Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


Глава I

Как большинство российских помещиков, баронесса Надежда фон Мекк с весны 1861 года живет в страхе, что отмена крепостного права, объявленная недавно с настораживающей щедростью императором Александром II, вызовет волнения среди мужиков. Их притязания на ее земли могут привести к серьезным потрясениям для нее лично. Однако очень скоро она убедится, что эта уступка сторонникам европейского прогресса тяжелых последствий для нее и ее семьи не несет. Конечно же, обретшие свободу крепостные получают, чтобы иметь возможность к самостоятельному существованию, клочки земли, отбираемые из собственности у барина. Однако мировые судьи, назначаемые в каждом уезде предводителем дворянства, следят за тем, чтобы раздел земель проходил для хозяев безболезненно. Что же до новоявленных свободных людей, то они и обрадованы, и испуганы нежданным счастьем. Привыкшие жить без забот о будущем, о котором всегда думал хозяин, пекшийся о содержании поголовья своего людского скота в надлежащем состоянии, они боятся свободы, полной опасностей, и думают, не лучше ли им было раньше, когда наверху не озаботились несправедливостью социального неравенства.

Домашняя прислуга, в частности, очень часто заявляет, что слишком довольна своей долей, чтобы ее менять. Именно так обстоят, к счастью, дела у баронессы фон Мекк. Полсотни слуг, имеющихся в ее распоряжении, известие об изменении их социального положения принимают невозмутимо. Они лишь еще прилежнее стараются, чтобы шла своим чередом жизнь в прекрасном доме из шестидесяти комнат на Рождественском бульваре в Москве, где их хозяйка, урожденная Надежда Фроловская,[1] величаво выступает рядом с супругом, бароном Карлом фон Мекком.

На самом деле за этого мелкопоместного балтийского дворянина с ровным, уступчивым характером она вышла замуж в 1848 году, без настоящей любви, а чтобы исполнить волю своего отца, Филарета Фроловского, боявшегося умереть, не выдав дочь замуж и не увидев ее удачно пристроенной. Однако отец не был для нее тем авторитетом, к которому прибегают за помощью, чтобы услышать совет или получить защиту. Покоренная мягкостью этого улыбчивого дилетанта, она видела в нем воплощение ума, чуткости и непоколебимой честности. Большой любитель музыки и путешествий, Филарет играл на скрипке, был вхож в артистические круги и без колебаний тянул свою дочь за собой из города в город, с концерта на концерт, по всей Европе. Он даже затмил для девочки-подростка образ матери, живой или ушедшей, имя которой стало для нее лишь звуком. Когда умер в свой черед Филарет и Надежда потеряла вслед за матерью отца, она познала дни отчаяния, хотя рядом и был сочувствующий, внимательный муж. Затем, со временем, вспоминая о воле покойного Филарета Фроловского, она взяла себя в руки и решила не давать себе роздыху, пока не покажет все, на что способна. Возможно, нужно было, чтобы обожаемый отец ушел, чтобы она проявила себя достойной его? Для начала она поспешила доказать, что по праву занимает место супруги, и принялась рожать одного за другим детей. Не умея делать что-либо наполовину, она и здесь старалась с удвоенным усердием. За двадцать четыре года супружеской жизни она вырастила шесть дочерей и пять сыновей.[2]


Нескончаемая череда беременностей и родов не мешает ей, между появлениями на свет детей, заниматься карьерой мужа и ростом их благосостояния. Не только плодовитая производительница, но и женщина с головой, она уговаривает Карла фон Мекка, который получает тысячу пятьсот рублей на государственной службе, оставить административную должность и заняться предприятиями более рискованными и более выгодными. Вместе с братом он основывает железнодорожное общество – Московско-Рязанскую линию, – уставный капитал которого был внесен его супругой. Одновременно она занимается металлургическим заводом, которым фон Мекки владеют на Урале, и повышает доходность принадлежащей ей сахарной фабрики на Украине. Не выходя из дома, она присматривает за всем и моментально находит самое выгодное решение. Движимая ее энергией, супружеская пара сколачивает состояние и обеспечивает себе известность в деловых кругах. Не упускающая своей выгоды Надежда может испытывать волнение как от финансового отчета, так и, вслед за тем, от музыкального концерта. Славный Карл полон благоговения перед супругой с таким множеством талантов, одинаково ловко обращающейся с цифрами и с нотами, с вопросами обыденной жизни и с эфирностью самой возвышенной мечты. Он не знает, что предпринять, дабы отблагодарить Надежду за все радости, которые она ему дарит. Лучшее, что он придумывает, это развлекать ее постоянной сменой мест. Даже в России фон Мекки могут побаловать себя путешествиями. Помимо огромного особняка в Москве, в их собственности элегантная дача в Санкт-Петербурге, на Васильевском острове, и великолепное поместье в Браилове. А если захочется увидеть новые горизонты, вся Европа открыта для них. Убегая от северной зимы, они подолгу живут во Франции, на Ривьере, или в стране басков, или на берегу озера Комо, или во Флоренции, или в Риме, или в Женеве, или в Веймаре, или в Вене, или в Париже. Чуткий к желаниям жены, Карл покорно устремляется вслед за нею в круговорот пианистов, скрипачей и дирижеров, ее кумиров дня. Для заграничных разъездов, однако, у четы имеется личный вагон, украшенный гербами фон Мекков, где все предусмотрено для их удобства и который прицепляют к международным составам по их указанию в самом лучшем месте.


По возвращении в Москву Надежда фон Мекк с особым удовольствием возвращается к старым русским привычкам. Все в доме гудит. Растут под присмотром нянь и гувернанток дети. Тысячи рублей стекаются в кассы, и самые шикарные салоны оказывают столь милой паре самый горячий прием. Однако Надежду светские развлечения привлекают все меньше и меньше. Маниакально одержимая порядком, организованностью и пунктуальностью, она живет по своей спартанской программе. Сна строго не более восьми часов за ночь. После пробуждения тридцатиминутная молитва вслух перед иконами. За столом, всегда скромным, семья довольствуется жареным мясом, к которому подается лишь немного овощей. Затем гигиеническая прогулка, будь то снег, дождь или ветер, для активизации мозгового кровообращения. И всегда – в огромном количестве чай. Вся семья собирается перед самоваром, блюдя древний обычай предков.

Вокруг Надежды и Карла собираются их дети начиная с возраста, когда они в состоянии понять, какая счастливая возможность дается им при этом. Здесь же и музыканты, избранные хозяйкой дома и усаженные ею, с которыми она каждый день играет произведения своих любимых композиторов. За маленькими домашними концертами следуют страстные дискуссии между ней и артистами. Она удивляет их широтой своих музыкальных познаний и пылом, с которым отстаивает свое мнение. Нередко словесные баталии затягиваются далеко за полночь. Когда речь заходит о музыке, баронесса неутомима. Играть или говорить о ней, все равно! Кажется, что, пробегая пальцами по клавишам, она испытывает экстаз, которого ее супруг никогда не умел дать ей, заключая ее в свои объятия. Если невозможно быть хорошим исполнителем, не любя музыку, прекрасно можно быть хорошей женой, не получая настоящего удовольствия от физической близости. Сорокачетырехлетняя Надежда философски констатирует, что эти долгие двадцать лет, прожитые рядом с безразличным ей и безупречным мужем, она не делала ничего другого, кроме как плодила детей, передавала их на воспитание в умелые руки да следила за домом и приумножением богатства на радость всей семье. Ни капли чувственности, никаких фантазий, никакой импровизации, никаких сюрпризов в этой однообразной жизни мудрой души и покойного тела. Даже собственные дети теперь разочаровывают ее. Мало занимавшаяся ими в раннем возрасте, теперь Надежда не видит и вовсе никакой причины окружать их запоздалой нежностью, тем более что они все менее и менее нуждаются в ней в поисках своего пути в жизни. Елизавету она выдала за одного из своих былых воздыхателей, некоего Иолшина; Александра вышла за графа Беннигсена; Лидия – за одного из Левисов-оф-Менаров; Владимир, ветреный юный дебошир, женился на молоденькой девушке и бесстыдно изменяет ей. По правде говоря, Надежда иногда путается в своих многочисленных отпрысках и невестках с зятьями. Жизнь течет вдали от нее, стремительная, бурная, захватывающая. Долго ли сама она будет неподвижно стоять на берегу?

Пока она пребывает в оцепенении от бесцельности своего существования, неожиданный удар обрушивается на нее: в январе 1876 года скоропостижно умирает ее дорогой Карл фон Мекк. И вот она вдова с четырьмя более или менее удачно пристроенными детьми и семью оставшимися на ее попечении. Сраженная горем и осознающая свою новую ответственность, утешение она находит, лишь садясь за фортепиано. Именно от своего инструмента она ждет полного раскрепощения. Возможно ли, что ее женская судьба остановится здесь, в нерешительности, праздности и в отсутствие идеала? Когда она смотрит на себя в зеркало, она ненавидит это острое лицо с горбатым носом, с черным взглядом, агрессивным и высокомерным, который, кажется, презирает всех смертных. Она слишком высока, слишком худа и горбится, инстинктивно стыдясь своего высокого роста. Как только бедный Карл фон Мекк мог выносить ее? Как сможет какой-нибудь другой мужчина полюбить ее, в ее возрасте, с ее морщинами? Единственный спутник в ее печальном существовании – рояль, которого она нежно касается каждый день требовательными пальцами. Вторым браком она была повенчана с музыкой. Так, невзирая на приличия, предписывающие всякой вдове, осознающей свой долг, сокрушаться определенный срок и вести затворнический образ жизни, она, едва похоронив мужа, снова начинает посещать концертные залы и театры, где дают оперы. Ее единственная дань правилам приличия – очень строгое черное платье с длинными рукавами и глухим воротом. Эта униформа супружеской скорби не вызывает у нее неудовольствия: только выделяясь из толпы других приличествующей одеждой и манерой держаться, настоящая женщина может приучить их уважать свое горе.

Одним из вечеров, как раз незадолго до новогодних праздников, Надежда фон Мекк одевается с особой тщательностью, поскольку решила отправиться на концерт, даваемый под эгидой Русского музыкального общества; оркестром будет управлять друг дома, знаменитый Николай Рубинштейн; в программе значится симфоническая поэма по драме Шекспира «Буря». Это последнее сочинение русского композитора, о котором говорят много хорошего, – Петра Ильича Чайковского. Надежде известно, что Николай Рубинштейн ценит молодого композитора. Однако накануне она полюбопытствовала и перечитала несколько сцен из «Бури» и была чрезвычайно разочарована. На ее взгляд, это хаотичная, напыщенная пьеска, не заслуживающая того, чтобы вдохновить талантливого музыканта. Вот с таким предвзятым, неблагоприятным мнением появляется она в концертном зале, уже наполовину заполненном. Когда Николай Рубинштейн занимает свое место перед музыкантами, у нее сжимается сердце от мысли о неизбежном разочаровании, которое подстерегает ее.

Однако с первых же тактов она чувствует, что ее словно оторвало от земли порывом налетевшего ветра. Слышит она вовсе не пафосные речи мага Просперо, вовсе не болтовню жеманной Миранды и не любовные признания Фернандо, а шум разгулявшегося на просторе моря, которое вот-вот налетит на уединенный островок, смягчающегося постепенно, оставляющего после себя лишь подрагиванье воздуха и душевный стон. Это тайное послание, кажется Надежде, адресовано ей одной, поверх голов сотен безликих слушателей. Она настолько взволнована этим душевным единением, что по окончании исполнения фрагмента забывает аплодировать вместе с другими. Шквал рукоплесканий вокруг нее усиливается, когда двое молодых людей, учеников консерватории, без сомнения, буквально силой волокут на сцену, к публике, неловкого человека с опущенной головой, который кажется смущенным своим успехом, словно каким-то недоразумением. Когда музыканты, поднявшись, по заведенному обычаю, аплодируют, ударяя по своим инструментам смычками и ладонями, Николай Рубинштейн обнимает Чайковского и, повернувшись к залу, торжественно объявляет «русского гения», «несравненного Чайковского».


Слушая это гиперболическое восхваление, Надежда вспоминает, что Чайковский долгое время сожительствовал с Рубинштейном и что ходят слухи о развращенных нравах одного и другого. Полная решимости узнать об этом побольше, она на следующий же день подвергает допросу музыканта из числа своих протеже, который живет под ее крышей, Иосифа Котека. Однако тот явно не желает ни разочаровать свою «благодетельницу», ни оговорить композитора, которым тоже восхищается. Сообщенные им путаные и противоречивые сведения расстраивают Надежду, которая приходит к решению больше не думать ни о жизни, ни о поступках этого Чайковского, который в конце концов должен оказаться человеком весьма заурядным, недостойным таланта, которым наградил его Господь.


Долгие месяцы она живет в полном мире с собой, храня надежду на лучезарное откровение, принести которое может только музыка, любовь или смерть. Это предчувствие, еще очень смутное, превращает ее дни в постоянное ожидание она сама не знает чего. В мае 1876 года, во время нового концерта Русского музыкального общества, ей кажется, что она различила второй знак судьбы, слушая Первый концерт для фортепиано си-бемоль-минор того же Чайковского в исполнении Сергея Танеева, виртуоза двадцати двух лет, лауреата Московской консерватории. При первых же звуках концерта холодок пробежал у нее по коже. Унесенная потоком, она думает с суеверным ужасом о том, что Моцарт и Бетховен вернулись на землю и что она присутствует при их воскрешении под другим именем, в новом лице. Однако где же он, его не видно. Почему он прячется? Жив ли он еще? Может быть, за это время уже умер, как и его великие предшественники? Но нет, хвала небу! Вот он под шквал бешеных рукоплесканий позволяет Танееву вытащить себя из-за кулис и кланяется, неловко и так мило, исступленной публике.

Вернувшись к себе, Надежда решает немедленно обратиться к этому не имеющему себе равных композитору, чтобы дать ему несколько небольших заказов для музыкальной транскрипции, за которые она щедро заплатит. Весьма распространенная практика в среде композиторов, всегда ищущих подзаработать в дополнение к жалкой выручке от концертов. Однако Надежда опасается грубого отказа Чайковского, о финансовом положении которого ей ничего не известно. Но он не только принимает ее предложение, но и выполняет работу с редкой пунктуальностью. Успокоенная и радостная, она пишет ему 18 декабря 1876 года: «Милостивый государь Петр Ильич! Позвольте принести Вам мою искреннейшую благодарность за такое скорое исполнение моей просьбы. Говорить Вам, в какой восторг меня приводят Ваши сочинения, я считаю неуместным, потому что Вы привыкли и не к таким похвалам, и поклонение такого ничтожного существа в музыке, как я, может показаться Вам только смешным, а мне так дорого мое наслаждение, что я не хочу, чтобы над ним смеялись, поэтому скажу только и прошу верить этому буквально, что с Вашею музыкою живется легче и приятнее. Примите мое истинное уважение и самую искреннюю преданность. Надежда фон Мекк».[3]


Отослав письмо, она спохватывается, что слишком уж далеко зашла в выражении своей благодарности. Долго ей ждать не приходится. Ответ приносят на следующий день: «Милостивая государыня Надежда Филаретовна! Искренно Вам благодарен за все любезное и лестное, что Вы изволите мне писать. Со своей стороны, я скажу, что для музыканта среди неудач и всякого рода препятствий утешительно думать, что есть небольшое меньшинство людей, к которому принадлежите и Вы, так искренно и тепло любящее искусство».


Это письмо успокаивает Надежду и укрепляет ее в решимости посвятить себя музыке и избранным ею композиторам. Обладая боевым характером, она торопится в Байрейт, где поклонники Вагнера готовят торжества во славу своего идола. Исполнение «Валькирии», второй части «Кольца Нибелунгов», – событие, сопровождаемое стечением огромного количества людей. Надежду приводит в изумление ожесточение, с которым вагнеровские адепты кричат направо и налево, что эта музыка, то грандиозная, то лирическая и задушевная, содержит философское послание на благо всему миру. Отказываясь верить в ценность для всего мира этого проявления германской кичливости, она принимается в театральном фойе и в салонах города ядовито критиковать псевдореволюционное искусство Вагнера, противопоставляя ему искусство искреннее, сдержанное и чувственное Моцарта, Шуберта и Чайковского.


Во время этого пребывания в Германии она имеет возможность встретить Николая Рубинштейна, обольстительного Франца Листа, виртуозность которого приводит ее в восхищение, и многочисленных немецких, английских и русских любителей музыки, которые толкаются и нападают друг на друга, поскольку одни вагнеристы, раз это модно, а другие антивагнеристы, по традиции или из патриотизма. Поскольку никто вокруг нее не произносит имени Чайковского, у нее внезапно возникает ощущение, что на нее возложена величайшая миссия – открыть уши этому стаду заблудших для музыки того, кого она уже сейчас считает своим протеже и своим владыкой.

Глава II

После недолгого пребывания в деревне, в своем имении, Надежда фон Мекк возвращается в Москву, где снова оказывается во власти своей идефикс и принимается нетерпеливо расспрашивать придворного музыканта из своей небольшой свиты, Иосифа Котека, о загадочном Чайковском. Ей довелось слышать, что тот недавно обвенчался с французской певицей Дезире Арто. Что в этой истории правда? Со своей обычной осторожностью Котек отвечает, что легкий роман действительно на время сблизил диву и композитора, однако карьера заставляет ее все время ездить по миру, а Чайковский, будучи очень привязанным к Москве, не решился покинуть, хотя бы на время, Россию, где на его попечении находятся многочисленные родственники. Помолвка, таким образом, была с обоюдного согласия расторгнута, и Дезире Арто от отчаяния вышла замуж за некоего тенора, привычного, как и она сама, к постоянным разъездам по турне. Эта новость несколько успокаивает Надежду и одновременно болезненно обостряет ее аппетит. Она представляет, что подстерегало бы едва избежавшего опасной Дезире Арто Чайковского в случае абсурдной женитьбы и неизбежного отцовства, какой ад супружеского притворства, отупляющих пошлостей, детских болезней и повседневных избитых фраз. Дабы уберечь его искусство, необходимо оградить его от мелких огорчений обыденной жизни, с ее удовольствиями для тела, которые отворачивают дух от великих творческих свершений. Сколько хрупкой музыки не смогло родиться, задохнувшись под ворохом неоплаченных счетов, перепачкавшись грязными пеленками, опрокинутыми ночными вазами и бесконечными женскими недомоганиями! Всякий композитор, достойный того, чтобы носить это имя, должен отказаться жить как другие, дабы иметь возможность творить лучше, чем другие. Обуреваемая столь категоричными мыслями, Надежда узнает, что 17 февраля 1877 года Чайковский будет лично управлять в Большом театре исполнением своего нового произведения, «Славянского марша», на написание которого был подвигнут ужасами Русско-турецкой войны. На этот концерт она отправляется с ощущением, что это она, а не Чайковский, предстанет перед судом публики.

Первые же звуки, ошеломляюще патриотичные, потрясают ее до глубины души. Воинственный клич медных труб вселяет в нее саму боевой дух. Она чувствует гордость от того, что она русская, и еще большую гордость от того, что является соотечественницей Чайковского. Однако у него самого вид вовсе не праздничный. Оказавшись во главе оркестра случайно, он стоит неуверенно, согнувшись, втянув шею, сгорбив плечи, словно испуганный ураганом музыки, вырывающимся из-под его робкой палочки. Можно было бы подумать, что он не автор этого триумфального марша и что это марш постепенно возвеличивает того, кто им управляет. В конце он кажется совершенно изможденным, неловко приветствует публику и скрывается за кулисами. Несмотря на бурю аплодисментов и вызовы, на сцене он больше не появится. Надежда в недоумении. Неужели он настолько же робок, насколько гениален? Это предположение делает его для нее вдвойне дороже, ведь человек робкий больше, чем любой другой, нуждается в защите, совете. А христианская помощь ближнему, думает Надежда, это ее дело. Ее попросту переполняет материнская нежность к этому зрелому мужчине, который, как она теперь прекрасно знает, лишь большой ребенок!


Так, выбрав будущую жертву своей благотворительности, она снова открывает по юному Котеку артиллерийский огонь своего любопытства. Чем больше ее восхищение Чайковским, тем больше ей нужно знать о его работе и жизни. Что он делает в этот момент? О чем он думает? На что он живет, какова его семейная ситуация, каковы вкусы в области музыки, литературы, театра? Много ли у него друзей? Ищет ли он женского общества? Атакуемый сотней бестактных вопросов, Котек отвечает осмотрительно, понизив голос, словно боясь выдать государственную тайну. Да, Чайковский, близким другом которого он является, работает в этот момент над симфонией и даже подумывает об опере, но его преподавательская работа в консерватории отнимает у него слишком много времени, и он при всяком случае клянет свои обязанности, которые мешают ему заняться творчеством. Если бы ему хотя бы щедро платили! Но жалованье он получает более чем скромное, тогда как жизнь в Москве безумно дорога. Помимо этого, он вынужден помогать семье, о которой меньшее что можно сказать, так это что она очень многочисленна и неимоверно расточительна. Конечно же, отец семейства Илья Петрович, бывший горный инженер, достоин всяческого уважения, но, неспособный уследить за своими деньгами, он подчистую разорился и находится на иждивении у своих пяти сыновей: Петра, Ипполита, Николая, Анатолия и Модеста, а также дочери Александры. И если Ипполит и Николай имеют прочное положение и безупречное поведение, если Александра вышла замуж за достойного человека, то двое младших, Модест и Анатолий, без конца клянчат деньги у своего брата, который старше на десять лет, великого композитора, гордости семьи. Зная о почти женской чувствительности старшего брата, они пользуются любым предлогом, чтобы разжалобить его. Узнав о том, что Модест решил оставить свою сомнительную юридическую и журналистскую деятельность, чтобы посвятить себя, при условии подходящего материального обеспечения, воспитанию семилетнего мальчика Коли, глухонемого с рождения, Петр Чайковский был настолько взволнован, что расплакался на людях. Он не успокоился, пока не получил заверение в том, что отец Коли, некий Конради, возлагает все свои надежды на этого посланного провидением опекуна, веря, что сын его когда-нибудь исцелится. По словам Котека, это желание Модеста посвятить свою жизнь неполноценному ребенку настолько растрогало Чайковского, что он был готов простить младшему брату все прежние ошибки. Рассказывая об этом семейном эпизоде, Котек и сам говорит срывающимся голосом, и глаза его увлажнились.

Но Надежда догадывается, что взволнован он не заботой Модеста о маленьком Коле, а наивностью и добротой Чайковского, всегда беззащитного, сердцем которого может походя играть всякий. Вдруг она вспоминает, что говорят злые языки о странных нравах Николая Рубинштейна и об оргиях, которые он якобы устраивает с некоторыми учащимися консерватории, девушками и юношами. Не из числа ли тех Иосиф Котек, кто тайком предается там играм, осуждаемым моралью? А Петр Чайковский, свой в этих кругах, позволяющих себе все, что угодно, под прикрытием художественной свободы, не следует ли и он примеру этих искателей запретных удовольствий? Но нет, подобное отклонение так или иначе отразилось бы на его музыке. А эта музыка обладает искренностью, правдивостью, небесной чистотой. Подозревать его – такое же святотатство, как отворачиваться от иконы. Из всего сказанного Котеком Надежда фон Мекк пожелала запомнить лишь одно: у Чайковского нет денег и есть гениальность, тогда как у нее гениальности нет, зато денег столько, что она не знает, что с ними делать. Логический вывод видится ей с ослепительной четкостью. Из любви к музыке она должна помочь Чайковскому. Этот жест, на первый взгляд лишенный заинтересованности, принесет двойную выгоду. Став меценатом композитора, она заслужит его дружбу и сможет, если будет угодно Господу, в дальнейшем взять на себя завидную роль его советчицы и вдохновительницы. Избавив его от каждодневных забот, оберегая его от обступающего со всех сторон уродства, купив его, она окажет услугу России, которая испытывает недостаток в великих людях, и себе самой, с детства мечтавшей о неподвластном времени единении с существом высшим. Решив убить одним выстрелом двух зайцев, она достает тяжелую пригоршню золотых рублей и заворачивает их в записку с лаконичным текстом. Не оскорбится ли он этой навязанной ему и не вполне приличной денежной помощью? Результата своих добрых намерений она ожидает с трепетом. Однако следующее утро успокоит ее. Чайковский не только не шокирован дерзостью ее жеста, но и признается, что ее щедрость пришлась как нельзя кстати.


Укрепленная в своей решимости, она больше не обращает внимания на правила приличия и заказывает ему вторую транскрипцию, за которую обещает заплатить сполна. И на этот раз он удовлетворяет ее желание с такой готовностью, что, получив выполненную по ее заказу аранжировку, она не знает, считать ли себя благодетельницей Чайковского или обязанной ему.

«Если бы не мои задушевные симпатии к Вам, я боялась бы, что Вы меня избалуете, но я слишком дорожу Вашею добротою ко мне, для того чтобы это могло случиться, – пишет она ему 15 февраля 1877 года. – Хотелось бы мне много, много при этом случае сказать Вам о моем фантастическом отношении к Вам, да боюсь отнимать у Вас время, которого Вы имеете так мало свободного. Скажу только, что это отношение, как оно ни отвлеченно, дорого мне как самое лучшее, самое высокое из всех чувств, возможных в человеческой натуре. Поэтому, если хотите, Петр Ильич, назовите меня фантазеркою, пожалуй даже сумасбродкою, но не смейтесь, потому что все это было бы смешно, когда бы не было так искренно, да и так основательно».

Конечно же, это признание в платонической любви сопровождается щедрым денежным вознаграждением.


Двадцать четыре часа спустя получатель отвечает с куртуазностью и смиренностью, покорившими Надежду: «Напрасно Вы не захотели сказать мне всего того, что думалось. Смею Вас уверить, что это было бы мне чрезвычайно интересно и приятно, хотя бы оттого только, что и я преисполнен самых симпатических чувств к Вам. Это совсем не фраза. Я Вас совсем не так мало знаю, как Вы, может быть, думаете. Если бы Вы потрудились в один прекрасный день удостоить меня письменным изложением того многого, что Вы хотели сказать, то я бы был Вам чрезвычайно благодарен».

Взволнованная этой эпистолярной ласковостью, 7 марта она направляет ему новый заказ, с тем чтобы, пользуясь возможностью, описать ему свою меланхолию, свой поиск недостижимого идеала, и в конце письма просит его фотографию. «Мне хочется на Вашем лице искать тех вдохновений, тех чувств, под влиянием которых Вы писали музыку, что уносит человека в мир ощущений, стремлений и желаний, которых жизнь не может удовлетворить. [...] Мой идеал человека – непременно музыкант, но в нем свойства человека должны быть равносильны таланту; тогда только он производит глубокое и полное впечатление... И потому, как только я оправилась от первого впечатления Вашим сочинением, я сейчас хотела узнать, каков человек, творящий такую вещь».

После нескольких колебаний она даже признается ему, что занялась небольшим расследованием его биографии, прислушиваясь ко всему, что говорят, а говорят иногда вещи самые нескромные. «Я стала искать возможности узнать об Вас как можно больше, не пропуская никакого случая услышать что-нибудь, прислушивалась к общественному мнению, к отдельным отзывам, ко всякому замечанию, и скажу Вам при этом, что часто то, что другие в Вас порицали, меня приводило в восторг, – у каждого свой вкус. Еще на днях, из случайного разговора, я узнала один из Ваших взглядов, который меня так восхитил, так сочувствен мне, что Вы разом стали мне как будто близким и, во всяком случае, дорогим человеком. Мне кажется, что ведь не одни отношения делают людей близкими, а еще более сходство взглядов, одинаковые способности чувств и тождественность симпатий, так что можно быть близким, будучи очень далеким.

Я до такой степени интересуюсь знать о Вас все, что почти в каждое время могу сказать, где Вы находитесь и, до некоторой степени, что делаете... Я счастлива, что в Вас музыкант и человек соединились так прекрасно, так гармонично, что можно отдаваться полному очарованию звуков Вашей музыки, потому что в этих звуках есть благородный, неподдельный смысл, они написаны не для людей, а для выражения собственных чувств, дум, состояния. Я счастлива, что моя идея осуществима, что мне не надо отказываться от моего идеала, а, напротив, он становится мне еще дороже, еще милее... Было время, что я очень хотела познакомиться с Вами. Теперь же, чем больше я очаровываюсь Вами, тем больше я боюсь знакомства – мне кажется, что я была бы не в состоянии заговорить с Вами, хотя, если бы где-нибудь нечаянно мы близко встретились, я не могла бы отнестись к Вам как к чужому человеку и протянула бы Вам руку, но только для того, чтобы пожать Вашу, но не сказать ни слова. Теперь я предпочитаю вдали думать о Вас, слышать Вас в Вашей музыке и в ней чувствовать с Вами заодно...»

