|
Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной
…Я старалась служить переводу, я упивалась переводом. Мне хотелось, чтобы дивная речь другого народа звучала на моем языке, чтобы она была упоительной.
Белла АхмадулинаАндрей Битов
«ПОЭЗИЯ, ЯВЛЕННАЯ В ОДНОМ ЛИЦЕ…»
Большая слава делает имя словом. Есенин, Пастернак — как бы уже не фамилии, а слова. Слова, которых до них не было, а у нас есть. Восточная традиция, мешая призвание с лаской, оставляет поэту, как вечному общему ребёнку, лишь его имя, уже без фамилии. Так, в любимой Беллой Ахмадулиной Грузии (или в Грузии, столь любящей Беллу Ахмадулину…) звучат слова-имена Шота, Галактион. Дети нации. Их кличут, зовут: где вы? идите скорей сюда, к нам! скучно без вас…
Едва ли не впервые в истории русской поэзии имя стало ёмче фамилии — БЕЛЛА. И это не фамильярность со стороны читателей и почитателей. Белла Ахатовна — вот фамильярность, для самых близких.
Слава затмевает. Трудно разобраться, что слышишь, что видишь, что читаешь. Такое облако восторга, размытое по краям, как сквозь слёзы. Белла… что это, стихи? лицо? голос? вздор, стойка, повадка?.. Сразу не ответишь. Белла — это… Белла. Признание — род недоумения: неужели такое бывает? Нет, не может быть… Но вот же, вот! Есть, есть… но что же это?
И я — не твой читатель. Смотрю на страницу — а слышу голос. И буква — не вполне буква, и слово — полуначертано: отрывается, отлетает от страницы. Будто ухом видишь, очами слышишь. Смотришь в книгу — слышишь, голос зовёт: оборачиваешься, откуда… Нет, показалось, никого…
И читатели твои, и почитатели… Их нет у тебя. Это ты у них. От упоения собственной любовью уже не виден объект её. Кто разглядит за обласканностью одиночество, за высокословием застенчивость, за столь естественным, лёгким, безудержным звучанием немоту и удушье?
Критикам — совсем нечего сказать.
Если сопоставить популярность имени, воздействие образа и проникновение в поэзию, Белла Ахмадулина получится не только самый популярный, но и непризнанный поэт. Признанием тоже можно отделаться от поэта, избежать той нелёгкой работы души, что вызвана его среди нас явлением.
И впрямь, что уж тут такого популярного, в её стихах? Они сложны, неуловимы, чуть ли не запутанны. Немота, кружение над. Не понимаем — внимаем. Внимаем не этим именно стихам, не этому именно поэту, а чуть ли не самой поэзии, явленной в одном лице. Разглядываем и внимаем. Не просто сложные стихи, но ещё и для узкого круга… О самой Поэзии чуть ли не больше стихов, чем о природе, и уж безусловно больше, чем о любви. О поэтах… Пушкин, Лермонтов, Блок, Мандельштам, Цветаева, Ахматова — лирические герои поэзии Беллы. Страна, переполненная её слушателем и читателем, напоминает зал. Слушает, не дышит, недопонимает, заворожённая музыкой, но воспринимает как наследницу. Вот эффект лирики! Всегда для самого узкого круга — для одного тебя… и масса внимает, как один человек.
И пока есть человек, через которого так происходит слово, и пока в нас, в каждом и во всех, не пропала способность ему внимать, жива Поэзия, жив и человек, с удивлением обнаруживающий, как легко до сих пор пробивается его броня, кора, защитная окраска, обнажая самое беззащитное, нежное, непобедимое и сильное — душу живу. Как быстро тянется этот росток, как неумолимо, как навстречу…
«Ни слова о любви! Но я о ней ни слова…»
1987
НАРАСТАЮЩАЯ ВЗАИМНОСТЬ
Мне никогда не было понятно, что такое неразделенная любовь. Есть люди, которые не любить не могут, а остальных просто нет.
Я трижды признавался письменно Белле в любви; в четвертый раз этого делать не буду. Скажу несколько слов о любви самой Беллы. О любви Беллы к Грузии и Кавказу, потому что тут нет места ревности.
Не успела Белла полюбить Грузию, как Грузия в нее влюбилась. Это было не трудно: здесь каждый мужчина себя уважал.
Это было время анекдота «пальто не надо», когда грузины спускались по ступеням Центрального телеграфа в Москве в распахнутых плащах, как иностранцы, доставая красненькую десятку из нагрудного кармашка, как сто долларов; это было время, когда мы ездили в Грузию как единственно доступную нам заграницу, а поэты приезжали туда как в эмиграцию. Невостребованный в безразмерной России мог обрести себя в маленькой Грузии — она все еще хранила масштаб человека, уважая князей и крестьян, поэтов и сумасшедших.
Естественность и красоту… ну, как было не полюбить Беллу! Нерастраченное или невостребованное рыцарство вздымало доспехи. Окруженная толпой «рыцарей бедных», Белла пала розой к их ногам. Взаимность! Вопрос был лишь в том, у кого ее больше.
Рассказывают так же, что когда Белла впервые уезжала из покоренной ею Грузии, один неподдельный князь, припоздав, выбирая розы для букета, к ее самолету (трап был уже поднят), пришел в такую ярость, что, растолкав толпу махавших платками вслед самолету соплеменников, перебежал летное поле, размахивая букетом, и то ли так высоко подпрыгнул (а был маленького роста), то ли взлетел, как вертолет, и, зависнув в воздухе, надавал по носу ТУ-104 пощечин этим букетом, чем и стал знаменит, благосклонно принимая в духанах бутылку от поклонников его подвига. Видела ли это Белла из иллюминатора?
Говорят, поэзия непереводима. Грузии, как сладкой ссылке советской эпохи в этом отношении повезло: Пастернак, Заболоцкий, Тарковский…
Все они переводили с подстрочника.
После Бараташвили Пастернака, после Важа Пшавела Заболоцкого надо было что-то делать. Не лучше, а другое.
Когда мой друг Резо пытался мне объяснить, что такое Галактион, то терял дар русской речи, которую и любил и чувствовал, и начинал клокотать его стихи, вызывая во мне, как шаман, веру в эти звуки… и надо было для начала выпить бутылку-другую вина, потом, чтобы наступил «свет мертвых» (сумерки), потом, чтобы началась, но не закончилась осень, чтобы фонари все были с разбитыми лампочками, а один все-таки горел сквозь проржавевшую листву, и тут, чтобы ни с того ни с сего подул ветерок, породив смерчик на булыжной кривой мостовой, и были это не «бесы разны», но листья… и тогда вдруг прерывался грузинский клекот и внезапно, как споткнувшись, грубо прорывалась родная русская речь: «Вот это Галактион!» — произносил он, взглядом указывая на то, что к нам подступило. И я вдруг не только верил, но и понимал Галактиона.
Вот это был перевод, так перевод!
Мне кажется, что это единственный путь. Им и пошла Белла.
Она переводила с любви, а не с подстрочника: Галактион, Симон, Отар…
В этом томе вы найдете достойные тому подтверждения.
Не ленюсь — не хочу и не могу теоретизировать здесь о проблемах и трудностях перевода. Лучше меня, как бы я ни старался, об этом высказалась сама Белла — обязательно прочтите ее суждения не в качестве приложения, а как превосходную русскую прозу, писанную без подстрочника, на родном языке.
13 декабря 2006
Из грузинской поэзии
…Я думаю, что перевод — это проявление огромного доверия двух поэтов, где один из них приобщает другого к своей сокровенной тайне.
Белла АхмадулинаНиколоз Бараташвили[1]
МЕРАНИ
Мчится Конь — без дорог, отвергая дорогу любую,Вслед мне каркает ворон злоокий: живым я не буду.Мчись, Мерани [2], пока не паду я на землю сырую!С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю!Нет предела тебе! Лишь прыжка опрометчивость страстная —Над водою, горою, над бездною бедствия всякого.Мой летящий, лети, сократи мои муки и странствия,Не жалей, не щади твоего безрассудного всадника!Пусть отчизну покину, лишу себя друга и сверстника,Не увижу родных и любимую, сладкоречивую, —Но и в небе чужбины звезда моей родины светится,Только ей я поведаю тайну страдания чистую!Всё, что в сердце осталось, — влеку я во мглу голубую,Всё, что в разуме живо, — безумному бегу дарую!С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю!Мчись, Мерани, пока не паду я на землю сырую!Пусть не ведать мне ласки родного кладбища пустынного,Тени предков со мной не поделятся миром и славою!Черный ворон мне роет могилу средь поля постылого.И останки костей моих будут для вихрей забавою.Не сойдутся родные — простить мне грехи и провинности,Не заплачет любимая — крикнут голодные коршуны!Мчись, Мерани, вперед, за пределы судьбы меня вынеси,Не бывал я покорным и впредь не узнаю покорности!Пусть, отвергнутый всеми и проклятый всеми, умру я,Враг судьбы — презираю разящую силу слепую!Мчись, Мерани, пока не упал я на землю сырую!С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю!Не бесплодно стремленье души обреченной и раненой!Мой собрат небывалый продолжит прыжок мой над пропастью.Неспроста, о Мерани, не зря, не впустую, Мерани мой,Мы полёт затевали, гнушаясь расчётом и робостью!Мчится Конь — без дорог, отвергая дорогу любую.Вслед мне каркает ворон злоокий: живым я не буду.Мчись, Мерани, пока не паду я на землю сырую!С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю!1842
Галактион Табидзе[3]
ПЕРСИКОВОЕ ДЕРЕВО
Опять смеркается, и надо,Пока не смерклось и светло,Следить за увяданьем садаСквозь запотевшее стекло.Давно ли, приминая гравий,Я здесь бродил, и на виду,Словно букет меж чистых граней,Стояло дерево в цвету.Как иноземная царевна,Казало странные черты,И пахли горько и целебноИм оброненные цветы.Его плодов румяный сахарЯ собирал между ветвей.Оно смеялось — добрый знахарьТой детской радости моей.И всё затем, чтоб днем печальнымСмотреть немея, не дыша,Как в легком выдохе прощальномВозносится его душа.И — всё охвачено верченьем,Круженьем, и в глазах темно.Как будто в небе предвечернем,В саду моём красным-красно.Сиротства огненный оттенокЛожится на лицо и грудь,Обозначается на стенахВ кирпич окрашенная грусть.Я сам, как дерево седое,Внутри оранжевой каймы,Над пламенем и над водоюСтою в предчувствии зимы.1915
МЕРИ
Венчалась Мери в ночь дождей,И в ночь дождей я проклял Мери.Не мог я отворить дверей,Восставших между мной и ей,И я поцеловал те двери.Я знал — там упадают ниц,Колечком палец награждают.Послушай! Так кольцуют птиц!Рабынь так рабством утруждают!Но я забыл твое лицо!Твой профиль нежный, твой дикарский,Должно быть, тёмен, как крыльцоНенастною порой декабрьской?И ты, должно быть, на видуТолпы заботливой и празднойПроносишь белую фату,Как будто траур безобразный?Не хорони меня! Я жив!Я счастлив! Я любим судьбою!Как запах приторен, как лживВсех роз твоих… Но Бог с тобою.Не ведал я, что говорю, —Уже рукою обрученнойИ головою обреченнойОна склонилась к алтарю.И не было на них суда —На две руки, летящих мимо…О, как я молод был тогда.Как стар теперь.Я шел средь дыма,Вкруг дома твоего плутал,Во всякой сомневался вере.Сто лет прошло. И, как платан[4],Стою теперь.Кто знает, Мери,Зачем мне показалось вдруг,Что нищий я? И в эту осеньЯ обезумел — перстни с рукЯ поснимал и кинул оземь?Зачем «Могильщика» я пел?Зачем средь луж огромных плавал?И холод бедственный терпел,И «Я и ночь»[5] читал и плакал?А дождик лил всю ночь и лилВсё утро, и во мгле опаснойВсё плакал я, как старый Лир,Как бедный Лир, как Лир прекрасный.1915
СНЕГ
Лишь бы жить, лишь бы пальцами трогать,Лишь бы помнить, как подле моста,Снег по-женски закидывал локоть,И была его кожа чиста.Уважать драгоценную важностьСнега, павшего в руки твои,И нести в себе зимнюю влажностьИ такое терпенье любви.Да уж поздно. О милая! СтынуИ старею.О, взлёт наших лиц —В снегопаданье, в бархат, в пустыню,Как в уют старомодных кулис.Было ль это? Как чисто, как крупноСнег летит… И наверно, как встарь,С январем побрататься нетрудно.Но минуй меня, брат мой, январь.Пролетание и прохожденье —Твой урок я усвоил, зима.Уводящее в вечность движеньеОмывает нас, сводит с ума.Дорогая, с каким снегопадомЯ тебя отпустил в белизнуВ синем, синеньком, синеватомТом пальтишке — одну, о, одну?Твоего я не выследил следаИ не выгадал выгоды нам —Я следил расстилание снега,Его склонность к лиловым тонам.Как подумаю — радуг неровность,Гром небесный, и звезды, и дым —О какая нависла огромностьНад печальным сердечком твоим.Но с тех пор, властью всех твоих качествСнег целует и губит меня.О, запинок, улыбок, чудачествСнегопад среди белого дня!Ты меня не утешишь свободой,И в великом терпенье любвиВсею белой и синей природойТы ложишься на плечи мои.Как снежит… И стою я под снегомНа мосту, между двух фонарей,Как под плачем твоим, как под смехом,Как под вечной заботой твоей.Всё играешь, метелишь, хлопочешь.Сжалься же наконец надо мной —Как-нибудь, как угодно, как хочешь,Только дай разминуться с зимой.1916
ТЕБЕ ТРИНАДЦАТЬ ЛЕТ
Тебе тринадцать лет. О старость этихДвух рук моих! О добрый мир земной,Где детские уста всех арифметикТринадцать раз смеются надо мной!Я путаюсь в тринадцати решеньях —Как весело! Как голова седа!Тринадцать пуль отлей мне, оружейник,И столько ж раз я погублю себя.О девочка, ребенок с детским жестом,Привставшая над голубым мячом,Как смело ты владеешь вечно женскимИ мудрым от рождения плечом.Я возведен — о, точность построенья! —Причудой несчастливого числаВ тринадцатую степень повторенья.О как, шутник, твоя слеза чиста!1916
СКОРЕЕ — ЗНАМЁНА!
Светает! И огненный шарраскаленный встает из-за моря…Скорее — знамёна!Возжаждала воли душаи, раннею ранью, отвесной тропою,раненой ланью спеша,летит к водопою…Терпеть ей осталось немного.Скорее — знамёна!Слава тебе, муку принявшийи павший в сражении витязь!Клич твой над нами витает:— Идите за мною, за мною!Светает!Сомкнитесь, сомкнитесь, сомкнитесь!Знамёна, знамёна…Скорее — знамёна!13 марта 1917
ОРЛЫ УСНУЛИ
Вот сказки первые слова:Орлы уснули, как орлята, —И у орлов в часы закатаКо сну клонится голова.Орлы, прошу вас, не теперь,Нет, не теперь смежайте очи!Но спите — и огонь средь ночиПоходкой женской входит в дверь.В дверь ваших гор и облаковКулак оранжевый стучится,И знает, что беда случится,Семейство прозорливых сов.Но спите вы, как детвора,Там, в ваших сумерках неверных,И трубы ваших снов военныхМолчат, не говорят: «Пора!»О пламя, не обидь орла!Спасутся маленькие птахи,Меж тем как обгорят на плахеДва величавые крыла.Но поздно! Перья их на третьОжог губительный отметил.Не дай мне Бог, как птицам этим,Проснуться, чтобы умереть.1918
ПОЭЗИЯ — ПРЕЖДЕ ВСЕГО
О друзья, лишь поэзия прежде, чем вы,Прежде времени, прежде меня самого,Прежде первой любви, прежде первой травы,Прежде первого снега и прежде всего.Наши души белеют белее, чем снег,Занимается день у окна моего,И приходит поэзия прежде, чем свет,Прежде Свети-Цховели [8]и прежде всего.Что же, город мой милый, на ласку ты скуп?Лишь последнего жду я венка твоего,И уже заклинанья срываются с губ:Жизнь, и Смерть, и Поэзия — прежде всего.12 декабря 1920
НАТЭЛА ИЗ ЦИНАНДАЛИ
Я птицей был, мне разрешалось,Как в небо, ринуться в силок.Я ринулся — и всё смешалось:Натала, Цинандали[9], жадностьК тебе, о виноградный сок.Зачем я вырвался, Натэла?Зачем освободил крыла?Когда я вышел, ночь светлела,Была уже светлым-светла.Уже рассветный ветер дунул,И птиц возникли голоса,И я о Тинатин подумалИ к небу обратил глаза.А в небе было звезд так мало,Так нежно было и светло,Там всё качалось, уплывалоИ повториться не могло…1922
ОН И ОНА
Мир состоит из гор,Из неба и лесов,Мир — это только спорДвух детских голосов.Земля в нём и вода,Вопрос в нём и ответ:На всякое «о, да!»Доносится «о, нет!».Среди зеленых трав,Где шествуют стада,Как этот мальчик прав,Что говорит: «о, да!».Как девочка права,Что говорит: «о, нет!»,И правы все слова,И полночь, и рассвет.Так в лепете детейВраждуют «нет» и «да»,Как и в душе моей,Как и во всём всегда.1924
ПЛАТАНЫ ШИНДИСИ
Как порядок метафоры прост —Перекличка предмета с предметом.Где один задает свой вопрос,Там другой не замедлит с ответом.Хитроумный сравнитель, мастак,Без труда разрешал я задачу.Все я сравнивал эдак и такЧто ж теперь о Шиндиси [10]я плачу?С чем платаны Шиндиси сравню?С чем сравню той поры несравненность?Ее утро, ведущее к дню,Ее детских молитв откровенность?С чем тебя я сравню, моя мать?Что ж не брошусь я к скважинам, щёлкам,К окнам, чтобы на миг увидать,Как идешь, как белеешь ты шелком?О платаны в Шиндиси моём!Я не понял закона простого —Да, напомнит одно о другом,Но одно не заменит другогоТак о детстве всерьез и шутяЯ заплакал, отверженный странник.Уж не я, а иное дитя —Его новый и милый избранник.Нет замены вокруг ничему:Ни пичужке, порхающей в выси,Ни цветку, ни лицу моему,Ни платанам в далеком Шиндиси.1925
ИЗ РАССКАЗАННОГО ЛУНОЙ…
К реке подходит маленький оленьИ лакомство воды лакает.Но что ж луна так медлит, так лукавит,И двинуться ей боязно и лень?Ужель и для нее, как для меня,Дождаться дня и на свету погибнуть —Все ж веселей, чем, не дождавшись дня,Вас, небеса грузинские, покинуть?Пока закат и сумерки длинны,Я ждал ее — после дневной разлуки,И свет луны, как будто звук луны,Я принимал в протянутые руки.Я знал наперечет ее слова,И вот они:— Полночною порою,В печали — зла и в нежности — слаба,О Грузия, я становлюсь тобою.И мне, сиявшей меж твоих ветвей,Твоих небес отведавшей однажды,О Грузия, без свежести твоейКак дальше быть, как не устать от жажды?Нет, никогда границы стран иныхНе голубели так, не розовели.Никто еще из сыновей земныхНе плакал так, как плакал Руставели[11].Еще дитя — он жил в моих ночах,Но был мне брат, не как другие братья,И уж смыкались на его плечахПрекрасного несчастия объятья.Нет, никогда границы стран иныхЯ думала, — и, как сосуд, как вазаС одним цветком средь граней ледяных,Сияли подо мной снега Кавказа.Здесь Амирани [12]бедствие терпел,И здесь освобожден был Амирани,И женский голос сетовал и пел,И царственные старцы умирали.…Так и внимал я лепету луны,И был восход исходом нашей встречиИ вот я объяснил вам эти речи,Пока закат и сумерки длинны.1938
«Всё желтое становится желтей…»
Всё желтое становится желтей,И радуга семь раз желта над нами,И россыпь драгоценных желудейВсе копит дуб и нежит меж корнями.Всё — в паутине, весело смотреть,Как бьется в ней природа пред зимою.Счастлив рыбак, который эту сетьНаполнил золотою чешуёю.Пока в дубах стозвонный звон стоитИ шум летит над буркою Арсена[13],Прикосновеньем осень осенитВсё то, что было неприкосновенно.1956
Тициан Табидзе[14]
«Брат мой, для пенья пришли…»
Брат мой, для пенья пришли, не для распрей,для преклоненья колен пред землею,для восклицанья:— Прекрасная, здравствуй,жизнь моя, ты обожаема мною!Кто-то другой и умрет, не заметив,смертью займется, как будничным делом…О, что мне делать с величием этим гор,обращающих карликов в дэвов[18]?Господи, слишком велик виноградник!Проще в постылой чужбине скитаться,чем этой родины невероятнойвидеть красу и от слёз удержаться.Где еще Грузия — Грузии кроме?Край мой, ты прелестьи крайняя крайность!Что понукает движение кровив жилах, как ты, моя жизнь, моя радость?Если рожден я — рожден не на время,а навсегда, обожатель и раб твой.Смерть я снесу, и бессмертия бремяне утомит меня… Жизнь моя, здравствуй!Январь 1928
«Слова ни разу я не обронил…»
Слова ни разу я не обронилдля сочинения стихотворенья.Пульс-сочинитель отверст и раним,страшно: не выдержу сердцебиенья.Если не высказал то, что хотелвыговорить, во мгновеньях последнихнаспех скажу: не повинен я в техтаинствах, чей я отгадчик, посредник.О, дорогие мои, никакойсилой не вынудить слово и слово,сердце и сердце к согласью. Строкойстройною стал произвол небосвода.Вкратце твое — а потом нарасхваткровное, скрытное стихотворенье.Слово — деянье и подвиг.Раскат славы — досужее слов говоренье.Стих — это стих, это он, это огнь,вчуже возжегшийся волей своею.Спетого мной я услышать не могСпето — и станет бессмертной свирелью.Мнится мне: ночь этот стих соткала.Бывший ее рукоделием малым,он увеличится сам — и тогдахлынет и грянет грозой и обвалом.Прянув с вершин, устрашив высотойчести, страдания и состраданья, —выстоит слабой свечой восковой,светом питающей мглу мирозданья.10 июля 1936
ТАКЖЕ ПРОСТО, КАК В МУХРАНИ
Так же просто, как в Мухрани, заране,травы выходят навстречу весне — о, нежней, о, скорее! —так же просто, не сложней, чем в водах Арагвывзблескивает под солнцем быстрое тело форели…Так же просто, как ласточка, истосковавшись,возвращается к своим прошлогодним угодьям…Пшавского мальчика простота такова же,когда он спит, а заря приходится ему возглавием и изголовьем.Так же просто, да, да, как овчарка, то неподвижно, то в беге,сторожит овец, и подвиг ее незатейлив…Или — как туман возлежит на Казбеке[19]и потом упадает на воющий Терек[20]…Так же просто, бесхитростно, как пахарь поет, волов понукая,или, как хлеб выпекая, ласково, кротко, любовносмотрела на меня моя кормилица — о, какаядобрая, как это просто, как давно, как больно…Так же просто, как стоит поверх многоточий возожженных огнейСвятая гора с осанкою доблестной, рыцарской, львиной, —стих простодушный содеять хочу для земли моей отчей,для Родины — вечно вольнолюбивой, любимой.15 сентября 1937
Георгий Леонидзе[21]
МОЙ ПАОЛО[22] И МОЙ ТИЦИАН[23]
Склон Удзо высокой луной осиян.Что там происходит? Размолвка, помолвкау соловьев? Как поют, Тициан!Как майская ночь неоглядна, Паоло!Вином не успел я наполнить стакан,не вышло! Моими слезами он полон.Во здравье, Паоло! За жизнь, Тициан!Я выжил! Зачем, Тициан и Паоло?Вином поминальным я хлеб окропил,но мне ваших крыл не вернуть из полётана грешную землю, где горек мой пир.Эгей, Тициан! Что мне делать, Паоло?Пошел бы за вами — да Бог уберег.Вот вход в небеса — да не знаю пароля.Я пел бы за вас — да запекся мой рот.Один подниму у пустого порогаслезами моими наполненный рог,о братья мои, Тициан и Паоло..«Чего еще ты ждешь и хочешь, время…»
Чего еще ты ждешь и хочешь, время?Каких стихов ты требуешь, ответствуй!Дай мне покоя! И, покоем вея,дай мне воды, прозрачной и отвесной.Зачем вкруг выи духоту смыкаешь?Нет крыл моих. Нет исцеленья ранам.Один стою. О, что ты сделал, Каин[24]!Твой мертвый брат мне приходился братом.«Как в каспийской воде изнывает лосось…»
Как в каспийской воде изнывает лосось,на камнях добывает ушибы и раныи тоскует о том, что кипело, неслось,и туманилось, и называлось: Арагви, —так тянусь я к тебе, о возлюбленный край!Отчий край, приюти в твоем блещущем руслемою душу — вместилище скорби и ранПомещусь ли я в искре твоей, помещусь ли?ЭТА РОЗА
Эта роза —воистину роза моя!Адрес розы — иной, чем у сада и грядок.Стих, продли это время на все времена:краткий день не окончится, полночь не грянет.День не окончится, полночь не грянет, но днюдень перескажет, нашепчет: что держит в секрете.Я не состарюсь и не онемею, продлюсвет проливной, упаданье воды и соцветий.Это — любовь, из сверканья небес и полянзлато добуду и новой предам его доле,чтобы, любимая, длился, и цвел, и пылалблеск драгоценности, что не дается ладони.ФРЕСКА АНГЕЛА
Ты показала мне Ангела. Многофресок я видел. Но кроток и ласковэтот на диво. Как быть одинокостоль долгокрылым и столь большеглазым.Слабым движеньем руки грациознойты обращала Тамар[25] венценоснойдавнее время во время живое.И недомыслию тайна открылась:та болшеглазость и та долгокрылостьне одинока. Вас, белых, здесь двое.Ты была схожа с восходом в первейшийдень мирозданья и свет излучала.Теплился скромно двойник твой померкшийон — повторенье, а ты — изначальна.Ангелов — два, и один недостойныйих созерцатель. Я был снегопадомсвета осыпан, и слышался стройныйгрохот Куры[26], протекающей рядом.«Я видел с выси сумрачные свитки…»
Я видел с выси сумрачные свиткиистории: все бедствия, и вихри,и реки крови. Как в отверстой книгевеличье родины я прочитал не в них ли?НА РАССВЕТЕ ПРИХОДИТ МОЛОЧНИЦА
Ко мне на рассвете приходит молочница,трезвонит Кура золотыми бубенчиками,О, что за нашествие, что за паломничествос дарами обещанными и не обещанными.По Картли[29], по морю его изумрудномуткемали[30] летят паруса белоснежные,и Пиросмани [31]в духане зарю моютоже встречает, и, всмотримся ежели,птицу увидим, что им нарисована.В небе — фиалок нависшие заросли.Сколько даров! Принимаю их снова яв сердце, принявшее дар лучезарности.Кто-нибудь, здравствуй, иди и гляди со мной:в утреннем облаке — ласточек росчерки.Как я люблю этот город единственный.Сколько в корнях его силы и прочности!Симон Чиковани[32]
МОРСКАЯ РАКОВИНА
Я, как Шекспир[33], доверюсь монологув честь раковины, найденной в земле.Ты послужила морю молодому,теперь верни его звучанье мне.Нет, древний череп я не взял бы в рукиВ нём знак печали, вечной и мирской.А в раковине — воскресают звуки,умершие средь глубины морской.Она, как келья, приютила гулыи шелест флагов, буйный и цветной.И шепчут ее сомкнутые губы,и сам Риони [34] говорит со мной.О раковина, я твой голос вещийхотел бы в сердце обрести своем,чтоб соль морей и песни человечьисобрать под перламутровым крылом.И сохранить средь прочих шумов — милыйшум детства, различимый в тишине.Пусть так и будет. И с такой же силойпусть он звучит и бодрствует во мне.Пускай твой кубок звуки разливаети всё же ими полнится всегда.Пусть развлечет меня — как развлекаетусталого погонщика звезда.1937
НАЧАЛО
О стихи, я бы вас начинал,начиная любое движенье.Я бы с вами в ночи ночевал,я бы с вами вступал в пробужденье.Но когда лист бумаги так бел,так некстати уста молчаливы.Как я ваших приливов робел!Как оплакивал ваши отливы!Если был я присвоить вас рад,вы свою охраняли отдельность.Раз, затеяв пустой маскарад,вы моею любимой оделись.Были вы-то глухой водоём,то подснежник на клумбе ледовой,и болели вы в теле моем,и текли у меня из ладоней.Вас всегда уносили плоты,вы погоне моей не давались,и любовным плесканьем плотвывы мелькали и в воду скрывались.Так, пока мой затылок седели любимой любовь угасала,я с пустыми руками сидел,ваших ласк не отведав нимало.Видно, так голубое лицозвездочет к небесам обращает,так девчонка теряет кольцо,что ее с женихом обручает.Вот уже завершается круг.Прежде сердце живее стучало.И перо выпадает из руки опять предвкушает начало.1940
Три стихотворения о Серафите
Во время археологических раскопок древнего города-крепости Армази[35], близ Мцхеты, была обнаружена гробница юной и прекрасной девушки Серафиты; чей облик чудом сохранился до наших дней в своей живой прелести. В гроб ее проник корень гранатового дерева, проскользнувший в кольцо браслета.
РАЗДУМЬЯ О СЕРАФИТЕ
Как вникал я в твое многолетие, Мцхета[36].Прислонившись к тебе, ощущал я плечоммышцы трав и камней, пульсы звука и цветавздох стены, затрудненный огромным плющом.Я хотел приобщить себя к чуждому ритмувсех старений, столетий, страстей и смертей.Но не сведущий в этом, я звал Серафиту,умудренную возрастом звезд и детей.Я сказал ей: — Тебе всё равно, Серафита:умерла, и воскресла, и вечно жива.Так явись мне воочью, как эта равнина,как Армази, созвездия и дерева.Не явилась воочью. Невнятной беседойискушал я напрасно твою немоту.Ты — лишь бедный ребенок, случайно бессмертный,но изведавший смерть, пустоту и тщету.Всё — тщета! — я подумал. — Богатые камнинеусыпных надгробий — лишь прах, нищета.— Всё — тщета! — повторил я. И вздрогнул: — А Картли?Как же Картли? Неужто и Картли — тщета?Ничего я не ведал. Но острая влагаокруглила зрачок мой, сложилась в слезу.Вспомнил я — только ель, ежевику и благо,снизошедшее в этом году на лозу.И пока мои веки печаль серебрилаи пугал меня истины сладостный риск,продолжала во веки веков Серафитакрасоты и бессмертия детский каприз.Как тебе удалось — над убитой боямии воскресшей землею, на все времена,утвердить независимый свет обаянья,золотого и прочного, словно луна?Разве может быть свет без источника света?Или тень без предмета? Что делаешь ты!Но тебе ль разделять здравомыслие этов роковом заблужденье твоей красоты!Что тебе до других? Умирать притерпелись,не умеют без этого жить и стареть.Ты в себе не вольна — неизбывная прелестьне кончается, длится, не даст умереть.Так прощай или здравствуй! Покуда не в тягостьнебесам над Армази большая звезда, —всем дано претерпеть эту муку и благость,ничему не дано миновать без следа.1941
ЗОВУ СЕРАФИТУ
Не умерла, не предана земле.Ты — на земле живешь, как все.Но разве,заметив боль в пораненном крыле,не над тобою плакал твой Армази?О, как давно последние дарытебе живая суета дарила!С тех пор я жду на берегах Куры,и засухой опалена долина.Не умерла.И так была умна,что в спешке доброты и нетерпеньядостиг твой шелест моего гумна[37]:вздох тишины и слабый выдох пенья.Что делаешь? Идешь?Или покатяжелым гребнем волосы неволишь?Не торопись.Я жду тебя — века.Не более того.Века всего лишь.Еще помедли, но приди. Свежаи не трудна твоя дорога в Мцхету.Души моей приветная свечауже взошла и предается свету.Уж собраны и ждут тебя плодыи лакомства, стесненные корзиной.Как милосердно быть такой, как ты:сюда идущей и такой красивой.В молчании твой голос виноват.Воспой глубоким горлом лебедиными виноградаря, и виноград,и виноградники в краю родимом.Младенческою песней умудрен,я разгадаю древние затеии вызволю из тесноты временотцов и дедов доблестные тени.Бессмертное не может быть мертво.Но знает ли о том земля сырая,ошибку ожиданья моегооплакивая и благословляя?Как твой удел серьезен и высок:в мгновенных измененьях мирозданьявсё бодрствует великий голосокбессмертного блаженства и страданья.1941
ГРАНАТОВОЕ ДЕРЕВО У ГРОБНИЦЫ СЕРАФИТЫ
И встретились:бессмертья твоегопрекрасная и мертвая громадаи маленькое дерево граната,возникшее во мгле из ничего.Ум дерева не ведает инойпремудрости:лишь детское хотеньеи впредь расти, осуществлять цветеньеи алчно брать у щедрости земной.Не брезгуя глубокой тьмой земли,в блаженном бессознании умнейшем,деревья обращаются к умершими рыщут пользы в прахе и пыли.Но что имел в виду живой росток,перерастая должные границы,когда проник он в замкнутость гробницыи в ней сплоченность мрамора расторг?Влекло его твое небытиепройти сквозь твердь плиты непроходимой,чтобы припасть к твоей руке родимой,удостоверясь в тонкости ее,С великим милосердием деревразнял он узкий холодок браслетаи горевал, что ты была бессмертналишь вечно, лишь потом, лишь умерев.Гранат внушал запястью твоемувсё то, что знал об алых пульсах кровив больших плодах, не умещенных в кронеи по ночам слетающих во тьму.Он звал тебя узнать про шум ветвейс наивностью, присущею растеньям, —истерзанный тяжелым тяготеньем,кровоточеньем спелости своей.Какая же корысть владела им,вела его в таинственные сводыявить великодушие природы —в последний раз! — твоим рукам немым?Не Грузии ли древней тишинавелит очнуться песенке туманной:«Зачем так блещут слезы, мой желанный?Зачем мне эта легкость тяжела?»Не Грузии ли древней колдовствовелит гранату караулить плитыи слабое дыханье Серафитыне упускать из сердца своего?1941
ОСКОЛКИ ГЛИНЯНОЙ ЧАШИ
Некогда Амирани, рассердившись,
разбил вдребезги глиняную чашу,
но осколки ее, желая содиниться,
с громом и звоном улетели в небо.
Из народного сказания…И ныне помню этот самолети смею молвить: нет, я не был смелым.Я не владел своим лицом и телом.Бежал я долго, но устал и лёг.Нет, не имел я твердости колен,чтоб снова встать. Пустой и одинокий,я всё лежал, покуда взрыв высокийземлей чернел и пламенем алел.Во мне скрестились холод и жара.Свистел пропеллер смерти одичавшей.И стал я грубой, маленькою чашей,исполненною жизни и добра.Как он желал свести меня на нет,разбить меня, как глиняную цельность,своим смертельным острием прицелясьв непрочный и таинственный предмет.И вспомнил я: в былые времена,глупец, мудрец, я счастлив был так часто.А вот теперь я — лишь пустяк, лишь чаша.И хрупкость чаши стала мне смешна.Что оставалось делать мне? Вот-вотя золотыми дребезгами гряну,предамся я вселенскому туману,на искру увеличив небосвод.Пусть так и будет. Ночью как-нибудьмелькну звездой возле созвездья Девы…Печальные меня проводят дэвыв мой Млечный и уже последний путь.Разрозненность сиротская моявоспрянет вдруг, в зарю соединяясь.И, может быть, я всё ж вернусь, как аист,на милый зов родимого жилья.Земля моя, всегда меня храниттвоя любовь. И все-таки — ответствуй:кто выручит меня из мглы отвеснойи отсветы души соединит?1944
у Азовского моря
СКАЗАННОЕ ВО ВРЕМЯ БОМБЕЖКИ
В той давности, в том времени условномчто был я прежде? Облако? Звезда?Не пробужденный колдовством любовным,алгетский камень, чистый, как вода?Ценой любви у вечности откуплен,я был изъят из тьмы, я был рожден.Я — человек. Я — как поющий купол,округло и таинственно сложен.Познавший мудрость, сведущий в искусствах,в тот день я крикнул:— О земля моя!Даруй мне тень!Пошли хоть малый кустик —простить меня и защитить меня!Там, в небесах, не склонный к проволочке,сияющий нацелен окуляр,чтобы вкусил я беззащитность точки,которой алчет перпендикуляр.Я по колено в гибели! По пояс!Я вязну в ней! Тесно дышать груди!О школьник обезумевший! Опомнись!Губительной прямой не проводи!Я человек! И драгоценен пламеньв душе моей!Но нет, я не хочусиять заметно!Я — алгетский камень[38]!О Господи, задуй во мне свечу!И отдалился грохот равномерный,И куст дышал. И я дышал под ним.Немилосердный ангел современныйпобрезговал ничтожеством моим.И в этот мир, где пахло и желтело,смеркалось, пело, силилось сверкнуть,я нежно вынес собственного телародимую и жалостную суть.Заплакал я, всему живому близкий,вздыхающий, трепещущий, живой.О высота моей молитвы низкой,я подтверждаю бедный лепет твой.Я видел одинокое, большоесвое лицо. Из этого огнясебя я вынес, как дитя чужое,слегка напоминавшее меня.Не за свое молился долговечьев тот год, в тот час, в той темной тишинеза чье-то золотое, человечье,случайно обитавшее во мне.И выжило оно. И над водоюстоял я долго. Я устал тогда.Мне стать хотелось облаком, звездою,алгетским камнем, чистым, как вода.1947
БЫКИ
Что за рога украсили быка!Я видел что-то чистое, рябое,как будто не быки, а облакатам шли, обремененные арбою.Понравились мне красные быки.Их одурманил запах урожая.Угрюмо-напряженные белкисмотрели добро, мне не угрожая.О, их рога меня с ума свели!Они стояли прямо и навесно.Они сияли, словно две свечи,и свечи те зажгла моя невеста.Я шел с арбой. И пахло всё сильнейчем-то осенним, праздничным и сытым.О виноградник юности моей,опять я янтарем твоим осыпан.Смотрю сквозь эти добрые рогаи вижу то, что видывал когда-то:расставленные на лугу стога,гумно и надвижение заката.Мне помнится — здесь девочка была,в тени ореха засыпать любила.О женщина, ведущая быка, сестра моя!Давно ли это было?Прими меня в моих местах родныхи одари теплом и тишиною!Пусть светлые рога быков твоих,как месяцы, восходят надо мною.1948
ОЛЕНИ НА ГУМНЕ
Я молод был. Я чужд был лени.Хлеб молотил я на гумне.Я их упрашивал:— Олени!Олени, помогите мне!Они послушались. И славноработали мы дотемна.О, как смеялись мы, как сладкодышали запахом зерна!Нас солнце красное касалосьи отражалось в их рогах.Рога я трогал — и казалось,что солнце я держу в руках.Дома виднелись. Их фасадузакат заглядывал в лицо.И вдруг, подобная фазану,невеста вышла на крыльцо.Я ей сказал:— О, совпаденье!Ты тоже здесь? Ты — наяву?Но будь со мной, как сновиденье,когда засну, упав в траву.Ты мне привидишься босая,босая на краю гумна.Но, косы за плечи бросая,ты выйдешь за пределы сна.И я скажу тебе:— Оденемоленям на рога цветы.Напьемся молоком оленьимиль буйвольим — как хочешь ты.Меж тем смеркается, и вилыкрестьянин прислонил к стене,и возникает запах винный,и пар клубится на столе.Присесть за столик земледельцаи, в сладком предвкушенье сна,в глаза оленьи заглядетьсяи выпить доброго вина…1948
АНАНИЯ
Люблю я старинные эти старания:сбор винограда в ущелье Атени[39].Волов погоняет крестьянин Анания,по ягодам туты ступают их тени.Пылает оранжевым шея вола!Рогам золотым его — мир и хвала!Сквозь них мне безмерная осень видна.Уже виноград претерпел умиранье.Но он воскресает с рожденьем вина,в младенчестве влаги, что зрела века.Ведь эта дорога и прежде вела туда,где хранит свои тайны марани.Ах, осени этой труды и сияния!А вон и ореха обширная крона, —как часто под ней засыпал ты, Анания,и было лицо твое славно и кротко.Меж тем вечереет, и, в новой долине,всё тени бредут в неживой вышине,как луны, мерцают волы при луне,и столько добра и усталости в теле.Как часто всё это припомнится мне:тяжелые скрипы арбы в тишинеи, в мирном и медленном лунном огне,Анания, и волы, и Атени…1949
ГРЕМСКАЯ КОЛОКОЛЬНЯ
Всему дана двойная честьбыть тем и тем:предмет бываеттем, что он в самом деле есть,и тем, что он напоминает.Я представлял себе корабльвсегда, когда смотрел на Греми [40].Каким небесным якорямдано держать его на гребне?Я знал — нет смерти на земле,нет ничему предела,еслиопять, о Греми, на заретвои колокола воскресли.Вкусивший гибели не раз,твой грозный царь, поэт твой бедный,опять заплакал Теймураз[41],тобой возвышенный над бездной.Кахетии так тяжеланагрузка кисти виноградной.Вокруг покой и тишинаи урожая вид нарядный.От заслонивших очи слёзв счастливом зрительном обмане,твой странник, Греми, твой матрос,гляжу, как ты плывешь в тумане.1952
ПРЕКРАТИМ ЭТИ РЕЧИ НА МИГ…
Прекратим эти речи на миг,пусть и дождь свое слово промолвити средь тутовых веток [42]немыхочи дремлющей птицы промоет.Где-то рядом, у глаз и у щёк,драгоценный узор уже соткан —шелкопряды мотают свой шелкна запястья верийским красоткам[43].Всё дрожит золотая блесна,и по милости этой погодытак далекая юность близка,так свежо ощущенье свободы.О, ходить, как я хаживал, впредьи твердить, что пора, что пора ведьв твои очи сквозь слезы смотретьи шиповником пальцы поранить.Так сияй своим детским лицом!Знаешь, нравится мне в этих грозах,как стоят над жемчужным яйцомаистихи в затопленных гнёздах.Как миндаль облетел и намок!Дождь дорогу марает и моет —это он подает мне намёк,что не столько я стар, сколько молод.Слышишь? — в тутовых ветках немыхголос птицы свежее и резче.Прекратим эти речи на миг,лишь на миг прекратим эти речи.1953
НА НАБЕРЕЖНОЙ
Я в семь часов иду — так повелось —по набережной, в направленье дома,и продавец лукавый папиросмне смотрит вслед задумчиво и долго.С лотком своим он на углу стоит,уставится в меня и не мигает.Будь он неладен, взбалмошный старик!Что знает он, на что он намекает?..О, неужели ведомо ему,что, человек почтенный и семейный,в своем дому, в своем пустом дому,томлюсь я от чудачеств и сомнений?Я чиркну спичкой — огонек сыройвозникнет. Я смотрю на это тленье,и думы мои бродят над Курой,как бы стада, что ищут утоленья.Те ясени, что посадил Важа,я перенес в глубокую долину,и нежность моя в корни их вошлаи щедро их цветеньем одарила.Я сердце свое в тонэ[44] закалил,и сердце стало вспыльчивым и буйным.И всё ж порою из последних силтянул я лямку — одинокий буйвол.О старость, приговор твой отмении детского не обмани доверья.Не трогай палисадники мои,кизиловые не побей деревья.Позволь, я закатаю рукава.От молодости я изнемогаю —пока живу, пока растет трава,пока люблю, пока стихи слагаю.1956
МЕТЕХИ[45]
Над Метехи я звезды считал,письменам их священным дивился.В небесах, как на древних щитах,я разгадывал знаки девиза.Мне всегда объясняла одноэта клинопись с отсветом синим —будто бы не теперь, а давно,о Метехи, я был твоим сыном.Ты меня создавал из ребра,из каменьев твоих сокровенных,и наказывал мне серебране жалеть для нарядов военных.Пораженный монгольской стрелой,я дышал так прощально и слабопод твоей крепостною стеной,где навек успокоился Або [46].За Махатской горой [47]много днейты меня окунал во туманы,колдовской паутиной твоейврачевал мои бедные раны.И, когда-то спасенный тобой,я пришел к тебе снова, Метехи.Ворожи над моей головой,обнови золотые доспехи.Одари же, как прежде, меняЙорским [48]облаком и небесами,подведи под уздцы мне коня,чтоб скакать над холмами Исани [49].А когда доскажу все словаи вздохну так прощально и слабо,пусть коснется моя головаголовы опечаленной Або.1958
«Две округлых улыбки — Телети и Цхнети…»
Две округлых улыбки — Телети и Цхнети [50],и Кумиси и Лиси [51]— два чистых зрачка.О, назвать их опять! И названия этизатрудняют гортань, как избыток глотка.Подставляю ладонь под щекотную каплю,что усильем всех мышц высекает гора.Не пора ль мне, прибегнув к алгетскому камню,высечь точную мысль красоты и добра?Тих и женственен мир этих сумерек слабых,но Кура не вполне обновила волнуи, как дуб, затвердев, помнит вспыльчивость сабель,топот конских копыт, означавший войну.Этот древний туман так не полон — в нём стрелымногих луков пробили глубокий просвет.Он и я — мы лишь известь, скрепившая стенывкруг картлийской столицы на тысячу лет.С кем сражусь на восходе и с кем на закате,чтоб хранить равновесье двух разных огней:совмещенные в небе любовью моей.Отпиваю мацони [54], слежу за лесами,за небесами, за посветлевшей водой.Уж с Гомборской горы [55] упадает в Исанипервый луч — неумелый, совсем молодой.Сколько в этих горах я камней пересилил!И тесал их и мучил, как слово лепил.Превозмог и освоил цвет белый и синий.Теплый воздух и иней равно я любил.И еще что я выдумал: ветку оливыя жестоко и нежно привил к миндалю,поместил ее точно под солнце и ливни.И все выдумки эти Тбилиси дарю.1958
ПО ПУТИ В СВАНЕТИЮ[56]
Теперь и сам я думаю: ужелипо той дороге, странник и чудак,я проходил?Горвашское ущелье [57],о, подтверди, что это было так.Я проходил. И детскую прилежностьтвоей походки я увидел.Тыза мужем шла покорная, —но нежность,сиянье нежности взошло из темноты.Наши глаза увиделись.Ревнивовзглянул твой муж.Но как это давнослучилось.И спасла меня равнина,где было мне состариться дано.Однако повезло тому, другому, —не ведая опасности в пути,по той дороге он дошел до дому,никто не помешал ему дойти.Не гикнули с откоса печенеги,не ухватились за косы твои,не растрепали их.Не почернелиглаза твои от страха и любви.И, так и не изведавшая муки,ты канула, как бедная звезда.На белом муле, о, на белом мулев Ушгули [58] ты спустилась навсегда.Но всё равно — на этом перевалеликует и живет твоя краса.О, как лукавили, как горевалиглаза твои, прекрасные глаза.1958
ЗАДУМАННОЕ ПОВЕДАЙ ОБЛАКАМ
А после — шаль висела у огня,и волосы, не знавшие законовпричёски, отряхнулись от заколоки медленно обволокли меня.Я в них входил, как бы входил в туманв горах сванетских, чтобы там погибнуть,и все-таки я их не мог покинуть,и я плутал в них и впадал в обман.Так погибал я в облаке твоем.Ты догадалась — и встряхнула ситом,пахнуло запахом земным и сытым,и хлеб ячменный мы пекли вдвоем.Очаг дышал всё жарче, всё сильней.О, как похожи были ты и пламя,как вы горели трепетно и плавно,и я гостил меж этих двух огней.Ты находилась рядом и вокруг,но в лепете невнятного наречья,изогнутою, около Двуречья [59]тебя увидеть захотел я вдруг.Чуть не сказал тебе я: «О лоза,о нежная, расцветшая так рано…»В Сванетии не знают винограда,я не сказал. И я закрыл глаза.Расстались мы. И вот, скорей старик,чем мальчик, не справляюсь я с собою,и наклоняюсь головой седою,и надо мной опять туман стоит.Верни меня к твоим словам, к рукам.Задуманное облакам поведай,я догадаюсь — по дождю, по ветруПрошу тебя, поведай облакам!1958
ДЕВЯТЬ ДУБОВ[60]
Мне снился сон — и что мне было делать?Мне снился сон — я наблюдал его.Как точен был расчет — их было девять:дубов и дэвов. Только и всего.Да, девять дэвов, девять капель ядана черных листьях, сникших тяжело.Мой сон исчез, как всякий сон. Но я-то,я не забыл то древнее число.Вот девять гор, сужающихся кверху,как бы сосуды на моем пути.И девять пчел слетаются на квеврии квеври [61]тех — не больше девяти.Я шел, надежду тайную лелеяузнать дубы среди других лесов.Мне чудится — они поют «Лилео»[62].О, это пенье в девять голосов!Я шел и шел за девятью морями.Число их подтверждали неспростадевять ворот, и девять плит Марабды [63],и девяти колодцев чистота.Вдруг я увидел: посреди туманастоят деревья. Их черты добры.И выбегает босиком Тамараи девять раз целует те дубы.Я исходил все девять гор. Коления укрепил ходьбою. По утрамя просыпался радостный. Олени,когда я звал, сбегали по горам.В глаза чудес, исполненные света,всю жизнь смотрел я, не устав смотреть.О, девять раз изведавшему этоне боязно однажды умереть.Мои дубы помогут мне. Упрямоя к их корням приникну. Довезтименя возьмется буйволов упряжка.И снова я сочту до девяти.1959
ОТ ЭТОГО ПОРОГА…
От этого порога до тогоработы переделал я немало.Чинары [64] я сажал — в честь твоеголица, что мне увидеть предстояло.Пока я отыскал твои следыи шел за ними, призванный тобою,состарился я. Волосы седы.Ступни мои изнурены ходьбою.И всё ж от этой улицы до тойя собирал оброненные листья,и наблюдали пристально за мнойпрохожих озадаченные лица.То солнце жгло, то дождик лил — всегоне перескажешь. Так длинна дорогаот этого порога до тогои от того до этого порога.И все-таки в том стареньком домувсё нашими населено следами,и где-то там, на чердаке, в дыму,лежит платок с забытыми слезами.От этого и до того огняты шила мне мешок для провианта.Ты звездную одела на менярубаху. Ты мешок мой проверяла.От этого порога до тогоя шел один среди жары и стужи,к бокам коней прикладывал тавро,и воду пил, толок я воду в ступе.Я плыл по рекам и не знал — куда,и там, пока плыла моя пирога,я слышал, как глаголила Кура —от этого и до того порога.1959
В СИГНАХИ[65], НА ГОРЕ
Я размышлял в Сигнахи, на горе,над этим миром, склонным к переменам.Движенье неба от зари к зареказалось мне поспешным и мгновенным.Еще восхода жив и свеж ожог,и новый день лишь обретает имя,уже закатом завершен прыжок,влекущий землю из огня в полымя.Еще начало! — прочности дневнойне научились заново колени.Уже конец! — сомкнулось надо мнойночное благо слабости и лени.Давно ли спал младенец-виноградв тени моей ладони утомленной?А вот теперь я пью вино и рад,что был так добр к той малости зеленой.Так наблюдал я бег всего, что есть,то ликовал, то очень огорчался,как будто, пребывая там и здесь,раскачивал качели и качался!1962
Карло Каладзе[66]
«Летит с небес плетеная корзина…»
Летит с небес плетеная корзина.Ах, как нетрезвость осени красива!Задор любви сквозит в ее чертах.В честь истины, которую мы ждали,доверимся младенчеству маджари [67]!А ну-ка чашу! Чашу и черпак.Опустимся пред квеври на колени,затем поднимем брови в изумленье:что за вино послал нам нынче Бог!Пылают наши щёки нетерпеньем,и, если щёки не утешить пеньем,что делать нам с пыланьем наших щёк?Лоза хмельная ластится к ограде.Не будем горевать о винограде —душа вина бессмертна и чиста.Пусть виночерпий, как и подобает,услады виноградарям добавит —им подобает усладить уста.1961
«Когда расцеловал я влагу…»
Когда расцеловал я влагудвух глаз твоих и совершенствоих нежной мрачности постиг,сказал я: я имел отвагужить на земле и знать блаженствоя жил, я знал, и Бог простит.Сегодня я заметил странность,увы, заметил я, что моретвой образ знает и творит:в нём бодрствует твоя усталость,и губы узнают в нём горетех слёз твоих, о, слёз твоих.1966
«Я повторю: „Бежит, грохочет Терек“…»
А. Твардовскому[68]
Я повторю: «Бежит, грохочет Терек».Кровопролитья древнего тщетаИ ныне осеняет этот берег:Вот след клинка, вот ржавчина щита.Покуда люди в жизнь и смерть играли,Соблазном — жить — их Терек одарял.Но, как и встарь, сквозит меж скал Дарьял.Пленяет зренье глубина Дарьяла,Познать ее не все обречены,Лишь доблестное сердце выбиралоКрасу и сумрак этой глубины.— Эгей! — я крикнул. Эхо не померклоДо этих пор. И если в мире естьДля гостя и хозяина проверка, —Мой гость, проверим наши души здесь.Да, здесь, где не забыт и не затерянСлед путника, который, в час беды,В Россию шел, превозмогая Терек,Помедлил и испил его воды.Плач саламури [71] еле слышен в гулеРеки священной. Мой черёд насталИспить воды, и быть «тергдалеули» [72],И распахнуть пред гостем тайну скал.Здесь только над вершиной перевалаЛетят орлы на самый синий свет.Здесь золотых орлов как не бывало.Здесь демона и не было и нет.Войди сюда не гостем — побратимом!Водой свободной награди уста!Но ты и сам прыжком необратимым,Уже взошел на крутизну моста.В минуту этой радости высокойОсанка гор сурова и важна,И где-то, на вершине одинокой,Всё бодрствует живая тень Важа.1966
«Быть может, всё это и впрямь сновиденье…»
Сны о Грузии — вот радость!
