кто-то из поваров.

Обед подали в десять часов: четыре блюда, включая жирный стейк, не меньше чем на два доллара. Это был тот вид вагона-ресторана, где официанты и повара одеты более тщательно, чем их клиенты. И все столики были заняты: благодушное шумное сборище псевдоевропейцев. К нам с Освальдо подсели еще двое, и, выдержав приличествующую случаю паузу и выпив положенное число бокалов вина, один из них завел разговор о причине своей поездки в Буэнос-Айрес: у его отца недавно случился сердечный приступ.

Он говорил на невнятном аргентинском испанском, и каждое двойное «л» превращалось у него в русский звук «ша».

— Моему отцу восемьдесят пять лет, — вещал он, промокая губы кусочком хлеба. — И ни разу в жизни он ничем не болел. И курил не переставая, буквально ел эти свои сигареты. Всегда был здоров и силен, как бык. А тут мне звонят и говорят, что у него случился сердечный приступ. А я им отвечаю: этот человек никогда в жизни ничем не болел!

— Мой отец был таким же, — подхватил второй. — Крутой мужик, настоящая старая гвардия. Но помер он не от сердечного приступа. Его печень сгубила.

— А вот мой отец… — начал Освальдо.

Первый мужчина ел и курил без удержу: из его ноздрей валил дым, и одновременно он жевал хлеб. И еще он то и дело орал:

— Босс!

— Босс! — снова взревел он. — Подай пепельницу! Я не могу есть без пепельницы!

Он уже съел весь хлеб на нашем столе.

— Босс! Подай еще хлеба, я проголодался. И заодно захвати там бутылку пива, я пить хочу.

У них оказалось очень много общего, у этих мужчин: все они были болтунами и совершенно лишены чувства юмора. Они не были прожигателями жизни: меня даже поразило то, как много они работают. Но из всех людей, встреченных мной в Южной Америке, аргентинцы оказались менее всех прочих заинтересованы в окружающем мире или вообще в любых вещах, не имеющих прямого отношения к Аргентине. В этом они схожи с некоторыми жителями Южной Африки: они ведут себя так, будто оказались на самом краю света в окружении дикарей. Они всегда разговаривают на повышенных вызывающих тонах, даже когда общаются между собой, и остаются невеждами до мозга костей. Вот какие выводы сделал я на «Северной звезде». Но их пришлось пересмотреть, когда я попал в Буэнос-Айрес и повстречался с гораздо более восприимчивыми людьми и даже настоящими интеллектуалами.

На протяжении следующего получаса Освальдо и двое других обсуждали футбол. Аргентина как раз недавно выиграла у Перу, и они были уверены в том, что Аргентина выиграет Кубок мира в июне.

— Вы говорите по-испански? — Это спросил первый мужчина, у которого отца свалил сердечный приступ. Он держал наготове очередной кусок хлеба.

— Да, — ответил я. — По-моему, достаточно сносно.

— Вы всю дорогу молчите. Вот я и спросил, — он подмигнул остальным и пояснил: — Ну, в смысле, вы не присоединились к нашему разговору.

— К какому разговору?

— Ну, вот к этому, — он явно начал злиться.

— О футболе?

— Нет, обо всем. Мы говорим, вы молчите. Вы просто молча сидите здесь.

— И что с того?

— Может, вам что-то не нравится?

Так вот в чем все дело: в подозрительности, страхе, ощущении, будто мое молчание подразумевает осуждение. Добрая старая южноамериканская паранойя.

— Мне все нравится, — заверил я. — Я очень доволен, что сижу здесь. Аргентина — замечательная страна.

— Он доволен, — повторил мужчина. Он так и не отправил в рот свой кусок хлеба. Он пододвинул к себе бокал с вином и спросил: — Знаете, что они делают в Испании? Вот, смотрите. Я покажу, что они делают. Готовы? Они макают хлеб, вот так, — и он обмакнул свой хлеб в вино. — А потом они его едят. Вот так, — он отправил в рот пропитанный вином хлеб и продолжил, не прожевав: — Видите? Они макают хлеб в вино. В Испании.

— Если вам кажется это странным, послушайте, что я расскажу, — сказал я.

Они заулыбались: ведь я все-таки присоединился к их разговору!

— Итальянцы кладут в вино фрукты, — продолжал я. — Они крошат персики, груши, бананы и кладут в бокал с вином. Все это перемешивают, съедают фрукты, а потом выпивают вино. Представляете, что это за вино!

Однако это не произвело должного впечатления. Они молча смотрели на меня.

— Мы тоже так делаем, — наконец сказал Освальдо.

Ужин закончился кофе и взбитыми сливками, и второй мужчина принялся путано и утомительно сравнивать, как называют хлеб в разных местностях Аргентины.

— Ну, к примеру, здесь, в Тукумане, его называют булкой. Но если вы попадете в Кордову, то там услышите батон. А в Сальте — пирог. Но ломоть — так его называют…

Он бубнил и бубнил без конца, тогда как остальные вставляли свои замечания. Я почувствовал, что не в состоянии что-то добавить к их беседе, а потому предпочел встать и откланяться, чтобы вернуться к себе в купе и лечь спать.

Мне приснился сон. Я был в эдвардианском особняке с какой-то коварной дамой. Вдруг дом задрожал, пол закачался, как палуба, а по стенам пошли трещины. Дама молила меня объяснить причину такого сотрясения дома. Я выглянул в разбитое окно, а потом вышел во двор. Здесь качка была такая, что я едва держался на ногах, но ничего не было видно — я просто чувствовал это всем телом. Женщина стояла у окна, и вокруг нее крошились кирпичи.

— Вы в зоне действия магнитного поля! — сказал я. — Под нами проходит электрический кабель, — я еле удерживал равновесие, пока говорил. — И сила магнитного поля качает этот дом…

Я проснулся. Поезд качало, в точности как двор в моем сновидении, и я моментально забыл имя той женщины во сне.

Стоял солнечный день, и вскоре мы прибыли в Сан-Лоренцо на берегу реки Парана. На том берегу лежала провинция Энтайр-Риос, а за нею — Уругвай. Пейзаж был ровным, утренний свет играл на живых изгородях, и лошади мирно паслись на равнине.

Освальдо укладывал вещи.

— Эти двое, с которыми мы вчера ужинали, — сказал он. — Нам не о чем стало говорить, когда вы ушли. Жалко, что вы так рано отправились спать.

— Но я тоже не знал, о чем еще говорить.

— Вы могли бы просто сидеть и слушать, — возразил Освальдо. — Это любопытно. Один из них торгует мясом. Он даже меня знал! Ну, не лично, просто слышал где-то.

Освальдо явно был этим очень польщен. Он закончил собирать чемодан. Его книга комиксов так и осталась лежать на сиденье.

— Хотите эту книгу?

Я взял ее и пролистал страницы.

«Д’Артаньян», комикс на испанском языке, с грубыми иллюстрациями. «Суперальбом» — гласила надпись на обложке. «Десять полных историй во всех красках». Я прочел оглавление: «Прощай, Калифорния», «Ор-Грюнд, викинг-убийца», «Имя нам Легион». На картинках красовались ковбои, детективы, пещерные люди, солдаты вперемежку с телевизионной программой.

— У меня уже есть книга, — сказал я.

— Но я же ничего за нее не прошу, — сказал Освальдо.

— Я не читаю комиксов.

— Но этот очень красивый.

«Комиксы издают для детей и неграмотных!» — так и вертелось у меня на языке, но я вовремя вспомнил, как опасно критиковать этих людей.

— Спасибо, — сказал я. — А вы когда-нибудь читали аргентинских писателей?

— Вот это, — он похлопал по комиксам у меня в руках, — аргентинская книга. Она напечатана в Буэнос-Айресе.

— Я имел в виду другие книги. Те, что без картинок.

— Рассказы?

— Да. Например, Борхеса.

— Какого еще Борхеса?

— Хорхе Луиса.

— Не знаю такого.

Его явно раздражало мое упрямство и то, как равнодушно я отнесся к его замечательной Книге. Он распрощался со мной и сошел с поезда в Росарио. Росарио был крупным промышленным центром и тоже располагался на берегу Параны. Над ним висела очень характерная смесь ароматов: фабричный дым, цветущие деревья, разогретая на солнце река. На одной из здешних солидных вилл, принадлежавших среднему классу, в 1928 году родился Че Гевара. Однако не Росарио превратил его в революционера, это сделала Гватемала, когда ЦРУ устроило в 1954 году перевод Арбенца. Тогда-то он и поверил, что Южная Америка нуждается в новом освободителе. Мои предварительные исследования этих стран привели к определенным выводам. В каком-то смысле судьба Гевары оказалась еще хуже, чем Боливара. Падение Гевары было полным и окончательным, двигавшие им принципы полностью забыты, зато его физиономия превратилась в модную торговую марку дорогих бутиков (один из самых шикарных бутиков в Лондоне так и называется «Че Гевара»). Нет более надежного способа уничтожить человека или извратить его идеалы, нежели сделать его модным. И успех Гевары в качестве атрибута модной одежды стал одной из ступеней его падения.

За Росарио начались поля: тяжело груженые фуры, сухая стерня, огромные рулоны сена. Дальше от города обрабатываемых полей стало меньше, им на смену пришли пастбища со стадами скота, разделенные рощами эвкалиптов. Чрезвычайно мирный и упорядоченный пейзаж.

За окнами мелькала то военная база, то поселок, то фабрика. В любой другой стране в Южной Америке военная база выглядела бы мрачной и устрашающей, но эта оказалась какой-то беззащитной, а солдаты на учениях — они как раз пытались атаковать танк неподалеку от железной дороги — выглядели не грознее отряда скаутов. Поселок был вполне чистым и привлекательным, а фабрика не портила собой пейзаж. Такой миролюбивый вид легко мог ввести в заблуждение, но после всего, что мне довелось повстречать, я нуждался в более веских доказательствах порядка и чистоты, подчеркнутых лениво парившим в небе ястребом.

По пути мы миновали множество безымянных полустанков, но «Северная звезда» не задержалась ни на одном из них. Почва стала болотистой: множество ручьев, впадавших в Парану, размывали низкие берега и заливали дорогу. Основное течение можно было проследить по росшим на берегах ручьев деревьям: голубым эвкалиптам и ивам. Попадавшиеся по пути ранчо были элегантными и просторными, но встречались довольно часто и простые квадратные бунгало, каждое со своим забором, отгораживавшим маленький домик, маленький дворик и маленький плавательный бассейн.

Но вскоре дома стали делаться все выше: это были уже не домики на краю болота, а многоэтажные здания, между которыми торчали водонапорные башни и колокольни храмов. По мостовым чинно шагали девочки в белоснежных школьных фартучках, и на вокзале X. Л. Суареша наш экспресс дожидался местный поезд. А за всем этим, за граффити на ограде («Вся власть — Перону!») тянулись прямые улицы с аккуратными маленькими домиками за аккуратной оградой под аккуратной сенью высоких бананов. Повара и официанты из вагона-ресторана сошли еще раньше, в Сан-Мартине, где почти все дома были не выше одного этажа. Еще больше народу сошло в Мигулете, чтобы попасть в местный гольф-клуб. Игроки нарочно дожидались прибытия поезда, чтобы начать свои партии.

Я чувствовал, что скоро мы окажемся в самом городе, по тому, как становились все роскошнее дома. Странно, но этот роскошный вид придавал им какое-то затравленное выражение, как у особняков с привидениями из рассказов Борхеса. Они были выстроены во французском стиле и украшены чугунными решетками, балкончиками и ставнями. От старости они посерели, как паутина, и казались особенно хрупкими в просветах укрывавших их деревьев. Следующим обширным открытым пространством оказался залитый ярким солнцем парк, а следом — бульвар, напомнивший мне Европу толпой хорошо одетых спешащих прохожих. У меня возникло такое чувство, будто все эти месяцы я двигался по какому-то туннелю, и вот теперь меня выкинуло наружу у дальнего его конца, на самом краю земли, в месте, знакомом до боли: не менее респектабельном, чем Бостон, только много больше.


Вокзал «Ретиро» строил англичанин в английском стиле, со сводчатым куполом, опиравшимся на балки, закрепленные ливерпульским чугунным литьем, с мраморными колоннами и полом. Лепнина и столбы света, лившиеся из-под необозримо высокого купола, создавали ощущение храма, только здесь не было иконостаса и алтаря. Столь британский облик большинства вокзалов в Аргентине имеет вполне простую причину: почти все они были построены и содержались Англией, пока в 1947 году их не выкупил Хуан Перон, совершив самую невыгодную сделку века. Если бы он набрался терпения, всего через пару месяцев британские железнодорожные компании, терпевшие огромные убытки, уступили бы ему все за бесценок. Зато с тех пор стали терпеть убытки аргентинские железные дороги. Однако их собственность сохранилась в относительно приличном виде, что было мне только на руку: после столь долгого пути попасть наконец на этот величественный вокзал в самом центре большого красивого города. Это напомнило мне о том, какой большой путь я успел проделать, и столь торжественное прибытие стоило гораздо больше неземных пейзажей Анд и горных долин. Я давно нуждался в подтверждении того, что не напрасно перенес все тяготы пути и добрался все-таки в гостеприимное и культурное место.

В эту минуту — и на протяжении следующих четырех дней — Буэнос-Айрес укреплял мое впечатление о нем как о грандиозном цивилизованном муравейнике. В его зданиях и на его улицах чувствовалась элегантность Старого Света, а развязность и невежество его граждан выдавали здоровую энергию нового мира. Все книжные магазины выглядели на удивление богато. Женщины в Буэнос-Айресе были хорошо одеты, с тем неповторимым элегантным шиком, что давно позабыт в Европе. Я ожидал попасть в процветающую страну коров и гаучо под безжалостной пятой диктатора. Я никак не рассчитывал столкнуться с такой очаровательной, попросту соблазняющей вас архитектурой и скрытой энергией. Это был превосходный город для прогулок, и во время прогулки я решил, что здесь должно быть очень приятно жить. Я был вполне подготовлен к встрече с Панамой и Куско, но Буэнос-Айрес застал меня врасплох. У Джеймса Джойса в сборнике «Дублинцы», в рассказе «Эвелин», героиня рассуждает о своей ужасной прошлой жизни и возможности покинуть Дублин с Фрэнком: «Теперь, по его словам, он обосновался в Буэнос-Айресе и приехал на родину только в отпуск»[49]. Фрэнк был моряком и мог часами описывать свои путешествия («он… рассказывал ей о страшных патагонцах»). Вскоре он предложил ей выйти за него замуж и уговаривал бежать с ним из Дублина. Она уже совсем решилась уехать, но в последнюю минуту не выдержала: «Волны всех морей бушевали вокруг ее сердца». Фрэнк поднялся на пароход, а она осталась на причале в Дублине, «как беспомощное животное».

Все рассказы в «Дублинцах» мрачные — я редко встречал столь мрачные произведения, — однако «Эвелин» вовсе не казалась мне документальной хроникой утраченных возможностей, пока я не увидел своими глазами тот город, который она потеряла. До сих пор я не считал такой уж трагедией крушение ее мечты попасть в Буэнос-Айрес. Я полагал, что Джойс просто выбрал название города за его романтическое звучание, чтобы подчеркнуть контраст между загнивающей атмосферой Дублина и «вольным воздухом» Южной Америки. Однако первой девушкой, с которой я познакомился в Буэнос-Айресе, оказалась ирландка, дочка хозяина ранчо, говорившая по-испански с сильным акцентом. Она приехала сюда из Мендосы, чтобы участвовать в Кубке мира по хоккею на траве, и вежливо спросила (хотя, по ее мнению, ответ и так был очевиден), не играю ли я тоже в хоккей. В Штатах ирландцы становятся священниками, политиками, полицейскими — они лезут Из кожи вон, чтобы приобрести вес в обществе и занять должности, которые придадут им как можно больше респектабельности. Зато в Аргентине ирландцы не боялись оставаться фермерами и предоставить итальянцам управлять уличным движением. Конечно, по законам жанра Эвелин никак не могла попасть на свой пароход.

В многоязычной толпе иммигрантов в Буэнос-Айресе, составляющих добрую треть от всего населения Аргентины, я безуспешно пытался рассмотреть те черты, которые уже успел определить как основные особенности жителей Южной Америки. Я насмотрелся на мертвящие пейзажи с древними руинами, на нищету и невежество, на убогую экономику, на самодовольство хозяев, наживающихся на труде индейцев, на недееспособные правительства, на поросят, роющихся в отбросах у платформы. Эти жестокие первобытные тона ожесточили мой взгляд и сделали меня более равнодушным к дискриминации. После памятной беседы с бездомными мальчишками на крыльце дома в Колумбии и откровенной разрухи в Перу трудно было с первого взгляда вернуть былую остроту восприятия. После ряда простых и грубых в своей откровенности картин я успел составить определенное мнение и разработать некую теорию, но то, что я видел сейчас, сильно поколебало мою уверенность в своей правоте. И все же, постепенно вникая в облик этого города во время долгих прогулок, предпринятых с целью восстановления физической формы (я ведь почти не гулял с того дня, как уехал из Куско), я все больше понимал, как в Буэнос-Айресе могли одновременно чувствовать себя как дома и с десяток самых известных в мире виолончелистов, и стриптизерша Фанни Фокс, и Че Гевара, и Хорхе Луис Борхес, и Адольф Эйхманн…

Само устройство этого города несло некую культурную нагрузку. Хотя в парках буйно розовели цветы на диких деревьях из пампы, сама планировка парков оставалась английской и итальянской, о чем говорили их названия: Британский парк, парк Палермо. Архитектура деловой части города была французской, фабричной — немецкой, портовой — итальянской. Зато планировка города напоминала Америку: четкое деление на кварталы и ощущение пространства невозможно было спутать ни с чем. А еще это был чистый город. Ни один бродяга не спал ни в подворотнях, ни в парках — это, в южноамериканском контексте, выглядело особенно шокирующим. Я быстро удостоверился, что здесь можно безбоязненно гулять в любое время суток и что в три часа ночи на улицах еще полно народу. Из-за невыносимой дневной жары мальчишки предпочитали играть в футбол под светом парковых фонарей ближе к полуночи. Это был город с относительно небольшим процентом индейцев — судя по всему, кое-кто оставался на юге, в Тукумане, а обосновавшиеся здесь, скорее всего, пришли из Парагвая или просто пересекли Рио-де-ла-Плата, явившись из Уругвая. Они работали в домах у состоятельных граждан, они жили в удаленных трущобах, и их мало могли привлекать здешние условия.

Это оказалась раздельная культура в разделенном государстве. Сами аргентинцы говорили мне, что у них имеется две страны в одной: горные районы на севере, где сплошные горы и живут полудикие племена, и «душные пампасы» на юге с их животноводческими фермами и необозримыми просторами все еще девственных территорий (слово «пампа» в переводе с языка аймара значит «простор»). Вам придется проехать не одну тысячу миль, чтобы эта двойственность стала явной, причем сами аргентинцы (как бы они ни превозносили свой якобы авантюрный национальный характер) предпочитают передвигаться лишь по давно проложенным и освоенным маршрутам Они почти все хорошо знают Чили, и кое-кто имеет понятие о том, что такое Бразилия. Они проводят уикенды в увеселительных заведениях Монтевидео. Те, кто побогаче, имеют загородные дома в оазисах Патагонии или в Барилоче. Но они почти не суются на север своей страны и практически ничего не знают — да и не хотят знать — об остальной Южной Америке. Упомяните Квито, и вам немедленно сообщат, что там чертовски тесно, грязно, бедно и скучно. О поездке в Боливию вообще лучше не заикаться. Если они и признают связи с другими странами, то только с Европой. Они с таким успехом воображают себя французами в душе и им так часто говорили, что их столица напоминает Париж, что они совершенно не испытывают желания побывать во Франции, чтобы удостовериться своими глазами, насколько это правда. Им предпочтительнее потратить свое время на восстановление родовых связей с Европой, и ради этого они во множестве отправляются в Испанию, и почти четверть миллиона каждый год ездят в Италию. Еще более смешными выглядят англофилы. Они не знают, как следует относиться к США, и это их постоянно бесит.

«Но что вы знаете об Аргентине?» — спрашивали у меня они, и, чтобы избежать очередной неуклюжей лекции — они явно чересчур стыдятся своих политиков, — я выдаю что-то вроде: «Ну, когда я приехал в Джули…», или: «Представьте себе, Кумайака такой милый маленький городок…», или: «Что меня поразило в Ла-Куйаке…» — никто из моих собеседников не то, что не бывал в Ла-Куйаке, но даже близко к границе не подъезжал. И если житель Буэнос-Айреса заводит разговор о приключениях в дальних странах, он сведется к огромным тараканам в пригородах Росарио.


Я прибыл в Буэнос-Айрес едва живой в самом начале удушающе жаркого сезона, именуемого здесь началом осени. Пять дней и ночей, пока мы ехали от Ла-Паса, совершенно вымотали меня. Я сильно простудился, у меня дергало раненную руку, и несколько дней ушло на то, чтобы прийти в себя. Я ничего не делал, только читал, пил вино и играл на бильярде, пока не почувствовал себя как прежде.

Наконец я счел себя достаточно бодрым, чтобы встретиться с моим аргентинским издателем. Я так и не смог до него дозвониться. Я слышал в трубке гудки, но никто не отвечал на мой звонок. Я решил посоветоваться об этом с портье в моей гостинице.

— Я никак не могу дозвониться по одному номеру, — пожаловался я.

— В Буэнос-Айресе?

— Да. Компания Карлоса Пелегрини.

— Но Карлос Пелегрини всего в четырех кварталах отсюда!

— Я бы хотел сперва позвонить.

— Вы гораздо быстрее найдете их, если пойдете пешком.

Я отправился к ним в офис и отрекомендовался автором трех изданий, которые увидел на полках в магазине в Тукумане.

— Мы ожидали кого-то более пожилого, — признался мистер Навейро, управляющий директор этой фирмы.

— Я и так чувствую себя постаревшим лет на восемьдесят после всего, что пришлось пережить, — заверил я.

В кабинет к мистеру Навейро вошла женщина, до которой дошел слух о моем появлении.

— В правительстве есть один генерал, который читал вашу книгу, — сказала она. — Он министр путей сообщения, и он с удовольствием предложил бы вам проехать на поезде до Сальты.

Я сказал, что уже успел побывать в Сальте или, по крайней мере, совсем близко от нее.

— Он бы хотел, чтобы от Сальты вы доехали до Антафагосты в Чили.

Я сказал, что предпочел бы этого не делать.

— А еще генерал хотел бы знать, куда вы направляетесь дальше.

Я сказал, что на юг, в Патагонию.

— Он сам выпишет для вас билеты. Когда вы отправляетесь?

Мне некуда было деваться, и пришлось договориться о дне.

— Надеемся, вам понравится у нас в Аргентине, — сказал мистер Навейро. — Мы пережили ужасные времена, но сейчас стало получше.

Судя по всему, так оно и было. Вот уже два года здесь не похищают политических деятелей. Мой приятель Брюс Чатвин, недавно вернувшийся из Патагонии, сказал, что «эскадроны смерти» либо отправились на каникулы в Уругвай, либо катаются на лыжах в Швейцарии. Изабель Перон[50] была смещена с должности и посажена под домашний арест в глухой деревне со своими милыми канарейками и горничной. Я выразил некоторое сомнение в последних сведениях о том, что в стране нет политических заключенных.

— Вы не найдете ни одного политического заключенного во всей республике Аргентине, — заверил меня полковник Дотти, управляющий национальными тюрьмами. — Это люди, обвиненные в попытках совершить государственный переворот, а не политические заключенные.

Вскоре после моего прибытия шестьдесят «обвиненных в попытках совершить государственный переворот» погибли в восстании заключенных в Буэнос-Айресе. Одни оказались застрелены, другие задушены.

Я не мог опровергать заявления мистера Навейро и не хотел показаться грубым. Он так рвался мне угодить. Не нужно ли мне отправить кому-то телеграмму или факс? А может, я прямо сейчас надиктую письмо этой милой секретарше? Мой номер в отеле достаточно удобен? Какие достопримечательности Аргентины я еще хотел бы осмотреть? Может быть, стоит немедленно отправить кого-то самолетом в Патагонию, чтобы он обо всем договорился до моего приезда?

— Ну что ж, — продолжал он, — полагаю, вы уже знаете, что наша страна — страна мяса. И чтобы отпраздновать ваше прибытие в Буэнос-Айрес, вам следует съесть хороший кусок мяса.

Я впервые в жизни видел такой огромный стейк — размером с подметку самой большой футбольной бутсы и цвета вареной свеклы. В этом престижном ресторане требовалось заранее оговорить не только сорт мяса, но и породу животного. Например, шейка, длиннорогий. Или филе, короткорогий.

— Да, сейчас у нас тишь да гладь, — разливался соловьем мистер Навейро, наливая вина. Он сказал, что Изабель Перон была настоящим ужасом, но что при этом многие сочувствуют ей, вместо того чтобы осуждать или ужасаться. Зато генерал Видела, за свой мрачный облик прозванный «Черепом» или «Скелетом», является милым скромняшкой. И теперь большинство народа верят, что с его помощью Аргентина вернется на путь цивилизации.

Меня поразило, насколько здешняя неуправляемая бюрократическая система напоминает Италию. Волею случая эта развитая страна оказалась территориально привязана к странам третьего мира, но в политическом плане она совершенно не развита, ее правительство не заслуживает доверия, а политики продажны. Патриотизм без веры в закон и свободу выборов вырождается здесь в низменную агрессию или махровый провинциализм. Политики выглядят лгунами, потому что не имеют никакой власти. Для страны с самой высокой грамотностью в Южной Америке и одним из самых высоких уровней грамотности в мире (91,4 %) у Аргентины не было никаких оправданий тому, что здесь все еще существовала тирания. Даже самый снисходительный свидетель не смог бы оправдать столь беспечную терпимость к авторитаризму приевшейся отговоркой, что альтернативой ему может стать анархия. И я спросил: может, это и есть признак национального инфантилизма?

— Не знаю, — ответил мистер Навейро. — Но вот что я думаю. Это очень богатая страна. У нас огромные ресурсы. И у нас очень высокий уровень жизни, даже на севере, где вы уже побывали, он тоже относительно высок. И я думаю, что не похвастаюсь впустую, если скажу, что мы усердно трудимся. Во всяком случае большинство людей здесь работяги. Но у нас есть один огромный недостаток. Знаете какой?

Я сказал, что понятия не имею.

— Каждый готов усердно работать сам по себе, но мы не умеем работать сообща. Я сам не понимаю отчего, но это так: мы не умеем работать как одна команда.

— Ничего удивительного, что правительство, состоящее из самовольно захвативших власть генералов, не вдохновляет своих граждан на командный труд, — заметил я. — Почему бы им не провести выборы?

— Мы все еще не теряем надежды, — заявил мистер Навейро, — а теперь, если вы не против, я поговорил бы о чем-то другом.

— Хорошо.

— Я читал ваше эссе о Редьярде Киплинге. Оно очень хорошее.

Это был обзор книг, причем довольно подробный, недавно помещенный в «Нью-Йоркском книжном обозрении». Я сильно удивился тому, что мистер Навейро вообще его увидел, потому что до сих пор не видел его сам. Правда, в отличие от мистера Навейро я не пользовался услугами воздушной почты и вдобавок был либо в Боливии, либо в Перу, когда вышел этот номер.

Мистер Навейро сказал:

— А знаете, кому покажется интересным ваше мнение о Киплинге? Борхесу.

— Неужели? Я всегда хотел с ним познакомиться.

— Мы его издаем, — сообщил мистер Навейро, — думаю, это легко можно устроить.

Мне пришлось подождать, пока мистер Навейро выполнит свое обещание. Тем временем его менеджер по связям с общественностью отправил ко мне в отель репортера, чтобы тот взял интервью. Это был тщедушный человечек, горевший желанием узнать, что я думаю по поводу Аргентины. Я растерялся, не зная, с чего начать. Кроме языковых проблем с точными определениями для политических неурядиц (например, как должно звучать по-испански «грязная агрессия» или «махровый провинциализм»?), у меня из головы не шло предупреждение: «Не вздумайте их критиковать — они на дух не выносят критики!»

Репортер принял мое затруднение за стеснительность. Он решил, что меня надо подтолкнуть к нужным ответам.

— Аргентина — страна высокой культуры, верно?

— О да, очень высокой.

Он черкнул в своем блокноте.

— И цивилизованная, не так ли?

— Безусловно.

Он застрочил еще активнее.

— Отличные поезда — не хуже, чем в. Англии?

— Совершенно согласен.

— Девушки красивые? — Он умудрился одновременно строчить и лукаво улыбнуться.

— Неотразимые.

— Ну а Буэнос-Айрес, он как…

— Париж, — закончил я.

— Конечно, — подытожил он и завинтил колпачок на ручке. Интервью было закончено.

В тот же день я пошел на вечеринку, где познакомился с человеком, переводившим мои книги для аргентинских читателей. Он вызвал у меня искреннее уважение за то, что нашел источник цитаты, которую я предательски оставил без упоминания об авторе. Это были две строчки из «Перехваченных писем» Томаса Мура. Но, с другой стороны, Роландо Коста Пикацо преподавал в Огайо и Мичигане, а там это никого не удивит. Он тоже сказал, что мне следует познакомиться с Борхесом.

— Вопрос не в том, хочу ли я познакомиться с Борхесом, а в том, хочет ли он познакомиться со мной!

— Он как раз сейчас читает вашу статью о Киплинге. Если она ему понравится, он обязательно вас примет, — заверил Роландо. — А пока вам нужно познакомиться еще с одним человеком, — добавил он, подведя меня к пожилому джентльмену.

Тот с улыбкой пожал мне руку и сказал по-испански:

— Очень рад познакомиться.

— Он перевел на испанский Эзру Паунда, — сообщил Роландо. Я ответил по-английски — в конце концов, это же был переводчик!

— Наверное, это трудно — переводить на испанский Паунда.

Джентльмен улыбнулся. Он ничего не сказал.

— «Песни», — пояснил я. — Они очень сложные, — а про себя подумал: еще бы, ведь это полная галиматья.

— Да, — подтвердил джентльмен. — «Песни».

— И какая вам понравилась больше всех?

Он пожал плечами. Теперь он улыбался, глядя на Роландо, и явно нуждался в помощи. И только тут до меня дошло, что этот джентльмен, рекомендованный мне как столп аргентинской культуры и переводчик, не говорит по-английски. Но зато как это соответствует творчеству Эзры Паунда! Наверняка этот недостаток образования на деле обернулся преимуществом и позволил переводу стать гораздо лучше оригинала!

Позднее, тем же вечером, у меня зазвонил телефон.

— Борхес хочет с вами познакомиться.

— Прекрасно, — ответил я. — Когда?

— Через пятнадцать минут.

Глава 20. «Подземелья» Буэнос-Айреса

Несмотря на столь зловещее название, «Подземелья» являются всего лишь подземной дорогой, разновидностью метрополитена, проложенного под Буэнос-Айресом. Он имеет такую же протяженность, как и в Бостоне, но построен на десять лет позже, в 1913 году. Это делает его старше метро в Чикаго и в Москве. И, как случилось в Бостоне, метро быстро избавило город от нужды в трамвае. Апартаменты Хорхе Луиса Борхеса находились в районе Майпо, рядом со станцией «Площадь генерала Сан-Мартина».

Я рвался прокатиться на метро с той минуты, как узнал о его существовании, и не менее сильно хотел поговорить с Борхесом. Он был для меня тем же, чем леди Хестер[51] Стэнхоуп была для Александра Кинглейка[52]: «единственным интересным представителем общества», эксцентричным гением, возможно, больше чем пророком, затерянным в глубинке несвятой страны. В «Эотене», одной из моих любимых книг о путешествиях (в которой, как я надеюсь, «Эотен» является единственным непонятным словом), Кинглейк посвящает своей встрече с леди Хестер целую главу. Я предвкушал, как сделаю то же самое после встречи с Борхесом. Я спустился в метро и вскоре без труда разыскал дом, где была квартира Борхеса.

На бронзовой табличке на площадке седьмого этажа значилось: «Борхес». Я позвонил, и мне открыл дверь мальчик лет семи. При виде меня он в смущении сунул в рот палец. Оказалось, что это сын горничной. Она была родом из Парагвая — рослая пышная индеанка, пригласившая меня в прихожую и оставившая в обществе огромного белого кота. Здесь горела одна-единственная тусклая лампочка, остальная часть квартиры была погружена во тьму. Это напомнило мне о слепоте Борхеса.

Любопытство и нетерпение заставили меня заглянуть сквозь занавески в тесную гостиную. Я увидел серебряные подсвечники — наверняка то самое фамильное серебро, о котором Борхес упоминает в одном из своих рассказов, — несколько картин, старинных фотографий и книг. Мебели было совсем мало: диван да два кресла у окна. К одной стене придвинут обеденный стол, другая до половины занята книжными полками. Что-то задело мои ноги. Я включил свет: это оказался давешний кот.

На полу не было ковра, за который может зацепиться слепой человек, а посреди комнаты — мебели, на которую он мог налететь. Паркет ярко блестел, нигде ни пылинки. Картины не произвели на меня впечатления, но три гравюры были прелестны. Я решил, что это Пиранези[53] «Виды Рима». Больше всего Борхесу подходила «Пирамида Цестиуса» — она могла стать отличной иллюстрацией для его «Вымыслов». Биограф Пиранези, Бьянкони, титуловал его «Рембрандтом руин». «Я рожден для великих идей, — говорил Пиранези, — и если на меня снизойдет видение новой вселенной, мне хватит безумия, чтобы взяться за этот проект». Безусловно, что-то подобное можно сказать и о Борхесе.

Подборка книг была смешанной. Один угол занимали тома издательства «Everyman» — классики в английском переводе: Гомер, Данте, Вергилий. Были также полки со стихами, собранными без особого порядка: Теннисон по соседству с И. И. Каммингсом, Байроном, По, Вудсвортом, Харди. Были и книги по литературе: «Английская литература» Харви, «Оксфордский сборник цитат», и самые разные словари, включая том доктора Джонсона, и старая энциклопедия в кожаном переплете. Все книги выглядели довольно потрепанными: обложки выцвели, корешки потерлись, то есть их часто читали. Из некоторых торчали закладки. Прочитанная книга приобретает совершенно неповторимый вид. Она уже не остается прежней и несет на себе отпечатки личности тех людей, которые перелистывали ее страницы. Одним из удовольствий, получаемых нами от чтения книги, являются именно распознавание этих знаков и в то же время возможность оставить свои.

В коридоре послышались шорох и отчетливое ругательство. Опираясь одной рукой о стену, в гостиную вошел Борхес. Он был в официальном строгом темно-синем костюме и темном галстуке, туфли сверкали лаком, из жилетного кармана свисали цепочка часов. Он оказался выше, чем я представлял, и лицо его имело определенно английский налет: бледный лоб, серьезно выпяченный подбородок. Выпуклые глаза оставались широко распахнутыми и незрячими. Несмотря на это и на легкое дрожание рук, он производил впечатление отменного здоровья. Его движения поражали четкостью и элегантностью. Его кожа была совершенно чистой — ни одного старческого пятна на руках, — а лицо оставалось спокойным и твердым. Мне сказали, что ему «под восемьдесят». Ему действительно на тот момент исполнилось семьдесят девять лет, но на вид я бы дал ему на десять лет меньше. «Когда вы доживете до моего возраста, — говорит он в рассказе „Другой“, — вы почти полностью ослепнете. Вы едва будете различать желтый цвет, и свет, и тени. Не волнуйтесь. Слепнуть постепенно не страшно. Это как долгие летние сумерки».

— Да, — сказал он, протянув мне руку для пожатия. Не выпуская руки, он провел меня к креслу. — Пожалуйста, садитесь. Здесь где-то должно быть кресло. Пожалуйста, чувствуйте себя как дома.

Он говорил так быстро, что я уловил его акцент только в последней фразе. Он как будто все время задыхался. Он выдавал слова очередями, без передышки, разве что задерживался при смене темы. Тогда он поднимал перед собой дрожащие руки таким жестом, как будто надеялся выхватить из воздуха предметы или идеи.

— Вы из Новой Англии, — сказал он. — Это чудесно. Это лучшее место, откуда можно быть родом. Все начиналось там: Эмерсон, Торо, Мелвилл, Хоуторн, Лонгфелло. Все они оттуда. Если бы их не было, не было бы ничего. Я был там, это было прекрасно.

— Я читал ваши стихи об этом, — сказал я. «Новая Англия в 1967» Борхеса начинается со слов: «Они изменили образ моей мечты…»

— Да-да, — подтвердил он и так нетерпеливо взмахнул руками, словно встряхивал перед броском кости. Он не желал говорить о своей работе, это было ясно. — Я читал лекции в Гарварде. Терпеть не могу читать лекции, я люблю учить. Мне нравятся Штаты, Новая Англия. И Техас тоже ни на что не похож. Я там был вместе с матерью. Она была уже старая, почти восемьдесят. Мы поехали посмотреть на Аламо, — мать Борхеса скончалась незадолго до этого, в почтенном возрасте девяноста девяти лет. И ее комната оставалась нетронутой с самой смерти. — Вы были в Остине?

Я признался, что ехал на поезде Бостон — Форт-Уорт, но не задумывался о Форте-Уорте.

— Вам непременно нужно побывать в Остине, — сказал Борхес. — Все остальное для меня ничто — Средний Запад, Огайо, Чикаго. Сандберг — поэт Чикаго, но что это такое? Бессмысленный шум, он все взял у Уитмена. Уитмен велик, Сандберг — ничтожество. И все остальное тоже, — добавил он, небрежно встряхнув пальцами перед воображаемой картой Северной Америки. — Канада? Скажите мне, что создала Канада? Ничего. А вот Юг гораздо интереснее. Очень жаль, что они проиграли гражданскую войну — вы не полагаете, что очень жаль?

Я сказал, что у Юга не было шансов победить. Они слишком увязли в прошлом и замкнулись в себе, и теперь, кроме них, в США никто и не вспоминает о том, что здесь когда-то была гражданская война. Во всяком случае, северяне о ней не говорят. А если бы победил Юг, нам всем волей-неволей пришлось бы участвовать в конфедератских реминисценциях.

— Конечно, они будут о ней говорить, — сказал Борхес, — ведь для них это был ужасный разгром. Хотя они и были обречены на поражение. Это были аграрные штаты. Но я все же не могу избавиться от сомнений: так ли ужасно было их поражение? Разве в «Семи столпах мудрости»[54] он не говорит о «бесстыдстве победителей»? Южане были чрезвычайно отважны, но, возможно, именно отвага не позволяет человеку стать хорошим солдатом? Как вы считаете?

Я сказал, что одной отваги недостаточно, чтобы стать хорошим солдатом, так же как одного терпения недостаточно, чтобы стать хорошим рыбаком. Отвага может подтолкнуть человека на неоправданный риск, а избыток отваги, не уравновешенный осторожностью, оказаться попросту гибельным.

— Но люди поклоняются солдатам, — сказал Борхес. — И поэтому американцы не вызывают к себе особого почтения. Если бы Америка вместо экономической мощи наращивала мощь военную, люди гораздо чаще вспоминали бы о ней. Кто готов поклоняться бизнесменам? Никто. Америка, прежде всего, ассоциируется с коммивояжерами. А над ними смеются.

Он всплеснул руками, ухватил что-то и сменил тему.

— Как вы добирались до Аргентины?

— После Техаса я на поезде доехал до Мексики.

— И как вы находите Мексику?

— Полуразрушенная, но приятная страна.

— Мне не понравилась ни Мексика, ни мексиканцы, — отрезал Борхес. — Они ужасные националисты. И они ненавидят испанцев. Разве таким людям светит что-то хорошее? И у них вообще ничего нет. Они лишь играют и упиваются своим национализмом. Но больше всего они любят играть в гордых краснокожих. Они обожают игру. А сами ничего не имеют. И они даже драться не могут, вы согласны? Это самые никчемные солдаты, только и знают, что проигрывают. Судите сами, что успели натворить в Мексике несколько американских солдат! Нет, Мексика мне совсем не нравится.

Он умолк и подался вперед. Его глаза распахнулись еще шире. Он ощупью нашел мое колено и постучал по нему, стараясь подчеркнуть свои слова.

— Я не страдаю этим комплексом, — заявил он. — Я не ненавижу Испанию. Хотя всегда предпочитаю ей Англию. После того, как в 1955 году я совершенно ослеп, я решил заняться чем-то совершенно новым. И я выучил англосаксонский язык. Вот послушайте…

И он прочел на англосаксонском «Отче наш».

— Это было «Отче наш». А теперь вот это… Узнаете?

Он прочел первые строки из «Моряка»[55].

— «Моряк»! — выдохнул он. — Разве это не прекрасно? Я сам отчасти англичанин. Моя бабушка родом из Нортумберленда, и еще есть родня в Стаффордшире. «Саксы, кельты и датчане» — именно так! Дома мы всегда говорили по-английски. Отец говорил со мной по-английски. Возможно, отчасти я еще и норвежец… Ведь викинги бывали и в Нортумберленде. А Йорк… О, Йорк очень красивый город, вы не находите? Некоторые из моих предков оттуда.

— Робинзон Крузо родился в Йорке, — сказал я.

— Вот как?

— «Я родился в таком-то году, в городе Йорке, в почтенном семействе…»

— Да-да, я это забыл.

Я сказал, что северные имена сохранились повсюду на севере Англии, и в пример привел имя Торп. Это было и имя, и название местности.

— Да, как немецкое dorf, — кивнул Борхес.

— Или датское dorp.

— Это странно. Да будет вам известно, я сейчас пишу рассказ, в котором главного героя зовут Торп.

— Это влияние ваших нортумберлендских предков.

— Возможно. Англичане — чудесный народ. Но робкий. Они стеснялись быть империей. Их вынудили к этому французы с испанцами. И они создали свою империю. Это было великое дело, верно? Они так много оставили после себя. Одной Индии они дали столько всего, взять хотя бы Киплинга! Это же один из величайших писателей.

Я возразил, что некоторые из вещей Киплинга являются не более чем анекдотами или упражнениями в ирландском диалекте, а то и просто графоманией, вроде рассказа «В конце прохода», где герой делает фотографию рикши на сетчатке мертвеца, а потом сжигает изображение, потому что оно оказалось слишком страшным. Но как рикша попал на сетчатку?

— Это не имеет значения — он хорош в любом случае. Больше всего я люблю «Ту церковь, что была в Антиохии». Великолепный рассказ. И к тому же он великий поэт. Я знаю, что вы согласны со мной, я читал вашу статью. И я бы очень хотел, чтобы вы прочли мне какое-нибудь стихотворение Киплинга. Идите сюда, — он вскочил и подвел меня к книжным полкам. — Вот, видите, на этой полке все книги Киплинга? Слева стоят «Избранные стихотворения». Это самая большая книга.

Он шарил руками по корешкам, пока я взглядом отыскивал том, выпущенный издательством «Elephant Head». Я снял книгу с полки и вернулся с ней на диван.

Борхес сказал:

— Прочтите мне «Арфы датских женщин».

Я выполнил его просьбу.

Не жены радуют вас, а вдовы:
Вы бросить дом и очаг готовы,
Уйти к Разлучнице в край ледовый,[56]

— «Уйти к Разлучнице в край ледовый», — повторил он. — Это так красиво. Вы не сможете так красиво сказать по-испански. Но я вас прервал, продолжайте.

Я начал было сначала, но он снова перебил меня на третьей строфе.

— «Не руки белые, а морская траса обнимет, не отпуская» — чудесно!

Я продолжил чтение этого плача по скитальцам, причем от одного чтения во мне проснулась неистовая тоска по дому, и каждую строфу Борхес повторял за мной с восторженными восклицаниями, смакуя каждую фразу. Он буквально благоговел перед этой английской ритмикой слова. Действительно, многие выразительные и краткие фразы невозможно было составить на испанском, не нарушив очарования стиха, и это возмущало Борхеса до глубины души. Он снова попросил:

— А теперь еще одно. «Балладу о Востоке и Западе».

Это ввергло меня в новую попытку читать стихотворение, будучи перебиваемым еще чаще, чем в «Арфах», но зато Борхесу удалось указать мне несколько действительно талантливых строчек в произведении, которое раньше казалось мне не очень удачным. И конечно, все это сопровождалось бурными восторгами и припевом «вы не сможете выразить это так на испанском».

— Почитайте мне еще, — наконец попросил он.

— Как насчет «Дороги в лесу»? — предложил я и прочел стихотворение так, что сам покрылся мурашками.

— Он как Харди, — сказал Борхес. — Харди — великий поэт, но я не могу читать его рассказы. Ему следовало писать только стихи.

— Он так и делал под конец. Он перестал писать рассказы.

— Лучше бы он и вовсе не начинал, — отрезал Борхес. — Хотите, кое-что покажу?

Он снова подвел меня к полкам и показал свой экземпляр Британской энциклопедии. Это было редкое одиннадцатое издание, не просто книга с перечнем фактов, а настоящее произведение книгоиздательского искусства. Он предложил мне открыть статью об Индии и прочитать подписи к иллюстрациям. Там стояло имя Локвуда Киплинга.

— Отец Редьярда Киплинга, понимаете?

И мы принялись рыться на полках. Он особенно гордился своим изданием джонсоновского словаря («Его прислали мне из тюрьмы „Синг-Синг“, от неизвестного дарителя»), «Моби Диком» и переводом сэра Бартона «Тысячи и одной ночи». Он ощупывал полки и вынимал все новые книги. Затем он повел меня в свой кабинет, где показал свое собрание сочинений Томаса де Куинси, своего «Беовульфа» — сборник скандинавских саг, которые тут же стал цитировать на память.

— Это лучшая коллекция английской литературы во всем Буэнос-Айресе, — сказал я.

— Если не во всей Южной Америке.

— Да, пожалуй, вы правы.

Мы снова вернулись к полкам в гостиной. Он забыл показать мне свое издание По. Я сказал, что как раз недавно перечитывал «Приключения Артура Гордона Пима».

— Не далее, как вчера, мы говорили о «Пиме» с Биоем Касаресом, — ответил Борхес. Биой Касарес был соавтором нескольких его рассказов. — До чего же странный конец у этой книги: свет и тьма.

— И корабль, полный трупов.

— Да, — несколько растерянно отозвался Борхес. — Я читал это очень давно, еще до того, как ослеп. Это самая великая книга По.

— Я с удовольствием почитаю вам его.

— Приходите завтра вечером, — предложил Борхес. — Где-нибудь в половине восьмого. Вы прочтете мне пару глав из «Пима», и мы вместе поужинаем.

Я снял с кресла свой пиджак. Белый кот все это время жевал его рукав. Рукав был мокрым, зато кот успел заснуть. Он лежал на спине, раскинув лапы, как будто ждал, что я почешу ему живот. Его глаза были плотно закрыты.


Это была Страстная пятница. Вся Латинская Америка вышла на крестные ходы: люди в траурных одеждах несли изображения Христа и Распятия на вершины вулканических гор, занимались самоистязанием и громко молились, стоя на коленях, демонстрируя целый парад самых разнообразных черепов. Однако в самом Буэнос-Айресе не было заметно столь массового религиозного рвения. В этом суетном городе почитание Христа вылилось в очередной кинопрокат. «Джулия», получившая недавно целую кучу «Оскаров», выходила на экраны в Страстную пятницу, и из-за этого театры пустовали. На другой стороне улицы, в кинотеатре «Электрик», давали «Десять заповедей» — эпическую библейскую ленту пятидесятых годов. Очередь к кассе растянулась на два квартала. А на ленту Дзефирелли «Иисус из Назарета» собралась такая толпа, что около пяти сотен фанатов покорно мокли прямо на улице под дождем.

Я провел время, разбирая каракули, наспех нацарапанные мной накануне вечером. Благодаря тому, что Борхес был слеп, я мог не глядя вести записи прямо во время беседы. И снова я спустился в метро в Буэнос-Айресе, чтобы попасть на условленную встречу.

— Пора читать По, — сказал он. — Пожалуйста, садитесь.

Томик По уже лежал на стуле рядом с креслом. Я взял его и нашел начало «Пима», но, прежде чем я приступил к чтению, Борхес сказал:

— Я думал о «Семи столпах мудрости». Это удивительно скучная книга, хотя каждая ее страница является шедевром. И я не могу понять почему.

— Он хотел написать великую книгу. Джордж Бернард Шоу посоветовал ему использовать как можно больше точек с запятой. Лоуренс писал бесконечными фразами в полной уверенности, что чем грандиознее предложение, тем величавее оно будет казаться читателю. А в итоге книга оказалась скучной и вдобавок совершенно лишенной юмора. А разве книга об арабах может быть не смешной?

— «Гекльберри Финн» — великая книга, — сказал Борхес. — И смешная. Но конец у нее нехороший. Том Сойер все портит своим появлением. И еще негр Джим, — Борхес опять принялся выхватывать что-то из воздуха, — да, у нас тут был невольничий рынок в Ретиро. Моя семья была небогатой. Мы могли себе позволить не больше пяти-шести рабов. Но некоторые семьи имели по тридцать-сорок.

Я читал, что четверть населения Аргентины когда-то были черными. Но теперь в Аргентине вообще не было черных. Я спросил у Борхеса, почему так получилось.

— Это действительно загадочно. Но я сам помню, как видел их во множестве, — Борхес выглядел так моложаво, что как-то не укладывалось в голове, что он ровесник века. Я не мог поручиться за его объективность, но до сих пор это был самый достойный доверия свидетель, которого мне пришлось встретить за время путешествия. — Они были поварами, садовниками, дворниками, — продолжал он. — Я понятия не имею, что с ними произошло.

— Говорят, они умерли от туберкулеза.

— Но почему они не умерли от туберкулеза в Монтевидео? Это ведь не так далеко, правда? Есть еще одна версия, не менее дурацкая, будто у них началась война с индейцами и индейцы и негры вырезали друг друга. Якобы это произошло где-то в 1850-х годах, но и это неправда. В 1914 году здесь, в Бэунос-Айресе, еще было полно негров, их встречали буквально на каждом шагу. Или, чтобы быть точным, лучше сказать, в 1910 году, — он вдруг рассмеялся. — Они не слишком-то убивались за работой. Считается, что это очень хорошо — иметь примесь индейской крови, но с черной кровью дело обстоит иначе, верно? В Буэнос-Айресе немало процветающих семей, которые ее имеют, — всего лишь легкий мазок кисти, понимаете? Дядя всегда мне говорил: «Хорхе, ты бездельничаешь, как негр после обеда!» Понимаете, они практически прекращали работу после обеда. Я понятия не имею, почему их здесь так мало, но вот в Уругвае или в Бразилии… Да, в Бразилии вам придется потрудиться, чтобы найти белого человека, понимаете? Если вам повезет, конечно! Ха!

Борхес смеялся каким-то жалобным, замкнутым смехом. Его лицо оживилось.

— И они еще считают себя коренным населением! Я как-то слышал, как одна черная женщина говорила аргентинской женщине: «Ну, по крайней мере, мы не попали сюда на корабле!» Она хотела сказать, что считает иммигрантами всех здешних испанцев! «Мы не попали сюда на корабле!»

— Когда вы это слышали?

— Очень много лет назад, — ответил Борхес. — Но негры — отличные солдаты. Они участвовали в войне за независимость.

— Точно так же, как и в Соединенных Штатах, — сказал я. — Но их было очень много в армии англичан. Англичане пообещали им свободу за службу в своей инфантерии. А у южан один полк был целиком из черных — их еще называли эфиопами лорда Данмора. Они закончили свой путь в Канаде.

— А наши черные победили в битве при Черрито. Они воевали с Бразилией. Из них получились отличные пехотинцы. Гаучо бились верхом, а негры — плохие наездники. Это был пехотный полк, шестой. И они звали его не полком мулатов и черных, но по-испански полком темных и светлых. Так, чтобы их не обидеть. В «Мартине Фьерро» их зовут «люди покорного цвета»[57]… Но довольно, довольно. Давайте читать «Артура Гордона Пима».

— Какую главу? Как насчет той, где они встречают корабль с трупами и стервятниками?

— Нет, я хочу последнюю. Про свет и тьму.

Я прочел последнюю главу, где каноэ выносит к Антарктиде, и вода делается все теплее и теплее, пока не становится горячей, и все вокруг покрывают пепел и пар, и появляется белый великан. Борхес то и дело перебивал меня, восклицая на испанском: «Это очаровательно!», «Это прекрасно!», «Как красиво!».

Едва я закончил, он попросил:

— Прочтите самую последнюю главу.

И я прочел главу 24, о том, как Пим бежал с острова, преследуемый бешеными дикарями: живое описание полного безумия. Этот длинный жутковатый пассаж так восхитил Борхеса, что он захлопал в ладоши.

— Ну, а теперь немного Киплинга? — предложил он. — Не хотите разобрать «Миссис Батерст» и постараться понять, хорош или нет этот рассказ?

— Извините, но должен признаться, что «Миссис Батерст» никогда мне не нравилась, — сказал я.

— Хорошо. Наверное, он действительно плох. Ну, тогда «Простые рассказы с гор». «За чертой» подойдет?

Я принялся читать «За чертой», и, когда дошел до того места, где Бизеза поет о любви Триджего, своему английскому возлюбленному, Борхес перебил и прочел сам:

Одна на крыше, я гляжу на север,
Слежу зарниц вечернюю игру:
То отблески твоих шагов на север.
Вернись, любимый, или я умру.[58]

— Отец очень любил эти строчки, — сказал Борхес. А когда я дочитал до конца, предложил: — Теперь что-нибудь на ваш выбор.

Я выбрал рассказ курильщика опиума, «Ворота ста печалей».

— Как это мрачно, — заметил Борхес. — Просто ужасно. И человек совершенно беспомощен. Но обратите внимание, как Киплинг повторяет некоторые строчки. Это получается совершенно непринужденно, но очень красиво, — он потрогал жилетный карман. — Который час? — Вынув часы, Борхес ощупал циферблат. — Половина девятого — пора ужинать.

Возвращая книгу на полку, Борхес очень просил, чтобы я возвращал книги в точности на те места, откуда взял, я поинтересовался:

— Вы когда-нибудь перечитываете свои собственные работы?

— Никогда. Я никогда не доволен своей работой. Критики слишком преувеличивают мои достоинства. Лучше я буду читать… — Он подался к полкам и как бы охватил их руками, — настоящих писателей. Ха! — Он снова обернулся ко мне. — А вы перечитываете мои работы?