Далее она набирается смелости просить его о написании похоронного марша на понравившиеся ей темы его оперы «Опричник».


Он покорно повинуется, и 16 марта, без запоздания, обрадованная Надежда фон Мекк получает «Похоронный марш», сопровожденный письмом, скромный тон которого глубоко трогает ее.

«Не знаю, будете ли Вы довольны маршем и сумел ли я хоть приблизительно подойти к тому, о чем Вы мечтали. Если нет, то не стесняйтесь сказать мне правду. Когда-нибудь я, может быть, сумею написать нечто более подходящее».


Как ей устоять перед усердием и готовностью, с которыми повинуется ей гений, как кажется, осчастливленный этим? Надежда все больше восторгается Чайковским, и все больше ей нравится иметь его в своем распоряжении. Но столь ли поспешно стал бы он исполнять ее музыкальные капризы, не плати она ему так щедро? Неважно! Купленная за деньги или нет, дружба человека, которого сотни любителей музыки осыпают на каждом концерте аплодисментами, – редкая удача для женщины, которую восторгает лишь высота чувств.

В следующем месяце, не желая останавливаться на столь правильном пути, ненасытная Надежда предлагает Чайковскому написать сочинение для скрипки и фортепиано, которое имело бы темой и названием «Упрек». «Мой упрек, – уточняет она 30 апреля 1877 года, – должен быть выражением невыносимого душевного состояния, того, которое выражается по-французски фразою: Je n'en peux plus![4] В нем должны сказаться разбитое сердце, растоптанные верования, оскорбленные понятия, отнятое счастье – все, все, что дорого и мило человеку и что отнято у него без всякой жалости... В этом упреке должен слышаться отчаянный порыв тоски, невозможность выносить дальше такое страдание, изнеможение и, если можно, смерть, чтобы хоть в музыке найти успокоение, которое не дается в жизни, когда хочешь... Ничто лучше музыки не может выразить таких душевных состояний, и никто лучше Вас не умеет понять их в другом; потому и смело отдаю в Ваши руки свои чувства, думы, желания и уверена, что не ошибаюсь в этот раз, что я в действительно чистые руки помещаю самую дорогую свою собственность». Она так уверена в своей власти над композитором?

На этот раз Чайковский под всяческими предлогами уклоняется от написания «Упрека». Но в качестве возмещения он выплескивает Надежде все, что у него на сердце. Не дороже ли этот подарок любого сочинительства на потребу дня? Без ложного стыда он признается, что помощь, оказываемая ему время от времени Надеждой, ему нужна как никогда. «Мне очень бы не хотелось, – пишет он ей 1 мая 1877 года, – чтобы в наших отношениях с Вами была та фальшь, та ложь, которая неминуемо проявилась бы, если бы, не внявши внутреннему голосу, не проникнувшись тем настроением, которого Вы требуете, я бы поспешил смастерить что-нибудь, послать это „что-нибудь“ Вам и получить с Вас неподобающее вознаграждение. Не промелькнула ли бы и у Вас невольно мысль, что я слишком податлив на всякого рода музыкальную работу, результатом которой являются сторублевые бумажки? Вообще в моих отношениях с Вами есть то щекотливое обстоятельство, что каждый раз, когда мы с Вами переписывается, на сцену являются деньги. Положим, артисту никогда не унизительно получать вознаграждение за свой труд, но ведь, кроме труда, в сочинение, подобное тому, какого Вы теперь желаете, я должен вложить известного рода настроение, т. е. то, что называется вдохновением, а это последнее не всегда же к моим услугам, и я поступил бы артистически бесчестно, если бы ради улучшения обстоятельств и злоупотребив своей технической умелостью выдал Вам фальшивый металл за настоящий».


Затем, изложив причину своего отказа повиноваться, он заглушает свое самолюбие и напрямик умоляет баронессу прийти ему на помощь в текущих и будущих нуждах: «Вы – единственный человек в мире, у которого мне не совестно просить денег. Во-первых, Вы очень добры и щедры; во-вторых, Вы богаты. Мне бы хотелось все мои долги соединить в руках одного великодушного кредитора и посредством его высвободиться из лап ростовщиков. Если бы Вы согласились дать мне заимообразно сумму, которая раз навсегда освободила бы меня от них, я бы был безгранично благодарен Вам за эту неоценимую услугу. Дело в том, что сумма моих долгов очень велика: она составляет что-то вроде трех тысяч рублей. Эту сумму я бы уплатил Вам тремя различными путями: 1) исполнением различного рода работ, как, например, аранжементов, подобных тем, который я для Вас уже делал; 2) предоставлением Вам поспектакльной платы, которую я получаю с дирекции за мои оперы, и 3) ежемесячной присылкой части моего жалованья...»


Обрадованная тем, что за помощью он обратился к ней, и прикинув, что, выполнив просьбу Чайковского, она окончательно привяжет его к себе, она отвечает ему, что он может рассчитывать на нее в любой ситуации и что ему не стоит беспокоиться о том, как он расплатится с ней, когда придет время. Это благородное бескорыстие купило ей незамедлительный ответ Чайковского: «Благодаря Вам я начну теперь вести спокойную жизнь, и это, наверное, хорошо отзовется на моей музыкальной деятельности».


При этом обмене письмами оба корреспондента кажутся настолько довольными друг другом, словно заключили хорошую сделку. Обеспечив будущее Чайковского в музыкальном плане, Надежда фон Мекк живет с ощущением, что обеспечила тем самым и свое, в плане моральном. Не удовольствовавшись возможностью помогать ему время от времени, когда он попросит о том сам, вскоре она берется выплачивать ему постоянное пособие, дабы оградить его от многочисленных проблем, от которых страдает простой человек. «Я не ставлю никакого срока моей заботливости о всех сторонах Вашей жизни, – напишет она ему 12 февраля 1878 года. – Она будет действовать до тех пор, пока существуют чувства, нас соединяющие, будет ли это за границей, в России ли, в Москве, – она везде будет одинакова и даже в тех же самых видах, как теперь, тем более что я убедилась в своей долголетней жизни, что для того, чтобы талант мог идти вперед и получать вдохновения, ему необходимо быть обеспеченным с материальной стороны».


Выплачивая Чайковскому эту субсидию, она продолжает бдительно следить за музыкальной деятельностью и личной жизнью получателя ее щедрот. Она провожает его мысленно в Каменку, имение его сестры Александры, где он завершает увертюру Четвертой симфонии и оперы «Евгений Онегин», вдохновленный Пушкиным. Этот последний замысел тревожит Надежду. Она нисколько не любит Пушкина – певца, по ее мнению, дряхлой Руси, погрязшей в суевериях, обрядах и ложной романтической сентиментальности. Кроме того, ей претят любые оперные спектакли, которым она ставит в упрек то, что они отвлекают внимание публики интригой, декорациями, костюмами, актерской игрой, вместо того чтобы предоставить творить чудо самой музыке. Она страшится для Чайковского такого испытания, слишком часто жестокого, как сцена, не решаясь сказать ему об этом открыто. Однако ее постоянным наваждением остается происходящее в интимной жизни ее идола. Здесь даже Иосиф Котек не может утолить ее жажду выведать все. Пусть она и писала Чайковскому за год до того: «Я до такой степени интересуюсь знать о Вас все, что почти в каждое время могу сказать, где Вы находитесь и, до некоторой степени, что делаете», – сегодня она признает, что сущность этого человека ускользает от нее. Странный дуэт на расстоянии. Каждый из двух главных действующих лиц этого романа о бесплотной страсти колесит из города в город, по России и Европе. Они любят друг друга, с пером в руке, и отправляют друг другу признания из Флоренции в Париж, из Вены в Венецию, никогда не пресыщаясь друг другом. В их письмах суждения об искусстве, религии или проводимой правительством политике перемежаются противоречивыми мнениями о том или ином дирижере. Их мнения расходятся, когда речь заходит о Моцарте, или Брамсе, или Вагнере, или Берлиозе. Каждый яростно отстаивает свою точку зрения. В этом эпистолярном поединке Надежда проявляет компетентность, поражающую Чайковского. Она не только изголодалась по великой музыке, она купается в пьянящем музыкальном мирке, комментирует сплетни, гуляющие среди братии концертантов, возмущается дерзким поведением Рубинштейна или полной недомолвок статьей о Чайковском. Жизнь Надежды похожа то на божественную симфонию, то на невыносимую какофонию, но никогда – на глубокую тишину. Она хочет проникнуть в мысли и в сердце Чайковского, чтобы быть инициированной в особенную алхимию творчества. Но чем охотнее и многословнее он пишет о своих музыкальных проектах, о своей жизни в Венеции или в Москве, о своих одиноких прогулках, об авантюрах своего брата Анатолия или Модеста, о своих нервных кризах с приходом вечера и о своей тревоге композитора, которому не хватает вдохновения, тем все менее и менее она чувствует себя допущенной к секрету его гения. Туманная пелена застилает ей взор. Вот он, замок, но ключа у нее нет. В некоторые вечера, измученная тщетностью этой игры в прятки, она даже не находит в себе мужества сесть за фортепьяно, чтобы утешить себя музыкой, ведь музыка – это снова Чайковский и его загадка.

Да и все, размышляет она, в ее отношениях с этим человеком выходит за рамки обычности. Точно так же, как она оказывается неспособной проникнуть в глубь личности Чайковского, так же она должна признать, что, несмотря на все ее музыкальные познания, она не в состоянии сочинить даже самую безобидную сонату. Неспособная постичь эту всегда ускользающую душу, как и зачать хотя бы одну из тех мелодий, которые услаждают ее одиночество, она приходит в негодование от своей двойной неполноценности. Чем она согрешила, чтобы быть приговоренной к бесплодной компетентности в области музыки и к порывам, тревожным и поверхностным, что касается дружбы? Достаточно знающая, чтобы бесконечно дискутировать, в письмах, которыми она обменивается с Чайковским, о контрапунктах или о гармонии, почему она должна быть в числе не допущенных к великому таинству творчества? Для нее это столь же удручающе, столь же досадно, как топтаться часами у дверей музея, закрытого на ремонт. Возмущение грустной судьбой просвещенной любительницы, знаний и терпения которой не хватает для того, чтобы придумать простейшую мелодию, сменяется у нее тщетными поисками утешения, которое она надеется почерпнуть в перечитывании волнующих писем того, кому она платит за то, что он обладает гениальностью вместо нее.

Глава III

Наконец-то от него весточка! Вот уже несколько недель Надежда томится в ожидании. Узнав на конверте любимый почерк, она готовится к всплеску счастья. Письмо, отправленное из Москвы, датировано 3 июля 1877 года. Баронесса читает первые строчки, и внезапно ее радостное нетерпение сменяется недоумением, а потом и растерянностью: «Многоуважаемая Надежда Филаретовна! Ради Бога, простите, что я не написал Вам ранее. Вот краткая история всего происшедшего со мной в последнее время. Прежде всего скажу Вам, что я самым неожиданным для себя образом сделался женихом в последних числах мая. Это произошло так. За несколько времени перед этим я получил однажды письмо от одной девушки, которую знал и встречал прежде. Из этого письма я узнал, что она давно уже удостоила меня своей любовью. Письмо было написано так искренно, так тепло, что я решился на него ответить, чего прежде тщательно в подобных случаях избегал. Хотя ответ мой не подавал моей корреспондентке никакой надежды на взаимность, но переписка завязалась. Не стану Вам рассказывать подробности этой переписки, но результат был тот, что я согласился на просьбу ее побывать у ней. Для чего я это сделал? Теперь мне кажется, как будто какая-то сила рока влекла меня к этой девушке. Я при свидании снова объяснил ей, что ничего, кроме симпатии и благодарности за ее любовь, к ней не питаю. Но, расставшись с ней, я стал обдумывать всю легкомысленность моего поступка. Если я ее не люблю, если я не хочу поощрить ее чувств, то почему я был у нее и чем это все кончится? Из следующего затем письма я пришел к заключению, что если, зайдя так далеко, я внезапно отвернусь от этой девушки, то сделаю ее действительно несчастной, приведу к трагическому концу. Таким образом, мне представилась трудная альтернатива: или сохранить свою свободу ценою гибели этой девушки (гибель здесь не пустое слово: она в самом деле любит меня беспредельно), или жениться. Я не мог не избрать последнего. Меня поддержало в этом решении то, что мой старый восьмидесятидвухлетний отец, все близкие мои только о том и мечтают, чтобы я женился. Итак, в один прекрасный вечер я отправился к моей будущей супруге, сказал ей откровенно, что не люблю ее, но буду ей, во всяком случае, преданным и благодарным другом. Я подробно описал ей свой характер, свою раздражительность, неровность темперамента, свое нелюдимство, наконец, свои обстоятельства. Засим я спросил ее, желает ли она быть моей женой. Ответ был, разумеется, утвердительный».


Дойдя до этой решающей фразы, Надежда чувствует себя раздираемой негодованием, горечью и стыдом. Она чувствует себя одновременно и обманутой человеком, которого считала целиком в своей власти, и растроганной этой наивностью и этой уязвимостью, очень мужской, перед вздохами какой-то дуры. Собравшись с духом, она снова принимается за чтение, уже с большей снисходительностью, но еще не смирившись с непоправимым. «Не могу передать Вам словами те ужасные чувства, через которые я прошел первые дни после этого вечера. Оно и понятно. Дожив до тридцати семи лет с врожденною антипатиею к браку, быть вовлеченным силою обстоятельств в положение жениха, притом нимало не увлеченного своей невестой, – очень тяжело. Нужно изменить весь строй жизни, нужно стараться о благополучии и спокойствии связанного с твоей судьбой другого человека, – все это для закаленного эгоизмом холостяка не очень-то легко. Чтобы одуматься, привыкнуть спокойно взирать на свое будущее, я решился не изменять своего первоначального плана и все-таки отправиться на месяц в деревню. Так я и сделал. Тихое деревенское житье в кругу очень милых людей и среди восхитительной природы подействовало на меня очень благотворно. Я решил, что судьбы своей не избежать и что в моем столкновении с этой девушкой есть что-то роковое. Притом же я по опыту знаю, что в жизни очень часто то, что страшит и ужасает, иногда оказывается благотворным и, наоборот, приходится разочаровываться в том, к чему стремился с надеждой на блаженство и благополучие. Пусть будет, что будет. Теперь скажу Вам несколько слов о моей будущей супруге».


Прочитав это обещание, Надежда настораживается. Вот она лицом к лицу со своей «соперницей». С каждым словом силуэт незнакомки вырисовывается все четче. «Зовут ее Антонина Ивановна Милюкова. Ей двадцать восемь лет. Она довольно красива. Репутация ее безупречна. Жила она из любви к самостоятельности и независимости своим трудом, хотя имеет очень любящую мать. Она совершенно бедна, образованна (она воспитывалась в Елизаветинском институте), по-видимому, очень добра и способна безвозвратно привязываться. На днях произойдет мое бракосочетание с ней. Что дальше будет, я не знаю. Но лечиться вряд ли придется. Нужно будет хлопотать об устройстве нашего жилья».


Выбитая из колеи обрушившейся на нее лавиной тягостных известий, оставшиеся строки Надежда пробегает в легком оцепенении. В них Чайковский снова пишет о своей опере «Евгений Онегин», о гении Пушкина, которого он защищает ото всех нападок Надежды, о заказанной ею симфонии и о своей бесконечной признательности за ее многочисленные щедроты. К счастью, последняя страница искупает бесчисленные оскорбления, щедро рассыпанные по первым страницам. «Как я был бы рад доказать Вам когда-нибудь не словами, а делом всю силу моей благодарности и моей искренней любви к Вам! К сожалению, я имею для этого только один путь: мой музыкальный труд». Полная подозрительности, Надежда говорит себе, что Чайковский просто-напросто пытается подсластить горький пирог, которым только что угостил ее, чтобы она поменьше хмурилась, глотая. Она почти ненавидит его за эти запоздалые признания в любви и преданности. Но вот он уже возвращается к главному предмету своих забот, со всей откровенностью: «Засим прощайте, мой дорогой, добрый и милый друг! Пожелайте мне не падать духом ввиду той перемены в жизни, которая предстоит мне. [...] Если я женюсь без любви, то это потому, что обстоятельства сложились так, что иначе поступить я не мог. [...] Раз поощривши ее любовь ответами и посещением, я должен был поступить так, как поступил. Во всяком случае, повторяю, моя совесть чиста: я не лгал и не обманывал ее. Я сказал ей, чего она может от меня ожидать и на что не должна рассчитывать. Прошу Вас никому не сообщать о тех обстоятельствах, которые привели меня к женитьбе. Этого, кроме Вас, никто не знает».


Не зная больше, в кого верить и в чем искать спасения после столь сокрушительного разочарования, Надежда проводит ночь в терзаниях и негодовании, пока не приходит к мысли, что никакая человеческая любовь не вечна и что Чайковский все равно вернется к ней, не потому, что она его содержит, и не потому, что любит, а потому что он любит музыку, а она, Надежда, в его глазах музыка с женским лицом. К тому же по какому праву стала бы она винить его в предательстве? Жена она ему, сестра, мать, чтобы оскорбиться его поведением? Самое большее, в качестве любителя музыки, она могла бы пожаловаться ему на фальшивую ноту в исполнении отрывка. Но, по размышлении, эта легкая критика кажется ей слишком уж пропитанной остатками разочарования, которое ей хотелось бы подавить гордостью. Хотя она скорее суеверна, чем религиозна, именно христианское решение принимает она, дабы лучше сохранить будущее своих отношений с этим безумцем Чайковским. Отпустив срок на венчание, которое прошло 6 июля 1877 года в церкви Святого Георгия Победоносца, в Москве, она пишет Чайковскому 19 июля с ангельской безмятежностью: «Получив Ваше письмо, я, как всегда, обрадовалась ему несказанно, но, когда стала читать, у меня сжалось сердце тоскою и беспокойством за Вас, мой милый, славный друг. Зачем же Вы так печальны, так встревожены? Ведь такому-то горю пособить легко, и расстраивать себя не стоит: поезжайте лечиться, пользоваться природой, спокойствием, счастьем и иногда вспомните обо мне... Будьте веселы и счастливы. Не забывайте всею душою любящую Вас Н. фон Мекк».


Без сомнения, он опасался, что, узнав о его женитьбе, баронесса порвет с ним всякие отношения и это лишит его в результате главного источника доходов, поскольку он рассыпается в благодарностях за понимание, проявленное ею, и заверяет ее: «Еще несколько дней, и, клянусь Вам, я бы с ума сошел». Вскоре ему предстоит отбыть со своей женой и ее матерью на лето в домик, который у его тещи имеется в окрестностях Москвы. Но пусть Надежда будет спокойна. Все эти дни он будет думать о ней и обязательно опишет ей во всех подробностях свой первый опыт семейной жизни. Так, сама того не желая, Надежда оказывается невидимым свидетелем семейных разногласий новоиспеченной четы. Неужели Чайковский, которого она всегда возносила выше всех смертных, тоже окажется заурядным любителем молодого тела? Неужели музыки недостаточно, чтобы оградить его от гнусностей, свойственных его полу? Он, которого она считала особенным, неужели он окажется не лучше, чем остальные? Долго терзаться вопросами ей не пришлось – 28 июля 1877-го он присылает ей из Киева длинное послание, полное отчаяния: «Надежда Филаретовна! Вот краткая история всего прожитого мной с 6 июля, т. е. со дня моей свадьбы. Я уже писал Вам, что женился не по влечению сердца, а по какому-то непостижимому для меня сцеплению обстоятельств. [...] Как только церемония совершилась, как только я очутился наедине со своей женой, с сознанием, что теперь наша судьба – жить неразлучно друг с другом, я вдруг почувствовал, что не только она не внушает мне даже простого дружеского чувства, но что она мне ненавистна в полнейшем значении этого слова. Мне показалось, что я, или, по крайней мере, лучшая, даже единственно хорошая часть моего „я“, т. е. музыкальность, погибла безвозвратно. Дальнейшая участь моя представлялась мне каким-то жалким прозябанием и самой несносной, тяжелой комедией».


Читая об этом физическом и духовном отвращении к существу, которому вздумалось из чистого тщеславия забрать себе великого человека, Надежда фон Мекк упивается отмщением. Самозванка, думает она, обличена и почти свергнута. Чего она так боялась, появления в жизни Чайковского «настоящей женщины» и растворения его гения в новом для него счастье семейной жизни, все это в конце концов оказалось не более чем ночным кошмаром. Она-то боялась, что окажется без места в игре в стулья, а вот, однако же, это той, другой, некуда пристроить свой прелестный зад. Надежда почти хохотала. Но как Чайковский перенесет шок этого неизбежного разочарования! Читая следующие строки, Надежда начинает проникаться страхом перед глубиной описываемого им горя. «Моя жена передо мной ничем не виновата: она не напрашивалась на брачные узы. Следовательно, дать ей почувствовать, что я не люблю ее, что смотрю на нее как на несносную помеху, было бы жестоко и низко. Остается притворяться. Но притворяться целую жизнь – величайшая из мук. Уж где тут думать о работе. Я впал в глубокое отчаяние, тем более ужасное, что никого не было, кто мог бы поддержать и обнадежить меня. Стал страстно, жадно желать смерти. Но я имею слабость (если это можно назвать слабостью) любить жизнь, любить свое дело, любить свои будущие успехи. Наконец, я еще не сказал всего того, что могу и хочу сказать, прежде чем наступит пора переселиться в вечность».


Надежда переводит дыхание – самое страшное позади. Остается лишь кухня разбитой семейной пары, которая пытается соблюсти приличия. После кратковременного путешествия в Санкт-Петербург Антонина вздумала отправиться со своим мужем к матери. «Не знаю, как я с ума не сошел. Мать и весь entourage[5] семьи, куда я вошел, мне антипатичен. Кругозор их узок, взгляды дики, все они друг с другом чуть не на ножах; при всем этом жена моя (может быть, и несправедливо) с каждым часом делалась мне ненавистнее. Мне трудно выразить Вам, Надежда Филаретовна, до какой ужасной степени доходили мои нравственные терзания».

Далее он признается, что ему пришлось искать забытья в возлияниях, но не чрезмерных, что переносить экстравагантный характер супруги ему помогает беззаветная преданность Котека, что он еще не оправился: «Не знаю, что будет дальше, но теперь я чувствую себя как бы опомнившимся от ужасного, мучительного сна, или, лучше, от ужасной, долгой болезни. Как человек, выздоравливающий после горячки, я еще очень слаб, мне трудно связывать мысли».

Пишет, что ему жаль Антонину, которая наделена многими достоинствами, несмотря на все свои оплошности: «В сущности, у нее много задатков, могущих составить впоследствии мое счастье». По окончании этой долгой жалобной исповеди Надежда оказывается вознаграждена выражением признательности, которое несказанно радует ее: «Это, однако ж, не мешает этой усталой, но не разбитой душе гореть самой бесконечно глубокой благодарностью к тому стократ дорогому и неоцененному другу, который спасает меня. [...] Сердце мое полно. Оно жаждет излияния посредством музыки. Кто знает, быть может, я оставлю после себя что-нибудь в самом деле достойное славы первостепенного художника. Я имею дерзость надеяться, что это будет. [...] Надежда Филаретовна, я благословляю Вас за все, что Вы для меня сделали».


Поняв, что «ее» Чайковский к ней вернулся, после всех ужасных тревог Надежда думает теперь лишь о том, как лучше доказать свое превосходство над нахалкой, которой не удалось его украсть у нее.


Узнав, что он находится в Каменке, неподалеку от Киева, у своей сестры, в компании двух своих младших братьев и без жены, она ликует. Чтобы набраться терпения в ожидании окончательного разрыва, на который она не смеет надеяться, она в десятый раз перечитывает одну и ту же фразу из письма Чайковского от 8 июля: «Я вдруг почувствовал, что не только она не внушает мне даже простого дружеского чувства, но что она мне ненавистна в полнейшем значении этого слова».

Пока Надежда довольствуется и признанием Чайковского, что «самозванка» ему противна. В этом она увидела подтверждение чудесного сходства характера композитора с ее собственным. Для него, как и для нее, любовь к музыке была запретом для всякой любви земной. Однако ее начинает терзать легкое сомнение. Нормально ли это для мужчины тридцати семи лет, будь он даже и музыкант, испытывать неудержимое физическое отвращение к двадцативосьмилетней жене, решившей во что бы то ни стало соблазнить его? Нет ли здесь признака некоего отклонения от нормального мужского поведения? Не ищет ли Чайковский удовлетворения, которое женщина дать ему не способна, где-то еще? Со смешанными чувствами, в плену у подозрений и сочувствия, Надежда вспоминает о слухах, которые ходят по Москве насчет сомнительных нравов некоторых консерваторских учеников Николая Рубинштейна. Мысль ее возвращается к явной нежности Чайковского к очаровательному Котеку, к интересу, который он проявляет к другим молодым людям своего окружения. Но она тотчас отгоняет мысль о каком бы то ни было отклонении у человека, привыкшего к чистоте высочайших вершин искусства. Кроме того, новое письмо от него, которое она получает, находясь в Браилове, дарит ей уверенность в нормальном состоянии композитора.

«Пожалуйста, простите, что я причинил Вам беспокойство и тревогу. Я твердо уверен, что выйду теперь победителем из несколько тяжелого и щекотливого положения. Нужно будет побороть в себе чувство отчужденности относительно жены и оценить по достоинству ее хорошие стороны. [...] Я до такой степени теперь оправился, что даже приступил на днях к инструментовке Вашей симфонии». На следующий день приходит новое письмо от Чайковского, еще более оптимистичное: «Вы совершенно правы, Надежда Филаретовна, говоря, что есть случаи в жизни, когда нужно крепиться, терпеть и искусственно создавать себе хотя бы тень благополучия. Я всегда мечтал работать, пока есть силы, и потом, когда приду к убеждению, что на своем пути дальше идти не могу, скрыться куда-нибудь и издали, в щелочку смотреть, как люди копошатся в своем муравейнике. [...] Теперь я лишил себя надежды на эту последнюю пристань. [...] Новая связь приковывает меня теперь навсегда к арене жизни, – убежать нельзя! Остается, как Вы говорите, махнуть рукой и постараться быть искусственно счастливым».


Успокоенная твердостью духа, с которой Чайковский принял крах своего брака, Надежда фон Мекк покидает свое имение в Браилове, чтобы отправиться в очередное путешествие по Европе. Эти поездки для нее – возможность на время изменить свою жизнь, увидеть новые горизонты и почти сменить национальность, тогда как люди менее обеспеченные приговорены к обездвиженности паралитиков в инвалидном кресле. Ничто так не омолаживает ее, как мысль убежать, забыть, сжечь мосты.

Однако даже в Вене ее мысли заняты перепадами настроения ее гениального протеже, которого она расспрашивает о его опере «Евгений Онегин», над которой он работает урывками, заверяет его, что она не ошибается, почитая его как существо сверхъестественное, и что каждое письмо от него для нее глоток кислорода, который так нужен ей в окружении тошнотворных людей. Несколько дней спустя, прибыв в Белладжо, на берег озера Комо, она снова изъясняется ему в платонической любви и заверяет, что, созерцая эти безмятежные воды, эти покрытые дымкой горы, эти кипарисы и мирты под своим окном, она слышит его музыку. Письма Чайковского ожидают ее во Флоренции, в Неаполе, в Венеции, где она дрожит от холода. Это, однако, не мешает ей восхищаться феерическим городом, который лежит на волнах, как на мечтах и воспоминаниях. Она даже советует Чайковскому как можно скорее приехать в Италию. Не для того, чтобы присоединиться к ней, поскольку превыше всего она желает остаться для него столь же бесплотной и неуловимой, как музыка, а для того, чтобы без нее любоваться пейзажами, которыми она любовалась без него. Она планирует вернуться 15 октября в Москву. Почему бы ему не «перенять эстафету», приехав к тому же числу, в ее отсутствие, в Неаполь?