И под утро так чиста
виноградовая сладость,
осенившая уста.
Белла АхмадулинаБыть может, всё это и впрямь сновиденье,А вовсе не утро? Вовсе не Белла?Вот занавес дрогнул в тревожном смятенье,Вот дверь приоткрылась неслышно, несмело.Я вглядывался в молодую улыбку,Предвосхищенную шелестом платья,Завороженную предутренней зыбью,Преображенную хмелем заката.Я сразу заметил, как звонок тот голос,Сопровождаемый вздохами свиты.Я поклонился виденью — войдите! —Оно же на сон и на явь раскололось.Старейшине бражников и стихотворцев,Мне по душе и застолье и бденье,Но если строка не запенится солнцем,Я к черту пошлю и слух свой и зренье.Но вы поглядите — замолкла и Белла,И птицей-певуньей выгнула шею.О, нет, не слова ей нужны, а напевы —Душу свою нам излить, хорошея.О утро! Ты все предвосхитило мудро:Мгновенье прекрасно, — значит, извечно!По капельке блеск его и свеченьеКрасуются на бокалах и люстрах.И разве мы глухи и слепы? И развеЛаска и нежность ее не об этом?И что же есть сон, как не память тех празднествВыстраданных и воспетых поэтом?И сон этот в руку… Явилась — исчезла.Нам ли судить и судачить — мы квиты.Пришла, приземлилась и снова к небеснойСтезе воспарила. Все с тою же свитой.«С гор и холмов, ни в чем не виноватых…»
С гор и холмов, ни в чем не виноватых,к лугам спешил я, как учил ручей.Мой голос среди троп витиеватыхслужил витиеватости речей.Там, над ручьем, сплеталась с веткой ветка,как если бы затеяли кустыот любопытства солнечного светатаить секрет глубокой темноты.Я покидал ручей: он ведал средствомои два слова в лепет свой вплетать,чтоб выдать тайну замкнутого сердца,забыть о ней и выпытать опять.Весть обо мне он вынес на свободу,и мельницы, что кривы и малы,с той алчностью присваивали воду,с какою слух вкушает вздор молвы.Ручей не скрытен был, он падал с кручи,о жернов бился чистотою лба,и, навостривши узенькие уши,тем жалобам внимали желоба.Общительность его души исторгларечь обо мне. Напрасно был я строг:смеялся я, скрывая плач восторга,он — плакал, оглашая мой восторг.Пока миниатюрность и нелепостьявлял в ночи доверчивый ручей,великих гор неколебимый эпосдышал вокруг — божественный, ничей.В них тишина грядущих гроз гудела.В них драгоценно длился каждый час.До нас, ничтожных, не было им дела,сил не было — любить, ничтожных, нас.Пусть будет так! Не смея, не надеясьзанять собою их всевышний взор,ручей благословляет их надменностьи льется с гор, не утруждая гор.Простим ему, что безобидна малостьводы его, — над малою водойплывет любви безмерная туманность,поет азарт отваги молодой.Хвала ручью, летящему в пространство!Вы замечали, как заметил я, —краса ручья особенно прекрасна,когда цветет растение иа[73].1967
«Эти склоны одела трава…»
Эти склоны одела трава.Сколько красок сюда залетело!А меня одолели слова.Слово слабой душой завладело.Как всё желто, бело и красно!Знать, и мак свою силу здесь тратил.Как понять пестроту? Всё равно!Погляди и забудь, о читатель.Нет, и Бог не расстелет ковраодноцветного, не расписного.Я лелеял и помнил слова,но не понял — где главное слово.Всем словам, что объемлет язык,я был добрый и верный приятель,Но какое ж мне выбрать из них,чтоб тебе угодить, о читатель?1967
«На берегу то ль ночи, то ли дня…»
На берегу то ль ночи, то ли дня,над бездною юдоли, полной муки,за то, что не отринули меня,благодарю вас, доли и дудуки.Мои дудуки, саламури, стонисторгшие, и ты, веселый доли,взывают к вам вино, и хлеб, и соль:останьтесь в этом одиноком доме.Во мне привычка к старости стара.Но что за ветер в эту ночь запущен?Мне, во главе пустынного стола,осталось быть и страждущим, и пьющим.Играет ветер в тени, в голоса,из винной чаши, утомившей руки,в мои глаза глядят мои глаза,Но для Тбилиси, что возжег свечу,не вы ли были милы и родимы?Кому пресечь ту хрупкость по плечу?Кто смел не пожалеть вас, побратимы?Без вас в ночи всё сиро и мертво.Покуда доли воплощает в звукивсе перебои сердца моего, —мой стон звучит в стенании дудуки.1967
НА СМЕРТЬ ПОЭТА
В горле моём заглушенного горя мгновенье —вот преткновенье для вздоха, и где дуновеньевоздуха? — Вымер он весь иль повеять ленится?Тяжко, неможется, душно дубам Леонидзе [76].Гогла, твой дом опален твоим жаром последним,Грозный ожог угрожает деревьям соседним.Гогла, платан, что привык быть тобою воспетым,проклятый пеплом, горит и становится пеплом.Если и сосен к себе не зовешь пред разлукой, —как же ты занят своей огнедышащей мукой!Доблестный Мцыри [77], скиталец нездешней пустыни,где же та пустынь, в которой отшельник ты ныне?Слово одно исцелит твое бедное горло,ты ли не знаешь об этом, о Гогла, о Гогла!Смертная мука пребудет блаженством всего лишь,если гортань ты о ней говорить приневолишь.Лютую смерть, бездыханную участь предметавытерпеть легче, чем слышать безмолвье поэта.Грузии речь, ликованье, страданье, награда,не покидай Леонидзе так рано, не надо,лишь без тебя он не вынес бы жизни на свете,лишь без тебя для него бесполезно бессмертье.1966
«Вот виноградник, но я виноградного сока…»
Вот виноградник, но я виноградного сокане собиратель, а созерцатель. Смешносердцу от боли: зачем одинокому стольколоз виноградных, в которых погибнет вино?Я одинок. Претерпел я и муку, и скукужить, когда солнце уходит за мыс, вон — за тот,О, мой Нодар, если встретишь Джансуга — Джансугувсё же скажи: пусть придет, когда солнце зайдет.Вот что я вспомнил, Нодар, этим утром, Я вспомнилптиц твоих бедных. Да, птиц твоих бедных беру.Миг воспаренья и время уныния — сон лишь,вместе придите, ведь я — не смогу, не приду.Что же мне делать? Мне нечего делать. Всех истинскорбь я узнал: эта скорбь велика.Не говорите другим: поздравительных писембольше не пишет, уже не напишет рука.По-колдовство! Волшебство! Мой несбывшийся, робкийпочерк — не к чайкам ли, чтобы лететь и дрожатьбелою почтою над равнодушной Европой,писем столь белых не станут же дома держать.В море и в сердце такого объема и ростадлится минута, что ей миновать я не дам.С-с-с — это море и удочка, просьба и проза,что мне другие! А ты — разгадаешь, Нодар.Что с этим небом, чей пламень склоняется к мысу,но не склонился? Не вечен ли этот закат?Я без тебя и последнего мрака не мыслю.В сумерках этих войди, напевая, в мой сад.Есть благодать: уберечь поднебесные гроздья.Я бы содеял вино, если б знал для кого,Будь здесь хозяин — прошу драгоценного гостя.То и другое сложу, это строки Карло.Нам лишь сентябрь подыграет. Беспечно, бесслезносвидимся, друг, и Джансуга с собой позови.Щуришься ты как от солнца, иль щурится солнцеТак вот, как ты.В крайний миг бытия и любви.ЖИЗНЬ ЛОЗЫ
Новелла в четырех действиях
I
Солнце гуляет по-над берегами Иори,Зной непомерный свершился, а день в половине.Лютое солнце спалило поля — не его лиСтанем учить, как лелеять цветы полевые?Все-таки, все-таки только природе, доверюсь:Книга горы, где любая глава — виноградник,Рукопись солнца: сложенная гением ересь,Вникнуть бы в смысл этих надписей невероятных!Чу! Виноградарей песня зовет не меня лиЗрением слез созерцать этот край изобилья?Если умру и забудусь — небес и Манави [78]Встреча и в том забытье да не будет забыта!Если б строку совершенной лозе уподобить!Я — только голос, чтоб хору всё пелось и пелось,Я — только глаз, чтобы взгляд был всевидяще-добрым,Видя и ведая зелень, и вольность, и прелесть.Не шелохнувшись, мгновение длится, как время.Разве помыслишь о зле, о вражде и о вздоре?Я не случайно избрал для любви и доверьяБег, и стремленье, и легкую поступь Иори.Солнце — мое! И на радостях мне захотелосьСолнце, как шапку, забросить в небесную чащу.Тот, только тот, кто в уста целовал ркацители [79],Видел светило, вмещенное в винную чашу!— Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс,Твое и мое одинаковы сердцебиенья.Ты — прежде, ты — мастер, я — твой подражатель.И пусть! —Тебе посвящу ученичество стихотворенья.II
Слава, Манави, тому, кто затеял однаждыВечность любви, и сады, и судьбу, и угодья.Крепость в руинах, и та изнывает от жаждыВерить в бессмертье цветения и плодородья.Мертв от рожденья, то верит в скончание света,Свет будет длиться — без перерыва и риска.Ты виноградник, поведай, как было всё это:Лоз исчисление — триста, и триста, и триста.Воздух прозрачен, как будто отсутствует вовсе,Помысел сердца в нём явственно опубликован.Домики эти всегда помышляют о госте,Пялясь в пространство высокими лбами балконов.Сразу, врасплох, со спины — на ликующий полденьОбрушился град, нещадная грянула ярость.Пал виноградник и смертного мига не понял,Черное облако, смерти слепая всеядность.Только минута прошла: непогода с погодойНасмерть схватились непоправимо и быстро.Солнце опомнилось. Полдень очнулся спокойный.Нет ни того, кто убит, ни того, кто убийца.Мертвой лежит драгоценная малость и радость,Веточка, чудо, казненное детство побега,И улетучилась, и не сбылась виноградность…Вёдро. Глаза прозревают от влаги от века.— Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс:Бессонница крови, ямб [80] — пауза и ударенье.Во мне — твоя кровь. Золотой виноградиной уст,Тебя восхваляя, свершается стихотворенье.III
Было — но есть, ибо память не знает разлукиС временем прошлым, и знать не научится вскоре.Ношею горя обремененные руки.Памятник битве неравной. Безмолвие скорби.Брат виноградарь, когда бы глупей иль умнееБыл, я б забыл о былом, но не рано ль, не рано ль?В наших зрачках те события окаменели,Сердце прострелено градом, о брат виноградарь.Если нахмурюсь и молвлю: — Я помню. Ты помнишь?Мне собеседник ответит: — Ты помнишь? Я помню.Жизнь — это средство смертельно рвануться на помощьЖизни чужой: человеку, и саду, и полдню.Что из того, что навряд ли и трёх очевидцевБой пощадил, чтобы длилась суровая тризна,Может быть, трое осталось из тех арагвинцев [81],Много и мало их было, а было их триста.Женщины реяли, черные крылья надевши,В высях печали, которую ум не постигнет.Встань, виноградник, предайся труду и надежде!Ты — непреклонен, вовек ты не будешь пустынен.Ты, как и я, завсегдатай горы зеленейшей.Я, как и ты, уроженец и крестник Манави.Сводит с ума — так родим, и громоздок, и неженПоскрип колес до отверстого входа в марани!— Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс,Благоговею пред страстью твоею к даренью.Ты мою кровь понукаешь спешить, тороплюсь:Благодаренье окажется стихотвореньем.IV
Хочет лоза говорить, повисая бессильно,Изнемогая, вздыхая всё тише и реже.Чтобы потом сожаление нас не бесило,Пусть говорит! Как добры ее чудные речи!— Может быть, дух испущу — и тогда не отчаюсь.Я одолею меня испытующий ужас.Непрерываемость жизни, любви неслучайность,Длительность времени — мне отведенная участь.Вечно стремлюсь, как Иори и как Алазани [82],Как продвиженье светил в глубине мирозданья,Тысячелетья меня провожают глазами,Вечно стремлюсь исцелить и утешить страданья,Помню грузин, что о Грузии так трепетали:О, лишь возьми мою жизнь, и дыханье, и трепет.Жизнь не умеет забыться для сна и печали,И виноградник живет, когда бедствие терпит.Дудочки осени празднество нам возвестили.Слушайте, воины и земледельцы, мужчины!Той же рукою, которой меня вы взрастили,Ввысь поднимите с великою влагой кувшины.Жажда — была и, как горе, сплыла, миновала,Быть не быть — не колеблясь и не канителя.Тот, кто на солнце смотрел сквозь стакан ркацители,Может сказать: меня солнце в уста целовало!— Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс,Тот пульс, что во мне, это только твое повторенье,Пока он так громок, насыщен тобой и не пуст,Прошу: о, прими подношение стихотворенья!Ираклий Абашидзе[83]
КОРНИ
Вознесен над Евфратом и Тигром,сверху вниз я смотрел на века,обведенные смутным пунктиром,цвета глины и цвета песка.И клонилась, клонилась средь ночик Междуречью[84] моя голова.Я без страха глядел в его очи,словно в очи заснувшего льва.Там, вверху, я оплакал утратутех времен, что теперь далеки,когда белая темень Урарту[85]вдруг мои осенила зрачки.И когда в повороте капризномпромелькнул, словно тень меж ресниц,дорогой и таинственный призракшумерийских и хеттских границ [86].Приласкать мои руки хотели, —но лишь воздух остался в руках, —голубей, обитавших в Халдее [87],в разоренных ее облаках.Что-то было тревожное в этомвихревом и высоком дыму,белым цветом и розовым цветомвосходившем к лицу моему.О, куда бы себя ни умчала,свой исток да припомнит река!Кровь моя обрела здесь началои меня дожидалась века.В скольких женщинах, скольких мужчинахбилась пульсов моих частота.Так вино дозревает в кувшинахи потом услаждает уста.И пока тяжелы мои корнипосреди занесенных полей,я — всего лишь подобие кронынад могилою этих корней.ХВАМЛИ[88]
Я, как к женщинам, шел к городам.Города, был обласкан я вами.Но когда я любил Амстердам,в Амстердаме я плакал о Хвамли.Скромным жестом богини ко мнепротянула ты руки, Эллада [89].Я в садах твоих спал, и во сневидел Хвамли я в день снегопада.О Эмпайр [90], по воле твоейя парил высоко над Гудзоном [91].Сумма всех площадей и полейпредставлялась мне малым газоном.Но твердил я: — О Хвамли, лишь ты,лишь снегов твоих вечный порядок,древний воздух твоей высотытак тяжел моим лёгким и сладок.вас ли я не любил? И не к вам лия спешил, чтоб у вас на грудиопечаленно вспомнить о Хвамли?Благодарствуй, земля! Женских глазнад тобой так огромно свеченье.Но лишь раз я любил. И лишь развсё на свете имело значенье.Воплотивший единственность ту,Хвамли, выйди ко мне из тумана,и вольюсь я в твою высоту —обреченный, как сын Амирана.ОПУСТЕВШАЯ ДАЧА
Увы, ущелие пустое!Давно ли в сетке гамакажелтело платьице простое,как птица в глубине силка?Давно ли женщина гляделаглазами чуть наискосок?Кто улетел? Что улетелои след впечатало в песок?Давно ль смородиной зеленойиграли пальчики любвии на веранде застекленнойшел спор меж милыми людьми?Но кто ж возник здесь? Что возникло?Кто плакал и не вытер слёз?Какой бесчинствовал возница?Куда увез? Зачем увез?Под сенью бедного орехачего я жду? Кого я жду?Какого голоса и смеха?Какого шепота в саду?Так утром, при погоде славной,я шел меж опустевших дач,овеянный печалью сладкойи предвкушеньем неудач.«Я книгочей, я в темень книг глядел…»
Я книгочей, я в темень книг глядел,я звездочет, я созерцал пространство,невежда, я не ведал — где предел любви,что беспредельна и прекрасна.Есть край бескрайним лепетам молитв,и мера есть безмерным лептам плача.Как я молился! Сколько слёз пролил!Избыток муки — вот моя удача.Я ранен был, и мертв, и снова жил,и, в бесконечной грусти мирозданья,грущу о том, что мало послужилоплошности чрезмерного страданья.ДАЛЕКАЯ ШХЕЛДА[94]
Тот снег — в ожидании нового снега,скажу лишь о нём, остальное я скрою.И прошлой зимой длилось действие небанад Шхелдою, над осиянной горою.Свеченья и тьмы непрестанная смена —вот опыт горы, умудряющий разум.Тот снег в ожидании нового снега —в недвижности, но и в азарте прекрасном.Неистовый дух, вечно алчущий света,молящийся, страждущий и дерзновенный.Тот снег в ожидании нового снега.Далекая Шхелда и сумрак вселенной.1958
КАМЕНЬ
Я сравнивал. Я точен был в расчетах.Я применял к предметам власть свою.Но с тайною стихов неизреченныхчто мне поделать? С чем я их сравню?Не с кладом ли, который вдруг пораниткорыстный заступ, тронувший курган?Иль равен им таинственный пергамент,чей внятный смысл от всех сокрыл Кумран [95]?Иль есть в них сходство с недрами Армази,присвоившими гибель древних чаш?Их черепки сверкнут светлей алмаза,но не теперь, — когда настанет час.Иль с Ванскими пещерами [96]? Забавакакой судьбы в тех знаках на стене?Или с Колхидой [97], копья и забралахранящей в темноте и тишине?Нет, с нежным чудом несвершенной речисравниться могут — не сравнявшись с ней —лишь вещей Мцхеты сумрачные свечи,в чьем пламени живет душа теней.Не искушай, метафора, не мучайни уст немых, ни золотых чернил!Всему, что есть, давно уж выпал случай —со всем, что есть, его поэт сравнил.Но скрытная, как клинопись на стенах,душа моя, средь бдения и снов,всё алчет несравнимых, несравненных,несказанных и несказанных слов.Рука моя спешит предаться жесту —к чернильнице и вправо вдоль стола.Но бесполезный плач по совершенству —всего лишь немота, а не слова.О, как желает сделаться строкоюневнятность сердца на исходе дня!Так, будучи до времени скалою,надгробный камень где-то ждет меня.1959
«Ты увидел? Заметил? Вгляделся…»
Ты увидел? Заметил? Вгляделся?В мире — прятанье, поиск, игра:улепётывать с резвостью детства,притаиться, воскликнуть: «Пора!»Обыскав ледники и теплицы,перестав притворяться зимой,март взывает: «Откликнись, Тбилиси!Ты — мой баловень, неженка мой».Кутерьма адресатов и почты:блеск загара грустит по лицу,рыщет дерево: где его почки?Не они ль утаили листву?Ищет сад — пребывания втайне,ищет ливень — пролиться куда,что скрывает Куры бормотанье,что теряет и ищет Кура?Наконец все находят друг друга,всех загадок разгадка ясна,и внутри драгоценного кругаобретает Тбилиси весна.1959
ВЕСНА
Деревья гор, я поздравляю вас:младенчество листвы — вот ваша прибыль,вас, девушки, затеявшие вальс,вас, волны, что угодны юным рыбам,вас, небеса, — вам весела гроза,тебя, гроза, — тобой полны овраги,и вас, леса, глядящие в глазарасплывчатым зрачком зеленой влаги,я поздравляю с пчёлами луга,я поздравляю пчёл с избытком мёдаи эту землю с тем, что великалюбви и слёз беспечная погода.Как тяжек труд пристрастия к веснеи белый свет так бел, что видеть больно.Но заклинаю — не внемлите мне,когда скажу: «Я изнемог. Довольно».1969
«Жаждешь узреть — это необходимо…»
Жаждешь узреть — это необходимо(необходимо? зачем? почему?), —жаждешь узреть и собрать воединовсё, что известно уму твоему.Жаждешь, торопишься, путаешь, Боже,вот сколько нужно: глаза, голоса,горе… А радости? Радости тоже!Радости, шалости и чудеса!Жаждешь и думаешь: помню ль? могу ли?Вечер в Риони, клонящий к слезамсолнцем и свадьбою: «Лиле»… «Макрули» [98]…И Алазань? Как забыть Алазань?Жаждешь в душе твоей, в бедном ковчеге,соединить без утрат и помехвсё, что творится при солнце и снеге:речи, поступки, и солнце, и снег.Жаждешь… Но если, Всевышним веленьем,вдруг обретешь это чудо и жуть,как совладаешь с чрезмерным виденьем,словом каким наречешь его суть?1969
Григол Абашидзе[99]
ПАМЯТЬ
В час, когда осень щедра на дождии лихорадка осину колотит,глянешь — а детство блестит позадикроткой луною, упавшей в колодец.Кажется — вовсе цела и яснажизнь, что была же когда-то моею.Хрупкий узор дорогого лицавремя сносило, как будто монету.Мой — только памяти пристальный свет,дар обладания тем, чего нет.«Я сам не знаю, что со мной творится…»
Я сам не знаю, что со мной творится:другой красы душа не понимает,и холм чужбины в зрении двоится,и Грузию мою напоминает.Ее свеча восходит солнцем малымсредь звезд и лун, при ветреной погоде.Есть похвала тому, что изумляет:о, как это на Грузию похоже.Природе только слово соразмерно.Смотрю, от обожания немеюи всё, что в этом мире несравненно,я сравниваю с Грузией моею.Из стихов Турмана Торели[100]
1. НА БОЙНЕ
Грянула буря. На празднестве болихаосом крови пролился уют.Я, ослепленный, метался по бойне,где убивают, пока не убьют.В белой рубашке опрятного детствашел я, теснимый золой и огнем,не понимавший значенья злодействаи навсегда провинившийся в нём.Я не узнал огнедышащей влаги.Верил: гроза, закусив удила,с алым закатом схватилась в овраге.Я — ни при чем, и одежда бела.Кто убиенного слышал ребенкакрик поднебесный, — тот проклят иль мертв.Больно ль, когда опьяневшая бойняпьет свой багровый и приторный мёд?Я не поддался двуликому ветру.Вот я — в рубахе, невинной, как снег.Ну, а душа? Ее новому цветунет ни прощенья, ни имени нет.Было, убито, прошло, миновало.Сломаны — но расцвели дерева…Что расплывается грязно и алов черной ночи моего существа?2. ЕДИНСТВЕННЫЙ СВЕТ
Глядит из бездны прежней жизни остов.Потоки крови пестуют ладью.Но ждет меня обетованный остров,чьи суть и имя: я тебя люблю.Лишь я — его властитель и географ,знаток его лазури и тепла.Там — я спасен. Там — я Святой Георгий [101],поправший змия. Я люблю тебя.Среди растленья, гибели и блудасмешна лишь мысль, что губы знали смех.Но свет души, каким тебя люблю я,в былую прелесть красит белый свет.Ночь непроглядна, непомерна стужа.Куда мне плыть — не ведомо рулю.Но в темноте победно и насущновстает сиянье: я тебя люблю.Лишь этот луч хранит меня от бедствий,и жизнь темна, да не вполне темна.Меж обреченной плотью и меж безднойесть дух живучий: я люблю тебя.Так я плыву с ослепшими очами.И я еще вдохну и пригублюзаветный остров, где уже в началегрядущий день и я тебя люблю.Иосиф Нонешвили [102]
«Вот я смотрю на косы твои грузные…»
Вот я смотрю на косы твои грузные,Как падают,как вьются тяжело…О, если б ты была царицей Грузии, —О, как тебе бы это подошло!О, как бы подошло тебе приказывать! —Недаром твои помыслы чисты:Ты говоришь —и города прекрасногоВ пустыненамечаютсячерты!Вот ты выходишь в бархате лиловом,Печальная и бледная слегка,И, умудренные твоим прощальным словом,К победеустремляютсявойска.Хатгайский шелк пошел бы твоей коже.О, как бы этот шелк тебе пошел.Чтоб в белой башнеиз слоновой костиСтупени целовали твой подол.Ты молишься —и скорбь молитвы этойТак недоступна нам и так светла,И нежно посвящает Кошуэта[103]Тебе одной свои колокола.Орбелиани пред тобой, как в храме,Молчит по мановению бровей.Потупился седой Амилахвари[104]Пред царственной надменностью твоей.Старинная ты,но не устарелиТвои черты… Светло твое чело.Тебе пошла бы нежность Руставели…О, как тебе бы это подошло!Как я прошу…Тебе не до прошений,Не до прощенийи не до меня…Ты отблеск славы вечной и прошедшейИ озаренье нынешнего дня!1940
Анна Каландадзе[105]
МРАВАЛЖАМИЕР[106]
Твоим вершинам,белым и синим,Дарьялу и Тереку,рекам твоим,твоим джигитам,статным и сильным,а также женщинам,верным им, —мравалжамиер, многие лета!Твоим потокам,седым потокам,твоим насупленным ледникам,предкам твоими твоим потомкам,их песням,танцами смуглым рукам —мравалжамиер, многие лета!Твоим героям.делам их ратным,их вечной памяти на земле,твоим языкам и наречьям разным,лету,осени,веснеи зиме —мравалжамиер, многие лета!Горам и ущельям,низу и долу,каждому деревцу во дворе,Волге твоей,и Днепру,и Дону,Сырдарье и Амударье —мравалжамиер, многие лета!Твоим строителям неутомимым,могучейжизниживой струе,тебе, овеянной светом и миром,тебе,моей дорогой стране, —мравалжамиер, многие лета!1952
«Все, что видела и читала…»
Где же еще Грузия другая?
Гр. ОрбелианиВсе, что видела и читала,всё —твое,о тебе,с тобой.В моём сердцерастет чинара,ночью ставшая голубой.И в минуту самую грустнуюпредо мною одна,дорогая,ты, прекрасная Грузия.«Где же еще Грузия другая?»О луга моей Карталинии,олени с большими рогамии такие хрупкие лилии,что страшно потрогать рукамиТы об этом помнить велишь мне.Я смотрю на тебя,не мешая,край,овеянный былым величьем…«Где же еще Грузия другая?»Травы синиелягут на плечи.С этих травя росинки сняла.О мои виноградные плети!О Тетнульди [107] большие снега!Зажигаются звёзды со звоном,искры белыеизвергая.Я слежуза далеким их зовом:«Где же еще Грузия другая?»Пусть герои твои умирали —слава ихразнеслась далеко.Прямо к солнцувзмывает Мерани,и печально звучит«Сулико».Живы Алуда [108] и Лела.Устал Онисэ [109],размышляя.О родина песен и лета!«Где же еще Грузия другая?»С тихими долгими песнямипроходяттвои вечера.Плачутгорийские персики,когда наступает пора.Они нависают с ветки.Ветка густая,большая.Разве ты не одна на свете?«Где же еще Грузия другая?»1945
«Ты такое глубокое, небо грузинское…»
Ты такое глубокое,небо грузинское,ты такое глубокое и голубое.Никто из тех, кто тебе грозился,приюта не обрёл под тобою.Ни турки, ни персыи ни монголыне отдохнули под тобой на траве,не заслонили цветов магнолий,нарисованных на твоей синеве.Ошки [110]и Зарзма [111],и древний Тао [112]поют о величье твоем,о небо!Птицы в тебе летаюти теряются в тебе,голубом…1945
«Вот солнце на носки привстало…»
Вот солнцена носки привстало,и город потянулся сонно.Ему быть темнымне пристало.Входило солнцев город солнца.И воздух был прозрачный,ранний,просвечивающий изнутри.Стоял Тбилиси, как Ираклий[113]у древней крепости Нари.Такая ли была погода,когда в Тифлис вступали персыи не сдавались им подолгуего воинственные песни?1945
ВХОДИЛА В ГУРИЮ[114] КАЛАНДА[115]
Я помню изгородь под инеем.Снег падал тихо и светло.Кричит петух — и вспоминаю ямое гурийское село.Проламывалась наледь тонкаяпод грузом шага моего,и лаяла устало Толия,сама не зная, на кого.Похожий на большую букву,один на вековом постудуб укрывался, словно в бурку,в свою дырявую листву.Глубокий снег следы марали,тропинка далеко вела,и возле вещего маранибыл ветер пьяным от вина.Всё это — где-то и когда-то,но позабыть о том нельзя…Входила в Гурию каландаи чичилаки[116] нам несла.1945
«Охотники легко и дерзко раскладывают западни…»
Охотники легко и дерзкораскладывают западни.Здесь ходит горная индейка —ее подстерегут они.О, по опасной той аллеемы пробегаем много дней.Как годовалые олени,пугаемся своих теней.О, будь, индейка, осторожна,не проходи по той тропе.Ты слышишь? —Горестно,тревожнотвой милыйплачет о тебе.1945
«Громче шелести, осина…»
Громче шелести,осина,громче, мать-земля, гуди.Живы мы!И зло и сильносердце прыгает в груди.Лес!У нас есть листья,губы —целоваться,говорить.О, гуди — пусть эти гудыбудут в воздухе бродить!1945
«Когда прохожу по долине росистой…»
Когда прохожупо долине росистой,меня,как ребенка,смешит роса.Цветыприоткрываютресницы,к моим глазамобращают глаза.Я вижудвижение каждого пестика,различаю границуутра и дня.Ветер,подай мне цветок персика,травой и листьямиобсыпь меня!Я,эти цветы нашедшая,хочу,чтоб они из земли вылезали.И как сумасшедшая —о, сумасшедшая! —хохочет травас растрепанными волосами.Деревья снялисвои драгоценностии левой пригоршнейменя забросали.Вот драгоценности —все они в целости,Деревья,вы понимаете сами.Я тоже,я тоже сошла с ума.Всего мне мало,и всё мне мало!Хохочет,хохочет —не я сама! —хохочет,хохочет сердце мое!И тына исходе этого днялистьями и травою прогоркшейобсыпь меня,да, обсыпь меня,но только правой пригоршней!1945
«О бабочек взлеты и слеты…»
О бабочек взлеты и слеты!Может быть, я ошибаюсь.То слезы,то добрые слезы.Я плачуи улыбаюсь.Я выросла в поле,где на травинкахкапли росы навешены.Я веточка,полная зеленых кровинок,срезанная невеждами.Я стану свирелью,свирелью зеленой!Нагряну к вам трелью,трелью залетной!Я —этого воздуха обитательница,не страшащаяся ничего,Я —плачущая обладательницасердца твоего.С горных пастбищ,для любви навеяна,медленноя поднимаюсь кверху.О земля,если б ты мне не верила, —я бы обратиласьк ветру:— О ветер,докажем,докажем скорей,докажем каждому,что я —свирель.Дохни —и медленно и жалобнопольется песняиз зеленого желобаИ прислушаются люди чутко,и уловятмое дыхание,и поймут онисилу чувства,обращенного в это звучание,1945
«Он безмолвствует…»
Он безмолвствует,спит на крышах,но вот он гудеть начинает,и тогдана зеленых крыльяхподнимаютсяк солнцучинары.Страх перед ним осилив,плача от тяжкой печали,взмывают мои осины,шевелябольшими плечами.1945
«Перекликаются куропатки…»
Перекликаются куропатки…И, рассеивая аромат,в том паркеи в этом паркецветы танцуют и говорят.Опьяненные ими долиныв пятнах света и темноты,и опять,опять неделимыбабочкии цветы.Ветры землю проветривают,начинаясь там,у реки.Пчелы волшебниц проведывают.Сплетничают мотыльки.Который год,о, который годповторяются эти порядки.Сумерки опускаются с гор…Исступленно перекликаются куропатки.1945
ТУТА
Чего,чего же хочет тута?Среди ветвей ее темно.Она поскрипывает туго,как будто просится в окно.Она вдоль дома так и ходит,след оставляет на траве.Она меня погладить хочетрукой своей по голове.О тута,нужно в дом проникнутьи в темноте его пропасть,и всей корой ко мне приникнуть,и всей листвой ко мне припасть.«Когда наступит ночь…»
Когда наступит ночьи вычернитвсе камни и цветы вокруг,когда на небе месяц вычертитсвой точныйнеразрывный круги склонятся ко снувсе травы,все люди,все живые твари, —луч месяца соединитсясо снегом чистым, молодым,то белым светом озарится,то розовым,то голубым.Их поцелуй так тих,так светел.Магнолиями пахнет ветер.Лишь палочкою выручальнойтам птица вдалеке стучит.Кавкасиони[117] величавыйвсё видит,слышити молчит.1945
«Что делает весна…»
Что делает веснас владениями роз?Ей хочетсязаботой их порадовать.Шиповникмедленный свой замечает рост,и начинают веточки подрагивать.Как голосятвлюбленные пернатыенад каждою лужайкой и тропой!А вот цветы, поникшие,примятые,перемешанные с травой.Их, верно, парни девушкам дарили.У тех же, видно,помыслы свои:они сбегают веселов долины,где новые цветы и соловьи.«О ты, чинара…»
О ты, чинара,взмывшая высоко, —страшны ли тебе ветер и гроза?На фоне просветлевшего востокаты открываешь медленно глаза.Всей кожей на рассвете холодея,ты распуши листвуи так замри,безмолвная,как Тао и Халдея,соединеньем неба и земли.Назначенадля страсти и восторгабровей твоихнадменная краса…О, ты, чинара,взмывшая высоко, —страшны ли тебе ветер и гроза?!1945
РАЗГОВОР С ЧИАМАРИЕЙ [118]В ДЕНЬ ПОБЕДЫ
О медлительная побелкаэтих яблоневых лепестков!Так здравствуй, победа,победа,победа во веки веков!Выходи,чиамария,празднуй,тонко крылышками трубя.Мои руки совсем не опасны —мои руки ласкают тебя.Возмужавшей земле обожженнойне управитьсяс новой травой.Где наш враг?Он лежит,пораженныйсправедливой и меткой стрелой.Чиамария,как мы тужили,как мы плакали,горе терпя,но смеетсягерой Цицишвили [119],защитивший меня и тебя.Чиамария,мир, а не горе!И, вступая в привычки труда,тут степенно пройдется Никора [120],и воскреснет за ним борозда.Как Никора доволен работой!Как глаза его добро глядят!Я стою среди луга рябого.«Гу-гу-гу…»Это вязы гудят…1946
Я СОВСЕМ МАЛЕНЬКАЯ ВЕТОЧКА
Вот я стою — не женщина, не девочка,и ветер меня гладит по плечам,Я — маленькая-маленькая веточка.Садовник, утоли мою печаль.Садовник, заслони меня от ветра:мои он разоряет лепестки.Что сделаю я, маленькая ветка?Ведь у меня ни слова, ни руки.О, подойди, скажи: не солгала ты,ты, маленькая веточка, прости.А ветер — он буян и соглядатай,и ты меня от ветра защити.1946
СКАЖИ МНЕ, ЧИАМАРИЯ…
Чиамария, чиамария,отшумел этот дождик сполна.Ты такая смешная и маленькая.Чиамария, где ты спала?Твои крылышки, верно, простыли,когда капля тебя волокла.Я кажусь тебе тенью в пустыне, —так я рядом с тобой велика.Чиамария, в чем твоя радость?Эти крапинки кто намечал?Чиамария, в чем наша разность?Ведь и мне этот дождь не мешал.«Какие розовые щёки…»
Маленькой Виоле
Какие розовые щёки,и в каждой светит по костру,и глаз голубенькие щёлкиеще не клонятся ко сну.О девочка,что «Деда-эна»[121]тебе расскажет о земле?Как виноград лисица ела?Как заяц белым стал к зиме?С какою трогательной грустьюты плачешь! Вздрагивают плечики,Зачем лисице с белой грудьюпопались маленькие птенчики?!О, радость первого незнания!Ты выговорила едвацветов красивые названия:«a-и нар-ги-зи, a-и и-а»[122]Всё в маленьком твоем рассудкезапечатлелось, но опятьласкаешь пестрые рисунки.Устала книжка,хочет спать.День к вечеру переломился.Вот месяц вышел и горит,а язычок не утомился.Смеется они говорит.Жизнь будет сложная и долгая.О девочка,запомни так:страна твоя большая,добрая,она вся в реках и цветах.А ты играешь с мамой в ладушки —тебе ли думать о судьбе!Ромашки,макиили ландыши —что больше нравится тебе?1946
ЛАДО АСАТИАНИ[123]
Вспомнят меня, как Никалу[124],
наступят на теплую могилу мою.
Ладо АсатианиГде-то поблизостисолнце и ветрыдадут акациизацвести поскорей,и осыплются эти белые ветви,осыплютсянад могилой твоей.Я-то знаю,что под этою ельюты уснул,положив свою голову в маки.Взбудораженный любовью,наполненный ею,ты лежишь,как лежат все поэты и маги.А земля наполняется парусамии цветами,которые тебя так манили…А Пиросмани?О, Пиросманипридет к твоей теплой могиле…Ты умер, окончился,но снова прокралсяв эту жизнь.Велики твои радость и грусть.О весна! Взгляни, сколь она прекрасна!А цветы всё падают и падают тебе на грудь…1946
«Долгой жизни тебе…»
Долгой жизни тебе,о фиалка!Твоим синим и милым глазам.Чтобы ветром тебя не сразило!Чтобы градом тебя не задело!Чтоб тебя не ушибли ногой!1946
«О, пусть ласточки обрадуют нас вестью…»
О, пусть ласточки обрадуют нас вестьюо появлении первых роз.Пусть мотылекпоцелуется с яблоневой ветвьюи та приоткроет свой маленький ротО, снова март,и снова это деленьена голубое с зеленымс примесью красок других.Цветы начинаются на земле,поднимаются на деревья,и мартраскрываетих.«Тень яблони…»
Тень яблониживет на красивом лугу.Она дышит,пугливо меняет рисунокТам же живет самшит,влюбленный в луну,одетый кольчугой росинок.Цикады собираются оркестрами.Их музыкадостойна удивленья,и шепчутся с деревьями окрестнымиоколо растущие деревья.А к утру затихнет их шепот,погаснети ветром задунется,О, есть что-то,безмерно заставляющее задуматься…1946
МОЛИТВА ЗМЕИ
Как холодна змея,красива,когда черты ее видны.Все крапинки ее курсиватак четко распределены.Внимая древнему мотиву,она касается землии погружается в молитву,молитву страшную змеи.Знать, душу грешную своюс надеждой Богу поверяет,в молитве с нею порываети просит:«Бог, прости змею!»О, нету,нету больше мочи! —и к скалам приникает грудь,и вдруг таинственная грустьзмеиные заслонит очи.И будет шепот этот литьсяс ее двойного языка,пока вокруг сухие листьятолкают руки ветерка.Сейчас пусти ее в пески,не попрекни смертельным делом —с глазами,полными тоски,и к солнцу обращенным телом.Пусть отстоитсвою молитву,и чудно полосы свернет,и сквозь просвирник [125]и малинувсей кожей крапчатой сверкнет.Пусть после этих странных таинствона взовьется вдалеке,чтоб отплясать свой страшный танецкак будто с бубнами в руке.Так пусть отпляшет разудало,своими кольцами звеня.Быть может,старый узундара[126]сегодня выберет змея…1946
«Татарка девушка…»
Татарка девушка,сыграй на желтом бубне,здесь, возле рынка, где кричит баран.Татарка девушка,нарушим эти будни,отпразднуем торжественно байрам[127].О, сколько клиньев,красных и сиреневых,в себя включаетстранный твой нарядСплетенья маленьких монет серебряныхна шее твоей тоненькой горят!Возьми свой бубен.Пусть в него вселитсявся молодость твоя и удальство.Пусть и моя душа повеселитсяна празднике веселья твоего.БУБНЫ
Когда я говорить устану,когда наскучат мне слова,когда я изменю уставувеселости и торжества, —выходят из подвалов бубнытогда,о, именно тогда,все их движения так буйны,и песня их так молода.Осенним солнцем залитые,они на площади сидят,и бьют в ладошки золотыеи весело вокруг глядят.ЗВЕЗДЫ
Апрельская тихая ночь теперь.Те птицы и этисвои голоса сверяют.О звёзды, —невозможно терпеть,как они сверкают,как они сверкают!Земле и небуони воздают благодатьи, нарушаятемноту этой ночи,сверкают,сверкают —издалека видать! —мои звёзды и твои очи.Теперь апрельская тихая ночь,и глазак ней медленно привыкают.О звёзды, —мне это всё невмочь, —как они сверкают!Как они сверкают!1952
«Как пелось мне и бежалось мне…»
Как пелось мне и бежалось мне,как хотелосьпеть и бежать!Недоверчивой и безжалостноймне никогда не бывать.Когда месяц встаетза крепостной стенойОрбелиани,там,вдалеке,я, как дудка, следую за тобойи отражаюсь в реке.Идешь ли ты за арбою,или у родникастоишь, —я иду за тобою,и походка моя легка.Недоверчивой и безжалостной никогдамне не бывать с тобой.Поверь,когда засияет звездапредрассветнаяво мгле голубой, —это ты мне свой посылаешь привет,просишь помнить,не забыватьНедоверчивой и безжалостной —нет! —мне никогда не бывать!1953
О МАГНОЛИЯ, КАК Я ХОЧУ БЫТЬ С ТОБОЙ!
За листом твоим,листом дорогим,не угнаться —он летит по воде и по суше.Так и сердце его:другим, другим,другим его сердце послушно.О моя магнолия,лист твой поднят ветром —не видать тебе твоего листа.Наверно, не помнит он меня,наверно, не помнит,конечно, не помнит он моего лица.Девятиглазого солнцаи бушующих мореймы несем любовь,только ты и я.Но почему он не помнитоб этой любви моей,почему, магнолия,он не помнит меня?У тебя, быть может,был такой же час,и он снова вернется,и всё это развеется?..Нет, чтобы южные ветрынавеки покинули нас,мне что-то не верится,что-то не верится.Как он горд, магнолия,как он горд.Но с нами любовьи цвет голубойпрекрасных морей,прекрасных гор.О магнолия, как я хочу быть с тобой!1953
ОБЛАКА
Грозы и солнца перемирие,и облака несут утратудождя —над всем:над пирамидами,над Хеттой,Мидией [128],Урарту.И радуга —грозы напарница —встает,и пенится Кура.Куда теперь они направятся?Куда? Не ведаю.Куда?1953
В ШИОМГВИМИ[129]
Железный балкон,уютный и ветхий.О, люди редко бывают тут.Зато миндальсюда наклоняется веткой,и липы опадают,когда отцветут.Эти деревья намного старше,намного старше,чем я и ты.Но неужелиэтим деревьям не страшноодиночество келий и темноты?1954
ПО ДОРОГЕ В БЕТАНИЮ[130]
Шиповник,смородина,и черника,и боярышник иногда.Дождь прошел…И привольно и дикопо горам сбегает вода.Мы идем…И холодные, ясныедуют ветры.Деревья дрожат.На тропинке —каштановые,ясеневыеи дубовыелистья лежат.Мы подходим к ущелью Самадло.Снова дождь нас вводит в обман.Я хочу быть с тобою.Сама я —словно горы и словно туман.Шиповник,смородина,и черника,и боярышник иногда.Дождь прошел…И привольно и дикопо горам сбегает вода.1954
«Снег аджаро-гурийских гор…»
Снег аджаро-гурийских гор,моих гор родных,О, какой там большой простор,какой чистый родник!Маленькая мельница на Губазеули[131]у ворот моего двора.Там лавровишни давно уснули,и роса их сладка и добра,О родина,уже, наверное, годя не видалась с ней!Снег аджаро-гурийских гор,туман и снег…1954
«Над Зедазени[132] мерцает Венера…»
Над Зедазени мерцает Венера [133],мерцает Венера бледным огнем.Забыть бы его!Но она велелапомнить о нём,думать о нём.Сколько звуков,какая музыка странная!Постоиммолчаливо в этом огне.Что несет нам Венера,прекрасная, старая?— Счастье, конечно.И тебе.И мне.1954
В ЗЕДАЗЕНИ
Лето заканчивается поспешно,лето заканчивается на дворе.Поспела ежевика,ежевика поспелаи боярышник на горе.Листвою заметает овраги,здесь эхо такое большое да ломкое.А небо над ущельем Арагвивсё такое же синее и далекое.Хорошо иметь его,хорошо иметь егов сердце…О, как стройнадорога на Имеретию [134],дорога на Имеретиюпрямая, словно струна.Как эти места чисты и добры,как быстро здесь дни летят.Над Зедазени шелестят дубы,дубы шелестят…1955
Я СЛЕЧУ, СИРЕНЬ…
Небо синее,нет у неба пределаздесь, близко,и там, далеко.Появилось облачкои поредело.Небутайну хранить нелегко.Я прикрою веки,прикрою веки,чтобы мир едва голубел и серел.Слечу яна твои синие ветки,на твои синие веткислечу,сирень!Я буду петь твоим мелким цветочкам,о, буду петь,буду только петь —твоим прожилкам,крапинкам,точкам,потому что не смогу утерпеть.Я буду петь голосисто и тонко.Как мне хочется петь, сирень!Никому так не хочется!Может быть, тольконебу хочется так же синеть.О облака!Я догнать их надеюсь,я за ними следуювсегда и сейчас.Но куда я денусь?О, никуда не денусь,сирень,от твоих сиреневых глаз.О, зачем мне скрывать эту тайну?Навеки,навсегдаодного хочу.Я слечу на твои синие ветки,на твои синие ветки слечу.1955
«Что за ночь — по реке и по рощам…»
Что за ночь — по реке и по рощам!Что за ночь окружает меня!Ты кричишь: «Эй, паромщик, паромщик!»Но вокруг ни души, ни огня.Как далеки и Дзегви [135], и Мцхета,и таинственный месяц в реке.Он молчит, но так слышимо это.Что он думает там, вдалеке?1955
«Я тебя увенчаю короной…»
Я тебя увенчаю короной,я тебе жемчугов надарю.Захочу я — и славой короткой,громкой славой тебя наделю.А когда ты затихнешь в восторге,я сама засмеюсь, удивлюсь.Для тебя я взошла на востоке,для тебя я на запад склонюсь.«Свирель поет печально…»
Свирель поет печально,стройно,и птица напрягает мускулы.О, как задумчиво и строгоакациявнимает музыке.Взлетает птицавыше,выше,туда,где солнце и цветенье,а маленькая ветка вишнихранит ее прикосновенье.1955
«Самшвилде[136], фиалковая тропка…»
Самшвилде, фиалковая тропка…Голос задержал меня неробкий:— Что проходишь равнодушно мимо?Ведь тот самый я — я твой любимый!..— Так же точно и других, мой друг,ранили твои стрела и лук…Только, знаешь, как это ни странно,разные у каждой в сердце раны!..1955
Из чехословацкой тетради
ВЛТАВА[137]
Влтава сверкает у моста Карла[138],слегка касаясь плакучих ив,Я — в Чехии,И сбывается карта,и превращается в город,и город красив.О Влтава,стремительная погоняводы за ветром.И высокий туман.О Влтава,ты чиста и покойна,как сердце чехови всех добрых славян.Так глубока твоя каждая капля,и в каждой огни,и огни горят.Вода засыпает у острова Кампа[139],ивы склоняются и говорят.Уже зацветают каштаны Праги,и занимается новый день.Исполненная отваги и правды,встает Яна Гуса [140]строгая тень.Город украшен серебряными венками,они посвечивают всю ночь до утра.Так чтут героев, погибавших веками,желавших тебе,о Прага,добра.Рассвет возникает туманно и жидко.Память сражений чиста и строга.На горе Виткова сражался Жижка[141]и отвел от города руки врага.О Чехия,суровая каравсегда постигала врагов твоих.Влтава сверкает у моста Карла,слегка касаясь плакучих ив.ПРАЖСКАЯ ВЕНЕЦИЯ
Подвластные прежнему навыку,домаопираютсяна воду.Всё, как в Венеции.Я поверить готова.Но где же, Венеция,твоя гондола?Где же,Венеция,гондольеры твои?Где их гортанные песни любви?Где баркаролы старинные звуки?Где итальянок прекрасные руки?НА ВЫСТАВКЕ МЕКСИКАНСКИХ ХУДОЖНИКОВ В БРАТИСЛАВЕ
Это синие горы Ромеро Ороско.Этой земликаждая малая пядь.«Прощай», — я ухожу.«Здравствуй», —о, робкоя возвращаюсь опять.О строгое и нежное месиводождя,и солнца,и свежей травы.Это ты, Мексика?Это ты, Мексика, —с бахромчатой шляпой вокруг головы.Поет гитара.И возвышаются рослосиние горы.Я на синие горы гляжу.Я приближаюсь к тебе, Ромеро Ороско,и опять ухожу.ЗЛАТА УЛИЧКА[142]
На этой улице,в потёмках старины,всё двигалось в каком-то мертвом темпе.Здесь госпожа таинственная Тепивещала и разгадывала сны.Она, накидку черную надевши,шептала и впадала в немоту.Исполнены отчаянной надежды,алхимики смотрели в темноту.И, извиваясь, словно тело кобры,горело пламя, выбившись из сил,но мертвенно отсвечивали колбы:«Беспомощен ты, мудрый эликсир».Здесь слышны звоны дальние Лореты [143].И только камни помнят:в старинунадменные придворные поэтыздесь хаживали, вперившись в луну.«В соборе Витта…»[146]
В соборе Витта,о, святого Витта,безмолвен малахитовый орган,и лишь звучат расписанные плиты,отчетливо ответствуя шагам.И поступь здесь осмыслена, как танец,и высотою заслонен предел.О добрый чародей-венецианец,как величаво кистью ты владел!О стены древние!Как хорошо вас видно!Ты рисовал здесь,и орган играл.В соборе Витта,о, святого Витта,безмолвен малахитовый орган.ТЕЧЕТ ДУНАЙ…
О, быстрое движение синии голубизны…Прикрываются веки,и кажется —в Дунае шелестят осиныи кверху поднимаются ветки.Покойный,как добрая эта страна,течет он.Сверкает его струя.О Дунай,стремительный,как стрела, —как величава поступь твоя!ЮЛИУС ФУЧИК В ПРАГЕ
Вот я над Влтавой встала,цветок держа в руке.Играет тихо Влтавана золотом песке.Весенней доброй правдойвесенних добрых днейсияет день над Прагойи надо мною — в ней.И, молодо бунтуя,сливаются, плеща,шуршанье ив, и туи,и лавра, и плюща.О Прага,я волнуюсь!..Я представляю, какдвором тюремнымЮлиус[147]шагал с цветком в руках.Дитя двора тюремного,мерцал, как огонек,чуть синий,чуть сиреневый,чуть беленький цветок.Но как бессмертна юностьи солнце надо мной,так ты бессмертен,Юлиус,среди живых — живой.Вот, вместе с нами празднуя,под уличный галдёжсвободной гордой Прагоюсвободный ты идешь.Идешь ты, не сутулясь.Ты молод и высок.И ты смеешься, Юлиус,и даришь мне цветок!1956–1958
Арчил Сулакаури[148]
«Опять нет снега у земли…»
Опять нет снега у земли.Снег недоступен и диковин.Приемлю солнцепёк зимы,облокотясь о подоконник.Дымы из труб — как словеса,чей важный смысл — абракадабра,и голубые небесадивятся странности подарка.Я даровал бы крышам снег,будь я художник иль природа, —иначе совершенства нетв пейзаже с тенью дымохода.Михаил Квливидзе[149]
Я И ТЫ
Лиле
О, уезжай! Играй, играйВ отъезд. Он нас не разлучает.Ты — это я. И где же грань,Что нас с тобою различает?Я сам разлуку затевал,Но в ней я ничего не понял.Я никогда не забывалТебя. И о тебе не помнил.Мне кажется игрой смешнойМое с тобою расставанье.Ты — это я. Меж мной и мнойНе существует расстоянья.О глупенькая! Рви цветы,Спи сладко иль вставай с постели.Ты думаешь, что это тыИдешь проспектом Руставели[150]?А это — я. Мои глазаТы опускаешь, поднимаешь,Моих знакомых голосаТы слушаешь и понимаешь.И лишь одно страшит меняИ угрожает непрестанно:Ты — это я! Ты — это я!А если бы меня не стало?1962
ПАН[151]
Старый дуб, словно прутик, сгибаю,Достаю в синем небе орла.Я один колоброжу, гуляю,Гогочу, как лихая орда.Я хозяин заброшенных хижин,Что мелькают в лесу кое-где.Осторожный и стройный, как хищник,Жадно я припадаю к еде.Мне повадно и в стужу, и в ветерЗдесь бродить и ступать тяжело.Этот лес — словно шкура медведя,Так в нём густо, темно и тепло.Я охотник. С тяжелою ношейПрихожу и сажусь у огня.Я смеюсь этой темною ночью,Я один — и довольно с меня!Сказки сказываю до рассветаИ пою. А кому — никому!Я себе открываю всё это.Я-то всё рассужу и пойму.Я по бору хожу. Слава бору!Город — там, где отроги темны.Мне не видно его. Слава Богу,Даже ветер с другой стороны.Только облако в небе. Да эхо.Да рассвет предстоящего дня.Лишь одно только облако это, —Нет знакомых других у меня!С длинным посохом, долгие годы,Одинокий и вечный старик,Я брожу… И, как крепость свободы,В чаще леса мой домик стоит!1946
БЕГСТВО ОТ ТЕБЯ В МЦХЕТУ
О, как дожди в то лето лили!А я бежал от нас двоих.Я помню мертвенные ликиСтарух молящихся,До них, —О, не было до них мне дела,Их вид меня не поражал.Я помню лишь, как ты глядела,Как улыбалась…Я бежал!И здесь, в старинной Мцхете вещей,Смеялся я, от солнца слеп,Но в этой клинописи вечнойТвоей руки я видел след.Ты здесь играла, рисовала,Ты и тогда была умнаИ камням этим раздавалаИероглифы и имена.Гора лежала, словно буйвол, —Так тяжела и высока,У ног ее, в движенье буйном,Текла и падала река.И ворот неба был распахнут,И синевою обжигал,И луг был заново распахан…А я — всё от тебя бежал!Зеленые, как у рыбачки,Глаза мне виделись твои, —Я словно в каменной рубашкеСпасался от твоей любви.Я помню плач и конский храп.Как долго мной ты помыкала!Я гордо превращался в храм,Но… это мне не помогало!1948
ГАГРА[152]
Меж деревьев и дач — тишина.Подметание улиц. Поливка.Море… поступь его тяжела.Кипарис… его ветка поникла.И вот тонкий, как будто игла,Звук возник и предался огласке:Начинается в море игра —В смену темной и светлой окраски.Домик около моря. И ты,Только ты, только я — в этом доме.И неведомой формы цветыТы приносишь и держишь в ладони.И один только вид из окна:Море, море вокруг — без предела.Спали мы. И его глубинаПодступала и в окна глядела.Мы бежали к нему по утрам,И оно нас в себя принимало.И текло по плечам, по рукам,И легко холодком пронимало.Нас вода окружала, вода, —Литься ей и вовек не пролиться.И тогда знали мы, и тогда,Что недолго все это продлится.Всё смешается: море и ты,Вся печаль твоя, тайна и прелесть,И неведомой формы цветы,И травы увядающей прелость.В каждом слове твоем — соловьиПели, крылышками трепетали.Были губы твои солоны,Твои волосы низко спадали…Снова море. И снова белаКромка пены. И это извечно.Ты была? В самом деле была,Или нет? Это мне неизвестно.1950
КОНЕЦ ОХОТНИЧЬЕГО СЕЗОНА
Октябрь. Зимы и лета перепалка.Как старый фолиант без переплёта —потрепанная ветром ветхость парка.И вновь ко мне взывает перепёлка.Зовет: — Приди, губитель мой родимый.Боюсь я жить в моем пустынном поле.Охотник милосердный и ретивый,верши судьбу моей последней боли. —Но медлю я в ночи благословенной,украшенной созвездьями и тишью.И безнадежно длится во вселеннойлюбовь меж мной и этой странной птицей.С ТЕХ ПОР
Сколько хлопьев с тех пор,сколько капель,сколько малых снежинок в снегу,сколько крапинок вдавлено в камень,что лежит на морском берегу,сколько раз дождик лил по трубе,сколько раз ветерок этот дунул, —столько раз о тебе, о тебе,столько раз о тебе я подумал!1954
«„О милая!“ — так я хотел назвать…»
«О милая!» — так я хотел назватьту, что мила, но не была мне милой.Я возжелал свободы легкокрылой,снедал меня ее пустой азарт.Но кто-то был — в дому, или в толпе,или во мне… Он брал меня за локотьи прекращал моих движений легкость,повелевая помнить о тебе.Он был мой враг, он врал: «Прекрасна та».Ты, стало быть. Ты не была прекрасна.Как мне уйти, я думал, как прокрастьсятуда, где нет тебя, где пустота?Как он любил, как он жалел твоюизвечную привычку быть любимой!Всё кончено. Побег необходимыйя никогда уже не сотворю.Но кто он был, твоим глазам, слезамстоль преданный, поникший пред тобою?Я вычислял и мудростью тупоювдруг вычислил, что это был я сам.ИЗ НЕПОСЛАННОГО ПИСЬМА
Как сверкают и брызгают капли.По Москве мое тело бредет.А душа моя — в Картли, о, в Картли,Одинокая, клич издает.Там, где персики,персики,персики,Где сияет и пахнет земля,Там, где держатся пчёлы за пестикиБелоснежных цветов миндаля…Я — такой же, как в прежние годы,Седина моя в счет не идет.Но душа моя, вырвавшись в горы,В Карталиниикличиздает!1960
«В ночи непроходимой, беспросветной…»
В ночи непроходимой, беспросветнойЯвлялась смерть больной душе моейИ говорила мне: — За мною следуй!.. —И я молчал. И следовал за ней.Я шел за ней до рокового края.В пустое совершенство глубиныВела стена — холодная, сырая.Я осязал каменья той стены.Подумал я в живой тоске последней,Внушающей беспамятство уму:«Неужто опыт мудрости посмертнойЯ испытаю раньше, чем умру?»Я видел тайну, и открытье этоМне и поныне холодит чело:Там не было ни темноты, ни света,Ни тишины, ни звука — ничего.1961
НА СМЕРТЬ Э. ХЕМИНГУЭЯ[153]
Охотник непреклонный!Целясь,ученого ты был точней.Весь мир оплакал драгоценностьпоследней точности твоей.1961
ТИЙЮ
Эстонской девушке по имени Тийю
Чужой страны познал я речь,И было в ней одно лишь слово.Одно — для проводов и встреч,Одно — для птиц и птицелова.О Тийю! Этих двух слоговДостанет для «прощай» и «здравствуй»,В них знак немилости и зов,И «не за что», и «благодарствуй».О Тийю! В слове том слегкаБудто посвистывает что-то,В нём явственны — акцент стеклаРазбитого и птичья нота.Чтоб «Тийю» молвить, по утрамМы все протягивали губы.Как в балагане — тарарам,В том имени — звонки и трубы.И наконец, — о, как добра! —Долга, как плеть, проста, как парус,На голос птиц и серебра,Оправдывать высокопарность, —Всплывала Тийю сквозь пластыВоды морской и белой пены…О скромница, как все пловцы!Бесстыдница, как все сирены!О, слово «Тийю»! Им одним,Единственно знакомым словом,Прощался я с лицом твоимИ с берегом твоим сосновым.Тий-ю! (Как голова бела!)Тий-ю! (Не плачь, какая польза!)Тий-ю! (Прощай!)Тий-ю! (Всегда!)Как скоро всё это… как поздно…1962
«Когда бы я, не ведая стыда…»
Когда бы я, не ведая стыда,просил прохожих оказать мне милостьиль гения нелепая звездаво лбу моём причудливо светилась, —вовек не оглянулась бы толпа,снедаемая суетой слепою.Но я хотел поцеловать тебяи потому был окружен толпою.Пойдем же на вокзал! Там благодать,там не до нас, там торопливы речи.Лишь там тебя смогу я целовать —в честь нашей то ль разлуки, то ли встречи.1962
В ПОЕЗДЕ
Между нами — лишь день расстоянья.Не прошло еще целого дняОт тебя — до меня, до сияньяГлаз твоих, провожавших меня.А за окнами — горы и горы.Деловое движенье колес.День. О Господи! Годы и годыЯ твоих не касался волос!Я соседа плечом задеваю.«Эхе-хе!» — я себе говорю.Разговор о тебе затеваю.У окошка стою. И курю.1963
ДАЧНАЯ СЮИТА
Старомодные тайны субботысоблюдают свой нежный сюжет.В этот сад, что исполнен свободыи томленья полночных существ,ты не выйдешь — с таинственным мужемты в столовой сидишь допоздна.Продлевают ваш медленный ужиндве свечи, два бокала вина.И в окне золотого гореньявсе дыханья, все жесты твоивнятны сердцу и скрыты от зренья,как алгетских садов соловьи.ПЕСНЯ
Я, как гроза, угрюм. А ты горда,как город, превзошедший городакрасой и славой, светом и стеклом.И вряд ли ты займешься пустякомдуши моей. Сегодня, как всегда,уходят из Тбилиси поезда.Уходят годы. Бодрствует бедав душе моей, которая твердав своей привычке узнавать в лунетвое лицо, ниспосланное мне.Но что луне невзрачная звезда!Уходят из Тбилиси поезда.Уходит жизнь — не ведаю куда.Ты не умрешь. Ты будешь молода.Вовеки оставайся весела.Труд двух смертей возьму я на себя.О, не грусти в час сумерек, когдауходят из Тбилиси поезда.1966
«Он ждал возникновенья своего…»
Он ждал возникновенья своегоиз чащ небытия, из мглы вселенной.Затем он ждал — всё к этому вело —то юности, то зрелости степенной.Печально ждал спасения любви,затем спасенья от любви печальной.Хвалы людей и власти над людьмион ждал, словно удачи чрезвычайной.Когда он умер, он узнал про смерть,что только в ней есть завершенность жеста.Так первый раз сумел он преуспетьвполне и навсегда, до совершенства.«Родное — я помню немало родных…»
Родное — я помню немало родныхи лиц, и предметов… Но сколько?Родное — всего лишь холодный родник,потрогаешь камень — и скользко,и чисто,и весело,и глубоко.Дышать там легко, а видать — далеко.В подоле горы, в подоле горыподольше гори, подольше гори…А он говорит и на солнце горит,и всё это так не расскажется.О сердце, немало ты примешь обиди всё же потом не раскаешься…МАСШТАБЫ ЖИЗНИ
Как комната была велика!Она была, как земля, широкаИ глубока, как река.Я тогда не знал потолкаВыше ее потолка.И все-таки быстро жизнь потекла,Пошвыряла меня, потолкла…Я смеялся, купался и грёб…О детских печалей и радостей смесь:Каждое здание — как небоскрёб,Каждая обида — как смерть!Я играл, и любимой игройБыл мир — огромный, завидный:Мир меж Мтацминдою и Курой,Мир меж Курой и Мтацминдой…Я помню: у девушки на плечахЗагар лежал влажно и ровно,И взгляд ее, выражавший печаль,Звал меня властно и робко.Я помню: в реке большая вода,Маленькие следы у реки…Как были годы длинны тогда,Как они сейчас коротки!«Когда я целую тебя…»
Когда я целую тебя,ты на цыпочки привстаешь, —ты едва до меня достаешь,когда я целую тебя…Как я мало еще совершил,Я — как путник в далеком пути.Словно до недоступных вершин,до тебя мне идти и идти.СЕВЕРНАЯ БАЛЛАДА
Только степи и снег.Торжество белизны совершенной.И безвестного путника вдруг оборвавшийся след.Как отважился онфамильярничать с бездной вселенной?В чем разгадка строки,ненадолго записанной в снег?Иероглиф судьбы,наделенный значением крика, —человеческий след,уводящий сознанье во тьму…И сияет пространство,как будто открытая книга,чья высокая мудростьвовеки невнятна уму.1967
СТИХОТВОРЕНИЕ С ПРОПУЩЕННОЙ СТРОКОЙ
Земля, он мертв. Себе его возьми.Тебе одной принадлежит он ныне.Как сеятели горестной весны,хлопочут о цветах его родные.Чем обернется мертвость мертвеца?Цветком? Виденьем? Холодком по коже?Живых людей усталые сердцачего-то ждут от мертвых. Но чего же?Какая связь меж теми, кто сейчаслежат во тьме, насыщенной веками,и теми, кто заплаканностыо глазвникают в надпись на могильном камне?…………………………………………………………Что толку в наших помыслах умнейших?Взывает к нам: — Не забывайте нас! —бессмертное тщеславие умерших.1968
НОСТАЛЬГИЯ
«Беговая», «Отрадное»… Радость и бегэтих мест — не мои, не со мною.Чужеземец озябший, смотрю я на снег,что затеян чужою зимою.Электричества и снегопада труды.Электричка. Поля и овраги.Как хочу я лежать средь глубокой травытам, где Иори, и там, где Арагви.Северяне, я брат ваш, повергнутый в грусть.Я ослеп от бесцветья метели.Белый цвет — это ласточек белая грудь.Я хочу, чтобы птицы летели.Я хочу… Как пуста за изгибом мостатемнота. Лишь кусты да вороны.«Где ты был и зачем?» — мне готовит Москвадомочадцев пустые вопросы.«Беговая», «Отрадное»… Кладбища дач.Неуместных названий таблицы.И душа, ослабев, совершает свой плач,прекращающий мысль о Тбилиси.ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Я говорю вам: научитесь ждать,еще не всё, всему дано продлиться, —безмерных продолжений благодатьне зря вам обещает бред провидца;возобновит движение рука,затеявшая добрый жест привета,и мысль, невнятно тлевшая века,всё ж вычислит простую суть предмета;смех округлит улыбку слабых уст,отчаянье взлелеет тень надежды,и бесполезной выгоды искусстввозжаждет одичалый ум невежды;дитя в себе преобразит отца,свой тайный смысл нам разъяснит природа,и одарит рассудки и сердцавсезнания блаженная свобода.Лишь истина окажется права,в сердцах людей взойдет ее свеченье,и обретут воскресшие словапоступков драгоценное значенье!1968
31 ДЕКАБРЯ
Этот день — как зима, если осень причислить к зиме,и продолжить весной, и прибавить холодное лето.Этот день — словно год, происходит и длится во мне,и конца ему нет. О, не слишком ли долго всё это?Год и день, равный году. Печальная прибыль седин.Развеселый убыток вина, и надежд, и отваги.Как не мил я себе! Я себе тяжело досадил:я не смог приручить одичалость пера и бумаги.Год и день угасают. Уже не настолько я слеп,чтоб узреть над собою удачи звезду молодую.Но, быть может, в пространстве останется маленькийслед,если вдруг я уйду — словно слабую свечку задую…Начинаются новости нового года и дня.Мир дурачит умы, представляясь блистательно новым.Новизною своей Новый год не отринет меняот медлительной вечности меж немотою и словом.1968
СОБЛЮДАЮЩИЙ ТИШИНУ
…В этом мире, где осень, где розовы детские лица,где слова суеты одинокой душе тяжелы,кто-то есть…Он следит, чтоб летели тишайшие листья,и вершит во вселенной высокий обряд тишины.ОЧКИ
Памяти Симона Чиковани
Вот кабинет, в котором больше нетХозяина, но есть его портрет.И мне велит судьбы неотвратимостьСквозь ретушь отчуждения, сквозь дымУзнать в лице пресветлую родимостьИ суть искусства, явленную им.Замкнул в себе усопших книг телаАквариум из пыли и стекла…Здесь длилась книг и разума беседа,Любовь кружила головы в дому.И всё это, что кануло бесследно,Поэзией приходится уму.Меня пугают лишь его очки —Еще живые, зрячие почти.Их странный взгляд глубок и бесконечен,Всей слепотой высматривая свет,Они живут, как золотой кузнечик,И ждут того, кого на свете нет.1970
ЛИРИЧЕСКИЙ РЕПОРТАЖ С ПРОСПЕКТА РУСТАВЕЛИ
Ошибся тот, кто думал, что проспектесть улица. Он влажный брег стихиистрастей и таинств. Туфельки сухие,чтоб вымокнуть, летят в его просвет.Уж вымокли!.. Как тяжек труд ходьбыкрасавицам! Им стыдно или скушноходить, как мы. Им ведомо искусствоскольжения по острию судьбы.Простое слово чуждо их уму,и плутовства необъяснимый генийвозводит в степень долгих песнопенийдва слова: «Неуже-ели? Почему-у?»«Ах, неуже-ели это март настал?»«Но почему-у так жарко? Это странно!»Красавицы средь стёкол ресторанапьют кофе — он угоден их устам.Как опрометчив доблестный простак,что не хотел остаться в отдаленье!Под взглядом их потусторонней ленион терпит унижение и страх…Так я шутил. Так брезговал бедой,покуда на проспекте Руставеликончался день. Платаны розовели.Шел теплый дождь. Я был седым-седой.Я не умел своей душе помочь,Темнело в небе — медленно и сильно…И жаль мне было, жаль невыносимоЕсенина в ту мартовскую ночь.1971
«Когда б я не любил тебя угрюмым…»
Когда б я не любил тебя угрюмым,Огромным бредом сердца и ума,Я б ждал тебя, и предавался думам,И созерцал деревья и дома.Я бы с роднёй досужей препиралсяИль притворялся пьяницей в пивной,И алгебра ночного преферансаКлубилась бы и висла надо мной…Я полюбил бы тихие обедыВ кругу семьи, у мирного стола,И наслаждался скудостью беседыИ вялым звоном трезвого стекла…Но я любил тебя,И эту мукуЯ не умел претерпевать один.О сколько раз в мою с тобой разлукуЯ бедствие чужой души вводил!Я целовал красу лица чужого,В нём цвёл зрачок — печальный, голубой,Провидящий величие ожога,В мой разум привнесенного тобой…Так длилось это тяжкое, большое,Безбожное чудачество любви.Так я любил тебя…И на лицо чужоеРодные тени горечи легли.«Я, человек, уехавший из Грузии…»
Я, человек, уехавший из Грузии,боготворящий свой родимый край,колена преклонив, просить берусь я:дай, Боже, мне уменья, силы дай —такое написать стихотворенье,чтобы оно, над скалами звеня,спасло бы не от смерти —от забвеньяна родине возлюбленнойменя!ПОСВЯЩЕНИЕ
Ты — маленькая ростом. Я — высок.Ты — весела, но я зато — печален.На цыпочки ты встанешь — и високС моими поравняется плечами.Вот так мы и встречаем каждый день,И разница сближает нас глубоко…О ты, моя коротенькая тень!Я тень твоя, но павшая далёко.ПОЮЩИЕ СТОЛБЫ
В этой снежной степи —снежным вихрям лишь месть,В ней одни лишь столбы телеграфные есть.Только ветер, пронзительно воющий здесь.Только точечка — путник, заснеженный весь…И земля здесь и небо — друг другу под цвет.Пойди-ка, послушай,ты слышишь иль нет?Это — слышишь? — столбы под метелью поют.Что навстречу тебе из метели встают.1974
СЕВЕРНЫЙ ПЕЙЗАЖ
Я видел белый цвет земли,где безымянный почерк следаводил каракули средь снегаи начинал тетрадь зимы.Кого-то так влекло с крыльца!И снег — уже не лист бесцельный,а рукопись строки бесценной,не доведенной до конца.Тамаз Чиладзе[154]
ЗИМНИЙ ДЕНЬ
Вот паруса живая теньзрачок прозревший осеняет,и звон стоит, и зимний денькрахмалом праздничным сияет.Проснуться, выйти на пороги наблюдать, как в дни былые,тот белый свет, где бел платоки маляра белы белила,где мальчик ходит у стеныи, рисовальщик неученый,средь известковой белизнывыводит свой рисунок черный.И сумма нежная штриховживет и головой качает,смеется из-за пустякови девочку обозначает.Так, в сердце мальчика проспав,она вкушает пробужденье,стоит, на цыпочки привстав,вся женственность и вся движенье.Еще дитя, еще намёк,еще в походке ошибаясь,вступает в мир, как в свой чертог,погоде странной улыбаясь.О Буратино, ты влюблен!От невлюбленных нас отличен!Нескладностью своей смешони бледностью своей трагичен.Ужель в младенчестве твоем,догадкой осенён мгновенной,ты слышишь в ясном небе громлюбви и верности неверной?Дано предчувствовать плечам,как тяжела ты, тяжесть злая,и предстоящая печальпечальна, как печать былая…«Колокола звонят, и старомодной…»
Колокола звонят, и старомоднойпечалью осеняют небеса,и холодно, и в вышине холоднойдвух жаворонков плачут голоса.Но кто здесь был, кто одарил уликойтраву в саду, и полегла трава?И маялся, и в нежности великойоливковые трогал дерева?Еще так рано в небе, и для пеньяпевец еще не разомкнул уста,а здесь уже из слёз, из нетерпеньявозникла чьей-то песни чистота.Но в этой тайне всё светло и цельно,в ней только этой речки берега,и ты стоишь одна, и драгоценносияет твоя медная серьга.Колокола звонят, и эти звукивсей тяжестью своею, наяву,летят в твои протянутые руки,как золотые желуди в траву.«Да не услышишь ты…»
Да не услышишь ты,да не сорветсяупрёк мой опрометчивый,когдауродливое населит сиротствоглаза мои, как два пустых гнезда.Всё прочь лететь — о, птичий долг проклятый!Та птица, что здесь некогда жила,исполнила его, — так пусть прохладойпотешит заскучавшие крыла.Но без тебя — что делать мне со мною?Чем приукрасить эту пустоту?Вперяю я, как зеркало ночное,серебряные очи в темноту.Любимых книг целебны переплёты,здесь я хитрей, и я приникну к ним —чтоб их найти пустыми. В перелётывзвились с тобою души этих книг.Ну, что же, в милосердии обманномна память мне не оброни пера.Всё кончено! Но с пятнышком туманнымстоит бокал — ты из него пила.Всё кончено! Но в скважине замочнойсвеж след ключа. И много лет спустяя буду слушать голос твой замолкший,как раковину слушает дитя.Прощай же! И с злорадством затаеннымтвой бледный лоб я вижу за стеклом,и красит его красным и зеленымнавстречу пробегающим огнем.И в высь колен твое несется платье,и встречный ветер бьет, и в пустыряхтвоя фигура, как фигура Плача,сияет в ослепительных дверях.Проводники флажками осеняюттвой поезд, как иные поезда,и долог путь, и в вышине зияютглаза мои, как два пустых гнезда.ДРЕВНИЙ ТАЛЛИН
О сказки, как они близки —толкутся, трогают за локоть,Я пиво пью — и вдоль щекилетит их старомодный локон.Глядят из золотой водыминувших рыцарей приметы —так, объявляя час беды,приходят игроку валеты.Так здравствуй, проигрыш! Меняне веселил последний талер.Я знал, зачем сошел с коняу врат твоих, о древний Таллин.Та женщина в свое жильеогня не вносит в полночь эту.Отведав темноты ее,глаза уж не внимают свету.Она — беде родная дочь,ее подарки — снег и голод.Колокола, что слышишь в дождь,и то теплей, чем этот голос.Бежал я от ее теней,от слёз, от лжи — в твой край далекий,как будто я бежал за ней —к теням, к слезам, ко лжи жестокой.Все колокольни, все столбы,строенья станции дорожнойо грудь мою разбили лбыв погоне этой безнадежной.В чем полномочие твое,о город с крышей островерхой?Помечен именем еетвой каждый храм и домик ветхий.Так приголубь, так заморочьменя сказаньями твоимии в стёкла вписанное имясвоим морозом заморозь.ПЕТЕРГОФ[155]
Опять благословенный Петергофдождям своим повелевает литьсяи бронзовых героев и боговмладенческие умывает лица.Я здесь затем, чтоб не остаться там,в позоре том, в его тоске и в неге.Но здесь ли я? И сам я — как фонтан,нет места мне ни на земле, ни в небе.Ужель навек я пред тобой в долгу —опять погибнуть и опять родиться,чтоб описать смертельную дугуи в золотые дребезги разбиться!О Петергоф, свежи твои сады!Еще рассвет, еще под сенью древа,ликуя и не ведая беды,на грудь Адамову лицо склоняет Ева.Здесь жди чудес: из тьмы, из соловьев,из зелени, из вымысла Петрова,того гляди, проглянет Саваоф[156],покажет лик и растворится снова.Нет лишь тебя. И всё же есть лишь ты.Во всём твои порядки и туманы,и парк являет лишь твои черты,и лишь к тебе обращены фонтаны.Отар Чиладзе[157]
«В быт стола, состоящий из яств и гостей…»
В быт стола, состоящий из яств и гостей,в круг стаканов и лиц, в их порядок насущныйя привел твою тень. И для тени твоей —вот стихи, чтобы слушала. Впрочем, не слушай.Как бы всё упростилось, когда бы не снег!Белый снег увеличился. Белая птицапреуспела в полёте. И этот успехсам не прост и не даст ничему упроститься.Нет, не сам по себе этот снег так велик!Потому он от прочего снега отличен,что студеным пробелом отсутствий твоихего цвет был усилен и преувеличен.Холод теплого снега я вытерпеть мог —но в прохладу его, волей слабого жеста,привнесён всех молчаний твоих холодок,дабы стужа зимы обрела совершенство.Этим снегам, как гневом твоим, не любим,я сказал твоей тени: — Довольно! Не надо!Оглушен я молчаньем и смехом твоими лицом, что белее, чем лик снегопада.Ты — во всём. Из всего — как тебя мне извлечь?Запретить твоей тени всех сказок чрезмерность,твое тело услышать, как внятную речь,где прекрасен не вымысел, а достоверность?Снег идет и не знает об этом. Летити об этом не ведает белая птица.Этот день лицемерит и делает вид,что один, без тебя он сумеет продлиться.О, я помню! Я сам был огромен, как снег.Снега не было. Были огромны и страннывозле зренья и слуха — твой свет и твой смех,возле губ и ладоней — вино и стаканы.Но не мне быть судьей твоих слов и затей!Ты прекрасна. И тень твоя тоже прекрасна.Да хранит моя тень твою слабую тень —там, превыше всего, в неуюте пространства.1957
«Я попросил подать вина и пил…»
Я попросил подать вина и пил.Был холоден не в меру мой напиток.В пустынном зале я делил мой пирсо сквозняком и запахом опилок.Несмелый локоть горестной зимыиз тьмы снаружи лёг на подоконник.Из сумрачных берлог, из мглы земли,наверно, многих, но не знаю скольких,рёв паровозов вышел и звучал.Не ведаю, что делалось со мною,но мне казалось — плач их означалто что моею было тишиною.Входили люди, супа, папироссебе просили, поступали простои упрощали разнобой сиротствдо одного и общего сиротства.Они молчали, к помыслам своимподняв многозначительные лица,как будто что-то, ведомое им,намеревалось грянуть и случиться.Их тайна для меня была темна.Я не спешил расспрашивать об этом.Желанием моим или винабыло — увидеть снег перед рассветом.Снег начинался около крыльца,и двор был неестественно опрятен,словно постель умершего жильца,где новый штрих уже невероятен.Свою печаль я укротил вином,но в трезвых небесах неукрощенныхзвучала встреча наших двух именпредсмертным звоном двух клинков скрещенных.Мне никогда бы не отвлечь умаот алчности — забыть, что с нами было,когда бы милосердная зимадля будних дел меня не исцелила.1962
ШЕЛ ДОЖДЬ…
Шел дождь — это чья-то простая душапеклась о платане, чернеющем сухо.Я знал о дожде. Но чрезмерность дождябыла впечатленьем не тела, а слуха.Не помнило тело про сырость одежд,но слух оценил этой влаги избыток.Как громко! Как звонко! Как долго! О, где жспасенье от капель, о землю разбитых!Я видел: процессии горестный горбвлачится, и струи небесные льются,и в сумерках скромных сверкающий гробвзошел, как огромная черная люстра.Быть может, затем малый шорох земнойказался мне грубым и острым предметом,что тот, кто терпел его вместе со мной,теперь не умел мне способствовать в этом.Не знаю, кто был он, кого он любил,но как же в награду за сходство, за странность,что жил он, со мною дыханье делил,не умер я — с ним разделить бездыханность!И я не покаран был, а покорёнтой малостью, что мимолетна на свете.Есть в плаче над горем чужих похоронслеза о родимости собственной смерти.Бессмертья желала душа и лгала,и хитросплетенья дождя расплетала,и капли, созревшие в колокола,раскачивались и срывались с платана.1962
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ОСЕНИ
Я вижу день и даже вижу взор,которым я недвижно и в упоргляжу на всё, на что гляжу сейчас,что ныне — явь, а будет — память глаз,на всё, что я хвалил и проклинал,пока любил и слезы проливал.Покуда августовская листвагорит в огне сентябрьского костра,я отвергаю этот мёд иль яд,для всех неотвратимый, говорят,и предвкушаю этот яд иль мёд.А жизнь моя еще идет, идет…1963
СНЕГ
Б.А.
Как обычно, как прежде, встречали мы ночь,и рассказывать было бы неинтересно,что недобрых гостей отсылали мы прочь,остальным предлагали бокалы и кресла.В эту ночь, что была нечиста и пуста,он вошел с выраженьем любви и сиротства,как приходят к другим, кто другим не чета,и стыдятся вины своего превосходства.Он нечаянно был так велик и робел,что его белизну посчитают упрёкомвсем, кто волей судьбы не велик и не бел,не научен тому, не обласкан уроком.Он был — снег. И звучало у всех на устахимя снега, что стало известно повсюду.— Пой! — велели ему. Но он пел бы и так,по естественной склонности к пенью и чуду.Песня снега была высоко сложенадля прощенья земле, для ее утешенья,и, отважная, длилась и пела струна,и страшна была тонкость ее натяженья.Голос снега печально витал над толпой.— Пой! — кричали ему. — Утешай и советуй! —Я один закричал: — Ты устал и не пой!Твое горло не выдержит музыки этой.На рассвете все люди забыли певца,занимаясь заботами плача и смеха.Тень упала с небес и коснулась лица —то летел самолет там, где не было снега.1963
КОМНАТА
Поступок неба — снегопад.Поступок женщины — рыданье.Капризов двух и двух услад —вот совпаденье и свиданье.Снег, осыпаясь с дальних лун,похож на плач, и сходство этотревожит непроглядный уми душу темную предмета.Слеза содеяна зрачком,но плач — занятье губ и тела.Земля и женщина ничкомлежали, и метель летела.1966
БЕЛОЕ ПОЛЕ
Я крепко спал при дереве в окнеи знал, что тень его дрожащей ветки —и есть мой сон. Поверх тебя во снесмотрели мои сомкнутые веки.Я мучился без твоего лица!В нем ни одна черта не прояснилась.Не подлежала ты обзору сна,и ты не снилась мне. Мне вот что снилось:на белом поле стояли кони.Покачиваясь, качали поле.И всё раскачивалось в природе.Качанье знают точно такоешары, привязанные к неволе,а также водоросли на свободе.Свет иссякал. Смеркались небеса.Твой облик ускользал от очевидца.Попав в силки безвыходного сна,до разрыванья сердца пела птица.Шла женщина — не ты! — примяв травуступнями, да, но почему твоими?И так она звалась, как наявузовут одну тебя. О, твое имя!На лестнице неведомых чужбин,чей темный свод угрюм и непробуден,непоправимо одинок я был,то близорук, то вовсе слеп и скуден.На каменном полу души моейстояла ты — безгласна, безымянна,как тень во тьме иль камень меж камней.Моя душа тебя не узнавала.1967
БЕССОННИЦА
Было темно. Я вгляделся: лишь это и было.Зримым отсутствием неба я счел бы незримость небес,если бы в них не разверзлась белесая щель, —вялое облако втиснулось в эту ловушку.Значит, светает… Весь черный и в черном, циркачвновь покидает арену для темных кулис.Белому в белом — иные готовы подмостки.Я ощущал в себе власть приневолить твой слухвнять моей речи и этим твой сон озадачить,мысль обо мне привнести в бессознанье твое, —но предварительно намеревался покинутьэти тяжелые и одноцветные стены.Так я по улицам шел, не избрав направленья,и злодеянье свое совершал добродетельный свет,не почитавший останков погубленной ночи:вот они — там или сям, где лежат, где висят —разъединенной, растерзанной плотью дракона.Лужи у ног моих были багрового цвета.Утренней сырости белые мокрые рукитёрли лицо моё, мысли стирая со лба,и пустота заменила мне бремя рассудка.Освобождённый от помыслов и ощущений,я беспрепятственно вышел из призрачных стенгорода, памяти и моего существа.Небо вернулось, и в небо вернулась вершина —из темноты, из отлучки.При виде менятысячу раз облака изменились в лице.Я был им ровня и вовсе от них не отличен.Пуст и свободен, я облаком шел к облакам,нет, как они, я был движим стороннею волей:нёс мое чучело неизвестный носильщик.Я испугался бессмысленной этой ходьбы:нет ли в ней смысла ухода от бледных ночей,надобных мне для страстей, для надежд и страданий,для созерцанья луны, для терпенья и мук,свет возжигающих в тайных укрытьях души.Я обернулся на стены всего, что покинул.Там — меня не было, И в небеса посылала,в честь бесконечности, дым заводская труба.1967
СОН
Земля мерещится иль есть.Что с ней? Она бела от снега.Где ты? Всё остальное есть.Вот ночь — для тьмы, фонарь — для света.Вот я — для твоего суда,безропотно, бесповоротно.Вот голос твой. Как он сюдаявился, Боже и природа?Луна, оставшись начеку,циклопов взор втесняет в щёлку.Я в комнату ее влеку,и ты на ней покоишь щёку.1967
«Бог памяти, Бог забыванья…»
Бог памяти, Бог забыванья!Ожог вчерашнего пыланьязалечен вечностью слепою.И та, чьего лица не помню,была ль, покуда не ушла?1968
ДО РАЗЛУКИ
Так время пробежало черной кошкойпо закоулкам.И лицо зимыс простыми и суровыми чертамиразмылось в стёклах.Только этот лист сковало льдом…В котором отразитсяво сне ли явленное или наяву —как в зеркале,чтобы шипы воспоминанийне раз отверзли нам глаза души:усталые от дней однообразья,искусственного солнца с лживым блеском,ворованного неба, даже жизни,столь не осмысленной порою до конца.Блестит сосулька, сладкий зуб зимы.И вздох трубы, и выдох человекас теплом, как в только что убитом звере, —полотнищем трепещут на ветру.И вот, как если б сотню лет спустя,когда всем-всем — от красок и до звуков —перенасыщен дух,я вновь прошувернуть мои права на всё былое.Мне нужно их вернуть,чтоб нас с тобой,едва почуя трещину отхода,не поглотило облако забвеньясвоей зловеще-топкой чернотой.Дай руку мне,горячую обычно и слабую.Дай сердце мне свое,такое же горячее — и строжекоторого не ведал в жизни я!Покуда позволяет нам судьба,давай же не утрачивать доверья —и да прислушается к нам извечный мир,и наши головы на грудь себе положит,и будет он по-прежнему старатьсяхоть в чем-то измениться… но не сможет.1969
БИЧВИНТА[159]
Эта зелень чрезмерна для яви.Это — сон, разумеется,сон о зеленом…Ветру не терпится вялую дрёму туманавывести, выволочь, вытолкнуть из сосняка,и туман,как и подобает большому сонному животному,понуро следует за ветром,и потому — все вокруг зеленое:стена, лестница, балкон, скамья и книга —та книга, которая всю ночьвпустую взывала к состраданию,желая разгласить заключенную в ней боль(словно старуха, ощутившая дыхание смерти,столь же острое и важное,как дыхание того, о, того,кто когда-то впервые говорил ей о любви,и вот теперь — к отупевшему лицу,замкнутому, как клетка,которой нечего держать взаперти,изнутри подступила страсть).Это — сон, разумеется,длинный сон…Шаги по сосновому полу ничем не вредят тишине.Воздух, вобранный птичьей гортанью,вскоре возвращается в виде зеленого свиста,то есть не слышно, а видно,как клюв исторгает зеленую трель,ибо туман забрал себе и присвоил все звуки —в обмен на право прогуливатьсясреди ветвей в зеленых шлепанцах…Изваянная, как жеребенок,закинув голову, нюхает воздух маленькая девочка.1971
«Шла женщина по белому песку…»
Шла женщина по белому пескуи думала: где в мире бесконечномей дома быть, чтобы рывком беспечнымодежды сбросить и предаться сну?Решила: здесь! — где тысяча мужчинпила вино среди своих владений.У женщины, желавшей сновидений,считаться с этим не было причин.Вселенная была ее уют,где ей угодно быть хозяйкой дома,где нагота блаженна и удобна:вздымает грудь, и туфельки не жмут.Однако как беспечен, как высокбыл подвиг той свободы одинокой:разделась и легла возле глубокойводы морской, затронувшей песок.Так и спала средь блеска и жары.Жил влажный след от моря и до камня.Мужчин неосторожные дыханьятеснились, как воздушные шары.Всё, что кричит, хлопочет, говорит,затихло: в мире не осталось шума.Моряк забыл, как называлась шхуна,рыбак не помышлял о ловле рыб.Спала, щекою к вечности припав,в отваге беззащитной и несмелой,и сон ее лелеял город белый,что камбалой и камфарой пропах.Морис Поцхишвили[160]
ФЕРЗЕВЫЙ ГАМБИТ[161]
Следи хоть день-деньской за шахматной доской —всё будет пешку жаль.Что делать с бедной пешкой?Она обречена.Ее удел такой.Пора занять уста молитвой иль усмешкой.Меняет свой венец на непреклонный шлемнаш доблестный король, как долг и честь велели.О, только пригубить текущий мимо шлейф —и сладко умереть во славу королевы.Устали игроки.Всё кончено. Ура!И пешка, и король летят в одну коробку.Для этого, увы, ненадобно ума,и тщетно брать туда и шапку, и корону.Претерпеваем рознь в честь славы и войны,но в крайний час —навек один другому равен.Чей неусыпный глаз глядит со стороны?И кто играет в нас, покуда мы играем?Зачем испещрена квадратами доска?Что под конец узнал солдатик деревянный?Восходит к небесам великая тоска —последний малый вздох фигурки безымянной.Иза Орджоникидзе[162]
«Вот слово — оскудевшее, иссякшее…»
Вот слово — оскудевшее, иссякшее…Как старый камень, о который всякоенавастривал точильщик остриё,так слово притупилось от всего,на что когда-то искры расточало,покуда вовсе их не расточило.Не начинать же всё это сначала!Пора на свалку выкинуть точило.Друзья мои, вас нет на белом свете.Но есть на свете веская причина,чтобы, устав от постиженья смерти,так смерклось сердце, будто опочило.Как бедное дитя, скончалось детство,и юности нежно-зеленый холмикедва заметен, если приглядеться:никто его не помнит и не холит.Но верю я могилам жизни прежней,и то, что мне мои могилы верят,свидетельствуют в тишине апрельскойкладбищенские бузина и вереск.Сраженья, спешка, зов трубы — доколежизнь понукать иль сдерживать уздою?Дни пали, словно загнанные кони.Я больше не играю со звездою.Весна в окне — и сколько зноя, звонаи букв в письме, я их не разбираю.Благодарю тебя за прелесть вздора!Я со звездою больше не играю.Моя обитель: горечь и уют.Таков декабрь, когда придет на юги, в свой черёд, походит на альбом,в котором лик красавицы умершейявляет мне и чудный тот апломб,сто лет назад сводить с ума умевший.Уж всякой всячиной воспоминанийпо горло сыты души и леса.Но, медленней платановых пыланий,колышется прекрасная слеза.Пролиться ей еще не вышел срок.Одна слеза — прощает, знает, помнит.Дик свет ее, как розовый шиповник, да, какшиповник между двух дорог…Из армянской поэзии
Ованес Туманян[163]
«Бессонница моя — твои владенья…»
Бессонница моя — твои владенья,И ты — не сновиденье, но виденье,Отчетливое, зримое, как свет.Ты так прекрасна. Но тебя здесь нет.Как, поступясь отсутствием своим,Проходишь ты по комнатам пустымИ близишься, открывши мне объятья,Но руку протяну — и ты обратноУходишь в непроглядность темноты?Не приходила, но уходишь ты.Как удается смеху твоемуЗвучать в тобой покинутом дому?И всё лепечешь детскими губамиТу песенку, что позабыта нами,И вновь уходишь в тайну темноты.Не пела вовсе, но умолкла ты.Бессонница моя — твои владенья,И ты — не сновиденье, но виденье,Отчетливое, зримое, как свет.Ты так прекрасна. Но тебя здесь нет.1891
«Никто в ночи не ведает — каков…»
Никто в ночи не ведает — каковТот труд незримый, что творит природа.Но вот луга. И в темноте луговРоса сверкает при свечах восхода.Никто не знает степени тоски,В которую вознесся ум поэта.Но вот строка. И в темноте строкиЕго печаль имеет зримость света.1892
«Не проси меня петь. Я немого немей…»
Не проси меня петь. Я немого немей.Я печаль мою пением не обнаружу.Мне б достало ползвука печали моей,Чтоб вконец погубить твою бедную душу.Не по силам тебе эту муку терпеть.Пощади хоть себя! Не проси меня петь!Как я пел на горе, средь живой красоты,Что меня к своим нежным цветам допустила!Там пустыня теперь. Там убиты цветы.Ни травинки там нет. Там простерлась пустыня.На горе, опаленной дыханьем моим,Не воскреснуть цветам и растеньям иным.Разве я не надеялся, что разорюИ тебе раздарю всю красу и прохладу:Золотую, во мгле разлитую зарюИ весну, благосклонную к чистому саду?Но уму моему не дано превозмочьСилу пенья, в котором лишь горе и ночь.1892
РОМАНС
Лились и означали грустьРучьи тех глаз, тех уст напевы,Те слезы, павшие на грудьПрекрасной и печальной девы.Терпели губы тяжкий зной,Труд голоса душа творила,И, смело плача предо мной,Она со мною говорила.Мне речь ее была нова,И я был очарован ею.Ее последние словаЯ повторяю как умею:«Ах, не могу я слёз не лить.Судьбы моей ничтожна малость.И лишь любовь… о, лишь… о, лишь…»И снова плакать принималась.1892
ИЗГНАННИК Я, СЕСТРИЦА
Изгнанник я, сестрица, — с детских дней,Влекомый нетерпеньем и незнаньем,Бреду в страну неведомых теней, —Один, изгнанник.Былые дни и нынешние дниМучительно влеку я за собою.Утомлены ходьбой мои ступниИ сердце — болью.Я направляюсь в сторону беды,Чтобы очнуться, с горьким изумленьем, —Вдали родной земли, родной воды, —Больным оленем.Ты говоришь, что счастлив я вполне,Но не умею этого заметить,Что мне пора забыть о той странеИ бег замедлить.Дитя мое! Тому свидетель Бог:Не так я подл, чтоб средь рабов растленныхВполне счастливым пребывать я могВ тюремных стенах.Утешиться меж прочими людьми —Я не имел ни помысла, ни средства.Свободное от веры и любви,Пустует сердце.Так, раненый беглец, бегу в туман,В грядущее, в угрюмую пустыню.Я все покинул здесь. Неужто тамТебя покину?1902
«Сестра моя, иди своей дорогой…»
Сестра моя, иди своей дорогой,И пусть она окажется светла.Не улыбайся! Рук моих не трогай!Нет, я не друг тебе, моя сестра.Отвергнув путь, спокон веков известный,Тоской неодолимою дыша,Взмывая в небо, опускаясь в бездны —Скитается, безумствуя, душа.Нет рук таких и нет таких объятий,Чтоб удержать ее, остановив —Она не примет кроткой благодати,Умчась туда, куда влечет порыв.Быть может, в мире нет ее безвинней,Но сколько душ она сведет на нет,Пред тем, как в темной и глухой пустынеОна погасит свой опасный свет…Покуда не померкли и прекрасныЧерты твои, покуда грусть остра, —О том, чтоб разминулись мы в пространстве,Молись, сестра! Молись, моя сестра!1902
НАШ ОБЕТ
Мы дали обет, и верны мы обету,Нас тьма окружает и беды нас бьют,Но дорог нам свет, и пробьемся мы к свету,Пусть душные тучи дышать не дают!Огнем и мечом и потоками кровиСудьба нас пугала, глядела черно, —Ни славы у нас, ни покоя, ни кровли,Но, чистое, светится наше чело.Изодрано в клочья священное знамя,Родная страна, как чужая страна,Сурово глядит, как идем мы, не зная,Какая нам завтра беда суждена.Пусть рок не допустит увидеть победуИ в сумраке грозном ни проблеска нет —Мы дали обет, и верны мы обету,Взыскуя лишь света и веруя в свет.1903
ЭКСПРОМТ
Святые отцы мои и господа!Я с Музой расстался — совсем, навсегда.Неужто и впрямь сочетал я легкоДва слова, когда их друг к другу влекло?Вы думали прежде, что Муза и я —Две грани в любви одного острия?Но нет! Между нами зияет вражда,Святые отцы мои и господа.В разгуле политики и темнотыСтою — с непреклонным лицом тамады.Но — Боже! — во мгле моего кутежаВдруг память восходит, остра и свежа,И горестно я озираю края,Где странствует Муза и мука моя.В армянских горах, где чисты родники,Она углубила их плачем тоски,И в кровопролитье опасного дняНельзя ей забыть иль увидеть меня.Но, если, отринув обман и дурман,Очнутся свободные души армян,И там, где бесчинствует мертвенный чадВоспрянет снегов и цветов аромат,И добрые люди, собравшись толпой,Воскликнут: «Безумец! Не медли и пой!» —Воскреснет мой голос и нежен, и скор,И сладок губам будет этот экспромт.1915
«Явился из снегов, издалека…»
В. Я. Брюсову[164]
Явился из снегов, издалека,Призвал к величью духа и любви,И стала так чиста и глубокаНадежда, овладевшая людьми.Средь скорби, увлажняющей глаза,Да будут наши помыслы чистыИ страны согласуют голосаПод общим небосводом доброты.Пусть крепнут в сердце милость и добро.Совпав в пространстве и пропав вдали,Пусть люди помнят, что лишь им даноЯвить собою нравственность земли.Уж если нам соперничать в борьбе,То лишь в одной: кто более другихВыгадывает выгоду себе,Безмерно полюбив и одарив.И прав поэт, что предсказал нам бегВремён — в пресветлый и желанный век,Где человека любит человек,Где с человеком счастлив человек.1916
МОЯ ПЕСНЯ
Сокрыт в душе бесценный кладЛюбви моей — он щедр и светел.Эй, джан[165], безмерно я богат.Как совладать с богатством этим!О дарованье, ты — не дар,Что выгадаешь и зароешь.Ты — разоренье, ты — угар,Ты — расточение сокровищ.Что делать? Мне неведом страхПред вором, злом и крайним крахом.Но мысль — утратить дар утрат —Меня терзает темным страхом.Я так рожден! Я так богат!Я всё дарю! Я всем прощаю!И всё же — людям и богамЛишь их подарок возвращаю.1918
ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЗГЛЯД СИРИУСА[166]
Что, Сириус, в пути от мглы до мглыВ уме ты держишь?Для чего минуешьОкружности вселенной и углы? —Так спрашивают бедные умыЗемных существ.Зачем ты их волнуешь?Что, Сириус, ужель тебе легкоМогущество всевечного движенья?И не чрезмерно ль то, что велико?Твоим лучам я отдаю лицо,И мой зрачок испытывает жженье.Ты умеряешь свой безмерный свет,Не потому ли происходит это,Что в небо смотрит каждый человекИ столько зрений, обращенных вверх,Всё ж расхищают изобилье света?А сколько глаз ты знаешь!Сколько разТебе внимали пристальные очи!Но взор одних — уже давно угас,Другим — смотреть еще не пробил час:Их взор еще во тьме нездешней ночи.Кто первым увидал твой свет живой?Кем ты с земли впервые был замечен?Кто — с запрокинутою головой —Возьмет себе последний пламень твой,И — всё уже, и — любоваться нечем?..Так в добрый путь, пресветлый чародей!Но, приближаясь к средоточью смерти,Поведай ей вопрос тоски моей:Как много взоров и судеб людейВ твоем одном, в твоем прощальном свете?1922
ПАРВАНА
Баллада
1
Высок Джавах[167], но выше, чем Джавах,Две царственных горы — Абул и Мтин,Сокрывшие в снегах и облакахНездешний мир, что ведом только им.Я говорю, как говорили встарь:Лазурь небес была светлым-светлаИ в белом замке жил парванский царь —Орлу подобный, но добрей орла.Глуп тот охотник, что затеет спор:Когда взойдет или зайдет заря,Прекрасны лани этих гордых гор,Но всё ж не так, как дочь того царя.Известно мне, что ни в одном садуСадовник так не пестует цветок,Как, добрую благословив судьбу,Парванский царь свое дитя берёг.Он счастлив был, но счастье — впереди.Гонцы разносят весть во все края:— Счастливец! О, приди и победи!Горяч твой конь! Тверда рука твоя!— Где, — молвит царь, — в какой земле, в какомДому иль замке сыщешь удальца,Достойного красою и умомПресветлого царевнина лица?2
Блеск доспехов! Звон подков!Все вы здесь, но сколько вас —Безрассудных храбрецов,Потрясающих оружьем,В ком явил и обнаружилВсю красу свою Кавказ!То ль война, то ли играВозле царского крыльца!Но когда придет пораСостязанию? И кто же,Кто возьмет себе — о, Боже! —Свет царевнина лица?Труба запела. ЧередойСтупают важно царедворцы,И, обмерев, взирают горцы,Как с нежной девой царь седойВыходит — мрачный и могучий.Смотрите! Рядом с темной тучейСияет месяц молодой.Царевна, светел лик твой лунный!Мечтам предался воин юный,Склонив колена пред тобой.— Взгляни, моя дочь, как сильны и стройныДостойные княжичи этой страны!Яви твою волю и милость твою —Позволь состязаться им в честном бою.Вели им тебе и народу открытьСокрытую в сердце отвагу и прыть.Увидишь на склоне блаженного дня,Кому покоряется гордость коня —Не так, как другим, и живей, чем к другим,Льнет солнце к доспехам его дорогим.Когда состязанью наступит конец,Скажи храбрецу: «Ты — храбрейший храбрец.Вот яблоко, и означает оно,Что ты — повелитель мой. Так суждено.Завидует мир торжеству моему,Но слава прекрасному миру сему!»Царь говорил. Толпа невдалекеТомилась жаждой боевого гнева.Но вышла дева с яблоком в руке,И, с яблоком в руке, сказала дева:— И злой силач коня пускает вскачьИ побеждает с грубостью постыдной.Что из того? Он — только злой силач,Душе моей не милый и постылый. —Так говорила, яблоко держа.Недоуменье воины терпели:— К чему твоя склоняется душа,О, Парваны прелестнейшая пери[168]?Всяк вопрошал:— Чего же хочешь ты?В какой звезде небес твоя услада?В каменьях непомерной красоты?Иль в тяжких звёздах серебра и злата?— Что серебро, что злато для меня?Все звёзды гаснут! Всё — тщета, всё — бренно.Хочу неугасимого огня! —Таинственно ответила царевна.Только сказала — один за другимРинулись храбрые юноши в путь,Вдаль, за священным огнём дорогим,Что не затмить, не забыть, не задуть.Пыль, что взвилась под копытом коня,В прах обратилась. И годы прошли.Где ж смельчаки, что искали огня?Их не видать ни вблизи, ни вдали.3
— Отец, отец, скажи мне, почемуТе юноши, томимые любовью,С огнём, оберегаемым ладонью,Не возвратились к дому моему?Ужель забыли и умчались прочь?Где ныне их судьба в седле качает? —И горестно отец ей отвечает,И горестно ему внимает дочь:— Путь храбрецов лежит сквозь кровь и тьму.Дракон их настигает семиглавый.И все-таки, овеянные славой,Они вернутся к дому твоему. —Проходит год, и спрашивает дочь:— Отец, отец, где мой летящий всадник,Что в сновиденьях, медленных и сладких,Летит ко мне, когда настанет ночь? —И говорит отец:— Дитя, дитя!Легко ль добыть огонь неугасимый?Кто знает? Вдруг его добытчик сильныйВ огне сгорает, до огня дойдя? —Вновь год прошел. На замок пала тень.Томится дева в горе и тревоге.Ни на горе, ни на пустой дорогеНет всадника. Так угасает день.— Отец, отец, на свете нет огня!Ни искорки! Нисколечко! Нимало!И сердце мое скорбное увяло!Весь белый свет — лишь темнота одна! —Тяжки царю дочерние слова.Седым-седой, поверженный и старый,Что может он? К его груди усталойУсталая клонится голова.4
Всё это было так давно,Но и тогда летели годы.Царевна видела в окноПустые небеса и горы.Что было светом — мрак унёс.Навзрыд заплакала царевна.Всё минуло. Но бедных слёзПростая влага уцелелаИ стала озером. ОноВсех приняло в свои глубины.Ушли на сказочное дноМинувших дней живые были.Поныне в озере видныСады и замок под водою.Во славу прежней ПарваныОно зовется Парваною…Вы видели, как бодрствует в ночиРой мотыльков, печальных и отважных.Во имя тайн, неведомых, но важных,Их привлекает слабый свет свечи.Что им за польза в гибельном огне?Неужто этой ночью заповеднойПолётом их продолжен подвиг бедныйТех юношей, что жили в Парване?Те, храбрые, седлавшие коней,Блиставшие своей одеждой бранной, —Лишь мотыльки, что ищут казни страннойИ как о благе думают о ней.Так и горят все те, кто был людьми,Пока их ждет прекрасная царевна,Не ведая: смертельно иль целебноОпасное свечение любви.1902
Стихи детям
ЛИСА
В один прекрасный день лиса сошла с горыИ говорит: — Я жду, несите мне дары!Мне надобен петух. Один петух пока!Ах, дерзкая лиса с хвостом пышней цветка!А бабушка моя, спасая свой насест,Кричит: — Держись, петух! Лиса тебя не съест!Ужо моя клюка помнёт твои бока,Постылая лиса с хвостом пышней цветка!Но бабушке лиса пролаяла в ответ:— Без толку не кричи — даю тебе совет,Слаба твоя рука и палка коротка!..Бесстрашная лиса с хвостом пышней цветка!Лиса в курятник шасть и, не боясь греха,Взялась хвалить красу и удаль петуха:— Мне даже мысль о нём приятна и сладка!..Лукавая лиса с хвостом пышней цветка!Вдруг бабушка моя воскликнула: — Беда!Исчез мой петушок! Пропал невесть куда!На горе мне сюда пришла издалекаБесстыжая лиса с хвостом пышней цветка!Ой, милый мой петух! Оранжевый петух!Как пел ты поутру! Как радовал мой слух!Погиб, красавец мой! Печаль моя горька…Жестокая лиса с хвостом пышней цветка!Ах, маленький зверёк, удаленький зверёк,И след простыл твоих быстробегучих ног!Худы твои дела, да слава велика,Премудрая лиса с хвостом пышней цветка!1906
ЖАВОРОНКИ
На гумне — и смех и труд.Жаворонки — тут как тут.Клювиками — тук-тук-тук.Улетают из-под рук.Незаметно, воровскиВыбирают зёрнышки,И над током вперекликСлышится: килтык, килтык.1907
ВОРОБЬИ
Полторы кадушки проса у меня — чтобы посеять,Чтобы всходы появились, чтобы холить и лелеятьЭти всходы молодые и водою поливать.Воробьи же прилетели, чтобы проса поклевать.Чтоб моих отборных зерен воробьи не растащили,Поднял я тяжелый камень, чтобы камнем их подбить.Мясники ножи точили, чтоб совсем их погубить.Девушки, оставив игры, рукава одежд нарядныхЗасучили, чтобы птицу ощипать и опалить.Все старухи суетились, чтоб для яств невероятныхПод котлом огонь затеять и в котел воды налить.Все соседи собирались, чтобы есть и чтобы пить,Шли попы со всей округи, чтобы пир благословить.Ой, воробушки мои,Ваши крылышки малы,Брюшки белы,Спинки рябы,Пили, ели,Были рады,Что попили и поели,Ой, вспорхнули-улетели,Чтоб на воле вековать, чтобы зернышки клевать!1908
ЗЕЛЕНЫЙ БРАТЕЦ
— Э-э-эй, зеленый братец,Э-э-эй, веселый братец,Ты сказал нам: «Улыбайтесь,Забывайте о зиме!Пусть цветы в садах белеют,Пусть ягнята нежно блеют,Пусть скворцы птенцов лелеют,Распевают на заре!»— Э-э-эй, зеленый братец,Э-э-эй, веселый братец,Что за игры, что за радостьНа ликующей земле!1908
Аветик Исаакян[171]
«Я уподобил сердце небу…»
Я уподобил сердце небу,И для любого существаВ нём есть счастливая звезда,Есть высочайший трон.Я уподобил сердце небу,Чтоб длился аромат цветка,Чтоб девушке была сладкаЛюбовь, и плыли облака,Спасительные для пустыниДуши, что ограждала века.Я уподобил сердце небу…4 февраля 1893 Тифлис
«Вздыхают ветер и волна…»
Вздыхают ветер и волна,Пространство осени безбрежно.Земля, вода, звезда, луна —Всё так светло и безмятежно.Ах, сердце слабое, за чтоТебя казнит ее немилость?Лишь солнце глаз ее взошло —Я полюбил. А солнце — скрылось.Сгорели звёзды. Ночь темна.Завяли лилии и розы.Разбилась сладость бытияНа горе, жалобы и слезы.Уходят волны и ладьи.От боли я изнемогаю,Но лишь из боли и любвиЯ песни грустные слагаю.12 сентября 1893 Хазарапат
«Луна сияет безмятежно…»
Луна сияет безмятежно.С чем профиль облака так схож?Молчит болото. Нежно-нежноТростник охватывает дрожь.Печальный одинокий аистРаздумывает о своем,И, превзойти луну стараясь,Блистает тусклый водоём.Один на берегу угрюмом,Смотрю на воды и леса,Предавшись сладко-грустным думам,И сон ложится на глаза…29 июня 1895 Ани
«Пыльцою лилии-луны…»
Пыльцою лилии-луныОсыпаны поля и речка.На ниве — вздохи тишины.Покойно сердце и безгрешно.Сырые ветви нежных ивС водою спутаны и льются,И птицы, веки притворив,Мечтаньям ярким предаются.Прилежно трудится сверчок.Звук тайной песни реет возлеМысль важная, невесть о чём,Развеялась. Сияют звёзды.Луна прошла. Ночная темьНад речкой моросит и вьется.Вот ивы плач прошелестел…И сердце грустно, грустно бьется…14 сентября 1895 Ормос-Ани
«Я утром видел голубя…»
Я утром видел голубяВ решетчатом окне,В темницу солнце глянуло,Печалясь обо мне.Ах, я тоскую, мучаюсь,Кляну мою тюрьму.Мою голубку, солнышко,Когда я обниму?1896
«В небесах: курлы-курлы…»
Ах, зелень пробилась к солнцу, когда же мой сын выйдет из тюрьмы?
Слова моей материВ небесах: курлы-курлы…Это значит: дни светлы,Все деревья расцвели,Прилетели журавли.Джан журавль, за голос твойВсё отдам, что есть на свете.Серый, белый, золотой,Нет ли мне от сына вести?Увезли его в тюрьму,Его рученьки связали.С той поры гляжу во тьмуНеусыпными глазами.Рады небо, и вода,И былинка, и листочек.Джан журавль, скажи — когдаИз тюрьмы придет сыночек?В небесах: курлы-курлы…Это значит — дни светлы,Все деревья расцвели,Прилетели журавли.1897
Александрополь
«Ах, заблудилась тропа, заплуталась…»
Ах, заблудилась тропа, заплуталась,В бездну морскую уперся мой путь,Ах, от любви ничего не осталось,Мне не позвать ее и не вернуть.Море покрыто, сокрыто туманом,Птиц моих дивных где ныне крыла?Ах, моим розам, прекрасным и алым,Где увяданье зима предрекла?Птиц погубили далекие грозы,Каркает ворон над жизнью моей.Сникли любви моей алые розы,Смолк с перебитым крылом соловей.24 июня 1897 Харич
«Измучено море, и пена…»
Измучено море, и пенаЛетит с его взмыленных уст.Над мрачною бездной кипеньяКак берег туманен и пуст!Как рана свежа и бездонна!На этом пустом берегуБез жизни, без друга, без домаЯ выживу, если смогу.Все звёзды на трон бирюзовыйДля власти всевышней взошли.Звук песни, неслыханно новой,Я слышал в себе, как вдали.О жизнь моя, радость, ужелиТвои отцвели времена?И звёзды сквозь слёзы смотрелиНа море, на мир, на меня.1898
Одесса
«Луна, как сонный лебедь, проплывает…»
Луна, как сонный лебедь, проплываетПо морю-небу, в направленье гор.А на земле, объятые луною,Бледнеют камни и блистает двор.Исполнена красы и одичанья,Вселенная над головой взошла.На языке великого молчанья,Как колокол, звенит моя душа.1898
«Простёрся туман от небес до земли…»
Простёрся туман от небес до земли,Над морем туман, и туман надо мною,Хожу, и туманятся мысли мои,Душа затуманена болью большою.Ах, море, вот сердце мое — излечи,Иль пусть себе тонет, не жалко нимало,Прошу: мою бедную мать научи,Чтоб явь бессердечную не проклинала.1898
Одесса
«Я тени звал к себе, желая…»
Я тени звал к себе, желаяУмерших увидать друзей.Их жизнь, когда-то столь живаяВоспрянула в душе моей.Во глубь души, отверзшей раны,Они глядели так мертво,И все они навек сохранныЛишь в ране сердца моего.1899
Александрополь
«На яхонтовых, золотых…»
На яхонтовых, золотыхКрылах летящая с востока,Всё солнце в сердце затаив,Вещунья-птица крик исторгла:«Я — жизнь, а жизнь — всего лишь сонВ сне мирозданья непробудном.Колеблет колокол времёнЛишь человек уменьем чудным».Пришедшая из недр огня,На запад улетела птица.Там, где во тьму вошла она,Смерть красная клубится…1899
Казарапат
«Вот и вечер лампады зажег…»
Вот и вечер лампады зажег,Чтобы ярко краснели лампады.Видишь, вечер в мой дом не зашел.Дом и сердце потёмкам не рады.Все вернулись с полей и сейчасСели ужинать чинно и строго.Где же ты, мой смельчак, весельчак?Ах, как ярко краснеет дорога!Сны людей горячи и красны.Я одна. Где ты бродишь и стынешь?Я бы видела красные сны,Но мой сон — это ты, это ты лишь.1900
Женева
«От жгучего горя сердце мертво…»
От жгучего горя сердце мертво,И жизни моей иссяк родник.Мои слёзы должны океаном стать, —Только б скорби моей не узнала мать.Я буду скитаться один в горах,Буду биться о камни головой,Суждено мне волчьей добычей стать,Только пусть не узнает об этом мать.1900
Цюрих
«Здороваюсь — молчишь. Ну, что ж…»
Здороваюсь — молчишь. Ну, что ж,Я расстелюсь землей — иди же,Лишь помни: ты во мне живешьИ нет тебя родней и ближе.Черней скворчиного крылаГлаза мои, они лишь средствоСуть отразить, как зеркала.Так с чем сравню я темень сердца?1900
«Эй, брат мой зеленый, весь мир тебе рад…»
Эй, брат мой зеленый, весь мир тебе рад,С добром ты приходишь, зеленый мой брат.Фиалки на склоне, и жук на ладони,И жаворонок наступившего дня,И солнце зеленое и золотое,Все вместе: — Иди! — понукали меня.Я ринулся в горы и думал: ужелиВернулась листва к молодым деревам?Деревья, ущелье, и речка в ущелье,И травы, — о, как я завидовал вам!Опять соловьи и сады безмятежны.Садам, соловьям и расщелинам скалКричал я: — Вы те же, вы те же, вы те же! —Но я-то — другой! Я иссох и устал.Все горы, все кущи живыми остались,Живей и новей их былая краса.О, мне бы их участь! Печальный скиталец,Шепчу: — Вы всё те же, поля и леса…Эй, брат мой зеленый, ты явишься сноваС добром для людей, для полей и ветвейИ с нежною зеленью мха голубогоДля бедной и сирой могилы моей…1902
Кахзван
«От суеты сокрылся я в пустыню…»
От суеты сокрылся я в пустыню.Торжественная воцарилась ночь.Душа изнемогла. Но я постигнуПремудрость ночи…Этой ночью вновьПроснулись звёзды и из мглы смотрели.Души не стало.Дивной новизныБыл миг исполнен — я не знал доселе,Как много в этом мире тишины…1902
«Грустная песня, бездомная птица…»
Грустная песня, бездомная птица,Лучше б ты в сердце моём умерла:Станешь скитаться, и рыскать, и биться,Негде тебе успокоить крыла.Глыбы нависли, душе угрожая,Нет тебе места средь терний сухих,Жизнь и страдание, всем ты чужая,Птица, творящая песнь для глухих…1902
«Слов изумруды, сновидений роскошь…»
Слов изумруды, сновидений роскошь,Великая любовь твоей душиИ поцелуи средь цветов возросших —Пришли с весной и навсегда ушли.Гнезда себе не свил ты, как иные,Ты — птица бурь и сирота земли.Пришли на время годы молодые,Чуть побыли — и навсегда ушли.Все, кто тебя любили и простили,Иль умерли, или живут вдали.Скиталец сирый, мыкайся в пустыне,Шли мимо караваны и ушли.Прислушайся во мгле осенней, темной.Услышь, как сердце плачет тяжело.В чужом краю ты — нищий лишь бездомный.Всё, бывшее на миг, — навек ушло.1904
«В закрытые двери, как ветер бездомный…»
В закрытые двери, как ветер бездомный,Стучал я, но ты не открыла мне двери.Я бросился в горы, я плакал, безумный,О горе, как небо — о высохшем древе.Я бился о скалы, и ведомо скалам,Что я был свободен от помысла злого.Я плачем ущелья потряс, как обвалом,Но я не промолвил недоброго слова.1904
«Шел бедуин[172], и в мираже песчаном…»
Шел бедуин, и в мираже песчаномТень девушки мелькнула перед ним.Он весел был, а сделался печальным.В тень девушки влюбился бедуин.Его пустыня зноем истерзала,От лютой жажды рот его иссох.Он любит высоко и несказанноИ умирает, пав лицом в песок.Забывшись невещественным и вечнымГлубоким сном, кто знает — сколько летВсё ищет он в пространстве бесконечномБессмертно грациозный силуэт…1904
«Бледная осень в садах непогоды…»
Бледная осень в садах непогодыТихо играет — полна позолотаМузыки желтой и желтого пенья.Будто бы птицы в пылу перелётаСбросили нежные белые перья, —Призрачный снег оседает на горы.В сердце истаяла нежность до срока,Что ж, так бывало во все времена,Нет ей возврата! За чашей винаПомни об этом и плачь одиноко.1922
«Раскачивая яхонты в ушах…»
Раскачивая яхонты в ушах,Та девушка взошла на мост Риальто[173],И волосы, словно река впотьмах,Были черны, черны невероятно.Двух черных солнц огонь неугасим —Ее глаза чернели и сияли,И легкий стан струился и скользилВнутри цветастой и просторной шали.Мой взгляд не вынес черного огня,Потупился я в робости великой,Когда она взглянула на меняС неясной, вечно женственной улыбкой.Мой — опыт мук, твой — опыт красоты,Я не наивен, ты не виновата.Такая ж чернобровая, как ты,Как ты, смотрела на меня когда-то…1925
Венеция
«Ах, лучше бы не родиться на свет…»
Ах, лучше бы не родиться на свет,Не слышать пения — там, где снег,Трава, пастухи и стада.Любимую не любить никогда,Земли упоительной благодатьНе воспевать, не страдать.Ах, лучше бы не родиться, не знать,Не видеть, не слышать, не помнить матьИ — за это —Не умирать…1935
Сильва Капутикян[174]
КЛЕОПАТРА[175]
Воители, уставшие от войн,Как много вы гордились и грозились,А ныне грезите, как бедуины: вонОазис, что затеял бог Озирис[176].А это — я. Я призываю вас!Идите же! Я напою вас влагой.Отважная, я проявляю власть,Гнушаясь вашей властью и отвагой.Стране врагов внушая страх и жуть,Как доблестно глумились вы над нею!Я — тоже воин и вооружусьВсей силою, всей слабостью моею.Идите же! Теперь моя пора.Вы славите, объятые смятеньем,Светильник, возожженный богом Ра[177].А это — я. И мой ожог — смертелен.Страшитесь, победители морей!Благие ветры вашу жизнь спасали.Но из пучины нежности моейВам не уйти под всеми парусами.Маяк удачи вас к себе манил,И мчались вы. Как долго длилось это!Но кончилось! Во мглу страстей моихСудьба не шлет спасительного света.Пусть царственное мужество мужчин,Чье тело прочно, как стена Хеопса[178],Вас приведет принять нижайший чинБезмолвного и вечного холопства.Идите же в пески моей земли!В глубь сердца, милосердного иль злого,Проникну я, как холодок змеи…Змея? Зачем мне страшно это слово?Неужто переменчива любовьБогов ко мне? Но это после! Ныне —Короны, шрамы и морщины лбов —К моим ногам! В ночах моей пустыниВы властные мужи, падите ниц!Вовек вам с рабской участью миритьсяИ ластиться ко мне, как старый Нил[179]:«Прости, златокоронная царица!»Идите же, цари! Я — царь царей.Я — всё, словно вселенная и вечность.Я — суть судьбы и возраженье ей.Я — женщина. Я — бог. Я — бесконечность.1940
«Объятый именем моим…»
Объятый именем моим,идешь по улице с другой.Я, с кем-то чуждым и другим,иду по улице другой.Несчастливы и я, и ты,и те, чьи милые чертыНам не милы. О, плач земной:Всегда — с другим, всегда — с другой!1953
«Мне в радости иль в грусти пребывать…»
Мне в радости иль в грусти пребывать?Но что скрывать: влекомая толпой,Я не страшусь увидеться с тобой,Давно губам моим не тяжек трудНебрежно молвить: «Как дела, мой друг?»Давно душе забывчивой легкиСладчайшие сокровища тоски,И темный взгляд, летящий меж людьми,Внушает мне предчувствие любви…Мне в радости иль в грусти пребывать?ПРИГОВОР
Я признаюсь в провинности любвиИ кротко жду возмездья и позора.Суди меня! Пускай уста твоиНе медлят с объявленьем приговора.Казни меня петлёй твоей косы,И вслед за тем я претерплю покорноВ раю твоих объятий и красыВека потустороннего покоя.АССИРИЙКА[180]
На миг замедлив деловитый шаг,Огромный город, вспыльчивый и властный,К ее лицу подносит свой башмак,Чтоб чистила и украшала ваксой.Как шаль ее старинная бедна,Как пристально лицо над башмаками,И чернота ее труда — белаВ сравнении с двумя ее зрачками.О, те зрачки — в чаду иной поры —Повелевали властелинам мира,И длились ниневийские пиры[181],И в семь цветов цвела Семирамида[182].Увы, чрезмерна роскошь этих глазДля созерцанья суетной дороги,Где мечутся и попирают грязьБесчисленные ноги, ноги, ноги…Что слава ей, что счастье, что судьба?Пред обувью, замаранной жестоко,Она склоняет совершенство лбаВ гордыне или кротости Востока.1957
«Я слабой была, но я сильной была…»
Я слабой была, но я сильной была,Я зла не творила, а каялась долго,Небрежно, небрежно жизнь прожила —Подобно ребенку, царице подобно.Мне надобно было воскликнуть: «Постой!Продли мою жизнь! Дай побыть молодою!»Сказала: «Ступай! Этой ночью пустойДай мне посмеяться над нашей бедою!»Я верила чаду речей и лица,Когда же мне в них обмануться случилось,Сама отвела я глаза от лжеца,И это была моя месть или милость.Вовек не искала того, что нашла,А то, что нашла, потеряла навеки.Богатством утрат возгордилась душа,Надменно отринув хвалу и наветы.Я слабой была, но я сильной была,Я зла не творила, а каялась долго,Небрежно, небрежно жизнь прожила —Подобно ребенку, царице подобно.1961
ОСТАНОВИСЬ, ЧЕЛОВЕК!
Та женщина, неведомая мне,И по причине, неизвестной мне,Так плакала, припав лицом к стене,Беду свою всем телом понимая.Внимала плачу женщины стена.Я торопилась — чуждая странаМеня ждала. Мой поезд был — «стрела».Шла в даль свою толпа глухонемая.Взлетел гудок. Стакан пустился в пляс.Как бледный мим, витал во тьме мой плащ.И вдруг огромный безутешный плачМеня настиг средь мчащегося леса.Печальный поезд сострадал ему —Колёсами, считающими тьму,Он так звучал, внушая боль уму,Как будто это плакало железо.Болтался плащ. Приплясывал стакан,О, спешка мира! Как рвануть стоп-кран?Плач, как палач, меня казнил стократ.Подушка сна была груба, как плаха.Остановитесь, поезда земли!Не рвитесь, самолеты, в высь зари!Мотор столетья, выключись, замри!Виновны мы в беде чужого плача.Повремени, мой непреклонный век,С движением твоим — вперед и вверх.Стой, человек! Там брат твой — человекРыдает перед каменной стеноюИ бьется лбом в затворенный Сезам[183].Люби его! Внемли его слезам!Не торопись! Пусть ждет тебя вокзалПрогулок меж Землею и Луною.1962
ОСЕНЬ
В природе — сытость влагою и сырость.Октябрь желает желтым малевать.Вот и свершилось то, что сердцу снилось:Прощай! Разлуки нам не миновать.Ступай! Иди, куда идти велитНеверности тяжелая свобода.Я помогу тебе — поторопись,Мой опыт провожаний так велик,Я преуспела в этом, как природаВ искусстве провожать листву и птиц.В дорогу соберу тебя сама:Все вспышки губ, все россыпи и кладыТайн безымянных — отдаю! Возьми!Ах, странник мой, полна твоя сума —В ней все твои неистовые клятвы,Непрочные, как детский вздор весны.Что вспоминать — давно растрачен август,Душа и лес зияют в октябре.Не медли же — мне пустота не в тягость,О, благодарствуй — добрый путь тебе!А слёзы — пусть их — это лишь ошибкиМоих зрачков. Всё минет без следа.Мой опыт провожаний так обширен,Так замкнута моей судьбы тропа…1967
Агван Хачатрян[184]
«Ты волосы мои ласкаешь нежно…»
Ты волосы мои ласкаешь нежноЗадумчивыми пальцами худыми…Так горный ветер, солнечный и снежный!Ласкает утром рощи молодые.Ты видишь одинокий волос белый.Так вот где горе давнее осталось!Рука твоя на миг похолодела:В нем цвет зимы, непрошенная старость.Ты не грусти. Тебе нельзя пугатьсяНи седины печальной, ни морщины —Всегда в снегу вершина Арагаца[185],Всегда весна цветет в его лощинах.Но больше нету волоса седого —Уловка помогла тебе простая.Какой же лед, холодный и суровый,Под пальцами твоими не растает?Мы много дней оставим за плечами,Но тот же взгляд останется и голос,И будешь ты, как раньше, как вначале,Отыскивать один, но темный волос.Из абхазской поэзии
Баграт Шинкуба[186]
СОН
Себя, молодого, я видел во сне,Себя, молодого, на черном коне.Я был смельчаком, Я коня понукал.Цветы задевали меня по ногам.Ах, мама, к чему бы мне видеть во снеСебя, молодого, на черном коне?И мама сказала печально и мудро:«Те горы — не горы, а утро — не утро.То зрелость влечет тебя…Что же, лети!Будь счастлив.Желаю удачи в пути!»Мне снилось: я криком коснулся вершин,Я подвигов много в пути совершил,Я падал и снова коня горячил,А воздух был свеж и немного горчил,И я улыбался себе самому…Ах, мама, к чему бы всё это, к чему?А мать улыбнулась мне тихо и слабо:«Работай, мой сын, то влечет тебя слава.Ты славы добьешься.Ну что же, лети!Будь счастлив.Желаю удачи в пути!»Дыша от усталости часто, неровно,Народ я увидел, много народу,Стоял тот народ, головою качалИ на вопросы мои отвечал.Как странен мой сон. Я его не пойму.К чему эти старцы? И дети к чему?А мама коснулась ладоней моих:«К тому эти люди, чтоб помнить о них.Ты их не забудь!Ну что же, лети!Будь счастлив.Желаю удачи в пути!»1985
СЛОВО
Там, за преодоленными горами,Иные горы для преодоленья,И слово мне дано для утоленья,Для услажденья страждущей гортани.Слова тщеты, как я гнушался вами,По слову мое горло горевало,Я знал неодолимость перевалаМеж совершенным словом и словами.О слово, — влага, лакомая свежесть,Ты — колокол, глаголящий в тумане,Кратчайший путь между двумя умамиИ вечная разлука всех невежеств.Ты — лунный свет, вместившийся в окружностьПоющих губ, ты — синева, ты — сущность,Ты учишь силе и внушаешь ужас,Оружье ты, но ты и безоружность.Ты просишь соразмерности, ты — способГармонии, но вовсе не бесплодность,Ниспослан всем, но только мудрым познанТвой прочный корень, воплощенный в посох.В ничтожном шуме сутолоки бреннойТы — ласточка привета из вселенной,Чтоб разум принял поцелуй целебный,Исторгнутый любовью речи древней.Ты — крайностей родимое соседство,Ты — исцелитель и спаситель сердца,Но нет надежней и смертельней средства,Чтоб кровь добыть с его живого среза.Я сопрягаю горы и глаголы,Я шел в горах, я там иду и ныне.Преодоленье — суть судьбы и книги.Я жив. Я преодолеваю горы.1967
ОТ СУХУМИ[187] ДО ЧЛОУ[188]
Шел я день от Сухуми до Члоу,Шел другой, и уже по-ночномуПотемнело небесное око.А до Члоу все так же далёко.Тут вы вправе воскликнуть «Да что вы!Час пути от Сухуми до Члоу!»У Синопа свернул я с дороги.Поболтать о делах, о здоровьеСобрались все друзья и родные,Все зеваки и люди иные.Затянулась до ночи беседа,Да и ночь миновала бесследно.Поутру же, за чистым Кодором[189],Поравнялся я с другом, с которымЯ дружил, но не виделся долго.Он сказал «Неужели до домаНе дойдешь ты со мною и в домеРог с вином не удержишь в ладони?»О, уступчивый я, безотказный!Угощался я разностью разной,Так душа была этому рада,Что запели мы «Райда, о райда!»И хозяйка была так радушна,Что продолжили «Райда, райдгуша!»В Тамыше [190]повстречался мне старец.Стодвухлетний и дерзкий красавец,Он дразнил меня: «Видно, ты сделанИз ольхи — ты мне кажешься дедом».В небесах красовался Ерцаху[191],И луна приступала к мерцанью.Ветер детства на щёки мне дунул.Шел я в Члоу, о Члоу я думал.Моего промедленья провинностьСнова длилась, как дивная дивность,И не знал я: когда же я двинусь?Ах, когда же я все-таки двинусь?1967
«Для выгоды бренного тела…»
Для выгоды бренного тела —О нет! Для бессмертного дела! —Меж грудью твоей и спиною,А всё ж меж землей и луною! —В тебе — но для пользы всесветной! —Таинственный пульс милосердныйПылает,И алчет дареньяОткрытая рана горенья.Сияй золотой добротою!Не то тебе быть сиротоюВ глуши немоты нелюдимойНа родине речи родимой,Да будут слова твои правы!Беспечный! Для власти и славыЗачем ты лукавством мараешь Уста?Ты уже умираешь.И те, что твердили: «ДостоинПочёта, кто дом свой достроил», —Не крикнут: «Он умер, о Боже!», —А скажут: «Он умер, ну что же».Так дерево не даровалоПлодов и теперь деревянно,Так высох скупой или нищийРодник, никого не вспоивший.В себе и во мгле мирозданья,Спасая очаг состраданья,Живи! — для кого-то другого,Чужого, родного, живого,А после предайся бессмертью,Чтоб путник затеял беседуС тобою — под кроткой и милойЛиствой над твоею могилой.1967
«Этот месяц зовется июлем…»
Этот месяц зовется июлем —И неистово мы караулимМимолётного облака тень.В солнцепёке великом и лютомТолько море прощает и любитТолчею наших страждущих тел.Этот месяц зовется июлем —И, гудящая приторным ульем,В пекле улиц теснится жара.Неужели, хранимая лугом,Где-то полнится холодом луннымТа река, что и ныне жива?Этот месяц зовется июлем —Рисовальщик, малюющий углем,Он чернит наши спины и лбы.Мы устали, мы загнаны в угол,И над югом, объятым недугом,Скорбно высятся горные льды.Этот месяц зовется июлем —Он дерзил нашим скромницам юнымИ на нет их наряды сводил;Сам Ерцаху сегодня безумен —Слыл бессмертным и все-таки умерСнег его поднебесных седин.Этот месяц зовется июлем —Мы сгораем, но все ж не горюем,Воедино нас жажда свела.Ах, июлем наш пир именуем —Мы пируем, и нас не минуютМамалыга [192] и чаша вина!1967
РЕКИ
Оглохли, обезумели вы, реки!И реки ли — та грубая вода,Которая наносит в диком бегеНемало для Абхазии вреда?Вы источили грудь ее живую,Что вас вспоила сладостью своей,Уж кость видна! Я плачу и целуюНагие раны страждущих камней.— О, горе нам! Где мудрые растенья?Убита их целебная листва.И песней смерти станет песнь раненья,Коль добрый разум не спасет леса.1967
«Слышу голос невнятный и странный…»
Слышу голос невнятный и странный…На исходе тишайшего дняБезутешность души безымяннойОкликает и мучит меня.Чу! Опять этой музыки лишнейСлышен звук. Но дорога пуста.Где же плакальщик, слёзы проливший?Где певец, отворивший уста?Слышу голос… Но что же он значит?Вознесясь над моей тишиной,Не моя ль это молодость плачетНадо мной, над моей сединой?Или всё, что должно быть воспето,Что воспеть я хотел и не мог,Моего не дождавшись привета,Шлет мне кроткий упрёк и намёк?Слышу голос… Добрейший, умнейший.Друг мой верный, ты — там, на войне,О, умевший любить и умерший,Как же ты не забыл обо мне?Осень, вечер, в невнятице серойРеют лики, крыла, имена.Тишина — это вздох милосердныйЧьей-то муки, простившей меня.Слышу голос…— Безумный, безумный! —Говорят домочадцы мои.Это действует вечный и шумный,Непреложный порядок земли.Переклик голосов бесконечен.Не печалься на этом пиру!Это добрый лепечет кузнечик.Это ставня скрипит на ветру.Умоляют:— Не слушай, не слушай! —Слышу голос… И все не пойму:В чём значение тайны насущной,Причиняющей муку уму?1967
«Не старая, но странная она…»
Не старая, но странная она,Как странен всякий, кто вкусил страданийНеслыханных. Но как она стройнаПод бременем печали стародавней.В ней умер свет и всё черным-черно:Душа и зренье, косы и одежда —И детское лицо обреченоК всезнанию и смотрит безнадежно.Вы скажете: «Но, если молода,Зачем осталась чьей-то темной теньюИ всё молчит? Неужто никогдаУста ее не послужили пенью?»О, послужили! Но тогда бедыОна не знала. Море волновалось,Роса цветов в ладони выливалась,До полночи недолго оставалось,Он попросил — она повиновалась,Помедлила и подала воды.Владели сны усталыми людьми…А он всё пил. Уже луна над чащейВозвысилась — он всё еще над чашейЛицо склонял. Кричал петух, начавшийТруды свои, но жаждою сладчайшейТомился всадник. Длилась ночь любви.Один лишь раз совпали их уста.Но где жених? Одеждой дорогоюЗачем не блещет? Для чего рукоюРуки не тронет? О, судьбой другоюОн занят ныне. Он играл с рекоюИ умерщвлен рекой. Река пуста.Все — пустота, пустыня, пустошь.Пусть. Пустое минет. Станет тихо, сухо.А здесь — река, присвоившая пульсЧужого сердца, будит рану слуха.Прекрасная, печальная, вели —Я буду пить, губить и мучить воду,Пока из заточения водыДуша твоя не выйдет на свободу.То молоко, что птица для птенцаВ себе таит, я выпрошу у птицы,Чтобы во мраке твоего лицаСвет удивленья приоткрыл ресницы.Я душу изведу на снегопад,Чтобы твоя одежда побелела.Вся белая, ты ступишь в белый сад —Словно дитя, свежо и неумело.И спросишь ты:— Но как в снега полейВы столько земляники заманили? —Я объясню:— Снега души моейИзбытком земляники знамениты.Воскреснув от беспамятства и мук,Возникнет смех твой — тоненький, огромный,И вспомню я: такой же чистый звукЯ слышал лишь от куропатки горной.1967
«Ах, как бы я хотел…»
Ах, как бы я хотел,Чтоб шалость колдовстваБыла еще живаИ ведома кому-тоКолдунья, кто-нибудь!Чтоб разомкнуть устаИ детство мне вернуть,Тебе нужна минута.Пошли меня туда,Где в дудочку дудя,Жила душа дождяИ пацха [193] дымом пахла.Я меж людей — никто.Но я уже дитя,Животного живейМоя гнедая палка.Ах, как бы я хотел,Чтоб всё, чем я владел,Покинуло меняИ стало чуждой мглою,Но чтобы длился день,В котором я летел —Как всадник и как тень —По плоскогорьям Члоу.Беда невелика, что имя седока —Безвестно. О, покаНе до того, он — мальчик.Не знает мир века,А всё же есть река,Прекрасная река,Ее зовут Кумарчей.Ах, как бы я хотелОт всех былых затейОтречься и забытьЖестоких игр науку.Все правила детейЯ соблюдал затем,Чтоб матери моейДарить печаль и муку.О, если бы я мог —Утратой всей судьбы —Добыть ее лицо,Отобранное тьмою.Но высоко летятИ там седым-седыКрыла души ее,Парящей надо мною.Ах, как бы я хотелПо кругу бытияВернуться в те края,Где всё — добро и польза.Но не ребенок я,А лишь ребячлив я.Ах, как бы я хотел…Да, видно, поздно… поздно…1967
ЖАЖДА
Вот девушка в окно на сад глядит,И сад в окно на девушку глядит,И мчится всадник, и земля летитИз-под копыт его коня.— Тит! Тит! —Так девушка собаку понукает,Всеобщему веселью помогаетПетух, вознесший на плетень крыла.И радость девушки, как роза, расцвела.Измучен жаждой всадник молодой,И гневается конь его гнедой,Траву сминая и звеня уздой.Кувшин наполнив сладкою водой,Холодною водою ключевою,Красавица поникла головою:— Ах, мама, мама, я боюсь беды!Воды просил он — и не пьет воды.— Когда томится всадник у ворот,И жаждет, и кувшина не берёт,Ненадобно стоять разинув рот,А надобно, вином наполнить рог, —Так мать ее корит и поучает,И девушка в смущенье отвечает:— Не первый день у нашего крыльцаТомится всадник. Я страшусь отца!— Отец твой постарел и поседел,Но всё же не настолько поглупел,Чтоб не сумел припомнить он теперь,Как сам он жажду тяжкую терпел.Давным-давно у моего крылечка,Ах, как он жаждал, жаждал бесконечно,И эта жажда весела была,И роза радости в моём саду цвела!1967
«Как я желал осилить перевал…»
Как я желал осилить перевал!Как перевал моей беды желал!Я бедствовал. Но, словно весть любви,Следы мои на нежный снег легли.Я шел сквозь ветер, как сквозь толщь стены,Но были горячи мои ступни,И таял под моей ногою снег.Так я служил рожденью горных рек.1967
ЗАВЕЩАНИЕ
В одном из абхазских селенийПригожий, поджарый, столетнийЖил некогда старец на свете.И вот что он думал о смерти:— Кончина — еще не причинаЗабыть про родимого сына.И вот что сказал он:— О мальчик!Запомни: велик, но обманчивИзбыток воды поднебесной,Небесной, соленой и пресной.Как много пролил ее каждый!Но каждый терзается жаждой;Коль путнику лакома влага,Тебе это прибыль и благо.Поэтому, сын мой, сыночек,Заботливо пестуй источник.Струю утруждай жерновами,А пламя побалуй дровами,Чтоб весть о рождении хлебаПростёрлась от пацхи до неба,Но, правя огнём и водою,Не спорь с их старинной враждою.1967
Из балкарской поэзии
Кайсын Кулиев[194]
ПРИСЛУШАЙСЯ К СЛОВАМ
Прислушайся к словам: «Сегодня снег идет», —звук стёрся дочерна, но как бела услада!Прислушайся к словам: «Сегодня льется дождь», —всего-то, а душа — свежей дождя и сада.Прислушайся к словам: «Светает на земле», —лицо — уже светло, еще темна природа.Прислушайся к словам: «Звезда встает во мгле», —и обретут слова значенье небосвода.Прислушайся к словам: «Печется хлеб в печи», —нет новости старей, и нет желанней вести.Прислушайся к словам: «Горит огонь в ночи», —при них тепло, светло, как при тепле и свете.Прислушайся к словам: «Зеленая трава», —прислушайся к словам: «Сад расцветает снова», —и кажется тебе, что мать твоя живаи прочен на губах вкус молока парного.Прислушайся к словам: «Уже луна взошла», —на землю снизойдет покой благословенный.Прислушайся к словам: «Гора опять бела», —и мысль соотнесешь с веками и вселенной.1970
ГОВОРЮ САМОМУ СЕБЕ
Устав, в груди речь пробуди былую,новы слова, когда печаль стара.Свободно шествуй, как вода по лугу,живи, как встарь умели мастера.Устав, слова усталостью не мучай,дай им сверкать! Твои луга — везде.По грудь в траве идет олень могучийидет, пока не припадет к воде.Устав, не дай словам изведать дрёму,струится сердце, как река без сна.Склон — по траве, ведро — по водоёмуи по словам печалятся уста.Устав, упейся белизною речи,не сочетай слова и темноту.Иди по жизни, как большие реки,как вольный тур по горному хребту.1970
«Что бы ни делалось на свете…»
Что бы ни делалось на свете,всегда желавшем новизны,какой бы новый способ смертини вызвал старый бог войны,—опять, как при слепом Гомере[195],лоза лелеет плод вина,шум трав и розы багровенье —всё, как в иные времена.И слёз о смерти так же много,и счастлив, кто рождён уже,и так свежо, так старомоднобессмертья хочется душе!..1970
СТИХОТВОРЕНИЕ, НАПИСАННОЕ В БОЛЬНИЦЕ
Н. А. Лопаткину[196]
Страданье человека! Милосерднымты делаешь того, кто человек.Что было домом — стало пеплом серым,чернейшим снегом стал белейший снег.Страданье человека — пепел зёрен,казненный хлеб, не утоливший рот.Я видел пепел колоса. Он чёрен.Люблю смотреть, как зеленеет рожь.Я тронул пепел дерева рукоюкрестьянина, не устыдившись слёз.Зато зимой я плакал над строкою:«Весною зацветает абрикос!»Страданье человека — смысл насущныйхлебов, погибших в пепле и золе.Я видел горе. Плач детей я слушал.Так полюбил я радость на земле.1970
«Деревья, вы — братья мои…»
Деревья, вы — братья мои.Темнело, но всё же моглиглаза мои видеть при звёздах,что впали вы в дрёму и отдых,как путник, как пахарь, как кто-то,кого утомила работа.Деревья, я раньше уйду.Я вам оставляю звезду,и снег, и рассвет, и пространство,к которому сердце пристрастно.Спасибо вам, братья мои,за то, что метели мели,за тень и за шорох листвы,за то, что я — раньше, чем вы…1970
ЧОККА
В селении Тегенекли,где, пав с Эльбруса, вдаль теклирека и малость ручейка,жил, благоденствуя, Чокка.Он умер в сто шестнадцать лет,из них сто лет он сеял хлеб,и ровно сто шестнадцать летон видел горы, солнце, леси высоко над головой —свет наших душ, Эльбрус седой.Здесь скот его, и огород,и той дороги поворот,где от мелькнувшего огнякрепчала прыть его коня.Здесь что ни путь — то перевал,здесь он на свадьбах пировал,здесь скорбной сухостью зрачкана кровь и смерть смотрел Чокка,но жизни воздавал хвалу,растил детей, косил траву,и, поупрямившись сперва,тащился ослик по дрова.Так жил он сто шестнадцать лет,из них двенадцать лет он слепот слёз. И там, вдали от гор,он сам не знал, зачем огоньон разводил, зачем зернолелеял, как заведено.Пускай минует вас тоска,которой тосковал Чокка!..Он умер дома, в декабре,при белом снеге на дворе.Навек оставшийся в зиме,он счастлив, он — в родной земле.Теперь считать я не берусь,как часто позволял Эльбрус,чтобы Чокка пришел туда,где лишь вершина и звезда.Кто жил вблизи, кто жил вдали —всяк ехал, шел в Тегенекли.Чокка всегда был гостю рад,для гостя пенился айран[197],и я недавно и давноел хлеб его и пил вино.Я видел, как он целый деньгрёб сено, возводил плетень,да что там день — почти векатрудился на земле Чокка,считая не важней тщетывсё, что сложнее простоты.Попробуйте-ка так пожить,так знать рассвет, так стог сложитьи незаметный вечный следоставить там, где вечный снег.Жил сто шестнадцать лет Чокка,ущелья, горы, облака,дожди, колосья, деревалюбил он больше, чем слова.А я доверился словамИ жизнь Чокка поведал вам.1970
ВЕСЕЛЫЕ ЛЮДИ
Теймуразу Чиргадзе[198]
Сказал я печали: — Приди и владейдушой — пусть исторгнет стихи о печали!Я все их отдам за веселье людей,которые душу мою привечали.Веселые люди, о, как я любилвезде — и в Тбилиси — ваш смех безрассудный!Вино было алым, цветок — голубым,и вся эта жизнь — беспредельной и чудной.О, как я любил ожидать: вот сейчасвойдет и, рукой ничего не касаясь,не ведаю как, превратит весельчакгостей — в острословов, а гостий — в красавиц.Вошел врачеватель, чудак, чудодей,и я в нём признал незнакомца и друга,и вновь возлюбил я веселых людей,спасающих нас от беды и недуга.При них — и холодная ночь горяча,как полдень, ожегший проспект Руставели.Зимой это было. Цвела алыча,и абрикосы в снегу розовели.Пусть кто-то обидел нас иль рассердил —забудем! Подумаешь, важность какая!Но ты незабвенен, Ходжа Насреддин[199],упорствуй и смейся, осла понукая!Покуда плодами увешана ветвь,покуда земля зеленеть не забыла,веселые люди, ваш смех — это вестьо том, что вовек эта жизнь неизбывна!1970
«Как много в городе людей…»
Как много в городе людей!А я привык к иному краю,не ведаю я их затей,куда спешат — не понимаю.Покуда сумерки и снег,не медли, незнакомец милый!Коль надобно — верши свой бегизвечный и неутомимый.Не расточай на жизнь моюни слова, ни кивка, ни взгляда.Пусть добрую твою семьюутешит новость снегопада.Случайный гость твоих равнини голубых вершин Арбата[200],я знаю: твой покой хранимлюбовью матери иль брата.И та, в чьих мыслях и речахвсё ты да ты, домой вернется,склонится, разожжет очаг —иль как это в Москве зовется?..Хоть кем-нибудь одним, родным,задохшимся от нетерпенья,ты неминуемо любим,и в этом смысл сердцебиенья.На землю белую легли следы —твои, мои, иные…Великий снегопад любвисплотил нас, путники земные!Нас где-то ждут. О нас грустят.О нас во сне лепечут дети.А если всё это не так —что белого на белом свете?1970
ЛУННЫЙ СВЕТ
Лунный свет. Зрачка мученье.Сухо. Лунный свет. Легкапоступь. Лунный свет. Ущелье.Скалы. Лунный свет. Река.Лунный свет. Белейший верхгор. Дорога. Человек.Лунный свет. Обрыв. Ограда.Лунный свет. Ожог меж век.Крыши. Лунный свет. Не надоплакать! Горы. Лунный свет.Лунный свет на белый светпал. Сухие камни. Снег.Лунный свет на кукурузе.На воротах лунный свет.Лунный свет. Мгновенность грусти.Лунный свет. За веком — век.В эту ночь не плачь, о нет!Лунный свет. Высокий снег.1970
МЫ СЛУШАЛИ МУЗЫКУ
Георгию Свиридову[201]
Мы слушали музыку. Вечер и садтак верили ей, и так мысли парили,как будто и музыка, и снегопад,и всё это с нами случилось впервые.Впервые, давно, до всего, до судьбы,до участи хлеба, постигшей колосья,до тяжести, обременившей сады,до встречи кувшина с водою колодца.Казалось, что пуля не знает ствола,петух не приходит заре на подмогу,рука человека огня не зажглаи жернов еще не учился помолу.Нет времени позже, чем ранняя рань,нет опыта утра у мглы предрассветной,не ведает тело премудрости ран,и нет ничего, кроме музыки этой.Мы слушали музыку в мире пустом,уже существуя, еще не печалясь:страданья — потом и несчастья — потом,пока — только музыки первоначальность!1970
БЕЛИЗНА ЗИМНЕЙ НОЧИ
Луна. Звезда. Притихшая чинара.Душа — их отраженье сочиняла,и вышло так: о, ночи белизна!Безлюдная дорога. Горы. Камни.Им длиться дважды — явью и стихамикороткими: о, ночи белизна!1970
ДВОРИК МОЕЙ МАТЕРИ
Зимою дворик матери моейбыл бел от снега, летом — жёлт от света.Синело небо. Рос подсолнух. Днейя не считал. Я думал — вечно это.Бывало, мать оглянет огород,примерит к ливню или солнцепёкуи так рассудит: — Если Бог пошлет,мы будем с урожаем. Слава Богу. —Ее передник вечно был в земле.Не вечно, нет. Теперь я знаю это.А я живу. И всё труднее мнеглухую зиму отличить от лета.1970
СОН ЗИМНЕЙ НОЧЬЮ
Шел снег. И при медленном снеге,при стуже небес и земли,чем глубже я спал, тем краснеетюльпаны Чегема[202] цвели.Шел снег. Но душа ночевалавдали от его белизны.Шел снег. Зеленела чинара.Как зелены зимние сны!..1970
ТИШИНА
Не убивайте тишину!Лишь в ней, при лампе догоревшей,мудрец, взирая на луну,склонялся к мысли долговечной.Лишь тишина взрастит зерно,чтоб хлеб живой детей насытил,и тишиной предрешено,чтоб снег поля и двор осыпал.Весна желает тишины.Что справедливо — то негромко,и веселит трава весныменя и малого ягнёнка.Нужна такая тишина,чтоб нежилась и зрела дыня,чтобы в ночи сбылась лунаи путником руководила.Лишь в тишине бахче легконалиться сладостью земною.Ребенок, сено, молокои луг — объяты тишиною.При тишине горит очаги юной матери не спится,при ней родится хлеб в печах,пшеница зреет, реет птица.Лишь тишина склонит ко сну,утешит мыслью и беседой.Не убивайте тишину —дар драгоценный, дар бессмертный!1970
ЗИМА ПРИШЛА
Зима пришла в селенье,вблизи и в отдаленьебелы, нежны слова и дни,беды не жди, сюда иди!Ночной сугроб лопатойот двери отгони.Снег, падай, падай, падай!Огонь, гори, гори!Ты жив, если заранесложил дрова в сарае,покуда сыт огонь,и ты — не сир, не гол.Дымок высокопарныйуже достиг зари.Снег, падай, падай, падай!Огонь, гори, гори!Белы гора, и школа,и детвора, и что-толетит в глаза — смешны бои,щека красна, снежки белы.Пойдешь ли на попятныйот эдакой игры?Снег, падай, падай, падай!Огонь, гори, гори!Жива на свете беломмолва о снеге белом,земля прочна, сады белы,зима пришла, все дни белы.Гуляй, маляр опрятный,вдоль неба и горы!Снег, падай, падай, падайОгонь, гори, гори!1970
КУКУШКА
Ты слышишь? Кукушка кукует на склоне,где высится древняя зелень чинар.Столетье былое, не знаю какое,взывает ее кукованием к нам.Притихли деревья, дороги и камни,как мы — меж деревьев, дорог и камней.Не ей, исчисляющей время веками,судить о числе наших лет или дней.К тебе я скачу, я измучен и молод,прищурился глаз, углядевший меня,но я доскачу к тебе, если помогутудача судьбы и отвага коня.От ран изнемогший, к ногам твоим рухну,открою глаза и увижусь с тобой.О, как ты умеешь протягивать руку,врачуя несчастье, усталость и боль!Так было, иль будет, иль попросту мнится.Блаженно приемлют любовь облаковдеревья горы. И прилежная птицакукует, сбиваясь со счёта веков.Ты слышишь? Кукушка слагает два слога,земле возвращая покой тишины.И ей заворожены заросли склона,чинары, и травы, и реки, и мы.1970
ВЕЧЕР В ГОРАХ
Усталый вечер, как олень,возлёг на горные отроги,и сон олений одолелущелья, склоны и дороги.Вершины думают о том,что только им удел достался —пренебрегая суетой,руководить судьбой пространства.А у подножья высоты,стоящей во главе природы, —селенья, домики, сады,дворы, плетни и огороды.Веков пророческая вестьслышна лишь там, вверху обрыва.Внизу — довольны тем, что есть,что было, думают, то было.Зажглось и светится окно,и путник поспешает к дому —так, как вовеки сужденоокну и путнику ночному.Вершины сверху вниз глядятна склоны с кроткими ростками,на белый яблоневый сад,на остывающие камни.Зияют влажной чернотойопять раскопанные гряды,и дворик, теплый и сухой,кончает день внутри ограды.Стада бредут под сень дворов,и близок отдых еженощныйкоз, буйволов, овец, корови осликов с тяжелой ношей.Созвездья высшие зажглись,и горы кажутся веками,а жизнь внизу — всего лишь жизньс ее детьми и стариками.Печется хлеб, горит очаг,бельё постиранное сохнет.Бранятся, мирятся, молчат,ложатся спать. Темнеет в окнах.Вверху, в заоблачной тени,снега белеют, вечность длится.Внизу — сады, дворы, плетнии красных кровель черепица.1970
ГОВОРЮ С ЧИНАРОЙ И КОЛОСЬЯМИ
— Чинара! Тихий дождь идет.Ты счастлива, чинара?— Да.— А мне зелёности твоейвполне достаточно для счастья,и тень твоя во всю длинулежит на глади сновиденья.— Колосья! Тихий дождь прошел.Вы рады ли, колосья?— Да.— А мне для радости довольнотого, что солнцу рады вы,и длится жизнь, и хлеб печется,и дети игры затевают,и не хотят остановитьсявеселых мельниц жернова.1970
ГОВОРЮ В ПУТИ
Темна дорога. Высока гора.Вдали — окно и крыши черепица.В том домике живет моя сестра.Мой путь далек. Моей сестре не спится.Я приходил и уходил опять,но, сколь ни странствуй, нет судьбы превыше,чем знать, что ждут тебя сестра и мать,хлеб на столе и сень отцовской крыши.Приму спокойно всё, что суждено,и детского обета не нарушу.Для каждого в ночи горит окно,чей свет в живых удерживает душу.Темна дорога. Высока гора.Выходят звезды в свой дозор привычный.Не одинок я. Ждет меня сестрав том домике под крышей черепичной.1970
ГОВОРЮ ОДИНОКОМУ ДЕРЕВУ
Ты было б совершенно одиноко,о дерево, когда б не тень твоя,но нужно небо и луны немного,чтоб выжить ночью, друга сотворя.Ты безутешно полночью безлунной:и тени нет, пустая ночь темна.Ты тщетно ждешь: какой же ствол безумныйпокинет лес, чтоб навестить тебя?Днём у тебя в гостях то я, то птица,а ночью ты слагаешь плач ветвей.Прошу луну — пусть выйдет и продлится,чтоб тень твоя всегда была твоей.1970
ВОЛЫ ПОД ДОЖДЕМ
На зеленой лужайке два черных вола,и на серых рогах — дождевая вода.Мирен отдых волов. Их сюда привелигрязь и камни дорог, где устали волы.Перед ними — трава. И забыта арба,на которую грузят зерно и дрова.На зеленой лужайке два черных вола,и на серых рогах — дождевая вода.1970
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ТЕНИ ДЕРЕВА
Всё сущее когда-нибудь да спит,усни и ты, тень дерева, не медли.Подушек детских тихий сон достиг,и спит струя, закрученная в меди.От ног бегущих отдыхает пол,дверь отдыхает от дневного скрипа,ведро — от влаги, и от дров — топор,и что им снится, то от прочих скрыто.Уже темно, тень дерева, усни,ненадобно склоняться над арбою,ушел теленок — спать в другой тени,нет ослика, любимого тобою.Средь бела дня каменотёс и жнецузнали, как сладка твоя прохлада.Теперь луна. И смерклось наконец.Тень дерева, не трать себя, не надо.Ты одаряла нас в полдневный зной,мы жаждали тебя и утомили.Тень дерева, поговори с лунойи отдыхай, как всё живое в мире.Дорога спит. Спит поле. Молоко,наполнив вымя, спит в коровьем теле.Тень дерева, спи сладко и легко,как спят в ночи все существа и тени.1970
ПИСЬМО К РАСУЛУ ГАМЗАТОВУ[203]
— Беречь друзей! — ты написал, Расул. —Вот жить — не зря — единственное средство.И, как строку ответа ни рисуй,не нарисуешь безутешность сердца.Во всём ином то я, то ты не прав,но прав твой лист, изъятый из тетради.Не дай нам Бог друзей легчайший прахоплакивать при черном снегопаде.Покуда пули, спящие в стволе,пеклись во сне о смертоносном деле,текли беспечно реки по земле,беспечно мы в глаза друзей глядели.Недолог сон всех пуль во всех стволах,недолог срок от дружбы до утраты:где этот друг мой или тот стоял,теперь то снег, то — ничего, то — травы.Склонялись мы к тому, кто падал ниц,не поровну нас опалило пекло.О, лучше ты останься и склонись,я буду пеплом, буду меньше пепла!У нас пред ними не было вины,кроме войны, в которой неповинныживые мы и мёртвые — они.Но кто разметил эти половины?Они хотели жить, и я хотел,и я хочу, но всё же не настолько,чтоб жить взамен тех юных душ и тел,убитых беспощадно и жестоко.Железный и глухонемой туманбыл нас сильней и нас разъял с друзьями.Мы плакали, а он их отнимал, —железо не разжалобишь слезами.Я выбрал риск, но я бы не рискнулне заручиться долголетьем друга.Как трудно уберечь друзей, Расул,как трудно уберечь, Расул, как трудно!..1970
«Луна над домами. Тебе и луны не дано…»
Луна над домами. Тебе и луны не дано.У нас уже лето. Но это тебе всё равно.Построили дом, выпекают хлеба и поют.Но что для тебя этот бренный и бедный уют!И солнца восход пред твоей темнотой — суета.Ты жил, сколько мог, а дальнейшее — длится всегда.Вовеки не будет ни трав, ни дождя, ни огня,ни брата, ни матери и никого никогда.Когда бы камням втолковать череду твоих дней —взлетел бы орел, ужаснувшись рыданью камней.Покинутый всеми, зачем ты взываешь ко мне:«О, если б в Чегеме, в его каменистой земле!»Деревьям и скалам известно, что птичья беда —не гибель, а гибель вдали от родного гнезда.Прости, что я плакал слезами деревьев и скал,прости, что ни деревом и ни скалою не стал.Прости, что ты раньше. Прости, что при чуждой заре.Прости, что я позже. Прости, что в родимой земле.Чтоб зренье не тратить на всё, что не скорбь о тебе,глаза прикрываю и слепо иду по тропе.Ты — птицы беднее. Ты не дотянул до гнезда.Ты нищ, словно камень, упавший туда, где вода.Как дым одичавший на месте былого жилья,как пепел пожара — печаль по тебе тяжела!..1970
«Сказали мне люди: „Поэт — кто велик“…»
Сказали мне люди: «Поэт — кто велик,иначе впустую потрачена мука.Вели нам — и сделаем, как повелишь!»Куда там! Ни мысли, ни слова, ни звука.Любая строка — это путь муравья,истершего горб о невидимость ноши.Рука добывала и в клочья рваланепостижимые формулы ночи.Сказали мне люди: «Учи нас уму!»Я б раньше детей научил непременно,да где мне! Догадка: неужто умру? —влечет не учить, а любить непомерно.Ни знанья, ни мудрости мне не дано.Так дни проходили и ночи чернели.Но знал я: что мне разгадать мудрено, —не мудрствуя, ведает пахарь в Чегеме.Блажен грамотей, не попавший впросаки не удрученный сомненьем напрасным.Я был опрометчив, но всё же не так,чтоб это блаженство накликать на разум.1970
Белла Ахмадулина. Речь и речь нерасторжимы…Избранные стихотворения и статьи
СТИХОТВОРЕНИЕ, ПОДЛЕЖАЩЕЕ ПЕРЕВОДУ[204]
Стихотворение, подлежащее переводу, проживает сложную, трёхкратную жизнь. Оно полнокровно существует на родном языке и потом как будто умирает в подстрочнике. Лишенное прежней стройности и музыки, оно кажется немым, бездыханным. И это — самый опасный, самый тревожный момент в судьбе стихотворения. Как поступит с ним переводчик? Сумеет ли он воскресить его, даровать ему новую жизнь, не менее щедрую и звучную, или так и оставит его неодушевлённым?
Мне всегда казалось, что в подстрочном переводе есть что-то обнаженное, беззащитное. Он — как дитя, оставленное без родительского присмотра. Теперь от переводчика, человека постороннего, зависит: усыновить ли это дитя, вдохнуть ли в него всю свою нежность и заботу, или так и оставить его убогой сиротой в чужом языке. Поэтому я думаю, что перевод — это проявление огромного доверия двух поэтов, где один из них приобщает другого к своей сокровенной тайне, И тому, другому, нужно иметь много деликатности, проницательности и фантазии, чтобы по контурам подстрочника восстановить действительный облик стихотворения, подобно тому, как учёный восстанавливает по черепу черты прекрасного древнего лица.
Вероятно, смысл перевода сводится к одному — переведённое стихотворение должно стать не смутным намёком на его первоначальные достоинства, а полноправным участником другой поэзии, праздником другого языка.
Но всё это — очевидно, и спор возникает только вокруг пределов точности, не установленных до сих пор.
Мне хотелось бы сослаться на свою работу над переводами грузинских поэтов — не потому, что я считаю ее поучительным примером, а просто потому, что в ней я осведомлена больше, чем в какой-либо другой, может быть, более удачной.
Должна признаться, что я никогда не старалась соблюдать внешние приметы стихотворения: размер, способ рифмовки — исходя при этом из той истины, что законы звучания на всех языках различны. Полная любви и участия к доверенным мне стихам, я желала им только одного — чтобы они стали современными русскими стихами, близкими современному русскому читателю.
Пытаясь сохранить нежную, сбивчивую, трепетную речь Анны Каландадзе, прекрасную странность ее оборотов, я часто прибегала к свободным, необременительным размерам. Я брала за основу строки подлинника, цельность которых не имела права нарушить: «О, есть что-то, безмерно заставляющее задуматься…», «Я слечу на твои синие ветки, сирень…» — и приспосабливала к ним всё стихотворение. Кроме того, этим замедленным ритмом мне хотелось подчеркнуть задумчивость, сердечную рассеянность поэтессы, необыкновенную привольность ее души, И напротив, напряжение острого чувства, патриотического, любовного, я пробовала передать короткой, напористой строкой, отчётливыми рифмами.
Я точно повторяла вслед за Каландадзе все географические названия в их подборе — тоже качество ее поэтического характера, ее страстная привязанность к Грузии. Иногда, увлекаясь стихотворением, я позволяла себе некоторую свободу — но для того только, чтобы компенсировать потери, обязательные при переводе на другой язык.
Для грузинского читателя не секрет, что в прекрасном стихотворении Симона Чиковани «По пути в Сванетию» нет строк, впоследствии появившихся в переводе: «Теперь и сам я думаю — ужели по той дороге, странник и чудак, я проходил…» Но не думаю, чтобы этим определением — «странник и чудак», выбранным по собственной воле, я обманула русского читателя — я хотела еще раз напомнить ему о том, как причудлив, капризен внутренний мир этого поэта.
Мне пришлось несколько упростить стихотворение «Девять дубов», чтобы сделать его доступным русскому воображению, не испытывающему благоговения перед таинственной цифрой девять, плохо осведомлённому в повадках дэвов.
Чтобы читатель не был строг к замысловатым образам стихотворения, не спрашивал с них строгой реальности, я ввела в конце строки, намекающие на восточную сказочность, на волшебство, открытое поэту: «В глаза чудес, исполненные света, всю жизнь смотрел я, не устав смотреть».
Я думаю, что иногда переводчик волен опустить те или иные детали, имея в виду не только разницу языков, но и разницу в поэтической психологии, в кругу образов различных народов.
В стихотворении Чиковани «Задуманное поведай облакам» есть строки: «Красотой своей ты наполнила кисеты[205] моей души…» Полностью доверяя поэту, мне очень дорогому, я ни минуты не сомневалась, что по-грузински этот образ поэтичен и закономерен. Но в дословном переводе на русский язык он звучит грубо, почти вульгарно, и я попыталась обойтись без него, тем более, что очарование женщины и чувство поэта и так были очевидны.
Таким образом, автору угрожают две опасности со стороны переводчика, две свободы: преувеличение или преуменьшение. Мне кажется, в интересах стихотворения и то и другое в какой-то мере допустимо. И вряд ли удастся точно установить, математически вычислить — в какой именно мере.
Вероятно, определить это может только сам поэт, в одном случае поступая так, в другом — иначе. Достоверным кажется мне только одно — свобода переводчика возможна до тех пор, пока она не наносит ущерба свободе автора. При переводе должны оставаться неприкосновенными весь внутренний мир поэта, лад его мышления и существенные конкретные детали поэтического материала.
Так, было бы грешно, да и не нужно, изменить эти, например, точные строки Чиковани: «А после — шаль висела у огня…», «Колени я укрепил ходьбою…», «Изогнутою, около Двуречья тебя увидеть захотел я вдруг…» В них и поэтическая мысль, и заведомое русское звучание настолько полноценны, что нет нужды их переиначивать. Это тот случай, когда грузинская грамматика обогащает русский текст. Я надеюсь, что стихотворение «Олени в гумне» обладает самостоятельным русским звучанием, и всё же, конечно, это совершенно грузинское стихотворение — не только из-за отражённой в нём географии, но и из-за такого, например, странного на первый взгляд, прекрасного грузинского образного поворота: «И вдруг, подобная фазану, невеста вышла на крыльцо…» И, наверно, переводчик должен быть очень бережен к этим проявлениям щедрого национального своеобразия.
Невольно присоединившись к дискуссии, я, кажется, не возразила ни той, ни другой стороне. Я просто хотела поделиться с товарищами по делу перевода некоторыми соображениями и подтвердить мою благодарность, мое глубокое пристрастие к грузинской поэзии, давшей мне много радости.
1960
…К ТАЙНЕ ПЕРВОНАЧАЛЬНОГО ЗВУЧАНИЯ[206]
Было, бывало, будет и впредь, есть и сейчас — сей, третий, час с начала дня, и всё же до его начала, потому что еще длится непрочное мгновение июньской ночи — уж вы то его растянете, используете во всю длину сновидений, вы, баловни, счастливцы, не знающие, о чём вдет речь. Выглядит это так: большая, пустая, нехорошо горячая тяжесть лба прячется в ладони, и всё это рушится, клонится к столу. Озвучивается это так: «Я любил этот труд превыше всякого другого труда… я служил ему как мог… но я изнемог… неужели я навеки сослан на нежную каторгу чужой души, чужой любви, чужого представления обо всём, что есть?.. Дудки, довольно…» И всё это — чистосердечно, и всё это — ложь, друзья мои, потому что я не умею, не желаю жить без этого, да и не пробовала никогда. Но если вы и впрямь не знаете, о чём идет речь, — да всё о том же: о таинственном, доблестном, безвыходно-счастливом деле перевода — я расскажу вам, как это начинается, как это для меня начиналось. Вот — ты молод, толст, румян, собственную неуязвимость принимаешь за ранимость, застенчивость выдаёшь за надменность, и, украшенный всем этим, ты приезжаешь в иную страну — назовем ее: Сакартвело[207] — благосклонно взираешь, внимаешь, уезжаешь и понимаешь, что, уехав, ты навсегда в капкане нежности к ее говору, говорению, приговариванью, к ее чужому, родимому языку, загромоздившему твою гортань горой, громом, горечью, виноградной гроздью огромного, упоительного звука. Так и будешь всю жизнь горевать по нему, по его недостижимости для твоих губ и горла. Речь идет о деле перевода, и пора бы уже упомянуть какой-нибудь исчерпывающий, всё объясняющий термин, но мне неведомо литературоведение, я не преуспела в нём, не начать ли мне со слова «обречённость». Обреченность — этому ремеслу, этому языку, этому человеку — переводимому тобой поэту, а ты и не знал, что он — твой родимый брат, точно такой же, как ты, но лучше, драгоценнее тебя, и вовсе не жаль расточить, истратить, извести на него свою речь, жизнь и душу. Вот он сидит рядом с тобой, вы говорите о пустяках, любуясь друг другом, сходством, братством, нерасторжимостью навеки, но он сходит с крыльца, удаляется, углубляется в снегопад. Господи Боже, не тяжёл ли этот снегопад его хрупким плечам, его бедному пальто, в котором нет нужды в стране Сакартвело, там в зимних садах голубеют цветы иа, или фиалки, как вам угодно. Бывало ли с вами то, что было со мной: он всего лишь спускался с крыльца, оборачивался, помахивал рукой, не было в этом никакой многозначительности, его звали Симон Чиковани, я совершенно не умела без него обходиться, да и не будет в этом никогда нужды, он просто спускался с крыльца, но я точно знала, что больше я его никогда не увижу. С того снегопада, в который он ушел, начался мой иной возраст, который больнее, печальнее, но лучше молодости. Этот возраст удобен для мастерства перевода. Симон, Симон Иванович, любовь моя, радость, благодарю, что меня во мне меньше, чем вас, я вас переводила, перевела — в себя и во что-то иное, дальнейшее, чему и мой уход в снегопад вовсе не помешает. Да вот вам и термин: подстрочник. Вот как он расшифровывается: стихотворение жило, ликовало, лепетало в своем родном единственном языке, и вот оно насильственно умерщвлено, распластано перед тобой на столе — нагое, бездыханное, беззащитное, оно — подстрочник, ты — переводчик, теперь всё от тебя зависит: ты можешь причинить ему грубый вред дальнейшей мёртвости или дать ему его же собственную, принадлежащую ему по праву, вторую, вовсе не лишнюю жизнь. И если ты не дашь ему всего, чего оно просит: музыки, утверждающей предмет его любви, свободы в твоем языке — не меньшей, большей, чем у тебя самого, — если ты не дашь, значит, — возьмешь, значит, — ты и не переводчик вовсе, а грабитель, отниматель чужого, обкрадыватель человечества, единственного и полноправного владельца всех прекрасных стихотворений и музык. А как ты всё это сделаешь, как ты вынудишь подстрочник проговориться в тайне первоначального звучания, как найдешь точное соответствие между драгоценной сутью и новым звуком, — этого я не знаю…
«ПРЕКРАТИМ ЭТИ РЕЧИ НА МИГ…»[208]
Даже если его собеседник не имел других заслуг и отличий, кроме замечательно круглых и румяных молодых щёк, а также самоуверенной склонности объединять все слова в свадебные союзы созвучий, — даже и тогда он заботливо склонял к нему острое, быстрое лицо и тратил на него весь слух, видимо, полагая, что человеческие уста не могут открываться для произнесения вздора. Щёки, вздор и угрюмое желание зарифмовать всё, что есть, были моим вкладом в тот день, когда Антокольский[209] среди московского снегопада ни за что ни про что — просто моя судьба счастливая! — впервые дарил мне Чиковани. Почему-то снег сопутствовал всем нашим последующим московским встречам, лето оставалось уделом его земли, и было видно при снеге, что слово «пальто» превосходит солидностью и размером то, что накидывал Чиковани на хрупкую худобу, — так, пёрышко, немного черноты, условная дань чуждой зиме. Так же как его «дача», его загородные владения не имели ни стен, ни потолка, ни других тяжеловесных пустяков, ничего, кроме сути: земли, неба, множества фиалок и разрушенной крепости вдали и вверху, на горе.
Обремененный лишь лёгкостью силуэта, он имел много удобств и преимуществ для того, чтобы «привлечь к себе любовь пространства»[210]: оно само желало его, втягивало, само трудилось над быстрым лётом его походки и теперь совершенно присвоило, растворило в себе. Эта выдумка поэтов о «любви пространства» применительно к ним самим — совершенная правда. Я уверена, что не только Чиковани любил Горвашское ущелье, Атени, Алазань, но и они любили его, отличая от других путников, и по нему теперь печалится Гремская колокольня.
Теперь и сам я думаю: ужелипо той дороге, странник и чудак,я проходил?Горвашское ущелье,о, подтверди, что это было так!Так это и было, он проходил, и мир, скрывающий себя от взора ленивых невежд, сверкал и сиял перед ним небывалостью причуд и расцветок. Опасно пламенели оранжевые быки, и олени оставляли свои сказочные должности, неуместно включаясь в труд молотьбы на гумне. Не говоря уже о бледной чьей-то невесте, которая радугой вырвалась из скуки одноцветья и предстала перед ним, «подобная фазану»: таинственная и ослепительная. Разум его, затуманенный волшебством сновидений, всегда был зорок и строг.
Мне снился сон — и что мне было делать?Мне снился сон — я наблюдал его.Как точен был расчет — их было девять:дубов и дэвов. Только и всего…Я шел и шел за девятью морями.Число их подтверждали неспростадевять ворот, и девять плит Марабды,и девяти колодцев чистота.Казалось бы, что мне в этом таинственном числе «девять», столь пленительном для грузинского воображения, в дэвах, колодцах, в горах, напоминающих квеври — остроконечные сосуды для вина? Но еще тогда, при первом снегопаде, он прельстил меня, заманил в необъяснимое родство, и мой невзрачный молодой ум впервые осенила догадка, что нет радости надежнее, чем талант другого человека, единственно позволяющий быть постоянно очарованным человечеством. Чиковани уехал в Тбилиси, а я осталась здесь — его влюбленным и прилежным братом, и этого неопределенного звания мне навсегда хватит для гордости и сиротства. Тяжкий, драгоценный, кромешный труд перевода в связи с Чиковани был для меня блаженством — радостью было воспроизвести в гортани его речь:
И, так и не изведавшая муки,ты канула, как бедная звезда.На белом муле, о, на белом мулев Ушгули ты спустилась навсегда.Тайна этой лёгкости подлежит простой разгадке. У Чиковани и в беседах, и в мимолётных обмолвках, и в стихах предмет, который он имеет в виду, и слово, потраченное на определение предмета, точно совпадают, между ними нет разлуки, пустоты, и в этом счастливая выгода его слушателя и переводчика. Расплывчатость рассуждений, обманная многозначительность — вот где хлебнешь горюшка.
Но я не хочу говорить о стихах, о переводах. В этом разберутся другие, многоученые люди. Я вообще предпочла бы молчать, любить, вспоминать и печалиться, отозвавшись на его давнее приглашение к тишине, надобной природе для лепета и бормотания:
Прекратим эти речи на миг,пусть и дождь свое слово промолвит,и средь тутовых веток немыхочи дремлющей птицы промоет.Еще один снегопад был между нами. Какая была рань весны, рань жизни — еще снег был свеж и силен, еще никто не умер в мире — для меня. Снег, деревья, фонари, в теплых сенях — беспорядок объятий, возгласов, таянье шапок.
— Симон и Марика[211]! (Это Чиковани.) Павел и Зоя[212] (Это Антокольские.)
Кем приходятся мне эти четверо? Какое точное название даст им душа, обмершая в нестерпимой родимости и боли?
Там, пока пили вино и долгий малиновый чай, читали стихи и сетовали на малые невзгоды жизни, был ли мне дан, из другого, предстоящего возраста, знак, что это беспечное сидение впятером вкруг стола и есть счастье, быстролетящая драгоценность обстоятельств, и больше мне так не сидеть никогда?
В глаза чудес, исполненные света,всю жизнь смотрел я, не устав смотреть.О, девять раз изведавшему этоне боязно однажды умереть.Из тех пятерых, сидевших за столом, двое нас осталось, и жадно смотрим мы друг на друга.
Иногда юные люди приходят ко мне. Что я скажу им. — Им лучше известно, как соединять воедино перо, чернила и бумагу. Одно, одно лишь надо было бы сказать — пусть ненасытно любуются лицами тех, кого любят. В сослагательном наклонении так много печали: ему сейчас исполнилось бы семьдесят лет. Но я ничего не говорю.
Как миндаль облетел и намок!Дождь дорогу марает и моет —это он подает мне намёк,что не столько я стар, сколько молод.Слышишь? — в тутовых ветках немыхголос птицы свежее и резче.Прекратим эти речи на миг,лишь на миг прекратим эти речи.1973
СНЫ О ГРУЗИИ[213]
«Сны о Грузии» — так называлась моя изданная и переизданная в Грузии, в Тбилиси, в издательстве «Мерани», книга.
Я, когда писала что-нибудь, никогда не думала о «книге», о собрании моих сочинений. То обстоятельство, что некоторые мои сочинения были впервые опубликованы в Грузии, а не в Москве, — не моя заслуга, и не в этом причина так любить место земли: САКАРТВЕЛО. Эти слова посвящены не книге, не стихотворениям моим, которые я написала недавно, которые я снова назвала «Сны о Грузии».
Мне приснилось имя этого места земли: так ясно, так слышно, что я проснулась в слезах, но потом весь день улыбалась, и те, кто не знал, что значит САКАРТВЕЛО, — стали лучше, радостнее ощущать себя на белом свете.
Это было в московской больнице имени Боткина. Я не хворала, но, по доброму усмотрению врачей, была в больнице, где по ночам писала, — некоторые мои слова относятся к разным местам моего обитания на этой земле, всей земле.
Больница — пока ты здрав и жив — удобное пристанище для дум не о себе, а о других.
«Возлюби ближнего твоего, как самого себя», — мне не однажды приходилось думать об этих словах, но я любила ближнего более, чем себя.
Ежели некто повинен в таковом грехе, он повинен перед другими, перед ближним и дальним, этот грех тяжело искупаем, но прощаем свыше, — при обязательном условии искупления вины, исполнения долга, диктуемого свыше.
Эти незамысловатые рассуждения относятся лишь ко мне.
С таким тщанием и так долго пишу я предисловие к моим сочинениям, написанным ночами в больнице… Доктор Боткин не мог знать о больнице его имени, построенной для бедных и страждущих в 1911 году Кондратием Солдатенковым, благотворителем, сострадателем, издателем.
Кто одаряет (а порой — огорчает) нас снами? Я пробовала сама перевести грузинские слова на русский язык, у меня ничего не вышло: я не умею писать по-грузински, но я и во сне слышу грузинскую речь, грузинское пение.
Грузия, Сакартвело — свет моей души, много ласки, спасительного доброго слова выпало мне в этом месте земли, не только мне — многим, что — важнее.
О Гмерто[214], пишу я, — о Боже, храни этот край земли и все, что мы видим и знаем, и то, что нам не дано знать.
Имена тех, кому посвящены эти стихи, да не будут забыты.
Б.А.
I
Памяти Симона Чиковани
Вот было что: проснулась я в слезах.В зеницах, скрытных пеклах суховея,не зеленеет влагой Алазань.То ль сновиденье было суеверно,нет! то был дэв. Он молвил: Сакартвело.Конечно, дэв. Один из девяти.Мой краткий сон не помнил о Тбилиси —дэв осерчал и пожелал войтив затменный ум затворника больницы.Моим глазам плач возбранен давно,он — засуха за твердою оградой,иначе бы зрачки слились в однотечение, словно Кура с Арагвой —там, возле Мцхета. Если глянешь ввысь —увидишь то, чему столетья мстилиза недоступность выси. Глянешь внизс вершины… можешь? Возрыдай, о Мцыри.Плачь обо всех, доплачься, доведипустыню глаз до нужных им деяний.Но где мой дэв, один из девяти?Часы мои, который час? — Девятый.Девять — всего у Сакартвело есть:названий ветра, соучастий в хоре,чудес и чуд. Но я не там, а здесь,где предаются не мечтам, а хвори.Да охранит меня святой Давид!Смиреннейший, печется ль он о дэвах?Забыть мой сон иль вновь его добыть?Меж тем часов — как плит Марабды — девять.Грядет обход. Врач должен обойтизначенье пульсов, жалоб, недомолвок.Нет времени считать до девяти:«пятиминутки» ритуал недолог.И страждущих число не таково.Врачующих труды неисчислимы(и нужды). Солнцем глянувший в окно,о Гмерто! знаю: Ты пребудешь с ними.Мой перевод я изменить хочу.Симон простит. Строка во тьму не канет.О Господи! не задувай свечудуши моей, я — твой алгетский камень.Врач удивлен: — Вы — камень? Но какой?Смеюсь и помышляю об ответе.— Я — камушек, взлелеянный рекойгрузинскою, ее зовут Алгети. —Внимает доктор сбивчивым речам,как Боткину когда-то удавалось.— Вы сочинять привыкли по ночам. —Сбылись анализ крови и диагноз.Не той, как Сакартвело, ибо той любви —другой избранник убоится,пасут меня и нянчат добротойи Солдатенков, и его больница.Я отвлеклась. Повадка такова,что слов туманы — Овену подобны.Но барельефу — скушно знать, когдаочнулись благодарные потомки.У них уйдет на это полувекс добавкой упраздненной пятилетки.А я — живу, как доктор повелел:звенят тарелки и горчат таблетки.День бодрствует, как подобает дню.Вторженьем в них пренебрегают вены,но их принудят. Помышленья длюи для удобства прикрываю веки.При капельнице, что воспета мной,возгрежу о Симоне, о Важе ли —незримый вид я назвала бы мглой,но сомкнутые веки повлажнели.Постыдность слез спешу стереть с лица —вошла сестра по долгу милосердья.…Июль спалил луга, ожег леса…Как зимовать? Нет денег, мало сена…Сестра — из Кимр. Есть у нее коза.Коза — всегда! — есть мой кумир строптивый.В сестре Татьяне нет нисколько зла.И денег нет. Но повезло с квартирой,не ей, а сыну… Прокормить козуона сумеет… Муж Татьяну любит…Я слушаю… Меня влекут ко снуулыбки прибыль и печали убыль.— Все времена — лихие времена, —сквозь сон я слышу. Разум занят ленью.Я думаю: о Грузия моя!Но и козу нечаянно жалею.Каприз иль приступ? Слышит и Курапризыв страдальца: — Эскулапы [215], где вы? —Я думаю: о Грузия, когда…?Вдруг — никогда? Не отвечайте, дэвы.Во сне ли праздник пел и танцевал?Туда, где квеври и Алавердоба,шел с алою гвоздикой Тициан,а я и Нита оставались дома.Мне девять раз рассказывал Симоно том, что знал, и, выйдя из полонамежзвездного, делили пир со мнойГалактион и Тициан с Паоло.Спасли грузины убиенный Дождь[216] —воскресли струи строк и уцелели,и все совпало: маленькая дочь,и Лермонтов[217], и храм Свети-Цховели.Кто в эту ночь молился обо мне,сберечь меня просил святую Нину?Прижился голубь на моем окне —что будет с ним, когда его покину?Быть может, хлебца кто-нибудь подаст:здесь всяк невольно мыслит о загробьеи, по примете, потчует подчасклюв Божьей птицы просьбой о здоровье.О муже Вове с Таней говорим:пригожий, добрый, да вину привержен.Лекальщик он, и за труды хвалим.В разлуке с хмелем — сумрачен, но вежлив.Зарплата — редкость. Оскудел завод,но подсобил, когда играли свадьбу:дочь вышла замуж. А отец — в запойводвинулся. Но я все это знаю.Не он ли населил мои стихи?Посредь страны, бессчастной, беспризорной,не он ли бродит вдоль моей строки —сородич мой, со мною неразъемный?Смышленый, с древней думой о вине,а не о тех, кто свысока им правит,одет в прорехи, — близок мне вдвойне:его восславил мой Гусиный Паркер.В дочь Тани Ольгу был влюблен грузин.Влюблен и ныне. Объясните, дэвы:как он попал в остуду кимрских зим?К тому же он — Давид, иль, вкратце, Дэви.Манил он Ольгу в Грузию свою,но запретил и проклял мини-юбку.Назло ему, возрадовав семью,невеста предпочла соседа Юрку.Святой и царь, всех кротких опекун,смиритель гневных, что в виду имеетчужой жены не мимо, а вокругблуждающий твой кимрский соименник?Он в честь твою крещен и наречен.Пусть минимум порочного подолазабудет тот, кто боле ни при чем.Но почему украдкой плачет Ольга?Усов ревнивца доблестную мастьмуж Вова хвалит, чуждый русской спеси.Страдает Юрка. Изнывает мать,страшась Куры и Волги сложной смеси.Вдвоем, в девятом предночном часу,о том о сем судачим откровенно.Татьяна, проводив меня ко сну,разучивает слово: Сакартвело.И неспроста: оно в ее устахосвоится и природнится к Тане.Разгадка — не в ревнующих усах,в другой, покамест не воспетой, тайне.Коль девять раз царицею Тамарбыл некогда проведан сон Симона,взмолюсь: цари! мой разум отуманьи к подданным твоим не будь сурова!Я — ровня им. Твоя над нами власть.И Лизико — для грез о Руставели —в девятый день июня родилась.Чабук[218] ее крестил в Свети-Цховели.Смешение имен, времен и Кимрс тем краем, что зовется: Сакартвело, —безгрешно. Пусть гуляет вкось и вкривьперо, покуда не осиротело.Жизнь замечает, что желает есть.Суть снеди — легковесна и целебна.Какое благо и какая честь —лежать в постели в чине пациента.Возжаждавших иных чинов — мне жаль.Не очень, впрочем. Разберутся сами.Лишь возлежать! и с жадностью вкушатьтот суп, что порицаем гордецами!Полеживать! Лениво ликовать!Лбом в девять пядей помнить девять дэвов!На суету не променять халат,как это делал мой любимый Дельвиг[219].Он — завсегдатай сердца моего.Как весело он расточал свой гений!Молчок! По мне скучает молоко.Я слезы снов утешу смехом бдений.«Я Вам пишу»… — вот и пиши, радей!Как Таня к няне, я приникну к Тане.Чужая боль — больнее и роднейсвоей, тебе двоюродной, не так ли?Надземную я навестила синь —итог судьбы преображен в начало.Мой сон был свеж и не успел остыть,когда больным заметно полегчало.Благодарю лежачий мой постой.Смиренно и не вспыльчиво сознанье.День августа иссяк двадцать шестой —счастливый день, что начался слезами.II
Памяти Гии Маргвелашвили[220]
Мой Гия, мой Гия, давно уж ничьимои измышления — прочих сокровищне знал и не знаешь. Мне снилось в ночи,как супишь ты брови и сердце суровишь —в защиту мою. Ни двора, ни колагромоздких не нужно отлучке геройской.Мой Гия, мой Гия, зачем никогда,Георгия сын, ты не звался: Георгий?Влиянье луны съединило умы.Смешливость умов — наших уст совпаденье.На улице Барнова, возле луны,мы вместе смеялись в моем сновиденье.Ты помнишь: в Москве снегопадом мело.Блистая сокрытой и древней отвагой,увлекшись роскошным аидом метро,ты ехал ко мне с кахетинскою влагой.То быстрая темень, то пышный огонь.Ты речи, родимой тебе, улыбался:робея, вступили в чужбинный вагонтбилисские жители, два авлабарца.Уж встречи со мною ты ждал у дверей,вдруг ты заблудился? — уже я грустила.Один пошептался с другим: — Вот — еврей,скажи, почему он похож на грузина?Заздравные тосты смешны, да важны:— Хвала черноусым? Хвала белокурым! —Я помню Тифлис, что не ведал враждымеж русским и турком, меж греком и курдом.Ты всякий любил и язык, и акцент,любому народу желая прироста.Печалился ты: где шумер, где ацтек?Всемирен объем твоего благородства.Ты помнишь: «Иверия» звался отель.Люблю помышленье: в честь края какого.Во сне обитаю и вижу отсельобширность воды под утесом балкона.Играли мы так: двадцать два, двадцать два,потом — восемнадцать. Звонок телефонаты слышал. Скажу тебе: «хо» — вместо: «да»,коль спросишь, была ль эта ночь благосклоннак усладе моей, к созерцанью Куры.Скажу о Куре: — Называй ее Мтквари. —Твой город был главный участник игры.Мы с видом его заоконным играли.Провидел ты все, что я вижу в окно.Там, слева, — Мтацминда. Но все это знали.Мой Гия, подумай, любимейший ктоявился внизу? Ты ответствовал: — Дзагли[221].Нам пес был знаком. Он хозяина ждал.Мы вместе его не однажды ласкали.Подвал утолял нарастающий жарпленительным пивом, совместным с хинкали[222].Наш дружеский круг почитал и ценилгуляк и скитальцев, терпевших похмелье.He-царь Теймураз, что в хинкальной царил,заплакал: по-русски читала я «Мери».Но сколько же раз я читала стихи,в гортани грузинское пенье лелея.Теперь ты — всеведущ, попробуй, сочти.Воспомни, что в наших стаканах алело.Мы верили, что не гнушалась Курастихами, слезами и даже деламитакими: отведавши хаши с утра,мы ехали к Эличке Ахвледиани[223].Ее обожал весь Тбилиси — и мы,скрывая ладонями выдохи наши.Прекрасная молвила: — Как вы умны!Счастливцы, уже вы отведали хаши[224]. —За улицею Кецховели следим:вне времени сущие, звезды решилиувидеть, как там, в доме номер один,застенчив и милостив Гудиашвили.Когда мы вступали в объятья дверей,их кроткий хозяин, беседуя с нами,приписывал мне урожденье зверей,чью невидаль видел один Пиросмани.Неймется каким-то небесным коням:несутся! И вижу во сне постоянномту рюмку, в которой не сякнет коньяк,что крайней весной не допит Пастернаком[225].Мой Гия, мы общую звали лунуГалактиона — и только! — Луною[226].Все ярче она сокращает длинутвоей безутешной разлуки со мною.Припеком любви ты меня известил:я мучу тебя, устрашаю, тревожу.Послание требует убыли сил.Я ради тебя их упрочу, умножу.Оставим луну, но отменим туманподлунного вздора. Прости меня, Гия,что нас позабыла царица Тамар,что нет Руставели, — пусть верят другие.Коль я напрямую с тобой говорю,есть нечто, что мне до поры не известно.Светает. Тебе посвящаю зарю.Отверста окна моего занавеска.Дано завершиться столетью сему.Ну, что же, и прежде столетья сменялись.Не стану покою вредить твоему.Давай засмеемся, как прежде смеялись.Ты с осликом сравнивал образ Дождя:когда многотрудному ходу ученыкопыта, он — вири[227], а если дитячудесное, он именуем чочори[228].Спасибо, мой Гия. Мной принят намек.В моем сновиденье зияют ошибки,но смысл его прост: ты покинуть не смогмой сон без твоей неусыпной защиты.III
Памяти Гурама Асатиани[229]
Как свадебны все словари:слова взаимности сомкнутся,как соловьины сентябри:уста поют, а слезы льются.Не говори: сикварули [230],не взламывай тайник моллюска,жемчужину не отнимай,не называй Курою Мтквари,гадать не вздумай о Тамар:где обитает, здесь ли, там ли.Сокрыты от досужих глазее покои и покровы.Крепчает хлад, и пиршеств гладпресыщен мыслью о прокорме.Упырь сбирает крови дань.Прищурен зрак стрелка коварством.Убийцы помыкает дланьмоей Москвой, моим Кавказом.Край, осенивший сны мои,не слышит моего ответа.Удвоенность молитв прими,о Боже, — я прошу — о Гмерто!Оборони и сохрани,не дай, чтоб небо помертвело.свирельное сикварули —вот связь меж мной и Сакартвело.Есть страсть, что сладостней любви,ее и смерть не отменила,и сны мои целуют лбытех, чье пристанище — могила.То чувство славил Лицеист,по ком так жадно сердце бьется.Оно — целит, оно — царити вкратце дружбою зовется.Возмывшие меж звезд блестеть,друзья меня не оставляли.Вождь смеха, горьких дум близнец,вернись, Гурам Асатиани.Не сверху вниз, в аид земной,где цитрусы и кипарисывойной побиты и зимой,и не домой, не в город твой, —вернемся вместе в Кутаиси.Но прежде завернем в подвал,потом — туда, на Кецховели,в тот дом, что Пушкина знавал,где перед ним благоговели.Следы беспечно легких ногмы различали на паркете.И Пастернак не одинокв том доме, как нигде на свете.Там у меня был свой бокал —сообщник царственных застолийБагратиони. Опекалбокалы спутник всех историйстолетья, любящий одну:в Париже он служил гарсономи ловко подавать едувладел умением особым.Он так же грациозно намслужил, пока мы пировали.Гудиашвили первым знал,чем станет имя: Пиросмани.Нино, вослед Тамар, былаторжественна и величаваи в диадеме и боанас, недостойных, привечала.Гурам, не двинуться горамнавстречу нам. Мы безмятежнывкушая хаши. Не пора льспешить, помедлив близ Метехи?Как я люблю скалы отвес,где гроздья гнезд, где реют детинад бездной вод. Скажи, ответь,Гурам, кто ты на самом деле?Ты — и кинто[231], ты — и кино,где Гоги Купарадзе — Чаплин.И ты играешь, но кого?Смешлива грусть, а смех — печален.Шутник — как шут — вольнолюбив.Не сведущ в гневе, горд при гнете,вдруг, Руставели перебив,ты по-грузински вторишь Гёте[232].Наш узкий круг был столь широк,что ночь не смела стать бесшумной.В отверстые дома щедротвмещались все, и Гия с Шурой[233],не расставаясь никогда,нас никогда не покидали,и путеводная звезданас приводила в Цинандали.Неслись! Потом, плутая, шлисквозь виноградные чащобы,встречая светочей души:Казалось: всех крестьян домавеками ненасытно ждалилишь нас, и жизнь затем дана,чтоб все друг друга обожали.Мамали[236] во дворе кричало том, что новый день в начале.На нас Тбилиси не серчал,хоть знал, как мы озорничали.И снова ночь, и сутки прочь,добыча есть, и есть отрада:мой перевод упас от порчстихи Тамаза и Отара.Поет Тамаз, поет Отар —две радуги зрачки омоют.Все в Грузии поют, но такдругие братья петь не могут.Не выговорю: тыви — плотвдоль Мтквари плыл, брега чернели.Плот при свечах поет и пьет,и, коль женат карачохели[237], —счастливица его жена.Пошли им, небо, дни златые,ей — жемчуга и кружева,а мне дай выговорить: тыви.Мне всех не перечесть пиров,всех лиц красу, всех чар Тбилиси.Я робким обвела пероми были те, и небылицы.Гурам, при мне ты умиралв светлице сумрачных отсеков.Тебя догонит Амиран[238],сам зэк и врачеватель зэков.Был слеп иль прав немолкший смех,не зная, что сулят нам годы?Остался от былых утехтвой дар — немецкий томик Гёте.Сосед созвездий, за тебявступилось ночи озаренье.Шестнадцатый день сентябряиссяк, но не стихотворенье.Коль я спрошу, ответствуй: — Да! —Погожи дни, леса тенисты.Уж если ехать, то когдадоедем мы до Кутаиси?Мы — там, в предгории громад,над коими орлы парили.Младенец-плод, расцвел гранат.Я это видела впервые.Ты алый мне поднес цветок.К устам цветка уста приникли.Сохранен он и одинокв подаренной тобою книге.Нас всех собрал Галактион.Посланцы дальних стран — галантны,но их рассудок утомлен.А мы воззрились на Гелати[239].Смеялся ты, смеясь всегда,но молвил: — Это — прорицанье.— Вот лошадиная вода, —сказала я про Цхенис-цхали.И впрямь — купали там конейте, чьи горбы наверх стремились[240].Но наипервым из камнейвозглавил высь Давид Строитель.Ужель быть правнуком Тамаримел он избранную долю?Прабабка? Скушный сей талант —несовместим с красой младоювладычицы вершин, долин,сердец, легенд и песнопений,чей властный взор неодолими нежен лик благословенный.Зев легких с жадностью вдыхалпространство. Жизнь пренебрегалатоской бессмертья. Нижний хрампоныне чтит царя Баграта.И всех Багратиони родсплочен таинственным единствомс бокалом, с подношеньем розЛадо, и с полем Бородинским.Но дуб, проживший триста лет,превысил смысл иных дарений.Тщеты насущной прах и тленпровидел дуб уединенный.Хоть не был многолюден храми не был юноша безумен,уж все сбылось: явилась к намвесть из Тбилиси: Шура умер.Мы, должники торжеств, поспетько погребенью не сумели.Вновь предстояло мне воспетьту ночь, когда венчалась Мери.Мы омочили хлеб вином.В сей поздний час, что стал предранним,вот — я, наедине с винойпред Шурой, Гией и Гурамом.Я — здесь, вы — там, где стынь и пылне попранного смертью братства.Наш повелитель — Витязь был(украдкой я жалела барса).Вы мне твердили не шутя:— Чураясь мнений всех и прений,мы скажем: сколько строк Шотаперевести — вот долг твой первый —Каких — я знаю, да нейдутслова на ум, померк неужто?Гурам, мне показалось вдруг,что нам обоим стало скушно.Давид Строитель и ДавидСвятой в потылице-темницесвет возожгут. А нас двоихя покидаю в Кутаиси.Пребудем там, от всех вдали.Гелати возойдет над нами.Звук трех слогов: сикварули —зов Сакартвело, голос Нани.IV
Луне, взошедшей над Мтацминдой,я не повем печаль мою.На слог смешливый, слог тоскливыйпеременить не премину.где телиани он вкушал.Названье родственно-другоеприслышалось моим ушам.Увы, косноязычья мета —как рознь меж летом и зимой.Не пестовала «Дэда-эна»умы ни Рейна и ни мой.Квартиры говор коммунальной —и нянька нам, и гувернер.Язык грузин, для нас фатальный,мы исказим и переврем.Дигоми — пишем, но дыханьетвердыню «дэ» должно возвесть.Над нами вздыблен дым в духане,что девы нам, коль дэвы — здесь.Звук «Гэ» достоин укоризны.В Дигоми так не говорят.Был близок Лесе Украинке[243]его грузинский вариант.Мы все пивали телиани[244]в те дни, в застолий тесноте.«Ли-ани» длили ты ли, я ли,слог «тэ» смешав со словом «те».Взращенных в сумрачном детдомеотечества, чей нрав суров,не всех ли нас собрал Дигоми,сирот преобразив в сынов?Чтоб снова не осиротелодуши бездомное тепло,был сон — и слово «Сакартвело»само себя произнесло.Заслышав: «Моди[245], чемо швило», —по праву моды, лишь моей,перо проведать поспешилопиры и перлы давних дней.Коль Картли, из незримой близи,меня окликнет: — В яви дняты чтишь ли иа и наргизи? —Я не вскричу развязно: — Да! —Благоговейно молвлю: — Диах, —чем возвеличу хо и ки[246].Смеются девять дэвов дивных:одышлив дых моей строки.В грехах неграмотных не каясь,тем, кто явился мне вчера,мое печальное: нахвамдис [247]—сказать и страшно, и пора.Сгущается темнот чащоба.Светильник дружества погас.С поклажей: «Боба, гамарджоба![248]» —в чужбину канул Боба Гасс.И Эдик Элигулашвили[249],что неразлучен с Бобой был, —в той вотчине, что много ширеи выше знаемых чужбин.Поющих — певчие отпели.Гнев Зевса[250] то гремит, то жжет.Москва, в отличье от Помпеи[251],огнь смертоносный в гости ждет.Коль нам ниспослан миг беззвучный,он — лишь предгрозье, преднамек.Туристов теша, спит Везувий[252],но бодрствует над ним дымок.Похоже ли на уст смешливостьто, что объявлено строкой?Тысячелетье изменилосьне очень, как и род людской.Затмил не слишком ли зловещемой слог заманчивый пробел?Созвездье кроткое овечье,провозвести или проблей:как прочь прогнать ума оплошностьи знанье детское сберечь,что цвима — дождь, что цхени — лошадь,что дэда — мать, а эна — речь?Сердцам разрозненным — доколеи петь, и причитать навзрыд?Вернусь в диковины Дигоми,где свет горит и стол накрыт.Возрадуюсь, бокал наполню…Все так и было, вдалекеот яви, только — что? Не помню:заснула я с пером в руке.V
«День августа двадцать шестой» —сей строчке минул полный месяц.Сверчок, обживший свой шесток,тебе твоих словесных месивне докучает скромный скрип?Занятье это бестелесно,но им перенасыщен скит[253]:сверчку и скрипу — вместе тесно.День сентября двадцать седьмойнастал. Я слов велеречивостьчитаю хладно. Но со мнойвот что недавно приключилось.Я обещала, что смешливмой будет слог — он стал прискорбен.Вдруг ноздри вспомнили самшит[254],вцепившийся во встречу с морем,вернее — он препоной был,меня не допускавшей к морю.Его, как море, возлюбилмой нюх, что я от моря скрою.Прогоркло-приторный настой,подача корма нищим легким,дремучий, до-античный сон,но в схватке с беззащитным локтем.Во вздохе осени сошлисьбольничный двор с румяным кленоми узник времени — самшит.Нетрудно слыть вечнозеленым,но труд каков — вкушая тленотживших, павших и опавших,утешиться поимкой в пленподатливых колен купальщиц.Чем прибыль свежести сплошней,тем ярче пряность, терпкость, гнилость.Скончанье дня скончаньем днейпрозрачно виделось иль мнилось.В ночи стенание машинтомит и обостряет совесть.Как сгусток прошлого — самшит —усильем ребер вновь освоить?Там озеро звалось: Инкити ресторан, где танцевалигрузин с абхазкою, испивБеспечность младости вольнавпасть в смех безвинный, неподсудный.Зрел плод вина, но и войнамежду Бичвинтой и Пицундой.В уме не заживает мысль:зачем во прахе, а не вживекраса и стать спартанских мышцИраклия Амирэджиби[257]?Не сытый знаньем, что отец —вовеки беглый каторжанин,антропофага[258] зев отверсти свежей крови ждет и жаждет.Зачем, за что земли вовнутрь,терзаемые равной раной,ушли — селенья Члоу внуки внук Ираклия Ираклий?Зиянье горл: — Зачем? За что?О Боже! — вопиет — о Гмерто! —И солнце за луну зашло,ушло в уклончивость ответа.Ад знает, кто содеял взрыв,и ангелами возлетели,над разумом земли возмыв,те, что почили в колыбели.Пока людей с людьми разладумеет лишь в мишень вглядеться,ужель не упасет АллахЧечни безгрешного младенца?Неравновесия недугзлом превозможет здравость смысла.Так тяжесть розных ведер двухгнетет и мучит коромысла.Так акробат, роняя шест,жизнь разбивает о подмостки.Так все, что драгоценно есть,непрочно, как хребет в подростке.Перо спешит, резвей спешитпульс, понукаемый догадкой:разросшись, как проник самшитв день сентября двадцать девятый?Сей день вернулся в бывший день:в окне моем без промедленьясветало. Не в окно, не дэв,не в дверь — сквозь дверь внеслась Медея.Вид гостьи не был мне знаком,незваной и непредвестимой,но с узнаваемым цветком —не с Тициана ли гвоздикой?И с иберийским образком:смугл светлый лик Пречистой Девы.Те, коих девять, прочь! Тайкомкрещусь, как прадеды и деды —по русской линии, вполне льпрокис в ней привкус итальянства?Иль, разве лишь во ржи полей,в ней мглы и всполохи таятся?Татарства полу-иго свестьс ума сумеет грамотея.Как просто знать, что есть не смесь,а слиток пращуров — Медея.К тому же — здесь. В ней пышет зной,ко мне нагрянувший метелью.Какой ее окликнул зов?Что привело ко мне Медею?Все просто. Тех приморских днейона — чувствительный свидетель.Платок я подарила ей.Сей талисман завещан детям.О том на память, что морявлюбляются в купальщиц вялость,«Грузинских женщин имена»стихотворение сбывалось.Я знаю странный свой удел:как глобус стал земли моделью,мой образ — помысел людейо большем — обольстил Медеюи многих, коим прихожусьоткрыткой, слухами, портретом,иль просто в пустоте кажусьвоображаемым предметом.Весь мой четырехстопный ямб —лишь умноженья упражненье:он простодушно множит явьна полночи сквозняк и жженье.Он усложняется к утру.Читатель не предполагаеми не мерещится уму,ум потому и не лукавит.Но как мне быть? Все горячей,обняв меня, Медея плачет,смущая опытность врачейраздумьем: что все это значит?Смогу ли разгадать саманадзором глаз сухих и строгих,что значат клинопись письмаи тайнописи иероглиф?Быть может, некий звездочетсоединил меня с ошибкойсозвездий? Чем грустней зрачок,тем поведенье уст смешливей.Пред тем, как точку сотворю,прерваться должно — так ли, сяк ли.Сгодится точка сентябрю:страница и сентябрь иссякли.Авелум[259]
Отару Чиладзе
Явилось торжество и отшумелона перепутье новогодних лун.Да, только одиночество шумерамогло придумать слово «Авелум».В чем избранная участь Авелума —живущий врозь и вольно, или как?Не вместе, не вдвоем, не обоюдно?Пусть будет неприкаянным в стихах.Так свой роман нарек Отар Чиладзе.Давненько мы не виделись, ау!Печального признанья начинаньеловлю, преображенное в молву.А помнишь ли, Отар, как наш хабази[260] —схож с обгоревшим древом, сухопар —нырял в полымя пасти без опаскии был невидим — лишь высокопят.Как молодость сурова и свободна:лик Анны, улыбающейся мне,застолий наших остров — дом Симона,цирк, циркулем очерченный в окне.Или другой холодной ночи жженье —высокогорный, с очагом, духан.Снегов официантку звали: Женя, —внимавшую то пенью, то стихам.Я обещала с ней не расставаться —беспечному в угоду кутежу,и, клятве легкомысленной согласно,вот — слово мимолетное держу.А после — звезды звездами сменялись,и, под присмотром Бога самого,мы пропасти касались и смеялись,разбившись над ущельем Самадло.И впрямь смешно — легко, а не сторожконад бездной притягательной висеть.В снегу была потеряна сережка —ты не нашел, зато сумел воспеть.Осталась в долгопамятном поминегрядущей жизни маленькая треть.Моя свеча — прилежна, ей понынесопутствует Галактиона тень.Я сумрачно тоскую по Тбилиси,Метехи вижу, веки притворив.Хочу спросить: наития сбылись ливсех дэвов — в шапке вымыслов твоих?Когда я снова полечу-поеду —средь времени отрав или отрад!Отар, пошли мне чудную поэму!Или меня отринул ты, Отар?Не быть мне ни повинной, ни подсуднойпред роком, чей пригляд неумолим,пред распрей меж Бичвинтой и Пицундой,пред городом твоим, но и моим.Так, при свече, с любовью и печалью,в ночи от хвойных празднеств затаясь,— Рогора хар[261]? — тебя я вопрошаю.Да, авелум — когда бы не Тамаз.Но есть и я. И свет небесный — с нами.Душа, как снег — и твой, и мой, — свежа.Нечаянно содеяла посланьето ль я, то ли иссякшая свеча.1999
СИМОНУ ЧИКОВАНИ
Явиться утром в чистый север сада,в глубокий день зимы и снегопада,когда душа свободна и проста,снегов успокоителен избытоки пресной льдинки маленький напитоктак развлекает и смешит уста.Всё нужное тебе — в тебе самом, —подумать и увидеть, что Симонидет один к заснеженной ограде.О нет, зимой мой ум не так умен,чтобы поверить и спросить: — Симон,как это может быть при снегопаде?И разве ты не вовсе одинаковс твоей землею, где, навек заплакавот нежности, всё плачет тень моя,где над Курой, в объятой Богом Мцхете,в садах зимы берут фиалки дети,их называя именем «Иа»?И коль ты здесь, кому теперь виднапустая площадь в три больших окнаи цирка детский круг кому заметен?О, дома твоего беспечный храм,прилив вина и лепета к губами пение, что следует за этим!Меж тем всё просто: рядом то и это,и в наше время от зимы до летаполгода жизни, лёта два часа.И приникаю я лицом к Симонувсё тем же летом, тою же зимою,когда цветам и снегу нет числа.Пускай же всё само собой идет:сам прилетел по небу самолет,сам самовар нам чай нальет в стаканы.Не будем звать, но сам придет соседдля добрых восклицаний и бесед,и голос сам заговорит стихами.Я говорю себе: твой гость с тобою,любуйся его милой худобою,возьми себе, не отпускай домой.Но уж звонит во мне звонок испуга:опять нам долго не видать друг другав честь разницы меж летом и зимой.Простились, ничего не говоря.Я предалась заботам января,вздохнув во сне легко и сокровенно.И снова я тоскую поутру.И в сад иду, и веточку беру,и на снегу пишу я: Сакартвело.1963
ПОЭЗИЯ — ПРЕЖДЕ ВСЕГО[262]
80-летию со дня рождения Галактиона Табидзе
О, друзья, лишь поэзия — прежде, чем вы,прежде времени, прежде меня самого,прежде первой любви, прежде первой травы,прежде первого снега и прежде всего…Так — приблизительно так, ведь это всего лишь перевод — сказал он в ту прекрасную пору жизни, когда душа художника испытывает молодость и зрелость как одно состояние, пользуется преимуществами двух возрастов как единым благом: равновесием между трепетом и дисциплиной, вдохновением и мастерством, В мире свершились великие перемены, настоящее время ощущалось не как длительность, а как порыв ветра на углу между прошлым и будущим. Энергия этого ветра развевала знамёна, холодила щёки, предопределяла суть и форму стихов. Он был возбуждён, зачарован. Он ликовал. К этому времени он пережил и написал многое.
Светает! И огненный шарраскаленный встает из-за моря…Скорее — знамёна!Возжаждала воли душаи, раннею ранью, отвесной тропою,раненой ланью спеша,летит к водопою…Терпеть ей осталось немногоСкорее — знамёна!Слава тебе, муку принявшийи павший в сражении витязь!Клич твой над нами витает:— Идите за мною, за мною!Светает!Сомкнитесь, сомкнитесь, сомкнитесь!Знамёна, знамёнаСкорее — знамёна!(1917)
Еще в двенадцатом году было написано и с тех пор пребывает в классике грузинской поэзии и всей поэзии стихотворение «Я и ночь». «В классике» — звучит величественно и отчужденно, словно вне нас, в отторженном бессмертии, в торжественном «нигде», так звучит, а значит — именно «везде», в достоверной материи пространства, в живой плоти людей. Ночь — время и место поэтического действия, предмет созерцания и сама соглядатай, ночь — образ мироздания, вплотную подведенный к зрению и слуху. Я — и ночь, я — и мерцающая Вселенная, и неутолимая мука, творящаяся между нами, — суть моего ремесла, от которого нет отдыха и защиты. Можно сказать так, но это совсем не похоже на волшебство, ускользающее от иноязыкого исследователя этого стихотворения. Попробую сказать по-другому:
Только ночь — очевидецневидимой муки моей,И мое тайнословье —всеведущей — ведомо ей.Почти точно, но какая пустая бездна несоответствия вмещается в это «почти»! Но он сказал: «Я и ночь», раз навсегда присвоив ночь себе и предав себя ей, станемте искать его в ночи, павшей на тбилисские улицы, дворы и закоулки.
В пятнадцатом году — «Мери». Бедная, счастливая, неверная, прекрасная Мери! Все уста, открытые для грузинской речи, вовеки будут повторять ее имя, и всё потому, что с другим, с другим венчалась она в ненастную ночь, не оставив поэту никакого утешения, кроме его собственных стихов, да Шекспира, который один мог соответствовать этой скорби.
Ночь, Мери, Знамёна. Ранящий мир, любовь, события истории воспринимаются и воспроизводятся им с равным пристрастием сердца, единственным ведомым ему способом.
Наши души белеют белее, чем снег.Занимается день у окна моего.И приходит поэзия — прежде, чем свет,прежде Свети-Цховели и прежде всего.Так написал он, когда был еще молод и уже достаточно многоопытен, чтобы сформулировать свою главную страсть и доблесть и вынести ее в заглавие личности, своей судьбы, драгоценных для Грузии и общей культуры людей. Нет ли в этой формуле профессиональной замкнутости, усечённости? Видимо, нет. Ведь, когда он писал это, его звали: Галактион Табидзе, а вскоре стали звать и теперь зовут: Галактион, и только, потому что на его земле его имя не требует уточнения, он — единственный. И я счастлива, что неисчислимо много раз я видела, как действует это имя на самых разных жителей Грузии, каким выражением света и многознания отзываются их лица на заветный пароль этого имени. Счастлива, что вообще на свете бывает такая любовь всех, действительно всех людей к своему поэту, к своей поэзии. Только об этой любви и хотела я повести речь, чтобы вовлечь, заманить в нее новых пленников, как меня когда-то вовлекли и заманили добрые люди — а потом уже сам Галактион, когда душа была возделана, готова и открыта для любви.
Все мы знаем, что многие творения великих грузинских поэтов блестяще переводились на русский язык, но это не вполне относится к Галактиону Табидзе, чья хрупкая и прихотливая музыка легко разрушается даже от бережного прикосновения, — в чём тут дело, я не берусь судить. Иногда кажется, что сами стихи его одушевленно упорствуют в непреклонном желании остаться в естественной и неприкосновенной гармонии родного языка, не хотят нести неизбежного убытка.
Пристальное чтение станет легче и благодатней для нас, если мы предпошлём ему предысторию заведомой нежности к поэту, к его мятежному и сложному нраву, к его обширному, не простому, многообразному творчеству, столь дорогому для тех, кто говорит с ним на одном языке. А уж в этом надо поверить им на слово.
Так я поверила Вам, батоно Сандро, старый кахетинский крестьянин, чьи руки можно читать как книгу о щедрой земле, о долгом труде. Спасибо Вам, что Вы позвали нас в дом лишь за ту заслугу, что мы были путники, бредшие мимо, что луна вставала над виноградником, что стихи Галактиона, сложные для некоторых специально учёных людей, для Вас были вовсе просты.
Вы, пекари из райской преисподней, где всю ночь сотворяется хлеб, мне жаль, что мой перевод «Мери» много несовершенней горячего хлеба, вознаградившего меня за этот труд.
Вы, несравненный Ладо Гудиашвили[263], как я люблю Ваш дом — я только в последний раз заметила, как он красив сам по себе, прежде я всё не замечала, что вообще есть вообще дом, — всё смотрела, как Вы похаживаете возле Ваших дивных полотен, застенчиво объясняя их названия и смысл, ободряя родительским взором соцветья и созвездья красок. Ваша память и Ваше искусство многое знают о Галактионе.
А Вас мне не сыскать, ночной сторож, мы грелись возле Вашего костра. Вы не раз видели Галактиона, он бродил по этим улицам, ему было легко и просто говорить — Вы сказали: «Говорить со мной, с такими, как я». Таких, как Вы, я не встречала больше, но и другие люди рассказывали похожие истории…
И вот, всех упомянутых и всех неупомянутых людей я поздравляю с лучшей радостью, с днём рождения великого поэта, чья жизнь всё будет длиться и расти, и смерти его не останется вовсе — останутся рождение и стихи.
Что же, город мой милый, на ласку ты скуп?Лишь последнего жду я венка твоего.И уже заклинанья срываются с губ:Жизнь, и смерть, и поэзия — прежде всего.1973
АННА КАЛАНДАДЗЕ[264]
Речь об Анне Каландадзе, об Анне, о торжественном дне ее рождения, но прежде — о былом, о скромном дне рождения цветов миндаля на склонах Мтацминды, о марте, бывшем давно. Какая весна затевалась! Я проснулась поутру, потому что дети в доме напротив, во множестве усевшись на подоконник, играли в зеркало и в солнце и посылали огонь в мое окно, радио гремело: «У любви, как у пташки, крылья…» Начинался день, ведущий к Анне, ослики по дороге во Мцхету кричали о весне, и сколько же там было анемонов[265]! А у Симона Чиковани, у совершенно живого, невредимого, острозрячего Симона, дача была неподалёку — что за дача: дома нет, зато земли и неба в избытке, за рекой, на горе, четко видны развалины стройных древних камней, и виноградник уже очнулся от зимней спячки, уже хлопотал о незримом изначалье вина. Люди, оснащенные высшим даром, имеют свойство дарить нам себя и других. Сиял день весны, Симон был жив и здоров, но подарки еще не иссякли и Симон восклицал: «Кацо[266], ты не знаешь Анны, но ты узнаешь: Анна — прекрасна!» К вечеру я уже знала, что Анна — прекрасна, большой поэт, и ее язык, собственный, ведомый только ей, не меньше всего грузинского языка по объему и прелести звучания. На крайнем исходе дня пришла маленькая Анна, маленькая, говорю потому, что облик ее поразил и растрогал меня хрупкостью очертаний, серьезнейшей скромностью и тишиной — о, такие не суетятся, мыслят и говорят лишь впопад и не совершают лишних поступков.
Потом, в Москве, в счастливом уединении, я переводила стихотворения Анны Каландадзе, составившие ее первую русскую книгу — совсем маленькую, изданную в Тбилиси. Спасибо, Анна, — я наслаждалась. В тесной комнате с зелеными обоями плыли облака Хетты, Мидии, Урарту, боярышник шелестел, витали имена земли: Бетания, Шиомгвими, Орцхали[267]… Анна была очевидна и воздушно чиста, и сколько Грузии сосредоточенно и свободно помещено в Анне! Ее страсть к родимой речи, побуждающая к стихосложению и специальным филологическим занятиям, всё еще не утолена, склоняет ее к мучению, а нам обещает блаженство. Анна, когда живет и пишет, часто принимает себя за растения земли: за травинку, за веточку чинары, за соцветие магнолии, за безымянный стебелёк. Что ж, она, видимо, из них, из чистейших земных прорастаний, не знающих зла и корысти, имеющих в виду лишь зеленеть на благо глазам, даже под небрежной ногой незоркого прохожего, — лишь зеленеть победно и милосердно. Пусть всегда зеленеет! Годы спустя, в Тбилиси, опять пришла Анна с букетиком фиалок — думайте, что метафора, мне всё равно, но Анна и цветок по имени «иа» были в явном родстве и трудно отличимы друг от друга.
Да, я переводила Анну и наслаждалась, но и тогда предугадывала, а теперь знаю, что не могла соотноситься на равных с поэтом, о котором пекусь всей душой: я была моложе и я была — хуже. Но много лет прошло, и я еще улучшусь, Анна, и вернусь к Вашим стихам, чтобы, лишенные первоначальной сути, они не сиротствовали в чужом языке, в моём родном языке, а славно и нежно звучали.
До свидания, Анна, кланяюсь, благодарю, поздравляю, благоденствуйте в Тбилиси — за себя, за Симона, за Гоглу, и примите в обратный дар строку Вашего стихотворения: «Мравалжамиер, многие лета!»
1975
«Как мило всё было, как странно…»
Анне Каландадзе
Как мило всё было, как странно.Луна восходила, и Аннапечалилась и говорила:— Как странно всё это, как мило. —В деревьях вблизи ипподрома —случайная сень ресторана.Веселье людей, И природа:луна, и деревья, и Анна.Вот мы — соучастники сборищ,Вот Анна — сообщник природы,всего, с чем вовеки не споришь,лишь смотришь — мгновенья и годы.У трав, у луны, у туманаи малого нет недостатка.И я понимаю, что Анна —явленье того же порядка.Но если вблизи ипподрома,но если в саду ресторанаи Анна, хотя и продрогла,смеется так мило и странно,я стану резвей и развязнейи вымолвлю тост неизбежный:— Ах, Анна, я прелести вашейтакой почитатель прилежный.Позвольте спросить вас: а развеваш стих — не такая ж загадка,как встреча Куры и Арагвиблиз Мцхета во время заката?Как эти прекрасные рекислились для иного значенья,так вашей единственной речинерасторжимы теченья.В ней чудно слова уцелели,сколь есть их у Грузии милой,и раньше — до Свети-Цховели,и дальше — за нашей могилой.Но, Анна, вот сад ресторана,веселье вблизи ипподрома,и слышно, как ржет неустанноконей неусыпная дрёма.Вы, Анна, — ребенок и витязь,вы — маленький стебель бесстрашный,но, Анна, клянитесь, клянитесь,что прежде вы не были в хашной[268]! —И Анна клялась и смеялась,смеялась и клятву давала:— Зарёй, затевающей алость,клянусь, что еще не бывала! —О жизнь, я люблю твою сущность:луну, и деревья, и Анну,и Анны смятенье и ужас,когда подступали к духану.Слагала душа потаенносвой шелест, в награду за этоприсутствие Галактионаравнялось избытку рассвета,не то чтобы видимо зренью,но очевидно для сердца,и слышалось: — Есмь я и реювот здесь, у открытого срезаскалы и домов, что навислинад бездной Куры близ Метехи.Люблю ваши детские мыслии ваши простые утехи. —И я помышляла: покудасоседом той тени не стану,дай, жизнь, отслужить твое чудо,ту ночь, и то утро, и Анну…1975
ЖИЗНЬ ТИЦИАНА ДЛИТСЯ…[269]
Выступление на вечере памяти Т. Табидзе
Человек, написавший в стихах о том, что он не слагает стихи, не пишет их, а сам написан ими, как всегда, сказал правду. Тициан Табидзе действительно являет собою измышление поэзии, ее шедевр, в гармонии объединяющий все достоинства без единого изъяна. Он отчётливо и прекрасно нарисован нам в белом пространстве. Нам предъявлена красота его черт, его доброта, его неувядаемая гвоздика в петлице и роза на устах, которые никогда не открывались для тщеты, для хулы или для вздора. Этот человек словно желает показать нам, каков должен быть и каков есть поэт в человечестве.
Он лишает нас раздумий о совместимости гения и злодейства, он убеждает нас в том, что гений есть великодушие, благородство, доброта.
Сегодня много раз упоминалось драгоценное имя Бориса Пастернака, и вновь душа возвращается к нему, потому что встреча двух этих людей, замечательных не только потому, что речь России и речь Грузии вновь с нежностью и силой объединились, но потому, что их жизнь, их торжественная и доблестная дружба оставляют нам на память о человечестве, о нашей принадлежности к человеческому роду, замечательный документ, который говорит о том, что люди всё-таки прекрасны и не следует винить их в жестокости, а, наоборот, нужно дивиться их мужеству, долготерпению и умению спасать друг друга.
Переписка Нины Табидзе[270] и Пастернака останется для грядущих поколений как свидетельство величайшего напряжения человеческой нравственности, человеческого ума. Меж бездной и бездной в мироздании дует сквозняк и задувает то одну, то другую свечу. Наташа Пастернак, дорогая, вот здесь внук Тициана, вот внуки Бориса Леонидовича Пастернака, чьи таинственные прекрасные лица обещают нам, что эта свеча не задута, что свет ее будет длиться во времени. Может быть, в чьей-нибудь бедной и скудной жизни бывает так, что смерть является самым существенным событием в судьбе человека. У поэта — не то. Он тратит мгновение на краткую последнюю муку и потом становится вечным приливом к нашему уму, способствующим нашему спасению. Жизнь Тициана длится в его внуках, длится в неиссякаемых гвоздиках в цветниках человечества, длится в каждом из нас, кто расположен к добру, расположен к поэзии. Два этих дома обласкают еще многих: дом Тициана в Тбилиси — все мы еще раз увидим картины Пиросмани, пианино, подаренное когда-то Борисом Пастернаком, и дом в Переделкине — тоже будет обязывать нас к доблести духа.
Я прочту два стихотворения — одно Тициана Табидзе — «Маш гамарджвеба» по-грузински, — «Итак, да здравствует»:
Брат мой, для пенья пришли, не для распрей,для преклоненья колен пред землёю,для восклицанья:— Прекрасная, здравствуй,жизнь моя, ты обожаема мною!Кто там в Мухрани насытил мараниалою влагой?Кем солнце ведомо,чтоб в осиянных долинах Арагвизрела и близилась алавердоба?Кто-то другой и умрёт, не заметив,смертью займется, как будничным делом…О, что мне делать с величием этимгор, обращающих карликов в дэвов?Господи, слишком велик виноградник!Проще в постылой чужбине скитаться,чем этой родины невероятнойвидеть красу и от слёз удержаться.Где еще Грузия — Грузии кроме?Край мой, ты прелестьи крайняя крайность!Что понукает движение кровив жилах, как ты, моя жизнь, моя радость?Если рождён я — рождён не на время,а навсегда, обожатель и раб твой.Смерть я снесу, и бессмертия бремяне утомит меня… Жизнь моя, здравствуй!И второе — мое:
Сны о Грузии — вот радость!И под утро так чиставиноградовая сладость,осенившая уста.Ни о чём я не жалею,ничего я не хочу —в золотом Свети-Цховелиставлю бедную свечу.Малым камушкам во Мцхетавоздаю хвалу и честь.Господи, пусть будет этовечно так, как ныне есть.Пусть всегда мне будут в новостьи колдуют надо мноймилой родины суровость,нежность родины чужой.Что же, дважды будем живы —двух неимоверных странречь и речь нерасторжимы,как Борис и Тициан.1977
ТИФЛИС
Отару и Тамазу Чиладзе
Как любила я жизнь! — О любимая, длись! —я вослед Тициану твердила.Я такая живучая, старый Тифлис,твое сердце во мне невредимо.Как мацонщик[271], чей ослик любим, как никто,возвещаю восход и мацони.Коль кинто не придет, я приду, как кинто,веселить вас, гуляки и сони.Ничего мне не жалко для ваших услад.Я — любовь ваша, слухи и басни.Я нырну в огнедышащий маленький адза стихом, как за хлебом — хабази.Жил во мне соловей, всё о вас он звенел,и не то ль меня сблизило с вами,что на вас я взирала глазами зверейтой породы, что знал Пиросмани.Без Тифлиса жила, по Тифлису томясь.Есть такие края неужели,где бы я преминула, Отар и Тамаз,вспомнить вас, чтоб глаза повлажнели?А когда остановит дыханье и речьта, последняя в жизни превратность,я успею подумать: позволь умеретьза тебя, мой Тифлис, моя радость!1978
ГРУЗИНСКИХ ЖЕНЩИН ИМЕНА
Там в море паруса плутали,и, непричастные жаре,медлительно цвели платаныи осыпались в ноябре.Мешались гомоны базара,и обнажала высотапереплетения базальтаи снега яркие цвета.И лавочка в старинном паркебела вставала и нема,и смутно виноградом пахлигрузинских женщин имена.Они переходили в лепет,который к морю выбегали выплывал, как черный лебедь,и странно шею выгибал.Смеялась женщина Ламара,бежала по камням к воде,и каблучки по ним ломала,и губы красила в вине.И мокли волосы Медеи,вплетаясь утром в водопад,и капли сохли, и мелели,и загорались невпопад.И, заглушая олеандры,собравши всё в одном цветке,витало имя Ариадныи растворялось вдалеке.Едва опершийся на сваи,там приникал к воде причал.«Цисана!» — из окошка звали,«Натэла!» — голос отвечал…1957
«Смеясь, ликуя и бунтуя…»
Смеясь, ликуя и бунтуя,в своей безвыходной тоске,в Махинджаури[272], под Батуми,она стояла на песке.Она была такая гордая —вообразив себя рекой,она входила в море голаяи море трогала рукой.Освободясь от ситцев лишних,так шла и шла наискосок.Она расстегивала лифчик,чтоб сбросить лифчик на песок.И вид ее предплечья смутногодразнил и душу бередил.Там белое пошло по смуглому,где раньше ситец проходил.Она смеялася от радости,в воде ладонями плеща,и перекатывались радугиот головы и до плеча.1957
СНЫ О ГРУЗИИ
Сны о Грузии — вот радость!И под утро так чиставиноградовая сладость,осенившая уста.Ни о чем я не жалею,ничего я не хочу —в золотом Свети-Цховелиставлю бедную свечу.Малым камушкам во Мцхетавоздаю хвалу и честь.Господи, пусть будет этовечно так, как ныне есть.Пусть всегда мне будут в новостьи колдуют надо мнойродины родной суровость,нежность родины чужой.1960
СПАТЬ
Мне — пляшущей под мцхетскою луной,мне — плачущей любою мышцей в теле,мне — ставшей тенью, слабою длиной,не умещенной в храм Свети-Цховели,мне — обнаженной ниткой серебра,продернутой в твою иглу, Тбилиси,мне — жившей, как преступник, — до утра,озябшей до крови в твоей теплице,мне — не умевшей засыпать в ночах,безумьем растлевающей знакомых,имеющей зрачок коня в очах,отпрянувшей от снов, как от загонов,мне — с нищими поющей на мосту:«Прости нам, утро, прегрешенья наши.Обугленных желудков нищетупозолоти своим подарком, хаши»,мне — скачущей наискосок и вспятьв бессоннице, в ее дурной потехе, —о Господи, как мне хотелось спатьв глубокой, словно колыбель, постели.Спать — засыпая. Просыпаясь — спать.Спать — медленно, как пригублять напиток.О, спать и сон посасывать, как сласть,пролив слюною сладости избыток.Проснуться поздно, глаз не открывать,чтоб дальше искушать себя секретомпогоды, осеняющей кроватьпока еще не принятым приветом.Как приторен в гортани привкус сна.Движенье рук свежо и неумело.Неопытность воскресшего Христаглубокой ленью сковывает тело.Мозг слеп, словно остывшая звезда.Пульс тих, как сок в непробужденном древе.И — снова спать! Спать долго. Спать всегда,спать замкнуто, как в материнском чреве.1960
«Когда б спросили… — некому спросить…»
Когда б спросили… — некому спросить:пустынна переделкинская осень.Но я — как раз о ней! Пусть спросят синьи желтизна, пусть эта церковь спросит,когда с лучом играет на холме,пусть спросит холм, скрывающий покуда,что с ним вовек не разминуться мне,и ветхий пруд, и дерево у пруда,пусть осень любопытствует: куда,зачем спешу по направленью к летувспять увяданья? И причем Кура,когда пора подумывать про Лету[273]?И я скажу: — О местность! О судьба!О свет в окне единственного дома!Дай миг изъять из моего всегда,тебе принадлежащего надолго,дай неизбежность обежать кругоми уж потом ее настигнуть бегом,дай мне увидеть землю роз и горс их неземным и отстраненным снегом,дай Грузию по имени назвать,моей назвать, плениться белым светоми над Курою постоять. Как знать?Быть может — нет… а всё ж,вдруг — напоследок?1962
ГРУЗИНСКАЯ ПОЭЗИЯ ВСЕГДА БУДЕТ СО МНОЙ[274]
Мне бы тоже изложить мою точку зрения на дело художественного перевода, но у меня нет точки зрения, а есть зрение. У меня есть руки, которыми я пишу, есть мое сердце, при помощи которого я работаю, и дальше я пойти не могу.
Здесь много говорили о том, как следует переводить. Это полезно, это поучительно, и я всё-таки не знаю, как надо переводить. Если бы мы знали, было бы больше прекрасных переводов Галактиона Табидзе и других.
Я еще хочу сослаться на обязательный момент — деловитость. Будем рассматривать наши совещания не только как программу работы Союза писателей, как мероприятие нашей общественной жизни, но подумаем, что привело нас друг к другу, что влечет нас встречаться и говорить об одном и том же. Я имею в виду искусство, то, что всегда сближает нас, а кроме этого у нас нет ничего.
Я рассматриваю перевод, как любовь одного человека к другому. Я так говорю не только потому, что мне довелось любить поэтов, которых я переводила, что через стихи Симона Чиковани, Анны Каландадзе я видела их облик, а потому, что я бесконечно доверяла им как поэтам и очень любила их.
Здесь говорили о подстрочниках. Наверное, жестокие слова, сказанные о подстрочнике, очень справедливы, но я думаю, что мы можем не признаваться друг другу в том, каким образом работали. Давайте будем делиться результатами нашей работы, и они скажут сами за себя.
Я не собираюсь упрекать Пастернака в том, что он прибегал к подстрочнику, потому что он постигал величайшую грузинскую поэзию, и было бы кощунством упрекать его. Я нежно отношусь к подстрочникам. Мне кажется, что подстрочник — это дитя, если можно так сказать, которое беззащитно, оно потеряло ту жизнь, в которой оно жило на родном языке, и еще не определило новой жизни. Пока это только дитя, с которым можно сделать всё, что угодно. И лишь настоящее искусство поставит, направит, усыновит это дитя, сделает его не только своим ребёнком, но отнесет ко всему миру, чтобы весь мир принял его в свои объятия.
Я не позволю глумиться над этим ребёнком, не позволю сделать нечто дурное, пусть дитя всегда будет прекрасным.
Мне кажется, что есть еще один обязательный приём перевода, это — одержимость Я буду на этом настаивать, и я говорю это не о себе, а о других. Товарищи, которые принимают участие в этом совещании, это люди, вооружённые не только знанием своего дела, но и своей способностью познать поэзию по подстрочнику. В наших условиях это обязательный технический приём, необходимый для художественного перевода. По подстрочнику только истинный поэт может понять смысл стихотворения.
Я всё время говорю о поэзии, потому что больше ее знаю, и я уверена, что только настоящий поэт восстановит облик стихотворения, как облик прекрасного лица. Я ссылаюсь на себя не потому, что считаю себя примером в работе переводчика, просто я это больше знаю. Следует говорить о том, что знаешь лучше, о своем опыте, и я ссылаюсь на грузинскую литературу не в ущерб другой литературе, а опять-таки потому, что я ее больше знаю. Я специально ограничила себя переводом грузинской поэзии. Я хочу сосредоточить себя на этом языке. Я узнаю грузинские слова из тысячи других слов, я настроила себя на это и думаю, что это очень важно.
Мы говорили о пределах вольности перевода. Я думаю, что математическим способом не удастся вычислить должный предел. Мы всегда можем говорить, что можно сделать так или иначе, мы добивались переводов точных и неточных, и я знаю, что я делала. Я считаю, что истинно точным перевод можно сделать путём каких-то неточностей, потому что потери при переводе с одного языка на другой обязательно бывают. Мне никогда не удавалось восстановить звучание грузинских слов, я подчас специально нарушала размер и строй грузинского стихотворения, потому что то, что может звучать в грузинском размере, не может звучать в русском.
Опять-таки мне посчастливилось, я переводила те стихи, которые казались мне прекрасными, иначе я не могла бы работать над ними. Но есть моменты, которые не подлежат точному воспроизведению. Я уже говорила когда-то, как я переводила стихи Симона Чиковани. Там был вещи, которые я не могла воспроизвести точно, потому что, при всём доверии к Симону Чиковани, при огромной нежности к его поэзии, я знала, что по-грузински это прекрасно, а по-русски это не может так звучать. И при переводе Галактиона Табидзе «Тебе тринадцать лет» — эти слова по-русски не звучат поэтически, и по-русски нельзя это сказать таким образом.
Я уважаю многих товарищей, которые упрекали меня в вольности перевода Галактиона Табидзе. Дело в том, что Галактион принадлежит Грузии, но каждый грузин не обязан знать, что может угрожать Галактиону. То, что мы даём из грузинской поэзии, — это очень много, но не для Грузии, а для России. Я хочу донести стихотворения Галактиона Табидзе до русского читателя и считаю это возможным. Я не выкидывала ни строчки, не проявляла небрежности, а если и делала что-либо по-своему, то потому, что хотела осветить Галактиона по-русски так, как слышала по-грузински. Когда я хожу по ночам в Тбилиси, мне кажется, что хожу вместе с тенью Галактиона, Я знаю его стихотворение, я знаю, в чём его смысл, оно не чуждо логике, но оно всё держится на музыке, которую я не могу точно воспроизвести, — не просите у меня невозможного.
Я могу только сказать русскому читателю, что это звучит на грузинском языке божественно. Я хочу, чтобы русский читатель поверил мне на слово, что Галактион — великий поэт. Если бы для этого мне нужно было бы танцевать, я бы танцевала.
Я говорила, что иногда сама работа вынуждает нас к вольности. Когда я переводила стихотворение Симона Чиковани «Девять дубов», я тревожилась за него, я боялась, что это «дитя» не станет любимым русским читателем. У нас число девять не принято обыгрывать. Я специально ввела в конце стихотворения строки, которых не было у Чиковани. Я хотела, чтобы читатель понял, что поэт играет с ним, я хотела облегчить русскому читателю восприятие этого стихотворения.
Но есть какая-то точность которую нельзя нарушить, и Для этой точности нам нужно менять размер и находить пути, которые должны оставить неприкосновенными грузинские обороты тогда, когда они звучат прекрасно и по-русски.
Иногда я переводила стихотворения Симона Чиковани, Анны Каландадзе несоответствующим им размером с тем, чтобы передать ту сердечную сбивчивость, которая там была, чтобы донести ее до русского читателя.
В заключение я хочу сказать, что у нас очень много работы. Но я считаю грузинскую поэзию своей, и у меня не будет покоя, пока я не переведу всего того, что должна перевести.
Грузинская поэзия всегда будет со мной. Я буду служить искусству, которое сближает нас, дарует нам счастье и всех нас украшает.
1962
ВОСПОМИНАНИЕ О ГРУЗИИ[275]
Вероятно, у каждого человека есть на земле тайное и любимое пространство, которое он редко навещает, но помнит всегда и часто видит во сне. Человек живет дома, на родине, там, где ему следует жить; занимается своим делом, устает и ночью, перед тем как заснуть, улыбается в темноте и думает: «Сейчас это невозможно, но когда-нибудь я снова поеду туда…»
Так думаю я о Грузии, и по ночам мне снится грузинская речь. Соблазн чужого и милого языка так увлекает, так дразнит немые губы, но как примирить в славянской гортани бурное несогласие согласных звуков, как уместить долготу гласных? Разве что во сне сумею я преодолеть косноязычие и издать этот глубокий клёкот, который всё нарастает в горле, пока не станет пением.
Мне кажется, никто не живет в такой близости пения, как грузины. Между весельем и пением, печалью и пением, любовью и пением вовсе нет промежутка. Если грузин не поёт сейчас, то только потому, что собирается петь через минуту.
Однажды осенью в Кахетии мы сбились с дороги и спросили у старого крестьянина, куда идти. Он показал на свой дом и строго сказал: «Сюда». Мы вошли во двор, где уже сушилась чурчхела[276], а на ветках айвы куры вскрикивали во сне. Здесь же, под темным небом, хозяйка и две ее дочери ловко накрыли стол.
Сбор винограда только начинался, но квеври — остроконечные, зарытые в землю кувшины — уже были полны юного, еще не перебродившего вина, которое пьется легко, а хмелит тяжело. Мы едва успели его отведать, а уж все пели за столом во много голосов, и каждый голос знал свое место, держался нужной высоты. В этом пении не было беспорядка, строгая, неведомая мне дисциплина управляла его многоголосьем.
Мне показалось, что долгожданная тайна языка наконец открылась мне, и я поняла прекрасный смысл этой песни: в ней была доброта, много любви, немного печали, нежная благодарность земле, воспоминание и надежда, а также всё остальное, что может быть нужно человеку в такую счастливую и лунную ночь.
1964
ТОСКА ПО ЛЕРМОНТОВУ
О Грузия, лишь по твоей вине,когда зима грязна и белоснежна,печаль моя печальна не вполне,не до конца надежда безнадежна.Одну тебя я счастливо люблю,и лишь твое лицо не лицемерно.Рука твоя на голову моюложится благосклонно и целебно.Мне не застать врасплох твоей любви.Открытыми объятия ты держишь.Все говоры, все шепоты твоимне на ухо нашепчешь и утешишь.Но в этот день не так я молода,чтоб выбирать меж севером и югом.Свершилась поздней осени беда,былой уют украсив неуютом.Лишь черный зонт в моих руках гремит,живой, упругий мускул в нём напрягся.То, что тебя покинуть норовит, —пускай покинет, что держать напрасно.Я отпускаю зонт и не смотрю,как будет он использовать свободу.Я медленно иду по октябрю,сквозь воду и холодную погоду.В чужом дому, не знаю почему,я бег моих колен остановила.Вы пробовали жить в чужом дому?Там хорошо. И вот как это было.Был подвиг одиночества свершен,и я могла уйти. Но так случилось,что в этом доме, в ванной, жил сверчок,поскрипывал, оказывал мне милость.Моя душа тогда была слаба,и потому — с доверьем и тоскою —тот слабый скрип, той песенки словая полюбила слабою душою.Привыкла вскоре добрая семья,что так, друг друга не опровергая,два пустяка природы — он и я —живут тихонько, песенки слагая.Итак — я здесь. Мы по ночам не спим,я запою — он отвечать умеет.Ну, хорошо. А где же снам моим,где им-то жить? Где их бездомность реет?Они все там же, там, где я была,где высочайший юноша вселенноймеж туч и солнца, меж добра и зластоял вверху горы уединенной.О, там, под покровительством горы,как в медленном недоуменье танца,течения Арагвы и Курыни встретиться не могут, ни расстаться.Внизу так чист, так мрачен Мцхетский храм.Души его воинственна молитва.В ней гром мечей, и лошадиный храп,и вечная за эту землю битва.Где он стоял? Вот здесь, где монастырьеще живет всей свежестью размаха,где малый камень с легкостью вместилвеликую тоску того монаха.Что, мальчик мой, великий человек?Что сделал ты, чтобы воскреснуть больюв моём мозгу и чернотой меж век,всё плачущей над маленьким тобою?И в этой, Богом замкнутой судьбе,в твоей высокой муке превосходства,хотя б сверчок любимому, тебе,сверчок играл средь твоего сиротства?Стой на горе! Не уходи туда,где — только-то! — через четыре годасомкнется над тобою навсегдапустая, совершенная свобода!Стой на горе! Я по твоим следамнайду тебя под солнцем, возле Мцхета.Возьму себе всем зреньем, не отдам,и ты спасен уже, и вечно это.Стой на горе! Но чем к тебе добрейчужой земли таинственная новость,тем яростней соблазн земли твоей,нужней ее сладчайшая суровость.1964
ЗИМНЯЯ ЗАМКНУТОСТЬ
Булату Окуджаве[277]
Странный гость побывал у меня в феврале.Снег занёс мою крышу ещё в январе,предоставив мне замкнутость дум и деяний.Я жила взаперти, как огонь в фонареили как насекомое, что в янтареуместилось в простор тесноты идеальной.Странный гость предо мною внезапно возник,и тем более странен был этот визит,что снега мою дверь охраняли сурово.Например — я зерно моим птицам несла.«Можно ль выйти наружу?» — спросила. «Нельзя», —мне ответила сильная воля сугроба.Странный гость, говорю вам, неведомый гость.Он прошёл через стенку насквозь, словно гвоздь,кем-то вбитый извне для неведомой цели.Впрочем, что же ещё оставалось ему,коль в дому, замурованном в снежную тьму,не осталось для входа ни двери, ни щели.Странный гость — он в гостях не гостил, а царил.Он огнем исцелил свой промокший цилиндр,из-за пазухи выпустил свинку морскуюи сказал: «О, пардон, я продрог, и притомя ушибся, когда проходил напролом в этот дом,где теперь простудиться рискую».Я сказала: «Огонь вас утешит, о гость.Горсть орехов, вина быстротечная гроздь —вот мой маленький юг среди вьюг справедливых.Что касается бедной царевны морей —ей давно приготовлен любовью моейплод капусты, взращенный в нездешних заливах».Странный гость похвалился: «Заметьте, мадам,что я склонен к слезам, но не склонны к следаммои ноги промокшие. Весь я — загадка!»Я ему объяснила, что я не педанти за музыкой я не хожу по пятам,чтобы видеть педаль под ногой музыканта.Странный гость закричал: «Мне не нравится тонваших шуток! Потом будет жуток ваш стон!Очень плохи дела ваших духа и плоти!Потому без стыда я явился сюда,что мне ведома бедная ваша судьба».Я спросила его: «Почему вы не пьёте?»Странный гость не побрезговал выпить вина.Опрометчивость уст его речи свелалишь к ошибкам, улыбкам и доброму плачу:«Протяжение спора угодно душе!Вы — дитя мое, баловень и протеже.Я судьбу вашу как-нибудь переиначу.Ведь не зря вещий зверь чистой шерстью белел —ошибитесь, возьмите счастливый билет!Выбирайте любую утеху мирскую!»Поклонилась я гостю: «Вы очень добры,до поры отвергаю я ваши дары.Но спасите прекрасную свинку морскую!Не она ль мне по злому сиротству сестра?Как остра эта грусть — озираться со снасредь стихии чужой, а к своей не пробиться.О, как нежно марина, моряна, морянеизбежно манят и минуют меня,оставляя мне детское зренье провидца.В остальном — благодарна я доброй судьбе.Я живу, как желаю, — сама по себе.Бог ко мне справедлив и любезен издатель.Старый пес мой взмывает к щеке, как щенок.И широк дивный выбор всевышних щедрот:ямб, хорей, амфибрахий, анапест и дактиль.А вчера колокольчик в полях дребезжал.Это старый товарищ ко мне приезжал.Зря боялась — а вдруг он дороги не сыщет?Говорила: когда тебя, вижу, Булат,два зрачка от чрезмерности зренья болят,беспорядок любви в моём разуме свищет».Странный гость засмеялся. Он знал, что я лгу.Не бывало саней в этом сиром снегу.Мой товарищ с товарищем пьет в Ленинграде.И давно уж собака моя умерла —стало меньше дыханьем в груди у меня.И чураются руки пера и тетради.Странный гость подтвердил: «Вы несчастны теперь».В это время открылась закрытая дверь.Снег всё падал и падал, не зная убытка.Сколь вошедшего облик был смел и пригож!И влекла петербургская кожа калош след —лукавый и резвый, как будто улыбка.Я надеюсь, что гость мой поймет и зачтет,как во мраке лица серебрился зрачок,как был рус африканец и смугл россиянин!Я подумала — скоро конец февралю —и сказала вошедшему: «Радость! Люблю!Хорошо, что меж нами не быть расставаньям!»1965
СНЕГОПАД
Булату Окуджаве
Снегопад свое действие начали еще до свершения тьмыПеределкино переиначилв безымянную прелесть зимы.Дома творчества дикую кличкуон отринул и вытер с доскии возвысил в полях электричкудо всемирного звука тоски.Обманувши сады, огороды,их ничтожный размер одолев,возымела значенье природыневеликая сумма дерев.На горе, в тишине совершенной,голос древнего пенья возник,и уже не села, а вселеннойты участник и бедный должник.Вдалеке, меж звездой и дорогой,сам дивясь, что он здесь и таков,пролетел лучезарно здоровыйи ликующий лыжник снегов.Вездесущая сила движенья,этот лыжник, земля и луна —лишь причина для стихосложения,для мгновенной удачи ума.Но, пока в снегопаданье строгомясен разум и воля свежа,в промежутке меж звуком и словомопрометчиво медлит душа.1968
ВОСПОМИНАНИЕ О ЯЛТЕ
Булату Окуджаве
В тот день случился праздник на земле.Для ликованья все ушли из дома,оставив мне два фонаря во мглепо сторонам глухого водоема.Еще и тем был сон воды храним,что, намертво рожден из алебастра,над ним то ль нетопырь[278], то ль херувимулыбкой слабоумной улыбался.Мы были с ним недальняя родня —среди насмешек и неодобреньяон нежно передразнивал менязначеньем губ и тщетностью паренья.Внизу, в порту, в ту пору и всегда,неизлечимо и неугасимопульсировала бледная звезда,чтоб звать суда и пропускать их мимо.Любовью жегся и любви училвид полночи. Я заново дивиласьнеистовству, с которым на мужчини женщин человечество делилось.И в час, когда луна во всей красетак припекала, что зрачок слезился,мне так хотелось быть живой, как все,иль вовсе мертвой, как дитя из гипса.В удобном сходстве с прочими людьмине сводничать чернилам и бумаге,а над великим пустяком любвибесхитростно расплакаться в овраге.Так я сидела — при звезде в окне,прискорбной лампе, при цветке в стакане.И безутешно ластилось ко мнепричастий шелестящих пресмыканье.9 мая 1969
ПИСЬМО БУЛАТУ ИЗ КАЛИФОРНИИ
Что в Калифорнии, Булат, —не знаю. Знаю, что прелестный,пространный край. В природе летнейпохолодает, говорят.Пока — не холодно. Блеститпростор воды, идущий зною.Над розой, что отрадно взору,колибри пристально висит.Ну, вот и всё. Пригож и юннарод. Июль вступает в розы.А я же «Вестником Европы»[279]свой вялый развлекаю ум.Всё знаю я про пятый годстолетья прошлого: раздоры,открытья, пререканья, вздорыи что потом произойдёт.Откуда «Вестник»? Дин, мой друг,славист, профессор, знаний светоч,вполне и трогательно сведущв словесности, чей вкус и звукнигде тебя, нигде меняне отпускает из полона.Крепчает дух Наполеона.Графиня Некто умерла,до крайних лет судьбы дойдя.Все пишут: кто стихи, кто прозу.А Тот, кто нам мороз и розупреподнесет, — еще дитябезвестное, но не вполне:он — знаменитого поэтаплемянник, стало быть, роднеизвестен. Дальше — буря, мгла.Булат, ты не горюй, всё вродео'кей. Но «Вестником Европы»зачитываться я могла,могла бы там, где ты и ябрели вдоль пруда Химок возле.Колибри зорко видит в розенасущный смысл житья-бытья.Меж тем Тому — уже шесть лет!Еще что в мире так же дивно?Всё это удивляет Дина.Засим прощай, Булат, мой свет.1977
ШУТОЧНОЕ ПОСЛАНИЕ К ДРУГУ
Покуда жилкой голубоюбезумья орошен висок,Булат, возьми меня с собою,люблю твой лёгонький возок.Ямщик! Я, что ли, — завсегдатайсаней? Скорей! Пора домой,в былое. О Булат, солдатик,родимый, неубитый мой.А остальное — обойдётся,приложится, как ты сказал.Вот зал, и вальс из окон льется.Вот бал, а нас никто не звал.А всё ж — пойдём. Там, у колонны…так смугл и бледен… Сей любвине перенесть! То — Он. Да. Он ли?Не надо знать, и не гляди.Зачем дано? Зачем мы вхожив красу чужбин, в чужие дни?Булат, везде одно и то же.Булат, садись! Ямщик, гони!Как снег летит! Как снегу много!Как мною ты любим, мой брат!Какая долгая дорогаиз Петербурга в Ленинград.1977
УСТРОЙСТВО ЛИЧНОСТИ[280]
Счастливый день, счастливое собрание… В судьбе Булата, не столько соседствующей с нашей судьбою, а, пожалуй, возглавившей ее течение, то вялое, то горестное, в этой судьбе есть нечто, что всегда будет приглашать нас к пристальному раздумью. Может быть, устройство личности Булата, весьма неоткровенное, не поданное нам на распахнутой ладони… Устройство этой личности таково, что оно держит нас в особенной осанке, в особенной дисциплине. Перед ним, при нём, в связи с ним, в одном с ним пространстве не следует и не хочется вести себя недостойно, не хочется поступиться честью, настолько, насколько это возможно. Всё-таки хочется как-то немножко выше голову держать и как-то не утруждать позвоночник рабским утомленным наклоном. Булат не повелевает, а как бы загадочно и кротко просит нас не иметь эту повадку, эту осанку, а иметь всё-таки какие-то основания ясно и с любовью глядеть в глаза современников и всё-таки иметь утешение в человечестве. Есть столько причин для отчаянья, но сказано нам, что уныние есть тяжкий грех. И может быть, в нашей любви, в нашем пристрастии к Булату есть некоторая ни в чём не повинная корысть, потому что, обращаясь к нему, мы выгадываем, выгадываем свет собственной души.
У меня много есть всяких посвящений и одно совсем малозначительное, но всё ж прочту… Оно короткое. Когда-то на одной сцене мы с Булатом выступали, и он подарил мне ключик, маленький ключик. И я им с ненасытностью владею. Стишок мой — он вообще экспромт, шутка — называется «Песенка для Булата».
Песенка для Булата
Мой этот год — вдоль бездны путь.И если я не умерла,то потому, что кто-нибудьвсегда молился за меня.Всё вкривь и вкось, всё невпопад,мне страшен стал упрёк светил,зато — вчера! Зато — Булат!Зато — мне ключик подарил!Да, да! Вчера, сюда вошед,Булат мне ключик подарил.Мне этот ключик — для волшебств,а я их подарю — другим.Мне трудно быть не молодойи знать, что старой — не бывать.Зато — мой ключик золотой,а подарил его — Булат.Слова из губ — как кровь в платок.Зато на век, а не на миг.Мой ключик больше золотой,чем золото всех недр земных.И всё теперь пойдет на лад,я буду жить для слёз, для рифм.Не зря — вчера, не зря — Булат,не зря мне ключик подарил!9 мая 1994
«Помню — как вижу, зрачки затемню…»
Помню — как вижу, зрачки затемнювеками, вижу: о, как загореловсё, что растет, и, как песнь, затянуимя земли и любви: Сакартвело.Чуждое чудо, грузинская речь,Тереком буйствуй в теснине гортани,ах, я не выговорю — без предтечкрови, воспитанной теми горами.Вас ли, о, вас ли, Шота и Важа,в предки не взять и родство опровергнуть?Ваше — во мне, если в почву вошлакосточка — выйдет она на поверхность.Слепы уста мои, где поводырь,чтобы мой голос впотьмах порезвился?Леса ли оклик услышу, воды ль —кажется: вот говорят по-грузински.Как я люблю, славянин и простак,недосягаемость скороговорки,помнишь: лягушки в болоте… О, какмучают горло предгорья, пригоркиграмоты той, чьи вершины в снегуУшбы [281] надменней. О, вздор альпенштока!Гмерто, ужель никогда не смогувысказать то — несказанное что-то?Только во сне — велика и чиста,словно снега, — разрастаюсь и рею,Сколько хочу услаждаю устаречью грузинской, грузинскою речью…1975
«Я знаю, всё будет: архивы, таблицы…»
Я знаю, всё будет: архивы, таблицы…Жила-была Белла… потом умерла…И впрямь я жила! Я летела в Тбилиси,где Гия и Шура встречали меня.О, длилось бы вечно, что прежде бывало:с небес упадал солнцепёк проливной,и не было в городе этом подвала,где б Гия и Шура не пили со мной.Как свечи мерцают родимые лица.Я плачу, и влажен мой хлеб от вина.Нас нет, но в крутых закоулках Тифлисамы встретимся: Гия, и Шура, и я.Счастливица, знаю, что люди другиев другие помянут меня времена.Спасибо! — Да тщетно: как Шура и Гия,никто никогда не полюбит меня.1975
«Я столько раз была мертва…»
Гие Маргвелашвили
Я столько раз была мертваиль думала, что умираю,что я безгрешный лист мараю,когда пишу на нем слова.Меня терзали жизнь, нужда,страх поутру, что всё сначала.Но Грузия меня всегдазвала к себе и выручала.До чудных слёз любви в зрачкахи по причине неизвестной,о, как, когда б вы знали, — какменя любил тот край прелестный.Тифлис, не знаю, невдомёк —каким родителем суровымя брошена на твой порогподкидышем большеголовым?Тифлис, ты мне не объяснял,и я ни разу не спросила:за что дарами осыпали мне же говорил «спасибо»?Какую жизнь ни сотворюиз дней грядущих, из тумана, —чтоб отслужить любовь твою,всё будет тщетно или мало…1975
Я И НОЧЬ И ГАЛАКТИОН
Памяти Гии Маргвелашвили
К опасному готовясь повороту,преобразив незнаемую новь,я втайне обрекала переводустихи Галактиона «Я и ночь».Два языка спеклись в моей гортани,мне свыше данный — делал вид, что слаб.Как Яузе притоком мутной Мтквари,мне — с музыкой накоротке не стать.Надеялась, что издалёка, сбоку,украдкою до тайника дойду.О Гмерто! — тщетно я взывала к Богу.О Цвима! — обращалась я к дождю.Тягались силы вымысла и яви,силёнки слова иссякали в них.Сквозили вместе кари и ниави,дул ветерок и воздымался вихрь.Стихи мерцали — кротко, затаённо.Окликнут звук — но звуком не задет.— Оставь! Не тронь! — витал Галактионаусмешливый, влиятельный запрет.Казалось бы, всё так прозрачно-просто:поэт, свеча, души отверстый плач,луна, сирень… Навязчиво и плоскочто, тычась в темь, талдычишь ты, толмач?Собрания луны, свечи, сирени —достаточно, чтоб не был стих уныл.Сусеки одиночества — свирепы.Но как мне быть? — А ты спроси у них.Всё непостижней горла бормотанье.Луна печёт всё хладней, всё больней.Смысл — здесь ли, там ли — в им сокрытой тайне,но он семь раз упомянул о ней.Тайнодержавной власти тайнодержец,таинственно, утайкою, тайкомон предавался тайнописи — дескать,не дело всех; о чём она, о ком.Не я ль вломлюсь в ларец его заветный,сиреневых не пожалею кущ,к сокровищнице, хрупкой и запретнойрукой развязной подбирая ключ?Повторные значенья — заунывны,куртинам — вновь не лиловеть в цвету,и подлинник его луны донынесвою оберегает чистоту.В луну, в сирень окно я открывала,отпив вина, что проклял он в ту ночь.— Вот ключ, возьми! — смеялся зазывалаи ухмылялся, убегая прочь.Как если б тишина часов песочныхисторгла вдруг громоздкий гром времён,безмолвствующий, восклицал подстрочник,что чужаку свой жемчуг не вернёт.Я видела: друг ночи — горько молод,неутомимо, безутешно горд.Ровесник умолчаний и обмолвок —тринадцатый, ещё беспечный, год.Спустя два года назовёт он имя,я повторю, пусть поздно, но светло.Всё сущее — поэту не взаимно,лишь то, что — прежде сущего всего.«Поэзия — прежде всего», — сказал он.Так было с ним. Так я перевела.Строка моим вторжением внезапнымне ранена и не повреждена.Нет обольщений, сердцу изменивших,нет смерти убиенных, нет могил.Конечно, прежде. Но зачем «Могильщик»о том, что — после, помышлять манит?Над Мцхетою — девятигласно пенье.А как же пир, что грянет наяву,и в оперенье подвенечном пери?Я знаю имя, но не назову.В другой ночи — проспектом Руставелибредёт знакомец нищих и бродяг.Созвучья, мне не данные доселе,ночные души тешат и бодрят.Он стал угрюм. Горька вина услада.Ночь, он и тень фонарного столба.«Прежде всего!» — но жизнь его усталасвои же знать и подтверждать слова.Вот вспомнила: в застольном ликованье,при круге цирка, видном за окном,печально мне поведал Чиковани,как встретился ему Галактион.Уж быть — невмочь, дразнить — ещё по силам.Сиротской усмехнувшись бородой,— Кто ты такой? — заносчиво спросил он. —Ах, Чиковани! Знаю: ты — портной.Как это кстати! Я искал портного.Забыл, что всех не залатать прорех.(Не возрыдать же: надобна подмога,не преклоненья — жалости привет.)Стоял Симон, впрямь горемыка с виду.И сострадать — возбранно, как мешать.А далее — впрямую на Мтацминдутаинственный и благородный шаг.Плач всенародный, пересудов лишнихбессмыслица судачит, но про что?Живучий, знает истину могильщик:Всё станет прахом, ежели прошло.Тогда зачем, плутая по Тбилиси,бессонниц утруждая силомер,я в закоулках видела из близивспять сквозняка летящий силуэт?Что мне легенды, что чужие басни!Геенной благодатной опалён,меня бесплотный уверял хабази,что только что здесь был Галактион.Правдивое свидетельство не ново.Скиталец, не имеющий угла,меня небрежно примет за портного —я спохвачусь: где нитка, где игла?Но не скажу, как долго длилось это:две музыки не совпадут точь-в-точь.Родная речь слабей, чем «дэда эна»,в ночи стихи лелея «Я и ночь».Впустую перемука переводарастратой занята свечей и лун.Вмешательства грешна пере-свобода,потупился пред ней смиренный ум.До сумерек рассвета и до солнца,качнувшись на откосе бытия,мы таинству молчанья предаёмсявтроём: Галактион и ночь — и я…ОТРЫВОК[282]
Осенью минувшего года я впервые была в том Тбилиси, где нет Чиковани. Где нет Леонидзе. Город, любовно затверженный мной наизусть, но преображенный, искаженный их отсутствием, был мне нов и неведом. Как изменился вид на Метехи!
Но платаны на проспекте Руставели — розовели в честь предстоящей зимы!
Женщина, изогнувшись, освобождала окно от штор и допускала солнце к обилию цветущих холстов, к чрезмерной зрелости желтых роз в просторных сосудах. В огромном свете комнаты — седой, изящно сломанный в силуэте, ненаглядно красивый, шел Ладо Гудиашвили, искоса общаясь со своими творениями. Нежные, причудливые, совершенные в прелести или заданном уродстве, они взывали к нему со стен, толпились и клубились вокруг, но всё же подлежали его власти, и он с неловкостью объяснял простой смысл их доброго значения. Чудеса продолжались, и в их обширном воздухе длилась жизнь прежних, прекрасных участников. Где-то под потолком еще витало дивное бормотание любимого переделкинского гостя [283]— восемь лет прошло с тех пор, как им любовались здесь в последний раз.
Душа моя возвращалась из горя, как из долгого странствия, и разве когда-нибудь отступится она от Метехи?
Тбилиси — назывался этот город, и — что мне было делать — я вновь любила его, как ни одно другое место земли. По поводу любого места земли слух мой дольше страдает от любви, чем зрение. Память зрачков уже освобождается от лиц и пейзажей, а чужой язык еще живет во мне, бурно творится сам по себе, терзая меня близостью и недоступностью. Ни с одной чужой речью не общалась я так долго и близко, как с грузинской. Она вплотную обступала меня говором и пеньем, искушая неловкую славянскую гортань трудиться до кровавых ссадин, чтобы воспроизвести стычку и несогласие согласных звуков и потом отдохнуть в приволье долгого «и». Как мучалась я из-за этой, не данной мне, музыки — мне не было спасения в замкнутости, потому что вода, льющаяся из крана, внятно обращалась ко мне по-грузински.
Но наступала таинственная ночь труда, и эта речь, еще недавно бывшая сильнее меня, лежала передо мной бездыханным подстрочником — бедная, беззащитная и нагая. Теперь от одной меня зависели ее жизнь или смерть в ином языке. С течением времени я научилась мгновенно множить дословный перевод на воображаемую музыку и по подстрочнику именно грузинского стихотворения сразу же определять, с каким поэтом имею дело.
Да, нет счастья надежнее, чем талант другого человека, единственно позволяющий быть постоянно очарованным человечеством. Кроме всей жизни, я помню ночь такого счастья, преувеличенного до чрезмерности синевой зелени за окном и предрассветными соловьями.
1977
ПОСВЯЩЕНИЯ НАНИ[284]
1
Так я жила-была: не зная,какой была, пока жила.Но знаю: я была не злая.Теснила сердце мне сквознаяс метелью схожая жара.Холодной бедственной зимоюмой голос так я берегла,что если он еще со мною,то не меж грудью и спиноюберёт исток его река.Знать, не во мне его начало:вовне и выше, где — звезда.Я пела, если я молчала,не взявши маленького часадля передышки — никогда.Пусть длится шутка небосводабез вас такая ж, как при вас,вчера такая ж, как сегодня,душа добра, душа свободна,угодно ей воспеть романс.Звезда потворствует и мучит.Что вечность мне? Мне жизни жаль.Я упущу — звезда получит.Я не о том. Ты, мой голубчик,повремени, не уезжай.Голубчик мой, голубчик чей-то,какой великий чудный вздор.Сколь тщетны все мои мученья,коль звук, в котором нет значенья,слезами застилает взор.2
Не довольно ли нам пререкаться,не пора ли предаться любви?Чем старинней наивность романса,тем живее его соловьи.То ль в расцвете судьбы, то ль на склоне,что я знаю про век и про дни?Отвори мне калитку в былоеи былым мое время продли.Наше «ныне» нас нежит и рушит,но туманы сирени висяти в мантилье из сумрачных кружевкто-то вечно спускается в сад.Как влюблён он, и нежен, и статен.О, накинь, отвори, поспеши.Можно всё расточить и растратить,но любви не отнять у души.Отражен иль исторгнут роялемсвет луны — это тайна для глаз.Но поющий всегда отворяетто, что было закрыто для нас.Сколь старинны, а не постарелизвуки пенья и липы аллей.Отвори! Помяни поскореету накидку и слезы пролей.Блик рассвета касается лика.Мне спасительны песни твои.И куда б ни вела та калитка —подари! не томи! отвори!3
Из высшего мрака, из вечности грознойкто смотрит так пристально вниз?Дитя! Не тянися весною за розой!Дитя! Ни за чем не гонись!Вовек не тянись! Но зимою и летомпред всем, что увидишь, склонись.Земными цветами, заоблачным светомвоздастся тебе. Не тянись!Что можно добыть — всё пустое, всё мелочь.Безмерно — что можно отдать.Отдай все цветы. Всё отдай, что имеешь.Ликуй, отдавая опять.Пусть тянутся алые розы за нами,фиалки к ногам упадут.Дары нас настигнут, как песенка Нани,что выпорхнет вскоре из уст!4
Дали жизни, прекрасно короткой,и еще, чтоб не вовсе ушли,дали душу и голос, которыйравен смыслу и свету души.И, пока небеса не отняли то,что дали, — сама расточу.Эта песнь посвящается Нани.Это — песнь, если я захочу.Мне неведомо: может быть, скороразминёмся. Но если хоть мигмне остался, то всё ж для экспромтаон достаточно долог и тих.Предадимся любви и влеченью —взять на время и на временаголос Нани: серебряный с чернью,мрачно-алый, как старость вина.О, нажива: прожить и потратить,песни петь, словно перстни ронять.Труд поющего горла — подарок.Нам осталась забота: принять.Зорок свет небосвода над нами.Тень грядущего — в бледности лиц.Но какая свобода, о Нани, —обольщать, обожать и шалить.Так наш дух к расточительству жаден:мы возносимся, падая ниц,чтоб взглянуть на певца с обожаньеми к ногам его лоб уронить.1978
«То снился он тебе, а ныне ты — ему…»
Мне Тифлис горбатый снится…[285]
Осип Мандельштам[286]То снился он тебе, а ныне ты — ему.И жизнь твоя теперь — Тифлиса сновиденье.Поскольку город сей непостижим уму,он нам при жизни дан в посмертные владенья.К нам родина щедра, чтоб голос отдыхал,когда поет о ней. Перед дорогой дальнейнам всё же дан привал, когда войдем в духан[287],где чем душа светлей, тем пение печальней.Клянусь тебе своей склоненной головойи воздухом, что весь — душа Галактиона,что город над Курой — всё милосердней твой,ты в нём не меньше есть, чем был во время оно.Чем наш декабрь белей, когда роняет снег,тем там платан красней, когда роняет листья.Пусть краткому «теперь» был тесен белый свет,пространному «потом» — достаточно Тифлиса.1978
ГАГРА КАФЕ «РИЦА»[288]
Фазилю Искандеру[289]
Как будто сон тягучий и огромный,клубится день огромный и тягучий.Пугаясь роста и красы магнолий,в нём кто-то плачет над кофейной гущей.Он ослабел — не отогнать осу вот,над вещей гущей нависает если.Он то ли болен, то ли так тоскует,что терпит боль, не меньшую болезни.Нисходит сумрак. Созревают громы.Страшусь узнать: что эта гуща знает?О, горе мне, магнолии и горы.О море, впрямь ли смысл твой лучезарен?Я — мертвый гость беспечности курортной:пусть пьет вино, лоснится и хохочет.Где жизнь моя? Вот блеск ее короткийза мыс заходит, навсегда заходит.Как тяжек день — но он не повторится.Брег каменный, мы вместе каменеем.На набережной в заведенье «Рица»я юношам кажусь Хемингуэем.Идут ловцы стаканов и тарелок.Печаль моя относится не к ним ли?Неужто всё — для этих, загорелыхи ни одной не прочитавших книги?Я упасу их от моей печали,от грамоты моей высокопарной.Пускай всегда толпятся на причале,вблизи прибоя — с ленью и опаской.О Море-Небо! Ниспошли им легкость.Дай мне беды, а им — добра и чуда.Так расточает жизни мимолетностьтот человек, который — я покуда.1979
НАДПИСЬ НА КНИГЕ: 19 ОКТЯБРЯ
Фазилю Искандеру
Согласьем розных одиночествсоставлен дружества уклад.И славно, и не надо новшествновей, чем сад и листопад.Цветет и зябнет увяданье.Деревьев прибылен урон.На с Кем-то тайное свиданьеопять мой весь октябрь уйдёт.Его присутствие в природенаглядней смыслов и примет.Я на балконе — на перронеразлуки с Днём: отбыл, померк.День девятнадцатый, октябрьский,печально щедрый добродей,отличен силой и окраскойот всех, ему не равных, дней.Припёк остуды: роза блекнет.Балкона ледовит причал.прекрасный Дельвиг мой, прощай!И Ты… Но нет, так страшно близокко мне Ты прежде не бывал.Смеётся надо мною призрак:подкравшийся Тверской бульвар.Там дома двадцать пятый нумерменя тоскою донимал:зловеще бледен, ярко нуден,двояк и дик, как диамат.Издёвка моего Лицеяпошла мне впрок, всё — не беда,когда бы девочка Лизеттасо мной так схожа не была.Я, с дальнозоркого балкона,смотрю с усталой высотыв уроки времени былого,чья давность — старее, чем Ты.Жива в плечах прямая сажень:к ним многолетье снизошло.Твоим ровесником оставшись,была б истрачена на что?На всплески рук, на блёстки сцены,на луч и лики мне в лицо,на вздор неодолимой схемы…Коль это — всё, зачем мне всё?Но было, было: буря с мглою,с румяною зарёй восток,цветок, преподносимый мноюстихотворению «Цветок»,хребет, подверженный ознобу,когда в иных мирах гулялмеж теменем и меж звездоюпрозрачный перпендикуляр.Вот он — исторгнут из жаровенподвижных полушарий двух,как бы спасаемый жонглёромпочти предмет: искомый звук.Иль так: рассчитан точным зодчимотпор ветрам и ветеркам,и поведенья позвоночникблюсти обязан вертикаль.Но можно, в честь Пизанской башни[292],чьим креном мучим род людской,клониться к пятистопной блажиночь напролёт и день-деньской.Ночь совладает с днём коротким.Вдруг, насылая гнев и гнёт,потёмки, где сокрыт католик,крестом пометил гугенот[293]?Лиловым сумраком аббатстваприкинулся наш двор на миг.Сомкнулись жадные объятьяраздумья вкруг друзей моих.Для совершенства дня благого,покуда свет не оскудел,надземней моего балконавнизу проходит Искандер.Фазиля детский смех восславитьуспеть бы! День, повремени.И нечего к строке добавить:«Бог помочь вам, друзья мои!»Весь мой октябрь иссякнет скоро,часы, с их здравомысльем споря,на час назад перевели.Ты, одинокий вождь простора,бульвара во главе Тверского,и в Парке, с томиком Парни[294]прости быстротекучесть слова,прерви медлительность экспромта,спать благосклонно повели…19 и в ночь на 27 октября 1996
«Смеркается в пятом часу, а к пяти…»
Илье Дадашидзе[295]
Смеркается в пятом часу, а к пятиуж смерклось. Что сладостней позднихшатаний, стояний, скитаний в путине так ли, мой пёс и мой посох?Трава и сугробы, октябрь, но февраль.Тьму выбрав, как свет и идею,не хочет свободный и дикий фонарьслужить эдисонову[296] делу.Я предана этим бессветным местам,безлюдию их и безлунью,науськавшим гнаться за мной по пятампоземку, как свору борзую.Полога дорога, но есть перевалмеж скромным подъемом и спуском.Отсюда я вижу, как волен и алогонь в обиталище узком.Терзаясь значеньем окна и огня,всяк путник умерит здесь поступь,здесь всадник ночной придержал бы коня,здесь медлят мой пёс и мой посох.Ответствуйте, верные поводыри:за склоном и за поворотомчто там за сияющий замок вдали,и если не замок, то что там?Зачем этот пламень так смел и велик?Чьи падают слёзы и пряди?Какой же избранник ее и должникв пленительном пекле багряном?Кто ей из веков отвечает кивком?Чьим латам, сединам и ранамне жаль и не мало пропасть мотылькомв пленительном пекле багряном?Ведуний там иль чернокнижников пост?Иль пьется богам и богиням?Ужайший мой круг, мои посох и пёс,рванемся туда и погибнем.Я вижу, вам путь этот странный знаком,во мгле что горит неусыпно?— То лампа твоя под твоим же платком,под красным, — ответила свита.Там, значит, никто не колдует, не пьет?Но вот, что страшней и смешнее:отчасти мы все, мои посох и пёс,той лампы моей измышленье.И это в селенье, где нет поселян, —спасенье, мой пёс и мой посох.А кто нам спасительный свет посылал —неважно. Спасибо, что послан.Октябрь-ноябръ 1979 Переделкино
ДЕНЬ-РАФАЭЛЬ[297]
Чабуа Амирэджиби[298]
Пришелец День, не стой на розовом холме!Не дай, чтобы заря твоим чертам грубила.Зачем ты снизошел к оврагам и ко мне?Я узнаю тебя. Ты родом из Урбино[299].День-Божество, ступай в Италию свою.У нас еще зима. У нас народ балует.Завистник и горбун, я на тебя смотрю,и край твоих одежд мой тайный гнев целует.Ах, мало оспы щёк и гнилости в груди,еще и кисть глупа и краски непослушны.День-Совершенство, сгинь! Прочь от греха уйди!Здесь за корсаж ножи всегда кладут пастушки.Но ласково глядел Богоподобный День.И брату брат сказал: «Брат досточтимый, здравствуй!»Престольный праздник трёх окрестных деревеньвпервые за века не завершился дракой.Неузнанным ушел День-Свет, День-Рафаэль.Но мертвый дуб расцвел средь ровныя долины.И благостный закат над нами розовел.И странники всю ночь крестились на руины.Февраль-март 1982 Таруса
НОДАР ДУМБАДЗЕ[300]
Именно сейчас, в этот солнечный день, я вдруг вспомнила другой солнечный день вблизи Тбилиси. Мы были вместе с Нодаром Думбадзе[301], меня попросили посадить маленькое дерево на память. Мне сказали, что это дерево — клён. Я тогда была очень счастлива, весела и всех тех служителей парка просила: только, пожалуйста, никогда не забудьте о нём, всё-таки оно клён, оно, может быть, не очень привьётся здесь. Могла ли я думать при том ослепительном сиянии неба, при цветении земных произрастаний, могла ли я думать, что мне следовало печься всей душой не о дереве, которое в сохранности, а о том человеке, который стоит рядом со мной и смеется.
Я знаю Нодара столько, сколько помню себя в соотношении с Тбилиси, в соотношении с Грузией. Мы умели смешить друг друга. Когда он однажды хворал и мне сказали, что лучше его не беспокоить, я всё-таки помчалась к нему домой и стала шутить и говорить: «Ах, это всё пустое, Нодар! Ничего, как-нибудь всё это обойдется!»
Когда я печалилась, Нодар смешил меня. Я знаю, что он пришел для того, чтобы причинить людям радость, может быть, самой драгоценной чертой его человеческого таланта (я сейчас уже не говорю, что хорошо помню его блистательное литературное начало, то начало, которое принесло ему успех и всеобщее признание). Я думаю, что черта смеяться и смеяться как бы не над тем, что вокруг, а именно как бы над собой, смеяться над печалью, которая тебя именно осенила, может, и была той драгоценностью, которая входила в талант Нодара. Правда, я знаю, что, кроме того, что он сделал для людей как писатель, он старался помочь им как-то иначе, то есть разными способами, поскольку у него были такие возможности, и знаю, как много он делал. Однажды, я помню мы были участниками одной поездки, возвращались поездом в Тбилиси, и я ему сказала: «Нодар, ты хочешь помочь очень многим людям, и у тебя для этого есть самые разные способы и возможности, но не отвлекает ли это тебя от твоего художественного дела? Может быть, главная помощь, которую художник может оказать и причинить другим людям, — это только его творчество».
Нодар тогда мне ответил: «Но иначе не выходит. Тот художник, который может художественно помочь людям, он нечаянно еще всасывается в разные проблемы человеческого существования и хочет им помочь даже в чем-то малом».
Я говорила о том, что мы много смеялись, всегда, даже когда Нодар был болен. Я, кстати, всю его семью и детей его так люблю, и они это знают. И хочу сказать, что, если человек пришел на белый свет не для того, чтобы опечалить того, кто его видит и кто его слышит, пусть мы всегда будем думать о Нодаре Думбадзе как о человеке, который умеет смеяться, и тут просто несколько строчек из моего стихотворения: смысл так прост, что уста человека, которые даны ему для изъявления души, могут открываться только по благородному поводу, и, пожалуй, этими строчками я завершила бы то, о чём говорила:
Но если так надобноСнова, не зря, не для зла, неспроста,Но только для доброго слова, для смехаОткройтесь уста!1987
«ПРОЩАЙ, СВОБОДНАЯ СТИХИЯ»[302]
Я приняла весть и убрала лицо в ладони. Не то чтобы я хотела утаить лицо от людей: им не было до меня дела, ведь это было на берегу моря, люди купались, смеялись, пререкались, покупали разные предметы, покрикивали на детей, возбужденных припёком юга и всеми его соблазнами, так или иначе не вполне дозволенными. Я услышала сильную, совершенную тишину. Неужели дети и родители наконец послушались друг друга? Нет, просто слух мой на какое-то время стал невменяем, а внутри стройно звучало: «Прощай, свободная стихия…» Пора домой, на север, но звучание это, прозрачной музыкой обитающее в уме, на этот раз, наверное, относилось к другому прощанию. Среди людей и детей, вблизи или вдалеке от этого чудного бедного моря, где погибают дельфины, я никогда не встречала столь свободного человека, каковым был и пребудет Сергей Параджанов[303].
Я еще сижу, закрыв лицо руками, у меня еще есть время видеть то, что вижу. Вот я в Тбилиси, поднимаюсь круто вверх на улицу Котэ Месхи[304]. Я знаю, что не застану обитателя комнаты и веранды, он опять в тюрьме, он виноват в том, что — свободен. Он не умещается в предложенные нам обстоятельства, он вольный художник, этой волей он заполняет пространство и тем теснит притеснителей, не знающих, что это они — обитатели той темницы, где нет света, добра, красоты. Нечто в этом роде тогда я написала в единственном экземпляре[305], лучше и точнее, чем сейчас. Письмо такое: просьба, мольба, заклинание, Может быть, оно сохранено. Вот опять я поднимаюсь в обожаемое место любимого города, а сверху уже раздаются приветственные крики, сам по себе накрывается самобраный стол, на всех людей, на меня, на детей моих и других сыплются, сыплются насильные и нежные подарки, всё, что под руку попадется, А под руку ему попадается то, что или содеяно его рукой, или волшебно одушевлено ее прикосновением. При нём нет мёртвых вещей. Скажем: крышечки из фольги для молочных и кефирных бутылок, небдительно выкинутые лагерными надзирателями. А на них выгравированы портреты товарищей по заключению: краткие, яркие, убедительные образы. Дарил он не крышечки эти, для меня драгоценные, всё дарил всем, и всё это было издельем его души, фантазии, безупречного и безграничного артистизма, который трудно назвать рукодельем, но высшая изысканность, известная мне, — дело его рук. Избранник, сам подарок нам, — всенепременно даритель. Столь предаваясь печали, застаю на своем лице улыбку. Он и меня однажды подарил: взял на руки и опустил в окно квартиры, где сидела прекрасная большая собака. Она как-то смутилась и потупилась при вторжении подарка. Через некоторое время, открыв ключом дверь, вошли хозяева. Собака и я сидели с одинаково виноватым выражением. Хозяева нисколько не удивились и стали накрывать стол. Параджанов недальним соседом приходился им, и всё это было в Тбилиси.
Я имела счастье видеть его в Грузии, в Армении и в Москве, где всегда жестко и четко меня осеняла боль предчувствия или предзнания. К чувству и знанию боли мне еще предстоит притерпеться.
Параджанов не только сотворил свое собственное кино, не похожее на другое кино и ни на что другое, он сам — был кинематограф в непостижимом идеале, или лучше сказать: театр в высочайшей степени благородства, влияющей даже на непонятливых зрителей.
Вот, поднимаю лицо. Всё так, как следует быть. Люди купаются, пререкаются, покупают, покрикивают на кричащих от радости детей. Да будут они благословенны! Я всё слышу, но глаза видят препону влаги. Между тем — прямо перед ними ярко и хрупко алеет цветок граната. «Цвет граната»[306] — это другое. Но здесь сейчас цветет гранат.
1990
«Мне ль помышлять о примиренье…»
Марлену Хуциеву[307]
Мне ль помышлять о примиреньевражды, содеянной людьми?Не лучше ль думать о Марлене,о дружбе душ и о любви?Творцы и жертвы синема,все — пасынки иль сыновьятвоих ста лет, кинематограф.Блажь сердца, зренья синевав которых мучима конторах, —забудь! Воспомним о любви,о дружбе душ и о Марлене.Неплавный ход его ладьиходов иных — родней, милее.В уме ленивом — мало ленидабы не думать о Марленеи скрыть, что мной любим Марлен.Вот — подношение Марлену.Давненько мне не двадцать лет[308].Но кланяться — еще умею.20 ноября 1995
Примечания
1
с.15 Николоз Бараташвили (1817–1845) — выдающийся поэт Грузии.
(обратно)2
с. 15 Мерани — крылатый вороной конь; образ, идущий из грузинской мифологии и древней поэзии, близкий античному Пегасу.
(обратно)3
Галактион Табидзе (1892–1959) — народный поэт Грузии.
(обратно)4
Платан — род крупных листопадных деревьев семейства платановых.
(обратно)5
«Могильщик», «Я и ночь» — стихотворения Г. Табидзе.
(обратно)6
Арагва (Арагви) — река в Грузии, левый приток Куры.
(обратно)7
Важа — Важа Пшавела (настоящее имя Лука Павлович Рази-кашвили) (1861–1915), великий грузинский поэт, прозаик, драматург, этнограф.
(обратно)8
Свети-Цховели («Животворящий столп») — кафедральный собор в г. Мцхета, памятник древнегрузинского зодчества X в.
(обратно)9
Цинандали — селение в Кахетии близ г. Телави, бывшее имение поэта А. Чавчавадзе.
(обратно)10
Шиндиси — село близ г. Гори.
(обратно)11
Шота Руставели — грузинский поэт XII в. Автор «Витязя в тигровой шкуре» — одной из величайших поэм мировой литературы.
(обратно)12
Амирани (Амиран) — герой народного грузинского эпоса, родственен мифу о Прометее, был прикован цепями в одной из пещер Кавказского хребта.
(обратно)13
Арсен Одзелашвили — народный герой, предводитель крестьянского восстания (первая половина XIX в.) в Восточной Грузии.
(обратно)14
Тициан Табидзе (1895–1937) — грузинский поэт. Один из лидеров грузинского символизма.
(обратно)15
Мухрани — область в Грузии, ограниченная реками Курой, Ксани и Арагви. Также называется селение, где сохранились развалины замка князей Багратион-Мухранских.
(обратно)16
Марани (груз.) — винный погреб, где в больших кувшинах, врытых в землю, хранят вино.
(обратно)17
Алавердоба (груз.) — грузинский церковный праздник, отмечаемый 28 сентября, берущий начало в VI веке.
(обратно)18
Дэв (див) — в фольклоре народов Кавказа — злой дух, исполинское чудовище.
(обратно)19
Казбек — вершина в центральной части Большого Кавказа в Грузии.
(обратно)20
Терек — река на Северном Кавказе, вытекающая из горы Казбек, впадает в Каспийское море.
(обратно)21
Георгий Леонидзе (1899–1966) — народный поэт Грузии.
(обратно)22
Паоло (Паоло Джибраэлович Яшвили) (1895–1937) — грузинский поэт, общественный деятель.
(обратно)23
Тициан (Тициан Юстинович Табидзе) (1895–1937) — (см. прим. 14).
(обратно)24
Каин — в библейской мифологии старший сын Адама и Евы, убивший из зависти брата Авеля.
(обратно)25
Тамар (Тамара) (ок. сер. 60-х гг. XII в. — 1207) — царица Грузии.
(обратно)26
Кура — река в Закавказье, впадающая в Каспийское море; на ней стоит Тбилиси.
(обратно)27
Отвес скалы Дарьяльской. Дарьял — ущелье в долине реки Терек.
(обратно)28
Эльбрус — высочайший массив в Боковом хребте Большого Кавказа.
(обратно)29
Картли (Карталиния) — область в Восточной Грузии с центром в Тбилиси; в поэтических произведениях так иногда именуется Грузия в целом.
(обратно)30
Ткемали (алыча) — дерево рода слива.
(обратно)31
Пиросмани (Николай Асланович Пиросманишвили) (1862?—1918) — известный грузинский художник-самоучка.
(обратно)32
Симон Чиковани (1902/1903?-1966) — замечательный грузинский поэт, признанный мастер грузинского поэтического слова.
(обратно)33
Шекспир Уильям (1564–1616) — английский драматург, поэт, актер.
(обратно)34
Риони — река в Грузии, впадает в Черное море у города Поти.
(обратно)35
Армази — древний город и столица Иберийского (Картлийского) царства Грузии.
(обратно)36
Мцхета — древняя столица Грузии. До наших дней здесь сохранилось множество замечательных памятников древности.
(обратно)37
Гумно — расчищенный, часто огороженный участок земли.
(обратно)38
Алгетский камень — туф, добываемый в селе Алгети.
(обратно)39
Атени — село вблизи города Гори со знаменитым храмом первой половины VII века в ущелье реки Тана.
(обратно)40
Греми — село в Кахетии. До XVI века столица Кахетии, бывшая резиденция кахетинских царей.
(обратно)41
Теймураз I (1589–1663) — царь Кахетии и Картли, сторонник сближения с Россией.
(обратно)42
Тутовое дерево (шелковица) — род деревьев, семейства тутовых.
(обратно)43
Верийские красотки. Вера — старый район Тбилиси, где находилась шелкоткацкая фабрика; Вера — речка, приток Куры в Тбилиси.
(обратно)44
Тонэ — особого вида печь для выпечки грузинского хлеба.
(обратно)45
Метехи — замок-тюрьма на высоком отвесном берегу реки Куры в Тбилиси, ныне снесен.
(обратно)46
Або Тбилели (VIII в. н. э.) — христианский мученик (араб по национальности), сожженный арабскими захватчиками. В Метехской скале есть углубление, где был развеян его пепел.
(обратно)47
Махатская гора стоит на левом берегу Куры, напротив Мтацминды.
(обратно)48
Йори (Иори) — река в Грузии, берущая свое начало на южных склонах Главного хребта Большого Кавказа.
(обратно)49
Исани — старинный район Тбилиси на левом берегу Куры, там находится дворец грузинских царей.
(обратно)50
Телети и Цхнети — две противоположные (восточная и западная) стороны Тбилиси.
(обратно)51
Кумиси и Лиси — озёра и одноименные сёла вблизи Тбилиси.
(обратно)52
Мтацминда (буквально: «Святая гора») — гора в Тбилиси на правом берегу Куры. На склоне ее был построен монастырь святого Давида, а также Пантеон, где похоронены выдающиеся деятели культуры Грузии.
(обратно)53
Махата — Махатская гора (см. прим. 47).
(обратно)54
Мацони (груз.) — специальным образом приготовленное кислое молоко.
(обратно)55
Гомборская гора — в Кахетии, восточнее Тбилиси.
(обратно)56
Сванети (Сванетия) — историческая область в Грузии, на юго-западных склонах Главного Кавказского хребта.
(обратно)57
Горваши — перевал и ущелье в Сванетии.
(обратно)58
Ушгул (Ушгули) — гора и селение в Верхней Сванетии.
(обратно)59
Двуречье (Месопотамия) — область в среднем и нижнем течении рек Тигр и Евфрат в Западной Азии. Один из древнейших очагов цивилизации.
(обратно)60
Число «девять» считается в Грузии магическим. «Девять дубов» — символ непоколебимости, силы, долговечности народа.
(обратно)61
Квеври — врытый в землю большой глиняный сосуд, использовавшийся для изготовления и хранения вина.
(обратно)62
«Лилео» («Лиле») — сванский языческий гимн солнцу, хоровая песня.
(обратно)63
Девять плит Марабды — девять могил братьев Херхеулидзе, героически погибших в битве при Марабде (1624).
(обратно)64
Чинар (чинара) — дерево из рода платанов.
(обратно)65
Сигнахи — город в Кахетии (Восточная Грузия).
(обратно)66
Карло Каладзе (1904?-1988) — грузинский поэт и драматург.
(обратно)67
Маджари (мадчари) — молодое, неперебродившее вино.
(обратно)68
Твардовский Александр Трифонович (1910–1971) — русский поэт.
(обратно)69
Орбелиани Григол (1804–1883) — грузинский поэт-романтик, служивший в русской армии.
(обратно)70
Ярали (из рода Шаншиашвили) — последний придворный поэт грузинских царей, друг Гр. Орбелиани.
(обратно)71
Саламури (груз.) — грузинский духовой музыкальный инструмент, род свистковой флейты.
(обратно)72
«Тергдалеули» (груз.) — дословно: «испивший воды Терека». Так называли грузинских шестидесятников, получивших образование в России и приобщившихся к революционно-демократическим идеям.
(обратно)73
Иа (груз.) — фиалка.
(обратно)74
Доли — грузинский двусторонний барабан.
(обратно)75
Дудуки (дудук) — духовой музыкальный инструмент.
(обратно)76
Леонидзе Гогла (Георгий Николаевич) (1899–1966) — (см. прим.21).
(обратно)77
Мцыри — герой одноименной романтической поэмы М. Ю. Лермонтова, написанной в 1839 г.
(обратно)78
Манави — село в Кахетии, где произрастает знаменитый сорт винограда.
(обратно)79
Ркацители — высококачественный винный сорт винограда позднего срока созревания.
(обратно)80
Ямб — стихотворный размер.
(обратно)81
Арагвинцы — отряд из 300 грузин-горцев 11 сентября 1795 г. прикрывал отступление уцелевших воинов Ираклия II от войска персидского шаха Ага-Мохаммед-хана. Все арагвинцы героически погибли, не отступив ни на шаг.
(обратно)82
Алазани (Алазань) — река в Кахетии, левый приток Куры; также долина вдоль южного подножия Большого Кавказа.
(обратно)83
Ираклий Абашидзе (1909–1992) — грузинский поэт и общественный деятель.
(обратно)84
Междуречье (Месопотамия) — один из древнейших очагов цивилизации, низменная равнина в Западной Азии между реками Тигр и Ефрат.
(обратно)85
Урарту — древнее государство IX–VI вв. до н. э. на территории Армянского нагорья.
(обратно)86
Шумерийских и хеттских границ. Шумер — цивилизация, существовавшая на Юго-востоке Месопотамии, в IV–III тысячелетии до н. э.; Хеттское царство — могущественная древняя империя в Малой Азии XVIII–XII вв. до н. э.
(обратно)87
Халдея (Нововавилонское царство) — Юго-западная часть Вавилонии на западном берегу Ефрата.
(обратно)88
Хвамли — гора вблизи Кутаиси.
(обратно)89
Эллада (греч.) — название Греции.
(обратно)90
«Эмпайр стейт-билдинг» — 102-этажный небоскрёб на Пятой авеню в г. Нью-Йорке, построенный в 1931 году в стиле «Ар-деко».
(обратно)91
Гудзон — главная река в штате Нью-Йорк (Северная Америка).
(обратно)92
Гент — город в Бельгии, столица Фландрии.
(обратно)93
Родос — остров в Эгейском море.
(обратно)94
Шхелда — горный массив в центральной части Большого Кавказа.
(обратно)95
Кумран — район на западном побережье Мёртвого моря, где в пещерах были найдены рукописи на древнееврейском, арамейском, греческом и других древних языках.
(обратно)96
Ванские пещеры. Вани — город древней Колхиды, разрушен в середине I в. до н. э.
(обратно)97
Колхида — греческое название Западной Грузии. В VI–II вв. до н. э. на территории Колхиды существовало Колхидское царство.
(обратно)98
«Макрули» — свадебная песня.
(обратно)99
Григол Абашидзе (1914–1994) — грузинский поэт.
(обратно)100
Турман Торели — персонаж исторической эпопеи Г. Абашидзе.
(обратно)101
Святой Георгий — христианский святой, великомученик, один из почитаемых святых в Грузии, считающийся покровителем земледелия и скотоводства.
(обратно)102
Иосиф Нонешвили (1918–1980) — грузинский поэт.
(обратно)103
Кошуэта (Кошэти) — памятник древнегрузинского зодчества в Тбилиси.
(обратно)104
Амилахвари Александр Дмитриевич (1750–1802) — грузинский литератор-просветитель.
(обратно)105
Анна Каландадзе — грузинская поэтесса.
(обратно)106
Мравалжамиер («Многие лета») — популярная грузинская заздравная песня.
(обратно)107
Тетнульди — горная вершина в центральной части Большого Кавказа в Грузии.
(обратно)108
Алуда, Лела — герои поэм Важа Пшавелы.
(обратно)109
Онисэ — герой романа грузинского писателя и переводчика Александра Казбеги (1848–1893).
(обратно)110
Ошки — средневековой монастырь, один из культурных центров грузинской исторической области Кларджети (ныне территория Турции).
(обратно)111
Зарзма — древний храм (1045 г.), один из лучших памятников грузинского зодчества.
(обратно)112
Тао — феодальное княжество Тао-Кларджети, возникшее во втором десятилетии IX в. в юго-западной Грузии.
(обратно)113
Ираклий II (1720–1798) — грузинский царь из династии кахетских Багратионов, выдающийся полководец и государственный деятель.
(обратно)114
Гурия — область на Западе Грузии.
(обратно)115
Каланда — праздник Нового года в Гурии.
(обратно)116
Чичилаки (груз.) — оструганный ствол деревца (со стружками), употребляемый вместо новогодней елки.
(обратно)117
Кавкасиони — грузинское название Большого Кавказского хребта.
(обратно)118
Чиамария (груз.) — божья коровка.
(обратно)119
Цицишвили Ираклий Николаевич (р.1918) — Герой Советского Союза, военный инженер.
(обратно)120
Никора — кличка быка, ставшая нарицательной.
(обратно)121
«Деда-эна» (груз.) — «Родная речь».
(обратно)122
«Аи наргизи, аи иа» (груз.) — «Вот нарцисс, вот фиалка». Первые слова в грузинском букваре.
(обратно)123
Ладо Асатиани (Владимир Мекиевич) (1917–1943) — грузинский поэт.
(обратно)124
Никала — краткая форма имени Николоз. Имеется в виду известный грузинский художник-самоучка Н. Пиросманиш-вили (1862?—1918).
(обратно)125
Просвирник — травянистое растение рода мальв.
(обратно)126
Узундара — армянский народный танец.
(обратно)127
Байрам (бейрам) — два подвижные праздника у мусульман: Кучук-Байрам и Курбан-Байрам.
(обратно)128
Мидия — Мидийское царство, государство в северо-западной части Иранского нагорья, существовавшее с 70-х гг. VII в. до середины VI в. до н. э.
(обратно)129
Шиомгвими — селение, где сохранились развалины древнего монастыря.
(обратно)130
Бетания (Вифания) — монастырь XII–XIII вв. (в 20 км от Тбилиси); действующий мужской монастырь.
(обратно)131
Губазеули — река в Западной Грузии.
(обратно)132
Зедазени — памятник VII в., монастырь Иоанна Зедазенского; также называется одна из вершин Сагурамского хребта.
(обратно)133
Венера — вторая от Солнца большая планета Солнечной системы.
(обратно)134
Имеретия — область в Западной Грузии, центр — г. Кутаиси.
(обратно)135
Дзегви — пригород Тбилиси.
(обратно)136
Самшвилде — развалины одного из древнейших городов Грузии, расположенного у слияния рек Храми и Чивчиви.
(обратно)137
Влтава — река в Чехии, левый приток реки Эльба.
(обратно)138
Карлов мост — старинный мост XIV в. через Влтаву в Праге.
(обратно)139
Остров Кампа — один из семи островов на Влтаве в пределах Праги. Остров Кампа отделен от берега рукавом Влтавы — рекой Чертовка. Этот пражский район называют ещё «Пражской Венецией».
(обратно)140
Гус Ян (1371–1415) — идеолог чешской Реформации, осужден церковным собором в Констанце и сожжён. Национальный герой Чехии.
(обратно)141
Жижка Ян (ок.1360–1424) — полководец, национальный герой Чехии. Участник Грюнвальдской битвы 1410 г.
(обратно)142
Злата уличка в Пражском Кремле возникла в конце XVI в.
(обратно)143
Лорета — монастырский комплекс XVII–XVIII вв. на Градчанах..
(обратно)144
Далибор — чешский рыцарь, за участие в крестьянском восстании в Драгенице в 1497 г. был подвергнут заключению и затем обезглавлен. По легенде Далибор нашел в тюрьме скрипку и достиг замечательного искусства в игре.
(обратно)145
Градчаны — исторический центр Праги, включающий Пражский Кремль и прилегающие к нему кварталы.
(обратно)146
Собор Святого Витта в Пражском Кремле — один из выдающихся памятников европейской готики.
(обратно)147
Фучик Юлиус (1903–1943) — чешский журналист, общественный деятель.
(обратно)148
Арчил Сулакаури (р. 1927) — грузинский писатель.
(обратно)149
Михаил Квливидзе (1925–2005) — известный грузинский поэт и писатель.
(обратно)150
Проспект Руставели — центральный проспект Тбилиси.
(обратно)151
Пан — в древнегреческой мифологии сын Гермеса, бог лесов, стад и полей.
(обратно)152
Гагра — город-курорт в Абхазии на Черном море.
(обратно)153
Хемингуэй Эрнест Миллер (1899–1961) — американский писатель, лауреат Нобелевской премии (1954).
(обратно)154
Тамаз Чиладзе (р. 1931) — грузинский писатель, драматург.
(обратно)155
Петергоф — дворцово-парковый ансамбль XVIII–XIX вв., расположенный в 29 км от Санкт-Петербурга на берегу Финского залива.
(обратно)156
Саваоф — одно из имен Яхве, бога в иудаизме.
(обратно)157
Отар Чиладзе (р. 1933) — грузинский писатель.
(обратно)158
Ящик Пандоры (иносказательно: сосуд) — вместилище бед; дар, чреватый бедами.
(обратно)159
Бичвинта (груз.) — Пицунда (абхаз.).
(обратно)160
Морис Поцхишвили (р. 1930) — грузинский поэт.
(обратно)161
Гамбит — шахматная жертва фигурой в начале игры для приобретения выгодного положения.
(обратно)162
Иза Орджоникидзе — грузинская поэтесса.
(обратно)163
Ованес Туманян (1869–1923) — выдающийся армянский писатель, классик армянской литературы.
(обратно)164
Брюсов Валерий Яковлевич (1873–1924) — русский поэт, переводчик, критик, ученый.
(обратно)165
Джан (буквально: душа, тело) — употребляется как ласковое обращение в значении: дорогой, дорогая, милый, милая.
(обратно)166
Сириус — двойная звезда, самая яркая на небе.
(обратно)167
Джавах (Джавахетский хребет) — горный хребет в Армении и Грузии.
(обратно)168
Пери — ангел в образе крылатой женщины; красивая, очаровательная женщина.
(обратно)169
Саз (сааз) — трехструнный щипковый музыкальный инструмент; иногда употребляется в значении: «песня».
(обратно)170
Ашуг (буквально: влюбленный) — народный поэт-певец, исполняющий свои песни под собственный аккомпанемент.
(обратно)171
Аветик Исаакян (1875–1957) — крупнейший армянский поэт, классик армянского поэтического слова.
(обратно)172
Бедуин — кочевой араб-скотовод.
(обратно)173
Риальто — главный мост, соединяющий два берега Большого канала, один из вечных символов Венеции.
(обратно)174
Cильва Капутикян (1919–2006) — известная армянская писательница и поэтесса, общественный деятель.
(обратно)175
Клеопатра (69–30 гг. до н. э.) — последняя царица династии Птолемеев. После поражения в войне с Римом и вступления в Египет римской армии Октавиана (Августа) покончила жизнь самоубийством.
(обратно)176
Озирис (Осирис) — в др. египетской мифологии — бог умирающей и воскресающей природы; покровитель и судья мёртвых.
(обратно)177
Ра (Ре) — в др. египетской мифологии бог солнца, почитался как царь и отец богов. Изображался в облике фараона.
(обратно)178
Хеопс (Хуфу) — египетский фараон IV династии (XXVII в. до н. э.). Пирамида-усыпальница Хеопса в Гизе — крупнейшая в Египте.
(обратно)179
Нил — река в Африке, самая длинная в мире (6671 км).
(обратно)180
Ассирийцы (айсоры) — народ в странах Ближнего Востока, потомки древней цивилизации в Северном Двуречье.
(обратно)181
Ниневийские пиры. Ниневия — древний город Ассирии (совр. холмы Куюнджик и Тель-Неби-Юнус, Ирак). В конце VIII–VII вв. до н. э. — столица Ассирии.
(обратно)182
Семирамида — царица Ассирии в конце IX в. до н. э., с именем которой связано сооружение в Вавилоне «висячих садов» — одного из семи чудес света.
(обратно)183
Сезам («Сезам, откройся!») — заклинание в арабской сказке, силой которого раскрывалась тайная сокровищница.
(обратно)184
Агван Хачатрян — армянский поэт.
(обратно)185
Арагац (Алагёз) — горный массив в Армении. Самая высокая гора Армянского нагорья.
(обратно)186
Баграт Шинкуба (1917–2004) — народный поэт Абхазии.
(обратно)187
Сухуми — столица Абхазии, известен с 736 г. под названием Цхум.
(обратно)188
Члоу — горное абхазское селение в предгорьях Кодорского хребта.
(обратно)189
Кодори — река в Абхазии.
(обратно)190
Тамыш — приморское абхазское селение.
(обратно)191
Ерцаху (Эрцаху) — одна из вершин Главного Кавказского хребта.
(обратно)192
Мамалыга — густая каша из кукурузной муки.
(обратно)193
Пацха — старинная абхазская изба-плетёнка.
(обратно)194
Кайсын Кулиев (1917–1985) — балкарский поэт, народный поэт Кабардино-Балкарии.
(обратно)195
Гомер — легендарный эпический поэт Древней Греции, предполагаемый творец древнегреческих эпических поэм «Илиады» и «Одиссеи».
(обратно)196
Лопаткин Николай Алексеевич — врач, профессор, академик РАМН.
(обратно)197
Айран — молочный продукт, вкусом напоминающий кефир, напиток из заквашенного молока.
(обратно)198
Теймураз Чиргадзе — врач; снялся в фильме Э. Шенгелая «Голубые горы, или неправдоподобная история» (1984).
(обратно)199
Ходжа Насреддин — образ народного мудреца и острослова в фольклоре многих народов Ближнего и Среднего Востока, также Средней Азии.
(обратно)200
Арбат — улица в историческом центре Москвы.
(обратно)201
Свиридов Георгий Васильевич (1915–1998) — композитор, народный артист СССР.
(обратно)202
Чегем — село в Кабардино-Балкарии на правом берегу реки Чегем.
(обратно)203
Гамзатов Расул Гамзатович (1923–2003) — аварский поэт, общественный деятель, народный поэт Дагестана.
(обратно)204
Впервые опубликовано в журнале «Литературная Грузия» (1960, № 7).
(обратно)205
Кисет — кошель, мешок, сума (сумка).
(обратно)206
Впервые опубликовано в «Литературной газете» 2 сентября 1970 г.
(обратно)207
Сакартвело — Грузия.
(обратно)208
Впервые опубликовано в «Литературной газете» 23 мая 1973 г. Название — начальная строка одноименного стихотворения С. Чиковани.
(обратно)209
Антокольский Павел Григорьевич (1896–1978) — русский поэт, драматург, переводчик.
(обратно)210
«Привлечь к себе любовь пространства» — строка из стихотворения Б. Пастернака «Быть знаменитым некрасиво…» (1956).
(обратно)211
Марика — Мария Николавевна Чиковани, жена С. Чиковани.
(обратно)212
Зоя — Зоя Константиновна Бажанова-Антокольская (1902–1968) — актриса Театра им. Е. Вахтангова. Жена П. Антокольского.
(обратно)213
Впервые опубликовано в журнале «Дружба народов» (2000, № 10).
(обратно)214
Гмерто (груз.) — Бог, Боже (как обращение).
(обратно)215
Эскулап — в древнеримской мифологии бог врачевания, отождестлявшийся с древнегреческим богом Асклепием.
(обратно)216
Поэма «Сказка о Дожде» впервые опубликована в журнале «Литературная Грузия» (1963, № 12) под названием «Дождь».
(обратно)217
Лермонтов Михаил Юрьевич (1814–1841) — русский поэт.
(обратно)218
Чабук — ласковое прозвище известного грузинского писателя Чабуа Амирэджиби в домашней и дружеской среде.
(обратно)219
Дельвиг Антон Антонович (1798–1831) — русский поэт, лицейский друг А. С. Пушкина.
(обратно)220
Маргвелашвили Гия (Георгий Георгиевич) (1923–1989) — грузинский поэт, переводчик.
(обратно)221
Дзагли (груз.) — собака.
(обратно)222
Хинкали — грузинские пельмени из баранины.
(обратно)223
Ахвледиани Елена Дмитриевна (Эличка) (1901–1975) — грузинская художница.
(обратно)224
Хаш (хаши) — одно из древнейших кавказских блюд. Хаш называют «похмельным супом».
(обратно)225
Пастернак Борис Леонидович (1890–1960) — русский поэт, прозаик, переводчик.
(обратно)226
«Луна над Мтацминдой» — стихотворение Галактиона Табидзе.
(обратно)227
Вири — осел.
(обратно)228
Чочори — осленок.
(обратно)229
Асатиани Гурам Леванович (1928–1982) — литературовед.
(обратно)230
Сикварули — любовь.
(обратно)231
Кинто (груз.) — мелкие торговцы вразнос в старом Тбилиси, отличавшиеся плутовским нравом.
(обратно)232
Гёте Иоганн Вольфганг (1749–1832) — немецкий поэт, писатель, мыслитель.
(обратно)233
Гия и Шура — Г. Маргвелашвили и А. Цыбулевский. Цыбулевский Александр Семенович (1928–1975) — поэт, прозаик, литературовед.
(обратно)234
Тха — коза.
(обратно)235
Цхени — лошадь.
(обратно)236
Мамали — петух.
(обратно)237
Карачохели — гребец на праздничной освещенной лодке по Куре.
(обратно)238
Амиран — герой грузинских мифов и легенд (сродни Прометею). В этом случае — имя покойного друга.
(обратно)239
Гелати — храм, построенный царем Грузии Давидом Строителем.
(обратно)240
«…те, чьи горбы наверх стремились…» — строители храма на вершине горы.
(обратно)241
Рейн Евгений Борисович (р. 1935 г.) — русский поэт.
(обратно)242
Дигоми — село близ Тбилиси; жилой район в Тбилиси.
(обратно)243
Украинка Леся (Лариса Петровна Косач) (1871–1913) — выдающаяся украинская писательница и поэтесса.
(обратно)244
Телиани — красное сухое вино из винограда сорта Каберне.
(обратно)245
Моди, чемо швило (груз.) — пойди ко мне, дитя мое.
(обратно)246
Хо, ки — по-грузински — да, более уважительно — диах.
(обратно)247
Нахвамдис — до свиданья.
(обратно)248
Гамарджоба — здравствуйте.
(обратно)249
Элигулашвили Эдик — литературный критик, писатель, переводчик.
(обратно)250
Зевс — в древнегреческой мифологии верховный бог, владыка богов и людей.
(обратно)251
Помпея — город в южной Италии у подножия вулкана Везувий, в 22 км от Неаполя.
(обратно)252
Везувий — действующий вулкан на юге Италии, близ Неаполя, высотой 1281 м.
(обратно)253
Скит (греч.) — обитель отшельников с отдельными кельями.
(обратно)254
Самшит (кавказская пальма) — род вечнозеленых кустарников или деревьев семейства самшитовых.
(обратно)255
Псоу — белое полусладкое вино.
(обратно)256
Цинандали — сухое вино из винограда сортов Ркацители и Мцване.
(обратно)257
Амирэджиби Ираклий — сын писателя Ч. Амирэджиби.
(обратно)258
Антропофаг — каннибал, людоед.
(обратно)259
Авелум — в Вавилонском царстве так именовался свободный человек. О. Чиладзе принадлежит роман «Авелум» (1993 г.).
(обратно)260
Хабази (груз.) — пекарь.
(обратно)261
Рогора хар? — Как ты? (груз, в смысле: «Как поживаешь?», «Как чувствуешь себя?» и т. п.).
(обратно)262
Впервые опубликовано в газете «Комсомольская правда» 4 ноября 1973 г.
(обратно)263
Гудиашвили Ладо (Владимир Давидович) (1896–1980) — известный грузинский живописец и график.
(обратно)264
Впервые опубликовано в «Литературной газете» 26 февраля 1975 г.
(обратно)265
Анемон (анемона) — растение семейства лютиковых.
(обратно)266
Кацо (груз) — друг.
(обратно)267
Орцхали — горное селение; ущелье.
(обратно)268
Хашная — небольшой ресторан, трактир, где подают хаши.
(обратно)269
Впервые опубликовано в книге: Б. Ахмадулина. Сны о Грузии. (Тбилиси: Мерани, 1977). Вечер памяти Т. Табидзе состоялся 29 октября 1976 г. в Центральном доме литераторов в Москве.
(обратно)270
Табидзе Нина Александровна (1900–1965) — жена Т. Табидзе.
(обратно)271
Мацонщик — продавец мацони.
(обратно)272
Махинджаури — черноморский курорт в Аджарии.
(обратно)273
Лета — в греческой мифологии река забвения в подземном царстве.
(обратно)274
Выступление на конференции, посвященной вопросам художественного перевода (14–15 марта 1962 г., Тбилиси), впервые опубликовано в книге: Б. Ахмадулина. Сны о Грузии. Тбилиси: Мерани, 1977.
(обратно)275
Впервые опубликовано в журнале «Кругозор» (1964, № 9).
(обратно)276
Чурчхела — восточное сладкое лакомство.
(обратно)277
Окуджава Булат Шалвович (1924–1997) — поэт, прозаик.
(обратно)278
Нетопырь — один из видов летучих мышей.
(обратно)279
«Вестник Европы» — журнал, основанный Н. М. Карамзиным. Выходил в Москве с 1802-го по 1830 год.
(обратно)280
Выступление на праздновании 70-летия Б. Окуджавы в Московском театре «Школа современной пьесы». Впервые опубликовано в книге: Б. Ахмадулина. Собр. соч. Т. 2. Москва: Пан Корона-принт, 1997.
(обратно)281
Ушба — двуглавая горная вершина в Верхней Сванетии.
(обратно)282
Впервые опубликовано в кн.: Ахмадулина Б. Сны о Грузии. Тбилиси: Мерани, 1977.
(обратно)283
«Любимый переделкинский гость» — Б. Л. Пастернак.
(обратно)284
Стихотворения написаны к состоявшимся в декабре 1978 г. совместным выступлениям Б. Ахмадулиной и грузинской эстрадной певицы Нани Брегвадзе, исполнительницы старинных романсов.
(обратно)285
Эпиграф — начальная строка стихотворения О. Мандельштама.
(обратно)286
Мандельштам Осип Эмильевич (1891–1938) — поэт.
(обратно)287
Духан — небольшой ресторан, трактир.
(обратно)288
Рица — озеро в Абхазии.
(обратно)289
Искандер Фазиль Абдулович (р. 1929) — поэт, прозаик.
(обратно)290
Пущин Иван Иванович (1798–1859) — декабрист, А. С. Пушкин называл И. И. Пущина своим первым и бесценным другом.
(обратно)291
Кюхельбекер Вильгельм Карлович (1797–1846) — декабрист, русский писатель, поэт, лицейский друг А. С. Пушкина.
(обратно)292
Пизанская башня — колокольная башня (55,86 м), часть ансамбля городского собора Санта-Мария Маджоре (XII–XIV вв.) в итальянском городе Пиза.
(обратно)293
Гугеноты — французские протестанты (приверженцы кальвинизма), преследовавшиеся католической церковью и правительством во Франции XVI–XVIII вв.
(обратно)294
Парни Эварист Дезире де Форж (1753–1814) — французский поэт.
(обратно)295
Дадашидзе Илья Юрьевич (р. 1942) — грузинский поэт, переводчик.
(обратно)296
Эдисон Томас Алва (1847–1931) — американский изобретатель.
(обратно)297
Рафаэль Санти (1483–1520) — итальянский живописец и архитектор, один из ярких представителей Высокого Возрождения.
(обратно)298
Амираджиби Чабуа (Мзечабук Ираклиевич) (р. 1921) — грузинский писатель.
(обратно)299
Урбино — город в Центральной Италии, в котором родился Рафаэль Санти.
(обратно)300
Впервые опубликовано в книге: Солнечное сердце. Воспоминания о Н. Думбадзе. Тбилиси: Мерани, 1988.
(обратно)301
Думбадзе Нодар Владимирович (1928–1984) — грузинский писатель.
(обратно)302
Впервые опубликовано в «Литературной газете» 1 августа 1990 г. Название — начальная строка стихотворения А. С. Пушкина «К морю» (1824).
(обратно)303
Параджанов Сергей Иосифович (1924–1990) — выдающийся кинорежиссер, один из классиков российского кино.
(обратно)304
Месхи Котэ (Яков Семенович) (1857–1914) — грузинский актер и режиссер.
(обратно)305
«…я написала в единственном экземпляре…» — имеется в виду письмо Б. Ахмадулиной к Э. А. Шеварнадзе, бывшему в то время первым секретарем ЦК КП Грузии, от 12 апреля 1982 г.
(обратно)306
«Цвет граната» («Саят-Нова») — знаменитый фильм С. Параджанова (1968).
(обратно)307
Хуциев Марлен Мартынович (р. 1925) — кинорежиссер.
(обратно)308
«…мне не двадцать лет» — Б. Ахмадулина снималась в фильме М. Хуциева «Застава Ильича» («Мне двадцать лет», 1965).
(обратно)Оглавление
Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной Андрей Битов Из грузинской поэзии Николоз Бараташвили[1] МЕРАНИ Галактион Табидзе[3] ПЕРСИКОВОЕ ДЕРЕВО МЕРИ СНЕГ ТЕБЕ ТРИНАДЦАТЬ ЛЕТ СКОРЕЕ — ЗНАМЁНА! ОРЛЫ УСНУЛИ ПОЭЗИЯ — ПРЕЖДЕ ВСЕГО НАТЭЛА ИЗ ЦИНАНДАЛИ ОН И ОНА ПЛАТАНЫ ШИНДИСИ ИЗ РАССКАЗАННОГО ЛУНОЙ… «Всё желтое становится желтей…» Тициан Табидзе[14] «Брат мой, для пенья пришли…» «Слова ни разу я не обронил…» ТАКЖЕ ПРОСТО, КАК В МУХРАНИ Георгий Леонидзе[21] МОЙ ПАОЛО[22] И МОЙ ТИЦИАН[23] «Чего еще ты ждешь и хочешь, время…» «Как в каспийской воде изнывает лосось…» ЭТА РОЗА ФРЕСКА АНГЕЛА «Я видел с выси сумрачные свитки…» НА РАССВЕТЕ ПРИХОДИТ МОЛОЧНИЦА Симон Чиковани[32] МОРСКАЯ РАКОВИНА НАЧАЛО Три стихотворения о Серафите РАЗДУМЬЯ О СЕРАФИТЕ ЗОВУ СЕРАФИТУ ГРАНАТОВОЕ ДЕРЕВО У ГРОБНИЦЫ СЕРАФИТЫ ОСКОЛКИ ГЛИНЯНОЙ ЧАШИ СКАЗАННОЕ ВО ВРЕМЯ БОМБЕЖКИ БЫКИ ОЛЕНИ НА ГУМНЕ АНАНИЯ ГРЕМСКАЯ КОЛОКОЛЬНЯ ПРЕКРАТИМ ЭТИ РЕЧИ НА МИГ… НА НАБЕРЕЖНОЙ МЕТЕХИ[45] «Две округлых улыбки — Телети и Цхнети…» ПО ПУТИ В СВАНЕТИЮ[56] ЗАДУМАННОЕ ПОВЕДАЙ ОБЛАКАМ ДЕВЯТЬ ДУБОВ[60] ОТ ЭТОГО ПОРОГА… В СИГНАХИ[65], НА ГОРЕ Карло Каладзе[66] «Летит с небес плетеная корзина…» «Когда расцеловал я влагу…» «Я повторю: „Бежит, грохочет Терек“…» «Быть может, всё это и впрямь сновиденье…» «С гор и холмов, ни в чем не виноватых…» «Эти склоны одела трава…» «На берегу то ль ночи, то ли дня…» НА СМЕРТЬ ПОЭТА «Вот виноградник, но я виноградного сока…» ЖИЗНЬ ЛОЗЫ Ираклий Абашидзе[83] КОРНИ ХВАМЛИ[88] ОПУСТЕВШАЯ ДАЧА «Я книгочей, я в темень книг глядел…» ДАЛЕКАЯ ШХЕЛДА[94] КАМЕНЬ «Ты увидел? Заметил? Вгляделся…» ВЕСНА «Жаждешь узреть — это необходимо…» Григол Абашидзе[99] ПАМЯТЬ «Я сам не знаю, что со мной творится…» Из стихов Турмана Торели[100] 1. НА БОЙНЕ 2. ЕДИНСТВЕННЫЙ СВЕТ Иосиф Нонешвили [102] «Вот я смотрю на косы твои грузные…» Анна Каландадзе[105] МРАВАЛЖАМИЕР[106] «Все, что видела и читала…» «Ты такое глубокое, небо грузинское…» «Вот солнце на носки привстало…» ВХОДИЛА В ГУРИЮ[114] КАЛАНДА[115] «Охотники легко и дерзко раскладывают западни…» «Громче шелести, осина…» «Когда прохожу по долине росистой…» «О бабочек взлеты и слеты…» «Он безмолвствует…» «Перекликаются куропатки…» ТУТА «Когда наступит ночь…» «Что делает весна…» «О ты, чинара…» РАЗГОВОР С ЧИАМАРИЕЙ [118]В ДЕНЬ ПОБЕДЫ Я СОВСЕМ МАЛЕНЬКАЯ ВЕТОЧКА СКАЖИ МНЕ, ЧИАМАРИЯ… «Какие розовые щёки…» ЛАДО АСАТИАНИ[123] «Долгой жизни тебе…» «О, пусть ласточки обрадуют нас вестью…» «Тень яблони…» МОЛИТВА ЗМЕИ «Татарка девушка…» БУБНЫ ЗВЕЗДЫ «Как пелось мне и бежалось мне…» О МАГНОЛИЯ, КАК Я ХОЧУ БЫТЬ С ТОБОЙ! ОБЛАКА В ШИОМГВИМИ[129] ПО ДОРОГЕ В БЕТАНИЮ[130] «Снег аджаро-гурийских гор…» «Над Зедазени[132] мерцает Венера…» В ЗЕДАЗЕНИ Я СЛЕЧУ, СИРЕНЬ… «Что за ночь — по реке и по рощам…» «Я тебя увенчаю короной…» «Свирель поет печально…» «Самшвилде[136], фиалковая тропка…» Из чехословацкой тетради ВЛТАВА[137] ПРАЖСКАЯ ВЕНЕЦИЯ НА ВЫСТАВКЕ МЕКСИКАНСКИХ ХУДОЖНИКОВ В БРАТИСЛАВЕ ЗЛАТА УЛИЧКА[142] «В соборе Витта…»[146] ТЕЧЕТ ДУНАЙ… ЮЛИУС ФУЧИК В ПРАГЕ Арчил Сулакаури[148] «Опять нет снега у земли…» Михаил Квливидзе[149] Я И ТЫ ПАН[151] БЕГСТВО ОТ ТЕБЯ В МЦХЕТУ ГАГРА[152] КОНЕЦ ОХОТНИЧЬЕГО СЕЗОНА С ТЕХ ПОР «„О милая!“ — так я хотел назвать…» ИЗ НЕПОСЛАННОГО ПИСЬМА «В ночи непроходимой, беспросветной…» НА СМЕРТЬ Э. ХЕМИНГУЭЯ[153] ТИЙЮ «Когда бы я, не ведая стыда…» В ПОЕЗДЕ ДАЧНАЯ СЮИТА ПЕСНЯ «Он ждал возникновенья своего…» «Родное — я помню немало родных…» МАСШТАБЫ ЖИЗНИ «Когда я целую тебя…» СЕВЕРНАЯ БАЛЛАДА СТИХОТВОРЕНИЕ С ПРОПУЩЕННОЙ СТРОКОЙ НОСТАЛЬГИЯ ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ 31 ДЕКАБРЯ СОБЛЮДАЮЩИЙ ТИШИНУ ОЧКИ ЛИРИЧЕСКИЙ РЕПОРТАЖ С ПРОСПЕКТА РУСТАВЕЛИ «Когда б я не любил тебя угрюмым…» «Я, человек, уехавший из Грузии…» ПОСВЯЩЕНИЕ ПОЮЩИЕ СТОЛБЫ СЕВЕРНЫЙ ПЕЙЗАЖ Тамаз Чиладзе[154] ЗИМНИЙ ДЕНЬ «Колокола звонят, и старомодной…» «Да не услышишь ты…» ДРЕВНИЙ ТАЛЛИН ПЕТЕРГОФ[155] Отар Чиладзе[157] «В быт стола, состоящий из яств и гостей…» «Я попросил подать вина и пил…» ШЕЛ ДОЖДЬ… ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ОСЕНИ СНЕГ КОМНАТА БЕЛОЕ ПОЛЕ БЕССОННИЦА СОН «Бог памяти, Бог забыванья…» ДО РАЗЛУКИ БИЧВИНТА[159] «Шла женщина по белому песку…» Морис Поцхишвили[160] ФЕРЗЕВЫЙ ГАМБИТ[161] Иза Орджоникидзе[162] «Вот слово — оскудевшее, иссякшее…» Из армянской поэзии Ованес Туманян[163] «Бессонница моя — твои владенья…» «Никто в ночи не ведает — каков…» «Не проси меня петь. Я немого немей…» РОМАНС ИЗГНАННИК Я, СЕСТРИЦА «Сестра моя, иди своей дорогой…» НАШ ОБЕТ ЭКСПРОМТ «Явился из снегов, издалека…» МОЯ ПЕСНЯ ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЗГЛЯД СИРИУСА[166] ПАРВАНА Стихи детям ЛИСА ЖАВОРОНКИ ВОРОБЬИ ЗЕЛЕНЫЙ БРАТЕЦ Аветик Исаакян[171] «Я уподобил сердце небу…» «Вздыхают ветер и волна…» «Луна сияет безмятежно…» «Пыльцою лилии-луны…» «Я утром видел голубя…» «В небесах: курлы-курлы…» «Ах, заблудилась тропа, заплуталась…» «Измучено море, и пена…» «Луна, как сонный лебедь, проплывает…» «Простёрся туман от небес до земли…» «Я тени звал к себе, желая…» «На яхонтовых, золотых…» «Вот и вечер лампады зажег…» «От жгучего горя сердце мертво…» «Здороваюсь — молчишь. Ну, что ж…» «Эй, брат мой зеленый, весь мир тебе рад…» «От суеты сокрылся я в пустыню…» «Грустная песня, бездомная птица…» «Слов изумруды, сновидений роскошь…» «В закрытые двери, как ветер бездомный…» «Шел бедуин[172], и в мираже песчаном…» «Бледная осень в садах непогоды…» «Раскачивая яхонты в ушах…» «Ах, лучше бы не родиться на свет…» Сильва Капутикян[174] КЛЕОПАТРА[175] «Объятый именем моим…» «Мне в радости иль в грусти пребывать…» ПРИГОВОР АССИРИЙКА[180] «Я слабой была, но я сильной была…» ОСТАНОВИСЬ, ЧЕЛОВЕК! ОСЕНЬ Агван Хачатрян[184] «Ты волосы мои ласкаешь нежно…» Из абхазской поэзии Баграт Шинкуба[186] СОН СЛОВО ОТ СУХУМИ[187] ДО ЧЛОУ[188] «Для выгоды бренного тела…» «Этот месяц зовется июлем…» РЕКИ «Слышу голос невнятный и странный…» «Не старая, но странная она…» «Ах, как бы я хотел…» ЖАЖДА «Как я желал осилить перевал…» ЗАВЕЩАНИЕ Из балкарской поэзии Кайсын Кулиев[194] ПРИСЛУШАЙСЯ К СЛОВАМ ГОВОРЮ САМОМУ СЕБЕ «Что бы ни делалось на свете…» СТИХОТВОРЕНИЕ, НАПИСАННОЕ В БОЛЬНИЦЕ «Деревья, вы — братья мои…» ЧОККА ВЕСЕЛЫЕ ЛЮДИ «Как много в городе людей…» ЛУННЫЙ СВЕТ МЫ СЛУШАЛИ МУЗЫКУ БЕЛИЗНА ЗИМНЕЙ НОЧИ ДВОРИК МОЕЙ МАТЕРИ СОН ЗИМНЕЙ НОЧЬЮ ТИШИНА ЗИМА ПРИШЛА КУКУШКА ВЕЧЕР В ГОРАХ ГОВОРЮ С ЧИНАРОЙ И КОЛОСЬЯМИ ГОВОРЮ В ПУТИ ГОВОРЮ ОДИНОКОМУ ДЕРЕВУ ВОЛЫ ПОД ДОЖДЕМ КОЛЫБЕЛЬНАЯ ТЕНИ ДЕРЕВА ПИСЬМО К РАСУЛУ ГАМЗАТОВУ[203] «Луна над домами. Тебе и луны не дано…» «Сказали мне люди: „Поэт — кто велик“…» Белла Ахмадулина. Речь и речь нерасторжимы…Избранные стихотворения и статьи СТИХОТВОРЕНИЕ, ПОДЛЕЖАЩЕЕ ПЕРЕВОДУ[204] …К ТАЙНЕ ПЕРВОНАЧАЛЬНОГО ЗВУЧАНИЯ[206] «ПРЕКРАТИМ ЭТИ РЕЧИ НА МИГ…»[208] СНЫ О ГРУЗИИ[213] I II III IV V Авелум[259] СИМОНУ ЧИКОВАНИ ПОЭЗИЯ — ПРЕЖДЕ ВСЕГО[262] АННА КАЛАНДАДЗЕ[264] «Как мило всё было, как странно…» ЖИЗНЬ ТИЦИАНА ДЛИТСЯ…[269] ТИФЛИС ГРУЗИНСКИХ ЖЕНЩИН ИМЕНА «Смеясь, ликуя и бунтуя…» СНЫ О ГРУЗИИ СПАТЬ «Когда б спросили… — некому спросить…» ГРУЗИНСКАЯ ПОЭЗИЯ ВСЕГДА БУДЕТ СО МНОЙ[274] ВОСПОМИНАНИЕ О ГРУЗИИ[275] ТОСКА ПО ЛЕРМОНТОВУ ЗИМНЯЯ ЗАМКНУТОСТЬ СНЕГОПАД ВОСПОМИНАНИЕ О ЯЛТЕ ПИСЬМО БУЛАТУ ИЗ КАЛИФОРНИИ ШУТОЧНОЕ ПОСЛАНИЕ К ДРУГУ УСТРОЙСТВО ЛИЧНОСТИ[280] «Помню — как вижу, зрачки затемню…» «Я знаю, всё будет: архивы, таблицы…» «Я столько раз была мертва…» Я И НОЧЬ И ГАЛАКТИОН ОТРЫВОК[282] ПОСВЯЩЕНИЯ НАНИ[284] «То снился он тебе, а ныне ты — ему…» ГАГРА КАФЕ «РИЦА»[288] НАДПИСЬ НА КНИГЕ: 19 ОКТЯБРЯ «Смеркается в пятом часу, а к пяти…» ДЕНЬ-РАФАЭЛЬ[297] НОДАР ДУМБАДЗЕ[300] «ПРОЩАЙ, СВОБОДНАЯ СТИХИЯ»[302] «Мне ль помышлять о примиренье…»