— Да. «Пьера Менарда»…

— Это самый первый из моих рассказов. Тогда мне было то ли тридцать шесть, то ли тридцать семь лет. Отец сказал: «Больше читай, больше пиши и не стремись печататься!» — вот в точности его слова. Лучший из моих рассказов — «Злодейка». И «Юг» тоже хорош. Там всего несколько страниц. Я ведь лентяй — несколько страниц, на большее меня не хватает. Но «Пьер Менард» скорее шутка, чем рассказ.

— Я как-то читал своим студентам из Китая «Стену и книги».

— Студенты из Китая? Наверняка они нашли там массу глупейших ошибок. Нисколько в этом не сомневаюсь. Это совершенно неважная работа, ее и читать не стоило. Пойдемте ужинать.

Он взял с дивана свою трость, и мы отправились вниз, вниз на тесном лифте, через литые ворота. Ресторан находился здесь же, за углом, — я его не видел, но Борхес знал дорогу. Так что я шел на поводу у слепого. Идти по Буэнос-Айресу с Борхесом было все равно что идти по Александрии с Кавафисом[59] или по Лахору с Киплингом. Город принадлежал ему, и он шел по нему как хозяин.

По случаю вечера Страстной пятницы в ресторане было людно и шумно. Но стоило появиться Борхесу, тростью нащупывающему хорошо известный ему путь между столиками, как посетители примолкли. Борхеса здесь прекрасно знали, и при нем стихли разговоры и даже звон посуды. Это молчание, в равной степени полное благоговения и любопытства, висело до той минуты, пока Борхес не уселся и не продиктовал официанту наш заказ.

Нам подали пальмовый салат, и рыбу, и виноград. Я пил вино, Борхес только воду. Склоняя голову то к одному плечу, то к другому, он старался подцепить на вилку кусочки пальмы. Затем попробовал орудовать ложкой, но в итоге был вынужден пустить в ход пальцы.

— Знаете, какую главную ошибку допускают те, кто пытается снимать фильмы по «Доктору Джекилу и мистеру Хайду»? — спросил он. — Они отдают обе роли одному актеру. А для этого фильма нужны два разных человека. Именно это и имел в виду Стивенсон. Джекил — это два человека в одном. И это должно оставаться тайной до самого конца. Только в конце это откроется, как удар грома. И еще одно. Почему режиссеры вечно превращают Хайда в любимца женщин? Он же для этого слишком жесток.

— Хайд сбивает с ног ребенка, и Стивенсон описывает, как хрустят его кости, — подтвердил я.

— Да, Стивенсону ненавистна жестокость, но он никогда не имел ничего против физической страсти.

— Вы читаете современных авторов?

— Я никогда не унижаюсь до такого чтения. Энтони Бёрджесс[60] очень хорош и, кстати, очень одаренный человек. Мы с ним похожи — Борхес, Берджесс. Это одно имя.

— А еще кто?

— Роберт Браунинг, — сказал Борхес, и мне показалось, что он пнул меня по ноге. — Но все-таки ему следовало писать короткие рассказы. Если бы он взялся за них, то превзошел бы самого Генри Джеймса, и люди по-прежнему читали бы его, — Борхес взялся за свой виноград. — В Буэнос-Айресе отлично кормят, вы согласны?

— Практически во всем это очень цивилизованный город.

— Да, вот только бомбы взрываются здесь слишком часто, — Борхес вскинул на меня глаза.

— Об этом в газетах не пишут.

— Они боятся печатать такие новости.

— Тогда как вы узнаете о бомбах?

— Без проблем. Я их слышу.

Действительно, три дня назад в городе был большой пожар, уничтоживший практически все телестудии, отстроенные нарочно для освещения финала Кубка мира по футболу Официально причиной была названа «неисправная электропроводка». А пять дней назад были взорваны два поезда: в Ломас-де-Саморе и Бернале. Неделю назад был убит член правительства. Его труп нашли на улице Буэнос-Айреса с пришпиленной запиской: «Подарок от партизан».

— Но наше правительство не самое плохое, — продолжал Борхес. — Видела[61] — очень приятный офицер, — он улыбнулся и задумчиво добавил: — Он не хватает звезд с неба, но он хотя бы джентльмен.

— А как же насчет Перона?[62]

— Это настоящий уголовник. Моя мать сидела в тюрьме при Пероне. Моя сестра сидела в тюрьме. Моя кузина. Перон был никчемным лидером и, как я подозреваю, трусом вдобавок. А его жена настоящая проститутка.

— На самом деле?

— Самая обыкновенная шлюха.

Нам подали кофе. Борхес подозвал официанта и по-испански попросил:

— Проводите меня до туалета, — и сообщил мне: — Пойду мастурбировать. Ха!

Когда мы возвращались из ресторана, он задержался у чугунной решетки у входа в отель и ловко щелкнул тростью по литым столбикам. Пожалуй, он был не так уж безнадежно слеп или просто хорошо помнил эту улицу. Во всяком случае, он не собирался сдаваться. И сказал:

— Это на удачу.

Поворачивая к своему дому, Борхес продолжал:

— Отец часто говорил: «Что за нелепая история — этот рассказ про Иисуса! Как будто какой-то человек согласится умереть за чужие грехи. Разве кто-то в нее поверит?» Это действительно глупо, не так ли?

— Очень уместная мысль для Страстной пятницы, — ответил я.

— А я об этом и не думал! А ведь и правда! — Он так расхохотался, что на него стали оглядываться.

Пока он рылся в карманах в поисках ключей, я спросил его о Патагонии.

— Я там бывал, — сказал он, — но все равно плохо ее знаю. Однако скажу вам вот что. Это унылое место. Очень унылое место.

— Я собирался завтра поехать туда на поезде.

— Не уезжайте завтра. Лучше приходите ко мне. Мне нравится, как вы читаете.

— Я надеялся, что на следующей неделе доберусь до Патагонии.

— Это унылая страна, — повторил Борхес. Он наконец-то отпер дверь, на ощупь прошел к лифту и открыл решетчатую дверь. — Лифт ста печалей, — со смешком произнес он, входя внутрь.


Борхес оказался ненасытен в общении. Он просил меня прийти снова и снова. Он засиживался допоздна, чтобы поговорить, чтобы почитать, и мне нравилось его общество. Постепенно он ввел меня в творчество Босуэлла. Каждое утро я начинал день с того, что записывал наш разговор накануне вечером. Затем я гулял по городу, а вечером спускался в метро. Борхес признался, что сам выходит редко.

— Я не посещаю посольства, я не хожу на приемы — терпеть не могу торчать там с бокалом в руке.

Меня предупреждали, что он может быть грубым или впасть в дурное расположение духа. Но до сих пор я имел дело с настоящим ангелом. Что-то в его облике было от шарлатана — вдохновенная напористая речь, выдававшая мне, что он произносит много раз повторенные фразы. Иногда он начинал заикаться, но как-то преодолевал это при помощи энергичных жестов. Также он мог впасть в менторство, но это случалось очень редко. Бо?льшую часть времени он вел себя как послушный ученик, внимая каждому моему слову с аккуратно сплетенными пальцами. Его лицо могло моментально скинуть аристократическую маску, особенно когда он радостно улыбался, обнажая крупные желтые зубы. Он часто сам смеялся над своими шутками и в эти минуты походил на французского комика, только что сорвавшего аплодисменты. («Сорвать аплодисменты! — сказал бы сам Борхес. — Вы ни за что не сформулируете это так изящно на испанском! Вот почему испанская литература такая скучная!»). Он прекрасно умел напускать на себя серьезную мину и в то же время мог походить на клоуна, но никогда не казался глупым. Это был самый деликатный человек в мире: ни в его словах, ни в жестах ни разу не промелькнуло даже намека на жестокость.

— Я не вижу смысла в мести, — сказал он. — Я никогда не понимал, зачем она вообще существует. И я никогда не писал ни о чем подобном.

— А как же «Эмма Цунц»?

— Да, но это единственный такой рассказ. Собственно говоря, он достался мне уже готовым, и я никогда не считал его хорошим.

— Значит, вы не одобряете, когда кто-то гневается или жаждет отомстить за причиненные обиды?

— Месть не исправит того, что уже сделали с вами. Точно так же, как и прощение. Ни месть, ни прощение не имеют смысла.

— А что же вы предлагаете?

— Забвение, — сказал Борхес. — Это единственное, что вы можете сделать. Если со мной случается что-то плохое, я стараюсь внушить себе, что это было давным-давно и с кем-то другим.

— И это помогает?

— Более менее, — он показал свои желтые зубы. — Скорее менее, чем более.

Заканчивая разговор о мести, он снова выхватил из воздуха новую тему, правда, смежную с предыдущей. Вторая мировая война.

— Когда я почти сразу по окончанию войны попал в Германию, — сказал он, — я не слышал ни слова в осуждение Гитлера. В Берлине немцы спрашивали меня — тут он перешел на немецкий: «Вы видите, что здесь творится?» Немцы вообще любят, чтобы их жалели. По-моему, ужасная черта. И они все время показывали мне свои руины. Они хотели вызвать во мне жалость. Но с какой стати я должен был их жалеть? И я отвечал им, — он снова перешел на немецкий: — Я видел Лондон.

Мы продолжили разговор о Европе. Вспомнив о Скандинавии, мы неизбежно пришли к Нобелевской премии. Я не стал напоминать об очевидном, что самого Борхеса предложили в кандидаты. Но он признался:

— Если бы мне ее присудили, я бы помчался тут же, чтобы ее получить. Но разве ее дают американским писателям?

— Стейнбеку дали, — напомнил я.

— Нет, я в это не верю.

— Это правда.

— Я не верю, что Стейнбек все же ее получил. А вот Тагор получил, хотя был паршивым писателем. Он писал деревенские стихи: луна, цветочки. Стихи для домохозяек.

— Может быть, они много потеряли при переводе с бенгальского на английский?

— Они могли только выиграть от такого перевода. Но они слишком примитивны, — он улыбнулся, и его слепое лицо приобрело блаженный вид. Так случалось постоянно, и в такие мгновения по его мимике можно было понять, что он углубился в воспоминания. Он сказал: — Тагор приезжал в Буэнос-Айрес.

— Это было после того, как он получил Нобелевскую премию?

— Наверное, да. В противном случае Виктория Окампо ни за что не пригласила бы его на свой званый ужин, — он ехидно хихикнул. — И мы там поспорили. Тагор и я.

— Из-за чего же вышел спор?

Борхес прибег к нарочито напыщенному тону. Он использовал его, когда хотел облить кого-то презрением. И теперь он важно вскинул голову и произнес:

— Он позволил себе ерничать по поводу Киплинга.

В тот вечер мы встретились, чтобы прочесть рассказ Киплинга «Dayspring Mishandled»[63], но до него дело так и не дошло. Было уже поздно, пора ужинать, а мы увлеклись разговором сперва о рассказах Киплинга, а после о рассказах ужасов вообще.

— «Они» — замечательный рассказ. Мне нравятся рассказы ужасов Лавкрафта. У него очень хороший сюжет, только стиль слишком грубый. Я как-то посвятил ему свой рассказ. Но он был намного слабее, чем «Они», — вот где настоящий мрак.

— Мне кажется, что Киплинг писал о своих собственных погибших детях. Его дочь скончалась в Нью-Йорке, его сына убили на войне. И он никогда больше не возвращался в Америку.

— Ну, — заметил Борхес, — он же поссорился с шурином.

— Но они выставили его дураком в суде, — возразил я.

— Выставили дураком… Попробуйте сказать это на испанском! — Он улыбался, явно довольный собой, и тут же добавил с напускной сердитостью: — Вы вообще ничего толком не сможете сказать на испанском.

Мы отправились ужинать. Он спросил, чем я занимался в Южной Америке. Я ответил, что прочел несколько лекций по американской литературе и что дважды подвергался осуждению мужской частью испаноязычной аудитории за то, что публично называл себя феминистом. Борхес ответил, что в Латинской Америке это вообще очень болезненная тема. Я продолжал свой рассказ и перечислил ему авторов, о которых читал лекции: Марка Твена, Фолкнера, По и Хемингуэя.

— А что вы думаете о Хемингуэе? — тут же спросил он.

— Он повинен в одном большом грехе, — сказал я. — И я считаю это очень серьезным недостатком. Он обожал корриду.

— Вы не могли выразиться точнее, — согласился Борхес.

Мы с удовольствием поужинали, и потом, по дороге к его многоквартирному дому (причем он снова постучал тростью по столбикам у гостиницы), Борхес сказал:

— Да, судя по всему, мы с вами согласны по очень многим пунктам, не правда ли?

— Возможно, — ответил я. — Но все же в ближайшее время я отправлюсь в Патагонию.

— Мы не говорим «Патагония», — заметил он. — Мы говорим «Чубут» или «Санта-Крус». Но никогда не говорим «Патагония».

— А Уильям Хадсон[64] говорил «Патагония».

— Да что он мог знать?! Его «Праздные дни в Патагонии» — неплохая книга, но вы наверняка заметили, что там вообще нет людей: сплошные птицы и растения. Так оно все и обстоит в Патагонии. Там вообще нет людей. А Хадсон имеет один большой недостаток: он все время врет. Эта книга — настоящий образчик лжи. Но он так верит в эту ложь, что очень скоро сам теряет грань между правдой и вымыслом, — Борхес задумался на миг и продолжил: — В Патагонии вообще ничего нет. Конечно, это не Сахара, но наиболее близкий к ней вариант для Аргентины. Нет, в Патагонии нет ничего.

И я подумал, что если это правда — и там действительно ничего нет, значит, это превосходное место для того, чтобы достойно закончить эту книгу.

Глава 21. Экспресс «Лагос-дель-Сюр» («Южные озера»)

Патагония также означала и дорогу домой. Я уже несколько раз отменял заказанные билеты для того, чтобы подольше побыть с Борхесом, но в конце концов набрался решимости и составил твердый план дальнейшего путешествия на юг. У меня еще оставалось несколько дней до отъезда, но, отрешившись от той увлеченности, с которой Аргентина праздновала Пасху, я гулял по Буэнос-Айресу в одиночестве. Теперь он нагонял на меня уныние. Первоначальное очарование развеялось, и вместо этого город подавлял меня. Возможно, это началось с посещения трущоб Ла-Бока, расположенных в портовом районе, где тощие мальчишки купались в маслянистой и дурно пахнущей воде залива. Теперь мне виделась не столько красота, сколько притворство в особняках и ресторанах в сицилианском стиле — грязь и убожество сквозили повсюду. Я побывал на кладбище Чакарита, как и положено порядочному туристу. Я отыскал могилу Перона и увидел женщин, лобызающих его лоснящееся бронзовое лицо и прикрепляющих гвоздики к ручке двери в склеп. («Фантастика!» — прошептал стоявший рядом мужчина. «Это круче футбола!» — вторила его жена.) Однажды ночью, когда Роландо вез меня по городу, нас задержал полицейский на мотоцикле. Он махнул рукой, приказывая прижаться к обочине. Роландо подчинился. Полицейский сказал, что он проехал на красный свет. Роландо настаивал на том, что свет был у зеленый. Наконец полицейский сдался: свет был зеленый.

— Но это ваше слово против моего, — заявил полицейский тоном профессионального вымогателя. — Вы хотите торчать здесь всю ночь или мы решим вопрос сейчас же?

Роландо вручил ему сумму в песо, равную примерно семи долларам. Полицейский козырнул и пожелал нам счастливой Пасхи.

— Я уезжаю, — сказал я Роландо.

— Вам не понравился Буэнос-Айрес?

— Нет, понравился, — сказал я. — Но я хочу уехать, пока он не перестал мне нравиться.

Экспрессу «Южные озера» потребовался целый час, чтобы выбраться за городскую черту. Мы тронулись от вокзала в пять часов дня, в солнечную погоду, но когда поезд набрал скорость в открытой пампе, в вагоне стало прохладно, и вскоре наступили сумерки. Закат быстро угас, и в полутьме трава стала серой, а деревья черными. Массивные туши бурых коров напоминали гранитные валуны, а на одном поле паслось пять белых животных, как будто кто-то развесил простыни на просушку.

Это была железная дорога генерала Рока. Ее недавно взорвали, но такую ветку нетрудно взорвать. Она проложена через провинции Ла-Пампа и Рио-Негро, по безлюдным пастбищам и пустыням, и дальше через Патагонское Большое плато. Не нужно особой конспирации, чтобы заложить бомбу в этой глуши. Здесь террористом может стать любой желающий. Однако проводник в спальном вагоне заверил меня, что беспокоиться не о чем. По какой-то причине террористы предпочитают взрывать товарные составы — возможно, они приносят больший урон, взрывая грузовые вагоны. Но мы ехали в самом обычном пассажирском поезде.

— Успокойтесь, — увещевал проводник, — получайте от поездки удовольствие. А беспокойство предоставьте нам. Это ведь наша работа — беспокоиться.

Это был необычный спальный вагон. Он был очень старый, с деревянными полками и панелями из полированного красного дерева. Еще он был длиннее современных вагонов и в середине имел холл — что-то вроде гостиной в доме, с ломберными столиками и мягкими креслами. В холл вели две двери, и пассажиры, в основном те, что постарше, собирались здесь, чтобы обсудить, какой холодный климат в Патагонии. У меня был билет в вагон первого класса. Я предпочел сидеть у себя в купе, писать о Буэнос-Айресе и Борхесе и сожалеть о том, что не спросил его в духе Босуэлла:

— Почему у лисицы такой лохматый хвост, сэр?

За ужином в тот первый вечер (вино, два салата и изрядный стейк) за мой столик сел человек в военной форме. Это было исключительно на совести официанта — нас было всего шесть клиентов на весь вагон-ресторан, но нас собрали в одном конце у кухни, чтобы официанту было легче нас обслуживать. Военный был очень молод. Я спросил его куда он направляется.

— Комодоро-Ривадавиа, — ответил он. — Жуткое место.

— Стало быть, вы тоже едете в Патагонию.

— У меня нет выбора, — ответил он, потеребив свой мундир. — Я на службе.

— Вам обязательно было это делать?

— У нас все обязаны отслужить один год.

— Могло быть и хуже, — заметил я. — Например, если бы началась война.

— Не война, а проблема с Чили, из-за канала Бигль. И это должно случиться в этом году! Это жуткий год для службы. Того и гляди придется воевать.

— Понимаю. Вы не хотите воевать с чилийцами?

— Я вообще ни с кем не хочу воевать. Я хочу жить в Буэнос-Айресе. Как он вам, понравился, кстати? Красивый, да? И девушки красивые?

— А какая армия у Чили?

— Не очень хорошая, небольшая. А вот кораблей у них много. Линкоры, эсминцы, канонерки — всего хватает. Я не боюсь их армии, но флот меня пугает. А вы куда едете?

— В Эскуэль.

— Зачем? — удивился он.

— Потому что туда идет поезд.

— Но поезд идет и в Барилоче тоже. Вот куда вам стоит поехать. Горы, озера, снег, красивые дома. Это не хуже Швейцарии или Австрии.

— Я уже был и в Швейцарии, и в Австрии.

Снег — это потрясающе.

— Я отправился в Южную Америку, чтобы убраться подальше от снега. Там, откуда я приехал, он лежал слоем в целый метр.

— Я просто хотел сказать, что Эскуэль симпатичный, но очень маленький, а Барилоче — это фантастика.

— Возможно, я прислушаюсь к вашему совету и после Эскуэля побываю в Барилоче.

— Да бросьте вы Эскуэль. Бросьте Патагонию. Это жуткие места. Я же говорю вам, Буэнос-Айрес — вот хорошее место.

Итак, даже здесь, на подъезде к маленькому городку, который я обвел кружком на своей карте в Бостоне, меня пытались отговорить от поездки.

Той ночью я слушал кваканье лягушек, а когда выглядывал из окна, видел мельтешение светлячков. Спал я плохо — из-за вина сделалась бессонница (не потому ли аргентинцы всегда пьют вино, разбавленное водой?), — но был вознагражден огромной круглой луной, плывущей по небу. К утру мне удалось задремать. В итоге я проспал Байя-Бланка — город, который хотел повидать, — и проснулся, только когда поезд въехал на мост через реку Колорадо. Иногда ее называют границей Патагонии, и действительно, мы ничего не увидели на другом берегу. Ничего там нет — как мне объяснили, это являлось главной чертой Патагонии. Но я видел за окном бескрайние травянистые равнины и стада, пасущиеся под безоблачным небом. На протяжении нескольких часов картина оставалась неизменной: трава, стада, небо. И еще здесь было холодно. Городки были маленькие, не более чем группки деревенских домов под плоскими крышами, быстро исчезающие вдалеке.

Миновало одиннадцать часов, когда мы подъехали к городу Кармен-де-Патагонес на северном берегу Рио-Негро. На другом конце моста находилась Виедма. Вот эту реку я бы действительно счел границей между плодородными областями Аргентины и пыльными пустошами Патагонского плато. Хадсон начал свою книгу с описания этой речной долины, и несоответствие названия этой местности напомнило мне ту же закономерность, отмеченную еще в Мексике. «Реку явно по ошибке назвали Кузар-леофю, или Черной рекой на языке аборигенов, — пишет Хадсон, — если только такой эпитет не подразумевает чрезвычайно бурное и опасное течение. На вид она совсем не черная… Вода, проделав свой путь с Анд через целый континент камня и гравия, удивительно прозрачная, с оттенком чистой морской зелени». Мы остановились на северном берегу на станции, притулившейся на высоком речном обрыве. Леди под навесом торговала алыми яблоками — по пять штук. Она напомнила мне леди с благотворительной распродажи где-нибудь на сельской ярмарке в Вермонте: волосы скручены в узел, румяные щеки, коричневый свитер и теплая юбка. Я купил у нее яблок и спросил, не патагонка ли она. Да, ответила она, они выросли в этих местах. А потом добавила:

— Какой приятный денек!

Было солнечно, и ледяной ветер налетал на кроны черных тополей. Мы опаздывали не меньше, чем на час, но я нисколько не расстраивался. На самом деле опоздание было мне на руку: я должен был сойти с этого поезда в Якобаччи совершенно в дурацкое время: час тридцать ночи. Поезд на Эскуэль отходил только в шесть вечера, а значит, мне было совершенно все равно, когда мы доберемся до Якобаччи.

Окрестности Кармен «являют при свете яркого солнца»[65], как писал Чарльз Дарвин, попавший сюда на «Бигле», «довольно живописную картину». Однако он нашел этот город запущенным. «В этих испанских колониях в отличие от наших британских нет никаких основ для роста».

Мы пересекли реку. Хотя она имела в ширину лишь несколько сот метров, но даже опыт, приобретенный в недавнем путешествии по Южной Америке, не притупил остроту произведенного ею эффекта. На дальнем берегу мы попали совершенно в другую страну. Сплошная бурая пустошь, покрытая песком и гравием, без единого клочка тени. За спиной, в Кармен-де-Патагонес, на лугах пасся скот, росли тополя, и трава была зеленой. Но за Виедмой трава исчезла. Лишь колючие кустарники да пыль, и лишь однажды парочка пыльных смерчей поднялась рядом с путями и унеслась за горизонт.

Я сидел в вагоне-ресторане за обедом. Торговец пластиковой посудой, направлявшийся в валлийское поселение в Трелеве, небрежно махнул рукой в сторону окна и заметил:

— Их будет все больше и больше с каждым разом, всю дорогу до Якобаччи.

Поначалу вы могли бы по ошибке принять эту местность за плодородную зону. На горизонте тянулась яркая полоса зелени с купами кустов. Примерно на половине этого расстояния зелень приобретала желтоватый оттенок с отдельными подозрительно бурыми участками. И только вблизи, вдоль железнодорожного полотна, вы могли разглядеть причину такой ошибки: это мелкая листва жалких скудных колючек создавала такой обманчивый зеленый цвет. На самом деле все эти пространства покрывали только бесплодные полуживые колючки. Им каким-то чудом удавалось пустить корни в бурый песок, а кроме них, здесь удерживались одни лишайники да грибы. Даже самая сорная трава не выживала в таких условиях. Птицы держались слишком высоко, чтобы их можно было определить. Насекомые отсутствовали вовсе. И еще здесь ничем не пахло.

А ведь это было только начало Патагонии. И мы все еще не удалились от океана, двигаясь вдоль берегов залива Сан-Матиас. Трудно было поверить, что море где-то здесь, совсем рядом, хотя вскоре после обеда я разглядел клочок синей воды. Сначала его можно было принять за озеро, но он все рос и рос, пока не превратился в Атлантический океан. Земля оставалась такой же бесплодной: соль, попадавшая сюда с приливами, сделала ее еще более непригодной для жизни.

Мы проезжали мимо деревень, обозначенных на карте как города, но явно не заслуживающих такого названия. Ну разве города бывают такими? Полдюжины приземистых потрепанных непогодой домишек, причем три из них уборные. Четыре развесистых дерева, хромая собака, несколько цыплят, и такой сильный ветер, что женские панталоны, сушившиеся на веревке, поднялись параллельно земле. Иногда прямо посреди пустошей мелькали одинокие домишки из самана или необожженных кирпичей. Непонятно, как вообще они стояли: на вид не прочнее карточных домиков. А эта изгородь из жердей и веток — что она защищает? И куда они все тут подевались? Трудно было понять, кто и зачем вообще строил эти дома.

Мы приехали в Сан-Антонио-Оэсте, маленький город на берегу синих вод залива Сан-Матиас, казавшийся настоящим оазисом. Здесь с поезда сошло около сорока пассажиров, чтобы на автостанции пересесть на автобусы до городов, расположенных дальше на побережье Патагонии: Комодоро и Пуэрто-Мадрин. Узнав, что стоять мы здесь будем еще долго, я вышел из вагона и прогулялся под порывами ветра.

Из окна вагона-ресторана высунулся официант:

— Вы куда едете?

— Эскуэль.

— Нет!

— Виа-Якобаччи.

— Нет! Тот поезд вот такой маленький! — И он показал на пальцах.

В Штатах и Мексике я предпочитал не говорить людям, куда я направляюсь, чтобы не смущать их без надобности. Потом, уже в Южной Америке, я стал говорить о Патагонии: это воспринималось с вежливым молчанием. Но теперь, чем ближе я подъезжал к Эскуэлю, тем дальше он мне казался, и сейчас он вообще как будто удалился на край света. Я понял, в чем дело: в таком месте никто не захочет заканчивать свой путь. Эскуэль — точка, где путешествие может только начаться. Но ведь я с самого начала точно знал, что не собираюсь писать о своем пребывании в Эскуэле: для этого мне потребовалось бы искусство миниатюриста. Меня гораздо больше интересовал сам процесс движения и попадания в конечную точку в ореоле романтических расставаний. И я попал сюда, просто сев на поезд вместе с бостонскими обывателями, вскоре покинувшими меня, чтобы пойти на службу. А я остался, и вот теперь я был в Сан-Антонио-Оэсте, в патагонской провинции Рио-Негро. Само путешествие несло удовлетворение, однако пребывание на этой станции — скуку.

Наконец мы двинулись дальше на юго-запад и оказались в провинции Чубут. Пейзаж окончательно утратил зеленые краски, даже в прежней обманчивой форме. Корявые колючие кусты встречались все реже, и на них оставалось все меньше листьев: превалировали разные оттенки бурого и серого. Под ними кое-где прятались какие-то мелкие растения, цветом и формой напоминавшие кораллы. Частицы почвы были не настолько мелкими, чтобы из нее можно было слепить глиняные кирпичи. Редко-редко попадались дома, но теперь они были сложены из бревен, и было тем удивительнее видеть бревна в таком месте, где деревьев нет и в помине. Хадсон, да и другие путешественники по Патагонии, рассказывают об изобилии птиц. У Хадсона описаниям птичьих песен посвящены целые страницы, но я до сих пор видел только воробьев-переростков да одинокого ястреба. Предполагалось, что здесь должны водиться журавли, цапли и даже фламинго, но когда я посетовал на это вслух, то живо напомнил себе мистера Торнберри из Коста-Рики («Где же попугаи и мартышки?») и прекратил попытки их увидеть. Пустота этих пейзажей была просто поразительна. Борхес назвал их унылыми. Но уныние — и то было для них слишком много. Здесь вообще трудно было подобрать эпитет. Это было полное отсутствие основы для каких бы то ни было мыслей. Пустыня — это первозданная канва, и именно ваша мысль и ваши слова придают ей настроение, которое в свою очередь порождает миражи и оживляет пустыню. Но у меня не было никаких мыслей: пустыня оставалась пустой, так же как и мой разум.

Тончайшая пыль просачивалась через окна и опускалась на пол в коридоре и на мебель в холле в середине спального вагона. Там сидели несколько человек, но они расположились возле самой стены, где пыли почти не было. До них было примерно два метра. Я никогда особо не обращал внимания на пыль, но эта показалась мне какой-то очень неприятной. Она находила способ проникнуть даже через плотно закрытые двери и рамы и заполонила собой поезд.

Однако в пути меня поджидало и несколько сюрпризов. Я уже окончательно отчаялся увидеть в Патагонии что-то живое, когда возле станции «Валчета» мы проехали мимо полосы тополей, высаженных по краю виноградника. Представляете, виноградник посреди этой пустыни и рядом с ним яблоневый сад. Маленькая речушка, протекавшая через Валчету, объясняла это чудо — она текла сюда с юга, с плато на склонах вулкана. Однако Валчета была деревней, и, судя по всему, другие деревни, расположенные дальше на восток от нее, тоже были обязаны своим существованием этому потоку, стремившемуся на север. Они стояли там, где можно было выкопать колодцы.

Я выскакивал на платформу буквально на каждой остановке в надежде вдохнуть свежего воздуха. Но по мере того, как день клонился к вечеру, становилось все более прохладно, пока не стало откровенно холодно. Пассажиры постоянно жаловались на холод, они привыкли к духоте Буэнос-Айреса. Они по-прежнему сидели, закутавшись в пледы, в маленьком холле, и некоторые пытались закрыть рот платком.

— Какая погода в Барилоче?

— Дождливо, очень дождливо.

— О, сэр, это не может быть правдой! Вы слишком жестоки!

— Ну хорошо, там хорошая погода.

— Я так и знал. Барилоче — такое приятное место. И мы будем там утром во вторник!

Все они запаслись фотоаппаратами. Я едва не расхохотался, подумав о том, что они взяли фотоаппараты, чтобы делать снимки в пути. Подумайте сами, какая грандиозная идея! Вы видите что-то выходящее из ряда вон и тут же фиксируете это фотоаппаратом: грязную лужу, по которой идет рябь от ветра. К семи часам солнце стало особенно ярким и низко опустилось на небосклоне. На несколько волшебных мгновений оно чудесным образом осветило уродливые полуживые колючки, отбросившие длинные причудливые тени на равнину, и пейзаж показался мне знакомым. Это была бурая выветренная земля, изображаемая обычно на последних страницах Библии. «Палестина» — написано под этими рисунками или «Святая земля», и вы видите: пыль, высохшие колючки, синее небо, камни.

На этот раз я ужинал в компании молодой четы, только что побывавшей в Бразилии. Они были в восторге от Буэнос-Айреса, и я подумал, что у них медовый месяц. Солнце садилось, небо поражало яркой синевой и желтизной над темной равниной, и мы только что остановились у платформы на станции «Министеро-Рамос-Мексиа». Ее не было на моей карте. Женщина говорила непрерывно: они превосходно позавтракали в Бразилии, там было очень много черных, и все ужасно дорого. За окном, на платформе «Министеро», мальчишки торговали орехами и виноградом.

И наконец солнце совсем угасло. В ту же минуту стало холодно и очень темно, и все на платформе устремились к фонарям, висевшим на столбах вдоль края перрона. Люди появлялись из темноты и теснились в кругах света, как бабочки.

Наш пропыленный вагон-ресторан выглядел роскошно по сравнению с остальным составом. Молодая чета, только что обсуждавшая бедность в Бразилии, о чем-то задумалась.

Снаружи мальчишка завывал:

— Виноград! Виноград! Виноград! — Он норовил пропихнуть свою корзинку в окно.

— Они такие бедные здесь, — заметила леди. Официант только что подал нам стейки, но никто еще не принимался за еду.

— Они всеми забыты, — подхватил ее муж.

Люди на платформе смеялись и весело болтали. На миг я подумал, что мы снова оказались во власти своих комплексов вины: жители Министеро выглядели вполне довольными жизнью. Поезд тронулся, и мы наконец-то воздали должное стейкам.

Когда парочка насытилась и удалилась к себе в купе, мой проводник попросил разрешения присесть за мой столик.

— С удовольствием, — ответил я и налил ему бокал вина.

— Я все хотел у вас спросить, — сказал он, — где вы раздобыли свой бесплатный билет?

— У одного генерала, — уклончиво ответил я. Он не стал вдаваться в подробности.

— Жизнь в Аргентине дорогая, верно? Как вы думаете, сколько я получаю?

Один знакомый в Буэнос-Айресе сказал мне, что средний заработок в Аргентине равен примерно пятидесяти фунтам в месяц. Мне это показалось мало, и вот теперь предоставилась возможность все проверить. Я мысленно перевел пятьдесят фунтов в песо и назвал полученную сумму.

— Меньше, — ответил проводник, — гораздо меньше.

Оказалось, что его жалованье составляет меньше сорока фунтов.

— А какая зарплата в Штатах?

Мне не хватило духу сказать ему правду. Я решил смягчить удар и сообщил, что проводник получает около пятидесяти фунтов в месяц.

— Я так и думал, — сказал он. — Видите? Намного больше, чем мы.

— Но в Штатах очень дорогие продукты, — сказал я. — А здесь еда дешевая.

— Совсем ненамного. Зато все остальное гораздо дороже. Вам нужна одежда? Вам нужна обувь? Все очень дорогое. И не думайте, что такое положение только в Аргентине. Нет, так живет вся Южная Америка. И даже есть страны, где гораздо хуже, чем у нас.

Он налил еще бокал вина из моей бутылки, разбавил его содовой и пробормотал:

— Когда все эти люди приедут сюда в июле на Кубок мира, они будут сильно удивлены. Как и вы, не так ли? «Какой это чудесный цивилизованный город!» Именно так они и скажут. Но потом они увидят, как все здесь дорого. И сразу захотят скорее вернуться домой!

— Вы любите футбол? — спросил я.

— Нет! — отрезал он. Немного подумал и медленно произнес: — Нет. Я футбол терпеть не могу. Сам толком не знаю почему. С этой точки зрения я очень странный человек. Потому что практически все его обожают. Но хотите знать, что именно я в нем вижу?

— Конечно, хочу.

— Это слишком грязная и фа. И нечестная. Посмотрите сами на эту игру: вы поймете. Они только и делают, что пинают друг друга по лодыжкам. И рефери на это плевать. Пинки, пинки — бах, бах! Это же глупо. И нечестно. И люди любят эту игру именно за грубость. Им нравится смотреть на драку, на разбитые в кровь ноги, — он отхлебнул вина. — А я? В игре я люблю искусство. Взять тот же теннис или баскетбол — прекрасные виды спорта. Никто не дерется, не пинается. Рефери записывает вам фолы — три предупреждения, и вы вне игры.

Мы еще долго беседовали. Оказывается, он работает на железной дороге тридцать два года.

— Вы были в Патагонии? — спросил я.

— Это и есть Патагония, — он постучал по окну. Снаружи стояла сплошная темень, но пыль по-прежнему проникала через щели в рамах. Получалось, что он показал мне на эту самую пыль.

— Надо полагать, вы здесь работали еще при англичанах.

— Ах да, англичане! Они нравились мне, хотя сам я немец.

— Вы немец?

— Вот именно.

Однако говорил он как американец. «Мы англичане!» — заявлял один гражданин в Шарлоттсвилле, Вирджиния, имея в виду тот факт, что его предки сбежали из вымирающих шахтерских поселков Йоркшира, сколотили состояние на разведении свиней и сочли себя джентльменами, имеющими право изгонять евреев из местных охотничьих клубов. А один парень, с которым я заканчивал школу, уверял всех, что он так хорошо разбирается в алгебре потому, что его родители приехали из Албании.

В некоторой степени эта зависимость от родословной наблюдалась и в Аргентине. Вот и аргентинский проводник с гордостью сообщил мне свою фамилию. Она действительно оказалась немецкой.

— Вы послушайте, — не унимался он, — меня ведь и зовут Отто!

Конечно, он не говорил по-немецки. Точно так же, как мистер Ди Анджело со свой расплывшейся супругой не знали ни слова по-итальянски. Мистер Ковач, кондуктор, не знал венгерского. Единственным встреченным мной в Аргентине иммигрантом, еще хоть как-то державшимся за свои корни, оказался армянин. Про себя я назвал его Тоталитаряном: он верил в пользу диктатуры, и Тоталитарян звучало как обычная армянская фамилия. Он носил смокинг и голубую кепку и каждый день начинал с чтения газеты на армянском языке, выходившей в Буэнос-Айресе. Он уехал из Армении шестьдесят лет назад.

Проводник — Отто — спросил:

— Вы едете до Якобаччи?

— Да. Когда мы туда прибудем?

— Часа в два, завтра утром.

— А чем я могу заняться в Якобаччи?

— Ждать, — заявил он. — Поезд на Эскуэль отправится не раньше пяти тридцати.

— Вы ведь работали и на нем, верно?

На физиономии у Отто было написано: «Ты шутишь, парень?!» Однако он с завидной выдержкой ответил:

— Нет, в этом составе нет спальных вагонов, — он помолчал и отпил еще вина. — Вообще, знаете ли, там ничего такого нет. Он совсем маленький, — и Отто добавил по-испански: — Он тини-вини. И едет и едет без конца. Но вы лучше идите спать, сэр. Я разбужу вас, когда будет пора.

Он выпил последний глоток своего вина с содовой. Затем позвенел кубиками льда в бокале и опрокинул их в рот. Затем поднялся и взглянул сквозь черное окно на черную Патагонию и желтую луну, которая в эту ночь была необычно огромной. Он с громким хрустом принялся жевать лед. Это было уж слишком. Я не вынес этого хруста и отправился спать. Даже в Патагонии трудно найти более неприятную вещь, чем зубовный скрежет и чавканье человека, жующего у вас за спиной кубики льда.

Глава 22. Старый Патагонский экспресс

Отто мог не утруждаться: меня с успехом разбудила вездесущая пыль. Она заполонила мое купе, и, пока экспресс «Южные озера» пересекал плато, на котором дожди вообще являлись большой редкостью (и на что, скажите на милость, сдались здесь мои водонепроницаемые туфли?), он вздымал новые и новые облака пыли, и чем быстрее мы мчались, тем с большей силой пыль пробивалась сквозь микроскопические трещины в рамах и дверях. Я очнулся от удушья и был вынужден накрыть лицо простыней, чтобы хоть немного отдышаться. Стоило распахнуть дверь, и в лицо мне полетело новое облако пыли. Это еще нельзя было назвать пыльной бурей, скорее пылевое облако в обрушившейся шахте: шум поезда, темнота, пыль и холод. Ну что ж, по крайней мере мне не грозит проспать станцию «Якобаччи». Едва миновала полночь, а я уже был на ногах. Я стиснул зубы и почувствовал, как хрустит на них песок.

Я собрал вещи, набил карманы яблоками, купленными в Кармен-де-Патагонес, и вышел в коридор в ожидании сигнала от Отто. Я решил присесть. Пыль вилась клубами вокруг электрических ламп и садилась на зеркала и окна, как тончайший ворс. Я вытер лицо носовым платком. Не было смысла умываться: в туалете не было мыла, а заодно и горячей воды.

Через какое-то время появился Отто. Из-за кителя проводника, напяленного поверх пижамы, он выглядел как оборванец. Постучав по циферблату наручных часов, он сдавленно произнес:

— Якобаччи через двадцать минут.

Мне ужасно захотелось вернуться к себе в купе. Меньше всего мне улыбалось сменить пыльное убежище в этом поезде на полную неопределенность где-то снаружи. В конце концов, здесь мне угрожала только пыль, и я имел в своем распоряжении свое купе. Снаружи меня ждала пустота и неопределенность. Каждый, с кем мне приходилось встречаться на пути, предостерегал меня от этого последнего поезда до Эскуэля. Но как я мог отказаться? Мне необходимо было попасть в Эскуэль, чтобы вернуться домой!

Я был совершенно уверен, что никто, кроме меня, не захочет сойти в Якобаччи. Но я ошибся. Вместе со мной сошли двое стариков, которые везли в багаже два огромных барабана, женщина с одним ребенком, висевшим у нее на шее, и вторым, цеплявшимся за юбку, семейная пара с чемоданами, перевязанными множеством ремней и веревок, и еще какие-то люди, которых я не успел разглядеть в пляске ночных теней. Станция была такая маленькая, что все мы едва сумели уместиться на платформе. Лица пассажиров второго класса, проснувшихся от толчка при остановке, едва мигавшие тусклые фонари на станции. Не меньше получаса состав пыхтел у края платформы, пока не испустил долгий вздох и не двинулся с черепашьей скоростью. После него остались пыль, тусклый свет и тишина. Казалось, в эту тишину погрузился весь мир.

Скорый поезд — в который я так хотел вернуться! — скрылся вдали, набирая скорость и высоту. В Якобаччи я узнал, что мы находимся в тысяче миль от Буэнос-Айреса и что после Кармен-де-Патагонес, расположенном на уровне моря, мы успели подняться на 3000 футов, на плато, простиравшееся до самого Магелланова пролива. Под таким ветром и на такой высоте, и в это время суток (два часа ночи), в Якобаччи мне было очень холодно. «Никто не задерживается в Якобаччи», — говорили мне умные люди. Я мог опровергнуть их утверждения. С поезда сошли пассажиры. И я думал, что они вместе со мной будут дожидаться состава до Эскуэля. Но, как я ни оглядывался, так и не увидел ни одного из них. Они ушли.

Куда? В эту ветреную тьму, в эти лачуги посреди пустыни. Они вовсе не пересаживались с поезда на поезд, они жили в Якобаччи. Позднее я сам раскаялся в своих наивных выводах, но в тот момент меня ошеломило странное поведение этих людей. Эмигранты и потомки эмигрантов — почему-то именно это место они выбрали для того, чтобы остаться. Здесь не было водопровода, не было деревьев, дороги были ужасные, а заработок и того хуже, если вообще удавалось найти работу. Несмотря на всю свою стойкость, они не обладали ни выносливостью, ни приспособляемостью индейцев, которые тем не менее никогда не обитали в этой части Патагонии. К северо-востоку отсюда простирались травянистые равнины Байя-Бланка, к западу — озера: мини-рай в Тиролине и Барилоче. Со своими жалкими овцами и коровами и неизмеримым упрямством люди продолжали жить в этом ничтожном патагонском поселке, где железная дорога уходила далеко в пустыню. Но это было лишь поверхностное впечатление. Потому что еще оставались на свете такие люди, которым бескрайний простор был дороже травы или деревьев: они равным образом терялись и в лесу, и в городе. Как сказал мне тот валлиец, здесь вы можете позволить себе быть самим собой. Что ж, он был прав.

Я оставил чемодан на платформе, немного прошелся и выкурил трубку. Поезд до Буэнос-Айреса пойдет только через три дня. Плакат ЮНЕСКО на стене вокзала информировал меня о голоде в Латинской Америке. Совсем как в Гватемале, другой плакат кричал: «Путешествуйте поездом — это дешево!» Еще один сообщал: «Поезд — твой друг! Подружись с поездом!» Еще там висел древний бронзовый колокол, точно как в школе. Начальник вокзала звонил в него перед отправлением «Южных озер», но никто не поспешил сесть на поезд.

Итак, состав покатил в одну сторону, сошедшие в Якобаччи пассажиры — в другую. И остался я на платформе один, как Измаил[66]: «И один я выжил, чтобы поведать тебе». Я замерзал в этом захолустном месте, но у меня не было иного выбора, кроме как ждать еще долгих четыре часа поезда «тини-вини», чтобы доехать на нем до Эскуэля. Но в то же время я подумал: «Это превосходно». Потому что если одной из увлекательных сторон путешествия является ощущение первопроходца, в одиночестве исследующего неведомые дали, которое заводит вас за пятнадцать-двадцать тысяч миль от дома, где, кроме вас, никому не приходит в голову посетить еще одно уединенное место, что ж, значит, я не зря потратил время. Поезд увез вас на тысячи миль от Буэнос-Айреса, остановился посреди пустыни, и вы с него сошли. Вы оглядываетесь и видите, что остались в одиночестве. Это как главное достижение. Это само по себе становится открытием. Небо полно незнакомых вам созвездий, и даже месяц повернут рожками не в ту сторону, к которой вы привыкли. Все это ново. В самой лучшей книге о путешествии «в одиночку» все это должно появляться буквально на каждой странице и в виде написанных слов, и в виде подспудно проступающих водяных знаков. И это стремление, сама эта идея суметь поведать обо всем — ведь я изначально имел целью написать эту книгу, не так ли? — заставляет вас отправиться в путь. В одиночку, в одиночку: это словно доказательство моего успеха. Мне пришлось проделать немалый путь, чтобы оказаться наконец в этом положении абсолютно одинокого путника.

Хриплый голос проквакал:

— Чаю?

Это был начальник станции. Он был одет в зимнее пальто, шарф и теплые ботинки и носил в петлице серебряный значок «Железной дороги генерала Рока». Маленькая газовая печурка у него в кабинете создавала некую видимость тепла, и на самодельной решетке над ней грелся небольшой помятый чайник.

Я решил, что должен объяснить свои действия:

— Я жду поезд на Эскуэль.

— Эскуэль — очень приятное место.

Это была точка зрения жителя Якобаччи. Наконец-то я встретил человека, сказавшего что-то хорошее об Эскуэле. Но, повидав часть Якобаччи, я лучше понимал, почему он так говорит. Жители Белчертауна, штат Массачусетс, всегда прекрасно отзываются о Холиуоки.

Он положил щепотку листьев мате (вечнозеленого дерева под названием илекс) в маленькую чашку. Чашка была костяная — коровий рог с грубо выгравированным орнаментом.

— В Эскуэле можно прекрасно провести время, — продолжал он. — Отели, рестораны. Там есть большие фермы. А всего в пятидесяти километрах есть замечательный парк: трава, деревья — все, что хотите. Да, Эскуэль — очень приятное место.

Он залил мате кипятком и протянул мне чай.

— Вам нравится?

— Замечательно. Я люблю мате, — однако он положил слишком много сахара и испортил весь чай.

— Я имею в виду чашку.

Я посмотрел на чашку.

— Коровий рог, — сказал я. — Это сувенир из Парагвая.

Об этом сообщала выгравированная надпись. Я сказал, что чашка мне очень понравилась.

— Вы были в Парагвае?

— Моя жена, — он пожал плечами. — У нее там брат. Она была у него в прошлом году, — он улыбнулся. — Летала на самолете.

Кивая своим мыслям, он заваривал вторую чашку чая. Я расспрашивал его о Якобаччи, и о железной дороге, и о Патагонии. Его ответы были совершенно неинтересными. Ему хотелось говорить о деньгах. Сколько стоит мой чемодан? Сколько стоит дом в Соединенных Штатах? Сколько я получаю? Сколько стоит в Соединенных Штатах новая машина? Как-то между делом я упомянул, сколько стоит в Массачусетсе фунт говяжьей вырезки. У него захватило дух. Он даже перестал жаловаться и принялся живо обсуждать цену других частей коровьей туши.

Нечего было надеяться на то, что он вдруг вспомнит что-то необычное, хотя в его возрасте можно было знать хотя бы одну занимательную историю. Но он спал на ходу, и было слишком холодно, и уже почти три часа утра. Так что я оставил его в покое и вышел наружу. Я прошелся по шпалам, подальше от станционных фонарей. Ветер шелестел в колючих кустах, как песок на перекате. Воздух пах пылью. Луна над кустами бросала голубой отсвет на унылый и монотонный патагонский пейзаж.

Я услышал рычание. Примерно в тридцати метрах от меня темнела низкая хижина, и я подумал, что мои шаги по гравию на железнодорожном полотне разбудили хозяйскую собаку. Она начала лаять. Этот лай разбудил еще одну по соседству, та начала визжать и тявкать. Я так никогда и не смог перебороть в себе детский страх перед кусающимися тварями, и огромные лающие псы ввергли меня в ступор. Ирландские волкодавы — именно та порода, что является мне в самых страшных кошмарах. Я заметил, что самые агрессивные собаки обычно бывают у стариков, у милых женщин, у уродливых низкорослых мужчин и у бездетных супружеских пар. «Он вас не укусит!» — уверяют эти люди, втайне упиваясь моим ужасом, и мне всегда хочется им ответить: «Может, он и не укусит, зато я могу его укусить!» А в Южной Америке — и это всем известный факт — многие собаки заражены бешенством. И это не те трусливые шавки, которых я встречал на Цейлоне и в Бирме, но хищные, клыкастые твари, подначиваемые своими хозяевами. В индейских деревнях в Перу и Боливии всегда слоняется множество псов, настроенных гораздо более недружелюбно, чем сами индейцы. Эти тупые создания непременно гнались за поездом с диким лаем. Я всегда боялся заболеть бешенством. «Лечение не менее болезненно, чем сама болезнь». И это не был иррациональный страх: я то и дело натыкался на плакаты, предупреждавшие об опасности бешеных собак.

Однако собака, оказавшаяся несколько меньше, чем можно было судить по ее лаю, продралась через колючки и понеслась к железной дороге. Она гавкала и выла, призывая своих товарок. Я спрятал руки в карманах и повернул назад. Я с тоской смотрел на станционные фонари: глупец, зачем я ушел от них так далеко? Уже две собаки преследовали меня по пятам, но пока не спешили нападать, а только лаяли. Я оглянулся в поисках палки, которой их можно было бы отогнать (интересно, палка прогонит их или разъярит еще сильнее?), но откуда взяться палкам в пустыне? На сотни миль вокруг единственными палками можно было считать корявые тополя, росшие на станции. Мне ужасно хотелось припустить бегом, но я знал, что это будет воспринято как трусость и поощрит их к нападению. И я продолжал идти назад, не спуская с них глаз и слишком напуганный, чтобы как следует разозлиться. Ближе к станции я ощутил некоторое облегчение при виде тополей: ведь на них можно залезть, чтобы спастись от собак. Но кроме того, здесь еще имелись фонари: судя по всему, их свет тоже пришелся собакам не по вкусу. Они задержались в тени, скрываясь между вагонами на путях, и, когда увидели, что я оказался в безопасности на платформе, тут же сцепились между собой. Это были мелкие, тупые, истеричные и тощие твари, и теперь, чувствуя себя в безопасности, я сильно на них разозлился.

Начальник станции услыхал поднятый ими шум. Он сказал:

— Вы не ходите далеко. Тут много собак.

Я поставил чемодан на деревянную скамью. Я перебрал все имевшиеся там книги и решил перечитать Босуэлла. У меня мерзли руки. Я отложил книгу, натянул еще один свитер и улегся на скамью, грея руки в карманах, под плакатом «Поезд — твой друг!». Я смотрел на лампочку и благодарил небеса за то, что не был укушен бешеной собакой.

Рациональный или нет — это был мой самый большой страх. В одиноком путешествии есть много приятных моментов, но также есть и много страхов. Самый худший практически неизменен: это страх смерти. Это попросту невозможно — одному проделать длинный и долгий путь до самой Патагонии и ни разу не пожалеть о том, что вам не сиделось дома. Особенно в такие предрассветные часы, на жесткой скамье в убогой дыре на краю света вы начинаете думать о том, что поступили глупо, и о необоснованном риске, и о бесцельности всей вашей затеи. Да, я один добрался сюда, я почти достиг цели своего маршрута, но ради чего все это? Я просто собирался гордиться собой без всякой цели. И тем не менее каждый день меня терзал этот страх. Проезжая мимо столкнувшихся автомобилей, читая о крушении поезда, встречая похоронную процессию или попав на кладбище, в автобусе, подпрыгивающем на ухабах, или у запертой пожарной двери (пожарные двери запирают на задвижку практически во всех отелях, чтобы защититься от воров), да мало ли где еще, я не могу отделаться от подсознательного страха смерти, таящегося на задворках подсознания.

Я оставил безопасное место и отправился в опасное. Я шел на смертельный риск, и даже то, что до сих пор мне везло, лишь усугубляло опасность. Мне начинало казаться, что своей беззаботностью я искушаю судьбу. Оползни, крушения самолетов, некачественная пища, вооруженные конфликты и стычки, акулы, холера, инфекции, бешеные собаки — вам необходимо вести себя крайне осторожно, чтобы избежать всех этих опасностей. И, лежа на этой неудобной скамейке, я вовсе не поздравлял себя с тем, как далеко от дома я успел забраться, — всего в одном шаге от цели долгого пути. Скорее в эти минуты я соглашался с теми, кто смотрел на меня как на идиота, когда они слышали, куда я направляюсь. Они имели полное право издеваться надо мной; в своей душевной простоте они ясно видели всю нелепость моей затеи. Мистер Торнберри в джунглях Коста-Рики сказал: «Я знаю, что хочу увидеть. Попугаев и мартышек! И где же они?» В Патагонии, правда, можно увидеть гуанако. («Гуанако на всех плюются!») Но скажите честно: стоит ли рисковать жизнью ради того, чтобы увидеть гуанако? Или, например, стоит ли хотя бы одну ночь дрожать от холода на деревянной скамье на убогой станции в Патагонии ради того, чтобы услышать утреннюю песню какой-нибудь патагонской зарянки? Почему-то мне казалось, что не стоит. Позднее, когда я буду рассказывать об этом путешествии, страхи забудутся. Тем более что мне везло. И на большей части своего пути я всего лишь смотрел из окна вагона и думал: боже, какое ужасное место, чтобы умереть!

А еще я боялся потерять где-нибудь паспорт или билет на обратную дорогу. Я боялся быть ограбленным и остаться совсем без денег. Я боялся заболеть гепатитом и на два месяца застрять в больнице в какой-нибудь ужасной дыре вроде Гуаякиля или Виллазона. Это были вполне обоснованные страхи. Часто друзья, желая вас подбодрить, говорят о том, что мы и так ежедневно рискуем жизнью, например, просто переходя дорогу. Но в Андах и в этих отсталых странах вы рискуете неизмеримо больше, и глупо думать, будто это не так.

И все же на этой жалкой скамье в Якобаччи я испытывал радость от того, что оставил далеко позади всех остальных. Хотя это был город с главной улицей и железнодорожной станцией, и в нем жили люди и собаки, и светили электрические фонари, он находился так близко к краю света, что позволял мне ощутить себя одиноким первопроходцем в неизведанной стране. И этой иллюзии (сродни той иллюзии, что возникает где-нибудь на Южном полюсе или у истоков Нила) было достаточно, чтобы я почувствовал удовлетворение и желание двигаться дальше.