Привыкшая организовывать одновременно и свою жизнь, и жизнь других, она не сомневается, что ее не ослушаются. Единственный вопрос, который ее занимает, – поедет ли Чайковский один или с женой. Не получив никакого ответа, она возвращается в Москву и находит в своей почте письмо Чайковского, отправленное из Швейцарии, из Кларенса, 11 октября 1877-го. Распечатывая конверт, она готовится к новым перипетиям этого нескончаемого супружеского фельетона. И не ошибается.

Глава IV

Зря Надежда фон Мекк пыталась вообразить себе страдания Чайковского, связанного по рукам и ногам с супругой, которую он не может ни уважать, ни желать: то, что он пишет в своем письме, превосходит все, что она могла себе представить! После тщетных попыток смириться с присутствием в своем доме этой женщины, один вид которой раздражает его, он обращается мыслями к самоубийству. «Я впал в отчаяние. Я искал смерти, мне казалось, что она единственный выход». Однако провидение посылает ему телеграмму, которая зовет его в Санкт-Петербург, где должна начаться подготовка к восстановлению его оперы «Вакула», плохо принятой при первой постановке, и он торопится туда, на время счастливо спасенный от Антонины Ивановны, которой он, однако, не может поставить в упрек ничего конкретного. Сойдя с поезда, он так горячо встречен братом Анатолием, что, не в состоянии справиться с собой, изливается ему, во всех деталях, о своем безрадостном существовании, сплетенном из «лжи, фальши и притворства», которое ведет со дня женитьбы. После этого душераздирающего признания у него начинается истерика, он теряет сознание и несколько дней лежит в прострации. Эта внезапная болезнь вызывает у Анатолия такое беспокойство, что, ни с кем не советуясь, он решает энергично действовать. Едва брат приходит в сознание, он оставляет его на руках у врачей, а сам отправляется в Москву, где встречается с Антониной, договаривается с ней, после чего убеждает Николая Рубинштейна распространить слух о временном нездоровье Чайковского, вследствие которого ему необходимо прервать работу в консерватории. Суть достигнутого соглашения в том, что под предлогом лечения отдыхом Анатолий повезет своего брата за границу, тогда как Антонина уедет одна в Одессу. Такая расстановка позволит обоим супругам поразмыслить, не мешая друг другу, над будущим их брака и избежать скандального разрыва по прошествии неполных трех месяцев совместной жизни.

Прибыв в Кларенс, Чайковский пишет: «Теперь я очутился здесь, среди чудной природы, но в самом ужасном моральном состоянии. Что будет дальше? Очевидно, я не могу возвратиться теперь в Москву. Я не могу никого видеть, я боюсь всех, наконец, я не могу ничем заниматься. Но и ни в какое другое место России я ехать не могу. Я даже боюсь отправиться в Каменку. Кроме семейства сестры, у которой есть уже большая дочь, там живет многочисленное семейство матери ее мужа, его братья, наконец, целая масса служащих при заводе и разных других лиц. Как они будут смотреть на меня! Что я буду им говорить! Наконец, я не могу теперь говорить ни с кем ни о чем».


Внезапно, на глазах у Надежды, эпистолярные жалобы уступают место соображениям прагматичным. «Мне нужно прожить здесь несколько времени, успокоиться самому и заставить немножко позабыть себя. Мне нужно также устроиться так, чтоб жена моя была обеспечена, и обдумать дальнейшие мои отношения с ней. Мне нужны опять деньги, и я опять не могу обратиться ни к кому, кроме Вас. Это ужасно, это тяжело до боли и до слез, но я должен решиться на это, должен опять прибегнуть к Вашей неисчерпаемой доброте. Чтобы привезти меня сюда, брат достал небольшую сумму по телеграфу от сестры. Они очень небогатые люди. Опять просить у них невозможно. Между тем нужно оставить денег жене, сделать разные уплаты. [...] Словом, я теперь дотрачиваю последние небольшие средства и в виду не имею ничего, кроме Вас. Не странно ли, что жизнь меня столкнула с Вами как раз в такую эпоху, когда я, сделавши длинный ряд безумий, должен в третий раз обращаться к Вам с просьбой о помощи! О, если б Вы знали, как это меня мучит, как это мне больно! Если бы Вы знали, как я далек от мысли злоупотреблять Вашей добротой! Я слишком теперь раздражен и взволнован, чтобы писать спокойно. Мне кажется, что все теперь должны презирать меня за малодушие, за слабость, за глупость. Я смертельно боюсь, что и у Вас промелькнет чувство, близкое к презрению».


Однако эта денежная просьба вовсе не подталкивает Надежду к тому, чтобы считать Чайковского бесстыдным паразитом, всегда готовым вытянуть у нее несколько тысяч рублей, а внезапно придает ей уверенности в собственной власти. Какое ей дело до того, что часть суммы, которую она ему даст, пойдет рикошетом на содержание его оказавшейся в бедственном положении жены. Разве главное не в том, что он признает, до какой степени его жизнь зависит от его благодетельницы? Разве не должна она гордиться тем, что настолько необходима гению, как для материального благополучия, так и для того, чтобы продолжать вести с ней, в письмах, обмен мыслями, в котором расцветает на просторе их обоюдная страсть к музыке?

Теперь Надежде совершенно очевидно, что пропасть непонимания, разделяющая Чайковского и ничтожную Антонину Ивановну, делает ему еще дороже ту гармонию, которая царит в его переписке с невидимой, неуловимой баронессой. С ликующим сердцем, она решает раз навсегда, что, давая ему деньги, в которых он нуждается, чтобы выжить, она делает прекрасный подарок самой себе.

Отвечая 17 октября на его письмо из Кларенса, она поздравляет его с возможностью временно удалиться от жены и вырваться тем самым «из положения притворства и обмана – положения, не свойственного Вам и недостойного Вас».

Она заверяет его, что все унижения, все огорчения, которые он вынес, она сама пережила вместе с ним вдали от него. Что касается денежных забот ее корреспондента, она торопится успокоить его: «Еще, дорогой Петр Ильич, за что Вы так огорчаете и обижаете меня, так много мучаясь материальной стороной? Разве я Вам не близкий человек, ведь Вы же знаете, как я люблю Вас, как желаю Вам всего хорошего, а по-моему, не кровные и не физические узы дают право, а чувства и нравственные отношения между людьми, и Вы знаете, сколько счастливых минут Вы мне доставляете, как глубоко благодарна я Вам за них, как необходимы Вы мне и как мне надо, чтобы Вы были именно тем, чем Вы созданы; следовательно, я ничего и не делаю для Вас, а все для себя. Мучаясь этим, Вы портите мне счастье заботиться об Вас и как бы указываете, что я не близкий человек Вам. Зачем же так, мне это больно... а если бы мне что-нибудь понадобилось от Вас, Вы бы сделали, не правда ли? Ну, так, значит, мы и квиты».


Заканчивая письмо к Чайковскому, Надежда выражает последнюю просьбу. Она настоятельно просит его никому не говорить об их переписке. «Я не знаю, как Вы, Петр Ильич, а я не желала бы, чтобы кто-нибудь знал о нашей дружбе и сношениях; поэтому с Николаем Григорьевичем я вела об Вас разговор как о человеке, мне совсем постороннем».


Но если она требует от Чайковского держать в секрете все, что касается их эпистолярных отношений, то просит его отбросить всякие стеснения, когда речь заходит о его жене. Поскольку она никогда не встречалась с ней, ей трудно представить ее себе. Не мог бы он описать ее в нескольких словах? Чайковский покорно пишет ей 25 октября 1877-го: «Вы желаете, чтоб я нарисовал Вам портрет моей жены. Исполняю это охотно, хотя боюсь, что он будет недостаточно объективен. Рана еще слишком свежа. Она росту среднего, блондинка, довольно некрасивого сложения, но с лицом, которое обладает тою особого рода красотой, которая называется смазливостью. Глаза у нее красивого цвета, но без выражения; губы слишком тонкие, и поэтому улыбка не из приятных. Цвет лица розовый. Вообще, она очень моложава: ей двадцать девять лет, но на вид не более двадцати трех, двадцати четырех. Держится она очень жеманно, и нет ни одного движения, ни одного жеста, которые были бы просты. Во всяком случае, внешность ее скорее благоприятна, чем противоположное. Ни в выражении лица, ни в движениях у нее нет той неуловимой прелести, которая есть отражение внутренней, духовной красоты и которую нельзя приобресть, – она дается природой. В моей жене постоянно, всегда видно желание нравиться; эта искусственность очень вредит ей. Но она, тем не менее, принадлежит к разряду хорошеньких женщин, т. е. таких, встречаясь с которыми, мужчины останавливают свое внимание. До сих пор мне было нетрудно описывать мою жену. Теперь, приступая к изображению ее нравственной и умственной стороны, я встречаю непреодолимое затруднение. Как в голове, так и в сердце у нее абсолютная пустота; поэтому я не в состоянии охарактеризовать ни того, ни другого. Могу только уверить Вас честью, что ни единого раза она не высказала при мне ни единой мысли, ни единого сердечного движения. Она была со мной ласкова – это правда. Но это была особого рода ласковость, состоящая в вечных обниманиях, вечных нежностях, даже в такие минуты, когда я не в состоянии был скрыть от нее моей, может быть, и незаслуженной антипатии, с каждым часом увеличивавшейся. Я чувствовал, что под этими ласками не скрывалось истинное чувство. Это было что-то условное, что-то в ее глазах необходимое, какой-то атрибут супружеской жизни. Она ни единого раза не обнаружила ни малейшего желания узнать, что я делаю, в чем состоят мои занятия, какие мои планы, что я читаю, что люблю в умственной и художественной сфере. Между прочим, всего более меня удивляло следующее обстоятельство. Она говорила мне, что влюблена в меня четыре года; вместе с тем, она очень порядочная музыкантша. Представьте, что при этих двух условиях она не знала ни единой ноты из моих сочинений и только накануне моего бегства спросила меня, что ей купить у Юргенсона из моих фортепианных пьес. [...] Вы спросите, конечно: как же мы проводили время, когда оставались с ней вдвоем? Она очень разговорчива, но весь разговор ее сводился к следующим нескольким предметам. Ежечасно она повторяла мне бесчисленные рассказы о бесчисленных мужчинах, питавших к ней нежные чувства. По большей части, это все были генералы, племянники знаменитых банкиров, известные артисты, даже лица императорской фамилии. Засим, не менее часто она с каким-то неизъяснимым увлечением расписывала мне пороки, жестокие и низкие поступки, отвратительное поведение всех своих родных, с которыми, как оказалось, она на ножах, и со всеми поголовно. Особенно доставалось при этом ее матери. [...] Читая все это, Вы, конечно, удивляетесь, что я мог решиться соединить свою жизнь с такой странной подругой. Это и для меня теперь непостижимо. На меня нашло какое-то безумие. Я вообразил, что непременно тронусь ее любовью ко мне, в которую я тогда верил, и непременно, в свою очередь, полюблю ее. Теперь я получил непоборимое внутреннее убеждение: она меня никогда не любила. Но нужно быть справедливым. Она поступала честно и искренно. Она приняла свое желание выйти за меня замуж за любовь. Затем, повторяю, она сделала все, что в ее силах, чтоб привязать меня к себе. [...] Но что мне делать с своим непокорным сердцем! Эта антипатия росла не днями, не часами, но минутами, и мало-помалу превратилась в такую крупную, лютую ненависть, какой я никогда еще не испытывал и не ожидал от себя. Я, наконец, потерял способность владеть собой. Что дальше было, Вы знаете».


Признание Чайковского в невыносимом отвращении к жене сначала радует Надежду. Несколько мгновений она купается в упоении женской мести. Оскорбление, нанесенное не так давно ее самолюбию, оказывается оплаченным сполна, даже лучше, чем она ожидала. Однако вскоре ею овладевает тревога. В состоянии безысходности, в которое Антонина Ивановна погрузила своего супруга, не учинит ли он над несчастной, потеряв голову, ужаснейшее насилие? Столь жестокая развязка повлекла бы за собой, вне всяких сомнений, вмешательство полиции и навсегда дискредитировала бы великого национального композитора в глазах публики. Она уже видит своего героя представшим пред судом, обвиненным в насильственных действиях по отношению к жене и призывающим баронессу фон Мекк как свидетеля его душевных страданий. К счастью, волнения ее напрасны. Чайковский сообщает ей, что достойный всяческих похвал Анатолий получил от Антонины безумное письмо, в котором она, откинув личину «кроткой голубицы», предстает в своем истинном облике – расчетливой и безжалостной интриганки. Исполненный желания уладить конфликт без шума в прессе, Чайковский дал жене знать, что больше ни под каким предлогом не возобновит совместную жизнь с ней, но что готов избавить ее от любых тягот, выплачивая ей ежемесячно приличную сумму. В ожидании ответа заинтересованной стороны Анатолий, в качестве юриста и добровольного посредника, следит за соблюдением интересов своего брата, попавшего в грязную интригу.

Несколько успокоенная, Надежда решает утишить страдания Чайковского, совсем упавшего духом, и поднимает размер своей ежемесячной выплаты ему до тысячи пятисот рублей. Это денежное поощрение, думает она, позволит ему легче перенести дрязги развода, который должен остаться в тайне. Однако за это время Чайковский получил новые источники дохода. Московская консерватория, учтя его профессорский стаж в стенах учреждения, теперь установила для него дополнительную небольшую выплату, на которую он совершенно не надеялся, а его издатель Юргенсон просит пьесы для фортепиано, которые хорошо продаются. Так, чувствуя поддержку со всех сторон, он снова принимается за работу. Однако Антонина не сдается. Отвергнутая без объяснений, она надеется извлечь из разрыва, которого вовсе не желает, максимальную выгоду.

Начиная с 30 октября 1877-го Чайковский жалуется, что получил, одно за другим, два неприятных письма от своей жены. Первое – сплошные требования и оскорбления; второе, не содержащее никаких извинений за недавние выпадки, представляет собой просьбу о примирении. «Все это меня очень волнует, – пишет Чайковский Надежде. – Я советую ей найти себе занятия, хотя бы для развлечения». Детская наивность Чайковского и раздражает, и трогает баронессу. На данный момент, снова обретя спокойствие и веру в будущее, он ограничивается тем, что выплачивает своей супруге сто рублей в месяц. Но долго ли она будет довольствоваться этой подачкой? Он в этом сомневается. Надежда торопится развеять его худшие опасения. Неужели он не знает, что в случае новых требований, выставленных «противником», она всегда готова увеличить «пособие», дабы избавить своего столь доверчивого и уязвимого композитора от любых унижений? Возможно, она была в своих письмах слишком убедительна, поскольку Чайковский, тут же оправившись от удара, снова устремляется в суматоху путешествий. Можно сказать, что для него музыка и путешествия связаны неразрывно и что они являются залогом его душевного равновесия и творчества.

Пока она мечтает о его возвращении в Москву, он уже мчится в Париж, затем во Флоренцию, в Рим, Венецию, Вену. Везде концерты, аплодисменты, восторженные отзывы. И все же он не может отделаться от ощущения, говорит он, что теряет время, растрачивая его на вещи второстепенные. Надежда догадывается, насколько он растерян и встревожен, и 10 ноября 1877-го она пишет ему, чтобы призвать его вернуться на родину. «Если Вы соскучитесь за границею и Вам захочется вернуться в Россию, но не показываться людям, то приезжайте ко мне, т. е. не ко мне лично, а в мой дом на Рождественском бульваре; у меня есть вполне удобные квартиры, где Вам не надо будет заботиться ни о чем. В моем хозяйстве все есть готовое, и между нами будут общими только хозяйство и наша дорогая мне дружба в том виде, как теперь, не иначе, конечно. В доме у меня ни я, и никто из моего семейства, и никто в Москве и не знали бы, что Вы живете тут. У меня в доме очень легко скрываться от всего света. Вы знаете, какую замкнутую жизнь я сама веду, и вся прислуга привыкла жить на положении гарнизона в крепости. Следовательно, Вы здесь были бы неприступны. Подумайте, дорогой мой друг, да и приезжайте прямо из Вены, только за три дня сообщите мне об этом». Этим двусмысленным приглашением Надежда фон Мекк надеется убедить Чайковского в том, что это принесет им обоим огромное удовольствие, если он поселится у нее, в окружении ее мебели, в ее привычной интимной обстановке, тогда как она будет далеко, предаваясь удовольствию бесплодных мечтаний. Нужно иметь, пишет она, тонкую душу, чтобы уметь почувствовать жар и вкус пустоты. Как настоящий меломан ценит паузы в мелодии, точно так же Надежда уверена, что Чайковский никогда так явственно не присутствует в ее жизни, как когда его рядом с ней нет.

Однако он не дает себя убедить. «Вы пишете, что лучше всего вернуться в Россию. Еще бы! Я люблю путешествовать в виде отдыха за границу; это величайшее удовольствие. Но жить можно только в России, и, только живя вне ее, постигаешь всю силу своей любви к нашей милой, несмотря на все ее недостатки, родине. Но в том-то и дело, что мне невозможно вернуться в Россию».

Внезапно Надежда задается вопросом, что же так пугает Чайковского в идее вернуться в Москву. Боится ли он оказаться под обстрелом новых требований Антонины, или же он опасается, не решаясь сказать об этом, жить у своей благодетельницы, даже при том, что она обещала ему исчезнуть до его приезда? Поскольку развестись в России этого времени без причины очень трудно, нетерпение Надежды превращается в наваждение. Какие бы усилия ни приложил Анатолий, чтобы умерить злобу и аппетит Антонины, пока Чайковский не вернулся в Москву и не поселился на Рождественском бульваре, под надежным крылышком баронессы, скандал, думалось ей, остается возможным. Под скандалом она понимает теперь обвинение в мужской несостоятельности, которое Антонина не замедлит бросить в лицо знаменитому Чайковскому. Обвиненный этой ведьмой в неисполнении супружеского долга, он потеряет репутацию в глазах публики, которая всегда охоча до скабрезных историй. Над ним будут смеяться в салонах и в редакциях газет. Чтобы придать ему мужества перед лицом подобной клеветы, Надежда говорит с ним в письмах о вере, морали, музыке и смешивает все в призыве к всеобъемлющей чистоте. «Я враг всякой внешности, начиная с красоты лица до уважения общественного мнения включительно. Когда я слышу, что говорят о человеке, одаренном высшими нравственными и умственными свойствами, как о лошади или о мебели, у которых ничего и быть не может, кроме внешней красоты, я возмущаюсь всем своим существом. [...] Я бы презирала себя, если бы подделывалась под общественное мнение и изменила бы в чем бы то ни было свои поступки из боязни того, как найдут это люди».

Мимоходом заметив Чайковскому, что ему лучше бросить пить, поскольку музыка, по ее мнению, пьянит лучше, чем вино, она еще раз умоляет его вернуться в Москву.


Однако проходят месяцы, а он и не думает о возвращении на родину. Переезжая из города в город, он, однако, уделил время осмотру у парижских медиков, поскольку нервное расстройство и боли в желудке стали почти невыносимы. Врачи успокоили его. Его состояние не тяжелое, и единственные лекарства, которые наука прописывает в его случае, это гигиена и лечение термальными водами. На следующий день после консультации Чайковский заявляет в письме, что полностью вернулся в отличную физическую форму, никоим образом, однако, не соблюдая рекомендаций врача. «Надеюсь, – пишет он 2 декабря 1877 года, – что останусь еще долго в том отличном для моего здоровья фазисе, в котором нахожусь именно с тех пор, как я, убедившись в шарлатанстве парижской знаменитости, перестал следовать его предписанию».


В конце года он оказывается в Сан-Ремо, где к нему присоединяется брат Модест с маленьким глухонемым Колей. Чайковский пишет, что совершенно сражен молчаливым изяществом этого «ангела». «Какой это чудный мальчик, Вы не можете себе представить. Я к нему питаю какую-то болезненную нежность. Невозможно видеть без слез его обращение с братом. Это не любовь, это какой-то страстный культ. [...] В первый день, когда я его увидел, я питал к нему только жалость, но его уродство, т. е. глухота и немота, неестественные звуки, которые он издает вместо слов, все это вселяло в меня какое-то чувство непобедимого отчуждения. Но это продолжалось только один день. Потом мне все сделалось мило в этом чудном, умном, ласковом и бедном ребенке».

Читая эти строки, Надежда думает о том, что ее неуловимый корреспондент страдает от приступа отцовской любви, и о том, какое это счастье, что он открыл наконец способ удовлетворения этой благородной склонности. Но вот самое главное: 21 декабря Чайковский получает официальное приглашение, подписанное Бутовским, выступить в роли главы российского отдела Всемирной выставки в Париже. Его просят немедленно приехать во Францию в качестве делегата от музыкальной России. Он должен будет остаться там до окончания выставки, и оплата составит тысячу рублей за месяц. Это предложение льстит Чайковскому, однако многочисленные обязанности, которые повлечет за собой подобная честь, пугают его. С другой стороны, он боится разочаровать баронессу и всех своих друзей, всех своих почитателей, которые обвинят его в трусости и лености, если он уклонится от приглашения. 24 декабря он пишет Надежде, после долгой внутренней борьбы, которая, возможно, стоила ему многих дней жизни, что лучше отказаться сразу, чем приехать на место и сделать это там после полного расстройства организма.

Опасаясь более всего уколов собственной совести, он снова пытается оправдаться в собственных глазах, в другом письме: «Как бы то ни было, малодушно ли я поступаю или благоразумно, но сегодня я вижу ясно, что я не могу ехать. [...] Главное, мне теперь нужно, чтобы Вы, братья и сестра не сердились на меня за мое малодушие. Клянусь Вам, что, если бы я знал, что этого Вам и им хочется, я бы поехал в Париж. Но без советов друга или брата, больной, в припадке самой ужасной ипохондрии, я не могу, не могу, не могу ехать».[6]


Надежда, исполненная сожаления оттого, что Чайковский отказался от чести представлять Россию на Всемирной выставке в Париже, не понимает, почему он так задерживается за границей. Ведь не потому же, что ему не хочется предстать перед толпой в Париже, он не едет спокойно работать в Москву, к ней, в дом, который она заблаговременно освободила бы. В письме, которое она адресует ему 31 декабря, она, конечно же, поддерживает его в его решении уклониться от официальных празднований, но пользуется случаем, чтобы сообщить ему, не без задней мысли, что в данный момент в консерватории идет работа над его оперой «Евгений Онегин» перед предстоящим исполнением для членов императорской семьи. «Я очень с нетерпением жду этого представления», – пишет она ему, всячески подчеркивая, что исполнительское мастерство некоторых музыкантов кажется ей никуда не годным. Тем самым она надеется задеть его любопытство и заставить его быстрее вернуться в Россию. А пока она посылает ему тысячу пятьсот франков на издание «Четвертой симфонии», наконец оркестрованной.


Однако ничто не способно заставить Чайковского оставить скитания по Европе. И при этом в письмах он утверждает, что страстно любит свою страну. Еще в последнем письме он пишет Надежде, рассказывая о своих прогулках вокруг Сан-Ремо: «А между тем я испытывал невыразимое желание пойти домой и поскорей излить свои невыносимо тоскливые чувства в письмах к Вам, к брату Толе. Отчего это? Отчего простой русский пейзаж, отчего прогулка летом в России, в деревне по полям, по лесу, вечером по степи, бывало приводила меня в такое состояние, что я ложился на землю в каком-то изнеможении от наплыва любви к природе, от тех неизъяснимо сладких и опьяняющих ощущений, которые навевали на меня лес, степь, речка, деревня вдали, скромная церквушка, словом, все, что составляет убогий русский, родимый пейзаж».


Действительно, возможно, именно чрезмерная любовь Чайковского к России мешает ему к ней вернуться? – спрашивает себя Надежда в растущей растерянности. Возможно, он боится быть плохо принят соотечественниками? Возможно, их враждебности (или их дружелюбия) он боится больше, чем немцев, австрийцев, итальянцев, французов? Возможно, ему нужно, чтобы его отделяла от родины граница, дабы лучше понять ее? И снова, готовая критиковать Чайковского, баронесса фон Мекк вынуждена констатировать, что сама очень похожа на него. Она и сама может чувствовать себя счастливой лишь в разлуке с предметом обожания. Будь то живой человек или страна, лишь разлука позволяет почувствовать истинную ценность. Настоящее обладание свершается в отсутствие. Но и коротая время в размышлениях, Надежда чувствует, что тянется оно бесконечно долго. Единственное ее утешение – повторять себе, что по сердцу, если уж не по таланту, она – женская копия Чайковского.

Глава V

Видя, что, несмотря на ее настояния, Чайковский упрямо не желает оставить свое космополитское скитальчество, Надежда думает о том, что, может быть, Анатолию, или Модесту, или Котеку, или – почему бы и нет? – Алеше, преданному слуге композитора, удастся убедить его вернуться в Россию. Ей известно, что все они приезжали к нему за границу и что он показался им плохим и ничуть не торопился положить конец своим разъездам по Европе. Из всех, кто навещал его, самым осведомленным о его работах и проектах опять оказывается очаровательный Котек. Через него Надежда узнает подробности относительно продвижения последних произведений композитора. Перевозя за собой партитуры из отеля в отель, сообщает он, Чайковский написал восхитительную Вторую сонату, концерт для фортепиано, которым весьма доволен, и только что занялся «Литургией», которая с трудом поддается ему и от которой он многого ожидает. Этот несравненный артист, опьяненный музыкой, думает Надежда, чувствует себя комфортно только в мужском обществе. Конечно же, она признает, что благодаря этому исключительно мужскому окружению она может не опасаться появления соперницы, однако в душе у нее копошатся сомнения, посеянные светскими сплетниками. Дабы попытаться разузнать побольше, она, не колеблясь, расспрашивает Чайковского в письме, пока он находится во Флоренции, о его сентиментальном прошлом: «Петр Ильич, любили ли Вы когда-нибудь? Мне кажется, что нет. Вы слишком любите музыку, для того чтобы могли полюбить женщину. Я знаю один эпизод любви из вашей жизни, но я нахожу, что любовь так называемая платоническая (хотя Платон вовсе не так любил) есть только полулюбовь, любовь воображения, а не сердца, не то чувство, которое входит в плоть и кровь человека, без которого он жить не может».[7] Оказавшийся перед лобовой атакой, Чайковский ответил уклончиво: «Вы спрашиваете, друг мой, знакома ли мне любовь неплатоническая. И да и нет. Если вопрос этот поставить несколько иначе, т. е. спросить, испытал ли я полноту счастья в любви, то отвечу: нет, нет и нет!!! Впрочем, я думаю, что и в музыке моей имеется ответ на вопрос этот. Если же Вы спросите меня, понимаю ли я все могущество, всю неизмеримую силу этого чувства, то отвечу: да, да и да – и опять так скажу, что я с любовью пытался неоднократно выразить музыкой мучительность и вместе с тем блаженство любви». Ловко перескакивая с одной темы на другую, он продолжает: «Я совершенно несогласен с Вами, что музыка не может передать всеобъемлющих свойств чувства любви. Я думаю совсем наоборот, что только одна музыка и может это сделать. Вы говорите, что тут нужны слова. О нет! Тут именно слов-то и не нужно, и там, где они бессильны, является во всеоружии своем более красноречивый язык, т. е. музыка. [...] Ваше замечание, что слова часто только портят музыку, низводят ее с ее недоступной высоты, верно совершенно».[8]

Увильнув таким образом от темы, Чайковский пускается затем в пространные и туманные философские размышления, да так успешно, что Надежда, прочитав письмо с начала до конца, остается ни с чем.


Несколькими неделями позже, по возвращении с концерта, где она еще раз услышала «Сербский марш» Чайковского, она снова пишет ему о том энтузиазме, который он вселил в нее, но признается, что, видя такое множество слушателей, аплодирующих его музыке, она испытывает и счастье, и беспокойство. «Мне как-то кажется, что у меня много соперников, что у Вас много друзей, которых Вы любите больше, чем меня. Но здесь, в этой новой обстановке, между чужими людьми мне показалось, что Вы никому не можете принадлежать столько, сколько мне, что моей собственной силы чувства достаточно для того, чтобы владеть Вами безраздельно. В Вашей музыке я сливаюсь с Вами воедино, и в этом никто не может соперничать со мною: здесь я владею и люблю! Простите мне этот бред, не пугайтесь моей ревности, ведь она Вас ни к чему не обязывает, это есть мое собственное и во мне же разрешающееся чувство. От Вас же мне не надо ничего больше того, чем я пользуюсь теперь, кроме разве маленькой перемены формы: я хотела бы, чтобы Вы были со мною, как обыкновенно бывают с друзьями, на „ты“. Я думаю, что в переписке это не трудно, но если Вы найдете это недолжным, то я никакой претензии иметь не буду, потому что и так я счастлива; будьте Вы благословенны за это счастье! В эту минуту я хотела бы сказать, что я обнимаю Вас от всего сердца, но, может быть, Вы найдете это уже слишком странным; поэтому я скажу, как обыкновенно: до свидания, милый друг мой».[9]


Сознавшись в своей ревности, признавшись в любви и предложив называть друг друга на «ты», она ждет, со сжавшимся сердцем, ответа Чайковского. Увы! Он опять ускользает. Конечно, он заверяет ее, что она «краеугольный камень его счастья», но тут же с огорчительной осмотрительностью меняет тон. «Что касается перемены „Вы“ на „ты“, то у меня просто не хватает решимости это сделать. Я не могу выносить никакой фальши, никакой неправды в моих отношениях к Вам, а между тем я чувствую, что мне было бы неловко в письме отнестись к Вам с фамильярным местоимением. Условность всасывается в нас с молоком матери, и как бы мы ни ставили себя выше ее, но малейшее нарушение этой условности порождает неловкость, а неловкость, в свою очередь, – фальшь. [...] Буду ли я с Вами на „Вы“ или на „ты“, сущность моего глубокого, беспредельного чувства и любви к Вам никогда не изменится от изменения формы моего обращения к Вам».[10]

По сути, он оттолкнул протянутую ею руку, а ей осталось лишь смириться, изобразив притворное понимание... Что ж, они будут по-прежнему любить друг друга, обращаясь друг к другу на «вы», словно их только что представили.


Вскоре она, однако, оказывается вознагражденной за свою искренность – в начале апреля 1878 года она узнает, что он выехал из Кларенса, находится в Вене и что следующее его письмо будет из России: «Покидая чужие страны и накануне своего возвращения в Россию в качестве совершенно здорового, нормального, полного свежих сил и энергии человека, я должен еще раз поблагодарить Вас, мой бесценный, добрый друг, за все, чем я Вам обязан и чего никогда, никогда не забуду».[11]

Она боится поддаться преждевременной радости и опасается, что следующим пунктом назначения этого неисправимого путешественника окажется Цюрих, Неаполь или, может быть, Париж. Но нет, Чайковский держит слово. 11 апреля 1878 года он пересекает наконец границу и направляется напрямую к сестре на Украину, в Каменку. Он готовился к тому, что, снова ступив на родную землю, испытает волнение невыразимое, однако наткнулся на пьяных жандармов, которые рылись в его багаже, безо всяких извинений, и с подозрением разглядывали паспорт. «Все это отравляло мне удовольствие видеть родную и страстно любимую страну свою». Кроме того, менее чем через неделю после приезда он начинает жаловаться на новые боли, которые он приписывает то беспокойствам, которые ожидали его в России, то похолоданию, то слишком скудному питанию, предписанному постом. Прошлой ночью, мучаясь тяжелой бессонницей, он даже подумал, что умирает, и вынужден был разбудить своего брата Анатолия, спавшего в соседней комнате. Не придавая большого значения этим тревожным новостям, Надежда, захлестнутая радостью, поздравляет его с возвращением в лоно матери-родины, совпавшее с празднованием Пасхи. Двойное воскрешение, думается ей, воскрешение Христа, возвращенного человечеству, и Чайковского, возвращенного соотечественникам.

«Как я рада, что Вы находитесь теперь ближе к Москве, что заграничное пребывание принесло Вам пользу, что, быть может, нам удастся добыть Вам полную свободу! [...] Петр Ильич, у меня есть одно желание, которое я была бы очень рада, если бы Вы исполнили, это чтобы Вы побывали в том месте, которое я так люблю, в которое я всегда стремлюсь сердцем, в котором есть для меня много дорогих, хотя и тяжелых воспоминаний, – в нашем Браилове». Она добавляет, что хотела бы отныне называть это благословенное место не мой Браилов, а наш Браилов. Конечно же, она обещает ему не показываться там, покуда он пожелает оставаться там, поскольку она все более и более укрепляется в решимости сохранить между ними чудо единения в отсутствие. Может быть, именно последнее заверение помогает ему принять приглашение? В любом случае следующий месяц он проводит в Браилове, и эта тихая гавань приводит его в восторг. Здесь он погружен, как он пишет, в «блаженную тишину» и «окружен со всех сторон предметами, напоминающими мне Вас и приближающими меня к Вам».[12]

Прелести этого феерического места он воспоет также в триптихе для фортепиано и скрипки, «Souvenir d'un lieu cher» («Воспоминания о дорогом месте»). Вкус к работе вернулся к нему, и он проводит дни в муках и тайных радостях творчества и каждодневных огорчениях, связанных с процессом развода. Будучи в курсе его нескончаемых терзаний, Надежда фон Мекк сделала ему как-то смелое предложение: «На развод она не согласится, разве только она встретила бы человека, который захотел бы на ней жениться, – то не можете ли Вы предложить ей, что в таком случае Вы выдадите ей за некоторое время вперед то содержание, которое она получает от Вас теперь, тысяч десять, например, или, может быть, она согласится теперь же на таком условии дать Вам развод, а сумму эту я берусь достать? Попробуйте, мой милый друг. Мне бы так хотелось, чтобы Вы были спокойны».[13] Однако Анатолий, взявшийся передать Антонине новые условия развода, наталкивается на яростное возмущение со стороны отвергнутой супруги. Понимая, что она прикрывается предлогом растоптанного самолюбия, чтобы запутать дело и затянуть переговоры, Анатолий решает скрыть от нее, что финансовую сторону компромисса берет на себя не ее муж, а баронесса фон Мекк.

После долгих совещаний братья придумывают, как повести себя с противником, – «выкуп» будет передан Львом Давыдовым, мужем Александры. Так имя баронессы никогда не будет упомянуто. Чайковский обещает баронессе, что даже самые близкие к нему люди не будут знать, что за благословенная рука приносит ему покой и свободу. Надежда боится преждевременно радоваться соглашению, достичь которого было столь трудно. Но то, что Чайковский пишет ей в Браилов, 21 мая 1878-го, переполняет ее неудержимой радостью. «Я получил письмо от известной особы на множестве страниц. Среди феноменально глупых и идиотических ее рассуждений находится, однако же, формально высказанное согласие на развод. Прочтя это, я обезумел от радости и полтора часа бегал по саду, чтобы физическим утомлением заглушить болезненно-радостное волнение, которое это мне причинило. Нет слов, чтобы передать Вам, до чего я рад! Я решил, что мне необходимо в начале июня съездить в Москву, чтобы дать ход делу. Нужно поскорей, поскорей; я не успокоюсь, пока не найду ходатая по делу, вообще не заведу машины, не узнаю, как устроить формальности, и т. д. Не правда ли, это лучше?»


Конечно же, Надежда согласна с ним, и вот процедура начата. Чайковский добивается раздельного проживания; развод остается гипотетическим. Самое время расцеловать брата Анатолия, ужасно побледневшего, похудевшего и нервного, и вот он снова в Каменке, где, несмотря на болезнь печени у сестры Александры и недисциплинированное поведение племянников, он с азартом работает над «Сюитой для оркестра» и подумывает об опере, которая могла бы стать «Ромео и Джульеттой», или «Причудами Марианны», или «Орлеанской девой» по Шиллеру. О последнем проекте он напишет Надежде: «Для музыки есть чудные данные, и сюжет еще не истасканный, хотя им уже и воспользовался Верди».[14]

Однако на лето он предпочитает комфортабельный дом в Браилове, который баронесса, неутомимая путешественница, полностью предоставила ему на время своих путешествий по Европе. Затем, подлечившись свежим воздухом, одиночеством и тишиной, он возвращается в Москву, свое неизменное пристанище. Здесь он получает многочисленные письма, в которых Надежда делится с ним своими впечатлениями искушенной путешественницы и любительницы музыки, пред суровым судом которой предстает все, что не является творением ее кумира. Он пишет ей до востребования в Париж, в Сан-Ремо, во Флоренцию... Во время первого пребывания в Париже, в сентябре 1878-го, она посетила концерты, руководить которыми Чайковский отказался и в которых с успехом играл роль пианиста и дирижера Николай Рубинштейн. Программа состояла из произведений Чайковского, Глинки, Римского-Корсакова... По возвращении с одного из концертов, 6 сентября 1878 года, Надежда, в смятении, почти в слезах, пишет своему возлюбленному композитору о том, что она почувствовала при прослушивании «Бури». «Когда раздались первые ее звуки, я забыла про всех и все. В зале царствовала мертвая тишина; казалось, что все притаили дыхание. Когда послышался этот аккорд с задержанием, у меня все нервы задрожали, а дальше... дальше я уже забыла совсем Париж, глупую публику, патриотическое тщеславие и весь мир, – передо мною была только „Буря“, любовь и их невидимый автор, разливающий широкие, роскошные звуки, способные наполнить весь мир, доставить человеку счастие, добро, наслаждение. О боже мой! Я не могу вам передать, что я чувствую, когда слушаю Ваши сочинения. Я готова душу отдать Вам, Вы обоготворяетесь для меня; все, что может быть самого благородного, чистого, возвышенного, поднимается со дна души».

Так, три месяца кряду она посещает российские концерты в рамках Всемирной выставки, когда в программе значатся произведения Чайковского. К скрупулезным отчетам, которые она затем отправляет ему, она прилагает выдержки из парижской прессы, в целом благожелательной, но недостаточно, по ее мнению. Возможно, именно растущая слава его произведений за рубежом и желание посвящать творчеству больше времени подтолкнули Чайковского серьезно задуматься о том, чтобы оставить Московскую консерваторию? Однако из-за денежных затруднений, которые неизбежно повлечет за собой столь радикальный шаг, прежде чем решиться на него, он вынужден испросить совета у своей щедрой покровительницы. Исполненная гордости оттого, что он советуется с ней о будущем своей карьеры, она незамедлительно отвечает ему 20 сентября 1878 года: «Спешу отвечать Вам на Ваш вопрос, что я буду чрезвычайно рада, если Вы оставите консерваторию, потому что я давно уже нахожу величайшим абсурдом, чтобы Вы с Вашим умом, развитием, образованием, талантом находились в зависимости от грубого произвола и деспотизма человека, во всех отношениях низшего от Вас... Я не позволяла себе давать Вам никаких советов по предмету Ваших занятий в консерватории, но искренно желаю, чтобы Вы бросили место, соединенное с подчинением нашему общему другу. Что касается пользы, которую Вы принесли бы грядущим поколениям Вашим преподаванием, то я нахожу, что Вы гораздо больше приносите ее Вашими сочинениями, а не зачеркиваниями квинт и октав. Для этого есть много таких, которые ни для чего другого не годны, Вы же оставляете в искусстве такие памятники, которые будут служить наилучшим руководством, образцом для учащегося юношества». В этом же письме, поскольку он объяснял ей, что слишком любит Россию, чтобы все время иметь ее перед глазами, и что желал бы провести половину жизни за границей, она поощряет его путешествовать время от времени, как делает она сама: «Именно так я и распределяла Вашу жизнь, чтобы часть времени Вам быть в деревне, в России, а другую часть за границею, и я очень радуюсь, что и в этом сошлись наши мысли. Я, вероятно, проведу зиму за границею. Приезжайте куда-нибудь поближе, мой милый друг, – как бы я была рада. Приезжайте на Lago di Como, там ужасно хорошо и есть много мест, кроме Bellagio, по берегу озера. Как было бы славно, если бы мы жили на расстоянии одной или двух верст или на двух берегах озера».


Энтузиазм Надежды заразителен. Чайковский подает заявление об уходе из консерватории, с меланхоличным облегчением думая о двенадцати годах, проведенных в этих стенах. 7 октября 1878 года он покидает Москву, направляясь во Флоренцию. В этом городе его с нетерпением ждет баронесса фон Мекк, с ее твердым намерением никогда не встречать его во плоти.

Это бесконечное «избегание» кажется ей как никогда необходимым для счастья их необычной четы. Нет ничего легче для них, чем быть одновременно невидимыми и присутствующими, поскольку она живет в верхней части города, на вилле «Оппенхайм», на Виале-дей-Колли, а для него сняла квартиру, в которой он будет далеко от ее глаз, но близко к сердцу. Она поручила скрипачу Пахульскому, сменившему Котека в ее свите придворных музыкантов на побегушках, встретить Чайковского на вокзале и проводить его в приготовленную для него квартиру. Стол венчает букет присланных ею цветов, к которому приложена написанная ее рукой записка: «Здравствуйте, мой милый, дорогой, несравненный друг! Как я рада, Боже мой, как я рада, что Вы приехали! Чувствовать Ваше присутствие вблизи себя, знать те комнаты, в которых Вы находитесь, любоваться теми же видами, которые и у Вас перед глазами, ощущать ту же температуру, как и Вы, это такое блаженство, которого никакими словами не выразишь!»

Также она прилагает, из осторожности или чтобы подразнить, расписание своих ежедневных прогулок. «Мы аккуратно гуляем каждый день, несмотря ни на какую погоду, и всегда выходим в одиннадцать часов и идем немножко дальше Bonciani, ныне Вашей резиденции, мой бесценный друг. Там мы поворачиваем назад тою же дорогою и возвращаемся в двенадцать часов, прямо к завтраку».

Ответ на виллу «Оппенхайм», до которой не больше пятисот метров, приносит Алеша, слуга Чайковского. В записке композитор благодарит Надежду за все ее флорентийские щедроты, заверяет ее, что все ему здесь нравится, хотя квартира слишком велика, слишком роскошна и слишком комфортна. Затем он пишет для нее новую сонату и называет ее «Наша сюита». «Не могу Вам выразить, мой бесценный Петр Ильич, как я счастлива, что квартира Вам понравилась и что мы находимся так близко друг от друга. Мне даже мои комнаты кажутся теперь лучше со вчерашнего вечера, прогулка еще приятнее. Не знаю, как благодарить Вас за удовольствие, которое Вы мне хотите сделать нашею сюитою. Боже мой, сколько прелести в этом слове „нашею“».

И начинается игра в прятки. Каждый день во время утренней прогулки Надежда проходит под окнами Чайковского, приятно содрогаясь при мысли встретиться с ним лицом к лицу. А что, если он нарушит правило? Она представляет, что его одновременно преследует соблазн сделать это и парализует мысль принести ей неудовольствие пренебрежением к запрету. Как и она, он, несомненно, постоянно начеку и в страхе перед собственным любопытством. Ощущение, что они играют с опасностью, которая вселяет страх в обоих, вызывает у них возбуждение более сильное, чем самая смелая ласка. И вот однажды вечером, в Опере, Надежда, пришедшая послушать «Il violino del diavolo», обнаруживает в зале неподалеку от себя Чайковского. Их взгляды встречаются. Они узнали друг друга. Но, повинуясь установленным ими самими правилам, они делают вид, что незнакомы, и отводят глаза, дабы избежать кощунства вежливой улыбки.[15] Вернувшись на виллу «Оппенхайм», Надежда изливает свой восторг: «Как ли ни холодно здесь, как ли ни неприветливо, а мне все-таки не хочется уезжать отсюда: близость Вас – это неисчерпаемое блаженство для меня. Вставая утром, первая мысль есть о Вас, и в продолжение всего дня я не перестаю чувствовать Вашего присутствия; мне кажется, что оно носится в воздухе. Боже мой, как я люблю Вас и как счастлива, что узнала Вас!»[16]


Однако, заблаговременно распланировав свои путешествия по Европе в личном вагоне, она считает, что пришло время сменить горизонты, и вот она уже в Вене, откуда пишет Чайковскому 24 декабря 1878 года, поздравляя его с Рождеством. Он и сам не усидел на месте и поспешил в Париж, в котором как нигде надеется найти вдохновение для своей «Орлеанской девы». Но у каждого свое чудо! Точно так же, как Жанна д'Арк слышит голоса и чувствует рядом присутствие мистической силы, оберегающей ее, так и Чайковский, везде, в любой час, преследуем мыслью невидимой и вездесущей баронессы. Предупреждающая малейшее желание своего композитора, она сняла для него роскошную квартиру, где он сможет с комфортом воспевать экстазы и страдания своей святой героини. Увы! Предусмотрительности Надежды недостаточно, чтобы уберечь Чайковского от нездоровья, постматримониальных осложнений и творческих разочарований, которые он принимает с чувствительностью человека с открытой раной. После проведенной в метаниях ночи, среди приступов желудочных болей и тошноты, он решает, дабы оправиться, отправиться послушать, 9 марта 1879 года, «Бурю», которую дают в Шатле под управлением Эдуарда Колонна. Ужасная ошибка! Обескураженный никуда не годным уровнем оркестра, он вдобавок стал свидетелем безразличия публики. Более того, ему даже показалось, что в конце он услышал свист среди вежливых аплодисментов. Этот неуспех перед парижскими слушателями погружает его в тяжелое уныние. Он начинает сомневаться в своем таланте. Заслуживает ли он той высоты, на которую возвели его соотечественники? Узнав об этом необъяснимом провале, Надежда пытается помочь Чайковскому воспрянуть духом и уговаривает его развеяться, посещая интеллектуальные круги столицы, поскольку она уверена, что среди передовых французов он найдет почитателей, как и в России. Неужели он забыл, с каким пылом недавно высказывался о его творчестве Лев Толстой? Почему бы ему не встретиться в Париже с Иваном Тургеневым, о котором всем известно, пишет она, что он женат на мадам Виардо-Гарсия, известной певице? Он отвечает ей 19 февраля 1879-го длинным посланием, в котором анализирует свой страх перед непосредственным контактом с себе подобными: «Всю мою жизнь я был мучеником обязательных отношений к людям. По природе я дикарь. Каждое знакомство, каждая новая встреча с человеком незнакомым была для меня всегда источником сильнейших нравственных мук. Мне даже трудно объяснить, в чем сущность этих мук. Быть может, это доведенная до мании застенчивость, быть может, это полнейшее отсутствие потребности в общительности, быть может, ложный страх показаться не тем, что я есть, быть может, неумение без усилия над собой говорить не то, что думаешь (а без этого никакое первое знакомство невозможно), – словом, я не знаю, что это такое, но только, пока я по своему положению не мог избегать встреч, я с людьми встречался, притворялся, что нахожу в этом удовольствие, по необходимости разыгрывал ту или другую роль (ибо, живя в обществе, нет ни малейшей возможности обойтись без этого) и невероятно терзался. [...] Ни разу в жизни я не сделал ни единого шага, чтобы сделать знакомство с тою или другою интересною личностью, а если это случалось само собою, по необходимости, то я всегда выносил только разочарование, тоску и утомление».

Далее, приводя в пример свои отношения со Львом Толстым, он признается, что, несмотря на все его восхищение автором «Войны и мира», ему было невыносимо больно слушать, как тот излагает дичайшие музыкальные теории и отказывает во всяком таланте такому колоссу, как Бетховен. «И тут же, после первого рукопожатия, он изложил мне свои музыкальные взгляды. По его мнению, Бетховен бездарен. С этого началось. Итак, великий писатель, гениальный сердцевед, начал с того, что с тоном полнейшей уверенности сказал обидную для музыканта глупость. Что делать в подобных случаях! Спорить! Да – я и заспорил. Но разве тут спор может быть серьезен? Ведь, собственно говоря, я должен был прочесть ему нотацию. Может быть, другой так и сделал бы, я же только подавлял в себе страдания и продолжал играть комедию, т. е. притворялся серьезным и благодушным. Потом он несколько раз был у меня, [...] при мне расплакался навзрыд, когда я сыграл ему по его просьбе Andante моего первого квартета, но все-таки знакомство его не доставило мне ничего, кроме тягости и мук, как и всякое знакомство. [...] Вот почему, милый друг, я не иду ни к Тургеневу, ни к кому бы то ни было».

Оправдав тем самым свою мизантропию, Чайковский вносит уточнение, которое не может оставить Надежду равнодушной: «Позвольте исправить одно Ваше заблуждение, разделяемое, впрочем, очень многими. Тургенев не женат и никогда не был женат на Виардо. Она замужем за Louis Viardot, здравствующим и теперь. Этот L. Viardot очень почтенный писатель и, между прочим, переводчик Пушкина. Тургенева с Виардо соединяет очень трогательная и совершенно чистая дружба, превратившаяся уже давно в такую привычку, что они друг без друга жить не могут. Это факт совершенно несомненный».

Из всего письма именно последние строки она читает с особым волнением: говоря о близости писателя и певицы, он деликатно бросает аллюзию на их собственный союз. Чайковский и мадам фон Мекк, Тургенев и мадам Виардо, два гения, соединенные сердечной связью, если не плотской, с двумя исключительными женщинами!


Под впечатлением от этого «совпадения» Надежда больше не может думать ни о чем, кроме своих «невстреч» с композитором, приглашая его в свою усадьбу, которую она заблаговременно покинет. Весной 1879 года, по возвращении Чайковского в Россию, она пишет ему, чтобы предложить провести некоторое время в принадлежащем ей доме в Симаках (или Сиамаках), совсем рядом с Браиловом, куда она намеревается отправиться в самые ближайшие дни. «Вот что бы мне хотелось, – пишет она ему 5 мая, – это устроить в Браилове жизнь ? nous deux,[17] вроде жизни на нашей милой Viale dei Colli, – и это очень легко, зависит только от вашего согласия. Есть у меня при Браилове фольварк[18] Сиамаки [...] очень миленький, лежит в тенистом саду, в конце которого идет река, в саду поют соловьи. [...] Если бы Вы согласились приехать туда на целый месяц или еще больше, во время моего пребывания в Браилове, то я была бы несказанно счастлива. Для меня отчасти повторилось бы самое восхитительное время моей жизни на Viale dei Colli. Хотя, конечно, в Браилове я не могла бы каждый день ходить гулять около Вашей квартиры, но я также каждый день чувствовала бы, что Вы близко, и от этой мысли мне так же было бы хорошо, весело, покойно, смело; мне также казалось бы, что, когда Вы близко меня, то ничто дурное ко мне не подступится».


Опасаясь какого-нибудь неуместного стеснения Чайковского, Надежда возвращается к этой теме и десять дней спустя, когда, чтобы заставить его решиться, она приглашает в Симаки и его брата Анатолия Ильича. С экзальтацией собирательницы воспоминаний она описывает своему корреспонденту восторг, в который приходила каждый раз, входя в комнаты, в которых он жил в ее отсутствие: «Как я рада, что нахожусь в своем милом Браилове, да еще и сейчас, после Вашего пребывания в нем. С каким невыразимо приятным ощущением я вхожу в Ваши комнаты, милый друг мой, мне кажется, что в них все еще полно Вами. Я смотрю на кушетку и наслаждаюсь мыслью, что только что Вы на ней лежали; подхожу к кровати и думаю, что две ночи назад Вы на ней спали, и хорошо спали».

Но, возможно, именно нетерпение влюбленной, которое она демонстрирует, пугает этого человека, в жизни менее смелого, чем в музыке? – спрашивает она себя. Из письма в письмо она повторяет свое приглашение на сдвоенную дачу. И из письма в письмо он умножает предлоги, истинные и выдуманные, которые его задерживают. То это обязанности, связанные с работой, то семейные обстоятельства, которые удерживают его в Каменке. Наконец 8 августа 1879 года он отправляется в Симаки, и вот волна восторга захватывает одного и другого. «Здравствуйте, мой милый, дорогой гость, поздравляю Вас с приездом, с новосельем, желаю очень, чтобы Симаки Вам понравились, чтобы Вы их полюбили так же, как и я».

Он отвечает ей 9 августа: «Сижу на балконе, наслаждаюсь чудным вечером, мысленно обращаюсь к виновнице моего благополучия и благодарю ее».

Проводя время за «композиторством» у рояля и одинокими прогулками в лесу, он говорит себе, что напрасно так долго тянул с принятием столь чудесного приглашения. Но вот 14 августа, в середине дня, Надежда, обычно избегавшая выходить в этот час, решает отправиться подышать свежим воздухом в лес со своей дочерью Милочкой и несколькими знакомыми. Она приказывает запрячь коляску и готовится к приятной прогулке, когда на повороте замечает Чайковского, тоже в коляске. После минутного онемения, сковывающего обоих, он вежливо снимает шляпу и делает робкий поклон. Надежда пожирает его глазами и не осмеливается ни заговорить, ни улыбнуться, а сердце готово вырваться у нее из груди. Что делать? Этого не знает ни она, ни он. Наконец они отворачиваются друг от друга. Экипажи удаляются, и баронесса фон Мекк, покрасневшая от смущения, заставляет себя возобновить разговор с дочерью самым естественным тоном. Вернувшись к себе, она обнаруживает принесенное Пахульским, который служит у них посыльным, письмо: «Извините, ради Бога, Надежда Филаретовна, что, нехорошо рассчитав время, я попал как раз навстречу Вам и вызвал по этому случаю, вероятно, новые расспросы Милочки, а для Вас новые затруднения разъяснять ей, почему таинственный обитатель Симаков не бывает в Вашем доме, хотя и пользуется Вашим гостеприимством».

Но Надежда умеет принимать обстоятельства таковыми, какие они есть. Через день после происшествия, придя в себя, она успокаивает Чайковского: «Вы извиняетесь, дорогой друг мой, за то, что мы встретились, а я в восторге от этой встречи. Не могу передать, до чего мне стало мило, хорошо на сердце, когда я поняла, что мы встретили Вас, когда я, так сказать, почувствовала действительность Вашего присутствия в Браилове. Я не хочу никаких личных сношений между нами, но молча, пассивно находиться близко Вас, быть с Вами под одною крышею, как в театре во Флоренции, встретить Вас на одной дороге, как третьего дня, почувствовать Вас не как миф, а как живого человека, которого я так люблю и от которого получаю так много хорошего, это доставляет мне необыкновенное наслаждение; я считаю необыкновенным счастьем такие случаи».

Постепенно, словно эти случайные происшествия, сводившие их лицом к лицу, когда они поклялись никогда не видеться, пробудили у нее аппетит, она входит в раж и начинает смаковать пикантный вкус греха. По-прежнему отказываясь от встреч с человеком, давно обожествленным ею, она убеждает себя, что они могли бы иногда позволять себе небольшую поблажку, которая сблизила бы их физически, не затронув их будущего. Эти мгновения невинной развращенности были бы еще более восхитительны оттого, что длились бы не дольше нескольких минут, которых хватило бы лишь на взгляд, на улыбку, одно слово, после чего оба они возвращались бы к своей мудрости фантомов, связанные письмами и музыкой. Кроме того, она близка к мысли, что, несмотря на его холостяцкую сдержанность и ужас перед вторжением в его жизнь женщины, Чайковский тоже ждет этих случайных встреч и что он умеет понять некоторые причудливые прихоти своей благодетельницы.

Потому 26 августа 1879 года она смело объявляет ему, что намеревается устроить большой праздник с балом-маскарадом и фейерверком на берегу протекающей в Симаках реки по случаю именин сына, Александра фон Мекка, и что ей хотелось бы, чтобы и он полюбовался их семейными торжествами. Прижатый к стене, он соглашается посмотреть, но издали и инкогнито. Большего она и не просила. В назначенный день она наряжается со всем блеском, надевает самые дорогие украшения и отправляется с толпой приглашенных в Симаки, на берег реки. Здесь, с бьющимся от радости, смешанной с чувством вины, сердцем, она догадывается о присутствии любимого за деревьями. Помолодевшая на двадцать лет, она говорит себе, что не на безобидные вспышки в небе, не на мелькание разряженных танцоров молча смотрит он, а на нее одну, в окружении всех этих людей, большая часть которых для нее пустое место. И когда она старается казаться среди них прелестной, в своем роскошном платье с глубоким декольте, под умело сооруженным водопадом прически, из тех, какие носили когда-то, понравиться она хочет одному ему. На следующий день он пишет ей: «Я видел отлично и вензель и фейерверк. Мне было удивительно приятно находиться так близко от Вас и от Ваших, слышать голоса и, насколько позволяло зрение, видеть Вас, мой милый друг, и Ваших. Вы два раза прошли очень близко от меня, особенно второй раз, после фейерверка. Я находился все время близ беседки на пруде. Но удовольствие было все время смешано с некоторым страхом. Я боялся, чтоб сторожа не приняли меня за вора».

Обрадованная такой внимательностью и этим страхом Чайковского, она отвечает ему, что была очень счастлива знать, что он притаился где-то неподалеку. Но, реализовав эту прихоть, она возвращается к фразе из одного его недавнего письма: «Мысль о том, что я могу пережить Вас, мне невыносима». Какое потрясающее признание! Она благодарит его за эти несколько слов, которые, по ее мнению, отлично выражают их чудесное и трагичное приключение на двоих. «Как бы ни было мне тяжело, горько, больно что-нибудь, несколько Ваших добрых слов заставляют меня все забыть, все простить. Я чувствую тогда, что я не совсем одна на свете, что есть сердце, которое чувствует, как я. Я десять раз в день перечитывала эту фразу и невольно прижимала письмо к сердцу от избытка благодарности...»

Следующие дни пребывания Чайковского в Симаках не так богаты событиями. Живя в небольшом доме, предоставленном ему баронессой фон Мекк, он работает над «Орлеанской девой» и заканчивает свой Второй концерт для фортепиано, с посвящением Николаю Рубинштейну. Затем, оставив Надежду в Браилове, он уезжает в Москву, затем в Санкт-Петербург, затем в Каменку. Он еще нежится у своей сестры в Каменке, когда баронесса, вечная странница, уже устремляется в Париж, куда зовет и его. «Да вот Вы приедете, мой бесценный, тогда все пойдет хорошо, как на Viale dei Colli...» Призванный к исполнению своих обязанностей жениха, Чайковский собирает вещи. 13 ноября 1879 он уже в Париже, где Надежда сняла для него апартаменты в отеле «Мерис». Но только он устроился, она отбывает в Аркашон. У него вызывает удивление, что эта богатейшая женщина, у которой дома повсюду, и в России, и за границей, время от времени испытывает потребность открыть для себя новые места, новый образ жизни. Видимо, люди, которые слишком богаты и слишком независимы, естественным образом становятся жертвами этого окруженного люксом кочевничества? Видимо, избыток материального удовлетворения порождает постоянную неудовлетворенность моральную? Видимо, это настоящее проклятие – все иметь и не знать больше, чего желать?


19 ноября Чайковский пишет Надежде, что надеется присутствовать на представлении Комеди Франсез «Le gendre de M. Poirier», о котором говорят, что это «великолепная комедия, великолепно исполненная». Сорок восемь часов спустя он узнает, читая «Le Globe», что в тот же самый день, когда он веселился в Комеди Франсез, на царя, Александра II, было совершено второе покушение. Когда Его Величество после пребывания в Крыму возвращался в Москву, под рельсами взорвалась «адская машина», повредив вагоны, в которых разместилась императорская свита. Суверен остался жив и невредим, однако вся Россия поднялась в патриотическом возмущении. Милым шуткам Эмиля Ожье и Жюля Сандо Россия противопоставляет ужасную трагедию заговора цареубийц. Какая пропасть разделяет две нации! – думает Чайковский. Как смогут во Франции оценить его творчество? Не упрекают ли его здесь в том, что он пишет варварскую музыку? Редко занимавший свои мысли политикой, на этот раз он живо реагирует, направляя баронессе фон Мекк письмо следующего содержания: «Мне кажется, что государь поступил бы хорошо, если б собрал выборных со всей России и вместе с представителями своего народа обсудил меры к пресечению этих ужасных проявлений самого бессмысленного революционерства. До тех пор, пока нас всех, т. е. русских граждан, не призовут к участию в управлении, нечего надеяться на лучшую будущность».

Надежда разделяет его возмущение. Но боится, как бы жесткие меры, которые неизбежно предпримут власти и которые оправданы последними событиями, не повредили бы так или иначе карьере композитора.


Ее предположение логично. В начале декабря Чайковский уклоняется от приглашения фон Мекк и отправляется в Рим, где его ожидает его брат Модест с юным воспитанником Колей. Осматривая город, с его памятниками, соборами и музеями, он узнает, что и он тоже пострадает от последствий покушения на царя. Решением сверху исполнение его оперы «Опричник» было запрещено sine die, поскольку кто-то разглядел в ней признаки революционного духа. После этого неожиданного удара Чайковский напишет Надежде 2 февраля 1880 года: «История с „Опричником“ очень курьезна. Его запретили, ибо находят, что сюжет по теперешнему времени революционный. Je n'ai qu'? m'en f?liciter,[19] ибо я рад всякому случаю, мешающему этой неудачной опере вылезать на свет Божий».


Думает ли он так на самом деле? Ничто не вызывает больших сомнений. Но все же гнев, вызываемый у него действиями террористов, заставляет забыть о столь незначительном личном неудобстве, ставшем их следствием. Также он пишет баронессе из Рима, комментируя это преступление, которое кажется ему направленным не против монархии, а против всей страны в целом: «Руки опускаются, и уста немеют! Я чуть с ума не сошел от злобы и бешенства по получении известия о новом покушении на жизнь государя. Не знаешь, чему более удивляться: наглости и силе омерзительной шайки убийц или тому бессилию, которое обнаруживает полиция и все, на ком лежит обязанность ограждать и оберегать государя. Спрашиваешь себя: чем это все кончится? – и теряешься. Но только все это нестерпимо больно и горько. [...] Я начинаю с некоторым страхом помышлять о том контрасте между чудесной весной, которой я наслаждаюсь здесь, и зимой, которую еще застану в Петербурге».


Когда он выводит эти слова, лишь несколько дней отделяют его от отъезда. Однако прежде чем вернуться в Москву и в Санкт-Петербург, он делает крюк и посещает Париж и Берлин. Оказавшись на родине, он чувствует, что ему нечем дышать и что за каждой дверью прячется убийца. Большая часть людей, которых он встречает, еще пребывает под впечатлением от двух неудавшихся покушений. Концертный сезон в столице давно отрылся, но даже завзятые меломаны теперь думают о музыке Чайковского меньше, чем о политике правительства. Мрачный, он впервые навещает могилу отца, скончавшегося в его отсутствие, 10 января того же года, уход которого почти не огорчил его. Стоя с непокрытой головой перед простым деревянным крестом, отмечающим место захоронения, пока не привезли надгробный памятник, уже заказанный им с братом, он пытается собраться. «Погода была светлая и солнечная, но мороз очень сильный. Я никак не ожидал, что могу так сильно страдать от холода. Три зимы, проведенные в теплых странах, избаловали меня. В общем, Петербург производит на меня убийственно тяжелое и мрачное впечатление. Бедная Россия!» Однако он пока не пишет ей о потребности убежать за границу. Он даже оповещает ее, что планирует направиться в Москву, чтобы заняться подготовкой концерта из собственных произведений. Но пробудет он там, пишет он, не более двух-трех дней «инкогнито». Как мало, думает она, но от него приятно принять все. Будучи в Москве сама, она почитает за честь принять этого беглеца в своем городе, пусть даже лишь на сорок восемь часов. Он приезжает 2 апреля 1880 года, останавливается в гостинице, и на следующий день она нетерпеливо пишет ему: «Как я рада, дорогой мой, бесценный друг, что Вы приехали в Москву, хотя и находитесь очень далеко от меня, но все же мы дышим одним и тем же московским воздухом, едим, быть может, одни и те же калачи и любуемся на одну и ту же грязь».

Однако судьба, похоже, вознамерилась упорно преследовать баронессу, когда она считает себя огражденной от любых огорчений. В тот же день, когда Чайковский временно устроился в Москве, он сообщает ей, что во время прогулки по берегу Москвы-реки перед ним остановилась карета Константина Николаевича, брата правящего царя, Александра II. Уже имевший возможность лично встретиться с композитором и выразить ему свое восхищение, великий князь представил его своему сыну, Константину Константиновичу, также большому любителю музыки, отдающему свободные часы поэзии. Продолжением этой встречи стали многочисленные приглашения во дворец, и Чайковский, польщенный, вошел во вкус. Вот он введен в самый высший свет. Хотя он жалуется, что шатается от усталости и что носит фрак не снимая, Надежда догадывается, что его распирает гордость от чести, которой он удостоился в тени трона. «В воскресенье, – пишет он ей с глупым тщеславием, – от двух часов до пяти был у г-жи Абаза [жены министра], где находилось все семейство вел. кн. Екатерины Михайловны, которым пришлось сыграть отрывки из новой оперы. Дочь ее – очень способная певица и очень мило поет мои романсы. [...] В понедельник присутствовал на большом обеде у кн. Васильчиковой, где я был, так сказать, виновником торжества и где находилось большое общество из всевозможных титулованных особ, в числе коих был принц Евгений Максимилианович Лейхтенбергский, жена коего отличная певица и делает мне честь называть себя моей поклонницей».

Как бороться, если ты всего лишь баронесса фон Мекк, с очаровательными соловьями, которые пытаются околдовать наивного Чайковского? Омраченная перечислением стольких громких имен, Надежда чувствует с отчаянием, что сама себя обезоружила, решив ни за что не позволить человеку, которого любит, приблизиться к себе. И все же ей противно копировать притворство этих женщин, которые выставляют свои звучные имена, свои фальшивые прелести и игра которых представляется ей столь же неуместной, как и кривлянье слишком надушенного человека. Для нее чистота и таинство, которое она угадывает, говоря со своим кумиром, скрывают здоровую горечь, которую умеют ценить только знатоки и которая навсегда обесценивает все банальности приторных сантиментов. Снедаемая ревностью, она все же отказывается опустить руки или сменить тактику. Чайковский будет ее, даже не коснувшись ее руки. В этом пари ее гордость и ее тайный стимул к жизни. Кто осмелится критиковать ее за упрямство? Уж точно не он, поскольку он поддерживает эти волнительные ограничения, считает она, и больше никогда не может без них обходиться. Менее чем через неделю после празднований, к которым он с непривычки чуть было не пристрастился, он извещает ее, что уезжает из Москвы, направляясь в Каменку. Надежда и сама готовится к отъезду в любимый Браилов. Иногда она спрашивает себя, что же на самом деле заставляет их то и дело срываться с места. Можно было бы подумать, что они оба боятся сидеть на месте, словно видят в этом первые симптомы паралича. Но если Чайковский пытается поймать вдохновение, то она, прихватив многочисленных чад и домочадцев, отправляется лишь на отчаянные поиски самой себя.

Глава VI

Последние месяцы 1880 года Надежда живет в Браилове, тогда как Чайковский все еще в Каменке. Почему он никак не едет в Симаки, куда она приглашает его из письма в письмо, властно умоляя? Она не скрывает от него, что ей легче общаться с ним, когда у них одно серое небо над головой и один нетронутый снег под ногами. Страстно переживая неподвластные времени отношения, установившиеся между ними, она испытывает потребность в том, чтобы дать другим возможность реальной любви, в которой она отказывает себе самой. Собственный опыт бесплотного единения вселяет в нее желание устраивать официальные свадьбы другим. Потому ей в голову приходит идея женить на самой юной из племянниц Чайковского, Наташе Давыдовой, своего сына Николая фон Мекка, попросту называемого Колей, юность которого не представляется ей непреодолимым препятствием. И поскольку Чайковский высказывается по поводу своевременности столь раннего союза очень сдержанно, она отвечает ему, что, только взявшись за дело заблаговременно, можно быть уверенными в том, что свадьба состоится. Идея поместить одну из племянниц Чайковского в объятия и в постель собственного сына кажется ей мистическим свершением. В жилах детей новобрачных будет течь чудесным образом смешанная кровь двух выдающихся людей, Чайковского и ее самой, которые при этом сами никогда плотскому греху не предадутся. Мысль о том, что эта легендарная наследственность будет передаваться из поколения в поколение, искупает в ее глазах незавидную судьбу остальных ее детей. Александра и Лидия вышли первая за бесцветного графа Беннигсена, вторая за богатого немца Левис-оф-Менара, и их дети получили германское образование и совершенно не говорят по-русски, что очень расстраивает Надежду. К счастью, она оставила подле себя свою дочь Юлию, которой уже двадцать семь лет и изящество, чувствительность и преданность которой трогают ее даже сильнее, чем молодость и непосредственность младшенькой, Милочки. Зато она не испытывает никакой симпатии к своему старшему сыну, жалкому Владимиру, тем более что поведение его жены, Татьяны, удручает не меньше – из глупости и от безделья она пристрастилась к наркотикам.[20] Чем больше баронесса разочаровывается в своей семье, тем сильнее она требует от музыки и от музыкантов излечения от этих приступов меланхолии. Делясь с Чайковским своими мечтами о браке их детей, она внимательно следит за тем, как любимый идет вверх по своему пути. В курсе всего благодаря как ему, так и общим друзьям, она знает, что в Симаках он закончил оркестровку своей «Иоанны д'Арк» и добавил еще одну часть к своей «Сюите». Несколькими неделями ранее[21] она получила четырехручное переложение для фортепиано Четвертой симфонии и, сыграв ее множество раз, испытала такой шок, что сочла себя обязанной открыть Чайковскому, со всей откровенностью, безо всякой стыдливости, что она безумно влюблена в него. «Я играю – не наиграюсь, не могу наслушаться ее. Эти божественные звуки охватывают все мое существо, возбуждают нервы, приводят мозг в такое экзальтированное состояние, что я эти две ночи провожу без сна, в каком-то горячечном бреду, и с пяти часов утра уже совсем не смыкаю глаза, а как встаю наутро, так думаю, как бы скорее опять сесть играть. [...] Петр Ильич, я стою того, чтобы эта симфония была моя: никто не в состоянии ощущать под ее звуки то, что я, никто не в состоянии так оценить ее, как я; музыканты могут оценить ее только умом, я же слушаю, чувствую и сочувствую всем своим существом. [...] Я не знаю, можете ли Вы понять ту ревность, которую я чувствую относительно Вас при отсутствии личных сношений между нами. Знаете ли, что я ревную Вас самым непозволительным образом: как женщина – любимого человека. Знаете ли, что, когда Вы женились, мне было ужасно тяжело, у меня как будто оторвалось что-то от сердца. Мне стало больно, горько, мысль о Вашей близости с этою женщиною была для меня невыносима, и, знаете ли, какой я гадкий человек, – я радовалась, когда Вам было с нею нехорошо; я упрекала себя за это чувство, я, кажется, ничем не дала Вам его заметить, но тем не менее уничтожить его я не могла – человек не заказывает себе своих чувств. Я ненавидела эту женщину за то, что Вам было с нею нехорошо, но я ненавидела бы ее еще в сто раз больше, если бы Вам с нею было хорошо. Мне казалось, что она отняла у меня то, что может быть только моим, на что я одна имею право, потому что люблю Вас, как никто, ценю выше всего на свете. Если Вам неприятно все это узнать, простите мне эту невольную исповедь. Я проговорилась – этому причиною симфония. Но я думаю, и лучше Вам знать, что я не такой идеальный человек, как Вам кажется. К тому же это не может ни в чем изменить наших отношений. Я не хочу в них никакой перемены, я именно хотела бы быть обеспеченною, что ничто не изменится до конца моей жизни, что никто... но этого я не имею права говорить. Простите меня и забудьте все, что сказала, у меня голова не в порядке».


Полученный тогда ответ, который она перечитывает до сих пор, несколько покоробил ее. Конечно же, Чайковский заверил ее, что симфония настолько же принадлежит ей, насколько ему и что это более близкое единение, чем благословленное Церковью, и что его любовь к ней слишком сильна, и что он может ее «выразить только музыкально», однако ее преследует ощущение, что он пытается «отделаться» чередой восхитительных нот, тогда как сердце его холодно. Кроме того, ей представляется – о чем она ни слова не говорит, – что он ненормально обеспокоен судьбой юного Алеши Софронова, усердного слуги, над которым он дрожит, как над сыном, и который, достигнув возраста военной службы, вот-вот должен принять участие в жеребьевке. Если он вытянет неудачный номер, ему придется провести под знаменами как минимум четыре года. При мысли о столь долгой разлуке со своим Алешей Чайковский не может молчать о своей тревоге. Такая нежность маэстро к молодому мужику, воспитанием которого он развлекался и который, возможно, будет отправлен в армию, как и многие его сверстники, раздражает Надежду; и к тому же почему он так близко к сердцу принимает все, что связано с этим маленьким глухонемым Колей, обучением которого занимается его брат Модест?

Внезапно она ощущает себя готовой высказать ему за то, что он понапрасну растрачивает свою нежность на людей, которые того не заслуживают. Затем спохватывается, стыдясь себя, и решает искупить свою вину, подарив Чайковскому символическое ювелирное изделие, которое служило бы ему еще и талисманом. Заказав в Париже, у Картье, дорогие часы, корпус которых был бы украшен с одной стороны миниатюрным изображением трех Граций, коронующих Аполлона, а с другой – Жанны д'Арк, слушающей таинственные голоса. После получения посылки она поручает Марселю Карловичу, своему доверенному лицу, передать ее Чайковскому, принимая того в Браилове. Сценарий был разработан ею в мельчайших деталях. 2 июля 1880 года Чайковский, приехавший из Каменки, переступает порог огромной помещичьей усадьбы, из которой Надежда предусмотрительно уехала еще в прошлом месяце, чтобы отправиться в Швейцарию, в Интерлакен. Получив из рук фактотума запечатанный ларчик, в котором оказываются драгоценные часы, он поначалу испытывает смущение; затем разворачивает записку, приложенную к подарку, и читает: «Во всем этом безлично и невидимо будет таиться моя душа, потому что если она есть у человека, то моя будет всегда с Вами».

Как всегда, она вдалеке представляет себе удивление и смущение любимого, обнаружившего царский подарок. Ей даже кажется, что она была бы менее счастлива, передай она его собственными руками. Несколько дней спустя, получив от Чайковского выражение благодарности, она просто упивается. Поразила его, пишет он, не только изумительная красота подарка, но и чувства, которые руководили этим жестом баронессы. «Но позвольте мне решительно протестовать против предположения, что я могу пережить Вас. Давайте жить вместе и подольше, друг мой! [...] Часы эти я буду отныне неизменно носить при себе до конца дней моих, но не для того, чтобы я нуждался в вещественном напоминании о Вас – я никогда и ни на единую минуту не забываю Вас и никогда не забуду, хотя бы мне прожить еще тысячу лет, – но потому, что мне сладко иметь на себе вещь, невыразимое изящество которой достойным образом выражает невыразимую доброту вашу и неоцененную нравственную красоту того дружеского чувства, которое я вместе с моей музыкой имел счастие внушить Вам».[22]


Тем же письмом он сообщает ей, что его «Иоанна д'Арк» будет поставлена грядущей зимой, в Санкт-Петербурге. Надежда выражает искреннее сожаление, что ее путешествие не позволяет ей оказаться в столице в день премьеры. Пока он наслаждается в Браилове украинским летом, она любуется швейцарскими пейзажами, прогуливается с детьми, празднует с ними день рождения своего гениального друга и мимоходом сообщает ему, что только что к ней приехал молодой музыкант, удостоенный первой премии консерватории, которого направил к ней Эдуард Колонн: «Я его выписала для летних занятий с детьми. Он говорит, что ему двадцать лет, но на вид не более шестнадцати... Вообще он есть чистейшее парижское, так сказать, бульварное создание». «Парижское бульварное создание» зовется Клодом Дебюсси. Очень скоро она осведомляет новоприбывшего о своем восхищении Чайковским и предлагает ему познакомиться со стилем маэстро, играя фортепьянные переложения его произведений. Техника исполнения приглашенного кажется ей великолепной и даже блистательной, хотя его восторг перед Массне несколько сердит ее. Все же она нанимает его в качестве преподавателя музыки для своих детей. Привязав его тем самым к своей семье, она проявляет интерес к сочиняемым им самим «пьескам» и заказывает ему аранжировку в четыре руки «Лебединого озера». Сочтя его достаточно «прирученным», она ласково называет его Бюсик (Bussy'к), возит за собой во Флоренцию, Вену и, наконец, в Браилов, откуда Чайковский, конечно же, уже исчез тем временем, как у них заведено. Затем она везет Бюсика в Москву и селит рядом с собой в особняке на Рождественском бульваре. Лучше узнав этого многообещающего молодого француза, она удивляется афишируемой им любовью к манере Бородина и Мусоргского. Побывав на концерте и прослушав Симфонию № 1 первого и «Ночь на Лысой горе» второго, она спрашивает себя, она ли ошибается или же он, проявляющий такой интерес к этой примитивной, показной музыке? Она посылает Чайковскому фотографию тех музыкантов, которых привязала к своей персоне, среди которых Пахульский и Дебюсси.

Бросив взгляд на эту группу людей, Чайковский поражается горячему взгляду и элегантным рукам Дебюсси и пишет Надежде: «У Бюсси есть в лице и в руках какое-то неопределенное сходство с Антоном Рубинштейном в молодости. Дай Бог, чтоб и судьба его была такая же счастливая, как у „царя пианистов“». Надежда думала вызвать ревность своего возлюбленного – и вот оказывается совершенно сраженной его спокойным философствованием, на которое его наводит идея о возможном соперничестве между ним и малышом Бюсиком. На самом деле он настолько поглощен своей работой, что ничего не видит дальше своего фортепиано и партитур. Укрывшись в Каменке, он сочиняет новую оперу, «Мазепа», под впечатлением от пушкинской поэмы «Полтава», а также Второй фортепьянный концерт, «Серенаду» и торжественную увертюру, озаглавленную «1812 год». Думая, что он пребывает в полной творческой эйфории, Надежда узнает, что 18 декабря, после исполнения в Российском музыкальном обществе его «Литургии», на него посыпались жесточайшие нападки в статье, подписанной «старым московским священнослужителем» – о, как прозрачно! – московским архиепископом Амвросием. Почтенный церковник обвинил Чайковского в профанации: литургия – величайшее из таинств и совершается только в храме, а не в концертном зале, и это не какая-нибудь легенда, которая может послужить либретто. По его глубокому убеждению, композитор поступил непростительно кощунственно, разрешив исполнение своей «Литургии» в неосвященных стенах. Это абсурдное обвинение напомнило Надежде ее былые дискуссии с Чайковским на тему различия между истинной верой и архаичными религиозными догмами. Однако, по счастью, либеральная пресса обходит событие стороной, и критика «Московских новостей» превозносит композитора за благородство порывов и даже предлагает последнюю неделю 1880 года назвать «неделей Чайковского». Какое признание после несправедливых обвинений! Воспрянув духом после такого успеха, Чайковский все же опасается, как публика воспримет его «Евгения Онегина», премьера которого должна пройти в Большом театре 12 января 1881-го. Надежда, задержавшаяся в Браилове, не может присутствовать на представлении и с нетерпением ждет, когда автор даст ей точный отчет о прошедшем вечере. Едва вернувшись к себе, не успели смолкнуть последние крики «браво», Чайковский пишет баронессе: «Сначала публика отнеслась к опере холодно, но чем дальше, тем более возрастал успех, и кончилось все более чем благополучно». Он готовится читать хвалебную прессу. Однако отзывы последовали не слишком горячие и порой даже очень сдержанные. Зато «Орлеанская дева», представленная на суд публики 13 февраля 1881 года в Санкт-Петербурге Мариинским театром, стала настоящим триумфом. Чайковского, потрудившегося приехать в столицу на гала-представление, вызывали на сцену двадцать четыре раза. Ноги у него подкашивались. Как и обычно, он боится, как бы этот небывалый успех не был предвестником катастрофы. И действительно, проходит лишь несколько недель, и 1 марта 1881 года всю Россию потрясает страшная новость: царь Александр II Освободитель только что скончался после третьего покушения. Когда царь возвращался с военного смотра, неизвестный, смешавшийся с толпой любопытствующих, вырвался вперед и бросил в императорскую карету бомбу. Взрывом убило лошадей, нескольких прохожих и трех казаков из эскорта. Когда царь, чудом уцелевший, спустился из кареты и решительно приближался к убийце, которого толпа готова была растерзать, сообщник злоумышленника, спрятавшийся за спинами зевак, бросил под ноги императора вторую бомбу. Лишившись обеих ног, царь был немедленно доставлен во дворец, где скончался два часа спустя в мучительных страданиях. На следующий день он собирался опубликовать манифест, объявлявший о реформе Государственного Совета и о создании народного представительства. Если террористы убили его, то именно потому, что догадывались, что он вот-вот поставит их в неудобное положение, опередив их желания. Возмущенный жестокостью профессиональных убийц, Чайковский уверен, что весь 1881 год пройдет под этим дурным знаком. Вскоре мир искусства потрясут еще три смерти: вслед за Достоевским, 9 января, уйдет Николай Рубинштейн и, пятью днями позже, Мусоргский.

Смерть Николая Рубинштейна потрясает Чайковского еще более оттого, что об этой утрате он узнает, находясь в Париже, а именно в Париже его друг испустил последний вздох. Так и не увидев покойного в последний раз, он все же присутствует во время заупокойной службы в православной церкви на улице Дарю. По возвращении с похорон он открывает в письме свою душу Надежде, пишет, что его преследует мысль о том, что ждет по ту сторону, и об обретении Бога: «В голове темно, да иначе и быть не может, ввиду таких неразрешимых для слабого ума вопросов, как смерть, цель и смысл жизни, бесконечность или конечность ее; но зато в душу мою все больше и больше проникает свет веры... Я чувствую, что все более и более склоняюсь к этому единственному оплоту нашему против всяких бедствий. Я чувствую, что начинаю уметь любить Бога, чего прежде я не умел. Я уже часто нахожу неизъяснимое наслаждение в том, что преклоняюсь пред неисповедимою, но несомненною для меня премудростью Божьею. Я часто со слезами молюсь Ему (где Он, кто Он? – я не знаю, но знаю, что Он есть) и прошу Его дать мне смирение и любовь, прошу Его простить меня и вразумить меня, а главное, мне сладко говорить Ему: Господи, да буде воля Твоя, ибо я знаю, что воля Его святая».

По возвращении в Санкт-Петербург после этого просветления души он становится свидетелем отчаяния соотечественников перед лицом неясного будущего, ожидающего страну. «Вот уже пятый день, что я в Петербурге, дорогой, милый друг мой! – пишет он Надежде 30 марта 1881 года. – Все впечатления в высшей степени грустные, начиная с погоды, которая страшно холодна и еще вовсе не весенняя. Общее настроение жителей какое-то подавленное; у всех на лицах написан страх и беспокойство за будущее. Я испытываю ежеминутно такое чувство, как будто мы ходим по вулкану, который вот-вот развергнется и поглотит все существующее. Испытываю также страстное стремление уехать поскорей куда-нибудь подальше».


На поиски душевного покоя он отправится в Каменку. Там он будет по-прежнему бичевать русских нигилистов, этих соскучившихся по крови вампиров, которых, по его словам, нужно уничтожать, поскольку другого лекарства от этого зла нет, как напишет он Надежде. Она тоже, испуганно запершаяся в Браилове, возмущенно пишет о жестокости, свирепствующей в России. Сообщая Чайковскому свои новости, она жалуется в том числе на недавние погромы, мишенью которых стали безобидные местные евреи. «Вы, вероятно, знаете из газет, друг мой, о тех безобразиях, какие происходят в наших местах насчет евреев. У нас в Жмеринке это буйство происходило относительно в весьма широких размерах. Забрали пятьдесят человек и разграбили все еврейские дома, так что со второго этажа выкидывали рояль на улицу. Наши бедные браиловские евреи в большой тревоге и страхе, тем более что власти никаких мер ограждения не принимают. Какое ужасное, тяжелое время».[23]


В действительности ее занимают заботы иные. Фортуна отвернулась от нее. Понесенные ею потери исчисляются миллионами рублей. Однако она надеется, что у нее останется еще достаточно средств для того, чтобы по-прежнему содержать Чайковского и нескольких приближенных музыкантов. Она не думает пока о продаже имений, будь то в Браилове или где-то еще. Самое большее, она, возможно, будет сдавать дом в Симаках. Чайковскому она даже пишет 16 февраля 1881 года следующее: «Мое намерение есть поселиться совсем в Браилове, чтобы хозяйничать и добывать доходы, а почему мне особенно нужны эти доходы, объясню позже, когда дело больше выяснится».

Этого достаточно, чтобы Чайковский забеспокоился о последствиях, которые бюджетные ограничения могут иметь для его собственного образа жизни. Отныне его смущает столь щедрая финансовая поддержка баронессы. «Ради Бога, не забывайте, друг мой, – пишет он 23 февраля 1881 года, – что для меня открыты широко двери обеих консерваторий и что в этом смысле я человек вполне обеспеченный. Та свобода и то роскошное в материальном отношении существование, которое я веду, составляют драгоценные блага. Но они тотчас обратятся для меня в тягость, если я буду знать, что пользуюсь ими в ущерб слишком деликатного, слишком щедрого друга! Ради Бога, будьте со мной в этом отношении совсем откровенны и знайте, лучший друг мой, что для меня будет величайшим счастьем отказаться от самых драгоценных материальных благ, если благодаря этому хоть на волос улучшится Ваше положение. Вы уже и без того слишком много для меня сделали. Говоря без всякого преувеличения, я считаю себя обязанным Вам жизнью... Итак, друг мой, ради Бога, не скрывайте от меня правды, и если в самом деле Вы принуждены уменьшить свои расходы, то позвольте и мне переменить образ жизни и снова пристроиться к одной из консерваторий, где меня примут с радостью... Я желаю прежде всего, чтобы Вам было хорошо. Всякое наслаждение для меня отравлено, если оно приносит ущерб Вашим интересам».


С каким же облегчением узнает он несколько месяцев спустя, через одного из болтунов, что баронесса продала своих акций Любаво-Роменской железной дороги на три миллиона восемьсот тысяч рублей, полностью поправив тем самым свое финансовое состояние!

С тех пор как Надежда успокоила его относительно материальной стороны будущего их странных отношений, он горюет лишь об одном: об отсутствующем Алеше Софронове, который вдали от него служит в армии, тогда как этот мягкий человек вовсе не приспособлен к этому. Время от времени Чайковский приезжает к нему в казарму, чтобы поддержать. Возвращается он в ужасе от грубости и вульгарности, царящих среди солдат. Хотя он и прячет свое отчаяние от Надежды, она все чувствует слишком тонко, чтобы не заметить, что ее гениальный композитор страдает в разлуке с этим милым слугой, как если бы потерял ребенка или невесту. Она также знает и то, что в последние месяцы Чайковский запил, чтобы заглушить свое одиночество. И в придачу к постоянному смятению он должен еще заниматься лечением племянницы, Татьяны Давыдовой, пристрастившейся к морфию истерички, и сестры Саши Давыдовой (Александры), мучимой почечными коликами.

Опустошенный всевозможными заботами, он скрывается в Париже, в то время как и сама Надежда отправляется в дорогу, чтобы насладиться своей тайной фантазией между Веной, Ниццей и Парижем. Главное, повторяет она в своих письмах, убежать из Санкт-Петербурга, где празднования по случаю коронации не обойдутся без каких-либо выходок нигилистов. Даже болезнь ее маленького Миши, слабое сердце которого беспокоит врачей, не убеждает ее вернуться в Россию.

Живущий тем временем в Каменке, Чайковский притворно поддерживает свою корреспондентку в нежелании возвращаться на родину, которая превратилась в рассадник убийц. Кроме того, то, что Надежда слышит о волнениях во Франции, заставляет ее опасаться, как бы революционная зараза не перекинулась и на их страну, столь наивную и уязвимую. А тут еще как раз газеты сообщают о странной радикализации французской политики. Воспользовавшись как предлогом манифестом против республики, необдуманно опубликованным принцем Наполеоном Виктором Бонапартом, правительство ожесточилось против последних представителей монархии, позволило поднять голову всем профессиональным нигилистам. Вставая на позиции защитника знати, которой угрожает человечье отребье, Чайковский пишет мадам фон Мекк: «Что за отвратительные политические безобразия творятся во Франции! Из-за того, что всеми презираемый принц Наполеон насмешил весь мир своим манифестом, они хотят теперь изгнать всех принцев и в том числе все семейство Орлеанское, столь почтенное и далекое от всяких интриг. Меня ужасно возмущает теперешнее правительство французское вообще и их бессмысленное гонение на принцев в особенности».

Баронесса кипит негодованием еще более, чем он. Французы, с их демократическими идеями, представляются ей достаточно сумасшедшими, чтобы бросить в огонь всю Европу. Возвращаясь из Вены,[24] она клеймит, невзирая на национальность, виновников беспорядков, которые прикрываются человеколюбием, чтобы оправдать свое безумие. «Вот я и опять в Вене. При возвращении сюда я испытала чувство удовольствия вернуться домой, так как здесь только стены чужие, а все остальное свое, а Вы знаете, как всякому человеку приятна своя собственность. При этом случае я и вдалась в размышление о том, какое извращение самого общего человеческого свойства делают те люди, которые поклоняются Прудону и взяли себе девизом его напыщенную фразу: „La propri?t? c'est le vol“.[25] Ну, что за абсурд! Каждому человеку, как развитому, так и совсем неразвитому, нет ничего дороже своей собственности; и поговорка сложилась: „Свое всё хорошо“. А ведь целое учение (если только нигилизм может быть учением) построили на этой фразе, которая сама есть только мыльный пузырь; экое печальное время!» Охотно подписываясь подо всеми суждениями Надежды, Чайковский отвечает ей: «То, что Вы говорите о коммунизме, совершенно верно. Более бессмысленной утопии, чего-нибудь более несогласного с естественными свойствами человеческой натуры нельзя выдумать. И как, должно быть, скучна и невыносимо бесцветна будет жизнь, когда воцарится (если только воцарится) это имущественное равенство. Ведь жизнь есть борьба за существование, и если допустить, что борьбы этой не будет, то и жизни не будет, а лишь бессмысленное произрастание. Но мне кажется, что до сколько-нибудь серьезного осуществления этих учений еще очень далеко».

Осуждая ослепление революционеров всех мастей, он может лишь негодовать по поводу некоторых мер властей в собственной стране. Несчастный Алеша столько месяцев хиреет под знаменами, и вот, пожалуйста, царь, из каких-то абсурдных соображений, удлиняет срок военной службы для молодых рекрутов. Было четыре года, отныне будет шесть лет. Пригвожденный этим бесподобным декретом, Чайковский отчаянно ищет выхода. К счастью, Алеша подхватывает тем временем тиф. Отличный предлог для его освобождения от всякой службы. В лазарете он потихоньку идет на поправку, но Анатолий, ссылаясь на необходимость ухода на дому, добивается для юноши годового отпуска по болезни.

Не чаявший этой счастливой отсрочки, Чайковский чувствует себя так, словно это ему ее дали, за хорошее поведение. Баронесса разделяет, безо всякой иронии, его почти отцовскую радость. Он убежден, что ему дали вторую жизнь, вернув Алешу. Впрочем, вся Россия живет с ощущением обновления после восхождения на престол царя Александра III. Об этом атлетически сложенном царе говорят, что он достоин русских богатырей из былин. Широкоплечий, бородатый великан, сгибающий, говорят, руками подкову, полон решимости с самого начала коренным образом изменить политику предшественника и укротить террористов, мечтающих пошатнуть трон. И Надежда с Чайковским возлагают на этого реакционного автократа-националиста все свои надежды. Горя желанием засвидетельствовать свое почтение могучему и решительному императору, Чайковский снова приезжает в Санкт-Петербург, 15 мая 1881 года, как раз вовремя, чтобы услышать отголоски торжественной коронации, проходящей, как заведено предками, в Успенском соборе в Москве.

Тут же после этого он возвращается в Париж с чувством выполненного долга. В январе 1883-го он с удивлением видит приехавшего к нему брата Модеста в сопровождении Тани Давыдовой, наркоманки. В полубессознательном состоянии, на грани нервного срыва, она падает на руки дяди и признается ему в слезах, что в придачу ко всем несчастьям она еще и на пятом месяце беременности. Она не знает, от кого ребенок, которого она носит, но вполне возможно, от юного Феликса Блуменфельда, который некоторое время назад ухаживал за ней в Каменке и тут же исчез, дабы избежать последствий. Модест устроил так, чтобы остальные члены семьи Давыдовых не знали о беременности Тани. Поскольку она страдает типичной истерией, добросердечный Чайковский помещает ее на лечение в клинику Пасси, которой заведует ученик великого Шарко. К началу родовых схваток она чувствует себя уже лучше. Роды проходят 28 апреля 1883 года, и Чайковский торопится к Татьяне, изможденной, мечущейся в бреду. Он берет ребенка на руки и не может скрыть своего волнения при виде этого крошечного существа, столь хрупкого и загадочного, в котором еще угадывается принадлежность к миру пренатальному.


Ребенка он отдает французской кормилице. Расходы на роды и различные траты, с ними связанные, оплатил «мсье Пьер де Чайковски». Едва издав первый крик, новорожденный получает имя Жорж-Леон и фамилию, как полагается, Давыдов. На следующий день после его появления на свет Чайковский видит сон настолько неприятный, что подробно описывает его мадам фон Мекк. Он видел себя одновременно в лице новорожденного и в лице собственного отца (умершего в 1881-м). И этот воскресший отец помогал ему спускаться по склону. Но вместо того чтобы поддерживать его, отец тянул его в пропасть. Одновременно взрослый и ребенок, спаситель и невинная жертва бесконечного падения в черноту, он спрашивает, не означает ли этот вещий сон, что его судьба тесно связана с ребенком. Еще до того, как Чайковский рассказал ей о приезде в Париж беременной Тани, Надежда была в курсе бесконечных перипетий этой запутанной истории. Тронутая деятельным участием, которое принял в ней прославленный композитор, превратившийся в сиделку и почти в акушерку, она спешит ему на помощь и отправляет сумму, необходимую на покрытие расходов, связанных с медицинским уходом и пребыванием в клинике.


И все же, перечитывая письма Чайковского, она констатирует, что, будучи явно тронут малышом Жоржем-Леоном, он кажется гораздо более увлеченным другим своим племянником, юным Владимиром Давыдовым, сыном сестры Александры, чаще называемым в кругу семьи ласковым именем Боб, которому полных двенадцать лет.

Чайковский не скрывает от Надежды, какое удовольствие испытывает, слушая невинную болтовню Боба и играя с ним на фортепиано в четыре руки.

Ей нравится думать о том, насколько он чувствителен к освежающей наивности мальчика. Эта способность спускаться до уровня маленького собеседника кажется ей признаком прекрасной открытости сердца. Разве не ребенком нужно быть, чтобы жить музыкой и ради музыки? Затем, внезапно охваченная ужасным подозрением, она спрашивает себя – а что, если, вместо того чтобы чуять соперницу в каждой приближающейся к Чайковскому женщине, ей следовало бы задуматься о природе нежности, которую он проявляет к совсем юным мальчикам вообще и к Бобу в частности?

Глава VII

В пятьдесят лет баронесса фон Мекк видит, что у нее как никогда имеются причины избегать встречи с Чайковским. Из зеркала на нее смотрит тощая женщина, ни капельки не привлекательная, с жесткими чертами, пожелтевшей морщинистой кожей, увядшими веками, но с живым взглядом и расправленными плечами. Она ничуть не потеряла своей властности и организаторского духа. Она присматривает за всем и за всеми разом. Будь то карьера Чайковского, управление имениями или устройство будущего детей, племянников, племянниц, она всегда скажет свое веское слово, и авторитет ее настолько велик, что редко кто осмелится ей перечить. Так, она продает, несмотря на воспоминания, которые связывают ее с милыми местами, где прошла ее молодость, дорогую сердцу усадьбу в Браилове, помещает часть вырученных денег за границу, а на оставшееся покупает дом в Плещееве, более скромный, но имеющий преимущество близости к Москве. Завершает она эту операцию покупкой во Франции замка Людовика XIII, Бель-Эр, расположенного в Индр-э-Луар, и комфортабельной виллы в Ницце,[26] где можно было бы отдыхать всей семьей под нежным солнцем. Путешествия всегда составляли неотъемлемую часть ее жизни, как и жизни Чайковского. Неутомимые странники, они ведут вдали друг от друга существование параллельное и ждут от души, что она восполнит бесчувственность тела. Видимо, именно потому, что их пути никогда не пересекались, им есть что рассказать друг другу в письмах.


Однажды, проездом в Берлине, Чайковский сообщает Надежде, что был тяжело разочарован постановкой «Тристана и Изольды» Вагнера, но что в качестве компенсации он имел возможность убедиться в эфирной легкости гения Моцарта, после восьмикратного прослушивания в Париже «Свадьбы Фигаро»: «Моцарт не подавляет, не потрясает меня, но пленяет, радует, согревает. Слушая его музыку, я как будто совершаю хороший поступок».

Не вступая с ним в музыкальные споры, неуместные сейчас, она отвечает сухим деловым тоном, информируя его о финансовых трудностях, с которыми ей пришлось столкнуться, несмотря на последние биржевые сделки и операции с недвижимостью. И если она излагает ему свои затруднения, то только потому, что считает необходимым поставить его в известность, что возможные финансовые проблемы могут заставить ее сократить выплаты, которые она регулярно делает ему вот уже многие годы, а скорее и вовсе приостановить их. Эта идея не пришла бы ей в голову, выражай он ей, как и раньше, доверие и преданность. Однако в последнее время мировой успех и официальное признание опьянили его. С тех пор как он написал по заказу царя Торжественный коронационный марш и царь отблагодарил его подарком в виде перстня, украшенного первоклассным бриллиантом, он порхает из дворца во дворец, от одной высокопоставленной персоны к другой. О нем говорят все больше и больше в зарубежных газетах как о выдающейся фигуре в русской музыке. Боясь, как бы он ее не оставил, Надежда решает, что необходимо срочно показать ему, чем он рискует, удалясь от нее и ища новых покровителей или покровительниц. Нет бесчестных способов для любящей женщины, полной решимости сохранить объект своей страсти. Точно так же, как некоторые мужчины испытывают полное счастье, только утоляя свою страсть с продажными созданиями, так и она глубоко убеждена, что ее привязанность к Чайковскому становится еще ярче оттого, что она платит, чтобы заполучить его. Отчего распаляется и ее гордость, и ее нежность, так это от мысли, что она покупает своего виртуального партнера, словно вещь. Надо полагать, ее увлечение им десятикратно усиливалось деньгами, которые она платила ему взамен. Размышляя над своим положением, она чувствует себя странно раздираемой между возвышенными мыслями и смущением, словно ее подвела собственная нравственность.


Размышления над собственными чувствами никоим образом не приостанавливают реализацию ее давнего замысла связать узами брака своего сына Николая фон Мекка и одну из племянниц Чайковского. Сначала она думала женить Колю на юной Наташе Давыдовой. Однако после многих сомнений эту честь она решила отдать другой племяннице великого композитора, Анне Давыдовой. В конце концов, Наташа или Анна, баронессе все равно, лишь бы скрепить тем самым связь дома фон Мекк с домом Давыдовых. Сказано – сделано. Свадьба состоялась 11 января 1884 года. Обмен Коли и Анны кольцами был для Надежды почти тем же самым, как если бы священник благословил ее вечный союз с Чайковским. Однако она остается верной своему решению действовать, оставаясь в тени. Ни на секунду не задумывается она о том, чтобы покинуть Канны, где она приятно проводит время, дабы пополнить ряды присутствующих на церемонии венчания. Отсутствуя в жизни Чайковского физически, она должна, кажется ей, остаться невидимой и после того, как, едва только церковь благословила взаимное согласие новобрачных, породнилась с Чайковским. Зато присутствовать на торжественной церемонии сочли своим долгом композитор и его брат Модест.

Надежда с любопытством ждет отчета о событии. Но в письме, которое Чайковский отправляет ей на следующий день, он лишь мельком упоминает о венчании своей племянницы и долго возмущается тем, что дирекция театров, которые будут ставить его «Мазепу», не собирается платить ему столько, на сколько он надеялся. Придрались, пишет он, к тому, что в опере всего три акта вместо четырех. Ее снисходительное перо выражает сочувствие этому гневу набалованного ребенка, однако внутренне она считает его большим эгоистом, слишком мелочным для великого человека. Наверное, это слишком быстро пришедший успех и посещение аристократических кругов сделали его пресыщенным и требовательным? Однако премьера «Мазепы», прошедшая в Москве 4 февраля и в Санкт-Петербурге 7 февраля, стала провалом. Такая досада на пути ее кумира к восхождению смягчает Надежду. В глубине души ей больше нравится утешать Чайковского после неудач, чем аплодировать ему «вместе со всеми» (которых она так ненавидит)! Однако это обескураживающее происшествие быстро забывается. Очень скоро он снова устремляется вперед, а Надежда следит за ним со смесью страха и восхищения. Несмотря на сдержанные отклики прессы после постановки «Мазепы», популярность Чайковского на самом деле растет день ото дня. 23 февраля он награжден орденом Святого Владимира, и его уведомляют, что царь, особенно ценя его музыку, обратился к дирижеру Направнику с предложением приступить к восстановлению «Евгения Онегина» в лучших условиях. 7 марта, побывав на приеме у царя и царицы в их дворце в Гатчине, он восторженно описывает Надежде, какие незабываемые минуты пережил подле Их Величеств. Разрываемая удовольствием знать, что он счастлив, и огорчением оттого, что его счастье никак не связано с ней, она с каменным лицом читает письмо, которое он послал ей на следующий день после аудиенции. «И тот и другой были крайне ласковы, внимательны; я был тронут до глубины души участием, высказанным мне государем, но не могу выразить Вам, до чего убийственно ужасны были страдания от застенчивости. Государь говорил со мной очень долго, несколько раз повторял, что очень любит мою музыку, и вообще обласкал меня вполне».


Убежденная монархистка, Надежда может только радоваться признанию таланта ее возлюбленного царем. И все же она живет в страхе, что, став официальным композитором, Чайковский отныне думает не о ней, когда пишет свою музыку, а о персонах столь высокопоставленных, что она закончит тем, что полностью перестанет существовать для него. Если и дальше так пойдет, думает она с горечью, симфонии, сонаты и концерты, которые он еще напишет, больше не будут ее симфониями, ее сонатами, ее концертами, а будут концертами Его Величества и нескольких приближенных к трону. Следует ли ей в этих условиях по-прежнему содержать артиста, будь он даже самым бесподобным, тогда как, по всей очевидности, отныне не она вдохновляет его? Нормально ли это – содержать мужчину, который предал ее, променяв на славу? Того факта, что он променял ее на императора, императрицу и самых блистательных представителей аристократии, не достаточно ли для нее? Она тоже к тому же может подчинять своей воле стольких людей, будь то члены ее семьи, небольшая труппа музыкантов или дюжина личных секретарей, окружающие ее.


После непродолжительной вспышки возмущения «неверностью» возлюбленного она берет себя в руки и, чтобы заставить его вернуться к ней, распоряжается поставить в своем замке Бель-Эр, в Турени, рояль Эрара. Чтобы заманить его в этот «райский уголок», она описывает ему, какое удовольствие испытывает здесь сама, и обещает ему исчезнуть, едва завидев его на горизонте. Но, очевидно, у него в голове иное. Вот он пишет, что утомлен скитаниями по Европе и очень хотел бы приобрести дачу около Москвы, где могли бы спокойно течь его дни, вдали от светских сплетен. Думая, что речь идет о деле решенном, она пишет, что всецело одобряет его намерения. Однако очередную весну он проводит в Каменке. Оттуда он сообщает Надежде, что работает над Третьей сюитой, одновременно прилагая все усилия к изучению английского языка с гувернанткой детей Давыдовых. Но самые большие радости приносят ему Алеша, наконец освобожденный от военной службы, и милый Боб, тринадцати лет, одинаково любящий как лазать по деревьям, так и гонять мяч или играть на фортепьяно. Отголоски этого увлечения тревожат Надежду, которая усматривает в нем странное соперничество, более опасное, быть может, чем сверкающий придворный мир. Она принимается с удвоенным упорством звать его к себе. И наконец он соглашается приехать в имение, которое она приобрела в Плещееве после продажи Браилова.

Все здесь предусмотрено временно отсутствующей хозяйкой для его удовольствия. Здесь в его распоряжении имеется музыкальный кабинет, украшением которого служит фисгармония исключительной работы, которой одной хватило бы, чтобы приковать любого виртуоза в поисках совершенства. Сраженный фисгармонией, комфортом, убранством и, возможно, витающим в воздухе воспоминанием о бесплотной хозяйке, Чайковский задерживается здесь на весь сентябрь. Здесь он сочиняет Фантазию для фортепиано с оркестром, к огромной гордости Надежды, которая еще раз почувствовала, что способствовала, издали, рождению шедевра.

Вскоре после этого он устремляется в Санкт-Петербург, чтобы 19 октября 1884 года присутствовать на премьере «Евгения Онегина». Бешеный успех его оперы, лавровый венок, которым его увенчали по окончании под гром аплодисментов, вызывают у него нервный срыв, который он описывает Надежде как единственному настоящему специалисту в состояниях его души. В надежде оправиться благодаря перемене мест он отправляется на Запад и навещает Иосифа Котека, того скрипача, который когда-то свел их с баронессой фон Мекк и который чахнет теперь от туберкулеза в санатории в Давосе.

Затем, после недолгого пребывания в Париже, он возвращается в Санкт-Петербург, где узнает, 23 декабря 1884 года, о смерти тридцатилетнего скрипача, которого долгое время опекала баронесса, ценившая его талант. Конечно же, Надежда опечалена преждевременным уходом музыканта, который был когда-то частью ее свиты. Однако одна беда заставляет позабыть о другой, и она вынуждена заняться заботами о Коле, которого она властной рукой женила на племяннице Чайковского Анне Давыдовой и который не в состоянии противостоять сильному характеру своей высокомерной и ловкой супруги. Удивительно, как же она могла думать вначале, что выбрала себе подходящую невестку? Как просмотрела она, что это создание воспользуется всеми средствами, чтобы отвернуть Колю от матери и превратить его в послушного пуделя, прибегающего, стоит хозяйке лишь щелкнуть пальцами? 5 января 1885 года она признается в письме Чайковскому, что горько сожалеет о том, что отдала своего «добрейшего Колю Анне». Несмотря на слабые протесты корреспондента, Надежда продолжает интерпретировать слухи о семейной жизни молодой пары, которые доносятся до нее с неиссякающим озлоблением.

Вскоре она приходит к выводу, что прелестная ведьма, которую она ввела в семью фон Мекк, не имеет других забот, кроме как очернить мать в глазах сына. Чуя угрозу своей безграничной гегемонии над всем семейством, она ищет лучший способ наказать выскочку. «Чтобы не отделяли Колю от его родных, не подрывали бы моего авторитета и доверия Коли ко мне, что было бы очень дурно, потому что сын мой всем обязан мне: своею нравственностью, своим образованием, своим состоянием, своим положением».

В другом месте она заявляет, что, если Анна будет упорствовать в своем нахальстве, Коля рано или поздно очнется от своей апатии, а она сама, движимая материнским инстинктом, без колебаний займется разводом столь неудачно подобранной пары. Тяжелее всего ей сознавать, что это предательство сына, променявшего мать на жену, напоминает ей отстранение Чайковского, ослепленного обманками славы. В обоих случаях имеет место неверность. Но если Чайковского извиняет хотя бы то, что его совратили самые громкие имена империи, то Коля позволил завладеть собой одной из этих вульгарных Давыдовых, с их скромным происхождением, которых облагородило лишь то, что с ними породнились фон Мекк; да она годится только на то, чтобы сидеть за пяльцами да выполнять черную работу по дому. Но чем больше жалоб и негодования в письмах Надежды к Чайковскому, тем менее он торопится ей отвечать. Она даже приходит к мысли, что надоедает ему, делясь своими материнскими печалями, тогда как сам он не лишает себя удовольствия выплеснуть на нее огорчения музыканта. В конечном счете она убеждает себя, что она слишком добра к окружающим ее людям и что те, кого она любит, не заслуживают ни ее нежности, ни щедрости. Затем, спохватившись, она пытается представить себе Чайковского в увлекшем его вихре восхищения масс. Со всех сторон ему предрекают славу, сравнимую разве с бессмертием Баха, Бетховена, Шуберта... Во Франции даже Массне, Форе, Сен-Санс, кажется, считают его равным. Как ему посреди этой лихорадочной суматохи успеха уделять время ей? Думает она также и о том, что сама выковала свое несчастье, толкая его из года в год к поприщу, на котором он слишком преуспел, чтобы не испытывать соблазна оставить свою старую покровительницу. Да, но почему тогда, если он так поглощен переездами, концертами и приемами, свои редкие минуты досуга он посвящает «чудному, несравненному» Бобу или «милому» Алеше? Неужели он получает большее удовольствие за глупой болтовней с ними, чем за сердечной перепиской с ней? Преследуемая страшным подозрением, она перебирает в памяти грязные намеки, которые ей доводилось слышать по поводу своеобразных «предпочтений» маэстро. Вспоминается ей нежная дружба, которую он проявлял к Котеку, сладкие эпитеты, которыми он награждает в своих письмах Боба, его отчаяние, которое он изливал из письма в письмо, когда Алеша вынужден был оставить его, дабы выполнять своей долг перед родиной, его безумная радость, когда «маленького солдата» ему вернули после невыносимо мучительной разлуки длиной в несколько лет, его решимость отныне никогда не расставаться с ним, что ни случись. Злые языки называют и других молодых людей, сомнительного расположения которых он, по всей видимости, и искал. Среди этих новых «поклонников», ожесточающих ревность Надежды, теперь числится и великий князь Константин Константинович.

У этого двадцатишестилетнего племянника царя Александра III к удивительному природному изяществу прибавляется еще и страсть к искусству, некоторый поэтический талант и лестная репутация пианиста-любителя. Чайковский ослеплен этой звездой на династическом небосводе. Он часто видится с ним, переписывается от случая к случаю и даже подумывает о совместных музыкальных проектах. Обо всем этом Надежде доносят сплетники. Снедаемая ревностью, она все же пишет Чайковскому, из приличия, поздравляя его с приобретением этой почетной дружбы, которая раздирает ее саму на части.

16 января 1885 года императорское семейство в полном составе присутствует на пятнадцатом представлении «Евгения Онегина», и автор приглашен в ложу Его Величества. Царь, царица и их приближенные осыпают его комплиментами и, высшая степень отличия, его спрашивают о его жизни и о методах работы. Накануне он имел счастье услышать свою «Третью сюиту», представленную под управлением бесподобного Ганса фон Бюлова. И вот Александр III предлагает ему написать оперу по сюжету «Капитанской дочки» Пушкина. Желание суверена для столь преданного гражданина, как Чайковский, приказ. Однако он не решается приняться за новую работу. В действительности его постоянно отвлекают от этого проекта мысли сугубо прагматичные. Что сейчас занимает его, так это неотступное желание иметь недалеко от Москвы дом, свой собственный, где он мог бы жить в свое удовольствие, ни у кого не спрашиваясь. «Капитанская дочка» может подождать. Самая настоятельная необходимость – найти убежище, где он мог бы отдыхать душой и телом в ожидании возвращения вдохновения. Играя в открытую, он даже расписывает Надежде в письмах, что думает поселиться со своим неразлучным Алешей на природе, но не слишком далеко от столицы, до конца дней своих. Сначала удивленная этой причудой композитора, обидной для нее с учетом того, что она и так то и дело предоставляет ему собственные владения в России и за рубежом, затем она приходит к мысли, что, не потакая ему в этой странной прихоти, она подорвет свою репутацию безгранично щедрой благодетельницы. Предпочтя полумеры, она предлагает ему небольшой аванс в счет его обычной «субсидии».

Чайковский доволен и этим; он поручает Алеше подобрать идеальное местечко, где они приютили бы свою дружбу. Проинспектировав все окрестности, тот останавливает свой выбор на сдаваемой внаем усадьбе в Майданове, в двух верстах от небольшого городка Клин в Московской губернии. Несколько месяцев спустя владелец сдается, и аренда превращается в покупку, по всей форме, флигеля, там же, в Майданове, неподалеку от главного дома. Вот Чайковский и собственник. Внезапно Надежда чувствует себя лишенной всех своих прерогатив, оскорбленной в самых лучших чувствах. Какое ей дело до того, что там Чайковский пишет симфоническую поэму «Манфред», вдохновленную Байроном, что он переделывает свою старую оперу «Кузнец Вакула», что он взялся за новую оперу, «Чародейка», ведь его произведения больше не рождаются под ее влиянием, в облюбованных ею местах. Работая вне владений фон Мекк, Чайковский и сам перестает принадлежать ей. Под прикрытием простой перемены места жительства он восстал против власти и доброты своей покровительницы. К тому же ей абсолютно не интересны оперы, что бы их ни вдохновило. Ей кажется, что, убегая от ее присмотра и декораций, которыми она обставляет жизнь, Чайковский сбивается с пути. Ее печалит, что он снова уступил соблазну смешать чистую красоту музыки с искусственным украшательством, приемлемым разве что для спектакля, и пишет ему об этом без обиняков. Но, разумеется, он сдавать позиции не намерен. Словно он должен перед ней извиняться! «Вы правы, – отвечает он ей, – относясь к этому, в сущности, ложному роду искусства недоброжелательно. Но есть нечто неудержимое, влекущее всех композиторов к опере: это то, что только она одна дает Вам средство сообщаться с массами публики».

Надежда тут же делает вывод, что он собирается посвятить свое искусству вкусу, зачастую вульгарному, толпы и своих новых друзей, в ряд которых она ставит Алешу, Боба и нескольких куртизанов высокого полета. Несмотря на разницу в возрасте и положении, все они в ее глазах – клан врагов, ведь они крадут у нее сердце любимого человека. Она застает себя за мыслями о том, что желает, чтобы он поскорее уехал за границу, дабы стряхнуть с себя гипноз, в который погрузило его мужское окружение.

Он действительно отправляется в свое ежегодное продолжительное путешествие, но, увы, в обществе Алеши, который следует за ним, словно тень. В Тифлисе афиши кричат о его «Евгении Онегине», затем о «Мазепе»; в Париже издатель Макар становится промоутером его музыки во Франции; здесь же Чайковский встречается с Полиной Виардо, у которой он с набожным трепетом берет в руки партитуру Моцарта «Дон Джованни» с автографом, посещает нескольких композиторов и дирижеров, которые принимают его как одного из величайших музыкантов его страны.

Заключенной в Плещееве Надежде остается лишь вдыхать исходящий от писем «неблагодарного» аромат успеха, который день ото дня все больше ободряет их и все больше отдаляет друг от друга. То, о чем мечтает она, идет вразрез с тем, чего желает он. Впервые их сердца не бьются в унисон. Кто виноват? Может быть, она слишком властная, слишком нетерпимая? Или это он эгоист, безвольный, растрачивающий себя даром? Однако нескольких строчек Чайковского хватает, чтобы она все простила ему и снова начала надеяться неизвестно на что. Он пишет ей о Константинополе, Неаполе, Риме, Париже...

Тем временем жизнь в России продолжается, то монотонная, то суматошная, и Надежда переносит ее то терпеливо, то вспыхивая негодованием. Ее сын Владимир фон Мекк идиотски разоряется, проигравшись; другой сын, слабохарактерный Коля, подмятый своей инфернальной супругой Анной, потерял всякую волю и смешался с племенем Давыдовых; дочь Лидия совершенно онемечилась от жизни с Левисом-оф-Менаром; другая дочь, Соня, потеряв первого ребенка, вышла замуж повторно, очень опрометчиво; а меньшая, Милочка, оказалась такой кокеткой и веселушкой, что не замедлит влюбиться в какого-нибудь пройдоху. К счастью, Надежда может положиться на свою дочь Юлию, чувства и поведение которой всегда держала под контролем, чтобы всегда иметь ее под рукой. Но вот и Юлии довелось испытать любовь не только дочернюю, о чем она с трепетом сообщает своей тиранической матери. Баронесса слушает ее в оцепенении. Кто бы мог предположить, что эта старая дева тридцати пяти лет, несколько увядшая уже, может подпасть под шарм такого мужчины, как Владислав Пахульский, которого фон Мекк держит в качестве секретаря, скрипача и фактотума! Она обрушивает свой гнев на бормочущую в слезах, провинившуюся, но не сдающуюся дочь. Привыкшая к послушанию близких, Надежда внезапно натыкается в своем собственном ребенке на упорство страсти столь же непоколебимой, сколь непростительной. Взбешенная, она напишет Чайковскому 22 сентября 1888 года, чтобы поведать ему о «скандальном» предательстве Юлии. «Для меня это составляет огромную и незаменимую потерю, я теряю мою дочь, которая мне необходима и без которой мое существование невозможно».

Но между помолвкой и свадьбой баронесса думает о том, что девушка имеет бессчетные возможности одуматься и взять свое слово назад. Так, она отказывается пока признать, что задета в своем материнском авторитете, как недавно в эпистолярных отношениях с Чайковским. Кроме того, возможно, зря она прислушивалась к злым сплетням о любимом? Вне всякого сомнения, Юлия поступила более низко, влюбившись в такого, как Пахульский, чем Чайковский, увлекающийся время от времени очередными юнцами. Возможно, ему достаточно с ними невинных нежностей, похлопывания по щеке, отцовского поцелуя! Не в состоянии представить отношения более интимные, она размышляет о том, что настоящая страсть не может ограничиваться физическим контактом между мужчиной и женщиной и что уж лучше любить, не различая полов, чем не любить вообще. Именно потому, что музыка – это прежде всего полная самоотдача, артист иногда дарит свою душу и тело кому попало. Все красивое и новое, оказывающееся около него, привлекает его с неудержимой силой. Что представляется ей действительно важным, так это искренность его порыва, а не достоинства облюбованного им объекта. Только люди недалекие могут ставить человеку в упрек то, что он выбрал себе партнера по удовольствиям в собственном лагере.

Однако, придумывая аргументы, которые она выставила бы хулителям своего великого друга, она испытывает стеснение при мысли о большом секрете, который он носит в себе и который никогда не осмеливался ей открыть, из страха разонравиться ей. Словно бы она не в состоянии все понять, когда речь идет о чувствах и пусть даже действиях, облеченных в музыку! Словно жизненные повороты не научили ее во всем распознавать таинственный знак судьбы! Впрочем, эти последние годы для нее были слишком богаты различными волнениями. Среди ее близких рождения и смерти сменялись с ритмом инфернальным.

В сентябре 1886-го дорогой Коля и отвратительная Анна произвели на свет дочь, Киру. И вот Надежда стала бабушкой ребенка, двоюродным дедом которого является Чайковский, – событие, заслуживающее того, чтобы с жаром благодарить Бога и выносить семейные иконы. Однако на следующий год Чайковский с прискорбием сообщает о смерти своей дорогой племянницы, Тани Давыдовой, морфинистки и истерички. Следом уходит и сестра композитора, Александра, мать Тани, также наркоманка в последней степени. Если бы хоть успехи Чайковского могли облегчить его страдания! Однако его последняя опера, «Чародейка», представленная 20 октября 1887 года в Санкт-Петербурге, с грохотом проваливается.

И три недели спустя он еще не в состоянии оправиться после неудачи и пишет Надежде: «Опера моя мало нравится публике и, в сущности, успеха не имела. Со стороны же петербургской прессы я встретил такую злобу, такое недоброжелательство, что до сих пор не могу опомниться и объяснить себе – за что и почему».

Взволнованная его отчаянием, Надежда пытается убедить его, что критики – набитые дураки, что число его поклонников не уменьшится от их злобных выпадов и что весь мир будет почитать его как равного величайшим. Несколько дней спустя, поскольку ее аргументов ему явно недостаточно и он даже пишет, что она «охладела» к нему и отстранилась, она изливает на него всю свою любовь, душевную щедрость и протест: «Как вы могли подумать, дорогой мой, чтобы Вы стали мне более чужды, чем были прежде? Напротив, чем больше уходит времени, чем больше я испытываю разочарований и горя, тем более Вы мне близки и дороги. В Вашей неизменной дружбе и в Вашей неизменно божественной музыке я имею единственное наслаждение и утешение в жизни. Все, что идет от Вас, всегда доставляет мне только счастье и радость. Когда мне невыносимо тяжело и горько, я прошу сыграть мне дуэт Дюнуа и короля из „Орлеанской девы“ или сцену дуэли из „Евгения Онегина“, и я забываю все тяжелое земное, я уношусь в тот неведомый, неразгаданный мир, в который нас манит музыка. Когда я только думаю о Вашей музыке, так я прихожу в экстаз».

А тремя месяцами позже она так анализирует суть своего характера в письме к тому же получателю: «Я человек, который всю жизнь живет сердцем; мне надо всегда кого-нибудь любить, кого-нибудь баловать, о ком-нибудь заботиться, но теперь мне не к кому применить своей потребности. Дети так велики, что баловать их нельзя, а заботливость моя им надоедает, внуков мне не дают, вот я и перенесла свою нежность и потребность любви на маленьких собачек: им очень приятно, когда я их балую, против моей заботливости они не восстают, потому что вполне признают мой авторитет».

Перечитывая письмо, прежде чем положить в конверт, Надежда вспоминает совсем недавнее письмо, в котором, говоря об их с Чайковским отношениях, употребила выражение «Ваша неизменная дружба».[27] И внезапно все ей становится ясно: она больше не думает ни о детях, ни о собачках, ни даже о музыке. Ей кажется, что в трех словах – «Ваша неизменная дружба» – она заключила счастье и трагедию своей жизни. Упрямо отказываясь от всякой встречи с Чайковским, ото всякого физического контакта, от возможности обменяться взглядами, она повиновалась инстинкту, который толкает верующих любить Бога просто за то, что Он недосягаем и невидим. Надежде приходит понимание того, что, надеясь забыться в путешествиях, она всегда увозит с собой в странствия невидимую часовню, где молитва, – музыку. Лишив себя мужчины, она приобрела религию. Став слепой и ликующей верующей, монахиней без пострига, она должна бы гордиться этим, однако сомнение гложет ее. Проведя более десяти лет в борьбе, дабы охранить свои отношения с Чайковским от малейшей трещины, она спрашивает себя, не она ли, сама того не желая, подтолкнула его искать удовольствия в другом месте, может быть, даже в занятиях предосудительных. Эта мысль ужасает ее, затем успокаивает. Ей шестьдесят шесть, ему сорок семь. В этом возрасте для удовольствия души и тела между двумя представителями элиты не может быть ничего, кроме экзальтации музыки.

Глава VIII

Каждый раз, как Надежда задумывается над своим прошлым, ее поражает пустота ее дней, кажущихся столь наполненными. Избыток денег, комфорта и власти дает ей в такие минуты ощущение полной фрустрации. Она может получить все, и потому ей не угодишь ничем. В сравнении с ее размеренной жизнью в Плещееве и ее роскошно обставленными заграничными путешествиями, в личном вагоне с гербами, бешеный галоп Чайковского по Европе, из города в город, от триумфа к триумфу, кажется ей и утомительным, и завидным. Напрасно он повторяет ей, что вконец измучен, что постоянные разъезды надоели ему и что он всякий раз с ужасом думает о том, какой прием публика и критика уготовили его следующему концерту, – она не может заставить себя жалеть его. В этом контрасте между позолоченной обыденностью ее собственного существования и вихрем композиторской славы она даже видит знак милости неба к тому, кто еще при рождении получил божественный дар творить. Что ни случись, в оправдание всех его слабостей у него есть прекрасное алиби – его творения, которые он взрастил вдали от всех, на радость всем. Что можно поставить в упрек Чайковскому, который своей музыкой заслужил право на всемирную благодарность? Когда Надежда может дать лишь денег тем, кто нуждается, он дает лучшее лекарство от всех человеческих страданий. И, делая этот мелодичный дар, он не беднеет. Он вкушает тихую радость, укачивая толпы себе подобных. Из письма в письмо он рассказывает баронессе об этапах своего восхождения. Так, в начале января 1888 года он сообщает ей с гордостью, что царь только что назначил ему пожизненную пенсию в размере трех тысяч рублей серебром. «Меня это не столько еще обрадовало, сколько глубоко тронуло. В самом деле, нельзя не быть бесконечно благодарным царю, который придает значение не только военной и чиновничьей деятельности, но и артистической». Сходя с корабля в Лондоне 11 марта, он стонет от непомерно большого успеха: «Но что ужасно, невыносимо, это знакомства, приглашения на обеды и вечера, необходимость то делать, то принимать визиты, обязанность постоянно говорить или слушать других и полная невозможность уединиться, отдыхать, читать, вообще что бы то ни было делать, кроме несносного служения общественности».

24 апреля того же года он наконец возвращается в Россию, прямо в свой новый загородный дом во Фроловском, недалеко от Клина, благоустроенный за время его отсутствия Алексеем.

Читая отчет о его днях, Надежда чувствует, что он настолько счастлив тем, что находится у себя и больше не нуждается ни в радушии, ни в постоянных денежных выплатах своей подруги, что сожалеет о благословенной эпохе, когда она одна давала ему комфорт и достаток. Поэтому именно чувство отмщения испытывает она, когда читает в письме от 4 июня 1888 года, что он никак не может обойтись без нее: «Милый, дорогой друг мой! Я никак не могу, чтобы от времени до времени не беспокоить Вас денежными просьбами. Конечно, Вам покажется удивительным, что теперь, когда я сделал концертное путешествие по Европе и получил пенсию от царя, я могу все-таки нуждаться в деньгах. Но дело в том, что путешествие имело в результате, кроме утомления и увеличения известности, страшные, невероятные денежные расходы. [...] И после долгих колебаний я решаюсь, если возможно это, просить Вас вместо 1 октября прислать мне бюджетную третную сумму в настоящее время. Вы оказали бы мне этим огромное удовольствие и облегчение в моем временном стесненном положении. Очень совестно и стыдно беспокоить Вас, особенно ввиду того, что теперь, казалось бы, меньше чем когда-либо я имел бы повод беспокоить Вас и злоупотреблять добротой Вашей. Будьте здоровы и, ради Бога, простите меня».


Он умоляет простить его, а она готова целовать ему руки, чтобы отблагодарить за то, что он снова обращается к ней, несмотря на то что его финансовое положение очевидно поправилось. Осчастливленная этим возвратом к денежному вопросу, она поспешно отсылает ему требуемую сумму. Выполнив его просьбу, она предается мыслям о том, что для нее это просто мелочь, тогда как в нескольких верстах от нее любимый будет так счастлив, что станет молиться на нее, как на посланницу Провидения... Вот, в сердце артиста, она соперница Их Императорского Величества. Не будучи в числе приближенных ко двору, она внезапно начинает чувствовать себя на равных с сильными мира сего. Однако финансовая ситуация Чайковского не менее сложна, чем программа его будущих турне по Европе. Едва получив от Надежды деньги, он сообщает ей, что ему предлагают поехать на три месяца в Соединенные Штаты и обещают невиданный гонорар: двадцать пять тысяч долларов. Он также делится с баронессой, что, несмотря на столь утомительный переезд, он склонен принять предложение. Что ответить? Она не решается давать советов, зная, что в будущем, скорее всего, будет кусать себе локти. Посему она не говорит ни «да», ни «нет» и на том умолкает. В действительности уже несколько месяцев она живет с ощущением, что больше не оказывает на него того влияния, что прежде. Он больше не ее. Да и почти все близкие люди уходят от нее. Все ее дочери, кроме Милочки, замужем, свили свое гнездышко или летают на собственных крыльях, не заботясь о матери. Последний из ее сыновей, Максимилиан, проще Макс, только что приобрел имение и ведет в роскоши пустое существование в лучших традициях клана фон Мекк. Да вот и Милочка собралась вылететь из гнезда. Ее руки попросил князь Ширинский. Как отказаться от столь почетной партии, тем более что малышка, похоже, влюблена по уши. Боясь остаться со дня на день одна, тогда как она рассчитывала держать этого ребенка, саму невинность и жизнерадостность, подле себя вечно, Надежда принуждает себя притвориться, что довольна, когда ей хотелось бы рыдать от досады. О своем будущем зяте, которому всего двадцать лет, но который уже публикует статьи в газетах, ходит в Сибири на медведей и находит время, чтобы заниматься семейным имением, она пишет Чайковскому: «Пожелайте счастья моей Милочке, этому ребенку-невесте. Юная парочка влюблена друг в друга невыразимо и теперь пока счастливы до бесконечности, а что будет дальше, то находится в руках Божьих». Свое письмо она заканчивает, радуясь еще раз чудесному восхождению Чайковского к славе, которая пересекла границы его родины, и сравнивает его с птицей, вырвавшейся из клетки и облетающей на своих крыльях мир.

Польщенный честью быть одним из первых, кому было сообщено о том, что Милочка выходит за князя, Чайковский отвечает баронессе 12 июля 1888 года: «Я очень радуюсь, что она выходит замуж за столь симпатичного Вам человека, даже, признаться, и тому радуюсь, что Милочка будет княгиней, но все-таки у меня при мысли о Вас сжалось сердце. Отсутствие Вашей младшей дочки будет, я думаю, очень тягостно для Вас, особенно в первое время. Она вносила так много оживления и прелести в семейную жизнь Вашу! [...] Как бы то ни было, но нельзя не радоваться, что она выходит замуж по любви и за такого чудесного юношу».

Однако поздравления не заставляют Чайковского позабыть о собственных материальных затруднениях. 22 августа 1888 года он снова пишет Надежде, прося денег, авансом в счет ежемесячных бюджетных сумм. «В течение зимы дела мои, несомненно, поправятся, и я, как Вам известно, могу даже, может быть, серьезно разбогатеть. Теперь же обстоятельства так сложились, что я принужден убедительно, горячо просить Вас прислать мне остающиеся две трети всей бюджетной суммы за будущий год, т. е. четыре тысячи рублей серебром. Если это возможно, убедительнейше прошу Вас прислать эту сумму приблизительно ко 2 сентября».

Надежда выполняет его просьбу, не колеблясь. Что для нее четыре тысячи рублей? Травинка в стоге сена! Она издали представляет себе радость возлюбленного при виде ее подписи внизу чека. Это ее способ вкусить полноту обладания. Никогда не познает подобного упоения Милочка в объятиях своего мужа. Когда Чайковский сообщает Надежде, что «благодаря ей» он воспрянул духом и принялся за правку своей Пятой симфонии и написание увертюры-фантазии по «Гамлету», она ликует, словно ей обещали любовное свидание.

«Усталость страшная, я работаю как каторжник, с какой-то страстною усидчивостью, происходящей оттого, что мне все кажется, что нужно торопиться, а то время уйдет!..»

Подобное усердие в работе и радует Надежду, и огорчает. Внезапно ей становится отчетливо видно, что, будучи безупречным в музыке, как человек Чайковский имеет множество пороков. Забота о собственном творчестве делает его ненормально эгоистичным и мешает ему думать о тех, кто окружает его искренней заботой. Но, возможно, именно это ужасающее безразличие к заботам смертных позволяет ему отдавать все душевные силы одной музыке? Может ли композитор такой величины проявлять внимание и к преходящей жизни, и к вечному искусству? Разве не должен он выбирать между обязательствами перед себе подобными и первостепенной миссией, которую возложило на него небо? Не допустил ли бы он святотатства, отворачиваясь, хотя бы на какой-то краткий миг, от главной цели, чтобы заниматься всем и каждым? Конечно, допустил бы, решает Надежда. Но вопрос в другом: что терзает ее в глубине души, так это странная реакция Чайковского на некоторые события его собственной жизни. Так, она убеждена, что его гениальность должна бы сделать его безразличным к блеску славы. К тому же он мог бы получше выбирать себе знакомых, быть более осмотрительным в мужской дружбе. Почему все-таки он так увлекся этим юнцом Бобом, без которого, говорит, теперь совсем не может? Что особенного находит он в этом подростке, ненормально миловидном, с призывными улыбками? Раздосадованная лестными эпитетами, которыми композитор усеивает свои письма, говоря о достоинствах своего протеже, она пытается урезонить его, сообщая в насмешку, что ей также выпала недавно огромная радость – ее любимая собачка принесла милейших щенков. Однако Чайковский не почувствовал горькой иронии этого сообщения.


Расстроенная ослеплением любимого, Надежда ищет утешения, удвоив свое внимание к членам собственного семейства. Но похоже, что в маленьком племени никто не нуждается ни в ее мнении, ни в ее привязанности. Все женщины вокруг – сплошные животы. Одни торопятся забеременеть, другие уже увлеченно нянчатся, третьи только и мечтают о том, как бы их тоже поскорее полюбили и оплодотворили. Какая идея фикс заставляет их с таким нетерпением ожидать проникновения в себя и торопиться произвести на свет живой, крикливый кусочек себя? Неужели во всем свете нет никого, кроме Надежды, кто ставил бы порывы души превыше животного инстинкта? Возможно, именно потому, что она никогда не испытала телесного контакта с Чайковским, она чувствует себя вправе презирать тех, кто слушается лишь повелений своего пола. Воздержание, которое она наложила на себя в отношениях с композитором, возвеличивает их обоих и облекает, бок о бок, колдовством музыки, которой одной хватило бы, чтобы оправдать существование на земле людей. Уверенная в высшем счастье, которое дарит ей этот аскетизм, она, однако, не решилась бы поклясться, что так же обстоит дело и у него и что он не ищет физического удовлетворения, в котором она всегда отказывала ему. Снова сплетни, которые то и дело возбуждают якобы наличествующие отклонения в поведении Чайковского, беспокоят ее в ее преданности, которую ей хотелось бы по-прежнему выражать ему. Князь Ширинский, этот ненавистный зять, который в несколько месяцев окрутил наивную Милочку, не стесняется делать в разговоре прозрачные намеки на странные нравы композитора и удивляться безумному восхищению, которое проявляет к нему Надежда. Он даже рассказывает по этому поводу скабрезные анекдоты, которые Надежда старается не слушать. Однако этот Ширинский не теряет времени даром в пустых галантностях. Едва выйдя замуж, Милочка оказывается беременной. Увы! Похоже, эта весьма неудачно подобранная пара снискала милость Бога не более, чем любовь баронессы.

9 марта 1889 года Надежда признается Чайковскому в письме, что она день и ночь терзается, что будет с ее несчастной Милочкой, отданной во власть человека, у которого нет ни стыда ни совести: «Замужество ее оказалось очень неудачно (конечно, я говорю это только Вам, дорогой мой), муж ее с таким неспокойным характером, что ссорится со всеми ее родными, отдалил и развел ее со всеми, ревнив, груб, эгоист и в довершение всего мот, который проматывает состояние своей жены. Этот бедный ребенок, Милочка, любит его всеми силами души, и ей, конечно, кажется, что к нему все несправедливы, ей это больно, она страдает, но не знает, что ей делать, как помочь этому. А больше всех, конечно, страдаю я; буквально ни днем ни ночью не знаю покоя от тоски и беспокойства за участь этого несчастного ребенка».

Мало того, когда Милочка разрешается девочкой, в доме, где она живет с мужем, еще и ни с того ни с сего начинается пожар. Испуганным соседям и вызванным на подмогу пожарным удается затушить огонь и перенести мать и ребенка на соседнюю дачу, но, даже при том что обе остались целы и невредимы, Милочка перенесла такое волнение, что, по мнению врачей, ей потребуется много времени на восстановление, вдали от всяких беспокойств. Конечно же, Надежда горит нетерпением навестить спасенную, однако запрещает себе это. «Теперь Милочка встала, но я ее, конечно, не вижу, потому что не поеду туда, где могу встретить ее супруга».

В этом же письме она просит у Чайковского разрешения выслать ему чек на бюджетную сумму от 1 октября 1889 года до 1 июля 1890 года, т. е. четыре тысячи пятьсот рублей: «Мне было бы удобнее перейти к сроку посылки Вам на 1 июля, так как в это время я обыкновенно бываю в России. Если Вы мне это разрешите, дорогой мой, то нельзя ли Вам, будучи в Москве, зайти ко мне в дом и получить от Ивана Васильевича пакет с чеком, который я бы ему и дала для передачи Вам? Если так можно, то не откажите сообщить мне, милый друг мой».

«Дорогой друг» принимает предложение, но этого жеста Надежде недостаточно, чтобы смириться со своей долей женщины слишком богатой, слишком одинокой и слишком требовательной. Идея поселяется в ее мозгу: над ее семьей навис тяжелый рок. Что она сделала такого, чтобы ее близкие и она сама стали жертвами дурного глаза? Будь то Юлия, отданная Владиславу Пахульскому, жалкому и хворому, или милый Владимир, проигравшийся вчистую, или покойная Таня Давыдова, полубезумная наркоманка, баронесса фон Мекк не может отделаться от ощущения, что смотрит фарандолу в исполнении кукол. Опьяненные физической любовью, алчностью и высокомерием, они празднуют у нее на глазах триумф плоти над духом, прозы над поэзией, эфемерного над вечным. И вот что удивительно: все эти пары, торопящиеся жить и наслаждаться, дергаются под звуки музыки, которая ей знакома. Дирижер, невидимый и, наверное, дьявольский, управляет их кривляньями. Имя ему Петр Ильич Чайковский.

Глава IX

Перебирая череду своих разочарований, Надежда с ностальгией думает о тех временах, когда Чайковский учитывал ее точку зрения в вопросах своей карьеры. Сегодня, будь то его творчество или его жизнь, он кажется совершенно равнодушным к ее мнению, которое она вынашивает в своей деревенской дыре. Все же он знает, что она не считает оперу чистым искусством и не разделяет его восхищения «Пиковой дамой», фантастической повестью Пушкина, которая сильно увлекла его. Прежде он десять раз испросил бы ее одобрения, раньше чем приняться за работу. Но с тех пор как он стал держать дистанцию, он слушает иных советчиков, своего брата Модеста, Алешу, Боба, нескольких увлекающихся музыкой знатных особ да салонных интриганок. Однако Надежда не позволяет себе впасть в уныние из-за его предательства.

Хроническая усталость, ужасный ревматизм, постоянные мигрени, частичная потери памяти почти напрочь лишают ее желания браться за перо. Все же она надеется еще, что он откажется от этой затеи, которая не вызывает у нее одобрения. Но вот она получает письмо Чайковского из Рима от 27 марта 1890 года, в котором он сообщает ей, что взялся за написание «Пиковой дамы», что работа продвигается необычайно быстро и что он надеется управиться с оркестровкой в три недели. Поставленная перед фактом, Надежда оскорбляется этой поспешностью как отсутствием уважения к ее персоне. Конечно же, она когда-то читала эту повесть Пушкина, но, не видя в ней материала для оперы, она берется перечитывать книгу, дабы убедиться в правильности своего первого впечатления. Что же могло так заворожить Чайковского в авантюре Германа, этого молодого офицера, амбициозного, расчетливого, аморального и циничного? Услышав о старой графине, которая знает важный секрет – трех карт, которые позволяют знающему комбинацию выигрывать огромные суммы денег, – герой рассказа проникает темной ночью к ней, умоляет ее передать секрет ему и даже угрожает ей своим пистолетом, дабы принудить ее открыть ему волшебную тайну, но она умирает от разрыва сердца при виде наставленного на нее оружия, и он в ужасе убегает ни с чем. Вскоре после этого ему является призрак старухи, пришедшей с того света, чтобы открыть ему магическую формулу. Полагая, что его желание осуществилось, он бежит испытать свою удачу на зеленом ковре, поставив три карты, указанные ему призраком. Но в тот момент, когда он уже уверен, что побьет туза и выиграет, он видит, что держит в руке пиковую даму. Покойница отомстила ему из могилы, предав в последний момент. В ужасе, лишившись всех денег, он впадает в безумие. Что поражает Надежду, когда она внимательно перечитывает эту страшную сказку, так это решительный характер и холодный материализм Германа, готового ради денег на все, и еще отчаяние старой графини, которую богатство и сердечная черствость превратили постепенно в отвратительного домашнего тирана. Эта старуха, сидящая на груде своих сокровищ, не представляется ли она Чайковскому баронессой фон Мекк, которая не знает, что делать со своими миллионами, тогда как отчаянный офицер, обращающийся к ней с мольбой, это сам композитор, которому вечно приходится выклянчивать у своей благодетельницы несколько рублей? Вдруг ей кажется странным такое нелицеприятное для нее и для него сравнение, и, придя в себя, она находит для Чайковского смягчающие обстоятельства, такие, как его гений. Так, в самый разгар приятного времяпрепровождения в Германии она снова занимается тем, что старается обеспечить своевременное получение ежемесячных выплат музыкантом, который находится на данный момент в России, в своем доме во Фроловском.

Как и в прошлом году, она подходит к делу со всей щепетильностью и пишет ему 28 мая 1890 года из Эмса, чтобы попросить извинения: «Дорогой мой, у меня есть к Вам просьба. Срок высылки бюджетной суммы есть 1 июля, а я приеду в Москву только 1 июля, то не позволите ли Вы мне несколько дней опоздать высылкою чека, так как мне не хочется поручать этого кому-либо в Москве и предпочитаю сделать сама, когда вернусь. Не откажите, мой милый друг, сообщить мне Ваш ответ, и если моя просьба доставит Вам хотя малейшее денежное затруднение, то усердно прошу нисколько не стесняться сказать мне этого, и я тогда прикажу из Москвы сейчас выслать». Польщенный такой необыкновенной пунктуальностью, Чайковский может лишь рассыпаться в благодарностях. 1 июля 1890 года, в условленный по их новому договору день, он уведомляет ее о получении причитающегося: «Милый, дорогой друг мой! Сейчас приехал Иван Васильев и передал мне письмо со вложенными в него 6000 рублей серебром бюджетной суммы. Бесконечно благодарен Вам, дорогая моя!»

Все, кажется, вернулось в свое русло. И все же едва Надежда утишила свои мрачные мысли и приняла свою судьбу вечной дарительницы, как ее начинают одолевать тревожные сомнения. Колкие замечания собственных детей по поводу денег, которые она выплачивает кумиру, отчего они того и гляди останутся без наследства, саркастические намеки ее брата насчет двойной жизни, которую ведут некоторые знаменитости, гуляющие по салонам слухи о своеобразных предпочтениях того, кого она упорно обожествляет, все это дает ей ощущение, что она вот-вот увидит ослепительную правду. Это прозрение, она и жаждет его, и боится. После болезненных попыток оттянуть прозрение она все же начинает спрашивать себя, не была ли всю свою жизнь в глупом положении. Околдованная, она столько лет верила, что Чайковский и его музыка нераздельны и что она может доверять ему точно так же, как его искусству.

Отказываясь видеть очевидное, она и не подозревала в своей наивности, что он смеялся над ней и попросту хотел денег. Все более и более одурачиваемая, она только теперь осознает, в каком смешном положении оказалась. Нет никаких сомнений, что для всего российского высшего света она не более чем меценатка беспринципного музыканта, щедрая благодетельница гениального прохвоста, карикатура тайной советчицы, память о которой она так хотела оставить потомкам. Это уж слишком! Из уважения к самой себе она должна положить конец этой пародии дружбы! Она никогда не боялась резать по живому ради оздоровления двусмысленных отношений. 13 сентября 1890 года,[28] в пароксизме негодования, она пишет Чайковскому, уведомляя, что новые финансовые затруднения отныне не позволят ей делать ему выплаты, к которым он привык за тринадцать лет. Разрыв! Подписывая этот акт развода, она представляет, в каком отчаянии будет Чайковский, когда оценит масштаб бедствия. Не будучи злопамятной, она не без удовольствия думает о том, что отомстит на свой манер виновнику их взаимонепонимания. Как он отреагирует? Надменно, заискивающе, огорченно? Проходит несколько дней, и вот она может больше не гадать. Ответ Чайковского датирован 22 сентября 1890 года. Одновременно оборонительное и жалостливое, письмо отправлено им из Тифлиса, где он находится в турне.

«Милый, дорогой друг мой! Известие, сообщаемое Вами в только что полученном письме Вашем, глубоко опечалило меня, но не за себя, а за Вас. Это совсем не пустая фраза. Конечно, я бы солгал, если бы сказал, что такое радикальное сокращение моего бюджета вовсе не отразится на моем материальном благосостоянии. Но отразится оно в гораздо меньшей степени, нежели Вы, вероятно, думаете. Дело в том, что в последние годы мои доходы сильно увеличились и нет причины сомневаться, что они будут постоянно увеличиваться в быстрой прогрессии. Таким образом, если из бесконечного числа беспокоящих Вас обстоятельств Вы уделяете частичку и мне, – то, ради Бога, прошу Вас быть уверенной, что я не испытал даже самого ничтожного, мимолетного огорчения при мысли о постигшем меня материальном лишении. Верьте, что все это безусловная правда; рисоваться и сочинять фразы я не мастер. Итак, не в том дело, что я несколько времени буду сокращать свои расходы. Дело в том, что Вам с Вашими привычками, с Вашим широким масштабом образа жизни предстоит терпеть лишения! Это ужасно обидно и досадно; я чувствую потребность на кого-то сваливать вину во всем случившемся (ибо, конечно, уж не Вы сами виноваты в этом) и между тем не знаю, кто истинный виновник. Впрочем, гнев этот бесполезен и бесцелен, да я и не считаю себя вправе пытаться проникнуть в сферу чисто семейных дел Ваших. Лучше попрошу Владислава Альбертовича написать мне при случае, как Вы намерены устроиться, где будете жить, в какой мере должны подвергать себя лишениям. Не могу высказать Вам, до чего мне жаль и страшно за Вас. Не могу вообразить Вас без богатства!..

Последние слова Вашего письма немножко обидели меня, но думаю, что Вы не серьезно можете допустить то, что Вы пишете. Неужели Вы считаете меня способным помнить о Вас только, пока я пользовался Вашими деньгами! Неужели я могу хоть на единый миг забыть то, что Вы для меня сделали и сколько я Вам обязан? Скажу без всякого преувеличения, что Вы спасли меня и что я, наверное, сошел бы с ума и погиб бы, если бы Вы не пришли ко мне на помощь и не поддержали Вашей дружбой, участием и материальной помощью (тогда она была якорем моего спасения) совершенно угасавшую энергию и стремление идти вверх по своему пути! Нет, дорогой друг, будьте уверены, что я это буду помнить до последнего издыхания и благословлять Вас. Я рад, что именно теперь, когда уже Вы не можете делиться со мной Вашими средствами, я могу во всей силе высказать мою безграничную, горячую, совершенно не поддающуюся словесному выражению благодарность. Вы, вероятно, и сами не подозреваете всю неизмеримость благодеяния Вашего! Иначе Вам бы не пришло в голову, что теперь, когда Вы стали бедны, я буду вспоминать о Вас иногда!!! Без всякого преувеличения я могу сказать, что я Вас не забывал и не забуду никогда и ни на единую минуту, ибо мысль моя, когда я думаю о себе, всегда и неизбежно наталкивается на Вас.

Горячо целую Ваши руки и прошу раз навсегда знать, что никто больше меня не сочувствует и не разделяет всех Ваших горестей. [...] Ради Бога, простите спешное и скверное писание; но я слишком взволнован, чтобы писать четко».


Несмотря на явно униженный и огорченный тон письма, Надежда не сдает своих позиций. Решив для себя раз и навсегда, что Чайковский видит в ней всего лишь свою личную банкиршу и что в глубине души сравнивает ее с высохшей деспотичной старухой графиней из пушкинской повести, она не находит нужным сообщить ему о получении письма. Точно так же, как и раньше, когда она представляла себе мысленно жизнь Чайковского, запрещая себе встречаться с ним, она и теперь пытается представить себе друзей, работы, проекты человека, который преследует ее в мыслях, но которому она отказала в такой милости, как ее письма и ее деньги. Прикованная к своему роскошному особняку болезнями, усталостью и опасениями, которые вселяет в нее всякое новое лицо, она довольствуется тем, что следит за перипетиями жизни неутомимого композитора по газетам и тем редким сведениям, которые приносят ей знакомые. Так она узнает, что «Пиковая дама» была поставлена в Санкт-Петербурге Мариинским театром и имеет успех, превосходящий самые оптимистичные ожидания; вот Чайковский отправляется в Соединенные Штаты и пользуется там оглушительной популярностью; все прославляют его как официального посланника русской музыки; затем, едва он возвращается в Россию, пресса делает обзор его триумфального шествия по Варшаве, Гамбургу, Парижу... Неужели ему еще не опостылели эти рукоплескания и восторженные возгласы? Узнав через болтунов, что он снова взялся за сочинительство, она оплакивает его выбор: после «Спящей красавицы» и «Пиковой дамы» он, похоже, обратился к музыкальному жанру, который она вовсе не одобряет, – балету, – и пишет «Щелкунчика». Затем еще одна опера, «Иоланта». По мнению баронессы, он хватается сразу за все, разбрасывается.

Несмотря на негодование, которое она затаила по отношению к Чайковскому, иногда она жалеет, что перестала писать ему и не может, вследствие этого, поспорить с ним о его будущих работах. Когда ее снова одолевает любопытство, она расспрашивает своего зятя Пахульского, который, поддержав в свое время и, возможно, даже спровоцировав разрыв тещи с композитором, остался с последним в хороших отношениях. Большой любитель интриг и сплетен, он безо всякого стеснения показывает Надежде письмо ее бывшего возлюбленного, датированное 18 июня 1892 года. «Совершенно верно, что Надежда Филаретовна больна, слаба, нервно расстроена и писать мне по-прежнему не может. Да я ни за что на свете и не хотел бы, чтобы она из-за меня страдала. Меня огорчает, смущает и, скажу откровенно, глубоко оскорбляет не то, что она мне не пишет, а то, что она совершенно перестала интересоваться мной. Ведь если бы она хотела, чтобы я по-прежнему вел с ней правильную корреспонденцию, то разве это не было бы вполне удобоисполнимо, ибо между мной и ей могли бы быть постоянными посредниками вы и Юлия Карловна? Ни разу, однако ж, ни вам, ни ей она не поручала просить меня уведомить ее о том, как я живу и что со мной происходит. Я пытался через вас установить правильные письменные сношения с Н. Ф., но каждое ваше письмо было лишь учтивым ответом на мои попытки хотя бы до некоторой степени сохранить тень прошлого. Вам, конечно, известно, что Н. Ф. в сентябре прошлого года уведомила меня, что, будучи разорена, она не может больше оказывать мне свою материальную поддержку. Мой ответ ей, вероятно, также вам известен. Мне хотелось, мне нужно было, чтобы мои отношения с Н. Ф. нисколько не изменились вследствие того, что я перестал получать от нее деньги. К сожалению, это оказалось невозможным вследствие совершенно очевидного охлаждения Н. Ф. ко мне. В результате вышло то, что я перестал писать Н. Ф., прекратил почти всякие с нею сношения после того, как лишился ее денег. Такое положение унижает меня в собственных глазах, делает для меня невыносимым воспоминание о том, что я принимал ее денежные выдачи, постоянно терзает и тяготит меня свыше меры. Осенью в деревне я перечел прежние письма Н. Ф. Ни ее болезнь, ни горести, ни ее материальные затруднения не могли, казалось бы, изменить тех чувств, которые высказывались в этих письмах. Однако ж они изменились. Быть может, именно оттого, что я лично никогда не знал Н. Ф., она представлялась мне идеалом человека; я не мог себе представить изменчивости в такой полубогине; мне казалось, что скорее земной шар может рассыпаться в мелкие кусочки, чем Н. Ф. сделается в отношении меня другой. Но последнее случилось, и это перевертывает вверх дном мои воззрения на людей, мою веру в лучших из них; это смущает мое спокойствие, отравляет ту долю счастья, которая уделяется мне судьбой. Конечно, не желая этого, Н. Ф. поступила со мной очень жестоко. Никогда я не чувствовал себя столь приниженным, столь уязвленным в своей гордости, как теперь. И тяжелее всего то, что, ввиду столь сильно расстроенного здоровья Н. Ф., я не могу, боясь огорчить и расстроить ее, высказать ей все то, что меня терзает. Мне невозможно высказаться, а это одно облегчило бы меня. Но довольно об этом. Быть может, буду раскаиваться в том, что написал все вышеизложенное, – но я повиновался потребности хоть сколько-нибудь излить накопившуюся в душе горечь. Конечно, ни слова об этом Н. Ф. Если она пожелает узнать, что я делаю, скажите, что я благополучно вернулся из Америки, поселился в Майданове и работаю. Здоров. Не отвечайте мне на это письмо».


Надежда приходит в восторг, читая это жалобное письмо, виновницей которого стала она. Никакие угрызения совести не терзают ее. Она даже испытывает странное чувство одержанной победы. Но над кем? Над Чайковским или над самой собой? Со своей стороны, Пахульский отвечает Чайковскому, повторяя ему, что баронесса больна физически и душевно и что ее состояние может усугубиться, если ворошить воспоминания, которые ей хотелось бы забыть. Этот от ворот поворот, впрочем, дан с молчаливого согласия баронессы. Конечно, она знает, что Пахульский всегда завидовал славе Чайковского, что задачу удалить композитора от двора считал своим личным делом и что теперь он ликует, расчистив путь и пользуясь исключительным доверием тещи.

На самом деле ее вовсе не провело показное бескорыстие зятя. Однако она ценит, что он всегда в курсе столичных сплетен и, соответственно, в курсе дел того выдающегося человека, который разочаровал ее и которого она без устали бранит, радуясь при этом его славному шествию. Решив порвать с ним всякие отношения, она с каждым днем ненавидит его все сильнее и сильнее, словно вменяет ему в вину то любовное восхищение, которое он когда-то внушил ей. Она ненавидит его за то, что он соблазнил ее, что играл ею и тянул из нее деньги в обмен на жалкие крохи своей гениальности. Если бы она хотя бы могла получить компенсацию за этот позорный маскарад в преуспевании своих детей! Но куда она ни взглянет, повсюду крах, низость и показуха. Старший сын, Владимир, вовлек ее в огромные расходы. Ей даже иногда приходится спрашивать совета и помощи у старшей дочери, Юлии. И ужасному Пахульскому приходится незаметно суетиться, чтобы все они не погрязли в долгах.

А Чайковский тем временем продолжает творить, процветать, путешествовать и вызывает овации во всех уголках мира. Есть в этом вопиющая несправедливость, радовавшая Надежду раньше и возмущающая ее теперь. В то время как ей хотелось бы позабыть неблагодарного, чтобы прекратить свои мучения, она только и слышит что о нем: вот он написал «Прекрасные воспоминания о Флоренции» и Шестую симфонию, или «Патетическую симфонию», посвященную, по некоторым сведениям, тому самому юнцу Бобу, вскружившему композитору голову. Она не смеет поверить в подобное бесстыдство. Тем более что «Патетическая симфония» – вещь эмоциональная, виртуозная, гармоничная, и, из дружбы и уважения к ней или просто из соображений правильности и справедливости, он мог бы сделать такую честь ей. С досадой и ревностью она просит объяснений у всякого, кто входит в близкий круг композитора. Но ей отвечают, что в письме издателю Юргенсону, датированном 8 октября 1893, Чайковский выразился как нельзя более ясно: «Владимиру Львовичу Давыдову» (Бобу). Узнав о последней воле автора, Надежда не решается принять всю правду. Что толкает его искать общества этого мальчишки, извращенный отцовский инстинкт или какая-то другая порочная прихоть?

Качаясь на краю правды, Надежда отказываеться кинуть взгляд в глубину этой личности, которую она, как ей думалось, засыпала своими щедротами до отказа и даже подмяла под себя. Она предпочитает негодовать в частичном неведении, из принципа, по привычке. В приступах бушующего гнева она решает раз и навсегда, во имя жалости, догматичной и жестокой, что гения музыканта недостаточно для того, чтобы оправдать человеческие заблуждения и бесхарактерность. Как раз наоборот, что терпимо у простых смертных, становится недопустимым для того, чьего лба коснулся при рождении божественный луч. Потакая своим самым низким инстинктам, Чайковский очернил себя и ее заодно. С этих пор всякий раз, как она слышит о гомосексуальности Чайковского, ей кажется, что ей плюнули в лицо. Разве не обманывал он ее своими словами и нотами? Как можно представить себе, что он вел двойную жизнь: первая была разгулом пакостной педерастии, вторая – возвышенной музыкой? Этот человек, который выставляет себя главным выразителем превратностей и радостей человеческих судеб, он, значит, заботился об одной лишь карьере? Голова композитора может быть занята любыми иллюзиями, его фортепьяно не умеет лгать.

Почти с физическим отвращением Надежда тщится представить себе, за пределами своей обычной наивности, как двое мужчин ласкают друг друга, целуют в губы, иногда усы к усам, и один из них – Чайковский. Но, судя по тому, что рассказывают, его влекут в основном юнцы. Боб и ему подобные – вот, без сомнения, его обычные партнеры. И вот на глазах у Надежды извращение превращается в надругательство. Картина этого мужского совокупления так и стоит у нее перед глазами, и она гонит ее, как ночной кошмар.

Впрочем, собственная семья мучит Надежду не меньше, чем ее двуличный музыкант. Больная, наполовину разоренная, она узнает, не придав этому никакого значения, что Чайковский снова в разъездах, что в Кембридже ему только что присвоили звание почетного доктора, 16 октября 1893 года, и что он сам дирижировал, с огромным успехом, исполнением своей Шестой симфонии в Санкт-Петербурге. Как он может находить удовольствие в активной деятельности, сочинять, жить, когда она едва держится на ногах и задыхается от малейшего движения? Ей каждый новый день не обещает ничего, кроме серой скуки и унылой неподвижности. Бурлящая вокруг жизнь удивляет ее. Что у них там такое, чтобы бегать, суетиться, строить планы? Страна готовится праздновать союз России и Франции, скрепленный заходом российского флота в Тулон в ответ на жест французского флота, который двумя годами ранее отметился в Кронштадте. Это важное для двух дружественных наций событие будет, без сомнения, отмечено гуляньями и увеселениями. Но, странное дело, посреди этого оптимизма патриотов Надежда замечает у некоторых усиление подозрений насчет гомосексуальности Чайковского. Со всех сторон она слышит теперь, что и сам царь считает, что великий деятель искусства предает публику и свое призвание, предаваясь предосудительным занятиям. Шепчутся также, что один из представителей императорского семейства, великий князь Константин Романов, был заражен примером композитора и что это всполошило весь двор. Мужеложество, пусть и практикуемое тайком в некоторых аристократических кругах, считается в России этого времени преступлением против человечества, чреватым утратой гражданских прав и ссылкой в Сибирь. Некоторые хорошо осведомленные поговаривают даже, что, не дожидаясь официального суда над Чайковским, соберется суд чести и после вынесенного почтенными судьями приговора ему не останется ничего другого, кроме как бежать за границу или предать себя смерти.

Когда она представляет себе, какое публичное унижение ждет Чайковского, она не знает, радоваться ей или плакать. Она больше не любит его так сильно, чтобы жалеть оступившегося, но еще любит настолько сильно, что не может поздравлять себя с его крахом. К счастью, публичное мнение отличается непостоянством. Вот внимание тех, кто собирался втоптать его в грязь из-за его педерастии, отвлечено другим, более важным событием, которое касается всех, – вспышкой холеры в Санкт-Петербурге. Однако в столице давно привыкли к подобным ситуациям. Чтобы избежать беды, достаточно принять небольшие меры предосторожности. К тому же в России расстояния лучше любых лекарств. Укрывшись в деревне, Надежда решает, что ей бояться нечего.

Вдруг в доходящих до нее столичных газетах она читает, что 25 октября 1893 года известный композитор Петр Ильич Чайковский пал жертвой эпидемии. Если верить журналистам, заразился он, выпив во время ужина в ресторане стакан некипяченой воды. В смятении Надежда с ужасом спрашивает себя, упивается ли она смертью Чайковского как отмщением неверному или же придавлена ею, словно она его вдова. Но вот из Москвы и Петербурга приходят подозрения. «Петербургская газета» выражает удивление тем фактом, что тело Чайковского было выставлено в открытом гробу в соборе, чтобы близкие могли запечатлеть ему прощальный поцелуй, при том что по официальной версии умер он от холеры. Почему же не были приняты обычные меры, ведь люди могли заразиться!?

Болтают, что композитор не умер от холеры, а покончил жизнь самоубийством, чтобы избежать ужасного скандала. Обвиненный в гомосексуальности и оказавшийся под угрозой публичного разоблачения, сопряженного с крахом его карьеры, которое также затронуло бы многих дорогих ему людей, он предпочел уйти, чтобы заткнуть рты всем тем, у кого совесть чиста и нравы безупречны. Дойдя до этого момента в своих рассуждениях, Надежда приходит к мысли, что, если Чайковский, вместо того чтобы отравиться, повеситься или пустить себе пулю в лоб, предпочел выпить некипяченой воды, презрев все санитарные правила, то это потому, что перед лицом смерти, как и в жизни, он не умел принять решение окончательно и бесповоротно. Точно так же, как он вел с ней нечестную игру, в которой было, без сомнения, немного привязанности и много интереса. Немного артистического единомыслия и много прагматичного расчета, и в момент, когда пришло время положить конец жизни, он позаботился о том, чтобы оставить себе шанс убежать от судьбы. Не в пример Герману, герою пушкинской «Пиковой дамы», который ставит на карту все, Чайковский играет с провидением, надеясь выпутаться. На первый взгляд кажется, что он допускает трагичную неосторожность, выпив зараженной воды из-под крана, но на самом деле он надеется на чудо, которое произойдет в последнюю минуту. Но, как и Герман, видит, что его хитрость оборачивается против него, и оказывается жертвой своей нерешительности. Как и обычно, он не смог пойти ва-банк. Его мнимое самоубийство оказалось настоящим самоубийством, и он получил то, чего не хотел. Не только музыка, но и человеческая жизнь не терпит фальши.

Изможденная чередой этих черных мыслей, Надежда начинает чувствовать, что наконец-то нашла ключ, который открывает ей загадку сердца Чайковского. Успокоенная этой уверенностью, она может теперь примириться со своим мучителем. Она вдруг спрашивает себя, произнес ли он ее имя, прежде чем умереть. Свидетели заверяют ее, что да. Но если в последнюю минут он вспомнил о ней, то чтобы благословить или проклясть? Никто не может ответить ей на этот вопрос. Никогда не узнать ей, прокричал ли он, собрав последние силы: «Вам здесь делать нечего! Довольно вы портили мне жизнь! Убирайтесь сейчас же, если не хотите, чтобы я приказал вас вышвырнуть!» – или же просил угасающим голосом: «Дайте мне руку, в последний раз. Мне нужна эта дорогая рука и этот дорогой взгляд, чтобы уйти с миром!» И то и другое одинаково возможно. Тем хуже! Она приспособится к этой неуверенности. В ее возрасте приспосабливаются ко всему. Изъеденная туберкулезом, с больными костями и трясущейся головой, она отваживается на последнее путешествие. Но что ей искать в дальних краях? Она не знает, и ей все равно. Три месяца, как Чайковский ушел из жизни, и ей удивительно, что она сама еще жива, после того как ей ампутировали самую важную ее часть. И чего она лишилась, тела или души? В Ницце, где ей суждено завершить свой путь, она чувствует себя неизлечимо немощной и беспомощной. И все же у нее нет никакого желания возвращаться в Россию. Здесь или там, одно и то же одиночество ждет ее. Уже не на земле ищет она покоя, а под землей, где лежит человек, которого она умудрилась ни разу не встретить, следуя за ним по пятам всю дорогу. Уйдя – добровольно или случайно, – он и ее тянет за собой. Она жила лишь им и для него. Она должна, из верности их судьбе, одной на двоих, перестать дышать иначе как через его творения. На исходе терпения и воспоминаний, 14 января 1894 года (через три месяца после него), она наконец навсегда отправляется к великому ушедшему. Заупокойная служба прошла в Ницце, в православной церкви Святого Николая, и тело было тут же отправлено в Россию. В день похорон где-то, в Санкт-Петербурге, в Москве, в Париже, Лондоне, Берлине, Риме, вероятно, играли Чайковского, не обращая ни малейшего внимания на очень скромное сообщение о кончине баронессы Надежды Филаретовны фон Мекк. Так она упустила уникальную возможность остаться в памяти потомков рядом со славой композитора, для которого хотела быть большой любовью, а стала лишь банкиршей.

Библиография

Чайковский П. Дневники (1873–1891). М. – Пг., 1923. – (на французском, с предисловием). – Editions Boosey&Hawkes, Paris.

Чайковский П. Полное собрание сочинений: Литературные произведения и переписка. Т. 2—17. М., 1953–1981.

Чайковский П. Переписка с Н. Ф. фон Мекк. Т. 1–3. М., 1934–1936.

Берберова Н. Чайковский. Берлин, 1936. – (на французском). – Actes Sud, 1887. – СПб., 1993.

Орлова А. Тайна жизни и смерти Чайковского. – Континент // Париж, № 53, 1987.

Чайковский М. Жизнь Петра Ильича Чайковского. Т. 1–3. – Москва – Лейпциг, 1901–1903.


Bannour (Wanda), L'?trange baronne von Meck, Librairie acad?mique Perrin, coll. «Terre des femmes», 1988.

Brenner (Jacques), Tchaikovski ou la nuit d'octobre, 1840–1898, ?ditions du Rocher, 1993.

Erismann (Guy), Tchaikovski, l'homme et son oeuvre, ?ditions Seghers, 1964.

Fernandez (Dominique), Tribunal d'honneur (roman), Grasset, 1997.

Hofmann (Rostislav), Tchaikovski, Paris.

Lischke (Andr?), P.I. Tchaikovski, Fayard, 1993.

Tchaikovski au miroir de ses ?crits, Fayard, 1996.

Volkoff (Vladimir). Tchaikovski, portrait, Julliard. L'Age d'homme, 1983.

Примечания

1

Надежда Фроловская родилась 29 января 1821 года в селе Знаменское Смоленской губернии.

(обратно)

2

Елизавета, рожденная в 1848 году; Александра, 1849; Владимир, 1852; Юлия, 1853; Лидия, 1855; Николай, или Коля, 1863; Александр, или Сашок, 1864; София, или Соня, 1867; Максимилиан, или Макс, 1869; Михаил, или Миша, 1871; Людмила, или Милочка, 1872.

(обратно)

3

Все отрывки писем цитируются по изданию: «П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон Мекк», в 3-х томах, «Academia», Москва—Ленинград.

(обратно)

4

«Не могу больше!» – Прим. пер.

(обратно)

5

Окружение.

(обратно)

6

Письмо от 23 декабря 1877 года.

(обратно)

7

Письмо от 30 января 1878 года.

(обратно)

8

Письмо от 9 февраля 1878 года.

(обратно)

9

Письмо от 6 марта 1878 года.

(обратно)

10

Письмо от 13 марта 1878 года.

(обратно)

11

Письмо от 8 апреля 1878 года.

(обратно)

12

Письмо от 17 мая 1878 года.

(обратно)

13

Письмо от 12 февраля 1878 года.

(обратно)

14

Письмо от 21 ноября 1878 года.

(обратно)

15

В действительности Н.Ф. фон Мекк сама послала Чайковскому билет на это представление, отметив в конце приложенного письма: «В субботу мы также будем в Pergola на том представлении, в которое я посылаю и Вам билет». – Прим. пер.

(обратно)

16

Письмо от 30 ноября 1878 года.

(обратно)

17

На двоих. – Прим. пер.

(обратно)

18

Хутор.

(обратно)

19

Могу себя поздравить. – Прим. пер.

(обратно)

20

На самом деле жену Владимира Карловича фон Мекк звали Елизавета; автор, вероятно, путает ее с Татьяной Давыдовой, которая действительно была морфинисткой. – Прим. пер.

(обратно)

21

В действительности, Четвертая симфония была получена ею годом ранее, и приводимое ниже письмо также датировано 1879 годом (14 сентября). – Прим. пер.

(обратно)

22

Письмо от 2 июля 1880 года.

(обратно)

23

Письмо от 4 мая 1881 года.

(обратно)

24

В действительности, письмо написано 14 апреля 1883 года в Вене, где Н.Ф. фон Мекк проведет еще немало времени. – Прим. пер.

(обратно)

25

«Собственность – воровство».

(обратно)

26

См. Wanda Bannour, L'?trange baronne von Meck, Librairie acad?mique Perrin, coll. «Terre des femmes», 1988.

(обратно)

27

Письмо от 7 декабря 1887 года.

(обратно)

28

В действительности письмо от 13 сентября 1890 года вовсе не содержит никаких намеков на прекращение отношений; последнее письмо Н. Ф. фон Мекк к Чайковскому, отправленное позже указанной автором даты, которое и отметило разрыв, не сохранилось. – Прим. пер.

(обратно)

Оглавление

  • Глава I
  • Глава II
  • Глава III
  • Глава IV
  • Глава V
  • Глава VI
  • Глава VII
  • Глава VIII
  • Глава IX
  • Библиография

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно