Вырастая из детства

Вчера приехали с Ксюшей из Оренбурга. Какая восхитительная была поездка!… Сразу захотелось дописать книгу про своё оренбургское детство. Она начата была после «Наших зим…», но потом другие книги её отодвинули на… целых шестнадцать лет!

В поезде, ещё на пути туда, вспомнила около восьмидесяти эпизодов оренбургского периода. Впрочем, я их никогда и не забывала. Не могу сказать, что поездка оживила память (с памятью было всё в порядке). Поездка усилила мою любовь к этому городу. Раньше я любила своё детство в нём, а теперь люблю ВЕСЬ этот дивный город.

Я действительно всё помнила. В отличие от вольногорского периода, о котором я говорила: «Не было там ничего», – оренбургское детство я лелеяла в своей памяти. Там у меня была первая настоящая дружба. Там я ощутила ВКУС СВОБОДЫ. Там взрослые не мешали мне жить – и это было прекрасно.

Взрослые были заняты своими взрослыми проблемами (ссорились, расходились, женились), а я была предоставлена самой себе. И это было так здорово! Впервые за всю свою пятилетнюю жизнь я была свободна – меня не водили в сад, я пока что не ходила в школу (а потом, когда пошла в неё, школа была на обочине моих интересов). В Оренбурге я не была замкнута в квадрате двора. Я жила так, как мне хотелось. И это было незабываемо и восхитительно!

Несмотря на несколько тяжёлых эпизодов того периода, произошедших по воле судьбы, и, несмотря на то, что со мной там постоянно что-то случалось, я в Оренбурге была счастлива. И как же было не съездить в город, где ты была счастлива? Как не навестить те места, при воспоминании о которых нежно замирает сердце?…

ДНЕВНИК ПУТЕШЕСТВИЯ В ГОРОД ОРЕНБУРГ
10 -18 октября 2004

10 октября 2004, 19-15, воскресенье.

Поезд № 44 «Москва – Оренбург». Он называется – «Оренбуржье».

Места 17 – 18. Моё – нижнее. Ксюшино – верхнее, она обожает ездить на верхней полке.

Десять минут назад мы отъехали от перрона Казанского вокзала. Нас провожал Гавр, милый наш папочка. Поезд запаздывал с отъездом, и мы с Гавром переговаривались через окошко пантомимой. На перроне было холодно – завтра в Москве обещают первый снег… В Москву сегодня пришла осень – всё за ночь стало жёлтым. А мы с Ксюшей едем на Южный Урал в надежде застать там хвостик бабьего лета…

Вообще-то, мы едем туда не за летом. Я хочу показать Ксюше ещё один город своего детства. Своего второго детства – оренбургского.

Я в Оренбурге не была 45 лет. Почти полстолетия!

На карте нашла обе улицы, на которых там жила – Полигонную и проспект братьев Коростелёвых. Очень хочется пройти по ним…

Кажется, что там всё по-прежнему. Хочется показать Ксюше мой любимый книжный магазин в нашем доме на Коростелёвых – вдохнуть его запах, от которого у меня в детстве кружилась голова… Хочется показать Ксюше степь и Сакмару – бурную реку. И несущийся с гор Урал…

Стало быть, у нас такие планы на эту поездку:

Посетить Полигонную улицу, поискать мой дом: вдруг жив?…

Посетить проспект братьев Коростелёвых, – надеюсь, наш прекрасный дом стоит, как стоял.

Навестить мальчика Тимура и подарить ему книги и игрушки.

Сходить в цирк (когда-то, именно в то время, когда я здесь жила), в нём выступал Леонид Енгибаров… Но в Оренбурге меня в цирк родители почему-то не водили. А жаль.

Ходить, ходить, гулять, гулять, собирать жёлтые листья…

Короче, наслаждаться маленьким отпуском! Я его заслужила. Я написала огромную книгу – «Там, где всегда ветер…», и буквально вчера Антон её сверстал. Хотя работы было на неделю, или даже на месяц. Всё-таки 22 печатных листа! Но он её сделал за один день. Такой у меня сынок – стремительный и безотказный. Настоящий друг. А сегодня он разрезал листы, приготовил книгу для ризографа. А я, за три часа до поезда, сделала обложку.

Делала обложку, мыла звериные вольеры, и так далее… До последней минуты – вся в делах.

Всё! Целую неделю живу без дел. Я – в отпуске. Ура!

…Долго раздумывала: в чём мне ехать? В Москве было так тепло, что ещё в пятницу вечером мне было жарко в лёгком плащике. В этом плащике я и решила ехать.

Но, выйдя сегодня из дому (уже отправляясь на вокзал), сделала два не очень приятных открытия.

Первое: На улице обнаружился ХОЛОД!!! Вдруг.

Второе: При попытке застегнуть плащик, – молния на нём сломалась! Бесповоротно.

Так что я еду в середине октября на Урал в летнем плащике нараспашку! Оригинально.

* * *

А наш сосед по купе везёт ёлку! Он её очень бережно укладывал на верхней полке, опасаясь, как бы при дорожной тряске корешки её не упёрлись бы в стенку и не повредились. Так что мы едем, можно сказать, с Дедом Морозом.

Не приедем ли мы, вместо ожидаемого бабьего лета, в ЗИМУ?…

Сосед Дед Мороз говорит о своей ёлочке с нежностью и гордостью: «Эксклюзив!»

22-25. Рязань.

…Я еду в Оренбург потому, что у меня неистребимая любовь к тем местам, где я жила, будучи ребёнком.

Оренбург для меня – совершенно особый город. Здесь я жила с ОТЦОМ! (Хоть и недолго). Сюда я ехала когда-то к ОТЦУ! Он меня встречал на вокзале. С мамой. И с чудесной куклой.

…Я хочу опять оказаться на этом вокзале. Хочу опять погулять по той степи, где отец возил меня верхом на спине… В той степи – где я училась ходить на лыжах, совершенно самостоятельно. В пять лет.

…Я хочу увидеть двор, где я играла с Мишкой Бочкарёвым. Может, и песочница, в которой мы познакомились, – всё на том же месте. Так бывает. Империи рушатся, а старые песочницы стоят на месте.

…Я хочу найти улочку, на которой мы когда-то прощались с отцом…

…Я хочу постоять на лестничной площадке, где мы с Мишкой уютными зимними вечерами играли на большом овчинном тулупе…

Не знаю, зачем мне это нужно. Но мне этого страстно хочется.

* * *

…Антон, как только мы начали собираться в путешествие, принёс мне карту Оренбурга. Гавр распечатал из Интернета историю города. И за последние три недели я узнала о своём городе детства в сто раз больше, чем знала о нём тогда, когда здесь жила.

…А тогда я жила здесь и не думала о том, что живу в уникальном месте – на границе двух континентов. Жила здесь и не знала, что Оренбург был построен когда-то – как военная крепость на далёкой окраине Российской империи… Не знала, что в Оренбурге, ещё с царских времён, работало много учёных, которые изучали Азию. Ведь Азия – вот она, рукой подать!…

Одним словом, об уникальности Оренбурга я, в пору своего детства, не догадывалась, и его замечательной историей не гордилась.

Но тогда я тоже о нём знала – не умом, а сердцем. И у меня здесь была СВОЯ история…

* * *

Оренбург – потрясающе красивый город! Уникальная лучевая-осевая застройка.

Я смотрю на его план – на этот удивительно гармоничный, музыкальный веер улиц – и наслаждаюсь. Никогда ещё такого со мной не было. Смотрю на план города – и получаю эстетическое наслаждение. Я влюбляюсь в этот город всё больше и больше. Я туда хочу!

…И вот, я туда еду!…

* * *

По вагону бегут бесконечной чередой продавцы ВСЕГО – смешных игрушек, печатной продукции, еды разнообразной, электрических чайников и массажёров, посуды всякой – каких-то глиняных горшков и горшочков. Продавец уверяет нас, что набор из шести таких горшков – прекрасный подарок! Любопытно, кто и кому потащит в подарок эти горшки?

Почти ночью наше купе посетил продавец драгоценностей и стал уговаривать меня купить хотя бы что-нибудь. Себе или дочке. Или, опять же, в подарок кому-нибудь. Я вежливо отказывалась. Он сказал:

– Вы всё равно скучаете, так я вам хотя бы расскажу о своём товаре.

Мою задумчивость он принял за скучание. И стал выкладывать из чемоданчика бесконечные коробочки с серёжками, колечками, брошками, кулончиками и прочим… Он буквально завалил меня этими коробочками! Так что я сидела на своей полке, поджав ноги, среди сверкания ненужных мне драгоценностей… Но рассказывал продавец действительно хорошо, красочно. Так что я даже позавидовала ему, как здорово у него подвешен язык. Эх, если бы я могла также талантливо рекламировать в издательствах свои книги!… Но, несмотря на его красноречие, пришлось признаться, что мы с дочкой ничего этого не носим, и даже дырочек в ушах для серёжек у нас нет.

– Ну, так купите в подарок кому-нибудь! – взмолился он.

Но, видя нашу непреклонность, собрал свои коробочки обратно в чемоданчик и, огорчённый, удалился. Эх, столько слов потратил на нас, а результат – ноль рублей, ноль копеек. Но я честно его предупреждала.

* * *

Чпок! Выключили свет в вагоне. Нужно делать баиньки. Ксюша на верхней полке настукивает на мобильнике послание (в Москву, друзьям) и слушает плеер – «Властелина колец». А я лежу во тьме и думаю об Оренбурге… Оказывается, это так просто – купить билет, войти в скорый поезд и…

Поезд несётся, как сумасшедший, как будто чувствуя моё нетерпение. Периодически он сильно кренится на бок, и пассажиры вместе с матрацами начинают съезжать со своих полок… Интересно, а мы можем перевернуться?… И я тут же начинаю лихорадочно соображать, как буду спасать Ксюшу…

Ой, что за глупости лезут мне в голову! Антон бы посмеялся надо мной. Но поезд действительно мотает сверх всякой меры…

Одиннадцать вечера. Спать совершенно не хочется. Мы с Ксюшей совы, дома засыпаем в два часа ночи, а то и позже… Лежу и перебираю в уме, как бусинки чёток, драгоценные воспоминания…

* * *

…Когда я вспоминаю детство на Философской улице, во мне как будто включается орган…

Да, моя Философская улица – это музыка. Множество мелодий, сплетённых в одно неразрывное звучание – такая могучая полифония… Лица, имена, события, запахи… И при этом всё – в цвете! Цветомузыка!… Почти до пяти лет.

А потом настало моё второе детство. Это уже Оренбург.

Четыре оренбургских года помнятся очень ярко. Но уже не как полифонический поток. Это – отдельные эпизоды. Как будто разноцветные стёклышки в мозаике…

Эта удивительная мозаика так и живёт в моей памяти, не тускнея, вот уже полсотни лет. И ни одно стёклышко за эти годы не выпало, не утратилось. Наоборот! Рисунок на многих стёклышках, на первый взгляд – простенький, бытовой, с годами приобрёл поистине символическое значение.

Я смотрю на эту мозаику… и мне (из моего сегодняшнего дня) начинает казаться, что вся моя взрослая жизнь была зашифрована в этих разноцветных стёклышках. Некоторые эпизоды – как маленькие притчи. Разгадать смысл которых дано только мне одной… Через эти эпизоды мне было показано, что во мне главное. Показано, в чём сильные и слабые стороны моего характера. Показано, к чему надо готовиться, какие свойства в себе оттачивать. Но это сейчас – из сегодняшнего дня – всё так хорошо понимается.

А тогда – я просто ЖИЛА. А судьба и обстоятельства старательно лепили меня…

Когда-то я занималась керамикой, и очень хорошо понимаю, чем одно состояние глины отличается от другого. Точно так же одно состояние души ребёнка отличается от другого.

Каждый новый этап наступает резко. Для самого материала это и радостно, и болезненно. Ещё бы! Сначала Мастер тебя согревает в своих руках, разминает любовно… Никаких резких движений, только нежное, задумчивое разминание, проминание… Насыщение воздухом и влагой, мелодиями, цветом… всякими пахучими, волнующими маслами… Внимательное прислушивание, вглядывание в мягкий, податливый кусок глины – интересно, какой образ зашифрован в нём?…

А какова роль родителей? – спрашиваю я себя. От них-то что-нибудь зависит?…

И тут меня осеняет: так они и есть воплощённые руки и глаза Мастера! Без них Мастер «как без рук». А ещё родители ответственны за атмосферу любви. Без любви глина быстро засыхает, черствеет – и из неё уже ничего не вылепить…

А потом Мастер начинает прикладывать к тебе ощутимые усилия. Для придания определённой формы и определённого смысла твоей душе, твоему характеру. На этом этапе разные инструменты в руках Мастера уже появляются – так называемые «стеки». Стеки для формирования души, для лепки характера – это разные жизненные обстоятельства. Роль стеков играют и близкие люди. Сами порой о том не догадываясь… Стеки могут быть разумными, а могут быть – слепыми орудиями в руках Мастера. Так что очень даже чувствительно, когда над тобой так трудятся. И больно бывает, и временами страшно…

Здесь два пути: можно расползаться в руках Мастера, противиться его действиям, стремиться остаться бесформенной массой. Свобода выбора есть у каждого. Даже у куска глины. А можно помогать Мастеру, участвовать в собственном рождении. И даже… подсказывать Мастеру, кем ты хочешь стать! Мастеру радостно работать с таким мыслящим и активным куском глины. Мастер, собственно, и озабочен тем, чтобы УГАДАТЬ затаённый образ и смысл именно вот этого куска…

Кто-то считает, что личность приходит на Землю уже готовой. Зрелой. Всё знающей и всё понимающей. Эх, если бы так!… Тогда не было бы уродливых судеб. Тогда не было бы людей, мающихся от непонимания, зачем они здесь, на Земле… Тогда ни воспитание, ни встречи, ни события, ни страдания, ни любовь не играли бы никакой роли. Были бы лишь пёстренькой декорацией… Тогда не было бы вообще смысла в земной жизни. В земном пути души.

Нет, вряд ли с рождением ребёнка на землю приходит уже зрелая ЛИЧНОСТЬ. Скорее всего, до рождения происходит только ЗАМЕС. И Богом в этот замес вкладывается, как зерно, – МЫСЛЬ, ИДЕЯ. О том, ЧТО из этого замеса должно, точнее – может (в идеале) получиться. «Должно» звучит слишком жёстко, безвариантно, не предполагая свободы выбора. А свобода у нас всё же есть.

В моей жизни всё сложилось таким замечательным образом, что каждый этап (разминание, лепка, обжиг) проходил на новом месте. Поэтому я так отчётливо всё вижу. Как это происходило.

В Днепропетровске, на Философской улице, руки Мастера нежно разминали мою сущность, готовя её к этапу лепки…

В Оренбурге – меня уже ЛЕПИЛИ. Руки Мастера делали это очень энергично. Мне придавали какую-то необычную форму…

После Оренбурга было короткое возвращение на Философскую улицу. Где мне дали тихонечко обсохнуть, отдохнуть, подготовиться к обжигу…

А в Луганске, как только приехали туда, меня тут же засунули в муфельную печь! На первый обжиг. Он называется «утильным». И если изделие не треснуло при этом, первичном, обжиге и не развалилось, то в муфеле поддают жару…

Вот в Вольногорске мне и поддали жару!… Обжиг был долгим, температура порой зашкаливала… Можно было запросто треснуть и развалиться на множество бесформенных фрагментов…

Но вот – жива, цела, лежу на вагонной полочке и размышляю о жизни. О её дивных возможностях… Ведь Жизнь – это и есть тот самый великий и мудрый Мастер.

* * *

…А до Оренбурга была последняя зима на Философской.

Это была какая-то раздвоенная жизнь. Мне было всего четыре года, но я уже познала, каково это: физически жить в одном месте, а мыслями – в другом.

Мыслями я жила в Оренбурге на Полигонной улице, дом 8, кв. 7, – там жили мои мама и папа. И ПАПА! И то, что он жил с мамой, это для меня означало, что он живёт как бы и со мной тоже. Огромное расстояние между нами, конечно, не могло не огорчать меня, но оно всё же было не в силах разрушить мою радость:

НАКОНЕЦ-ТО МОЙ ПАПА – С НАМИ!

Они с мамой писали мне письма. Я уже умела читать. Помню эти листочки с крупными печатными буквами – первые в моей жизни письма. Никогда ещё я так не ждала весну. Весной мы с бабушкой должны были уехать в Оренбург. К маме и ПАПЕ.

Удивительно, как я любила его – своего отца. А ведь я его видела всего несколько раз в жизни! Первый раз, когда мне было года три. Он пришёл, а мамы не было дома. Видимо, она была в институте. И бабушка тоже куда-то отлучилась. Я была одна дома, в нашей комнате.

Отец стоял у окна, долго-долго… Он стоял у окна, за которым густели сумерки… а мама всё не приходила. И бабушка тоже. Он грустно и отрешённо смотрел в окно, а я – с благоговением – на него. Вряд ли он не прикоснулся ко мне, не обнял и не поцеловал, когда вошёл, вряд ли не сказал мне ни слова, но это почему-то не запомнилось…

А запомнилось только – МОЁ СОЗЕРЦАНИЕ ОТЦА. Он был прекрасен: высокий, в своём белом полотняном костюме, с тёмными волосами, красиво откинутыми назад… И эти синие-синие глаза!…

Я видела отца первый раз в жизни. Потому что встречу в пятидневном возрасте, когда он нёс меня из роддома, я, увы, не запомнила. Но, тем не менее, та – САМАЯ ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА – уйдя в глубины подсознания, растворилась в каждой клеточке моей памяти, окрасив жизнь печалью… У моей печали было имя – «жизнь без папы».

И, чтобы уравновесить эту безмерную печаль, которая была слишком тяжела для детской души, моё воображение подарило мне сладкую мечту – о будущей (когда-нибудь!…) жизни с отцом. Мечта эта была очень сильна. Таким образом, на одной чаше весов лежала печаль, а на другой – мечта. Они уравновешивали друг друга – и можно было жить…

Поэтому, когда он вошёл – я сразу узнала его. Как я могла не узнать его? Ведь он жил в моём сердце. Он жил в каждой моей клеточке!

И вот теперь он стоял у окна и грустно молчал. Я тоже молчала. Я была не болтливым ребёнком. Слишком застенчивым. Может быть, даже робким. Я сидела у дальней стены нашей комнаты, на корточках, обхватив коленки руками (это была моя любимая поза), – и не смела приблизиться к нему. Я – СОЗЕРЦАЛА. Впитывала его образ, засасывала в память каждую его чёрточку, как будто чувствовала, что вновь долго, очень долго его не увижу…

Моё созерцание отца было почти религиозной медитацией… Так смотрят только на божество. Он и был для меня божеством.

Эта картина до сих пор живёт в моей памяти. С годами она становится только ярче…

* * *

Помню, как мы ездили с мамой в Макеевку.

Странно, когда я вспоминаю наш приезд с мамой к отцу в Макеевку, я отца почему-то не помню. Помню родственников – их у нас оказалось так много!…

Помню бабушку, которую раньше никогда не видела. Она была совсем ещё не старой, высокой и худой, весёлой и голубоглазой. Дед её называл ласково – Нюрочка. Помню невысокого и молчаливого деда, строго глядящего исподлобья сине-голубыми глазами. С ним я тоже раньше была не знакома. Бабушка называла его ласково – Митенька. Помню брата бабушки, дядю Мишу, очень похожего на бабушку. Он был одиноким и жил в семье сестры. Помню отцовых братьев, их было трое.

И вот что удивительно: все в этой семье были голубоглазыми! Только моя мама была с зелёными глазами. Взглянув на меня, дедушка с удовлетворением сказал: «В наш род пошла! У нас все голубоглазые».

Помню: мы сидим вечером за круглым столом, такая большая семья – и все вокруг голубоглазые! И, к тому же, все в этой семье любили пошутить и посмеяться – ведь бабушка была родом из Одессы, а Одесса славится своими шутниками. И все сыновья, все четверо, были настоящими одесситами, хоть и жили в какой-то Макеевке.

…Сидим за круглым столом, под тёплым, круглым, матерчатым абажуром – и такое голубоглазое сверкание вокруг!… Вот только отца не могу выделить из этого круговорота… Просто слишком много новых лиц…

Я ехала к отцу, я хотела общаться с отцом, а получилось что-то совсем иное. Отец уходил на работу, когда я ещё спала, а возвращался, когда я уже спала. И те несколько дней я общалась, в основном, с бабушкой. Бабушка меня сразу полюбила. Она говорила: «Как же я хотела увидеть свою внучку! Какая твоя мама молодец, что привезла тебя к нам». Ещё она говорила: «Давно у меня не было таких маленьких. И дочки у меня никогда не было, только мальчики. А так хотелось ещё и девочку…»

По вечерам бабушка заворачивала меня, четырёхлетнюю, в одеяло – как младенца (одеяло до самого подбородка – «конвертиком»), и носила на руках, баюкая и напевая про серого волчка… Ей казалось, что я ещё совсем маленькая. Что я без песенки и без укачивания не усну. А я себя чувствовала очень глупо в этом коконе из одеяла. Мне было жарко, душно, тесно и смешно в роли младенца. Мне хотелось крикнуть: «Бабушка, я ведь уже большая!» Но я боялась обидеть бабушку. И продолжала париться в этом коконе…

А вот с отцом почти не виделась. Только в воскресение мы пошли все вместе сфотографироваться – на память о нашем приезде. На той старой фотографии – грустная мама, грустный папа, грустная бабушка, грустный и как будто сердитый дедушка, грустный Жорка – младший папин брат, ему лет четырнадцать тогда было. И только я одна на той фотографии весёлая: бант на голове пропеллером, улыбка до ушей… Потому что только я одна не ведаю, зачем мы с мамой приехали в Макеевку. А приехали мы разводиться с папой. Но я об этом даже не догадываюсь. Мама взяла меня с собой, чтобы папа поглядел на меня, увидел бы, какая я хорошая девочка, и пожалел бы о том, что потерял…

Мама к тому времени закончила свой строительный институт и получила назначение в город Оренбург. Туда же получил назначение Фёдор, который с мамой учился и ухаживал за мамой. И он уже уехал в Оренбург. А мама поехала сначала в Макеевку – разводиться…

Но мама и папа в тот раз не развелись. Потому что все родственники отца стали их тут же мирить и уговаривать: «Вы что себе думаете? У вас ведь ребёнок!»

И вот, мама и папа решили ехать в Оренбург вместе. И попробовать начать всё сначала…

* * *

Они ведь вместе, собственно говоря, почти и не жили. Только несколько месяцев после свадьбы. В этой же самой Макеевке. В то время (после второй мировой войны) это был небольшой и довольно грязный, унылый шахтёрский посёлок. Не помню, как здесь оказались мой дедушка Митя и бабушка Нюра со своими сыновьями. Бабушка – коренная одесситка и дед – кубанский казак.

А потом и мама с папой, закончив строительный техникум в Днепропетровске, получили сюда назначение. Их, молодых специалистов, прислали на восстановление разрушенных войной заводов Донбасса. Отец радовался, что тут же, поблизости, живут его родители. Он был у них любимцем, они с рождения считали его необыкновенным ребёнком. Немного не от мира сего. И очень не любили его от себя отпускать. За него у них всегда болела душа. Он с детства страдал меланхолией и резкими перепадами настроения. Его с детства мучила жестокая аллергия, его едва спасли однажды, когда он чуть не задохнулся от аллергического отёка… Отец был самый красивый из четверых братьев. Он страстно любил театр, мечтал о сцене, но при этом был мучительно, болезненно застенчив. Когда волновался, не мог выдавить из себя ни слова. Поэтому поступить в театральный институт даже не пытался. Да и потом: до театральных ли институтов было после войны? Нужно было как можно скорее получить реальную, а не эфемерную профессию. Строитель – это было реально.

Но неутолённая страсть к театру осталась у отца на долгие годы несбывшимся… А ещё он мечтал о путешествиях, его манила дорога, ему хотелось повидать разные места… Но при этом он был сильно привязан к родителям, особенно к матери, и не мог решиться на разлуку с ней. Его терзали сильнейшие противоречия, отчего он впадал в уныние и депрессию… Ничего этого я не знала и не могла знать в свои четыре года. Многого не знала и мама. Не успела узнать. Она говорила: «У отца оказался очень тяжёлый характер».

Итак, поженившись, они поселились в Макеевке. Но моей маме не очень-то уютно жилось в этой «горняцкой дыре». Они с отцом сняли старую, холодную «халупу» – такой глиняный домик с керосиновой лампой (даже электричества там не было!), с колонкой и «удобствами» во дворе. И, пока длилось долгое южное лето, всё это ещё можно было терпеть. Но потом настал слякотный, промозглый ноябрь… На юге ноябрь ещё более мерзкий, чем на севере. На севере ноябрь может прикрыться первым снежком, а на юге – это хлюпающая, чёрная грязь под ногами, сырой, тяжёлый ветер, забивающий дыхание, и унылая беспросветность… И надо было топить печку, и таскать вёдра – с углем, с водой и помоями… А моя мама – женщина нежная и хрупкая. В её жилах текла кровь аристократки, и хоть не принято это было тогда афишировать, а даже напротив – надо было всячески скрывать, но гены – есть гены. Маму приводил в шок и отчаянье безнадёжно-мрачный быт. Она себя чувствовала глубоко несчастной. Любовь уже не грела и не спасала.

И вот, в это беспросветное для неё время, она узнала, что должна стать матерью. Что я уже живу в ней… Так что, если бы мама там осталась, в этой промозглой Макеевке, и продолжала бы таскать эти тяжеленные вёдра, то я, может, и не дожила бы до своего рождения. Шансов дожить было мало… А тут как раз бабушка заболела в Днепропетровске, и за ней некому было ухаживать. Вот мама и вернулась спешно домой, в Днепропетровск. За девять месяцев до моего рождения… Нет, они с отцом не поссорились. Мама говорит: «Нам не из-за чего было ссориться. Просто так сложилась жизнь».

Никто не предполагал, что это – разлука навсегда. Они думали, что расстаются ненадолго.

Мама поехала ухаживать за тяжело больной бабушкой. Её отпустили из Макеевки – «по семейным обстоятельствам». А отцу предстояло добиваться перевода в Днепропетровск. Он ведь не мог по своей воле уволиться с работы, – такое было время, такие были законы.

* * *

И вот, мама уехала на Философскую улицу, где была та же печка с углем, та же колонка и те же сомнительные удобства во дворе. (Впрочем, тогда многие так жили). Но зато там была её мама! Моя будущая бабушка.

Справившись с болезнью, бабушка тут же взяла все бытовые тяготы на себя. К счастью, у неё было сельское воспитание, и никакой быт её не пугал. Она со всем справлялась играючи. Причём, справлялась много лет, до глубокой старости.

Бабушка на многие годы освободила маму от домашнего хозяйства. Она освободила её для интересной работы, для материнства, для общения с друзьями и для учёбы в институте. Мама моя не знала ни кастрюль, ни пелёнок, ни вёдер, ни цинкового корыта, ни походов на базар, ни примуса и керогаза. Ни моих болезней. Я часто простужалась, и меня всегда лечила бабушка. К тому же бабушка шила, – брала заказы: чтобы хоть как-то обеспечить нашу маленькую семью. Особенно бабушке приходилось нелегко, когда мама поступила учиться в дневной институт. Это было их общее решение: что маме нужно учиться дальше, получать высшее образование.

Мама была очень талантлива в учёбе, она была лучшей студенткой на курсе. Бабушка гордилась своей дочкой, умницей и красавицей, и буквально сдувала с неё пылинки. Когда мама просыпалась утром, её всегда ждал горячий завтрак и выглаженное платье. И она могла спокойно отправляться на работу или в институт. Зная, что вечером её будет ждать ужин, и со мной тоже будет всё в порядке.

Мама по своей природе была, как сказали бы теперь, типичной деловой женщиной. Дом, быт и мои хронические ангины – были вне сферы её забот и интересов. Так что всё это лежало на бабушке. На моей любимой бабушке Доре. Но такое разделение труда маму не смущало, она принимала всё, как должное, и никогда не испытывала к бабушке особой благодарности. Она была убеждена, что по-другому и быть не может.

Мама жила интеллектуальной жизнью: делала сложные расчёты, чертила чертежи. У неё было много подруг и море поклонников. Мама была очень хороша собой. Но при этом какая-то прохладная внутри… Бабушка говорила нашей соседке: «Лиля вся в отца! Тот тоже был такой же сдержанный, неласковый, рядом с ним было холодно. Одно слово – польская кровь…» Бабушка считала польскую кровь холодной.

Сама бабушка была другой – пылкой, восторженной. Её всё восхищало: цветок на окне, закат за окном… Она как будто никак не могла нарадоваться жизни. Самым простым мелочам. Бабушка говорила: оттого она так радуется жизни, что четыре года войны прожила на грани смерти. Сначала в подполье, а потом в фашистских концлагерях. Она и дому нашему, семиметровой комнатке под дырявой крышей, тоже очень радовалась. Она говорила: «Это просто чудо, как мы её получили. Ведь после войны ничего у нас не осталось – ни кола, ни двора». Бабушка была потрясающей оптимисткой – она умела радоваться тому, что у неё есть.

Бабушка была невысокого роста, худенькая, быстрая. Лёгкие, коротко стриженные каштановые волосы вились вокруг высокого лба. Волосы были мягкими и непослушными, как у ребёнка. Бабушка не была ни пожилой, ни степенной. Соседки говорили о ней: «Дора такая моторная!»

Действительно: у бабушки внутри как будто заведён горячий мотор… Рядом с ней тепло и всегда празднично.

Когда я родилась, бабушке не было и пятидесяти. У неё были очень красивые тёмно-синие глаза. Я любила, взобравшись к ней на колени, смотреть в её глаза. Они были похожи на вечернее летнее небо – ласковые, с загадочными искорками в глубине…

Когда я вспоминаю своё раннее детство, я не помню бабушку мрачной или скучающей, или недовольной чем-то, хотя её жизнь сложилась очень даже не просто…

* * *

Помню: они сидят на кухне с нашей соседкой, тётей Ирой, и бабушка рассказывает ей про свою жизнь… А я сижу тут же, у тёплой печки, на низенькой скамеечке. Сколько мне лет? Года четыре, а, может, и того меньше… И бабушка, наверное, думает: я ничего не понимаю ещё. И потому не говорит мне: «Иди, деточка, поиграй в комнату». Вообще, бабушка мне никогда этого не говорит. И потому моё самое любимое занятие – слушать бабушку, когда она что-нибудь рассказывает о жизни – тёте Ире, или заказчицам, которым она шьёт платья. И я тут же – живу себе тихонько, рядышком, играю своим плюшевым медвежонком. И все бабушкины рассказы, иногда очень страшные, – записываются в моей памяти, как на киноплёнку… Хотя я никогда ещё не была в кино, но в моей голове уже много фильмов прокрутилось…

И вот сейчас я сижу на своей любимой скамеечке, привалившись боком к тёплому боку печки и, затаив дыхание, слушаю бабушку… Я слушаю её – и всё ВИЖУ. То ли бабушка так красочно рассказывает, то ли я умею видеть то, что стоит за словами…

Я вижу первого бабушкиного мужа – Яшу. Высокого, красивого, с тёплыми, золотисто-карими глазами. «Как два шмеля!…» – говорит бабушка. Они поженились в разгар гражданской войны. Каждую ночь – набеги банд на село. Ночевать дома было опасно. Каждую ночь они уходили в степь, туда, где стояла высокая кукуруза, и там пережидали ночь. «А ночи были сырые, холодные, вот Яша и простудился. Стал сильно кашлять. Всё сильнее и сильнее…» Бабушка его очень любила. Лечила его, как могла. Но он не поправлялся. Врачи обнаружили у Яши туберкулёз. И направили его в Ялту – в санаторий, лечиться. И он уехал. А вскоре бабушка получила телеграмму: что Яше стало хуже. И она поехала к нему в Ялту, а была ведь гражданская война, и поезда ходили очень плохо, и она добиралась до Ялты целых десять дней! Хотя в мирное время можно доехать за день. И вот она приезжает в Ялту, находит этот санаторий, – а ей говорят: «Ваш муж умер неделю назад, и мы его уже похоронили. Думали – вы не приедете». И повели её на кладбище. Бабушка так и упала без чувств на Яшину могилку… Хотелось ей тогда одного – тоже умереть… А было ей чуть больше двадцати лет. Они даже деток не успели родить.

И бабушка горько плачет… Как будто это было только вчера.

И со вторым мужем, моим дедом, тоже всё грустно получилось. Бабушка не очень хотела за него идти замуж, она всё не могла забыть своего Яшу. Но родственники её уговаривали: «Надо, Даша, начинать новую жизнь». А человек, за которого её сватали, был тоже вдовец, с пятилетней дочкой на руках. Жена его незадолго до этого умерла в родах. А новорождённого мальчика усыновили дальние родственники, у которых не было своих детей. Усыновили и увезли в Ленинград. С условием: что никто из родных не раскроет ему тайну его рождения. Дали мальчику свою фамилию и новое отчество, только имя – Виктор – оставили. И стали растить его как родного сына.

Так что у моего деда Андрея была своя трагедия в жизни: потерял любимую жену и тут же лишился сына – отказался от него ради него же самого. Чувствовал, что в одиночку двоих детей не поднимет. С дочкой, разумной и послушной, он как-то управлялся, но младенцу-сыну нужна была мать, хоть и приёмная. Поэтому крошечный Витюшка отправился в Ленинград. Навсегда…

А потом деда познакомили с моей бабушкой. И стали уговаривать: «Надо, Андрей, начинать новую жизнь». Ну, они и поженились… Не от большой любви, а от одиночества. И стали вместе растить маленькую Мусю. А через три года родилась моя мама. А потом, когда мама пошла в первый класс, деда арестовали…

И бабушка рассказывает тёте Ире, как она ездила к мужу в лагерь: до Москвы, в набитом битком общем вагоне, потому что на плацкарт не было денег, а потом до города Дмитрова, а потом ещё на попутках…Тащила, к тому же, тяжеленный чемодан, набитый продуктами, чтобы хоть как-то подкормить мужа в лагерных условиях. А ручка у чемодана оторвалась, а в охапку никак не возьмёшь… Привязала платок к обрывку ручки и тащила чемодан волоком…

– Едва не надорвалась, – говорит с горьким вздохом бабушка. – Андрей работал на строительстве канала «Москва-Волга». Сначала на тяжёлых работах, а потом его взяли счетоводом в контору. Он ведь был хороший математик. Лиля в него пошла – такая же способная к точным наукам. Нам очень тяжело было без Андрея… Лиля к тому же заболела малярией… Мы жили тогда рядом с болотом, это был бывший пруд в бывшей помещичьей усадьбе, очень живописное, надо сказать, место, просто сказочное, детям там было большое приволье. После революции помещик убежал за границу, а из усадьбы сделали большой коммунальный дом, нашей семье тоже там выделили небольшую квартирку. Когда-то в том пруду, говорят, водилась форель, но потом ведь никто за ним не следил, не чистил его, и он очень быстро превратился в болото. Лиля там ловила мальков-лягушат – головастиков, и выращивала их потом в банках с водой на подоконнике. Наблюдала за их жизнью, очень её это всё увлекало. Вообще интересовалась жизнью природы, насекомых разных ловила. Андрей сачок ей смастерил, она с ним не расставалась с весны до осени. Подружки её со скакалкой, а она – с сачком, очень увлечённая, серьёзная была девочка, коллекция бабочек у неё была огромная… Я думала тогда: Лиля станет биологом, когда вырастет. Брала у меня цинковое корыто, плавала в нём, как в лодке, по этому болоту и всё изучала его жизнь… записи всякие вела. Подросших лягушат относила обратно в родную стихию… Всё лето проводила на этом болоте. А комарья там было видимо-невидимо – тучи!… Всегда искусанная приходила, я её зелёнкой мазала, она терпела. Надо было б запретить ей ходить туда, но кто ж знал, что этим кончится?… Эта малярия трясла её потом нещадно, приступы каждый божий день, на закате солнца… А я не могла быть рядом с ней, я ведь должна была работать, помощи ждать было не от кого… Так что хваталась за любую работу: и шила, и торговала хлебом в булочной, и мыла посуду в кофейне… Очень трудно приходилось, но никакой работы не боялась. Надо ведь было двух дочек кормить и одевать. Муся тогда в восьмом классе уже училась. Она за Лилей и присматривала. Они очень друг дружку любили… А когда Андрей освободился из заключения, то ко мне уже не вернулся. У него образовалась новая семья. С ним женщина оттуда приехала… Надо признать, красив Андрей был необычайно, женщины на него не могли спокойно смотреть… Лиля моя на отца очень похожа – и по характеру, и внешне… И она всегда гордилась этим. Так вот, когда Андрей из заключения вернулся, Муся к нему ушла жить. Он на этом настоял. Лиля страшно переживала. И мне очень обидно было, почему-то всё вспоминался мне тот чемодан, который я волоком тащила ему…Но больше было обидно за Лилю, она отца любила безумно… не могла дождаться, когда он вернётся. А тут – такая история… А через какое-то время встретился мне хороший человек, Иван. Опять же – вдовец. Но на этот раз с мальчиком. И у нас постепенно сложилась семья. Я и не думала, что в моей жизни может быть что-то ещё… Что-то хорошее. И можно было бы радоваться, но… Лиля моя очень тосковала о родном отце. И о сестре Мусе. И затаила обиду на меня: она считала, будто я во всём виновата – в том, что мы расстались с её отцом. Лиля ведь была ещё ребёнком, я ей многого не объясняла, хотела, чтобы образ отца для неё был без единого облачка. Так что Лиля даже не догадывается, как нам с Андреем трудно жилось. Наверное, мы слишком спешно поженились: он ещё любил свою жену, а я любила своего Яшу. Видно, нужно было время, чтобы сердце отболело и смогло снова полюбить… Лиля очень ревновала меня к Ивану и к его сыну. Хотя Иван хорошо к Лиле относился, заботился о нас. Я наконец-то ощутила опору в жизни. Да и сынок у него был славный мальчик. Но Лиля их не воспринимала. Ну, никак! Считала их чужими. И мне от этого было очень больно. Но я думала: ничего, со временем, может, как-то всё наладится, образуется… А тут – война! В городе, в первые же месяцы, организовалось подполье. И мы все в нём оказались. Ивана назначили руководителем нашей группы, Андрей тоже был в руководстве. Они оба по возрасту на фронт уже не подходили, обоим было за сорок лет, но оба энергичные, активные. Так что мы все работали в одной подпольной организации. Тут уж все старые обиды были забыты. И наши с Андреем, и Лилины с Иваном… А потом кто-то на нас донёс. И пошли аресты… Андрея, и ещё нескольких наших товарищей, взяли. И на глазах у Лили расстреляли. Я думала: она умом тронется, так она переживала… Ни ела, ни пила, несколько дней молчала – как будто онемела… Но потом надо было опять идти в лес, к партизанам, нести донесения, она ведь была у нас связной. Хотя ребёнок ещё – четырнадцать лет! Уходила в лес, а это 35 километров туда и 35 обратно! – несколько дней пути. В сёлах, у дальних родственников, на явочных квартирах, ночевала… И вот, когда она уходила в лес, то я каждый раз думала, что не переживу, пока она вернётся. Сердце разрывалось от страха за неё… Иван тоже не находил себе места… А она теперь говорит: «Вам меня было не жалко. Иван потому меня посылал на смерть, что я ему была не родная дочь, и ему меня было не жалко!» Как такое можно говорить?… Она даже не догадывается, чего нам стоило ждать её и – опять посылать её туда… Но туда мог пройти только ребёнок. Она шла якобы к тёте в дальнее село. Всегда с узелком гостинцев якобы для тёти, и немцев, которые охраняли мост через Самару, всегда угощала: то пирожками, то яблоками. Они её уже издали выглядывали, хвалили: «Киндер гут! Киндер гут!» То есть – хороший ребёнок. А у этого ребёнка под пальтишком, на теле – бланки документов для партизан, а в голове – выученные наизусть секретные донесения. У Лили с детства прекрасная память была. Так и ходила моя девочка туда-сюда… зимой и летом… а я за неё дрожала. У меня тоже были поручения, но другие: я собирала различную информацию: о расположении немецких войск в городе и пригородах, о количестве боевой техники… Это мы всё передавали партизанам. А они уже устраивали различные боевые вылазки: то эшелон пустят под откос, то грузовик с немцами подорвут… А потом – опять пошли аресты! Мы с Лилей ушли из города, но гестаповцы шли за нами по пятам… И когда нас уже настигли и окружили, и, казалось, что спасения нет, – Лиле удалось, слава Богу, бежать. Это было чудо! А меня – схватили. И отправили в гестапо. Пытали… очень сильно били, иголки и гвозди под ногти загоняли… Когда теряла сознание – окатывали ледяной водой, чтобы пришла в себя, – и опять пытали… Но я ничего не сказала. Приговорили к расстрелу… Но расстрелять не успели. В эту ночь, когда меня должны были уже расстрелять, наши войска перешли Днепр. И стали выбивать немцев из города. Ну, нас спешно погрузили в эшелоны и в эту же ночь отправили в Германию. Всех, кто был на тот момент в тюрьме… Потом, когда Иван пытался узнать о моей судьбе, меня нашли в списке расстрелянных. Так что они с Лилей были уверены, что меня в живых уже нет. Бедный ребёнок, что она пережила!…

Бабушка надолго замолкает. А тётя Ира осторожно спрашивает:

– А что с Иваном-то случилось? Он погиб?

– Нет, он жив.

– Жив?… А где ж он теперь?

– Живёт в Кривом Роге. Женат.

– Как… женат? Он вас после всего бросил?!

– Да нет же! Никто никого не бросал! Я же вам объясняю: я была в списках расстрелянных. Я была для него мертва. Говорят, он очень страдал… А потом нашлась хорошая женщина… Утешила его, поддержала, создала для него семью. Когда я из Германии вернулась, он уже был не один…

– И вы, Дора, не боролись за своё счастье?

– Нет. Не боролась. Она действительно хорошая, его нынешняя жена. Зачем бы я стала ломать их жизнь?… Ни он, ни она передо мной ни в чём не виноваты. Виновата проклятая война…

Тётя Ира обнимает бабушку за плечи и плачет: «Дора, бедная Дора!…»

* * *

А маму все просто обожали. Все её друзья. Бабушка называла их смешно: «Ухажёры!» Заодно и мне перепадало внимания. Кто-то нас с мамой катал на мотоцикле, кто-то нас с мамой катал на лодке по Днепру, кто-то приносил маме охапки сирени, а мне – конфеты «Мишка на севере». А мама со всеми была одинаково прохладна, только смеялась своей ослепительной, белоснежной улыбкой…

А папу-то с работы не отпустили! И он завис в этой мрачной Макеевке надолго… Вот и вся их семейная жизнь. Чуть больше трёх месяцев. А если учесть, что поженились мои родители совсем молодыми, когда маме было двадцать два года, а отцу всего двадцать…

Мне-сегодняшней это многое объясняет. Но мне-тогдашней мои родители казались ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ ВЗРОСЛЫМИ людьми! А взрослые люди – это МУДРЫЕ люди (так я думала). И я не могла понять, почему мои родители не вместе. Почему мой папа не со мной. Для меня это было горем и неразрешимым вопросом.

* * *

Кстати. Мои родители поженились 13 июля 1949 года. Мама была немножко суеверна и не хотела идти в загс 13-го числа. Но папа смеялся и буквально тащил её за руку: «А мы всем докажем, – говорил он, – что 13 – счастливое число! Вот увидишь: у нас всё будет хорошо…»

Я родилась ровно через год – день в день. Такое вот совпадение. Моя, ещё более суеверная к тому времени, мама не хотела 13-го ехать в роддом. Схватки были уже сильные, а она всё терпела и терпела, хотела дотянуть до 14-го июля… Так что я чуть было не родилась дома…

Но я всё равно родилась в СВОЙ день. И с тех пор 13 – моё любимое число.

* * *

Была там ещё какая-то тайна… И никто мне ничего не объяснял.

– А долго ещё Серёже?… – спрашивала тётя Ира бабушку, когда они вместе стояли у нашей большой плиты, колдуя каждая над своей кастрюлей.

– Да долго ещё… – со вздохом отвечала бабушка.

– И что Лиля?

– Лиля сказала: «Буду ждать». Я ей говорю: устроила бы свою судьбу, вон сколько ухажёров вокруг тебя, и всё приличные, хорошие люди. Ребёнку отец нужен. А она – «Ребёнку нужен ЕГО отец. Буду ждать Серёжу». А я думаю про себя: если так любит, то почему уехала тогда из Макеевки? Ну, потерпела бы неудобства. Эх, молодо-зелено!… Не сумели сберечь свою любовь. Уехала ведь и не пожалела. С ужасом вспоминала эту Макеевку… А теперь вдруг загорелась: «Буду ждать!» Я понимаю: жалко ей его стало. Я сама через это прошла и понимаю. Ну, жди… А годы-то идут. Ребёнок ещё ни разу не сказал слова «папа».

Пыхала уютным теплом печка… Была зима, в окно светило яркое оранжевое солнце, высвечивая красивые морозные узоры на стёклах… Мне ещё нет трёх лет. Значит, это конец пятьдесят второго года, или начало пятьдесят третьего. Да, мне ещё нет трёх лет, и я плохо понимаю, о чём говорят бабушка и тётя Ира. Мой детский ум не может увязать воедино все эти непонятные, загадочные фразы. Но они откладываются в моей памяти, как в копилке, и я много раз буду перебирать их, пытаясь разгадать их таинственный смысл…

Пока же я понимаю только одно: мама решила ждать папу.

ЗНАЧИТ, ПАПА КОГДА-НИБУДЬ ПРИЕДЕТ!

Я тоже его жду. Жду и жду…

* * *

И никто никогда не говорил мне о нём. Только то, что я случайно слышала из разговоров взрослых. В голове от этого было много вопросов. Но я НИКОГДА не задавала их ни маме, ни бабушке. Я думала: если они со мной не говорят о папе, то и я с ними не должна о нём говорить. Это было – табу. Я это остро чувствовала: НЕЛЬЗЯ.

Ответы приходилось искать самой, без помощи мамы и бабушки. Иногда ответы приходили только спустя много лет, или даже десятилетий…

* * *

Последняя зима на Философской.

Жарко натопленная комната. Бабушка лежит на своей высокой кровати. Она больна. У неё воспаление лёгких. Её хотели положить в больницу, но бабушка отказалась. Потому что не с кем оставить меня, ведь мама – в Оренбурге.

Я сама лечу бабушку. Она говорит: «Ты мой маленький доктор!» Я ставлю ей по вечерам горчичники. Мне четыре с половиной года, я уже большая. Правда, чтобы поставить на бабушкину спину горчичники, я влезаю на стул – по-другому мне не дотянуться. Бабушка научила меня пользоваться часами – ведь я должна следить, сколько времени лежат на ней горчичники…

. Ещё я растираю бабушку скипидаром и накутываю её тёплым большим платком. Даю ей перед сном чай со смальцем. Такое жирное питьё, чтобы её не мучил ночью кашель.

Плохо, что бабушка болеет. Но хорошо то, что я в это время не хожу в детсад, меня некому водить. Хотя я дорогу знаю, но надо много раз переходить трамвайные пути, и бабушка не решается отпустить меня одну.

Продукты нам покупает соседка тётя Ира, она же приносит из аптеки горчичники. Она же кормит нас обедом. Правда, бабушка почти ничего не ест, она только пьёт свой жирный чай. Бабушка говорит: «Хорошо жить с соседями. Соседи не дадут пропасть. Вот чтобы мы с тобой делали, если бы жили в отдельной квартире?» – «Не знаю, бабушка. А как это – в отдельной?»

Я действительно не представляю, как это – в отдельной? И бабушка начинает рассказывать мне, как они до войны жили в отдельной квартире. Без соседей. Мне это странно. Не представляю: вот, я выхожу на кухню, а там нет тихого, маленького дяди Тоси, который, так же, как и я, любит сидеть по вечерам у печки и смотреть на огоньки, которые сыплются в поддувало… Я приношу свою скамеечку и пристраиваюсь рядышком. От дяди Тоси пахнет папиросами «Беломор-канал», рядом с ним тихо и спокойно, он мне как дедушка, он добрый. Дядя Тося почти всегда молчит, да и я не болтушка, мы можем сколько угодно сидеть рядом молча, и нам хорошо… А тётя Ира большая и шумная, может громко ругаться, но она тоже добрая, всегда поможет. У них две дочки. К старшей, Томе, иногда по вечерам приходят друзья, и они устраивают на нашей кухне танцы – в маленьком промежутке между печкой и вешалкой. На остывшей печке стоит красивый патефон, и играет чудная пластинка – вальс «Амурские волны»…

А я за стенкой не сплю и всё слушаю… слушаю… так и засыпаю – под музыку и весёлый смех… мне это никогда не мешало.

Я никогда не боялась остаться одна дома, потому что в квартире всегда были соседи, и бабушка, если ей было надо, спокойно уходила по делам.

* * *

…Бабушка всё болеет, а я целыми днями леплю из пластилина. Лучше всего у меня получаются балерины. Я никогда не была в театре и не видела балета, но увидела балерину где-то на картинке – и всё! Теперь весь подоконник заставлен пластилиновыми красавицами в пачках из бумажных фантиков… А чтобы ножки у балерин были покрепче, я вставляю в них спички.

Я люблю смотреть на них, как они красуются на фоне замороженного окна… Морозные узоры на стекле – как волшебный занавес… Мне кажется: сейчас он раздвинется – и начнётся чудесный спектакль…

* * *

Письма от мамы и папы! Они пишут, что в Оренбурге очень суровая зима. И голодная. В магазинах ничего нет. Мама просит выслать каких-нибудь продуктов. Когда бабушка поправится, мы пойдём с ней на почту отправлять маме и папе посылки с разной крупой.

* * *

Бабушка обшивает белой материей посылки и очень переживает, что мама и папа в Оренбурге голодают. Она рассказывает об этом тёте Ире. Бабушка говорит:

– Страшный неурожай! Целинные земли ничего не уродили. Все надеялись на большой урожай, а всё вымерзло… В городе едят одну конину. А Лиля есть её не может. Лиля пишет: некоторые даже голубей ловят и едят. Ужас! Купить хлеба – и то проблема. Страшнейшие очереди, люди с ночи занимают… Это надо ж было получить направление в такой край! Оканчивать институт, чтобы теперь голодать! Как в войну…

И бабушка плачет.

* * *

В письмах от мамы и папы – страничка для бабушки и страничка – для меня. Они мне пишут печатными буквами, чтобы я могла прочесть сама. Они пишут, что скучают обо мне, что очень ждут весну, когда станет тепло, и мы с бабушкой приедем в Оренбург. Они пишут, что хотят купить мне куклу, которая умеет говорить «мама». А ещё умеет закрывать и открывать глаза.

Я такой куклы никогда в жизни не видала! Ни у кого во дворе такой чудесной куклы нет и в детсаду тоже. Мама спрашивает: какую я хочу – шатенку и зелёными глазами, или блондинку с голубыми глазами? И я пишу им в ответ, тоже печатными буквами, что очень скучаю и очень хочу в Оренбург. А куклу хочу с белыми волосами и голубыми глазами.

* * *

Про одно стихотворение.

Я очень люблю стихи и запоминаю их с первого раза. Если нам в саду читали днём стихи, то вечером, по дороге домой, я их бабушке рассказываю наизусть. Да так громко, и с таким чувством, что прохожие на нас оглядываются и улыбаются. А бабушка гордится мной.

А одно стихотворение довело меня до слёз. Многие дети в группе плакали, когда воспитательница нам его читала:

Когда был Ленин маленький

С кудрявой головой,

Он тоже бегал в валенках

По горке ледяной.

Камень на камень,

Кирпич на кирпич.

Умер наш Ленин

Владимир Ильич…

Портрет белокурого малыша Володи Ульянова, по фамилии Ленин, висел в нашей группе на стене – на самом видном месте. Видно, что хороший мальчик. Такой же, как мы – года четыре. И я так живо себе представляла, как он бегает в валенках по ледяной горке… И очень страшно было услышать, что этого кудрявого, милого мальчика завалили камни и кирпичи, и он, бедный, от этого умер… Наверное, случилось землетрясение, хотя в стихах про это не сказано.

Бабушка мне читала про землетрясение, – это когда земля начинает ходить ходуном, и в ней образуются страшные трещины, и всё падает и валится, и люди оказываются под этими завалами замурованные… Очень страшная книга. Какая-то историческая. Роман. Бабушка любит такие книги и читает их перед сном. И если я прошу, она читает вслух.

Я теперь страшно боюсь землетрясений. Оказывается, с мальчиком Лениным это как раз и случилось. Бедный-бедный… Когда я думаю о нём, как он там умирал под этими камнями и кирпичами, у меня каждый раз щиплет в носу и хочется плакать…

* * *

Моё первое выступление.

На новогоднем утреннике в детсаду я читаю под ёлкой стихи. Упоительный запах свежей хвои, сверкание стеклянных бус… Я читаю своего любимого Маршака. По натуре я застенчивый ребёнок и никогда раньше не выступала на детских утренниках. Но сейчас мне почему-то совсем не страшно, как будто я – это не совсем я, словно в меня вселился ещё кто-то… Мне удивительно легко, радостно, мне кажется: я вся-вся, до самой макушки, наполнена тёплыми искорками… И за спиной как будто реют два невидимых крыла…

Я ещё не знала, что на свете существует вдохновение, я даже слова такого не слыхала, но то, что я в этот момент испытывала – было именно вдохновение!

Я читаю на таком подъёме, с таким чувством! Я получаю наслаждение от каждого слова. А в зале тихо-тихо… Много народу – дети всего детсада, их родители, воспитатели и нянечки. И моя бабушка тут же. И все слушают меня. Я вижу, как они внимательно меня слушают. И от этого испытываю ещё больший восторг. Жаль, что мама и папа меня сейчас не видят…

Потом, после утренника, директор детсада и моя воспитательница меня хвалили. А чья-то мама подошла к моей бабушке и сказала: «Ваша девочка, наверное, будет актрисой. Она так прекрасно читала стихи! Дети так не читают. У ребёнка определённо талант». И бабушка прямо зарумянилась вся от этих слов. А у меня внутри всё запело…

* * *

Прощание.

Перед отъездом в Оренбург мы с бабушкой ходили в детсад прощаться с воспитательницами. Я в этот сад хожу с года жизни. Сначала меня носили на руках в ясельную группу, а потом я своими ногами топала в детсадовскую. Почти четыре года по этой дорожке. Бабушка говорит, что ей всегда жалко было меня будить по утрам и, полусонную, тащить в сад. «Но что же было делать? Дома ведь еды почти никакой не было. Очень тяжело было с продуктами в то время. А в саду всё-таки ты голодной не была». Даже когда я болела, бабушка ходила по утрам в детсад и приносила оттуда еду в судках. Нам хватало на двоих.

Но хотя я почти четыре года провела в этом заведении, никакой дружбы не запомнилось. Никакого общения. Ни одного имени не помню, ни одного лица. Деревья за окном (высокие, с широкими, узорчатыми листьями) – помню. Какого цвета чашки были (оранжевые, в белый горошек) – помню. Пустой и пыльный, окружённый глухой, высокой оградой детсадовский дворик, – помню. Здесь мы изо дня в день играли в одну и ту же игру «Гуси-гуси, га-га-га! Есть хотите? Да-да-да!» – это тоже помню. Но – ни лиц, ни имён…

Я как-то всегда была сама по себе. Меня никто как будто не замечал. Но я от этого не страдала. Я здесь не жила – я здесь отбывала.

А жила я дома, на Философской. Дома происходило всё самое интересное и важное для меня. И эта жизнь запомнилась до мелочей. А детсад… ну, что детсад? Говорят, в саду ребёнок научается общаться со сверстниками. Ну, не знаю… Может, кто-то и научается. Но это – не про меня.

Воспитательница обо мне говорила бабушке: «Тихая у вас девочка». Больше обо мне сказать было нечего. И только на последнем новогоднем утреннике меня как будто все вдруг увидели. И сейчас вот жалеют, что я уезжаю. Директор даже вышла на улицу проводить нас с бабушкой. Помню: мы стоим под высокими деревьями, с узорчатой листвой, сквозь густые кроны пробивается солнце, на стене детсада шевелятся узорчатые тени… как будто теневой спектакль!

– Ну, до свидания, Лена. Не забывай родной детсад. Передавай привет маме. Счастливо тебе! – говорит директор, высокая женщина с прямым строгим пробором в седеющих волосах. Она протягивает мне руку и крепко пожимает мою.

И я понимаю, что я – УЖЕ ВЗРОСЛАЯ! С этой минуты я уже не малышка. Малышек треплют по щеке или гладят по головке. С малышками не прощаются за руку.

Это открытие наполнило меня гордостью. В это мгновение я как будто выросла на целую голову. Хотелось крикнуть на всю улицу: ЛЮДИ, Я – УЖЕ ВЗРОСЛАЯ!

(А мне ещё нет и пяти лет…)

МЫ ЕДЕМ В ОРЕНБУРГ!

Май 1955 года. Мы с бабушкой едем в город Оренбург. Это где-то очень-очень далеко – на Урале!

(Впрочем, тогда Оренбург какое-то время назывался «Чкалов» – в честь знаменитого на весь мир лётчика Валерия Чкалова. Но вскоре, когда мы уже там жили, городу вернули его историческое имя).

Вокзал в Днепропетровске. Жарит солнце… Май на Украине – это уже как разгар лета. Упоительно пахнет мазутом… Запах промасленных, чёрных шпал с этой минуты навсегда станет одним из самых любимых моих запахов. Я ещё никогда не ездила так далеко на поезде. Мы будем ехать целых трое суток! Я так счастлива от предвкушения первого в своей жизни настоящего путешествия, что даже совсем не огорчена разлукой с родным городом. Мне ещё нет пяти лет, и я как-то не задумываюсь о том, что уезжаю из Днепропетровска надолго, или даже навсегда. Что кончилась целая эпоха в моей жизни – кончилось детство на Философской улице…

Мне так хочется новых впечатлений, так хочется в этот далёкий, неведомый город, где меня ждут мама и папа. И ПАПА! С мамой я была в разлуке целую зиму, и очень соскучилась по ней. А с папой я была в разлуке всю жизнь – я вообще ещё никогда не жила с ним. И я очень, очень истосковалась по нему! Скорее бы объявляли посадку!

…И вот мы едем… Дробно стучат колёса… ах, какая волшебная музыка! Слушала бы и слушала её – всю жизнь! С первой же минуты приклеилась к окну. Вот, оказывается, что я люблю больше всего на свете – стук колёс и смотреть из окна поезда… Смотреть, смотреть… засасывать взглядом меняющиеся, как в огромном калейдоскопе, картины жизни…

Станции, полустанки, города, деревеньки, куры и козы, стада рыжих коров на зелёных полях и белые гуси на синей глади маленьких прудов и луж, огромные фабрики и заводы, сверкающие на солнце речки и перелески… Огромность и пестрота мира ошеломила меня. Я сразу захотела быть проводником, когда вырасту, чтобы ЕХАТЬ ВСЕГДА!

Иногда окно застилает чёрным дымом…

В те, далёкие уже времена, ни тепловозов, ни электровозов ещё не было. А были паровозы. Они работали на угле. Из толстой, закопчённой паровозной трубы вырывались клубы чёрного дыма, и дым длинно развевался над поездом, как чёрный пиратский флаг…

…Тень от этого дымного флага несётся по высоким откосам… по полям и лугам… В вагоне жарко, пассажиры открывают окна, бабушка тоже открывает наше окно, и вскоре всё в купе покрывается чёрным налётом копоти… Перед тем, как сесть обедать за нашим маленьким уютным столиком, бабушка тщательно вытирает с его коричневой лакированной поверхности эту чёрную, как смола, и почему-то жирную копоть.

Потом мы идём в туалет отмывать свои чёрные руки. В туалете умывальник такой же, как у нас дома на Философской – с носиком, на который надо надавливать. Бабушка приподымает меня к умывальнику, но поезд сильно качает, и мне никак не удаётся надавить на этот твёрдый носик. И тогда бабушка, придерживая меня одной рукой, сама надавливает на носик, и из него вылетает целый фонтан брызг – во все стороны!… Бабушка сердится на этот озорной умывальник, а мне весело, смешно! А в полу туалета – маленькая дырочка, как глазок, и в неё видно, как мелькают, под брюхом вагона, шпалы – быстро-быстро… И просачивается сюда их волшебный мазутный запах… Как мне всё это нравится!

…Потом бабушка достаёт удивительно вкусную вагонную еду – крутые яйца и солёные огурцы. А проводница в белом фартуке приносит нам крепкий, сладкий, горячий чай в гранёных стаканах. На стаканы надеты узорчатые металлические юбочки с ручками. Это – подстаканники. Чай красиво, золотисто просвечивает в стаканах… Я такого вкусного чая ещё никогда в жизни не пила! Теперь я знаю, что это – моё любимое питьё. Не бабушкин компот, и не жуткое детсадовское какао, от которого меня мутит, – а золотистый, горячий, крепкий, сладкий вагонный чай! В стаканах с подстаканниками.

Весело стучат колёса, звенят ложечки в стаканах, звенят стаканы в подстаканниках, начищенные подстаканники сверкают на солнце и пускают мне в глаза солнечные зайчики… Длинный дымный флаг развевается за окном… Я совершенно счастлива. Мне кажется, я попала в сказку…

Мы едем в плацкарте. Детей в нашем вагоне, кроме меня, больше нет. Но я совсем не огорчена этим, ведь по природе я не очень общительный ребёнок, мне компания не нужна. Главное – что есть ОКНО!…

Но уже на вторые сутки я стала разгуливать по вагону и, постепенно, перезнакомилась со всеми его обитателями. Многие пассажиры ехали, как и мы с бабушкой, далеко. Очень быстро все ощутили себя как одна семья. И на эту большую семью я была единственным ребёнком. Всем от скуки хотелось со мной поболтать, узнать, с кем и к кому я еду, каждый норовил меня чем-нибудь угостить. Такого внимания к своей персоне я ещё никогда не испытывала. Я по очереди гостила в каждом купе, залезала на верхние полки, гордясь в душе своей храбростью. Бабушка удивлялась: «Надо же, такой замкнутый ребёнок, а на поверку оказалась такой общительной!» Бабушка радовалась за меня и не мешала мне жить своей жизнью.

Вот! Вот, именно в эти дорожные дни и началась моя новая – свободная, вольная жизнь! Именно в эти три дня. Это было её началом.

…А сама бабушка в это время или читала книжку, или разговаривала с тётей напротив. Эта тётя, увидев на бабушкиной руке синюю татуировку, тут же спросила бабушку:

– А что это у вас за номер на руке?

– Это – освенцимский номер, – сказала бабушка.

– Освенцимский?! – изумилась тётя.

И бабушка стала рассказывать ей про войну, про подполье, про гестапо и про Освенцим… Бабушку всегда спрашивают про номер на руке. И бабушка всегда рассказывает эти страшные истории. Я очень боюсь их слышать, я их уже хорошо знаю, я их слышала уже много-много раз, но всё равно мне каждый раз очень страшно. Бабушка рассказывает про то, как они боролись с немцами во время оккупации. Как немцы её потом схватили. Как её пытали в гестапо… И очень страшно бабушка рассказывает про Освенцим. Про похлёбку из брюквы. Про крематорий, где сжигали людей. Про магазин, где продавали всякие безделушки из человеческой кожи. Про штабеля посиневших трупов у бараков… Бабушка так хорошо об этом рассказывает, что я как будто всё это вижу своими глазами! Как будто я сама там побывала!!! Мне иногда это снится… и я кричу по ночам. С некоторых пор я очень боюсь темноты. Когда темно, мне всегда кажется, что вокруг меня, в темноте, – штабеля трупов… Ужас!!! От этого я очень плохо засыпаю по вечерам. И даже стала иногда заикаться. Бабушка очень встревожилась и водила меня к врачу. Врач сказала бабушке, что я нервный ребёнок, и меня надо поить перед сном бромом. Бабушка теперь заставляет меня пить эту горькую гадость. Но я по-прежнему боюсь темноты. И страшные сны всё равно продолжают мне снится…

Но я бы никогда, никогда не могла признаться бабушке, в чём причина моих страхов! Я не могла сказать бабушке: «Не рассказывай больше этих историй, мне от них страшно». Мне казалось, что этим я бы обидела её. Я видела, чувствовала, что она не может об этом не рассказывать…

…Но сейчас я не слушаю бабушкины рассказы, я ухожу в дальнее купе. Меня там угощают конфеткой, и я пристраиваюсь у окна, за которым солнечно и красиво… Я думаю: хорошо бы, чтобы никогда больше не было войны…

А ещё я думаю о своём отце. Уже скоро, скоро я увижу его! И мы никогда больше не расстанемся…

10 ОКТЯБРЯ 2004

Ночью было о-о-очень жарко!!! Батарея – как раз у меня под подушкой. Не только одеяла нам с Ксюшей не понадобились, но даже простыни были лишними. Ночью поезд летел со страшной скоростью, так что от качки со столика стали сваливаться предметы, в частности, пластиковые бутылки с водой, и одна из них полетела мне в голову… и я проснулась. Колёса гремели, как сумасшедшие, вагон раскачивало, как будто это не поезд по земной тверди движется, а лёгкая лодочка по бушующим волнам мотается…

Матрац подо мной елозил туда-сюда, порой казалось, что я сейчас улечу ногами вперёд – в проход, но не успевала я туда улететь, как вагон со скрежетом и скрипом кренился уже в другую сторону – и я упиралась темечком в стенку. Вот уж никогда не думала на тему, что езда в поезде – это своего рода экстрим. Я опасалась за Ксюшу, спящую на верхней полке. В таких скоростных поездах нужны страховочные ремни. Вместо них, мой ребёнок был увит проводками от плеера. Она так и уснула с ним в обнимку, точнее – с ним в ушах…

* * *

От грохота колёс и от падающих на голову предметов мне снились террористы: как будто мы с Ксюшей от них убегаем…

Не слышала, как проехали Потьму. Ту самую Потьму… Я, когда смотрела расписание, висящее на двери проводников, даже не подумала, что это – ТА САМАЯ Потьма.

Та самая, куда Гавр ездил в течение семнадцати лет. К своему отцу.

…Как раз накануне нашего отъезда в Оренбург вышел журнал, в котором напечатана повесть Гавра – «Свидание с отцом», где он описал их свидания в маленьком домике у лагеря, куда заключённых выпускали на три дня, точнее – на трое суток. И они с отцом общались эти трое суток – почти без сна. Спешили наговориться за целый год… Отец Гавра был простым учителем. Ну, не совсем простым, конечно. Простой учитель не будет проситься на работу в самые запущенные детские дома. Простой учитель не будет писать программу реформирования школы. Жаль, что я не была с ним знакома, не довелось… Он бы понял мою нелюбовь к современной школе. Наверно, он тоже видел, сколько в школе бездушия и формализма, видел, как школа оглупляет детей, лишает их существование радости и смысла, учит бездумно зубрить, а не мыслить. Он хотел, чтобы школа реально готовила детей к реальной жизни. И вот за это его посчитали вредителем?… Человеком, опасным для общества? Человеком, подтачивающим основы советского государства?! Ну, да… Разве советскому государству нужны были мыслящие люди? Ну, конечно: человек, желающий воспитать мыслящим подрастающее поколение, чрезвычайно опасен и должен быть изолирован…

…Я проснусь в Потьме на обратном пути. Весь вагон будет спать сладким сном, а я проснусь, непонятно от чего, и пойду смотреть: что за остановка? Ага, Потьма…

…Была глубокая осенняя ночь. Дверь вагона – нараспашку. Я стояла в ярко освещённом тамбуре, ёжась от холода. Рядом – молчаливая, задумчивая проводница. Осторожно спрашиваю её:

– Интересно, а это – та самая Потьма, где раньше были лагеря?

– Почему «были»? – говорит она. – Они и сейчас тут. Полно! Вокруг – сплошь лагеря…

От её слов мне стало ещё холоднее. Так, значит, ничего не изменилось?! Одних выпустили, а других посадили?…

Перед нашим вагоном, на пустынной платформе, сидели на корточках, кружком, три молодые женщины, жевали вяленые рыбёшки. В поезде, стоящем на соседних путях, в тамбуре курил мужчина. Высокий и прямой, по виду – военный. Он медленно затягивался, погружённый в свои мысли… «Купите рыбку! Купите! Больше нигде такой не встретите. Под пивко хорошо идёт», – уговаривали его женщины. Он отнекивался. Но они не отставали от него. «Да у меня денег с собой нет», – говорил он. «Ну, так сходите за деньгами, вы же ещё долго стоять тут будете, чего не сходить?» – говорили они. Наконец, он сходил за деньгами и купил у них рыбёшку. Одну. Женщины были искренне рады. Хотя… одна рыбёшка на троих – разве это выручка? И из-за этой мелочи торчать на ночной платформе, на октябрьском холоде?…

– Какой смысл в такой работе? – говорю я.

– А что делать, если другой никакой нет? – говорит проводница. – Мужья охранниками в лагерях работают, или на станции. А для женщин совсем работы нет. Вот и таскаются к поездам со своей рыбой. От безвыходности…

А ведь у них дома, наверное, дети, думаю я, а они тут, на ночной платформе: «Купите рыбку!» Ужас.

К нашему тамбуру подбегает большая дворняга, смотрит голодными глазами. Иду в купе, выношу пакет с варениками, купили вечером у бабуси, на каком-то полустанке. Бросаю собаке вареник – она проглатывает его, не жуя. И – смотрит, жадно и ненасытно. Скармливаю ей, один за другим, все вареники, штук семь. Голод в её глазах не убывает. «Всё, милая, больше нет», – говорю ей. Она продолжает смотреть… Потом медленно уходит, бредёт вдоль состава куда-то во тьму… Тёмный спящий состав, что напротив, медленно отъезжает. Трогаемся и мы… Проезжаем под узким, нависшим над путями, железным мостом… я смотрю на этот мост, на железные, крутые ступеньки… – и словно бы вижу Гавра, молодого, с рюкзаком за плечами, в своих чёрных резиновых сапогах, который идёт по этим ступеням, широко перешагивая сразу через две… И вот, промелькнула маленькая, едва освещённая станция, и поезд, набирая ход, углубляется в леса… в тёмные, осенние леса, где ни огонька, ни звука…но там, в лесах – невидимые из вагонного окошка вышки, вышки… охранники на вышках, колючая проволока… А там, за колючей проволокой – сколько их? И – за что?…

Грохочут колёса… я смотрю во тьму, и мне вспоминается рассказ Гавра о том, как он шёл однажды по этому лесу пешком… зимой, по трескучему морозу… и выли волки… и он нёс в руках палку – на случай, если они нападут на него…

А ещё я думаю о том, что всю жизнь, с самого раннего детства, меня преследует образ колючей проволоки. Даже сейчас, когда я смотрю в ночную осеннюю тьму и не вижу её, я всё равно знаю, что она там – есть…

Но это было уже на обратном пути. А по дороге туда я во сне убегала от террористов…

11 ОКТЯБРЯ 2004, понедельник.

Второй день пути.

…Проснувшись утром, ещё не открыв глаза, лежала и гадала: какой сюрприз нам приготовила погода? Помню, как в 87-ом году мы ехали с Гавром в октябре в Нальчик – на юг! Где я собиралась загорать и взяла с собой сарафан. Но, открыв утром глаза в поезде, увидела за окнами БЕЛЫЙ-БЕЛЫЙ МИР, заваленный БОЛЬШИМ-БОЛЬШИМ СНЕГОМ!…

…И вот я открываю глаза – а за окном – золото, золото, золото… сверкающее на утреннем солнце!… Такая неописуемая красота осеннего мира!

Да, всё правильно: в путешествие нужно отправляться золотой осенью!… Хорошо, что мы обменяли билеты с сентября на октябрь.

* * *

Проехали Сызрань. За окном – огромное, почти до горизонта, озеро. Как море! С островами, заросшими золотым лесом, с баржами и причалами. Я спрашиваю нашего соседа (хозяина ёлочки):

– Не знаете, как озеро называется?

– Так это же Волга! – сказал он, удивившись моему вопросу.

– Волга?…

Мы были поражены её безмерной шириной… Ехали, ехали, смотрели, как зачарованные, и только потом я вспомнила про фотоаппарат! Но пока доставала, пока настраивалась – пошли серые домишки и заборы…

Но потом мы Волгу всё же сфотографировали! Хотя вряд ли фотография способна передать эту ШИРЬ, эту безмерность, и тишину (под грохот колёс), и покой…

* * *

Кстати, о мальчике Тимуре.

Если бы мы не сдали билет и не купили на попозже, – мы бы о нём не узнали. И уехали бы в Оренбург, не зная о мальчике, который живёт в этом городе и нуждается в наших книгах.

Гавр на работе получил через интернет письмо от его матери с просьбой присылать её маленькому сыну стихи и весёлые рисунки. Тимуру семь лет. Он уже два года болен лейкемией. У него мало общения. А у его семьи (ещё трое детей!) мало денег на книги и на игрушки. Денег хватает только на еду и на лекарства.

И вот мы везём для них большую сумку наших книг и мягкие игрушки.

Кстати, маму Тимура зовут Луизой. Я прямо ахнула про себя: Луиза! Я столько лет не слышала этого имени…

* * *

Решила записать в этом дневнике, сколько эпизодов оренбургского детства я помню. Коротко. Просто перечислить. Чтобы потом, когда приедем ТУДА, и пройдём по ТЕМ улицам, посмотреть: много ли было забыто?…

И вот начинаю записывать:

ПРИЕЗД.

ВСТРЕЧА.

ТАКСИ.

ПОЛИГОННАЯ УЛИЦА…

И – дальше, дальше…

А в памяти в это время на космической скорости, но с невероятными подробностями, проносятся картины – одна ярче другой, одна дороже другой… Так бывает только во сне: когда за одну ночь, или даже за один час глубокого сна успеваешь прожить целую жизнь…

1955 год. ПРИЕЗД В ОРЕНБУРГ. ВСТРЕЧА

…Поезд подходит к перрону. За окном – большой, красивый, старинный вокзал.

По перрону, заглядывая в окна вагона, бегут мама и папа… В руках у мамы – большая кукла с белокурыми волосами… Перрон мокрый и блестящий… Только что прошёл дождь.

Ступаю на этот сверкающий перрон – и сразу оказываюсь в объятиях отца!…

– Доця! Здравствуй, доця!

Папины и мамины поцелуи… какие-то волшебные слова… Ощущение счастья, огромного, всепоглощающего… Наконец-то, мы – ВМЕСТЕ! Мама, папа и я. И бабушка. А в руках у меня – чудесная кукла. Всё сбылось.

Мы выходим на привокзальную площадь. Мы садимся в такси. Я никогда прежде не ездила на такси, и вообще на легковых машинах. Бабушка садится впереди, рядом с шофёром, а мама и папа – рядом со мной. Мама – слева, папа – справа, а в руках у меня чудесная кукла. Она действительно умеет закрывать и открывать глаза и говорит нежным голоском «мама».

– На Полигонную! – говорит папа шофёру, и такси с шуршанием устремляется вперёд… вперёд… по прямой и сверкающей, как луч, улице… Навстречу солнцу!…

Мостовые мокрые после дождя… Кажется, что мы едем по аллее парка: вокруг, справа и слева, зелёные кипы цветущих деревьев… Цветут каштаны… Мы с бабушкой думали, что едем в суровый уральский город, где холод и голод, – а приехали в цветущий парк!… У меня дух захватывает от красоты. Я ощущаю себя внутри сказки. Счастья так много, что я уже не вмещаю…

Мы едем долго, счастливо долго… блаженно долго…

ПРИЕЗЖАЕМ НА ПОЛИГОННУЮ УЛИЦУ

Наш дом – самый крайний. А дальше – степь… Ветер и солнце… Огромный простор, подступивший вплотную к городу. Наш дом – на границе города и степи.

– Вот они, знаменитые оренбургские степи! – говорит мама.

Грязь у дома – по колено. Дойти в наших летних туфельках до подъезда – невозможно. Мама выносит для бабушки резиновые сапоги. Чёрные блестящие сапоги весело сверкают на ярком солнце…

А меня отец несёт в дом на руках. Первый раз в жизни отец несёт меня на руках! Одной рукой я держу куклу, а другой – крепко обнимаю отца за шею. И мне больше ничего в жизни не надо.

МОЙ ОТЕЦ – СО МНОЙ. Он любит меня! Мы никогда больше не расстанемся… Сбылась моя самая большая мечта. Оказывается, мечты умеют сбываться!

Сегодня – лучший день в моей жизни. Я даже не знала, что можно быть такой счастливой…

НАША КВАРТИРА

Наш адрес: улица Полигонная, дом 8, квартира 7. Я сразу его запомнила. Точнее, я его выучила, получая зимой письма.

Наша квартира фантастически большая! Просторная прихожая, длинный, широкий коридор, уютная кухня с печкой, как на Философской улице, и целых три комнаты! Правда, в самой большой комнате живёт соседка с сыном, сопливым мальчиком Петей. Я как увидела его в первый же день, с этой зелёной соплёй, висящей из носа, как толстая гусеница, так сразу этого Петю невзлюбила.

А нашей семье принадлежат две комнаты.

Одна комната небольшая, похожая на нашу комнату на Философской, и в ней уже приготовлены две кровати – для меня и для бабушки. Вторая комната – просторная, это мамина и папина. К сожалению, наши две комнаты в разных концах коридора, и это не очень хорошо. Мама и папа получаются далеко от меня. Но всё-таки это ближе, чем Оренбург и Днепропетровск! Только пробежаться по коридору…

В маминой-папиной комнате самое замечательное – это огромный деревянный балкон. Почти как ещё одна комната! Балкон похож на деревянную веранду на Философской… Здесь можно играть. И даже скакать через скакалку. И даже нарисовать мелом на деревянном полу классики и прыгать. Это здорово, потому что во дворе асфальта пока нет и рисовать классики там негде.

Мне всё, всё нравится в нашем новом доме! А главное то, что в этом доме я буду жить с ПАПОЙ! Я в полном восторге.

А мама сокрушённо говорит бабушке, что наш дом почти не отличается от барака. Наш дом дощатый, как сарай, а для тепла оштукатурен. Но с теплом большие проблемы. Мама говорит: зимой тут было очень холодно. Наша соседка ходила по квартире в шубе и в валенках. И даже спала в валенках!

Но сейчас на дворе май, и в это верится с трудом…

ПРО ЛУИЗУ

Теперь у меня целых две куклы!

Из Днепропетровска я привезла своих любимцев – плюшевого медвежонка и куклу Жанну. Собственно, никого у меня больше и не было. А свою новую куклу, говорящую красавицу с голубыми глазами, я решила назвать Луизой. Расскажу, почему.

У мамы в институте были две подруги – и обе Луизы. Одна высокая и худая, как жердь, а другая – маленькая, кругленькая горбунья. И обе очень весёлые.

Как только они приходили, бабушка тут же начинала их чем-нибудь угощать, ведь они жили в общежитии, на крошечную стипендию, поэтому бабушке всегда хотелось накормить их чем-нибудь вкусненьким. А она умела сделать вкусненькое из ничего. Всем, например, очень нравились бабушкины лепёшки, которые она пекла за одну минуту. А если ещё добавить к ним бабушкино вишнёвое варенье!…

Так вот, про двух Луиз. Бабушка называла их смешно – Пат и Паташон. Я спросила, почему она их так странно называет? А бабушка сказала: это два клоуна есть такие – один длинный, а другой маленький: Пат и Паташон. Но Луизы не обижались на это прозвище, а всегда смеялись. И я тоже стала их так называть.

Я их любила. Особенно маленькую, горбунью. У неё были такие чудесные, ласковые тёмно-зелёные глаза… и густые каштановые волосы красивой волной спускались на плечи… Горб её совсем не портил, она его как будто и не замечала даже. И никто тоже его не замечал. Точнее, когда первый раз её видели, то, конечно, замечали, но потом быстро про него забывали.

Когда Луизы приходили, они всегда сначала играли со мной. Мы так весело бесились втроём!… Ни мама, ни бабушка так со мной никогда не бесились. Луизы меня тискали, щекотали, я от восторга кувыркалась через голову и тоже набрасывалась на них с тисканьем и щекотанием, а они со смехом пытались увернуться от меня… Бабушка говорила: «Когда приходят Луизы, в ребёнка как будто вселяется бесёнок. А так и не скажешь – такая тихая девочка».

А потом уже Луизы садились за учебники. Они с мамой вместе готовились к экзаменам.

Когда институт закончился, всем дали направление на работу в разные города. Луизы приходили прощаться, и все мы плакали.

Они уехали…И я их больше никогда не видела.

Но теперь у меня была кукла Луиза – в память о двух весёлых Луизах. В память о Пате и Паташоне…

ПЕРВОЕ УТРО

На балконе. Мама держит меня на руках. И разговаривает с женщиной, которая стоит на соседнем балконе и держит на руках мальчика. Это наши соседи.

Женщину зовут Валентина Анатольевна. Она молодая, высокая и стройная. У неё красивое, бледное лицо, тёмные глаза и тёмные, волнистые волосы, высоко зачёсанные над красивым лбом. Мальчик у неё на руках – её сын Володя. Ему четыре года, он на год младше меня. У него есть брат Анатолий. Сейчас он в школе, он уже большой, ему восемь лет. Отец у них военный. Полковник. Он воевал на фронте. Мама нам с бабушкой про них уже всё рассказала. Она успела подружиться за зиму с тётей Валей.

ИЗ МОЕГО ОКНА

Моя кровать стоит как раз у окна. Точнее – вдоль окна.

Проснувшись, я тут же встаю в кровати на колени, упираюсь локтями в подоконник, подбородок – в ладони, и так могу провести сколько угодно времени – пока бабушка не позовёт завтракать.

Это моё любимое занятие – смотреть в окно.

Из окна видна степь… Степь до горизонта… Колыхание высоких трав… травы колышутся, как волны… это завораживает…

А над морем трав – огромное-преогромное небо, его невозможно охватить взглядом… Я, городской ребёнок, такого огромного неба ещё никогда не видела. В доме на Философской из нашего окошка был виден только его небольшой клочок. А здесь!…

И в этой бескрайней, бездонной синеве – парят птицы!… Не маленькие шоколадные горлицы, как на Философской, а – огромные настоящие ПТИЦЫ!

Бабушка говорит: в нашей степи живут степные орлы. А ещё ястребы и соколы. Говорит, что они такие сильные, что даже ребёнка могут запросто унести в своих лапах. Бабушка говорит, чтобы я, когда гуляю, не уходила бы далеко в степь. От её рассказов мне сказочно и немножко страшно. Хотя издали птицы не кажутся огромными. Но всё равно видно, что это не домашние дворовые птички. Видно по полёту…

Они так стремительно и мощно прочерчивают небо своими сильными крыльями!…

Они так грозно и красиво парят в вышине…

Иногда бабушка, глядя в это огромное небо, поёт свою любимую украинскую песню:

Дывлюсь я на нэбо

Тай думку гадаю:

Чому я нэ сокил,

Чому нэ литаю?…

Чому мэни, Божэ,

Ты крылэць нэ дав?

Я б зэмлю покынув

И в нэбо злитав…

Мне от этой песни всегда грустно.

ЛАГЕРЬ

А если из моего окна посмотреть чуть-чуть влево – то увидишь в степи лагерь вдалеке… Глухой забор. По верху забора – колючая проволока. Вышка. На вышке – часовой. Там, за колючей проволокой, живут «заключённые».

Когда бабушка увидела этот лагерь, она заплакала. Она тут же вспомнила Освенцим и Маутхаузен. Холодные бараки, овчарок, похлёбку из брюквы и штабеля посиневших трупов у бараков… Она рассказывает об этом нашей соседке, тёте Вале, и они обе плачут…

…Так и стоит у меня перед глазами эта картина: лагерь в степи за колючей проволокой – а над ним парят вольные птицы…

КТО ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ?

Я знаю, почему моя бабушка оказалась когда-то в лагере. Потому что была война с фашистами, и бабушка была подпольщицей, и фашисты её схватили и отправили в лагерь. Тех, кто сидел в фашистских лагерях, называли «узниками».

Но ведь сейчас не война. Тогда почему лагерь? И кто там сейчас – за колючей проволокой? Кто такие «заключённые»? Мама сказала: «Это преступники». Какие преступники? Мама сказала: те, кто нарушил закон. Украл что-нибудь, или кого-нибудь убил. Но таких, кто убил, таких там мало. Всё больше сидят за воровство.

Мама хорошо знает этих заключённых преступников. Потому что её назначили к ним прорабом.

КАЧЕЛИ НА БАЛКОНЕ

Отец сделал для меня эти качели. Низкие, на длинных верёвках, – на нашем широком, деревянном, красивом балконе, с деревянными перилами и красивой деревянной резьбой.

Мои качели летают, как птица! Утром, пока не повернулось в эту сторону солнце, на балконе тенисто и дивно прохладно. И я с самого утра с упоением на них летаю…

Почему-то на этих качелях меня не укачивает, отец как будто заколдовал их. Милый папочка, он так любит меня!

«БАБУШКА КИРПИЧИК НЕСЁТ!»

Мы с Володей играем на их балконе.

Бабушка, уходя рано утром в магазин за хлебом, оставила меня у соседей. За хлебом большие очереди. Можно простоять полдня. Наконец, в конце нашей улицы показалась моя усталая бабушка. Она идёт, прижимая к груди буханку серого драгоценного хлеба.

– Ура! Бабушка кирпичик несёт! – кричим мы с Володей, прыгаем и хлопаем в ладоши…

ДВОР

Если выйти во двор, то напротив нашего дома можно увидеть такой же точно дом, как наш. С такими же красивыми деревянными балконами.

Два одноподъездных двухэтажных дома смотрят друг на друга. В каждом – по восемь квартир. Во дворе много детей приблизительно моего – дошкольного возраста. Странно, что не запомнила имён. Только Володю и Анатолия помню. Да ещё сопливого Петю. А больше – никого. (Может, и не удивительно? Ведь полсотни лет прошло!)

Наш двор пуст и гол. Здесь играть негде. Ни деревца, ни кустика. Ни песочницы, ни качелей. Ничего. И весь день безумно печёт солнце…

Все наши игры – в степи за домом. В степи – ТРАВЫ!… Высокие, как дерева, – если лежать на спине и смотреть в небо… Кажется, что травы – до самого неба!…

Берём своих кукол, одеяла, кукольную посуду и уходим в степь…

В степи много сусликов, повсюду их норы… но днём зверьков не видно, они прячутся от жары. Оглушительно трещат кузнечики… Вдалеке парят соколы и ястребы… и орлы… Травы сильно пахнут на солнце… Густой, травяной дух гуляет над степью…

Мы расстилаем одеяла, обустраиваем в чаще трав свои «дома», готовим своим куклам еду из цветов, трав, колосков… Обедаем и сами – принесёнными из дому яблоками и хлебом. Ведём взрослые, степенные разговоры: кто кого хочет, когда вырастит – мальчика или девочку, сына или дочку? Всем хочется дочек. А я, неожиданно для себя, говорю: «Мальчика».

МАЛЬЧИШКИ ИЗ СОСЕДНЕГО ДВОРА

Их там много, и они все взрослые: им лет по десять-двенадцать.

Они приносят вёдра с водой в степь, заливают норки сусликов и выманивают этих маленьких зверьков… Такое зверское развлечение. Жалко сусликов. Но если мы, девчонки, вступаемся за сусликов, мальчишки – тут же, грозно: «Что, пачек захотели?!»

«Надавать пачек» – на местном наречии означает поколотить. Я этих мальчишек боюсь. Но мы редко с ними встречаемся, живём своим двором.

С ОТЦОМ В СТЕПИ

Летний вечер. Мы с отцом в степи.

Отец катает меня верхом на спине… Мы хохочем… Я понукаю его, как коня.

Степь зелёная, шелестящая, стрекочущая миллионами кузнечиков…

Я – счастлива. Мой отец – со мной! Мы всегда будем вместе. Мы никогда не расстанемся… Никогда!

ПО ВОСКРЕСЕНЬЯМ

По воскресеньям мы иногда ездим в центр города, втроём: мама, папа и я.

Гуляем в красивых зелёных парках… Пьём вкусную газировку. Ещё гуляем по набережной Урала. Река эта – как будто дикая тигрица. Она несётся прямо с Уральских гор. Волны мутные и рыжие, как будто ржавые… бурлят и клокочут… Страшно!…

Очень, очень жарко… Мама говорит: «Резко континентальный климат». Меня всегда размаривает от жары, и я делаюсь, как тряпичная кукла.

Вечером возвращаемся домой на такси, и я каждый раз мгновенно засыпаю, плюхнувшись на мягкое сидение…

Когда приезжаем на Полигонную, отец несёт меня в дом на руках…

Просыпаюсь, когда он кладёт меня на кровать. Эх, опять проспала самое замечательное – езду на машине, мелькание городских огней за окном, и как отец несёт меня на руках… В следующий раз ни за что не усну!

Но в следующий раз – всё повторяется.

О МАМИНЫХ ПОДОПЕЧНЫХ

Рядом с нашим домом – стройка. Она тоже за колючей проволокой.

На этой стройке работают заключённые. Все во дворе, взрослые и дети, называют их «зэками». Зэки – это стриженые тёти в платках и некрасивых одинаковых одеждах. Не поймёшь – молодые или старые. По утрам их приводят строем из лагеря.

Зэки строят новый кирпичный дом. И моя мама у них – прораб. Мама учит их, как надо строить. Руководит строительством.

…Вечером, за ужином, мама, как всегда, рассказывает о своих «подопечных». Так она называет ласково зэков: «мои подопечные».

– Зина так плакала сегодня! Забилась под лестницу и рыдает. Спрашиваю: что случилось, Зина? А она: «Гражданин начальник! Срок у меня подходит к концу». Я ей говорю: «Радуйся, Зина! Выйдешь скоро на волю». Так она прямо зашлась в слезах, кричит: «Зачем мне эта воля?! Что мне с ней делать?!» Двадцать лет девчонке. Детдомовская. Родители в войну погибли. Срок получила за воровство – украла в булочной буханку хлеба. Говорит: всё детство голодная была. Мечтала поесть хлеба досыта… И вот теперь не знает, куда после освобождения идти. Никого у неё нет. Жилья, естественно, тоже нет. Говорит: мой дом теперь тут – в лагере. Говорит: выйду – и сразу же пойду и что-нибудь украду! Чтобы опять сесть. Чтобы поскорее вернуться в лагерь. Говорит: тут у меня всё есть – еда, одежда, крыша над головой. И работа есть, и подруги… А на воле что? На воле – ничего… Зачем мне эта ваша воля?

Бабушка прямо за голову схватилась: «Бедное дитя! Это ж сколько горя надо было хлебнуть в жизни, чтобы лагерь за колючей проволокой казался родным домом! Выходит, жизнь для неё – горше лагеря…»

Каждый вечер мама рассказывает какие-нибудь истории из жизни своих подопечных. Конечно, не все, как детдомовская Зина, мечтают поскорее вернуться в лагерь. У кого-то малые детишки остались на воле, и матери очень тоскуют о них. Считают дни до освобождения. Но история про Зину затмила все остальные и запомнилась мне на всю жизнь…

Мама их очень жалеет, этих стриженных тётей. Находит время каждую выслушать. А они говорят, что такого доброго «гражданина начальника» у них ещё никогда не было. Смешно. Какой мама гражданин начальник? Она просто мама. Красивая и добрая. Её все любят.

* * *

…А вскоре маму перевели на другой объект. Теперь она ездит на работу на автобусе в центр города. Там строится новое красивое жильё. Это дома для разных больших начальников.

Когда мама сказала своим подопечным, что уходит от них, они все плакали. Говорили ей: «Кто же нас теперь выслушает? Кто нас пожалеет? Кому мы теперь душу отведём?» И мама, когда рассказывала, как они прощались с ней, тоже не могла удержаться от слёз. Но ведь мама не может сама выбирать, где ей работать. Она – молодой специалист после института, и три года должна работать там, куда её пошлют: то к заключённым, то на другой объект.

ПАДЕНИЕ НА ПЛИТЫ

Теперь мама ездит на работу в центр города. Она рано уходит и возвращается намного позже, чем раньше. Я её почти не вижу и очень скучаю по ней.

Лето. Вечер. Скоро приедет с работы мама. Я гуляю во дворе и всё время поглядываю на дорогу…

Ура, автобус! Он доезжает до нашего дома и останавливается – здесь, на пыльном пятачке, конечная остановка. Из автобуса выходят последние пассажиры. И мама.

– Мама, мамочка! – кричу я радостно и бегу ей навстречу.

– Не беги, не беги! – кричит мама.

Но я всё равно бегу… Радость от того, что я вижу маму, несёт меня, как волна в море… Остановиться уже невозможно! Я бегу по бетонным плитам. Их недавно положили у нашего дома, вместо асфальта. Потому что после дождя к дому не подойти. И вот теперь у нас хорошая, широкая, бетонная дорожка. С такими железными петлями, которые торчат из плит тут и там. Эти петли похожи на смешные ушки какого-то зверька, который живёт под плитами, а наружу выставил только ушки – как будто подслушивает…

– Лена, не беги!… – кричит мама. – Упадёшь!

И тут я зацепляюсь ногой за одну из этих железных петель и – долго… долго лечу над плитами… Как птица! А потом – шмяк!…

И – долго… долго еду по этим твёрдым, пыльным, скребущим плитам голыми коленками, голым животом, голыми локтями и даже лбом и носом…

…Когда мама принесла меня домой и положила на кровать, они с бабушкой обе зарыдали надо мной.

– Боже ж мой! Живого места на ребёнке не осталось! – плакала бабушка.

– Господи! Ну, зачем, зачем ты бежала? Я же тебе кричала: не беги! – плакала мама.

Живое место на мне было только со спины. А спереди… Я ведь гуляла в одних трусиках и босиком, мы все так гуляли во дворе – в таком пляжном виде: на берегу степи – как на морском берегу. Жарко ведь!

А приложилась я на эти плиты хорошо – как будто железная тёрка по мне прошлась, счистив нежную детскую кожу – от лба до пальцев на ногах…

– Боже мой, и что же нам с ней делать? – причитала бабушка. – Это же надо как-то обработать теперь…

Она принесла баночку с зелёнкой. И – началась экзекуция… Невозможно сказать, сколько она длилась. Я плакала, стонала, скрежетала зубами, умоляла оставить меня в покое. Я уверяла их, что и так заживёт. Но… Мама сходила к тёте Вале и попросила у неё дополнительную баночку с зелёнкой, когда эта кончилась.

– Терпи! – говорила бабушка. – Терпи, деточка. Это ведь надо всё обеззаразить.

И они неумолимо замазывали меня зелёнкой – сверху донизу, сантиметр за сантиметром… Бабушка мазнёт, а мама дует, дует на это место… Почему-то казалось, что так – легче. Зелёнка нестерпимо жгла – как огонь, а мамины прохладные дуновения хотя бы чуть-чуть уменьшали эту пытку. Хотя бы чуть-чуть…

…Когда обработка тяжело раненого завершилось, то можно было бы посмеяться, если бы не так больно. Я была зелена, как лягушка, или как кузнечик из нашей степи. Бабушка так и сказала: «Лягушонок ты наш». А мама всё никак не могла успокоиться:

– Ну, зачем, зачем ты бежала?!

* * *

С того лета прошло много лет… Но порой кажется, что кожа на мне так и не наросла. И я часто слышу в свой адрес: «Разве можно так жить – без кожи?»

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ И ПЕРВАЯ ЛОЖЬ

Через несколько дней мне исполняется пять лет.

Мой приятель Володя из соседней квартиры сказал по секрету, что мама купила мне в подарок сервант для кукол. Он подслушал, как моя мама говорила об этом его маме. И вот он мне выдал мамин секрет. Я очень обрадовалась. Несколько дней провела в сладком ожидании… Я думала: сервант – это набор посуды для моих кукол. Я перепутала два похожих слова: сервант и сервиз. Я уже размечталась, как буду кормить своих кукол из новых тарелочек и чашечек…

И вот настал долгожданный день рождения. И оказалось, что сервант – это вовсе не сервиз. Сервант – это всего-навсего маленький скучный шкафчик. Я подумала, что новенькая посуда, наверное, прячется внутри шкафчика. Но внутри шкафчика было пусто…

Разочарование моё было очень велико. Я чуть не заплакала от огорчения. Но скрепилась.

– Ты рада? – спрашивает мама. – Тебе нравится?

– Да, очень! – говорю я. И целую её.

Я старательно изображаю радость от подарка. Первый раз я веду себя не искренне. Мне неприятно, что я вроде как обманываю маму. Я никогда ещё никого не обманывала. Я чувствую, что внутри меня будто кто-то грызёт…

Это были угрызения совести, которые я впервые испытала в день своего рождения, когда мне исполнилось пять лет.

Но зато отец подарил мне настольную игру – электровикторину. Там зажигалась лампочка, если правильно угадаешь ответ. Это было так волшебно!… У меня такой замечательной игры ещё не было. И соседка тётя Валя с Володей подарили мне настольную игру – растительное лото. Я была счастлива.

Но неприятное ощущение от неискренности, которая обернулась первой ложью, долго скреблось во мне. Первый раз в жизни я солгала и с горечью осознала это. Я поняла, что лгать мне неприятно. Для меня это было не органично. Но сказать правду было выше моих сил – ведь, сказав правду, я бы огорчила маму, расстроила бы её.

Первый раз в жизни я оказалась перед таким трудным выбором: сказать неправду – или сделать больно близкому человеку.

Я выбрала первое. И, таким образом, сделала больно себе.

ПРО КИНЮ

Я притащила со стройки маленького искалеченного котёнка. Он был чуть жив: весь в крови, ноги его не держали. Задние лапки были перебиты.

Мама с бабушкой его стали тут же отмывать и лечить. Охали: и кто ж так поиздевался над бедным существом? Казалось – что котёнка били камнями, били – но не добили. Не может быть, чтобы это было дело рук зэков, говорила мама. Скорее всего – мальчишки из соседнего двора. Они тоже шастали на эту стройку. Они измывались над сусликами, так почему и над беззащитным котёнком не поиздеваться?

Котёнок этот так и остался у нас. Это была кошечка. Серенькая, с белым пятнышком на мордочке и с белым пузиком. Я её назвала Киней.

Мы долго её выхаживали, кормили из пипетки молоком, смазывали её раны – она терпела, даже не царапалась. И мы так привязались к нашей Кине, что когда она окрепла и стала шустро бегать по квартире, припадая на задние лапки, ни у кого и в мыслях не было отправить её обратно – в страшный и жестокий мир, где её чуть не убили…

Я любила Киню без памяти. Это была моя первая в жизни кошка. Ни соседская, ни дворовая – а моя! Ни одну кошку потом я так не любила. Ласковая, преданная, благодарная за то, что мы спасли ей жизнь. Да, она отлучалась изредка на прогулку, но далеко от дома не отходила. Во дворе была всё время настороже. Не могла забыть своё страшное детство и людям не доверяла. Никому, кроме нас.

Я любила таскать её на руках, она была такая тёплая и нежная, и так волшебно мурлыкала мне на ухо свои чудесные песенки… Она была мне как сестра. Или как ребёнок. Я бы жизнь за неё отдала, не задумываясь.

* * *

А однажды Киня притащила мышонка. Она с гордостью продемонстрировала его нам: вот, глядите, я уже взрослая, самостоятельная кошка, могу прокормить и себя, и вас!

Мама тут же отобрала у неё мышонка. Он был ещё жив, но на шее была большая рана от Кининых зубок. И тут начались наши страдания над мышонком…

Мы с мамой уложили его в коробочку с ватой, смазали его зелёнкой, пытались накормить из пипетки молоком. Капали ему молоко в микроскопический ротик. Мышонок был ещё совсем маленький. Он прожил сутки, а потом умер. Мы с мамой его горько оплакали и похоронили в степи…

– Киня, умоляю! Не делай так больше никогда! – сказала я кошке, глядя в её умные, круглые, серо-зелёные глаза.

И она так больше не делала. Никогда.

СТРОЙКА РЯДОМ С ДОМОМ

Эта стройка рядом с домом притягивала нас, как магнит.

Нас было человек шесть, мальчишек и девчонок – ребята нашего двора. Мы с нетерпением ждём вечера, когда «зэков» уведут обратно в лагерь. Тогда стройкой завладеваем мы.

Колючая проволока – не препятствие для маленьких сообразительных детей. Было совсем нетрудно раздвинуть палками проволоку в одном месте, чтобы получился лаз. Старик-сторож этого и не заметил. Сидит где-то там, за домом, у ворот, и не подозревает, что мы запросто проникаем по вечерам на охраняемую им стройку.

Но мы не просто шатаемся по стройке от нечего делать. МЫ – СТРОИМ ДОМ! И это лучше всяких игр.

Да, мы действительно строили дом.

Ах, какой запах царил на стройке!… Свежей стружки, цемента, новеньких кирпичей… И то, что всё было взрослое, настоящее, а не игрушечное – это было так здорово!

Помню: было немного страшновато взбегать по лестницам без перил…

Строительство шло уже на уровне второго этажа. Здесь валялись измазанные цементом мастерки – такие плоские, железные, трехугольные лопаточки с заострённым носиком. Здесь же стояли и корыта с цементом. Но если цемент слишком загустел, то его нужно было разжижить. Мальчишки в своём корыте разжиживали цемент очень простым способом, используя без всякого стеснения собственные «краники».

Но девочек такой способ шокировал. Мы носили воду широкой лопатой из лужи во дворе. Или (если лужа высыхала) в детских ведёрках из дома.

Приходилось тащить на второй этаж и кирпичи. Светло-серые, тяжёленькие. Настоящие! Больше двух штук за один раз не унести. И мы, как муравьи, таскали их наверх, держа перед собой на животах.

Ну, наконец! Всё, что нужно для работы, готово. Каждый выбирал себе место, где он будет класть стену.

И вот, как заправский мастер, берёшь мастерок. Зачерпываешь им густой, тёмно-серый цемент… Намазываешь его аккуратно, как смалец на хлеб, сверху на стенку… И – очень, очень аккуратно кладёшь поверх настоящего цемента настоящий кирпич! Вот дом и подрос ещё на чуть-чуть!… Это я его строю!

Под тяжестью кирпича немного цемента выдавливалось в щели. И надо было мастерком аккуратно счистить всё лишнее. Чтобы всё было по-взрослому. По-настоящему. Чтобы никто, придя утром, не догадался ни о чём. Не заподозрил бы.

…И так мы работали каждый вечер – можно сказать: вечерняя смена.

Ах, как это было здорово – строить дом! Настоящий, большой дом, в котором будут жить люди!

КАК Я НАДЕЛАСЬ НА ПРОВОЛОКУ

Но однажды кто-то из ребят испуганно крикнул: «Атас! Сторож идёт!» И мы припустили со стройки. Все мчались к нашему лазу…

Я пролезала сквозь колючую проволоку последней. Ребята меня торопили: «Давай скорей! Он уже вышел из-за угла!» Я заспешила, сделала неверное, слишком резкое движение и…

Не представляю, как я могла так неловко лезть, чтобы надеться на проволоку голой ногой. (А была я в тот момент одета по-летнему: трусы да сандалии – вот и весь наряд. Так мы все тогда ходили).

Проволока вонзилась в мою левую ногу, выше колена, изнутри… в самое нежное место. Я заорала от дикой боли, рванулась – и… наделась на проволоку второй ногой! Тоже – внутренним нежным местом.

Помню свой крик. От которого чуть сама не оглохла…

А мама в это время как раз сидела на балконе и тихо-мирно общалась с нашей соседкой, тётей Валей. Так что вся эта жуткая сцена произошла у мамы на глазах.

Дальнейшее помню смутно… Рваными фрагментами.

Помню, как мама вынимает из меня эти ржавые колючки, точнее – снимает меня с них. Выдирает меня из цепких ржавых объятий колючей проволоки… Я истошно ору… мама тоже что-то кричит и плачет…

Помню, как мама бежит со мной на руках в ближайшую больницу, мы с ней обе в крови, и я продолжаю орать на всю улицу… а за нами бежит бабушка и тоже что-то кричит…

А потом – что-то в мозгу как будто отключилось.

И как мне делали уколы от столбняка – уже не помню. И что было дальше – тоже не помню. Как меня лечили, как меня бранили – решительно ничего не помню!

И ходила ли я на свою любимую стройку после того, как зажили раны в ногах, – не помню…

Но гордость от того, что я, пятилетняя, по-настоящему строила настоящий дом, не забываема!

Кстати, шрамы от той проволоки видны на моих ногах до сих пор.

* * *

…И так потом всю жизнь – я умудряюсь напарываться на всё острое!

Все колючки мира вонзаются в меня…

И порой – прямо в сердце.

АРТИСТКА ПОГОРЕЛОГО ТЕАТРА

Бабушка радуется: наконец-то в магазине появилось молоко! Она заставляет меня пить эту гадость. Кипячёное, тёплое, с липкой пенкой. Брр!… Меня от него мутит.

Но бабушка стоит надо мной и приговаривает: «Пей, пей!»

Я плачу и пью… стакан кажется бездонным… «Допивай до последней капли!» – приказывает бабушка. И я допиваю…

И в ту же секунду меня скрючивает от боли. Я хватаюсь за живот и обмякаю, кулём опускаюсь на корточки, я не могу даже дойти до кровати…

Кажется – меня распиливают пополам… Кажется, я проглотила бритвы, много маленьких бритв… Боль нестерпимая. На лбу выступает испарина… Мне плохо, очень плохо…

– Ты должна пить молоко! – убеждает меня бабушка. – Дети обязательно должны пить молоко! Просто ты давно его не пила, и твой организм отвык от молока. Пей побольше – и всё наладится.

Она не верит, что мне от него плохо. Она думает, я разыгрываю эту комедию. Она думает, мне скоро надоест её разыгрывать. Бабушка как будто забыла, что я и раньше не могла его пить.

И вот она опять ставит передо мной стакан ненавистной белой жидкости, и я подношу его ко рту, как стакан яда…

Бабушка говорит обо мне: «Артистка погорелого театра!»

ТО, ЧЕГО НЕ ЖДЁШЬ…

Середина лета. Я лежу после обеда на своей кроватке, стоящей вдоль окна.

Бабушка велела мне спать.

Тихий, солнечный день… В открытую форточку веет приятный ветерок…

Слышно тихое шарканье мастерка по стене дома – идёт ремонт, наш дом штукатурят к зиме. Тётя-штукатур стоит на длинной стремянке. На перекладине у её ног стоит большое ведро с белой замазкой, тётя штукатурит стену недалеко от моего окна. И я сладко засыпаю под это уютное шарканье…

ЗВОН!!! ГРОХОТ!!! ЧТО-ТО ТЯЖЁЛОЕ ВАЛИТСЯ НА МЕНЯ… ЧТО-ТО СО ЗВОНОМ СЫПЛЕТСЯ…

…Я вскакиваю с постели, не успев проснуться. Осознаю себя посреди комнаты. Стою, пронзённая ужасом, точно иглой, и пронзительно кричу… Крик разрывает мне горло и все мои внутренности…

Как в страшном кино: вижу разбитое окно… вижу конец стремянки, дико торчащий прямо в окно… вижу свою кровать, засыпанную осколками оконного стекла… в кровати барахтается толстая тётка в комбинезоне, заляпанном извёсткой…

Тётка неуклюже и тяжело встаёт с моей кровати и, что-то бормоча, направляется ко мне… я чуть не теряю сознание от ужаса…

В эту минуту в комнату вбегает бабушка. «ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?!! – кричит она страшным голосом. – ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?!!»

И тут крик мой точно выключили. Я пытаюсь что-то сказать бабушке – и не могу. Открываю рот, шевелю губами… А ГОЛОСА – НЕТ.

* * *

Я молчала долго. Может, неделю. Может, две. Не помню…

Но помню свою внутреннюю оцепенелость. Свой панический страх: что вот, открою сейчас рот – А ГОЛОСА НЕТ!

Помню чувство вины. Мне так жалко было маму и бабушку! Они всё время плакали из-за меня, из-за того, что я разучилась говорить. Они просили меня сказать хотя бы словечко – но я молчала.

Бабушка причитала:

– А ведь ещё зимой, на ёлке в детсаду, наша девочка так прекрасно читала стихи! Люди говорили: будет артисткой. И надо ж такому несчастью случиться!…

Бабушка проклинает тётку-штукатура, которая так неудачно поставила свою стремянку, прямо над моим окном, а стремянка взяла и поехала… – и разбила окно – и тётка с горой осколков ввалилась в окно – и прямо на меня…

– Господи, это ж надо было такому случиться! – плачет мама и пьёт валерьянку.

На меня приходит посмотреть соседка тётя Валя, качает головой, вздыхает, пытается утешить маму и бабушку, говорит:

– Не переживайте так сильно, не заостряйте на этом внимания, она успокоится – и заговорит…

* * *

Тётя Валя оказалась права. Через какое-то время, мало-помалу, я опять стала говорить.

Но говорить было трудно, я то и дело запиналась, порой, не договорив фразу, бросала её посередине… Так меня это утомляло. Как таскание кирпичей на стройке.

А главное – во мне засел СТРАХ. И я никак не могла от него избавиться. Я не знала, как мне от него избавиться. Как будто во мне поселился кто-то посторонний, кого я никак не могла выгнать, с кем не могла справиться. И теперь он, а не я, был хозяином моего голоса.

Порой страх сжимал моё горло так сильно, что я не могла выдавить из себя ни слова. Хотела – но не могла.

КАК Я ХОДИЛА ЗА МОЛОКОМ

Бабушка хочет помочь мне победить страх речи. Для этого она стала посылать меня в магазин. Мне пять лет, и я хожу самостоятельно в магазин за два квартала.

Хорошо, когда бабушка даёт деньги без сдачи и просит купить что-то одно. Тогда в магазине можно почти ничего не говорить. Когда протягиваешь кассирше деньги без сдачи, то говоришь: «На все». А если молчишь, то она и без слов понимает, что чек нужно пробить «на все». И получаешь чек. А потом идёшь в хлебный отдел – и покупаешь свой кирпичик серого хлеба. Ничего, кроме этих кирпичиков, в хлебном отделе нет. Так что уточнять совершенно нечего.

Но совсем другое дело – если денег у меня больше, чем нужно. И следует принести бабушке сдачу. Это плохо. Это значит, что я должна буду ЧТО-ТО СКАЗАТЬ кассирше. А сказать – СТРАШНО! Пока стою в очереди в кассу, вся взмокну от страха, руки и ноги дрожат…

* * *

Сегодня мне нужно купить литр молока. В руках трёхлитровый белый бидончик, а в руках – большая сумма денег одной бумажкой. У бабушки не оказалось мелких денег. «Не забудь взять сдачу», – сказала она мне на прощанье.

И вот, подходит моя очередь, я протягиваю кассирше свою большую деньгу и… НИЧЕГО НЕ МОГУ СКАЗАТЬ! Горло сковал спазм страха. Язык точно парализован. Рот забит молчанием, точно кляпом…

– Что тебе, девочка? – нетерпеливо спрашивает кассирша.

Я молчу.

– Забыла, что ли?

Я отрицательно мотаю головой: нет, не забыла.

– Тогда говори поскорее! Видишь, вся очередь тебя ждёт.

Я молчу. Кто-то за моей спиной уже ворчит недовольно: «Вот, посылают в магазин мелюзгу! А она ещё ничего не соображает…»

И тут кассиршу осеняет:

– Девочка, тебе, наверно, пробить «на все»?…

Я киваю: да, мол, «на все».

Мне легче кивнуть утвердительно, чем выдавить из себя хотя бы слово. Хотя я и понимаю, что совершаю большую глупость. Но мне хочется поскорее отойти от кассы.

Кассирша пробивает «на все», и я со своим чеком иду в молочный отдел. Там продавщица берёт мой чек и изумлённо смотрит на меня.

– Девочка, тебе молока НА ВСЕ?!

Я опять киваю: да, мол, «на все».

– Но в твой бидон всё молоко не поместится.

Она наливает мне молока до верху и говорит:

– Кто тебя прислал в магазин?

– Бабушка.

– Скажи бабушке, чтобы она пришла в магазин и принесла ещё посуду.

Я иду домой, таща тяжёлый бидон.

Бабушка изумляется:

– А зачем ты полный-то притащила? Я же тебе только один литр велела купить.

– Я ещё не всё молоко принесла. Продавщица просила принести побольше посуды.

– ЧТО???

– Ну… я «на все» купила.

Бабушка всплёскивает ладонями:

– Ты что ж, забыла, сколько я тебе велела купить?

– Нет. Не забыла.

– Тогда почему ты пробила чек «на все»?

– Я не могла.

– Что не могла?

– Сказать.

– Что не могла сказать?

– «Литр молока». Очень трудно. Длинно…

– Но ведь сейчас можешь.

– Сейчас могу.

– А тогда почему не могла?

– Боялась.

– Чего боялась?

– Сказать.

– Горе моё луковое!… – вздыхает бабушка.

Она берёт два трёхлитровых стеклянных бутыля, и мы отправляемся с ней в магазин.

– Вот моя бабушка, – говорю я продавщице.

Не понимаю, почему нельзя было перебить чек и вернуть бабушке деньги? Почему-то всё было очень жёстко в те времена: «пробили – берите!» Или бабушка была такая робкая? Почему она не отказалась от этого молока и не попросила вернуть нам деньги? Бабушка на войне была смелая, а в мирной жизни – не очень…

Так что мы с ней ещё дважды ходили за тем молоком. Бабушка даже у тёти Вали попросила несколько бутылей на прокат.

…Когда мама с папой пришли с работы, они прямо обалдели: повсюду в их комнате – на столе, на подоконниках – стояли бутыли с молоком!

– Что это значит? – спросила мама испуганно.

И бабушка рассказала нашу молочную эпопею. Тут на папу напал смех, у него прямо слёзы текли от смеха. Вслед за ним и мама начала смеяться, и бабушка, и я…

Холодильников в ту пору не было, так что вскоре наше молоко превратилось в простоквашу. И мы долго ею питались и угощали ею соседей…

* * *

Уж если брать – так НА ВСЕ! Чего там мелочиться?…

Я, конечно, не молоко сейчас имею в виду – а саму жизнь. Её печаль. Её радость. У меня этого всегда было много, предостаточно, я беру полной мерой…

По-другому не умею.

Мне легче взять полной мерой, чем отмеривать и взвешивать, рассчитывать и просчитывать… Нет уж, давайте мне на все!

На все годы. На все дни… Пусть будет переизбыток, пусть льётся через край… – печаль, радость…

И пусть не оскудевает рука Дающего…

ПРО СТАКАНЧИК МАСЛА

Отец Володи и Анатолия, дядя Вася, всегда на праздники получает продуктовый паёк. Потому что дядя Вася – военный. Военным положены пайки. Потому что они, военные, – защитники Родины и должны хорошо питаться, чтобы в случае чего (не дай Бог, конечно!) хорошо нас защищать. Так объяснила бабушка.

Вечером седьмого ноября тётя Валя принесла мне гостинец – стаканчик сливочного масла. Такую маленькую гранёную рюмочку с чудесным содержимым.

Я ещё никогда в жизни не ела сливочного масла. До этого я ела только смалец – такую белую замазку. Я думала, что это и есть масло. Но масло – это, оказывается, совсем другое! Оно такое красивое, золотистое…

Сначала я его просто нюхала. Долго, с наслаждением втягивая в себя тонкий, незнакомый аромат…

– Ну, ты хоть попробуй! – говорит бабушка. – Давай я тебе на хлебушек намажу.

– Не надо на хлеб.

И я взяла маленькую чайную ложечку, и стала есть – вкушать!… – эту сказочную еду ложечкой, как мороженое.

Взяв в рот масло, я не спешила его проглотить, я прислушивалась, как оно чудесно тает во рту и растекается, заполняя всю меня новыми, сладостными ощущениями… Ничего вкуснее этого я ещё в своей жизни не пробовала! Это было даже лучше, чем конфеты «Мишка на севере».

Седьмого ноября 1955 года я первый раз в жизни ела сливочное масло. А мама, папа и бабушка сидели за нашим большим столом и молча смотрели на меня. Как я наслаждаюсь. И когда я пыталась их угостить, все трое наотрез отказывались.

На глазах у мамы блестели слёзы.

– Мамочка, почему ты плачешь?

– От радости.

– Смотри, Лиля, – сказал папа с улыбкой, – как наша доця умеет ценить и наслаждаться!

* * *

С того дня – и по сей день. Хочется растянуть, продлить – каждое мгновение жизни…

Этот светлый день, этот щедрый дождь… этот листопад и этот снегопад… этот задумчивый закат… Это лето и эту зиму. Эту осень и эту весну.

Каждый Божий день – продлить, продлить в вечность…

Детство сына. Детство дочери. Смех друзей… Ласковый взгляд любимого. Цветок в вазе…

Не люблю, когда что-то кончается.

Люблю, когда длится и длится…

КРАХМАЛЬНАЯ ОСЕНЬ

Отец привёз откуда-то из деревни много картошки. Целых два мешка!

Мы теперь каждый день едим дранники. Это очень вкусно.

Три раза в день бабушка трёт (дерёт!) картошку на железной тёрке и жарит картофельные дранные оладушки на подсолнечном масле. Но бабушка опасается, что мы не успеем съесть всю картошку, и она промёрзнет и станет сладкой, невкусной и попросту сгниёт.

Чтобы добро не пропало, бабушка решила сделать из картошки крахмал. Так, по крайней мере, картошка не пропадёт, и мы будем варить зимой кисели.

Везде, повсюду в доме – крахмал… белый, скрипучий, рассыпчатый…

Бабушка трёт картошку на тёрке, выжимает серую кашицу через марлю и ставит картофельный сок в мисках и кастрюлях повсюду в доме – на выпаривание…

Когда вода испарится – на дне посуды остаётся голубоватый крахмал. Сначала он влажный и плотный, мне нравится его щупать, он такой нежный… на гладкой поверхности остаются отпечатки моих пальцев… А потом крахмал окончательно высыхает, становится серебристо-белым и начинает противно скрипеть в пальцах… У меня от этого скрипа – мурашки по коже…

Странно: я не помню киселей в ту зиму. Для киселя ведь мало крахмала, нужен ещё какой-нибудь фрукт, или сироп. Ну, хотя бы что-нибудь. А ничего не было.

Так что крахмалом этим бабушка затарилась на долгие годы…

«МУЖЧИНА СПЕШИТ»

Осенний вечер. За окном – густая тьма…

Свет в доме вырубили. На кухне горит свеча, таинственные тени пляшут на стенах…

Я сижу за столом и смотрю на свечу…

Шумит примус… Бабушка жарит на ужин всегдашние дранники. У неё падает на пол нож… Она говорит:

– Мужчина спешит.

– Почему? – спрашиваю я.

– Примета такая, – говорит она. – Если что-то упало – значит, к нам кто-то спешит. Если упал нож – значит, спешит мужчина.

И в тут же – раздаётся стук в дверь!

Бегу к двери по тёмному длинному коридору…

Открываю.

Пришёл отец!

Радостно повисаю у него на шее…

А бабушка в ту минуту кажется мне доброй волшебницей: она как будто бы наколдовала папу!

* * *

Вот такой, казалось бы, незначительный эпизод. Зачем, спрашивается, его помнить, зачем его вспоминать? Что в нём такого особенного?

Но почему-то всю жизнь, с того осеннего вечера, стоит мне что-нибудь уронить на пол, и если это – предмет мужского рода, я тут же слышу голос моей любимой бабушки (которая давно на небесах), и бабушка говорит убеждённо: «Мужчина спешит».

И я, как по мановению волшебной палочки, мгновенно оказываюсь в тёмной кухне, на окраине Оренбурга пятьдесят пятого года прошлого века, где горит свеча, где на стенах пляшут таинственные тени… где уютно шумит примус, и вкусно пахнет дранниками… И у бабушки из рук падает на пол нож… и раздаётся стук в дверь… и я опять бегу по тёмному коридору… И на пороге стоит мой отец!

Ощущение чуда, волшебства так и не умирает во мне… Хотя мне давно не пять лет.

Когда-то я сделала изумившее меня открытие, что моё будущее было зашифровано в событиях моего детства. А потом сделала ещё одно открытие: оказывается, моё прошлое зашифровано в моём настоящем. Вот в таких, казалось бы, мелочах, как этот падающий на пол нож… И я, пятилетняя, опять бегу по тёмному коридору… и вновь на пороге стоит мой отец!

Так что это вовсе не маленький, незначительный эпизод, это – КЛЮЧ.

На самом деле Прошлое никуда не ушло – оно здесь, рядом. Постоянно рядом со мной находится невидимая дверь в него. И множество заветных ключиков от этой чудесной двери хранит моя память…

УХОД ОТЦА

Чёрная степь за окном… Поздняя осень, ноябрь, самое мрачное время года.

Стою на стуле у окна и смотрю в степь… Там ничего нет, кроме грязи и мрака, но я всё равно люблю смотреть в окно… Лагерная вышка устало подпирает тяжёлое, серое, низкое небо… Какая-то одинокая птица низко летит, тяжело взмахивая отсыревшими крыльями…

В комнату заходит отец. Он в пальто и шляпе, в руках у него небольшой чемодан. Он подходит ко мне и, ничего не говоря, целует меня. На мою руку падает его слеза – и обжигает мне сердце… Мой папа плачет! Я хочу ему что-то сказать – и не могу, горло перехватывает спазм.

Отец поворачивается и идёт к двери… Идёт медленно, тяжело, ссутулившись…

У двери, как два молчаливых изваяния, стоят мама и бабушка. Отец на мгновение приостанавливается и взглядывает на маму. Но она не смотрит на него. Она смотрит куда-то в пространство… Всё происходит в полном молчании. Никто не сказал друг другу ни слова.

И, не оглянувшись на меня, отец выходит из комнаты…

Вот и всё.

И я понимаю, что он ушёл навсегда.

НАВСЕГДА.

* * *

Он ушёл. А мама грустно сказала: «Разбитую чашу не склеишь…»

Она сказала это непонятно кому, глядя отрешённо в окно. И мне стало нестерпимо обидно. Как можно говорить о какой-то дурацкой разбитой чашке, когда УШЁЛ ПАПА!!!

Но мама и бабушка как будто даже не заметили его ухода. Это было ужасно.

…А на моей руке осталась его прощальная слеза. Мой папочка любит меня! Любит!…

* * *

Несколько дней я не мыла руки. И не умывалась. Мне так не хотелось смывать его последние прикосновения…

Но потом бабушка погнала меня к умывальнику. «Ты что же это неряхой заделалась? – ворчала она. – А ну давай намыливай руки по второму разу!»

Я намыливала и плакала…

ФЁДОР

Как появился в нашем доме мой отчим, я совершенно не помню. Это стёклышко в моей мозаике имеет название, но не имеет рисунка. Что-то расплывчатое, туманное…

Появление Фёдора на Полигонной улице не было для меня шоком и неожиданностью. Это произошло как-то буднично. Мне не нужно было знакомиться с «новым папой». Я знала Фёдора давно: он учился с мамой в институте и дружил с ней. Бабушка говорила: «ухаживал». Он приходил к нам на Философскую, и они вместе с мамой чертили свои чертежи…

Он поехал сюда, в Оренбург, потому что моя мама поехала сюда.

Наверное, он любил маму. Наверное, он не мог без мамы жить. И он терпеливо ждал, пока мама сделает свой выбор. И она его сделала…

Маме в ту пору было двадцать восемь лет, а Фёдору – всего двадцать пять. Но он мне казался таким суровым дядей… Он был молчаливый и смотрел всегда очень строго. Он совсем не был похож на моего ласкового папу…

Мне кажется, бабушке Фёдор тоже не очень нравился. Я слышала, как мама плакала и говорила бабушке: «Тебе не угодишь…» А бабушка говорила: «При чём тут я? Смотри сама, тебе жить…» А мама говорила: «Думаешь, ему легко? Сразу – большая семья. И у каждого – свой характер…» А бабушка говорила: «Мы ему не навязывались. Можем с Леной вернуться на Философскую». А мама плакала: «Что ты говоришь такое?! Разве я могу расстаться с ребёнком?…» А бабушка говорила: «Давай тогда я одна уеду, чтобы не раздражать его». А мама плакала: «Ага, уедешь… А куда я ребёнка дену, ты об этом подумала?! В детсаду мест нет…»

Хорошо, что у нас с бабушкой была своя комната. И хорошо, что она была в другом конце коридора. Когда-то, когда с нами жил папа, меня это огорчало, а теперь я этому радовалась. Я с Фёдором почти не виделась. Он ко мне относился никак. И я к нему тоже никак. Мы не замечали друг друга. Каждый жил своей жизнью. Мы жили как соседи. Тем более, он работал на другом конце города и приходил домой очень поздно, когда я уже спала…

ДЯДЯ ПАВЕЛ

Но зато я на всю жизнь запомнила дядю Павла.

Зима. Перрон. Мы с бабушкой встречаем незнакомого дядю Павла. Это друг Фёдора. Он приехал к нам в гости. Но Фёдор и мама на работе, и встретить его не могут. Поэтому на вокзал отправились мы с бабушкой. «Как же мы его узнаем, твоего Павла?» – спрашивала бабушка Фёдора. «Очень легко узнаете! – сказал Фёдор. – Павел – лётчик. Да такой бравый парень!»

…И вот он выходит из вагона… я прямо вижу и сейчас, хоть прошло столько лет, как он легко спрыгивает с подножки – высокий, красивый человек – прямо Иван Царевич из сказки! В синей форменной шинели, в синей фуражке, из-под которой выбивается пышный пшеничный чуб. Смеющиеся карие глаза… И я бегу ему навстречу с радостным криком:

– Дядя Павел! Дядя Павел! А мы вас встречаем!

– Неужто Ленок? – удивляется он.

И подхватывает меня на руки, прижимает к себе, целует горячо, как будто он мне отец… Ну, почти как отец. И я вижу, что он любит меня! Любит! И в эту минуту я примиряюсь с Фёдором. Он подарил мне дядю Павла!…

* * *

Те дни, что дядя Павел гостил у нас, мы жили весело и счастливо.

Дядя Павел ехал к месту своей новой службы. У него тоже есть дочка, ей столько же лет, как и мне. И он по ней очень скучает, ведь он её почти не видит.

Это были предновогодние дни. И дядя Павел каждый день возил меня на такси в центр города, где стояла огромная ёлка, и покупал мне шоколад и апельсины. Апельсинов я до этого никогда в жизни не видела. Это было оранжевое пахучее чудо, мне нравилось их нюхать, гладить нежную прохладную кожу… И очень жалко было их есть. Момента съедания не помню. Но помню момент созерцания, осязания и вдыхания острого и нежного запаха…

Всё, что исходило от дяди Павла, – было сказкой и счастьем. Он был весёлый, ласковый и такой хохотун!… С ним было легко и просто. Его большие карие глаза всегда искрились смехом, его волнистые пшеничные волосы красиво падали на лоб, и он их красиво откидывал назад. И бабушка его тоже очень полюбила. И мама с Фёдором в те дни были весёлыми.

…А когда дядя Павел «отбыл к месту назначения», меня как будто окунули в холодную воду. Я лежала по вечерам, долго не засыпая, и грезила о том, чтобы дядя Павел опять к нам приехал…

ОКОШКО

Зима. Очень сильный мороз. Бабушка гулять не пускает.

Окна заморожены, отчего в комнате кажется сумрачно.

Я грею в руках медный пятак, а потом прикладываю его к толстому, мохнатому инею на стекле и, постепенно, протапливаю окошко во внешний мир…

Там всё бело… И сверкает яркое солнце… Степь искрится миллионами солнц…

Глазам больно. Но как красиво! Я такой огромной, бескрайней белизны ещё никогда не видела…

Лагерь и вышка среди этого белого сверкания – как будто городок из детского конструктора… Так красиво!

«ДО СВАДЬБЫ ЗАЖИВЁТ»

Утро. Бабушка уходит на кухню готовить еду.

Я – в валенках и шубке, в бабушкином тёплом платке, который завязан крест-накрест на груди и стянут крепким узлом на спине.

Батареи не греют. Тепло от печи, на которой бабушка готовит еду, до нашей комнаты не доходит. Мы обогреваем комнату маленькой электроплиткой.

Сижу над плиткой и грею над ней руки… Но это – противозаконно. По домам ходят строгие инспектора и проверяют: не обогреваются ли люди электроплитками?

С электричеством в стране очень плохо, его надо беречь. Экономить. Если увидят электроплитку в комнате – оштрафуют. Поэтому, если раздаётся стук в дверь, бабушка тут же выдёргивает шнур из розетки и засовывает плитку глубоко под свою кровать.

Однажды и я туда залезла за укатившейся игрушкой и попробовала ладошкой: горячая плитка или уже нет? Плитка оказалась горячей. Даже очень…

И бабушка очень кричала на меня: «Что тебя под эту кровать понесло? Горе моё луковое!» И мазала мне ладонь подсолнечным маслом и посыпала содой, уверяя, что так скорее заживёт…

– До свадьбы заживёт, – утешает меня бабушка.

А мне от её слов страшно. Неужели до самой свадьбы моя ладонь будет гореть, как огонь?…

«СТЕПЬ» УАЙДЫ

Мама купила книжку. Она называется «Степь». Фамилия автора странная, но я сразу её запомнила: Уайда.

На обложке – девочка, идущая по степи… Мама говорит, ей показалось, что это – я. Ведь я тоже люблю гулять по нашей степи. Потому и купила эту книжку.

Мама прочла её вслух в первый же вечер. Она читала, а мы с бабушкой слушали.

Под одной обложкой оказалось две повести. «Степь» – про девочку, которая помогала своему отцу-революционеру. Да, я тоже бы так могла. Мама права, я похожа на эту девочку на обложке.

А вторая повесть называлась – «Нелло и Патраш». Про мальчика и собаку. Про их дружбу. Про их трудную жизнь. Про то, как они любили друг друга. И про то, как они замёрзли холодной ночью… В обнимку. Пытаясь согреть друг друга…

Когда мама дочитала до этого места, мы все стали плакать. А я плакала так сильно, что меня не могли утешить, и бабушка даже стала ругать маму, зачем она купила ребёнку такую трагическую книжку, что я и так нервная и ни к чему мне такие переживания. А мама плакала и говорила: разве она знала заранее?…

НЕЛЛО И ПАТРАШ

Теперь это моя любимая книга. А Нелло и Патраш – самые дорогие существа на свете.

Они для меня – не книжные, а реальные, настоящие.

…Сижу в ледяной комнате с замороженными окнами и грею над электроплиткой картинку. Картинку из книжки. На которой – Нелло и Патраш в последнем объятии…

Грею картинку и плачу… Я бы всё отдала, чтобы они согрелись и ожили. Всё бы отдала! Но мне и отдать-то нечего… Я бы с радостью отдала свою жизнь. Только я не знаю, как это сделать. Я люблю этого мальчика по имени Нелло и эту собаку по имени Патраш. Я их очень, очень люблю. И я не знаю, как мне теперь без них жить…

Нелло и Патраш – первые, кого я потеряла в жизни. Смерть вошла в мою жизнь. Переживание утраты наполнило сердце тоской и безнадёжностью. Ужасно… ужасно… как всё ужасно!… Ужасно чувствовать своё бессилие и невозможность что-либо изменить. Впервые в жизни я переживаю смерть тех, кого люблю.

Тоска и безнадёжность.

Грею над электроплиткой картинку и плачу…

ЛЫЖИ

Мама подарила мне лыжи. Это было вечером в субботу. Первые лыжи в пять лет.

Утром в воскресенье я взяла лыжи и вышла во двор. Было холодно, мела позёмка. Никого во дворе не было. Я надела лыжи, оттолкнулась палками и… с удивлением обнаружила, что ездить на лыжах – это так просто!

Я проехалась по двору туда-сюда. А потом отправилась в степь. Куда же ещё ехать на лыжах?

Огромная белая степь до горизонта лежала передо мной… И я поехала. В сторону горизонта… Снег был такой приятный, рассыпчатый, лыжи так и скользили по нему…

А небо между тем темнело, ветер усиливался, колючий и резкий, так что дышать становилось всё труднее. Но у меня и в мыслях не было остановиться, повернуть назад. Наверное, впервые в жизни я испытала настоящий азарт. Я изо всех сил работала палками, и мне было жарко!

А ветер всё усиливался… посыпался снег… и ветер гнал его по степи, как волны, как паруса… Здорово! И я неслась по этому океану всё вперёд и вперёд, не оглядываясь… Это была уже настоящая метель… И вдруг из метели возникли фигуры. Человек пять. Солдаты. Все, как и я, на лыжах. Они ехали со стороны лагеря. Наверное, охранники. Кому же ещё быть? Сегодня воскресенье, в воскресенье у солдат выходной, и они бегают по степи на лыжах. Всё ближе, ближе… Слышен шорох лыж по снегу…

И вот они окружили меня и так странно уставились на меня, как будто никогда не видели девочек на лыжах. А один спрашивает:

– Девочка, ты что, ОДНА здесь?

– Да. Одна.

– Тебя родители отпустили ОДНУ?!

– Да, отпустили.

– А ты, вообще, где живёшь-то?

– Вон там, в крайнем доме, – говорю я, и показываю палкой в сторону дома.

А дом далеко-далеко… такой маленький, еле видный в метели… Ничего себе, как я далеко уехала!

– Ты можешь заблудиться, смотри, какая метель начинается… Замёрзнешь тут. Давай, мы тебя проводим до дома.

Очень не хотелось возвращаться, но я и сама немного испугалась, когда увидела, как далеко уехала.

Так мы и доехали до моего дома: я и пятеро солдат. Как будто почётный караул.

* * *

– Ну, как? Получается ездить на лыжах? – спросила мама.

– Получается.

И – ничего не сказала больше. Ни про то, как далеко заехала в степь, ни про солдат. Я подумала: скажу – и меня больше не пустят на лыжах!

К тому времени я уже немного разбиралась в психологии взрослых. Понимала, что не обо всём им надо говорить.

Я училась быть скрытной.

НАСТОЛЬНЫЕ ИГРЫ

Долгая уральская зима… Морозы порой трещат такие, что носа на улицу не высунешь. Но я не скучаю.

Зимой я ещё больше сдружилась с Володей и Толиком. Я часто хожу к ним играть. Беру с собой свои любимые настольные игры – растительное лото и электровикторину. У мальчиков тоже много настольных игр. У них есть другое лото – старинное – в такое лото любили играть соседи на Философской улице – летом, во дворе…

Всем играющим раздаются карточки, а ведущий вынимает из холщового мешочка симпатичные пузатенькие бочоночки с циферками, он выкрикивает число, и у кого на карточках это число есть, то оно закрывается. Очень простая игра, главное – хорошо в двухзначных числах разбираться…

Ещё разные другие игры были, где нужно бросать кубик с пятнышками и двигать свои фишки по карте с разными приключениями и испытаниями…

Фишечки были такие симпатичные, разноцветные: красная, зелёная, жёлтая и голубая. Ещё лиловая и белая. Такие гладенькие, приятные на ощупь…

А на карте, на таком большом поле, нарисованы разные препятствия: то в яму твоя фишечка проваливается и пропускает два хода, пока не выберется, то, наоборот, на лодке по ручью начинает быстро-быстро передвигаться, обгоняя соперников… То ещё что-нибудь с ней происходит. Главное – набор приключений каждый раз получается новый, неожиданный. И во всём виноват кубик с пятнышками! Очень интересно.

Мы можем целый день так играть. Иногда и тётя Валя, и бабушка к нам подключаются. И даже мама, придя с работы. Это удивительно: никогда прежде ни мама, ни бабушка со мной ни во что не играли. Ну, книжки иногда читали, это да. Но чтобы играть!…

Это была единственная в моей жизни зима, когда мы ВМЕСТЕ ИГРАЛИ.

И я запомнила, как это здорово – когда взрослые и дети уравниваются в возрасте, когда все переживают из-за своих фишечек…

* * *

…Потом, со своими детьми, я наигралась в настольные игры от души!

И не только в настольные. Я всегда готова была бросить любое дело – ради игры. Потому что это так здорово – сидеть рядышком, дышать одним дыханием и переживать из-за своих фишечек… Или вырезать вместе. Или лепить. Или лечить плюшевых зверушек…

Может, ничего важнее на свете и нет. Важнее вот этих общих переживаний, общей радости.

Интересно, а мои дети будут когда-нибудь, в своей взрослой жизни, вспоминать наши совместные игры?… Как я вспоминаю ту морозную оренбургскую зиму, расцвеченную фишечками, карточками и бочоночками…

ПОХОД К ЗУБНОМУ

Летом мы ездили с бабушкой в Днепропетровск. Там бабушка первым делом повела меня в поликлинику. Она хотела выяснить, отчего я корчусь всякий раз, когда она даёт мне молоко.

И доктор объяснила бабушке, что я отношусь к тем редким людям, которые молока пить не могут. Доктор сказала, что в моём организме нет специальных веществ, которые молоко перерабатывают. И велела мне молока больше не давать, не мучить меня. Бабушка очень удивилась.

И повела меня к другому доктору – самому страшному – зубному! У меня была проблема с передним зубом. Он был молочный и уже слегка шатался, но никак не выпадал. Бабушка велела мне расшатывать его языком. Я старательно расшатывала – но он всё равно не выпадал. А там уже рос новый зуб, коренной, и ему не хватало места, и он рос криво, и бабушку это очень волновало.

И вот она меня повела к зубному, чтобы мне этот молочный шатающийся зуб выдернули. Я не хотела идти к зубному, но бабушка меня много дней перед этим уговаривала, она уверяла, что мне больно не будет, и я ничего не почувствую.

Доктор был пожилой дядечка, очень приветливый.

– Ну, давай посмотрим на наши зубки, – сказал он. – Открой ротик, деточка.

Сижу в страшном кресле, сцепив зубы, и плотно сжав губы.

– Ну, где тут наши замечательные зубки? Открой ротик, Леночка, тебе больно не будет.

Сжимаю губы ещё плотнее.

– Лена, открой сейчас же рот! Ведь мы договаривались, ты мне обещала, – говорит строго бабушка.

– Девочка, да ты не бойся, – говорит медсестра. – Это же совсем не страшно. Доктор только посмотрит – и всё.

…Ну, потом они пытались открыть его силой. Мой рот. Они взяли меня в оцепление – доктор, бабушка и медсестра. А потом ещё одна медсестра прибежала – из соседнего кабинета. Двое держали меня за руки, кто-то – держал мою голову, чтобы я ею не крутила, а доктор пытался докопаться до моих зубов… Не тут-то было! Не на ту напали. Они взмокли, все четверо, но рта мне так и не открыли! Я – победила.

– Увы!… я не могу справиться с вашим ребёнком, – сказал устало измученный доктор. – Это какой-то феномен! У меня таких ещё не было…

Мы шли домой, и бабушка меня сильно ругала.

– Ты меня опозорила! – говорила она. – Мне никогда ещё не было так стыдно, как сегодня. Ладно, живи с кривым зубом! Как хочешь…

В ВАСИЛЬЕВКЕ

Ездили с бабушкой в Васильевку. В её родное село, где живут её сёстры. Поселились, как всегда, в хате у бабушки Моти и тёти Зои. Бабушка Мотя – старшая бабушкина сестра, а тётя Зоя – бабушкина племянница. В этой хате когда-то родилась и моя бабушка.

Я люблю эту белую хату под соломенной крышей. Здесь прохладный земляной пол, вышитые рушники на стенах, всегда пахнет свежим хлебом и парным молоком…

В Васильевке бабушка рассказывает всем родственникам страшные истории из жизни любимой внучки: как я испугалась и стала заикаться. Как ободралась на плитах. Как наделась на колючую проволоку. И как четыре взрослых человека не смогли открыть мне рот…

А зуб уже действительно сильно мешал мне. От того, что их было два в одном месте.

От бабушки я слышала когда-то историю, как кто-то вырвал себе зуб с помощью нитки и дверной ручки. И я решила попробовать…

Закрылась в хате. Взяла нитку, привязала один конец к шатающемуся зубу, а второй конец – к дверной ручке. Дверь эта открывалась наружу. Я громко позвала бабушку…

Бабушка вошла в хату и, потянув на себя дверь, открыла её… Нитка при этом сильно натянулась и потянула мой зуб – я ощутила острую боль – хлынула кровь… И зуб повис… Но – не выпал!

Бабушка потащила меня во двор, чтобы я своей кровищей не замарала чистые половики…

Опутав зуб ниткой, бабушка дёргала его изо всей силы. Бабушка была сильная, но зуб не хотел ей сдаваться. Лилась кровь, вокруг нас обступили розовые и вишнёвые мальвы, молчаливые свидетели страшной кровавой сцены. Я кричала на всё село…

– Ну и голосище у тебя! Умолкни хоть на минуту! Оглохнуть можно! – кричала бабушка ещё громче моего и продолжала играть роль зубного врача.

А злосчастный зуб неколебимо держался за десну… огромным корнем!

Да, молочный зуб оказался с корнем. Хотя так не бывает. Но так было. Бедная бабушка упарилась, пока выдрала его.

А я ещё долго потом приходила в себя… Лежала в прохладной хате на полу, отказывалась от еды и только пила холодную колодезную воду… На меня приходили посмотреть родственники. Качали головами, говорили с уважением: «Какая… сильная девочка!» «Это надо же такое! Молочный зуб – с корнем! Подумать только…» И бабушка демонстрировала всем желающим это чудо природы – молочный зуб с большущим корнем. Корень был значительно больше зуба!

Зачем моему молочному зубу понадобился корень, осталось навсегда загадкой…

А потом бабушка зарыла его где-то на огороде…

Вот такая история.

Пожалуй, тогда впервые услышала я от бабушки фразу, которую в дальнейшей жизни слышала потом всё чаще и чаще: «У тебя всё – не как у людей».

* * *

…Вот так всю жизнь. Каждая мелочь пускает в душу цепкий корень.

С любой малостью трудно расставаться. А если что-то и приходится отрывать от себя – то всегда с болью и с кровью.

Порой мне кажется, что мой дом, моя жизнь, моя душа представляют собой огромный кладезь того, с чем я не могу расстаться…

САМАРА

В Васильевке есть чудесная речка – Самара. Тихая и ласковая, с белым-пребелым песочком на берегу… И дно у неё нежное, песчаное… И вода – чистая, прозрачная…

Как сквозь стекло, видно много-много рыбок… Это – карасики. Они носятся весёлыми стайками…

Бабушка хорошо плавает. Она хочет научить плавать и меня, но я наотрез отказываюсь. Хотя течения почти не чувствуется и вода тёплая, как парное молоко…

– Где же ещё учиться плавать, как не тут? – говорит бабушка.

Но меня страшит глубина, я впадаю в панику, когда не чувствую под ногами дна…

– А ты, оказывается, трусишка, – говорит бабушка. – Твоя мама в этом возрасте уже плавала. Переплывала на тот берег, а тогда Самара была значительно шире, чем сейчас…

Хотя мне неприятно осознавать себя трусихой, но я не могу победить свой страх перед глубокой водой. Нет, уж лучше плескаться у самого бережка, играть золотым песочком, смотреть на тёмный дубовый лес на другом берегу, слушать кукушку и восхищаться бабушкой, которая отважно плавает на глубине…

Я люблю ходить с бабушкой на Самару.

Мы идём босиком, и наши ноги увязают в горячей, мягкой пыли…

Мы идём мимо большущей клумбы разноцветных петуний… петунии очень сильно пахнут… они всегда цветут здесь на косогоре, на солнечном припёке…

Не было года, чтобы мы приехали в Васильевку – и не было здесь этой клумбы с петуниями…

* * *

Запах петуний в моей взрослой жизни – он так много говорит мне!

Он мгновенно воскрешает Васильевку времён моего детства. Белые хатки под соломенными крышами… ощущение горячей пыли под ногами… бабушку – рядом со мной… а вдали – синюю ласковую речку с весёлыми карасиками в прозрачной воде…

Моя любимая Васильевка живёт в запахе петуний…

НА ТЕЛЕГЕ

Моя тётя Зоя работает птичницей.

Ферма где-то далеко за селом. Мы едем туда на телеге с зерном.

Гнедая лошадка, не спеша, бежит среди жёлтых пшеничных полей…

Мы с бабушкой сидим прямо на зерне. Солнце горячее, а зерно – прохладное, нежное… Я окунаю в него руки по самые локти…

Пересыпаю зёрна с ладони на ладонь…

Мне так нравится эта золотистая, прохладная сыпучесть… это множество, бесчисленность, несметность… так бы и пересыпала с ладони на ладонь… так бы и окуналась, погружалась в него…

* * *

Зёрна… крупинки… ёлочные иглы… песчинки… – такие понятные и осязаемые образы таинственного Времени… Всю жизнь они притягивают и завораживают меня…

Всю жизнь, с раннего детства, я люблю пересыпать их с ладони на ладонь… окунаться в их сыпучую несметность…

И когда пересыпаешь их с ладони на ладонь, то понимаешь, что нет ни прошлого, ни будущего… что всё – вместе, рядом, вперемешку…

ОДНОВРЕМЕННО!

Прошлое, настоящее и будущее – у меня на ладони…

НА ФЕРМЕ

Птицы, птицы, и все – белые, белые…

Куры и гуси… Их – великие толпы, как людей на первомайской демонстрации…

Маленький прудик, белый и пушистый от птичьего пуха…

Вся земля белая от перьев – как будто в снегу…

Здесь работает моя тётя Зоя. Какая она счастливая – работать среди такой красоты! Среди такого веселья!… Все эти толпы птиц кудахчут, гогочут – как будто хохочут!…

Иногда мне жалко, что я родилась не в деревне.

Хорошо было бы жить среди птиц и цветов… Спать на прохладном глиняном полу в белой хатке, под соломенной крышей… Ходить босиком по горячей пыли… Есть из глиняных мисок деревянной ложкой… Пить вкусную колодезную воду… Срывать сладкую сливу прямо с дерева…

Какие они счастливые, деревенские люди!

И пока я кое-что не поняла про их жизнь, Васильевка казалась мне настоящим земным раем…

Никогда не забыть:

…я стою у белого пруда – а вокруг эти белые, белые птицы!… птицы! птицы!…

Так много белых птиц можно встретить, наверное, только в раю…

ОБРАТНО В ОРЕНБУРГ

Езда в переполненном поезде – духота, жарище!…

Сижу в тамбуре на полу, свесив ноги в открытые двери вагона…

Бабушка читает в купе книжку и даже не догадывается, как я спасаюсь от жары.

Рядом со мной сидит молодой парень, наш сосед по купе, – точно так же свесив ноги в открытые двери вагона…

Меня обдувает горячим ветром!… Пахнет мазутом, горячими шпалами… Мелькают телеграфные столбы… гудят, звенят, поют провода… долгий, хриплый крик паровоза… чёрный дым… стучат, как тысячи барабанщиков, колёса на стыках…

Жёлтые поля… полустанки… стада на полях… речки и мосты… озёра и болотца… огромные заводы, пыльные, белые от цемента… и вновь поля, шелестящие леса и рощицы… и жёлтые холмы…

Сколько можно вот так ехать, чтоб не наскучило?… Наверное, всю жизнь!

…Когда я вернусь в купе, бабушка, оторвавшись от книги, поцелует меня нежно в макушку и скажет: «У тебя волосы пахнут гарью…»

31 АВГУСТА 1957 ГОДА

Сегодня мы переехали в новую квартиру. В совсем другой район, на другую улицу.

Здесь нет степи за окном. Зато здесь прямой и широкий проспект братьев Коростелёвых.

Дом наш большой, красивый, буквой «Г». На первом этаже – аптека и книжный магазин. Наша квартира на третьем этаже – двухкомнатная, с узеньким изящным балконом. Окна и балкон смотрят во двор. Впервые мы будем жить без соседей.

Вечер. Пока взрослые расставляют мебель, я вышла во двор. Двор просторный, чистый, асфальтированный. Здесь хорошо будет играть в «классики». Во дворе – ни души. Посреди двора – густой сквер. Прямо заросли! Я иду по тропинке между кустов жёлтой акации… И выхожу к песочнице. Здесь тоже никого.

Песок – белый, нежный, чистейший речной песочек… Как на самарском берегу… Я сажусь на песок и окунаю в него руки по самые локти… Песок прохладный и тёплый одновременно… Нежность и наслаждение испытывают мои ладони, голые колени…

Я скидываю сандалии, нагружаю их песком и вожу свои «баржи» по прохладным песочным барханам…

К песочнице подходит мальчик. Он тоже снимает свои сандалии, нагружает их песком и начинает толкать свои «баржи» по песочным барханам…

Через несколько минут мы уже болтали, как старые знакомые. Мальчика звали Мишкой. Мишкой Бочкарёвым. Ему было, как и мне, семь лет. Так же, как и я, он завтра шёл в первый класс.

…Мы играли до глубоких сумерек… Пока наши мамы не позвали нас домой. Почти одновременно из окон нашего дома прозвучало:

– Лена!

– Миша!

И мы пошли к нашему дому. Вошли в наш подъезд. Поднялись на наш третий этаж…

И оказалось, что наши квартиры – напротив! Моя – №7, Мишкина – №9.

(И здесь, как на Полигонной, у нас квартира № 7! С тех пор я люблю это число).

ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ

Первого сентября, после торжественной линейки во дворе школы, учительница завела нас, первоклашек, в класс. И стала рассаживать за парты: девочек с мальчиками. Она взглянула на нас с Мишкой и сказала:

– А вы садитесь за третью парту у окна.

Так мы оказались неразлучными с Мишкой на целых два года. На два долгих, счастливых года. Пожалуй, это были два самых счастливых года за всё моё детство… Спасибо тебе, Мишка Бочкарёв, мой хороший друг!

ЕЩЁ ПРО ШКОЛУ

Мы вместе с Мишкой ходили в школу. А школа была довольно далеко. Но в то время не принято было провожать детей в школу. Первоклассник считался уже взрослым, самостоятельным человеком. И если бы кого-нибудь в школу водила за ручку мама, или бабушка, то это беспомощное существо было бы навеки осмеяно и предано позору… Нас с Мишкой никто за ручку не водил.

Мы топали по проспекту длинную троллейбусную остановку… В одной руке – портфель, в другой – чернильница-непроливайка в матерчатом мешочке. (Мы все носили тогда с собой чернильницы в школу). Потом мы переходили проспект. Точнее – перебегали… Это было всегда страшно… Только через год появился в этом месте светофор. Но в первом классе его не было. Наверное, у меня оттуда ещё тянется страх перед машинами. Для меня это было каждый раз испытание – бежать, с колотящимся сердцем, через широкий проспект, видя, как они с бешеной скоростью несутся на меня – и слева, и справа… Страшные, очень страшные, очень огромные, рычащие, фыркающие вонючим бензином… Но я бы никому не сказала тогда, что мне страшно. Это я сейчас говорю.

А потом мы шли два квартала тихими улочками – это был район частной застройки. Маленькие, уютные домики, почти как в деревне. Заборы, садики, лай собак…Правда, и здесь поджидали опасности – собаки иногда прохаживались по улице… И тут главное было пройти тихо и незаметно, как привидение – не дыша… Собаки и машины – самые страшные существа на свете. Но мы – отважные первоклашки – каждый раз мужественно добирались до своей маленькой двухэтажной школы. Где нас ждала не очень приветливая учительница.

Я решительно не помню её имени. Не могу добыть его не из каких глубин памяти…

Но я хорошо помню её тёмные, глядящие исподлобья, презрительные глаза, чёрные низкие брови и низкий лоб. Она была похожа на Чингиз-хана, как его рисуют в учебнике истории. Или на Мамая. Я побаивалась свою первую учительницу и при всём желании не могла её полюбить. Она никогда не улыбалась. Она приказывала нам сидеть на уроках, заложив руки за спину. Она говорила, что это улучшает осанку. Но сидеть так подолгу было очень трудно: нестерпимо ныла спина и, особенно, болели руки – казалось, что их выкручивают…

За два года, которые я ходила в школу к этой учительнице, я не запомнила ничего интересного или занимательного. Запомнились только несколько унизительных для меня сцен.

* * *

Русский язык, проходим ударения. Учительница даёт классу задание: переписать упражнение и расставить в словах ударения. Я сделала слишком быстро и маюсь от скуки. От нечего делать решила расставить ударения и в односложных словах, хотя прекрасно знаю, что в односложных оно не ставится. Но надо же чем-то заняться! Мне нравится рисовать значок ударения, он такой мягенький, аккуратненький…

И тут слышу над собой её голос, исполненный презрения:

– Слышала звон, да не знаешь, где он! – говорит она с издёвкой.

Кровь ударяет мне в лицо. Хочется плакать. Но я изо всех сил сдерживаюсь.

* * *

Урок математики. Предпоследний перед Новым годом. Самостоятельная работа. Я быстренько решила задачку и примеры, у меня с этим никогда не было проблем. И потом до конца урока рисую в тетрадке ёлку с шарами и бусами… И вывожу красивым почерком: «С Новым годом!» Сдаю на проверку тетрадку: то-то учительница удивится и обрадуется!

На следующий день получаю тетрадку обратно. Открываю с замиранием сердца…

На полстраницы – красуется красная ядовитая единица! И приписка: «Что это за хулиганство?!»

…Иду домой, холодея от ужаса. Что я скажу маме? Как я покажу ей эту страшную единицу?! Вот какой подарок несу я ей к новому году…

Но мама, к счастью, не ругала меня. Она – смеялась. Хорошая моя мама. Я так благодарна ей была, когда она засмеялась, открыв мою тетрадку. Я была в полуобмороке, когда она её взяла в руки… И вдруг – СМЕХ!…

Я слышала, как мама говорила бабушке: «У этой женщины совершенно нет чувства юмора! Не повезло Лене с первой учительницей. Жаль…»

* * *

А что ещё там было, в этой школе? Ведь целых два года ходила туда! Что же ещё?…

Помню, как я опоздала однажды на занятия. У нас дома остановились часы. А Мишка не зашёл за мной – он заболел. И вот, я пришла к середине второго урока. Стучу в двери класса… Захожу. Натыкаюсь, как на острые копья, на её тёмный взгляд и ядовитый вопрос:

– Ну что, явилась? И где же ты болталась два часа?

Хотелось провалиться сквозь землю…

* * *

Ещё помню, как я защищала Мишку. Его вдруг стали дразнить мальчишки – за то, что он дружит с девчонкой. То есть – со мной. Его дразнили «девчатником», он жгуче краснел и даже несколько раз плакал в классе. И, разумеется, классическое: «Жених и невеста, тили-тили тесто» не давало нам проходу…

И вот, я встала как-то на уроке, видя, как Мишка полыхает, получив очередную дурацкую записку, и громко сказала:

– Это подло! Подло издеваться над человеком! За то, что он дружит с девочкой.

Учительница удивлённо посмотрела на меня и сухо сказала: «Садись».

И все в классе удивлённо посмотрели на меня. Ведь я была тихоней. Едва рот открывала, когда меня вызывали к доске. А тут вдруг такое выступление – всем на удивление.

Но, как ни странно, мальчишки после этого оставили Мишку в покое.

* * *

Вот и все воспоминания о двух первых школьных годах. Можно сказать – почти ничего…

А дома – быстренько, за несколько минут, сделать уроки, это было просто и легко. И – во двор! Или к Мишке в гости. Или на лестничную площадку. Смотря по погоде.

ЗИМЫ НА КОРОСТЕЛЁВЫХ. КОНЬКИ

Мишка учит меня кататься на коньках. Прямо у них в комнате. В этой маленькой комнатке (как была у нас на Философской) он живёт вместе с родителями и старшей сестрой Светой. А в двух других комнатах их квартиры живут соседи.

Мишка даёт мне свои коньки, я их привязываю к домашним тапочкам и хожу по комнате, старательно наступая в щели между половицами. Щели замазаны коричневой замазкой, и когда я в них наступаю лезвием конька, эта замазка с хрустом проламывается – и конёк приятно погружается в щель… Так я себя чувствую устойчиво. Как сейчас слышу этот вкусный, как будто вафельный, хруст сухой замазки… Странно, но Мишкина мама, тётя Люба, никак не препятствовала моим «тренировкам».

* * *

Следующий этап тренировок проходил во дворе.

Мишкиных коньков нам вполне хватало на двоих. Каждый катался на одном коньке. Привязывали конёк к одной ноге, отталкивались другой и гоняли по двору друг за дружкой! Было очень весело.

…А потом мама купила мне «снегурки» – чудесные конёчки с загнутыми спиралькой носами. Ну, это было вообще!… Сказка!

ПРО КИСУ И ДРУГИХ ЖИВОТНЫХ

Мишка и его сестра Света называют свою маму, тётю Любу – Кисой. А она их называет своими котятами. Мне это очень нравится. Так уютно…

Я решила тоже придумать своей маме какое-нибудь ласковое прозвище. Я решила, что мама будет у меня Козочкой. Она такая красивая и лёгкая. Как козочка.

Ну, тогда уж и бабушке с Фёдором надо придумать прозвища. А то обидятся. Пусть бабушка у меня будет… Пусть бабушка будет Белочкой! Она ведь часто говорит о себе: «Кручусь, как белка в колесе».

А Фёдор… С Фёдором было потруднее. Единственное, что ему подходило, на мой взгляд, это – Волчек. Фёдор был высоким, худым и угрюмым. На шее у него торчал острый кадык. И смотрел Фёдор как-то так, исподлобья… Решено: он будет Волчеком.

Ещё мне нравилось, что у Мишкиного звонка висит табличка. И на ней – три фамилии.

Бочкарёвы – 1 звонок.

Сидоровы – 2 звонка.

Мамедовы – 3 звонка.

А у нашего звонка такой таблички не было. И я решила это исправить.

Я взяла листочек бумаги и написала красивым почерком:

Козочка – 1 звонок.

Белочка – 2 звонка.

Волчек – 3 звонка.

То-то все обрадуются!

А себя я никак не назвала и не вписала. Потому что Мишка всё равно до звонка не дотягивается. Так же, как и я. Когда мы приходим друг к другу, то не звоним, а стучим. И я сразу понимаю: это пришёл Мишка. А он понимает: это пришла я.

Вечер. Сижу под столом, где у меня полки с книгами и играми. Приходит мама с работы и начинает с порога кричать:

– Где Ленка?! Мама, где Ленка?!

– Да под столом, где ж ей быть, – говорит бабушка.

– Лена! – говорит мама металлическим голосом. – Иди сейчас же сюда!

Вылезаю из-под стола, в полном недоумении: что это с мамой?

– Это твоё художество? – она держит в руках сорванный у звонка листочек.

– Ну, да…

– Так кто же у нас в семье волчек?! – грозно спрашивает мама.

– Папа Федя.

– Ты вообще думаешь, что пишешь?! Что он тебе плохого сделал? Волчек! Это надо же такое придумать!

Она в сильном раздражении рвёт мой красивый листочек, сердито бормоча:

– Козочка… Белочка… Что за бред?! Вроде умная девочка, а иногда… Хорошо хоть Фёдор не видел!

Так и не прижились в нашей семье красивые прозвища.

ИСТОРИЯ ПРО ДВЕРНУЮ РУЧКУ

Морозный день. Я отправляюсь на прогулку.

Спустилась по лестнице вниз и замерла у входной двери.

Стою и, как заворожённая, смотрю на дверную ручку… Ручка – металлическая, покрытая нежным-нежным инеем…

В эту минуту я вдруг вспомнила, как кто-то во дворе рассказывал историю о том, как какой-то человек лизнул замороженную железку… и как к этой железке прилип язык.

И вот я смотрю на эту ручку, серебрящуюся инеем, и чувствую, как меня неудержимо тянет её лизнуть… А что, если в самом деле приклеюсь?… Но если лизнуть быстро-быстро, то, может, и не приклеюсь?…

А если не лизну – то никогда так и не узнаю: приклеилась бы или нет. Может, вообще, всё это враки, что кто-то там приклеился? Розыгрыш, шутка. А я, глупая, поверила.

Ну, а вдруг всё же приклеюсь?…

Помню, помню, как я смотрела на неё, точно загипнотизированная…

Помню, как она манила меня…

Помню, как малодушный страх и жгучее любопытство боролись во мне… Я прямо физически ощущала внутри себя эту борьбу! В конце концов, страх был-таки побеждён.

И Я – ЛИЗНУЛА ЕЁ!!!

…Да, я успела в самый первый миг ощутить прохладу искристого инея… Но это было так коротко…

И тут же – язык ПРИКЛЕИЛСЯ! Намертво. Как будто он всегда был с этой дверной ручкой одним целым.

Было больно и, одновременно, дико смешно. Я представила: что вот сейчас Мишка спустится по лестнице – а я стою тут приклеенная языком к дверной ручке! Идиотизм!!!

И тогда я рванулась – и со стоном отодралась… Язык горел огнём, как будто не заиндевелую железку я лизнула, а живое пламя… О, как мне было больно!… И в этот день, и ещё много, много дней… И есть было невозможно, и пить, и бабушка ворчала на меня: «Что это ты голодовку объявила? Только чай холодный хлещешь!»

Но зато, но зато… теперь я точно знала, что он действительно приклеивается!

НЫРЯНИЕ В СУГРОБЫ

Когда сильная метель, мы в школу не ходим.

Иногда метёт несколько дней, не переставая…

Но зато потом в мире такая красота!…

На той улочке, где маленькие домики, по которой мы ходим в школу, – там сугробы наметает высоченные!… Как горы! И эти снежные горы – такие пушистые, чистые, сверкающие на солнце…

По дороге в школу у нас есть развлечение.

Нужно отбросить на дорожку портфель, закрыть лицо руками, набрать побольше воздуха в грудь и – идти напролом сквозь сугроб! Это немножко страшно… Но так здорово!

…Как-то раз Мишка вышел из сугроба в одном валенке. Нырнул – в двух, а вынырнул – в одном. Мы пытались расшвырять сугроб и найти его валенок, но – безуспешно.

Пришлось стучаться в какой-то домик и проситься, чтобы Мишка там посидел у печки, пока я сбегаю домой и попрошу у тёти Любы запасной валенок…

Было очень смешно. Потом.

НА СНЕЖНОЙ ТРОПЕ

…И опять, и опять я возвращаюсь в тот день…

Я буду возвращаться и впредь, даже если мне кто-то скажет: ну, сколько же можно об этом? всё о том же… ты уже всё рассказала об этом, зачем повторяться?…

Но дело не в словах, новых или старых, дело даже не в подробностях, которые остаются неизменными. А дело в том, что это – БЫЛО.

Наверное, есть в жизни каждого из нас такие моменты, где черпаешь радость и надежду, любовь и веру. Такие живые, пульсирующие родники памяти… Которые не в силах забить ни песок времени, ни опавшие листья повседневности, ни «трава забвения»…

Эти родники пульсируют чистейшей энергией – и зовут к себе…

А что, собственно говоря, было?… Была зима, гуляли с ребятами во дворе, носились по свежему снежку, кидались снежками… Вдруг Мишка подбегает и говорит: «Тебя какой-то дядя зовёт. Вон там, на скамейке сидит!»

Направляюсь к скамье, недоумевая: зачем я понадобилась какому-то дяде? Всматриваюсь в него издали – и не узнаю. Кто такой? Зачем я ему? И он так напряжённо, без улыбки, смотрит… Да, в глазах что-то неуловимо знакомое… И вдруг – мне навстречу: «Доця!…»

Так меня называл только отец. И тут как будто пелена спадает с моих глаз…

ПАПА! Да это же мой папа! Мой папа приехал ко мне!

Бегу… лечу… повисаю на шее…

И – всё. Больше ничего не помню. Радость была так велика и неожиданна – как удар молнии!…

* * *

Но зато помню, помню, как на следующий день он опять дожидался меня у дома.

И пошёл провожать меня в школу. Был солнечный, очень яркий февральский день. Вокруг гроздились пышные сугробы белого, как мука, снега…

Мы шли, не торопясь, белой, безлюдной улочкой, и он расспрашивал меня, как я жила эти два года без него. И я ему рассказывала. И он мне тоже что-то рассказывал: про Одессу и про море, он теперь жил в Одессе. И про то, что бабушка Нюра с дедушкой Митей тоже вернулись обратно в Одессу…

Но не это было главное – не слова. А то было главное, что мы шли с отцом рядом, вместе, и он держал меня за руку, и я чувствовала сквозь варежку, какая сильная и тёплая у него рука… И можно было запрокинуть голову и посмотреть в его глаза – синие-синие, совершенно сказочные – как прежде… Что? получила ли я посылку от него к первому сентября? Нет, не получила. А что там было? Маленькие счёты? А ещё кубики и большой набор маленьких шоколадок? И на каждой из шоколадок – красивый вид Москвы. Можно прямо изучать Москву по этим шоколадкам! Да, я все упаковки с картинками сохранила. Лежат под столом, на полке, в специальной коробочке. Да, я эту посылку получила. Но ведь это не ты мне её прислал, говорю я отцу, а тётя Муся, мамина сестра. И тут мы с отцом быстро переглянулись… и – ничего не сказали друг другу. А что тут говорить?… Всё было понятно без слов.

И мы шли дальше по этой солнечной, снежной тропе… Даже горькое открытие, что мама обманула меня, не могло отравить моей радости. Мой отец шёл рядом со мной, держал меня за руку – и это было сильнее всяких огорчений. Сильнее всяких обманов. Мой отец приехал из далёкой Одессы, чтобы увидеть меня. Он любит меня! Это было великой, всё обнимающей ПРАВДОЙ. И это было ГЛАВНОЕ.

Не доходя до школы, мы попрощались.

…И теперь мы расходились по этой дорожке в разные стороны… Мы расходились – и всё оглядывались друг на друга и махали друг другу рукой… Расходились – и всё оглядывались, и оглядывались… И не знали, что до следующей нашей встречи – долгих семнадцать лет… И хорошо, что не знали.

Солнце слепило глаза… солнце, снег, синее небо… И высокая фигура отца в чёрном пальто – на белом снегу – навсегда врезалась в мою память. Навсегда. Навсегда…

МОЙ МИР – ПОД СТОЛОМ

Под столом у меня полки с книгами и играми.

Мой отец сделал мне эти полки. Ещё на Полигонной.

Ещё когда мы жили вместе… вместе…

Скатерть свисает низко…

Здесь я могу уединиться. Спрятаться ото всех.

Здесь мне хорошо.

Здесь я могу думать об отце, сколько захочу…

ОПЯТЬ ЭТО МОЛОКО!

Бабушка как будто забыла, что доктор велел не давать мне молока. Доктор ведь сказал, что встречаются люди, которые не могут пить молоко. Что оно им противопоказано. Что я как раз из таких редких людей. Но бабушка всё забыла! Какой ужас…

Она опять меня заставляет его пить, я мучаюсь, она меня ругает, я плачу, и в такие минуты мне кажется, что бабушка не очень любит меня…

И я думаю, что если бы с нами жил папа… если бы с нами жил папа, он бы спас меня от этого ужасного молока…

ПРО ЯИЧНИЦУ

Бабушка часто делает мне на завтрак яичницу. Но яичница всегда получается у неё мокрая и с «соплями». Я терпеть не могу эти сопли!

Фёдор тоже не любит яичные сопли и всегда жарит себе яичницу сам. Он её обжаривает с двух сторон, так что получается твёрдый коржик. Бабушка называет эту яичницу «подошвой».

Однажды Фёдор дал мне попробовать своей подошвы. Как же это было вкусно!… А бабушка ворчит: «Вот, Фёдор, оттого у тебя и гастрит, что ты ешь эти подошвы! Хотя бы ребёнка к ним не приваживай!»

Фёдор и в самом деле часто мается животом. И тогда он посылает меня в нашу аптеку, что на первом этаже, за «минералкой». Аптекарша, когда я захожу, уже знает, зачем я пришла.

А ещё мне бабушка иногда даёт деньги на гематоген – такие вкусные, лечебные шоколадки.

Я люблю запах аптеки – он свежий и острый. Такой бодрящий… как пузырики в минеральной воде…

ИГРЫ НА ОВЧИННОМ ТУЛУПЕ

Зимними вечерами, когда Фёдор приходит с работы, он отдаёт нам с Мишкой во владение свой овчинный тулуп.

Мы вытаскиваем тулуп на лестничную площадку и бросаем его на кафельный пол у стены. И тут обитаем длинными, тёмными, морозными вечерами…

Это было так здорово! Это был наш уголок, наша территория. Наш маленький, но вместе с тем безграничный мир…

Тулуп – тёплый, мохнатый, на нём так уютно было валяться, кувыркаться, зарываться в его курчавый, коричневый мех… Плыть на нём в дальние страны, лететь на нём, как на ковре-самолёте…

ВОСКРЕСНОЕ УТРО

Пускание мыльных пузырей в лестничный пролёт. Это – наше с Мишкой любимое воскресное развлечение.

Утром, после того, как Фёдор и Мишкин отец побрились, они отдавали нам свои стаканчики с мыльной пеной.

И мы выходили с этими стаканчиками на лестничную площадку. Прихватив бумагу – для трубочек.

Это стало традицией. Нашим воскресным праздником.

…Ах, как они летели с нашего третьего этажа – до самого первого!…

Наши волшебные мыльные пузыри!…

В широком лестничном пролёте…

А солнце густо-оранжево светило в пыльные подъездные окна…

И когда пузыри оказывались в этих широких оранжевых потоках света, они точно вспыхивали изнутри сказочным сиянием!…

Ах, как они летели!… Большие и огромные, средних размеров – и совсем крошечные… иногда сдвоенные… а иногда даже строенные!…

Некоторые долетали до самого низу невредимые…

А некоторые быстро лопались, точно взрывались, искристыми брызгами!…

У каждого из них – была своя судьба. Своя коротенькая, но очень яркая жизнь.

Ах, как они радужно сверкали, переливаясь!…

Какое счастье я испытывала, глядя на эти сверкающие, эфемерные планеты!…

У меня всё пело внутри…Мне казалось: я вижу своё будущее… Своё удивительное, сказочное будущее…

Много, много радости впереди!…

ШАХМАТЫ И СОЛЁНЫЙ ЧАЙ

По воскресеньям, после завтрака, к нам приходят Мишка и Мишкин отец. Они приходят к нам играть в шахматы.

Фёдор играет с Мишкиным отцом на столе, а мы с Мишкой – на полу. Они играют по-настоящему, а мы играем по-своему: убитыми фигурами. Здесь, на полу, они оживают, и у нас разворачиваются свои нешуточные сражения…

Когда сражение на столе заходит в тупик, Фёдор нервно говорит:

– Дети, принесите мне чаю! Да послаще!

Мы с Мишкой бежим на кухню, наливаем стакан чая и… вместо сахару предательски кладём в него ложку соли.

Ставим стакан перед Фёдором. Он с жадностью отхлёбывает… и…

– Дети! Что за шутки? Почему чай солёный?!

Мы делаем невинные рожи: как, неужели солёный? Ах-ах. Просим прощения. Произошла ошибка. У бабушки соль и сахар стоят в одинаковых банках.

Мы бежим на кухню и… подсыпаем в стакан ещё одну ложку соли.

Фёдор жадно отхлёбывает… и…

– Дети!! Что вы мне опять принесли? Я просил сладкого чаю!! Сладкого!!!

– Неужели опять солёный? – удивляемся мы. – А мы старались…

Мы бежим на кухню и… давясь хохотом, подсыпаем в стакан ещё пару ложек соли. Хорошенько размешиваем и ставим перед Фёдором.

– Ну, наконец-то, – с облегчением говорит Фёдор. – Шутка, она хороша, когда это один раз. Запомните это.

Он с жадностью отхлёбывает большой глоток чаю… и…

– Дети!!! – вопит Фёдор с выпученными глазами. – Дети!!!!! Неужели у вас нельзя попросить стакан сладкого чаю?! Что за вредность?!

Никакая не вредность. Просто повеселиться немножко захотелось…

СЮРПРИЗ

Завтра – праздник: Первое мая. Всемирный день трудящихся.

Бабушка вымыла меня в ванной, расчесала волосы, заплела в косы красивые голубые ленты и велела надеть праздничное, беленькое платье. «Ведь уже почти праздник», – сказала она. Удовлетворённо оглядела меня с ног до головы, поцеловала и сказала: «Волосы ещё влажные, но ничего, на солнышке высохнут. Иди, деточка, погуляй».

И я отправилась гулять, незаметно прихватив с собой веник и совок. То же сделал и Мишка. У нас заранее это было договорено.

И мы начали мести и скрести наш подъезд – с самой верхней ступеньки, до самой нижней. И все лестничные площадки, конечно, тоже. Пыль в подъезде стояла столбом!…

Интересно, что за тот час никто в подъезд не вошёл и не вышел. Мы выбрали удачное время. Так что могли трудиться инкогнито, как нам того и хотелось.

Мы поработали на славу! Мы были очень довольны собой. Мы сделали праздничный подарок всем жильцам родного подъезда.

…Когда я постучала к себе в квартиру, и бабушка открыла мне, она испуганно всплеснула руками:

– Боже мой! Что это с тобой?! Ты как трубочист! Я ж тебя только что помыла! Ты что, куда-то упала?

– Никуда я, бабушка, не упала. Ты лучше погляди на лестницу. Это мы с Мишкой её подмели! – гордо сказала я.

– А кто вас просил?

– Никто, бабушка. Мы – сами! Это – всем сюрприз! К Первому мая.

– А ну, сюрприз, горе моё луковое, полезай-ка обратно в ванную! – со вздохом сказала бабушка, не зная, то ли ей сердиться, то ли смеяться.

А вечером она рассказывала маме:

– Открываю дверь – а там трубочист! Видела бы ты её, Лиля. Платье – чёрное! Волосы все набиты пылью. Как чертёнок! Только глаза радостно сверкают… А я час назад её помыла! Платьице белое надела. Представляешь, весь подъезд с Мишкой подмели. Это надо ж до такого додуматься. Всю пыль на себя собрали!

– Да, необычные дети… – задумчиво сказала мама. – Я заметила, что на лестнице очень чисто. Надеюсь, ты не ругала её? За добрые дела нельзя ребёнка ругать.

– Ну, поворчала, – признаётся бабушка. – Могла ж она меня предупредить заранее. Чтобы я зря её не мыла.

Я не выдерживаю, вбегаю на кухню и кричу:

– Но ведь тогда не было бы СЮРПРИЗА! Ну, как ты не понимаешь, бабушка?

Мама и бабушка с минуту молча смотрят на меня, а потом начинают смеяться…до слёз…

* * *

Надо признаться, что любовь к сюрпризам сохранилась у меня на всю жизнь. Та первомайская уборка была только началом моей сюрпризной деятельности. Да, мне по-прежнему нравится совершить чего-нибудь этакое, чего от меня совершенно не ждут…

И чаще всего свои сюрпризы я творю по ночам, пока мои домашние спят. То сделаю генеральную уборку. То отредактирую книгу. То придумаю новый спектакль. То вычищу все звериные вольеры. То сочиню сорок стихотворений за ночь – случаются и такие сюрпризы…

Главное, никто в моей нынешней жизни не спросит: «Кто тебя просил это делать?» Потому что знают: просила моя душа. А ей отказывать в таких невинных желаниях никак нельзя. А иначе…

Иначе жизнь станет очень скучной. И никто тогда не всплеснёт руками и не скажет: «Ну, ты даёшь! Это надо же!…»

ПРО КОСУ И ДОЖДЕВУЮ ВОДУ

Это так уютно: утро, мама с Фёдором ушли на работу, мне в школу во вторую смену, после обеда, я сижу на табуретке на кухне, смотрю в окно, а бабушка расчёсывает мои волосы… И нахваливает, какие они у меня в Оренбурге стали густые, и как быстро растут.

Бабушка говорит:

– Это потому, что мы их моем дождевой водой. Дождевая вода – самая полезная для волос. Смотри, какая толстющая коса вымахала! Едва могу обхватить рукой…

…И всегда, когда шёл дождь, бабушка выставляла на балкон большое жестяное ведро – для сбора дождевой воды…

Сейчас никто уж так не делает. Разве что где-нибудь в деревне…

НАШ ДВОР

В нашем дворе девчонок и мальчишек было приблизительно поровну. Человек по двадцать, а, может, и больше. Полный двор ребятни!… Послевоенное поколение. Самым старшим – лет по двенадцать. А вот ребят постарше не помню. Видимо, никто в войну в нашем дворе не рождался.

Многих мальчишек в ту пору звали Витьками. Особенно тех, кто родился сразу после войны, в сорок шестом году. Отцы пришли с фронта и назвали своих сыновей в честь победы – Викторами. Вот им, Викторам, сейчас было как раз по двенадцать лет. А те, кто помладше – это Вовки да Кольки, Генки да Тольки, Сашки, Серёжки, Аркашки… А среди девочек сплошные Галки, Ирки да Алки, Люды и Любы, Инки да Нинки, Светки и Лариски…

Две большие компании. Девочки с утра до вечера прыгают – в «классики», через скакалку и через мяч.

Весь двор был изрисован «классиками»… Существовало много способов прыганья в «классики»: там были свои, сложные и неколебимые правила. Разные уровни сложности – для начинающих и для «асов». Девочки обожали «классики».

Но всё же фаворитом у нас была скакалка. Каждый день устраивались соревнования: кто кого перепрыгает? До сих пор помню множество разных способов прыганья через скакалку: на двух ногах, с прискоком, с подлётом, с переменой ног, со скрещенными ногами… Всё это проделывалось с вращением скакалки вперёд, и то же самое – с вращением скакалки назад. Потом на одной правой ноге, потом – на одной левой… И так далее, и так далее… Можно было прыгать соло, можно – парами, можно даже тройками. Можно было прыгать на время (кто дольше?), можно было прыгать на скорость (кто скорее пропрыгает, к примеру, сто раз?) А ещё мы любили прыгать через скакалку, которую крутят две другие девочки, – и тоже прыгали самыми разными способами. И соло, и парами…

А что мы выделывали с мячом! Каких только видов прыганья через него у нас не было!… Можно сказать, что и мяч, и скакалка – это был дворовый, общедоступный, очень заразительный вид спорта. И, безусловно, самое настоящее искусство. Чуть девочка начинала ходить, ей тут же покупали мяч и скакалку. Мяч и скакалка были у каждой девочки, без них жизнь послевоенного поколения девочек была бы совершенно бессмысленна. Думаю, что художественная гимнастика зарождалась не где-нибудь, а в послевоенных дворах. И именно в это время – пятидесятые годы прошлого века.

А мальчики резались «в ножички», гоняли на самодельных самокатах, играли в футбол и в войну. Иногда мы все вместе играли в вышибалы, в салки, в жмурки и в штандер. Драк во дворе не помню. Хороший у нас был двор.

КАК Я ПОТЕРЯЛАСЬ

Точнее было бы сказать: как я не потерялась…

Дело было 19 мая 1958 года. Это был день рождения Всесоюзной пионерской организации. Был когда-то в нашей стране такой праздник. В честь него даже устраивались парады на Красной площади в Москве – по самой главной площади шли лучшие пионеры страны… К сожалению, телевиденья тогда ещё не было, и мы не могли это увидеть. Но об этом писали во всех газетах. И говорили по радио.

Мы ещё не пионеры, мы пока что октябрята, но нам тоже перепало радости: на каждый класс выделены бесплатные билеты в кино. И за день до праздника эти билеты были вручены лучшим ученикам. Мы с Мишкой тоже получили по билету, потому что мы – в числе пяти лучших учеников нашего класса. Я даже не знаю, как у нас это получалось. Просто мы учились играючи, нам было легко, тогда вообще учиться было легко, никто не забивал нам головы лишним. А так как я задолго до школы научилась и читать, и писать, и считать, то в начальной школе мне вообще делать было нечего. Но приходилось ходить туда, ведь все туда ходили. Такой был закон.

Может, и учительница меня за это не любила – за то, что я слишком много для своих лет знала. Учительница, кстати, часто ошибалась с ударением, например, она всё время говорила: «Библиотека». И я однажды не выдержала, подняла руку, встала и сказала: «Вы не правильно делаете ударение. Надо говорить: библиотека». Это было ещё в самом начале первого класса. С тех пор она меня и невзлюбила. Ну, как ей было меня любить? Я, малявка, её опозорила перед всем классом! Вот она потом и хваталась за малейший повод, чтобы меня унизить.

Но бесплатный билет она мне всё же вручила. При этом она спросила счастливых обладателей билетов: «Родители вас смогут отвезти в кинотеатр?» Потому что самой ехать с нами ей не хотелось. «Смогут, смогут!» – ответили мы.

И вот настало утро 19 мая, солнечное, зелёное… Нас с Мишкой везёт в кинотеатр его мама, тётя Люба. Она сказала моей бабушке: «Зачем вам, Дарья Лаврентьевна, ездить туда? Я отвезу обоих».

Мы долго ехали на троллейбусе по широкому и солнечному проспекту Коростелёвых, а потом по зелёной, тенистой, красивой улице Цвилинга… Мне очень нравится её необычное название, оно такое зелёное и звенящее, прямо какое-то волшебное… Хоть я не понимала, что оно означает, но мне не хотелось спрашивать у взрослых и разрушать очарование. Мне нравилось вслушиваться в это загадочное слово – и слышать в нём звон цикад и звон колокольчиков… Цвилинга – вилинга – илинга… Цви… цви… цви…

И вот мы доезжаем до центра. Здесь стоит главный кинотеатр города. Такой белый большой куб среди зелени парка.

Оказалось, что мы немножко опоздали к началу. Тётя Люба быстренько заталкивает нас с Мишкой в зал. Там очень темно, особенно после солнечной улицы. Я ничего не вижу…

Сажусь на корточки прямо перед экраном. Вокруг меня ещё дети. Тоже, наверное, опоздавшие. Глаза постепенно привыкают к темноте, я оглядываюсь в поисках Мишки, но он куда-то делся… Я не знаю, где мне искать своё место, и остаюсь сидеть перед экраном. В руках у меня маленькая сумочка, я кладу её на пол у своих ног. И погружаюсь в то, что происходит на экране…

А происходит война. И девочка Тина подымается по лестнице на чердак с тазиком, в котором лежит стиранное бельё, она начинает его развешивать… Тина. Какое необычное имя! Кстати, фильм так и называется – «Тина». Действие происходит где-то в Прибалтике. И вот Тина начинает развешивать бельё, а тут, откуда ни возьмись, на чердаке оказываются люди! Человек пять мужчин, и все в военной форме. Они бросаются к этому тазику и начинают высасывать из мокрого белья воду, так им страшно хочется пить. Ужас!… Тут ещё и тяжело раненый, запрятанный за каким-то чердачным хламом… Одним словом, это фильм про Великую Отечественную войну. И в посёлке этом уже немцы. И в доме этом тоже поселились немцы. А эти военные на чердаке… кто же они были? Наверное, защитники родины. А иначе зачем им было прятаться? Но они как-то все плохо говорили по-русски, так что сейчас, по прошествии полсотни лет, я не могу точно сказать, кто же они были, эти военные. Я этого фильма больше никогда не видела. И вот Тина начинает за ними ухаживать, потихоньку носит им на чердак еду и воду. Она каждый раз рискует, когда поднимается на этот чердак…

Я плохо помню, как заканчивается фильм, но помню, что как-то плохо. Я страшно переживала за эту Тину, за умирающего раненого, я даже плакала…

И когда зажёгся, наконец, свет в зале, я не сразу смогла прийти в себя. Я очнулась, когда в зале уже было пусто. А я всё ещё сидела на корточках перед экраном… Вокруг меня никого не было. Сумочки моей тоже не было. Наверное, кто-то случайно взял, по ошибке.

Я вышла на улицу. Я думала, меня там ждут Мишка и тётя Люба у выхода. Но их не было. Я подумала, что они ждут меня у другого выхода – с противоположной стороны. Я обошла кинотеатр вокруг. Никого не было. Я подумала, что они, наверное, тоже ходят вокруг кинотеатра в поисках меня. И тогда я решила просто стоять и спокойно ждать их. Я стояла и ждала. Долго ждала. Очень долго. Было жарко и страшно хотелось пить. Мне было жалко мою потерянную сумочку. Во-первых, потому что это был мамин подарок, а во-вторых, потому что там были денежки на мороженое и на газировку.

Постепенно до меня дошло, что Мишка с мамой попросту уехали домой без меня. Мне это показалось очень странно… Как-то неправильно. Я ещё подождала. Я подумала: вдруг они гуляют где-то в парке и сейчас вернутся? Но они не возвращались. И я поняла, что мне надо добираться домой самостоятельно. Не стоять же здесь вечно! И я пошла искать остановку троллейбуса. Я быстро нашла ту, на которой мы сошли. Перешла улицу и стала искать остановку там – чтобы уехать в противоположную сторону. Но остановки нигде не было! Я обнаружила, что на этой улице – одностороннее движение, и в противоположную сторону вообще ничего не едет. Но где-то же есть эта остановка! Должна быть!

И я стала бродить по улицам и скверикам, но здесь было всё так перепутано, здесь, в центре, улицы не прямые, а какие-то все кривые, и повсюду эти маленькие скверики, я совершенно в конце концов запуталась… Несколько раз я возвращалась обратно к кинотеатру с тайной надеждой, что Мишка и тётя Люба меня там ждут. Но их не было. Остановки тоже не было. Можно было, конечно, попросить милиционера, чтобы он подсказал мне. Милиционер-регулировщик стоял в центре площади и махал полосатой палкой. Но, как всякий нормальный ребёнок, я милиционеров боялась. Я боялась, что он не станет мне подсказывать, где моя остановка, а возьмёт крепко за руку и отведёт в детскую комнату милиции. Вот этого я боялась больше всего. И потом, мне было просто-напросто стыдно, подойти и сказать: «Я не могу найти свою остановку». Ведь я взрослая, мне через два месяца восемь лет!

И тут я увидела автобус 69, который развернулся и остановился неподалёку. Это был родной мне автобус. Автобус, на табличке которого было написано: ПОЛИГОННАЯ УЛИЦА! Он ехал прямиком до моего старого дома! Решение созрело мгновенно: я поеду к нашим соседям. К тёте Вале. И спрошу у неё, как мне добраться до проспекта братьев Коростелёвых. Я вскочила в автобус, и он тут же отъехал. Ко мне подошла кондуктор: «Девочка, оплачивай проезд».

– У меня нет денег.

– Тогда выходи на следующей остановке. Без билета ехать не положено.

Но тут все пассажиры в автобусе вступились за меня:

– Сегодня ведь праздник! Всенародный детский праздник! Пусть себе едет ребёнок!

И кондуктор помиловала меня.

Так я доехала до Полигонной. Я здесь не была почти год. Я очень удивилась, увидев, что вся степь за нашим домом превратилась в сплошную стойплощадку. Здесь строилось много-много маленьких домиков… Как будто скворечников. Кто-то из пассажиров автобуса сказал недовольно:

– Вот, понагнали сюда цыган! Чтоб они тут, видите ли, вели осёдлый образ жизни!

– А с чего вы взяли, что это цыгане? – спросил кто-то.

– А кто ж они? Посмотрите, какие чёрные! Теперь вот за детей своих будем бояться! Интересно, насколько они тут задержатся?… Всё-таки цыган он и есть цыган – ему бродяжить нужно, попрошайничать и воровать. Детей в том числе…

У меня при этих словах что-то ёкнуло внутри. Я дома много раз слышала разговоры о том, что цыгане воруют детей. Мишкина мама часто приходила к нам по вечерам, на чашечку чая, и рассказывала всякие ужасы. Что город и область наводнили цыгане. Что они воруют русских детей и воспитывают их, как цыган: учат воровать и попрошайничать. И очень скоро русского ребёнка уже не отличишь от цыганского. Если русского ребёнка никогда не мыть, то он тоже станет таким же чёрным, как цыган. Мне было страшно всё это слышать. Тем более мама и тётя Люба тут же строгим голосом говорили нам с Мишкой: «Чтобы со двора ни шагу! Гулять – только во дворе!» И мы послушно кивали головами. Конечно, быть украденными цыганами нам вовсе не хотелось.

Но, с другой стороны… Цыгане – это ведь кибитки с лошадками… костры ночью в степи… гитары и звенящее монисто… Я не знаю, когда и откуда возник у меня в душе образ прекрасных, романтичных цыган… Но он там жил. Видно, бабушка в моём раннем детстве читала мне вслух какой-нибудь роман про цыган… И вот, запало. И теперь, когда я слышала слово «цыгане», какая-то сладкая тоска обнимала мою душу…

А сейчас, подъезжая к своему старому дому, я смотрела на эти цыганские скворечники, и мне было непонятно грустно…

Я вышла на хорошо знакомой остановке – конечной. И пошла в наш дом.

Как же я по нему соскучилась!… Соскучилась по этой деревянной лестнице на второй этаж. Сколько раз за два года я пробегала по этим ступеням вверх и вниз!… Соскучилась по этому запаху – тёплому, родному… Ведь дом на Полигонной весь деревянный. Поэтому он так уютно пахнет. А дом на Коростелёвых – каменный, он пахнет совсем по-другому.

Я постояла перед дверью нашей бывшей квартиры – № 7. Тут я жила с папой. Совсем недолго, всего полгода, но всё же это БЫЛО. В эту квартиру он внёс меня на руках. Я вспомнила его синие-пресиние глаза… его мягкий голос, и как он ласково называл меня: «Доця…» Я вспомнила, как он навещал меня зимой. Вспомнила его фигуру на белом снегу… И как мы махали друг другу рукой, и всё оглядывались, и оглядывались… И мне стало очень грустно. Что-то защипало в носу…

И я быстренько позвонила в квартиру № 8, к нашим соседям.

Мне открыла тётя Валя. Ой, как же она обрадовалась!…

– А где бабушка? С кем ты приехала?

– Сама.

– Сама?! Как – сама?… – опешила тётя Валя.

– Ну, так. Сама.

– Через весь город одна?… – недоумевала тётя Валя. – И бабушка тебя одну отпустила?

– Я ведь уже большая, – сказала я.

– А… зачем ты приехала? Что-то случилось?

– Нет, просто так. Соскучилась, – сказала я чистейшую правду. Но – не всю правду. Не могла же я признаться, что приехала потому, что не смогла найти остановку своего троллейбуса! Это выглядело бы очень глупо.

– Ой, ну проходи, проходи же! – радостно разволновалась тётя Валя. – Я Володю сейчас позову, он во дворе где-то гуляет. То-то он обрадуется! И Толик скоро из школы придёт. Кстати, а ты почему не в школе?

– Нам сделали выходной. Из-за праздника.

– А… вот как. Это хорошо. А вот Толик учится. Так ты, выходит, не спешишь?

– Нет. Не спешу, – сказала я, и сердце у меня неприятно заныло… Я представила бабушку, как она ждёт меня к обеду…

– Вот и хорошо, что не спешишь, – сказала тётя Валя. – Я сейчас обед быстренько приготовлю. Вместе пообедаем. Потом поиграете с мальчиками – как прежде… Да, хорошо мы тут вместе жили… Мы тоже без вас скучаем. Особенно дядя Вася по тебе скучает. Часто говорит: «Где там моя любимая Леночка? Как там она поживает?…» Жаль, не увидит тебя. Он сейчас болеет, обострились старые раны, уже месяц лежит в госпитале. Но если ты не спешишь…

– Я не спешу, – сказала я, внутренне похолодев…

(Ну, как я могла сказать тёте Вале, что я спешу? Что я ОЧЕНЬ спешу! Это бы, наверное, огорчило её).

– Тебя бабушка на весь день к нам отпустила?

Я набрала полную грудь воздуха и, поборов внутреннее смятение, мужественно сказала:

– На весь!

– Вот и прекрасно! – обрадовалась ещё больше тётя Валя. – Толик под вечер должен съездить в госпиталь к отцу, отвезти ему кое-что. Тогда, если ты не спешишь, можете навестить дядю Васю вместе. Для него это будет приятная неожиданность. Представляю, как он обрадуется!

И она пошла на балкон, откуда донёсся её голос:

– Володя! Иди скорее домой! Лена приехала к нам в гости!

Через минуту прибежал радостный Володя, мой старый друг. Но сегодня он мне показался каким-то маленьким… Я ведь уже заканчивала первый класс, а он только через год пойдёт в школу. Но всё равно мы здорово с ним поиграли на их балконе. Он вытащил туда железную дорогу. О, это такая невидаль была в то время! Всё-таки хорошо, когда у тебя папа – военный. А потом и Толик пришёл. Он был без пяти минут шестиклассник, но остался прежним, хорошим Толиком. Тётя Валя позвала всех обедать. И за обедом они меня наперебой расспрашивали – про нашу жизнь на новом месте, про маму, про бабушку, про школу и новых друзей. Я чувствовала себя совсем-совсем взрослой, обстоятельно отвечала на все вопросы. Рассказала про Мишку, как мы здорово дружим. Но сказала, что всё равно скучаю по Полигонной. И это была чистейшая правда.

…И весь этот день мне было легко и радостно общаться с нашими милыми соседями, мне казалось, что я приехала в гости к близким родственникам. Было так тепло, так хорошо! Но мою радость отравляла тревога. Она скребла и скребла меня внутри… И мешала моей радости. То и дело мозг пронзала мысль: «Интересно, что бабушка про меня думает? Наверное, уже волнуется…»

Наконец, наступил вечер. Толик засобирался к отцу в госпиталь. И я – вместе с ним. Мы прощались с тётей Валей, и она сетовала на то, что нет у нас телефонов, а как было бы хорошо: в любой момент взял, позвонил… Она приглашала приезжать в гости ещё, вместе с мамой и бабушкой, слала им гору приветов и всяких добрых слов…

Мы доехали на автобусе до центра. Госпиталь находился в зелёном парке – красивое старинное здание. Толик по дороге купил на углу у старушки букетик синих фиалок – для дяди Васи. И протянул их мне, со словами: «Подари лучше ты, отцу будет приятно».

Дядю Васю мы нашли в коридоре, он стоял у окна и грустил, глядя на зелёную, буйную весну за окном… Ну, как же он обрадовался, когда увидел меня! Да к тому же с цветами! Он подхватил меня на руки и крепко расцеловал в обе щёки. «Да, жаль, что у меня нет дочки!» – сказал он.

Мы пробыли в госпитале час, не меньше. И я всё это время радовалась, и отвечала на дяди-Васины вопросы: про жизнь на новом месте, про маму, про бабушку, про школу и новых друзей… А внутри у меня уже вовсю бушевала страшная паника… Я думала: «Уже мама с работы, наверное, пришла… И что, интересно, сказала ей про меня бабушка?…» Но я тут же быстро-быстро отгоняла от себя эту страшную мысль, и утешала себя: «Они решили, что я гуляю во дворе. Я ведь иногда гуляю целый день, и ничего. Да, они решили, что я во дворе. А где же ещё мне быть?…»

Потом мы попрощались с дядей Васей, хотя ему очень не хотелось, чтобы мы уходили. Но он твёрдо, по-военному сказал:

– Идите-идите. Тебя, Ленок, уже дома, наверное, ждут.

Когда мы проходили мимо той старушки с фиалками, Толик купил ещё один букетик и опять протянул его мне. Он сказал:

– Подаришь его своей маме.

(Удивительно, думаю я теперь, ведь ему было всего двенадцать лет. Но это был совершенно взрослый человек, понимающий тонкие вещи. И, к тому же, настоящий джентльмен).

Толик без труда нашёл нужную мне остановку. Дал денег на билет. Посадил меня в троллейбус и помахал в окошко… Удивительный мальчик!

И я поехала по зелёной, волшебной улице Цвилинга… Цвилинга… Цвилинга… И дальше – по солнечному проспекту братьев Коростелёвых… Только солнце уже светило с совсем другой стороны. Оно уже шло на закат… Я сидела у окна, с синеньким, пахучим букетом, смотрела в окно и думала о том, как обрадуются мама и бабушка, когда я им расскажу про своё путешествие…

А вот и наша остановка. А вот и мама! Она увидела меня в окошке, бежит, машет мне рукой и плачет… Это неправильно. Маме нельзя так сильно бегать, у мамы скоро должен родиться ребёночек. Ей уже не надо так сильно бегать…

Я выхожу из троллейбуса на озарённую вечерним солнцем остановку. Мама смотрит на меня, как на привидение. И в первый миг не может ничего сказать. По её лицу текут слёзы – две реки слёз…

– Вот тебе, мамочка, букетик! А почему ты плачешь?

Тут мама вышла из ступора, кинулась меня обнимать и целовать:

– Господи, Боже мой, где же ты была целый день?!!

– В гости ездила. На Полигонную улицу.

– В ГОСТИ?!

– Ну, да.

– А что тебя понесло туда?!

– Я не могла найти остановку. А Мишка с тётей Любой куда-то подевались… А тут как раз автобус шёл – до Полигонной. Я и решила: поеду к тёте Вале, спрошу у неё, как мне доехать до Коростелёвых.

– Боже мой! И что же Валя не отправила тебя сразу домой?

– Я постеснялась сказать, что не смогла найти остановку. Тётя Валя решила, что я просто так в гости приехала.

– Сама? Без родителей? Через весь город? В семь лет?

– Мне скоро восемь, мамочка.

– Всё равно ты ещё маленькая! Ты ещё ребёнок! И что же ты там целый день делала?!

– Тётя Валя обедом меня накормила. Мы с Володей и Толиком поиграли. А потом с Толиком навещали дядю Васю в госпитале.

– О господи!… О ужас!… – мама хватается за голову, как будто она у неё сильно болит.

– Мамочка, а чего ты плачешь? Что-то случилось?

– Как «что случилось»! ТЫ У НАС ПОТЕРЯЛАСЬ!!! Вот что случилось!… – кричит мама не своим голосом. И мне кажется, что моя мама сошла с ума. Прохожие смотрят на нас испуганно – на девочку с букетом и женщину с большим животом.

– МАМОЧКА, Я НЕ ПОТЕРЯЛАСЬ!!! – кричу я. – УСПОКОЙСЯ!!! Я НИКУДА НЕ ПОТЕРЯЛАСЬ! Я – ВОТ! ВОТ!

Мама крепко-крепко хватает меня за руку, так что пальцы сразу заныли, и мы идём к дому.

– Возьми цветочки, – говорю я.

– Откуда они у тебя? – спрашивает мама усталым, потухшим голосом.

– Толик подарил.

– Толик…

– Тебе привет от тёти Вали и дяди Васи.

– Спасибо, – сухо сказала мама. – Знали б они, сколько мы натерпелись за этот день! Ты там с ними развлекалась, а у меня чуть инфаркта не было! Все больницы объехали! Все морги! Спасибо, Фёдору на работе машину дали. Все детские комнаты милиции объехали… Нигде тебя нет! Думали: цыгане украли…

– А Мишка с тётей Любой дома? – спрашиваю я.

– Они-то дома… Люба тоже хороша! Как можно бросить где-то ребёнка, которого тебе доверили?! Говорит: «А мы думали, Лена без нас домой поехала, что-то мы её не увидели после сеанса». Такая безответственность! Не ожидала я от неё такого. Сама же меня цыганами всё время пугала!

* * *

Такая вот приключилась история. Мама её вспоминает всю жизнь, она у неё носит название «Как Леночка потерялась». И уточняет: «Первый раз. Потому что был и ещё один драматичный случай».

А я эту историю называю: «Как я ездила в гости на Полигонную улицу».

И тот день помнится ярко-ярко… со всеми подробностями…

ДЯДЯ РОМА ВАССЕРМАН

Фёдор работает неподалёку от дома. Он строит завод «Гидропресс». Вместе с Фёдором работает дядя Рома Вассерман. Роман Иосифович. И живёт он в соседнем доме. Они с Фёдором дружат. Хотя дядя Рома намного старше Фёдора, ему лет пятьдесят, наверное. (А Фёдору в то время было всего двадцать восемь).

У дяди Ромы есть жена тётя Зина, взрослая дочка Светлана, которая собирается замуж, и сын Юрка, который учится в нашей школе в десятом классе.

А ещё у дяди Ромы есть мотоцикл! Старый, допотопный, громоздкий и неповоротливый, с низкой и глубокой коляской на боку.

Наверное, этому мотоциклу было лет сто, никак не меньше. Но при этом он был на ходу, хоть и часто ломался. А главное, конечно, то, что он был с коляской. Мотоцикл с коляской – это ведь почти автомобиль! А если учесть то, что автомобили в то время были только у очень-очень больших начальников, и можно было прожить жизнь, ни разу на автомобиле не прокатившись, то мотоцикл с коляской имел очень высокий статус.

И вот, летними вечерами дядя Рома выкатывает свой мотоцикл из сарайчика во дворе и зовёт меня:

– Лен, поехали кататься!

Кроме меня, никто на его мотоцикл садиться почему-то не хочет – ни тётя Зина, ни Светлана, ни Юрка. А я – с удовольствием! Этот мотоцикл нас с дядей Ромой очень сдружил. Все называют его развалиной (мотоцикл, а не дядю Рому), а нам с дядей Ромой он очень нравится.

И вот я влезаю в коляску, дядя Рома включает газ, много раз ударяя ногой по какому-то рычагу. Мотоцикл со страшным рёвом, наконец, заводится – он ревёт прямо как лев! И страшно трясётся весь, выплёвывая из выхлопной трубы много копоти и вони…Но мне все эти атрибуты цивилизации – тряска, запах бензина, вонь выхлопного газа – мне всё это очень нравится. Дядя Рома ловко запрыгивает на коричневое широкое сидение и, резко крутанув ручками, – вперёд!…

Мы выезжаем со двора на широкий, залитый вечерним солнцем, проспект братьев Коростелёвых… И несёмся по этому проспекту на зависть всем…

Ну, может, и не несёмся, а тащимся, но в душе всё-таки несёмся!…

А на деле трясёмся со скрежетом и рычанием… в облаке синей гари… Иногда мотор почему-то глохнет. Даже часто. И тогда дядя Рома лихо соскакивает со своего коричневого сидения и начинает опять со всех сил пинать железный рычаг. Рычаг при каждом пинке издаёт недовольный рык, а мотоцикл при этом подбрасывает вверх! У меня такое ощущение, что я сижу на верхушке вулкана, который начинает извергаться…

Но дядя Рома не сдаётся. И чаще всего он всё же побеждает. И мы продолжаем свой путь по залитому солнцем проспекту…Я – ликую! Дядя Рома тоже. У нас такие сияющие физиономии, как будто мы несёмся на шикарной чёрной «волге», а не на старой вонючей развалине…

А потом мотор опять глохнет. Не всегда, но часто. И всё повторяется… И порой случается так, что побеждает уже не дядя Рома, а этот железный упрямец. Но дядя Рома не сдаётся и не падает духом. И настроение у него ничуть не портится. Потому что на этот случай у него есть… педали! (Не у дяди Ромы, конечно, а у мотоцикла). Обычные педали, как на детском велосипеде. И, ловко запрыгнув на красивое коричневое сидение, дядя Рома начинает быстро-быстро крутить эти педали… И упрямое, железное, неповоротливое животное (точнее – прекрасный, необыкновенный мотоцикл!) потихоньку катится к дому…

Однажды мы вот так заглохли посреди проспекта, и дядя Рома устроил настоящее сражение с рычагом газа. А мотоцикл при этом трясся, прыгал и плясал. Со стороны могло показаться, что у него такая трясучая болезнь…

А тут как раз ехал по проспекту крытый грузовик с солдатами. Полный грузовик солдат. Грузовик нас обогнал и остановился, и шофёр вылез из кабины. Он смотрел на нас и весело ржал, и все солдаты в кузове ржали, а потом они высыпались оттуда, как горох из стручка, окружили нас и продолжали ржать… и давать разные смешные и глупые советы, самый глупый из них – «Мужик, выкинь свой драндулет на свалку истории!»

Глупые солдаты, они же не знали, что этот замечательный, старинный мотоцикл достался дяде Роме по наследству от отца. И дядя Рома любил его, как сына, точнее – как дедушку. Одним словом, он любил этот мотоцикл, как близкое, родное, живое существо. И только я одна разделяла эту любовь. За что дядя Рома был мне благодарен. Я чувствовала, что ему очень важно, чтобы я сидела в этой смешной коляске и с гордостью поглядывала вокруг…

И вот, в тот раз, когда мы были осмеяны целой ротой солдат, дядя Рома невозмутимо уселся на красивое коричневое сидение и быстро-быстро закрутил педалями… Почему-то солдаты стали хвататься за животы и складываться пополам…

В МАГАЗИН ЗА ХЛЕБОМ

Бабушка часто посылает меня в магазин за хлебом. Магазин совсем близко – в соседнем доме, где живёт дядя Рома Вассерман.

Пока несу буханку домой, каждый раз объедаю верхнюю корочку, просто не могу удержаться. Нет ничего вкуснее свежей хлебной корочки!

А бабушка причитает:

– Бедное дитя! Никак хлеба не можешь наесться.

– Да просто вкусно, бабушка!

– Я и говорю: только тот, кто познал голод, может оценить вкус простого серого хлеба…

ПРОСТЫЕ ПОДАРКИ

Ещё в этом продуктовом магазине, куда я ходила за хлебом, продавали простенькие, но очень красивые, как мне казалось, открытки. На них были розы, или другие цветы – к 8 марта, или салют над Кремлём – к 1 мая и к 7 ноября. А к Новому году, соответственно, деды морозы с ёлками.

Тогда жизнь была намного и беднее, и проще. Подарить кому-нибудь на праздник открытку – это уже было ЧТО-ТО!… А денег взять было не откуда. И я долго, месяцами, копила нужную сумму, чтобы купить открытку.

А это было непросто – накопить. Бабушка на хлеб или давала без сдачи, или я ей возвращала сдачу до копейки – а как же иначе? Поэтому мои детские накопления происходили только в результате случайно найденных на улице монеток. Каждый раз меня грызли угрызения совести: что кто-то потерял, а я – нашла и взяла. Но смешно ведь было бы искать хозяина одной копейки! Зато я точно знала: если найду толстый кошелёк, набитый деньгами, то тут же отнесу в милицию – чтобы его вернули хозяину. Хорошо бы найти этот толстый кошелёк, чтобы поскорее осчастливить утерявшего! Но кошелёк почему-то не находился…

Кстати: не всякую монету, которая валялась на тротуаре, мы брали. А только ту, которая лежала кверху «орлом». А ту, что лежала «решкой» – ни за что! Ходило среди детей нашего двора суеверие: взять ту, что лежит кверху «решкой» – к несчастью. Не знаю, многие ли верили в эту примету, но проверять никто не стремился.

И вот, накопив нужную сумму, я приобретала красивую открытку, надписывала её самым красивым своим почерком (я могла писать красиво, а могла – каракулями, по настроению), и вручала маме и бабушке на праздник. Одну открытку – на двоих. Потому что на две открытки накопить никогда не удавалось.

Интересно, что мне и в голову не приходило попросить у мамы, или у бабушки денег на открытку. Вряд ли они отказали бы в такой малости. НО В ГОЛОВУ ЭТО НЕ ПРИХОДИЛО! Да и потом: хотелось ведь сделать сюрприз, услышать удивлённо-восхищённое: «О, какая чудесная открытка!…»

РОЖДЕНИЕ СЕСТРЁНКИ

Мама родила девочку!

Это великое событие произошло 22 июня 1958 года. Я очень рада. И бабушка рада. Только она немножко расстроена, что день рождения её второй внучки совпал с днём начала войны с немцами. Она говорит, что 22 июня для неё всегда был печальным днём.

Ну, так пусть он теперь будет радостным!

А Фёдор огорчён по другой причине и от своего огорчения ходит мрачный. Он хотел сына. Они с мамой имя для мальчика уже придумали – Володя. А для девочки имени пока нет.

Мы с бабушкой ездили к маме в роддом. Разгар лета, жара, окна открыты, мамина палата на первом этаже. Когда мы приехали, маме как раз принесли сестрёнку на кормление. И мама нам её показала в окно…

Сестрёнка оказалась почему-то красная и сморщенная, как маленькая старушка, сильно обгоревшая на солнце. Меня это испугало. Но бабушка меня утешила, сказала, что в первые дни все дети краснокожие, а потом это проходит.

…Когда мама приехала из роддома, сестрёнка была уже больше похожа на ребёночка, а не на старушку. У неё оказались большие и совершенно круглые голубые глаза. Бабушка сказала: «Круглые, как блюдца». А ещё у сестрёнки был беленький хохолок, который завивался чудесным, мягеньким локоном… Сестрёнка была похожа на глазастого птенца.

Какое-то время она жила без имени, и взрослые спорили между собой, как её назвать. Мама спрашивала и меня: какие у меня предложения? Ну, у меня были два любимых имени – Жанна и Луиза, имена моих кукол. Но мама сказала, что для сестрёнки это не подходит.

И тогда она предложила назвать девочку Мариной. Все очень удивились. Вокруг не было ни одной Марины. Имя «Марина» для того времени было чересчур экстравагантным. Все опять стали спорить, а мама сказала:

– Марина – означает «морская». А у нашей девочки глаза – как два моря… Посмотрите!

Все посмотрели – и тут же согласились. Так у нас появилась Марина, которую я стала называть ласково Мариша, или Маришка, а Фёдор называл её Масиком.

Маришка была таким лучезарным, обворожительным ребёнком, со своими голубыми глазищами и беленькими кудряшками на макушке, она была похожа на ангелочка со старинной открытки, и Фёдор вскоре забыл о том, что мечтал о сыне. Он своего Масика просто обожал! Он закатил настоящее пиршество в честь её рождения. Пришло множество гостей, набилась полная квартира, составили несколько столов, брали у Мишкиной мамы дополнительную посуду и стулья, бабушка наготовила много разной еды, напекла пирогов, все пили вино и пели песни, и говорили бесконечные тосты за здоровье мамы и маленькой Маришки. Бабушка бегала с блюдами и тарелками из кухни в комнату и обратно…

А я сидела в соседней комнате и укачивала в бело-голубой коляске свою чудесную голубоглазую сестрёнку, которая из-за шума в квартире никак не могла уснуть…

СЛЁЗЫ ПО НОЧАМ

Маришку поселили в нашу комнату, где спим мы с бабушкой. И теперь мы с бабушкой почти не спим, потому что Маришка часто плачет по ночам.

…Комната озарена красным светом ночника… бабушка поит Маришку сладкой водой из маленькой бутылочки… а Маришка всё равно никак не засыпает и всё плачет, и плачет своим тоненьким голоском, разрывая мне сердце…

Бабушка устало качает коляску и напевает про серого волчка… я накрываю голову подушкой и безуспешно пытаюсь уснуть…

ВЫШИВАНИЕ КРЕСТИКОМ

Лето. Я люблю сидеть утром на нашем узеньком балконе, парящем над двором, и вышивать. Пока не развернулось в эту сторону палящее солнце. Пока здесь свежо. Я люблю эти часы утренней прохлады…

Я люблю вышивать крестиком. Бабушка меня давно научила. Она мне подарила большие круглые пяльцы, и сейчас я вышиваю «Кота в сапогах». Я с наслаждением накладываю крестик за крестиком, мне нравятся яркие разноцветные нитки и нравится их необычное название – «мулине».

А по прутьям балкона вьются вьюнки… Голубые, розовые и лиловые граммофончики раскрываются прямо у меня на глазах… Я люблю их нежный запах… такой сладкий и немного грустный…

А тут и Киня вышла ко мне на балкон, замурлыкала мне свою песенку… Пахнут вьюнки, мурлычет у моих ног Киня, и в эту минуту я чувствую себя совершенно счастливой…

* * *

Столько лет прошло с того лета! Но стоит мне услышать нежный запах вьюнков, как тут же вспоминается наш узенький балкон, парящий над двором, круглые пяльца в моих руках, мурлыкающая кошка у моих ног и ощущение безотчётного, совершенного счастья…

ЖЁЛТАЯ АКАЦИЯ

Я помню, помню её сладковатый вкус!… Как не помнить?

Жёлтой акацией зарос весь наш двор… Там, где не асфальт – там жёлтая акация. Когда акация цветёт, мы обрываем и едим её сладковатые жёлтые цветочки. Это наше дворовое бесплатное лакомство.

А потом на ветках зарождались свеженькие зелёные стручочки. О, это было самое звонкое время во дворе! Все делали из этих стручков свистульки, у каждого изо рта торчала эта зелёная свистулька, и все свистели непрерывно… на разные лады… У каждого стручка оказывался свой голос. Были среди наших ребят большие мастера этого дела. Кто-то такие рулады выдавал!… Но у меня почему-то не очень получалось.

А потом стручки засыхали, довольно скоро на таком палящем солнце. Они становились коричневыми, скрюченными… И всегда было жалко, что всё так быстро проходит – от цветов до сухих, чёрных стручков… Было грустно.

СТАРЬЕВЩИК

В моём детстве ещё были старьевщики. По дворам ездила лошадка, запряжённая старой, скрипучей телегой, заваленной доверху всяким тряпьём, и старик-старьевщик хрипло кричал… Что он кричал?… Ну, чтобы жильцы несли ему ненужное старьё.

И мы, дети, бежали к своим мамам и бабушкам выпрашивать какую-нибудь старую кофту, или юбку. Ну, хоть что-нибудь! И тащили свою добычу старьевщику. И он с удовольствием всё брал. А в награду давал нам прыгучие, яркие мячики на резинке. Мячики были из разноцветной, блестящей бумаги, опутанные для прочности толстой, грубой ниткой, а внутри набиты ватой и крошечными лоскутками. Очень простая, но очень желанная игрушка моего детства. Мы эти мячики просто обожали!

И вот, мальчишки и девчонки нашего двора несколько дней ходили с весёлыми, пёстрыми мячиками, прыгающими на упругих резинках. А потом резинки рвались, и мячики куда-то укатывались…

А куда уезжал старьевщик со своим добром, и зачем оно ему было нужно, нам было неведомо. Это была загадка, которая так и осталась неразгаданной…

А ЕСЛИ БЫ ЭТО БЫЛА ПУСТЫНЯ?

Были с мамой в кино. Смотрели «Последний дюйм».

Удивительная история про мальчика и его отца-лётчика. Про то, как они вдвоём летали на маленьком самолёте на пустынный берег океана. И там отец делал подводные съёмки акул, и акулы его очень сильно поранили. И мальчику, чтобы спасти отца, надо было поднять в воздух самолёт и долететь до города… И он долетел! И надо было посадить самолёт на ночном аэродроме – это было самое трудное. Даже взрослые, опытные лётчики иногда разбиваются при посадке. С этого как раз начинался в фильм – с того, что разбился при посадке какой-то лётчик. Так что последний дюйм – он самый трудный и опасный… Но мальчик справился и с этим! Он посадил самолёт. Он спас своего отца.

Этот фильм произвёл в моей душе настоящий переворот. Мне открылась потрясающая вещь. Я поняла, что могу участвовать в лепке себя. Я могу воспитывать свою волю. Я могу изменить в себе то, что мне в себе не нравится.

Мальчик в фильме был чем-то похож на меня. Во-первых, он так же, как я, обожал своего отца. Во-вторых, его, как и меня, сильно укачивало, и когда они летели с отцом к океану, ему было плохо во время полёта, и суровый отец из-за этого его презирал. В-третьих: мальчик, как и я, с трудом переносил жару и сильно страдал от жажды. Он тоже не обладал особой храбростью. И при этом с ним произошла такая удивительная история!

А я была и вовсе трусихой. Чего я только в своей жизни не боялась!… Я боялась темноты, крыс, собак и бабушкиных рассказов про «штабеля трупов». Боялась землетрясений, зубных врачей, вызовов к доске и когда в магазине нужно говорить длинную фразу. Боялась сильно раскачиваться на качелях, боялась летящих по дороге машин и глубокой воды. Кроме того, панически боялась строгости в голосе взрослых. Моя мама жаловалась Мишкиной маме: «У нашей Ленки глаза всегда на мокром месте». И это действительно было так. Только бабушка скажет: «Иди сейчас же пить молоко!» – у меня тут же слёзы. Только мама скажет строго: «Лена!», или «Ленка!» (а не ласково: Леночка) – тут же глаза мои полны слёз… Только учительница в школе глянет строго в мою сторону – я уже кусаю губы и щиплю под партой больно руку, чтобы не расплакаться при всём классе… Это было бы ужасно – расплакаться при всех… Ещё я боялась молчания Фёдора. Он как-то очень тяжело молчал и почти никогда со мной не говорил, и от этого его молчания у меня всегда что-то неприятно сжималось внутри… Ещё я жутко боялась запаха валерьянки, боялась, что мама или бабушка могут умереть… А на самом дне души лежал мой самый потаённый страх, который я старательно прятала даже от самой себя: я боялась, что никогда больше не увижу отца…

Так что моя весёлая и беззаботная (снаружи) жизнь на самом деле была сгустком внутренних страхов, о которых я, к тому же, никому не могла сказать. Только про мой страх речи было известно окружающим. И он был предметом неприятных для меня обсуждений (мамы с бабушкой, мамы с тётей Любой, мамы с учительницей).

Местом зарождения и обитания многих моих страхов был мой собственный дом. И самые близкие люди, которых я любила. Другие страхи поджидали меня в школе и в магазине. Меньше всего страхов было на улице, во дворе. Когда мы играли с Мишкой, я вообще забывала обо всех своих страхах! По крайней мере, они отодвигались куда-то далеко и не мешали мне радоваться жизни. Но домой, в школу и в магазин я всегда шла с внутренним, неприятным трепетом…

Да, я страшно боялась рассказать кому-нибудь о своих страхах. Даже Мишке. И это был ещё один страх – страх рассказать о себе правду. Страх открыться. Страх показаться трусихой. Наверное, я бы под страхом смерти ничего бы никому не рассказала о себе. Даже если бы меня очень долго пытали.

Но жить с таким гремучим набором страхов было трудно. И я не знала, как мне со всем этим справляться… Не знала, пока не посмотрела фильм «Последний дюйм».

Этот фильм на долгие годы стал моим любимым. Хотя я видела его всего один раз за всё детство! Ведь в то время (когда ещё не было ни телевизора, ни видео) фильм можно было посмотреть только в кинотеатре. Вот, он прошёл по экранам города – и всё. Сводила меня мама на него один раз – и всё. (Второй раз я его увидела только спустя сорок пять лет!)

Но даже этого одного раза оказалось достаточно, чтобы сознание моё перевернулось. Во-первых, я увидела, что не только у меня есть слабости. Во-вторых, я увидела, что даже со слабостями в характере человек может совершить подвиг. А главное – подвиг в фильме совершал не взрослый, а ребёнок! Мальчик, мой ровесник. И то, что происходило на экране, я воспринимала не как вымысел, красивую сказку – а как ПРАВДУ.

Значит, страхи – не помеха для настоящей жизни. Не помеха для совершения подвига. Более того: преодоление страха – и было самым главным подвигом мальчика, который жил на экране… А отныне жил и в моём сердце.

Я поняла (увидела своими глазами!), что победить страхи возможно! Правда, мальчик поборол свои страхи ради спасения отца. Это была исключительная ситуация. У меня такой пока не возникало. Но ведь надо готовиться заранее…

Я начала с того испытания, которое и у героя фильма было первым: жажда. Отец забыл взять для сына питьевой воды. И вот, в жаркой пустыне на берегу океана, под палящим солнцем мальчик изнывал от жажды…

В Оренбурге тоже стояло сейчас лето. Как всегда – очень, очень жаркое… Резко-континентальное. Гуляя во дворе, мы обычно часто бегали на улицу, где на углу нашего дома обитала продавщица газированной воды. У нас всегда были в карманах монетки на стакан газировки с вкусным сиропом. Тётя-газировщица, в белом фартуке и красивой кружевной наколке на голове, сидела на высоком табурете перед газированной установкой. Здесь был чёрный большой баллон с газом. Две высокие колбы с сиропом: малиновым и вишнёвым, или грушевым и абрикосовым. На столике лежал металлический поднос, на подносе стояли опрокинутые, только что вымытые гранённые стаканы. Штук пять. Омовение стаканов происходило тут же: стакан в опрокинутом виде ставился на круглое колёсико с дырочками, колёсико с помощью рычажка поворачивалось, и из дырочек прямо внутрь стакана вырывались фонтанчики воды!… Это было красиво. Фонтанчики были брызгучими, и если стоять близко к газировщице, то прохладная, весёлая струя могла окатить покупателя, особенно того, кто был не велик ростом. Мы, дети, специально подсовывались поближе, чтобы быть обрызганными. В жару это было так приятно!

И вот, среди жаркого дня, убегавшись, мы частенько наведывались к этой газировщице. И выстраивались к ней длинным хвостиком. (Я почему-то всегда оказывалась в конце. Но это не важно). И вот, мы стоим, со своими денежками в грязных кулаках, и глаза у всех горят от нетерпения…

Было таким наслаждением смотреть, как она берёт влажный, запотевший стакан и спрашивает: «Тебе с каким: грушевым или вишнёвым?». И подставляет стакан под нужную колбу, и открывает крошечный краник – и из колбы льётся в стакан пахучий сладкий сироп, и осы вьются, вьются над стаканом, и продавщица сердито отмахивается от них… А на колбах были размечены деления, и сиропа выливалось ровно одно деление.

Правда, были на свете такие богачи, которые покупали газировку с двойным сиропом! Но это – не про нас. Об этом можно было только мечтать…Это был уже напиток богов!…

А потом газировщица подставляла стакан под другой краник, поворачивала его – и оттуда вырывалась пенящаяся газированная струя!… Над стаканом тут же горой вспучивалась сверкающая пахучая пена!… Продавщица и покупатель замирали на мгновение, глядя, медитируя, на эту сказочную, радужную пену… Через секунду она опадала – и продавщица аккуратненько доливала стакан доверху. И опять над ним горой вставала искрящаяся ароматная пена…

И вот, наконец, ты держишь вожделенный, прохладный стакан в руках – и можно к нему прильнуть… и окунуться всей душой в это блаженство…

Я обожала газировку! Это было моё любимое питьё. Даже больше! Я могла бы вообще ничего не есть, а только пить газировку. Я была уверена, что продавщица-газировщица – самый счастливый человек на свете. Ведь она может пить газировки, сколько захочет! И даже с двойным сиропом.

И вот, я решила, что пить газировку больше НЕ БУДУ.

При этом я продолжала бегать вместе со всеми на угол к газировщице. (Как бы для проверки своей решимости).

– А ты чего не пьёшь? – спрашивали меня.

– Не хочу.

– Не хочешь?!! – на меня выпучивают от изумления глаза.

– Если честно – хочу. Но не буду.

– Денег, что ли, нет?

– Деньги есть. Но я тренирую волю.

– Чивоо?…

– Волю тренирую.

– Волю? А зачем?…

– А если бы здесь была пустыня? – отвечаю я вопросом на вопрос.

– Но ведь здесь не пустыня! – начинают втолковывать мне, как слабоумной.

– Я говорю: А ЕСЛИ БЫ?… Ну, как в «Последнем дюйме».

«Последний дюйм» смотрели все.

– Так то ведь кино!

– Ну, и что? В жизни тоже так может случиться. Нужно готовиться заранее.

– Чивоо?…

Никто не понимал меня. Даже Мишка. Все упивались божественной газировкой и, по-моему, считали, что я на жаре повредилась головкой. Грубо говоря – свихнулась. Что у меня «шарики зашли за ролики».

Моё странное, непонятное поведение стало предметом обсуждения во дворе. Вскоре Мишкина мама донесла моей маме. И как-то вечером за ужином мама строго спросила меня:

– Лена, почему ты не пьёшь воду, когда жарко?

– Тренирую волю.

– Какую волю?

– Свою, конечно.

– Зачем это тебе?

– Ну… если я окажусь вдруг в пустыне. Чтобы я могла долго вытерпеть без воды. Как в «Последнем дюйме».

– Так это же кино.

– Ну, и что? Разве в жизни так не бывает?

– Очень, крайне редко.

– Значит, всё-таки бывает?

– Ну, вряд ли это случится с тобой в ближайшее время.

– Мама, но ведь готовиться надо ЗАРАНЕЕ!

– По-моему, у Елены слишком богатая фантазия, – сказал, входя на кухню, Фёдор. Но сказал он это без всякого одобрения. И «Еленна» прозвучало слишком холодно, так что у меня неприятно заныло под ложечкой…

– Я понимаю, это у тебя игра такая, – сказала мама.

– Нет, мама, это не игра.

Никто не понимал меня. И я впервые почувствовала, что значит быть «белой вороной». Не помню, кто и когда сказал это впервые в мой адрес, по-моему, бабушка. Да, именно бабушка. Она спросила:

– Зачем тебе быть белой вороной?

Я страшно удивилась. И даже не нашлась, что ответить. Я просто не поняла её вопроса. А бабушка сказала:

– Человек должен быть, как все люди.

– Почему?

– Чтобы не говорили, что ты дурочка.

– Бабушка, разве я дурочка?!

– Конечно, нет. Вот и не веди себя так, чтобы люди так про тебя думали.

Нет, газировку я пить всё же не стала. Уж коль тренировать волю – так тренировать! Но теперь я знала, что должна тренировать ещё одно качество: скрытность. Скрытность уже жила во мне, но её было недостаточно. Да, я должна уметь молчать. И не говорить лишнего. Всё равно ведь никто не поймёт!

…И вскоре, опять же от бабушки, я услышала в свой адрес (уж не помню, по какому поводу):

– Ты гляди на неё, Лиля! Молчит, как партизанка на допросе!

А я при этом напевала про себя песенку из «Последнего дюйма»:

Какое мне дело до вас до всех!

А вам – до меня!…

* * *

А дальше… Дальше у меня было ещё много, много тренировок… Собственно говоря, они не прекращаются и до сих пор.

Я давно уже не боюсь темноты и походов в магазин. Не так давно я перестала бояться овчарок и даже полюбила двух симпатичных крыс, Лизу и Женю, поселившихся в вольере на нашей кухне. Я не боюсь заплакать на людях и показаться слабой и смешной. С этим я давно справилась. Мне совершенно всё равно, что обо мне подумают. И что обо мне скажут. Я не боюсь выглядеть «белой вороной», потому что не считаю, что это такая уж патология, с которой надо бороться. Нет больше и страха, что я не увижу отца. Теперь это не страх, а горькое знание: да, в этой жизни уже не увижу… Но, может, увижу в какой-нибудь другой?…

Но некоторые детские страхи продолжают волновать меня. Я по-прежнему боюсь глубокой воды и похорон. По-прежнему не выношу запах валерьянки и постоянно боюсь за своих близких. А ещё я боюсь выступать на радио, читать со сцены свои стихи и давать интервью. Я по-прежнему боюсь излишне открыться.

Появились и новые страхи: во взрослой жизни я больше всего боюсь человеческого равнодушия, наглости и хамства. Лжи и предательства. Нет, не то, чтобы я сидела и целыми днями дрожала перед этими человеческими пороками. Просто когда сталкиваюсь с ними – то заболеваю от бессилия. Каждый раз это – как удар из-за угла. И сколько бы жизнь ни тренировала меня на разных тренажёрах, я не уверена, что очередной удар окажется для меня безболезненным.

Значит, тренировки не окончены. Стало быть, жизнь продолжается!…

…И я никогда не забуду, как жарким летом пятьдесят восьмого года, в городе Оренбурге, на проспекте братьев Коростелёвых, у газировщицы на углу дома № 44, стояла восьмилетняя девочка. Она задумчиво смотрела на прохладную газировку, выливающуюся белопенной струёй из крана, и думала: «А если бы я была в пустыне?…»

Та девочка – была крепкий орешек.

КАК Я СЕБЯ ОПЕРИРОВАЛА

Я часто гуляла во дворе босиком.

И вот, бегу однажды по двору – и вдруг резкая боль в левой пятке! Остановилась, задрала ногу, посмотрела – красная полоска на пятке, вроде царапины – ничего больше.

Но ходить с того дня стало больно. При каждом шаге я чувствовала, что в пятке у меня сидит что-то острое. Скорее всего – стекло. Поэтому я старалась на пятку не наступать.

Сказать маме или бабушке я боялась. Во-первых, будут ругать. Во-вторых, поведут к доктору. Доктор начнёт резать пятку, чтобы достать стекло. Страшно!

И тогда я решила справиться с этой проблемой сама.

Утром я уходила на балкон с вышивкой. И, сидя в приятном уединении, потихоньку ковыряла свою пятку. (Для этого я взяла самую большую бабушкину иглу). Я это делала очень постепенно, миллиметр за миллиметром продвигаясь вглубь пятки…

Конечно, было больно. Но я сама регулировала, сколько сегодня могу вытерпеть. Когда терпение кончалось, я бралась за успокоительную вышивку, за своего «Кота в сапогах»…

К сожалению, стекло сидело довольно глубоко, и мне понадобилось дней десять, пока кончик иглы не царапнул о его краешек… И ещё несколько дней ушло на то, чтобы расширить пространство вокруг осколка и, постепенно, выцарапать его из пятки. Осколок был довольно крупный – величиной с ноготь на среднем пальце руки. Но я его добыла-таки! Как шахтёр добывает в шахте свой уголь. Я победила!

ЛЕТОМ ЧАСТО ШЛИ ЛИВНИ

Летом часто шли ливни. Какие-то совершенно сумасшедшие… На Украине таких не бывает. Столько воды выливалось с неба, что рядом с нашим домом образовывалось настоящее озеро!…

Здесь в одном месте асфальтовая дорога шла под уклон и резко упиралась в бетонную плиту, стоящую вертикально. Бетонная плита служила дамбой, которая сдерживала несущиеся с нашего двора ливневые потоки… Получалась отличная запруда.

Зачем взрослым понадобилась такая странная наклонная дорога, по которой невозможно было никуда уехать, совершенно непонятно. Но нам, детям, она годилась и зимой, и летом. Зимой мы катались здесь на санках и на коньках. А летом!…

…Воды в самом низком месте набиралось столько, что мне было по пояс. Даже выше! Всё детское население двора купалось в этом озере. А кто-то даже нырял!… Да и я тоже. Хотя бабушка каждый раз говорила: «Только не ныряй в этом болоте!» Действительно, прозрачной эту воду назвать было нельзя. Но сколько было радости, брызг, визга!…

Думаю, что был (должен был быть) в этом месте водосток, но при сильных ливнях он, видимо, быстро засорялся. Отчего и получался бассейн тёплой, мутной воды на радость мальчишкам и девчонкам…

Потом, когда я приходила домой, бабушка меня тут же засовывала в ванну и долго, тщательно отмывала. Хотя я уверяла её, что я «и так чистая!»

– Чистая!… – смеялась бабушка. – Вы только поглядите на неё! Чистая! Да ты вся рыжего цвета. А в волосах-то сколько мусора, батюшки!…

…Но приходил очередной ливень с небес, и бабушка, махнув рукой, говорила:

– Да ладно! Беги, купайся! Только не глотай эту воду! Закрывай рот, когда в тебя брызгают!

* * *

Так мы, детишки большого города, стоящего на двух реках: Урале и Сакмаре, наслаждались купанием в асфальтированной яме. Но река Урал была далеко – в центре города. А Сакмара – совсем близко, до неё можно было дойти пешком. (Так говорили ребята во дворе). Но на реку нас родители не водили. Они только пугали нас этой рекой.

По вечерам к нам заходила Мишкина мама и сообщала последние трагические новости:

– На Сакмаре сегодня опять двое утонули! В водовороты затянуло… Одного потом выловили, а другого нет… Какой ужас! Каждый день кто-то тонет!

Эта Сакмара представлялась мне каким-то кровожадным чудовищем, без конца утаскивающим людей в свои безжалостные, страшные водовороты…

КАК МЫ ХОДИЛИ НА САКМАРУ

Стояло послеобеденное пекло. Ливня не намечалось. Все слонялись по двору, изнывая от жары…

– Айда на Сакмару! – сказал кто-то.

У меня при этих словах что-то ёкнуло внутри. На Сакмару!… Было страшно. Но желание увидеть эту таинственную, страшную реку, было сильнее страха.

– Айда! Айда! – закричали все.

Никто, конечно, дома ничего не сказал. Разрешения у родителей не спрашивали. Потому что все прекрасно понимали: получим не разрешение, а нагоняй.

Нас было человек шесть, мальчишек и девчонок, всем лет по семь-восемь, не старше.

И мы отправились в великий поход на Сакмару!…

Мы вышли со двора, повернули направо – и пошли тесной кучкой. Нас вёл щуплый, маленький мальчик, в коротких штанишках на бретельках и белой панамке. Ему нравилось быть предводителем. Это была его идея – отправиться на Сакмару. К сожалению, я не помню имени этого смельчака. Но я уверена, что он вырос и стал генералом. Или полетел в космос. Или совершил ещё какой-нибудь подвиг. Это был очень, очень смелый мальчик!

…Мы миновали красивые трёхэтажные дома и зелёный сквер у строящегося завода «Гидропресс». Дорогу перешли очень аккуратно, никто под машины не рвался. Потом пошла улочка старинных двухэтажных домиков с красивыми балкончиками, а вдоль дороги росли тенистые деревья с густой, тёмной листвой… Деревья спасали нас от жгучего солнца.

Потом дома и деревья резко кончились, – и пошли разные заводы… заводы… заводы… Пыльные заборы, длинные закопчённые цеха и железные высоченные трубы… Теперь я поняла, почему наш район называется «промышленным». Это была уже окраина города. Здесь было о-о-очень жарко! А мы всё шли и шли, и никакой Сакмары не было видно…

Мы топали под палящим солнцем полчаса, не меньше. Хорошо, что дорога шла под гору. Вниз и вниз… Наконец, вдали показался мост. Когда мы дошли до него, мы были совсем варёные от жары.

А вот и река!… Широкая, полноводная, стремительная… Она быстро неслась под мостом, и было видно, как тут и там вода закручивается в воронки… Как будто невидимые жернова быстро-быстро крутились под водой… Или невидимые волчки… Или водяные карусели… Это были знаменитые Сакмарские водовороты.

Наш предводитель решительно сказал:

– Идём на тот берег! Здесь купаться нельзя. Тут очень круто.

Этот берег действительно был очень высокий и совершенно отвесный. Вода бурно неслась вдоль него, подмывая корни деревьев…

– Папка сказал: здесь купаются только самоубийцы! Кому жизнь надоела, – сказал наш проводник.

И мы пошли через мост. Мы шли, прижимаясь к перилам. А посередине моста неслись, со страшным грохотом и лязгом, пыльные грузовики, обдающие нас горячим запахом бензина…

И вот мы дошли до конца моста. И, выждав паузу в грузовом потоке, перешли на другую сторону моста. Потому что мальчик-проводник сказал:

– Надо идти налево. Там не так глубоко. Мы с папкой уже купались там.

Мы спустились с моста по крутой, осыпающейся тропинке… И – оказались в лесу!

Лес был самый настоящий. Высоченные деревья тут же спрятали нас от солнца. Лес был прохладный и задумчивый, тихий и тенистый, заваленный прелой, пахучей листвой… Я сразу влюбилась в этот лес.

Тропинка вывела нас на берег Сакмары.

Вот она – эта страшная река! О которой шла дурная слава по всей округе. Вот она – совсем близко, рядом…

Тёмная, сверкающая на солнце вода неслась с большой скоростью, прямо как грузовики по мосту… Течение было очень, очень быстрое… Здесь, вблизи, это ощущалось ещё сильнее, чем на мосту.

А берег был песчаный, с мелкими красивыми камушками… Никого, кроме нас, на берегу не было. Наш проводник сказал:

– Ну вот, можно купаться!

И строго добавил:

– Только далеко не заходить! А то водоворот утащит!

Скинув свои сарафанчики, шорты и сандалии, мы побежали к воде…

И – больше я никого не видела. Никого и ничего, кроме реки…

Я не знаю, купались ли остальные, и как далеко они заходили в воду. Я видела только Сакмару. Я ощущала только Сакмару…

Страха не было. Он пропал. Остался только восторг! Ликование от невиданной красоты!…

Никогда не забуду, как я ступила в её холодную, сверкающую воду, насыщенную солнечными лучами… Я сделала один шаг, второй, чувствуя упругость течения… Даже здесь, на мелководье, течение очень чувствовалось. Я постояла, набираясь храбрости, и сделала ещё один шаг… И опять постояла, соразмеряя свои силы и силу течения… Так я продвинулась ещё немного вперёд, пока вода не поднялась до середины моих икр. И почувствовала, что если сделаю ещё один шаг на глубину – течение меня собьёт и потащит…

Я смотрела на темные, бурлящие водовороты, как заворожённая… Этот берег был тоже высокий, но не крутой, а пологий. Я заходила в реку, как будто спускаясь с высокого холма…

Река неслась в широком и глубоком русле… Я вспомнила, как мы катались когда-то давно на Днепре, на лодке. Вместе с мамой. Днепр казался плоским и ленивым. Я вспомнила речку Самару в Васильевке. Самара, хоть и была по звучанию похожа на Сакмару, но она тоже была плоской. Узенькой и плоской – как голубая лента… И Урал не похож на Сакмару. Он такой бурлящий и рыжий, как будто вырывается из ржавой водопроводной трубы…

А здесь – всё было по-другому! Сакмара текла как будто в широкой ложбине… она как будто пробуравила собой землю, раздвинула её… Сакмара была похожа на огромное, сильное, мускулистое СУЩЕСТВО! Существо в солнечной, сверкающей чешуе… Это было так красиво!… Так сказочно!…

Я была потрясена увиденным и переполнена, по самую макушку, удивительными переживаниями… Я вынырнула из них и осознала себя только на обратном пути, когда мы уже перешли мост. И стали подыматься вверх, на гору… Да, теперь улица шла вверх, а солнце ещё пекло вовсю… И было очень трудно идти под этим палящим солнцем в гору… Мимо заводов… заводов… заводов… труб, заборов…

Но внутри я несла ощущение Сакмары! Прекрасной, сказочной реки… И знала, что никому дома не смогу рассказать о ней. И это навсегда останется моей великой ТАЙНОЙ.

* * *

С тех пор мы изредка ходили с ребятами на Сакмару. И в это лето, и в следующее. И вот что удивительно: НИКТО из родителей об этом не догадывался!

Мы уходили после обеда и успевали вернуться до ужина. Домашние знали, что в жару мы обычно отсиживаемся в зарослях жёлтой акации. Или играем за домом, где в это время уже тень. И никто нас никогда не искал. И не волновался о нас. И мне было смешно, когда по вечерам приходила к нам Мишкина мама, и начинались охи и ахи: опять столько-то народу утонуло в Сакмаре! Опять затянуло в водовороты сумасшедших купальщиков!… Если послушать взрослых, то в Сакмаре уже утонуло полгорода, никак не меньше!

Смешные, трусливые взрослые… Они говорили об одной реке, но я знала и любила – ДРУГУЮ.

Я Сакмару совсем не боялась. С каждым разом я норовила войти хотя бы на полшага глубже… А она норовила меня сбить с ног! Это была у нас с ней игра такая. Но я была уверена, я чувствовала, что Сакмара не сделает мне ничего плохого. Она была сильная, напористая, но – не злая. И даже водовороты её были не от злости, а от буйного её характера. От радости жизни! Главное – долго не смотреть на них. А то голова начинала куда-то уплывать, как будто и в самом деле кружишься на карусели…

И ни разу она меня не сбила. И не потащила. Но выше колен я всё же не заходила в неё. Мы обе чувствовали: дальше – нельзя. Просто она могла не рассчитать своих сил…

И хотя походы эти по жаре были для меня очень трудны, особенно обратный путь на гору, но когда кто-нибудь во дворе спрашивал: «Идём на Сакмару?» – я первая кричала и хлопала в ладоши: «Идём! Идём!»

* * *

Так они, взрослые, ни о чём и не узнали!

КНИЖНЫЙ МАГАЗИН В НАШЕМ ДОМЕ

Книжный магазин в нашем доме. Одна из самых больших радостей моей тогдашней жизни. Вход в него был с улицы – красивый, арочный…

Но мне лучше запомнилось, как я входила в него со двора – в служебное помещение.

…Во двор въезжал крытый грузовик, и шофёр зычным голосом скликал помощников.

Помогать хотели все! Это было лучше всяких игр – разгрузка книг! Настоящее дело. Как стройка на Полигонной улице.

Все бросали свои скакалки, мячи, самокаты, ножички и неслись к грузовику со всех ног…

Шофёр открывал задние стенки фургона – и оттуда вырывался ЛУЧШИЙ НА СВЕТЕ ЗАПАХ!… ЗАПАХ НОВЫХ КНИГ! После запаха цирка и запаха стройки это был мой самый любимый запах…

Мы, вся ребятня нашего двора, выстраивались к фургону длинной очередью. И шофёр каждому из нас клал в подставленные корытцем руки – пачку книг. И мы несли эти увесистые, пахучие пачки в служебное помещение – в подвал книжного магазина.

А какой там – ВНУТРИ – стоял запах!… О!… Не один, а множество запахов, сплетённых в восхитительный букет… Голова шла кругом…Не уходила бы отсюда никогда! Так и жила бы тут – серди этих упоительных книжных запахов…

Особенно мне запомнилась разгрузка двух книг. В твёрдых красочных обложках, с дивными рисунками – «Золотой ключик, или Приключения Буратино» Алексея Толстого и «Голубая стрела» Джанни Родари. Я таких красивых книг ещё не видела. Я просто потеряла покой из-за этих книг. Я не могла ни есть, ни спать, я всё мечтала о них…

Помногу раз на день я бегала в магазин, смотрела, как они красуются на прилавке… Я даже набралась смелости и спросила продавщицу: много ли их ещё? Она сказала, что ещё есть, но уже не очень много. Ну, тут я совсем запаниковала.

Я понимала, что книги эти очень дорогие. Но я знала, что не смогу без них жить. Я знала, что всю жизнь буду жалеть о них. Если у меня их не будет.

И я совершила то, что делала крайне редко – я ПОПРОСИЛА маму. Попросила маму купить мне эти дивные книги.

И мама – КУПИЛА!!!

Это был лучший подарок за всё моё детство. Эти две книги. Даже лучше электровикторины и коньков. Это просто вообще нельзя было ни с чем сравнить!

…Было лето. И теперь я сидела по утрам на нашем балконе, среди распускающихся вьюнков, со своими любимыми книгами. Я их читала, перечитывала, выучивала наизусть целые страницы… И никак не могла насытиться.

Я ЖИЛА В ЭТИХ КНИГАХ. Жила внутри этих волшебных, сказочных страниц…

Да, это были две первые сказки в моей жизни. В восемь лет две первые сказки. Но их сказочность я восприняла не как вымысел, а как ликующую реальность. В этих книгах я нашла желанную ПРАВДУ ЖИЗНИ. Правду о справедливом и разумном устройстве жизни. Правду о том, что добро ВСЕГДА побеждает.

Не могу сказать, которую из двух книг я любила больше. Они мне были одинаково дороги. И одинаково необходимы мне, как птице необходимы два крыла. Это были две первые книги, где была РАДОСТЬ. А не только война, революция, гибель, смерть, замерзание… Всё то, что было в других моих детских книжках. Их было совсем мало, и они все были о грустном, о трагическом. Читая свои первые детские книги, я почти всегда плакала. И только теперь я узнала, что от книги можно быть счастливой!…

«Приключения Буратино» я любила за то, что это было про цирк, который я обожала. Но самое главное, что меня потрясло в этой книге – это нарисованный очаг на стене, за которым -оказалась дверца в мечту, дверца в счастье… Этот образ открыл мне глаза на одну из главных тайн жизни. На то, что за внешней обыденностью может скрываться НЕЧТО удивительное… Что каждый предмет – живой, вот как это полено… Что сказка может начаться в любой момент жизни…

А «Голубая стрела» – это вообще удивительная книга! В ней я впервые почувствовала присутствие в нашей жизни высших сил. Я не знала, как эти силы называются, никто в те годы со мной не говорил о Боге. Но Его незримое присутствие я ощутила, читая именно «Голубую стрелу»…

Эти две книги заронили в мою душу горчичное зёрнышко веры. Как я теперь понимаю, именно с них всё и началось…

Это были книги-друзья, книги-спутники жизни.

НИКОГДА, никогда не забуду запах моего любимого книжного магазина на проспекте братьев Коростелёвых в Оренбурге. Запах новых книг!… Запах счастья…

* * *

Много лет не могла простить маме, что она отдала мои детские книги. Кому-то из соседей… При очередном переезде… Это было уже не в Оренбурге, а в другом городе – в Вольногорске. Мама это сделала, не спросив меня. Ничего мне не сказав. Просто взяла – и отнесла кому-то. Отдала моих дорогих друзей!

Вот так. Сначала она мне их подарила. А потом она же меня их лишила… Хотя знала, знала ведь, как я их люблю! Как я жить не могу без них!

Или – не знала?… Может, взрослые вообще ничего не знают о своих детях?…

Столько лет прошло, а до сих пор сердце болит о них – о моих любимых книгах детства…

Мне было грустно, что мой сын вырос без этих книг. Купить в ту пору их было просто невозможно.

Потом родилась дочка, и что-то уже стало меняться на книжных прилавках. И вдруг хлынул поток хороших книг!… И в этом потоке я тут же высмотрела то, что давно искала – «Золотой ключик», да к тому же с теми же иллюстрациями, и такого же формата, что и тот, прежний… И «Голубую стрелу» Джанни Родари! Но это был совсем другой формат, и совсем другие картинки… Но мы с Ксюшей радовались и этому. И хотя историю про Буратино дочка восприняла довольно спокойно, но зато «Голубая стрела» стала одной из её любимых книг. Я была счастлива.

И только история про мальчика по имени Нелло и про собаку по имени Патраш не попалась мне за все годы ни на каких книжных развалах… Было ясно, что её не переиздавали и вряд ли когда-нибудь переиздадут. И я почти смирилась уже с тем, что больше никогда не буду держать эту книгу в руках, и мои дети будут знать историю про мальчика и собаку только с моих слов…

Но мы с Ксюшей её нашли! (Наши друзья нам подсказали, где она обитает). И мы её нашли. В одной из московских библиотек. Старенькую-престаренькую книжечку, готовую к списанию из фондов (короче: к сдаче в макулатуру). Которую давным-давно никто не брал почитать (это было видно по формуляру). Мы едва успели её спасти! Мы её выменяли на целую гору новых книг. Хотя и одной брошюрки взамен было бы достаточно.

И теперь она лежит в ящике моего стола, и я в любой момент могу взять её в руки. Но я до сих пор не набралась духу её перечитать…

НАША КИНЯ

Наша чудесная Киня умерла во время родов…

Хотя от меня это скрыли. Мне сказали, что Киню с котятами увезли в больницу, и когда-нибудь она вернётся. Выздоровеет – и вернётся.

Но шли дни, а Киня не возвращалась… И мне порой, перед сном, в ночной тиши дома, отчётливо слышался её душераздирающий крик…

Она так страшно кричала в тот день! С самого утра…Она никак не могла их родить, своих первых котят. Потому что у неё в детстве всё тело было побито, и что-то там, внутри, было навсегда сломано, и вот теперь котятки никак не могли появиться на свет… Я сидела под столом и плакала, прямо опухла вся от слёз, и бабушка сказала: «Пойди, погуляй». И я ушла во двор. И просидела на песочнице до темноты…

А когда вернулась, то моей Кини уже не было.

…Жизнь шла своим чередом, я очень хотела верить обману, я даже благодарна была бабушке за этот спасительный обман. Я бы, наверное, не пережила, если бы она мне так сразу сказала: «Киня умерла».

Дни шли за днями, и я постепенно привыкала к мысли, что моей ласковой, серенькой Кини, с её умными, серо-зелёными глазками, с её нежным, тёплым мурлыканьем никогда больше не будет…

Иногда мне было очень больно и нестерпимо грустно. При мысли о ней… Как будто тонкая, острая игла вонзалась в сердце… И я не знала, что с этим делать. Как эту иглу вытащить. Я хотела бы с кем-нибудь поговорить о Кине, но боялась. Даже с Мишкой боялась. Боялась, что он знает правду и без всяких экивоков выдаст мне её.

А Я ПРАВДЫ НЕ ХОТЕЛА!!! Меня такая правда не устраивала! Мне хотелось какой-то ДРУГОЙ ПРАВДЫ. Мне бы хотелось каким-нибудь образом переселиться в сказку! Где есть живая вода для оживления и волшебные, спасительные слова…

Ни мама, ни бабушка со мной о Кине не говорили. Все жили обычной жизнью, как будто ничего не случилось. Как будто Кини у нас вообще никогда НЕ БЫЛО! И это было ужасно.

Никто не говорил со мной о Кине. Никто не говорил со мной об отце. Как будто его тоже никогда в моей жизни НЕ БЫЛО!

Иногда, по ночам, зарывшись под одеяло, я плакала… Об отце. О Кине. О мальчике по имени Нелло и о собаке по имени Патраш… И где найти живую воду для оживления, я не знала…

Я ещё долго этого не знала. Пока не стали приходить слова, пока я не стала записывать их на бумаге… (Но это будет только через много лет!)

…И тогда все, кого я любила и кого потеряла, постепенно стали возвращаться ко мне…

ПЕСЧИНКИ-ВСЕЛЕННЫЕ

У меня есть любимая песочница. Та самая, в которой мы познакомились когда-то с Мишкой. В зарослях кустов жёлтой акации…

Когда я играю в песке, мне всегда в голову приходят удивительные мысли… Пересыпая песок с ладони на ладонь, я думаю о том, что вот эти маленькие песчинки – на самом деле как будто огромные вселенные…

И там, в этих бесчисленных вселенных, вращаются невидимые для моего глаза планеты… И на одной из планет есть точно такая же песочница, и в песочнице сидит девочка – такая же, как я… И пересыпает с ладони на ладонь песок… И каждая песчинка – это вселенная… И где-то там есть планета, на которой есть песочница, а в песочнице сидит девочка и пересыпает с ладони на ладонь песок…

У меня прямо голова кружилась, когда я об этом думала. И мне так хорошо становилось от этих мыслей. Я чувствовала, что я – не одна. И думая о тех девочках на тех планетах, я как будто общалась с ними, пересыпая с ладони на ладонь золотистые мириады песчинок…

КАК МЫ СМОТРЕЛИ НА СПУТНИК

Ночь. Все жители нашего дома высыпали во двор. Мы с мамой тоже стоим во тьме вместе со всеми. Все смотрят в небо… И я смотрю.

А там по ночному бархату бежит светящаяся точечка… беленький шарик… как будто ртутный… «Вон! вон! глядите! летит!…» – кричит кто-то. И тут же все зашумели, загалдели радостно…

Да, это был первый искусственный спутник. Который наша страна запустила в космос. Но откуда люди узнали, что его можно увидеть в небе, я не ведаю. Наверное, по радио сказали.

И так поразила моё воображение эта бегущая светящаяся точечка на небе, что запомнилась на всю жизнь…

Ничего в ней особенного вроде и не было. Просто крошечная звёздочка среди множества других… Не самая крупная. Не самая яркая. Но то, что она была сделана руками человека, и человеком в небо запущена… это страшно волновало. И делало счастливыми многих людей, стоящих вокруг меня в ночном дворе… Всем было очень хорошо. Все были как одна семья в те минуты. Все любили друг друга, переговаривались тихими, радостными голосами.

И всем казалось, что никогда больше не будет на свете войн, а только чудесные спутники в небе…

СОБИРАНИЕ ЛИСТЬЕВ

В те времена не принято было гулять с детьми.

Ни бабушка, ни мама, ни, тем более, Фёдор никогда со мной не гуляли. Им было как-то не до меня. (Только дядя Рома катал меня иногда на своём дремучем мотоцикле).

Я была типичным дворовым ребёнком. Мы, послевоенные дети, все были такими. Двор был нашим жизненным пространством, средой обитания. Не могу сказать, что я была одинока и несчастна в этом пространстве. Напротив! Я была совершенно счастлива. Во-первых, оттого, что у меня был друг Мишка. А во-вторых, оттого, что взрослые не мешали мне жить.

Никто в те годы особо не занимался моим развитием. Никто никуда со мной не ходил, ну разве что несколько раз в кино за четыре года. Я до сих пор помню названия этих фильмов. Кроме «Тины» и «Последнего дюйма», ещё ходили с мамой на «Чапаева» – фильм про героя Гражданской войны, который утонул в реке Урал. Все во дворе Чапаевым восхищались. Мальчишки играли «в Чапаева». А мне он как-то… не очень понравился. Сюжет фильма совсем не запомнился, а запомнились глаза Чапаева: маленькие и острые, как гвозди. Злые глаза. И сам Чапаев какой-то недобрый и не очень умный. Но я про это никому не сказала.

А ещё мы с бабушкой смотрели фильм про Отечественную войну – «Девочка ищет отца». Это была очень грустная история про маленькую девочку, которая потеряла во время бомбёжки своих родных. Было очень страшно, когда на экране рвались бомбы и всё горело… Казалось, что всё это – на самом деле, и бабушка плакала и шептала: «Да, так всё и было…» И я тоже плакала…

И только один-единственный весёлый, мирный фильм видела я в те годы. Он назывался -«Сомбреро». На экране зеленело чудесное лето, на зелёных красивых дачах носились весёлые дети, играли в разные игры, а у одного мальчика была потрясающая мексиканская шляпа, она называлась – сомбреро… Очень красивая шляпа. Очень хороший фильм! Единственный фильм, на котором я не плакала.

А больше никуда меня не водили: ни в театр, ни в музей. Даже в цирк мы ни разу не сходили за все годы, хотя цирк я очень любила. Но я даже не догадывалась о том, что в городе есть цирк! А ведь как раз в это время в Оренбурге выступал мой будущий любимый клоун – Леонид Енгибаров. Он только-только закончил тогда цирковое училище и отправился на свои первые гастроли… И приехал в Оренбург. Подумать только: я могла его увидеть на десять лет раньше! В семь лет, а не в семнадцать. На целых десять лет раньше я бы узнала какие-то важные для себя вещи. Но – не увидела. Не узнала.

Наверное, я ещё многого не увидела и не узнала, что могла бы увидеть и узнать в это время. Но… что об этом говорить? И надо ли сетовать? И есть ли причина для огорчения?

Может, и не надо мне было ходить в те годы по циркам и театрам? Наверное, Мастеру, который лепил меня, было виднее: куда мне ходить…

Как теперь понимаю, я даже город тогда плохо знала. Можно сказать, я почти его не знала. А откуда мне было его знать?…

Только Полигонную улицу я знала. Да улицу Цвилинга. Да проспект братьев Коростелёвых. Да улочку, ведущую к школе. Да Сакмару… Это и был для меня весь Оренбург. Четыре улицы и река. Много это или мало – для ребёнка, который только недавно вышел из раннего детства?…

Для меня это было не просто много. Это было ОЧЕНЬ много! Это было так много, что дай Бог осмыслить и оценить всё, что происходило на этих четырёх улицах и на этой реке…

В те годы у меня не было недостатка в сильных впечатлениях. Не было даже намёка на скуку. Я чувствовала, что живу настоящей жизнью. В большом и прекрасном городе. И я его любила. В этом городе я узнала две очень важные для себя вещи. Во-первых, я узнала, что такое свобода. И, во-вторых, я узнала, что такое дружба.

Но если бы мама и бабушка продолжали водить меня за руку, как водили на Философской улице, я не узнала бы ни того, ни другого. И как бы я жила без этого?…

Так что всё в жизни с большим смыслом. И то, что мои родные как будто забыли обо мне на эти четыре года, предоставив меня самой себе, было для меня большим благом. Они не мешали Мастеру, который трудился над моей сущностью…

* * *

Но я всё-таки была ещё ребёнком. Хоть и в высшей степени эмансипированным. Всё-таки ребёнком. И, видимо, безотчётно нуждалась в чём-то ещё, кроме свободы и независимости. Наверное, поэтому мне так запомнилось собирание листьев с мамой в сквере… Потому что это было необычно: то, что мы гуляем вместе с мамой. Вдвоём. Может, один раз это и было за все четыре года.

…Маленький скверик был засыпан жёлтыми кленовыми листьями, крупными, яркими… Мы шли, брели, мы просто утопали в них!… Мы шли по листве, как по воде… по золотой, шуршащей воде… И выбирали из этой разноцветной воды самые яркие блики… У каждой из нас был огромный букет листьев. Листья уже не помещались в руках, а мы всё не могли остановиться… всё собирали и собирали эти солнечные листья, эти яркие блики, эту красоту осеннего мира…

Пасмурный, нежный, совершенно безлюдный день. Воскресенье. Мы вдвоём с мамой. Такой редкий случай. Запомнился – как праздник.

ЗАПАХ ВАЛЕРЬЯНКИ

Запах валерьянки в нашей квартире… Всё чаще и чаще. Страшно…

Я очень боюсь этого запаха. Когда я возвращаюсь домой, и этот запах встречает меня у самого порога, мне кажется, что это запах смерти. И сердце начинает ныть, ныть… И я не знаю, что с этим делать.

Запах валерьянки – это запах ссоры. Если в квартире пахнет валерьянкой, значит, взрослые опять ссорились, и мама потом пила эти жуткие капли… из рюмочки на кухне…

Мне дела нет до их ссор. Я не знаю, из-за чего они ссорятся. И знать не хочу. У них своя жизнь. А у меня – своя. У меня есть друг Мишка, у меня есть любимый двор, есть лестничная площадка. Так что мне есть куда убежать от этого страшного, нестерпимого запаха…

ОДНАЖДЫ ВО ДВОРЕ

Однажды у нас во дворе заиграла очень тоскливая музыка, и все побежали на неё – куда-то за гаражи… А мне было страшно туда идти. Но ребята сказали: «Айда, посмотрим! Там – похороны!»

Чтобы не сойти за трусиху, я тоже пошла.

И увидела небольшую толпу людей, все плакали. Играл маленький оркестрик, разрывая сердце. А среди толпы стоял гроб. На трёх табуретках. А в гробу лежала совсем не старая женщина. Не старше моей мамы. Лицо с одной стороны у неё было совершенно синее… Как будто выкрашено тёмно-синей краской. Говорили, что эта несчастная женщина упала откуда-то с высоты на стройке и разбилась…

Я смотрела на неё, и мне было очень, очень страшно. Я никогда до этого не видела мёртвых. И теперь я знала, как выглядели «штабеля синих трупов», о которых рассказывала бабушка… Страшно!

Я жалела, что пошла на неё смотреть. Теперь, как только бабушка гасила в комнате свет, мне чудилась в темноте эта женщина с наполовину синим лицом, в гробу на трёх табуретках…

Я не знала, как мне от неё отделаться. Старалась думать о чём-нибудь хорошем, но эта женщина не давала мне покоя. И я с ужасом понимала, что уже не смогу никогда забыть её. Хотя я и не понимала, зачем мне её нужно помнить…

Я и сейчас этого не понимаю.

ПРО МОЛНИЮ

Летняя гроза… Такая неистовая, что бабушка строго говорит: «Не вздумай идти на улицу!» Она знает, как я люблю гулять под дождём.

Бабушка, укачав Маришку, ложится вздремнуть после обеда.

А я потихоньку выскальзываю из квартиры…

…Стою у распахнутой двери подъезда и смотрю, как волны ливня проносятся по двору… То и дело небо пронзают светящиеся стрелы молний, и оно раскалывается от грохота… Грохочет так, что закладывает уши!…

Мне весело, меня подмывает выскочить под этот бешеный ливень… И я – выскакиваю!

Я стою под ним, правда, не отхожу далеко от подъезда, и ливень колотит меня по плечам, по голове… я мгновенно промокаю насквозь…

Ни души в нашем дворе. Ни один сумасшедший не гуляет в такую грозу.

Только я – и ливень! Мне так весело!…

И тут… огненная стрела сошла с небес прямо передо мной и вонзилась в асфальт острым светящимся остриём… Как будто небо и земля были надеты в это мгновение на гигантскую раскалённую спицу… Огненная спица вонзилась в асфальт – и от асфальта пошёл густой пар, или это был дым… Светящаяся спица, будто исполинский огненный червь, задрожала в смертельной агонии и точно испустила дух… – растаяла в белых, неистовых потоках ливня…

А я стояла, оцепенев… Я не могла шевельнуться. Кажется, я даже перестала дышать. Огненная спица так и торчала у меня перед глазами, пронзив меня неизведанным доселе УЖАСОМ. Я понимала, что выбеги я на три метра вперёд, и эта стрела вонзилась бы в меня…

Мысль, что сейчас, совсем-совсем близко, была СМЕРТЬ, ошеломила меня…

…Тихо-тихо вернулась я в квартиру, где мирно спали Мариша и бабушка… И никому ничего не рассказала. Даже Мишке.

КАК Я ХОДИЛА В РАЗВЕДКУ

Военные игры у мальчишек нашего двора были самые любимые. Играли в «белых» и «красных», в русских и немцев. Мальчишки выслеживали друг друга, гонялись друг за другом до самой тьмы… по кустам жёлтой акации…

Однажды самый старший, Витька, который был у них главный командир, сказал:

– Надо послать кого-нибудь в разведку!

– Куда? – спросили его мелкие подчинённые.

– В подвал! – сурово сказал Витька. – Кто пойдёт?

Молчание.

– Вы что, трусите? – сурово спросил Витька.

– А сам? Сам не хочешь сходить? Там же крысы! – выкрикнул кто-то смелый.

– Так мне же по должности не положено, – невозмутимо сказал Витька. – Ну что, кто пойдёт?

Я слышу этот разговор, прыгая неподалёку через скакалку.

– Давайте я схожу, – говорю я.

– Ты?!! – вытаращил на меня глаза Витька. – Там же крысы… И там, может, укрылись наши враги…

– Я не боюсь. Я схожу.

– Ну, иди…

…И я пошла в тёмный подвал. Нужно было войти через один подъезд, пройти весь тёмный подвал и выйти через другой подъезд.

И я его прошла… Я шла, сжав свои нервы в кулак, не давая им трястись. Шла и мысленно повторяла: «Моя мама ходила в лес к партизанам! Неужели я не пройду этот подвал?…» Было темно – хоть выколи глаз. Я шла на ощупь, по стеночке… Было страшно. И всё же я была сильнее своего страха. Вот – я иду, иду в этой тьме! Одна!

…Когда я вышла из другого подъезда, меня встретили ликующие крики мальчишек.

– Противника не обнаружено! – доложила я.

– Вот это девчонка! – сказал командир. – Мальчишки испугались идти, а ты – нет. Хочешь, будешь у нас разведчицей? Мы берём тебя в свою игру.

Ну, как я могла отказаться?…

Так что я ещё не раз и не два шастала по этим тёмным подвалам, борясь в одиночку со страхом, шарахаясь от крысиных шорохов, твердя себе, как заклинание: «Моя мама ходила в лес к партизанам! Моя бабушка была подпольщицей! Мой дедушка был подпольщиком! Я должна пройти этот подвал…»

И опять я напевала песенку из «Последнего дюйма», я её напевала, и она мне придавала силы:

Какое мне дело до всех до вас!

А вам – до меня!…

Имелись в виду крысы, тьма и страх.

Мне было радостно осознавать, что я не такая уж и трусиха, не сопля, не размазня. Жаль, папа меня не видит! Он бы мог мною гордиться.

КАК Я ХОДИЛА В ПОЛИКЛИНИКУ

У меня опять проблемы с зубами. Один шатается, а два болят. Особенно по ночам. Я из-за этого не сплю. Мне это надоело. Но я больше не хочу пользоваться ниткой и дверной ручкой.

Лето. Жара. Послеобеденная маета. Во дворе пусто. Бабушка сидит дома с маленькой Маришкой. И, никому ничего не сказав, я отправляюсь в поликлинику. Я же сильная! Я чувствую себя партизанкой, разведчицей. Как мама. Она же ходила одна в лес! Неужели я не смогу сходить в поликлинику?

Поликлиника не очень далеко. Надо только перейти проспект. Так что я успеваю донести свою решимость до цели. Я подхожу к окошку регистраторши и говорю твёрдым голосом, без запинки, что мне нужна карточка. К зубному.

– А ты с кем, девочка, пришла?

– Сама.

– Сама? И что ты хочешь?

– Вырвать три зуба.

У регистраторши глаза делаются квадратные. Она зовёт кого-то из глубин картотеки. Появляются ещё две женщины в белых халатах.

– Вы только посмотрите на этого ребёнка. Сама! Сама пришла удалять зубы! И сколько же тебе лет? Скоро девять? То есть – ещё восемь? Ну, это просто… слов нет!

И они торжественно провожают меня в зубной кабинет, неся мою карточку, как драгоценность. Лето, в поликлинике безлюдно. Доктор, молодая женщина, скучает в пустом кабинете. Я мужественно усаживаюсь в холодное кресло и прошу:

– А можно сразу три вырвать? Чтобы поскорее.

Теперь у неё делаются квадратные глаза.

Ну, три сразу она мне удалять всё же не стала. Поэтому я ходила к ней три раза. И каждый раз регистраторша всплёскивала изумлённо руками:

– Ну, вы поглядите на неё! Это же чудо-ребёнок! Опять пришла!

И я себя чувствовала героиней. Ещё бы! Я – смогла! Я вспоминала, как два года назад четыре человека безуспешно пытались открыть мне рот, и мне было смешно. Вообще-то, когда она мне их дёргала, было очень даже чувствительно. Но всё же не так, как в Васильевке. По сравнению с Васильевкой – это была просто чепуха! А главное – все зубы были нормальные, молочные, без корней, как и положено.

И когда я от них избавилась, то как-то вечером, небрежно так, за ужином сказала:

– А я, между прочим, три зуба вырвала.

– Выпали, что ли? – спросила мама.

– Да нет. Сходила в поликлинику и удалила.

И тут уже у мамы и у бабушки сделались квадратные глаза.

МОИ ПОЕЗДКИ К ЛОГОПЕДУ

Я хорошо закончила второй класс. У меня только одна четвёрка – по чтению. Мама говорит: «Это смешно! Ребёнок читает с четырёх лет, а ему ставят четвёрку по чтению!»

Но дело тут, конечно, не в чтении. А в моём страхе речи. Он наваливается на меня каждый раз, когда учительница вызывает меня прочесть что-нибудь вслух. И тут начинаются мои мучения…

Кто-то из мам на родительском собрании сказал моей маме: «А почему вы не отведёте свою девочку к логопеду?» А мама и слова-то такого не знала: логопед. Тут ей сразу стали давать разные советы и дали адрес школы, где принимает логопед. А дело в том, что в те времена логопед был диковинной редкостью. Мы даже не знали о его существовании, и вообще о том, что можно к кому-то пойти и рассказать о моих проблемах.

И вот мы к нему поехали, с бабушкой. Это оказалось далеко, на двух автобусах, с пересадкой в центре.

Логопед, приветливая женщина в белом врачебном халате. Она посетовала, что мы не пришли к ней раньше. Сейчас уже было лето, занятия в школе кончились, и начался ремонт. «Но пока ещё не добрались до моего кабинета, можете ко мне поездить», – сказала она.

И я стала к ней ездить. Одна. Потому что бабушка была с маленькой Маришей, и оставлять Маришу было не с кем. Но у меня хорошая зрительная память, дорогу я запомнила с первого раза. И хотя может показаться странным, что девочку, которой ещё не было девяти лет, отпускали одну на другой конец города, но в те времена дети взрослели рано. Пошёл в школу – стало быть, уже не малыш. А уж после второго класса – вообще взрослая девица!

И вот я туда ездила. Каждый день. Почти весь июнь. В эту пустую, прохладную школу, пахнущую ремонтом, где среди длинных сумрачных коридоров отыскивала кабинет логопеда.

Занятия мои были очень простыми. Мы усаживались с логопедом перед большим зеркалом и начинали распевать: а-а-а!… о-о-о!… и-и-и!… э-э-э!… у-у-у!… А затем, также нараспев, я читала перед зеркалом разные стихи. Было смешно пялиться на себя в зеркало, широко разевать рот и тянуть гласные звуки. А логопед сидела рядом и твердила, не переставая: «Следи за своей артикуляцией! Не забывай делать вдох! Говори только на выдохе! Медленней, медленней, тяни гласные!»

Я не была уверена, что от этих песнопений у меня может пройти страх речи. Но петь было и в самом деле легче, чем говорить. Кто ж спорит? Только речь и страх жили во мне по отдельности. Речь могла быть снаружи совсем гладкой – а внутри всё равно жил страх: что вот открою сейчас рот – И НИЧЕГО НЕ СМОГУ СКАЗАТЬ. Я постоянно сражалась со своим страхом, и эта борьба меня сильно утомляла. Только когда я общалась с Мишкой, никакого страха в помине не было!

Логопед уверяла, что если я буду вот так, нараспев, отвечать на уроках, то никаких проблем с речью у меня не возникнет. Я её слушала и очень сильно сомневалась. Я пыталась представить себе: вот, я выхожу на уроке к доске и – перед всем классом, ни с того, ни с сего,- начинаю петь… Вот смеху было бы!

* * *

Но всё же я продолжала ездить к логопеду. Потому что мама и бабушка возлагали на логопеда большие надежды. Я – не возлагала. Но меня никто не спрашивал.

Я ездила в середине дня, в самое жаркое время. Особенно пекло на обратном пути. Я шла от школы к остановке, идти было довольно далеко, я шла по дорожке, обсаженной деревьями с тёмными, шелестящими кронами… Эти деревья были моим спасением от солнца. Густая тень на моём пути перемежалась яркими солнечными пятнами…

И вот я иду по этой дорожке, переступая – из тени – в свет, из тени – в свет…

Много дней по этой дорожке: из тени – в свет, из тени – в свет…

* * *

Много лет по своей дорожке: из тени – в свет, из тени – в свет…

ОЗЕРО В ЛЕСУ

Лилии… Белые лилии…

Они закрывают всю гладь озера, так что воды совсем не видно…

В лодке мама, я и Фёдор.

Мы плывём тихо, тихо, чтобы не потревожить эту сказку…

Лодка сидит низко в воде, точнее – в цветах…

Я протягиваю руку и касаюсь чудесных, ослепительно-белых, прохладных лилий…

И мы плывём по этому белому озеру, как во сне…

Никогда в жизни не забуду это озеро.

КАК Я СМОТРЕЛА НА ЗВЁЗДЫ

Летний вечер. Темно.

Вокруг лампочки у подъезда роятся мотыльки…

Никого во дворе нет, даже Мишки. Надо идти домой, а не хочется.

Меня обнимает прохлада…

Я иду за угол дома – туда, где совсем темно…

Прислоняюсь спиной к стене дома и чувствую, какая она тёплая и шершавая…

(Тепло и шершавость той стены я отчётливо помню до сих пор -

как будто всё было только вчера).

Запрокидываю голову к небу…

И вижу – ЖИВЫЕ ЗВЁЗДЫ!

Я вижу, как они шевелятся в черноте космоса…

Они СМОТРЯТ на меня!…

Они мне подмигивают… Они сияют улыбками… Они со мной разговаривают!…

Никогда не забуду

тот поздний августовский вечер

и небо, полное ЖИВЫХ ЗВЁЗД!…

МЫ УЕЗЖАЕМ

Не помню, кто мне сказал про мамину болезнь. Кажется, бабушка.

Она сказала, что мама заболела, и врачи ей велят срочно поменять климат. Переехать туда, где мама жила раньше. Значит – на Украину. Потому что в здешнем климате она не выздоровеет. Ещё бабушка что-то сказала про воду. Что в Оренбурге неправильная вода – в ней мало йода, и именно от этого началась мамина болезнь.

Значит, мы уезжаем… Это очень грустно. Фёдор уже взял на работе расчёт и уехал первый – искать на Украине работу. Вторыми уезжаем мы с бабушкой. Мы возвращаемся на Философскую улицу. Потому что скоро новый учебный год, и мама с бабушкой решили, что будет лучше, если я пойду в третий класс в Днепропетровске. И буду там спокойно учиться, пока не совершится переезд всей семьи. (Интересно – куда?)

А мама с Маришкой пока остаются в Оренбурге. Мне это непонятно. Если мама больна из-за здешнего климата, то ей первой и надо было бы уехать. Но взрослые решили почему-то так…

Мне очень грустно. Я расстаюсь с городом, который полюбила всей душой. Расстаюсь с любимым двором. А главное – расстаюсь с Мишкой. Такого друга у меня больше никогда не будет…

Ни с кем и никогда я не буду больше кувыркаться зимними вечерами на тёплом тулупе… Ни с кем и никогда я не буду больше пускать в лестничный пролёт мыльные пузыри… Ни с кем и никогда не буду по дороге в школу нырять в сугробы… Ни с кем и никогда не буду больше играть в песочнице с нежным, речным, белым песком… среди кустов жёлтой акации… Ни с кем и никогда не буду бегать под сумасшедшими летними ливнями… Ни с кем и никогда не отправлюсь в поход на Сакмару…

Я так многого лишалась, уезжая из Оренбурга!

Я не помню, как мы прощались с Мишкой. Я не помню, договаривались ли мы писать друг другу письма. Вряд ли…

ОПЯТЬ ДОРОГА

…И вот я опять сижу у вагонного окна и смотрю на мелькающие пейзажи… Но мне совсем не весело. Я ещё не смирилась. Мне пока не верится, что мы уезжаем навсегда…

Бабушка в этот раз решила поехать другим, усложнённым, маршрутом – с пересадкой в Москве. Чтобы показать мне столицу. Так она хотела отвлечь меня от грустных мыслей. Доставить мне радость и новые впечатления. Ладно, едем через Москву. Я не против.

…Я грустила всю дорогу, но на подъездах к Москве на меня нахлынула радость! Меня изумила красота Подмосковья. Я забыла про свою грусть. Мы ехали уже в районе Малаховки. Кто-то в нашем купе сказал: «Казанская дорога – самая красивая».

Смешно, но я никогда прежде не видела ёлок. Высоченные, до неба! Они стояли, как мохнатые колонны! А под ними так уютно притаились деревянные домики, как будто игрушечные, с разными балкончиками и верандами, крылечками и калитками – ласковый, цветущий, тенистый, зелёный мир, похожий на фильм «Сомбреро»…

Поезд ехал почти вплотную к домикам, вдоль улицы, можно сказать – просто по улице, и можно было смотреть на эту милую жизнь…

А впереди была – Москва.

…Я и не подозревала, что мы подъезжаем к городу, который через много лет станет мне родным, и из которого я уже никуда не уеду. Ну, разве что только навестить какой-нибудь любимый уголок земли… К примеру, Оренбург.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДОРОЖНОГО ДНЕВНИКА
11 октября 2004

Мы едем в плацкарте. Потому что Ксюша не любит купейные вагоны. Говорит: в плацкартах веселее. Она – права. Тут не соскучишься. Вчера вечером глухонемые продавцы носили смешные игрушки, Ксюша не удержалась и купила две: танцующую, в тёмных очках, пластиковую бутылку кока-колы. И железную банку с колой, из которой выскакивает маленькая смешная собачка. Её мы подарим Антоше – для отпугивания нежелательных гостей. А пока что Ксюша пугает собачкой меня.

Всё-таки она ещё ребёнок, хоть через два месяца ей уже пятнадцать. (Не верится!) А я до сих пор не научилась отпускать её одну на занятия. И на конюшню. Правда, это на другом конце Москвы… ехать на метро с пересадкой… а там ещё на автолайне… а тут эти террористы… Вот, даже во сне сегодня приснились!

Страшно за ребёнка. Но когда-нибудь надо будет начинать, понемножку, отпускать… Я чувствую: она уже созрела для этого. Это я не созрела! Но, может, в этой поездке и созрею?…

* * *

Когда собирались, все нас спрашивали, и мама, и друзья: «А к кому вы едете?»

– В гости к моему детству, – отвечала я.

– А люди? Кто-нибудь у вас там есть? Хотя бы знакомые какие-нибудь.

– Нет. Никого нет.

– А как же вы там?

– Но мы же не к людям в гости едем, а к городу. Мы едем ПРОСТО В ОРЕНБУРГ.

– А… – говорили все, ничего не понимая.

В гости – к Городу? Ну, да. Что тут непонятного?

* * *

Прослушали с Ксюшей четыре кассеты «Властелина колец»…

Очень хорошие песни пишет этот С. Рыбалко. Песни глубже самого спектакля и самого Толкиена (да простят меня толкиенисты!)

Взял бы и написал этот талантливый С. Рыбалко музыку к папиному «Волшебному возку»! Есть у Гавра такая замечательная сказка. И стихи к песням уже написаны. Нет только композитора. Вернее – он где-то есть. Но как с ним встретиться в этой жизни?…

* * *

Погуляли с Ксюшей на платформе в Самаре. Ужасный город-монстр – нагромождение нелепиц. К тому же – трубы, дымы, вонище… Здесь живёт моя однокурсница по Литературному институту – Маша Чекина. Теперь понимаю, почему она всегда была такой грустной… Жить в таком городе – большое испытание для нежной поэтической души.

* * *

Погуляли на платформе в Бузулуке. Здесь было хорошо. Тихо, как-то удивительно спокойно. Вдруг показалось, что мы едем в Крым… Тепло. Тётушки на платформе со своими всегдашними варениками с картошкой и творогом. Вокруг – мягкие горы, похожие на Крымские предгорья…

Когда отъехали от Бузулука, видели в окне МИЛЛИОН ПТИЦ!!! Я в жизни столько не видела. Они летели по небу чёрными тучами, сидели на проводах, на деревьях, кустах – плотно-плотно, бок о бок. То ли вороны, то ли галки, в сумерках было не понять…

Поезд набирал ход – и с обеих сторон летели тучи птиц!!! Что делали такие полчища птиц в этом месте и в это время, одному Богу известно.

* * *

Опять изучала план Оренбурга. Дивный город!…

* * *

Ёлочка мирно спит на третьей полке. Её хозяин мечтает, что она приживётся у него на огороде. Какие разные у всех мечты, однако. Наш дед хотел спилить на даче наши чудо-ёлки, а этот человек везёт из Москвы в Оренбург ёлочный саженец и мечтает, как будет за ней ухаживать, чтобы она прижилась.

* * *

За окном – великая темнота…

Но пока она не покрыла землю, я всё любовалась на золотые леса, на речки и речушки, на озёра и мягкие, жёлтые предгорья…

* * *

В вагоне – невероятная чистота и уют. Жидкое мыло в умывальнике и бумажные полотенца. Почти европейский сервис. (Хотя я никогда не была в Европе, только в Прибалтике, да и то, когда она ещё была частью нашей страны). На выбор – чай, кофе. Народу мало. Так что путешествие наше проходит очень приятно. Жаль только, через полтора часа уже приезжаем…

Я бы суток трое не отказалась просидеть у окошка под стук колёс… Всё-таки я с детства привыкла, что в Оренбург надо ехать ДОЛГО!… Но электровозы быстрее паровозов.

А с другой стороны, это просто фантастика: через полтора часа мы приезжаем в город, в котором я не была тысячу лет! Я так волнуюсь…

* * *

Ночь. За вагонными окнами – густая и чёрная осенняя тьма…

Ни огонька…

И я не вижу, среди каких прекрасных гор едет наш поезд…

Я их увижу только на обратном пути – нежные, песочно-жёлтые, какие-то совершенно Волошинские горы… как в восточном Крыму, в районе Коктебеля…

Эта красота до времени скрыта от меня. Она мне приготовлена на «закуску» – на обратный путь, для прощального взгляда на этот сказочный мир… когда мы будем уже возвращаться – проезжая по этим местам ранним утром, и жёлтые, пустынные, как на Марсе, горы и нежные холмы будут озарены солнцем… солнцем…

А пока – они скрыты тьмой.

* * *

Уже скоро, скоро Оренбург…

Вещи уложены. Постели сданы проводнице.

Очень волнуюсь…

* * *

Буду ли я искать через адресное бюро Мишку Бочкарёва?

Не знаю…

Но в НАШ дом обязательно зайду!

Если он не на кодовом замке, конечно…

* * *

Поезд прибывает в двенадцатом часу ночи.

Нас обещал встретить человек по имени Игорь Пинчук. (Гавр познакомился с ним через Интернет). Игорь нам поможет дотащить сумку с книгами до гостиницы.

Гостиницу нам заказал по телефону Гавр.

Гостиница, судя по карте, недалеко от… Полигонной улицы!

Неужели…

Неужели уже завтра утром…

Завтра утром…

Можно будет дойти пешком – от гостиницы до Полигонной улицы?…

Неужели она до сих пор существует на свете?

Неужели она не приснилась мне когда-то – в детских снах?…

12 ОКТЯБРЯ 2004. Вторник, утро.

По-здешнему скоро полдень, а по-нашему (по-московскому) ещё нет и десяти.

Разница во времени – два часа. Хотя, помнится, во времена моего детства разница была три часа. Как так может быть, не знаю.

Так как по-нашему нет ещё и десяти, я Ксюшу пока не бужу.

Уснули мы с ней вчера поздно – тоже по-нашему. Как всегда – в два ночи. А по-здешнему, это было четыре утра. А мы всё говорили и говорили: о дружбе. О Мишке Бочкарёве. Ещё говорили о многих других людях, с кем я когда-то дружила, с кем Ксюша когда-то дружила… Мы пытались найти ответ на вопрос: «Что такое дружба?» Оказалось, найти его не так-то просто…

…Потом, когда уже погасили свет и пожелали друг другу спокойной ночи (точнее – утра!), Ксюша ещё что-то писала во тьме, на подоконнике – при свете фонаря…

* * *

А встретил нас вовсе не Игорь Пинчук, а трое его подчинённых.

Наверное, сам Пинчук – большой и важный начальник. И вот, он прислал вместо себя двух женщин и одного мужчину плюс машину с затемнёнными окнами. И они подхватили нас, наши сумки и потащили нас в эту шикарную машину. Я даже испугалась, что это какая-то путаница, что эти люди перепутали нас с кем-то.

– А вы уверены, что вы именно нас должны встретить? Вы ничего не напутали?

– Да нет, ничего не напутали! – со смехом отвечала красивая женщина в шикарном красном пальто. Она вся была такая шикарная, что мне даже стало неловко за свой старый плащик со сломанной молнией и потёртый рюкзак за плечами. – Ничего мы не перепутали! Игорь сказал, что надо встретить девушку Ксюшу в ковбойской шляпе и её маму Марию. И мы вас сразу узнали, только Ксюша показалась в дверях. Шляпа действительно роскошная!

И мы, слегка недоумевая, сели в сверкающую под моросящим дождиком машину, и нас повезли в гостиницу. Но не прямиком – а через центр города, такая маленькая экскурсия. По-здешнему была уже ночь – двенадцатый час, пустые, мокрые от дождя улицы… (как в первый мой приезд!). И очень тепло. Прямо бабье лето!

– А сколько вы лет не были в Оренбурге? – спросила меня Ирина (женщина в красном пальто), самая активная по разговорчивости из встречающих.

– Сорок пять лет, – отвечаю я.

Пауза…

– Нормально, – сказала Ирина. Ей, по-моему, самой нет стольких лет. А другой женщине и подавно.

– Вы здесь родились? – спросила меня вторая женщина, Татьяна.

– Нет. Я здесь жила с пяти до девяти лет. Очень важные для меня годы. Первые два года – на Полигонной улице…

– Что вы говорите? Наш Игорь тоже живёт сейчас на Полигонной! – сказала Ирина.

Сама Ирина приехала в Оренбург в 68-ом году – как я в Москву.

* * *

Номер в гостинице нас действительно ждал – ничего «не обломалось», как сказал бы Антон.

Я заполнила анкету въезжающего, расплатилась – и нам вручили ключ от № 80. На пятом этаже.

На прощанье Ирина допытывалась, когда же мы увидимся и пообщаемся. Она сказала:

– Мы хотели бы знать ваше расписание на эти дни.

Она, видно, решила, что я приехала сюда с какими-нибудь выступлениями, или лекциями. А иначе зачем ехать московской писательнице из столицы в глухую провинцию глухой осенью?

Я сказала:

– У нас планы простые. Мы хотим гулять, гулять и гулять…

Они очень удивились такому ответу. Из Москвы в Оренбург приехать на недельку ПРОСТО ПОГУЛЯТЬ?… По-моему, они нам не поверили. По крайней мере, не до конца.

Игорь Пинчук, когда они с Гавром переписывались через интернет, предложил, чтобы я провела какой-то семинар по поводу обучения детей без школы. На примере Ксюши. Я отказалась. Не зная, где, перед кем и зачем выступать, мне трудно было на это согласиться. Тем более, я, в принципе, этим не занимаюсь. Я человек пишущий, но не говорящий. Да, нелюбовь к публичным выступлениям. Да, может быть, наследие детского страха речи. Неважно. Просто не люблю, и всё. Извините.

* * *

Ксюша сладко спит.

А я опять впилась в карту Оренбурга… Полигонная улица – здесь, здесь, совсем неподалёку от гостиницы! Да, можно дойти пешком. Так что, как только Ксюша проснётся, тут же туда и отправимся.

…А ночью шёл дождь… и было тепло, даже жарко, и я раскрыла настежь балкон… а потом опять уснула, а машины так сладко шуршали шинами по мокрым асфальтам… и мне снилось, что мы гуляем по Оренбургу без карты, и ничего не можем найти…

А вот и Ксюнечка проснулась!

* * *

Продолжал моросить ласковый дождик… Было тепло и туманно.

В скверике у гостиницы цвели бархатцы и мальвы… Люди, куда мы приехали? Может быть, в Сочи?… Было типичное позднее бабье лето.

И мы пошли под двумя зонтиками, под этим тёплым морошением…

* * *

Полигонная и в самом деле оказалась не так далеко. И всё такая же грязища на ней! Как и полсотни лет назад…

Идём. Два ряда двухэтажных домиков – старых, но всё же поновей, чем тот, в котором мы когда-то жили. У меня мечта – найти тот кирпичный дом, который мы тогда строили: днём – мама с заключёнными, а по вечерам – мы с ребятами. Если мы найдём этот дом, то я смогу показать Ксюше место, где БЫЛ мой дом. Он был – рядом.

…И вот идём мы по этим дворикам, я щёлкаю фотоаппаратом… и ВДРУГ!

Я ВИЖУ НАШ ДОМ!!!

Как во сне. Щиплю себя за ухо. Нет, не просыпаюсь…

Стало быть – явь! Но – совершенно фантастическая… Так уже было в Днепропетровске на Философской улице, когда я увидела свой дом, который должны были снести двадцать лет назад. Но он стоял! Как будто дожидался меня.

Дождался и этот, на Полигонной…

Милый мой, милый! Конечно, я хотела тебя увидеть, но совершенно не надеялась.

Покосившаяся, обшарпанная дверь подъезда…

В подъезд трудно войти – надо перепрыгивать большую лужу у входа. Ах-ах, всё как прежде! Где же мой милый папочка, который бы внёс меня в этот дом на руках? Где мой папочка?… Скрипучая лестница на второй этаж… Деревянные перила, деревянные, стоптаные ступени, прогибающиеся под нашими шагами…

От волнения перепутала двери, и была уверена, что звоню нашим соседям… Открывает молодой человек лет двадцати трёх, спрашиваю у него про мальчиков, про двух братьев, Володю и Анатолия, которые жили здесь когда-то. Он спрашивает:

– А когда они тут жили?

– Пятьдесят лет назад…

У молодого человека округляются глаза:

– Сколько?!

– Ну да, это давно было. Так что они уж не мальчики… Но для меня они остались мальчиками.

Молодой человек говорит, что живут они тут всего 25 лет. А кто жил до них – не знает. Мы разговариваем при открытой двери, я смотрю в прихожую за его спиной – и до меня постепенно доходит, что я смотрю в прихожую НАШЕЙ бывшей квартиры! Квартиры № 7.

Мурлычет кошка… Ксюша обнимается с ней, чешет у неё за ушком. Серенькая кошечка с белым пузиком и серо-зелёными глазками… Не ты ли, Киня, воплотилась тут вновь, чтобы поприветствовать меня на Полигонной улице? Или, может, это твоя дальняя родственница, но удивительно похожая на тебя?…

Потом я позвонила нашим соседям. Но за дверью – тишина… Никого нет.

Между прочим, только дверь нашей квартиры осталась прежней – деревянной, с деревянными перепонками, такая старинная дверь моего детства… А все остальные двери – современные. Но наша дверь сохранилась. Спасибо новым жильцам.

…Ходили вокруг дома, фотографировали его со всех сторон. Наверное, за всю его предыдущую жизнь его столько не фотографировали. Сколько за этот час.

– А вон кухонное окошко! – показываю я Ксюше. – На этой кухне бабушка жарила дранники… А вот это – моё окно. Вдоль него стояла моя кровать. В это окно ввалилась тётка со стремянкой…

К дому подъехали зелёные «жигули», из них вышли два парня. Я и у них спросила про Володю и Анатолия. Они сказали: «Не знаем. Мы только недавно в этот дом въехали».

Ничего себе!… Оказывается, в этом доме есть новосёлы!

Соседний дом – такой розовый крепыш! – жив-здоров. В нём на первом этаже располагается какой-то офис. Ксюша хохочет, заливается:

– Вот, они там сидят внутри и даже не догадываются, кто строил их дом! Какие-то малявки!… Клепали по вечерам… Ой, не могу!…

И дом напротив стоит, как стоял. И сараи во дворе на своём месте. Только все чудесные балконы забиты досками или застеклены, таким образом их превратили в дополнительные комнаты. Кстати, все дома выкрашены в розовый цвет. Наверное, на Полигонной сейчас такая мода. Чтобы было веселее. Но по-прежнему в нашем дворе ни качелей, ни песочницы… Только выросло несколько задумчивых деревьев… Да бродит серенькая кошечка, и Ксюша накидывается на неё с ласками. Как же мы с дочкой похожи!

Но чего нет и в помине – так это СТЕПИ! Ещё разглядывая карту города, я это обнаружила. А теперь увидела это своими глазами.

Там, где была степь – дома, дома, деревья, забитая машинами Карагандинская улица… Вот оно как. Там, где была степь перед домом – теперь тут Карагандинская улица. А за ней – Ялтинская и Одесская, и дальше – город, город…

Так что дом мой теперь считается не по Полигонной, а по Карагандинской, 29.

А где же лагерь за колючей проволокой, который я видела из своего окошка?

Углубляемся в улочки… Идём дворами… И – видим окна в клеточку, вышку…

Да, это он! Лагерь. Раньше был среди степи. Теперь – среди жилого квартала. Но никуда не делся. Стоит. Функционирует…

Вот такие дела. Всё на своём месте. Всё, кроме степи. Показать Ксюше степь мне пока не удалось…

* * *

Потом отправились в центр города. Ехали на том самом автобусе 69, что и пятьдесят лет назад. Фантастика!

Пообедали в маленьком, уютном Макдональдсе. Зашли на рынок, что напротив, купили мне куртку. Правда, не очень тёплая, но зато с исправной молнией, это главное. Ещё купили Ксюше шапочку, потому что завтра обещали снег, а она приехала в ковбойской шляпе и ничего больше не взяла. Ещё купили новейшую карту Оренбурга!

А потом отправились пешком через центр, по чудесным старым улочкам и золотистым скверам на поиски кинотеатра, где я когда-то потерялась…

И мы его нашли! Правда, его сильно исказили пристройками и изменили его имя. Теперь это «Космос», а была простая «Родина». (Если я ошибаюсь, пусть меня поправят). Но всё равно я его узнала! Белый куб отчётливо просматривался в основе этого старого здания.

А дальше я стала искать остановку троллейбуса, чтобы доехать до проспекта братьев Коростелёвых. И ОПЯТЬ, как и полсотни лет назад, НЕ МОГЛА её найти! Тут сохранилась загадочная осевая-лучевая планировка, одностороннее движение, и выбраться из этой магической паутины улиц (действительно, паутины!) довольно не просто…

И мы опять плутали и плутали… А потом просто пошли пешком в сторону Коростелёвых. И, наконец, набрели-таки на остановку, откуда можно было уехать в нужную сторону. Но втиснуться в троллейбус №2 не смогли (был вечерний «час пик»). Уехали на каком-то автолайне до какого-то моста. Именно здесь начинался Промышленный район.

Через мост шли пешком.

Да, это уже был проспект братьев Коростелёвых. Красивые трёхэтажные дома – те же самые! Ничего не изменилось…

А вот и мой второй оренбургский дом! Проспект братьев Коростелёвых, 44. Аптека на углу – как и была раньше. А где же мой любимый книжный магазин? Его – нет… Вместо него теперь «Салон красоты». Какая жалость, какая обида… Я так хотела вдохнуть любимый с детства запах! И чтобы Ксюша его тоже вдохнула. Увы!

Я понимаю, конечно, что все книжные магазины пахнут одинаково, но мне кажется, что у моего книжного магазина был совершенно особый запах. Неповторимый…

Двор очень изменился. Раньше были заросли – а теперь жидкие кустики. А где же историческая песочница с грибком? На этом месте – хоккейная коробка. Но вон, сбоку, притулилась одинокая песочница с грибком. Не она ли?…

А мой подъезд оказался на кодовом замке, как я и предчувствовала!

Увидели, как входит парень в двери, окликнули, догнали, прошли вместе с ним в подъезд, стали расспрашивать про Бочкарёвых. Нет, ничего не знает. Пошёл быстро вверх, на третий этаж и… вошёл в двери НАШЕЙ квартиры!

Таким образом, я увидела сегодня жильцов обеих наших квартир.

Мы с Ксюшей стояли в полутьме лестничной площадки, на которой я прожила две зимы. Вот здесь, на овчинном тулупе Фёдора, мы с Мишкой играли долгими зимними вечерами…

Вот отсюда – в лестничный пролёт – мы пускали по воскресеньям мыльные пузыри…

Я позвонила в дверь квартиры № 9, где жил Мишка. Открыла молодая женщина. Выслушав меня, сказала: «Нет, Бочкарёвых не знаю. Такие тут не живут».

Пораспрашивали бабушку с двумя собачками со второго этажа – нет, тоже не знает и ничего не слышала. Хотя живёт тут давно, больше тридцати лет…

Фотографировали лестницу, площадку, окно, в которое была видна площадка с грибком.

Вдруг зажёгся свет, и всё озарилось так странно и призрачно… Довольно тусклая лампочка на нашем этаже, впрочем, как была и тогда, но тогда её неяркий свет придавал нашим играм таинственности…

Потом мы ещё погуляли по двору, никак не хотелось уходить отсюда. Посреди двора – огромная лужа, в которой дом отражался, как в зеркале, но в опрокинутом виде. Промочили ноги, вляпались в жирную грязь. Ксюша покачалась на качелях. (Тогда их в нашем дворе не было). А вот старые сараи стоят, как стояли. Когда-то в одном из них жил старый, диковинный мотоцикл дяди Ромы Вассермана…

Зашли в магазин в соседнем доме, он назывался просто «Хороший». Запаслись едой и отправились домой – то есть в гостиницу «Союз», в быстро густеющей тьме…

* * *

Напившись чаю, долго говорили с Ксюшей на тему: хорошо ли (легко ли?) быть белой вороной?

Звонил из Москвы папочка, поговорили с ним и с Антошей. Антоша сдал в печать мою книгу «Там, где всегда ветер…» К нашему приезду из Оренбурга обещали напечатать.

– Скажи, а ты будешь искать Мишку через адресное бюро? – спросила Ксюша.

– Вряд ли…

– Почему? – удивилась она. – Разве тебе не хочется увидеть друга детства?

– Хочется.

– Тогда – почему?

– Сказать честно?

– Да.

– Во-первых, боюсь разочарования… Ведь вряд ли он остался таким же, как в детстве…

– Да и ты, наверное, слегка изменилась, – хмыкнула Ксюша.

– И я… Конечно же, он не узнает меня. И вообще, быть может, он всё забыл! Это было бы очень грустно…

– Ну, вряд ли такое можно забыть! – говорит с жаром Ксюша.

– А что, собственно говоря, было?… Это для меня всё так важно и дорого – наше общение, наши игры… Это у меня больше такого друга не было. А у него, может, друзей было много… И вот я прихожу к нему, звоню. Открывает… немолодой мужчина. И я, незнакомая ему женщина, говорю ему: «Здравствуй, Мишка!» Или – как? «Здравствуйте, Михаил…» Проблема ещё в том, что я не знаю Мишкиного отчества. Я почему-то не помню имени его отца. То ли Василий, то ли Борис… Не помню! И вот я говорю ему: «Здравствуйте, Михаил! А помните ли вы девочку, с которой пускали когда-то мыльные пузыри? Лет эдак пятьдесят назад…» А он говорит: «Мыльные пузыри?… Нет, не помню». Представляешь себе эту глупую ситуацию? И я говорю «извините» и ухожу. Вот радости-то!

– А если он скажет «помню»?

– Если скажет «помню»?… В таком случае ситуация тоже может быть глупейшей. Да, допустим, он говорит «помню». «И мыльные пузыри помню, и овчинный тулуп на лестничной клетке, и как ныряли в сугробы, и как мели подъезд к празднику… Всё, всё помню!» – говорит он. А рядом – стоит его жена (мне кажется, я прямо вижу её!) «Как, – говорит она, – ты до сих пор помнишь мыльные пузыри, которые пускал с этой женщиной?! И ещё какой-то там тулуп?!» Ой, Ксюша, не думаю, что ей будет приятно узнать, что у её мужа такая прекрасная память. (Мне лично было бы неприятно). Ну вот, я обрадуюсь, что он всё помнит. А потом я уеду – а они начнут ссориться из-за этих мыльных пузырей. И она подаст на развод! А если и не подаст на развод, всё равно будет упрекать его при каждом удобном случае этими несчастными пузырями!…

– А если у него нет никакой жены? Если у него вообще никого нет?

– Тогда совсем грустно. У меня – замечательный муж и любимые дети, а у него – никого… Мишка такого не заслужил. И помочь я ему в таком случае ничем не смогу. Ему только станет ещё грустнее, что у меня всё сложилось, а у него – нет.

– Выходит, ты не хочешь его увидеть? Своего лучшего друга детства? А может, всё хорошо будет? Может, вы опять с ним подружитесь? Ты же грустишь, что у тебя мало друзей.

– А я и не раздруживалась с ним никогда. Я всю жизнь с Мишкой дружу. Но встречаться с ним, мне кажется, я не должна. Во имя нашей дружбы.

– Значит, мы не пойдём в адресное бюро?

– Значит, не пойдём.

– А жалеть потом не будешь? – спрашивает моя прозорливая дочка.

– Конечно, буду! – честно говорю я.

– Ну, тебя не поймёшь! – хохочет она. – Давай лучше спать!

Мы погасили свет, но я чувствовала, что Ксюша ещё долго не засыпала.

А я, переполненная впечатлениями этого огромного дня, не спала до утра…

13 октября 2004.Среда

Утром светило яркое солнышко и сеялся лёгкий, нежный снежок… Синица на балконе громко и настойчиво долбила баночку с ряженкой. Ксюша спала до пол-первого по местному времени.

Когда она проснулась, попили чаю и поехали в цирк. Долго ехали по длинной, одноэтажной Туркестанской улице… Мне нравятся названия улиц с азиатским привкусом.

Но цирк оказался странный, неправильный. Как цирк работает только летом, а в остальные времена года здесь поют разные певцы и играют в КВН. Певцы нас не заинтересовали.

И мы отправились в Азию. То есть – к реке Урал, где есть мост «Европа – Азия». Перейдёшь по нему – и ты уже в другой части света! (Так нам сказал наш вагонный попутчик с ёлочкой).

Но тот мост, на который мы сначала отправились, оказался не пешеходным. Он был широк и шумен, по нему неслись сотни легковушек и грузовиков в обе стороны – одни стремились в Азию, другие – в Европу… Гул моторов стоял, как на аэродроме… И стоял знак, запрещающий пешеходные прогулки.

Мы отправились на поиски другого моста.

Мы прошли через дворики с покосившимися, почерневшими от времени избушками, дровяными сараями и «удобствами» во дворах, осколками старинных башен и замшелых крепостных стен… где-то мелькнула мечеть, где-то – высоченный минарет… Азия чувствовалась и в европейской части города.

И вот – мы вышли на центральную улицу. Она была очень хороша! Нам показалось, что мы попали на питерский Невский проспект! И мы пошли по этой дивной улице, радуясь каждому дому, каждому балкону, каждой башенке… Какой сказочный город! Сколько милой, живой старины…

– Ксюша, а ты знаешь, почему здесь всё сохранилась – и избушки, и особнячки, и башенки?

– Почему?

– Просто здесь не было войны!

– Какой войны?

– Второй мировой. Вот в чём секрет. Этот город не знает бомбёжек… Этот город не убивали! А теперь в городской казне, видимо, нет больших денег – чтобы разрушать старое и громоздить что-то уродливо-новое. Поэтому город живёт своей естественной жизнью – без насильственных разрушений. Да, что-то стареет, что-то ветшает, но ничто не убивается ДО ВРЕМЕНИ.

…Второй мост был очень красив – такой лёгкий, изящный! В нём было что-то стрекозиное. Как будто исполинская стрекоза зависла над рекой, соединив собой её берега…

К мосту с горы вела почти Потёмкинская лестница. 112 ступеней! Ксюша подсчитала. На высоком европейском берегу стоял величественный памятник лётчику Чкалову. А на азиатском берегу желтел большой парк, переходящий в лес…

Прохладно. Безлюдно. Хорошо осенью – ничего лишнего, никого лишнего. Как будто всё, что вокруг – только для тебя…

Урал оказался не таким бурным, каким помнился мне. Тихая, осенняя река с ледяной водой и красивыми задумчивыми берегами…

Перешли в Азию. Здесь шумели гигантские старые осокори, роняя листву… Среди пустынного парка мы увидели четырёх лошадей. Правда, глиняных. Но очень милых. «Поездили» на них. Поискали на берегу красивые камушки – для себя, и для Мариши. Перед отъездом я спросила свою сестру: «Что тебе привезти с твоей родины?» Она сказала: «Камушек. Привези мне камушек».

Пока бродили там, дважды звонил Ксюшин мобильник. Московский приятель Коля спрашивал Ксюшу, будет ли она сегодня на занятиях – на её любимых фольклорных играх, а Ксюша со смехом отвечала, что она сейчас гуляет по Оренбургу! Чему Коля очень удивился. А ещё звонила Ирина, которая встречала нас на вокзале. Хочет общаться!

Перейдя по мосту-стрекозе обратно в Европу, мы обнаружили, что вдоль берега тянется узкоколейка – детская железная дорога. И пошли по шпалам вдоль берега… Справа – стального цвета пустынная река, слева – гора, заросшая густым, тёмным лесом… И не скажешь, что мы – в центре города!

Да, а в самом начале, ещё до цирка, мы съездили на вокзал, чтобы знать, сколько нам для этого нужно времени. Оказалось – двадцать минут. Не выходя из автобуса, поехали в обратную сторону, но другими улицами (о, магическая паутина!).

Ехали по Парковому проспекту, среди ярко-жёлтых каштанов и акаций, то и дело начинал порхать пушистый снежок, светило яркое солнце, и я теперь понимаю, как мы ехали тогда с отцом в мае, среди этих деревьев, которые были тогда все в цвету… как сейчас – в снегу…

* * *

Я за сегодняшний день по уши влюбилась в Оренбург!

Это потрясающий, уникальный город. Раньше я его тоже любила, но только два конкретных места, а теперь люблю ВЕСЬ! Люблю его глазами, ногами и кнопочкой фотоаппарата.

Город, который мне напоминает Философскую улицу, Симферополь, Сочи, Одессу… Очень южный, очень тёплый, ласковый, уютный… Очень разнообразный! Он не может наскучить. В центре нет двух одинаковых домов. Невероятное смешение стилей, эпох, и всё это воспринимается очень естественно и смотрится удивительно органично.

Хочется фотографировать каждый дом, каждый поворот улицы… Новое не убивает старое. И не вытесняет старое. И не возвышается (морально) над ним. Очень демократичный город. Любящий свою старину. Рядом спокойно уживаются какая-нибудь древняя избушка, увязшая по самые окна-глаза в земле, и – сверкающий офис. Двухсотлетний дом и – новострой. Как в хорошей сказке: дети и старики рядом. Я просто очарована! Я чувствую, что я могла бы жить в этом городе. Всю жизнь. Если бы меня не увезли отсюда ребёнком.

Так и жила бы… На Полигонной. Или на Коростелёвых. Чудеса!

А как же мой милый Гавр? Как бы он меня нашёл тогда? Как бы мы встретились?…

* * *

Ужинали в «нашем» Макдоналсе. Потом искали дорогу домой – в гостиницу. Потом ходили за кипятком к администратору. Потом читали: я – рукопись новой Антошиной книги – «Третья Африканская экспедиция», Ксюша – «Белого ягуара» Фидлера.

Завтра мы едем на Сакмару!…

Звонила Ирина. Завтра вечером идём к ней в гости.

Звонили папе. У него всё нормально, со зверушками управляется. Спасибо ему!

Всё! Надо спать! Опять – глубокая ночь…

14 октября 2004. Четверг

Праздник Покрова Божьей Матери.

…Хотя, погасив свет, мы сказали вчера друг другу «Всё! Пора спать!», тем не менее, мы с Ксюшей проговорили ещё часа два. То есть до трёх ночи. Наша главная тема этих оренбургских ночей – взаимоотношения людей. Дружба. Говорили о Ксюшиных бывших подружках и о ребятах из «Солнечного мира» – реабилитационного центра детей-инвалидов, с которыми мы дружим уже четыре года. Говорили о том, что здоровые дети часто не умеют ценить то, что имеют, не умеют радоваться жизни. А больные – умеют. Здоровый ходит мрачный и всем недовольный, а больной, который и ходить-то не может, светится радостью… Так кто из них на самом деле болен, а кто здоров?

Утром проснулась в девять часов по-местному. (По-московскому – в семь).

За окном – мела ПУРГА!… Дул сильный восточный ветер – из далёкий СТЕПИ…

Деревья гнулись пополам, с них слетали снеговые шапки, всё это клубилось, неслось…

Одним словом, пришла ЗИМА. Наш третий день в Оренбурге – и вот, третье время года.

Первое утро – лёгкий, моросящий дождик, – бабье лето.

Второе утро – солнце и лёгкий снежок, – осень.

Третье утро – пурга! – зима…

Интересно, что будет завтра?…

Вышла на лоджию, поснимала на цифровой фотоаппарат всю эту снежную красоту… Справа на заснеженной ёлке сидели две нахохленные вороны. Я сфотографировала и их тоже – одна, недовольная, улетела…

Ксюша сладко спала. Я читала Антошину «Африку». Опять прилетела птичка на подоконник и стала долбить коробку с ряженкой. Очень громко стучала клювом – как будто заколачивала гвозди. Смешно. Синичка это была, маленькая и бойкая.

* * *

Потом меня сморил сон – всё-таки четыре часа ночного сна маловато. И, вместо того, чтобы будить Ксюшу, я уснула сама. Имею право. Я – в отпуске!

* * *

Проснулись одновременно.

Решили на Сакмару сегодня не ехать. Лучше навестить мальчика Тимура. А потом – к Ирине. Куда обещал прийти и Игорь Пинчук.

Несмотря на снег и ветер, Ксюша наотрез отказалась надеть тёплую шапочку и вновь облачилась в свою ковбойскую шляпу. Она говорит: «Ковбои ходят в шляпе круглый год!»

К сожалению, Ипподром, куда Ксюша, заядлая лошадница, хотела съездить, оказался далеко за городом. Так что этот пункт из своего плана мы вычёркиваем. По крайней мере, не в этот раз.

* * *

Взяли сумку с книгами и игрушками и поехали на улицу Газовиков. К Тимуру. Это где-то на окраине. Может быть, там мы увидим СТЕПЬ!

Ехали на троллейбусе мимо моего дома на Полигонной… Стоит! И серая кошечка сидит на пенёчке во дворе…

Но и на улице Газовиков степи мы не обнаружили. Хотя резкий степной ветер продувал всё насквозь! Чувствовалось, что степь где-то рядом… И если бы не холод и не грязь по щиколотку, можно было бы отправиться на поиски: идти и идти, прямо, прямо… и, я уверена, скоро мы вышли бы в степь!

А пока мы отправились к мальчику, который нас ждал.

Нам обрадовались. Книгам и игрушкам. В семье – четверо милых детей. Тимурчик, очень трогательный, нежный мальчик, похожий на воробушка. Он самый младший в семье. У него такой простодушный, доверчивый взгляд… За что судьба послала ему такие испытания?… Ему и всей его семье… Сейчас у Тимура ремиссия, он улыбается. Он показывает, какие игрушки и книжки прислали ему незнакомые люди, которые через Интернет узнали о нём. Какие письма ему написали. Сначала он складывал письма на ночь под подушку, но теперь это уже внушительная стопа, под подушкой не спрячешь. Слава Богу, на свете много добрых людей.

Три Тимочкины сестры: Ира, Инна и Динара. Ире 14 лет, самая старшая, с огромными, в пол-лица, печальными глазами. Она уже заходила на Ксюшин сайт, они о нас уже много знают.

Динара – самая младшая из сестёр, с блестящими чёрными раскосыми глазами, с чёрной чёлочкой до бровей, хорошенькая, как японский ангелочек. Лучится радостью. Видно, она не осознаёт, какая беда живёт под их крышей. Средняя из сестёр, Инна – серьёзна и закрыта, вещь в себе. Девочки год прожили без мамы – мама была с Тимуром в Москве на лечении. С девочками оставались папа и бабушка.

Луиза – уставшая мама с грустными глазами. Много говорит о болезни сына. При нём. Наверное, не надо бы… Но, наверное, нет сил не говорить. Тем более, когда свежие слушатели. Какие прогнозы? Полная неизвестность. Всё решит переломный возраст…

Бабушка, бывший библиотекарь, светлая старушка, тут же впилась в наши книги. Говорит: «Наверное, это смешно – в моём возрасте любить стихи, но я их очень люблю!» Ей 75 лет. Одна нога на протезе (после автокатастрофы), но бабушка светится улыбкой.

Ксюша быстро нашла общие темы с девочками. Ира, оказывается, тоже пишет, мечтает быть писателем. Ксюша подарила ей свой роман «История Арно», и Ира его тут же проглотила.

А мы с Луизой пили чай и общались на кухне. О детях, конечно. И мне было удивительно произносить это имя – Луиза…

Потом на кухню, к чаю и сладостям, переместились дети.

Потом я их сфотографировала – на память: Тимурчика с мамой, и всех детей.

Уходили – как от старых знакомых. Девочки, все три, пошли нас провожать на остановку. Дул сильный ветер…

– Девочки, а где тут у вас степь? – спросила я.

– Степь?… – удивились они. – Даже не знаем…

Да, нужно будет приехать сюда весной, или летом, и отправиться на поиски СТЕПИ… Где-то же она есть, оренбургская степь! Ветер-то дует оттуда! Я узнаю его… Я его ни с каким-другим ветром не спутаю!

* * *

Да, забыла сказать про мальвы! Про те, что у гостиницы. И сегодня, под снегом, они продолжают цвести!…

А Ксюша вылепила утром, первую в этом сезоне, снежную бабу и оставила её под листом. (Вечером баба была жива).

* * *

После Тимура мы отправились в гости к Ирине. К той, которая нас встречала на вокзале. Ксюша смеётся: «От одной Ирины – к другой Ирине!»

Опять ехали на троллейбусе мимо дома на Полигонной… А может, я всю жизнь так и езжу мимо него?… Может, я никуда и не уезжала?…

У Ирининого дома зашли в магазин – купить тортик к чаю и кое-что себе на ужин, в гостиницу. Стоим у кассы и вдруг слышим за спиной:

– А это, наверное, вы? Ксюша и Мария?

Оглядываемся – высокий молодой мужчина, лет тридцати пяти.

– Я вас по шляпе узнал! – улыбается он.

– А вы – Игорь? – говорю я.

– Ну, да. И мы идём туда же, куда и вы. На пельмени к Ирине Михайловне.

Рядом с ним – Татьяна, которая тоже нас встречала. Оказывается, они муж и жена. Они с Игорем и впрямь живут на Полигонной улице, снимают там квартиру. Только не в моём доме, конечно, а в более современном.

Кстати, эта Ирина живёт на улице с весёлым названием – Самолётная. Когда мы к ней шли (ещё без Игоря), я порывалась по дороге зайти в какое-нибудь кафе и поесть, потому что вермишель в девять утра и чашка чая с круассаном в четыре, давно уже выдохлись во мне. Я сказала Ксюше:

– Если мы придём к Ирине, а там будет только чай с «наполеоном» – я погибла!

Но поесть по дороге не удалось – все кафешки были прокуренными, и мы тут же из них выскакивали.

И вот мы приходим – а нас ждёт накрытый стол: салатик и пельмени собственного Ирининого изготовления. И помидоры с собственной грядки. Ужасно всё вкусное! Просто объедение. (Хороши б мы были с набитыми животами!) А потом… а потом внесли чай с «наполеоном»! Мы с Ксюшей прямо обалдели. Она шепотом меня спросила:

– А откуда ты знала, что будет «наполеон»?

– Понятия не имею.

– Ты интуит!

Кроме Ирины, и Игоря с Татьяной, был ещё 17-летний Юра, сын Ирины, и её дочь Оксана с мужем, очень милые ребята.

Кроме вкусной еды, было потрясающее общение! Такого общения у меня давно не было. Вот, оказывается, зачем я сюда приехала!!!

Первый вопрос, который мне задала Ирина:

– Скажите, а зачем вы приехали в Оренбург?

Всё-таки её это очень интриговало.

И меня прорвало… Я им стала взахлёб рассказывать о Полигонной улице пятьдесят пятого года, о степи, об отце, о Мишке Бочкарёве, о мыльных пузырях, о Сакмаре…

К концу моего рассказа мы совершенно сроднились.

Мне казалось, что я этих людей давно и хорошо знаю. Особенно Ирину и Игоря. Татьяна весь вечер молчала, видно, что она молчунья, но глаза у неё говорящие. С такими глазами можно и молчать. Очень умненькая Оксана. Но Ирина и Игорь – это поистине родственные души! Игорь говорил о школе, о нашем образовании, о том, как оно калечит детей. Говорил прямо моими словами! Он начинал – я заканчивала фразу. И наоборот. А Ирина говорила о семье, о воспитании детей, о том, как родители калечат порой своих детей, сами того не осознавая. Говорила тоже моими словами! Я ещё не встречала людей, с которыми бы у меня было такое взаимопонимание – буквально с полуслова.

Игорь и Ирина организовали в Оренбурге курсы – по реабилитации людей, искалеченных школой. Они помогают людям избавляться от комплексов, помогают им вспомнить о своих способностях и своих талантах, которые были забиты школой. Они помогают воскресить желания и интересы, и веру в свои силы. (Это прямо то же, что делает Гавр в своей литературной студии!) А Ирина ещё ведёт занятия с родителями на тему: как нельзя обращаться с детьми. (Об этом же я пишу в своих книгах!) А Оксана занимается с детьми, которых уже успели травмировать детсад и начальная школа. (Этим же мы занимаемся в нашем домашнем детском клубе!)

Я смотрела в светлые, красивые лица этих людей, слушала их оживлённые голоса, полные оптимизма, и радовалась, что в моём любимом городе есть этот маленький коллектив умных и энергичных людей. Они делают то, что сейчас нужнее всего! Такие курсы должны существовать во всех городах, они должны быть на каждом углу! Потому что в нашей стране -миллионы искалеченных школой людей, которые забыли о том, что их когда-то что-то интересовало… Которые забыли о том, что жизнь дана человеку для радости.

Вообще, о чём бы мы ни говорили – о семье, о родительской ответственности, о вредности школы – во всём наши взгляды ПОЛНОСТЬЮ совпадали. Это было удивительно, радостно и просто супер!!!

Ещё Ирина и Игорь расспрашивали Ксюшу, как ей живётся без школы. И она с радостью рассказывала им о своих любимых лошадках, о верховой езде, о студии гобелена, о нашем детском домашнем клубе, о нашем домашнем зоопарке… И о многом другом, что составляет и наполняет нашу жизнь. И нашим новым друзьям всё было интересно. Они были в восторге: «Можно же, можно обходиться без школы!» – «Конечно, можно!» – говорили мы.

На прощанье мы подарили нашим новым друзьям наши книги, – может быть, они помогут им в их работе.

И так не хотелось уходить!… Мы попрощались в одиннадцатом часу, с надеждой, что будем общаться и дальше: встречаться, переписываться и так далее. Всеми возможными способами. Мы пришли к почти незнакомым людям – а через три с половиной часа прощались с хорошими друзьями, от которых не хотелось уходить. Вот как бывает в жизни.

Оксана с мужем ушли с нами – им приблизительно в ту же сторону.

…Опять мы ехали мимо моего дома на Полигонной. Теперь это дом №29 по Карагандинской, говорю я себе, но всё равно для меня – это мой дом на Полигонной… Сейчас в нашем доме светились окошки… И окна нашей квартиры тоже… Там живут люди!

…А через день мы придём сюда попрощаться, и опять приласкаем серенькую кошечку, которая промурлычет нам прощальную песенку, и наберём с клумбы семян ноготков, чтобы посадить весной на нашей московской лоджии…

* * *

В номер зашли в 23 часа 1 минуту. Позвонили папе. У него всё в порядке. И все наши милые животные тоже в порядке: и кролик, и крыски, и курочка с петушком, и ёжик. Все в порядке, только скучают по нас. Особенно кролик, Кешенька, он Ксюшу просто обожает и долго не может без неё. А Антоша завтра уезжает в Минск – у него там лекции: будет рассказывать о своих автостопных путешествиях по Африке и Азии. Этим летом он был в Китае. У него своя Азия, у нас с Ксюшей – своя. А у Гавра через месяц будет своя Азия! Он летит на Филиппины. Будет там учить начинающих писателей писать сказки…

Всё, надо спать!… А завтра – на Сакмару!…

15 октября. Пятница

Ксюша допоздна читала вчера книгу, которую ей подарила девочка Ира, сестра Тимура. Книга про цирковую лошадь, про скачки, хорошая книга. Но в ней оказалось много неточностей, заметных только опытному коннику. Ксюша без конца мне их зачитывала, призывая посмеяться вместе. Наконец, я взмолилась: «Ксюнёк, я вообще-то уже сплю!»

…Утром за окном не было ни дождя, ни метели – но лёгкий морозец, как бывает весной, в апреле. Так что можно сказать, мы здесь уже четвертое время года!

Дежурная по этажу подарила нам на два дня электрический чайник. Теперь не нужно бегать на первый этаж на поиски кипятка.

Прежде всего посмотрели под лист на газоне – но вчерашняя снежная микро-баба растаяла… А розовая мальва всё цветёт!

В Оренбурге – как в Сочи, много кошек на улицах, очень милых. Самая милая – в моём дворе на Полигонной. И как в Судаке, много дворняжек, совершенно безобидных. Некоторые подходят и смотрят в глаза. Многие спят, свернувшись калачиком. Прямо на тротуаре, под ногами у прохожих. И никто их не тревожит.

Спокойный, неторопливый, совершенно не агрессивный город. Не слышно ругани на улицах. Много приятных лиц. Много лиц азиатских, но никто не реагирует на них как на террористов. Часто слышна нерусская речь – видимо, татарская, или башкирская. Город на рубеже двух частей света.

* * *

Молодёжь, и ребята и девушки, все обращают внимание на Ксюшину ковбойскую шляпу.

– Ой, я уже не могу! – стонет она. – Почему они все ТАК смотрят?

Но всё равно ходит в шляпе.

Заходили в тир. Ксюша постреляла, восхитив хозяина тира своей меткостью и… своей шляпой!

* * *

Зашли в Центральную детскую библиотеку и подарили свои книги: папиного «Червячка Игнатия», моих «Голубков в небе», «Сто улыбок», «Карантин» и «Не прощаюсь с тобой». Библиотекарши очень удивились. Благодарили нас.

* * *

Проходили мимо Адресного бюро.

– Ну, как, зайдём? – спросила Ксюша.

Постояли напротив двери…

И – не зашли.

– Конечно, я хотела бы узнать Мишкин адрес. Я написала бы ему письмо… Это лучше, чем заваливаться ни с того ни с его в гости. А в письме – только одно слово: СПАСИБО.

– И всё? Одно-единственное слово?

– А ещё лучше – написать книгу. И послать ему. Пусть читает…

– Значит, адрес надо узнать?

– Потом, Ксюнечка, потом. Я напишу из Москвы в это адресное бюро. Когда книга будет написана…

* * *

Вновь отправились к моему дому на проспект братьев Коростелёвых.

Ещё поснимали дом, при другом освещении: тогда были сумерки, а теперь – солнышко. Поснимали улицу и двор, и не просыхающую лужу во дворе, и ещё раз наш милый балкон, парящий над двором, и окно Мишкиной комнаты, и одинокий куст жёлтой акации…

А потом засекли время – и отправились на Сакмару!

…Мы шли мимо дома дяди Ромы Вассермана, шли мимо завода «Гидропресс», который когда-то строили дядя Рома и Фёдор. Мимо сквера у завода «Гидропресс» – здесь мы когда-то собирали с мамой кленовые листья… И пока я фотографировала все его милые аллейки, Ксюша впала в детство – каталась на карусели, отталкиваясь о землю ногами. Карусель была необычная – старинная, деревянная, с красивой деревянной резьбой. Её мы тоже сфотографировали.

И пошли дальше… Мимо старинных двухэтажных домиков, у каждого – маленький скверик… помню, помню, как мы спасались здесь от немилосердного солнца!

А дальше пошли заводы, заводы… заборы, узкоколейки… грязь, лужи… И всё это было таким родным, что мне хотелось обняться даже с вывеской «Шпалопропиточного завода»!

До моста шли двадцать минут. И я замерла, ошеломлённая… На том берегу, как и полсотни лет назад, СТОЯЛ ЛЕС!!! Не микрорайон сереньких девятиэтажек, – а ТОТ САМЫЙ ЛЕС…

Живой, не пропавший с лица земли, не вырубленный, не зачахший… Живой лес моего детства!…

– А ты говорила, идти сорок минут, – сказала Ксюша.

– Во-первых, мы ещё не дошли. Надо ведь ещё перейти мост. И пройти по лесу. А во-вторых, мы же были маленькие дети, у нас была другая скорость.

– У нас из-за твоего фотографирования скорость тоже не очень велика.

– Ну, да, – засмеялась я и вытащила фотоаппарат. И стала снимать панно, на котором было написано: «Оренбург 1743 год Северный округ». Забавно: в Москве мы тоже живём в Северном округе.

И тут же к нам подошёл молодой автоматчик, охраняющий мост, и строго спросил: кто мы, откуда, и что тут делаем? Мои объяснения его успокоили. И он вежливо объяснил мне, как лучше пройти к Сакмаре.

Мы потопали через мост. Это – уже новый мост. А параллельно ему – идёт старый мост. Полуразрушенный… Тот самый! С красивыми, осыпающимися перилами… По которому мы когда-то и переходили на другой берег…

С моста мы спустились по узкой, крутой, со стёртыми ступенями, лестнице… И оказались в густом лесу! В тени двух мостов… Среди тёмных луж, золотой листвы и тишины… И медленно, медленно пошли к реке… Сквозь задумчивый, сумеречный лес… Родной лес… Не забытый лес…

И вышли на берег. Он был высокий и пологий. Это была мягкая, задумчивая гора, поросшая лесом. А там, внизу, текла река…

Бурная и широкая (в моей памяти) Сакмара текла по-осеннему тихо, и была в два раза уже, чем пятьдесят лет назад. Но, может, это просто осень… Осенью все реки мелеют – после жаркого, сухого лета. Но Ксюшина реакция была противоположна моей:

– Какая широкая река!… – воскликнула она удивлённо. – А какое течение быстрое!… Прямо видно, как она течёт, бежит!…

А какие дивные берега!… Какая вдумчивая тишина… И – ни души вокруг. Мы одни в этом тихом, осеннем, акварельном мире… Пошёл дождик… Стало ещё акварельнее, ещё задумчивее…

И мы пошли к ней – к моей реке – с этого холма. И я поняла, что мы идём не по берегу, а по дну реки – по чудному песочку, по дивным разноцветным камушкам… Их тут такая россыпь!…

И я поздоровалась с моей рекой, окунув руку в её течение. А вода в Сакмаре – как лёд!

Противоположный берег – крут и обрывист, как и пятьдесят лет назад.

– Видишь, Ксюша, какой тот берег? Как будто срезанный ножом. Совершенно отвесный. Поэтому мы всегда ходили только на этот берег.

– Послушай, а родители так и не узнали, что вы сюда ходили?

– Так и не узнали…

– Значит, мама твоя считает, что ты на Сакмаре никогда не была? Ни разу в жизни?!

– Угу.

– Фантастика!

Мы решили сфотографироваться. Втроём. Вместе с Сакмарой. Ксюша установила на холме наш фотоаппарат, прикрыв его зонтиком. Зонтик тут же понесло ветром… Она догнала его и поглубже засунула его ручку в песок. Завела фотоаппарат на автоспуск. Побежала ко мне… Я стояла на берегу. Она успела добежать и обнять меня. Фотоаппарат мигнул вспышкой… Получилось! Мы и Сакмара. Точнее – Сакмара и мы. На память…

А потом мы собирали камушки. Камушки блестели под дождём разноцветной россыпью… Остановиться было невозможно!

– Послушай, надо уходить отсюда. Срочно! – говорит Ксюша. – Иначе с меня брюки свалятся!

Она набила камушками полные карманы брюк, и теперь еле двигалась. Камушки тянули брюки вниз, она их поминутно подтягивала, но они всё равно неумолимо сползали, она хохотала…

– Послушай, – говорит она, – а где же страшные сакмарские водовороты?… Не вижу я их.

– И я не вижу. Может, осенью они утихают?…

…Я стою на берегу реки, которая течёт так задумчиво, под задумчивым дождиком…

Я не могу оторвать взгляда от её течения… Сакмара!… Единственная в моей жизни река, о которой я могу сказать: «Это моя река. Река моего детства».

Она похожа на меня. Точнее, я – на неё. Мы с ней – родственные души. Моя жизнь – как эти, стремящиеся вдаль воды… Да, водовороты ушли куда-то в глубину, да, обнажился берег, но зато сколько чудесных камушков!… А берег стал выше и величественнее.

Милая моя река, вот я и пришла к тебе. Я всегда о тебе помнила. Ты учила меня сопротивляться течению, ты учила меня не бояться водоворотов… И каждый шаг в глубину был достижением и счастьем.

Я скучала по тебе, Сакмара, но я не могла прийти к тебе раньше. Почему?… Наверное, мне нужно было пережить вырастание из детства. Не только своё, но и своих детей. Сына. Дочки. Только теперь я могу в полной мере оценить всё, что здесь было. В этом городе. На этой реке. И что это всё для меня значило… Только теперь. До всего нужно дорасти…

Россыпь дивных камушков на твоём обнажившимся дне…

И каждый камушек – как драгоценное воспоминание на дне моей души…

Вот она – дивная мозаика моего оренбургского детства…

– Я хочу когда-нибудь поплавать в этой реке… – задумчиво говорит Ксюша. – Она мне так нравится!

– Мы приедем сюда ещё раз, Ксюнечка. Точнее – ещё не раз…

– Но в следующий раз обязательно летом! Чтобы поплавать.

– Да, года через два… Летом… Непременно!

10 октября – 10 декабря 2004

P.S. Ксюша, милая моя девочка, моя чудесная спутница в путешествиях по жизни! Я дарю эту книгу и эту реку – ТЕБЕ…