Я то и дело проваливался в дрему, но тут же просыпался от холода. Я попытался проснуться и согреться. Я еще три раза прогулялся по путям, доведя до исступления местных собак. Громко прокричали петухи, но рассвет почему-то не спешил, наступившую тишину нарушал лишь шелест песка.

Я прибыл в Якобаччи в ночной темноте. И было все еще темно, когда я сел на поезд. Начальник станции заварил мне еще чаю и разрешил забраться в вагон. Состав был именно таким маленьким, как мне описал проводник, и был полон пыли, проникшей внутрь через оконные рамы. Но здесь, по крайней мере, имелись сиденья. К пяти часам начали подходить пассажиры. Просто невероятно: в столь неподходящий час они тащились на вокзал провожать своих друзей и близких. Я уже обратил внимание на этот обычай в Боливии и Аргентине: драматические проводы с морем поцелуев, объятий, маханий руками, а на больших вокзалах еще и рыдающие мужчины, расстающиеся со своими женами и детьми. Я посчитал это трогательным и странно несовместимым с их смешной щепетильностью во всем, что касается мужского достоинства.

Раздался свисток — настоящий свисток паровоза с переливчатыми трелями живого пара. Зазвонил станционный колокол. Провожающие покинули вагоны, отъезжающие заняли свои места, и около шести часов мы тронулись.

Луна ярко светила на темно-синем небе. Солнце еще не взошло, и земля вокруг Якобаччи казалась серо-стальной и бурой. Мы успели покинуть город, когда на горизонте занялся рассвет. Я с радостью обнаружил там силуэты гор. Поскольку мы прибыли в полной темноте, я ничего не успел разглядеть и считал, что здешний пейзаж будет таким же уныло плоским, как последнее, что мне удалось увидеть накануне: пустошь вокруг поселка Министеро-Рамос-Мексиа, где мальчишки, торговавшие виноградом, кувыркались и прыгали в пыли. Но теперь все выглядело по-другому, и на небе не было видно ни облачка — некоторая гарантия того, что день будет теплым. Я съел яблоко и открыл Босуэлла, а когда поднялось солнце, крепко заснул.

Это был очень старый состав, и, хотя к этому времени я вдоволь навидался странностей на железных дорогах Южной Америки, я все же счел его очень странным. Через проход от меня сидел юноша, внимательно следивший за каждым моим зевком и потягиванием.

— У этого поезда есть название? — спросил я.

— Не понял.

— Поезд, который идет до Буэнос-Айреса, называется «Северная звезда», и экспресс до Барилоче называется «Южные озера». Скорый до Мендосы называется «Освободитель». Ну и все такое.

— Этот поезд слишком маленький, чтобы как-то называться, — рассмеялся он. — Власти вообще собираются его отменить.

— И его не называют «Стрела Эскуэля» или как-то в том же духе?

Он покачал головой.

— А может, «Патагонский экспресс»?

— Тогда уж «Старый патагонский экспресс», — поправил он. — Но ведь экспресс должен идти намного быстрее.

— Вовсе не обязательно, — заверил я. — Мне пришлось ехать на экспрессе до Тукумана, и он опоздал на сутки. На одной станции, возле Хуманчуаки, он простоял целых шесть часов.

— Наводнения, — сказал парень. — Дожди. Здесь дождей не бывает, но поезд все равно едет медленно. Это все из-за гор. Вот, смотрите, мы объезжаем то одну гору, то другую.

Так оно и было. Те самые горы и долины Патагонии, так обрадовавшие меня своим разнообразием и непередаваемой красотой, были причиной нашего медленного продвижения вперед. Двигаясь по прямой, поезд преодолел бы это расстояние всего за три часа, но мы должны были прибыть в Эскуэль не ранее восьми тридцати, почти через четырнадцать часов с момента отправления. Ехать через горы вовсе не так интересно, если в них не пробиты туннели.

Этот поезд тянул настоящий паровоз, и впервые с той минуты, как я покинул дом, мне стало досадно из-за того, что у меня нет фотоаппарата, чтобы запечатлеть эту машину. Больше всего он напоминал помятый самовар на колесах, с металлическими заплатами на паровом котле, протекающими трубами под ним, дребезжащими заглушками и клапанами и металлическими трубами, спускавшими пар по бокам. Топка работала на мазуте, поэтому не сильно коптила, но у нее явно наблюдалась последняя стадия астмы, судя по бесконечному хрипу и кашлю на подъемах и пронзительному свисту на спусках, заставлявшему меня думать, что мы потеряли управление. Узкие вагоны для узкоколейной дороги целиком были деревянные. Первый класс был не чище второго, но спинки сидений там были несколько выше. Каждое сочленение отчаянно скрипело, и, когда паровозу удавалось разогнаться (слава богу, это случалось не так часто!), вагон наполнялся таким скрежетом и дребезжанием, что я в ужасе ждал, что все вот-вот рассыплется на куски. Просто возьмет и рухнет кучей щепок и обломков посреди одной из этих пустошей.

Доисторический пейзаж за окном заставлял вспомнить задний план в музейной панораме со скелетами динозавров. Голые утесы и ущелья, колючие кусты и камни, и все так зализано песком и ветром, что кажется, будто какой-то грандиозный поток придал окрестностям эту текучую форму, лишив их индивидуальных черт. И все тот же ветер неутомимо продолжал свою работу, не позволяя расти деревьям, выдувая частицы почвы, обнажая все новые скалы и сдувая с места мертвые уродливые остовы кустов.

Пассажиры в этом поезде вообще не смотрели в окна, разве что на станциях, если хотели купить виноград или хлеб. Одно из преимуществ путешествия на поезде, что вы всегда можете определить свое местонахождение, просто выглянув в окно. Вам не требуются для этого какие-то специальные вехи. Горы, реки, равнины — сами расскажут вам о том, как далеко вы забрались. Но в этих местах никаких вех не было и в помине. Вернее, весь пейзаж был полон вех, неотличимых одна от другой: тысячи и тысячи холмов, пересохших ручьев и мертвых кустарников — и все похожи друг на друга. Я то дремал, то просыпался, часы тянулись без конца, пейзаж за окном не менялся. И даже станции не менялись: будка, бетонная платформа, глазеющие на поезд люди, мальчишки с корзинками со снедью, собаки, полотно дороги.

Я начал высматривать гуанако. Мне больше нечем было заняться. Там не было ни одного гуанако. Зато были другие создания: птицы самых разных видов, от мелких певчих пичужек, пронырливых, как воробьи, до темных больших силуэтов ястребов и соколов, паривших в небе. Если кто и водится в Патагонии в изобилии, так это птицы. Здесь было множество сов, в предгорьях Анд водились крупные орлы, а на самом юге — альбатросы с невероятным размахом крыльев. Убогий унылый пейзаж оставался неизменным, и во мне назревало желание спрыгнуть с этого поезда. «И еще за то мы должны быть благодарны поезду, что он подобно некоему божеству во мгновение ока переносит нас через эту тьму со многими таящимися в ней опасностями, — писал Роберт Льюис Стивенсон. — Мы с легкостью преодолеваем эти ужасные земли; подобно чайке, чьи крылья проносят ее сквозь ураган, оберегая от акул».

Парень напротив меня заснул. Я окинул взглядом остальных пассажиров и был поражен их сходством со мной. С самого начала пути я решил придерживаться образа ничем не выдающегося пассажира: без кредитных карт, без дорогого рюкзака и в дешевом костюме — турист выходного дня, отправившийся на прогулку по достопримечательностям, но все же не такой оборванный, как настоящий бродяга. Люди спрашивали меня, чем я занимаюсь, и, когда я говорил, что преподаю в школе географию («Пасхальные каникулы!»), не верили моим словам. Я как бы невзначай упоминал про жену и детей, и тогда возникал новый вопрос: почему я здесь, а они там? Я так и не придумал готового ответа. Туристы брезговали мной как ренегатом, бродяги и не думали принимать за своего, а местные жители и вовсе не понимали. И было просто невозможно убедить всех и каждого, что нет у меня никаких особых причин сниматься с места, что я ни от кого не скрываюсь, и не притворяюсь, и вообще не имею далекоидущих планов. Хотя планы у меня были, но такие невероятные, что о них лучше было вообще не заикаться. Если бы я признался Торнберри, или Вольфгангу, или леди в Веракрусе, или Берту и Эльвире Хоуви, что на самом деле я писатель, они бы просто отвернулись от меня или, как выразился Берт Хоуви, «навешали бы мне на уши первоклассной лапши».

Но на этом самом поезде, на «Старом патагонском экспрессе», я выглядел как все остальные: легкая, достаточно презентабельная небритость, потрепанный чемодан, не совсем европейское лицо с густыми усами, поношенные водонепроницаемые башмаки. И это было большим облегчением. Наконец-то мне удалось добиться полной анонимности! Но что за странное место для того, чтобы быть анонимным! Я смешался с местной обстановкой. Но с какой обстановкой! Поразительно: я стал гражданином поезда!

Парень проснулся.

— Когда будет Норкуинко? — спросил он.

— Не знаю, — ответил я. — По мне, все они одинаковые.

— Часа через два, — ответил человек у меня за спиной.

Он не кивнул на окно. Он взглянул на часы. Потому что пейзаж не помог бы ему понять, где мы находимся.

Парня звали Ринальдо. А фамилия его была Девис — он оказался валлийцем. Вообще в этой части Патагонии кишмя кишели Джонсы, Вильямсы, Поуэллы и Притчарды — потомки валлийцев, мигрировавших по Патагонскому плато от Роусона, Трелева и Пуэрто-Мадрина в надежде основать новую валлийскую колонию. Эти стойкие, независимые и скрытные люди не имели ничего общего с певцами и мечтателями, которых принято ассоциировать с Уэльсом. Это было совершенно иное племя: набожные работники, простые пастухи, истовые протестанты, они горячо любили родную землю, которую никогда не видели, и язык, на котором почти не говорили. (Классикой валлийской литературы считается роман валлийской женщины Элунид Морган Dringo’s Andes — «Подъем на Анды», которая родилась на берегу Бискайского залива в годы великой миграции). Ринальдо очень хотел поговорить по-английски, но его английский оказался для меня таким непонятным, что пришлось перейти на испанский.

— Я выучил английский на грузовом судне, — сказал он. — Не лучшее место, чтобы учить язык.

Он проработал матросом два года и теперь возвращался домой.

— Если вы были матросом, — сказал я, — то, наверное, заходили и в Бостон.

— Нет, — ответил он. — Но я видел всю Америку. Весь континент.

— И Нью-Йорк?

— Нет.

— И Новый Орлеан?

— Нет, — он выглядел озадаченным. — Америка — это не Соединенные Штаты.

— То есть Южная Америка?

— Ну да, верно. Весь континент. И еще Азия: Сингапур, Гонконг. И Бомбей. И Африка — Дурбан, Кейптаун, Порт-Элизабет. Я везде побывал.

Судно, на котором он работал, было перуанским, но экипаж в основном состоял из китайцев и индейцев: «Других индейцев, не таких, как наши. Они мне даже нравились более-менее. Мы с ними болтали и играли в карты. Зато китайцы! Я их на дух не выносил! Только пялятся на вас и слова не вымолвят. А если что-то захотят, — он выразительно взмахнул руками, — хап, хап — вот и все дела».

Я поинтересовался, какое впечатление у него осталось от Южной Африки. И получил неожиданный ответ.

— Южная Африка — очень плохое место, — заявил он. — Там обалденно красиво, но люди ужасные. Вы представляете, там везде висят надписи «Только для белых». Такси, автобусы, магазины — «Только для белых»! Чтобы белые были сами по себе, а черные сами по себе! Странно, не так ли? И при этом черных там намного больше! — Он говорил о расовой сегрегации скорее с удивлением, чем с гневом, но добавил, что это ему совсем не понравилось.

Я поинтересовался почему.

— А что в этом хорошего? «Только для белых». «Только для черных», — сказал он. — Это же дурацкая система. И говорит о том, что у них большие проблемы.

Меня приятно порадовала такая позиция простого необразованного патагонского парня. И я сказал:

— Да, я согласен с вами.

— Я бы скорее остался в Барранкилье, чем в Дурбане, — продолжил Ринальдо. — Хотя Барранкилья — жуткая дыра.

— И это верно, — кивнул я. — Я был в Барранкилье. И мне там совсем не понравилось.

— Еще бы, такой свинарник!

— Я попал туда как раз во время выборов.

— У них еще и выборы бывают? Ха! — воскликнул он. — И зачем они там нужны?

Он презрительно фыркнул, вспоминая Барранкилью. Я глянул на лунный пейзажу него за спиной: холмы, похожие на дюны, приземистые кустарники, слепящее солнце, облака пыли, вздымаемые поездом. Еще там был кондор — кондоры не машут крыльями, когда парят в небе, — круживший далеко на горизонте. Этот житель Патагонии ругал Барранкилью за его медленное гниение, за плесень и насекомых. Здесь гнить было нечему. Все, что умирало, моментально высыхало, а ветер и песок оставляли одни голые кости. Не было ни влаги, ни плесени. Это была чистота пустыни, моментальное разрушение под солнцем и в сухом воздухе — обезвоженная пустота, — окаменелость на поверхности планеты. Лишь немногие существа ухитрились здесь выжить, став при этом практически неуязвимыми.

— Значит, вы повидали мир, — продолжил я. — Но тогда почему вы возвращаетесь домой?

— Потому что уже повидал мир, — ответил он. — И нигде мне не было так хорошо, как здесь. Я собираюсь найти работу: буду строить дома или чинить машины. Либо в Норкуинко, либо в Эскуэле.

— Я еду в Эскуэль, — сказал я.

— Вы бы быстрее добрались на автобусе от Барилоче.

— Но я хотел поехать на «Патагонском экспрессе».

— На старом экспрессе!

Когда поезд остановился в Норкуинко, уже на выходе с чемоданом в руке Ринальдо сказал:

— Королева Англии — вы понимаете, о ком я?

— Королева Елизавета? Да, понимаю.

— Она владеет ранчо как раз возле Эскуэля. Там много скота и очень красиво!

Я провел свой день в этом поезде точно так же, как проводил все свои дни на других поездах в Америке. Я вспоминал всех, кто обидел меня в пути. Я повторял про себя ироничные ответы, которые следовало дать этим людям. Я снова ощущал свою горечь и досаду. Также я вспоминал мелкие победы и крупные поражения. Я представлял себя женатым на другой женщине, и наших с нею детей, и то, как мы развелись. Я сам себя назначил президентом банановой республики и пытался подавить неугомонную оппозицию. Я закончил медицинский институт, завел большую практику и проводил виртуозные операции. Я развлекал огромную аудиторию своими остроумными рассказами, хотя в итоге слава и аплодисменты доставались другим людям. Я скончался, и люди оживленно обсуждали мою кончину. Это был вполне типичный день в поезде.

Я собирался использовать деревушку Лелекуэ как веху на своей карте. Но до Лелекуэ все еще оставался не один час пути. Поезд петлял, лишь изредка попадая на прямые отрезки пути, и часто останавливался: скрежет тормозов, колокол, свисток, лай собак, и мы снова в пути. Я отдавал себе отчет в том, что путешествие подходит к концу, но мысли о том, что через несколько часов, возможно, в сумерках, поезд подойдет к последней станции на моем маршруте, не приносили мне грусти. Я живо представлял себе, как сойду в Эскуэле, как сяду на самолет до Буэнос-Айреса, как вернусь домой. Да, и в аэропорту я возьму такси до дома, невзирая на цену. Меня снедало нетерпение.

Но этот пейзаж учил терпению, осторожности и выдержке. Необходимо было многому научиться, чтобы его увидеть. Беглый взгляд здесь бесполезен. По узкой ленте железной дороги посреди бескрайней пустыни паровоз тянул наш состав с такой натугой, как будто в любой момент его котел грозил взорваться облаком обломков и пара. Или в лучшем случае доползти до вершины очередного холма, скатиться с него в долину и замереть на месте навсегда. Для этого древнего локомотива сама способность двигаться казалась удивительной, и наконец я проникся к нему уважением настолько, что бесконечное кряхтенье и вздохи стали казаться мне полными скрытой энергии.

Однако ни этот дряхлый механизм, ни пейзаж не в силах были занять мое внимание надолго. Я постарался сосредоточиться на Босуэлле, подкрепился яблоками и задремал. Солнце тем временем склонилось к закату: на западе горы стали выше, и оно собиралось спрятаться за ними. Ветер сразу стал намного холоднее. Я уже понимал, что нам не попасть засветло в Эскуэль. Темнота наступила сразу, как это бывает в Патагонии: со скоростью задернутой занавески, принеся с собой ночной холод. Тишину пустыни нарушали только шепот песка и натужное кряхтенье поезда. Перед Эскуэлем мы остановились на крохотном полустанке. Локомотив содрогался у платформы, а над ним небо сияло непривычно яркими голубыми звездами.

Примерно после восьми часов я завидел отблески фонарей. Я присмотрелся в надежде увидеть еще фонари. Не было ни одного. Я подумал, что в этих краях вообще невозможно что-то увидеть, — кроме того, что у тебя под носом. Как выяснилось, у меня под носом был Эскуэль. Я ожидал от него большего: что-то вроде оазиса, более пышные тополя, приветливые вывески баров, шумный ресторан, освещенную церковь с колокольней — что-то, отмечающее наше прибытие. Или хотя бы на худой конец такую же будку, как и на прочих полустанках, как в Якобаччи, несколько лачуг, стаю собак, колокол. Пока я думал, поезд мгновенно опустел.

Я высмотрел мужчину в форменной фуражке и со служебным бейджиком на лацкане. Нет ли здесь отеля?

— В Эскуэле полно отелей, — последовал ответ. — И есть даже хорошие.

Я попросил его назвать такой. Он назвал. Я отправился в хороший отель и принял — поскольку выбора у меня не было — холодную ванну. После чего отправился в ресторан.

— Что вы будете пить? Красное вино?

— Да, — сказал я.

— А что вы будете есть? Стейк?

— Да.

Как обычно. И все же атмосфера здесь показалась мне какой-то иной, напоминавшей салун на Диком Западе, где на уикенд собираются местные жители: их лица выдубили ветер и солнце, они не снимают своих кожаных курток даже в помещении, один из них развалился в кресле с книгой. Официанты лавировали с полными подносами. Я разглядел часы, календарь, групповую фотографию (наверное, местная футбольная команда), изображение какого-то святого.

Я собирался выйти прогуляться и поискать бар. Мышцы стянуло от долгого сидения, и хотелось немного размяться. Но здесь, в удобном кресле, я не заметил, как задремал. Пришлось встряхнуться и попросить счет.

Песок скрипел на зубах и между страниц Босуэлла, когда я лег в постель. Я прочел страницу, собрался стряхнуть с нее песок и заснул.


Я постарался рассчитать время так, чтобы добраться до Эскуэля в Святую субботу и на Пасху встречать там рассвет. Это не был какой-то особенный день, и я проспал. Я встал и вышел из отеля. Было солнечно и ветрено — судя по всему, неизменная погода для этой части Патагонии.

Я отправился на станцию. Состав, доставивший меня в Эскуэль, стоял на боковом пути, и вид у него был такой заброшенный, словно он никогда больше не тронется с места. Однако я был уверен, что он способен пропыхтеть еще сотню лет. Я прошелся мимо него, вдоль улицы с одноэтажными домами, пока на смену им не пришли лачуги в одну комнатку, а дорога не превратилась в пыльную колею. Дальше наблюдался каменистый склон, несколько овец, редкие кусты и пыльные пучки травы. Только при очень внимательном изучении можно было заметить на кустах мелкие бледно-розовые цветочки. Их безжалостно трепал ветер. Я пригнулся, чтобы рассмотреть их в упор. Они дрожали под ветром. И все же они были прелестны. А у меня за спиной лежала бескрайняя пустыня.

Вот он, парадокс Патагонии: чтобы оценить ее, вам следовало либо стать миниатюристом, либо полюбить бескрайние неоглядные пространства. И никаких переходных зон для изучения. С одного края — грандиозность открытого пространства, с другого — мелкие цветки. И вам приходится выбирать между маленьким и огромным.

Этот парадокс захватил меня. Мое прибытие сюда уже не имело значения. Главным становилось само путешествие. И я последую совету Джонсона. В начале своей карьеры он перевел на английский книгу португальского путешественника по Абиссинии. В предисловии к этой книге Джонсон написал: «Он увлекает читателя не романтическими бреднями или невероятными выдумками; все, о чем он пишет, правда это или вымысел, является по меньшей мере вероятным, и автор, придерживаясь этого правила вероятности, имеет право требовать поверить ему, если вы не можете его опровергнуть».

Овцы заметили мое приближение. Самые молодые дали деру первыми. Когда я снова посмотрел в ту сторону, их уже и след простыл, а я остался единственным муравьем на этой чуждой мне муравьиной куче. В этом необъятном пространстве было очень трудно правильно оценить какие-либо размеры. Заросли кустарника были совершенно непролазными, но я мог видеть поверх него, над этим океаном колючек, сливавшихся вдалеке: таких жестких вблизи и так напоминавших нежный бесформенный букет на горизонте. Здесь отсутствовали звуки и запахи.

Я словно попал в никуда, но самым удивительным было то, что я сознавал и свое положение в этом мире: точку на самом краю карты. Пейзаж подавлял своей бесконечностью, и все же я вынужден был признать, что он обладает своими особенными чертами и что я нахожусь среди них. Это было настоящее открытие: такой двойной взгляд. И я подумал: нигде — это тоже определенное место.

Вдали патагонская равнина темнела, поднимаясь к подножию серых гор, испещренных складками ущелий и гладкими следами оползней. Позади меня виднелись дюны, выбеленные и выщербленные ветром, распевавшим сейчас в кустарнике. Кусты содрогались под его песней. Иногда они замирали, и воцарялась полная тишина. Небо поражало безмятежной синевой. Пухлое облачко, девственно белое, словно лепестки айвы, отбрасывало легкую тень, бежавшую по пустоши от города… Или от самого Южного полюса? Я следил за его приближением. Оно пронеслось над кустами и надо мной, принеся мимолетную прохладу, и поспешило дальше на восток. Ни один голос не касался моего слуха. Вот он я, наконец-то здесь. И хотя за лежащими на горизонте горами и ледниками реяли альбатросы и жили индейцы, здесь мне уже не о чем было рассказывать, а значит, ничто не держало меня в этом месте. Только патагонский парадокс: необъятное пространство и нежные мелкие цветы на ощетинившихся колючками кустах. И эта пустота, способная превратиться в начало для какого-нибудь отважного первопроходца, стала концом для меня. Я добрался до Патагонии, и я расхохотался при мысли о том, что попал сюда из Бостона, просто сев на поезд метро, в котором люди ехали на работу.

Примечания

1

Quest (англ.) — ист. поиски приключений (в рыцарских романах). — Здесь и далее прим. пер.

(обратно)

2

Zonian (англ.) — «зонец», американец, живущий в зоне Панамского канала.

(обратно)

3

«Moon river» (русск. «Лунная река») — песня, написанная Джонни Мерсером и Генри Манчини в 1961 году. Она была исполнена Одри Хепберн в фильме «Завтрак у Тиффани» и удостоена «Оскара» в номинации «Лучшая песня года».

(обратно)

4

У. Фолкнер «Дикие пальмы». Перевод Григория Крылова.

(обратно)

5

Игра слов. Английская фамилия Lovecraft (Лавкрафт) как бы состоит из двух слов: love — любовь и craft — умение, искусство.

(обратно)

6

Судебный процесс (1925) в г. Дейтоне, шт. Теннесси, над школьным учителем Дж. Скопсом, который был обвинен в нарушении закона штата, запрещавшего преподавать эволюционную теорию Дарвина в муниципальных школах. К дебатам о незыблемости библейского учения (в частности, о происхождении человека от Бога) было приковано внимание всей страны. Скопе был признан виновным и оштрафован на 100 долларов, хотя Верховный суд штата под благовидным предлогом вскоре отменил приговор.

(обратно)

7

Черт побери! — воскликнул крестьянин, доедая лепешку у себя на кухне.

(обратно)

8

По-английски «часов» (hours) и «наше» (our) звучит очень похоже, особенно на слух мексиканского таможенника.

(обратно)

9

Хастингс Камузу Банда (1898 (или 1906, 1896) — 1997) — лидер борьбы за независимость Малави, государственный и партийный деятель, премьер-министр, пожизненный президент и диктатор с 1963 по 1994 год.

(обратно)

10

Бенито Пабло Хуарес Гарсиа (1806–1872) — мексиканский политический деятель, национальный герой Мексики.

(обратно)

11

Антонио де Падуа Мария Северино Лопес де Санта-Анна-и-Перес де Леброн (1794–1876), известный как просто Санта-Ана и Наполеон Запада, — мексиканский военный, государственный и политический деятель, генерал.

(обратно)

12

Игра слов: casado (исп.) — женатый, cansado (исп.) — усталый.

(обратно)

13

Эдвард Элгар (1857–1934) почитается в Англии как национальный герой наряду с Уильямом Шекспиром, Чарльзом Диккенсом, Бернардом Шоу и Генри Пёрселлом. Музыка автора первой национальной симфонии, масштабных оркестровых и кантатно-ораториальных партитур и сегодня постоянно звучит во время торжественных событий в Букингемском дворце и в Вестминстерском аббатстве. Ежегодно в театре «Ковент-Гарден» проводится в его честь музыкальный фестиваль.

(обратно)

14

Иронический роман Марка Твена.

(обратно)

15

Счастливый час — время, когда алкогольные напитки в баре продаются со скидкой.

(обратно)

16

Джек Керуак (1922–1969) — американский писатель, поэт, важнейший представитель литературы «бит-поколения».

(обратно)

17

Энтони Троллоп (1815–1882) — английский писатель, один из наиболее успешных и талантливых романистов викторианской эпохи. В произведениях Троллопа отразились проблемы его времени — политические, социальные и семейные. В изображении нравов писатель выступал как наследник традиций английских писателей-юмористов XVIII века.

(обратно)

18

Жак Сустель (1912–1990) — французский антрополог, специализировавшийся на изучении доколумбовых культур Месоамерики.

(обратно)

19

Луис Эчеверриа Альварес (род. 1922) — мексиканский государственный и политический деятель, президент Мексики с 1 декабря 1970 по 30 ноября 1976.

Хосе Гильермо Абель Лопес Портильо-и-Пачеко (1920–2004) — мексиканский политик, президент Мексики с 1 декабря 1976 по 30 ноября 1982.

(обратно)

20

Перевод Е. Бекетовой.

(обратно)

21

Искаженное huachache (исп.) — москит.

(обратно)

22

Видимо, имеется в виду так называемая Футбольная война — скоротечный военный конфликт между Сальвадором и Гондурасом, продолжавшийся 6 дней (с 14 по 20 июля 1969 года). По мнению международных средств массовой информации, непосредственным поводом к войне послужил проигрыш команды Гондураса команде Сальвадора в матчах плей-офф отборочного этапа чемпионата мира по футболу, чем и объясняется данное конфликту название.

(обратно)

23

Комплекс немецких концлагерей, располагавшихся в 1940–1945 гг. недалеко от города Освенцим, в 60 км к западу от Кракова.

(обратно)

24

В 1984 году государство Верхняя Вольта переименовано в Буркина-Фасо.

(обратно)

25

Мигель Анхель Астуриас Розалес (1899–1974) — гватемальский писатель и дипломат, лауреат Нобелевской премии по литературе 1967 года («за яркое творческое достижение, в основе которого лежит интерес к обычаям и традициям индейцев Латинской Америки») и Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (1966).

(обратно)

26

Эдгар Аллан По «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима»/ пер. Георгия Злобина. В кн.: «Эдгар Аллан По. Избранное». М.: Художественная литература.

(обратно)

27

Сарасота — морской курорт в штате Флорида, расположенный на побережье Мексиканского залива, южнее Тампы.

(обратно)

28

В стране Глаббдобдриб Гулливер, главный персонаж романа Джонатана Свифта, знакомится с кастой чародеев, способных вызывать тени умерших, и беседует с легендарными деятелями древней истории, обнаруживая, что на самом деле все было не так, как пишут в исторических сочинениях. Там же Гулливер узнает про струльдбругов — бессмертных людей, обреченных на вечную бессильную старость, полную страданий и болезней.

(обратно)

29

Генерал Булмуз — персонаж популярных комиксов с 1934 по 1977 год. Символ жадного, безжалостного бизнесмена, прототипом которому послужил Чарльз Уилсон, бывший глава General Motors и министр обороны при президенте Эйзенхауэре, который пошутил перед сенатом: «Что хорошо для страны, хорошо для General Motors, и что хорошо для General Motors, хорошо для страны».

(обратно)

30

Строка из поэмы Т. С. Элиота «Бесплодная земля».

(обратно)

31

26 °C.

(обратно)

32

Известная американская журналистка, автор книги «The American Way of Death» («Американский образ смерти»).

(обратно)

33

Омар Эфраин Торрихос Эррера (1929–1981) — государственный и военный деятель Панамы; бригадный генерал (1969). С 1969 года главнокомандующий Национальной гвардией и фактический руководитель Панамы (согласно Конституции 1972 года, являлся «высшим лидером Панамской революции»). Широкую поддержку панамцев получили такие мероприятия правительства Торрихоса, как налоговая реформа, перестройка системы образования, аграрная реформа. На экспроприированных землях было создано свыше 250 кооперативов. Принят новый кодекс о труде. Правительством Торрихоса принимались меры, направленные на укрепление национального суверенитета страны. Важнейшим достижением Торрихоса является подписание американо-панамских договоров 1977 года о возвращении под юрисдикцию Панамы зоны Панамского канала, которые были выполнены, несмотря на свержение преемника Торрихоса генерала Мануэля Норьеги.

(обратно)

34

Квотербек — распасовщик, играющий помощник тренера в американском футболе.

(обратно)

35

Чарльз Хардин Холли, известный как Бадди Холли (1936–1959) — американский певец и автор песен, один из первопроходцев рок-н-ролла. Несмотря на то что его успех продолжался всего полтора года, пока он не погиб в авиакатастрофе, критик Брюс Эдер описал его личность как «самую влиятельную созидательную силу в раннем рок-н-ролле».

(обратно)

36

9 января 1964 года вошло в историю Панамы как день, когда около двухсот учащихся и студентов вышли с мирным протестом против американских войск, присутствовавших в стране в то время. Однако эта патриотическая демонстрация закончилась неоправданной жестокостью. По скоплениям сотен студентов был открыт огонь, в результате чего многие были ранены, а около двадцати человек и вовсе убиты. В память о невинных жертвах того дня установлен памятный мемориал.

(обратно)

37

Песня группы «Би Джиз», 1977 г.

(обратно)

38

«белый» — англ. — Прим. пер.

(обратно)

39

Анри Шарьер (1906–1973), осужденный за убийство, известен как автор автобиографического романа «Мотылек», повествующего о его аресте и последующем побеге из колонии во Французской Гвиане.

(обратно)

40

Катскилл — горная область в штате Нью-Йорк к северо-западу от Нью-Йорка и юго-западу от Олбани.

(обратно)

41

«Ностромо» (1904) — роман Джозефа Конрада, история вымышленного южноамериканского государства Костагуана.

(обратно)

42

«Кровавое воскресенье» — события 30 января 1972 года, произошедшие в районе Богсайд североирландского города Дерри. В тот день солдаты 1 — го батальона парашютного полка Великобритании под командованием подполковника Дерека Вилфорда и капитана Майка Джексона расстреляли демонстрацию местных жителей, пришедших на марш Ассоциации в защиту гражданских прав Северной Ирландии.

(обратно)

43

Джон Дан «Медитация V».

(обратно)

44

«Поббл без пальцев ног и принцесса Перьетта» — стихотворение Эдварда Лира (также Эдуарда Лира, 1812–1888). Английский художник и поэт, один из основоположников «поэзии бессмыслицы», автор многочисленных популярных абсурдистских лимериков.

(обратно)

45

Перевод В. Чистякова.

(обратно)

46

Хилэр Беллок «Лама». Перевод М. Фрадкина.

(обратно)

47

Уоллас Стивенс «Сухой хлеб» («Dry Loaf»).

(обратно)

48

Луис Буньюэль Портолес (1900–1983) — испанский кинорежиссер, крупнейший представитель сюрреализма в кинематографии.

(обратно)

49

Перевод с английского Н. А. Волжиной под редакцией И. А. Кашкина.

(обратно)

50

Мария Эстела Мартинес де Перон, известна под именем Изабель, — третья супруга Хуана Перона, президента Аргентины, и первая женщина — президент Аргентины в 1974–1976 годах. Первая в мире женщина-президент.

(обратно)

51

Леди Хестер Стэнхоуп — всемирно известная путешественница начала XX века, которая часто сталкивалась с политическими проблемами и препятствиями властей во время своих путешествий через Европу на Средний и Дальний Восток.

(обратно)

52

Кинглейк Александр Уильям (1809–1891) — путешественник и историк, автор романа «Эотен, или Следы путешественника, возвратившегося с Востока» (1844).

(обратно)

53

Джованни Баттиста Пиранези (1720–1778) — итальянский археолог, архитектор и художник-график, мастер архитектурных пейзажей. Оказал сильное влияние на последующие поколения художников романтического стиля и позже на сюрреалистов.

(обратно)

54

Имеются в виду военные мемуары Лоуренса Аравийского, вышедшие в 1926 г.

(обратно)

55

Имеется в виду старинная английская поэма Коннора Макферсона.

(обратно)

56

Перевод Р. Дубровкина.

(обратно)

57

Имеется в виду эпическая поэма аргентинского поэта конца XIX века Хосе Фернандеса.

(обратно)

58

Перевод Э. Линецкой.

(обратно)

59

Константинос Кавафис (1863–1933) — поэт из Александрии, широко признанный величайшим из всех, писавших на новогреческом языке. При жизни опубликовал 154 стихотворения. Большая часть стихотворного наследия была создана Кавафисом, когда ему было уже за сорок.

(обратно)

60

Энтони Берджесс (1917–1993) — английский писатель и литературовед (занимался литературными исследованиями, особенно творчества Шекспира и Джойса), также занимался сочинением музыки (симфонии, балет и опера), литературным переводом и журналистикой.

(обратно)

61

Хорхе Рафаэль Видела Редондо (род. 1925) — аргентинский военный и государственный деятель, профессиональный военный, диктатор («президент де факто») Аргентины (1976–1981).

(обратно)

62

Хуан Доминго Перон (1895–1974) — аргентинский военный и государственный деятель, президент Аргентины с 1946 по 1955 и с 1973 по 1974 гг.

(обратно)

63

Из сборника «Ограничение и обновление» 1932 года.

(обратно)

64

Уильям Хадсон (1730–1793) — британский ботаник.

(обратно)

65

Перевод С. Л. Соболя.

(обратно)

66

Герой, от лица которого ведется повествование в романе Г. Мелвилла «Моби Дик».

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие
  • Глава 1. Поезд «Лейк-Шор Лимитед»
  • Глава 2. «Одинокая звезда»
  • Глава 3. «Ацтекский орел»
  • Глава 4. На «Ярочо» до Веракруса
  • Глава 5. Пассажирский поезд до Тапачулы
  • Глава 6. Поезд на 7:30 до Гватемалы
  • Глава 7. Поезд на 7:30 до Закапы
  • Глава 8. Поезд до Сан-Сальвадора
  • Глава 9. Местный поезд до Кутуко
  • Глава 10. Атлантическая железная дорога: поезд на 12:00 до Лимона
  • Глава 11. Тихоокеанская железная дорога: поезд на 10:00 до Пунтаренаса
  • Глава 12. Экспресс «Бальбоа» до Колона
  • Глава 13. Экспресс «Де-Соль» до Боготы
  • Глава 14. Экспресс до Калимы
  • Глава 15. «Аутоферро» до Гуаякиля
  • Глава 16. Поезд до Сьерры
  • Глава 17. Поезд до Мачу-Пикчу
  • Глава 18. Экспресс «Панамерикано»
  • Глава 19. «Ла-Эстелла-дель-Норте» («Северная звезда») до Буэнос-Айреса
  • Глава 20. «Подземелья» Буэнос-Айреса
  • Глава 21. Экспресс «Лагос-дель-Сюр» («Южные озера»)
  • Глава 22. Старый Патагонский экспресс

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно