Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Георгий Иванов. Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне

Андрей Арьев. Лицо и маска. Пятнадцать писем Георгия Иванова к И.К. Мартыновскому-Опишне

Георгий Иванов, в зрелые годы очень редко писавший политические стихи, едва ли не лучшие из них опубликовал в парижском журнале «Возрождение». Вскоре после начала сотрудничества с ним за его подписью появились следующие впечатляющие строчки (1949, № 5, сентябрь-октябрь):

Россия тридцать лет живет в тюрьме,

На Соловках или на Колыме.

И, лишь на Колыме и Соловках,

Россия та, что будет жить в веках.

Последние из ивановских стихотворений, напечатанных при его жизни в «Возрождении» (1957, № 64, апрель) — «Стансы» — также носили сугубо политический характер: написаны на смерть Сталина. Они могли бы появиться и раньше, в 1953 году, но были отвергнуты главным редактором журнала той поры С. П. Мельгуновым из-за непочтительных по отношению к Февральской революции 1917 года строчек: «И меркнет Русская корона / В февральскую скатившись грязь».

«Возрождение» издавалось с 1949 года и продолжало традиции довоенной парижской газеты «Возрождение» (1925–1940), первым главным редактором которой был П. Б. Струве и в которой в 1930-е годы регулярно писал на литературные темы основной противник Георгия Иванова в эмиграции Владислав Ходасевич.

И газета, и журнал издавались на деньги промышленника и мецената Абрама Осиповича Гукасова, настоящая Фамилия Гукасянц (1872–1969), жившего с 1899 года преимущественно за границей. В 1949 году главным редактором «Возрождения» стал И. И. Тхоржевский. Вскоре его сменил Сергей Петрович Мельгунов (1880–1956), историк и общественный деятель, приговоренный большевиками в 1920 году к смертной казни, замененной на десятилетний срок тюремного заключения. Летом 1922 года он подал прошение во ВЦИК и ГПУ о разрешении выехать за границу и осенью был выслан из России.

Журнал «Возрождение» имел подзаголовок «Литературно-политические тетради» и называл себя «Органов русской национальной мысли». Девиз, под которым «Возрождение» выходило в 1950-е годы, звучал так: «Величие и свобода России». Направления и газета и журнал всегда придерживались неизменного: православного, русско-центричного и антисоветского. Самому Георгию Иванову подобной позиции — при всей ее расплывчатой простоте — чураться не приходилось. Во всяком случае, она была ему гораздо ближе, чем тому же Ходасевичу. Но вот парадокс: Ходасевич трудился в «Возрождении» не покладая пера, Георгию же Иванову пребывание в нем обрыдло довольно быстро.

Всего за годы сотрудничества с «Возрождением» Георгий Иванов напечатал в нем тринадцать стихотворений и тринадцать эссе — с № 1 по № 64 со «Стансами». Все публикации, кроме последней, сделаны в первые четыре года. Поэзия завершается циклом из шести стихотворений в № 9 (1950), а эссеистика — статьей «Памяти ушедших. Бунин» в № 30 (1953).

Как поэт Георгий Иванов перешел в нью-йоркский «Новый журнал», сменивший по своему доминирующему значению в эмигрантской периодике довоенные «Современные записки».

Любопытно: в «Возрождении» он не публиковал стихи как раз в те полтора года, когда в нем непосредственно работал. Главному редактору «Нового журнала» М. М. Карповичу он пишет в 1950 году, в самый момент своего участия в наполнении «тетрадей»:

«Мое «Возрождение» мне надоело до тошноты политической некультурностью в литературном смысле <…> поэзии я никогда не касаюсь, хотя могу писать более менее о чем хочу. И я думаю, излишне объяснять, почему стыдно как-то рассуждать о искусстве в соседстве с черт знает кем и с чем в прозе и в стихах, которые набирает, блюдя “завет Короленки” наш С. П. Мельгунов. Я ему не раз в лицо говорил это в выражениях гораздо более решительных. Как с гуся вода»^[1].

Теми же словами Георгий Иванов объяснил ситуацию постфактум, в письме к Юрию Иваску от 29 ноября года:

«Вот я полтора года вел литературный отдел в мельгуновском “Возрождении” — но почти не касался стихов: противно было — в соседстве с позорной рифмованной макулатурой, составлявшей там 90 %»^[2].

Конечно, Георгий Иванов несколько лукавит: соседствовать в журналах и газетах «с черт знает кем» он не брезговал с дней литературной юности. Правда стихи, это да, старался печатать лишь в изданиях «элитарных», особенно в эмиграции: с середины 1920-х и до конца 1940-х за пределы Парижа свою поэзию не допускал. Но и тут: его возвращение в литературу после войны ознаменовалось публикацией первых стихов в парижском… «Советском патриоте» — уж точно в соседстве «с черт знает кем», по крайней мере с его точки зрения. Нужно всё же учитывать: иной русской прессы, кроме настроенной просоветски, в годы вхождения коммунистов во французское правительство (1946–1948) во Франции практически не было.

Все дело в том, что кроме как к писанию стихов, ни к какой работе Георгий Иванов себя за всю жизнь не приучил. И не хотел приучать. Именно поэтому его разрыв с редакцией «Возрождения» был предопределен. И именно поэтому он не стеснялся в своих критических суждениях в журнале, сознательно или бессознательно провоцируя скандалы. В частности, его отзыв на роман Марка Алданова «Истоки» (№ 10, 1950) поверг в шок автора и вынудил объясняться с ним самого Мельгунова:

«Вышел № 10 с отзывом Иванова о Ваших “Истоках”. Я поместил с редакционной оговоркой. Роман Ваш дался мне тяжело. Первый вариант Иванова я решительно отказался печатать. Вообще я решил с Ивановым расстаться — он не подходящий для меня обозреватель. Мне его жаль — он человек талантливый. Но в состоянии опьянения превращается в невозможного хама»^[3].

С точки зрения самого Георгия Иванова, с редактором, предлагающим ему заменить в стихах один эпитет на другой, как это сделал Мельгунов в истории со «Стансами», и вовсе разговаривать было не о чем.

И хотя Мельгунов через какое-то время после ухода Георгия Иванова из «Возрождения» вновь предлагал ему вернуться на страницы журнала, поэт иллюзий на этот счет не питал. Около 20 мая 1953 года он отвечает Роману Гулю о возможной своей рецензии в «Возрождении» на его роман «Конь Рыжий»:

«Ну, насчет Мельгунова и “Возрожденья” — не мне об этом спорить. Редактор редкая сволочь, тупица, дурак и к тому же “предатель”. Ссорит всех с всеми, кого можно унизит, кому требуется вылизать ж. — его стихия.

Я ему приблизительно и высказал это мнение о его особе, когда бросил из-за полной невозможности иметь с ним дело — свой критический отдел в “Возрождения Почему я теперь, когда он написал мне всякие нежности предложил сотрудничество возобновить, согласился?.. Да только потому, что это немедленные, хотя и жалкие, деньги — в ту минуту, когда они необходимы, сразу на бочку»^[4]. «Согласился», но сотрудничать все равно не стал. Рецензию Георгий Иванов на книгу Гуля в конце концов вымучил и опубликовал в… «Новом журнале».

Несмотря на массу сугубо негативных отзывов о личности Георгия Иванова со стороны его современников, которые часто он сам же вызывающе провоцировал, в 1950-е годы его авторитет как поэта в эмиграции непререкаем. В том же «Возрождении», сразу после смещения Гукасовым Мельгунова («своя своих не познаша», откликнулся на это событие поэт), появляется статья Владимира Смоленского о сборнике Георгия Иванова «Портрет без сходства». Вот что в ней говорится:

«Но этим стихам не страшны никакие “железные занавесы”, переживут они всех своих гонителей, и русские поэты на берегах Невы будут знать их наизусть, будут учиться по ним высокому искусству, и мир, открытый поэзией Георгия Иванова, войдет в мир вечной России»^[5].

Следом Гукасов вновь обращается к Георгию Иванову. Но тот вместе с Ириной Одоевцевой уезжает из Парижа на юг Франции в интернациональный дом для апатридов, то есть для не имеющих французского гражданства престарелых политических беженцев. И вот что он пишет по этому поводу Роману Гулю в начале февраля 1955 года из Йера: «Последним парижским впечатлением, кроме грязи, слякоти, денег, билетов третьего класса (до 1945 года больше пользовались слипингами!) были судороги заново возрожденного “Возрожденья”. Черт знает что. <…> Новая редакция — Мейер — желающая делать, вместо раешника, который завела яконовщина^[6] — решили “создать” “образцовый” ежемесячник — fine fleur (Элита, изыск — фр.) российской культуры. Но с негодными, сами понимаете, средствами. Вроде как оштукатурить спешно кабак под мрамор и обозвать Зимним Дворцом. И, по размышлении, и довольно коротком, мы оба позволили себе роскошь отказаться от лестного предложения вернуться с почетом и даже с авансами, что для Гукасьяна почти невероятно. И очень рады, что могли себе эту роскошь позволить. Если бы не уезжали сюда на подножный корм — конечно, взяли бы с наслаждением авансы и уселись бы в возрожденную — дурацко-черносотенную лужу. Черносотенную еще ничего, но идиотскую, хамскую, где и ничего не забыли, но и никогда ничему не учились»^[7].

Период междуцарствия в «Возрождении» тем временем заканчивается и при новом редакторе, князе С. С. Оболенском, «королевича русской поэзии» снова попытались привлечь к журналу.

Печатаемые ниже 15 писем поэта — недолгая история последнего соблазна Георгия Иванова, его попытки извлечь нечто осязаемое из постылой литературной кормушки. Правда и то, что в это время он уже смертельно болен и писать что-либо, кроме стихов и писем, ему физически трудно. Как раз перед началом новых переговоров с «Возрождением» в 1956 году Одоевцева несколько раз сообщает Роману Гулю: «Жорж очень болен вот уже скоро месяц, и я совершенно ошалела от страха и усталости. <…> Он целый день лежит в полусне и только стонет» (16 мая); «Он так слаб, что не разговаривает и даже не читает…» (18 мая); «Жоржу <…> стало немного лучше, но писать сам он еще не может» (3 июня); «Я <…> успела кое-что прочесть Жоржу (ему еще запрещено читать)» (9 июня)^[8]. Сам Георгий Иванов в отправленном 9 июля письме к Гулю характеризует свое состояние еще резче: «Две недели собирался Вам ответить и все не мог. Это результат “лечения”, которому я подвергся. Меня, как здешний эскулап выражается, “спасли”, но ценой того, что я стал идиотом. Этому лечению сопротивлялись все настоящие доктора, до того меня пользовавшие, и были правы — результат налицо»^[9].

Переговоры с «Возрождением» начались незадолго перед тем, в июне. Вел их со стороны журнала Игорь Константинович Мартыновский (Мартыновский) — Опишня, секретарь редакции с марта 1956 г. по май 1960 г. (с № 51 по № 101). В молодости, в чине подпоручика, он участвовал в добровольческом движении, был тяжело ранен в бою под Каховкой. Уже в эмиграции окончил Николаевско-Алексеевское инженерное училище и Свободный университет в Софии. В Париже занимался общественной работой. Как литератор печатал прозу и литературные очерки о Пушкине, Лермонтове, Чехове, и др. преимущественно в том же «Возрождении» (под фамилией Опишня). Родился он очевидно около 1900 года, умер в 1965 году. Ни в каких других известных нам письмах Георгия Иванова, ни в каких его публикациях имя этого конфидента поэта не встречается.

Оригиналы писем хранятся в библиотеке Йельского университета^[10]. Письма печатаются по новой орфографии которой Георгий Иванов пренебрегал до конца дней, с исправлением — без оговорок — явных описок и с приведенной в порядок пунктуацией, которой поэт также пренебрегал всю жизнь. При этом сугубо индивидуальные особенности авторского правописания мы оставляем в неприкосновенности. Авторские подписи и подчеркивания в письмах выделены курсивом. Ответные письма Мартыновского-Опишни к Георгию Иванову нам неизвестны. Вряд ли они и сохранились.

Публикация, подготовка текста и примечания А.Ю. Арьева

Георгий Иванов. Письма к Мартыновскому-Опишне

1

28 июня 1956

Beau-Sejour

Hueres

Var

Многоуважаемый

Игорь ……ич,

Извините за обращение — давно знаю Ваше имя, но отчество, к сожалению, мне неизвестно.

Благодарю Вас за Ваше любезное письмо. Отвечаю лично за себя — жена моя как раз накануне получения Вашего приглашения, уехала с друзьями в автомобильную поездку. Она должна вернуться через несколько дней и, конечно, сейчас же Вам ответит.

Очень рад, что Вы собираетесь поднять «Возрождение» и искренно желаю успеха. Что касается до возможности моего сотрудничества в нем, я охотно бы возобновил его в том же виде, как при покойном Мельгунове. Я, как Вы вероятно знаете, вел одно время критические страницы, под общим подзаголовком «Литература и жизнь». А. О. Гукасов одобрял мою работу. Мне пришлось ее прекратить по «несходству характеров» с Мельгуновым. Получив по уходе Мельгунова приглашение Абр. Осиповича возобновить сотрудничество — я сейчас же откликнулся на него, но тут, с места в карьер, у меня произошло недоразумение с намечавшимся в качестве нов<ого> редактора г. Виттом^[11]. Таким образом, собственно с «Возрождением» у меня не было никаких столкновений и, как и прежде, я искренно уважаю это издательство как последовательно русское и антисоветское и, понятно, охотно приложу, насколько это в моих возможностях, руку к поднятию его культурного уровня. Если мое предложение Вас устраивает, пожалуйста, сообщите сколькими приблизительно страницами ежемесячно я смогу располагать и к какому сроку они должны быть доставлены. Тогда поставлю Вам кое-какие побочные вопросы и дело с концом.

Приймите уверения в моем искренном уважении. Искренно Ваш

Георгий Иванов

P. S. О «крахе» «Нового Журнала» говорить преждевременно — имею точные сведения. Что же до «Чеховского издательства», то с удовольствием написал бы о нем заслуженный «некролог»^[12] — т. е. осиновый кол.

2

<Июль 1956>

Beau-Sejour

Hueres

Var

Дорогой Игорь Константинович,

Я думаю, — раз мы собираемся сотрудничать, да еще «старые знакомые» (теперь отлично вспомнил о наших встречах у <нрзб> — можно бросить в обращении к друг-другу наши взаимного глубоко уважения. Что касается «дела», то 8-10 страниц ежемесячно меня вполне удовлетворят. Подзаголовок «Литература и Жизнь» был мне навязан С. П. Мельгуновым. Потом я узнал, что под этим же заголовком чуть ли не четверть века прославляла советчину «наш общий друг» мадам Александрова!^[13] Так что переменю я с истинным удовольствием. Суть ведь в том как было и при Мельгунове — что я пишу что и как хочу и имею право первенства в выборе книг и тем. Я, когда мы с Мельгуновым договаривались, предложил было назвать «Лица и Маски», но тут он и его Прасковья^[14] в голос завопили: «Невозможно, мы не “Аполлон”». И, пожалуй, они были правы — действительно как не «подымай» «Возрождение» — «Аполлона» не может получиться. М. б. можно было бы назвать «Лица и Маски» и в скобках «Литературные заметки»? Но решайте сами — Вам в данном случае видней. Согласен и на «Литературные заметки» просто.

Для начала у меня следующие темы Чех<овского> изд<ательства>: Гл. Струве «История эмигрантской литературы». Его же «Неизданный Гумилев»^[15]. Да — дело в эмигрантской литературе. Будьте добры, достаньте мне — у милейшего Джуджиева^[16] (кланяйтесь ему от меня) — возможно полный список книг, изданных Чеховским Издательством, для «ориентации». Они посылали мне все свои издания, но я все это барахло оставил в Париже и список мне необходим. Был, кажется, отдельный каталог? Если надо я, по использовании, его Вам верну. Также прошу Вас прислать мне «Незамеченное поколение» Варшавского^[17], последние №№ «Граней», последний № «Опытов» (6-й), два тома Степуна^[18] и, конечно, если есть, Литературную Московскую газету^[19] — какие есть №№. Все это тоже могу вернуть. Также (не к спеху) «Жемчужины поэзии» К. Р., которого, при случае, хочу отметить как даровитого поэта (и как-никак нашего любимого «шефа»^[20] в добрые старые времена). Он ведь, конечно, не сверх естествен<ный> талант, однако был хороший ученик Фета — Полонского и затюкали его совершенно несправедливо.

Остается вопрос, о котором отдельно пишет Вам И. Одоевцева. Я не сомневаюсь, что Вы благополучно разрешите это «принципиальное дело» к нашему взаимному удовольствию. Насчет размера — сто страниц на машинке ведь не так мало, и дело ведь идет не о таланте иных «Возрожденских» «беллетристов», а о первоклассной художественной прозе писателя с большим именем^[21]! Кроме принципиальной стороны тут есть и очень существенная сторона — гонорарная — на моих критических страничках, требующих большого старания, не наработаешь и на папиросы. Кстати, по Условию с Мельгуновым мои статьи тоже оплачивались как художественная проза.

Желаю Вам всего лучшего

Искренно Ваш

Георгий Иванов

3

<Июль — август 1956>

Beau-Sejour

Hueres

Var

Дорогой Игорь Константинович,

Условимся, для начала — чтобы впредь не было «недоразумений», наше сотрудничество в «Возрождении» начнется с момента появления на его страницах наших вещей, и до того ни о нем, ни о том в какой форме оно осуществится «посторонние лица» ничего не знают.

Не подумайте, что я как-то и за что-то Вас упрекаю. Если Вы и сказали кому-нибудь мимоходом, что мол Г. Ив. собирается шлепнуть Ч<еховское> Изд<ательство> — ничего зазорного само собой нет. Но Вы не учли, что это известие распространится с быстротой молнии буквально по всему земному шару. И не только распространится, но и будет дано, с всевозможными подробностями прямо фантастическими. И от этих «точных сведений» о статье даже и не написанной еще, пойдут для меня вовсе не фантастические, а очень реальные неприятности материального свойства. Если мне удастся зимой быть в Париже, я Вам могу подробно рассказать что и как. Пока же предлагаю Вам следующее.

Я беру критический отдел, как уже говорилось. Первую мою статью Вы пускаете в ноябрьской книжке, одновременно с началом отрывка И<рины> О<доевцевой>. Она не будет обзором Чех<овского> издательства. Вероятней всего я начну с книги Глеба Струве и добавлю до 10 страниц взгляд и нечто. Найдется о чем. До появления наших имен никто об этом не знает, так же как и о содержании моей статьи. Это, повторяю, «профилактическая мера», абсолютно необходимая по разным причинам.

И<рина> В<ладимировна> шлет Вам привет. Вы так и не указали нашу постраничную плату — сей вопрос, сами понимаете, очень существенный, несмотря на его «презренность».

Извините за почерк: от жары, которая на наш край навалилась, голова болит и перо не повинуется.

Вам преданный

Георгий Иванов

4

<10 сентября 1956>

Дорогой Игорь Константинович,

Спасибо за Ваше милое письмо.

«По существу» же его, разрешите ответить Вам через несколько дней. Пока шлю Вам от нас обоих искренний привет

Вам преданный

Георгий Иванов

Понедельник 10 сентября

5

<Сентябрь 1956>

«Beau-Sejour»

Huures

Var

Дорогой Игорь Константинович,

Статью для Вас пишу и пришлю этак к 10 числу^[22]. М. б. и раньше на денек. Т. к. ведь литературная критика идет в хвосте №, то типографии нечего волноваться. Но вот — покорная просьба — пришлите мне корректуру. Исправлю и верну в тот же день. А то с моим почерком, может получиться чепуха. Значит «до скорого», как выражаются наши соотечественники. Жму Вашу руку. Ну никаких №№ «Возрождения» из вашей почтенной конторы пока не получил. И. В. О<доевцева> шлет Вам поклон*.

Ваш

Георгий Иванов

*Тоже очень просит корректуру, т. к. ее рукопись грязная^[23]. Тоже обязуется немедленно отослать.

6

<Конец 1956>

Дорогой Игорь Константинович,

Извините — не ответил на Ваше последнее письмо: мне было не до писем и не до литературы — я прошел курс очень утомительного, отшибающего всякие мозги лечения из-за дошедшего до неприличия моего артериального давления…

Теперь, немного очухавшись, берусь за запущенные за это время дела. Не знаю, продолжаете ли Вы желать моего постоянного сотрудничества. Если да — теперь, наконец, могу им заняться. Для начала я бы пустил статью о новой книге Смоленского^[24]. Надеюсь, что она скоро выйдет, но, хотя вообще, я могу писать быстро, но для такой сериозной темы мне, конечно, нужно время. Т<ак> ч<то> если книга должна скоро выйти, то лучше всего если Вы пришлете мне корректурный оттиск загодя.

Посылаю, наконец, отрывок Одоевцевой. Само собой напечатание этого отрывка, в свое время принятого Мельгуновым, является условием моего сотрудничества. Пожалуйста, не потеряйте рукопись — это единственный экземпляр. Было бы очень мило с Вашей стороны, если бы Вы прислали мне хоть две последние книжки ж<урнала> «Возрождения», чтобы, вступая в журнал наново, я мог бы видеть «общество», в котором мне предстоит вращаться. Ну крепко жму Вашу руку и желаю Вам приятных праздников. Ну и также, чтобы наши кремлевские други продолжали бы в наступающем году съезжать на заднице в пропасть, которая раскрылась перед ними. И. Одоевцева шлет Вам искренний привет.

Искренно Ваш

Георгий Иванов.

7

Четверг <21 февраля 1957>^[25]

«Beau-Sejour»

Hyures

(Var)

Дорогой Игорь Константинович,

Только сейчас могу поблагодарить Вас за милое письмо и вообще за дружеское и милое отношение Завтра-послезавтра сяду заканчивать для Вас статью и надеюсь, что сделаю это «более менее» с блеском. Ох, мне было очень скверно, и сейчас еще мухи в голове засерают чем-то противным. Но, как будто теперь все проходит и — тьфу, тьфу! — кондрашка отступила. Спасибо за книжки «Возрожденья». Если хотите, в следующем письме сделаю о ней (так. — А. А.) два-три слова «замечаний» как и что. Пока шлю Вам привет от нас обоих и прошу ждать статью. Очень приятно, что Вы пустили «Год жизни», не дожидаясь меня — все-таки будет и нам немножко гонорара, который весьма кстати. Жму Вашу руку Ваш

Георгий Иванов.

8

4 марта 1957 г.

Дорогой Игорь Константинович,

Даже писать такую вот записку мне запрещено, под угрозой кровоизлияния в мозг… Поэтому вынужден отложить критику до след. №. Но вот, взамен, прилагаю политические стансы^[26]. Надеюсь, они Вам понравятся. Очень прошу обязательно корректуру, верну обратной почтой. Ну, если можно, оплатите их сразу, приложив гонорар к гонорару за начало «Год жизни»^[27]. Конечно, если это Вас не затруднит и не прийдется ставить из такой ерунды «министерских вопросов» перед издательством.

Жмy Вашу руку и прошу извинить — хоть я собственно не виноват: Алданов и Вера Зайцева^[28] — мое оправдание. О<доевцева> шлет Вам привет.

Преданный Вам

Георгий Иванов

9

23 <марта 1957>

Beau-Sejour

Hyures

Var

Дорогой Игорь Константинович,

Спасибо за гонорар, книжку «Возрождения» и пр. К. Померанцев^[29] говорил Вам, что мое состояние — после легкой поправки — опять скверно и никаких статей пока я прислать не могу. На всякий случай напоминаю Вам то, о чем уже писал, посылая Вам стихи: мне необходима корректура. Я, как тоже уже писал, обязуюсь ее вернуть обратной почтой, но без корректуры и моей подписи «печатать» стихов прошу ни в коем случае не помещать^[30]. Кстати, если — кто знает — по каким-либо (напр., издательским) причинам эти, политические, стихи Вам не подходят и Вы (б. м.) стесняетесь мне об этом сказать — не стесняйтесь — верните мне их и дело с концом, — для след. Но я дам Вам что-нибудь о весне и о луне…

Написал бы Вам, как обещал, мнение о книжке «Возрождения», но голова болит. Что ж. Многое (большинство) вполне приемлемо. Тухачевский (хотя уверен, что эта Лидия Норд массу врет — сужу по ее статье о Маяковском в Р<усской> М<ысли>^[31] — настоящая ахинея) — тем не менее очень интересный материал. Стихи вполне на высоте^[32]. Ренников — душка. Я его четвертьвековой поклонник^[33] — и остроумно и беззлобно. В. Павлович настоящая находка^[34]. Замечательно. <дальше низ страницы оторван> <…> корректно. Все гадит (и как!) Клименко. Это рассуждения идиота — «ниже ватерлинии» — в смысле «ватера», а не ином. Удивляюсь, что Вы такое печатаете. «И это в стране Пушкина!»^[35] Ах дурак. И притом куда он гнет неизвестно — очевидно мухи ебутся в его голове.

Ну извиняюсь за выражение. Пишу, что думаю и мне не до стиля. Жму вашу руку очень дружески. Очень жалею, что все приходится откладывать «бомбу» Георгия Иванова. И<рина> Вл<адимировна> просит передать Вам поклон. Вы очень забавно (и по заслугам) <дальше нижняя часть страницы и верх следующей оторваны> <…> А вот, что потеряли Померанцева, жаль. Он хорошее имя и хорошая публицистика-критика. Ну еще раз Ваш

Георгий Иванов

10

1 апреля 1957

Beau Sejour

Huures

Var

Дорогой Игорь Константинович,

Скажите А. О. Гукасову: его довод не трогать этого патриарха мне понятен^[36]. Стихи эти я послал Вам, чтобы «закрепить» своей подписью свое возвращение в «Возрождение», за неимением других. Но поэзия имеет свои законы: уродовать стихи заменой строчки многоточием мне крайне не хочется. К тому же я не сообразил, что такого рода «реторика нигилиста» — не совсем уместна в пасхальной книжке. Вывод: будьте Другом, уберите эти стихи (оба) вообще^[37]. С должным Тактом объясните Абр<аму> Ос<иповичу,> что это не каприз с моей стороны. В следующую книжку пришлю что-нибудь «о луне и звездах» и дело с концом.

И буду рад, что не напечатаю вообще этих стихов, которые мне вообще не нравятся. Кстати, в свое время их (т. е. первое) мне вернул Мельгунов, — только он желал, чтобы февральская (любезная его сердцу грязь была заменена «октябрьской», на что я не согласился. Такое уж невезучее стихотворение…

Как бы там не было: либо печатайте с патриархом — либо (что меня вполне устроит) подождите до след<ующей> книжки. Рассчитываю (и вполне полагаюсь) на Ваш дружеский такт в этом деле.

Относительно издания моих стихов — что за вопрос? — как говорили в Одессе. Само собой я был бы очень рад издать собрание своих стихов. Нов<ый> Журнал с полгода назад собрался было издать такое собрание моих стихов, но потом что-то закис и, думаю, что они, прогорая, никогда не издадут^[38]. Т<ак> что в отношении «Возрождения» я совершенно свободен. Очень тронут Вашим желанием чем можете мне услужить и буду очень рад, если что-нибудь из этого получится. Сообщите подробнее как и что.

Tant pis (тем хуже — фр.) — если теряю — очень нужны мне две тысячи за две страницы стихов. Ну наверстаю в след<ующем> №. Извините, что так неряшливо во всех отношениях пишу — и это мне сейчас трудно. И. В. Одоевцева Вам кланяется и благодарит за милые слова о ее романе. Она напишет Вам сама. Ваш всегда

Георгий Иванов.

P.S. От Смоленского давно ни гу-гу. Я ему предложил на выбор рецензии у Вас или в Нов<ом> Журнале. Но он ничего не ответил. Спросите его сами, чего он хочет.

11

8 апреля 1957 г.

Дорогой Игорь Константинович,

Еще десять дней, покуда мне делают зверские впрыскивания, мне нельзя ничего делать «умственного», и письма относятся тоже к этому. Так что — pardons bien, mais pardons bien. Ну плюньте и забудьте Вы инцидент с бородой: признаю и свою вину, что задержал корректуру. Теперь еще одна моя вина, более серьезная. Я забыл в свое время исполнить просьбу И. Одоевцевой и сказать Вам, что у «Года жизни» ведь имеется конец, Вам еще не отосланный, ибо требует переписки с черновика. Это драматический конец, освещающий всю вещь. Он длиной страниц в 25 «Возрождения». Тороплюсь Вам об этом сказать, чтобы Вы загодя сохранили нужное место.

Теперь вот. Мне прислали из Берлина групповую фотографию Гумилева летом 1921 года, т. е. месяца за два до расстрела^[39]. Очень похож. Если Вы можете дать такие клише, я хочу для своего дебюта в «Возрождении» набросать о нем этого периода, кое-что и о «заговоре», кое-что о личном. Но sauf contre ordre (есои ничего не случится — фр.), т. е. если опять не начну дохнуть, берусь через несколько дней (по получении Вашего ответа насчет клише) такую штучку набросать. Но тогда сообщите заодно крайний срок, к которому статья должна быть доставлена. Сейчас получил гонорар. Спасибо. Жду книжки «Возрождения»: хоть и противно читать эту Лидию о Тухачевском, а любопытно. Противно, во-первых, потому, что убежден, что на 3/4 вранье, во-вторых, потому, что в свое время переживал «на месте» чувства (оставшиеся свежими) ко всем этим прохвостам первого призыва, «сохранившим гвардейские традиции» и проживающим на Миллионных, когда шло массовое избиение офицерства и пр. Вам, я думаю, это должно быть приятно.

Желаю Вам встретить Светлое Воскресение счастливо и спокойно.

Сердечный привет от нас обоих

Ваш Георгий Иванов

P.S. К.Р. «Жемчужины поэзии». Разумеется, если не трудно

12

<Май — июнь 1957>

Beau-Sejour

Hyures

Var.

Дорогой Игорь Константинович,

От Вас, уже очень давно, ни слова. Правда, я Вас регулярно надувал и ничего не шлю, что обещал — но войдите в положение человека, имеющего давление 28°^[40], на которого все доктора удивляются: «все жив». И малейшее «головное усилие» вызывает во мне черт знает что. Тем не менее понемножку сочиняю для Вас нечто и собираюсь, наконец, прислать.

Но нет от Вас и подтверждений насчет получки куска «Года жизни». Следует на днях еще кусочек, «окончательное окончание», освещающее, как должно, всю вещь. Но почему-то в последнем № опять напечатано «Окончание следует». Автору это все равно (да и читателю плевать), но кусок, имеющийся у Вас, все-таки не окончание, а продолжение — окончание, как я уже говорил, получите переписанное на днях и вовремя, для сдачи в набор.

Слышал, что против Вас как редактора «Возрождения» поднята какая-то интрига. По-видимому, как всегда, соответственного содержания обращение к А. О. Гукасову будет прислано нам на подпись. Я думаю, нечего Вас заверять, что, если мы таковое получим, мы оба вернем его неподписанным его отправителям: за наше недолгое, возобновленное, знакомство мы оба ничего кроме хорошего к Вам и как к редактору и как к человеку не испытывали, а насчет того, как Вами ведется «Возрождение», имеем, определенно, хорошее мнение.

Ваш всегда Г. Иванов

13

29 октября 1957^[41]

Beau-Sejour

Hyures

Var

Дорогой Игорь Константинович,

Позволю себе напомнить Вам и <о> своем существовании и о том, что свыше месяца тому назад я послал Вам — при дружеском письме — рукопись г-жи Крузенштерн-Петерец^[42], рекомендуя ее Вашему вниманию. Не скрою, что Ваше столь долгое молчание слегка удивляет меня, т. к. мне хорошо известна Ваша обычная любезность.

И<рина> Вл<адимировна> шлет Вам сердечный привет, к которому присоединяется

Ваш Георгий Иванов

P.S. Книга Смоленского очень хороша, но статья Злобина о ней^[43] плоха.

14

<Конец ноября — начало декабря 1957>

Дорогой Игорь Константинович,

Получил Ваше милое письмо со всякими проектами и приглашениями, но, прочтя его, по-прежнему недоумеваю. Что же рукопись Ю. Крузенштерн-Петерец, которую я Вам послал Бог знает когда и о которой Вы, несмотря на мой повторный вопрос, не пишете ни звука? Покорно прошу срочно ответить. Шлю сердечный привет.

Ваш Георгий Иванов

15

<Конец апреля — начало мая 1958>^[44]

Воистине Воскресе!

Дорогой

Игорь Константинович,

Наше извинение в молчании в том, что я беспрерывно болен, и моя жена сбилась с ног, ухаживая за мной^[45]. Вот и теперь «это не письмо» — на днях соберемся ответить Вам и по поводу сотрудничества и вообще. Мы оба Вас помним с искренно дружеским чувством и если бы перевелись наконец под Париж^[46], думаю, эти отношения проявили бы. Вот и просьба — не в службу, а в дружбу — прислали бы Вы нам ту книжку «Возрождения», где Злобин написал о Гиппиус — Философове^[47]. Очень обяжете.

Из Парижа время от времени прибывают свежие новости и сплетни: Вы тоже наверно слыхали от одного из «певцов эмиграции»^[48], которого до сих пор я считал своим другом, что я ищу контакта с Эренбургом, чтобы ехать в Москву. Ищу, кстати, через Померанцева, который Эренбурга в глаза не видел^[49], это я — то, близко знакомый с Эренбургом, как и с многими из СССР литературы, свыше 40 лет!

И. В. благодарит за память и шлет Вам привет

Ваш всегда Георгий Иванов

Георгий Иванов. ПРОЗА ИЗ ПЕРИОДИЧЕСКИХ ИЗДАНИЙ

Проза Георгия Иванова (за исключением «Распада атома») изучена в значительно меньшей степени, чем поэзия. Ранняя проза даже не собрана.

Тем не менее, сам Георгий Иванов считал себя неплохим рассказчиком. Прозу он начал писать почти одновременно со стихами и придавал ей большое значение. «Знаешь, я не такой плохой рассказчик, как думал. И, пожалуй, в прозе я оригинальнее, чем в поэзии»^[50], писал он своему другу А.Д. Скалдину, — «…пишу много прозой. Стихи пока забросил»^[51].

Из писем к А.Д. Скалдину известно о существовании прозаических произведений (трех главах повести и двух рассказах^[52]), написанных в 1912 году. Однако об их судьбе ничего не известно. На данный момент библиографический список прозы Г. Иванова открывается 1914 годом, когда молодой писатель опубликовал рассказ «Приключение по дороге в Бомбей» (Аргус. 1914. № 16; второй раз — Северная звезда. 1916. № 7). Рассказ получил положительный отзыв в печати: «Повесть написана талантливо в легкой остроумной манере» (Златоцвет. № 4. 1914).

При жизни Георгия Иванова не было издано ни одной книги рассказов. Хотя в объявлении, приложенном к стихотворному сборнику «Вереск» (1916) анонсировалась первая книга рассказов Г. Иванова, а также повесть «Венера с признаком». Книга так и не увидела света. Повесть «Венера с признаком» до сих пор найдена не была.

В комментариях к трехтомному собранию сочинений Георгия Иванова В. Крейд перечисляет названия известных ему, но не отобранных для трехтомника ранних рассказов Г. Иванова: «Приключение по дороге в Бомбей», «Холодильники в Оттоне», «Белая лошадь», «Князь Карабах», «Перстень красной меди», «Хромой антиквар»^[53]. Нам удалось собрать в периодической печати 1914–1917 гг. еще десять прозаических произведений автора: повесть «Лиловая чашка» (Аргус. 1917. № 8) и рассказы «Ализэр» (Голос жизни. 1914. № 8), «Весть, которая опоздала» (Лукоморье. 1914 № 24), «Террибливое дитя» (Новый журнал для всех. 1915. № 5), «Отец Пьер» (Огонек. 1915. № 10), «Господин Жозеф» (Синий журнал. 1915. № 26), «Ярмарка Св. Мины» (Синий журнал. 1915. № 21), «В разъезде» (Нива. 1915. № 23), «Пассажир в широкополой шляпе» (Синий журнал. 1915. № 51), «Квартира № 6» (Огонек. 1917. № 5).

Ранние рассказы Иванова очень неравноценны, отличаются экспериментаторским разнообразием жанров и тем: военные, фантастические, детективные, мистические, рассказы-легенды.

Фрагменты некоторых ранних рассказов почти дословно воспроизводятся в более поздних произведениях писателя. Например, сюжет «Пассажира в широкополой шляпе» о привидении-убийце был повторен в «Четвертом измерении» (1929).

Кроме ранних рассказов, мы публикуем два эмигрантских очерка: «Ангельский» променад» (Сегодня (Рига). 1927. 22 августа. № 186) и «Лилия Джерсея» (Сегодня (Рига). 1929. 15 сентября. № 256). Последний очерк уже ранее появлялся в печати (Дни (Париж). 1925. 13 декабря. № 878). Текст воспроизводится по последней публикации в газете «Сегодня».

Орфография и пунктуация приведены в соответствие с современными нормами. Имена собственные даются в авторской транскрипции.

Публикация, вступление и комментарий О.Е. Елагиной

ПРИКЛЮЧЕНИЕ ПО ДОРОГЕ В БОМБЕЙ

I.

Двадцать третьего апреля утром я, Уильям Поксон, проснулся с тем особенным сладостным ощущением, какое обычно наполняет душу перед близким осуществлением заветных наших желаний. Давнишней моей мечтой было отправиться путешествовать и неожиданно счастливый случай, — быстрое повышение акций, разоривших моего отца, — которые, имея в большом количестве, я думал было употребить на домашние надобности, — помогло осуществить эти мечтания. Долги уплачены; в новых чемоданах лежит все необходимое для дороги, и в моем бумажнике, кроме значительной суммы золотом и переводами, находится пароходный билет до Бомбея. «Слава Англии» отплывает сегодня в третьем часу дня и уже завтра я буду далеко от этой точки на земной коре, именуемой Арчером, где я родился и где глупая судьба думала заставить меня провести целую жизнь.

«Слава Англии» оказалась столь же комфортабельной внутри, сколько уродливой снаружи. Мы отплыли при солнечной великолепной погоде. Почти все пассажиры покинули каюты и любовались прекрасным морем, берега которого все шире расходились перед нами. На палубе было весело и шумно.

Во время завтрака, за табль-д’отом^[54] я познакомился с сыном лондонского фабриканта — Дорианом Хельдом. Он оказался страстным любителем путешествий, не более опытным, чем я, и вскоре мы сидели в его каюте, поверяя друг другу свои, часто фантастические, но казавшиеся нам вполне выполнимыми, планы.

Наше путешествие день за днем тянулось так благополучно, что стало даже надоедать своей однообразностью мне, жаждавшему приключений и моему новому другу, прирожденному холерику, не выносившему топтания на одном месте, как он сам выражался. Впрочем, эти слова были несправедливы по отношению к «Славе Англии», которая все время ревностно и неутомимо делила волны.

Капитан Смитфельд, очень милый господин, лет под пятьдесят, с рыжими баками и вставными зубами, очень еще бравый и бодрый, говорил, что редко приходится плавать при столь благоприятных условиях и что, если погода не изменится, то мы приедем в Бомбей значительно раньше обычного.

Однажды ночью я проснулся от глухого и продолжительного треска, раздавшегося, как мне казалось, прямо над моей головой. Я прислушался. Сверху доносились смутные голоса и непонятный шум. Странно, но в тот момент у меня даже не мелькнула мысль возможной катастрофе. Однако я поспешно взялся за платье, но не успел еще надеть и исподнего, как ко мне вбежал Дориан с видом бледным, испуганным и в то же время восторженным.

— Мы тонем! — кричал он.

Пока я поспешно одевался, он сообщил мне следующее.

— Огромный метеорит около двадцати футов в поперечнике пронизал кормовую часть парохода, воспламеняя все на своем пути и неся гибель многим, в том числе и достойному нашему капитану. Пламя затушить удалось, но трещину заделать было невозможно. Помощь, вызванная но телеграфу, прибудет не ранее, как через три-четыре часа, так что придется покинуть корабль до ее прибытия. Впрочем, лодок достаточно, но поспешим, — заключил он свою речь, таща меня на палубу.

Я не стану рассказывать о панике, там происходившей, не буду живописать недостойные сцены, свидетелем которых пришлось мне быть. Мы с Дорианом, растолкав толпу, успешно пробрались к лодкам и поместились в одной из них. Вскоре она, заполненная пассажирами, отчалила, дабы не попасть в водоворот, обычно образующийся от погружения судна в воду.

Небо было затянуто темными облаками и почти не посылало света, но все же я мог различить черный силуэт корабля с поднятой кормой и наклоненными вперед мачтами.

Около получаса наши лодки держались в виду друг друга, терпеливо поджидая обещанную помощь, как вдруг резкий северо-западный ветер заставил нас взяться за весла. Налетел шквал, заходили волны, смутно белея во мраке своими гребнями. Рука Дориана сжимала мою; я понимал, что втайне он рад катастрофе, перевернувшей нашу спокойную жизнь, и бросившей нас нагими в мир опасный, неизведанный и необычайный. Сердце мое учащенно стучало, щеки горели.

Вскоре наша лодка отбилась от прочих. Мгла и шум разбушевавшегося моря нас окружали. Изредка вспыхивала молния, освещая окрестность неверным блеском. Вдруг зыбучая влага облила меня всего и, не успел я что-нибудь подумать, как был оглушен ударом борта перевернувшейся лодки.

II.

Раскрыв глаза, я долго не мог понять, где нахожусь. Я лежал на широком кожаном диване, раздетый и укутанный одеялами, лицом к двери, затянутой голубым шелком.

В комнате был сумрак, подобный лунному, однако я мог различить, что она велика, обставлена по-старинному и очень богато.

Осмотревшись, и не чувствуя силы подняться, я закрыл глаза и предался смутным размышлениям. Очевидно, я опять заснул, так как открыв глаза вторично, — увидел старика важной наружности в розовом бархатном халате, склонившегося надо мной. Мягким, приятным голосом старик спросил меня по-английски как я себя чувствую и не хочу ли есть, на что я отвечал, что действительно хотел бы подкрепиться, а чувствую себя не слишком дурно. Тотчас старик позвонил и лакей высокого роста, как мне показалось, негр, внес разнообразные кушанья и вина.

Когда я насытился и отодвинул тарелки, старик, доселе молчаливый, произнес:

Незнакомец, чувствуете ли вы достаточно сил, чтобы рассказать кто вы и как попали на остров, где вот уже сорок лет я живу в полном одиночестве!

Я изумился и попросил его объяснить последние слова, но он отвечал:

— Погодите, узнав, кто вы, — я, быть может, сообщу вам это подробнее.

Я стал рассказывать все то, что уже известно читателю. Старик же слушал, задумчиво покачивая головой и, казалось, о чем-то размышляя, но, услышав имя капитана Смитфельда, вздрогнул и спросил, не рыжий ли капитан и не имеет ли родимого пятна на правой части носа.

Я ответил, что это действительно так. По-видимому, мое сообщение произвело тягостное впечатление на старика. Он знаком попросил меня прервать рассказ, достал флакон с солью и принялся нюхать, тяжело дыша. Я молчал, недоумевая. Наконец он спросил глухим и дрожащим голосом:

— Что же сделалось с капитаном, он спасся?

— Нет, — отвечал я, — он погиб в пламени!

Лишь только я произнес эти слова, старик вскочил со стула, швырнул прочь флакон с солью и упал на колени, повторяя:

— Боже, благодарю тебя, благодарю, Боже! — Потом он обнял меня.

— Юноша, — воскликнул он, — ты желал узнать мою историю, слушай же. Я должен тебе ее поведать ибо само Провидение избрало тебя, дабы возвестить мне свою милость.

III.Рассказ старика

Мне было тридцать лет от роду и состояние мое исчислялось в столько же миллионов, когда я познакомился в одном из курортов с блестящим и, по-видимому, богатым молодым человеком, Винцерсом. Не знаю почему, но это знакомство не было мною забыто на другой день, как множество ему подобных. Наоборот, оно укрепилось и вскоре перешло в довольно тесную дружбу. Винцерс был французом, наружность его была приятна.

Он был несколько эксцентричен, но превосходно воспитан и широко образован.

Вначале нас сблизила любовь к спорту. Приезд сестры Винцерса связал нас еще теснее, ибо я с первого взгляда почувствовал любовь к этой девушке, прелестнее которой я не встречал. О, если бы я знал, к какому несчастному результату приведет эта любовь, я бы, не задумываясь, покончил с собой. Но увы, ослепленный благосклонностью ко мне Эльзы, я не мог и предполагать о невидимых орудиях рока, жерла которых уже были на нас направлены и грозили бедами. Но, милый гость, не обращай внимания на слезы, выступившие на моих ресницах под тяжестью воспоминания, и слушай дальше.

В конце сезона я собрался в Лондон, и Винцерс с сестрой, которая уже была объявлена моей невестой, отправились со мной вместе. У Винцерса были дела в Лондоне, и он думал провести в этом городе всю зиму. Последнее время я стал считать его своим родственником, ибо свадьба моя с Эльзой должна была состояться тотчас по приезде в столицу.

Неожиданные обстоятельства помешали нашим планам: смерть моей тетки, небезызвестной Уиндермир, заставила меня носить траур и отложить вследствие него на три месяца нашу свадьбу.

Мы с Эльзой были опечалены этим, но избыток сердечной нежности мешал нам скучать, и мы проводили время немногим хуже, чем новобрачные.

Однажды вечером Винцерс, войдя в мой кабинет, плотно притворил двери и сказал, что имеет мне сказать нечто очень важное, если я дам клятву сохранить тайну. Я согласился. Тогда Винцерс сообщил мне следующее:

— Ты уже знаешь, — сказал он, — четверых моих друзей — Эльтона, Уитлера, Пагарески и Смитфельда. Все они люди со средствами, но состояния их разорены так же, как и мое, и вот мы основали общество, цель которого обогащение. В настоящее время мы стоим перед актом величайшей важности, который должен принести нам колоссальные богатства, но для осуществления нужно около двенадцати миллионов, между тем как мы не имеем и половины этой суммы. И вот решено было обратиться к тебе за помощью.

Понятно, я потребовал объяснений, и Винцерс, сначала колебавшийся, согласился дать мне их, заставив меня повторить клятву.

План общества состоял в следующем. Всем памятны кровавые события, названные Борьбой Миров. Я читал книгу Уэльса, — он очень точно описывает события, но в одном он, ошибается, как ошибается и весь мир. Не марсиане, а мы произвели эту страшную катастрофу. Смитфельд, тогда молодой инженер, изобрел особое ядро, приспособленное для продолжительной жизни в нем. Такие ядра были разбросаны посредством электрической пушки, скрытой в Шотландских горах, по различным провинциям Англии. Аппарат для концентрации теплового луча тоже системы Смитфельда служил нам надежным оружием. Мы не выходили из ядер, — опустошения проводились Манекенами фантастического вида, управляемыми электричеством. Я не стану описывать все эти мерзкие приборы, — рисунки и чертежи их ты найдешь в рукописи, которую я тебе в последствии покажу.

Уничтожая людей сотнями, мы старались произвести возможно большую панику, чтобы иметь возможность грабить оставленные города, деревни и замки. Наши агенты, конечно, не посвященные в тайну помогали нам проводить в исполнение все это.

Вот в каком деле предложил мне участвовать Винцерс, грозя в противном случае отнять у меня Эльзу и я ослепленный любовью, согласился.

Я не оправдываюсь, мой молодой друг, но что иное мог я предпринять. Клятва связывала мои уста, месть негодяев угрожала моей жизни. Быть может, я стал бы еще колебаться, но любовь к Эльзе перетянула чашу весов, на коих со злом боролась добродетель. И я сделался клевретом зла.

Начало исполнения наших планов удалось блестяще; казалось, духи ада нам покровительствовали. Я не буду перечислять всех ужасов, тогда происходивших. Слишком отвратительны эти воспоминания. К счастью, Господь не попустил им окончиться так, как желали бы этого негодяи — члены «ассоциации мудрых».

Ужас, распространяемый нашими жилищами, позволял нам свободно, в особенности по ночам, покидать их, не боясь быть замеченными. Однако, мне приходилось видеться с Эльзой значительно реже, против прежнего.

Все же я продолжал время от времени посещать свою милую невесту, объясняя редкие свои визиты неотложностью и обилием дела.

Однажды вечером я отправился к ней в Бирлингтон после довольно продолжительной разлуки. Автомобиль быстро понес меня по шоссейной дороге, и через полчаса я уже был у загородной дачи Винцерса, где жила моя невеста. Против обыкновения, Эльза встретила меня необычайно холодно и когда я спросил о причинах подобной перемены — презрительно протянула мне бумагу, взглянув, на которую, я понял, что произошло нечто ужасное.

Это была карта Англии, с обозначенными местами падения ядер и с различными отметками секретного свойства, совершенно разоблачавшими наши планы.

Как она попала в руки моей невесты, не знаю.

Винцерс не был рассеян, вероятнее всего Эльза похитила карту из его бумажника или изломала письменный стол, удовлетворяя свое женское любопытство.

Я, однако, не растерялся.

— Эльза, — воскликнул я, — судьба избавила меня

от тяжелого объяснения. Руководимая Провидением, ты сама узнала тайну, которую я решил сообщить тебе сегодня. Знай, лишь благодаря страшному недоразумению я сделался невольным участником столь низкого дела.

Я продолжал оправдываться в том же духе, сваливая всю вину на своих сообщников, чего, конечно, эти негодяи только и заслуживали.

Эльза сначала не хотела меня слушать, но, наконец, мои слова возымели свое действие. С тихим плачем Эльза обвила мою шею.

— Я верю тебе, любимый, — сказала она, — но обещай, что эти ужасы не повторятся больше.

Конечно, я обещал. Утром на другой день я должен был отправиться к своим сообщникам и потребовать немедленного прекращения их преступных действий.

Ночевать же ввиду позднего часа и усталости я остался у Эльзы, хотя, — увы, она не положила меня, как обычно, в комнате, смежной со своей спальней, а велела приготовить мне постель в отдаленном конце дома.

IV.

На следующее утро, обдумывая по дороге домой вчерашнее свое решение и обещание, данное моей Эльзе, я ясно увидел всю легкомысленность их и бесполезность. Конечно, негодяи не согласятся исполнить мои требования, но, напротив пожелают устранить Меня, как, изменника и мне придется бежать из Англии, потеряв Эльзу и свое состояние одновременно, ничего не достигнув.

Так думал я и безвыходность моего положения представлялась мне все яснее, как вдруг неожиданный план пришел мне в голову. Увеличив насколько возможно скорость автомобиля, я помчался к себе на дачу. Пройдя в кабинет, я достал из потайного шкафа снаряженную бомбу огромной силы, оставленную Винцерсом в прошлое свое посещение. Она предназначалась для взрыва Ингольмского аббатства, но Бог не допустил этого и меч злодеев направил в их сторону.

Достав бомбу, я тотчас телефонировал своим сообщникам, приглашая их немедленно пожаловать ко мне для экстренного заседания. Потом я стал спокойно поджидать негодяев.

Вскоре приехали все, кроме Смитфельда, обещавшего приехать позднее. Я был чрезвычайно огорчен последним обстоятельством, ибо имел неосторожность завести часовой механизм взрывчатого снаряда при въезде автомобиля с членами шайки во дворе дачи и до момента взрыва оставалось не более пятнадцати минут. Остановить же действие я не мог, так как бомба находилась за экраном в той комнате, где собрались негодяи. Но делать было нечего. Мне приходилось покориться судьбе и, уничтожив трех членов «ассоциации мудрых», об уничтожении четвертого позаботится особо.

Дружески поздоровавшись с гостями, я начал говорить о необходимости выбросить еще одно ядро около Лондона, дабы овладеть столицей и о том, что надо энергично приняться за ослабление армии.

Несмотря на все мое хладнокровие, все же, по-видимому, волнение мое было заметно, так что Эльтон, взглянув на меня, насмешливо произнес:

— Все это отлично, дорогой, но неужели вы собрали нас сегодня лишь для того, чтобы говорить вещи, всем нам хорошо известные? Судя по вашему возбужденному виду, мы можем думать противное.

— О, да, — сказал я и взглянул на часы. До момента взрыва осталось ровно четыре минуты.

Вы правы, любезный Эльтон. Прошу извинения, господа, позвольте мне спуститься вниз на мгновение. Через самое короткое время вы убедитесь, что я имел некоторое основание потревожить вас сегодня.

С этими словами я вышел.

Все нужные бумаги и деньги были уже уложены в автомобиль заранее. Повернуть рычаг было делом секунды. Вскоре я уже несся по лондонской дороге. Взрыв, раздавшийся за моей спиной, был знаком того, что мир навсегда избавлен от ужасных действий «ассоциации мудрых». Правда, оставался в живых Смитфельд, но лишенный капиталов — деньги общества хранились у меня и, понятно, я не взорвал их, а увез с собою, — лишенный друзей, он был почти обезоружен.

Я решил, однако, приложить все старания, чтобы отделаться и от этого человека; мне следовало исполнить это сейчас же, пока он ничего не знал. Но такова сила любви — я не имел силы не заехать к Эльзе, чтобы похвастаться выполненным обещанием и потребовать приятной награды.

Несчастный! Знал ли я, какой ужас ожидал меня в доме Винцерса вместо воображаемых поцелуев?

На пороге дачи меня встретила горничная Эльзы с воплями и рассказала, что госпожа найдена утром мертвой в своей постели.

Обезумев, я вбежал в спальную, ту самую, где столько невинных радостей испытал я. Мучительный вид Эльзы, ее запрокинутые руки, закатившиеся глаза, синие страшные губы — заставили меня в ужасе отвернуться. Тут мне бросилась в глаза лежавшая на письменном столе записка, мне адресованная. Трепеща я разорвал конверт и прочел несколько строк мелким, неровным почерком:

«Я люблю тебя, милый, — писала Эльза, — но мне страшны невольные твои преступления, и сомнения терзают мое сердце. Не боюсь гроба, если даже меня ждет ад и там не испытаю муки горше тех, что теперь испытываю. Прощаю тебя. Живи и искупай зло, тобой содеянное!»

V.

Вероятно, читатель, заслушавшись моего незнакомца, забыл о существовании скромного автора этой истории. Последний был тоже весьма заинтересован ею и ждал дальнейшего рассказа, но старик, произнеся предсмертные слова Эльзы, впал в глубокую задумчивость. Я же сидел, не шевелясь, не смея потревожить величественного старца. Однако прошло, я думаю, уже около получаса, а тот все не нарушал своего молчания. Тогда я слегка толкнул ножку столика, дабы произвести звук и тем напомнить хозяину о себе. Но велико было мое изумление, когда ножка издала сначала неясное дрожание, подобно гулу настраиваемой скрипки, и тотчас из-под стола полились звуки превосходного Моцартовского «скерцо».

Выведенный из задумчивости старик улыбнулся моей неловкости, приведшей к столь неожиданному результату, и сказал, что подобные приспособления имеются во многих комнатах и при различных предметах, на случай если кому захочется послушать музыку. Затем, погладив бороду, он стал продолжать свое повествование.

— Юноша, печальная моя жизнь сделалась еще печальнее со смертью Эльзы. Сколько раз я порывался к пуле, яду или морской волне. Но как огненный ангел у входа в рай стояли предо мной предсмертные слова Эльзы — и я отвергал самоубийство. Да, жить, жить страдая, дабы искупить невольные мои прегрешения — стало моей единственной целью. От всего отказался я добровольно, — от высокого положения, мирских услад, от множества соблазнительных прелестей, лежащих на дороге молодого красавца, с миллионным состоянием к тому же. Однако, ты видишь меня, юноша, неропщущим, хотя жизнь моя в течение сорока лет была страданием и горечью. Вериги раскаяния терзали мою душу, тело мое подвергалось лишениям. Чем я питался здесь: жалкой, океанской рыбой или дичью, вкусом напоминающих навоз. Какие отвратительные фрукты подавались к десерту моими орангутангами. А что заменяло мне…

— Но, — прервал сам себя старец, — как слаб человек, я припоминаю горькое, забыв о сладком. Скорблю, когда надо веселиться. Слушай дальше, милый гость, уже недолго я буду занимать твое внимание печальными своими приключениями…

Оставаться в Англии мне было немыслимо. Хотя и лишенный помощи друзей, хотя и не располагающий богатствами, Смитфельд все же был мне опасен, и я решил немедля покинуть родину. Подозрения мои вскоре подтвердились: мне донесли, что оставшийся в живых злодей разыскивает меня повсюду. Трудно было предположить, что этот человек имел относительно меня добрые намерения. Окруженный надежной стражей, я отправился в путь, тайной целью своего путешествия имея берег Голландии, откуда я намеревался отправиться в Индийский океан, на яхте, купленной специально для этого путешествия, которая ожидала меня в названном порту. Как известно в те дни в Англии невозможно было попасть на поезд, паника, вызванная страшными событиями последних месяцев, еще не прекратилась, так что большую часть дороги мне пришлось сделать на автомобиле. Бегство длилось несколько дней и окончилось, благодаря Провидению, благополучно, но в течение всего пути клевреты Смитфельда не выпускали меня из виду и всяческим образом старались меня изловить. Трижды я находил в еде сонный порошок, семь раз в меня стреляли неизвестные люди, индийская змея страшной ядовитости была найдена мною однажды в постели, когда я остановился мимоездом в гостинице «Четырех барабанов». Да, только неисчерпаемая милость Божья помогла мне избегнуть сетей, расставлявшихся на моем пути сообщниками этого негодяя.

Мною были приобретены восемь дрессированных в совершенстве орангутангов, из которых каждый обошелся мне в четыре тысячи ирландских гиней. Вначале я надеялся обойтись вовсе без человеческой помощи и пользовался услугами одних орангутангов во время предстоявшего мне морского путешествия и дальнейшей жизни на необитаемом острове, в выборе которого я тогда еще не остановился окончательно. Но по размышлении я убедился, что это неосуществимо. Как хорошо ни были выдрессированы мои новые слуги, все же они не могли заменять людей там, где требовались человеческий ум и человеческие знания. Мне пришлось взять с собой шесть человек рабочих и молодого инженера, очень приятного, воспитанного и даровитого молодого человека Этими людьми выкопаны и отделаны эти подземелья, ими же был прорезан подземный ход к морю, на случай если бы мне пришлось бежать. Это были на редкость старательные люди, и я горько плакал, когда дрожащей Рукой подсыпал стрихнину в их вечернюю похлебку. Молодого Аусбергера у меня не хватило душевной силы отравить — я столкнул его как будто нечаянно в один из погребов. Несчастный долго кричал о помощи, заставляя мое сердце обливаться кровью. И я до сих пор упрекаю себя за этот поступок, хотя и сознаю, что в данном случае я был только орудием рока. С своей стороны я сделал все, что подсказывала мне совесть — жалованье рабочим мною было уплачено полностью накануне их смерти, каждый день я поминаю их в своих молитвах и твердо верю, что, несмотря на гибель Аусбергера с товарищами без церковного покаяния — они не будут осуждены на Страшном Суде.

Эти семеро пролили свою кровь, и как бы искупили жертву за тысячи спасенных мною жизней. Думаю, что и ты согласишься со мной, милый гость, как согласился мой патрон преподобный Бонифаций, являвшийся ко мне однажды ночью и долго беседовавший со мной насчет моего поступка.

По-видимому убежище мое осталось неизвестным Смитфельду, ибо никакие опасные признаки не беспокоили меня с тех пор, но, ты понимаешь каждое мгновение могло принести мне худшее, нежели жизнь в подземелье, и я не брезговал предосторожностью, не вступал ни в какие сношения с пристававшими, правда редко, к берегу судами. Яхта моя была спрятана в одной из пещер. О, как ужасно было сознавать себя узником, знать, что Смитфельд отыскивает меня повсюду и, попадись я ему на глаза — в мгновение горсть праха осталась бы от моего тела. Я забыл тебе пояснить: аппарат для концентрации теплового луча остался в его руках, — вот что делало столь страшным гнев негодяя.

И сорок лет я живу здесь в одиночестве, печалясь о прошлом, не надеясь на прощение неба. Но, я вижу, ты утомлен, милый вестник, — я оставляю тебя — отдохни. Теперь — вечер. Утром я разбужу тебя и мы обсудим предстоящее нам путешествие. Теперь же доброго сна!

VI.

Когда старик ушел, я лег на диван и стал приводить в порядок свои впечатления и мысли, стараясь разобраться во всем происшедшем. Но голова работала плохо, глаза смыкались сами собой и вскоре, не в силах бороться с одолевавшим меня Морфеем, я заснул…

Косые лучи солнца на моем лице и голос вчерашнего моего знакомца разбудили меня.

— Ты проснулся, милый гость, — произнес он. Как ты себя чувствуешь? Вот, я принес тебе одежду, ибо твоя стала негодной от морской воды.

С этими слонами он положил на стул, рядом с моей постелью, роскошное платье, в восточном вкусе.

— Одевайся, мой юный друг, когда ты будешь готов, то позвони — и он указал мне на синий шелковый шнурок, спускавшийся над моим изголовьем. — К сожалению я не могу предложить тебе камердинера, — мои орангутанги не знают твоих привычек, они непонятливы и их услуги будут тебе только досадны.

С этими словами старец покинул меня, я же стал одеваться.

Все необходимое для самого тщательного туалета было в комнате, которую я имел возможность теперь разглядеть подробнее. Она была овальная, средней величины с хрустальным окном в куполообразном потолке. Светло-серый штоф, обтягивавший стены, был расшит золотым и розовым шелком. Мебель, обитая материей цвета семги, была нежна и изящна. На четырех цепях с потолка спускалась люстра в виде хрустального зеленого шара, окруженного бронзовыми амурами со свечами в руках. Розово-серый с золотом гладкий ковер изображал сад Гесперид. Обилие очаровательных мелочей, повсюду разбросанных, дополняло прелестную картину моего неожиданного жилища, походившего более на один из апартаментов какого-нибудь дворца, нежели па приспособленную к жилью подземную пещеру.

Совершив свой туалет, я позвонил. Тотчас явились два лакея, в которых я только с трудом узнал орангутангов, раскрыли носилки, жестами приглашая меня сесть, что я и сделал. С необычайной быстротой понесли они меня через ряд комнат, нисколько не тряся, и вскоре мы очутились в просторной зале, обтянутой темно-красным. Огромные лампионы озаряли ее. За столом, отлично убранным в старинном вкусе, сидел старик.

— Приветствую тебя, друг мой, — сказал он, — Подкрепи свои силы, а потом мы отправимся на поверхность острова, где, благодаря милости Провидения, я могу показаться, не оглядываясь, и не опасаясь каждого шороха и не страшась каждой тени на горизонте. Прости, что я угощаю тебя кушаньями столь скромными. На этом проклятом острове нет ничего, что могло бы удовлетворить аппетит человека с порядочным вкусом. Но, милый друг, ты знаешь бедственное мое положение и не осудишь старика за неизысканную трапезу.

Слушая его, я отведал различных кушаний, бывших на столе, — число их превышало сотню, качество их было таково, что никогда до тех пор я не пробовал ничего вкуснейшего. Старик, столь пренебрежительно относившийся ко всем этим прелестям, по-видимому, страдал катаром желудка, при котором, как известно, изысканные блюда кажутся похожими на паклю и тончайшее вино напоминает слабительный лимонад. Как бы там ни было, я отдал должное и кушаньям и напиткам, так что поднялся с изрядной тяжестью в желудке и в голове с нежным головокружением, опираясь на руку старика. Последний позвонил. Тотчас орангутанги с носилками явились перед нами. Несколько секунд спустя мы уже были на поверхности острова. Пышная тропическая природа цвела кругом.

— К морю! — сказал старик и легкой рысью наши носилки помчались по тому направленно, где качалась небольшая старомодная яхта. Я велел спустить ее на воду.

— Теперь это уже не представляет опасности, — сказал старик. — Знаешь что, мой молодой друг — не отправимся ли мы испытать «Эльзу». Осмотреть остров, ты еще успеешь, прекрасная же погода и отсутствие волнения располагают меня совершить маленькую морскую прогулку — удовольствие, которого я был лишен более сорока лет.

Я согласился. Яхта приводилась в действие электричеством и недолго спустя мы уже делили волны, между мысом и островом, который хотя был невелик, но необычайно живописен. Старик вел со мной легкую и остроумную беседу. Так мы плыли, наслаждаясь окружающим, как вдруг я заметил некий туман, легкой сеткой затянувший окрестность, отчего небо и вода и даже самый свет солнечный приобрели странный сероватый оттенок. Я указал на это старику, на что он ответил, что это атмосферическое явление, нередкое в этих краях.

Это сообщение меня успокоило, как вдруг совершенно неожиданно, шагах в двадцати от нашей яхты, появилась лодка, туман, достаточно сгустившийся, не позволял мне различить лиц, сидевших в ней, но их голоса показались мне знакомыми. Я взглянул на старика, он тоже смотрел на лодку, страшное напряжение было отражено на его лице. Вдруг он вскрикнул и схватился за сердце, другую же руку он простер, в ужасе указывая на лодку. Она была совсем у борта. Один из четырех сидевших в ней встал — я узнал в нем капитана Смитфельда.

— Здравствуйте, сэр Роберт, — сказал он, обращаясь к старику. — Что же, сведем старые счеты.

В руке его блеснул прибор странного вида, напоминавший зажигательное, стекло. Вдруг, старик вышел из оцепенения.

— А, негодяй! — закричал он мне. — Ты изменник, ты посланник дьявола, а не небес, как я тебя считал. Ты привел меня к гибели, так умри же вместе со мной.

Не успел я двинуться, как цепкие руки обхватили меня и куда-то поволокли.

— Смитфельд, — крикнул я, — это я, Поксон, спасите! — Но тот не слышал или не хотел услышать.

Ладонь старика коснулась моего рта, как бы пытаясь его зажать. Вдруг весь воздух словно вспыхнул или превратился в раскаленное золото. «Тепловой луч», — пронеслось у меня в голове, и я потерял сознание.

VII.

Читатель, будь снисходителен, извини мою фантазию, легкомысленность которой примчала меня к берегу, более чем неожиданному. Верь, начиная писать, я руководствовался желаниями самыми пристойными. Следуя примеру многих великих и славных писателей — аббата Фора, знаменитого де Монтегю, неподражаемых Девена и господина Корейши, я развил в начале повествования корабль и выбросил героя на необитаемом острове, дабы сразу захватить внимание просвещенного читателя и заставить сильнее биться его чувствительное сердце. Но, ах, неопытный, я дал перу разбежаться и вышел из рамок классического повествования.

Встреча с известным тебе стариком разбила предложенный мною вначале ход повести, ибо сей последний неожиданно заговорил об Уэльсе, о спекуляции человеческими жизнями, пироксилине, тепловом луче вещах, о которых мне и упоминать было несколько странно при классическом начале моего рассказа, при избранном мною строгом слоге, чистейшим образцам которого пытался я подражать. Чем далее шло повествование, тем я более удалялся от первоначальной темы, наконец, увидел, что единственное окончание, возможное для моего рассказа, есть чистосердечное признание.

Да, дорогой читатель, я не англичанин, но француз и хотя имею маленькое состояние, однако не в акциях, а в билетах марсельского банка, оставленных мне моей благодетельницей — вдовой Суфле, скончавшейся на 67-м году жизни.

Она не была моей родственницей, но относилась, право, как мать к бедному автору этой истории; я свято чту ее память и презираю клеветников, намекающих на наши будто бы предосудительные отношения.

Морем я тоже не плавал, но не раз читал описания морских приключениях в книгах известного капитана Ривициуса — путешественника к Южному полюсу, так что мои сведения этого рода почерпнуты из источников весьма вероятных. Конечно, моему слабому воображению было бы не под силу самостоятельно создать портрет старца, великого грешника, очистившего себя многолетними испытаниями.

Нет! Мой старец лишь слабое подражание портрету почитаемого гражданина нашего города г. М., заблуждения которого были велики и тем более достойна удивления теперешняя его правильная жизнь. Само собой разумеется, он не участвовал в ужасах «ассоциации мудрых», но кто помнит крах Азиатского торгового банка, директором которого г. М. состоял, тому известна история с затеянным им синдикатом рабочих, пустившим по миру тысячи семейств, и тем не покажется нелепой моя аналогия.

В образе легкомысленного путешественника не ищи, читатель, черт автобиографических, ибо твои поиски увенчаются успехом и мне придется вдвое краснеть за свое легкомыслие.

Впрочем, — кажется — я извиняюсь! — Но ведь это глупо в конце концов. Друг мой, приложи руку к сердцу, прислушайся, оно еще не перестало учащенно стучать, взволнованное ужасами и прелестями моих описаний. Разве авторы таким слогом, как мой, извиняются перед читателями за доставленное ему наслаждение! А что я заключаю свое повествование несколько необычно — это пустяки. Просто в пылу вдохновения я забыл, что живу на земле, где все кончается и где самые фантастические приключения, как они ни увлекательны, должны же чем-нибудь разрешиться.

ХРОМОЙ АНТИКВАР

I.

Ногу и обломанный конец широкополой шляпы севрскому пастушку еще можно было подклеить, но блюдце красного шлифованного стекла, разбитое на несколько частей, оставалось только выбросить вон. И откуда могла забраться в закрытую дверь кошка! Да чья она?..

Желтое вечернее солнце в два высоких окна озаряло большую комнату, сплошь уставленную старинными вещами. Хитро изогнутая цитра жеманно опиралась на пузатый палисандрового дерева комод. Поднос, пестро разрисованный птицами и цветами, висел над золоченым екатерининским креслом. Толстые пастушки и румяные пастушки улыбались отовсюду, а бронзовый купидон с величественных часов натягивал тетиву, целя прямо в грудь хозяина всего этого добра, Петра Алексеевича Волкова, стоящего посредине комнаты с растерянным и огорченным видом.

— Вот ведь беда, — бормотал он не то сам себе, не то обращаясь к своей старой служанке. Та хлопала только виновато глазами, время от времени сердито поглядывая на маленькую рыжую кошечку, находившуюся у нее под мышкой. Местопребывание это не казалось, по-видимому, кошке удобным, и виновница поломки пастушка и гибели блюдечка тщетно, но упорно старалась освободиться, мотая головой и цепляясь лапами о грубый передник. Наконец она жалобно и долго протянула: «мяу».

Расхаживавший и бормотавший: «Вот беда. Косые грани… Четыре звезды… Вензель императрицы… Вот беда», — Петр Алексеевич, услышав мяуканье, остановился.

Да выпусти ты ее, Мария, что же даром кошку мучить, блюдечко ведь ею не склеишь. А вот, если разузнаешь, чья она, скажи хозяевам, что разбита очень редкая вещь-уникум. Так и скажи: уникум.

— У-не-кум, — протянула старуха нараспев. — Слушаю, батюшка, беспременно скажу. Хозяева-то сыщутся, я уж расспрошу, что да чья. Вишь, она какая, с бантиком, уж не господская ли?

И шурша туфлями, старуха, вышла. «Мяу» еще раз жалобно донеслось из-за двери.

II.

«Хромой антиквар», как звали его редкие любители, забиравшиеся в поисках старины и сюда, в самый конец Старого Невского, или попросту «колченогий»

прозвище, изобретенное александро-невскими торговками и мальчишками. — Петр Алексеевич был человек со странной судьбой.

Из зажиточной духовной семьи, он в молодости ничем не отличался от братьев и своих сверстников-семинаристов. Разве только побойчее был, да поострее на язык. Но на семнадцатом году, сходя в родном Ярославле с волжского парохода, он оступился и мимо сходней полетел прямо под колесо.

Хорошо еще, машина переставала работать и Петра Алексеевича не перемололо в кашу, а поломало только. Думали, не выживет, однако на шестой месяц, худой и бледный, тяжело волоча раздробленную) едва залеченную ногу, впервые вышел он на крыльцо. Был январь. Стоял легкий мороз. С церковного пригорка был виден город и Волга, где по солнечному сине-белому снегу тянулся длинный черный обоз. Заплакал Петруша, отвернулся и пошел в комнаты. С этого для пошли большие в нем перемены.

В семье Волковых все так и считали, что после несчастья помешался он в уме. «Неладное с ним творится, ох неладное, — жаловалась мать. — Прежде, бывало, парень — хоть куда. Сметливый, острый, теперь молчит все, книги старые читает, да с раскольниками, прости Господи, возится. Ох, не к добру это».

Однако никакого худа с Петром Алексеевичем не приключилось. Действительно, он и с раскольниками водился, и книги старые читал, но все были лишь поиски того, что бы согрело и наполнило его искалеченную жизнь. Года через полтора познакомился он на ярмарке с заезжим из Москвы скупщиком старинных вещей. Познакомился и прозрел словно. С той поры собирание редкостей стало единственной его отрадой. Должно быть, способность к этому точно была в нем заложена. Скоро он стал настоящим специалистом, разбирал всякие марки и пошибы не хуже заправского коллекционера. После смерти отца перебрался Петр Алексеевич в Петроград и на оставленные ему пять-шесть тысяч открыл антикварную лавочку. Торговля шла неважно, но на пропитание хватало, и он был даже рад, когда нравившиеся ему вещи долго не уходили из его рук. Он любил старину, любил сидеть вечером в полукруглой, заставленной ветошью комнате, размышляя о прошлом, грустя, что вот ему уже сорок лет и на всю жизнь он калека. По часу и по два просиживал так Петр Алексеевич, особенно в долгие зимние вечера, наконец, вздыхая, вставал и, тяжело стуча больной ногой, подходил к кухонной двери:

— Маша, самоварчик!

III.

— Ну, спасибо, что не сердитесь!

Застенчиво улыбаясь, Лизанька Воробьева, владелица злополучной кошки, извинялась так мило, что Петр Алексеевич даже растрогался. В конце концов, он стал уверять ее, что блюдечко разбито пустячное, что это Мария по глупости наболтала разного вздора о его ценности. (Старуха, разузнав, что кошка принадлежит вдове чиновника с девятнадцатилетней дочкой, живущей неподалеку, явилась к Воробьевым на кухню и, видно, постаралась.) Наконец Лизанька успокоилась. Повторив еще раз, — ну спасибо, спасибо вам, — она быстрым взглядом обвела всю комнату;

— Ах, какая у вас старина. Ах, какое чудное зеркало!

Когда через полчаса, показав Лизаньке весь свой музей, он ее, изумленную и улыбающуюся, проводил до двери, — Петр Алексеевич присел в свое, уже нисколько не антикварное, простое, старое-престарое кресло. И острая тоска защемила его сердце. Солнце все так же ясно падало в окна, так же улыбались глянцевитые пастушки, но ему казалось, что все потускнело, солнце скрылось, милые вещи опостылели вдруг.

— Ну, пустяки какие, — нарочно громко сказал он, вставая. — Не всем быть молодым. — И хотя Петру Алексеевичу не хотелось заниматься, он, пересилив себя, подсел к столу, развернул тяжелый гроссбух и принялся за какие-то подсчеты.

IV.

Лизанька, прощаясь, сказала новому знакомцу, что у них есть старинные прабабушкины еще вещи (картавя, она выговаривала пб-пб), и просила как-нибудь заглянуть к ним. На четвертый день Петр Алексеевич собрался к Воробьевым. Вещи оказались скучными, но приняли его ласково, старуха Воробьева ему понравилась. Понравился и жених Лизаньки, лесной студент, краснощекий, веселый и светлоглазый.

Одинокому, ему внове были семейный уют, разговоры о свадьбе, о хозяйстве, о будущей службе Лизанькиного жениха. Когда он прощался, старуха Анна Савельевна просила его бывать. Через неделю Петр Алексеевич опять, точно невзначай, зашел к Воробьевым. А через месяц стал он почти каждодневным гостем в зеленом одноэтажном домике Воробьевых. Казалось бы, что же тут худого — приятное знакомство, ничего более, но Петр Алексеевич и рад был, что приобрел его, и не рад. Сидеть в низенькой столовой за чаем с баранками или во дворике, покуривать с Юрием Николаевичем, женихом Лизаньки (в доме курить настрого воспрещалось) точно было приятно. Но зато Петр Алексеевич, когда оставался один, теперь остро и тоскливо ощущал свое одиночество. Раньше этого не было.

Раньше даже приятно было по вечерам грустно поразмышлять перед чаем о проходящей жизни и незадачливой судьбе. Теперь Петру Алексеевичу тошно было в своем одиночестве, не тешили его грустные мечты, а томили. В заставленной антикварным хламом каморке, заменявшей столовую, так недоставало молодых звонких голосов Лизаньки и Юрия Николаевича.

V.

Лизанька была большая спорщица, любила затеять спор все равно о чем, и будь уже ты сам Соломон — ее не переспоришь. Ты — красное, она — белое. Ты — бритый, она стриженый. Жених ее тоже был не чужд этой русской привычки, хотя в спорах он был умереннее и справедливее куда. Все свои досуги они так и проводили: то спорили, то мирились, целовались и тут же спорили снова, хотя бы из-за счета поцелуев — Юрий Николаевич говорит тридцать, а Лизанька тридцать пять.

Был вечер. Старуха Воробьева накрывала чай на пестрой камчатной скатерти.

— Что же, детки, садитесь, — сказала она, наконец, — ждать некого, если Петр Алексеевич заглянет, так позже.

— Славный он, Петр Алексеевич, — неожиданно воскликнул студент.

Он сегодня отлично сдал зачет, был влюблен, чай дымился так аппетитно, все ему казалось славным, к тому же Волков был ему, действительно, симпатичен.

Лизанька ядовито улыбнулась.

— Он славный? Выживший из ума хромоногий хрыч, не понимаю, что в нем славного. Таскается каждый день неизвестно чего — песочница. Когда говорит — плюется, я всегда отворачиваюсь. Славный… Ты, Юрий, всегда чепуху скажешь.

Лизаньке немного стыдно было все это говорить. Лучше бы Юрий Николаевич бранил антиквара, — как горячо она бы его защищала. Но как же не поспорить, и потом — кто же услышит!

Она продолжала возражать жениху, сердито доказывая, что Петр Алексеевич глуп и несносен, что она его терпеть не может, не подозревая, что в прихожей, низко опустив голову, держась рукой за шибко бьющееся сердце, стоял и все слышал бедный хромой антиквар.

VI.

Зачем была не закрыта проклятая калитка! Зачем шум от мягких бархатных сапог не донесся в столовую и Лизанька не прекратила глупого разговора раньше, чем бедняга услышал его! Он постоял немного, усмехнулся и тихо побрел обратно.

Он сидел в своем старом кресле, слушал стук ветхих нордтоновских часов. Он не сердился на Лизаньку. Действительно, глупый, скучный, противный — она права. Горечь обиды прошла — смутное решение, принятое им еще там, в передней, теперь было ясно. Тяжело поднявшись, он подошел к киоту, достал маленький пузырек, медленно отвинтил металлическую крышку и, запрокинув голову, высыпал порошок себе в рот.

Когда услышавшая шум и звон разбитого стекла, испуганная (опять кошка забралась, — думала она) Мария вбежала в магазин, красное пламя керосиновой лампы тускло озарило труп хромого антиквара, лежащий на полу в обломках зеркала в фарфоровой раме, того самого, что понравилось Лизаньке при первом их знакомстве.

VII.

Лизанька, очень искренно плакавшая, не могла себе простить, что в самый вечер смерти Волкова она над ним насмехалась так несправедливо. Впрочем, слезы ее скоро высохли, и спорит она по-прежнему со всеми и обо всем. О Петре Алексеевиче в семье Воробьевых вспоминают довольно часто — все больше по случаю его шляпы, таинственно оказавшейся у них в передней. Между тем, все помнили, что, уходя в последний раз, он был в шляпе, разумеется.

— Разве по Невскому без шляпы ходят? — не иначе как с того света попала она к нам, — смеется Лизанька, и хотя смеется, а верит своим словам и чуть— чуть трусит.

ЯРМАРКА СВ. МИННЫ

1.

Там, где река, описывая полукруг, пропадала за рядом низких черепичных крыш — догорали в черном облаке дыма остатки моста, подожженного отступающим неприятелем. Наш конный отряд медленно подвигался по размокшему торфяному полю, по направлению к недалеко пробегавшему шоссе. До немецкого городка, оставалось не более полуверсты, когда корнет Иринг спрятал в чехол свой величественный Цейс, в который он долго что-то разглядывал, и подъехал к начальнику отряда — ротмистру Дедову.

— Андрей Николаевич, поглядите направо. Вон там, у липы — видите, что-то белеет?

Ротмистр прищурился.

— Да, вижу, но не могу разглядеть.

Корнет протянул ему бинокль.

— Э, да это люди. Женщины, по-моему…

— Дамы, ротмистр, дамы. Судя по костюмам — это цвет здешней аристократии.

— Странно, зачем же они толпятся?

— По-моему — это депутация. Они хотят вас встретить как подобает.

— Да, держите карман шире! Помните, как встречали нас при занятии Острепуа?

Иринг поморщился от не слишком приятного воспоминания.

— Это-то так, Андрей Николаевич, но поглядите они идут нам навстречу.

Действительно, по дороге (отряд выбрался, наконец, на прекрасное, точно отполированное шоссе) медленно подвигалась группа, человек восемь женщин.

Многие вели за руку детей. Все они приветливо улыбались и помахивали платками. Когда депутация совсем приблизилась, из среды ее выделилась некая красивая немка, в белом платье с большим букетом в руках.

— Вы правы, черт возьми! — воскликнул ротмистр, подымаясь на стременах и оборачиваясь к корнету. — Торжественная встреча, так и есть.

Но молодой корнет не отвечал. Он пристально вглядывался в немку с букетом, и все большее изумление разливалось по его лицу. Наконец, он пробормотал:

— Ну да, нет никакого сомнения, — это фрейлейн Ирма…

2.

Завтракая в поместительной столовой городской ратуши, офицеры оживленно болтали. Главной темой разговора была, разумеется, неожиданно дружелюбная встреча, устроенная немцами. Цветы, овации, отличный завтрак, заботы обрадовали всех. Кое-кто, из более подозрительных, говорил, что тут что-то не то

неспроста, мол, рассыпаются немцы. Но корнет Иринг горячо протестовал против этих соображений

— Господа, — говорил он, — мне разгадка этого дружелюбия ясней, чем кому бы то ни было из вас.

Дело в том, что организаторша всего этого (помните даму в белом платье?) — бывшая бонна моих племянников. Я ее знаю лет семь, это очень милая и умная девушка, искренне преданная русским. По-моему, нехорошо, господа, отвечать недоверием на такой отличный и сердечный прием.

— Э, корнет, — отвечал, затягиваясь сигарой, красивый, но старообразный несколько штаб-ротмистр.

Вы очень еще молоды, слишком верите людям. Я очень буду рад, если ваша уверенность подтвердится, но остерегаться следует — и даже очень.

3.

— Неужели Александр Михайлович, т. е. Матвеевич, простите, — говорила, только чуть-чуть с акцентом, бонна, подносившая цветы. — Неужели наша дружелюбная встреча, симпатии к русским, наше с вами давнее знакомство, на месте, недостаточно, чтобы повлиять на непреклонность г-на ротмистра? Вы подумайте, какое подавляющее впечатление на наших крестьян произведет этот отказ. Мы внушаем им, что русские — наши лучшие друзья, а вы запрещаете устроить ярмарку в день св. Минны, ежегодно открываемую здесь, — это обычай, существующий вот уже второе столетие — и крестьяне будут очень недовольны…

— Фрейлейн Ирма, но я же здесь ни при чем… — отвечал корнет. — Командир…

— Я знаю, — перебила его немка. — Но я прошу вас, будьте хорошим, добрым, милым — пойдите попробуйте еще раз уговорить ротмистра. Мы все будем вам так благодарны — и притом, все это для вашей же, русских, пользы делается …

— Хорошо, фрейлейн, я поговорю с Андреем Николаевичем еще раз.

4.

Ротмистр Дедов, для разрешения смущающих его вопросов, любил прибегать к посредству «народного представительства», как он сам выражался. То есть попросту собирал всех офицеров, и спорные вопросы решались сообща.

Собственно, офицеры и сам ротмистр не имели ничего против — пусть себе, в самом деле, открывают ярмарку. Разрешение это могло повлиять на население только в благоприятном смысле и никак иначе. Только ротмистр Погорелов упорно настаивал, чтобы не разрешать — и на вопросы — почему же? — неизменно отвечал:

Немцы народ хитрый. Неспроста они это затеяли.

Отряд стоял в городе уже четыре дня, и отношение всего населения к русским было таким предупредительным и дружелюбным, что самые подозрительные (кроме, впрочем, штаб-ротмистра) уверились в неподдельности немецких чувств.

— Ну, Иринг, — сказал однажды, подымаясь после отличного обеда, командир, — скажите этой фрейлейн, что я разрешаю устроить ярмарку. Право, здешние немцы — милые люди — зачем их обижать!..

На большой площади спешно строились навесы, скамейки и балаганы. Фрейлейн Ирма сообщила офицерам, что для них будут устроены особые ложи — для наблюдения празднества. «Вы увидите, как будет приветствовать вас наш добрый народ. Это наши дипломаты выдумали войну, а наш народ помнит завет Бисмарка и любит русских».

5.

Тонкие облака быстро скользили по светло-серому небу, но казалось, что они стоят на месте, а бледная, кривая луна — стремительно летит, разрезая самую их гущу. Город спал, только по шоссе беспрерывно ползли черные, укутанные брезентами подводы. Это везли товары на ярмарку.

Штаб-ротмистр Погорелов тихо пробирался по неосвещенным улицам. Вот и площадь. Человек десять рабочих разгружали подводы. Они переговаривались между собой тихо, вполголоса, но все же холодный весенний ветер доносил до офицера обрывки их фраз. И, хотя он, не то чтобы отлично знал немецкий язык

слова, долетавшие до его слуха, заставили Погорелова насторожиться. Подводы подъезжали одна за другой, их разгружали, подъезжали новые, а штаб-ротмистр все стоял в каком-то оцепенении, жадно прислушиваясь к разговору рабочих. Наконец, словно опомнившись, он повернулся и, крадучись, пошел обратно.

6.

Разбуженные солдаты спешно проверяли ружья. Офицеры негромко отдавали приказания; небо заметно побелело и прояснилось, когда на площади прогремел залп, затем второй. Наши солдаты вязали захваченных врасплох немцев — и обезоруживали их. Улицы вдруг наполнялись жителями, неизвестно почему вооруженных с головы до ног. Увидев, что не русские, а немцы попали впросак, разбегались по домам, другие бросали оружие и подымали руки в знак того, что сдаются. В ярмарочных балаганах, под прикрытием разного хлама — оказались пулеметы, ручные бомбы, ружья… Цель устроителей ярмарки была теперь ясна.

7.

— Ну, что же, расстреляйте меня, повесьте, истерически кричала фрейлейн Ирма, растрепанная, одетая кое-как — очень мало напоминавшая чинную и прилизанную фрейлейн, встречавшую с цветами наши войска. — Повесьте, режьте, варвары, ненавижу вас!..

— Пытать мы вас, к сожалению, не станем, хотя и следовало бы, — отвечал ротмистр, — но связать — свяжем, потому что от такой дамы — всего можно ожидать. В плену у вас, сударыня, будет достаточно времени для размышлений о нашем варварстве и о вашем тевтонском благородстве. Уведите пока ее, — распорядился ротмистр.

Когда немку увели, он, улыбаясь, поглядывал на офицеров.

— Ну, господа, — поблагодарим Ивана Матвеевича Погорелова, — ему мы все обязаны жизнью. Подумайте только, какое побоище произошло бы — не раскрой он этого дьявольского плана. А мы с вами, корнет, опростоволосились, и изрядно!..

Иринг беспомощно развел руками.

— Да, — но, Боже мой, мог ли я подумать…

Штаб-ротмистр Погорелов перебил его, улыбаясь:

— В том-то и дело, дорогой Иринг, что на войне, чтобы не попасть впросак, всегда надо предполагать во всем самое худшее. Особенно когда имеешь дело с таким врагом, как немцы!

ПАССАЖИР В ШИРОКОПОЛОЙ ШЛЯПЕ

Поездка по Волге укрепила мои расстроенные нервы. Все тревоги и неприятности прошлой зимы за эти три недели сразу позабылись и отошли как-то. И теперь, сидя на вокзале, в ожидании киевского поезда — я чувствовал себя бодрым, веселым и счастливыми. Я ехал в имение тетки «Липовки», славившееся в уезде красотой местности, купаньем и чудными Фруктами. Думать о предстоящей мне приятной и здоровой деревенской жизни, чувствовать себя опять здоровым, нераздражительным, со свежею головой — было так чудесно, что даже бесконечное ожидание на вокзале не казалось мне неприятным. Поезд, впрочем, опоздал не слишком — всего на четыре часа, —

что по нынешним военным временам совсем немного. Был двенадцатый час ночи, когда я, сунув кондуктору полуторарублевую мзду, устроился один в маленьком двухспальном купе.

— Не извольте беспокоиться, сударь, — заявил кондуктор, — до самой «Криницы», — так звалась моя станция, — я не сменяюсь, и никто вас не потревожит.

Отобрав мой билет, он пожелал мне доброго сна и закрыл дверь. Я тотчас же защелкнул цепочку, развернул плед и улегся. Фривольный роман Вилли^[55] купленный специально для дороги, показался скучным и неинтересным. Я перелистал желтый томик и отложил его. Все эти пикантные похождения нисколько не занимали ума — слишком еще был полон Волгой, желтыми отмелями, курганами, синими очертаниями лесов вдали, — всем очарованием родного, русского простора. Я потушил верхний свет. Тусклая лиловая лампочка мягко вспыхнула взамен погасшего фонаря. Мерно и успокоительно стучали колеса. Усталый за день, — думаю, через десять минут я уже крепко спал…

…Проснулся я сразу. Помню, ощущение было такое, точно я не спал вовсе. Тускло мерцала лиловая лампочка. Я приподнялся и увидел, что в ногах у меня, в самом углу, сидит человек.

Тень от широкополой шляпы закрывала его лицо, так что в сумерки его вовсе нельзя было разглядеть. Широкими линиями падала с плеч крылатка, — только сухие, крючковатые руки, протянутые на коленях, белели на черном сукне. Он сидел молча, не шевелясь, казалось, не глядя на меня, будто дремал.

«Проклятый кондуктор, — мысленно выбранился я. — Пустил-таки, — взял мзду, а пустил. Но как же он, этот пассажир, вошел сюда и уселся, не разбудив меня. Я ведь сплю очень чутко!..»

Но что это? Мой взгляд упал на дверную цепочку. Она висела нетронутая, застегнутая мной. Ведь снаружи ее открыть нельзя было иначе, как распилив… Как же вошел сюда этот…

Я не трус, но вдруг почувствовал, как холодная дрожь страха электрическим током пробежала по моему телу. И вдруг незнакомец, словно угадав это, тихо повернул голову. Лиловый отблеск упал на его лицо. Он глядел прямо на меня странными, зеленовато-желтыми, невидящими глазами, медленно-медленно наклоняясь ко мне. Тихо приподнялись его руки, скрючились пальцы. Я сразу оцепенел как-то. Хотел крикнуть и не мог двинуться — и оставался неподвижным. Я только глядел на это, все приближающееся, искаженное странной усмешкой лицо…

И вдруг раздался свист паровоза.

Этот глухой свист словно прогнал волшебство. Я вскочил, я закричал изо всей силы, забился, отчаянно стараясь освободиться от цепких сухих пальцев, полуобхвативших мне горло… И я — проснулся.

Никого не было, лампочка тускло мерцала, поезд грохотал. Я зажег верхний свет и провел рукой по лбу. Он был влажен от холодного пота. Итак, это был только кошмар. Нелепый кошмар, странный теперь, когда поездка по Волге укрепила мои нервы. Поездка по Волге! Как далека она была теперь… Мои пальцы дрожали, когда я закуривал папиросу.

Электричество ярко светило. Успокоительно глядели ремни моего портпледа, но гнет дурного сна все еще тяготел надо мною. Одиночество было невыносимо.

Я встал, накинул пальто и вышел в коридорчик вагона.

Я думал, что встречу только разве кондуктора или какого-нибудь заспанного одинокого пассажира и очень дивился, увидев целую толпу у дверей смежной с моим купе. Все стояли тихо, шепотом переговаривались. Человек в железнодорожной форме возился у дверного замка.

Я спросил, что это значит.

— Разве вы не слышали душераздирающего крика? Он был из этого купе, — ответил пожилой пассажир, к которому я обратился с вопросом.

Ясно было: их испугал мой крик.

— Господа, — начал я, улыбаясь, — во всей этой тревоге виноват я…

Но тут — дверь поддалась, и все, не слушая моих слов, хлынули в купе. Зажгли свет. Забившись в угол дивана, с выражением безумного ужаса на лице — откинув голову, сидела женщина. Она была мертва.

Следы пальцев ясно синели на ее шее. На полу лежала широкополая, черная мужская шляпа. Поезд на первой же станции обыскали — но пассажира в черной крылатке, с худыми страшными пальцами, совершившими это — не было среди встревоженных, сонных, разбуженных среди ночи людей.

КВАРТИРА № 6^[56]. Петроградский рассказ

1.

Неожиданные обстоятельства заставили меня покинуть родную усадьбу и поселиться в Петрограде. До сих пор я бывал в северной столице лишь наездами и всегда спешил поскорее покинуть этот сырой, неприветливый город. И теперь, трясясь в извозчичьей пролетке с вокзала на 17-ю линию Васильевского острова, вечером под мелким осенним дождем, я чувствовал себя не особенно важно. Подумать только, что теперь на Волге вечера янтарные, ясные, с легким холодком. Деревья в золоте, вода как студеное стекло, и в ней отражаются ветки, обвешанные румяными яблоками, желтыми грушами и черными сливами. А какой воздух!..

Но дела мои были важными, и что же мечтать о невозможном. Мне предстояло прожить в Петрограде по крайней мере до января. Чтобы прогнать грустные свои мысли, я стал раздумывать: как-то я устроюсь на незнакомой квартире, нанятой мне приятелем. Он писал мне, что теперь в Петрограде найти что-нибудь сносное очень трудно. «Впрочем, тебе посчастливилось, — кончал он письмо, — твоя квартира, правда, довольно далека от центра, но комнаты теплые, хорошие, в окна отличный вид и до трамвая совсем близко»…

2.

Сонный дворник, узнав, что я и есть господин Скворцов, взял мои чемоданы, нашарил в карманах ключ и повел меня наверх. Тусклые электрические плошки слабо озаряли старую, сводчатую лестницу, шаги наши гулко раздавались по старинным каменным ступеням. Мой шестой номер оказался на третьем этаже.

Дав на чай дворнику, я попросил его послать мне какую-нибудь женщину, чтобы поставить самовар и помочь убраться. Он ушел. Я зажег электричество и осмотрелся.

Квартира была меблированная от хозяина. Видно было, что мой приятель ограничился тем, что нашел ее и провел электричество по моей просьбе. Но от убранных старомодной мебелью комнат, нетопленых печек, голых окон и сомнительной чистоты полов веяло нежилым. И меня охватило острое чувство бесприютности.

В одной из четырех комнат стояла широкая деревянная кровать, мягкий кожаный диван. Она показалась мне самой уютной. Скоро дворничиха принесла самовар, в камине затрещали дрова, постель приняла вид более привлекательный, и усталый после ночи, проведенной в вагоне, вскоре я заснул безмятежно сладко в новом своем жилище.

3.

Отдохнув, я проснулся в настроении гораздо более бодром, и все кругом показалось мне милее. День был на удачу ясный, и бледное петроградское солнце широко падало на пол моей спальни. Я подошел к окну. Вид на Неву, на барки, пароходы и набережную действительно был чудесный. Я невольно им залюбовался. Осмотрев свою квартиру еще раз, я увидел, что, если все переставить, она окажется совсем приятной. Комнаты были все квадратные, просторные и светлые. Старинная мебель, в конце концов, была приятнее шаблонного модерна, который теперь в ходу. Нет, совсем не так плохо, как показалось, а что далеко, так дела мои такого рода, что часто ездить в город мне и не придется.

Прошла неделя. Я совсем устроился, только никак не мог найти себе подходящей прислуги; дал объявление в газетах, но приходившие ко мне расфранченные и с претензиями девицы на мой провинциальный вкус все не подходили. Я собирался обратиться в рекомендательную контору, когда однажды утром дворничиха, покуда что служившая мне, спросила:

— Все еще не сыскали служанки, барин?

— Нет, не сыскал, а что?

Она подумала минутку и сказала:

— А вы бы взяли Дашу.

История Даши оказалась несложной. Оставленная кем-то из жильцов сирота, она жила при доме.

— У нас комнаты от хозяина сдавались, Даша прислуга была. Теперь комнаты доктору пошли, и она без работы. А девушка она честная, работящая.

И, действительно, Даша после всей являвшейся ко мне прислуги понравилась мне. Согласилась она служить у меня не сразу. Просила дать ей подумать. На другой день пришла и говорит, что согласна.

— Ну, и отлично, — отвечаю, — работы у меня не много, готовить сумеете как-нибудь.

— Да я, барин, работы не боюсь и к кухне привычна, только вот насчет помещения…

— Что такое насчет помещения?

Она подняла на меня глаза (до той поры все опущенными держала) и говорит:

— Как вам угодно, барин, согласна у вас служить и жалованье положите, только позвольте мне в кухне спать.

— Зачем же в кухне, когда комната все равно стоит пустая. Спите там…

А она смотрит на меня, да так долго и грустно и твердит свое:

— Дозвольте спать в кухне.

Уж не думает ли она, что я ей какую-нибудь неподходящую роль готовлю? Эта мысль меня рассмешила и рассердила немного. Что за чрезмерная скромность! Ну да Бог с ней, пусть спит, где знает. Так и сказал.

Вечером в тот же день Даша перебралась со своим скромным скарбом ко мне на третий этаж.

4.

Прошла еще неделя. Помню, что впервые я заметил это во вторник 16-го.

Я сидел в столовой за вечерней газетой, самовар давно остыл. Даша ушла спать. Прихлебывая чай, читая, я и не заметил, как пробило двенадцать…

И вдруг я услышал…

Нет, услышал — не то выражение, оно слишком односторонне и определенно. Вдруг я почувствовал неизъяснимое волнение. Зрение, слух, все чувства одинаково напряглись, встревоженные неизвестно чем. Казалось, получше вслушаться, всмотреться, и я увижу, услышу…

Но что?

Мертвая тишина стояла в квартире, и только стук часов вторил учащенным ударам моего сердца.

Усилием воли я прогнал свой беспричинный страх. «Нервы расшалились — лягу спать, и все пройдет». Так я и сделал. Ни в среду, ни в четверг ничего подобного не повторялось, и я совсем забыл о своем мимолетном и беспричинном страхе.

В пятницу я ездил в город по делам, весь день не был дома; обедал в ресторане и вернулся крайне усталый. Почти сейчас же я разделся и лег в постель. На ночь я всегда завожу часы, отчетливо помню, что стрелка показывала половину двенадцатого.

Я видел странные сны. Мне казалось, что я блуждаю по каким-то малознакомым улицам Петрограда. Ночь. Газовые фонари задуваются холодным ветром. Редкие прохожие мелькают, как тени ночных птиц. Я куда-то тороплюсь, но куда? Ах, все равно, только бы не опоздать!..

Что это плещет о камни? Это Нева! Я спускаюсь по гранитным ступеням и сажусь в лодку. Пена брызжет мне в лицо, волны плещут тяжело и глухо. Сейчас лодку зальет — ветер с моря, и Нева вздувается. Ах, все равно только — бы не опоздать.

И вдруг я стою у порога своего дома. Подымаюсь по лестнице, двери моей квартиры открыты настежь.

Я смотрю на часы, как мало времени осталось. Даша, где же Даша?..

И выходит Даша.

Она в белом платье и с длинной фатой. Я подхожу к ней и беру за руку. Тотчас же воздух наполняется тихой музыкой. «Скорей, скорей, — говорит мне Даша. — Моя мать должна благословить нас».

Мы проходим ряд ярко освещенных комнат и опускаемся на колени перед худой, высокой женщиной. Это мать Даши. Она улыбается нам ласково и грустно, подымает над нами образ… и вдруг вихрь врывается в окно, образ падает на пол, и я вижу, что мать Даши лежит откинувшись на диване, и на шее у нее страшная, черная, узкая рана…

Я проснулся. Какой отвратительный, кошмарный сон! Как хорошо, что он кончился, что я лежу спокойно в теплой постели, у себя дома, в квартире № 6…

№ 6… Я представил себе эту цифру так отчетливо и ясно, точно действительно видел ее перед собой. Это была большая шестерка светло-серого цвета. Я глядел на нее, и она стала двоиться, четвериться, я пробовал зажмуриться, но это не помогало. Пол, потолок и стулья были покрыты шестерками, ненавистным цифры носились в воздухе, описывали дуги, свивались и разливались точно ядовитая гадина. Они душили меня, лезли мне в глаза, в рот… Отбиваясь от них, я закричал…

Наконец-то, я проснулся на самом деле. Все кругом было тихо, тихо. Я зажег свечу, налил себе воды и выпил.

Часы слабо стучали.

Но что это?.. Сердце мое вдруг часто забилось, нервы напряглись, странное ощущение, уже испытанное мною два дня назад, вновь мною овладело. Но тогда я только вслушивался в мучительную тишину… Теперь я услышал.

Легкий шорох несся из-за стены, скрип половицы, шуршанье туфель, слабое покашливание. И вдруг странный холод распространился по комнате… Не смея крикнуть, двинуться, позвать на помощь, прижавшись к изголовью кровати, я видел, что по коридору медленно движется какой-то старик. В руке он держал слабо мерцавшую свечу, другой придерживал полу халата. На шее у него чернела та же узкая, страшная, запекшаяся рана. Он направился к кухне, вскоре я услышал отчаянный долгий крик, какая-то дверь тяжело хлопнула… Больше я ничего не помню.

5.

Утром с меня сняли показания относительно Даши, исчезнувшей неизвестно куда. Городовой видел в ту ночь на набережной бегущую девушку, хотел ее задержать, но она вырвалась у него из рук. По описанным приметам и по обороненному ею платку, несомненно, это была Даша.

Я рассказал о страшных кошмарах этой ночи, меня выслушали, скептически улыбаясь, пожали плечами и ушли.

Голова у меня тупо болела, я сам не знал, что думать о всем происшедшем, когда мне доложили о приходе управляющего домом. Это был почтенный старик с тихим голосом, с мягкими движениями и грустным взглядом. Он извинился передо мной за беспокойство и, помолчав немного, словно собираясь с мыслями, начал:

— Я очень перед вами виноват, сударь, что послушался нашего домовладельца и не предупредил вас о нехорошей славе нанятой вами квартиры. После случая, происшедшего в ней, о котором я вам расскажу, уже семь лет, как в ней никто не жил, т. е. пробовали жить, но выходило так беспокойно, что все жильцы вскоре съезжали. Тогда ее обратили в домовую контору. Но теперь, сами знаете, квартир мало, платят за них хорошо. Вот наш хозяин и решил сдать № 6. Просил я его не брать греха на душу, не слушает. Оно, говорит, если и было, так за шесть лет выветрилось. А тут подвернулся ваш приятель; меблировали ее кое-как, да и по рукам. Только, как я предсказывал, нехорошо и вышло.

А случай здесь вот какой произошел.

Лет пятнадцать тому назад снял шестой номер приезжий из Сибири старик Глухарев. Это был высокий коренастый старик с острым взглядом и тяжелой поступью. Поселился он с маленькой внучкой, жил бедно и скупо, перебиваясь с хлеба на воду, однако говорили, что он — бывший золотопромышленник, богач, вряд ли не миллионер.

Однажды зимой, в январе будит меня утром прислуга.

— Барин, — говорит, — вас полиция требует.

«Что за шут, — думаю, — какое ко мне у полиции дело?» Хотя и не помнил за собою ничего, однако струхнул порядком. Выхожу с виду спокойно, про себя акафист своему мученику читаю. Вижу, дом оцеплен подходит ко мне пристав.

— У вас проживает омский мещанин Глухарев?

— У нас, — говорю, — десять лет уже проживает.

— Ведите нас к нему.

И что же бы вы думали?! Оказывается, пришли старика арестовывать. Как-то там открылось, что он в Сибири целую семью вырезал, только одну младшую девочку пощадил, и внучка его не родная ему совсем, а тех родителей дочка.

Ну, звонили, стучали, никто не открывает. Высадили дверь. Думали, он спит, Глухарев сидит в кресле напротив входа, смеется, «добро пожаловать, говорит, дорогие гости». Полицейские было к нему, а он только рукой повел: «не смей», мол, да так повелительно, что те и остановились. А он прямо на меня уставился да как закричит:

— Ты, доносчик, знай, что даром тебе это не пройдет. Думаешь, навел холопов и силен? Короток, любезный, у тебя ум, не выселишь меня, покуда сам в гроб не ляжешь!.. Проклято это место, проклято, проклято трижды.

И так он это страшно выкликнул, что до сих пор холодно становится, как вспомнишь.

— А потом что было?

Пристав первый опомнился.

— Делай, ребята, обыск, что слушать старого попугая.

Солдаты затопали, стали выворачивать комоды… А старик все кричит, ругается и вдруг перестал выкликать, захрипел, заклокотал как-то. Бросились мы к нему, а у него в руках бритва, горло перерезано, и халат бухарский зеленый весь залит кровью.

Поверите ли, неделю целую после того не спал.

Что ж еще, — Глухарева похоронили, имущество его в казну пошло. Дашу-сиротку я у себя оставил. Когда подросла, стала при доме служить.

И странно, знаете, после смерти старика (ведь все у девочки на глазах произошло) словно у нее память отнялась. О прошлой своей жизни помнила самые пустяки, о деде (какой, впрочем, он был ей дед) никогда и не вспоминала. И так, думаю, что Бог ей милость свою послал, отнявши память.

Да, не надо было ей поступать к вам в услужение. Старый безбожник, видно, ей и явился ночью.

* * *

Несколько дней спустя, уже перебравшись на новую, приисканную мне стариком управляющим квартиру, я прочел, что в вытащенной из Невы утопленнице опознана Даша.

ЛИЛОВАЯ ЧАШКА

ГЛАВА I. О лиловых чашках, крупчатке, преимуществе восточных ковров перед французскими и о любви

О, среда! О, пятый час дня! О полукруглый будуар Софочки Павловой! О жеманный разговор хозяйки, цейлонский чай, в тонкой руке дымящаяся папироска, левкои!.. Внизу на звонок старый лакей в серой куртке спешит распахнуть затянутую желтым шелком дверь со стеклами. На секунду мелькает морозная набережная, Нева, Петропавловский шпиль. И румяный завсегдатай сред, барон Шиллинг, сбросив доху, прижимает перед круглым зеркалом ладонь к косому пробору. Белая лестница устлана малиновой дорожкой. В большом окне крошечный садик разбит на английский лад. Барон быстро вбегает по лестнице, ловко вбрасывает в глаз стекляшку, полы его жакета раздуваются, на пороге он делает точно пируэт и небрежно входит в будуар. Он знает, что его ждут и Софочка, и толстая дама направо от окна, и худощавая дама от него налево, и лицеист с усикам, и лицеист, держащийся в стороне от всех, и поэт Миланов в зеленом галстуке с челюстью дегенерата. Какая же среда без барона!

И барон целует руку хозяйки, не глядя на нее, не глядя, кланяется остальным и берет налитую ему чашку…

Все говорят разом:

— Но, милый барон, я сама звонила к Иванову и на Морскую. Никаких печений нет. Все едят теперь пряники.

— Но, барон, нельзя быть таким капризным. Бедные солдаты страдают за нас, и мы должны пострадать.

— Я знаю наверно, что крупчатка тут ни при чем. Печенье делается из так называемой тонкой…

— Вот этот пряник с коринкой совсем вкусный!

— Ай!..

Лиловая чашка выскользнула из рук Софочки и лежала на ковре.

И все остальные лиловые чашки, сестры той, тревожно звякнули о свои блюдечки…

Лакей собрал осколки и унес разбитую чашку.

— Вы испортили ковер, Софочка, — назидательно сказал барон.

И все посмотрели на лиловатый ковер с желтыми листьями и тускло-розовыми цветами.

— Какая жалость! Это настоящий французский?

Софочка надула губки.

— Разумеется, настоящий!

Ее муж — инженер, разбогатевший во время войны, разве у нее могло быть что-нибудь ненастоящее.

Барон важно добавил:

— Вот преимущество восточных ковров. У них такая расцветка, чтобы не было видно пятен. Желтое — цвет песка, красное — цвет крови.

— Ах, какой ужас! — сказали дамы довольно равнодушно.

— Я прикажу вынести персидский ковер из кабинета! — воскликнула Софочка. Вдруг на нем кровь, ведь он настоящий, двенадцатого века.

— Пойдемте, посмотрим, — предложил кто-то.

Все встали.

Лицеист, державшийся в стороне, подошел к Софочке и сказал:

— Я, София Павловна, должен идти, вот, пожалуйста, прочтите.

Подал письмо и убежал.

Софочка разорвала толстый конверт. Неразборчивое и длинное послание начиналось так:

«Вы думаете, что я — мальчик. Но, поверьте, моя любовь к Вам, о которой я решаюсь, наконец, сказать…

ГЛАВА II. В автомобиле ведется значительный разговор, и братья подъезжают к уединенному дому

Розы вздрогнули и закачались в своей стекляшке, пружинная подушка приятно подбросила двух, сидевших в лимузине, молодых людей, ноги которых в лаковых туфлях и шелковых носках были надменно вытянуты и упирались в чахло-сиреневую обивку. Мотор круто повернул на Гагаринскую. Сидевший слева сказал:

— Я удивлен и этого не скрываю. Увлечение — да, но марать полк, титул, старинное имя, я решительно не понимаю князя…

— Послушай, — ответил другой, — полно об этом. Ты, как ребенок, занят разным вздором, когда нас ждет… — Не договорив, он обернул свое лицо к собеседнику, — губы были тонки и красны, ресницы длинны, как у девочки. Но мелкие черты лица были неправильны, и тревожная улыбка неприятна.

— Да, какие-то экзальтированные развратники.

— Стыдно. Павел, повторять гадкую ложь, отлично зная ей цену.

— Почему ты горячишься, я же не посвящен еще.

Помолчав, Борис ответил торжественно и строго:

— Ты не посвящен, ты лишь связан словом. Но подумай, через полчаса будет уже поздно. С твоего согласия, я говорил о тебе, как о решившемся вступить. Ты знаешь, что изменникам нашему братству — смерть.

— Что же вы, в Неву меня бросите? — рассмеялся Павел.

— Нет, — серьезно сказал Борис, — дом герцога стоит на Фонтанке.

Вдруг он близко наклонился к брату, сжал ему руку.

— Павел, ты увидишь, что одно есть счастье на земле…

Но шофер уже открывал дверцу, весь в медалях швейцар стоял у распахнутого подъезда, в глубине которого виднелась широкая мраморная лестница под синим ковром.

ГЛАВА III. У влюбленного лицеиста является сановный соперник

Министр был пленителен. Он явился к Софочке в шоколадного цвета костюме, лиловом галстуке, завязанном щегольски, благоухая английской эссенцией неподражаемо грассируя французские словечки.

Барон, ах, барон, какой неосмотрительный шаг ввести в салон Софочки такого льва, как молодой, блестящий, только что назначенный министр. Барон пришел поздно, хозяйка рассеянно протянула ему руку, барон желчно острил, никто не слушал его острот. Наконец, он поднялся — его даже забыли попросить остаться.

Входная дверь громко хлопнула под носом удивленного лакея:

А министр говорил:

— Английский король был очень любезен. Он сказал: «Господа… я счастлив»… потом мы поехали в Стокгольм.

Софочка робко спрашивала:

— Но, Георгий Дмитриевич, скажите…

И министр, достав великолепный портсигар, стучал мундштуком о золотую крышку и выпускал колечки душистого дыма.

— Да, да, я не успеваю следить за литературой и искусством. Балет, что может быть лучше балета, да, да, классического. Но этот нынешний, не скажите, тоже хорош. Принц Сикст Бурбонский, говоря о Фокине, сказал мне: «Это прелестно, да это совсем хорошо».

— Но государственные дела?

— Ах, государственные дела, вы знаете, только поддержка двора дает мне возможность работать. Мои товарищи по кабинету, это… это — старые стулья.

— Георгий Дмитриевич, хотите фисташек?

— Нет, это не варенье, это изюм в сиропе, попробуйте.

Как жмет тесный мундир, режет расшитый воротник, неприятно и звонко бьется сердце, когда видишь, что чудная Софочка, обожаемая Софочка не обращает никакого внимания на этот мундир, ни на это глупое сердце. Чертов министр. О нем дядя сказал вчера за завтраком: «Либеральный прохвост». Вот наступить бы ему на ногу или облить его рыжий костюм чаем.

— Государственные дела? Не говорите мне о них, София Павловна. Да, я должен быть в заседании. Merci, merci, непременно буду.

И эластично покачиваясь, распространяя легкий запах английской эссенции, министр вышел. Лакей побежал распахивать дверь. Шесть сыщиков, дежуривших у подъезда, потеряв развязный вид фланирующих денди, вытянулись в струнку.

— В совет!..

Над Невой бежали черные, синие тучи и погасал морозный закат. Ртуть в градуснике опускалась с одиннадцати на двенадцать…

А в полукруглом салоне Софочка сердито говорила Павлу Коржикову, так звали влюбленного лицеиста:

— Вот ваше письмо. Можете чернильной резинкой (ведь, у всех школьников есть резинки) подчистить мое имя и вписать какую-нибудь Глашу или Сашу. Вы, Павлуша, очень милый, но всему же есть мера.

Правда, позавчера, вечером, Софочка, лежа в постели, перечитывала эту записку не без удовольствия, даже шутя, поцеловала ее. Но теперь она совсем искренно сердилась. С сегодняшнего дня ее занимали исключительно государственные дела.

ГЛАВА IV. Аккуратность почтальона, выбирающего последнюю почту, мешает исправить сделанную ошибку

Звук шагов скрадывался толстым бобриком. Дядюшки гофмейстера не было дома и Павлик расположился за его огромным рабочим столом. Груды книг и бумаг, разбросанные в величественном беспорядке, как бы свидетельствовали о важных бюрократических занятиях. Надо ли говорить, что они были бутафорские: гофмейстер был неприсутствующим членом Государственного Совета и в сей бренной жизни занимался почти исключительно своим геморроем.

Шесть свечей сияли под овальным абажуром, бросая яркий свет вниз, кругом же распространяя зеленый туман. Лампа эта всегда напоминала Павлу тридцатые годы и Пушкина.

«…Жалею, что тебя не было. Посвящение мое состоялось. Вначале ввели меня в темную комнату и оставили одного, затем господин, хотя и в маске, но в котором я сейчас же узнал Сергея Павловича П., вошел ко мне и попросил следовать за собой. За большим столом сидело человек двенадцать. Герцог, сидя на председательском кресле, задал мне несколько вопросов, к которым я был приготовлен Борисом. Затем мне были прочитаны пункты устава, объясняющие цели тайного общества. Я поклялся исполнять устав, председатель ударил меня плашмя какой-то масонской саблей. Церемония была кончена.

Таинственные незнакомцы сняли свои маски и все оказались знакомыми мне и тебе. Многие из них не пропускают ни одного балета. Я угадываю твой вопрос. Разумеется Г. в их числе. Тотчас же все перешли на половину герцога. Ужин, начавшийся, как обыкновенно, кончился оргией. Я был пьян. Точно не помню, как рядом со мной очутилась женщина, откуда влились музыканты… Проснувшись поутру у себя на постели, я постеснялся расспрашивать, кто и когда доставил меня домой.

Я полагаю, что тайное общество один предлог для веселого времяпрепровождения. Впрочем, я дал слово и, повинуясь жребию, обязан сделать все, что прикажут, вплоть до убийства государя.

Ну, а что ты поделываешь?..»

Лакей вышел на улицу. Синий конверт с большой серой печатью был у него в руках. Под газовым фонарем почтальон возился с ящиком, вытряхивая его содержимое в свою сумку.

— Захвати, любезный! — крикнул лакей и подал ему письмо Павла.

— Ах, вздор какой, я нарочно запечатал письмо гербом дяди, кто же посмеет его вскрывать.

— Ну, а если вскроют?

— Я скажу, что я все это выдумал.

— Ты поступаешь, как мальчишка, Павел, — холодно сказал Борис, — и я жалею, что доверился твоему слову.

Без пальто выбежал он на улицу. Фонари тускло мерцали на морозе. У почтового ящика никого не было. Полутемная Фурштадтская была пуста.

ГЛАВА V. Муж Софочки

— Опять Павлову, — проворчал чиновник, принимая телеграмму, — сороковая, — и приятно осклабился, увидав, что выстукиваемые слова не напоминают обычного «40.000 купил», «принял заказ 100.000 франков Выборг», — содержание телеграмм получаемых инженером.

Нет, тут было кое-что поинтереснее.

«Мария Гавриловна не идет на уступки. Грозит скандалом. Настойчивым просьбам согласилась отсрочить передачей писем неделю. Сведений нет. Прошу указаний. Жук».

Депеша была срочная. Телеграфист поэтому не стал ожидать десятой, а крикнул своего единственного помощника и почтальона Фильку и велел ему тотчас же отправиться на завод. А сам закурил самодельную папиросу с длинным мундштуком и стал воображать, какая такая Мария Гавриловна хочет скандалить и какие такие письма.

В кожаной тужурке, рослый, коренастый, блестя лысиной, сверкая румянцем, весело поводя голубыми навыкате глазами, Яков Ильич Павлов принимал доклад младшего инженера.

— Распорядиться! Знаю! Понимаю! Прекрасно! — бросал он, водя толстым, коротким пальцем по какой-то смете.

— Что! Циркуляр! Плевать мне на ихние циркуляры.

— Срочная телеграмма, Яков Ильич, — сказал вошедший мальчишка.

Тот не спеша разорвал наклейку и вдруг, крепко выругавшись, побагровев, вскочил.

— Автомобиль! Вещи! Еду в Петербург! — и, всем своим видом выдавая крайнее волнение, инженер быстро прошел в столовую, налил в кофейную чашку водки, выпил разом и, не закусив, налил еще.

ГЛАВА VI. Между случайными эпизодами, переданными в предыдущих главах, устанавливается некоторая связь

Барон фон Шиллинг, — мы о нем и забыли, а он не переставал быть самим собой, ежедневно бриться у Maule, ежедневно завтракать у Донона, ходить в клуб и заниматься делами. А дела барона, надо сказать, были разнообразны, были чрезвычайно, в высшей степени разнообразны.

Секретарь благотворительного общества — раз.

Вновь назначенный член совета того министерства, где с некоторых пор появился столь обаятельный и пленительный министр — два.

Биржевой игрок — три.

Карточный игрок — четыре.

И пять, шесть, семь, восемь, пятнадцать, восемнадцать (но это не официально, совершенно не официально!) — почтенный барон был коммерческим (разумеется, коммерческим) корреспондентом одной шведской фирмы.

Это было несколько хлопотливое дело, но стокгольмская фирма превосходно, отлично, исключительно хорошо платила.

Синих очков не было заметно, и пальто было нисколько не гороховое, свеженькое от Мандля, в светло-серую клетку. Наручники не звякали в карманах этого Пинкертона!

Проницательная улыбка не змеилась на его губах! Лицо господина, спешившего рано утром по промерзшей панели с озабоченным видом, было простоватое, походка подпрыгивающая. Но все это, разумеется, не мешало их обладателю быть самим Анатолием Ивановичем Перчиковым, левой рукой господина начальника секретной полиции.

Правой рукой его превосходительства, как известно был некий задумчивый англичанин, некто, носящий монокль, некто, надевающий по вечерам фрак.

Перчиков! Ты, Анатолий, не забудь, что имя обязывает! Ты получаешь повышенное жалованье не в пример прочим. Ты облечен доверием его превосходительства!

Столица спит во мгле морозной,

Спит нищий, всадник и богач!

Как выразился поэт, а ты рано утром, надев свои калоши, скрипишь ими по морозному тротуару, спасая Россию. Но, вот, и набережная, вот, и дом № 24!

Медленно взвилась тяжелая штора, и пепельно-синий, опустошительный рассвет хлынул в огромную комнату. Мебель итальянской работы каменела тяжело и пышно. Картина, тусклая копия какого-то фламандца, пейзаж с ледяным небом, наклонно висела над просторным резным бюро, из-за которого поднялся человек в великолепном халате. Мягко ступая, он достал из шкафа квадратный ящик, распахнул широкую отдушину в зеркальном окне, повернул в ящике какой-то рычаг…

Выстрел был почти бесшумен, но рука стрелявшего дрогнула, он промахнулся. Несколько голубей поднялись с крыши, разлетелись в тумане. Которая из этих птиц вылетела из деревянного ящика сквозь зеркальную отдушину — разве можно было теперь узнать.

Серая птица в сером холоде петербургского утра, должно быть, пролетала уже над Финляндским вокзалом, а субъект в котелке, в клетчатом пальто и калошах все не мог отвести от дома № 24 свое простоватое, огорченное лицо.

ГЛАВА VII. О шести тысячах берлинских невест, слабохарактерности одного из наших героев и, как говорится, «о том, что из этого вышло»

Телеграмма Жука не солгала: Мария Гавриловна действительно, скандалила и точно грозилась показать письма кому не следует. Разозленный, швырнул инженер, телефонную трубку.

Но кто такая Мария Гавриловна, какой такой Жук?

Постараемся удовлетворить этот совершенно законный вопрос.

Спешим оговориться, — первую часть вопроса. Ибо кто такой Жук, разве я знаю? Разве мало на свете, особенно в России, таких Жуков, плешивых, черных, с несвежим носом, в цветной манишке, даже кашляющих как будто с акцентом.

Ну, есть Жук, должно быть, есть у него жена, болеющая боком, и носки в клетку, и зеленое ватное одеяло… Но нам-то до этого решительно никакого дела нет. Жук дал телеграмму, что Мария Гавриловна скандалит, Жук сделал свое дело и может ретироваться, так сказать.

Вот Мария Гавриловна — это совсем другая статья.

Года четыре назад нынешний миллионер и заводчик, Яков Ильич Павлов, ходил с драными локтями, обедая нередко через день. Искал место, места не находилось, кормился чертежами да уроками, наконец, совсем отощал. И вот, однажды в дрянной кухмистерской, перелистывая журнал, он прочитал объявление о шести тысячах берлинских невест с приданым, желающих выйти замуж.

«Чем черт не шутит», — подумал безработный инженер и написал открытку, впрочем, больше для смеха. Написал и забыл. Прошла неделя, другая, третья, и вдруг он получает письмо на отличной бумаге, что… «согласно Вашего почтенного заявления, просит пожаловать для переговоров туда-то и в такой-то час».

О чем говорил Яков Ильич с бароном (Шиллингом, Шиллингом, конечно, Шиллингом) — неизвестно, только, кажется, они поладили. Невесты Якову Ильичу не нашлось (они, видите ли, немецкие девицы, будто бы, все желали выйти за рыжего, глаза, как у Шиллера, борода, как у Фридриха Барбароссы), не нашлось невесты, но нашлось дельце. Дельце не совсем, конечно, опрятное: барон брался определить Павлова на службу в некоторое учреждение, близкое к военному ведомству, а он, Павлов, должен был доставлять, ну, скажем, сведения коммерческого свойства. Сведения эти доставлялись не барону, Боже сохрани, а Марии Гавриловне Птицыной, миловидной особе лет тридцати пяти. К оправданию нынешнего мужа Софочки надо сказать, что очень уже он изголодался, твердых нравственных устоев в юности своей не получил, и затянул барон его в это дело не сразу, а исподволь, закрутил и опутал. Тут же пристукнула его и любовь, ибо разве мог малоопытный Жак устоять против прелестей цветущей Мари. Все произошло, как в поэме и так же быстро.

Но время летело, Яков Ильич давно бросил службу в некотором ведомстве и занялся сведениями и делами большого калибра. Грянула война, он открыл завод по своей специальности, не прекращая дел с бароном. Назад дороги не было. «Подлец я, скотина, последний человек», — насмешливо думал теперь Яков Ильич развалясь в автомобиле или глотая устрицы у Контана, или… но поставим здесь скромную точку. Скажем кратко. С возрастанием текущего и иных счетов господина Павлова, все более утончалась его душа: поэзия, живопись, музыка, до сих пор ему чуждые, стали живо его занимать. Это он рукоплескал на поэзо-концертах божественному Игорю^[57], он восхищался на весенней выставке купальщицами и сценами из боярской жизни, и разве не естественно, что он захотел жениться на Софочке не потому, чтобы влюбился в нее, но Софочка была именно такая жена, какая нужна, чтобы поставить дом на изысканно артистический лад, завести приемы, знакомства.

И Софочка согласилась, хотя и была провинциальной вице-губернаторской дочкой.

А Мария Гавриловна?

О, она не претендовала стать женой своего Жака, но уступить возлюбленного, нет, нет. А Жак с некоторых пор, утончившись, очевидно, во всех своих чувствах, совершенно к ней охладел. Пухлые формы, миловидность, страстность, да, но все-таки по профессии Мария Гавриловна была акушеркой.

Яков Ильич в один прекрасный день решительно объявил: «Деловые отношения и никаких любовных». И, вот, результат — телеграмма Жука, приезд в Петербург, известия в телефон, нисколько не утешительные: «Мария Гавриловна была у нотариуса и нечто поручила ему хранить».

Совершенно, разумеется, непосвященный в отношении своего патрона к госпоже Птицыной, Жук полагал, что это нечто — любовные письма.

Но Яков Ильич знал, что, вместо двух слов «покинутая женщина», можно воскликнуть, как древний поэт, «тигрица»! К тому же и темперамент Марии Гавриловны был ему слишком хорошо известен.

ГЛАВА VIII. Рассерженный дядюшка ссылается на Одиссею

Гофмейстер вошел в столовую мрачнее ночи.

— Павел, — начал он прямо, — мне все известно.

— Что же, дядюшка! — воскликнули разом братья Коржиковы.

— Вы отлично знаете, о чем я говорю!

— Но, дядя!..

— Вздор! — взвизгнул гофмейстер, и его бритые щеки по стариковски запрыгали. — Ложь! Срам! Состоите членами подпольной организации. Готовите дворцовый переворот. Мальчишки! Висельники! Вот что!

— Но, дядя…

— Срам! — продолжал гофмейстер, задыхаясь и стуча ножкой. — Сегодня князь подходит ко мне: «только, говорит, по старой дружбе и зная вас за верного слугу престола, предупреждаю. Правительству все известно. Будут приняты меры наистрожайшие».

Братья молча слушали, старик же не унимался.

— Если бы ваш отец был жив, он проклял бы вас, да. Я же умываю руки. Но предупреждаю — изменники престолу мне не родня. Борис, Павел, не позорьте моих седин, ведь вы Коржиковы; ты, Поль, царский крестник…

И старик, вдруг потеряв весь свой воинственный вид, стал утирать слезящиеся глаза малиновым фуляром.

— Дядюшка, дядюшка, успокоитесь!

— Дети, — говорил гофмейстер, садясь в кресло и обнимая племянников, — образумьтесь, дети, вспомните слова поэта:

Иль станет вашей крови скудной,

Чтоб вечный полюс растопить^[58].

Немного переврав, продекламировал дядюшка.

— Дети, — решительно ударяясь в поэзию, продолжал он, — помните, что правительство, как некий Одиссей, истребляет женихов Пенелопы — сиречь революции. О, Гомер, Гомер!.. Принеси, Борис, мою трубку! — неожиданно заключил гофмейстер свою речь и начал посапывать носом.

Братья, увидев, что дядюшка задремал, потихоньку вышли.

Не было ничего удивительного в столь быстром переходе от женихов Пенелопы к мирному сну: ведь, гофмейстеру было за семьдесят лет, и даже Государственного совета он по дряхлости не посещал.

Когда братья вышли в смежную комнату, Павел тихо спросил:

— Ты думаешь, Борис, это серьезно?

— Да, если Барсову попадет письмо, вроде отправленного тобой давеча, нам несдобровать, — холодно сказал Борис.

Лицо Павла вспыхнуло.

ГЛАВА IX. На берегу Невы происходит романическая встреча, лицеист снова счастлив, не зная, что некто подглядывает из окна

— Здравствуйте, София Павловна. — Так грустно и робко было это сказано, так уныло махнули в воздухе черная треуголка, виновато улыбнулись губы.

Софочка, раскрасневшаяся от легкого мороза, Невы, солнца, веселая, протянула из пушистой муфты надушенную замшевую лапку.

Павлик не поднес ее к губам, а низко склонился к Руке Софочки. О, проклятый Герлен!

Проводите меня, Павлик, почему забыли, или вы сердитесь? Правда, какая чудесная погода?

Но мужество отчаяния овладело Коржиковым.

— София Павловна, — перебил он ее, — я не хочу говорить о погоде. София Павловна, вот вы спрашиваете, зачем я не хожу на ваши среды. Вы знаете это сами. А я уже неделю не был в лицее, все гуляю здесь чтобы встретить вас так, — он помолчал: — без Барсова.

К чему передавать разговор, проще сказать, что Павлика никак нельзя было назвать ни хорошеньким и ни милым. Сегодня он был особенно мил, а Софочка была отлично настроена…

Одним словом, Софочка растрогалась.

Софочка улыбнулась.

Софочка положила свою замшевую надушенную лапку ему на плечо. О, милый Герлен! О, чудный Fol Ar’me.

Мы не слышали, что такое Софочка сказала Коржикову, — она говорила вполголоса, и ветер относил ее слова, — но Павлик так просиял, что нельзя было сомневаться в том, что блаженное слово из пяти букв (начинается на л) было произнесено в первом лице.

…И надо ли сомневаться, что некто, наблюдавший из окна дома № 24, некто, вооруженный превосходным полевым биноклем Цейсса, не разглядел того, что разглядели мы. Нет, он все увидел, все понял, не нахмурился, напротив, он казался очень обрадованным тем, что увидел.

ГЛАВА X. Заседание тайного общества кончается не как обыкновенно

Герцог первый снял маску.

— Детские комедии теперь ни к чему, — сказал он. — Кто знает, может быть, сейчас, когда мы заседаем здесь, полиция уже крадется, чтобы окружить мой дом. Предательство или несчастный случай, — он обвел присутствующих зорким взглядом, — но дело сделано. Тайное общество, его цели, его состав известны правительству.

Шепот, проклятие, возгласы, шум отодвигаемых кресел, сдавленные «О, Боже», «Ах» наполнили зал.

Один герцог остался спокоен.

— Угодно собранию меня выслушать?

Все зашумели, выражая готовность.

— Господа члены тайного общества, — сказал он медленно, — у меня через департамент полиции имеются сведения негласного порядка. Может быть, это ошибка. Может быть, преднамеренная ложь, но мне сообщили, что сведения о тайном обществе были получены благодаря вскрытому частному письму одного из членов, принятых недавно. В этом письме с преступной неосторожностью он описывал приятелю все подробности о нашем обществе, вплоть до моего имени.

Герцог промолчал минуту и затем произнес:

— Павел Сергеевич Коржиков. Правда ли, что вами было послано подобное письмо?

— Да, правда, — сказал Павлик, смертельно бледный, вставая.

Уже электричество в огромной люстре стало резать глаза утомленных заговорщиков. Часы пробили пять, и косой треугольник рассвета упал на паркет, сквозь неплотно задернутую портьеру.

Совещание было окончено. Герцог прочел протокол. Об ужине никто и не вспомнил.

Сумрачные фигуры гостей, кутаясь в шубы и николаевские шинели, выходили на улицу; вокруг костров плясали промерзшие шоферы и кучера…

Герцог взял Павлика под руку и провел в свой рабочий кабинет…

— Вот, мой друг, — сказал он, доставая из ящика маленький никелированный браунинг. — Вы умеете обращаться с этим. Целиться надо в живот, в сердце и голову.

Павел кивнул так равнодушно, точно дело шло о крокете.

О письме и прочем позаботимся мы. Ваше дело одно — не промахнуться.

И, прощаясь, он ласково, точно родного, обнял Павлика и поцеловал его в лоб.

У Павлика не было своего экипажа.

Извозчик с заиндевевшими усами спал на углу. Не разбудив его, Коржиков пошел пешком, и морозный снег скрипел у него под ногами.

Наполненный рабочими, ранний трамвай продребезжал мимо по ледяным рельсам.

ГЛАВА XI. Барон отлично осведомлен о том, что совершенно лишнее знать господину министру

Великолепные лошади остановились перед министерством. Великолепная шуба упала на руки курьера. Дверца лифта хлопнула. Покуривая душистую папироску, господин министр проследовал в свой кабинет.

Министр подписывал бумаги. Министр принимал посетителей. Министр пил шоколад с английским бисквитом. Это делал министр, но сердце министра — оно было таким же своевольным, как у всех людей. Оно не занималось государственными делами. И, равнодушное к шоколаду, если и разнилось от сердца Павлика Коржикова, то лишь тем, что выстукивало не дактиль (Со-фоч-ка, Со-фоч-ка), а хорей (Со-фи).

Но приличное лицеисту смешно наблюдать в господине управляющем министерством. Увы, влюбленный министр напоминает несколько поросенка и нисколько не розу.

Тррр… — звонит телефон, не служебный, а милый, частный, с длинным номером, лично его, Георгия Дмитриевича Барсова.

Этот номер знают и звонят по нему только друзья.

Со-фи, Со-фи.

Но в трубку закартавил голос барона.

Что такое сказал недобрый барон? Чему не верил или не хотел верить министр, повторяя:

— Неужели? Не может быть, барон, вы ошибаетесь.

Должно быть, не хотел верить, но верил, потому что пять минут спустя великолепные лошади уже подкатили к подъезду, и господин министр мрачнее тучи проследовал вниз. Он крикнул адрес Софочки.

Женское сердце устроено очень странно. Кажется, София Павловна не молоденькая институтка. Кажется, она знала, что Барсов каждую минуту может к ней приехать.

Она сама разрешила ему приезжать когда вздумается. Наконец, муж дома, тоже может ввалиться, прислуга…

Но что же сделать, если она сказала сейчас в телефон Павлику, что она его ждет. И она его ждала, ее сердце стучало не ямбом и не хореем, а просто как у женщины, которая думает, что она влюблена: быстро, быстро.

О, слишком звонкое биение сердец, бледность щек, сияющие глаза, о, сладость объятия, когда все дозволено, и полусвет струится сквозь шелковую занавесь.

Эти слова старинного поэта могли бы повторить и мы. Увы, как досадно прибавить к ним, что приказание впускать Барсова без доклада не было Софочкой отменено.

ГЛАВА XII. Заметка старательного репортера не попадает в печать

В редакции за грязным круглым столом, ожидая редактора, скучал Миланов.

Поэт Миланов.

Автор книги «Серебряная Труба».

Сотрудник журнала «Пигмалион».

Наконец (вспомните пятичасовой чай в первой главе), один из свиты нашей милой, нашей ветреной Софочки.

Редактор не являлся, поэт скучал.

Вошедший служитель аккуратно раскладывал на заваленном макулатурой столе репортерские гранки.

Покуривая, посвистывая, от нечего делать, Миланов занялся ими.

«Ограбление конторы»… «Скандал в кафе»…

— Ба!

Набранная жирным, оттеняющим важность происшествия шрифтом, одна из гранок гласила:

«Трагический случай в большом свете».

«…Госпожа П., супруга известного инженера, проживающая в собственном особняке на Набережной, вчера, около четырех часов дня, принимала гостя, одного из представителей нашей золотой молодежи, господина К. В пятом часу дня к особняку подъехала карета видного сановника господина Б. Господин Б., как обычно, без доклада прошел на половину госпожи П., откуда, по свидетельству прислуги, вскоре послышались громкие голоса, а затем выстрел. Выяснилось, что господин К, неудачно покушаясь на жизнь господина Б., произвел два выстрела. Затем, выбежав в соседнюю комнату, покончил с собой».

— Послушайте, Дмитрий Исидорович, — пожимая руку вошедшего редактора, воскликнул Миланов, — тут вот набрана грязная и пошлая ложь об одной из моих приятельниц.

Надев пенсне, тот посмотрел заметку.

— Вы уверены, что это ложь?

— Это грязь, это гадость!

— О, я не спорю о том, конечно, в таком виде заметку мы не пустим. Автор ее, знаете «Лорд Дерби», ха-ха, перевелся к нам из «Петербургской Газеты», ну, вот, его все на желтое и тянет. Но он дельный репортер.

— Я голову даю, что это небылица, или, во всяком случае, произошло совершенно не так.

— Хорошо-с, проверим.

Вошедший служитель доложил:

— Господин помощник пристава. И грузная фигура полицейского офицера в сером пальто и с портфелем подмышкой показалась в дверях.

— Здравствуйте, батенька, как живете-можете? А я к вам с секретным, — потрудитесь расписаться.

«Я, нижеподписавшийся, — было напечатано на четверке синеватой бумаги, — обязуюсь в редактируемой мною газете не сообщать никаких сведений, относящихся хотя бы косвенно к покушению на жизнь министра Барсова, произведенное воспитанником императорского лицея Коржиковым».

Зазвонил телефон. Чей-то громкий голос встревожено загудел в трубке.

Редактор сделал кислую гримасу.

— Знаю, знаю, опоздали, — прервал он говорившего. — Что? Нет, не репортер. Только что подписку выдал о неразглашении.

Похожее на стон, жалобное восклицание репортера раздалось в ответ. Увы, сенсационная заметка в 150 строк пропадала.

С насмешливо-равнодушным видом редактор повесил трубку и выразительно поглядел на Миланова.

Тот сконфуженно молчал.

— Ну я спешу, дела, дела, — громко прохрипел помощник пристава и, вместо того, чтобы уходить, грузно опустился в кресло, достал серебряный портсигар с декадентской девицей на крышке и закурил толстую папиросу.

ГЛАВА XIII. Господин начальник секретной полиции всецело доверяет некоему лицу

Господин начальник поднял на лоб золотые очки и глубокомысленно задумался.

Господин начальник взвел глаза к потолку и снова их опустил.

Господин начальник потрогал только что полученные им бумаги.

Бумаги касались какого-то инженера Павлова.

Бумаги уличали этого Павлова в шпионстве в пользу враждебной нам страны.

Короче — Германии.

О чем же задумался господин начальник? Улики были ясны. Документы убедительны. Почему карающий перст вершителя преступных судеб не коснулся кнопки звонка? Почему не было отдано распоряжение о немедленном аресте!

Да это все так, ответим мы, все это совершенно справедливо. Но… тут есть большое «но». А именно, бесстрашный и решительный во всех своих действиях, господин начальник секретной полиции крайне опасался дела о шпионаже. Начнешь расследование энергично, быстро, по-американски и вдруг налетишь на такое, что выход один — в отставку.

Да, в сих делах требуется превеликая осторожность.

«Осторожность, осторожность,

Никогда не повредит».

Попросите сюда господина Смоллуэйса.

И господин Смоллуэйс, Джон Смоллуйэс, великолепный представитель англосаксонской расы, отлично одетый, румяный, дымя превосходной сигарой, вошел в кабинет господина начальника секретной полиции.

И господин Смоллуэйс внимательно перелистал бумаги, уличающие некоего инженера Павлова.

Господин Смоллуэйс процедил yes и положил бумаги в свой боковой карман. И господин начальник сразу развеселился, точно камень упал с плеч его превосходительства. Если господин Смоллуэйс взялся за это дело, то уже он все распутает по ниточке. И никакой бестактности, никакой оплошности не будет совершено.

— Где же вы сегодня вечером, господин Смоллуэйс?

— О, на «Эсмеральде».

— Приятная, приятная вещь балет.

— О, yes!

ГЛАВА XIV. Господин Смоллуэйс оправдывает доверие начальства

И расследование было произведено.

Инженер Павлов, настоящий патриот, честнейший, верноподданнейший оказался оклеветанным некоей Птицыной, дамочкой, как выяснилось, занимавшейся темными делами! Да, делами!

«Арестовать Птицыну! Допросить ее! Судить!»

Но Птицыной не нашли.

Нам лично известно, что за день до этого распоряжения господина начальника, сделанного по докладу так искусно расследовавшего дело, проникшего в самую его суть, господина Смоллуэйса, наш добрый знакомый, барон Шиллинг имел с госпожой Птицыной продолжительный разговор. О чем, мы не знаем. Догадайтесь сами, читатель.

Очевидно, беседа эта осталась неизвестна его превосходительству. Имя барона Шиллинга не было упомянуто в следственных документах. Ровно через двенадцать часов после этого разговора, ровно за двенадцать часов до обыска и имевшего быть ареста, акушерка Мария Гавриловна Птицына выбыла неизвестно куда.

Но строгое, но поистине достойное славного Шерлока, неподкупно проницательное следствие господина Смоллуэйса, сопоставляя факты, комбинируя обстоятельства, открыло преступника (о, позор!) в среде самой секретной санкт-петербургской полиции.

Анатоль Перчиков был уличен в сношениях со шпионами.

Уличен и арестован.

Яков Ильич Павлов, рассовывая по карманам часы, бумажник, плац-карту международного вагона, болтал с приехавшим его проводить приятелем бароном Шиллингом.

— И вы думаете, что история с Коржиковым не повредит мне?

— О, напротив.

— Но, ведь, это политическое покушение, неправда ли? Я не верю сплетням, что будто бы София… — Конечно, мальчишка стрелял в Барсова по приказанию герцога.

— Могут подумать, что я, как хозяин дома, был причастен.

Барон насмешливо улыбнулся.

— Но, мой милый, по нынешним временам было бы отлично, если бы ваша причастность была явной. Дворцовый переворот неизбежен.

— И герцог?

— Его высочество будет императором.

ГЛАВА XV. Господин министр, наконец, произносит историческую фразу

Вот так: плотно затворить дверь кабинета, удобно откинуться в пружинном кресле и мечтать, дымя сигарой, следя за ее голубым дымом…

О чем же мечтал господин министр?..

Господин министр мечтал о многом. О кресле премьера, о жезле диктатора, об ордене Подвязки.

Но в минуты особенно хорошего настроения, особого лирического подъема, он мечтал о славе «либеральный». Либеральный министр, «министр либерал» — это звучит недурно!

Спешим оговориться: разумеется, господин министр никогда не подразумевал под этим — ответственный министр.

Нет, нет, нет — это было бы слишком.

Это уже потрясало бы устои.

Вот идеал: либеральный и безответственный… Но слаще всего были мечты о памятнике, который ему когда-нибудь поставит благодарная Россия…

Скромная, но внушительная фигура… Рука устремлена вдаль; в ней свиток, на котором начертано: «Законы», «Закон», «Законность» (это уже мелкие детали).

И на скромном гранитном пьедестале золотыми буквами выбита какая-нибудь историческая фраза, произнесенная им, министром.

Например…

Пока, правда, подходящего примера не было, вернее, не было подходящего случая ее произнести.

Кругом памятника разбит сквер, играют дети. Дворцовый гренадер ходит с ружьем…

— Ваше превосходительство!

— Ну?

— Приехал барон Шиллинг.

— Проси!

— Между нами говоря, барон, — говорил министр, — я считаю это басней, тут была политическая подкладка. Просто я застал их… ну, вы понимаете, я был, разумеется, взбешен.

Говорю: «сударыня, я никому не навязывался»… И вдруг вижу, он подымает на меня револьвер… Это была ревность, просто ревность…

— А знаете, что он сказал в агонии?

Министр поморщился.

Он сказал: «Софочка — это судьба», и еще: «Ваше высочество, я его убил».

— О, бред умирающего!..

— Но, ваше превосходительство, прочтите это!

Серый листок, написанный рукой Павлика, выпал из большого конверта с печатью.

Мороз, Фурштадтская, лакеи, почтальон, женщина помните, помните?

«…Посвящение мое состоялось!»

Несколько раз министр прочел письмо, наконец, он поднял на барона изумленные глаза.

— Но… если показать это письмо кому следует, на арест герцога, пожалуй, теперь согласятся!

— Пожалуй! — процедил барон. И1 добавил несколько странным голосом: — Только следует поторопиться.

— Я сейчас же поеду. Эй! Автомобиль!

Министр уже надевал шубу, когда запыхавшийся курьер подал ему пакет.

Барсов разорвал конверт и пошатнулся…

Там был указ об отставке.

— Это уже не самодержавие, это деспотия!.. — в отчаянии воскликнул министр, падая на стул.

И тотчас ему представился полированный гранитный цоколь, на нем начертанные золотом эти слова…

— Кажется, я нашел свою историческую фразу, — горько улыбнулся господин экс-управляющий министерством.

Барон насвистывал какой-то марш.

ГЛАВА XVI и заключительная

Взгляните: пар над чашкой чая.

Какой прекрасный фимиам!..^[59]

Но поэт, восклицавший так, подразумевал, конечно, простой чайный пар над обыкновенной чашкой. А в руках Софочки и барона были лиловые, датские (Соренна au Danemark) изумительного фасона чашки, и разносился аромат чудесного цейлонского чая.

Софочка и барон тихо беседовали в полукруглом будуаре.

Софочка выглядела грустной. Она говорила томным шепотом:

— И металлургические, и железо-каменноугольные — все, все.

Барон утешал:

— И еще, Софочка, упадут.

— Какой ужас! Что смотрит Временное правительство?

— Ах, мы все разоримся.

Барон прихлебывал чай.

— Знаете, барон, — помолчав сказала Софочка, — я хочу уехать за границу. После смерти этого мальчика мне наш дом ужасен. Когда я остаюсь одна, мне страшно. Эти выстрелы — брр… расстегнутый ворот… Потом полиция, допрос… Я боюсь одна входить в кабинет.

— Ну, а со мной?

В кабинете все выглядело по-старому, только пол без ковра выглядел странно голым.

— Здесь, кажется, был ковер?

— Да, старинный, персидский. Помните, барон, вы говорили, что на восточных коврах незаметна кровь. Он был весь залит этой страшной кровью.

И Софочка расплакалась.

Барон, обняв ее, отвел обратно в будуар.

— София Павловна! — сказал он почти нежно. — Не плачьте. Вы живы. Вы молоды. И что же жалеть о ребенке, который умер здесь. Надо легко жить. Вот древние венецианцы знали, что раз кровь хорошо отмыта с только что совершивших убийство рук и руки эти белые, нежные, благоухают — значит, довольно помнить о крови. И наша жизнь не хрупка ли, как эта лиловая чашка. Она привезена издалека, очаровательна, и ее так легко разбить…

— Но вы философ, барон, — сказала Софочка, подымая тонкие подрисованные брови. — Как поэтично, наша жизнь — лиловая чашка.

— Это не моя мысль, Софочка, я слышал ее от своего друга, Джона Смоллуэйса.

— Я никогда не знала, что у вас есть такой друг. Кто же он?

— Мой двойник.

— Я не понимаю, барон, что вы хотите сказать?

— Ничего, Софочка, ровно ничего. Никакого Джона нет. Просто я пошутил. И я так давно не целовал вас.

ЛИЛИЯ ДЖЕРСЕЯ^[60]

Одни называют Ривьеру раем, другие — сладким пирогом. Правда есть в обоих утверждениях. Что-то кондитерское в розовых скалах Приморских Альп над сиреневым морем, что-то райское в щебете американок или витрин «Кафе Наполитэн».

Впрочем, одно не исключает другого. Представление о рае, как о вечном чае с танцами, вряд ли удивит кого-нибудь из прогуливающихся по «Променад дез-Англэ». Эти бедные смертные, покуда они еще не вошли в небесный «ти-рум»^[61], стараются жить так, чтобы неизбежная перемена не показалась резкой. Прогулка, завтрак, чай с танцами, обед с танцами, ужин с танцами… Почти блаженство, почти небытие…

Всем известно, что французское побережье, от Канн до Ментоны, в зимние месяцы делается англо-американским. Прочтите список «вновь прибывших» — встретить в нем и французскую фамилию не легче, чем найти в ветке сирени «счастье». Всюду говорят по-английски, всюду пьют виски, всюду читают «Таймс».

Однажды, в этом англо-американском раю, мне понадобилась книга, изданная в Нью-Йорке. Казалось бы, что проще. Но тут выяснилось, что тысячи знатных приезжих — книг не читают. В единственной на всей Ривьере, английской книжной лавке — чем-то среднем между писчебумажным ларьком и лимонадной стойкой, мне выложили кипу магазэнов и удивились, чего я еще хочу. Вот магазэн — спортивный, вот спиритический, вот модный. Если сэр желает серьезного чтения, то вот похождения большевицкого вождя Самары, рассказанные князем Николаем Имановым. Бостонское издание, цена два доллара.

Мемуары князя Иманова, по бедности, я не купил. Другой английской лавки не было. В многочисленных французских преувеличенно шаркали и кланялись при слове «Америка», но предлагали одно и то же — спиритические журналы и Библию…

Американская книга, которую я искал, была «Записки мисс Эмилии Ленгтри».

Два года назад я был на раздаче призов на цветочной выставке в Каннах. Первый приз получила за розы из своего сада высокая худая старуха. Как все богатые англичанки на Ривьере, она была одета безо всякого соответствия с возрастом, увешана бриллиантами и накрашена. По здешним нравам, впрочем, туалет ее был скромен — ни попугая на плече, ни обезьяны на цепочке…

«Смотрите, смотрите, — сказал мой сосед, — это знаменитая Ленгтри, «Лилия Джерсея». (Я впервые услышал это имя.) «Смотрите, смотрите — как она еще красива».

Семидесятилетняя «Лилия» получила свой аляповатый жетон и под аплодисменты, улыбаясь, шла к выходу. Минуту я видел ее совсем близко. Красива? Это было не то слово. Но на ее увядшем лице, на ее движениях и улыбке лежал отблеск какой-то вечной прелести.

Прелести той Эмилии Ленгтри, которая, по словам Уайльда, вплыла, «как лебедь в гусиный пруд — в Лондон времен Виктории».

В 1874 году Эмилия-Шарлотта ла Бретон вышла замуж за Эдуарда Ленгтри. По ее словам, ей было тогда 17 лет. Ее биограф Винтер утверждает, что 22. Семнадцати— или двадцатидвухлетняя Эмилия сразу ослепила и потрясла красотою весь Лондон.

Когда она отправлялась за покупками, ей приходилось прятать лицо под густой вуалью. Но эта хитрость не всегда удается — толпа осаждает магазин, в который вошла «Лилия Джерсея». Все хотят ее видеть, дождаться ее улыбки, коснуться ее платья. Приказчикам приходится выпускать покупательницу черным ходом, полиции — разгонять любопытных.

На катаньях в Гайд-парке, когда появляется ее экипаж, все другие останавливаются, пропуская ее, как королеву. И настоящая королева — Виктория — ждет однажды целый час случая полюбоваться знаменитой красавицей. Королева прождала напрасно: у миссис Ленгтри в тот день болела голова. Принц Уэльский был счастливей своей матери. В списке поклонников «Лилии Джерсеи» он занимал не последнее, хотя далеко не первое место. В своих записках Эмилия Ленгтри вскользь замечает:

«Вздор, будто я имела привычку пускать лед за воротник Эдуарда VII. Зачем бы я стала этим заниматься?».

Говоря это, она делает грациозное отступление о «бесконечной прелести» королевы Александры.

Об остальных сплетнях, которым, конечно, не было счета, она если и упоминает, то как о чем-то ее не касающемся — не опровергая и не подтверждая.

«Лорд Мальмсбери был настоящий барин — его гостеприимство было очаровательно. Однажды, живя у него в гостях, я промокнула о пропускную бумагу записку. Эдуард (муж) прочел отпечаток в зеркале и сделал мне ужасную сцену. Лорд очень жалел, узнав об этом, и разнес слуг. Оказывается, он, предчувствуя подобный случай, велел им менять пропускную бумагу, как только я что-нибудь промокну».

Эдуард Ленгтри — муж — был элегантным светским человеком. О нем известно, что он «удивительно завязывал галстуки» и был очень богат. Но, конечно, недостаточно богат для такой жены.

«Прежде чем стало ясно нам самим — мы оказались разоренными». Лондонский дом, декорированный Уистлером^[62], пошел с молотка. «Все мои кружева, платья, экипажи…»

Мистер Ленгтри, по-видимому, умел не только завязывать галстуки, но и хранить хладнокровие. «Пока судебный пристав хозяйничал в нашей спальне, мой муж ушел ловить рыбу».

Дальше имя Эдуарда Ленгтри в записках не упоминается. Супруги развелись несколько лет спустя.

Вскоре после развода Ленгтри умер в бедности, где— то в деревне.

Если мистер Ленгтри был самолюбив, то, должно быть, в числе немногочисленных приятных воспоминаний о его брачной жизни было, как однажды он, возвратившись на рассвете домой, разбудил пинком ноги спавшего на ступенях крыльца Оскара Уайльда.

В преклонении Уайльда перед Эмилией Ленгтри было что-то театральное. Уайльд писал ей сонеты, носил на груди ее медальон, называл ее своей музой. Но, если читать между строк в ее записках — сама «муза» была неравнодушна к Уайльду, и еще вопрос, чье чувство было серьезнее. Вряд ли тут играла роль слава. Уистлер был, например, не менее знаменит и явно сильнее влюблен, чем Уайльд, но красавица его не баловала. Даже позировать для портрета у ней не хватило терпения — он остался незаконченным.

С Оскаром Уайльдом у ней установился своеобразный тон, слегка насмешливый, слегка патетический. Уайльд превозносил ее красоту всюду, где мог, но с нею часто капризничал и это ему разрешалось. В отличие от других поклонников, засыпавших «Лилию Джерсею» ворохами цветов, Уайльд приносил ежедневно один цветок — лилию или мак. Если им не удавалось видеться — они переписывались. Иногда на стихи Эмилия отвечала стихами:

Чтоб ни случилось в мире этом,

Вы все останетесь эстетом,

Апостолом любви, мой друг,

Гуляющим по Пикадилли

Со стеблем мака или лилий,

Зажатым в пальцах тонких рук…

Уайльд уехал в Америку — читать свои знаменитые лекции. Ленгтри, разведенная с мужем, уже потрясала американцев игрой в трогательных пьесах Робертсона^[63]. В Буффало они встретились и вместе поехали на Ниагару. «С миссис Ленгтри была снята фотография, и Ниагара послужила ей незамысловатым фоном», — сказал Уайльд на вопрос репортера о знаменитом водопаде.

Другой поэт, бывший влюбленным в Ленгтри, был американец Иохим Миллер^[64]. Они встретились у вельможи лорда Хауктона в Лондоне. «Почему вы не напишете мне сонет?» — спросила Эмилия у хозяина.

Ведь это общая повинность». — «Моя дорогая, увы, я слишком стар».

Миллер, еще малоизвестный поэт, залившись краской, попросил разрешения сделать это вместо Хауктона. Он, правда, написал всего четыре строчки:

Когда бы садом был Господень свет,

Цветами — женщины, пчелой — поэт,

Я б, равнодушный к остальным цветам,

Лишь вас искал, летел бы только к вам^[65].

Но, прочтя их, прибавил: «Это единственные стихи, написанные мною к существующей женщине».

Много лет спустя, гастролируя в Калифорнии, Эмилия Ленгтри навестила Миллера, прославившегося и умирающего.

«Я всю жизнь думал только о вас и противился смерти, предчувствуя радость этой встречи», — сказал ей поэт.

«Нас напоили на ферме очень вкусным молоком, но дорога была ужасная — меня всю растрясло», — прибавляет к этому воспоминанию Эмилия…

«Удлиненное овальное лицо, рыжевато-золотые волосы, нежный румянец, очень высокий рост» — так описывает наружность Эмилии Ленгтри ее биограф Винтер. Ее огромные, серо-зеленоватые божественные глаза он отказывается описать. «Надо было их видеть». Ее голос и смех, ее грацию и улыбку — все это надо было видеть и слышать. Кто видел, тот влюблялся — исключений не было.

Какой-то художник нарисовал огромное полотно

«Лилия Джерсея» — портрет Эмилии Ленгтри — в черном платье с лилией в руках. Винтер не упоминает имени художника и не говорит, что сталось с картиной. «Толпа народу постоянно стояла перед ней, изумленно, как перед чудом. Желающих увидеть «Лилию Джерсея» хотя бы на полотне было так много, что пришлось установить очередь и протянуть перед портретом веревку.

Когда лондонский дом был продан и ее муж навсегда «ушел ловить рыбу», Эмилия Ленгтри решила стать актрисой. Это оказалось нетрудным. Известный антрепренер Бэнкрофт^[66], не задумываясь, подписал с нею выгодный контракт. Что до того, если новая «гордость» сцены до сих пор нигде не выступала, кроме домашних спектаклей.

В своих мемуарах «Пустые кресла» Бэнкрофт дает понять, что театральные таланты миссис Ленгтри были ниже средних. «Но разве солнцу нужно что-нибудь кроме его лучей, чтобы блистать».

Бэнкрофт рассчитал правильно. Успех первых же выступлений Эмилии был необыкновенный. Антрепренер не рассчитал лишь одного: «солнце», убедившись в действии своих лучей на сборы, уплатило ему неустойку и разорвало контракт.

Во главе собственной труппы Эмилия Ленгтри несколько раз объехала Америку — Северную и Южную. Всюду встречали ее как чудо. Она путешествовала в собственном вагоне, где была китайская мебель, ванная, отделанная серебром, и мягкие стены на случай крушения. Эти американские триумфы длились несколько лет. Потом Лондон — и новые триумфы. О доме, проданном с молотка, нечего было жалеть — теперь у нее был дворец, своя охота, скаковая конюшня. Сколько денег она заработала, спрашивает Ленгтри сама себя и отвечает — во всяком случае, меньше, чем истратила. В 1900 году ей пришлось снова предпринять поездку в Америку, чтобы поправить дела. Она еще сияла свежестью и красотой, по отзыву видевших ее в те дни. Но успех был уже не тот. В 1914 году новая поездка — и полное холодное равнодушие…^[67]

У этой знаменитой актрисы без таланта был другой дар — писательский. Стоит прочесть ее мемуары. Написаны просто и образно. Эмилия Ленгтри была красавицей и не отрицает этого. Блеск, деньги, влюбленные ей кажутся естественными. Но на этом фоне двигается не кукла, а живая, очень обыкновенная женщина, вздыхающая, что она — «могла бы стать хорошей женой Тэдди, если бы не судьба»…

В своем саду, полном роз, над голубым морем прогуливается теперь эта забытая всеми обыкновенная женщина, прожившая блестящую жизнь. Настолько обыкновенная, что не нашла силы отказаться от жалкого соблазна на старости лет остричь волосы и одеться в короткое платье…

Ночью Средиземное море теряет свой легкомысленный вид — оно торжественно и печально. «Бессонница мучает меня в последние годы», — пишет Эмилия Ленгтри. Что скрыто за этими словами, кто знает…

«АНГЕЛЬСКИЙ» ПРОМЕНАД. (Из средиземных впечатлений)

Залив, на котором лежит Ницца, называется «ангельским» — «Baie des Anges». Знаменитая набережная, по которой в сезон, от десяти утра до половины первого сплошной стеной толкутся «избранники судьбы» — американские миллионеры, индийские принцы, кинематографические звезды, чемпионы мира — называется английской — «Promenade des Anglais». Недавно Ниццу посетил советский журналист Борис Кушнер^[68] и описал свои впечатления в «Красной Нови». Останавливаться на них нечего — обыкновеннейшая лакейская болтовня, не сдобренная хоть крупицей наблюдательности. Но этот Кушнер сделал забавную описку: «Baie des Anges» он перевел — английский залив.

Дело не в Кушнере, понятно. Ну, спутал советский эстет значение выписанных из лексикона слов, и Бог с ним. Перо «революционное» — что с него спрашивать. Но сама описка — находка, прелесть.

Вслушайтесь, в самом деле:

…Baie des Anges — Baie des Anglais. Promenade des anglais — Promenade des anges.

…Английский — ангельский.

…ангел — англичанин.

По Андрею Белому, как известно, случайных совпадений подобного рода не бывает. Совпадают согласные в двух разных словах — совпадают и «души» слов, их тайный истинный «вселенский» смысл.

Теории эти, признаюсь, казались мне всегда… как бы сказать… несколько спорными. Но на этот раз я поколебался…

В самом деле:

Promenade des anglais — Promenade des Anges…

…Ангельский — английский…

Честное слово, кажется, не так уж плоха «глоссолалия». Совпадают гласные? — Совпадают. А согласные? — Тоже. Ну, а «вселенский» смысл, «душа» слов? Совпадает и «душа». Прав Андрей Белый!

Ибо кто станет спорить, что в наши дни — «ангельский» и «английский» — почти синонимы. Говорю почти, чтобы быть точным: «английский» — то же самое, только немножко лучше. Есть еще «южно-американский» — это еще лучше.

Итак: Ницца лежит на берегу Английского залива. В ней есть широкая гранитная набережная, обсаженная пальмами — называющаяся «Promenade des Anges», потому что по ней в сезон от десяти утра до половины первого сплошной стеной прогуливаются ангелы небожители, слетевшие с той стороны Ламанша и из-за океана.

«Ангелы» слетаются после Рождества и улетают сейчас же после Карнавала — в начале марта.

Приезжают они все как-то сразу. К их приезду все подтягивается. На avenue de Verden ювелиры с грохотом скатывают свои железные ставни и снимают засовы. Хотя сезон в Ницце начинается с сентября и уже в октябре полно приезжих, но крупные ювелиры еще закрыты. К чему открываться? Разве публика, съезжающаяся до карнавала, покупает изумрудные колье, черную жемчужину в галстук ценой в миллион франков или бриллиант в тридцать пять каратов? Открытки она покупает и шкатулочки с надписью Souvenir de Nice. Стоит для нее беспокоиться?

Открываются два маленьких ночных, чрезвычайно дорогих дансинга «Perroquet» и «Maxim», где ангелы по ночам имеют обыкновение пить шампанское. На больших отелях густо вывешиваются огромные великобританские и американские флаги. Выезжают из гаражей и становятся по всем углам и перекресткам пятисоттысячные, сорокасильные ролс-ройсы — к услугам тех ангелов, которые не привезли с собой собственных машин. И у начала променада, как символ ангельской власти и английского блеска становится констебль-англичанин в настоящем «королевском» мундире — рослый, голубоглазый, светловолосый. Как это случилось, что на этой точке французской территории с декабря по март — распоряжается краснорожий «бобби» с белой палочкой в руке и маузером на боку — не знаю. Но он стоит, регулирует движение, покрикивает на шоферов и иногда вытягиваясь во фронт, козыряет какому-нибудь развалившемуся на сафьяновых подушках бритому старцу в мягкой рубашке и лохматом костюме.

«Ангелы» прибывают в Ниццу в особых «голубых» поездах. Поезда эти отличаются не только «ангельским» комфортом — ваннами, курительными, библиотеками и американскими барами, которыми они снабжены, но и тем, что с ними никогда не случаются столь частые на французских дорогах крушения.

С половины десятого утра Променад полон гуляющими. К одиннадцати их так много, что двигаться в этой толпе можно только черепашьим шагом. Не надо забывать о необходимых предосторожностях. Во-первых, карманы: на каждого принца или чемпиона мира здесь десять жуликов. Во-вторых, локти «ангелов». Почему-то чем ближе к «большому» сезону, тем больше толкаются на Променаде. Не извиняясь и галантно отскакивая, как французы на Больших Бульварах, а с точностью и тяжестью движущегося автомата. Англичанин или американец при встрече с вами ни за что не посторонится, ни-ни — он ждет, чтобы вы посторонились. Если вы не сделали этого — железный англо-саксонский локоть врезается в ваш бок, как таран. И все. Ни извинений, ни приподнятой шляпы, ни взгляда…

На первых порах это неприятно озадачивает. Но ненадолго — приспособиться нетрудно. Под железо направленного на вас локтя вы деликатно подставляете набалдашник палки или просто держите наготове собственный. Столкновение — но больно не вам, а великолепному автомату в крупно-клетчатом костюме. В однообразии утренней прогулки — даже небольшое развлечение.

С половины десятого Променад полон. Конец декабря — начало января. Солнце сияет, море резко-синего цвета bleu de Prusse^[69] — в голубом сияющем воздухе белые стены дач и отелей кажутся особенно белыми, пыльные от рождения листья пальм особенно пыльными. Совсем не жарко, напротив — «только-только» в пиджак и шерстяной «шандайль», но от блеска, синевы, пальм, бел<ых> стен распространяется какая-то томительная одеревенелость, что-то от лежащей по другую сторону моря Африки. И чувствуешь от солнца и моря только усталость, к красоте только равнодушие…

Словом:

О, этот юг, о, эта Ницца,

Как этот блеск меня тревожит,

Мысль, как подстреленная птица,

Подняться хочет и не может^[70].

Да, как не вспомнить здесь этих стихов! Как не вспомнить, что лет пятьдесят назад под этими пальмами, над таким же морем — прогуливался старичок, седенький, прихрамывающий, с птичьим «ядовитым» личиком. Прогуливался, щурился, ежился, покашливал, размышлял о третьем Риме, рассеянно раскланивался с великосветскими знакомыми. И в книге приезжих какого-нибудь тогдашнего «Негреско»^[71] стояло: Monsieur Tioutcheff.

А вон там за купальней-дансингом-баром, чем-то вроде нашего поплавка, старинный особняк, тенистый сад… Дом Башкирцевой.

Ей тогда не нравилась Ницца, она рвалась в Париж, Баден-Баден или «мой милый, чудный Неаполь»… Но тяжелые «обстоятельства» заставляли ее «скучать» и «проклинать жизнь» в Ницце: именно здесь, а не в Милане, у ее матери был дворец. Разные бывают «тяжелые обстоятельства»…

…Конец декабря — начало января. Променад полон отборной публикой. Да, публика отборная: голубые поезда прибывают три раза в сутки, у Максима ночью не хватает столиков, для банковских чиновников, ведающих валютой, наступили черные дни: не имея ни минуты отдыха, они меняют доллары и фунты на пачки тысячефранковиков. И под самой огромной и сияющей жемчужиной, розовеющей на синем бархате в витрине «братьев Морган», при взгляде на которую у жуликов сладко тянет под ложечкой, а зрачки женщин суживаются, как у кошки, уже появилась надпись «продана». Ее купил индийский магараджа, маленький человек в тюрбане и синем в полоску пиджаке, похожий на жука. Купил мимоходом, как покупают букет фиалок или коробочку из раковин…

Публика отборная… сплошной стеной идут миллионеры, принцы, кинематографические звезды, чемпионы мира… конечно, не всякий старик с сигарой и в башмаках, подбитых гвоздями — Форд и не всякая вертлявая белозубая американочка в платьице-тряпочке и с огромной брошкой, приколотой то почти на лопатке, то чуть ли не на колене — Глория Свенсон^[72]. Но на пятьдесят процентов «смешанного общества» в этой толпе полновесные пятьдесят процентов и впрямь «соль мира»: деньги, слава, власть…

Этой весной в Париже повсюду были расклеены афиши, рекламирующие Довилль. Я бывал в Довилле, но, разумеется, не узнал его на афише: розы, розы, фонтаны, мраморные ступени, ослепительные франты в фиолетовых костюмах, ослепительные дамы, то полуголые, то разодетые, как куклы, тьма наглых моноклей, тысячи упоительных улыбок, фары невероятных автомобилей, пена шампанского, сливающаяся с морской пеной… И я наблюдал группу рабочих, стоявших перед такой афишей. Они всматривались долго, серьезно и внимательно: вот она какова жизнь «капиталистов», читалось на их лицах…

Вероятно, очень трудно было бы их разубедить… Но вот настоящая Ницца и настоящие миллионеры и принцы на отдыхе. Какое количество плохо разутюженных брюк с вытянутыми коленками, кривых пенсне на толстых добродушных носах, щенячьего вида молодых людей в безобразных галстуках, флиртующих с веснушчатыми девицами, сколько сухопарых ног в шерстяных чулках, кислых выражений, складок жира, плохого покроя, нелепого сочетания цветов, сколько следов подагры, склероза, ожирения… И кажется ни одного элегантного мужского силуэта, ни одного красивого женского лица. Нет, вот впрочем высокий и изящный молодой человек с прелестной спутницей, одетой вполне «по-парижски» просто и дорого. Говорят по-французски. Авантюристы, должно быть…

Кто-то сказал, что наиболее «близкое к идеалу» представление о №безумной и роскошной» жизни богачей имеют белошвейки — читательницы великосветских романов. Уж не потому ли самые блестящие расточительницы и фантазерки — леди Гамильтон и графиня Дюбарри появились со «дна»: у них была «хорошая школа».

Но «ангелы», прилетающие на Лазурный берег с той стороны Ламанша и из-за океана не читают даже бульварных романов: они ничего не читают кроме газет и спортивных еженедельников. В единственной на Ривьере английской книжной лавке, чем-то среднем между газетным ларьком и лимонадной стойкой — продаются стило, зубочистки и карманные библии. Таким образом, ангелам не на чем развивать фантазии. И жизнь их томительно движется по расписанию, составленному за них метрдотелем, владельцами гостиниц, распорядителями экскурсий, администрацией казино. И не знаю — у самих ли «составителей» тоже отсутствует воображение или им слишком хорошо известна «устойчивость вкусов» тех, кого они призваны развлекать? Променад, аперитив, гольф, завтрак, автомобильное круженье от Сен-Рафаэля до Ментоны, обед, рулетка или баккара, потом шампанское у Максима. Очень много шампанского…

Времяпрепровождение, скажут, не лишенное приятности. Может быть. Но если вспомнить, что это времяпрепровождение людей, «возможности» которых неограниченны, настолько неограниченны, что для иного «ангела» установить в Румынии республику или свергнуть Муссолини — вполне доступное дело… то удивляешься, все-таки. Впрочем… я вспоминаю одного петербургского спекулянта из очень мелких, неудачника и попрошайку, при НЭПе неожиданно разбогатевшего. Я видел его в «зените славы», недолговременной, увы. Щурясь и дымя «гаваной», он говорил:

— Деньги? Что такое деньги? Пфе… — балтиновский жест разочарования и усталости. — Ну, купил я себе квартиру на Сергиевской в стиле Людовиков, ну, завел лошадь, сшил десять костюмов и еще десять сошью… А дальше что?

Не так ли рассуждает и Вандербильт^[73]?

— Ну, свалю Муссолини или орошу Сахару… а дальше что? Так не проще ли, не спокойней ли «не рыпаться», жить, как все: днем разгуливать по Променаду, вечером напиваться шампанским?

А фантазия… пусть идет туда, где ей есть где разгуляться: в авантюрные романы о «безумной и роскошной» жизни богачей…

«Ангелы» приезжают в Ниццу на Карнавал и уезжают, когда он кончился. Но в Карнавале они не участвуют и даже не видят его.

Георгий Иванов. НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ

Из трех газетных мемуарных циклов Георгия Иванова два имели долгую судьбу. С 1924 года в парижском еженедельнике «Звено» начинают выходить очерки под общим заглавием «Китайские тени» с подзаголовком: «Литературный Петербург 1912–1922 гг.». Здесь внимание Георгия Иванова сосредоточено по преимуществу на явлениях культурной жизни столицы — издательствах, редакциях, литературных кабаре и т. д. Есть и портретные очерки, — Гумилёв, Игорь Северянин, Борис Садовской, Мандельштам, Луначарский, — но тон все-таки задают именно «очерки нравов». Вторым заметным мемуарным циклом станут «Петербургские зимы» в газете «Дни», но их судьба будет недолгой — они выходили с марта по июнь 1926 года. Третий цикл, «Невский проспект», который будет печататься в газете «Последние новости», откроется очерком, увидевшим свет 16 декабря 1926 года, и закончится публикацией 20 июля 1928 года.

С выходом книги «Петербургские зимы» (1928) воспоминания, которым Георгий Иванов отдал несколько лет жизни, начинают отступать на второй план в его творчестве. Будут еще разрозненные публикации в газетах «Последние новости» и «Сегодня». Но по большей части это — новые редакции ранее уже написанных воспоминаний.

В настоящем издании воспроизводятся некоторые очерки из цикла «Невский проспект», которые пока остаются малоизвестными исследователям творчества Георгия Иванова. В газете очерки не имели нумерации. Чтобы отделить один очерк от другого, публикатор позволил себе их пронумеровать.

Публикация, вступительная заметка и примечания С.Р. Федякина.

I^[74]

Год назад в газетах, петитом, мелькнуло:

«Покончил с собой пролетарский поэт Николай Кузнецов»^[75].

Немного раньше, в «хронике советской литературы» я прочел стихи этого же Кузнецова:

…Мы все на легком катере

Летим к…

Грубо сказано, но точно, начистоту. После — Так же начистоту — в рот дуло нагана…

Из недавно полученного письма:

«Умер Кикиша Кузнецов — застрелился в Москве Никто не ждал этого — вы же знаете, какой в нем был “запас жизни” — на четверых бы хватило…»

Значит, никаких сомнений — пролетарский поэт Кузнецов и есть Кикиша…

Этого «пролетарского» поэта я хорошо знал.

* * *

На входной двери второго этажа богатого дома на Сергиевской — медная доска:

«Тайный советник В.В. Кузнецов».

На звонок открывает пожилой господин. Вид у него важный и солидный.

Он с достоинством вам кланяется, с достоинством пропускает в дверь, с достоинством спрашивает, что вам угодно.

Я зашел навестить Николая Кузнецова, поэта. Мы недавно с ним познакомились. На днях он был у меня

теперь я зашел впервые к нему. Я спрашиваю — дома ли Николай Васильевич?

Важный господин — должно быть, и есть тайный советник, «папашка», о котором Кузнецов говорил мне: «живу с папашкой, папашка у меня славный». Ну славный — не то слово: респектабельный, представительный… Но «славный» как-то не подходит к этой официально-корректной фигуре.

— Дома ли Николай Васильевич?

— Дома. Пожалуйте.

Тайный советник, кажется, в самом деле — славный человек. Внешность холодная, а какой любезный: снимает с меня пальто. Я конфужусь, не даю, но он все-таки его стаскивает. Вешает мою шляпу и палку и сам ведет меня в комнату к сыну.

Квартира богатая, но со странностями. Например

я иду вслед за тайным советником через зал. Зал, как полагается быть залу: восемь окон, ампирные диваны, золоченые рамы, бюсты какие-то… Но люстра снята и лежит, повиснув стекляшками, в углу. А на ее крюке укреплена трапеция… Столовая — тоже как столовая, но вдоль дубовой панели в чинном порядке выстроены сапоги — много пар сапог, всех сортов: охотничьи, верховые, желтые, с крагами, бурочные… Еще какие-то комнаты — квартира большая. У закрытой двери провожатый мой стучит.

— Войдите.

Тайный советник (в самом деле, какой любезный человек) пропускает меня в дверь, поддерживая портьеру.

Большая комната. Мебели в ней нет — одни ковры. Всевозможными коврами увешаны стены, устланы полы, коврами должны быть скрыты окна, так как окон нет. На улице день, но здесь горит электричество, большой матовый шар под потолком.

Первое впечатление, что мебели нет — одни ковры и яркий свет. Нет, есть и мебель. В соломенном кресле, перед низким столиком, посередине комнаты, сидит мой знакомый — поэт Кузнецов. На нем трусики, веревочные туфли и ермолка на голове. Больше ничего. На столике перед ним рядами разложены карты: пасьянс.

— А, кто пришел! Извините, пожалуйста, мой костюм: всегда так дома хожу. Что? Мне идет? Пожалуй — такой образине — обезьяний наряд самый подходящий. Ну, усаживайтесь. Хотите вина?

И, оборачиваясь к «тайному советнику», все еще стоящему в дверях:

— Матвей, согрей-ка нам кахетинского…

— Папашкин дворецкий, — поясняет он, — важный, черт. Порядок любит. Извожу его тут со скуки. Я один в квартире, папашка в Монте-Карло продувается.

* * *

Сергей Ауслендер^[76], автор стилизованных рассказов о красавицах и гусарах тридцатых годов, на упрек, что его герои кукольные, не настоящие — ответил:

— Ничуть. О женщинах уже и не говорю: Люба наша приятельница настроена так же романтично, как когда-то ее прабабушка — изменилась только манера держаться. Мужчины?.. Пожалуй, изменились, но Далеко не все. Сколько пушкинских гусаров и Чайльд-Гарольдов толкутся вокруг в нынешних костюмах и галстуках! Поскрести только. Да вот, незачем далеко ходить, этот на краю стола…

Разговор шел в «Вене», после первого представления какой-то пьесы. Ужин шел к концу. Сдвинутые столики, пролитое вино, раскрасневшиеся лица, табачный дым, громкие голоса, бестолковые разговоры

обычная картина.

Все, более-менее, знали друг друга. Я посмотрел в сторону, куда показывал Ауслендер.

— Этот? Кажется, начинающий поэт Кузнецов. Но что в нем, помилуйте, от романтического гусара? Коренастый молодой человек, лет двадцати пяти. Челюсти бульдога, волосы щеткой, маленькие бесцветные глазки без ресниц. Сидит он на самом конце стола, и, кажется, пьян больше всех. Лицо опухшее какое-то, вид мрачный. Вот так пушкинский гусар! Скорей — гоголевский урядник.

— Внешность малоподходящая.

— Самая подходящая, напротив. Представьте: он в той же позе, такой же, но в расшитом мундире, в обстановке «русского ампира». Канделябры с оплывающими свечами, бутылка Клико, длинные чубуки. Словом — заседание «тайного общества» или ужин заговорщиков в ночь убийства Павла. Вглядитесь хорошенько — разве он там на месте? Забулдыга-гусар и нежная душа: поет под гитару романсы чувствительные собственного сочинения. Бездельник, мот, картежник — и пойдет, не задумываясь, на виселицу за «братство народов». Женщин как перчатки меняет, и влюблен в то же время безнадежно и платонически в какую-нибудь «богиню». Самая подходящая внешность — голубоглазые блондины и роковые брюнеты не более часты, чем в наше время и водились среди шулеров преимущественно. А настоящий тип — бесшабашный и мечтательный — вот так и выглядел: бульдог бульдогом и волосы, как сапожная щетка.

И душевный склад у этого бульдога, сидящего с нами в «Вене» и одетого в пиджак, — такой же как бульдога-гусара двадцатых годов. Я не делаю предположений, я наверняка говорю. Вот, давайте, позовем его и проэкзаменуем осторожно:

— Николай Васильевич, подсаживайтесь к нам. Что вы такой мрачный? Кстати, как шкура, которую вы мне обещали?

— А приходите, выберите сами. Я троих в этом году убил. Двух самцов и медведицу. Выберите — какая понравится. Откровенно говоря, не особенные шкуры: хорошего зверя не убить. Хороший, злой зверь — в Сибирь перебрался. Заваль осталась, добродушные. А чтобы шкура была хорошая, с этаким отливом, надо, чтобы злой был медведь…

— Вот, рекомендую, — говорит Ауслендер. — Николай Васильевич с рогатиной на медведей ходит. Этих трех таким же способом убили?

— Да ведь, если промахнетесь, пока подоспеют люди, он может растерзать вас?

— Задерет. Но зачем же промахиваться? Промахнуться нельзя. Из ружья можно промахнуться. А рогатиной, как же? Дело простое — вот он, вот я. Он на меня идет, я его поджидаю. Когда зверь на расстоянии, примерно, двух аршин — я колю ему в сердце, зверь глуп — лапы несет так, что сердце открыто. Вот оно тут, коли и все. Сноровка у меня хорошая, силы достаточно. Раз — нанес ему удар. Два — перевернул нож. Три — отскочил в сторону, чтобы он на тебя не навалился. Дело простое и никакой опасности нет, если не волноваться.

Ауслендер смотрит на меня: «Ну что?» И незаметно переводит разговор с «простого дела» на стихи.

— Почитайте-ка нам. Не стесняйтесь.

Но «бульдог», считающий, что, убивая зверя рогатиной, «чего же волноваться», тут явно стесняется…

— Плохо помню… Другой раз….

Читайте, читайте,

— Ну хорошо… Прочту… Несколько триолетов.

Триолетов. Так он триолеты пишет! Триолеты охотника с рогатиной?.. Забавно.

Нараспев, закипая и волнуясь, наш медвежий охотник читает:

О вас одной, прекрасная Лилета,

О вас одной, мечтая с юных лет,

Весь жар влюбленного, всю грусть поэта

В изысканную форму триолета

О вас одной, прекрасная Лилета,

Я собираю, как цветы в букет…

Прочтя — беспокойно озирается: каково впечатление? Потом еще и еще. Тучу триолетов читает. Плодовитейшая муза и удивительно нежная — все о цветах, мотыльках, пастушках.

Да, пожалуй, прав Ауслендер, бульдог-то с романтизмом.

Я хочу вставить какое-то замечание, но Ауслендер меня перебивает:

— Чтобы не забыть, Николай Васильевич. Вы Варвару Павловну увидите на этих днях?

Кто такая Варвара Павловна, я не знаю. Вопрос самый пустой. Но что с автором триолетов? Почему такое сильное впечатление произвел на него этот пустой вопрос? А впечатление сильное. Он дергается, точно хочет вскочить, густо заливается краской от бровей до подбородка. Смотрит на Ауслендера вытаращенными глазами.

Тот, точно не замечая ничего:

— Увидите? До вторника.

— Увижу, наконец, — отвечает Кузнецов с явным усилием. — То есть, если не… если не ее… то ее мужа… А что?

— Да вот, скажите, что билеты в Интермедию ей оставлены.

Краска медленно сходит с лица Кузнецова.

— Билеты… Мужа ее наверное увижу — в клубе. Оставлены билеты…. Скажу.

В передней, у вешалки Ауслендер толкает меня:

— Ну что, убедились? С рогатиной на медведя, триолеты о соловьях, а взволновался-то как, заметили, когда я спросил о Варваре? Варвара, супруга инженерская, мать семейства, впрочем, милая дама — и есть Лилета, Дульцинея Тобосская, идеал. Целомудренный… Видели, как покраснел, глаза выкатил? Тут не шутки: неосторожное слово — убьет. Ну, чем вам не гусар романтический?..

* * *

Мы с Кикишей — друзья^[77]. Как подружились — не знаю. Общего у нас мало. Но вот подружились… Он уже без стеснения зачитывает меня своими стихами, так что порой приходится уши затыкать: «Довольно, больше не могу».

— Ну, послушай только одно и скажи, владею ли я гекзаметром.

Гекзаметром он владеет, но стихи от этого не лучше. Впрочем, он человек талантливый, — рассказывает уморительно, письма — прелесть. Но стихи….

Для вас одной, прекрасная Лилета…

Я, чтобы не обижать Кикишу, рассуждаю о его стихах серьезно; одно похвалю, другое выбраню. Знаю, что дороги они ему чрезвычайно, хотя делает вид, что пишет так, между прочим, для баловства:

— Бросить, что ли, эту канитель? Надоело…

Но «канитель» эта была для него — смысл жизни. «Канитель» и «любовь бессмертная» к «богине целомудренной», Варваре Павловне — супруге инженера.

Сидя в трусиках, за пасьянсом, Кикиша вздыхает:

— Черт! Откуда денег достать?

Денег достать неоткуда — до первого числа, когда пришлет из Сибири папашка. Проигравшись в Монте-Карло, тайный советник перебрался в Сибирь, на хлебное местечко. Пышную квартиру сдали, важного дворецкого отпустили. Теперь хозяйством Кикиши в трех комнатах на Петербургской стороне распоряжается старая нянька, его нянчившая.

Ехала на богомолье — зашла навестить питомца. Увидела новую квартиру, вороватую девчонку-прислугу, беспорядок, окурки в сахарнице, костюмы, сваленные на пол в ванной — охнула, всплеснула руками и осталась.

Когда первого числа приходит от «папашки» перевод — триста рублей, пасьянс и ермолка летят в угол. Кикиша повязывает галстух, насвистывает перед зеркалом, раздумывая куда ему отправиться — тратить деньги. Вернее — не важно куда, лишь бы поскорее вон из дому, на лихача, к цыганкам, по кабакам, — угощать каких-то первых встречных, давать кому-то в долг без отдачи скомканные пятирублевки, словом, распорядиться так, чтобы через два дня не осталось ни копейки. Тогда снова на тахту, за пасьянс, за писание триолетов, снова слоняется по комнатам, задавая безответный вопрос:

— Черт, где бы достать денег?

Вес это хорошо известно няньке. Едва перевод получен, нянька входила в кабинет, становилась в дверях.

— Николай Васильевич, пожалуйте сто рублей на хозяйство.

Кикиша, молча, из пачки двадцатипятирублевок вытаскивал одну, складывал стрелой, и пускал в няньку.

Та проворно разглаживала бумажку, проворно прятала ее.

— Ну, что стоишь? Получила, деньги и проваливай.

— Смеетесь, Николай Васильевич? Получила. Да что я получила. Четвертную! У одного мясника больше четвертной долгу.

Так, то нежным тоном, то суровым, то поминая барыню покойницу, то грозя, что ноги ее больше не будет в этом доме — нянька деньги выманивает. Не все — рублей шестьдесят-семьдесят. На эти шестьдесят, семьдесят рублей она будет содержать дом, готовить обед, покупать Кикише папиросы. Кряхтя и ругаясь, платит за него извозчику…

Нянькино меню — несложно. «Какой-нибудь» суп, жаркое, желе. Как-то она ухитряется сводить концы с концами, так что без обеда «дите» никогда не остается. А что есть — Кикише безразлично: желе каждый день, так желе. На все ли равно?

Но сегодня обед необыкновенный. Сегодняшний обед торжество. Варвара Павловна, «любовь бессмертная», сдалась на просьбы Кикише, согласилась приехать к нему пообедать.

Кикиша трет лоб. Обещал позвать из богемы кого-нибудь: ей любопытно посмотреть. Но кого позвать?

Богемных знакомых множество, — но у каждого какой-нибудь «изьян». Этот — рук не моет; другой — рассказчик армянских анекдотов «с перцем», третий

широкая натура — после супа закуривает и снимает с шеи воротничок… Можно, конечно, внушить, чтобы прилично держались, но можно ли на внушенье положиться?..

После долгих обсуждений были позваны пианист Яша М. — «Юноша скромный, ну и сыграет нам что-нибудь для развлечения», — какой-то офицер «военного времени», по профессии актер, и, по определению Кикиши, «настоящий парень — не подведет», и я. С озабоченным видом Кикиша переставлял мебель, вешал портьеры, готовясь задолго к торжеству…

* * *

Посредине стола — корзина азалий — огромная, рублей на двадцать пять. Кругом закуски, закуски, бутылки…

Семь вечера. Кикиша в визитке, свежевыбритый, благоухающий: только что от Моне. Вид у него озабоченный и какой-то шалый.

На тахте, во всем блеске прапорщицких мундиров, сидят два офицера «военного времени»: «настоящий парень» привел другого «настоящего пария», под своим поручительством. Вокруг стола, мягко, точно кот, ступая, ласково поглядывает на бутылки маленький, черненький, с пышным «консерваторским» бантом Яша. Все молчат. Торжественная тишина. Семь с четвертью. Звонок. Кикиша, весь дернувшись, бросается открывать…

Странная тишина. Куст азалий. Бутылки, закуски. Челюсти «настоящих парней» чавкают, лбы их понемногу краснеют. Пианист Яша, ласково улыбаясь, тянется к зубровке. Кикиша отчаянно морщит от волнения лоб и моргает… И на этом фоне бледная, чуть полная «петербургская дама»…

В ее манерах — спокойная прелесть. В улыбке — приятное спокойствие. Все в ней от этой улыбки, до легких, каких-то свежих, духов, не таких, какими душатся «наши» дамы «богемные» — из другого мира. Ей лет тридцать — может быть, тридцать два. Так вот в кого влюблен «любовью бессмертной» мой «бульдог» романтический. Что ж, понимаю. Но я и не подозревал, насколько она из «другого мира». Ох, если бы знал, отсоветовал бы Кикише устраивать этот обед.

Она мило болтает, мило улыбается. Держится так, точно ничего естественнее для нее нет, как обедать в обществе вот таких «настоящих» парней» за таким вот изобильным столом… Но….

Пианист Яша смотрит все ласковей — с перцовки он перешел на рябиновую. Лица прапорщиков из торжественно-каменных стали благодушно оживленными. Они еще только чавкают, отвечая «да» и «нет», но уже лихо покручивают отрощенные на фронте усы: по всему видно, сейчас заговорят… Нянька, раскрасневшись от плиты, принаряженная, в наколке, толкая дверь коленом, — руки заняты, — вносит блюдо и ставит на стол. Зразы по-польски и макароны в томате. В хлопотах о закуске Кикиша забыл о меню. Нянька постаралась на свой вкус. Кикиша густо багровеет:

— Варвара Павловна… Может быть, может быть, вы не любите это?..

— Напротив, очень люблю, — она улыбается.

— Дивное блюдо, — вмешивается первый прапорщик.

— Роскошь, — поддерживает второй.

— Амброзия, — ласково мурлычет пианист и проливает рюмку рябиновой.

— Это, господа, не консервы из обезьяны…

Языки развязываются с необыкновенной быстротой.

Прапорщик-актер тянется к своему приятелю — чокается.

— Ваня, вместе вшей кормили…

Тот отталкивает его стакан и тянется со своим к Варваре Павловне.

— За милых женщин, прелестных женщин…

И, оборвав пение, торжественно провозглашает:

«…Мы, идущие на смерть, приветствуем вас…»

Варвара Павловна улыбается своей спокойной прелестной улыбкой.

— Благодарю вас, Николай Васильевич, я не хочу больше вина. Но мне очень хорошо. Очень у вас нравится…

…Часов девять вечера. Пианист Яша сидит за пианино, раскачиваясь всем корпусом. Он высоко заносит палец, тычет в басы и сияя оборачивается:

— Варвара Павловна, лев идет на водопой.

Потом в дисканты:

— Лев пьет…

Прапорщик-актер бурно аплодирует. Его друг, покачиваясь, встает и спотыкаясь бредет в соседнюю комнату. Трещат пружины дивана. Вздохи. Глухое бормотанье: «…мы, идущие на смерть…»

Потом слышен храп…

Кикиша бледен. Челюсти его страшно подпрыгивают. Варвара Павловна кладет ему руку на плечо:

— Ну что вы, право, мне очень нравится. Только я устала, пора домой^[78].

И она улыбается.

…По пустому Каменноостровскому, через черную Неву вдоль засыпанного снегом Марсового поля я везу Варвару Павловну домой. Она кутается в мех. Ее бледное, чуть полное прелестное лицо грустно. Прощаясь у подъезда, она говорит:

— Вы увидите Николая Васильевича завтра. Пожалуйста, скажите, что я осталась очень довольна… что все это… пустяки. Успокойте его — он такой славный, милый.

* * *

В последний раз я видел Кикишу в ноябре или декабре 1917 года. Он пришел ко мне неожиданно ночью, грязный, в солдатской шинели.

Похудел, щеки давно небриты. Жадно ест хлеб, жадно пьет чай. Но в остальном — такой же. Лениво улыбаясь, рассказывает, как отстреливался от большевиков в юнкерском училище, как потом «едва выскочил», с двадцатью юнкерами ходил занимать «телефонную станцию»:

— Теперь тут организовываем одно дельце — Смольный взорвать. — Что? Почему ничего не выйдет? Дело простое…

И вдруг, между прочим, со смущенным вздохом:

— Я тут, между прочим, одно рондо сочинил. Хочешь послушать?

…Он ушел рано утром, когда я еще спал. Оставил старый желтый портфель и записку: «Зайду вечером попозже». Больше я его не видел…

В портфеле были — пачка воззваний на гектографе: «Грудью за Учредительное Собрание, против захватчиков власти»… и записная книжка. В книжке — адреса, старательно оттушеванный лев, похожий на барана, и на отдельном листке «Из афоризмов Николая Кузнецова».

Афоризмы были такие:

«Храбрый трижды позволит себя дернуть за нос прежде чем дать в морду».

«Счастливые люди Блигкен и Робинзон — все знают их фамилии»^[79].

«Наказание за первородный грех — не смерть а любовь».

«Водку следует запивать пивом».

II^[80]

Я жил на Почтамтской, в самом конце, как раз против развалин дворца Фредерикса, сожженного в первые дни «Февраля». Значит только перейти на Николаевский мост и… Стоит ли брать извозчика? Да и денег на извозчика нет — разменены на немецкие марки…

Я вышел из ворот, потоптался с минуту на месте… (должно быть, пловцы через Ламанш так топчутся перед тем, как броситься в воду) — оглянулся последний раз на окна…

Сколько раз за советское время я «собирался» за границу. Все так собирались. То бежать в Финляндию, то «оптировать» литовское подданство, на которое имели «веские права» в виде открытки, полученной когда-то в Вильне, то еще каким-то фантастическим способом. И вот в самом деле еду, только безо всякой фантастики: в кошельке проходной билет, в чемодане советский паспорт.

Мелкий дождь, набережная, дрянной немецкий пароходишка Карбо II (на обратном рейсе он попал в бурю и потонул), осмотр вещей, коробочка-каюта… Никакой фантастики: точно стоишь в очереди за пайком или ждешь на вокзале пересадки — усыпительное томленье. Потом пароход медленно ползет по Неве мимо складов и элеваторов, в лицо бьет мокрый октябрьский ветер, и военный в непромокаемом плаще, делая под козырек, прикуривает от моей трубки. Это чекист, проверявший визы — он сойдет в Кронштадте…

И только когда от Кронштадта остался лишь купол собора на ледяном сине-лиловом небе, сильней закачало и гонг загудел, сзывая пассажиров к ужину — точно блеснуло вдруг: «Кончено! Пять лет советского Петербурга для меня кончены»…

Да, кончены. И как обыденно, как благополучно: паспорт, визы, дождь, Карбо II!.. А сколько раз могло кончиться совсем по-другому; для скольких совсем по-другому кончилось…

Судьба оказалась милостивой ко мне. Но странно — я не чувствую к ней никакой благодарности. И никакой жалости к тем, что остались. И никакой радости.

* * *

Когда-то пушка с Петропавловской крепости означала полдень. И петербуржцы проверяли часы…

26 октября 1917 года, единственный выстрел возвестил — на всю Россию — Полночь.

И часы стали ненужными, — время остановилось. С тех пор:

В черном бархате советской ночи

На мосту патруль стоит^[81].

Или, как сказал Пильняк: «Революция продолжается»^[82].

— А в Грузии так тепло. Совсем весна!

1920 год. Снег, холод, фонари не горят.

Это Мандельштам говорит. Он только что приехал в Петербург из Грузии, где «совсем весна». Он долго пропадал из Петербурга, был в Москве, потом в Крыму, откуда его выслали, в Грузию, где его едва не повесили. Потом какое-то невероятное, только с одним Мандельштамом возможное, путешествие через всю Россию, и, однажды, звонок у черного хода моей квартиры.

— Кто там?

Из-за двери пыхтение, какой-то топот, шум, точно отряхивается выплывшая из воды собака…

— Это я.

— Кто я?

— Я… Мандельштам…

Конечно, он приехал в летнем пальто (ведь в Грузии «совсем весна») с какими-то облезлыми шелковыми отворотами, особенно жалкими на десятиградусном морозе. Конечно, без копейки, простуженный, чихающий, кашляющий, не знающий, что ему делать. Первой его заботой после того, как он немного осмотрелся и отошел, было достать себе «вид на жительство».

— Да успеешь завтра.

— Нет, нет. Иначе я буду беспокоиться, не спать. Пойдем сейчас в Совдеп или как его там…

— Но ведь надо тебе сначала достать какое-нибудь удостоверение личности.

— У меня есть. Вот.

И он вытаскивает из кармана смятую и разодранную бумагу. — Вот.

«Командующий вооруженными силами на юге России» значится в заголовке. Удостоверение. Дано сие Мандельштаму Осипу Эмильевичу… Право жительства. Генерал X. … Капитан Y. …»

— И с этим ты хотел идти в Совдеп?

Детская растерянная улыбка.

— А что? Разве бумажечка не годится?..

— Слушай, — говорю я. — Вот что. Я сейчас уйду. У меня дела. Можешь затопить печку — только не сожги дом, — вот хлеб, чай, на кухне примус — ты умеешь с ним обращаться? Не взорвется он у тебя? «Бумажечку» — сожги сейчас же, не дай Бог, кто-нибудь увидит. Я тебе достану какое-нибудь удостоверение в Доме Литераторов и во «Всемирной литературе». Сиди дома, если будут стучать — не открывай. Самое лучшее, я тебя на ключ запру, чтобы чего не вышло. Хорошо?

Он не отвечает. Он уже улегся на диване, закрыл глаза, отбивая такт рукой, бормочет нараспев новые стихи:

В черном бархате советской ночи

На мосту патруль стоит.

— Так я тебя закрою на ключ?

— Пожалуйста, хоть на два.

Я спускаюсь по обледенелой и обобранной лестнице.

У ворот старуха соседка, экономка, оставленная «при квартире» благоразумно «выбывшими» куда-то господами, закутанная в тряпки, смотрит на красное, морозное солнце немигающими, вылинявшими глазами и плачет.

— Глафира Петровна, что с вами?

— Батюшка, барин. Беда какая… Ва… ва… Васенька….

Васенька — большой, жирный, пушистый, рассудительный кот, единственная ее привязанность на земле. Кот в самом деле славный. Я был с ним в дружбе

носил ему из Дома Литераторов селедочные головки и хвосты — специально собирал.

— Что же случилось с вашим Васькой?

Голова старухи начитает трястись. Она плачет уже навзрыд…

— Нет больше Васеньки… Сама виновата — не уберегла, не уберегла. Сожрал проклятый. Подстерег, из ружья паф — и сожрал. Проклятый, краснокожий, чтоб ему, чтоб ему….

Тот, к кому это относится, — стоит совсем близко на перекрестке и все слышит, конечно. Но вид у него невозмутимо-равнодушный, точно он и не видел никакого кота. Пуговицы начищены, штык блестит на солнце, на шапке красная звезда — постовой милиционер.

— Погоди, черт! Выжгу тебе глаза — будешь помнить моего котика!..

* * *

1920 год — и уже давно приобретена привычка и утомительная и приятная: всюду ходить пешком. Единственное средство сообщения — трамвай, отвратителен. Измученные и раздраженные люди сидят, лежат, висят друг на друге, ругань никогда не прекращается, тифозные вши свободно переползают из рукава в рукав, с воротника на воротник. «Случаи» разные тоже случаются постоянно в этих трамваях. То лопнула в давке, в самой человеческой каше, бутыль азотной кислоты, то полвагона провалилось, и вагон на полном ходу превратился в какую-то страшную кофейную мельницу. А еще совсем недавно трамвай вдруг остановился: «Вылезай — все на снеговую повинность». Теперь это оставлено, но воспоминание еще живо. Так что Бог с ним, с трамваем.

Ходить пешком, даже когда устанешь, скорее приятно. Но все-таки жаль, что Петербург такой большой город. Вот хотя бы сейчас: надо зайти на Бассейную, в Дом Литераторов, оттуда на Преображенскую, к Гумилеву — рассказать о прибытии Мандельштама и о необходимости его устроить, потом Моховая

гонорар за переводы, Миллионная — Дом Ученых, — продовольственная карточка. Впрочем, Миллионная это уже «по дороге» — главное из моих сегодняшних дел свидание с человеком, который может перевести через финскую границу. А живет он… в Новой Деревне.

В корпусе у меня был товарищ Б.^[83]. Особенной дружбы между нами не было: он был первым учеником, я… Словом, когда я, дважды оставшись на второй год, добрался, наконец, до выпуска — этот Б. был уже офицером-гвардейцем: он и училище первым кончил. Но все-таки я три года просидел с ним бок о бок. Б. был то, что называется тихоня, «девчонка», — голубоглазый, робкий, хорошенький… Во время войны, на Невском, мне лихо козырнул стройный, розовый капитан Генерального штаба — и я, даже сразу не узнав его, на минуту вспомнил о существовании Б., чтобы снова забыть. И вот, столько лет спустя, на пустом, засыпанном снегом советском Каменноостровском, в сумерки новая встреча.

Я устал, замерз, голоден — тороплюсь откуда-то домой. Навстречу мне человек в красноармейской шинели. У меня в зубах трубка. Человек подходит, вынимает папиросу: «разрешите прикурить».

Он хочет прикурить от трубки. Но я щелкаю зажигалкой — трубка давно не курится. Зажигалка со «смесью», ярко вспыхивая, освещает его лицо.

— Б. — называю его по имени.

Он резко отшатывается, рука его проворно хватается за карман…

Через час мы сидим в его странной квартире. Я с удивлением дикаря пью великолепный Мартелль Y.S.O.P.^[84], закусываю удивительными финскими бисквитами, с удивлением слышу с детства знакомый, теперь какой-то надтреснутый голос:

— Хорошо, что я сразу тебя узнал. По бровям. А то, в моем положении, раздумывать не приходится….

И, подливая мне коньяку, прибавляет:

— У меня револьвер — славная штука. Специальный. Бьет без шума — сжатым воздухом.

* * *

Квартира у Б. странная. В Новой Деревне — глухая улочка. Дощатый забор, наполовину растасканный на дрова — за ним недостроенная пятиэтажная громада. Надо пройти через эту постройку (нежилой холод, какие-то железные полосы под ногами, по бокам под валы, засыпанные снегом; вверху, сквозь пролеты бетона — звезды). За постройкой несколько домиков — фасадами на пустырь. Домишки деревянные, покосившиеся. Кое-где в крыше дыра и окна без рам; кое-где, напротив, виден свет, белеют занавесочки, краснеют герани. В одном из таких сохранивших обитаемый вид домов живет Б.

Скрипучая калитка, дворик в сугробах, чистенькая мещанская лестница, какая-то дверь, коридорчик, еще дверь. И вдруг…

…Розовато-голубой смирнский ковер^[85], с пушистым ворсом, в который по щиколотку уходит нога, китайская занавесь, аршинные севрские вазы^[86], хрусталь, позолота, шелк. Рядом столовая — тоже ковры, итальянское резное дерево, чеканное серебро. В буфете вино, консервы, бисквиты. В спальне — за шелковой портьерой ниша: блещут никелированные краны. Стоит только зажечь спиртовый «шоф-бэн», и в белую ванну нальется кипяток….

И все это — в Петербурге советском, нищем, голодном, в 1920 году. Да еще в Новой Деревне — среди пустырей и огородов….

— Я тридцать шесть раз переходил границу. Что? Контрабандист? Нет, дорогой мой — я офицер русской армии и этого не забываю. Я служу делу спасения России. И не напрасно, надеюсь….

Он хочет налить мне еще коньяку. Но у меня и так, с непривычки, кружится голова. Я отказываюсь. Он наливает себе большую рюмку, выпивает залпом и опять наливает.

— Живешь ты, во всяком случае, недурно.

— Еще бы я жил плохо. В том, что я так живу, в этом коньяке, ванной, в шелковом белье, которое я ношу под своими лохмотьями, конечно, заключен никоторый риск. Благоразумней мне было бы ютиться в каморке, питаться воблой. Я так и делал сначала. Но… не могу. Когда проделаешь путешествие, как я проделываю — верст десять по колени в снегу, с документами, которые, если попадутся в лапы краснокожих — крышка не мне одному, сотне людей, всему делу — хочется отдохнуть. На той стороне, в Финляндии, я заезжаю в дорогой отель. Но здесь не в «Асторию» же мне ехать….

Он снова пьет и смеется глухим, неприятным смехом:

— А устроился я, право, неплохо. Не хуже, чем Гришка Зиновьев^[87].

Я его рассматриваю. Да, это Б., мой корпусный товарищ. Б. — тихоня, «девчонка», первый ученик. В сущности, и изменился мало. Только в голубом взгляде теперь что-то оловянное, остановившееся, какая— то тяжесть. И в голове тоже что-то оловянное, тоже тяжесть…

Большевики меня ищут отчаянно. Голова моя дорого оценена. Только — вряд ли найдут.

Еще, залпом, рюмка коньяку:

— Но уж если попадусь — несдобровать. Ремни из кожи будут резать.

Еще рюмка:

— Сколько я их перебил собственноручно, и счет потерял. И прежде — в Крыму, да и здесь. На прошлой неделе еще двух часовых снял. Так, из баловства, — они меня и не видели. Отличная штука — сжатый воздух…. — И, отворачивая рукава френча: — Извини, пожалуйста, привык — ничего не могу поделать. Одну секунду…

Пальцы слегка дрожат. Иголка шприца впивается в худую руку у локтя…

— Морфий?..

— Он самый.

— Но ведь вредно очень?

— Не вреднее большевиков, ей-богу. — И он смеется….

Прощаясь со мной, Б. предупредил: «Ко мне сюда не ходи. Если в самом деле захочешь перебираться в Финляндию — к твоим услугам. Найти меня просто. — Он сказал адрес одного советского учреждения. Такой-то этаж, такая то комната. — Спроси машинистку Марию Васильевну — а ей скажи, что хочешь видеть «дедушку». Она мне передаст. Только имени моего ни ей, никому не упоминай. Забудь его. Далее помнить мое имя опасно. Хотя бы сегодня — не узнай я тебя по бровям…»

Через год, когда я твердо решил бежать за границу, я разыскал указанное Б. учреждение, поднялся куда надо. Но на вопрос о Марии Васильевне мне сказали, что она давно бросила службу и живет в Москве. Я дважды ей писал, но ответа не было. В день, когда как с неба свалился ко мне Мандельштам, я решил пренебречь запрещением Б. Можно было бы, по случаю приезда друга, и отложить — но я не хотел откладывать — это был четверг — «счастливый день». Я добрался до Новой Деревни, без труда отыскал пустырь и дом Б., с легкомыслием, которому нет имени, но которое было свойственно, кажется, всем в те дни — я поднялся по деревянной лестнице. Через дверь была протянута веревочка, по краям припечатанная двумя большими бурыми печатями с серпом, молотом и надписью: «Чрезвычайная комиссия по борьбе…»

Лишь на Каменноостровском я вздохнул свободнее. Выбрал счастливый денек! Впрочем, и впрямь счастливый: приди я день или два назад, может быть, еще не была снята засада…

Дома я нашел Мандельштама, стоящего в страшном чаду на кухне. Он выспался, проголодался, и, пошарив, нашел мешок с луком, который и начал жарить без масла на чугунной сковороде. Размахивая руками, он с торжеством объявил, что опасения мои были напрасны: примус не взорвался, дом не сгорел. «Только» — чад, пролитая вода, разбитая тарелка, одеяло, прожженное папиросой, гора окурков — свидетельствовали, что Мандельштам провел в квартире несколько часов.

III^[88]

Борис Садовский был слабым поэтом. Если перечесть его стихи — можно только удивиться, как ничего, ну решительно ничего не отразилось в них от личности человека, который про стихи писал, считая, что занимается важнейшим делом своей жизни. Конечно, он ошибался. Свою любовь к поэзии он принимал за поэтический дар; редкую отзывчивость на чужое «прекрасное» — за «свое», за первоисточник. И вот из своеобразнейшего существа, каким был Садовский, «осталось в литературе» несколько бледно-аккуратных гладко-безличных книжек стихов, которых никто не читает, о которых мало кто просто помнит. А жаль. Борис Садовский мог бы стать первоклассным критиком.

* * *

Я вспомнил о Борисе Садовском и о даре критика, который он в себе «загубил» — недавно на одном литературном диспуте. Диспут был бестолковый и нестройный, как, впрочем, все решительно многочисленные литературные диспуты, на которых мне приходилось в течение моей жизни бывать. Не берусь судить — мне ли всегда специально не везло, или такова уж природа писательских собеседований, но со словом «диспут» у меня издавна связывается представление о чем-то праздном и никуда не ведущем. Так было и на этот раз. Множество ораторов и талантливых и бездарных и имеющих право обсуждать литературные вопросы, и не имеющих на это никаких прав (первые, разумеется, в явном меньшинстве) — толковали часа три о критике и, конечно, из всех этих толков получалась, как всегда… бестолковщина. Но один из выступавших помянул вскользь имя Бориса Садовского и его «замечательную статью о Лермонтове». Это было удивительно. Для этого стоило проскучать три часа и заплатить двойную плату за теплое пиво «Таверн Дюмениль»…^[89] Упомянувший о Садовском, правда, принадлежал к «меньшинству», — это был выдвинувшийся недавно очень способный молодой беллетрист, но все-таки… Откуда он знает о Садовском? Право, удивительно подтверждение истины, что ничто «настоящее» в литературе не пропадает, не забывается. Пропадет — и опять найдется, забудется — и опять выплывет — было бы только «настоящее». Для неудачника Садовского — утешение, сознаюсь, слабое, но в «общем плане» все-таки какое-то утешение.

* * *

Статья Садовского о Лермонтове действительно замечательная статья. Лучшая, пожалуй, статья о Лермонтове в нашей литературе. «Замечательностью» тронуты, в той или иной степени, все критические писания Садовского, в отличие от ничем не замечательных писаний стихотворных.

Но статей такого тона и уровня, как эта, у Садовского очень мало — две-три и обчелся. Большинство посвящено полемике, ругани, литературной злобе дня. «Цепная собака «Весов» — звали Садовского литературные враги — и не без основания. Список ругательств, часто непечатных, кем-то выбранный из его рецензий — занял полстраницы петита. Но вчитайтесь в эти пересыпанные «словечками», полные яда и полемического жара хлесткие выпады. Какой острый находчивый ум, какой точный, блестящий, выразительный стиль!

Кстати, не странно ли, что самый «смирный», самый нейтральный, самый традиционный из примыкавших к «Весам» поэтов — Садовский в то же время самый боевой критик этого «боевого» журнала? И неистовый Белый, и иронически-объективный Брюсов, и Эллис — все они уступают Садовскому в умении поддеть, высмеять, уничтожить. Да, действительно, «цепная собака «Весов», «каторжник», «вышибало» — как его называли. Кроме вреда, деятельность эта Садовскому, конечно, ничего не принесла. Его критический дар впустую растрачивался; каждая новая заметка наживала ему нового врага. Пока «Весы» существовали, его ненавидели и боялись. Но вот развалился символизм, который Садовский так долго и с такой яростью «грудью отстаивал» от всех остальных, этих «остальных» не щадя. Развалились и «Весы». Ненависть «остальных» к Садовскому — осталась. Оснований бояться его больше не было: одно дело «цепная собака» влиятельнейшего журнала, другое — критик одиночка, второстепенный поэт, известный главным образом тем, что не было, кажется, автора в литературе того времени, которого он больно и метко бы не поддел… Короче — когда «Весы» закрылись, Садовский-критик остался «безработным» и без всякой надежды, что положение изменится. Он попытался поплыть «против течения», издавал свои статьи книгами с демонстративной пометкой «издание автора», пытался подавать «свободный глас» из своего «хутора Борисовка, Садовской тож». Легко себе представить, как эти книги встречались, как от таких «встреч» разливалась и без того неспокойная «желчь» Садовского. Словом, какое получалось тут «перпетуум мобиле». Наконец, на свою беду Садовский в одном из таких «изданий автора» обмолвился о поэзии по прусскому образцу с Брюсовым (к тому времени он поссорился и с бывшим вождем «Весов») Вильгельмом, Гумилевым кронпринцем и лейтенантами. Время было военное — Садовскому пришлось плохо. Особенно, как полагается, были оскорблены именно лейтенанты. Гумилев при мне с улыбкой читал эту статью, и мне, тогда начинающему «пописывать» критику в «Аполлоне», ставил в пример ее находчивость и блеск. Но «лейтенанты» были в священном ужасе. «Гумилев льет свою кровь на фронте, и мы не позволим»… — бил себя в грудь Сергей Ауслендер. «Мы не позволим», — бил за ним себя в грудь Городецкий. И Садовского «съели» без остатка. В этом подтверждение другой — печальной — истины, что «лейтенанты» литературные — сила, и сила серьезная…

* * *

Я познакомился с Садовским в 1912 году. К., молодой человек, писавший стихи^[90], отвел меня где-то в сторону и таинственно сказал, что со мной хочет познакомиться Борис Садовской. Я был, разумеется, польщен. Мне было восемнадцать лет, и нельзя сказать, чтобы я был избалован славой. Правда, несколько дней тому назад в «Бродячей Собаке» какой-то господин буржуазного вида представился мне, как мой горячий поклонник, но когда на его замечание «вы такой молодой и уже такой знаменитый», я с притворной скромностью возразил: «Ну, какой же я знаменитый», он с пафосом воскликнул: «Помилуйте, кто же не знает Вячеслава Иванова?»

Итак — я был польщен и ответил К., что очень рад в свою очередь познакомиться с Садовским.

— Вот и прекрасно. Приходите к нему завтра вечером, я его предупрежу.

Извозчик подвез меня к мрачному дому на Коломенской улице. На облезлой вывеске над подъездом значилось «меблированный дом», — не то «Тулон», не то «Марсель». Что-то средиземное во всяком случае. С опаской я поднялся по мрачной лестнице. Босой коридорный нес кипящий самовар. Я спросил его о Садовском. «Пожалуйте за мной, — как раз им самовар подаю».

Толкнув коленом дверь, он без стука вошел в комнату, обдавая меня, шедшего сзади, чадом. Так, предшествуемый коридорным с самоваром, я впервые вошел к поэту, который назвал «Самоваром» одну из своих книг^[91] и так любил чаепитие, что писал:

Если б кончить с жизнью тяжкой

У родного самовара,

За фарфоровою чашкой,

Тихой смертью от угара^[92].

* * *

Я рисовал себе это свидание несколько иначе. Я думал, что меня встретит благообразный господин, на наружности которого явно отпечатлена его профессия поэта-символиста. Ну, что-нибудь вроде Чулкова или Рукавишникова^[93]. Он встанет с глубокого кресла, отложит в сторону том Метерлинка и, откинув со лба поэтическую прядь, скажет: «Я рад с вами познакомиться, вы один из немногих, сумевших заглянуть под покрывало Изиды…»^[94]

…В узком и длинном «номере» толпилось человек двадцать, все из самой зеленой молодежи. Некоторых я знал, некоторых видел впервые. Густой табачный дым застилал лица. Стоял ужасный шум. На кровати, развалясь, сидел тощий человек, плешивый, с желтым потасканным лицом. Маленькие ядовитые глазки его подмигивали, рука ухарски ударяла по гитаре. Дрожащим фальцетом он пел:

Русского царя солдаты

Рады жертвовать собой,

Не из денег, не из платы,

А за честь страны родной.

На нем была голубая шелковая косоворотка и расстегнутый мундир с блестящими пуговицами… дворянский мундир! Маленькая подагрическая ножка лихо отбивала такт…

Я стоял в недоумении. Туда ли я попал? И если туда, то все-таки не уйти ли? Но мой знакомый К. уже заметил меня и что-то сказал играющему на гитаре. Ядовитые глазки уставились на меня с любопытством. Пение прекратилось:

— Иванов! — громко прогнусавил Садовский, делая ударение на о. — Добро пожаловать, Иванов! Водку пьете? Икру прикончили, не надо опаздывать. Наверстывайте — сейчас жженку будем варить.

Он сделал приглашающий жест в сторону стола, уставленного бутылками, и сипло запел:

Эх, ты, водка,

Гусарская тетка!

Эх, ты, жженка,

Гусарская женка!..

— Подтягивай, ребята! — вдруг закричал он, уже совершенно петухом. — Пей, дворянство российское! Урра, с нами Бог!..

Я огляделся. «Дворянство российское» было пьяно, пьян был и хозяин. Варили жженку, проливали горящий спирт на ковер, читали стихи, пели, подтягивали, пили, кричали «ура», обнимались. Недолго был трезвым и я.

— Иванов не пьян. Кубок Большого Орла ему^[95], — распорядился Садовский. Отделаться было невозможно. Чайный стакан какой-то страшной смеси сразу изменил мое настроение. Компания показалась мне премилой и начальственно-приятельский тон хозяина — вполне естественным.

…Табачный дым становился все сильнее. Стаканы все чаще падали из рук и разбивались. Как сквозь сон, помню надменно-деревянные черты Николая I, глядящие со всех стен, мундир Садовского, залитый вином, его сухой, желтый палец, поднесенный к моему носу, и наставительный шепот:

— Пьянство есть совокупление астрала нашего существа с музыкой мироздания…

* * *

Та же комната, тот же голос, те же пронзительно ядовитые глазки под плешивым лбом. Но в комнате чинный порядок, и фальцет Садовского звучит чопорно-любезно. В черном долгополом сюртуке он не похож уже на забулдыгу-гусара, скорее на псаломщика.

На стенах, на столе, на кровати — всюду портреты Николая I. Их штук десять. На коне, в профиль, в шинели, опять на коне. Я смотрю с удивлением.

— Сей муж, — поясняет Садовский, — величайший из государей, не токмо российских, но и всего света. Вот сынок, — меняет он выспренный тон на ярославский говорок, — сынок был гусь неважный. Экую мерзость выкинул — хамов освободил. Хам его и укокошил…

Среди портретов всех русских царей от Михаила Федоровича, развешанных и расставленных по всем углам комнаты, — портрета Александра II нет.

— В доме дворянина Садовского ему не место!

— Но ведь вы в Петербурге недавно? Что же, вы всюду возите с собой эти портреты?

— Вожу-с.

— Куда бы ни ехали?

— Хоть в Сибирь. Всех, это когда еду надолго, ну, месяца на два. Ну, а на неделю — тогда беру только Николая Павловича, Александра Благословенного, матушку Екатерину, Петра. Еще Елизавету прихватываю. Царица она, правда, была — так себе, зато уж физикой хороша. Купчиха. Люблю.

Садовский излагает свои «идеи», впиваясь в собеседника острыми глазами: принимает ли всерьез, «эпатируется» ли?

Мне уже рассказали, что крепостничество и дворянская спесь — напускные, и я всерьез не принимаю.

Острые глазки смотрят пронзительно. «Священная миссия высшего сословия…» Он обрывает фразу, не окончив, улыбается лукаво.

— Впрочем, ну все это к черту. Давайте говорить о стихах. Вот вы давеча удивились, что я Брюсова в грош не ставлю. Да, не ставлю. Копья за него ломал и еще при случае поломаю, и одну строчку Фета на всего его променяю. Да что Фета — Фофанова! И «Весы» — много на них моего поту убито, но если откровенно, так — дрянной журнальчик: реклама, мания величия, суета сует. Удивляетесь? Ничего, государь мой, удивляйтесь: скажу вам по секрету, совершенно доверительно, так сказать, — в жизни сей единственное удовольствие — дураков за нос водить. Приятное занятие, рассеивает меланхолию, свойственную душе возвышенной. От скуки сим и занимаюсь.

* * *

Крепостничество — напускное. И полемическая ярость. И Фет, оказывается, — не так уж. «Я, признаюсь, люблю этого Фета, поэт, разумеется, но — жидок, вял, вода, кисея… Я его больше для острастки молодежи возношу, — чтобы не зазнавалась — вот такие, вроде вас, из молодых, да ранние».

Все напускное — дворянский мундир и мундир московского эстета. Блаженная память императора Николая Павловича… А однажды, уезжая в деревню, вдруг отдал все свои царские портреты коридорному: «Надоели мне эти рожи, повозил и хватит». И блаженная память «мага» — Брюсова: ломал за Брюсова копья, бросался на всех «цепной собакой» и вдруг, неожиданно, «поэзия по прусскому образцу», — Брюсов Вильгельм. И без всякого повода, так, от скуки, чтобы «рассеять меланхолию, свойственную душе возвышенной»…

Я думаю и впрямь душа эта была «возвышенной», и впрямь была в ней какая-то таинственная возвышающая ее «меланхолия». Почему я это думаю? Трудно объяснить. Трудно передать — как от случайной обмолвки, улыбки, взгляда иногда чувствуешь вдруг, что собеседник совсем не то, чем кажется, чем хочет казаться, чем сам себя считает. Я испытывал это не раз при встречах с Садовским. Плохой поэт, «цепная собака», неудачник Борис Садовский — был «задуман Богом» существом особенным, удивительным. Я совершенно уверен, что ощущение это меня не обманывает. Но как передать хотя бы чтение Садовским над Невой, ночью, зимой — лермонтовского «Ангела».

По небу полуночи ангел летел

И тихую песню он пел…

Такого чтения я никогда не слышал; вероятно, и не услышу. Но в чем было очарование? Не знаю. Садовский читал медленно хрипловатым голосом. Читая, смотрел вбок, на засыпанную снегом Неву, чуть кося. На голове его торчал нелепый в зимнее время, да и вообще в России, цилиндр. А я — слушая — думал, что человек, так читающий, мог бы сам так писать — повернуть только в нем какую-то завернувшуюся не туда пружинку…

* * *

В 1916 году я был в Москве и завтракал с Садовским в «Праге». Садовский меня «приветствовал», как он выражался. Завтрак был пышный, счет что-то большой. Когда принесли сдачу, Садовский пересчитал ее, спрятал, порылся в кармане и вытащил два медных пятака.

— Холоп! — он бросил пятаки на стол, — тебе на водку!

— Покорнейше благодарим, Борис Александрович, — подобострастно раскланялся лакей, точно получив баснословное «на чай».

— Балованный народ, — проворчал Садовский. — При матушке Екатерине за гривенник можно было купить теленка…

Он медленно облачался в свое потертое пальто. Один лакей подавал ему палку, другой шарф, третий дворянскую фуражку.

Через несколько дней я зашел в «Прагу» один. Подавал мне тот же лакей.

— Осмелюсь спросить, не больны ли Борис Александрович, что их давно не видать?

— Нет, он здоров.

— Ну слава Богу, — такой хороший барин.

— Ну, кажется, чаевыми он вас не балует?

Лакей ухмыльнулся.

— Это вы насчет гривенника? Так они сегодня гривенник, а завтра четвертную отвалят… Не жалуемся — господин хороший.

Георгий Иванов. СТАТЬИ ИЗ ГАЗЕТЫ «СЕГОДНЯ»

Публикуемые ниже статьи Георгия Иванова увидели свет в газете «Сегодня» в конце 1932 года. К этому времени Иванов — уже очень заметная фигура в литературе русского зарубежья, и как автор нашумевших воспоминаний, и как автор сборника «Розы». Очерк «Алмазные души» (Сегодня. 1932. 13 нояб. № 315. С. 4) — раскрывает не только отношение Георгия Иванова к теософии. Он до этого уже писал — не без некоторой иронии — о доморощенной мистике петербургских спиритов^[96], так что его отношение к еще одному «мистическому учению» не выглядит неожиданным. Но очерк говорит и о более важном: об особенном чувстве фальши, которая с годами у Иванова все более обостряется. Именно поэтому он может говорить о заблудшей к дебрях теософии Елене Петровне Блаватской (1831–1891) с оттенком сочувствия и грусти — и совершенно иным тоном о другой знаменитой теософке, Анни Безант (1847–1933). Именно поэтому ему так важен портрет простого русского эмигранта, который предвосхищает сходные типы, которые скоро появятся в цикле очерков «По Европе на автомобиле»^[97]. Статья о судьбах русской живописи «Вот и все…» (Сегодня. 1932. 18 дек. № 350. С. 4) поднимает вопрос о судьбах русской культуры за рубежом, который в начале 1930-х гг. становится особенно насущным. В периодике со все большей тревогой говорят о литературной смене. В 1936-м году разразится полемика о молодой эмигрантской литературе, своеобразным итогом которой станет книга B.C. Варшавского «Незамеченное поколение», вышедшая уже после войны^[98]. На книгу Варшавского откликнется известный музыковед Леонид Сабанеев. В статье «Отсутствующее поколение» (Русская Мысль. 1957. 7 марта. № 1026) он расскажет о более трагической судьбе русских композиторов-эмигрантов, из которых только очень известные, как Рахманинов, Стравинский, Прокофьев, Гречанинов или Метнер могли хоть как-то устроиться на Западе. Чуть мягче о «ненужности» современных русских композиторов для Европы и США он пишет и много раньше^[99]. Георгий Иванов не просто говорит о сходной ситуации в изобразительном искусстве. Его статья — о судьбах русской живописи как таковой. Вместе с тем здесь он формулирует и главную идею всего русского искусства: «духовность и человечность». Именно такое «антиэстетское» отношение к литературе можно заметить и в его литературно-критических статьях.

Публикатор и автор этой заметки благодарят за помощь в разыскивании текстов статей Георгия Иванова Юлию Александровну Юдину и Александра Владимировича Питиримова.

Публикация и подготовка текста Н.О. Тамарович, вступительная заметка и примечания С.Р. Федякина.

Алмазные души

Что такое «ханжа» — знает всякий. Я имею в виду не напиток, приобретший в военные и революционные годы такую «широкую популярность», а понятие ханжи в его прямом смысле.

Все мы более-менее мыслим образами, и образами по большей части трафаретными. Поэтому при слове «ханжа» нам представляется старушонка, салоп, тараканы, провинция и т. п. Это столь же банально, как и не точно. Это то же самое, как воображать немца обязательно в виде наливающегося пивом бурша, парижанку в виде мидинетки или русского интеллигента непременно в пенсне и с бородкой клинышком.

С тем, что ханжи бывают не только тараканьими старушонками, впрочем, легко согласится всякий. Старая русская жизнь дала нам множество примеров этого, по мере сил не отстает от нее и жизнь эмигрантская. И все-таки все это не то. Все-таки представив себе типы всевозможных ханжей, мы будем далеки от того, чтобы оценить все значение в современной жизни этого малоблагозвучного и малопривлекательного слова.

Обездоленное во всех смыслах человечество наших дней растеряло, как известно, значительную часть накопленных веками веры, морали, всяческих «устоев». О том, чтобы вернуться к ним — оно и не помышляет. Доспехи слишком тяжелы — не по Сеньке шапка, — но и совсем без веры жить как-то неудобно, какая-то мораль все-таки нужна. Только чтобы легкая вера, необременительная мораль. Чтобы, как «Кодак» туриста, помещалось в любой карман, как патентованная овсянка, усваивалась любым желудком.

И вот навстречу разуверившемуся и колеблющемуся современному человеку — спешат ханжи. На них нет салопов и тараканы вокруг них не шуршат. Они пересекают океаны в каютах-люкс и заседают в построенных по последнему слову техники теософских храминах.

Апостолы новой веры — элегантные дамы среднего возраста, англо-саксонского, по большей части, происхождения. На их лицах светится благостная улыбка, в глазах сияет просветленность. Вместе с запахом Герлена или Шанель^[100] они распространяют вокруг себя смирение и святость. Из Америки, из Шанхая, из Индии — сыплют они в Европу миллионы экземпляров брошюр на всех языках. Чистенько отпечатанные, раздаваемые всем и всюду бесплатно, пропитанные общедоступной, слащавой, ни к чему не обязывающей «восточной мудростью», брошюры эти становятся все для большего числа людей духовным насущным хлебом.

«Зайдите к нам на полчаса и вы уйдете новым человеком». Так зазывают к себе в лоно своей «церкви» проповедники нового «мессии Кришнамурти»^[101]. В этом «на полчаса» — главный соблазн этой проповеди и главный залог ее успеха. Действительно, получаса за глаза довольно, чтобы постичь теософские истины и чтобы без лишних усилий и затрат из неверующего и обездоленного одиночки стать — как кому нравится называться — членом «великого звездного братства» или… ханжой.

«Теософское общество» было основано в 1875 году русской, Блаватской. Имя это достаточно знаменито и достаточно «пестрой» знаменитостью. Блаватская, кстати, чем-чем — но ханжой, по-видимому, не была. Она была в своем роде женщиной замечательной. На свою беду при страстной, одаренной и неуравновешенной натуре — Блаватская была не особенно умна. Раз завязнув в «восточной мудрости», она оказалась не в силах ни переварить ее, ни от нее отстать. Статьи о природе и нравах Индии Блаватская писала талантливо и наблюдательно, хотя и любила, не в меру, привирать. Но главным своим делом она считала не это, а свои теоретические книги, посвященные оккультным и иным «тайнам», полные громких слов и напыщенного вздора.

Ханжой, однако, Блаватская не была. Она никого не хотела учить. Она сама желала учиться, услышать «Голос Безмолвия», постичь «Тайную Доктрину». Основывая «Теософическое общество», она стремилась основать «ядро международного братства, без различия расы, веры, пола и касты». В этой полуавантюристке, полублаженной, как никто, умевшей добывать средства на свои сомнительные опыты и экзотические затеи, жила феминистка социалистического, даже марксистского оттенка. Многое в ней напоминает средневековую колдунью, многое мисс Панхерст^[102], или Розу Люксембург. Правда, больше всего она исписала бумаги о разных «кошках, которые стерегут Солнце, попирая и царапая лапой главу Змея Тьмы»^[103], однако в писаниях ее неизменно чувствуется: может быть, все это и не так, и не кошка царапает Змея, а Змей кошку. Как-никак — в Блаватской жило сомнение.

Настоящая теософия, в теперешнем ее виде, собственно началась тогда, когда после смерти Блаватской основанное ею течение, вместе с поместьем в окрестностях Мадраса^[104], богатейшей библиотекой и очень значительными капиталами попало в руки ее заместительницы, женщины твердой и в «истине» не сомневающейся.

Недавно в английских газетах промелькнуло известие: Анни Безант исполнилось 85 лет. На вопрос интервьюера о ее «планах на будущее» великая теософка охотно этими планами поделилась. Она ждет смерти, с нетерпением ждет. Дело, видите ли, в том, что тотчас же после кончины душа Анни Безант вселится в тело молодой индусской женщины и займется наведением порядков в Индии. В этом нет сомнения, это решено. Остановка за малостью — за тем, чтобы «сбросить с себя ветхое тело». Покуда же эта пустая формальность не выполнена — Анни Безант предается благочестивым размышлениям, вроде: «что есть алмазная душа?» Ответ: душа, слиянная со своим истинным и, прозрачная как алмаз, пропускающая сквозь себя свет Логоса^[105] и т. д., живет в своем роскошном дворце, окруженная почетом, лестью, учениками, поклонниками. В таких условиях, хоть и не терпится поскорей заняться переустройством Индии — можно, пожалуй, немножко и подождать.

Анни Безант, «столп и утверждение» теософии, половину своей жизни с теософией отчаянно враждовала. Первые полжизни она была спириткой.

«Я, извиняюсь, спирит», — сказал недавно на одном из парижских собраний некий оратор, и это «извиняюсь» было очень характерно. Сказал это деятель не особенно блестящий, «не орел», но все-таки человек, причастный к старой русской культуре, т. е. к одной из наивысших культурных мер. И вот к слову «спирит» он прибавил «извиняюсь». Занятие спиритизмом он, хотя и предаваясь ему, невольно ощутил, как что-то непочтенное, что-то, что его перед данной — высококультурной — аудиторией компрометировало.

Анни Безант была из числа спиритов «не извиняющихся». Со всей ограниченностью своего мышления, особого специфического мышления англосаксонских, напористых, старых дев, которые, в какую бы область они ни устремились, желают немедленных, осязательных результатов и получают их, ибо заранее в них уверены — после смерти Блаватской взялась за организацию туманной области теософии по спиритическому, деловому образцу.

Как известно, спириты, даже самые убежденные, не брезгуют для «торжества идеи» всевозможными фокусами и просто мошенничествами. Анни Безант, осмотревшись и убедившись, что одними рассуждениями о кошке, царапающей Змея, дела не двинешь

«по звездам, травам, вычислениям мудрецов и наитию светлых сил» — отыскала теософского мессию — Кришнамурти.

Нашли его в глухой индийской деревне, у библейски бедных родителей. Смуглый, здоровый новорожденный, которому без помощи звезд, трав и Анни Безант полагалось бы стать в лучшем случае чистильщиком сапог в том же Мадрасе — был поселен в теософском дворце. Он был торжественно на весь свет провозглашен «Мировым учителем». Деньги широкой струей потекли из карманов экзальтированных миллионеров счастливого докризисного времени^[106] — на святое дело воспитания мессии, призванного спасти мир.

Воспитывали Кришнамурти одновременно, как полубога и как сына Рокфеллера. Перед ним падали ниц и учили его играть в гольф, целовали ему ноги и заботились, чтобы его английское произношение было безукоризненным. Воспитывая мессию, Анни Безант не забывала, что этот новый духовный пастырь человечества призван, главным образом, пасти таких овец, которые на досуге, после банковских операций и заседаний трестов, тоже хотят «веры» и тоже не прочь приобщиться «морали» — только чтобы легкая вера, необременительная мораль. Чтобы и возвышало, и просветляло, и приятно убаюкивало и ни в каком противоречии ни с трестами, ни сверхприбылями не было.

У меня нет ни места, ни желания производить здесь анализ теософского учения, — не сладких и гладких цветистых слов, а того, что скрывается за словами. Но кратко сформулировать его можно так: «не мы причина окружающего зла, не нам его и исправлять».

— Какое утешение найдет голодный и безработный в вашей вести? — был поставлен Кришнамурти «бестактный» вопрос на одной из его публичных бесед. Кришнамурти ответил с завидной откровенностью: «Никакого».

Никакого! Не мы причина, не нам исправлять. Голодный и безработный не находит утешения — это его дело. Мы сытые и обеспеченные — находим — это дело наше. Мы не виноваты, что он голоден, а мы сыты. И потом все на свете суета сует, кроме света Логоса, и, к тому же, в будущем перевоплощении, возможно, мы будем безработными, а он свиным королем. Споем же для сердечного умиротворения, после с толком проведенного дня, звездный гимн и успокоимся:

От полноты сердца

Призывай скорбь,

Тогда обильна будет радость печали.

Печаль родит вечную любовь,

Печаль разверстает ткань жизни… и т. д. и т. д.

Цветистые слова. Лицемерные вздохи. Лучистые добродетельные морщинки. Ледяное равнодушие под маской ханжеской «просветленности». «Не мы»… «не я», — это и есть «истина».

Кришнамурти был воспитан, как полубог и как сын миллиардера. Теперь это стройный, красивый молодой человек (только глаза у него несколько бараньи). «Мировой учитель» окончил университет в Англии, он прекрасно играет в теннис, Дэвис, первый портной Лондона, кроит его пиджаки и смокинги. Образ жизни «мессии» больше всего напоминает образ жизни принца Уэльского.

«В течение сентября Кришнамурти отдыхал в австрийском Тироле, затем он уехал в Индию. Перед отъездом на пароходе «Президент Вильсон» он пробыл неделю в Эрде. Затем после короткого пребывания в Лондоне он проехал в Париж, где было устроено много важных интервью с ним и 10 октября выехал из Парижа в Триест».

Чем не английский престолонаследник или какой-нибудь Ага-хан? Тот же темп, та же обстановка, те же смокинги, «важные интервью», теннис, гольф, знаменитые отели, первоклассные портные. Разве вот только шампанское не «льется рекой». Кришнамурти само собой трезвенник и вегетарианец и на пышных банкетах, которые устраиваются для «избранных» в дни его наездов в Париж, стол больше блещет сервировкой и просветленными глазами дам-патронесс — угощение так же жидко и пресно, как и теософско-духовная пища.

Как в «Руслане и Людмиле» — и я там был — пил лимонад и ел кислые теософские апельсины. Честь оказаться в числе избранных досталась мне совершенно случайно. Конечно, я не преминул ею воспользоваться. Не всякий вечер можно провести в обществе «богочеловека», посмотреть, как он блестит зубами и вертит голубыми восточными белками, пожать ему руку (увы, слегка потную) и даже чокнуться с ним во славу Логоса жидким безалкогольным крюшоном.

Было человек сорок дам — преимущественно перезрелых дам, приехавших в собственных «ролс-ройсах». Перед ужином Кришнамурти в тоне светского козри^[107] произнес речь о познании своего я. «Наше я заключается в нас самих и познать его так же просто, как понюхать благоуханный цветок лотоса — стоит только склониться к нему». Потом сели за ужин, спев предварительно гимн: в гимне говорилось, что желание «юно, как лучи зари, и грустно, как шествие смерти в могиле». После принялись за шпинат без яиц и порей, запеченный в сухарях. Кришнамурти оживленно, на весь стол рассказывал, как он играл в теннис с Сюзанной Ланглен^[108] и как та его побила. Моя собеседница посетовала на невежливость теннисистки: с Мировым Учителем следовало бы сыграть хоть вничью. Запив шпинат молоком, опять затянули гимн, на этот раз о том, что «не стоит искать убежища в тени авторитета, а следует подражать журчанию стремительных вод». После компота все встали и отправились пить кофе и есть сладости (орехи, рахат-лукум, леденцы). Мессия, окруженный избранными, удобно усаженный в лучшее кресло с подушечкой под спиной и скамейкой под ногами, вращал белками и расплескивал кофе, заливался простодушным смехом, рассказывая, должно быть, что-то приятное. Но о чем он говорил — я не слушал. Я был занят другим.

Еще до ужина я обратил внимание на одного из присутствующих. Он был, в отличие от других «офраченных» мужчин, в пиджаке — и довольно потертом. Особенного «сияния» на его лице тоже не замечалось, — оно было хмуро, с оттенком подлинной скуки. Лицо было славное, простоватое и — несомненно — русское. Было видно по всему, что это свой, домашний человек и, вероятнее всего, человек зависимый, подчиненный. Он и гостей встречал и скамеечку Кришнамурти под ноги принес, и, когда кто-то пожелал поговорить по телефону, — побежал переводить телефон. После ужина я с ним заговорил.

— Служу здесь, — объяснил он мне, — четвертый год, я и двое товарищей. Тоже интеллигентные люди — один чиновник военного времени, другой фельдшер. Из колчаковской армии все. Бедствовали мы в Харбине, потом в Шанхае. В Шанхае она, — он мотнул головой на хозяйку дома (англичанку по мужу, по происхождению русскую), — и подобрала нас. Нам выбирать не из чего было, — да если и выбирать, так послушав ее, кто бы не согласился, не только в нашем положении, но и прилично устроенный. Судите сами: мы тут кулями служим, ямы выгребаем, а она вдруг, как Божий ангел, беру, говорит, вас к себе: вот вам деньги, купите там из платья, чемоданы, бельишко, ну — что надо. Послезавтра — на пароход вторым классом, заметьте, не в трюме. А мы и трюму рады, лишь бы из Шанхая выскочить. И пойдете вы, говорит, друзья мои, в мое имение во Францию. Вы, я вижу, хорошие люди, и я хороший человек, и будем мы вместе работать по хозяйству, хорошие книжки читать и самосовершенствоваться. И так ласково глядит, вот как сейчас на Кришнамурту этого, арапа, ихнего помазанника. Да, ласково глядит, вся так и светится. Трудиться, говорит, самосовершенствоваться. Вот вам по пять долларов на обзаведение и билеты второй класс. Вы хорошие люди, и я хороший человек. По-хорошему и заживем.

И зажили. Третий год живем. Стали о Шанхае мечтать, как бы хоть туда обратно податься. Хоть и тяжело было, все-таки легче. Когда поголодаешь, когда и наешься. Ну, переночуешь на улице, а потом опять ничего, подработал, комнату нанял, в кино сходил, выпил, наконец, с приятелями. Свободный человек был, а теперь? Каторга. Иначе не назвать.

Первая, отогнул он палец, встаем мы с петухами. Ложимся же мы не раньше десяти, бывает и в двенадцать. Хозяйство большое все на нас. Дом топи, постели делай — колония у ней сорок два человека живет, коров дои, лошадей чисти, автомобиль мой, сено коси, навоз убирай. Это раз. Два — денег за три года ни копейки. Приступались к ней: не дает. На что вам, говорит, друзья мои, все у вас есть: и стол, и кров, и духовная пища. На что вам деньги? И никаких — не дает. Обижается даже: я такая кристальная, я и помнить не хочу, что они существуют, эти грязные деньги. Третье — ни минуты отдыха. Сядешь где-нибудь, окурок какой-нибудь подберешь затянуться разок, а она тут как тут: — Бросьте, друг мой, табак, табак — соблазн. А лучшая против соблазна защита — труд, друг мой. Вы вот свободны, не знаете чем заняться. Искупайте-ка наших младших братьев, собачек. Сестриц-коровок не пора ли подоить? Капусточка скучает без дождика, вы бы ее полили. Так каждый день, а промеж работы — гимны. Утром гимн, днем гимн, на закате гимн, ложишься спать — гимн. Харч же — за три года, верите ли, во рту куска мяса не было. Бобы да картошка, бобы да картошка. Эх, податься бы назад в Шанхай — да как подашься?

Он махнул рукой и хотел что-то прибавить, но вдруг съежился и отошел в сторону. На нас пристально смотрела издали хозяйка дома. Все морщинки вокруг ее глаз и рта сияли истинной теософской просветленной кротостью. Но сами глаза смотрели холодно, неприятно и в высшей степени выразительно.

ВОТ И ВСЕ… (Судьба русской живописи)

Осматривая прекрасную выставку русской живописи в залах рижского городского музея, я думал о странном явлении, наблюдающемся теперь в среде молодых эмигрантских художников.

В Париже русских художников очень много. Из этой молодежи, попавшей в эмиграцию детьми или подростками, уже выдвинулось несколько интересных имен, возбуждающих большие надежды. И все эти художники, не переставая считать себя русскими, говоря на русском языке, читая русские книги — как один, поголовно, отрицают русскую живопись, считают ее как бы несуществующей.

Недавно журнал «Числа» произвел среди них анкету на тему: «Есть ли русская школа живописи»?^[109] Уже самый факт постановки такого вопроса достаточно красноречив. Но совсем поразительно то единодушие, с которым в ответах повторялось: Нет, нет, нет. Никто даже не попытался сделать хоть какой-нибудь оговорки.

Если бы молодые художники отрицали какую-нибудь часть русской школы живописи, например, вчерашний ее день — это было бы понятно. То, что происходит теперь, коренным образом разнится от обычного спора отцов и детей или консерваторов или модернистов. Молодые парижские художники просто-напросто не желают знать никакого русского искусства, отрицают всю русскую живопись как таковую и откровенно говорят, что в русских музеях, если они и станут им доступными, им нечего смотреть.

Есть одно обстоятельство, странным образом никем не отмеченное за все пятнадцать лет сидения русской культуры «на реках вавилонских». Между тем, оно важно и характерно.

Сколько было за эти пятнадцать лет написано статей и книг о русском прошлом, сколько речей было произнесено в «дни русской культуры» и в другие дни о русской поэзии, музыке, науке, армии, законодательстве, самодержавии, революции — словом о всем, что составляло русскую жизнь. Даже несуществующая в природе русская философия была не забыта. Но никто никогда не упомянул сколько-нибудь подробно, сколько-нибудь в соответствии с важностью темы — о русской живописи.

Вот на днях вся зарубежная Россия чествовала «Современные записки». Чествовала горячо и по заслугам. Нельзя спорить — что культурное значение этого журнала огромно и что редакция его делает все, чтобы сохранить, отразить, отобразить духовную сущность России во всей ее полноте. Перелистайте, однако, приложенный к 50-й юбилейной книжке алфавитный указатель с 1926 по 1932 г.^[110]. В 33 книжках журнала, вышедших в это время (что составляет 17.000 страниц убористой печати), есть только одна заметка, посвященная живописи — да и то живописи… монпарнасской^[111].

Мне возразят, что «Совр<еменные> Записки» журнал общественно-литературный, что, скажем, и о русской музыке они не помещают статей. Я и не собираюсь «Совр<еменные> Записки» упрекать. Я только на их примере хочу показать, как в расчеты даже самые тщательные по охране и утверждению русской культуры не входит малейшая мысль о русской живописи. И на что русской музыке, например, страницы «Совр<еменных> Записок», когда каждый день любая радиостанция утверждает ее всемирное торжество. Живопись же из всех русских достояний находится в положении наиболее печальном. Она вся осталась «там», с физическим телом России. На выставках, подобной рижской, при всем ее очаровании, — собираются только клочки, обрывки, намеки. Да и такие выставки величайшая редкость. Казалось бы прямой наш долг постоянно напоминать о русской живописи, изучать ее, говорить о ней…

Вместо этого — молчание. Журналы, газеты, ораторы и все мы зарубежные русские без исключения только продолжаем в этом случае то, что «не нами заведено» и вероятно не нами кончится: полное равнодушие русских к творчеству художника.

Когда, как по мановению волшебной палочки возникло в России «из ничего» великое национальное творчество, сразу же как-то само собой определилось какое из искусств будет любимцем и какое пасынком. Много горя, несправедливостей, жестокостей, унижений выпало на долю русской литературы. Но на одно она пожаловаться никогда не могла. Самого тяжкого испытания, которое может выпасть на долю свободного творчества — невнимания — русские писатели никогда не знали.

Напротив. Каждый из них, как бы в награду за другие, серьезные стороны писательской жизни получал от России избыток интереса, приток внимания. Часто это было совсем и не по заслугам, давалось авансом. Писатель в России мог быть нищ, голоден, ссылаем в Сибирь, как Достоевский, разжалываем в солдаты, как Полежаев, но если у него был талант, — он не мог сомневаться, что он будет услышан, читаем, любим. Если запретят книгу, найдутся тысячи рук, чтобы переписать ее и распространить в списках, если его сошлют, — найдутся пути для общения с читателем и из ссылки. Что-что, а завоевывать читателя русскому литератору не приходилось. Тот был сам собой заранее завоеван, насторожен, готов слушать писателя, верить ему, учиться у него. И вот, рядом с литературой другое, такое же казалось бы высокое искусство, такое же могучее «средство воздействия» на душу человеческую — живопись…

…В 1858 году, летом в Петербург возвращался художник Александр Иванов. Свыше двадцати лет он проработал в Риме над картиной «Явление Христа народу». Возвращался он в Россию, по его собственным словам, «с ужасом и отвращением»: он знал, как расценивается там «кровь и душа живописца, положенные на краски».

В Риме, тогдашнем центре мировой живописи «толпы стояли» перед помещением, где «Явление Христа народу» было выставлено. Но в Петербурге Иванов встретил ледяное равнодушие к своему двадцатилетнему труду, стоившему ему здоровья, потери душевного равновесия и даже зрения, — он полуослеп над работой.

А. Иванов был гений. «Явление Христа народу» такой же шедевр великого искусства, как «Бесы» или «Война и мир». Многие ли из русских культурных людей отдают себе в этом отчет, я не знаю. Зато знаю на опыте, что в журналах, газетах, речах ораторов и лекциях профессоров за десять лет моего зарубежного житья имени Александра Иванова я не встречал и не слышал. И это не столько их вина, сколько отражение в эмигрантском зеркале все того же исконного русского равнодушия к холсту и краскам, сколько бы «крови и души» ни было замешано в них.

«Спешу ответить тебе. Извини, что коротко. Жары адские и я сижу все в воде. Иванов умер в двое суток от холеры, самой сильной. Он был огорчен, захлопотался и расстроил желудок. Вот и все».

После долгого отсутствия вернулся на родину величайший русский художник и привез гениальное свое создание. Через месяц по возвращении он — затравленный, разочарованный, потрясенный — умирает, и об этом, чуть ли не в день смерти, сообщает не кто-нибудь, а Панаев, не кому-нибудь, а Тургеневу. «Вот и все».

Дальше в письме идет:

«Я приобрел себе друга в Дюма. Вот исполин здоровья и как жрет…»

Русский художник осужден был с самого возникновения в России живописи на глубокое моральное одиночество. Он мог существовать благодаря поддержке тех или иных знатоков, но «дышать» ему было почти нечем. Критики не было. Внимания публики не было. Перед картинами мало кто «толпился». Только раз за все время существования русской живописи она испытала к себе прилив более широкого, чем любопытство «черни» или снобизм «любителей» интереса. Это было в пору передвижных выставок. Но это — только всего — живопись на короткое время попала в фокус отраженного света литературы. Не из-за искусства, а из-за сюжета плакали перед полотнами передвижников экзальтированные студенты и курсистки. Эта непрочная случайная связь длилась недолго. Зато на живопись сейчас же налегла вся тяжесть официального гнета «воздействия» удушения и цензур. «На передвижной выставке выставлена картина Репина, оскорбляющая у многих нравственное чувство», — докладывает Победоносцев Александру III. Или «не могу не сообщить вашему императорскому величеству о том всеобщем негодовании, которое возбуждает картина Ге».

И следуют монаршии резолюции: «Сообщить Дурново. Запретить возить по России. Снять с выставки».

Недолгая связь оборвалась, случайный интерес прошел. Но навсегда осталась подозрительность властей предержащих. В 1910 г. молодой историк искусства барон Н. Врангель^[112] — самый кроткий и смирный человек на свете — в людном обществе дал пощечину академику Б., прибавив: «В вашем лице я оскорбляю всех негодяев, которые душат русского художника». Это был эпилог позорной истории с запрещением выставки «Сто лет французской живописи», истории, которая, несмотря на вопиющий произвол, проявленный по отношению к искусству, не вызвала ни в прессе, ни в обществе никакого отклика. Замечательную выставку, собиравшуюся с таким трудом, так и не разрешили открыть^[113]. Побитый академик подал в суд. Общество осталось ко всему этому совершенно равнодушно. Какой-то Врангель. Какая-то выставка. Вот если бы дело шло о литературе.

Так было. Почему было именно так — долгий разговор, невозможный в газетной статье. Гораздо важнее другое: так продолжает быть.

Существует ли русская школа живописи? «Нет!» Это с открытым лицом отвечают талантливые русские люди, которые могли бы стать гордостью русского искусства, но вместо этого становятся рядовыми деятелями искусства… монпарнасского. Монпарнас — это интернационал художников, толпящийся вокруг современной французской живописи, в наши дни по преимуществу технической, условно-живописной, лишенной тех черт, которые по русскому понятию составляют суть искусства и смысл его. Черты эти: духовность и человечность.

Это исконные русские черты. «Кровь и душа, растворенные в красках» — вот что отличает русскую школу живописи от других школ, у которых они учились технике, но у которых никогда не перенимали сути. Этой собственной сутью она велика и именно ею она национальна. Особое русское ощущение мира разлито в прежней русской живописи, и это особое ощущение, драгоценное и неповторимое, соединяет ее противоречивые части в одно целое. Это еще знаем мы, собственными глазами видавшие Иванова и Врубеля, Серова и Левитана, но откуда могут об этом знать молодые художники, выросшие в эмиграции, живущие на Монпарнасе.

Они не слышат на русском языке ни слова о родном искусстве. Зато они прочно усвоили истину, что живопись это «раскрашенная поверхность», что Н. велик «коричневым тоном», а у Н.Н. замечательна «интегральная линия». По врожденной русской переимчивости они также добиваются «тона» и «линии» и раскрашивают поверхность в духе времени. Иные из них очень талантливы и «раскрашивают» очень недурно. Но меньше всего имеют значение для русской художественной культуры личные успехи некоторых из них: вне преемственности, вне связи с прошлым, вне национальности никакие шедевры не могут заткнуть дыры разрыва. Да вряд ли вне всего этого и могут создаваться шедевры.

Зло, начатое не нами, но развившееся при нашем попустительстве, начинает давать плоды. Относиться к нему можно по-разному. Если не бояться громких слов, можно сказать, что дело многих поколений русских художников гибнет у нас на глазах. Но можно «пошутить» и перефразировать письмо Панаева, которое я цитировал выше.

«На Монпарнасе хорошая погода. Пью пиво и думаю о волнистой линии Пиккабиа^[114] — она воздушней, чем у Пикассо. Русской школы живописи не существует. Вот и все».

Примечания

1

«Новый журнал». Кн. 203–204, 1996. С. 172.

(обратно)

2

Beinecke Rare Book and Manuscript Library (дальше — BL). Gen Mss 93, Box 1, Folder 16.

(обратно)

3

Письмо Мельгунова к Алданову от 1 авг. 1950 г. из Бахметевского архива Колумбийского университета (США); благодарю Г. Б. Глушанок за предоставление этого фрагмента.

(обратно)

4

BL. Gen Mss 90, Box 6, Folder 129.

(обратно)

5

«Возрождение» № 32, 1954, с. 139; последний номер, подписанный Мельгуновым, — 31.

(обратно)

6

Г. И. имеет в виду сотрудника «Возрождения», некоторое время секретаря редакции, Евгения Михайловича Яконовского (1903–1974), журналиста и прозаика, написавшего, в частности, в этом журнале некролог Георгия Иванова.

(обратно)

7

BL. Gen Mss 90, Box 6, Folder 133.

(обратно)

8

BL. Gen Mss 90, Box 10, Folder 239–240.

(обратно)

9

BL. Gen Mss 90, Box 6, Folder 131.

(обратно)

10

BL. Gen Mss Misc. Group 248, Item F-l.

(обратно)

11

Скорее всего, имеется в виду один из братьев де Виттов — Дмитрий Львович (1896–1963) или Лев Львович (1897–1961). Оба участники Белого движения, с 1920 г. в эмиграции, жили во Франции, оба писали на военные темы.

(обратно)

12

В 1956 г. работа нью-йоркского «Издательства имени Чехова» быстро сворачивалась: печатание «крамольных» русских книг американским структурам, финансировавшим его деятельность перестало казаться — в связи с «оттепелью» в СССР — делом насущным. И хотя у Г. И. в этом издательстве напечатан дополненный вариант «Петербургских зим» (1952), а у Ирины Одоевцевой роман «Оставь надежду навсегда» (1954), поэт подозревал, что выходу их новых книг препятствуют некие «темные силы», чем, в первую очередь, и вызвана его гневная реплика.

(обратно)

13

Вера Александровна Александрова, рожд. Мордвинова в замужестве Шварц (1895–1966) — редактор, публицист, критик, с 1922 г. в Берлине, сотрудничала в «Социалистическом вестнике», с 1933 г. жила в Париже, с 1940 г. — в Нью-Йорке. Выла гл. редактором «Издательства им. Чехова».

(обратно)

14

Прасковья Евгеньевна Мельгунова, рожд. Степанова (1881–1974) — состояла в партии эсеров, в 1905 г. вышла замуж за Мельгунова, осенью 1922 г. уехала вместе с мужем из России. Автор книги «Где не слышно смеха. Типы, нравы и быт ЧК — отрывки из воспоминаний 1917–1922 гг.» (Париж, 1928).

(обратно)

15

Г. И. имеет в виду книги: Струве Г. П. «Русская литература в изгнании: Опыт исторического обзора зарубежной литературы». Нью-Йорк, 1956; Гумилев Н. С. «“Отравленная туника" и другие неизданные произведения». Ред., вступ. ст., биографич. очерк, примеч. Г. П. Струве. Нью-Йорк, 1952.

(обратно)

16

Георгий Александрович Джуджиев (1886–1971) — полковник, георгиевский кавалер, с 1923 г. во Франции, член Русского общевоинского союза, директор библиотеки и склада издательства «Возрождение».

(обратно)

17

Варшавский Владимир. «Незамеченное поколение». Нью-Йорк, 1955.

(обратно)

18

Степун Федор. «Бывшее и несбывшееся». В 2 т. Нью-Йорк, 1956.

(обратно)

19

Г. И. имеет в виду издающуюся в Москве «Литературную газету».

(обратно)

20

К. Р., вел. князь Константин Константинович Романов (1858–1915) — поэт, драматург, в годы, когда Г. И. учился во 2-м кадетском корпусе Санкт-Петербурга, был главным начальником, а с 1910 г. генералом-инспектором военно-учебных заведений России. В 1955 г. в Бразилии (Сан-Пауло) была напечатана его книга «Жемчужины поэзии», вариант посмертного издания К. Р. «Жемчужины духовной поэзии» (Пг., 1916) — с той же вступительной статьей и биографическим очерком Н.Н. Сергиевского. На сей счет Г. И. изложил в письме к Гулю от 10 марта 1955 г. забавную историю. Ее главное действующее лицо «…милейший Дюк Гаврила (сын К. Р. Гавриил Константинович. — А. А.), незаконно объявивший себя Грандюком в эмиграции». «Кстати, — добавляет о нем Г. И., — совсем недавно он был еще настолько в здравом уме, что весьма ловко сыграл роль лейтенанта Шмидта: явился к Гукасову и загнал ему за 50 тысяч франков пачку неизданных” стихов "августейшего родителя” К. Р. — перещелканных из собрания стихов последнего издания 1908 года: “Умер бедняга”, “Помню (у К. Р. “Помнишь”. — А. А.) порою ночною” и пр. Теперь они в портфеле редакции «Ренессанса» и там, кажется, колеблются, не поместить ли. “Все-таки августейший покойник, да и денежки крупные”» (Роман Гуль. «Я унес Россию». Т. 3. Нью-Йорк, 1989, с. 189. Цит. по оригиналу).

(обратно)

21

Речь идет о романе Ирины Одоевцевой «Год жизни», который и был напечатан в нескольких номерах «Возрождения» за 1957 г.

(обратно)

22

Никакой статьи для «Возрождения» Г. И. так и не написал.

(обратно)

23

Речь идет о романе Одоевцевой «Год жизни».

(обратно)

24

Владимир Алексеевич Смоленский (1901–1961) — поэт, с 1920 г. в эмиграции, его «Собрание стихов» вышло в Париже в 1957 г. Интересно, что Г. И. в письме к Гулю 10 января 1957 г. сделал заявку в «Новый журнал» «…на рецензию о собрании стихов Смоленского, которое скоро выпускает Гукасов» (BL. Gen Mss 90, Box 6, Folder 131). Но не написал ее ни в один, ни в другой журнал.

(обратно)

25

На письме рядом с адресатом чужой рукой: «Получено 25/2/57».

(обратно)

26

«Стансы» были напечатаны уже в следующем апрельском номере «Возрождения», но с пропуском одной, замененной многоточием строки. См. письма № 9 — 11.

(обратно)

27

Роман Одоевцевой «Год жизни» «Возрождение» начало печатать в 1957 г. с № 63 (февраль).

(обратно)

28

Вера Алексеевна Зайцева, рожд. Орешникова (1878–1965) — вместе с мужем, писателем Борисом Зайцевым, с 1920 г. в эмиграции, жила в Париже. «Оправдание» Г. И. в том, что Алданов только что, 25 февраля, преставился, у Зайцевой в феврале случился инсульт, и его собственное состояние близко к тому или другому исходу.

(обратно)

29

Кирилл Дмитриевич Померанцев (1907–1991) — поэт, журналист, приятель Г. И. с 1946 г., автор воспоминаний «Сквозь смерть» (Лондон, 1980) со специальной главой о Г. И. и Одоевцевой.

(обратно)

30

Корректура «Стансов» или была послана Г. И. с опозданием, или он опоздал с ее отсылкой в редакцию. «Стансы» вышли с неправильно набранным эпиграфом из стихотворения Зинаиды Гиппиус «За что?» (1923): «Родная моя земля, / За что тебя погубили?», напечатанным как прозаическая строчка («Родная моя земля — за что / тебя погубили?».

(обратно)

31

Лидия Норд, наст, имя Ольга Алексеевна Оленич-Гнененко (ок. 1907–1967) — журналистка, жена репрессированного в 1938 году и погибшего в лагерях Н. Н. Куркова, артиллериста, преподававшего в военных училищах, во время войны осталась в захваченном немцами Пушкине. После войны оказалась в Англии, дважды выходила замуж, меняя фамилии, печаталась в парижской «Русской мысли», в аргентинском еженедельнике «Наша страна», где опубликовала главу «Трагическая гибель Маяковского» (Буэнос-Айрес, 1954, № 111) — из книги воспоминаний о советских писателях «Инженеры душ». В конце 1950-х была секретарем «Объединения русских писателей и журналистов в Великобритании». В «Возрождении» печаталась с 1956 г. («Офелия; записки художника», №№ 54–59, 79). Близкое к мемуарам повествование «Маршал М.Н. Тухачевский» опубликовано в 1957 г. (№№ 63–69, 71). О Лидии Норд см.: Б. Равдин, Г. Суперфин «Тайна жизни писательницы» («Наша страна». Буэнос-Айрес. 2006, № 2793, 18 марта, с. 4).

(обратно)

32

В мартовском № 63 «Возрождения» за 1957 г. напечатаны стихи Владимира Злобина, Анатолия Эртеля, Марии Старк и Кирилла Померанцева.

(обратно)

33

А. Ренников, наст, имя Андрей Митрофанович Селитренников (1882–1957) — журналист, прозаик, эмигрировал из России в 1920 г., в 1926 г. поселился в Париже. Г. И. должен был знать его иного более четверти века, еще по совместному сотрудничеству в петроградском журнале «Лукоморье» в 1914–1917 гг. В № 62–64 «Возрождения» напечатаны его мемуары «Первые годы эмиграции».

(обратно)

34

Вячеслав Павлович. «Вне закона (Записки белого офицера)». Эти воспоминания о Дроздовской дивизии напечатаны в № 63 «Возрождения».

(обратно)

35

Николай Константинович Клименко (1883–1967) — подполковник Военно-судебного ведомства, адвокат, с 1920 г. в эмиграции. В № 63 под рубрикой «К 40-летию февральской революции» напечатан его очерк «Распутинщина». Помимо прочего, в нем осуждались «поднявшие головы» «футуристы, имажинисты», «Бродячая собака» и т. п. После чего и следовала филиппика: «И это — в стране Пушкина!» (с. 134).

(обратно)

36

Неприемлемой для Гукасова оказалась строфа: «…Двухсотмиллионная Россия, — / «Рай пролетарского труда», / Благоухает борода / У патриарха Алексия». В публикации последняя строка заменена отточием. 23 сентября 1957 г. Г. И. писал по этому поводу Гулю: «Стишки в «Возрождении», вызвавшие общее презрение, сочинены (ода), верьте не верьте, во сне. Воображаю, что испытал Вишняк, прочтя “в февральскую скатившись грязь”. Где же было их тиснуть, как не у Гукасяна — там был восторг усиленная оплата таких социально созвучных чеканно-пушкинских строф. Но поганый армяшка, по подлости и трусости присущей, выпустил строчку после благоухает борода “У патиарха Алексия”, рифма “Россия”. Этот сукин кот засомневался — вдруг на него Патриарх обидится — он искренно считает, что “Возрождение” в С.С.С.Р. кем-то читается и на кого-то “влияет”» (BL. Gen Mss 90, Box 6, Folder 134).

(обратно)

37

«Стансы» состоят из двух частей: первая написана незадолго до смерти Сталина, вторая — вскоре после. Обе напечатаны в апрельской («пасхальной») «тетради» «Возрождения».

(обратно)

38

Последний сборник Г. И., им самим подготовленный («1943–1958 Стихи»), был издан все-таки «Новым журналом», но вышел в середине сентября 1958 г. — через две недели после смерти поэта.

(обратно)

39

Эта фотография петроградской литературной студии «Звучащая раковина», сделанная в июле 1921 г. М. С. Наппельбаумом, в последние годы неоднократно перепечатывалась, в том числе в книге его дочери И. М. Наппельбаум «Угол отражения» (СПб., 2004). На снимке вместе с членами студии запечатлены Гумилев, Г. И. и Одоевцева.

(обратно)

40

Во Франции в 1950-е гг. кровяное давление измерялось в «гектопаскалях», чаще называвшихся просто «паскалями». 1 гектопаскаль равен 7,5 мм ртутного столба. Таким образом цифры 28–29, не раз упоминаемые в письмах Г. И. последних трех лет жизни, соответствуют 210–220 мм, если переводить их на принятые во всем мире единицы измерения (во Франции теперь принято измерять в см, то есть те же 28–29 будут обозначены как 21–22). В нескольких моих предыдущих публикациях о Г. И. указанные цифры были ошибочно отнесены к «нижнему» («диастолическому») давлению.

(обратно)

41

Рядом чужой рукой: «Отвечено 26/11/57».

(обратно)

42

Юстина Владимировна Крузенштерн-Петерец (1903–1983) — поэт, переводчик, журналистка, с 1920-х гг. жила в Харбине затем в Шанхае. В начале Второй мировой войны приняла советское гражданство, от которого отказалась в 1947 г. В 1953 г. уехала из Китая в Бразилию, где жила до начала 1960 г., поселившись затем в США. Г. И. с ней лично знаком не был, известны два его письма к ней (одно не опубликовано), отправленные из Йера в Рио-де-Жанейро в октябре и ноябре 1957 г. В первом Г. И., в частности, писал: «У меня 29 артериального давления, я живу в провинциальной дыре, окружен идиотами и всегда уже злюсь на весь мир. <…> Кстати, очень искренно, если это Вам интересно я нахожу часто в Ваших стихах очень милое, очень свое, т. е. милое Вашей красотой и прелестью Ваших стихов, для меня <они> вошли в сознание — поверьте — как некие огоньки-искры. Вы, м. б., не отдаете себе отчета, как очаровательно одарены — будь то письмо, рассказ или — особенно — стихи» («Зарубежная Россия 1917–1945». Кн. 3. СПб., 2004, с. 322). Рекомендации Г. И., повторенные в следующем письме к Мартыновскому-Опишне, не помогли: в «Возрождении» при жизни Г. И. тексты Ю. В. Крузенштерн-Петерец не появились. Лишь в 1967 и 1968 гг. здесь напечатаны ее «Гонконгские сказки» (№ 188) и привлекший к себе внимание очерк из литературной жизни русского Харбина «Чураевский питомник» (№ 204).

(обратно)

43

Статья В.А. Злобина в «Возрождении» (1957, № 70) «Поэт нашего времени».

(обратно)

44

На письме надпись чужой рукой: «Отвечено 6/5/1958».

(обратно)

45

В марте-апреле, потом еще раз в мае, Г.И. находился в йерском госпитале, возвратившись из него 20 мая.

(обратно)

46

Из Йера Ивановы хотели перевестись в старческие дома Ганьи или Севра.

(обратно)

47

Владимир Ананьевич Злобин (1894–1967) — поэт, литературный критик, литературный секретарь Мережковских, вместе с которыми в январе 1920 г. нелегально покинул Россию. В феврале 1958 г. (№ 74) «Возрождение» начало печатать его работу «Гиппиус и Философов».

(обратно)

48

Имеется в виду Владимир Смоленский.

(обратно)

49

Об этой истории Одоевцева писала Гулю 2 апреля 1958 г., объясняя, почему до сих пор Г. И. не написал рецензию на сборник Смоленского: «…о Смоленском пусть лучше кто другой — если можно. Этот самый гусь распустил о нас сплетню, что мы собираемся… в Москву, Москву, Москву! и поручили хлопотать о столь щекотливом дельце Апельсинцева (Померанцева. — А. Д) — через Эренбурга, который с Апельсинцевым даже и не знаком Правда, весь этот вздор родился из пьяного спора Смоленского с Апельсинцевым, в чем последний нам и покаялся. <…> Смоленский, успев протрезвиться, побежал в «Русск<ую> Мысль» с сенсационным известием: “Едут! Едут все трое! В Москву!” <…> все же, в особенности с болезнью Жоржа, эта история его сильно взволновала и обозлила» (BL. Gen Mss 90, Box 10, Folder 240).

(обратно)

50

Письма Георгия Иванова А.Д. Скалдину // Новый журнал (Нью-Йорк). 2001. № 222. С. 62.

(обратно)

51

Там же. С. 79.

(обратно)

52

Там же. С. 62.

(обратно)

53

Иванов Г. Собрание сочинений в 3-х т. Т.2. М.: Согласие, 1994. С. 451–452.

(обратно)

54

табль д’от (с фр.) — общий стол в гостинице, пансионе, сервируемый к определенному часу.

(обратно)

55

Вили — Готье-Вийяр (Вилларс) Анри (1859–1931) — французский беллетрист.

(обратно)

56

В публикации «Огонька» номер квартиры в тексте рассказа «6», в названии — «7». Видимо, опечатка.

(обратно)

57

Божественный Игорь — Игорь Северянин (1887–1941).

(обратно)

58

Неточная цитата из стихотворения Ф. Тютчева «14-е декабря 1825».

(обратно)

59

Строки из стихотворения В. Ходасевича «В альбом» (1909).

(обратно)

60

Лилия Джерсея (Джерси) — Лилли Лэнгтри, урожденная Эмилия Шарлота ла Бретон — английская актриса, известная своей красотой. Родилась в 1853 году в семье настоятеля собора в Джерси, из-за чего ее прозвали «Лилия с Джерси». Умерла 12 февраля 1929. Вероятно, эта смерть побудила Георгия Иванова перепечатать — с небольшой правкой — этот очерк, ранее увидевший свет на страницах газеты «Дни».

(обратно)

61

ти-рум (от англ. tee room) — чайная комната.

(обратно)

62

Уистлер Джеймс Эббот Макнил (1834–1903) — американский живописец, мастер офорта и литографии.

(обратно)

63

Робертсон Томас Уильям (1829–1871) — английский драматург, автор пьес, посвященных семейно-бытовым проблемам.

(обратно)

64

Миллер Хоакин (1841–1913) — американский поэт, эссеист. Миллер познакомился с Лилией Лэнгтри в Лондоне, в 1873 году.

(обратно)

65

Оба стихотворения переведены Г. Ивановым.

(обратно)

66

Бэнкрофт Сквайр (1841–1926) — английский актер и антрепренер. Руководил Театром принца Уэльского. Опубликовал мемуары «Пустые кресла» (1925).

(обратно)

67

В первой публикации (Дни. 1925. 13 дек.) далее следовал текст: «“Глядя с палубы на американский берег, который мне не суждено больше увидеть, я прощалась с ним, прощалась со своей молодостью”. В шестьдесят два года она решила, что с «молодостью» пора проститься!..»

(обратно)

68

Кушнер Борис Анисимович (1889–1937) — советский поэт, журналист, участник футуристического движения, сотрудник журналов «Искусство коммуны» и «Леф».

(обратно)

69

bleu de Prusse (с фр.) — железная [берлинская] лазурь.

(обратно)

70

О, этот Юг, о, эта Ницца!.. — стихотворение Ф. Тютчева 1864 года.

(обратно)

71

«Негреско» — знаменитый отель класса люкс в Ницце, символ Лазурного берега.

(обратно)

72

Свенсон Глория (1899–1983) — американская актриса театра и кино.

(обратно)

73

Вандербильт Уильям (1878–1944) — американский миллионер.

(обратно)

74

Впервые: Последние новости. 1927. 4 июля. № 2294. Позже очерк был перепечатан под названием «Романтический бульдог. О самоубийстве пролетарского поэта Николая Кузнецова» (Сегодня. 1933. 26 марта. № 85). Здесь Иванов внес некоторую незначительную правку, сократив общий объем очерка. Героиню, — предмет воздыханий главного героя, — он из Варвары Павловны переименует в Анну Павловну. Наиболее заметные разночтения указаны в примечаниях.

(обратно)

75

Кузнецов Николай Васильевич (даты жизни неизвестны) — поэт из круга Михаила Кузмина, знакомый Георгия Иванова. Судя по всему, поводом к написанию очерка послужило сообщение о самоубийстве другого поэта, Николая Адриановича Кузнецова (1904–1924), входившего в литературную группу «Молодая гвардия». Об этом говорит характеристика, данная ему в «Литературной энциклопедии» (М., 1929–1939. Т. 5. Ст. 703): «…Отрыв писателя от заводской и комсомольской среды, соприкосновение с богемой, материальная необеспеченность — всё это обусловило острый кризис, приведший К. к катастрофе». Совпадение имен могло поначалу ввести Георгия Иванова в заблуждение, но вместе с тем неожиданное причисление «Кокоши Кузнецова» к «пролетарским поэтам» могло дать и неожиданный ключ к раскрытию характера этого персонажа ивановских мемуаров. Образ «Кокоши Кузнецова» появился также в рассказе «Жизель» (Иллюстрированная Россия. 1929. № 2), в основе которого лежал автобиографический материал. Здесь ему дана характеристика: «весёлый скандалист, профессиональный бездельник, никому не ведомый художник и знаменитый игрок на бильярде» (Иванов Г.В. Собр. соч. в 3 т. Т. 2. М.: Согласие, 1994. С. 212).

(обратно)

76

Ауслендер Сергей Абрамович (1886–1943) — прозаик, драматург, племянник М. Кузмина.

(обратно)

77

При перепечатке очерка в газете «Сегодня» Георгий Иванов сократил почти весь этот отрывок до слов «Богемных знакомых множество…». Для связки он написал несколько других абзацев, частично используя фразы из сокращенного текста:

«Прошло несколько лет. Мы сидим за чаем. Кузнецов оказывает мне особую честь: совещается со мной об устройстве обеда для своей Анны Павловны, Дульцинеи Тобосской.

Обед устраивается не на прежней пышной квартире, — она перестала существовать: «папашка» умер, предварительно проигравшись в Монте-Карло. Кузнецов живет самостоятельно в трех комнатах на Петербургской стороне. Прислуживает и готовит ему старая нянька. В остальном быт мало переменился. Та же трапеция, те же трусики и туфли, тот же пасьянс. И та же ни на шаг не подвинувшаяся вперед влюбленность в «идеал целомудренный»…

Впрочем, как не подвинувшаяся? Неправда. Например, сдалась же она на настойчивые просьбы своего воздыхателя приехать к нему пообедать. И вот Кузнецов озабоченно переставляет мебель, снимает трапеции, вешает портьеры, готовясь к этому неслыханному торжеству.

Он трет лоб. Обещал позвать публику из богемы, — ей любопытно посмотреть. Но кого позвать?..»

(обратно)

78

Конец этого отрывка в газете «Сегодня» несколько иной:

«— Милый друг, у вас очаровательно, но я устала, мне пора домой. Нет, не надо меня провожать…

Кузнецов молча церемонно кланяется, подает пальто, целует руку, усаживает Анну Павловну на извозчика. Потом он, поднявшись домой, даже не сняв пальто, только расстегнувшись, стреляется. Больше месяца он находится между жизнью и смертью, а поправившись, уезжает добровольцем на фронт».

(обратно)

79

Блигкен Иосиф (1852–1903) и Робинсон Макс (1849–1906) — граждане США, организовавшие в Петербурге известную кондитерскую фирму «Блигкен и Робинсон».

(обратно)

80

Впервые: Последние новости. 1927. 3 окт. № 2385. Небольшой фрагмент, где описывается прибытие Мандельштама из Грузии в несколько иной редакции появился до того в цикле «Петербургские зимы»: Дни. 1926. 4 апр. № 972.

(обратно)

81

Строки из стихотворения О. Мандельштама «В Петербурге мы сойдемся снова…».

(обратно)

82

Слова из рассказа Бориса Андреевича Пильняка (наст. фам. Вогау) (1894–1938) «Метель» (1922).

(обратно)

83

Этому товарищу позже Г. Иванов посвятит очерк «Мертвая голова» (см.: Сегодня. 9 и 11 окт. 1932. № 280 и 282. Перепечатано: Иванов Г.В. Собр. соч. в 3 т. Т. 3. М.: Согласие, 1994). В поздней публикации, стремясь «героизировать» образ, Иванов умолчал о пристрастии своего товарища к морфию.

(обратно)

84

Сорт коньяка.

(обратно)

85

Смирна (ныне Измир) — город в Турции, который славился своими коврами.

(обратно)

86

Т. е. старинные вазы фарфорового завода в Севре, который находится недалеко от Парижа.

(обратно)

87

Зиновьев Григорий Евсеевич (наст, имя — Радомысльский Овсей-Гершен Аронович, 1883–1936), один из вождей РКП(б), в 1918 г. — председатель Петроградского комитета революционной обороны и председатель Совнаркома Петрограда.

(обратно)

88

Первый вариант очерка о Борисе Александровиче Садовском (1881–1952) печатался в цикле «Китайские тени»: Звено (Париж). 1926. 7 февраля. № 158. Он послужил основой главы о Садовском в книге «Петербургские зимы». Настоящая редакция появилась в цикле «Невский проспект»: Последние новости (Париж). 1928. 28 июня. № 2654. Этот вариант очерка о Садовском интересен тем, что Георгий Иванов написал его словно бы вдогонку своей мемуарной книги. Тема Садовской-критик, в «Петербургских зимах» только лишь намеченная, здесь стала основой всего очерка. Своего героя Иванов называет не по известному псевдониму — Садовской, но по его фамилии — Садовский.

(обратно)

89

Название пива дает возможность предположить, что упомянутый Ивановым «диспут» проходил в таверне Дюмениль на Монпарнасе, в нижнем зале которой часто собирались литераторы русского зарубежья.

(обратно)

90

В окружение Б. Садовского входил Александр Александрович Конге (1891–1915). Возможно, именно он выступает под инициалом К.

(обратно)

91

Речь идет о сборнике Бориса Садовского «Самовар» (М., 1914).

(обратно)

92

Из стихотворения Б. Садовского «Страшно жить без самовара…».

(обратно)

93

Названные имена Георгия Ивановича Чулкова (1879–1939) и Ивана Сергеевича Рукавишникова (1877–1929) здесь выступают как собирательный образ «среднего» поэта.

(обратно)

94

Отсылка к сборнику статей Г. Чулкова «Покрывало Изиды» (1909).

(обратно)

95

Отсылка к эпизоду из романа Пушкина «Арап Петра Великого», где герой «в наказание» пьет перед государем мальвазию из «кубка Большого Орла».

(обратно)

96

См.: Иванов Георгий. Петербургские зимы // Дни. 1926. 21 февр. № 936. С. 4–5; в переработанном виде: Иванов Георгий. Спириты // Сегодня. 1930. 11 февр. № 42. С. 3.

(обратно)

97

Печатался в «Последних новостях» (Париж) с 3 нояб. 1933 г. по 16 марта 1934 г. См.: Иванов Г.В. Собр. соч. В 3-х т. Т. 2. М.: Согласие, 1993. С. 324–372.

(обратно)

98

См.: Варшавский В. Незамеченное поколение. — Нью-Йорк: Изд. имени Чехова, 1956; репринт: М.: ИНЭКС, 1992.

(обратно)

99

См.: Сабанеев Л. Музыкальное творчество в эмиграции // Современные записки. 1937. № 64.

(обратно)

100

Герлен — знаменитый дом парфюмерии, который основал в 1828 году ученый-химик Пьер Франсуа Паскаль Герлен (1798–1864). Шанель (Шанель № 5) — знаменитые духи, названные в честь женщины-модельера Габриель Бонёр (Коко) Шанель (1883–1971).

(обратно)

101

Кришнамурти, Джидду (1895–1986) — индийский духовный учитель, философ и писатель. Учеником Анни Безант стал в 1909 году. В 1929 году порвал с Теософским обществом, начав пропагандировать собственное учение.

(обратно)

102

Панкхерст Сильвия Эстелла (1882–1960), британская участница движения за женские права, публицист.

(обратно)

103

Отсылка к главному труду Блаватской «Тайная доктрина».

(обратно)

104

Поместье в Адьяре, близ Мадраса, где с мая 1882 г. находилась штаб-квартира теософского общества.

(обратно)

105

Скрытое, тронутое иронией, цитирование сочинения Анни Безант «В преддверии Храма».

(обратно)

106

Имеется в виду мировой экономический кризис, который начался в 1929 г.

(обратно)

107

«козри» — беседа (от фр. causerie).

(обратно)

108

Известная французская теннисистка, почти не знавшая поражений.

(обратно)

109

См.: Числа (Париж). 1931. № 5. С. 290–292.

(обратно)

110

См.: Современные записки (Париж). 1932. Кн. L.

(обратно)

111

См.: Вейдле В. Монпарнасские мечтания // Современные записки (Париж). 1932. Кн. XLVII. С. 457–467.

(обратно)

112

Врангель Николай Николаевич (1880–1915), художественный критик, историк искусства, самоотверженный исследователь, в то же время известный в литературных кругах и своими «непечатными» стихотворными экспромтами. Принимал самое горячее участие в издании журнала «Старые годы» и «Аполлон». Завсегдатай артистического кабаре «Бродячая собака».

(обратно)

113

История, о которой рассказывает Георгий Иванов, относится на самом деле к 1908 году, когда журнал «Старые годы» и некоторые коллекционеры хотели устроить выставку ранее не выставлявшихся старинных шедевров из нескольких сотен полотен кисти Леонардо да Винчи, Рембрандта, Лоррена, Тьеполо, Перуджино и других замечательных мастеров. Академик живописи Михаил Петрович Боткин (1839–1914) запретил ее открытие, сославшись на неисправность электропроводки. Барон Врангель, генеральный комиссар выставки, дал ему пощечину. В результате выставка закрылась, не успев открыться. Организаторы понесли огромные убытки, Н.Н. Врангеля ждало двухмесячное заключение в тюрьме. Следует заметить, что сам М.П. Боткин был выдающимся коллекционером, собранием которого в 1920 году пополнился Эрмитаж. Он же был и автором книги об Александре Иванове, которую мог знать Георгий Иванов. Упомянутая в статье выставка «Сто лет французской живописи (1812–1912)» прошла с большим успехом. Она была организована в 1912 г. журналом «Аполлон» и Французским институтом в Санкт-Петербурге. Барон Н.Н. Врангель не входил в состав оргкомитета выставки, но принимал в ней самое активное участие, из-за чего Иванов и мог спутать судьбу двух художественных выставок.

(обратно)

114

Пикабиа (Пикабия), Фрэнсис (1879–1953), французский художник, один из основоположников дадаизма.

(обратно)

Оглавление

Георгий Иванов. Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне

  Андрей Арьев. Лицо и маска. Пятнадцать писем Георгия Иванова к И.К. Мартыновскому-Опишне

  Георгий Иванов. Письма к Мартыновскому-Опишне

  Георгий Иванов. ПРОЗА ИЗ ПЕРИОДИЧЕСКИХ ИЗДАНИЙ

    ПРИКЛЮЧЕНИЕ ПО ДОРОГЕ В БОМБЕЙ

    ХРОМОЙ АНТИКВАР

    ЯРМАРКА СВ. МИННЫ

    ПАССАЖИР В ШИРОКОПОЛОЙ ШЛЯПЕ

    КВАРТИРА № 6[56]. Петроградский рассказ

    ЛИЛОВАЯ ЧАШКА

    ЛИЛИЯ ДЖЕРСЕЯ[60]

    «АНГЕЛЬСКИЙ» ПРОМЕНАД. (Из средиземных впечатлений)

    Георгий Иванов. НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ

      I[74]

      II[80]

      III[88]

    Георгий Иванов. СТАТЬИ ИЗ ГАЗЕТЫ «СЕГОДНЯ»

      Алмазные души

      ВОТ И ВСЕ… (Судьба русской живописи)

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно