Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Часть первая
Война

Илья Котенко¹
Снаряженные народом

1

Не знаю, откуда происходит слово «наряд». В словаре сказано, что это «группа лиц, выполняющая служебные обязанности по особому назначению, а также сами такие обязанности». Но откуда оно взялось? Может быть, от старого русского ратного слова «снаряжать».

Первый раз оно пришло и осталось в памяти вместе со старой песней, которую певали по вечерам рыбаки станицы Елизаветинской: «Снаряжен стружек, как стрела, летит…» А потом оно, совершенно уже в другом виде, возникло в донецкой степи, когда мы, шахтерские мальчишки, под всякими предлогами стремились проникнуть в большую, с цементным полом, комнату у самого шахтного ствола, которая так и называлась – «нарядная». Перед сменой здесь всегда было людно, шумно, накурено. Здесь можно было узнать все поселковые новости, и отсюда, проверив в последний раз свои лампочки, на ходу докуривая цигарки, уходили шахтеры куда-то далеко под землю.

Много лет спустя, в годы первой пятилетки, мы, только что начавшие бриться комсомольцы, снова встретились с «нарядной». Это был деревянный, сбитый из горбылей барак, стоявший в самом дальнем углу строительной площадки Сельмашстроя. По утрам вокруг него собирались сотни подвод и саней, на снегу ярко зеленели клочки душистого донского сена, над лошадьми поднимался пар, а их хозяева, «грабари», съехавшиеся чуть ли не со всей Центральной России мужики, толпились в бараке, грелись у железных бочек, превращенных в печки, ругались с нарядчиками. Получив «маршрут», «грабари» поглубже натягивали треухи и выходили к своим «грабаркам», чтобы через несколько минут мчаться на них по дорогам в каменоломни, к Дону, за песком и на станцию Нахичевань-Донская, где на платформах высились шершавые ящики с заводским оборудованием.

После мы встречались с этим словом в армии. Как и многое в жизни, оно, это слово – «наряд», оборачивалось иногда своей неожиданной стороной, с малоприятным добавлением «вне очереди». Но зато как много гордых и глубоких ощущений и мыслей рождало оно, когда, осмотренные с ног до головы старшиной, мы уходили в гарнизонный наряд. Засыпает хорошо поработавший за день город, гаснут в многоэтажных домах огни, затихает даже листва на деревьях, и кажется: весь земной шар погружается в сон, а ты стоишь, прижав к боку винтовку, и чувствуешь, что охраняешь не крохотный объект, вещевой или продовольственный склад, а покой миллионов людей.

И вместе с народом становились мы в грозные годы в наряд, который был уже общегосударственным, общенародным, общечеловеческим.

2

В конце августа 1941 года к нам в действующую на Смоленском направлении XIX армию неожиданно прибыли Михаил Шолохов, Александр Фадеев и Евгений Петров. Впрочем, неожиданным их появление могло показаться именно тогда. Сейчас понятно, почему они появились в тот трудный месяц войны именно у нас, в нашей армии, на нашем участке.

Редакция нашей газеты «К победе» вместе с другими подразделениями штаба армии стояла тогда в лесах восточнее Вадино, неподалеку от шоссе Вязьма – Смоленск. Больше месяца передовые части вели позиционные бои под самой Духовщиной. Около колес типографских машин уже стала пробиваться зеленая травка осеннего побега, выгоревшие брезенты на машинах провисли под тяжестью опавших листьев, а по ночам часовые, выходя на посты по охране бивака, набрасывали на плечи шинели. Похоже было, что армия готовилась зимовать на занятых рубежах: мы еще спали в зеленых шалашиках, сложенных из соснового лапника, но отделение саперов в самом центре нашего расположения откапывало для всей редакции гигантскую землянку. Стала лучше работать полевая почта, появился военторг, даже тропинки между штабными подразделениями кто-то аккуратно посыпал песком. Словом, после беспокойного и тяжелого отхода армии из-под Витебска, через горящую, сметенную бомбами Рудню, опустевший Смоленск и заваленную трупами и разбитой техникой Соловьевскую переправу наступила пора передышки и ответного удара.

И он, этот ответный удар, наступил. Сначала на участке нашей армии вышла после длительных боев в немецких тылах большая группа под командованием генерала Болдина. В прорыве фронта участвовали авиация, танки и крупные части армии. Затем, развивая успех, полк под командованием полковника Грязнова повел успешное наступление; за ним пошли вперед другие полки и дивизии. Мы впервые увидели трофейные немецкие автоматы, танки, орудия и немецких пленных. Это был, по существу, один из первых крупных ударов, которые нанесли наши полевые войска на Западном фронте, и все мы мотались дни и ночи, не зная передышки: на передовую, в освобожденные деревни, к разведчикам и снова к себе в редакцию.

В разгар этих событий и появились у нас Михаил Шолохов, Александр Фадеев и Евгений Петров². Об их появлении в армии мы узнали накануне и с нетерпением ожидали: зайдут они к нам или нет? Кто-то передавал, что они путешествуют по передовой вместе с командующим армией генералом Коневым, что будто Шолохов, где только можно, ищет донских казаков, а Фадеев – дальневосточников. Обсуждали вопрос: стоит ли их просить написать в нашу газету и чем угощать?

Появились они неожиданно, когда мы, расположившись на брезенте, поедали свой военторговский обед. Первым из-за маленьких сосенок вышел Михаил Александрович. Увидев нас, он остановился, поджидая Фадеева, Петрова и сопровождавшего их работника политотдела армии, затем сделал несколько шагов вперед и, чуть улыбаясь, приложил руку к зеленому козырьку фуражки:

– Здорово, земляки!

Мы вскочили. За время войны мы научились должным образом относиться к званиям и чинам: на петлицах наших гостей пестрели «шпалы», у Фадеева, если не ошибаюсь, был даже «ромб». Только наш старейшина, любимый «батя», писатель Александр Бусыгин, с ухмылочкой вытер ладонью рот и, поправив выгоревшую, закапанную смолой пилотку, шагнул навстречу:

– Здорово, Михаил Александрович!

– Здравствуй, Александр Иванович!

Они поздоровались чинно, чуть склонив головы, но в глазах обоих бегали какие-то удивительно милые бесенята, а затем, видимо не выдержав, они – и Шолохов, и Бусыгин – бросились друг к другу и обнялись так, что, казалось, намертво прикипели к спинам их руки. Затем Бусыгин поцеловался с Фадеевым, крепко пожал руку Петрову и как-то ловко обхватил их всех троих.

Евгения Петрова мы, тогда еще совсем молодые литераторы, до этого не видели ни разу. А что касается Шолохова и Фадеева, то это были наши, донские; многие с ними крепко дружили, почти все с ними встречались и, уж во всяком случае, знали их жизнь неплохо. И вот, когда они так стояли, обнявшись, в тени высоких сосен, на Смоленской земле, одетые в военную форму, я вдруг понял, почему эти трое дорогих нам людей на какую-то секунду замерли, прижавшись друг к другу.

В годы гражданской войны Шолохов, совсем еще тогда парнишка, мотался с продотрядом. Фадеев был комиссаром партизанского отряда, имея за плечами тоже не более двадцати лет. А Саша Бусыгин в девятнадцать лет был командиром красного бронепоезда. С той поры они немало сделали: славили жизнь, мужество, верность. Они любили друзей, детей, литературу, песни и вот снова встретились, одетые в армейскую форму, на далекой от Дона Смоленской земле, встретились опять на войне.

Впрочем, эта минутка-грустинка прошла, как березовый желтый листок, медленно проплывший мимо них на землю. Михаил Александрович, тая в уголках губ улыбку, кивнул в сторону нашей строящейся землянки:

– Устраиваетесь?

– Не помешает! – отозвался Бусыгин.

– Армия в наступление пошла, а вы курень строите!

– Наступать нам, Миша, далеко…

Шолохов, уловив в голосе Бусыгина неожиданно прорвавшуюся тоску, посерьезнел, кивнул.

– Это ты верно… Дорожка не близкая!

Фадеев между тем здоровался с нашими армейскими писателями и журналистами:

– Здравствуй, Гриша³, здравствуйте, Александр Палыч…⁴ Как живется литературе на солдатских харчах?

В это время работник политотдела, сопровождавший гостей, приложил к фуражке руку:

– Разрешите напомнить насчет пленных. Их сейчас допрашивают…

Фадеев махнул рукой:

– Мы их уже с Евгением видели у артиллеристов…

– Выходит, я отстал? – Шолохов улыбнулся. – Ну что ж, пойдем поглядим…

3

Пленных допрашивали метрах в пятидесяти от нас, на крохотной полянке, притаившейся среди густой сосновой поросли. Около палатки, растянутой веревками, за квадратным столиком на одной ножке сидел, перебирая листки бумаги, смуглый, цыгановатый капитан. Рядом с ним примостился молоденький, с девичьим, во всю щеку, румянцем, лейтенант-переводчик, не раз приносивший к нам в редакцию свои стихи.

– Сидите, сидите! – Михаил Александрович поморщился и недовольно замахал рукой, когда и капитан, и переводчик вскочили, уставясь на него удивленными и радостными одновременно глазами. – Продолжай, капитан! – уже более строго сказал Шолохов, усаживаясь у самой палатки на перевернутый ящик.

Пленные, до этого сидевшие перед столиком на траве, тоже вскочили и стояли теперь вытянувшись, отведя назад плечи, и переводили взгляд с капитана на Шолохова и обратно. Впрочем, стояли только двое, третий – широкоплечий, рослый, с гладко зачесанными назад мокрыми волосами офицер в черном мундире – продолжал сидеть, опираясь одной рукой о землю, и равнодушно жевал травинку.

– Силен! – вглядываясь в него прищуренными глазами и весь подавшись вперед, словно про себя произнес Михаил Александрович. – «Чистая кровь»?

– Так точно! – Капитан сел за столик. – Член национал-социалистической партии с тридцать четвертого года. Его повязали свои же солдаты…

– Что рассказывает?

– Молчит…

– Что будете делать с ним?

– Отправляем в Москву.

– А эти?

– Эти ничего… Говорят так, что не успеваем записывать… Желаете задать вопросы?

– Кто они?

– Вот этот… – Капитан перелистал тоненькую ученическую тетрадку и, не поднимая глаз, ткнул карандашом в стоявшего чуть впереди высокого, худощавого, с выпяченной грудью пленного: – Обер-ефрейтор Вернер Гольдкамп. Говорит, по профессии – спортсмен, на лодочной станции работал…

Обер-ефрейтор, услышав свою фамилию, еще больше оттянул назад плечи и бодро щелкнул каблуками. Михаил Александрович осмотрел его с ног до головы и улыбнулся, ибо бодрое настроение обер-ефрейтора никак не вязалось с его внешним видом.

Дальше я позволю процитировать слова из корреспонденции Михаила Шолохова «Пленные», написанной им для нашей газеты «К победе» и напечатанной в номере 101 за 31 августа 1941 года. В этом же номере напечатана и корреспонденция Александра Фадеева «Люди, прославляющие часть».

«Вернер Гольдкамп попал в плен сегодня утром, – писал Михаил Александрович. – Он участвовал в захвате Польши, Франции и с начала военных действий находился на Восточном фронте. Последние трое суток он не ел и не умывался, лицо и одежда его в грязи, серо-зеленый мундир изрядно потрепан, сапоги залатаны, даже голенища пестрят латками. Трое суток наша артиллерия громила батальон, в котором служил ефрейтор Гольдкамп».

– Значит, настроение неважное?

Выслушав перевод, ефрейтор согласно кивнул головой:

– О да, да – очень плохое…

– А с каким настроением шел на войну?

Гольдкамп мнется, бормочет о том, что все рассчитывали на скорую войну, что поход в Польшу и Францию был приятным, и даже пытается сострить насчет того, что для солдата самое главное – мягкая перина, вино и женщины.

Капитан, до этого терпеливо выслушивавший и вопросы, и ответы, видимо, узрел в ответе что-то выходящее из рамок дозволенного и, потирая свои густые угольно-черные брови, недовольно сказал:

– Вы у него лучше спросите: хочет он сейчас вернуться в Германию?

– Давай спрашивай! – согласно кивнул Шолохов.

Выслушав вопрос, ефрейтор поспешно прижал к груди руки:

– Нет, нет, сейчас не хочу. Я уже получил достаточно и больше войны не хочу.

Шолохов строго покачал головой:

– Как же так – не хотеть вернуться на родину?.. У него же, наверное, есть мать, жена или невеста?

Гольдкамп покосился на сидевшего на траве офицера в черном мундире, словно проверял, сведет ли еще раз с ним судьба, поправил пилотку с серебряным орлом и, подняв голову, уставился куда-то на вершины сосен. Да, у него на родине есть и мать, и молодая жена, и брат, и две сестры, но родина для него сейчас – это война…

– Толковый ответ, – согласился Шолохов.

– Артиллеристы образовали! – сердито подтвердил капитан. – Надо им всем такой всеобуч…

Третий пленный, ефрейтор Ганс Добат из 83-го пехотного полка 28-й дивизии, ничего особенного собой не представлял. У него был такой же, как у Гольдкампа, мятый и усталый вид, такая же светлая щетина на щеках и такая же словоохотливость. Он жаловался, что им плохо доставляли пищу, что их не поддерживали танки, что за три дня в их батальонах осталась пятая часть кадрового состава.

– Чем он до войны занимался? – спросил Михаил Александрович.

Выслушав вопрос, Добат долго что-то рассказывал. Капитан покачал головой и посмотрел на часы. Переводчик заметил этот жест и, остановив ефрейтора, сказал:

– Видимо, из бауэров… Говорит, на маслозаводе у отца работал…

– А ну-ка, повтори и ему вопрос: хочет вернуться к своим?

Добат поднял голову и, чуть усмехаясь, посмотрел на капитана.

Нет, не хочет! Он, конечно, понимает, что такой вопрос надо и интересно задавать пленным, чтобы узнать их солдатский дух, понимает, что его обратно русские не вернут, но если возникнет необходимость обмена пленными, просит учесть, что он, Ганс Добат, перешел к русским добровольно, и поэтому просит его до конца войны не тревожить. Переводчик покачал головой и, сложив «самописку», решительно, хотя и заметно робея от этой решительности, посмотрел на Шолохова:

– Скажите, товарищ Шолохов, у кого же загадочнее душа?.. Наши, чтоб вернуться на родину из плена, на колючую проволоку бросаются, подкопы из тюрем роют… Все здесь ясно… А они… как в сейф, свою душу положили – и ключ в карман… До конца войны. Что у них, родины нет?

Михаил Александрович поднялся, по-солдатски расправил под поясом гимнастерку и на секунду задумался.

– Да нет, товарищ лейтенант, родина у них есть, но для него война – не мать родна…

В своей статье «Пленные», о которой я упоминал, Шолохов писал:

«Сложная и хитро продуманная фашистами система, направленная к тому, чтобы любыми средствами удержать немецкого солдата под ружьем, пока еще в действии. В групповом окопе немецкой роты ни один солдат не может пройти к ходу сообщения, миновав офицера, но если он и проскользнет – в тылу его задержит полевая жандармерия. Ложь, запугивание, жестокая дисциплина – все это пока держит уставшего от войны немецкого солдата в окопах, но уже отчетливо проступают первые признаки начинающегося разложения части немецкой армии: недовольство офицерским составом, отсиживающимся в тылу, сознание полной бесперспективности войны с Советским Союзом, недоверие к авантюристической политике гитлеровской клики. И чем сильнее будет отпор Красной Армии врагу, тем быстрее пойдет неизбежный процесс распада и гибели немецко-фашистской армии».

4

Когда мы вернулись, в нашем расположении шел пир горой. Это выражение можно считать буквальным, потому что на огромном зеленом брезенте, растянутом на траве, высились горы припасов, крупно нарезанные куски хлеба. Одно в этом пире было примечательно – все сидевшие на брезенте кружком, как вокруг костра, были с блокнотами и записными книжками, а у секретаря редакции писателя Михаила Штительмана лежала на коленях подшивка нашей газеты.

Ребята рассказывали о подвиге капитана Войцеховского, оказавшегося в непосредственной близости от врага и вызвавшего на себя огонь своей артиллерии, о бесстрашном связисте Александре Хлудееве, о потомке Лермонтова, служившем капитаном в приданной нам авиационной части, о тех смелых и самоотверженных людях, с которыми приходилось встречаться в эти первые дни войны писателям и журналистам, работающим в редакции.

Начинало темнеть. Из глубины леса потянуло сыростью. Недалеко, за железной дорогой, начала бить наша артиллерия. И все было бы ничего, если бы не появившийся где-то высоко в небе чужой, металлический звук. Он нарастал, надвигался волнами и, завывая, шел на восток. Это направлялись к Москве фашистские бомбардировщики. Значит, и сегодня где-то будут разрушены дома, будут убиты люди, будут плакать матери и дрожать в бомбоубежищах дети.

– Спой, Саша! – попросил Фадеев, пряча в полевую сумку свою записную книжку.

Я не знаю, откуда Александр Александрович знал о песне, которую однажды пел у нас Александр Бусыгин. Может, приходилось раньше слышать на товарищеских вечеринках в Москве или Ростове, или вместе ее певали в дни молодости. Но мы ее впервые услышали на Соловьевской переправе, когда наши части, оставив горящий Смоленск, по Старо-Московской дороге отходили к Дорогобужу. Совсем узкий в этом месте Днепр был завален трупами людей, лошадей и разбитой техникой. Фашистские самолеты днем и ночью висели над этой, наверное самой трагической в мире, переправой. Но мы проскочили ее довольно благополучно – самолеты только что отбомбились и ушли, и мы, перетащив свои машины, отдыхали на опушке дорогобужского лесного массива. В этот миг мы увидели: в стороне от проходивших войск, по луговой низине пробирался высокий старик, с непокрытой седой головой, в сером длиннополом пиджаке. На плече он нес косу, другой рукой вел маленького белоголового мальчишку, должно быть, внука. Куда шли они, спасаясь от фашистских бомбардировщиков, – к знакомым ли в соседнюю деревню или просто неизвестно куда, как и тысячи людей в те времена, но одно было ясно: шли они не на косовицу. Кто бы вздумал косить рядом с полем изувеченных, не погребенных еще людей.

Вот тогда Саша Бусыгин и запел. Запел, будто про себя, мягким, чуть рокочущим баритоном:

Полоса ль ты, моя полоса,

Нераспаханная сиротинка.

Отчего ж на тебе, полоса,

Не колосятся ржи и былинки?

Знать, хозяин-то твой…

Но что случилось с хозяином, мы так и не узнали. В этом месте Бусыгин оборвал песню.

И сейчас он остановился на этих словах, потер, видимо, перехваченное горло и махнул рукой:

– Пусть лучше Гришка стихи читает…

Стихи читали и Гриша Кац, и Александр Павлович Оленич-Гнененко – стихи, написанные во время боев и отступлений, стихи веселые и суровые, а то и вовсе похожие на соленые солдатские припевки.

– Это хорошо, – смеялся Фадеев. – Очень хорошо! – И, посерьезнев, добавил: – Во всем этом есть главное – от народа, от жизни…

Он начал рассказывать о своих встречах с артиллеристами. Об этом он так писал в своем очерке «Люди, прославляющие часть»:

«Бойцы-артиллеристы работают споро, ловко и весело. Это все молодые ребята, с крепкими руками, ясноглазые, с ослепительными в улыбке зубами на загорелых, задымленных лицах».

Затем мы, конечно, пели. Пели вполголоса свои донские песни, пели о «снаряженном стружке», который «как стрела, летит», пели о родном городе, о ветре, полном «любви и надежды».

Все время поглядывавший на часы работник политотдела наконец улучил минутку и сказал:

– Товарищи, нас уже ждет командующий!

Они ушли не прощаясь, пообещав вернуться на ночевку.

Гости вернулись далеко за полночь, когда затихли долго не смолкавшие разговоры в шалашах, угомонились, казалось, вместе с нами отлетавшие на восток птицы и весь лес погрузился в ту первозданную тишину, которая совсем не подразумевает присутствия в этих лесных массивах десятков тысяч людей, машин, орудий и снарядов, готовых в любую минуту взорваться словами команд, шумом моторов и вспышками орудийных выстрелов.

Они появились совсем неожиданно из-за деревьев, по пояс в белесом болотном тумане. Поблагодарили провожатого, перекурили и, расстегивая пояса, полезли в шалашик. Захрустел лапник, зашелестел брезент, наконец все затихло.

Но тишина была недолгой.

– Ну как тебе информация? – вполголоса спросил Фадеев.

– Снаряжение у них неплохое, ничего не скажешь, – так же тихо отозвался Шолохов.

Через несколько секунд послышался голос Петрова:

– Главное, у них танки, правда?

(После мы узнали, что в этот день было получено сообщение о начавшемся сосредоточении войск противника на Западном направлении, нацеленных на Москву.)

– Только не это главное… – отозвался Шолохов.

– Ты о чем?

– Пленных видел?

– Ну?

– Какие там для них, к черту, высокие материи, идейность… Надрессированные машины… А столкнутся с войной, получат по зубам, и просыпается из всего человеческого только одно – желание жить… Это не отберешь ни у кого… Только зачем же до этого доходить через войну…

В шалашике стало тихо. По верхушкам сосен прошел ветерок, осыпая нам плечи подсыхающими иголками, а затем снова, в который уж раз, с запада стала накатываться завывающая, стонущая волна фашистских бомбардировщиков.

5

После двадцати лет, прошедших со времени тех событий, я неспроста вспомнил о пожелтевшем номере старой армейской газеты, в котором были напечатаны мало кому известные фронтовые корреспонденции двух выдающихся писателей нашего времени, и обо всем, что связано было с этим. Мне подумалось о тех солдатах, которых готовят сейчас к новой войне на том же самом Западе, на той же самой германской земле бесноватые глашатаи разбоя и смерти. Хотелось мне помянуть и своих добрых товарищей, тех, кто писали, работая, как солдаты, и о тех солдатах, о которых они писали. А скорей всего это все пришло на память от того чувства гордости, которое переполняет сердце, когда читаешь величественную Программу Коммунистической партии Советского Союза, провозгласившей на весь мир жизнеутверждающие принципы мира, труда, свободы, равенства и счастья всех народов и столько добрых слов сказавшей о нашей литературе, всегда честно работающей на самых передовых позициях нашего великого наступления, умеющей всегда, даже в самые трудные моменты, не терять чувства бодрости, уверенности и веры в силы своего народа, и о тех литераторах, снаряженных народом, которые никогда не изменяли его великой народной, партийной правде.

Юрий Лукин¹
Из книги «Воспоминания»

Встречи с М.А. Шолоховым

…Накануне моего возвращения в ополченческую дивизию из Москвы в гостинице «Националь» остановился Шолохов, по дороге из своей станицы в очередную командировку на фронт. Разумеется, я нашел его в гостинице. В тот же день навестили Михаила Александровича двое ростовских писателей-ополченцев, также ехавших на фронт. Они ехали из Ростова и узнали, что могут встретить в Москве Шолохова. Это были прозаик Михаил Штительман и поэт Григорий Кац. Так нам достались несколько часов встречи, заполненных донскими песнями и неожиданной радостью свидания. Пели оба ростовчанина, а Михаил Александрович, сам любивший «дишканить» в местном станичном хоре, признался, что не знал про своих обоих земляков, какие у них «звонкие теноришки». Наутро мы все, простившись у входа в гостиницу, разъехались по своим направлениям. С фронта вернулись не все. Оба ростовчанина погибли.

Еще одна очень уж памятная жертва осталась на Западном фронте: лучший друг Шолохова Василий Кудашев. Много позже, значительно позже года Победы, я готовил телевизионную передачу о Шолохове, и вдова Кудашева показала мне хранившееся у нее письмо тех лет. В письме Михаил Александрович просил проставить в приложенном письме к Кудашеву номер полевой почты, которого Шолохов не знал. Но Матильда Емельяновна получила извещение, что ее муж погиб. В письме Шолохова есть упоминание о нашей встрече.

«Дорогой друг! Судьба нас с тобой разноздрила… Но все же когда-нибудь сведет нас вместе. Я сегодня уезжаю из Москвы. Как только вернусь, сообщу тебе. Думаю, что увидимся. У меня есть к тебе дела…

Дома не был давно. Но там все в порядке. Недавно на час видел Юрбора. Поехал в Армию. Крепко обнимаю. Целую, твой Шолохов.

Будь здоров. Я пишу коротко. Спешу. Надеюсь на скорую встречу».

Трудно найти слова, чтобы передать, как же дорого мне было прочитать эти строки на случайно уцелевшей открыточке. И свое имя, которым окрестил меня Михаил Александрович, научил он этому и немцев, и японцев, и моих товарищей по работе…

Еще об одном его письме, связанном в моей памяти с давней нашей встречей военной поры, с воспоминаниями о человеке, который был мне другом и с которым мы были знакомы независимо от Михаила Александровича: я был редактором «Повести о детстве» Михаила Штительмана. Когда война и наша встреча в «Национале» были уже в далеком прошлом, Детское издательство выпустило новое издание повести в 1974 году. Ростовские писатели и семья покойного помогли мне познакомиться с письмом Шолохова к автору. Я привел это письмо в своем предисловии. Вот оно:

«Товарищ Штительман!

Примите 100 моих извинений. Только недавно прочитал. Книга теплая, и я не раскаиваюсь, что чтение отложил на осень. Когда холодно, теплое согревает. Привет!

Мих. Шолохов

23 ноября. 1933 г.»

Война в свое время вырвала каждого из нас из привычного жизненного круга. Но связи с привычками и пристрастиями мирного времени оказались прочнее и активнее, нежели мы могли предполагать и предвидеть. Во всяком случае, со всей очевидностью наступало время для большинства из нас возвращения на круги своя. Этот процесс, как многие другие, таил в себе порой немало не только внезапного, но и причудливого в своей неожиданности. О том, что я оказался в газете «Сталинский сокол», находившейся в Москве, узнало руководство «Комсомольской правды», желавшее создать у себя отдел литературы, искусства и решившее, что я могу справиться с ролью заведующего этим отделом. Тут начались забавные осложнения. В «Сталинском соколе» соглашались откомандировать меня в «Комсомольскую правду», но, естественно, думали, что для этого потребуется демобилизация, поскольку имелся в виду переход на службу гражданскую. Однако сразу выяснилось, что эта сложность отпадает: в сумятице первых недель войны то, что именуется личным приказом о мобилизации того или иного военнослужащего, отдано так и не было. Вроде как я и не служил в армии и на фронте не был. Тогда заартачился я; ив комиссариате вняли моим доводам насчет того, какие трудности я испытаю, объясняя сыновьям и будущим внукам, где же и как провел я первые месяцы войны.

Военные нашли решение, которое показалось мне справедливым при всей своей причудливости: оформили задним числом мою личную мобилизацию с первого дня реального моего пребывания на армейской службе, и с той же даты, когда этот приказ оформлялся, отдали приказ о моей демобилизации. Так вопрос был разрешен, и я начал работу в «Комсомольской правде», в должности заведующего отделом литературы и искусства. Поначалу я заведовал самим собой: отдел только из меня и состоял. Позже появились секретарь, а затем и заместитель заведующего. Через год службы был я переведен на должность заместителя заведующего таким же отделом в «Правду» (впоследствии должность была переименована: заместители стали консультантами). В этом качестве я пребывал тридцать два с половиной года, до выхода на пенсию. Совмещалось это беспрепятственно с постоянной работой по линии творческих организаций – писательской, журналистской, кинематографистов.

Так мирная профессия вернула себе то, что полагала своим достоянием.

Встреча с Шолоховым, с этим писателем и – я подчеркиваю – человеком – была моим счастьем.

Началом был 32-й год. Был я тогда еще молодым редактором и работал в том издательстве, которое позже стало называться «Художественная литература», а тогда это был Гослитиздат. Вот там мне и поручили редактировать третью книгу «Тихого Дона». Дело в том, что писатель сдал в издательство сразу и третью книгу «Тихого Дона» и первую книгу «Поднятой целины». «Поднятая целина» пошла другому редактору, а мне достался «Тихий Дон». Так появилась книга, на титульном листе которой значится 1933 год. И есть там автограф:

«Дорогому т. Лукину с благодарностью за работу над книжкой и с этакими наитеплейшими дружескими чувствами.

М. Шолохов

31-Х-33».

Так началось. Потом было редактирование вместе с ним первой и второй книг «Тихого Дона». Он все редактировал заново, потому что роман подвергался очень большим искажениям в свое время, когда печатался в журналах. Следующей нашей работой, после первых двух книг, было иллюстрированное издание «Тихого Дона». Подряд, год за годом, вышли три книги. Четвертая еще не была автором закончена. А незадолго перед войной, в начале того года, когда война началась, читатели получили и ее. Тогда часто выпускали однотомники, издания, в которых при использовании двухколонного набора умещалось все произведение в целом. Художник успел проиллюстрировать четвертую книгу после тех, которые уже вышли. Я расскажу позже, что тогда произошло, почему эти превосходные рисунки не смогли быть опубликованы в однотомнике под его фамилией. Пришлось приглашать гравера, чтобы из рисунков сделать гравюры. Так появилась книга, в которой не указана фамилия автора рисунков.

В этом издании я принимал самое горячее участие – написал к нему предисловие. Вместе с Михаилом Александровичем мы сделали для однотомника словарик донских слов и оборотов речи. Если ко всему этому прибавить фанатическую мою любовь к книге и ее автору, может быть, читатель поймет дикий мой поступок: когда война началась и я ушел с ополчением на фронт, – в своем рюкзаке я взял с собой вот эту толстую книгу… Сначала мы были саперами, копали противотанковые рвы, и во время пеших переходов таскать книгу было тяжеловато. Потом, когда началась работа в политотделе и мы с напарником развозили по передовым частям размноженные нами сводки Информбюро, а еще позже работали в армейской газете, книга находилась уже в более благоприятных условиях, ездила с нами в автобусе-типографии. А то ведь сперва приходилось ее на себе таскать… Однако расстаться с этой книгой – мой читатель это поймет – я был просто не в состоянии.

Мне часто задавали вопрос: «Вот вы редактировали Шолохова. Что такое – редактировать Шолохова? Что это было?» Приходится говорить так: бывает работа с молодым писателем такая, что ее можно уподобить лепке из глины, податливой, мягкой, которой можно придать форму нужную, необходимую. А тут совершенно другое. Шолохов сдавал в редакцию – в журнал, в издательство – рукопись тогда, когда считал ее абсолютно законченной. У меня в голове всегда только одно сопоставление: работу с ним над его рукописью можно сравнить уж никак не с приданием формы глине, а со шлифовкой драгоценного камня. Нужна другая редакторская специальность, потому что можно только кое-где положить очень небольшой, тонкий штрих, чтобы грань засверкала другими цветами.

Да ведь и началось у нас в значительной мере со странной, может быть, с точки зрения редактора, работы: мне многое приходилось просто восстанавливать по сравнению с тем, что было уничтожено в журнальных текстах, выступать как бы в роли реставратора. И в то же время Михаил Александрович наметил и другой путь для редактирования: он старался избавиться от перенасыщения языка в своем произведении местными речениями. Тут тоже я старался помочь ему, как мог. Чтобы прояснить сущность этой работы и предостеречь о сложности в подходе к ней, в ходе дальнейших моих воспоминаний я расскажу о беседе писателя со шведскими студентами во время его пребывания в Швеции после вручения ему Нобелевской премии. Благодаря усилиям одного работника нашего посольства (его фамилия – Рымко) удалось сохранить и в «Литературной газете» напечатать запись этой беседы. Там драгоценнейшие свидетельства. А перед этим я хотел бы остановиться на вопросе, который иногда возникает в устных и печатных выступлениях некоторых литераторов: прибавила ли Нобелевская премия что-нибудь к популярности автора «Тихого Дона» во всем мире? И была ли эта премия желанием, как некоторые склонны утверждать, потрафить Советскому Союзу и чуть ли не коммунистической партии? Относительно популярности надо отметить так: конечно, прибавила. Немногие достигают такой степени признания. Мне довелось видеть воочию нобелевские празднества там, в Швеции. Видел я всю торжественную церемонию, смог почувствовать всю атмосферу праздника. Кстати, и о том, не было ли присуждение престижнейшей премии стремлением угодить Советскому Союзу. Думаю, что скорее – наоборот… Как он отнесся сам? Когда он ритуально благодарил за присуждение премии, он без чрезмерной мягкости заметил, что, по совести сказать, думает, что это могло произойти на тридцать лет раньше. Эффект от встречи с ним был в Швеции колоссальный. Пресс-конференция с ним по числу присутствующих превзошла все предыдущие. Любопытно отметить, что перед ним там была Софи Лорен…²

Почему я думаю, что вряд ли присуждение премии Шолохову было вызвано желанием угодить Советскому Союзу? Мне кажется, эту премию рассматривали скорее как укол Советскому Союзу. Эта книга рассматривалась ведь в советских кругах как «малоприемлемая», не сказать – диссидентская, но, во всяком случае, очень уж острая, такая, что вызвала явное неудовольствие: ее ведь разносили и после публикации в журнале и когда роман был окончен. Даже тот человек, о котором теперь говорят «Сам», и тот не выразил восторга по поводу финала: ему, очевидно, хотелось, чтобы Григорий пришел к определенному решению, но в то же время он понимал – это, конечно, догадки! – что шутить со всем этим не следует, понимал ту пользу, которую может принести признание Шолохова, и поэтому присуждение советской премии последовало за публикацией романа немедленно. А теперь посмотрим, в каком окружении предстал лауреат премии Нобелевской. Лауреаты русские: Бунин (эмигрант), Пастернак и вот Шолохов… Вряд ли все это делалось, чтобы советскому государству потрафить.

Меня порою спрашивали: а что из шведского празднества запомнилось больше всего? Отвечал: все! Но кое-что – особенно. Во-первых, вечер в Обществе шведско-советской дружбы. Там был ужин в большом зале, в торжественной обстановке, и по времени это совпало с трогательным шведским праздником, который отмечается в рождественские дни. Это праздник «Люсии». Он отмечается во всем мире, оказывается. В каждом шведском доме, в каждом учреждении есть своя, местная, Люсия. Если вы приезжий, живете в гостинице, для вас праздник начинается так: утром к вам в номер стучатся, и появляется девушка в белом платье, гостиничная Люсия, она предлагает вам чашечку кофе, которую вы обязаны выпить. Избирают Люсию общенациональную. Эта разъезжает по городу на автомобиле, ей фирма, торгующая мехами, дарит шубу, на ней делают бизнес. А идея праздника – гимн Свету. Основа имени Люсия и есть «свет». Праздник и зародился в северной стране, как радостное приветствие весне, свету.

На том вечере, о котором я начал рассказывать, вдруг зазвучала изумительная итальянская песня «Санта Лючия» и вошла процессия: дети, во главе которых прошествовала в белом наряде девчушка, маленькая «Люсия». Она приветствовала Михаила Александровича. Нам всем, гостям, были розданы листки с напечатанными латинскими буквами текстом величальной песни «Приветствие почетному гостю». Слова примерно такие: к нам приехал наш дорогой гость!.. Мы смогли без труда участвовать в общем хоре, так как в листках было указано для всех: мелодия – «Стенька Разин»…

Еще вопрос, который часто возникает. Откуда возникли сомнения в авторстве «Тихого Дона»? Откуда взялись эти нападки? И самому автору в давние еще времена такие вопросы задавали. Откуда все это взялось? Правда ли, что это зависть? У него был ответ, который мне запомнился: да, но зависть бывает хорошо организованная. Вот что он сам сказал. И думаю, что дело не только в зависти, а и в том, что у нас часто называют «конфронтацией».

Иной раз Шолохову стараются приписать несправедливое деление людей на «наших» и «не наших» по национальному признаку. Назову несколько имен его друзей. Когда писатель ездил в Швецию и Японию, с ним, как правило, был Лева Мазрухо, Леон Мазрухо, ростовский кинематографист и фотограф, у которого накапливалась едва ли не самая обильная и самая драгоценная фотоархивная коллекция по Шолохову. Она копилась годами. Повторяюсь: друзьями Шолохова были упоминаемые мною поэт Григорий Кац и прозаик Михаил Штительман…

Но «вернемся к нашим баранам»! Начну с того, что за время моей работы с Шолоховым мне пришлось слышать семь или восемь имен людей, которым приписывался «Тихий Дон», будто бы присвоенный Шолоховым. Первое в перечне – имя донского журналиста Голоушева. Подчеркиваю: журналиста, не писателя в полном смысле слова, автора не художественных произведений. Это автор очерков, названных им «По тихому Дону»… А-а-а!! «По тихому Дону», значит, это и опубликовал Шолохов, чуть переиначив, и назвал: «Тихий Дон»… Между тем Тихий Дон – такое же народное название реки, как Волга-матушка, Волга – русская река и так далее. Потом Михаил Александрович сам рассказывал об этом, сначала с усмешкой, со смехом… он вообще любил всякие забавные истории, в том числе и те, что происходили с ним. Так вот, следующая версия такова. (Будем называть это версиями.) Шолохова приютила переночевать какая-то старушка, и он под кроватью у себя обнаружил сундук, а в сундуке рукопись «Тихого Дона». Про старушку он и рассказывал со смехом, а потом, постепенно, со все большей досадой и болью. Дело ведь доходило до того, что, когда в нашем издательстве была получена рукопись третьей книги, последовали телефонные звонки в редакцию, в ленинградский журнал, в «Роман-газету»: может прийти та старушка, у которой Шолохов украл «Тихий Дон», рукопись ее сына. Всюду отвечали: пусть приходит. Нигде не появился никто. Но звонки раздавались, повторяю, всюду. Вот что это было? Не буду позволять себе какие-то домыслы, однако у Михаила Александровича были в свое время достаточно крутые расхождения с РАППом, и это вполне могло быть следствием. Хотя потом один из руководителей РАППа участвовал в подтверждении того, что Шолохов сам написал свой роман. Это было письмо писателей, опубликованное в «Правде». Там стоят подписи и Серафимовича, и Авербаха… Мы позже с самим текстом письма познакомимся. А пока – о том, что не использовалось для того, что мне хочется назвать «недоброжелательными недоумениями». Какие зацепки для этого изыскивались? Ассортимент их был широк, на всякий вкус, как говорится. Первое: как мог юноша, которому к концу Первой мировой войны было совсем немного лет, по слову поэта – мальчишеских лет, как мог он дать такое зрелое изображение самой войны да еще с такой степенью проникновения во внутренний мир своих героев, показать взаимоотношения мужчины и женщины? Как он, почти не передвигаясь в пределах театра военных действий во время гражданской войны, сумел дать столь широкую картину этой войны? Почему две первые книги романа появились так быстро одна за другой? Почему обе эти книги, как представляется «недоумевающим», намного сильнее обеих последующих? И почему после «Тихого Дона» он ничего равнозначного не написал? Почему – даже до такого доходит! – почему в этом романе молодым прозаиком не допущено ни одной заметной исторической ошибки? Короче говоря, почему, почему?., бывает ли так? как могло произойти? можно ли допустить?! Не следует ли устремиться в поиски «подлинного автора», или, на худой конец, как писал один из уважаемых наших писателей, – мощного соавтора, который вел всю белую линию, а Шолохов потом портил произведение, вписывая красную линию? Вот я упомянул о Голоушеве, о некой старушке, но этим далеко не исчерпывались и не исчерпываются подозрения. Возникала фигура безвестного учителя из соседней станицы, который будто бы показал рукопись юноше, а тот рукопись забрал и пригрозил: ну, вот, теперь молчи!.. Чуть позже предполагаемому автору нашли новое место: в самой Вешенской. Слухи шли и шли. Существовал в Москве литературный кружок «Никитинские субботники». Его посещал одни ротмистр царской службы, который написал литературное произведение, нуждавшееся в доработке. Молодой Шолохов своими рассказами уже зарекомендовал себя как прозаик, ему дали рукопись ротмистра для помощи автору. А автор возьми да умри… И наконец, самая поздняя версия: еще один офицер, белый офицер и писатель Федор Крюков. Эта версия, к моему глубокому сожалению, была поддержана – не знаю, из каких побуждений, не хочу фантазировать, – но мне очень жаль, что она была поддержана Солженицыным. О Крюкове только два слова: он умер от сыпного тифа в двадцатом году, действие «Тихого Дона» заканчивается примерно в двадцать втором!

Теперь насчет череды «сомнений». Вопрос об исторической точности в изображении гражданской войны, думаю, достаточно проясняет хотя бы та самая беседа со шведскими студентами, которую ухитрился, сделав тем самым великое дело для истории нашей литературы, записать тогдашний сотрудник нашего посольства Рымко. Шолохов на этой беседе сказал:

«Если говорить о том, как я начал писать, то поначалу это были короткие рассказы или новеллы, как хотите, а до этого некоторое время я работал журналистом. За «Тихий Дон» я взялся, когда мне было двадцать лет, в 1925 году, во всяком случае, тогда, когда никого из вас еще на белом свете не было.

Поначалу, заинтересованный трагической историей русской революции, я обратил внимание на генерала Корнилова. Он возглавил известный мятеж 1917 года. И по его поручению генерал Крымов шел на Петроград, чтобы свергнуть Временное правительство Керенского. За два или полтора года я написал шесть-восемь печатных листов… Потом я почувствовал: что-то у меня не получается. Читатель, даже русский читатель, по сути дела, не знал, кто такие донские казаки. Была повесть Толстого «Казаки», но она имела сюжетным основанием жизнь терских казаков. О донских казаках, по сути, не было создано ни одного произведения.

Быт донских казаков резко отличался даже от быта кубанских казаков, не говоря уже про терских, и мне показалось, что надо было начинать с описания вот этого семейного уклада жизни донских казаков».

Вот один из пунктов. Вторая книга не сильнее, она слабее всех остальных книг «Тихого Дона», потому что с нее автор начинал и вернулся к ней, уже написав первую книгу.

Теперь – о некоторых биографических данных, которые тоже имеют большое значение.

«Я родился в хуторе Кружилином станицы Вешенской. Почти всю жизнь провел я там и живу до сих пор в той же местности. Естественно, что впечатления детских лет, постоянные невольные наблюдения за жизнью и бытом моих однохуторян давали мне живой материал для воссоздания мирной эпохи на Дону».

Там просто сам воздух дышит этим.

«…Таким образом, я, оставив начатую в 1925 году работу, начал сюжетно с предвоенных лет, с описания семьи Мелеховых, а затем так оно и потянулось.

Роман я окончил (я писал его пятнадцать – шестнадцать лет) уже накануне войны. Считаю, что «Тихий Дон» – наиболее крупное мое произведение, для меня оно имеет особое значение потому, что я много времени положил и сделал все, что мог, чтобы ознакомить и своих, русских читателей, и зарубежных с трагической историей донского казачества в годы революции».

Продолжает он разговор в свойственной ему манере: «Вот как будто бы и все. Это предварительно. Если у вас будут ко мне какие-либо вопросы, я с радостью отвечу. Если я что-нибудь совру, здесь присутствует первый редактор «Тихого Дона» товарищ Лукин, который меня поправит». (Это вызвало, естественно, смех.) «Я думаю, что форма вопросов-ответов – это наиболее живая форма, а читать вам лекцию я не имею возможности, да и считаю, что вы и без меня достаточно ученые». (Опять смех. Он умел очень просто и естественно разговаривать с такой капризной аудиторией, как молодежь.) Один из студентов задает вопрос: «Михаил Александрович, разрешите мне вас вот о чем спросить. В «Истории советской литературы», вышедшей на Западе, профессор Струве³ пишет, что вы полуказак. Там написано, что ваша мать казачка, а отец – нет».

Михаил Александрович ответил:

«В какой-то мере это верно. Дело в том, что моя мать (она сама украинка) вышла замуж за казака и рано овдовела. Потом она жила с моим отцом, как говорится, гражданским браком, невенчанные были. Сколь я родился, а она была, так сказать вдовой, я по формуляру числился казаком, имел пай земли, все привилегии казачьи. Затем отец меня усыновил, уже после моего рождения они перевенчались с матерью, и (по документам) стал я уже русским. Вот такова история».

Под дружный смех студент продолжает допытываться: «Так, значит, вы русский или казак?.. Я бывал на Дону, я родился на Тереке… И я знаю, кто такие казаки. По крайней мере, терские казаки спрашивали, ты русский или казак?»

«У нас таких людей, – ответил на это Михаил Александрович, – называли иногородними. Вот я – иногородний. По отцу я крестьянин Рязанской губернии, Зарайского уезда. Вот таково мое генеалогическое древо…»

Теперь об исторической точности и о ходе гражданской войны. В той же беседе писатель и об этом говорил:

«Мне приходилось изучать материалы по истории гражданской войны двусторонним образом: кроме личных наблюдений и личных впечатлений, естественно, я пользовался архивами – нашими, советскими архивами, но, чтобы не попасть впросак, использовал и материалы зарубежные, в частности «Очерки русской смуты» генерала Деникина, воспоминания генерала Краснова, бывшего донского атамана, и массу других, повременных изданий, которые выходили во Франции и в Англии, вообще всюду за рубежом…»

Огромную помощь ему, молодому тогда писателю, оказала Е.Г. Левицкая, которую он трогательно называл «бабушка Левицкая». Когда он приезжал в Москву, то едва ли не первым делом навещал ее. Она заведовала в свое время библиотекой Московского горкома партии и вот снабжала Михаила Александровича чрезвычайно важными для него источниками.

О художественной силе отдельных книг романа. Об утверждении, будто первые две книги сильные, а остальные получились слабее. Убежден, что это несправедливо. Как мы знаем, начал автор со второй книги, не имея еще опыта романиста; она в художественном отношении не только не возвышается ни над первой, ни над всеми остальными, напротив – значительно уступает им. Четвертая же, с ее трагической силой, это именно вершина произведения, точка, где писателем достигнута наивысшая степень мастерства. И в третьей уже ощутим некий подъем.

Вот на чем еще мне хочется акцентировать внимание. Был использован еще один козырь в своего рода шулерской колоде карт. Небывало ранний возраст дебютанта в литературе. Кто, мол, может поверить: первый рассказ, автору 18 лет, два первых тома романа, а автору 23 года… Прошу обратить внимание, запомнить: 23 года. А если по совести вспомнить, надо ли искать объяснение поразительному явлению помимо двух решающих обстоятельств? Требований времени, которое не давало длительных сроков для созревания, для формирования личности, и – что не менее важно – очевидного наличия раннего расцвета личности высокоодаренной. Такое ли это исключение, каким удивительным ни кажется сам факт на первый взгляд. Когда Пушкин написал «Руслана и Людмилу», ему было 20 лет. Еще поразительнее другие сроки. Стихотворение «Вольность» – автору 18 лет, «Послание к Чаадаеву» и стихотворение «Деревня» – 19, «Евгения Онегина» начал писать в 24 года, «Борис Годунов» создан в 26 лет. Николай Михайлович Карамзин осуществляет первый перевод на русский язык шекспировского «Юлия Цезаря», имея от роду 21 год. Жуковский начал печатать свои стихи, когда ему было 15 лет. Бунин перевел «Песнь о Гайавате» Лонгфелло в возрасте 26 лет.

Пока, могут сказать, речь идет о поэзии. Известно, что со стихов и начинают чаще и начинают раньше. Поэтому обратимся и к другим фактам. Салтыков-Щедрин свои первые повести написал в 21 год. Русская литература обогатилась «Вечерами на хуторе близ Диканьки», когда Гоголю было всего 22 года. Появляется рассказ Максима Горького «Макар Чудра» – автору 24. Не достаточно ли было бы вспомнить в этой связи о феноменальном примере Лермонтова? За годы своей такой короткой жизни он создал все, что оставил драгоценным наследием русской литературе и культуре. Отпущено ему было судьбой всего-навсего 27 лет… Не так давно в одном из журналов можно было прочитать замечательные слова о Лермонтове, принадлежащие Анне Ахматовой: «Я уже не говорю о его прозе, здесь он обогнал самого себя на сто лет и в каждой вещи разрушает миф, что проза – достояние лишь зрелого возраста».

Вдобавок еще один, один факт. Даже не факт, а фактик. Почти полузабытый, свидетельствующий об очень ранней и разносторонней одаренности. В Вешенской в давние годы существовал молодежный самодеятельный театрик. Совсем юный Шолохов и лицедействовал в этом театре, и пополнял его репертуар, сочинял пользовавшиеся успехом у станичных зрителей пьески. Бродивший со своей бандой в окрестностях Фомин даже удостаивал эти представления своим присутствием, когда являлась возможность прибыть специально «на Мишку Шолохова». Все это было.

Теперь же попрошу у читателя прощения и уведу его совсем в иную сторону. Не все мне будет ловко рассказывать, кое-где придется прибегнуть к фигуре умолчания. Но попытаюсь сущность передать. А перед тем, как начать, похвастаюсь… На первом томе имеющегося у меня иллюстрированного (роскошно!) «Тихого Дона» есть драгоценная для меня надпись: «Дорогому Юр. Бор. Лукину. Вместе со мною любовно работавшему над этой книгой – с глубоким дружеским чувством. М. Шолохов. 2 VI 36 г.».

Надеюсь, читатель поймет, что это такое для меня.

Немного об истории этого издания… Получаю телеграмму от Михаила Александровича (я тогда работал в издательстве) о том, что один художник без договора с кем-либо, на свой страх и риск, исключительно из любви к произведению, проиллюстрировал все три вышедших к тому времени тома «Тихого Дона»… «Договорились с издательством, чтобы его приняли и посмотрели эти рисунки. Я с ним приеду». Приехали, иллюстрации привезли. Рисунки в буквальном смысле слова поразили издательство. Немедленно был заключен договор. Так появились три тома с этими иллюстрациями. Чуть-чуть было в них натурализма. И это послужило результатом последующего, о чем приходится рассказать. Вот почему четвертая книга, хотя художник к ней рисунки уже представил, не могла быть издана в свое время. По крайней мере, под его фамилией как иллюстратора…

Этот художник жил на Дону. Он сын или племянник одного из братьев Корольковых. В «Тихом Доне» есть упоминание знаменитого на Дону Королевского конного завода… Исключительно удался художнику образ Григория. Аксинья гораздо хуже. Женщины ему далеко не все удавались, я считаю. Но примечательная особенность этих иллюстраций: если вы взглянете на рисунки, где изображен Григорий – в начале и в конце первой книги, вы увидите, как менялся облик человека, однако несомненно согласитесь с тем, что перед вами один и тот же человек. В третьей книге новая встреча Григория с Аксиньей на прежнем месте, у спуска к Дону, вы опять-таки с несомненностью узнаете их обоих, но видите людей, уже переживших очень многое… Надо добавить, что это художник-самоучка. В Новочеркасске он проявил себя и как незаурядный скульптор, целиком отделав в городе парадный зал…

И случилось же так, что в полном удовлетворении от того, как он был принят и признан (Шолохов считал, что эти иллюстрации самые лучшие, а его иллюстрировали и такие мастера, как Фаворский, Верейский, Ребров), чувствуя себя на вершине успеха, художник проиллюстрировал совершенно другое произведение… Этих иллюстраций я не видел, но могу представить себе, что получилось при его реализме, граничащем, как мне все-таки кажется, порою с натурализмом: иллюстрировал он на этот раз небезызвестное произведение, названное по имени и фамилии его героя: «Лука…» (фамилию опускаю). Сделал Корольков не только рисунки, но и много фотокопий, которые не то дарил, не то продавал, короче говоря – за это оказался в тюрьме. Выпустить-то его выпустили. Мне даже рассказывали, будто следователь попросил: ну, дескать, ты мне один-то комплект оставь, подари… А тот отвечает: «Ну да, ты меня потом опять посадишь». Короче говоря, его выпустили… Потом началась война. А женат он был на немке, приволжской. Шолохов меня к ним привел, и я видел эту чету. Жена была художнику как Рембрандту Саския: и любимая женщина, и постоянная натурщица, все вместе. Кончалась война, и немецкую армию погнали из Ростовской области. То ли кровь взыграла, то ли неустойчивое сознание этого самого Сергея Григорьевича Королькова, но они с женой ушли с отступавшими немцами. Ушли и закрыли тем самым дорогу дальнейшим публикациям иллюстраций. Шолохов незадолго до своей кончины сделал попытку обратиться, как у нас говорят, в инстанции: нельзя ли реабилитировать рисунки Королькова к «Тихому Дону»? Ответ был в ту пору отрицательный. Следы Королькова затерялись далеко, за океаном. Это досадно крайне. Надо ли напоминать, к примеру, рисунок в первой книге к первой встрече Григория с Аксиньей и рисунок для третьей книги, когда Григорий, много переживший, говорит, встретив ее на том же месте: «Здравствуй, Аксинья дорогая…» И она отзывается: «Не на этом ли месте любовь наша начиналась?»… Я в своих телевизионных опытах эту иллюстрацию всегда демонстрировал. Она поразительна.

Не хочу упустить ни одну из самых разных разностей, чтобы из них возникало целостное изображение. Поэтому прошу читателя простить мне повторы, перескоки от одного к другому ради какого-то малого штриха.

Программа «Пятое колесо» много усилий потратила на вещания в привычном для нее плане: все те же самые выпады насчет авторства «Тихого Дона», те же домыслы, та же неукротимая неприязнь. В Ленинграде (он еще не был переименован) вышла писательская газета с названием «Литератор». Опять и опять. Все то же самое, одно и то же… Как будто не было хлестких и точных реплик в публикациях Л.Е. Колодного, как будто не содержится ясных ответов по существу на нынешние инсинуации в письмах самого писателя, сохраненных Е.Г. Левицкой. Признаться, я был удивлен, когда увидел, что «Пятым колесом» анонсирована ретроспективная передача всех трех серий фильма «Тихий Дон». Передача состоялась. Последняя серия была показана в неудобные ночные часы…

Опять прошу у читателя прощения, но боюсь упустить один характерный штришок, который поможет показать, какими писатель сделал свои рукописи. Издательство командировало меня, чтобы получить очередные главы «Тихого Дона», одни из последних. Я провел у Михаила Александровича в Вешенской какое-то время, мы с ним все, что он приготовил, прочитали, чемодан мой постепенно наполнялся, но финальных, самых важных глав еще не было. И вот под конец я просто взмолился: «Михаил Александрович, вы же хорошо знаете, что, если вы не хотите, ни один человек не узнает от меня, что я читал эти главы, но я не могу от вас уехать, – вы понимаете, не могу уехать, – не узнав, чем же все это кончается». Что же он мне ответил! «Вот ты у меня пожил две недели, и я тебя ни разу не видел в нижнем белье. Почему же ты хочешь, чтобы я щеголял перед тобой в таком виде?» И так и не показал мне написанное, а я ему сказал, что видел у него на столе стопочку листов. Очевидно, это и были те главы. И действительно, вскоре он все закончил.

Он не позволял себе показывать свою работу в незаконченном виде. Но если потом вы могли ему доказать – что-то такое тут желательно как-то исправить, как-то усовершенствовать, он не сопротивлялся. Несмотря на то, что прежде думал об этом как о вполне законченном.

И совсем из другой оперы. Какой он был «заводной»! Любил и других заводить. Очень любил всякого рода розыгрыши. Иногда довольно жестокие. Как он со мной поступил… Но перед этим я должен объяснить: когда я с ним разговаривал, то обращался на «вы» и «Михаил Александрович», а он со мной – «Юрбор» и «ты». (Имя «Юрбор» он мне присвоил, да так, что оно ко мне прилипло, с тех пор многие стали так звать.) Всю жизнь так и было. И не было тут ни в какой степени ни малейшего оттенка чего-то вроде чинопочитания, самоуничижения перед вышестоящей персоной. Нет, просто я считал бы для себя неприличным обратиться к нему на «ты» и назвать его коротким именем. Мне было неприятно, когда другие говорили ему, похлопывая по плечу, «Миша», как было бы неприятно, если бы услышал, что о Пушкине кто-то говорит как о Саше, о Лермонтове – как о Мише, о Гоголе – как о Коле, о Шекспире – как о Вилли. Не те люди. Так о розыгрыше. Было это на охоте… Когда я бывал в Вешенской, всегда ездил с ним и Василием Михайловичем Кудашевым на охоту. Ездили на открытой, очень удобной для охоты в степи машине, похожей на «газик». Михаил Александрович был, кстати сказать, великолепным стрелком. Почти снайперская меткость у него была. Так вот он говорит: «Слушай, Юрбор, почему ты никогда не охотишься с нами, только ездишь, как болельщик у нас? Ты – что, не умеешь стрелять?» А меня в ту пору по молодости завести ничего не стоило, я спортсмен заядлый был и, конечно, стрелял из «монте-кристо», мелкокалиберки, стрелял неплохо. «Почему? – говорю. – Я много стрелял». – «Ну, поедем сегодня с нами. На тебе вот, – снимает со стены французское ружье, – это ружье хорошее. Но имей в виду: мы едем на вальдшнепов, а с ними даже опытный охотник может промазать. Вальдшнеп вот как – зигзагом! – взлетает, так что, если промажешь, не горюй!» Мне этого было достаточно, я уже трясся, пока не дождался… И вот, поднимает собака птицу, вальдшнеп взлетает, я стреляю, птица падает. Михаил Александрович с Кудашевым (они оба в охотничьих сапогах) идут туда, где собака птицу подобрала, и, возвращаясь, несут добычу за лапки. По их физиономиям вижу: готовится мне какой-то подвох. Приближаются, Михаил Александрович говорит: «Ну, как?» Отвечаю: «Убил». – «Убить-то убил. А кого ты убил?» Думаю: Боже мой, неужели ж я какую-нибудь домашнюю птицу пристрелил? Курицу какую-нибудь или что-нибудь еще?! Какой черт мог домашнюю живность сюда занести?.. Говорю робко уже: «Вальдшнепа». А мне в ответ: «Вальдшнепа-то вальдшнепа… – Василий молчит, а Михаил Александрович изображает даже некоторое сочувствие не то птице, не то мне, не то нам обоим. – А ты на глаза его посмотрел?» – «А что такое?» Протягивают они птицу мне поближе, и Михаил Александрович говорит: «Посмотри, у него же твои глаза». В тот день я стрелял еще очень много, но ни разу ни в одну птицу не попал. И с тех пор больше вообще не охотился… У меня отец был страстный охотник, я уже увлекся спортом, пошел по этой линии. Могло быть по-другому, не сломай меня сразу тогда Михаил Александрович..

И опять позволю себе внезапный поворот. О круге чтения. Михаила Александровича часто спрашивали: кого он считает своим учителем в литературе? Толстого? Ответ его был такой: не только. У всех понемногу учился – и у Гоголя, и у Чехова, и, конечно, у Толстого. Спрашивали и так: кого он считал своим учителем, а кого просто любил? Он очень высоко ценил Бунина⁴. Об этом можно судить уже по тому, что в «Тихом Доне» Бунин процитирован. Во второй книге романа один из персонажей вспоминает бунинские строки: «Мечтай, мечтай. Все уже и тусклей ты смотришь золотистыми глазами…» Строки из стихотворения «Собака». Но это еще не все. Когда мы с ним у него дома подходили к книжным полкам, брали ту или иную книгу, он любил читать вслух. Он умел это делать, что-нибудь вспомнить из стихов и нравящееся прочитать вслух. Он умел это делать. Помню, как он смаковал опять-таки бунинское:

Я, простая девка на баштане,

Он, рыбак, веселый человек…

В стихотворении говорится об этом веселом рыбаке, который объездил много морей и рек, многое повидал его белый парус, и потом идут такие строки:

Говорят, гречанки на Босфоре

Хороши… А я черна, худа.

Утопает белый парус в море —

Может, не вернется никогда!

Буду ждать в погоду, в непогоду…

Не дождусь – с баштана разочтусь,

Выйду к морю, брошу перстень в воду

И косою черной удавлюсь.

Надо было видеть его, когда он произносил эту последнюю строку! В его зеленых глазах искры какие-то пробегали в этот момент. И была у него приметная мимическая гримаска: нижняя губа поджималась к верхней, он как бы приглашал собеседника разделить с ним восхищение этой лихой отчаянностью девушки, грозящей задушиться собственной косой.

В то же время, с одной стороны, этот бешеный темперамент, а с другой – нечто иное: он даже говорил с людьми о том, какое впечатление на него производит мудрая, спокойная пришвинская проза с ее поразительным проникновением в природу и с ее прозрачностью, доброй ясностью мысли и восприятия. И то и другое было ему близко. А то вдруг заводил он разговор о Хемингуэе, и всегда было интересно говорить с ним об этом. Умел он и блистательно его спародировать. Ему доставляло удовольствие вспоминать книгу американского писателя прошлого столетия Мелвилла «Моби Дик»⁵ – о белом ките. У Хемингуэя⁶ ему ближе всего был, как мне кажется, «Старик и море». Но это уже ощущения. А вот что несомненно привлекало его внимание. Был у него сборничек стихов эмигрантского поэта, который из своего имени (полностью – Аминад Петрович Шполянский) выстроил себе странный псевдоним: Дон-Аминадо⁷. Теперь у нас издана его интересная проза, получил читатель его стихи. Так вот, одно из стихотворений опять-таки связано со вкусами Шолохова. Он очень ценил умение чувствовать запахи, а стихотворение Дон-Аминадо – о запахах разных городов мира. Оно говорит о том, как пахнет Лондон, как пахнет Гамбург, какие запахи у Чикаго, какие – у Парижа. Есть там горькие строки. Михаил Александрович это стихотворение так любил, что его дети, с которыми я дружил, читали наизусть заключительные строки и меня заразили…

…Но один есть в мире запах,

И одна есть в мире нега:

Это русский зимний полдень,

Это русский запах снега.

Лишь его не может вспомнить

Сердце, помнящее много.

И уже толпятся тени

У последнего порога.

Вот такая степень тоски по родине, по России. Это всегда было ему очень близко, он очень это ценил.

Не напрашивается ли здесь ассоциация? Как не сказать о запахах родной Шолохову степи! Те запахи, которые обычно считают характерными для степного пейзажа, – запах полыни и выжженной солнцем травы – это далеко не все. Я, когда у него бывал, сам видел степь сплошь лиловую от фиалок. А в другом месяце степь опьяняла запахом тюльпанов. Я не ошибаюсь: наши тюльпаны не пахнут, а те, дикие, пахнут, и когда они цветут, степь пахнет одуряюще, она вся покрыта как бы цветным ковром. Существует местное название: «лазоревый цветок», вот это и есть дикий тюльпан. Почему «лазоревый», неизвестно, тюльпаны пестрые, разноцветные.

Если бы писатель не чувствовал так остро, не понимал запахи, он никогда не смог бы и о своей Аксинье написать, что она уловила: у ландыша запах грустный и томительный…

Однажды я, работая тогда в редакции «Правды», получаю от главного редактора поручение – поехать разыскать Шолохова там, где он сейчас находится, сообщить ему, что он стал лауреатом Нобелевской премии, и взять у него первое интервью для печати, для газеты. Сначала было не так легко: пришлось разыскивать Михаила Александровича в Казахстане. Помог мне в этом уральский писатель Николай Федорович Корсунов, с которым вместе мы обнаружили нобелевского лауреата на берегу озера Налтыркуль, где он со своей семьей предавался любимому увлечению – охоте… А значительно позже – вот уже огромный по времени перескок! – была поездка после Швеции в Японию. И та и другая поездки были связаны с этим присуждением Нобелевской премии. Волею судьбы я оказался с писателем в этих поездках как специальный корреспондент «Правды». А еще позже была поездка в Вешенскую с немецкими профессорами Эберхардом Брюнингом и Эрхардом Хексельшнайдером, где я даже выступал в качестве переводчика одного из поздравлений, с которым к писателю обратились немецкие ученые. Встреча была удивительная. Цель ее была в том, чтобы вручить Шолохову диплом почетного доктора Лейпцигского университета.

А гораздо раньше была другая примечательная поездка в Вешенскую. Там в то время находился известный московский фотограф (он даже не любил, когда его называли просто фотографом, он говорил: фотокорреспондент, видя в этом нечто более уважительное) Виктор Темин. Он сделал там много снимков. Один для меня особенно ценен: на балконе шолоховского дома стоим мы втроем – Шолохов в центре, а слева от него секретарь Вешенского райкома Петр Кузьмич Луговой. Тот самый Луговой, о котором впереди еще пойдет речь. Который был впоследствии арестован, сослан, и Шолохов его выручил, вытащил оттуда, как проделывал это с рядом других людей…

Что ж, чтобы жизнь присутствовала в моем рассказе с большей пестротой, расскажу еще несколько случаев, хотя бы два-три. Разговор Шолохова с графоманом, его земляком из Вешенской, который принес ему на просмотр свое произведение. Михаил Александрович прочитал и посоветовал не тратить время зря. Я присутствовал при этом разговоре. Посетитель вежливо попрощался с хозяином, дошел до ворот, у калитки обернулся, улыбнулся, сверкнув золотыми зубами, и сказал: «А все-таки вы не правы, Михаил Александрович. Моя жена – зубной врач, и она тоже кое-что понимает в литературе. Она мне говорила другое».

Это один посетитель. Другой был совершенно иного плана. Сидим мы на веранде за чаепитием. Мне поручили наливать в чашки кипяток из самовара, поэтому именовали «завкипом», заведующим кипятком. Подходит секретарь Михаила Александровича и говорит: его спрашивает какой-то старик. «Где старик?» – «А там, на кухне». – «Зови его сюда», – радушно приглашает Михаил Александрович. «Да не идет он». Ну, Михаил Александрович пошел на кухню, оставив нас на какое-то время, а когда вернулся, я в первый раз увидел Шолохова до такой степени смущенным. Он вернулся просто красный. Когда принялись расспрашивать, в чем дело, он никак не хотел говорить. Пристали к секретарю. Тот и рассказал: «Это, знаете, пришел старик с Украины, пешком пришел. И сюда никак не идет, говорит, что пришел «тильки побачыты», только увидеть. И вот, мол, теперь «побачыв» и собирается обратно. И никаких слов, кроме того, что он уже одно такое паломничество совершил: в Ясную Поляну».

Вот это и потрясло Михаила Александровича.

Об одном запомнившемся во всех своих деталях впечатлении. Спускались мы вниз по Дону на лодке с Михаилом Александровичем и с местным рыбаком, у которого было странное для нашего слуха имя: Чикиль. Чикиль – на донском наречии значит хромой. Он действительно был хромой, потому и получил такое прозвище. Там, на Дону, все ходят с прозвищами. Этот Чикиль вел нашу лодочку, он был на веслах. И вдруг я увидел… Мне показалось, что я или видел это раньше во сне, или когда-то был здесь… Такое ощущение меня не оставляло. Это был один из хуторов, которые вошли в представление о хуторе Татарском, где жили семьи Мелеховых и Астаховых. Все было настолько узнаваемо, что я спросил: «Михаил Александрович, а это Татарский?» Он не успел ответить, за него ответил Чикиль: «Что вы, Юрий Борисович! – там очень уважительно выговаривают отчество, не «Борисыч», а «Борисович», – вы же видите, тут у спуска к Дону, где мог Григорий с Аксиньей встретиться, тут же песок, а у Михаила Александровича не написано, что Григорий ехал по песку». Меня это поразило. Во-первых, простой рыбак спонтанно, немедленно может, по-видимому, сослаться на текст, взятый с любой страницы. А во-вторых, какая убежденность, неуступчивая вера в реализм изображения: уж если был песок на этом месте, так уж писатель об этом обязательно упомянет…

И еще случай хотел бы рассказать. Михаил Александрович любил меня поддразнивать. Вот он как-то и говорит: «Ты мне скажи – ты кто, редактор или ты лит?» Словом «лит» он обозначил: главлитчик, цензура. Я старался как-то не снижать веселых ноток в разговорах, но однажды задумал очень плачевно обернувшееся для меня предприятие. В Ростове издавался сборничек к 35-летию писателя. В этот сборник я, совершенно естественно, написал статью обычного, нормального плана, а кроме того, решил схулиганить, сделать юбиляру сюрприз: описал приезд в Вешки, чаепитие на веранде, даже встречу с тем стариком, который пришел побачыты, и дорогу ночную на машине из Миллерова в Вешки… А надо сказать, что мы ехали с Василием Михайловичем Кудашевым, ночью надо было выходить, поэтому попросили проводницу нас разбудить, чтобы мы не проехали Миллерово. А от Миллерова ехали уже на машине до Вешенской. Эта проводница была какая-то очень суровая, видимо – надоели ей пассажиры страшно. Но когда она услыхала, что мы едем до Миллерова, она вдруг спросила: «А вы не к Шолохову едете?» Мы сказали. И тут все внезапно изменилось. Нам немедленно принесли чай, проводница заговорила с нами так, будто мы едем к ее родным… И это я описал, и ночь на дороге. Когда машина едет по этой дороге ночью, впереди время от времени вспыхивают зеленые сияющие точки: это лисы перебегают дорогу, останавливаются и смотрят на машину в упор. А потом – удивительное зрелище: «Утренняя звезда» – это Венера там у них так называется – постепенно поднимается от горизонта и тянет за собой, как шлейф, полосу рассвета… Все это я, как сумел, описал, а поскольку дело дошло до старика украинца… Да! Я еще подписался псевдонимом: «Г. Лит.». Думал, Михаил Александрович сразу узнает и посмеется. Потом спросил его: «Вот вы в сборничке читали? Там какой-то Лит о вас написал». Он говорит: «Читал». Короткая пауза, а потом – я не решаюсь воспроизвести точное его выражение, заменю в нем одно слово: «Как, – говорит, – в ухо тебе заглянули». Только он не «ухо» сказал, а другое. Я не видел своего псевдонима, но после этого решил, что никогда о нем вот так, о черточках его характера, о случаях его жизни, об этом писать не буду. Только о творчестве! И дневниковых никаких записей делать не буду. Подальше от соблазна! Он подобные вещи не воспринимает. Потом я, разумеется, страшно жалел: многое, что могло быть записано, приходилось и приходится восстанавливать по памяти… А она, как известно, чем дальше, тем больше подводит.

В то же время он был человеком очень веселым, любил близких ему людей разыгрывать. Я уже написал здесь, как он меня разыграл на охоте. И подобное повторялось не раз. Он все время втравливал нас в игру в подкидного дурака по донскому правилу: это называлось «на пролаз», проигравший должен был проползти на четвереньках под столом, а его могли подпихивать со стороны, чтобы ускорить его продвижение.

Познакомился я в те дни с его матерью, Анастасией Даниловной, или, как ее там называли, Данильевной; с его тестем, Громославским, отцом Марии Петровны, бывшим атаманом одной из станиц, общительным человеком, который отсидел при царе за то, что был атаманом либеральным, а при Советской власти – за то, что вообще был атаманом…

Но я рассказываю такие веселые вещи, а начали мы совсем с другой ноты. Действительно, его смелость, его неумение приспосабливаться или нежелание приспосабливаться, все опасности, которые его окружали, то, что нависало вокруг него, над ним, все это присутствовало со всей несомненностью… Я и сейчас удивляюсь тому, что он меня не посвящал в эти обстоятельства до поры до времени.

Однако пора перейти к тому, что волей-неволей нас не оставляет. К той клевете, которая плелась и плетется вокруг него. Надо сказать, что эта клевета была даже тогда опровергнута. Процитирую письмо писателей в «Правду». Там было пять подписей, под этим письмом. Его и Фадеев подписал. Писатели в своем письме прямо говорили о злостной клевете, гневно опровергали ее и осуждали тех, кто ее распространяет, распускает грязные сплетни. Все это связано с авторством «Тихого Дона». Писатели требовали привлечь клеветников к суду (как это и делается теперь в подобных случаях в наше время). Многим стоило бы особое внимание обратить на весьма справедливое утверждение в этом письме. Цитирую: «Всякий, даже не искушенный в литературе читатель, знающий изданные ранее произведения Шолохова, может без труда заметить общие для тех его ранних произведений и для «Тихого Дона» стилистические особенности, манеру письма, подход к изображению людей». И они продолжают: «…писатели, работающие не один год с т. Шолоховым, знают весь его творческий путь, его работу в течение нескольких лет над «Тихим Доном»…»

Борис Ливанов¹
Трубка Шолохова

Из воспоминаний жены Б. Ливанова

<…> Из Москвы Борис Николаевич писал:

«23 сент. 1941 г.

…Я каждый день репетирую «Кремлевские куранты». На днях показывался В.Г. Сахновскому в новой роли. С сегодняшнего дня перешли на сцену. Репетируем еще «Три сестры». Вводим Андровскую² на роль Маши. Скоро пойду на фабрику грамзаписи, откуда будет передача концерта для фронта. Я играю опять «Яровую». Каждый день концерты. Иногда очень далеко за городом. Поздно возвращаюсь…

29 сентября 1941 г.

…На днях (9—10) должна быть премьера «Курантов». С завтрашнего дня пойдут репетиции на сцене. И меня ни за что не отпустят.

…Как хочется быть с вами, мои любимые, родные. Как все трудно! Хоть бы одним глазком посмотреть на вас, моих бедных, дорогих, родных!!! После премьеры предполагается выезд бригады на фронт. «Кремлевские куранты», «Яровая» и еще что-то. Должны ехать Хмелев, Грибов³, я и др. Но не знаю, пока еще это не точно…

29 октября

…Вчера у меня была генеральная репетиция «Курантов»… Спектакль, в общем, понравился. И особенно – исполнение Хмелева, Грибова и мое. Так что, кажется, все-таки… искусство… Сейчас будут снимать меня и других участников спектакля на пленку кинохроники. Надо сейчас уже скоро идти гримироваться и одевать свою особу. Не очень хорошо получается финал спектакля. Но, кажется, удалось своего добиться. Я тебе м. б. пришлю еще подробности дальнейшие…»

Потом театр отправили из Москвы в Саратов. Оттуда Борис Николаевич сообщал:

«Сегодня приехал Храпченко¹. Остановился в номере напротив нашего. Вечером будет беседовать с нами. Предположено было начать 6-го работу театра в Саратове. Все, что я пока знаю. Советовался с Храпченко о вашем приезде. Он не советует. Находит, что вы живете в лучших условиях, чем можете жить здесь со мной. Он так же, как я, не виделся с семьей с начала войны. Что узнаю после беседы с ним, сообщу отдельно».

Наконец, семья наша соединилась – в Саратове. Директором театра в эвакуации был назначен Иван Михайлович Москвин⁵, поскольку Немирович-Данченко оказался на Кавказе. Все жили в одной гостинице. Распорядок жизни артистов очень строгий. После 12 часов ночи не разрешалось говорить по единственному телефону. Все эти правила были вывешены на стене за подписью Москвина-директора. Как-то ночью постучали к нам в дверь. Мужской голос требует Ливанова к телефону.

– Слушаю. Кто говорит? – шепотом спросил Ливанов.

– Борис? Это ты? Шолохов говорит… Что ты шепчешь?.. У вас что, войны нет? Я с фронта и утром лечу в Москву. Сейчас мы приедем к тебе…

В этой маленькой, старой гостинице была чугунная лестница. Через некоторое время мы услышали грохот, разносившийся эхом по всему зданию подобно шагам командора. В дверь постучали и вошли три человека. Михаил Александрович Шолохов был в военной форме, он тогда с усами пшеничного цвета и большим нависшим лбом был похож на художника Федотова… Вторым был Князев, прокурор Саратовской области, земляк Шолохова. И еще с ними был молодой человек, тоже военный. В Саратове строго соблюдалось затемнение, и мы зажгли фитиль, опущенный в масло на блюдце. Сначала Шолохов рассказывал о фронте. О молодых женщинах-санитарках, иногда очень маленьких и хрупких, которые добросовестно находили раненых на поле боя и тащили их на себе, не будучи даже уверенными, что раненые еще живы…

После этих удивительных рассказов Шолохов вдруг запел высоким голосом казачью песню. Ее подхватил Князев… Они так пели, что никогда и нигде мы ничего подобного не слыхали. Пение продолжалось до семи утра, потом все поехали домой к Князеву, где его жена дала нам яичницу с салом и налила по стакану спирта. Все выпили «посошок на дорожку».

Приехали на заснеженный ледяной аэродром, и Михаил Александрович улетел.

Вернувшись в гостиницу, убирая со стола, обнаружила трубку Шолохова. Забыл. Хватится, какая досада! Но он обещал на обратном пути из Москвы на фронт, пролетая через Саратов, обязательно зайти. Я положила ее в чемодан. Не зайдет – будет нашим талисманом. Трубка Шолохова с фронта! Часа через три появился Князев.

– Шолохов, вероятно, у вас оставил трубку. Звонил из Москвы!

– Нет! – Я поспешила опередить Бориса Николаевича.

– Посмотрите внимательнее…

– Я тщательно убирала. Нет, трубки нет.

Он ушел.

– Ну знаешь! – сказал потрясенный Ливанов. – Соврала, да еще прокурору!

– Он приедет, и я сама хочу ему отдать.

После ухода Князева постучали в дверь.

– Борис Николаевич. Москвин просит вас сейчас же к нему.

– Я с тобой.

– Пошли.

Глядя в окно и не оборачиваясь, сдерживая себя, накаленным голосом Москвин спросил:

– Что происходило сегодня ночью в вашей комнате? Никто не спал в гостинице…

Я робко сказала:

– Иван Михайлович, сейчас я все вам объясню.

Но Москвин прервал меня:

– Ливанов будет отвечать!

Все это говорилось с такой поистине москвинской силой, с таким безвыходным для нас подтекстом, что, казалось, объяснить ничего уже будет нельзя.

– Иван Михайлович, – начал Ливанов, – ко мне ночью пришел Шолохов с друзьями, проездом на фронт, и они так замечательно пели казачьи песни…

Москвин резко обернулся:

– Что же ты меня не позвал?

Через несколько дней Шолохов у нас. Князев с ним. Я лезу под кровать, достаю чемодан, вынимаю трубку. Ни то, как на меня посмотрел Князев, ни недоумение Бориса Николаевича, когда я не отдала трубку, ни мои угрызения совести не идут в сравнение с радостью Шолохова.

– Трубка! Моя!! Какое счастье! Боялся ехать без нее.

Даже сейчас, когда пишу, сердце забилось учащенней. Доставить радость человеку, да кому – Шолохову!

– Миша, почему ты не сделаешь пьесу из «Тихого Дона»? Ну, если ты не будешь – разреши сделать это мне.

– Ты будешь играть Григория? А Аксинью кто?

– Тарасова.

– Я буду рад. Делай.

Уже в Москве Шолохов пришел к нам. Ливанов начал читать ему инсценировку.

– Стой, стой! Отдохни, пойди в другую комнату.

– Ты не доволен? Я волнуюсь.

Борис Николаевич волновался.

Когда он вышел из комнаты, Михаил Александрович сказал:

– Борис думает, так это просто – ведь он сделал пьесу, не я.

Он волновался не меньше Бориса Николаевича. Когда Борис Николаевич кончил читать:

– Хорошо, ставь. Никаких тебе замечаний у меня нет.

– А у меня к тебе просьба: у Григория остался сын, теперь он воевал, наверно, и по возрасту так. Когда кончится спектакль, пусть сын Григория выйдет за занавес, обратится к зрителям. Напиши ему этот монолог. У нас есть молодой, хороший артист, и на меня похож.

– Нет, нет, нет и нет!

– Пойми, это необходимо, Миша!

– Я написал роман, это законченное произведение. Не буду.

Пьеса Бориса Ливанова «Тихий Дон» по роману Шолохова была

принята в Художественный театр. В пьесе не было ни одного нешолоховского слова. Когда Борис Николаевич читал ее труппе, были аплодисменты, слезы, смех – приняли на «ура», как в таких случаях говорят. Директор Месхетели положил ее на глазах у Ливанова в сейф в своем кабинете в театре. Борис Николаевич отдал рукопись, единственный экземпляр, который потом не могли найти. Ливанов должен был приступить к репетициям. Месхетели страшно сражался тогда с частью труппы, протестуя против «Зеленой улицы»: нельзя, чтобы в Художественном театре шла такого низкого литературного качества пьеса! Михаил Кедров хотел ее ставить и – настоял. Занял Ливанова в этой пьесе. Постановку «Тихого Дона» отложили <…>

Борис Сперанский
Встречи с М.А. Шолоховым

Хмурым утром мартовского дня 1942 года в кабинете военного прокурора Саратовского гарнизона настойчиво зазвонил телефон.

– Князев слушает! Что-что? Неужели? Сейчас же выезжаю…

Прокурор быстро и ловко накинул на себя шинель, надел шапку, взял со стола под мышку портфель и выбежал на улицу.

Садясь в стоявшую у подъезда автомашину, он на ходу крикнул шоферу:

– На аэродром!

Через полчаса по лестнице одного из крупных зданий Саратова поднимались двое военных. Тот, кто шел впереди, был одет в форму летчика. На его шлеме, выше лба, поблескивали стекла больших очков, на плечи спускался широкий меховой воротник. Медленно, несколько усталой походкой он переступал со ступеньки на ступеньку. И когда сопровождавший его открыл дверь, человек в летной форме облегченно вздохнул, крупно шагнул через порог. Заметив приближающуюся навстречу женщину, он громко поприветствовал:

– Здравствуйте, Любовь Филипповна!.. Что, не узнаете?

Женщина, пристально поглядев на гостя, мигом протянула руки и горячо воскликнула:

– Вы ли, Михаил Александрович?! В такое-то время, и в Саратов! Какими судьбами?

Это был известный советский писатель Михаил Александрович Шолохов, прибывший с фронта, а сопровождал его муж Любови Филипповны – Федор Степанович Князев.

Князевы знакомы с семьей М.А. Шолохова больше тридцати лет. Еще молодым Федор встретился с Михаилом Шолоховым на его родине, и с той поры они не забывают друг друга. В семье бережно хранятся замечательные письма писателя, его дарственные книги, редкие фотоснимки.

Вечером хозяин квартиры по случаю приезда в Саратов писателя устроил скромный ужин. На него были приглашены всего два человека – следователь, ныне адвокат Сергей Иванович Максимов, и работавший тогда управляющим саратовским трестом «Маслопром», ныне директор совхоза «Хоперский» Балашовского района, Андрей Миронович Тарасов. Тарасову сразу же пришли на память события: вот он, комиссар донских станиц Букановской, Федосеевской и Слащевской и одновременно председатель районного военного совещания по борьбе с бандитизмом, принимает в начале 1922 года молодого Михаила Шолохова на работу в качестве агента по продналогу…

Сергей Иванович Максимов при первом же разговоре с Шолоховым почувствовал себя его другом.

Когда, казалось, обо всем уже было переговорено, Михаил Александрович, обращаясь к Федору Степановичу, предложил:

– А теперь давайте споем казацкие песни, – и первым запел: – «Ой да разродимая, моя сторонушка…»

Все подхватили песню.

На следующий день писатель Шолохов познакомился с Саратовом, побывал на Волге, посетил картинную галерею художественного музея. Выйдя из музея, Шолохов откровенно признался:

– Нравится мне Саратов. У города большое, прекрасное будущее.

За четырехдневное пребывание в Саратове Шолохов дважды побывал в театрах.

– Я знаю, что ты, Михаил Александрович, очень любишь Дон, но и Волга ведь хороша! – сказал Федор Князев.

– Да. Волга-матушка – хорошая река!

В ясный, солнечный день саратовцы сердечно проводили любимого писателя.

Петр Луговой
С кровью и потом

Из записок секретаря райкома партии

Неизвестные страницы из жизни М. А. Шолохова.

(Продолжение. Начало в книге первой)

<…> Изо дня в день станицы и хутора района посылали на фронт все новые и новые партии мобилизованных. Все меньше и меньше оставалось рабочих рук в колхозах и МТС. Ушедших заменяли подростки и женщины. Стали организовываться женские тракторные бригады, к штурвалу комбайна и к рулю автомашины, в мастерские МТС приходили женщины, чьи мужья ушли на фронт.

В Вешенском районе в то первое лето войны только начиналась уборка хлебов, учиться осваивать машины пришлось на ходу. Сколько слез, горя, труда было потрачено, пока из женщин, девушек и молодых парней были созданы кадры. Из существовавших до войны двух-трех женских тракторных бригад рядовые трактористки становились бригадирами, трактористов набирали из прицепщиков – парней и девушек, и на практике, без теории они осваивали машины. Бывало, сердце кровью обливается, когда подъедешь к трактору, он стоит, а девушка у заводной ручки плачет, не может завести. На тракторную бригаду с большим трудом удавалось поставить одного мужчину, знавшего трактор, и он от трактора к трактору ходил и заводил. Заведет одной, смотришь – у другой трактор стал.

Колхозники и колхозницы, казаки и казачки, ценой величайших усилий спасли хлеб, вовремя убрали его и сдали государству. Шолохов, находясь в станице Вешенской, написал статьи в газету «Правда» и «Красную звезду»: «В казачьих колхозах», «На Дону». Словом казаков Якова Землякова, Романа Выпряжкина писатель утверждал, что «донские казаки всех возрастов к службе готовы», что «великое горе будет тому, кто разбудил эту ненависть и холодную ярость народного гнева». В другом очерке Шолохов писал: «Грохочут гусеничные тракторы, над сцепами комбайнов синий дымок смешивается с белесой ржавой пылью, стрекочут лобогрейки, поднимая крыльями высокую густую рожь». И всем этим управляют другие люди, заменившие бойцов, ушедших на фронт.

Как-то, возвратясь из Москвы, Шолохов рассказывал, что был у А.С. Щербакова¹, секретаря ЦК ВКП(б). В беседе с ним Щербаков говорил, что сейчас нужна короткая статья, зовущая на бой с немецкими захватчиками, небольшая, но горячая брошюра о борьбе с немецкими фашистами. Шолохов печалился о том, что плохо даются ему такие статьи и брошюры. В дальнейшем, как известно, он овладел и этим видом творчества и создал гневные произведения большой духоподъемной силы.

В другой раз Шолохов говорил, что Щербаков высказал мысль о том, что, когда похолодает и полетят белые мухи, тогда покрепче ударим немцев. Видимо, речь шла о готовившемся разгроме немцев под Москвой зимой 1941 года.

В июле 1941 года Шолохов был призван в армию, ему присвоили воинское звание полкового комиссара. Верховное командование использовало его как военного корреспондента газет «Красная звезда» и «Правда». Шолохов стал часто бывать на различных фронтах – на Западном, Южном и других.

Осенью 1941 года немцы заняли Ростов, угрожали Ворошиловграду. Семья Шолохова была эвакуирована в Камышин. Накануне он подарил мне, Красюкову, Логачеву и другим товарищам фотографию, где был снят со своей семьей: Марией Петровной и детьми Светланой, Сашей, Мишей и Машей. На фотографии Шолохов написал:

«П. К. и М.Ф. Луговым.

Дорогой друг! Мы с тобой прожили большую и богатую радостями и горестями жизнь. Ты был, остаешься и будешь – я в этом уверен – лучшим моим другом. Если эта фотография когда-либо напомнит тебе о тихом Доне, о Вешках, о том, кто был и остается твоим всегда верным другом, – будет легче тебе и мне. За товарищество, за дружбу, которая в огне не горит и в воде не тонет. За нашу встречу и за нашу победу над окаянным фашизмом!

Твой Шолохов

11 октября 1941 г.»

На другой день на грузовых машинах мы проводили дорогую всем нам семью. Шолохов, устроив семью в Камышине, вернулся домой в Вешенскую, где в доме осталась на хозяйстве его мать. В это время Южный фронт нанес серьезный удар по фашистам и выбил их из Ростова, но развить успех не сумел, немцы еще имели большой перевес в живой силе и особенно в технике.

Находясь в прифронтовой полосе, Шолохов поехал в штаб Южного фронта, находившийся в Каменске. В дорогу он взял с собой меня и Николая Николаевича Лудищева. Мне нужно было ехать в

Ростов на пленум обкома партии, а Лудищев ехал сопровождающим. К Каменску мы подъезжали поздно вечером, без света фар ехать было тяжело, машина попадала в канавы, могла перевернуться. Тогда шофер включил свет. При свете ехать также было невозможно, нас обстреливали с воздуха немецкие самолеты, бороздившие небо над Каменском. Две или три очереди трассирующих пуль чуть было не побили нас с Шолоховым, и уцелели мы каким-то чудом. Одна очередь прошла прямо над головой, вторая слева, разбив боковое ветровое стекло. Третья очередь прошла справа в 20–30 сантиметрах от машины. Желтые, красные, зеленые, белые пули чередовались в каждом пучке выстрелов. Мы снова потушили свет, один из нас пошел пешком впереди машины, указывая ей след. Так мы добрались до Каменска.

Город был погружен в темноту. Днем его бомбили. Шолохов беседовал с военнопленными немцами, ездил на передовую. В этих поездках Шолохов простыл, заболел и был помещен в госпиталь, откуда скоро вернулся на квартиру, заявив, что не может лежать в госпитале, когда идет война и ему нужно работать.

Шолохов написал статью «На юге», в которой показывал единый борющийся лагерь советских людей, всех, кто добывает победу своей великой Родине. Затем Шолохов надолго выехал из Вешенской. Зимой 1941/42 года Шолохов побывал на различных фронтах. Он своими глазами видел, слышал и чувствовал войну, воспринимал ее запахи. В статьях того времени Шолохов писал о героической борьбе советских людей с оголтелыми фашистами.

В Вешенскую Шолохов вернулся в двадцатых числах мая 1942 года. Он рассказывал мне, что перед отъездом из Москвы был у Сталина. Сталин сказал, что положение на фронтах стабилизировано и что советское командование накапливает силы для мощных ударов по немцам. Но не прошло и недели, как под Харьковом немцы нанесли серьезное поражение Юго-Западному фронту. Они прорвали нашу линию обороны и начали крупнейшее наступление на Сталинград и Кавказ. 8 и 9 июня фашистские самолеты бомбили Вешенскую. Шолохову пришлось вновь заботиться о безопасности близких. Вначале он оставил семью в хуторе Андроповском, а сам вернулся за матерью и кое-каки-ми вещами. Мы – я, Логачев, Красюков, Лимарев – собрались проводить его у него во дворе. Машина его стояла с заведенным мотором. Не успел Шолохов указать рукой на самолеты, как посыпались бомбы. В это время и погибла его мать. Мы все залегли, где кто мог, а она шла в сарай по своим хозяйственным делам, и вражеский осколок сразил ее.

Немного подождав, пока рассеется дым и пыль от взрывов, Шолохов выехал в Андроповскую. Он не знал, что мать убита. Для похорон матери он снова вернулся в Вешенскую. Похоронив мать, направился с семьей в Камышин или Николаев. По пути к Волге он прислал мне записку следующего содержания:

«Дорогой Петя!

Не знаю, какова сейчас обстановка в Вешенской, отсюда трудно судить, но если ваши семьи еще не выехали, то еще раз напоминаю: будут гнать скот, пусть прихватят наших коров. Если дом не разрушен – все остается на твое усмотрение, как ты там решишь, так и будет. Крепко всех вас обнимаю и твердо надеюсь на встречу.

М. Шолохов.

P.S. В доме остались кое-какие харчишки. Если это цело – забери себе, сгодится.

М. Ш.»

На письме не поставлена дата, судя по всему, оно написано 11–12 июня 1942 года, так как наши семьи еще отправлены не были, они находились в колхозе «Новый мир», в школе. Никаких харчей и вещей в доме не оказалось, в нем располагались красноармейцы отходящих частей, в беспорядке переправлявшиеся через Дон. Даже не оказалось библиотеки, которая еще вечером, в день бомбежки, была цела. Потом стало известно, что командир какой-то части погрузил все книги шолоховской библиотеки и отвез их в Сталинградскую городскую библиотеку (нашел куда везти), где они и пропали…

Здание райкома было сильно порушено, но еще стояло, не развалилось. В дом Шолохова попала большая бомба и взорвалась под полом, в зале, были повреждены столбы, на которых крепился мезонин. Несколько позже все надворные постройки во дворе Шолохова (сараи, конюшня, кухня с баней и забор) сгорели дотла.

Подойдя к Вешенской, гитлеровцы остановились, отделенные от станицы рекой, и стали строить укрепления. Бои развернулись восточнее Вешенской, в Серафимовиче, Клетской, Калаче и затем в Сталинграде. Районный центр был эвакуирован в Терновский сельсовет, на границу Вешенского района и Сталинградской области. Начались фронтовая и прифронтовая жизнь и работа района. МТС с тракторами и моторами комбайнов и запчастями были эвакуированы к Волге, скот тоже эвакуирован, – часть за Волгу, часть к волжскому правобережью. Парторганизация переключилась на помощь фронту, проводила заготовку овощей, фруктов, хлеба, оказывала помощь госпиталям. Строила оборонительные сооружения.

Райком и райисполком еще до подхода фашистов к Дону организовали партизанский отряд. Но действовать ему не пришлось. Хотя отдельные его бойцы выполняли важные поручения командования. Так, например, Афанасий Карпов и Илья Глазунов ходили в тыл врага в районе Ягодного. Королев ходил в тыл к немцам в районе Базков и собрал важные разведывательные данные. Были организованы конспиративные квартиры и базы с оружием и продовольствием, подпольная типография, медпункт и другое, нужное на случай перехода райкома партии и райисполкома на нелегальное положение.

Зимой 1943 года Шолохов прислал нам дружеское письмо после полугодовой разлуки:

«Дорогой Петя и все товариство!

Вот и «отыскался след Тарасов»! Павел Иванович – первая ласточка из уральских степей, но, видно, скоро и я побываю проездом в родных местах. За эти полгода много воды утекло, и обо всем не расскажешь, все это оставим до встречи. Не знаю, кто из вас в Вешенской, кого нет, но всем оставшимся шлю привет, большущий и сердечный. С ноября по конец декабря был я в Москве. ЦК вызывал лечиться. Прошел средний ремонт в кремлевской лечебнице и сейчас уже – почти в рабочей форме, пишу, было такое время, когда не только ехать куда-либо, но и писать не мог по запрету профессоров. Чуть не попал в инвалиды, но кое-как выхромался, и сейчас уже рою ногой землю (точно так, как Тихон) и собираюсь ехать вслед за фронтом по донской земле.

В Москве говорил по телефону с Абакумовым, он должен был навести справки о Лудищеве, но т. к. это было перед отъездом, узнать о нем не мог. О вас слышал только от камышинского секретаря Ведяпина, а потом – ни слова.

Как вы там и что? Напиши с Павлом. Я не уверен, что он застанет по возвращении меня здесь, но на всякий случай напиши обо всем подробно. Мне думается, что Виделин, который был у меня, побывал уже в Вешенской и рассказал о нашем житье-бытье, а вот о Вешках мы тут ничего не знаем. Где сейчас обком? Двинский писал мне из Камышина, где он был проездом, на этом связь с Ростовской областью и оборвалась.

По-прежнему ли вы в Дударевке или уже в Вешенской? И что осталось от этой бедной станички? Очень хотелось бы побывать у вас и посмотреть. Думаю, что мне удастся завернуть к вам и увидеться со всеми после полугодичной разлуки. Где ваши семьи? Вернулись ли в Вешенскую? Тебе придется писать большое письмо!

Павел выехал в Вешки, чтобы захватить кое-что из имущества, в частности, перешли с ним мой архив, который хранился в райНКВД, и помоги ему добраться до Камышина, а оттуда уже мы его переправим как-нибудь в Уральск. Ребята, что осталось – и осталось ли? – от моей библиотеки? Нельзя ли собрать хоть что-либо? Ведь немцев в Вешках не было, неужели свои растащили?

Напиши и о соседях. Как из неразберихи выбрались базковцы, боковцы? Как выглядят правобережные хутора? Где сейчас Петро Чикиль? Много пришлось повидать мне порушенных мест, но когда это – родина, во сто крат больнее. Прошлогодняя история свалилась, как дурной сон, и как-то до сих пор мысль не мирится с тем, что война отгремела на Дону.

Ну, да ничего! Были бы живы, а все остальное наладится. Трава и на погорелом месте растет! Еще раз всех крепко обнимаю и надеюсь на скорую встречу!

Твой М. Шолохов

31-1.43. Уральск».

Много горя и бед принесли немцы и на Дон. Станица Вешенская узкой лентой километра на 4 растянулась по левобережью Дона, с запада на восток. Вся западная, центральная и значительное место восточной части станицы были сожжены и разбиты снарядами и бомбами. Полностью сгорел красавец театр колхозной казачьей молодежи, кинотеатр, пристань, тубдиспансер, рентгеновский кабинет, поликлиника, баня, разрушена школа-десятилетка. Райком, райисполком, раймаг, база райсоюза, типография, водонапорная башня и многое другое, много кварталов были полностью уничтожены, в отдельных кварталах остались одинокие дома, чудом сохранившиеся.

Архив Шолохова погиб. Куда он делся, это осталось на совести начальника районного отдела НКВД Федунца, секретарь Шолохова Зайцев сдал ему архив. Видимо, когда отдел последним покидал станицу и ее заняли воинские части, его растянули, и все это погибло на полях войны. Прежние товарищи частично разъехались по другим районам. Логачев работал в Морозовской, Красюков – в Белой Калитве, Зеленков Тихон – в Боковской, Лудищев – в Миллерове. В Вешенской из прежних работников остались я и предрика П.Т. Лимарев. Семьи наши еще были за Волгой и вернулись только к началу весны 1943 года. В январе вернулся в Вешенскую райцентр, все районные организации расположились в восточной части станицы в здании педучилища, которое меньше всех пострадало, затем постепенно начали восстанавливать разрушенные здания райкома, райисполкома и другие.

К весне 1943 года фронт отодвинулся к Таганрогу и Ворошиловграду. МТС вернули тракторы, колхозам – скот. Правда, и то и другое сильно поредело, часть тракторов и все автомашины передали фронту, все лошади, часть скота и даже часть стада рабочих волов пошли на снабжение армии. Семян и горючего в районе не было, обкома и облисполкома в Ростове не было, область еще не была восстановлена, и помочь чем-либо она не могла. Я выехал в Воронеж с тем, чтобы связаться с Москвой. Воронежцы дали возможность позвонить в Москву, я говорил с А.А. Андреевым. Он отпустил нам и горючее, и семена через Калачевскую базу Воронежской области. Весенний сев был хотя и на меньшей площади, но проведен успешно. В феврале 1944 года я по делам района выехал в Камышин, чтобы с помощью Шолохова разрешить ряд вопросов. Шолохова в Камышине не было, он был в Москве. Пришлось ехать в Сталинград, чтобы из Сталинграда связаться с ним по телефону.

Я поговорил с Шолоховым, он обещал пойти к Андрееву и все передать. 17 февраля он из Камышина прислал следующую телеграмму:

Вешенская Ростовской области Луговому

7 был Андреев. Немедленная помощь обещана. Привет.

Шолохов.

В конце марта 1944 года Шолохов прислал более подробное письмо:

«Камышин. 24.111.44.

Здравствуй, дорогой Петя!

Знать, судьба такая незадачливая: ты приехал в Камышин – я был в Москве, в начале марта я поехал в направлении Вешенской, не пустила плохая речушка Кумылга. Встретиться так и не удалось… В конце февраля я выехал из Камышина на Сталинград, оттуда на Сиротинскую – Клетскую – Вешенскую. Доехал до Кумылженской и вынужден был вернуться, т. к. в Кумылге мосты затопило, а тут так стремительно наступала весна, что ждать сбыва воды в Кумылге было невозможно и пришлось оттуда вернуться.

Как ты вылезешь с севом? Помог ли Андрей Андреевич? 7 II. когда я был у него, он твердо обещал оказать немедленную помощь, принимая во внимание отдаленность р-на от ж/д путей, спрашивал, можно ли связаться с тобой по телефону. Я сказал, что по телефону – едва ли, думаю, что он нашел другие каналы, чтобы узнать непосредственно нужды района.

Теперь я буду у вас только в мае, когда установится дорога и, главное, переправы через Медведицу и Хопер. В случае, если через эти притоки переправы в мае не будет, проеду той, т. е. правобережной стороной Дона до Базков, но в мае буду в Вешенской обязательно. Не знаю, сколько времени это письмо будет идти до Вешек, но было бы неплохо, если бы ты черкнул т-мой вкратце, как обстоят дела. До мая я, вероятно, буду в Камышине, и твой ответ (телеграфный) меня застанет дома.

Летом, как только кончатся занятия в школах, думаю перебраться в Вешенскую. В связи с этим попрошу тебя изыскать средства и на нашу долю посадить картошки, чтобы осенью не заниматься заготовками.

Как обстоит дело с ремонтом дома? Напиши обо всем.

На сессии Верховного Совета видел Бор. Ал-ча Двинского и по его рассказам приблизительно знаю, что делается в Вешках, но очень хочется посмотреть самому.

Пересылаю тебе заявление Сенчуковой. Мне думается, что в отношении ее поступили несправедливо и на работе ее надо восстановить…

От Красикова получил письмо. По характеру оно весьма сдержанно, и о Вешках – ни слова. Логачев молчит. Кто же кроме Лимарева остался в Вешках? Лудищев прислал из Миллерово письмо. Он, как видно, процветает.

Как видишь, вопросов к тебе много и помимо т-мы придется тебе черкнуть письмишко. Буду очень рад.

Передай от нас привет Марии Федоровне и всем, кто знает и помнит.

Крепко обнимаю тебя и жду т-му и писем.

Твой М. Шолохов».

На этот раз он был больше осведомлен о положении в Вешенской, по-прежнему горел желанием побывать в станице. Он несколько удивлялся, что война расстроила наше «товарищество», что разъехалась в разные стороны, в разные места та группа товарищей, окружавшая его, которую он ценил, уважал и защищал от нападок…

Ф.С. Князев
7 июля 1942 г

Получил задание и выехал через В/ешенскую/ в К/умылженскую/. Заехал к Мих/аилу/ Ал/ександровичу/. Радушная встреча, он с семьею на Дон приехал отдохнуть. Осунулся, покашливает, но продолжает усиленно курить. Марья Петр/овна/ раздобрела и такая же заботливая и внимательная. Дети выросли: Светлана уже взрослая, играет на рояле, Александр, или Алик, самостоятельно ставит сети и сегодня принес рыбы на целое варево. Миша растет, особенно хороша Машенька.

Приезд на отдых в Вешки был необдуманным шагом, да и самый отпуск произошел при странных обстоятельствах, да еще в военное время.

Ш / олохов / скитался по фронтам, писал для Англии и США, для нашей прессы написал две большие статьи: «На юге» и «Школа ненависти». Последняя статья особенно нашумела, так уж она хорошо написана! Между «Правдой» и «Кр/асной/ Звездой» произошел спор. Кому ее печатать, но спор был решен, и обе газеты напечатали, хотя «Кр/асная/ Зв/езда/» на день позже.

В первых числах июля вызвали Ш / олохова / в Москву, и хозяин потребовал организовать отдых, предлагал осмотреть в Кремлевке и направить по заключению врачей. Советовал в Грузию, но

Ш / олохова / шутя сказал: «Что же там делать, вина много, а врачи пить не велят, но вряд ли вытерпишь». Поехал в Вешки. Провожать собрались: хозяин, Мол тип. Вор/ошилов/, Бер/ия/, Маленков, Щербаков. Маленький, военного времени банкет, разговор о войне, литературе. Хозяин спрашивал мнение Шол/охова/ о некоторых писателях, и когда он сказал, что Фадеев неважный писатель, то хоз/яин/ поправил: «Никчемный писатель и разложившийся, литература любит тружеников. Хороших писат/елей/ надо беречь. «Война и мир» Толстого появилась значительно позже событий, надо Вам подумать и начать работать не торопясь над событиями Оте/ чественной/ войны. У Вас это выйдет».

Сели обедать, настроение хорошее, собралась вся семья в столовой. Мое желанье выпить как бы угадал Михаил, да и сам рад случаю, но Марья Петровна восстала, выражая это очень бурно: кашляешь, умрешь, оставишь нас. «Будешь пенсию получать, – шутит Мих/аил, – а если окажется, что деньги ничего не будут значить, попроси установить пенсию натурой».

Тем не менее я выпил вдоволь, а ему, бедному, дала М/ария/ II пропил две рюмки, а жалобная просьба третьей длилась минут 10 и не была удовлетворена, не дали.

Пообедали, отдохнули, искупался я по совету друга и лег спать, собираясь наутро выехать на фронт.

Прекрасно утро на Дону, вид исключит/ельный/ по своей красоте и обаятельности – не оторваться взглядом от крутого правого берега Дона. Но не спокоен он, раздаются тревожные, на низких тонах, гудки пароходов, а по шляху беспрерывной цепью движутся грузовые автомашины из-под Россоши (занял противник).

Переправы через Дон тоже разбиты – осталась одна Вешенская. В это утро человек двадцать командиров, в костюмах, давно не видевших стирки, и с лицами, на которых только зубы белелись, проезжая через Вешенскую с фронта, даже не зная, тут ли Михаил, заходили с единственной целью: узнать и посмотреть, где живет и творит великий писатель. Радости нет предела, когда навстречу выходил по-утреннему возбужденный, радушный и всегда приветливо улыбающийся хозяин с папироской. (Куда он трубку девал – подарок раб/оче-/крест/ьянского/ графа – не знаю.) Хотя раз он ее терял у Б. Ливанова – тоже случай.

Торопливые приветствия, пожелания с обеих сторон писать больше, воевать лучше и расставанье. В 10 я решил написать письмо домой, сел в раб/очем/ кабинете Михаила. Мезонин, два балкона, легкое воздушное сооружение с видом на Дон располагало написать теплое душевное письмо домой детишкам.

Только собрался писать адрес – раздался звук моторов. Прерывающийся, захлебывающийся и препротивный.

Выглянув в окно, я заметил 4 враж/еских/ самолета, шедшие на очень небольшой (или, как Шол / охов / выразился, – на презрительно небольшой) высоте. Не успел я что-нибудь подумать, как раздался свиной, воющий визг полета бомбы и разрыв в 50 м от дома Шолохова, загорелся чей-то дом, посыпались стекла мезонина, закачались стены, и я с быстротой пули слетел по узким и кривым сходцам вниз. Михаил лежал около дома за завалинкой, находясь в уверенности, что он в безопасности, об этом можно было судить по тому, что на всех, кто еще не спрятался, он кричал: «Черт вас носит тут. Ложись скорей!

Ну, Федор, – не до гостей и не до отдыха, надо разъезжаться».

Торопливые сборы, поцелуй на дорогу, и разъехались в разные стороны: я на фронт, а он в Камышин.

Новый роман Михаила Шолохова

В Москву, с фронтов Отечественной войны, приехал писатель Михаил Шолохов.

В настоящее время писатель работает над новым романом «Они сражались за Родину». В беседе с нашим сотрудником М. Шолохов сказал:

– Это будет книга о советских людях в дни Великой Отечественной войны, – о тех, кто с оружием в руках защищает нашу родину на фронте, и о тех, кто в героическом советском тылу отдает свои силы на борьбу с врагом.

Действие одной из частей романа происходит на Южном фронте, на Дону, в период, предшествующий наступлению Красной армии.

Новые главы романа «Они сражались за Родину»

Беседа с Михаилом Шолоховым

В Москве в течение нескольких дней находился писатель, академик Михаил Александрович Шолохов. Перед отъездом из столицы он принял корреспондента редакции газеты «Московский большевик» и ответил на несколько вопросов. Ниже помещаем запись беседы:

– Мною написаны, – сказал М.А. Шолохов, – многие новые главы романа «Они сражались за Родину». Несколько глав, вероятно, будут опубликованы в «Правде», постоянным корреспондентом которой я являюсь, и в «Красной Звезде».

– Каков будет объем романа?

– Пока на этот вопрос ответить трудно.

– Что можно было бы сообщить читателям о вашей почте?

– Я получаю огромное количество писем, адресованных мне как депутату Верховного Совета СССР. Поступает также большое количество писем и рукописей участников Великой Отечественной войны. Люди, сражавшиеся за Родину, идут теперь в литературу. Среди них есть бесспорно талантливые люди.

– Каковы ваши планы на ближайшее время?

– Я уезжаю в Вешенскую. Затем мне предстоит поездка в Сталинград и в Клецкую – на места исторических битв 1942 года. Это необходимо мне для работы над новыми главами романа. В конце ноября рассчитываю приехать в Москву.

Казаки-гвардейцы в гостях у Шолохова

Ростов-на-Дону /от наш. корр./. Недавно группа донских казаков-гвардейцев из Гвардейского донского казачьего кавалерийского соединения посетила писателя М. Шолохова, живущего в станице Вешенской. Гвардейцы рассказали автору «Тихого Дона» о своих походах в боях с врагом, о ратном пути, приведшем донских казаков в Румынию, Венгрию и Австрию.

М. Шолохов поделился с воинами своими творческими планами, сообщил, что заканчивает работу над романом «Они сражались за Родину».

На прощание казаки-гвардейцы взяли у М. Шолохова обещание навестить их в ближайшее время.

Л. Большаков
Они познакомились на войне…

Они познакомились на войне.

…В октябре 1942 года в газете «Красная Армия» появилась статья «По тылам врага». Речь в ней шла о смелых действиях фронтовых следопытов – лейтенанта Михаила Ливинцова и его бойцов. Зимней ночью они отправились на территорию, занятую врагом, и сумели не только разведать все, что им поручалось, но и причинить гитлеровцам солидный ущерб.

В другой раз тот же Ливинцов, отправившись в разведку вместе со своим земляком Любимовым, вернулся с захваченного немцами хутора Вертячего с ценной добычей – «языком», который на допросе дал нашему командованию важные показания.

Фронтовые журналисты вновь приехали за материалом. Они записали все сведения о дерзкой вылазке. Но тут же, из разговора с Ливинцовым, газетчики узнали, что сам он – человек «писучий», селькор с многолетним стажем, и попросили его написать обо всем собственноручно.

Так возник первый военный очерк М. Ливинцова «Встречи».

Именно он и послужил поводом к нежданному-негаданному знакомству.

Однажды (это было вскоре после появления очерка в газете, вероятно – в ноябре сорок второго) лейтенанта вызвали в штаб дивизии.

– С вами желает поговорить писатель, – сказал ему комиссар.

Шолохова лейтенант узнал сразу, хоть и представлял себе его иным.

А он энергично протянул ему руку и как-то весело посмотрел в глаза.

– Ливинцов?

– Так точно, товарищ полковник!

– Полковник – это верно… Только… – И сразу: – Вас как зовут?

– Михаил Васильевич.

– Садитесь, Михаил Васильевич, поговорим… Я ваш очерк прочел… Хорошо воюете и хорошо пишете. Мысли хорошие, язык у вас свой, рассказываете живо… Пишете давно?

– Кроме как в газету не писал.

– А с этого обычно и начинают…

Незаметно разговор перешел на дела военные. Собеседник заинтересовал писателя, и он стал расспрашивать его о жизни. «Знаменитая станица!» – сказал Шолохов, когда услышал, что Ливинцов родился в Бёрдах.

Спросил о семье. «Четверо детей? Нелегко им без кормильца…»

И снова – о боях.

– Смело ходите, Михаил Васильевич!

– Я спокойно перехожу. Вера всегда такая есть – вернусь.

– Это хорошо, это помогает… А как чувствуете вы себя в тылу врага? Как в пасти зверя?

– Такого чувства, Михаил Александрович, нет. Был вот я на хуторе Вертячем. Так, понимаете, и не думал, что в нем немцы. Наш хутор, советский. И люди в нем советские. А непрошеные гости – ненадолго…

Когда прощались, Шолохов сказал:

– Писать вы можете и, наверное, будете. Но помните: труд писателя – тяжелый труд… Останемся живы и понадобится вам моя помощь – присылайте свое… Я буду, как всегда, в своих Вешках…

На том и расстались.

Ливинцов вернулся домой в сорок пятом, стал работать по учительской специальности, а затем возобновил и свои селькоровские занятия. Понемногу начал писать рассказы – о войне, о людях, которых узнал, с которыми сроднился.

Помня о фронтовой встрече, первый же свой рассказ он послал Михаилу Александровичу Шолохову.

И получил ответ.

«Уважаемый т. Ливинцов!

Прошу прощения за то, что так непозволительно долго задержал ответ и отсылку рукописи. Так сложились обстоятельства.

О «Высоте 87,4» могу сказать следующее: рассказ требует всесторонней и серьезной доработки. Прежде всего по линии сюжетной. У Вас все предельно упрощено и получается так, что если бы не капитан Гроб, то и высота не была бы взята. Не показано, хотя бы мельком, прямое начальство майора и роль его в проделанной операции, и выходит, что майор только получал приказы и на свой страх и риск топтался около высоты, терял людей, а все дело решил бравый капитан… На одной чашке весов у Вас ко всему безразличное командование дивизии, дурак и тупица командир полка, растяпа комиссар, который почему-то раньше не интересовался данными полковой разведки, а на другой – капитан Гроб. Что и говорить, величины несоразмерные. Но вся беда в том, что такой показ военной действительности очень далек от истины, и действительность эту дает в кривом зеркале. Это, по-моему, основной порок рассказа. Помимо этого в рассказе немало и стилевых погрешностей. Писать Вы можете. Есть у Вас и умение видеть броскую деталь, скупо и метко нарисовать боевой пейзаж, выразительно подать динамическую картину боя. Но всего этого еще мало для того, чтобы стать настоящим писателем. Думаю, что Вы отлично понимаете, сколько надо уложить труда и сил, чтобы овладеть невеселым и тяжким мастерством писателя.

Боюсь, что в Чкалове Вам трудно будет совершенствоваться в литературном мастерстве. Есть ли там порядочная библиотека? И можете ли Вы с кем-либо из местных литераторов советоваться по вопросам Вашей работы?

Над «Высотой» следует Вам еще крепко поработать и по части языка и, главное, по линии сюжета. Только тогда можно будет идти с ним в печать. Иначе не выйдет.

Если остальные Ваши рассказы более сработаны и Вы их еще никуда не посылали, – советую обратиться в «Знамя». Впервые выступать надо так, чтобы в голосе звучали если не басовые нотки мастерства, то хоть теноровые, но уж никак и ни в коем случае нельзя начинать со срывающегося фальцета.

Желаю успеха! И, безусловно, здоровья.

С приветом М. Шолохов

12.11.48 г.»

Да, Михаил Александрович прав: начинать со «срывающегося фальцета» – нельзя.

Ливинцов стал еще требовательнее к каждой своей строчке. Он писал много, кое-что печатал в газетах, один из очерков появился в местном альманахе «Степные огни», но… чувствовал неудовлетворенность.

Только теперь Михаил Васильевич понял, как тяжел литературный труд.

Но он оказался и трудом спасительным, когда нагрянула беда: фронтовая контузия вызвала глухоту, и учительское дело пришлось оставить.

Вот в это время он написал Шолохову снова.

Рассказал, что на время, пока не подлечится, из школы ушел. Рассказал, что по-прежнему пишет, но результатами не удовлетворен. Очерк, который посылает, – не военный; сейчас он осваивает новые темы, пишет о людях, рядом с которыми живет. Хотелось бы узнать мнение – прямое, нелицеприятное.

Шолохов не стал унижать своего фронтового знакомого жалостью.

Его письмо полно уважительной, но бескомпромиссной требовательности.

«Уважаемый т. Ливинцов!

Полагаю, что Ваши школьные дела со временем, как говорил Толстой, «образуются», а потому и не касаюсь этого предмета. Благо, предмет этот отнюдь не нов и в каждой области (в географическом понятии слова) звучит хотя и по-разному, но на один лад.

В отношении очерка могу сказать только одно: написан он ниже Ваших возможностей. Вступление, на мой взгляд, совершенно неоправданно. Зачем Вам понадобилась милая девица Шарипат? Это ружье, которое не стреляет. Смело можно было бы обойтись без нее, тем более, что в дальнейшем она отсутствует. Если Вам понадобилась Шарипат для того, чтобы вести рассказ от первого лица, то эта «облегчительная уловка» выглядит, как некий примитив. Досадное впечатление производят повторы. Славя новое, Вы три или четыре раза упоминаете о рекорде мальчика Стебнева. Кому только неизвестно, что в наше время, и в старину на скачках непременными участниками всегда были и есть мальчишки? При чем же тут новое? И Стебнева ли надо восхвалять, а, быть может, «Отрока»? Повторяются и упоминания о судьбе отца. Автор не имеет права повторяться и жевать резинку! Умный читатель запоминает все с одного раза, а на дураков не стоит ориентироваться.

Если Вы предназначаете очерк для печати, – советую серьезно над ним поработать. В таком виде печатать нельзя.

Желаю успеха.

С приветом М. Шолохов

17. XI. 1956 г.»

Такой же бескомпромиссной требовательностью проникнуто и следующее письмо от М.А. Шолохова, полученное тремя годами позднее.

«Уважаемый т. Ливинцов!

Постоянные разъезды и чрезмерное обилие чужих рукописей (около 200), – виной тому, что задержал Ваши очерки столь долго. И по содержанию, и по выполнению они вовсе неравноценны. Общее впечатление у меня такое: надо и перо Вам острить, и «воду» выжимать из очерков безжалостно, тогда дело будет. Рукопись отлежалась, и теперь Вам самому будут более отчетливо видны недоделки в написанном.

Желаю успеха!

С приветом М. Шолохов

15.8.1959 г.»

– Я часто вспоминаю нашу фронтовую встречу, – говорит Ливинцов. И добавляет: – Мне дорога дружба большого советского писателя. И критикой своей, и советами, и личным примером он учит меня работать по-настоящему. Да и только ли меня?

Михаил Васильевич давно уже не посылал ничего в Вешенскую. Но он пишет. Пишет много, упорно. Уже несколько лет работает Ливинцов над очерками по истории своей знаменитой станицы Бёрды. Станицы, связанной с именами Пугачева и Пушкина.

– Через год-два закончу и пошлю Михаилу Александровичу, – говорит он. – На строгий и справедливый суд.

Часть вторая
Вешенские были

Владимир Гаранжин
Вешенские были

Чернозем

В начале тридцатых годов мне, тогда подростку, попалась небольшая, в розовом переплете, зачитанная буквально до дырок книжка с простым привлекательным названием. На ее обложке – крохотный портрет автора: совсем еще юное лицо, высокий выпуклый лоб, над которым лихо заломлена казачья кубанка…

Я открыл страницу и стал читать: «Мелеховский двор – на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону…»

Книжка была прочитана, как говорится, залпом, не хотелось закрывать ее, стало немного грустно, как при расставании с близкими и милыми тебе людьми.

Так я впервые встретился с Шолоховым-писателем. Спустя несколько лет литкружковцы при газете «Даешь трактор!» Сталинградского тракторного завода на своих литературных занятиях горячо обсуждали новые главы не только «Тихого Дона», но уже и «Поднятой целины». В то время на тракторный – первенец индустриализации страны – приезжало много известных литераторов: Алексей Толстой, Борис Ромашов и другие.

В беседах с начинающими они высоко отозвались о творческом даровании молодого тогда Михаила Шолохова. В декабре 1936 года завод посетил Александр Серафимович. Мы, литкружковцы, – ныне лауреат Государственной премии поэт Михаил Луконин, поэт Николай Отрада (Турочкин), погибший в финскую войну, и автор этих строк, – встретились с Серафимовичем в гостинице. На небольшом круглом столе писателя были разбросаны листки бумаги с какими-то чертежами и рисунками. Убирая их, Александр Серафимович сказал:

– Это наброски моей будущей шхуны. Собираюсь предстоящим летом совершить путешествие по родному Дону, побываю, конечно, и в Вешенской, у Шолохова.

Зная, какое большое воздействие на творческую судьбу Шолохова оказал Серафимович, кто-то из нас спросил:

– Как вы, Александр Серафимович, оцениваете талант Шолохова?

– Шо-ло-хов! – многозначительно произнес писатель. – Это, образно выражаясь, такой чернозем, из которого так и прет, так и лезет…

Позже, присутствуя на занятиях нашего литкружка и знакомясь с рукописями молодых прозаиков, Серафимович прерывал чтение на каком-нибудь месте, говорил:

– А помните, как об этом у Шолохова сказано? – и, закрывая глаза, читал на память целые выдержки из «Тихого Дона» или «Поднятой целины».

Журавли над разливом

Какой бы ни была весна, ее приход на Дону всегда отчетливо приметен. Днем и ночью воркуют, переговариваются, а потом вдруг бешено взревут взыгравшие потоками прибрежные овраги и балки. Сухо шуршат на реке и раскалываются со стеклянным звоном наползающие одна на другую ноздреватые льдины. До позднего вечера у своих гнездовий над чернеющими осинами и тополями гомонят горластые грачи. Весна торопится и в степи. Жмутся, прячутся от солнца по оврагам и лесополосам остатки сугробов, а южный ветерок уже доносит дурманящие запахи первой травы и подснежников, прошлогоднего полынка – то трогательно-нежные, то горьковато-соленые. А потом, когда по-настоящему пригреет солнце и в полную силу войдет весна, Дон переливается полой водой через берег и идет гулять по лугам и займищам, по лесам и рощам, и кажется тогда: нет ни конца ни края разливу.

В один из таких весенних дней 1939 года в базковском Доме культуры состоялось необычно многолюдное собрание. Со всех хуторов и станиц Базковского района съехались и сошлись тогда казаки, чтобы послушать вернувшегося из Москвы с XVIII съезда партии своего посланца, писателя-земляка.

Шолохов поднялся на сцену и, не взойдя на приготовленную для него трибуну, прямо от стола президиума повел понятную для всех, деловую, горячую, то сурово-гневную, то пересыпанную юмором речь. Он говорил о значении третьего пятилетнего плана, принятого съездом, о задачах сельских тружеников, об опасности Второй мировой войны, с негодованием осуждал предательский сговор английского премьер-министра с Гитлером, политику поощрения фашистских агрессоров.

Слушая оратора, мы как бы забывали, что перед нами – писатель. Говорил коммунист-трибун, умный хозяйственник, политический деятель. Был он весь собран, подчинен главной мысли и умел подчинить ей весь зал. А было тогда Шолохову тридцать четыре года. От него так и веяло здоровьем. В просторном неотапливаемом помещении было очень прохладно, и присутствующие не снимали зимней одежды. А он, в защитной гимнастерке, туго подтянутый солдатским ремнем, будто не чувствовал холода. Невысокий, плечистый, коренастый. О таких в народе говорят: ладно скроен, крепко сшит. Крутой лоб, вьющиеся короткие рыжеватые волосы, большие веселые глаза, с горбинкой нос, сочные губы придавали широкому открытому лицу добрый и мужественный характер.

Говорил Шолохов долго, но внимание слушателей не ослабевало. После более чем часовой речи он посмотрел на часы, спросил:

– Может, сделаем перекур?

Писателя окружили станичники; кто угощал его папиросой, кто – мохряком-самосадом. Он пробовал, смеялся и предлагал отведать своего табачку. Запалил гнутую цыганскую трубку, протянул ее рослому чернявому парню:

– На, потяни разок!

Тот глубоко затянулся, одобрительно крякнул и передал трубку другому. И пошла шолоховская трубка из рук в руки. Казаки затягивались полным вздохом, причмокивали – добрый табачок!

За перекуром говорили о приближающемся севе, о раннем весеннем громе – к урожаю, о падеже скота, о предательской политике Чемберлена. Вот к Шолохову протиснулся ладный казачок лет тридцати пяти, в новенькой стеганке и полувоенном картузе, и просто, как давнишнему приятелю, протянул широкую, со следами металла и машинных масел, ладонь. Потом так же просто, серьезно и пытливо, как бы продолжая начатый разговор, спросил:

– Ты, Александрыч, в Москве бываешь, к правительству близко. Скажи, как Сталин считает, война будет?

Шолохов сразу посуровел, сдвинул брови над переносицей. Глуховатым голосом ответил:

– Сталин считает, войну можно не допустить.

– А как ты сам думаешь?

Шолохов долго не выпускал изо рта трубку, придерживая ее рукой. Потом выдохнул густо-голубое облачко, сказал:

– Надо к обороне крепко готовиться…

Кто-то из стоящих на балконе крикнул:

– Смотрите, смотрите!

И все обратились в ту сторону, куда он указывал. Там, высоко над спокойно разлившимся Доном, медленно двигался треугольник журавлей. На какие-то секунды стало тихо, и слух уловил далекое курлыканье птиц.

– Хорошо, когда в синем небе журавли… – почти шепотом произнес Шолохов.

Письмо

В то время я работал в местной базковской газете «Донской коммунар» и по заданию редакции должен был писать подробный отчет о встрече. Я унес с собрания объемистый, исписанный от корки до корки блокнот и яркие неизгладимые впечатления о человеке огромного природного дара и душевной простоты.

К утру следующего дня отчет о собрании с изложением речи Шолохова был готов к печати. Я связался по телефону с Вешенской, и меня соединили с квартирой писателя.

– Слушаю. Шолохов, – отозвался в трубке знакомый голос.

Я представился и спросил:

– Не можете ли вы, Михаил Александрович, познакомиться с текстом вашей речи перед сдачей ее в набор?

– Пожалуйста, – ответил писатель. – Только как вы доберетесь до Вешек? Разлив-то какой!

– На лодке в обход по луке, – сказал я.

– А не боитесь утонуть?

– Что вы, Михаил Александрович, ведь я на Волге вырос.

С трепетным волнением открыл я калитку и вошел в уютный двор, обнесенный голубым забором и залитый весенним солнцем, где, словно игрушечный, стоял деревянный домик с мезонином. У порога меня встретила невысокая, с добрыми глазами, старушка – мать писателя. Она провела в гостиную, сказала:

– Подождите, я сейчас его найду: он или у себя, на «голубятнике», или на базу, – и тут же стала звать: – Миша!

Пока старушка искала во дворе сына, я успел рассмотреть гостиную. Это длинная, хорошо освещенная с двух сторон комната, в центре – стол, накрытый скатертью, графин с водой на подносе, у стен – стулья, на стене – маленькая полочка со стопкой книжек. Из гостиной лестница ведет наверх, на «голубятник», где находился рабочий кабинет писателя.

Я услышал шаги хозяина в коридоре и поднялся навстречу. Михаил Александрович вошел в гостиную, протянул руку, и я ощутил крепкую и широкую его ладонь, которая хорошо знала не только перо, но и топор.

Записанная в изложении речь была большой, на газетную полосу, и Шолохов читал ее долго и внимательно, оставляя на полях листков свои пометки. Пока он читал, много раз звонили по телефону, потом пришла почтальонша и высыпала на стол из большой кожаной сумки гору писем, пакетов, бандеролей, газет, журналов.

Получив подписанный Шолоховым текст речи, я попросил писателя познакомиться с материалами подготовленной к печати литературной страницы. Он охотно согласился, но, увидев в папке одни стихи, замахал руками.

– Я в стихах некомпетентный, будет проза – пожалуйста.

Пользуясь случаем, я напомнил о своем рассказе, который переслал ему недели две назад почтой на консультацию.

– Помню, помню такой рассказ, только вот прочесть не успел. – Шолохов указал на гору писем и бандеролей на столе. – Видите? И так каждый день. Но на днях я обязательно прочту ваш рассказ. Давайте денька через три созвонимся и встретимся.

На Верхнем Дону в ту пору начался весенний сев. Я уехал в колхозы, и мне не удалось в условленный срок встретиться с писателем. Но через неделю из Вешенской пришло письмо – рецензия на мой небольшой рассказ. Назывался он «Молодая старость». Содержание его вкратце таково. В районе проходит традиционный спортивный праздник казаков-конников. Старый казак с белой пушистой бородой втайне надеется «утереть нос молодым». Но во время скачек старость его подводит.

Передавая этот рассказ на суд большого писателя, я жаждал услышать его слово, получить совет. И мое желание сбылось. Вот что написал Шолохов:

«…«Молодая старость» – по сути – не рассказ. Скорее это очерк, по характеру своему близкий к обычному типу газетных очерков… Согласитесь, что для старика недостаточно повторяющегося упоминания о «белой пушистой бороде», точно так же недостаточно для описания его переживаний вычурной и надуманной фразы: «Неужели я уже в плену дряхлой и т. д.?». Все это говорит о бедности Ваших изобразительных средств, о неумении нарисовать внешний и внутренний облик человека, о примитивизме, у которого Вы (выражаясь Вашим стилем) находитесь в плену.

В рассказе-очерке почти целиком отсутствует диалог. Это омертвляет рассказ, лишает его живого звучания слова. Неблагополучно у Вас и с языком; не очень-то Вы скупитесь, и там, где можно двумя фразами показать движение или позу человека, – Вы тратите на изображение десять фраз.

Все это – обычные недостатки всех начинающих, и самым верным способом избавиться от них является внимательная и вдумчивая учеба на лучших образцах – произведениях прежних и нынешних рассказчиков. В «Новом мире» за этот год найдете рассказы Диковского. Присмотритесь, как он строит сюжет и дает описание. Обратите внимание на разговорную речь его героев. Надо бы Вам почитать кое-кого из западных писателей, например Хемингуэя, О.Генри. Все они – превосходные мастера рассказа, и очень невредно поучиться у них.

26.5.39

М. Шолохов».

Самый щукаристый

В мае 1940 года общественность Вешенского района отмечала 35-летие со дня рождения М.А. Шолохова. В просторном зале казачьего драматического театра имени Комсомола, что красовался на крутом берегу у самого Дона (в войну сожжен фашистами), собрались сотни казаков и казачек.

Я тоже пришел поздравить юбиляра от общественности соседнего, Базковского, района, где в хуторе Кружилинском родился писатель. Мы с приятелем стояли в сторонке и ожидали звонка, когда рядом услыхали шумные голоса каких-то парней.

– А ты знаешь, кто я, кто я такой? – серьезно доказывал заметно подвыпивший черноусый и смуглолицый молодой казачок. – Не знаешь? Спроси у Михаила Александрыча. Мелехов я, Мишатка Мелехов! У меня и сестренка Полюшка была…

Приятель шепнул мне:

– Это тракторист наш, базковский. Он серьезно считает себя сыном шолоховского Мелехова – здорово жизнь схожа.

Прозвенел второй звонок, и толпа у театра поредела, куда-то внезапно, как и появился, исчез черноусый казачок.

– Пойдем, – сказал мне приятель, – ты тут еще и самого Щукаря увидишь.

И через несколько минут я увидел его. Он сидел за столом президиума – невысокий, щупленький, с редкой седой бородкой, с быстрыми игривыми глазками, в синей рубашке-косоворотке, спускающейся почти до колен из-под черного пиджака. Когда председательствующий объявил: «Слово для приветствия предоставляется старейшему колхознику хутора Волоховского Тимофею Ивановичу Воробьеву», по залу прокатился веселый шепоток: «Щукарь, дед Щукарь…»

Старик вышел из-за стола, стал рядом с трибуной и, подбоченясь одной рукой, такую держал речь:

– Нашему Михаилу Александрычу нынче стукнуло тридцать пять годков, с чем мы его и поздравляем. Я его поздравляю особо, потому что он хотя почти вдвое и моложе меня, а вроде как крестным отцом доводится. Меня теперь в районе все кличут Щукарем, а я ить сроду им не был. Все это Михаил Александрыч… Прочли наши волоховские казаки его книгу «Поднятую целину» и в один голос: «Ты, Тимофей Иваныч, чисто вылитый Щукарь, кубыть с тебя Шолохов списывал». С тех пор «Щукарь» так и прилип ко мне. Даже моя старушка при удобстве кличет меня Щукарем. Признаться, донимаю я ее своей веселостью да шутейным словом…

В перерыве после торжественной части один из столичных гостей спросил у Шолохова:

– Что, этот старик Воробьев – настоящий Щукарь?

Шолохов засмеялся:

– Может, и не совсем настоящий, но самый щукаристый у нас в районе.

«…Публицистом быть обязан»

В послевоенные годы мне довелось пять лет работать в редакции вешенской газеты «Большевистский Дон», переименованной затем в «Донскую правду». Помещение редакции находилось через дорогу против дома Шолохова, а домик, в котором я жил, примыкал к его усадьбе. Проснешься, бывало, поздней ночью – и видишь, как в темном окне второго этажа долго краснеет жарок папиросы. Не спит писатель. О чем он думает, глядя из окна на давно уснувшую станицу, на темнеющий на том берегу лес, где, круто изгибаясь и отражая звездное небо, сонно течет тихий Дон?

Зимой и летом, осенью и весной, в солнечный день и непогоду идут и едут, плывут и летят к этому дому люди: литераторы, рабочие, колхозники, ученые, пионеры, зарубежные гости, просто туристы. Особенно частыми гостями бывают журналисты и начинающие литераторы. В летние месяцы они наводняют станицу. Среди начинающих немало одержимых и просто графоманов. От них, наверно, и пошел слушок, что Шолохов недолюбливает всякого рода писак, журналистов, избегает встречи с ними. Зашел как-то к нам в редакцию только что приехавший на Верхний Дон из Ростова собкор областной газеты и спрашивает:

– Правда, что Шолохов не балует нашего брата приемами?

– И правда и нет.

– Это как же понимать?

– А вот поживете в Вешках – поймете.

Корреспондент тут же снял телефонную трубку и попросил квартиру писателя. Отозвался сам Шолохов. Корреспондент представился и спросил:

– Можно, Михаил Александрович, зайти к вам на беседу?

– А вы когда к нам прибыли? – спросил писатель.

– Вчера.

– Тогда условимся так: побывайте в наших северных районах, познакомьтесь с жизнью колхозов и совхозов, а потом и встретимся – беседа получится интересной и полезной.

Только месяца через три после этого журналист снова попросил встречи у Шолохова, и писатель принял его, долго беседовал, шутил, угощал папиросами какой-то новой марки, взялся прочитать очерк журналиста и обещал дать ему для газеты новую главу из «Поднятой целины».

Другой журналист, из киевской «Радянськой Украшы», прямо с аэродрома пошел в райком партии и попросил первого секретаря посодействовать встретиться с Шолоховым. Тот созвонился с писателем, объяснил, в чем дело, и потом они долго чему-то смеялись. На другой день, беседуя за завтраком с украинским журналистом, Михаил Александрович сказал:

– То, что вы зашли с дороги прямо в районный комитет партии – хорошо, но зачем вам понадобилось организовывать встречу через секретаря райкома?

– Меня еще по дороге напугали, что с вами почти невозможно встретиться.

Теперь посмеялись и журналист и писатель. Беседа затянулась. Журналист спросил, сколько потребуется автору времени для завершения «Поднятой целины» и работы над новым романом «Они сражались за Родину».

– В творчестве, как в виноделии, требуется процесс брожения, – сказал Михаил Александрович. – Прежде чем образ или мысль вызревают, они должны перебродить.

Гость попросил дать для газеты какой-нибудь черновик рукописи.

– Черновики не храню ни для себя, ни для истории, – ответил Шолохов.

На вопрос об отношении Шолохова к публицистике писатель ответил перефразированным некрасовским изречением:

– Поэтом можешь ты не быть, но публицистом быть обязан.

Об этой своей обязанности Шолохов никогда не забывает. Над

публицистическими материалами он работает с такой же требовательностью, как и над художественными произведениями. Помню, в мае 1949 года Михаил Александрович много дней подряд не выходил из своего рабочего кабинета и никого из посетителей не принимал. В станице знали, что писатель работает для «Правды». Так готовилась его известная статья «Свет и мрак».

Шолохов – хороший советчик журналистов, он с уважением относится к их нелегкому труду. Весной 1950 года в вешенском Доме культуры проходило предпосевное совещание передовиков сельского хозяйства района, на котором он выступил с речью. Я записал, как мог, его речь и подготовил текст к печати. Перед сдачей в набор попросил Михаила Александровича познакомиться с выступлением. Через некоторое время в редакции зазвонил телефон.

– Вам когда сдавать материал в набор? – спросил Шолохов.

– Сейчас, немедленно.

– Видите ли, – сказал писатель, – ко мне прибыла тут одна делегация, но если надо срочно, я попрошу ее подождать.

Через полчаса Шолохов прислал исправленный, дополненный и заново переписанный от руки текст речи, который до сих пор хранится у меня. Эта речь вошла в восьмой том Собрания сочинений писателя.

В начале пятидесятых годов наша редакция переписывалась с молодым вешенским казаком, фотокорреспондентом газеты советских войск в Германии. Земляк прислал нам как-то из Берлина несколько номеров своей газеты, в одном из которых была напечатана корреспонденция о творческих замыслах Шолохова. Сообщалось, что писатель одновременно с «Поднятой целиной» работает над трехтомной эпопеей «Они сражались за Родину», которая по объему своему превзойдет «Тихий Дон». Говорилось в корреспонденции и о содержании будущей эпопеи. В первом томе будет якобы отражено начало Великой Отечественной войны и вынужденное отступление наших войск, во втором – сражение на Волге, в третьем – наступление Советской Армии и разгром фашистов в логове гитлеровской Германии – Берлине.

Мы решили перепечатать корреспонденцию в своей газете, но прежде чем сдать ее в набор, информировали об этом по телефону Шолохова.

– Любопытно, любопытно, – сказал писатель и попросил принести ему газету.

Прочитал он корреспонденцию и, улыбаясь, покачал головой.

– Вот уж эти вездесущие корреспонденты, – сказал он. – Доля правды тут, конечно, есть. Дело было так. Встретился я недавно в Москве со своим старым фронтовым знакомым, генералом, который служит в Германии, разговорились по душам, ну, я кое-что и поведал ему о своих творческих замыслах, а у него уже это и выудил журналист…

Серая овчарка

Шолохов умеет не только много и плодотворно работать, но и хорошо организовать свой отдых. Охота и рыбалка – вот его страсть. Писатель может сутками бродить с ружьем по заснеженным полям или камышам, часами просиживать с удочками в укромном местечке на берегу Дона или Хопра. Во время охоты он строго собран, сосредоточен, но стоит разрядить ружье, как он сразу весь преображается: в глазах загорается озорная улыбка, а шутки, юмор льются, как из рога изобилия.

Как-то рыбачили на Хопре. Михаил Александрович с вечера облюбовал себе место на берегу и, отправляясь с удочками на утреннюю зорю, предупредил, чтобы к нему никто не подходил и не мешал. Солнце было высоко, все уже сошлись у палатки с рыбацкими трофеями, когда из кустов на поляну вышел Шолохов. На тонкой красной лозине он нес несколько больших сомят. Притопывая то одной, то другой ногой и потрясая связкой рыб, озорно пел:

И лес трещит,

И комар пищит,

И Михайло Александрыч

Трех сомов тащит.

И до чего хороша сваренная на костре уха!

Старший сын Шолохова, Александр, учился вместе со своей женой в Московской сельскохозяйственной академии имени Тимирязева. Приехал впервые с женой к родителям в Вешеискую. Писатель решил угостить их свежей донской рыбой. С рыбаками затянул невод. Улов оказался богатым.

– Ой, сколько рыбы! – восхитилась уловом невестка. – И куда мы ее денем?

– А вот наденешь беленький фартучек, – сказал Михаил Александрович, – и – на базар… У казаков такой обычай: снохи на базаре торгуют.

– Я торговать не умею, – всерьез испугалась та.

Михаил Александрович засмеялся.

– Ну, если не умеешь – раздавай бесплатно.

И тут же почти весь улов был роздан соседям.

Шолохов по-сыновьи любит свой край, природу, дорожит ее богатствами, непримирим ко всякого рода браконьерам. Как-то его младший сынишка с товарищами при свете автомобильных фар подстрелили на озимке зайца и привезли домой. Разгневанный писатель отобрал у юных охотников ружья и долго стыдил их за недостойные приемы охоты.

Был и такой случай. Михаил Александрович выстрелил в стаю бегущих по проселочной дороге куропаток. Одна из рванувшихся в воздух птиц ударилась о телефонные провода и упала. Писатель поднял ее. Она была жива, широко раскрытым клювиком жадно хватала воздух. Шолохов зачерпнул ладонью из придорожной лужицы воду и поднес к клювику птицы. После двух-трех глотков у куропатки блеснули черные глазки-бусинки, пружиня шейку, она, пытаясь освободиться, завертела маленькой, словно выточенной головкой. Михаил Александрович подбросил птицу в воздух, и куропатка, фыркнув крыльями, скрылась в рослых, невыкошенных у подлесков травах.

Писатель любит собак. Они – верные его спутники на охоте, прогулке. В короткие часы отдыха он не забывает приласкать своих четвероногих друзей – гончарок и утятниц. Они свободно разгуливают по двору, приветливо бросаясь навстречу каждому, заходят в дом, примащиваются у ног писателя в его рабочем кабинете. Но как-то один из приезжих гостей подарил Шолохову большую серую овчарку. Писатель принял ее без особого восторга, и потом никто не видел его рядом с этой собакой.

Однажды сынишка Миша с ребятами готовил в охотничьей комнате рыболовецкие снасти. Присутствовал и сам писатель. Вдруг дверь открылась – и в комнату вошла овчарка. Михаил Александрович метнул на нее сердитый взгляд.

– А ну, ребята, – сказал он, хмурясь, – прогоните ее во двор, и чтоб она не заходила в дом.

Ребята выпроводили овчарку и стали допытываться у Михаила Александровича, почему он недолюбливает эту собаку. Шолохов показал на своей руке неровный, с гладкой белесой кожицей шрам. И вот что узнали ребята. Было это в Великую Отечественную войну. Советские войска вели жаркие бои в Германии, с боем ворвались они в один из немецких городов, где был лагерь для военнопленных. Вместе с солдатами Шолохов проник на территорию лагеря, обнесенного колючей проволокой.

Когда распахнули двери одного из помещений, оттуда выскочила свора свирепых немецких овчарок и набросилась на наших солдат. Тогда-то и остался след зубов на руке Шолохова.

На полевом стане

Прошел обильный весенний дождь, и все работы на полях остановились. В тепло натопленном вагончике трактористов Дударевской МТС остались только старик сторож и паренек-прицепщик. Примостившись на нарах у печурки, прицепщик увлеченно читал вслух томик «Поднятой целины», когда в вагончик зашел уже немолодой мужчина с пышными рыжеватыми усами, в стеганке, рабочих сапогах и шапке-ушанке. Он спросил бригадира. Паренек, приняв незнакомого за нового тракториста, которого ожидали из МТС, сказал:

– Бригадир должен скоро приехать. Ты раздевайся, дядя, у нас тепло, и послушай, что я читаю. Вот здорово написано.

Незнакомец посмотрел на книгу, потом на паренька, спросил:

– А что тебе больше в книжке нравится?

– Все! Особенно про деда Щукаря и колхозного председателя Давыдова. Ты послушай… – И прицепщик с прежним увлечением продолжал читать вслух «Поднятую целину».

Но незнакомец куда-то торопился, он распрощался и вышел из вагончика. А часа через два на полевой стан приехал бригадир.

– Шолохов был тут? – спросил он.

– Какой Шолохов? – недоумевали прицепщик и сторож.

– Какой! – передразнил бригадир паренька. – Один он у нас, Михаил Александрович. Невысокий такой, в стеганке.

– Да ты что! – скорее испугался, чем удивился прицепщик. – А я, дурак, ему его же книжку читал…

О чем шепчет старый дуб…

Неподалеку от Вешенской за сосновым урочищем Зыбучий Бугор на поляне стоит дуб-великан. Основание его кряжистое, в несколько обхватов, а густолиственная, широкая, как купол цирка, крона нависла тяжелой тучей и затенила всю поляну, оберегая от горячего солнца крохотный быстрый ручеек, окаймленный нежной зеленью.

Кажется, под своей тяжестью дуб наполовину ушел в землю, но все равно, ширококрылый, он птицей парит над вершинами других деревьев.

Никто точно не знает, сколько дубу лет. Правда, в конторе Вешенского лесхоза есть фотография этого великана, сделанная в 1951 году, с короткой подписью: «Дуб. 370 лет». Но в народе о возрасте дуба говорят разное. Одни утверждают, что ему полтысячи лет, другие – еще больше: восемьсот.

Днем и ночью, в любую погоду, даже когда соседняя береза не шелохнет листком, дуб шумит в вышине своей кроной, что-то задумчиво шепчет…

Как-то в летнюю пору остался я ночевать в хуторе Черновском, у своего знакомого мельника. Хутор весь в зелени садов и левад, на несколько километров растянулся вдоль мелководной речушки Черновки. На самом конце его в бурных зарослях садов и дикого хмеля спрятался маленький став с такой же маленькой бревенчатой мельницей и белостенным домиком у самой воды. Мы сидели с мельником на старой, поваленной буреломом вербе, беседовали о житье-бытье, когда к нам подошел тонкий, сухой старичок в потертой фуражке с вылинявшим алым околышем, из-под которой торчали белые пушинки волос. Чисто выбритое лицо – в крупных складках, как печеный в костре картофель. На плече он держал суковатую палку с подвешенными на конце запыленными ботинками. Поприветствовав нас низким поклоном, старик присел рядом на конец бревна.

– Откуда это ты, Романыч? – спросил мельник.

– Из Вешек, – ответил старик, вытаскивая из кармана черный, до блеска затертый кисет.

– Али от Шолохова? – то ли всерьез, то ли в шутку опять спросил мельник.

– От него самого.

– Какая нужда носила?

Из дверей мельницы высунулась чья-то припорошенная мукой голова, и мельник, оставив нас, заковылял к мельнице. Романыч осмотрел меня с ног до головы, сказал:

– Нужда не нужда, а у каждого человека свое горе случается, свои думки наплывают. В сорок первом в один день похоронные получил на своих сынков, Николку и Федяшку. Однополчане сказывают, в танке сгорели. В том же году взяли мы с бабкой парнишку-сироту, вырастили, в армии отслужил, женили, а тут опять горе на наш дом навалилось. Умерла старуха, а вслед за ней – Серега, приемный сынок, преставился. Остался я один со снохой.

– Что, обижает? – спросил я.

– Нет. И зятя принял, тоже ласковый. И пенсией меня не обидели, а горю этим не поможешь. Сижу на бахче (сторожем я в колхозе), по грачам из ружья пуляю, веники сибирьковые вяжу, а думки все о своей жизни…

Старик покосился на меня и тихо, почти шепотом сказал:

– Он, Лександрыч, против каждого людского горя слово имеет.

– Что же это за слово?

Романыч опять испытующе посмотрел на меня, и я заметил, как в его глазах искоркой блеснула первая вечерняя звезда.

– Оно волшебное, – таинственно и многозначительно произнес старик и придвинулся ко мне вплотную. – Дуб-то, он, паря, абы кому не подарит это слово. Ты видел его, дуб-то, что у Зыбучего Бугра? Эге, паря, это не простой дуб. Он бессмертный. Ему столько веков, сколько воды унес в море тихий Дон. Он все слышит, все чует, где что делается, – корни его по всей земле расплелись. Он и видит все – голова его под самыми облаками. Много добра и зла видал за свою жизнь, много мудрости набрался, потому и стал бессмертным.

Расскажу тебе о дубе том сказку-быль, а ты – хочешь верь, хочешь не верь, дело твое.

Давно это, паря, было. Гуляли в ту пору по Дону банды беляков, житья от них трудовому люду не было. Не нравилась им молодая Советская власть, задушить ее хотели. Собрался тогда из трудового люда отряд и – навстречу банде. Сошлись на Зыбучем Бугре, шашки скрестили… Да так, что остался от отряда того один-одинешенек молодой боец, парнишка лет пятнадцати. Чудом, стало быть, уцелел. Пошел он к дубу, сел под ним и обхватил голову руками. Слышит, дуб что-то шепчет, спрашивает: «Что ты приуныл, паря, какие у тебя думки в голове?» Парнишка отвечает: «Командира моего зарубили бандиты, весь наш отряд уничтожили. Как теперь я помогу Советской власти, своему бедному люду?» И тогда еще ниже склонился дуб своими ветками к парнишке, зашептал: «Вижу, паря, мать дала тебе хорошее, доброе сердце, а я тебе дам волшебное слово. Бери его и неси людям. Для врага оно будет страшней острой шашки и длинной пики, для друзей – студеным ручьем, игристым донским вином, что бодрит сердце и утоляет жажду…»

С тех пор парнишка и стал приходить к дубу тому. Я сам видал его там однажды. Иду по тропинке, слышу: шепчет, шепчет дуб, а под ним – он… Не стал я мешать, прошел стороной. Он и теперь приходит. Только уже совсем белый стал, как я. А дуб все шепчет и шепчет…

* * *

Далеко не у каждого литератора бывает такая завидная писательская судьба, как у Шолохова. При его жизни народ слагает о нем легенды, поэты посвящают ему стихи.

…Коль пойдешь ты ночью к Дону синему —

Звезды в нем, купался, дрожат,

Меловые горы, точно в инее,

Важное теченье сторожат.

Слушая наполненную шорохом

Эту ночь и говор казаков,

Ты невольно скажешь: «Это Шолохов!

Вот его дыханье жарких слов!»

Да, жаркое дыхание шолоховских слов обогревает сердца миллионов людей, делает их нежнее и мужественнее, обогащает нашу русскую, советскую культуру.

Леонид Кудреватых
Драгоценный узелок

Мне не раз говорили японские друзья-литераторы:

– Познакомься с Абэ-сан. Она лично знает Шолохова, переписывается с ним. Она много делала и делает для пропаганды его замечательного творчества в Японии.

Среди японской интеллигенции много друзей – поклонников и пламенных пропагандистов русской, советской литературы. Руководитель отделения русской литературы Токийского университета «Васэда» профессор Тацуо Курода недавно закончил многолетний труд – перевод «Клима Самгина» М. Горького. Он говорил со мной о том, как окрыляет человека вдохновенное творчество этого великого писателя. Каици Охара, еще совсем молодой человек, подарил мне книгу на японском языке – его перевод поэмы Н. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо».

– Недавно я прочитал «Василия Теркина» А. Твардовского, – говорил мне Охара. – Влюбился в поэму, в творчество этого замечательного поэта.

Накануне нашего отъезда из Японии семья Хидзиката, известных прогрессивных деятелей Японии, подарила нам полное собрание сочинений А. Макаренко, изданное на японском языке.

Беседовал я с десятками людей, подлинных друзей нашей литературы. Но с Абэ-сан долго не удавалось увидеться. Я написал ей открытку с просьбой повидаться и рассказать мне о встречах с М.А. Шолоховым. Она немедленно ответила телефонным звонком, а на следующий день приехала в «Гранд-отель», где мы жили в Токио. Небольшого роста, в черном платье, с располагающей улыбкой на лице, она поздоровалась и села на диван, положив рядом с собой узелок из цветастого японского платка.

– Как себя чувствует Михаил Александрович? – спросила она.

– По-моему, хорошо. Недавно он вернулся из поездки по Скандинавским странам. А вы давно знакомы с Шолоховым?

– Если двадцать два года считать большим сроком, то, значит, давно. Уже более двадцати лет мы не виделись. Ни с ним, ни с его семьей.

– И с семьей его знакомы?

– Мы не только знакомы, а, можно сказать, дружили.

Абэ-сан развязала узелок и достала номер японского литературно-художественного и общественно-политического журнала «Кайдзо» за 1935 год с уже пожелтевшими от времени листами. Она открыла страницы, на которых был напечатан ее очерк с фотографиями о посещении М.А. Шолохова в станице Вешенской. Появление этого очерка она объяснила так:

– Уже в то время в Японии высоко ценили творчество Шолохова. Читатели восторженно встречали переводы его книг. Самые различные люди интересовались всеми деталями творчества и жизни писателя. Я тогда работала в Москве, в японском посольстве, стенографисткой. Мой знакомый, редактор токийского журнала «Кайдзо» Ямамото-сан, письмом попросил меня побывать у Шолохова и взять у него интервью. Михаил Александрович в то время находился у себя дома, в станице Вешенской. Я послала ему открытку, изложив просьбу журнала. Вы поймете, какова была моя радость, когда я получила ответ, а в нем приглашение приехать в Вешенскую. Это была осень тысяча девятьсот тридцать пятого года. Я немедленно поехала на родину Шолохова. Встретили меня с радушием и подкупающей простотой. С первого же часа я стала как бы своим человеком в семье. Михаил Александрович спросил меня:

– Абэ-сан, как вас звать по имени?

– Иосие.

– А по отчеству?

– У нас не зовут по отчеству.

– А по русскому обычаю величают и по имени и по отчеству. Значит, Иосидзовна?

Так и стали звать меня в доме Шолохова Иосие Иосидзовна.

Я пробыла в Вешенской, не помню, двое или трое суток. А когда настал час расставания, попросила Михаила Александровича, по нашей японской традиции, написать что-нибудь на память для меня. Для этого у меня уже был заготовлен специальный картон с золотым ободком и с золотой россыпью на лицевой стороне. На этой картонке Шолохов и написал памятные для меня слова.

Иосие Абэ-сан снова склоняется над узелком и подает мне эту бережно хранимую картонку. Я читаю:

«Как степной житель, я буду рад, если И. Абэ изредка будет вспоминать нашу поездку на охоту, целинную степь и чудесных белых стрепетов на фоне голубого сентябрьского неба.

М. Шолохов

23-IX. 35 г. Вешенская».

Моя собеседница прячет в узелок эту дорогую для нее картонку и подает мне другую:

«Абэ-сан.

Так начинается «Поднятая целина»: «В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады…»

Вероятно, так же, как и в Вашей, милой Вашему сердцу Японии.

М. Шолохов

2. VI.36 г.»

Потом Абэ-сан показывает мне третью картонку, с автографом Шолохова из «Тихого Дона».

– Выходит, вы часто ездили в Вешенскую? – спрашиваю я.

– Нет, к сожалению, всего один раз. Но почти каждый приезд Шолохова в Москву для меня был праздником. Он обязательно звонил мне, и я, забыв все, бежала к ним. Мы гуляли по улицам Москвы вместе со всей семьей Шолохова. Каждая новая встреча с Шолоховым вдохновляла меня на новый очерк для японского журнала. Автографы Шолохова, что я вам показывала, сейчас широко известны японскому читателю: они публиковались много раз.

Абэ-сан достает из своего бездонного узелка книгу – недавнее переиздание «Поднятой целины». Книга открывается портретом М.А. Шолохова, а под ним его автограф: памятный дар Абэ-сан.

– В тысяча девятьсот тридцать седьмом году я вернулась в Японию, – продолжает Абэ-сан. – И с той поры не встречалась ни с Михаилом Александровичем, ни с его семьей. Но скоро, очевидно, увидимся.

– Вы собираетесь в Москву?

– Нет. Михаил Александрович собирается к нам, в Японию. – И Абэ-сан опять склоняется над узелком, извлекает оттуда конверт, а из конверта письмо:

«Дорогая Иосие Иосидзовна!

Как видите, я не забыл по-русски звучащего Вашего отчества.

Благодарю Вас за память обо мне и прошу извинить меня за долгое промедление с ответом. Жизнь под старость так быстро идет, что не все успеваешь осуществить, сделать.

Я очень рад, что Вы живы и здоровы и преуспеваете в области любимого Вами искусства. Все мы в Вешенской по-прежнему помним Вас и очень тепло вспоминаем. Даже не верится, что мы виделись двадцать лет назад, и оттого, что жизнь так стремительно летит, становится грустно.

Наш Саша давно уже закончил Тимирязевскую академию, женился, работает агрономом в Крыму. У него уже есть дочь 8 лет. Светлана, когда-то маленькая, тоже давно замужем, мать 12-летнего мальчика, преподавала в Таллине, в университете, а сейчас недалеко от Вас, на Камчатке. Ее муж – молодой капитан корабля.

Я уже дважды дедушка, и мне пора не только носить усы, но и отращивать бороду. Миша и Маша учатся в Москве в университете, и дома мы вдвоем с Марией Петровной.

К сожалению, я не видел кинокартины «Арфа в Бирме», но не теряю надежды ее увидеть; в будущем году думаю побывать в Японии и тогда надеюсь познакомиться с Вашей любезной помощью и с Вашей страной и с японским искусством.

Я и Мария Петровна шлем Вам сердечный привет и от всей души желаем здоровья и счастья.

С уважением М. Шолохов

Ст. Вешенская, 12 мая 1957 г.

Пластинки и письма, переданные г-ном Сонобе в ВОКС, я не получил.

М. Ш.»

– Кинокартина «Арфа в Бирме», – поясняет Абэ-сан, – имела у нас большой успех. Я арфистка, игре на арфе училась в годы пребывания в Москве. У меня там много добрых учителей. Значительная часть картины «Арфа в Бирме» идет под сопровождение арфы. Играю я. Вот почему в письме и упоминается эта кинокартина. Мы все рады возможному приезду Михаила Александровича в Японию. Его у нас знают и любят. Его произведения переиздаются многими издательствами, и достать их в магазинах невозможно: быстро раскупаются.

Иосие Абэ-сан уложила последнее письмо Шолохова в конверт, спрятала конверт в узелок. Но оттуда она извлекла еще одну фотографию – Абэ-сан в семье Шолохова двадцать один год назад. Я попросил разрешения переснять эту фотографию и опубликовать ее. Абэ-сан категорически возражает:

– Это моя личная реликвия. И пока я жива, она останется только при мне.

– А можно получить вашу фотографию? – настаиваю я.

– С собой у меня нет такой фотографии. Но дома есть. Недавно я фотографировалась в большом донском платке, подаренном мне в свое время Михаилом Александровичем.

– Если встретите Михаила Александровича, – говорит на прощание Абэ-сан, – передайте ему мой привет и привет от всех его читателей в Японии.

Абэ-сан медленно идет к двери. Моя переводчица, провожая ее взглядом, говорит:

– Какой хороший человек Абэ-сан и какой у нее в руках драгоценный узелок!

И. Араличев¹
В гостях у Михаила Шолохова

Семь лет не был я в Вешенской, семь лет не видел Дона… Уже в Миллерове, где всякий направляющийся к Михаилу Шолохову должен пересесть с поезда на самолет, видишь меты войны: взорванную мельницу, сожженные дома, глядящие на мир слепыми глазницами окон. Но жизнь торжествует здесь. Деловитый гудок восстановленного маслозавода, скопище машин у элеватора, людный базар, переполненный всякой снедью – итоги урожайного года, – ощущаешь на каждом шагу.

На аэродроме я узнаю, что повезет меня в Вешки (так называют на Дону станицу Вешенскую) Владимир Добриков, тот самый летчик, с которым мы летали к Шолохову до войны.

Добрикова в дни войны изрядно помяло. Где-то под Череповцом был он сбит напавшими на него «хейнкелями», потерял машину. После войны ему с большим трудом удалось добиться возвращения на «шолоховскую» воздушную линию. Самолет у него теперь лучше, чем до войны: пассажир сидит в лимузине, тогда как раньше был обдуваем ветром. Добриков жестом руки указывает вниз, на что-нибудь примечательное: окопы, траншеи, лишенные крыш строения. А когда показывается знакомая излучина Дона, летчик обращает внимание пассажира на песчаный берег реки, что напротив Вешенской: до сих пор тут чернеют полузасыпанные песком скелеты сгоревших автомашин. В тяжелые дни лета 1942 года здесь, на единственной переправе, скопились тысячи машин отходившей армии… Здесь, у станицы Вешенской, фронт остановился. Родная станица Михаила Шолохова на целых полгода стала передним краем нашей обороны. Старинный собор, описанный в «Тихом Доне», высится с огромной пробоиной в южной стене; черная плешь видна там, где стоял театр казачьей молодежи, построенный и открытый когда-то при содействии Шолохова.

Добриков снижает машину и, согласно обычаю, делает круговой вираж над зеленым шолоховским домиком. Этот круг над усадьбой писателя заменяет звонок у парадной двери. Однако во дворе Шолохова пустынно и, главное, не видно ни одной собаки – верный признак того, что Шолохов уехал на охоту и не явился на аэродром на своем «виллисе». Придется идти пешком, а аэродром находится далеко от станицы. Когда-то Добриков садился почти у станицы – у тына какого-нибудь казачьего база, но сейчас, когда окрестности станицы хранят еще следы окопов и блиндажей, аэродром пришлось перенести подальше.

Вот, наконец, станица. Большое, красивое здание педагогического училища высится на краю Вешенской среди казачьих базов. Сотни будущих учителей и учительниц учатся здесь в близком общении со своим знаменитым земляком. Почти на каждом перекрестке станицы видны колонки, чугунные крышки водопроводных колодцев.

В райкоме партии, где я провожу время в ожидании возвращения с охоты Шолохова и его жены, мне рассказывают, что Вешенская, как и вся страна, занята горячей восстановительной работой.

– Михаил Александрович, – говорит секретарь райкома партии товарищ Агеев, – помог составить новую пятилетку района. К концу 1950 года в каждом колхозе будет не менее пяти животноводческих ферм (коневодческая, крупного рогатого скота, птицеводческая, овцеферма, свиноферма). Девять племенных ферм организуем в районе. Недавно мы заслушали на заседании бюро райкома партии доклад звеньевой колхоза имени Шолохова Ксении Лемеховой. На протяжении многих лет Михаил Александрович наблюдает за работой колхоза и принимает в ней участие. И его, как и всех нас, очень порадовали успехи звеньевой: Ксения Лемехова собрала на наших песках по сто шестнадцать пудов ржи с гектара…

Вешенцы делают все, чтобы их станица была достойна своего знаменитого земляка. Улицу имени М.А. Шолохова решено в этой пятилетке замостить и асфальтировать. Берег Дона будет озеленен; расширяется станичный парк, разбитый на описанном в «Тихом Доне» майдане. Строится образцовая сельская больница на семьдесят пять коек, с лечебными кабинетами, в том числе и рентгеновским. К концу 1950 года будут восстановлены все школы.

Шолохов принимает гостей внизу, в комнате, которая служит ему теперь кабинетом. Он уже больше не работает на своей «голубятне» – в крохотном мезонине, где писались «Тихий Дон» и «Поднятая целина».

Шолохов рассказывает о том, что произошло в его маленькой усадьбе в дни войны. Немецкая авиабомба упала во двор и убила мать Шолохова. В годы войны погиб весь архив Шолохова, вся библиотека. Каждый, кто знает, с какой тщательностью берег писатель рукописи «Тихого Дона», над которыми работал в течение четырнадцати лет, в том числе ту часть их, которая не была опубликована (главным образом, исторические материалы), может понять, какая это потеря не только для Шолохова, но и для нашего литературоведения. Погибли материалы «Поднятой целины». Потерялись любимые книги. Пропала знаменитая шолоховская коллекция изданий его книг во всем мире. Она занимала целую стену в одной из комнат на «голубятне». Здесь были не только все триста изданий книг писателя, вышедших в одном только Советском Союзе тиражом более чем в пятнадцать миллионов экземпляров, но и десятки изданий его сочинений на многих иностранных языках.

До войны Шолохов принимал гостей в мезонине. Две стены комнаты были заставлены обычными шкафами, наполненными книгами. На нижних полках книжных шкафов хранились письма и рукописи. Часто, беседуя с гостем, писатель подходил к шкафам, рылся в архиве, доставал письма, цитировал их.

Теперь этих рукописей нет.

Шолохов, хотя и привык к своей «голубятне», сейчас не может пробыть в ней и часа. Он перебрался вниз. В большой, не очень уютной комнате, приспособленной для кабинета, одна маленькая этажерка с книгами. На верхней полке – послевоенное издание «Поднятой целины» – «Разораната целина», выпущенная недавно в Болгарии издательством Маджарова и Бакарджиева.

К Шолохову всегда приходили земляки не только как к депутату, но и как к земляку. К нему обращались по всякому поводу: за помощью, за советом, а иногда… для того, чтобы дать ему совет, как писать, что делать со своими героями.

Так было во время работы над «Тихим Доном», так обстоит дело и теперь, когда писатель работает над романом «Они сражались за Родину».

Любопытное письмо такого рода получил на днях писатель. «Что это у вас, товарищ Шолохов? – пишет автор письма по поводу опубликованных глав романа «Они сражались за Родину». – Все бои идут больше, и все у вас живыми остаются. В жизни так не бывает! Ведь война была жестокая, и мы многих людей в ней потеряли».

– Я думаю, – говорит Шолохов, – что этот товарищ прав. Мы, русские, а не господа Гарриманы и Черчилли², знаем, что такое война, – каких тяжелых жертв она от нас потребовала. Может быть, кому-нибудь выгодно это забыть, но мы не забудем этого никогда!..

* * *

– Как идет работа над романом «Они сражались за Родину»?

– Меня интересует участь простых людей в минувшей войне. Солдат наш показал себя в дни Отечественной войны героем. О русском солдате, о его доблести, о его суворовских качествах известно миру. Но эта война показала нашего солдата в совершенно ином свете. Я и хочу раскрыть в романе новые качества советского воина, которые так возвысили его в эту войну…

Трудно мне говорить о своей работе, – продолжает Шолохов. – В былые годы, когда я занимался «Тихим Доном», было легче отвечать. Сейчас речь идет не о прошлом, как в «Тихом Доне», а о совсем еще свежих ранах и свежих событиях… В «Тихом Доне» я был свободен и перед живыми и перед мертвыми, там все было историей, а сейчас передо мной живая жизнь…

– Как расположится роман во времени?

– Даже и этого не могу вам точно сказать. Начало – предвоенные дни, сорок первый год. Послевоенные дни вряд ли задену…

– Как вам пишется?

– Так же, как и во времена «Тихого Дона», – приходится все неоднократно переделывать. Тщательно взвешивать каждую деталь. Материала обилие. Одно вытесняет другое – хочется сделать роман лучше, компактнее. Напишешь несколько глав, потом прикинешь, и видишь – не то… Переделываешь. Что-то выбрасываешь, что-то дополняешь…

– Люди у вас в романе донские?

– У Бориса Горбатова, – отвечает, – есть превосходный рассказ о солдатской душе – «Алексей Куликов, боец»… Его герой ищет всюду своих, пензенских. Но война большая, страна тоже большая – и выходит, что пензенских он находит мало. Так и я со своими донцами – мало их нахожу. Мне, как и горбатовскому Куликову, редко приходится встречать земляков…

– Какие люди действуют в романе?

– Где-то здесь, близко от Дона, родная земля этих людей, но они не донские. Опубликованные главы романа – из середины. Постепенно буду вводить новых людей. Трудно говорить, пока не готова вся книга.

* * *

Шолохова то и дело отвлекают посетители. Они входят в комнату запросто, как сосед к соседу, и нужно признать, что эти посещения отнимают у писателя немало времени. Вот пришла казачка, она долго о чем-то советовалась с хозяином; потом явился слепой старик с поводырем за советом по поводу раздела своего имущества между детьми. У Шолохова нет и никогда не было секретаря, если не считать жены, Марии Петровны, которая помогает ему переписывать рукописи на машинке. Шолохов все делает сам, в ущерб своим литературным занятиям. Он охотно беседует с посетителями-земляками. Когда он общается с людьми из народа, он чувствует себя свободно и просто. Он испытующе смотрит при этом на своего собеседника, словно проникая ему в душу, внимательно слушает. Постороннему наблюдателю кажется, что Шолохов хочет убить сразу «двух зайцев» – помочь человеку и в то же время изучить какой-то житейский факт, который может пригодиться ему для литературной работы…

Продолжая беседу со мной, Шолохов говорит о плеяде молодых писателей – о Пановой, Некрасове, Вершигоре. Он с похвалой отзывается об авторе «В окопах Сталинграда», Некрасове, с интересом ждет его новых произведений.

В комнату вбегает жена писателя.

– Скорее! Скорее! – кричит Мария Петровна. – Бери ружье!..

Шолохов мгновенно забывает о собеседнике и, схватив ружье,

выбегает вслед за женой… Когда недоумевающий гость выходит на крыльцо, его оглушает выстрел. Шолохов стреляет в пролетающую над его домом стаю гусей. Подраненный гусь отделяется от стаи и планирует прямо во двор, на плотников, строящих новый дом Шолохова. Но оказывается, гусь падает в Дон. Шолохов сбегает вниз, к реке. Без шапки, без верхней одежды, Шолохов ладонями вычерпывает воду из лодки и, захватив собаку, уплывает за добычей.

За обедом гость пытается сказать что-то одобрительное по поводу гуся, так необычно убитого писателем с собственного крыльца, но попадает впросак. Оказывается, что мы едим гуся, убитого не Михаилом Александровичем, а… Марией Петровной во время вчерашней охоты. В 1936 году Мария Петровна рассказывала мне, что до замужества она проводила целые дни в степи с ружьем, а позже, уже обремененная материнскими заботами и хозяйством, стала редко ходить на охоту… Сейчас, став уже бабушкой, Мария Петровна с прежним азартом занимается охотой.

Мария Петровна так довольна сегодняшней удачей, что даже предлагает соорудить на крыше нового, строящегося дома площадку, с которой можно было бы стрелять пролетающих гусей.

Шолохов смеется.

– Этакое «ЗГТ» устроить – зенитно-гусиную точку? Нет, когда будет лет восемьдесят, тогда, сидя в кресле на такой площадке, можно охотиться, но сейчас, пока есть силы, надо ходить самому в поле за добычей!..

* * *

Пора улетать из Вешенской. Шолохов отвозит меня и Добрикова на аэродром. Одетый в просторный, подбитый ватой армейский френч, в защитном картузе, он похож на демобилизованного шофера. С кажущейся небрежностью держит он баранку руля и лихо мчит нас по песчаным вешенским кучугурам.

Увидев у почты привязанного к дереву оседланного трофейного мула, он говорит:

– Видите, куда превратности судьбы занесли итальянского мула? На Дон, беднягу, – колхозную почту возить.

Ст. Вешенская. Ноябрь

Полковник А. Выпряжкин
На родине Михаила Шолохова

1

Машина пересекла гребень придонского хребта и извилистой дорогой устремилась вниз. Было раннее утро. Прохладный ветерок шуршал по верхушкам тополей, а вдали, между зарослями краснотала, просвечивала синеватая гладь реки.

Мы подъезжали к станице Вешенской.

С детства мне знакомы эти места, я люблю их сыновней казачьей любовью, горжусь тем, что лазоревую степь, прозрачную дымку хуторов, необозримую ширь колхозных полей знает и любит вся моя Родина – сотни, тысячи, миллионы советских людей. Про плодородную донскую землю, про тяжелый и сложный путь, которым казачество шло к революции, про торжество нового, социалистического уклада красочно рассказал в своих талантливых произведениях М.А. Шолохов. Кто из нас с удовольствием не читал «Тихий Дон» и «Поднятую целину», не волновался за судьбу Григория Мелехова и Аксиньи, Давыдова и Майданникова? Эти литературные образы нарисованы рукой большого мастера, они вошли в нашу жизнь.

Мне много раз приходилось беседовать с казаками о творчестве Шолохова. Казаки с большой любовью говорят о произведениях Михаила Александровича, видят в его героях самих себя, в их жизни – свои радости и горести.

Недавно в типографии одной из столичных газет я разговорился с корректором А.А. Архиповой, которая в период гражданской войны жила в станице Каменской. Пожилая женщина убежденно говорила мне, что в 1918–1919 годах в Каменском госпитале она видела раненого Григория Мелехова, о котором впоследствии писал Шолохов. А когда я заметил, что на Дону действительно встречаются фамилии Мелеховых, но что Григория Мелехова, которого в романе показал Шолохов, она видеть не могла, потому что его не было, его талантливо нарисовал выдающийся художник слова, моя собеседница очень огорчилась и все-таки, как мне показалось, осталась непреклонной в том, что она видела живого Мелехова…

М.А. Шолохов ежедневно общается с людьми, которых он изображает в своих произведениях. Двери дома писателя открыты для всех. К нему заходят колхозники и колхозницы, трактористы и комбайнеры, учителя и агрономы. Писатель – инженер человеческих душ, и в нем они видят своего духовного наставника. С самыми заветными думами идут казаки и казачки к Шолохову, идут за советом по самым разнообразным вопросам. Мой знакомый Стерлядников Тимофей Иванович рассказывал, что он ходил к Михаилу Александровичу поговорить о постройке нового жилого дома, о воспитании сына, который чересчур отбился от рук…

2

Предстоящая встреча с писателем нас очень интересовала. Над чем работает автор «Тихого Дона» и «Поднятой целины», как он сочетает свою разностороннюю – партийную, государственную, литературную – деятельность? – такие вопросы невольно вставали перед нами.

Восемь часов утра.

– Не рано ли? – обращаюсь я к знакомому казаку.

– Что вы, что вы! – отвечает тот. – Михаил Александрович рано встает. Он теперь уже работает. Да вы позвоните ему по телефону.

И я позвонил. Шолохов действительно был на ногах и пригласил нас к себе. По пути к дому писателя я вспомнил, как десять лет назад проходил по этой улице. На площади высилось тогда красивое трехэтажное здание райисполкома, а рядом с ним радовал глаз театр казачьей колхозной молодежи, созданный по инициативе и при поддержке М.А. Шолохова. Сегодня этих зданий нет: их разбомбили немцы.

Правда, врагу не удалось переправиться через Дон и захватить Вешенскую, но следы кровавых преступлений немецко-фашистских разбойников остались и здесь. Артиллерийским огнем с правобережных высот, бомбардировками с воздуха немцы разрушили многие здания. Одна бомба разорвалась во дворе писателя, повредила дом.

Тогда мы приехали в Вешенскую глубокой осенью и вечером пошли к писателю.

Беседа с ним была короткой, но задушевной и надолго осталась в памяти. Сейчас, через десять лет, мы снова шли по той же улице к дому писателя.

3

Дом Шолохова – в центре станицы. Это – обычная в этой местности легкая деревянная постройка с просторным двором, дощатым забором и деревьями перед окнами. Огибая дом, идем к веранде. Навстречу нам вышла женщина и, пригласив в комнату, сказала:

– Садитесь, Михаил Александрович на минутку вышел. Он сейчас придет.

Оглядываемся вокруг. Просторная светлая комната. В углу – рояль, а в простенках – небольшой деревянный диван и несколько стульев. На рабочем столе писателя – телефон, газеты, рукописи и большая пачка писем.

С веранды в комнату быстро вошел М.А. Шолохов.

Да, война изменила многое. Изменила она и людей. Шолохов родился в 1905 году, – он, как говорят, мужчина в расцвете сил. Но морщины на лице говорят о пережитом, передуманном за суровые военные годы.

В период Великой Отечественной войны полковник Шолохов побывал на многих фронтах и, как все советские люди, отдавал свои силы делу разгрома врага. После войны Михаил Александрович демобилизовался, сменил боевую форму полковника на костюм мирного советского гражданина. Фронтовая обстановка закалила и обогатила писателя, сделала его большим знатоком армейской жизни.

Как всегда, Шолохов жизнерадостен и бодр.

– Вот и опять встретились, – пожимая руки и попыхивая трубкой, говорит он. – А какое время пережили! Война и в мой двор врывалась. А вы как? Где воевали?

Мы рассказали о своих путешествиях по дорогам войны, о фронтовых встречах с вешенскими казаками.

Наша беседа, как и тогда, до войны, была простой и короткой. Я передал Михаилу Александровичу письмо из Москвы и попросил рассказать о своей литературной работе.

– Воины Советской Армии, – говорил я, – помнят ваши фронтовые очерки. Мы с интересом читали «Науку ненависти», «Они сражались за Родину». Но нам этого мало, мы – ненасытны и ждем ваших новых слов о минувшей войне.

Писатель сел за рабочий стол, задумался.

– Скоро, пожалуй, не смогу. Много времени отнимает депутатская работа. Вот видите. – Он показал на пачку писем. – Это сегодняшняя почта.

Каждое письмо писатель-депутат внимательно прочитывает, принимает по нему меры, связываясь с районными и областными советскими и партийными организациями.

В 1946 году в Вешенском районе была засуха, что, конечно, сказалось на колхозной жизни. Недоставало зерна, и Шолохову пришлось много сделать, чтобы колхозы быстрее преодолели возникшие трудности. Он ездил в Ростов, в Москву, доставал семенную ссуду, посещал колхозы, помогал землякам лучше подготовиться к осеннему, а затем и к весеннему севу. И слово М.А. Шолохова – слово большевика, депутата, писателя, академика – ободряло, радовало казаков, звало к напряженному творческому труду.

– Поднялись быстро, – говорит Михаил Александрович. – Народ у нас упорный, трудолюбивый. Большую войну пережили, сильного врага разбили, а уж с послевоенными трудностями справимся.

Вешенцы, поборов засуху, собрали хороший урожай, досрочно выполнили план хлебопоставок государству, вдоволь обеспечили себя продуктами. В этом году они упорно борются за получение еще более высокого урожая.

Крепкая связь с колхозниками, всестороннее знание экономики района, постоянная забота о нуждах окружающих колхозов определяют Шолохова как государственного деятеля сталинской эпохи.

Нас, военных, интересовало, как районные организации помогают семьям военнослужащих и, в особенности, семьям погибших воинов. И надо отметить, что в этом деле, – конечно, не без участия М.А. Шолохова, – сделано немало. За полгода семьям военнослужащих выдано 160 тысяч рублей пенсии, 347 тысяч рублей пособия, 1900 метров мануфактуры, много обуви и разных предметов домашнего обихода. В районе проводился месячник помощи семьям военнослужащих, который дал дополнительные средства для нуждающихся семей защитников Родины.

Свою признательность М.А. Шолохову – славному сыну большевистской партии, виднейшему деятелю советской культуры – казачество выражает присвоением имени знатного земляка различным предприятиям и учреждениям.

В станице Вешенской имя М.А. Шолохова носит районная библиотека, в соседней, Еланской станице – школа-десятилетка. Есть в районе и колхоз имени Шолохова.

В 1945 году, после победоносного завершения Великой Отечественной войны, общественность Вешенского района отмечала сорокалетие писателя. Из самых отдаленных хуторов приезжали в станицу колхозные представители, чтобы от всей души поприветствовать дорогого юбиляра. Дети преподнесли писателю букеты пахучих полевых цветов. На собрании выступали люди разных возрастов, крепко жали руку Михаилу Александровичу и заверяли, что не посрамят они казачьей чести, сделают свои колхозы передовыми в области.

Простоту, сердечность М.А. Шолохова высоко ценят вешенцы.

– Золотой человек, – отзываются они о писателе. – Когда бы ни зашел к нему, – выслушает, посоветует, поможет. Уходишь домой – будто с родным братом поговорил. А если у тебя несчастье какое приключится, – глядишь, сам заедет, подбодрит, поможет.

Жизнь любого района богата и многогранна. А у Вешенского района есть одна особенность – он оторван от железной дороги более чем на 150 километров. Это обстоятельство усложняет деятельность районных организаций, требует от них высокой культуры, организованности и самостоятельности. Присматриваясь к районным работникам, мы все более и более убеждались, какое большое влияние оказывает на них трудолюбие М.А. Шолохова, его энергия. Районный работник, глядя на Шолохова, невольно подтягивается, внимательнее относится к посетителям, оперативнее решает вопросы.

Зимой я получил письмо от родителей. Отец сообщил мне, что к нему заезжал вешенский районный военный комиссар, расспрашивал, в чем старики нуждаются, есть ли у них хлеб, дрова. Такое внимание, конечно, растрогало моих родителей. Как я потом узнал, райвоенком время от времени лично объезжает семьи военнослужащих, знакомится с их жизнью, ставит перед райсоветами и колхозами конкретные задания по оказанию помощи семьям военнослужащих.

Не сказывается ли в этом стиль работы М.А. Шолохова – стиль писателя-большевика, депутата советского народа?

4

Мы уходим от Михаила Александровича в жаркий солнечный день. Серебристой лентой опоясывал Дон станицу, и прибрежный лес тянулся своими ветвями к воде. Знойное марево окутывало задонскую степь, а над аэродромом кружился почтовый самолет, прибывший из г. Миллерова.

М.А. Шолохов вышел с нами во двор и, щурясь, посмотрел в степь.

– Чертовская жара! – с досадой сказал он.

Михаил Александрович пожимал нам руки и желал всяческих успехов в работе.

– Да! – как бы спохватившись, добавил он. – А как вы доберетесь до Елани? Может, вам машину надо?

Мы поблагодарили Михаила Александровича и вышли на улицу. Около редакции районной газеты «Большевистский Дон» к нам подошел директор Вешенского педагогического училища, родственник писателя, майор запаса Владимир Шолохов.

– У Михаила были? – стирая пот со лба, спросил он и, не дождавшись ответа, продолжал: – А теперь пойдемте ко мне. Мы тут как на фронте. Строим, создаем, залечиваем раны войны.

Владимир Шолохов часто бывает у Михаила Александровича, вместе с ним ездит по колхозам, на охоту.

– Литераторы – удивительный народ, – весело говорит он. – Едем, предположим, по степи, я смотрю кругом и… ничего не вижу. Степь и степь… А у Михаила особый глаз. Ему и былинка рассказывает про жизнь. Послушаешь его, и в самом деле степь будто оживает, – перед глазами встает она, как скатерть-самобранка, – такая яркая и чудесная…

Вечером мы уезжали из Вешенской. На улицах слышались песни, смех, звонкий говор казачьей молодежи. Кто-то затянул «От края и до края», песню подхватили и другие. Она неслась над тихой стремниной Дона, летела в просторы колхозных полей и замирала у курганов – молчаливых памятников седой старины.

Машина набирала скорость, а вслед за нами летели, не умолкая, звуки песни…

Писатель М.А. Шолохов выехал из Сталинграда

После шестидневного пребывания Михаил Александрович Шолохов выехал из Сталинграда.

За время, проведенное в Сталинграде, М.А. Шолохов осмотрел исторические места боев за город – берег Волги, поселки заводов Металлогорода, где находились части 62-й армии, защищавшей Сталинград, побывал в районе Мокрой Мечетки – на местах сражений отрядов народного ополчения, посетил музей обороны Царицына – Сталинграда имени И.В. Сталина.

В беседе с корреспондентом «Сталинградской правды» М.А. Шолохов рассказал, что его посещение Сталинграда связано с работой над второй книгой романа «Они сражались за Родину».

По замыслу автора роман «Они сражались за Родину» предполагался как трилогия, повествующая о героической борьбе советского народа в Великой Отечественной войне против немецко-фашистских захватчиков.

Первая книга романа охватывает начальный период Отечественной войны и заканчивается описанием событий, предшествовавших Сталинградской битве. Вторую книгу автор посвящает Сталинградской битве.

Касаясь своих впечатлений о городе, Михаил Александрович сказал, что он уже несколько раз бывал в Сталинграде, видел наш город вскоре после окончания битвы, видел первые ростки возрождения и каждый раз с необычайной силой ощущал величие торжествующей жизни. Эта сила жизни торжествовала и в дни Сталинградского сражения и торжествует сейчас, когда на страшных развалинах рождается новый город.

В книге отзывов в музее имени И.В. Сталина Михаил Александрович оставил запись:

«Склоняю голову. М. Шолохов».

Встреча писателя М. Шолохова с читателями

Переполнен был вчера клуб офицера Военно-политической ордена Ленина Краснознаменной академии имени В.И. Ленина. Сюда, на встречу со своими читателями, приехал любимейший писатель советского народа депутат Верховного Совета СССР М. Шолохов.

На десятки вопросов, связанных с работой второй сессии Верховного Совета СССР, ответил своим друзьям Михаил Александрович Шолохов.

Он рассказал о том, что сейчас заканчивает первую книгу большого романа о Великой Отечественной войне «Они сражались за Родину». После этого он думает вернуться к неоконченной «Поднятой целине», работу над которой прервала война.

До позднего вечера затянулась эта интересная встреча, прошедшая в теплой, сердечной обстановке.

В. Соколов, спецкор «Литературной газеты»
На тихом Дону

Могуч и красив Дон в половодье. Нынче весна затянулась, и он трижды выходил из берегов, заливая пойменные луга и затопляя чуть ли не до макушек белые стройные, как невесты, березки. Когда вода спала, в изгибе реки, против станицы Вешенской, нежданно-негаданно образовался мыс – огромная глыба суглинка и песчаника, переплетенная тысячами корней и корешков, выдвинулась вперед, не отступив перед паводком, не сдвинувшись с тех мест, где родилась и простояла долгие годы. Так ведь и в жизни: характер самобытный и цельный лишь крепнет под напором времени.

По-над Доном, у самого крутояра, где река лениво, будто нехотя, поворачивает и покидает Вешенскую, стоит дом, в котором живет Михаил Александрович Шолохов.

«Депутат Верховного Совета СССР, писатель М. Шолохов, заботясь о нуждах своих избирателей, – сообщила на днях районная газета, – обратился к рабочим Ростовского завода «Красный флот» с просьбой ускорить строительство катера для вешенцев. В ответ на это судостроители выполнили заказ раньше срока. Новый переправочный катер получил название «Быстрый». В знак благодарности строителям катера писатель прислал в подарок для заводской библиотеки четыре тома последнего издания романа «Тихий Дон» с личной надписью: «Коллективу завода «Красный флот» от земляка М. Шолохова».

Умолчала газета лишь об одной курьезной подробности. Когда катер был готов, судостроители на свой страх и риск назвали его «Дед Щукарь». Вешенские руководители запротестовали против такого легкомыслия и телеграфом потребовали более делового и романтичного, на их взгляд, наименования: «Быстрый». Ростовчане подчинились, но на кругах, что развешаны вдоль бортов «Быстрого», то ли случайно, то ли намеренно, осталось имя шолоховского героя.

Если человек всей душой, всеми помыслами своими тянется к чему-то или к кому-то, на Дону говорят про такого «прислонился». Шолохов прислонился к сотням разных дел, к тысячам людей, заслужив в ответ неистощимую любовь своих читателей и избирателей. О его простоте и душевности вам охотно расскажут здесь множество историй.

Как-то Шолохов возвращался на машине из Миллерова. Догнали старушку.

– Подожди, Федя, подвезем мамашу.

Посадили, тронулись дальше.

– Куда едешь, мать?

– Да неблизко, к Михаилу Александровичу…

– По делам?

– Сына разыскать надо. С войны не вернулся и документов никаких нет, пенсию не платят. Я уж и в собес ходила и в область писала, отписывают: «Без документов не можем»…

Подъехали к Кашарам.

– Так вот, мать, Шолохов – это я. С документами мы тебе поможем, сейчас в здешнем райисполкоме оформим заявление и все как полагается. Так что тащиться в такую даль не к чему, езжай домой…

Зашли в райисполком, оформили заявление, подождали встречной машины, чтобы не плестись старухе в Миллерово пешком. А вскоре в Вешенскую пришло письмо: «Спасибо, сынок, документы разыскали, и пенсию я уже получаю. Сдержал ты свое депутатское слово…»

Все ли в этой истории было так, как рассказывают, не знаю. Важно другое: на множестве примеров, ставших обычными, повседневными, земляки убедились, что Шолохов поступает именно так, а потому и рассказывают подобные истории с мельчайшими подробностями, будто каждый сам присутствовал и все видел своими глазами. Рассказывают с душевной (с «доброй», как сказал бы Шолохов) улыбкой и часто с искренним удивлением: дескать, а вы разве сами не знаете, не видели? И как Михаил Александрович ездит на рыбалку и на охоту, и как работает он у себя в саду, как поет тенорком «Выхожу один я на дорогу» или старую казачью:

Под серебряной волной,

На златом песочке…

И кто бы ни рассказывал – учитель-пенсионер Мрыхин, обучивший когда-то Мишу первым буквам, или старый кузнец Крамсков, мечтавший приспособить смышленого парня себе помощником в кузню, или сторож Ващаев, шолоховский товарищ по охоте, – каждый обязательно прибавит: «Душевный он человек – для него весь народ одинаковый…»

Калитка шолоховского двора открыта всегда и для всех. В большом собственном доме, за высоким зеленым забором, отдавая массу сил и времени творчеству, писатель-депутат живет с земляками единой трудовой жизнью. О видах на урожай, о нуждах районной больницы, о тракторах, которые должны прийти из Сталинграда, да что-то опаздывают к севу, – обо всем этом Шолохову не надо рассказывать, он сам отлично в курсе всех местных дел и забот. И если что-то в округе носит имя Шолохова, – это не просто дань уважения знаменитому человеку.

Улица Шолохова… На каждом ее перекрестке, из конца в конец станицы, стоят теперь колонки с прозрачной вкусной ключевой водой. А не так давно ее жители спускались за водой к Дону и, готовя с такой водой кулеш, рисковали, конечно, обнаружить в нем ту самую «вустрицу», за которую когда-то поделом досталось деду Щукарю. Водопровод – давняя мечта вешенцев, и Шолохов положил немало труда ради исполнения наказа избирателей.

Колхоз имени Шолохова… На последней районной партконференции член пленума райкома посвятил своим «крестникам» немало горьких слов. Речь шла о бездумном подборе кадров, о нежелании воспользоваться советом и опытом стариков, о безынициативности руководителей. Напомнил тогда Шолохов и о незаслуженно забытой статье доходов – разведении индеек. «Говорят, что она капризная птица. Так ведь и жены иногда бывают капризные, но мы же их за это не бросаем…»

На разговорах дело не кончилось. Вскоре после конференции Шолохов с Михаилом Ивановичем Косоножкиным, председателем колхоза, посидел над перспективным планом артели – поспорили, добираясь до истины. Было бы наивным думать, что все эти депутатские, общественные заботы и дела решаются легко и просто, без волнений, без серьезных усилий, без конфликтов. Кое-кто из местных руководителей был бы не прочь широко пользоваться шолоховским авторитетом – начиная, скажем, от «накачек» отстающим бригадирам и кончая неофициальным звонком к министру. Другие, наоборот, склонны оградить себя от «лишнего» глаза: пусть, мол, пишет книги и в наши дела не вмешивается. Но тем и дорог Шолохов землякам, что всякую крупную народную заботу он принимает к сердцу, как свою кровную обязанность, и уж тут без напоминаний доводит дело до конца. За то и величают его здесь уважительно, не по фамилии, а по-домашнему – Михал Александрович.

Как-то в беседе Шолохов сказал: «Свою похоронив, я к любой матери тянусь…» В одном из опубликованных недавно отрывков есть строки, где слились воедино два образа, бесконечно дорогих писателю, – донской степи и матери: «…Дивно закрасовалась под солнцем цветущая, омытая дождями степь! Была она теперь, как молодая, кормящая грудью мать, – необычно красивая, притихшая, немного усталая и вся светящаяся прекрасной, счастливой и чистой улыбкой материнства». А в депутатской почте писателя много волнующих материнских писем и просьб – советуются, просят помочь, жалуются на невнимание к женщинам-труженицам. Не каждая просьба законна и выполнима, но каждая мать получила от писателя откровенный, обстоятельный и, главное, сердечный ответ. «Нет таких, которых бы не принял или не ответил», – рассказывают земляки.

Однажды ростовский писатель Анатолий Калинин нашел, пожалуй, наиболее точные слова для определения главного качества в гражданском и писательском облике Шолохова – «солнечная любовь к людям». Этой любовью проникнуты шолоховские выступления и личные письма, эта любовь, как драгоценный кристалл, играет тысячами красок в его произведениях. Потому так трудно бывает для многих, особенно для земляков, отделить литературных героев от хорошо знакомых односельчан, согретых его вниманием в жизни. Не так давно умер старик, прославившийся с легкой руки газетчиков, как прямой прототип деда Щукаря, и на этом основании занимавший почетное место в президиуме всех колхозных собраний.

И надо побыть в Вешенской, увидеть ее привольно раскинувшиеся по Дону свежевыбеленные к юбилею хатки, узнать напряженную жизнь здешних «глубинных» колхозов, рыбхоза, лесхоза и МТС, послушать удалые песни казачек, посмотреть на жаркие волейбольные битвы станичных девчат и на притихшие по вечерам возле плетней парочки, надо, быть может, заглянуть в сочинение ученицы 10-го класса «А» Вешенской средней школы Маши Шолоховой («Какое счастье сидеть утром с книгой в руках где-нибудь на траве в тени, слушая, как кричит далеко за рекой кукушка да перекликаются в станице петухи!.. Выйдешь к Дону – в его зеркальной поверхности отражается лес, стоящий на противоположном крутом берегу. А как красив восход солнца!..»), – надо хотя бы раз увидеть и узнать все это, чтобы представить себе, откуда так неожиданно и так легко, красиво, трепетной рукой нарисовал Шолохов в новых главах образ комсомолки Варюхи-горюхи, безответно влюбленной в Давыдова. Весь он, Шолохов-художник, как та береговая глыба, пронизан тысячами корней и корешков, накрепко связавших его с родными местами, с глубинами жизни простого народа.

«Среди литераторов есть люди, которые слишком влюблены и углублены в свое мастерство и смотрят на жизнь равнодушно, только как на материал для книг. Действительность для них безразлична, если она не царапает им кожи, не бьет их, не вышибает из привычной удобной позиции… Но – люди этого типа и сродных с ним постепенно уходят и скоро уйдут из жизни.

На смену им являются молодые писатели. Они должны хорошо понять значение и цель своей эпохи. Эта эпоха по глубине и широте исторического процесса, который созрел и развивается в ней, – значительнее, трагичнее будет – не может не быть! – плодотворной более всех эпох пережитых».

Правота этих горьковских слов несомненна, и Шолохов, чью молодость приветствовал и поддерживал Горький, – лучший пример тому.

Станица Вешенская

50-летие Михаила Шолохова

Концертный зал имени П.И. Чайковского. Сюда 24 мая на юбилейный вечер М. Шолохова пришли рабочие, студенты, писатели, артисты, офицеры Советской Армии. В зале – жена Шолохова Мария Петровна, дети и даже маленькая внучка.

Горячими аплодисментами встретили собравшиеся любимого писателя. Вечер открыл А. Сурков.

– Мы собрались сегодня здесь в день пятидесятилетия выдающегося мастера литературы Михаила Шолохова, – сказал А. Сурков, – чтобы выразить ему чувство горячей любви и признательности за чудесные книги, которые читают сотни миллионов людей во всех концах земного шара.

А. Сурков характеризует М. Шолохова как талантливейшего восприемника и продолжателя бессмертных традиций русской классической литературы, видного общественного деятеля.

С взволнованными приветствиями обратились к писателю представители литературных и общественных организаций, студенты, артисты, рабочие.

– Ваши книги никогда не залеживаются на полках нашей заводской библиотеки. Мы их читаем и перечитываем, – сказал, обращаясь к М. Шолохову, фрезеровщик машинстроительного завода В. Аверкин.

Слово привета дорогому земляку и писателю сказал председатель Вешенского колхоза имени А.А. Андреева И. Пятиков.

На вечере выступили: от правления Союза писателей СССР Л. Леонов, министр культуры СССР Н. Михайлов, академик В. Виноградов, народная артистка СССР Е. Турчанинова, заместитель главного редактора газеты «Правда» П. Сатюков, главный редактор журнала «Октябрь» М. Храпченко, украинский писатель О. Гончар, главный редактор журнала «Огонек» А. Софронов, главный редактор Гослитиздата А. Пузиков и другие.

Поздравляя писателя с высокой правительственной наградой – орденом Ленина, выступавшие от всего сердца желали ему быстрейшего завершения второй книги «Поднятой целины» и романа «Они сражались за Родину», создания новых прекрасных произведений.

В адрес юбиляра поступили многочисленные поздравительные письма и телеграммы из Корейской Народно-Демократической Республики, Чехословакии, Румынии, Болгарии, Монгольской Народной Республики, Германской Демократической Республики и других стран.

В заключение выступил Михаил Шолохов.

– Дорогие друзья, – заявил он, – разрешите сказать одно: вы понимаете, что я растроган, взволнован, а отсюда и косноязычен, но постараюсь не очень долго затруднять ваше внимание.

Разрешите мне вас заверить, что весь свой ум, весь жар души, всю страсть далеко не равнодушного к жизни сердца я отдал и отдаю для того, чтобы мои книги волновали бы вас.

Большое спасибо тем, кто приветствовал меня. Разрешите сказать тем, кто не получил слова, всю теплоту которого я чувствую сердцем, – разрешите сказать им мое глубокое спасибо.

В большом концерте были исполнены отрывки из произведений М. Шолохова.

Петер Вереш (Венгрия)
ЖИВАЯ ЛЕТОПИСЬ РЕВОЛЮЦИИ

Если говорить о том, что для нас, венгерских революционеров, рабочих, крестьян и левых писателей, означал Шолохов как писатель, а «Тихий Дон» как книга, то прежде всего надо сказать, что для нас означала революция.

Мы, люди старого поколения, еще можем припомнить и рассказать об этом более молодым. А им узнать полезно, каково жилось до Первой мировой войны.

Подробный исторический обзор занял бы слишком много места. Поэтому я, вместо долгих объяснений, приведу лучше в пример свою родную деревню. Впрочем, эта деревня, как в капле воды, отражала жизнь всей Венгрии. Ведь почти вся земля нашей деревни – 40 000 хольдов – принадлежала одной-единственной графской семье. Лишь 14-я часть пшеницы была нашей. Иными словами, мы должны были убрать вручную урожай с 15–16 хольдов пшеницы, чтобы из 140 центнеров заработать 10 центнеров хлеба. Этих десяти центнеров хватало только маленькой семье.

В это время, в начале XX века, в Венгрии уже существовали социалистические рабочие и крестьянские организации. Из года в год вспыхивали бунты среди сельскохозяйственных рабочих; весть о революции 1905 года в России докатилась и до нас, и я, поденщик-под-росток, мечтал о революции.

Лишь позже я усвоил из книг, а еще больше из собственного революционного опыта (впервые в этом убедило меня легкомысленно брошенное осенью 1918 года оружие), какая огромная сила нужна, чтобы переделать историю, чтобы изменить привычный порядок вещей. Ведь столетиями, иногда тысячелетиями, создавались, упрочнялись институты эксплуатации, затвердевали, как скала, дети рождались при существующих системах и считали рабство естественной, привычной формой бытия. И если бунтовали, то обычно лишь против отдельного, далеко зашедшего хищника.

Подобных хищников иногда удавалось устранить, но вместо них приходили другие, и порядок оставался таким же, каким был в течение столетий. И этот привычный порядок проникал во все поры жизни настолько, что народы считали само собой разумеющимся существование королей, царей, князей, распоряжавшихся жизнью и имуществом, детьми и внуками; существование духовных сановников, распоряжавшихся душой и мыслями; существование крупных помещиков, в амбары которых народ обязан был высыпать урожай, и, конечно, существование чиновников и жандармов, оберегавших и направлявших весь этот порядок.

И поколениям, сменяющим друг друга, казалось, что вся эта махина если и скрипит иногда, то все же работает, что она создана на веки веков.

А тот, который не в состоянии был покориться духом (ибо тело легче свыкается с рабством), научался прятать сжатые в гневе в кулак руки в карман и скрежетать зубами, когда никто не слышит. А если кто не в силах побороть гнев, – то иди скитаться по лесам и болотам…

Но в чреве времени вынашивалась, созревала великая перемена, необходимость обновления, и зарождалась истина сперва в умах отдельных лучших представителей человеческого рода, а потом в сознании угнетенных классов: старый порядок должен быть разрушен! Иного нет пути! Иначе жить нельзя!

И тогда начиналась борьба. Борьба, чреватая победами и поражениями, как всякая борьба, но прежний порядок был нарушен. Возврата к старому больше не было: приверженцы старого порядка из консерваторов становились реакционерами, приверженцы же обновления начинали понимать, что нужны не реформы, а революция.

И потом наступали великие перемены. Порядок, казавшийся прочным и незыблемым, рушился, и новый мир после хаоса пыли, дыма и настоящего пламени был создан.

Реалистически, убедительно изобразить все это, показать подробно, и вместе с тем не запутываясь в подробностях, всегда во всем видя целое, – самая великая задача, какую когда-либо история ставила перед писателями.

И это удалось Шолохову! Шолохов написал немного, но ему удалось запечатлеть великие события мировой истории: в «Тихом Доне» саму революцию, а в «Поднятой целине» организацию новой жизни, создать образы революционеров и партийных работников.

Для нас «Тихий Дон» явился не только историей Григория Мелехова, не только историей семьи Мелеховых и не только – через призму истории жизни казацкого села – историей жизни русской деревни, но наряду со всем этим историей победившего в революции народа.

Как побеждает и какими людьми побеждает социалистическая революция? – вот какие жизненно важные вопросы задавали мы. И «Тихий Дон» отвечал нам.

В конце концов якобинцы французской революции тоже победили с помощью народа, но после Директории пришел к власти Наполеон, а затем Бурбоны и все то, что нам знакомо по результатам французских буржуазных революций.

Читая «Тихий Дон», мы поняли, что нет места для реставраций: там действительно рождается новый мир, где не могло быть ни соглашения, ни примирения, ни дороги назад, ни третьего пути. Ленин и его солдаты – Бунчуки, Миши Кошевые, Нагульновы и Давыдовы – были совершенно иными людьми, чем революционеры 1789-го и 1848 годов. Они были революционерами-большевиками.

В то время мы часто читали об этом в газетах. Но воплощенными в человеческие образы мы этих революционеров-большевиков узнали из «Тихого Дона», – ведь во время короткой венгерской революции 1919 года перед нами еще не мог развернуться новый тип человека.

Индивидуалист-буржуа, живущий на Западе, да и где угодно, всегда с легкостью понимал Цезаря или Наполеона, больше того, как мы на опыте недавнего прошлого убедились, Муссолини или Гитлера, да и Катилину и Дантона – ведь и эти последние в конечном счете, по мнению такого буржуа, всего лишь хотели стать цезарями, а вот большевиков, их невозможно понять!.. Ибо легко понять индивидуалисту и карьеристу борьбу личности за власть, за историческую карьеру, за «величие»: даже готовность рисковать жизнью ради этой цели понятна; в конце концов, «или пан, или пропал», и к тому же для такой личности без подобного порыва жизнь не имела б цены; а вот у большевиков все как-то иначе!

Легко было стать героем тому, кто взамен получал историческое величие, славу; легко было это сделать даже тем средневековым рыцарям, которые, по существу, были лишь рабами своих страстей и порывов, но устоять сознательному, думавшему человеку там и тогда, когда рассчитывать на славу, на награду не приходится, ибо тысяча и тысяча подобных ему участвуют в революции, – вот это настоящий героизм, на подобные подвиги способен лишь человек нового типа. С этой точки зрения мы должны отрицать казавшееся вечной истиной изречение шекспировского Гамлета: «…решимости природный цвет хиреет под налетом мысли бледным». А у Бунчуков, наоборот, мысль, как и вера, укрепляет решимость. Нужно победить, и только так можно побеждать! Вера и знание диктуют это. Единственной наградой служит собственное сознание, что сделал все, что мог!

Шолохов совершил огромное дело тем, что показал революционера в движении, поступках, в борьбе и тем самым помог читателям всех народов мира понять, что только такими людьми, такими моральными принципами, такими страстями можно победить в социалистической революции.

Для меня лично – и, думаю, для многих других писателей, описывающих крестьянский быт, – большой поддержкой служила в начале писательского поприща шолоховская манера изображения крестьян. Она противостояла манере изображения крестьян некими «оригиналами», манере идеализации крестьянского быта, манере натуралистов, развлекавших буржуа.

Я внутренне восстал против таких произведений, написанных о крестьянской жизни, считая, что описывать их надо так, как это делал Толстой и делает Шолохов. Писать о крестьянине нужно не для того, чтобы показать скучающему «эмоционально тонкому», всегда жадному до «сенсаций» так называемому образованному читателю: смотрите, какие чудные эти крестьяне, – а для того, чтобы показать, что и крестьянин – человек, к тому же крестьянство – один из основных трудовых классов всех народов и наций.

Герои Шолохова – не деревенские чудаки, а люди, люди из плоти и крови. Все то, что создавало в людях человеческое общество, изуродованный эксплуатацией в течение столетий, тысячелетий крестьянский мир, – все в этих книгах настоящее, все естественное. Все делают то, что логически вытекает из характера каждого. Дед Щукарь – такой же настоящий крестьянин, как и Санчо Панса Сервантеса: он также поступает на свой лад, каждый раз сообразуясь с обстоятельствами.

В то же время огромную радость доставляла мне, являясь образцом, шолоховская образность. С первых страниц «Тихого Дона» моему духовному взору представлялись такие картины, которые никогда не позабудутся, хотя с тех пор я пережил много тяжелого и прочитал великое множество хороших книг (только хороших, плохие книги я уже давно не в состоянии читать). И все же и по сей день я вижу покрытый травой мелеховский двор в то раннее утро, когда старшая невестка Мелеховых, Дарья, ослепляя белизной босых ног, пробегает через двор к хлеву, чтобы подоить коров. Я вижу даже след ее ног на поблескивающей росою траве, и вместе с Пантелеем Прокофьевичем я слежу, как измятая босыми ногами Дарьи трава через несколько минут выпрямляется…

Вот она – реалистическая литература: единство действительности и поэзии в одной маленькой сцене!

Подобных поэтических и драматических сцен (например, сцена спора прапорщика Бунчука с казаками-офицерами в окопе, когда в руках у Бунчука одна из исторических статей Ленина) сотни и тысячи в этой книге и в другой, написанной позже, – в «Поднятой целине».

Очень хорошо, когда писатель является мыслителем, когда он может дать больше, чем пустое описание, когда в каждом событии, в каждой сцене присутствует высокая идея, и присутствует не в виде публицистических или философских приложений, а вытекает из самой сути изображенных событий. Писатель тогда является хорошим философом, когда ему удается заставить читателя задуматься.

Шолоховское мировоззрение выражается в драматических сценах и в поэтических картинах: это и есть самое высокое эпическое искусство.

Для нас, венгерских писателей, испытавших влияние социологизма в литературе, это также очень поучительно. Ситуации, сцены, картины – вот что должно быть выразителем идеи.

* * *

Михаилу Шолохову сейчас 50 лет. Для писателя, особенно для романиста, это не много. Как я мог убедиться на съезде писателей в декабре прошлого года, он полон сил, больше того, он полон дискуссионного азарта. Мне представляется, что я выражу общее мнение писателей и читателей, если скажу, что все мы ждем от него новых книг, изображающих важнейшие исторические события нашего времени на таком же высоком художественном уровне, как изображены революция в «Тихом Доне» и начало социалистического преобразования деревни в «Поднятой целине».

Эрвин Штриттматтер, немецкий писатель
Мое знакомство с Шолоховым

Мое первое знакомство с Шолоховым состоялось при чтении «Поднятой целины». Я читал ее всю ночь напролет. А через несколько недель уже перечитывал снова. То, что мы называем «сознанием», было тогда во мне молодо, еще только формировалось. Я понял, что такое революция: трудность раздробить окаменелости старого, удовлетворение и творческая радость, когда становятся зримыми контуры нового. Шолохов показал мне противоречия, через которые совершается развитие. Но он не отпугнул меня. Он привлек меня, поставил ближе к нашему делу.

Поэтому-то я жаждал прочесть «Тихий Дон». Тома выходили у нас с промежутками. От книги к книге возрастал мой страстный интерес к роману. В то время я еще не думал, что когда-нибудь буду писать сам. Здесь было уловлено и развернуто то, что захватывает от первой до последней строки, то, за что и я дрался, – сама жизнь. Действие, действие, действие!

До поры до времени человек движется по жизни, с условиями которой он сроднился, не задумываясь о ней. Мир, в который он вжился, кажется ему самым правильным, даже когда он страдает и терпит, потому что он застал в мире страдание и привычку терпеть. Однако приходит день, когда он начинает сомневаться в правильности этого мирового порядка. Приходит день, когда мысль претворяется в слово. Это слово сомнения произносится вслух, а человека, который произнес его, наказывают, наказывают за его собственные мысли. Но вслед за первой мыслью прорываются новые, группируясь, как кристаллы.

Сперва это робкие, несвязные догадки. Потом наступает день – и приходит счастье встречи с учителем, подтверждающим твои мысли, счастье научиться видеть. Так Шолохов развивает образы своих революционеров. Они не просто присутствуют в его книгах. Он ощущает самый процесс их зарождения и произрастания. Он описывает не только ту часть дерева, что возвышается над землей.

Но это лишь маленькая частица того, что в моих глазах составляет его художественную мощь.

Он не торопится, он оставляет себе время, чтобы обрисованный им ход развития предстал нам во всем правдоподобии. Он ставит своих героев во все новые ситуации, в которых накапливается их опыт; он показывает, как растет в них новое, как они отходят от старого.

Он не приукрашивает. Он дает понять, что мы тем раньше придем к человечной жизни, чем скорее уничтожим зверское, тупое, не поддающееся перевоспитанию. И он дает нам понять, что уничтожение противника, в какой-то мере всегда тяжкое для отдельного человека, почти убивающее его самого, может быть благодеянием для народа в целом.

Он не подчеркивает незначительных фактов, а сосредоточивает внимание на действительно поворотных пунктах истории. Из описания событий у него вырастают захватывающие картины борьбы.

При чтении «Тихого Дона» у читателя возникают сотни «почему». Он не вздыхает с облегчением, закрывая четвертый том. Он начинает спрашивать, пытливо думать: «Почему Григорий был вынужден?..» Он возвращается к прочитанным местам романа и, листая страницы, находит ответ на возникшие у него вопросы. Так книги Шолохова становятся учебниками без того, чтобы он поучал.

Шолохов ничего не упускает из виду, ни о чем не забывает упомянуть и показывает нам живых людей. Он описывает блеск красивых глаз, нетерпение влюбленных, их страсть. Он показывает зависимость этой страсти, как и бывает в жизни, от окружающей среды, изображает конфликты любви как отражение конфликтов общественного строя. От глаза художника не скроется ни бородавка на лице, ни косой взгляд прохожего.

Он не забывает о далях и просторах, о следе ноги на траве. Он не проходит мимо запахов в каморках и комнатах, мимо свежих запахов воды и трупного запаха на поле битвы. Он дает пятьдесят и более описаний восхода луны; облака и перемены погоды определяют настроение его героев, отражаются на их действиях.

Он знает, как видит Ленина простой земледелец, вступающий на революционный путь, и какие этапы проходит он на этом пути.

…Его книги волнуют, будят представление о том, кто их пишет. Одним из моих первых вопросов, когда я приехал на съезд писателей в Москву, был: «Увидим ли мы Шолохова?» – «Конечно», – ответили мне.

…Вокруг него много легенд – добрых, а иной раз и злых. Что толку в этих россказнях? Он работает, и, думается мне, упорно работает. Такие книги, как его, не пишутся между двумя заседаниями. Это – художественные творения, великие творения.

Писатель, такой, как Шолохов, который создает такие образы, должен быть вулканическим. В своем московском дневнике я записал: «Шолохов был нам знаком по единственной фотографии. Он был на ней юным, нежным, уж во всяком случае не крестьянского обличья. Таким рисовался он и в нашем представлении. Но на трибуне стоял коренастый человек с ясным лбом, сверкающим боевым взглядом и непокорными волосами…»

Несколькими днями позже я видел его лицом к лицу в прекрасном Московском университете имени Ломоносова на Ленинских горах. Меня представили ему. Он внимательно посмотрел на меня, очень внимательно, и протянул руку. Для меня это мгновение было большим и тревожным.

Он сказал лишь несколько слов ликующим студентам различных стран мира. Мне кажется, я чувствовал, как он был растроган. Есть люди, которые не умеют выставлять свою растроганность напоказ, как красивый галстук. Они предпочитают спрятать ее… Мне кажется, он принадлежит именно к таким.

В Советском Союзе есть много стариков, которые дышат вольным воздухом широких просторов и живут до ста лет. Я желаю ему быть в их числе. К счастью, он лишь на полпути к этому возрасту. Проснувшиеся и просыпающиеся народы всего мира уверенно ждут от него еще много хорошо написанных книг.

Евгений Люфанов¹
У Михаила Шолохова

Над степью синяя декабрьская ночь. Протянувшись узкой полосой, стоит по-над Доном опушенный инеем нарядный лес. Укрывшись поверх льда снегом, спит прославленная река. Спит станица. Только в редких окнах домов светятся огоньки, зажженные рано проснувшимися хозяевами. Среди этих немногих огней издалека видно освещенное окно шолоховского дома, стоящего на высоком донском берегу.

По давней привычке Шолохов просыпается часов в пять утра. Запоздалый зимний рассвет застает писателя сидящим за письменным столом.

Перед ним страницы новых глав второй книги «Поднятой целины». В них сложный мир человеческих чувств, меткие характеристики героев, их живая, образная речь, острый юмор. Описания природы словно воочию открывают картины цветения весенней степи, и, как в распахнутое майским утром окно, веет с этих страниц медвяными запахами разнотравья, и кажется, слышишь все голоса пробужденной земли.

Но то в одном, то в другом месте рукописи подчеркнуты слова, на которых остановился глаз писателя. Они кажутся ему недостаточно выразительными: где-то он почувствовал лишнее, где-то – недосказанное; и вот перечеркнута одна, другая страница, скомканы и брошены в корзину листы целой главы. И Шолохов начинает работу над новым вариантом…

Порой, когда работа подвигается особенно туго, он уходит с ружьем в степь, в прибрежные донские леса, а если это летом, – посидит на берегу Дона или Хопра с удочками. Домой он возвращается всегда не только с охотничьей или рыболовецкой добычей, но и с новыми впечатлениями. Общение с природой и наблюдения за ней, встречи с казаками ближних и дальних хуторов, полузабытое, но удивительно меткое слово, сказанное каким-нибудь старожилом, – все это пригодится в работе над книгой.

Но бывает и так, что, собравшись на охоту или рыбалку, он возвращается с полпути, чтобы скорее снова сесть за письменный стол. Найдены более точные слова, которыми следует заменить написанное: двумя-тремя новыми штрихами дорисовывается образ, до этого беспокоивший его своей неопределенностью. И опять изо дня в день, еще задолго до рассвета, светится окно его кабинета.

Если бы собрать все написанное Шолоховым, то был бы виден тот огромный труд, который, «сотней папирос клубя», затрачивает он на создание своих произведений. Но Шолохов, как правило, уничтожает свои черновики.

Вон он идет по станице, с кем-то беседуя, шутит, рассказывает что-то веселое, – казалось бы, рукопись на время забыта. Но глаза нет-нет и прищурятся, вглядываясь во что-то, видимое только ему одному, и он неожиданно говорит:

– Извините, пойду поработаю.

Он не успокаивается даже после того, когда книга давно дошла до многих миллионов читателей. Мы видим тысячи новых исправлений в томах «Тихого Дона» и в «Поднятой целине». Все возрастающее чувство требовательности к себе заставляет писателя не торопиться с изданием рукописи. Только когда десятки раз проверено каждое слово, когда уже не вызывают сомнений образы созданных героев, до мелочей продуманы все события, он решается, наконец, на опубликование глав, но лишь для того, чтобы еще раз проверить их у читателей, прежде чем включить в книгу.

Мы все читали эти главы, напечатанные несколько месяцев назад и на исходе декабрьских дней 1955 года. Читаем их в «Правде» сегодня, в первый день Нового года, и верим в хорошее предзнаменование, что в 1956 году Шолохов чаще будет радовать нас своим ярким и сочным словом.

Станица Вешенская, где Шолохов постоянно живет, находится в полутораста километрах от железной дороги. Но он не чувствует оторванности ни от большой жизни шумной Москвы, ни от самых отдаленных уголков мира. Ежедневно вешенский почтальон приносит ему пачки писем, которые не остаются без ответа. Отрывая время от работы над рукописью, Шолохов со свойственными ему искренностью и участием отвечает на вопросы, волнующие людей.

Ширится на Востоке и Западе круг друзей Советской страны, и Михаил Шолохов – самый большой писатель нашего времени – говорит из своей Вешенской о том, что наступила пора для прогрессивных писателей всего мира сесть за общий стол, чтобы обсудить назревшие проблемы литературы и сообща наметить пути и возможности ее дальнейшего роста и служения человечеству.

И многие зарубежные писатели с радостью откликаются на его призыв.

Шолохов – не большой любитель новогодних «допросов», но, зная их неизбежность, делится своими мыслями.

– Что вы считаете, Михаил Александрович, наиболее интересным из литературных новинок?

– По-настоящему, – говорит он, – радуют книги Н. Чуковского² «Балтийское небо», Л. Обуховой³ «Глубынь-Городок». Год по литурожаю не очень богатый, но кто же из нас не ждет лучшего?

– Каковы ваши планы в новом, 1956 году?

– Вплотную подошел к концу последней книги «Поднятой целины», – говорит Шолохов. – Кое-что из ранее написанного требует переделок. В первой половине этого года книгу сдам в печать. С осени буду работать над окончанием первой книги «Они сражались за Родину».

Мы знаем, что страницы, вышедшие из-под шолоховского пера, будут страницами самой жизни, которые не потускнеют и не сотрутся от времени. И терпеливо будем их ждать, пожелав автору самых больших творческих успехов в наступившем новом году.

Станица Вешенская

В. Коротеев, В. Ефимов
На Дону

Нынешней весной половодье на Дону было необычайно могучим. Широкий разлив реки нарушил даже паромную переправу, так что иным станицам и хуторам почту сбрасывали с самолета. Сонная летом речушка Иловля и та словно взбесилась и наделала много бед – затопила станицу, ворвалась в улицы, во дворы.

Уже середина июня, а Дон еще не везде вошел в свои берега. И нигде не сыщешь моста, всюду только паромная переправа. Часто приходится в эти дни слышать на переправах, как обозленные шоферы ругают последними словами дорожные отделы. Да и как не ругать! Целые табуны груженых машин стоят в ожидании парома. Сколько тратится драгоценного времени!

Свирепеть есть от чего не только на переправах. Что ни мост, то обязательно объезд. Мосты чаще всего лишь плохая декорация – один рухнул, другой покривился.

– Мосты у нас – гроб с музыкой, – невесело шутил председатель Михайловского райисполкома Дмитрий Трошенков, когда мы рассказали ему, что творится на переправе через Медведицу возле Михайловки.

Дорога идет вначале по-над Доном, а за Усть-Хоперской она уходит в степь. Мы едем уходящим далеко к горизонту старинным шляхом, который называют здесь Гетманским.

Знойный день, спят рассыпанные по степи сторожевые курганы. Ветерок несет крепкий запах полыни и чабреца. Белеют вдали придонские горы. По обе стороны дороги стелется безбрежное море хлебов. Там и сям вздымаются небольшие облака пыли, – это трактористы пашут пары. Нынче за пары взялись дружно, хотя и поздновато; уроки прошлого года, когда паров было вспахано очень мало, не пропали даром…

Прекрасна нетронутая природа, но еще краше земля, возделанная трудом человека. И наверное, ничто так не оживляет однообразие степи, как вдруг возникающие в мареве знойного июньского дня ослепительно белые хаты под новенькими зелеными кровлями, густые сады и левады, пирамидальные тополи, стоящие над хутором, как часовые.

Но кажется, нет здесь мест краше тех, где Дон принимает в свои объятия тихую Медведицу. На высоком правом берегу белеют кварталы домов города Серафимовича. Внизу, под горой катит воды река. Она кажется неподвижной, застывшей. Светлая гладь воды не шелохнется, игрушечными выглядят на ней лодки рыбаков. Тишина до звона в ушах. А там, в левобережье, – уходящие к горизонту необозримые лесные чащи, изумрудные ковры лугов. Река, ее заливы – раздолье для рыбаков.

Много новизны сегодня на Дону.

Новое – это возвращение в колхоз людей, в свое время ушедших в город. В станице Голубинской, выше Калача, вернулись в колхоз три десятка семей. Немало прибавилось людей в логовских, иловлинских, калачевских, кумылженских колхозах.

Мы встречались с председателями многих артелей и узнавали в них посланцев города – тридцатитысячников.

Новое – это выдача авансов на трудодни раз в месяц или в квартал. Новое – зеленые квадраты кукурузных посевов, молодые сады и свежие изгороди вокруг старых, запущенных, одичалых садов.

Новое – это срубы домов, изготовленных лесхозами по заказу колхозников и уже привезенных на усадьбу. Все больше и больше донские хутора и станицы захватывает стройка. В одном лишь Логовском районе сооружает дома более ста семей колхозников. Проезжаешь хутором или станицей и видишь то целую улицу новеньких домов, то свежие каркасы будущих жилищ.

Новое – это виноградарство, которым все более увлекаются и колхозники, и рабочие, и учителя всюду – от Сталинграда до Калача и от Калача до Серафимовича.

В прошлом году здесь был славный урожай. Пожилой колхозник с хутора Березки, что стоит в зелени садов на левом берегу Дона, против города Серафимовича, говорит о растущем достатке. Только деньгами многие колхозники получили по 15–20 тысяч рублей.

– Все теперь захотели строиться, – сказал он.

Хутора и станицы Дона живут в эти дни ожиданием нового урожая.

По дороге из Серафимовича в Вешенскую нас захватил проливной дождь с грозой. Заиграли бегущие к Дону бесчисленные овраги и ерики. Гетманский шлях заблестел лужами, размяк, ехать стало труднее, не раз приходилось вытаскивать машину из грязи. Путешествие замедлилось. Но зато какое это на диво красочное зрелище – июньская степь после дождя! Лучи солнца осветили неоглядные поля посевов, темные купы разбросанной по равнине дикой яблони и терна. Светлая зелень на макушке степного кургана выглядит такой ласковой и теплой, что курган хочется погладить ладонью.

А потом встала над степью радуга. Один конец ее упал где-то в синей задонской дали, там, где бежит Хопер, другой – в спокойную гладь Дона.

Но можно ли написать о красоте степи ярче, нежели творец «Тихого Дона» и «Поднятой целины»! Как не вспомнить такие строки: «Дивно закрасовалась под солнцем цветущая, омытая дождями степь. Была она теперь, как молодая кормящая грудью мать – необычно красивая, притихшая, немного усталая и вся светящаяся прекрасной, счастливой и чистой улыбкой материнства».

И вот уже видна Вешенская. Чтобы попасть в нее, надо у хутора Базки, там, где Дон образует дугу, переправиться на левый берег. Катер «Быстрый» тянет паром вверх по Дону; через пятнадцать минут он подводит его к вешенскому причалу.

– Вон там дом Шолохова, – показывает нам паромщик. – От пристани рукой подать.

Поднимаемся по взвозу к центру станицы. Жаркий день. Женщины несут на коромыслах воду из колонки. Пожилой казак останавливает одну из них и припадает пересохшими губами к ведру. Мы следуем его примеру и с наслаждением пьем холодную вкусную воду из Отрога, – так называется родник за станицей, откуда проложен водопровод.

Города и села, так же как и люди, имеют свой характер. У Вешенской, просторно расположившейся на песках левого берега Дона, заметна большая склонность к чистоте и аккуратности. В ней много зелени. На каждой улице – свежевыбеленные дома, новенькие крыши. Далекая от железных дорог, старая казачья станица, израненная войной, сегодня строится. Новые здания райкома, почты, универмаг, новые жилые дома. Белый под зеленой крышей дом у крутояра, – здесь живет Михаил Шолохов. В доме во все стороны такие широкие окна, словно хозяин хочет видеть отсюда весь мир. Здесь он дописывает вторую книгу «Поднятой целины». Здесь рождается новый роман Шолохова – «Они сражались за Родину».

Знакомая для многих зеленая калитка шолоховского дома. Открываем ее и входим во двор. По склону к реке – молодой фруктовый сад, огород. Навстречу идет хозяин. До чего же знакомое лицо! Широкий крутой лоб, нос горбинкой, светло-серые внимательные глаза. Одет по-домашнему – безрукавка, чувяки на босу ногу.

Михаил Шолохов протягивает руку:

– Каким ветром?

Он приглашает нас к широкой зеленой скамейке, что стоит в нескольких шагах от двери в дом. Усаживаемся, и сразу же завязывается непринужденный разговор. Передаем приветы от знакомых ему сталинградцев.

Писатель хорошо помнит знакомых ему людей, живо интересуется их судьбой. Вспомнил одного областного работника, отличавшегося этакой холодной «правоверностью». Позже выяснилось, что этот человек скрыл кое-что в своей биографии.

– Может, отсюда-то, – замечает Шолохов, – и идет его «правоверность». «Ортодоксы» чаще всего из таких…

– На днях вернулся из Москвы, – рассказывает он. – Пока ездил, накопилась почта. Наконец, разобрался, ответил на письма. Теперь собираюсь отдохнуть денька два на рыбалке, посазанить, покормить мошку.

– На Дон?

– Нет, на Хопер. Там потише. На Дону развелась тьма рыбаков, а я, грешный, люблю тишину: можно и рыбу ловить, и хорошо думать. Поэтому лучше на рыбалке быть в компании с человеком неболтливым. У меня есть такой знакомец, умеет молчать.

Любовь к тишине, когда можно «хорошо думать», заставляет писателя подниматься рано утром.

– В четыре утра я уже на ногах, – говорит Шолохов, – за письменным столом. В доме тихо, на Дону не слышно ни пароходного гудка, ни стука мотора на паромной переправе.

– А сладкий зоревой сои? – спрашиваем мы. – Помнится, в «Тихом Доне» читали мы о нем.

– То была молодость, – отвечает он, – а теперь зоревой сон сменился старческим беспокойством…

Да, писатель уже не молод, ему пошел шестой десяток. Неумолимое время делает свое дело: заметно поседели волосы и кончики ровно подстриженных усов. Но все это лишь внешние приметы возраста, а сил, чувствуется, у писателя хватит, что называется, на десятерых. Молодо блестят глаза Шолохова, неистощим его юмор.

Спрашиваем, есть ли у него средство от мошки и комаров. На Дону они не дают житья.

– Терпение, – говорит он. – Другого средства я пока не знаю…

Рассказывает, что в этом году хорошо ловится сазан, но вот беда – совсем перевелись в Дону окунь и бирючок (разновидность ерша).

– Исчез наш бирючок, – огорчается Шолохов. – Я особенно жалею о нем. Маленький и колючий, подлец, но хорош в ухе. Уха из него может соперничать со стерляжьей.

Говорит, что в Дону развелось много синьги, – этакая плоская, как лещ, жирная, но страшно костлявая рыба.

Рассказывает Шолохов увлекательно, пересыпая свою речь шуткой, острым, сочным словцом. Улыбка светится в глазах, на всем лице. Мрачнеет, когда слышит о неприятном. Колючие слова, иронические реплики.

– Как вам нравится Вешенская? – спрашивает он нас.

Возникает оживленный разговор о судьбе районного центра. По

словам Шолохова, проблема районного центра – это не коммунхозовская, а сугубо человеческая проблема. Ведь дело касается устройства жизни миллионов советских людей. Стоит изучить, кто тут живет, откуда приехал, кто здесь осел.

– Если возьметесь за это, – говорит он, – не будьте торопыгами, внимательно всмотритесь в жизнь районного городка или села. Очень злободневная тема… В особенности интересно изучить жизнь таких районных центров, где нет промышленности.

Возьмем, к примеру, Вешенскую, в ней самое крупное предприятие – рыбколхоз. Да лесоопытная станция, кстати сказать, бог весть чем занятая. Вы не узнавали, сколько в Вешенской или Серафимовиче служащих? Это любопытно. Посмотрите, чем заняты иные жители районного центра, как они живут. Меня удивляет, откуда в районных центрах такое множество праздных и полупраздных людей.

Раньше Вешенская и Боковская станицы да хутор Базки находились в составе одного района, и, кажется, не было недостатка в руководстве. А теперь это три райончика, в том числе Базковский, вон тот, на правом берегу Дона, всего в трех километрах от Вешек… Что это за район, в котором двенадцать – пятнадцать хуторов, несколько колхозов? А подсчитайте, сколько в каждом районе служилого люда. Сотни! Если сопоставить его численность с теми, кто занят производительным трудом, так получается по известной поговорке: один с сошкой, а семеро с ложкой.

Если укрупнить сельские районы, представляете, сколько людей освободится для более полезной работы. Сама жизнь, – а она лучший учитель, – подсказывает, что это стоит сделать…

Шолохов называет еще одну проблему, которая волнует его:

– Наша придонская степь невероятно меняется на глазах. Она, словно плетью, исполосована оврагами и буераками; число их с каждым годом быстро растет, сокращаются наиболее плодородные пахотные угодья и выпасы. Овраги портят дороги, заиливают пруды и лиманы. Дело в том, что придонская степь не представляет собой гладкой равнины, она поката. Вешние воды и дожди смывают плодородный покров, а борьбы с эрозией почвы не ведется. С тревогой я думаю, что же будет со степью через 10–20 лет?

Не понимаю, – продолжает писатель, – почему наши ученые и практики не бьют по этому поводу тревогу. Проблема оврагов, по-моему, необычайно важна для придонской, да и заволжской степей.

Видно, что писатель-депутат хорошо знает жизнь сельского района, что депутатские общественные дела приносят ему немало забот, волнуют его. Мы видели на рабочем столе писателя груду только что распечатанных писем. Шолохову пишут отовсюду. К своей депутатской почте Шолохов относится с глубочайшим интересом. И как бы много ни было обращений к нему с просьбой помочь в чем или просто посоветовать по житейскому делу, Шолохов обязательно ответит на каждое письмо. Не потому ли так часто мы слышали о нем на Дону доброе слово людей, знающих его не только как своего любимого писателя, но и как своего депутата.

Писателя волнует все, что касается жизни советского человека. Михаил Шолохов, депутат сельского Совета, близко к сердцу принимает все, что делается в станице, и более всего – нужды молодежи.

– Недавно, – рассказывает он, – получил письмо от четырех девушек из Ленинграда. Поступали в институт, – не сдали экзаменов. Спрашивают, как им быть. Насчет целины и Дальнего Востока можете, мол, нам не писать, это мы сами знаем. Привыкли жить на отцовских и материнских хлебах. В деревню ехать не очень хотят… Мало ли таких случаев? И вот я думаю, что нередко виноваты не столько девушки и парни, сколько их сердобольные родители. Папаша и мамаша иной раз из кожи вон лезут, лишь бы сынка или дочку в городе пристроить как-нибудь. У крестьянина ведь ко всему подход практический, даже потребительский. И к знаниям своих детей тоже. Ведь как рассуждает он? Я сам всю жизнь быкам хвосты крутил. А вот теперь дочка получила образование, почему же она работать должна в колхозе… Для чего же учили мы Нюрку или Петьку? За скотом ходить? Нет, уж пусть лучше сидит дома, а там, может быть, и найдется работа где-либо в учреждении!.

Шолохов снова и снова возвращается к мысли о молодежи. В Вешенской для нее есть и кино, и Дом культуры, и лодочная станция, и пляж, и самодеятельность. А возьмите дальние хутора. Почему туда с неохотой едут молодые люди? Дело не в материальном расчете. Их пугает бедность культурной жизни: нет библиотеки, клуба, кино раз в месяц.

Шолохов расспрашивает нас, что мы видели в пути. Говорим, что донские станицы и хутора строятся, хорошеют.

– И в Вешенской, – замечает писатель, – строятся.

Он знает всех, кто строится и как строится.

– Строит хорошо тот, кто хоть немного может тюкать топором. Пора бы сельскому району иметь силу, способную строить добротные и красивые дома.

Завязывается беседа о сельской архитектуре и планировке, о безвкусице. Кое-где в районных центрах возводятся двух– и трехэтажные жилые дома. Неплохо как будто, вид совсем городской. Но что значит двух-трехэтажный дом в селе? Нет парового отопления, стало быть, носить дрова наверх. Нет водопровода, – таскай воду на третий этаж. А погреб, садик, огород?

Трехэтажный дом на селе, даже если оно и районный центр, – благоглупость чиновников с ограниченным провинциальным вкусом. Проекты таких домов порождены равнодушием к людям, привычкой мыслить и делать все по стандарту.

– При нехватке вкуса можно испортить всякую хорошую затею. Возьмите, например, наглядную агитацию. Нужное дело. Но что иной раз получается? Не раз видел в городах и станицах щиты со стародавними лозунгами и призывами чуть ли не на каждом заборе, немало плакатов унылых, однообразных и на дорогах. Зато почти нигде не встретишь указку, куда ведет та или иная дорога. А кое-где не в меру усердные агитаторы исписали и стены домов. – И, смеясь, добавляет: – Боюсь, как бы такая агитдекорация не проникла в места рыбалок и охоты…

Заходит разговор о кинофильме «Тихий Дон». Мы только что прочли в каменской областной газете информацию о предстоящих съемках такого фильма. Шолохов недавно познакомился со сценарием фильма и высказал несколько замечаний.

Он никак не согласен, например, с концовкой сценария. Из трагического конца Григория Мелехова, этого мечущегося искателя правды, который запутался в событиях и разошелся с правдой, сценарист делает счастливый конец.

– Вот вы – отец, – говорит писатель одному из нас, – у вас сын пяти или шести лет. Вы его долго не видели, после разлуки встречаетесь и, наверное, по-мужски крепко обнимаете так, что тому становится немного больно. А в сценарии Григорий Мелехов сажает Мишатку на плечо и идет с ним куда-то в гору. Так сказать, символический конец: Гришка Мелехов поднимается к сияющим вершинам коммунизма. Вместо картины трагедии человека может получиться этакий легкодумный плакат…

Многих, дорогих автору романа картин в сценарии нет. В романе есть персонажи невымышленные, а сценарист, не учитывая этого, произвольно заменяет одного героя другим. Скоро как будто начнутся натурные съемки, а ни сценарист, ни актеры еще не знают донской станицы и хутора, их людей, обстановки, в которой жили и боролись герои «Тихого Дона». Поневоле создается впечатление, что постановщики фильма увлечены в первую очередь не изучением людей, а внешней стороной казачьего быта – чириками, мундирами и прочим. Не обходится и без курьезов: в казачьем курене, например, оказываются полати, характерные для русской избы.

Шолохов вспоминает рисунки Ореста Верейского к «Тихому Дону». Они выразительны и правдивы благодаря тому, что Верейский пожил на Дону, посмотрел здешних людей и природу внимательными глазами художника.

Уходили от Шолохова, когда над притихшей станицей опустилась ночь. С берега Дона веяло прохладой.

Рассвет мы встречали на палубе парохода «Михаил Шолохов», шедшего вниз по реке. Вокруг открывались чудесные донские пейзажи.

Над Доном поднимался багрово-красный диск солнца, предвещая знойный день. Белесые кручи правобережья казались снеговыми. В безветрии дремали придонские леса, широкие белые отмели манили к себе золотом чистого песка. У крутояров в лодках застыли над удочками сосредоточенные рыбаки: они, казалось, спали. Мерно стучал мотор, и донская волна тихо и ласково вскипала под колесами парохода.

Сталинград – Вешенская

Николай Кочнев
ИСТОРИЯ ОДНОЙ ФОТОГРАФИИ

Из статьи «Мои встречи с Шолоховым»

В 1956 году я начал создавать галерею портретов советских писателей. Мне казалось, что могу снять лучше других, и через некоторое время сделал снимки многих известных писателей, не хватало только фото Шолохова. Узнал номер телефона московской квартиры. Звоню. В ответ слышу: «Позвони в другой раз – я занят делами». Застал его в другой раз. «Уезжаю в Ленинград. Позвони через четыре дня», – сказал Михаил Александрович. Снова звоню через четыре дня. Дома никого нет. Спустя некоторое время узнаю, что Шолохов опять в столице. Дозваниваюсь. Слышу в ответ: «Улетаю в Лондон. Позвони через десять дней». Опять нет Шолохова…

…Сообщили, что Шолохов в Москве. Звоню ему. «Я простудился. Позвони послезавтра», – слышу его голос. Перезваниваю через день. «Я еще не поправился. Позвони послезавтра». Чувствую, что скоро Шолохов уедет из Москвы, и тогда снова возникнет проблема, как его поймать.

Как-то узнаю, что готовится номер «Роман-газеты» с Шолоховым. Обращаюсь к роман-газетчикам… Редактор, ведущая номер Шолохова, говорит, что нашла его фотографию в журнале. Ее они и собираются печатать на обложке… Зачем же повторять уже опубликованное фото, к тому же – из журнала?! Снимок – копия, не оригинал, качество будет неважное. Прошу редактора помочь добыть Шолохова для съемки, пока он не уехал. Не прошло и часа, и: «Шолохов приезжает к нам в «Роман-газету». Подходите к 14.00».

Я приехал раньше. Установил светильники, поставил стул в той же задней комнате, которая и сейчас принадлежит редакции, расположенной на четвертом этаже ИХ Л. Попросил женщин, чтобы как только они увидят Шолохова, поднимающегося на четвертый этаж, взять его с двух сторон под руки и вести в комнату, где я буду его фотографировать.

Так и сделали. Мои помощницы-редакторы взяли Михаила Александровича под руки и разговаривая привели его туда, где ждал я. Мгновенно включил лампы. Я попросил М.А. Шолохова присесть на стул. «Что такое?» – спрашивает он. «Фотосъемка для обложки «Роман-газеты», – отвечаю. – Ведь мы с вами договариваемся уже три года». Деваться некуда. Шолохов присел на стул. Не успел я несколько раз нажать затвор аппарата, как Шолохов вскочил. «Михаил Александрович! Я еще не успел вас снять, присядьте снова…» А народу набралась полная комната. Сотрудники узнали, что приезжает классик. Всем хочется посмотреть на него. Один из сотрудников называет имя критика и говорит, что тот готовит статью о том, как Шолохов работал над «Поднятой целиной». «Что он, под столом у меня сидел? Откуда он знает, как я работал?» – спрашивает Шолохов. Все расхохотались. А я успел дважды нажать затвор «Киева», когда Михаил Александрович повернулся к тому сотруднику.

Портретная съемка продолжалась четыре минуты. Было сделано 13 кадров для портрета.

Вечером 27 января 1960 года я позвонил Шолохову в Староконюшенный переулок. Говорю: «Пробные снимки уже готовы». – «Бери такси, приезжай ко мне. Я тебя жду», – слышу я в ответ.

Минут через 30 я был у него дома. Разложил на столе все 13 вариантов фотографий. Шолохов взял снимок. «Здесь я настоящий казак», – произнес он улыбаясь, держа снимок и разглядывая фото, где он повернул голову в сторону сотрудника, который говорил о готовящейся статье. На этом же пробном снимке он расписался. «Можешь публиковать…»

Трудно мне досталась первая встреча с М.А. Шолоховым и те четыре минуты работы над его портретом. Но самый грандиозный успех выпал на долю именно этого портрета, сделанного в редакции «Роман-газеты» 27 января 1960 года. Когда я вижу новые публикации этой фотографии, всегда становится приятно и радостно на душе. Думаю, не зря добивался встречи с Шолоховым три года, чтобы запечатлеть его.

Капитан милиции В. Жуков
В ГОСТЯХ У МИХАИЛА ШОЛОХОВА

Станица Вешенская, где живет и работает М.А. Шолохов, находится в 160 километрах от железной дороги.

По долгу службы мне и подполковнику милиции Голубеву довелось побывать на родине писателя. До станции Миллерово мы ехали поездом, а дальше решили лететь самолетом.

Небольшая комната аэровокзала переполнена. В ожидании самолета мы знакомимся с пассажирами. Большинство из них – жители Вешенского района. Они гордятся своим земляком, с удовольствием рассказывают о жизни писателя, о его творчестве.

Наконец, подошла наша очередь садиться на двухместный «По-2». Летим довольно низко. Внизу зеркальной лентой извивается Дон. Минут через сорок самолет приземляется на окраине Вешенской. Видавший виды грузовик отделения милиции везет нас в центр. Глаз радуют правильная планировка станицы, прямые и чистые улицы, опрятные дома с традиционными ставнями на окнах.

У самого Дона стоит двухэтажный каменный дом, где живет писатель.

На следующее утро Михаил Александрович назначил нам встречу. И вот мы в рабочем кабинете писателя. Это – просторная, скромно обставленная комната. На столе – большая пачка писем, только что доставленная почтальоном. На подоконниках – пакеты разных размеров. В них – произведения молодых писателей, присланные на отзыв. Рассматриваем книги. Среди них видим недавно полученные произведения писателя на китайском языке и языках народов Югославии.

Входит Шолохов. По нашей просьбе он рассказывает нам о работе XX съезда КПСС, о своих творческих замыслах. В свою очередь, мы сообщаем ему об издании журнала «Советская милиция», вручаем последний номер. Внимательно перелистав журнал и несколько задумавшись, Шолохов замечает, что не все еще работники милиции с честью выполняют свой служебный долг.

– Многие милиционеры имеют низкий общеобразовательный уровень, – говорит писатель.

Мы согласились с его справедливыми замечаниями и рассказами о той большой работе, которая проводится по повышению общеобразовательной подготовки сотрудников милиции.

Мы попросили Михаила Александровича написать что-нибудь для журнала.

– В ближайшие месяцы, – сказал он, – я буду занят работой над окончанием «Поднятой целины». А в конце года обязательно напишу что-нибудь и о милиции.

Сопровождавший нас начальник местного отделения майор милиции Воробьев спросил Михаила Александровича о его работе над книгой «Они сражались за Родину».

– Она будет тоже скоро готова, – ответил Шолохов.

Прощаясь с писателем, мы пожелали ему здоровья и новых творческих успехов.

Из беседы с работниками вешенской милиции выяснилось, что многие из них близко знакомы с писателем. Начальник паспортного стола лейтенант милиции Мельников, например, нередко ездит с Михаилом Александровичем в колхозы. Мельников – местный житель, он хорошо знает быт донского казачества.

В органах милиции нет такой библиотеки, где бы не было книг М.А. Шолохова. Мастер художественного слова, тонкий знаток народной жизни, он пользуется большой популярностью. Работники милиции, как и все советские люди, любят замечательного писателя и с нетерпением ждут его новых произведений.

Сергей Герасимов¹
Как создавался фильм «Тихий Дон»

…После «Сельского врача» я четыре года не входил в павильон, занимаясь исключительно Институтом кинематографии. И только после XX съезда партии приступил к своей следующей постановке – экранизации любимого романа М. Шолохова «Тихий Дон». Должен подчеркнуть, что решение это подготавливалось не днями и не месяцами. Достаточно сказать, что в первый раз я предложил экранизацию «Тихого Дона» еще в 1939 году, сразу после «Учителя». Но тогда мне было сказано, что едва ли имеет смысл экранизировать роман, который при всех своих достоинствах выводит на первый план судьбу Григория Мелехова, человека без дороги, по сути, обреченного историей.

На этот раз я получил согласие на экранизацию и вместе со своим коллективом взялся за нее с жадностью. В коротком очерке невозможно сколько-нибудь подробно рассказать историю подготовки и осуществления этой работы. Она продолжалась более двух лет и при всей своей сложности принесла участникам трехсерийного фильма огромное наслаждение. Мы имели дело с первоклассной литературой, где каждый характер, каждая черта его были не только продуманы и высмотрены в самой гуще жизни, но и выстраданы автором, как личная судьба. Вот здесь уж не возникал вопрос о «подогревании» жизненного материала средствами искусственного обострения конфликтов. Гигантский исторический конфликт лежал в недрах самой истории, которую нам предстояло воплотить со страниц этого удивительного романа.

Главнейший вопрос состоял в подборе исполнителей не только главных, но и второстепенных ролей этого необыкновенно населенного сочинения. Как и всегда, немалую помощь оказал мне коллектив, работавший со мной и ранее из года в год, – оператор В. Раппопорт, художник Б. Дуленков, директор Я. Светозаров и ученики мастерской ВГИКа. Работать над сценарием, написание которого Шолохов доверил мне, помогал Ю. Кавтарадзе. А на съемках со мной работали А. Салтыков, Р. и Ю. Григорьевы, Ф. Давлатян и Л. Мирский. Участвовал наш коллектив также и в поисках и подготовке к съемкам множества исполнителей. Была составлена гигантская картотека кандидатур на исполнение самых различных ролей – от царя Николая II до кучера в доме Листницких, но у нас не было еще ни Григория, ни Аксиньи.

Наконец, по решению Шолохова, среди множества кандидатур на роль Аксиньи была отобрана Элина Быстрицкая. А Мелехова все не было и не было.

Само собой разумеется, что прежде всего мы начали поиски на Дону – в Ростове, в станицах. Попадались люди, похожие по темпераменту, но совсем непригодные по внешности, или наоборот. Слитного, цельного образа Григория Мелехова, так скульптурно, точно выписанного Шолоховым, никак не находилось.

И вот, когда мы готовы были уже согласиться на одну в высшей степени приблизительную кандидатуру, случай подсобил нам.

Мы проводили пробную съемку для артиста Игоря Дмитриева, который намечался на роль Евгения Листницкого. Войдя в павильон, я мельком оглядел полутемный блиндаж, где за столом сидели офицеры.

Я обратил внимание на одного из них, еще совсем не сопоставляя его облик с обликом Григория Мелехова. Но очень сильные глаза заставили приглядеться к актеру повнимательнее.

Я ждал, когда он заговорит. И пожалуй, голос-то как раз и решил дело. Это был артист П. Глебов, зашедший на студию мимоходом, с намерением сниматься в эпизоде.

Я попросил ассистентов загримировать его Мелеховым. Это вызвало некоторое недоумение, но так как положение было критическим и мы пробовали самые различные варианты, то никто не стал возражать. В то время пробы актеров на роль Григория проводились по две-три в день.

По-видимому, я и сам не очень-то верил в эксперимент, потому что на другой день совершенно забыл об этой своей просьбе.

И вот утром, придя на студию, я увидел идущего ко мне по коридору Григория Мелехова. Очевидно, в процессе гримировки и одевания артиста ассистенты, костюмеры, гример все больше убеждались в успехе этой затеи. Они теснились позади Глебова, с откровенным любопытством ожидая, какое впечатление произведет на меня этот новый Мелехов. Впечатление было чрезвычайным. Он был похож необыкновенно на того самого Григория Мелехова, который встает со страниц романа для каждого мало-мальски пытливого и заинтересованного читателя. Может быть, здесь сыграли роль иллюстрации, которые постепенно, в различных изданиях сложили облик Мелехова, как если бы это был исторический персонаж.

Процесс создания всякого фильма интересен весь – от начала до конца, но, может быть, самое интересное в нем даже не съемка, а прилаживание актера к роли, поиски совпадений актера-человека с образом. Тут-то и лежит начало художественного успеха. Нам предстояло убедиться в способности Глебова не только найти и обыграть внешнее сходство, но и отыскать в себе все многообразие противоречивых мелеховских черт. Мы закрылись с ним вдвоем в комнате, и Глебов приступил к чтению шолоховского текста.

«Есть! – думал я. – Есть Мелехов! Если в интонации еще не все точно, то главное он понимает. Понимает и добродушие, и иронию, и свирепость, и скорбь…»

Но ликовать было рано – предстояло еще показать нашего нового Григория Мелехова М. Шолохову. И когда пробы были отсняты и мы сели с Шолоховым в просмотровом зале, то после первых же кадров, не желая томить коллектив, Михаил Александрович с необыкновенной легкостью сказал:

– Он. Он живой и есть.

Вот тогда – уже с легкой душой – мы приступили к съемкам.

И опять, как во времена работы «Семеро смелых», или «Комсомольска», или «Молодой гвардии», мы выбрались на места событий – на Северный Донец. Выстроили там, на хуторе Дичинском (где, к слову сказать, в свое время Преображенская и Правов снимали немую версию «Тихого Дона»), дома Мелеховых, Коршуновых, Астаховых, Кошевых, хуторскую церковь. Тут же неподалеку Дуленков поставил усадьбу Листницких со всеми службами. И пошла казачья жизнь!

Молодым казакам предстояло снова сесть на коней, о которых они уже порядком позабыли, надев современные пиджаки и шляпы. Во время подготовки кавалерийских сцен старые казаки корили молодых трактористов и комбайнеров, стыдили их, кивая на актеров и прежде всего на П. Глебова, который к тому времени успел срастись с конем, как истый казачина.

Сейчас, когда все это позади, мы спрашиваем себя: трудная ли это была работа? Да, наверное, нелегкая, если вспомнить, что надо было воссоздать казачью конницу, окопы Первой мировой войны, сцены в Петербурге, на станциях железных дорог, в Закарпатье, в казачьих станицах. И все же легкая! Потому что вся она была интересной для всех ее участников, интересной с начала до конца. Не было ни одной пустой сцены, где режиссеру приходится мучительно думать – как извлечь из пустоты нечто, как высечь из мякины живую искру, что еще так часто случается в кинематографе.

И вот наступила пора, когда мы повезли первые две серии «Тихого Дона» к Шолохову в Вешенскую. Из Ростова полетели на самолете – была весна, распутица. Сели неподалеку от станицы, прямо в чистом поле, за огородами.

А когда добрались до станичной площади, увидели картину необыкновенную. Станица буквально переполнилась людьми всех возрастов. Съезжались целыми семьями, толпились вокруг станичного клуба. Просмотры должны были проходить круглосуточно – столько собралось людей, желающих посмотреть «Тихий Дон». В битком набитом просмотровом зале все новые и новые зрители смотрели фильм, а на улице, прямо на площади, обсуждали.

Каждая новая работа завершалась встречей со зрителями. Но должен сказать, что ничего подобного по обширности встреч, по живости и приметливой остроте зрительских выступлений мы никогда не переживали до этой поры.

Три дня мы жили среди героев своего фильма, спали по два-три часа. О чем только не переговорили, ну и пировали, конечно.

В апреле 1958 года сдали третью серию, и надо было начинать думать о новой работе. По замыслу это была история генерала Паулюса, которую я, между прочим, рассказывал Шолохову и которую он горячо одобрил. Это должна была быть совместная постановка с киноработниками ГДР, но ей не суждено было осуществиться. И я начал работать над фильмом «Люди и звери». Началом этой картины послужило партийное собрание во ВГИКе, посвященное одному из педагогов. Он был в немецком плену, побывал в гитлеровских лагерях и после скитаний по разным странам вернулся на родину. А теперь восстанавливался в партии.

При всей безыскусственности и простоте рассказа он произвел на нас очень сильное впечатление. Тамара Федоровна в ту же ночь последовательно записала весь рассказ и задумалась о его возможной экранизации. И вот через несколько недель она положила мне на стол свое либретто, где история человека, потерявшего родину, переплеталась с историей ленинградской блокады, где ведомые нам судьбы послужили прототипами героев фильма. Желание написать сценарий по этим материалам возникло у меня сейчас же, но я еще не был уверен, что сам буду ставить его.

Однако уже в процессе написания мне стало очевидно, что это и есть моя следующая работа. И когда я закончил сценарий, то уже отчетливо представлял себе, как разойдутся роли, имея в виду учеников нашей мастерской.

И опять предстояли поиски исполнителя главной роли. И опять помог случай…

Как бы то ни были важны для создания кинокартины сценарий и подготовительный период, судьба фильма все же решается на съемках. Правда, каждый режиссер справедливо скажет: если нет хорошего сценария, то даже самый гениальный художник не сделает нечто из ничего. Но известно также, что все лучшие замыслы сценариста и режиссера, все усилия коллектива могут быть сведены к нулю непродуманной, ленивой или бесталанной работой режиссера на съемке.

Съемка подобна сражению, какое проводит полководец по заранее продуманному плану, со всей надлежащей подготовкой. Однако в каждом сражении предусматривается и противник, его противостоящая воля. От режиссера, ведущего съемку, требуются ясность ума, живость воображения, быстрота ориентации и железная воля для того, чтобы объединить все разнообразные творческие силы в одном месте, в единое время, с единой целью. И наконец, необходимо точное знание своей задачи, страстная увлеченность ею, без чего режиссер-полководец не способен увлечь за собой весь коллектив.

Поэтому, приходя в павильон, режиссер – будь он даже многоопытным художником – испытывает всегда известный трепет, то неповторимое счастливое волнение, какое знает каждый, кто приступает непосредственно к самому творчеству, созиданию.

Он как бы вновь, объединяя силы с оператором, мысленно подсчитывает все свои художественные ресурсы. Их у него немало, и сейчас ему надо распорядиться ими с максимальной строгостью, умением, взыскательностью, мобилизовать и мысли и чувства, взвесить и продумать каждую возможность и найти ей наилучшее применение. Опытный режиссер никогда не приходит на съемку без какого-то уже сложившегося, продуманного плана. Однако развитая творческая фантазия неизбежно подскажет ему много нового и в поведении актера, и в уточнении обстановки, и в построении кадровой и монтажной композиции. Все это порой невозможно представить себе и учесть вне самого павильона.

Попробую восстановить в памяти съемку одной из сцен фильма «Тихий Дон». Это сцена возвращения из лагерей Степана Астахова. Сцена снималась одной из первых, если не самой первой среди ста пятидесяти или двухсот, составляющих трехсерийный фильм по роману Шолохова.

Как выглядела съемочная площадка?

В одном из павильонов Студии имени М. Горького художником Б. Дуленковым была выстроена декорация куреня Астаховых. Прежде чем создать эту декорацию, художник провел несколько месяцев на Дону, зарисовал множество казачьих куреней и снаружи и внутри, со всем характерным убранством. Дом Астаховых Дуленков постарался восстановить в павильоне киностудии, пользуясь и своими непосредственными зрительными впечатлениями от пребывания на Дону и описанием, данным в романе Шолохова.

Разумеется, что декорация была продумана и выстроена сообразно с замыслами постановщика и оператора и не представляла для нас с В. Раппопортом неожиданности или загадки. Но одно – видеть декорацию в эскизе или плане, или даже в макете, другое – войти в нее, как в реально существующий дом, в котором тебе предстоит провести несколько напряженных трудовых дней, а то и недель.

Какие требования предъявляли мы художнику?

Прежде всего живописная выразительность декорации. Она должна стать слитой с жизнью людей, которые населят, обживут, освоят этот дом, имеющий все четыре стены, лишь со специально оставленными просветами для расстановки осветительных приборов.

Кроме того, умелое расположение декорации в пространстве. Декорацию надо расположить так, чтобы можно было снять общий план, то есть дать зрителю наиболее полное и реалистическое впечатление от облика всего жилища.

Затем режиссер и оператор ищут в декорации многообразия съемочных точек: монтажный строй эпизода должен быть подвижен и максимально выразителен. Требуется также выразительность фактур тех материалов (дерево, стекло и т. п.), из каких создана или какие изображает декорация. Очень важно впечатление достоверности и, так сказать, обжитости стен, будь они бревенчатыми или штукатурными.

Если в декорации дома есть печь, то эта печь должна быть сделана так, чтобы в ней можно было разжечь огонь, не театральный, из бумажных языков, поддуваемых вентилятором, а настоящий.

Режиссер и оператор требуют также (тем более когда речь идет о цветной картине) тщательного соблюдения цветовых (не говоря о фактурных) особенностей в отделке помещения, разнообразных деталях убранства, будь то половики, занавески, скатерти, одеяла и т. д.

Художник всегда сверяет декорации с эскизом, но взыскательность режиссера и оператора обычно идет дальше. И опытный художник, если он согласен с общим решением задачи, стремится как можно глубже понять режиссера и оператора и вместе с ними довести декорацию до ее наиболее реалистического, «живого» вида. Эта работа соединяется с процессом освоения съемочной площадки: и пока художник «доводит» павильон, режиссер и оператор приступают к разработке сцен.

В данном случае нам надо было найти и последовательно выразить следующие условия сцены: Аксинья, страстно и слепо влюбленная в Григория Мелехова, ждет возвращения мужа и предстоящей расправы.

Аксинья – глубокий и цельный характер, которому не свойственно при столкновении с жизнью прятать голову под крыло. Она не ждет чуда, а реально смотрит на свою жестокую участь. И все же в эту страшную минуту она счастлива своей любовью, какой исполнена вся без остатка. Она занята хозяйством: подоила корову и теперь, стоя в прибранной кухне, переливает молоко из подойника в крынки.

Нужно оговориться, что к этому времени натурная сцена возвращения казаков, а с ними Степана Астахова из лагерей еще не была снята. Отмеченная в режиссерском сценарии зеленым кружком, она еще ждала своей очереди и должна была сниматься с наступлением лета. Но все мы, работающие сейчас над павильонной сценой, должны были вообразить далекие песни въезжающих в хутор казаков, приближающийся цокот копыт, собачий лай, скрип ворот, возгласы встречающих. А вот тут, перед нами, в своей кухоньке Аксинья. Она не идет встречать. Весь хутор знает про ее позор, и она, готовая ко всему, ждет расправы у себя дома, и для того чтобы успокоить дрожащие руки, занята своим обычным делом, занята бездумно, механически, мысли ее путаются, двоятся между Григорием и Степаном.

С этого мы и решили начать сцену. Льется молоко из подойника в крынки спокойной белой струей, камера отъезжает, и мы видим уже не только руки Аксиньи, а всю ее, видим выражение ее лица – странное, замкнутое, с застывшей, окаменевшей улыбкой на устах.

Что выражает эта улыбка? Что нужно было рассказать об этом исполнительнице?

Такую улыбку мне не раз приходилось видеть в подобных обстоятельствах в детские годы, в моей деревенской жизни, и эти впечатления решительно и настойчиво пришли на память.

Улыбка эта означала примерно следующее: режь меня, бей до смерти, а счастье мое все равно во мне. В ней и упрямство, и безнадежность, и как бы усмешка над собой, словно бы разговор с кем-то, сидящим внутри тебя: «Ну что, плохо дело?» – «Плохо». – «Ну и пусть, и пропади все пропадом!»

Вот такая улыбка застыла на Аксиньиных губах и не сошла до тех пор, пока ее не раздробил свирепый кулак Степана. Но до этого еще нужно было прожить целую долгую жизнь.

Таким образом, первый кадр был окончательно определен и выстроен нами по принципу неторопливого, как бы наблюдающего и анализирующего приближения глаза объектива к лицу Аксиньи.

Мы, вглядевшись в нее, поняли ее состояние и вместе с нею услышали тяжелый стук кованых сапог Степана Астахова по ступенькам крыльца. И тут камера, как бы вздрогнув вместе с Аксиньей, как бы впервые оценив эту реальную, приближающуюся жестокую опасность, отпрянула от Аксиньи – и мы вновь увидели ее. Она все еще стояла над своей крынкой, держала подойник в руках, но уже помертвела от физического предощущения удара, боли, быть может, смерти… Мы увидели, как ноги ее подкосились, как она медленно опустилась на лавку.

На этом кончился первый кусок сложной монтажной фразы. Степан Астахов поднимается на крыльцо дома, входит в сени, тоскливо через стекло взглядывает на улицу, где весело и счастливо встречают казаков жены, дети, старики, отцы, матери. Он знает об измене Аксиньи и медлит переступить порог родного дома.

Но вот он, пересилив себя, оборачивается к двери и рывком открывает ее.

Павильон-кухня в доме Астаховых. Степан, склонясь под притолокой, перешагнул порог и, еще держась за скобу, выпрямился во весь свой крупный рост, смотрит на жену. Глаза его покраснели от бессонных ночей, пшеничные усы мелко дрожат.

И следующий кусок: Аксинья, не оборачиваясь, опершись о стол, смотрит куда-то мимо словно незрячими глазами, и все плывет на ее губах странная, затаенная улыбка. «Ну, Аксинья…» – говорит Степан, не отводя взгляда от жены, и тяжко ступает по скрипучим половицам.

И Аксинья, с трудом разлепляя губы, как во сне, произносит: «Не скроюсь, согрешила я перед тобой, бей, Степан».

Степан приближается, заносит руку словно бы для удара, но еще удерживается, не спешит с расправой. Он только снимает фуражку с головы и, как будто погрузнев, с опущенными плечами идет прочь, в горницу, и по тени видно: снимает там с себя шашку, вешает на гвоздь, подходит к широкой кровати и тяжко рушится на нее. Аксинья остается все в той же позе у стола, словно прислушиваясь к мыслям, беспорядочно мятущимся в голове.

Вся эта монтажная фраза снимается двумя кусками, которые позже нам предстоит разрезать и воссоединить в сложном монтажном порядке.

Первый кусок выстроен так, что центр его действия, смысловая ось, – фигура Степана, его лицо, его глаза. Смысловой осью другого куска является Аксинья – ее фигура, лицо, глаза.

Мы ведем съемку цельными, так называемыми сквозными кусками, чтобы не дробить работу актера, дать возможность ему наиболее полно прожить все смысловые и эмоциональные моменты. Съемка сквозными кусками облегчает и работу оператора, занятого выстраиванием кадра и установкой света.

Первая монтажная фраза, таким образом, закончена. Следующая фраза: Степан Астахов лежит на своей постели, лежит, как свалился, в пыльных сапогах, с тяжким, свинцовым выражением глаз.

Что нам нужно подчеркнуть сейчас?

Хозяин вернулся, а дом – чужой. И вот мы ставим камеру так, чтобы поместить Степана как бы во главе угла, основанием которого является общий вид комнаты с дверью на кухню, где заметна тень Аксиньи. В красном углу комнаты – иконостас, на одной стене – шашка, на другой – парадный мундир Степана, по углам стоят сундуки. Все говорит о житье-бытье хозяина, и во главе угла он сам, отвернувшийся от комнаты, обращенный лицом к киноаппарату так, что голова его со взлохмаченными, слепившимися волосами занимает целую треть экрана.

Как же достичь такого эффекта?

Вот тут вступает в действие новая сила, имеющая чрезвычайное значение в режиссерской и операторской разработке кадра, монтажного куска, монтажной фразы, – оптика.

Всякий фотограф-любитель знает, какую силу представляет оптика в отображении мира средствами фотографии. Фокусное расстояние объектива – это не только техническое условие съемки. От него зависит специфика художественного отображения и, если хотите, то или иное осмысление зрительного образа.

Если сличить кадры, снятые оптикой с фокусным расстоянием 75 или 100 миллиметров, и кадры, снятые объективом с более коротким фокусным расстоянием – 25 или 18 миллиметров, то разница между ними огромная.

В первом случае, даже при достаточном отдалении от объекта, угол зрения получается очень суженный, и в кадре почти нет глубины. Резкость изображения сохранена только в плоскости самого объекта, а все остальное оказывается как бы в тумане, и чем глубже фон, тем более расплывчаты контуры.

Напротив, короткофокусные объективы способны при чрезвычайно широком угле зрения воспроизводить с максимальной резкостью всю глубину объекта наблюдения. Киноаппарат в этом случае приобретает зрительную способность молодого здорового глаза.

Другое дело, что широкий угол дает некоторое искажение перспективы. Однако если горизонт и расстояние от объекта выбраны правильно, искажение это может быть почти незаметно.

В иных случаях для усиления эффекта режиссер и оператор даже сознательно прибегают к искажению, как бы обострению перспективы, и достигают таким образом большей экспрессии, большей выразительности в композиции кадра.

В нашей съемке такое обострение имело место, и, повторяю, доминирующим элементом кадра оставалась голова Степана, вместилище всех его тяжких дум.

Но вот он вздохнул устало и проговорил охрипшим голосом: «Не стряпалась ишо?»

Голос Степана долетел к Аксинье как будто сквозь пелену сна. Прежде чем понять смысл вопроса, она услышала этот голос, ударивший ее, словно гирей по темени. Какова же должна была быть ее реакция?

И опять в памяти возникла где-то когда-то виденная, полузабытая картина, и показалось единственно правильным подсказать актрисе такое действие: прежде чем понять, что спросил Степан, она услышала голос, восприняла его как удар в голову, схватилась за голову, потом закрыла руками рот, боясь, что вырвется непроизвольный вопль, и только уж затем овладела собою и произнесла негромко, все с той же вновь возникшей затаенной улыбкой: «Нет ишо».

Я привожу этот пример для того, чтобы попытаться проанализировать тот сложный ход мысли, какой неизбежно возникает в процессе режиссуры того или иного драматического куска.

Тут мы имеем дело с многочисленными элементами творчества, где важнейшую роль играет правильное самочувствование актера, глубокое и последовательное понимание им режиссерской задачи и одновременно с этим способность кинематографа запечатлеть актерское действие максимально, подробно и выразительно.

Дальше монтажная фраза развивалась следующим образом. Аксинья, выведенная из оцепенения голосом Степана, бросается к шкафу за хлебом, задевает ногою за подойник, стоящий на полу, пугается металлического звука, подчеркнутого напряженной тишиной сцены, суетится у шкафа. Она достает хлеб, на секунду припадает пылающей головой к холодному стеклу дверцы, кладет хлеб на стол, и все время руки ее, выражая душевное смятение, мечутся бестолково и суетливо.

Но вот тяжко заскрипела в соседней комнате кровать. Степан перемахнул ноги на пол, встал и, скрипя половицами, вошел в кухню.

И мы видим, как Аксинья вновь застыла в той же рабской и упрямой позе у стола, опять ждет удара, и голова клонится, жмурятся веки: сейчас, сейчас ударит!

Теперь мы смотрим на Степана. Он не спешит с расправой; стоит у стола, крестится, тяжко опускается на табурет. Перед ним миска с молоком, ложка, краюха хлеба на столе, нож. Аксинья хватается за хлеб, хочет отрезать кусок для мужа. Степан, не глядя на нее, грубо вырывает краюху, затем отрезает хлеба сам, начинает есть. Ест не спеша, хозяйственно чавкая. Ходят скулы, шевелятся пшеничные усы.

Аксинья, ощутив все неудобство и тяжесть своей позы, разрешает себе опуститься на скамью, но тут Степан ударом свинцового взгляда запрещает ей садиться. Она вновь выпрямляется и стоит в прежней позе, опершись руками о стол, голова ее клонится ниже и ниже, а улыбка все не сходит с губ.

Степан похлебал молока, облизал ложку, аккуратно положил на стол, обтер пальцы.

Мы продолжаем смотреть на него и даже приближаемся к нему, сосредоточивая все свое внимание на свинцовых глазах. Степан делает движение подняться, и камера чуть отступает, чтобы охватить размах могучих, железных плеч и показать, как поднимается его сжатая в кулак рука. Камера еще отступает, и в кадр входит Аксинья, полумертвая от ожидания удара казнящей руки. Теперь в кадре два лица.

Степан говорит: «Ну, расскажи, миляга, как мужа ждала, как мужнюю честь берегла».

Усы его дрожат, глаза натекают бешеными, скорбными слезами. Левой рукой он схватывает Аксинью за ворот кофты, а правой, сжатой в кулак, словно молотом, бьет ее в висок.

От этого удара Аксинья отлетает через раскрытую дверь в сени, рушится под лавку, ударяясь всем телом о стену, так что со стены с грохотом сыплются развешанные на гвоздях тазы, корыто, деревянные решета. Как же нужно было все это снять, чтобы сохранить всю выразительность и достоверность этой сцены и в то же время избежать увечья актрисы?

Тут на помощь режиссеру приходит монтажное кинематографическое действие.

Момент удара снимался следующим образом. После того как Степан, взяв Аксинью за ворот, занес руку для удара, мы прервали съемку.

Следующий кусок снимался с точки зрения Аксиньи, и Степан наносил свой страшный удар в воздух, так что кулак приходился совсем рядом с объективом аппарата. Далее съемка шла с точки зрения Степана. Аксинья отлетела от удара, падая за рамку кадра, где ее подхватили на руки специально поставленные там люди. Однако движение Аксиньи нужно было имитировать со всей достоверностью. Поэтому актрису очень сильно толкнули в плечо, и если бы ее не подхватили в момент падения, то наверняка такое падение стоило бы ей серьезного увечья.

Следующий кусок – актриса уже лежала под лавкой, как бы заброшенная туда могучей силой удара; а мы, продолжая имитировать момент ее падения, ударом в стену сбросили на пол все развешанные на стене предметы.

Если бы теперь посмотреть на экране все эти разрозненные куски в том порядке, как они были сняты, они оставили бы хаотическое впечатление – каждый кусок в отдельности представлял бессмысленное и маловыразительное действие.

Когда же все эти куски выстроятся в продуманную и связную монтажную фразу с точным расчетом всего действия по секундам, с так называемой сквозной энергией действия, эта фраза выразит все содержание действия, весь его темперамент, его прямую физическую силу.

Этот прием может объяснить принцип монтажного действия, к которому кинематографу приходится прибегать в решении динамических сцен, будь то сражение, погоня, драка.

И таких решений, разумеется, было немало в фильме «Тихий Дон», где добрая половина действия связана с войной, с атаками конницы и иными динамическими массовыми сценами.

Как видно из приведенного мною эпизода, способы такого монтажного дробления для последующего воссоединения на монтажном столе требуют кропотливой разработки в режиссерском сценарии и создания на съемке специальных производственных условий, которые по возможности должны исключить какой-либо риск для исполнителей. Хотя все же следует оговориться, что в процессе съемки жизнь вносит иногда свои неожиданные коррективы. Понесет лошадь, напуганная пиротехническим взрывом, увлеченный исполнитель не заметит приближающейся к нему автомашины, кто-то споткнулся и упал, а на него во весь опор летит конница, – таких случаев, к сожалению, немало.

Определенный риск, опасность часто сопутствуют работе киноактера. Именно поэтому актеры кинематографа еще в процессе обучения приобретают навыки в разнообразных физических дисциплинах. Они очень много занимаются акробатикой, легкой атлетикой, боксом, фехтованием и специально обучаются верховой езде, плаванию.

Если в театре, даже наиболее современном, взыскательно относящемся к технике движения актера, в динамических сценах применяются различные условные приемы, то в кинематографе такая условность совершенно исключена.

С этим нам пришлось столкнуться, например, в сцене драки между Степаном и братьями Мелеховыми.

При всех монтажных возможностях сцены необходимо было достичь реальной энергии самих ударов, что далось не сразу. Актеры стеснялись, стремились сделать удары невесомыми, и это продолжалось до тех пор, пока мы в самой резкой, решительной форме не потребовали настоящих, сильных ударов. И только тогда, когда партнеры почувствовали реальный вес кулака, драка приобрела нужный градус злости, ожесточения и смогла стать предметом монтажной съемки.

При решении больших драматических сцен у кинематографа есть еще одно неповторимое преимущество. Это – монтажная детализация действия, способная усилить и обогатить само действие, обострить его силу, придать ему ритмическую точность и красоту.

В сложной монтажной фразе зритель может не заметить ту или иную обогащающую действие выразительную деталь. Но если подробно проследить кусок за куском, скажем, развитие казачьей атаки в фильме «Тихий Дон» или вступление в захваченный австрийский городок, можно будет рассмотреть такие на первый взгляд случайные элементы действия, как мчащаяся навстречу коннице земля (снятая оператором ручной портативной камерой с автомобиля), разрывы падающих снарядов (снятые в разное время, в разных местах, но смонтированные затем в едином нарастающем потоке), и снятый крупным планом бегущий от конницы австриец, и нависшие пики, и вздымающие пыль копыта, и подстреленный конь, вместе со всадником рухнувший наземь, и ощеренные рты атакующих казаков, и мелькающие мимо разбитые окна домов, и мечущаяся теперь посреди мостовой фигура смертельно перепуганного, вконец растерявшегося австрийца…

Л. Лубан
Оживающие страницы

На съемках фильма «Тихий Дон»

Много неожиданностей встречает приезжего в Каменске-Шахтинском. Зайдя вечером на почту, он может увидеть высокого бравого сотника в полной форме, с георгиевскими крестами, заказывающего телефонный разговор с Москвой, а у окошечка «до востребования» – увешанного пулеметными лентами матроса в бескозырке, с ружьем за плечами. Рано утром в чайной он застанет совсем молодого человека в шинели царского генерала, мирно беседующего за яичницей и сметаной с оборванным красноармейцем в буденновке и княжистым бородачом в папахе с красным верхом.

А если приезжий спустится к берегу Донца, то попадет в необычный для нашего времени хутор, в котором нет ни электропроводки, ни радиотрансляционных линий, ни колхозных строений, т. е. всего того, что теперь стало для нас обычным и привычным. Но дома, дворы, рыбалка, весь этот хутор, раскиданный по-над Донцом, как и многие из этих странных людей, почему-то кажутся очень знакомыми.

В бывшей станице Каменской ожили знакомые миллионам людей во всем мире герои романа. М.А. Шолохова «Тихий Дон». В конце октября прошлого года сюда надолго прибыл большой коллектив мастеров искусства для того, чтобы перевести на язык кино бессмертные страницы классического произведения советской литературы. С утра до поздней ночи в отстроенном хуторе Татарском в домах и дворах Мелеховых, Астаховых, Кошевого ведутся натурные съемки нового фильма: когда выпадает снег – зимние, когда он неожиданно тает – осенние, а когда наступит весна – начнутся съемки летние и весенние. Съемок много – ведь коллектив одновременно ведет работу по всем трем сериям картины.

Работы такого масштаба и таких темпов, пожалуй, не знает история советского кино. Постановочный коллектив Московской студии художественных фильмов имени А.М. Горького, осуществляющий эту работу, строит ее так, чтобы к 40-летию Великой Октябрьской социалистической революции зритель увидел на экране две первые, а к концу года – и последнюю серию новой картины.

Автор сценария и постановщик фильма – один из крупнейших мастеров советской кинематографии, народный артист СССР С.А. Герасимов. Путь его к «Тихому Дону» не случаен. Советский зритель помнит замечательную эпопею «Молодая гвардия», в которой С. Герасимов показал себя как художник широких эпических полотен, следующий жизненной правде, умеющий создавать типические характеры, яркие, впечатляющие образы.

В небольшом домике заснеженного парка в Каменской, где помещается «штаб-квартира» постановочного коллектива, С.А. Герасимов рассказывает нам о работе над фильмом.

– Мы стремимся, – говорит Сергей Аполлинариевич, – чтобы картина была не инсценировкой романа Шолохова, а ожившими страницами его книги. В сценарии я пытался сохранить все богатство содержания, аромат книги, не обеднить замечательные образы, созданные писателем. Почти весь текст фильма – шолоховский, взят из книги. Мы стараемся сохранить в фильме чудесные пейзажи, яркие описания обстановки, подробности повседневного быта героев «Тихого Дона».

С самого начала работы мы тесно связаны с М.А. Шолоховым. Он внимательно ознакомился со сценарием, планом постановки, принимал участие в выборе исполнителей на ведущие роли, в утверждении эскизов декораций. Все замечания и пожелания писателя учтены в нашей работе.

Этот фильм расскажет о величайшей в истории человечества революции и ее отзвуке на тихом Дону. Он должен показать величественную поступь истории, живое море человеческих страстей, могучее дыхание времени, рождение нового мира, где не было места ни соглашениям, ни примирениям, ни дороги назад, ни третьего пути. Фильм воскресит своеобразные человеческие судьбы, спаянные с простой и мудрой жизнью земли, политой потом и кровью. В фильме, как и в книге, должны сочетаться, как сочетаются в действительности, трагизм, светлая поэзия живой природы, неумирающий юмор и задушевная песня.

В картине более тридцати ведущих ролей и около ста ролей второго плана. В ней будут сняты тысячи людей в огромных массовых сценах. В батальных картинах участвуют крупные войсковые соединения пехоты, кавалерии, артиллерия, моряки Черноморского флота.

Почти все актеры, играющие в этом фильме, выступают в кино впервые. Среди них «старейшей» киноактрисой является, пожалуй, Э. Быстрицкая, которую широкий зритель знает как исполнительницу центральной роли в фильме «Неоконченная повесть». Аксинья – вторая крупная ее роль в кино. Московские актеры П. Глебов (Григорий Мелехов), Н. Смирнов (Петр Мелехов), П. Чернов (Бунчук), Д. Ильиченко (Пантелей Прокофьевич), ленинградец И. Дмитриев (Евгений Листницкий), ярославец Г. Карякин (Кошевой), уральцы А. Благовестов (Степан Астахов), М. Васильев (Христоня) снимаются в кино впервые. Наталью играет оканчивающая институт кинематографии студентка 3. Кириенко, деда Сашку – киевский артист Д. Канки, Калмыкова – артист Московского театра киноактера М. Глузский, Штокмана – артист Ростовского театра имени М. Горького В. Шатуновский.

С исполнителями проводится большая подготовительная учебная работа. Многие актеры в манеже учились ездить по-казачьи на лошади, владеть шашкой. Все костюмы, бутафория, предметы обстановки, обихода, детали быта полностью соответствуют времени и месту действия фильма.

Снимает картину один из выдающихся мастеров операторского искусства В. Раппопорт, звукооператор – Дм. Флигольц, художник фильма – Борис Дуленков. Музыку к картине пишет композитор Юрий Свиридов.

В исторические дни сорокалетия Октября миллионы советских зрителей встретят на экранах любимых героев замечательной книги большого советского писателя.

г. Каменск

Петр Глебов, народный артист РСФСР¹
Григорий

Величайшее счастье актера – встреча с ролью, которую в нашем профессиональном обиходе мы называем «роль моей жизни». Можно ведь быть художником, исповедовать самые оригинальные творческие идеи, да так и не встретиться с литературным материалом, который позволит эти идеи воплотить в живом характере.

Мне повезло: я встретился с ролью моей жизни – шолоховским Григорием Мелеховым. Встретился в ту пору, когда, как говорят, «жизнь пошла на второй перевал», то есть исполнилось 40 лет. Меня пригласили пробоваться на крохотный, проходной эпизод белогвардейского офицера из окружения молодого Листницкого, которого играл ленинградский актер Игорь Дмитриев. Я с душой отнесся и к этой маленькой, незаметной работе, потому что это был «Тихий Дон», Шолохов и потому что это был высоко чтимый мною режиссер – Сергей Аполлинариевич Герасимов. Потом говорили, что произошло одно из кинематографических чудес: во мне увидели Григория Мелехова – ни мало ни много.

А чуда не было. Было другое. Герасимов, как это чаще всего у него случается, увидел не типаж, не бесспорную внешность, совпадающую с литературным портретом персонажа, а внутренние качества человека-актера, которые и позволили ему вначале заподозрить, а позже и утвердиться в том, что я смогу быть Мелеховым. Быть, а не сыграть – в том весь «фокус»: шолоховских героев имитировать нельзя. Через два часа после моей кинопробы на эпизодическую роль в «Тихом Доне» Сергей Аполлинариевич мягко, с особым, герасимовским, педагогическим тактом исповедовал меня. И я как на духу рассказал ему о детских годах, проведенных в деревне, о том, как скакали мы мальчишками на конях <…>, как косили росистые клевера, ходили за плугом, любили немногословную и убедительную крестьянскую речь, деревенские песни, ароматы и звуки природы… Герасимов слушал – глаза его теплели, а у меня в душе забрезжила надежда.

И начался долгий творческий экзамен. Не все было гладко. Мое лицо нисколько не напоминало «турку» – Григория. Не было и намека на его горбатый нос. Трудно, даже мне самому трудно было представить себя двадцатилетним казаком из хутора Татарского: за моими плечами были годы студийной учебы у Константина Сергеевича Станиславского, работы в театре его имени, добровольный уход на фронт в 1941 году и все, очень взрослые, испытания войны.

Герасимов пригласил гримера Алексея Смирнова, талантливого мастера внешнего преображения актеров, и сказал ему:

– Алеша, все от тебя зависит… Выдержит налепленный нос испытание кинокамерой? Будет этот актер выглядеть на двадцать Гришкиных лет? Словом, станет ли Глебов Мелеховым – во многом зависит от твоего искусства, Алеша…

Я знал, уезжая на гастроли с театром, что Герасимов пробует на роль Мелехова и других актеров. Но со мной режиссер вел себя так, что едва заронившаяся надежда росла, крепла, помогла мне и в гастролях думать над ролью, вглядываться в глубины шолоховской сокровищницы.

И вот – вызов в киногруппу… Еду, уже внутренне сотрясаясь от волнения. Сажусь на грим к Смирнову и вижу… Даже сейчас, спустя много лет, вспоминать жутковато… Вижу фотографию одного из самых почитаемых мною актеров – Сергея Бондарчука – в гриме Григория, моего Гришки, без которого, казалось, мне уже и не жить! Завертелись мысли, навязчивые, как осы, и никакого отношения к образу Григория не имеющие. Встал из-за столика загримированный актер. Мрачно пошел к Герасимову и честно признался, что выбит из творческой колеи.

И вот она – мудрость большого художника и педагога: Герасимов попросил меня в этюдном порядке порепетировать одни из самых темпераментных эпизодов в роли Григория. Белый генерал Фицхелауров старорежимно распекает Мелехова за казачий его анархизм, за недостаток дисциплины у казаков, и Гришка хватается за шашку, а затем, с трудом совладав с собою, предупреждает: «Как бы мои казачки вас не потрепали…»

– Кто будет Фицхелауровым? – спросил я.

Герасимов ответил:

– Вероятно, Рубен Николаевич Симонов. А сейчас – я…

Кто же из нас не знает, какой отличный партнер, артист Герасимов! Мы, как говорится, «связались», схватились глаза в глаза. Мой собственный, актерский, камень, который хотелось своротить с души, стал камнем Григория. Я закончил сцену, трахнув кулаком по столу. Вылетел в коридор, шумно хлопнув дверью. Вернулся и увидел удовлетворенное лицо Герасимова:

– Ну, брат, темперамента мелеховского у тебя хватает, даже с лишком!..

Тут же он вызвал киногруппу, пригласил на репетицию Элину Быстрицкую, исполнительницу роли Аксиньи, и попросил нас с ней публично экспромтом почитать первую сцену встречи юноши Григория со своей будущей единственной любовью. Я понимал: это экзамен на двадцатилетнего Мелехова, самый ответственный. И если я ухитрился выдержать его с честью, заслуга в том и Элины, и Сергея Аполлинариевича, и удивительных людей из киногруппы – герасимовских единомышленников, которые сумели превратиться из зрителей в заинтересованных соучастников творческого процесса.

Вы спросите, как же «прижился» на моем лице мелеховский нос, созданный пластическим искусством Алексея Смирнова? Впервые в гриме Григория Герасимов увидел меня на лестнице киностудии, остановился, вгляделся и тут же позвал кинооператора Раппопорта: «Гляди-ка. Не Мелехов ли?» Раппопорт почти вплотную рассматривал меня, но, по собственному его признанию, так и не определил, где кончается мое лицо и начинается пластическая подделка. Портрет, созданный А. Смирновым, был признан.

Дальше началась удивительная жизнь в хуторе Диченском, близ станицы Каменской, в восемнадцати километрах от железной дороги, в местах исконно казачьих. Я жил на квартиру у старой донской казачки тети Веры, растворился среди местного люда, приобрел повадки типичного донского казака, гутарил распевно, мягко заканивая слова, вжился в донскую песню, самозабвенно ловил рыбу с местными «асами» рыболовецкого дела. Жизненный багаж – деревенское детство, верховая езда, командирский опыт на фронте, умение носить военную форму – помог быстро и легко овладеть премудростями казачьей жизни, веками воспитанной в традициях военного лагеря.

Помню: идут двое и с трудом ведут на распусках горячего, непокорного жеребца. Я залюбовался им. Спросил:

– Куда ведете такого красавца?

– Вам, Петр Петрович, вам купили. Будете на нем сниматься.

Я сел в седло и ощутил себя в стременах увереннее, чем в детстве, на необряженной лошади. Не тут-то было! Жеребец решил оправдать свою кличку Диктатор и показать мне, что старшим в нашем товариществе будет он. Диктатор понес меня в степь, норовя сбросить. Спор был долгим. «Последнее слово» осталось за мной, и полтора года длилась большая наша дружба с великолепным элитным дончаком. С ним мы ходили в атаки, преодолевали препятствия. И все это – без дублеров. «Никаких дублеров не должно быть у Григория», – предупредил Герасимов с самого начала.

Как он оберегал Шолохова, этот удивительный мастер кино! Многие сцены снимались без монтажных «ножниц», только средствами внутрикадрового монтажа, четко выстроенной мизансценой, как в театре.

– Уважим Шолохова и актеров, – просил он оператора. – Не станем мешать органическому процессу. Не будем дробить сцену.

Радостно было сниматься в «Тихом Доне». Режиссер создавал такую атмосферу, что, приходя на съемочную площадку, я тотчас же ощущал не условности кино, но истинную жизнь. Она бурлила вокруг, просилась на пленку. Сама шолоховская земля, казалось, вскармливала наши творческие замыслы. Земляки великого писателя, донские казаки, самоотверженно служили будущей киноэпопее о тихом Доме. Надо было плакать – станичницы рыдали безутешно, и это нельзя было назвать киномассовкой – это была подлинная народная сцена. Казак, одетый революционным матросом, которого мой Мелехов должен был зарубить шашкой, просил меня:

– Ударь как следует! Стерплю. Надо, чтоб все было по правде!

Мне сменили настоящую шашку на деревянную ее копию, и я ударил. Казак долго растирал ушибленную руку и улыбался счастливо.

Пригласили на эпизод «Свадьба» сорок станичников. Они пришли в павильон, на киностудию, и завладели им полностью. «Я был здесь зрителем, а не режиссером», – признавался Герасимов. А я увидел, как герои Шолохова живут на его земле, как воспринимаются вовсе не литературными персонажами. Как же тут солгать актеру!

Я прожил с моим героем всю его сложную, невиданно трагическую жизнь. Жизнь человека, нутром своим ненавидящего насилие, войну, а на деле убивавшего столько, сколько хватило бы на десять жизней профессионального военного. Я пережил с ним ужас и горечь при виде утенка, случайно зарезанного косой, и бросил косить, ушел в сторону. И первого зарубленного австрийского солдата оплакал я вместе со своим Гришкой. И хотелось, чтобы меня, убийцу братьев по крови – русских матросов, – «предали земле» вместе с Григорием. С отвращением я бросил винтовку, утопил ее, возвращаясь домой, в хутор Татарский. И никогда не забыть чувства, которое я испытал в сцене прощания Григория с могилой Аксиньи.

Предельная тишина была организована Герасимовым на съемочной площадке. Приготовили все так, чтобы не помешать актеру. Мне дали вволю наглядеться на могилу, погладить сырую землю холмика, подровнять его. И как-то само собой вышло, я собрал в ладонь белые камешки и с любовью выложил их крестиком на могиле. Тут и пришло самое драгоценное: простые физические действия, простые, но верно найденные, вызвали веру в обстоятельства, открыли душевный клапан во мне, актере, а клапан этот оказался мелеховским. Потекли скупые, тяжелые слезы Григория. Тихо-тихо сказал Герасимов: «Мотор!» Едва слышно зашуршала в аппарате пленка, и увековечилась на ней моя актерская звездная минута – неповторимая, недостижимая более…

А потом я видел слезы Михаила Александровича Шолохова. Он смотрел третью серию фильма. Дали свет. И Шолохов трогательно схитрил – сказал, вытирая слезы:

– Ох, Сережа, спасибо: лошадок любишь…

Незабываемы дни премьеры «Тихого Дона» у Шолохова, в Вешенской. Картину крутили круглые сутки – зрительный зал не вмещал толпы желающих, прибывших и из соседних станиц и хуторов. Телеги, бедарки, пешие ходоки – все запрудило двор вешенского Дома культуры.

Вглядываясь в возбужденные лица земляков, Михаил Александрович сказал:

– Мне дорог этот фильм за то, что он идет в дышловой упряжке с моим романом…

И ныне, в дни 70-летия выдающегося писателя, я низко кланяюсь ему за великое счастье моей встречи с таким многообъемлющим народным характером, каким создал он своего Григория Мелехова. За то, что Григорий оказался моим, главной ролью в моей творческой судьбе. За то, что Шолохов вместе с двумя другими большими художниками, Станиславским и Герасимовым, вошел в мою жизнь, завершив великое триединство, воспитавшее во мне гражданина и художника.

С. Бондарчук¹
«Судьба человеческая – судьба народная»

Режиссер Сергей Бондарчук поставил три фильма – «Судьбу человека», четырехсерийную «Войну и мир» и «Ватерлоо», идущий на экране два с половиной часа. Каждый из них становился событием в искусстве, собирал десятки миллионов зрителей, приобретал широкую международную известность.

Теперь С. Бондарчук приступает к постановке своей четвертой картины – экранизации романа Михаила Шолохова «Они сражались за родину». Уже готов написанный режиссером сценарий двухсерийного широкоформатного фильма, выбраны места будущих съемок.

– Я не считаю себя автором сценария, – подчеркивает С. Бондарчук, – это моя ЭКРАНИЗАЦИЯ. И в титрах будет сказано «Михаил Шолохов. «Они сражались за родину». Ведь это Шолохов создал разнообразные, неповторимые человеческие характеры – вчерашнего агронома Николая Стрельцова, бывшего шахтера Петра Лопахина, колхозного комбайнера Ивана Звягинцева. В трудное для родины время они стали автоматчиком, бронебойщиком и стрелком. А я попытаюсь воссоздать на экране эти характеры, найти стиль постановки, отвечающий шолоховской прозе, исполнителей, которые сумеют пластически выразить образы шолоховского романа.

– Вы второй раз беретесь за шолоховскую прозу, и из четырех ваших фильмов два – экранизации его произведений. Чем привлекает вас творчество этого писателя?

– Михаил Александрович Шолохов относится к тем художникам слова, книги которых читаешь и перечитываешь всю жизнь, потому что каждый раз открываешь в них нечто новое, созвучное твоему сегодняшнему душевному настрою. Его истинно народный талант развивает лучшие традиции русской литературы, идущие от Пушкина, Гоголя, Льва Толстого. Помню, как меня буквально потряс появившийся на страницах «Правды» шолоховский рассказ «Судьба человека». Еще не было ни сценария, ни даже разговоров о фильме, а я уже знал, что отдам все силы души, все творческое волнение, чтобы воплотить на экране это глубоко человечное повествование о людях, прошедших жестокие испытания и не утративших веру в человека, в свет нашей жизни.

В моей режиссерской и актерской судьбе встреча с Шолоховым сыграла решающую роль. Фильм «Судьба человека» был не просто режиссерским дебютом, а настоящей школой художественного познания народной жизни. И в «Судьбе человека», и в «Науке ненависти», и в романе «Они сражались за родину» Шолохов с удивительной глубиной и силой показал героический подвиг человека на войне. Сейчас, вплотную приступив к осуществлению своей многолетней мечты – экранизации романа «Они сражались за родину», – я вновь и вновь перечитываю опаленные войной страницы этой книги, стараясь постичь духовную красоту героев, проникнуть в их психологию.

Задачи воплощения кинематографом этого произведения – сложности невероятной. В прозе Шолохова такая изобразительная драматическая сила, какой владели Рембрандт, Гойя и Суриков. Такое неистребимое жизнелюбие и юмор, равных которым, как мне кажется, не было и нет в нашей литературе. В первые дни войны, когда появились газетные статьи и очерки Шолохова, Евгений Петров написал о нем: «Это редчайший художник! Подметит деталь, как никто другой, скажет одно слово – и возникнет целая картина».

Рассказывая о народном подвиге, о мужестве и теплоте человеческих отношений, мужской солдатской дружбе, Шолохов проникает в самую суть народного характера, народной психологии, в существо нашего оптимизма, вскрывает нравственные истоки нашей победы. Каждое слово его книги пронизано верой в человека, в неиссякаемые силы народа. Шолохов писал, что в этом романе ему «хочется показать наших людей, наш народ, источники его героизма». И поставленную перед собой задачу он выполнил. Книга Шолохова прежде всего правдива. Без ложного пафоса и ходульного героизма она рассказывает о величии духа советских людей и их воле к победе, о тяжких буднях и возвышенном порыве, о быте войны и ее героике. Найти достойное воплощение на экране для масштабных событий романа – может ли быть более сложная и почетная задача для кинематографиста?

– Автор не закончил работу над романом, впереди его продолжение. Не создает ли это трудности для экранизации?

– Еще в войну, когда Шолохов был военным корреспондентом «Правды», начали печататься главы из романа «Они сражались за родину». Тогда и обрели жизнь солдаты 38-го стрелкового полка – сто семнадцать человек с двумя офицерами и завернутым в чехол знаменем, которое несет сержант Любченко. Их ведет контуженый командир 2-го батальона капитан Сумсков, принявший на себя командование полком после смерти майора. А когда окончился бой на небольшой высоте у хутора, где было приказано закрепиться и задержать противника, осталось в живых всего двадцать семь человек, и старшина Поприщенко повел их на левобережье Дона. Жестокие сражения этой горсточки бойцов с атакующими фашистами – вот и весь простой сюжет первой части романа. Но удивительно богаты мыслями эти немногие главы, написанные сдержанно, скупо и вместе с тем со всей яркостью и сочностью шолоховского языка. Удивительны образы действующих лиц – каждый со своим характером, речью, складом ума. Не спутаешь сибиряка бронебойщика Борзых, повара Лисиченко, родившегося на Украине, курянина Павла Некрасова…

Когда в 1959 году издательство «Молодая гвардия» собрало опубликованные главы романа в одну книгу, они предстали в отчетливо завершенном виде. И читаются как законченное произведение с внутренним сюжетом, стремительно и резко развивающимся действием, полнокровными характерами и судьбами, за каждой из которых – судьба народа. Михаил Александрович продолжает писать новые части и главы романа, но эта книга уже живет. Ее инсценируют театры – имени Моссовета, Русский театр в Ташкенте и другие.

Книга рассказывает о горьких днях отступления, о том горниле, в котором закалялись и выковывались души людей. «Война – это вроде подъема на крутую гору, – говорит Стрельцов, – победа – там, на вершине, вот и идут, не рассуждая по-пустому о неизбежных трудностях пути, не мудрствуя лукаво. Собственные переживания у них – на заднем плане, главное – добраться до вершины во что бы то ни стало! Скользят, обрываются, падают, но снова поднимаются и идут. Какой дьявол сможет остановить их? Ногти оборвут, кровью будут истекать, а подъем все равно возьмут. Хоть на четвереньках, но долезут!» Шолохов раскрывает душу советского человека в тягчайших испытаниях, но показывает людей, не сломленных этими испытаниями. Мы видим их в трудностях почти нечеловеческих, но понимаем, что эти двадцать семь человек – ядро того будущего полка, что выстоит у Сталинграда, отбросит врага от Курска, освободит Варшаву и войдет в Берлин.

– Со времени окончания войны прошло почти тридцать лет. Выросли новые поколения, не видевшие войны своими глазами. Чувствовали ли вы в связи с этим необходимость определенного отбора литературного материала?

– Книга создавалась по горячим следам событий, и военная пора на многое наложила свой отпечаток. Сегодня нужна поправка на время, но отнюдь не из конъюнктурных соображений; потребность эта вызвана общим развитием жизни, новым осмыслением прошлого. С этим согласился и Михаил Александрович. Экранизируя книгу, мы отбираем события, факты, определенные сюжетные линии. И в этом отборе проявляется наше отношение к жизни. Главное в том, чтобы сохранить дух книги, о котором я уже говорил, – дух органического единства советского человека со своим народом, с особой силой проявившийся в годину военных испытаний, в дни, когда решалась судьба страны.

– Вы говорите о масштабности образов и событий романа, о его эпическом характере. Вероятно, это тоже привлекло вас, ибо соответствует вашему художественному стилю.

– Под словом «масштабные» я имею в виду не количество серий и не число полков в кадре, а прежде всего значительность содержания. А значительное, то есть важное для жизни людей, содержание, красота формы, искренность – необходимые компоненты для создания истинно художественного произведения. Есть люди, высокомерно и снисходительно относящиеся к масштабному кино. Любую большую картину они почему-то относят к коммерческому кинематографу, – только потому, что она привлекает людей. Но ведь именно в этом наша сила, ибо если фильм привлек в кинозалы миллионы людей, то это наша победа. Мы, кинематографисты, нередко кичимся массовостью своего искусства. Но никак не хотим всерьез задуматься о том, что массовое – значит, более других связанное с массовым сознанием. Кино – это зритель. Несчастен режиссер, на чей фильм никто не идет. Кинематографист не может быть эстетствующим, не может ориентироваться на малую аудиторию. А большие, масштабные произведения, связанные с учетом новейшей техники кино, обладают огромным воздействием на зрителя. Мне кажется, главное достоинство нашего искусства именно и заключается в процессе соучастия зрителя (пусть в воображении) в кинематографическом действии. Художник заражает, захватывает зрителей силой своего искусства, энергией своего художественного взгляда и чувства. Ради этого и существует искусство. Лев Толстой считал, что «главное условие драматического произведения – иллюзия, вследствие которой читатель или зритель живет чувствами действующих лиц». Если мне удастся добиться этого в экранизации романа, я буду счастлив.

– Какие средства – режиссерские, операторские, актерские – вы считаете самыми важными для решения художественных задач, стоящих перед вами в фильме?

– Идею крупного произведения киноискусства невозможно раскрыть силами одних актеров, средствами одной лишь режиссуры, мастерством операторов или художников. Ее невозможно раскрыть через одного, даже великолепного актера или через отдельную, даже очень важную сцену. Только совокупность всех этих компонентов и усилий позволяет раскрыть авторский замысел. У Гоголя есть такие строчки: «Нет выше того потрясения, которое производит на человека совершенно согласованное согласие всех частей между собою, которое доселе мог слышать он в одном музыкальном оркестре и которое в силах сделать то, что драматическое произведение может быть дано более разов сряду, нежели наилюбимейшая опера». Здесь речь идет о театре, но «согласованное согласие» всех компонентов, конечно, должно присутствовать в каждом произведении искусства. А режиссер фильма, как дирижер в большом оркестре, должен, если можно так выразиться, привести все инструменты к согласию, подчинить их одной художественной воле. И этот ансамбль он начинает создавать с первых дней работы над фильмом.

– Что связывает ваш новый фильм с тремя предыдущими?

– Тема, которая волнует меня постоянно. Известно великое пушкинское изречение: «Судьба человеческая – судьба народная». И через «Судьбу человека», и через «Войну и мир», и через «Ватерлоо», и через будущий фильм «Они сражались за родину» проходит эта тема. Меня окрестили батальным режиссером, но это не совсем верно. Во всех моих фильмах кроме баталий есть человеческие характеры, камерные и лирические сцены, и главное – что, несмотря на баталии, все они носят антивоенный характер.

Свен Сторк
Михаил Шолохов в Швеции

Советский писатель Михаил Шолохов и его супруга, совершающие туристскую поездку по Скандинавским странам, уже несколько дней гостят в Швеции.

Имя Шолохова хорошо известно в Швеции. Здесь неоднократно издавались его замечательные романы «Тихий Дон» и «Поднятая целина». Их общий тираж превысил 50 ООО экземпляров – цифра очень внушительная для Швеции.

Тепло встретили в Швеции замечательного советского писателя. 27 мая в порту, куда прибыл пароход из Хельсинки, М. Шолохова встречали представители прессы и различных организаций, в том числе Союза писателей Швеции, общества «Швеция – СССР» и Русского института при Стокгольмской высшей школе. Секретарь Союза писателей Гуннар Бергман, в сердечных выражениях приветствуя Шолохова, назвал его великим современным русским классиком.

Позднее днем, выступая на пресс-конференции, М. Шолохов выразил большую радость по поводу того, что после 22-летнего перерыва ему вновь довелось посетить Швецию. Он высказал также пожелание, чтобы контакты между шведскими и советскими писателями и издательствами умножались, и заметил, что Швеции и Советскому Союзу следует расширить обмен литературой, переводить и издавать друг друга больше, чем это делалось до сих пор.

Шведская печать и радио уделяют большое внимание приезду советского писателя. 28 мая М. Шолохов выступил по шведскому радио. Он напомнил радиослушателям о том вкладе, который внесли в мировую литературу шведские писатели Август Стриндберг и Сельма Лагерлеф¹, и подчеркнул, что эта традиция – служить своим творчеством не только шведской, но и мировой культуре – в наши дни продолжена такими выдающимися представителями современной шведской литературы, как Ивар Лу-Юханссон, Харри Мартинсон, Вильгельм Муберг, Муа Мартинсон и Артур Лундквист.

Затем представитель Русского института при Стокгольмской высшей школе, доцент Нильс Оке Нильссон рассказал радиослушателям о жизни и творчестве знаменитого советского писателя. Он назвал Шолохова крупнейшим представителем современной русской прозы и одним из величайших эпических писателей мировой литературы.

Первые дни своего пребывания в Швеции М. Шолохов провел в Стокгольме, где он встретился со многими шведскими литераторами. На завтраке, данном в честь советского писателя издательством «Тиден», директор издательства Альфонс Гидлунд рассказал, что в ближайшее время «Тиден» выпустит новое иллюстрированное издание «Тихого Дона» и что «Донские рассказы» Шолохова также включены в план издания. Он выразил надежду, что вторая часть «Поднятой целины» вскоре будет полностью опубликована по-русски, и тогда шведские читатели также смогут с ней ознакомиться.

На приеме, устроенном в честь М. Шолохова председателем общества «Швеция – Советский Союз» Эрландом фон Хофстеном, присутствовавшие, среди которых были молодые шведские писатели, задали почетному гостю ряд вопросов, на которые он подробно ответил. Вопросы касались творчества самого Шолохова, путей развития советской литературы и условий жизни писателей в Советском Союзе.

По приглашению правления Союза писателей Швеции М. Шолохов 30 мая присутствовал на официальном открытии нового здания Союза шведских писателей в Стокгольме в районе Лилла Хорнсберг. Это здание, сохранившее в своей архитектуре традиции XVIII века, ныне реставрировано и предназначено для шведских писателей и переводчиков.

На приеме после торжественного открытия председатель Союза писателей Стеллан Арвидссон приветствовал М. Шолохова, а Шолохов в свою очередь передал шведским писателям привет от их советских коллег.

После поездки по стране М. Шолохов направился в Норвегию и Данию.

Стокгольм

Беседа М. Шолохова с Д. Стейнбеком

Стокгольм, 2 июля (ТАСС). Более месяца по Скандинавским странам совершал туристическую поездку М.А. Шолохов. Он ознакомился с достопримечательностями Финляндии, Швеции, Норвегии и Дании. Находясь в Хельсинки, Стокгольме, Осло и Копенгагене, М.А. Шолохов имел встречи и беседы со скандинавскими писателями.

Вчера М. Шолохов в Стокгольме встретился с известным американским писателем Джоном Стейнбеком, проводящим в Швеции свой отпуск. В дружеской беседе писатели обсуждали вопросы литературы и творческого общения между писателями разных стран.

Возвращение М.А. Шолохова из заграничной поездки

Вчера из туристской поездки вернулись на Родину Михаил Александрович Шолохов и его жена Мария Петровна.

К приходу поезда на Ленинградском вокзале собрались родные, друзья, писатели, представители печати.

В беседе с корреспондентами «Правды» и «Литературной газеты» М.А. Шолохов сказал:

– Я побывал в Финляндии, Швеции, Норвегии и Дании. Страны Скандинавии я посетил вторично, спустя 22 года после первой поездки. Встречался с писателями самых разных взглядов и направлений, представителями прессы, разных организаций.

Было немало дружеских бесед. Пришлось отвечать на множество вопросов иностранных друзей, которые проявляют большой интерес к нашей стране, культуре и литературе. Было немало разговоров и с иностранными издателями. Я советовал им выпускать книги не только известных советских писателей, но и молодых талантливых литераторов, издавать книги, рассказывающие о нашей современной жизни.

Крепко запомнились задушевные разговоры с писателями Скандинавских стран по творческим вопросам. Очень доволен своей поездкой.

В Стокгольме встретился и имел продолжительную беседу с известным американским писателем, путешествующим по Скандинавии, Джоном Стейнбеком.

Мне с ходу, с дороги, трудно ответить на многочисленные вопросы. Я суммирую результаты своих впечатлений и поделюсь ими в печати.

В. Крупин
В гостях у М.А. Шолохова

Степь, опаленная немилосердными лучами летнего солнца, обветренная суховеями, замерла в забытьи. Ни одна былинка, даже стоящий поодаль куст перекати-поля, не шелохнется в этот полуденный час. От песчаного берега Дона лениво отходит паром. Обычно тихая и молчаливая, донская волна что-то сердито бормочет, ударяя в борт. На пароме – немногословный разговор.

– Говорят, приехал.

– Да. Пол-Европы исколесил.

– Надо будет проведать.

Речь идет о М.А. Шолохове, недавно вернувшемся домой, в Вешенскую, из поездки по Скандинавии.

За время отсутствия Михаила Александровича в его доме скопились груды почты. На письменном столе, на этажерках, подоконниках – новые издания «Тихого Дона» и «Поднятой целины», вышедшие в Дании, Норвегии и Швеции. В этой почте – и первая книга начинающего писателя из Сибири с трогательной надписью: «На память родному учителю», и просьба иностранного издателя порекомендовать для перевода и выпуска книгу одного из молодых советских писателей («Ваша рекомендация – это все»).

– И когда все это успеть прочитать? – разводит руками Шолохов.

В разговоре писатель вообще скуп, но когда речь заходит о его впечатлениях от недавней поездки, он немного оживляется. Больше всего вспоминает Норвегию:

– Этот приветливый и милый народ, эти скалы, застывшие в своей дикой прелести, этот крик чаек над перевалом, эти водопады, низвергающиеся, неисчерпаемые… Наверное, нет в мире места, где можно так отдохнуть, как там!

Тепло и любовно рассказывает Михаил Александрович о встрече с молодым норвежским писателем:

– Пришел он ко мне за советом. «Хочу написать книгу о коллективизации в норвежской деревне». Удивился я, конечно. Оказывается, ему интересно представить, как бы выглядели колхозы в Норвегии. К тому же этой темы никто не касался, да и вообще, дескать, мало интересных тем для писателя. Ну, одну тему я ему подсказал. Из того, что сам там видел. Были мы в гостях у одного хуторянина. Только что похоронил старуху. Большое горе, но горше всего ему то, что к старости, под закат жизни, остался один. Дочери вышли замуж, откололись от дома. И все, что он сделал за многие годы на 12 гектарах суровой земли, – все это теперь ни к чему. Для кого же он сколачивал все это хозяйство? Зачем жил? Такова тема. Пошутил я, что сам за нее возьмусь, если не нравится. Не знаю, станет ли мой молодой норвежский друг писать об этом, но главное он, кажется, понял: темы брать надо из жизни.

Я поинтересовался, собирается ли Михаил Александрович поделиться своими впечатлениями о поездке в печати.

– Путевые заметки? Не уверен. Скорее всего, использую то, что увидел, для литературного труда.

Охотно Михаил Александрович говорит и спорит о нашей литературе, сетует, что некоторые молодые литераторы или неуверенно держат в руке перо, или что этим пером водят не те помыслы, которые отличают настоящего писателя.

– А что больше всего нужно писателю? – неожиданно задает он вопрос и сам же на него отвечает: – Быть ближе, роднее тем людям, о ком и для кого пишешь.

Эту мысль он повторял не один раз, по разным поводам. По его совету («познакомьтесь с героями «Тихого Дона», посмотрите, поснимайте милые моему сердцу места») два дня я ездил по окрестным хуторам и станицам. И когда потом он стал расспрашивать, как живет знатная певунья Анна Степановна Толстова, все ли еще сторожит колхозный хлеб и когда собирается на волков 80-летний дед Зиновий, и еще о многих, мне стало ясно, в чем заключается неповторимая сила Шолохова: он – родной этим людям с большими, мозолистыми от работы руками, с трудными человеческими судьбами, с высоким и гордым будущим.

– Люди все удивительно одинаковы и в то же время совершенно не похожи друг на друга, – сказал он, когда услышал от меня, видимо, надоевший ему вопрос: а кто же все-таки был прототипом Григория Мелехова? – Не надо искать прототипа, а тем более спрашивать, не служил ли он в восемнадцатом году у белых. Среди казаков есть такие, что побывали и у белых, и у красных, и у зеленых. Поговорите лучше с каким-нибудь белозубым трактористом и не ошибетесь. И вообще, надо быть попроще, – добавил он, покосившись на мое одеяние. – Без модных курточек. Думаешь, поведал бы мне Андрей Соколов свою судьбу, если бы не измазанные в масле руки, не ватные штаны и гимнастерка? Надо быть таким, как все. Вот в чем суть. И не специально «для общения с массами», а всегда.

Я не спрашивал Михаила Александровича, над чем он сейчас работает и какие у него планы на ближайшее будущее. Но из той обстановки встреч, мыслей, воспоминаний, реплик и множества мелочей, его окружающих, у меня сложилась уверенность, что он весь живет образами большой эпопеи о войне. Это было видно по тому, как он обронил: «Скорей бы уже с «Поднятой целиной» разделаться», и по неожиданной оценке своего последнего рассказа: «Это – подступ. Подступ к большому разговору о большой войне».

А разговоров о войне было много. Особенно когда на стерляжью уху подошел Спиридон Никифорович Выпрыжкин, участник трех войн, неутомимый рассказчик, шутник и рыболов.

Спиридон Никифорович рассказывал историю за историей, обстоятельно, образно. Это были истории, пережитые им самим, в них было много юмора и грусти, правды и выдумки. Шолохов, внимательно слушая, неожиданно наклонился ко мне и горячим, нежным шепотом проговорил:

– Ты посмотри, какие у него руки! На руки посмотри!

Я посмотрел на большие натруженные руки Спиридона, на его живое, умное лицо и перевел взгляд на Шолохова. И увидел, что он не столько слушает эти, очевидно, уже десятки раз слышанные им были, сколько любуется рассказчиком. Выпрыжкин рассказывал о том, как в гражданскую войну он один ходил в атаку на вражеские окопы, а залегшие в окопах солдаты от души потешались над незадачливым казачишкой и его дурным конем, о том, как он доставлял донесение во время боев в Венгрии под носом у врага в 1945 году, о том, как однажды продал на базаре телку для уплаты сельхозналога да загулял с приятелями и как его встретила хозяйка. «Пошла на меня драгоценная в атаку. Ухватом, что твой казак шашкой орудует, хотя ее этому делу, как нас, не учили. Выпил я подходяще, должно быть, и окончилась вся баталия моим поражением. Подсадила меня супруга ухватом прямо на печь».

Я подумал о том, что, наверное, в романе зазвучит этот или другой рассказ дяди Спиридона, что, может быть, сам Выпрыжкин станет прообразом будущего любимца наших читателей…

Шолохов часто встречается с такими людьми, бывшими солдатами. Часто вспоминает фронтовых друзей, особенно Евгения Петрова и

Александра Фадеева, с которым он в трудную пору 1941 года был на Западном фронте. Вспоминает, как в первый раз пошел в атаку.

– Пошел не потому только, что без этого не напишешь о той страшной, но охватывающей тебя силе, которая ведет человека на смерть, но и потому, что пошли солдаты, пошли все; а ты ведь тоже солдат и ведет тебя на пули, на врага та сила, которая называется «товарыство».

Рассказал он, как был ранен под тем самым проклятым местом, название которого и выговаривать не хочется. Рана в последнее время стала побаливать.

– Ноет проклятая, покою от нее нет.

Он рассказывает о своей ране и вдруг с неожиданной тоской и болью говорит о ранах, которые нанесены всему народу:

– Сколько их, русских, полегло!..

Мы молчим. Михаил Александрович кашляет глухо и надтреснуто и, с трудом подбирая полузабытые слова, читает стихотворение Исаковского «Враги сожгли родную хату». Читает, переживая каждое слово, не глядя на собеседников. Читает до последней строки, потом резко отворачивается…

Он живет будущей книгой, как живым существом, говорит о ее героях, как о живых людях («А Лопахина жалко убивать, он же мой, родный»).

…Поздняя ночь. Старые солдаты расходятся по домам, а неугомонный хозяин еще и еще раз припоминает, как здорово и смешно умеет рассказывать Спиридон свои немудреные истории, какие у него удивительно красивые и выразительные руки.

В шолоховских глазах то лукавым блеском играет смешинка, то она прячется, и глаза наполняются грустью, то появляется в них суровый, холодный, стальной блеск – в зависимости от того, о чем идет речь.

– Больше всего нужно для писателя, – ему самому нужно, – передать движение души человека. Я хотел рассказать об этом очаровании человека в Григории Мелехове, но мне до конца не удалось. Может быть, удастся в романе о тех, кто сражался за Родину.

Мы еще долго говорим о судьбах казачества, о неяркой, но незабываемо прекрасной природе этих мест, о человеке – труженике и солдате, и вот в середине беседы у Михаила Александровича вырывается вдруг страстное признание:

– И так я все это люблю! Ведь это – мое, мое и твое!

Мы умолкаем надолго, каждый думая о своем. На большом выпуклом лбу писателя напряженно пульсирует набухшая жилка. Не знаю, какие картины встают перед его взором, какие голоса слышит он сейчас, о чем хочет он поведать людям. Но мне в тот миг думается, что это будет именно та книга, которую все мы так от него ждем.

Станица Вешенская

Гюннер Герсов, датский писатель
Литература и сосуществование

Настало время вершиться

чуду на земле:

Надежда побеждает.

Нурдаль Григ

Девять тысяч ученых с обоих концов нашей расколотой надвое планеты недавно присоединились к призыву в адрес Организации Объединенных Наций немедленно прекратить все испытания ядерного оружия.

Между наукой и искусством всегда существовало взаимное плодотворное воздействие. Искусство вдохновляло исследование, а достижения науки легли в основу многих произведений.

Между тем то новое, что стало реальностью нашего времени, не помогало плодотворному взаимному воздействию науки и искусства, напротив, оно загнало многих писателей и художников западного мира в мышиную нору страха и метафизики. Это бегство от очевидной действительности и обоснованного научного взгляда на мир вызвано, однако, не только теми новыми факторами, перед которыми ставят людей результаты атомной науки и политических систем Востока и Запада; правильнее будет сказать, что мы здесь имеем дело с форсированием процесса, начавшегося здесь до нашей эпохи.

Разумеется, то, что может быть причислено к буржуазной литературе, так же дифференцировано, как и все прочее в жизни и искусстве. Речь идет не о всеобщем единодушном возвращении к страху, мистике и апокалиптической истерии, а о том, что эти тенденции в современной буржуазной литературе стали господствующими.

Ни один из медиумов задающей тон буржуазной литературы не может отрицать: все, что живет и будет жить в поэтическом творчестве северных стран, опирается на сцементированный традицией фундамент эпического реализма и бдительной социальной морали. В песнях, лирике и отвлеченных рассуждениях авторы еще охотно погружались в тепличную атмосферу метафизики. Но в прозе и драме народные писатели сохраняли голову холодной, а сердце горячим. От Холберга до Ибсена и Стриндберга, от Блюхера до Биви и Нексе жизненная сила и ясность берут свои истоки из народа.

Однако подобным утверждением легче всего вызвать недовольство буржуазии. Она желает видеть в литературе лишь свой собственный портрет. Хороша только та книга, которая поддерживает предрассудки, признанные охраняющими устои общества. Но если важнейшим общественным противоречиям, столкновениям контрастов заказан путь в книги, то о чем же писать литератору и чем жить литературе? На это отвечают пошлые книжки и нищие духом писатели. По современной буржуазной литературе можно, как по барометру, следить за растущим давлением пессимизма, страха и боязни жизни, следить, как это давление накладывает свою печать на частную жизнь. Ныне, в пятидесятые годы, после военного поражения гитлеризма в его собственном гнезде и окончательного перехода половины мира к созидательному социализму, духовная жизнь в странах «заката» точно оцепенела в унифицированной позе под наведенным в упор дулом страха.

Я обращаюсь за свежим примером к пачке новых книг и журналов, изданных в северных странах, и выбираю то издание, которое сильнее других пахнет типографской краской. Это финский «Парнассо», редактируемый неким доктором философии и издаваемый концерном, контролирующим два крупнейших книгоиздательства Финляндии.

Первая статья озаглавлена «Искусство и мораль» и представляет собой софистически сформулированную защиту запрета норвежских и финляндских властей распространять роман норвежца Агнара Мюкле «Песнь о красном рубине». Не упомянув ни меня, ни предмета, редактор журнала приходит к заключению, что мораль принадлежит сегодняшнему дню, а потому должна быть сегодня же и оберегаема, искусство же принадлежит вечности, а значит – может подождать до лучших времен.

Из двух помещенных в журнале новелл первая – старая история немецкого писателя Германа Хессе «Урок магии». Она иронизирует не над демократическим философом, который уклоняется от защиты демократических прав, ибо оглядывается на начальство, а над «рационалистом», превращающимся в адепта магии и мистики.

Другая новелла «Пятна смерти», принадлежащая перу шведской христианской писательницы Уллы Исакссон, – мрачная история о странствующем глухом священнике, который обнаруживает, что жена предает его, излагая проповеди мужа в обратном смысле. Комментарий к этой новелле, написанный финской переводчицей, магистром литературы, и озаглавленный «Зерцало одиночества», гласит:

«Эта беспомощность, потребность в сближении и отсутствие предпосылок для этого побуждает к отчаянным попыткам добиться контакта и найти выражение своим чувствам. Однако чаще всего никто не слушает, и слова коченеют в прочных цепях невысказанного, которые своей жесткой хваткой сковывают глубочайшую трагедию существования, «человеческую мистерию», над которой неизменно бьются шведские новеллисты».

Содержание цитированного здесь номера этого литературного журнала представляет собой монотонное повторение всех предыдущих номеров. Унифицированная буржуазия, к которой обращен журнал, требует исключения всего, могущего напомнить, что задачи литературы не всегда сводятся к задачам исповедальни. Однако у этой унификации есть все же одно положительное качество: вдумчивый читатель понимает, что подобные литературные журналы отражают не лицо страны и народа, а искаженную гримасой физиономию буржуазии.

В прочих северных странах соответственные публикации чуточку более разборчивы и разнообразны. Но в основном положение одинаково, и чуткие лирики неизменно находят выразительные слова, чтобы сказать об этом:

Все дни однообразно пусты

И мы, живущие, пусты.

Ты тоже за стеною страха?

Так, словно священник, утративший веру в бога, говорит датчанин Оле Сарвиг. К той же теме неизменно возвращается, например, социально зоркий, но тем не менее растерянный Эрик Кнюдсен:

О, глухие шкиперы и слепые штурманы!

Живые братья у мачт и у руля.

Я зову вас, но рот мой полон воды.

Круг за кругом по одному и тому же манежу, подгоняемые одним и тем же хлыстом… Сердце побуждает поэтов стремиться прочь из этого заколдованного круга. Но искупительные слова остаются в заточении за решеткой индивидуализма, связь с собратом рвется, и опять возобновляются самокопание и причитания перед огоньком домашнего камелька своего приватного чистилища. Они бессильны перед лицом предупреждения, сделанного первым певцом страха Пером Лагерквистом еще во время Первой мировой войны:

Путь, по которому идешь ты в одиночку,

Тебя уводит от тебя же самого.

Прошлым летом всемирно известный советский писатель Михаил Шолохов посетил в числе других северных стран также Данию. Мне, как представителю группы писателей-беллетристов Датского союза писателей, выпала радостная обязанность организовать некоторые встречи в честь Шолохова. Одним из первых был визит к Карен Бликсен, в ее доме в старинной усадьбе на берегу Эресюнда. Карен Бликсен сейчас самая почитаемая из датских писателей и единственная, пользующаяся такой известностью, что ее очередная книга может выйти одновременно на одиннадцати языках.

Михаил Шолохов и Карен Бликсен явно отлично чувствовали себя вместе. Взволнованная, сидела она, не сводя своих широко открытых глаз с Шолохова; он, с лукавой мальчишеской улыбкой и озорно поднятыми бровями, демонстрируя свои широкие руки, сидел в окружении хрупкой ампирной мебели; оба – живое свидетельство того, что искусство и человечность способны объединить людей во взаимном понимании, несмотря на все различия. Карен Бликсен не только сразу же подтвердила это впечатление своим сердечным отношением к гостю, но и еще больше подчеркнула его при прощании глубоко искренними словами:

«Искусство объединит народы!»

Широкий кругозор повидавшего мир человека и благородная человечность отличают Карен Бликсен от большинства буржуазных литераторов, которые боготворят ее. Конечно, многим из них пришлось мыкать судьбу домоседов, которая в наших малых северных странах легко приводит к ограниченности и самодовольству. В то время, когда им надлежало бы поездить и посмотреть белый свет, границы были закрыты войной и оккупацией. Во время нацистского террора говорилось, что теперь мы должны вернуться к «своему народному своеобразию». И это воспринималось настолько буквально, что в один прекрасный день мы допятились до глубокой древности. Тем самым на место действительности всплыло прошлое, а установление связи с народом заключалось в собирании древней утвари и обитании в домах, крытых соломой.

Национальная освободительная борьба со всеобщими забастовками и актами саботажа против нацистских оккупационных властей оказала лишь незначительное влияние на буржуазную литературу. Зато в годы после освобождения мы стали свидетелями буржуазной реакции, маскировавшейся исковерканным греческим словом «еретики». Выбор такого названия кучкой молодых писателей, преимущественно лириков, поставивших себе целью вставить палку в колесо «культа разума» 30-х годов и реализма, свидетельствует в одинаковой мере о чувстве бессилия у молодых реакционеров и о прочной позиции реализма.

К несчастью для датской литературы, этим «еретикам» с помощью денежного мешка удалось захватить в свои руки крупнейшее и единственное издательство, которое еще оценивало, поддерживало и издавало датских писателей, в равной мере исходя из литературных, коммерческих и национальных соображений. Бессилие, поддержанное неизменной раболепной свитой славословов денежной мошны, временно приняло облик животворной силы. Но такие добродетели, как универсальный кругозор и благородная человечность, не покупаются за деньги, а какой-либо другой животворной силы, помимо силы денег, еретики «за стеной страха» пока не нашли, и результат окажется, пожалуй, таким, что его можно будет выразить словами самого директора издательства, лирика и верховного еретика, Оле Вивеля:

Изгнанник ты, и лишь в любви

Владеешь тем, что вне тебя.

Но это «вне тебя», которое заставляет буржуазную литературу метаться взад и вперед по бездумным путям между древностью и метафизикой, – новая действительность мира, от которой никуда не уйдешь.

Теперь уже невозможно отмахнуться от того, что социализм стал в руках народов орудием, с помощью которого перестраивается и развивается половина вселенной. Невозможно отмахнуться и от того, что капитализм, сам основывавшийся на так называемой свободной конкуренции, приобрел в лице социализма такого конкурента, который причиняет ему очень много беспокойства.

Но между капиталистическими странами Запада и социалистическими странами Востока нет ничего такого, что не могло бы быть разрешено человеком. И если мы отдадим страху преимущество перед надеждой, как тому хотели бы нас научить далекие от действительности писатели и публицисты, то мы, во-первых, обнищаем из-за нескончаемых вооружений, а во-вторых, все равно будем жить в сплошном ужасе перед раком крови, сумасшествием и самопроизвольными взрывами.

Поэтому пора людям литературы, которых называют инженерами душ, снова взять на себя и выполнять свои обязанности бодрствующей совести человечества. Неверие в силу собственного влияния, над которым особенно любят сокрушаться лирики еретической школы, как раз является следствием того, что не используются собственные возможности. Уход от злободневной действительности и смакование своих личных переживаний привели, наперекор прямому призванию литературы, к нарушению плодотворного ее взаимодействия как с жизнью и наукой, так и с читателем. Духовная и материальная нищета литераторов – одно из естественных следствий стремления вознестись над своими читателями. А ведь книги и писатели живут тем, что их читает и любит масса.

Пусть социалистические литераторы сами решают, какие ценности может почерпнуть для себя социалистический мир в нашей современной литературе. Что мы могли бы взять из их литературы, решить легче, поскольку на этот счет существуют лишь два мнения. Есть, однако, нечто, чем обе стороны при всех обстоятельствах могут поделиться: знание проблем, с которыми борется каждая из них. Именно это знание являет собой первое условие взаимного понимания, без которого немыслимо мирное сосуществование.

Копенгаген

Встречи М. Шолохова в Праге

На днях вернулся из Чехословакии Михаил Александрович Шолохов. После краткого пребывания в Карловых Варах он на несколько дней остановился в Праге.

Вместе с писателем Франтишеком Кубкой М.А. Шолохов осмотрел исторические памятники города и Музей чешской литературы.

В первый же день приезда в Прагу он нанес визит Зденеку Неедлы и подарил ему чешское издание романа «Тихий Дон» с надписью: «Дорогому товарищу Зденеку Романовичу Неедлы, так много сделавшему по укреплению дружбы между чехословацким и русским народами, с чувством любви и уважения». На другой день М.А. Шолохов побывал в кооперативном хозяйстве «Пжеров», расположенном в сорока милях от Праги. Здесь состоялась дружеская беседа писателя с членами кооператива.

В столице Чехословакии были устроены встреча М.А. Шолохова с чехословацкими писателями, читательская конференция. Он выступил по телевидению и дал интервью корреспондентам нескольких газет, в том числе корреспонденту газеты «Руде право».

На встречах с писателями и читателями, с работниками редакции «Руде право», а также выступая перед зрителями телевидения, М.А. Шолохов ответил на ряд вопросов о советской литературе, рассказал, как он мыслит осуществление своего предложения о встрече писателей всего мира за «круглым столом».

Франтишек Кубка (Чехословакия)
Шестнадцать часов

1

В восемь часов утра 3 апреля 1958 года я явился на виллу Конева. Так называют этот дом потому, что в мае 1945 года тут жил маршал, войска которого освободили Прагу.

Семью Шолоховых я застал за широким столом (я пришел во время завтрака). Вот так, наверное, сидят они вместе по праздничным дням в своей Вешенской: в центре – Михаил Александрович, напротив – Мария Петровна, его жена, справа и слева от них сыновья с женами, дочери с мужьями.

– Путешествуем всем гамузом, – объясняет Шолохов. – Познакомьтесь: это Федор Пономарев, мой шофер. Теперь мой черед возить его на поезде, пусть хоть немного поглядит на мир не поверх баранки.

Я пожал всем руки. Меня пригласили за стол. Сначала разговор зашел о Вешенской, потом – о Карловых Варах, где Шолоховы побывали несколько дней назад. Сын Михаила Александровича надеялся сделать в Праге интересные фотоснимки. Сам Михаил Александрович говорил мало. Спросил только, какова наша программа на сегодня. Я сказал, что собираюсь показать ему памятник Освобождения и мавзолей на Виткове, Староместскую площадь, Град и Страговский музей национальной письменности. Не слишком ли много на один день?

– Для этого мы сюда и приехали, – ответил он.

И продолжал спокойно пить чай. Лицо у него огрубело от ветра и солнца. Казацкая голова, нос с горбинкой, глаза цвета донской волны, рот маленький и над верхней губой – щеточка рыжеватых усов. Фигура кавалериста, хрупкая с виду, но сильная. Когда он поднялся из-за стола, оказалось, что ростом он невелик. Ноги тоже как у настоящего кавалериста, хоть и не было на них сейчас сапог. Движения размеренные. Заложив руки за спину, он медленно прохаживается по столовой. Подходит к окну и смотрит на утренние облака.

– Ветер восточный. Будет превосходный день, – замечает он со знанием дела. Потом по-военному командует своему семейству: – Гей, по коням! – и добавляет с улыбкой: – Женщины, поторапливайтесь!

Вместо того чтобы вскочить на коней, мы рассаживаемся в трех автомобилях. Шолоховы, отец и сын, осматривают «татру». Их интересует и расположенный сзади мотор, и аэродинамический контур машины.

Я еду в одной машине с Михаилом Александровичем. Мы непрерывно дымим папиросами, Шолохов молча глядит в широкую спину шофера.

Рассказываю ему, что, по всей вероятности, впервые казаки появились на пражской земле еще во времена битвы у Белой горы¹. Их послал на помощь императору польский король. Между прочим, в чешских хрониках упоминается их ужасающая польская брань.

– Наверняка это были наши запорожцы! – смеется Шолохов.

– А ругань их, наверное, заимствована из трех языков: русского, украинского и польского… Жаль, что не написана до сих пор с новых, современных позиций полная история казачества. Это была бы удивительная эпопея.

Мы едем по Праге, проезжаем над Влтавой, но говорим про Дон. На Кларове Шолохов снова замечает:

– Да, жаль, что не написана еще хорошая история казачества.

Объезжаем холмы Виткова. Обращаю внимание гостя на пролетарский характер жижковских кварталов. Показываю сбегающие вниз, под уклон грустные, закопченные улочки бывшей окраины. Шолохов смотрит и молчит. Очевидно, разговор об урбанизме его не привлекает. Лишь роняет: «Бауманский район Москвы». И снова молчание.

У памятника выходим из машин. Сын и зять фотографируют здание во всех ракурсах. Входим в мавзолей, стоим перед металлическими воротами, за которыми покоится Клемент Готвальд², проходим через зал, где погребены выдающиеся чешские деятели. Шолохов идет на цыпочках. Лоб его наморщен, он явно удручен грустной, похоронной атмосферой мавзолея.

Быстро и не скрывая радостного облегчения, снова выходит на солнце. Засматривается на пражскую панораму с Ладви, Градчанами и Петршином на горизонте. Потом смотрит вниз, на рельсы, на дымы вокзала, качает головой и показывает Марии Петровне на заводы Высочан.

– Да, крестоносцам нелегко было атаковать, – замечает он. – Удачное место выбрал Жижка³. Опытный был атаман.

Шолохов осматривает конную статую Жижки. Отступает на несколько шагов, снова подходит, прищуривает глаз и просит Мишу сфотографировать коня снизу.

– Занятный конь. Чешская порода…

– Доудлебская, – поясняю я, не слишком уверенный в точности сказанного.

– Казачьи кони стройнее. Но это неплохая конная статуя. Лучше всего смотреть на нее издали или сбоку.

Молчание. Через минуту он говорит:

– У вас прекрасное, великое прошлое. Великая и прекрасная столица.

2

На Староместской площади глаза всех первым делом устремляются к курантам. Старинные здания на площади так нравятся Шолоховым, что они просят отослать машины вперед: дальше решаем идти пешком. Мой рассказ о казни чешских панов Шолохов слушал рассеянно. Казаки всегда недолюбливали шляхту. Долго рассматривал двубашенный Тынский храм. Мимо статуи Гуса⁴ прошел, не выказав к ней никакого интереса. Пока мы с Михаилом Александровичем были на площади, остальные успели уйти от нас на Малую Карлову улицу. Мы пошли дальше вдвоем, заговорив о староместской и малостранской архитектуре. Перед некоторыми порталами и возле Клементинума Шолохов задерживался.

Но как степной конь чует воду, так он почуял за Клементинумом реку. Поспешил к Влтаве и, очарованный, остановился между мостовой башней и площадью Крестоносцев, глядя на другой берег, на его каменное обрамление.

У парапета нас уже поджидала Мария Петровна со всем семейством. И молодежь застыла, околдованная красотой. Я не стал рассказывать о войнах и революциях, разыгравшихся в этих местах. Это были малые войны и революции. Шолохов пережил и описал иные войны и иные революции. Так пусть же сегодня спокойно любуется красотой, и только ею.

– Пойдем через мост? – спросил он.

Наверное, он любит ходить по мостам.

На мосту Шолохова фотографировали. Раз, другой, десятый… С Градчанами за спиной, под святыми проповедниками Кириллом и Мефодием⁵, возле креста и на фоне мельниц. Наконец он сказал: «Хватит!» – и подошел к перилам. Увидал на деревянных ледоломах пару чаек и селезня, засмеялся, подозвал всю семью. Лицо покраснело, глаза заискрились. Задрожали мелкие морщинки на висках.

– Миша, раздобудь где-нибудь хлеба! – попросил он сына.

У него в кармане оказалась булочка.

– Дай сюда!

И Шолохов стал кормить селезня и чаек. Минуты не прошло, как чайки слетелись целой стаей. Они с криками летали вокруг Шолохова; трепеща крыльями, проносились под мостом. Больше всех радовался Михаил Александрович. Он крошил булку отдельно чайкам, отдельно селезню, чтобы никого не обидеть. Охотник и рыболов беседовал с ручными птицами.

– Ваши чайки меньше наших, донских. Но зато влтавский селезень – настоящий красавец… Ой, какой молодчина, упитанный, крутобокий! Вы посмотрите: посидит, встанет, а в воду ему что-то не хочется. Лентяй. Да, река в городе – великое дело. Она сохраняет связь с деревенской природой.

Невозможно было увести Шолохова от воды. Ни одного из каменных святых, выстроившихся целой аллеей, он не удостоил вниманием. Селезень был ему милее! Барокко есть барокко, но селезень – он ведь живой и какой великолепной окраски, а чайки – это уже сама вольная вода, тихий Дон!

На Малостранской улице, рядом с башней, Шолохов увидел цветочный магазин.

– Не забудь про семена из Праги, – напомнил он Мише. И объяснил мне: – Везде, где я бываю, я достаю семена местных цветов и потом сажаю их у себя в Вешенской. У нас уже есть английские, шведские, норвежские цветы… Теперь будут и чешские…

3

Миша пообещал, что обязательно достанет семян.

На Малостранской площади нас дожидались машины, и мы поехали по улице Неруды⁶ к Граду. По пути Шолохов неожиданно завел речь о строительной идее Праги. О Граде, Подградье, о реке, разрезающей город пополам, о холмах. Прежде чем приехать в Прагу, он изучил план города. И теперь сравнивал Прагу с Киевом и, если не ошибаюсь, с Эдинбургом. Но ни разу я не услышал от него: романский, готический, ренессансный, барочный… Словно стили его вообще не интересовали. Словно он видел город лишь в его целостности.

– Атмосфера Праги объединяет все стили, – заметил я.

– Вероятно… И в этот сплав чудесно впишется город будущего, где-нибудь вон на тех холмах.

Шолохову не захотелось осматривать залы Града.

– Это есть и у нас в Кремле и в Ленинграде. Осмотрим лучше собор!

Особенно занимали его раскопки, ведущиеся под храмом. Он восхищенно заулыбался, увидев статуэтку святого Иржи, побеждающего дракона:

– Смотри, Мария, вот так чудо! Вот так конек!

Мы вошли в храм, и Михаил Александрович сразу же устремился в его древнюю часть. Он безошибочно распознал, что тут шестисотлетней давности, а чему нет и сотни лет. Что создано великими каменщиками, а что – малозначительными архитекторами…

В тот день была открыта Сватовацлавская часовня. Шолохов захотел услышать обстоятельный, со всеми подробностями рассказ о трагедии рода Пршемыслов, шекспировской, феодально-жестокой. Заинтересовала его судьба драгоценностей чешской короны.

Гигантского роста причетник в синей сутане стал рассказывать нам, как во время оккупации Рейнхард Гейдрих⁷ вместе с женой и детьми вошел в сокровищницу, взял в руки жезл, державу и свато-вацлавский меч и начал примерять себе и сыновьям корону.

– Кто святотатственно прикоснется к чешской короне, тому не миновать злой смерти! Так случилось и с самим Гейдрихом и с его сыновьями, – закончил рассказ причетник.

Я перевел. Шолохов ответил:

– Народ никогда не перестает сочинять легенды. Это новое предание, и притом справедливое…

Он подал гиганту причетнику руку. Рядом с ним Шолохов казался совсем маленьким.

Но причетник, опытный чичероне, сразу смекнул, что перед ним большой человек, и попросил гостя назвать свое имя.

Я сказал:

– Это Михаил Шолохов с семьей.

– Шолохов? Жаль, что нет у меня с собой «Тихого Дона»! Я бы дал ему подписать. Мы все дома читаем эту книгу.

Михаил Александрович радостно улыбнулся:

– В следующий раз обязательно подпишу!

Он снова пожал великану в синей сутане руку. Причетник огромным ключом запер двери часовни.

Шолохов сказал:

– Удивительная земля, где служители культа читают Шолохова!

4

Оставался еще Музей письменности.

Там нас встретила и сопровождала Ярослава Вацлавкова. Было уже далеко за полдень. И опять Шолохова больше всего занимала старина: археологические находки, кладка стен в подвалах. Долго простоял он возле гуситских экспонатов и попросил перевести надписи. Понравился ему и зал Божены Немцовой в бывшей трапезной. Он с интересом разглядывал портреты нашей красавицы, потом вздохнул:

– Какое благородство!

Из окна загляделся на Прагу:

– А вот еще одна и опять новая красота!

И уже в машине заметил:

– Побольше водите сюда детей. Пусть сначала не все поймут, это ничего! Ведь что-нибудь обязательно засядет в сердце. Глядишь, может, и разбудит в них новых Неруд и Божен Немцовых⁸. Поэты рождаются по-разному. Я, например, родился из гражданской войны на Дону.

Это были первые слова, сказанные им в тот день о себе и своем творчестве.

5

Во время обеда он говорил о природе степей, о казаках, о рыбной ловле и охоте:

– Не могу жить без природы. Она каждый миг иная. Все в ней неповторимо. Вечно новы облака, вода, травы, деревья… И люди без конца меняются. Целые человеческие коллективы и те не остаются неизменными, приобретают все новое обличье, растут или погибают. Как фиалки, как тюльпаны в степи. Как стаи перелетных птиц.

Он не проповедовал, не поучал, а просто говорил, как говорит за столом хороший хозяин. Все внимательно слушали.

Казалось, во время разговора он отдыхает. Речь его лилась тихо, как Дон. Он не старался приукрасить ее или приукрасить самого себя. Ни на секунду не приходило ему в голову навязывать нам собственное мнение о своей персоне, как это делают многие писатели.

– Люблю ездить по свету, и потому особенно, что это дает мне возможность предвкушать радость возвращения домой, в свое казачье гнездо, где я всех знаю и где все знают меня. Знают еще с комсомольских лет. У меня там больше знакомых, чем в Союзе писателей или в Академии наук. Человек должен жить с людьми, видеть и слышать их, говорить и думать вместе с ними… Но лучше всего мне думается, когда я на охоте. Особенно у воды…

6

К Шолохову пришли работники издательства «Свет Совету». Попросили, чтобы он сообщил, когда они смогут получить рукопись второго тома «Поднятой целины» для перевода на чешский язык.

– Вы очень торопитесь? – спросил он с лукавой улыбкой. – Тогда через год. Ну, скажем, до июня будущего года. Я медлительный работник. «Тихий Дон» я писал пятнадцать лет. А надо было еще дольше. Потому-то я и не создал много книг.

Он заговорил об иллюстрациях к «Тихому Дону», выполненных Орестом Верейским. Верейский иллюстрировал русское издание, его рисунки были взяты и для чешского.

– Лучше всего было бы, если бы кто-нибудь из ваших художников приехал к нам, в Вешенскую, или вообще на Дон. Иллюстрации Верейского я люблю! Они точно выражают все, что я говорю в книге. Но только кони! Верейский не сумел передать своеобразной красоты донских коней. У его коней слишком массивные ноги. А у казацкого коня с Дона ноги как у ангела. Стройные и с такими маленькими копытами, что он может уместиться буквально на пятачке!

7

В этот вечер Шолохов беседовал с чешскими писателями в их пражском клубе. Переводчиком был Сергей Махонин. Беседу стенографировали. Большая ее часть была потом воспроизведена в «Литерарних новинах».

Вторгнусь как составитель в рассказ повествователя. На вопрос, что думает о соцреализме, Шолохов сказал:

– Теория не является моей областью. Я попросту являюсь писателем. Расскажу вам поэтому одну историйку о том, как я встретился перед самой его смертью с моим приятелем Александром Фадеевым. Я задал ему тогда этот же вопрос. Я спросил его, что он ответил бы, если бы его спросили, что такое соцреализм. Он ответил: «Если бы меня спросили об этом, я должен был бы ответить по совести: а черт знает, что это такое!» Возможно, что это шутя Фадеев упростил проблему. Если вам отвечать от собственного имени, то я сказал бы, что, по моему мнению, соцреализм есть то, что поддерживает советскую власть и что написано простым понятным художественным языком. Это не теоретический вывод, а авторский опыт. И на то есть у нас теоретики, чтобы поддержали бы это строение и повбивали бы в него свои теоретические гвозди…

На вопрос, признает ли он свои произведения соцреализмом, Шолохов ответил:

– Слыша этот вопрос, припоминаю, что марксистские теоретики поочередно называли мои произведения сначала произведениями кулацкого писателя, потом я был для них писателем контрреволюционным, а в последнее время снова говорят, что я всю жизнь был соцреалистом.

Могу подтвердить, что мои первые книги были приняты вполне понятно. Я получил много советов – мне предлагали, например, чтобы героем я сделал уж если не полноценного коммуниста, то, во всяком случае, советского человека и т. д. Я тем не менее думаю, что если писатель принял решение говорить правду любой ценой, то решение это не поколеблется под влиянием никакого рода советов. Думаю, что критика романа Дудинцева не повлияла на писателей в направлении отбить им желание показывать действительность такой, какой они видят ее во всей ее сложности.

Характерно, что Дудинцев не принял приглашения на автозавод в Горьком, где, вероятно, не получил бы триумфа, зато охотно принял участие в дискуссии со студентами, которые с энтузиазмом поддержали его позицию. Вообще, хочу подчеркнуть, что советской литературе не грозит, чтобы писатели со страху перед догмами отступили от желания и решимости писать правду о жизни (Литерарних новины. 1958. № 16).

Я не хочу здесь повторять напечатанного. Расскажу лишь о том, что мне запомнилось особенно хорошо.

Прежде всего Шолохов спросил, что нового написали чешские товарищи. Это было необычное начало. Ведь все ждут от гостя, чтобы он рассказал о себе, о своих вещах!

Но гость начал развивать свою идею «круглого стола». В журнале «Иностранная литература» он выступил с предложением, чтобы писатели разных стран и национальностей собирались для творческих дискуссий о том, как своими произведениями помочь человечеству, стоящему перед угрозой новой войны. Об этом предложении он говорил и в беседе с писателями Скандинавии. Идея была писателями-скандинавами поддержана, но очень скоро выяснилось, что многие из них боятся «политики».

– Конечно, – говорил Шолохов, – мы, советские писатели, рады дискутировать с кем угодно в интересах доброго дела. Думаю, что так же охотно откликнутся на это предложение и писатели народно-демократических стран. Можно было бы начать и регионально. А потом уже и в мировых масштабах. Горький заботился, чтобы мы, советские писатели, прежде всего старались сами узнать друг друга, – продолжал он, – чувствовали бы ответственность один за другого, радовались успеху товарища и огорчались неудачам. На Западе я наблюдал среди писателей взаимное равнодушие. Авторы собираются в пен-клубах или других местах, в основном чтобы обсудить издательские вопросы. Это порождается системой бестселлеров и тому подобными вещами. Надеюсь, чехословацкие писатели идут по горьковскому пути. Так расскажите, что нового пишете?

Он упрямо возвращался к поставленному в начале беседы вопросу.

Но в этот момент его спросили, как он понимает социалистический реализм.

– Если бы я отвечал только от своего имени, то сказал бы, что социалистический реализм, по моему разумению, есть то, что за власть Советов и что написано простым, понятным народу художественным языком. Это отнюдь не теоретическое объяснение, а лишь авторский опыт…

Так, насколько мне помнится, говорил он в тот вечер.

Запомнил я и его ответ на вопрос, должны ли писатели обязательно жить в столице или, наоборот, в деревне. Он сказал:

– Пишите в столице, пишите в деревне или на даче, только пишите!

Шолохов был в хорошем настроении. Глаза его весело перебегали с одного лица на другое, пытливо всматривались в каждого из тесно сидящих за длинным столом писателей. Он явно хотел вызвать нас на дискуссию и щекотал наши наиболее слабые, уязвимые места казацкими шпорами. Но он плохо знал нас. Он гнул свое, а мы свое. Сплошные вопросы. Например, о тематике.

Допрашиваемый свернул с поля теории на поле практики. Он рассказывал нам истории. Мне запомнилась одна, норвежская:

– Встретился я в Норвегии с молодым писателем, человеком прогрессивным, симпатизирующим Советскому Союзу. Он преподает в деревенской школе. Спрашиваю его, вот как сейчас вас, что он пишет. Говорит, пишет фантастический роман о том, как будет выглядеть норвежская деревня, когда в Норвегии будут колхозы. Туго у него идет дело. Хотел бы от меня, более опытного писателя, получить совет. Я видел, в чем тут загвоздка. Молодой учитель живет в маленькой норвежской деревушке, условия жизни там совсем иные, чем в Советском Союзе, иной способ хозяйствования, гораздо меньшая густота населения и совсем иные экономические проблемы. Там происходит процесс поглощения мелких единоличных хозяйств крупными.

В тот же день, когда молодой норвежский писатель задал мне свой вопрос, утром я разговаривал с одним старым крестьянином. Было воскресенье, и кряжистый старик норвежец пришел ко мне в своем праздничном костюме. Он был чем-то очень взволнован. Мы разговорились – он тоже был моим читателем, – и я спросил, что с ним случилось, какое у него горе. Он ответил, что несколько дней назад похоронил жену и остался один как перст. Сыновья с ним не живут: один служит почтальоном, другой – рабочий в городе. Дочери повыходили замуж на сторону, некому теперь помочь ему в хозяйстве. Но свой участок земли он не может оставить. Я спросил старика, как он собирается жить. «Как-то ведь жить надо, – ответил он. – Поздно уже наниматься поденщиком и уходить с насиженного места». Но как противостоять трагической судьбе, он не знал.

Я рассказал молодому писателю о своей встрече с одиноким стариком. Зачем выдумывать будущие колхозы и не знать, как с ними справиться, когда перед вашими глазами такая богатая тема?

Писатель должен уметь видеть жизнь вокруг себя. Вот что я хотел сказать своим норвежским примером о поисках темы.

Это, очевидно, все, что я запомнил из беседы с Шолоховым. Помнится еще: вначале он говорил о Стейнбеке, о его безразличии к идее международной писательской встречи за «круглым столом».

Уже в самом конце он ожесточился против «недоделанных книг». Писатель не имеет права выпускать книгу из рук, пока она не готова начисто.

А потом весьма энергично потребовал, чтобы мы наконец сказали ему, что пишем. Мы вставали один за другим и рассказывали, над чем работаем.

Он слушал с величайшим интересом. Все-таки настоял на своем! Потом обещал, что непременно снова приедет в великую, прекрасную Прагу, еще более великую и прекрасную, чем он себе представлял. Приедет и пешком отправится бродить по чешским и словацким деревням. А главное, заглянет в наши леса.

8

Незадолго до полуночи я снова, теперь уже в последний раз, встретился с Михаилом Александровичем. Он позвал нескольких участников вечерней беседы к себе, на виллу Конева. За столом с нами остались только Мария Петровна и Миша.

Разговор долго не клеился. Ничего особенно примечательного из этой последней встречи я не запомнил. Очевидно, я слишком устал за день. И все же мне кажется, что именно там, за столом, а не в писательском клубе Шолохов говорил об Алексее Толстом:

– Люди уж так устроены, что, стараясь похвалить одного, обязательно хулят другого. Хваля Шолохова, они непременно тут же ругают Алексея Толстого. А я вам скажу, что Алексею Толстому все давалось значительно труднее, чем мне, и все же он стал одним из крупнейших советских писателей. Это был истинный дворянин, граф, всем своим воспитанием, всеми своими корнями. Он бежал из революционной России, эмигрировал. И все-таки уже в эмиграции начал писать «Хождение по мукам». Он вернулся и отдал все свои силы на службу революции. Это знали советские люди.

Его выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета. Собрание избирателей проходило в заволжском округе, где Алексей Николаевич жил в молодости. Старый колхозник представил кандидата избирателям примерно такой речью: «Взгляните на него. Вот сидит он, ваш будущий депутат. Граф. С головы до пят граф! Потомок крупных помещиков, чьими крепостными были ваши отцы и деды. Моего отца, крепостного крестьянина, его отец, граф, проиграл в карты другому помещику. Когда у них кончались деньги, они всегда играли на «души», на нас! И, видите, я предлагаю, от всего сердца предлагаю избрать Алексея Николаевича Толстого, русского писателя, того самого, которого вы видите здесь перед собой, вашим и своим депутатом в Верховный Совет, потому что он написал замечательные книги о революции, написал их про нас и для нас!»

Так говорил об Алексее Толстом старый колхозник. Это вполне выражает и мой взгляд на Толстого, – закончил свой рассказ Михаил Александрович Шолохов.

Он велел подать вино.

Я расстался с радушным хозяином, когда веселье было в полном разгаре. Мой отец говорил обычно: «Умей уйти в подходящий момент». И я ушел.

Михаил Шолохов пробыл в Праге еще два дня. Он ездил в сельскохозяйственный кооператив в Пршерове, под Прагой, посетил Зденека Неедлы, выступал по телевидению и давал интервью для газет. Сопровождали его другие люди.

Но у меня в памяти осталось нестираемое воспоминание о шестнадцати часах, проведенных с самым большим писателем нашего времени и сильным, правдивым человеком.

За это я благодарен судьбе.

Федор Шахмагонов¹
«Бремя «Тихого Дона»

<Главы из книги>

Произошло это десять лет спустя, в 1951 году, более сорока лет тому назад, но свежа в памяти каждая мелочь, как будто бы вечером вспоминается то, что произошло утром.

В начале 1951 года я заведовал отделом литературы и искусства «Комсомольской правды».

Однажды мне позвонил известный советский писатель Федор Панферов², живой «классик» того времени, автор нашумевшего романа о коллективизации «Бруски», главный редактор журнала «Октябрь».

– Не удивляйся, – сказал он, – что я тебе в «Комсомолку» рекомендую интереснейшую статью писателя Михаила Бубеннова. От сердца отрываю, но для журнала маловата объемом, а газетный лист украсит. Проблему он ставит острую. Вот ты открываешь книгу, читаешь – прекрасная книга. Тебе хочется узнать: кто же автор, а автор скрылся под псевдонимом. А если книга плохая? Псевдоним скрывает имя бракодела. Вот Михаил Бубеннов и задается вопросом: «Нужны ли литературные псевдонимы?» В нашей интернациональной стране псевдоним – позорный пережиток. Посмотри статью, а я переговорю с главным редактором…

Михаил Бубеннов вошел в литературу в послевоенное время своим романом о войне «Белая береза». За первую книгу ему была присуждена Сталинская премия первой степени. Константин Паустовский такие случаи называл подъемом лифта сразу на высший этаж. Первая премия означала, что писатель попадал в личную сталинскую номенклатуру. Шумную и даже скандальную известность Михаил Бубеннов получил после своей резкой критической статьи о романе Валентина Катаева «За власть советов», опубликованной в «Правде».

Я не собираюсь защищать или хулить эту статью, признаюсь, и романа «За власть советов» я не читал. Повесть Катаева «Белеет парус одинокий» включалась в школьный список для обязательного чтения. Странно выглядело появление в «Правде» разгромной статьи в разгар неумеренных восхвалений романа и выдвижения его на Сталинскую премию.

Не знаю, с какого времени появились в советской литературе писатели, неприкасаемые для какой-либо критики. В статьях, в литературоведческих работах рассуждать можно было об их творчестве только в восторженных тонах, указание даже на мелкие огрехи считалось святотатством и могло вызвать даже обвинение в антисоветской деятельности. А если критик касался «неприкасаемого» еврейской национальности, то сразу же возникало обвинение в антисемитизме. Самое печальное, а быть может, смешное состояло в том, что произведения «неприкасаемых» в своем подавляющем большинстве отнюдь не были совершенством. «Неприкасаемость» порождала падение критерия требовательности и вела к вырождению литературы.

Шло время, одни имена сменялись другими, литературные произведения, объявленные классикой, умирали при жизни их авторов, появлялись новые «неприкасаемые», вызывая гниение литературного процесса.

Иногда вдруг свершалось ниспровержение какого-либо «неприкасаемого». Обычно это исходило не из среды литераторов, а от властных партийных структур.

Валентин Катаев давно и прочно входил в сонм «неприкасаемых», его позиция в литературе была несомненно прочнее, чем у Бубеннова, едва лишь выскочившего в лауреаты.

Появление статьи Бубеннова в «Правде» имело свою закулисную историю, известную узкому кругу лиц, причастных к кухне, где вываривались в идеологической щелочи литературные события. Писал он ее для журнала «Октябрь». Федор Панферов статью отклонил.

– Испугался! – объяснял Бубеннов.

Отклонили и другие журналы.

Бубеннов обратился с жалобой, что Катаева оберегают от критики, в ЦК партии. Письмо попало, как то и было положено, к секретарю по идеологии Михаилу Андреевичу Суслову. Бубеннову позвонил кто-то из его помощников и сказал, что Суслов не одобряет содержания статьи.

Бубеннов ответил дерзостью по тем временам необыкновенной. Надерзив, смутился, это его подвигло тут же послать письмо Сталину. Несомненно, он находился под воздействием эйфории от внезапно обрушившейся на него славы с романом.

Для сегодняшнего читателя, особенно для тех, кто вступил в сознательную жизнь в «перестроечное» время, звучит странно: письмо Сталину по поводу публикации критической литературной статьи. И действительно: Сталину ли, главе государства, «вождю мирового пролетариата», заниматься литературной полемикой? Такова эпоха. К Сталину обращались и не с такими мелочами. Другое дело, очень редко обращение к нему доходило и по серьезным проблемам получало отклик. А если следовало его вмешательство, то каждое слово его указания вписывалось в основы политики партии.

Каковы были шансы, что Сталину доложат о письме Бубеннова? Сработал, однако, механизм, необъяснимый для смертных. Не прошло и суток, на квартире Бубеннова, в довольно поздний час, раздался телефонный звонок. Сталин лично позвонил Бубеннову, одобрил содержание статьи и посоветовал опубликовать ее в «Правде».

Вот и гадай, что открыло статье «зеленую улицу»? Не было ли это отражением борьбы за влияние каких-то лиц в аппарате ЦК? Похоже и на то, что Сталин поправлял Суслова, ориентируя его на какую-то еще не очень-то ясную линию в идеологии.

Опять же, сегодняшнему читателю, а еще и молодому человеку на девятом году «перестройки», после низвержения власти ЦК КПСС, в обстановке, когда газетная критика ни во что не ставится, трудно представить, что означала критическая статья о литературном произведении.

Одним ударом Валентин Катаев лишился возможности получить Сталинскую премию за свой военный роман, выводился из «неприкасаемых», останавливались все переиздания романа, повесть «Белеет парус одинокий» исчезла с полок школьных библиотек.

Надо полагать, что об обращении Бубеннова к Сталину и о реакции Сталина знал узкий круг лиц. Писательская общественность раскололась на два лагеря: одни поздравляли Бубеннова, другие одолевали анонимными звонками по телефону с угрозами. Поползло по Дому литераторов обвинение Бубеннова в антисемитизме, наиболее солидные сторонники Катаева взяли его под прицел, выжидая момента нанести ответный удар.

Позже такой момент был найден, подобран со снайперской точностью, и я полагаю, что и свалил Бубеннова. Но это много позже.

Я не думаю, что Бубеннов изначально был настроен агрессивно к сотоварищам по еврейской национальности. На Катаева он поднялся как на конкурента. Обидно было, что его «Белая береза», хотя и получила первую Сталинскую премию, столь бурных восхвалений в печати не дождалась, как роман Катаева.

После статьи о романе Катаева он не мог не обратить внимания, что атакует его еврейское крыло Союза писателей. Всякое действие рождает противодействие.

Потом, много лет спустя после этой истории, я узнал, кто присоветовал Бубеннову поднять вопрос о псевдонимах. Лукавый был совет.

Федор Панферов значительно глубже знал этот вопрос и знал, что вопрос этот болезненный и, поднятый в том свете, как его поднял Бубеннов, жестокий вопрос.

Псевдонимы не появляются ради забавы, ради кокетства – крайне редко. Редки были русские фамилии у лиц еврейской национальности, если и были, то явились из царского прошлого, когда еврейская фамилия могла помешать ее обладателю и учиться, и заниматься делом даже и в финансовой области. Эти русские фамилии у лиц еврейской национальности к псевдонимам не относятся, хотя их могли получить в наследство и литераторы.

В двадцатые и тридцатые годы в советской стране еврейская фамилия, напротив, была фактором, благоприятствующим для продвижения в любые сферы деятельности.

В те далекие годы, я называю далекими и годы пятидесятые, мало кто знал о зигзагах сталинской национальной политики, а еще меньше знали о зигзагах его внешней политики. С конца 1934 года в глубочайшей тайне Сталин начал зондировать возможность соглашения с Гитлером о переделе или о разделе мира, искал пути сближения с ним. Германию посетили несколько его секретных миссий. Гитлеру в ту пору было выгоднее играть на антибольшевистских настроениях крупных капиталистических стран, выменивая на объявление крестового похода против коммунизма разного рода существенные политические уступки. Зондаж продолжался, Гитлер его не прерывал и под разными предлогами затягивал, оставляя возможность соглашения со Сталиным про запас. Одной из причин, якобы затрудняющих такое соглашение, гитлеровская сторона выдвинула еврейский вопрос. Гитлеровская сторона указывала, что Германия не может положиться на союзника, в правительстве которого превалируют евреи, евреи же занимают и ключевые посты на всех решающих направлениях в политике.

Еврейский вопрос в середине тридцатых годов вызвал озабоченность Сталина. Ему казалось, что каждый еврей в душе скрытый троцкист. Его личная борьба с Троцким уже переносилась им на борьбу с лицами еврейской национальности.

Хотел ли Сталин устроить еврейский геноцид перед войной или не считал это возможным, мы уже никогда не узнаем. Однако, когда наметилось реальное сближение с Гитлером, он решил вопрос чисто по-сталински: евреям, выступающим публично в печати, повелел изменить еврейские фамилии на русские или, иначе говоря, скрыться под псевдонимами. В «Правде», в аппарате ЦК с табличек на кабинетах исчезли еврейские фамилии, взамен появились русские.

В своей статье, или, точнее сказать, заметке, Бубеннов совершенно не коснулся этой проблемы. Я полагаю, что он и не знал ничего о директивном взятии псевдонимов.

Не подумал он и о том, что царившая неустойчивость в еврейском вопросе после войны не способствовала возвращению прежних фамилий, а, напротив, плодила новые псевдонимы.

На поверхности лежал неотразимый аргумент, правда, чисто демагогического характера: в стране, где во главу национальной политики поставлены принципы интернационализма, псевдонимы неприемлемы.

В разные времена могут быть различные точки зрения на проблему в зависимости от информированности и подготовленности понять проблему.

Сегодня, скажем, с сегодняшним владением проблемой, будь на то необходимость моего решения, я не опубликовал бы статью Бубеннова. Псевдонимы без особых к тому причин, конечно, не нужны, но стоило бы признать, что в конце сороковых и в начале пятидесятых годов в стране имели место основательные причины лицам еврейской национальности, работающим в области литературы, брать псевдонимы. Под пристальным взглядом ЦК и КГБ под псевдонимом скрыться было невозможно, но не надо забывать, что кампания против космополитизма, развернутая в 1947 году, не могла не вызвать недоверия в массах к еврейским фамилиям, а у евреев – поселить ощущение неустойчивости своего положения.

Много позже я узнал, что появление статьи Бубеннова на страницах газеты не было лишь волеизъявлением Федора Панферова или главного редактора «Комсомольской правды» Дмитрия Петровича Горюнова. Вопрос решался в очень высоких инстанциях, а все было подано как невинное удивление писателя: зачем нужны литературные псевдонимы? Не прошло и года, как начался страшный процесс над врачами-евреями, в инстанциях ходили слухи о поголовном переселении всех лиц еврейской национальности из Москвы.

В эту накаленную обстановку и врезался Бубеннов со своей заметкой.

Опять же, перенесемся в те далекие времена. Сегодня такая публикация или прошла бы незамеченной, или вызвала бы полемику, на том все и закончилось бы. В те времена статьи в «Правде» носили силу закона, а выступление любой центральной газеты носило директивный характер, если оно не дезавуировалось каким-либо указанием сверху.

Статья оказалась хвойным сушняком, брошенным в костер. В Союзе писателей, у кинематографистов, в театральном мире, вообще в мире искусства и в среде интеллигенции вспыхнул яростным пламенем вяло тлевший до этого времени костерок. Сразу же были забыты все призывы к консолидации, к идейно-организационному единству. Раскол по национальной принадлежности русских и русскоязычных литераторов, тщательно приглушаемый заклинаниями партийных и литературных вождей, полностью обнажился.

Бубеннов уязвил своих недоброжелателей, но значение его выступления переросло замысел автора.

Нашлись силы, не посчитавшиеся с авторитетом «Комсомольской правды», центрального печатного органа комсомола, верного помощника партии.

Константин Симонов, в те времена писатель, облеченный властью в литературе, секретарь Союза писателей СССР, главный редактор «Литературной газеты» (всех его титулов не перечтешь), опубликовал заметку, в которой отхлестал Бубеннова и с вызовом подписал вместо Константин – Кирилл.

В те годы к такого рода полемическим выступлением относились очень ревниво. Излишне ревниво, никто не хотел принимать в расчет, что не в полемике решается судьба литературы, а талантом и возможностями свободного его выражения, а вот свободы-то все годы большевистского режима и не было.

Бубеннов и сочувствующие ему рвались в бой. Далеко не все, а скорее почти все, рвавшиеся в бой, не понимали скрытый смысл заметки Бубеннова. Действовали скорее по принципу «наших бьют». Русское крыло Союза писателей поднималось на еврейское крыло. В редакцию посыпались писательские письма, резкие и злые, читательские письма более сдержанные, больше с вопросом: что за предмет для ожесточенного спора? Некоторые даже присылали ответы К. Симонову. Выбрать было из чего, но из ЦК раздался звонок заведующего сектором центральной печати Владимира Семеновича Лебедева. Он «посоветовал» главному редактору «Комсомольской правды» в полемику с «Литературной газетой» не вступать. Такой совет не мог иначе расцениваться, как директива ЦК. Но и последнее слово за Симоновым как оставить?

Бубеннов написал ответ с кричащим названием: «Крепки ли пуговицы на Вашем мундире, К. Симонов?» Это сочинение пошло по писательскому кругу, собирая подписи.

«Комсомольская правда» не собиралась публиковать этот ответ. Мне и заведующему отделом критики Виктору Тельпугову главный редактор поручил составить сдержанный ответ в несколько слов. Ответ родился: без особой на то нужды нет причин менять имя и фамилию, данные отцом и матерью.

Горюнов колебался, давать ли эту заметку, запрет действовал.

А тут раздался звонок Бубеннова главному редактору. Бубеннов сообщил, что ответ Симонову даст Михаил Шолохов, и просил приехать к нему наутро на встречу с Шолоховым.

В журналистских кругах было известно, что Михаил Шолохов крайне неохотно выступает в печати, да еще в полемике.

У Горюнова не было уверенности, что Шолохов явится на квартиру к Бубеннову, да к тому же еще и ввяжется в полемику. Не желая оказаться в смешном положении, он поручил мне поприсутствовать на готовящейся встрече. Я тоже не очень надеялся на такую встречу.

Утром, в половине десятого, на квартире Бубеннова собрались самые деятельные его защитники: Семен Бабаевский, Анатолий Софронов, Аркадий Первенцев, Елизар Мальцев (позже он переметнулся в другой стан, к оппонентам Бубеннова, порвав с русским крылом Союза писателей).

Интересная встреча. Я еще только приобщался к литературной среде, начал работать над первым своим романом «Тихие Затоны», на собравшихся должен был как будто смотреть снизу вверх. А вот не получалось снизу вверх, и не от уверенности в своих творческих силах, а от знания литературы и от внутреннего неприятия творчества этих «классиков», насквозь лживого и конъюнктурного. Воспитан я был на русской и мировой классике, а не на советских поделках, правда, тогда еще не мог представить себе, сколь прочны оковы партийной цензуры, сколь они мало дают места для творчества.

Быть может, мое далекое от почтительности отношение к этим именам позволяло мне увидеть то, что почтительность к ним скрыла бы от глаз.

Положим, исключая Бабаевского, с каждым из них я был знаком ранее по работе и в редакции «Известий», и в «Комсомолке», а с Елизаром Мальцевым мы занимались в Литературном институте Союза писателей (поучился я и в этом специфическом институте), ходили на семинары по прозе к Леониду Леонову и Константину Федину. Отличался он заискивающим характером перед сильными мира сего, ныне же я его увидел и самого в «классиках». За серенький роман «От всего сердца» о процветании колхозной деревни он получил Сталинскую премию. Из романа сделал оперу, ее поставили в Большом театре. Опера с треском провалилась, Елизар стал посмешищем в литературных кругах.

Я все еще новобранец, а он уже генерал, и рядом с ним генералы от литературы. Как тут не вспомнить бродивший тогда в писательских кругах анекдот. У подъезда Московского Дома литераторов стоят два вальяжных полковника Фадеев и Симонов и беседуют, перекрыв вход в подъезд. Подходит поручик. Надо бы ему пройти, да вход полковники загораживают. Пришлось ему обратиться с просьбой чуть посторониться.

– А ты кто таков? – спрашивает у него полковник Симонов.

– Поручик Лермонтов…

И тогда моему пониманию было доступно, что эти «генералы» всего лишь калифы на час. Где сегодня, на какой полке искать трехтомник Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды», романы Елизара Мальцева, стихи Анатолия Софронова, книги Аркадия Первенцева? Забыта и «Белая береза» Бубеннова. Время безжалостно, но и справедливо сняло с них лауреатский лоск, но в те дни они осознавали себя вершителями великой русской литературы. Осознавали ли? Приглядевшись, можно было заметить, что их что-то грызет изнутри, чего-то им не хватает, хотя все миллионеры, быть может, сомневались и сами не понимали природу своего взлета? Отсюда выработанные позы, долженствующие подчеркнуть их значение, выпятить его постановкой голоса; пустословие сочеталось с барственным тоном. Такое ощущение, что все они ходят, приподнявшись на цыпочки.

Попроще держался хозяин дома, поглотило все его мысли и чувства уязвленное самолюбие, и казалось ему, что вот еще одно усилие, еще рывок, и пуговицы с мундира Симонова, вырванные с мясом, рассыплются по полу. Улыбчив и сдержан более других Анатолий Софронов, ему, пожалуй, единственному из всей компании было присуще чувство юмора, и он умел взглянуть на себя со стороны. Что ни говори, сказывалось интеллигентное происхождение. Да и на цыпочки не надобно привставать при его росте. А Елизару Мальцеву как не привставать, это при малом-то росте. Аркадий Первенцев играет привычную роль партийного мудреца. Семен Бабаевский в жестах и в словах «живой классик», – не говорит, а изрекает.

Перед кем игра? Не передо мной же, слишком для них незначительная фигура, друг перед другом играли в значительность.

Звонок в дверь. Хозяин поспешил в прихожую. Мягкие шаги, негромкое покашливание, в кабинет вошел Михаил Александрович Шолохов. В кабинете словно посветлело. Ни малейшей игры, естественен, простота кажущаяся, удивительное, почти незаметное, чувство достоинства. Речь проста, без патетики, прозвучало и его любимое словечко «дескать». Генералы полиняли, и оказались они перед маршалом вовсе не генералами, а всего лишь солдатами.

С Шолоховым его старый друг, писатель Ефим Пермитин (о нем несколько позже).

Шолохов поздоровался с каждым за руку, извлек из галифе пачку «Беломора», закурил и, улыбнувшись, спросил:

– Ну и как? Ввязались в драку, а как ее закончить, не подумали?

Кто-то заметил, что Симонов превратил «Литературную газету» в собственный орган.

– Очень жаль! – отпарировал Шолохов. – Вас очень жаль. Такие богатыри отдали свою газету. Почему ваши пороховницы оказались без пороха? Где ваше «товарищество»?

Игра слов из «Тараса Бульбы», как потом я узнал, была любимой присказкой Шолохова.

– Наше товарищество в сборе! – в тон ему ответил Анатолий Софронов. – С Костей Симоновым мы разобрались бы, да у него защитники, с ними нам не разобраться без тебя, Михаил!

– Это как понять? – спросил Шолохов.

Софронов указал на меня:

– Вот «Комсомольская правда»… Федор, объясни.

Я пояснил, что из ЦК пришло указание прекратить полемику и Симонову не отвечать.

– От кого указание?

– От Лебедева…

– Лебедев еще не ЦК. С Сусловым говорили?

– От него и указание! – уточнил Софронов.

– И Суслов еще не ЦК.

В разговор вступил Бубеннов:

– Вот, я написал ответ: «Крепки ли пуговицы на Вашем мундире, К. Симонов?» Прочесть?

– Не надо! – остановил его Шолохов. – Могу сразу ответить: пришиты крепко! Вам известно, кто пришивал?

– Сионисты пришивали! – выскочил Мальцев.

– Ой ли! – усмехнулся Шолохов. – Есть на его мундире пуговицы, пришитые и вами. Кто его избирал в руководство Союзом? Что же никто из вас не встал на бруствер?

– Сионисты его в гении произвели, а как дойдет до русских, так топчут! – не унимался Мальцев.

– А вы не давайте себя топтать.

Шолохов подошел к Первенцеву:

– Разве тебя, Аркадий, стопчешь? Это какого же коня надо оседлать, чтобы стоптать тебя? Не тот виноват – кто бьет, а тот – кого бьют! Костя Симонов игрок! Джек Лондон прекрасно расписал, как гнали наперегонки собачьи упряжки, чтобы первыми застолбить золотоносные жилы. Так и Костя Симонов – тему застолбит, а у нас смотрят на тему, а не на то, как она раскрыта. Я не знаю, что вы хотели выиграть, заговорив о псевдонимах, а вот что он хочет выиграть, видно, не заглядывая в его карты. Ищет популярности у шумливой литературной публики. А тебя, Бубеннов, эта публика отныне бить будет нещадно.

– Уже окрестили антисемитом! – заметил Бубеннов.

– Чтобы руки тебе не отбили, – продолжал Шолохов, – надобно Костю Симонова поставить на место. Это уже моя забота… Я сейчас от вас в ЦК, вечером встретимся.

– Прошу ко мне! – поспешил с приглашением Бубеннов.

– В штаб ВРК! – восторженно воскликнул Елизар Мальцев.

– Революции, братцы, я вам не обещаю. Псевдонимы – это конечно же пустяки. Шолом-Алейхему псевдоним был не нужен, ему не надобно прятать бесталанность за русской фамилией, но и Косте Симонову не по плечу хозяйничать в русской литературе, сам еще в начинающих ходит, хотя и звенят медали у него на груди. Машина есть у кого-нибудь до Старой площади подвезти или вызывать?

Машины у каждого. У подъезда стоят. Шолохов предпочел машину «Комсомольской правды». Пояснил:

– Не люблю я писателей за рулем. Предпочитаю профессионалов.

С нами поспешил выйти Семен Бабаевский. Неспроста торопился, при всех постеснялся спросить:

– Михаил Александрович, что скажешь о моем «Кавалере…»?

Шолохов остановился, взглянул почему-то на меня, усмехнулся и обернулся к Бабаевскому:

– Не понимаю, Семен, как это получается: за первую книгу первая премия, за вторую – вторая, за третью – третья… Было бы понятно, если степени возвышались, а не понижались!

– Это все они, псевдонимщики! – ответил Бабаевский.

– Они что же, за тебя роман писали?

Мы сели в машину, а Бабаевский застыл на месте, как городничий в заключительной сцене «Ревизора».

В редакции смутились обещанием Шолохова дать ответ Симонову. Такое выступление в интересах газеты, а как быть с запретом продолжать полемику? Да и в какую форму выльется ответ?

Ответственный секретарь редакции Александр Плющ переспросил:

– Шолохов? Какой Шолохов? Не Шолохов ли Синявский?

Горюнов поморщился:

– О Шолохове-Синявском нет речи…

И все же до последнего часа Горюнов не верил, что состоится выступление Михаила Шолохова. К Бубеннову не поехал, послал меня, а своим полномочным представителем – Владимира Семенова, заместителя главного редактора.

В сборе оказались все те же лица. Стол накрыт для ужина, но за стол не садились, ждали Шолохова. Приехал он с небольшим опозданием.

У всех на уме один вопрос: будет ли писать ответ, но спросить никто не решился. Шолохов, ничего не объясняя, сразу прошел в кабинет и попросил несколько листков бумаги.

Я же мог наблюдать, до каких градусов может накалиться литературная борьба. К сожалению, не за литературу, а за кусок сладкого пирога, в который превратил Союз писателей литературу. За что они боролись, собравшиеся в тот вечер на квартире Бубеннова? За что боролась группировка Симонова? Все, и те и другие, состоящие в полной зависимости от идеологов аппарата ЦК КПСС.

Что они защищали? Чистоту и значительность советской литературы, мертворожденное дитя тоталитарного режима? Вся нелепость коллизии состояла в том, что и те и другие равно были далеки от возможности соблюсти чистоту и высокие достоинства русской литературы и из-за идеологических шор, и по слабости своих способностей. И те и другие были только участниками дележа сладкого пирога, который выставляли «на шарап» хозяева страны и глядели на соревнующихся, кто из них усерднее служит за подачку.

Там, наверху, на партийном Олимпе, заваривалось варево по рецептам, о которых мало кто знал, а здесь, внизу, отзвуком – полемика о псевдонимах. Сомнительно, чтобы К. Симонов был сионистом, он просто оценил выгоду работы в системе еврейской национальной сплоченности и воспользовался этим национальным свойством для своего возвышения. Он мог быть беспощаден к русским писателям, а по персту указующему становился столь же беспощадным к писателям еврейской национальности. Не он ли после смерти Сталина, который стоял на пороге организации крупнейшего еврейского погрома, призывал всех во всем следовать сталинским заветам? А ведь был талантлив и оставил след в русской поэзии, разменяв свой талант на конъюнктурные поделки и администрирование.

Итак, понятна позиция Бубеннова и иже с ним, также понятна и позиция Симонова и тех, кому он подыгрывал. Что же побудило Шолохова вмешаться в это бесплодное сражение под одеялом идеологического отдела ЦК? Тогда, впервые его увидев, я еще мог думать, что его волновала проблема псевдонимов и механическое засилье литераторов еврейской национальности над русскими. Я тогда совершенно не представлял себе, как он оценивает творчество тех, за кого как будто бы собрался заступиться. Какое он отводил им место в литературе?

Не так-то долго он сидел над ответом. Пригласил всех присутствующих в кабинет и прочитал блестящий памфлет на Симонова «С опущенным забралом». По проблеме псевдонимов он скользнул, а прямо поставил вопрос, что и кого защищает Симонов. Ясно дал понять, что маневр Симонова разгадан, а оттого невнятна его речь и недоступна для народа. Много позже я понял, что, выступи против Бубеннова кто-то другой, он не вмешался бы. Но видимо, в его сознании созрело решение, что Симонову пора указать его место в литературе и напомнить ему, что он совсем не мэтр, а такой же ученик, как и Бубеннов.

Попутно замечу, что две страницы машинописного текста были написаны без поправок. Об этой особенности писать без поправок разговор еще впереди.

Памфлет жесткий, удар неотразимый, так и ушел на долгие времена образ Симонова – бойца с опущенным забралом, ремешки которого туго затянуты на подбородке.

Литературные «генералы» возрадовались, Семенов смутился. Он понял, что не ему решать судьбу этой публикации, да еще при указании ЦК приостановить полемику. К. Симонов прочно стоял в рядах «неприкасаемых». На нас с Семеновым выпала доля отвезти памфлет в редакцию. Семенов поинтересовался, как бы он мог связаться с Шолоховым, если возникнут какие-либо вопросы.

Шолохов сухо ответил:

– По тексту вопросов не должно возникнуть. Завтра прочту в «Комсомольской правде».

Литературные «генералы» были опытными царедворцами, да и Семенов в таких позициях разбирался. Сразу все поняли, что Шолохов с кем-то согласовал свое вмешательство в полемику. Аккуратно поинтересовались, у кого он днем побывал в ЦК. Но разъяснений не получили.

Горюнов не ждал. Молча взял рукопись и прочитал, благо невелик был ее объем.

Так же молча снял трубку с аппарата кремлевской связи. Слышимость по этой линии связи отличная. Мы слышали, кто и что ему отвечал.

Горюнов соединился с первым секретарем ЦК ВЛКСМ Михайловым. В высшей партийной номенклатуре лицо заметное.

– Николай Александрович, – сказал Горюнов, – Шолохов написал ответ Симонову.

Оттуда вопрос:

– Он подписан Шолоховым?

– Написан его рукой и подписан. Прочитать?

– Завтра прочту в газете. Проследи, чтобы все было слово в слово, запятая в запятую.

Горюнов положил трубку и взглянул на нас:

– Слышали? Проследите до выхода газеты!

Нетрудно было догадаться, что публикация памфлета предрешена в самых высоких инстанциях. Конечно, было интересно узнать, в каких именно, но… Узнали позже.

На другой день разразился скандал в «литературном семействе». Кто-то поздравлял меня за смелость с публикацией памфлета, будто бы заведующий отделом мог решить вопрос о его публикации, кто-то высказывал опасения за мою литературную судьбу (опасения не напрасные), раздалось несколько телефонных звонков с угрозами.

Позже, много позже, когда я уже стал близок к Шолохову и он доверял мне, открылось, что в тот день, когда был написан памфлет, он побывал у Сталина. Конечно же не по поводу псевдонимов. Разговор о полемике зашел попутно. Сталин сказал, что ему известно о расколе в Союзе писателей и об остаточных рапповских настроениях. Он отрицательно высказался о выступлениях Бубеннова и Симонова. Они, дескать, ходят вокруг да около, а откровенно сказать о еврейском вопросе боятся. Болезнь нельзя загонять внутрь.

И вот они слова, появившиеся в памфлете:

– Интересно было бы знать, – сказал Сталин, – кто дал Симонову паспорт на маститость и бессмертие? Кого он защищает, что защищает, от кого защищает? С народом надо говорить внятно!

В то же время известно, что Сталин, а никто другой, из года в год награждал Симонова Сталинскими премиями. Мало кто мог соперничать с Симоновым по количеству лауреатских медалей. Не препятствовал он выдвижениям Симонова на руководящие посты в Союзе писателей, одобрил его избрание депутатом Верховного Совета СССР, ввел в высшие партийные органы. Неужели Сталину понадобился Шолохов, чтобы придержать Симонова за узду?

Дело сложное, связанное с какой-то игрой Сталина не с Симоновым, а с теми, кто стоял за ним. Мы увидим, что в несколько похожей ситуации, но значительно сложнее, Сталиным была разработана политическая интрига, в которой он намеревался использовать Шолохова. Об этом позже.

Шолоховским памфлетом Сталин лишь погрозил пальцем своему присяжному. По-видимому, этого оказалось мало, и он еще раз разрешил выступить с критикой одного из самых «неприкасаемых».

И на этот раз для критики К. Симонова была избрана «Комсомольская правда».

Вот уж не ожидал: мне на квартиру позвонил Шолохов. Меня не случилось дома, к телефону подошла мама. Она всегда интересовалась, кто меня спрашивает. Велико же было ее удивление, когда она услышала имя Шолохова. Она относилась к горячим почитательницам его таланта.

Шолохов поинтересовался, кто с ним говорит, и попросил:

– Мать, поищи Федора, очень он нужен.

И оставил свой московский телефон. Мама нашла меня по телефону в редакции.

Я впервые позвонил на квартиру к Шолохову. Кому как, а для меня это было не рядовым событием. Шолохов попросил немедленно приехать к нему.

На его квартире, в Староконюшенном переулке, я застал Ефима Пермитина и заведующего отделом критики журнала «Октябрь» Михаила Романовича Шкерина.

– Как комсомольцы? – встретил меня вопросом Шолохов. – Остался еще порох в пороховницах? Не оробели перед Костей Симоновым? Готовы поговорить о том, что он есть в литературе? Михаил Шкерин написал статью «Живое и мертвое в творчестве К. Симонова». Да вот никто не хочет связываться с Симоновым. Возьмешь в «Комсомолку»?

Если бы всерьез, а не с юморком был задан вопрос, подивился бы я его наивности. Публикация такой статьи не входила, пожалуй, и в прерогативу главного редактора.

Дали мне тут же прочитать статью. Статья была написана для журнала, для газеты ее надобно было сокращать. У меня недоумение, почему предлагают в «Комсомолку» статью, написанную завотделом критики журнала «Октябрь»? Если уж Шолохов взялся поддержать это выступление, почему ему не переговорить с Федором Панферовым? Спишем это мое недоумение не на наивность, а на мою неосведомленность об отношениях, сложившихся между Панферовым и Шолоховым еще в тридцатые годы.

Статья не вызвала у меня возражений. Я никогда не состоял в поклонниках творчества Симонова, а непомерное захваливание каждой строчки, выходившей из-под его пера, создавало надуманную фигуру в литературе.

Лично я с ним не был знаком, хотя в лицо его знал, сомневаюсь, чтобы он знал меня в лицо. Однажды мне довелось быть свидетелем его нечестной игры. Шло обсуждение выставляемых на Сталинскую премию произведений в Союзе писателей. Заседание вел Александр Фадеев. Чуть не первым в списке стояли китайские дневники Симонова. Он побывал в Китае корреспондентом, очерки публиковались в газетах. Обычные, ничем не примечательные, скучные очерки. Публикация их вызвала недовольство Мао. Тоже, наверное, не по делу, а по капризу китайского «вождя». Об этом было широко известно среди журналистов. С мнением Мао тогда считались, опять же по политическим соображениям. Всякому было ясно, что при наличии недовольства Мао Сталинская премия этим дневникам не была бы присуждена. Вместо того чтобы отказаться от представления этих дневников на премию, Симонов дал согласие на представление их, а на заседании сделал красивый жест. Он, дескать, отказывается, так как считает это рядовой журналистской работой. Вроде как и общественное признание дневники получили, а он сам отказался. Словом, защищать его у меня не было ни причин, ни оснований.

Статья не претендовала на всеобъемлющий анализ его творчества. Она подмечала конъюнктурные мотивы его игры на ту же публику, ради популярности у которой он ввязался в полемику с Бубенновым. Шкерин привел строчки из поэмы Симонова: «И родина не там, где ты родился, а там, где помнят о тебе». На этом и строился сюжет статьи.

Для кого предназначались эти слова? И выражали ли они чувства К. Симонова, поэта фронтовых лет, вкусившего славу на русской земле фронтового поэта, какой он нигде и никогда не имел бы по мере своего таланта. Нет, конечно! В этих строчках он расшаркивался перед теми, кому было действительно безразлично, где родиться, лишь было бы сытно и уютно.

Я взял статью, пообещав показать ее главному редактору. Шкерин сократил ее до газетного объема.

Горюнов еще не остыл после полемики по поводу псевдонимов. Полагаю, что он имел немало неприятностей от «симоновцев».

– Будем печатать! – сказал он и дал указание поставить статью в номер.

Статья уже была заверстана, я ждал появления контрольной полосы, и вдруг указание – «снять». Опять возникла фигура Владимира Семеновича Лебедева. По установленному тогда порядку тематические планы центральных газет посылались накануне их выхода в ЦК КПСС. Тема, автор, аннотация. Реакция была мгновенной.

И здесь браку суждено было свершиться «на небесах». Я передал наутро Шкерину огорчительное для него известие, а в обед меня пригласил к себе Шолохов.

На этот раз я застал у него Шкерина и работника отдела литературы и искусства «Правды» Кирилла Потапова.

Шолохов спросил:

– Горюнов не против публикации? Я не хотел бы навязывать ему статью. Соедини меня с ним.

Горюнов подтвердил, что он готов опубликовать статью Шкерина, но указания Лебедева нарушить не может.

Шолохов задумался. Протянул руку к телефонному аппарату, набрал номер, ему ответили, он назвался и попросил соединить с Михаилом Андреевичем Сусловым.

Я впервые присутствовал при разговоре Шолохова с одним из руководителей партии. Тогда я еще ничего не знал об их взаимоотношениях.

– Михаил Андреевич, – сказал Шолохов, – не очень-то складно писателю ходатайствовать о критике, ну а как развиваться литературе без свободной критики? Речь идет о статье Михаила Шкерина о творчестве Константина Симонова. «Комсомольская правда» готова ее опубликовать, а из сектора центральной печати запрет. Это по твоей епархии, Михаил Андреевич! Надо бы снять запрет, хватит Симонову ходить в «неприкасаемых»!

Шолохов держал трубку на отдальке, чтобы и мы слышали ответ.

– Это я посоветовал воздержаться от этой публикации, – сказал Суслов. – Что значит имя Шкерина в литературе, чтобы критиковать Симонова? Это несерьезно, товарищ Шолохов!

Шолохов ответил:

– А серьезно ли, когда меня и Леонида Леонова разносили вдребезги вчерашние портняжки и скорняки? Пудами, на вес – опубликовано погромных рецензий. Шкерин профессиональный критик, член Союза писателей, за ним книги.

В голосе Суслова послышалось раздражение:

– Товарищ Шолохов, я не против критики Симонова, но против, чтобы в этом упражнялись люди, непричастные к большой литературе. Так и передайте автору. До свидания, товарищ Шолохов!

– Вот! – воскликнул Потапов. – Говорил тебе, что не время замахиваться на Симонова. Не ставь себя в ложное положение! Зачем тебе это нужно?

– Мне это не нужно! – ответил Шолохов. – Русской литературе нужно! А вот можно ли критиковать Симонова, мы сейчас узнаем.

Шолохов достал из стола записную книжечку, разыскал в ней номер телефона и набрал его. Потапов забеспокоился:

– Ты кому звонишь?

Шолохов не ответил, соединение уже произошло.

– Саша, – начал он, – привет тебе с Дона.

Потапов успокоился и шепнул нам:

– Это он с Фадеевым.

Но разговор был не с Фадеевым.

– Саша, мне надобно переговорить со Сталиным. Возможно это?

Мы не слышали ответа, Шолохов положил трубку.

– Миша! – воскликнул Потапов. – Что ты делаешь? Подумай!

– Думать уже некогда! – ответил Шолохов.

Раздался продолжительный телефонный звонок. Потапов вытянулся, как в строю, только руку не приложил к виску. Шкерин откинулся на спинку дивана и замер.

Шолохов поднял трубку, ответил на заданный вопрос с того конца провода:

– Отличная слышимость…

Признаюсь, неведомая сила подняла меня со стула. Поднялся и Шкерин.

Слышимость действительно была отличной.

– Здравствуйте, товарищ Сталин! Прошу простить за беспокойство.

Мы услышали голос Сталина:

– Здравствуйте, товарищ Шолохов! Если бы я не хотел вас услышать, вы меня не обеспокоили бы. Я слушаю вас, товарищ Шолохов!

– Я опять к вам с нашими литературными болячками.

– Я сказал бы, с неблагополучием…

– Боюсь, напротив, со слишком самодовольным благополучием. Полное благодушие, ни слова критики.

– О ком речь?

– Литературный критик Михаил Шкерин говорит о живом и мертвом в творчестве Константина Симонова, а ЦК запрещает публиковать эту статью.

– Я не знаю о таком запрете, товарищ Шолохов. Вы читали статью?

– Читал!

– Вы считаете нужным ее публиковать?

– Считаю полезной. И Симонову есть чему учиться. Я могу послать вам статью.

– Зачем этот бюрократизм? Завтра я ее прочту. В какой газете?

– В «Комсомольской правде».

– Почему не в «Правде»?

– Комсомольцы проявили настойчивость. Не будем их обижать.

– У вас всё, товарищ Шолохов?

– Спасибо за поддержку!

В трубке послышались сигналы отбоя.

Потапов живо опомнился:

– Надо печатать в «Правде!»

– Что же ты раньше не сказал, теперь уже не переиначишь!

Тут я встал на защиту интересов своей газеты, но спор с Потаповым прервал телефонный звонок.

Шолохов ответил и, прикрыв трубку ладонью, прошептал:

– Суслов!

Отстранил трубку, и мы услышали:

– Михаил Александрович, я ознакомился со статьей Шкерина. В «Комсомольскую правду» дано указание – печатать.

– Спасибо! – поблагодарил Шолохов.

Я не случайно, с протокольной точностью, по старым своим записям воспроизвел эту сцену. Тем, кто не пережил «сталинской эпохи», трудно понять, как воспринимался этот эпизод его участниками. Жизненный и, как тогда говорили, партийный опыт у всех был различным.

Для Шкерина, старого партийца, начавшего свой трудовой путь кузнецом, вошедшим в литературу с трудовыми мозолями на руках, ответ Сталина прозвучал, конечно, как высшая справедливость. Ушло с ним с того дня навсегда, что Сталин «его поддержал».

Шолохов спросил у меня:

– Статью в ЦК посылали?

Я ответил, что не посылали.

– Вот он каков, наш идеолог!

Это он о Суслове. А потом добавил:

– Только вот что, братцы, о моем разговоре со Сталиным – молчок! Иначе я вас не смогу защитить!

В нашем настроении эти слова прозвучали диссонансом. Сталин поддержал, от кого же защищать?

Оказывается, было кого защищать, было и от кого защищать.

Шкерину очень скоро пришлось уйти из «Октября». Писательская судьба его слагалась трудно, хотя немало писателей вошло в литературу с его доброжелательной руки.

Шолохову пришлось позаботиться о его устройстве на работу редактором в редакцию художественной литературы в издательстве «Молодая гвардия».

Не умолчу и еще об одной его встрече с Симоновым.

Шкерину нужно было решать квартирный вопрос. Он обратился к секретарю Правления Союза писателей Анатолию Софронову за содействием, рассчитывая, что Софронов, противник Симонова, поможет критику, осмелившемуся критиковать всесильного «неприкасаемого». В квартире Шкерину было отказано. По каким-то причинам оргвопросы, связанные с выдачей квартир писателям, перешли к… Константину Симонову.

Он вызвал Шкерина, расспросил о его жилищной проблеме и написал резолюцию, в силу которой Шкерин получил квартиру во вновь построенном для писателей доме. И между прочим, показал ему резолюцию Софронова с мнением воздержаться от улучшения жилищных условий писателю Шкерину.

Это тоже штрих к портретам Симонова и Софронова.

Только не подумайте, что Симонов искал расположения у Шкерина!..

* * *

В схватке о псевдонимах друзей я не приобрел, а врагов нажил немало, на каждом шагу моего пути в литературу возникали препятствия и справа, и слева, а главное, за близость к Шолохову. У кого-то руки были коротки, рука Суслова не всегда, но, случалось, доставала. Пока он не ушел из жизни, ошельмованный своими соратниками, как полусумасшедший, он помнил, что я был свидетелем, как ему приходилось изменять в течение нескольких минут свои решения. Унизительно для вождя-идеолога.

Я так и не узнал, известно ли было Горюнову, что Сталин решил судьбу статьи Шкерина. Разрешительный звонок в редакцию был сделан все тем же Лебедевым; сомневаюсь, чтобы он ссылался на Суслова, а тем более на Сталина. По субординации это было не положено. Несомненно одно: Горюнов догадался, что разрешение дано с «самого верха».

Не сразу узнал, кто благословил «Комсомолку» на столь резкое выступление, и К. Симонов.

Чуть позже, месяца через два-три, он затеял странную интригу. По-видимому, кто-то его жестоко дезинформировал. Он обратился в ЦК с утверждением, что статью за Шкерина и памфлет за Шолохова писал… Шахмагонов и стоящие за ним силы. У меня потребовали оригинал памфлета. На счастье, я его сохранил. Ну а Шкерин был под рукой. Видимо, кому-то удобной показалась моя фигура, чтобы все списать на меня.

Пришлось и мне уйти из «Комсомольской правды». Предлогом была избрана, однако, не полемика о псевдонимах.

После публикации памфлета и статьи Шкерина мое положение в редакции осложнилось. Отношения с моими коллегами раздвоились. С одними установились дружеские отношения, другие проявляли откровенную враждебность, превосходящую своей мерой значение любого литературного спора. Вслед за Бубенновым и Шолоховым меня причислили без каких-либо оснований к антисемитам.

Об этом массовом идиотизме много писалось и говорилось; с легкостью необыкновенной, близкой к помешательству, еврейские литераторы зачисляли в антисемиты всякого, кто хотя бы раз посмел выступить с критикой какого-нибудь произведения, автором которого был еврей. В таких случаях человек, не будучи антисемитом, после зачисления его в эти ряды волей-неволей становился таковым.

Меня это не коснулось. Как я мог стать антисемитом, учившись в школе с еврейскими мальчиками и еврейскими девочками, имея друзей и неприятелей как среди русских, так и среди евреев. Еврейские мальчики влюблялись в русских девочек, русские девочки влюблялись в еврейских мальчиков. Русский народ всегда был терпим к людям любой национальности, именно поэтому большевистский интернационализм Ленина – Троцкого был легко воспринят в России.

Русский человек откровенен, поэтому независимо от национальной принадлежности выскажет осуждение за безнравственный поступок. А в литературе и искусстве? Если русский художник допустил слабину в своем творчестве и ему об этом сказали, никто не назовет критика русофобом; возможна острая полемика, но без примеси национальных мотивов.

Да, редакция раскололась, русские со мной, мои коллеги евреи – враждебны.

Я знал, что кто-то уже работает над тем, как меня убрать из «Комсомолки». На Шолохова броситься не смели. Но видимо, и использовать выступление Шкерина предлогом для моего удаления из газеты не могли. Надо полагать, что лицам, от которых зависела перестановка кадров в центральных газетах, было известно, кто стоял за этой публикацией.

Собственно говоря, я сам облегчил задачу.

ЦК ВЛКСМ и Союз писателей СССР созвали первое Всесоюзное совещание молодых писателей. Участники совещания были распределены по творческим семинарам. Руководителями семинаров, по мнению руководства Союза писателей, были утверждены наиболее мастеровитые из «ведущих» и «неприкасаемых».

К тому времени я уже достаточно разбирался, кто есть кто. Учеба в Литинституте и работа в творческих семинарах Константина Федина и Леонида Леонова дали понятие и о том, что такое литературное мастерство и каким должен быть руководитель семинара.

Я уже не говорю о подверженности многих руководителей семинаров групповым интересам и национальному эгоизму. Большинство из них были малообразованными людьми и вовсе не мастерами ни в прозе, ни в поэзии; все их мастерство выражалось в умении быть на виду у начальства и состоять в активе. Иные из них и статейки-то в газету грамотно написать не умели. У одного такого маэстро я насчитал сто с лишним грамматических ошибок в принесенной в газету статье на шести страницах. А орфографии вообще сей мэтр не признавал.

Я уже слышу требование, чтоб были названы имена. Не очень хотелось бы называть имена, но когда-то страна должна узнать «своих героев».

Однажды в «Комсомольскую правду» принес статью Вадим Кожевников, главный редактор журнала «Знамя», лауреат Сталинской премии, Герой Социалистического Труда. Чуть ли не в каждом слове орфографическая ошибка, ни одной запятой на шесть страниц и подлежащие, не согласованные со сказуемыми. Я показал статью главному редактору, ответ обычный: ты редактор, подготовь сам. Так же готовили статьи «неприкасаемых» журналисты «Известий», журналисты «Комсомолки» за безграмотных лауреатов. Нужна была «солидная» подпись.

У меня в руках, как у заведующего отделом литературы и искусства, оказался список руководителей всех семинаров. Так называемые молодые писатели уже во многом превзошли «мэтров».

Ныне, во всеоружии жизненного опыта, каюсь в мальчишески глупом поступке. Но тогда был молод, полон веры в то, что тогда исповедовала «самая передовая партия в мире», верил, что «там наверху» хотят тоже хорошего, как мы хотели внизу. Но видимо, я переоценил свои возможности и силы тех, кто меня поддерживал. Написал я письмо в ЦК КПСС о том, что руководство семинаров надобно пересмотреть, усилить действительно мастеровитыми и образованными писателями. И подписал, указав свою должность. Лучше бы бросился я на колючую проволоку под высоким напряжением. Сразу и сгорел, а тут уготовил себе я медленное тление. К голосу моему, конечно, никто не прислушался, а те, кто готовил состав «мэтров», зло затаили.

Дальше – еще гуще. По окончании работы семинаров собралось общее собрание участников совещания подвести итоги. Как всегда, были заготовлены дежурные выступления. Руководству ЦК ВЛКСМ и Союза писателей очень хотелось «подать» это совещание как крупное событие в культурной жизни страны, показать свою заботу о молодых кадрах в литературе. Пробиться правдивой, объективной оценке о том, что дало и что могло дать, но не дало это совещание начинающим писателям в хитросплетениях групповой борьбы и невежества «мэтров», было трудно.

В отделе литературы и искусства «Комсомольской правды» работал Владимир Дудинцев, он же и участник совещания. Он записался в выступающие, однако в число подготовленных ораторов не входил. Слова ему не давали. Он был строг и оригинален в своих суждениях о литературе, и тогда уже по первой его книге «У семи богатырей» можно было судить, что станет его имя не последним в русской литературе. Я послал записку в президиум к одному из секретарей ЦК ВЛКСМ, чтобы дали слово Дудинцеву, и подписался. Просьбу заведующего отделом «Комсомолки» удовлетворили.

На такого рода совещаниях принято было славословить и только в конце выступления допускалось несколько мелких критических замечаний. Дудинцев нарушил эту традицию, с той поры выпала ему роль возмутителя спокойствия на литературном Олимпе.

Жестко, с иронией и даже сарказмом развенчал он «неприкасаемых мэтров», показал несостоятельность их притязаний стать учителями и наставниками молодой литературы. Особо крепко досталось Семену Бабаевскому и Борису Горбатову. Не только не учителя, а вовсе и не писатели, как понималось это назначение на Руси. А ведь прав был, исчезли их книги, не оставив и следа. Растаяли восковые фигуры. Но тогда эти фигуры имели власть насмешек не прощать.

Вечером, в тот же день, по горячим следам, собралась редколлегия «Комсомольской правды». Вопрос был сформулирован в духе казуистики того времени: «Каким образом ответственный работник газеты спровоцировал выступление Дудинцева… против ЦК ВЛКСМ». К сему приложили и мое письмо в ЦК КПСС о руководителях семинаров. Обвинили в нигилистском отношении к руководству Союза писателей и ЦК ВЛКСМ.

Ждали моего покаяния, признания ошибок, но я отлично понимал, что вопрос предрешен, и, опережая предложение о снятии с работы, попросил освободить меня в связи с уходом на творческую работу. Думаю, что этим облегчил положение Горюнова, ибо он все же держал в уме возможность заступничества за меня даже Шолохова.

Я пояснил, что целиком согласен с выступлением Дудинцева, и добавил, что выбор руководителей семинаров – это издевательство над русской литературой.

– Русская литература – это прошлый век, у нас советская литература! – поправил меня Александр Плющ.

Решение было принято единогласно: «освободить от работы».

Для человека, живущего на зарплату, возникали значительные трудности, но у меня на руках был роман, и, хотя он требовал еще работы, я пребывал в уверенности, что близки его завершение и публикация, поэтому без сожаления хлопнул дверью, выходя из кабинета главного редактора.

Я собирал свои вещи в своем кабинете, ко мне зашел Горюнов.

– Ты о работе подумал? Меня просили порекомендовать толкового журналиста в ВЦСПС.

Я поблагодарил и сказал, что у меня другие планы.

– Шолохова будешь вмешивать в дело?

– Расстаемся, Дмитрий Петрович! Шолохов здесь ни при чем.

Однако я ошибся.

Уже на следующее утро ко мне раздался звонок Шолохова. Он пригласил меня к себе на квартиру в Староконюшенный переулок.

Это была первая моя встреча с ним с глазу на глаз.

– Стало быть, тебе собирать битую посуду. Рассказывай!

Я ему рассказал о ходе редколлегии.

– Хвалю, что не каялся. Будем поправлять!

Я высказал ему соображения, что работать будет уже трудно, значит, и бесполезно; и твердо сказал, что возвращаться в газету не собираюсь. Рассказал также, что работаю над романом и уезжаю к своим героям в деревню.

– Роман дело долгое, – заметил с сомнением Шолохов.

– Долгое, Михаил Александрович! – подтвердил я, но лукавил, казалось тогда оно мне недолгим.

Шолохов задумался… Через несколько дней я услышал:

– Поле боя за ними оставлять не следовало бы! А мы переформируем силы.

И я услышал нечто для себя неожиданное и удивительное:

– Может быть, и твоя правда. Не стоит с ними связываться. Предадут в малом, предадут и в большом! И на службу не ходи, дерзай с романом. Добро, что в деревню едешь. В деревне всегда к людям ближе. Мне нужен доверенный человек. Помоги мне, заполонили меня письма. Будешь в них разбираться. Не обидит тебя состоять при мне секретарем?

Обидит? Мог ли я ожидать такого доверия от человека, над книгой которого умывался слезами мой отец?

Многие сложности этого предложения в ту минуту были недоступны моему пониманию. И хотя за моими плечами была учеба в Московском университете, Высшая Дипломатическая Школа, работа в международном отделе «Известий», я все же далек был от знания, сколь внимательному досмотру подвергались значительные лица в науке, искусстве и литературе. И моя скромная фигура попадала в это энергетическое поле.

А Шолохов продолжал:

– Мой тебе совет. О нашей договоренности помалкивай. У меня много врагов, меня им не достать, будут бить по тебе…

Условились, что работа меня не связывает, в Москву будет вызывать по нужде, а письма пересылать посылками.

Три мушкетера

Не сразу, конечно, я заметил, что при его славе, при общительности, при почтительном отношении к нему многих писателей, при их поиске близости к нему или даже дружбы Шолохов был достаточно одинок. Он мягко, но неумолимо умел уклоняться от навязывающихся к нему. Приход его на квартиру к Бубеннову, человеку дотоле ему незнакомому, можно отнести к редчайшему случаю.

Некоторые писатели, точнее, члены Союза писателей, сами причисляли себя к его друзьям, обращались к нему на «ты» и «Миша», но считал ли он их своими друзьями? У него были друзья, и очень близкие, но отнюдь не из писательской среды.

Кто знакомился, хотя бы в малой степени, с биографией Шолохова, знает, сколь тяжек был путь «Тихого Дона» к изданию, на каждом шагу вставали против «братья писатели». Из всех лишь Серафимович протянул ему руку помощи, когда еще только распускался его талант. Отсюда осторожность в отношениях с писателями, отсюда и обида на тех, кто на протяжении многих лет ставил на его пути непереступимые колоды.

Я лишь понаслышке знаю, что до войны Шолохов дружил с писателем Василием Кудашевым. Василий Кудашев ушел добровольцем в ополчение и погиб под Москвой. Шолохов много раз высказывал сожаление, что не остановил его, ибо зрение у Кудашева было не для армейской службы.

На квартиру к Бубеннову Шолохова привел Ефим Пермитин, писатель старшего поколения. Ефим Николаевич Пермитин – талантливый художник, человек трагической судьбы. Много лет провел в лагерях. Автор одного из значительных романов о коллективизации «Горные орлы» был арестован по доносам завистников, которые умели убирать соперников через ОГПУ – НКВД.

В тридцатые годы многие писатели обратились к теме «второй революции». Книг о ней написано, возможно, даже больше, чем о революции семнадцатого года и о гражданской войне. «Горные орлы», как «Поднятая целина» и первая книга «Брусков» Федора Панферова, прочно стоят в ряду лучших книг о той поре, и не вина авторов, что, увлеченные идеей преображения деревни, не ведали они, как будет извращена эта идея и на российское крестьянство будет надето рабское ярмо. Ефим Пермитин родился на Алтае в старообрядческой семье. И роман об алтайских крестьянах. По образной системе, по яркому и сочному языку, по драматическим коллизиям роман – значительное явление в истории советской литературы, можно сказать, и русской литературы.

В 1943 году сыну Пермитина удалось добраться до Шолохова.

Случилось это ко времени. Шолохов опубликовал в «Правде» фронтовой очерк «Наука ненависти». Дальше еще придется коснуться взаимоотношений Сталина и Шолохова, здесь же к месту рассказать о том, как была решена судьба Пермитина.

Сталин прочитал очерк и пригласил Шолохова к себе на дачу. На даче застолье. Сталин и почти все члены Политбюро. Сталин поднял бокал за «замечательного писателя нашего времени». Пребывал он в благодушном настроении, и Шолохов счел возможным походатайствовать за Пермитина. Едва Шолохов начал о нем разговор, Сталин подозвал Берию и сказал:

– Лаврентий, это по твоему ведомству. Надо уважить просьбу Шолохова.

Шолохов собрался передать Берии номер телефона в гостинице, в которой он остановился. Берия рассмеялся:

– Я лучше тебя знаю, где тебя искать!

На другое утро за Шолоховым пришла машина Берии и доставила его в здание на Лубянке. Берия устроил роскошный прием в подражание приема у Сталина. Застолье с высшими чинами НКВД. Тосты те же: «за великого писателя современности».

По мановению руки хозяина гости разошлись. Берия привел Шолохова в рабочий кабинет и спросил:

– О ком просишь?

Шолохов назвал Пермитина и начал было говорить о его заслугах в литературе.

Берия перебил его:

– Погоди! Ты скажи: человек он наш? Хороший человек?

Шолохов заговорил о романе «Горные орлы», Берия опять перебил его:

– Роман не читал и читать не буду. Ты скажи: наш человек?

– Наш человек! – твердо сказал Шолохов. – Надо…

И опять Берия не дал ему договорить:

– Я знаю, что надо. Напиши фамилию и как зовут!

Шолохов написал.

Берия снял трубку одного из многих телефонных аппаратов, стоявших на столе, и произнес:

– Ефим Николаевич Пермитин. Писатель. Освободить, восстановить во всех правах! – и положил трубку. – Вот как надо выполнять малейшее пожелание товарища Сталина.

Можно понять, как Пермитин относится к Шолохову. По многим примерам я имел возможность заметить, что Шолохов любил тех, кому удалось ему помочь.

Появился частым гостем у него дома Михаил Шкерин. До истории с публикацией в «Комсомолке» они лично не были знакомы. Сочувствие к гонимым по древней традиции: «С Дона выдачи нет!»?

Шкерину, как уже говорилось выше, пришлось расплачиваться за критику Симонова.

Между Федором Панферовым и Константином Симоновым вдруг установилась «нежнейшая» дружба. Думаю, что Симонов не очень-то нуждался в Панферове, а Панферов искал поддержки своим новым «опусам». Этот альянс сразу произвел на свет в соавторстве статью о состоянии советской литературы. Авторы «порадовали» своей озабоченностью о литературном процессе и в особенности о трудностях, которые переживают писатели, не нашедшие своей темы в многообразии современной жизни. И вопрошали: не этим ли обстоятельством объясняется затянувшееся молчание Михаила Шолохова? И вызывались помочь выйти из творческого тупика. Этакая малиновая патока людей, ненавидевших автора «Тихого Дона».

Последствия не замедлили сказаться. Шолохов имел договор с «Октябрем» на публикацию второй книги «Поднятой целины». Он расторг договор и отдал право публикации ленинградскому журналу «Нева».

Опьяненный дружбой с Симоновым, Федор Панферов распрощался со Шкериным. Для критика, живущего в основном на зарплату, а не на гонорары, ситуация сложная. Шолохов помог перейти ему в издательство «Молодая гвардия». Ходатаи изгнания Шкерина из журнала торжествовали, но напрасно. Велика ли была его роль заведующего отделом при единоличном управлении журналом Федора Панферова, человека капризного и непредсказуемого в своих решениях, а главное – симпатиях и антипатиях.

Само собой сложился дружественный кружок Шолохов – Ефим Пермитин – Михаил Шкерин. Под знаком этой дружбы прошло несколько лет жизни Шолохова. Не побоюсь сказать, что именно эта дружба поддержала Шолохова морально в трудные годы его вынужденного молчания.

Как-то он пошутил:

– Ну что, все мушкетеры в сборе? Кто есть кто? Ну ты, Ефимша, по комплекции ближе всего к Портосу, критики всегда лукавы, стало быть, ты, Шкерин, – Арамис, ну а мне остается – Атос!

– А кто же д’Артаньян? – спросил Пермитин.

– Федор! Он моложе, и у него еще все впереди. Ему топать и топать солдатом за маршальским жезлом!

О маршальском жезле в литературе многие мечтали, даже и самозвано его прихватывали, да достался он в XX веке лишь автору «Тихого Дона», и до конца века появление еще одного маршала в русской литературе не предвидится. Шолохов стоял в стороне от той дороги, по которой мчалась в никуда вся советская писательская рать, не угадывая, что впереди пересекает ее путь река забвения.

Тот, кто сегодня займется всерьез историей советской литературы, наткнется на удивительное и малообъяснимое явление: крупнейший писатель советской эпохи, писатель бесспорного авторитета в мировой литературе и у народа, стоял в стороне от руководства Союзом писателей СССР. Я не сказал бы, что он стоял в ярко выраженной оппозиции идеологическому курсу партии, его оппозиционные настроения были глубоко запрятаны в подтексте его произведений. Выступая на съездах партии, на сессиях Верховного Совета, с отдельными публицистическими статьями и заметками, он везде подчеркивал соответствие своих взглядов с линией партии. Сталин несколько раз и в довольно откровенной и даже резкой форме проявил свое покровительственное отношение к нему, с Хрущевым установились у него дружественные отношения.

Быть может, ответ на этот вопрос будут искать в его характере, в уединенном образе жизни в станице Вешенской? Уединение в станице было относительным. Бывали времена на моей памяти, когда большую часть года он проводил в Москве.

Отсутствие способностей, нелюбовь к административной работе?

Эти свойства были не очень-то обязательны для руководителя творческого союза. Все это несомненно перекрывал бы его авторитет великого мастера, а требовательность к творчеству была движущим рычагом в развитии литературы.

При особой и вдохновенной любви Александра Фадеева к администрированию он не соответствовал главному требованию к руководителю Союза, – он не имел необходимого для этого творческого авторитета, но был послушным прислужником партаппарата. Авторитет «первого писателя» страны поддерживался партаппаратом, роем искателей возле писательской власти. Автор посредственной повести «Разгром» по причинам, не имеющим отношения к интересам литературы, был вознесен в литературные вожди. Фадееву ли было наследовать Горькому?

Я думаю, сегодня мало кто возьмется утверждать, что Союз писателей СССР был творческой, а не политической организацией, де-факто являясь подотделом идеологических инстанций ЦК КПСС.

О Боже, восклицал генерал-лейтенант русской армии граф Алексей Алексеевич Игнатьев, что может сделать майор Генерального штаба с фронтовым генералом! Во главе Союза писателей стояли писатели, но суверенитет их был номинальным. Не говоря о высшей элите партии, любой полуграмотный инструктор отдела культуры мог сломать судьбу талантливого писателя, а бездарность вознести до высот недостижимых. В установочных идеологических вопросах участвовали секретари ЦК, имеющие власть, не ограниченную ни законом, ни разумом, ни честью, ни совестью, ни нравственностью, подчинившие всё одной воле: сохранение пожизненной неограниченной власти.

Мог ли стать их присным автор «Тихого Дона»?

Но если мы даже соотнесем этот вопрос только с деятельностью Союза писателей, то можно с уверенностью сказать, что приход Шолохова к руководству им ничего, кроме общего замешательства, не вызвал бы. Оказался бы несовместимым его критерий требовательности в оценке художественных произведений с установившимся критерием ценностей за годы правления Горького и Фадеева. Шолохов не примирился бы с восхвалением литературных поделок ни по политической целесообразности, ни в интересах писательских группировок.

Попытки втянуть Шолохова в оценки произведений тех или иных авторов совершались беспрестанно, особенно к сезону присуждения Сталинских премий, а потом и Ленинских. Не в этом ли причина отчуждения Шолохова от писателей?

Не оставлялись и попытки некоторых писателей поставить его во главе Союза в своих интересах. Об этом несколько позже.

Соавторство Федора Панферова и Константина Симонова в озабоченности его молчанием имело свои последствия.

Шолохова задела эта забота.

– Читатели спрашивают, – говорил он, – когда я закончу «Поднятую целину» и роман о войне «Они сражались за Родину». Я понимаю, что эти люди не осведомлены о наших творческих трудностях. Федора Панферова давно занесло в сторону. В первой книге «Брусков» он пребывал в своем мире, а потом пошел в чужой для него мир, не познав его. А вот Симонов умен! Ему ли не знать, почему я молчу? Это не сочувствие, это скрытый донос: вот, дескать, советские писатели, и он в том числе, из сил выбиваются, прославляя светлую советскую действительность, а Шолохов молчит. Почему молчит?

Воистину Симонов был великим мастером интриги. Использовав имя Панферова для доноса на Шолохова, он попутно подставил ножку и Панферову.

Федор Панферов вдруг обратился к драматургии, совершенно не владея чувством сцены. Он написал пьесу «Когда мы красивы». Потеря критерия оценки своего творчества стала привычной для «неприкасаемых». Неудивительно, что Панферов свою поделку оценил очень высоко. Простейшим решением судьбы пьесы была бы публикация ее в своем журнале. Автору захотелось большей славы, и он обратился к новому «другу» с предложением опубликовать ее в «Новом мире».

У себя на даче он прочитал пьесу Симонову.

Вообразите этот вечер на даче. Живой, подвижный, с умом острым, ухватливым, Константин Симонов слушает впавшего в литературное детство когда-то талантливого писателя Панферова, вчерашнего противника в литературных схватках. Какое торжество разливалось в душе слушателя. Симонов похвалил пьесу. Интересный замысел!

А когда Панферов заговорил о публикации в «Новом мире», пояснил, что это было бы преступлением перед журналом «Октябрь».

Панферов опубликовал пьесу в своем журнале, а через несколько дней после выхода журнала в свет в «Литературной газете» появилась пространная статья К. Симонова «Рухнувший замысел» с полнейшим разгромом пьесы.

Панферов пожаловался в ЦК. Симонов объяснил, что со слуха не все воспринял, что замысел действительно интересен, но не разрешен драматургическими средствами.

Спрашивается, с такими вот асами литературных интриг работать в Союзе писателей? Рвать защитительные доспехи литературных интриганов, изготовленные в партаппарате, разваливать годами слагавшиеся группировки для восхваления «голых королей»?

Оглядываясь на те годы и ныне трезво оценивая обстановку в литературной среде, пришел я к заключению, что, встав во главе Союза, Шолохов подписал бы себе смертный приговор.

Каюсь, тогда, еще по должному не оценив личность Шолохова, я, как и многие другие писатели, очень хотел, чтобы он возглавил Союз.

Неслучайно, видимо, мы не можем отнести к руководителям Союза писателей, имевших реальную власть, ни Леонида Леонова, ни Алексея Толстого, писателей не только бесспорного таланта, но и оставивших заметный след в развитии русской литературы и русского языка.

На какой книжной полке найдем мы сегодня «калифов на час», увешанных лауреатскими медалями и при жизни провозглашенных классиками? К чему привели шумливые и бесплодные дискуссии, имеющие целью вбить в народное сознание книги, избранные партийными идеологами, которые Шолохов назвал в одном из выступлений на съезде «мутным серым потоком» в литературе?

Да, возразят мне, Сталин мог, хотя бы даже и по капризу, поставить Шолохова во главе Союза. Мог. Не захотел, берег его для чего-то другого.

Шолохов и Сталин

1

Да не удивится читатель, что первым именем в этой главе стоит имя Шолохова, а не Сталина. Ни того ни другого имени из нашей истории не опустишь. Имя Шолохова время отливает в бронзу, а бронзовые, медные и из иных прочнейших материалов монументы Сталина или отправлены на переплавку, или развалены на куски.

И здесь, рассказывая о Шолохове, попутно вспоминается Сталин, не в рассказах о Сталине всплывает имя Шолохова. Не Шолохов связан с эпохой Сталина, а Сталин властвовал в годы творческой жизни Шолохова.

Власть Сталина была необъятной над страной, над народом, над партией, над жизнью и судьбой Шолохова, но не над его творчеством. Отношения между ними сложились странные, порой они разрушают логику образа Сталина, каким он предстает в нашем сознании, не нарушая главного: в отношениях с Шолоховым он оставался деспотом.

Здесь я отхожу от какого-либо следования хронологии, ибо обращаюсь к событиям, которым я никак не мог быть свидетелем, а восстанавливаю их по рассказам Шолохова или близких ему людей. Вместе с тем здесь будет рассказано и о том, чему я был свидетелем.

Начнем с неприятностей, которые подстерегли Шолохова в 1952 году, хотя и явились они из прошлого. «Неприятности»… Мягко сказано. Исход их мог оказаться непредсказуемым.

В 1951 году подписчики на Собрание сочинений Сталина начали получать 13-й том. В томе было помещено письмо Сталина к известному в тридцатые годы коминтерновскому деятелю Феликсу Кону. В письме оказалось несколько строк, касающихся Шолохова. Сталин указывал Феликсу Кону, что никто не свободен от ошибок, и при этом привел пример, что и «замечательный писатель нашего времени» Михаил Шолохов совершил ошибку в освещении Подтелковского движения в романе «Тихий Дон». До появления в печати этого письма Сталин об этой ошибке Шолохова нигде и никогда не поминал.

Шолохову было над чем призадуматься. Со Сталиным он встречался много раз, никогда ранее Сталин с ним разговора о Подтелковском движении не заводил. Известно было, что материала на многотомное Собрание сочинений найти у Сталина было не так-то просто. Публикация письма к Феликсу Кону могла быть инициативой составителей собрания. Но Шолохов знал, что, в отличие от последующих вождей КПСС, Сталин был очень ревнив к своим текстам, литобработчиков не имел, к публикации своих документов относился весьма серьезно и, главное, расчетливо. Шолохов считал, что политические ситуации, связанные со своей личностью, Сталин умел просчитывать на годы вперед. К простой случайности публикацию письма к Феликсу Кону не отнес.

В те времена любое упоминание Сталиным о чьей-то ошибке обязывало ошибку эту исправить. Вместе с тем каждый том его Собрания сочинений с выходом в свет немедленно включался в программу сети партийного просвещения и от Москвы до Камчатки, от полярных зимовок до пограничных застав на Памире, во всех партийных и профсоюзных организациях тщательно «прорабатывался».

На всю страну разнеслось и для тех, кто читал «Тихий Дон», и для тех, кто ничего не читал: Шолохов ошибся в освещении Подтелковского движения.

Издательствам – это прямое указание потребовать от Шолохова исправления «ошибки». Переиздания романа были немедленно приостановлены. И сейчас же возникло попутно мнение в ЦК, что надобно бы в романе отразить выдающуюся роль Сталина в гражданской войне на юге.

Роль коммивояжера на переиздания «Тихого Дона» взял на себя Кирилл Потапов. Он рвался «редактировать» роман, правда, его «редактирование» сводилось лишь к попыткам найти в романе места для вставок эпизодов встреч Сталина с казаками. Шолохов отверг эти попытки, но с «Подтелковским движением» так просто обойтись было нельзя.

В Вешенскую хлынул поток читательских писем. Спрашивали Шолохова, в чем он ошибся, рассказывая о гибели отряда Подтелкова, интересовались, когда и как он переделает этот эпизод, особенно много пришло писем от преподавателей русского языка и литературы в школах.

Приходили письма и иного содержания. Тогда еще не все участники гражданской войны ушли из жизни, не все были уничтожены в годы террора. Но напуганы. Очень много писем оказывалось без подписи и обратного адреса. Разные они были по тону и по пониманию обстановки в литературе. Строгие, назидательные, с тоской по правде. Невежественным было в те годы мое поколение. О гражданской войне нам было внушено совершенно ложное представление. Ложь распространялась намеренно, освященная авторитетом «академиков», среди которых первенство держал некий Минц.

Правду знали немногие, но их уста сковывал страх, слово правды могло стоить им жизни.

По образованию я историк, но с первого прикосновения к этой науке мой интерес сосредоточился на Средневековье. Историю новейшего времени воспринимал как упражнения в тенденциозности. История гражданской войны и история партии не увлекали меня. Это, конечно, не подвиг, но избавило меня от многих неприятностей.

Не обошлось в письмах без упрека Шолохову. Поступился правдой, а вот Сталин поправил. Ход рассуждений был приблизительно таков: мы думали, что писателя заставили исказить правду, а выходит, что он сам, по доброй воле поспешил услужить ненавистникам казачества. Да, так могло показаться неискушенным, а их было множество. Откуда им знать, какое давление испытывал Шолохов, когда дело касалось донского казачества, над какой бездной он прошел по шаткой жердочке. В годы, когда создавался «Тихий Дон», и в последующие годы никому не дали бы сказать правды о том, что происходило на Дону.

Из некоторых писем, их было немного, следовало, что казачество поднялось в ответ на беспощадный террор, развязанный против него Лениным, Троцким и Свердловым. В письмах говорилось, что Ленин, Троцкий и Свердлов поставили задачей уничтожить всех казаков, способных носить оружие, а остальных переселить в Сибирь с Дона; Подтелковский отряд выполнял эту кровавую директиву. Письма без подписи. И вот неожиданность, одно подписано и есть обратный адрес. В нем утверждалось, что казаков уничтожали по указу, подписанному Свердловым.

Письмо заинтересовало Шолохова. Подписано было: Беляков Владимир Зиновьевич, казак из станицы Клетской. Обратный адрес московский.

– Любопытно, – заметил Шолохов, – откуда этот казачок из Клетской об указе знает?

– А был ли такой указ? – спросил я.

– Был, да я его в руках не держал. Смело он подписался. Будешь в Москве, повидайся, осторожно поспрошай, откуда об указе знает?

Владимира Зиновьевича Белякова я нашел на заводе «Красный богатырь», что в Сокольниках. Завод по производству резиновых изделий. Беляков начальник ведомственной охраны завода.

Принял он меня в своей караулке радушно. Старше Шолохова, участник гражданской войны на Дону. Работал в ОГПУ в НКВД, старый чекист. Где-то на Урале поработал в должности начальника районного отдела НКВД.

Я объяснил ему, что Шолохов интересуется, о каком указе Свердлова он упомянул в письме.

– А разве Шолохов не знает?

За Шолохова я отвечать не собирался. Откровенно говоря, меня очень насторожила смелость Белякова, подписавшего столь деликатное письмо.

Не получив от меня ответа, Беляков развил мою мысль. По его предположениям, а скорее, он в этом был уверен, Шолохов знал об этом указе, не мог не знать.

– Когда писал «Тихий Дон», по всему видно, гутарил он с казаками. И гутарил он по большей части с белыми казаками, белые казаки знали, по чьему указу резали сынов Тихого Дона. Я вот был красным казаком, а и я знал об этом указе…

Беляков высказал желание встретиться с Шолоховым, кое-что рассказать и показать ему.

Я рассказал Михаилу Александровичу о встрече с Беляковым, упомянул и о его прошлом.

Михаил Александрович дня два помалкивал, раздумывал, ибо встреч с незнакомыми людьми не любил.

А потом сказал, усмехаясь:

– Интересный сюжет вырисовывается. Давай Белякова. Погутарим с ним по-казацки.

Пригласил он Белякова не на квартиру, а в гостиницу «Москва». Встретились. Обычных посетителей в этот час не оказалось. Поговорили о Доне, вспомнили общих знакомых. И наконец, вопрос Шолохова:

– Ты видел этот указ?

Беляков выразительным взглядом окинул стены номера.

Шолохов махнул рукой и добавил:

– Пусть слушают, я не боюсь.

Беляков молча покачал головой и написал на бумажной салфетке: «Я тоже не боюсь, но лучше не надо!»

На столе к приходу гостя были приготовлены коньяк и закуска. Шолохов принял предложенную ему игру.

– Может быть, ты предпочитаешь водку? – спросил он у Белякова. – Коньяк – не казацкий напиток.

– Казака водка греет! – ответил Беляков, догадавшись, к чему этот вопрос.

– Тогда сходим в гастроном, выберем по вкусу!

Не за водкой вышли. Поговорить вышли. Я шел сзади них и беседы их не слышал. Разъяснилось все значительно позже. Тогда Михаил Александрович не поспешил с разъяснениями. Оно и понятно.

Словом, в результате этой встречи у Шолохова появилась копия указа Свердлова.

Ныне документы о расказачивании рассекречены. Копия документа, о котором шла речь, оказалась точной. Есть смысл привести его здесь целиком.

ДИРЕКТИВА ЦК РКП(б)

24 января 1919 г.

Последние события на различных фронтах в казачьих районах – наши продвижения в глубь казачьих поселений и разложение среди казачьих войск, заставляют нас дать указания партийным работникам о характере их работы при воссоздании и укреплении Советской власти в указанных районах. Необходимо, учитывая опыт года гражданской войны с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления. Никакие компромиссы, никакая половинчатость пути недопустимы. Поэтому необходимо:

1. Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем вообще казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью. К среднему казачеству необходимо применять все те меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против Советской власти.

2. Конфисковать хлеб и заставить ссыпать все излишки в указанные пункты, это относится как к хлебу, так и ко всем другим сельскохозяйственным продуктам.

3. Принять все меры по оказанию помощи переселяющейся пришлой бедноте, организуя переселение, где это возможно.

4. Уравнять пришлых «иногородних» к казакам в земельном и во всех других отношениях.

5. Провести полное разоружение, расстреливая каждого, у кого будет обнаружено оружие после срока сдачи.

6. Выдавать оружие только надежным элементам из иногородних.

7. Вооруженные отряды оставлять в казачьих станицах впредь до установления полного порядка.

8. Всем комиссарам, назначенным в те или иные казачьи поселения, предлагается проявить максимальную твердость и неуклонно проводить настоящие указания.

ЦК постановляет провести через соответствующие советские учреждения обязательство Наркомзему разработать в спешном порядке фактические меры по массовому переселению бедноты на казачьи земли.

Я. Свердлов

(Известия ЦК КПСС. 1989. № 6. С. 177 178.)

ИНСТРУКЦИЯ

5 февраля 1919 г.

На основании приказа Командующего 4-й армией и Уральского Революционного Комитета объявляется для руководства Советов нижеследующая инструкция:

§ 1. Все оставшиеся в рядах казачьей армии после 1 марта объявляются вне закона и подлежат истреблению.

§ 2. Все перебежчики, перешедшие на сторону Красной Армии после 1 марта, подлежат безусловному аресту. Чрезвычайной Комиссии предлагается строжайшим образом расследовать обстоятельства их перехода.

§ 3. Все семьи, оставшиеся в рядах казачьей армии после 1 марта, объявляются арестованными и заложниками.

§ 4. Объявленные заложниками поступают на учет местного Совета; членам указанных семей и их имуществу производится учетная перепись.

§ 5. Выезд семьям и их членам, объявленным заложниками, безусловно воспрещается.

§ 6. Все члены семей, объявленных заложниками, дают во исполнение § 5 подписку.

§ 7. В случае самовольного ухода одной из семей, объявленных заложниками, подлежат расстрелу все семьи, состоящие на учете данного Совета.

§ 8. В случае самовольного ухода одного из членов семьи, объявленной заложниками, подлежат расстрелу все члены данной семьи.

§ 9. Имущество расстрелянных конфискуется и распределяется среди бедняцкого населения.

§ 10. Выполнение пунктов настоящей инструкции возлагается на сельские и волостные Советы.

§ 11. Право наказания по § 7 и 8 настоящей инструкции принадлежит Чрезвычайной Комиссии.

§ 12. Все сражающиеся против Красной Армии с оружием в руках и перебежчики, перешедшие после 1 марта и освобожденные из-под ареста, лишаются права голоса, находясь на положении деревенской буржуазии.

§ 13. Местным Советам предоставляется право ходатайствовать о возвращении перебежчикам избирательных прав.

С подлинным верно:

Управ. Делами Ревкома

Копия верна:

Секретарь Каз. Отд. ВЦИК

Ив. Ульянов

(ГАРФ. Ф. 1235. Оп. 84. Д. 9. Л. 526.)

Удивляло меня в те дни, почему Шолохов не соединится по телефону со Сталиным. Из-за статьи Шкерина не постеснялся, а здесь действительно важнейшее дело.

И друзья и товарищи по Союзу спешили к нему с советом напрямую спросить Сталина, как переделать эпизод с Подтелковым.

Между тем переиздания «Тихого Дона» были приостановлены, не спешили издательства и с переизданиями первой книги «Поднятой целины». Это вызывало ощутимые материальные трудности. Мне не раз приходилось опровергать легенду, что у Шолохова открытый счет в банке. Не только не было открытого счета в банке, но еще и висел огромный долг Управлению делами ЦК КПСС за постройку Вешенского дома. В годы войны дом Шолохова в Вешенской сгорел от попадания немецкой бомбы. Подряд на строительство нового дома взяло на себя Управление делами ЦК КПСС. С затратами не считались, деньги, затраченные на постройку, были отнесены на счет Шолохова с выплатой в рассрочку из гонораров. Управление делами внимательно следило за переизданиями, иной раз полностью снимая весь гонорар на свой счет.

Переиздания прекратились, управделами ЦК Дмитрий Степанович Крупин встревожился. К Шолохову он всегда относился с подчеркнутой дружественностью, но дружба дружбой, а партийная касса – дело серьезное. Да откуда знать, не оказывалось ли и на Круиина какого-либо давления.

– Звони Хозяину! – настаивал Крупин. – Пока с ним не выяснишь, печатать не будут. Не выселять же тебя из дома!

Звонить по телефону Шолохов не стал, он написал коротенькое письмо с просьбой разъяснить, в чем его ошибка.

От Крупина пришло известие, что письмо передано по адресу.

Шолохов не стал томиться в Москве в ожидании ответа, прекрасно знал, что ответ найдет его где угодно. Сейчас не вспомнить, сколько времени длилась его отлучка из Москвы.

Ответа на письмо не приходило, он приехал в Москву. Единственный раз на моей памяти обратился за материальной поддержкой в Литфонд.

2

Произошло в этот его приезд нечто любопытное.

Там, где место сейчас занято новым корпусом гостиницы «Москва», стояло в те времена двухэтажное здание ресторана «Гранд-Отель». Всем иным ресторанам Шолохов предпочитал именно этот.

В «Гранд-Отеле» собрались за ужином несколько писателей, гости Шолохова. Имен не называю, дабы не возбуждать ненужных догадок и на какого-то не возвести напраслину.

Естественно, что разговор зашел все о том же Подтелковском движении, о гражданской войне на Дону. Кто-то поинтересовался, как Сталин относился к казачеству.

– В разное время по-разному… – ответил Шолохов. – Однажды я пришел к нему просить за казаков, он взглянул на меня и мрачно спросил: «Ты что, мужиколюб?» У меня слова застряли в горле. А вот не так-то давно рассказал мне об одной встрече с казаками под Царицыном.

Шолохов пересказал рассказанное ему Сталиным. Рассказчиком он был непревзойденным. В те времена у нас в стране не были в ходу карманные магнитофоны. Записать бы! Рассказ воспроизвести невозможно. Увлекал сюжет, а главное, язык. Здесь передаю только сюжет.

Под Царицыном Сталин осматривал позиции, что держали красные казаки. Не так-то далеко от передовой застал он в овраге казаков за странным занятием. Несколько красных казаков стояли кружком вокруг белого молодого казака, распростертого ничком на земле. Белый казак хватал зубами землю и глотал ее. Красные казаки, все бородачи, держали его под прицелом и помахивали нагайками.

Сталин поинтересовался, что у них происходит. В то время мало кто знал его в лицо. Ему посоветовали не вмешиваться в казачьи дела. Сталин представился, но ему не поверили, что это самое высшее начальство в Царицыне. Кто-то успел даже обозвать его «жидком». Подоспели казачьи командиры, дело разъяснилось. Сталину объяснили, что тех, кто приходил на Дон за казачьей землей, с давних пор было принято накормить вот этак землей досыта.

Сталин заметил, что кормят они казака, что это и его земля, приказал поднять казака на ноги и отпустить. Пусть, дескать, идет к своим казакам. Земля казачья, сами разберутся.

Пленный не сразу поверил, что ему дают свободу. Попросил, что, если надумали стрелять, чтоб стреляли не в спину. Сталин заверил его, что никто в него стрелять не собирается. Вывели его к передовой траншее и в спину подтолкнули. Прошел он не оглядываясь шагов с полсотни, вдруг сорвал с головы фуражку, растоптал ее ногами и бегом обратно.

Закончил свой рассказ Сталин словами:

– Теперь вот армией командует, не белый казак, а красный командарм.

В моем пересказе конечно же исчезла вся прелесть рассказа. За Шолохова не напишешь. Произвел он на присутствующих сильное впечатление. Сейчас же посыпались советы немедля написать рассказ и опубликовать.

Раздавались даже предположения, что после такого рассказа Сталин поставит Шолохова во главе Союза писателей. Шолохов поглядывал на своих коллег и посмеивался в усы. Возвратились из «Гранд-отеля» на Староконюшенный мы вдвоем.

Посидел он за столом как бы в раздумье, и не мне, отвечая своим советникам, как бы про себя, произнес:

– Индульгенции на прощение грехов я не покупаю.

А мне пора было понять, какой пролег водораздел между советскими писателями и «советским» писателем Шолоховым. Ушли на это понимание годы. Горная вершина между холмиками, да и холмики ныне с землей сровнялись…

Неужели он колебался? Неужели раздумывал, а не пойти ли обычным для того времени путем и решить все трудности, прибавив свой голос в хоре безудержных восхвалений?

Как все это было просто у Максима Горького, у Алексея Толстого, у Александра Твардовского и у других, имя которым легион.

Максим Горький, подыгрывая Сталину, да еще и в благодарность за особняк Рябушинского в Москве, произнес ужасающие слова, выводящие его напрочь из рядов гуманистов: «Если враг не сдается – его уничтожают». Но и это не принесло «буревестнику» революции спокойствия и не избавило его от «нездоровья». Почему-то он вовремя умер…

Алексей Толстой, художник огромного таланта и высокой культуры, загубил свой роман «Хождение по мукам» во второй и третьей книгах, а довеском к ним романом «Хлеб» поставил себя в ряды интеллектуальных лакеев, предал посрамлению свое родовое имя.

Коленопреклоненно воспевал Сталина в своих стихах талантливый крестьянский сын из раскулаченной семьи Александр Твардовский. По заслугам был назван «барабанной палочкой» Алексей Сурков. Не возвратили его в русскую поэзию жалкие слова оправдания, сказанные им Шолохову: «Да, но ты не сидел голой жопой на муравейнике».

Склонил голову перед всесильными дарителями литературных чинов и Константин Федин, великолепный мастер слова, образа, сюжета в романе «Первые радости», присоединив свое виртуозное мастерство к большевистскому мифотворчеству.

У будущего лауреата Нобелевской премии, прославляемого ныне вольнолюбца Бориса Пастернака родились такие строчки:

За древней каменной стеной

Не человек живет – деянье,

Поступок ростом с шар земной.

Справедливым будет признать, что и Михаилу Шолохову пришлось показать себя дисциплинированным солдатом партии ради того, чтобы открыть дорогу для публикации «Тихого Дона». Он вынужден был отложить в сторону эпопею о казачестве и откликнуться на всенародный пожар, разожженный «революцией сверху», романом «Поднятая целина», иначе погибли бы и «Тихий Дон», и его автор. Так снимем упрек и с Алексея Толстого, и с Константина Федина, и с Твардовского, оставив его Максиму Горькому, ибо ему ничто не грозило свыше того, что он получил, и Борису Пастернаку, ибо горят эти строчки огнем на имени нобелевского лауреата.

«Поднятая целина»… Очень ли автор за это заслуживает упрека? Кто же знал в тридцатом году, что колхозы задуманы не как форма коллективизации труда, а как форма жесточайшего закрепощения русских крестьян, что поставит Россию полсотни лет спустя на грань выживания?

Забегая далеко вперед, приведу здесь небольшой эпизод. В 1959 году вторая книга «Поднятой целины» наконец-то была завершена.

«Отпели донские соловьи» по дорогим сердцу автора Давыдову и Нагульнову…

Простившись со своими героями, с которыми сроднился за долгие годы, Шолохов загрустил. Как-то, пребывая в раздумье, спросил:

– Как бы узнать, сколько казачки получили в первый год колхозного житья?

В райкоме партии перерыли все архивы, чтоб найти хотя бы одну ведомость по раздаче хлеба по трудодням в 30-м или 31-м годах.

Следов документальных об этих выдачах не осталось, но живы были еще старики, которые помнили первые колхозные годы. Выдачи по три килограмма на трудодень в иной год припоминали, а по большей части так и оставались трудодни палочками в ведомостях.

Спрашивается, что же подвигло талантливых писателей, а в их ряду и Шолохова, воспевать коллективизацию?

Казалось бы, люди, умудренные жизненным опытом, должны были понять: коллективизация и все, что ее сопровождало, ломает становой хребет русскому крестьянству, что это ведет к массовому геноциду основного населения России. Однако заманчиво выглядел миф о возможности общинного коллективного хозяйствования на земле, возможность преобразовать собственнический инстинкт в разумное понимание интересов общества превыше собственного интереса.

Да, все было построено на призывах высших к низшим поставить общественное выше личного, но вот высшие… Они как? Сложную нашел форму Шолохов для этого ответа, и как же полновесно он звучит в сегодняшние дни!

Справный хозяин, Григорий Банников не хочет ссыпать семенной хлеб в колхозный амбар. Нагульнов возмущен, что тот не верит советской власти.

– Соберете хлебец, а потом его на пароходы да в чужие земли? – восклицает Банников. – Антанабили покупать, чтоб партийные со своими стрижеными бабами катались? Зна-а-ем, на что на нашу пашаничку гатите! Дожи, шеи до равенства!

Конечно, не Макар Нагульнов возил на автомобилях стриженых девок, да и сомнительно, чтобы он хотя бы раз в жизни на легковом автомобиле проехался. Целые области и республики обрекали на голод, действительно на автомобилях возили стриженых девок, жен кремлевских, а сколько золота перелили в бездонные бездны партийных касс по всему миру в погоне за призраком мировой революции!

Большего Шолохов тогда сказать не мог, не дали бы, а сказал бы, не имела бы русская литература «Тихого Дона».

И вот он, новый порог: «Подтелковское движение». Загадка не сразу отгадывается, хотя полагаю, что Шолохов ее отгадал сразу, я об этой отгадке узнал позже.

Итак, новелла о белом казаке.

Повторяю, не хотел бы гадать, кто грешен, не знаю, по каким каналам прошла информация: сразу – в ЦК или через МГБ?

Сначала пригласили Шолохова в «Правду» на заседание редколлегии, якобы поговорить о его творческих планах. Он им – о своей работе над романом «Они сражались за Родину», ему в ответ – роман ждем, а вот хорошо бы и ко времени выступить с законченным рассказом для газеты. «Именно сейчас это крайне важно», «очень важно», чтобы писатель такого масштаба возвысил свой голос. И уже не стесняясь, напрямую советуют, чтобы вспомнил что-либо из гражданской войны. Шолохов не наивный человек, да и я не мог не догадаться, что кто-то из собеседников в «Гранд-Отеле» постарался.

Главный редактор «Правды», один из тогдашних теоретиков «марксизма-сталинизма», Петр Поспелов напомнил Шолохову, как он однажды подвел «Правду», передав для публикации сырые главы из романа «Они сражались за Родину». Но «сырыми» Шолохов их отнюдь не считал. Упрек понадобился для психологического воздействия. Но не с Шолоховым играть в такие игры, а тут, как на грех, в момент поспеловских нотаций, раздался звонок аппарата кремлевской связи, в просторечье «вертушки». Именно по этой связи звонили обычно руководители партии и правительства, мог позвонить и Сталин.

Совещание редколлегии шло за огромным длинным столом на небольшом отдалении от письменного стола главного редактора.

Чтобы снять трубку вельможного телефона, Поспелову надо было встать и сделать несколько шагов к тумбочке с телефонами. Еще по работе в редакции «Известий» я знал, что усердие лиц, у которых поставлен этот аппарат, на вершинах власти оценивают по быстроте, с которой снимается трубка.

Поспелов живо вскочил, заспешил, споткнулся о ковер и упал. Падая, с отчаянием в голосе крикнул:

– Снимите трубку!

Поразительно, но никто не шевельнулся. Все оказались в шоке. Каково видеть главного редактора, одного из секретарей ЦК КПСС распростертым на полу!

Снять трубку Поспелов опоздал. С этими телефонами дело поправимое. Он позвонил на узел связи и успокоился. Звонил не Сталин. Выразительная картинка из служебного быта высшего эшелона власти того времени.

Казалось бы, невелики требования «сталинских ползунков». Почему бы их не осчастливить, не увенчав их старания небольшой новеллой о Сталине и белом казаке. Силой шолоховского таланта, жемчужной россыпью его языка, не называя Сталина ни великим, ни мудрейшим, увековечить его образ, отлитый в бронзу шолоховским мастерством.

Очень старались. До крайних пределов возможного. Дома у меня раздался телефонный звонок. Очень приветливо, очень уважительно представился мне человек, фамилии не назвав, а всего лишь по имени и отчеству из Министерства государственной безопасности. Поинтересовался, не очень ли я занят, не мог бы я к нему подъехать в приемную на Кузнецком мосту. Предложил даже выслать машину. От Покровки до Кузнецкого моста без машины быстрее добраться.

Встретил меня седой, солидный человек. Сдержанный, вежливый, с манерами, отработанными властью, сосредоточенной в его руках. Полагаю, что я мог бы поинтересоваться его фамилией, но к чему?

Он мог назваться любой фамилией, любым именем, а мне как проверить, да смысла в такой проверке не было. Для истории? В этом нет нужды, встречала меня не личность, а безликая власть.

Задача, как я теперь понимаю, была у него не из легких. В этом доме на Лубянке знали, сколь внимателен Сталин к Шолохову и ко всему, что с ним связано.

– Нам известно, – сказал он, – что вы входите в круг близких друзей Михаила Александровича Шолохова. Не сочтите, что мы интересуемся Шолоховым в каких-то целях, направленных против него.

Здесь я счел нужным подправить моего собеседника. Я объяснил, что с моей стороны назваться другом Шолохова было бы нескромно.

Собеседник смягчил ситуацию:

– Скажем так, что вы один из тех, кто часто с ним встречается и выполняет обязанности его секретаря. Такая формулировка вас устроит? – Он помолчал и добавил: – Во всяком случае, мы не ошибемся, если установим, что вы любите Шолохова и желаете ему добра.

С этим я согласился.

– Должен вас предупредить, – продолжал он, – что мы вас пригласили не без ведома Центрального Комитета партии. В Центральном Комитете партии очень озабочены душевным состоянием Шолохова. У него сейчас полоса творческих трудностей.

– Это по доносу Панферова и Симонова? – спросил я.

– О каком доносе вы говорите?

– На всю страну донос! Статья в «Литературной газете».

– Статья разве донос?

– Самый действенный! Я лично не заметил, чтобы у Шолохова были какие-либо творческие трудности.

– Нет, статья, о которой вы говорите, не предмет нашей беседы. Спрошу прямо, надеясь на прямой ответ. Нам известно, что вы присутствовали на дружеском ужине в «Гранд-Отеле». Шолохов пересказывал сюжет своего рассказа о Сталине. Присутствовали писатели, все считают, что рассказ выдающийся.

– Но он не написан! – вырвалось у меня.

Собеседник мой улыбнулся:

– Вы в этом уверены? Не скрою, у нас другие сведения: будто бы этот рассказ написан, но Шолохов по каким-то причинам его придерживает. Вам не надо разъяснять, какой всенародной любовью пользуется Сталин. Публикация такого рассказа стала бы большим событием. Быть может, кто-то или что-то мешает Шолохову опубликовать этот рассказ?

Это уже вопрос, относящийся к профессии моего собеседника. Профессиональный вопрос.

Я ответил, что не только никто не мешает, но все, со всех сторон уговаривают его написать.

– Вы все же поинтересуйтесь, не написан ли этот рассказ. А теперь еще один вопрос: вы расскажете Шолохову о нашей беседе?

– Должен рассказать…

– О слове «должен» забудьте! О чем здесь возникает нужда в чем-либо посоветоваться, рассказывать не стоит. Но от Шолохова скрывать наш разговор не обязательно. Он поймет, что не наше ведомство озабочено, появится ли этот рассказ в печати. Нас спросили там, где и с нас спрашивают. Нам важно знать: рассказ написан или это еще только замысел?

– Наверное, проще спросить об этом самого Шолохова.

– Наверное, проще, но нам этого не поручали.

Михаил Александрович выслушал меня с усмешкой под усами.

– Интересуются? Не только у тебя спрашивали.

– Там же?

– И повыше спрашивали.

– От Сталина вопрос?

Шолохов покачал головой:

– Нет, не от Сталина. Кто-то боится нарушения равновесия. А ну как и в самом деле напишу этот рассказ? Литературной славы это мне не прибавит, а вот политический вес как бы не перевесил Сашу Фадеева и все иные писательские авторитеты. Большая драка затеется в писательском мире. Мне она не нужна.

Я тогда внутренне с ним не соглашался. Очевидно же было, что в литературе тех лет ее вершиной владеет автор «Тихого Дона», рядом поставить было некого. По художественному таланту, по пониманию творческого процесса, по широте взглядов, по характеру только Шолохов мог защитить истинную художественность современной литературы. Думаю, что и те, кто распространил слух о написанном рассказе, предполагали увеличить политический вес Шолохова. Расчет в духе того времени. Сталин будет растроган рассказом, для него многое значит имя Шолохова, и он своей волей произведет смену руководства в Союзе писателей. Не столь и наивен подобный расчет. Откуда же тогда беспокойство, пронизавшее насквозь высший партийный аппарат?

Несомненно, что оно было отражением той борьбы за власть, которая на протяжении многих лет не утихала в писательских кругах. Не за успехи в творчестве, а именно за власть, ибо пребывание на высших руководящих постах в Союзе писателей оберегало от критики, давало возможность издавать свои книги огромными тиражами и закрывать дорогу подлинным талантам. Сколько их погибло на литературных перепутьях, истинных талантов, не сочтешь, да и никто не вел учета. Тяжко пришлось бы номенклатурным «талантам», если бы Сталину вдруг взбрело в голову поставить во главе писательской организации Михаила Шолохова. Вот и засуетились, вот и забегали, как бы ему перегородить путь, а вдруг и правда рассказ написан? Это же катастрофа.

Рассказ не был написан. Шолохов не рвался к власти.

Минул год. К осени 1952 года положение с долгом в Управление делами ЦК КПСС стало невыносимым.

К сожалению, я не запомнил дату, когда он решил позвонить Сталину и напомнить о своем письме по поводу ошибок в «Тихом Доне».

Я приехал к Шолохову на Староконюшенный после того, как договоренность о встрече со Сталиным состоялась. Назначена она была на следующий день в 13.00.

Спокойно и просто говорил он со Сталиным о статье Шкерина, а на этот раз заметно волновался. Что-то происходило в его сознании, шла какая-то работа, его всего ломало. Задумчив, раскидист. Я уж было собрался идти домой, – остановил меня звонок в дверь. На пороге – Поскребышев.

Поздоровались. Разговор, как у старых знакомцев, на «ты».

– Хозяин ждет тебя, Михаил! – объявил Поскребышев с особенной интонацией в голосе. Нюансы ее не передашь. В ней и патетические нотки, и подчеркнутое значение ПРИГЛАШЕНИЯ, и Бог знает еще что.

Поскребышев сделал паузу и добавил:

– Машину за тобой пришлем свою. Надеюсь, будешь молодцом. Хозяин не в лучшем состоянии духа.

– На меня обида? – спросил Шолохов.

– Не преувеличивай роль своей личности в истории! Прошу тебя, отдохни как следует. – Обернулся ко мне: – А ты проследи, чтобы не беспокоили ни сегодня, ни завтра Михаила Александровича ни звонками, ни посещениями. Гостей, кто бы ни явился, заворачивай с порога. Я тебе даю на то полномочия. Проводи Михаила Александровича до Кремля.

Поскребышев засобирался.

Михаил Александрович предложил чаю.

– Ни чаю, ни чего иного! – обрубил Поскребышев. – Разговор тебе предстоит серьезный и думаю, что долгий.

Гостя проводили. Михаил Александрович подмигнул мне. Похоже, что он остался доволен.

– Сейчас разбежимся, утром приходи пораньше…

«Солдат спит, а служба идет». Хорошая поговорка. Вышел я из подъезда, что-то мне показалось не так. На противоположной стороне стояла машина. Два молодых человека в одинаковых плащах. Обычно в такой час переулок пустынен. Утром я застал ту же машину, но около подъезда уже других молодых людей. Оберегают перед встречей со Сталиным.

К тому времени я уже научился распознавать настроение и внутреннее состояние Михаила Александровича. Он явно был в нервозном состоянии, хотя всячески это скрывал; сосредоточен на своих мыслях, собран словно в комок. В такие минуты он или чистил и без того чистые ногти, или подстригал маленькими ножничками усы, и без того ухоженные.

Одет как обычно. Гимнастерка, галифе, из мягкого хрома сапоги. Орденов и медалей он никогда не носил.

Правительственная машина пришла около двенадцати часов. В запасе час времени. Лучше подождать в приемной, чем опоздать хотя бы на минуту.

Со Староконюшенного до Кремля езды минут десять, а на машине с правительственными клаксонами и того меньше. Выезд на Гоголевский бульвар по Сивцеву Вражку, поворот направо, еще поворот налево у Кропоткинской, и вот они, Боровицкие ворота. Кремлевские порядки в те времена были усложнены. Почему-то машине с Шолоховым был открыт проезд через Спасские ворота. По Волхонке в те времена был проезд в обе стороны. Мы выскочили на площадь к Историческому музею, Шолохов вдруг попросил шофера подъехать к «Гранд-Отелю».

Шофер взглянул на сопровождающего, тот взглянул на часы и в знак согласия кивнул ему. Дорого, наверное, обошелся ему этот неосторожный кивок. Машина круто повернула в нарушение установленного движения и остановилась у входа в ресторан.

Я спросил:

– Зачем? Вас ждут!

– Ты не знаешь зачем? Пойдем!

Мы вышли из машины и поднялись на второй этаж.

Тут же, узнав его, к нему подбежал метрдотель, старый знакомый.

При входе в зал, еще до столиков, небольшой, отгороженный занавесями, кабинетик метрдотеля.

Михаил Александрович раздвинул занавеси и бросил метрдотелю:

– Я на минутку. Накоротке! Две бутылки коньяка «КС». Одну с собой.

По тем временам это был высокой марки грузинский коньяк. Бежать за ним метрдотелю не пришлось. Нашелся в шкафчике.

Тут же появились на столе два фужера.

– А себе? – спросил Шолохов. – За хорошее предприятие выпьем!

– За хорошее можно! – согласился метр.

Я с упреком глядел на Шолохова. Он понял мой взгляд.

– Ничего ты не понимаешь. Не с пустыми же идти руками.

Взял со стола бутылку и засунул ее в широчайший карман галифе.

Сам разлил коньяк.

Шолохов присел на край стула и отпил глотка два. Метр осушил фужер.

– Садись, – приказал он мне. – Время еще есть!

Я смотрел на часы. Стрелки неумолимо двигались к роковому часу.

Он заметил мой жест с часами и досадливо сказал:

– Не мельтеши!

Между тем наметилось какое-то странное и тревожное движение. Метр выглянул за занавеси и побледнел, отступил на шаг, у него мелко задрожали руки. Шторы раздвинулись, в кабинетик вошел Поскребышев, за его спиной виднелись фигуры молодых людей в плащах. Вполголоса он гневно произнес:

– Михаил, не о двух ты головах!

– У всех по одной, а не по две! – ответил, посмеиваясь, Михаил Александрович и, обращаясь ко мне, добавил: – Федор, налей нашему гостю!

– Наливай! – неожиданно согласился Поскребышев.

– Ого! – воскликнул Михаил Александрович. – Слышу речь не мальчика, а мужа!

– И себе наливай! – приказал мне Поскребышев. – Да не стесняйся! По полной!

Взял у меня из рук бутылку, налил мне и метру фужеры доверху. Бутылка сразу опустела.

И я и метр поняли, в чем дело. Нелегкая это для меня задача – сразу выпить полный фужер, а пришлось. Метр человек тренированный. Шолохов по своему обычаю сделал всего лишь глоток. На секунду отвлек его внимание фужер, Поскребышев выплеснул содержимое своего фужера через плечо.

– Едем, Михаил. Я на час передвинул твою встречу! Хозяин не будет тебя ждать!

– Я год ждал…

Не так-то громко были произнесены эти слова, а прозвучали как гром. Невозможные, вне логики того времени…

Лицо Поскребышева ничего не выразило, однако почувствовалось, что в душе он содрогнулся.

Шолохов, странно посмеиваясь, извлек из кармана галифе вторую бутылку и поставил ее на стол.

Не простившись, ни слова не молвив, Поскребышев задернул занавеси и ушел.

В оцепенении замер метр, я не знал, куда спрятать глаза. Не сказал бы, что я испугался, но нетрудно понять, какие могут явиться последствия.

Последствия не замедлили. Можно сказать, что явились мгновенно.

Пока успела опорожниться вторая бутылка, в статусе Шолохова совершились перемены. Обычно Шолохов вызывал машину из гаража ЦК. И на этот раз позвонил в гараж диспетчеру, чтобы прислали машину доехать до Староконюшенного. Диспетчеры – женщины, они всегда были любезны, крайне предупредительны, рады были услужить почитаемому писателю. Я не помню случая, чтобы Шолохову отказали в присылке машины, в какое бы то ни было время дня и ночи. Здесь же последовал отказ. Машины, дескать, все в разгоне. Такого в гараже ЦК не бывало и быть не могло.

Добраться из центра Москвы до Староконюшенного не велика задача. Взяли такси. Михаил Александрович в раздумье, но иногда усмешка трогает его губы. Невеселая, как бы отражение его раздумий. Он умел взглянуть на себя со стороны, оценить иронически обстоятельства, им же самим созданные.

Из дому позвонил в службу ЦК КПСС, занимавшуюся заказом железнодорожных билетов. У него всегда принимали заказ. И здесь отказ. Усмехнулся.

– Ну что же, сделаем еще одну проверку.

Он набрал номер Управляющего делами Центрального Комитета Крупина. Не знаю, что их связывало. Дружба? Но вот вопрос, имела ли место дружба у лиц столь высокой номенклатуры ко времени стабилизации сталинского режима? Деловые связи, и только. Крупин был с Шолоховым крайне предупредителен. А как же иначе? Кому из ответственных работников Центрального Комитета не было известно особое отношение Сталина к Шолохову? Хозяин ласков, ласковы и его лакеи. Я не усомнился бы в их дружбе, если бы в этот день он вышел на связь с Шолоховым. Его, конечно, не оказалось на месте. Никто не знал, куда он вышел. Раньше никогда так не отвечали. И если Крупин действительно отлучался, его тут же отыскивали и он перезванивал Шолохову.

– Все ясно! – молвил Михаил Александрович. – В армии это называется «снять с довольствия». Вот тебе депутатский мандат, поезжай в железнодорожные кассы в «Метрополе», в депутатскую. Авось туда не дошло. Бери купе в мягком вагоне на любой поезд. Проводишь меня до Миллерова…

Билеты я взял на вечерний поезд и поехал домой собраться в дорогу. Я спешил, но к телефонному звонку подошел. Звонили из ЦК, по поручению Михаила Андреевича Суслова. По его поручению мне передали, что, если я, Шахмагонов, еще раз появлюсь возле Шолохова, в Комиссии партийного контроля поставят вопрос о моем исключении из партии.

Я выразил готовность предстать перед любой комиссией, но твердо заявил, что до Миллерова Шолохова провожу.

Пусть не подумает читатель, что я похваляюсь своим мужеством. А что я мог ответить? Своей покорностью признать за собой какую-то вину в тех или иных поступках Шолохова, признать невозможное, а именно то, чего не было, свое какое-то особое влияние на Шолохова? Кто я такой, чтобы влиять на него? Даже в тот момент, еще не зная подоплеки отказа Шолохова идти на прием к Сталину, я не мог преувеличить своего влияния, это вопрос столь сложных взаимоотношений гениального писателя и «вождя народов», что к нему и близко не мог никто подступиться, кроме Сталина и Шолохова.

Видимо, у кого-то чесались руки учинить расправу над Шолоховым. Его не достать, так ударить по секретарю. И тогда я уже понимал, что несколько унижений, которые претерпел Суслов от Шолохова, мучили этого высокопоставленного партократа еще и потому, что имелись живые свидетели этого унижения. Для Суслова моя личность – столь незначительная мелочь, что он и не вспомнил бы обо мне, но он знал, что я присутствовал при тех пассажах, которые выставляли его на посмешище.

В отношении Шолохова и «моего влияния» на него моя совесть была чиста. Много позже я узнал, что чистая совесть не оказалась мне защитой, защитил меня Шолохов. Он сумел поставить громоотвод над своей и моей головой. Как он это сделал, с кем говорил, я не знаю. Состоялось что-то похожее на джентльменское соглашение, если слово «джентльменское» употребимо в таких делах. Меня не троньте, и я не трону. Так оно должно было выглядеть. Да, он не явился к Сталину на прием, но никто из тех, кто готов был его за это порвать, не знал и не мог знать, как это его уклонение от встречи воспринято Сталиным. Наверное, я не ошибусь, если выскажу предположение, что эти два человека понимали друг друга не только с полуслова, но и не произнося никаких слов.

Забегая вперед, скажу, что, вернувшись из Миллерова, я позвонил тому работнику ЦК, который запретил мне от имени Суслова появляться у Шолохова. Очень сожалею, что запамятовал его имя. Много их прошло, «калифов на час», сквозь мою жизнь.

Я доложил, что проводил Шолохова до Миллерова и готов предстать перед любой комиссией.

– Не спешите! – получил я ответ. – Когда нужно будет, сами позовем!

Так и не позвали. Слишком тугой узел тогда завязывался между Шолоховым и Сталиным.

Та поездка в Миллерово мне запомнилась, о многом я получил от Михаила Александровича разъяснения.

И дело тут не только в достатке времени для разговоров с глазу на глаз. Поезда до Миллерова находились тогда в пути не менее 23 часов. Времени для длительных бесед и ранее было предостаточно. Для себя я отметил, что Михаил Александрович переступил им поставленный в наших отношениях порог доверия. Что его на это подтолкнуло, не знаю, наверное, и о степени доверия не мне судить.

Поезд тронулся, я ему рассказал о звонке из ЦК.

– И что же? – спросил он в ответ. – Ты член партии и обязан реагировать на советы, тем более на указания партии.

– Аппарат ЦК – это еще не партия! – ответил я.

– Это мозг партии, – возразил он.

– Но и в мозгу могут быть явления склероза.

Михаил Александрович как бы про себя улыбнулся. Помолчал.

– На склероз не похоже. Суслов запомнил, как ему пришлось менять мнение о статье Шкерина, не прочитав ее. Вот вернешься, перед серьезной комиссией придется тебе предстать…

– Кто в этой комиссии поверит, что я помешал вашей встрече со Сталиным!

Шолохов укоризненно покачал головой:

– Об этом и не вспомнят, и слова не молвят. Не по Сеньке шапка… Сквозь увеличительное стекло на твою жизнь поглядят, а коли ничего не увидят, такое зеркало придумают, что покажет тебя вверх ногами. Не погостить ли тебе в Вешках, пока не утихнет их любопытство?

Что ж, судите, читатель, меня за наивность! Ответил я твердо:

– Напротив, с нетерпением жду этой встречи! Я знаю, что сказать и как сказать. Мне кривое зеркало не страшно!

– Исполать тебе на этом! Знай, что с Дона выдачи нет! То старинный казачий обычай.

Поезд шел ближним Подмосковьем, мелькали за окном платформы станций, скучный вид.

После длительного молчания, как бы разговаривая с самим собой, Михаил Александрович вдруг проговорил:

– Пора… Пусть они думают, что я им устрою легкую жизнь. А мне пора садиться за вторую книгу «Поднятой целины». С глаз долой, из сердца вон.

Не очень-то понимая, о чем это он говорит, полагая, что о ненаписанном рассказе о Сталине под Царицыном, я осмелился спросить: почему же он так упорно не хочет написать этого рассказа?

– Почему же не написать? – ответил Михаил Александрович. – Собственно говоря, рассказ не совсем о Сталине, а о нравах наших казачков во времена гражданской. Быть может, не очень-то этот рассказ слагался. Рука не раз тянулась к бумаге. Уж больно казак-то хорош! Перед глазами стоит, как он фуражку топчет. В неистовство впал потому, как не верил, что в спину не выстрелят. Тут все в душе смешалось, надвое человек переламывается. И Сталин перед казаками в шинели и без знаков различия, а властность его ощутили. Да вот так перед чистым листом бумаги немела рука. Если бы кто другой мне эту историю поведал, а не Сталин!

– Рассказывал, чтобы вы написали?

– И ты туда же! Не тэ, Федор! Сталина у нас или совсем не понимают, или искаженно! Не так-то он прост! Вот написал бы я этот рассказ… А как мне потом с ним встречаться? Наверное, ничего не сказал бы, а поглядел бы на меня своими умными тигриными глазами и усмехнулся бы про себя: вот и Шолохов вплел себя в венок льстецов! Пресмыкающихся не уважают! Дал он мне однажды предметный урок. Привезли мне из Закарпатья из дерева вырезанные фигуры орла и орленка. Искусная, кружевная работа. А тут приглашение на дачу к Сталину. Что-то меня под руку толкнуло подарить ему эту группу. Привез, развернул и на стол поставил. У Сталина есть такой прищур. Веки приспустит, глянет, тут же слово, как снайперская пуля. «А зачем орленок?» – спросил он. Попросил я у него пилку и орленка отпилил, а он стоял около и терпеливо ждал. Отпилил я орленка, орла он к себе на стол в кабинет отнес. Не на искательстве наши с ним отношения строились.

– А теперь как им строиться, когда на прием не явились?

– Никому невдомек, почему я к нему не явился, хотя сам просил о встрече. А он знает!

– Откуда же ему знать? – вырвалось у меня. – Поскребышев…

Михаил Александрович не дал мне продолжить:

– Поскребышев и не думал докладывать, как дело было. Списал все небось на нездоровье, а попроще, доложил, что Шолохов пьет, потому и не явился. Таким владыкам трудная задача докладывать. Доложил бы мои слова, что я год ждал… Во что бы это обернулось для того же Поскребышева, о том никто знать не может. Ну а Саша побил пол, как мальчика утешают, когда о пол стукнется. Вот и снял меня с довольствия. Сталину о том неведомо.

Тут бы мне спросить, а почему все же Михаил Александрович не пошел на прием, но не решался. Опять вернулся к теме рассказа. Решился провести рискованную параллель, напомнив, как Горький написал о Ленине. Не того ли и Сталин ждет от Шолохова?

– Не тэ, Федор! О Сталине уже такого понаписали, что сквозь этот лак до живого человека не добраться. Иконопись – не мой жанр. Ждет он от меня романа о войне. У каждого человека есть в жизни звездный час. Его звездный час – это победа в войне, равной которой не знала история.

– Роман «Они сражались за Родину»?

– Гляди-ка! Может, тебе не роман писать, а заняться литературной критикой? Тогда бы догадался, что «Они сражались за Родину» вовсе не роман, а всего лишь фронтовая повесть…

И Михаил Александрович рассказал, каким образом фронтовая повесть превратилась молвой в роман.

А не умолкнуть ли мне в этом месте? И не потому, что обрушатся на меня с опровержениями шолоховеды и прочие литературные веды. Не выдаю ли я, что должно было бы остаться тайной Шолохова? Но при здравом размышлении посчитал долгом поделиться правдой об этом произведении.

Некоторое время спустя после окончания войны в журнале «Знамя» была опубликована статья американского литературного критика. В ней он рассуждал о возможности появления всеохватывающей эпопеи в жанре романа о Второй мировой войне. В своих рассуждениях, сравнивая характер дарования Хемингуэя, Драйзера, Ремарка и Шолохова, он пришел к выводу, что создание такого масштаба произведения можно ожидать только от автора «Тихого Дона».

Сталин пригласил к себе Шолохова. Принимал он его в присутствии Г.М. Маленкова. Они дали прочитать Михаилу Александровичу статью, и Сталин сказал, что ждет от него именно такого всеохватывающего романа о войне. Сталин даже добавил, что, если в романе прозвучат мотивы пацифизма, это простится.

Михаил Александрович сослался на то, что он еще не окончил повесть «Они сражались за Родину».

– Пусть эта повесть войдет главами в большой роман…

Сталину простительно не понимать творческого процесса, но поставленная им задача не могла быть отвергнута. Так родилось обещание Шолохова создать роман-эпопею «Они сражались за Родину» в трех книгах. Правда, он нигде не разъяснял, что главы повести войдут в этот роман, хотя и пытался как-то их привязать к грандиозной задаче. Не исключаю, что он видел эту возможность, но эти главы не были бы становым хребтом сюжета. Здесь я забегаю вперед. Тогда, в поезде, он ограничился лишь объяснением, как повесть превратилась в роман. Повесть – как фронтовой очерк. Сюжет ее – это движение отступающих войск до Сталинграда. Это всего лишь один эпизод во всеохватывающей эпопее. Собрать роман о войне, сплести в нем человеческие судьбы, на это должны были уйти годы, на это нужны творческие силы, для этого нужна и обстановка творческой свободы. О какой творческой свободе могла быть речь, ибо в сороковые послевоенные годы даже та малая свобода, которой пользовались писатели в двадцатые годы, испарилась. Вопрос о публикации газетной рецензии взлетал до первого лица или первых лиц государства. Цензура состояла из нескольких порогов, и самый, пожалуй, нестрашный, это Глав лит, именно цензура. Первым порогом стоял свой цензор, свое сознание, о чем можно говорить, а о чем надо глухо молчать. Но и это еще только первый порог. Сознание можно было подчинить воле. Но помимо сознания, на уровне клеток, поселился страх. Не только мысль, выраженная в книге, фраза, слово могли оказаться роковыми, малейшее отклонение от того, что сочли бы невежественные идеологи большевизма вредным, влекло за собой крушение писательских судеб. До Главлита на рукопись набрасывались редакторы издательств. У них также сознание подконтрольно страху, к тому же надобно добавить и желание выслужиться. Это была целая армия литературных захребетников, что-то совершенно необычное в творческом процессе. Речь идет не о технической подготовке издания, а о вмешательстве в творческий процесс, наделены они были правом не только править писателя, но и диктовать ему сюжетные и концепционные переделки. И только после всей этой подготовительной цензурной работы в свои права вступал Главлит. И там искали, что бы такое-этакое найти, чтобы показать, что и они нужны. И несмотря на эти пороги цензуры, более или менее усложненные идеологические вопросы переносились в аппарат ЦК КПСС. Здесь уже правил бал человеконенавистник, прозванный Кощеем Бессмертным, – Михаил Андреевич Суслов, с 1946-го по 1982 год несменяемый страж Кощеева царства.

Шолохов, конечно, не подпадал под общий ряд, но это совсем не означало, что ему было легче. В его творчество ни редакторы, ни Главлит не вмешались бы, но читали бы его, прежде чем пустить в публикацию, на самом «верху», быть может, читал бы и лично Сталин, как это уже было с «Тихим Доном».

Тогда в вагоне я услышал от Михаила Александровича:

– Не рассказа о бело-красном казачке ждет от меня Сталин, ждет романа о войне. Каждому должно быть понятно, какой может быть роман о войне, в котором не присутствовал бы Сталин. Вижу, – продолжал он, – ищешь ты объяснения, почему я уклонился от встречи с ним? Остер, как лезвие бритвы, этот вопрос. И заранее скажу, не будет тебе вызова в КПК… Эти несколько строчек в письме Феликсу Кону открывают зияющую бездну. Настало время еще одного пересмотра роли личностей в нашей советской истории.

Открывалось передо мной понимание Михаилом Александровичем публикации злополучного письма.

Он назвал его «приглашением к бою».

– Интересный документ показывал Беляков! Да кто же на Дону не знал, что из Москвы шли директивы извести казачество под корень? Подтелков и другие отряды Донского правительства Сырцова шли с огнем и мечом, вот и всколыхнули Тихий Дон.

Ожидаю вопрос оппонентов: почему же Шолохов, зная об установках руководства большевистской партии о расказачивании, о необходимости расстрелять до ста тысяч казаков, способных носить оружие, и о массовом выселении казаков с Дона, промолчал об этом в «Тихом Доне»?

Роман – это не историческое расследование, это не политическая публицистика, это повествование о судьбах людей, действительность предстает через их осознание. От Мелехова и от его спутников по жизни партийные интриги, борьба внутри большевистской партии за власть, тайные директивы были далеки, к ним доходили только их отголоски. И если внимательно читать роман, то и невооруженным глазом видно, что восстание на Дону было вызвано политикой коммунистов. Большего Шолохов не мог сказать, и ему большего сказать не дали бы.

Однако это мои соображения, Шолохов мне об этом не говорил. Но, забегая вперед, скажу, что однажды, когда у нас зашел разговор о романе о Великой Отечественной войне, посетовал:

– Как не понять, если я напишу о войне, как я ее вижу, и рукопись исчезнет, и я исчезну…

Здесь – и парадокс. Чтобы понятными стали размышления Шолохова по поводу его отказа от встречи со Сталиным, надо вернуться назад и отвлечься на время от развития излагаемого сюжета.

Вернемся к тридцатым годам. Сии события не на моей памяти, в разное время мне рассказывал о них Михаил Александрович. Общеизвестно, что его «собратья» по перу сделали все возможное, чтобы пресечь публикацию «Тихого Дона». Особенно в этом старались Александр Фадеев и Федор Панферов, не говоря уже о многих и многих окололитературных рецензентах и критиках. Приложил к этому руку и Максим Горький.

Фадеев и Горький в один голос утверждали, что третья книга «Тихого Дона» порадует белогвардейскую эмиграцию. По тем временам опасный донос. По менее жестким обвинениям люди уходили в небытие.

Александр Фадеев в то время рвался в руководство Союзом писателей, имея за плечами повестушку «Разгром». Он видел, чем ему грозит завершение «Тихого Дона», каким мизерным становится его значение в русской литературе. Он неистово требовал переделок романа, говорил, что надобно «выкинуть ко всем чертям» самые острые главы в третьей книге, лучшие главы романа. Тринадцать глав!

Сейчас уже не у кого спросить, что побудило Сталина прочитать рукопись Шолохова. Прочитал и в присутствии Горького сказал: «Третью книгу «Тихого Дона» печатать будем!»

Уже этим одним Сталин показал свой интерес не только к художественным достоинствам романа, но и к истории донского восстания.

Поддержал он Шолохова и когда роман был закончен не так, как ожидалось тогдашними идеологами: остановил готовившийся погром литературной критикой, взращенной РАППом. Каприз вождя?

Минула война, Сталин обрел огромный авторитет во всем мире. Настал час прояснить, ради чего он берег автора «Тихого Дона».

Шолохов не получил ответа на письмо об ошибках Подтелковского движения. Сталин не посчитал нужным ответить письмом на письмо. А Шолохов не явился на прием для разговора с глазу на глаз.

Состоялся как бы безмолвный диалог. Шолохов понял, почему Сталин не ответил на письмо, а Сталин понял, почему Шолохов уклонился от встречи.

Мне доводилось слышать мнение литераторов, что Сталин берег Шолохова в надежде, что автор «Тихого Дона» когда-нибудь напишет ему панегирик.

Михаил Александрович иначе истолковал игру с письмом Феликса Кона.

С 1947 года нельзя было не заметить, что Сталин резко поменял свое отношение к евреям, хотя в предвоенное время именно люди еврейской национальности славословили его громче всех других и всячески его оберегали от какой-либо критики или принижения его личности. Восхваления не имели меры. За Сталина объяснять его поворот в еврейском вопросе не имеет смысла. По всему было заметно не только Шолохову, что готовится новый круг ниспровержения авторитетов. Партия еще во время войны была названа самим Сталиным «партией Ленина – Сталина». Победителю фашизма этого уже было недостаточно. На подступах к пересмотру роли Ленина в революции стояла фигура Якова Михайловича Свердлова, первого «всесоюзного старосты». Пока стояла эта фигура в неприкосновенности, перечеркнуть роль евреев в революции было невозможно.

Так почему же, почему же Шолохов уклонился от встречи?

Бессонной ночью в поезде он объяснял:

– Не рассказа о бело-красном казачке ждет от меня Сталин. Объяснения Подтелковского движения? Ему не нужен Подтелков. Ждет он от меня объяснения причин донского восстания. А вся причина в директиве Свердлова. И не только Свердлова… Революции не нужно было расказачивание, это требовало мстительное чувство еврейских делателей революции. Как показать без ошибок Подтелковский поход, не обращаясь к директиве Свердлова? А тогда вопрос: ради чего и по чьей вине пролита русская кровь? И в кошмарном сне не приснится, как могло статься, что первым президентом России стал еврей сомнительной нравственности?

Я спросил, почему же не помочь Сталину развенчать Свердлова?

– А следующий кто? – вполголоса ответил Шолохов. Помолчал, как бы колеблясь, продолжать ли разговор, а потом спросил: – Ты с клетским казачком Беляковым знакомство поддерживаешь?

Я ответил, что даже подружился с ним.

– И роман он тебе свой дал почитать?

О многом успели переговорить Шолохов и Беляков, прогуливаясь вокруг гостиницы «Москва».

– Читаю… – ответил я.

– Ну и как?

Я пояснил, что написан роман талантливо, даже трудно поверить, что человек с такой биографией мог так написать. Сочный донской язык, образный, живые люди. Несколько не организован, но это поправимо.

– А главный герой кто?

– Миронов…

– Командарм Второй конной армии, – уточнил Шолохов. – К страшному делу прикоснулся клетский казак… Мироновец к тому же! Сталин в трату Семена Буденного не даст. Не скоро откроется правда о Миронове. Не для того его в Бутырках пристрелили без суда и следствия. И об этом есть в романе?

– Есть и об этом.

– Как-нибудь дашь почитать. А тебе первая загадка! Беляков бывший чекист, порядок ему известен. А письмо он ко мне о директиве Свердлова подписал и адрес дал обратный. Откуда такая смелость? И вторая загадка! Откуда у него копия директивы? Этот документ спрятан за семью печатями.

Я пояснил, что Беляков сослался на друзей в архиве.

Шолохов усмехнулся:

– Он и мне пытался втемяшить про друзей-казачков. Не тэ! Я ему сказал: или говори правду, или разговор прекращаем. Признался, что эту копию ему вручили в МГБ и мне поручили передать! А ему, имея на руках такой роман, как отказаться?

– Провокация? – воскликнул я.

– Нет, не провокация! Подсказка! Дескать, начинающий писатель поделился с Шолоховым документом. Экое невинное занятие. А мне что делать? Просить подлинник! У кого просить? Кому посильно открыть этот документ? Одному лишь человеку! Вот и причина донского восстания на Дону. Раскрывается Шолоховым в весьма популярном романе. И поддержать Шолохова можно, а в крайней нужде и дезавуировать.

Дальнейшие рассуждения Михаила Александровича сводились к следующему.

Сталин начал новый виток в пересмотре истории революции и гражданской войны. К чему этот пересмотр должен привести?

Не только же к ниспровержению Свердлова. Не начат ли пересмотр заслуги в Октябрьской революции революционного еврейства? Существует твердое убеждение об особо выдающейся роли еврейских революционеров в победе Октябрьской революции и в победе большевиков в гражданской войне. Политика еврейской революционной верхушки большевистской партии породила восстание на Дону, что создало опасность крушения советской власти. Сначала Дон, затем пересмотр доктрин военного коммунизма, а засим полное исключение роли революционеров еврейской национальности и признание революции делом исключительно русским.

Свои рассуждения Михаил Александрович заключил удивительной фразой:

– Я не хочу отбирать первенство еврейской нации в совершении Октябрьской революции в России. Каждому свое…

«Мне отмщение, и аз воздам». Каждый за свое в ответе. Так это прозвучало.

3

Размолвка Шолохова со Сталиным оказалась недолгой…

5 марта 1953 года Сталина не стало. В «Правде» появилось прощальное слово Шолохова, которое начиналось словами «Как страшно и внезапно мы осиротели…».

Тогда мало кто обратил внимание на эти слова. Страну встряхнуло не столько горе по «вождю народов», сколько начавшиеся крутые перемены.

Отменялся последний сталинский пересмотр истории революционного движения в России, последние его кадровые перестановки в руководстве не только КПСС, но и в странах народной демократии. Оглядываясь на этот период советской истории, я нахожу в оценках тех событий сегодня подтверждение догадки Шолохова о том, какую роль предназначал ему Сталин в ниспровержении авторитета Свердлова. У меня нет сомнений сегодня и в том, что после Свердлова пришла бы очередь и пересмотра значения Ленина. Все это развивалось на фоне политических процессов в Венгрии, в Польше, в Болгарии, в Румынии, а внутри страны Сталин предпринял жестокий поход против еврейства, не посчитавшись с тем, что еврейство его прославляло все годы восхождения к неограниченной власти.

Естественно, что после смерти Сталина началась еврейская реконкиста – отвоевание утраченных позиций у кормила власти и идеологии, отнятых Сталиным.

Одновременно неизбежен был и пересмотр дел политзаключенных, ибо продолжение тоталитарного террора вело народ к вырождению.

Сталин перед началом нового витка в пересмотре истории революции и ее вождей начал готовить устранение своих главных соратников: Молотова, Кагановича, Ворошилова, Микояна, Берии. Каждое время рождает и свои методы. Политбюро было волей Сталина преобразовано в Президиум ЦК КПСС. В Президиум были введены новые лица, можно сказать, что даже новое поколение партийных работников, явная смена прежним «соратникам». Осталось последнее действие: устранить «соратников», нежелательных свидетелей кремлевских тайн, на их место становились новые люди, в кремлевские тайны не посвященные, рабски готовые подчиниться сталинской воле.

Сталина торжественно проводили, забальзамировали и положили в Мавзолее рядом с Лениным. Пробурчали что-то о сооружении Пантеона-усыпальницы вождей, но никто не собирался превращать Сталина в предмет поклонения.

Константин Симонов разразился передовой статьей в «Литературной газете», в которой призывал посвятить многие годы освоению сталинского наследия. Его резко одернули. И уловители настроений верхов начали приглушать восторги, расточавшиеся Сталину.

Арест Берии, произведенный согласно всеми сталинскими соратниками, пошатнул посмертный сталинский трон. Обвинение Берии в пособничестве империализму прозвучало нелепо, но вот указание на нарушение им социалистической законности, арест его подсобных неизбежно поставил вопрос о пересмотре дел осужденных.

За всеми этими переменами угадывалась ожесточенная борьба за власть.

Однако всего лишь угадывалась. В лучшем большевистском стиле демонстрировалось единство и единодушие, а в это время вызревало, кому же вручить, какой персоналии, власть, отнюдь не равную сталинской, но чтобы она всех устраивала. В то же время каждая из персон хотела заполучить освободившийся трон вождя партии. В этой обстановке Хрущев проявил себя умнее, дальновиднее и смелее своих соперников. Он не побоялся поднять обоюдоострый меч разоблачения культа Сталина, нарушений Сталиным и его присными законности и нравственности. Этим мечом он сразил своих противников, ценой раскрытия кровавых и постыдных кремлевских тайн и изуверства вождей «коммунизма».

И сейчас же недруги Шолохова припомнили ему фразу: «Как страшно и внезапно мы осиротели». Не К. Симонову его реквием по Сталину, не восхваления Пастернака, не лизоблюдство Мехлиса и многих других, вдруг ополчившихся на Сталина с тем же неистовством, с каким его воспевали. Выворачивали слова, подстраивая обвинения чуть ли не в мракобесии. Вот, дескать, людоед Шолохов тоскует по другому людоеду…

Нет, не тоска в этих словах Шолохова, а человеческий поклон за то, что Сталин спас его «Тихий Дон» и спас жизнь его автору.

4

Сталин трижды спас Шолохова от гибели. Что его подтолкнуло быть милостивым к Шолохову при немилости к другим, что влекло его к донскому казаку? Горький понадобился Сталину, чтобы устами пролетарского писателя была произнесена фраза: «Если враг не сдается, его уничтожают». От Горького нужно было благословение на уничтожение ленинской гвардии, сиречь старых большевиков. Для упрочения своего собственного авторитета, для показа гуманности своей диктатуры Сталин призвал на родину графа Алексея Толстого, обласкал, одарил, что дало возможность Молотову в одной из речей похвалиться, что и графы примкнули к советской власти. Это – политика, это заигрывание с эмиграцией.

Шолохов свой, целиком в руках, и не было у него защиты ни в пролетарском прошлом, ни в славе пролетарского писателя, ни в графском титуле. Потрясение у Сталина талантом этого казачка? Положим, все говорит о том, что Сталин умел отличать талант от серости и бездарности. Ну а сколько талантов погубил он, не моргнув глазом?

Что побудило Сталина защитить тогда еще молодого писателя от Горького и Фадеева, когда последовало его твердое указание печатать «Тихий Дон», невзирая на оценку романа как антисоветского?

Сталина нет, его не спросишь, объяснение Шолохова и приводить не стоит, откуда бы могли быть ему известны мотивы, которыми руководствовался Сталин? Для Сталина всегда на первом месте стояли политические соображения.

В стране бушевал «Большой террор», как утвердились в истории аресты 1936–1938 годов. Именно эти годы вызвали особое пристальное внимание, хотя террор в эти годы был даже меньшим, чем в то время, когда Сталин стальной рукой осуществлял сплошную коллективизацию. Миллионы русских мужиков, немалое их число с семьями, были уничтожены в застенках, заморены голодом, сосланы на погибель, на смерть в холодные края волей тех, кто и сам попал позже в «ежовы рукавицы». О них не вспоминали, реквием звучал по палачам, а не по жертвам.

Уничтожалось высшее и среднее командование Красной армии. Холодный страх сковал страну. Останавливались заводы, ибо кадры инженеров поредели, обезлюдели министерства. Арестовывали невиновных, в этом и состоял ужас положения, никто не мог себя считать защищенным законом.

Троцкий изгнан из страны, объявлен врагом номер один, а на самом деле проводилась в жизнь его директива, оглашенная им 16 декабря 1918 года.

Вот она, эта людоедская программа: «Если до настоящего времени нами уничтожены сотни и тысячи, то теперь пришло время создать организацию, аппарат, который, если понадобится, сможет уничтожать десятками тысяч. У нас нет времени, нет возможности выискивать действительных, активных наших врагов. Мы вынуждены стать на путь уничтожения, уничтожения физического всех классов, всех групп населения, из которых могут выйти возможные враги нашей власти… Патриотизм, любовь к родине, к своему народу, к окружающим, далеким и близким, к живущим именно в этот момент, к жаждущим счастья малого, незаметного, самопожертвование, героизм – какую ценность представляют из себя все эти слова-пустышки перед подобной программой, которая уже осуществляется и бескомпромиссно проводится в жизнь!»

Еще не сказано последнего слова о троцкизме как о явлении в русской истории, ни о теориях Троцкого и его приспешников, о их практической работе по геноциду русского народа. Не здесь разбираться в этом явлении, важно лишь упомянуть, что руководящий состав карательных органов в годы «Большого террора» почти сплошь состоял из лиц одной национальности с Троцким.

Кучке политических авантюристов, а по существу, банде убийц, захвативших власть в стране, чтобы удержаться у власти, надо было физически уничтожать не тысячи, а миллионы, и в особенности тех, кто способен был понять и оценить, что происходит. Шолохов просто не мог не попасть в число тех, кого им было необходимо уничтожить. Ставленники этой банды в Ростовской области Коган и Эпштейн, при поддержке секретаря Ростовского краевого комитета Евдокимова и начальника Ростовского НКВД Гречухина в 1938 году подготовили арест и уничтожение Шолохова.

Не раз в печати рассказывалось об этом эпизоде. К сожалению, не всегда одинаково, поэтому возникло несколько версий. Я не хотел бы вступать в полемику с их авторами, ибо не знаю, каким образом они рождались. Я обязан рассказать так, как мне об этом рассказывали Михаил Александрович и участник операции, бывший чекист Иван Семенович Погорелов. Столь сложная история не могла не обрасти легендами.

Евдокимов, хозяин края, назначил лично чекиста Погорелова руководить арестом Шолохова, придавая особое значение этому акту. Непосредственные руководители операции Коган и Эпштейн пугали Евдокимова, что за Шолохова в момент ареста могут вступиться казаки.

Евдокимов взял с чекиста Погорелова подписку, что все касающиеся операции по аресту Шолохова он будет сообщать только лично ему.

Иван Семенович Погорелов геройски сражался во время гражданской войны и имел редкую для того времени награду – орден боевого Красного Знамени. Человек в Ростовском НКВД заметный. К тому же, что в те годы было очень вредно для НКВД, человек думающий и образованный. Не знал Евдокимов, не знали ни Эпштейн, ни Коган, что поручают темное дело поклоннику шолоховского таланта.

Погорелов не был лично знаком с Шолоховым. Это очень затруднило им задуманное. Он был из тех чекистов, кто уже понял, что в руководстве НКВД происходит неладное, что арестам подвергаются невиновные, что следствие ведется не по закону. А тут вот и над Шолоховым нависла смертельная угроза. Казак решил спасти автора казацкой эпопеи. И в ту глухую пору находились люди чести и совести. Он приехал в Вешенскую и явился к Шолохову. Предупредил, что готовится его арест, и порекомендовал выехать в Москву к Сталину. Добираться, минуя Миллерово, ибо там стояла засада.

Трудное, сложнейшее объяснение, немыслимая в нормальном обществе коллизия.

Чекист, а в общем понятии полицейский комиссар, предупреждает о готовящемся аресте не преступника, а писателя, ставшего к тому времени национальной гордостью России.

А как воспринять это откровение Михаилу Шолохову?

Шолохов говорил, что возможности нападения со стороны областного руководства он мог ожидать, в тот проклятый 1938 год ни один человек не мог считать себя вне опасности от ареста органами НКВД. Это касалось и высших партийных функционеров, даже и членов Политбюро, вознесенных на недосягаемую высоту для смертных.

И вдруг незнакомый человек, чекист, которому поручено осуществить «операцию захвата», советует бежать в Москву, искать там защиты. Сие могло быть и провокацией. Так в спешке и оценил Шолохов предупреждение Погорелова. Он выгнал его из дома, а потом, рассудив, счел за благо все же последовать его совету. И не через Миллерово, а по Сталинградской железной дороге выехал в Москву. В Москве он немедленно соединился по телефону с Поскребышевым, рассказал о предупреждении Погорелова и просил о встрече со Сталиным.

Поскребышев посоветовал Шолохову остановиться в гостинице «Националь» и ждать. Несомненно, что о просьбе Шолохова он тут же доложил Сталину.

Многие эпизоды такого рода дают нам возможность говорить о черте характера Сталина. Он не терпел, когда забегали вперед без его согласия в делах, к которым он когда-либо приложил руку.

Уже однажды у Горького он взял Шолохова под защиту, имея на то свои соображения, которыми ни с кем не поделился. И вот опять гроза над Шолоховым. НКВД конечно же был осведомлен и об отъезде Шолохова из Вешенской, и о том, где он остановился. Ареста не последовало, остановить это действо было по силам только Сталину.

Погорелов послал в Москву письмо к Сталину, в котором сообщил о готовящейся расправе над Шолоховым руководством ростовского НКВД. Не забыл он упомянуть и о нарушении чекистских традиций, о второй подписке, взятой у него Евдокимовым.

Но и самому Погорелову надо было спасаться. Он сумел уйти от своих коллег и добрался до Ворошиловграда, где секретарем горкома был его фронтовой друг. Естественно, что тот не знал о том, что Погорелова разыскивает ростовское НКВД, и разрешил Погорелову позвонить из горкома в Москву в секретариат Сталина. Оказалось, что Погорелова разыскивало не только его начальство, но и Сталин. Погорелова до странности просто соединили по телефону со Сталиным. Он даже усомнился, действительно ли его соединили со Сталиным. Сталин положил трубку, и раздался звонок из Москвы в горком по правилам связи в таких случаях. Сталин «посоветовал» Погорелову выехать в Москву и найти Шолохова в гостинице «Националь».

Погорелов и Шолохов сошлись в гостинице «Националь», их связал между собой Поскребышев и приказал ожидать вызова к Сталину, из гостиницы никуда не выходить.

Тоскливое, если не сказать больше, ожидание под дамокловым мечом. Каждое утро Шолохов звонил Поскребышеву и получал ответ: «Ждите…» Утренний звонок, ответ Поскребышева:

– Сегодня не будет!

Шолохов спросил:

– Можно расслабиться, отдохнуть?

Получен ответ:

– Не выходя из гостиницы…

Тревога тех дней сказалась, Шолохов и Погорелов только успели «посидеть», раздался звонок Поскребышева:

– Машина вышла, вас ждут!

– Саша, – взмолился Шолохов, – мы не ожидали, мы не в форме!

– Машина вышла, спускайтесь к машине!

Так и явились Шолохов и Погорелов, не сказать «навеселе», веселого не ожидалось, но, строго говоря, на столь ответственное заседание не по форме.

Заседание Политбюро.

– Все в тумане, – вспоминал Шолохов, – и не от хмеля, от волнения.

Члены Политбюро за столом, Сталин прохаживается по ковру. Встретил у дверей. И конечно же заметил, в каком состоянии явившиеся на вызов. Поздоровался с Шолоховым за руку и сказал с укоризной:

– Мне докладывали, что Шолохов много пьет.

– От такой жизни, товарищ Сталин, запьешь! – ответил Шолохов по обычаю своему в шутливом тоне. Но Сталин шутки не принял.

– У вас не столь горькая жизнь, чтобы пить, у вас задача закончить вашу эпопею о революции…

Усадили приглашенных у конца стола. Все – и руководство Ростовского крайкома, и энкавэдэшное начальство области в сборе, едва над столом возвышаясь, нарком внутренних дел Николай Иванович Ежов, сталинский «железный» нарком, «ежовы рукавицы» Сталина!

Обстановка оказалась значительно более грозной, чем это могли предположить Шолохов и Погорелов. Операция не замыкалась лишь на Ростовской области. Доклад о контрреволюционной и антисоветской деятельности делал Ежов, оперируя «агентурными материалами».

Из этих «материалов» вырисовывалась картина, что будто бы Шолохов готовил на Дону контрреволюционный переворот. Коган и его агентура «поработали».

– Мне казалось, что я во сне, – вспоминал Шолохов, – что кто-то в бреду: или я, или все собравшиеся. Как могли люди, находившиеся на столь высокой властной вышке, спокойно выслушивать чудовищную чепуху? Мне трудно было сдержаться, и, чтобы подавить волнение, я прибег к простейшему: уставился в одну точку. Точкой этой оказались ноги Кагановича. Из-под брюк спускались ничем не прихваченные носки.

Сталин дал высказаться Ежову, терпеливо его выслушал до конца, все так же прохаживаясь по кабинету.

Остановился около Ежова и спросил:

– Товарищ Ежов, скажите, сколько дает подписок о неразглашении государственной тайны чекист?

– Одну, товарищ Сталин!

– А почему же товарищ Евдокимов взял вторую подписку с чекиста Погорелова? Подписку, что по делу Шолохова он обязан сообщать только ему, Евдокимову? Это что же означает? Товарищ Погорелов сообщает только Евдокимову. О том, что он сообщает, скрыто от всех, от вас, товарищ Ежов, от Политбюро, от Сталина.

На заседании воцарилось тяжкое и тревожное молчание.

Сталин вернулся к своему месту за столом и сказал:

– Товарищи Шолохов и Погорелов могут идти. К ним у меня вопросов нет.

Пронесло…

Евдокимов и все руководство НКВД Ростовской области вскоре было арестовано, не намного пережил их и Ежов.

И в третий раз пришлось вмешаться Сталину в судьбу Шолохова и его романа «Тихий Дон».

Роман был закончен и опубликован накануне Великой Отечественной войны. Его выхода в свет ждали миллионы читателей и в стране, и за рубежом. Его полная публикация становилась крупнейшим событием в мировой литературе XX столетия.

Литературным карликам ничего не оставалось, как дать «последний и решительный бой» автору «Тихого Дона» и русской литературе в лице Михаила Шолохова. Уже все было испробовано: обвинение в плагиате, доносы и клевета, авторитет Горького и Фадеева, чтобы остановить публикацию романа, и теперь были мобилизованы самые крупные критики «карликового племени». Предлог для разгромного выступления в печати предоставил им сам автор. Григорий Мелехов, главный герой романа, сражался за красных, оказался одним из вождей донского восстания, сражался с большевиками, ушел к буденновцам, потом судьба его привела в банду, и, наконец, разочаровавшись и в «зеленых», он возвращается домой к детям, и нигде не сказано, что он по убеждению принял советскую власть и большевистский режим.

А посмотрим на образы коммунистов в «Тихом Доне», на Штокмана, отличавшегося жестокостью и непримиримостью, столь распрямленного большевистского комиссара, что и в двери казачьих куреней не войти, Бунчук – палач, Михаил Кошевой – недалекий парень, ему ли найти душевную близость с казаками. Так что же произошло? Шолохов оставил донское казачество не примиренным с советской властью?

Раззудись, плечо, размахнись, рука. Готовое обвинение: Шолохов – идеолог донского восстания. В те годы никого из литературных карликов не могли тронуть литературные достоинства романа, идеология – вот главное, а не художественное величие книги.

Владимир Ермилов, взращенный рапповцами, искусный в критических статьях подать политический донос, приготовил статью для «Правды», уничтожающую «Тихий Дон».

По неукоснительному порядку план номера поступал в Центральный Комитет партии. О наиболее важных и острых материалах докладывали Сталину. Сталин, найдя в плане номера упоминание о статье Ермилова о «Тихом Доне», затребовал статью. Прочитал и посоветовал редакции статью отвергнуть, а вместо нее в номер поставить статью с совершенно противоположной оценкой романа, чем ту, которую давал Владимир Ермилов.

И на этот раз уничтожить великий русский талант не удалось.

Нападки продолжались, но больше исподтишка, по мелочам, но уже смертельной угрозы они не несли.

Еще раз показал себя Александр Фадеев. Он был единственным, кто голосовал на заседании Комитета по Сталинским премиям против присуждения этой, по тем временам высшей, премии Михаилу Шолохову.

И уже много лет спустя Александр Солженицын, писатель, чье литературное творчество сильно переоценено, слава к которому явилась в силу политической обстановки, ревнуя к шолоховскому таланту, опубликовал злобный пасквиль «Стремя Тихого Дона», подхватив легенду, рожденную в среде врагов Шолохова, о якобы имевшем место плагиате.

* * *

Я не хотел бы, чтобы у читателя сложилось мнение, что рассказом об отношении Сталина к Шолохову, о том, как он спасал Шолохова от гибели, я пытаюсь реабилитировать сталинские преступления. Тема этих отрывочных воспоминаний – личность Шолохова, Сталин в них появляется только в связи с Шолоховым. Я не беру на себя смелость объяснить причину снисходительности и даже милостивости Сталина к Шолохову. В конце концов, и Сталин умел отличить истинный талант от посредственности, а разглядев огромный талант, понимал, что послужит этот талант во славу его эпохи. Вместе с тем Сталин не поднял своего голоса в защиту других талантов, которые глухо погибли, а они бы могли украсить его «престол».

Сам Шолохов в моем присутствии никогда не объяснял своих отношений со Сталиным, ограничиваясь лишь пересказом их бесед. Попытки истолковать удивительное отношение Сталина к Шолохову, объяснить отклонение Сталина от обычной для него жестокости делались и друзьями, и врагами Шолохова. Но все эти попытки не выходили за рамки наивных предположений.

Некоторые считали, что Сталин поддерживал Шолохова в надежде, что он когда-нибудь восславит его имя, как это сделал Горький восхвалением Ленина. Однако и без Шолохова нашлось предостаточно славословов; хвалебные оды кем только не сочинялись, а в особенности теми, кто после смерти Сталина сделались его самыми горячими хулителями. Иные ищут ответа в наметившемся русофильстве Сталина, но в 30-х годах, когда Сталин защитил «Тихий Дон» от Горького и Фадеева, ничего русофильского в действии Сталина не найти.

Сталин не счел нужным поделиться своими соображениями, разве что назвал публично Шолохова замечательным писателем.

Мне довелось внимательно изучать эпоху Ивана Грозного. Сталин не любил исторических параллелей, точнее говоря, не хотел, чтобы кто-то находил подражательные мотивы в его деяниях. Но объективно в иных случаях от исторических параллелей не уйти.

Есть некоторая схожесть в деяниях Ивана Грозного и «пролетарского» вождя Иосифа Сталина. Тут даже не схожесть, а в иных случаях прямое заимствование. Самодержец, почитавший власть свою, полученную от Бога, и Генеральный секретарь Коммунистической партии, основанной на демократических принципах, им откровенно попранных. Оба эти самодержца, как и многие другие тираны, были склонны к театральности. Иван Грозный любил ставить жестокие спектакли перед ближайшим окружением, да и перед людскими массами то ж. Удивлял, поражал свое ближнее окружение и Сталин неожиданностями в решении судеб своих присных. И тот и другой любили поиграть в кошки-мышки, игра, конечно, заканчивалась не в пользу мышек, но иногда, подержав мышку меж когтей, отпускали ее на свободу до следующей игры. Примеров тому достаточно и из XVI века, и из сталинского времени.

Хотя бы звонок к Пастернаку с вопросом, не мог бы он поручиться за Мандельштама.

И все же, вплоть до недоумения с Подтелковским движением, Сталин оберегал Шолохова. Шолохов ему ответил в траурном своем слове: «Как страшно, как внезапно мы осиротели…»

Ох, немало обрушилось упреков в адрес Шолохова за эти слова, и все больше от тех, кто пресмыкался перед Сталиным при его жизни, а после смерти с усердием принялся лягать мертвого льва.

М. И. Привалова
Две встречи С М.А. Шолоховым

Когда в 1932 году из печати вышел роман Шолохова «Поднятая целина», я работала председателем Сосницкого сельсовета в пограничном тогда Волосовском районе Ленинградской области. В Сосницах был в то время крохотный колхоз (всего 18 хозяйств). Каковы были трудности с проведением коллективизации – общеизвестно. Но в юности все казалось достаточно легкоосуществимым… В сельсовете было всего два члена партии и три комсомольца; большую помощь оказывали нам учителя школ и уполномоченные сельского совета в деревнях.

Чем была для нас «Поднятая целина» Шолохова? Она менее всего была для нас «художественной литературой». Это была сама жизнь, воспроизведенная каким-то удивительным способом, освещенная прожектором великой правды, а потому она была нашим непосредственным помощником в работе.

В 1935 году по Волосовскому району коллективизация была полностью завершена, в том числе, разумеется, и по Сосницкому сельсовету, и меня Леноблисполком откомандировал на учебу в Институт им. М.И. Калинина (позднее он был преобразован в Юридический институт). Через год я перешла на филологический факультет ЛГУ, так как со школьной скамьи мечтала заниматься изучением русской литературы. Творчество М.А. Шолохова теперь интересовало меня уже как образец прекрасной новой русской литературы. Поэтому, когда стал приближаться срок окончания учебы (1941 год), я решила поехать на работу в станицу Вешенскую. Однако комиссия по распределению направила меня в Елабужский учительский институт. Написала просьбу в Наркомпрос, получила отказ. И тогда я написала отчаянное письмо М.А. Шолохову… Но это было уже в середине июня 1941 года, а 22 июня сделало сразу все вопросы «посторонними», кроме одного – война!

Прошло четырнадцать лет. Только после окончания аспирантуры и защиты диссертации по языкознанию мне представилась возможность поехать в Вешенскую. Непосредственным поводом послужил выход нового, исправленного издания «Поднятой целины». Исправления касались преимущественно языка романа в плане приближения речи автора, а иногда и речи персонажей, к нормам общелитературного языка. Это выдвигало новые, более сложные вопросы для осмысления не только «стиля» автора в узкоязыковом плане, но и общей проблемы взаимоотношений языка индивидуально-авторско-го, диалекта и литературного языка. Можно было предположить, что основная причина столь тщательной правки романа кроется в объективных изменениях связи между этими категориями, возможно, в изменениях каких-то сторон диалекта.

Для ответа на эти вопросы следовало заново рассмотреть сами верхнедонские говоры, послушать и записать в их современном состоянии; изменилось ли в них что-либо за годы коллективизации, Отечественной войны и послевоенные годы? Скептики утверждали, что четверть века не имеет никакого значения для развития языка, а тем более диалектика. Но мало ли что могут утверждать скептики?

Так с наступлением каникул, в начале июля 1954 года, я вместе с дальней родственницей, горячей поклонницей творчества М.А. Шолохова, выехала в станицу Вешенскую.

Напомню, что лето 1954 года было чрезвычайно тяжелым на Верхнем Дону. С конца апреля до начала августа там не было ни одного дождя; стояла жестокая засуха; температура воздуха почти все время держалась в пределах 40 градусов, а температура песка, даже вблизи воды на берегу Дона, доходила до 60 градусов. Пшеница, травы, овощи – все погибало…

Дорога от станции Миллерово до Вешенской была мучительна: в автобусе духота невероятная, а в окна из степи дул горячий воздух. Через Дон нужно было переправляться на лодке. Мы спросили у перевозчика, нельзя ли снять в станице комнату на месяц. Он любезно предложил остановиться у них в доме (Ленинская ул., 36).

Да, станица Вешенская была воистину «вся в засыпи желтопесков»! Зелени очень много, однако все из-за той же засухи листья деревьев шумели как-то особенно, с металлическим призвуком. Почти напротив переправы стояла небольшая белая церковь; в центре главной улицы, пересекавшей станицу, – Дом культуры, а в конце улицы, на высоком берегу Дона, – дом Шолохова…

Мы приехали 7 июля, а следующий день ушел на представление по начальству, так как у меня было официальное командировочное удостоверение: я приехала для исследования говоров Вешенского и Базковского районов. В райисполкоме, в редакции районной газеты «Донская правда», в Доме культуры сотрудники встретили нас внимательно и радушно, предлагали всяческую помощь, рекомендовали, куда лучше поехать записывать говоры, и т. п. В редакции газеты Людмила Федоровна Пятикова посоветовала поехать в район с агитбригадой Дома культуры, которая буквально на днях выезжала в район на полевые станы. Это было удобно, и я охотно согласилась. Через два дня мы уже выехали на полевые станы Вешенского района.

Товарищи из агитбригады, как и многие другие, с кем мне приходилось общаться в районе, много и охотно говорили о М.А. Шолохове, при этом, как водится, рассказывали о прототипах его героев, особенно о прототипах Григория Мелехова, Натальи, Аксиньи… Прототипов деда Щукаря было несколько, почти в каждом хуторе, где мне пришлось побывать. Но особенно охотно говорили о прототипе Семена Давыдова, рабочем Путиловского завода Плоткине. При этом некоторые женщины уверяли меня, что это именно их матери «лупили граблями» Плоткина в первый год коллективизации, зато потом они очень хорошо к нему относились, и т. п. Наталья Георгиевна Самойлова, заведующая отделом культуры райисполкома, рассказала о том, что она училась в школе вместе с М.А. Шолоховым, а потом встретила его в 1925 году, когда он уже был известным писателем. «Я так смутилась, что не знала, что сказать, а Михаил Александрович мне говорит: «Что ты, Наташа, стоишь, как на молитве?» И засмеялся, мне тоже смешно стало, и все мое смущение прошло».

В течение первых двух недель я успела побывать (кроме нескольких полевых станов) в станице Еланской, в хуторах Антиповский, Моховской, Лебяжий, Гороховский (Гороховка), Пигаревка, Решетовка и др. Оставалось посетить хутор Кружилин Базковского района, где родился и провел свое детство М.А. Шолохов.

Кроме собственно вешенского говора мне удалось по определенной анкете записать несколько казачьих песен, сказок и легенд, которые были посвящены осмыслению названий местных населенных пунктов, рек, озер (кстати, в этом районе очень многие озера называются Ильмень).

Всюду, где мне пришлось бывать, очень плохо обстояло дело со снабжением: в магазинах не было самых необходимых продуктов. В этих условиях мне показалось, что все мои так называемые научные интересы мало чего стоят. Следовало что-то немедленно предпринять, бить тревогу. Но с чего начать? Вернувшись в Вешенскую, я посетила председателя райисполкома, который знал все не хуже меня. Он сказал, что создавшееся положение объясняется не только засухой, но и тем, что Вешенский район недавно передан в другую область, с новым руководством не очень гладко сложились отношения, что этим вопросом занимается Михаил Александрович Шолохов как депутат Верховного Совета СССР.

Так возникла мысль просить Михаила Александровича как депутата принять меня по всем этим вопросам. В результате 31 июля и 1 августа состоялись две встречи мои с замечательным русским писателем¹.

При описании этих встреч я вижу свою основную задачу в том, чтобы как можно полнее передать мысли, слова Шолохова (содержание разговоров было мною записано сразу же). Поэтому я позволю себе, воспроизводя его прямую речь, приводить целые диалоги. Правда, в первой встрече основное место заняла импровизированная лекция М.А. Шолохова по очень сложным и трудным вопросам экономики не только района, но и всей страны.

26 июля, в понедельник, я позвонила Михаилу Александровичу по телефону и попросила, чтобы он, как депутат, принял меня. Приведу запись этого разговора полностью.

– Михаил Александрович, вас беспокоит преподаватель Ленинградского университета Привалова. Скажите, пожалуйста, когда вы будете в ближайшее время принимать как депутат Верховного Совета?

– А вы, товарищ Привалова, по какому вопросу сюда приехали?

– Я приехала для изучения местного диалекта.

– А, вот оно что…

– Михаил Александрович, может быть, это совсем не мое дело, но я две недели провела в районе и увидела некоторые факты, о которых мне хотелось бы рассказать вам.

– Как долго вы собираетесь пробыть здесь?

– До начала августа.

– Собираетесь еще выезжать в район?

– Да, мне осталось еще побывать в хуторе Кружилин, хотя это и не Вешенского района…

– А почему именно хутор Кружилин?

– Но… это ваша родина. Меня интересует язык «Поднятой целины», а для этого нужно самой послушать местный говор. Хотя вряд ли говоры Базковского и Вешенского районов сильно отличаются, но все-таки нужно самой посмотреть…

– Да, они почти не различаются. А когда вы здесь встаете?

– В шесть утра. Днем-то ведь нельзя работать.

– (Михаил Александрович смеется): Ну, ну! Это хорошо! Позвоните мне в пятницу или в субботу часов в 8–9 утра!

– Спасибо, позвоню. До свидания!

– Всего хорошего! (В голосе снова чувствуется улыбка.)

Признаюсь, меня местные товарищи предупреждали, что, если я вздумаю пойти к Михаилу Александровичу, он непременно спросит, когда встаете, и боже сохрани сказать ему, что вы долго спите. Он сам встает в 6 часов утра и терпеть не может сонливых! Правда, мне не пришлось говорить неправду, так как из-за страшной жары днем никакая работа была просто немыслима, потому мы действительно вставали ежедневно в шесть утра.

В следующие дни я успела побывать в Базках и в хуторе Кружилин. И там всюду было точно такое же тяжелое положение, как в других станицах и хуторах.

В субботу 31 июля, как было условлено, позвонила в начале девятого. Михаил Александрович ответил, что может принять в 8 часов вечера. Когда я была в районе и видела положение дел там, у меня даже мысли не было, что я буду волноваться, идя на прием к Михаилу Александровичу. Теперь было не то. Надо ли говорить, как я волновалась? Но идти было нужно. Самыми трудными были последние шаги от калитки до высокой открытой веранды, где сидел Михаил Александрович. Наконец-то я поднялась, Михаил Александрович пошел навстречу. Поздоровались, он спросил мое имя-отчество.

– Вы, Мария Ивановна, не писали мне когда-нибудь раньше?

Я ответила, что теперь не писала; может быть, Светлана (дочь

Михаила Александровича) упоминала мое имя, она занималась у меня в ЛГУ?

– Нет, нет, – ответил Михаил Александрович и сделал жест, как будто рассматривает что-то на ладони правой руки. – Нет, это что-то зрительное.

– Да, я писала вам, но это было очень давно, перед войной, когда мне не удалось получить назначение на работу в Вешенскую…

– Ну, я же говорю: «Вы мне писали, не отпирайтесь!»

Он рассмеялся, и стало удивительно легко. Эта поразительная способность – снять напряжение у собеседника – отмечалась и другими, кому приходилось разговаривать с Шолоховым.

– Да, так чем же я могу быть вам полезен?

– Нет, не мне, Михаил Александрович! Правда, я приехала сюда по работе, связанной с изучением вашего творчества, но говорить сейчас хочу совсем о другом. Две недели я пробыла в районе, в нескольких хуторах и полевых станах. Ведь там положение населения на грани голода!

– А вам, ленинградцам, это кажется диким?

– Ленинградцы помнят и знают, что такое голод! Но сейчас ведь не война, а в хуторах всюду в магазинах пусто. В Вешенской можно хоть в столовой купить хлеб, а ведь там нет столовых…

– Да, такое положение здесь не только сейчас… Рису здесь и раньше не бывало, он дается только для больниц и детских учреждений… Сахар… Основной поставщик сахара Украина, а там часть заводов не работает, свеклы не хватает. Вы же понимаете, что такое засуха? Народ давно это почувствовал, сушат сухари, делают запасы, а норму хлеба нам уже уменьшили. Что тут можно поделать? Мы добивались снятия или хотя бы уменьшения хлебозаготовок, а вместо этого из области (ведь у нас нынче еще и область новая!) пришло указание – сдавать все по плану, и даже фуражное зерно, а оно принимается в половинном размере, т. е. 200 тонн засчитывается за 100!..

– (После паузы): А в каких хуторах вы побывали?

Я перечислила.

– Были и в Кружилине? Каково ваше впечатление?

– Тягостное! Ведь там осталось лишь воспоминание о богатейшем хуторе. Молодежи почти нет, сады почти все уничтожены…

– Да, это был когда-то богатейший хутор. Теперь не то. Впрочем, ведь это общероссийское явление. Народ уходит из деревни… А положение в стране очень-очень трудное и сложное. Вы сами видели, что в колхозах почти нет молодежи. Вот ведь, очень нужное, великое дело – всеобщее образование, а молодежь, окончив школу, не хочет работать в колхозе, или, как они говорят, «быкам хвосты крутить!». Молодежь уходит из колхозов потому, что жить здесь трудно, и не только материально… Посмотрите, на донской земле столько было прекрасных садов, а теперь их почти не осталось. Ведь это не только экономический вопрос. Сады создавали неподражаемую красоту земли, такую землю больше любили… Но прежняя налоговая политика, необдуманная в своей основе, привела к гибели садов. Налоги начислялись на хозяйство до тысячи рублей, а урожаи в самый благоприятный год давали доходу на 200–250 рублей. Вот в результате теперь в колхозах и остаются только старики да пожилые. Впрочем, недостаток рабочих рук касается ведь не только колхозов. Несколько лет тому назад создалось такое же положение и в промышленности. Но в городах нашли выход – ремесленные училища. Если бы они не были созданы, промышленность осталась бы без кадров. Но ремесленные училища говорят кадры только для промышленности и строительства, а где же кадры для сельского хозяйства? Да ведь это и не только здесь, на Дону… Да, положение это общероссийское! (Пауза. Михаил Александрович как-то горестно покачал головой.)

– Да, да, конечно, механизация земледелия могла быть проведена только в условиях крупных коллективных хозяйств. Но ведь она далеко не во всех видах работ спасает положение. Механизация – пока дело лишь одностороннее: вспахать и посеять машинами нетрудно. А ведь скирдовать-то надо вручную. Но именно этого теперь и не умеют делать… Заскирдуют так, что либо зимой все занесет снегом, либо дождями прольет скирды и хлеб сгниет… Вот так обстоят дела… Поднять экономику сейчас дело чрезвычайно важное и столь же чрезвычайно трудное. Сейчас разработка залежных, целинных земель – великое дело, но этого, бесспорно, мало. По-видимому, выход может быть найден все-таки в превращении колхозов в государственные предприятия с наемной рабочей силой, с непременной подготовкой кадров для сельского хозяйства по типу ремесленных училищ. Иначе очень, очень трудно решить эти мучительно трудные вопросы…

Наступила тяжелая пауза, после которой я спросила:

– Михаил Александрович, значит, нелегко вам заканчивать вторую книгу «Поднятой целины»?

– Ну, почему нелегко? Я закончу. Ведь рамки романа у меня ограничены тем же тридцатым годом. (С улыбкой): Это новая, своеобразная форма романа: все содержание ограничено одним годом. Будут еще одна-две смерти и никаких свадеб… А вообще-то дальше о колхозах писать почти невозможно…

– Вы полагаете, Михаил Александрович, что, может быть… так много было ошибок при проведении коллективизации?

– (После паузы): А что такое ошибка? Ошибка – это отклонение, непреднамеренное отклонение от правильного, прочно установленного, а кто же знал, где это правильное, как надо правильно? Понятно и ясно было только одно: старая деревня на всей огромной территории нашей страны, та старая деревня, которую с таким лирическим надрывом оплакивал Сергей Есенин, – она не могла не только дальше развиваться, она просто не могла существовать в своих старых формах… И дело не только в том, что она продолжала бы порождать злейшие капиталистические элементы – кулачество, она не могла развиться в крупные, мощные хозяйства, которые только и могли бы приобретать и применять машины для обработки земли. Та старая деревня неизбежно стала бы трагическим тормозом в развитии всей экономики нашей страны.

Михаил Александрович замолчал. Пауза длилась, как мне показалось, довольно долго. Что-то горькое и даже тревожное отразилось на его подвижном лице. После паузы он снова заговорил, словно сам с собою, забыв о собеседнике.

– Я сказал, что это положение общерусское, даже общесоюзное, но ведь в какой-то мере существует некоторая общая тенденция, если хотите, и общеевропейская… Да, да! Общая для всех развитых стран. Вы посмотрите, как чудовищно растут города во всем мире. А за счет чего идет этот рост? Главным образом за счет переселения в города сельского населения. Там это за счет разорения мелких фермеров. А разве не ясно, почему разоряются мелкие фермеры там? Их вытесняют крупные капиталистические латифундии и прочие капиталистические хозяйства с наемной рабочей силой, оснащенные машинами… Иначе говоря, идет мировой процесс, как бы это сказать, подтягивания сельского производства по методам его ведения к промышленности! Мы, разумеется, не могли допустить такого стихийного роста крупных кулацких хозяйств, а иного способа не было: либо кооперация, либо рост кулацких хозяйств, которые смогли бы приобретать и применять машины для обработки земли. (Наступила снова пауза. Казалось, Михаил Александрович окидывает внутренним взором просторы нашей необъятной Родины, может быть, и мира.)

– Да ведь следует еще вспомнить, что отлив населения из села начался еще до коллективизации. Индустриализация страны требовала огромного количества рабочих рук. Откуда же пополнялся рабочий класс? Не только из состава населения самих городов, но главным образом за счет вербовки жителей сельской местности… Так что без коллективизации сельского хозяйства, как и без индустриализации, без крупной промышленности, мы не смогли бы выстоять и победить в минувшей, чудовищной войне! Мы не смеем этого забывать! Да, этого мы не смеем забывать ни на одну минуту!

Все это говорил Михаил Александрович чрезвычайно серьезно, с глубочайшим пониманием общегосударственных задач.

Наш разговор продолжался уже около часа, вероятно, мне уже следовало бы поблагодарить и откланяться, но я, плохо ориентируясь вообще во времени, здесь, видимо, поддалась обаянию шолоховского голоса, самой манере говорить, и после небольшой паузы задала вопрос:

– Когда вы собираетесь закончить «Поднятую целину»?

– Надеюсь, закончу к концу года!

– А вы знаете, Михаил Александрович, что делается в Ленинграде, когда поступает номер «Огонька» с главами «Поднятой целины»?

– Да, да! Ваши ленинградские студенты прислали мне письмо, да так раскритиковали, только держись!

– Что же они там нашли такое?

– Да вот, считают, что сцена смерти матери Островнова – не жизненная, что это надуманно, и даже обвинили в цинизме!

– А это где же они обнаружили?

– А в сцене, когда Варя прячет тельняшку Давыдова за лифчик…

– Вот желторотые глупцы!

– Да я и воспринял это как курьез… Все-таки, Мария Ивановна, чем же я мог бы быть полезен в вашей-то непосредственной работе?

Я назвала свою тему: «Язык «Поднятой целины».

– Это что же, для защиты диссертации и получения какой-нибудь степени?

– Нет, диссертацию я уже защитила и степень мне не нужна… Мне хотелось бы написать работу о языке ваших произведений. Меня интересует вопрос о соотношении в общем составе произведений элементов индивидуально-авторского, общелитературного языка и диалекта. Лингвисты пока об этом не очень много сказали, а кое-что здесь и вовсе остается «белым пятном». Есть тут один очень трудный вопрос – вопрос о признаках и свойствах слова и самого языка, которые условно можно было бы назвать «эстетическими признаками». В самом деле, разве просто ответить на вопрос, что именно превращает обычное сочетание слов, нехудожественный текст, в художественный? Вот слова: земля, нитка, песенка, жаворонок, держать. В этих словах нет никаких особых свойств, которые содержали бы нечто прекрасное. Но вот, давая описание весны, поэт соединил слова: «И Землю жаворонок держит на нитке песенки своей». И в результате возникшего образа все высказывание в целом и каждое слово отдельно получили дополнительные эстетические признаки. Или вспомним у вас, в «Тихом Доне»: «…и далекая маячила на горизонте прядка леса, голубая, задумчивая и недоступная, как вечерняя неяркая звезда…» Я не говорю об остальном: эпические картины жизни, образы и характеры героев, трагическое и комическое в произведениях, но ведь все это в литературном произведении создается только и исключительно средствами языка! Вот какие вопросы мучают меня, Михаил Александрович!

– А знаете, пожалуй, это интересно, да, это действительно интересно! А здесь при записи народного говора удалось найти что-нибудь полезное?

– Пока трудно сказать, но теперь я точно знаю, что у специалистов-диалектологов даже методики не выработано, каким образом выяснять в диалекте именно эти оттенки, окраску слова. Вот один пример. Моя хозяйка (она говорит на отличном диалекте) сказала о своей свекрови: «Не знаю, где она, увеялась куда-то!» «Увеялась» – отличное слово, невольно вспоминается: «И ветер, вея с высоты…», и значение здесь ясно – ушла. Я спрашиваю: почему вы сказали «увеялась», а не «ушла» или «убежала»? Она мне поясняет: «Ну, ушла – так это просто ушла, ушла куда-нибудь, а убежала – так то скоро, бойко ушла, а увеялась – так то черти-ти куда унеслась!»

Михаил Александрович говорит, смеясь:

– Да, слово «увеялась» действительно отличное слово!

Я спросила, все ли исправления в тексте «Поднятой целины» принадлежат ему самому?

– Да, конечно, за исключением чисто технических опечаток.

– Ой, и задали вы работу лингвистам!

– Ну вот, я исправлял походя, а лингвистам работа! Это Лежнев любит все подсчитывать, старается точно установить, где сколько внесено исправлений!

Теперь, когда речь зашла о литературе, тон разговора значительно изменился. Михаил Александрович часто говорил шутливо, а обращаясь ко мне, как бы поддразнивал. Спросил, как я отнеслась, как оцениваю статью М. Лифшица о «Дневнике» Мариэтты Шагинян в «Новом мире»?² Я ответила, что сейчас просто не знаю, что делается в мире, я даже газет не читаю, в том числе и «Литературной газеты»…

– Ну, немного потеряли! «Литературка» сейчас совсем скучная, даже чеховский номер был скучным… А статья Лифшица была написана уж очень в развязном тоне, хотя многое там было и верным… Но стариков следует все-таки щадить… С М. Шагинян я знаком лишь шапочно, а тут вдруг получаю от нее книгу с автографом. С чего бы, думаю? А с книгой письмо и просьба, чтобы я отмежевался от статьи Лифшица… (После паузы.) Вспомнил о Дементьеве, что он теперь будет вместо Твардовского в «Новом мире»…

Я удивилась, спросила, разве Твардовский снят? (Ведь статья «Об ошибках журнала «Новый мир» была опубликована в «Литературной газете» позднее, 17 августа 1954 года.)

– Да, там сейчас идет большая перетасовка… Меня из «Нового мира» перевели в «Октябрь», но я сказал им, что в «Новом мире» ничего не делал и в «Октябре» буду делать ровно столько же…

Затем Михаил Александрович спросил меня, где и как я устроилась, одна здесь или с кем-нибудь?

– Со мною моя дальняя родственница, нечто вроде помощницы…

– Да признайтесь честно, просто нянька, смотрит, чтобы в Дону не утонула! А где вы харчитесь-то?

– В столовой. Там и хлеб берем на ужин и завтрак.

– Ну, что же это вы? Есть помощница, можно и дома что-нибудь приготовить. Вот здесь отдыхает ваш ленинградец (он назвал фамилию). Он приезжал сюда в прошлом году, выцыганил у меня кусок из «Они сражались за Родину». Я отыскал в старье небольшую часть, так как сейчас не работаю над этим романом. Он просил это для «Ленинградского альманаха», который влачит жалкое существование. Этому товарищу так понравилось здесь, что он приехал отдыхать теперь вместе с семьей. Так вот, они хлеб берут тоже в столовой, а обед готовят дома…

– Этим делом скучно заниматься, и дома надоело…

– Да, верно, посуду мыть надо (смеется). Приехали вы сюда в нехорошее время… И засуха, да и арбузы сейчас только-только начнут появляться. А как давно вы здесь и когда собираетесь обратно?

– Здесь я уже три недели, а командировка у меня до 5 августа.

– Да, вы изволили явиться ко мне в самом конце. Жаль! Можно бы и пораньше, я указал бы вам, куда следует поехать, с кем поговорить…

– Впрочем, отпуск-то у меня до конца августа…

– Так куда же вам спешить? Поживите здесь еще… Э, да как же так? Быть на Дону и не попробовать стерляди! Приходите-ка к нам обедать! Извините, я на минуту оставлю вас!

Михаил Александрович быстро вышел и вернулся с Марией Петровной. У нее удивительно милое, приветливое лицо. Она, улыбаясь, подошла.

– Вот, Петровна, знакомьтесь: тоже Марья, только Ивановна! Когда мы можем пригласить Марию Ивановну на обед?

– Да хоть завтра! – с той же приветливой улыбкой ответила Мария Петровна.

Михаил Александрович:

– Отлично, как раз завтра выходной день!

Мария Петровна:

– Ну, для вас это очень важно, что тебе, что Марии Ивановне!

Михаил Александрович (смеясь):

– Ты права. Мария Ивановна, по-моему, больше на Дону загорает, хотя и хвастает, что объехала все полевые станы!

– А я не говорила, что все!

– А я писатель, имею право на преувеличение!

– Да, теперь это разрешается…

– А раньше?

– Раньше, раньше… это по-разному. Некоторые и раньше не очень считались с «разрешениями»…

Михаил Александрович смеется, затем, кажется, совсем неожиданно, становится очень серьезным. Это удивительная особенность – резкая смена тона и выражения лица. При этом он как-то сразу же подчиняет себе, своему тону, и собеседника (во всяком случае, так было со мною).

Мария Петровна вышла по своим делам. Михаил Александрович говорит, словно бы забыв вообще о собеседнике:

– Да, всякое бывало… А у вас в семье все было нормально?

Почему он вдруг задал такой вопрос мне? Я коротко рассказала, что отец был сельским учителем, но, кроме того, еще и активным кооператором: в 1918 году был членом первого Уисполкома, был на 1-м Всероссийском съезде кооператоров, а в 1919 году был послан гостем от крестьян нашей губернии на 1-й Учредительный конгресс Коминтерна…

– А где муж ваш?

– Убит на Карельском перешейке в августе 1941 года.

– Значит, вдовствуете…

Некоторое время говорили о Светлане: она вместе с мужем-офицером едет на Камчатку, а сына Мишутку не хотят оставить здесь, тоже забирают с собою… Повторив приглашение на обед, Михаил Александрович с шутливой строгостью сказал:

– Мы обедаем ровно в два часа, прошу покорно не опаздывать!

Так закончилась эта первая встреча, которая продолжалась более двух часов.

На следующий день, 1 августа, я пришла в точно назначенное время. Меня встретила Мария Петровна, которая вышла из кабинета Михаила Александровича.

Несколько слов об обстановке дома. Дверь с веранды ведет прямо в большую столовую: посередине большой овальный стол, буфет с зеркалом, мягкие стулья, покрытые белыми чехлами, очень много цветов. Направо дверь в большой зал; там диван, кресла в чехлах, тоже много цветов; из зала налево дверь в кабинет, в углу рояль.

Мария Петровна была так же приветлива, сказала, что все утро исполняла секретарские обязанности: очень много собралось писем.

Из кабинета вышел Михаил Александрович, поздоровался:

– Вот люблю точность! Это по-ленинградски!

В руках он держал папиросу. Накануне мы на веранде курили вместе. Он еще сказал, что мне курить не идет. И теперь:

– Я вам курить не предлагаю, так как сейчас будем обедать, а вам курить вредно!

Мария Петровна:

– Конечно, другим курить вредно, а ему – нет!

Она пошла хлопотать с обедом, мы остались в зале вдвоем.

– И зачем это вы так загорели, скажите-ка на милость? Вы же не темнокожая, а светлая!

– А я вовсе не загорела, а сгорела, когда в открытой машине ездили по району. Ведь солнце-то нещадно палило.

– Рассказывайте, рассказывайте! Это же нарочитый загар, на берегу Дона получен, аж фиолетовая стала!

Я рассмеялась, спорить было все равно бесполезно.

– А на вас, Михаил Александрович, уже поступила жалоба, что вы «эксплуатируете» Марию Петровну. (Мария Петровна в столовой, дверь открыта.)

– А, уже жалуется! Но ведь, знаете, это все-таки удобнее. Я, по крайней мере, с чистой совестью покупаю своей секретарше чулки с черной пяткой. Петровна! А что, или я еще не купил? (Мария Петровна смеется.) Да ведь в нашем возрасте брать секретаря – опасно, а секретаршу – еще опаснее!

Мария Петровна: – Слышите, а секретаршу – еще опаснее! Вот мы какие! (Смеется.)

Мы перешли все в столовую. Мария Петровна показала мое место за столом, стулья стояли у стены.

Мария Петровна, обращаясь к мужу:

– Миша, подвинь стул для Марии Ивановны!

– Ничего, Мария Ивановна – здоровая женщина, сама может подвинуть стул! (В голосе слышны озорные нотки, Мария Петровна качает головой): Ну что тут поделаешь? Такой невоспитанный человек!

Когда сели за стол, Мария Петровна спросила меня, как мне здесь нравится?

– Да, здесь очень интересно и было бы совсем хорошо, если бы не было так жарко, да еще слишком темные ночи!

Михаил Александрович:

– Да чем вам ночи-то не угодили? Ночи и должны быть темными!

– Нет, если тепло, а тем более если жарко, то ночи должны быть светлые, или они вообще не нужны летом!

– Видали ленинградцев, – смеется Михаил Александрович. – Какие агрессоры! Приехали, так подай им и их собственные белесые ночи! Это ведь у вас там ненормальные ночи, как там только и спят люди!

Еще накануне я сказала, что не видела целый месяц «Литературной газеты». Михаил Александрович, обращаясь ко мне за столом, сказал:

– Я сегодня получил «Литературку», могу вам презентовать, чтобы вы не отставали от жизни…

За столом речь снова зашла о засухе. Дон так обмелел, что стало почти невозможно пользоваться пароходным путем. Мария Петровна пошутила, что теперь и «Михаил Шолохов» (пароход его имени) не может помочь!

Михаил Александрович заметил с досадой:

– Не люблю, когда ставят памятники при жизни не только другим, но и себе! А кроме парохода, имеется уже и колхоз, и школа имени Шолохова. Теперь жду, что вот-вот назовут какую-нибудь пивную моим именем!

После обеда в столовую вошел Миша, сын Светланы Михайловны. Он остановился и смущенно смотрел на меня исподлобья.

– Ты, Миша, что? – спросила Мария Петровна.

Михаил Александрович:

– А ему хочется познакомиться с тетей. Ведь она учила твою маму, Мишка, и каждый день ее порола!

Малыш быстро подошел ко мне, протянул руку:

– А вот и нет! Тетя не порола мою маму, правда?

– Верно, Миша! Это дедушка пошутил. Твоя мама так хорошо училась, что ей даже замечаний никаких не нужно было делать!

При разговоре с внуком лицо Михаила Александровича совершенно преобразилось, оно засветилось каким-то особенным счастливым светом.

Во время чая опять вспомнила о сроке окончания «Поднятой целины». Михаил Александрович сказал:

– В Союзе писателей настаивают, чтобы я закончил роман непременно к писательскому съезду, а зачем и кому нужна лишняя шумиха? Удивительно, как некоторые любят пошуметь! Я ответил, что к концу года сделаю, а к съезду вовсе не обязательно!

Теперь я осмелилась спросить, не связано ли последовательное устранение значительного количества диалектизмов в романе с теми изменениями, которые произошли в самих народных говорах? Почти во всех хуторах, где мне пришлось записывать диалект, я заметила, что многие слова уже не употребляются, хотя еще известны казакам. Мне обычно отвечали: «Так говорят только старики, да и то когда вспоминают про старину».

– Да, это верно, – заметил Михаил Александрович. – Вот, например, слово майдан (площадь, у казаков – место сходки) теперь не употребляют даже и старики. Ушло понятие, исчезло и слово.

Моя правка велась по линии приближения языка романа к общенациональной норме. А во второй книге герои мои вообще будут изъясняться на литературном языке!

– А в Антиповке местные жители полог называют павильоном. Откуда это французское слово попало сюда, к донским казакам? – спросила я.

– Да, скорее всего, прямо из Парижа! – улыбаясь, сказал Михаил Александрович. – Ведь после войны 1812 года казаки были во Франции, в том числе и в Париже, вот и привезли оттуда это слово. Впрочем, казачество формировалось очень сложно, а отсюда и пестрота народного говора. Например, слово жалмерка – от искаженного польского жолнер – солдат; значит, солдатка. Теперь оно совсем вышло из употребления, но и общерусское «солдатка» тоже не привилось. А сколько здесь тюркских слов: чирики, арба и др. Все они заимствованы из турецкого или татарского.

– Михаил Александрович, а судя по тому, как много здесь озер имеют название Ильмень, я думаю, сюда на Дон в свое время немало переселилось жителей из моей родной Новгородчины!

– Удивительно, как же это я сразу не догадался, что вы – из потомков Марфы Посадницы! (Смеется.) Да, сюда на Дон особенно много бежали от крепостной неволи из западных губерний Европейской России, в том числе и из Новгородской, но, видно, очень любили они свою землю и озеро Ильмень, потому и принесли сюда это название.

После чая Михаил Александрович извинился, что по-стариковски привык после обеда отдыхать, мы простились… На этом закончилась моя вторая встреча с замечательным русским писателем. Тогда же я записала в своем дневнике: «Хочется поблагодарить судьбу за счастье, которое она послала мне, – видеть и говорить серьезно и шутливо с великим сыном русского народа!»

К концу командировки, но еще там, в Вешенской, у меня окончательно созрел план создания сборника в честь пятидесятилетия М.А. Шолохова. Я знала, что декан нашего факультета профессор Б.А. Ларин очень любит произведения Михаила Александровича, на кафедре советской литературы имеется хорошая работа Ф.А. Абрамова о «Поднятой целине», закончено интересное исследование

А.А. Горелова о народном поэтическом творчестве и «Тихом Доне». Можно было надеяться, что сотрудники филфака – слависты и западники, а также специалисты с восточного факультета дадут краткую информацию о переводах романов Шолохова на иностранные языки. Одним словом, встречи с М.А. Шолоховым окрылили меня; очень хотелось хорошо отметить его юбилей, создать достойный сборник работ в его честь.

Но я плохо представляла себе, какие трудности ожидают меня с этим сборником! В самом начале сентября 1954 года я столкнулась с первым «прохладным» отношением к своей идее, и не кого-нибудь, а заведующего кафедрой советской литературы… После же статьи В. Ажаева в «Литературной газете» от 11 ноября 1954 года, в которой он бестактно задел М.А. Шолохова, часть сотрудников кафедры советской литературы и все сотрудники кафедры западных литератур отказались принять участие в юбилейном сборнике. Но это не помешало выполнить намеченную работу: усилия декана факультета Б.А. Ларина, поддержка партбюро факультета и издательства ЛГУ обеспечили выход сборника (правда, только в августе 1956 года).

Как дорогую память тех лет храню я добрые слова М.А. Шолохова, высказанные им в коротеньком письме на имя декана факультета Б.А. Ларина и в двух телеграммах, присланных мне в ответ на посылку ему сборников со статьями о его творчестве.

26 сентября 1954 года в ответ на посылку очередного тома наших «Ученых записок» со статьей Ф.А. Абрамова о «Поднятой целине» Михаил Александрович телеграфировал: «Тронут вниманием, сердечно благодарю и кланяюсь. Шолохов».

В марте 1955 года Б.А. Ларин направил запрос писателю, можно ли в нашем сборнике опубликовать материалы, представленные

В.В. Гурой. Б.А. Ларин просил также Михаила Александровича прислать портрет. В ответ мы получили письмо от 12 марта:

«Многоуважаемый т. Ларин! Не знаю, есть ли смысл печатать письма к Н. Островскому, сколь они не имеют общественного интереса. В этом случае полагаюсь на Ваше усмотрение.

Предисловие к английскому переизданию «Тих. Дона» можно напечатать.

С приветом М. Шолохов. 12/3-55.

Вешенская.

P.S. Портрет печатать не надо.

М. Ш.».

Вторая телеграмма, от 27 августа 1956 года, была ответом на посланный мною сборник «Михаил Шолохов», выпущенный издательством ЛГУ: «Благодарю за присланный сборник и теплые слова. Сердечным приветом. Шолохов».

Петр Гавриленко¹
Дарьинские записи

«Дарьинцам с благодарностью за приют и гостеприимство, оказанные мне и моей семье в годы Отечественной войны. М. Шолохов».

Эти простые слова написаны на книге «Тихого Дона», которую автор осенью 1978 года передал через меня для мемориальной комнаты поселка Дарьинского. Они вдруг всколыхнули в моей памяти события тридцатипятилетней давности. Тогда, в 1942 году, спасаясь от дикого нашествия гитлеровских орд, в Западный Казахстан прибыло много людей из европейской части страны, в их числе была и семья писателя Михаила Шолохова, приехавшая с родного Дона в Приуральный район, где я тогда работал агрономом.

Сам полковник М.А. Шолохов – военный корреспондент «Правды» и «Красной звезды» навещал семью в Дарышске. Здесь им написаны некоторые главы книги о войне. Мне приходилось там встречаться с писателем, и по свежей памяти я записывал свои впечатления от этих незабываемых встреч.

Они начинаются с первых дней августа 1942 года, когда семья Шолохова и его родственники после непродолжительного пребывания в Камышине и в Николаевке-на-Волге переехали в Уральск, а туда – в Дарышск. Более года прожили они там. И покинув При-уралье поздней осенью 1943 года, по пути на Дон снова остановились на некоторое время в Камышине.

…На улицах небольшого поселка Дарышска в годы Великой Отечественной войны обычно бывало тихо и малолюдно. Но в один из августовских дней грозного 1942 года там наблюдалось необычное оживление. Особого повода для этого как будто и не было – просто пришли машины с эвакуированными из-за Волги, с людьми, спасающимися от фашистского нашествия. Это были не первые гости, которые нашли себе приют в Приуральном районе. Дарьинцы уже привыкли к ним и приезду их не удивлялись.

Однако на сей раз жители поселка – преимущественно женщины, пожилые и вездесущие подростки – собирались группами на главной улице Дарышска, у здания райкома партии, где остановились машины.

– Писатель Михаил Шолохов с семьей приехал, – быстро разнеслась по поселку весть.

Я о ней узнал от жены уже поздно вечером, вернувшись с полей, где шла трудная уборка урожая.

Несколькими днями раньше на пороге кабинета первого секретаря райкома партии я встретился с невысоким, стройным светло-русым мужчиной в форме командира Красной Армии, с четырьмя «шпалами» в петлицах. Лицо его – высокий выпуклый лоб, большие серовато-голубые глаза – показалось мне знакомым. Я где-то видел этого человека, но где?

– Кто это? – спросил у сотрудников райкома.

– Михаил Шолохов.

– Эх, и не везет же мне! Надо было прийти на пять минут раньше…

– Не огорчайтесь, еще встретитесь с Михаилом Александровичем, семья Шолоховых будет жить у нас, в Дарышске.

Действительно, вскоре я снова встретился с автором «Тихого Дона» и «Поднятой целины». Об этом важном для меня событии говорит короткая запись в дневнике:

Середина августа 1945 года. Сидим в райкоме партии, говорим об уборке урожая – секретарь Западно-Казахстанского обкома партии Лосев, секретарь райкома Козырев и я. В это время в кабинет легкой, пружинистой походкой входит Шолохов.

– Вы снова в этом районе? – спрашивает он Лосева.

– Да. У них с уборкой урожая туговато.

Писатель подает руку Лосеву, Козыреву, а потом и мне. Он расспрашивает о последних новостях с фронта – что передавало радио?

Мне и уходить не хочется, и сидеть дольше неловко – быть может, мешаю? Выхожу в приемную. Дверь кабинета остается полуоткрытой, так что разговор можно разобрать.

– Вместе с Черчиллем приезжали какие-то военные, – рассказывает Лосев, – фамилий не могу назвать, чинов тоже…

– Начальник императорского генерального штаба, – подсказываю я, снова появляясь в кабинете.

Шолохов быстро оборачивается, внимательно рассматривает меня.

* * *

О Шолохове я услыхал впервые полвека назад. Редакция «Крестьянской газеты», селькором которой я был, вернула мне для доработки присланный ей рассказ.

«Старайтесь писать коротко, ясно, без длинных рассуждений и скучных поучений. Прочтите недавно опубликованные рассказы Михаила Шолохова», – наставлял меня рецензент редакции, если память не изменяет, Василий Кудашев.

Следуя доброму совету, я с глубоким вниманием прочитал два рассказа Шолохова – «Родинку» и «Жеребенка», которые мне удалось найти в сельской хате-читальне. Сильное впечатление произвел на меня язык незнакомого писателя: ясный, выразительный, смелый.

– Вероятно, опытный, бывалый… А словом как владеет! – восхищался я, мысленно представляя себе Шолохова высоким мужчиной с длинными усами и густой шевелюрой – вроде Максима Горького. – Вот бы увидеться, поговорить! – В душу закралось страстное желание поехать в далекую, неведомую Вешенскую. Но осуществить его не удалось, а тут вышла в свет первая книжка «Тихого Дона», принесшая писателю широкую известность и славу.

«Ну, – думаю, – теперь к Шолохову ехать нечего, у него и без меня гостей хватает».

Прошли годы, появились еще три книги «Тихого Дона», родилась изумительная «Поднятая целина». Шолохов стал мировой знаменитостью. Я был искренним почитателем его таланта, но о встрече с ним уже не мечтал – куда мне…

Кто-то сказал, что жизнь человеческая состоит из встреч и расставаний. Не берусь разбирать это несколько туманное изречение, но, мне кажется, доля правды в нем есть: бывают совершенно неожиданные встречи с ранее незнакомыми людьми, и некоторые из них могут оказать огромное влияние на всю последующую жизнь.

И вот нечто подобное происходит и в моей жизни, полузабытая мечта вновь воскресает, как будто становится явью: мог ли я думать, что где-то в степях далекого Казахстана, за тысячи километров от Дона в какое-то время по изумительному изгибу судьбы пересекутся жизненные пути знаменитого писателя и скромного агронома с Полтавщины?

Встретиться с Шолоховым, как читатель уже знает, мне удалось. Едва ли надо говорить, как я был рад этому. Но мне хотелось большего: ближе познакомиться с писателем, по душам поговорить с ним. Однако удобного, по моему мнению, случая для этого не представлялось. Правда, однажды как будто появилась такая возможность: сотрудник райкома партии Ильичев приходил в райисполком, спрашивал, не может ли кто из сотрудников занять два литра керосина семье писателя.

– У кого есть – принесите. Познакомитесь с Шолоховым, поговорите с ним, он очень простой человек.

Я мог это сделать, но постеснялся, в чем после долго раскаивался, упрекая себя в нерешительности и ломая голову, как же все-таки познакомиться с Михаилом Александровичем по-настоящему?

Прошло несколько месяцев. В один из приездов Шолохова с фронта к нам зашла дочь писателя Светлана, которая вместе с моей дочерью Ольгой училась в десятом классе Дарышской школы. Она рассказала, что Михаил Александрович на несколько дней задержится здесь, будет работать над материалами для «Правды». Если удастся, то он поездит по окрестным степям, в которых, по слухам, развелось много волков, перекочевавших из беспокойной прифронтовой полосы поближе к пойме Урала.

– Да, волков много, – подтвердил я. – Не так давно они зарезали 84 барана в колхозе «День Урожая» и загрызли трех телок у жителей Дарьинска.

Добавил, что кроме волков в степях можно встретить дроф и стрепетов. Попросил Светлану передать отцу, что я с удовольствием согласился бы сопровождать его в этой поездке.

Через два дня пришел ответ: «Отец согласен вместе с вами поехать в степь». Едва ли надо говорить, как он обрадовал меня.

Накануне назначенного дня я поехал в степь осмотреть озимые посевы колхозов и заодно заглянуть в те места, где недавно приходилось встречать волков и дроф. Боялся, как бы не оскандалиться: поедем – и ни волков, ни дроф не найдем. Надо проверить.

Разведка вышла не больно утешительной. В отдалении заметил двух волков, которые сразу же скрылись в зарослях полыни, да видел только одного крупного дрофача. Уже почти вечером на озимых появились еще три птицы.

Возвратившись в поселок, позвонил писателю. Хочу уточнить время выезда. Ответил женский голос:

– Шолохов не здоров.

– А завтра он собирается ехать в степь?

– Это будет видно завтра, в зависимости от состояния здоровья.

Мелькнула тревожная мысль: «А может, Шолохов просто не хочет ехать со мной?» Близкое знакомство, возможно, не состоится и завтра… Досадно.

С такими грустными размышлениями ложился спать и с ними же проснулся поутру. А тут сынишка писателя принес записку: «Через час собираюсь ехать в степь. Жду».

В назначенное время иду к Шолохову. У крыльца встречаюсь с Михаилом Александровичем.

– А, товарищ Гавриленко! Заходите. Ко мне гости пришли – музыканты из Уральска. Придется немного задержаться. Послушаем их. А тем временем и машина из Дьякова вернется, послал в сельпо, надо гостей-музыкантов угостить.

В небольшой комнате многолюдно: Михаил Александрович, его супруга – Мария Петровна, дочери писателя Светлана и Маша, сыновья Саша и Миша, сестры Марии Петровны Полина и Анна, муж Полины Петровны П.И. Зайцев – секретарь Шолохова, дети. За столом – два музыканта: плотный пожилой мужчина со скрипкой, в котором я узнаю уральского часовщика Солодовникова, и, рядом с ним, высокий русый парень с баяном, инвалид войны. Тут же и сотрудник райкома Ильичев, который и привел к писателю гостей. Уж больно они хотели увидеть Шолохова, говорит.

Гости, видимо уже подвыпившие, оживлены. Особенно взбудоражен старик скрипач.

– Господи, привелось увидеть Шолохова!

Восхищается, заводит речь о «Тихом Доне», о «Поднятой целине», о деде «Штукаре», как он выговаривает.

– Эх! Кабы моя Машенька увидела Шолохова, – непрерывно вздыхает Солодовников. – Вот, свет Машенька, скажу ей, перед тобой нос к носу сам Михаил Александрович, гляди на донского казака!

А Машенька, жена скрипача, находится всего в сотне шагов от квартиры писателя, в доме Ильичева. Старик посылает за ней. Шолохов улыбается: видимо, развязность подвыпившего казака не тяготит его.

Появляется Машенька, моложавая, краснощекая, осанистая казачка.

– Познакомься, Машенька! Это знаешь кто? Это – сам Шолохов. Деда «Штукаря» знаешь?

Так повторяется несколько раз. Машенька конфузится: «Да ну тебя!»

В разговор вступает баянист, доселе молчавший.

– Шолохов – это мой самый любимый писатель. Шолохов, Толстой, Пушкин, Зощенко – самые настоящие…

– Ну уж действительно, ставить Толстого, Пушкина и Шолохова в один ряд с Зощенко, – возразил я.

– Зощенко им не ровня, – живо откликнулся скрипач.

– Вот правильно сказал старик, – поддержал кто-то.

– Да какой же он старик? Вам сколько лет? – спросил Шолохов.

– Пятьдесят шесть.

– Ну, это совсем немного.

Музыканты исполняют несколько довольно нескладных номеров. Особенно фальшивит скрипач, но баянист, повышая громкость, старается прикрыть ошибки товарища. Выпив рюмку, Солодовников за каждой приговаривает: «Христос воскрес!» Еще раза три он заводит:

– Машенька! Да знаешь ли ты, у кого находишься? Ведь это сам Михаил Александрович!

Наконец, музыканты неохотно поднимаются из-за стола, долго прощаются с хозяином и уходят. Добрый час времени потерян, но писателя это, по-видимому, не огорчает: он гостеприимный человек. Да к тому же ему было интересно поближе присмотреться к уральским казакам.

В степь едет и Мария Петровна. Она постоянный спутник мужа в поездках «на природу». По словам Светланы, ее мать – заправская рыбачка, пожалуй, поискуснее отца. По крайней мере, на Дону она на удочку сазанов ловила больше. Михаил Александрович взял с собой дробовое ружье и винтовку, прихватил и я свою старенькую, с облупленным прикладом двустволку.

По дороге оживленно говорим о жизни на Дону и здесь. Меня тайно гложет мысль: а вдруг не найдем ни волков, ни дроф? Повезло: не успели приехать в самые привольные места, как зоркие глаза Марии Петровны заметили в бурьянах желанных птиц. Насчитали восемь дроф.

Шолохов стреляет из винтовки. Мимо. Пуля с пронзительным визгом ушла куда-то вдаль. Неловкое молчание нарушает шофер Василий Попов.

– И как это, Михаил Александрович, так промазать… Досадно? – с чуть приметной усмешкой спрашивает он.

– Немного досадно, – спокойно отвечает охотник.

По пути попался еще один дудак. Шолохов снова стреляет из винтовки, опять неудачно. «В чем дело?» – сочувственно недоумеваем мы с Марией Петровной. То ли ветер качает машину, на борт которой, прицеливаясь, охотник кладет ствол, то ли мушка сбита?

– Вернее всего – виноват я сам, больно горячусь, давно уже не охотился на дудаков, – без видимого огорчения признается писатель.

Потом Михаил Александрович из дробовика убил двух птиц. Мне по дрофам стрелять не пришлось, что меня особенно и не огорчало, ведь главное – не охота, а сама поездка с Шолоховым.

Волков видели, но стрелять по ним не пришлось – далеко. Умные звери сразу же скрылись в обширных зарослях полыни.

Дома Михаил Александрович предложил мне одного дудака.

– Возьмите. Вы, вероятно, тоже в него попали.

Я, конечно, в этого дудака попасть не мог, потому что и не стрелял в него. Отказываюсь брать.

– Ну, тогда хоть половину возьмите. Неудобно же возвращаться домой с пустыми руками.

– Это другое дело. Спасибо.

Хочется воспользоваться приглашением писателя зайти к нему в дом, но, стесняясь, отказываюсь. Шолохов, видимо, догадывается, в чем дело, и заводит речь по-другому:

– Рюмку водки выпьете? Там после музыкантов, вероятно, осталось.

– Благодарю! С удовольствием.

– Тогда прошу. Заходите.

За столом я много говорю, вероятно, больше, чем следовало, но хозяин понимает меня и относится ко мне очень радушно. Спрашиваю его о писателе-охотнике Валериане Правдухине, по книге которого я впервые познакомился с Западным Казахстаном.

– У вас есть его книга «Годы, тропы, ружье»? Очень интересная.

– Кажется, нет. Да, нет, – неуверенно отвечает секретарь писателя Зайцев.

– А сам он, Правдухин, какой? Вы его знали? – обращаюсь к Михаилу Александровичу.

– Был знаком. Мне он показался несколько угрюмым, но как будто неплохой человек. А жена его, Лидия Сейфуллина, после трагической гибели мужа пала духом.

Как-то перескакиваю на Панферова. Безапелляционно заявляю, что мне не нравится его язык – грубый, часто встречаются натуралистические выражения, неудачны описания природы, в частности описание охоты сделано плохо. Михаил Александрович не возражает и только изредка кивает Зайцеву.

– А что вас еще до войны привело сюда, в Казахстан? – интересуется писатель.

– Его беспредельные степные просторы. Сюда переселились многие мои земляки-полтавчане. Хотелось посмотреть, как они здесь живут. А еще одна привлекательная сторона – хорошая охота и рыбалка.

– Так почему же тогда вы не поехали на Дальний Восток, в Приморье, например?

– А я уже побывал там, два года работал агрономом колхоз-союза в начале организации колхозов. Побывал и на озере Ханка, воспетом Николаем Михайловичем Пржевальским. Только тяжелая болезнь матери и неподходящий для ее здоровья климат помешали мне навсегда остаться в Уссурийском крае. Теперь и не жалею об этом. Если бы там остался, – я улыбаюсь, – то сегодня не сидел бы за одним столом с вами.

Покачивая головой, писатель, ничего не говоря, переглядывается со своими.

Разговор перешел на дела семейные, на моего сына Петра, который погиб на Волховском фронте, защищая подступы к городу Ленина. Шолохов спросил, почему я называю его незаменимым сыном.

– Это был сын-друг…

– А… сын-друг, – понимающе смотрел на меня Шолохов. – Не падайте духом, может, сын еще жив, находится где-нибудь в Норвегии.

– Нет, Петя не такой, в плен он не сдастся. Его товарищ Прохоров писал мне, что в тот день сын, уходя на командный пункт артдивизиона под деревней Пчева, попросил у него два патрона к нагану, чтобы в крайнем случае, если немцы, окружившие их артдивизион, захватят командный пункт, было чем застрелиться. Гитлеровцы, переодетые в советскую военную форму, наскоком захватили пункт. Больше о судьбе сына мне ничего не известно. На все запросы получаю один ответ: «Пропал без вести в бою под деревней Пчева…»

Увлекшись разговором, я не сразу заметил, что за столом остались только мы вдвоем с писателем. Спохватившись, конфузливо извинился, собираясь уходить.

– Ничего, ничего, посидите еще, поговорим, очень интересно.

Но мне было совестно, и разговор уже не клеился…

Через несколько дней писатель пригласил меня с семьей на просмотр короткометражного фильма «Шолохов дома, на охоте и на рыбалке». Сижу рядом с Михаилом Александровичем, любуюсь мирной Вешенской, Доном, которые вижу впервые. Оживленно разговариваем, благо тема приятная – жизнь писателя и его родной край. Михаил Александрович сообщает, что вчера под вечер, возвращаясь из Уральска, он видел четырех волков, но стрелять в них не удалось. Убил несколько стрепетов.

– На одном из них, – шутит Шолохов, – ясно видна пометка «ППГ» – видимо, вы с ним встречались, поэтому и хочу предложить его вам.

– Охотно возьму, но только взаймы, – неожиданно для самого себя ломаюсь я.

– На любых условиях – взаймы так взаймы, – соглашается писатель.

Уже много лет спустя, беседуя с Михаилом Александровичем, я вспомнил, что с этим долгом мне так и не удалось рассчитаться – охотничьи трофеи его почти всегда были богаче моих.

Павел Иванович Зайцев, рассказывая о Вешенской, сообщает, что теперь значительная часть станицы сожжена или разрушена гитлеровцами, полчищам которых удалось прорваться до самого Дона. Разрушен и дом Шолохова.

Ряд кадров показывает Михаила Александровича на балконе дома. По соседству с ним мужчина, показавшийся мне пожилым. Запомнились вихры и заметная лысина.

– Писатель Василий Кудашев, друг Михаила Александровича. В 1941 году погиб под Москвой, – поясняет Зайцев. – Он, как и ваш любимый Правдухин, был страстным охотником. – Я хотел возразить, что Правдухин вовсе не мой самый любимый писатель, а просто интересный, наблюдательный охотник для меня, но воздержался. О Кудашеве спросил, не тот ли это Кудашев, который лет пятнадцать тому назад работал в журналах, издаваемых «Крестьянской газетой». Оказывается, он самый.

После просмотра фильма Мария Петровна пригласила зайти к ним и вручила мне стрепета.

– Вот вам презент Михаила Александровича.

Благодарю, прощаюсь и ухожу – на сей раз без всякой задержки.

С приглашением Шолоховых к себе дело затягивается: то писатель уедет на фронт, в Москву или в Куйбышев, где находились многие правительственные учреждения, то был очень занят работой над книгой о войне, отрывки из которой уже печатались в «Правде», один из первых, кажется, 5 мая 1943 года². Дарьинцы с захватывающим интересом читали их. Многие восхищались главами романа «Они сражались за Родину».

…Мой тринадцатилетний сын Витя, как и все его товарищи-под-ростки, много, с восхищением говорит о Шолохове и старается где-нибудь его увидеть, хоть издали. Однако в тот вечер, когда писатель должен был прийти к нам, Витя в десять часов уже «спал». Во время ужина мы несколько раз звали его, но он не откликался. Когда же после полуночи гости ушли, «сонный» сразу поднялся. И поняли мы: хитрил.

О гостях: Михаил Александрович и Павел Иванович Зайцев пришли с женами – Мария Петровна и Полина Петровна – родные сестры. Все держались очень просто. Наше скромное угощение: украинский борщ и вареники с творогом и сметаной – они, как и принято в подобных случаях, хвалили. Хорошей была признана и бутылка настойки на шиповнике.

Заходит разговор о войне. О союзниках, особенно об Англии. Шолохов отзывается о них критически, именуя их «союзничками». По убеждению писателя, больших надежд на них возлагать нельзя.

Я касаюсь недавно появившейся пьесы А. Корнейчука «Фронт». Спрашиваю, как к ней относятся в армии и как, в частности, на нее смотрит высшее офицерство?

Михаилу Александровичу, похоже, на эту тему не хочется говорить. Он отвечает коротко, лаконично:

– Не приходилось обсуждать. В общем, правильно, но сильно перегнуто. Едва ли в армии было так много бездарных командиров. Наши неудачи в начале войны зависели не только от слабых командиров. Причины этого гораздо сложнее и глубже…

– А кто, по вашему мнению, самый талантливый из наших полководцев в этой войне?

Писатель, пытливо посмотрев на меня, не спеша, как бы обдумывая, начинает:

– Трудный вопрос, на него мудрено ответить.

Война выдвинула немало талантливых военачальников, а кто среди них самый выдающийся?.. Я полагаю, к наиболее достойным следует отнести Жукова и Василевского. Можно также назвать Конева и ряд других имен. Это, подчеркиваю, мое личное мнение.

– А Верховный как?

– Верховный? – удивленно переспрашивает писатель. – Всем известно, что он пользуется огромной популярностью и в армии и среди народа. Это очень много значит. Вполне обоснованно считают, что многие из наших военных успехов достигнуты под его руководством.

– А наши неудачи, за чей счет следует отнести их?

– Отчасти, возможно, и за счет Верховного. Однако стоит ли касаться таких вопросов? – недовольно морщится Шолохов. – В свое время историки все выяснят… Давайте лучше поговорим о жизни в вашем районе.

– А вам, корреспонденту «Правды» и «Красной звезды», приходилось попадать в опасные положения? – задаю бестактный вопрос. – Может, расскажете?

– На фронте неопасных положений не бывает. – И больше он ничего не сказал.

Затем разговор перешел на разные житейские темы. Михаил Александрович, любящий шутку, слегка, деликатно подтрунивал над некоторыми собеседниками, не исключая и себя.

…Вскорости Шолоховы пригласили к себе всю мою семью. Не без труда уговорили и Витю пойти вместе с нами. Шолохов приласкал мальчика.

– Ну, теперь уже не будешь стесняться? Будешь к нам ходить? – спрашивает Михаил Александрович.

– Буду, – не очень твердо обещал Витя, хотя слова своего он так и не сдержал.

… В каждый приезд с фронта Шолохов заходил в райком партии и, вдобавок к довольно скупым сообщениям Совинформбюро, рассказывал о положении на фронтах. Кроме членов бюро на этих беседах обычно присутствовали партийные активисты, живущие в райцентре или невдалеке от него.

– …Шолохов прилетел с фронта! Слыхали?! – сообщали друг другу жители Дарышска.

…На этот раз разговор шел в основном о положении на Волге.

– Что там под Сталинградом? – беспокоились дарьинцы. – Говорят, немцы совсем уже его захватили, на левый берег Волги перебрались.

– Конечно, это была пустая болтовня! Правда, Сталинград здорово разрушен. Но наши там много гитлеровцев перемололи и овладеть Волгой немцам ни за что не дадут. На этом фронте, – сказал Шолохов, – скоро надо ждать больших, отрадных перемен, возможно – в ближайшее время…

И вправду, вскоре наши войска начали широкое наступление под Сталинградом.

…Осенью 1943 года Шолохов встречался в Уральске с председателем Совета Министров Казахской ССР Ундасыновым.

Говорили о многом: о войне, о помощи, которую трудящиеся республики оказывают фронту, о положении в Западно-Казахстанской области. Ундасынов сообщил, что на фронте погиб сын Джамбула тридцати шести лет.

Вскоре после этого Шолохов поехал в Москву. Вместе с ним были подруги – дочь писателя Светлана и моя дочь Ольга, поступавшие в столичный университет… Отъезжающие разместились в маленьком служебном вагончике, который только что разгрузили от овощей, привезенных откуда-то железнодорожниками. По приглашению хозяина провожающие уселись за столик, выпили по рюмке за счастливую поездку. Чуть позже зашел начальник отделения дороги и – к столику. Михаил Александрович чокается и с ним, немного отпивает из рюмки. Железнодорожник настаивает – чтобы всю.

– Не могу! Я ведь не лошадь, чтобы пить со всеми без меры.

Такой резкий ответ мне впервые пришлось услышать от деликатного Михаила Александровича.

Начальник отделения, не смущаясь, пытается завести разговор на литературную тему:

– «Они сражались за Родину» – статьи в «Правде» – ваши?

– Мои.

– А «Братья» чьи?

– Горбатова.

На этом, к удовольствию Михаила Александровича, расспросы закончились.

В день возвращения из поездки Михаил Александрович позвонил мне, приглашая зайти. По его рассказам, в столице и повсюду, где ему приходилось бывать, наблюдается большой подъем и бурные проявления патриотических чувств, вызванных победоносным наступлением Советской Армии. Днепр якобы уже форсирован в нескольких местах. В районе Киева три наших дивизии захватили плацдарм на правом берегу реки. На следующий день Совинформбюро подтвердило: «Днепр форсирован нашими войсками севернее Киева, южнее Переяславля и юго-восточнее Кременчуга. Советские армии возобновили наступление по всему фронту от Витебска до Тамани».

Я просидел у Шолоховых часа полтора и спохватился – ведь люди с дороги, устали. Поблагодарил и, уходя, напомнил, что мое приглашение Шолоховым побывать у меня осталось невыполненным.

– В недалеком будущем с удовольствием наверстаем, – заверил Михаил Александрович.

Спустя несколько дней Михаил Александрович за обедом сам сообщил о намерении в ближайшие дни переехать к Волге. Писатель недавно побывал там. В тех местах живется туговато, труднее, чем в Западном Казахстане. Но люди незамедлительно возвращаются с Востока в освобожденные от гитлеровцев районы европейской части страны.

– Стремление скорее вернуться в родные края так велико, что люди идут, невзирая на трудности, – делится своими впечатлениями писатель и, минутку помолчав, добавляет: – И нам надо двигаться.

– А не лучше ли семье побыть здесь месяц-другой?

Нет, Шолохову необходимо перебраться ближе к фронту, который отодвинулся уже далеко на запад. Чтобы добраться туда, военному корреспонденту приходится грузить автомашину в вагон. А из Камышина можно ехать на своем «виллисе» прямо куда надо. К тому же от Волги до Вешенской значительно ближе.

После обеда Шолохов вслух прочел напечатанную в «Правде» статью Гроссмана, кажется, под заголовком «На Украине».

– Хорошо написана! С удовольствием поставил бы свою подпись.

Михаилу Александровичу особенно понравились слова автора о

том, что после окончания войны к радостным чувствам советских людей о достигнутой победе присоединится глубокая скорбь о погибших защитниках родины, кровью которых завоевана Победа. Эту мысль и Шолохов неоднократно высказывал в беседах с дарьинцами.

Накануне отъезда Шолоховых моя семья пошла с ними попрощаться. Посидели, поговорили, по старинному русскому обычаю выпили по рюмке «на коня». Михаил Александрович со всеми расцеловался.

Вечером того же дня Шолохов зашел в райком партии. Я знал о его намерении и к приходу писателя уже был там. Шолохов пригласил руководителей райкома завтра утром зайти к нему попрощаться.

…После короткой остановки в Уральске Шолоховы, попрощавшись с провожающими, двинулись дальше, на запад. Мы провожали их до Чаганского моста.

– Счастливого пути! – машем мы руками.

Уехали…

Почти через месяц П.И. Зайцев письмом сообщил мне: «В Камышин доехали благополучно. Квартира вполне хороша. Теперь Михаил Александрович имеет небольшой отдельный кабинет и, приезжая с фронта, много работает над военным романом».

Накануне нового, 1944 года, не имея точного адреса, я послал телеграмму: «Камышин Сталинградской писателю Шолохову. Поздравляем вас семьей новым годом, желаем здоровья, благополучия». А еще через день получаю письмо от Михаила Александровича.

Затем моя связь с писателем прервалась. «Надолго ли? – раздумывал я. – Может, навсегда?»

Покидая Западный Казахстан, Шолохов говорил провожающим:

– Не прощайте, а до свидания. Как только кончится война, я снова приеду к вам. Обязательно. Тогда уж мы с вами, Петр Петрович, – обратился он ко мне, – и на гусей вместе поохотимся.

Сдержит ли Михаил Александрович слово, приедет ли к нам в Приуралье? – часто думал я.

Осенью 1945-го, в два часа темной октябрьской ночи к домику в поселке Дарьинском, в котором я жил, подъехала машина. В окно постучали:

– Пустите ночевать?

– Кто там?

– Это – Шолохов!

…После этого писатель много раз бывал в Приуралье, проводил там недели, а бывало, и месяцы. Мне посчастливилось сопровождать его в поездках в колхозы и совхозы, разделять с ним часы досуга на охоте и рыбалке.

Большой радостью для меня были приглашения Михаила Александровича посетить его в станице Вешенской. Там, под гостеприимным кровом шолоховского дома, в кругу семьи и друзей писателя я провел несколько счастливых месяцев.

На подаренной мне книге «Поднятая целина» Михаил Александрович написал:

«Петру Петровичу Гавриленко. Пусть наша с тобой большая дружба длится столько, сколько я писал эту книгу. Хай живе она на радость нашим стареющим сердцам.

Твой М. Шолохов. Ст. Вешенская. 25.04.60».

В шолоховской палатке

Хороша в степном Приуралье ранняя осень. Воздух чист и прозрачен, насыщен запахами целинной степи. Светло-оранжевое солнце уже не жжет, а только греет. Его ласковые лучи золотят дремлющую степь, разноцветно искрятся на поседевших метелках приозерных тростников, на не тронутых косой волнах серебристого ковыля.

…К берегу большого степного озера осторожно подходит невысокий, ладно сложенный русоволосый человек с такими же светлыми усами. Он без шапки, обут в высокие сапоги, подпоясан патронташем, все гнезда которого заполнены.

Остановившись у кромки воды, охотник прислушивается к доносящемуся из-за камышей негромкому гусиному говору, к которому примешивается кряканье уток, а временами – и мелодичный переклик лебедей. Лицо охотника озаряет улыбка.

Полюбовавшись отрадной картиной, охотник заходит в озеро, нагибается и, пофыркивая от удовольствия, начинает умываться студеной, чистой-пречистой водой. А на берегу снова некоторое время прислушивается к доносящимся с озера милым его сердцу звукам, а затем быстро шагает к белеющей невдалеке палатке.

* * *

Это было в конце сороковых годов. Воспоминания о давно прошедшем вспыхнули в голове, когда я, просматривая старые фотографии, задержался на одной из них: Михаил Александрович Шолохов умывается в озере Челкар.

Смотришь – и в памяти всплывает чудесное, дорогое сердцу прошлое. Достаю свои дневники той поры и с волнением считаю: «…Вот уже две недели, как просторная шолоховская палатка стоит на берегу Челкара, в урочище «Кок Мечеть». Никакой «Зеленой Мечети» здесь уже давным-давно нет, и следов ее не осталось. Но старое название в народе сохранилось.

– Где же она стояла, эта самая мечеть? – спрашивали мы челкарских рыбаков.

– А кто ее знает? – недоуменно пожимали они плечами. – Старики говорили: где-то здесь, поблизу от вашего стана.

Михаил Александрович, пряча улыбку в своих, как он сам называл, «пшеничных» усах, говорил супруге:

– Мне кажется, Маша, Петр Петрович неспроста посоветовал разбить палатку у этой самой «Зеленой Мечети». Я давно замечаю у него влечение к учению Магомета. Видимо, его прельщает надежда со временем, когда его Одарка (имя моей жены) постареет, взять еще одну, молодую жену. Как Карась в опере «Запорожец за Дунаем» он тогда споет: «Нехай Одарка выбачае…»

Все посмеялись шутке. А потом снова зашел разговор о прошлом, которое безвозвратно уходит, зачастую не оставляя следов. Мне пришло на память прекрасное стихотворение А.К. Толстого «Курган»:

В степи, на равнине открытой

Курган одинокий стоит:

Под ним богатырь знаменитый

В минувшие веки зарыт.

В честь витязя тризну свершали,

Дружина дралася три дня,

Жрецы ему разом заклали

Всех жен и любимца коня.

Когда же его схоронили

И шум на могиле затих,

Певцы ему славу сулили,

На гуслях гремя золотых:

«О, витязь! Делами твоими

Гордится великий народ.

Твое громоносное имя

Столетия все перейдет!

…И вот миновалися годы,

Столетия вслед протекли,

Народы сменили народы,

Лицо изменилось земли.

Курган же с высокой главою,

Где витязь могучий зарыт,

Еще не сровнялся с землею,

По-прежнему гордо стоит.

А витязя славное имя

До наших времен не дошло…

Я люблю эту грустную балладу. Михаилу Александровичу она тоже понравилась. Впоследствии писатель не раз предлагал прочесть ее вслух.

– Да… Ничто в жизни не вечно, – в раздумье сказал он.

Челкар – крупнейшее озеро Западного Казахстана – местные рыбаки называют морем, хотя его диаметр всего около двадцати километров. Но в бурную погоду на нем гуляют огромные волны с пенистыми гребнями, и никто в такую пору выехать на челкарские просторы не решится. Поэтому, вероятно, приуральцы и возвели Челкар в ранг моря. Впрочем, для этого имеются и некоторые основания геральдического порядка. В далекие, доисторические времена огромные низменности теперешнего Прикаспия были покрыты водой. Потом, как говорит поэт, «лицо изменилось земли» – вода ушла. Но в одной из впадин степного Приуралья еще сохранился скромный праправнук былого моря – озеро Челкар.

Неплохое наследство досталось ему от древнего могучего прародителя. Прозрачные, чуть зеленоватые и в сороковых годах нашего столетия почти пресные воды Челкара богаты рыбой: здесь изобилие судаков, сазанов, щук, лещей. А в густых прибрежных зарослях тростника, рогоза гнездятся гуси, утки разных пород и прочая дичь. Все это привлекало страстного охотника и рыболова Михаила Александровича Шолохова. Начиная с осени 1945 года он в течение многих лет осенью приезжал на Челкар, отдыхал здесь, охотился, проводя на берегах озера и в окрестных степях по месяцу, а бывало, и больше. Посещал хозяйства.

Одной из первых была поездка в Анкатинский племенной совхоз, животноводы которого в содружестве с учеными успешно завершали работу по выведению новой отечественной породы мясного крупного рогатого скота, впоследствии названной «казахской белоголовой».

Шолохов восхищался великолепными племенными бычками и телками: крупные, красно-бурой окраски, с лысиной на лбу или полностью белоголовье.

Михаил Александрович провел в совхозе несколько дней, беседовал с директором Годуновым, научным работником Чкаловского сельскохозяйственного института Акопяном, старшим скотником племенного гурта Дандыбаем Исхаковым. Вместе с ними побывал в гуртах и на фермах.

Дандыбай Исхаков пригласил писателя к себе в гости на традиционный бесбармак. Михаилу Александровичу впервые пришлось отведать это национальное казахское блюдо.

Михаил Александрович просил хозяина соблюдать все принятые в таких случаях приемы, но был несколько озадачен, когда ему, как самому почетному гостю, дали разделать баранью голову. Сосед выручил, подсказал гостю, что надо сделать.

В дружеской беседе с животноводами писатель провел в доме Исхакова несколько часов. На следующий день он пригласил животноводов к себе. За чашкой чая и сибирскими пельменями продолжалась беседа, в основном о «казахской белоголовой».

Тут у Шолохова родилась мысль завести таких животных в хозяйствах Дона. Позже, когда новая порода была официально оформлена, писателю удалось этот план осуществить. В Вешейском, Боковском и некоторых других районах северной части Ростовской области начало развиваться мясное скотоводство.

* * *

В первой половине октября стояла на диво хорошая погода: уже отошла летняя жара, обычная в засушливых степях Приуралья, прекратились порывистые ветры, вздымающие облака мельчайшей въедливой пыли. Солнечно, тепло. Как говорит пословица «только бы жить да радоваться». В общем, мы довольны: можно на уток поохотиться вволю, порыбачить, поездить по степи, разыскивая дроф и стрепетов, на которых тогда охота была разрешена.

Массового перелета гусей и казарок еще нет. Видимо, в полярной тундре, где они проводят лето и выводят птенцов, тоже еще тепло. Птицам не хочется покидать родные просторы Приполярья. Мы часто – ранним утром, днем, вечером, а бывает, и ночью – подходим к берегам озера, прислушиваемся, не появились ли долгожданные гости. А их все нет и нет.

…И сегодня чудесное утро. Зеленоватая гладь озера как будто безмятежно спит под солнцем. Нигде не услышишь всплеска рыбы, не увидишь расходящихся по воде кругов. А птиц почему-то очень мало, не видно обычно многочисленных здесь утиных стай. Только на плесах, под самой стенкой тростниковых зарослей, кое-где виднеются лысухи. Но сегодня они не снуют беспрерывно по воде, забавно кланяясь головой, как в другие дни, а сидят неподвижно, будто спят.

В чем дело? Что за перемена? Такой же вопрос мы задали и своему гостю, табунщику Анкатинского племенного совхоза, пригнавшему на водопой стадо быков. Выпив предложенную ему чашку чая, Ахмет – пожилой казах, в волосах которого уже прибавилась седина, – погладил усы и, ожидая, пока ему нальют вторую чашку, махнул рукой:

– Я так думаю – скоро плохая погода будет. Моя нога, которую испортила фашистская пуля, шибко болит, всю ночь спать не давала.

Заметив, что мы недоверчиво относимся к его словам, Ахмет недовольно поморщился.

– Вы ничего не понимаете! Посмотрите вон туда, – указал он рукой на северо-восток.

Только тут мы обратили внимание, что над самым горизонтом темнели мохнатые тучи. Они быстро разрастались. Солнце тоже на глазах меняло свой облик. Вокруг него появились как бы венцы, от которых во все стороны расходились не яркие, но отчетливо видимые лучи.

– Вот как! – удивились мы.

– Пхе! Ничего страшного не будет. Осенью такое часто случается, – презрительно скривил губы наш частый спутник в поездках донской казак Максим, – похмурится, посурмачит, а потом и разойдется.

– Вечер придет, тогда сам увидишь, – возразил Ахмет, – я думаю, сильный ветер, буря будет, дождь пойдет, а может, и снег. В наших степях и такое бывает.

Поблагодарив за чай, казах на прощание посоветовал нам надежно укрепить палатку и подготовиться к непогоде. Мы послушались его совета: укрепили палатку, вырыли вокруг нее водосточные канавки с выходом в лощинку. Укрыли брезентом свои запасы топлива. Машину решили поставить поближе к стогу сена, с затишной стороны.

Ахмет был прав. Скоро мрачные, иссиня-черные тучи, подгоняемые ветром, заволокли все небо. Крупные, редкие капли дождя начали стучать по палатке. Потом ветер чуть притих, а дождь, постепенно усиливаясь, превратился в ливень. Уже не капли, а густые струи воды лились на землю. Степь вокруг нашего стана, куда ни глянь, забурлила ручьями, которые стекали в понижения и рытвины. Спасибо Ахмету – предупредил, и мы успели сделать водостоки, а то наше жилье, без сомнения, подплыло бы.

Сидя в палатке на кошме, мы подкреплялись только что сваренной жидкой пшенной кашей – «польским кулешом», как называют ее на Дону, – «польским» потому, что он сварен не в помещении, а в поле. На второе блюдо были жареные утки. Максим и шофер Тимоша предпочли уткам лысух «кашкалдаков», как их здесь называют, жирных и, по их словам, очень вкусных, хотя и довольно сильно пахнущих не то рыбой, не то болотной тиной. Из-за этого многие лысух не едят. Михаил Александрович собирался было отведать, но потом раздумал, отказался.

– И что же, казаки, лысухи хороши? – улыбаясь, спрашивал он любителей кашкалдаков.

– Дюже вкусные, особенно под рюмочку! – аппетитно причмокнул Максим.

– Так что, может, и по второй выпьете?

– Да кто же от добра отказывается, особливо в такую погоду? – в один голос заявили казаки.

– Что же, Петр Петрович, – обратился ко мне Шолохов, – вы у нас хлебодар и виночерпий, налейте охотникам по стопке, чтобы они не огорчались перемене погоды.

– И вы бы с нами попробовали кашкалдачка. Ей-богу, хорошая штука, ни на какую утку не поменяю, – предлагал Максим.

Михаил Александрович отрицательно покачал головой: в другой раз, сыт.

Закончив трапезу, Максим и Тимоша отправились под тент у автомашины, где поверх сена была разостлана толстая войлочная кошма. А укрывались казаки сверх одеял еще овчинными тулупами, так что на холод не жаловались. А мы, оставшиеся в палатке: супруги Шолоховы, их сын – подросток Миша, пожилая казачка Анна Антоновна и я, не зная, что делать, изредка перебрасывались словами.

Михаил Александрович хотел прочитать что-то вслух, придвинулся поближе к «летучей мыши», скупо освещавшей наше убежище. Однако порывы ветра, от которых трепетно вздрагивала палатка, вызывали движения воздуха, фонарь коптил. Пришлось значительно убавить пламя, читать стало невозможно, и мы поневоле улеглись отдыхать.

Так рано спать не хотелось, и постепенно завязался разговор о прошлом здешних мест, о жизни уральских казаков, о Пугачевском восстании.

Народная молва с именем вождя крестьянской войны связывает места, невдалеке от которых мы находились. В хуторе Кожевникове, по преданию, несколько дней перед началом восстания скрывался Емельян Пугачев. А совсем близко от поселка Дарьинска, где в годы Отечественной войны жила семья Шолоховых, расположен хутор Федулеев, из которого происходил один из приближенных Пугачева казак Федулеев, впоследствии предавший его.

Рассказывая об этом, я спросил Михаила Александровича, бывал ли он в уральском музее, в бывшем Михайловском соборе, в домике казачки Устиньи Кузнецовой, с которой Пугачев обвенчался.

– В музее и в доме Кузнецовой бывать не приходилось. Емельян сам родом с Дона, из станицы Зимовейской. Там у него была жена и дети. По преданию, люди Пугачева бывали в нашей Вешенской, Букановской, в соседних местах. Пугачев был одаренный человек. Даже Екатерина в письме к Вольтеру называла Пугачева человеком «крайне смелым и решительным».

Михаил Александрович вспомнил рассказ Пушкина о беседе с современниками Пугачева, уральскими казаками, которые в ответ на обвинения Пугачева в «скотской жестокости» с достоинством говорили: «Не его воля была, наши пьяницы его мутили».

Великий поэт в своей «Истории Пугачева», написанной после поездки в Уральск и Оренбург, где он на месте недавних событий собирал материалы о крестьянской войне под водительством Пугачева и его соратников, говорил: «Весь черный народ был за Пугачева. Духовенство ему доброжелательствовало. Не только попы и монархи, но и архимандриты и архиереи. Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства».

Когда, кажется, обо всем уже переговорили и кое-кто начал дремать, я, накинув плащ, вышел посмотреть, вернее, послушать, что творится вокруг. Погода буйствовала: ветер валил с ног, из низко нависших туч лились струи воды.

– Ну как там? – спросил Михаил Александрович, когда я вернулся.

– Разгулялась непогодушка. Помните у Некрасова:

Мраком подернуты небо и даль,

Ветер осенний наводит печаль,

По небу тучи угрюмые гонит,

По полю – листья и жалобно стонет…

Невесело звучит у Некрасова, а у нас еще хуже, черт знает что творится.

– Ну, ну! – осветив меня электрическим фонариком и грозя пальцем, проговорил Шолохов. – Не забывайте, что в том же стихотворении есть и другие строки:

Благо тому, кто предастся во власть

Ратной забаве: он ведает страсть,

И до седин молодые порывы

В нем сохранятся, прекрасны и живы,

Черная дума к нему не зайдет,

В праздном покое душа не заснет.

Так что не впадайте в хандру, – добавил Шолохов. – Помните наш лозунг «не унывать».

– Да я и не собираюсь хандрить. Просто вырвалось.

– Ну вот, сразу видно потомка запорожцев, – засмеялся Михаил Александрович. – Маша, – спросил он жену, – ты слышишь, что говорит Петр Петрович?

– Слышу. Разговоры у вас бедовые. А погода все-таки мерзкая.

Говорить больше не хотелось, все молчали, но сон не брал, и мы

долго ворочались с боку на бок: то на короткое время, задремав, забывались, то, пробудившись, слушали нудный стук дождя по брезенту, угнетающий свист ветра. Всю долгую осеннюю ночь лил дождь. Не порадовал нас и рассвет – те же дождь и ветер…

Утром, выйдя из палатки, удивляемся: до чего же сузился окружающий мир: небо куда-то девалось, вместо него – темная наволочь мрачных туч. Исчез в мутной пелене дождя высокий белоголовый холм Аккулак, расположенный на западном берегу Челкара. Даже избушка рыбака Григория Погадаева, находящаяся всего в трехстах метрах от нашей палатки, еле просматривалась. А Челкар, до которого было еще ближе, мы лучше слышали, чем видели. Лишь ясно доносившийся сердитый всплеск челкарских волн и монотонный шелест тростников говорили, что на озере было очень беспокойно.

Надев плащ-палатку с капюшоном, Шолохов вышел из палатки.

– Да, разверзлись хляби небесные! Кажись, так сказано в Священном Писании о Всемирном потопе? – спросил Антоновну.

– Я об этом ничего не знаю, – отмахнулась та.

– А разве поп Иван о Всемирном потопе ничего вам в школе не рассказывал?

– Может, и рассказывал, так я запамятовала.

– А гайтан носишь. Какая же ты после этого истинно верующая?

– Я давно уже не истинная, – поморщилась Антоновна.

– То-то я замечаю, что ты всегда так любезно встречаешь Ахмета, угощаешь его.

– Ну вот тебе на, то какой-то поп Иван, то Ахмет, просто диво, – развела руками Антоновна.

Михаил Александрович, улыбнувшись, переменил разговор:

– А на Хопре у вас ливни бывают, Нюра?

– А то… и еще какие, – вопросительно глядела на писателя Анна Антоновна, ожидая, что дальше будет.

– Маша, а пшено и сало у нас еще имеются, есть из чего кулеш сварить?

– На целый месяц хватит, и сухари еще остались.

– Ну, тогда живем, не горюем.

Земляную печку, сооруженную нами в десятке метров от жилья, размыл дождь, стряпать пришлось в палатке, на железной печке, на что уходило много времени. Теснота и неудобство, вдобавок к скверной погоде, особенно огорчали женщин.

– Ничего, в тесноте, да не в обиде, – утешал Михаил Александрович, – это не надолго, от силы на день-два, а там снова погода установится.

Трудно сказать, верил ли он сам в то, что говорил, но голос его звучал так бодро, что наше довольно кислое настроение поутаяло. Даже на губах у мрачноватого по характеру Максима расцвело, когда за обедом Михаил Александрович, глядя на довольно унылые лица вешенских казаков, заметил:

– Тимоше и Максиму в машине холодно, надо им для сугреву…

После обеда к нам в палатку начали доноситься какие-то странные звуки, похожие на человеческие голоса.

– Никак наши станичники поют, – приоткрыв «дверку» палатки, удивилась Анна Антоновна. – И с чего это они?

Да, пели Тимофей и Максим Васильевич, не очень складно, но если и не весело, то и не уныло.

– Значит, дух у казаков поднялся, – заключил Михаил Александрович.

– А не слишком ли щедро угостили их за обедом? – усомнилась Мария Петровна.

– Признаюсь, чересчур щедро. При смутном свете фонаря я по ошибке распечатал вместо бутылки водки бутылку спирта и разлил ее казакам в эмалированные кружки, значительно превысив норму.

– Ну как, хорош уральский «арак»? – спрашивал вешенцев Шолохов за вечерним чаем.

– Неплох. Только он что-то показался нам дюже сердитым.

– Еще бы, девяносто шесть градусов, – пояснила Антоновна.

– У… мы так и думали, – расплылись в улыбке лица Тимоши и Максима.

– И не обижаетесь на Петра Петровича, что он перепутал?

– Нет, почаще бы он так ошибался.

Лишь на вторые сутки к полуночи дождь перестал, а порывистый ветер почти до рассвета гонял по небу тучи, которые постепенно редели и рассеивались. В промежутках между ними начали проглядывать звезды. Радуясь признакам наступающей перемены, мы с Михаилом Александровичем несколько раз за ночь выходили из палатки поглядеть, что там творится. И только убедившись, что дело идет к лучшему, спокойно забылись.

По своей долголетней привычке вставать рано писатель, несмотря на беспокойную ночь, восход солнца встретил на ногах. Поднялись и мы.

– Ну вот! Напасть кончилась! – весело говорил Михаил Александрович, закуривая первую утреннюю папиросу. – Не хотите? – предложил он мне.

– Спасибо, я курю только в дурном настроении, а сейчас оно хорошее… Гуси, кажется, прилетели.

– Вы полагаете? И мне ночью как будто слышались их голоса. Пойдем к Челкару умываться и проверим.

Взяв полотенце, Шолохов направился к озеру. Я пошел за ним, прихватив фотоаппарат, с которым почти не расставался.

В этот час и родилась упомянутая мной фотография.

* * *

– Поздравляю, охотники. Перелет начался, на озере гуси кагакают! – весело говорил Михаил Александрович своим спутникам, возвратившись к палатке. – Давайте объявим сегодня парикмахерский день. Негоже нам встречать охоту небритыми.

Устроившись в кабине автомашины, он быстро побрился. Затем обратился к жене:

– А теперь к тебе просьба, Мария Петровна, – побрей мне шею и подровняй усы.

Я предложил писателю свои услуги.

– Нет, благодарю. Мария Петровна здорово, не хуже заправского парикмахера с таким делом справляется.

Позавтракав, мы собрались поехать в степь на разведку, посмотреть, куда полетят гуси на кормежку. В это время к стану на добром степном скакуне подъехал наш приятель Ахмет. Он сообщил новость: невдалеке от Челкара видели стаю волков. Шолохов обрадовался.

– Приятная новость! А ты не можешь, Ахмет, сказать точно, в каком урочище их видели? – спросил он, разворачивая карту района. – Разберешь на карте?

– Как не разобрать? – усмехнулся гость. – На войне я был в полковой разведке.

– А… вот как! – уважительно проговорил Михаил Александрович. – Тогда ясно. А может, и вы вместе с нами?

– Нельзя быков на одного сынишку оставлять, когда волки близко, – покачал головой Ахмет. – Я вам расскажу, и вы поймете, куда надо ехать. Вон там, – указал он рукой на северо-восток. – Кулак (холм) видите? А рядом такой большой, как юрта, камень лежит. Около него две дорожки, одна, наезженная, прямо идет, а рядом с ней другая, чуть заметная, поворачивает налево. По ней и надо ехать.

– Понятно. Коп рахмет, большое спасибо, – благодарил Михаил Александрович. – Может, закуришь, Ахмет? – предложил он табунщику.

– Давай, давай, пожалуйста, – обрадовался гость. – У нас в магазине уже целую неделю курева нет. Прямо беда, в голове как будто ветер ходит.

Шолохов сходил в палатку, принес две пачки папирос, заодно прихватив и пачку индийского чая.

– «Беломор» ростовский. Это наш, с Дону. Курил такие?

– Коп рахмет, большое спасибо! Алма-атинский «Беломор» курил, московский и ленинградский тоже курил, а ростовский – нет.

– Теперь попробуешь.

Пожелав нам успеха, Ахмет возвратился к своему гурту, а мы сразу отправились на поиски волков.

– Вам приходилось волков убивать? – спросил меня писатель.

– Охотиться на них случалось, но без успеха.

– Не теряйте надежды. Может, сегодня повезет. А патроны с картечью есть?

– Несколько штук я всегда в патронташе ношу.

– А больше и не потребуется, волк – не гусь, много стрелять не придется.

Через несколько минут мы уже были в местах, указанных Ахметом. Чуть приметная степная дорожка прихотливо извивалась между отлогими причелкарскими холмами. Среди них в широкой лощине, где трава еще не выгорела, паслось большое стадо коров соседнего колхоза.

– А это что там вправо? – указал рукой самый зоркий из нас, шофер Тимоша. – Не волки ли?

– Похоже, – поддержала Тимошу жена писателя, тоже обладающая очень хорошим зрением. – Посмотри, – протянула она бинокль Михаилу Александровичу.

– Да! Да! Никакого сомнения – волки. Готовьтесь, охотники, – понизив голос, подтвердил Шолохов. – Не шумите, у серых замечательный слух…

Теперь уже ясно видели, что по рытвине, прорытой в лощине весенними талыми водами, в направлении пасущегося стада подбиралась стая волков. Впереди – большая поджарая волчица. За ней, растянувшись цепочкой, метрах в трех друг за другом, в строгом порядке двигались пять молодых; замыкал шествие огромный волчища, видимо, отец семейства. От крайних коров хищники были уже в нескольких десятках метров. Пасущиеся животные спокойно щипали траву. Волки, увлекшись охотой, не замечали приближающейся машины. Подбежав к стаду, хищники резко рванули вперед и отбили крупных нетелей. Перепуганные телки метались во все стороны. Некоторые коровы, не почуяв беды, удивленно смотрели за происходящим. Большая часть стада спокойно паслась.

Если бы мы дали хищникам возможность свалить одну из намеченных жертв, то наверняка смогли бы подъехать к волкам на верный картечный выстрел. Но нам было жаль телок, и мы, пренебрегая осторожностью, что есть духу неслись вперед.

– Давай, давай, Тимоша! Нажми еще! – торопил Михаил Александрович.

Волки, наконец, услыхали рокот машины и бросились наутек. Шофер резко затормозил. До убегавших хищников было метров полтораста.

– Кто хочет стрелять из винтовки? – предложил Михаил Александрович свой голланд-голланд, уже уложивший не один десяток волков.

– Давайте я! – вызвался Максим.

Он довольно долго, как нам показалось, прицеливался.

Прогремел выстрел… второй… третий. Вздымая комочки земли, пули ложились в стороне от цели. Перепуганные хищники изо всей силы неслись к соседним холмам, среди которых, по словам Ахмета, был глубокий овраг.

– Жми, жми, Тимоша! – торопили мы.

Но догнать убегающих волков не удалось: пересеченная местность не позволяла развить достаточную скорость. Стая заметно удалялась от нас и вскоре скрылась в овраге.

– Эх, мы… – с досады вырвалось у меня. – В руках были волки, а взять не сумели.

– Да, Максим, сплоховал ты, – упрекнул его и Шолохов.

– Так я ведь уже лет пять винтовки в руках не держал, – оправдывался смущенный охотник.

– А зачем брался стрелять? Жадюга! – распекал его Тимоша.

– Ну что ж, досадно, конечно, что не удалось, но горевать не будем, – махнул рукой Шолохов, который, как я уже не раз наблюдал, довольно спокойно относился к подобным неудачам.

…Через несколько дней Ахмет сообщил удивившую нас новость: заместитель директора совхоза Султанов верхом загонял двух волков. Его оружие – только нагайка, в наконечник которой вшит кусочек свинца. Догнав хищника, охотник старается ударить его по морде или по голове. После удачного удара волк останавливается или резко замедляет бег. Тогда уж его судьба решена.

– Это я понимаю! Настоящий охотник, а вы… – шутила Мария Петровна.

– Да, ничего не скажешь, волчатники из нас плохие, – в тон ей ответил Михаил Александрович.

* * *

– Сегодня я на охоту не поеду, – заявил на следующее утро Михаил Александрович, – мне надо готовить к переизданию «Тихий Дон». Необходимо внимательно просмотреть роман. А вы с Марией Петровной поезжайте в степь, разведайте, куда гуси на кормежку летают.

Возвратившись после полудня на стан, мы застали писателя в палатке. Открыв боковое окно, он сосредоточенно читал книгу, делая карандашом какие-то пометки, что-то вычеркивая.

– И надо же придумать такое! – громко рассмеялся Михаил Александрович, прочитав вслух какую-то «цветастую» фразу, и тут же вычеркнул ее.

– Надо, чтобы наши дочери могли читать книгу не краснея, – говорил писатель, внося какие-то изменения.

– Ну, на сегодня хватит, – отодвинул он бумагу в сторону. – Расскажите, что вы видели?

Мы сообщили, что, по нашим наблюдениям, больше всего гусей летает на поля соседнего конезавода, где мы видели сотни стай.

– И убили парочку гуськов? – вопросительно взглянул на жену Шолохов.

– Нет! Мы не стреляли даже. Оставили дичь для тебя, – отшутилась Мария Петровна. – Решили не пугать.

– Вот как! Правильно. Завтра утром мы еще раз проверим то поле, а вечером отсидим на нем зорьку.

…Утром, с восходом солнца, мы поехали туда, куда с Челкара летели гуси. Озеро осталось уже километрах в тридцати сзади, а гуси все летят и летят. Лишь миновав усадьбу конезавода, птицы начинали кружиться над полями и над одним из них постепенно снижались. Некоторые стаи сразу снижались, а другие довольно долго облюбовывали для себя место: то присаживались на минутку, то снова взлетали и кружили, пока не находили нужную им «загонку». Вскоре все огромное овсянище было усеяно гусями.

– Ну вот и нашли, – радовался писатель. – Что будем делать?

Мнения разделились. Некоторые, среди них Мария Петровна, предлагали сразу ехать к гусям, надеясь, что всполошенные птицы начнут перелетать, кружиться над полем, и какая-нибудь стайка может приблизиться на выстрел. Михаил Александрович был другого мнения: не стоит пугать птиц, лучше понаблюдаем издали. Тогда непуганые гуси часа через два спокойно улетят на озеро, а к вечеру снова вернутся на это же поле. Мы тем временем подыщем подходящее место для засидки.

– А старый гусятник как думает? – поинтересовался Михаил Александрович, обращаясь ко мне.

– Вполне согласен: сейчас гусей пугать не следует.

– Так и порешим!

Устроившись под скирдой сена, мы издали наблюдали за гусями. Многие птицы ходили по стерне, отыскивая упавшие на землю во время уборки метелки и зерна овса. Другие ковырялись в кучах высыпанной комбайнами соломы, а часть из них, видимо, сидела неподвижно, нежась на солнце. Часам к одиннадцати утра гуси, громко перекликаясь, стая за стаей взлетели, направляясь в сторону Челкара. В течение нескольких минут поле опустело.

На овсянище было множество копешек соломы, оставшейся после уборки, попадались кольцевидные канавы, которыми когда-то окапывали (опасаясь степных пожаров) стога сена. И мы не стали, как до этого обычно делали, копать себе ямок.

Вблизи от облюбованной засидки Михаил Александрович расставил вырезанные из фанеры гусиные профиля – фигуры птиц в разных позах: одни, согнув шею, как будто кормятся, другие, подняв головы, будто следят, что делается вокруг, третьи спокойно сидят. Часам к четырем пополудни в небе над Челкаром появились какие-то темные облачка, которые вскоре оформились в стройные клинья – гуси шли с озера на поля. Примерно через пятнадцать – двадцать минут они должны были приблизиться, где мы с нетерпением ждали их.

С первых же минут выяснилась досадная наша ошибка, мы не учли, что гуси недоверчиво относятся ко всяким ямам и канавам, в которых могут скрываться охотники, и обходят их на большой высоте, присаживаясь подальше от таких мест. Недоверчиво отнеслись птицы и к расставленным Шолоховым профилям, не только не присаживаясь к ним, а даже и не подлетали близко. Похоже, что в непомерно больших, раскрашенных в серовато-оранжевый цвет профилях гуси без труда разгадали обман.

Поняв, в чем дело, Михаил Александрович перебежал в другое укрытие, подальше от профилей. Оно оказалось более счастливым. Вскоре удачным выстрелом он снял одного гуся. Моя неглубокая канавка оказалась совсем несчастливой. Гуси, приметив с высоты мою распластавшуюся фигуру, шарахались прочь. Подумав, я решил перебраться в покинутую Михаилом Александровичем засидку. Но без толку.

Предавшись грустным размышлениям о превратностях охотничьей судьбы, я не заметил, как подъехали двое верховых казахов.

– Эй! Вон там утки… Чего зеваешь, стреляй! – указывали они на профиля.

«Ну вот еще пугала подъехали», – досадовал я, стараясь быстренько отделаться от незваных гостей. Но всадники, видимо, не понимали меня и, лишь подъехав вплотную к профилям, сообразили, в чем дело. Постояли немного, посмеялись и, к великой моей радости, удалились, а я возвратился в свое первое убежище. Но и там стрелять не пришлось, в то время как товарищи подстреливали. Начинало вечереть. Гуси, встревоженные выстрелами, раньше обычного покидали поля.

Но вот на меня налетела стайка. Два неудачных выстрела – и птицы ушли. В это время на Михаила Александровича налетел гусь. Он шел очень высоко. Увидев, что охотник целится, я не выдержал: «Не стреляйте, безнадежно!» Но выстрел прогремел, и, к моему великому удивлению, гусь, сложив крылья, камнем полетел вниз. Стукнувшись о землю, птица высоко подпрыгнула и, распустив крылья, замерла. Мы поздравили охотника с на редкость удачным выстрелом. Он и сам был удивлен.

– Хотел проверить новое ружье английского мастера Пердея. На гусиные охоты я его еще не брал. Похоже, что англичанин бельгийцу Лебо не уступает.

– Сколько же дробин в него попало? – интересовалась Марья Петровна.

– Ни одной не видно! – удивленно воскликнул Тимоша.

– Может, он с перепугу от разрыва сердца умер, – пошутил Шолохов.

Мы решили уже на стану произвести более тщательную проверку. После того как птицу общипали, удалось обнаружить у нее на голове единственную дробинку.

К концу дня дела пошли довольно удачно, на овсянище подлетали все новые и новые стаи гусей, изредка появлялись и казарки. Издали видя, что на поле пасется множество их соплеменников, птицы вели себя не очень осторожно. Охотникам чаще удавалось стрелять.

В это время в противоположном конце овсяного поля появилась какая-то странная фигура – высокий человек в плаще. Он пытался подходить то к одной стае гусей, то к другой, то к третьей. Это ему не удавалось.

Назойливость незнакомого нам охотника и наши довольно частые выстрелы насторожили гусей, и птицы начали, стая за стаей, покидать овсянище. На сегодня охота кончилась. Мы сошли с овсяного поля на целинный массив, где под скирдой сена стоял наш «виллис». Говорили, подводя итоги дня, строили планы на завтра.

– Завтра я никуда не поеду, буду работать над книгой, – заявил Михаил Александрович.

В это время к нам на паре прекрасных жеребцов, запряженных в тарантас, подъехал высокий, смуглый человек.

– Главный агроном 117-го конезавода Третьяк! – отрекомендовался он довольно громко, но заметно смущаясь.

– Очень приятно познакомиться! – приветливо ответил Шолохов. – Вы не в претензии, что мы ваших гуськов пугаем?

– Нет, напротив, мы очень рады, что вы пожаловали к нам. Милости просим, приезжайте к нам на центральную усадьбу. У меня квартира просторная, а семья маленькая – только я да жена. Поживете у нас сколько вам угодно будет. Все же теплее и удобнее, чем в палатке… У нас и баня неплохая имеется.

– Спасибо за приглашение! Нам неплохо и в палатке живется, она у нас утепленная. А вот в баньке бы попариться недурно.

– Это вы так настойчиво гонялись за гусями? – спросил я агронома.

– Да, я… – покраснел собеседник. – Вот уже третье воскресенье приезжаю сюда, но ничего не получается: влет моя пушка не берет, а близко гуси не подпускают.

– Да, с такой пушкой трудно добиться успеха, – посочувствовал Михаил Александрович. – Вы не с Украины? – неожиданно спросил он.

– Да! Из казаков, с Полтавщины.

– Негоже потомку казаков с такой дубинкой охотиться. Надо обзавестись доброй рушницей, тогда и толк будет.

– Ружья я на днях куплю, да вот беда – дроби крупной нигде нет.

– С дробью мы поможем, – пообещал писатель.

– Не знаю, как и благодарить вас! – обрадовался агроном. – Через три дня я иду в отпуск. Если разрешите, буду вашим проводником в наших степях, они обширные – более ста тысяч гектаров. У нас и дудаки водятся, а уток, гусей и казарок на наши поля летает тьма. Много лисиц и корсаков, волки тоже нередко встречаются…

– Сто тысяч гектаров земель в одном вашем конезаводе? – переспросил писатель. – А сколько же у вас посевов? Куда ни глянь – кругом нераспаханная степь, все ковыли да ковыли.

– Зерновых мы мало сеем, всего около трех тысяч гектаров. Это преимущественно фуражные культуры, большей частью овес.

– А пшеница на ваших землях разве плохо родится?

– Нет, родится хорошо, да только нам сеять ее не велят. Ваше дело, говорят в тресте, племенных лошадей разводить, а пшеницей пусть занимаются другие хозяйства. Поэтому нам и земледельческой техники мало дают.

– А повыше треста вы не пробовали обращаться?

– Недавно из министерства приезжал инспектор. Сказал то же самое, что и в тресте говорят: «Ваше дело давать государству побольше хороших лошадей, поэтому вас пшеницу сеять не заставляют и от хлебопоставок освободили. Хлеб стране должны давать хозяйства зернового направления».

– Это только в вашем хозяйстве такая система? – интересовался писатель.

– Нет, во всех конезаводах области так заведено, и мне кажется, не только в Западном Казахстане, а и в других местах. Я думаю, неправильно это: стране нужен хлеб, а столько земли пустует. А как вы, Михаил Александрович, считаете?

Шолохов ответил, что ЦК КПСС увеличению производства зерна уделяет самое серьезное внимание и, надо ожидать, что в числе мероприятий, направленных на осуществление этой важнейшей задачи, будет проводиться широкое освоение целинных земель.

* * *

Через несколько дней мы снова приехали на знакомое овсянище. С нами был и агроном конезавода Иван Михайлович. Когда гуси улетели на озеро, где они ночуют, охотники собрались на краю поля. Только агроном, сидевший на дальнем краю овсянища, задержался.

Мы слышали несколько выстрелов. Скоро запоздавший охотник подошел. В обеих руках он держал по гусю.

Лицо Ивана Михайловича светилось радостью.

– Ну вот, теперь вы уж настоящий гусятник, – пожал ему руку Шолохов, – поздравляю с удачей!

Так началось знакомство М.А. Шолохова с агрономом И.М. Третьяком, ныне кавалером орденов Ленина, Трудового Красного Знамени и ряда других правительственных наград.

В начале великого наступления на целину 117-й конезавод реорганизовали в целинный зерносовхоз имени газеты «Правда». Это хозяйство вскоре стало крупнейшим производителем зерна в области, одним из передовых совхозов Приуралья. Более двадцати лет агрономической службой совхоза умело, самоотверженно руководил И.М. Третьяк. Интересуясь жизнью и работой целинников, М.А. Шолохов несколько раз приезжал в совхоз имени «Правды», останавливался и неделями жил у агронома Третьяка, которого он высоко ценил и как специалиста и как человека.

* * *

Первая охота на гусей не для всех нас была удачна. Михаил Александрович и Максим уже убили по 2–3 гуся, а нам с Марией Петровной не везло, несколько дней мы возвращались на стан с пустыми руками. И попадало же нам от Шолохова.

Жареный гусь с яблоками, поверьте, штука очень вкусная. Настроение у охотников отличное. Но как только мы принимаемся за трапезу, Михаил Александрович, лукаво поглядывая на меня, обращается к супруге:

– Что же, Маруся, и тебе не совестно чужого гуська есть? Вчера Максимов, сегодня мой, а когда же твой будет?

Приходит ужин. Писатель снова подтрунивает над неудачниками:

– Нельзя же так, надо совесть иметь. Придется завести доску показателей, пусть все видят ваше позорное отставание.

Мы сконфуженно пытаемся оправдаться, обещаем подтянуться, но охотничья судьба к нам явно неблагосклонна. Через два дня у входа в палатку появился столбик с фанерной дощечкой. На ней крупными буквами четко выведено: «За позорные промахи по гусям М.П. Шолохову и П.П. Гавриленко занести на черную доску».

Прошло еще несколько печальных для неудачников дней, и лишь тогда наступил перелом: Мария Петровна возвратилась с утренней зорьки с крупным гусем, а мне удалось взять гуся и казарку.

– Надо еще проверить, свежие ли они, – не унимался Шолохов, – а то, чего доброго, вы просто подобрали наших подранков.

Лишь после того, как авторитетный эксперт, Анна Антоновна, подтвердила, что наши гуси свежие и притом отменной упитанности, на злополучной доске появилась иная запись: «Учитывая, что в результате общественного воздействия М.П. Шолохова и П.П. Гавриленко несколько улучшили свою стрельбу и стали не так позорно мазать по гусям, снять их с черной доски».

Шутки шутками, а какое облегчение почувствовали мы, читая эти, сверкающие шолоховским юмором слова о восстановлении нашего доброго охотничьего имени. Редко что из забавного, смешного, случившегося с кем-либо из членов нашего небольшого коллектива могло пройти незамеченным мимо наблюдательного глаза писателя. А если ничего забавного не происходило, то он, бывало, выдумывал какую-нибудь смешную историю и разыгрывал над одним из нас веселую, безобидную шутку. Из многих приведу одну, хорошо запомнившуюся мне.

…Под вечер мы возвращались с охоты в совхоз. Впереди, вдоль дороги, брела отара овец. Вспугнутый овцами заяц перебегал нам дорогу. Заметив, что я целюсь, Шолохов вскрикнул: «Не стреляйте, это какой-то больной, захудалый зайчишка!» И хотя убитый заяц оказался крупным, хорошо вылинявшим и, судя по весу, упитанный, Шолохов всю дорогу подтрунивал надо мной:

– До чего неразборчивы стали некоторые пожилые и почтенные охотники – стреляют полуживых зайцев!

Агроном совхоза Иван Михайлович, ехавший с нами, напротив, поддерживая меня, восхищался моим трофеем: «Прекрасный заяц! Такие крупные редко встречаются». Я отмалчивался. Шутки на эту тему продолжались весь вечер, до самого сна. Велико было мое удивление, когда ранним утром, выйдя в сени, я увидел, что к хвосту русака привязан листик бумаги, на котором крупными печатными буквами выведено: «Не убивайте меня! Я старый больной заяц… Через два дня я все равно подохну…»

Когда Михаил Александрович сочинил эту слезную грамоту и прикрепил ее к заячьему хвосту? – непонятно. Спать он лег раньше меня, утром встал позже, спали мы рядом, и я не слыхал, чтобы он ночью выходил.

Я молча отвязал листик с шолоховской надписью, спрятал его в карман и старался не показать виду, что меня задело за живое. В разговорах до самого обеда о зайце никто не упоминал.

Когда на стол подали умело приготовленного жареного зайца, нашпигованного салом и чесноком, все, в том числе и Михаил Александрович, ели его с видимым удовольствием. А хозяин дома Иван Михайлович искренне расхваливал жаркое. Писатель молчал, изредка с лукавинкой поглядывая на меня, продолжая заниматься жарким.

– Михаил Александрович! – начал я. – Трудно понять, почему так неразборчивы стали некоторые почтенные охотники: каких-то подозрительных зайцев они едят с таким аппетитом, как будто это первейший деликатес.

Шолохов сделал притворно-сердитое лицо, не отрываясь от зайчатины, а через минуту, окинув всех веселым взглядом, громко рассмеялся:

– Да! Действительно, заяц – прелесть.

Давно произошла эта история, но она не стирается в моей памяти, как и многие другие случаи проявления шолоховского юмора. Что же касается «заячьего автографа», то листик бумаги с ним и веревочку, которой он был привязан к зайцу, я храню так же бережно, как и другие автографы Шолохова.

* * *

После ливня хорошая погода держалась недолго. Давал чувствовать себя конец октября. По утрам чистое солнышко показывалось редко, обычно с рассветом серенькие облачка начинали постепенно заволакивать небо, час от часа густея, к обеду уже превращались в хмурые тучи, из которых на землю сыпался мелкий холодный дождик, временами переходящий в колючую крупку.

Птичье население степных озер заметно редело: караваны гусей и казарок покидали Приуралье, направляясь в теплые края. Собираясь в крупные стаи, вслед за гусями в дальний путь двигались и местные утки-кряквы, серые, широконоски. На смену им прилетали гоголи и другие представители северных пород. Но и они, долго не задерживаясь, уходили на юг. Хмурая осенняя погода отразилась и на людях, лица их реже озарялись улыбкой.

– Пора и нам собираться в дорогу, – заявил за утренним чаем Михаил Александрович. – Сегодня отсидим последнюю зорьку, завтра поедем в Уральск, переночуем там и двинемся до дому, до хаты.

Моросил дождик, и на хлеба мы не поехали, решив отсидеть последнюю вечернюю зорьку на берегу Челкара. Михаил Александрович облюбовал себе засидку подальше от озера в зарослях полыни. Перелет был плохой: Марии Петровне совсем не пришлось стрелять, на Максима навернулся какой-то шальной гусь. После выстрелов он шлепнулся в залитые водой заросли тростника. Охотник сгоряча бросился вслед за ним, полагая, что там мелко, а оказалось – по грудь. Пока Максим, разбираясь в обстановке, чертыхался, гусь успел бесследно скрыться. Уже начало смеркаться, когда подошел Михаил Александрович, к нашему удивлению, с гусем в руках.

– Плясать! Плясать! – потребовали мы согласно уговору, что тот, кто возьмет последнего гуся, должен обязательно что-нибудь по своему выбору сплясать. Писатель не возражал, – «руки в боки» и довольно лихо прошелся в танце.

Наутро по раскисшим солонцам мы двинулись на запад и, преодолев около ста километров отвратительной дороги, уже к обеду были у берегов Урала.

– Прощай, Азия, здравствуй, Европа! – воскликнул Максим. – Ты рада, Антоновна, что на Дон возвращаемся?

– А то… еще как! Почитай более месяца путешествуем.

Запасшись всем необходимым на три-четыре дня дороги, донские

гости переночевали у меня. И с восходом солнца на следующий день, переправившись через тихий Чаган, который Сергей Есенин устами Пугачева называл «разбойным», двинулись через необозримые степные просторы Приуралья к берегам матушки-Волги. Обнимаясь с провожавшими, Михаил Александрович обещал: «На следующий год приедем пораньше, чтобы хлебоуборку застать и до осеннего перелета успеть побывать в животноводческих совхозах»…

Н. Чувыгин
В гостях У М.А. Шолохова

На сотни километров раскинулись бескрайние донские степи, перерезанные глубокими балками. От железнодорожной станции Миллерово до станицы Вешенской дорога вьется между полями, крутыми косогорами, и маленький автобус бойко ныряет среди них. Вскоре явно почувствовалось свежее дыхание Дона, и чем ближе к нему, тем чаще попадаются на пути хутора и станицы в буйной зелени садов и левад.

А вот и сам Тихий Дон, спокойный, величавый, серебристый в ярких лучах солнца. К правому пологому берегу реки жмутся опоясанные плетнями белые курени станицы Базки, а на противоположном, левом берегу – такая же большая, утопающая в садах станица Вешенская, районный центр, где живет и работает Михаил Александрович Шолохов. Крутой подковой охватывает Дон Вешенскую и, словно испугавшись чего-то, резко поворачивает в сторону около глинистых круч.

Колхозный перевозчик, молодой парень, неторопливо гребет через Дон, и несильное здесь течение реки почти не сносит лодку.

С Дона открывается великолепный вид на станицу. Среди куреней и садов резко выделяется просторный двухэтажный дом Михаила Александровича с светло-зеленой крышей, с выкрашенными на казачий манер белыми стенами, с просторной верандой, увитой диким виноградом.

Встреча с Михаилом Александровичем произошла очень просто. Он вышел на крыльцо в знакомом по фотографии зеленом кителе, в домашних тапочках. Невысокий, плотный, с светлыми глазами, в которых таится чуть заметная хитринка, словно он насквозь просматривает каждого, писатель радушно приглашает в дом. В кабинете бросается в глаза обилие книг, они везде – на столе, на шкафу, на стульях.

Проходит минутная растерянность, которую испытываешь при встрече с большим человеком, и уже кажется, что ты говоришь с близким знакомым. Михаила Александровича интересует все: культура, люди Удмуртии и, конечно, литература. Глаза писателя тепло светятся, когда мы говорим о колоссальных изменениях, происшедших в жизни удмуртского народа, о том, что не имевшие раньше своей письменности удмурты сейчас читают произведения русских классиков и его «Судьбу человека» на их родном языке.

Разговор все время ведется о литературе, искусстве. Михаил Александрович прекрасно осведомлен о всех новинках нашей литературы, да и писатели всех поколений присылают ему в подарок свои произведения.

– Снова редактирую вторую часть «Поднятой целины», – говорит он. – К концу этого года закончу и буду печатать в ленинградском журнале «Нева». На очереди – «Они сражались за Родину».

Из окна кабинета открывается прекрасный вид на Дон, на неоглядную зелень садов и придонских лесов, на молодой яблоневый сад. Сама природа возвращает к теме о «Тихом Доне», о его экранизации.

– Хороший фильм получился, – задумчиво говорит Шолохов.

– Очень хороший. А Глебов просто молодец, настоящий Григорий.

Писатель вспоминает о недавней встрече с Сергеем Герасимовым и артистами – участниками фильма.

– Замечили меня киношники, – смеется Михаил Александрович, а в этих словах чувствуется большая любовь к людям, создавшим прекрасное произведение киноискусства. – Вот только что уехал Сергей Бондарчук, – продолжает Шолохов, – «Судьбу человека» снимает и сам же играет Андрея Соколова. Смотрел отснятые кадры – понравилось.

Михаил Александрович с Марией Петровной, своей женой, как-то ездили на рыбную ловлю на реку Хопер, где он особенно любит бывать. На переправе они встретили человека, рассказ и судьба которого послужили сюжетом «Судьбы человека». Долгое время писатель вынашивал детали этого прекрасного рассказа, пока не взялся за перо и не поведал о прекрасной душе сильного русского человека.

Хотелось спросить Михаила Александровича о тех, с кого он писал героев своих книг.

Писатель загадочно улыбается, а потом говорит:

– Много их, кругом прототипы…

И вот я у первого учителя Шолохова, Тимофея Тимофеевича Мрыхина, высокого, крепкого человека. Сильно, не по-стариковски, жмет он руку, и в серых умных глазах его добрые огоньки. Разговор о Шолохове для него – удовольствие.

Долго длится беседа с Тимофеем Тимофеевичем. Он вспоминает, как семилетнего Мишу учил грамоте, о родителях Шолохова, людях простых, честных, приветливых, говорит о том, как когда-то он руководил драматическим кружком в станице Каргинской, в котором участвовал 15-летний Шолохов.

– Очень любили его казаки, – замечает Тимофей Тимофеевич. – Уж очень заразительно играл он комические роли. И не только играл, но и писал для кружка пьесы… Много ездили мы по окрестным хуторам и станицам. Грешным делом, думал я, – шутит Тимофей Тимофеевич, – что будет Миша Шолохов артистом, а вышел писатель.

От Тимофея Тимофеевича узнал я, где нужно искать прототипа Григория Мелехова.

…Станица Базки словно прижалась к Дону своими белыми куренями. Близ самого Дона в окружении густых яблонь веселыми голубыми ставнями смотрит домик Пелагеи Харлампиевны Шевченко, учительницы Базковской школы. Приветливо встречает нас пожилая женщина. Ее смуглое лицо с большими черными глазами, черными как смоль волосами, посеребренными ранней сединой, вызывает в памяти знакомые шолоховские страницы…

В тени старой яблони, наверное, ровесницы хозяйки, разговорились о том, кто явился прототипом Григория Мелехова.

Пелагея Харлампиевна рассказывает:

– Была я еще девчонкой, когда впервые познакомилась с Михаилом Александровичем. Он часто приезжал в нашу станицу на своем сером жеребчике. Подойдет, бывало, к дому подруги, где я часто играла, вызовет и шепнет:

– Паш, а Паш, сбегай за отцом, позови, скажи, что Михаил приехал.

А потом уедут за Дон, в займище, с отцом и часами о чем-то разговаривают, что-то вспоминают.

Пелагея Харлампиевна из старых семейных реликвий достает пожелтевшую, стершуюся фотографию.

– Это мой отец, Харлампий Ермаков, – говорит она. На фотографии – высокая, сухая, чуть сутуловатая фигура горбоносого человека с дерзкими глазами. И уже нет никакого сомнения, что именно с него писал Шолохов своего Григория, – так разительно портретное сходство.

– Мало хорошего видели мы дома, – вспоминает Пелагея Харлампиевна, и глаза ее выражают грусть. Гуляка он был, мой отец. Мать Парасковья Ильинична была безответной женщиной и умерла, не услышав от мужа доброго слова. Артистка Кириенко, играющая Наталью в кинофильме «Тихий Дон», – копия мамы. Кроме родной матери, пришлось жить мне с тремя мачехами. В империалистическую войну ушел отец на фронт. А во время революции отца как ветром сдуло, – участвовал он в белогвардейском мятеже донских казаков, отчаянно рубил. Где он сейчас, не знаю. Последний раз ушел в Вешки, была у него там какая-то красавица. И думается: значит, была у есаула Ермакова своя Аксинья! А род наш и впрямь от турчанки идет, – улыбается Пелагея Харлампиевна. – Привел когда-то наш прапрадед ее на Дон, вот и пошли мы такие черные…

Выходим на широкую станичную улицу.

– А вот и дядя Никанор, – говорит Пелагея Харлампиевна. – Он хорошо знал отца в молодости.

Никанору Николаевичу Ковалеву 81 год. Но это еще крепкий, ядреный старик.

– Харлампием интересуетесь? – спросил он. – Как же, хорошо его знал. Вместе служили в армии. Отчаянный был рубака. Четыре «егория» заработал на войне, домой полным кавалером вернулся. Да вот сбился с пути, не разгадал, за что воевал. – И неожиданно шепотом: – Только Михаил Александрович его неточно назвал: не Григорий он, а Харлампий, это уж, добрый человек, точно…

Так неожиданно полно раскрылась перед нами сложная судьба есаула Харлампия Ермакова, с кого писал Шолохов своего Григория Мелехова.

…В день отъезда из Вешенской мы познакомились с Марией Петровной, женой писателя. Открытое, простое лицо как-то сразу располагает к душевной беседе. Засучив рукава, она сажала на огороде позднюю редиску. Сверкнув улыбкой, Мария Петровна говорит:

– Еле управляюсь в доме. Моему Александровичу некогда заниматься этим делом, вот с Машей (дочерью) и возимся.

Разговор переходит о работе Михаила Александровича.

– Пока отдыхали в Карловых Варах, накопилось здесь 1300 писем и рукописей. А когда ему читать? Секретаря-то нет. И встает он в 4 часа утра, а времени все не хватает. Вот и приходится иногда всей семьей разбирать почту. Да вон уже зовет… – И, наскоро вытерев руки, Мария Петровна спешит напечатать написанные Шолоховым ответы на письма.

Отзывчивого, душевного человека, земляки в третий раз избрали М. Шолохова депутатом Верховного Совета СССР.

Забота депутата о вешенцах чувствуется на каждом шагу. При его содействии в Вешенской сооружен водопровод, построены электростанция, школа, кинотеатр.

Сколько душевной теплоты чувствует каждый, кто приходит к Шолохову. Вот и сейчас пришла к нему старая женщина, которой неизвестно почему отказали в пенсии. Робко поднимается на крыльцо молодой паренек с томиком стихов Сергея Острового, видимо, рыбак, а может быть, начинающий поэт. И надо было видеть его вышедшим от Шолохова: столько неподдельной радости выражало его лицо. Земляки Шолохова могут вспомнить сотни случаев, когда писатель чем-либо поддержал их. А бывают и забавные истории.

Как-то один старик станичник пришел к Михаилу Александровичу насчет приобретения водопроводных труб. Разговорились…

– Ну как пишется? – спрашивает старик.

С присущей ему шутливостью Михаил Александрович стал «жаловаться»:

– Никак нельзя отлучаться из дому даже на неделю. Вот приехал из Москвы, а на столе гора писем. На каждое надо ответить. Где-то в Средней Азии какой-то дяденька никак не может достать струн для смычкового инструмента, просит похлопотать. Ты с трубами, а он со струнами, вот и попробуй – пиши.

…Ласковый летний вечер опускается на станицу. Михаил Александрович тепло прощается, просит передать сердечный привет трудящимся Удмуртии. Лодка медленно плывет к противоположному берегу. Лентой огней остается сзади станица, отчетливо светятся окна рабочего кабинета выдающегося писателя советского народа, чья любовь к нему безгранична, как безграничен тот родник творчества, в котором М.А. Шолохов черпает вдохновение и темы своих произведений.

В. Песков
В гостях у Шолохова

Из блокнота журналиста

Мы едем над Доном. Задумчиво дремлют темные вербы у воды, на крутом берегу полыхают подожженные осенью клены. На остановках прямо у дороги горстями едим ежевику, а десяток шагов в сторону – спугиваем табун уток. Утки волнуют алую от зари воду в озерце и садятся где-то рядом в камышах.

Едем час, другой. Темнеет. Желтый свет фар, желтое кружево выхваченных светом ветвей, и опять темень. Неожиданно призрачная в неровной пляске света дорога обрывается. Небо опрокинулось на землю. Снизу смотрят звезды, тянет холодом. Скрипят уключины невидимой лодки. Костер. У огня паромщик в старой капитанской фуражке и подшитых валенках. Варит уху.

– До Вешек далеко?

– Тут рядом. – Паромщик аппетитно облизывает ложку и, незлобиво поругивая позднее время, а заодно и нас, пускает в ход нехитрый механизм переправы.

Скрипит немазаная снасть переправы. Какая-то птица тревожно прокричала над водой. Запоздалый топот лошади, рыбьи всплески… Дон. Шолоховские места. Звезды над степью, темный берег, зеленая рябь у бакена.

И вот мы уже на берегу. Неожиданно рубиновый огонек впереди идущей машины замер.

– Вешенская. Будем ночевать! – доносится из темноты.

В нашей комиссии, принимающей лесную полосу, девять человек. Работники министерств, лесничий, журналисты.

В избе лесника, на краю станицы, – душистое сено. Укладываемся в один ряд. Долго не спим. Живописная картина Придонья воскресила в памяти страницы бессмертных шолоховских книг. Каждый читал их, и не раз. Лежим, переговариваясь, вспоминаем подробности жизни Мелеховых, судьбу Аксиньи… Засыпаем, когда горластый петух за стеной возвестил о приближении утра…

– Михаил Александрович приглашает в гости, сейчас звонил, – сказал лесник, когда мы еще только умывались.

Не помню, как прошел завтрак, как осматривали участок полосы у станицы. Десять часов. Едем.

Ласковый осенний день. Из-под колес передней машины шарахают белые вешенские куры, у добротных изгородей стоят казачки с коромыслами, ленивая пара волов с повозкой тащится по улице, мальчишка в закатанных до колен штанах с удочкой и десятком обветренных плотвиц на кукане.

– К Шолохову как проехать?

Мальчишка швыряет добычу в крапиву.

– Давай провожу, – и, не дожидаясь приглашения, прыгает в кузов.

Обыкновенная деревенская улица. Забор. На калитке порядковый уличный номер «52». Нажимаем щеколду. Навстречу бегут две лохматые огненно-рыжие собаки. Ласково трутся о ноги. От калитки до дома – дорожка. Клумбы цветов. Буйная зелень кустов и деревьев.

Заходим в дом. Коридор. В дверях большой комнаты – хозяин. Приветливо улыбается. Сколько раз приходилось видеть его на портретах, в кино. Похож и не похож. Невысокий, коренастый. Чуть крючковатый нос, поредевшие волосы над высоким лбом. Умные, немного насмешливые глаза. Садится в конце длинного стола. Цветы, пепельница. Коробка «Беломора».

Разговор простой, непринужденный. О лесе, об охоте, о капризном нынешнем лете. Писатель интересуется, сколько посажено лесу за последние годы, и тут же добавляет: «А сколько срублено? Беречь, беречь нам надо богатства земли».

В комнате много солнца. Солнечные зайчики прыгают по полу, взбираются на шкаф, уставленный какими-то сувенирами, видно, подарками. Тут же лежат четыре огромных размеров румяные груши, наверняка подарок местных садоводов. В комнате две двери – одна на кухню, другая в большую горницу. Виднеются цветы в кадках, рояль, покрытый полотняным чехлом. Об оконные стекла снаружи сплющили носы все те же рыжие собаки.

– Тоскуют псы, время-то какое, только бы шлепать по болоту за утями, а хозяин медлит, – улыбается Михаил Александрович. – Некогда. Работа поджимает. Много пишу. Нынче до зари поднялся.

Говорит Шолохов просто, подкрепляя слова плавными жестами. Среди нас – один его приятель по охоте.

– А помнишь, Платоныч, как в тумане кобылу за зайца принял? Сколько с тебя тогда взяли колхозники? Я им советовал не жалеть. У профессора, говорю, денег много. – Шолохов заразительно смеется.

Подробности этой охотничьей истории заставляют и нас расхохотаться. Хохочет и сам неудачливый охотник.

Потом Михаил Александрович расспрашивает о посадках, интересуется, где в полосе есть пробелы. «Мало? Очень хорошо».

– В Вешках испокон веков были пески, пылища. Сейчас сосенник зазеленел, благодать!

Писатель рассказывает, какие породы деревьев лучше приживаются на окрестных землях, советует зорче приглядывать за посадками..

Сорок минут в шолоховском доме пролетели незаметно. За разговором я успел сделать несколько снимков. Просим сфотографироваться вместе, Михаил Александрович соглашается. Фотографируемся на залитых солнцем ступеньках перед входом.

В Вешенской я распрощался и с комиссией. Она поехала дальше по лесной полосе, мой же путь лежал на Воронеж.

Станица Вешенская

Т. Уралов
В станице Вешенской, у Михаила Шолохова

Кто не волновался, попадая вдруг в незнакомые, но известные из книг места? Такое чувство испытывал и я, прибыв на станцию Миллерово, чтобы оттуда направиться к писателю Михаилу Александровичу Шолохову. Выдающиеся произведения «Тихий Дон» и «Поднятая целина», написанные им для народа и о народе, которому он честно служит как талантливый советский писатель и как депутат Верховного Совета СССР, с глубоким, неостывающим чувством любви к Шолохову люди читают сейчас и прочтут через двадцать, пятьдесят и через сто лет.

Читая эти книги, в которых писатель ярко показал жизнь народа со всеми ее противоречиями и конфликтами, я всегда испытывал подлинное удовольствие. Образы шолоховских героев навсегда запали в сердце, стали живыми, осязаемыми. Это прежде всего образы трудовых людей Дона, прошедших сквозь обман и невежество, сквозь неверие и сомнения к твердому убеждению в том, что только при Советской власти, в братском содружестве Союза Советских Социалистических Республик, на родной земле, отвоеванной у кулаков и казачьих атаманов, народ обретет свое счастье.

С каждой строкой, с каждой новой прочитанной страницей «Тихого Дона» и «Поднятой целины» у меня зрела и разрасталась лютая ненависть к врагам человечества, а поражение врагов для меня было настоящей победой, торжеством. Яркая, но несчастная любовь Аксиньи и Григория вызывала печаль, а их горе было и моим горем. Радости героев произведений Шолохова становились и моими радостями. Это потому, что власть писателя над сердцами, над чувствами и думами читателей огромна.

Сила «власти» Шолохова состоит в том, что он своими высокохудожественными произведениями стал настоящим учителем жизни, что он умно и талантливо раскрыл перед людьми, перед своими читателями исторические закономерности общественного развития. Он не только помогает правильно разобраться в сложных событиях жизни, распознать правду, но и учит жить достойно, не подчиняясь собственническим, капиталистическим законам Коршунова, Листницкого, Корнилова, Фомина (из «Тихого Дона»), Половцева, Островного (из «Поднятой целины»). Это они сбили с правильного пути Григория Мелехова. Одаренный духовной красотой, энергией, трудолюбием и мужеством, Григорий был ими обманут и затянут во вражеский народу лагерь. Злые враги отравили сознание казака-труженика, лишили его возможности приобщиться к передовым идеалам и убеждениям, к коммунистическому мировоззрению и сделали его жизнь драматической и трагической. От подлых вражеских рук погибли славные борцы за Советскую власть на Дону Федор Подтелков, Михаил Кривошлыков, Бунчук, Анна Погудко, Иван Котляров, Штокман, которые самоотверженно сражались со старым, темным капиталистическим миром, помогали широким народным массам прозреть и взяться за построение нового общества.

Давно я горел желанием встретиться с известным на весь мир писателем, о многом с ним поговорить, рассказать ему о своих замыслах и многих трудностях. И вот, наконец, решился на поездку в станицу Вешенскую.

Это было в марте. В Миллерове несколько дней подряд шел дождь. И следа не осталось от снега. Наступала весна. Небывалое бездорожье приостановило движение всякого транспорта. Как же добраться? К счастью, попался трактор «ДТ-54» с хутора Кружилина – родины Шолохова. Он-то меня и выручил.

Словоохотливый тракторист Николай Иванович Каргин заверил:

– За сутки доедем! Далековато, конечно, километров полтораста, а то и больше, но доберемся. Тут все степью – через Фоминку, Ольховый Рог и Кошары, потом через Поповку, Каменку и Грачи. Не задержат нас и разливы рек Калитвы, Ольховой и Чира. Там будут Базки – и Дон. Вешенская по ту сторону, на левом берегу.

– Значит, в гости к Шолохову, – произнес в заключение водитель.

– Да, – нерешительно ответил я.

– Ну, вы не сомневайтесь, он вас хорошо примет, – обнадежил Каргин.

В этом крае чаще всего можно слышать три слова: степь, Дон, Шолохов. Тут знают Шолохова не только как знаменитого художника слова, но и как чуткого, исключительно отзывчивого человека, который людей всегда тепло примет, даст совет и окажет помощь. Об этом мне говорили ветеринарный врач, мой спутник, студент Андрей Демин, вместе с нами ехавший в отпуск домой и хорошо знавший Михаила Александровича, шофер Иван Иосифович Боков, не раз возивший на своей машине писателя.

Когда Миллерово осталось позади, дождь перестал. Мы восторженно смотрели на убегающие назад степные просторы. Казалось, степь затихла, замерла в дремоте. Только от гула машины иногда шарахнется в сторону от дороги заяц-беляк да беспокойно зашумят вороньи стаи.

Дорога бежит по степи, оврагам, у древних курганов и лесных массивов, через реки, неожиданно сворачивая то вправо, то влево.

Ехали долго, день и всю ночь. И наконец, взобрались на гору. Перед нами – Дон. На его берегу две станицы: Базки и Вешенская. Можно часами смотреть на чарующую гладь реки, любоваться ее покоем, стройными тополями.

Катер мчит нас к станице Вешенской. На бугристом, высоком берегу, почти у самого Дона, там, где петляет крутой спуск к одному из рукавов прославленной реки, виднеется шолоховский дом с причудливой резьбой.

В станице было оживленно. В нескольких местах толпились люди, слышен был их веселый говор. Повстречавшись с одним из станичников, я спросил:

– Скажите, пожалуйста, вы Шолохова Михаила Александровича знаете?

– Еще бы! Кто его у нас не знает! А вам не приходилось видеться с ним? Откель же вы? А?

– С Украины я. С Шолоховым не встречался. А дома он?

– Дома, вчера прилетел. Но вроде как опять куда-то собирается ехать.

– Ходаков! – окликнул мой собеседник шедшего впереди нас мужчину. – Вот товарищ к Шолохову в гости, не знаешь, он сегодня еще дома будет?

– Шолохов все это время был очень занят – встречался со своими избирателями. Устал изрядно… Но вы приходите к нему часов в десять. Он вас обязательно примет, – послышался уверенный ответ.

Ободривший меня человек был небольшого роста, крепкий казак. Это старый товарищ писателя Валентин Иванович Ходаков. Без малого сорок лет прожил он на виду у Шолохова, вместе с ним завоевывал на Дону Советскую власть. Еще в годы гражданской войны, когда Михаил Александрович служил в продотряде пулеметчиком, они стали друзьями. Зная хорошо писателя, он так твердо и уверенно заверил меня, что я буду принят.

Вот, наконец, и дом, который был виден с катера. Фасадом он выходит на улицу, названную именем писателя. Мы сворачиваем в переулок, сбегающий вниз, к самому Дону. Все сильнее волнуясь, подхожу к воротам. Осторожно подняв щеколду калитки, вхожу во двор, наполненный воркующими голубями и прыгающими у своих новеньких домиков недавно прилетевшими скворцами. Три охотничьи собаки бросились встречать неизвестного им человека.

Но вот показалась стройная и легкая фигура писателя. Он был в хромовых сапогах, в галифе и гимнастерке. Невысокий рост, спокойные, уверенные движения, твердая походка, высокий лоб, светлые кудрявые волосы и небольшие, аккуратные усы, голубые глаза, выразительно блеснувшие из-под густых бровей, – таков был Шолохов.

Я стушевался. Ведь навстречу шел знаменитый на весь мир писатель, академик, государственный деятель. И я забыл, что нужно поздороваться. Выручил сам Шолохов. Он крепко пожал руку, проговорив неторопливым голосом:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, Михаил Александрович, – ответил я и снова замолчал.

Шолохов глядел усмехаясь. Эта усмешка была такой радушной, что и я невольно улыбнулся. Михаил Александрович осведомился, благополучно ли я добрался до Вешенской, нравится ли родная его сторона. Мое замешательство скоро совсем рассеялось.

В самом разгаре оживленного разговора Шолохов вдруг с серьезным, озабоченным видом спросил:

– Чем могу вам служить?

Благодарный за то, что самим писателем так неожиданно просто была мне предоставлена возможность обратиться к нему с просьбой, я торопливо изложил цель своего приезда. Михаил Александрович, внимательно выслушав, ответил:

– Давайте вашу рукопись. Я хотя и очень занят, собираюсь в поездку за границу, но прочитаю, разберусь…

Михаил Александрович Шолохов встрече с людьми всегда рад и у него много друзей среди стариков, молодежи и даже детей. Писателя лично знают тысячи советских граждан, много интересного они о нем рассказывают. А тем из них, кто с Шолоховым прожил не один год, есть что о нем вспомнить.

И поныне здравствует в Вешенской учитель Тимофей Тимофеевич Мрыхин, впервые раскрывший перед Мишей Шолоховым книгу, чудесный мир литературы.

«Почти вся моя сознательная жизнь была заполнена работой в школе, – говорит учитель, теперь пенсионер Т.Т. Мрыхин. – В памяти сохранилось много незабываемых детских образов. Одними из ярких являются и воспоминания о работе с Мишей Шолоховым, которому тогда было около семи лет.

Самым трудным для него на первых шагах учебы было письмо, так как слабые детские пальцы с трудом писали цифры и буквы. Но он старательно трудился и был очень доволен, когда удавалось справиться хорошо с уроком.

В усвоении чтения и счета Миша не испытывал никаких затруднений и быстро продвигался вперед. Работа с ним доставляла мне удовлетворение, так как я видел, что мой труд щедро вознаграждается прекрасными успехами прилежного ученика. За 6–7 месяцев он прочно усвоил курс первого класса. А больше всего меня радовали его пытливость, жажда к знаниям. Грустно подумать, что в условиях удушающего царского режима мог, не развернувшись, погаснуть талант Миши, как гибли тысячи талантов нашего даровитого народа».

Посчастливилось мне встретиться и с 50-летним слесарем Кружилинской МТС Давыдом Михайловичем Бабичевым – прототипом одного из персонажей «Тихого Дона». На его глазах и при его участии проходили жизненные изменения в быту казачества. Он всегда был близок к Шолохову и сейчас бывает частым гостем писателя. Давыд Михайлович очень любит книги Шолохова, знает наизусть из них большие отрывки.

Когда я спросил, что ему больше всего нравится в «Тихом Доне», Бабичев ответил:

– Всем я восхищаюсь. Но больше всего люб шолоховский сказ о Ленине. Сильное это в книге место. Разговор Чикамасова с Бунчуком так душу и переворачивает, если, конечно, вдуматься в суть этой беседы. Помните, как казак Чикамасов спрашивает Бунчука:

– Илья Митрич, а из каких народов Ленин будет? Словом, где он родился и произрастал?

– Ленин-то? Русский…

– Нет, браток! Ты, видать, плохо об нем знаешь, – с оттенком собственного превосходства пробасил Чикамасов. – Знаешь, каких он кровей? Наших. Сам он из донских казаков, родом из Сельского округа, станицы Великокняжеской, – понял? Служил батарейцем, гутарют. И личность у него подходящая, – как у низовских казаков: скулья здоровые и опять же глаза…

– Нет, Чикамасов! Он русский, Симбирской губернии рожак.

– Нет, не поверю. А очень даже просто не поверю! Пугач из казаков? А Степан Разин? А Ермак Тимофеевич? То-то и оно! Все, какие беднеющий народ на царей подымали, – все из казаков. А ты вот говоришь – Симбирской губернии. Даже обидно, Митрич, слушать такое…

Не меньше любят и ценят казаки «Поднятую целину» – другое прекрасное произведение Шолохова.

О таланте и мастерстве писателя, создавшего «Поднятую целину», хорошо говорится в беседе колхозника Тимофея Ивановича Воробьева, напечатанной в Вешенской районной газете.

«Тяжеленько было до Советской власти. А я все же никогда не унывал. Мою жизнь всегда украшало веселье, шутейное слово. И когда уже посеребрилась моя борода, приключилась со мной, скажу вам, одна история.

А виноват в этой истории Михаил Александрович Шолохов. Вывел он в своей книге деда Щукаря. И получилось оно так, скажу вам, что вроде я чисто вылитый Щукарь: скажите, кубыть с меня списал. А я ить сроду не был Щукарем. Это теперь меня многие так зовут, а все потому, что Михаил Александрович Шолохов умело подметил где-то такого старичка, схожего со мною. Я пробовал открещиваться: «Какой я вам Щукарь?» А мне отвечают: «Такого шутника и острого на язык более нет, поди, на Дону. Ты, Иваныч, самый щукаристый».

Вот каким манером я угодил в героя книги».

Со многими своими земляками писатель долгое время рука об руку трудился, помогал своей работой в мастерских и на полях только что родившегося колхоза. С удовольствием рассказывает семидесятилетний кузней Дмитрий Сергеевич Крамсков о том, как он с молодым Шолоховым делал для колхоза новый плуг.

– Однажды Михаил Александрович подошел ко мне и говорит: «Побывал я в колхозе имени Фрунзе, хотелось посмотреть на людей и их работу. С севом дело плохо. Получается точно как в калмыцкой присказке: «Жир бы был – пышки пек, да муки нету». Так и у них. Быки есть, пахали бы, да плуга нет. Давай плуг для них сделаем».

В тот же день принялись вдвоем изготовлять плуг, самый большой – девятидюймовый. Михаил Александрович уж больно ловко орудовал у горна и бил тяжелым молотом. Тут и сказал я:

– Бросай, Михаил Александрович, свое писательское дело да переходи ко мне на постоянную работу. Я из тебя настоящего кузнеца сделаю.

Засмеялся Михаил Александрович. «Я, – отвечает, – хочу двумя профессиями овладеть».

И сейчас писатель постоянно следит за работой колхозов родного района, заботится об их экономическом развитии. Являясь депутатом Верховного Совета СССР, он глубоко вникает в колхозные дела, подсказывает руководству, как улучшить дела.

Не так давно, посетив несколько сельскохозяйственных артелей, Шолохов увидел, что некоторые председатели колхозов свое нежелание учиться оправдывают тем, что они, мол, с малых лет земледельцы, что с детства и пашут, и сеют, и скотину разводят. То, что делалось много лет тому назад в единоличном хозяйстве, кое-кого из них и теперь удовлетворяет. Не на шутку заволновался Михаил Александрович. Своими мыслями он делится на партийной конференции, на совещании председателей колхозов и передовиков сельского хозяйства.

Станичники давно уже перестали удивляться, как это Шолохов везде успевает побывать, с сотнями людей встречаться чуть ли не каждый день: одних пожурить, других похвалить, третьих просто послушать, и в то же время заниматься большой творческой работой.

Вот и на этот раз, совсем недавно, уже получив строгое предписание врачей немедленно выехать на лечение в Карловы Вары, писатель заехал в родную станицу на несколько дней. Он хотел встретиться со своими избирателями.

Встреча состоялась вечером 14 марта. Накануне, всю ночь и весь день, крутил буран. Зима, казалось, решила наверстать упущенное и сторицей отплатить за прошлые теплые дождливые дни. В Вешенской волновались: сумеют ли добраться участники встречи с Шолоховым из соседних районов: Мигулинского, Боковского и Верхне-Донского? Но тревога была напрасной: все вовремя приехали на встречу со своим кандидатом в депутаты, со своим писателем.

После выступления доверенных лиц на трибуну поднялся М.А. Шолохов, горячо поблагодарил земляков за оказанное ему доверие. Он говорил о своей депутатской деятельности, о писательской работе. Обе эти стороны кипучей жизни писателя неразрывно связаны.

– Бывает так, – говорил Шолохов, – что почему-либо не дается новая глава, не нравится то, что написал. Всю ночь просидишь. Надо выйти покурить, взглянуть на Дон, подумать. Не успел выйти (это 4 часа утра, летом до восхода солнца), через забор вижу бричку, распряженную пару быков. Идет казачка-колхозница. Я, говорит, к тебе с нуждой, к депутату. Спрашиваю, какая нужда. Выяснилось – шесть соток огорода отрезали. Неправильно отрезали…

Я тихо, сдержанно говорю: а что ты, милая, в четыре утра, что ты в два часа ночи не пришла? (Смех в зале.) Она говорит: «Так я ж тебя не будила. Я вижу, ты вышел». Спрашиваю: ты в райисполком пойдешь в 7 утра, если там с 9 начинается работа? Она в ответ: «Так ты же не учреждение».

Что тут можно возразить? Конечно, не «учреждение». Ну, давай твою нужду… Упрямый характер у русских людей.

Кстати, перед приездом меня, видимо, тут поругивали, что, дескать, долго не выдаю свою продукцию на-гора. Кончил «Поднятую целину», скоро будете читать (эти слова зал встречает аплодисментами). Считаю, что свой долг выполнил. И гражданский, и депутатский. Вот мой отчет.

* * *

Через несколько дней я уезжал из Вешенской. Михаил Александрович Шолохов тепло попрощался, пожелал успехов.

Вешенские встречи с любимым писателем навсегда останутся в моей памяти.

А. Ерохин
В Вешенской…

Итак, послезавтра открывается Первый съезд писателей России. Сколько здесь славных, известных всему народу тружеников литературы. И сколько молодых, впервые съехавшихся сюда с неоглядных просторов России. Велика наша Россия, и достойна ее величия советская русская литература. Трудятся на ее поприще писатели разных возрастов, разного жизненного опыта, разных талантов. Среди них любовь народная выделяет Михаила Шолохова.

…О Михаиле Шолохове писать очень трудно. Узким зрачком фотоаппарата не схватить все величие, всю красоту и движение Дона, когда ветер гонит по нему низовые волны. В произведениях Михаила Шолохова все время в стремительном и страстном движении предстает бурная и многоводная река народной жизни.

К Дону мы подъехали в ночную темь. Пришлось заночевать на правом берегу реки, в Базках. За полночь вышли на улицу. На противоположной стороне, на высоком вешенском берегу, светил огонек. Мой спутник, ростовский писатель Александр Бахарев, пояснил:

– У Михаила Александровича. Работает.

Утро неожиданно выдалось солнечным. Между Базками и Вешенской лежал посеребренный морозом Дон. Он в этот утренний час… Впрочем, о Доне лучше всего говорить словами Шолохова. Именно про эту пору писал он:

«Зима легла не сразу. После покрова стаял выпавший снег, и табуны снова выгнали на подножный. С неделю тянул южный ветер, теплело, отходила земля, ярко доцветала в степи поздняя мшистая зеленка.

Ростепель держалась до Михайлова дня, потом даванул мороз, вывалил снег; день ото дня холод крепчал, подпало еще на четверть снегу, и на кинутых обдонских огородах, через занесенные по маковки плетни, девичьей прошивной мережкой легли петлистые стежки заячьих следов».

Отсюда, с этих берегов, с художественных полотен, развернутых перед читателями могучим русским живописцем слова, шагнули в мир, стали близки сотням миллионов сердец герои трудной, трагической, мятежной и сильной судьбы. Только писателю, черпающему свое вдохновение и свои краски из неиссякаемых глубин народной жизни, дано создать бессмертные образы людей из народа, тружеников, в страданиях и борьбе добывающих себе счастье. Михаилу Шолохову не нужно было брать командировочных удостоверений в Союзе писателей, чтобы изучать народ: он живет с народом всю свою жизнь.

Он встречает приехавших издалека гостей на первом этаже дома. Осведомляется, как доехали в эту трудную пору, шутит. Но тут же серьезнеет, узнав, что одному из нас перед этим довелось побывать в Алуште у Сергеева-Ценского. Весь как-то загорелся, посветлел.

– Ну как он, Сергей Николаевич? Как его здоровье? – с тревогой спросил Шолохов…

Уже потом мы видели, как он, что называется, «вклюнулся» в последнюю статью Сергеева-Ценского о литературе, о богатствах и красоте русского языка. Надел очки, вчитывается в каждую строчку. Остро и как-то по-молодому реагирует:

– Именно замашистое русское слово, такое оно и у Сергеева-Ценского. Богатырь нашей русской литературы.

Вспоминается, что ведь это отсюда, из станицы Вешенской, в адрес Сергея Николаевича Сергеева-Ценского была послана телеграмма:

«С истинным наслаждением прочитал «Утренний взрыв». Дивлюсь и благодарно склоняю голову перед Вашим могучим нестареющим русским талантом.

Ваш Шолохов».

Это лишь одни из многих примеров проявления независтливой любви большого писателя к добротной работе своего собрата по перу…

Наш разговор прерывается приходом одного из партийных работников района. Пришел он к члену райкома партии Шолохову посоветоваться по насущным делам жизни Вешенского района. Пока обсуждаются эти дела, мы с разрешения хозяина поднимаемся на второй этаж, в его кабинет. Здесь все для работы – все просто и солнечно. Застаем за рабочим столом приехавшего из Ленинграда редактора «Невы» Сергея Воронина. В этом журнале, как известно, будет печататься вторая книга «Поднятой целины». Но сейчас Сергей Воронин читает новые главы романа «Они сражались за Родину». А не так давно здесь был написан рассказ «Судьба человека». И если все это сложить – рукопись второй книги «Поднятой целины», новые главы романа «Они сражались за Родину», рассказ «Судьба человека», – то, может быть, станет более понятно, какой труд несет сейчас на своих плечах наш крупнейший писатель.

Между тем перед каждым новым изданием «Тихого Дона» и первой книги «Поднятой целины» возвращается он к написанному. Как-то, помнится, редактор его произведений развернул корректуру одного из шолоховских романов, сплошь исчерканную.

– Новые главы?

– Нет, – ответил редактор, – авторская правка очередного издания.

Это была правка книги, которая давно уже вошла в фонд мировой литературы.

Есть в «Тихом Доне» одно прекрасное в числе других место. Молодая девушка, невеста Григория Мелехова, смотрит на своего любимого деда, умирающего Гришаку:

«Наталья смотрела на сетчатку жил на дедовой руке, вспоминала: во дворе рыли колодец, и она – тогда еще девочка, – вычерпывая бадьей влажную глину, делала тяжелых кукол и коров с рассыпчатыми рогами. Она живо восстанавливала в памяти ощущение, испытываемое руками от прикосновения к мертвой, ледянистой земле, добытой с пятисаженной глубины, и уже со страхом смотрела на дедовы руки в коричневых, глиняного цвета, старческих веснушках.

Казалось ей, что по дедовым рукам течет не веселая алая кровь, а буро-синяя суглинистая земля».

Но оказывается, писатель долго был недоволен этой чудесной по силе картиной. Свыше десяти раз возвращался он к ней, переделывая и уточняя. Нам кажется, что литературоведы в огромном долгу перед молодыми писателями. По одному тому, что они не исследовали, как много и внимательно работает М. Шолохов над своими же широко признанными читателями произведениями.

Кто-то из исследователей творчества М. Шолохова заметил, что человеку труда посвящено творчество писателя. В таком же подвижническом труде он и сам создает свои произведения.

Михаил Шолохов – труженик и страстный борец за нашу советскую, партийную литературу. Он не признает даже разговора о литературе обособленной, отвлеченной от окружающей действительности, от повседневной жизни.

В комнате идет искрящийся шутками, меткими образными наблюдениями и сравнениями разговор. Михаил Александрович смеется заразительно, он не может без шутки. И в этом он такой же народный, невольно вспоминается пушкинское: «Отличительная черта в наших нравах есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться».

Но шутки у Шолохова это только «мостки» к серьезному разговору о литературе, о новом союзе российских писателей. Кому не известны его большой силы партийные выступления последних лет на литературные темы. Он выступал против попыток свернуть творчество советских писателей с единственно правильного пути служения родной партии, своему народу. Это его слова стали подлинно крылатыми:

«О нас, советских писателях, злобствующие враги за рубежом говорят, будто бы пишем мы по указке партии. Дело обстоит несколько иначе: каждый из нас пишет по указке своего сердца, а сердца наши принадлежат партии и родному народу, которому мы служим своим искусством».

В борьбе за идейную чистоту и высокую художественность нашей литературы советские писатели непреклонны и тверды. От этого советская литература становится крепче. Это отражено и в известных документах о связи литературы с жизнью.

– И впредь наша литература должна быть наступательной, – повторяет М.А. Шолохов.

С любовью говорит Шолохов о многих талантливых молодых литераторах, но с любовью взыскательной. Видели мы в его рабочем кабинете и книги с его придирчивыми пометками.

В эти дни в станице Вешенской воочию можно было наблюдать, что Шолохов, депутат Верховного Совета СССР, член областного и районного комитета КПСС, действительно, как сказал один колхозник, всегда «открыт для народа». Как депутат Верховного Совета, как член руководящего партийного органа он занимается буквально всем. Это в его доме мы прослушали краткую, но выразительную лекцию об экономике района. Он называл количество механизмов, давал оценку почвам в районе, говорил о стиле партийного руководства.

Уже говорилось о том, что тысячи людей по важным вопросам пишут, идут и едут к М. Шолохову. И в этом мы имели возможность убедиться. Он вникает и в малое, и в большое: и в то, правильно ли назначили пенсию вдове фронтовика, правильно ли сажают виноградники, и в то, как воспитывают ребятишек в детском саду.

Нам назвали в Вешенской замечательную цифру: по предложению М. Шолохова за два года было принято свыше пятнадцати постановлений партийных и советских органов. Постановления эти касались коренных вопросов развития экономики и культуры района.

«Шолохов работает только по ночам. Это происходит потому, что он занят весь день: целые толпы казаков, колхозников, рабочих, студентов, иностранных путешественников, стариков, детей, журналистов, писателей, музыкантов и поэтов спешат увидеть его – и это отвлекает его от работы на целый день». Так писал о Шолохове арабский журнал «Ат-Тарик».

Гостей у Шолохова действительно много. Он встречает их любезно и приветливо.

Вот, накануне был у него ростовский поэт, он читал свои стихи. Пришел молодой художник. Он просит Михаила Александровича назвать хутора, где он мог бы зарисовать наиболее типические лица казаков. Пришли к Шолохову и по делам районного отделения Госбанка. Потом возник вопрос о переправе через Дон. Потом… и так без конца. Но это живое общение с людьми ему явно нравится. После разговора с директором Госбанка, интересным человеком, целиком отдающимся своему делу, он воскликнул: «Вот люди у нас какие!»

И вдруг почтальон приносит необычное письмо. В конверте – географическая карта Вологодской области. Михаил Александрович не мог удержаться от смеха, когда развернул ее. На карте точно обозначены берлоги, в которых должны зимовать в нынешнюю зиму медведи. Писатель-северянин приглашает М. Шолохова на охоту.

– Смотрите, какой хитрец, – смеется М. Шолохов. – Он две берлоги изобразил даже в центре города. Это определенно, чтобы заманить в Вологду. – И, посерьезнев, добавляет: – А вообще-то неплохо съездить и к вологодским друзьям.

Он много ездит, его всюду ждут друзья. Вот недавно он побывал в одной воинской части, встретился с солдатами и офицерами

Советской Армии. Вдумаемся в название его романа «Они сражались за Родину». Они – это простые советские люди, рабочие, колхозники в шинелях, влюбленные в свою социалистическую Родину. Очень может быть, что вскоре после появления второй книги «Поднятой целины» появится и первая книга романа «Они сражались за Родину».

Из окна во всей своей суровой красоте виден Дон – казачья река, давшая название бессмертному произведению советской литературы. Всемирное признание получил творческий подвиг Михаила Шолохова. Из многочисленных отзывов о его произведениях приведем один – письмо китайских писателей:

«Шолохов – один из любимых писателей китайского народа. Его произведения «Тихий Дон», «Поднятая целина» получили широкое распространение в Китае. Китайские писатели учатся на его произведениях методу социалистического реализма. Широкие народные массы воспитываются на идеях его произведений. «Поднятая целина» рекомендуется в качестве дополнительного пособия для изучения «генеральной линии» и «Истории КПСС». В газетах и журналах публиковались многие статьи, популяризующие произведения Шолохова..»

А прогрессивный арабский журнал писал, что в книгах М. Шолохова читатели Арабского Востока находят «прекрасную картину упорной борьбы между старым и новым миром, между старой и новой Россией».

…Мы уезжали из станицы Вешенской вечером. Оглянулись, переправившись через Дон, – на высоком берегу в окне горел огонек. Теперь мы знали, что означает этот огонек в поздний час на вешенском берегу.

М. Шолохов, говоря о созидательной энергии советских людей, писал:

«Милая, светлая Родина! Вся наша безграничная сыновья любовь – к тебе, все наши помыслы – с тобой!»

С тобою, Родина, писатель большого и любящего свой народ сердца.

Станица Вешенская ноябрь 1958 г.

М. Шолохов в Англии

Лондон, 28 апреля. (По телеф. от соб. корр.) Находящийся в Лондоне М.А. Шолохов сегодня встретился с представителями местной и иностранной печати. Пресс-конференция продолжалась около двух часов и прошла в живой, непринужденной обстановке.

М.А. Шолохов заявил, что, путешествуя как турист, он встретился со многими писателями в Италии, Франции и рассчитывает увидеться в эти дни с английскими писателями. Он осмотрел Лондон, но самым интересным оказалось для него посещение фермы в окрестностях Лондона. Он пояснил, что живет в сельской местности и потому интересуется сельским хозяйством. Англичане здорово хозяйствуют, сказал Шолохов. Кое-чему у них можно поучиться. На бедных землях здесь берут хорошие урожаи, умело выращивают молочный скот.

М.А. Шолохов сообщил, что на днях встретился с представителем одной из фирм – «Путнэм компании, издающей его произведения в Англии, в связи с намерением этой фирмы предпринять издание на английском языке второй части романа «Поднятая целина» и первой книги трилогии «Они сражались за родину», работу над которыми он закончил.

После пресс-конференции М.А. Шолохов дал интервью корреспондентам британского радио и телевидения. Он передал привет английскому народу и поблагодарил за оказываемое ему и его семье гостеприимство в Англии.

Во второй половине дня М.А. Шолохов побывал в английском парламенте и встретился с группой членов палаты общин.

М.А. Шолохов в Дании

Копенгаген, 4 мая (ТАСС). Гостящий здесь писатель М.А. Шолохов продолжает знакомиться с достопримечательностями столицы Дании.

Сегодня М.А. Шолохов провел в советском посольстве пресс-конференцию, на которой присутствовали представители крупных датских газет и иностранные корреспонденты.

Сегодня же М.А. Шолохов присутствовал на премьере кинофильма «Тихий Дон». Он был тепло встречен зрителями. Вечером посол СССР в Дании К.Д. Левычкин устроил прием в честь М.А. Шолохова. Среди гостей на приеме были: первый заместитель премьер-министра В. Кампманн, министр просвещения И. Йоргенсен, министр юстиции X. Хеккеруп, министр культов Б. Кок, министр социальных дел Ю. Бомхольт, председатель фолькетинга (парламента) Г. Педерсен.

Михаил Шолохов в Стокгольме

В эти дни в Стокгольме гостит М. Шолохов в семьей. Советский писатель познакомился с достопримечательностями шведской столицы и ее окрестностей, встретился с шведскими писателями, журналистами, работниками издательства «Тиден». В кинотеатре «Ройяль» состоялся просмотр фильма «Судьба человека», на котором присутствовали общественные деятели Швеции, киноработники и представители прессы. На пресс-конференции, устроенной в советском посольстве, писатель рассказал о работе над книгами «Поднятая целина» и «Они сражались за Родину». Михаил Шолохов принял участие во встрече писателей различных стран, организованной Шведским национальным комитетом защиты мира.

Жители Стокгольма хорошо знакомы с творчеством крупнейшего советского писателя. Поставленный режиссером С. Герасимовым «Тихий Дон» с огромным успехом демонстрировался в Швеции. Два года назад издательство «Тиден» выпустило в свет на шведском языке роман М. Шолохова «Тихий Дон». В прошлом году был опубликован рассказ «Судьба человека».

Во время пребывания в Стокгольме М. Шолохов с большой душевной теплотой отозвался о трудолюбивых людях Швеции, о зеленой гостеприимной шведской столице, о миролюбии северного соседа нашей страны.

Т. Трифонова
Под маской научной объективности

На протяжении целого сорокалетия мы слышали измышления о том, будто наши пятилетние планы неосуществимы, будто электрификация нашей страны – утопия, будто советскую страну ожидает гибель. Мы слышали об этом еще в те далекие годы, когда Герберт Уэллс назвал Ленина «кремлевским мечтателем». Мы верили в свое будущее, потому что были вооружены подлинным научным знанием, теорией, созданной Марксом и Лениным. Уэллс не верил, потому что не мог подняться над привычными законами капиталистического мира. Но он все же проявлял уважение к казавшейся ему неосуществимой мечте и был готов согласиться с фактами, уже существующими. Писатель, откровенно заявивший о своей враждебности марксизму, не отказывался «с похвалой отозваться» о том, что уже было сделано «в области просвещения», и признавался, что «коммунизм все-таки может быть огромной творческой силой». С тех пор прошли четыре десятилетия, доказавшие реальность ленинских планов. Но на каждом этапе нашей истории, на каждом новом ее рубеже находились люди, которые кричали о том, что мы беспочвенные утописты, что у нас ничего не выйдет. И на каждом этапе они вынуждены были убеждаться в том, что мы не утописты и что наши планы осуществляются.

Настало наконец время, когда нашим мирным, созидательным планам не только верят: их боятся те, кому выгодна «холодная война» и гонка вооружений. Боятся, хотя знают, что советский семилетний план – это план мирного, созидательного строительства и что советский народ никогда не использует свою мощь во вред человечеству, никогда первый не поднимет оружия и направляет все свои силы на упрочение мира и счастья людей. Боятся потому, что пример Советского Союза поучителен для других народов, что наш опыт используют все страны, вступившие на путь социализма. Боятся потому, что этот опыт проникает во все концы мира и производит более сильное впечатление, чем любая словесная пропаганда или контрпропаганда.

Настало такое время, когда печать капиталистических стран говорит о докладе Н.С. Хрущева на XXI съезде партии как о документе, за которым стоят вполне осуществимые и уже осуществляемые мирные творческие дела; когда даже наши враги видят, что величественные планы развернутого строительства коммунизма, единодушно одобренные всем народом, вполне реальны.

Итак, наши хозяйственные, экономические, научные и технические успехи и планы уже никто – разве что самые оголтелые демагоги – не берет под сомнение. А демагоги терпят фиаско: фотография покосившейся избушки, которую корреспондент журнала «Лук» нашел по соседству с многоэтажными корпусами новых жилых кварталов, не может заслонить этих корпусов.

Остаются искусство и литература. К этой области труднее применить точные критерии. Мы скажем, что изданы миллионы книг, – они скажут, что эти книги плохие. Мы скажем, что построены сотни театров, – они скажут, что в них идут плохие спектакли. Мы упомянем о выставках и музеях – они станут утверждать, что картины в них выставлены никуда не годные…

Но и со многими видами искусства дело у наших врагов не ладится: ведь и картину можно увидеть, хотя бы в репродукции, и музыку можно понять, не зная русского языка, и успехи советских театров, ансамблей и отдельных артистов, гастролировавших за рубежом, оказались слишком громкими, чтобы их можно было отрицать.

Дольше всего и больше всего им удавалось фальсифицировать историю советской литературы и распространять небылицы о ее современном состоянии: ведь книгу на чужом языке не прочтешь, с литературной жизнью не познакомишься по книжным обложкам…

Всячески препятствуя распространению лучших советских книг, наши идеологические противники немало потрудились для распространения ложных представлений о советской литературе. И знаменательно, что представители ревизионизма, хотели они того или нет, оказались при этом в трогательном единении с заведомыми реакционерами. Американский профессор – он же русский белоэмигрант – Глеб Струве в объемистом курсе псевдоистории советской литературы заявлял, что она, советская литература, начиная с тридцатых годов зашла в тупик и перестала развиваться; польский ревизионист Ян Котт в легковесных публицистических выступлениях утверждал, будто советская литература после двадцатых годов переживает застой. В удивительном содружестве выступали заокеанский украинский националист Дж. Луцкий и венгерский ревизионист Дёрдь Лукач; и тот и другой утверждали, что на советскую литературу пагубно повлияла политика партии. И все они – Струве, Луцкий и Слоним, Симмонс и Браун, Лукач и Эрлих и многие другие – сходятся в том, будто идейная сплоченность советских писателей, единодушно провозгласивших социалистический реализм своим творческим методом, привела их к однообразию, серости и скуке, лишила их творчество новаторских поисков, превратила нашу литературу в бесплодную пустыню, в которой если иногда и появляются хорошие книги, то только «вопреки» социалистическому реализму, «вопреки» советскому строю, «вопреки» руководству партии.

Об этих клеветнических «исследованиях» уже писалось и говорилось немало.

Но за последнее время появились признаки «новых веяний», свидетельствующие о том, что отрицать не только существование, но и плодотворное развитие советской литературы становится так же невозможно, как отрицать существование спутников или Галины Улановой, космической ракеты или атомной электростанции, ансамбля «Березка» или картин Сарьяна. Заокеанским «исследователям» советской литературы приходится перестраиваться на ходу. Наиболее дальновидные из них уже не рискуют утверждать, как это делал Струве всего несколько лет назад, что в нашей литературе нет крупных писателей и подлинно художественных произведений; они уже не решаются повторять, что все советские писатели на одно лицо и лишены индивидуального своеобразия и таланта.

К числу «ученых», безнадежно запутавшихся между желанием во что бы то ни стало охаять нашу литературу и необходимостью соблюсти перед своими читателями видимость элементарного правдоподобия, принадлежит небезызвестный Эрнест Дж. Симмонс, профессор русской литературы в «Русском институте» и действительный член отделения славянских языков Колумбийского университета. Симмонс и прежде, в отличие от некоторых своих коллег, действовал методами особенно хитрыми: так, в своей книге «Сквозь призму советской литературы» он тщился оклеветать советскую жизнь при помощи подтасовок и подбора цитат из произведений самих советских писателей. Но и этот прием успеха не имел: советская действительность говорила сама за себя.

В 1958 году Симмонс выступил с новым объемистым трудом. Его книга «Русский роман и советская идеология» представляет пример новых методов, применяемых заокеанскими «учеными», стремящимися извратить советскую литературу.

Эти методы сводятся к тому, чтобы с ученым видом и всячески симулируя беспристрастность хвалить лучшие книги советских писателей, но при этом извращать их смысл. Суть состоит в том, чтобы, обратив благосклонное внимание на некоторых советских писателей, отметить их высокое мастерство, но при этом сделать вид, что их творчество не имеет ничего общего с социалистическим реализмом. Суть состоит в том, чтобы изобразить социалистический реализм как умозрительную догму, не допускающую ни широты тематики и проблематики, ни многообразия форм и стилей, ни связей с классической русской и зарубежной литературой, а затем представить выдающихся советских писателей продолжателями дореволюционной традиции, противопоставляя ее новой, социалистической культуре.

В полном соответствии с этой методикой построена и последняя книга Э. Симмонса.

Если Струве уделил творчеству Шолохова всего полторы странички в своей «истории» советской литературы, то Э. Симмонс уделяет ему около сотни страниц; Струве писал, что начиная с тридцатых годов наша литература захирела, – Симмонс подробно и с похвалой анализирует и «Русский лес» Леонова, и дилогию Федина, не забывая упомянуть и о главах из его нового романа, и о новых главах из «Поднятой целины» Шолохова.

Уже в рекламной аннотации, помещенной на суперобложке, наше внимание привлекает заявление, что «Константин Федин, Леонид Леонов и Михаил Шолохов – три наиболее видных советских романиста». Это справедливое утверждение располагает читателя с доверием взяться за чтение.

Однако обольщаться не стоит. Хотя Симмонс и вынужден пользоваться новыми средствами, цель у него старая, ничего общего не имеющая с действительным изучением современной русской литературы.

В книге Симмонса, являющейся, как обозначено в ее подзаголовке, «введением в творчество Федина, Леонова и Шолохова», содержатся три самостоятельные монографические статьи, тесно между собой связанные прежде всего общей методикой анализа.

Стремясь показать себя исследователем в высшей степени объективным, Симмонс уже во введении сетует на то, что ему приходится «постоянно обращаться к политическим, социальным и идеологическим фактором, которые были бы неуместны в литературно-критической работе», если бы речь не шла о развитии Федина, Леонова и Шолохова «как советских беллетристов». Оказывается, только приверженность советских писателей к «неуместным» социальным, политическим и идеологическим факторам толкает бедного Симмонса на чуждый ему путь политики и идеологии. Не то он, наверное, забыл бы о своих прежних упражнениях (таких, например, как книга «Сквозь призму советской литературы»!) и занялся бы чисто эстетическими проблемами: ведь, по его мнению, напрасно «советские критики не устают настаивать, что в государстве, строящем коммунизм, литература должна служить интересам государства и особенно его авангарду – партии». Советские критики напрасно на этом настаивают, пишет Симмонс, ибо он убежден, что «это ничего общего не имеет с творческим и свободным трудом художника, который не может служить никаким интересам, кроме интересов искусства».

Знакомые слова! Но здесь и они использованы по-новому: мол, и я, Симмонс, не стал бы говорить о политике – это советские писатели и критики направили мое внимание к столь далеким от «свободного искусства» проблемам…

После уже навязшей в зубах ложной схемы истории советской литературы, на этот раз довольно лаконично изложенной (расцвет в двадцатых годах, застой в последующие годы), Симмонс считает своим долгом отдать дань социалистическому реализму. Не утруждая себя никакими ссылками на советские литературные материалы, он дает нашему творческому методу свое собственное определение: «партия навязала, – пишет он, – всем писателям художественное кредо – социалистический реализм, который требует, чтобы писатель изображал реальность не так, как он ее видит, а так, как он ее понимает; и от него ждут, что он ее понимает с точки зрения партийности, то есть так, как понимает партия».

Нет ничего удивительного в том, что Симмонсу не нравится, когда мир понимают, объясняют и изменяют люди, стоящие на позициях коммунистической партии. Вполне понятно, что эти позиции ему враждебны. Но почему же он игнорирует основное требование социалистического реализма: писать правду? Причина все та же: ему очень хочется уверить своих читателей в том, будто партия требует, чтобы писатели отражали не то, что существует в действительности, а создавали надуманные схемы. Он так озабочен этой неблагодарной задачей, что не стесняется высказать недовольство и по поводу мысли о том, что литература должна изображать реальность так, как ее понимает художник. Неужели Симмонс полагает, что у Стейнбека в его «Жемчужине» или у Хемингуэя в его «Пятой колонне» реальность только увидена и зафиксирована, но не освещена никаким пониманием художников?

Заявив между прочим, что «за сорок лет своего существования Советский Союз не произвел значительной литературы» и что «его продукция не имеет права быть включенной в сокровищницу мирового искусства», походя объявив, что советская критика так же плоха, как и художественная литература, Симмонс приступает к изучению трех наших писателей, словно забывая, что их творчество принадлежит к той самой «продукции», о которой он только что так пренебрежительно отозвался. Но противоречия между своими собственными тезисами его смущают так же мало, как и противоречия между тезисами и фактами.

Итак, перед «исследователем» оказались три советских романиста, каждый из которых обладает, по его признанию, отчетливо выраженным творческим своеобразием. Скрывать это своеобразие бесполезно: многие книги трех советских писателей переведены на английский язык, и никто не поверит, что они принадлежат к литературе «стандартной и однообразной». Вообще концепция «стандарта и однообразия», столь излюбленная ревизионистами, явно теряет почву: недаром Симмонс нет-нет да и проговаривается: то упомянет «других выдающихся писателей», то укажет, что действительно хорошая книга была удостоена Сталинской премии. Концы с концами явно не сходятся: как ни старается Симмонс, читатель его книги не может не увидеть, что советская литература создает выдающиеся произведения, что эти произведения пользуются популярностью и вместе с тем «официальным» признанием, что о них даже спорят советские критики, иногда придерживающиеся разных точек зрения. А это совсем не похоже на ту мрачную картину, которую вслед за Струве рисовали и Ян Котт и другие, – картину «унификации» литературы.

Заметим, кстати, что на этот раз американский исследователь совершенно по-новому составил библиографический указатель. Вместо обширного списка статей и книг, которые мы обычно встречаем в подобных «трудах», книга Симмонса снабжена весьма странным именным указателем. В нем мы почти не встречаем авторов статей о Федине, Шолохове, Леонове. Вместо этого автор книги с исчерпывающей полнотой сообщает нам, на каких страницах можно найти того или иного литературного героя. Трудно понять, кому, кроме Симмонса, нужен такой указатель. Симмонсу же он нужен, во-первых, для придания своей книге ученого вида, а во-вторых, для того, чтобы замаскировать свое нежелание упоминать работы советских литературоведов и критиков. Действительно, в огромном списке произведений и персонажей совершенно теряются немногие работы советских критиков. А если они упоминаются, то отнюдь не как материал, использованный Симмонсом (хотя бы для полемики), а лишь как источник той или иной цитаты. Так, например, известная книга Б. Брайниной о творчестве Федина совершенно не упомянута в тексте, хотя нетрудно заметить, что все фактические сведения заимствованы именно из нее. И только в трех случаях Симмонс ссылается на исследование Б. Брайниной: из него он почерпнул три цитаты из неопубликованных писем Федина! Не упомянуты ни многочисленные статьи о «Русском лесе», ни известные монографии о Шолохове (например, книга А. Лежнева или работа Л. Якименко о «Тихом Доне»). И понятно почему: ведь Симмонс тщится доказать, что советской литературной науки попросту не существует, что советские писатели, удостоенные внимания «Русского института» при Колумбийском университете, влачат у себя на родине какое-то одинокое существование и не пользуются общественным вниманием. Это очень затруднительно, и Симмонсу приходится постоянно вступать в противоречие не только с фактами, но и со своими собственными утверждениями.

Читая книгу Симмонса, мы все время испытываем отчетливое ощущение, что автор ее находится в чрезвычайно трудном положении. Вот он пересказал «Города и годы», охарактеризовал Курта Вана и Андрея Старцова; пересказывая, он не мог не упомянуть, что для изображения революционной русской действительности или жизни Германии периода мировой войны Федин использовал собственные наблюдения. Он не мог не увидеть, что самый сюжет романа непосредственно связан с историческими событиями, что конфликт, который он пытается толковать как конфликт отвлеченно-моральный, определяется борьбой, происходившей в мире. Но все это автору книги весьма неприятно, и он без всяких мотивировок заключает: «Главный недостаток романа – хотя некоторые критики считают это достоинством – состоит в подчинении характеров и сюжета широкому фону социального, политического и культурного материала…» Вот он пересказал «Первые радости» и «Необыкновенное лето», изо всех сил пытаясь отыскать в этих книгах сочувствие Федина к старому миру; пересказывая, он не мог не упомянуть о том, как события влияли на судьбы Извекова и Пастухова, Цветухина и Аночки. Но он не может согласиться с позицией писателя, правдиво показавшего историческое движение эпохи. Симмонс заявляет, что «изображение гражданской войны Федину не удалось» и что «его художническое вйдение не охватывает движения масс. Как Пастухов, он видит мир через изолированную личность. Он видит человеческие страдания не как абстрактную концепцию, а как живую страдающую индивидуальность». Эта тирада, видимо, направлена против социалистического реализма, который якобы не допускает изображения индивидуальности (тем более – страдающей!) и требует «абстрактной концепции». Но как согласовать это с тем, что Федин сам, еще на Первом съезде писателей, поддерживал этот творческий метод, а на Втором съезде развернуто и содержательно говорил о многообразии творческих возможностей в пределах социалистического реализма?

По-видимому, понимая, сколь шатки и неубедительны его выводы, Симмонс спешит обрушить на читателя то ничем не подкрепленные тезисы, то вовсе не относящиеся к делу мелкие факты. Ни с того ни с сего он вдруг подчеркивает «контраст» между тем, как изображен Фединым Саратов 1916 года и Саратов «необыкновенного» 1919 года, и пытается сделать заключение, что поскольку старый Саратов нарисован спокойным и сытым купеческим городом, а в первые годы революции он изображен как арена жестокой борьбы, то… симпатия Федина будто бы на стороне прошлого! «Через все творчество Федина можно проследить элементы ностальгии о прошлом» – этот постулат мы находим уже на 16-й странице книги Симмонса, все дальнейшее изложение показывает, при помощи каких ухищрений в удивительно ясном, классически спокойном и глубоко продуманном творчестве Федина «можно» якобы найти сожаление о дореволюционном прошлом. «Можно» – не то слово: лучше уж было откровенно признаться, что эти выводы нужно, до зарезу нужно сделать Симмонсу, который пытается утверждать, что такой активный общественный деятель советской литературы, как Федин, якобы «в большей части своей творческой жизни старался избегать соприкосновения с политикой…». И даже слова, сказанные Фединым на Втором съезде писателей: «писатель воспитывает в себе нового человека, становится им и вносит черты нового в свое творчество», Симмонс пытается перетолковать в том смысле, что Федин признается в искусственности произведений советской литературы! А ведь в той же речи на съезде Федин, словно предвидя писания Симмонса, недвусмысленно заявил: «Советская литература – явление новое в истории человечества, составная часть новой культуры, которая возникла и зреет как плод величайшей в мире социальной революции. Советская литература – фактор созидательный, служащий переустройству старого общества и организации новой жизни, достойной человека… Факт неоспорим. Но именно неоспоримость факта толкает противников советской литературы оспаривать те качества, которые составляют ее силу». И далее: «Силу ее составляет прежде всего непосредственная связь художника с действительностью. Но так как действительность наша – это социалистическое общество, строящее коммунизм, то наши противники, обращая свои стрелы против советской литературы, ведут на самом деле борьбу с новым в истории, социалистическим обществом…» Подумать только, что это было сказано за два года до выступлений Яна Котта и К. Теплица и за четыре года до появления книги Симмонса, который, прочитав эту речь, предпочел не заметить, что «исследуемый» писатель заранее раскрыл крапленые карты своего «исследователя»…

Симмонс широко применяет метод, излюбленный ревизионистами и буржуазными «критиками»: метод «вычитывания» из книг наших писателей того, чего в них нет. Разбирая «Барсуки» Леонова, он старается доказать, что симпатии писателя на стороне главаря восстания Семена: «Это настоящий герой, с симпатией нарисованный Леоновым», – утверждает Симмонс. А так как советская критика хвалила роман, справедливо считая его крупным шагом в творческом развитии Леонова, то Симмонс, упомянув об этих похвалах, считает нужным пустить в ход ядовитый намек: «Внимательное чтение романа, – пишет он, – тем не менее приводит к предположению, что Леонов не занимал открытой идеологической позиции и оставил глубокое противоречие между городом и деревней неразрешенным». Симмонсу дела нет до того, что в эпоху, о которой рассказывал Леонов в своем романе, эти противоречия в самой жизни еще не были разрешены, что писатель мог лишь наметить пути к их разрешению и что раскрытие противоречий действительности было крупной заслугой писателя. Его интересует другое: а нельзя ли бросить тень на идеологические позиции писателя? И нельзя ли попутно еще раз протащить любимый тезис о том, что советская литература избегает правды?

С «Русским лесом» дело обстоит еще труднее. Но трудности не смущают Симмонса, и он смело бросается вперед: Леонов, видите ли, постоянно перемежает картины прошлого и настоящего. Этот интерес к дореволюционному прошлому «обнаруживает, может быть, больше, чем глубокую личную веру писателя в историческую преемственность русской жизни… он, по-видимому, чувствует себя более «дома» в прошлом, менее подверженным ограничениям и запретам советского настоящего». Что же это «обнаруживает»? «Может быть», неприятие советского строя? Или, «по-видимому», стремление вернуть Россию вспять? Симмонс этого не говорит – он только намекает…

Жизнь – упрямая штука, и от нее не удается укрыться даже Симмсону. Чтобы рассказать о «Соти» и «Скутаревском», он вынужден сказать несколько слов о первой пятилетке. А заговорив о пятилетке, он вынужден признать, что в Советском Союзе строились заводы и железные дороги, города и плотины, электростанции и многое другое. Как ни старается Симмонс сократить изложение этих крайне неприятных ему фактов, они – даже на одной страничке! – производят довольно внушительное впечатление. Сквозь зубы признает автор и тот факт, что многие писатели посвятили свои книги изображению тех перемен, которые происходили в стране. Такому «настроению» поддался и Леонов: он «в результате написал два романа о пятилетке, которые были из лучших среди немногих хороших романов, посвященных этой теме». Опять вынужденное признание: оказывается, даже о пятилетке могут быть написаны хорошие романы (а как же быть с «несовместимостью» социальных и политических факторов и литературного творчества?). И таких романов, оказывается, все-таки было больше, чем два, написанных Леоновым… Но просто признать эти неприятные факты – значило бы изменить собственному «методу» и самому себе. Поэтому Симмонс добавляет: «Леонов поверил в «идеологический мираж», будто «пятилетка меняет лицо России и народ меняется с ней». Признание этого «миража» привело к тому печальному для Симмонса обстоятельству, что в «жестокой схватке между старым и новым официальные критики теперь приветствовали попутчика, который наконец стал союзником…». Несмотря на все это, Симмонс утверждает, не приводя тому никаких доказательств, что Леонов и по сей день «держится своего убеждения в независимости искусства» от общественной жизни!

Извращая принципы социалистического реализма, Симмонс пытается усмотреть «неприятие» Леоновым этих принципов в том, что… писатель часто обращается к материалу прошлого. А так как «исследователь» с самого начала заявил, что важно только увидеть, а не понять, то его мало интересует леоновское понимание и оценка прошлого. Леонов – с этим Симмонс не может не согласиться – «проявляет интерес к жизни», но этот интерес «часто представляет поиски вне времени и пространства». А такие поиски в Советском Союзе не в почете, откуда и возникает придуманная Симмонсом «творческая трагедия» крупнейшего и популярнейшего советского писателя: он, видите ли, «мог бы стать советским Достоевским», а вместо этого… стал писать о пятилетках и о русском лесе!..

Именно в главе о Леонове Симмонс дает открытый бой лучшим традициям русской критики; нам, советским критикам, остается поблагодарить автора книги, поставившего нас в один ряд с нашими великими предшественниками. «Стремление к искусству как некой самодовлеющей цели редко рассматривалось русскими критиками как основная черта русской литературы. От Белинского в первой половине XIX века, утверждавшего, что литература – совесть нации, до советского лозунга, что она должна отражать дух коммунистической партии, критики стремились отождествлять всеобщие элементы русского стиха и прозы с современными задачами… – пишет Симмонс. – Они неохотно понимают, что художник имеет дело с вопросами, выходящими за рамки его времени, что прозрения, которыми обладает искусство, не обязательно относятся к социальным или идеологическим интересам современности».

Симмонс, по-видимому, не считает, что искусство, обладая величайшей способностью обобщения, всегда выражает общее через частное, абстрактное через конкретное. Типичность характеров и обстоятельств, отражая явления конкретно-исторические, современные, придает им, в силу самой сущности типизации, значение гораздо более широкое, нежели простая зарисовка фактов и лиц. Но такое обобщение, такая философская глубина, позволяющая говорить об общечеловеческом значении проблем и образов, неразрывно связаны с мировоззрением художника, с тем самым пониманием реальности, которое так иронически отвергает Симмонс. Как мы можем убедиться, никакие старания создать абстрактное искусство не приводят к «вечности» и «общечеловечности» произведений абстракционистов. Ни натуралистическое фиксирование фактов, ни абстракционистский отказ от реального мира, ни всякого рода декадентские попытки ухода от социальной проблематики, волнующей современников, не стали почвой для сколько-нибудь значительных явлений искусства. Не могут эти теории послужить основой и для какого бы то ни было плодотворного критического исследования. Об этом свидетельствует книга Симмонса, в частности его статья о Леонове, творчество которого он склонен рассматривать «или как нечаянный триумф, или как художественное поражение».

Эта фраза, при всей своей изысканности, ровно ничего не означает, кроме старания автора блеснуть необычностью афоризма. «Или – или». Думается, было бы честнее прямо признать, что путь Леонова – это путь плодотворных и самобытных идейно-эстетических исканий, завершившихся таким несомненным и закономерным художественным триумфом, как «Русский лес>, и обещающий в будущем еще более значительные успехи.

Как ни академично старается Симмонс излагать свои мысли, многие страницы его книги не могут не вызвать усмешки. Чего стоит, например, многократное утверждение, будто Федин и Леонов далеки от социалистического реализма потому, что они наследуют традиции русских классиков? У советских писателей более молодого поколения, утверждает Симмонс, «нет никаких корней в прошлом», чем и объясняется низкое качество их произведений… А тот факт, что Федин и Леонов еще до революции читали мировую и русскую классическую литературу, Симмонс толкует как неопровержимое доказательство их принадлежности не к советской, а к старой культуре!

Каким надо обладать невежеством и цинизмом, чтобы так трактовать наше отношение к классическому наследию! И какой надо обладать наглостью, чтобы написать, что Шолохов лишь потому «безусловно советский писатель», что он выходец из донской станицы и «никакие воспоминания о прекрасной культуре старой интеллигенции не тревожили его души и он никогда не слышал зова сирены западного искусства»! Вот уж поистине не впрок пошло Симмонсу чтение великолепных, впитавших в себя всю силу реалистической классики, страниц «Тихого Дона»!

Не будем приводить все нелепости, которые нагромождает Симмонс, вкривь и вкось объясняя и судьбу Григория Мелехова, и образ Кошевого, и многое другое. Достаточно сказать, что Шолохову, вслед за Фединым и Леоновым, приписывается «верность независимости искусства от общества». Достаточно сказать, что «Тихий Дон» объявляется произведением, опровергающим социалистический реализм, потому, что в этом романе Шолохов избежал «литературной напыщенности, происходящей от навязанных стереотипов формы и содержания»!

Симмонс не в состоянии умолчать о художественном значении «Тихого Дона», который он называет «величайшим советским романом». Но, признав это, он тут же поучает советских критиков: «вместо того чтобы приписывать огромный успех «Тихого Дона» верности Шолохова марксистским принципам и социалистическому реализму, советским критикам не мешало бы признать на основании этого примера, что уклонение от этих предписаний является важным условием для создания сколько-нибудь стоящего произведения искусства».

Как мы видим, «исследователь» кружным путем вернулся-таки к излюбленному тезису, будто значительные произведения создаются лишь вопреки социалистическому реализму. Конечно, произведенная Симмонсом операции сулит ему немалую выгоду: если вывести за пределы искусства социалистического реализма произведения лучших советских писателей (а ведь за книгами Федина, Леонова и Шолохова можно с таким же успехом назвать произведения Толстого, Фадеева, Гладкова, Эренбурга и любую другую талантливую книгу), то к социалистическому реализму остается причислить лишь книги слабые, серые, бесталанные, которые, как и в любой другой литературе, есть, к сожалению, и у нас. Тогда искомый вывод будет утвержден: социалистический реализм плох, искусство создается за его пределами. Каждому ясно, что с помощью такого рода «операций» можно лишь извратить любое явление. Неудивительно, что, пользуясь подобной методикой, автор, увенчанный профессорским званием, решил начисто игнорировать все, что говорилось как на Втором, так еще и на Первом съезде писателей о многообразии форм и стилей, не только допустимых, но и необходимых для социалистического реализма!

Как мы видели, с «Тихим Доном» автор обошелся без лишних церемоний. Что же касается «Поднятой целины», то, по утверждению Симмонса, рассматривая эту книгу, «надо помнить, что она была задумана как ответ на социальный заказ первой пятилетки, как своего рода беллетризованный справочник о том, как надо и как не надо организовывать колхозы…».

Говоря о Шолохове, автор особенно часто теряет мнимую объективность. И это становится вполне понятным, когда читатель доходит до страниц, посвященных послевоенной публицистике Шолохова – его статьям, призывающим к борьбе за мир и разоблачающим поджигателей войны.

Разговор о книге Симмонса затянулся. Но очень уж эта книга характерна для новейшей методики, применяемой нашими врагами. Очень уж очевидно бессилие наших врагов, вынужденных, с одной стороны, считаться с существованием прекрасных произведений и крупных мастеров социалистического реализма, а с другой стороны, старающихся истолковать эти произведения и этих писателей как нечто далекое от советской культуры. Мы видели, что из этого получается такая очевидная нелепость, какую и опровергать не приходится!

Но стоит ли в таком случае говорить о подобных сочинениях?

Да, несомненно стоит! Стоит потому, что лживые домыслы ловко замаскированы в них пространным пересказом и внешне объективным анализом сюжета и образов, изобразительных средств и стиля. Стоит потому, что в подобных «ученых трудах» применяется тонкая и тем более ядовитая и вредная методика, которая в состоянии обмануть малоосведомленных читателей. Стоит, наконец, потому, что обращение наших явных и непримиримых врагов к средствам маскировки своих истинных целей свидетельствует о все возрастающем их бессилии, о невозможности открыто и прямо отрицать наше искусство.

Приемы мнимой объективности, частичных признаний, половинчатых суждений и двусмысленных оценок – все это оружие из общего арсенала: им пользуются и профессора «Русского института» в Соединенных Штатах Америки, и ревизионисты всех оттенков по эту сторону океана. Только ревизионисты делают это еще тоньше и хитрей: там, где Симмонс не скрывает своей антипатии к марксизму, там ревизионисты клянутся марксизмом, всячески его извращая. Но суть дела остается одной и той же.

Идеологическая борьба не прекращается – ни в литературе, ни в литературной науке. Применение нашими врагами новых форм борьбы против советской литературы – это поиски идеологического оружия, необходимого им для того, чтобы хоть как-нибудь скрыть от своих читателей рост авторитета Советского Союза. Это – способ защиты от нашего растущего авторитета, от наших успехов, от наших идей, все шире распространяющихся среди простых людей всего мира.

Но гнилое оружие явной или замаскированной клеветы не принесет успеха нашим врагам. Они обречены на поражение.

Алексей Улесов, дважды Герой Социалистического Труда
История одного посвящения

Все, кто читал широко известный рассказ Михаила Шолохова «Судьба человека», наверное, обратили внимание на то, что в нем вслед за названием есть авторское посвящение: «Евгении Григорьевне Левицкой, члену КПСС с 1903 года».

О встрече с Е.Г. Левицкой рассказывается в публикуемом ниже отрывке из подготовленной к печати издательством «Молодая гвардия» книги знатного электросварщика, дважды Героя Социалистического Труда Алексея Улесова «Пути-дороги». Это второе, дополненное издание книги, в которое введен ряд новых глав и эпизодов. С Евгенией Григорьевной Левицкой автор познакомился в Москве, куда приехал в январе этого года делегатом XXI съезда КПСС.

Как только под новый, 1957 год вышла «Правда» с рассказом Михаила Шолохова «Судьба человека», многие у нас, на берегу Волги, спрашивали:

– Кто же такая Евгения Григорьевна Левицкая? Почему Шолохов именно ей посвятил свой рассказ?

Но узнать об этом нам так и не удалось. Товарищи просили меня: «Будешь в Москве, узнай». Побывал я на Дону, в родных краях, в хуторе Генералове, и тут мне тоже был дан наказ:

– Раз Михаил Александрович Шолохов, наш знаменитый земляк, посвятил рассказ большевику с 1903 года Евгении Григорьевне Левицкой, мы должны знать, что это за человек. Обязан ты все узнать. Повидать ее и поклониться ей от нас всех должен.

И вот в дни заседаний XXI съезда партии я случайно узнал, что Левицкая живет в Москве. На мою просьбу, переданную ей, Евгения Григорьевна ответила согласием, разрешила приехать к ней.

В светлой прихожей нас встретила невысокая женщина с седыми волосами, сказала тепло и просто, чуть приглушенным голосом:

– Проходите, пожалуйста.

Мы здороваемся. Протягивая руку, она говорит:

– Ну, хорошо, что вы пришли. Я всегда рада людям.

И сразу мы чувствуем себя по-домашнему.

Мы прошли в небольшую комнату. По стенам книжные шкафы, на окне и на столе множество цветов. Евгений Григорьевна приглашает нас сесть и сама усаживается в кресло:

– Видно, годы берут свое. Вот вчера пошел восьмидесятый год. Смотрите, сколько цветов принесли мне. Только я их совсем плохо вижу. Я и вас почти не вижу. – Евгения Григорьевна грустно улыбается. – Ну, как там у вас, в Жигулях?

Я стараюсь коротко рассказать о самом главном.

Евгений Григорьевна расспрашивает о съезде. Она взволнована огромным размахом семилетки.

– Слушала я материалы съезда и думала: «Недаром, значит, прожита жизнь! Хорошие наследники выросли». Это очень радует. Знаю, все задуманное будет выполнено.

На одной из книжных полок – они идут по всем стенам комнаты снизу доверху – я замечаю книжки Михаила Шолохова и прошу разрешения посмотреть их. Первые издания – «Тихий Дон», «Поднятая целина». Многие из них – подарки писателя Евгении Григорьевне.

– Евгения Григорьевна, а Шолохова вы давно знаете?

– Давно. – Евгения Григорьевна говорит медленно, тихо. – Шолохов принес в издательство первую часть «Тихого Дона». Я работала тогда в издательстве «Московский рабочий», заведовала книжной консультацией. – Она замолкает. Потом говорит: – Не кривя душой, скажу: не с большой охотой взялась я читать. Рукопись пухлая, большая. Как раз перед этим я прочла десятки таких рукописей, и все не были пригодны к печати: одна другой хуже. Положила в портфель. Пришла домой. «Ах, – думаю, – еще эта рукопись!..» Поздновато я освободилась в тот вечер от домашних дел, чувствовала себя усталой, но привычке не изменила. Открыла. Рукопись напечатана на машинке. Кое-что выправлено и вписано рукой автора.

Начала я читать. Прочла несколько страниц и остановилась. Что за чудо! Может, первое впечатление обманчиво? Перечитала начало. Впечатление еще большее.

Читала я, читала… Сына позвала. Он стал читать за мной следом.

Нет, сын мой не писатель, – улыбается Левицкая, – инженер. Да, так мы в ту ночь спать и не легли. До утра читали…

Наутро заведующая сектором художественной литературы спрашивает: «Ну как?» – «Замечательно», – говорю. «Вот как! – смеется она. – А всегда говорите, что неинтересное даем вам».

Хотелось мне быстрее повидать автора. Прошло немного времени, и я встретила Михаила Александровича Шолохова в издательстве. Молодой он был совсем. Паренек такой невысокий, тонкий, в кожаной куртке и кубанке. Очень молодой, немного старше моего сына. Поразило это меня, сказала ему об этом. Книгу я рекомендовала к изданию. С тех пор мы с ним и подружились. Он так у нас, в «Московском рабочем», и печатал все.

– Вы откуда родом, Евгения Григорьевна? Не с Дону? – спрашиваю я. – Земляки мои интересуются.

– Нет, я черниговская…

О себе Евгения Григорьевна рассказывает неохотно.

– Работала я библиотеках, через книги держали мы связь с рабочими.

Слушаем мы, и за скупыми словами встает светлая и мужественная жизнь, вся с юных лет отданная народу. Петербург… Первые кружки… Одесское подполье… Ссылка с детьми в гиблые места… Слушаем мы и понимаем: нет, не только первым рецензентом была Левицкая для Михаила Шолохова. Недаром дружба целой жизни связывает старую большевичку и великого писателя.

– К сожалению, природа ко мне оказалась жестокой. Я очень плохо вижу, – говорит Евгения Григорьевна. – Книги вот на полках. Подойду к ним. А читать не могу. Сиротами без меня стоят…

Евгения Григорьевна протягивает руку к столу, находит небольшую фотографию в старой рамке.

На нас смотрит милая, юная девушка-толстушка, почти девочка.

– Вот такая была, когда начала прятать литературу. Я тут, – она показывает нам другую фотографию, – когда уже я была настоящим членом партии.

Молодое прекрасное лицо смотрит на нас.

Евгения Григорьевна вдруг светло и ясно улыбается:

– Молодежь теперь как дети. Все спрашивают: «Какие были билеты у членов партии?» Я говорю: «Вовсе не было». – «Как так?» – говорят. Не понимают. Или еще спросят: «Сколько подпольных собраний вы посетили?» Ну как им скажешь? Все они были тогда подпольные. Говорю им, как мы занимались. «Что делать?» Ленина был у нас один экземпляр. Зачитали его до дыр. Буквально. Каждый человек знал: за эту книгу тюрьма, ссылка. А читали…

Пора уходить: мы утомили гостеприимную нашу хозяйку.

Я говорю Евгении Григорьевне, как благодарны мы ей. Говорю, что велели кланяться ей и строители, и земляки мои. Говорю, что смогу теперь сказать товарищам, кто же это Левицкая, дорогой народу человек, которому Шолохов посвятил свой рассказ.

– И вы поклонитесь от меня товарищам, – говорит Евгения Григорьевна. – А обо мне что рассказывать… Спасибо, что зашли.

Петр Маяцкий
Рядом с Шолоховым

Я не писатель, не литературовед. Но мне посчастливилось работать бок о бок с Михаилом Александровичем Шолоховым без малого тридцать лет. И хочется мне написать о нем, добром наставнике сельских партийных работников, которых он называл районщиками. Кому-кому, а нам на всю жизнь запомнились проникновенные слова, сказанные Михаилом Александровичем Шолоховым на своем 70-летии:

– Мне приятно и радостно видеть всех собравшихся здесь. Приятно и то, что они не только разделят с нами тяготы неурожайного года, но и сегодняшний праздничный стол. Рад видеть здесь представителей сельского хозяйства, прославленных наших тружеников, рабочих наших заводов Вдвойне приятно мне видеть секретарей райкомов нашей Ростовской области. И вы поймете, почему: все-таки из 70 лет я пробыл в партии 45 и 45 лет я постоянно общался с руководителями Вешенского района. Коммунисты района – это близкий и родной мне народ. Вместе с ними я делил радости и тяготы нелегких 40-х годов. Вместе с ними я рос и мужал как коммунист, учился у них и помогал им осваивать богатства нашей отечественной культуры.

Словом, связь кровная и долголетняя. 45 лет – это немалый срок. Сейчас я смотрю на вас, теперь уже секретарей новой формации. Более грамотные, более культурные. Но они остаются той же славной великой когортой партийных работников, которые были в мое время. Я сейчас на положении старослужащего, ушедшего в отставку и спустя годы приехавшего в свою воинскую часть. Вроде новые бойцы, новые командиры, новая техника. Но старое знамя – старое и нерушимое знамя. Такое у меня ощущение – новые секретари, но то же знамя. То же знамя великой партии осеняет нас и сейчас и ведет к новым подвигам, к новым свершениям.

Как читатель я познакомился с М.А. Шолоховым в середине тридцатых годов, когда жил с родителями в селе Кудиновке под слободой Дегтево нынешнего Миллеровского района. Летними ночами мне со сверстниками часто приводилось пасти измученных за день в работе колхозных лошадей. Отправляясь в ночное, каждый захватывал что-нибудь из съестного – краюху зачерствевшего хлеба, несколько сырых картофелин, чтобы испечь их на костре, а я засовывал за пазуху томик только что появившегося в нашей избе-читальне шолоховского романа «Тихий Дон». Читал его с упоением своим товарищам под низким темным небом у ярко пылающего костра на берегу тихо журчащей речки Калитвы.

Помню, как дрогнул мой голос и на глаза навернулись слезы, когда дочитал до того места, где описывалась казнь подтелковцев. Щипало глаза и у ребят не от дыма костра.

– Что же ты замолчал? – сказал кто-то из них.

Проглотив подступивший к горлу комок, справившись с волнением, я произнес предсмертные слова Подтелкова так, как, думалось, сделал это он, – решительно и твердо:

– Глядите, сколько мало осталось, кто желал бы глядеть на нашу смерть. Совесть убивает! Мы за трудовой народ, за его интересы дрались с генеральской псюрней, не щадя живота своего, и теперь гибнем от вражьей руки! Но мы вас не клянем!.. Вы – горько обманутые! Заступит революционная власть, и вы поймете, на чьей стороне правда. Лучших сынов тихого Дона поклали вы в ту яму…

Горько пережили тогда мы, пятнадцати-шестнадцатилетние мальчишки, героическую гибель подтелковцев и тут же, у костра, поклялись отдать свои жизни, если потребуется, за правое дело Подтелкова, Кривошлыкова и их боевых друзей, за нашу Советскую Родину.

Когда мы не шли в ночное, Александр Евграфович Шкондин выписывал наряд на чтение «Тихого Дона» в своей бригаде № 2 колхоза «Большевистский путь». Люди собирались в конторе бригадного двора. Если она была занята, шли к нам в дом, несли склянки с дефицитным в то время керосином для коптящей трехлинейной лампы. Набивалось в две комнаты столько, что буквально яблоку негде было упасть. Читали мы поочередно с Георгием Голубовым и Николаем Балдиным. Тишина была такой, что слышно было, как муха пролетит.

Пожилые вспоминали про точно описанное Шолоховым свое житье-бытье. Для нас, молодых, шолоховские книги, без преувеличения, стали путеводными в жизни. Я имею в виду и «Поднятую целину», и его военную прозу – «Науку ненависти», и неоконченный роман «Они сражались за Родину». Ведь моим сверстникам пришлось сражаться за Родину, познать «науку ненависти» в тяжелые годы Великой Отечественной войны. А до того и после – строить, укреплять колхозы, совхозы. Многие из них стали прославленными механизаторами, полеводами, животноводами. Есть среди них и инженеры, агрономы, зоотехники, несмотря на почтенный возраст, многие работают и поныне в сельском хозяйстве. Немало таких, кто возглавлял и возглавляет колхозы и совхозы, став достойными преемниками незабываемого шолоховского двадцатипятитысячника Семена Давыдова.

Рано начался и мой собственный труд на селе. Прервался он призывом на действительную службу, потом войной. Служил на Черноморском флоте, на эскадренном миноносце «Бодрый». Участвовал в защите Одессы, Севастополя. Был направлен в армейскую разведку. Фронтовые версты оказались длинными. Заполярье. 4-й Украинский. После него 2-й Дальневосточный. И так до мая 1947 года.

Вернувшись на «гражданку», с год работал в аппарате Мальчевского районного Совета. В следующем послали на учебу в Ростовскую высшую партийную школу. Параллельно окончил пединститут. В 1950 году был направлен на работу в Мальчевский РК ВКП(б). В 1956 году был избран первым секретарем Боковского РК КПСС. В это время и состоялось мое личное знакомство с Михаилом Александровичем Шолоховым. А было это так.

В Вешенской организовали общественный просмотр только что отснятых двух серий фильма «Тихий Дон». На него пригласили преподавателей русского языка и литературы, участников гражданской войны, руководителей хозяйств и первых секретарей райкомов партии четырех районов: самого Вешенского, Верхнедонского, Мигулинского и нашего Боковского. Просмотр проходил в тесноватом старом здании кинотеатра. Вел его режиссер-постановщик фильма Сергей Герасимов. С ним приехали ведущие артисты П. Глебов, Э. Быстрицкая, 3. Кириенко и С. Бондарчук. С. Бондарчук никакого отношения к фильму Герасимова не имел и присоединился к его группе, чтобы встретиться с Шолоховым и получить от него добро на экранизацию «Судьбы человека».

После просмотра каждой серии шло ее активное обсуждение. Выступали все желающие. И, надо сказать, недостатка в них не было. Фильм приняли тепло. Замечания были доброжелательными. И все-таки Сергей Герасимов заметно волновался. Может, причиной тому было присутствие Шолохова, на которого он все время поглядывал вопрошающе. А Шолохов молчал.

– Спасибо вам, дорогие казаки и казачки, за добрые слова, за хорошие пожелания в наш адрес, – сказал Герасимов. – Мы постараемся все ваши замечания использовать в своей работе и сделать кинофильм «Тихий Дон» таким, чтобы он понравился нашим зрителям так, как нравится роман Михаила Александровича Шолохова «Тихий Дон».

Михаил Александрович, слушая одобрения фильма, улыбался. Улыбнулся он и последним словам Герасимова. Вежливо поблагодарив всех за активное обсуждение фильма, за внимание к его творчеству и особенно к роману «Тихий Дон», Шолохов тем не менее сказал неожиданное:

– Я, товарищи, не весьма рад просмотренным двум сериям кинофильма. И поймите, дорогие друзья, меня правильно. Я хочу, чтобы читатели читали роман «Тихий Дон» и смотрели кинофильмы, а не так, как получилось с романом Дмитрия Фурманова «Чапаев». Братья Васильевы поставили кинофильм настолько удачно и хорошо, что только смотрят фильм, а роман никто не читает и многие уже забыли, кто автор этого замечательного романа.

В перерыве ко мне подошел вешенский секретарь райкома партии Василий Сетраков.

– Ты, Петро, не уезжай домой после окончания обсуждения, – сказал он. – Михаил Александрович приглашает на ужин в столовую. Там будут все секретари райкомов партии, Герасимов с артистами, Сергей Бондарчук. От вашей делегации, кроме тебя, должны быть директор Каргинского совхоза Бабанский и директор Грачевской МТС Ярославский. Понял?

– А что положено от нас? – спросил я.

Сетраков замялся:

– Особо ничего. Ужин я предложил оплатить в складчину секретарям райкомов. Как считаешь?

Я внес названную сумму и пошел в президиум.

– Ты куришь? – спросил меня Шолохов, сидевший рядом со мной.

– Да, Михаил Александрович, – ответил я.

– Тогда пойдем перекурим.

Зашли мы в небольшой кабинет. Я спросил первое пришедшее в голову:

– Вам нравится, Михаил Александрович, как проходит обсуждение фильмов?

Шолохов, откровенно оглядев меня, сказал с задоринкой:

– Обсуждение идет хорошо. Чего-чего, а обсуждать мы научились, хлебом не корми.

Помолчали. Шолохов продолжал изучающе смотреть на меня. Погладил усы и как обухом по голове:

– Слушай, разведчик. Неужели ты думаешь, что у меня не на что угостить вас? Как ты клюнул на складчину? Как вы могли решить такое за моей спиной?

Я был ошарашен, даже лоб вспотел. Но, показалось, ответ нашел подходящий:

– Мы здесь на положении гостей, Михаил Александрович, и должны выполнять решения хозяина, уважать его.

– Ну что ж, считай, все мы и решили, – положил Шолохов руку мне на плечо. – Передай секретарям, пусть заберут свои паи и не опаздывают на ужин.

Мне было неловко. Так же почувствовали себя секретари, когда я рассказал им о разговоре с Шолоховым. А хозяин – Василий Алексеевич Сетраков – запричитал:

– Ну, держись, Васька, достанется тебе!

За ужином разговором владели артисты. Они вспоминали, как готовили и исполняли свои роли. Шолохов внимательно слушал. Где-то минут через сорок поднялся и сказал:

– Вы меня извините, товарищи. Благодарю организаторов за ужин. Не огорчайтесь. Я вас покидаю, – и обратился к Сетракову: – Василий Алексеевич, уделите больше внимания женщинам. Смотрите, они больно много говорят о своей тяжелой работе на съемках и почти ничего не едят.

Спустя полчаса как уехал Шолохов в столовой появился шофер Николай Володин – видный, улыбчивый казак. Пробравшись ко мне, сказал тихо:

– Вы меня извините. Я приехал за вами и директором Каргинского совхоза Константином Дмитриевичем Бабанским. Вас ждет у себя дома Михаил Александрович Шолохов.

Бабанский был мужем единственной родственницы Шолохова – его двоюродной сестры. А зачем ему понадобился я?

Расстояние до дома Шолохова было небольшим. Но ехали, показалось мне, долго. Дорога была – сплошные ухабы и песок. Вешенская в пятидесятые годы, кто помнит, была похожа на ту, о которой писалось в «Тихом Доне»: «…вся в засыпи желтопесков. Невеселая, плешивая, без садов станица».

В гуще жилых куреней, жавшихся друг к другу на высоком берегу Дона, белел шолоховский дом. К воротам и калитке его забора вела узкая улочка. Я смотрел вокруг во все глаза, наслушавшись россказней о помещичьей пышности шолоховской усадьбы с большой конюшней для нескольких пар выездных лошадей и… аэродромом!

Ничего этого, конечно, не было. Двор как двор, хорошо ухоженный. Слева от дорожки к дому между деревьями зеленели грядки огорода. Справа в хозяйских постройках смачно жевала жвачку корова и кудахтали куры. Чуть дальше был сад, где теперь могила М.А. Шолохова. За садом гараж для автомашины…

К дому я прошел с бьющимся от волнения сердцем. Вошел в дом, как в храм мировой культуры. Но убранство его было предельно простым, ничего лишнего, кроме самого необходимого.

Все, что происходило в этот день, мне запомнилось удивительно ярко, до мельчайших подробностей. Ведь с этой встречи в доме началось мое долгое знакомство с Михаилом Александровичем Шолоховым, переросшее в большую дружбу на долгие годы, до последних минут его жизни.

Запомнил, как вошли мы с Константином Дмитриевичем Бабанским в боковую дверь. Поднялись по ступенькам коридорчика и оказались в небольшой прихожей. Прямо, справа и слева ее были двери. Позже я узнал: прямо была гостиная, справа – столовая, слева – кабинет Шолохова. Из стены прихожей торчали вделанные в нее деревянные крючки вешалки. Чуть поодаль висело зеркало, перед которым стояли круглый столик и два обыкновенных стула. Только причесались мы у зеркала, как услышали:

– Ну, здорово, мои милые боковчане. Рад вас видеть у себя, да тем более Нюра обещала угостить хорошей вечерей. Костя знает, она у нас на это способна.

Константин Дмитриевич кивнул. Нюра – Анна Антоновна – милая, добрая женщина, помогала Марии Петровне, жене Шолохова, нянчить детей. С тех пор так привязалась к шолоховской семье и так полюбилась ей, что стала в доме как своя.

Михаил Александрович легонько подтолкнул нас в столовую – комнату с двумя окнами, за которыми открывался вид на Дон. У стены стоял видавший виды дерматиновый диван, посредине – прямоугольный стол, накрытый гладко-белой скатертью, с четырьмя стульями по бокам и одному по торцам. Усадив меня справа, Бабанского слева от себя, Михаил Александрович стал расспрашивать его о жене, своей сестре:

– Как Мария? Как ее здоровье? Я наслышан, что у нее не все в порядке с глазами.

Константин Дмитриевич подтвердил, что у нее стало очень плохим зрение. Врачи никак не могут поставить диагноз, а она переживает, нервничает.

Михаил Александрович, слушая внимательно Бабанского, раскуривал – она почему-то все время гасла – трубку. Бабанскому он сказал:

– Вот это называется казаки. Два таких мужика, и довели до такого состояния женщину. Почему ты раньше ничего не говорил, молчал? Я знаю, ты тоже заполошный в работе, как я. Но работа работою, а Марию надо лечить, и если тебе некогда, то за это возьмусь я. Ты, наверно, возражать не будешь?

Константин Дмитриевич почувствовал себя виноватым.

– Ну, дорогой мой зятек Костя, мы и договорились, – закончил Михаил Александрович, раскурив наконец трубку.

Анна Антоновна принесла большую сковороду с приготовленной по-казачьи яичницей с мелкой рыбешкой. Поставила на стол бутылку коньяку, три маленькие рюмочки и не к казачьему столу маленькие блюдечки с мелко нарезанными ломтиками лимона, посыпанными сахаром. Михаил Александрович проводил ее смеющимися глазами:

– Она у нас запоминающая. Однажды по приезде из Москвы я рассказал, как поприсутствовал случайно на заседании парткомиссии. Слушали двух товарищей. Изрядно выпив, они что-то натворили. «А что вы пили?» – спросил председательствующий. «Коньяк», – сказал один. «Коньяк? А закусывали небось рыбой?» – «Селедкой», – ответил второй. «Понятно, – сказали им. – За то, что вы выпили лишнее и не знали, что коньяк закусывают лимоном с сахаром, выносим вам по строгому выговору». С тех пор Нюра, как видите, обязательно приносит к коньяку каждому блюдечко с лимоном, чтобы ни я, ни вы не попали на парткомиссию, – рассмеялся Шолохов.

В тот вечер Михаил Александрович часто шутил. Впоследствии я понял, что он это делал для того, чтобы снять замеченную у собеседника напряженность, скованность. Ушла она и от меня, позволив не только свободно разговаривать, но и рассмотреть гостеприимного хозяина дома: невысокого, но плотного, крепкого, с большим выпуклым лбом, с веточками вен на висках, с хитроватым прищуром цепких, зорких глаз. Несколько раз ловил я на себе их изучающий взгляд: каков ты, мол, секретарь, что из себя представляешь? Мне он сказал, что рад был встретиться и ближе познакомиться.

– Наслышан о тебе, Петр Иванович. Так держать, как говорят у вас на флоте!

Я поблагодарил. Немногим позже услышал от него грустноватые размышления. Многих видел я секретарей райкомов, говорил Шолохов. Видел и хороших, видел и плохих. Чего не хватает подчас у наших районных партийных вожаков, так это чувства меры по отношению к людям. Откуда только и берутся неуважительность, высокомерие, чванство, всепозволительность. У таких горе-вожаков только одно – давай план. Но какова судьба тех, кто денно и нощно вкалывает сполна, – его это не касается. На свете много всяких зловредных бактерий, но самый страшный вирус – это вирус высокомерия, безразличия к судьбе трудового человека.

– Вот ты, Петро, – обратился ко мне Михаил Александрович, – с чего начинаешь свою встречу, когда приезжаешь на ферму к дояркам или на ток, где готовят зерно, а там в основном тоже женщины? Небось и здравствуй не скажешь, а сразу понес: то не так, это не туды и так далее.

– Нет, не так, – сказал я.

– А как? – допытывался Шолохов.

– Если я приезжаю на ферму или на ток, то всегда говорю: «Здравствуйте».

– Вот и не весьма правильно, – усмехнулся Шолохов. – Нужно сказать: «Здорове дневали» или «Здорово ночевали». Так принято у казаков. Таков обычай…

После кофе хозяин пригласил нас в свой рабочий кабинет. Обстановка его была так же неприхотлива, как во всех комнатах. Обращали на себя внимание забитый книгами шкаф и двухтумбовый стол, заваленный бандеролями и письмами. Писем приходило более ста в день как к писателю и депутату Верховного Совета СССР. Одно из писем, помню, его огорчило. Читатель «Судьбы человека» из Ленинграда написал, что в эпизоде расстрела эсэсовцами четырех военнопленных – одного еврея и четырех русских, похожих на евреев, – автор проявил антисемитизм.

– Вот видите, какая штука, – говорил Шолохов. – Обиделся товарищ. А за что?..

– Вы ему ответили? – спросил я.

– Написал в ответе, что ни одно из своих произведений никогда никому не посвящал. А именно рассказ «Судьба человека» посвятил большому моему помощнику в нелегком творческом труде заведующей Ленинской библиотекой товарищу Левицкой Евгении Григорьевне, члену партии с 1903 года, по национальности еврейке.

Шолохов принялся перебирать другие письма. Я взглянул на настенные часы и переглянулся с Бабанским. Пора было гостям и честь знать.

– Миша, – сказал Константин Дмитриевич, – спасибо тебе за все. Нам пора отбывать, тебе отдыхать. Разреши, мы уедем.

Шолохов ответил не сразу, увлекшись письмами. Подняв голову, сказал, что был рад разделить с нами вечер. Попросил Бабанского передать сердечный привет Марии. Спросил, как зовут мою жену. Улыбнулся, услышав, что тоже Марией. Проводил он нас до дверей. Пожимая руки, спохватился:

– Стойте. Я ведь Петру приготовил подарок и чуть было не забыл. Побудьте здесь, я мигом принесу.

Вернулся он с четырехтомником «Тихого Дона». На титульном листе первого тома было написано: «Дорогому Петру Маяцкому с отцовской любовью. М. Шолохов». Я человек не сентиментальный. Но этот подарок меня растрогал чуть не до слез.

Возвращаясь домой, думал, будет ли еще когда у меня встреча с Михаилом Александровичем. Не знал, что счастливая судьба готовит их множество, что сведет она нас надолго и накрепко. Произойдет это, когда изберут меня первым секретарем Вешенского райкома партии.

У М.А. Шолохова было много общественных и почетных должностей. Но превыше всего, по-моему, ценил он доверие своих рядовых земляков и вешенских коммунистов. Они постоянно избирали его депутатом своего районного Совета и членом райкома партии. Этим пользовался я, постоянно обращаясь к нему за советами по партийной и хозяйственной работе в районе. Впрочем, он и сам просил держать его в курсе всех дел. А дел было – не вспомнить всех, не перечесть. Расскажу только о некоторых.

По моей настоятельной просьбе выступил М.А. Шолохов на районной партийной конференции. Положение в районе, знал он, было сложным. Колхозы и совхозы были экономически слабыми. Из-за недостатка кормов снижалась продуктивность животноводства. Шолохов призвал решительно перестроить экономику района. Начал свое выступление с присущим ему юмором. Хотел сказать несколько «теплых» и «ласковых» слов руководителям хозяйств. Но тут же заговорил напористо, остро:

– Косный вы народ, товарищи руководители! Многие из вас живут одним днем, не заглядывают в будущее, не планируют свое хозяйство в соответствии с задачами этого будущего. Привыкли работать по старинке: посеять пшеничку, кое-как перезимовать скот и не думать о развитии других доходных отраслей. Но ведь единым хлебом сыт не будешь. Не то время. Мне подчас бывает так неудобно перед гостями, которые приезжают со всего мира. Чтобы угостить их, мы находим что-нибудь. А вот показать наши фермы, колхозы, совхозы пока не можем. Везем или в Зерноградский, или в Сальский район.

Привел Шолохов давнюю пословицу – «Не красна изба углами, а красна пирогами» – и тут же вспомнил, как на заре коллективизации рачительно хозяйствовал в хуторе Лебяжьем двадцатипятитысячник Андрей Плоткин. Он не только хлеб сеял, сажал бахчи, разводил гусей, уток. Получаемую продукцию возили в город, продавали и получали от этого немалые доходы.

– А вот другой пример, – продолжал Шолохов. – В Ващаевском колхозе председательствовал одно время Степан Климаныч Мельников. Помню, советовал я ему: разведи, Климаныч, индеек, у тебя же степной колхоз. Так он отмахнулся пренебрежительно. Будь они прокляты, сказал. Индюшки страшно капризные и к тому же змей глотают. Но я ему в ответ: так ведь наши жены тоже иногда капризными бывают. Но мы же их не бросаем! Нельзя, товарищи, по личным капризам пренебрегать доходными отраслями хозяйства. Приедете домой, соберите стариков. Они вам подскажут, что разводить и как разводить, за что надо взяться в первую очередь. При составлении перспективного плана обязательно надо учесть все доходные статьи, чтобы полновеснее был трудодень колхозников, зажиточнее и культурнее становилась их жизнь. Чтобы уже на следующей партийной конференции мы не были бы бедными родственниками, а равноправными среди лучших в Ростовской области.

Добрые советы Шолохова вызвали раздумья руководителей района, хозяйств, специалистов и главное – рабочих совхозов и колхозников. Взвесив все, мы уяснили, что кроме организационных вопросов, которые необходимо было решать в районе по кадрам, дисциплине, по отношению к своим обязанностям многих специалистов, потребуются немалые капитальные вложения со стороны государства. Без этого становление хозяйств на крепкую основу будет идти очень долго, а по некоторым позициям мы вообще ничего не достигнем.

Посоветовавшись с Михаилом Александровичем, собрав все документы и получив разрешение обкома партии, отправился я в Москву и довольно быстро попал в Совет Министров республики. «Пробивной ты, Петро», – хвалили одни. Другие говорили, что мне повезло. Но дело было, видно, в другом. Многие двери открывались перед именем Шолохова. Подтверждением тому был такой случай.

Неподалеку от хутора Калининского начали строить у нас телевизионный ретранслятор. Михаил Александрович постоянно интересовался, как идут дела на этой стройке. Завершить ее намечали к 50-летию Советской власти. Но в ходе строительства, как это, к сожалению, часто бывает, возникли серьезные затруднения. Николаевский судостроительный завод перестал поставлять цельнометаллические секции для телевизионной вышки, что грозило затянуть стройку на два-три года. Узнав об этом, Шолохов пригласил меня к себе и сказал:

– Поезжай-ка ты, Петро, сам в Николаев и поговори от моего имени с рабочими. Может, они согласятся поработать во внеурочное время. Думаю, николаевцы должны уважить нашим казакам и казачкам.

Через два дня я был в Николаеве, побеседовал в парткоме завода, встретился с рабочими-литейщиками. Николаевцы с большим пониманием отнеслись к нашей просьбе, пообещали в течение месяца отработать по три часа во внеурочное время, чтобы выполнить наш заказ. И слово свое сдержали. За месяц до юбилея Советской власти в домах наших верхнедонцев загорелись голубые экраны телевизоров…

В Совмине РСФСР я говорил, что приехал по инициативе райкома партии и личной просьбе Шолохова, и тотчас начинал отвечать на вопросы о Михаиле Александровиче, его здоровье. Все наши просьбы были выслушаны внимательно. Буквально через три дня в нашем райкоме раздался звонок. Из Москвы сообщили, что к нам выезжает группа работников из Госплана РСФСР, Сельхозтехники, из Министерства просвещения, бытового обслуживания, торговли и других, чтобы на месте изучить положение дел и внести предложения Совету Министров.

Ответственные работники из Москвы более двух недель добросовестно изучали все наши беды. А затем попросили провести в их присутствии расширенное заседание бюро райкома с участием руководителей ведущих хозяйств, местных ведомств. На бюро присутствовали М.А. Шолохов и первый секретарь Ростовского обкома партии М.С. Соломенцев.

Доклад представителя Госплана РСФСР вызвал множество вопросов. Досталось нам в нем крепко на орехи, но и было немало подсказано полезного для поднятия экономики хозяйств. Но Шолохова доклад не удовлетворил.

– Я думаю, – сказал он, – что выражу мнение всех, если поблагодарю товарищей из Совета Министров республики за внимание, которое они проявили к нашим хозяйствам и подсказали очень дельные предложения, как нам самим улучшить работу. Но мне сдается и другое. Ни основной докладчик, ни другие товарищи из Москвы пока не сказали свое слово, а какая же будет оказана помощь хозяйствам района со стороны министерства и других центральных ведомств. Думаю, всем понятно, товарищи, что из малого слагается всегда большое. Из отдельных зерен – большой урожай, из отдельного камня, положенного под фундамент, воздвигается огромное здание. Так и от вас – ваша самая маленькая помощь даст хорошие плоды.

Лед тронулся. Республика помогла хозяйствам долгосрочными ссудами, выделила средства на строительство производственных и культурно-бытовых помещений, на приобретение новейших сельскохозяйственных машин. Подтянулись и мы. Больше стали внедрять в производство достижений науки и передового опыта, что помогло хозяйствам повысить урожайность сельскохозяйственных культур, увеличить производство и заготовки животноводческих продуктов. Окрылены были труженики. За достигнутые ими успехи сотни передовиков были награждены орденами и медалями. За небольшое время окупилась помощь, оказанная району Советом Министров.

Радовались мы. И Михаил Александрович вроде разделял с нами радость. А на одном из партийных активов озадачил: поднял вопрос о необходимости развития в районе мясного скотоводства, так чтобы в дальнейшем перевести эту отрасль на промышленную основу. Мы обсудили этот вопрос на бюро райкома и столкнулись с немалыми трудностями. Заниматься мясным скотоводством без хорошо поставленной племенной работы было немыслимо. Для этого надо было создать племенное ядро в районе. Об этом мы и сказали Шолохову.

– Вы только начните, а я вам помогу, – пообещал он.

Хотелось еще поговорить с ним, но Михаил Александрович уехал в Казахстан.

Исподволь мы стали готовить помещения, корма, подбирать техников-осеменаторов. Знали, что на ветер Шолохов слов не бросает. Вернется, спросит, что делаем. Покоя не давал нерешенный вопрос о племенном ядре.

Однажды в полночь у меня в доме раздался резкий телефонный звонок. Звонила междугородка – Шолохов из Казахстана.

– Договорился я, Петро, – говорил он хрипловатым голосом, – с казахскими товарищами насчет ста бычков-производителей мясной породы и шестисот голов эдельбаевских овец. Вагонов, сам знаешь, нет. Организуй самовывоз. Шли представителя с колонной машин. Что касается размещения – решайте сами.

– Благодарим, Михаил Александрович, за хлопоты и заботу, – ответил я. – Овец разместим в совхозе «Кружилинский». Там овцой занимаются давно, знают в этом деле толк. Быков-производите-лей сосредоточим на Базковской семенной станции, часть уйдет по хозяйствам.

– Добро, – послышалось в трубке. – Кто будет ехать за старшего, пусть сначала заедет в Министерство сельского хозяйства республики. Там товарищи в курсе дела. Действуй, комиссар!

Колонна была отправлена буквально в суточный срок. Старшим назначили И.А. Булавина. (Он в то время был директором кружилинского совхоза. После разделения Вешенского района, моего ухода в Боковскую возглавлял Вешенскую партийную организацию. Сейчас директор Государственного музея-заповедника М.А. Шолохова.) В общем итоге мы достигли цели, которую поставил перед нами Шолохов на партийном активе.

Михаил Александрович умел заражать, втягивать в интересное дело не только руководителей, но и простых тружеников, будить у них здоровое честолюбие. Он пристально следил за профессиональным и духовным ростом своих земляков, помогал им находить главное в повседневном труде, учил дерзать в достижении новых рубежей. Это проявилось при присуждении ему почетного звания – лауреата Ленинской премии за роман «Поднятая целина».

Весть об этом принесло радио погожим апрельским днем. Первым пришел поздравить М.А. Шолохова его первый учитель Т.Т. Мрыхин вместе со школьниками. Потом двери дома уже не закрывались. В Вешенскую поспешали многие с окрестных станиц и хуторов. Всех собрали на митинг в районном Доме культуры, Дворца культуры еще не было.

И вот что сказал Шолохов, обращаясь к своим землякам:

– В числе удостоенных Ленинской премии есть не только писатели и поэты, но и люди труда. Вот я и думаю: в Ростовской области Ленинскую премию я получил один. А почему бы и вам, труженикам Вешенского района, с азартом не включиться в соревнование и тоже попытаться получить Ленинскую премию. Почему бы, скажем, какой-нибудь свинарке не попытаться вырастить годовалых поросят этак центнера на три весом каждого и тоже получить за это премию? Дерзать надо, товарищи! Дерзайте…

Этот призыв писателя, опубликованный в районной газете, взволновал свинарку из хутора Кружилинского Хритинью Алексеевну Бокову. Она самозабвенно работала на ферме, что называется до седьмого пота. Вскоре ферма в соревновании животноводов района заняла первое место. Ровно через год на ней было получено 1125 голов поросят. По тому времени это было рекордное количество приплода, Хритинья Алексеевна не только сохранила всех до единого поросят, но и передала в группу доращивания каждого в пудовом весе.

Х.А. Боковой присвоено звание Героя Социалистического Труда.

Мне особенно хорошо была известна депутатская деятельность М.А. Шолохова. На моих глазах его усилиями много было сделано по благоустройству станиц и хуторов Верхнего Дона. Взять, для примера, станицу Каргинскую. В ней начинался творческий путь писателя, и он никогда не забывал об этом. В один из приездов он услышал:

– Михаил Александрович, школу бы нам новую, не хватает мест ребятишкам в той, в которой вы сами учились.

– А вы обращались по этому поводу в облисполком?

– Мы обращаемся к вам, как к нашему депутату.

– Ну, за мной дело не станет. Только один я школу не построю.

– А вы помогите как депутат.

В мае 1960 года пришла телеграмма: «Рад сообщить дорогим станичникам, что строительство школы в Каргинской начнется в этом году. Полученная мною Ленинская премия передана на строительство новой школы взамен той, в которой когда-то давно учился грамоте. Крепко обнимаю дорогих каргинцев. Ваш Михаил Шолохов».

Получив телеграмму, каргинцы попросили Михаила Александровича приехать к ним. Встречу устроили возле его родной школы, где собрались друзья юности, соученики Шолохова и нынешние школьники. Десятиклассник Петр Лиховидов преподнес дорогому гостю хлеб-соль, ученицы Нина Соболева и Надя Баркина – букеты полевых цветов. Услышал Михаил Александрович много теплых, сердечных слов и, растроганный, поднялся на крыльцо старой школы.

– Дорогие станичники, друзья! – говорил он взволнованно. – Благодарю вас за теплые слова и пожелания. Много я исходил по дорогам войны, много ездил по разным странам, но никогда не забывал вас, земляки, всегда помнил о наших родных краях.

То, что полученную мною Ленинскую премию я целиком отдаю на строительство новой школы в станице Каргинской, – не такое уж большое событие. Первую премию я отдал на оборону страны в годы Великой Отечественной войны, а теперь, когда каргинцы обратились с просьбой помочь им в строительстве средней школы, мне радостно было пойти на это дело. Это мне подсказала моя партийная совесть. Сердечно благодарю вас за приглашение в станицу Каргинскую, которая была близка моему сердцу… Еще раз хочу сказать вам, дорогие станичники, что я не забываю вас, что вспоминаю, как поется в старинной песне, «о юных днях в краю родном, где я любил, где отчий дом»…

Когда через два года школа была построена и на торжествах по этому случаю Шолохова стали шумно благодарить, он ответил шуткой:

– Я вам дал только пуговицу, а костюм к ней Советская власть пришила.

А сколько было сделано им, народным избранником, в Вешках! Дворец культуры, кинотеатр, гостиница, магазины, санаторий… Ушли под асфальт сыпучие пески на улицах. Как и в Каргинской, получили юные вешенцы новую школу. Наверняка ее старшеклассникам позавидовал бы секретарь Гремяченской партячейки, услышав, как они говорят на трудно дававшемся ему английском.

Много сил и энергии было отдано Шолоховым, чтобы «вышибить» средства на строительство асфальтированной дороги от Вешек до Миллерова, где находится железнодорожный узел. Эта дорога прошла через Кашарский, Боковский районы и через более чем десять хозяйств. При жизни Шолохова закладывался построенный недавно мост через Дон, о котором вешенцы мечтали десятилетиями. Многое, очень многое напоминает в Вешках о Шолохове: благоустроенная набережная, стадион… Всего не перечислишь.

Однажды мои друзья-районщики спросили:

– А скажи, Петро, только честно, трудно тебе бывает с дедом? Всегда ли вы ладите? Говорят, он пообещал давить на тебя.

– Всеми своими пятью пудами, – рассмеялся я и рассказал, когда и при каких обстоятельствах пообещал это дед, как иногда называли мы между собой Шолохова.

Сейчас много говорят о перестройке, человеческом факторе. А я с вешенцами много лет назад слышал об этом от Шолохова, разве что только говорил он другими словами. И тот памятный пленум райкома партии, о котором я рассказал районщикам, мог бы прозвучать как сегодняшний. Он был посвящен нашим нарушениям трудовой и государственной дисциплины, борьбе с рвачами, хапугами, пьяницами.

– Было бы хорошо, – сказал я Шолохову, – если бы на нем выступили вы.

Михаил Александрович не стал отговариваться, только попросил:

– Ты, Петро Иванович, подготовь факты, назови нарушителей, остальное за мной.

В день пленума по договоренности я зашел за Шолоховым, и мы направились в Дом культуры. Зал его был переполнен. Появление Михаила Александровича было встречено бурными аплодисментами. Ладони у вешенских казаков-хлеборобов широкие, поэтому хлопки были оглушительными. Под усами Шолохова появилась легкая улыбка. Он всегда прикрывал ею свою неловкость при проявлении к нему бурных чувств. Я хорошо помню, как на открытии памятника Семену Михайловичу Буденному в Ростове он спросил у его автора Вучетича, как он относится к шумному вниманию к себе. Вучетич неопределенно пожал плечами. Михаил Александрович обронил:

– А я терплю с трудом.

Выступил Михаил Александрович в прениях на пленуме четвертым. Когда я объявил о предоставлении ему слова, зал снова взорвался аплодисментами, в которых утонуло сказанное Шолоховым:

– Чему вы радуетесь, казаки и казачки? Я вам приятного мало скажу.

Аплодисменты стихли, когда Михаил Александрович взял в руки небольшой листок.

– Веселого я вам мало скажу, – повторил он. – Раньше в больницах не история болезни была, а так называемый «скорбный листок», куда записывались всякие симптомы заболевшего человека. Вот я и пришел на пленум, запасшись таким скорбным листком. Тут много говорилось о достижениях наших, о количестве ударников коммунистического труда, о том, что имеем положительного. Но много и отрицательного за последние годы появилось в жизни нашей парторганизации. И, по-моему, это в равной степени не только меня, руководство райкома, но и всех вас должно тревожить и волновать.

Прямое обращение к аудитории было характерным для Шолохова. Он не терпел общих фраз, требовал в выступлениях конкретности.

– Партийная организация у нас здоровая, – оглядел Шолохов зал, – трудолюбивая. Но, как говорят, в семье не без урода. А нельзя ли более серьезно взяться за дело в свете последних решений Центрального Комитета партии, который принимает суровые меры по оздоровлению нашего быта, в области идеологии, по воспитанию молодежи, по борьбе со всеми отрицательными явлениями, которые отравляют нашу жизнь, нашу действительность? – И обратился к примерам: – Смотрите, что у нас есть в районе… Это не мной сочинено. Являясь длительное время председателем колхоза имени XXI партсъезда, товарищ Тымчик зазнался, стал высокомерно относиться к колхозникам, собрал вокруг себя пьяниц и подхалимов, организовывал групповые пьянки, потворствовал расхитителям, всячески оберегая их от справедливого наказания. Сам в пьяном виде разбил колхозную машину. Ну, как говорится, дальше ехать некуда и на этой машине никуда не поедешь, – прокомментировал Шолохов.

Продолжая выступление, от предъявил принципиальный спрос к руководителям хозяйств, отделений, бригад. Не только критиковал, но и беспощадно высмеивал некоторых за корысть, мелкодушие, двуличие. Вот что он сказал о механике совхоза «Грачевский» Абакумове:

– Абакумов Алексей Федорович издевательски относится к общественной работе… На самом деле издевательски. А почему, дальше видно будет. Формально выполняя обязанности механика, не проявляет заботы о народном добре. Но дома, в своем личном хозяйстве, как бы перелицовывается, преображается. Становится скупым и бережливым хозяином с повадками прибрать все к своим рукам. Имея хороший дом, Абакумов занялся строительством второго. А на чертей он ему нужен? – гневно спросил Шолохов и рассказал, как этот же механик украл двигатель от новой совхозной доильной установки и приспособил его для распиловки леса. Какой он развел у себя огромный сад, пасеку, как откармливал двух свиней на краденых совхозных кормах. Молодая, здоровая, бездетная жена его в совхозе не работает. А когда же ей работать за своим хозяйством? – снова прозвучал вопрос. Далее Михаил Александрович сказал: – Иные работники всю душу и трудолюбие вкладывают в личное хозяйство, на производстве же отбывают день до вечера. Да еще бахвалятся, что умеют жить. Дорого обходится государству такой образ жизни, а также халатность и безответственность отдельных работников.

Досталось по первое число землякам от Шолохова за самогоноварение, недостойное поведение в общественных местах и быту. Вызвал в зале смех такой эпизод:

– Члены КПСС Ушаков и Григорьев из колхоза имени Шолохова ходили славить Христа. А запив, два дня пьянствовали. Вот я не знаю, – говорил Михаил Александрович, – Христа они прославили или нет, а меня прославили. Так сказать, довесили к моей славе. Вот только благодарить их за это я не хочу.

Много, очень много справедливо горького высказал на этом пленуме М.А. Шолохов.

– Была у казаков такая поговорка: на что казак сядет, то к нему и прилипает. Может, в прошлом это было. Но сейчас, мне думается, надо вот что сделать. Если у некоторых любителей чужого добра, в частности государственного, такое уж клейкое место, каким он садится, то надо попробовать эту клейковину скипидаром смывать, а потом еще и наждачной бумагой протереть. Да так, чтобы до кровицы, до болячки.

Обычно светлые, глаза Михаила Александровича темнели, когда он говорил о мошенниках, лихоимцах, которым ничего не стоит перепутать свой карман с государственным. Упрекнув коммунистов в либерализме, в том, что они сами, бывает, «идут не туда», Шолохов взглянул на меня и сказал:

– Я вам твердо обещаю, что на Петра Ивановича Маяцкого я буду давить всем моим весом, всеми пятью пудами, чтобы он с вас и стружку снимал, и пенку снимал, и чтобы вы почувствовали, что есть руководство в Вешенском районе. Не либералы сидят, которые все прощают, еще норовят платочком носовым слезы вытирать хапугам, растратчикам, пьяницам и всякой остальной сволочи. Давайте с этим общим злом бороться по-настоящему.

После Шолохова все выступали на редкость хорошо. Никаких самоотчетов, по-деловому, остро, с критикой и самокритикой. Михаил Александрович слушал с интересом, делал пометки в блокноте, наклонился ко мне:

– Я, кажется, выполнил поставленную тобой задачу, дал тон пленуму. Теперь ты меня отпусти. Надо и самому, и хозяйке помочь подготовиться к завтрашней встрече гостей. Не наши, зарубежные приезжают.

– Я не против, но сам не могу. К пленуму надо обращаться. Товарищи! – поднялся я. – Тут от члена пленума райкома…

– Погоди, сам скажу, – остановил меня Михаил Александрович. – Просьба есть, товарищи казаки. Мы должны завтра с Марией Петровной принять с утра иностранных гостей. Дело дипломатичное. Порядок во всем надо навести. Хозяйке одной не управиться, помочь надо. Чтобы не было так: говорим о равноправии женщин, а сами дома ни за холодную воду.

– Отпустим Михаила Александровича? – спросил я.

– Уважим, – подняли руки присутствующие и проводили Шолохова аплодисментами.

Поздним вечером в моем кабинете раздался телефонный звонок. Шолохов спрашивал, кто и как выступал после его ухода, какое приняли постановление, что наметили на ближайшее время по подъему и укреплению дисциплины, не требуется ли какая-нибудь помощь от него.

Так было всегда. Михаил Александрович просил его информировать обо всем. Случались трудности, мог звонить по несколько раз на день, позвать к себе или зайти в райком. Он был одним из самых активных коммунистов районной партийной организации, участвовал в решении буквально всех вопросов.

– И все-таки, – выслушав мой рассказ о пленуме, сказали мои друзья-районщики, – неужели у вас не было никаких споров, конфликтов. Ведь Шолохов с характером.

Характера Михаилу Александровичу было действительно не занимать. Да и не прожить бы без него в нелегкой юности, в борьбе за «Тихий Дон», «Поднятую целину», за их публикации. Факты известные, о них достаточно писали литературоведы. Я сказал своим друзьям, что работать мне рядом с Шолоховым было и трудно, и легко. Трудно потому, что я в его присутствии всегда ощущал ту партийную ответственность, которая была на меня возложена как на секретаря Шолоховского райкома. А легко потому, что рядом был мудрый советчик, душевный наставник, я постоянно чувствовал его дружеское плечо и мог опереться на него. Ну а споры, конечно, были, как и некоторые размолвки. Спорили, случалось, до седьмого пота. Сердились друг на друга. Но все это по работе, по большому счету – хотя бы из-за строительства санатория.

Идея создания его возникла, когда под станицей начала работать Каменская геологоразведочная экспедиция. Что они искали – их дело. Но как-то осенью пришел ко мне в кабинет оттуда мастер буровой установки и поставил на стол два пузырька с водой. Я вопросительно посмотрел на него.

Он сказал:

– Мы натолкнулись на воду, которая пошла из скважины, и там, где протекала она, трава и деревья на глазах погибли. Может, заинтересуетесь?

Вначале я подумал: хорош подарочек. Но на всякий случай пригласил главного врача нашей райбольницы Владимира Трофимовича Карнаушенко. Владимир Трофимович предложил отправить пробы воды из скважины в Пятигорский научно-исследовательский институт курортологии и физиотерапии.

Послали и очень быстро получили неожиданную радостную весть. Вешенская вода является лечебной купальной водой. Аналогами ее могут служить воды прибалтийского курорта Паланги, «Белой горки» в Воронежской области, известные воды Солигач-Кострома и некоторых источников Старой Руссы. При соответствующем разбавлении эта вода могла быть использована и для питьевого лечения. Внушительным был список заболеваний, которые можно было лечить с ее помощью.

Решение было тоже быстрым. Первое: организовать ванны при райбольнице. Второе: ходатайствовать об открытии санатория. Позвонили в ВЦСПС. Оттуда прислали специальную комиссию с четырьмя профессорами. Комиссия признала во всем подходящим местом для строительства санатория. Из Москвы телеграфировали: шлите своего представителя для оформления проектной документации.

На этом этапе решил я проинформировать Шолохова, думал обрадовать. Говорил обо всем с подъемом. Но он явно наших восторгов не разделил. Пыхнув папиросой, спросил:

– А зачем это нужно, да еще в Вешенской? Ты представляешь, что это такое?

– Очень хорошо представляю.

– Я категорически против строительства санатория. Ты бы, комиссар, лучше подумал о тубдиспансере в нашем хвойном лесу.

Помолчав, Шолохов обронил обидное по поводу желания некоторых увидеть в Вешках красоток-курортниц. Я стал излагать свои аргументы. Их было немало, и достаточно убедительных, как мне казалось. В станице проживало более семи тысяч человек. Лесхоз, рыбколхоз и несколько учреждений не могли дать всем работу. А круглогодичный санаторий на 500 мест мог бы помочь трудоустроить многих. Он бы стал и местом сбыта овощей, фруктов, бахчевых культур, некоторой животноводческой продукции, которую нелегко было возить почти за 140 километров до Миллерова. Это заставило бы хозяйства лучше и качественнее заниматься производством фруктов и овощей, обратить внимание на производство молочной продукции. Появление санатория потребовало бы капитального улучшения дорог, строительства аэродрома, речного порта, положительно отразилось бы на развитии культуры, туристской и экскурсионной работы…

Шолохов умел слушать доводы, но не так легко отказывался от своего первоначального мнения. В таких случаях надо было уметь ждать…

Был еще такой случай. Директор Вешенского мехлесхоза Кобылецкий за пьянку, учиненный среди ночи дебош за метеостанции был освобожден от должности и исключен из партии. Бюро райкома партии не приняло как смягчающие обстоятельства былые заслуги. А его собутыльники, подхалимы и угодники стали на это упирать: оступился, дескать, случайно человек. Написав апелляцию, стали они собирать подписи рабочих лесхоза. Кого уговаривали, кому угрожали, правдами и неправдами набрали человек двадцать ходатаев. Но пошли не в райком, а добились приема у Шолохова. Михаил Александрович выслушал их и пригласил меня. Показалось мне, что он тоже посчитал наши меры слишком крутыми. Не случайно же он задал вопрос:

– А если я попрошу, вы отмените свое решение?

– Михаил Александрович, – ответил я, – мы долго и подробно обсуждали порочащее коммуниста поведение директора мехлесхоза и пришли единодушно к своему решению. Не может бюро отменить его.

– Хорошо, – закурил Шолохов. – Поскольку у директора оказалось столько ходатаев и им нужно дать ответ, я бы попросил провести общее собрание коллектива лесхоза и обсудить на нем ваше решение. Считаю, собрание оценит всю деятельность этого руководителя, а вы проверите правильность своего решения.

– Выходит, мы партийное решение должны обсуждать на общем беспартийном собрании? – не сдержавшись, повысил я голос.

– Не взрывайся. Здесь все надо делать спокойно, – остудил меня Михаил Александрович. – Ты понимаешь, люди обратились ко мне как к депутату Верховного Совета. Они это подчеркивали. Поэтому надо во всем разобраться до конца и правильно. Если будет время, я сам приду на собрание.

– Если вы приедете и поддержите хулигана, то наше решение будет провалено, – высказал я свою тревогу.

– А что оно тогда стоит? Если вы уверены в своей правоте, докажите всем. Боритесь. За этим ваш авторитет.

Борьба, накал на собрании были как на сходах в годы коллективизации. Проходило оно широкогласно в Доме культуры, где собралась не одна сотня людей. «Дружки» пытались выгородить директора. Но мы, члены бюро и коммунисты лесхоза, с убийственными фактами в руках дали им бой. Подавляющее большинство участников собрания пошло за нами.

Михаил Александрович на собрании не был, ждал у себя после его окончания всех членов бюро. Не успев остынуть, мы заговорили разом. Когда выговорились, Шолохов обратился ко мне:

– Теперь давай ты скажи, Петр Иванович. Досталось вам?

– Но решение бюро в силе! – сказал я с ударением.

– Большое вам спасибо за правильное решение, – оглядел Шолохов всех. – А у меня было мелькнула мыслишка, не поддадитесь ли вы давке? Оказывается, не вышло у челобитчиков. Молодцы! Достойно выдержали экзамен…

У писателя Шолохова была удивительная память. Если он рассказывал о давнем прошлом, то так, что перед слушателями возникала яркая картина. А вспоминал он о прошлом для сравнения с настоящим, для подъема духа людей, веры, что сделать они могут все. Таким было его выступление на открытом партийном собрании в колхозе (ныне совхоз) «Тихий Дон», где шло обсуждение постановления известного мартовского Пленума ЦК КПСС, намечались мероприятия по дальнейшему подъему экономики сельского хозяйства.

– Наиболее пожилые из нас, наверно, помнят тридцатые годы, когда сдавали хлебец, а потом на быках из Миллерова возили семенное зерно. Калечили быков, ломали им ноги в весеннюю распутицу, а потом на этих же быках надо было пахать и сеять. Помимо этого было немало других неудобств в сельском хозяйстве, немало ошибок, нерешенных вопросов. Теперь это ушло в далекое прошлое. Ваша партийная организация насчитывает с кандидатами 130 человек – это огромная сила. А если приплюсовать сюда еще и комсомольцев, то с таким народом можно, что называется, горы свернуть. Мы верим вам и надеемся, что вы, тиходонцы, нас не подведете ни на севе, ни на других сельскохозяйственных работах, а в целом ваш колхоз станет экономически сильным, развитым хозяйством.

Пообещали тиходонцы постараться. А в летнюю страдную пору районная газета и радио обрушились на них с критикой.

– Слушай, Петр Иванович, – позвонил мне Шолохов, – ты в курсе, почему «Тихий Дон» так сдал позиции на уборке? Можно было бы в чем-то другом простить, но хлеб есть хлеб.

Не успел я сказать, какие мы собираемся принять там меры, как Михаил Александрович предложил:

– Давай завтра съездим в это хозяйство и там постараемся разобраться, в чем дело. Может, в чем поможем, что подскажем.

Назавтра ни свет ни заря, никого не предупредив, мы приехали на полевой стан первой бригады. Шла пересмена механизаторов ночной и дневной бригад. Людей было много, и среди них – председатель Александр Стефанович Максаев. Шолохов с хитрецой посмотрел в мою сторону и сказал:

– Вы извините, дорогие товарищи, что мы вас на некоторое время оторвем от работы. Но не дает мне покоя секретарь райкома партии за вас, что вы отстаете в уборке урожая, замыкая районную сводку, чуть ли не я виноват в этом. Вот хотелось бы вместе с вами выяснить причины и договориться, да и положиться на вас, что вы исправитесь, подтянетесь и из последних станете ведущими. Нам с вами нельзя плестись в хвосте.

Колхозники, окружив Шолохова, выложили ему все как на духу. Припозднились с уборкой, плохо подготовили технику, вот она и подводит. Но подтянуться можно. Время еще есть.

В тот день мы побывали во всех бригадах, у агрегатов, в загонках у комбайнов. Лето выдалось такое, как описал его Шолохов в «Тихом Доне»: «Над степью желтый солнечный зной. Желтой пылью дымятся нескошенные вызревшие заливы пшеницы. К частям косилки не притронуться рукой. Вверх не поднять головы. Иссиня-желтая наволока неба накалена жаром. Там, где кончается пшеница, – шафранная цветень донника. Хутор перекочевал в степь. Косили рожь. Выматывались лошади, задыхались в духоте, в пряной пыли, в хрипе, в жаре… Ветер, наплывавший от Дона редкими волнами, подбирал полы пыли; марью, как чадрой, кутал колючее солнце».

Но время было другое, не кони – техника работала на полях, облегчая труд хлеборобов. Да и условия были другие, чувствовали люди внимание, заботу о них. Об этом говорил Шолохов, а я наблюдал, любовался им, степенным, по-крестьянски неторопливым, сдержанным в жестах, немногословном. Вот он наклонил голову, слушая. Поднял, лицо затеплилось улыбкой при обращении к механизаторам. Вот стал колючим, резким. Это в разговоре с нерадивым руководителем хозяйства. А вот сказал обреченно, став рядом с подсолнухом:

– Здесь, что ли?

Это когда нас поймал фотокорреспондент «Огонька» и умолил Михаила Александровича «на один-единственный кадр». Шолохов посмотрел на подсолнух, разгладил усы и пошутил:

– На контрасте снять хочешь: какой расцветающий подсолнечник – и рядом увядающей, стареющий Шолохов. Знаю я вас.

В те же дни мы объезжали колхоз его имени. Заехали на ток. Люди, увидев, приветствовали Михаила Александровича. Ему не хотелось отрывать их от слаженной работы.

– Собьем весь настрой, – сказал он мне.

Я показал на часы:

– Сейчас обеденный перерыв будет. Поедим вместе с ними и поговорим.

– Тебя, наверно, твоя Мария Даниловна дома не кормит, так ты и пробавляешься по колхозным столовым, – улыбнулся Шолохов.

– Правильно. А за что меня кормить, если я дома почти не бываю? Знаете, какой большой район стал. Раньше было пять, теперь один. Чтобы знать обстановку, дня не хватает, приходится прихватывать ночи.

Раздался звон от ударов по рельсу.

– Что это? – спросил Шолохов.

– Шеф-повар к столу приглашает, – подошел секретарь парткома Иван Михайлович Бондарев.

– А я подумал, что это звонят в честь приезда первого секретаря райкома.

– Нет, – сказал Бондарев. – Если бы в честь секретаря, то пришлось бы больно часто звонить, он нам много внимания уделяет.

– Ишь ты, – покачал головой Шолохов.

Колхозный обед Михаилу Александровичу понравился: наваристый борщ, мясо с картофельным пюре и холодный, прямо из погреба, казачий взвар. К тому же обед прошел быстро и нашлось время для беседы. Шолохов похвалил колхозников, их хозяйство шло в гору. Но предупредил, чтобы не закружилась голова от успехов и не случилось, как с совхозом «Терновой», который после головокружения покатился с горы. Просил задавать вопросы, сказать, какие есть затруднения, какая требуется поддержка от него как депутата, от райкома партии.

Ответила за всех бойкая колхозница Валентина Ушакова. Она поблагодарила Михаила Александровича за заботу. Как же после этого, сказала она, мы можем спуститься вниз. Совесть не позволит. Перечислила, какие есть нужды: затянулось строительство школы и больницы, нужна асфальтированная дорога до Вешенской.

Когда колхозники разошлись по рабочим местам, Шолохов закурил. Курил он, на беду, много и все подряд: папиросы, сигареты, самокрутки. Сказал руководителям колхоза: школу и больницу вы возьмите на себя, разберитесь, почему их долго строят, дорогой я займусь сам.

Вскоре все наказы колхозников были выполнены. Так было, я знаю, всегда. Работавший во время войны первым секретарем Боковского райкома партии Тихон Антонович Зеленков рассказал мне как-то о событиях далекого 1943 года. Собрали тогда верхнедонские колхозы нищенский урожай, сеять озимые было нечем, и техники после оккупации не соберешь. В домах хлеба тоже – хоть шаром покати. Ума не мог приложить секретарь, что делать. И тут звонок от Шолохова: «Чем думаешь, Тихон, людей кормить? Завтра жду у себя».

Приехал Зеленков к Шолохову, а там уже другие секретари горюют. Михаил Александрович письмо им показал на имя секретаря ЦК партии, народного комиссара земледелия Андреева. Посоветовался с ними и послал. В двухнедельный срок правительство решило освободить верхнедонские районы от хлебозаготовок, выделило продовольственную и семенную ссуды, лес, тракторы, комбайны. В тяжелую пору продолжающейся войны выделило на каждого члена семьи колхозника по шесть пудов хлеба.

Побывал после этого Тихон Антонович в дуленковском колхозе «Искра» на обсуждении постановления правительства и услышал, что сказала одна из колхозниц: «У меня пять душ детей, муж на войне убит. Хату разбило бомбой, живу в блиндаже. Думала – погибну. И вот радость. Мне дали лес, делают хату, выделили хлеба тридцать пудов. Теперь я снова заживу. Товарищ секретарь, передайте Михаилу Александровичу Шолохову от всех вдов низкий земной поклон и пожелания ему здоровья и счастья».

У Шолохова было правилом не оставлять без ответа ни одного обращения, ни одного письма к нему. Двери его дома были открыты и для маститого литератора из столицы, и для начинающего автора из далекого края, и для крупного специалиста, и для рядового сельского труженика. Эту черту шолоховского хлебосольства, как сумел, выразил в своем стихотворении наш местный поэт, учитель Михаил Николаевич Ковалев:

И снова гляжу, отрываясь с трудом,

Туда, где за Доном

Знакомый с обложек писателя дом

С просторным балконом.

Недаром стоит он у всех на виду.

К хозяину этого дома

За важным партийным советом идут

Работники из райкома.

Идут хуторяне по разным делам

К писателю-депутату.

Идут, если сына жена родила,

Отпраздновать дату.

Идут погутарить про «нас» и про «них»,

Событий ворочая кипы.

Идут поклониться создателю книг Ч

итатели и прототипы…

Письма приходили разные: с просьбами, жалобами, криками души. Но случалось, и нелепые. Однажды в Лазаревке, под Сочи, открыли ресторан и назвали его «Курень Мелехова». Директор ресторана решил поделиться с автором «Тихого Дона» своей «идеей» – нарядить официантов ресторана в казачьи костюмы. Шолохов, прочитав письмо, возмутился неумной затеей.

«Уважаемый Георгий Владимирович, – написал он. – Разрешите мне со всей прямотой сказать Вам, что в поисках «экзотики» у вас получается явный перебор… Нельзя, мне кажется, больше оскорбить национальные чувства (а также сословные), нарядив официантов в черкески или в казачью форму. И те и другие – исконно свободолюбивые люди, никогда и никому не прислуживающие, – и вдруг угодливо шныряющие с подносами… Вы об этом подумали? И кавказцу, и донскому казаку можно с ходу отравить пребывание в таком ресторане, не говоря уже об аналогиях, которые кое-кому могут прийти на ум. Думается, никто не будет возражать против архитектурной формы ресторана, но что касается обслуживающих – это дело тонкое, и подходить к нему нужно соответственно, чтобы не попасть на страницы «Крокодила», а хуже – «Правды» или «Известий», и не быть осмеянным на весь Союз. Популяризировать «Тихий Дон», сделав его героев официантами, согласитесь, не очень умно. Таково мое твердое убеждение».

Михаил Александрович обычно обращался ко всем по имени, ко мне – в зависимости от обстановки: официально – по имени-отчеству, по телефону часто называл комиссаром, а соседом – в быту, на охоте и рыбалке. Охотником он был страстным и удачливым, но в то же время скромным и дисциплинированным. Шел в засаду, в гон, куда попадал его номер. Начала охотничьего сезона не пропускал.

В тот год, который мне вспомнился, уже полсезона охоты на зайцев, лис, волков и кабанов прошло, а Михаилу Александровичу все некогда было взять в руки ружье.

Воскресным днем с группой охотников отправился на зайца я. Целый день пробродили мы впустую. Под вечер мне одному удалось подшибить косого. И захотелось поделиться добычей с соседом Шолоховым, чтобы вытянуть его на охоту на следующий выходной. Зашел я во двор в темноте. Собака-овчарка с цепи уже была спущена. Но, зная меня, даже не залаяла. Входная дверь была закрыта. В окнах дома темно. Бывало, Шолохов рано ложился спать, чтобы встать с петухами. Не захотел я нести назад зайца и прикрепил к термометру на окне.

Утром звонок.

– Здорово, сосед. Как дела? Что нового? Чем занимался вечером? – расспрашивал Михаил Александрович. – А у меня чудеса. Косые стали приходить в гости. Один на термометр забрался.

– Может, хотят напомнить, что идет сезон охоты, – говорю.

А Шолохов мне:

– Да, засиделся я. Но ты не знаешь, как мог забраться косой, если Барс спущен и не лаял? Значит, кто-то из близких подстроил.

– Узнаю – скажу, – пообещал я.

Через несколько дней иду на работу. Смотрю, на калитке висит полу ободранная, шелудивая лиса. Снимаю ее и чувствую, что наблюдает за мной со второго этажа мой сосед Шолохов.

– Ну что, приобрел воротник для своей тещи? – смеясь глазами, назавтра спросил Михаил Александрович.

– А котлеты заячьи были вкусные? – спросил я в свою очередь.

Оба рассмеялись.

– Не обижайся за лису, – сказал Шолохов. – Какая попалась, такую и приволок…

А немного погодя получил я урок. Ждали гостей из Польши. Шолохов хотел угостить их традиционной донской ухой и попросил поймать немного стерляди. Я передал эту просьбу рыбакам.

Вечером рыбаки принесли сетку рыбы ко мне в кабинет.

– Вы что?

– Принесли мы эту стерлядку, грец бы ее побрал, – рассказали они, – к Михайле Александровичу. Он спрашивает: «Где ловили – в Дону? Тогда отнесите ее Петру Ивановичу, пусть он сам из нее уху сварит».

Не поняв в чем дело, я позвонил Шолохову и услышал:

– А ты под жабры смотрел?

– Нет. А что?

– Стерлядь в Дону поражена речными глистами. Надо было на Хопре ловить.

– Откуда же я знал?

– Ты секретарь райкома. Хозяином должен быть, знать все, что на земле и на воде делается!

И еще один вспомнился случай. Проехал Шолохов по соседней Волгоградской области, увидел парней-механизаторов в аккуратных спецовках, девчат на сборе овощей в ситцевых платьях и красных косынках.

– А у нас почему того нет?

Ответить бы было мне, что сделаем. А я вместо этого сказал:

– Уборка – не праздник, пот, пыль.

Михаил Александрович нахмурился:

– Уборка всегда венчала труд хлебопашца и встречалась как праздник. Не надо на нее, как на свадьбу, наряжаться, но и выходить в обносках негоже. На уборке у молодежи уважение, гордость за плоды своего труда надо воспитывать…

Михаил Александрович Шолохов был великим писателем-классиком, членом ЦК КПСС, депутатом Верховного Совета СССР, академиком. А мы его знали очень простым, земным. Он называл нас районщиками, и мы считали его таким же своим, думая, что не умаляли этим всех его литературных заслуг и званий. Мы горячо любили его, и он нам отвечал тем же. Он был нашим, вешенским Шолоховым. Таким мы его запомнили на всю жизнь.

Сергей Воронин¹
Всегда рядом

О Шолохове писать очень трудно. Он так же глубок и многогранен, как и его «Тихий Дон». Поэтому я и не задаюсь целью говорить о нем широко, рисовать объемный портрет крупнейшего писателя нашего времени и ограничусь только тем, что расскажу историю знакомства с Михаилом Александровичем и еще о том, как мне довелось несколько раз повстречаться с ним.

Хотя фатальное и не в чести в наше время, но что-то было подобное в том, как я впервые встретил имя Шолохова и впервые увидал его.

Жил я в юности нельзя сказать чтобы бедно, но покупать книги (а до них был охоч) в семье не было заведено, я брал их в библиотеках. Но вот однажды, как-то летом, уезжая после занятий в фабзавуче на дачу к материной сестре в пригородном поезде, я и сам не знаю почему купил у книгоноши роман-газету. До этого дня я никогда ни одной книги не покупал, не считая учебников, а тут почему-то купил – и не книгу, а роман-газету, неудобную по своему формату и не блистающую оформлением, – купил на последние деньжонки, словно кто-то толкнул меня, сказал: «Купи!» И тут же стал читать. Поезд до Дудергофа шел час. Я и не заметил, как он пролетел.

Словно живые, ходили передо мной донские казаки, метался, горяча коня, Григорий Мелехов, кинулась мне в сердце отчаянно красивая Аксинья, и я, никогда не видавший Дона, увидал его, и степь раскинулась во все края, и небо, и станица вошла в жизнь, незнакомая мне, неведомая, но такая соседская, что, думается, протяни руку – и достанешь ее.

Это была первая книга «Тихого Дона», на ее обложке стояла совершенно незнакомая для меня фамилия автора – Михаил Шолохов.

В то время я, конечно, не то чтобы не мечтал, но даже и не думал когда-либо повидать Шолохова. Мне было вполне достаточно того, что у меня есть его книга, которую я читал, гордясь тем, что она моя собственная.

Шли годы. Началась война. В разгаре было лето 1942 года. Я тогда работал на строительстве железнодорожной линии оборонного значения Казань – Сталинград. Время было тревожное: бои шли на Донце, под Клетской, бомбили Сталинград, ежедневно по три раза совершал налеты фашистский бомбардировщик и на Камышин, где находился штаб строительства дороги.

На Камышинской пристани всегда было людно, а особенно в этот день: изыскатели и строители отправляли свои семьи в глубокий тыл. Уезжала и моя семья. Мы сидели на вещах в ожидании парохода. И вдруг, как это получилось, трудно сказать, все стали смотреть в одну сторону. Там шла группа военных, среди них выделялись могучим сложением начальник строительства генерал Гвоздевский и идущий с ним рядом, небольшого роста, но как-то очень ладно, по-военному скроенный человек.

– Шолохов! – кто-то произнес неподалеку от меня.

Он прошел совсем близко. Я даже привстал, не веря, что вижу того, чье имя в писательском мире стало для меня одним из самых дорогих. К этому времени я уже и сам стал писать, и как раз накануне только что закончил небольшой рассказ «В тылу», и еще находился в том радостно-взбудораженном состоянии, когда жизнь кажется прекраснее, чем она есть на самом деле, и то, что происходит в ней, как бы происходит для тебя.

Шолохов прошел к берегу, сел с Гвоздевским в моторную лодку, и через минуту они были уже на середине Волги, переправляясь на ту сторону, где, как потом, много позднее, я узнал от Михаила Александровича, находилась его семья.

Он появился совершенно неожиданно, и опять, я бы сказал, фатально для меня, и именно в тот момент, когда я начинал пробовать свои писательские силы, и тревожно мне стало и радостно, и долго я находился под впечатлением этой краткой встречи с Шолоховым.

Уже давно кончилась война. Большие события всколыхнули страну. В городах, областях появились новые журналы и альманахи. Появился новый журнал и в Ленинграде – «Нева». Его первым редактором был писатель Александр Иванович Черненко, человек кипящей инициативы, недюжинный организатор, хорошо разбирающийся в литературных процессах, автор широко известной книги «Расстрелянные годы». В одном из первых номеров «Невы» появился очерк о станице Вешенской, о том, как работает Михаил Шолохов.

К сожалению, А.И. Черненко успел только наметить пути сближения редакции журнала с Михаилом Александровичем: смерть Черненко была внезапной, и все, что он задумал, все планы, все это он унес с собой. Мне же, человеку совсем не искушенному в журналистской практике, пришлось – для себя – все начинать с азов. Мне очень хотелось пригласить М.А. Шолохова к сотрудничеству в «Неве» – в то время довольно часто появлялись в «Правде» отрывки из второй книги его романа «Поднятая целина», и все упорнее ходили слухи о том, что он закончил ее, – но я не смел обращаться к нему, сознавая, что у меня, как у редактора, на это еще нет внутреннего права. Не знаю, сколько бы продлилось мое «инкубационное» состояние и когда бы я дерзнул, но Шолохов пришел сам.

Он приехал в Ленинград, чтобы поближе узнать людей, которые делают журнал, – судьба «Невы» ему была небезразлична.

Мы – Е.П. Серебровская, А.И. Хватов и я – были заранее уведомлены о его приезде и пришли встречать на Московский вокзал. Конечно, волновались, обсуждали, какими словами я должен был его приветствовать, вырабатывали какой-то план приема…

Бесшумно подошла «Красная стрела». Стоим, всматриваемся в лица проходящих пассажиров… Шолохов! Он одет в черное пальто с воротником белого каракуля, в русских сапогах, идет, твердо ставя ноги, подтянутый, зорко посматривающий.

– Здравствуйте, Михаил Александрович! – подошел я к нему. – Мы рады приветствовать вас в нашем городе… – Надо сказать, что я никогда не отличался умением произносить спичи, тосты, речи, экспромты, особенно это свое неумение я почувствовал тут. Но, слава богу, ненужность парадности почувствовал и Шолохов. У него в глазах мелькнула мудро-озорная искорка, он улыбнулся и сказал:

– Не надо, родненький… Здравствуй! – И это сердечное «родненький» и обращение на «ты» сразу принесли такую необходимую человеческую простоту.

Остановился Михаил Александрович в «Европейской», и, как только вошел, встал посреди комнаты, и, опустив голову, сказал:

– Кончил я вторую книгу… Отпели мои соловьи. – И сказано это было с такой внутренней болью, что несколько минут мы были не в состоянии что-либо ему ответить. Надо бы поздравить: писатель закончил большой труд, – но как это было в связи именно с этой книгой неуместно да и не нужно! Ведь столько лет шла работа над «Поднятой целиной», в годы войны уже написанная вторая книга была уничтожена в Вешенской фашистскими бомбардировщиками. Спасая рукопись, погибла мать писателя. Потребовалось колоссальное напряжение воли, чтобы восстановить то, что уже однажды отпылало в писательском сердце… Какие же тут могут быть поздравления! Давыдов, Нагульнов – да эти люди уже и для нас-то стали близкими, давними знакомцами, так какими же они должны быть для того, кто их создал, пустил в жизнь! А мы тогда еще и того не знали, что и Давыдов и Нагульнов погибают в конце романа… Отпели донские соловьи…

Михаил Александрович прост, и, думается мне, чем проще у него люди, тем еще больше прост он сам. Он любит шутку, и смех не утихал за нашим столом; но нет-нет да как бы между прочим и спросит, что главным мы считаем в своей журнальной работе, идет ли к нам литературная молодежь, как мы ее принимаем. Спросит не так, в лоб, как это написано здесь, а по-своему, по-шолоховски, как бы между делом.

– Это хорошо, что вы открываете новые имена, только чтоб никаких скидок на молодость. Литература не бывает маленькой… – сказал и уже больше к этой теме не возвращался. И вообще я заметил: не любит он возвращаться к тому, что однажды, хотя бы и год назад, было обговорено.

Трудно было начать разговор о том, чтобы Михаил Александрович дал в наш журнал вторую книгу «Поднятой целины». Публикация шолоховского произведения была необходима нам по многим причинам: мы только что стали печатать статьи Алексея Югова о народности писательского языка, и каким же великолепным примером языкового богатства могла бы стать на страницах «Невы» публикация второй книги романа «Поднятая целина»! Кроме того, появление в «Неве» этого романа сразу выводило наш журнал на самый передний край литературы, а так как журнал наш был еще молодым и только завоевывал читателя, то и эта сторона была немаловажной. И конечно же в том, что Шолохов отдает свой роман именно в «Неву», можно было усматривать его положительную оценку и направлению журнала, и нашим усилиям. Кроме всего, лично для меня было бы светлой радостью напечатать произведение писателя, которого я полюбил еще с юности.

Неловок был мой разговор – трудно просить у писателя книгу, которую с большой охотой напечатал бы любой журнал, – но я его начал. Это было в конце первого дня нашей встречи.

– Ну вот что, родненькие, – сказал Михаил Александрович Шолохов на другой день, когда мы к нему пришли, – отдаю свой роман в ваш журнал. Меня с Ленинградом многое связывает, с «Красного путиловца» мой Семен Давыдов, к тому же надо и помочь молодому журналу. – А несколько позднее, улыбаясь в усы, он сказал мне: – Поедем-ка, редактор, в Вешенскую, посмотришь степь, так ли я ее описываю, увидишь донских казачков. Ведь тебе печатать-то придется…

Все это сказано было с доброй усмешкой и, конечно, не для того, чтобы я, как редактор или некий контролер, проверил, так ли все на самом деле, как в его книге. Нет, тут было иное: Михаилу Александровичу хотелось показать свой край, свою землю, свой народ, с которым он живет, который любит и уважает.

Степь – я ее увидел, побывав в гостях у Шолохова, – для меня, северянина, предстала довольно однообразной, и, помню, тогда же я удивленно подумал, сравнивая ее с тем щедрым богатством природы, которое наполняет произведения Михаила Шолохова: каким же сильным чувством любви к родной земле должен обладать писатель, чтобы из этой довольно однообразной, на взгляд пришельца, земли создать неувядаемый мир цветения, мир ярких красок и удивительных запахов, мир колдовской природы! Каким же должен быть зорким глаз художника, чтобы увидеть в каждой травинке, в полете одинокой птицы, в текучем просторе полей истинную поэзию, которой жить века и века!

Он возил меня на охоту в степь, рыбалить на Дон к Меловой горе, знакомил с интереснейшими людьми, показал хутор Кружилин, в котором родился, – маленький степной хуторок. Я смотрел, удивлялся, и даже как-то не верилось, что оттуда пришел человек, завоевавший мировое признание, человек, мыслей и книг которого всегда жадно ждет народ. Но хуторок стоял посреди степи зримо и ясно, как солнце в небе, и можно было удивляться, но не верить было нельзя.

Уехал я из Вешенской переполненный впечатлениями, обласканный приветами щедрого шолоховского сердца, уехал душевно обогащенный, с полным сознанием какой-то новой высоты своей ответственности и в писательской и в редакторской работе.

В другой раз я пробыл в Вешенской восемнадцать дней. Мне давно уже пора было ехать в Москву и в Ленинград по делам, но Михаил Александрович со дня на день откладывал мой отъезд: ему необходимо было что-то поправить во второй книге «Поднятой целины», ее уже можно было бы печатать, труд завершен, но он не спешил отдавать ее, всматривался в каждую фразу, думал, трогал слова.

– Сегодня закончу, и завтра вместе поедем, – каждый день говорил Михаил Александрович, и в ожидании того дня, когда мы поедем, я стал писать рассказ. Трудно он мне давался, каждое слово казалось не тем, каким бы должно быть в этом доме, где рядом, за стеной, трудится Шолохов. Но рассказ все же был написан. Называется он «В ее городе».

– Почитай, – как-то вечером сказал Михаил Александрович.

– Он еще не готов, – ответил я. И в тот день, верно, рассказ еще не был совсем готов.

– Ну-ну, – ответил Михаил Александрович.

Прошло дня два, и он опять напомнил о рассказе. Я уже мог бы его прочитать, закончил, но мне стало страшно, к тому же в памяти возник один вечер. Это было в Москве, Михаил Александрович рассказал два изумительных рассказа, которые, к сожалению, никогда не будут написаны им на бумаге, – один про коня и второй из времен гражданской войны. Их невозможно было слушать без волнения, слезы навертывались на глаза. Шолохов – могучий рассказчик, рассказывает так же, как и пишет, с обилием точно увиденных великолепных деталей, с глубинами душевного состояния героев, достоверно зная материал, с громадной любовью к человеку и прощая и наказывая его за добро и зло, как в самой жизни.

– Почему вы их не напишете? Они же готовые. Их надо печатать! – сказал я.

– Нет, – словно всматриваясь в прошлое и думая о будущем, вздохнув, не сразу ответил он. – Я опоздал с ними. Теперь надо другое…

Эти слова следует запомнить: не писать ради того, чтобы только написать… Надо знать, зачем ты пишешь, нужно ли это сегодня?

Я так и не осмелился прочитать свой рассказ и жалею, до сих пор жалею… Какую я упустил редкостную возможность, чтобы мой рассказ в рукописи послушал Михаил Шолохов!

– Вот все шлют книги с дарственными надписями: «На Ваш строгий суд», – как-то вскоре, разбирая очередную почту, сказал Михаил Александрович. – А как я могу судить, если книга уже вышла, тут я ничем помочь не могу, другое дело – рукопись.

Я понял: это упрек мне, и все же и тут не решился прочесть рассказ. Страшно было… Но позднее прислал другой – «В родных местах»². Этот рассказ был мне дорог своей мыслью, ради чего и написал-то я его. И послал в Вешенскую, мне очень важно было знать мнение Михаила Александровича. Но получилось так, что быстро он прочесть не смог: дела писательские, дела депутатские, поездки за границу – все это требовало своего времени, и когда я в Москве встретился с М.А. Шолоховым, то рассказ уже был напечатан в «Неве». К этому времени Михаил Александрович только что вернулся из Америки.

– Вот еду в Вешки и сразу же прочту, – сказал он мне при встрече.

А через день после его отъезда появилась в «Литературной газете» статья «Именем солдат» одного московского литератора³, в которой рассказ подвергался резкой критике, вплоть до политических обвинений.

Поднялся шум. Кто был согласен со статьей, кто не согласен. И знакомые и незнакомые мне люди звонили по телефону из Москвы. И ленинградцы, приходя на квартиру, показывали «открытые» письма автору статьи. Мне дорого было их участие, но я ждал слова Шолохова. И позвонил ему. Он уже знал статью, прочитал и рассказ.

– Кто ж ему дал право говорить от имени солдат, – донесся из Вешенской голос Михаила Александровича, – я ведь тоже солдат.

– Что вы скажете о рассказе? – спросил в волнении я.

От оценки Шолохова для меня зависело все.

– Нормальный рассказ. Надо защищать его, бороться!

И как мне легко стало! Нет, я не ссылался на авторитет Шолохова, но я знал партийное мнение Шолохова и уже отстаивал свою точку зрения, чувствуя рядом локоть друга. А нападки были серьезные – двое предлагали исключить меня из рядов КПСС. Потом на заседании бюро Ленинградского обкома партии обвинения в мой адрес были признаны несправедливыми.

Я никогда не устану изумляться разностороннему, необычайно живому интересу М.А. Шолохова к жизни, к литературе, к искусству. Еще раз мне довелось быть в Вешенской вместе с датскими писателями. О датской литературе Михаил Александрович говорил с полным знанием места и значения в ней приехавших к нему писателей. Он называл десятки книг, говорил об их содержании – порой поощрительно, порой усмешливо, с чем-то не соглашаясь, говорил и о манере письма. К сожалению, я ничего не записывал, я не мог этого делать, слушая Шолохова. Но отлично помню, как одобрительно относились датские писатели к каждому высказыванию Михаила Александровича. Потом он говорил о творчестве семидесятилетнего Ханса Кирка, и Ханс Кирк, сухой, строгий старик, внимательно и чутко слушал каждое слово Михаила Шолохова.

О Шолохове можно много рассказывать, но много уже написано. Поэтому, чтобы не повторять известное, я и рассказал только о том, что знаю по личным наблюдениям и что касается моего литературного дела.

Очевидно, не один я вижу в великом писателе пример, ощущаю его всегда рядом.

Е.П. Серебровская
Девятнадцатая глава

Время все расставляет по своим местам, иногда и довольно быстро. Много было написано книг о великом переломе в деревне, но «Поднятая целина» Михаила Шолохова более всех других выдержала испытание временем. Оказалась наиболее значительной, живой, яркой книгой о русских советских людях той поры.

Припоминаю: первая книга «Поднятой целины» при появлении своем воспринималась как нечто вполне законченное. Однако сам автор так не считал. Его замысел требовал развития основных линий, необходимости дать острее почувствовать накал классовой борьбы. Ведь масштабы борьбы этой в конечном счете очень велики. Она и элемент внутренней жизни в стране, но с рождением Советской власти, с началом эпохи Октября суть ее поймешь только тогда, когда осознаешь и международный ее аспект, ее значение уже не только местного характера.

Чрезвычайно интересно проследить в романе постоянное переплетение серьезного, подчас трагического даже, и комического, диалектику жизни, ощущая и передавая которую Шолохов все глубже завоевывает доверие читателей. В связи с этим хочется подчеркнуть: образ деда

Щукаря несет в себе нагрузку серьезнейшую; убери его – и романа не станет. Сила шолоховских книг, на мой взгляд, именно в ощущении диалектического развития жизни через борьбу противоположностей, в ощущении противоречивости жизни, которое при этом не мешает самому автору занимать четкую принципиальную позицию. Однако позиция эта никогда не навязывается, к ней автор нас подводит, оставляя читателю удовольствие самому сделать вывод из фактов жизни.

У художественной литературы свои особенности, свои возможности. Бальзак не был марксистом, и писателем-то он стал до появления «Коммунистического манифеста», а вот разрез общества, где властвуют деньги, дал в романах своих великолепно, аналитически. Способствовал этому его реализм, понимание долга писателя – не закрывать глаза на противоречивость жизни. Шолохов не имел диплома о высшем образовании, диамата и истмата систематически не изучал. Но редкостному этому таланту посчастливилось родиться в такое время, когда гражданское его созревание пришлось на годы революции и сражений гражданской войны. Глубоко чувствующая натура этого художника определяла его прочную, нежнейшую притом, привязанность к родному народу своему, а гражданская война, практическая причастность к защите Советской власти заставила увидеть борение двух социально противоположных сил в самом народе, классовую основу действий, поступков людских. Как у Маяковского: «Мы диалектику учили не по Гегелю…»

В «Поднятой целине» это видно наглядно как нигде. Серьезность и улыбка, горесть и смех не просто соседствуют в романе – они взаимообусловлены. Вспомним наивные мечты Нагульнова о коммунизме: автор вызывает у нас улыбку – но не по поводу высокого понятия коммунизма, а по поводу представления о нем этого простодушного, не очень грамотного персонажа. Как тут не вспомнить слова Ленина о том, что строить новое общество мы будем с теми людьми, какие есть.

Диалектическое единство серьезного и смешного, света и мрака. Примеров долго искать не надо. Вот в последней главе «Поднятой целины» Давыдов и Нагульнов собираются ночью к Островному, где углядели врага. Нагульнов, суховатый, прямолинейный человек, в прошлом чекист, улыбнулся. И раз, и два. Давыдов заметил это. Нагульнов пояснил: «На веселое дело идем, Сема, оттого и посмеиваюсь». А ведь идут они на смерть. За частностью этой, за мелкой на первый взгляд деталью – многое.

Все эти мысли постепенно накапливались у меня и приняли более отчетливую форму после того, как жизнь, работа в редакции журнала «Нева» дала мне счастливую возможность познакомиться с автором «Тихого Дона» и «Поднятой целины» лично. И не только познакомиться с известным писателем, многократно с ним беседовать в Москве и Ростове, пробыть однажды сутки в светлом, гостеприимном шолоховском доме в станице Вешенской, но и получить возможность увидеть писателя в часы его труда, понаблюдать за его творческим процессом, его работой над словом. Речь идет о завершении подготовки к печати второй книги «Поднятой целины» и, в частности, о его работе над девятнадцатой главой романа.

Поначалу договор на публикацию второй книги «Поднятой целины» Шолохов заключил с журналом «Октябрь». По причинам, для меня не совсем ясным, он свое решение переменил – отдал рукопись журналу «Нева», которым с известного времени стал интересоваться. Журнал был в ту пору совсем молод. Лицо его в те годы определяли романы М. Шагинян «Семья Ульяновых», В. Кочетова «Братья Ершовы», а вскоре и роман Ф. Абрамова «Братья и сестры», рассказы Б. Шергина и, не в последнюю очередь, статьи о русском языке А. Югова. Главным редактором журнала был С.А. Воронин, отделом критики ведал А.И. Хватов, заместителем главного редактора была я. Никого из нас Михаил Александрович в ту пору лично не знал.

В начале 1958 года Шолохов приехал в Ленинград со своим секретарем Ф.Ф. Шахмагоновым и заключил с нами договор. Чувствуя наше нетерпение, желание узнать финал романа, он сообщил нам, что «погубил своих ребят» Давыдова и Нагульнова. Однако рукопись, точнее, первую ее половину, он передал Воронину почти через год: все еще что-то в ней правил. Со дня на день ждали мы ее окончания (первая половина была напечатана в журнале летом 1959 года). Шолохова отвлекали другие дела, задержала и поездка в Соединенные Штаты. А журнал есть журнал, периодика. Читателю, разумеется, обещана вся вторая книга, а год кончается…

В самом начале декабря Шолохов позвонил и вызвал в Москву меня, чтобы передать вторую половину рукописи. Я пробыла в Москве два дня и вынуждена была уехать ни с чем, хотя на второй день на рабочем столе писателя появилась рукопись в зеленом сафьяновом портфельчике. Торопить такого автора я не смела. Шолохов был занят депутатскими делами, в его просторном номере в гостинице «Москва» толпились его земляки из Ростова и Вешенской, которым он, насколько помню, содействовал в получении парома. Дома у него, в московской квартире, была больничная обстановка: у супруги нелегко протекало воспаление легких. Дважды в день он звонил и справлялся о ее температуре и самочувствии.

Срочно вернуться в Ленинград хоть на одни сутки мне было необходимо ввиду того, что Воронин чувствовал себя плохо и собирался в санаторий, а до этого следовало передать мне кое-какие дела по редакции. После санатория он традиционно уходил надолго в творческий отпуск. Когда я возвратилась в Москву снова, наш дорогой автор заявил недовольно:

– Пока ты разъезжала, я две главы вон выбросил…

Это был удар. Наверное, Михаил Александрович заметил, как я изменилась в лице. Поспешил успокоить:

– Ну, не горюй. Я их уже раз пять-шесть переписывал, наизусть помню. Я их тебе надиктую.

Видимо, следует пояснить – и ко мне, и к Воронину Михаил Александрович обращался на «ты»: родненькие, Сережа, Ленушка. В то первое зимнее утро, когда мы встретили его в Ленинграде на вокзале, он пригласил нас к себе в номер позавтракать и каждого расспросил о семейном положении, о детях. С тех пор его «родненькие» стало для нас привычным; звучало в слове этом и что-то отеческое. Для нас же он всегда оставался Михаилом Александровичем, и другое обращение к нему, кроме как на «вы», было трудно представить.

«Надиктую»… Я еле отошла от такого ужаса, от известия, что две главы он уничтожил. Рукопись была уже вынута из портфельчика и лежала на столе. Пишущая машинка оказалась рядом, и я начала понемногу перепечатывать. Состояла рукопись большей частью из любительски, не по всем правилам и габаритам отпечатанных страниц (из слов Михаила Александровича поняла, что перепечатывали их дочь и невестка) и из небольшого числа рукописных набросков. Поначалу работа моя была чисто механической: Михаил Александрович два дня чувствовал себя неважно, отдыхал от шумного многоголосья, читал журналы, подходил к телефону, а я перепечатывала страницу за страницей. Примерно на третий день он стал перечитывать напечатанное, кое-где понемногу править.

Вскоре стал приходить после пяти вечера редактор книги, сотрудник «Правды» Юрий Борисович Лукин, сокращенно Юрбор. Шолохов устраивал «прогон»: Лукин читал главу или часть главы вслух, Михаил Александрович загодя просил нас примечать, нет ли каких огрехов. Спрашивал наши мнения. В итоге Лукин забирал этот отрывок или главу – они публиковались в «Правде». Юрбор приходил снова, передавал мне часть отредактированной и перепечатанной начисто рукописи и получал для газеты новые куски из романа. Каждый из них тут же читался вслух в порядке «прогона».

Сначала правка Шолохова была небольшой. Под его диктовку я надписывала в печатном тексте нужное слово или выражение взамен прежнего или вовсе заново, потом перепечатывала страницу начисто. В числе выброшенных им двух глав была и пятнадцатая, где речь идет о поездке Давыдова с Варей в Миллерово. Михаил Александрович диктовал ее как бы набело, потом просил перечитать машинописный текст вслух и кое-где диктовал правку. Естественно, возникали паузы, передышки, иногда отвлекали телефонные звонки.

«Веселинка» – слово шолоховское. Была она и важнейшей чертой характера этого человека, не только следствием его социального оптимизма. Его способность рассмешить, да так, что в смехе и остановиться трудно, известна читателям во всем мире. С какой благодарностью вспоминаешь его собственное чтение отрывков о деде Щукаре! Мы в восторге – и он доволен, видя наши счастливые лица. Но мог он и необидно подшутить.

Прежде чем начать речь о самом серьезном, о работе над девятнадцатой главой, позволю себе рассказать об одном таком эпизоде, именно в связи с «веселинкой». В какой-то из дней сижу у него за машинкой, глаз не поднимаю, печатаю двумя пальцами под его диктовку. Диктует он тот абзац в девятнадцатой главе, который начинается словами: «В этот утренний час». Печатаю: «…все запахи поглотила роса, лежавшая на хлебах, на травах так щедро, будто прошел здесь недавно короткий сыпучий июльский дождь. Потому в этот тихий утренний час и слышны были эти два запаха – росы и слегка примятой ею дорожной пыли».

Михаил Александрович просит прочесть абзац вслух и диктует поправку. Вместо «слышны два запаха» надо «властвовали всесильно над степью два простых запаха». Записала. Не выдерживаю, изливаю восторг по поводу ощутимости запахов и эпитета «сыпучий дождь» (тоже, кстати, единство противоположных свойств: сыплют сухое, дождь же – влага, а от соединения возникает необычайная живость). Михаил Александрович слушает меня, снисходительно улыбаясь. Я не замечаю, как он щурится, как сгущается в его глазах «веселинка». Продолжаю стучать пальцами по машинке. А он диктует: «Но и Варе, и Давыдову дышалось удивительно легко, даже жеребцы, одолев полуторакилометровый подъем, лишь слегка припотели. Только у деда Щукаря дрожала на кончике носа и не падала большая и тоже светлая капля – старик озяб».

Несмотря на свое состояние эйфории, улавливаю в интонациях Михаила Александровича что-то подозрительное. Он еле сдерживает смех. Да он же шутит попросту! «Старик озяб»… Теперь смеюсь и я. Нет, натурализм этому мастеру отнюдь не свойствен, палитра его богата и не нуждается в примитивных средствах воздействия. Слова эти, начиная с «Но и Варе, и Давыдову», приказано зачеркнуть. Остались они только на обороте одной из сохранившихся правленых страниц – под конец работы бумаги стало не хватать, для второго экземпляра я брала уже копии предыдущих вариантов. Пришлось Михаилу Александровичу позвонить домой, и сын привез ему бумаги.

Рукописные наброски Шолохова относились к последним главам, и прежде всего к главе завершающей, девятнадцатой. К слову сказать, в «Правде» она не печаталась, для этого у автора были свои резоны. Стоило мне перепечатать какой-нибудь отрывок, как взыскательный автор, перечитывая его, снова правил. И заново перепечатанный листок редко оставался без изменений: наш автор то и дело находил лучший вариант фразы, абзаца, более уместное, точное слово.

Память моя не сохранила бы деталей, подробностей этой правки, а дневниковые записи, которые я вела, тоже не были достаточно обстоятельны. Но когда работа была завершена и я получила для «Невы» рукопись целиком, подписанную автором и редактором, на столе остался ворох бумаг. Не только страниц с набросками, сделанными рукой Шолохова, но и перепечатанных мной с его поправками от руки, чернилами синего и фиолетового цвета, а кое-где, реже, надписанными мною под его диктовку. Эти все листочки, почти целиком относящиеся к последней главе, стали для меня своего рода памятным подарком в связи с почти тремя неделями работы в декабре 1959 года.

Недели эти не могли пройти бесследно и для меня как литератора, поскольку я не только, точнее, не столько исследователь, кандидат филологических наук, сколько автор нескольких повестей и романов. Коротенькое секретарство у Шолохова не могло не стать существенным знаком на жизненном пути. Поначалу я не собирала всех черновых листков этой рукописи, не предвидя заранее, сколько их будет, и не вполне представляя возможный объем авторской правки. Но получив их в итоге, осознала, что есть в этом знак доверия и уважения, что это обязывает, дело тут не личное, и остались они у меня на сохранение.

В этих листках пульсирует авторская мысль, за которой интересно следить даже тогда, когда речь идет всего лишь о частностях стилистического плана. Конечно, основная композиция романа была обдумана давным-давно и существенных перемен ждать не следовало. Но художественная, словесная ткань, воздействующая на читателя, помогающая ему представить сцены жизни с их внутренним движением, с их красками и запахами, – она совершенствовалась писателем длительное время. А на последнем этапе совершенствовалась, что называется, на моих глазах.

Основной рукописный отрывок начала девятнадцатой главы занимает пять страниц (одна – на одной стороне листка, а два листка исписаны с обеих сторон). Он начинается словами: «Поужинав, Давыдов прошел к себе в горницу» и завершается «он падал на спину, держа в руках продолговатую щепку, отколотую от дверной притолоки пулеметной очередью». Тут же после слов «на спину» было вписано «беспомощно ловя [2 с. оригинала] руками воздух, зажав в левой руке» и т. д. Получив перепечатанную с его рукописного начала страницу, Шолохов стал править фразы со второго абзаца, с реплики Нагульнова. Было: «Собирайся», добавил «в дело». И после «пролезу к тебе» дописал «расскажу». В четвертом абзаце после слова «доглядел» добавлено «я все-таки одного» – конкретизация, читателю стало легче это представить. А после слов «ктой-то из них» добавил «из этих самых субчиков». И после слова «припоздал» дописано «в секрет».

В абзаце, начинающемся словами: «Дело чуть-чуть знакомое, Семен», автор вместо следующего далее слова «он» пишет: «Этот невысоконький». Но двумя строчками ниже слово «невысоконький» заменяет на слово «гость». Зримость, конкретность особенно нужна, эпитет этот не потерян, он всплывет в другом месте.

В этом же абзаце были строки: «Семен, эх, так добрые гости не ходят. Так вот тебе обстановочка». Автор недоволен собой, переделывает: «Учти, Семен, так добрые люди не ходят, с такой волчьей опаской! Предлагаю следующий план захвата». В конце абзаца он целиком вычеркивает фразу: «И не первый раз нам с тобой иттить на это дело, и не последний» – она замедляет динамику момента.

Ниже в рукописи идет реплика Макара: «Из-за каких-то гадов вывалялся, как кобель, в пыли, лежать же пришлось, ждать гостей». В перепечатке добавил «весь вывалялся», а «как кобель» зачеркнул. Не тот случай, чтобы бранное, грубое слово было к месту. Идут ведь, может, на смерть. Однако сам по себе образ, конкретность нужны – и Шолохов во второй перепечатке после слов «лежать же пришлось» вписывает «плашмя и по-всякому». В следующей правке этого места перед словами «лежать же пришлось» добавляет «как щенок». Казалось бы, мелочь, но и в мелочи можно углядеть секрет воздействия шолоховского слова. Зримая деталь помогает вызвать в человеке ощущение, а через него помогает поверить писателю, формирует настроение.

В первом абзаце этого отрывка есть слова «стук в окно», а следом дальше «окно» повторяется. Автор заметил это во второй перепечатке и сделал «стук в переплет оконной рамы». В четвертом, речевом абзаце тоже правка. Надписано: «По нашему и вышло». И о невысоконьком добавлено: «Идет осторожно, прислушивается, стало быть, кто-то из них». В фразу «Мы их прихватим там» дописано: «Прихватим там, у Лукича, свеженьких! А нет, так этого одного заберем». В третьей перепечатке слово «осторожно» автор сменил на «сторожко». А вместо «прихватим» написал жестче: «Возьмем». Глагол «прихватим» Шолохов вписал в реплику о Разметнове: «Прихватим по пути Андрея». Перечитывая слова Нагульнова «Дело чуть-чуть знакомое», Шолохов в последней правке считает нужным пояснить: «Дело мне по прошлому знакомое».

На третьей перепечатке начала девятнадцатой главы автор дописывает третий абзац. Было «присел на лавку», стало «на табурет и стукнул кулаком по колену». Идет реплика Макара: «Ты эту игрушку в руках нянчишь, а ты обойму достань, погляди, как, и патрон в ствол зашли тут». В первой перепечатке Шолохов вместо «достань» пишет «проверь», зачеркивает неопределенные слова «погляди, как» и после слова «тут» добавляет «на месте». Этот абзац он больше не правит.

Идет абзац, начинающийся со слов «Они вылезли в окно». Описание ночи, картины сонного хутора. В первой же перепечатке вместо «от речки дышало прохладой» автор пишет, меняя слово «тянуло прохладой». Над фразой «кончились мирные заботы» вписывает «дневные». В фразе, которая начинается словами «Они подошли к хате», слово «они» заменено на «Макар и Давыдов». Вместо «очень тихо сказал» написал «почти неслышно». Было «выждав две минуты», написал «выждав немного» (тут дотошная конкретность ни к чему, на хронометр в такой миг не смотрят). И вместо «очень тихо сказал» написал проще: «Прошептал».

Перепечатала. Шолохов перечитывает этот абзац и снова недоволен. Не «дышало» прохладой, не «тянуло» ею, а «низом шла прохлада». Автору мало еще конкретности в картине спящей деревни; после «взлаяли собаки» он вписывает целую строку: «По соседству, потеряв счет часам, не ко времени прокричал одуревший спросонок петух». Недоволен автор и своей фразой «увидел бледное в сумеречном свете лицо Андрея, прошептал». «Бледное» вычеркивает (вряд ли разглядывание, уточнение подходит к ситуации), а вместо «прошептал» вписал «призывно махнул рукой». В последней же моей перепечатке добавил «показав наган», а эпитеты «дневные мирные» заботы поменял местами. Сначала «мирные» – это главное в тот момент, а «дневные» – только пояснение.

Андрей Разметнов тихо выходит на зов товарищей. Прикрывая за собой дверь, сказал (вместо «сказал» после перепечатки надписано «с досадой проговорил»): «И все-то тебе, мать, надо. Ну, зовут в сельсовет по делу, куда я денусь?» Так в рукописном наброске. В первой перепечатке вычеркнул слово «мать». Зачеркнул «куда я денусь», а взамен написал: «Не на игрище же зовут». В следующей перепечатке после «не на игрище же зовут» читаем: «Ну и спи, и не вздыхай, скоро явлюсь». А в перепечатке последней после слов «И все-то тебе надо» продиктовал имя «Нюра», оно вписано моей рукой. И видно наглядно, как теплеют слова. Читателю нетрудно уже и вообразить эту Нюру, которая «десять лет согласна была» идти за него, и понять, как Андрей к ней относится.

Вот они уже пришли ко двору Островнова. В рукописи читаем: «Молча они втроем вошли во двор Якова Лукича Островнова». Подумав, автор в перепечатке переставляет слова: «Втроем, молча, они», зачеркивает фамилию Островнова. В словах «теплый фундамент добротного дома» зачеркивает «добротный дом» – не до оценок тут. В рукописи: «Наган он держал в руке, уложив его на такую же теплую землю», в перепечатке же: «Ствол нагана он осторожно уложил на колено».

«Нагульнов первый подошел к двери, звякнул щеколдой». В последней моей перепечатке Шолохов надиктовал мне надписать, добавить после имени Нагульнова «поднялся по ступеням крыльца». Для него важно, чтобы читатель видел картину. А «подошел к двери» – это если дверь на уровне земли, но тут ведь крыльцо. В данной последней перепечатке он надиктовал вписать еще два слова: «в совхоз» (куда им якобы надо ехать) и деталь о засове, который «изнутри щелкнул». Прежде чем определился всем известный конец эпизода, Шолохов в предыдущих перепечатках правил многое, как всегда.

Напряжение действия нарастает. В рукописном отрывке читаем: «Было очень тихо во дворе Островнова, в сонном хуторе, в степи, что уходила за хутор необъятным, знакомым для Нагульнова простором, и была тягостная, напряженная тишина, длившаяся не так уже долго… Из сеней отозвался неожиданно громко прозвучавший голос Якова Лукича». В перепечатке автор резко сокращает все, что тормозит разбег действия. Никаких воспоминаний Нагульнова – знакома ему эта степь или нет, никаких эпитетов тишины, точнее, один новый взамен нескольких. Теперь фраза звучит так: «Было очень тихо во дворе и в доме Островнова. Но недобрая эта тишина длилась не так уж долго»…

И вот идет завершение эпизода, к которому писатель нас подводил. Первоначально это страница рукописного наброска, на которой Шолохов от руки слева вверху надписал римское V. Из сделанных мной перепечаток этой страницы сохранилась третья перепечатка, но и на ней правки немало. Да еще двух цветов: сначала синей ручкой, небольшая, потом фиолетовой, погуще. Приведу основные примеры правки. Вначале была фраза: «С огромной силой Нагульнов толкнул левым плечом чуть приоткрытую дверь и широко шагнул в сенцы, бросив через плечо Давыдову: – Привяжи его, в случай чего!..» В перепечатке после слова «дверь» вписано «отбросив Якова Лукича к стене» и вместо «бросив через плечо» – «кинув». Вместо «привяжи» стало «стукни» – резче, быстрей.

В рукописи последующая реплика Нагульнова начиналась: «А ну те, которые»; стало: «А ну, кто тут». Далее в рукописи было: «И следом за его окриком внутри горницы послышались короткие шорохи, а затем на пороге грянул плескучий взрыв». Автор недоволен собой, надо бы динамичней, и в перепечатке правит: «Но выстрелить не успел: следом за его окриком возле порога грянул плескучий взрыв».

И о гибели Давыдова окончательный текст найден не сразу. В рукописи было: «Ринувшийся в горницу Давыдов получил в широкую матросскую грудь четыре пули. Он падал на спину, беспомощно ловя руками воздух, зажав в левой руке шероховатую щепку, отколотую от дверной притолоки пулеметной очередью». В перепечатанной странице Шолохов зачеркнул слова «получил в широкую матросскую грудь четыре пули», но также и слова «беспомощно ловя руками воздух», вместо которых написал «запрокинув голову». В последней сделанной мной перепечатке внесена еще дополнительная правка: «Ринувшийся в горницу Давыдов, все же успевший два раза выстрелить в темноту, попал под пулеметную очередь». И с нового абзаца: «Теряя сознание, он падал на спину, мучительно запрокинув голову, зажав в левой руке шероховатую щепку, отколотую от дверной притолоки пулей».

Образ широкой груди Давыдова убран не вовсе, он убран из того абзаца, где важнее динамика. Через отбивку, в следующем абзаце, он дан наглядно: «Ох, и трудно же уходила жизнь из широкой груди Давыдова, наискось, навылет простреленной в четырех местах». Этот отрывок из двух абзацев написан Михаилом Александровичем от руки на чистой странице, а потом снова от руки же повторен на другом листке с изменениями. Его Шолохов диктовал мне, не переставая править. Вначале было: «Ох, и тяжело же, неохотно, трудно уходила жизнь из широкой матросской груди Давыдова». Во втором аналогичном рукописном отрывке из эпитетов остался только один – «трудно». Дальше первоначально шло: «С тех пор как ночью друзья на руках, бережно, стараясь не тряхнуть, перенесли его домой, он еще не приходил в сознание». Во втором наброске читаем: «С тех пор как ночью друзья молча, спотыкаясь в потемках, но всеми силами стараясь не тряхнуть раненого, перенесли его домой, к нему еще ни разу не вернулось сознание». Даже в этом маленьком частном примере видишь важнейшую черту шолоховского мастерства: нам уже сказано, что несут Давыдова бережно, но общая информация – не то. Ты себя представь на месте несущего: «…спотыкаясь в потемках, но всеми силами стараясь не тряхнуть раненого…» Предметность эта делает острее зрение читателя, ему – сопереживать, при известной отзывчивости души он уже там, с ними, героями книги.

Второй абзац на каждом из этих двух листков-набросков разный. На первом читаем: «На рассвете в Гремячий верхом на взмыленном коне прискакал секретарь райкома Нестеренко. У самой калитки он на скаку спешился, бросил поводья кому-то из толпившихся возле двора колхозников, не спросил, а выкрикнул: – Живой он? – и, не дожидаясь ответа, слегка прихрамывая, побежал к крыльцу».

На втором наброске Нестеренко нет, а есть врач: «На рассвете в Гремячий Лог приехал из районной больницы молодой, суровый не по летам врач-хирург. Он быстро прошел через кухню в горницу, поставил на стол небольшой чемоданчик и, на минуту склонившись над Давыдовым, бросил через плечо: – Помогите кто-нибудь один раздеть больного». В окончательном тексте автор вычеркнул слова о том, как врач прошел и поставил чемоданчик. Вместо всего этого читаем: «Он пробыл в горнице, где лежал Давыдов, не больше десяти минут».

Роман «Поднятая целина» эпичен. Нет там авторских слов «я», «мое», «мои». Но вот подходит то место в книге, которое не устают цитировать все, кому эта книга дорога. Лирический, романтический по внутреннему строю абзац. Личностный донельзя. Он следует тотчас после слова о Давыдове, который «тяжело, с протяжным стоном выпрямился и затих»: «…Вот и отпели донские соловьи дорогим моему сердцу Давыдову и Нагульнову, отшептала им поспевающая пшеница, отзвенела по камням безымянная речка, текущая откуда-то с верховьев Гремячего буерака… Вот и все!»

Наброска с таким текстом в зеленом портфельчике не было. Как и все предыдущее после слов о «пулеметной очереди», он был мне надиктован. Только вначале диктовал автор «дорогому моему сердцу Давыдову» и «отшумела» пшеница; потом сделал «дорогим моему сердцу Давыдову и Нагульнову» и «отшептала» пшеница.

Он стоял шагах в трех от стола, боком или вполоборота ко мне. Ровным голосом сумел продиктовать эти слова, но, закончив, не выдержал и зарыдал. Отвернулся, ругнулся в сторону, словно бы сам удивляясь, как же это такое стряслось. Достал носовой платок. В тот миг он был один со своим горем, с потерей близких ему людей. «Дорогих его сердцу», признался ведь.

Кто мог бы оставаться равнодушным, слыша впервые это «Вот и отпели донские соловьи»! И слыша еще до того, как открыли это для себя читатели. По первой перепечатке моей видно, что после слов «дорогому моему сердцу» я пропустила «Давыдову». Михаил Александрович вписал его крупным жестким почерком. Трудно было сдержать слезы, но, стукая по клавишам машинки, я сознавала, что в такой миг надо превратиться хоть в мебель, стать невидимой. Чтобы не помешать. Подобное состояние, полная незащищенность творящего человека, знакомо и мне. Насколько же оно острее у такого тонкого художника, каким был Шолохов! «Враспашку, сердце почти что снаружи, себя открываю и солнцу, и луже», – писал Маяковский.

Сохранились и еще рукописные страницы. Три с надписью сверху «Глава», начинающиеся со слов: «Прошло два месяца. Так же плыли над Гремячим Логом белые, но еще по-весеннему сбитые облака» и заканчивающиеся словами: «Варя быстро повернулась и не пошла, а побежала на площадь, не успев попрощаться со стариком». И еще три страницы, отдельно, с зачеркнутой надписью сверху на первом листке: «Эпилог». Эти начинались со слов: «Постепенно, изо дня в день разматывался клубок контрреволюционного восстания». На этих трех страницах, исписанных гуще обычного, два эпизода: с арестом Половцева до разгрома попытки поднять восстание и эпизод с возвращением из Шахт Андрея Разметнова, разговор его с Кондратом о судьбе Вари. Первый эпизод вошел в окончательный текст почти без правки. Вначале я перепечатывала его как есть, потом читали вместе с Юрбором. Уже не для публикации в газете – ведь Лукин был редактором романа и трудился до полной готовности рукописи.

Михаил Александрович рассказывал нам, что работал над архивными документами, его подробные данные о разгроме врага были совершенно точны. В исторической справке, завершающей эпизод, вымышленной была только фамилия персонажа романа Островнова. О подлинности фамилий крупных врагов судить не берусь, так как фактов не знаю. Над последней фразой этого эпизода Шолохов поработал. В рукописи стоит: «Так закончилась последняя попытка контрреволюции поднять восстание против советской власти на юге страны». В тексте, напечатанном впервые в «Неве», читаем: «Так закончилась эта отчаянная, заранее обреченная историей на провал попытка контрреволюции поднять восстание против советской власти на юге страны».

Естественно, органично соединился документально точный факт с художественным вымыслом писателя. А почему? Каждому ли удается такое? Написать-то каждый напишет, но не каждому поверят. Шолохову читатель поверил, потому что и вымышленные его герои – живые. Для него самого живые – не случайно же он по ним плакал.

Во втором эпизоде этого трехстраничного наброска с надписью «Эпилог» до разговора о судьбе Вари есть диалог Разметнова с Майданниковым о том, что придется сдавать семенной хлеб, иначе «плана не вытянем». И трудодень, само собой, будет тощим. Нестеренко требует. Текст этот, живой, как всегда у Шолохова, больше подошел бы для первой книги, вообще мог войти в какие-то предыдущие главы. В самой жизни проблема строительства колхозов была далеко еще не отрегулирована. Автор почувствовал, что это не материал для завершения книги – и убрал его.

На отдельном листке написал Шолохов концовку заключительного эпизода со Щукарем. В ней одно только изменение – вместо «на лавочке» стало «на скамеечке». Однако эпизод с Половцевым не мог стать эпилогом романа в целом, потому что был он завершением только одной линии романа, пусть и очень существенной. В заключительной девятнадцатой главе после смерти Давыдова и Нагульнова идет эпизод, посвященный деду Щукарю, из которого мы узнаем, что Варя бросает учебу. Затем следует эпизод о судьбе вражеских сил и под самый конец – Андрей Разметнов с его стремлением вернуть Варю на учебу, а ее семье помочь за счет колхоза. Тут же и о Лушке, которую Разметнов встретил на улице в Шахтах.

Но не Лушкой же кончать роман! Тем паче растолстевшей, благополучной Лушкой, путавшейся с одним из врагов, ставшей Лукерьей Никитичной Свиридовой. В памяти у читателя остается другое – Андрей на могиле первой своей жены Евдокии, Андрей наедине со своими мыслями о ней, о долге, о стойкости любви. Он женился вторично, но по-деловому, по крестьянскому своему понятию о долге перед стареющей матерью.

Последняя перепечатанная мной страница шолоховской рукописи вся исчиркана автором. Первая половина ее просто зачеркнута напрочь. В ней был остаток разговора Андрея с Кондратом о том, что придется сдавать семенной хлеб, что хуторцам придется «на девятую дырку пояса затягивать». Но и оставленная вторая половина страницы вся изрисована вставками. После «глухим голосом сказал» в перепечатке было: «Видишь, все некогда… Редко видимся… Если сможешь – прости». И с абзаца: «Он стоял с непокрытой головой, дул в лицо ему теплый ветер, несший горький запах полыни. И усталые, безрадостные глаза его смотрели уже не на край могилы, а туда, где за дальней кромкой горизонта чуть розовел восход».

Михаил Александрович перечитал эту концовку и больше не диктовал. Но удовлетворен не был. Правку дальше надписывал сам, густо. Вот как выглядит эта правка:

«– А ведь я доныне люблю тебя, моя незабутняя, одна на всю мою жизнь… Редко видимся… Ежли сможешь – прости меня за все лихо… За все, чем обидел тебя, мертвую.

Он долго стоял с непокрытой головой, словно ждал ответа. Стоял долго, не шевелясь, по-стариковски горбясь. Дул в лицо ему теплый ветер, накрапывал теплый дождь. За Доном бело всплывали зарницы, и усталые, безрадостные глаза его смотрели уже не на край могилы, а туда, где за дальней кромкой горизонта алым пламенем вспыхивали, озаряя темное небо, зарницы».

Из своего первого варианта Шолохов все же возвратил фразу «Видишь, все некогда», вставив ее перед словами «Редко видимся». С умершей Евдокией Андрей говорил, как с живой: «Редко видимся»… И для Шолохова они живые по-прежнему, умершие его герои, прежде всего Нагульнов и Давыдов. Не случайно же он, приехав на встречу с читателями Кировского завода, называл Давыдова («бывшего путиловского слесаря») наравне с реальными донскими колхозниками, «наследниками Давыдова», приехавшими с ним. Говорил о нем почти как о сыне.

Но вернемся к последнему абзацу романа. После слова «зарницы» точка не стоит. На обороте этого листка множество росчерков. До этих пор я не видела, чтобы он чертил или набрасывал что-нибудь на рукописи. Человек явно задумывался, была пауза. Страницы не хватило, взял чистый листок и финальный абзац продолжил, а по сути написал заново: «И суровые безрадостные глаза Разметнова смотрели уже не на обвалившийся край родной могилки, а туда, где за невидимой кромкой горизонта алым полымем озарялось сразу полнеба, и, будя к жизни засыпающую природу, величавая и буйная, как в летнюю пору, шла последняя в этом году гроза».

Это было завершение.

Г. Капралов
Встреча М.А. Шолохова со студентами

…Большая аудитория филологического факультета Московского государственного университета заполнена до отказа. Уже нет ни одного свободного места на скамьях амфитеатра, а студенты все подходят и подходят. Каждому хочется быть участником встречи с любимым писателем – Михаилом Александровичем Шолоховым, который обещал приехать сегодня в гости к молодежи.

Горячими, долго не утихающими аплодисментами встречает восторженное юношество писателя. М.А. Шолохов от души благодарит студентов за теплую встречу и сообщает, что закончил работу над второй книгой «Поднятая целина».

– В этот вечер, – говорит он, – вы будете первыми критиками моей книги.

Предложение Михаила Александровича прочесть заключительную главу своего произведения вызывает бурю восторга.

Шолохов поднимается на трибуну, разворачивает листы рукописи. «Поужинав, Давыдов прошел к себе в горницу…» – начинает он чтение завершающих страниц романа, опубликованные главы которого хорошо знают миллионы советских людей. Дорогие каждому советскому человеку образы героев «Поднятой целины» вновь оживают перед слушателями: Давыдов, Нагульнов, Разметнов, дед Щукарь…

Затем чтение продолжает редактор сочинений М.А. Шолохова Ю.Б. Лукин. Сочное, емкое, неповторимо живое шолоховское слово, так безошибочно точно передающее и чувства героев, и обстановку действия, звучит в студенческой аудитории. Многие пытаются записать особо понравившиеся им выражения, характеристики героев. Каждый чувствует себя участником большого, праздничного события…

Чтение закончено. Несколько секунд в аудитории стоит торжественная, какая-то благоговейная тишина, и лишь затем гремит овация.

– Ну вот, я и отчитался перед вами, – говорит, улыбаясь, Михаил Александрович.

Подарок студентке из Китая

Молодежь окружает Шолохова плотным кольцом. Китайская студентка Шэнь Нин говорит по-русски Михаилу Александровичу: «Мы все вас очень любим». В руках у Шэнь Нин «Тихий Дон», изданный в Китае. Она подает томик Шолохову. «Дорогой студентке из братского Китая на память», – пишет Михаил Александрович на книге.

Юноши и девушки желают Шолохову творческих успехов в новом году…

Навсегда останется в памяти у молодежи эта встреча.

Ю. Озеров, аспирант филологического факультета МГУ

Прошедший год принес всем нам немало радостного, запомнившегося на всю жизнь. А в последние дни декабря, буквально у самого финиша, он преподнес нам еще один подарок. Мы, студенты филологического факультета Московского государственного университета имени Ломоносова, самыми первыми из читателей узнали от автора, что он окончил вторую книгу романа «Поднятая целина».

29 декабря по факультету разнеслась весть, что вечером к нам в университет приедет Михаил Александрович Шолохов. Были сразу же забыты учебники, конспекты, отодвинулись все заботы, хлопоты и страхи, связанные с сессией. Задолго до назначенного часа громадная Коммунистическая аудитория была заполнена до краев. Даже заядлые курильщики терпеливо сидели на своих местах: пробиться к выходу было трудно. На встречу пришли и студенты из стран народной демократии.

Появился Шолохов. Он не произносил ни речей, ни вступительных слов. Просто открыл рукопись и негромко начал читать заключительную главу романа… Мы, затаив дыхание, следили за судьбами полюбившихся нам еще со школьных лет героев.

Если можно так сказать, мы заглянули в будущее: ведь мы услышали из уст самого автора последние слова книги, окончания которой все ждали с таким нетерпением.

Михаил Шолохов у ростовских студентов

Вчера состоялась встреча студентов Ростовского университета с писателем М. Шолоховым.

– Мои дорогие, – сказал, обращаясь к студентам, М. Шолохов.

– Я выступил сначала в Москве перед студентами Московского государственного университета. А мне надо было бы раньше выступить перед вами, своими земляками.

…Роман «Поднятая целина» закончен. Чтобы не занимать долго вашего внимания, разрешите вам представить редактора Юрия Борисовича Лукина. Нас с ним связывает тридцатилетняя дружба. Позвольте Юрию Борисовичу прочесть последнюю, завершающую главу «Поднятой целины».

Когда закончилось чтение завершающей главы романа, в зале вспыхивают бурные аплодисменты. Студенты преподнесли своему любимому писателю букеты первых весенних цветов.

Ростов-на-Дону, 13 февраля

Гурам Гогиашвили, Отар Аробелидзе
У Шолохова в Вешенской

<Сентябрь 1959>

Почти полгода прошло с тех пор, как мы вернулись из станицы Вешенской. Наша встреча с Михаилом Александровичем Шолоховым продолжалась всего несколько часов. Но она осталась в памяти как одно из самых ярких впечатлений нашей жизни. И чем больше времени проходит, тем значительнее кажется каждая подробность нашего пребывания у этого большого писателя и замечательного человека.

1

…От Ростова Вешенскую отделяет 480 километров. Их легко покрывают курсирующие здесь маленькие четырехместные самолеты. Прежде чем лететь в Вешенскую, мы позвонили туда с аэродрома, и нам сказали, что Шолохов, в связи с предстоящей поездкой в Америку, намерен отправиться в Ростов. Поэтому приезжать в станицу вряд ли имеет смысл. Пришлось вернуться в город и остановиться в гостинице «Дон».

В редакции ежемесячного журнала «Дон», где печаталась большая часть второй книги «Поднятая целина», мы познакомились с редактором журнала – известным русским писателем Михаилом Соколовым, автором романа «Искры». Оказалось, что он несколько раз бывал в Грузии, хорошо знаком со многими грузинскими писателями. Соколов встретил нас очень радушно, предоставил возможность связаться по телефону прямо с квартирой Шолохова.

В ожидании телефонного звонка он рассказал нам много интересного о Михаиле Александровиче, ободрил нас: «Примет, обязательно примет. И даже очень обрадуется гостям из Грузии. Мне, например, он много раз говорил о Грузии. Очень любит Бараташвили»¹.

И вот из телефонной трубки до нас доносится голос, полный тепла и доброжелательности:

– Ну, если уж из Грузии в Ростов прибыли, то и в Вешенскую должны приехать. Пожалуйте в Вешенскую…

2

Самолет приземляется на маленькой летной площадке на полях соседней станицы. До Вешенской остается около пяти километров. Вскоре показались белеющие вдали здания. Одно из них – дом Шолохова.

В окрестностях Вешенской и Базковской берега Дона сплошь заросли камышом и ивами. Издали обе станицы напоминают утопающий в зелени маленький городок. Все здесь кажется удивительно знакомым. Будто уже бывал тут когда-то…

Задумчиво, спокойно течет Дон. И кажется, что эта многоводная река сегодня уже неотделима в нашем сознании от шолоховской эпопеи. Кажется, вот-вот по дороге пройдет Аксинья… А вон тот старик, – наверное, дед Щукарь, которому цыгане подсунули старую клячу вместо доброго казацкого коня… Словно слышится страстный голос Макара Нагульнова… Там, вдали, шагает человек с мальчонкой. Это, может быть, Андрей Соколов со своим Ванюшкой. Человек, который преодолел свою тяжелую судьбу и уверенно идет вперед…

Окна дома Михаила Шолохова выходят туда, где Дон разветвляется, образуя довольно большой, поросший лесом островок. У обоих берегов реки стоит на привязи множество лодок. Вдалеке, в степи, видна маленькая часовня, тоже описанная писателем.

И наконец, Вешенская. Она известна всему миру, как Ясная Поляна или село Михайловское…

Вешенская – станица большая, благоустроенная, с более чем пятью тысячами дворов. Дом Шолохова – у самых подступов к станице. Чтоб добраться до него, надо перейти мост, перекинутый через Дон, а потом идти дорогой или тропинкой по берегу реки. Преодолев небольшой подъем, окажешься перед низким, выкрашенным в зеленый цвет крыльцом.

– Пожалуйте, пожалуйте, дорогие грузины! – с улыбкой приглашает нас Михаил Александрович. – Приехать сюда – это действительно молодечество – в такую-то погоду. За это я вас в казаки посвящаю. С этого дня вы казаки! А ну-ка, казаки, пожалуйте сюда. Еще немного, и вам пришлось бы искать меня в Америке.

Откровенно говоря, мы ожидали более официальной встречи и поэтому заранее заготовили следующие вопросы:

– Что вы думаете о поездке в Америку?

– Над чем работаете в последнее время?

– Какие у вас планы на будущее?

– Приедете ли к нам в Грузию?

Сердечный и гостеприимный Михаил Александрович своей простотой, искренностью и добротой окончательно покорил нас, и мы забыли об официальной стороне нашего визита. Перед нами был радушный хозяин. Живые, умные глаза его приветливо светились. Он сам завязал непринужденный разговор:

– Ну, как вам ездилось? Устали порядком? В Вешенской грузины уже давно не бывали. Самым первым здесь был 24 года назад Коля Шенгелая. Как вчера, помню его приезд…

Было уже поздно. Может быть, ему надо было работать, а мы отнимали драгоценное время. Но тем не менее ни на одну минуту ни один из нас не чувствовал себя лишним.

В его большой светлой рабочей комнате с письменным столом, заваленным уймой рукописей и писем, с расстеленной на полу шкурой огромного медведя, убитого писателем, мы преподнесли хозяину книгу академика Георгия Чубинашвили «Грузинская чеканка». Подарок очень понравился Михаилу Александровичу.

– Большое, сердечное спасибо за внимание, – сказал он, принимая книгу.

…В тот вечер мы не долго беспокоили хозяина, хотя и не успели сказать многого. Он уговаривал нас остаться ночевать, но мы отказались, так как уже устроились на ночлег в вешейском Доме колхозника. Тогда Михаил Александрович взял с нас слово, что мы обязательно в 8 часов утра придем к нему.

3

На следующее утро он сам встречал нас во дворе своего дома. Возобновился прерванный накануне вечером разговор. Мы заметили, что Вешенская очень красиво расположена.

– Вы, случайно, не комплименты мне говорите? – улыбается Шолохов. – Вы самолетом прилетели и много действительно красивого не видели. Поднимаясь вверх по Дону, вы обязательно заметили бы, как пейзаж постепенно становится все красивее. Степи очень красивы, но донской пейзаж особенно своеобразен. Впрочем, какой красотой природы можно удивить грузина?

– Вы никогда не были в Грузии? – невольно вырвалось у нас.

– Нет, и никак не могу простить себе этого. За границей часто бываю, а вот в Грузии не бывал. До войны не выкроил времени. Увлекла работа над «Тихим Доном». В 1944 году, когда закончил рассказ «Наука ненависти», Иосиф Виссарионович Сталин посоветовал поехать в Грузию на отдых, но и тогда не удалось побывать у вас.

Шолохов задумался, потом сказал:

– И сейчас не поздно. Как только возвращусь из Америки, непременно приеду в Грузию. Так, в конце декабря. Приеду и буду вашим гостем.

Еле сдерживая радость, мы сказали, что в Грузии его очень любят. Уже выпущены в свет первые три книги «Тихого Дона», а вскоре выйдет и четвертая. И первая книга «Поднятой целины» была напечатана на грузинском языке почти одновременно с изданием ее на русском языке. А например, рассказ «Судьба человека» на днях был издан отдельной книжкой. Раньше он печатался в журнале «Мнатоби».

– Весь грузинский народ будет вашим радушным хозяином, – сказали мы.

Михаилу Александровичу, видимо, это было приятно. Он провел рукой по высокому чистому лбу и сказал:

– Спасибо, дорогие, спасибо!

Потом тихо, медленно начал он читать стихотворение Николоза Бараташвили:

Цвет небесный, синий цвет

Полюбил я с малых лет.

В детстве он мне означал

Синеву иных начал.

И теперь, когда достиг

Я вершины дней своих,

В жертву остальным цветам

Голубого не отдам.

Он прекрасен без прикрас,

Это цвет любимых глаз.

Это взгляд бездонный твой,

Напоенный синевой.

Это цвет моей мечты,

Это облик высоты.

В этот голубой раствор

Погружен земной простор.

Это легкий переход

В неизвестность от забот,

И от плачущих родных

На похоронах моих.

Это синий, негустой

Иней над моей плитой.

Это сизый зимний дым

Мглы над именем моим.

Михаил Александрович знает наизусть почти всего Бараташвили. Очень нравится ему творчество Важа Пшавела. Галактиона Табидзе он знал лично.

* * *

В комнате витал запах бараньего шашлыка. Михаил Александрович извинился:

– Шашлык-то зажарили, но, как грузинский, – он все-таки не удался.

Может быть, это слишком личные обстоятельства нашей встречи, но о них хочется рассказать, потому что в них проявились человечность и радушие этого большого писателя, творчеству которого такую высокую оценку дал посетивший его недавно Никита Сергеевич Хрущев.

Шолохов одинаково щедр и в беседе и за столом. Он заставляет вас забыть, что вы в гостях у перегруженного работой писателя и, может быть, отнимаете у него самое дорогое – время.

Кстати о времени. Мы попали к Шолохову накануне его отъезда в Америку. И думали, что он не захочет нас принять. Наверно, его и так журналисты беспокоят слишком часто. Михаил Александрович, считая себя старым «правдистом» («Вот уже 35 лет, как я печатаюсь в «Правде», – говорит он), не особенно избегает журналистов, когда у него есть время. Но все дело именно во времени. По этому поводу Шолохов шутит:

– Всем я доволен, кроме времени.

И мы поняли, познакомившись с ним, что тому, кто его знает, никогда не придет в голову мысль: почему Шолохов пишет медленно. Хорошо сказал об этом гостивший в Вешенской Н.С. Хрущев: «Как определить, много или мало написал литератор? Это определяется, конечно, не количеством страниц или книг, а тем, насколько глубоко и ярко отражается в произведениях писателя многогранная жизнь и дела народа, величие его борьбы за коммунизм».

– С вашими винами не сравнятся наши донские, но и их попробуйте, – говорит Шолохов. – Первый тост за ваш приезд. За жизнь. За мир. Чтоб люди имели возможность приезжать друг к другу. Вот приедем скоро в Америку и скажем американцам: давайте навещать друг друга. Какие причины у нас для войны и раздоров? Жизнь все равно своим путем идет, и все достигнут того, чего заслуживают. Чем стрелять из пушек, не лучше ли обмениваться книгами и выставками? Давайте познакомим наши народы друг с другом.

За столом, кроме нас, сидели младшая дочь Шолохова – Маша, студентка Московского педагогического института, ее муж и молодой человек – секретарь писателя. Мы заметили, что Михаил Александрович – крупнейший писатель-гражданин, депутат, академик, которому отовсюду звонят, которого приглашают на свадьбы, крестины, пленумы и собрания, любящий отец и дедушка, который не может, хотя бы на десять минут, не посадить к себе на плечи внуков. После завтрака мы несколько раз сфотографировались с Михаилом Александровичем. Сели там же на длинный диван.

Перед уходом мы не знали, как благодарить нашего гостеприимного хозяина, и лишь просили его об одном: чтоб он обязательно приехал в Грузию.

– Слово – есть слово, – снова повторил Шолохов. Извинившись, он вышел на минутку в свою рабочую комнату и, вернувшись, протянул нам листок бумаги:

«Сердечный привет родному грузинскому народу, читателям газеты «Комунисти».

До скорой встречи!

Ваш М. Шолохов

7.9.59 г.

ст. Вешенская».

Шолохов пообещал, что, как только завершит работу над последними главами «Поднятой целины», непременно пришлет их в газету «Комунисти». Может, пришлет и еще что-нибудь. Затем провел рукой по редким седым волосам и с улыбкой добавил:

– Доброго пути, казаки!

Перед отъездом Михаил Александрович передал нам еще теплое, сердечное письмо, адресованное лично редактору «Комунисти».

«Дорогой Давид Васильевич, – писал Шолохов. – Принял работников Вашей газеты, как родных. До скорой встречи в Тбилиси».

* * *

Наш очерк о пребывании у М. Шолохова был напечатан в газете «Комунисти» 12 сентября. 13-го мы вылетели в Москву и 14-го вновь встретились с Михаилом Александровичем в Староконюшенном переулке – в Доме академика, где обычно останавливается он, приезжая в Москву. Передали ему газету. Пожелали доброго пути. Михаил Александрович удивился: когда же вы успели вернуться, написать очерк, напечатать его и прилететь в Москву? А потом добавил, шутя:

– Вы, наверное, меня, дорогие грузины, и в Нью-Йорке встретите.

– Мы встретим вас, дорогой Михаил Александрович, у себя в Грузии. Наши сердца открыты для вас!

* * *

К величайшему сожалению всех тех, кто стремился встретить Шолохова в Грузии, замечательный советский писатель не сумел, как предполагал, приехать к нам в декабре. Он спешил завершить работу над второй книгой «Поднятой целины». В новогоднем поздравлении читателям «Комунисти» Михаил Александрович обещает приехать в Грузию, как только роман будет напечатан. По-видимому, это будет весной. Хочется надеяться, что тогда мы уже сможем поздравить нашего любимого писателя с присуждением ему Ленинской премии.

Федор Кондратьев
Литературный вечер в станице

Встреча донских писателей с вешенскими читателями

Вешенская. Как дорога и знакома миллионам советских и зарубежных читателей эта старинная казачья земля по бессмертным произведениям Михаила Шолохова! Это ее, прославленную донскую станицу, Никита Сергеевич Хрущев назвал своеобразной литературной столицей.

Родную донскую землю вешенцы изо дня в день возвеличивают красотою своего героического труда. Следуя по пути, указанному новой Программой партии и решениями мартовского Пленума ЦК КПСС, хлеборобы Верхнего Дона нынешней весной организованно провели сев ранних колосовых, кукурузы, подсолнечника, гороха, сахарной свеклы и сейчас заканчивают последние приготовления к жатве. С каждым годом в колхозах и совхозах района растет производство и сдача государству зерна, молока, мяса, шерсти и других продуктов сельского хозяйства. Зажиточно и культурно живут теперь донские труженики.

И в этом благородном труде хлеборобов Верхнего Дона неоценимую помощь оказывает своим вдохновенным партийным словом славный отряд донских писателей, правофланговым которого является правдивый летописец нашей великой эпохи Михаил Александрович Шолохов.

Двери шолоховского дома всегда открыты и для маститого литератора из Москвы, и для безызвестного начинающего автора, и для рядового колхозника.

Недавно в гостях у М.А. Шолохова побывала группа ростовских писателей. По случаю этого знаменательного события в станице Вешенской, по инициативе самого Михаила Александровича Шолохова, и был проведен литературный вечер встречи писателей Дона со станичными читателями. Открывая этот вечер, Михаил Александрович сказал, обращаясь к своим читателям-землякам:

– Дорогие вешенцы! Моими и вашими дорогими гостями являются писатели-ростовчане. На правах хозяина, т. е. вешенца, хочу вам их представить. Я убежден, что все вы их читали и знаете, но наверняка видите их впервые, так сказать, воочию лицезреете. Прежде всего начну с моего соседа слева, Александра Бахарева¹ – председателя Ростовского отделения Союза советских писателей. Несмотря на его благодушную физиономию, он очень властолюбивый парень. Но мало того, он грозит нам еще романом. Напишу, говорит, такой роман, что вы ахнете. Но мы сначала подождем, подождем, потом ахнем.

Следующий товарищ, вот этот симпатичный мужчина довольно красивой внешности, – товарищ Соколов², автор романа «Искры».

Следующие два товарища не писатели, но подают надежды. Предпоследний от окна – это наша гордость и слава Анатолий Калинин³. Смотрите, какое у него трагическое лицо. О нем можно говорить только серьезно. Он сам человек серьезный и шуток не терпит.

Что касается последнего, то это Никулин⁴, вешенский, наш станичник, учился здесь, в Вешенской, в двухклассном. Так что вы тут жмите на него, чтобы он отдолжался и хотя бы выступил перед вами. Сегодня шел по станице. И так как мальчишки вырезают на память всякие буквы и инициалы – снаружи и внутри, – он все искал там свой почерк. Но это уже деталь, так сказать, художественная.

Должен сказать вам так: сегодня литературный вечер, и я с удовольствием с вами тут посидел бы. Но у нас, писателей, очень хорошее отношение с ЦК – это вам не секрет. Вот к нам приехали ребятки и проведать, и побывать у нас и, видите, решили с вами посидеть. А я должен извиниться перед вами и перед нашими дорогими гостями. Я вас сейчас покину, предстоит звонок из Москвы, из ЦК. Так что у нас тут дружеские отношения с ЦК у всех. Вы уж тут оставайтесь одни, очень вас прошу. Народ вы активный, воинственный, среди вас большинство женщин. А женщины у нас вы сами знаете какие! Вы ребят-то хоть не обижайте. Вот это единственная к вам просьба. Ну, бывайте здоровы!

На вечере, тепло встреченный присутствующими, выступил писатель Александр Бахарев. Он подробно рассказал присутствующим о недавнем форуме писателей юга России, который проходил в Ростове в начале мая этого года. Большой разговор на этом форуме сводился к тому, чтобы писатели повысили требовательность к себе, чтобы они равнялись на маяки, главный из которых светит писателям отсюда, из станицы Вешенской.

– Мы, писатели, – говорит Бахарев, – еще не создали таких ярких запоминающихся произведений, в которых главными героями стали бы такие, как, скажем, Григорий Мелехов, Давыдов, Нагульнов, Соколов, которых создал М.А. Шолохов. Его произведения являются той вершиной, которая видна отовсюду не только в нашей стране, но и с любого уголка мира. Именно по этому главному маяку и держат путь наши писатели.

Но мы еще не сдали хорошей книги о сегодняшних днях нашей современности. Мы понимаем, что трудно подняться до той вершины, до которой поднялся М.А. Шолохов. Не каждому писателю дано быть Шолоховым, но равняться на эту вершину мы должны изо дня в день, из года в год. В меру своих сил мы, донские писатели, стремились и будем стремиться к этому.

Характеризуя творчество отдельных ростовских писателей, Александр Бахарев говорит:

– Никулин – очень талантливый писатель. Его произведения «Полая вода», «Миусские повести», «Погожая осень» действительно проникают в сердце читателя, зовут его в прекрасные дали. И все его творчество, как мне кажется, льется полой водой широко и свободно.

Анатолий Калинин. Вы его знаете по произведениям «Красное знамя», «Суровое поле», боевым очеркам «На среднем уровне», «Лунные ночи» и последнему роману «Запретная зона». Мне сдается так: под этим Красным знаменем шел Анатолий Калинин по суровому полю жизни и теперь вторгся в запретную зону. «Запретная зона» – это роман о тонких движениях души человека, мыслях, переживаниях, о чем мы так страшно соскучились. Книга – хорошая, обнадеживающая, она стала большим шагом вперед.

– Вешенская – почти моя Родина! – заметно волнуясь, начал свое выступление на вечере писатель Михаил Андреевич Никулин.

– Я видел Вешенскую не ту. Я давно уже не был в станице. И вот теперь приехал и смотрю на совершенно новое поколение умноглазых людей, пришедших сюда на встречу с донскими писателями. Люди Дона прожили трудную жизнь и оставили после себя очень большое наследство – народное творчество. Вот это-то народное творчество, связь с ним и вызывают к жизни гранитной силы литературные документы, как «Тихий Дон» Михаила Александровича Шолохова.

Далее Михаил Андреевич страстно говорит о замечательном собирателе народных казачьих песен Александре Михайловиче Листопадове, последний период жизни и творческого пути которого легли в основу полюбившейся читателям повести «Погожая осень». Затем по просьбе читателей писатель Никулин прочел отрывок из этой повести.

На трибуне писатель Анатолий Калинин. Обращаясь к присутствующим, он говорит:

– Товарищи вешенцы! Вы, привыкнув к тому, что каждый день общаетесь с Михаилом Александровичем, видите его, знаете, что он живет здесь, вы, может быть, не в полной мере представляете себе, что вы очень счастливы. Мы тоже причастны к этому счастью, и я хочу поделиться с вами теми мыслями, которые родились у меня от познания «Тихого Дона». Я хочу прочитать вам статью, недавно опубликованную в газете «Литература и жизнь», посвященную «Тихому Дону».

С затаенным дыханием слушали вешенцы взволновавший их рассказ писателя о нелегком, тернистом пути Григория Мелехова, мужественный образ которого давно полюбился им, стал родным и близким.

Писатель Михаил Соколов, по образному выражению Александра Бахарева, работая над второй книгой романа «Искры», пока только высекает эти искры у себя за столом. Как они зажгут читателей – это покажет будущее. И как бы в ответ на это сравнение, Михаил Соколов начал свое выступление с рассказа о том, как он сейчас работает над продолжением этого романа.

– Я давно работаю над романом «Искры». Сюжет построен на материале из жизни наших донских людей. Вторая книга романа давно уже в работе. Много пришлось материала перевернуть или освоить прежде, чем набраться храбрости писать. Храбрости потому, что лучше хотелось написать, чем первая книга, и, главным образом, потому, что во второй книге очень много материала, связанного с образом Владимира Ильича Ленина.

Я Владимира Ильича видел сам, будучи еще 17-летним мальчишкой, на IX съезде Советов РСФСР в Москве. Тогда я был студентом комвуза имени Свердлова. И образ его настолько сильно запечатлелся в памяти, что и сейчас я могу воспроизвести во всех подробностях выступление В.И. Ленина с большим докладом.

Но этого оказалось недостаточно. Помимо изучения архивных материалов, пришлось побывать везде и всюду, где был Владимир Ильич. Это касалось и Стокгольма, и Парижа, и острова Капри в Италии, где Владимир Ильич был у Горького. Наконец, в Кракове и Поронине в Польше, а также в Чехословакии в городе Праге.

С большим вниманием прослушали вешенские читатели отрывок из второй книги романа «Искры», который автор прочитал в рукописи. В этом отрывке писатель с высоким художественным мастерством рисует обаятельный и человечный образ великого вождя революции в период после Пражской конференции большевиков.

От имени вешенских читателей горячо поблагодарил гостей секретарь Вешенского райкома партии И.Ф. Зимовнов и пожелал им новых творческих успехов в их нелегком литературном труде.

Вечером писатели-ростовчане снова встретились с Михаилом Александровичем Шолоховым. До глубокой ночи длилась задушевная, дружеская беседа писателя-академика со своими младшими собратьями по перу о судьбах донской литературы, о том, как поднять ее на новую, еще более высокую ступень.

На другой день ростовские писатели побывали в редакции межрайонной газеты «Советский Дон», беседовали с местными журналистами, интересовались их творческими планами, потом сами дали работникам газеты много ценных практических советов.

Литературный вечер в прославленной донской станице надолго останется в памяти вешенских казаков и казачек, как волнующая, незабываемая встреча с их любимыми писателями.

Ст. Вешенская

Н. Данилин
Встреча с М.А. Шолоховым

Из записной книжки журналиста

Конец октября 1959 года. На положении гостя-отпускника уже неделю брожу по станице. Я впервые вижу, как живут на Верхнедонье. Все вокруг удивительно ново для меня, необыкновенно. И вместе с тем все как будто знакомо: хаты, крытые камышом, чаканом, вербы, пирамидальные тополя на улицах станицы… Таким и представлялся мне пейзаж Дона со страниц замечательно правдивых творений великого донца – писателя Михаила Александровича Шолохова.

Придя на квартиру к деду И.П. Мрыхину, я горячо рассказываю о впечатлениях дня:

– Сегодня видел Аксинью. Высокая, стройная, соболиная бровь… Точь-в-точь как в книге «Тихий Дон».

– А Гришки Мелехова не было с ней рядом? Небось, поди, хлеб поехали убирать – верхом на тракторе!..

Не спеша свернув цигарку, дед продолжает разговор:

– Похожие люди есть. Ить книги-то свои Михаил Александрович из жизни писал. Недаром в округе добрый десяток стариков доказывают: дед Щукарь – это я, с меня Шолохов «списал» его. Но чтобы славу Аксиньи делили – этого я не слыхал. А вот про Гришку Мелехова, – старик сделал выразительную паузу и закончил. – Самолично знал я одного такого. Был тут у нас атаманец, лихой рубака – Федор Мелехов…

И мой собеседник рассказал «доподлинно известную» историю о хуторце Мелехове, которая действительно во многом напоминала неудавшуюся мятежную жизнь Григория Мелехова.

Тогда и я поведал деду о своей сокровенной мечте встретиться с великим писателем, передать ему сердечное спасибо от моих земляков-сибиряков, поклонников его творений, попросить совета. Это живо заинтересовало моего собеседника. Старик одобрил желание.

– Хоть и очень занятой он человек, Михаил Александрович, но примет. Удивительной простоты казак. Душевный, внимательный…

И вот мы ходим у дома писателя. Час назад, в дороге, все казалось так просто: подойдем к калитке ограды, звякнем щеколдой… А теперь… Робость и смущение овладели мною и другом. Мы ходим вокруг и не можем решиться. Наконец, с отчаянной решимостью мы идем к калитке. К нашему великому огорчению выясняется, что Михаила Александровича нет. Страстный любитель охоты, рыболов, он проводит субботние дни на лоне природы, отдыхая за удочкой или в засаде на водоплавающую дичь…

Ранним утром следующего дня мы снова были у дома писателя. Первой нас встретила Мария Петровна, супруга М.А. Шолохова. А следом появился сам Михаил Александрович. Вышел стремительно. Видно было, что человек давно уже работал, наш приход оторвал его от дела. Первое, что сразу бросилось мне в глаза, – острый, пронзительный взгляд писателя, высокий лысеющий лоб, пепельного цвета вьющиеся волосы, пушистые, снежно-белые усы.

– Здравствуйте, товарищи, – сказал он твердым, с чуть приметной хрипотцой тенорком.

Моментально все мои «декларации» вылетели из головы. Видя наше смущение, Михаил Александрович первый начал разговор. Спросил, давно ли мы из Сибири, где остановились в Вешенской. Узнав, что я по деловому вопросу, пригласил пройти в кабинет. Предложил закурить. Погасил спичку, и… в его глазах заплясали лукавые огоньки.

– Раз сотрудник газеты – значит, подавай вам интервью (знаю я вашего брата журналиста!). – И скороговоркой, шутливо: «Над какими произведениями работаете?..» Будто я блины пеку…

И уже через минуту он добродушно, но в то же время по-деловому отвечал на мои вопросы. Сказал, что закончил вторую часть романа «Поднятая целина», что заключительные ее главы будут в конце ноября – начале декабря напечатаны в «Правде».

Еще раньше от близких писателя я слыхал, что Михаилу Александровичу нездоровится. Знал, стол писателя завален бумагами. Здесь и рукописи – начинающие авторы прислали свои творения на совет. Здесь и письма-заявления. Избиратели просят своего депутата оказать помощь, содействия в решении хозяйственных и личных вопросов…

Мы встали, готовясь уйти, чтобы не отрывать у великого творца слова его драгоценного времени. Прощаясь, Михаил Александрович пожелал нам успехов, здоровья, дерзаний в труде.

…Тогда же случай свел нас с Александром Матвеевичем Бондаренко¹. Александр Матвеевич – один из многочисленных приятелей писателя. Знаток рыбных мест, он вместе с М.А. Шолоховым ездит на рыбалку. Когда мы попросили Бондаренко поделиться личными впечатлениями о Шолохове, он просто сказал:

– Говорить о Михаиле Александровиче как о писателе не буду. Его талант знает весь мир.

Однако в ходе разговора, не удержавшись от искушения, он начал рассказывать о том, как упорно работает Шолохов над своими произведениями.

– Я маляр по профессии, – рассказывал нам А.М. Бондаренко. – Красил у Михаила Александровича крышу. Раз, другой спускались вниз – то кисти понадобятся, то ведро краски требуется разбавить олифой. Вижу в приоткрытую дверь кабинета – Михаил Александрович пишет, пишет… А потом выходит Мария Петровна и мне мимоходом жалуется: «Не буду печатать. Замучил. Пятый раз перепечатываю на машинке одну страницу. Посмотри, Матвеич».

Да, большой человек, – задумчиво продолжал свой рассказ А.М. Бондаренко. – Душевный. Нас, простых людей, не забывает. Несколько лет назад крепко заболел я. Стояла ранняя весна. Мне надо на курорт, а путевок нет. Сходил Михаил Александрович к председателю райисполкома и достал для меня путевку…

А совсем недавно ездил Михаил Александрович в путешествие по Скандинавским странам. Вернулся домой. Узнал, что я прихворнул, прислал небольшой подарочек мне.

И Матвеевич показал нам дорогие для него реликвии – нож и фотографию писателя, конверт с надписью: «А.М. Бондаренко – старому другу-рыбаку, посылаю этот рыбацкий нож как прямое и неопровержимое свидетельство о том, что не забывал о нем и в Скандинавии. М. Шолохов». А рядом приписка: «Знаменитому вешенскому рыболову – барону Мюнхаузену»…

В сопровождении А.М. Бондаренко мы идем по станице. Наш «экскурсовод» знакомит нас с достопримечательностями Вешенской. Многое, очень многое связано здесь с именем А.М. Шолохова, писателя, общественного деятеля. Не было до войны в станице воды, не было садов. Теперь здесь есть водопровод, у каждого домика – фруктовый садик. Это дело хлопот, забот писателя. В Вешенской построены районная больница, два рентгенкабинета, заканчивается возведение громадного трехэтажного каменного здания школы-интерната, строится электростанция, намечено подвести ток от Цымлянской ГЭС, построить в живописном месте тубдиспансер, организовать новое производство – мясокомбинат…

Много славных дел свершили за последнее время вешенские казаки при инициативном, живейшем участии своего избранника, депутата Верховного Совета СССР А.М. Шолохова.

Так в те дни я ближе узнал великого писателя. И в моем сознании вместо Шолохова, человека «хрестоматийного глянца», каким я его знал из школьных учебников, запечатлелся и навсегда остался новый образ – земного Шолохова, великого и простого, патриота русской земли, верного, любящего сына отчего края. За это любят и уважают его в народе. «Наш Шолохов» – так зовут его на Дону.

Вешенская

Я. Малахов
В гостях у Шолохова

Этим летом группа корреспондентов посетила замечательного писателя нашего времени М.А. Шолохова на его родине в станице Вешенской. В их числе был и я.

Шолохов принял нас в своем рабочем кабинете. Обстановка простая, удобная. Вдоль стены высокие стеллажи с книгами, сделанные в форме этажерок. В глубине большой письменный стол, на котором десятки писем, полученных от трудящихся Советского Союза и из-за рубежа.

Мы впервые так близко видели Михаила Александровича. Лицо знакомо по фотографиям: высокий лоб, искрящиеся юмором глаза, седеющие волосы, подстриженные усы.

Вначале мы чувствовали себя несколько скованно, но потом простотой обращения, частыми шутками Шолохов рассеял наше смущение. Он охотно отвечал на наши вопросы, сам расспрашивал.

Прежде всего мы, разумеется, заинтересовались, над чем он сейчас работает. Писатель ответил:

– Я всегда чувствовал себя неоплатным должником перед нашей армией, перед советскими солдатами, выстоявшими во время войны, нашедшими в себе силы разбить сильного и коварного врага. Поэтому я считаю своей кровной задачей закончить роман «Они сражались за Родину».

Мы спросили, как идет работа над этим произведением. Последовал ответ:

– Я решил начать роман с июля 1941 года, так как сам был на фронте именно в это время. Как известно, опубликованная часть первого тома начинается годом позже, значит, работа идет не только над завершением, но и над началом книги.

Последние главы будут посвящены описанию Сталинградской битвы, величайшего сражения, поставившего гитлеровцев перед лицом катастрофы. В этом сражении раскрылись перед всем миром величие, стойкость и мужество советского солдата. Но как вы сами знаете, пишу я медленно, поэтому не ждите скорого выхода в свет книги. Кроме того, мне нужна передышка после опубликования последнего романа.

В ходе беседы писатель узнал, что некоторые из нас – участники Великой Отечественной войны. Он сразу же стал подробно расспрашивать, на каком участке фронта кто сражался, попросил рассказать эпизоды боевых действий. Особенно его интересовали бои кавалерийских подразделений. Потом и сам рассказал о некоторых ярких событиях военного периода.

Мы предложили Михаилу Александровичу предоставить в его распоряжение наши воспоминания. Он горячо поблагодарил и добавил:

– Я с удовольствием воспользуюсь вашими материалами. Я, как пчелка, с каждого цветка стараюсь получить взятку.

Писатель пригласил поехать с ним на рыбалку. Мы охотно приняли предложение. Но на другой день его вызвали в Ростов-на-Дону на пленум обкома партии, и Шолохов уехал.

Шолохов ведет большую общественную работу. Он – член Вешенского райкома КПСС, Ростовского обкома КПСС, депутат Верховного Совета СССР. Благодаря его заботам в станице построены водопровод, интернат, строится школа, гостиница. Он инициатор создания станичного театра, хора донских казаков. К нему постоянно приходят за советом жители всего района, да и сам он – частый гость в колхозах. Активную помощь оказывает писатель колхозу своего имени, в организации которого он участвовал в 1929 году. Знакомство с этой стороной жизни Шолохова приоткрыло нам дверь в его творческую лабораторию. Именно детальное знание жизни позволяет ему ярко и талантливо отражать все процессы окружающей действительности, делает его последовательным проводником политики Коммунистической партии.

Удалось нам увидеть и прототипов героев «Тихого Дона» и «Поднятой целины».

В хуторе Базковском живет семья Харлампия Ермакова, военная биография которого отчасти соответствует биографии Григория Мелехова.

Неподалеку от дома Ермакова живет женщина, биография которой стала материалом для образа Аксиньи. Ей сейчас лет 60–65. Время наложило отпечаток на ее лицо, фигуру. Однако она еще сохранила следы былой красоты. Правильное лицо, живые черные глаза, свободные манеры отчетливо напоминают героиню Шолохова.

Любопытнее всего обстоит дело с прототипами знаменитого деда Щукаря. Буквально в каждой станице, в каждом хуторе живет свой дед Щукарь – балагур, затейник, фантазер. После длительных поисков мы, однако, установили, что в одном хуторе жил старик Воробьев, послуживший прообразом деда Щукаря. Весь хутор в этом твердо убежден. Жена Воробьева даже называла его не иначе как «дед Щукарь».

Прототипов Давыдова тоже оказалось несколько. Все они – бывшие двадцатипятитысячники, работавшие в 1930 – 31 гг. в качестве организаторов колхозов и позднее ставшие их председателями. Деятельность одного из них – Плоткина, рабочего ленинградского завода имени Кирова, совпадает с фактами деятельности Давыдова в «Поднятой целине».

Мы, конечно, учитывали, что писатель не буквально рисовал с этих людей образы своих героев, а лишь частично использовал их биографии. Шолохов постоянно общается с окружающим населением, хорошо знает его быт, язык, настроения. Все это дает ему возможность ярко показывать жизнь народа.

Знакомство с окружающей средой пролило новый свет на весь характер творчества Шолохова, помогло нам понять его истоки. Из Вешенской мы уезжали полные неизгладимых впечатлений о великом писателе нашей эпохи.

Вадим Соколов
Варюха-горюха

Бывают дни, память о которых остается на всю жизнь.

Кончалось мое трехнедельное путешествие с Михаилом Александровичем Шолоховым. Писатель-депутат в канун выборов в Верховный Совет СССР встречался со своими избирателями, а я по заданию одной из московских газет сопровождал его в этой поездке. И вот последний вечер.

Впрочем, Михаил Александрович решительно возражал против моего отъезда. Отсюда, из Ростова, ему предстояло ехать в Сталинград и Астрахань – дальние концы своего обширного избирательного округа. И со всей щедростью большой и веселой русской натуры Шолохов решительно звал с собой всех, в том числе и меня. Ссылки на служебный долг на него не действовали – он брался тут же звонить в Москву, уговаривать редактора продлить командировку. Но дело было не только в редакторе: завтра день гибели моего брата-фронтовика, и по семейной традиции мать ждет в этот день у себя всех родных и близких. Я долго вымаливал у «хозяина дома» разрешение на отъезд, а когда почувствовал бессилие всех доводов, признался вот в этой, последней и самой серьезной для меня причине.

Шолохов мгновенно переменился – кончил шутить, замолчал, стиснул, как делает всегда, кулаками седую, опущенную к столу голову. Признаться, мне стало не по себе: неужели эта последняя фраза задела одну из незаживших ран его трудной и часто трагедийной судьбы? Спросить или лучше не спрашивать… Молчание становилось тягостным.

А он все так же молча поднялся от стола, подошел к телефону, набрал какой-то номер.

– Аэропорт? Когда завтра первый самолет на Москву?.. Нет, лучше прямой, без посадки… Вот и хорошо, тбилисский… Нет, уж вы, пожалуйста, одно место обеспечьте… Шолохов говорит. Да-да, Михаил Александрович.

Потом он подсел ко мне, обнял за плечи и, трогая усами мне ухо, шепнул:

– Сынок… Ведь ты мне и правда в сынки годишься… А знаешь, как я свою мать похоронил?

Не берусь сейчас пересказать эту горькую повесть, могу лишь засвидетельствовать: этот устный шолоховский рассказ по силе своей трагедийности не уступает вершинам его письма. Вспоминал он не только день гибели матери, убитой на пороге своего дома первой же фашистской бомбой, сброшенной на мирные, утопающие в садах и зелени Вёшки, – вспоминал и те далекие дни, когда отчаянным пятнадцатилетним сорванцом удрал он из дома в красногвардейский продотряд и с той поры все как-то не успевал порадовать мать добрым приветом, сыновней лаской, а доставлял ей по преимуществу хлопоты и горе.

Потом воспоминания перекинулись к жене, Марии Петровне, так и оставшейся для него даже теперь, после серебряной свадьбы, «первой красавицей на Дону» и суровой «дочерью станичного атамана». Потом он заговорил о дочерях, о внучке… Это была увлеченная, откуда-то из самого сердца идущая шолоховская повесть о красоте и силе души, о величии подвига матери – не только его, а каждой матери на земле.

Воспоминания затянулись за полночь. Мы уже легли, когда я услышал из темноты его негромкий вопрос:

– Ты, кстати, скажи-ка мне адрес матери… А зовут, говоришь, Людмилой Федоровной?

Проснулся я рано, но Шолохов в своей неизменно отутюженной гимнастерке уже сидел за столом. Одна рука с карандашом раздумчиво повисла над листом бумаги, другая привычно мотала на палец непокорный вихор… Я еще размышлял, как незаметней мне подняться, когда услышал его голос:

– Давай-давай, пора собираться!

Прощаясь, он протянул мне несколько отпечатанных на машинке страничек:

– Вот, будет в самолете время – погляди. Я тут с утра настругал, поправил кое-что… А может, все-таки махнем в Сталинград?

Это была уже просто шутка, вместо отеческого напутствия на дорогу.

Так оказалась у меня в руках одна из глав ныне законченной второй книги «Поднятой целины».

Такой узнал я Варюху-горюху.

Михаил Александрович и раньше показывал нам куски и отрывки новой книги «Поднятой целины», работа над которой не прекращалась во время разъездов. Причем делал он это всегда с такой необъяснимой робостью, смущением, что однажды, решительно не понимая, чем наши случайные и малоквалифицированные отзывы могли интересовать этого всеми признанного гениального художника, я прямо спросил его об этом. Он хитро усмехнулся и, чуть отвернувшись в сторону, ответил:

– Не скажи… Ты еще молод и не знаешь, как это писать вторую часть книги, в которой первая давно уже написана, прочитана, и каждый готов теперь сравнивать: а не хуже ли? Вот тут и попрыгаешь: напишешь строчку – и пытаешься прочесть ее вашим, читательским глазом: не хуже ли?

Зато, убедившись, что отрывок понравился – не из вежливости, а действительно лег человеку на душу, – Шолохов загорался бурным, почти ребячьим восторгом. Весело и щедро рассказывал он о том, что дальше случится со Щукарем и куда денется Лушка Нагульнова.

И только о Варюхе-горюхе говорил он мало, неохотно… По всему было видно, что в большой и богатой семье шолоховских героинь это была самая любимая младшая дочка. Ни на Аксинью, ни на Наталью, ни уж тем более на разбитную Лушку Варя ничем не походила. Все они прежние, красивые и мужественные сердцем, невольно несли на себе печать недоброго к женщине старого казачьего быта. А Варя, как первая травинка в весенней степи, вся светится чистой и упругой, юной силой новой жизни. Новая, только народившаяся, еще никому в тех местах не знакомая, высшая, внутренняя красота человека – вот то обаяние, которым светится эта девушка в каждом шаге и слове своем и которым окрашено по-отечески доброе отношение Шолохова к самому юному поколению преображенной казачьей деревни.

Есть в этой крестьянской девушке далеких 30-х годов то величие русской женской души и та прямота комсомольской совести, которая подымала в первый полет Гризодубову, Раскову, Осипенко, без слов, без напоминаний послала на воинский подвиг Зою Космодемьянскую, Лизу Чайкину, Улю Громову, а потом передала эту эстафету сердца Валентине Гагановой, Юлии Вечеровой, тысячам наших современниц.

Шолохов своим гениальным чутьем почувствовал, как в вековую сокровищницу общечеловеческих богатств на наших глазах вошла и принята новая, неповторимая в своей солнечной щедрости любовь советской девушки, – почувствовал и осторожно, с потрясающим проникновением и мастерством написал немногословный, но бесконечно дорогой ему портрет Варюхи-горюхи. И я уверен: как ни мало страниц отведено ей в книге, все читающие сейчас «Поднятую целину» полюбят Варю не меньше, чем любит и бережет ее сам автор. Да и не трудно быть теперь пророком: ведь не зря же, еще по главам узнав окончание романа, читатели наградили его высшим своим признанием – выдвинули на соискание Ленинской премии.

…Вернувшись в Москву, я нашел на столике у матери свежую телеграмму. Воспроизвожу ее по памяти:

«Примите в этот скорбный день сочувствие незнакомого Вам сына, потерявшего на войне мать. Михаил Шолохов».

Удивительное сердце у этого человека!

Г. Тягленко
Семен Давыдов

Ранним августовским утром прошлого года, когда мы, журналисты, пришли к М.А. Шолохову, он пригласил нас в свой рабочий кабинет и сказал:

– Садитесь, пожалуйста, я почитаю вам новую главу из «Поднятой целины», – и стал читать.

Мы слушаем только что написанную, одну из последних глав замечательного произведения нашей эпохи. Многотрудный этап завершен. Взыскательный и строгий к себе художник внес более тысячи поправок в первую книгу «Поднятой целины». Над второй книгой этого романа писатель трудился упорно и, как казалось некоторым нетерпеливым читателям, слишком долго. Но, требовательный к писательскому долгу, Шолохов по многу раз переписывал отдельные главы.

– Содержание второй книги, – сказал М.А. Шолохов, – ожесточенная борьба двух миров. В сущности – последняя схватка в великой борьбе «кто – кого». Это будет ответ на вопрос, поставленный еще в «Донских рассказах». В этой схватке и с нашей стороны не обошлось без жертв. Но побеждает новое, побеждает колхозный строй, социализм.

…И вот мы слушаем рассказ о том, как дед Щукарь на открытом собрании партийной ячейки Гремячего Лога дает «полный отлуп» Кондрату Майданникову, вступающему в партию. Щукарь не столько дает отвод ему, сколько использует трибуну собрания для критики руководителей колхоза. Дед вошел в такой раж, что его не остановить. Он «кроет» всех: Майданникова и Давыдова, Нагульнова и Разметнова. Сколько юмора, какие жемчужины народной речи, какая неувядающая сила шолоховского таланта! Верно сказал Н.С. Хрущев о том, что Михаил Александрович находится сейчас в расцвете своего могучего дарования.

В глазах у Шолохова лукавые искринки; порой, когда мы слишком бурно реагируем, он останавливается и сам смеется.

– Эта глава, – говорит писатель, – у меня пойдет перед трагическими событиями.

Я смотрю на Шолохова и вижу, что написанное ему нравится, что ему нужно, обязательно нужно поделиться радостью завершения огромного творческого труда.

Семен Давыдов… О его судьбе писатель сказал, что она сложится так, как подсказывает жизнь. Идя от жизненной правды, Шолохов и создал своего Давыдова. Вот как об этом говорит сам автор, отвечая военным морякам на вопрос, почему он вывел одним из главных героев «Поднятой целины» бывшего балтийского матроса:

«У Давыдова было несколько прототипов. Я встречался со многими моряками, беседовал с ними, видел, как они работают там, куда направляла их партия. И всюду они вносили в жизнь свои хорошие морские, революционные традиции. Еще Владимир Ильич Ленин дал высокую оценку морякам после октябрьских событий. Так же доблестно сражались они и в гражданскую войну, принимали самое деятельное участие в строительстве советской власти. Это и зародило во мне мысль сделать Давыдова бывшим балтийским матросом. Ибо человек, приехавший на работу в деревню, должен был обладать отвагой, выдержкой, хорошим юмором, умением общаться с людьми, чувствовать коллектив. Все эти качества, беззаветную преданность партии и делу коммунизма, я видел у моряков, воспитанных на нашем флоте».

– В Давыдове, – говорил мне режиссер фильма «Поднятая целина» Александр Гаврилович Иванов, – собраны черты, характерные для передового советского рабочего, коммуниста 30-х годов. В кинокартине, две серии которой мы уже завершили, коллектив студии «Ленфильм» стремился сохранить то новое, что проявилось в политическом опыте и в духовном облике рабочего-коммуниста.

Когда писателя несколько лет назад спросили, почему он еще не закончил роман «Они сражались за Родину», Шолохов ответил: «Потому что подумал: «Поднятая целина», вторая книга, в это время нужнее. Почему? Потому что она в какой-то мере может сейчас оказать помощь».

– На произведении Шолохова, – отмечает Иванов, – народ учится и учится распознавать врага, как бы хитроумно он ни маскировался. Для стран народной демократии этот роман и сейчас служит настоящим пособием в строительстве новой жизни.

Александр Гаврилович дает мне письмо, полученное из Румынии. В нем крестьяне называют Шолохова своим «крестным».

– Хронику событий в Гремячем Логу, – говорит А.Г. Иванов, – мы рассматриваем как канву для повествования о судьбах многих людей. Давыдова мы покажем и в личной жизни, и в быту, и в жизни общественно-политической, на собрании, в поле, в отношениях и разговорах с казаками, во взаимоотношениях со многими действующими лицами. Для врага советской власти Половцева, с его ненавистью и презрением к простым труженикам, народ не более «как табун овец», который пойдет туда, куда его погонят. Коммунист Давыдов с любовью и уважением относится к простым людям, глубоко верит в трезвый и ясный ум трудящихся, поэтому он действует словом убеждения и сам учится у народа. Нам очень хочется, чтобы именно таким получился у нас в картине Семен Давыдов.

В беседе с режиссером-постановщиком «Поднятой целины» принял участие подошедший к нам артист МХАТа, заслуженный артист РСФСР Петр Чернов. Зрители запомнили его по ролям Бунчука в кинокартине «Тихий Дон», секретаря райкома партии в фильме «Земля и люди».

– Образ Давыдова в романе М.А. Шолохова, – сказал П. Чернов, – выписан с исключительной силой. Хотелось бы сыграть его так, чтобы зрители узнали в нем того двадцатипятитысячника, представителя партии и советского рабочего класса, который запомнился всем по замечательному роману. Мне хотелось бы особо выделить в Давыдове черты настоящего коммуниста, с ленинской принципиальностью проводящего линию партии в деревне, показать высокий моральный облик человека, бескорыстно отдающегося целиком высокой идее, создать образ, достойный для подражания.

Очень сложная и ответственная задача. Буду стремиться не к внешним эффектам, а к раскрытию многогранного характера человека глубокого мировоззрения, самого яркого представителя нашей советской эпохи.

Михаил Алексеев
Великий станичник

1

В разные годы и по разным поводам мне приходилось писать об этом человеке. То были по большей части короткие заметки, которые и в совокупности не дадут, конечно, цельного портрета. И все-таки, взятые вместе, они хоть в малой степени – и я надеюсь на это! – помогут ответить, почему на протяжении почти четырех десятков лет имя Шолохова повторяется с каким-то особым чувством, а обыкновенная казачья станица Вешенская стала вроде литературной Мекки.

2

Да, у станицы Вешенской удивительная судьба. Ничем особенно не отличавшаяся от множества других казачьих селений, она стала знаменитой тотчас же, как только из-под пера двадцатилетнего ее жителя вышли первые главы «Тихого Дона». С той поры Шолохов и Вёшки стали синонимом. Когда говорят «Вёшки», непременно думают об авторе дивной эпопеи.

«Тихий Дон» вышел из берегов и разлился по всему свету совершенно неожиданно. Обычно о появлении могучего художника люди начинают догадываться задолго до того, как художник стал могучим: от произведения к произведению растет и крепнет его талант, и, наконец, рождается то, что ставит имя творца в ряд выдающихся, а то и великих имен.

Шолоховское восхождение было иным, стремительным и бурным. Их было немного – людей, которые по первым рассказам безвестного донского паренька понимали, что перед ними самобытнейший писатель, от которого можно ждать очень многого.

Четырнадцать лет продолжался титанический труд. Первую фразу четырехтомной эпопеи вывела рука юноши, а последнюю – рука зрелого мужа. И люди поняли, что сделана эта книга на века. Явилось произведение воистину народное.

Хороших писателей много. Одни больше нравятся интеллигенции, другие – рабочим, третьи – крестьянам. А вот таких, книги которых с одинаковой силой волновали бы сердца всех людей, – таких писателей очень мало. Шолохов – именно такой писатель.

…Земля. Степь. Степь родимая!

Сколько раз мы слышали это сыновнее восклицание на страницах шолоховских творений! «Степь родимая!» – произносишь и ты, приближаясь к известному теперь уже всему миру уголку земли в верховьях Дона. Трудно передать словами состояние, охватывающее тебя всякий раз, когда ты вступаешь в шолоховские места. Точно светлое и теплое облако обнимает душу твою, и ты не можешь без глубокого волнения глядеть и вон на того беркута, разрезающего воздух косыми клинками радужных своих крыльев, и вон на те задумчиво притихшие степные курганы, и вон на тот бархатно-серебристый полынок, и особенно на ту далекую, извивающуюся синюю полоску реки с ее берегами, с галькой, зацелованной волной, на знаменитое стремя Дона, где далеким туманным утром озорной Гришка ловил со своим строгим и строптивым батькой жирных сазанов, на ту грустную тропинку, круто сбегающую к реке, на ту самую, по которой хаживала по воду прекрасная и несчастная Аксинья. Все это мир шолоховских образов – мир реальный и в то же время фантастически необычайный.

И как-то не верится, что вот сейчас откроется калитка и перед тобой встанет человек, обыкновенный, простой, даже застенчивый, который чудодейственной силой живого слова сумел потрясти миллионы людских сердец. Очевидно, никто из побывавших в гостях у Михаила Александровича не знал заранее, что он скажет в первые минуты встречи с великим художником. В самом деле, с чего же начать? Сказать о том, какой он большой писатель и как любит его народ? Ни к чему. И ты – в смятении. Смущается и писатель. Однажды он так и сказал:

– А вы не смущайте меня своим смущением.

И оба рассмеялись – и гость и хозяин. И обоим стало легко и просто. А потом он скажет:

– Снимайте-ка с себя все московское. Наденьте вот это. Поедем в степь.

И вы облачаетесь в ватную куртку, на голову надеваете малахай, на ноги – добротные яловые сапоги и делаетесь вроде бы и не гостем…

Поначалу вас поразит одна особенность Шолохова: рассказывая что-либо, он часто не заканчивает фразу, а как бы завершает ее жестом. Поэтому без привычки слушать его трудно. Он любит смешное и говорит об этом смешном с удовольствием, и при этом смеется сам заразительно и неудержимо, хотя слушателю порой рассказанная история и не покажется столь уж смешной. В чем же дело? Ведь у автора «Тихого Дона» и «Поднятой целины» такой неисчерпаемый кладезь удивительно красочных слов! Отчего же он так скуп на слова в устном рассказе и так щедр на жесты?

Потом вы начинаете понимать: острый глаз художника рисует перед ним всю картину раньше, чем он успевает выразить ее словами. И если картина действительно смешная, Шолохов смеется, потому что мысленно он уже написал ее. Дайте-ка ему остаться наедине с самим собой и с листом чистой бумаги, какая живая и сочная картина явится из-под его пера! Сделав для себя это открытие, вы вдруг вспомните, что очень немногие из великих мастеров слова обладали ораторским даром: они привыкли мыслить на бумаге и, как старатели отыскивают крупинки золота, отыскивают в сердце своем редкостные, драгоценные слова.

Дар художника – одно из величайших чудес земных. Как бы далеко ни ушло человечество в своем поступательном движении, какие бы новые миры оно ни открывало, оно никогда не перестанет наслаждаться творением искусства.

3

У свежего могильного холмика, в степной балке, низко опустив чубатую голову, в глубокой задумчивости сидит человек. А ты, потрясенный развернувшейся перед тобой великой человеческой драмой, почему-то думаешь о руках этого человека – больших, корявых, с набрякшими венами, руках хлебороба, безвольно и бессильно положенных на колени. Им бы пахать да сеять, этим крестьянским рукам, подправлять покривившиеся плетни на базу, ласкать детей и жену, а они много-много лет подряд только и делали, что проливали кровь таких же работяг-землепашцев. Что же случилось с тобой, донской казак Григорий Мелехов? Почему так трагично запутались твои дороги?

Чтобы ответить на этот вопрос, автору романа потребовалось ни много ни мало – четырнадцать лет. И вот уже более трех десятков лет триумфально шествует эта книга по всему свету. Едва ли найдется еще произведение, в котором с такой громадной художественной силой показан простой народ, умеющий так глубоко и сложно чувствовать, любить, радоваться и страдать. Оказалось, что полуграмотная казачка Аксинья Астахова способна любить не менее глубоко и страдать не менее сильно, чем Анна Каренина, что мятущаяся душа Григория Мелехова не менее сложна, чем душа Андрея Болконского, а батрак Мишка Кошевой не менее напряженно мыслит, чем Пьер Безухов.

И все дело в том, что задуматься о жизни, о своей судьбе, о судьбе своих хуторян, таких же бедолаг, как он сам, Мишку Кошевого заставила революция, она разбудила в нем так долго дремавшие силы. И это хорошо понял и показал Михаил Шолохов, который сам имел немало общего с Михаилом Кошевым…

В четвертой, заключительной книге «Тихого Дона» на первый взгляд все очень сдержанно. Герои говорят тихо, Дон течет медленно, нет резких слов и жестов. Все как бы обращено внутрь событий, все как бы прислушивается к нарастающей и приближающейся буре, которая вот-вот грянет. Уже с какой-то пронзительной, хоть и скрытой болью звучит в твоем потревоженном сердце мелодия казачьей песни, взятой М. Шолоховым эпиграфом к своему роману:

Ой, ты, наш батюшка тихий Дон!

Ой, что же ты, тихий Дон, мутнехонек течешь?

Ах, как мне, тиху Дону, не мутну течи!

Со дна меня, тиха Дона, студены ключи бьют,

Посередь меня, тиха Дона, бела рыбица мутит.

Автор как бы говорит вам: «Глядите, тут все очень важно, воздух насыщен грозой, за едва уловимым таится взрыв, подготовленный предшествующими событиями, – и тут все истинная правда, вы сами это видите, и мне незачем что-либо добавлять от себя». И вы напряженно следите за развитием событий и характеров. Вот по кипевшему в шальном цветении саду медленно идут Григорий и Наталья. «Она, жизня, Наташка, виноватит… Все время на краю смерти ходишь, ну, и перелезаешь иной раз через борозду…»

В романе это не первое и далеко не последнее упоминание о смерти. Много, очень много смертей в этой книге. Погибнут Штокман и Иван Алексеевич. Умрет патриарх мелеховского куреня, ревностный и цепкий хранитель казачьей старины Пантелей Прокофьевич, умрет Наталья, умрет бездумная вдовушка Дарья, умрет Ильинична. Наконец, погибнет Аксинья, и Григорий, мертвея от ужаса, поймет, «что все кончено, что самое страшное, что только могло случиться в его жизни, – уже случилось…». Перспектива таких трагедийных художественных решений могла бы до смерти испугать тех, кто сегодня не прочь похвастаться своей мнимой смелостью..

Конечно, перед Шолоховым стояла задача не из легких. «Пережим» мог сделать недоброе дело: подстерегала опасность подавить читателя обилием мрачных картин, и тогда он закрыл бы книгу в угнетенном, тягостном состоянии духа. Так бы, очевидно, и случилось с нами, ежели бы мы хоть на минуту забыли о том, что в хуторе Татарском остаются жить уверенный в праведности своих дел Мишка Кошевой и полная искрящейся энергии Дуняшка, что к ним прильнул детской душой маленький Мишатка – последний из мелеховской династии, и всем им принадлежит будущее; то есть ежели бы мы забыли о главном – о тех животворящих «студеных ключах», которые бьют из народных глубин, вещая светлую жизнь для людей, которых Великий Октябрь вывел на трудную, но единственно верную дорогу, ведущую к прочному счастью.

4

Было это в начале тридцатых годов.

Маленькое селеньице затеряно в бескрайних приволжских степях. Снежная заметь. Сугробы выше изб. И среди этих сугробов школа: бельмовато глядит она в студеный мир замерзшими матово-седыми окнами. За одним из этих окон – детский заливистый хохот. Молодая – лет двадцати пяти – учительница никак не может водворить тишину в классе. Впрочем, она, кажется, и не особенно старается это сделать. Ее глаза, как и глаза учеников, полны радостного смеха. Она утирает слезы и, изо всех сил пытаясь быть серьезной, продолжает чтение:

«Подали взвар. Разговор прекратился. Слышно было только, как чавкают рты да скребут днище обливной чашки деревянные ложки. Тишина нарушалась лишь тогда, когда ложка какого-нибудь парнишки начинала описывать внутри чашки круги в поисках разваренной груши. В этот-то момент дед Аким облизывал свою ложку и звонко стукал ею провинившегося мальца по лбу, внушая:

– Не вылавливай!..»

И тут новый взрыв хохота – и учительница опять не отстает от учеников. Мы же, сельские ребятишки, невольно щупаем свои лбы, будто не какого-то там мальца стукнул дед Аким деревянной, предварительно тщательно облизанной ложкой, а нас. Нечего греха таить: наши лбы были хорошо знакомы с подобной формой внушения… Только вот никак не могли мы понять одного: как же это и где подсмотрел такую картину писатель? Ведь книжки пишутся в большом городе, а в городе ребят не бьют ложкой по лбу. Помнится, пытались выяснить это у нашей учительницы, и уж теперь не скажу, выяснили, нет ли. Как бы там, однако, ни было, а с того дня имя «Шолохов» навсегда и напрочно вошло в мою жизнь.

«Поднятая целина» была прочитана единым духом. Теперь-то смешно, но в ту пору я самым серьезным образом присматривался да приглядывался ко всем взрослым и грамотным односельчанам: а не скрывается ли кто-либо из них под именем Шолохова? События, о которых я только что прочитал в книге, были до того похожи на наши, на те, коим я был свидетелем, что невольно думалось: это он, Шолохов, с нас, с нашего села все списал. Мне не стоило большого труда отгадать, кого из моих селян изобразил автор книги под тем или иным персонажем. Взять, к примеру, Щукаря. Так это же наш Карпушка Котунов, бедняк из бедняков и неукротимый хвастунишка! Да и внешностью своей он вылитый Щукарь. А о Давыдове и говорить нечего: любой и каждый скажет вам, что это наш Зелинский, председатель колхоза, двадцатипятитысячник и тоже, кажется, путиловец. А Нагульновых у нас было сразу два, только прозывались иначе: Кирилл и Алексей Зубановы, братья, грезившие мировой революцией, по-нагульновски перегибавшие палку, по-нагульновски же беспредельно преданные партии и только по счастливой случайности не разделившие участи Макара Нагульнова – два или три раза кулацкая пуля летела, но не попала в буйные головушки братьев Зубановых. Были у нас свои Кондраты Майданниковы, и Яковы Лукичи были, и даже Аркашки Менки – все были, хоть и по-другому нареченные.

Должно быть, многие испытывают при чтении хорошей книги невыразимое, сладчайшее чувство простого и вместе с тем неожиданного открытия, когда мысленно восклицаешь: «Боже мой, да это же было со мной, точно такое же и я пережил, испытал, видел! Как же это здорово подмечено!»

Вот, охваченный нетерпеливым желанием одним махом разделаться с ненавистной ему частной собственностью, Макар Нагульнов, «прижимая к ордену свои длинные ладони, проникновенно» говорит:

«– Бабочки, дорогие мои! Не тянитесь вы за курями, гусями!.. То она, курица то есть, вскочит на огород и рассаду выклюет, то глядишь, а она – трижды клятая – яйцо где-нибудь под амбаром потеряет, то хорь ей вязы отвернет… Мало ли чего с ней могет случиться? И кажин раз вам надо в курятник лазить, щупать, какая с яйцом, а какая холостая. Полезешь и наберешься куриных вшей, заразы».

Читая такое, я, конечно, был целиком на стороне Макара, потому что мне самому по приказу матери не раз приходилось лазить под амбар за оброненным курицей яйцом, а потом долго страдать от куриных вшей, – даже сейчас, как вспомнишь, по коже пробегает нестерпимый зуд…

Если уж такое знает писатель, думалось тогда мне, так как же не верить всему, о чем рассказывает он в своей книжке?!

Разумеется, в то далекое время, читая «Поднятую целину», я мог примеряться ко всему рассказанному в ней слишком малой мерой своих познаний, юного своего опыта. Однако, как бы ни был он мал, этот опыт, но его оказалось достаточно, чтобы ощутить властную силу правды, заключенной в этой удивительной во всех отношениях народной книге.

О «Поднятой целине» на протяжении трех десятилетий писалось и говорилось так много, что, кажется, уже невозможно ко всему написанному и сказанному прибавить нечто новое, неповторявшееся. Вот почему я начал разговор об этом шолоховском творении и закончу его, опираясь исключительно на свое личное восприятие. Где-то оно совпадает, а где-то и не совпадает с точкой зрения какого-нибудь литературоведа – невелика беда.

Все мы – писатели, критики, читатели, все мы, современники и соотечественники Шолохова, в меру своего разумения стараемся проникнуть в тайну неотразимого обаяния шолоховских строк. На одной из многочисленных встреч Шолохова с читателями его спросили:

– Скажите, пожалуйста, откуда вы добываете эти неповторимые краски… образы?

Шолохов улыбнулся:

– А все оттуда же! – и выразительным жестом указал куда-то вниз.

Все, конечно, поняли этот жест и громко аплодировали. А что, собственно, поняли? То, что писатель связан с жизнью, с землей, то, что он живет среди народа, живет с ним единой душой, страдает его страданиями, радуется его радостями? Все это так. Все это правда. Но ведь правда и то, что не один Шолохов живет так, – хорошо знают жизнь и многие другие наши литераторы, да вот немногим из них удается достигнуть шолоховских высот…

Да, немногим. И объясняется все это в конце концов очень простой вещью: степенью дарования. Многие из нас родились и выросли в деревне, среди степей. Многие, выйдя из тесной избы, полной грудью вдыхали холодный январский воздух, вдыхали, наслаждались его сладостью, чувствовали, ловили трепетно вздрагивавшими, расширившимися ноздрями неуловимые, терпкие запахи и, захлебываясь ими, не знали, что же это… А он сказал нам, что это.

«В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады. В полдень где-нибудь в затишке (если пригревает солнце) грустный, чуть внятный запах вишневой коры поднимается с пресной сыростью талого снега, с могучим и древним духом проглянувшей из-под снега, из-под мертвой листвы земли».

Шолохов нашел для обозначения, для названия бесконечно тонких явлений предельно точные слова, так что мы памятью своего обоняния вновь чувствуем этот «чуть внятный запах». Нужно быть не просто зорким, нужно сердцем, душою слиться с родной природой, чтобы так ее почувствовать и так описать. А для этого нужно еще быть не просто талантливым человеком, а иметь талантливую душу. Талантливость души… Ей же богу, это не выдумка! Умных, казалось бы, все понимающих разумом своим людей гораздо больше, чем таких, которые обладают счастливейшим даром земли – талантливостью сердца.

Слесарь Путиловского завода, городской, стало быть, житель Семен Давыдов, может быть, впервые в жизни своей оказался посреди белой, заснеженной степи. Он задремал в санях. И писатель, словно боясь, что его герой проспит все, будит его и заставляет глянуть вокруг.

«Он проснулся от холода, взявшего в тиски сердце, и, открыв глаза, сквозь блещущие радужным разноцветьем слезинки увидел холодное солнце, величественный простор безмолвной степи, свинцово-серое небо у кромки горизонта и на белой шапке кургана невдалеке – рдяно-желтую, с огнистым отливом, лису. Лиса мышковала. Она становилась вдыбки, извиваясь, прыгала вверх и, припадая на передние лапы, рыла ими, окутываясь сияющей серебряной пылью, а хвост ее, мягко и плавно скользнув, ложился на снег красным языком пламени».

К услугам художника-пейзажиста богатая палитра красок: черных, синих, желтых, зеленых, розовых… У писателя-художника – только слова. Они его палитра. И каким же он должен быть разборчивым, с какой же тщательностью должен подбирать слово к слову, чтобы в конце концов получилась такая, отливающая неповторимыми цветами, физически ощущаемая нами картина! Не менее важно, однако, другое: почему именно здесь, в этом месте своего повествования, писатель дает эту дивную зарисовку? Могло случиться и так, что она написалась сама собой, – даже, наверное, это так, – и все-таки нельзя не подивиться редкой и счастливой уместности ее. Рабочий – двадцатипятитысячник Давыдов – едет в село, к степным людям, чтобы помочь им выйти на новую дорогу в их жизни. И Шолохов как бы предупреждает его: «Смотри, Давыдов, на эту степь, научись понимать и любить ее. На этой земле веками трудились те, с которыми тебе придется жить, работать, поднимать целину. Не научившись понимать и любить землю, ты не поймешь землепашца, и он не поймет и никогда не полюбит тебя».

Может быть, своими замечаниями я доставлю немалое огорчение тем литераторам, которые публично – устно и печатно и не без оттенка горделивого кокетства – признаются в том, что предпочитают прозу голую, беспейзажную. Но я не могу поручиться, что и в дальнейшем удержусь от цитирования шолоховских пейзажей: уж слишком велико искушение…

Критики и литературоведы в один голос утверждают, что Шолохов очень долго работает над созданием своих произведений. Да и сам писатель нередко говорил, что предпочитает работу медленную. Между первым и четвертыми томами «Тихого Дона» пролегло четырнадцать лет, а между первой и второй книгами «Поднятой целины» – почти три десятилетия. Куда уж медленнее!

Но вот что любопытно. Первая книга «Поднятой целины», учитывая шолоховские темпы, была написана с молниеносной быстротой: на ее создание, судя по всему, ушло менее года. А к тому времени уже совершали свое шествие по белу свету три тома «Тихого Дона», созданные с редкой быстротой; а еще раньше читатель узнал великолепные донские рассказы.

И вот тут-то мы обнаруживаем, что Шолохову-писателю свойственно острейшее чувство современности. Едва отполыхала гражданская война, еще не просохли слезы на глазах казачек, потерявших мужей и сынов, еще дымилась пожарищами донская, вволю напившаяся людской кровушки земля, юный Шолохов уже пишет рассказы и приступает к созданию великой эпопеи «Тихий Дон». Не завершил еще Григорий Мелехов своего трагического жизненного пути, как родные и милые его сердцу станицы и хутора были охвачены новым событием – началась коллективизация, когда «жизнь… встала на дыбы, как норовистый конь». Шолохов откладывает незавершенный гигантский труд свой и пишет первую часть «Поднятой целины», – книга вышла в свет чуть ли не в самый разгар описываемых в ней событий. Между прочим, это было в числе первых и притом сокрушительных ударов по теории «исторической дистанции», которой больно уж удобно прикрывать и свою леность и свою идейную робость. И – завидная судьба: только что вышедши в свет, книга в непостижимо малый срок завоевала сердца миллионов читателей. Она тотчас же и самым непосредственным образом включилась в историческую битву, развернувшуюся на селе. Давыдовы и Нагульновы понесли по крестьянским избам эту книгу – самого умного и талантливого агитатора.

Казалось бы, автор сделал свое дело и мог спокойно поставить точку. Но он не поставил этой точки. После завершающих первый том многозначащих и тревожных слов: «Старое начиналось сызнова», – слов, занозой впившихся в нашу память, мы прочли: «Конец первой книги». Мог ли кто-нибудь из нас подумать в ту пору, что придется ждать более четверти века, прежде чем полностью выйдет вторая книга?!

Известно, что последующие годы, вплоть чуть ли не до самой войны, Шолохов, уже зрелый мастер, напряженно работал над четвертым томом «Тихого Дона». Вероятно, он вскоре после выхода в свет этого тома приступил бы к работе над второй книгой «Поднятой целины». Но помешала война. Оружие большого художника теперь нужно было в другом месте. И вскоре мы читаем «Науку ненависти». Потом одна за другой стали появляться главы нового романа «Они сражались за Родину», и все это даже не по горячим следам событий, а внутри их, в самый их разгар. Писатель-коммунист отлично чувствовал свое место в боевой цепи. Роман «Они сражались за Родину» пока что остается незавершенным. Но художник, остро чувствующий современность, Шолохов не может долго ждать: о судьбах войны и мира, о судьбе своего народа, выдержавшего столь тяжкие испытания, он должен сказать, и сказать елико возможно быстрее свое художническое слово. Так – в известной степени для читателей Шолохова даже неожиданно – появился рассказ «Судьба человека».

Ну а теперь можно было вновь вернуться к дорогим его сердцу Давыдову и Нагульнову… Тем более, что жизнь опять уже властно звала великого писателя к деревне, где разворачивались в новых условиях новые дела.

Да, многие из нас, читателей, полагали, что во второй книге «Поднятой целины» Шолохов шагнет от тридцатых годов сразу же в пятидесятые. Так почему-то хотелось. Но писатель решил по-своему, ибо еще не отпели донские соловьи его героям, не отпели еще в те, ставшие уже далекими и в то же время такие близкие и памятные годы. К тому же и на них можно глянуть зорким оком современника, перебросив мост от наших дней к тем дням.

В самом конце романа дедушка Щукарь старчески жалуется: «…а вот я уже подызносился, подкосили меня Макарушка с Давыдовым, уняли у меня жизни… С ними-то, может, и я бы лишних год-два прожил, а без них что-то мне тошновато стало на белом свете маячить…»

Хочется сказать ему какие-то добрые слова, ободрить, утешить. Да где они, эти слова, да и станет ли их слушать старик, когда нет уж рядом с ним Макарушки и Давыдова? Так через душу этого чудаковатого, а в общем-то чудесного старика и в наше сердце вторгнулась пронзительная боль… Нет Давыдова, нет Нагульнова…

Моя бывшая учительница (спустя тридцать лет она, конечно, постарела) писала мне: «Зачем он это сделал, зачем?» В самом деле, зачем они погибли? На то воля автора. Когда-то заканчивая «Тихий Дон», Шолохов не то записал, не то сказал товарищам: кому-то хотелось потрафить, кому-то угодить, но матушка правда не велит.

А правда описываемых событий была жестокой: кулацкий обрез не щадил никого из самых дорогих нам людей.

Однако внимательнее прочтем заключительные строчки романа:

«Он долго стоял с непокрытой головой, словно прислушивался и ждал ответа, стоял, не шевелясь, по-стариковски горбясь. Дул в лицо ему теплый ветер, накрапывал теплый дождь… За Доном бело вспыхивали зарницы, и суровые, безрадостные глаза Разметнова смотрели уже не вниз, не на обвалившийся край родной могилки, а туда, где за невидимой кромкой горизонта алым полымем озарялось сразу полнеба, и будя к жизни засыпающую природу, величавая и буйная, как в жаркую летнюю пору, шла последняя в этом году гроза».

Не для уныния – для радости жизни прозвучал этот мужественный аккорд. Песня, начавшись в сердце поэта три десятилетия назад, спета до конца. Художник исполнил свой труд, и мы бесконечно благодарны ему.

5

И вот много-много лет спустя по приглашению Михаила Александровича на тихий Дон, в станицу Вешенскую, собственно, в те самые края, куда некогда был послан Семен Давыдов, отправились его побратимы, рабочие знаменитого Путиловского, а ныне Кировского завода. И Шолохов и ленинградцы с нетерпением ждали этой встречи. Но можно понять, почему по дороге в станицу свернули гости на другой берег Дона, на поля Зернограда, где проходил испытания могучий трактор «Кировец». Здесь рабочие увидели свое детище в одной упряжке с комбайном, тоже новым и сверхмощным, изготовленным на заводе «Ростсельмаш». Картина, сама по себе исполненная глубочайшего смысла и символики. Волновались все. Но больше всех, пожалуй, пожилой и с виду очень спокойный рабочий Константин Яковлевич Яковлев: много лет тому назад довелось ему выводить из ворот Путиловского первый советский трактор. Был маломощен, неказист и невзрачен тот красный путиловский первенец, но уже велик тем, что оказался предтечей вот этого гордого гиганта, что сейчас оглашает донскую землю ревом мощного мотора. Тут же поблизости – видать, для сравнения – проходит испытания далекий заокеанский гость, канадский трактор «Вагнер».

Словом, донская степь стала свидетельницей напряженнейшего состязания «кто – кого». Руководители соревнования – народ хозяйственный и практичный, и мы бы не удивились, если бы они отдали предпочтение иностранцу, окажись тот во всех отношениях сильнее. Но канадец уступил пальму первенства ленинградцу.

На следующий день – свидание с «Ростсельмашем», младшим братом Кировского завода. С ревнивым любопытством осматривали его ленинградцы. Позже, вернувшись в заводоуправление, они скажут о своих впечатлениях откровенно, прямо, по-рабочему, по-кировски. В общем-то рабочим того и другого завода есть чему поучиться друг у друга.

Возле одного станка народу густо. Прославленные новаторы, фрезеровщики Евгений Савич и Иван Леонов как перед боем. Надевают спецовки, что-то торопливо разворачивают. Глаза у обоих горят, по лицам обильно катится пот. Что бы это все значило? Не первый же раз встают они у станка. Отчего такое волнение? Теперь самое время опять вспомнить Семена Давыдова. В чемоданчике, с которым он припожаловал в Гремячий Лог, у него лежало самое дорогое, что только есть у рабочего человека, – немудреный инструмент мастерового: плоскогубцы, отвертки, рашпиль, кронциркуль, шведский ключ. «Черта с два его использую! Думал, может, тракторишко подлечить, а тут и тракторов-то нет», – сказал себе с горькой улыбкой Давыдов. И решил: «Подарю какому-нибудь колхознику-кузнецу, прах его дери». Вот и кировцы приехали не с пустыми руками. И, по привычке мастеровых, они, как и Давыдов, привезли с собой то, что ценят больше всего: свой инструмент, свои фрезы. И теперь готовятся продемонстрировать их в работе перед своими искушенными собратьями с «Ростсельмаша». Вначале что-то не ладилось, станок не развивал бешеной скорости вращения, необходимой для новейшей фрезы. Напряжение росло. Леонов и Савич тревожно переглядывались. Но в конце концов все уладилось, молнией вспыхнула стружка, и тотчас, как бы отражая ее, вспыхнули лица знаменитых фрезеровщиков…

Двумя днями позже Леонов и Савич продемонстрируют свое высокое искусство, – а это именно искусство, нисколько не меньше! – в Вешенской, перед глазами очень зоркого и чрезвычайно взыскательного мастера, знающего цену резцу и владеющему им в совершенстве. Шолохов, обычно скупой на похвалу, останется доволен. Он будет доволен и тем, что свои фрезы, удостоенные золотых медалей, кировцы вручат его земляку – лучшему фрезеровщику мастерской Илье Тихоновичу Косоножкину.

– Таких фрез еще нигде нет, – скажет не без гордости Евгений Савич. – Это – наше новшество… А это вам, Михаил Александрович! – И ленинградец передаст в руки Шолохова фрезу-малютку.

А тот, улыбнувшись, скажет:

– Спасибо. Но вы уедете, а он у меня отберет ее. Так получай лучше сразу. – И Михаил Александрович передаст подарок Илье Косоножкину.

Но это произойдет через день. Пока что мы летим из Ростова в Вешенскую. Самолет делает круг над станицей. Волнение всех усиливается. И вот уже по трапу сходят гости – представители Его Величества Рабочего Класса, за ними мы – литераторы, журналисты. В распахнутую дверцу властно и тревожно-трепетно вторгается запах степной полыни. В толпе встречающих не вдруг, не сразу отыскивается небольшая фигура Шолохова. Ее заслоняет казачья фуражка пожилого вешенца, стоящего с хлебом-солью. А он – в светло-серой шляпе, в легкой светлой рубашке – стоит чуть позади и, видать, очень волнуется. Через минуту его уже не видно: гости окружили его, взяли в полон, фотокорреспонденты, заняв вокруг кузова машин опрокинутые ящики и бочки, защелкали аппаратами. Сквозь гул едва расслышали мы команду, поданную его негромким, глуховатым голосом:

– Что ж, по коням, хлопцы!

Минут через десять колонна машин, миновав наплавной мост, уже подымалась в Вешенскую. Все приехавшие (а их набралось около сотни) стали располагаться на постой. Был объявлен перерыв до полудня, а потом – обед в шолоховском доме.

Все мы, не сговариваясь, вскоре устремились вниз, к тихому Дону, и как раз по той самой тропинке, на которой, нам думалось, на свою беду красавица Аксинья повстречала Гришку Мелехова.

Журналисты – народ ушлый. Они пробрались на шолоховское подворье гораздо раньше назначенного срока. Расчет тут простой: хозяин не вытерпит и появится на крыльце заблаговременно, до прихода гостей, а тут можно и поснимать и перекинуться с ним словцом-другим. Так, собственно, все и случилось.

Ленинградцы по извечной слабости всех гостей пришли с небольшим опозданием: залюбовались Доном, его живописными берегами. Михаил Александрович и Мария Петровна встретили их у крыльца, сейчас же повели в дом, к столу. По правую и левую стороны от хозяина сели рабочие-ветераны Михаил Гаврилович Алексеев, потрудившийся на заводе ни мало ни много шестьдесят лет, и Константин

Яковлевич Яковлев, о котором говорилось выше. Был среди гостей и Семен Давыдов – правда, он приехал к автору «Поднятой целины» под другим именем. Зовут его Скворцов Николай Васильевич. Послушаем, однако, Шолохова. Встретив Скворцова, он в радостном удивлении воскликнул:

– Ну чем вам не Давыдов! Даже биографии сходятся: рабочий-путиловец, в прошлом моряк Балтийского флота, в тридцатом году двадцатипятитысячник, председатель колхоза, только не на Азово-Черноморье, а в Калининской области…

Потом, вздохнув, с тихой грустинкой добавил:

– Правда, за тридцать пять лет и автор книги и второй Давыдов немного постарели, так сказать, слегка тронуты заморозками. Но если понадобится Родине, мы вновь готовы служить ей в рядах армии и оборонным трудом. Не так ли, Николай Васильевич?

Скворцов по-военному, коротко:

– Точно!

– Вот порядок, – улыбнулся Шолохов, глянув при этом внимательно на другого, самого, пожалуй, молчаливого из гостей.

Никто бы и не подумал, что тихий этот, голубоглазый, застенчивый человек – знаменитый снайпер Ленинградского фронта, отправивший на тот свет более четырехсот фашистов. Между прочим, Федор Дьяченко – а это на него сейчас глянул Михаил Александрович – живет в Ленинграде как раз на том самом месте, где находилась в дни блокады его снайперская ячейка. Бесстрашный этот человек не на шутку испугался, когда, прощаясь с гостями, Шолохов доверительно шепнул ему на ухо: «Приеду к вам и ночевать у вас буду… примете?» Страх его, впрочем, был радостным: тут и гордость, и волнение предстоящей встречи с таким редким гостем. Все мы приметили, что Шолохов как-то по-особенному пристально присматривается к Дьяченко, по-особому внимательно прислушивается к его скомканной волнением речи. Не вызвано ли это тем, что писатель в эти дни напряженно работает над своей военной эпопеей?.. Но и остальные ленинградцы не могли бы посетовать на хозяина: всех их окружил самым трогательным вниманием и сам он, и хозяйка, да и все шолоховские домочадцы.

Беседа шла естественным ходом, без тех неловких пауз, которые обычно сопровождают официальные встречи. Кировцы, не мешкая, сразу же устремились в атаку на присутствующих литераторов, упрекая их в том, что мало создано хороших произведений о рабочем классе. Смысл претензий сводился к одному простому факту: в жизни Давыдовы есть, а вот в книгах последних лет что-то их не густо. Днем позже, уже на митинге, имея в виду этот застольный эпизод, Михаил Александрович говорил вешенцам:

– Писатели, присутствовавшие на встрече, заняли, как говорится, круговую оборону, но под давлением превосходящих сил кировцев, а вернее, под давлением их правильных мыслей вынуждены были отойти…

Впрочем, Шолохов предостерег и своих ленинградских гостей от возможного упрощенного толкования создания художественных произведений. Пришел, мол, писатель на завод, посмотрел, поговорил с рабочими, а потом за письменный стол – и вот вам готовенький роман о рабочем классе.

– Вы прекрасно знаете, – говорил он кировцам, – как создаются сложные машины. Тот же ваш трактор «К-700» не сразу появился на свет. Нужны были поиски, проекты, усилия конструкторской, инженерной мысли, всего большого рабочего коллектива. В литературе происходит то же самое. Только вся эта большая работа падает на плечи одного человека. Он и конструктор, и проектировщик, и фрезеровщик, и шлифовальщик. Литература – это процесс трудоемкий, сложный… Работа над произведением начинается с познания жизни. Ведь не всегда бывает, что если писатель пришел на завод, так он сразу напишет книгу. Нужно длительное изучение, нужны терпение и воля, а главное, нужно тесное общение с людьми, героями будущих произведений. Поэтому я придаю большое значение нашей встрече. Как при ударе кресалом о кремень появляются искры, так должны появляться искры творчества.

Кировцы привезли писателю много подарков. Среди них были два, особенно ему дорогие. Это железный узел, символизирующий нерасторжимую дружбу писателя с рабочим человеком, и бессрочный пропуск на завод. Взволнованный, Михаил Александрович говорил, однако, с характерной, обычной для него лукавинкой:

– Кировцы – народ довольно хитрый. Пропуск этот мне вручен с таким расчетом: приезжай, мол, приходи в любое время, знакомься с производством, знакомься с нами, а потом ты, конечно, увлечешься и будешь писать. Так ведь, товарищи дорогие, я никогда не давал подписки, никогда не давал зарока, что я привязан к сельскохозяйственной теме или к теме войны. Мы еще, так сказать, можем тряхнуть стариной…

Кировцы хорошо поняли своего большого друга. Так-то и закончилась эта удивительная встреча. Хозяин остался полным волнующих впечатлений от бесед с хорошими людьми, а гости увезли с собой теплоту его сердца и добрую надежду на новые встречи.

* * *

И вот мы увидели его вновь – в этот раз на трибуне, открывающим своим мудрым вступительным словом II съезд писателей Российской Федерации. И поныне звучат в сердце каждого из нас слова великого нашего станичника: «Пусть на первом плане будет то, что нас всех объединяет, – забота о новых успехах великой советской литературы. Этого очень ждет от нас партия, очень ждет и весь народ».

Антонин Вацлавик
Глубокое признание

Шолохов в Чехословакии

Присуждение Михаилу Шолохову Ленинской премии за роман «Поднятая целина» и исполняющееся в эти дни 55-летие со дня рождения писателя – два этих события еще более усилили интерес к творчеству Шолохова, уже давно нашедшего глубокое признание со стороны широких слоев чешских и словацких читателей.

Советская литература для нас никогда не была только «одной из литератур мира». Еще в 20-х и 30-х гг. она для нас была предвестником идей социалистического мира. Потому и лучшие представители нашей прогрессивной культуры, такие, как Ю. Фучик, 3. Неедлы, Б. Вацлавек и другие, уделяли исключительное внимание ознакомлению чешских читателей с жизнью и литературой Советского Союза. В условиях тогдашней буржуазной Чехословакии сам только факт появления перевода выдающихся произведений советской литературы, среди них и романов Шолохова, был событием большого культурного и политического значения. Вопреки официальной культурной политике наши лучшие переводчики и прогрессивное издательство Карела Борецкого давали в руки читателей только что вышедшие в Советском Союзе отдельные книги «Тихого Дона», и уже в 1933 году появилась в отличном переводе Б. Матезиуса «Поднятая целина». Романы Шолохова помогали тогда разоблачать всяческие измышления буржуазной прессы о жизни в Советском Союзе.

Во время Второй мировой войны и особенно после освобождения Чехословакии Советской Армией в 1945 году и установления народной власти в стране популярность советской литературы, в первую очередь произведений Шолохова, в Чехословакии неизмеримо возросла. В нынешнем году появятся уже десятое чешское издание «Тихого Дона», тринадцатое издание «Поднятой целины» и новое, массовое издание «Судьбы человека». Романы Шолохова можно найти в библиотеках самых маленьких деревень Чехии и Словакии.

В прошлом году сотни тысяч человек смотрели кинофильм «Тихий Дон». С особым успехом прошла недавно в Чехословакии кинокартина «Судьба человека». Наших зрителей вдохновлял ее социалистический гуманизм и антивоенный пафос. Не случайно в анкете газеты «Литерарни новины» так много читателей определили в качестве самого большого события в области искусства за 1959 год «Судьбу человека» С. Бондарчука.

Чешские и словацкие читатели полюбили Шолохова прежде всего за то, что его произведения правдиво показывают жизнь народа,

простого человека нашей бурной эпохи в органическом единстве общественных и интимных сторон жизни. Мы любим Шолохова за его оптимизм, который торжествует даже при изображении самых трагических ситуаций. Книги Шолохова пробуждают светлые человеческие чувства и стремления. В отличие от многих писателей капиталистических стран, утверждающих невозможность изображения «обыкновенного» человека в современной литературе, потому что его якобы «трудно сделать интересным», автор «Тихого Дона», «Поднятой целины» и «Судьбы человека» правдиво рассказывает о внутреннем богатстве, моральной красоте и неограниченных возможностях освобожденного народа. Он не боится правды, как бы порой тяжела и горька она ни была.

Герои Шолохова интересны, потому что через их судьбы постигаешь сложный, но закономерный процесс формирования и победы нового общества, нового человека. Нашему народу, строящему социализм, особенно крестьянам, очень близки политические, нравственные и психологические проблемы, которые решают герои «Поднятой целины».

С глубоким уважением к творчеству Шолохова всегда относились наши выдающиеся писатели, например недавно умершие М. Пуйманова и Ф. Гечко, которые находили в его романах ответ на волновавшие их проблемы художественного творчества. Определенную близость Шолохову можно проследить в романе В. Минача о восстании словацкого народа против фашистов «Долгое время ожидания» и «Живые и мертвые». Сложная и противоречивая эволюция одного из главных героев романа Лабуды, дорого расплачивающегося в ходе восстания за свои колебания, невольно напоминает судьбу Григория Мелехова.

В течение последних лет, особенно после появления «Судьбы человека», в нашей печати появляются многочисленные отзывы о Шолохове – в центральном органе компартии «Руде право», в журнале «Творба», в газетах «Литерарни новины» и «Культура». Также в теоретических статьях и дискуссиях по вопросам марксистско-ленинской эстетики затрагиваются многие вопросы творчества Шолохова. Сейчас уже не вызывает сомнений, что важные вопросы социалистической эстетики нужно объяснять не абстрактно, а в тесной связи с требованиями жизни, с живыми вопросами нашей и советской литературы. И вполне понятно, что, решая эти проблемы, наши теоретики искусства все с большим вниманием обращаются к творчеству Шолохова.

Недавно чешские читатели с большим интересом ознакомились с переводом второй части «Поднятой целины», опубликованным в газете «Руде право». Со всей уверенностью можно сказать, что и эта книга найдет путь к читателям нашей страны и еще больше повысит интерес к творчеству Михаила Шолохова – замечательного писателя нашего времени.

Шолохов в Дании

Вечером 1 марта в Копенгаген прибыл Михаил Александрович с семьей.

В аэропорту Каструп М.А. Шолохова встречали датские писатели во главе с председателем Союза датских писателей X. Люнгбю-Эпсен, представители Общества сотрудничества между Данией и СССР.

Датский гость в Вешенской

Вешенская, 26 (ТАСС). Находящийся в станице Вешенской в гостях у М.А. Шолохова директор датского издательства Гюльдендаль Отто Линдхардт поделился с корреспондентом ТАСС своими впечатлениями о пребывании в станице и рассказал об издании произведений М.А. Шолохова в Дании.

– Я считаю большой честью, – сказал Линдхардт, – быть гостем выдающегося писателя Михаила Шолохова. Я впервые нахожусь на Дону, но многое из того, что вижу здесь, мне кажется давно знакомым. Это объясняется, конечно, мастерским описанием природы Михаилом Шолоховым в его «Тихом Доне». Эпическое описание событий, реалистические образы героев делают произведения Шолохова не только понятными, но и любимыми читателями также за границей.

На меня, как на датчанина, равно производят большое впечатление необъятные просторы донских степей, величие прославленной реки, большое строительство, которое здесь ведется.

Имя Шолохова хорошо известно в Дании, – продолжал Отто Линдхардт. – Его «Тихий Дон» и «Поднятая целина», переведенные на датский язык, во многом способствовали пониманию в моей стране тех коренных изменений, которые произошли в России за последние 40 с лишним лет.

Г. Корженевский, В. Самсонова
В гостях у Шолохова

В станице Вешенской, куда привела нас служебная необходимость, мы чувствовали себя не так, как в любом другом районе нашей области. И неудивительно. Ведь в этой станице живет человек, значение которого для нашей, да и для мировой литературы трудно переоценить. Естественно, что нам очень захотелось повидать Шолохова… Так просто – навестить, поговорить, даже (будем откровенны) просто посмотреть на знаменитого человека.

Кроме того, такое по-человечески понятное желание подкреплялось еще и некоторыми деловыми соображениями.

Дело в том, что наш проектный институт «Гипросельхозстрой» разрабатывает для Вешенского района перспективу развития сельского хозяйства и промышленности к схеме районной планировки. Работа эта проводится в соответствии с постановлением партии.

В станицу Вешенскую мы приехали согласовать нашу рабочую гипотезу с руководителями района. Зная, что Михаил Александрович живо интересуется делами своих земляков, мы решили повидаться с ним, рассказать ему о наших предварительных расчетах, посоветоваться.

Чего греха таить! Перед свиданием, на которое Михаил Александрович охотно дал свое согласие, мы испытывали чувство неуверенности и даже известную робость. Кто знает, как посмотрит Шолохов на наши расчеты?

Но уже на пороге его гостеприимного дома вся наша неловкость рассеялась как дым. Михаил Александрович встретил нас радушно, приветливо, ласково. С большим вниманием выслушал, поинтересовался отдельными деталями расчетов, высказал несколько весьма дельных замечаний и пожеланий. Он полностью согласился с тем, что схема районной планировки – категория больше экономическая, чем архитектурно-строительная, и что архитекторы должны вступить «в свои права», когда будет сделан проект по районной планировке.

Словом, Михаил Александрович немало удивил нас своим широким кругозором, познаниями в области экономики и расположил к себе так, что, право, не хотелось покидать его уютного кабинета, не хотелось прерывать разговор со столь приятным собеседником. Но надо было уходить…

Михаил Александрович сердечно поблагодарил нас за то, что мы посетили его и рассказали ему о своей работе.

Надолго, очень надолго останется в нашей памяти встреча с этим замечательным человеком.

М.А. Шолохов в Англии

Вчера в Лондон прибыл советский писатель М.А. Шолохов с семьей. Шолохов проведет в Англии десять дней и совершит поездку по стране.

М.А. Шолохов во Франции

Париж, 13 (ТАСС). В Париж прибыл из Италии советский писатель М.А. Шолохов, совершающий с семьей туристическую поездку по странам Европы. Во время пребывания во Франции М.А. Шолохов посетит ряд районов страны.

Наш большой друг

Из рукописного «Журнала молодых»

Любимого человека стесняешься, особенно в первые минуты встречи, когда не установился еще язык общения, без которого невозможна сердечная беседа.

При встречах с крупными писателями мы обычно слушали, что они нам рассказывали о своей работе, а потом задавали вопросы.

Но Михаил Александрович Шолохов, видимо, не любитель рассказывать о себе, попросил нас:

– Спрашивайте.

И добавил с улыбкой:

– Явился на суд общества. За вами – надежда и младость, за мной – опыт. Поговорим.

Букву «г» он произнес по-южному мягко и сейчас же извинился, добавляя:

– Я не маэстро, пришел не учить…

Сел и стал ждать. Потом сказал:

– Шел на встречу с внутренним душевным трепетом.

И пошутил:

– Попа ждали-ждали, а хлебца не нашлось.

Очень трудно завязать беседу, надо прямо сказать, необычную.

Он встал, вышел на трибуну и прочитал главу из «Поднятой целины»: вот так, дескать, я пишу.

Читал он тихо, голос его, мягкий и сипловатый, казалось, нельзя было услышать дальше третьего ряда, но он был слышен всем и даже тогда, когда переходил на шепот и когда слова угадывались только по движению губ и по плавным, но выразительным жестам правой руки.

Шолохов – роста небольшого, в зеленом полувоенном кителе с отложным воротничком, в коротких сапогах. Подстриженные усы и редкие волосы над высоким, крутым лбом сильно пробила седина. Но он не стар. В усталых глазах его – неисчерпаемый шолоховский юмор, юмор мудрого, остроумного человека, с которым интересно говорить на любые темы.

Самое же главное в Шолохове – его неожиданные ответы, всегда хитрые и веселые.

На наш вопрос, как писалась «Судьба человека», он ответил:

– Не скажу. Секрет. Человек одаренный сам дойдет.

Когда же мы попросили его рассказать о своем, так сказать, производственном секрете, он сказал, что о секретах говорят только на ухо: не будешь же секретничать перед аудиторией. И засмеялся.

Его нелегко было разговорить. Ответы его были кратки, как афоризмы.

Вот несколько из них.

– Самое губительное для писателя – повторения.

– Задачи современной прозы в настоящее время – рассказывать то, что полезно, что нужно. Кто за нашу действительность, то найдет, что писать, найдет краски.

– Написано – не значит, что закончено. Когда о писателе напишут некролог, тогда можно считать, что работа его над произведениями закончена.

– Лучшее мое произведение то, которое не написано.

– Влияние писателя – невольное. Но как у летчика свой почерк, так свой почерк и у писателя.

– Вести творческий семинар у вас в институте не смею: кто кого учить будет – неясно.

Встреча эта, сердечная беседа раскрыли нам Шолохова не только как автора книг с мировой славой, но и как человека, нашего старшего товарища, учителя и замечательного современника.

Л. Лазарев
Две статьи о Шолохове

Есть мысль, которую Горький не уставал повторять в течение многих лет. Это мысль о плодотворности обмена культурными ценностями разных народов, о том, что обмен этот способствует взаимопониманию и сближению людей, говорящих на разных языках, а тем самым воспитывает любовь к добру и миру, благородство и человечность. «Мне кажется, – писал Горький, – что литература всего легче и лучше знакомит с народом. Это не есть суждение профессионала, влюбленного в свое дело, – это вывод из многих наблюдений за 40 лет сознательной жизни моей. Вывод этот подтверждается тем, что нигде в западноевропейских странах не переводится так много книг с чужих языков, как у нас в Союзе Советских Республик. Поэтому русский грамотный человек знает о жизни европейских народов несравненно больше, чем эти народы знают и знали о России…»

И сейчас у нас переводится большое количество книг с чужих языков. Но нельзя не заметить и того, что в последние годы в капиталистических странах растет число переводов произведений советских писателей. Интерес к многообразным достижениям советского народа – в области социальной и научной, нравственной и культурной – так велик, что с ним не могут не считаться даже буржуазные издатели. Характерная деталь: в одной из статей, о которых речь пойдет дальше, французский критик Роже Килло выразил недовольство тем, что на французском языке появился «Тихий Дон» и «Они сражались за Родину», причем выразил его следующим образом: «Издательство «Жюллиар» умеет держать нос по ветру – оно весьма вовремя выбросило на рынок «Тихий Дон»…» И в этом брюзгливом «умеет держать нос по ветру» – невольное и недоброжелательное признание того читательского успеха, который сопутствует советской литературе.

Этот успех – и причина того внимания, с которым встречает критика каждую переведенную книгу советского писателя. Но внимание это различного рода. Одни – пусть не всегда и не во всем последовательно – стремятся непредвзято проанализировать свойства и достоинства произведений, понять особенности нашей истории, нашего образа жизни, проникнуть во внутренний мир советского человека. Другие, видя страшную для себя опасность в той правде, которую несет советская литература, стараются во что бы то ни стало дискредитировать книгу, нравственный идеал ее автора, использовать произведение как повод для антисоветской пропаганды. Эти два подхода легко проиллюстрировать, обратившись к статьям французских критиков, разбирающих произведения Шолохова.

Доминик Фернандес выступил в еженедельнике «Экспресс»^[1] (15 декабря 1960 года) со статьей, посвященной «Тихому Дону». Автор задался целью многосторонне проанализировать «шедевр советского романа». Он указывает на ту традицию классической русской литературы, которую продолжает Шолохов, отмечая при этом и ее своеобразное, самобытное преломление в романе «Тихий Дон»: «Нет нужды подчеркивать черты, сближающие «Тихий Дон» с «Войной и миром»: многообразие персонажей и событий, воспроизведение частной и общественной жизни, чередование жанровых картин и фресковой живописи, широкая, открытая, без всякой потаенности манера письма. Нужно было бы, впрочем, отметить и различия: более простонародный стиль Шолохова, крестьянскую сочность его метафор, в нем меньше спокойной ясности, чеканка его менее округла – как это и подобает летописцу жестокой гражданской войны». Но пожалуй, в статье Фернандеса самое интересное – не эстетический анализ, которому места уделено немного и который дальше общих характеристик не идет, хотя даже по беглым и общим замечаниям видно, что критик верно угадывает некоторые существенные особенности шолоховского стиля, – самое интересное, как критик, далекий от нас по политическим взглядам, но отнесшийся с доверием к картине революции и гражданской войны, нарисованной большим художником, трактует содержание «Тихого Дона», образ главного героя эпопеи Григория Мелехова. Критик объективен и добросовестен, именно поэтому он оказался на верном пути, выясняя, как роман Шолохова «отражает и символизирует те препятствия, победить которые должна революция». Он видит социальную природу запечатленных в образе Григория Мелехова трагических противоречий, которые и привели к гибели этого недюжинного человека. «По своим личным качествам, – пишет Фернандес, – он возвышается над своей крестьянской средой, но гибнет из-за того, что во зло употребляет свои способности. Но виновен в этом не столько сам Григорий, сколько тот индивидуалистический и анархистский строй, который господствовал в деревне до революции. Здесь не только могут развиться дурные инстинкты… но даже честные и способные люди не находят применения своим силам и растрачивают их попусту. Порочность системы превращает лучших людей в неких Гамлетов, в такой же мере разрываемых внутренними противоречиями, как и несущих с собой разрушение. Вне социализма человек со всей необходимостью превращается в волка для другого человека».

Не во всем можно согласиться с Фернандесом, не все его определения («крестьянская сочность», «роман крестьянский» и т. п.) точны или, во всяком случае, исчерпывающи. Нам кажется более чем странным следующий пассаж в его статье: «Шолохов хотя и не забывает, что он советский писатель… но он со всей мощью защищает свои права художника». Противопоставление здесь по меньшей мере надуманное, навеянное изрядно уже затасканным тезисом враждебной пропаганды, которая пытается выступать в фальшивой роли защитницы свободы творчества советских писателей. Можно только сожалеть, что серьезный критик принимает на веру столь несерьезные утверждения. Правам Шолохова-художника никто и ничто не угрожает. Напомним, что думает по этому поводу сам Шолохов: «О нас, советских писателях, злобствующие враги за рубежом говорят, будто бы пишем мы по указке партии. Дело обстоит несколько иначе: каждый из нас пишет по указке своего сердца, а сердца наши принадлежат партии и родному народу, которым мы служим своим искусством».

Впрочем, эта и некоторые другие ошибки и заблуждения Фернандеса не могут помешать нам по достоинству оценить положительный пафос его статьи, который сформулирован в последнем абзаце: «У Шолохова… нет ни ложной идиллии, ни бесплодного пессимизма, он ясно видит, какие изменения нужно совершить в деревне, чтобы счастье перестало быть там обманом, а нищета фатальной неизбежностью. Политический роман, роман крестьянский, «Тихий Дон» – произведение гармоничное, полное, образцовое».

Совсем другое впечатление производит опубликованная в декабрьской книжке (1960 год) журнала «Прёв»^[2] статья Роже Килло «От Шолохова до эпопеи». Это выступление, в котором все – от общих рассуждений о литературе до характеристик шолоховских героев, от «эстетических» оценок до недорого стоящих острот – продиктовано соображениями, далекими от искусства, или, попросту говоря, ненавистью к нашей стране, советскому народу. Килло и не особенно скрывает это. «Любопытство скорее политического, чем литературного характера, толкает нас на поиски в каждом романе признаков эволюции русского мира», – пишет он. И так как, естественно, в «Они сражались за Родину» ему нечем утолить это «любопытство», он с раздраженным разочарованием заявляет, что считает произведение Шолохова «провалом». Впрочем, «любопытство» все равно не дает покоя Килло, и его попытки отыскать во что бы то ни стало «признаки» желанной «эволюции русского мира» становятся просто смешными. Нет, мы ничуть не преувеличиваем, именно смешными.

Критик приводит, например, реплику Лопахина (он многозначительно называет его «шахтером-активистом»), который на шутливый упрек Звягинцева («Господи боже мой, до чего же ты, Петя, сквернословить горазд!») отвечает с издевкой: «Это, браток, кто кого привык чаще вспоминать. У тебя вон за каждым словом – «господи боже мой», а у меня – другая поговорка…» – критик приводит эту последнюю фразу для того, чтобы задать глубокомысленно «разоблачающий» вопрос: «Что это – доказательство религиозного либерализма, машинальное проявление пережитка или свидетельство национального единства, перекрывающего различные традиции?» Или другой пример. Юмористический монолог Лопахина, живо рисующего трудности генеральской жизни, истолкован Килло как «длинный и сочный нагоняй» товарищу, в речах которого прозвучало недовольство начальством. «Отсюда, – делает он еще один «разоблачительный» вывод, – каждый должен понять, что шутить по поводу иерархии дурно». Право же, можно только посочувствовать критику «Прёв», вынужденному столь «сомнительным» материалом удовлетворять свое до такой степени разгоряченное любопытство, что оно явно лишает его чувства юмора.

Если Килло и отмечает как единственное достоинство «Они сражались за Родину» то, что Шолохов пишет о простых солдатах (риторически вопрошая: «Признак ли это новых времен?»), делается это лишь с одной целью – противопоставить Шолохова всей советской литературе военных и послевоенных лет, у которой якобы «в чести» были одни только генералы и офицеры, и таким образом бросить на нее тень. Сколь основательно это делается, можно судить хотя бы по тому, что главы «Они сражались за Родину» начали печататься в «Правде» в мае 1943 года, почти двадцать лет назад. Мы уже не говорим о том, что во многих произведениях («Василий Теркин» А. Твардовского, «В окопах Сталинграда» В. Некрасова, «Звезда» Э. Казакевича, «Алексей Куликов – боец» Б. Горбатова и др.) именно того периода, который Килло намерен представить как пустыню, запечатлен образ советского солдата. Что это, неосведомленность самого критика или, быть может, расчет на неосведомленность читателей?

Из дальнейшего выясняется, что отрицательное отношение критика к книге Шолохова вызвано якобы не просто классовой неприязнью («Пусть нам не говорят, что мы не способны оценить эпопею, если она написана коммунистом»), – оказывается, за этим стоит даже некое теоретическое осмысление «проблем, выдвигаемых военным романом, а говоря шире, любым романом-эпопеей», стоит весьма «своеобразная» концепция героического.

Суть ее в следующем (здесь мы вынуждены прибегнуть к пространной цитате): «Современная техника изгнала героизм с поля боя (исключение можно сделать только для партизанской войны, оставляющей широкие возможности для индивидуальных жертв); в нашем индустриальном, распланированном мире только спорт, альпинизм, всякого рода экспедиции плохо ли, хорошо ли поддерживают эпическое пламя. Последние войны, в особенности война 1914 – 18 гг., депоэтизировали военные приключения. Возьмем ли мы «Огонь», «На Западном фронте без перемен» или даже «Тихий Дон» (том третий), в них нет ничего, кроме эпопеи обычных людей, стремящихся такими же остаться в кровавом поединке с нечеловеческим существованием, обычных людей, погруженных в анонимный бой, в котором самопожертвование сенсирцев, украшенных султанами из перьев и одетых в белые перчатки, представляется трагически смешным и лишенным смысла. Солдатам 1914 года не было неизвестно, почему они сражаются. Но для каждого из них в отдельности война утратила всякий эпический смысл в первую ночь, которую им пришлось встретить в грохоте и вспышках летящих в лицо снарядов и пулеметных очередей; люди ползли по грязи, прыгали из одной ямы в другую, случайно оказывались убитыми или выживали: с героями было покончено».

Здесь правда (действительно, немыслимо говорить о героизме войны 1914 года, но, подчеркнем, именно потому немыслимо, что солдатам были чужды цели этой войны) понадобилась критику для того, чтобы перечеркнуть одну из самых героических страниц нашего века – борьбу против фашизма, борьбу, которая была высочайшим проявлением человеческого духа и «эпический смысл» которой не был заглушен лязгом танковых гусениц, воем бомб и свистом пуль, воспринимался каждым солдатом. Нет, критик не может сказать, что в книге Шолохова страшный быт войны приукрашен, что писатель избегает изображения крови и страданий, смертей и горя. Да это его как раз и не очень-то интересует: он выступает против человеческой самоотверженности и искреннего воодушевления, рожденных высокой целью, он не верит в патриотизм и мужество, иронизирует по поводу благородства и гражданских чувств (все это, мол, уже отжило, старомодно, в духе, как он выражается, «лучших римских традиций»).

«Шолохов, – пишет Килло, – прикидывается, что он не делает из своих персонажей героев, но на самом деле он отнюдь не отказался от героизации. Только поверхностному взгляду кажется, что он отверг приукрашивание… В действительности народная сочность языка его персонажей, их шутки или их ворчание плохо скрывают героическую сталь, из которой они созданы… Героизм распускается пышным цветом к концу книги… Здесь же, хотя словарь, костюм или то, что от него остается, лица – обещают нам, что речь пойдет о людях, выступают все же полубоги, вырубленные одним резцом, несгибаемые в едином порыве, как победитель на памятнике в Трептове. Шолохов не смог на этот раз освободиться от наважденья «нового человека», продукта строя и предвосхищенья победы, выплавленного в «социалистическом тигле».

Критик «Прёв» пытается опереться на творчество писателей «потерянного поколения», чтобы его презрение к героическому, неприязнь к «новому человеку» имели хоть какую-то литературную почву. Но тщетно, так как и здесь он грубо попирает истину; аргументация его не выдерживает критики. В самом деле, писатели, о которых он говорит, боролись своими книгами против любой поэтизации Первой мировой войны, войны несправедливой, захватнические цели которой начисто лишали ее какого-либо героического ореола. «Первый же артиллерийский обстрел, – писал об этом Ремарк, – раскрыл перед нами наше заблуждение, и под этим огнем рухнуло то мировоззрение, которое они нам прививали». Лучшие из писателей «потерянного поколения», яростно выступив против кровавой империалистической бойни, против шовинистической сивухи и поэтизации милитаризма, вовсе не ставили затем, отходя от материала Первой мировой войны, под сомнение героическое вообще.

Килло ссылается на Ремарка, но автор «На Западном фронте без перемен» очень высоко ставит мужество антифашистов, видит в них подлинных героев, хотя и считает, что бороться следует в одиночку.

Килло ссылается на Сент-Экзюпери. Писатель, чье творчество пронизано удивительной поэзией мужества и человечности, в прошлом отважный летчик, вновь в годы сражений с фашизмом взявший в руки штурвал самолета и павший смертью храбрых в бою, – и он, оказывается, стыдился говорить о человеческом величии, потому что, как объясняет Килло, считал, что самое большее, на что способны люди, – это «бороться за свою жизнь, как не может бороться ни одно животное».

Килло ссылается, наконец, даже на «Огонь» Барбюса, хотя по мировосприятию Барбюс стоит ближе к Шолохову, чем к писателям «потерянного поколения». Но здесь французским читателям ничего не стоит проверить добросовестность его аргументации. Нужно только открыть последнюю, итоговую главу книги Барбюса, в которой писатель провидит рождение нового героизма:

«– Значит, после войны придется еще воевать?

– Да, может быть…

– А ты хочешь еще драться?

– Да, потому что я больше не хочу войны, – ворчит кто-то.

– И придется драться, может быть, не с иностранцами.

– Да, может быть…

…Эти люди из народа провидят еще неведомую им Революцию, превосходящую все прежние; они сами являются ее источником…»

И чтобы кончить разговор о критике журнала «Прёв», которому так не по душе героический пафос антифашистской войны, приведем слова еще одного писателя «потерянного поколения», пожалуй, самого крупного. Приведем слова Хемингуэя из произнесенной им в 1937 году на II Конгрессе американских писателей речи, которая была посвящена разыгравшейся в Испании трагедии и называлась «Писатель и война». Нам кажется, что слова эти можно отнести и к статье «От Шолохова до эпопеи».

«Когда люди борются за освобождение своей родины от иностранных захватчиков… – говорил Хемингуэй, – и ты знаешь, как на них напали и как они боролись, вначале почти без оружия, то, глядя на их жизнь, и борьбу, и смерть, начинаешь понимать, что есть вещи и хуже войны. Трусость хуже, предательство хуже, эгоизм хуже».

Мы остановились лишь на двух статьях французских критиков, посвященных творчеству Шолохова. Но и в них отчетливо выступают те два подхода к произведениям советской литературы, о которых говорилось в начале этого обзора.

И. Филиппов М.А
Шолохов – почетный доктор права Сент-Эндрюсского университета

Сент-Эндрюс. 13 апреля. (Соб. корр. «Правды».) В этом небольшом древнем городе на восточном побережье Шотландии находится один из старейших университетов. Недавно отмечалось 550-летие его основания. В Сент-Эндрюсе получили образование многие видные деятели английской науки и культуры. В их числе известный шотландский математик Джон Непер, поэт Роберт Фергюсон и другие.

В феврале нынешнего года сенат Сент-Эндрюсского университета присвоил степень почетного доктора права выдающемуся советскому писателю, академику Михаилу Александровичу Шолохову.

12 апреля вечером в Сент-Эндрюс по приглашению совета местного университета прибыл М.А. Шолохов, чтобы получить диплом почетного доктора.

Профессора, преподаватели и студенты университета гостеприимно встретили советского писателя. В гостинице, где остановился М.А. Шолохов, его посетили представители совета университета и студенческих общественных организаций. Они сердечно поздравили писателя с присвоением почетной ученой степени. В непринужденных беседах с М.А. Шолоховым они живо интересовались советской литературной и культурной жизнью, личными творческими планами писателя. Группа учеников одной из местных школ вручила М.А. Шолохову написанное ими по-русски теплое и искреннее письмо.

«Мы все, – говорится в письме, – смотрели фильм «Судьба человека» и многие из нас читали Ваш великолепный рассказ, на котором основан этот фильм, – «Судьба человека». Это судьба не только человека, но человека – героя нашего времени».

Во второй половине дня состоялась торжественная церемония вручения М.А. Шолохову и группе других деятелей науки и культуры почетных дипломов о присвоении степени доктора права Сент-Эндрюсского университета. Просторный университетский актовый зал до отказа заполнили профессора, преподаватели и студенты, приглашенные на торжество гости.

Представляя М.А. Шолохова канцлеру университета, с речью, которая неоднократно прерывалась бурными аплодисментами зала, обращается декан юридического факультета профессор А. Макдональд.

– Михаил Шолохов, – говорит он, – в Советском Союзе является национальным героем, он удостоен звания лауреата Государственной и Ленинской премий, награжден орденом Ленина. Он широко известен в своей стране и за ее пределами как крупнейший русский писатель послереволюционной эпохи.

Герой его произведений – это простой человек. Рабочий, солдат, крестьянин – простые люди, по-земному живые и полнокровные, великолепно нарисованы на страницах его художественных произведений.

М.А. Шолохов, одетый в черную докторскую мантию, подходит к центральной кафедре. На него возлагают шелковую красную накидку декана, и канцлер университета провозглашает его почетным доктором права Сент-Эндрюсского университета.

В заключение заседания с речью к профессорам и студентам обращается ректор университета сэр Чарльз Сноу. В своей речи Сноу отметил огромные успехи Советского Союза в развитии науки и образования. Он подчеркнул также, что М.А. Шолохов является первым русским писателем, который получил почетную ученую степень доктора английского университета после того, как такой чести был удостоен И.С. Тургенев Оксфордским университетом в 1879 году.

Ал. Лесс
Издатель и писатели

Я часто встречал на различных собраниях невысокого худого человека с редкими седыми волосами, в кителе полувоенного образца, с несколькими орденскими ленточками. Это был Николай Никандрович Накоряков – старый революционер, один из пионеров советского книгоиздательства.

Н.Н. Накоряков – человек удивительной судьбы. Юношей, почти мальчиком, он ушел из дома и, подобно Алеше Пешкову, исходил и изъездил чуть не всю Россию, перепробовал множество профессий. Кем только он не был. Грузчиком и батраком, газетчиком и актером, кузнецом и матросом. Естественник по образованию, он стал профессиональным революционером. Вместе с И.А. Саммером организовал искровский комитет в Казани, активно участвовал в боях 1905 года.

Позже Николай Никандрович работал в подполье на Урале, был членом Уральского областного, Уфимского, Екатеринбургского, Пермского большевистских комитетов. Как представитель Уральского комитета входил в Совет уральских боевых дружин, осуществлял партийный контроль за их деятельностью. Н.Н. Накорякова большевики Урала посылали на Стокгольмский и Лондонский партийные съезды. Никогда не забудет Николай Никандрович свою первую встречу с великим вождем революции.

Накануне Стокгольмского съезда Владимир Ильич Ленин пригласил к себе в Куоккалу молодых делегатов. Среди них были Фрунзе, Бубнов, Накоряков. Ильич долго беседовал с гостями, подробно интересовался, какое у них настроение, с чем они едут на съезд, что делается на местах. Не раз впоследствии выполнял Накоряков задания В.И. Ленина.

А после победы Октябрьской революции и окончания гражданской войны Владимир Ильич направил Накорякова на культурный фронт. Николай Никандрович много лет руководил Государственным издательством художественной литературы, вместе с О.Ю. Шмидтом основал издательство советских энциклопедий.

Недавно Накорякову исполнилось восемьдесят лет. Но Николай Никандрович бодр, полон неуемной энергии, творческих планов. Он активно сотрудничает в журнале «Новые книги», состоит членом редакционной коллегии сборников «Книги», издаваемых Всесоюзной книжной палатой. Вместе с Ф.Н. Петровым, своим старым товарищем, и другими столь же молодыми душой бойцами старой ленинской гвардии редактирует четвертый том «Воспоминаний о Ленине», пишет мемуары.

Но это еще не все! В своей партийной организации, в Главиздате, он десять лет вел кружок общей политики, а теперь – член комиссии по организации семинаров для изучения новой Программы КПСС. Накорякова трудно застать дома – сегодня он выступает в клубе завода «Каучук», завтра – в школе, послезавтра – перед слушателями военного училища…

…Николай Никандрович принял меня в своем кабинете, более похожем на книгохранилище, чем на рабочую комнату. Вдоль стен – от пола до потолка – протянулись стеллажи с тысячами книг. Он показал мне книги, выпущенные за долгие годы его издательской деятельности, – экземпляры, давно ставшие библиографической редкостью. Я увидел и книги с автографами, подаренные Накорякову писателями, с которыми он работал, общался, дружил, – Маяковским, Есениным, Фурмановым, Демьяном Бедным, Серафимовичем.

– Право, не знаю, что вам рассказать, – в раздумье произнес Николай Никандрович, отвечая на мою просьбу поделиться своими воспоминаниями. – Впрочем, я покажу вам два письма Николая Островского. Думаю, что они заинтересуют вас. Это – пример человеческого мужества и верности писательскому долгу.

Переписка с Николаем Островским

Летом 1936 года автор книг «Как закалялась сталь» и «Рожденные бурей» находился в Сочи. 17 августа он отправил Николаю Никандровичу следующее письмо:

«Дорогой товарищ Накоряков!

Я давно получил Ваше хорошее, дружеское письмо. Я отложил свой ответ до того часа, когда будет написана последняя страница первого тома «Рожденные бурей». Все эти месяцы в Сочи я работал с большим напряжением всех своих духовных и физических сил. Здоровье мое разрушается с обидной быстротой, и работать становится все труднее. И все же первый том написан. Хорошо ли, плохо ли – судите сами. Будьте суровы и беспристрастны. Судите без скидки на объективные причины и прочее…

Прочтите сами – выкройте время. Это моя просьба.

Если отзывы будут положительны, тогда будем печатать. Если же нужно будет перерабатывать, то я немедленно займусь этим после отпуска, в который мне приказано идти.

Я прошу Вас свое мнение написать мне сейчас же по прочтении книги. Очень рад, что Вы подтвердили факт сверхмассового издания «КЗС» (так Островский сокращенно называл свой роман «Как закалялась сталь». – А. Л.), очень рад. На днях я пришлю Вам отредактированный печатный текст «КЗС», по которому можно будет проверить Ваш набор.

В конце октября думаю вернуться в Москву.

Я сообщу Вам все замечания, которые будут сделаны руководящими товарищами по рукописи «Рожденные бурей», тогда можно будет сделать вывод, достоин ли первый том печати.

Если – да, то Вы издадите его в роман-газете, как Вы предлагали в своем письме.

Крепко жму Вашу руку.

Жду Вашей оценки.

С коммунистическим приветом

Н. Островский».

Осенью, 13 октября того же года, Николай Островский писал:

«Дорогой товарищ Накоряков!

Ваше письмо и копию отзыва Виктора Кина получил.

22 октября я думаю выехать в Москву, чтобы ускорить окончательную редакцию романа. Я уже запросил вагон. Тут товарищи протестуют против отъезда и т. п. Но я не могу спокойно доживать здесь до зимы. Каждый день жизни дорог. И я двинусь в Москву.

Там мы устроим широкое совещание, и я отложу всю работу в сторону и займусь первым томом, чтобы в самое кратчайшее время он вышел в свет, так как молодежь не простит дальнейшей оттяжки.

Вы спрашиваете, не сделать ли Вам основную редакционную работу до моего приезда, чтобы я уже имел представление, что и почему нехорошо, и как редактор предполагает все это улучшить.

Такую работу прошу Вас обязательно провести. Притом, дорогой товарищ Накоряков, редактором «Рожденных бурей» должен быть глубоко культурный человек – партиец. Скажу больше – это должен быть самый лучший Ваш редактор. Я ведь имею на это право.

Если Виктор Кин это – автор романа «По ту сторону» (книги, которую я люблю, хотя с концом ее и не согласен), то это будет наиболее близкий мне редактор.

Так или иначе, но предварительная работа должна быть сделана до моего приезда.

За критическое правдивое письмо спасибо. Я могу не согласиться с некоторыми Вашими положениями, но в основном это умное дружеское письмо мне нравится своей искренностью, отсутствием банальных комплиментов и ненужной патоки.

Побольше свежего ветра, и дышать нам будет легче! А то за реверансами трудно разглядеть свои недостатки, а их безусловно немало.

А целый ряд обстоятельств обязывает меня в первую очередь, чтобы их было как можно меньше.

Вот почему Ваше и т. Кина письмо я принял хорошо.

Верю, что Вы будете энергичны в отношении сверхмассового издания «КЗС». Дружеский привет тов. Кину.

Ваш Н. Островский».

А вот что Николай Никандрович рассказал мне о некоторых подробностях, связанных с этими впервые публикуемыми письмами.

– Будучи директором Государственного издательства художественной литературы, я приехал в 1935 году в Сочи, чтобы переговорить с Николаем Островским о массовом издании его романа «Как закалялась сталь». В то время Островский работал над вторым своим романом – «Рожденные бурей».

Закончив работу над романом, писатель прислал мне рукопись, сопроводив ее письмом, датированным 17 августа 1936 года.

Разумеется, я немедля прочитал роман и дал его прочитать писателю Виктору Кину.

Свое письмо и отзыв В. Кина я тотчас же послал Островскому. Вскоре он откликнулся письмом от 13 октября.

Приехав в Москву, Островский устроил совещание для обсуждения романа «Рожденные бурей». В маленькую узкую комнатку набилось человек двадцать писателей.

Помнится, среди них были Александр Безыменский, Григорий Санников, Марк Колосов. Мы уселись вокруг постели писателя, и началась горячая, страстная беседа. Не могу забыть, с каким высоким чувством партийности отнесся Островский к замечаниям товарищей. В его репликах не было ни тени обиды, зазнайства, гордыни.

Неутомимо и напряженно Островский работал над улучшением романа, устранением недостатков, отмеченных на совещании.

«Рожденные бурей» мы выпустили очень быстро. Роман вышел в свет за несколько дней до смерти писателя, и Островский ушел из жизни со светлым сознанием до конца исполненного долга.

Два автографа Маяковского

Николай Никандрович снял с полки небольшую книжечку. Я увидел заголовок: «Маяковский издевается».

– С этой книгой связана занятная история, – сказал Накоряков. – В начале двадцатых годов книги Маяковского выходили редко и небольшими тиражами. Поэт создал издательство «ЛЕФ» и однажды пришел ко мне с просьбой, чтобы я помог ему получить для издательства бумагу. Мне удалось тогда достать немного простой газетной бумаги, на которой Владимир Владимирович напечатал свою книжку «Маяковский издевается».

Через несколько месяцев поэт приходит ко мне, показывает книжку и быстро делает надпись: «Тов. Накорякову – Вл. Маяковский. 31. V – 22 г.»

– Как быть? – спросил он, вручая подарок. – Книжка напечатана, ее надо продавать, а кто этим будет заниматься?..

В то время я заведовал торговым сектором Госиздата. Этот сектор был первым в нашей стране книготорговым предприятием, хотя книготорговая сеть только создавалась. Я относился к В.В. Маяковскому с большой симпатией, решил взять книжку на комиссию и распространить ее. Книга была распродана.

Маяковский стал частым нашим гостем. Он запросто приходил на оптовый склад торгового сектора, который находился в Богоявленском переулке, и читал стихи. Несмотря на то что склад не отапливался и полуголодные люди работали в валенках, шубах и рукавицах, выступления Маяковского всегда собирали многочисленную аудиторию.

В одну из таких встреч я сказал Владимиру Владимировичу:

– У нас совершенно нет детской литературы. Написали бы вы хотя бы одну детскую книжку. Любое издательство ее немедленно издаст…

Лицо Маяковского стало серьезным, он ничего не ответил и ушел.

Я уже забыл об этом разговоре, как вдруг через полгода является Маяковский и молча вручает мне выпущенную издательством «Московский рабочий» «Сказку о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий».

Незадолго до этого я написал книжку для детей «Сенькин Первомай». Книжка, правду сказать, была написана неумело, каким-то скучным провинциальным языком. И если все же она была издана, то только потому, что спрос на детскую литературу был огромен.

И вот Маяковский подарил мне свою «Сказку» с таким автографом: «Впавшему в детство Накорякову от внезапно выросшего Вл. Маяковского. 8. V. – 25 г.»

Просьба Михаила Шолохова

Некоторое время Накоряков молчит, затем достает из стола папку, внимательно просматривает какие-то бумаги, фотографии, рукописи и, улыбнувшись, говорит:

– У меня сохранилось очень интересное письмо Михаила Шолохова. Хотите ознакомиться с ним? Оно относится к первой половине апреля 1935 года, когда писатель трудился над заключительной – четвертой – книгой «Тихого Дона». Он работал напряженно, беспрестанно переделывая, шлифуя рукопись. У нас, в Гослитиздате, был договор с Шолоховым на право первой публикации «Тихого Дона», и мы, естественно, стремились как можно скорее получить рукопись, чтобы закончить печатание романа.

Я посылал Шолохову письма, торопил его, настаивал, чтобы он сдал рукопись, но писатель был неумолим: он не мог пойти на то, чтобы хоть в какой-то степени скомкать конец романа, он перерабатывал его шесть или семь раз и этим задерживал издание.

Однажды я получил от него письмо. Вот оно:

«Вешенская,

13 апреля 1935 г.

Дорогой т. Накоряков!

Искренне сочувствую Вам и… тоже прошу отсрочки. Сейчас боюсь называть даже приблизительные сроки, так как начал заново переделывать первую половину «Тихого Дона» (я говорю о 4-й книге).

Ни в одном из журналов «Тихий Дон» печатать не буду. Наша договоренность на сей счет остается в полной силе. Приложу все усилия к тому, чтобы окончить книгу возможно скорее и выручить Вас из «противоестественного» – как Вы пишете – положения, а взамен буду просить лично Вас вот о чем: срочно перечислите из моих денег 6500 р. на текущий счет № 40/61 Мособлбанка и одновременно поручите черкнуть бумажку начальнику конторы сельхозснабжения Наркомзема СССР о том, что 6500 р. перечислены на их текущий счет в уплату за грузовую машину, отпущенную Еланской средней школе, Вешенского района, Азово-Черноморско-го края.

Дело, видите ли, такое: школа – одна из 10 лучших в Союзе, отпустили им машину, отгрузили ее, а у школы не оказалось презренного металла… Машину того и гляди продадут в другие руки. Вот я и выручаю школьников.

Очень прошу Вас помочь в этом деле и поручить, чтобы деньги и бумажку не задержали.

Крепко жму руку и желаю успехов.

С приветом Мих. Шолохов».

Мы немедленно перевели деньги, и школьники стали обладателями грузовой автомашины.

«Послание» Демьяна Бедного

Долгие годы дружил Накоряков с Демьяном Бедным. Улыбаясь, Николай Никандрович рассказал мне такой эпизод.

– В 1925 году я был назначен директором объединения «Международная книга».

На первое заседание дирекции неожиданно явился Демьян Бедный. Приоткрыл дверь и пристально на меня смотрит.

Я поднялся и вышел к нему.

– Простите, Ефим Алексеевич, – сказал я. – Сейчас не могу говорить, занят. Увидимся как-нибудь на днях…

Спустя несколько минут дверь снова приоткрылась, и Демьян Бедный, держа в руках какой-то листок, умоляюще посмотрел на меня.

Я вышел из-за стола и молча взял у него листок. На нем было написано:

Н.Н. Накорякову

Приветствую тебя на первом заседанье.

Зачем я приходил, узнаешь при свиданье.

Да, милый друже, твой предшественник был худ:

Продал мне скверный «ундервуд».

Но ты явив свою улыбку,

Исправишь прежнюю ошибку!

Д. Бедный

Как выяснилось «при свиданье», директор «Международной книги» отказал Демьяну Бедному в продаже нового «ундервуда» и продал старый.

Через неделю я «устроил» Бедному новый «ундервуд», и поэт был счастлив – в то время пишущие машинки не продавались, и достать их было почти невозможно. Только «Международная книга» имела право выписывать их из-за границы: машинки эти распределялись между правительственными учреждениями. А Демьяну машинка была необходима как орудие производства: он никогда не писал стихи от руки.

* * *

Я провел у Николая Никандровича несколько часов и за просмотром книг, чтением писем, за интересной беседой не заметил, как стал гаснуть день.

– Ну, хватит с вас, – с шутливой суровостью сказал Накоряков, и его глаза за стеклами очков блеснули озорно и молодо. – У меня еще масса дел: надо проглядеть воспоминания моего друга – старого коммуниста, побывать в Союзе писателей, по пути заехать еще в два места, а времени – в обрез…

В. Вареев¹
М.А. Шолохов в Приуралье

Из записной книжки

На этот раз М.А. Шолохов облюбовал место отдыха у Братановского яра на Урале. Полюбились страстному охотнику и рыболову просторы Приуралья. Полтора десятка лет – как он проводит свой отпуск в Западном Казахстане. Богатые дичью широко разлившиеся Челкар и Камыш-Самарские озера, рыбный Урал – лучшего места не сыскать для отдыха.

* * *

Явно не повезло. Начавшийся с вечера дождь вскоре превратился в снег. К счастью, он долго не продержался, растаял. Зато наделал немало бед охотникам. Дороги раскисли. Да и нависшие над степью тяжелые тучи ничего приятного не предвещали.

– График срывать не будем, выезжаем, – решил Михаил Александрович.

Вездеход и два «газика» вышли на степную дорогу. Путь дальний – на Камыш-Самарские озера. Накануне получен подбадривающий «хабар»: водоемы кишат перелетными гусями и утками…

В охотничью «экспедицию», кроме М.А. Шолохова и его супруги Марии Петровны, входят журналист П.П. Гавриленко – постоянный спутник Михаила Александровича на охоте, донской казак Василий Зиновьевич, земляк Шолохова, и некоторые другие.

Вскоре после выезда пошел мелкий, холодный дождь. Тяжело взвывая, машины с трудом проходили низины и солонцы. На минутной остановке кто-то высказал сомнение в благополучном исходе похода. Михаил Александрович взглянул на скептика большими, улыбающимися глазами.

– Охота без происшествий – не охота, – сказал он весело. – Даже интереснее, если раз-другой застрянем да «Дубинушку» родную вспомним. Впрочем, горевать нечего. Петр Петрович, – кивок в сторону Гавриленко, – в беде нас не оставит. Он в силах преодолеть любые препятствия…

Охотники и шоферы понимают шутку Михаила Александровича в адрес своего друга Гавриленко – да он, пожалуй, один в состоянии выручить машину из цепких лап трясины. Высокая и коренастая его фигура, пышные усы напоминают известного борца Ивана Поддубного…

Хмурая погода и однообразный осенний пейзаж не располагают к веселью. Но скучать некогда. Покуривая папиросу, Михаил Александрович рассказывает были и небылицы, неизменно вызывая смех. Больше всего он говорит о людях, знакомых ему или встречавшихся накоротке. Слушая его, невольно представляешь человека, о ком идет речь. С удивительной тонкостью и всегда с юмором писатель передает характерные черты людей. Подражать Шолохов умеет исключительно. Не был бы он выдающимся писателем, то наверняка стал бы крупным деятелем сцены.

– Жалко старика, Григория Савельевича, не дождался нас, – вспоминает Шолохов старейшего работника областного музея Мазанова, скончавшегося незадолго до его приезда в Уральск.

Понравился ему этот чудесный старик, опытный охотник и рыболов. Почти в каждый свой приезд на отдых Михаил Александрович приглашал его на охоту, восхищался им, его трудолюбием и житейской мудростью. Несмотря на свои семьдесят лет, Григорий Савельевич на охоте «обставлял» многих молодых опытных стрелков. Он мог сбивать гусей по заказу.

И теперь, вспоминая о старом уральском казаке, Михаил Александрович говорит о нем так, словно с ним встречался вчера, а не три года назад.

* * *

Позади переправа через Урал. Чапаево. С высокого обрывистого берега хорошо видны изгиб реки и раскинувшаяся за ней пойма, густо заросшая чернолесьем. Буйно несет свои по-осеннему мутные воды Урал.

– Это то место, где погиб Чапаев? – интересуется Михаил Александрович. И, увидя обелиск, замечает: – Хорошо, что отметили историческое место.

В центре поселка писатель обращает внимание на памятник Василию Ивановичу.

Небогатое сооружение. Чапаев заслуживает большего. Мраморный надо поставить или из бронзы отлить. Народный герой…

Неприветливо встретили охотников Джангалинские степи. Северные дожди добрались и до них. Зато теплой заботой окружили писателя животноводы. Как почетного гостя принял его председатель колхоза имени Сталина Герой Социалистического Труда Мухтар Мирманов. Первая остановка «экспедиции» была в этом колхозе, ауле Кисык-Камыш. Угощая, Мирманов с гордостью рассказывал кунакам о замечательных делах животноводов. Около пятидесяти тысяч овец, три тысячи голов крупного рогатого скота, много лошадей и верблюдов пасется на землях артели. Мирманов рассказал Шолохову о том, как колхозники любят и читают его книги и гордятся тем, что к ним пожаловал такой большой писатель…

В свою очередь М.А. Шолохов поздравил колхозников с успешным завершением хозяйственного года, горячо интересовался завтрашним днем артели, проблемой подготовки кадров животноводов и механизаторов, их бытом и культурой.

Аул Кисык-Камыш расположен как бы на полуострове, его с трех сторон омывают воды озера того же названия. Местами вода подходит вплотную к усадьбам колхозников.

На следующий день мы тронулись на дальние озера, где, по словам нашего проводника Гапура Рамазанова, председателя местного сельсовета, гусей и уток тучи.

Прибыли к озерам днем, решили провести «разведку боем». Проводник предупредил: озеро глубокое, соблюдайте осторожность. М.А. Шолохов шутит:

– Если тонуть, так с песней. Впрочем, не советую – вода холодная.

Озеро – «утиное», длинное, но узкое, то и дело прерывается зарослями тростника. Михаил Александрович и Мария Петровна на лодке направляются в одну сторону, остальные – в другую.

Вот и островок камыша. Спрятавшись в нем, ждем «у моря погоды», как метко заметил мой шеф, Петр Петрович. Какая там днем утка, так себе, случайная. Но Гавриленко, как истый охотник, весь ушел в себя, опытным глазом следит за полетом редких уток. За малейший неосторожный шорох и покачивание лодкой он делает мне выговор.

Бах! Бах! – бьет Петр Петрович дуплетом, и одна из уток отделяется от летевшей четверки, валится вбок и, спланировав, опускается за камыши.

– Есть одна! – радуюсь я за «чужую» добычу.

– Погоди, не спеши, – предупреждает Гавриленко и сам берется за весла. Плес, где, как нам казалось, должна быть подбитая утка, пуст. Подранка нет. Осматриваем вокруг – безрезультатно.

– Как в воду канула, – не очень весело улыбается Петр Петрович, обратно загоняя лодку в камыши.

С другого конца озера доносятся выстрелы.

– Шолоховы бьют. Смотри, нам с тобой обязательно надо взять хотя бы парочку. Просмеет Михаил Александрович, если пустыми вернемся. Стрелок он отличный, как и Марья Петровна.

Петру Петровичу все же удается сбить одну серую утку. С этой добычей мы и возвращаемся на берег.

Вскоре из камышей выплывают Шолоховы. Со дна лодки Михаил Александрович достает две утки.

– Крякву Мария Петровна сняла, а чирок – мой, – поясняет он, пряча улыбку. – Надо на зорьке посидеть – выйдет толк. Днем – проку мало.

Время клонится к вечеру. Почин сделан. У охотника разгорается страсть.

– Что же, попробуем на гуся, – решает Шолохов, выслушав мнения членов «экспедиции».

До «гусиного» озера Казбай – получасовой переход. Засветло разведываем местность.

Да, это озеро действительно гусиное, большое, километра три шириной. Примерно посередине его пролегла узкая полоса суши, соединенная с берегом. Она представляет удобную позицию для охотника.

– Чисто Арабатская стрелка на Азовском море, – определяет кто-то из охотников, любуясь косой.

Михаил Александрович и Мария Петровна решают занять правую половину «стрелки».

– Тщательно маскироваться и зря не пугать птицу, – предупреждает нас Шолохов, отплывая на лодке к облюбованному месту.

Вскоре воздух оглашается гоготаньем сотен гусей. Птицы возвращаются с кормежки. Вот они уже над берегом. Выстрелы. Это «заработала» группа Петра Петровича. Стая делает заход и снижается в центре первой половины озера.

Новая стая над озером. За ней вторая, третья. Пошла казарка. Стрельба с берега поднимает птиц еще выше. Косяки проходят там, где сидят Шолоховы. Стреляю в последний треугольник, – вместо казарки, словно в насмешку, кувыркаясь в воздухе, падает большое гусиное перо…

Темная ночь опускается на озеро. В успокоившейся воде весело купаются яркие звезды. Где-то в степи, словно прожектор, в небо взметнул сноп света. Это сигналит шофер Леша – сбор.

У машин – разбор охоты. Издали слышен голос Михаила Александровича:

– Устроились мы с Марией Петровной хорошо, выбрав сухое место. Первая стая не долетела до нас, вторая прошла высоко, на большую половину озера. Только подумал – с чего бы гусю в поднебесье взбираться, вижу, как по берегу, словно по бульвару, разгуливает человек. Вгляделся – это наш Зиновеич. Охотничий скрадок ему оказался тесным.

Наш приход прервал рассказ.

У ног охотников, распластав могучие крылья, лежит убитый гусь. Чья же это добыча?

– Из всей нашей компании сегодня отличился один Зиновеич, – поясняет Петр Петрович.

Тот самый Зиновеич, который, подбив гуся, бегал за ним по берегу, вместо того чтобы успокоить добычу вторым выстрелом. Бывают же такие оказии и с опытными охотниками…

Неудача, однако, нисколько не огорчила М.А. Шолохова. Дома, поздней ночью, он продолжал шутить над ней.

– Маруся, распорядись, пожалуйста, чтобы на ужин нам подали по куску гусятины, – с самым серьезным видом сказал он, садясь за стол.

– Первый блин всегда комом, – замечает Зиновеич, любитель народных пословиц.

– У тебя-то он пришелся не комом?

– То у меня! Может, я зенитчиком служил.

Все же за первого гуся подняли тост, закусив рыбными консервами и тушенкой.

* * *

– Ну как, много набили дичи? – как-то спросил один из встречных охотников. Услышав такой вопрос, Михаил Александрович возмутился до крайности.

Некоторые, подобно этому охотнику, почему-то считают, коль он приехал на охоту в Западный Казахстан за тысячу километров, значит, увозит отсюда много дичи. Нет, не таков Шолохов!

Прежде всего это страстный охотник-спортсмен, влюбленный в природу. Вместо отдыха на южных, первоклассных курортах, как это делают многие литераторы, свой отпуск Михаил Александрович использует на охоте и рыбной ловле. Конечно, бывают удачные дни, когда «дичь сама идет на охотника», но писатель никогда этим не злоупотребляет.

– Взяли на лапшу, и достаточно, – обычно говорит он. – Царство природы не будем обижать.

Был такой случай.

Возвращаясь домой, вдруг на обочине степной дороги мы заметили птицу весьма странного поведения. Разглядели – казарка. Машина все ближе – птица не взлетает.

– Стреляйте, Михаил Александрович, – говорим ему.

– Ну, друзья мои, тут какая-то загадка, – продолжает он наблюдать. – Это, видно, подранок. А по нему стрелять вовсе неинтересно.

Вдруг птица взмахнула крыльями, легко оторвалась от земли и была такова. Открыв дверку машины, Михаил Александрович помахал ей рукой, сказав «будь здорова, казарочка»…

Однажды, ранним туманным утром, подъезжая к озеру, мы заметили четверку птиц, плавающую недалеко от берега.

– Гуси, вполне можно достать из машины, – предложил шофер Леша.

Но Шолохов не торопился. Велев остановить машину, он пригляделся.

– Нет, это не гуси, – сказал он, беря бинокль. – Точно. Это лебеди…

С каким наслаждением он наблюдал за этими гордыми красавцами небесной лазури и водных просторов!

– Судить надо тех, кто убивает таких птиц, украшение нашей природы, – сказал Михаил Александрович. – К сожалению, такие подлецы еще встречаются…

В Новой Казанке егерь охотинспекции Акес Ташпенов с горечью рассказывал о таком «племени» людей. Превратившись в охотников-иромыеловиков, многие не брезгуют ничем: десятками бьют гусей и уток, стреляют дудаков и лебедей. Действуют они по принципу «после нас хоть потоп», ничуть не заботясь о сохранении богатств природы. Таких браконьеров бывает немало на Камыш-Самарских разливах не только из Уральска, но и из Саратова и Волгограда. Как ни странно, в большинстве случаев ими являются владельцы собственных машин.

«Экспедиция» наша имела разрешение на охоту на диких кабанов и сайгаков.

– Нет, этот вид охоты меня не прельщает, не поеду, – наотрез отказался Михаил Александрович.

Большой гнев вызвал у М.А. Шолохова рассказ охотников, коим доверен отстрел сайгаков на мясо. Стояли теплые октябрьские дни, а в охотничьих бригадах неделями лежали битые сайгаки.

– Нет транспорта, не на чем вывозить мясо, – жаловались охотники. – Из Уральска только обещают машины, но не присылают.

В результате несколько десятков сайгачьих туш протухли, их забраковали. Разумеется, подобные жалобы Шолохов не оставляет без внимания. Когда же человек виноват сам, Михаил Александрович скажет об этом прямо в глаза. Так было с одним пожаловавшимся ему браконьером, которого охотинспекция оштрафовала за грубое нарушение правил ловли рыбы на Урале. Внимательно выслушав его, писатель спросил:

– Сами-то признаете, что нарушили закон?

– Признаю, – согласился браконьер.

– Значит, правильно наказали?

– Правильно.

– Так что же вы просите меня заступиться за вас? Нет, нельзя этого делать. Советские законы никому не позволено нарушать…

Джангала – край озер и песков, солончаков и заливных лиманов, край большого животноводства. Охотясь на дичь, М.А. Шолохов своим всезамечающим оком присматривается к природе, к людям, к их быту и культуре. За четыре года, прошедшие со дня первого его приезда в Джангалинские степи, в пейзаже района произошли значительные изменения. Обновились и приукрасились новыми постройками аулы, появились на зимовках добротные дома, больше стало клубов, библиотек, столовых, магазинов. Особенно интересуют писателя судьбы людей, их быт, национальные обычаи.

– Замечательные здесь люди, – часто говорил Шолохов, – трудолюбивые, дружные, гостеприимные. А каких они овец выращивают!

Писателю понравились отары овец эдильбаевской породы. Крупные, с увесистыми курдюками, они вызывали у него восхищение. Но, узнав, что таких овец в районе имеет лишь один колхоз имени Сталина, он был удивлен. Эдильбаевская овца, как наиболее приспособленная к местным условиям и дающая высококачественное мясо, должна быть во всех колхозах. Не увидел писатель в здешних хозяйствах и водоплавающей птицы, несмотря на обилие озер.

Кстати, об озерах. Их за последнее время здесь появилось много. Дело доходит до курьезов. Едешь степной дорогой, и вдруг она уходит… под воду. В чем же дело?

– Кушум залил нас, воду некуда девать, – жаловались руководители района.

– То есть как Кушум залил? – удивился Шолохов, знакомый с большими гидротехническими работами на Урало-Кушумской системе.

Не сводя глаз с собеседника, Михаил Александрович слушал горькую повесть о рождении в районе новых озер и болот.

Руководители водного хозяйства области, увеличивая пропускную способность старого Кушумского канала, упустили из виду, что сбрасываемая в низовья реки излишняя вода, вместо пользы, может нанести ущерб. Не имея выхода на юг, в барханы, вода Кушума затопила не только мелководные озера, но и многие лиманные сенокосы и пастбища. Только колхоз имени Ленина потерял таким образом пять тысяч гектаров лучших сенокосных земель.

– Неразумно поступили, – заметил Шолохов, – очень неразумно.

* * *

Немного усталые, но довольные охотники покидали Новую Казанку. Перед самым отъездом писатель встретился с группой десятиклассников средней школы. Счастливцам удалось заполучить у него автографы.

Провожать писателя пришли руководители района, аксакалы, молодежь. Петр Петрович Гавриленко воспользовался моментом и сфотографировал писателя среди джангалинцев.

Возвращаясь в Зауралье, Михаил Александрович своим пытливым взором окидывал степи, как бы на время прощаясь с ними. Позади осталась река Кушум с ее разливами, промелькнули растущие новые аулы и поселки, отары тучных овец, проехали строящийся Тайпакский магистральный канал протяженностью почти сто километров. В стороне остались буровые вышки разведчиков газа и нефти.

– Да, степь меняет свое лицо, – заметил Шолохов и тут же добавил: – Недалеко то время, когда она еще больше изменится.

Теперь, когда стало известно о проекте строительства канала Волга – Урал, призванного обводнить и оросить миллионы гектаров сухих степей Западного Казахстана, эта манящая даль становится более близкой, реальной.

* * *

После продолжительной и нелегкой поездки по полупустынным степям Михаил Александрович решил отдохнуть почти в домашней обстановке. Но покой у него относительный. Так же, как и в походе, он рано вставал, садился за письменный стол, писал или с увлечением читал книгу, выезжал на куропаток, бродил по берегу Урала и перелескам, удил рыбу.

Шутки и смех никогда не покидают Михаила Александровича и всегда у него что-то новое, интересное.

Однажды – было около шести утра – он вошел в нашу комнату, светя перед собой фонариком.

– Здравствуйте, саксаулы! – громко приветствовал он.

Мы недоуменно молчали, хотя уже не спали.

– Что же вы, охотнички, не отвечаете на приветствие своего начальника «экспедиции»? Должно, со вчерашней неудачи проснуться еще не можете?

– Какие же мы саксаулы, Михаил Александрович? – засмеялся Зиновеич, вылезая из-под одеяла.

– Э-э, ребята, значит, вы не знаете эту историю… – И он рассказал об одном интересном случае, который произошел с царским генералом в Средней Азии. Прибыв на инспектирование воинских частей, он решил блеснуть своим знанием местного языка. Он хотел поприветствовать солдат почетным словом «аксакалы», но перепутал, сказал «саксаулы». Солдаты не отвечают на его приветствие. Генерал возмущен, он повторяет свое: «Здравствуйте, саксаулы!», но снова молчание. Выручил сопровождающий его офицер, который шепнул ему на ухо: «Ваше высокоблагородие, скажите «аксакалы»…»

Как-то после завтрака Михаил Александрович предложил нам пройтись с ним по берегу и порыбачить по старинке.

– Чикомасов наловим. Ну и уха же из них!.. Сула, пожалуй, не возьмется, а белезь наверняка попадется. Ласкиров и летяг теперь, поздней осенью, нашими снастями также не поймать. Да и незачем. Были бы чикомасы…

Мы совсем были сбиты с толку. Неудобно переспрашивать, однако выручил сам Михаил Александрович:

– Вижу, о таких рыбах уральцы не слышали, – и весело засмеялся. Потом серьезно: – Это наши названия, донские. Рыбы те же, что и у вас на Урале. Чикомасами у нас называются окуни, сула – обыкновенный судак, белезь – жерех, всем известный…

Захватив несложное рыбацкое хозяйство, мы тронулись в путь. Зиновеич, как страстный рыболов, уже успел основательно изучить здешние места, и мы идем за ним, всецело полагаясь на его опыт и находчивость.

Резкий холодный ветер, прорываясь к реке, кружит над ней сухие листья. В небе рваные, дымчатые облака. Беспокойные сороки то и дело перелетают с дерева на дерево.

– Скоро полетят белые «мухи». Да и пора, ноябрь наступил, – уверенно замечает Зиновеич, натягивая на руки теплые варежки.

За ним твердым, солдатским шагом идет Михаил Александрович, закинув на плечо длинные вязовые удилища, привезенные с собой из Вешенской. Ростом он невысок, коренаст, все в том же легком бушлате защитного покроя и меховой шапке-ушанке, в которых обычно охотится, без перчаток.

У кручи берега мы останавливаемся, выбирая удобное место для спуска к воде. Михаил Александрович задержался на минутку, устремив взор вдаль. Он любовался бурным осенним Уралом и отходящей от него старицей, густо заросшей лесом, уже сбросившим листву. Лишь кое-где еще виднелись пожелтевшие кроны вяза и редких, живучих кустарников.

– Красиво! Как у нас на Дону.

Закурив свой неизменный «Беломор», он затянулся и вдруг продекламировал:

Отговорила роща золотая

Березовым, веселым языком,

И журавли, печально пролетая,

Уж не жалеют больше ни о ком…

Улыбаясь, добавил:

– Так, кажется, писал наш лирик российский – Сергей Есенин.

У Шолохова на редкость изумительная память. Он может прочесть наизусть целые отрывки из известных ему произведений, прозаических и поэтических. По личному признанию, Шолохов не пользуется записной книжкой или пользуется очень редко. Правда, есть у него книжечка, но она обычно заполняется записями, связанными с его общественной деятельностью, – фамилиями, адресами, телефонами или жалобами, с которыми к нему, как к депутату Верховного Совета СССР и просто как к писателю, обращаются многие.

Живя в станице Вешенской на Дону, среди тружеников земли, он черпает там все необходимое для своих произведений, для создания замечательных характеров. По словам писателя, герои у него сами просятся в книгу.

Чутьем великого художника слова и неутомимым трудом он постигает высокое звучание произведения. Уже в процессе обдумывания, задолго до написания вещи, у него в памяти возникают законченные образы, их судьбы.

Скуп Михаил Александрович на беседы о своих произведениях и творческих планах. Но одно ясно – его думы теперь устремлены к событиям и героям будущего большого полотна о Великой Отечественной войне – «Они сражались за Родину». По замыслу писателя, это будет большой, в нескольких книгах, многоплановый роман о советском народе, который одолел и добил фашистского зверя в его собственном логове. Первая книга этого произведения известна читателю, но автор продолжает еще работать и над ней.

Рассказывая смешные или горькие истории, Михаил Александрович то и дело обращается к военной жизни, к полководцам, офицерам, рядовым.

Как-то поздно вечером он вышел из своей комнаты с книгой в руке.

– Почитайте, ребята, интересная книжка, – сказал он, положив ее на стол.

Это была брошюра американского морского офицера. В ней рассказывается о широком использовании вооруженными силами США подводных пловцов в прошлую мировую войну для уничтожения минных заграждений противника на морях. Из них были созданы крупные подразделения.

Работая над новым произведением, М.А. Шолохов изучает не только опыт Советской Армии, но интересуется тактикой наших союзников и противников. Знать все, о чем пишешь, – таков творческий закон у писателя.

Участник Великой Отечественной войны, М.А. Шолохов не прерывает связи с воинами Советской Армии. В своем приветствии в связи с сороковой годовщиной Советских Вооруженных сил он им писал:

«Для советского литератора нет выше чести, чем писать о вас. Мужество, доблесть, верность знамени революции и войсковому братству – всем этим славитесь вы, верные защитники нашего отечества».

Помыслами создать достойное произведение о героях минувшей схватки с врагом живет верный солдат и гордость советской литературы – Михаил Александрович Шолохов.

И. Лимарев
У М.А. Шолохова

Об этом визите нам сообщил член КПСС с 1917 года, персональный пенсионер И. Лимарев.

В станице Вешенской побывала группа старых большевиков из Луганска, которые решили совершить поездку по памятным местам гражданской войны и первых лет революции. Сердечно принял у себя ветеранов Михаил Александрович Шолохов. В память об этой встрече писатель подарил луганчанам новое издание «Поднятой целины» с надписью: «Бодрому и юному духом коллективу луганских старых большевиков, с приветом и самыми лучшими пожеланиями. М. Шолохов».

Встреча М. Шолохова с коллективом ростовского театра

Ростовский театр имени М. Горького начал готовить спектакль по второй книге романа «Поднятая целина» в инсценировке П. Демина. Сегодня состоялась встреча М.А. Шолохова с коллективом театра, деятелями искусств, научными работниками университета и с писателями Дона.

Творческую встречу открыл секретарь промышленного обкома КПСС М. Фоменко. После выступлений режиссера-постановщика спектакля «Поднятая целина» Э. Бейбутова, драматурга А. Суичмезова, профессора Ю. Жданова перед собравшимися выступил Михаил Шолохов. Он говорил о проблемах совершенствования сценического искусства, высказал ряд мыслей в связи с подготовкой спектакля по роману «Поднятая целина».

Ростов-на-Дону, 8 Мая-

C. Жирнов
Встреча с Шолоховым

Ростовский драматический театр имени М. Горького приступил к работе над спектаклем «Поднятая целина». (Инсценировку второй книги романа М. Шолохова сделал П. Демин.) Недавно состоялась встреча коллектива с Михаилом Александровичем Шолоховым.

Кроме работников театра, в зрительном зале собрались писатели, журналисты, деятели искусств, научные работники Ростова.

Михаил Александрович говорил о необходимости совершенствовать актерское мастерство, высказал некоторые мысли и пожелания в связи с предстоящей постановкой, ответил на вопросы собравшихся, уделив большое внимание задачам советской литературы и искусства на современном этапе.

Беседа артистов с выдающимся советским писателем продолжалась долго.

Глеб Граков
Под знаком Шолохова

Ростовский репортаж

А кто их когда забывал – Давыдова, Нагульнова, Разметнова – героев первой части «Поднятой целины»? Разве так они написаны, их характеры, их дела, чтобы можно было забыть? Разве среднее поколение наше не училось у них жизни еще со школьной скамьи и не учится сейчас?

Была пора, когда писатель возвращался к «Тихому Дону» и мы ждали новых встреч с богатырями-коммунистами, вышедшими из-под шолоховского богатырского пера. Но и в пору ожиданий не расставались мы с ними, ощущали живее многих живых. И вот – вторая книга, с теми же главными героями, но теперь отвоевавшими, кажется, у жизни право оглядеться, задуматься, каким же должен расти человек на этих новых, завоеванных ими рубежах, на поднятой ими в кровавом поту колхозной целине.

Самое время задуматься. А враг все не дает полной воли для этого, бросается в новые схватки. А Человек на поднятой целине все же берет свое, все теснее смыкаются люди вокруг коммунистов, которые знают верный, ленинский путь в будущее и тем прежде всего сильны.

И случается чудо, какое возможно только в настоящем искусстве: герои-коммунисты первой книги после тридцати лет разлуки, после того как сами мы постарели на тридцать лет, снова появляются перед нами как старшие товарищи, – старшие, если говорить об их зрелости, их духовной силе коммунистов, – ведущие вперед, в будущее.

Исторически действие происходило и продолжает происходить в период коллективизации. Но каков пафос характеров главных героев, которым выдалась такая судьба – быть в первой шеренге бойцов Революции! Эти герои так и будут впереди нас. За ними следом – только за ними следом – мы и наши дети будем входить в коммунизм, будем штурмовать другие Галактики, но всегда помнить, что они были, что они – впереди нас, как навсегда впереди нас – Красное знамя.

Семнадцать лет назад я написал героическую драму на основе одного известного романа. Драма прошла с успехом во многих театрах страны, а я втайне очень гордился, что инсценировка была малокартинной, как пьеса. Но вот недавно, прочитав инсценировку второй части «Поднятой целины», написанную П. Деминым, я впервые почувствовал себя до конца убежденным в том, что вовсе не обязательно создавать из романа «пьесу», построенную по всем законам этого жанра. А в случае с «Поднятой целиной», мне кажется, это могло оказаться попросту вредным: разрушить композицию романа можно, но удастся ли создать новое поэтическое единство образов-характеров, передать в пределах новой композиции их поэзию? Разумеется, многокартинность многокартинности – рознь. У одних она – от беспомощности, у других – от точно найденного единства развивающегося действия, независимо от числа декораций. В нынешнем случае, несмотря на множество эпизодов, не возникает впечатления разорванности действия, незавершенности драмы. Непрерывность развития главной темы, как уже заметил один критик, обеспечивает внутреннюю цельность действия, нарастание и усиление его поэтического звучания.

Направляясь в самолете «АН-10» в Ростов, где в театре шли репетиции «Поднятой целины», я все вспоминал эпические слова Анатолия Калинина из его статьи «Бороздой поднятой целины» о том, что нашим детям и внукам «легче будет понять, что даже такому большому сердцу не так-то просто было пропустить через свои берега одну за другой столько встреч и разлук, столько радостей и потерь!.. Оставить Григория Мелехова перед тем, как ему надо было принимать наиважнейшее из всех решений его жизни, и переброситься сразу на десять лет вперед – к Давыдову и Нагульнову… Оставить Давыдова и Нагульнова в тот самый час, когда кровавый есаул Половцев сызнова появляется в Гремячем Логе, и вернуться к Григорию, чтобы похоронить вместе с ним Аксинью и заглянуть в чистые глаза Мишатки, не узнающего в чужом одичалом человеке отца… Надеть при первых раскатах войны шинель, похоронить в станице Вешенской убитую фашистской бомбой мать и, уйдя на фронт, побрататься там с теми, кто сражался за Родину, начав совместный с ними невеселый путь отступления от Дона к Волге. И потом по зову сердца все-таки опять вернуться в Гремячий Лог на тридцать лет назад, чтобы вместе с Варюхой-горюхой и ГЦукарем прийти на могилы Давыдова и Нагульнова».

А жизнь и борьба во имя того, за что отдали прекрасные свои жизни Давыдов и Нагульнов, продолжаются. И поют донские соловьи, которые отпели дорогим нашему сердцу Давыдову и Нагульнову, и шепчет пшеница, и звенит по камням безымянная речка, текущая откуда-то с верховьев Гремячего буерака…

И так прекрасно, что в первой шеренге бойцов видим мы Михаила Шолохова, которому видно, кажется, всю землю вокруг, всю планету:

И за одним встает другой

Разгневанный народ, —

На грозный бой, на смертный бой

И стар и млад идет.

Это – уже по всему свету.

А разве сыновья Давыдовах и Нагульновых, взращенные в нашей стране коммунистами, не идут их дорогой к полной победе?

Грянул плескучий взрыв ручной гранаты, и Нагульнов, сраженный, изуродованный ее осколками, выстрелить не успел, умер мгновенно. А Давыдов, попавший под пулеметную очередь, теряя сознание, падал на спину, мучительно запрокинув голову…

А жизнь, а борьба, которые продолжаются?

И верно, недаром в последних строках романа за Доном вспыхивают зарницы, а там, «где за невидимой кромкой горизонта алым полымем озарялось сразу полнеба, и, будя к жизни засыпающую природу, величавая и буйная, как в жаркую летнюю пору, шла последняя в этом году гроза»…

* * *

…«АН-10» приземлился, и тут оказалось, что тем же самолетом прибыли А. Софронов, Е. Поповкин и автор инсценировки. А через некоторое время мы все неожиданно узнали, что следующим рейсом прибудет М. Шолохов.

Рассказывали еще в Москве, а кое-где и писали, что Михаил Александрович долго беседовал с коллективом драматического театра о постановке «Поднятой целины», о социалистическом реализме в нашем театральном искусстве. И у каждого театрального журналиста, – хотя все понимали, что большая беседа с постановщиком, актерами, инициаторами постановки во главе с секретарем обкома КПСС М. Фоменко и членами обкома КПСС, собственно говоря, уже состоялась, – как только он услышал о возможной встрече с писателем, засверкали глаза.

Я не представлял исключения.

Мы пошли к замершему на бетонной дорожке самолету: члены бюро обкома, писатели, деятели театра, культуры, журналисты…

– Не приехал, – негромко сказал кто-то, и встречающие замешкались, когда едва ли не последним, в сером костюме, до необычайности малоприметный, на высоте аэродромного трапа, приставленного к самолету, показался Михаил Александрович.

И это была никак не скромность «великих», которая неизбежно подчеркивает их пребывание в кругу «простых смертных». Еще один пассажир…

Михаил Александрович сошел с трапа, и, показалось, на редкость покойная естественность пронеслась по аэродрому: естественность, которая начиналась-то все же от Шолохова, но теперь даже самый экспансивный из встречающих мог только очень просто сказать:

– Здравствуйте, Михаил Александрович!

А он с той же естественностью и, казалось, под стать погожему дню теплотой вглядывался в зелень аэродромного поля и очень внимательно – в лица людей и забеспокоился вдруг – со всеми ли встречающими он «поручкался».

Словом, тут выражение «первое перо мира» звучало бы не по-русски; этот человек, прилетевший из Москвы, как и прочие пассажиры самолета, не распоряжался тут, а чувствовал себя в распоряжении трех десятков окружающих, чувствовал себя товарищем Шолоховым.

Это все продолжалось, может, несколько минут, а тут пошел прямо к Шолохову и прилетевший в Ростов на премьеру своей пьесы А. Софронов, и уж «обойти» его остальным не оказалось никакой возможности…

* * *

Я, собственно, сказал уже, что большая беседа о постановке пьесы «Поднятая целина» состоялась. И кто же из участников не имеет записей, а кто из отличных актеров, влюбленных в своего знаменитого земляка, не передаст, не сыграет вам несколько эпизодов беседы…

О беседе в обкоме КПСС мне рассказывал писатель А. Суичмезов, коренастый человек, с добрым и одновременно хитроватым прищуром, редактор областной газеты «Молот», а на мой взгляд, и настоящий драматург («Свежий ветер» его с успехом второй сезон идет в Ростове), отдавший, как частенько бывает с партработниками, немало лет своей жизни журналистике. А ведь первую, его еще довоенную пьесу читал и одобрил К. Тренев!

Александр Михайлович Суичмезов прищуривался, улыбался, обращаясь к записям, задумывался, словно снова и снова хотелось ему пережить встречу с родным сердцу писателем.

На титульном листе пьесы «Поднятая целина» под названием написано рукой Михаила Александровича: «Согласен. А. Суичмезов. М. Шолохов». Михаил Александрович двумя подписями как бы подчеркнул, что он не только согласен с пьесой, но и считает Александра Михайловича ее редактором.

В беседе, происходившей в обкоме КПСС, приняли участие М. Шолохов, секретарь Ростовского обкома М. Фоменко, главный режиссер театра Э. Бейбутов, профессор Ю. Жданов, драматург

А. Суичмезов, артисты, которым предстояло быть участниками будущего спектакля.

– Если говорят, что ожидание всегда томительно, то представляете вы нас всех, – от момента, когда пьеса была отправлена к Михаилу Александровичу, и до звонка из обкома КПСС: «Михаил Александрович хотел бы с вами встретиться…» – говорит главный режиссер театра Энвер Меджидович Бейбутов.

А. Суичмезов и Ю. Жданов с одобрением отнеслись к драме, хотя и высказали некоторые пожелания театру и драматургу.

Спектакль-то был – впереди!

Я думаю, что отношение Шолохова к пьесе и спектаклю выражено не только приведенной мною надписью на титульном листе, но и тем, что писатель немалое время потратил на беседу о будущем спектакле «Поднятая целина», о современном театре.

Я постараюсь рассказать то, что говорил Михаил Александрович, пользуясь записями участников встречи с писателем.

Я понимаю, как трудно удержаться от искуса спросить: а каково мнение прозаика о восьмидесяти страницах пьесы под тем же названием, под которым изданы более трехсот страниц непревзойденной в мире прозы?

За постановку спектакля берутся вместе драматург и театр – режиссура, множество актеров, художники, музыканты. Слово, молчание, свет, тьма, и сколько еще тайн театра, если не считать, помимо всего, жажду зрителя увидеть героев подобных Давыдову и Нагульнову, при полном, к сожалению, их отсутствии в нашей драматургии…

Театр, взявшийся за работу над инсценировкой, нередко делает значительный шаг в своем творчестве и к тому же порой подталкивает вперед драматургию. Это писал еще Вл. И. Немирович-Данченко.

«Работайте без спешки», как передают, сказал писатель. «С выпуском не торопитесь», – прочитал я в тетради одного из участников встречи. И то и другое значит прежде всего: «Работайте. Работайте!»

У Шолохова сложное отношение к инсценировкам и экранизациям.

В связи с этим он, как передают, вспомнил одного корифея сцены, который однажды предложил ему самому написать пьесу на основе своего же прозаического произведения: дескать, посидите месяц и напишите – Михаил Александрович отказался… Это было давно.

Что до «Судьбы человека», то этот фильм равноценен прозаическому первоисточнику, но рассказ и не должен был претерпевать особенных изменений, укладывался в фильм.

Редко, но бывает и другое, напомнил писатель, фильм «Чапаев» заслонил собой очень необычный, хороший роман Дм. Фурманова…

Работать! Работать!..

* * *

…А. Суичмезов, П. Демин, Э. Бейбутов, Н. Провоторов и я вечером, после спектакля, идем из театра.

У нас – шолоховские вечера. И дни тоже: беседы, репетиции.

Сейчас о встрече с Шолоховым говорят А. Суичмезов и Э. Бейбутов: тут никак не утерпеть перебить другого, вспоминаются десятки деталей и все кстати, все нужны в это самое мгновение.

– Бывало, пахали плугом, на быках, и казак, погоняя, шагал за ними медленно, степенно, – передает один из собеседников слова М. Шолохова. – А за казаком шли грачи и тоже не спеша выклеивывали из земли червяков… А там появились первые трактора, фордзоны, – вот и грачам пришлось за фордзонами поторапливаться… У них походка изменилась. А теперь, когда такие могучие трактора на поле вышли, – грачи уже бегут, за техникой поспевают… А походку возьмите старого казака…

– Тут он вышел из-за стола и стал сам показывать, – перебивает другой собеседник.

– Это он немного позже вышел, – оспаривают его.

– А у нового казака, при новой технике, – у него и походка и осанка стали другими…

– Вот тут он и сказал: за жизнью надо поспевать…

– А как он говорил о чистой красоте, о грации сельской женщины…

– И даже показал, как она по-особому целомудренно, с достоинством поправляет прядь волос…

– А как показал осанку Нагульнова!

Я слушал. И снова и снова вставала передо мной степь с ее сильными красивыми людьми, и писатель, всею глубиной души влюбленный в эту степь, в Дон, в русского человека-труженика…

* * *

Чувствуется, о чем бы ни говорил в беседе с театром Шолохов, он неизменно приводил думы слушавших к самому главному для нашего искусства, нашего театра – к мысли о теснейшей связи искусства с жизнью народа, о необходимости изображать ее правдиво, историческо-конкретно, в ее революционном развитии.

Сверяясь со своими записями, Энвер Бейбутов постарался передать некоторые моменты беседы.

– Я понимаю Ростовский драматический театр, – заметил Михаил Александрович. – У нас жалуются на мелкотемье, безтемье в драматургии, а ведь без большой партийной, народной темы театр просто не может существовать, не должен… Я боюсь, страшно боюсь на сцене всякой имитации под жизнь, представленчества, «лицедейства»; даже если в интонации, в голосе актера проскользнет фальшь, и тогда нарушается ощущение правды жизни. А все оттого, наверно, что художник тут отстает от жизни… А темп? А ритм жизни?.. Вы прислушайтесь к речи казака: сегодня – это совсем не та речь, что была тридцать лет назад. А пятьдесят лет назад? Совсем другие оттенки… И все это, и многое другое надо знать, чтобы зритель поверил…

Шолохову, думается, трудно было не понимать, какое могучее и выверенное творение социалистического реализма театр берется воплотить на сцене, и, когда разговор шел о будущем спектакле, писатель будто находил свои тропочки к душам актеров, предупреждал, казалось бы, о правдивости деталей, об особенностях речи, а затем, как бы исподволь, незаметно, приводил беседу к самому главному и крупному – к верности передачи типичных характеров в типичных обстоятельствах, к всеобщей правде жизни народной.

– Что я прошу? – так, примерно, передает обращение М.А. Шолохова к артистам А. Суичмезов. – Я прошу передать дыхание земли, ее аромат, как и дыхание романа… Стоит ли ставить спектакль? Да, стоит. Но чтобы это был спектакль большой, достойный всесоюзной сцены. А я и все наши товарищи будут вам помогать: хотел бы, чтобы вы вжились в образы, изучили жизнь героев, подумали о них, пожили среди казаков, посмотрели, как они живут, послушали, как говорят, – если Нагульнов или кто другой из героев заговорит чуть не так – никто из зрителей вам не поверит.

У Э. Бейбутова я заметил в записях жирно выделенную фразу:

– За жизнью надо поспевать!

У А. Суичмезова:

– Будет правда – будет успех.

Фразы не длинные, а за ними одно: Ростовский-на-Дону драматический театр держит ответственный экзамен. И сам он должен трудиться, и помогать ему должны все…

Рассказывают, что в конце беседы Шолохов, очень тонко говоря про особую, необходимую актеру способность передавать всю сложность чувств, переживаний, вспомнил, к слову, и сцену последнего прощания Нагульнова с Лушкой – ту, что происходит после смертельной схватки Нагульнова и Тимофея.

Удивительная по своему драматизму сила сосредоточена здесь и в авторских описаниях, и в словах героев. А где все же высшая острота драматизма этой сцены, в каком моменте?

– Это – твой. Остался, когда ты ушла от меня… Возьми, теперь он мне не нужен…

Эти слова звучат, когда Макар Нагульнов протянул Лушке на ладони скомканный, давно не стиранный, серый от грязи кружевной платочек.

Так вот еще каков Макар! Теперь платочек ему не нужен…

И Михаил Александрович напомнил актерам: важно, как передаст Нагульнов платочек Лушке – позволит ли он зрителю ощутить все то, что переживает Макар в эти мгновения?

К глубокому реалистическому театру жизненной правды зовет Шолохов.

– Возьми, теперь он мне не нужен…

Да, именно тут раскрывается новый для Лушки Нагульнов, на котором она остановила взгляд и низко склонила в поклоне свою гордую голову. «Быть может, иным представился ей за эту последнюю в их жизни встречу всегда суровый и немножко нелюдимый человек. Кто знает?..»

И так едва ли не каждая фраза: ответственность автора пьесы перед романистом, перед постановщиком, перед актерами; ответственность постановщика и актеров перед драматургом и писателем-прозаиком, ответственность актеров перед постановщиком и перед зрителями…

* * *

С В. Краснопольским (Нагульнов), П. Лободой (Щукарь), Н. Провоторовым (Давыдов), А. Никитиным (Нестеренко), А. Мальченко (Шалый), В. Шатуновским (Устин) и другими участниками спектакля необычайно интересно поговорить, вернее, послушать их, когда они говорят о ролях, о спектакле. И как хочется, слушая увлеченного, прислушивающегося к самому себе (потому что во время рассказа он проверяет себя, открывает что-то новое), как хочется, удивляясь внутреннему пламени, горящему в остро чувствующем и мыслящем художнике, сказать: советский артист, действительно советски й артист.

Н. Провоторов, недавно переехавший из Казани, на набережной предрассветного Дона говорил мне, как все больше влюбляется в город, в степи, в Дон, и чувствовалось – это не только он сам, это его морячок Семен Давыдов, присланный партией строить колхозы, влюбляется…

Вот Провоторов – Давыдов, который рассказывает – «вскрывает», как говорят, свою большую сцену с Нестеренко и, в частности, эпизод борьбы на поле, и то, «что рабочий класс во всяком деле должен быть сверху, это исторически обосновано, факт!» и то, как передает Нестеренко Давыдову матово блеснувший браунинг.

Н. Провоторов доверительно, будто только что получил браунинг, говорит:

– Это он для этого, может, и приезжал?.. Понимаешь?.. Ну, конечно, не только для этого, он все положение в колхозе почувствовал и Давыдова понял, но браунинг-то он все время в кармане куртки носил… А?.. Понимаешь?

Я понимаю, что бешено идет работа артиста, даже во время беседы со специальным корреспондентом журнала, но сбивать его я боюсь… Было однажды в Москве, Н. Провоторов проигрывал мне сцену из «Третьей патетической» и «загипнотизировал» меня: непроизвольно, в необходимый по мизансцене момент, я поднялся и ответил рукопожатием Провоторову в образе В.И. Ленина…

* * *

«Мечта Давыдова – это одновременно мечта автора «Поднятой целины», – справедливо замечал Ю. Лукин в своей книге о М. Шолохове. Этой мечтой и порождаются возвышенный лиризм, революционная романтичность, этой мечтой героев определено все, что дорого нам в «Поднятой целине».

Славный социалистический гуманист нашего времени Михаил Шолохов – всем, чем жива «Поднятая целина», – говорит нам сегодня: «Счастье человека – счастье народа». И отсюда – тема коммунистической человечности раскрывается в изображении суровой, непримиримой борьбы во имя счастья народа. И мечта Шолохова – мечта народов, а книги Шолохова – книги народов.

В Гостях У М.А. Шолохова

Ростов-на-Дону, 12 июля (ТАСС). По донским степям прошла эстафета молодых целинников, совершающих мотопробег, посвященный десятилетию со времени начала освоения целинных земель. Мотопробег проходит по 51-й параллели, на которой находится Целиноград.

В составе группы мотоциклистов – журналисты краевой газеты «Молодой целинник» Петр Скобелкин и Юрий Чернов. Позади у них уже более 21 тысячи километров.

В станице Вешенской молодые целинники встретились с М.А. Шолоховым. Писатель радушно принял гостей. Он интересовался, как идет пробег, ознакомился с фотоальбомом, рассказывающим о покорении целины, и сделал в нем надпись: «Работникам «Молодого целинника» с дружеским приветом М. Шолохов». Писатель просил передать свой сердечный привет труженикам целины.

Мартти Ларни
Семь дней с Шолоховым

Волнующие переживания, накопившиеся за недельное пребывание в гостях у великого русского писателя, вызвали немало последующих размышлений. Я один из тех счастливых иностранцев, кому представилась возможность погостить у Михаила Александровича. Может быть, мой гостеприимный хозяин, приглашая меня и мою жену в Вешенскую в самую жаркую июльскую пору, думал испытать мою выносливость к жаре. Откровенно признаться, теплый сухой воздух Дона был исцеляющим средством для моего радикулита. А вот замечательное гостеприимство действительно было таким, которое требует «выносливости».

Многие мои друзья и братья по профессии интересовались личностью Михаила Александровича. Если бы я был репортером отдела светской хроники какого-нибудь всемирно известного журнала, я бы, конечно, запечатлел писателя Шолохова подобно фотоаппарату.

Среднего роста, крепкий казак с умным взглядом голубовато-серых глаз, волосы, как и аккуратно подстриженные усы, – с проседью. Говорит живо, много курит, жестикулирует. Приветливый и радушный человек, повидавший свет. Ему вверены высокие посты, и он пользуется доверием и уважением всего советского народа.

Что ж! Можно с Михаила Александровича Шолохова нарисовать и такой портрет, и он, несомненно, будет правильным. Однако он не раскрывает и четвертой части того Михаила Александровича, с которым я познакомился в Вешенской, в его доме на берегу тихого Дона. Мне, возможно, придется разочаровать кое-кого из моих читателей, поскольку я не буду рассказывать о том, как одевается Михаил Шолохов, какого размера носит обувь, какое блюдо любит больше всего, над чем сейчас работает, чем интересуется на досуге, что думает о моде на женские шляпки, твисте и лунных вечерах.

Я попытаюсь в нескольких скупых словах дать неполное изображение Шолохова-человека: писателя Шолохова знает весь цивилизованный мир, а если кто не знает, пора бы уже знать!

С Михаилом Александровичем мы уже раза четыре встречались в Финляндии. Последний раз ранней весной этого года, когда нам представился случай обменяться мнениями о задачах и ответственности писателя в современном обществе.

Михаил Александрович в целом отвечает тому представлению, какое у меня создалось о нем по его произведениям: я вижу в нем человека, который живет глубокой эмоциональной жизнью. Мысли его не блуждают в джунглях надуманной непонятности. Заниматься софистикой и рассечением волоса он охотно предоставляет тем, кому нечего сказать, но кто, тем не менее, жаждет сообщить об этом. Он не морализует, а повествует; он не судит человека, а вразумляет его. И только человек, обладающий подлинно великим пониманием, может быть и великим писателем. Он, чистокровный реалист, который умеет заставить «ожить бумагу», лирик, рассматривающий природу в неотрывной органической связи с жизнью. В глубины души человеческой он проникает взором ясновидца. Поэтому, повествуя о страданиях человека, о его борьбе за условия существования, о его отчаянии или необузданной жажде жизни, о любви, он не нуждается в циркуле и линейке камерных философов и бездушных теоретиков.

Я вполне понимаю любовь Михаила Шолохова к Дону, его природе и людям. Для него Дон не просто могучий водный поток, не плодородный чернозем или бесплодные пески на берегах реки. Дон для него – живой организм. Михаил Шолохов – патриот, и поэтому он в полной мере понимает и мой патриотизм. Это приводит нас к взаимопониманию и уважению ценностей, дорогих каждому из нас. Любовь к Родине для него не пустая фраза: в ней и душа его, и жизнь его, плоть и кровь – все, за что он сражался и готов сражаться.

Писательская профессия для Михаила Александровича Шолохова – призвание. Чтению и письму можно научиться в школе, а писателем нужно родиться. Михаил Шолохов был рожден для того, чтобы воспеть свои край и жизнь. Знание народного эпоса былин и легенд, близость к народу, высокий гуманизм, великолепная память и замечательный дар рассказчика – вот те качества, которые выдвинули его в ряды самых выдающихся русских мастеров художественного слова. И раз опорой его литературного творчества являются огромные знания и большая начитанность, то стоит ли удивляться, что ему по плечу произведения такого размаха, как «Тихий Дон» и «Поднятая целина»!

Дорога жизни Михаила Александровича Шолохова пролегала «не по гладкому асфальту». Годы его молодости были исполнены безотрадного опыта, жестокой борьбы за хлеб насущный, ощущения своего рода жизненной сиротливости. Лунную романтику он утратил еще подростком, работая в порту среди грузчиков, огрубевших в суровых лишениях жизни. Когда на плечи юноши взваливали огромные мешки с мукой, которые приходилось таскать в глубины трюмов, он не раз был близок к потере сознания. Но обида на социальную несправедливость никогда не перерастала в нем в обиду на жизнь. Он вбирал опыт – горький и реальный опыт, – как промокательная бумага – чернила. Из этого опыта он черпал впоследствии соль своих произведений.

Как-то июльским вечером, когда мы сидели на берегу тихого Дона под сенью тенистого дуба, я попросил Михаила Александровича спеть какую-нибудь балладу о казаках. Меня, вообще говоря, интересуют русские сказания и народные напевы, потому что им, как и соответствующим финским народным поэмам, свойственна меланхолическая окраска. Михаил Александрович начинает рассказывать, перемежая напевами, балладу о молодом казаке, уходящем на войну. И вдруг голос его начинает дрожать, обрывается и умолкает. Он не может продолжать. На глаза его навертываются прозрачные мужские слезы. Он не в силах, да и не хочет скрыть свои чувства. Он слишком открыт и искренен, слишком честен и мужествен. Песни рождены печалью: в них собрана вся мука и боль народная, и это поэт чувствует. Он – живая частица своего народа, чуткий и проникновенный толкователь души человеческой, переживший роковые моменты судьбы своей Отчизны и как патриот, и как солдат, и как поэт.

Слишком часто забывают, что профессия писателя – это прежде всего труд, требующий нервов. Рядом с Михаилом Александровичем уже не один десяток лет стоит добрая фея – его жена Мария Петровна, умная женщина. Она не только добрая и заботливая жена, но и товарищ жизни, дни которой не всегда озарены только солнечным светом. Я знаю по своей семье, что не всем можно доверить роль супруги писателя, ибо его профессия изматывает нервы и его семьи. Но может быть, и жены при этом облагораживаются, подобно металлу в горне? Образ Марии Петровны, проникнутый благородным внутренним обаянием, остается в мысли каждого гостя, посетившего дом Шолоховых.

Я от души благодарен моим хозяевам, пригласившим меня на Дон. И, несмотря на то что мне за мою жизнь немало довелось в разных направлениях исколесить наш беспокойный, но, надо надеяться, постепенно успокаивающийся земной шар, в моей памяти не оставалось столь приятных и богатых впечатлений, как от этой поездки. Я испытал радостное волнение, увидев овеянную легендами реку, но еще большим переживанием и радостью для меня было ближе познакомиться с человеком, увековечившим эту реку в мировой литературе, как символ и как действительность.

Хельсинки, август. (По телефону)

Перевод с финского А. Бородавкина

Михаил Шолохов…
И чтобы внукам заказал

Выступление писателя на пленуме райкома партии, записанное на магнитофонную пленку осенью 1963 г. в ст. Вешенской

Раньше в больницах не история болезни была, а так называемый «скорбный листок», куда записывались кривая температуры, всякие симптомы заболевшего человека. Так вот я пришел на пленум, запасшись таким «скорбным листком».

Партийная организация в целом у нас, безусловно, здоровая, рабочая организация, трудолюбивая, но ведь, как говорят, в семье не без урода. А нельзя ли как-нибудь по-серьезному взяться за дело в свете последних решений Центрального Комитета партии, который принял строгие меры по оздоровлению нашего быта, по воспитанию нашей молодежи, по борьбе со всеми теми отрицательными явлениями, которые отравляют нашу жизнь, нашу действительность.

Смотрите, что у нас есть в районе. Вот я буду читать, это не мной сочинено…

Серьезный ущерб нанесен колхозному добру безответственным отношением к порученному участку работы и незаконными порочными действиями бывшим председателем колхоза имени XXII партсъезда товарищем Т. Являясь длительное время председателем колхоза, Т. зазнался, стал высокомерно относиться к колхозникам, собрал вокруг себя пьяниц и подхалимов, организовал групповые пьянки, потворствовал расхитителям, всячески оберегая их от справедливого наказания. Сам в пьяном состоянии разбил колхозную автомашину.

Механик пятого отделения совхоза «Грачевский» А. издевательски относится к общественной работе. Слово-то какое хорошее, на самом деле – издевательски, а почему, дальше видно будет. Формально выполняет обязанности механика, не проявляет заботы о народном добре. Но дома, в своем личном хозяйстве, А. как бы перелицовывается, вернее, преображается. Становится скупым и бережливым хозяином, с повадками прибрать все к рукам, что плохо лежит. Имея хороший дом, он занялся строительством второго. А для ускоренной распиловки леса стащил и приспособил у себя на усадьбе двигатель от новой совхозной доильной установки.

Работники Мещеряковского рыбкоопа, члены КПСС Р. и завскладом Д. неоднократно вместе с директором Мигулинского совхоза П. и кладовщиком совхоза М. устраивали выпивки. В благодарность за частые угощения товарищ П. выписывал им отходы, а кладовщик М. вместо отходов отпускал чистую пшеницу и ячмень. Рука руку моет!

Управляющий вторым отделением Мещеряковского совхоза член КПСС Т., бригадир СТФ член КПСС И. халатно относились к исполнению служебных обязанностей. В зиму 1962/63 года не подготовили помещение для зимовки свиней, не завезли подстилку, допустили обезличку в уходе за свиньями, корм скармливали в непереработанном виде. В результате чего в январе – феврале 1963 года на СТФ пало 607 голов свиней. Ущерб совхозу нанесен немалый – 3 тысячи 600 рублей. Меня невольно интересует вопрос. Оба эти друга, они стоят 3 тысячи 600 рублей или нет? По-моему, гроша ломаного они не стоят, не то что 3 тысячи 600 рублей. А коммунисты!

Отдельные коммунисты совершают аморальные поступки, плохо ведут себя в быту, в семье. Комсомолец 3., 1938 года рождения, из совхоза «Терновской» три раза женился. Вот какой прыткий! 38-го года, а уже три раза женился! Пьянствует, избивает жену…

Комсомолец Л., 1937 года рождения (совхоз «Грачевский»), пьет в рабочее время, разошелся с женой, забирает деньги у матери, пропивает их, часто пьяным валяется на улице. «Замечательный» пример для нашей молодежи!

Комсомольцы из совхоза «Терновской» П., Д., Ч., Е. окрестили в церкви своих детей.

Но дальше уже, так сказать, пойдет совершенно анекдотическое. Члены КПСС У. и Г. из колхоза имени Шолохова ходили славить Христа, а затем два дня пьянствовали. Коммунист Б. из этого же колхоза оказался активным проповедником против закрытия церкви в хуторе Ушаковский. Вероятно, на должность дьякона метит!

Отдельные руководители увлекались сопровождением воскресников, совещаний и других мероприятий коллективными выпивками. 30 июня 1963 года на Верхне-Лысинской ферме Шумилинского совхоза проводилась стрижка овец. В конце дня директор совхоза товарищ Ф. организовал бесплатный обед для участников стрижки, на который привез ящик водки. Размах-то какой! Не литр, а ящик! Вот… Этот обед и пьянка кончились дракой и поножовщиной…

Коммунисты Б. и С., тракторист и механик Антиповского отделения Дударевского совхоза, навалили на повозку шесть мешков семенной пшеницы и вкупе с конюхом этого же отделения меняли эту пшеницу на водку. Подъезжают ко двору: водка есть? Есть! Бери мешок пшеницы – давай пол-литра водки!

Меня интересует такой вопрос. Свою заработанную, трудовую пшеницу они меняли бы по такой цене – мешок пшеницы за пол-литра водки? Это не их же, государственное, совхозное! Почему же не променять! Вот видите, какие скорбные случаи я вам рассказываю! Думаю, что на все это надо обратить самое пристальное внимание. Я боюсь, что наш Петр Иванович, человек он с характером, но что-то он с вами, вернее, с теми из вас, кто путает свое добро с государственным, что-то он с вами либеральничает…

Не так надо поступать с коммунистом, который пьянствует. Конечно, на бюро он заплачет, будет каяться и скажет, что больше не буду, дядя! Да что же это за коммунист, который против закрытия церкви? Что же это за коммунисты, которые ходят Христа славить? Это уже, так сказать, потеря чувства времени и пространства.

Вот есть у казаков такая, вернее, была, такая поговорка: «Где казак сядет, на что сядет, то к нему и прилипнет». Но это все было в прошлом, когда они служили на западной границе. Может быть, это и было. А сейчас надо вот что делать. Если у некоторых любителей государственного добра такое клейкое это место, которым он садится, то надо скипидаром промыть. А затем наждачной бумагой протереть. Да так, чтобы до кровцы, до болячки! (Аплодисменты.)

Нельзя дальше так. Ничего не стоит некоторым залезть в государственный карман. А как мы их наказываем? Выговор, порицание, на вид!

Словом, с ворами, сукиными сынами, мы нянчимся, как с добрыми людьми. Нет смысла! Коммунисты – это взрослые люди, и комсомольцы достаточно взрослые люди, чтобы отвечать за свои поступки, за все то, что содеяли. А то – проштрафился и начинает изображать из себя недоростка!

Если человек ведет себя непристойно в быту, в публичном месте – это плохой коммунист. К нему надо применять самые строгие меры воздействия. Пора районным руководителям намотать это на ус. Чтобы не было всяких ссылок: «Ага, вам можно, а нам, дескать, на хуторах нельзя!» Это равно касается всех. Всем нельзя!

Мне хочется остановиться и на так называемых мелочах. Они также имеют немаловажное значение. Неблагополучно у нас с кооперацией. Обвесы, недовесы, недостача, мошенничество, растраты… Причем опять же эти растратчики после отбытия наказания являются под его крылышко. В то время как существует закон: не принимать в кооперацию людей, в чем-то опороченных. Вот недавно у нас осудили двух растратчиц. Припугнули, можно сказать. Это неправильно. Надо судить по всей строгости. И коль там некоторые районные руководители проштрафились, надо бы и их на «цугундер» позвать. И сказать: «Вы либо честно заплатите, либо вас судить будем».

Ну так в том-то и дело. Короче говоря, братья-единомышленники, товарищи коммунисты! Давайте одумаемся! Что это мы идем-то туда, да не туда заворачиваем, очень многие из нас не туда заворачивают. Я вам могу единственное пообещать, что на М. я буду давить своим весом, всеми пятью пудами, чтобы он, так сказать, с вас и стружку сымал, и пенку сымал, и чтобы вы почувствовали, что в Вешенском районе руководство есть, а не либералы, которые все прощают и еще норовят носовым платочком слезы утирать этим хапугам, растратчикам, пьяницам и всякой остальной сволочи…

Я вам пожелаю всего доброго. И давайте с этим злом бороться по-настоящему. И так вкалывать один другому, если за борозду перелез, чтоб навсегда запомнил и внукам заказал. Вот наша задача в области идеологии. (Аплодисменты.)

Публикацию подготовил В. Скорятин

Мартти Ларни
Огромный писатель, великолепный человек

В Финляндии провел несколько дней Михаил Александрович Шолохов, выезжавший на отдых в дружественную страну. Он встречался с известным финским писателем Мартти Ларни.

Корреспондент «Огонька» Г. Турков позвонил в Хельсинки и попросил Мартти Ларни рассказать об этой встрече.

– Вы уже давно знакомы с Михаилом Александровичем, не правда ли?

– О да! Я был его гостем в Вешенской. Должен сказать, что это незабываемые для меня дни. Шолохов – огромный писатель. Но кроме того, он великолепный человек. Его широта души, его юмор, его обаяние удивительны. Я с большой радостью приветствовал его у себя в доме.

– Могу я спросить вас, о чем была беседа?

– Мы разговаривали о многом. О жизни, о мире, о писательской работе. Шолохов – интереснейший собеседник, блестящий рассказчик.

– Как финский читатель относится к произведениям М.А. Шолохова?

– Они очень популярны в Финляндии. В последние годы вышло несколько изданий, и все они имели большой успех.

– Собираетесь ли вы писать о встрече с Шолоховым?

– Да.

– Пришлите статью нам, в «Огонек». Хорошо?

– Договорились! Привет всем друзьям в Советском Союзе.

Мартти Ларни
Беседуя с Шолоховым

В прошлом году Михаил Шолохов побывал в Финляндии еще раз. Поскольку мы к тому времени были уже хорошо знакомы, нам не пришлось слишком долго разговаривать о прекрасной погоде и обмениваться общими фразами, с помощью которых обычно заполняют пустоту. Итак, мы прямо перешли к вопросам нашей профессии. Меня, в частности, интересовали те новые веяния в искусстве и литературе, которые в последние годы чувствуются как в Советском Союзе, так и в других странах.

– Я никогда не был противником чего-либо нового и обновляющего, – сказал Михаил Александрович Шолохов, – однако само по себе слово «модерн» еще не делает вещь художественным произведением, а заумность – это не то же самое, что глубина.

– Мне кажется, – ответил я скептически, – что мы, писатели зрелого возраста, несколько консервативны. Над нами слишком довлеют возвышенные идеи и высокие идеалы. Мы осуждаем разрекламированное на Западе вздорное и суетное чтиво, хотя и видим, что миллионы читателей наших дней довольны такой духовной пищей и лучшей не требуют. Мы относимся отрицательно к порнографии, к бездумности. Может быть, мы отстали от времени? Нам бы следовало, вероятно, понять, что добродетельный и уравновешенный человек нынче стал старомоден и скучен, тогда как дерзкий и порочный вызывает большой интерес. Как ты думаешь, Михаил, не переменить ли нам стиль?

В глазах Шолохова сверкнуло пламя, и он ответил с усмешкой:

– Не будь циником, брат Мартти! Я не могу понять, почему на Западе столько шумят вокруг новейших порнографических романов. Порнография никогда не была и не будет искусством. Изображая эротику, писатель ставит как бы на острие ножа интимное и прекрасное в человеке. Но писатель не имеет права ранить читателя этим ножом. Писатель не должен, по-моему, изображать человеческие слабости и пороки просто как таковые, ради их самих, а только ради того, чтобы показать их гибельность.

– Но нынешние критики и читатели считают такой взгляд устаревшим.

– Пусть их считают! В советских литературных и художественных кругах в последнее время велась своего рода борьба идей между так называемым старым и так называемым модернистским искусством. Представители обоих направлений встречаются друг с другом. Каждый может свободно выражать свое мнение – как сердитые молодые люди, так и заслуженные художники и писатели. Такую свободу идей я считаю подлинной свободой. Будущее, во всяком случае, покажет, чьи произведения сохранят свою ценность, а чьи отцветут и забудутся, как только пройдет переменчивая мода…

Незаметно разговор перешел к отношениям между Советским Союзом и Финляндией, к культурным связям между нашими странами. Шолохов с сожалением говорил о том, что мало знает финскую, а тем более молодую финскую литературу, поскольку до сих пор она еще мало переводилась на русский язык. Но может быть, укрепление культурных связей с течением времени восполнит этот пробел. В Финляндии мы сравнительно хорошо знакомы и с классической и с новейшей литературой великой соседней страны. У нас, к счастью, есть молодые способные переводчики, которые служат связными литературы. Финские писатели очень довольны, что в Советском Союзе есть такой талантливый переводчик, как Владимир Богачев, тонкий знаток языка и виртуозный стилист, который в последние годы успешно переводит на русский язык финские стихи и прозу.

– Личные встречи и непосредственные беседы помогают укреплению наших отношений, – говорит Михаил Шолохов. – Писатели и деятели искусства – лучшие послы культуры, потому что они не испытывают официальной скованности и, как бы горячо они ни спорили, их споры – мирные споры. Зная многих финских писателей, я заметил, что пресловутая замкнутость и неразговорчивость финнов – это не более как миф. Посмотришь на итальянцев – они, внешне такие оживленные и горячие, часто бывают внутренне холодными. Вы же, финны, наоборот, внутренне эмоциональны, сердечны, хотя и любите носить каменную маску замкнутости.

Мне кажется, что Михаил Шолохов верно почувствовал финский национальный характер. Это неправда, конечно, что у каждого финна нож в рукаве; что финн, как выпьет, так и в драку лезет, боясь, чтобы добрый хмель не пропал зазря; что финны укорачивают свой век водкой, баней и спортом; что самое тяжкое бремя финского характера – подозрительность. О различиях и сходстве финского и русского характера мы с Шолоховым говорили не раз, когда я гостил у него в станице Вешенской в июле прошлого года.

Неделя, проведенная на берегах Тихого Дона, явилась большим событием в моей жизни. Могучая шолоховская эпопея казачества и сам автор ее, счастливо соединяющий в себе огненный казачий темперамент и нежный славянский лиризм, стали мне еще ближе и роднее.

Перелистывая страницы моего вешенского дневника, я хотел бы процитировать следующие строки из него:

«Мы просидели весь вечер у Тихого Дона и говорили о долге и правах писателя. Михаил опять был в чутком возбуждении рассказчика и поразительно описывал суровые годы своих «университетов». Наш английский друг Роджер Лаббок (английский издатель Шолохова) сказал мне утром, что теперь ему открылось подлинное лицо Михаила Шолохова как человека и как писателя. «Ведь он же пророк и провидец, – сказал Лаббок. – У него лишь одно призвание и цель в жизни: изображать человека как индивидуальность и как часть огромного целого». Я совершенно согласен с Лаббоком. Мне понятна любовь Шолохова к Дону, к его природе и людям. Дон для него не просто черная плодородная земля и желтый бесплодный песок. Дон – это живое, одухотворенное целое. Человек, которого до слез волнует воспоминание о тяжелых боях за свободу родины, – это не только солдат и не только пламенный патриот – это поэт, для которого родина его собственная плоть и кровь…»

Эти несколько патетические дневниковые заметки напоминают мне о многих минутах, проведенных в беседах с Шолоховым, окрашенных особым русским юмором, со смешными притчами и ласковой иронией. Часто мои друзья и знакомые спрашивают меня: «Как же ты мог часами разговаривать с Шолоховым, если у вас даже нет общего языка?» На это я должен честно ответить:

– Конечно, мы говорим через переводчика, но когда тема увлекает нас, тогда мы уже говорим на одном и том же языке, хотя, может быть, и на несколько различных его наречиях: это такой интуитивный язык человечности, в котором звук голоса, глаза и руки часто могут сказать больше, чем все слова.

На этом же своеобразном языке мы продолжали начатый на Дону разговор, когда Михаил Александрович и Мария Петровна были в гостях у меня дома, в Хельсинки, несколько недель тому назад. Это был уже седьмой приезд Шолохова в Финляндию. Здесь он чувствует себя как дома. В нашей стране у него много благодарных читателей, которые с нетерпением ждут его новых книг.

Вспоминаю пресс-конференцию в Хельсинки (с тех пор уже прошло пять лет), где некий представитель большой газеты задал Шолохову вопрос:

– О чем советский писатель может писать?

Шолохов удивленно тряхнул головой и сказал:

– Насколько я знаю, у всех писателей объект один: человек. Что же еще достойно внимания, если не человек, его радости и горе, его борьба и его возможные победы?

Михаил Александрович не слышал тогда, что я со своей стороны сказал этому журналисту:

– Вы, разумеется, считаете человека слишком ничтожным объектом, поскольку на свете так много людишек и так мало людей. Если бы Дарвин был жив еще, он, наверно, переписал бы заново свою эволюционную теорию, доказав, что обезьяна произошла от человека..

Уязвленный журналист резко повернулся и вышел вон. Может быть, он поспешил в книжный магазин, чтобы купить книгу Дарвина? Но пресс-конференция продолжалась и без него. А когда она кончилась, все присутствовавшие должны были признать, что Михаил Шолохов представляет собою явление, редкое для наших северных широт: он не только хорошо пишет, но и хорошо умеет говорить. Это же наблюдение сделал и я. Я вновь убедился в этом в конце февраля, когда мы наперебой говорили шесть часов подряд. Летом мы намерены побить этот наш рекорд – либо на Дону, либо в Хельсинки.

Донская музыкальная весна

Успешно прошла Донская музыкальная весна. В Ростов прибыла группа композиторов Москвы и других городов во главе с первым секретарем Союза композиторов РСФСР, лауреатом Ленинской премии, народным артистом СССР Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем.

В окрестностях города состоялась встреча Д.Д. Шостаковича с Михаилом Александровичем Шолоховым.

– Я очень рад этой встрече, – сказал Михаил Александрович.

Завязалась оживленная творческая беседа. Речь шла о путях дальнейшего развития современной музыки, о советской опере. Д.Д. Шостакович рассказал писателю о том, что начал работать над оперой «Тихий Дон». Шолохов подчеркнул, что для него это является большой честью.

Михаил Шолохов
«С радостью принял приглашение»

Вчера по приглашению председателя Государственного совета ГДР

В. Ульбрихта и Союза немецких писателей из Москвы в Берлин вылетел Михаил Александрович Шолохов. Перед отлетом из Москвы М.А. Шолохов сказал корреспонденту «Литературной газеты»:

– Я с радостью принял приглашение посетить Германскую Демократическую Республику. Я был в Германии давно, более тридцати лет назад, в 1930 году. Тогда я ехал к А.М. Горькому в Сорренто, но не смог доехать до места в связи с тем, что итальянские власти мне отказали в визе. Ожидая визу, я совершил поездку по Германии.

На земле Германской Демократической Республики мне предстоит увидеть обновленные города и селения, встретиться с рабочими и крестьянами. Само собой разумеется, что меня ожидают встречи и беседы со старыми и молодыми немецкими писателями, за творчеством которых я по возможности внимательно слежу. В одном из северных районов ГДР находится кооператив, который удостоил меня чести носить мое имя. Я переписываюсь с членами кооператива и постараюсь побывать в нем, чтобы поглядеть, как они хозяйствуют.

Я очень огорчен тем, что не смогу принять участие в шевченковских торжествах на Украине. Прошу моих украинских друзей принять самые добрые пожелания успехов, здоровья и счастья.

…В Шереметьевском аэропорту М.А. Шолохова провожал секретарь правления Союза писателей СССР Г.М. Марков.

Гостья из Америки

30 июня в станицу Вешенскую прибыла из США профессор кафедры испанской и русской литературы государственного университета в Новом Орлеане штата Луизиана Ольга П. Феррер. В интервью с нашими корреспондентами она ответила на поставленные ей вопросы.

– Скажите, пожалуйста, о цели Вашего приезда в станицу Вешенскую.

О.П. Феррер. Более глубокое изучение творчества М.А. Шолохова.

– Как давно Вы занимаетесь изучением творчества М.А. Шолохова?

О.П. Феррер. Давно, лет шесть-семь.

– Почему вы предметом своего исследования избрали именно творчество М.А. Шолохова?

О.П. Феррер. Потому что, как писатель, он такой представительный и мне нравится.

– Встречались ли Вы раньше с М.А. Шолоховым?

О.П. Феррер. Нет, впервые.

– В каком плане Вы изучаете творчество М.А. Шолохова?

О.П. Феррер. С точки зрения стилистики.

– Собираетесь ли Вы писать о М.А. Шолохове?

О.П. Феррер. Я думаю писать исследование о творчестве М.А. Шолохова.

– Есть ли переводы произведений М.А. Шолохова в США?

О.П. Феррер. Есть, и их с интересом читают.

В тот же день состоялась встреча и продолжительная беседа Михаила Александровича Шолохова с Ольгой П. Феррер.

На другой день О.П. Феррер осмотрела окрестности станицы Вешенской, побывала в близлежащих хуторах, совершила прогулку на катере по Дону.

Вчера О.П. Феррер вылетела в Ростов. Перед вылетом ее спросили:

– Что бы Вы хотели передать казакам и казачкам Верхнего Дона?

О.П. Феррер ответила:

– Сердечный привет. До сих пор я была с ними знакома по произведениям М.А. Шолохова, теперь познакомилась по-настоящему.

Георгий Губанов
Рядом с Хрущевым

Главы из книги

Будучи в отпуске на отдыхе, Никита Сергеевич «напросился» в гости к Михаилу Александровичу. Станица Вешенская изнывала от августовской жары. Через Дон в честь приезда «высокого гостя» военные в срочном порядке были обязаны навести понтонный мост. Ну и «наводили бы» себе в удовольствие рядом с пляжем, где тогда стояли «грибки» от солнца и даже продавали мороженое… Так нет же: вздумали учинить «военные учения» в ночное время! Выдумка закончилась плачевно: один солдат, который отродясь воды в глаза не видел! – ненароком сорвался с понтонной секции и… утонул в Дону… Военные объясняли, что «на учениях всякое бывает». Как ни прятали беду, а в станице о ней, по-моему, узнали раньше самого командования округа. Мост навели. Никита Сергеевич по нему приехал вместе со своей многочисленной свитой… Правда, при спуске с базковской горы, где на взлетной полосе тогда приземлился самолет генсека, случилась еще одна беда: машина с телевизионщиками так старалась «объехать охрану», что оказалась в глубоком яру: слава богу, что водитель и операторы отделались синяками да шишками…

Перед приездом Хрущева в Вешенской, по нашим представлениям, были приняты беспрецедентные меры предосторожности. Помню, как во дворе дома моего друга детства Славки Ушакова, он жил «в двух шагах от шолоховского подворья», мальчики «без формы» заискивающе выспрашивали: «А что, молодой человек, оружие у казаков есть?» Про таких, как Ушаков, на верхнем Дону говорят: «Парень – оторви и брось!» Ушаков словно подыграл «солдатам незримого фронта»:

– Танк один есть. Паромщики сколько раз уже за ствол тросом цеплялись: на самом дне в Дону заилился… Шашки имеются, да казаки обленились их чистить: в ножнах поприржавели… А вон у соседа совсем драма домашняя вышла. Старуха посадила огурцы, а казак соляркой грядку аккуратно поливает. Бабка к нему с кулаками, а он: «Изыди вон, сатанистка… Тут пулемет у меня зарыт с самой гражданской…»

Хотели парни посмеяться, да звания, видать, не позволили: молча ушли со двора. Ну а если серьезно, то охрана всюду была: ни пешему, ни конному не пройти. Но мы-то проходили.

С фотоаппаратом в кармане я оказался у самой трибуны, куда уже поднимались Хрущев, Шолохов и все-все по утвержденному списку. Почти из-под трибуны сделал несколько снимков крупным планом… Жара, пот по лицу градом, рубашка на спине к лопаткам прилипает. Никита Сергеевич подходит к микрофону, плечом к плечу становится с Шолоховым. В правой руке у гостя толстая пачка бумажек, а в левой – соломенная шляпа. Никита Сергеевич глянул на Шолохова, потом на гудящую толпу на площади и стал пытаться «установить контакт с народом»:

– Я вот тут… Гляжу, такая у вас жара… А у меня, сами понимаете, на голове того…

Только Хрущев попытался провести рукой по лысине, как в микрофоне послышался тихий, но явственный голос Шолохова:

– Ничего, Никита Сергеевич, у плохого хозяина всегда хата раскрыта…

По площади – гул народный, а на трибуне-то ничего не слышно. Никита Сергеевич, видать, принял гул площади за приветствие и продолжал:

– Голова у меня того… Так что, дорогие станичники, позвольте я буду говорить в шляпе…

Возражений не последовало: Хрущев водрузил на голову шляпу, проворно положил перед микрофоном толстую пачку бумажек и стал озвучивать «свою» речь, которая нет-нет да прерывалась словами «уважаемые станичники», «дорогие товарищи…». В остальном речь генсека походила на сотни других, которые он любил произносить по поводу и без повода!

В те дни случился еще один курьез с Никитой Сергеевичем. Михаил Александрович пригласил его «пострелять уток» на вечерней зорьке. К тому времени уток на пруду, что находился за хутором Шебуняевским, усиленно подкармливали с совхозного тока зерном, готовили дичь к «встрече с начальством», как говорил кладовщик. Выехали на базковскую гору, свернули вправо, в сторону озера… Вдруг Хрущев дает знаки Шолохову: мол, давай остановимся… Охрана в небольшом замешательстве: остановка в степи, рядом – кукурузное поле, к нему примыкает лесная полоса… Мало ли чего! Но… Машина плавно тормозит. Хрущев оправдывается:

– Извиняй, Михаил Александрович. Собак и тех перед охотой не кормят, а мы столько выдули… Выйдем по-маленькому…

Шолохов остался в машине, а Хрущев пошел в кукурузу. Охрана повыскакивала, по сторонам озирается: положение обязывает, служба… А Никита Сергеевич вздумал еще и «королеву полей» пообнимать, пошел початки щупать…

Вот как описывала этот эпизод одна из центральных газет (та самая, которая однажды в репортаже о посещении Хрущевым свинофермы выдала такой перл. Никита Сергеевич спрашивает: «Как живется вам?» – «Хорошо!» – шутят колхозники»).

«При поездке по шолоховскому краю И.С. Хрущев осмотрел кукурузные поля и лесные полосы – рукотворные барьеры на пути суховеев. Здесь же его случайно встретил один из лесников. Хрущев тепло с ним побеседовал. Интересно, что лесничий не растерялся и по всем правилам доложил: «Нахожусь при исполнении государственной службы: охраняю народное богатство – лес!»

На самом деле все было иначе. «Герой» этой встречи не знал, что ему делать и куда деваться. Вот что он рассказывал, когда его казаки пытали о встрече с Хрущевым: «Ну, я, значится, такое дело, возвращаюсь от кума с именин… Настроение песенное… Лошадка резвая… Гляжу, кукурузка отменная… Притормозил, наломал в бидарку качанов, прикрыл полостью старой… Только выговорил «Но!», а тут на гредере кавалькада машин… Полагаю, что они-то меня не видят. Затаился с лошадкой у лесополосы… А тут он сам ко мне… Сам Никита Сергеевич движется… Что делать? Соскакиваю с бидарки, да сам поперед к нему… Ну и брякнул, что так и так, мол, нахожусь при исполнении… Знал бы он это самое исполнение! Но ничего: все обошлось…»

Н.С. Хрущев с супругой и всей свитой отправился в Москву, а у нас металлический понтонный мост в один миг тайком сняли и… увезли. Станичники – к Шолохову. Через какое-то время мост снова навели, но секции уже были из фанеры. Давно все забыли про ту историю: теперь берега Дона соединяет мост-красавец, который с таким трудом «пробил в высших инстанциях» М.А. Шолохов.

Автографы писателя

Об одном из автографов Михаила Александровича я уже писал. Он, на мой взгляд, удачно был использован при съемках телевизионного фильма о проблемах малых хуторов на верхнем Дону и во всей России: с первых кадров на экране перед зрителем медленно открывается книга «Тихий Дон» и появляются слова Шолохова: «Донскому казаку хутора Севостьяновского станицы Вешенской…» Адрес съемок обозначен: хутор Севостьяновский. А далее разворачивается печальная картина гибели хутора, станицы Еланской, самой казачьей земли, где наперекор всему все еще бушуют вишневые сады… Цветут заброшенные сады, глядят на них пустыми глазницами выбитых окон казачьи курени, а кругом – ни души…

…Михаил Александрович не очень-то любил «увековечиваться на фото». Особенно было трудно уговорить его «сняться одному». Помню, как рассказывал мне фотокорреспондент АПН Виталий Козлов: «На встречу с Михаилом Александровичем я пронес фотоаппарат в сумке, так как всех журналистов культурно предупредили, чтобы мы не мельтешили перед глазами у Шолохова… А как «не мельтешить» и снимок сделать… Выбрал стул поближе от стола президиума… Потихоньку прикрутил аппарат к стулу: в видоискатель отлично было видно то место по центру, где, как я полагал, должен сидеть Шолохов… Все вышло, как я и задумал».

Вышел Михаил Александрович. Взял стул и сел не за стол, а прямо на авансцене, «перед моей камерой, как сказал Козлов». Никто в зале «не мельтешил», а Виталию удалось сделать отличный портрет, «не сходя с места». Утром Козлов позвонил мне и прибежал с большим пакетом, где были два цветных портрета М.А. Шолохова. Это была конечно же удача!

В первую же поездку в Вешенскую я взял с собой подаренные мне два портрета в «исполнении» Козлова.

При встрече в доме писателя, в его боковом кабинете на первом этаже я положил портреты на стол:

– Это, Михаил Александрович, вам на память от агентства печати «Новости». Работа Виталия Козлова…

Шолохов поставил портрет на подоконник (снимки мы аккуратно наклеили на толстую фанеру!):

– Вполне нормальная работа… Без ретуши: не люблю, когда усы пририсовывают и чуб лохматят… Какой уж есть… Только два портрета мне с какой стати? Девкам дарить? Уже поздновато…

Михаил Александрович взял со стола шариковую ручку, наклонился над вторым портретом, что остался на столе, и быстро вывел синеватые строчки: «Г. Губанову на добрую память. М. Шолохов. 1978 г.»

Так у нас в доме появился портрет М.А. Шолохова с его автографом. Очень дорогой портрет для меня! (А Виталий Козлов вскорости уехал в Чехословакию, и больше я его уже не видел.)

…В моей личной библиотеке хранится еще однотомное издание романа «Тихий Дон» с автографом М.А. Шолохова. На титульном листе всего три слова: «Г. Губанову. С приветом М. Шолохов». Этот увесистый том я получил в подарок от писателя в станице Вешенской, когда из Москвы привезли «авторские экземпляры издания». (Если я не ошибаюсь, автору в те времена бесплатно выдавали десять экземпляров книги и называли это «авторскими экземплярами».)

…В 1978 году Ростовское книжное издательство к 50-летию создания романа выпустило «Тихий Дон» в четырех томах: в твердом переплете и нарядной суперобложке с силуэтом писателя. В самом начале апреля по служебным делам я оказался в доме Шолохова. Привез писателю кое-какие документы из Москвы и области (я тогда был заведующим секретарем обкома партии). Гляжу, а на столе у Шолохова золотистый четырехтомник «Тихого Дона». Михаил Александрович распечатывал какой-то большой конверт, а я глазами спросил: «Можно?» – и кивнул в сторону книг. Шолохов в ответ:

– На моем столе секретов нету… Это вот в конвертах с сургучами… Сами десять раз прочитали все, а от меня сургучами залепили…

Михаил Александрович присел на диван и углубился в чтение какой-то бумаги с гербом в углу… Я долго разглядывал книги. «Тихий Дон» был издан весьма на приличном уровне: качественная бумага, рисунки художника Ореста Верейского, тираж – 50 тысяч…

Помню, с удовольствием прочитал вступительную статью Анатолия Калинина «Время «Тихого Дона»… Как там у него: «Раскатом вешнего грома над степью прозвучала первая книга «Тихого Дона».

Зачитался и не заметил, когда Шолохов «расправился» с секретной почтой. Поднял глаза, а он стоит возле стола, подмыливая папироской.

Михаил Александрович взял у меня из рук первый том «Тихого Дона», наклонился над столом и прямо поперек названия «Тихий Дон» на титульном листе написал: «Губанову Г.В. – вешенскому казаку на память М. Шолохов. 8.04.78 г.»

Есть у меня и «Поднятая целина», и «Лазоревая степь» с дарственными надписями М.А. Шолохова. Но дело-то не в количестве книг с автографами гениального земляка, а в том, что каждая книга, каждая строка, – да что там строка: каждое слово Писателя! – каждый миг напоминают о незабываемых встречах, согревают душу и, если хотите, помогают выживать в наше тяжкое смутное время. Стыдно ныть, когда в такие мгновения перед глазами встает светлый образ мудрого Человека, который столько вынес и перестрадал, что твои горести кажутся легким лепестком вишневого цвета, падающего на казачьей кровью политую землю… И воздух становится чище, и жить становится легче!

В театре Горького

Более чем за тридцать лет мне трижды довелось присутствовать на встречах Михаила Александровича с артистами театра и кино: на съемках фильма «Судьба человека», на премьере киноэпопеи «Тихий Дон» в станице Вешенской и в театре имени Горького в Ростове-на-Дону…

…На майские праздники я из Ленинграда, где тогда учился, приехал в Ростов-на-Дону. Надо было заранее договориться с какой-нибудь из газет, где можно было бы подработать во время летних каникул: стипендия была скромной, если не сказать – скудной, а у меня уже – жена, сын, словом, семья. Заглянул на Буденновский, к редактору областной газеты А.М. Суичмезову. Александр Михайлович знал меня еще по работе в вешенской районной газете и по публикациям в «Молоте». Пообещав «не оставить молодого коллегу и земляка без хлеба насущного», редактор стал торопливо собирать какие-то бумаги со стола в коричневую кожаную папку с замком-змейкой:

– У нас такое событие! Позарез надо лично присутствовать. Да никаких секретов… В театре Горького «Поднятую целину» решили ставить… Михаил Александрович Шолохов приехал на встречу.

Не сразу, но упросил Суичмезова взять меня с собой на том условии, что я не стану рта открывать и буду «ниже травы и тише воды».

Это было 8 мая 1963 года. Не скажу, что на встрече был «узкий круг», но и массовым то собрание назвать нельзя. Словом, на встрече были те, кого партийные идеологи сочли возможным пригласить, да кто, как я, сам сумел проникнуть в зал.

В печати тогда пространных публикаций об этой встрече не было. Я пристроился к землякам и уехал с ними на родину, в Вешенскую. Шолохов, по-моему, тогда остался в Ростове. Об этой встрече мне никогда до этого не приходилось писать.

Как пришлось позже сожалеть, что не было с собой магнитофона! Записи в блокноте остались непростительно скудными: не думал в те мгновения, что когда-то «все это» понадобится. Теперь – через десятилетия! – о том далеком, но памятном для меня событии можно рассказать с точностью почти до единого слова. Дело в том, что, спустя 27 лет, 9 января 1990 года мой земляк Григорий Сивоволов – автор книг о Шолохове и героях его произведений («Тихий Дон»: рассказы о прототипах» и «Михаил Шолохов. Страницы биографии». Эти книги с автографами Г. Сивоволова хранятся в нашей семейной библиотеке) – подарил мне стенограмму встречи М.А. Шолохова с коллективом Ростовского театра имени Горького, а также с писателями, научными работниками, работниками идеологического отдела обкома КПСС, культпросветучреждений. Стенограмма стала неоценимым подспорьем к моим записям той давней встречи, что хранились в блокноте. Разговор на встрече повел тогдашний идеолог области Михаил Фоменко – один из наиболее интеллигентных и уважаемых в творческой среде партийных работников. Помню, Шолохов с первых минут как-то полушутя сразу снял налет официоза…

Михаил Кузьмич поправил очки в тонкой изящной оправе, бегло окинул цепким взглядом присутствующих:

– Мы с вами собрались, товарищи, для того, чтобы поговорить о том, как идет подготовка к постановке спектакля по роману Михаила Александровича Шолохова «Поднятая целина».

Фоменко сделал небольшую паузу, посмотрел на Шолохова, потом на главного режиссера театра Энвера Бейбутова:

– Мы собрались, чтобы выслушать, как театр намерен реализовать свои замыслы, выслушать и учесть замечания и пожелания Михаила Александровича…

Михаил Александрович глянул на Фоменко, потом неожиданно обратился к участникам встречи:

– Мы с моим другом Юрием Андреевичем Ждановым тут вот обменялись мнением… Вот ведь «беда», когда вопросы идеологической работы попадают в железные руки Михаила Кузьмича: берется он, конечно, цепко, с этакой, знаете, хваткой… И вот эту нашу беседу сразу хочет поставить на официальную ногу. Даже президиум есть!

– Можно и без президиума, – подхватывает Фоменко. – Ничего не помешает разговору неофициальному.

– Вот-вот! – еще больше разряжает напряженность Шолохов. – Мне кажется, нам надо попроще поговорить. Мы иногда принимаем сугубую принципиальность… Я вообще официоз в творчестве не принимаю всерьез… Давайте попроще, уважительно и требовательно..

Михаил Александрович с первых мгновений сумел придать беседе действительно дружеский разговор и так просто себя повел, что создавалось такое впечатление, что он пришел в театр не говорить и обсуждать, а слушать других.

Главный режиссер Энвер Бейбутов за эти полторы-две минуты совсем «пришел в себя» и спокойно начал:

– Собственно, я долго говорить не буду. Работу над пьесой мы начали. Весь коллектив одобрил инсценировку. Но нас очень волнует и тревожит то, как посмотрит на пьесу Михаил Александрович… Над пьесой мы пока работаем за столом, имея под руками два тома романа. Коллектив настроен творчески… Нам хочется услышать ваше мнение, Михаил Александрович, о композиции сценического варианта «Поднятой целины», ваши соображения о главных действующих лицах…

Писатель Александр Бахарев поинтересовался, распределены ли роли, известно ли, кто и кого из героев играет…

Ведущий предоставил слово А. Суичмезову как драматургу, тесно связанному с театром Горького, на сцене которого уже шли его пьесы.

– Я очень внимательно прочитал инсценировку Петра Демина. – Суичмезов достал из коричневой папки несколько страничек, положил на стол, потом отодвинул их чуть в сторону. – Конечно, невозможно воплотить на сцене роман в том виде, как он создан автором, но похвально настойчивое стремление коллектива театра поставить «Поднятую целину» на этой сцене. У театра свои законы. Особенности такого жанра, как пьеса, требуют своеобразного построения сцен и событий. Общее впечатление от пьесы хорошее. Драматург сумел бережно сохранить суть романа. Большая ответственность ложится на актеров, режиссера и художника, ведь вторая книга романа впервые в стране появляется на сцене.

– Химики могут анализировать то или иное явление с использованием едких химических реактивов, – начал издалека профессор, ректор МГУ Юрий Жданов – сын А.А. Жданова, которого Шолохов хорошо знал, и зять Сталина, которого Шолохов знал еще лучше! – Думаю, что это смелая и ответственная задача – инсценировать «Поднятую целину»… В целом это удалось. Тем не менее чувство некоторого сомнения у меня существует. Какого оно рода? Мне представляется, что инсценировка напрасно ограничена лишь второй частью романа. Создается впечатление некоторого разрыва судеб героев… От чего хотелось бы предостеречь театр? Условия инсценировки ограничены рамками. Это привело к тому, что произведение получает характер бытовой драмы, а это – трагедия!

Главные действующие лица гибнут. Мы знаем, за что гибнут. При оптимистическом характере произведения эти трагические моменты нужно положить в основу…

Шолохов внимательно слушал ораторов, раза два перекинулся с Фоменко краткими фразами, которые зал не мог слышать… При всем уважении к Суичмезову и Жданову присутствующие потихоньку переговаривались, отпускали реплики… хотя все было в рамках приличия.

Только Михаил Александрович произнес первую фразу: «Мне не хотелось бы, чтобы наш разговор носил сугубо официальный характер», участники встречи мгновенно притихли и стали с неподдельным интересом прислушиваться к каждому слову Шолохова.

– Давайте говорить об искусстве. – Писатель уже завладел залом. – Я инсценировку всю не читал и замечаний по ней делать не собираюсь… Прочитал восемнадцать страниц, подумал, что нет надобности читать. Здесь не чувство авторской ревности, а закономерность чувства автора…

Михаил Александрович на несколько мгновений смолк, словно перебирая в памяти тяжкие годы рождения, гибели и возрождения «Поднятой целины», любимых до боли в сердце героев романа, слегка побарабанил пальцами правой руки по столу, чуть прищурил большие серо-голубые глаза… Далее он так повел беседу, словно рассуждал сам с собой, сверяя каждое слово с внутренним движением души. Шолохов не критиковал, не спешил дать советы, указания: он именно рассуждал:

– Тот или иной эпизод я мог бы создать по-своему… Я мог бы сделать его не так… Я необъективен здесь…

Мне почему-то показалось в этот миг, что Шолохов внутренне не очень-то рад, что герои его романа станут ходить по сцене, говорить в зал то, что уже сказано в книгах… Хотя ведь десятки писателей не только в России, но и на Западе часто становятся звездами именно благодаря экранам кино и сценам театров… При этом критики взахлеб глаголят о второй жизни произведений: рассказов, повестей, новелл, романов… Внешнее состояние всего поведения писателя: спокойного, без высоких эмоций и улыбчивой радости, стало (по крайней мере, для меня!) логическим продолжением его откровенных размышлений:

– Я всегда уклонялся от перевода моих произведений на экраны и остаюсь при мнении, что прозаические произведения, как бы они ни были известны, не поддаются инсценировке или экранизации. Вспомните судьбу повести Фурманова. Фильм «Чапаев» задавил повесть. Происходит два процесса: либо фильм давит прозаическое произведение, либо вообще фильм выходит сам по себе… Я считаю, что книга «Тихий Дон» значительно лучше фильма. То же самое и с «Поднятой целиной». Другое дело – «Судьба человека»! Это – сценарий, это живая ткань для создания фильма, для экранизации… Нужны только хорошие артисты.

Тут Михаил Александрович сделал продолжительную паузу, словно почувствовал какую-то внутреннюю неловкость, что говорит о своих произведениях… Мне казалось, что Шолохов все же продолжит разговор о «Поднятой целине», но размышления писателя поднялись выше конкретной инсценировки в конкретном театре. Шолохов говорил о настоящем искусстве:

– Театр – это большое искусство! Но только тогда, когда театр идет от жизни, от правды: не мелкой натуральной, а настоящей правды от народного большого искусства… Хорошим спектакль в театре может быть тогда, когда он стремится показывать жизнь, понимать ее корни. За последние десять лет я замечаю, как у нас в театрах почему-то стало традицией уходить от жизни… Вот иногда смотришь спектакль в театре или по телевидению, слушаешь по радио, как говорят артисты или артистки, и видишь, как это все неправдоподобно! На сцене все должно быть так, как в жизни. Театр отошел от жизни. Нельзя, чтобы был разрыв между сценой и реальностью бытия нашего. Если не веришь кинофильму, спектаклю – значит, это произведение не достигло цели: нет контакта со зрителем. Зритель понимает, что в жизни все это не так! Это происходит от того, что мы не приобщаемся к жизни.

М.А. Шолохов размышлял о театре, об искусстве и о жизни. Не говорил об инсценировке «Поднятой целины»… Но у меня в блокноте той поры сохранилась такая фраза между записей его выступления: «Говорит о театре вообще, но ведь это – прямые советы, как поставить «Поднятую целину» на ростовской сцене!» В зале – тишина; ненавязчивые слова Шолохова, как добрые семена, падают в благодатную почву, волнуют души и сердца:

– Мы говорим о школе Станиславского и Немировича-Данченко. По словам же Панаевой, при крепостном праве не было школ, а пьесы ставились. Я не верю, что так бывает в жизни, когда вижу игру, слушаю… Как-то неестественно разговаривают на сцене театра или по радио. Это какой-то изысканный трафарет. Нельзя ли приблизиться к жизни, чтобы не было разрыва между рампой и зрителем. Я уже не говорю о том, что много серых, плохих пьес появилось. Драматическое произведение требует напряженной работы огромного коллектива и каждого актера в отдельности.

Я вспоминаю, когда Владимир Иванович Немирович-Данченко пришел ко мне: я жил в те дни в Москве. Как сейчас помню: подтянут, аккуратно подстриженная бородка… Прошелся по комнатке и говорит: «Напишите пьесу для художественного театра». Я сказал, что это не просто, что я не драматург. Он стал уговаривать: «Ну что вам стоит?»… Нет, не представляю драматурга, который мог бы за месяц написать пьесу!

Как Шолохов в любой ситуации умел чувствовать настрой собеседников! За долгие годы не раз приходилось наблюдать, как он ловко в нужный момент переводил беседу с одной темы на другую, вызывал новую волну интереса у тех, с кем общался. Он мог говорить с Гагариным о космосе и тут же одной фразой – «на зорьке едем на рыбалку» – спуститься с небес на землю. Как говорится, чего ждали в зале, то и услышали:

– Вернемся к нашему разговору. Надо не отрываться от жизни, улавливать и видеть ее изменения. Раньше, скажем, казак, взявшись за чапиги, шел за плугом, а плуг этот не спеша тянули быки. Не спеша по вспаханному полю прыгали и грачи, охотясь за червями. Потом пахать стали с помощью трактора. Трактор движется быстрее, чем волы, и грачи стали быстрее поспевать за плугом… Надо поспевать за жизнью, быть наблюдательным.

– Как поставить «Поднятую целину?! – задает сам себе вопрос Шолохов и продолжает: – Надо понять главное, ради чего мы это делаем. Здесь Юрий Андреевич прав: ставить так, чтобы не получилось мелодрамы: Лушка, Макар… Я понимаю Ростовский театр: нужно выйти с какой-то своей пьесой. Для этого многое нужно. Прежде всего, чтобы не было неправдоподобия. А как это будет на сцене? Воплотит ли артист черты Макара, видит ли он Макара, знает ли таких людей, как Макар? Я бы считал, если вы всерьез беретесь, то артистам нужно побывать в казачьих хуторах, не сидеть в Ростове: надо видеть жизнь низов.

Шолохов не отделывается общей фразой «видеть жизнь низов», а ярко и образно переходит к деталям познания этой самой жизни:

– Вот такая, к примеру, бытовая подробность: походка казака. Раньше… работали на волах и лошадях, так и ходили медленно…

Михаил Александрович для пущей убедительности под улыбки участников встречи показывает, как казаки ходили за плугом, рядом с лошадью.

– Появился трактор: стали ходить быстрей. Сейчас походка совершенно изменилась. Я не хочу все уподобить внешней форме, но как-то надо поспевать за жизнью. А у вас ничего не меняется: человек на сцене все с теми же модуляциями…

Шолохов резко поворачивается к режиссеру театра Бейбутову, словно лично ему советует:

– Вам надо посмотреть на казачек!

В зале сдержанный хохот: Бейбутов, по-моему, доволен таким неожиданным вниманием к его персоне, пытается поклониться в сторону Шолохова, а он уже снова о женщинах:

– Каждая женщина хороша по-своему! Есть врожденная грация. Посмотрите, как казачка поправляет прическу, как мечет взгляд… И тут же – Нагульнов всегда со своей осанкой. Нужно, чтобы зритель видел эту прелесть на сцене. Надо суметь это все показать! А весь аромат этот трудно передать в условиях Ростова. Нужно, чтобы на сцене были живые люди… А то – школа, школа… Школа – сама жизнь: если вы оторвались от жизни, то вам никто не поверит.

В ранней юности мне довелось прочитать рассказы Шолохова и роман «Тихий Дон». Поражался, что все написано нашенским языком, но с какой точностью подобраны слова, как выстроены фразы, предложения, какой поразительной силы разговорная речь! И на той встрече Шолохов не забыл о главном изобразительном инструменте и писателя и актера:

– Обратите внимание на язык, произношение, манеру говорить на Дону. В самом начале я злоупотреблял немножко говором… Но тут надо бережно сохранить мягкое южнороссийское произношение тысячелетий. Все это имеет существенное значение для общения со зрителем. Что еще хотелось бы посоветовать? Делайте добротно. Не стоит спешить (золотое правило, которому сам Шолохов следовал всю жизнь!), чтобы выйти к людям с недоноском. Материал для пьесы, для спектакля есть, а остальное – дело ваше. Донесете ли вы до зрителя аромат донской степи – это уже ваше дело, дело вашего таланта. Пьеса – это плод всего коллектива. Мне бы хотелось, чтобы у вас вышел хороший спектакль, с которым бы вы вышли на большую сцену. Действуйте без спешки, футбольной горячки. Искусство требует большого внимания…

Шолохов пристально смотрит на Фоменко, потом на артистов:

– Если будете делать все под таким руководством, надо, чтобы наш идеологический вождь пошел на какие-то затраты. Поезжайте в станицы и хутора, посмотрите на казаков и казачек. Можно поехать в Каменск, в Вешки и другие места. Нужно, чтобы вы присмотрелись к казачьим традициям в глубинке. Надо сохранить колорит речи, передать аромат быта казачьего… Это – мои добрые пожелания как автора «Поднятой целины».

Под аплодисменты, адресованные автору романа, М. Фоменко «полностью соглашался» с Шолоховым, что работать над инсценировкой надо без торопливости, нужно поразмыслить, повстречаться с писателями Виталием Закруткиным, Анатолием Калининым, создать спектакль, который был бы поставлен не только в Ростове, но и на всесоюзной сцене в Москве…

Заключительную речь идеолога партии прервал кто-то из артистов громкой репликой из зала:

– Михаил Александрович, а мы сумеем встретиться с вами в процессе работы над спектаклем?

Шолохов живо откликнулся:

– Мне думается, что это наш предварительный творческий разговор для того, чтобы затем каждый из нас осмыслил его содержание по-своему. Очень много полезного в том, что говорил Александр Михайлович Суичмезов. Прав Юрий Андреевич Жданов в своих опасениях, чтобы инсценировка не переросла в бытовую драму. Нужно как-то коллективно обсудить. Нам надо еще увидеться, чтобы не получилось так, что вы сделаете спектакль, а он окажется негодным, мертворожденным. Здесь совершенно разные соображения. Мы все по-разному подходим к неиспеченному пирогу. Дорогой Юрий Андреевич смотрит со своей точки зрения: химическая реакция, она тоже имеет значение, но если реакция будет не в нашу пользу, то и Юрий Андреевич не уйдет от разговора, от участия в налаживании нужной реакции. Нам трудно судить. Здесь Александр Суичмезов ближе к судье: он, как драматург, более в этом деле сведущ, в этом виде искусства он ближе к театру… Может, мы соберемся: пишущие наши люди, журналисты, преподаватели, занятые в основном гуманитарными науками, все посмотрим и все обсудим. Больше встреч. Мне хотелось, чтобы хороший спектакль был. Я очень рад, что с вами встретился.

…Надо заметить, что спектакль «Поднятая целина» удался на ростовской сцене и с восторгом был принят в Москве. И не только на Дону и в столице, но и в других театрах страны. Столько лет минуло с той памятной встречи, а как свежи советы писателя актерам, как точно его определение предназначения театра и актеров. Публикую так пространно высказывания М.А. Шолохова с доброй надеждой, что мысли Шолохова через десятилетия дойдут и до тех, кто в наши дни и позже будет соприкасаться с бессмертными творениями М.А. Шолохова, чтобы вывести героев его произведений на сцену или на экран. Да разве только о шолоховских произведениях речь: гений России говорил и мыслил шире своего личного, хотя и огромного! – мира созидания! Право, стоит помнить о шолоховском взгляде на инсценировку и экранизацию любого произведения: будь то «Слово о полку Игореве» или новелла неизвестного молодого автора.

Анатолий Калинин
Тот самый Марцель…

Пути приобщения к славе различны. Западногерманский журналист Марцель решил не обременять себя поисками наитруднейших. Взвесив свои способности, он рассудил, что ему предоставляется лишь единственная возможность добиться, чтобы отныне на него указывали пальцем: «Тот самый Марцель!»

Как известно, летом 1964 года по приглашению друзей из Германской Демократической Республики на немецкой земле побывал Михаил Александрович Шолохов.

Перелистывая страницы немецких журналов и газет, с удовлетворением отмечаешь то единодушие, с каким подошли к оценке этого визита серьезные органы печати самых разнообразных направлений и на востоке и на западе Германии. При этом, освещая поездку Шолохова по ГДР, они не умолчали ни об одной из тех подробностей, которые свидетельствуют о глубочайшем уважении выдающегося представителя советской культуры к созидательному гению немецкого народа. Ни о том, как Шолохов побывал в сельскохозяйственном кооперативе под

Дрезденом и какое глубокое впечатление произвела на него там встреча с одной из немецких крестьянок. Ни о посещении писателем Дрезденской картинной галереи. Ни о его словах «о великом немецком гении Гёте»¹, произнесенных в Веймаре. Читая обо всем этом, радуешься не только сердечности приема, оказанного автору «Тихого Дона» на немецкой земле, но и пониманию всей важности культурных связей в деле укрепления советско-германской дружбы, проявленному в те дни на страницах немецких газет и журналов.

И вот в одном из июньских номеров гамбургского еженедельника «Ди цейт», попавших в небольшой донской хутор, где живет автор этих строк, только теперь, да и то совершенно случайно, наталкиваешься на заголовок «Донской казак во фраке Гёте». Подпись – Марцель.

Впрочем, дело не в заголовке, очевидно, это всего лишь игра слов с целью привлечь внимание читателей. Тем более, что и начальные строчки статьи, следующие за сенсационным заголовком, не предвещают, кажется, что ее автор Марцель намерен и дальше продолжать в том же духе. «Михаил Шолохов, – пишет он, – известный писатель Советского Союза, выдающийся эпический поэт русского языка, автор книги, относящейся к шедеврам современной мировой литературы; Михаил Шолохов, произведения которого переведены на 52 языка и тираж которых только в ГДР составил 1 175 ООО экземпляров…» Что ж, все это правильно, как правильны, за исключением некоторых сведений, сообщаемых Марцелем о партийном стаже Шолохова, и последующие строчки этой фразы: «Михаил Шолохов, художник, знаменитость и национальный герой, коммунист с 1920 года и депутат Верховного Совета с 1937 года…» И тут вдруг автор статьи заключает: «Михаил Александрович Шолохов, великий казак с тихого Дона, ненавидит немцев».

Вот оно, оказывается, ради чего автор статьи и решил с первых же строк вытряхнуть перед читателями «Ди цейт» весь запас своих энциклопедических сведений о Шолохове, чтобы оглушенные ими читатели потом уже не посмели поставить под сомнение объективность Марцеля.

Однако и самого доверчивого читателя трудно заставить поверить на слово, чтобы автор одного из гуманнейших произведений современной литературы – романа «Тихий Дон» – мог испытывать чувство ненависти к какому-нибудь из народов. И самый наивный читатель, когда речь идет о подобном обвинении, возводимом на Шолохова, может потребовать фактов. И, чувствуя это, Марцель старается создать впечатление наличия у него таких фактов. Не располагая, конечно, ими, он обращает свой взор в прошлое.

Не только в нашей стране широко известен рассказ М. Шолохова «Наука ненависти». Не знаю, когда познакомился с этим рассказом Марцель, но вспоминает он в Гамбурге о нем теперь. Ну и на какой же при этом воспоминании вывод хочет настроить читателей «Ди цейт» автор? «Но его ненависть, – пишет он, – относилась и относится не только к немецким империалистам и фашистам, к капиталистам и реваншистам, рурским баронам и боннским ультра. Она относится просто к немцам».

Только что с пера Марцеля сыпались эпитеты: «выдающийся», «великий», «знаменитость», «национальный герой» – и вот уже с того же самого пера срывается: «Это интуитивная, элементарная и дикая, почти животная ненависть».

При этом Марцелю нет дела до того, что автор «Тихого Дона» по сути своих убеждений не может питать чувства ненависти к немецкому народу. Достаточно лишь перечитать страницы «Тихого Дона», посвященные Первой мировой войне, где с чувством такого сострадания говорится о немецких и русских солдатах, ввергнутых в империалистическую бойню германским кайзером и русским царем, и с такой силой утверждается идея братания двух народов на фронте. Только Марцель из еженедельника «Ди цейт» закрывает глаза на тот очевидный факт, что и в произведениях Шолохова о Второй мировой войне идет речь не о науке ненависти к немецкому народу, а о науке ненависти к фашистским оккупантам, которые принесли с собой на советскую землю разрушения и смерть.

Но поскольку и самый доверчивый читатель «Ди цейт» может не поверить, что приписываемое Шолохову чувство ненависти заставило его теперь поехать в гости к немецкому народу, Марцель спешит сообщить, что сделал это Шолохов не иначе как «под нажимом компетентных органов». Вот так прямо взяли, нажали на автора «Тихого Дона» – и он поехал. А до этого, как это хорошо известно одному только Марцелю, «после 1945 года он упорно отказывался посетить Германию». Доподлинно известно Марцелю и то, что «все приглашения и старания ГДР были напрасны».

Впору подумать, что у Марцеля и никаких иных забот нет, кроме забот об укреплении культурных связей Германской Демократической Республики с другими социалистическими странами, о повышении ее престижа на международной арене. Конечно, только из этих побуждений и следует дальше Марцель на страницах «Ди цейт» буквально по пятам Шолохова. Приехал Шолохов по приглашению своих немецких друзей в ГДР – так нет, почему он не сделал этого раньше. По этому случаю у Марцеля, конечно, имеются самые проверенные сведения, начинающиеся, как правило, словами: «говорят», «если я не ошибаюсь», «может быть». Во что бы то ни стало он хочет выглядеть в глазах читателей «Ди цейт» объективным, а если то, что «говорили» ему, потом и не подтвердится, так ведь это же не он сам говорил, а ему говорили и за это он ответственности не несет. «Говорят», несколько лет назад в Москве в ответ на приглашение посетить Германию «знаменитость рявкнула» – и вот уже брошена тень на эту «знаменитость», как теперь называет Марцель автора «Тихого Дона», а сам Марцель остается в тени. «Может быть», Шолохов, приехавший в ГДР, «не собирается добровольно посещать вторую часть немецкой страны» – и тень становится гуще, а сам Марцель еще глубже отступает в тень.

И все, к чему он прикасается своим пером, немедленно искажается так, что и сама правда становится ложью. Побывал Шолохов после посещения Дрезденской галереи в гостях у немецких крестьян – Марцель комментирует: «Вначале мы вдыхали в картинной галерее специфический запах, присущий каждому музею, а затем отправились в сельскохозяйственный производственный кооператив «Ам Хейдеранд» в Клоцше под Дрезденом. Больше всего высокому гостю понравилась широко поставленная заготовка навоза». Произносит Шолохов в Веймаре в доме Гёте перед витриной, где хранятся фрак и пальто автора «Фауста», слова о бессмертии гения Гёте – и Марцель не останавливается перед тем, чтобы и вокруг этого факта затеять нечистоплотную игру: «Донской казак во фраке Гёте».

Итак, Шолохов, который посещает сельскохозяйственный кооператив в ГДР и находит там язык сердечного взаимопонимания с немецкой женщиной-крестьянкой, ненавидит немцев, а Марцель, который глумится над немецкими крестьянами, заготавливающими навоз для своих полей, пылает к ним жаркой любовью.

В заключение своей статьи Марцель еще раз позволяет себе акт великодушия. Пусть все видят, какой он джентльмен. «Но что бы ни думали о Михаиле Александровиче Шолохове, казаке с тихого Дона, я настоятельно рекомендую прочитать его трилогию, которая вышла в ФРГ в 1960 году».

Прием все тот же, но при частом употреблении и он может дать осечку. У снисходительно перелистывающего страницы «Тихого Дона» Марцеля вырывается: «Между прочим, речь идет не о книге ненависти».

И это «между прочим», по его излюбленному выражению, тоже «стоит золота». Все же опасается он, что читатели «Ди цейт», не поверив ему на слово, захотят сами обратиться к «Тихому Дону» и узнают о чувствах, питаемых Шолоховым к немецкому народу, нечто совсем противоположное тому, в чем их только что пытался убедить недобросовестный Марцель.

Тем не менее Марцель может считать, что прославился. Теперь уже читатели «Ди цейт» могут о нем сказать: «Тот самый Марцель, который клеветал на Михаила Шолохова».

Хутор Пухляковский,

Ростовская область

Александр Бахарев
Встречи на донской земле

Тихий Дон… Сколько легенд, былин, песен сложено о нем в народе! Сколько волнующих событий связано с этой рекой, милой нашему сердцу!

Нет, никогда Дон не был ни тихим, ни спокойным. Откройте эпические книги Михаила Шолохова – и на вас повеет могучим дыханием жизни, клокочущим половодьем человеческих страстей. Лучшей песней нового века стали его бессмертные творения.

Скромной, малозаметной речушкой начинает Дон в верховьях свой далекий, извилистый путь. И чем дальше на юго-восток – тем шире лента его русла, глубже поток. Неторопливо и плавно несет он зеленоватые, просвечивающие голубизной воды мимо мелких отрогов гор и зеленых урочищ, мимо городов и станиц, до самого Азовского моря. «Ой ты, батюшка, славный тихий Дон, ты кормилец наш», – величают его казаки.

Здесь, в донском краю, все полно животворящей силы. Лишь близко зная Шолохова, можно понять его сыновнюю любовь к Дону. Для него Дон – не просто водный поток, как правильно заметил финский писатель Мартти Ларни, побывав в гостях у Михаила Александровича, не просто чернозем или бесплодные пески в западинах, а живой организм, плоть и кровь его, люди, сама жизнь – все, что воспел он в полную меру своего могучего таланта. Каждый образ, пейзаж, поэтическое раздумье согреты теплотой большого сердца писателя.

В последние годы в гостях у Шолохова побывало немало представителей творческой интеллигенции. Кроме соотечественников, вешенская земля гостеприимно встречала писателей-датчан, немцев, англичан, норвежцев, финнов. Творчество Шолохова поистине стало той вершиной, которая видна отовсюду.

Гостем писателя пять лет назад был глава нашего государства Никита Сергеевич Хрущев. Он сказал тогда на митинге в Вешенской: «У нас сейчас уже трудно найти такую семью, где не было бы произведений Шолохова, которые с любовью и волнением перечитываются, обсуждаются – доставляют людям радость. Наша партия и весь советский народ высоко ценят Михаила Александровича Шолохова как выдающегося художника слова, посвятившего свой могучий талант служению великому делу построения коммунизма».

Непосредственный участник бурных событий, Михаил Александрович постоянно вращается среди своих героев, вживается в самые выразительные образы, проникает в тайники их души. Его часто можно видеть за беседой то с чабанами в придонских степях, то с механизаторами в целинном крае, то с солдатами и офицерами Советской Армии. Несколько лет назад завязалась у него сердечная дружба с рабочими Кировского завода Ленинграда.

И вот нынешним летом, по приглашению Михаила Александровича, на Дон прибыла большая группа ветеранов прославленного завода. После приезда Никиты Сергеевича вешенцы не знали более сердечных встреч, чем с кировцами. «Вы самые дорогие для меня гости», – говорил писатель, дружески обнимая посланцев Невы.

Тепло и радушно встретила шолоховская земля ленинградцев. Прямо с самолета они попали в крепкие объятия друзей. Казаки-колхозники и пионеры преподнесли гостям на вышитом рушнике хлеб-соль, вручили букеты цветов.

У рабочих города Ленина много точек соприкосновения с донским краем. Здесь, на степных просторах, некогда поднимали целину их первые тракторы-путиловцы, а теперь возделывают поля могучие «Кировцы-700». Здесь, на Цимлянском море, отлично трудятся на коммунизм их мощные турбины. Здесь, на донской земле, вел казаков «бороздой коллективизации» посланец Путиловского, ныне – Кировского, завода Семен Давыдов. Не случайно Михаил Александрович подчеркнул ту мысль, что его духовная дружба с кировцами началась не три года назад, когда он побывал гостем на их заводе, а тридцать четыре года, когда со страниц «Поднятой целины» вошел в жизнь рабочий-путиловец, близкий сердцу писателя.

Посланцы города Ленина не просто ступили нынешним летом на берега тихого Дона. С их появлением среди казаков, в доме Шолохова, две реки – Дон и Нева – как бы потекли рядом в берегах добрых сердец вешенцев. «Вот это хорошо… Такого еще не бывало», – говорили станичники о теплой встрече писателя с рабочими, с героями будущих книг.

В самом деле, чем не герой для романа о рабочем классе Михаил Гаврилович Алексеев? Он – ветеран трех революций, на заводе проработал шестьдесят лет. О новой «романовской династии» – потомственном рабочем Александре Александровиче Романове написан сценарий фильма «Его величество рабочий класс». Своего талантливого автора ждет Герой Советского Союза бывший снайпер Федор Трофимович Дьяченко, уничтоживший четыреста пятьдесят фашистских захватчиков. Сродни Давыдову мог бы стать Николай Васильевич Скворцов – рабочий-путиловец, в прошлом – моряк, председатель колхоза, двадцатипятитысячник. А прославленные рабочие-фрезеровщики Иван Леонов и Евгений Савич, чьи «волшебные фрезы» вызвали искреннее восхищение у рабочих «Ростсельмаша» и механизаторов-вешенцев, – разве это не герои-современники, достойные самых вдохновенных книг?

Одну из фрез новаторы-кировцы подарили Михаилу Александровичу, будучи с ним вместе в мастерской «Сельхозтехники». Подержав в руках изящную деталь, писатель повел хитроватым взглядом на местного механизатора Илью Косоножкина.

– Вы уедете, а он все равно выпросит ее у меня, – сказал шутливо. – Лучше я сразу отдам ему. А вообще это здорово – обмениваться не только мыслями, но и производственным опытом квалифицированных людей города и деревни.

Михаил Александрович сердечно благодарил гостей за врученные ему и его супруге, Марии Петровне, памятные подарки: горельеф

В.И. Ленина, модель нового трактора «К-700», стальной прут, завязанный узлом, с надписью: «В знак железной дружбы искусства и труда».

Тема «Литература и жизнь» была, пожалуй, главной во всех беседах за столом в доме писателя. Вместе с гостями-ленинградцами здесь находились секретарь промышленного обкома партии М.К. Фоменко, председатель сельского облисполкома И.И. Заметин, писатели М. Алексеев, В. Закруткин, И. Котенко, Е. Поповкин, А. Софронов, А. Суичмезов. Кировцы «наступали», предъявляя свои законные претензии; писатели, как хорошо заметил Шолохов, занимали поначалу «круговую оборону», держась сплоченно и стойко. Обоюдоострый, взыскательный, умный разговор! Назывались имена литераторов, чья муза живет тревогами и радостями своего времени, чье слово зажигает людские сердца. Назывались книги, в которых наша героическая эпоха предстает во всем своем многообразии, как гигантский космодром будущего. Народ охотно берет такие произведения на свое вооружение, зачитывается ими.

– Вы только прислушайтесь, как говорит рабочий класс, – советовал писателям Михаил Александрович. – Хозяин страны, он вправе требовать от нас по большому счету.

И кировцы требовали: взыскательно, строго. Прославленные мастера своего дела И. Леонов, Е. Савич, Ф. Дьяченко настойчиво советовали писателям смелее выходить на стремнину народной жизни, создавать образ нового человека, духовно цельного, сильного. И тут же выражали уверенность, что писателям под силу создать такой образ!

Для достижения творческой победы художникам слова надо лишь твердо стоять на Антеевой земле. Народ – вот эта земля. Когда литература обращена к народу, она живет, расцветает, обретает полнокровную силу. Когда же отрывается от народа, то неизбежно лишается здоровых жизненных истоков, обрекает себя на мелкотемье, на гибель. В дружеских беседах кировцы лишний раз напомнили нам, что народу нужна литература, пронизанная чувством гражданственности, нужен светлый образ человека труда, истинного коммуниста, умом и сердцем преданного великой идее, человека действия, подобного Семену Давыдову. Жизнь настоятельно требует именно того, что сделать необычайно трудно, но крайне необходимо.

– Беда иных литераторов, как кажется мне, состоит в том, что они облегченно относятся к жизни, скользят по поверхности событий, – говорил на встрече руководитель делегации кировцев Н. Раев. – Советские литераторы должны шире и глубже отображать духовный мир героя. Человек высоких устремлений – вот главный объект литературы.

Что ж, все верно. Писатель – это исследователь жизни, активный участник событий. Он не вправе отставать на своем пегасе от народа, оседлавшего космическую ракету. Надо идти вперед и вперед, видеть завтрашний день, понимать его красоту.

Кировцы выразили пожелание, чтобы писатели выше поднимались по ступенькам творчества. Труд и человеческий гений вознесли к звездам космические корабли. Труд народа преобразует лик родной земли. Долг литераторов – ввести героев жизни в новые романы, поэмы, рассказы.

Подходя с высокой меркой к литературе, рабочие справедливо осудили произведения, в которых сводится на нет героическая борьба советского народа за свое светлое будущее. Истинному художнику, борющемуся за новое в жизни, чужда позиция «мусорного ящика». Он не может пользоваться лишь черной краской, видеть только теневые стороны действительности. Когда писатель представляет мир искаженно и вызывает у читателя болезненные эмоции, когда он своими произведениями отравляет сознание людей – нет ему оправданий!

В свое время писатели Дона горячо откликнулись на призыв ленинградских рабочих о создании литературно-художественной эпопеи к пятидесятилетию Советской власти. Их инициатива пала на благодатную почву. Донская литературная рота решила активно включиться в боевую очерковую работу. О великих свершениях в труде и бою, о героях нашего времени будет повествовать библиотечка очерка и рассказа. К знаменательной дате писатели подготовят художественные произведения, отображающие героический подвиг Ленинской партии и советского народа.

Теперь рабочие Кировского завода обратились к писателям с просьбой – помочь авторским коллективам в создании хороших книг по истории заводов. Михаил Александрович охотно поддержал эту инициативу. Он дал слово написать предисловие ко второму тому истории Кировского завода и призвал писателей, журналистов, рабкоров к созданию книг о славе и доблести рабочего класса. Думается, литераторы Дона не останутся в долгу перед рабочими, создадут яркую летопись об их героических делах во славу родной Отчизны.

Тем не менее все мы пока в большом долгу перед рабочими и сельскими тружениками. Никто не вправе забывать, что всех нас питает хлеб народный. Любое наше творение, проза или поэзия, – только для народа. Лишь тот может именовать себя художником, кто честен по отношению к народу, кто не идет ради дутой славы на приспособление своего таланта к моде с чужого плеча.

Литература о современности – это литература о новом в жизни, о коммунистическом в характере человека. В цехах заводов и на полях, говорили кировцы, писателей ожидают одухотворенные люди, массовый героизм, высокая романтика, проявление новых черт в человеческих характерах – все, что любому истинному художнику необходимо как воздух.

Отвечая кировцам, Шолохов говорил, поблескивая светло-серы-ми глазами:

– Вы прекрасно знаете, как создаются сложные машины. Ваш трактор «К-700» не сразу появился на свет. Нужны были поиски, проекты, усилия конструкторской и инженерной мысли, всего рабочего коллектива. В литературе происходит то же самое. Только вся эта большая работа падает на плечи одного человека. Он и конструктор, и проектировщик, и фрезеровщик, и шлифовщик. Литература – процесс трудоемкий, сложный. Но каким бы он ни был, все равно работа над произведением начинается с познания жизни. Ведь не всегда бывает так: если писатель пришел на завод, то он сразу напишет книгу. Нужно длительное изучение, терпение, время, а главное – тесное общение с людьми, героями будущих произведений. Поэтому я придаю большое значение нашей встрече. Как при ударе кресалом о кремень появляются искры, так должны появляться искры творчества.

Говоря об особенностях советской литературы, ее коллективном характере, Михаил Александрович напомнил:

– Литератор пишет отдельные произведения, литературу же создают все писатели. В связи с этим на одном собрании я назвал ростовскую организацию донской литературной ротой, имея в виду, что она – подразделение нашей большой советской литературной дивизии. Донская рота шагает добре, у нее много хороших произведений, известных у нас и в других странах.

Писатели Дона действительно многое сделали для того, чтобы глубже понять нашего современника, ярче раскрыть его образ. Свидетельство этому романы и повести – В. Фоменко «Память земли», А. Калинина «Запретная зона», П. Лебеденко «Дважды жить не дано», М. Никулина «Мертвые не все уносят…», Г. Шолохова-Синявского «Беспокойный возраст», А. Фарбера «Каждый выбирает по сердцу», Б. Изюмского «Море для смелых» и ряд других. Многие наши литераторы становятся более строгими в отборе изобразительных средств, в поисках стилевых возможностей прозы. Но и долг перед читателями, особенно рабочими, еще велик. Вокруг нас, писателей, – океан народной любви. А писать для народа надо только лучшее, искреннее, рожденное в любви.

– Пройдите фрезеровку и шлифовку у рабочих-новаторов – и дела у вас пойдут как нельзя лучше, – шутя заметил Иван Леонов, обращаясь к писателям.

В этих словах есть, пожалуй, глубокий смысл. Рабочая жизнь – лучшая школа для литераторов. Не случайно в ходе встречи Михаил Александрович не раз возвращался к мыслям о дальнейшем укреплении дружеского союза людей труда и литературы.

– Я верю в творческий разум ваш и наш, – говорил он. – А коль мы найдем решение большой идейно-художественной задачи, значит, будут у нас настоящие произведения о рабочем классе. Но нужно время, нужна настойчивая, взыскательная работа.

Мы, писатели, ясно видим свой путь. У нас нет иных желаний, как жить нераздельной жизнью с партией и народом, в общем строю сражаться за процветание родной земли. Пусть нелегок наш труд – паруса творчества наполнены свежим ветром.

Литература – это широкая, могучая река, подобная Дону. Тот, кто идет в плавание, должен иметь в запасе волю, умение, смелость. Донцы – люди отважные. Они сознают свой великий долг перед народом и постараются оплатить его сполна, в меру своих творческих сил и своего дарования.

Когда художник верен высокому призванию, он не может быть вне потока большой, глубоко осмысленной жизни.

* * *

Трое суток гостили у Шолохова рабочие Кировского завода. В дружеских беседах время промелькнуло удивительно быстро. Утром 26 июля вешенцы проводили дорогих гостей, посланцев города Ленина.

С борта самолета кировцы послали телеграмму:

«Вешенская, М.А. Шолохову.

Дорогой Михаил Александрович!

Покидая прекрасную донскую землю, Ваш гостеприимный дом, еще раз благодарим за радушный и сердечный прием, оказанный Вами, Вашей семьей и Вашими земляками путиловцам-кировцам. Наши встречи еще раз подтверждают, что дружба между рабочими нашего завода с хлеборобами Дона, первым носителем которой был Ваш герой, краснопутиловский слесарь Семен Давыдов, с каждым годом ширится и крепнет. Желаем здоровья и успехов в творчестве».

Дни пребывания кировцев на донской земле войдут яркой страницей в летопись единения людей труда и искусства.

Р. Корн
Вешенская, у Михаила Шолохова

Мы в Вешенской. В гостинице, где мы остановились, повстречали людей, приехавших по депутатским и личным делам к Шолохову.

На следующий день, ранним утром, пришли к Михаилу Александровичу. Не виделись мы долгие годы. Тем теплее была теперь наша встреча. Пришедшие с нами секретари парткома Вешенского производственного управления Петр Иванович Маяцкий и Виктор Емельянович Рубцов, милые и сердечные люди, молча слушали нашу взволнованную беседу, понимая, что нам нужно «выговориться» о своем личном и только потом можно будет говорить и о делах.

Мы вспоминали Ростов 20-х годов, общих друзей, веселого и неистощимого в шутках Владимира Киршона¹. «Пусть земля будет ему пухом», – горестно сказал Михаил Александрович и с досадой махнул рукой. И конечно, Александра Фадеева, и о том, как прекрасно всегда они пели песни. И здесь же он упомянул Антала Гидаша² и его правдивые воспоминания о Фадееве, напечатанные в нынешнем году журналом «Юность».

Смеясь до слез, мы слушали рассказ Михаила Александровича и о его поездке в Германию вместе с писателем Артемом Веселым в начале 30-х годов. Какой-то осторожный немец, поняв, что он едет в одном купе с большевиками, вышел в коридор и простоял у окна всю ночь. Артем Веселый, мрачно присматриваясь к маячившей у окна фигуре, все время посылал Шолохова объясниться к немцу. «Ну, я моряк, – говорил он, – а ты ведь учился в гимназии и должен знать немецкий язык, объясни ему, что у нас на столе стоят банки с консервами, а не бомбы».

Перешли к текущим делам. Можно было понять состояние писателя, который в течение многих лет вынашивал большое эпическое полотно о войне.

– Ты знаешь, – доверительно делился он, – мне трудно смотреть на поля, перед моими глазами все время проходят картины войны. Я вижу сражения под Вязьмой. Я вижу юношей, вот таких, как этот, – кивнул он в сторону нашего фотокорреспондента, – на них были шинели с длинными рукавами, и старые солдаты, ложась рядом с ними в снег у пулеметов, учили их стрелять в противника. По существу, вынуждены были обучать детей убийству – так надо было. Моя работа над первой книгой романа «Они сражались за Родину» приблизилась к концу, и тем труднее мне с ней расстаться. Приезжайте ко мне через месяц-полтора, и я с большим удовольствием передам для читателей «Известий» отрывок из своего нового романа. Сейчас я уезжаю в Казахстан. После возвращения поеду в Венгрию: я получил приглашение от товарища Кадара³ посетить Венгерскую Республику в начале ноября. Думаю пробыть там две недели.

На столе у Михаила Александровича лежали свежие газеты. Мы вместе смотрели материалы и фотографии о советском разведчике Зорге. В материалах упоминались имена людей, которых хорошо знал Михаил Александрович. Тепло, уважительно говорил писатель о подвиге Рихарда Зорге⁴. Помянул добрым словом и других разведчиков-чекистов, которых знал лично и многие из которых безвинно погибли во времена культа личности.

К концу нашей беседы к Михаилу Александровичу пришел в гости генерал-майор авиации Григорий Петрович Скориков – уроженец хутора Журавского Верхнедонского района. Учился он и работал в Донском зерносовхозе, оттуда был призван в армию. В 39 лет стал генералом. Когда ему было тринадцать лет, он со своим пионерским отрядом в 34-м году приезжал к писателю Шолохову. Дома у него хранится памятная фотография об этой встрече. Сейчас он приехал в отпуск в свои родные места. С необыкновенной теплотой и любовью Шолохов представлял его нам.

– Вы посмотрите, посмотрите, какой казак! Вот на судьбе такого молодого генерала можно увидеть «бег времени». Раньше казаков принимали только в кавалерию, а вот теперь, пожалуйста, смотрите, какие выросли у нас орлы-летчики, казаки.

За последние годы, говорит Шолохов, много гостей приезжало в Вешенскую. И не только писатели, литературоведы. Вот недавно сельскохозяйственный отдел Организации Объединенных Наций провел в станице Вешенской международный семинар лесоводов. В семинаре приняли участие специалисты из Уругвая, Аргентины, Центральной Африканской Республики, Конго (Браззавиль), Чили, Мавритании, Того, Туниса, Дагомеи и других стран. Они изучали опыт посадки лесов в придонских степях.

Во всем, что рассказывал Михаил Александрович о Вешенской, мы ощущали горячую заинтересованность писателя в делах станичников. Постоянное присутствие Михаила Шолохова в станице, его партийное отношение ко всему, что здесь происходит, мы видели потом, знакомясь с жизнью Вешенского района.

Перед отъездом мы вновь посетили дом Шолохова. Михаил Александрович собирался в путь-дорогу. Вот уже в который раз, в осень, вместе со всей семьей уезжает он в казахстанские степи. Живет там в палатках, объезжает колхозы, селения и, как нам таинственно сообщил шофер Николай, который вез нас на аэродром, «все пишет, пишет и пишет». Он сопровождает Михаила Александровича во всех его поездках, является живым свидетелем его нелегкого писательского труда, и относится Коля, как и миллионы почитателей любимого писателя, к этому труду с глубоким уважением.

Вешенская – Москва

Молодежь – наше будущее и надежда

Встреча М.А. Шолохова с молодежью Дагестана и Ростовской области

В солнечном Дагестане так же, как и повсюду на Советской земле, растет трудолюбивая, любознательная молодежь. Славными традициями отличается и межрайонная школа-интернат горянок в городе Махачкале. Девушки, обучающиеся здесь, с ранних лет привыкают к труду, каждая из них стремится принести как можно больше пользы Родине и своему народу.

Большинство выпускниц школы продолжают свое образование в высших учебных заведениях, а потом возвращаются в родные аулы, несут в народ свет знаний.

Недавно лучшим ученицам школы в награду за отличные успехи предоставили возможность совершить поездку в любой конец Советского Союза. Девушки раздумывали недолго.

– Поедем в Вешенскую, – единодушно решили они.

И вот автобус выехал из Махачкалы и взял курс на Вешенскую. По дороге к девушкам присоединились школьники Ростовской области. Ребята подобрались жизнерадостные, любители песни и шутки. Ехать было весело.

А вот она и Вешенская. Здесь гостей уже давно ждали. И хотя они приехали поздно вечером, встреча была радушной. Многие рано утром успели познакомиться со станицей, долго стояли у реки. Но пора спешить и на встречу с Михаилом Александровичем Шолоховым.

В актовом зале Дома пионеров уже накрыты праздничные столы, на них пламенеют яркие полевые цветы. Присутствующие, стоя, громкими аплодисментами встречают появление в зале любимого писателя. Он улыбается, тепло приветствует гостей:

– Ну, что же, дорогие молодые товарищи, я рад видеть вас здесь, в Вешенской. Спасибо, что приехали, встречаем мы вас насколько можем радушно. А теперь давайте разговаривать без дальних предисловий…

Директор Махачкалинской школы-интерната Ума Магомедовна Муртузалиева от имени всего коллектива тепло поздравила писателя с приближающимся шестидесятилетием, пожелала ему долгих лет жизни и плодотворной творческой работы.

– В знак большого уважения к вам, – продолжала У.М. Муртузалиева, – просим принять от имени наших учащихся дагестанский подарок.

Девушки подносят М.А. Шолохову замечательную белую бурку и надевают на плечи писателя. Они преподнесли Михаилу Александровичу национальный ковер и кавказский рог.

Писателя тронула забота гостей, он тепло благодарил их. Шолохов шутливо сказал, поглаживая свои усы:

– Ну, что ж, бурка как раз под цвет моих усов…

Он взял в руки рог.

– Меня смущает вот этот рог… Из него кумыс не пьют же, нарзан тоже не пьют… Или попробовать?

Озорные глаза писателя улыбаются. Он наливает в рог нарзан, под аплодисменты ребят пьет его.

Выслушав поздравления школьников, М.А. Шолохов с улыбкой заметил:

– Вот вы меня поздравляете с днем рождения… А ведь я несу в связи с этим некие траты – физические и духовные: вы меня делаете почти на месяц старше. Поздравляя с днем рождения, вы спешите на месяц. Ну, ничего: тут уж месяцем не натянешь…

Затем Михаил Александрович просит У.М. Муртузалиеву рассказать об их школе, она с удовольствием выполняет его просьбу.

Их школа-интернат имени В.В. Николаевой-Терешковой существует три года. Школа эта женская. Объясняется это целым рядом исторических причин. Сейчас в Дагестанской республике много известных женщин – общественных деятелей: Роза Абдулбасыровна Эльдарова, председатель Президиума Верховного Совета ДАССР, Заира Магомедовна Хигриева, заместитель Председателя Совета Министров республики, и многие другие. А ведь раньше дагестанка была забитой, отсталой женщиной.

И все же в дальних аулах еще живут пережитки прошлого. Некоторые родители запрещают дочерям продолжать образование после окончания седьмого класса. Ума Магомедовна спрашивает у Михаила Александровича, как успешнее бороться с пережитками прошлого, что для этого надо делать.

Михаил Александрович на секунду задумывается, чувствуется, что он тщательно продумывает ответ.

– Это очень сложная проблема, – говорит М.А. Шолохов, – и она, естественно, не решится в течение короткого отрезка времени, несмотря на то что общее культурное развитие страны идет большими шагами…

Вместе с культурным ростом страны, естественно, будут отмирать и уходить в прошлое существующие еще в вашей республике пережитки. Спешить с этим, как вы сами понимаете, нельзя.

Нужно выбирать тонкие и умелые методы для борьбы с пережитками. Это должно идти путем разъяснений, путем пропаганды наших антирелигиозных идей. Следует внушать людям, чтобы они познали, где правда, а где зло. Вот так, мне думается, все это должно быть…

С напряженным вниманием слушают присутствующие ответ писателя. Многие делают пометки в блокнотах. Вот поднимается стройная черноволосая девочка Асият Ахлакова, она обращается к М.А. Шолохову:

– Говорят, что в жизни всегда есть место подвигам. Но ведь подвиги можно было совершать в годы гражданской и Отечественной войн, а сейчас для этого мало возможностей.

– Мне думается, хорошо прожить жизнь, – ответил М.А. Шолохов, – с пользой для общества, – это тоже подвиг. Честно работать, честно идти по избранному пути.

Честная работа на полях, в колхозах, совхозах, на производстве – это тоже миллионы маленьких подвигов. Военные подвиги выглядят внушительнее, но ведь надо сказать, что никакая война ничего не созидала. Война – разрушительница, а вот трудовой подвиг – это подвиг созидания. Хорошо учиться – это тоже подвиг… Вот так-то, ребятки…

Анатолий Жердев, выпускник Пасчанокопской средней школы Сальского района, рассказал, что они всем классом остались работать в родном колхозе, так как решили, что трудолюбивые руки нужны не только на целине, но и в своем хозяйстве.

Михаил Александрович заметил, что оставаться на месте даже лучше.

– Какой смысл переезжать на другое место, – продолжал писатель, – где, может быть, человек не сразу приживется. Песчанокопцы выступили с очень хорошим почином. Кстати, в Вешенской недавно был известный ученый-полевод Т.С. Мальцев¹. Мы вместе с ним опубликовали в одном журнале обращение к школьникам с предложением оставаться в родных колхозах и совхозах. Мы считаем, что нас поддержат и партийные работники.

Михаил Александрович заметил, что очень хорошо поступают те школы, которые помогают своим ученикам приобрести профессии трактористов, комбайнеров и другие. Это очень пригодится в практической работе после окончание школы.

Беседа продолжается. Комсомольский работник Ростовской области Виктория Хожило спрашивает:

– От людей старшего поколения иногда приходится слышать, что молодежь стала не та, не тот комсомол, вроде мы не те дела делаем. А вы как думаете?

Михаил Александрович ответил, что, вероятно, у людей старшего поколения есть какие-то свои мерила для того, чтобы сравнивать нынешнее поколение и предшествовавшее ему.

– Я, в частности, – сказал он, – не против причесок стожком или, как там это называется, копною. Но лучше быть поскромнее. Однако это не главное. Наша молодежь, в основном, хорошая. Вот тут девочка говорила о подвигах. Это главное. Ведь подвиг – он в жизни!

В мое время, в годы гражданской войны, конечно, молодежь была иная. Ведь по мере роста материального или экономического благосостояния республики или страны растут и запросы. Раньше не думали о туфлях на высоких каблуках и об узких штанах, потому что страна не в состоянии была всех одеть. Но молодежь была и тогда героической, героической она будет и сейчас в случае тяжелых испытаний.

Конечно, есть у нас молодые люди, отравленные вот такой незаметной и ядовитой западной пропагандой. Увлечение бездумным показом западного кино растлевающе влияет на юношей и девушек. Нам, видимо, надо посерьезней отбирать картины, потому что за настроениями нашей молодежи внимательно следят за рубежом. Им бы хотелось посеять среди вас чувство неверия, чувство скепсиса, равнодушия к действительности. А ведь вам придется отвечать за страну, за ее будущность, за ее могущество, за те завоевания, которые добыты старшими поколениями.

Мы твердо знаем, что «ничьей» молодежи не может быть. И если не мы будем владеть, вашими умами и сердцами завладеет противник. И не в наших интересах отдавать вас, таких хороших девчонок и ребят, в чьи-то чужие и грязные руки.

…Нам надо строить. Уж больно много работы предстоит! За влияние на вас идет идеологическая борьба. Если западные писатели пытаются влиять на вас в другую сторону, то мы, советские писатели, стараемся влиять на вас с точки зрения нашей идеологии, с точки зрения партийных взглядов на мир и на искусство…

Далее М.А. Шолохов говорит о воспитании советского патриотизма:

– Независимо от того, Махачкалинская ли это школа, Песчанокопская, Вешенская или какая-либо другая, воспитывать молодежь нужно всесторонне: тут и методы художественного воздействия – кино, литература, театр, и, конечно, основное – это учеба в школе. Огромная страна наша требует рачительных хозяев, умных и трудолюбивых.

В гражданскую и Отечественную войны миллионы передовых людей погибли за то, чтобы мы могли в такой обстановке, без воющих над нами бомбардировщиков обсуждать проблемы и быта, и хозяйства, и наши судьбы, вернее, ваши судьбы и ваше будущее. Слишком дорогой ценой достались завоевания советской власти, поэтому мы должны готовить из вас таких людей, которые могли бы с уверенностью взять на свои плечи дальнейшее владение страной и ее неоценимыми богатствами, духовными и материальными.

Чувство патриотизма надо воспитывать с ползункового возраста, с детского сада. Тогда это чувство глубоко войдет в сознание, и человек станет неколебимым в любых испытаниях, пронесет через всю жизнь преданность Родине, партии, великую убежденность в том, что ничего мудрее, ничего новее, ничего человечнее идей коммунизма на свете нет.

И еще один вопрос, особенно волновавший юношей, подняли участники беседы.

Ученик Миллеровской школы Александр Горбачев спросил:

– Сейчас сократили срок военной службы для тех, кто оканчивает институты. Какая нужна подготовка учащихся в школах?

– Надо подумать нам, и прежде всего комсомолу, – сказал Михаил Александрович, – о военной работе среди всей молодежи. Она в последнее время запущена, а напрасно. Нужно уделить оборонной работе такое внимание, какое уделяли перед Великой Отечественной войной. Отчасти этим мы обязаны тому, что молодое пополнение, приходившее на фронт, было в военном отношении неплохо подготовлено, как говорится, пристреляно. Раньше проводились сборы, походы, стрелковые состязания. Сейчас эта работа у нас забыта, за нее надо всерьез браться. Это пригодится… Не надо забывать о том, что хотя господин Джонсон² по профессии учитель, но Вьетнам-то американцы бомбят. Не так просто провидеть, во что выльются события, но всегда полезно быть готовым ко всяким испытаниям… И потом, длительные походы тренируют и позвоночник, и ноги, и умишко настраивают на соответствующий лад.

Один из миллеровских учащихся рассказал писателю и всем присутствующим о том, что ребята стали практиковать трудовой ночной десант. Цель его – украшать город незаметно для его жителей.

Михаил Александрович под общие аплодисменты ответил:

– Я за то, чтобы ночью сажать яблони в ущерб очередному твисту. В жизни-то придется плясать меньше, чем трудиться. К этому надо себя готовить.

Когда юная гостья из Дагестана попросила Михаила Александровича, чтобы он научил их писать хорошие сочинения, писатель сказал, что дело это довольно трудное. Затем привел древнеримское изречение: «ораторами делаются, писателями рождаются», и обратился к молодым махачкалинкам:

– Ну, что ж, для первого знакомства присылайте ваши произведения, буду вашим первым редактором. Только на опыте, на примере, на исправлении ошибок можно научиться писать… Если есть одаренность, то, что называется талантом, то что-то со временем придет, и вы будете писать.

Преподаватель литературы Махачкалинской школы-интерната Валентина Ефимовна Ермоленко просит у писателя совета, как учитель должен вести работу, чтобы сочинения учащихся были искренними.

В ответ Михаил Александрович шутливо заметил, обращаясь к ребятам:

– Ишь чего захотела: чтобы вы раскрылись! Это не так просто все. В семнадцать – восемнадцать лет не раскроешься.

Потом писатель сказал:

– Я за искренность отношений, за искренность сочинений. Там как хотите вуалируйте вашу искренность, но надо писать то, что думаешь, что переживаешь, то, что чувствуешь. А если пишешь о другом, становись в его положение. Если отгадаешь, что герой или героиня думает, – тогда ты писатель, не отгадаешь, попадешь, как говорится, пальцем в небо, – тогда не писатель. Правда в жизни, правда и в литературе – превыше всего!

Писателю рассказывают, что сокращение учебных программ в школе шло главным образом за счет гуманитарных предметов – литературы и истории. Михаил Александрович сказал, что это не совсем правильно. Надо путем совместной работы писателей, историков ставить этот вопрос перед Министерством просвещения. Не все будут радиотехниками, инженерами… Нужны будут высококвалифицированные историки и преподаватели литературы. А основы этих знаний получают в средней школе.

Михаила Александровича просят ответить на вопрос: не думает ли он написать книгу о современной молодежи?

Шолохов:

– Я достаточно устарел, чтобы писать о вас. О молодежи должны писать молодые писатели, сверстники ваши.

Завязывается разговор о дагестанской литературе, о молодых русских поэтах. Шолохов говорит:

– Дагестанская литература – хорошая литература. Есть у вас растущие имена… Много у нас хороших поэтов и прозаиков и в русской, и украинской литературе. Большой популярностью пользуется Василий Федоров. Он уже признанный поэт, и, как говорится, идет в зенит.

Далее писатель подчеркивает, что настоящей поэзии чужды безыдейность и формализм. В.И. Ленин любил Ф.И. Тютчева не потому, что их объединяло дворянское сословие, а потому, что стихи его были не только блестящи по форме, но наполнены глубочайшим философским содержанием.

Писатель говорит о том, что у зарубежного читателя пользуются большим спросом произведения А. Толстого, К. Паустовского и его романы и рассказы.

Во время этого разговора вдруг раздался вопрос:

– Михаил Александрович, вот большинство писателей стараются жить в городах, в частности в Москве, а почему вы выбрали Вешенскую?

Ответ писателя лаконичен и исчерпывающ:

– Поближе к тем, о ком я пишу. Я считаю, что производственное место выбрал удачно. То надо бы ехать из Москвы сюда, а то герои тут, рядом.

Еще вопрос от посланцев Дагестана:

– Михаил Александрович, а вы к нам приедете?

Шолохов:

– Приеду, непременно приеду.

И опять шутка:

– Только вы, надеюсь, не заставите там одеваться меня в белую бурку?

Все весело смеются.

Вскоре разговор опять переходит на темы о воспитании, о том, как поставлено обучение в Скандинавии, где писатель несколько раз бывал.

– В Скандинавии, как и в других странах капитала, – рассказывает Шолохов, – уход молодежи в город совершенно закономерен и оправдан. Там нет больших селений. Как правило, одиночные фермы. Человек растет. В деревне у него нет сверстников. Не с кем играть, не с кем поделиться мнением. Естественно, что люди там дичают. И для их молодежи, которая воспитывается в раннем одиночестве, уход в город, как уход из душной комнаты на воздух, на простор…

У них в Англии, в США, в других капиталистических странах сам социальный строй исключает возможность коллективного общения, нет общих зданий, где юноши и девушки могли бы собраться вместе. И поэтому вырастает страшный единоличник, будущий бизнесмен… Вы в этом отношении, безусловно, находитесь в привилегированном положении. Вы с самого детства воспитываетесь в коллективе, у нас есть все возможности для коллективной дружбы и коллективного труда.

Михаил Александрович рассказал присутствующим, что в скандинавских и некоторых других европейских странах для девушек-старшеклассниц введено обязательное обучение кулинарному искусству, высказал пожелание, чтобы и в наших советских школах девочек обучали кулинарным познаниям.

Учителя и комсомольские работники хотят узнать мнение писателя, как лучше воспитывать ребят, чтобы не было у нас случаев хулиганства.

Шолохов:

– Когда случается беда, у нас обычно задаются вопросом: кто виноват? Семья, школа или общественность? Все виноваты: и школа, и семья, и комсомол. Побольше внимания ребятам, подверженным дурному влиянию, побольше внимания со всех трех сторон. И думается, можно без дружинников и милиции успешно бороться за этого человека и победить.

Беседа подходит к концу. Вопрос задает девушка из Дагестана:

– Михаил Александрович, расскажите, пожалуйста, историю здания, в котором мы сейчас беседуем.

Шолохов:

– Это здание было построено для мужской гимназии в 1914 году. Затем в 1918 году, когда началась гражданская война, здесь размещалось окружное управление белых. Когда пришла Советская власть, здесь был окружной исполком. А потом снова здесь была средняя школа, пока не построили новую… Как видите, здание для восьмиклассной гимназии было тесноватым. Классы очень маленькие, хотя учащихся было довольно много. Я здесь, кстати, учился в четвертом классе гимназии в 1918 году, а потом гражданская война помешала.

Кажется, вон там (Михаил Александрович указывает на классы, расположенные в северо-восточном углу здания) в одном из классов я сидел. Нас было человек тридцать, и мы лепились один к одному. Вот такова история этого здания… А сейчас тут у нас властвуют пионеры.

– У вас школа получше этого здания? – обращается писатель к дагестанским гостям.

Одна из девочек:

– Хорошее здание, мы сами построили свою школу.

Шолохов:

– Да что вы! Не поверю. Сами?.. А кто же у вас плотничал?

– Наши шефы, строители нам помогли.

– Ну, тогда это замечательно! – хвалит Михаил Александрович девушек. – Приятно учиться в здании, построенном своими руками!

Ума Магомедовна Муртузалиева благодарит Михаила Александровича Шолохова за приятную, содержательную беседу и от имени учителей просит его дать согласие быть членом педагогического коллектива Махачкалинской школы-интерната. Михаил Александрович принимает предложение.

Переполненные впечатлениями покидали школьники зал, где более двух часов вместе с их взволнованными голосами звучал голос выдающегося писателя.

Обращаемся с просьбой к ученице 11-го класса Махачкалинской школы-интерната лизгинке Фариде Алирзаевой поделиться впечатлениями о встрече с М.А. Шолоховым.

– Говорит Михаил Александрович легко, доходчиво. В разговоре – и серьезные размышления, и шутки. Ими он все время подбадривает слушателей, – сказала Фарида. – А знаете, я представляла Михаила Александровича могучим, серьезным. А он такой простой и человечный.

После обеда гости опять встретились с ним, дружески беседовали, фотографировались. Школьники стеной окружили писателя, просили оставить автографы на любимых книгах.

А потом все вместе – хозяин и гости – направились в Дом культуры. Здесь Михаил Александрович представил вешенцам приехавших. Спустившись в зал, он вместе со всеми смотрел выступление художественной самодеятельности вешенских и дагестанских школьников. До позднего вечера в зале звучали русские и национальные песни.

Михаил Александрович живо реагировал на выступления, горячо аплодировал юным артистам.

На следующий день гости продолжали знакомиться со станицей, побывали в школах Вешенской, беседовали с учителями и сверстниками. Три дня, проведенные в литературной столице, произвели на девушек-горянок неизгладимое впечатление, они увозили с собой массу воспоминаний.

* * *

На встрече М.А. Шолохова с молодежью Дагестана и Ростовской области присутствовали и приняли участие в беседе секретарь Ростовского обкома КПСС М.К. Фоменко, первый секретарь Вешенского райкома КПСС П.И. Маяцкий, партийные и комсомольские работники, представители общественности.

Б. Челышев
Один из многих…

Исследователей литературы всегда интересовали те люди, которые послужили прототипами главных героев романа Михаила Шолохова «Поднятая целина».

Одним из первых, кто заинтересовался этими прототипами, был журналист К. Прийма и литературовед И. Лежнев.

Константин Прийма в одной из своих статей рассказывает о том, как однажды удалось ему найти в сарае старухи-казачки среди документов райкомовских работников и газет тридцатых годов письма Шолохова. В тех письмах Михаил Шолохов не раз упоминал о Красюкове, Корешкове и особенно о Плоткине.

– А кто же эти люди – Красюков, Корешков, Плоткин? – спросил журналист у казачки.

Та ответила, что о Красюкове и Корешкове она ничего сказать не может, а Плоткин был председателем колхоза на хуторе Лебяжьем.

Когда исследователь поинтересовался, жив ли теперь Плоткин, старуха ответила: «Может, и жив, а точно не знаю. Знаю, что тогда Шолохов отстоял их, прямо у смерти из лап вырвал двадцатипятитысячников да и многих колхозников».

Один из казаков рассказывал журналисту о Плоткине следующее:

«Приехал он к нам в Вешки в январе 1930 года. Коммунист, волевой, фигура ядреная, литая, роста среднего, темно-русый. Из флотских. Под тужуркой – матросская тельняшка, грудь и руки – в татуировке. Скромен был, выдержан, с острым прищуром глаз… Работал как черт. Был не из краснобаев, но говорил зрело, ядрено, как гвозди в дубы вколачивал. И простой был, сердечно относился к народу. Любили его казаки. И по сию пору в хуторе Лебяжьем добрым словом его вспоминают колхозники».

С вопросом о Плоткине К. Прийма обратился к М.А. Шолохову.

– Да, – ответил Шолохов, – моряка, флотского механика Плоткина и слесаря-путиловца Баюкова я знал хорошо. Много раз встречался с ними на бюро райкома и в колхозах, где они работали. Приходилось мне наблюдать работу и других двадцатипятитысячников. Типичное, что я находил в их делах, было воплощено в образе Давыдова.

Литературовед И. Лежнев писал, как районные работники рассказывали о Плоткине:

«Он быстро схватывал полеводческий опыт, умел понимать людей. Сперва посоветуется с агрономом, намотает на ус, потом проверит на колхозниках. Соберет, бывало, стариков-казаков, подзадорит их так, что деды начинают спорить, а он внимательно слушает, сделает свой вывод. После бесед с агрономом и стариками созовет производственное совещание. Умно, на ходу учился Плоткин у народа. Если кто допустил бесхозяйственность, он тут как тут: «Почему дождь намочил сено?», «Как ты поломал арбу – поленился?!» Отчитает, пропечет до слез. Ни одного проступка не пропускал, чтоб не прошерстить, не пропесочить, да так, что провинившийся долго помнит».

И далее И. Лежнев пишет в статье:

«Житель хутора Лебяжьего, бывший кладовщик колхоза имени Буденного старый казак Чумаков Илья Афанасьевич, красочно рассказывал о Плоткине:

«Сельского дела он не знал, когда приехал, да через стариков понял. В каждой работе участвовал сам. Он не отделялся от массы, кушал с людьми в поле. Тракторист уморится – сам сядет за руль, пашет всю ночь при свете фар. Костюмчик на нем был справный. Что сделал над ним! Лезет под трактор, не глядит, что измазался. Работает за шофера – были у него два автомобиля. Кулаки мешали тут, в округе сидели. А он бился изо всех сил. Не спит, не ист, лишь бы посеяли. Телефон устроил, радиоприемник. В каждой бригаде гармонь, культурные станы о четырех комнатах, занавески. Станов было одиннадцать, побригадно – кухарки. Какой был любопытный до миру! Увидит, что уморились люди – давай, говорит, гармошку, я потанцую. Выходит первым, а за ним все вместе. Старинные казачьи песни играли. У кого свадьба, крестины – придет в гости, да веселый какой! Клуб громадный сделал, баню сделал – тут под горой была. Маслобойню и мельницу он строил. Динамо стояло, освещало хутор, керосину не нужно было… Четыре движка: один поливал плантации, другой освещал, третий – на маслобойне, четвертый – на мельнице. Свинарники – все рубленое, все хорошее, все построил сам. Война разбомбила. Конеферму завел, птицеферму, сад, виноградники, рыбное хозяйство затеял…»

Вот таким и сохранился в памяти донских хлеборобов двадцатипятитысячник Андрей Плоткин.

Но где же он теперь, куда забросила судьба бывшего моряка, первого председателя казачьего колхоза, одного из прототипов Семена Давыдова? Может, умер он или продолжает трудиться где-нибудь в далеком уголке большой страны?

В газете «Правда» от 24 ноября 1958 года был опубликован очерк писателя Анатолия Калинина «Близ станицы Мелиховской». В нем рассказывалось о трудовых делах одного из винодельческих совхозов Ростовской области, о том, как с приходом нового директора П.А. Красюкова совхоз вышел на одно из первых мест среди хозяйств Дона.

Вскоре после того, как этот очерк появился на страницах «Правды», Петр Акимович Красюков неожиданно получил письмо. Оно пришло от «пропавшего без вести» Андрея Плоткина. Тот писал:

«Здравствуй, дорогой старый дружище Петр Акимович! Тебя мое письмо <…>»

Автор очерка разыскал Андрея Плоткина…

И Андрей Андронович рассказывает мне о своей жизни, о дружбе с Петром Красиковым, о своих хороших знакомых и друзьях, о Шолохове.

– Помню, – говорит он, – познакомился я с Михаилом Александровичем при таких обстоятельствах. Тяжеловато пришлось нашему молодому колхозу летом 1930 года: урожай еще не сняли, денег нет; чем людей поддержать – ума не приложу. В райкоме мне говорят: «Иди к Шолохову. Он поможет». Я было на дыбы: как я, «социалистический сектор», да пойду за помощью к «частному лицу»?! Но денег занять было негде. Пришлось идти. Принял он меня хорошо, как старого знакомого. Стал расспрашивать о колхозе. Тут я и ввернул ему просьбу свою: «Дайте, мол, денег взаймы, Михаил Александрович, казаков поддержать…»

– А много ли надо? – спросил Шолохов.

– Рублей триста, – отвечаю. А у самого душа не на месте: вдруг откажет.

Вижу, поднимается он, не говоря ни слова, вынимает из ящика деньги и подает мне. Я пообещал, что как только уберем зерновые, тут же деньги верну. С этого времени стал Шолохов колхозу большим другом. Не раз выручал нас, двадцатипятитысячников, не только деньгами, а от прямой смерти спасал…

Андрей Андронович поднимается и приносит папку. В ней письма Шолохова тридцатых годов, книги с дарственными надписями автора. На книге «Поднятая целина» издания «Федерации» 1932 года Шолохов сделал такую надпись:

«Дорогому Андрею Плоткину, одному из многих двадцатипятитысячников, делавших колхозную революцию в Вешенском районе, на дружбу. М. Шолохов. 20-3-1933 г.»

А на книге «Тихий Дон» надпись такая: «Андрею Плоткину, другу – «перегибщику», на память о замечательном 1933 годе и о Вешенском районе; а также о совместном пребывании в Москве и о событиях, бывших за это время. 6 июля 1933 года».

В более поздних письмах к Плоткину Михаил Александрович рассказывает об успехах в районе, о колхозном строительстве, о своей работе. В одном из них сообщает, что казаки допытывались у него, писателя, куда делся их общий друг – Андрей Плоткин!

– Расскажите, – прошу я Андрея Андроновича, – какие эпизоды в «Поднятой целине» особенно напоминают вашу жизнь в хуторе Лебяжьем?

Плоткин на минуту задумывается.

– Кое-что действительно взято писателем из моей жизни. Вот, например, «бабий бунт», так хорошо описанный Шолоховым. Он произошел в хуторе Нижне-Гороховском. Помню, дело так происходило. Еду на коне. Вдруг бежит навстречу мне один из бригадиров:

– Бабы зерно растаскивают!

Бросился я туда. Вижу, открыли бабы амбар, тащат на весы мешки с пшеницей, а потом выносят их на большую подводу. Встал я рядом с конем – решил не выпускать. Уговариваю, хочу выиграть время, пока свои не подоспеют. Нагрузили бабы подводу мешками, начали коня выводить. Я – не пускать. Бросились на меня, стали терзать. Что делать? В кармане наган, но покажи его только – озвереет толпа! К тому же за плетнем казаки сидят, смотрят да покуривают. Кто-то шепнул, что в леваде притаились другие – с обрезами. В общем, поцарапали меня изрядно: разорвали бушлат, тельняшку.

Вдруг крик: милиция!

Бросились бабы кто куда. А это, оказывается, прискакали с поля казаки, поднятые бригадиром. Завернули они подводу, стали сгонять баб обратно во двор. Я же прислонился к плетню и думаю скорбно: как же не смог предотвратить этого антиколхозного выступления. Печально на свой разорванный бушлат смотрю: в чем же теперь ходить буду?

Бабы вопят: «Арестуют нас! Казнят!» Вижу, и тут положение надо выправлять. Проходит мимо казачка, я и подмигнул ей. Она бабенка веселая была – засмеялась. Не помню, как уж, но шутку подхватили другие. Гляжу – заулыбались… В общем, паника вскоре улеглась…

Задумывается Андрей Андронович, вспоминая свою жизнь. Потом говорит неожиданно:

– Нет, не могу считать себя Давыдовым. С таким же правом могут себя назвать им и Шабунин, и Красюков, и многие из нас, двадцатипятитысячников. Я же, как прочитал «Поднятую целину», так, если образно сказать, «иконой» для себя Давыдова-то сделал. И по сей день стараюсь работать, как он.

Затем я спрашиваю Андрея Андроновича, поддерживает ли он связь с Михаилом Александровичем Шолоховым.

– Последнее письмо, помнится, получил я от него в 1945 году. Да вот оно.

Плоткин протягивает мне лист бумаги.

«Дорогой Андрей!

Получил твое письмо, кажется, единственное за последние годы. Осенью 1941 года, вернувшись с фронта в Москву, узнал от жены Кудашова, что ты заходил к ней и справлялся обо мне, но я тогда был уже в армии и постоянного адреса не имел. Людей, работающих в Вешках, мало, а дел – до чертовой матери. Не думаешь ли бросить свое директорство и приезжать на Лебяжий? Я лично был бы рад видеть тебя в наших краях. Да и колхозники о тебе вспоминают частенько. Собирайся-ка к весне, да и махай в родные края, что ты на это скажешь?

Крепко жму твою руку.

16. XI -45 г.

Твой Шолохов»

– Связь с Михаилом Александровичем потерял я с 1950 года, – продолжал Плоткин. – Много мне пришлось переезжать с места на место. Теперь вот думаю летом побывать у него на Дону, а также навестить своих друзей-казаков.

Наша беседа тянется до вечера. Ухожу я, унося в памяти образ простого обаятельного человека.

Вскоре я получил письмо от Андрея Андроновича Плоткина: «Хочу поделиться с Вами своей радостью: на той неделе я дважды говорил по телефону с Михаилом Александровичем Шолоховым и затем виделся с ним. Встреча произошла как встреча самых близких и дорогих друзей. Я вам даже передать не могу. Этой встрече я рад чрезвычайно. Думаю, что эта встреча не последняя».

Когда я вспоминаю А.А. Плоткина, то думаю: «День за днем встречаемся мы с сотнями и тысячами людей. А много ли мы знаем о их жизни, о их судьбах? И сколько таких вот интереснейших людей с «увлекательной» биографией окружает нас!»

Ашот Арзуманян¹
На родине «Тихого Дона»

По пути в Вешенскую я остановился в Ростове-на-Дону. Прежде всего я побывал в Ростовском отделении Союза советских писателей СССР. Оно помещается в здании областной газеты «Молот». Здесь я познакомился с ее главным редактором драматургом и журналистом Александром Михайловичем Суичмезовым, благодаря вниманию и теплому отношению которого Ростов стал для меня дорогим и близким городом.

Было особенно приятно встретиться с ростовскими писателями Анатолием Калининым, Михаилом Никулиным, Ашотом Гарнакеряном, а особенно же Михаилом Андриасовым, – с ним судьба нас свела еще в суровые годы Отечественной войны.

После естественных приветствий разговор коснулся волнующей меня темы. Рассказывая о Шолохове, они с необычайной теплотой и задушевностью припоминали интересные встречи с ним.

– До войны в Ростове был кабинет рабочего автора, – рассказывал Михаил Никулин, – где состоялась памятная встреча с Шолоховым. Тогда больше всего молодых авторов интересовал вопрос отражения правды жизни, вопрос о социалистическом реализме. Как его решить? У кого и чему учиться? Запомнился простой и ясный ответ Шолохова: «Учиться надо у всех классиков, особенно у русских… Надо знать жизнь… Не зная жизни, разумеется, нельзя ее отобразить».

Невольно вспомнились мне слова старейшего русского писателя А.С. Серафимовича о Шолохове:

«Дон дает ему массу впечатлений, типов, часто неожиданных проявлений народного творчества, самобытного, оригинального в борьбе с природой. У писателя – большие знакомства и тесные дружеские отношения с рыбаками-казаками. Он у них учится, он их наблюдает, он берет от них сгустки векового народного творчества… Он часто приезжает в какой-нибудь колхоз, собираются старики и молодежь. Они поют, пляшут, бесчисленно рассказывают о войне, о революции, о колхозной жизни, о строительстве. Он превосходно знает сельскохозяйственное производство, потому что не со стороны наблюдал его, а умеет и сам участвовать в нем…»

Михаил Александрович Шолохов в высокой степени одарен и еще одним талантом – радостным, необычайно добрым отношением к труду, к успехам других, работающих в литературе всерьез, от всей души. Анатолий Калинин вспомнил, как на цимлянской стройке Шолохов вдруг сразу насторожился, потемнел лицом, когда один из участвующих в разговоре литераторов, назвав «Тихий Дон» и «Поднятую целину», сказал, что ничего другого он не может назвать в нашей литературе.

– То есть как?! – неприкрыто и как-то обидчиво возмутился Шолохов. – Что же, я одинок? Ну нет, это совсем не то. Нет, так нельзя, не годится…

И он так глубоко огорчился, что потом в разговоре еще не раз возвращался к этому и бросал на легкомысленного литератора колючие взгляды.

– «Разгром» я прочитал одним дыханием, – говорил он однажды в Ростове. – А «Молодая гвардия»?! – И сам отвечает: – Кто еще смог бы так написать о молодежи?

И он, не тая восхищения, охотно и щедро говорит о творчестве своего товарища по литературному цеху, отдавая должное замечательному таланту А.А. Фадеева.

Шолохов за то, чтобы работа писателя была согрета и освещена большим человечным раздумьем о жизни и судьбах людей и чтобы книга давала читателю широкое поле для размышлений.

Когда в начале этого года М. Шолохов выступал в Ростове перед молодыми писателями Дона, он призывал их к тому, чтобы они не торопились сдавать в печать «невыношенное». «Вы – великолепные представители великолепного народа», – любовно называл он литературную молодежь. И он сказал, что за теми молодыми силами, которые входят в литературу, великое будущее литературы социалистического реализма. «Вы – наша надежда».

Из Ростова в станицу Вешенскую ехать мне не пришлось – Михаил Александрович находился в Москве. В столице я по телефону связался с ним. Шолохов был занят читкой гранок журнала «Октябрь», который печатал главы второй книги «Поднятой целины». Поэтому он попросил заехать к нему через день, прямо к девяти часам утра.

Кабинет писателя. На письменном столе – бюсты Льва Толстого и А.М. Горького, скульптура «Собаки охотятся за кабаном», телефонный аппарат, скромный чернильный прибор, пепельница. Здесь же стопка бумаг и несколько пачек ростовских папирос «Беломорканал». На стене висит картина художника Перова «Рыболов». К стене прикреплено чучело глухаря, убитого одним из сыновей в Крыму. В его библиотеке – произведения классиков марксизма-ленинизма, советских и зарубежных писателей. Здесь же хранятся изданные на различных языках «Тихий Дон» и «Поднятая целина». Зная, что эти книги переведены на армянский язык и давно стали любимыми и популярными у меня на родине, я спросил, есть ли у него эти издания. Их не оказалось, отчего мне стало очень неловко за наших издателей.

Увидя мое замешательство, Михаил Александрович подошел к одному из книжных шкафов и, достав томик в синем переплете, протянул мне. Я узнал знакомую книгу – однотомник избранных произведений Аветика Исаакяна.

– Этот подарок, – сказал он, – один из ценных в моей библиотеке.

«Самому замечательному и любимому писателю, автору чарующего меня, бессмертного «Тихого Дона» – эта трогательная надпись Исаакяна на титульном листе книги сразу же бросилась в глаза.

– Передашь на память глубокоуважаемому Исаакяну мой роман «Тихий Дон», хотя я и должен был это сделать первым. Расскажешь ему, что донские казаки любят исаакяновскую лирику, читают ее, – сказал Михаил Александрович.

Тщетными оказались все поиски Шолохова в книжных шкафах – русского издания «Тихого Дона» там не оказалось.

– Ну что же, нет худа без добра, – сказал он, – приедете в Вешенскую, увидите наши края – там и найдется «Тихий Дон».

В библиотеке, рядом с книгами Белинского и Чернышевского, можно увидеть томик произведений земляка Шолохова Микаэла Налбандяна. Михаил Александрович с особым уважением относится к творчеству революционных демократов прошлого века, мужественных борцов против самодержавного режима.

Необычайная сердечность, простота Шолохова располагали к нему сразу. Говоря о днях Отечественной войны, он рассказал один запомнившийся ему на всю жизнь эпизод:

– Дело было в тысяча девятьсот сорок втором году. На Южном фронте шли жаркие бои. Парень был тяжело ранен в полость груди и живота. Положение было безнадежным. Поначалу он говорил, передал полевую сумку, фотографии матери, жены, детей, письма своему русскому другу – младшему лейтенанту с просьбой отослать все это родным. Когда силы окончательно покинули его, он в беспамятстве заговорил на родном языке: «Че, че…» – и скончался. Я видел, сколько было силы, нежелания умереть. Отважного сына армянского народа, командира роты пехотинцы крепко любили и горевали по нем. Тело его бережно перенесли в траншею, а сами снова вступили в бой. Они отомстили за своего командира. И только тогда торжественно предали его земле. Недавно от Александра Суичмезова я узнал смысл восклицаний погибшего в бою командира. Не желая расставаться с жизнью, не видя плодов своих усилий – победу, он отчаянно повторял: «Нет, нет…»

Коснувшись своей литературной работы, писатель сказал коротко:

– Кончаю вторую книгу «Поднятой целины», остается доработка. К концу года сдам в печать. Потом возьмусь за роман «Они сражались за Родину». Две трети первой части уже написаны, но работы еще хватит.

Встречи, о которых я упоминал, состоялись накануне празднования славного пятидесятилетия Шолохова.

Юбилейный вечер состоялся в Концертном зале имени Чайковского. Желающих попасть туда было великое множество.

Всем нам известно, как тепло и торжественно отметил советский народ знаменательную дату своего любимого писателя.

После юбилейных торжеств, 26 мая, мы вновь встретились. На мой вопрос, как он себя чувствует, Шолохов со свойственной ему искренностью ответил:

– Ну, сами понимаете, сколько волнений! Для чего только нужно было устраивать такой вечер!

– Народная любовь!

– Да, но когда обрушивается на плечи одного человека народная любовь и ласка, невольно думаешь: достоин ли, выдержу ли? А выдержать надо, ведь такой у нас милый народ! Еще предстоят встречи в Академии, у воинов – я обещал им. А слову своему нужно быть хозяином.

29 мая Шолохов с супругой, Марией Петровной, и внуком выехали с Казанского вокзала поездом «Москва – Ростов» в станицу Вешенскую. Я вместе с многочисленными друзьями и товарищами проводил Шолохова.

* * *

Тем же поездом, спустя несколько дней, на рассвете я прибыл на станцию Миллерово. С аэродрома этого степного городка утром вылетел самолет. Он берет курс на северо-восток.

Здесь я не увидел дымчатого очарования наших высоких неприступных гор. Мой взор приковала мягкая прелесть донских степей, манящих к себе своей необъятной ширью. То там, то тут ярко выделяются крупные массивы сосновых лесозащитных полос.

Что такое для самолета сто шестьдесят километров воздушного пути? Вот и крутой берег Дона. Мы уже различаем раскинувшуюся среди песков, вытянутую вдоль реки и прижатую к берегу станицу Вешенскую. Самолет плавно садится на небольшой полянке посреди леса. Дорога до станицы невелика. Но машина продвигается медленно, колеса ее тонут в сыпучем песке. Заметив на моем лице некоторое недоумение и словно угадав мои мысли, водитель улыбнулся и сказал:

– Это еще что! Было время, когда в здешних местах совсем не было лесов. Степной ветер властно гулял, волнами разгоняя пески. След человека исчезал тотчас за ним.

И мне стало понятно, почему с такой деловитой гордостью, по-хозяйски оглядывал он стройные ряды сосен, разрезающих степь в разных направлениях.

Станица Вешенская встретила меня бурным пробуждением весны. Весна, так поэтически воспетая Шолоховым в «Тихом Доне», с буйным разливом Дона, со сказочным цветением степи, сплошь покрывающейся фиалками, а вслед за ними тюльпанами, с прелестными стаями птиц, с неутихающим шумом привольного ветра в затопленном полой водой донском лесу, с лебедями, дохнула на нас неукротимой мощью донской природы.

Прямая улица в центре станицы, названная земляками Шолохова его именем, выходит прямо к двухэтажному дому писателя, облицованному цементом. Сад тянется до самого крутого, обрывистого берега Дона.

В Вешенской я познакомился с секретарем райкома партии Василием Алексеевичем Сетраковым. Он с большим уважением говорил о своем великом земляке.

– Несмотря на свою занятость, Михаил Александрович находит время встречаться с трудящимися, дать вовремя нужный совет, помочь в просьбе. Как-то раз к нему обратился председатель областного потребсоюза письменно, как к депутату, чтобы он помог строительным организациям получить лес для животноводческих ферм. Шолохов написал подробное письмо в Москву, и вскоре просьба депутата была удовлетворена – лес получили. Шолохов, как член Вешенского райкома партии, принимает активное участие в жизни нашей парторганизации, дает очень нужные и дельные советы. Многие из нас помнят его критические замечания и предложения на партийных конференциях.

В Вешенской, где я находился впервые, не пришлось долго искать знакомых. Имя Шолохова помогает людям, не знавшим ранее друг друга, найти общий язык, как старым знакомым.

Когда я вошел в двухэтажную Вешенскую среднюю школу, заседал педагогический совет. Но вскоре раздавшийся звонок возвестил о начале занятий в классах. Мне повезло: первый учитель Шолохова, шестидесятисемилетний Тимофей Тимофеевич Мрыхин, оказался свободным от занятий.

На его лице годы оставили свой отпечаток. Но глубокие морщины разгладились, когда он узнал, что меня интересует.

– В моей памяти, – начал он, – сохранилось много незабываемых детских образов, озаренных радостью успеха в учении или озабоченных и настойчиво преодолевающих трудности.

Одним из таких ярких является воспоминание о работе с Мишей Шолоховым. Мише тогда было около семи лет. Перед началом занятий у нас с родителями зачастую возникали интересные беседы, в которых непременно участвовал и Миша. В одной из таких встреч был поднят вопрос о будущем Миши. Когда спросили об этом его самого, то он, не задумываясь, ответил:

«Я буду военным».

Мы сперва поинтересовались мотивами этого желания Миши, а потом, как далекие от военных дел люди, стали склонять его на путь научного работника, даровитых людей, обессмертивших свои имена великими достижениями в области литературы, биологии и других наук и техники. Обсуждение этого вопроса протекало довольно долго и заняло несколько наших бесед. Вначале Миша упорно отстаивал свою точку зрения, но с течением времени стало заметно, что он стал колебаться, и в одно из наших занятий, перед самым началом работы, заявил:

«Ну, Тимофей Тимофеевич, значит, когда вырасту, буду студентом, а там дальше видно будет».

В начале тысяча девятьсот двадцать первого года в станице Каргинской была создана агитколонна, в которой состоял и Миша Шолохов. Несмотря на свой молодой возраст, Миша был одним из самых активных, самых деятельных членов нашего коллектива. В течение всего периода работы агитколонны он систематически снабжал ее литературой для постановки спектаклей, помогал в подборе нужных людей из молодежи и выполнял разные поручения при художественных выступлениях колонны в качестве декламатора, хориста, актера и докладчика. С особым успехом Миша выполнял комические роли. Однажды мы ставили пьесу «Необыкновенный день» (автора не помню), которая представляла собой довольно удачную пародию на «Недоросля» Фонвизина. В этой пьесе Миша Шолохов с неподражаемым успехом исполнял роль типа Митрофанушки.

Перед моими глазами прошел его путь от начинающего писателя до выдающегося мастера советской литературы.

На минуту задумавшись, Мрыхин добавил:

– Как я уже вам говорил, на своем веку много имел я учеников. Некоторые из них, выйдя в люди, позабыли нас, стариков. Но не таков Михаил Александрович. Он и сейчас такой же простой и близкий человек, уважающий труд большой и малый, глубоко преданный советскому народу, любящий своих земляков. Два десятка лет назад как-то раз спросили у Шолохова, почему он не переезжает в Москву. – После паузы, хитро подмигнув живыми глазами, Тимофей Тимофеевич передал нам шолоховский ответ: – «Чтобы не ездить в творческие командировки».

Интересно отметить, что у Мрыхина учились и все дети Шолохова: и Саша, ныне агроном, работающий в Ялте в Никитском ботаническом саду; и Светлана, живущая сейчас со своим мужем моряком-офицером на Камчатке; и Миша – студент третьего курса биологического факультета. Заканчивает 10-й класс Вешенской средней школы ученица Мрыхина – самая младшая из детей Шолохова – Маша.

В нашу беседу со старым учителем вмешался старожил-казак:

– Уйма работы у Шолохова в нашей станице. Он не только пишет книги, но и активно участвует во всех делах нашего района. Хорошо знает он наше крестьянское дело, в вопросах сельского хозяйства разбирается не хуже любого агронома. Своими советами и помощью содействует развитию садоводства и виноградарства у нас.

Много интересного узнал я из рассказов жителей. Было время, когда Москву с югом связывал большой сухопутный тракт. Одна из придорожных вех находилась у переправы через Дон. По этой вехе, или, как говорят, вешке, выросла на левом берегу Дона станица, получившая название Вешенской. Ничем особенным не примечательная, она много сот лет оставалась неизвестной. До революции о ней писали: «Вешенская кажется бедной, она слабо застроена и имеет пустынный вид».

В наши дни преобразилась станица Вешенская. Но известной стала она всему миру потому, что там родились «Тихий Дон» и «Поднятая целина» Шолохова.

Коммунист Михаил Александрович отличается поразительной скромностью. О себе он говорит мало, без охоты. Зато с большим воодушевлением рассказывает об успехах родной станицы, своих земляков.

Теперь в Вешенской есть электростанция, своя больница, родильный дом, новые общественные здания, придающие станице благоустроенный вид. Педагогическое училище имеет общежитие для студентов, жилой дом для преподавателей.

Жители Вешенской знают, что во всем этом немалая заслуга неутомимого и заботливого друга, депутата Шолохова.

Неустанным, напряженным трудом заполнен день писателя. Уже в пять часов утра он за письменным столом. Михаил Александрович пишет карандашом, иногда и ручкой, и лишь тогда, когда отрывок готов, удовлетворяет взыскательного автора, много раз перечитав написанное, Шолохов садится за машинку сам или ему помогает печатать жена и друг Мария Петровна. Спустя некоторое время он вновь возвращается к рукописи, читает и, случается, по многу раз подвергает правке написанное.

Он получает обширную корреспонденцию. От рабочих и колхозников, студентов и читателей приходят в Вешенскую многочисленные письма. Молодые писатели посылают свои рукописи к Шолохову с просьбой познакомиться с ними и высказать свое мнение. Несмотря на свою занятость, он находит время лично ответить, лично вести переписку с авторами писем, не прибегая к помощи литературного секретаря, которого у него не было в то время.

Получив целый ряд дельных замечаний Шолохова о своей рукописи, один из молодых авторов с благодарностью пишет:

«Дорогой Михаил Александрович!

Сердечное спасибо Вам за Ваше письмо. Читали и перечитывали его всей семьей. Большую радость оно принесло в наш дом. Ни один отзыв о моей повести не ободрял меня так, как Ваш. Я, безусловно, последую Вашему совету: посижу над рукописью и постараюсь сделать из нее настоящую вещь. Теперь у меня сил прибавилось вдвое…»

Вдохновенно, любовно работая над каждым образом, каждой строкой, Шолохов требует и от своих товарищей по перу такой же ответственности в труде. Надо полагать, что рукописи, авторы которых стремятся как можно быстрее издать их, получают его суровую оценку.

Кабинет Михаила Александровича помещается на втором этаже его дома и выходит на большой овальной формы балкон, подпираемый снизу колоннами. Кабинет обставлен скромно, без излишней премудрости: письменный стол, книжные шкафы, на стене висит карта мира.

Богатая библиотека и архив писателя погибли в дни Отечественной войны, в 1942 году. Во время бомбежки тогда же от осколка бомбы погибла мать Шолохова, Анастасия Даниловна.

На родине «Тихого Дона» все меня волновало. Здесь Михаил Шолохов создал свой второй большой роман, «Поднятую целину», – произведение, в котором он развернул благодаря своему могучему таланту картину коллективизации в казачьем крае. Советский читатель сроднился с большевиком-рабочим Давыдовым – одним из самых замечательных образов в советской литературе. В романе «Поднятая целина» Шолохов правдиво отразил богатство различий индивидуальных темпераментов и характеров людей при общности их коммунистического мировоззрения.

Размышляя о шолоховских героях и вдыхая аромат донских степей, где происходили события минувших дней, вновь и вновь чувствуешь глубину созданных картин и образов, позволяющих произведениям писателя свободно перешагнуть через границы времени и быть вечно живым источником познания и наслаждения. Естественно поэтому, что первые же главы второго тома «Поднятой целины», опубликованные в газете «Советакан Айастан», с такой жадностью читали трудящиеся Армении на родном языке.

В 1956 году Аветик Исаакян мне говорил:

«По-моему, Шолохов – самый блестящий писатель великой эпохи Октябрьской революции. Талант Шолохова – правдивый, непринужденный, смелый. Как настоящий мастер, он пишет уверенно, искренне, не изменяя своей совести. Гениальную шолоховскую эпопею «Тихий Дон» смело можно поставить рядом с «Войной и миром» Л. Толстого. Все, что создано этим удивительно цельным, ясным, мудрым писателем, пронизано огромной любовью к человеку».

День клонился к концу. Под лучами солнечного заката уже заблестели искорками перламутра тихие воды величавого Дона.

За вечерним чаем хлопотала всегда приветливая жена писателя, Мария Петровна. К нашим голосам присоединялось веселое потрескивание угольков в самоваре. Разговор касался самых обыденных

тем: весенних полевых работ, отстающих и передовых колхозов, виноградников.

Искренне огорчился Михаил Александрович, узнав от меня о том, что часть виноградников в Араратской долине погибла из-за заморозков.

– Ты слышишь, Мария, какая досада! Нехорошо получилось. А мы ведь тоже в наших краях вновь стали заниматься виноградарством, правда, еще маловато. Большой пробел у меня, – продолжал Шолохов, обращаясь ко мне, – я еще не был в ваших местах.

– Что ж, Михаил Александрович, – ответил я, – знаю, что у вас слишком мало свободного времени, но мы приглашаем приехать в Армению осенью, в конце октября, на восьмидесятилетний юбилей Аветика Исаакяна. Независимо от всяких праздников, всегда рады будем видеть вас на нашей древней земле. Только тогда вы почувствуете теплоту и любовь армянского читателя.

Михаил Александрович с радостью принял приглашение, но просил заранее списаться с ним.

Выйдя из комнаты, он вскоре вернулся, неся с собой четыре книги «Тихого Дона» в прекрасном издании.

– Вручишь старейшему из наших друзей этот скромный подарок, – сказал он.

На титульном листе первого тома надпись: «Дорогому Аветику Исаакяну. С сердечной благодарностью и глубоким уважением М. Шолохов».

Крепким рукопожатием Михаил Александрович пожелал мне счастливого пути и просил передать привет той земле, где он собирается побывать. Я простился с родиной «Тихого Дона» – с Вешенской, с благодатной землей, взрастившей великого мастера слова.

Ранним утром я переправился на пароме через Дон. Отсюда на машине МТС ехали по ухабистой дороге. Шофер то и дело возмущался, что накануне прошедший сильный дождь, так необходимый для хорошего урожая, испортил все дело.

– Дождь так сгубил дорогу, – с душой говорил он, – аж сердце сжимается! Правда, в прошлом году наша земля тосковала по воде, дожди как рукой сняло. А теперь полюбуйтесь: вон в каком пышном цветении наши поля, какой будет урожай!

Мы проезжали Базки – центр Базковского района.

Миновали Кашарский, Криворожский районы. Нашему водителю много раз еще пришлось сетовать на дорогу. И каждый раз я старался его ободрить.

По обе стороны дороги тянулись поля свежевспаханного чернозема – ранние пары. Кругом кипели сельскохозяйственные работы. Лишь молча стояла неподалеку от дороги одинокая ветряная мельница с обломанными крыльями.

Я приехал в степной городок Миллерово, откуда поездом выехал обратно, в Ереван.

Евгений Вучетич¹
Художник и жизнь

<…> Встреча для первой беседы о создании портрета произошла у меня с Михаилом Шолоховым летом 1958 года в Ростове-на-Дону в гостинице «Московская».

Случилось так, что наши гостиничные номера оказались рядом. Это частное обстоятельство ускорило встречу, которая на первый раз вылилась, в общем, в не очень продолжительную беседу. Шолохов немножко шутил. Потом он сказал:

– Ну, ладно, раз решили увековечиться, давай начнем. И посмотрим, что из этого получится.

Работа над его портретом оказалась чрезвычайно тяжелой. Дело в том, что в Вешках, где живет Михаил Александрович, делать портрет было невозможно, в Москве – тем более. Поэтому единственно подходящим местом, где бы с ним можно было относительно спокойно встречаться, был Ростов. Туда я привез глину и даже каркасы, сделанные в Москве. Однако работа оказалась тяжелой, потому что все время у Шолохова толпился народ.

Являясь депутатом Верховного Совета СССР, он не только выполняет свои депутатские обязанности, не только живо интересуется жизнью Ростовской области, но все время, буквально беспрерывно кому-то в чем-то помогает. Таким образом, за ним беспрерывно тянется вереница разных людей.

…Вот он сидит в кресле немножко усталый, говорит мало, больше слушает, изредка слегка ухмыляясь в усы.

Народ непрерывно галдит, и каждый из присутствующих считает своим долгом подойти ко мне, спросить, что я делаю, хотя отлично видит – что. И уже совершенно обязательно каждый считает своим долгом дать хоть какой-нибудь совет.

Шолохова я знаю очень давно. Впервые мы познакомились в 1933 году, когда он приезжал на строительство ростовского театра. Тогда это был молодой, худенький человек, в потертой кожаной тужурке. Он ходил и внимательно слушал рассказ начальника строительства А.М. Стамблера, подробно рассказывавшего писателю о том, каким будет ростовский театр.

Прошли годы, даже десятилетия. Теперь Шолохов выглядел совершенно другим. Спит он удивительно мало. И это давало возможность проводить у него время утром, днем и вечером, захватывая порой даже ночные часы.

Однажды получилось так, что посетители разошлись часам к одиннадцати, и мы с ним остались, наконец, вдвоем.

Я был несказанно этому рад, так как понимал, что наступило время для настоящей работы, которая завтра с утра обязательно будет снова кем-нибудь прервана.

Мы пробыли с ним вместе до утра. Это была незабываемая ночь.

Он сидел в кресле, покачивая большой и как будто тяжелой головой. Говорили о разном. Я задавал вопросы. Шолохов, словно процеживая каждое слово, каждую мысль, отвечал медленно. Постепенно разговор перешел на литературные темы, а затем мы стали вспоминать. Шолохов рассказал, как он ведет работу над книгой «Они сражались за Родину». Потом он поведал одну удивительную историю, о которой говорил до рассвета. Когда он закончил, я спросил:

– Зачем вы рассказали мне это? Ведь когда-нибудь вы можете захотеть написать об этой истории. А я преждевременно расскажу о ней людям. Что будет тогда?

– Да. Это верно, – после долгой-долгой паузы отозвался Шолохов.

Тогда я снова спросил его:

– Очевидно, я должен буду пообещать вам никому ничего не рассказывать до тех пор, пока вы не напишете об этом сами?

Он опять долго молчал, покачивая своей тяжелой, красивой головой. Потом сказал:

– Да нет. Если тебе когда-нибудь захочется, если ты почувствуешь, что это будет интересно людям, можешь рассказать.

Потом помолчав, иронически улыбаясь, он добавил:

– Ну, разве кто-нибудь сможет рассказать об этой истории лучше, чем о ней напишет Шолохов? Конечно, расскажи. Я разрешаю, если это тебе сильно захочется…

Если бы я не был художником, которому довелось в жизни работать над созданием в скульптуре образа писателя Михаила Шолохова, я никогда не воспользовался бы таким его разрешением. Ни за что никому не рассказал бы об этой удивительной истории.

Но, создавая образ великого советского писателя Михаила Шолохова, я понял, что именно эта история, рассказанная им самим, по-настоящему глубоко раскрыла мне сущность автора «Судьбы человека».

Если бы Шолохов не рассказал мне этой истории, я наверняка в его портрете недорешил бы своей задачи очень во многом. Я просто-напросто недопонял бы Шолохова. И теперь, вспоминая ту ночь, я не уверен в том, что именно эту историю рассказал мне Шолохов просто так.

По поводу его портрета между нами были не то чтобы разногласия, но, во всяком случае, разговоры. В конце концов мы пошли на компромисс. И я обязан рассказать обо всем этом именно тем людям, которые любят Шолохова, чтобы они правильно поняли и мою работу, чтобы высказали по поводу портрета Шолохова свое мнение, оценили, правильно ли я решил образ этого великого советского писателя и донес ли замысел до сердец человеческих.

Итак, вот она, эта история, рассказанная мне писателем Михаилом Шолоховым.

– Жил один казачишка, невзрачный такой. И на казака-то он толком похож не был. Но что поделать – таким уродился. Жил он в какой-то станице, что-то делал, к чему-то, наверное, стремился, а может быть, и не очень стремился. Как бы то ни было, жил он себе, жил, пока не грянула Великая Отечественная война. Ну, сам знаешь, дружок, раз война, значит – все на фронт. Мой казачишка тоже: он ведь не хуже других. Хоть и невзрачный на вид, но духовно-то ведь он как все. Ну, сперва отступали. Очень многие, как известно, поначалу в окружение, а потом в плен попали. Таким образом, оказался в окружении и наш герой. И вот он на территории, оккупированной противником.

Сообразив, переоделся быстро в гражданское и ну толкаться по базарам, да в оба глядеть, как наш народ при фашистах жить стал. И не понравились ему новые порядки. А тут облавы начались. Ну, сам знаешь, кому охота в комендатуру, а потом в концлагерь попасть, и решил мой казачишка во что бы то ни стало к своим пробиваться. И если придется жизни лишиться, то умирать с одним условием, чтобы только на родной земле. Рассудив таким образом, потопал он потихоньку по направлению к востоку. А как тебе известно, в первые месяцы войны фронт за сутки по 30–40 километров продвигался. А наш казачишка за это же время более пяти-шести километров сделать не мог. А почему? Сам знаешь, идет ведь ночью, а днем отсыпается где-нибудь или во ржи отлеживается, чтобы враг не заметил.

Лежит, значит, он и видит, как с востока на запад наших в плен гонят под конвоем автоматчиков с собаками. Вообще много кое-чего повидал он в это трудное время. И чем больше шел на восток, тем больше в нем уверенность рождалась, что дойдет обязательно и если придется помирать, то только на родной земле.

До такого он состояния дошел, что на зверя стал похож, облик человеческий потерял. Когда невмоготу становилось, подваливался к какой-нибудь нашей молодухе на 2–3 ноченьки. Вот тебе и все бабье счастье, дружок. Одна его за это обстирает, накормит, напоит. Другая и в дорогу даст чего-нибудь. Таким способом шел он, шел и протопал 900 километров, без малого, значит, тысячу верст отмахал.

Труднее всего было через дороги переходить: кругом патрули. Беда, да и только. Уж таких страстей навидался, что и передать невозможно.

Долго ли, коротко шел мой казачишка, но пришло время, добрался он, наконец, до линии фронта. А как подошел к фронтовой полосе, так ты, человек военный, сам знаешь, что это такое. Артиллерию гонят, резервы подтягивают, всякое снаряжение, боеприпасы, продовольствие. Обратно раненые бредут. Движение машин взад-вперед. Словом, верст на пятьдесят вороне пролететь незамеченной невозможно. А ему во что бы то ни стало всю глубину фронта пройти нужно. Не буду тебе долго рассказывать о том, как сложно все это было. Только до того дошло, что, бывало, за сутки не более ста метров проползать удавалось.

Даже такой случай, между прочим, был. На часового наткнулся ночью. Пришлось ликвидировать, чтобы тихо было. И опять ползком все вперед да вперед. Словом, как ни тянулось время, но пришел конец: в одну туманную, дождливую ноченьку оказался наш герой на берегу реки. На той стороне – наши.

Фашисты беглым огнем обстреливают. Дождь вперемешку со снегом идет. Ни зги не видно.

Дождался глубокой ночи, улучил минуту и… бултых в воду. Дурной! Столько пережил. Столько прошел, чего-чего только не насмотрелся, а тут вместо того, чтобы тихонько спуститься, – бултых! Видно, нервы не выдержали. Фрицы ураганный огонь открыли. А вода до того холодная, что аж огнем жжет. Деваться некуда. Плыть надо. По воде лучи прожекторов забегали, того и гляди обнаружат. Прямо беда. Наберет воздуха, нырнет, под водой подержится сколько возможно, опять выскочит из воды, снова вдох и опять под воду.

Уж до того намучился, пока из зоны ружейного огня выплыл, и не рассказать…

В это время рассвет брезжить начал. Ну, думает, отмучился.

Вдруг наши на воде человека обнаружили, огонь, значит, открыли. И впервые наш с тобой казачишка испугался всерьез. В самом деле: ведь свои убьют и спросить не с кого.

Шолохов замолчал и очень долго покачивал головой, издавая какие-то звуки, как будто говорил сам с собой на непонятном мне языке. Я долго сидел как зачарованный, переживая рассказанное и наблюдая за ним. Потом, когда молчание показалось мне уж слишком тягостным, я осторожно спросил его:

– О чем это вы, Михаил Александрович?

– Да как же, – ответил он, – ведь вот какой-нибудь не очень умный писатель насочинял бы, что вот, мол, наши воевать не умеют: по своим бьют. Но ведь ты же понимаешь, Женюша, война идет! Все, что перед тобой движется, – бить надо! На то война.

Шолохов сделал паузу, а я в это время подумал: «Например, Дудинцев…»

– И почувствовал наш казачишка, что толкнуло его чем-то в левую руку. Ранили. Испугался, но плыть продолжает. Скоро берег, уже очертания деревьев видны. Дрожит от боли и от радости родненький, а от страха – еще больше. «Убьют, окаянные, – думает, – ей-ей убьют. Что тогда делать? Неужто до своей земли не дотяну?»

Второй толчок – уже в правое плечо. Плыть не может. Повисли обе махалки его, как плети. Перевернулся на спину. Ногами отталкивается. Думает: «Нет, доплыву, скоро дом…» И когда третья пуля в голову стукнула, опрокинулся было, но тут ногами дно достал. Совсем светло стало. Смотрит – люди бегут. Пригляделся… Свои!

Превозмогая адскую боль, попытался махнуть руками, чтобы не стреляли больше. И когда стал выползать совсем на берег, почувствовал, что сознание туманится. Испугался этого до невозможности. Кое-как из неподобного места вытащил зашитый в грязную тряпку партийный билет. Развернуть не успел, потому что упал на песок замертво.

Солдаты подбегают, видят – человек лежит. В руке что-то завернутое держит. Развернули… Партийный билет. Смотрят, ничего не понимают. Подошел молодой лейтенант, политрук. Солдаты к нему:

– Товарищ политрук, как же так? Убитый лежит, партийный билет в руке держит, а на лице улыбка. Что бы это все значило, товарищ лейтенант?

Лейтенант задумался. Что же ответить ребятам?

Выручил, как всегда, бывалый.

– Я думаю, ребята, – сказал он, – дело это, наверное, так было. Человек поставил себе боевую задачу жизни, чтобы только на родной земле помереть, и раз он эту задачу выполнил, то и помер спокойно, с улыбкой.

Шолохов снова замолчал. Я видел, как у него внутренне просветлела душа, хотя внешне он продолжал казаться хмурым и даже суровым.

Я помолчал тоже. Потом он медленно поднял низко опущенную голову и добавил:

– Вот, Женюша, какие дела были. Не хотели наши люди на чужой земле помирать.

Сказав это, Шолохов снова низко опустил голову.

Чтобы сдержать волнение, дошедшее до крайней степени, я вышел на балкон и, опершись о похолодевшие перила, почувствовал, как окунаюсь в прохладу южной ночи… Постепенно мои нервы стали успокаиваться.

Не помню, сколько тогда прошло времени, только до моего слуха начали долетать обрывки каких-то фраз. Прислушался. Разговор. Бесшумно войдя в комнату, я обнаружил, что Шолохов, видимо, не заметивший моего отсутствия, продолжает о чем-то рассказывать и, как бы дирижируя невидимым оркестром, делает руками округлые движения в воздухе.

Прислушался…

– …Ходил я, ходил вокруг этого проклятого танка и никак не мог отойти от него. Будто беду почуял.

– А где это было? – спросил я, чтобы хоть чуть-чуть уловить нить его, видимо, нового рассказа.

– Ну, я же тебе говорю: на охоте. Все разбрелись. Я один остался. Ходил, ходил, смотрю – фашистский танк. Сгоревший. Весь он аж красный от ржавчины. Ну, я походил вокруг, потом постоял немного и уже хотел было уходить, как вдруг…

Шолохов долго ничего не говорил.

Мне даже показалось, что мысли унесли его куда-то совсем далеко.

– И вдруг вижу, Женюша, родной ты мой, это ведь ужас! Из гусеницы, в засохшем коме земли виднеется спутанная седая прядь женских волос. Меня даже в жар бросило. Рассмотрел. Сантиметров тридцать – сорок длины.

Шолохов показал руками это расстояние.

– Ты понимаешь, – продолжал он, – седая прядь. Коса женская. В гусеницах танка. Что же там произошло? Это просто ужас! Ведь это он, мерзавец, раздавил танком голову матери… Кем же был до войны этот зверь, о чем мечтал, чем думал заняться в жизни? Боже мой!.. Я захотел увидеть лицо той немецкой женщины, что произвела на свет такого мерзавца. И предполагала ли она, кем вырастет ее сын?!

Шолохов опять умолк.

– Ну вот, – как будто бы встрепенулся он, – с тех пор прошло много времени, а случай этот никак не выветривается из моей памяти. Все думаю я над тем, как же все-таки произошло это зверство. Если соображу, может быть, в «Они сражались за Родину» главой вставлю или рассказ напишу.

Незаметно пришло утро. Шолохов отправился, как он выразился, прилечь на часок, а я снова вернулся к своей работе.

Однако прежде, чем взять в руки глину, я стал долго, внимательно, другими глазами смотреть на портрет. И я подумал, что для настоящего, глубокого понимания сущности шолоховского гуманизма и масштабов его поразительной духовной красоты мне, как художнику, минувшая ночь дала больше, чем «Тихий Дон», «Поднятая целина» и даже «Судьба человека», вместе взятые.

Когда работа над этим трудным портретом была окончена, я сообщил об этом Шолохову.

– Тогда давай посмотрим, – сказал он, ухмыляясь в усы.

Встал из-за стола и, обойдя вокруг скульптуры, начал ее внимательно рассматривать, прищуривая то один, то другой глаз и наклоняя голову то на одно плечо, то на другое.

– О чем же он думает? – кивнул Шолохов в сторону портрета.

– О судьбе человека.

– Так, так. Мрачная, значит, она – эта судьба у человека.

– А чему радоваться?

Шолохов помолчал.

– Жизни, – тихо сказал он.

Опять долго длилась пауза.

– Ну ладно, Женюша, а как же насчет нашей с тобой ухмылки?

– Какой ухмылки?

– Как какой? Казачьей.

– Не будет ухмылки.

– Как же так?

– Нечему ухмыляться.

Шолохов так откачнулся, будто его кто-то силой принудил сделать это.

– Но ведь казак не может иначе. Если он даже помирать будет, все равно с ухмылкой в усах.

– Не будет, Михаил Александрович, ухмылки, потому что ухмыляться нечему, – упорствовал я.

– Ну-ну, – сказал он. – Ты художник. Тебе видней.

Через несколько дней Шолохов улетел в Вешенскую. Мы его провожали. Перед самым вылетом, когда кончились прощания и осталось убрать трап, Шолохов появился в дверях самолета и поманил меня пальцем. Я поднялся в машину.

– Женюша, – сказал он тихо, доверительным тоном, – ну как же все-таки без ухмылки?

У него были такие глаза, что описать их невозможно.

– Михаил Александрович, родной, ведь ухмылка будет главой из другой книги.

– Ты думаешь? – спросил он серьезно. – Ну-ну. Может быть, ты по-своему прав. Только, я думаю, было бы правильно поступить так, как это в старину делали казаки на базарах.

– Это как же? – поинтересовался я.

– Да очень просто: грех пополам – и крышка. По рукам ударили, и дело сделано.

– Как-как?

– Господи! Ни тебе, ни мне. Пополам грех: ухмылку, – не в оба уса, а – под один. Ну, понял, наконец?

– Понял. Договорились! Ни вам, ни мне. Пополам грех. Тем более, что ведь это в общем-то мелочи.

– Давай руку, – сказал он весело.

Я подал. Шолохов пожал ее. И потом, когда мы крепко обнялись, он, будто невзначай, обронил прямо мне в ухо:

– А что, Женюша, можно, как говорят люди, увидеть целый мир в капле воды?

– Конечно.

– Тогда запомни: нет мелочей ни в жизни, ни в искусстве.

Вернувшись с аэропорта, я позвонил Ю.А. Жданову^[3] и попросил его срочно приехать ко мне в гостиницу.

Когда он вошел, я передал ему буквально весь разговор с Шолоховым по поводу ухмылки.

– Садитесь, – попросил я его, – и следите, чтобы я не испортил.

Собравшись с духом и осторожно приложив палец к левому уголку рта, я тихонько нажал кверху.

Юрий Андреевич схватил меня за руку:

– Не трогайте больше, получилось то, что нужно.

Однажды Шолохов, делая мне надпись на своей книге, закончил ее такими словами: «…от мрачного в твоем творческом видении Шолохова».

Я обиделся. Тогда он засмеялся, отобрал книжку, заключив слово «мрачного» в кавычки, вернул ее обратно.

Теперь всякий раз, когда я смотрю на портрет Шолохова, я испытываю чувство, что неповторимая казачья ухмылка у него затаилась не только в левом уголке рта, но и в левом глазу.

Когда в 1959 году в Ростове-на-Дону была открыта выставка моих работ, мы с Юрием Андреевичем Ждановым, рассматривая экспозицию, остановились у портрета Шолохова. Вспомнив историю с ухмылкой, мы пришли к выводу, что Михаил Александрович был тогда прав…

Н. Мар¹
И в огне не горит…

1. У берега Тихого Дона…

Пятнадцать лет – с 1930-го по 1945 год – этот до времени поседевший, но все еще неугомонный человек, в скромном пиджачке и в брюках, по-казачьи заправленных в сапоги, был первым секретарем Вешенского райкома партии. Еще в Москве мне пришлось слышать о нем многое. В частности, один из литературоведов однажды горячо убеждал меня, что именно он, Петр Кузьмич Луговой, вешенский районный партийный секретарь, в жаркие годы коллективизации был рядом с Шолоховым… Довелось мне тогда услышать и то, что якобы он, Луговой, чем-то похож на Нестеренко, секретаря райкома из «Поднятой целины». Но все это, как говорят на Дону, балачки. Лучше повидать самого Лугового и услышать обо всем от него. А для этого надо ехать в Ростов-на-Дону. В связи с болезнью Петр Кузьмич несколько лет назад вынужден был перейти на пенсию и поселиться у самого берега тихого Дона на Буденновском проспекте в доме № 4.

Именно здесь мы и встретились с Луговым. Уже в первые часы знакомства мне показалось, что вся жизнь и все, что окружает этого чудесного коммуниста, так или иначе связано с Шолоховым. На первый взгляд я даже не мог объяснить себе это ощущение: то ли потому, что на стене в большой комнате висит крупная фотография, запечатлевшая Н.С. Хрущева, М.А. Шолохова и его жену, Марию Петровну, то ли потому, что скромные полки у стены заняли книги Шолохова, а также труды его критиков и биографов. Или, наконец, потому, что на столе лежала бесценная старенькая тетрадь с давними вешенскими фотографиями: совсем юный Шолохов и Луговой возвращающиеся с охоты…

Все это свидетельствовало о том, что, быть может, самая памятная – и в хорошем и в трудном смысле этих слов – пора жизни

Лугового связана с Вешенской, или, как он часто говорит, с Вешками, а значит, и с Шолоховым.

Хозяин был радушен. Да, о Шолохове ему есть что вспомнить и что рассказать! Как-никак пятнадцать лет – и каких лет – они вместе, плечом к плечу, делая дело партии, работали до седьмого пота, мечтая о том, как поднимутся вешенские колхозы. К тому же они жили в станице рядом – дома стояли напротив. Да что дома! Сами они прожили те самые трудные годы рядом, одарив друг друга доверием коммунистов, доверием до конца. А ведь годы были суровые. Все было.

– Так вот и получается, что тридцать с лишком лет мы знакомы с Михаилом Александровичем, – заметил Луговой, бережно перелистывая чудом уцелевшие, адресованные ему шолоховские письма, показывая зачитанные до дыр шолоховские книги и редкие фотографии.

Луговой сказал «знакомы», и это сдержанное выражение прозвучало особенно сильно, когда спустя десять минут я увидел большую давнюю фотографию. На ней изображены совсем еще молодые Шолохов, его жена, Мария Петровна, четверо их детей. На обороте фотографии размашистая надпись, сделанная в трудный военный день 11 октября 1941 года:

«П.К. и М.Ф. Луговым. Дорогой друг! Мы с тобой прожили большую и богатую радостями и горестями жизнь. Ты был, остаешься и будешь – я в этом уверен – лучшим моим другом. Если эта фотография когда-либо напомнит тебе о Тихом Доне, о Вешках, о том, что был и остается твоим всегда верным другом – будет легче тебе и мне. За товарищество, за дружбу, которая в огне не горит и в воде не тонет. За нашу встречу и за нашу победу над окаянным фашизмом!

Твой Шолохов».

Вот, оказывается, какое место в жизни Михаила Шолохова занимает Петр Кузьмич Луговой…

Изготовившись слушать, я развернул толстую тетрадь, а Петр Кузьмич, непрерывно куря, обстоятельно вспоминал ныне далекий тридцатый год, далекие, нелегко прожитые десятилетия.

2. Первое знакомство

Петр Кузьмич Луговой родился в 1904 году на приволжской станции Арчада в семье железнодорожника. Биографию свою он считает обычной. Недолго довелось учиться парнишке, ибо в тринадцать лет пришлось начать работать на путях. В годы гражданской войны погиб отец, и мальчик поселился в сиротском доме. Потом юношей он вступил в отряды ЧОНа, служил на бронепоезде, воевал за Советскую власть. В 1923 году Луговой вступил в партию, вскоре был избран секретарем окружкома комсомола, а затем секретарем райкома партии. В августе 1930 года его вызвали в Миллерово, в окружком партии. Здесь ему рекомендовали отправиться в Вешенскую, где его ждала работа первого секретаря райкома партии.

– Вот тут-то, помнится, в Миллерове, 2 сентября 1930 года я и познакомился с Шолоховым. Тут-то все и началось у нас, – тепло вспоминает Петр Кузьмич, небыстро перебирая в памяти те далекие годы. – Только было в окружкоме я дал согласие поехать на работу в Вешенскую. И вдруг меня спрашивают, знаю ли я писателя Шолохова, написавшего «Тихий Дон»?

– Нет, не знаю…

– Не знаком, значит. Так подожди. Шолохов тоже собирается в Вешенскую… Он сейчас придет в окружком…

– Я лично Шолохова еще не знал, хотя от комсомольцев наших слышал, что в Вешках живет некий молодой писатель, пьесы сочиняет и даже в станичных спектаклях участвует. Слышал, но самого не видел. И вот в кабинет вошел Шолохов. Он был одет в гимнастерку цвета хаки, со стоячим воротником, подпоясан узким кавказским ремешком, в темных галифе и легких хромовых сапогах. На голове – кубанка из коричневого с проседью каракуля. В руках дымится трубка. Гляжу на его высокий лоб, светло-русые вьющиеся волосы, веселые с яркими огоньками глаза… Мы познакомились и вскоре поехали в Вешки. Когда я прибыл в станицу, у райкома партии было много хлопот: уборка, сдача зерна, сев… К тому же надо было быстрее знакомиться с районом, с людьми, с колхозами, которые к этому времени уже прочно сложились в каждом сельсовете. Надо было разобраться и с историей этих казачьих мест, историей большой и трудной, порой даже трагической: ведь именно здесь в девятнадцатом году было кулацкое восстание против Советской власти… В общем, дел у райкома было по горло, и поэтому я работал с рассвета и до глубокой ночи. Вот почему в эту пору я почти не видел Шолохова…

Но спустя пару недель вечерком он заглянул в райком. Спрашивает у меня, как, мол, дела, как живется на новом месте. Я поделился первыми впечатлениями, не скрывая и своих трудностей, например в овладении «казачьей спецификой»… С того дня Шолохов стал часто бывать в райкоме.

Его интересовало все, что связано с жизнью колхозов, с трудом и настроениями людей, с делами наших двадцатипятитысячников – Плоткина, Осмоловского, Иваненко, Когана, Иванова, Баюкова, которых партия прислала в станицы на Дон. Шолохова привлекало все новое, и прежде всего, конечно, новые люди. А людей таких, хороших, дельных, крепких коммунистов, в районе было немало. Это – Корешков, Слабченко, Красюков, Мирошниченко, врачи супруги Ласовские… Вот они-то и составили полюбившийся Шолохову дружеский круг людей, который он позже окрестил теплым словом «товарищество». «Товарищество» нередко собиралось повеселиться. Как-то Шолохов пригласил к себе в гости меня.

– Что делаете, Кузьмич, сегодня вечерком? – спросил он.

– С сыном вожусь, жинке помогаю, книжку читаю…

– Может быть, к нам заглянете, чаек попьем, о жизни погутарим…

– Я охотно принял это приглашение и вечером с женой пришел в домик Шолоховых. В нем было четыре комнаты, в том числе и зал – горница, где хозяева принимали гостей, маленькая спаленка, на стене которой висели два ружья, а в углу стояли этажерки с книгами. Во всем доме царила чистота и безупречный порядок – дело рук жены Шолохова, Марии Петровны, и матери писателя, Анастасии Даниловны, убитой в Вешенской гитлеровцами в памятный день 9 июня 1942 года. Это была чудесная русская женщина, умная, сердечная, первая в станице хозяйка. Она беззаветно любила своего единственного сына и сама выучилась грамоте, чтобы писать ему письма в Богучары, где тогда Шолохов учился. Анастасию Даниловну сразила фашистская бомба, можно сказать, прямо на наших глазах, во дворе, за пять минут до эвакуации.

…Луговой неторопливо, во всех подробностях вспоминал тот первый вечер у Шолоховых. Людей было немного – все домашние, сестры Марии Петровны, несколько гостей. После скромного ужина в горнице начались танцы. Михаил Александрович был их «заводилой»: он танцевал и пел увлеченно, так же как и все, что он делает.

– Пел он прекрасно, – говорит Петр Кузьмич. – В перерыве между танцами, бывало, затянет родную казачью, донскую. Слух у него чудесный, и голос в ту пору был звонким: «дишканил», как говорят на Дону, мастерски! Жаль, что тогда магнитофонов еще не было.

Вот так, собственно, и состоялось наше знакомство. На «ассамблеях», как эти вечера прозвал Михаил Александрович, обычно собиралось все «товарищество». Кстати, здесь он впервые читал нам отрывки из «Тихого Дона». Признаться, я слышал много умелых чтецов, но так, как всем сердцем читал молодой, словно просвеченный огнем писатель, – так, пожалуй, мне еще не доводилось слышать… Вместе мы справляли все праздники, в том числе и детские. К ним Шолохов даже писал специальные стихи, которые у меня где-то хранятся. Вот так и свела нас жизнь, так она сблизила все «товарищество».

3. Так рождалась «Поднятая целина»

В эти предвесенние, напоенные ожиданием солнца дни в Ростове-на-Дону я много раз встречался с Луговым. Приходил к нему на квартиру, заглядывал и он ко мне в гостиницу. И каждый раз, усаживаясь поудобнее и набивая табаком неизменные гильзы, бывший вешенский секретарь обстоятельно, неторопливо возвращался к рассказу о Шолохове. Рассказывал он подробно, не скрывая своего увлечения предметом беседы, хотя вел ее с той открытой мужской сдержанностью, которая позволяла лишь в самой малой мере коснуться уз партийного товарищества: Луговой был одним из коммунистов, рекомендовавших Шолохова в партию.

– Как это было? Да очень просто. В ту пору я уже немного знал Шолохова, с большим наслаждением прочитал его «Донские рассказы», «Лазоревую степь», первые две книги «Тихого Дона». Признаться, мою душу взволновал светлый шолоховский дар, его чистая правдивая натура, его жажда народного счастья. Я уже знал, как он живет, трудится, как целыми днями пропадает он в бригадах, пристально вглядываясь в первые шаги вешенских колхозов. Все волновало писателя. И ко всему, что происходило в станице, он относился по-партийному, этот тогда еще молодой беспартийный писатель, – продолжал Луговой. – И вот – это было ноябрьским вечером 1930 года – я спросил Шолохова, как он относится к вступлению в партию.

– Я давно об этом думаю, и у меня уже есть два поручителя. Один из них писатель Серафимович, – ответил Михаил Александрович..

– В ту пору полагалось иметь пять поручителей. Поэтому я и сказал Шолохову, что недостающие рекомендации он сможет подыскать в самой станице. И они, конечно, быстро нашлись. Рекомендации в партию Шолохову дали старый коммунист Кулаков, завэлектростанцией Огнев и я. Спустя день Михаил Александрович принес в райком заявление, а еще через несколько дней открытое партийное собрание в Вешенском Доме культуры единодушно приняло его кандидатом в члены нашей партии. Между прочим, во время этого собрания, помнится, один из коммунистов, кажется, агроном Шевченко, упрекнул Шолохова в том, что он почти не пишет о рабочих.

– Я пишу всегда лишь о том, что хорошо знаю, – откровенно признался чуть смущенный писатель. – Вот сейчас я сижу над «Тихим Доном»… А книга о рабочем классе – это, возможно, одна из будущих работ. То, о чем пишешь, надо знать непременно очень хорошо, насквозь знать…

На следующий день секретарь Вешенского райкома партии Петр Луговой вручил Михаилу Шолохову карточку кандидата в члены партии. Писатель принял ее из секретарских рук со скрытым волнением, хотя ничего тогда и не сказал. Но Петр Кузьмич ощутил это душевное состояние Шолохова и по всему понял, что молодой коммунист готов отдать все свои силы делу нашей партии.

– Спустя некоторое время Шолохов стал членом партии. И я вручил ему партийный билет, – говорит Луговой. – Я знал и был уверен, что Шолохов всегда останется верным долгу коммуниста. С этой поры мы еще больше сблизились, беседы стали более доверительными, сердечными, разнотемными и, конечно, много говорили о литературе. Сначала мы были с Шолоховым на «вы», а потом как-то само по себе пришло дружеское «ты». И вот однажды летним вечерком, прогуливаясь по станичной улице возле его дома, мы заговорили о его литературных занятиях.

Луговой поднялся, достал с полки «Поднятую целину», положил перед собой книгу, не забывая набить новые гильзы, закуривая и неторопливо продолжая свой рассказ:

– Я знал, что Шолохов в эту пору писал третью книгу «Тихого Дона», что она целиком поглотила его, что он думал о ней днем и ночью. Но вот однажды он пришел в райком и сказал:

– Я решил на время отложить «Тихий Дон» и уже взялся за новую книгу о нашей колхозной жизни…

Тогда же выяснилось, что Шолохов не только начал, но уже написал несколько глав новой книги и отправил их в Москву в редакцию журнала «Новый мир». Но как будет называться книга?

– «С потом и кровью», – ответил Шолохов.

Спустя несколько дней из редакции «Нового мира» в станицу пришла телеграмма. В ней сообщалось, что главы прочитаны и будут опубликованы, но нельзя ли изменить название книги? «Товарищество» обсуждало эту новость, собравшись у Михаила Александровича дома. Собрались, собственно, для того, чтобы послушать первые главы новой книги в чтении автора. Шолохов не заставил себя долго просить. Он прочитал одну страницу, другую, третью, наконец, дошел до того места романа, когда колхозники вспахивают целину.

– Стоп, минуточку, Михаил Александрович! – воскликнул Луговой. – А что, если назвать книгу «Поднятая целина»?

Шолохову, видимо, это название уже тоже пришло на ум… Он тут же отправил телеграмму редакции «Нового мира» о том, что книга будет называться «Поднятая целина».

Теперь весь мир знает эту книгу, написанную, как и все, что писал и пишет Шолохов, у нас, в Вешенской, на донской земле, среди донской природы, – замечает Луговой. – Об этом, вероятно, тоже можно многое рассказать, ибо нельзя представить себе Шолохова без тихого Дона, без наших запашных лесов и зеленых степей, как сам писатель не представляет себе жизни без Дона, рыбалки и охоты.

…Однажды заядлые рыбаки – Шолохов и Луговой – заночевали на берегу Дона. На рассвете их разбудили обильная роса и взошедшее солнце. Петр Кузьмич отлично помнит и то утро, помнит, как, бережно подняв травинку, Шолохов сказал ему:

– Гляди, Петро, какая чудная росинка на траве. Смотри, как, освещенная солнцем, она переливается всеми красками радуги. Приглядись! Крайние лучики – оранжевые, а здесь они становятся синими. Ходим по траве и не видим, а ведь это диво!

– Признаться, ничего такого тогда я и не заметил – трава как трава и роса как роса. А ведь он целую картину разглядел…

В другой раз мы заночевали в поле, на копне сена. Мне казалось, что сено пахнет обычно – сеном, а он перечислил запахи многих трав и цветов, которые росли вокруг… Окружная степь, и лес за Вешками, и Дон с Хопром – все они верные друзья Шолохова.

– «Поднятую целину», помнится, он писал очень быстро, что-то около года. Работал, как всегда, напряженно. В ту пору у нас в Вешенской электричество «отпускалось» только до двенадцати часов ночи. Как в станице выключат свет, Шолохов, бывало, зажигает керосиновую лампу и до петухов работает над рукописью. Придешь, бывало, к нему утром, стекло закопчено, керосина в лампе нет: значит, опять сидел до рассвета… А потом взял на плечо двустволку – и айда в лес. До завтрака «убьет» верст двадцать и возвратится домой свежим, бодрым. Чаще всего он приходил с добычей, ибо охоту не просто любил, но и понимал в ней толк. И в рыбалке тоже.

Однажды осенним днем 1931 года Шолохов позвал Лугового поохотиться на вальдшнепов.

– Вальдшнеп – хитрющая птица. Он не летит прямо, а непременно петляет, выкидывает «вольты» и прочие коленца. Поэтому свалить вальдшнепов трудно, но Шолохов управлялся и с этой птицей. Я отстрелял в то утро весь свой патронташ да еще у Михаила Александровича взял патроны, а убил всего лишь три птицы. А он сделал двенадцать выстрелов и восемь вальдшнепов сложил в сумку. И рыбак он такой же умелый. Приключилась однажды с нами такая «сазанья» история. Шолохов позвал пред. РИКа Логачева и меня порыбалить на Хопре. День был облачный, реку слегка рябило, рыба не клевала. Час ждем, другой, третий… Вдруг самая маленькая шолоховская удочка согнулась и упала в воду. Шолохов с Логачевым вскочили в лодку, выплыли на середину реки и здесь едва выловили удочку. Добрых полтора часа они маялись, пока подтащили к берегу огромного сазана.

Михаил Александрович и сейчас частенько бывает на охоте и рыбалке, после работы уходит в лес…

Родная природа всегда человеку силы дает и в дни радости, и в дни испытаний, без которых тоже не обошлось. Потому он всем сердцем любит ее. – Сказав это, Петр Кузьмич извлек из старенькой папки адресованные ему письма Шолохова. – Я их редко достаю, еще реже читаю кому-либо. Но сегодня, пожалуй, нужно это сделать…

4. Письма к другу

Этих писем у Петра Кузьмича сохранилось семь. В разное время и по разным поводам посылал их ему Шолохов. О первом из них, особенно важном, датированном 13 февраля 1933 года, Луговой говорит пространно, с понятным, поднимающимся со дна сердца волнением.

– В 1932 году я заболел и, чтобы иметь возможность лечиться, просил райком перевести меня на работу в другой город. Просьба была учтена, и меня назначили парторгом ЦК по второму эксплуатационному району Северо-Кавказской дороги. Дел в районе было по горло – тысяча километров пути, двадцать пять тысяч рабочих, три тысячи коммунистов… Обстановка на транспорте тогда была сложной, как, впрочем, и обстановка на Дону. Это была пора чудовищных перегибов в сельском хозяйстве. В частности, в Вешенском районе. Люди старшего поколения, конечно, хорошо помнят, как тогда некие, с позволения сказать, руководители подвергли незаконным репрессиям многих честных людей. Обманывая партию и народ, эти подлецы разоряли колхозы, преследовали стойких коммунистов.

И вот в феврале 1933 года ко мне на станцию Кавказская приехали бывшие вешенские районные работники – Красюков и Корешков, они привезли мне это письмо Шолохова.

Шолохов сообщал другу, что едет в Москву, ибо «события в Вешенской приняли чудовищный характер».

«.. Петра Красюкова, Корешкова и Плоткина исключили из партии, прямо на бюро, – писал Шолохов. – Семьи их сняли с довольствия… Старое руководство обвиняют в преступном небрежном севе, в гибели 20 тысяч га, в том, что мы потакали расхищению хлеба, способствовали гибели скота… Обвиняют во всех смертных грехах… Людей сделали врагами народа. Дело столь серьезно, что, видимо (если возьмут широко), привлекут и тебя, и Лимарева. Короче, все мы оказываемся контрами. Я не могу снять с себя ответственности, если так ставить вопрос. Выходит, что вы разлагали колхозы, грабили скот, преступно сеяли, а я знал и молчал. И для тебя вопрос стоит уже не о моральной ответственности, а о политической. Все это настолько нелепо и чудовищно, что я не подберу слов. Более тяжкого, более серьезного обвинения нельзя и предъявить. Нужно со всей лютостью, со всей беспощадностью бороться за то, чтобы снять с себя это незаслуженное черное пятно. Об этом я буду говорить в Москве…»

Далее Михаил Александрович сообщал другу, что крайком партии не знает истинного положения дел в Вешенском районе, что местные власти ведут незаконные репрессии.

«…Писать бросил. Не до этого. События последнего времени меня несколько одурили… – заметил в конце письма Шолохов, торопя Лугового с ответом. – Как вспомню, сколько сил, и крови, и нервов все мы расходовали на эти проклятые посевкампании. И вот результат. Обидно до печенок… Пиши тотчас же. В Москве пробуду недолго. Очень важно, чтобы твое письмо застало меня там. Что будем предпринимать? Нельзя же жить с этаким клеймом. Привет Лимареву. Жму руку. Твой М. Шолохов».

– Да, так оно и было, – говорит Луговой. – Многое теперь стало известно. Но мало кому ведомо, какое подлинное партийное мужество проявил тогда в пору культа личности молодой коммунист Михаил Шолохов, отстаивая чистоту ленинских идей, добиваясь восстановления партийной истины. Шолохов обратился с письмами в Центральный Комитет партии, и по ним были приняты меры. Вешенскому району оказали большую и срочную помощь. Летом 1933 года ЦК вернул меня в Вешенский район, где нам пришлось вновь вместе трудиться и вновь, спустя четыре года, в 1937 году, в пору разгула культа личности, пережить еще более тяжелые события. Я не могу сейчас не подчеркнуть этого – и в этот раз Шолохов вновь показал себя стойким, я даже скажу бесстрашным коммунистом, советским патриотом, истинным товарищем. Тогда враги партии, пользуясь нравами времен культа личности, совершили еще одно преступление против наших вешенских коммунистов. Но к этой страшной истории мы еще как-нибудь вернемся…

Рассказывая, Петр Кузьмич то и дело нежно перебирает письма Шолохова, словно перебирает в памяти прожитые полные непоколебимой веры в партию и Родину минувшие годы. Об этом Луговой сам пишет книгу, и, нужно надеяться, он все подробно расскажет обо всем сам. А сейчас он лишь комментирует письма.

– Это письмо Шолохов прислал мне 9 июня 1942 года. Война подошла к Вешкам. Только что гитлеровцы на наших глазах убили его мать. Как это произошло? Станица пылала в огне – тридцать шесть фашистских бомбардировщиков висели над ней. Бомба попала и в шолоховский дом – здесь чудом уцелел только рояль. Библиотеку, которую писатель годами любовно собирал, командир одной из нашей частей еще накануне отправил в тыл, и там она пропала. Дорогую нам семью Шолоховых мы проводили в Камышин. По пути в этот город он написал мне это коротенькое письмо, в котором, между прочим, пишется, что у него в доме «оставались кое-какие харчишки. Если это цело – заберите себе, сгодится». Вот так он всегда – о человеке помнит…

Третье письмо, начинающееся обращением «Дорогой Петя и все товариство!», датировано 31 января 1943 года.

– Прислал его мне Шолохов из Уральска, – объясняет Луговой. – Только-только наши войска угнали немцев подальше от Вешенской. Станица была страшно побита. Уцелело лишь несколько зданий, в том числе и педучилище, в котором разместились все районные организации. Обо всем этом Шолохов, конечно, ничего не знал, вот почему он спрашивал в письме, что «осталось от этой бедной станички».

«Много пришлось повидать мне порушенных мест, но когда это – родина, во сто крат больнее, – писал в этот раз Шолохов своему другу. – Прошлогодняя история свалилась, как дурной сон… Война отгремела на Дону. Ну, да ничего! Были бы живы, а все остальное наладится. Трава и на погорелом месте растет! Еще раз всех крепко обнимаю и надеюсь на скорую встречу».

– Я ему, конечно, тут же отписал все подробно, а вскоре, в мае 1943 года, на побывку в Вешенскую приехал он сам, наш дорогой полковой комиссар. Он был энергичен, хотя, конечно, картина сожженной Вешенской больно откликнулась в его душе. Два вечера мы провели в разговорах, и помнится, Шолохов тогда сказал, что фашист уже не тот и что скоро дорога борьбы непременно приведет нас к Берлину…

Наконец, Луговой прочитал еще одно, написанное ему Шолоховым 24 мая 1944 года письмо. Михаил Александрович расспрашивал друга о вешенских делах, тревожился, как район «вылезет с севом», сожалел о несправедливом отношении к учительнице Сеньчуковой, прося незамедлительно восстановить ее на работе. Его тревожила, конечно, судьба друзей.

– Его всегда волнует наша жизнь, – откладывая в сторону бесценные письма друга, говорит Луговой. – Может быть, в другой раз я и не счел бы возможным оглашать эти письма, но теперь, во-первых, Шолохов сказал мне, что я могу сам распорядиться ими по своему усмотрению. А во-вторых, когда же обо всем этом рассказать, если не сейчас?

…Друзья по-прежнему часто встречаются в Ростове и в Вешках, и поэтому Луговой, конечно, хорошо знает, как ныне живет и работает Шолохов. А живет он, по выражению Петра Кузьмича, как всегда, на полном накале. Все творческие силы писателя сосредоточены на романе «Они сражались за Родину». Михаил Александрович продолжает собирать материалы, проводя, как бывало, утренние часы за письменным столом. По-прежнему к писателю едут рабочие, колхозники, литераторы, художники. Недавно у Шолохова побывала группа уральских рабочих из Нижнего Тагила. Они просили писателя помочь им в создании второй книги «Были горы Высокой». Уральцы усиленно звали Шолохова к себе в гости, обещая предоставить ему для творчества все условия, в том числе обеспечить и… лесную глухомань.

– Пишется лучше дома, – улыбнувшись, ответил Шолохов, сердечно принимая дорогих уральских гостей. – А что касается вашей думки о продолжении книги «Были горы Высокой», то это хорошая затея. Но книга должна непременно быть интересной, увлекательной, такой, чтобы ее с увлечением читали и взрослые и дети, чтобы ее искали. А то бывает так: напишут, издадут книгу, стоит она на полке, и никто ее годами не берет в руки.

(Книга уже вышла в свет. И она очень интересна.)

Шолохов, как всегда, на самой стремнине жизни. Он полон забот о вешенских делах – как учатся в школах дети и что надо сделать для повышения урожаев на станичных полях? Каждое утро «разрабатывает» свою обильную почту. Его всегда живо волнуют события международной жизни и прежде всего то, как народ наш, руководимый партией, созидает коммунизм. Разумеется, надо еще выкроить время и для охоты, и для рыбалок, и для того, чтобы встретиться с молодым литератором…

– Вот так он живет и работает, таким я его знаю уже четвертый десяток лет, – заключил наши долгие вечерние беседы Луговой. – Может быть, Михаил Александрович малость поморщится на меня за то, что, мол, выдаю наши дружеские «тайны». Но по-моему, в этом есть высокий партийный и народный интерес. И я ему об этом при встрече скажу, авось недолго будет ворчать на меня.

* * *

Перед тем как проститься с Петром Кузьмичом Луговым, многоопытным вешенским секретарем, которого и сейчас, на пенсии, не покидают заботы о делах в Вешках, я вновь глянул на фотографию, которую в трудный военный день 11 октября 1944 года подарил ему Шолохов. И перечитал то, что на ней было написано шолоховской рукой:

«За товарищество, за дружбу, которая в огне не горит и в воде не тонет».

Март 1961 года

Михаил Кокта
В станице Вешенской

По обе стороны дороги от станции Миллерово до хутора Базки – нескончаемые просторы донской степи. Кругом переливаются, колышутся, как вода в половодье, хлеба. На знойном ветру лоснится седой ковыль и струится горьковатый запах настоянных на солнце полынных трав. А в голубом текучем мареве трепещут жаворонки, носятся над своими гнездами осевшие на лето стрепета, и где-то вдалеке, в подоблачной высоте, раскрылатившись, медленно проплывают коршуны и парят подорлики.

Степь! Вилюжины балок, суходолов, красно-глинистые яры, древние сторожевые и могильные курганы, дикорастущие яблони и груши, заросли терновых кустов и краснотала. По склонам балок – косяки лошадей и тучные отары колхозных овец.

По дороге в станицу Вешенскую изредка встречаются на пути лениво текущие степные речушки – Белая Калитва, Ольховка, Яблонка, Чир. По их берегам поблизости у воды гнездятся вначале украинские слободы Ольховый Рог, Кашары, Поповка, Каменка, а затем – казачьи хутора и станицы: Нижне-Яблоновский, Грачи и уже у самого Дона-реки – Базки.

Едешь ли степной дорогой или берегами древней казачьей реки – везде видишь, отыскиваешь, узнаешь что-то знакомое в людях, природе, созвучное бессмертной шолоховской поэзии. Во всем чувствуешь дыхание его жарких, неувядаемых слов! Не этой ли крутой тропинкой, что ведет к реке, ходила с коромыслом по воду красавица Аксинья? Не здесь ли впервые повстречался с нею Григорий Мелехов? Не у этого ли плетня взял он на руки последнюю отраду в жизни – сына Мишатку, когда вернулся домой, похоронив Аксинью? Быть может, на вот этих займищах и выпасал косяки лошадей Михаил Кошевой. Быть может, вот с этой самой белой березы сорвал перед смертью здоровой рукой распускающуюся ветку и улыбнулся уголками бритых губ красный командир Лихачев, которого вели на расстрел белоказаки. С лепестками налитых соком березовых почек и умер, влюбленный в жизнь, непокоренный коммунист Лихачев, умер со светлой верой в прекрасное будущее, в победу Советской власти, в торжество жизни над смертью. Вот она, нестареющая юность шолоховских образов!

От Базков до станицы Вешенской – рукой подать. Раскинулась она по ту сторону Дона на пологом песчаном левобережье, старейшая из верховых донских станиц, перенесенная с места разоренной при Петре I Чигонацкой станицы, переименованная в Вешенскую. Вехой была она когда-то на большом водном пути Воронеж – Азов.

«Вешенская – вся в засыпи желтопесков. Невеселая, без садов станица. На площади – старый, посеревший от времени собор, шесть улиц разложены вдоль по течению Дона. Там, где Дон, выгибаясь, уходит от станицы к Базкам, рукавом в заросли тополей отходит озеро (Мигулянка. – М. К.), шириной с Дон в мелководье. В конце озера кончается и станица…

А на север за станицей – шафранный разлив песков, редкие посадки сосняка, ендовы, налитые розовой, от красноглинной почвы, водой. И в песчаном половодье, в далекой россыпи зернистых песков – редкие острова хуторов, левад, рыжеющая щетина талов».

Так описал в первой книге «Тихого Дона» родную станицу Михаил Шолохов тридцать лет назад. Но не та, не та теперь станица Вешенская! Она неузнаваемо выросла, преобразилась, повеселела, похорошела, принарядилась. И в том, что станицу теперь не узнать, – большая заслуга самого Шолохова. Во все он вложил немало своего труда.

Вешенская. Приятно радуют взор светлые, аккуратные домики казаков, и не только те, что огорожены новыми заборчиками и палисадниками, размалеванными, как и крыши построек, в зеленый или же голубой цвет, но и те – казачьи курени, что обнесены стройными красивыми красноталовыми плетнями. Возле домов и куреней – почти у каждого станичника зеленеют молодые, но уже плодоносящие сады, вьются виноградники. Появились они с приходом в станицу воды из замечательного природного источника «Отрог», или как его еще здесь называют «Кипучий колодезь». А ведь Шолохов, как депутат Верховного Совета СССР, специально ездил в Москву, добивался разрешения вопроса о постройке в Вешенской водопровода и добился этого. Жители станицы премного ему благодарны за это.

Да разве только водопровод! Электростанция, больница с рентгеновским кабинетом, школы, библиотеки, радиоузел, механизированный лесхоз, Донская научная лесоопытная станция и многое-многое другое, чего раньше не было в станице, мы видим теперь. В самом центре станицы совсем недавно выстроены новые двухэтажные здания универмага, райкома партии, немного дальше – почты и Дома культуры. На пустынном когда-то майдане, где воздвигнут памятник Ленину, уже шумит ветвями молодой парк.

Огромные работы по благоустройству станицы ведутся и ныне. В центре строится двухэтажное здание школы, на берегу реки – гостиница и ресторан «Дон», на окраине – стадион, ведется новая линия водопровода, асфальтируются улицы. И все делается преимущественно методом народной стройки.

А вокруг станицы, на голых, извечно грустных песчаных увалах Обдонья, где тысячелетиями безнаказанно и неотвратимо, со змеиным шипением ползли с востока гибельные пески, из года в год поглощая плодородную почву, теперь густо зеленеют массивы молодой сосны. Но самое главное в том, что за годы Советской власти неузнаваемо выросли люди станицы, коренным образом изменилась их жизнь, быт, культура, нравы, обычаи.

Достаточно сказать, что ныне трудящиеся Вешенской выписывают до двух тысяч экземпляров газет, больше тысячи экземпляров различных журналов (в 1913 году вешенцы получали всего лишь 5 экземпляров «Биржевых ведомостей» и 3 экземпляра журнала «Нива»). Книжный магазин продает ныне ежемесячно в среднем на десять тысяч рублей книг. 13 тысяч книг в фонде станичных библиотек. При Доме культуры работает драматический театр, который поставил за последние годы 150 одноактных пьес, много спектаклей, студия изобразительного искусства, танцевальный и хоровой коллективы. На станичной сцене с большим успехом выступает также местный Антиповский народный хор. Вешенцы заслуженно гордятся произведениями самодеятельных композиторов – партийного работника П.М. Косоножкина, колхозного пенсионера Григория Севастьяновича Ермолаева, поэта учителя Крамскова, картинами и портретами местных художников Василия Лопатина и Василия Солдатова, выставленных в специальной комнате Дома культуры, игрой 70-летней артистки-аматора Анны Балашовой, недавно сыгравшей на сцене свою двухсотую роль.

Вместе с родной станицей, со всеми ее жителями рос и писатель. На красочной витрине в Доме культуры среди фотографий и портретов простых тружеников – лучших людей станицы и района – механизаторов, хлеборобов, агрономов, животноводов, рыбаков, лесоводов, учителей, врачей и фельдшеров – людей самых различных специальностей и профессий, грудь которых украшают ордена и медали, среди тех, кто своими умелыми богатырскими руками создает материальные и духовные ценности народа, отыскиваем фотографию такого же скромного труженика и жителя станицы Михаила Александровича Шолохова. Внизу под ней – краткая надпись: писатель-академик. Его произведения уже давно покорили миллионы человеческих сердец, они издавались более 400 раз на всех языках народов СССР. Их тираж превысил 30 миллионов экземпляров. Книги Шолохова изданы в 69 странах мира. Только в одной Англии, например, после первого издания «Тихого Дона» семью тиражами на протяжении года с небольшим, сразу же потребовалось второе, а с 1940-го по 1950 год роман переиздавался семь раз.

Старый учитель математики, орденоносец Тимофей Тимофеевич Мрыхин, портрет которого расположен в центре здесь же на этой фотовитрине, может сегодня заслуженно гордиться двумя своими питомцами: один из них Александр Саввич Зотев – заслуженный учитель республики, преподает русскую литературу в Базковской средней школе, а второй его ученик – Михаил Шолохов – выдающийся художник мира, классик советской литературы, академик, депутат Верховного Совета СССР. И оба они проживают вместе со своим учителем в родной станице.

– И это хорошо, очень даже хорошо, и не обидно, а, наоборот, приятно, что ученики превзошли во всем своего учителя. Так оно и должно быть в жизни, – с волнением говорит Тимофей Тимофеевич Мрыхин. – Еще тогда, когда Мишутке Шолохову шел седьмой годик, я заприметил что-то необычное в его умных пытливых детских глазенках. Припоминаю, все мечтал он стать офицером-казаком, а я его отговаривал: – Ты должен быть студентом, ученым. И родителям его – славным хлебосольным людям – постоянно внушал эту мысль. Однажды встретились мы с Михаилом Александровичем в кинотеатре, сидим рядом, я возьми да и напомни ему о его детских мечтаниях. Он только заулыбался и к супруге своей, Марии Петровне: «Слышишь, что сказывает Тимофей Тимофеевич. Была бы ты, значит, офицершей, если бы не он, а так ты всего-навсего жена писателя». И все мы тогда весело рассмеялись. Но Шолохов стал и офицером. Он – полковник запаса. В этом чине он всю войну от первого и до последнего дня пробыл на фронте, в рядах Советской Армии, ходил вместе со всеми в атаки, был ранен. И сейчас Михаил Александрович все никак не может расстаться со своей военной формой: носит китель и брюки защитные.

И рыбак он заядлый еще с раннего возраста. Так и просиживал, бывало, по целым дням с удочками на Чиру. Не раз выворачивал передо мной свои склеившиеся карманы с засохшей рыбешкой – зеленухой. А писать начал еще будучи моим драмкружковцем. Знать, тогда еще пробудилось в нем писательское дарование. Сам писал пьесы для нашего драмкружка, которые мы ставили на сцене в Боковской и Каргинской станицах. И играл всегда ведущие роли. Без него нам постоянно чего-то не хватало.

Затем, когда Михаил Александрович, уже будучи взрослым, но еще молодым писателем, переехал из Москвы на постоянное жительство к нам в станицу, раздобыл он где-то маленькую белую лошадку и дрожки и все ездил на ней по хуторам, собирал материал для своих будущих книг. Здесь, в Вешенской, на моих глазах он и вырос из начинающего в маститого писателя, непревзойденного нынче мастера художественного слова. Написал здесь «Тихий Дон» и «Поднятую целину», продолжает работать над эпопеей «Они сражались за Родину». А с лошадкой той беленькой долго не мог расстаться, до самого начала войны держал ее и холил, несмотря на то что у него уже тогда был большой рыжий скакун, подаренный ему где-то в Сальских степях.

Такой он, наш родимый Александрыч.

Да, Шолохов вырос среди своего родного народа и вместе с ним. Для него он живет и творит, ему обязан своим талантом. Народу служит всем своим сердцем и писательским искусством. Вот уже тридцать лет живет здесь Михаил Шолохов. В станице, в кругу своих земляков – он «свой, родной человек». Запросто одетый в китель или свитер, короткую кожаную куртку или ватную стеганку, ходит он с казаками на охоту, вместе с ними рыбачит, посещает кинотеатр, Дом культуры, слушает казачьи песни и сам хорошо поет.

У него – задушевная дружба с рыбаками. Сам Шолохов – прекрасный рыбак-удильщик, редкий специалист по ловле сазанов. А поймать на удочку сазана – нелегкое дело. Здесь нужны исключительное умение, сноровка, терпение, хладнокровие и выдержка. По его шутливым словам, настоящим сазанщиком может быть только сапожник, портной, да разве еще писатель. Такими настоящими сазанщиками и считаются, по общему признанию станичников, сапожник Иван Селиванов, Николай Сулина да писатель Михаил Шолохов. Но раньше Шолохова никто не выезжает на рыбалку. Вот он уж никогда ни одну зарю не проспит. Приятель писателя рыбак Виктор Лукич Гулага рассказывает:

– Однажды я все же осмелился и решил про себя обязательно опередить Михаила Александровича. Встал очень рано, подъезжаю к яме, которую мы называем «Золотым дном», гляжу, а он уже сидит на лодке на месте ловли да только усмехается: «Поздновато, поздновато, Лукич. Раньше надо вставать». А еще и трех часов тогда не было, и солнце еще не думало всходить. На следующий день выехал еще раньше, вижу – сидит. Он, думаю, или не он. А кто же? Конечно он, и уже успел привадить. Ну, думаю, погоди же, эту ночь я уж и вовсе спать не буду ложиться. Так и сделал. Приезжаю на яму, еще ни свет ни заря, смотрю, вроде никого поблизости нету. Обрадовался я: наконец-то удалось опередить – достичь своего. Потом слышу из-за кустов лозняка его знакомый басок: «Опять ты проспал, Лукич». Вот тебе и опередил. Когда же он только успевает, подумал я и с тех пор оставил свою затею, все одно ить бесполезно.

Вешенские рыбаки охотно показывают письма и записки от Михаила Александровича по рыболовной части. Они их бережно хранят в папках и сундуках, вместе с метриками, брачными свидетельствами, грамотами и другими важными документами. Позволим себе привести некоторые из них.

«Дорогой т. Гулага, – пишет Шолохов тому же Виктору Лукичу, который хотел однажды опередить его и который за один сезон поймал 99 сазанов, – я завтра не поеду рыбачить. Езжай и садись на мое место. (Два раза привадил и за два дня поймал 3 и 2 сорвались); приметы следующие: напротив стоит веник бакенщика, срыты рядом две коби. Ставь лодку на верхнюю по течению, ниже – цепа. Желаю удачи.

М. Шолохов».

В другом письме читаем следующее:

«Дорогой Виктор Лукич! Большей обиды ты и придумать не мог! Разве можно рыбаку, который не может пока ловить, прислать сазанов!.. Брошу к черту все дела и завтра еду рыбалить. А сазана возвращаю. Посылаю пачку папирос. Завтра будешь сидеть, закуришь, когда клева не будет, и вспомнишь о товарище. Привет.

М. Шолохов».

И еще одно письмо от писателя к инвалиду Отечественной войны Виктору Лукичу, когда тот не появлялся несколько дней на Дону.

«Дорогой т. Гулага! Посылаю тебе «фронтовой подарок» – немного водки и папирос. Выпей под этот дождь, закури и вспомни, как мы воевали… На днях соберусь и зайду тебя проведать. Или ты зайди. Желаю здоровья, бодрости и успехов в ловле сазанов.

P. S. А фрукты тебе – это от жены, я к этому не причастен.

М. Шолохов».

Шолохов хорошо знает характеры каждого из местных рыбаков – своих компаньонов, их привычки и наклонности.

«Знаменитому рыболову и рыболовному Мюнхаузену А.М. Бондаренко», – читаем мы в одном из писем. И дальше: «Дорогой Матвеевич, дозарезу нужно 4 озерских удилища (возьму с собой в Казахстан). Хоть из-под земли вырывай, а добывай! За ценой не постою. За черпак – посылаю. Удилища нужны сейчас. Вчера ездил на Подольховское озеро с донскими оглоблями и начисто отмотал себе руку. Передай через Федора, как душишь калинчат и сапу (местные названия рыб. – М. К.) только без «брешешь». Привет.

М. Шолохов».

Александр Матвеевич Бондаренко вытаскивает из красивого чехла и с гордостью показывает нам прекрасный нержавеющей стали рыбацкий нож, с пробковой, не тонущей ручкой, с приспособлениями для изъятия крючков изо рта рыб и чистки стерляди – подарок от Михаила Александровича. К нему записка – прямо на конверте:

«Старому другу – рыбаку посылаю этот рыбацкий нож, как прямое и неопровержимое свидетельство о том, что не забывал о нем и в Скандинавии.

М. Шолохов. 20.7.57 г.»

А спросите, пожалуйста, местных рыбаков, где они достают такие замечательные крючки для удочек, и вам каждый охотно ответит: «Михаил Александрович наделил, спасибо ему». Почти всех вешенских рыбаков снабжает Михаил Александрович не только крючками, но и другими необходимыми рыболовецкими снастями. Это тоже входит в круг его обязанностей, вмененных ему, как рыбаку.

Сами рыбаки признают: по мастерству лова сазанов с Шолоховым, пожалуй, трудно состязаться. Ведь одно дело – привадить, подсечь, другое – взять, вытащить полупудового сазана из воды. Здесь рыба «отполирует» тебе кровь, что называется. Но Шолохов берет сазана так, что и не заметишь, как возьмет. Тихо, спокойно, уверенно, без шума и спешки. Для него ловля сазанов, кроме отдыха и всего прочего, представляет большой спортивный интерес. Ведь он же и боксом еще занимается.

Михаил Александрович – большой любитель ловить на Дону и Хопре осетра и, в особенности, стерлядь. Но здесь уже его побивает вешенский рыбак 60-летний старик Спиридон Выприжкин, которого писатель любовно называет «главным рыбаком». За ним-то и пальма первенства, приоритет. Не зря восхищается Шолохов его умелыми большими работящими руками и всегда приглашает его с собою рыбалить на Хопер, где к ним присоединяется тамошний старик «рыболовный зверь» по прозвищу Прокурор. У Спиридона Никифоровича – интереснейшая военная биография и богатейший жизненный опыт. Он – участник трех войн. Есть о чем послушать писателю за вкусной стерляжьей ухой, «юшкой» или «юшицей», в зависимости от улова. Гвардии ефрейтор артиллерист Спиридон Выприжкин прошел с боями всю войну, побывал в Карпатах и за Карпатами, участвовал в освобождении Чехословакии и Венгрии, награжден многими боевыми орденами и медалями, получил десятки благодарностей. Есть все основания предполагать, что этот настоящий русский солдат послужит в какой-то степени прообразом одного из героев широко задуманного романа-эпопеи «Они сражались за Родину».

Не один раз в кругу рыбаков, пастухов и своих друзей отпраздновал Михаил Александрович на Хопре, на лоне природы, где водятся журавли, розовые скворцы и красная утка, свой день рождения.

Живя на Дону, часто можно увидеть, как Михаил Александрович вместе с пожилыми бородатыми рыбаками тащит невод или бредень. Еще с детства от этих людей – своих земляков – он научился не только рыбалить. От них он перенял умение трудиться в поле, «радоваться тучке дождевой», скакать на коне, угадывать погоду по мерцанию звезд, по росе на травах, по оттенкам солнечного заката.

Не менее увлекается писатель и охотой. Он знает достоверно, когда и под каким даже кустом уснул заяц, где в какой лесу волчий выводок, на какую дорогу выходит за добычей или порезвиться хитрый старый лисовин, в каких камышах укрылись утки, на каком озере приземлились гуси и казарки, где водятся куропатки и фазаны. Пробираясь по пояс в снегу, он может часами выслеживать дикого кабана и, наконец, убивает его с первого выстрела, потешаясь затем над своим трусоватым спутником, забравшимся от страха на самую вершину дерева.

Старик кузнец Дмитрий Сергеевич Крамсков рассказывает:

– Как-то однажды поехали мы с Михаилом Александровичем поохотиться на озеро Рассохов. Уток там было много. Но мне в тот день не везло. Что ни выстрелю – промах. А он десятка два настрелял. Возвращаемся мы с охоты, Александрыч и говорит мне, смеясь: «Возьми, Сергеич, одну, а то всю жизнь проживешь и утятины не попробуешь».

А знает ли читатель о том, что Шолохов повстречался с героем рассказа «Судьба человека» Андреем Соколовым именно на охоте. В первый послевоенный год поехал он поохотиться ранней весной на большой, образовавшийся от талых вод степной лиман поблизости от хутора Моховского. На том лимане безбоязненно садились пернатые дикие гуси и казарки. Присев на плетень отдохнуть у разлившейся степной речушки Еланки, он заметил мужчину, который вел за руку мальчика, по направлению к речной переправе. Усталые путники подошли к нему и, приняв его за шофера, запросто сели отдохнуть. Тогда-то, на этом плетне и поведал Андрей Соколов «своему брату шоферу» о своей судьбе. Путник собирался было уже уходить, но в это время подъехала к писателю его жена и выдала его что называется с головой. Путник ахнул от такой неожиданности, но уже было поздно – все успел рассказать о себе и быстро распрощался. А писатель жалел, что не успел узнать его фамилии. Поэтому-то Шолохов в беседе с корреспондентом «Советской России», указывая на его модную курточку, справедливо заметил: «Думаешь, рассказал бы мне Андрей Соколов о своей судьбе, если бы не вымазанные в масле руки, не ватные штаны и гимнастерка. Нужно быть таким, как все. Вот в чем суть. И не специально для «общения» с массами, а всегда».

Возвратился тогда писатель с охоты необычно взволнованным и все еще находился под впечатлением от встречи с неизвестными шофером и мальчиком.

– Напишу рассказ об этом, обязательно напишу. – И Михаил Александрович в райкоме партии поделился с партийными работниками своим творческим замыслом.

Прошло десять лет. И вот однажды, находясь в Москве, читая и перечитывая рассказы зарубежных мастеров – Хемингуэя, Ремарка и других, – рисующих человека обреченным и бессильным, писатель вновь вернулся к прежней теме. Перед глазами снова воскресла, ожила картина незабываемой встречи с шофером у речной переправы. Тем мыслям и образам, которые у него зрели, вынашивались, был дан новый толчок и придана конкретная форма и направленность. Не отрываясь от письменного стола, напряженно работал писатель семь дней. А на восьмой – из-под его волшебного пера вышел замечательный рассказ «Судьба человека», который быстро обошел весь мир и покорил миллионы человеческих сердец. В этом произведении советский писатель, как бы в ответ американцу Эрнесту Хемингуэю на его небольшую повесть «Старик и море», получившую Нобелевскую премию, с исключительной художественной силой высказал свою точку зрения на человека. Андрея Соколова не сломили никакие испытания судьбы. Он смело шагает по русской земле. Пережив ужасы войны и плена, потеряв любимую семью, он усыновляет мальчика-сиротку Ванюшу, любит и воспитывает его. Невероятно тоскуя по погибшим близким, он находит в себе достаточно сил, чтобы жить и работать, преодолевая на своем пути все трудности и житейские невзгоды. Он уже живет не своей, а подымающейся рядом с ним новой молодой жизнью.

Забота не о личном, не о себе, а о счастье и благополучии других, о счастье любимой Отчизны – главная черта в его характере.

«И хотелось бы думать, – размышляет автор, – что этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит, и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет все вытерпеть, все преодолеть на своем пути, если к этому позовет его Родина».

А откуда, как не из жизни берутся, рождаются у Шолохова другие его незабвенные образы!

В одно время весной зачастил в станичную кузницу к кузнецу Дмитрию Крамскову Михаил Шолохов. Бывало, придет, погутарит немного, а затем наденет кожаный фартук, распалит сам горн, возьмет в руки двадцатифунтовый молот и давай подсоблять кузнецу в работе. А однажды принес и подарил ему курительную трубку:

– Возьми, говорит, себе, настоящему кузнецу оно вроде приличнее и удобнее именно трубку курить.

Кузнец был тронут его вниманием и сноровкой.

– Бросай, – говорит ему, – писательское дело. Я из тебя настоящего кузнеца сделаю.

На это Шолохов ему ответил:

– Я хочу заодно двумя профессиями овладеть в совершенстве.

Кто знает, может быть, старый кузнец Дмитрий Крамсков и послужил прообразом героя второй книги «Поднятой целины» кузнеца Ипполита Шалого.

Существуют ли вообще прообразы шолоховских героев? На это писатель отвечает следующее: и да, и нет. Много, например, спрашивают о Григории Мелехове. Скорее всего, это образ собирательный. Люди все удивительно одинаковы и в то же время не похожи друг на друга.

Ясно одно – образы своих героев с их радостями, горестями и печалями Шолохов ищет в жизни.

Вот что в бытность свою рассказывал старик из хутора Волоховского Тимофей Иванович Воробьев: «Приключилась со мной, скажу вам, еще одна история, каких и до этого случалось со мной вдоволь. А виноват в этой истории Михаил Александрович Шолохов. Вывел он в своей книге деда Щукаря. И получилось оно так, скажу я вам, что вроде я чистый вылитый Щукарь, скажи ты, кубыть, с меня списал. А я ить сроду не был Щукарем. Это теперь меня многие так зовут, а все потому, что Михаил Александрович Шолохов умело подметил где-то такого старика, дюже схожего со мною. Я пробовал открещиваться: «Какой я вам Щукарь». А мне отвечают: «Такого шутника и острого на язык более нет, поди, на Дону. Ты, Иваныч, самый щукаристый». Вот каким манером я угодил в герои книги… Мне передавали верные люди, что много теперь ходит людей в донских колхозах, которые считают, что Михаил Александрович, списывал с них своих героев. А я так скажу: это он, Михаил Александрович, их сотворил, пустил гулять в книгах, и они всем здорово приглянулись, полюбились, тут-то многим почудилось, что они целиком смахивают на героев книг. Так что путаницы никакой не может быть: не я создал Щукаря, а Щукарь прилип ко мне. Даже старуха моя и та в нужную для нее пору кличет меня Щукарем…»

Кипучая полнокровная жизнь народа – это тот неиссякаемый родник, который постоянно питает все творчество писателя. Во время поездки по донским хуторам нам пришлось встречаться со многими людьми. В колхозе «Путь Ильича» мы разговаривали с двадцатипятитысячником, бывшим инженером-строителем из Новочеркасска Павлом Игнатьевичем Грековым. Еще во время коллективизации посланный рабочим классом и партией из города в хутор он навсегда остался в нем. В настоящее время работает заместителем председателя колхоза и секретарем партийной организации. Павел Игнатьевич рассказывает:

– Частенько к нам в хутор Лебяжий, где я работал председателем сельсовета и где живу и ныне, заглядывал Михаил Александрович. Полюбился, как видно, ему наш бывший председатель Андрей Андронович Плоткин. С него-то Шолохов, по всей вероятности, и списал образ Давыдова. Во всяком случае, много есть общего в их судьбах. Я ведь в то время работал в Лебяжьем вместе с Плоткиным – Давыдовым председателем сельсовета и хорошо все помню и знаю. Какой силы воли и работоспособности это был человек, какой хозяин и организатор! За него казаки всегда стояли горой. Сам он ленинградский рабочий, матрос-балтиец. Работал у нас до 1937 года. Затем после одной личной неприятности, которая случилась с ним, уехал в Миллерово на завод, сначала был там начальником цеха, затем директором завода, а оттуда уехал на учебу в Москву, в промакадемию. Хорошую он по себе оставил память. Сам Шолохов его постоянно вспоминает добрым словом и ставит другим в пример. Вот и на районной партийной конференции, состоявшейся в Вешенской 7 декабря 1957 года, Михаил Александрович в своем выступлении говорил:

– На заре коллективизации у нас в Лебяженском колхозе председателем работал инициативный, рачительный хозяин Андрей Плоткин. Он не только сеял хлеб, но уделял большое внимание бахчеводству, огородничеству, закладывал в хуторе Солонцевском виноградники, водил уток, гусей, всю продукцию вывозил в Миллерово, Ворошиловград, получал высокий доход. Хозяйство на глазах росло и развивалось.

Беседуя с Грековым, приятно было сознавать, что из хорошего фундамента, заложенного в колхозе посланцем партии и рабочего класса, двадцатипятитысячником Андреем Плоткиным – Давыдовым, выросло прекрасное колхозное здание. Далеко вперед шагнула теперь колхозная жизнь по сравнению с теми временами, что описал Шолохов в первой книге «Поднятой целины». На прочных, крепких ногах стоит теперь колхоз «Путь Ильича». Достаточно хлеба и денег получают колхозники на трудодни. В этом колхозе теперь 10 тысяч гектаров пашни, на полях работает более десятка мощных тракторов, комбайны. В колхозе – десять грузовых автомашин, легковая «Победа».

Вместе с председателем колхоза Георгием Ворониным, который также хорошо помнит Плоткина – Давыдова, мы зашли в гости к рядовому колхознику Петру Емельяновичу Выприжкину. В прошлом – это казак Верхне-Донского округа, Еланской станицы, 12-го дополнительного казачьего полка. Это один из тех казаков, кто на своих богатырских плечах, выражаясь словами Шолохова, «сломил две войны». Во время Отечественной войны он служил пулеметчиком 91-го казачьего полка. Храбро воевал. Неоднократно был ранен. Имеет награды. Все тело его исполосовано в боях. Несмотря на свой 58-летний возраст, он бодр и весел, хотя и сильно прихрамывает.

Угощал нас Петр Емельянович белым хлебом, салом, просоленными кочанами вкусной капусты, медом. Судя по столу, он хорошо живет. Говорит, что недавно зарезал двух больших свиней. Корова и барашки также водятся на его базу. Живет он в большом доме вместе со своим младшим семейным сыном Гавриилом – колхозным шофером. Остальные его сыновья тоже хорошо живут. Два из них работают в колхозе вместе с отцом, но живут с семьями на отделе. Валентин – фельдшер, Степан – по специальности механик-электрик, работает на мельнице возле движка, а Петр – помощник начальника шахты в Новочеркасске.

Одним словом, не зря воевал геройский усатый казак Петр Выприжкин. Совсем не зря вместе с другими казаками он проливал свою кровь. На судьбу не жалуется, жизнью доволен. Это заметно хотя бы потому, как он по-молодецки подкручивает свой ус. С Михаилом Шолоховым он давно знаком и не один раз с ним встречался, запросто разговаривал.

Однако было бы ошибочным думать, что образ Давыдова и кузнеца Ипполита Шалого из романа «Поднятая целина», как и образ Андрея Соколова из рассказа «Судьба человека» да и другие незабываемые шолоховские образы, – точное воспроизведение биографии, судьбы и характера какого-то определенного, конкретного лица. Потому не случайно, когда в беседе с Шолоховым, напомнив ему высказывание М.И. Калинина о том, что всякий полнокровный тип – это удачно найденный прототип, мы попросили его ответить, кто послужил прообразом Андрея Соколова, писатель многозначительно заметил:

– На мой взгляд, дело не в прообразе, а в самом рассказе.

Не наблюдателем живет Шолохов в станице, не тихий уголок для спокойной творческой жизни избрал он здесь, на берегах Тихого Дона. Он остался в гуще жизни. Его общественная деятельность широка и многообразна.

М.А. Шолохов принимает самое активное участие в жизни станицы, района, колхозов. Он член Вешенского райкома партии. Часто выступает он с дельными предложениями на заседаниях бюро и пленумах райкома партии, сессиях райисполкома, партийных активах и конференциях.

Его, как настоящего коммуниста-ленинца, интересует буквально все, до мелочей: он смело ставит вопросы о расширении посевного клина озимых и масличных культур, об огородничестве и бахчеводстве, разведении садов и виноградников, о выращивании домашней птицы, одним словом, о развитии многоотраслевого хозяйства и выискивании в колхозах новых доходных статей. Он не стесняется говорить о снегозадержании и внесении в почву минеральных удобрений, о заготовке для скота и своевременной подвозке к фермам грубых кормов. У коммунистов Вешенского района еще в памяти выступление М.А. Шолохова на одной из партконференций.

– Старожилы помнят, – говорил он, – что когда-то наш район славился разведением индеек, сюда приезжали воронежские купцы и даже из других губерний закупать индеек. Почему же сейчас никто не занимается разведением этой ценной птицы? Говорят, что она капризна, ну что ж, и жены бывают капризные, так мы ж не бросаем их.

Дельную мысль подхватили многие председатели колхозов Дона. Только в одной артели района, носящей имя писателя, в 1957 году выращено около двух тысяч бронзовых индеек. От продажи их в колхозную кассу поступило около двухсот тысяч рублей дохода. 600 индеек маточного поголовья осталось на расплод.

Но не все проходит в районе гладко. Одними советами, наставлениями не всегда поможешь. Иногда дело доходит и до острой критики. А критиковать Шолохов умеет. Не зря он в свое время еще в молодые годы работал в Москве фельетонистом «Юношеской правды». Уж если попался ему на зуб, то тогда только держись: хорошенько, с перцем проберет, чтоб и другим было неповадно.

Вешенцы никогда не забудут, как досталось на партийной конференции от Шолохова небезызвестному председателю колхоза, носящему имя писателя.

– Вот здесь выступал товарищ Косоножкин, расплакался, как девятимесячный ребенок, а весом почти шесть пудов. Он жалуется, что ему никто не поможет найти в колхозе хорошего колхозника, чтобы заменить пьяницу-бригадира. Ну что это за беспомощность. Давайте, товарищ Косоножкин, договоримся: я поеду к вам в колхоз и подберу вам хорошего бригадира, а вы напишете за меня две главы «Поднятой целины». Или Косоножкин жалуется, что ему студенты-тимирязевцы не помогают в разведении садов. В чем они помогут, если они еще сами учатся. А почему вы, товарищ Косоножкин, не использовали знания замечательного садовода – старика Сухарева. А этот студент с бородой и большим практическим опытом во многом мог бы вам помочь. Так уж Косоножкину некого обвинять, кроме самого себя.

На разговорах дело не кончилось. Вскоре после конференции Шолохов со своим «крестником» – председателем колхоза Михаилом Ивановичем Косоножкиным – сидел над перспективным планом артели – долго обсуждали, спорили, добираясь до истины.

Не преминул Шолохов побывать и на кустовом совещании животноводов Вешенского и Кагальницкого районов Ростовской области, которое проходило в начале весны прошлого года в станице. В своем выступлении он обратил внимание работников животноводства на использование всех резервов для крутого подъема животноводства, в частности говорил о внедрении передового опыта.

– Думается мне, что обмен опытом, поездка наших колхозников в Кагальницкий район, а может быть, и подальше, ну, скажем, на Украину, где хозяйства богаче и совершеннее, чем в Кагальницком районе, даст возможность нашим колхозникам улучшить свою повседневную работу. Посылать, мне думается, надо не самых лучших людей, – нам блистать нечего перед другими, – а тех председателей артелей и колхозников, которым надо учиться.

Постоянное и живое общение писателя с народом, глубокое раздумье над судьбами людей – вот что помогает ему в создании полнокровных, немеркнущих художественных образов.

Отрадно, что многие из мыслей и пожеланий Шолохова в отношении дальнейшего развития советской литературы, о связи писателей с народом, жизнью, высказанные им на II Всесоюзном съезде писателей и на XX съезде КПСС, успешно претворяются в жизнь, как в нашей стране, так и в странах народной демократии.

Михаил Шолохов – частый гость на хуторах, в колхозных фермах, на полевых станах и в тракторных бригадах. Постоянно навещают люди писателя. Едут к нему на машинах издалека, приходят пешком. Просторный дом его с балконом стоит у всех на виду. Возле дома – всегда людно. Вот смотришь, подъехали к нему с хутора казаки, привязали к столбу лошадей или волов и запросто, как к давнему своему близкому и знакомому, заходят в гости к писателю, подолгу просиживают у него. Одни идут к писателю за советом, другие – чтобы пригласить на свадьбу или отпраздновать дату – жена родила сына, третьи с жалобой или поблагодарить за уже оказанную помощь, содействие – всяко бывает.

Казаки любят и уважают своего знатного земляка. Его именем названы в Вешенской главная улица и библиотека, в хуторе Колундаевском – колхоз, в Еланской станице – школа. Одностаничники по собственной инициативе помогли писателю упорядочить усадьбу, создали все необходимые условия для жизни и творчества. В усадьбе у Шолохова – хороший молодой сад. Растут в нем яблони, груши, сливы, виноград. В саду – возле кручи, что высится над Мигулянкой, – просторная беседка. По утрам и вечерам писатель в ней отдыхает, любуется Доном, его живописными окрестностями.

– Ну, куда же еще можно отсюда ехать, когда здесь такая красота и простор, только посмотрите, – выразил однажды Михаил Александрович свою мысль казакам и повел кругом рукой, показывая на разлив Дона, на сиреневую дымку степи, на пролетающие в подоблачной синеве стаи уток, гусей, казарок.

В станицах и хуторах знают Шолохова все от мала до велика. С одними он еще в детстве пас на займище табун и слушал, как кукушка в дубраве отсчитывает кому-то непрожитые годы, с другими – гонялся за бандами, зверствовавшими на Дону в годы гражданской войны, вместе служил в продармейском отряде, с третьими – организовывал в станице комсомольскую ячейку, ходил на репетицию в драмкружок, работал в сельсовете, знаком по занятиям в организованном им станичном литкружке, с четвертыми вместе был на фронте, охотился или рыбалил. А многих он знает потому, что вместе росли, учились и дружили с его детьми.

Пишет Шолохов, когда есть возможность, в основном по ночам, встает он рано, ложится поздно. Работает иногда по 15 и более часов в сутки, не отрываясь от рукописи, не выпуская из рук папиросы, попивая крепкий чай.

– Я не помню, – говорит Михаил Александрович, – какой это писатель заявил, что он может работать только в определенное время: от 8 до 12 утра, а потом завтракает, пишет только пером рондо и прочее. Я к разряду таких писателей не принадлежу, и режима у меня нет.

Негодуя, говорит Шолохов о тех «маститых» литераторах, которые пекут явно недоработанные вещи. По его словам, низкое качество художественных произведений многих наших литераторов объясняется прежде всего плохим знанием темы.

– Каждый писатель непременно должен знать какую-нибудь среду: будь то казачество, интеллигенция или наша молодежь.

С большой иронией отзывался он о тех наших литераторах-верхоглядах, которые знают обо всем понемножку, а по существу – ничего не знают.

– Интеллигенции такой «художник» не знает. О молодежи судит по дочери соседа, которая учится в десятом классе. Такой писатель неизбежно окажется перед вопросом: а что же я, собственно, знаю, о чем же я буду писать?

Нередко плохое знание темы и спешка приводят к творческой неудаче, к тому, что хороший замысел остается нерешенным. Некоторые литераторы в погоне за актуальной тематикой часто пренебрегают качеством своих произведений, дают книги в художественном отношении примитивные.

– Спешка плюс незнание материала похоронили хороший замысел автора. Писатель не должен спешить. Ничего не может быть вреднее и опаснее спешки для литератора. Лучше дольше писать, но чтобы оно дольше читалось, жило.

– У меня такой потребности не бывает, чтобы написать и тотчас же бежать к кому-то показывать. Напишешь и долго остаешься с написанной вещью наедине, чтобы все самому продумать.

Уже несколько месяцев прошло с тех пор, как Шолохов поставил точку и написал слово «конец» во второй книге «Поднятой целины». Но он не торопится с изданием рукописи.

– Хочу еще подумать, просмотреть, – заявляет он.

Особенно много времени у него забирает шлифовка написанного,

тончайшие «ювелирные работы». Порой ему просто приходится упрашивать жену, Марию Петровну, чтобы перепечатать еще раз. Не раз приходилось слышать между ними такой разговор:

– Мария Петровна, «букашка» нашлась, перепечатай, пожалуйста, страничку.

– Не буду печатать в пятый раз, не проси. Опять уже что-то успел исправить, – и уступает его настойчивым просьбам.

Шолохов исключительно требователен к своей продукции. Он по-настоящему дорожит честью «фабричной марки» советской литературы.

Параллельно с творческой работой писатель постоянно занимается исправлениями уже ранее написанных книг. Он всегда что-то выискивает, чем-то неудовлетворен, находит более точное слово. Только в новое издание первой книги «Поднятой целины» автор внес 1200 правок и исправлений разного рода. Здесь он действительно руководствовался чудесными словами своего героя Давыдова: «Три раза будем полоть, но чтобы ни одного сорняка не осталось на колхозном поле».

Несмотря на огромную напряженную работу, Шолохов всегда веселый, бодрый, жизнерадостный. Редко когда бывает он в подавленном состоянии или плохом настроении. Домашние говорят о нем, что он за тридцать лет никогда еще «не вставал с левой ноги». А вот когда пишет или вспоминает об ужасах войны, которые ему приходилось видеть и пережить, о тех огромнейших жертвах, которые понес наш народ, когда вспоминает о том, как на его глазах умирали лучшие люди, – тогда по его щеке течет скупая и жгучая мужская слеза.

Михаил Александрович – большой души и горячего сердца человек, человек огромнейшей выдержки, мужества, воли. Он замечательный семьянин, ласково-строгий отец, добрый дедушка, пользующийся у детей глубоким уважением, интереснейший рассказчик. И все он помнит, и все он знает, о чем у него ни спроси. Он обладает феноменальной памятью. Поэтому и записной писательской книжкой не пользуется. Если и записывает, то очень редко, какой-нибудь удачный образ или сравнение, а остальное как-то держит все в голове. У Шолохова исключительно зоркий и наблюдательный глаз художника, успевающий все заметить.

Живя за полторы тысячи километров от Москвы, более чем за полтораста километров от железной дороги в век самолетов, телефона, радио и телевидения, Шолохов не чувствует оторванности ни от большой шумной столицы, ни от самых отдаленных уголков мира. Ежедневно по два раза в день почтальон доставляет ему в дом полную сумку писем, книг, телеграмм. А когда рассказ «Судьба человека» появился в печати, почта вообще не успевала обрабатывать многочисленной корреспонденции. Писали семьи погибших фронтовиков, рабочие, колхозники, врачи, педагоги, ученые, советские и зарубежные писатели. Восторженные телеграммы привета и поздравления коллеге по перу прислали виднейшие зарубежные мастера художественного слова, такие, как Эрнест Хемингуэй, Эрих Мария Ремарк и другие. А через некоторое время Шолохов получил от них в подарок их произведения.

Из тихой станицы Вешенской прозвучал на весь мир голос выдающегося писателя нашего времени, пламенного борца за мир о том, что наступила пора для прогрессивных писателей всего мира сесть за общий стол, чтобы обсудить назревшие проблемы литературы и сообща наметить пути и возможности ее дальнейшего роста и служения человечеству. И этот пламенный призыв нашел горячий отклик в сердцах зарубежных художников слова.

Обильный всегда урожай у Шолохова на читательские письма. Среди них есть такие, которые, по словам писателя, дают ему значительно больше, чем литературно-критические статьи некоторых литературных критиков. К автору «Тихого Дона» и «Поднятой целины» тянется молодая литературная поросль, и он с отцовской щедростью согревает ее теплом своего участия и всяческой поддержки.

Вот в районной газете появились стихотворения местного учителя литературы Михаила Ковалева. Они не остались незамеченными большим художником. Он посылает своего шофера Федю к учителю на квартиру, тот не застал дома – разыскивает его в кинотеатре, забирает прямо с картины и едут вместе к Шолохову. Писатель пожимает молодому поэту руку, поздравляет его с удачным дебютом, слушает его неопубликованные стихотворения, делает замечания, глубоко анализирует написанное, дает ценные советы и наставления.

– Вы, бесспорно, талантливы. В стихах есть мысли, свежие образы. Хорошо! В ваших стихах чувствуется лиризм, но ведущее, основное – это сарказм. – И, обращаясь к супруге молодого поэта, спрашивает: – Он и в жизни такой злой, как в стихах? – Затем, помолчав минуту, продолжает: – У нас много талантливой молодежи, но беда вся в том, что она распыляется по альманахам и журналам, потому мы ее не видим. Вам пора бросать проверять ученические тетради. Вам надо писать стихи. У вас они получаются. Пишите, но главное – не торопитесь. Соберется побольше – покажите мне. Надо издать их отдельным поэтическим сборником. Пусть половину стихов зарежут в издательстве. Но нужно, чтобы о каждом поэте было у читателя какое-то целостное представление, видна была его манера письма, стиль.

И здесь же в беседе с молодым поэтом, которая затянулась до глубокой ночи, Шолохов по-хорошему завидует каждому настоящему таланту.

– Возьмите рассказ Хемингуэя «Старик и море», – говорит он, – о чем там пишется? Старик удит рыбу. Но как замечательно, аппетитно сделано. Какая сила художника! Боюсь, чтобы не побил он меня в художественном отношении.

А возьмите ответы Шолохова молодым авторам на присланные ему рукописи! С каким ревностным вниманием следит он за развитием и совершенствованием каждого молодого таланта в частности. Как он заботливо и требовательно обучает молодых, не стесняясь говорить правду в глаза.

«Согласитесь, что для показа старика, – отвечает М. Шолохов одному из авторов на присланный рассказ «Молодая старость», – недостаточно повторяющегося упоминания «о белой пушистой бороде», точно так же недостаточно для описания его переживаний вычурной и надуманной фразы: «неужели я уже в плену дряхлой и т. д. старости». Все это говорит о бедности ваших изобразительных средств, о неумении нарисовать внешний и внутренний облик человека». И рекомендует, что читать, у кого учиться писать.

Искренне радуется Михаил Александрович, получив письмо от одного работника заводской многотиражки из г. Куйбышева.

«Дорогой Михаил Александрович, – сообщает тот, – сердечное спасибо Вам за Ваше письмо. Читали и перечитывали его всей семьей. Великую радость принесло оно в наш дом. Ни один отзыв о моей повести не ободрял меня так, как Ваш. Я, безусловно, последую Вашему совету: посижу над рукописью и постараюсь сделать из нее настоящую вещь. Теперь у меня сил прибавилось вдвое. Даже моя жена, до сих пор скептически относящаяся к моим литературным делам, сказала, что теперь, после письма Шолохова, она верит, что из меня выйдет писатель. Такое заявление жены тоже нельзя сбрасывать со счета. Это тоже придает силы и приободряет… Еще раз благодарю Вас, дорогой Михаил Александрович, за Ваши теплые душевные слова. За беспокойство – извините. Желаю Вам творческих успехов. Как и миллионы Ваших читателей, никак не дождусь «Поднятой целины» и романа «Они сражались за Родину».

Шолохов по поводу автора этого письма живо говорит:

– Книга его не лишена ряда недостатков, но поработает еще, исправит замечания – и можно будет ее издавать.

Терпеливая, вдумчивая творческая работа самого Шолохова над книгой – лучший пример для молодых литераторов. <…>

И вьются пчелы, и расстается Андрей Соколов вместе с Ванюшей с повстречавшимся в пути собеседником. Понравился писателю и мальчик Павлик Борискин, который снимается в роли Ванюши.

На съемку фильма прибыли и авторы сценария «Судьба человека» Юрий Лукин и Федор Шахмагонов, входящие в состав съемочной группы.

Первоначальный вариант сценария изрядно переработан с участием Михаила Шолохова. Особенно негодовал писатель, когда увидел в сценарии Андрея Соколова, едущего домой из плена в Воронеж с чемоданом в руках.

– Это еще что за выдумки – чемодан… Солдатский «сидор» повесьте ему за плечо.

В один из теплых солнечных дней на место съемки фильма в хутор Куликовский прибыл катером Михаил Шолохов с супругой.

– Здорово, работяги! – приветливо обратился он к киноработникам. – Спасибо за то, что приехали к нам на тихий Дон и хорошо потрудились. Мне вот приходится вторично переживать и волноваться за «Судьбу человека».

Затем автор рассказа, запросто усевшись на зеленом травяном ковре, внимательно послушал отдельные отрывки из рассказа Андрея Соколова в исполнении Бондарчука, звукозапись. И в этот момент у писателя показались на глазах слезы. Не может он спокойно слушать и говорить о войне.

Михаил Александрович сфотографировался вместе со всем коллективом съемочной киногруппы «Мосфильма» и пожелал ему большой удачи.

– Нравится ли вам выбор места для съемок? – спросил Бондарчук у писателя.

– Мне здесь все нравится. Я здесь неподалеку родился, в хуторе Кружилином. Все здесь мило и дорого моему сердцу.

Для всех Шолохов свой, родной, дорогой и близкий человек. «Он ни в чем народу не отказывал, как ему народу отказать, коль его, певца голубоглазого, родила в степи крестьянка-мать».

Михаил Шолохов постоянно интересуется состоянием и развитием украинской литературы, следит за ее новинками, спрашивает, над чем работают украинские писатели.

Внимание Шолохова всегда привлекали жизнь и история родного ему по крови украинского народа, из которого вышла и его мать, Анастасия Даниловна, красота и величие милой его сердцу Украины, ее талантливые люди, их ратные и трудовые подвиги. В произведениях писателя отображено нерушимое братство русского и украинского народов.

В «Тихом Доне» М. Шолохов создал замечательный образ украинца – черниговского крестьянина Гаранжи, который во время Первой мировой войны нес в солдатские массы пламенные слова большевистской правды. Находясь на излечении в госпитале, он день ото дня настойчиво раскрывал перед Григорием Мелеховым новые для него истины, настоящие причины возникновения войны, резко высмеивал русское самодержавие.

В «Поднятой целине» М. Шолохов нарисовал привлекательный образ командира агитколонны, остроумного, рассудительного украинца – луганского токаря Иосифа Кондратько, которого агитколонновцы любовно прозвали «батько Квадратько». Вместе с россиянином Андреем Разметновым Кондратько прошел в ворошиловских частях через неспокойные донские станицы до самого Царицына. А затем, когда на Дону проходила коллективизация, он приехал помогать казакам стать на путь новой светлой жизни, указанный Коммунистической партией крестьянству.

Шолохов хорошо знаком с классической и советской украинской литературой. Он преклоняется перед огромным талантом бессмертного украинского Кобзаря – Тараса Шевченко. К миллионам голосов присоединяет он и свой голос большой любви и признательности великому писателю, великому сыну Украины Ивану Франко, чье имя по праву принадлежит к числу незабвенных светлых имен великих сынов Родины, сердца, таланты и помыслы которых были обращены на служение народу.

С огромным волнением говорит Шолохов об авторе «Как закалялась сталь» и «Рожденных бурей» – мужественном Николае Островском, который являет собой живой пример служения миллионам людей. Созданные им образы учат нашу молодежь тому, как надо жить, бороться и побеждать.

Украинская литература, говорит Шолохов, достигла значительных успехов в своем развитии и завоевала заслуженную славу не только в нашей стране, но и далеко за ее пределами. Украинские писатели, с которыми приходилось встречаться Шолохову в Киеве во время работы Третьего съезда писателей Украины и с которыми он успел познакомиться, подружиться в Киеве и Москве, произвели на него самое приятное впечатление. Среди них – Олесь Гончар, Вадим Собко, Михайло Стельмах, драматург Василь Минко. Очень любил он Остапа Вишню как человека и высоко ценит как писателя.

Много говорил Михаил Александрович о создании надлежащих условий для плодотворной работы украинским молодым критикам. Каждый строительный трест имеет в своем распоряжении средства для работ, почему же, спрашивается, не создать надлежащих условий для плодотворной и вдумчивой работы критиков? Он говорил, что нужно уменьшить гонорары драматургам и за этот счет создать крепкий фонд для критиков, которых нужно заботливо растить.

Очень сожалел, что недоброкачественны еще переводы произведений украинских художников на русский и другие языки народов СССР, от которых теряется певучесть украинского языка и речи.

Далеко за полночь мы сидели с Михаилом Александровичем в теплом кругу знакомых, и он то и дело восхищался красотами древнего Киева, живописными его окрестностями и склонами, его парками и садами, живой артерией города – Крещатиком, Днепром-Славутичем, который так же мил его сердцу, как и родной тихий Дон. Подробно расспрашивал о Десне-красавице.

В день сорокалетия Советской Украины Михаил Шолохов горячо поздравил украинцев со знаменательной датой. Он писал: «Один из самых талантливейших и самых многострадальных в прошлом, – народ родной мне Украины за годы Советской власти во всю свою богатырскую мощь двинул вперед хозяйство, науку, искусство. Сколько замечательных имен во всех отраслях знания и умельства дала Украина Родине и сколько она еще даст из своих неисчерпаемых источников».

От всей души он пожелал и на будущее больших успехов милой его сердцу Украине, ее прекрасным сынам и дочерям.

Часто вечерами, в минуты отдыха, находясь у себя в станице, писатель включает радиоприемник, настраивается на волну Киева и слушает очаровательные мелодии украинских народных песен.

…Вешенская. Обыкновенной верхнедонской казачьей станице суждено было стать известной всему миру. «Не место красит человека, а человек красит место», – гласит народная мудрость.

А. Кричевский¹
У Михаила Шолохова

Мысль о поездке в Вешенскую возникла неожиданно. Поводом для нее послужил предстоящий просмотр фильма «Когда казаки плачут», созданного по одному из ранних рассказов М.А. Шолохова. Вместе с коллективом, заснявшим эту картину, отправились из Москвы на Дон и мы, работники Центральной студии документальных фильмов.

Поездом мы добрались до Миллерова, а на следующее утро самолет доставил нас в хутор Базки, находящийся на правом берегу Дона.

До Вешенской от Базков – всего десять километров. Но гололедица сделала езду по асфальту почти невозможной. Шофер нашего «газика», высоченный, со смешинкой в глазах, казак, точно гарцуя на горячем донском скакуне, лихо управляет автомобилем. Не дай бог нажать на тормоза, выжать сцепление, резко повернуть руль вправо или влево при встречных разъездах. И все же на скорости не ниже 60 километров по этой остекленевшей дороге Николай одним махом доставил нас к Дону и оттуда по льду – в Вешки.

Мы въехали в большую станицу с добротными домами, зданием только что выстроенного клуба, с двухэтажной гостиницей, магазинами, автобусными остановками и конечно же с громыхающим музыкой репродуктором.

Но за каждым из нас неотступно следуют образы из произведений Михаила Шолохова, его непередаваемые описания природы этих мест. В каждом из встречаемых здесь людей хочется увидеть знакомые черты любимых героев. Ждешь, что вдруг из-за поворота улицы появятся женщины такие, какими они описаны в «Тихом Доне» и «Поднятой целине». Но видишь совсем другое… На каждом углу станицы – грузовые и легковые машины, суета в магазинах хозяйственных товаров, где продают только что прибывшую мебель. В гостинице и столовой – деловые разговоры. Все это ничем не отличает Вешенскую от многих других мест, куда меня заносила беспокойная профессия кинохроникера. Но так кажется только в первые минуты. Пройдет день, другой, и нечто поначалу едва уловимое, а потом все более яркое, присущее этим местам и так потрясающе раскрытое Шолоховым, начинает видеться во многом.

Паром, который ходит из Вешенской на противоположный берег Дона, вмерз сейчас в лед. У переправы скопились вереницы машин и тракторов. Станичники в резиновых рыбацких сапогах, с баграми в руках, стоя в ледяной воде, стараются расколоть и растащить льдины. Это продолжается не час и не два, а целый день, но никто не уходит греться. Громада парома, резкие блики солнца, освещающие лед, со скрежетом оседающий под днищами лодок, раскрасневшиеся, пышущие здоровьем люди – все это заставляет пристальнее вглядеться в окружающее.

…Вечером вместе с Михаилом Александровичем, его женой, станичниками мы идем в клуб, на просмотр привезенного нами фильма.

Шолохов тепло расспрашивает, как мы добрались до Вешенской. Он улыбается, когда я рассказываю, как в полете из Миллерова до Базков перебрасывался шутками с возвращающейся в родную станицу восьмидесятилетней казачкой.

Михаил Александрович обращает внимание на нашу городскую обувь и, посмеиваясь, замечает, что так не ездят в донские степи… Он тут же начинает фантазировать, изобретая какой-то особый костюм для кинооператора, путешествующего по проселкам.

По дороге в клуб мы уславливаемся с Михаилом Александровичем встретиться завтра утром у него дома. Как обрадовало нас его согласие на это! Ведь обычно Шолохов открещивается от репортеров. Ростовский кинооператор Хачатурян часто ездил в Вешенскую, вместе с Шолоховым ходил на охоту, рыбачил, но как только вытаскивал из кофра свою кинокамеру, сразу же наталкивался на протесты. Мало, очень мало в нашей кинолетописи, посвященной советской культуре, показан Шолохов.

…Когда Михаил Александрович входит в клуб, многие здороваются с ним за руку. Он успевает переброситься одной-двумя фразами с сидящими здесь знакомыми. Гаснет свет, и начинается демонстрация фильма.

* * *

На следующее утро мы – у Шолохова дома. Михаил Александрович давно на ногах. Он встает в три часа ночи и садится за стол. В семь часов вечера в этом доме все погружается в тишину. Работает писатель в маленькой комнате за детским письменным столиком, против широкого окна, из которого все далеко видно окрест. В полутемной прихожей никого нет. В доме сейчас живут только Михаил Александрович и его жена. Зато летом сюда съезжаются сыновья, дочери и внуки, наведываются многочисленные гости из разных концов страны и зарубежных краев.

В полутемной прихожей, на большой вешалке, – брезентовые непромокаемые плащи, охотничьи куртки. Под ними выстроились различные теплые и холодные, короткие и высокие сапоги, оленьи унты.

Осветители готовят маленькие портативные прожектора. А Михаил Александрович, придя на съемку, забывает о нашем присутствии. Он вчитывается в одно из сотен лежащих перед ним писем. Собака Шолохова, великолепная легавая со странной кличкой Стоп, подходит к своему хозяину, ластится к нему, отвлекает от чтения, приносит старую казацкую фуражку, от которой остались только околыш и оторванный козырек. Эту свою игрушку Стоп кладет хозяину на колени, глядит на него просительно.

Мы находимся в комнате, где в простых книжных шкафах собраны бесчисленные тома шолоховских изданий на многих языках мира. На столе перед писателем – письма и письма. К нему обращаются за советом и помощью начинающие литераторы. Сюда, в станицу Вешенскую, прибывают сотни деловых, официальных и личных писем. В каждом из них нужно разобраться, ответить, помочь, принять меры. А ведь Михаилу Александровичу прежде всего нужно писать. И времени так мало, что Шолохов, видимо, именно поэтому удлиняет от зари до зари переполненный заботами день.

– Вот Хемингуэя снимать было интересней, чем сейчас меня. Хемингуэй ведь писал стоя, – говорит нам с улыбкой Михаил Александрович.

За то короткое время, которое мы можем использовать сейчас для киносъемки, не снимешь много разнообразных кадров. Шолохов за письменным столом с книгой, обстановка его тихого кабинета, далекое пение птиц на застекленной веранде… И все же мы довольны. Каждый кадр, снятый сегодня, обогащает собрание кинодокументов, посвященных замечательным деятелям нашей советской литературы.

Мы снимаем дом М.А. Шолохова. Ведь жилище тоже обогащает наше представление о характере его обитателей. В этом доме все просто и удобно. Чувствуется, что здесь хорошо работается над листом бумаги.

…Уже в наших кассетах – разнообразные кадры, показывающие писателя. С момента, когда Михаил Александрович пришел на съемку, он с добродушной улыбкой выполнял все наши просьбы. Контрастные световые блики подчеркивают скульптурность черт его лица. Над высоким лбом мыслителя непослушными крыльями нависли две светлые, прошитые сединой пряди. Шолохов часто курит.

Он перебрасывается с нами шутками, замечаниями, сетует на то, что сейчас время года малоинтересное для съемок, вновь возвращается к имени Хемингуэя и вдруг становится очень серьезным, уходит в себя.

Когда съемка была закончена, Михаил Александрович предложил нам проехать в небольшой лесок, мохнатые сосны которого уже несколько десятков лет преграждают путь пескам в станицу.

…Мы покидали Вешенскую, полные незабываемых впечатлений от встречи с замечательным писателем, классиком советской литературы Михаилом Александровичем Шолоховым.

Я. Боташев, А. Ермаков, В. Николаев
В гостях у Шолохова

На улице тепло. Февраль, а под ногами вода. И оттого, что это напоминает весну, на душе радостно. Но радостно и от другого: потеплевший февральский ветер шепчет: едем к Шолохову. Да, к Михаилу Александровичу Шолохову, на Дон.

Едем впятером: проходчик Николай Николаевич Ржаников, экскаваторщик Дмитрий Филиппович Пестов и мы – инженер Николай Боташев, писатель Владислав Николаев и журналист Александр Ермаков.

Есть у русских людей места, дорогие каждому: Михайловское, Ялта, Ясная Поляна. Многие там побывали, а те, кто не были, обязательно читали. Но ведь там – музеи. А мы едем в Вешенскую, к живому Шолохову, нашему современнику. И мы встретимся с ним и будем говорить так, как говорим с нашими друзьями.

Все, кто послал нас и провожал, – горняки и сталевары, инженеры и партийные работники, – обязательно просили узнать о здоровье Михаила Александровича, порасспросить о полюбившихся героях его книг, наконец, просто передать привет и непременно пригласить в гости на Урал, в наш Тагил.

– Вот не забыть бы, – говорит в вагоне Николай Ржаников. – Шахтеры велели узнать, почему Михаил Александрович Давыдова убил рано, а то бы еще «Поднятую целину» читали.

– А мне надо про Щукаря во всех подробностях допытать, – подхватывает Дмитрий Филиппович, – в карьере о нем большой спор был. И посмеялись, и чуть не поссорились. Жил ли такой, где сейчас и чем занимается?

И конечно же все хотели знать: когда будет закончен роман «Они сражались за Родину».

Город уходил все дальше. Он то скрывался, то вновь появлялся из-за склонов гор, сверкая огнями. Казалось, будто сказочный великан поднялся на гору Высокую и высыпал к ее подножию тысячи раскаленных углей. А от них к ночному небу поднялось розовое марево. Небо было освещено огненными сполохами – отблесками рождающегося в домнах и мартенах металла.

Мерно постукивали колеса. В вагоне обычная дорожная жизнь. И чтобы занять время, мы раскрыли заветный чемодан, достали рукопись «Новых былей…», ради которой отправились в это путешествие.

Наверно, подобные чувства испытывали горняки, которые более четверти века назад вот так же с рукописью «Былей горы Высокой» ехали к Алексею Максимовичу Горькому. Та книга – горестный рассказ ста авторов-рабочих о двухсотлетней истории горы Высокой. Но были о новой жизни, пришедшей после Октября, там только начинались.

Двадцать пять лет для истории – мгновение, но в наших советских буднях жизнь шагает впереди времени. Новый социалистический Тагил уже далеко перешагнул другую гору – Федорину, что была его окраиной. Он двинулся корпусами гигантов-заводов, дворцами культуры, кварталами многоэтажных жилых массивов.

Изменилась и гора Высокая. Она ушла под землю, в шахты. Она породила могучего красавца – Нижнетагильский металлургический комбинат, которому присвоено имя великого Ленина. Сейчас он – второй в стране по выплавке стали. Комбинат растет с каждым годом.

Но не только изменился город. Изменился человек. Другой стала его жизнь. Другие цели и желания овладели людьми. И сделал это свободный и радостный труд. Труд – признание, труд – праздник. Вот о чем рассказывают в новой книге более семидесяти авторов.

Мы еще и еще раз перебирали эти бесхитростные были.

Вот рассказ Дмитрия Филипповича Пестова о том, как он собирал первые экскаваторы. Тогда еще стоял над его душой американец-инструктор, посмеивался и командовал:

– Па-дымай вверх, па-дымай вниз. Дубинушка, ух!

Теперь Дмитрий Филиппович сам кого хочешь научит управлять нашими уральскими машинами, которые не чета американским «рустонам».

А вот Фаина Шарунова вспоминает, как в суровые дни войны она, первая женщина-горновая в мире, повелевала огненной рекой металла.

Шелестят страницы. Вот письмо Никиты Сергеевича Хрущева сталеварам, теплое, сердечное. Это их бригадам, Юрия Зашляпина, Юрия Плосконенко, Якова Кальниченко и Тимофея Образцова, первым на комбинате присвоили звание коммунистических.

Их много, этих страниц, и за каждой – разные люди, разные судьбы. Деревенские парни, потомки демидовских крепостных – теперь герои труда, депутаты советского парламента, строят светлое коммунистическое завтра.

«Новые были…» выходят в рабочем издательстве. И конечно, приехав в Москву, мы направились туда. Книгу в «Профиздате» уже прочитали. Понравилась. И может, поэтому нас встретили тепло. Поездку одобрили и послали с нами редактора Ирину Филатову.

Подъезжая к Ростову, мы думали и говорили уже только о Шолохове, о его книгах.

Станция Миллерово. Приземистый, истыканный пулями двух войн вокзал. Вспомнили, как с этого вокзала удирал от немцев отец Григория Мелехова – Пантелей Прокопьевич.

Миллерово – ближайшая от Вешенской железнодорожная станция, писатель ездит через нее в Москву, и когда мы в пристанционном буфете сели пообедать, то невольно подумали о том, что серенькие вылинявшие стены, наверно, не раз видели, слышали и самого Шолохова.

Позвонили в Вешки, как здесь любовно называют станицу, и с сожалением узнали, что Михаил Александрович вылетает в Ростов встречаться со своими избирателями.

И снова за окнами вагона – побеленные домики с соломенными крышами, хрупкие и легкие, как декорации, и степь во всю ширь – то черная, вспаханная, то серая от прошлогодней стерни. А в стекла бьет солнце, его брызги слепят глаза, снегу не видно, как не видно лесов, гор, так привычных нам, уральцам. И сердце почему-то никак не откликается на этот пейзаж – голо, пусто и, по правде, скучновато. И опять вспоминается Шолохов. Надо родиться здесь, надо иметь огромную, поистине шолоховскую душу, чтобы раскрыть для миллионов читателей неприметную, потаенную красоту этих мест.

По Ростову робко бродит весна. Асфальт гол и черен. На женщинах – шелковые косынки, на мужчинах – светлые кепки, и только мы в тяжелых зимних шапках. У кинотеатров продают букеты фиалок. Оттаявшие деревья пахнут корой. На Дону большие полыньи, и зеленоватая вода в них в самом деле тиха и величава. Но ростовчане еще не совсем поверили весне, и пальмы у вокзала и кипарисы в аэропорту стоят закутанными в желтую кукурузную солому.

У парка «Победы» на центральной улице – с утра до вечера толпа мужчин, одних мужчин. Со стороны видны лишь их спины, самые разные спины – широкие и узкие, прямые и сгорбленные. В течение дня мы два раза проходили мимо толпы и не знали, что про нее подумать – то ли какие заговорщики, то ли обыкновенные зеваки разглядывают диковинку.

Наконец, уже в одиннадцатом часу вечера, поравнявшись с толпой в третий раз, один из нас, не вытерпев, тронул за плечо крайнего мужчину и спросил, что это за люди.

– Болельщики, – коротко ответил мужчина.

– Какие болельщики? – изумились мы.

– Футбольные.

– Разве у вас уже играют в футбол?

– Нет, сезон еще не открыт. Но какое это имеет значение?

– Так что же они тогда делают?

– Обсуждают прошлогодние и позапрошлогодние матчи.

Из дальнейшего разговора мы узнали совершенно невероятные вещи. Болельщики встречаются каждый день. Здесь у них нечто вроде клуба под открытым небом. И толкутся они и спорят с раннего утра до полуночи, а летом, когда идут матчи, – круглые сутки. Год назад они собирались у шахматного клуба, мешали движению транспорта, замусорили улицу. Тогда специальным постановлением горсовета им был отведен вот этот «пятачок» перед входом в парк.

Таков Ростов.

Михаил Александрович остановился в гостинице «Московская».

23 февраля, в День Советской Армии, встретились с его секретарем, Анатолием Дмитриевичем Соколовым. Он нам понравился – высокий, густоголосый, с добродушными толстыми губами и ироническим выражением в серых глазах.

Один из нас держал под мышкой объемистую папку с рукописью «Новых былей горы Высокой». Анатолий Дмитриевич опасливо покосился на рукопись и зябко передернул плечами.

– Это что? – с веселым ужасом спросил он. – Рукопись! Бр-р! Меня в дрожь бросает, когда их вижу, да еще такие толстые!

– Верно, много приходит?

– Много – не то слово. Недавно мы выезжали в Скандинавию, вернулись, а у меня на столе – целый Эльбрус. Тысяча сто семнадцать писем и рукописей. Каждый день сыплются, как в копилку. И еще посылка в фанерном ящике. Обрадовался, вскрыл, а там – тоже рукопись, да от руки и сверху письмо: «Многоуважаемый Михаил Александрович! Посылаю Вам роман, только что закончил и даже сам не перечитывал, очень боюсь, что наворотил какую-нибудь галиматью. Прошу Вас – прочитайте быстрее и ответьте». Ну я, конечно, ответил немедленно. «Сначала прочитайте сами. Извините за короткое письмо, ведь Вы просили ответить как можно скорее». Заколотил ящик и вместе с письмом – обратно. А два дня назад получил телеграмму: «Товарищ Соколов, спасибо за добрый совет, теперь на три месяца мне есть чем заняться».

Мы рассмеялись, а Анатолий Дмитриевич спросил:

– Как вам Ростов?

– Понравился. Особенно болельщики.

– О, эти болельщики! Они и нам не дают покоя. Прошлым летом проштрафился Виктор Понедельник, и его долго не допускали до игры. Триста писем пришло от болельщиков. Сложил их в чемодан и – в Москву хлопотать за Понедельника. Вернули в команду.

– Интересно, Михаил Александрович бывает на футболе?

– Нет. Но по-своему «болеет». Как-то наши играли в Тбилиси, так он послал на стадион телеграмму: «Побейте ростовских задавак. Шолохов».

– И болельщики простили телеграмму?

– Не знаю. Во всяком случае, появляться на их «пятачке» побаиваемся.

Мы никак не решались задать Соколову самый главный вопрос – когда же сможем поговорить с Михаилом Александровичем. Ведь, кроме встреч в Ростове, ему предстояло выступить перед избирателями в Астрахани, Шахтах, Новочеркасске и других городах. Найдет ли он время для нас?

Анатолий Дмитриевич догадался о наших переживаниях:

– Сегодня у нас был секретарь обкома, и Михаил Александрович ему сказал: «Один день оставьте в мое распоряжение: ко мне приехали гости с Урала».

И мы успокоились.

…Анатолий Дмитриевич позвонил на следующее утро. Передал приглашение Михаила Александровича позавтракать вместе с ним.

Торопливо собрались. Дмитрий Филиппович достал из бумажника ордена, а Николай Ржаников их приколол ему на пиджак. Оглядели друг друга. Дмитрий Филиппович и Николай Ржаников обязательно должны были прийтись по душе Михаилу Александровичу. У Дмитрия Филипповича и внешность примечательная – маленький, коренастый, крепкий, седые волосы вьются из колечка в колечко и торчат в разные стороны, на груди Золотая Звезда и три ордена Ленина, – и нрав необыкновенно веселый и общительный. Уже через час после того, как мы выехали из Тагила, весь вагонный люд, начиная с нас и кончая проводницами, знал о нем все. Что с малолетства остался в сиротстве, четырнадцати лет пошел «робить в гору», в ту самую гору, о которой вместе с семьюдесятью шестью другими авторами теперь написал книгу. Все узнали, что нынче на руднике он не просто Дмитрий Пестов, а глава целой горняцкой династии – тут работают и его сын и дочь, а один сын, Николай, унаследовавший и отцовскую профессию – экскаваторщика, трудится на Соколовско-Сарбайском руднике и выдвинут там кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. Наконец, знали – сам Дмитрий Филиппович так владеет экскаватором, что огромным четырехкубовым ковшом может поднять с земли пятак, не зацепив ни крошки породы.

Случилось так, что Дмитрий Филиппович ни разу не бывал в Москве. В метро он остановился перед эскалатором и заявил: «Боюсь». Тогда Николай Ржаников схватил его за рукав и втащил на движущуюся лестницу. В Москве зашли пообедать в ресторан. Заказали икру. Ее принесли в мелких серебряных тарелочках, вставленных в такие же серебряные высокие подставки. Впечатление было такое, что икры очень много, и Дмитрий Филиппович взял вилку и со всего маху запустил ее в тарелку, но вилка громко звякнула о донышко.

– Да тут и нет ничего, – удивленно и разочарованно сказал он. – А я-то думал: ну, поедим!

Любимое выражение у Дмитрия Филипповича: «легонечко извините». И что бы он ни делал, он всегда легонечко извиняется.

Николай Ржаников моложе Дмитрия Филипповича лет на пятнадцать, высокий, плечистый, русоголовый, красивый здоровой неброской русской красотой. В горе он проработал ни много ни мало – целых двадцать лет, на груди у него тоже Золотая Звезда.

Через полчаса мы были в гостинице «Московская». Нас встретил Анатолий Дмитриевич, раздел в своем номере, и вместе с ним мы направились к Михаилу Александровичу.

…Со стула поднялся небольшого роста человек в синем толстом свитере с высоким воротником, плотно обхватывающим шею, в зеленых казацких брюках, в мягких сапогах с отворотами. Поднялся и пошел навстречу, говоря:

– Здравствуйте, дорогие уральцы!

Да, мы его сразу узнали, хотя выглядит он постарше, чем на фотографии, напечатанной в этот день в ростовском «Молоте». Высокий, очень высокий лоб, седые, хохолком, волосы, седые – щеточкой усы. А глаза молодые, добрые, с веселыми складочками в уголках: казалось, в них затаился весь шолоховский юмор.

Михаил Александрович обнял и расцеловал каждого из нас.

В комнате были секретарь Ростовского отделения Союза писателей Александр Бахарев и еще один мужчина, худой, смуглый, с изрезанным морщинами лицом. Михаил Александрович представил его:

– Мой большой друг, бывший вешенский, первый секретарь райкома Луговой.

Сели вокруг накрытого стола. Осталось незанятым только большое кресло в переднем конце. Михаил Александрович сказал с улыбкой:

– Пустует председательское место. Кого же выберем на него?

Встреча была после Дня Советской Армии. Поэтому решили, что

председательствовать будет старший по воинскому званию. Им оказался Михаил Александрович – полковник запаса.

– С чем пожаловали, дорогие уральцы, чем могу служить? – спрашивает Михаил Александрович.

Рассказ повел Николай Ржаников. Говорил он просто, по-рабочему, убедительно. «Вот-де, отцы наши более четверти века назад написали книгу «Были горы Высокой». Жизнь с тех пор далеко ушагала вперед. И мы решили продолжить книгу. И нам очень хочется, чтобы предисловие к ней написали вы».

– Дело это хорошее, – подумав, произнес Михаил Александрович. – Но вот ведь какой вы народ – предисловие вам напиши, а нет чтобы в гости пригласить.

– Как же, обязательно! – хором заговорили мы. – Привезли приглашение. Не только устное, но и письменное.

У нас в самом деле было с собой письмо с приглашением от горняков и металлургов комбината.

– Вот с этого и надо было начинать, – сказал Михаил Александрович.

Потом он расспрашивал о книге: похожа ли на первую, вышедшую под редакцией Горького, кто авторы, сколько их?

– Сейчас надо писать по-другому, – сказал Михаил Александрович. – Четверть века назад мы могли еще пушками воевать и побеждать, а сегодня с ними проиграешь сражение, нужны ракеты.

Мы ответили, что в новой книге рассказывают о своей жизни, переменах в ней сами рабочие.

– Писатели у вас есть?

– Да. В Свердловске.

– Помогали?

– Нет. Помогали журналисты.

– Книга рабочих – дело хорошее.

Мы знали, что Михаил Александрович иначе сказать не мог. Ведь еще в 1935 году он сам замышлял создать или принять участие в создании книги, подобной горьковским «Былям горы Высокой». «Недавно я возвратился из хутора Подкущевского, – говорил тогда Шолохов. – Там встретил прекрасных людей. Если сам не напишу о них, то помогу им написать книгу по типу «Были горы Высокой» или «Беломорстрой». (Сочинения. Т. 8. С. 374.)

– Предисловие-то к ней могу написать. Но сейчас – только общими фразами, потому что не бывал на Урале. А это не то, что нужно. Давайте договоримся так: побываю у вас, посмотрю все своими глазами, встречусь с авторами, поговорю, тогда и напишу.

– А когда сможете приехать?

Подумав недолго, Михаил Александрович ответил:

– Летом. Давно уже на Урал собираюсь, нынче летом и приеду.

Михаила Александровича волнуют проблемы нашей литературы.

Он с хозяйской озабоченностью и болью говорил:

– Не люблю я книги с золотыми обрезами, что нетронутыми стоят на полках. Люблю, когда они зачитаны до дыр, в потертых обложках и с залатанными страницами! Это настоящие книги! А то сейчас пошла мода писать книги лишь для самого себя. Раскупит их автор, раздарит родственникам, и стоят они под стеклом, как семейные альбомы.

Говорил Михаил Александрович неторопливо, проникновенно, делая легкие движения пальцами, будто он подбирал ими и ощупывал нужные слова. Хотелось бы записать, застенографировать каждое его слово. Но записывать во время беседы было неудобно, и мы только позже по памяти восстанавливали их, и, конечно, далеко не точно.

– В последнее время около литературного дела, особенно такого, как ваше, когда пишут рабочие, кормятся равнодушные, далекие от жизни поденщики. А в Москве такими – пруд пруди. Им обязаны многие мемуарные книги. Выйдет генерал в отставку: жизнь богатую прошел, знаний много, а рассказать не умеет. Тут и появляются «помощники». Скажем, и к нашей книге можно прикрепить кого-нибудь из москвичей. Но ни вы, ни я на это не пойдем.

– Сегодня я что-то разговорился, – помолчав, сказал Михаил Александрович. – По характеру да и по профессии я люблю больше слушать. Но сегодня я хозяин, ничего не поделаешь, приходится занимать гостей.

Начался общий разговор об Урале, Доне. Узнали мы, что в станице Вешенской жил прототип Григория Мелехова – казак Харлампий Ермаков. Два раза он воевал за белых, два – за красных, был комдивом в конармии Буденного, награжден двумя орденами Боевого Красного Знамени. А в 1925 году по недоразумению расстрелян как «контра». Сын его Михаил, по роману – Мишутка, теперь живет неподалеку от Вешенской. Участвовал в Великой Отечественной войне, ранен, вернулся в звании старшего лейтенанта и с многочисленными боевыми наградами. Сейчас он частенько наведывается в Вешенскую.

Любит Михаил Александрович шутку, острое слово. Разговор то и дело прерывался смехом. Веселье очень хорошо поддерживал и наш Дмитрий Филиппович. В самом начале беседы он заявил:

– Михаил Александрович, легонечко извините, но я сяду рядом с вами: я постарше всех в нашей делегации.

– Основания законные. Садись и давай на «ты», годы у нас, наверно, одинаковые.

– Легонечко извините, но годы у нас разные, вы с девятьсот пятого, а я с девятьсот девятого, так что вы маленечко постарше.

– Четыре года – это не маленечко, – возразил Михаил Александрович. – Был у меня друг. Все командовал мной: «Слушай, я старше». – «Так всего же на три года», – протестовал я. А он мне резонно говорил: «Вот проживешь еще три года, посмотрю, какой ты будешь».

Дмитрий Филиппович сам рассказал про свои московские злоключения: и про эскалатор, и про икру. Михаил Александрович смеялся. Николай Ржаников заметил:

– Дмитрия Филипповича дорогой мы дедом Щукарем прозвали.

– Ишь ты! – восхитился Михаил Александрович. – Мой дед Щукарь выбился в люди, – и показал на Золотую Звезду героя.

А когда узнал про рабочее мастерство Дмитрия Филипповича, что он ковшом может поднять пятак с земли, то встал, подошел к горняку и еще раз крепко поцеловал его.

– Вот какие на нашей земле люди, – растроганно произнес Михаил Александрович.

– За вашим Андреем Соколовым тянемся, – ответил Дмитрий Филиппович.

– А меня за Андрея Соколова критики ругали: по нему за границей судят о русских людях, а он пьет водку.

Мы возмутились: да главное ли это в Соколове! Образ мужественного и стойкого человека помог поднять головы и расправить души тысячам людей на нашей земле. Мы уже знали со слов тезки героя, Анатолия Дмитриевича Соколова, что рассказ «Судьба человека» написан в защиту этих людей.

Но Михаил Александрович сам перевел свою обиду на шутку:

– Господи! Что мой Соколов! В Швеции мне рассказывали: «Пришел в тамошний ресторан человек и потребовал десять рюмок водки. Ему принесли. Первую и десятую он выплеснул на пол, а остальные выпил подряд. Официант изумился: почему так? «Первая у меня плохо идет, последняя губит».

Больше трех часов продолжалась беседа. На прощание Михаил Александрович просил передать уральцам привет. Так мы и расстались – до скорой встречи на нашей уральской земле.

И весь вечер, и на другой день мы были под впечатлением встречи. И очень обрадовались, когда к нам в гостиницу приехал Анатолий Дмитриевич. Он приехал, чтобы записать наши адреса. Но скоро у нас всех было такое чувство, словно вчерашняя встреча продолжается, потому что и Анатолий Дмитриевич, и мы говорили только

о Шолохове, его жизни и книгах.

Узнали мы, что Михаил Александрович много и плодотворно работает над романом «Они сражались за Родину». Задуманный вначале как роман о солдатах, о солдатском юморе, сейчас он перерастает в многоплановую эпопею о войне. Раньше роман начинался с тех глав, какие известны читателям, а сейчас они стали второй книгой. Появилась первая – о предвоенном годе. Добавилось много героев, судьбы которых позволяют показать войну во всем ее масштабе.

К Михаилу Александровичу, человеку большой души, приезжает и приходит много людей со своими делами, нуждами и заботами.

– Выходишь утром из дому, – рассказывает Анатолий Дмитриевич, – а на улице уже сидят и старые, и молодые.

– Что ты пришла, старая? – спрашиваю у одной.

– Да к Лександрычу, за пензией.

– В собес иди.

– Собес-то собесом, а Лександрыч лучше.

* * *

Мы увозили с собой теплоту шолоховской встречи, весенние запахи донской земли и надежду на новую встречу у нас, на Урале.

Константин Прийма¹
Вешенские встречи

К творческой истории шолоховских произведений

Незабываемое

Вечер. Дует холодный сиверко. Иду из райкома через сквер станицы Вешенской. Возле памятника В.И. Ленину неожиданно слышу голос Наума Федоровича Телицына, бывшего красного партизана, с которым вчера расстался в станице Каргинской:

– Э-ей, таманец, сюда!

В теплом пальто, в шапке-ушанке сидит он на скамье – широкогрудый, могучий, краснощекий. Возле него переминается с ноги на ногу маленький, сухонький, седой старик.

– Познакомьтесь, – предлагает мне Телицын, показывая на седого старика, и поясняет: – Вот это тот самый старейший учитель Вешенского района, что учил Мишу Шолохова аз-буки-веди-глаголь.

– Тимофей Тимофеевич Мрыхин, – представился старик, пожимая мою руку, и сухое, остроносое лицо его, с седыми космами бровей, просияло доброй улыбкой.

– Присаживайся, – пригласил Телицын.

– А у меня ноги продрогли, – ответил Мрыхин, – лучше пройдемте к Дону, что ли.

Мимо старинного собора мы прошли на высокий берег Дона. Слева от нас, тоже на высокой круче, пламенел в отблесках заката двухэтажный дом Шолохова. Против шолоховского двора, под кручей, Дон круто, почти под прямым углом, сворачивает на юг и широченным руслом, меж лесов, уже затопленных половодьем, катит свои вешние воды к станице Базки.

Наум Федорович сообщил Мрыхину, кто я и зачем приехал в Вешки.

– Доброе ты дело задумал, таманец, – говорит Наум Федорович. – Я всю ночь размышлял, перебирал в памяти прожитое. Эх, если бы я знал, что ты приедешь, то в те далекие годы, наверное, записал бы многое. Ну, что тебе еще рассказать к «Донским рассказам»? Вот, может, ты, Тимофей Тимофеевич, поможешь. Помнишь, была у нас в имении войскового старшины Алферова коммуна?

– Помню. Была коммуна «Искра», – говорит Мрыхин.

– А не «Знамя Ленина»?

– «Искра», – настаивает Мрыхин.

– А кто в ней был председателем? – допытывается Телицын.

– Не помню, – отвечает Мрыхин. – Я в ней бывал только два раза. Выезжали однажды туда из станицы Каргинской ставить спектакль… Уж не помню точно, что мы показывали. Кажется, «Недоросля» Фонвизина. Но была эта комедия у нас переделана на новый лад. И Шолохов с нами ездил. В нашей хуторской самодеятельности Шолохов был главным комическим актером. Да и комедию эту «Недоросль» переделал, видимо, Шолохов, и шла она под названием «Необыкновенный день». Шолохов с огромным успехом исполнял роль Митрофанушки.

– Постой, Тимофей, – остановил Телицын учителя, – это ты после таманцу расскажешь. Ты мне помоги вспомнить, как называлась коммуна, кто в ней был предом?

– Говорю же, «Искра», кто ею верховодил – запамятовал, – ответил Мрыхин. – Помню, что он был хромой.

– Вот-вот, – воскликнул Телицын. – Хромой. С Урала. Механик – на все руки мастер. Из раненых комиссаров. Еще он женился там, в коммуне, на одной казачке, которая его скрывала при белых.

– Не знал я его близко, – говорит Мрыхин. – Раз видел на спектакле, а потом на крыльце имения.

– Я же к чему клоню, – допытывался Телицын, все больше распаляясь сам и «подогревая» учителя. – О коммуне этой шла добрая слава. Дружно они жили и работали. И в году двадцать четвертом, кажется, появился у них первый трактор. Фордик. Первый трактор на Дону.

– Об этом слыхал, – подтверждает учитель. – И даже ездил туда с Александром Михайловичем Шолоховым – отцом писателя, ездил смотреть, как пашет трактор.

– А кто не ездил? – горячо продолжает Телицын. – Да тогда на эту диковинку – на первый трактор в коммуне, – пожалуй, за сто верст ездили любоваться.

– Приезжаем в имение, то есть в коммуну, – перебил Мрыхин Телицына. – Перед маем это было. А трактор прямо от колодезей ворочает залежь. Двухлемешным плугом пахал. Глубина – в колено. Походили мы по пахоте. Борозда – прямо канава. Чернозем – хоть хлеб мажь. Идем к дому панскому, а там народу! И пешие, и с котомками за плечами. И вдовы с детьми. И однолошадников с бричками – душ пять. Подошли и мы. Прислушиваемся, о чем гуторят. А это беднота из окрестных хуторов пришла в коммуну проситься. И что там было! Коммуна-имение уже переполнено. И ее председатель, вот этот хромой, с крыльца объясняет: «Граждане! Я с дорогой душой бы принял вас, да некуда. Уж не токмо амбары – каретник и конюшню перестроил под жилье. Не могу же я вас, как цыган, оставить под шатрами для смеху и сраму». А вдовы плачут и кричат: «Примай в коммуну, примай. Мы за лето себе хатки сами поставим». Александр Михайлович Шолохов и говорит: «Вот что наделала машина. Ты гляди, как потянула людей в коммуну…»

– Тимофей Тимофеевич! – перебивает его Телицын. – Дорогой мой, так это же все похоже на события рассказа Шолохова «Двухмужняя». Помнишь, была такая книжечка Шолохова про коммуну?

– У меня этих рассказов нет, не помню, о чем ты говоришь…

– Ох и хлебнули они, коммунары эти, горюшка, – говорит Телицын. – Зимой же их кулачье подожгло. Сгорели скирды сена, сараи. Помню, мы в Боковском Совете выделяли им вспомоществование… Да, наверное, Михаил Александрович в рассказе «Двухмужняя» изобразил именно эту коммуну. Дома отец Шолохова рассказал, конечно, про такое диво, как первый трактор в коммуне, и про то, как бабы осаждали хромого председателя, писатель это по-своему и уложил в рассказ.

Солнце уже скрылось за горизонт. А закат еще долго полыхал багряным заревом. Под обрывом, против дома Шолохова, стоит лодка на приколе, а на круче белеет большая белая скамья. По саду, меж оголенных сливовых и вишневых деревьев, мелькает мужская фигура в дубленом, нараспашку, полушубке и в серой папахе.

– Не Шолохов ли? – спрашиваю, показывая старикам на невысокого человека, остановившегося возле белой скамьи.

– Да, он самый, – подтверждает Наум Федорович. – Частенько он отдыхает на этой скамье, любуясь закатом, Доном, затапливающим в пойме леса, далями. Тут есть на что посмотреть… Да, так что я хотел тебе еще поведать. Ага, вспомнил – про Махно. Вот, может, и Тимофей Тимофеевич что подскажет.

– А зачем мне Махно?

– А ты послушай, таманец, может, и сгодится, – с какой-то загадочностью продолжает Наум Федорович. – Посмотри, Михаил Александрович уселся на скамью. Пока он там себе покурит, я тебе расскажу одну бывальщину. Ведь его, Шолохова, этот самый головорез батько Махно однажды чуть не повесил.

– Не может быть! Разве Махно приходил на Дон?

– Бывал бандит и на Дону, – заметил Мрыхин.

– И где его только черти не носили, – продолжал Наум Федорович. – Уж не помню точно, в каком это году было. В двадцатом будто.

– В двадцать первом, – поправил его Мрыхин. – Кажется, в мае…

– На Дону своих банд хватало, – продолжал Телицын, – а тут еще и Махно пожаловал. За овсом пришел. Да и думку имел, конечно, поднять Дон, поатаманствовать на Дону. Там, на Украине, у него уже под ногами земля тряслась. А тут он думал, что его встретят хлебом-солью. Ну и махнул Махно на Дон. И дошел до моей Боковской. А у нас стоял на отдыхе страшно потрепанный еще в Крыму Интернациональный полк. И половина бойцов лежала в тифу. Беда была. Я в этот день со своими партизанами был под Казанской. Гонялись за бандой Федора Мелехова. И я в боях с Махно не участвовал. Не успел. Да и не в этом суть дела. Прорвался Махно на Боковку. Этак тысяч пять сабель. И пошел штурмовать хутора. Потом станицу. Интернациональный полк героически оборонялся. Сражались все. И больные. Там была страшная сеча. Видел у Боковки памятник на бугру? Вот в бугре этом выше шестисот бойцов похоронено. Вырубил Махно этот полк. А Шолохов в это время был в продотряде. Где – в точности не знаю. Но все это мне рассказал очевидец один. Казак-фурщик, который вез хлеб на станцию Миллерово. И Шолохов был у них за старшего. У него были и все документы на обоз хлеба. А обоз охраняло, ну, человек десять красноармейцев. И вот конный отряд махновцев, шедший из Кашар на Грачи – Каргин – Кружилино, и перехватил этот обоз. Махновцы – рубаки известные. Сто на десятерых пеших напали смело, порубали наших солдат, поранили кое-кого из казаков-фурщиков и пригнали обоз – с полсотни бричек с зерном – как будто, в Кашары. На взлобок. А там, на бугру, в хуторке, штаб Махно. Тачанка в роскошных коврах. Над ней на ветру черное знамя. И на тачанке, поджав под себя ноги, на мягкой подушке сидит такой худой, маленький, плюгавый, с патлами до плеч, в волчьей папахе Нестор Махно. На коленях у него – карты. Рядом, на переднем сиденье, еще один, должно быть, его начальник штаба. Все приказы отдает. И вот пригоняют махновцы к атаману всех мужиков-фурщиков. А это – старики, бородачи. Безоружные. Только что с батогами. И впереди этих дедов идет пацан – босой, без шинели и шапки (махновцы уже успели раздеть и разуть его). Идет пацан – лобастый, чубатый, голубоглазый. А Махно с тачанки кричит сотнику: «Ну что там, что?» – «Жито-пшеница, атаман», – отвечает сотник. «Опять пшеница, – плюнул Махно и вскочил на ноги, не сходя с тачанки. – Мне овса надо, овса!» А крайний старикашка ухмыльнулся, шепнул соседу: «Для такого пса – не жалко и овса. С формалином». А Махно услыхал это и бац его из маузера в голову. «Кто у вас тут старший? Выходи, комиссар!» Мужики молчат, понурив головы. И вот один седобородый открыл рот: «Порубали старшего, атаман. Порубали твои слуги». А сотник его плетюганом через плечо: «Не бреши, старый. Мы одних солдат рубали, а комиссар тут, меж вами. Переоделся, сука!» Тут Махно снова из маузера бац – и раскроил череп деду. «Выходи, комиссар, а то всех перестукаю». И лобастый пацан сделал два шага вперед, к тачанке: «Я старшой». – «Ты?» – удивился Нестор Махно, да весь скривился и лясь его плетью через лоб. «Не лезь, чертеня, поперед старших в пекло». Да снова как гаркнет: «Кто старший? Признавайся, комиссар, а то всех перевешаю». А пацан ладонью прикрыл синяк, закипевший от махновской плети на лбу, и снова свое: «Я тут старшой. Я веду обоз, атаман, – и протянул пачку бумаг. – Вот и документы на хлеб». – «Ты? – удивился снова Махно, всматриваясь в пацана. – Коммунист?» – «Нет», – ответил пацан. «Комсомолист?» – «Нет». – «Казак?» – допытывался Махно. «Як тоби сказать, атаман, – смело отвечает вдруг по-украински пацан. – Матинка – чернигивська, из крипакив, батько – мужик рязанский, а я – сроду приписан в донские казаки. Вот и деды с хутора Кружилина подтвердят». – И он оглянулся, приподнимаясь на пальцы. «Правду малой говорит. Верно. Вот крест», – загудели голоса. «Значит, казак? – переспросил его Махно и перегнулся с тачанки к нему: – Скажи мени, а чем же тебя красные так приветили?» Пацан подумал, посмотрел на голубое небо, перевел взгляд на солнце и ответил: «Лениным, правдой и землею». – «Сколько тоби рокив?» – пытает его Нестор Махно, потянувшись рукою к маузеру. А малый, не моргнув глазом, глядя в дуло, отвечает: «Шестнадцать вчера стукнуло». – И испарина выступила на его высоком лбу. «А как звать тебя?» – «Михаил

Шолохов, продинспектор». – «Продинспектор! – воскликнул Махно с радостью и спрятал маузер. – Так чего же, чертеня, меня за нос водишь? Документы сюда!» Шолохов подал ему свои документы, а Махно снова: «Покажь дорогу, где хранятся овсы». А Шолохов ему: «Где овсы? Ты хочешь на Дону, не сиявши, жаты?» А Махно ему: «Я жну, не сиявши, а коли сию – то ветер, пепел и головы по полю. Покажь, продинспектор, дорогу, где можно овса раздобути». Пожал плечами Шолохов: «Не знаю, атаман. Я везу пшеницу в Миллерово для голодающей Москвы. А перед тобой три дороги. Правой дорогой – воронье тебя ждет, левой – волчьи ямы уже накопаны, а прямо за Доном – два столба с перекладиной стоят дожидаются…» – «Меня дожидаются? – вскипел Махно. – А может, ты на них раньше меня повисишь – покатаешься?» – Махнул рукой сотнику, и подхватили Шолохова махновцы. А начальник штаба с тачанки кричит сотнику: «Не смей! Не смей малого стреляти! – и повис у Нестора Махно на плече. – Смени, батько, гнев на милость. Вспомни, батько, зачем шел на Дон. Да коли мы будем так шлепать старых и малых, кто из казаков нас поддержит?» И деды-фурщики загудели: «Да, он малой – дурной. Какой с него спрос?» – «А что за Доном стоит хоромина с перекладиной – верно. Бандит Фомин поставил»… «Да какой он там продинспектор? Писаришка-задира, молоко еще на губах не обсохло!» А тут гонец из Боковки прискакал: «Слава вийську махновському! Уже запалили, батько, пять хуторив – бачишь, дым стоит коромыслом! И вирвалысь твои львы у Бокивську! Патронив, батько, давай патронив!» А Махно поманил к себе сотника с Шолоховым: «Милую тебя, казак, за матинку, що вона чернигивська. Поклонись ей от меня до пояса! Милую – всыпьте ему, хлопцы, плютюганов на память, щоб помнил щедрость мою и доброту! Да смотри, казак, попадешься во второй раз – за ноги повешу, за ноги!» – и, тронув рукой за плечо сидящего на козлах кучера, помчался с черным стягом в тачанке на Боковку… ?

Наум Федорович помолчал с минутку, посмотрел на нас, чтобы убедиться, какой эффект произвел его рассказ, и добавил:

– Вот такая у них была встреча… Так рассказывал мне один очевидец-фурщик. Что, Тимофей Тимофеич, молчишь? Не слыхал разве об этом?

– Слыхал, – кутаясь в воротник, откликнулся Мрыхин. – Верно, пообещал батько Махно при другой встрече повесить. Но вот, где это было, не знаю. Одни кажут – за Кашарами, другие уверяют, что у хутора Конькова. Еще тогда как-то спросил я его об этой встрече. Шолохов о других рассказывал мастерски, а про себя – помалкивал…

На окнах собора уже погасли отблески зари. Голубые сумерки входят в станицу с востока. Бурлит и пенится под кручей Дон. Мы прохаживаемся вдоль кручи, и быль, превратившаяся в легенду, волнует и захватывает.

У истоков «Тихого Дона»

I

Есть ли на Дону хутор Татарский, в котором разыгралась трагедия семьи Мелеховых? Кто послужил прототипами прекраснейших образов романа «Тихий Дон»?

В своих поездках по Верхнему Дону мне пришлось слышать много различных толков на эту тему.

Подобно тому как в Древней Греции семь городов оспаривали право именоваться родиной Гомера, так и на Дону станицы Вешенская, Базковская, Еланская, Букановская, Каргинская, хутора Калиновский и Лебяжий спорят между собою: какое из этих селений изобразил Шолохов в «Тихом Доне» под именем хутора Татарского?

Особенно отстаивают свое право быть «станичниками» героев «Тихого Дона» жители Базков. Ведь именно там, в Базках, жил Харлампий Ермаков, которого считают прототипом Григория Мелехова. И дочь его, Пелагея Харлампиевна, живет в Базках, учительствует в школе…

Я поехал в Базки. До революции это был хутор, а теперь – большая красивая станица, раскинувшаяся на крутом правом берегу Дона.

Нахожу среднюю школу и учительницу Пелагею Харлампиевну Ермакову-Шевченко. Это невысокая, лет пятидесяти, полная, черноглазая, еще не утратившая своей былой красоты женщина.

Знакомлюсь с нею и говорю о цели моего приезда.

– Известный литературовед Исай Григорьевич Лежнев опубликовал большой труд – книгу «Путь Шолохова». В ней он указывает, что казак хутора Базки Ермаков является прототипом главного героя романа «Тихий Дон» Григория Мелехова. Лежнев ссылается на вас, на свою с вами беседу. Хотелось бы и мне слышать от вас лично, в какой же степени жизнь вашего отца похожа на жизнь Григория Мелехова?

– Что я могу сказать, – отвечает Пелагея Харлампиевна. – Мне говорить об этом трудно, хоть и много уже воды утекло в Дону с тех пор… Трудно, но скажу кратко – кое в чем похож. Но это же роман, и автор рисует образ своего героя, как его душе угодно, не считаясь с прототипом. Вы с этим вопросом лучше обратитесь к самому Шолохову.

– А как звали вашего отца?

– Харлампий Васильевич, – отвечает учительница.

– Дело в том, – говорю, – что в книге Лежнева «Путь Шолохова», видимо, вкрались неточности. Вот послушайте: на 344-й странице своей книги он пишет: «В хуторе Базки, расположенном против станицы Вешенской, на правой стороне Дона, живет дочь Евлампия

Васильевича Ермакова – Пелагея Евлампиевна. Она учительница хуторской школы, депутат Базковского райсовета, беспартийная…» Это же о вашем отце и о вас идет речь?

– Да, – говорит Пелагея Харлампиевна. – Но только, как я вам уже говорила, моего отца звали Харлампий Васильевич. Лежнев был у меня. Видимо, он неточно записал имя отца.

– Далее Лежнев пишет, что Ермаков в Базках был председателем хуторского Совета. Верно ли это?

– Нет, – говорит Пелагея Харлампиевна, – после демобилизации из Красной армии (это было в 1924 году) мой отец работал в Базках в комитете взаимопомощи, а председателем хуторского Совета не был.

Поблагодарив Пелагею Харлампиевну за эти уточнения, я прошу ее все же рассказать, каков был ее отец и что ей известно о нем.

– Давнее это дело, – сказала она раздумчиво. – Уж все быль-ем-полынем поросло. Прадед наш по отцу привез себе жену из Туретчины. С войны. Какой нации она была – не знаю, но в хуторе Антиповом прадеда и деда за это прозвали «цыганами». От нее и пошли в хуторе чернявые, горбоносые Ермаковы. Дед мой, Василий, рассказывают, был косорукий и, кажется, хромой.

– Все эти детали, подробности, – говорю я ей, – очень интересны. Рассказывайте подробнее.

– Отец мой, – продолжала Пелагея Харлампиевна, – был высокий, стройный, смуглый на лицо, с черным чубом, горбоносый. Взгляд черных глаз в гневе был страшен. Семейная жизнь его сложилась неудачно. Мать наша любила его одного, а он все отбивался от дома. И тут я вам ничего более не скажу… Это их дело.

Пелагея Харлампиевна умолкла. Черные глаза ее заблестели. Видимо, боль нахлынувших воспоминаний и по сию пору дает себя знать.

– Простите за нескромность вопроса. А что, Харлампий Васильевич оставлял свою семью, уходил к помещику в батраки с другой женщиной до призыва на царскую службу, подобно Григорию Мелехову в «Тихом Доне»?

– Нет, этого не было, – ответила Пелагея Харлампиевна. – С германского фронта отец вернулся с полным бантом георгиевских крестов, в чине хорунжего. Выслужился на фронте. Рискованный и геройский он был казак. Примкнул к красным в 1918 году, а потом его окрутили офицеры и стал он у белых командиром. Тут восстание началось. А мать наша умерла в 1918 году. От простуды, будучи беременной. Отца не было дома. Воевал – тут же, на Дону. Приехал, когда мать уже похоронили. Худой. Исчерна-мрачный. И ни слезинки на ресницах. Только черная тоска в глазах. А вот когда коня потерял – заплакал. Помню, это было в дороге. У отца был конь Орел – белолобый красавец. С ним отец ходил на службу, воевал на нем против немцев. И вот уже после смерти матери, при отступлении нашем из Базков в Вешки, конь Орел был ранен. И когда конь, упав наземь, стал биться, кончался уже, как же ужасно отец переживал его гибель. Кинулся к нему на шею, в гриву уткнулся головой. «Орел мой, крылатик! – воскликнул отец, – не уберег я тебя, прости, не уберег!» – Поднял голову, и покатились у него по лицу слезы… Отступал отец с белыми до Новороссийска. А там сдался Красной армии и служил у Буденного. В командирах был.

– А нет ли у вас фотографии отца?

– Есть, но очень старая, – сказала Пелагея Харлампиевна и показала мне обветшавшую за пятьдесят лет фотокарточку.

На ней я увидел чубатого, в форменной фуражке и шинели, горбоносого, с волевым, острым взглядом казака. В нем было удивительное внешнее сходство с Григорием Мелеховым в исполнении артиста Глебова в киноэпопее «Тихий Дон».

– Была еще у нас фотография, – продолжала Ермакова-Шевченко, – где отец заснят с командирами, и среди них командарм С.М. Буденный. Но где-то затерялась. В 1924 году отец был демобилизован. Жил тут же, в Базках. В 1926 году Михаил Александрович Шолохов – молодой, чубатый, голубоглазый – приезжал в Базки несколько раз к отцу. Встречались они в Заготпункте у Харламова. Бывало, мы с дочерью Харламова, Верочкой, играем или учим уроки, а Михаил Александрович приедет и говорит мне: «А ну, чернявая, на одной ноге смотайся за отцом». Отец приходил к Шолохову, и они гутарили у раскрытого окна перед Доном – до самой зари. А о чем – уж не знаю. Это вы у Михаила Александровича спросите.

II

«…Вешенская, как окружная станица, стала центром восстания, – пишет Шолохов в XXXII главе третьей книги «Тихого Дона». – Суярова на должности командующего объединенными повстанческими силами сменил молодой двадцативосьмилетний хорунжий Кудинов Павел, георгиевский кавалер всех четырех степеней, краснобай и умница. Отличался он слабохарактерностью, и не ему бы править мятежным округом в такое буревое время, но тянулись к нему казаки за простоту и обходительность. А, главное, глубоко уходил корнями Кудинов в толщу казачества, откуда шел родом, и был лишен высокомерия и офицерской заносчивости, обычно свойственной выскочкам. Он всегда скромно одевался, носил длинные, в кружок подрезанные волосы, был сутуловат и скороговорист. Сухощавое длинноносое лицо его казалось мужиковатым, не отличимым ничем…»

И еще в десяти главах романа Шолохов обстоятельно пишет о Кудинове, показывая его таким, каким он был в то буревое, мятежное время. Кудинов не алкал крови, не лез по трупам к жезлу командующего, и, будучи избран на этот пост, видимо, пытался, подобно Григорию Мелехову, найти какой-то третий путь в жизни, чтобы и советы были и слово «товарищ» осталось в обиходе вместо «их благородия», но чтобы жить «без коммунистов и коммунии». Как и Григорий, не мог он понять, что третьего пути в этой кровавой борьбе не дано и что, подняв меч «За Советы без коммунистов», Кудинов, Григорий Мелехов и все повстанцы сразу же волей-неволей оказались в одном стане с белогвардейщиной.

Кто же он, этот командующий вешенским восстанием?

Давно волновал меня этот вопрос. Я думал, что все это в романе – художественный вымысел. Вряд ли, казалось мне, Шолохов в «Тихом Доне» поставил имена и фамилии настоящих участников событий.

И вот на провесне 1955 года ехал я в Вешки. Стоял февраль. Распутица. От железнодорожной станции Миллерово до Вешек я добирался несколько дней.

В пути мне встретился шофер Петро Плешаков – невысокий, черноусый, лет за сорок, который поразил меня удивительным знанием «Тихого Дона». От него я впервые узнал о смерти лубочного героя Козьмы Крючкова, в свое время обласканного царским домом, о приезде генерала Краснова на Дон с фашистами и, наконец, о Павле Кудинове.

– А что, – спросил шофер, – в статьях о «Тихом Доне» мало пишут правды о Павле Кудинове?.. Он, Кудинов-то, палачом не был.

– Разве Павел Кудинов – это историческая личность? Разве жил у вас тут такой хорунжий?

– Не только жил, но и сейчас еще жив.

– Командующий восстанием Кудинов жив? – с удивлением спросил я.

А я-то думал, что последний в живых оставался только лакей Вильгельма и Гитлера, бывший атаман Войска Донского генерал Петр Краснов, захваченный нашими войсками в конце Отечественной войны где-то в Австрии, а затем по суду расстрелянный за вероломство и реки пролитой им крови. И вдруг я узнаю, что верховод вешенского восстания Кудинов, о котором пишет Шолохов, действительное лицо и жив.

Тронув плечо шофера, я спросил:

– Где же он?

– Далече, – пыхнул цигаркой шофер. – В Сибири замаливает свои грехи.

Шофер достал из нагрудного кармана конвертик и подал мне. Это было письмо Павла Кудинова. Письмо к своему полчанину, из которого мне запали в память последние строки: «…А я – благодарение царю небесному, еще жив, молюсь богу, рубаю лес и смиренно несу свой крест по сибирской тайге на Голгофу и на бога не роптаю…»

– Кто же этот полчанин?

– Дядя Анисим, – с грустью ответил шофер. – Родич мой. В 1942 году генерал Краснов вкупе с фашистами повесили его тут за отказ служить Гитлеру. Верой и правдой когда-то служил Анисим генералу Краснову. Отступал с ним, а в 1922 году вернулся домой. И принес оттуда, из эмиграции, от Павла Кудинова его отцу и матери, в Вешки, письмо-раскаяние.

– Да неужели! Откуда вы это знаете?

– Знаю, – дымя цигаркой, продолжал Петро. – Видишь ли, письмо тогда же было напечатано в Вешках. В газете. Кажется, в двадцать втором году. Батя мой долго хранил газету с письмом Кудинова.

– А как называлась эта газета?

– Не помню, – ответил шофер. – Так в этом письме Кудинов пишет, как в эмиграции, когда жареный кочет клюнул его в зад, снял он с себя полковничьи погоны, вышел на положение беженца и проклял Деникина, барона Врангеля и всех прочих интервентов.

Кудинов и его письмо меня очень заинтересовали. Тогда же в хуторе Базки старый коммунист Лосев подтвердил мне, что и он в двадцать втором году читал это письмо. А в какой газете – позабыл, так как в Вешках в те годы издавалась вначале «Верхнедонская правда», а затем – свои «Известия».

Мои розыски этих газет в музеях и архивах Ростова и Новочеркасска ничего не дали. Позже побывал я как-то в станице Боковской. В свое время в ней жил есаул Сенин – прообраз Половцева из «Поднятой целины» Шолохова.

Так вот там, в Боковской, на чердаке в доме есаула, среди книжного хлама я обнаружил несколько номеров вешенских «Известий» за 1922 год. С большим интересом я вчитывался в эти ветхие страницы. В газете от 2 августа 1922 года вместо передовой стоял приказ № 51 о борьбе с холерой. Рядом была статья «Из стана белых», в которой цитировались отрывки из какого-то письма. Я обрадовался, полагая, что это и есть письмо Кудинова, но ошибся. Подвалом на первой полосе было заверстано обращение какого-то казака к населению Верхнего Дона под заголовком «Как живут за границей отступившие казаки». Но само обращение кто-то оборвал.

Возвратясь в Ростов, я с еще большей энергией стал искать вешенские «Известия» и, наконец, в госархиве обнаружил далеко не полный комплект этой газеты и в нем целехонький номер от 2 августа 1922 года, в котором на первой странице я и нашел письмо Павла Кудинова.

«…Русский народ, – писал Павел Кудинов из-за границы в 1922 году, – изголодавшись, исхолодавшись без обуви и одежды, наверно, частенько подумывает: «Кабы был Врангель, так был бы и хлеб, и обувь, и одежда». По-моему, это просто ваша отчаянная галлюцинация. Вспомните времена Врангеля! Что он дал вам полезного в экономической жизни? Ровно – нуль… Я откровенно говорю не только вам, но и каждому русскому труженику, пусть выбросит грязные мысли из головы о том, что здесь где-то на полях чужбины Врангель для вас готовит баржи с хлебом и жирами. Нет! Кроме намыленных веревок, огня, меча, суда, смерти и потоков крови, – ничего! И вы, русский народ, напрягите все силы там, в стране, для возрождения. Может, многим еще хочется блеснуть погонами и плюнуть кому-то в лицо, но это не служит доказательством несостоятельности Советской власти… Наши казаки, за исключением немногих, покинули лагери и вышли на беженское положение…

Ваш сын и брат П. Кудинов».

Сотрудники ростовского госархива любезно сделали мне фотокопии этого номера вешенских «Известий» с письмом Кудинова. Но все мои попытки установить, где же точно живет Кудинов, были безуспешны: следы его в Сибири затерялись.

Спустя несколько лет я снова приехал в Вешки по делам газеты и встретил там на улице высокого седого старика. Болгарский акцент его речи привлек мое внимание. Познакомились. Разговорились. Это был казак-вешенец Никита Васильевич Лапченков, недавно вернувшийся из Болгарии, где он прожил сорок лет в эмиграции. Старик Лапченков нес Шолохову какой-то ящичек и пояснил мне следующее:

– Болгары – рабочие завода «Млекоцентрал» в городе Кула, узнав, что я еду в Россию, в Вешенскую, поручили передать Шолохову подарок. Вот я его и несу Михаилу Александровичу.

Вечером старик Лапченков зашел ко мне в гостиницу.

– Уезжая в Россию, – рассказывал Лапченков, – я виделся с Кудиновым в Михайловграде.

– А вы не ошибаетесь? – робко спросил я деда. – Кудинов-то, кажется, у нас в Сибири?

– Был в Сибири, – пояснил Никита Васильевич. – Одиннадцать лет рубил лес в тайге. А потом Советская власть сделала ему скидку и в 1956 году освободила. Заезжал он в Вешки. Но тут – пусто, вся родня его вымерла. Наведался к Шолохову, а писатель куда-то выехал. Пожурился Кудинов на берегу Дона, помолился богу в соборе и поехал в Болгарию. Там у него семья, жена, княгиня Севская, учительствует. Русскому языку учит болгарских детишек. Сам он работает в колхозе, в стопанстве по-ихнему, садовником.

Старик дал мне адрес Кудинова.

– Хотите послать ему письмо? О, он будет рад письму из Вешек. Не забудьте вложить ему в конверт цветок бессмертника, а его княгине – чабреца.

В тот же день я послал в колхоз, где работает Кудинов, фотокопию вешеиских «Известий» и цветы…

Не скоро, но все же пришел мне ответ из Болгарии. Это было письмо председателя Михайловградского стопанства Ненчо Найденова, который писал: «Ваш донской из Вешек казак – полковник Павел Назарьевич Кудинов живьет и робит у нас добре. Робит в садах, огородах стопанства с 1956 годины. Имея уже преклонный возраст, а паки падкий до работы, як ударник, и ниякой оплоши за ним нема. И другарка его – учителька Севская – до работы дуже падкая. А письмо ваше я получих и Павлу Кудинову передадох. А вен осветлени исторически събития он крепко помнит и скоро ден вам напишет…»

Затем пришло письмо от самого Кудинова. На мой вопрос, где, когда и при каких обстоятельствах Кудинов прочел роман «Тихий Дон» и какое впечатление тот произвел на него, он ответил мне так:

«Роман М. Шолохова «Тихий Дон» – есть великое сотворение истинно русского духа и сердца. Впервые я пробовал читать его по-болгарски, но плохо понимал. Позже выписал себе из Белграда русское издание. Читал я «Тихий Дон» взахлеб, рыдал-горевал над ним и радовался – до чего же красиво и влюбленно все описано, и страдал-казнился – до чего же полынно горька правда о нашем восстании. И знали бы вы, видели бы, как на чужбине казаки – батраки-поденщики – собирались по вечерам у меня в сарае и зачитывались «Тихим Доном» до слез и пели старинные донские песни, проклиная Деникина, барона Врангеля, Черчилля и всю Антанту. И многие рядовые и офицеры допытывались у меня: «Ну, до чего же все точно Шолохов про восстание написал. Скажите, Павел Назарьевич, не припомните, кем он у вас служил в штабе, энтот Шолохов, что так досконально все мыслию превзошел и изобразил». И я, зная, что автор «Тихого Дона» о ту пору был еще отроком, отвечал полчанам: «То все, други мои, талант, такое ему от Бога дано видение человеческих сердец и талант!» Скажу вам, как на духу, – «Тихий Дон» потряс наши души и заставил все передумать заново, и тоска наша по России стала еще острее, а в головах – посветлело. Поверьте, что те казаки, кто читал роман М. Шолохова «Тихий Дон», как откровение Иоанна, кто рыдал над его страницами и рвал свои седые волосы (а таких были тысячи!) – эти люди в 1941 году воевать против Советской России не могли и не пошли. И зов Гитлера – Дранг нах Остен – был для них гласом вопиющего сумасшедшего в пустыне. И вот за это прозрение на чужбине тысяч темных казаков благодаря «Тихому Дону» и передайте Шолохову мой чистосердечный казачий земной поклон…»

На мой вопрос о вешенском восстании 1919 года – с чего и как загорелся сыр-бор в станицах Верхнего Дона и как вспыхнул мятеж, – П. Кудинов ответил:

«…Дело было так. Донские полки белых держали фронт под Балашовой против красных. Штаб белых находился в Вешках. Командовал нами спесивый генерал Иванов. Всем нам начертела война, господа генералы и помещики. Вот наши казаки и мы офицеры из народа (я – вешенец, Ермаков из Базков, Медведев из Казанской, сотник Ушаков и Богатырев и другие) пошли на замирение с красными, с Советской властью. Мы открыли перед Инзенской дивизией фронт белых… А потом пришел приказ красных сдать оружие. Казаки заартачились: «А где же уговор-договор?» А тут на улицах новые приказы расклеили: «Кто не сдаст оружие – расстрел». На следующий день подперла реквизиция хлеба, скота и обложение денежной данью. Казаки всхомянулись: «То цари триста лет в узде мордовали, потом белые генералы давай гнуть нас в бараний рог, а теперь и красные треногой вяжут. А где же уговор-договор?» И пошло. Казаки-фронтовики – народ смелый и гордый. Вот гордость эта в народе казачьем заговорила и выпрямилась. Помните, эти слова Шолохов в тридцать восьмой главе «Тихого Дона» (третья книга) вложил мне в уста в разговоре с Григорием Мелеховым. Очень точные слова! Не видели мы со своего донского база всей нужды и горя России в ту пору, не привыкли к такому разговору, не знали, кто повинен в перегибах, а слепая гордость в нас заговорила, закипела на сердце, и потянулись мы к оружию, пока его у нас еще не отняли. Тут, конечно, контры всех мастей – монархисты, атаманы-богатеи, эсеры – возликовали и давай подливать казакоманского масла в огонек, давай раздувать его со всех сторон – пламя и полыхнуло. У нас не было тайного центра, не было заговора против Советов. Восстание вспыхнуло, как пожар под ветром, – стихийно…»

И снова полетели мои письма с вопросами к Кудинову в Болгарию, а оттуда его пространные, интересные ответы. Однажды я вызвал Кудинова к телефону.

Долго телефонистки настраивали нам линию, усиливали звук, и вот, словно из-за моря, донеслись дыхание, кашель и русский голос:

– Россия! Москва! У телефона вешенский казак Павел Назарьевич Кудинов.

– С вами говорит Ростов-Дон, – сказал я в ответ и назвал себя. – Привет вам с берегов тихого Дона. Вы получили мои письма и фотокопию вешенских «Известий» 1922 года с вашим письмом?

– Да, получил, – ответил Кудинов дрогнувшим голосом. – Благодарю вас. Я не знал, что мои родные тогда получили это письмо и что оно было опубликовано. Благодарствую…

– Как ваше здоровье?

– Тружусь с мотыгой. – Голос Кудинова посуровел. – Топчу землю. Тружусь в стопанстве – колхозе. Скажу правду: горек хлеб на чужбине. Но вот потянуло меня сюда, к семье. И тоскую я тут по тихому Дону, ругаю себя, что не остался в Вешках.

– Скажите, пожалуйста, Павел Назарьевич, как вы попали в командующие восстанием?

– Я и сам не знаю, – ответил Кудинов. – Тогда, в 1919 году, в Вешках, на военном совете от восставших частей были выдвинуты две фигуры: сотник Илья Сафонов, не знавший фронта, и ордена Станислава с мечами, георгиевский кавалер четырех степеней, фронтовик-вешенец, ваш покорный слуга хорунжий Кудинов. В полках открытым голосованием по большинству и избрали меня в командующие.

– Насколько текст «Тихого Дона» близок к действительным событиям?

– В романе много святой правды, – говорит Кудинов. – Верно указаны причины восстания, его размах и то, что мы гражданскую власть оставили в лице окружного исполкома Совета, а не атамана, и что вместо слов «господа» и «ваше благородие» мы оставили слово «товарищ»… Почти в каждой главе «Тихого Дона» повествуется

о событиях и фактах, которые были в жизни. Вот, скажем, урядник Фомин действительно был избран командиром Вешенского полка, открыл фронт красным. На телеграфный приказ генерала Краснова «образумиться» Фомин из Вешек послал генерала в тартарары матерной бранью по телеграфу. Точно описаны перегибы комиссара Малкина, мятеж в Сердобском полку, который привел к нам и поставил на колени монархист командир Врановский. В романе есть кое-что, с чем я и не согласен, чего со мною или вокруг меня не было. Скажем, у меня при штабе не было монархиста Георгадзе. Но Шолохов, как писатель, видимо, имеет право на свой художественный домысел…

– Что вы скажете о главном герое «Тихого Дона» Мелехове?

– Среди моих командиров дивизий Григория Мелехова не было, – отвечал Кудинов. – Это вымышленное лицо. Во главе первой (в романе – мелеховской) дивизии стоял хорунжий, георгиевский кавалер из хутора Базки Харлампий Васильевич Ермаков. В романе он у Григория Мелехова командует полком. Ермаков был храбрый командир, забурунный казак. Многие его приметы, поступки и выходки Шолохов передал Григорию Мелехову.

– Что вы имеете в виду?

– Да то, что бабка Харлампия – турчанка, – ответил Кудинов. – И то, что он хорунжий с полным бантом крестов Георгия, что немножко был с Подтелковым. Я Харлампия знал хорошо. Мы с ним однополчане. И его семейную драму я знал. Его жена трагически умерла в восемнадцатом году, оставив ему двоих детишек. А его заполонила новая любовь. Тут такие бои, земля горит под ногами, а Харлампия любовь крутит-мутит. Возле Мигулинки порубил Харлампий матросов в бою, а потом бился у меня головой в стенку. И эти его вечные вопросы: «Куда мы идем. И за что мы воюем?» В романе все это звучит на высоких нотах, краски сгущены, трагедия, одним словом. Так в этом же и сила, и глубина, и пленительность таланта Шолохова…

Мы долго еще говорили и тепло распрощались.

…Вот так я и познакомился с вешенским хорунжим Павлом Кудиновым – одним из живых персонажей шолоховской эпопеи…

III

Старый коммунист Яков Фатеевич Лосев, показывая мне курень над Доном, сказал:

– Помнишь начало «Тихого Дона»: «Мелеховский двор – на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север, к Дону. Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых впрозелени меловых глыб… С юга – хребтина горы…» Посмотри на все эти приметы хутора Базки, и ты узнаешь в них хутор Татарский. Да, здесь жил казак Харлампий Васильевич Ермаков.

– Вообще-то Ермаковы жили не в Базках, а в хуторе Антипове, – продолжал Лосев. – У Василия-турка детей была куча. И вот Харлампия трех лет от роду отдали на воспитание родичу в Базки, бездетному казаку Солдатову. Отсюда ушел он на службу. В войну заслужил четыре Георгия, получил погоны хорунжего. В революцию было примкнул к Подтелкову, его даже в Базках избрали в ревком. А потом переметнулся к белым. Присутствовал при казни Подтелкова. Затем, когда в Вешках вспыхнул мятеж белых, Харлампий Ермаков подался к повстанцам и командовал у них дивизией. У него умерла жена. Он приголубил себе сестру милосердия и отступал с нею на Кубань. В Новороссийске сдался красным, скрыв свои вешенские грехи. На Польском фронте в Конармии выслужился – командовал эскадроном, а затем полком. Как видишь, кое-что из биографии Ермакова совпадает с контурами портрета Григория Мелехова.

– С внешней стороны, – заметил я Лосеву.

– В том-то и дело, что только с внешней, – продолжал Лосев, – а той драмы, что возникла у Григория в «Тихом Доне», Харлампий не знал и не ведал. Не было у Харлампия распрей ни с родным отцом, ни с приемным. И не бросал он родной дом, не уходил батрачить к пану. Не было у Харлампия Натальи и Аксиньи, не было и того, что Шолохов вдохнул в душу Григория, – страсти, обаяния, мучительного искания правды.

– Все это интересно, – говорю я Лосеву. – Видимо, не случайно Шолохов в «Тихом Доне» рядом с Григорием Мелеховым показал нам вашего Харлампия Ермакова полной натурой, назвав его по имени и фамилии. Вы же помните, что Шолохов в третьей книге романа упоминает Ермакова несколько раз?

– Как же, помню, – горячо заговорил Лосев. – И в четвертой книге «Тихого Дона» Ермаков упоминается.

Мы с Лосевым быстро находим эти главы в четвертой книге «Тихого Дона». В седьмой части романа, в главе XV рассказывается о том, как комдив Григорий Мелехов отчитывает командира полка Харлампия Ермакова за грабеж и раздевание донага пленных красноармейцев. В XXVIII главе мы видим пьяного Ермакова возле больного Григория Мелехова уже в Екатеринодаре и в Новороссийске, где они за бутылью спирта ведут разговор о сдаче в плен Красной армии.

– Вот таким и был Харлампий Ермаков в жизни, – горячо заговорил Лосев. – Тут Михаил Александрович до точности верно изобразил нам дела и душу бесшабашного рубаки, любящего выпить и не особенно задумывающегося над жизнью. Дистанция между Григорием и Харлампием – колоссальна!

– Скажите, а не было ли такого случая в жизни Ермакова, чтобы он в Вешках выпустил из тюрьмы около ста арестованных красных? Шолохов в третьей книге рассказывает нам это о Григории Мелехове.

– С Ермаковым такого случая не было и не могло быть, – сказал Лосев. – Он, скорее всего, расстрелял бы их.

– А в бандах Ермаков был?

– Нет, – заверил Лосев. – За ним этого греха не было. На Польском фронте он здорово отличился у Буденного и с 1921 года по 1924 год был начальником кавшколы в городе Майкопе. После демобилизации Ермаков вернулся в Базки, недолгое время был председателем комитета взаимопомощи. А при выборах в Советы Ермаков сколотил группу своих однополчан, подпоил их самогоном, и они на районном съезде Советов, в Вешках, хотели протащить Харлампия в председатели РИКа. Он такую бучу устроил, что пришлось его лишить делегатского мандата. Затем вдовы и партизаны потребовали у Харлампия ответа за его черные дела в дни вешенского восстания. В 1927 году Ермаков был изъят органами ГПУ и, кажется, сослан на Соловки или даже расстрелян… Такова биография Ермакова, таковы действительные факты.

Прототипы «Поднятой целины»

I

Вместе с Наумом Федоровичем Телицыным мы сидели в сквере станицы Вешенской. Текуче, ртутным блеском искрилась стремнина Дона. Ветер доносил протяжный гудок парохода.

– Шолохов идет, – вдруг сказал Телицын.

– Где? – Я оглянулся по сторонам.

– А вон сверкают огни. – Наум Федорович показал рукой вниз по Дону. – Это пароход «Михаил Шолохов». С Волго-Дона.

В руках у Наума Федоровича была газета «Правда». Он читал опубликованные в газете отрывки из «Поднятой целины». Читал и восхищался:

– Слова, фразы, все, как литые, ядреные. И чему я радуюсь, – так это тому, что оторвал он Давыдова от дьявольской Лушки. А Нагульнов-то как вдруг обернулся?

– Говорят, Наум Федорович, – обратился я к старику, – что вы знали Давыдова?

– Самого Давыдова я, конечно, не знал, не было его в действительности, а вот люди, похожие на него, были. Вот, скажем, двадцатипятитысячник Андрей Плоткин. Приехал к нам в Вешки в январе 1930 года. Коммунист, волевой, роста среднего, темно-русый. Из флотских. Под тужуркой – матросская тельняшка, грудь и руки – в якорьках татуировки. Скромен был, выдержан, с острым прищуром глаз.

Старик живо оборотился ко мне и спросил:

– Что, похож портрет на Давыдова? То-то же и оно. И работал как черт. Был не из краснобаев, но говорил, как гвозди в дубы заколачивал. И простой был, сердечно относился к народу. Любили его казаки. И по сию пору добрым словом вспоминают. Хорошо знали его садовод наш, дед Сухарев, и кузнец Крамсков Дмитрий, которого Шолохов изобразил в «Поднятой целине» под именем кузнеца Ипполита Шалого.

Но были и другие коммунисты – посланцы с заводов. Знал я еще одного – Баюкова. Он прибыл к нам из Ленинграда с Путиловского завода. Слесарь. Был из твердых, но душевных коммунистов. Роста среднего, лицо широкое, светловолосый, глаза голубые. Говорил по-ленинградски, башковит был и в политике дока! Ходил слух, что в окружкоме, в Миллерове, срезался он насчет политики в отношении кулака с секретарем окружкома – осколки стекла со стола летели. А с народом был вежлив, умел достучаться до казачьего сердца. Что скажешь? И этот чуточку похож на Давыдова.

– Да, черты сходства имеются.

– Работал он в Верхне-Чирском хуторе. Кулаки там дважды на него покушение совершали.

– А что вам известно о Половцеве?

– Половцев – это точный портрет одного есаула. Не стоило бы его, вражину, и вспоминать, но из песни слова не выбросишь. Знал я его сызмальства. Станишник он мой, из Боковской. Александр Сенин – так его звали. Окончил при царе Новочеркасское юнкерское артиллерийское училище, с мировой войны пришел есаулом. Это он был комендантом белогвардейского суда в хуторе Пономареве, когда казнили отряд Подтелкова. Шолохов в «Тихом Доне» его, бандита, так и пригвоздил. Отступал Сенин с Деникиным до Новороссийска, но на пароход сесть опоздал. Деникин смылся за границу, а Сенину пришлось сдаваться в плен. И он под фамилией

Евлантьева вступил в Конармию, дослужился до командира эскадрона.

– Это еще не все, – продолжал рассказывать Телицын. – Затем этот Евлантьев-Сенин пролез в следователи особого отдела Блиновской дивизии. А в 1923 году в Ростове-на-Дону, на углу Буденновского проспекта и улицы Энгельса, он был опознан нашим станишником. Ваня Малахов запомнил «их благородие» за пятьдесят шомполов, полученных от него в свое время. Ну и тут, увидев Сенина в форме ревтрибунальца, Малахов прямо на улице и давай его дубасить. Разоблачил он его, и ревтрибунал эту гидру контрреволюции приговорил к смерти. Расстрелять бы эту гадину той ночью, так нет же, задержали исполнение приговора на день, что-то хотелось ревтрибунальцам через него уточнить еще. А наутро из Москвы – бах, телеграмма – постановление правительства о всероссийской амнистии всем белогвардейцам. И Сенина помиловали и сослали в Соловки. А в 1927 году он попал под вторую амнистию по случаю десятилетия Красного Октября и вернулся домой. Был я в ту пору председателем стансовета в Боковской. Как сейчас помню десятое ноября. Сижу я в Совете, заходит ко мне в кожухе, согнувшись, усатый казачина, заячий треух на лоб надвинул. Пригляделся я, а это их благородие Сенин. И протягивает документы из Соловецкого исправительно-трудового лагеря на предмет выдачи ему паспорта и разрешения жительства по месту рождения. Ахнул я и думаю: «До чего же добрая наша Советская власть. Какую вражину из Соловков выпустили в донские степи. И я этой вражине должен выдать наш паспорт». И выдал. Вручаю и пытаю его: «А что, гражданин Сенин, как теперь обстоят ваши дела с Советской властью?» А он и дыхнул мне через стол: «По всем статьям замирение полное произошло». – «Ну, и дай боже, глядите, не заверните опять на кривую стежку».

Ветер гривастит темно-сизый Дон. Далеко под кручей на волнах пляшет одинокая лодка, озаренная месяцем. Мой собеседник поднимает воротник и продолжает рассказ:

– Да, а тут случилась у нас беда – умер учитель физики и математики в средней школе. И второй месяц некому детишек учить. Приходит ко мне директор школы и говорит: «Давай возьмем в школу учителем Сенина». – «Да ты что, говорю, в уме? Этакую контру да в учителя!» – «Хоть он и контра, говорит директор, а науки эти самые: физику, баллистику и всю математику в юнкерском училище до тонкости превзошел».

– Значит, верно, что есаул Сенин был в Боковке учителем? – спросил я Телицына. – Мне, когда я там был проездом, показывали его дом.

– Да, верно, – ответил Телицын. – В этом доме сейчас стансовет и районо размещены. Ты съезди туда. Там старожилы тебе о чем только не порасскажут.

Телицын называет фамилии стариков-партизан и продолжает свой рассказ о есауле:

– Словом, пошел он в школу с моего благословения. И с того же дня поползла эта гидра из куреня в курень сколачивать беляков-контриков в свою шайку. К началу коллективизации Сенин создал в хуторах и станицах кулацко-белогвардейский Союз освобождения Дона от большевиков. В каждом хуторе у него были доверенные люди. А весной тридцатого года пытался он на Верхнем Дону поднять мятеж. Но известная статья Сталина «Головокружение от успехов» выбила у него почву из-под ног… К лету он вновь собрал силенки. Разработал план мятежа, да оскользнулся. План этот попал нам в руки. И тут органы ГПУ занялись «деятельностью» Сенина. Ты можешь подробнее об этом расспросить того человека, который взял его живьем близ хутора Конькова.

– Кто же он?

– Евгений Антоныч Кузнецов да, кажется, и Афонин. Они служили тогда в ГПУ. – И Телицын рассказал мне, как и где разыскать этих людей.

– А что вы скажете о Нагульнове?

– Тут я затрудняюсь тебе помочь, – ответил Телицын. – Был у нас в Колундаевке один коммунист Востриков, много делал перегибов, но я с ним не был знаком. Его хорошо знал тот же Кузнецов. Расспроси-ка лучше его. Он тут где-то рыбалит на хуторах.

II

Воспоминания Наума Федоровича Телицына о есауле Сенине живо напомнили мне и основные вехи жизни, и черные дела Половцева в романе «Поднятая целина». И я не пожалел труда, чтобы разыскать на одном из хуторов бывшего командира отделения войск ГПУ, ныне рыбака Евгения Антоновича Кузнецова. В 1920 году он служил в ЧОНе, хорошо знал юного продинспектора Михаила Шолохова.

Невысокий, с добродушной улыбкой карих глаз, теперь уже поседевший, Евгений Антонович Кузнецов оказался замечательным рассказчиком. Он поведал мне очень много интересного о событиях той славной эпохи.

Был вечер. Багрянился закат за меловыми горами. На берегу Дона догорал костер – рыбаки кончали смолить лодку. Здесь-то я и нашел Евгения Антоновича. Вымыв в бензине руки, он присел на опрокинутую старую лодку, закурил и меня угостил душистым табаком-самосадом.

– Что тебе сказать, – начал он свой рассказ. – Как писалась «Поднятая целина» – это лучше всех известно Шолохову. А случаев в нашей жизни – острых, потрясающих – было сколько угодно.

Можно бы набрать еще на два-три романа. Но конечно, набрать может тот, кто умеет видеть, слышать и писать так, как Шолохов.

– Расскажите о Вострикове.

– На границе с Волгоградской областью есть хуторок Гремячий. Так вот в нем жил неплохой коммунист Востриков. Он был секретарем партячейки в Колундаевке. Когда пришла директива о начале коллективизации, Востриков объявил Колундаевку и Гремячий на осадном положении и в 24 часа создал колхоз-гигант имени Всемирной революции. Перегибов там у него было – не перечесть. Жалобы на него поступали в райком партии и в ЦК. Приезжала сюда комиссия из Москвы, и Вострикова исключили из партии. Я был на часах в райкоме, когда у него отобрали партбилет. Нам приказали арестовать его. Был он предан суду и сослан за беззаконие. Я вам скажу, что в райкоме произошла тяжелая драма, когда мы его обезоруживали. Может, все это как-то отразилось в «Поднятой целине» – не знаю.

Евгений Антонович на минуту отвлекся, сказал рыбакам, чтобы убирали снасти, и продолжал:

– Была в Вешенском районе агитколонна, а в ней один паренек – Ванюша Песочнов. Рыжий, маленький, голубоглазый, в зеленой форме «юнгштурма». Какой это был чудесный агитатор! В Колундаевке бабы было взбунтовались. Послали туда Ванюшу – он заговорил их. Собрались они в школу, Ванюша выступил с речью и довел всех до слез. Потом кулаки ночью из-за угла дубиной его изувечили. Увезли его в Шахты. Мы в Колундаевку выезжали на дознание, но виновных не нашли.

– Рассказывают, что вы захватили есаула Сенина.

– Бывший есаул Сенин жил в Боковской, – вновь заговорил Кузнецов. – Работал учителем, а в декабре 1929 года прикинулся больным чахоткой. Оставил школу и мотнулся по хуторам сколачивать Союз освобождения Дона. А сестра его всем рассказывала, будто он по знахарям ездит, чахотку лечит. В ту пору я служил в округе, в Миллерове. Вот однажды меня, как вешенца, знающего все хутора, все здешние пути и дороги, вызвал командир товарищ Глыба, показал фотографии есаула Сенина и спросил, не встречался ли я с этим человеком. «Никогда», – отвечаю. «Так вот, это он мутит в Вешенском районе людей. Это старая, хитрая лиса, контра. И нам с тобой поручено поймать эту лису живьем. Садись, займемся материалом». Затем переоделись в простую казачью одежду – вроде мы заготовители. Наутро прибыли в Заготконтору. Там дали нам две пары быков, две брички, нагруженные ящиками, мешками с солью, бочками под солонину. Дали Глыбе десять тысяч рублей, и мы, чекисты, как заготовители скота и птицы двинулись в Вешенский район. С нами было еще трое верховых, будто гуртоправы, но тоже чекисты. В этой «заготовительной» операции по хуторам мы выявили несколько гнезд есаула Сенина. Наконец, в хуторе Евлантьеве, за Боковской, напали на след самого Сенина.

Как-то заглянули мы в один дом. Там под видом попойки происходила сходка бывших беляков. С корзиной в руках, в которой было сотни полторы купленных у баб яиц, я влез в этот курень без спроса. Гляжу, а в комнате душ десять казаков горланят песни. На столе штоф самогона, огурцы, капуста соленая, а в углу, под иконами, сидит сутулый, лобастый, усатый, с тяжелым взглядом черных глаз, рослый казак. Главный у них. Я сразу и узнал его – это был Сенин. Узнал, но виду не подал и прикинулся болтливым торгашом. Казаки угостили меня самогоном. Дали совет, где можно в хуторе купить корову на убой, хозяйка продала мне еще сотню яиц, и я ушел, заприметив личности всех, – цепкий на это дело был у меня глаз.

– И вас никто не узнал?

– Нет, – я же из Вешек ушел еще в 1921 году, служил в Красной армии в Средней Азии, а в Боковской бывал в детстве. Вышел я из куреня, и поехали мы с Глыбой на волах дальше, обсуждая и обдумывая, как же нам взять есаула Сенина, где его перехватить. Это было трудное дело. И вот через два или три дня опять-таки неожиданно снова встретились с ним…

Кузнецов помолчал. Удобнее уселся на лодке. Я чиркнул спичкой и поднес ему огонек к потухшей цигарке.

– Было это, – начал он снова, – близ хутора Конькова. На рассвете. Ехали мы двумя бричками в хутор Зеньков, и возле моста у нас сломалось колесо. Было нас трое. Глыба послал верхового в Коньков чинить колесо, а мы вдвоем остались на арбе. Лежим. Дремлем. Куры у нас в ящиках квохчут, петухи зорю поют, две коровы за бричкой привязаны. Волам подложили сено и ждем колесо. А тут вдруг вижу – идет человек пеши. Обойти нас он не мог. Мы с бричкой, ну, на самом пороге моста. Завернул к нам, к огоньку, дымившемуся у дышла. Я вылез из-под кожуха подкинуть кизяков в огонь. Глыба лежал в бричке. Присел этот усатый человек – высокий, в полушубке, с башлыком на плечах. Прикурил и спрашивает: «Что – обломались? – И сочувственно добавил: – Никто не знает, где его беда поджидает». Глянул я на него – и сердце у меня зашлось. Да это же сам есаул Сенин! Еле удержался от волнения и в тон ему отвечаю: «Да, это вы очень точно заметили насчет беды. Никто не знает, где она кого поджидает! И что это вы курите цигарку! Разрешите угостить «Нашей маркой». – «Пожалуйста», – сказал он. Я пошел к бричке, будто за папиросами, и давай будить Глыбу: «Повернись. Дай папиросы». А сам на ухо ему: «Пробил наш час. Надо брать». Глыба встал. Потянулся. Слез с брички. Разом мы подошли к есаулу, сидевшему у огонька. Дал я ему папироску, а Глыба протянул зажигалку. Только Сенин затянулся дымком «Нашей марки», мы и накинулись на него вдвоем. Силен был, как бык. Но все же скрутили, обезоружили.

– Дали прикурить, – сказал я.

– Да, – ответил Кузнецов. – Вот и вся песня. Поехали мы в Боковскую. Произвели у него обыск. Книг у него было очень много. Среди них полное собрание сочинений Маркса и Ленина. И все эти книги Сениным были читаны и исчерканы красным карандашом. Товарищ Глыба снял с него первый допрос, а я на часах стоял при оружии. И вот в конце допроса Глыба спрашивает: «Господин есаул, а что это вы так старательно читали книги Ленина и Маркса?» Сенин долго молчал, а затем ответил: «Искал в них слабину Советской власти. Чтобы бить врага, надо знать его оружие». Глыба так и записал в протокол его ответ, и на этом допрос кончился. Тут я не вытерпел и спросил: «Ну что же, ваше благородие, нашли вы эту самую слабину Советской власти?» Не подымая головы, ворохнув лохматыми бровями, Сенин пробурчал: «Не нашел».

III

Ночь. Тишина в доме Шолохова. Сияющий над Доном месяц положил на стол дымчатые тени переплета стеклянной двери, а на пол – крестовины окон. В голубой сумеречи мы сидим с Михаилом Александровичем в его кабинете. Я заговариваю о творческой истории «Поднятой целины».

– На мой взгляд, – осторожно высказал я свою мысль, – «Донские рассказы» являются своеобразной предысторией не «Тихого Дона», а именно «Поднятой целины».

Шолохов встал, прошел к столу, зажег свет. Выслушав меня, он сказал:

– Да, это правильная мысль.

– Ведь в рассказах «Смертный враг» или «Двухмужняя», – говорю я, – поставлены проблемы, которые нашли разрешение в «Поднятой целине». А рассказ «Председатель реввоенсовета республики»! В нем главный герой – краснознаменец Богатырев – по характеру своему, бесстрашию, «загибам», по стилю речи – предтеча Нагульнова. Посмотрите, почитайте. – И я протянул Шолохову сборник «Лазоревая степь».

– Что мне читать? – весело улыбнулся Шолохов. – Все свое написанное я хорошо помню. И Богатырева помню. А сходство, что ж… Значит, так сильно запечатлелся в моей памяти этот яркий тип и характером своим, и «загибами», и стилем речи. – Шолохов помолчал, собираясь с мыслью, и закончил: – И то, что ростки советской нови, некоторые образы советских активистов и фигуры классовых врагов из «Донских рассказов» в дальнейшем перекочевали в «Поднятую целину» – явление закономерное. Дело не в сходных местах, не в совпадении текста, а в существе, в идее, которую они несут… «Поднятая целина» своими корнями уходит к времени «Донских рассказов». И если краснознаменец Нагульнов похож на Богатырева, Майданников – на Артема из «Двухмужней», Яков Лукич – на Якова Алексеевича из «Червоточины», а Александр – белогвардеец из «Двухмужней» таит в себе искры, которые сверкнули в Александре Половцеве, значит, что-то типичное, присущее героям «Донских рассказов», оказалось для меня ценным, убедительным и живучим.

– Скажите, Михаил Александрович, вы знали двадцатипятитысячников Андрея Плоткина и Баюкова?

– Да, – ответил Шолохов. – Моряка, флотского механика Плоткина и слесаря-путиловца Баюкова я хорошо знал. Много раз встречался с ними и на бюро райкома, и в колхозах, где они работали. Приходилось мне наблюдать работу и других двадцатипятитысячников. Типическое, что я находил в их делах, буднях, было воплощено в образе Давыдова.

– Расскажите, пожалуйста, о «Союзе освобождения Дона».

– В те годы, – сказал Михаил Александрович, – на Верхнем Дону была подпольная кулацко-белогвардейская организация. Она имела довольно широко разветвленную сеть. Во главе ее стоял свой Половцев, есаул из станицы Боковской, пытавшийся поднять восстание против Советской власти. Это был умный, хитрый, начитанный и сильный враг. У него, например, кроме оружия, было изъято собрание сочинений Ленина. Есаул этот, как видишь, всерьез изучал ленинизм.

– Участники коллективизации говорят, что, создавая «Поднятую целину», вы в образе Половцева в какой-то мере изобразили есаула Сенина.

– Образ Половцева – собирательный, – говорит Шолохов.

– Но, работая над «Поднятой целиной», вы знали о существовании банды есаула Сенина, о том, как его Союз освобождения Дона был ликвидирован?

– Да, все это я знал.

– А нельзя ли познакомиться с рукописью «Поднятой целины»?

Михаил Александрович закурил и стал молча ходить по кабинету. Затем, подойдя вплотную ко мне, с горечью сказал:

– Нет, нельзя. – Помолчал и с еще большим сожалением добавил: – Весь мой архив пропал в годы войны. Исчезли рукописи «Донских рассказов», «Тихого Дона», «Поднятой целины», переписка со Сталиным и Горьким и другие ценные материалы. В 1943 году писатель Всеволод Вишневский вот здесь на Дону, близ Дударевки, на фронте случайно перехватил около двухсот страниц рукописи первого тома романа «Тихий Дон». Наша разведка захватила немецкую шпионку, и у нее обнаружили мою рукопись. Все попытки Всеволода Вишневского найти следы к моему архиву были безуспешны. А в 1945 году в Восточной Пруссии, в имении одного фашистского генерала, в сейфе было обнаружено письмо Сталина ко мне. Письмо это переслали в институт Маркса – Ленина, а затем мне. Поэтому и рад бы дать рукопись первого тома «Поднятой целины» посмотреть, да сам ее не имею.

Уходя, я от всей души благодарю Михаила Александровича за необычайно интересную беседу. Накинув шинель на плечи, Михаил Александрович выходит со мной во двор. По небу плывут рваные клочья туч. Месяц то спрячется, то снова выглянет, и тогда лес в воде, струящаяся на изломе стремнина Дона, очертания берега, одинокая лодка запоздавшего рыбака, черный силуэт большого дома над обрывом и блеснувший на миг покосившийся крест на старом соборе обретают волнующую мягкость донского пейзажа.

Побратимы из «Тихого Дона»

I

«…В сотне Листницкого был казак Букановской станицы Лагутин Иван, – так Шолохов начинает XII главу второй книги «Тихого Дона». – По первым выборам он прошел в члены полкового военно-революционного комитета, до прихода полка в Петроград ничем особым себя не проявлял, но в последних числах июля взводный офицер сообщил Листницкому, что Лагутин бывает в военной секции Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, связан, наверное, с Советом, так как замечалось, что ведет он частые беседы с казаками своего взвода и влияет на них с отрицательной стороны…»

И там же Шолохов в разговоре Листницкого с Лагутиным вскрывает глубокую непримиримость их взглядов. Листницкий пугает казака тем, что большевики, мол, у него заберут землю, а Лагутин, глядя в глаза есаула, говорит: «…Большевики последнюю землишку у меня возьмут. У меня в аккурат один пай, им моя земля без надобности… А вот, к примеру, – вы не обижайтесь только! – у вашего папаши десять тыщев десятин…» – «Не десять, а четыре». – «Ну все одно, хучь и четыре, – рази мал кусок? Какой же это порядок, можно сказать! А кинь по России – таких, как ваш папаша, очень даже много. И так рассудите, господин есаул, что каждый рот куска просит. И вы желаете кушать, и другие всякие люди тоже желают исть. Это ить один цыган приучал кобылу не исть, – дескать, приобыкнет без корму. А она, сердешная, привыкала, привыкала, да на десятые сутки взяла да издохла. Порядки-то кривые были при царе, для бедного народа вовсе суковатые… Вашему папаше отрезали вон, как краюху пирога, четыре тыщи, а ить он не в два горла исть, а так же, как и мы, простые люди, в одно. Конечно, обидно за народ!.. Большевики – они верно нацеливаются, а вы говорите – воевать…» – «Ты чего же – большевик?» – «Прозвище тут ни при чем… – насмешливо и протяжно ответил Лагутин. – Дело не в прозвище, а в правде. Народу правда нужна, а ее все хоронют, закапывают…»

Всем памятны и другие главы «Тихого Дона», в которых мы встречаемся с Лагутиным, и в особенности незабываема своим драматизмом XXX глава – расстрел Ивана Лагутина, Ильи Бунчука, мученическая гибель на виселице вожаков Донской Советской Республики Ф. Подтелкова и М. Кривошлыкова.

Историческая достоверность казни подтелковцев, приговор белогвардейского суда и список расстрелянных красногвардейцев ни у кого не вызывали и тени сомнения, но…

Но вот 26 декабря 1957 года в газете «Советская Россия» журналист из города Каменска В. Шумов в статье «О нем писал Михаил Шолохов» поставил знак вопроса над всей жизнью и трагической гибелью героя гражданской войны Ивана Лагутина. «Лагутина Ивана, казака станицы Букановской, – заявил В. Шумов на всю страну, – не было среди расстреливаемых. Прототипом его послужил Яков Лагутин, сподвижник Подтелкова и Кривошлыкова, участник съезда красного казачества в станице Каменской в январе 1918 года, член делегации, избранной на этом съезде для переговоров с белыми генералами в Новочеркасске».

Затем, 4 февраля 1958 года в сочинской газете «Красное знамя» журналист М. Витензон в статье «Судьба донского казака» развил эту версию, заявив, что Ивана Лагутина как исторической личности вовсе не было, что Шолохов в «Тихом Доне» создал лишь литературный «образ красного казака Ивана Лагутина», основой которого послужила жизнь Якова Лагутина, проживающего сейчас в Сочи.

И наконец, в мае 1958 года в журнале «Огонек» № 22 каменский журналист И. Мирошников поведал нам следующее: «Кто не помнит описанных М. Шолоховым в «Тихом Доне» Лагутина, Кудинова – друзей и сподвижников Ф. Подтелкова и М. Кривошлыкова? В 1918 году в Каменскую пришло известие о трагической гибели Лагутина и его товарищей… А совсем недавно выяснилось, что Лагутин жив…» И далее И. Мирошников рассказывает все о том же Якове Лагутине.

Кому же верить? Был ли на Дону, в станице Букановской, казак Иван Лагутин? Служил ли он в 14-м Донском полку в Петрограде? Каково его участие в революции? Приезжал ли он в январе 1918 года на Дон, в станицу Каменскую? Входил ли он в состав делегации Подтелкова на переговорах с генералом Калединым, как об этом пишет Шолохов в «Тихом Доне»? И кто такой Яков Лагутин?

Бывая на Верхнем Дону, я слышал от старожилов много легенд о Лагутине. Но вот, вскоре после выступления этих журналистов в печати, я получил известие о том, что руководящие работники станицы Букановской и Подтелковского райкома партии Волгоградской области, перестраховки ради, сняли с Букановского колхоза имя Ивана Лагутина. Я стал собирать архивные документы об Иване и Якове Лагутиных. Однажды, в Ростовском Союзе журналистов, беседуя с товарищами, я узнал, что и с Яковом Лагутиным стряслась беда…

– Иван – это герой настоящий, – уверял меня авторитетный журналист И. – За него вступиться надо, а Яков – самозванец. Не веришь. Вот спроси у В. Л. Он возил его в своей автомашине по всему Дону, хотел повесть о Якове писать…

– Да, Яков Лагутин – самозванец! – заверил меня В. Л. – Правда, самозванец уже разоблаченный. Недавно из сочинского музея выбросили его фотографии, а его самого привлекают к ответственности. Он выдавал себя за члена делегации Подтелкова в переговорах с Калединым.

– Но ведь он действительно был членом делегации Подтелкова!

– Вранье! – в один голос заявили мне друзья-журналисты. – В делегации Подтелкова был Иван Лагутин. Понял? А Яков – самозванец!

– Да откуда это вам известно, что Яков не был в делегации Подтелкова?

– Ну, хотя бы из книги Арона Френкеля «Орлы революции», – пояснил мне В. Л. – Ведь Френкель был с Иваном Лагутиным на съезде казаков в Каменской. Френкель был с Иваном в Подтелковской экспедиции и случайно избежал расстрела. Ты читал его книгу?

– Давно. В 1930 году.

– Ну, почитай еще раз и не спорь, – сказал мне В. Л.

Вскоре вызванный мною по телефону Яков Назарович Лагутин

подтвердил, что из сочинского музея действительно убрали его портрет и в горкоме завели «Дело».

– Как же так? За что? И кто начал?

– Сам не пойму, – отвечал Яков Лагутин. – По злому навету.

– Не падайте духом, – подбодрил я старика краснознаменца. – Я уже собрал кое-какие материалы в вашу защиту. Нет ли у вас документа, который бы подтвердил вашу службу в 28-м Донском полку царской армии?

– У меня сохранился старый военный билет, – сообщил Лагутин.

– Вот и чудесно! – с радостью сказал я ему. – Высылайте его мне в Ростов. И мы начнем борьбу за восстановление справедливости. Не сомневаюсь, что победа будет за вами!

Ветхий военный билет Я.И. Лагутина дал мне основание начать глубокий розыск архивных документов. Я послал письма-запросы в станицу Милютинскую, на родину Якова Лагутина, и в станицу Букановскую – на родину Ивана Лагутина, в архивы Москвы, Ленинграда, Новочеркасска, а сам обратился в ростовские архивы…

И вот после долгих ожиданий пришел ответ из Букановского станичного Совета. На мой запрос об Иване Лагутине сообщали: «1. Казак нашей станицы Иван Антонович Лагутин родился в 1891 году в хуторе Андреяновском, служил в команде связи 14-го Донского казачьего полка на германском фронте, затем в Петрограде. Старики помнят его как ярого большевика. В апреле 1918 года И. Лагутин был избран в Ростове-на-Дону на съезде Советов членом ЦИК Донской Советской Республики и занимал пост Народного Комиссара почты и телеграфа. 11 мая 1918 года И.А. Лагутин расстрелян белогвардейцами с отрядом Подтелкова в хуторе Пономареве. 2. Из родственников И.А. Лагутина имеется в живых единственная дочь Наталья, 1912 года рождения, но ей писать незачем, так как она неграмотная и парализованная. 3. Из сослуживцев И.А. Лагутина по его полку в живых осталось двое – Я.И. Мохов (в станице Букановской) и Н.И. Фролов (в хуторе Ярском). Все уже дряхлые, а посему поторопитесь приехать, чтобы застать их в живых… Предстансовета Н. Шапров».

Станица Букановская расположена на реке Хопер. Шолохов в «Тихом Доне» неоднократно упоминает эту станицу в главах о Лагутине и в третьей книге романа, где пишет о вешенском восстании. Вместе с председателем стансовета Николаем Андреевичем Шапровым в легковом автомобиле я еду в хутор Андреяновский – на родину Ивана Лагутина. Первый высокий курень в хуторе, журавель-колодец, могучая старая яблоня…

– Вот это и есть подворье Ивана, – говорит мне Шапров. – Старики уверяют, что этот колодец копал сам Иван, что эта яблоня была им посажена в день его свадьбы. Вот, пожалуй, и все, что осталось в хуторе от Ивана Антоновича.

Опираясь на палку, выходит из куреня состарившаяся преждевременно дочь Лагутина, Наталья Ивановна.

– Что вам сказать об отце? – певуче говорит Наталья Ивановна. – Темная я, неграмотная. Батю своего видела один раз. Это когда он вернулся из Петрограда. Привез сундук книг. Одни книги. Открыл его, усадил меня на колени и говорит: «Все это тебе, дочурка, привез». А дедуня его ударил палицей по спине, красный бант с его шинели сорвал и в печь бросил…

Порог переступает сосед – Митрофан Степанович Евлантьев. Он уже старик, погодок Ивана Антоновича. Евлантьев вмешивается в разговор:

– Было такое. Иван Антонович не мог равнодушно смотреть на книгу. Это у него от дяди Аввакума. Был у него дядя-монах. Все бунтовал и пророчил гибель царскому дому. Да, так Иван Антонович у того монаха первую науку проходил – учился грамоте. На допризывной подготовке Иван был первый джигит. И с пикой, и в рубке лозы, и в верховой езде – одно загляденье. А на словесности такие вопросы задавал, что его частенько отсылали к атаману, а то и за решетку.

– Это зачем же?

– А чтобы сделать укорот языку, – пояснил старик Евлантьев. – Остер был на язык Иван Антонович. А когда приехал из Петрограда, то привез сундук книг, ворох газет. И давай их читать казакам.

– А когда он приехал домой?

– На провесне, – говорит Евлантьев. – Помню, дошли до нас слухи, что генерал Каледин застрелился в Новочеркасске, а тут наш 14-й полк и прибыл из Петрограда. Да, привез Иван сундук с книгами. А батя его стоял горой за царя. Сорвал красный бант с шинели Ивана, в печь бросил и кричит на сына: «Дурачина ты! Что привез из Петрограда! Книги! Хотя бы один ковер приволок. Умные люди с войны, бывало, чего только не прут». – «Так то ж с войны с турками», – отвечал отцу Иван. А старик ему свое: «А твои нехристи большевики хуже турок». И тут у них до рукопашной схватки доходило… Вскоре Иван Антонович оседлал коня и уехал в Букановскую, а потом в Ростов.

– Уехал, – говорит Наталья Ивановна, – и мы его больше не видели. Потом уже в мае дошел слух, что батя расстрелян белыми в хуторе Пономареве. А через два дня прибыл атаман и отобрал у нас отцовский пай земли с посевами. Станичный сход лишил батю казачьего звания.

– Как же вы тут живете? И почему вы неграмотная?

– И сама не знаю, – отвечает Наталья Ивановна. – Не до учения было. А теперь вот инвалидом стала. Прошу пенсию, но не дают. Куда я только не посылала письма. Вот последний ответ. – И она подает мне бумагу из Москвы, из пенсионного управления Министерства социального обеспечения РСФСР, от 22 февраля 1962 года за № 4-В-11906. Некий зам. нач. управления Проценко росчерком пера отказал в праве на пенсию дочери комиссара Донской Советской Республики, расстрелянного белыми…

Соратник Лагутина по 14-му Донскому полку, казак, а затем военком 37-го кавполка Фролов Николай Иосифович, проживающий в хуторе Ярском на Хопре, встретил нас с огромной радостью.

– Ивана Антоновича вспомянули! Слава те господи! – возбужденно заговорил Фролов, пропуская нас в свою комнату. – Ведь что сделали в Букановской – колхоз переименовали. Плох оказался народный комиссар Иван Лагутин. Ну как ты, председатель Совета, мог это допустить? – обращается Фролов к моему попутчику Шапрову. – Был колхоз имени Лагутина. Стерли его славное имя. Был Подтелковский район в области. Ликвидировали. Да что это делается у нас, в Волгоградской области?

– Какие это были люди – Подтелков, Кривошлыков, Лагутин Иван – орлы революции, – продолжает Фролов. – И не пойму одного: в Ростовской области, в станице Боковской, благодарные потомки поставили памятник Кривошлыкову, а у нас в Волгоградской, на родине героев – Подтелкова и Лагутина, – поснимали их имена. И все пошло после выступления каких-то стрекулистов в газетах. Вычеркнули героя Ивана Лагутина из истории, выкинули из братской могилы, вычеркнули его из «Тихого Дона»! И никто в этом ни в одной газете не покаялся, и никого за это не наказали!

– Ошибка вышла, – говорю я деду. – Вот я приехал, чтобы с вашей помощью выяснить все досконально и вступиться за честь Ивана Лагутина.

– Вот и слава богу, – вздыхает старик. – Садись. Я сейчас достану документы. Я все берегу. А ты, председатель Совета, мотай себе на ус. И немедленно же в Букановском Совете ставь вопрос, чтобы соорудить памятник Лагутину.

Старик выбрасывает из сундука на стол связки газет, бумажки и говорит:

– Всю войну я служил с Иваном Антоновичем на Западном фронте, в 14-м Донском. За Варшавой были и возле Двинска. А летом 1917 года – в Петрограде. На выборах в полковой комитет Ивана избрали в председатели. Стал он ходить в Смольный, приносить нам газеты и листовки. Был он человек волевой, настойчивый и смелый. За месяц-другой наш Иван Антонович взял в руки весь полк. Помню, Корнилов прислал воззвание. Полковник выстроил казаков на плацу и зачитал его. А Лагутин вышел перед строем, поднял руку и скомандовал: «Кто за народ и против Корнилова, сделай три шага вперед!» – и четыре сотни казаков шагнули к нему. А две сотни – заколебались. Офицеры бегают меж рядов. Подняли суматоху. А Лагутин как гаркнет на весь плац: «Долой Корнилова! Да здравствует революция!» «Ура, народу!» Весь полк ему дружно ответил: «Ура!» Лагутин тогда повернулся к полковнику и говорит: «Возьмите приказ Корнилова к себе в ватерклозет» – и начал митинг… А перед Октябрьским восстанием что вышло! Читали «Тихий Дон»? Вот так все и было. Офицеры споили у нас две сотни казаков, окрутили их и повели в Зимний дворец на защиту Керенского. А Лагутин прибежал из Смольного с матросами и за час до выстрела с «Авроры» пробрался в Зимний дворец и увел оттуда казаков обратно в казармы. За это Ивана Лагутина мы избрали от 14-го полка в депутаты Петроградского Совета, а затем он был избран первым председателем казачьего отдела при ВЦИКе.

– Скажите, а выезжал Иван Лагутин на Дон в январе 1918 года?

– Нет, – уверенно ответил Фролов. – Мы с ним были в одном взводе четырнадцатого полка. И хотя после Красного Октября он был избран в казачий отдел при ВЦИКе, а все же жил, спал и довольствовался харчами у нас в полку.

– А не был ли Иван Лагутин в станице Каменской на казачьем съезде в середине января 1918 года? Не участвовал ли он в переговорах Подтелкова с генералом Калединым?

– Нет, – твердо ответил Фролов. – Наш 14-й полк прибыл на Дон примерно в феврале, когда Каледин уже застрелился…

Возвратясь в Ростов, я получил из Ленинграда подтверждение госархива о том, что «в документах исполкома Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов хранится удостоверение, выданное 28/XI 1917 года полковым комитетом 14-го Донского казачьего полка казаку Ивану Лагутину и приказному Ивану Сысоеву в том, что они действительно избраны депутатами в Петроградский Совет».

Затем почта доставила письмо из Москвы. Центральный госархив Октябрьской революции сообщал: «В документальных материалах архивного фонда ВЦИКа в списке членов казачьего комитета при ВЦИКе в октябре 1917 года проходил Лагутин (имя и отчество не указано). В служебной записке от 29 ноября 1917 года имеется подпись председателя казачьего комитета – Лагутин. В протоколе полкового комитета 14-го Донского казачьего полка от 15 декабря 1917 года имеются сведения о том, что Лагутин Иван был избран в казачий комитет при ВЦИКе. В протоколе от 31 января 1918 года казачий комитет при ВЦИКе постановил отпустить Лагутина на Дон вместе с 14 полком в качестве делегата на 30 суток».

В Ростовском госархиве мне показали список членов ЦИК Донской Советской Республики, в котором записано: «…14. Лагутин И.А., казак станицы Букановской». А в большевистской газете «Донские известия» № 23 от 24 (11) апреля 1918 года я увидел постановление ЦИК Донской республики о назначении комиссаром, где значилось: «…12. Комиссар почты и телеграфа – т. Лагутин».

В Новочеркасском музее мне пришлось увидеть приговор белогвардейского суда от 11 мая 1918 года в хуторе Пономареве, где в списке осужденных значится: «№ 4. Станицы Букановской. Иван Лагутин. Расстрелян».

Итак, вопреки утверждениям каменских журналистов, Иван Лагутин существовал в действительности. Живые люди и документы истории раскрыли перед нами славный, героический путь этого казака-большевика из станицы Букановской, депутата Петроградского Совета, первого председателя казачьего отдела при ВЦИКе, народного комиссара Донской Советской Республики Ивана Антоновича Лагутина.

III

А кто же такой Яков Лагутин? Как сложилась его судьба?

Я уже говорил, что мне приходилось слышать много легенд о Лагутиных. Старый казак Чумаков, живущий ныне в Новошахтинске, уверял меня, что Яков Лагутин, урядник 28-го Донского полка, в переговорах с генералом Калединым наделал много шума.

– Это же был наш первый оратор, – утверждал старик. – И бесстрашный – просто ужас. Яков Лагутин на переговорах прямо сказал Каледину: «Клади булаву и печать». А командир нашего 28-го Донского полка, находившийся в зале, крикнул: «Урядник Лагутин, а где же ты свои кресты спрятал, неужели продал большевикам?» Тут Яков Лагутин распахнул шинель и всем показал на груди полный бант – четыре георгиевских креста и две медали «За храбрость». «Вот мои награды, добытые кровью», – и снова давай стучать кулаком атаману. А Богаевский говорит Лагутину: «Вы бы, урядник, постыдились генерала и его орденов». А Лагутин и ответил: «Мой один крест Георгия дороже всех генеральских. Я за каждый крест живого немца приволакивал с вражеских позиций, а Каледин свои получал, сидя в штабе». И умыл их всех…

Зная, что в городе Каменске проживает член делегации Подтелкова, коммунист с 1917 года Семен Иванович Кудинов, я обратился к нему с вопросом:

– Какой Лагутин был с вами на съезде казаков-фронтовиков в Каменской и участвовал в переговорах с Калединым?

Семен Иванович Кудинов меня заверил:

– На съезде казаков в Каменской и в переговорах с Калединым в Новочеркасске участвовал Яков Лагутин, урядник 28-го Донского полка. Я его хорошо знаю!

– А вот Шолохов в «Тихом Доне» пишет, что на переговорах был казак 14-го Донского полка Иван Лагутин.

– Помню я эти главы, – ответил мне Кудинов. – Тут в роман вкралась ошибка. Я был членом делегации и хорошо помню, что с нами был не Иван Лагутин из 14-го полка, а урядник кавалер четырех георгиевских крестов Яков Лагутин из 28-го полка. Об этом тогда писали все белогвардейские газеты. Яков Лагутин в делегации был представителем от 5-й Донской дивизии. Это был замечательный агитатор-оратор. Его очень хорошо знает Александр Николаевич Решетов, бывший заместитель командира 27-го Донского полка. Помните, в «Тихом Доне» описано, как этот полк разбил части есаула Чернецова. Решетов живет в Кисловодске. Напишите ему…

С Решетовым я списался, и он немедленно, несмотря на свое нездоровье, приехал в Ростов и яростно вступился за Лагутиных.

– Что же это получается? – доказывал мне Решетов. – Каменские пустозвоны-журналисты Шумов и Мирошников по невежеству вычеркнули из истории Ивана Лагутина, приписали все его заслуги Якову. А ростовские деятели вычеркивают Якова. Да ведь они и понятия не имеют, что это за люди! Вот хотя бы Яков Лагутин. В свое время, в окопах, он гремел, как оратор, в 5-й Донской дивизии. В сентябре 1917 года казаки 5-й дивизии избрали делегацию во главе с урядником Яковом Лагутиным и послали ее на Дон, в Новочеркасск, к атаману Каледину, с требованием кончать войну.

– Так Яков Лагутин был еще до переговоров знаком с Калединым?

– Да, – продолжал Решетов. – Каледин принял казачью делегацию в атаманском дворце, и Лагутин прямо заявил донскому атаману: «Долой войну! Казаки требуют мира!» Вы побеседуйте с ним. Якову есть что рассказать о хитрости и коварстве Каледина. Да, а тут грянул Октябрь. Пришли мы на Дон, а Каледин хотел повернуть казаков против революции. Но мы, фронтовики, встали за Советы и Ленина. В Каменской был созван съезд фронтовиков. Кое-кто по незнанию утверждает, что якобы в Каменской на съезде выступал с речами Иван Лагутин. Но это ошибка. Казаки-фронтовики в Каменской слышали речь беспартийного большевика, урядника 28-го Донского полка Якова Лагутина. История сохранила такой документ. – И Решетов, раскрыв книгу «Борьба за Советы на Дону», начал читать:

«Я, представитель 28-го Донского казачьего полка, урядник Лагутин, являюсь выразителем воли всего полка и заявляю здесь открыто перед всем собранием, что мы не желаем пролития братской крови… Мы желаем жить свободно, не посягая на свободу других. С помещиками же, с отставными царскими генералами и капиталистами, которые пришли к нам со всей России под покровительство атамана Каледина и правой части Войскового Правительства, нам не по пути; проливать кровь из-за их интересов мы не согласны.

Председатель – М. Кривошлыков. Секретарь – Рубашкин».

– И так как Яков Лагутин уже бывал у Каледина, – говорит Решетов, – то его и избрали в делегацию к Подтелкову на переговоры. И он с честью оправдал доверие казаков. Все белогвардейские газеты лютовали и скрежетали зубами в адрес урядника, георгиевского кавалера Якова Лагутина. Кстати, в этом вопросе, кажется, уже и сам Шолохов на нашей стороне. Семен Иванович Кудинов получил письмо от писателя. Вот оно, – и Решетов показал мне фотокопию письма М.А. Шолохова, в котором писалось:

«Дорогой т. Кудинов! Только что ознакомился с вашим коллективным письмом, пересланным мне облпартархивом. К сожалению, в этом году встретиться нам не удастся… Каждый час у меня на учете. (Я пока еще не на пенсии и работаю на полную мощность.) А с января будущего года я к вашим услугам и буду готов к встрече в любое время. Пожалуйста, сообщите о моем письме тт. Лагутину, Сидорову и Решетову. Желаю всем вам доброго здоровья.

Ваш М. Шолохов».

В архивах Ростова и Новочеркасска я нашел материалы о Якове Лагутине. Газета «Приазовский край» 17 января 1918 года в отчете о переговорах Подтелкова с генералом Калединым писала: «Затем выступает другой делегат, урядник Лагутин (28-го Донского полка), который подчеркивает, что казаки, поднявшие движение в ст. Каменской, вовсе не отказываются от внешней защиты Дона от нашествия кого бы то ни было. На Дон гроза надвинулась потому, что Войсковое правительство пошло другой дорогой, чем фронтовое казачество и народные массы. Фронтовики-казаки всеми силами стремились и стремятся к прекращению междоусобной войны, а потому их страшно возмутило запрещение атамана принять участие в Воронежском съезде. Казаки были разъярены, узнав об атаманском приказе считать изменниками Дона всех казаков, которые примут участие в этом съезде». И далее газета «Приазовский край» обстоятельно излагает речь урядника Лагутина, который разоблачает злодеяния есаула Чернецова и его связи с Калединым… Другая атаманская газета «Вольный Дон» 17 января 1918 года в отчете о переговорах Подтелкова с Калединым писала: «Лагутин сильно восстал против пришельцев на Дон, против добровольческих отрядов вообще и в частности против отряда есаула Чернецова. Оратор недоумевал, почему защиту Дона отдали в руки людей ему чуждых. «Мы хозяева Дона и его защитники. Если правительство любит Дон и казачество, то оно должно выполнить наши требования», – заканчивает свою речь оратор.

В мае 1918 года, уже после гибели отряда Подтелкова, когда весь Дон пылал в огне гражданской войны, белогвардейская газета «Донской край» в № 26 от 20 мая писала: «Из станицы Милютинской сообщают, что Советская власть там была с 15 февраля до прихода походного атамана и всеобщей мобилизации. Мобилизовали всех от 20 до 50 лет. Некоторые хутора, как, например, Леонов, Севостьянов и Вознесенский, после агитации некоего Лагутина, отказались мобилизоваться».

Хутор Севостьянов – это родина Якова Назаровича Лагутина. Заметка из белогвардейской газеты «Донской край» – убедительное подтверждение борьбы Якова Лагутина против белых. И после гибели отряда Подтелкова, когда белые украсили виселицами Дон, пламенное слово беспартийного большевика Якова Лагутина звало в бой за Советы.

В мае 1962 года старший научный работник Ростовского партархива В.Н. Перелыгина показала мне рукопись воспоминаний о гражданской войне на Дону. Она называлась: «Почему я признал Советскую власть». К рукописи была приложена ее копия с машинки. На последней странице стояла дата – «1925 год» и подпись – «Я. Лагутин». Первый экземпляр с машинки кому-то был выдан в давние времена.

Внимательно перечитав рукопись, я нашел в ней подробное описание встречи Ф. Подтелкова в Новочеркасске с генералом Калединым. Вместе с В.Н. Перелыгиной я сличил текст «Воспоминаний» Якова Лагутина с десятой главой пятой части «Тихого Дона», где дается описание той же встречи, приводятся высказывания Подтелкова, Каледина и Лагутина. Сходство было близким.

Изучая творческую историю «Тихого Дона», я часто задумывался и над этим местом «Тихого Дона». Шолохов психологически глубоко и скульптурно зримо изобразил в романе переговоры делегации Подтелкова с атаманом Калединым. Зримо встает перед нами могучая фигура Федора Подтелкова. Тонко показано лисье коварство Каледина. Я часто задумывался над вопросом: откуда Шолохов мог знать все тонкости того, как шли переговоры, кто и что говорил? Я считал, что все это – взлет фантазии писателя, его художественный вымысел. Однажды я спросил об этом Михаила Александровича, и он, как всегда, кратко ответил:

– Все, что касается исторических событий в романе «Тихий Дон», конечно, представляет собой художественное обобщение, но, поверь, основа всюду глубоко документальна.

И теперь, когда в партархиве я обнаружил «Воспоминания» Якова Лагутина – участника делегации Подтелкова, – я лишний раз убедился, что Шолохов в «Тихом Доне», изображая встречу Подтелкова и Каледина, был абсолютно исторически точен и вложил в их уста именно то, что они и говорили друг другу.

Сколько же потребовалось Шолохову труда, чтобы собрать воедино колоссальный материал о гражданской войне на Дону, чтобы создать из него достоверную, художественно неповторимую, изумительную по своему богатству картину жизни казачества тихого Дона!

В конце августа 1962 года я снова поехал на Верхний Дон. Был в Вешках. Занес М.А. Шолохову письма бывшего командующего вешенским восстанием П.И. Кудинова, а также архивные материалы об Иване и Якове Лагутиных.

Михаил Александрович Шолохов берет страницы «Воспоминаний» Якова Лагутина, перелистывает их и задумчиво говорит:

– Да, не исключено, что «Воспоминания» были у меня в руках. – Глубокие морщины избороздили высокий загорелый лоб Шолохова. – Когда я писал «Тихий Дон», я располагал множеством исторических документов. Мне сейчас трудно вспомнить, чем я пользовался, работая именно над этой главой. К сожалению, весь мой архив сгорел в войну. Но ты загляни еще в газеты и журналы тех лет. Кто автор этих «Воспоминаний»? – снова спросил Шолохов.

– Яков Назарович Лагутин, казак 28-го Донского полка, уроженец хутора Севостьянова, станицы Милютинской.

– Ты в этом уверен? – спросил Шолохов.

– Да. Длительное время многие считали, что с Подтелковым к Каледину ездил Лагутин Иван, казак 14-го Донского полка. Впервые об этом написал Арон Френкель в своей книге «Орлы революции», опубликованной в 1920 году. Ошибка Френкеля затем перекочевала и к вам в «Тихий Дон».

– Вот это ты мне сообщил новость! – воскликнул Шолохов.

– Да, Михаил Александрович, – сказал я. – Документы казачьего комитета при ВЦИКе за ноябрь – декабрь 1917 года и январь 1918 года подтверждают, что Иван Лагутин и 14-й Донской полк, в котором он служил, находились в это время в Петрограде. А в станице Каменской на казачьем съезде выступал с речами Яков Лагутин, урядник 28-го Донского полка, избранный затем в делегацию Подтелкова на переговоры с атаманом Калединым.

– Откуда это известно? – спросил Шолохов.

– Об этом писали белогвардейские газеты в январе 1918 года. В частности, «Приазовский край». Вот, кстати, фотокопия этого номера газеты. У нас в Ростове кое-кто из журналистов считает, что Яков Лагутин хочет «примазаться» к славе участника переговоров и героя «Тихого Дона». Однако нет никаких сомнений, что в переговорах с Калединым в Новочеркасске участвовал не Иван Лагутин, а урядник, георгиевский кавалер 28-го Донского казачьего полка Яков Лагутин³.

– Любопытно, – задумчиво сказал Шолохов. – Ты представил весомые доказательства. Что же ты хочешь делать с находками?

– Думаю опубликовать их.

– Публикуй. Это же документы истории…

Константин Прийма
Лебединая песнь

В сумерки, как было условлено накануне, я переступил порог заветного дома. В раскрытую дверь освещенной кухни я увидел хозяина – Михаила Александровича Шолохова. В охотничьей одежде он сидел на небольшом табурете возле стола; рядом в углу стояло ружье-двухстволка. Он жадно курил сигарету, отрешенно глядя на большой расстегнутый ягдташ с битой дичью.

Видимо, он только что вернулся с охоты и был чем-то так глубоко озабочен, что не заметил моего появления. «Вот, – подумал я, – пришел не вовремя», – и хотел было так же тихо ретироваться. Но Шолохов молча взглянул на меня, и в его голубых глазах я приметил печаль. Пыхнув сигаретой, он обволок себя облачком дыма, пряча в нем свою взволнованность.

Мне приходилось много раз встречаться с Михаилом Александровичем и в этом доме, и на рыбалке, в саду, когда он окапывал деревья, в колхозном поле, где он с огромным интересом следил то за пахотой, то за уборкой, – и всякий раз я видел его глубокую заинтересованность тем, что он делал, его большое жизнелюбие и ровную приветливость. А вот в такой грустной скованности наедине с битой дичью мне пришлось повидать его впервые.

Не смея нарушить его мысли, я молча стоял несколько минут у дверной притолоки, а затем собрался с духом и спросил:

– Над чем вы так журитесь, Михаил Александрович? Или случилось что недоброе?

– Да, таманец, повстречался я сегодня с бедою, – простуженно скрипуче заговорил Шолохов, слегка тронув свои седые усы. – Днем это иду по берегу озера, а с байды и позвал меня знакомец мой, дед Андрей. И спрашивает: «Ты знаешь, Михаил, что такое лебединая песня?» Я стою, думаю, что ему сказать. «Слыхал ли ты ее когда-нибудь?» – допытывался дед. А я ему в шутку: «А в чьем исполнении?» – «Ну, – говорит дед, – в натуральном, лебедином. Лебедь-то ее если поет, то раз в жизни. Перед смертью. Так вот, такую песню лебедя-кликуна в натуре ты слыхал?» Признался я, что такой песни слышать мне не приходилось. «Ну, дорогой мой, – говорит дед, – давай покурим, и я тебя быстренько на веслах в камыши завезу, – послушаешь». Старик вышел на берег, размял ноги. Мы закурили, и он стал рассказывать мне о тяжкой беде, свалившейся на старого лебедя, обитавшего в озерной глуши.

Слушая Шолохова, я живо представил себе этого деда Андрея. В заячьем треухе, высокий, сухой, в исторханном кожушке, с длинными седыми, впрозелень, усами, он с великой заботой оберегал здесь, на озере, все живое. Прошлую весну он порешил из ружья насмерть сокола-сапсана, самого лютого ворога озерной дичи, напавшего было и на лебединую пару в камышах. К счастью, тогда сокол-сапсан промахнулся и лишь вырвал клок перьев с груди лебедя, слегка поранив его. Но лебедь выжил и со своей лебедушкой сложил новое гнездовье в лозах, вывели они свое потомство, радуя сердце старика, да и окрестных рыбаков, кому случалось видеть лебяжий выводок.

И вот теперь от Михаила Александровича я слышу, что этот лебедь-кликун вернулся с далекого юга на озеро один-одинешенек. Где он потерял свою лебедушку – сокол-сапсан ли ее растерзал, или охотник-стервец ее подстрелил, – неведомо. И остался он один. И солнце, и весна, и старое гнездо – ему теперь не милы. Жестоко тоскует он в камышиных зарослях, ничего не ест и скорбно кличет-тужит – поет свою последнюю песнь…

Голубая сумеречь вошла в сад и подворье. В доме – тишина. Лишь был слышен из столовой бой старинных часов.

Шолохов достает из кармана сигареты – курит он много! – и продолжает:

– Мы сели в байду, дед налег на весла, и поплыли в камыши. А денек выдался солнечный, теплый, радостный. На озере кричат селезни, им отзываются утки, то пролетят над нами нырки, то за кормой всполохнет из глубины в золотой кольчуге лобастый сазан – хоть рукой его бери! Жизнь бурлит, весна идет! И вдруг в этой озерной благодати услыхал я издалека клик – скорбь лебедя.

Скрипичной сутужью ударила она мне в уши, в сердце, пронзила по спине до пяток. Такой невыразимой и неслыханной тоски и печали от живой птицы я еще не слыхал никогда. Меня будто что сковало. Нет, это не то слово. Поверь, я уронил из рук ружье на дно байды. Не знаю, как тебе передать эти сокровенные всплески горя, беды, пропасти, на которые жаловался лебедь озерным птицам, небу, солнцу… Пробираемся мы байдой сквозь редкий камыш-старюку, и я его, лебедя-бедолагу, еще не вижу, а сутужь-тоска его теснит мне глотку, до слез душит… Шастаем мы с дедом в зарослях, а к нему никак не пробьемся, хотя чуем, что он близко. «Где же он, где?» – шепчу я деду, рукой за камыш хватаюсь, чтобы продвинуть лодку дальше. Но тут камыш стал реже. С полсотни камышин перед нами, а озере блеснуло солнце, и в метрах пятидесяти под красной стеной камыша вижу на воде белого красавца. И он нас сразу же заметил. Нырнул и тут же выплеснулся из воды, взмыл белой косынкой в синь неба и скрылся. А дед, видя, как я расстроился, и говорит: «А что, Михаил, давай мы его тово – порешим». – «Да что ты?! – отвечаю ему, а сам думаю, что ж это с дедом. – Лебедь, – говорю ему, – птица святая!» – «Верно, – отвечает старик, – святая. Она птица единобрачная. Лебедь на чужую лебедушку никогда не позарится. И новое гнездо вить не станет: оно ему теперь ни к чему. Будет он вот так кликать-звать, тосковать-журиться, пока с голоду и дуба даст!.. Знаешь, Михаил, – дудел мне дед Андрей, – он же теперь ничего не станет есть, а ни травинки! И в Святом писании сказано про такого лебедя, чтоб не терзался он, не мучился, не бедовал один – не грешно его и отрешить от жизни… Так-то… Что? Не веришь?» – «Нет, – говорю, – не верю…» – «На свою душу возьму я этот грех. Вот те крест. – И дед перекрестился. – Давай его порешим, а?» – «Нет, – твердо говорю ему. – Давай прислушаемся, может, он еще даст о себе знать… Хоть полынно-горька и горестна его песня, а послушать ее и повидать его мне надобно».

И мы поплыли по озеру дальше. Вскоре ветер донес нам его тоску. И я издали слушал его заунывную, тягучую, скорбную песнь, а дед, как бы уговаривая, все шептал мне: «Михаил, беру грех на свою душу… давай тово – порешим его… Негоже ему мучиться… Не жилец же он на белом свете… Пропадет, зазря пропадет…»

А мне, – продолжал свой рассказ Шолохов, – мало было слышать лебедя. Мне хотелось еще раз повидать его хоть краешком глаза… И мы снова подкрались по камышам поближе, и я снова увидел его с поникшей головой. И приметил я, что, когда в песне его срывался трагический всхлип, он вытягивал шею к самой воде и раскачивал головою, будто жалуясь и старому чакану, и выплывшему из куги красавцу селезню с уткой, какое же у него тяжелое, безутешное, безысходное горе… Я слушал и боялся шевельнуться, а дед все шептал мне: «Михаил… Ну, пропадет же, да какой мученической смертию погибнет… Надо порешить…» Я молча сидел в байде и долго горевал душою и сердцем вместе с этим лебедем… Вскоре что-то вспугнуло его, и он улетел… А сутужь-журба его все еще звенела и звенела в моих ушах и во всех моих жилах… Мы поплыли к берегу. Дичи попадалось – бей, не промахнешься, но я стрелять уже не мог… Признаюсь, на какой-то миг там, в камышах, дед чуть не склонил меня… И ворохнулась было у меня мыслишка: «Может, подстрелить?»… Но там же, в байде, я эту мыслишку черную придушил в себе и виду не подал деду, а лишь сказал: «Убить лебедя в такой беде – святотатство… А ты, старик, мне про Святое писание…»

Всю дорогу к дому, – сказал Шолохов, – звенела в моих ушах, и сейчас еще звенит, эта горестная, скрипичная сутужь лебединой песни… И сижу я, курю, а сам думаю: а может, старик прав?!.. Скажи, может, чтоб лебедь так не мучился, не страдал, может, его и надо было порешить?..

Пригвожденный бедой лебедя и думой о нем Шолохова, я все стоял у притолоки двери и смотрел в его светлые голубые глаза, полные грусти и обаяния, и не нашелся, не нашелся я, как же ответить на его вопрос…

Леонид Сафонов
Записки дирижера

Встреча с Шолоховым

В 1965 году Воронежский любительский симфонический оркестр, с которым я выступал в качестве дирижера, начал готовить обширную программу, посвященную празднованию пятидесятилетнего юбилея Великого Октября, а в начале июля был послан с концертом на село. Мы плыли на теплоходе по Дону и выступали в прибрежных селах. У нас было двенадцать остановок: первая – в селе Гремячье Воронежской области, конечная – станица Вешенская Ростовской области.

От Богучара до Вешенской рукой подать. Отчалив от пристани глубокой ночью, около шести часов утра теплоход уже стал перед приятной, напоминающей небольшой приморский городок станцией. Руководители оркестра отправились в райком партии. Здесь уже были секретари и другие работники. Мы рассказали о нашем маршруте и объяснили цель приезда: перед жителями Вешенской вечером хотели бы выступить с шефским концертом, встретиться с Михаилом Александровичем Шолоховым и поздравить его с шестидесятилетием. Надо сказать, что наш визит не был неожиданным: еще в марте мы сообщили в Вешенскую о летней поездке.

Секретарь райкома тут же связался с квартирой писателя. Стрелки часов показывали без четверти семь. Михаил Александрович любезно согласился побеседовать с представителями оркестра. В назначенное время общественный директор оркестра Рафаил Григорьевич Пшестанчик, главный дирижер лауреат Государственных премий СССР, народный артист РСФСР Анатолий Алексеевич Людмилин, доцент Воронежского государственного университета, кандидат филологических наук испанец Морено-Пальи-Хосе и автор этих строк отправились в дом к писателю.

Михаил Александрович поздоровался с каждым из нас и пригласил в кабинет. Первое время беседа как-то не клеилась. Выручил нас Морено-Пальи-Хосе:

– Дорогой Михаил Александрович! Ваши книги я читал, будучи бойцом в рядах республиканских отрядов, сражавшихся с фашистами в 1937 году в Испании. Герои ваших книг помогали нам обретать мужество и бороться за торжество свободы. Я никогда не думал, что мне посчастливится увидеть вас.

Шолохов оживился:

– А вы очень хорошо говорите по-русски. Где вы работаете?

У нас гора свалилась с плеч: завязался разговор. Даже из этой небольшой беседы стало ясно, что Михаил Александрович чувствует пульс современной жизни во всех ее проявлениях. Прощаясь, мы подарили писателю эстампы воронежских художников. От наблюдательного взгляда Шолохова не ускользнули наши намерения получить автографы.

– Давайте ваши книги, я подпишу их.

– Михаил Александрович, у нас несколько экземпляров осталось на пароходе, а ребята очень хотели бы иметь книги с памятными автографами.

– Пусть приносят.

Хозяин дома поблагодарил за подарки и проводил нас до калитки.

А потом комсомольский вожак оркестра Володя Кабаченко принес от Михаила Александровича тюки книг: когда оркестранты узнали, что могут получить автографы писателя, то скупили в местных киосках шолоховские произведения. Они находятся теперь в домашних библиотеках и напоминают нам о той незабываемой встрече

Ф. Куликов
Встречи на Дальнем Востоке

Из дневника журналиста

1

Ранним утром пятого мая 1966 года мне позвонили в редакцию краевой газеты «Тихоокеанская звезда» из крайкома партии и сказали:

– Завтра в 11 часов 30 минут утра будем встречать Шолохова, он остановится в Хабаровске проездом в Японию всего на несколько часов…

Были предупреждены писатели и журналисты, представители радио, телевидения и студии документальных фильмов. Все готовились к встрече с М.А. Шолоховым с высоким душевным подъемом. Многие журналисты накануне встречи с великим писателем продумывали, какие задать ему вопросы, какие выбрать точки в аэропорту для наиболее выразительных фото– и киносъемок.

– Понимаешь, – признался Г. Хренов, фотокорреспондент ТАСС, – приходилось мне фотографировать очень высоких государственных деятелей, брал на пленку и королей и шахов, а вот такого человека, как Шолохов…

Поручение – сделать отчеты и репортажи о встрече в аэропорту – было воспринято журналистами как большое к ним доверие. Что касается меня, то я по старой журналистской привычке вооружился блокнотами и авторучками, чтобы записывать все, что покажется интересным, – ведь когда еще приедет к нам в Приамурье Михаил Александрович Шолохов!

И вот мы в аэропорту. Задолго до появления в хабаровском небе (а в этот день оно хмурилось) самолета, на котором прибывает Шолохов, сюда собрались сотни хабаровчан. Когда самолет подрулил к аэровокзалу, первым из него вышел невысокий, коренастый человек с непокрытой седой головой, одетый в легкий, аккуратно сидящий на нем плащ. Он огляделся вокруг, приветливо помахал рукой и по-спортивному легко зашагал вниз по трапу. Это был Шолохов. Первый секретарь крайкома партии Алексей Павлович Шитиков от имени хабаровчан тепло приветствовал Шолохова, потом представил ему встречающих. С каждым Шолохов здоровался за руку. Рукопожатие у него крепкое, неравнодушное. Глядя на улыбающегося Шолохова, было видно, что он рад встрече с дальневосточниками. Ведь на эту землю он вступал впервые… Многие поклонники таланта Шолохова пришли встречать его в аэропорт с большими и маленькими букетами цветов, но все они были либо прямо из оранжереи, либо из цветочных магазинов. А писательница Шестакова Юлия Алексеевна, ранее встречавшаяся с Шолоховым, съездила на любимый ею Хехцир, нарвала там белых подснежников, какие на донской земле не растут. И когда у Шолохова и его супруги, Марии Петровны, были уже полные руки цветов, Шестакова поднесла свой букет.

– Вот наши таежные подснежники, Михаил Александрович, – сказала она, приветливо улыбаясь.

– Подснежники?! – переспросил он, метнув острый взгляд на миниатюрный букетик, крепко пожал ей руку и, всматриваясь в ее лицо, спросил: – Как поживаете?

Букетик подснежников из хехцирской тайги оказался для Шолохова сюрпризом, он оставил его в своих руках, передав другие цветы стоявшим рядом с ним дочерям.

Журналисты, фото– и кинорепортеры окружили Шолохова плотным кольцом, оттеснив других встречавших. Журналистам хотелось взять у Михаила Александровича интервью, получить от него ответы на свои вопросы, а что еще лучше – заручиться приветствием читателям, написанным рукой самого автора «Тихого Дона» и «Поднятой целины»…

– Потом, потом, – охлаждая пыл журналистов, отвечал Михаил Александрович, – еще будет у нас для этого время…

Михаил Александрович охотно принял предложение совершить прогулку по Амуру. Сын тихого Дона предпочел всему другому знакомство с великой дальневосточной рекой – Амуром-батюшкой…

…Небольшой комфортабельный теплоход, уверенно рассекая волны могучей реки, взял направление вверх, к тем таежным местам, где множество островов и проток, знаменитые места, так увлекательно описанные в великолепных книгах Владимира Арсеньева «По Уссурийскому краю», «Дерсу Узала» и в книгах других путешественников. А Михаил Александрович эти книги, как он сам говорил, читал и любил, и мечтал о встрече с дальневосточной природой.

В этот полдень небо над Амуром хмурилось, часто моросил дождь. А когда гости поднимались по трапу на теплоходик, он ливанул как следует, подул холодный, пронизывающий ветер. Все собрались в салоне, поснимали с себя плащи и накидки, поудобнее расположились, но чувствовали себя еще стесненно.

Но вот и Шолохов повесил на крючок свой плащ, смахнул с пшеничных усов дождевую капельку, кому-то приветливо улыбнулся, с кем-то запросто заговорил, вытащил пачку папирос и зажигалку, закурил, пустив облачко дыма, и как-то сама по себе, как это облачко дыма, растаяла стесненность между его спутниками. И уж совсем по-домашнему получилось, когда к Шолохову подошла старшая дочь Светлана и торопливо сказала:

– Посмотри, пап, сколько уток. Совсем как у нас на Дону…

И Шолохов, и его спутники быстро повернули голову вправо. Сквозь стекла салона все увидели, как низко над потемневшей рекой одна за другой пролетали стаи уток. Шолохов как-то сразу от всего отключился. Он не мог уже оторвать взгляда от Амура, от его то пологих, то крутых обрывистых берегов, густо заросших тальником.

По мере того как таяла стесненность, люди разговаривали между собой громче, потом начали обращаться с вопросами и к Шолохову, вначале с обычными, традиционными, но и на них Михаил Александрович отвечал не стандартно, а со своим шолоховским юморком, с какой-то одному ему присущей, очень тонкой двусмыслинкой, заставлявшей задуматься.

– Ну как вам наш Амур понравился? – спросил Михаила Александровича писатель Александровский.

– Да уж не сравнишь его с нашим Доном, – живо отозвался Михаил Александрович, спрятав в живых голубых глазах на мгновение промелькнувшую лукавинку.

И мы не знали, как понять его ответ: то ли он похвалил свой Дон, то ли наш Амур. И, заметив наше смущение, Шолохов опять-таки шутливо добавил:

– Ваша река немножечко больше.

Подхлестнутые таким разъяснением Михаила Александровича, хабаровчане наперебой стали рассказывать о достоинствах своей реки, и кто-то даже дерзко заметил, что в Амуре рыбы больше, чем в Дону, за сто видов ее здесь водится… Михаил Александрович с достоинством принял этот вызов и показал свои знания речных богатств, в частности рыбных запасов Амура, не меньше старожилов-дальневосточников.

И вот уже Шолохова окружили плотным кольцом. У всех еще свежо в памяти выступление писателя на XXIII съезде партии. Тогда он здорово заступился за саму матушку-природу. Опять вспомнили и про священный Байкал, и про Волгу, и про Дон, про Азовское море.

Кто-то заговорил о самом близком: о сохранении запасов рыбы в Амуре. Не угрожают ли Амуру стоки промышленных вод Комсомольского целлюлозно-картонного комбината?

– Амуру, говорят бумажники, ничего не угрожает. Возводятся такие очистные сооружения, какие гарантируют стопроцентную безопасность, – пояснил кто-то из хабаровчан.

Шолохов неодобрительно отнесся к такому заявлению.

– Я не пессимист, – сказал он, – а оптимист от природы. Однако я не верю, что есть такая идеальная биологическая очистка, чтоб на сто процентов гарантия была. Отрава может просочиться по пути стока в грунтовые воды…

И долго еще шел разговор о том, что пора уже подумать о крупных мерах по сохранению природных богатств.

Как мы теперь знаем, состоялось постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О дополнительных мерах по обеспечению рационального использования и сохранению природных богатств бассейна озера «Байкал». Да и специальный закон об охране природы действует теперь в нашей стране…

Потом Шолохов вдруг спросил у подошедшего к нему Алексея Павловича Шитикова:

– А что, живет у вас в Хабаровске охотовед Сысоев?

– Живет, – ответил Шитиков, – он директор краеведческого музея.

– Молодой? Охотится?

– Охотится, хотя и не молодой. Бородатый…

Михаил Александрович снова всматривался в амурские дали, где синели крутобокие сопки, а за ними…

– Там, – кивнул Шитиков в сторону ближних сопок, на вершинах которых белел еще не растаявший снег, – начинается наша государственная граница. До нее всего пять-шесть километров…

Шолохова это заинтересовало. Между ними завязался оживленный разговор о советско-китайских отношениях…

Вскоре наш теплоходик мягко ткнулся носом в берег одного из группы Тарабаровых островов. Дождь к этому времени прекратился, но солнце так и не выглянуло. Все сошли по трапу на зеленеющий берег. И Михаил Александрович, и Мария Петровна, и все спутники Шолохова с интересом знакомились с природой амурских берегов. Шолохов по-дружески беседовал с рыбаками.

2

Седьмого мая утром на встречу с М.А. Шолоховым в Дом политического просвещения пришли сотни людей. На тротуаре, на широком крыльце парадного входа толпились десятки людей, которые искали малейшую возможность проникнуть в помещение. Народу набилось и в зал и на балкон столько, что всем мест не хватило, но те, кому не досталось места, не сетовали на неудобства: не велика беда – постоим!

У многих в руках появились свежие газеты. В них уже были опубликованы информации и фотоснимки о вчерашней встрече в аэропорту, о прогулке по Амуру. Журналистской оперативностью отличился представитель окружной военной газеты «Суворовский натиск» Александр Борисенко. В газете было опубликовано склишированное с почерка Михаила Александровича Шолохова приветственное обращение его к воинам-дальневосточникам:

«Сердечный привет и пожелание здоровья, успехов в службе и всяческого благополучия.

М. Шолохов. 6.5.66. Хабаровск».

Откуда же взялось в газете написанное рукой М.А. Шолохова приветствие, если Шолохов в аэропорту решительно отказался отвечать на вопросы журналистов, отнеся все это на «потом»? Как председатель журналистской организации края, позже я спросил Борисенко: где и когда он получил от Шолохова приветствие? Борисенко улыбнулся, довольный тем, что ему удалось «обставить» всех журналистов.

– Видите ли, – ответил Борисенко, – я узнал, где остановится Шолохов, и «махнул» из аэропорта прямо в его резиденцию. Мне удалось проникнуть внутрь помещения. Там, на втором этаже, в холле, я и «атаковал» Михаила Александровича. Слышал, что он уважительно относится к воинам, и решил воспользоваться этим. Я представился Михаилу Александровичу и подал ему заранее заготовленный текст на бланке «Суворовского натиска». Он взял его, быстро прочел и иронически улыбнулся: «Ну что ж, хорошо». Я думал, что Михаил Александрович согласен с текстом, и подал ему свою ручку, чтобы он его подписал. Но Михаил Александрович вынул из бокового кармана пиджака свой «паркер» и написал в моем блокноте свой текст и сказал: «Ну, теперь вы довольны? Или подправите?» – «Разумеется, доволен», – ответил я и помчался в редакцию. Правда, график выпуска газеты в тот день был несколько нарушен, но на этот раз меня не ругали за некоторую задержку информации…

М.А. Шолохов человек аккуратный. Вместе с первым секретарем Хабаровского крайкома партии А.П. Шишковым и секретарем правления Союза советских писателей К.В. Воронковым он пришел в Дом политпроса пораньше назначенного времени, чтобы, упаси боже, люди не ждали его.

До начала встречи оставалось еще несколько минут, и Михаил Александрович поискал кого-то глазами и вдруг спросил:

– А что, не придет сюда охотовед Сысоев?

О Сысоеве Михаил Александрович спрашивал уже во второй раз. Я вышел в фойе. Вместе с Александром Грачевым мы быстро разыскали В.П. Сысоева и вошли с ним в комнату за сцену.

Сысоев давно уже был заочно знаком с Шолоховым. Посылал ему свои книги и получал от него письма и телеграммы. Первая такая телеграмма пришла из Вешенской в Хабаровск около двадцати лет назад: «Книгу получил. Сердечное спасибо. Шолохов». Потом Сысоеву стало известно, что его книга «Охота в Хабаровском крае» была Михаилом Александровичем с интересом прочитана, и Сысоев отправил в Вешенскую свою вторую книгу – «Тигроловы». И снова теплая ответная телеграмма: «Книгу получил. Благодарю. Шлю добрые пожелания. Обнимаю. Шолохов». Страстный охотник и рыболов, Шолохов не пропускал таких книг, которые открывали перед ним охотничьи просторы необъятной Родины.

И вот теперь должна состояться очная встреча В.П. Сысоева с М.А. Шолоховым, которого Сысоев обожал со своих студенческих лет. Грачев подошел к Шолохову и что-то ему тихо сказал. Михаил Александрович оживился, взглянув на подходившего к нему человека. Уж очень заметным оказался этот человек. Высокого роста, с красивой, окладистой бородой, правильными чертами лица, внимательными, цепкими глазами, отливавшими голубизной. Михаил Александрович первым подал Всеволоду Петровичу Сысоеву руку.

– Так вот вы какой, охотник на медведей и тигролов, – ласково сказал Шолохов и улыбнулся. – Здравствуйте! А я вас таким и представлял.

– Здравствуйте, дорогой Михаил Александрович, – взволнованно сказал Сысоев. – Пригласил бы вас на ловлю тигров, да боюсь, устарели мы с вами для такого развлечения.

Шолохов хитровато прищурил свои живые глаза, веселые морщинки лучиками побежали от них куда-то к посеребренным вискам.

– Поди уж и не осталось у вас тигров-то, – сказал он насмешливо, – всех перебили или живьем повыловили…

– Да есть еще маленько, – скромно возразил Сысоев, – если сядем на вертолет, всего через час в тигрином царстве очутимся.

– Ну, если так, – сказал Шолохов, – пусть тигры еще поживут. А то всех выловим, тигроловы безработными останутся.

На этом первый разговор М.А. Шолохова с охотоведом, писателем и директором Хабаровского краеведческого музея В.П. Сысоевым оборвался. Шолохова пригласили на сцену. Появление его на сцене было встречено шквалом аплодисментов. Люди бурно выражали свое уважение и любовь к великому писателю. Михаил Александрович не пошел на трибуну, а стал говорить с места о себе, о целях поездки на Дальний Восток. Хабаровчане внимательно слушали Михаила Александровича. Они видели в нем не только большого писателя, но и члена Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, депутата Верховного Совета СССР.

Начало своеобразной пресс-конференции было положено пятью вопросами. На первый – «Какова цель вашей поездки в Японию, что вас прежде всего интересует в этой стране?» – Михаил Александрович ответил:

– Я еду в Японию впервые, по приглашению Ассоциации японских писателей. В Японии не раз издавали мои книги: «Тихий Дон» – двадцать раз, «Поднятую целину» – восемнадцать. Издавали и другие произведения. Вот они и пригласили меня к себе. Еду я со всей семьей. В Японии меня многое интересует, хочу познакомиться там с писателями, с работниками культуры. Отчасти интересует меня и сельское хозяйство. Посмотреть чужое никогда не вредно…

Михаил Александрович поделился впечатлениями о своей недавней поездке в Скандинавские страны. Там он знакомился прежде всего с тем, что ему близко, встречался с писателями, беседовал с ними на профессиональные темы.

Как птицы стаями, полетели в президиум со всех концов зала записки. Их было столько, что на все невозможно было ответить.

– Как вы смотрите на то, что нынче не ежегодно присуждаются Ленинские премии в области литературы?

Михаил Александрович задумывается, потом отвечает:

– Да, принято такое решение, и с этим надо согласиться. Это, по-моему, закономерно. Не каждый год рождаются достойные произведения.

Михаил Александрович замолкает, и председательствующий говорит:

– А далее несколько записок с традиционным вопросом: «Как вам понравился наш Хабаровск?»

Этот вопрос встречается оживленным шумом всего зала.

– Могу сказать, – отвечает Шолохов. – С городом ознакомился бегло. Имею лишь первое впечатление. А первое впечатление, говорят, самое верное! Замечательный у вас город, честное слово! Тут мне подсказали (Михаил Александрович кивает на членов президиума): «У нас народ хороший». Вот я и говорю: если был бы плохой народ, хорошего города не было бы…

Эти слова встречаются взрывом веселого смеха и звонкими аплодисментами. Очередной вопрос:

– Михаил Александрович, вы обещали побывать в Комсомольске. Не сможете ли это сделать на обратном пути из Японии?

Шолохов:

– Во всяком случае, постараюсь…

В некоторых записках Шолохова спрашивают, как он относится к переложению его произведений на музыку.

– Отрицательно, – отвечает Михаил Александрович. – Оперы мне не нравятся. Вспомните сами, что происходит на сцене в «Поднятой целине», когда секретарь райкома поет: «Ложи на стол свой партбиле-ет». – И Шолохов неожиданно потихоньку воспроизводит это место из арии, вызывая взрыв смеха. Потом Михаил Александрович добавил: – И все же за переложение «Тихого Дона» на музыку досталось, разумеется, не мне, а композитору Дзержинскому…

– А кто вам больше нравится в роли Аксиньи: Цесарская или Быстрицкая?

– Обе Аксиньи хороши, каждая по-своему. Думаю, что вы с этим согласитесь. А впрочем, выбирайте, какая вам больше нравится…

И снова смех и аплодисменты. В каждом ответе Михаила Александровича – присущий ему юмор.

Зачитывается новый вопрос: «Как вы относитесь к экранизации ваших произведений?»

Шолохов:

– Мне кажется, что наиболее удачная – «Судьба человека».

Кто-то интересуется состоянием здоровья М.А. Шолохова. И тут он сказал весело, с молодой задоринкой:

– На ваш вопрос присутствующий здесь командующий округом генерал Павловский наверняка ответил бы так: «Годен к строевой службе!»

Кто-то просит:

– Прочитайте что-нибудь из своих произведений.

Шолохов:

– Зачем же читать отрывок? Хотите, я прочту вам весь «Тихий Дон»?..

Смех и оживление в зале.

Ну кто же из хабаровчан не хочет узнать мнения Шолохова о дальневосточной литературе. Его спрашивают: следит ли он за ней? Михаил Александрович готов ответить и на этот вопрос:

– Ваша литература хорошая, и развивается она по правильному руслу. Есть одаренные люди и среди молодых, и среди старшего поколения. Мы ждем от них добрых дел. Сейчас у нас еще недостает талантливых произведений. Я оптимист от природы и думаю, что это временная нехватка. Вот еще года два-три – и дело пойдет. В том числе и дальневосточные писатели свое слово скажут.

– Какие главные проблемы стоят сегодня перед писателями? – спрашивают Михаила Александровича.

– Писать хорошие книги, – под общее оживление зала говорит Шолохов.

Отвечая на записки, М.А. Шолохов осудил отщепенцев, клевещущих на советскую действительность, на все, что близко и дорого нашему народу.

Наконец, ответы на записки исчерпаны. Михаил Александрович благодарит присутствующих за теплый прием и внимание. Всех интересует: задержится ли Михаил Александрович в Хабаровске на обратном пути из Японии?

– Да, – отвечает Шолохов, – я рассчитываю побыть в Хабаровске и, если хабаровчане захотят, я готов с ними встретиться еще

Эти слова писателя воспринимаются восторженно.

…В тот же день М.А. Шолохов и сопровождающие его лица отбыли поездом в Находку, откуда теплоходом «Байкал» направились в Японию.

3

Мы, журналисты, следили за поездкой Шолохова по Японии. Слушали сообщения об этом по радио, читали короткие сообщения ТАСС и более пространные – специального корреспондента «Правды» Ю. Лукина. Японская газета «Майнити» писала в те дни: «Михаил Шолохов завоевал широчайшую популярность у японских читателей своими романами «Тихий Дон» и «Поднятая целина». Поэтому множество людей горит сейчас желанием хоть раз увидеть великого писателя».

«Майнити» – старейшая газета Японии. Она издается с 1872 года в Токио. Тираж ее – пять миллионов экземпляров. Группа советских журналистов, в том числе и автор этих строк, посетила редакцию «Майнити» в июне 1969 года, почти на три года позже посещения Японии М.А. Шолоховым, но в редакции очень живо вспоминали об этом огромном событии в культурной жизни Японии. Член федерации «Майнити» Отару Кобаяси, генеральный директор английского издания газеты Дзэнатиро Ватанабе и другие японские журналисты рассказывали нам, какой «бум» вокруг поездки Шолохова по Японии поднялся в газетном мире. Тут уж вовсю действовал принцип конкуренции: кто скорее и кто подробнее, интереснее сообщит о встречах М.А. Шолохова с японскими читателями. Дзэнатиро Ватанабе сказал нам, что тираж многих газет, в том числе и «Майнити», как дневного, так и вечернего, и английского издании, увеличивался в те дни на сотни тысяч экземпляров.

24 мая 1966 года Михаилу Александровичу исполнился шестьдесят один год. Этот день застал его в Токио. Знаменательное событие не осталось незамеченным общественностью японской столицы. Ассоциация японских писателей устроила прием в честь именинника. На прием пришли именитые писатели Токио. От имени Ассоциации японских писателей М.А. Шолохова приветствовал ее руководитель Фумино Нива. Он сообщил, что семь крупных японских издательств неоднократно переиздавали книги Шолохова миллионными тиражами.

Как сообщала 29 мая «Правда», перед возвращением на Родину на завершающей пресс-конференции Михаил Александрович сказал:

– Я очень благодарен за ту теплоту сердец, которую я ощутил, общаясь с моими японскими читателями. Всем им желаю самого лучшего. Прошу поверить, если я говорю добрые слова привета читателям всей Японии, то не по обязанности уезжающего, не из приличия, а совершенно искренне, от души, от сердца.

4

И снова нам выпал счастливый день встречи с Шолоховым. Но это был уже не хмурый и сырой день, как 6 мая. Теперь над Хабаровском было безоблачное небо и сняло солнце. К полудню на железнодорожном вокзале собрались сотни людей, и почти все с букетами цветов. Кое у кого была даже не совсем еще распустившаяся пахучая амурская сирень.

Поезд тихо подошел к вокзалу и остановился. Пионеры с букетами таежных цветов восторженно побежали к вагону, на который указала им вожатая. На ступеньках вслед за проводником показался Шолохов. В Японии лицо его загорело, и от этого глаза стали еще голубее. Первым приветствовал писателя А.П. Шитиков.

– Ну, как доехали, Михаил Александрович? – спрашивает он, пожимая руку Шолохову. – Надеюсь, все здоровы?

– Все в порядке, Алексей Павлович, – отвечает Шолохов, – доехали хорошо и также многое успели увидеть вашенского через окна вагона…

Шолохова обступили плотным кольцом, и первыми были ближе всех к нему конечно же пионеры. Но вот Шолохов начинает узнавать среди встречающих своих хабаровских знакомых, заметил Всеволода Петровича Сысоева и потянулся к нему.

– Ну как, успел сходить в тайгу? – спросил он. – Как ваше здоровье?

Потом к Шолохову подошли секретарь Хабаровской писательской организации Виктор Николаевич Александровский, редактор журнала «Дальний Восток» Николай Митрофанович Рогаль, писатель Александр Матвеевич Грачев, другие писатели и журналисты. Всем хотелось узнать хотя бы немного о поездке Шолохова в Японию.

– Вот освежимся хабаровским воздухом, – улыбнулся Михаил Александрович, – а потом уж и поговорим…

На этот раз из-за еще более короткого времени пребывания в Хабаровске, чем это было в начале мая, Шолохову, как говорится, была предоставлена «полная свобода действий».

– И хорошо, – согласился он, – поедем сейчас в гостиницу, там и договоримся, чем и как нам лучше заняться до отлета в Москву…

До отлета оставалось всего семь часов. Как их провести наиболее целесообразно? Решили так: после короткого отдыха группе писателей и журналистов Хабаровска по приглашению Михаила Александровича собраться в зале гостиницы «Центральная».

– Как вам понравилось в Японии, Михаил Александрович? – спросили мы у Шолохова.

Михаил Александрович ответил, что простой народ Японии открыто борется за мир, против повторения Хиросимы и Нагасаки…

Писатели попросили Шолохова поподробнее рассказать о японских литераторах, с которыми ему довелось встретиться.

– Это большой вопрос, – ответил Михаил Александрович, – и в двух словах сказать об этом невозможно. Но что тут отрадно, – в японской литературе в последние годы заметно полевение. И это, на мой взгляд, закономерно К японскому народу, – подчеркнул Михаил Александрович, – у нас доброе отношение. И мне думается, что японская литература сейчас на подъеме. Радует рост молодых японских литераторов, литературной смены…

Заканчивая свой короткий рассказ о поездке по Японии, Шолохов сказал, что у него осталось хорошее впечатление о ее простых людях, их трудолюбии…

После этой встречи Михаил Александрович и члены семьи посетили краеведческий музей.

В музей В.П. Сысоев вводил Шолохова и его семью как в храм бесценных сокровищ. Михаил Александрович пожелал осмотреть отдел природы. Директор музея обращал внимание высокого гостя на главные особенности дальневосточной природы, все время помня, что перед ним страстный охотник и рыболов. Когда гости подошли к разделу, где были представлены чучела таежных обитателей – медведей, кабанов, оленей, коз, тигров, – Сысоев сказал:

– Приамурская охота вам бы, Михаил Александрович, понравилась. Дикое приволье. Тут и леса никогда не рубленные, и луга невыкашиваемые есть. Деревья у нас растут такие, что спилить невозможно. И несмотря на то что зимой ртуть хоть ножом режь – виноград дикий растет, и вино из него не хуже цимлянского. Но самое интересное – это наши охотники-тигроловы. Берут тигра живьем так же ловко и просто, как Григорий Мелехов на коня вскакивает…

Это сравнение вызвало улыбку на лице М.А. Шолохова, который внимательно рассматривал экспонаты и слушал пояснения директора музея.

Михаил Александрович задержался возле здоровенных амуров, сазанов, заспиртованных в огромных стеклянных банках, и сказал:

– Таких крупных сазанов у нас в Дону пока не водится…

Шолохов спрашивал, как поставлена спортивная охота и не выбиваются ли редкие звери, может, некоторых из них надо пощадить…

После часовой экскурсии В.П. Сысоев пригласил гостей в свой кабинет. Там он подарил Шолохову женьшень, найденный им в отрогах Сихотэ-Алиня.

– Это наша семейная реликвия, – сказал Сысоев, – и мы от всей души вам преподносим этот корень жизни…

Шолохов стал отказываться от такого дорогого подарка:

– Мне он пока ни к чему. Отдайте тому, кто в нем нуждается…

И мне вспомнилось, как накануне шестидесятилетия М.А. Шолохова писатель А.М. Грачев (уроженец донского хутора Меркуловского) тоже предлагал своему земляку целительные снадобья, пользование которыми укрепляет здоровье, продлевает жизнь человеку. А жизнь такого человека, как Шолохов, кому не дорога?! «Если регулярно пить женьшень или элеутерококк, – писал Шолохову Грачев, – то можно продлить жизнь до ста лет…» Шолохов, всегда иронически относящийся к пожеланиям в его адрес, не изменил себе и на этот раз: «Все это добро оставьте себе. Я не такой эгоист, чтобы въедаться в чужой век. Что касается знаменитых амурских карасей, то это – с превеликим нашим удовольствием…»

И вот М.А. Шолохову преподносится натуральный женьшень.

– У нас, дальневосточников, – пояснил Сысоев, – существует такой обычай – преподносить дорогому гостю женьшень, как символ процветания и благополучия. И я следую этому обычаю…

Михаил Александрович с благодарностью принял из рук Сысоева женьшень и тут же передал его Марии Петровне.

В подарок Шолохову было вручено и огромное живописное полотно – картина «Амур», принадлежащая кисти художника А. Федотова.

– Это вам на память о посещении Приамурья, – сказал Сысоев, – таково совместное решение художественного и краеведческого музеев…

Шолохов был доволен подарком, поблагодарил за него от всего сердца, но тут же сказал:

– Дома хранить такую картину грешно. Там ее мало кто увидит. Разрешите мне выставить эту картину в Вешенском филиале краеведческого музея…

В книге почетных посетителей Михаил Александрович написал: «Сердечно благодарен В.П. Сысоеву – хранителю и умножителю богатств Хабаровского края – за возможность ознакомления с экспонатами музея, собранными любовно и умело. М. Шолохов. 31.5.66 г.»

По пути в гостиницу Шолохов обратился к сопровождавшим его хабаровским спутникам с просьбой не провожать его в аэропорт.

– Ну что ж, Михаил Александрович, – отозвался Сысоев, – не смею вам перечить. Дозвольте мне обнять вас на прощание…

И все-таки в аэропорту собралось много провожающих. Я подал Михаилу Александровичу книгу. Еще в гостиничном номере было условлено, что он подпишет одну из своих книг для «Тихоокеанской звезды», но под руками тогда ни одной его книги не оказалось… Захлопнув книгу, он подал ее мне. Я поблагодарил, но постеснялся сразу же открыть книгу и прочитать, что он написал. Только тогда, когда Шолохов сел в самолет, я раскрыл книгу и прочел: «Тихоокеанской звезде» с приветом и добрыми пожеланиями труженикам пера. М. Шолохов. 31.5.66».

…Прошли месяцы после товарищеских встреч с Шолоховым. Но нити, связывающие Михаила Александровича с хабаровчанами, не порывались. То один, то другой писатель-дальневосточник посылает ему свою новую книгу, как своеобразный отчет о творческой работе. Послал свою новую книгу Михаилу Александровичу и

В.П. Сысоев с приглашением еще раз приехать на Дальний Восток. Шолохов откликнулся на письмо Сысоева. Он не пишет ответов на машинке. Он терпеть не может казенных бумаг. Красивый характерный шолоховский почерк:

«Дорогой Всеволод Петрович!

Ваше письмо не застало меня дома два м-ца провел в Казахстане и только сейчас удосужился Вам ответить. Прошу извинения.

Не знаю, удастся ли в будущем году побывать на Амуре, но с радостью снова поглядел бы на него.

За приглашение спасибо. Края амурские очень мне пришлись по душе!

Обнимаю Вас и желаю Вам всего самого доброго. Наши все Вам кланяются.

М. Шолохов.

24.12.66. Ст. Вешенская».

Еще большую радость Сысоеву доставила присланная ему рекомендация для вступления в Союз советских писателей. Вот ее текст:

«РЕКОМЕНДАЦИЯ

Сысоев В.П. может быть принят в члены ССП. Написанные им книги – лучшее поручительство.

М. Шолохов. 24.12.66».

Такая высокая оценка вдохновила Сысоева на новый труд. В 1974 году вышла его книга «Удивительные звери» и сразу же нашла своего массового читателя…

Мне хотелось бы закончить эти скромные заметки-воспоминания о пребывании Михаила Александровича Шолохова в нашем Приамурском крае словами Семена Михайловича Буденного, который служил в молодости у нас на Дальнем Востоке. Эти слова им были сказаны в одном из посланий М.А. Шолохову: «Пиши, живи, да так, чтобы до ста лет не стареть».

Георгий Джибладзе¹
Дни, проведенные с Шолоховым

Произведения Михаила Шолохова, в течение последних сорока лет издающиеся массовым тиражом на всех континентах земного шара, каждый раз с нетерпением ожидает бесчисленная армия читателей. Трудно найти другого современного романиста, который был бы столь популярным у огромной читательской массы, как М. Шолохов. В чем же причина этого?

В мастерстве, народности, творческой специфике? Безусловно, но не в меньшей степени и в той поразительной жизненной правде, которую писатель передает с потрясающей непосредственностью, абсолютно не прикрашенной.

Задолго до присуждения автору «Тихого Дона» Нобелевской премии его возвели в ранг гигантов художественного мышления. Он был совсем молодым, когда благодаря содержательности, совершенству формы и психологической глубине первых же книг имя его связали с именами классиков русской литературы XIX века. Подобная судьба – удел не многих.

Шолохов, как известно, пишет на современную тему, однако тема эта в то же время и история и современность, и прошлое и настоящее, и философское предвидение и лирический пассаж в эпосе. Все, о чем пишет Шолохов в «Тихом Доне», хотим мы того или нет, – это история нашей страны, картины жизни, правдивые, нарисованные с большим художественным мастерством. Пожалуй, никем в художественном творчестве не было сказано столько правды о том периоде жизни нашей страны, сколько сказал Шолохов. Он дал нам возможность заглянуть во все бездны, которые породила тогдашняя жесточайшая действительность, он показал нам жизнь того времени, какой она была и как она развивалась. Никто нам не рассказывал и не показывал столько. Нравится нам это или нет, но таков был ход истории, и «Тихий Дон» – это не только творческий подвиг его автора, но и пример гражданского мужества. И по прошествии веков не померкнут картины, нарисованные Шолоховым, и даже самый строгий, самый дотошный историк не сможет возразить против той истины, которая проявилась в «Илиаде» нового времени. В ней все бурлит, все борется, умирает и рождается, висит на волоске, перед глазами предстает жизнь в своей неповторимой красоте, с тысячами испытаний… Одни воспринимают ее органически, иные – скептически. Первые относятся к категории типов трагических, вторые – трагикомических. Целая галерея таких типов представлена Шолоховым в «Тихом Доне».

Поэтому так трудно и в то же время так легко писать о нем. Трудно потому, что нужно быть точным, как Шолохов, и легко потому, что его мастерство воодушевляет и вдохновляет. А лучшего духовного настроя для критика, чем воодушевление и вдохновение, и быть не может. В это время пишется легко, непринужденно, и в глубине души ощущаешь благодарность к человеку, давшему возможность испытать подобное ощущение.

Неудивительно, что дни, проведенные рядом с писателем такого масштаба, незабываемы. В лице Шолохова грузинская писательская общественность давно обрела истинного друга, с которым ее связывают самые тесные дружеские отношения.

Симптоматично, что автор «Тихого Дона» и «Поднятой целины» со своими друзьями трижды побывал в Грузии. Впервые он приехал к нам в 1961 году. Его пригласили по инициативе известного журналиста и общественного деятеля Давида Мчедлишвили, который сделал многое для укрепления дружбы русского писателя с грузинскими деятелями. Эта дружба длится по сей день, бескорыстная и деловая.

Достопримечательности Грузии, в том числе могила А. Грибоедова, памятники культуры, собранные в Государственном музее республики, окрестности Цинандали – все это произвело на М. Шолохова глубокое впечатление.

Повсюду он говорил о героическом прошлом Грузии, ее прекрасном настоящем и еще более прекрасном будущем. В его словах, мыслях, ощущениях явственно чувствовалось наряду с глубокой любовью искреннее восхищение мужеством, энергией грузинского народа, его достижениями в области культуры. Все, кто был тогда рядом с ним – Георгий Леонидзе, Давид Мчедлишвили, Михаил Давиташвили, Григол Абашидзе, Ираклий Абашидзе, – были покорены его простотой, теплым, почти братским отношением.

Мне с моими друзьями посчастливилось поближе познакомиться с Михаилом Александровичем. И те несколько дней, что мы провели рядом с ним, беседы и споры по различным вопросам искусства навсегда останутся в моей памяти. Несмотря на бурную, полную тяжелых испытаний жизнь, Шолохов – человек тихий и спокойный, исполненный теплых, человеческих чувств. Всемирно известный художник, он отличается удивительной простотой и скромностью. Вот он стоит рядом с вами, слушает, отвечает вам, но вас не покидает мысль, что он – на вершине Олимпа. Порою кажется, не ты его гость, а он сам пришел к тебе, как добрый нежный старший товарищ. Есть в этом мгновенное приближение великого к обыденному и наоборот.

Еще раз напомню, Михаил Шолохов – человек спокойный, скромный, обаятельный. С первой же встречи он очарует вас, и вы уже навеки его друг. Но в нем бушует разинский гладиаторский дух, бесстрашный и непреклонный. Он всегда готов к борьбе. Ведь всю свою молодость Михаил Александрович провел в борьбе – на фронтах гражданской и Второй мировой войн. Его классические произведения – романы, повести, рассказы, выступления, как итог титанического труда, пронизаны боевым творческим духом и глубочайшей принципиальностью. Он никогда не отступит, как простой донской казак, не уступит в главном, принципиальном, как его герой Григорий Мелехов.

Кроме этих личных достоинств, Шолохов обладает удивительным умением правильно понимать новое и старое, большое и малое. Осматривая Светицховели, он задал мне ряд вопросов, отметив дисгармонию в архитектуре западного фасада. В ответ на мои слова о существующем в теории искусства тезисе – достижение гармонии путем дисгармонии – с улыбкой ответил: «Древние умели строить, и вкус у них был высокий и тайны эстетики им были хорошо знакомы. Светицховели – великий монумент, подтверждающий эту истину».

Впоследствии в Дарьяльском ущелье он долго разглядывал взметнувшиеся в небо скалы-великаны, приведшие его в изумление, слушал грозный рев разъяренного Терека. Я почувствовал, что мысленно он перенесся в эпоху Грибоедова, Пушкина, Лермонтова. Внимательно осматривал вековые развалины форта, сооруженные на отвесных скалах башни, и мне показалось, прошлое повторилось в новой вариации – гениев девятнадцатого столетия здесь, у древнейших врат Грузии, встречал гений века двадцатого. Приехавший сюда из донских степей Шолохов видел в гордых горах Грузии живые картины прошлого и настоящего. Он как вольный сын природы любовался странной палитрой Дарьяла. У творчества его та же полная гнева палитра, но пронизанная такой нежностью и красочностью, какая свойственна самой природе. Естественность – альфа и омега его творчества. Можно смело утверждать, что Шолохов вжился в природу, растворился в ней.

Никогда не забуду первого знакомства с Шолоховым. В 30-х годах мы, начинающие критики, спорили о вопросах его художественного метода, говорили о близости «Тихого Дона» к романам Л. Толстого, критиковали «теорию непосредственного впечатления», бывшую тогда в моде, утверждали, что Шолохов – писатель огромного дарования, что первая же книга его романа «Тихий Дон» представляет собой несравненную эпопею. К сожалению, «Донских рассказов» ни я, ни мои товарищи еще не знали.

Но уже тогда Шолохов рисовался нам литературным колоссом, который сразу проявил все измерения своего художественного вдохновения. И мы, неопытные юнги литературы, не ошибались тогда, давая столь высокую оценку адмиралу литературы. Одного только мы не знали. В этом сравнительно небольшого роста человеке было нечто богатырское не только в духовном, но и в физическом отношении. Это мы почувствовали во время его пребывания в Грузии. В ветреную погоду он одолел крутые тропинки к пещерам Вардзии с той же удалью, с какою мчится на своем иноходце казак по донским степям. Мы не заметили его усталости. Мы, его чичероне, нуждались в отдыхе, а он без устали все шел и шел вперед.

Удивительной воли человек! В Цинандали он полушутя говорил о своей выдержке и воле, призывая меня в свидетели того, что он, Михаил Шолохов, находясь в райских погребах и марани Цинандали, даже не прикоснулся к дарам Бахуса. И тут же выражал сомнение – вряд ли кто в это поверит. Он обладает исключительным чувством юмора, и дед Щукарь – это не просто фольклорный образ, как думают некоторые критики, это непосредственное отражение шолоховской души.

Истину, правду он говорит прямо, не стесняясь. Человека ценит не по занимаемой им должности, а по богатству внутреннего мира. Однажды он беседовал с нами до самой зари. В ту ночь по нашей просьбе Михаил Александрович написал прекрасные слова о Важа Пшавела, да так, что не понадобилось менять ни буквы: свободно, легко, непринужденно, каллиграфическим почерком. Эти слова известны сейчас каждому грузинскому литератору.

Передавая мне рукопись, Шолохов сказал: до юбилея Важа Пшавела прошу не публиковать. Это было 23 июня в 3 часа ночи. Юбилей должен был состояться 27 июля. Я поступил так, как просил меня Михаил Александрович: слово о Важа Пшавела было передано в прессу 26 июля и опубликовано в день юбилея великого грузинского поэта.

Шолохов притягивает к себе людей как магнит. В обществе друзей он необыкновенно обаятелен. Что только не расскажет, не вспомнит! Рассказывает живо, увлекательно, остроумно. Его можно слушать без конца и не соскучиться. Когда он рассказывает, перед вами – Шолохов-романист.

В июле 1961 года мы гостили в Вешенской. Шолохов покорил нас своей непосредственностью, заботой и вниманием. Очарованный грузинскими лирическими песнями, Шолохов с увлечением (в который раз!) слушал Цицино Цицкишвили и Нателу Кирвалидзе, виртуозному исполнению которых аккомпанировал автор, талантливый композитор Сандро Мирианашвили. Во второй наш приезд в Вешенскую хозяев очаровало пение Венеры Майсурадзе и музыкальное сопровождение Медеи Гонглиашвили. Шолохов с удовольствием погружался в море чарующих грузинских мелодий.

Нас принимали в Вешенской так сердечно, что восхищенный Георгий Леонидзе сказал: «Только истинно великий человек, который и в гостеприимстве гений, мог оказать столь ласковый и сердечный прием…» Я осмелился тогда по аналогии с Горьким назвать Шолохова Гомером в прозе XX века. Георгию Леонидзе это сравнение очень понравилось, он даже несколько раз так и обратился к Шолохову.

Оригинальность – самая сильная внутренняя стихия его творческого духа, заложенная в его же естественности и простоте.

В июне 1961 года Шолохов вместе с Георгием Леонидзе и Давидом Мчедлишвили был моим гостем. Среди приглашенных было немало журналистов и фоторепортеров, которые не давали покоя автору «Тихого Дона». Его фотографировали во всех ракурсах – то в профиль, то в фас, а он, казалось, не обращал на это никакого внимания. Но спустя некоторое время я убедился, что Шолохов – не любитель подобных церемоний и мирится с ними по мере необходимости. Когда, собираясь в Вардзию, мы вышли в боржомский парк, большая группа отдыхающих окружила писателя и попросила его сфотографироваться вместе с ними. Оказывается, они подкарауливали Шолохова, расставив повсюду «пикеты». Но он в очень вежливой форме отказался фотографироваться, сославшись на трудный день, который ему предстоял..

В тот вечер в моем доме разговор шел о прозе, затем перекинулся на общие литературные проблемы. Шолохов проявил при этом фундаментальные знания по грузинской литературе и искусству, что привело всех нас в восторг. Георгий Леонидзе не мог скрыть своей радости по поводу того, что такой большой писатель прекрасно знает не только Шота Руставели, Важа Пшавела, Илью Чавчавадзе, Акакия Церетели, но и разбирается в грузинском фольклоре. Этот вечер никогда не забудется…

Во время пребывания Шолохова в Грузии мы строго соблюдали традиции грузинского гостеприимства, но, когда приехали к автору «Тихого Дона» в Вешенскую, перед нами наполовину в шутку, наполовину всерьез встала «проблема»: кто же лучший хозяин?

В 20–30 километрах от Вешенской в просторной палатке на берегу реки Хопер, после рыбалки Шолохов устроил нам пир. Это было 21 июля 1961 года. Среди гостей находились крупный норвежский издатель с супругой, которые полностью разделяли наш восторг перед гостеприимством Шолохова. В тот день волшебные звуки грузинских мелодий в исполнении наших замечательных певцов разнеслись над донскими степями, где некогда жили бессмертные герои «Тихого Дона» и «Поднятой целины», где еще раньше мчали своих иноходцев правдивые сердцем люди, самоотверженные, бесстрашные казаки Разин и Пугачев. Было нечто прекрасное, патетически возвышенное и героически романтическое в этих встречах на берегу Хопра.

Не скрою, все это время меня не покидала мысль о том, что 27 июля должен состояться юбилей Важа Пшавела, что масса дел осталась незавершенной и доклад еще не написан. Шолохов все это знал. На следующий день, вечером, когда закончилась встреча с норвежским издателем, гостившим с супругой у писателя, Михаил Александрович неожиданно ввел меня в свой рабочий кабинет и сказал: здесь можно успеть написать несколько страниц. Я был покорен его чуткостью. Поблагодарив, сел за шолоховский стол и действительно стал писать. Однако больше двух страниц написать не смог. Но и это было немало. Во всяком случае, с помощью самого Шолохова главное оказалось сделанным: целина доклада была поднята – он был начат!

Во второй наш приезд в Вешенскую Шолохов организовал многочасовую прогулку по Дону. Он показал нашей делегации, куда, в отличие от первой, входили известный композитор Реваз Лагидзе и поэт Ираклий Абашидзе, деревню, где «жили» герои «Тихого Дона», – вот мой хутор Татарский, – сказал он. В течение всей этой прогулки Шолохов проявлял присущие ему чуткость и заботу.

На другой день мы осматривали хутор Кружилин, где он родился. К сожалению, дома, где Шолохов впервые открыл глаза, теперь уже нет. Другой же дом, где он провел свое детство, существует и поныне. Кружилинцы оказали нам большое гостеприимство, да и мы не остались у них в долгу, одарив их своей любовью, чувством братства и дружбы. Кружилинцы очень гордятся тем, что Шолохов был их односельчанином, мы же – тем, что он – наш личный друг.

А такие личности, как Шолохов, – люди особой судьбы; их талант рождает зависть у бездарных и посредственных писателей, за всю свою жизнь так и не создавших ничего значительного, а в искусстве клеветы превзошедших самих инквизиторов. Они существовали и тогда, когда понятия инквизиции еще не было, и прошло более десяти веков, прежде чем родился первый инквизитор. Именно они создали абсурдную легенду, будто Платон украл свои мудрые мысли у Моисея-пророка, что «Органон» Аристотеля не что иное, как индийское сочинение, которое завещал великому философу его дядя, а он выдал его за свое. И Шекспир тоже вор; ни одна трагедия не написана им, бездарным актером, неучем, выходцем из низов; все принадлежит перу графа P.M. Ретленда. И. Гегель – плагиатор, но от других литературных воров отличается тем, что является самым «мощным плагиатором». Инквизиторы заставили бегать по судам Ренэ Декарта, гениального Островского… Разве всех назовешь…

Подобную судьбу разделил и Шолохов. Как только вышла в свет первая книга «Тихого Дона», разочарованные завистники оклеветали его автора. Но тогда он не знал об этом, и только когда клевета умерла, ему стало о ней известно. А сегодня средней руки писака, нашедший прибежище в буржуазной Европе, повторяет покрытую полувековой пылью клевету на сей раз с целью чисто политического шантажа. Здесь простой расчет: апологетам буржуазного мира отнюдь не по душе автор «социалистических романов» Михаил Шолохов, которого отличает удивительная духовная застенчивость, очаровывающая друзей, бескорыстно его любящих. В свою очередь и он дарит им свою любовь.

Никогда не забыть мне той неизмеримой радости, которую испытал я в день моего шестидесятилетия, когда мне передали поздравительную телеграмму от Михаила Шолохова, присланную из Вешенской: «Поздравляю с днем рождения, обнимаю, целую моего стареющего друга. Мужайся и не унывай. Твой Михаил Шолохов».

Не забуду еще одной телеграммы от него. 26 декабря 1964 года я поздравил его с наступающим Новым годом и закончил телеграмму известными словами Пушкина: «Прошу разрешения крепко обнять Вас с надеждой увидеть на холмах Грузии…»

В ответ я получил телеграмму: «Надеюсь обнять дорогого академика на холмах Грузии беспечальной летом этого года. Сердечный привет. Шолохов». Однако летом 1965 года он не смог приехать в Грузию. Приехал лишь в августе 1968 года. Поездил по Западной Грузии, несколько дней провел с чаеводами. Его избрали почетным членом натанебского колхоза. Вместе с колхозником Константинэ Гуджабидзе, четверо сыновей которого погибли в борьбе с фашистами, посадил мандариновые деревья. Шолохов принял близко к сердцу горе колхозника. Будучи военным корреспондентом на Южном, Юго-Западном и Западном фронтах, он собственными глазами видел ужасы войны, с таким мастерством описанные в «Науке ненависти» (приключение Виктора Герасимова), «Судьбе человека» (трагедия Андрея Соколова), романе «Они сражались за Родину». Да и сам он во время войны пережил много горя. Вражеская бомба у него на глазах убила семидесятилетнюю мать, фашистские мины взорвали дом, в котором он жил, сгорела вся его библиотека… Понятно, что человек, перенесший столько бед, к тому же еще большой писатель, не мог остаться глухим к горю отца, потерявшего сыновей.

И была в этом какая-то шолоховская символика, когда в натанебском колхозном саду он сажал мандариновые деревья в память четырех не вернувшихся домой братьев!

Но самое драгоценное, что сеет Шолохов своим творчеством на мировых меридианах, – это человечность, человеколюбие, гуманизм, правда, идея нового мира, высочайшая слава советской литературы. Если бы не было Горького и Маяковского, для мирового величия советской литературы достаточно было бы имени одного Шолохова. Его можно поставить только в один ряд с гигантами художественного мышления. Он так далеко раздвинул границы нашего искусства, что стал первым среди современных писателей. Его проза своим мастерством доставляет нам такую же радость, как прекрасная музыка.

Эпос Шолохова, как Бетховен, затронет неизведанные чувства, как Моцарт, изумит, как Верди, взволнует и вызовет восторг, как Шопен, превратит в колосса, будь ты самый немощный человек, как Бизе, выведет на людную площадь, чтоб опьянить любовью, как Чайковский, обласкает и согреет лиризмом, как Палиашвили, очарует и внушит мысль, что прозе, как и музыке, доступно все.

Таков эпос Шолохова! Некоторые сравнивали его прозу с полифоничной музыкой, усматривая между ними родственные связи… Я не знаю, как будет доказано это сходство, но в этом сравнении интуитивно чувствую истину. Однако оставим параллели. Справедливее будет считать шолоховскую прозу полифонической по ее естественным течениям, внутреннему звучанию и многоголосию фраз. Подобно полифонической музыке шолоховская проза чарует читателя многообразием тонов. Это своего рода музыка, песня, только тот, кто поет, служит музе Аполлона как поэт и как музыкант. Шолохов в своем творчестве глубоко музыкален и потому он поэт, нарушивший обычные границы между прозой и поэзией, передавший формы прозы поэзии, оставив при этом в неприкосновенности ее внутреннюю суть. Полифоничная проза – внутренняя стихия поэтического таланта Шолохова, сила которого так оригинально раскрылась в «Илиаде» донского края. Раскрылась как новый эпос, как первенец современности.

Шолохов настолько своеобразен, оригинален и исключителен, что я не вижу, с кем бы его можно было сравнить. Он – несравненный писатель! Единственное возможное сравнение выражается следующей формулой: Шолохов – Гомер XX века. Его эпос – эпос XX столетия!

Борис Шиперович¹
Памятная встреча

В начале тридцатых годов на улице Горького, неподалеку от Центрального телеграфа, открылась книжная Лавка писателей, очень быстро завоевавшая популярность. Частыми посетителями Лавки были не только маститые, но и молодые писатели, любившие и ценившие книгу. Сюда нередко заходили Демьян Бедный и А. Новиков-Прибой, Ив. Новиков и Л. Леонов, Бруно Ясенский и Иван Евдокимов, С. Кирсанов, Б. Пастернак, Вл. Лидин…

Лавка оказывала писателям большую помощь в подборе нужных книг, в комплектации библиотек. В числе многих случаев вспоминается, например, и такой.

В один из летних дней, когда я занимался разбором книг, ко мне подошел один из наших работников и сказал, что меня кто-то спрашивает. Это был Михаил Шолохов. Я узнал его сразу, так как не раз видел в Союзе писателей, слышал его выступления на литературных вечерах, которые в те годы устраивались очень часто.

Шолохов был в зеленом полувоенном костюме и с неизменной трубкой в руке. Он приветливо улыбался.

Я пригласил гостя в писательскую комнату, чтобы показать ему редкие книги, автографы. Разговор о них нас так увлек, что я даже забыл спросить о цели прихода писателя в Лавку. Шолохов сказал, что хочет подобрать здесь нужные ему книги по философии, начиная с древнейших времен и кончая нашими днями.

– Конечно, – заметил он, – прочитать все невозможно, но я хотел бы иметь в библиотеке самое важное и ценное из того, что написано великими учеными мира.

Он искал книги только крупнейших философов, популяризаторские издания его не интересовали.

Я с охотой взялся помочь писателю.

– Начнем с работ классиков марксизма-ленинизма? – спросил я Шолохова.

– Конечно, – ответил он. – Это основа основ. У меня произведения Маркса, Энгельса и Ленина есть, но могут быть пропуски. Поэтому подбирайте все, что найдете необходимым, не страшно, если попадутся дублеты. Мы их потом отсеем. Обратите внимание на сборники.

Его интересовали книги, в которых были собраны высказывания классиков марксизма о литературе и искусстве, о войне, о диалектическом и историческом материализме. Он хотел, чтобы такие издания у него всегда были под рукой. Кроме того, Шолохов просил подобрать и все вышедшие тома ленинских сборников – в первую очередь те из них, в которых публиковались философские работы Владимира Ильича. В то время эти сборники были библиографической редкостью, найти их было не так просто.

Шолохов говорил мало, но его высказывания о книгах, о философах, его оценки были яркими и точными.

Условившись о принципах отбора книг и о сроках, Михаил Александрович попрощался и ушел. Он спешил на заседание правления Союза писателей.

Мне удалось подобрать довольно внушительное количество философских книг. Раздел классиков марксизма был подобран исключительно полно. В него вошли «Святое семейство», «К критике политической экономии», «Нищета философии» и другие труды Маркса, «Анти-Дюринг», «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» Ф. Энгельса, «Материализм и эмпириокритицизм» и много других ленинских работ. Далее шли книги античных философов – Сенеки, Сократа, Платона, Аристотеля. Философы XVII–XVIII столетий были представлены книгами Декарта, Гоббса, Спинозы, Лейбница, Юма, в также Дидро и других французских материалистов. Были подобраны книги Канта, Гегеля,

Л. Фейербаха, Фихте. Завершали философскую библиотеку произведения русских философов: Г. Лопатина, П. Лаврова, Н. Чернышевского, Г. Плеханова. Собрание насчитывало свыше трехсот томов.

Не все книги, которые мы хотели найти для Шолохова, оказались в нашей Лавке. Пришлось обратиться за помощью к знакомым букинистам. Они охотно откликнулись на просьбу и добыли немало редких изданий.

Когда библиотека была скомплектована, мы сообщили об этом Шолохову. Писатель пришел на следующий день, ознакомился со списком литературы и одобрил его. Он подарил мне одно из первых изданий «Тихого Дона».

Дня через два книги были упакованы и отправлены в станицу Вешенскую.

Христо Родопски
Незабываемые встречи

Автор этих заметок – журналист из Болгарии, работает в редакции газеты «Работническо дело», центрального органа ЦК БКП. Христо Родопски – участник антифашистского движения Сопротивления. В день освобождения Болгарии 9 сентября. 1944 года он дал обет дойти пешком до Москвы. И он выполнил свой обет, пройдя огромный путь из Софии до Москвы на своих двоих. Редакция журнала «Байкал» сердечно приветствует мужественного болгарского брата и благодарит за присланные великолепные заметки.

Эту встречу я задумал давно – она находилась в центре моего путешествия по берегам казачьего Дона.

Но и до нее в разогретых солнцем, пахнущих хлебами степях Украины было у меня много непринужденных встреч, которые сохранятся в памяти. Одни – дольше, другие – меньше, некоторые, может быть, даже навсегда – это покажет время. А встречи, о которых я хочу рассказать, – в том нет сомнения – останутся в памяти до конца моих дней. Наверное, тут имеет значение и то обстоятельство, что мысль о них была моей постоянной спутницей во время пути по дорогам и тропкам, по которым я шагал, весь пропитанный пылью, поднимавшейся из-под моих ног. Иногда внезапно падали дожди и смывали эту пыль, становилось головокружительно свежо, и тогда я всем сердцем чувствовал эту влагу плодородия.

Восемь месяцев совершалось это круговращение. Теперь, когда путешествие уже окончено, мне легко представить себе как бы со стороны долгие вечера, проведенные над маршрутной картой. Вечера, когда кончик моего карандаша тихо полз вдоль извилистой черной линии Дона и достигал того кружочка на левом берегу, рядом с которым написано: станица Вешенская. Тут мой карандаш невольно останавливался и замирал, а некоторые из самых близких друзей, которые были озабочены предстоящим путешествием не меньше меня, говорили, что вот доберешься сюда, встретишься с Шолоховым..

Тогда мы забывали о карте и начинали разговор на нашу любимую тему: о творчестве великого советского писателя, несколько десятилетий назад взволновавшего всех открытием нового мира, открытием, которое заставило литературные круги планеты заговорить о нем, как о «Колумбе Тихого Дона». Да и у нас в Болгарии, когда заходит речь о «батюшке Доне», у всех невольно возникает мысль о его необыкновенном сыне Михаиле Александровиче Шолохове. И наоборот, одно только упоминание имени Шолохова вызывает картины казачьего Дона, новооткрытой земли великана мировой литературы… Эти беседы никогда нам не наскучивали, а шелест страниц шолоховских книг в наших руках действовал как личное присутствие писателя.

Нечего и говорить, что больше всех волновался я. В самом деле, выпадет ли мне счастье встретиться с глазу на глаз с Шолоховым? Не пустое ли это мечтание? Не требую ли я слишком многого от пешеходного путешествия, которое именно по той причине, что является пешим и продолжительным, и без того будет богато человеческими судьбами и насыщено впечатлениями?

…Первые шаги по маршруту в Софии, последние прощания и пожелания. Друзья, которые в подробностях знали зигзаги маршрутной линии на моей географической карте, напутствовали:

– Сердечный привет Шолохову! Уверены, что ты его увидишь.

Мне тогда очень захотелось, чтобы непременно выпал случай передать Михаилу Александровичу искренние поздравления моих болгарских друзей и его ревностных почитателей. В Габрово я еще больше связал себя обязательствами, касающимися предполагаемой встречи в Вешенской.

Я чувствую себя обязанным сказать об этом, потому что большая заслуга в осуществлении моего путешествия принадлежит именно веселым габровцам в форме морального и даже материального подкрепления. С начала моего путешествия прошло восемь месяцев, и не будет лишним вспомнить о сувенире, который изготовил коллектив габровского предприятия «Петко Денев», чтобы вручить его всемирно известному советскому писателю М.А. Шолохову от имени Болгарии.

Во время моего пребывания в Габрово сам директор предприятия «Петко Денев» Георгий Стайнов пришел к мысли, что было бы неплохо, поскольку маршрут мой пройдет через станицу Вешенскую, где, наверное, мне удастся поговорить с Шолоховым, сделать ему охотничий нож.

– Потому что, – сказал директор, – Шолохов нам известен не только как замечательный писатель, но и как страстный охотник.

Чудесно! Только габровец может придумать нечто подобное. И поскольку у меня не было времени ждать, пока нож изготовят, мы договорились, что я получу его по дороге по указанному мной адресу.

Встречи… Ожидаемые и случайные. Иногда именно этот элемент случайности делает их незабываемыми.

В моем походе к берегам Дона единственно ожидаемой была встреча с Михаилом Александровичем. Правда, я сознательно старался выбросить из головы эту мысль, чтобы сосредоточить внимание на других дорожных встречах, которых было очень много, но так и не преуспел в этом. Потому что возникали ситуации, прямо или косвенно касающиеся писателя.

Южный берег Крыма преподнес мне первую радостную встречу с представителями семьи Шолохова. Это произошло в Ялте, где я гостил у одного из сыновей Михаила Александровича. Я даже запечатлел это событие на кинопленку. Сын писателя в кругу знакомых, друзей и коллег в опытном розарии Никитского ботанического сада. Тогда я не подозревал, что эти кадры станут причиной одного веселого недоразумения.

В Ростове-на-Дону я передал кинопленку в фотолабораторию, чтобы мне ее проявили. На другой день мне оттуда позвонили. Какой-то женский голос полюбопытствовал:

– Судя по вашему фильму, вы встречались с Шолоховым?

Я не сразу понял, о чем идет речь, но, смекнув, в чем дело, ответил:

– Документальным фильмам всегда нужно верить.

– А где состоялась эта встреча? Насколько я знаю, вы еще не были в Вешенской, – наступал на меня любопытный женский голос.

– В Крыму.

– В Крыму?! – удивился голос. – Наверное, Шолохов там отдыхает?

– Нет, – сказал я, – он на работе.

– На работе? Вы, наверное, шутите?

– Нет, я говорю вполне серьезно…

– Ах да, – по-своему объяснил мое заявление женский голос.

– Он, конечно, там пишет.

– Нет, – я уже едва сдерживался от смеха, – он там на научной работе в Никитском ботаническом саду.

– Тогда ясно, что вы шутите или просто ошиблись.

– Ни то ни другое, – сказал я, решив, что пора выплюнуть камешек. – В сущности, ошибка есть, но она ваша. Тот, кого вы видели на кинопленке, и то, что я сейчас вам говорю, действительно имеет отношение к Шолохову… Александр Михайлович – один из сыновей Михаила Александровича.

Голос издалека сказал еще что-то, чего я не понял, и на этом разговор окончился. Мне стало весело, настроение поднялось на несколько градусов, потому что я получил подтверждение удивительному сходству между Александром и фотографиями его знаменитого отца, которое бросилось мне в глаза в первые же минуты нашей встречи.

Позднее, когда я рассказал эту историю одному донскому казаку, тот, выслушав ее, улыбнулся в усы, а потом задумался и сделал мудрое заключение:

– Мне кажется, что ты невольно сказал нечто очень правильное насчет научной работы Шолохова. Когда ты произнес эти два слова, я вспомнил, с какой жадностью читал на фронте его «Науку ненависти». Своеобразная, сильная наука, которая хватает тебя за сердце и потом не отпускает всю жизнь.

В станице Мелиховской председатель сельсовета Нина Георгиевна предупредила меня:

– Решено, что в Кочетовской вы остановитесь в доме писателя Закруткина. Виталий Александрович уже извещен об этом и сегодня вечером будет вас ждать. Если вы не возражаете, мы попутной машиной можем отправить ваш рюкзак к нему.

В первый раз мне предстояла такая близкая встреча с советским писателем, автором «Сотворения мира», «Плавучей станицы» (переведенной и на болгарский язык), «Матери человеческой», «Лазоревого цвета». Я не сомневался, что меня ожидает знакомство с интересным человеком, интересный разговор. В этом меня убеждал и мой ростовский приятель Виктор Глебов, который настаивал, чтобы я не пренебрег возможностью побывать в станице Кочетовской, где живет Закруткин.

– Ты не знаешь, какой человек Виталий Александрович. Он не только интересный писатель, но и прекрасный человек. Старый приятель Михаила Александровича..

Итак, я принял предложение Нины Георгиевны как добрый знак судьбы. Что касается рюкзака, то тут я тоже не возражал. За последние три месяца он прибавил в весе до 28 килограммов. В августовский зной такой груз на плечах никак не назовешь приятным. Поэтому я воспользовался случаем отправить его впереди себя, а сам двинулся по дорогам и тропинкам правым берегом Дона.

В Кочетовской я без труда нашел дом Закруткина – даже дети знали, где живет писатель. Один из мальчуганов проводил меня до железных ворот, из-за которых доносились оживленные голоса. Предупрежденный лаем собак, вскоре со стороны беседки в саду появился сам хозяин – высокий, костистый, с посеребренными усами, он издалека приветствовал меня на сравнительно точном болгарском языке:

– Добре дошел в моя дом!

Мы сердечно пожали друг другу руки, и Виталий Александрович повел меня к беседке. Там уже расположились и другие гости. Меня

познакомили с каждым из них, с некоторыми я уже раньше встречался в селах Ростовской области. Но одной встречи я не ожидал.

– Герман Степанович Титов, – представил мне Закруткин дублера Юрия Гагарина, второго космонавта мира, который глядел на меня с открытой улыбкой.

Встречи… Жданные и случайные. Иногда именно этот элемент случайности и делает их незабываемыми.

Мы пожали друг другу руки.

– Ну как, не устали? – приветливо спросил меня Титов.

– Не сомневаюсь, что в космосе было гораздо труднее, – ответил я.

Все засмеялись, и сразу же я себя почувствовал как в давно знакомой компании. Меня познакомили и с женским обществом – двумя родственницами хозяина, двумя его племянницами и Тамарой Васильевной, женой космонавта. Самыми маленькими представителями компании были их дочки – Танечка и Галочка. Герман Степанович с семьей проводил свой очередной отпуск среди своих старых донских друзей.

Меня угостили чудесным ужином – чтобы я восстановил свои силы. Виталий Александрович произнес тост:

– За маленькую и прекрасную Болгарию, за прекрасный болгарский народ – самого большого, самого искреннего друга советского народа!

Все подняли полные бокалы.

Закруткин был на моей родине и стал вспоминать о днях, проведенных среди болгарских друзей, среди болгарской природы, в атмосфере неповторимого болгарского гостеприимства. Герман Степанович сказал, что ему тоже однажды довелось взглянуть на Болгарию. Просто пропутешествовал транзитом от одного до другого края – от Варны до Софии, и сохранил впечатление о множестве цветов, которые повсюду радовали глаз.

– Это было неофициальное посещение, и я был бы очень рад, если бы мне выпал случай ближе познакомиться с этой братской страной, с родственным нам славянским народом. Мои товарищи-космонавты, которые уже посещали Болгарию, с восхищением рассказывают о днях пребывания там.

Герман Степанович говорил просто и сердечно, каждое слово было у него на своем месте. На какую бы тему ни поворачивал разговор, он оставался одинаково достойным собеседником, и было сразу видно, что среди нас находится человек исключительно богатых и всесторонних познаний. Да, подумал я, нелегкий путь учебы и самоподготовки прошел каждый космонавт, прежде чем полететь в космическую бескрайность… И какая воля необходима для этого, какая сила человеческого духа!..

Виталий Александрович с племянницами исполнил одну из своих любимых казачьих песен. Пел он с чувством, будто от роду этим

занимался (вино нас уже немножко разгорячило), и его несколько сипловатый голос звучал согласно с еще не окрепшими молодыми голосами девочек, которые были изрядно смущены вниманием публики. Песня окончилась, и хозяин поднял второй тост:

– За здоровье нашего великого земляка, за перо гениального художника Михаила Александровича Шолохова – большого друга человечества.

К тосту Виталия Александровича космонавт Титов прибавил:

– И от имени моих друзей, которые горячо любят Шолохова, – за здоровье большого друга космонавтов!

Дальше разговор продолжался уже о Шолохове. Михаил Александрович не раз гостил у своего кочетовского друга и собрата по перу, в этой самой беседке велись разговоры до рассвета. Об этих посещениях Виталий Александрович рассказывал так увлекательно, что целиком захватил наше внимание.

Поздно вечером гостеприимный хозяин разместил нас на ночлег. Я еще с двумя гостями выбрал раскладушки на открытой веранде. Временами писателя посещает так много гостей, что он предусмотрительно запасся раскладушками. Вино и долгие разговоры вскружили мою голову, сои не шел. К тому же натруженные сорокакилометровым переходом ступни нестерпимо горели. В таких случаях помогало только одно – их надо было подержать в холодной воде. Я спустился по цементным ступеням, пересек смолкнувшую улицу и оказался на донском берегу, недалеко от пристани. Было темно и прохладно. В темноте звякнула цепь, и по этому звуку я определил, что недалеко должна быть привязана лодка. Я не ошибся. Подтянув лодку, пока нос ее не ударился о берег, я забрался в нее, расположился поудобнее и перевесил босые ноги через борт. По телу сразу пробежала холодная дрожь. На воде, скользя на своих невидимых водных лыжах, играл озорной ветерок, гнал небольшие волны к берегу, и они почти бесшумно целовали сплетенные корни прибрежных верб. Дон, Тихий Дон… Может быть, именно в такую пору молодой Шолохов выбрал заглавие своего знаменитого романа.

Ветер усилился, и, казалось, кусты над моей головой потирали руки от холода, я чувствовал, как трепещут их листья, и мне тоже стало зябко. Прохладные волны Дона уже утолили боль в ногах, я обулся и снова вылез на берег. Нет, все-таки заснуть мне не удастся. Возле ствола старой вербы я заметил еще одну перевернутую вверх дном лодку. Сел на нее и, оперевшись спиной в широкий ствол, заслонивший меня от ветра, вернулся мысленно к рассказу Закруткина.

…Станичники, один за другим, как и пришли, разошлись, а оба писателя присели на ступеньки, запыхтели папиросами и заговорили о том, как богаты самобытными талантами донские казаки… На этом месте хозяин прервал свой рассказ, чтобы предложить нам прогулку по реке, а на следующий день другие события отвлекли наше внимание. Позднее, когда я начал писать эти путевые заметки, я вспомнил, что не слышал, чем завершилось пребывание Шолохова в Кочетовке. Разыскав книгу Закруткина «Лазоревый цвет», я к своей радости обнаружил, что автор упоминает в ней этот случай, и решил, что поступлю наилучшим образом, если изложу конец этой истории прямо из книги Виталия Александровича.

В ней шла речь об одном старом кочетовском казаке, страстном рыбаке и охотнике, который еще с детства, не зная ни одной ноты, отлично играл на скрипке… Когда Закруткин рассказал историю этого казака, Шолохов улыбнулся.

– Сейчас примерно час ночи. Что, если мы пойдем послушаем твоего кочетовского Паганини? Если он рыбак и охотник, он не рассердится за такой поздний визит.

Войдя во двор, Закруткин подошел к спавшей снаружи старой женщине и спросил, дома ли хозяин. Женщина ответила:

– Нет его, он где-то на Лебяжьем сеть ставит.

– Жаль. Передайте ему, что Михаил Александрович Шолохов хотел с ним познакомиться.

Старая женщина медленно поднялась.

– С Шолоховым? – недоверчиво спросила она. – Тем самым, который написал «Тихий Дон»?

– Да, с тем самым!

– Поди сюда, – сказала властно старая женщина, обращаясь к писателю.

Тот подошел.

– Наклони голову, – приказала женщина.

И, заплакав, уткнув лицо в плечо Шолохову, проговорила:

– Дай я тебя поцелую, родной ты наш…

Да, великая награда за огромный писательский труд – этот материнский поцелуй старой, много пережившей женщины.

…Разбудил меня предутренний холод. Темнота, которая ночью служила мне и постелью, и одеялом, уже рассеивалась. Дон все так же бесшумно нес свои мутные воды. Я освежил лицо этой водой, побегал по тропинке в прибрежном тополевом лесочке и отправился к дому Закруткина…

В городе Цимлянске приятели мне посоветовали:

– Если не хочешь разминуться с Михаилом Александровичем Шолоховым, постарайся добраться до Вешенской не позднее 27 августа..

– Почему такой срок? – удивился я, так как по графику в Вешки я должен был прибыть не раньше 5 сентября.

– Потому, – ответили мне, – что 29 августа открывается охотничий сезон, а для Михаила Александровича охота – любимый отдых, и кто знает, куда он может уехать.

Я связался по телефону с секретарем писателя.

– Да, – подтвердил он, – хорошо было бы, если бы вы поторопились. Я не могу вам точно сказать, до которого числа Михаил Шолохов будет дома.

Этот аргумент был достаточно убедителен, чтобы я взвалил на плечи свой рюкзак и, несмотря на боль в растянутом сухожилии, сделал поистине солдатский бросок до станицы Вешенской, проходя по 50–60 километров в день. Пять дней такого напряженного «марша», и перед моим взором возникла радостная панорама – казачья станица на равнинном левом берегу реки. Один из домов, отличавшийся своей архитектурой, отступил выше всех по берегу, чтобы, казалось, с неутомимым интересом всегда смотреться в спокойные воды Дона. Дом Шолохова… Я уже знал, что он построен после войны (прежнее жилище писателя было разрушено немецким снарядом).

Меня ожидала встреча, о которой я мечтал много лет, встреча с чудотворцем слова, академиком, лауреатом Ленинской и Государственной премий, Нобелевской премии, Героем Социалистического Труда и депутатом Совета Национальностей Верховного Совета СССР Михаилом Александровичем Шолоховым.

И тут я должен вернуться к сувениру габровцев.

Поскольку в моем путешествии было немало непредвиденного, я долгое время не мог указать пункт, где окажусь через месяц. Это мне удалось только буквально у порога Вешенской. Я написал коллегам из габровской окружной газеты «Балканское знамя»: «5 сентября буду в Вешках, жду сувенира». И вот теперь я, хотя и двигался способом, необычным для нашего пропитанного бензиновыми парами века, – пешком, все-таки прибыл на неделю раньше, опасаясь сюрприза, который могло мне преподнести приближение охотничьего сезона. Сразу же по прибытии я отправился на почту. Там меня ждали письма болгарских и советских друзей, но сувенир еще не был получен. Между тем Михаил Александрович уже знал о моем путешествии от своего сына Александра и, как только я появился в станице, связался со мной. В заключение последнего в тот вечер разговора по телефону его секретарь, Иван Семенович Погорелов, известил меня:

– Завтра утром в девять часов буду вас встречать у входа…

Вот так задача! По двум причинам я не был готов к встрече, которую ожидал так давно. Во-первых, мне хотелось увидеться с писателем после того, как я побываю в окрестных местах, связанных с его именем. Во-вторых, мне трудно было представить эту встречу «с пустыми руками», не прибавив ничего к коллекции сувениров писателя. Рано утром я снова побежал на почту узнавать, прибыла ли из Болгарии посылка на мое имя. Нет, ничего не было. Пришлось вернуться в гостиницу ни с чем. Я был готов уже с испорченным настроением отправиться к дому Шолохова, когда телефон в комнате зазвонил. Это был Иван Семенович:

– Сколько времени вы будете в нашей станице?

– До десятого сентября.

(Столько требовалось, чтобы вылечить растянутое сухожилие.)

– Отлично! Михаил Александрович предлагает встретиться за два дня до его отъезда.

Я почти обрадовался этой новой ситуации.

С утра до вечера по три раза ходил я на почту – посылки из Болгарии все еще не было и не было! Наконец, однажды, завидев меня, работница почты из окошечка «до востребования» обнадеживающе улыбнулась:

– Прибыла! Если это то, что вы ждете…

Да, это было то, что я ждал: сувенир из Габрово.

Нужно было справиться еще с одной задачей до встречи с Шолоховым – обойти окрестности, связанные с его жизнью. В этом отношении содействие райкома партии было весьма кстати. С сопровождавшим меня работником райкома мы отправились на родину писателя – хутор Кружилинский. Побывали в доме, где он родился, – в бедной сельской хате, построенной еще до первой русской революции. Только она была не на своем прежнем месте, а восстановлена на противоположном конце хутора. А там, где она была раньше, мы застали строительство.

– Что вы строите? – обратился я к рабочим.

– Музей, – ответил самый старший из них. – Он будет посвящен жизни и работе нашего знаменитого односельчанина Михаила Александровича, который прославил во всем мире нашу родную землю. Вот тут он родился, на этом месте был дом его отца, и мы гордимся, что имеем такого земляка…

Да, любят Шолохова в его родном хуторе. Нечего и говорить, что это заслуженная любовь.

В станице Каргинской сохранен в прежнем своем виде дом, в котором писатель жил с 1910-го по 1925 год. Он отмечен мемориальной доской с портретом Шолохова. Этот дом больше кружилинской хаты с соломенной крышей. Здесь как раз и начал развиваться тот сложный творческий процесс, который рано или поздно должен был восхитить мир неповторимым талантом, удивительным искусством.

Старая, уже покосившаяся постройка – такова сейчас школа, в которой прошла часть ученических лет Михаила Александровича. «Моя родная школа! Когда-то давным-давно я в ней учился грамоте…» Это слова Шолохова, слова благодарности и признательности. Знала ли маленькая станичная школа, что в ее стенах рождается ее будущая слава, что она станет знаменита благодаря творческому подвигу своего воспитанника? Конечно нет. Миша был таким же мальчиком, как и его сверстники, играл в те же игры, шалил вместе с ними… И все же было в раннем его детстве и нечто особенное, чего тогда не замечали окружающие, да и сам мальчик не предполагал,

что это были первые голоса пробуждающегося таланта, – необычайно развитая для его возраста любознательность, страстная любовь к природе и преклонение перед самобытным казачьим песенным творчеством.

Напротив старой школьной ограды, по другую сторону улицы стоит новая средняя школа. Большая, светлая, просторная современная школа, которая, однако, не затеняет старую, не умаляет ее достоинства. Замечательно, что в ее постройку вложена та Ленинская премия, которой удостоен воспитанник прежней школы. Заместитель директора рассказал мне, что при открытии новой школы ей хотели присвоить имя писателя, но Михаил Александрович отказался в обычной для него шутливой манере:

– Не спешите отправлять меня на тот свет…

Каргинские учащиеся не могут не гордиться своим чудесным земляком. Одна из комнат носит название шолоховской. Все здесь рассказывает о жизни писателя. Снимки о его повседневных занятиях, бюст, подаренный почитателями его таланта, парта, за которой он сидел, иллюстрации к его произведениям, его высказывания, его книги… На одной из них – книге «Донские рассказы» – писатель сделал надпись: «Моим маленьким землякам и односельчанам – учащимся Каргинской средней школы, с наилучшими пожеланиями.

12 / 11-1965 г. М. Шолохов». Очень меня заинтересовал литературный журнал «Искорка», который начиная с 1965 года издают сами школьники. В нем аккуратным детским почерком записаны встречи со знакомыми и друзьями Михаила Александровича, запечатлены их воспоминания.

В одной из записей рассказывается о таком эпизоде. Группа пассажиров ждала самолет на аэродроме возле станицы Вешенской. Из-за неблагоприятных атмосферных условий самолет все не прилетал, а ожидающие все надеялись, что счастье им улыбнется: каждый торопился по своим делам, но в конце концов ко всеобщему огорчению стало известно, что самолета не будет. Как раз в этот момент к аэродрому подъехала машина, из нее вышел Михаил Александрович. Он присоединился к группе ожидающих, заговорил с ними. Всех уважил вниманием, пошутил насчет плохой погоды. Кто-то пожаловался, что погода действительно испортила всем настроение – до Миллерова, куда люди спешили к поезду, самолет не полетит.

Шолохов призадумался.

– А может, и полетит, – сказал он как-то неопределенно, и взгляд его остановился на женщине с ребенком на руках, – главное, не отчаиваться преждевременно.

Снова послышались шутки, путники повеселели.

Вскоре на летную площадку действительно сел самолет – он должен был доставить Шолохова в Москву на какое-то заседание. Писатель поговорил с летчиками и махнул рукой ожидающим:

– Говорил я вам, что не стоит преждевременно отчаиваться! Вот ваш самолет. Садитесь, и счастливого пути. А я подожду, пока меня ждут в Москве, – закончил шуткой Михаил Александрович.

«Нам, пассажирам, запомнился этот день, когда каждый из нас увидел воочию, какой прекрасный, настоящий человек Михаил Александрович» – так заканчивается запись рассказа Евгении Ивановны Бондаревой, женщины с ребенком на руках.

Пройдет время, и эти любовно оформленные страницы рукописного журнала, несомненно, будут представлять определенную ценность.

Вот уже много лет Шолохов живет в станице Вешенской. В Вешенской средней школе тоже собрано много снимков из жизни писателя, его высказывания, кадры из фильмов по его произведениям. Эти материалы занимают целую стену в одном из коридоров. Представлена даже старая фотография Харлампия Васильевича – прототипа Григория Мелехова. И здесь есть «шолоховская комната». Только иллюстрации к его произведениям нарисованы выпускниками школы. В разделе «Колумб Тихого Дона» собраны книги писателя, изданные на разных языках. Среди них «Тихий Дон» и «Поднятая целина» на болгарском языке. Все остальное – так же как и в «шолоховской комнате» в Каргинской. Однако эта комната одновременно является и классной. В ней учится класс, занявший второе место в соревновании за высокую успеваемость (класс-победитель учится в «ленинской комнате»).

Посетили еще много шолоховских мест, но пора уже мне продолжить свой рассказ о сувенире габровских рабочих, встрече с Михаилом Александровичем Шолоховым и трех автографах знаменитого писателя.

Получив посылку, я поспешил в гостиницу и распечатал пакет. Нож! Спасибо вам, друзья из «Петко Денева»! Видно, что вы крепко постарались. С одной стороны ножа было четко выведено: «М.А. Шолохову от Болгарии». На другой стороне – изображение памятника Свободы на горе Столетова.

– Молодцы! – громко воскликнул я по-русски, имея в виду всех габровцев.

Потому что это был не обыкновенный нож, а особенный, с несколькими дополнительными принадлежностями. А самое главное – габровцы дарили свой сувенир не от своего имени, а от имени всей Болгарии. Вот теперь и рассказывай о них забавные истории!

Седьмого сентября я позвонил Ивану Семеновичу и напомнил ему, что время моего пребывания в станице истекает – нога моя совсем уже зажила.

– Завтра утром передам вам ответ Михаила Александровича, – пообещал секретарь. – Но уверяю вас, что вам не стоит беспокоиться.

Но я все-таки чувствовал себя неспокойно. Состоится ли завтра встреча, о которой так много было передумано, и как она пройдет?

Вспомнилось, что рассказала мне Вера Никитична Губенко, заведующая Дворцом культуры города Константиновска.

Одним летом Вера Никитична повезла группу учеников на экскурсию в Вешенскую. Известное дело, на экскурсию в Вешки ходят не для чего другого, а с единственной мыслью встретиться с писателем. Дети очень заволновались, когда узнали, что Шолохов их примет, волнение перешло в скованность, с молчаливым почтением глядели они на дом писателя. Все это было, пока на пороге не показался Михаил Александрович, одетый просто, по-домашне-му. Он улыбнулся детям добродушнейшей улыбкой и, понимая их состояние, как добрый волшебник, рассеял их стеснительность:

– Приветствую вас, маленькие друзья! Хотите поглядеть на живого писателя? Ну, тогда глядите…

Постоял немного лицом к ним с поддельной серьезностью, повернулся направо, потом налево. Дети рассмеялись, глазенки засверкали, и они уже без стеснения окружили любимого писателя.

Подумал я и о том, сколько болгарских и советских людей во время моего долгого пути к Вешенской просили передать Шолохову свои приветы. Да и все письма, которые я получил в Вешенской из Болгарии и от советских друзей, заканчивались одинаково: «Большой привет Шолохову! Передай ему, что мы ждем от него новых книг…»

Представится ли мне случай передать эти поздравления?

Утром я вскочил от телефонного звонка.

– Михаил Александрович ждет вас, – узнал я голос Ивана Семеновича.

Жданный час настал. Я взял сувенир, проверил еще раз, на месте ли все принадлежности, и тронулся в путь. Дом писателя был недалеко от гостиницы. Я шел медленно – хотел спокойно обдумать интервью, которое кроил и мерил всю дорогу до Вешенской. Вот и дом, зеленая деревянная ограда, ворота. Меня встретил секретарь. Прошли через большой, полный зелени и цветов сад. Тут много деревьев, различных цветов, но в то же время просторно. Пока мы шли, Иван Семенович говорил:

– Сейчас Михаил Александрович очень занят, работает над новой книгой. Садится за работу до рассвета. Но выкроил время для встречи – его и самого интересует ваше путешествие. Когда вы прибыли и я передал ему ваше желание встретиться с ним, он сразу же дал согласие: «Надо обязательно увидеть человека, который зависит от собственных ног»…

Эти слова заставили меня рассмеяться.

Я еще не успел сесть на поданный мне в кабинете Ивана Семеновича стул, как на пороге появилась невысокая фигура писателя. Годы напряженной творческое работы наложили на него свой отпечаток, однако был он удивительно бодр и энергичен. Он приветливо улыбнулся и издалека протянул мне руку. Энергия этого хорошо известного всем человека особенно видна в его манере разговаривать и смеяться – выразительно, с участием всех мускулов одухотворенного лица; во всех его жестах – по-молодому резких и непосредственных.

– Привет путешественникам! Как ваше сухожилие (он, оказывается, и об этом знал)? Вот, значит, тот человек, который зависит от собственных ног…

И взглянул на меня так, будто мы давние, очень давние знакомые, но долго не виделись, и вот теперь судьба устроила нам случайную встречу. С самого начала меня поразила простота Шолохова во всем – в одежде, в умении приблизить к себе собеседника.

По его приглашению мы сели возле письменного стола. Начался непринужденный разговор. Я заранее наметил кучу вопросов, предполагая его ими атаковать, но с самого начала мне это не удалось: я сам попал под обстрел.

– Как жизнь в Болгарии? Пятнадцать лет назад я был у вас, но теперь уже, без сомнения, все изменилось…

Я сказал, что теперь ему трудно будет узнать города и села, которые он посещал.

– Верно. Болгары – трудолюбивый народ… Интересна идея такого путешествия! Как много впечатлений! Так и нужно, если хочешь писать о людях правдиво, надо знать их близко, уметь их понимать…

Я был очень благодарен ему за понимание, с которым он отнесся к моему предприятию.

– А каковы ваши впечатления?

В положении интервьюируемого оказался я сам. Между вопросами Михаил Александрович мастерски вставлял веселые истории из собственной богатой впечатлениями жизни.

Наконец я улучил подходящий момент и преподнес ему сувенир:

– Михаил Александрович, от имени Болгарии, с самым искренним уважением и пожеланием написать еще много-много новых книг. А также успешной охоты!

Он взял сувенир и быстро рассмотрел его. Мне показалось, что он остался доволен подарком. И я не ошибся.

– Отличная вещь! – воскликнул писатель. – Я старый охотник, а такого ножа у меня еще не было. Кто его сделал?

– Габровцы.

– Ага, габровцы, – засмеялся Михаил Александрович. – Остроумные габровцы! Анекдоты у них одни, а дела, гляди, совсем другие!

Признаться, я был несколько удивлен осведомленностью, с которой Шолохов говорил о габровцах.

– Через три дня поеду на охоту в Казахстан. С таким ножом…

– А разве на Дону нет удобных мест для охоты? – спросил я.

– Раньше были… Война прогнала дичь, много ее уничтожили, а та, что успела улететь, больше не вернулась. Даже следующие поколения уже не пристают в наши места. И птицы, и звери почувствовали, как страшна война…

Мне показалось, что ему хочется добавить: «Только человек еще не усвоил эту истину», но вместо этого, наверное, чтобы рассеять тяжелые воспоминания, шутил:

– Теперь на Дону на двух охотников одна птица…

Разговор снова вернулся к сувениру. Шолохов поинтересовался, для чего служат его многочисленные принадлежности.

Я продемонстрировал устройство ножа, но назначение одного из предметов мы втроем так и не могли угадать.

– Ничего, – засмеялся Михаил Александрович, – и ему найдем работу. Все это придумано очень умно, только без инструкции трудно разобраться. Что же, в эту осень буду охотиться с габровским ножом…

Пришло время и мне выложить свои вопросы. Шолохов держался так просто, так располагающе, что, собственно, получилось не интервью, которое я запланировал, а сердечный разговор, в котором сильно давал себя знать его веселый нрав. И все же не стоило злоупотреблять его временем. Я вынул из папки две его фотографии и попросил:

– Михаил Александрович, будьте добры, порадуйте читателей «Отечественного фронта» автографом.

Шолохов взял фотографии и на одной из них крупным почерком написал: «Читателям газеты «Отечественный фронт» с сердечным приветом».

– А другая фотография? – вопросительно взглянул на меня хозяин.

– Если можно, – еще один автограф. Для габровцев.

Михаил Александрович засмеялся. Прежде чем сделать автограф для габровских рабочих, он сказал с широкой улыбкой:

– Габровцам – непременно!

И на обратной стороне фотографии написал: «Рабочим Габрово – самым остроумным и веселым представителям его величества рабочего класса».

– А для себя ничего не хотите? – заметил Шолохов, подписывая фотографию. – Для себя и ваших болгарских друзей, которые вас встретят в Москве… Один момент!

Быстрыми шагами он вышел из кабинета и вскоре так же торопливо вернулся. В руке он держал книгу и бутылку грузинского коньяка.

Теперь среди моих многочисленных сувениров есть еще один, который мне особенно дорог, – книга «Слово о Родине». Его книга. С его автографом. Он пожелал мне «попутного ветра» и успешного завершения моего путешествия.

Перевод с болгарского Э. Сосновской

И. Тугутов¹
Вешенское утро

Никогда мне не забыть раннего утра в Вешенской, заполненного трепетным чувством волнения и радости. Еще темно на дворе, но нетерпеливое ожидание предстоящей встречи гонит сон.

Занялся долгожданный октябрьский рассвет. Макушки дальних сосен, кроны ветвистого клена и акации, окрашенные в мягкие нежные тона, приняли причудливые очертания.

Еще вчера я видел, как на горизонте показался огромный красный шар. Донское солнце заставило меня вспомнить восход в родной ангарской степи, на Байкале, в Селенгинской Даурии, где живу, работаю. У всех у нас одно солнце, но всюду оно имеет свои неповторимые оттенки. А сегодня мне некогда даже ждать солнца и любоваться восходом…

Вот и заветная зеленая калитка. Знаменитый шолоховский дом, возвышающийся над крутобережьем Дона. В ушах звенит задушевный, бодрый голос по телефону:

– Буду рад встретиться с вами. Как же, помню, помню…

Сразу потеплело на душе. Какая удивительная память: столько у него встреч с людьми, и он, видимо, помнит каждого.

…Как это было давно! В 1937 году в филиале Большого театра шла опера И. Дзержинского «Поднятая целина» по одноименному роману Мих. Шолохова. На премьеру приехало много земляков писателя. Рядом со мной в пятом ряду сидела молодая женщина Полина Овчинникова, прибывшая с хутора Кружилинского, где в 1905 году родился писатель. Она застенчиво и робко спросила меня, не пожелаю ли я уступить свое место ее супругу, сидящему в амфитеатре. Откровенно говоря, мне не хотелось партер менять на амфитеатр. Пришлось отделаться невинной шуткой: «Может, вы не пожалеете, если оперу прослушаете рядом со мной, будете моим советником по казачьему быту». Шутка смутила соседку, и в этот миг она стала удивительно похожей на Аксинью из «Тихого Дона».

Разговорились. Она спросила: «А вы Михаила Александровича знаете?» – «Нет, не знаю, но книгами его зачитываюсь». Соседка тихо, одним дыханием прошептала: «Он же здесь, вон, в третьем ряду». Я тут же впился глазами в дорогие черты любимого писателя, знакомые по фотографиям. Он был виден в профиль. Одет более чем скромно, в плотно облегающую плечи гимнастерку защитного цвета. Рядом с ним сидела его жена, Мария Петровна.

Меня в ту минуту охватило такое неодолимое волнение, что, не помня себя, я встал с места, стал аплодировать, протянув руки в сторону Михаила Александровича. Зрительный зал сначала не понял меня и не поддержал. Я сел, но тут же снова поднялся, показывая вытянутой рукой: вот, мол, где сидит сам Шолохов, а вы не видите. Прошла минута или еще меньше, и весь театр огласился неистовыми рукоплесканиями, скандируя имя писателя.

Тут вскоре вошел в зрительный зал художественный руководитель театра, постановщик оперы народный артист СССР С.А. Самосуд, пригласил Шолохова и композитора Ивана Дзержинского к барьеру оркестровой ямы. Как сейчас помню ту неуемную бурю, которая охватила публику, все стоя приветствовали писателя, а вместе с ним и композитора. Шолохов стоял и смущенно кивал. Не менее его был смущен и Дзержинский. Самосуд долго не в силах был успокоить тот единодушный порыв, который охватил зрителей.

…Открывается занавес перед последним актом. На сцене – хор театра. Все артисты в казачьей форме. Вот-вот грянут величественные слова казачьей песни:

«От моря и до моря…»

Но хор безмолвствует. Перед ним на сцене смущенно стоят Шолохов, Дзержинский и Самосуд. Казалось, что рукоплесканиям и приветственным возгласам не будет конца…

Вот при каких обстоятельствах произошло мое первое знакомство с Михаилом Александровичем. Остановился он тогда в гостинице «Националь». В тот вечер он своей рукой записал мне на полях театральной программы свой гостиничный телефон и номер комнаты (у меня, как на грех, в кармане не оказалось записной книжки).

Примерно через месяц после этой памятной встречи я получил в Улан-Удэ первое письмо от Шолохова. Писал он уже из своей родной станицы. Письмо немногословное, но доброжелательное и по-своему обстоятельное. Прочитав его, я почувствовал, будто незаметно подсел ко мне большой друг, заранее знающий, чем живет моя душа, прочитал мои самые сокровенные думы и неторопливо, осторожно дает советы, нацеливающие, вдохновляющие:

– Замесите погуще, дерзайте, и наверняка выйдет толк.

Время мчалось галопом, а наказ моего наставника и мой собственный писательский замысел^[4] воплощались ужасно медленно. Иные заботы отвлекали. Но я все время слышал ободряющий голос своего учителя, прозвучавший в его первом письме.

После войны я уехал в дальний улус и стал работать в сельской школе (свою трудовую деятельность я начинал в школе взрослых).

Наставник продолжал следить за мной. Однажды весной я отправил увесистую рукопись к нему в станицу и с трепетом ждал его ответа.

Стояла забайкальская зима с буранами, лютыми морозами. И вот пришла радостная весть, – и словно вьюга утихла, яркий весенний день засиял за окном, а на душе наступил светлый праздник. Как же не быть празднику: я ведь писал ему, что если моя работа плоха, если я не выполнил его советов, то он может рукопись не возвращать, сжечь ее, ибо для меня нет судьи выше, строже и справедливее, чем он. А послал-то я в Вешенскую в буквальном смысле рукопись, не имея даже ее черновика. М.А. Шолохов вернул мне рукопись со своими замечаниями и советами, которые рассеяли мои сомнения в своих силах, воодушевили на дальнейшую работу.

…Пока я шел по заветному двору, все это в один краткий миг промелькнуло в голове, волнуя и будя во мне неповторимое воспоминание. Но я сразу же пришел в себя, когда у крыльца шолоховского дома встретился с Валентином Ивановичем Ходуновым, гостем из станицы Букановской, другом юности писателя. Михаилу Александровичу все дорого и свято, что связано с этой станицей. Вернувшись из Москвы в 1924 году в Букановскую, Шолохов начал свой «Тихий Дон». Здесь родилась скромная сельская учительница Мария Петровна, урожденная Громославская, ставшая подругой жизни писателя, его бессменный секретарь и машинистка и первая читательница его эпопей о народной жизни в суровую годину Первой мировой войны, революции и становления колхозного строя.

Ходунов скороговоркой бросил на ходу: «Александрыч давно вас ждет».

В прихожей еще совсем темно, ничего не видно, но в утренней тишине отчетливо слышны легкие, энергичные шаги человека, идущего навстречу мне. Несомненно, это он. Узнаю его и по приятному, одному только ему присущему, особенно задушевному голосу.

Кабинет писателя погружен в слабое голубоватое сияние предутреннего рассвета. В этот час, когда занимается заря, в доме электрические лампы не зажигаются. И в этой привычке встречаться с утренней зарей без ламп и свечей есть что-то волнующее и трогательное.

В это раннее утро, в домашней обстановке, в ожидании восхода солнца непринужденно льется беседа, полнее раскрывается сердце. Я все время пытаюсь рассмотреть дорогие черты лица, но вижу плохо, хотя чувствую на себе взгляд его острых, проницательных глаз. От них, кажется, ничего не скроешь, не утаишь, они никому не дадут ни солгать, ни слукавить.

Наконец, утро вступило в свои права. Сверкнул нежный луч солнца, оттенив теперь уже серебристую прядь на его голове. Глаза его стали строже и добрее, задумчивее и мудрее, чем четверть века назад.

Я приехал в Вешенскую 23 октября 1962 года, когда судьба человечества подвергалась серьезному испытанию. Михаил Александрович, проведший своего героя Григория Мелехова по тернистым дорогам Первой мировой войны и дописывающий первую книгу о солдатах минувшей Отечественной войны («Они сражались за Родину»), все эти беспокойные дни пристально следил за кризисом в Карибском море.

Неистребимая вера Шолохова в светлые идеи коммунизма, его верное служение делу мира и прогресса придают ему силу, окрыляют его как государственного и общественного деятеля. Именно в эти напряженные дни он часто разъезжал по колхозам и совхозам, изучал состояние общественного хозяйства, интересовался ходом уборки урожая, выслушивал мнение тружеников земли о дальнейших перспективах хозяйственного развития донских станиц.

Его, например, заинтересовал тогда вопрос о переработке сельскохозяйственной продукции на месте, прямо в северодонских станицах, расположенных более чем в четырехстах километрах от Ростова. Он подсказывает казакам: а что, если в станице Кашары построить мясокомбинат? Не лучше ли перевозить готовую продукцию, чем перегонять на юг скот?..

Предложения писателя-общественника находят в людских сердцах живейший отклик. Им кажется, что они давно этого хотели: но как-то не решались высказать, а вот Михаил Александрович очень кстати и удачно сумел выразить их думы. И видишь, как слита жизнь Шолохова с судьбой героев его книг, из какого богатого родника черпает он неиссякаемые творческие силы.

Трудно назвать в верховьях Дона такое значительное общественное дело, к которому Шолохов не приложил бы руку, не проявил бы горячей заинтересованности в больших или малых преобразованиях жизни и быта людей. Давно ли было совсем нелегко добраться из города Миллерово до Вешенской? Вешки считались на Дону далекой глубинкой, и вот уже завершается строительство 160-километровой автомобильной дороги, которая свяжет город с этой станицей…

– Если бы не постоянная помощь Михаила Александровича, неизвестно, сколько бы мы провозились со стройкой шоссе, – не без гордости говорил работник этой дороги Александр Дмитриевич Смирнов.

Сам Шолохов тоже не скрывал своей радости:

– Без шоссе нельзя было бы вести разговор о строительстве мясокомбината в Кашарах.

А сколько таких дел на Дону! Благодаря усилиям Шолохова в Вешках появился водопровод. Писатель не стоял в стороне, когда возводились двухэтажное каменное здание гостиницы на 50 мест, столовая при ней, большая трехэтажная средняя школа, почта, а также школа-интернат…

Как бы Шолохов ни был загружен работой, его никогда не покидает чувство юмора. Он умеет тонко посмеяться не только над собеседником, но не щадит и себя. В одно утро перед выездом в соседний район писатель вместе с одним из собеседников потешался над самим собой: «Столько у меня сегодня разных дел, что приходится метаться, как щенку».

На другое утро, перед вылетом в Ростов, кивнув на груду казенных бумаг на столе, пошутил: «Боюсь брать их с собой: вдруг самолет сломается – бумаги рассыплются».

Это счастливое чувство юмора, а порой едкого сарказма, не покидает его в самые трудные минуты жизни.

Нельзя не восхищаться тем, как бережно, с каким уважением Михаил Александрович относится к народной речи, к ее образным средствам, как умело он пользуется ими в своем творчестве. Об этом своем благоговейном и в то же время взыскательном отношении к народному творчеству он высказался в статье «Сокровищница народной мудрости»: «Различны эпохи, породившие пословицы. Необозримо многообразие человеческих отношений, которые запечатлелись в чеканных народных изречениях и афоризмах. Из бездны времен дошли до нас в этих сгустках разума и знания жизни радость и страдания людские, смех и слезы, любовь и гнев, вера и безверие, правда и кривда, честность и обман, трудолюбие и лень, красота истин и уродство предрассудков».

Нет ничего удивительного в прекрасном знании Шолоховым всех богатств русского народного творчества, но каково было мое изумление, когда он восхищался древней бурятской легендой о молодом человеке из рода ихинаад, который спасал своего отца от умерщвления. Эту легенду рассказал ему один наш писатель.

Легенда гласит, что в старину буряты умерщвляли престарелых людей, дав им проглотить и подавиться длинным куском нутряного жира животных. Этот суровый закон соблюдали из-за бедности кочевников, чтобы престарелые люди не были бременем скотоводов при частых перекочевках в поисках новых пастбищ. Однако один человек по имени Улалзай из рода ихинаад пренебрег законом: он долго таил своего отца от людей, чтобы те не дали ему кусок жира. В это время жадный князец (нойон) заставлял своих подданных со дна бурной горной реки доставать золото. Никто со дна речной пучины не возвращался живым. Бурная река жадно поглощала людей, но не отдавала им золота.

Наконец, черед дошел до молодого ихинаадца. Прежде чем лезть в пучину реки, он побежал проститься со своим старым отцом.

– Дураки вы все, и ваш нойон не умнее вас, – сказал сыну старый ихинаадец. – Искать надо золото не на дне речном, а на вершине Саян. В речной волне играют только блики его.

Молодой ихинаадец, умудренный советом отца, не бросился в глубь речную, а поднялся по крутым склонам хребта на сверкающую вечными снегами вершину Саян. Он вспугнул дзерна, который пасся на склонах хребта. Когда дзерн отскочил, то копытом задел золотую тарель, которая со звоном покатилась по каменистым ребрам горы до самого ее подножия. Изумленные люди в горячие объятия приняли своего избавителя. Только князец был недоволен.

– Почему ты, зная тайну, столько людей погубил? – сердито спросил нойон.

Улалзай молчал. Он подумал про себя: «Сказать правду – значит лишить жизни отца».

– Ты достоин казни, – пригрозил князец. Тогда молодой ихинаадец поведал народу правду об отце.

С тех пор люди стали уважать мудрость стариков и перестали их умерщвлять. А про ихинаадцев народ сложил пословицу: мудрость ихинаадца – на языке, а удаль и сила дзерна – на острие его копыта…

Михаил Александрович попросил меня пересказать ему исторические песни калмыков, записанные мной в Абганеровском районе Волгоградской области у слепой 75-летней старухи Саганки Сарановны Хечеевой. С живейшим интересом слушал он, а в конце беседы сам пересказывал в семейном кругу эти песни про путешествие калмыков с Волги через Алтай в Джунгарию, про отказ калмыцкого князя Аюка-хана гетману Мазепе идти на сговор со шведским королем Карлом XII, про надежный союз Петра I с Аюкой. Ему было занятно знать, как исторические события отложились в фольклоре. Этими песнями нельзя не увлечься, они трогают своей неподкупной любовью к Родине-матери:

Вода родной Волги-реки

Слаще изюма, вкуснее сахара.

Шолохов очень внимательно выслушал рассказ комбайнера

С.Э. Петруева, переданный мной по свежей памяти. С этим человеком я встретился в экспрессе Москва – Волгоград. Сталь Эрендженович Петру ев возвращался из Красноярского края, куда он ездил на уборку урожая. Калмык Эрендженыч очень жалел, что ему на сей раз не удалось заехать на Алтай.

– Что, у вас там, на Алтае, свои? – спросил я Эрендженыча.

– Там живут люди, которые в сто раз ближе, чем родные. – Спелой вишней заблестели глаза калмыка и сильнее прежнего обозначились скулы.

На Алтай привезли его, когда ему шел всего лишь двенадцатый год. На его иждивении находились три малолетние сестренки да больная мать. В Косихинском районе на Алтае этот «мужичок с ноготок» работал водовозом в совхозе.

Морозы на Алтае с каждым днем все крепчали. Ртутный столб падал до сорока, а то и ниже. Мальчишка-водовоз едва управлялся на лютом холоде с громадной бадьей. И сразу же спешил к кузнице, – там дядя Ваня, больно добрый человек, никогда не заставлял мальчугана таскать воду из бочки в кузницу. А пока дядя Ваня опрастывал бочку, маленький водовоз отводил душу у кузнечного горна. Но не стоится водовозной кляче на морозе. Ее от горна не греет, и она тихонечко вышагивает к конюшне. Бывало, хватится водовоз, а клячи уже нет около кузни. Тогда мальчишка бежит за ней на конюшню.

Но вот однажды кузнец Стопарев сказал ему:

– Иди-ка лучше ко мне, паренек, в кузницу, может, маленькую кувалду подымешь. Я ее специально для тебя приготовил.

На другой день он рано утром, еще до восхода солнца, прибежал на новую работу. Не то на радостях ему так показалось, не то на самом деле кувалда оказалась совсем легкой. Правда, на первых порах он бил ею не совсем в лад с кузнецом, но мимо наковальни ни разу не ударил. Прошло немного дней, и водовоз стал заправским молотобойцем. Кузнечное искусство ему так понравилось, что вскоре, через месяц-другой, Иван Сидорович сам стал доверять ему самостоятельные работы. Стопарев добился прибавки хлебного пайка своему подручному и его семье. Петру ев совсем воспрянул духом. Мать сказала сыну:

«Вот твой дархан^[5] русский, я понимаю, это настоящий наш спаситель».

Еще хорошо чувствовал себя юный водовоз в школе. Как только подъедет, бывало, он к школе, так сразу же учитель Николай Иванович Кравченко пригласит мальчика в школу, чтобы он с ребятами поиграл, а вечерами учит его грамоте.

…Сегодня комбайнер коммунист Эрендженыч, вспоминая свою работу в деревенской кузнице на Алтае, говорит:

«Мне не забыть последнего – перед смертью – желания матери: «Сынок, большой грех возьмешь на душу, если забудешь великое добро русского дархана».

Шли годы. Эрендженыч вернулся на родину, в Поволжье. Теперь уже нет в живых ни кузнеца Стопарева, ни сельского учителя Кравченко. А у калмыка Эрендженыча есть одно заветное желание: накопить деньжонок и съездить на Алтай, чтоб в знак благодарности поставить памятники добрым русским дарханам…

Историей калмыка Эрендженыча Михаил Александрович был тронут до глубины души. Я видел, как теплеют его глаза при этом рассказе.

Нельзя, очевидно, представить Шолохова певцом и бытописателем одного лишь донского казачества. Ведь он одновременно с ненасытной жаждой вбирает в себя материалы о жизни народов своей необъятной Родины, хорошо знает историю, быт и культуру людей буквально всех географических широт. Он сетует, что ему довелось побывать всюду в Европе и Северной Америке, но он еще не побывал в Сибири и Забайкалье. Но глубоко ошибется тот, кто подумает, что Шолохов не знает о нашем крае. Ему о Сибири известно больше, чем иным аборигенам ее. У него на столе лежит вырезка из иркутской газеты, где говорится, что Братское море затопило лежбища медведей. Хозяин тайги, растревоженный морем, пошел бродить по селам, появляется на Ирети, забегает в Голуметь, где его раньше совсем не видели. Медведь, разбуженный новым морем, позволяет себе недозволенные шутки. Газетную вырезку прислал в Вешенскую старик Иван Петрович Щербаков, скромный бухгалтер из Голумети, который несколько лет назад побывал в гостях у Михаила Александровича.

Интерес Шолохова к Братскому морю совсем не случаен. Когда Тихий Дон был соединен судоходным каналом с Волгой-матушкой, Шолохов свои чувства выразил проникновенными словами:

«По правобережью среднего Дона много их, сторожевых и могильных курганов. Древней границей стоят они на высотах Дона, как бы озирая и сторожа задонское займище, откуда некогда шли на Русь набегами и войнами хозары, печенеги, половцы. В течение веков по левому берегу Танаиса-Дона двигались с юго-востока полчища чужеземных захватчиков, и вехами по их пути, как нерушимые памятники древней старины, остались курганы.

Затоплена водой Цимлянского моря древняя хозарская крепость Саркел, разгромленная еще Святославом. И странное чувство охватывает душу, и почему-то сжимается горло, когда с Кумшатской горы видишь не прежнюю, издавна знакомую узкую ленту Дона, прихотливо извивающуюся в зелени лесов и лугов, а синий морской простор…

Здравствуй же, родное Донское море, созданное волею большевистской партии, которую она вселила в сердца людей нашей великой Родины, вложила в их богатырские руки!»

Не меньший прилив восторга вызывают у великого писателя ангарский каскад гидроэлектростанций, рождение Иркутского и Братского морей, покорение Енисея. Шолохов прекрасно осведомлен о моем родном Приангарье. Много интересного материала об иркутских (западных) бурятах привез в Вешенскую удивительный рассказчик Александр Иванович Сергии², бывший начальник Талецкого леспромхоза, долго живший среди моих земляков – аларских и боханских бурят. Сергии – завсегдатай в доме на крутом берегу Дона. Ему есть чем поделиться с Михаилом Александровичем.

Когда родился будущий писатель, Сергину было уже десять лет. Его мать, Ольга Михайловна, часто бывала в хуторе Кружилинском в семье своего родного брата, Александра Михайловича Шолохова, отца писателя.

Вместе с матерью бывал в доме Шолоховых и маленький Саша Сергии. Он с малых лет привязался к своему двоюродному братишке Мише. Эта привязанность осталась на всю жизнь.

Работая в Восточной Сибири помощником начальника по учебно-воспитательной части среди несовершеннолетних правонарушителей, Сергии старательно искал в архиве бывшего Александровского централа на Ангаре интересные сведения для писателя, переписывал их. Накануне Отечественной войны в бумагах Шолохова можно было видеть четыре толстых общих тетради о сибирской ссылке и каторге, исписанные рукой Сергина и привезенные им из Иркутска. Во время войны они вместе со всем архивом Шолохова погибли.

В эту грозную пору Шолохов часто выезжал на фронт. А Сергин, старый русский солдат, командир полковой разведки еще во время Первой мировой войны, эвакуировал в тыл детей и старую мать Шолохова, Анастасию Даниловну, которая, однако, вскоре вернулась домой и погибла при фашистской бомбардировке…

Уже в Базках, на аэродроме, недалеко от Вешенской, чувствуется могучее веяние дивного мира шолоховских творений. Впрочем, можно ли громадный мир замкнуть в рамках этих станиц в верховьях Дона?!

Вот как, к примеру, на этот счет говорят на Дону.

– Мой муж, тракторист из Малой Лучки Вася Болдырев, – вспоминает одна из казачек, – бывало, читает «Тихий Дон» в длинные зимние ночи, напролет до шести утра. Главное, читаем и заливаемся то смехом, то слезами, узнаем Гришку Мелехова, его брата Петра, Степана Астахова. Даже Дарья была у нас на Нижнем Курмане, которая, как говорится, на обухе горох молотила, хват была баба. Все у нас в Курмоярской станице говорили, что наши казаки с Нижнего и Верхнего Курмана живут в шолоховской книге. Только теперь не найти их на старом месте: Верхний Курман переселился на новое место около Жутова, а Нижний Курман – в Рябичах. Нашу Малую Лучку перенесли выше по Дону, в Кривск, где сейчас пристань Цимлянского моря…

Жил когда-то в хуторе Волоховском один потешный старик. По документам он значился Тимофеем Ивановичем Воробьевым, но все его знали как деда Щукаря из «Поднятой целины». Его часто приглашали в клуб на разные торжества. Как начнет выступать на собрании – не остановишь. Точь-в-точь дед Щукарь. Был уже глубоким стариком, а артельную работу не бросал. Часто его можно было видеть за плугом на полях колхоза «Большевистский Дон». По словам помощника секретаря Вешенского райкома партии Петра Зимовнова, в кинофильме «Поднятая целина» образ деда Щукаря уж больно был схож и с персонажем романа, и с его прототипом Тимофеем Воробьевым…

В верховьях Дона нет хутора Гремячий Лог, так поэтически описанного Михаилом Александровичем в романе «Поднятая целина», но все тут называют хутор Лебяжинский, в 12 километрах от Вешек, который якобы является прообразом Гремячего Лога. В начале 30-х годов Лебяжинский вместе с хуторами Андроновка, Волоховский (родина деда Щукаря, то бишь Воробьева), Солонцовский, Краснояровский и Еринский входил в колхоз «Большевистский Дон». Руководил им ленинградский рабочий, 25-тысячник с Путиловского завода Плоткии.

– Это и есть Давыдов! – с ударением на последнем слоге говорят казаки.

Действительно, с Плоткиным писателя связывает и поныне большая дружба. Жизненная судьба, конечно, у него иная, чем у Семена Давыдова. Он сейчас жив, здоров, живет в Ленинграде. Недавно приезжал на Дон, гостил у своих старых друзей, навестил Михаила Александровича.

Все в станице понимают теперь, что шолоховский Давыдов – это обобщенный, собирательный художественный образ, и нельзя утверждать, что Шолохов его «списал» с натуралистической точностью с Плоткина. Шолохов всегда был и остается верен жизненной правде, которая выше всякой рабской копировки действительности. В этом и состоит метод, стиль социалистического реализма, с непревзойденной силой выраженный в творчестве Михаила Шолохова!

Разговорился я как-то со старым трактористом и комбайнером с хутора Ушаковского Пантелеем Михайловичем Харламовым. Он убежденно говорит, что Гремячий Лог – отнюдь не Лебяжинский, а хутор Андроновка. У него немало доказательств в пользу своего довода. Он прекрасный знаток топонимики всего Обдонья. Если вы спросите, где найти хутор Татарский из «Тихого Дона», он, не задумываясь, ответит: это же Базки! Дальше он начнет показывать, где мелеховский двор, где курень Астахова, и введет охотно вас в увлекательный мир шолоховских персонажей.

– Харлампий Ермаков, названный в «Тихом Доне» Григорием, был приемным сыном в семье Мелеховых, – доверительно рассказывает Харламов. – Как только усыновили его, у Мелеховых пошли дети. Вот этого факта нет в книге.

Отведя душу на персонажах «Тихого Дона», он возвращается к своему любимому роману «Поднятая целина». Здесь описано его поколение, и поэтому он старается с документальной достоверностью комментировать события эпохи, которые нашли свое отражение в романе. В Андроновке, по его словам, колхозом руководил Криворощенко. И в Лебяжьем – путиловец Плоткин. Поля у них были рядом. У обоих председателей азарту в работе хоть отбавляй. Соревнуясь, жарко спорили меж собой. Достаточно было Плоткину увидать в сводке, что их колхоз отстает на пахоте, как он тотчас же созывал всех баб, умолял их дать своих коров, чтоб запрячь их в плуги и перегнать Андроновку.

У Криворощенко силен был партизанский дух. Если район начинал плестись в хвосте всего Азово-Черноморского края, андроновскому председателю ничего не стоило через голову районных руководителей бросить клич всем колхозам района: «Эй вы, братцы, доколе будете позорить себя и меня?»

С многозначительной мимикой и интонацией в голосе Пантелей Харламов вопрошал: «Как ты думаешь, с кого писал Шолохов Макара Нагульнова?» – явно намекая на какую-то свою близость к этому герою.

Но тут вмешалась в разговор его седовласая жена, Варвара Семеновна Харламова, женщина с удивительно доброй улыбкой и еще молодым лицом.

– А теперь послушайте про мою жизнь, – начала она. – Ходят слухи, что я Варюха-горюха. Не буду отрицать, много схожего в нашей судьбе и жизни.

Я имел неосторожность заметить: «У меня был разговор с Михаилом Александровичем о вас. Мне показалось, что он вас не знает».

Варюха-горюха не смутилась и не возмутилась. Она по-прежнему слегка застенчиво пояснила:

– Он лучше всех знает душу всех донских казаков и казачек: иначе не написал бы таких светлых книг!

Больше я не делал опрометчивых замечаний и до конца выслушал исповедь Варвары Харламовой. Пожалуй, лучше ее не скажешь о выдающемся советском писателе Шолохове, не дашь более меткого определения его творчеству.

…Покидая гостеприимный шолоховский дом, я унес в своем сердце светлое чувство. У меня радостно на душе от сознания, что Михаил Шолохов так свято бережет наше великое завоевание – братство народов. Об этом братстве, завоеванном в огне октябрьских битв, на фронтах Отечественной войны, он помнит, когда неутомимым пером и делом, своим творчеством и жизнью сражается за мир и счастье людей на земле.

Ю. Чернов¹
Две встречи с Михаилом Шолоховым

Всякое дальнее путешествие начинается на карте…

Запершись в кабинете краевой газеты «Молодой целинник», два разъездных корреспондента усердно прокладывали пятитысячекилометровый маршрут мотопробега по 51-й «целинной» параллели – от Целинограда до Бреста, а оттуда – до Москвы. Поездка посвящалась 10-летию с начала освоения целины. На нашем пути оказались Оренбург, Уральск, Саратов, Воронеж, Курск, Киев, Минск, Смоленск, множество сел и деревень. Нам, газетчикам, было о чем рассказать жителям западных областей, земляки, родные и близкие которых растили десятый целинный колос.

Красная горизонтальная линия маршрута, ведомая рукой моего товарища Петра Скобелкина, уже уперлась в глазок Саратова, а затем вдруг резко пошла южнее 51-й параллели. «Отклоняемся», – заметил я. «Нет», – пыхнул дымом трубки Петр, не спуская глаз с черной точки, обозначавшей станицу Вешенскую. Рука его неудержимо двигалась к станице, словно ее притягивал магнит. Мне ничего не оставалось, как приложить к карандашу и свою руку, чтобы «доехать» до Вешенской вместе. Мы многозначительно и радостно переглянулись.

– А если нас спросят, почему заехали не в ту степь? – спрашивал я, догадываясь об ответе. И услышал:

– Именно в ту. У нас – поднятая целина, и у него – «Поднятая целина»!

С этой минуты предстоящая поездка обрела больший смысл и значимость. Но вместе с надеждой росла и тревога: вдруг встреча по каким-либо причинам не состоится?

Добавим к этим опасениям сомнения в надежности транспорта для путешествия – потрепанный в непрерывных разъездах редакционный «Ирбит» с коляской. И хотя «Ирбит» с помощью кисти превратился в «Ирбитскую силу», а на люльке появилось категоричное – «Только вперед!», это не застраховало нас в пути ни от частых поломок, ни от мото-сальто на дне безымянной бал очки. Авария приключилась на самой границе Саратовской и Волгоградской областей и напомнила нам, что спешить теперь не следует: нас уже ласкали горячие, придонские ветры, несшие пряный сенокосный аромат. Настойчивее других в нем пробивался дух томленного на солнце донника..

Ах, этот донник! Мне, уроженцу степного Алтая, с детства влюбленному в золотистые пахучие высыпки на солонцах или в старых придорожных канавах, только здесь подумалось: так вот откуда пошло гулять это звонкое слово – «донник»!

Чем ближе мы подъезжали к Вешенской по тяжелым песчаным дорогам, тем отчетливее проступали и узнавались «шолоховские» места, знакомые по книгам, тем больше попадалось людей, лично встречавшихся с писателем.

Ночь застала нас в хуторе Поддубровка, что близ донского притока Хопер. На постой нас радушно приняли в своем курене старый казак Петр Иванович Сиськов и его супруга, Прасковья Николаевна.

Петр Иванович – спокойно-деловитый седовласый кряж – обстоятельно показывал нам свой сад:

– Эта яблоня – шафран, а вот – антоновка – зимняя и летняя… Эти – бергамот разных сортов. Пробуйте, пробуйте…

Мы уже напробовались по горло, а Петр Иванович все подает и подает душистые краснобокие и янтарные, глянцевито-чистые и опушенные молочно-дымчатой пыльцой плоды.

– Лопнем! – взмолились мы.

– Ешьте, сынки, пользуйтесь. Куда нам со старухой такая прорва. А мои-то поразлетелись из гнезда, кто куда… Эх, время-то…

– Ну, вам, Петр Иванович, грешно на время жаловаться. Здоровались, так чуть пальцы нам не поломали.

– Это я шутил. А здоровье уж не то. Осенью я, старый пень, накосился люцерны, да как раня бывало, ковш холодной воды хватил.

Опосля меня и припечатало – к кровати. Всю зиму провалялся. А к весне, как ведметь, заворочался, заворочался и, гляди-ка, отошел…

– Петр Иванович, а с Шолоховым не доводилось встречаться?

– Как не доводилось. Он всегда с народом. Иной раз, как мимо едет, и к нам заглядывает, молока попьет. Понравилось ему наше молоко.

Петр Иванович помолчал.

– Я и Подтелкова, и Кривошлыкова знал. По одну сторону бились. С Мелеховым Гришкой тоже гражданская сводила. Когда он за наших, за красных, стоял.

– Так ведь не было в жизни Мелехова, – осторожно заметил я.

– Как не было? Был такой Мелехов, врать не умею…

Впоследствии мы не раз слышали от казаков, что они лично знали и Аксинью, и Григория, и деда Щукаря. В этих искренних рассказах – лишнее свидетельство жизненности шолоховских героев, их приняли в народе: вылепленные рукою мастера, они как бы обрели плоть и душу, шагнули со страниц книг, смешались с людьми в реальном потоке жизни.

И точно так же жизнь писателя «в миру» и жизнь в творчестве неотделимы одна от другой. На Дону с Михаилом Александровичем лично знакомы многие. И в судьбах многих сказалось его сердечное участие. Многодетному трактористу с Волоховского хутора Михаилу Михайловичу Конышину в трудное послевоенное время Шолохов помог в починке дома, ребятам Новочеркасского детдома послал саженцы из своего сада, старую колхозницу избавил от волокиты в оформлении пенсии…

…В пойме Хопра загустели сумерки. Около шалаша вспыхнул костер. У огня – косари. Кто-то роняет:

– Эх, сейчас бы ушицу заварить – такой дымок пропадает.

Только сказал, и тут – как в сказке! – из темноты шагнул невысокий человек:

– Можно до вашего шалаша?

– Михаил Александрович?! Присаживайтесь, вот сюда, на сено.

– А я ведь, мужики, не с пустыми руками. Это вам на уху, – и протянул косарям прутик, на котором еще трепыхались окуни…

Хотя и наслышались мы подобных историй о простоте, сердечности и общительности Шолохова, все же не покидало сомнение – примет ли нас Михаил Александрович: поди, услышит, что газетчики, открестится. Наша братия наверняка ему поднадоела…

Зато Петр Иванович, укладывая нас спать на сене в саду, успокоил:

– Почему не примет? По делу – примет.

Той тихой ночи под яблонями не забыть. Последняя ночь перед Вешенской…

Утром мы вскочили рано, засобирались в дорогу. Но разрумянившаяся у русской печи Прасковья Николаевна нас осадила:

– Пока не накормлю блинами – не пущу.

Блины уже бугрились, потрескивали на сковороде.

– Веселее ешьте, с молочком…

Прощание с ними было трогательным, мы будто покидали своих мать и отца, они – разлетевшихся детей. Разволновавшись, мы даже забыли у Сиськовых свои куртки с эмблемами «Молодого целинника». Хватились их километрах в пяти от хутора, но возвращаться (дурная примета!) не стали.

Остаток пути – 80 километров – шли почти весь день. Жара. Дорога – сплошной песок. Буксовали. Мотор перегревался, приходилось остужать. Дорога так вымотала и обозлила, что придала нам храбрости. Въехав в зеленую Вешенскую, мы приняли отчаянное решение – идти в дом Шолохова «с колес» – в потрепанной, пропотевшей одежде, серой от густого слоя пыли.

У зеленых ворот усадьбы, знакомой по фотографиям, нас встретил секретарь Михаила Александровича, выслушал и сообщил: Шолохов принимает английскую делегацию. Будет занят весь вечер. Наведайтесь завтра утром – вас, целинников, он примет.

Мы отправились в редакцию районной газеты «Советский Дон». Утешать нас здесь уже было некому. Зато на обширном дворе (живут же люди!) красовалась копешка редакционного сена. Мы не стали изменять нашей традиции, – спать в пути только на открытом воздухе, – и расположились на сене, сметанном коллегами по перу.

Снова утро, снова волнения. Теперь приходилось принаряжаться. Учетчица писем, у которой мы брали утюг, сказала:

– Поди-ка, зря стараетесь.

Сказала, словно ледяной водой плеснула. Лишенные своих дорожных доспехов, мы и сами чувствовали себя, что называется, не в своей тарелке. И все же парировали:

– Гладить одежду никогда не зря.

В назначенный час – в девять утра – мы подъехали к воротам большого двухэтажного дома. Нас снова встретил секретарь Михаила Александровича и указал на веранду: «Проходите».

Петр достал из люльки мотоцикла сувениры, я – фотоаппарат, предусмотрительно завернутый в газету. Сотрудники «Советского Дона» предупреждали, что Михаил Александрович не любит фотографироваться. И вот мы пошли через просторный двор к высокой веранде хозяина. Какими же долгими показались эти полста метров! Михаил Александрович и несколько его гостей – участников районного партийного пленума – сидели на веранде…

Пусть простит нам читатель наше излишнее волнение и очевидную потерю естественности поведения в эти первые минуты встречи. Не берусь судить, сумели бы мы или нет обрести ее сами, если бы нас тотчас не выручил Михаил Александрович. Он уже поднялся и легко, с улыбкой, шел навстречу. Зоркие, с лукавой хитрецой глаза щедро теплятся добротой, слегка прищурены. Рукопожатие – крепкое. Жесты скупы, но четки:

– Садитесь.

Едва присев на изящные плетеные стулья, мы снова встали и, передав Михаилу Александровичу горячие приветы от целинников, вручили наши скромные сувениры – газеты и мешочек с целинной пшеницей. Михаил Александрович оценивающе взвесил подарок, пощупал:

– Вот захватили бы побольше, чтоб блинов напечь! За пшеницу спасибо, задобрили меня. Только что я, вы всю страну почаще добрым хлебом радуйте. Ну а теперь скажите, вы позавтракали?

– Да, спасибо.

– Тогда расскажите нам о себе, откуда родом, какая у вас цель поездки.

Мы рассказали. Понимающее: «Ага».

– Только вот в толк не возьму, как же вы к нам попали? Вешенская гораздо ниже 51-й параллели.

– Михаил Александрович! Наша поднятая целина и ваша «Поднятая целина» лежат на одной параллели!

– Что ж, я с такой географией согласен, – засмеялся Михаил Александрович. – А коль мы родня, рассказывайте, какие у вас нынче виды на урожай. Как Целиноград строится? А то я пролетал над Акмолинском в 1959 году… Сверху вид был неважный.

Получилось так, что «интервью» брали не мы, журналисты, а он. Его живо интересовали и заботы целины, и наши дорожные впечатления. Он слушал опустив глаза, не перебивая.

Нам показалось, что Шолохов не имеет обыкновения долго глядеть в глаза собеседника. Быстрого, проницательного взгляда ему достаточно, чтобы сделать ясный «снимок», а потом он «видит» человека по голосу – и ни одна фальшивая нотка не ускользает от его слуха. Криводушия, подобострастия он не может терпеть, равно как и тех, кто идет к нему с корыстным умыслом. Об этой черте характера Шолохова в один голос говорят все, кто его знает.

Зато в доверительной беседе с ним собеседник получит истинное удовольствие от разговора, который мне хочется сравнить с костром: в нем и тепло сердечности, и быстрое пламя ума, и едковатый, с жалами искр, дымок юмора. Тягу к веселому заметишь сразу. Шолохов никогда не упустит возможности подшутить и над собой, и над собеседником. Говорят, в смехе проглядывает характер. В заразительном смехе Михаила Александровича – его искренность.

Очень позабавил Шолохова наш рассказ о том, как в Воронежском совхозе Оренбургской области один солидный товарищ принял нас за шпионов. Он долго изучал маршрут, разрисованный на люльке мотоцикла, присматривался к нашим джинсам, эмблемам и в конце концов потребовал от нас документ – куда и зачем едем. Мы пытались отшутиться. Чтобы отвязаться, показали маршрутный лист. Не помогло. «А может, вы прикончили тех, про кого тут написано. Чем докажете? Давайте паспорта!» Мы уже не знали, что делать, – паспорта заложены в багаже. «Зовите милицию», – сказали мы. Проверяющий несколько растерялся и пошел в контору, угрожая: «Я этого дела не оставлю. Вот так они разъезжают по стране эти… Эти Пастернаки!»

– Так и сказал – Пастернаки? – сквозь смех переспросил Шолохов. – А кем же он работал?

– Да счетоводом.

Все ложатся на стол. Добрый знакомец – смех. Мы уже давно забыли, что находимся у него – «глыба» Шолохова уже не довлела над нами.

Беседа вертится легко, весело, но то и дело возвращается к проблемам целины.

– Да у нас же с собой фотовыставка о целинном крае, – спохватывается Петр. – Хотите посмотреть, Михаил Александрович?

– С удовольствием.

Пока Петр ходил за фотографиями, пришел секретарь и передал Шолохову, что с ним настойчиво требует встречи учительница из Саратова.

– С чем она? Расспроси, может, сам поможешь…

– Пытался. Ни с кем не хочет говорить, кроме Шолохова…

Михаил Александрович вздохнул:

– Одолевают нас посетители. Особенно школьники. Откуда только не едут, и всем подавай Шолохова – фотографироваться.

– Мы вот тоже…

– С вами – другое дело, вы люди родственной профессии…

Михаил Александрович внимательно рассматривал большие фотографии целинных фоторепортеров. С особым интересом – снимок Анатолия Куриленко «Целина начиналась так». На фотографии первые целинники совхоза имени Ю. Гагарина разбивали палатки.

Понравился и другой снимок: уголок нетронутой степи.

– Орлы, как у нас…

Заходил разговор и про рыбалку. Мы припомнили нашу незадачливую ловлю на Хопре.

Лицо Шолохова озаботилось.

– Да, рыбы стало меньше. Какой-то заводик устроил на Хопре стоки. Никак до него не доберемся. А надо.

– Вот и Байкал под угрозой…

– Это особая, большая статья. Один высокий товарищ сказал мне, что будут ставить целлюлозный комбинат…

Михаил Александрович не сказал тогда о защите Байкала ничего. Зато потом его речь на съезде писателей, где говорилось и о сохранении чистоты Байкала, услышала вся страна. Теперь мы знаем, какие приняты меры по охране этого уникального творения природы.

Мы расставались взволнованные, взбодренные шолоховской шуткой, согретые теплотой его ясных глаз. Это на всю дорогу, надолго…

А в пути мы ощущали «вешенское тепло» и в буквальном смысле слова. Во время встречи, когда зашла речь о гостеприимстве казаков («А что казаки – добрый народ? – спросил Шолохов. – Говорят, скуповаты…»), мы с благодарностью вспомнили про стариков Сиськовых и случайно проговорились про забытые куртки. Шолохов тут же попросил секретаря послать в хутор телеграмму, а нам сказал:

– В дороге без курток нельзя. Я вас обеспечу теплушками.

Мы отказывались, просили не беспокоиться.

– Ничего, ничего. Это мой личный подарок. За ваши ласковые глаза… А эмблему казачки вышьют. Поди, холостые? Ну вот!

На прощание еще раз сказал:

– Так не забудьте: целинникам от меня – низкий поклон…

Через два года мы снова заперлись в кабинете редакции, вычерчивая новый маршрут. На этот раз – через республики Средней Азии, Кавказ и, разумеется, Вешенскую. И вот вторая встреча со станицей на донском песке, с ее тихими, зелеными улицами. Кажется, здесь все так же, как и два года назад. В садах-огородах – щедрая россыпь черешни и вишни, ярко-желтые лохматые подсолнухи глазеют у плетней на редких прохожих, а у колодцев – неторопливый говор казачек.

Мы у знакомого зеленого дома, утонувшего в буйстве большого сада. Нам не повезло. Во дворе нас встретила тихонькая маленькая старушка. Угостила яблоками (прямо с дерева), внимательно выслушала и спросила:

– Да как же вы его не повстречали? Минута, как уехал. На рыбалку.

– А в какое место?

– Этого, сынки, не скажу. Не знаю.

На счастье, секретарь Шолохова под большим секретом назвал станицу Буканскую на Хопре, куда – по всей вероятности – поехал рыбачить Шолохов.

В Буканской о приезде Шолохова никто не слышал. Нам посоветовали съездить к Валентину Ивановичу Ходунову, у которого часто гостит писатель. Валентин Иванович тоже ничего не знал о поездке Шолохова.

– Если у Крестов его нет, то ищите возле хутора Остроуховский. Иногда он там рыбачит.

Кресты – название заброшенного местечка на берегу Хопра. Здесь тихие бездонные омута, густая, в пояс, трава и дремные, с ниспадающей кроной деревья. Иные нависают над самым крутояром. Благодатное место для рыбалки. Но Шолохова здесь не было…

В хуторе Остроуховский все повторилось. Нам посоветовали проехать еще выше по Хопру, к хутору Пустовскому.

Уже вечерело, когда одна из жительниц Пустовского объяснила нам дорогу:

– Выедете за хутор – увидите кладбище. За ним – старая дорога к Хопру. Он больше рыбачит у высокого яра на глубоких местах.

Снова поиски. Тропа петляет между деревьями, то приближается, то удаляется от реки. Стало совсем темно, пришлось включить свет. Мы уже потеряли надежду, когда на песке увидели вдруг свежий след автомашины. Рванулись по нему и застряли в песке. На руках перетащили мотоцикл. Едем дальше, наугад. Из-за кустов вдруг выскочили на укромную поляну и спешно заглушили мотоцикл.

Слева стояла автомашина, поодаль дымил угасающий костер, а в двух шагах – Михаил Александрович. Он не спеша закуривал и посматривал в нашу сторону. На нем были кепка, коричневая куртка с «молнией», резиновые сапоги с пряжками.

– Узнали непрошеных гостей?

– Ну как же. Только почему же непрошеных? Давайте-ка сразу к столу.

Мы уселись за легкий столик с раскладными стульями. На стол подавала Мария Петровна – жена Михаила Александровича. Душистый кулеш с салом, яйца, вареники с вишней, колбаса – все было очень вкусно.

– Ешьте, ешьте. Мы уже поужинали. А с вами выпьем чайку, за компанию.

И снова завертелась беседа, непринужденная, не ограниченная никакой тематикой. Нам показалось, что мы вернулись домой.

Первым делом рассказали, с каким трудом нашли стоянку.

– Э, да я гляжу, вы следопыты, – заметил Шолохов и, улыбнувшись, добавил: – Придется мне искать новое место для рыбалки.

Кто-то из нас похвалил кулеш.

– На Дону он называется полевским. А в поле и жук мясо.

За столом опять ни на минуту не умолкал смех. От души смеялись над тем, как Шолохов объяснил происхождение своей фамилии:

– Шел человек и охал! Вот и Шолохов! А вообще-то было древнее имя Шолох…

С Хопра потянуло холодом. А шофер Михаила Александровича сидел в одной рубашке.

– Вам не холодно?

– Ничуть.

– Он же казак, – пояснил Шолохов. – Знаете, есть такой анекдот. Едет казак из лесу. На нем одна кепчонка да худой армяк.

А мороз лютый. – Не замерз? – спрашивают. А тот в ответ: – К-к-казаки не з-за-мерзают.

Посмеявшись, продолжал:

– Вот и мы тоже сегодня не з-з-замерзаем. В прошлый раз ездили на рыбалку, брали восемь одеял. А зря – жара стояла. А вчера повесили их посушить перед рыбалкой, да так и забыли снять. Сегодня пригодились бы.

У костра, да на Хопре – как не поговорить про рыбалку? Здесь ловят рыбу на ракушку. Однажды Шолохов поймал сома на пятнадцать килограммов.

– А вообще-то рыба дилетантов не любит, – заключил Михаил Александрович.

Мы старались больше слушать (журналисты же!), но ничего не получилось. Шолохов незаметно втягивал всех в разговор. Говорить с ним легко, интересно – о чем бы ни шла речь: о мотоцикле и названиях городов, о Мартти Ларин или Сабанееве.

И снова нам пришлось давать подробнейший отчет о своей поездке, о встречах на дорогах. А в вопросах, которые задавал писатель, угадывался его живой интерес к самым различным сторонам жизни. Этой жаждой познания, любовью к человеку наполнен каждый его рабочий день, начинающийся в четыре утра. Запомнили мы и совет Михаила Александровича:

– Если будете писать о поездке, не тяните, пишите по горячим следам.

Хотя и устали мы, но ложиться не хотелось. Тогда Мария Петровна дала команду спать…

Утром следующего дня мы уезжали из гостеприимного шолоховского стана. В дорогу нам вручили малосольные огурцы, колбасу, сушеную рыбу, большой кусок сала.

– Возьмите в дорогу и таганок – пригодится. У нас их два, – предложил Михаил Александрович, не слушая наших возражений.

– Который же из двух? – сдались мы.

– Любой.

– Тогда берем вот этот – с кривой ножкой, – сказал один из нас, – по крайней мере, у него выражена какая-то индивидуальность.

Все смеются.

Перед отъездом мы достали карту, чтобы наметить дальнейший маршрут, и Михаил Александрович вместе с нами обсуждал кратчайший путь на Воронежскую трассу. По его совету решили ехать через станицу Слащевскую.

– А там спросите, – напутствовал нас Михаил Александрович.

Отъехав километра два, мы остановились и «по горячим следам»

восстановили канву разговора. Этот рассказ, в котором с предельной точностью приведены слова писателя, будем надеяться, добавит кое-какие штрихи к портрету Михаила Александровича.

Мы прошли от Вешенской по дорогам России еще не одну тысячу километров, попадали в ливни, ехали холодными ночами. Нас согревали в пути «теплушки» Шолохова и всегда греет тепло его слов, его щедрого и большого сердца.

А. Царев
Сын земли

Несколько слов о Юрии Алексеевиче Гагарине

Год назад (27 марта 1968 г. – Примеч. ред.) трагически погиб Юрий Гагарин. Недолгой, но необыкновенно яркой была его жизнь. Воспитанник Ленинского комсомола, он навечно остался его правофланговым. Встречи с ним всегда приносили радость.

…Сентябрь 1964 года. Участники Всемирного форума молодежи собрались в Кремлевском Дворце съездов. Шум, смех, улыбки. Но вот поднялись первые ряды, и через несколько мгновений многотысячный зал рукоплещет космонавту номер один. Юрий Алексеевич пожимает руки гостям нашей страны. А из рядов все выбегают и выбегают люди самых разных национальностей, чтобы посмотреть вблизи на нашего Юрия, а если посчастливится – пожать ему руку.

Мы, русские, очень гордились этим всеобщим признанием и думали, что у нас еще много лет впереди и мы еще не раз встретимся с Гагариным…

В декабре 1965 года Юрий Алексеевич выступал на восьмом пленуме ЦК ВЛКСМ. Пришел он в гражданском костюме. Идя по залу, пожимал руки многочисленным знакомым и, наконец, уселся где-то в последних рядах. Когда ему предоставили слово, легко и быстро поднялся на трибуну. Слушали его с большим вниманием. Кто читал это выступление – согласится, что было оно по-настоящему интересным и содержательным.

Несколько страниц жизни Гагарина связаны с Доном. В июне 1967 года он приезжал в гости к Михаилу Александровичу Шолохову. В Ростовском аэропорту его встретили руководители областных партийных, советских и комсомольских организаций. В городе он побыл недолго. Стояла страшная жара, и Гагарин с удовольствием провел несколько часов на Дону, катался на катере, побывал на базе отдыха треста «Кавэлектромонтаж». Там он оставил такую запись: «С искренней благодарностью за гостеприимство и трогательную заботу. Со всем самым добрым Гагарин. 12.6.67 г.»

На другой день Юрий Алексеевич вылетел в Вешенскую. Сердечной была встреча в старинной казачьей станице. В то памятное утро

13 июня погода стояла прекрасная. Самолет опустился на летное поле, и Гагарин в легком летнем костюме, в темных защитных очках от солнца вышел к встречавшим. Пионеры и октябрята стояли с букетами цветов в некотором отдалении, не решаясь сразу подойти к космонавту. Он заметил их, улыбнулся своей знаменитой улыбкой и направился к ребятам. Присел на корточки перед самыми маленькими и стал знакомиться. Ребятишки радостно и застенчиво отвечали на его вопросы. Какая-то старушка засмотрелась на Гагарина, словно перед ней было чудо небесное. Он заметил это и по-доброму кивнул ей…

В Вешенской в те дни проходила международная встреча молодых писателей. После общего разговора в доме М.А. Шолохова Гагарин вместе с гостеприимным хозяином отправился осматривать окрестности. Вереница машин с молодыми писателями двинулась следом. Вскоре остановились. Шолохов и Гагарин пошли к реке. Здесь все, как в романе: «Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше – перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона…» Волнующие минуты!

По пути нередко останавливались. Михаил Александрович, завидев знакомых станичников, здоровался, беседовал о житье-бытье. К середине дня подоспела донская уха. Как водится, подняли тосты. Взял слово и Гагарин. Он сказал:

– Разрешите несколько слов о «Тихом Доне» как читателю. Роман поражает необыкновенной глубиной проникновения в судьбы людей, но когда читаешь – все четко, ясно, доступно. А другой как напишет, и факты-то простые, а читать тяжело.

Мы понимаем, что сейчас писательский труд становится все сложнее. Жизнь все время убыстряется.

М.А. Шолохов:

– И он первый виновник этого…

Гагарин отшучивается:

– Я не виновник, я следствие. – И продолжает: – Мой тост за свежую мысль в литературе, за умение правильно объяснить сложные события современности, за умение раскрывать в человеке лучшее, помогать ему хорошим словом везде: в поле, на заводе, дома.

За литературу, которая ведет, за большую идею, которая во всех произведениях Михаила Александровича Шолохова.

…Вечером на площади станицы Вешенской состоялся многотысячный митинг. Председательствовал, если можно так сказать, Михаил Александрович. Перед вешенцами выступил Гагарин.

– Спасибо за встречу, – сказал он. – Мы здесь по приглашению М.А. Шолохова, человека, которого знает и любит весь мир.

Потом Ю.А. Гагарин очень обстоятельно и подробно говорил об истории космонавтики, о сегодняшних днях своих товарищей по работе, о полетах будущего. Слушали его очень внимательно.

Это был его отчет перед народом. И он это прекрасно понимал…

Николай Корсунов¹
Михаил Шолохов на Урале

Главы из книги

6

<…> До конца дней своих не забуду этот, 1965-й, год. За одно лето – несколько поездок к Шолоховым на Братановский, поездка в Вешенскую, в донские хутора и станицы… А тут добавилось новое событие!

Где-то около полуночи четырнадцатого октября в моей квартире раздался длинный телефонный звонок. Он был из Москвы. Звонили с корреспондентского пункта шведской газеты. Корреспондент спрашивал, не подскажу ли я, где можно найти сейчас Михаила Александровича Шолохова, для него есть очень важное сообщение.

– Нобелевская премия? – Не знаю почему, но именно эта мысль сразу же пришла мне в голову. Наверное, потому, что присуждения престижной международной премии крупнейшему прозаику века читатели ждали давно.

Корреспондент не хотел выдавать тайну и промычал что-то нечленораздельное. Ему очень хотелось найти Шолохова.

– Очень, очень важное сообщение, – повторял он, из чего я окончательно уверился: да, Нобелевская…

Объяснил ему, что Михаил Александрович сейчас работает, отдыхает, охотится в глухой степи, почти в трехстах километрах от Уральска. Живет там в палатке на берегу озера, связи с ним конечно же нет телефонной. Корреспондент громко подосадовал и попрощался.

Только на следующее утро через Фурмановский райком партии удалось сообщить Шолохову, что за донскую эпопею ему присуждается Нобелевская премия. Туда, к далекому озеру Жалтыркуль, где стояла большая палатка писателя, рванулись, кто на чем, корреспонденты областной и республиканской прессы. Возвратились они разочарованные: Михаил Александрович сказал, что он старый правдист и первое интервью по поводу премии даст «Правде».

За Михаилом Александровичем был послан небольшой трехместный самолет. Диспетчеры аэропорта говорят: в четырнадцать часов прибудет назад.

Точно в четырнадцать самолет вынырнул из-за реденьких солнечных облаков, коротко пробежался по полосе и остановился у края летного поля. С волнением ждем, когда выйдет новый нобелевский лауреат, первый коммунист, получивший эту международную премию. И он выходит – прежний, обычный, очень земной, дорогой наш Михаил Александрович, на нем теплая куртка, серые, грубого сукна галифе, пыжиковая шапка, яловые сапоги с короткими голенищами. Работает телекамера, щелкают фотоаппараты. Сыплются поздравления. Михаил Александрович благодарит, отмахивается, отшучивается. Когда кто-то спрашивает, как охота, он, посмеиваясь, говорит:

– Охота ничего, баранов едим…

Через несколько минут оказываемся в кабинете первого секретаря обкома партии Ш.К. Коспанова, где были и другие руководители области. То ли от волнения, то ли еще отчего, но они забыли поздравить писателя с присуждением премии, потом спохватились, заизвинялись. Он ответил шуткой, мол, сочтемся славой.

– Дайте за это лист бумаги и карандаш… Нет-нет, жалобу не буду писать! И Москву, пожалуйста, закажите, если можно. – Назвал номер.

Пристроившись возле небольшого столика, Михаил Александрович пишет телеграмму в Стокгольм. Чуть склонив седую голову к левому плечу, неторопливо, без помарок кладет карандашные строки на бумагу. Дописав, своим глуховатым голосом читает ее нам и, шевельнув бровью, замечает:

– С опозданием присудили, лет этак на двадцать пять. Мое творчество признали, значит, это вообще они признали существование полнокровной советской литературы. Ведь присудила-то королевская, – он подчеркивает слово «королевская», – академия, присудила писателю-коммунисту, члену Центрального Комитета Коммунистической партии!

По ВЧ дают Москву. Михаил Александрович принимает поздравления от тогдашнего главного редактора «Правды» М.В. Зимянина, шутливо упрекает его за то, что «Правда», мол, не хочет печатать старого правдиста, не сообщает о присуждении премии. Зимянин «оправдывается»:

– Мы не знали, примете ли вы премию…

– Это же было условлено!

– Мы не знали… Если не возражаете, к вам прилетит Лукин. «Правде» очень нужно интервью нобелевского лауреата.

– Пусть Лукин… Пусть летит самолетом, который идет на Гурьев. Здесь его встретят…

Связь отличная, и каждое слово даже нам слышно.

Шолохов прощается с Зимяниным и кладет трубку. Вслух комментирует свои мысли:

– Лукин прилетит интервьюировать. Этот Лукин такой интеллигент, что я не знаю, что буду с ним делать. В палатке его не поместишь ведь… Горький назвал Юрия Лукина одним из самых высококвалифицированных редакторов Союза. Он, между прочим, был и одним из первых моих редакторов… Давайте созвонимся и с ним. – Тут же дают Москву, Михаил Александрович говорит в трубку: – Дорогой Шатунов (или Шатуновский, точно не знаю. – Н. К.), ты пригласи, пожалуйста, Юрия Борисовича Лукина… Нет?

Дежурил?.. Завтра вылетит? Ну хорошо… Запиши текст телеграммы в Стокгольм… Да не нужна стенографистка! Небольшая телеграмма, запиши сам, так вернее будет. – И он диктует, некоторые слова повторяет по буквам: – Так же… Тимофей, Анна, Константин… Так же…

Только закончил диктовать, как дали другой номер. Но трубку взял, чувствовалось, помощник вызываемого, сказал, что начальник занят. Шолохов рассердился:

– Ну, может же он уделить время, мне две минуты нужно!

Наконец соединили. Демичев поздравил Михаила Александровича и сказал, что к нему, в Приуралье, рвутся иностранные корреспонденты.

– Пусть едут! – весело восклицает Шолохов. – В здешних степях все равно не найдут! – Попрощавшись, положив трубку, говорит: – Все собираюсь ему как-нибудь сказать, что к Сталину и Хрущеву легче было попасть, чем к нему. К Брежневу легче… Несколько раз приходил – и не дождался, пока освободится. Однажды завел разговор по телефону, ну, не меньше часа… Так я и ушел…

Поскольку Михаил Александрович сегодня же собирается назад ехать, причем не самолетом, а на автомашине, хозяин кабинета предлагает чаю попить. Перешли в другую комнату. Все мы были по-прежнему взволнованы, в приподнятом настроении, а Шолохов, казалось, оставался таким же, каким мы привыкли видеть его всегда: спокойным, веселым, остроумным. Он словно совсем забыл о событии, которое вызвало искреннюю и горячую радость у всех друзей советской литературы.

– Приезжали ко мне из-под Новочеркасска два научных сотрудника, братья, говорят, вывели новый сорт винограда, хороший, мягкий, думаем, мол, вино из него назвать «Аксиньей». Спрашивают, как я к такой мысли отношусь. Нет, отвечаю, не надо, ребята! А то что ж получится: выпьет человек этого вина и скажет: хороша «Аксинья», попробую-ка еще разок…

– Немецкая делегация, что недавно приезжала, – говорю я, – побывала в том совхозе, возвратилась в Ростов с десятилитровой бутылью вина. Может быть, того самого… За ужином Ганс Кох требовал от нас с Закруткиным: «Пей до дна!» Чтобы «уйти от ответственности», не осушать двухлитровый кувшин, Виталий Александрович завел речь о том, почему он с самой войны не снимает военной формы. До тех пор, мол, не сниму, пока на земле не прекратятся войны…

– Максималист, – смеется Шолохов. – Долго ему придется ждать, боюсь, не дождется… А вообще, он занятен в компании, скучать не даст…

Разговор заходит о делах в области, об охоте, о рыбалке. Михаил Александрович вспоминает, как один наш чабан советовал ему охотиться на гусей с верблюда, гуси, мол, животное близко подпускают. Так, мол, охота будет намного добычливее, чем долгими часами сидеть под копной или в мокром окопчике ждать, когда на тебя налетит дичь.

– Пришлось объяснить ему, – говорит Михаил Александрович, – что это была бы не охота, а промысел. – И тут же поворачивается к секретарю обкома партии: – Дорогой мой Коспанов, я убедительно прошу тебя обратить внимание на ваши Камыш-Самарские озера. Я вот побывал на них и прямо скажу: браконьеры губят их былую охотничью славу. И с воздуха, и с земли, и с воды бьют, уничтожают дичь. Откуда и на чем только нет там охотников! Местные жители мне рассказывали, что в прошлом году два отпускника из Москвы, со знаменитого завода имени Лихачева, ежедневно отправляли посылки с дикими засоленными гусями. Шестьдесят штук отправили! Вдвоем! А нынче они расскажут друзьям по цеху, по дому, соблазнят на легкую добычу еще кого-то… Да тут они тысячами будут уничтожать! Есть там ваш рыбопункт, по-моему, одними алкашами укомплектован. За бутылку дают приезжим лодку, те ставят на нее сильный мотор, аккумулятор с фарой – и колотят ночью гусей. С вертолетов бьют сайгу, она у вас за границу ушла… Поставьте там егерей человек семь, доплачивайте по двадцатке тамошним чабанам, тому же Гапару Рамазанову, у которого девять детей. Да они с милой душой будут оберегать народное богатство! А еще лучше – ходатайствуйте перед правительством республики об открытии на этих озерах заповедника. Или хотя бы заказник сделайте! Нельзя же так варварски уничтожать дичь!.. У финнов в озерах, где вода не замерзает из-за сточных вод, утки зимуют, их подкармливают, как ручных. Да и в Швеции… Неужели не научимся по-людски к природе относиться?!

Забегая вперед, замечу, что руководство Уральской области по-деловому учло критику со стороны писателя: озеро Жалтыркуль и некоторые другие крупные водоемы были превращены в заказники, строгие порядки стали наводиться в приписных охотугодьях, набеглым любителям легкой наживы ставился надежный заслон… Все это рухнуло с началом суверенизации!..

Вернемся, однако, к тем дням. Это были дни, когда взять интервью у лауреата Нобелевской премии стремились десятки корреспондентов, не только наших, но и зарубежных. Но Шолохов пока воздерживался от встреч и разговоров с ними.

– Первоисточником будет «Правда», – опять повторил Михаил Александрович. – Эти ребята никак не поймут того. Иначе начнут всяк на свой лад комментировать…

Рассказываю о курьезной жалобе одного из республиканских корреспондентов: у него, мол, пропали восемнадцать рублей, потраченные на поездку к Михаилу Александровичу на Жалтыркуль.

– Почему – пропали?

– А раз он не взял для редакции материал, то командировка ему не будет оплачена.

За столом дружный смех, а Михаил Александрович страшно рассержен.

– Ты скажи ему, что я отдам ему эти восемнадцать рублей, только пускай не осаждает меня!

Выходим, наконец, на улицу: Михаилу Александровичу пора возвращаться на далекое озеро Жалтыркуль, куда он недавно перебрался с Братановского яра. Журналистская местная братия и тут начеку, вновь жужжит телекамера, щелкают фотоаппараты. Михаил Александрович ныряет в машину, поверх приопущенного стекла спрашивает у меня:

– Так ты встретишь Лукина? Вместе и приезжайте на Жалтыркуль. Только скажи Зое, пусть она даст для него подушку. Больно уж он интеллигентный, хлипкий, просто боюсь за него. Вот увидишь, у него вместо зубов – пенечки, жевать нечем, а к зубному врачу не идет – страшно ему…

Михаил Александрович машет прощально рукой всем, и машина трогается. Самолетом уже нельзя – поздно. Но и на «Волге» в тот вечер не доехал он до места: где-то на третьей сотне километров прихватил ливень, напористый, полный, совсем не осенний. Путники заночевали на одной из ферм, встретившихся по дороге.

Как и договаривались, на другой день я выехал к самолету, который шел рейсом Москва – Уральск – Гурьев. На нем должен был прилететь Ю.Б. Лукин. Самолет прилетел, а Лукина не было. В чем дело? Выяснилось все поздней ночью, когда в Уральск позвонили из Гурьевского обкома партии. Оказывается, в редакции «Правды» недопоняли Шолохова. Он сказал, что надо лететь в Уральск самолетом, который идет на Гурьев. Ну и взяли Лукину билет до Гурьева. Покурив в Уральске возле самолета, он проследовал далее. Если бы я знал его в лицо, то сразу бы понял, что это стоит и курит Лукин, человек выше среднего роста, с тонким интеллигентным лицом, седой.

Именно он и вышел на следующее утро из самолета, летевшего теперь из Гурьева в Москву. Мы познакомились, посмеялись над превратностями полета. Наскоро позавтракали и выехали из Уральска. Вначале дождило, и это настораживало меня как водителя: впереди глинистые и солончаковые проселочные дороги – не застрять бы где-нибудь. Но потом распогодилось, засияло солнце и на душе полегчало.

Первые сто двадцать пять километров шли вдоль поймы Урала по грейдеру на поселок Чапаев (ныне – город Чапаев). Слева, над поймой, бушевал листопад. Дрожали на ветру полунагие осины и тополя, желтый лист летел с верб и осокорей. И лишь кряжистые вязы еще удерживали свой темно-багряный, почти бордовый наряд. На телефонных проводах, как на качелях, раскачивались и неумолчно свиристели серые, вылинявшие перед отлетом на юг скворцы. С грейдера при приближении машины вздымались грачи, косо держа крыло на ветер. Справа, на пожухших степных травах, взблескивала паутина, оставшаяся от бабьего лета. А в небе, голубом и высоком, дымчатыми плетями проплывали станицы журавлей, гусей, казарок. Туда же, куда и мы ехали, к югу…

Юрий Борисович много курит, внимательно слушает. Я рассказываю ему о нашем крае, богатом историческими событиями. Вот старинное село Большой Чаган, здесь Емельян Пугачев, начавший свой поход на Уральск, впервые встретился с представителями казахского народа, призвал их становиться под его знамена… После гибели В.И. Чапаева полки 25-й дивизии, как известно, несколько отошли к Уральску, а решительное, переломное, кровопролитнейшее сражение белоказакам дали у села Янайкина. Д. Фурманов писал в «Чапаеве»: «Таких боев немного запомнят даже старые боевые командиры Чапаевской дивизии… В этом – янайском – бою немало погибло красных бойцов, но еще больше осталось на поле казаков. И так было, что лежали они рядами, – здесь скошена была вся цепь неумолимым пулеметным огнем… Другого боя, подобного янайскому, не было…»

Вдали проплыло слева село Коловертное, маяча колоколенкой заброшенной церковки. Приуральцам оно памятно тем, что в нем бывали, отдыхая, рыбача, Алексей Толстой, Лидия Сейфуллина, Валериан Правдухин, остались великолепные описания ими здешнего пребывания. Несколько недель пробыл в Коловертном и Аркадий Гайдар. Годы провел тут всемирно известный генетик Николай Петрович Дубинин.

Следующее – село Бударино. Близ него Емельян Пугачев издал и зачитал свой первый «анператорский» указ, призывавший уральских казаков, казахов, башкир бороться против императрицы Екатерины II. Отсюда он начал свою самую мощную в истории России крестьянскую войну против самодержавия.

В общем, рассказывать было что. С час, наверное, мы пробыли в поселке Чапаеве, бывшем Лбищенске. Осматривали музей Василия Ивановича Чапаева, в помещении которого находился когда-то штаб 25-й дивизии, ходили к месту гибели легендарного начдива. Сфотографировались на память. С большим вниманием прислушивался Юрий Борисович к говору местных жителей – уральских казаков.

Садясь в машину, закуривает и размышляюще, неторопливо говорит:

– Похоже, что у здешних казаков много общего с донцами: в укладе жизни, традициях, в причинах, побудивших уральцев пойти за контрреволюцией. Что-то общее даже в говоре, в диалекте. У тех и у других, например, отсутствует в произношении средний род… Как та женщина сказала: «Возьми полотенец, мыло! Он, мыло, в мыльнице лежит. Рыло-т вон как пропылился!..» Незнакомо, скажем, для москвича и – чудесно, расчудесно…

К этой теме он возвращался всю последующую дорогу, удивился местному названию перекати-поле – катун, которые то и дело, словно сайгаки, проскакивали перед машиной, гонимые ветром:

– Как точно и кратко: катун!..

Теперь дорога скверная, и к озеру Жалтыркуль мы приехали часа в четыре дня. Сначала увидели большую брезентовую палатку, растянутую на открытом месте, а потом и заросшее камышом громадное озеро, спрятанное в пологой низине. По сторонам – неоглядная солончаковая степь с редкими кустиками полыни да суслиными и тушканчиковыми бугорушками, а прямо – оно с солнечными оконцами плесов, на которых рыбацкими поплавками покачивались кряквы, шилохвости, нырки, поганки, вдали сверкала снежным одеянием пятерка лебедей. Там же виднелась гусиная стая.

Чуть в стороне от большой палатки была туго, до звона, натянута одноместная, в ней, как оказалось, жил Антон Югов. По ночам в ней стоял лютый холод, но хозяин ее не хотел переходить в общую, где топилась железная печурка, говорил, что ему нравится спать на свежем (на свежайшем!) воздухе. По утрам в спортивном костюме делал зарядку. Близ его палатки дымила трубой полуразваленная, брошенная чабанами хибарка (летовка, как их тут называют) из камышитовых плит, в ней – ни окон, ни дверей. Это – «кухня».

Из нее-то и появилась пышнотелая маленькая Раиса Александровна, по здешнему шутливому величанию – шеф-повар. На стану она была одна. Сожалеет, что чуть-чуть раньше не приехали: Шолоховы и все остальные только что уехали на вечернюю зорю, а возвратятся теперь лишь в поздние сумерки. Искать их по степям – дохлое дело.

В палатке тесно от брезентовых раскладушек. В центре стоит чугунка, в которой нерешительно потрескивают дрова. Раиса Александровна говорит, что спать в палатке сейчас ничуть не теплее, чем на улице, а печку надо круглые сутки докрасна калить, чтобы получить от нее сносное тепло. Однако Шолоховы, по ее словам, не гневаются, они ведь охотники со стажем, закаленные. Тут же узнаю, что английская керосиновая печка, которую Михаил Александрович привез с собой в Приуралье и на которую возлагал большие надежды, не оправдала себя. «Керосину жрет много, – сказал нам он потом, – а тепла – на грош…»

Раиса Александровна угощает нас борщом, жареной картошкой, чаем. Когда мы допиваем чай, она входит в палатку и как бы между прочим говорит:

– Там гуси прилетели на вас посмотреть. Сидят, дожидаются, когда вы дочаевничаете и выйдете…

Пригибаясь в дверях, быстро выходим наружу. Действительно, шагах в ста двадцати на суслином бугорке стоят девять серо-белых красавцев. Спокойно чистятся, спокойно поглядывают на нас. Выдергиваю из кабины свою старую тулку, купленную в комиссионном…

– Отсюда не достанете, Николай Федорович, – улыбаясь, говорит Лукин. – И подкрасться нельзя – ни кустика, ни бугорка… Вот если с подъезда, на машине…

Я протягиваю ему ружье:

– С вас магарыч за первый трофей!

– Не беру в руки ружья, не могу…

– Тогда садитесь за руль…

– Водить машину тоже не могу…

Так и не состоялась у нас с ним охота. Позже он рассказал, почему не притрагивается к ружью. Много лет назад он охотился с Михаилом Александровичем в окрестностях Вешенской и ему удалось подстрелить вальдшнепа. Взял его в руки Михаил Александрович и шутливо воскликнул:

– Да у него же твои глаза, Юрий Борисыч!

– Я посмотрел на птицу, – говорил Лукин, – а у нее еще не остывший глаз такой грустный, такой печальный – не по себе мне стало. С тех пор не могу охотиться…

Удивительно звучит, правда? Особенно если знаешь, что рассказчик ушел на войну с московским народным ополчением, повидал и не таких смертей…

Было уже совсем темно, когда вдали показались огни автомашины. Охотники возвращались с неближнего жнивья (бывает, за двадцать – тридцать километров уезжают), где по утренним и вечерним зорям жирует перелетная дичь. «Газик»-вездеход остановился, и из кабины легко выпрыгнул Михаил Александрович. Был он в меховой куртке, стеганых брюках защитного цвета и знакомой пыжиковой шапке, видавшей виды. За плечом – двустволка. Увидел Лукина, обрадовался. Старые друзья обнялись. Лукин поздравляет писателя.

– Спасибо, спасибо… Ну как добрался, дорогой мой Юр-Бор?! – так дружески-шутливо называет Шолохов Юрия Борисовича.

– Да ничего, – отвечает Лукин. – Правда, было заблудился, в Гурьев пролетел… Вас не так просто найти в здешних просторах. А как охота?

Мария Петровна достает из машины большую серокрылую птицу:

– Вот сегодняшний трофей Михаила Александровича! Первая казарка в этом сезоне. – Одета Мария Петровна тоже в куртку и стеганые брюки, на ногах яловые сапоги. – Наиболее удачлив у нас Саша, сын старший. Он уже и кабана добыл. Он у нас ох и проворный!

– Не перехвали, мама, – скромно отзывается Александр, в сторонке разговаривающий о чем-то с Юговым и зятем Шолоховых, Александром Максимовичем, мужем старшей дочери Светланы.

– Милости прошу в наши хоромы! – с галантной шутливостью приглашает Михаил Александрович в палатку.

За стенами палатки гуляет холодный ветер, качает ее, а внутри гудит труба, жарко пышет раскрасневшаяся, довольная печурка, вокруг раскладного стола идут веселые воспоминания, рассказываются забавные истории, то есть как всегда у Шолоховых. И я снова и снова удивляюсь шолоховскому мастерству устного рассказчика, неистощимости его остроумия. Неудивительно, что в шолоховских книгах живут сотни самых разнообразных героев, но нет среди них серых и скучных. Вспоминая о пребывании в ГДР, он говорит:

– Когда там гостил Анастас Иванович Микоян, то немецкие товарищи подарили ему маленькую лошадку пони. «Что же я с ней буду делать?» – спросил Анастас Иванович. Тогда находчивый немецкий комсомолец шутит: «Товарищ Микоян, вы – Председатель Президиума Верховного Совета… Как же вы управляете огромной страной, если не знаете, что делать с маленьким пони?!» Такому «удивлению» больше всех, конечно, смеялся Анастас Иванович. Пони живет сейчас в Московском зоопарке… Казахстанские писатели подарили к моему шестидесятилетию белого верблюжонка, он где-то здесь в степях пасется. Что же мне с ним делать, если братья-писатели настоят взять?..

О Нобелевской премии, об интервью для газеты – ни слова за весь вечер. Главный разговор, ради которого прилетел корреспондент «Правды», оставлен на завтра.

Обычно Михаил Александрович ложится отдыхать рано, зато и встает всегда прежде всех, но когда у него желанные гости, он допускает исключения. Так было и сегодня. Однако он делает оговорку: подъем – как всегда. А это – когда рассветная зорька блекло, нерешительно забрезжит на степном, будто циркулем отчерченном горизонте.

В палатке тесно, и я предлагаю Юрию Борисовичу ложиться со мной в машине. Представляю, каково было настроиться на этот ночлег в осенней степи с пронизывающим ледяным ветром москвичу, может быть, впервые попавшему в такую обстановку. Утешаю его и себя тем, что обещаю среди ночи прогревать двигатель и включать отопление. Шолоховы мой вариант одобряют. Мария Петровна дает нам ватное одеяло, мягкий теплый плед и большущий овчинный тулуп.

Перед сном выходим послушать огромную тишину огромной ночной степи. Но эта тишина обманчива. Вот резко прошелся по камышам ветер и примолк где-то у кромки берега. По звездам над нашей головой пробежала легкая тень, и с высоты упали голоса пролетающей стаи казарок, слышатся упругие взмахи сильных крыл. Где-то с плеса их гортанно окликнули другие птицы, казарки отозвались и вскоре шумно упали на воду, загоготали, заговорили одновременно, перебивая друг дружку, и стихли. С какой-то надсадной очумелостью закрякала кряква, ей-богу, вульгарный, заполошный у нее голос, особенно вот так, в ночной тиши. Потом невдалеке потявкал обиженный чем-то корсак. Вновь оживает, вздыхает по ненайденному или несбыточному ветер-отшельник и треплет у наших ног низкорослую полынь, от которой чуть внятно исходит запах минувшего горячего лета. Из железной трубы над палаткой вырываются и, кажется, смешиваются со звездами искры. Вкусно попахивает древесным дымком, его перебивает сигаретный дым.

Шолохов и Лукин молча курят. При затяжках огонек сигарет освещает на мгновение их задумчивые, сосредоточенные лица. О чем думают эти два человека, почти ровесники, стоявшие еще при Горьком у начала советской литературы? Юрий Борисович, возможно, просто слушает, созерцает эту диковинную для него ночь в полупустыне, у таинственного в светлой темноте озера. А какие мысли полонят Михаила Александровича? Ему-то ничто здесь не в диковинку. Почти ежегодно, а то и по два раза в год приезжает он в полюбившийся ему уголок Приуралья. Писатель знает здесь едва ли не каждую стежку, каждую зимовку, летовку, он дорогой кунак у местных животноводов. Возможно, обдумывает новые страницы своих произведений? Ведь известно же, что некоторые главы второй книги «Поднятая целина» и романа «Они сражались за родину» написаны в нашем степном краю. И потому невольно чувствуешь себя как бы чуточку причастным к великому труду писателя, который свершается рядом с тобой в брезентовой палатке или в рыбацком домике на крутом берегу нашего быстротечного, многими песнями воспетого Яика, указом Екатерины II переименованного в реку Урал.

Оказалось, напрасно я беспокоился о приезжем москвиче и среди ночи дважды прогревал машину: Юрий Борисович, укрывшись тулупом, спал, выражаясь штампом, как убитый. А утром, после крепкого кофе, зашел разговор о том, что интересовало корреспондента «Правды». Когда Юрий Борисович спросил у Шолохова, как он относится к присуждению ему Нобелевской премии, Михаил Александрович не спеша затянулся сигаретным дымом, отряхнул пепел возле печки.

– Разумеется, я доволен присуждением мне Нобелевской премии, – сказал он. – Но прошу понять меня правильно: это – не самодовольство индивидуума, профессионала-писателя, получившего высокую международную оценку своего труда. Тут преобладает чувство радости оттого, что я – хоть в какой-то мере – способствую прославлению своей Родины и партии, в рядах которой нахожусь больше половины своей жизни, и, конечно, родной советской литературы. Это важнее и дороже личных ощущений, и это, по-моему, вполне понятно.

Михаил Александрович высказывает удовлетворение и по поводу того, что жанр романа как бы получил теперь свое новое утверждение, ибо некоторыми литераторами он ставился под сомнение. Добротно написанная книга, говорит он, живет долго, а все живущее нельзя отвергать сплеча, без достаточных к тому оснований.

Делится Михаил Александрович своими творческими планами и радостями. Он говорит, что в приуральских степях, на раскладном стуле, у раскладного стола возле потрескивающей «буржуйки» ему неплохо работается, страница за страницей продвигается к концу первая книга романа «Они сражались за родину».

Видя, что Лукин записывает все, Шолохов подчеркивает:

– В названии романа слово «родина» – не с прописной…

И некоторое время молчит, как бы желая увериться, понята ли его мысль. Каждый, мол, воевал и умирал за свою родину – родная хата, родные сад, тихая речка, любимая женщина, дети… Из этих, казалось бы, малых величин, понятий и складывается великое и однозначное – Родина. В интервью, которое будет напечатано «Правдой» завтра, так и стоит: «Они сражались за родину». Удивительно, что все издатели-переиздатели проигнорировали это уточнение, эту волю писателя, оказавшись как бы «святее самого папы римского», придавая названию лозунговое звучание, что всегда претило такому большому, чуткому к слову художнику, каким был Шолохов.

Сейчас, вспоминая день, когда пришло известие о присуждении Нобелевской премии, Михаил Александрович говорит, что был он для него удачным во всех отношениях. В ранние утренние часы хорошо работалось над романом, над главой, в которой рассказывается о приезде генерала Стрельцова к брату Николаю на Дон (впоследствии она появилась в «Правде»). Глава эта, по словам Михаила Александровича, «чертовски трудно давалась». После полудня узнал о присуждении премии, а вечером очень удачно поохотился.

Несколько отвлекаясь от темы беседы, Юрий Борисович задает вопрос, который, чувствую, его давно волнует как критика, литературоведа, просто как человека, бесконечно влюбленного в шолоховскую прозу.

– Михаил Александрович, – Лукин поправляет очки и кладет ладонь на открытую страницу блокнота, – вот некоторые критики, в частности ленинградец Бритиков, да и некоторые писатели (потом Юрий Борисович назвал мне фамилию одного весьма известного писателя. – Н. К.) всю вину в трагедии Григория Мелехова возлагают на тогдашние события, на неправильные действия местных властей. И получается, что сам Григорий в собственной трагедии не виноват. По-моему, это ошибочно.

– Конечно, так прямолинейно толковать нельзя! Все было гораздо сложнее. Личная вина Григория есть в этой трагедии, и даже большая доля вины лежит на нем самом. Хотя, конечно, левачество Мишки (Кошевого. – Н. К.) способствовало тому…

– Вот это мне и хотелось уточнить, – с удовлетворением говорит Лукин. – Если вы не против, продолжим наше интервью для «Правды». Как отразился сам факт присуждения Нобелевской премии на укладе вашей жизни, жизни ваших близких?

Михаил Александрович вынимает костяной мундштук с сигаретой изо рта, хитровато косится на Марию Петровну: она, не обращая на нас внимания, стремительно раскатывает на столе тесто, делая тончайшую лепешку, подсушивает ее, сворачивает несколько раз и начинает ловко, быстро крошить ножом лапшу.

– Уклад – прежний, по-моему! – улыбается писатель. – Вот Мария Петровна собирается угостить нас в обед домашней лапшой с птичьими потрохами… А если серьезно: ты ведь знаешь давно, что меня трудно выбить из седла. Работаю, отдыхаю, пью великолепный казахский кумыс, изредка, когда промерзну на охоте, разрешаю себе стопку казахской арака… Здесь, в этой безлюдной с виду степи, как и всюду на моей Родине, кипит жизнь: допахиваются последние гектары зяби, идущие сверх плана, животноводы готовятся к зимовке скота. Зимовка будет трудной, не стесняйтесь об этом писать. И не только из-за засушливого лета, из-за кормовой базы. Представьте, легко ли одному чабану ухаживать в непогоду за отарой в семьсот овец! Здесь у нас, в стране, еще не все продумано, не все решено…

Вон когда еще говорилось Шолоховым о неблагополучии в сельском хозяйстве, вон еще когда болела его душа, если видел бесхозяйственность, равнодушие, показуху, лозунговые рапорты! Впрочем, резким, бескомпромиссным в оценке безобразий, чиновного головотяпства он был и в тридцатых, и в сороковых, и в пятидесятых, и в семидесятых годах… Настоящий художник никогда не бывает конъюнктурщиком в делах общественных, государственных, примеров тому из мировой литературы – масса.

За стенами палатки слышится шум подъехавшей легковой автомашины. Выглядываем в оконца. Из светло-серой «Волги» вылезают люди. В одном из них узнаю местного журналиста Юрия Губанова, а в другом… Да это же Павел Кузнецов, поэт, лучший переводчик Джамбула! Я слышал, что он на днях приехал по командировке «Правды» писать очерк о нашей Урало-Кушумской оросительной системе, и этот очерк потом появился в газете. Бедная Урало-Кушумская, сколько и кто только не писал о ней, а по-настоящему система не давала отдачи и после пятидесяти лет своего существования! Бездумно, волюнтаристски вкладывались народные миллионы рублей, журналисты били тревогу, а воз… Страшно представить, что произошло с Урало-Кушумской ныне, на пороге XXI века, когда туда вернулись едва ли не первобытные времена…

Выходим наружу. Приветствия, поздравления. Гости говорят, что «попутно» заехали проведать – «всего лишь» 100–150 километров крюк. Я щелкаю фотоаппаратом, снимая всю группу на фоне палатки. Потом этот снимок Юрий Борисович поместил в своей книге, посвященной творчеству М.А. Шолохова.

Минут через десять Михаил Александрович просит у гостей прощения: «Нас ждет работа…»

Прощаемся, и «Волга» уезжает. Михаил Александрович и Юрий Борисович возвращаются в палатку, у них действительно не все еще обговорено, кроме того, Лукину здесь же надо написать статью, которая завтра появится в «Правде», статья должна быть завизирована Шолоховым.

А мы втроем – Александр Шолохов, зять Александр Максимович и я – отправляемся на озеро попытать охотничьей удачи. Повезло только Шолохову-младшему: он снял матерого крякового селезня. Возвращаемся через час-полтора, Мария Петровна говорит, что лапша готова, пора садиться к столу.

Быстро летит время. Прочитана и завизирована статья. И тут Михаил Александрович, взяв бумагу и авторучку, вдруг создает смешную мини-новеллу, героем которой является Юр-Бор, причем блистательно выдержаны стиль, динамика Хемингуэя. Подарил ее Лукину:

– На память о пребывании здесь!

Я переписал юмореску для себя и попросил Михаила Александровича завизировать ее. Он подписался: «Хеменуэй»… Потом тоже попросил:

– Перепиши и для меня…

Настала минута отъезда, надо поторапливаться: осенние дни коротки, а дорога предстоит длинная, сложная. Лукину надо успеть передать по телефону статью.

Выкатываю из багажника арбузы, достаю хлеб, еще какие-то продукты. Говорю, что, как заметил, хлеба у здешних охотников недохват, так вот – «от лисички»… А арбузы – гостинец Уральской земли, они здесь всегда хороши, особенно на супесях: еще и ножа не поднесешь, а уж он лопается, обнажая медовую алость. Арбузы принимаются с удовольствием, а от хлеба и прочего Михаил Александрович категорически отказывается: «В долгой дороге всякое, знаешь, может случиться!» И окликает «шеф-повара»: – Раиса Александровна, положи-ка ребятам гостинца, кабанятинки свежей!..

Отказываться, знаем, бесполезно.

Было около шести вечера, когда мы уезжали с Жалтыркуля. Вскоре приземистая широкая палатка и стоящие у входа ее люди скрываются за серебристым от солончаковой наледи взгорком.

7

Через несколько дней с Жалтыркуля Шолоховы снова перебрались в дом на Братановском яру. Засобирались домой, в Вешенскую.

Двадцать четвертого октября, в воскресенье, Михаил Александрович внезапно появился в Уральске: «Необходимо кое-какие вопросы решить перед отъездом…»

Мы сходили с ним в обком партии, на главпочту. На обратном пути побывали в тогдашнем городском Доме пионеров, тут было немноголюдно, и на нас никто не обратил внимания. Нужно прекрасно знать Шолохова в лицо, чтобы угадать его в этом крепеньком невысоком мужичке, одетом в поношенную меховую куртку и брюки серого грубого сукна. Не так давно Михаил Александрович хлопотал перед властями области об освобождении сего дома от казенного учреждения. Дело в том, что этот двухэтажный особняк в начале прошлого века был построен итальянцем Дельмедино специально для наказных атаманов Уральского казачьего войска. Михаил Александрович внимательно прочитал мемориальные доски, висящие на доме. Они свидетельствовали: здесь в свое время останавливались

А.С. Пушкин, В.А. Жуковский, Л.Н. Толстой, В.И. Даль.

– А я смотрел из ваших и вареевских окон на этот дом, видел доски, да все как-то не собрался заглянуть сюда, – сказал Михаил Александрович. – А ведь дом и знаменит, и по архитектуре прекрасен. Только вот малость неухожен…

Неухоженность оставалась долгие годы, потому что у дома не было рачительных хозяев. Наконец по настоянию общественности историческое здание передали областному краеведческому музею под музей литературы и искусства (пионерии города дали более просторное помещение). Дом был взят под охрану государства, начались реставрационные работы. Думалось, одно из лучших мест в музее по праву будет принадлежать М.А. Шолохову. Думалось…

А разговор продолжался житейской прозой:

– Как насчет чая, Михаил Александрович? Зоя приглашает…

Он смеется:

– Чай – «грузинский»? Со звездочками? У нас ведь какую моду взяли: приглашают на грузинский чай, а угощают грузинским коньяком.

За чаем вспомнили о приезде в Вешенскую немецких товарищей, приглашенных Шолоховым. От них мы получали письма, в которых они с восторгом писали о поездке по донской земле.

– Ульрих Кугирт, – вспоминает Зоя, – пишет, что они с женой кусочек сердца оставили на Дону, что, мол, много ездили по миру и еще поездят, но другой такой поездки, как к Шолохову, не будет…

– Спасибо за добрую память. По-моему, такая «завоевательская» политика самая лучшая…

При этих словах Михаила Александровича разом приходят на память подобные же, произнесенные им при встрече немцев в Вешенской и при проводах их в Ростове. Дружба народов, братство и взаимообогащение литератур – вот что нужно в современных условиях. Помнится, он обращался к первому секретарю Вешенского райкома Петру Маяцкому:

– Слушай, Петро, ты там подумай насчет пая земли каждому! Они ведь теперь стали настоящими донскими казаками: купались в

Дону и в Хопре, загорели под донским солнцем, хорошо поют казачьи песни…

Я уже рассказывал, как он делал шутливые надписи на «Тихом Доне», одаривая этой книгой немецких гостей.

– Будем завоевывать друг друга шуткой, юмором, сердечностью – это самое лучшее оружие на земле, – говорил он. – И, как никто другой, этим оружием особенно хорошо должны владеть писатели…

Вспоминаем все это, и вдруг Михаил Александрович становится серьезным.

– Каждый писатель, разумеется, вправе писать так и то, что ему ближе, к чему его душа лежит, но не вправе забывать, что книги – самое дальнобойное и могучее оружие, и нам, безусловно, не безразлично, как и во имя чего они написаны…

– Вас уговаривали написать другой конец «Тихого Дона», Григория Мелехова предлагали «перевоспитать» и уж ни в коем случае не пускать в банду Фомина. Вы написали так, как велели ум и сердце, то есть правду, вытекающую из логики событий, времени. А ведь писался конец романа в период разгула культа личности Сталина! Вы рисковали?

Шолохов легонько, невесело усмехнулся:

– Я знал, на что шел. Полагаю, трусу в настоящей литературе нечего делать. Произведения конъюнктурщиков редко переживают авторов. А честные, талантливые… Кто-то сказал: книги не горят. Я бы добавил: высокоталантливые, честные. Геббельс жег книги своих великих соотечественников. Где он? А книги живут! И у нас… Возвращены партией и имена, и книги многих безвинно оклеветанных. Бабель, Артем Веселый… С писателями можно и нужно спорить, убеждать или переубеждать, но, уж конечно, не с помощью топора и дубины. Когда с писателями, деятелями искусства борются, размахивая топором или дубиной, – это признак собственной слабости или трусости.

– Сталин… был слабым или… трусом?

– Феномен Сталина еще ждет своего исследователя, своего художника.

– Вы не обратитесь к его образу? Вы ведь много раз с ним встречались.

– Не то чтобы очень много… Задумки, конечно, есть. Сильный, понимаешь ли, не терпит возле себя сильнейшего, то есть потенциального конкурента. Это аксиома, подтвержденная всем развитием человечества. Это надо помнить, исследуя характеры властителей. Для борьбы подбирают надежных подручных. Скажем, у Ивана Грозного был Малюта, у Гитлера – Гиммлер. Ну, у Сталина – Ягода, Ежов, Берия. С Берией приходилось сталкиваться не раз… Впечатление? Вроде, знаешь, помеси таксы с догом. Одному руку лижет, хвостиком виляет, другого мертвой хваткой… Возьмем более близкий, недавний пример: Хрущев – Жуков. Будучи министром обороны, Георгий Константинович отстоял Хрущева на заседании Президиума ЦК, когда его хотели освободить от обязанностей первого секретаря. То есть за Жуковым была сила. И Хрущев вскоре постарался убрать его. Побаивался… Так что нового в этих «дворцовых» делах нет. И наверное, не будет, если общество не выработает более жестких моральных требований к тем, кому доверяет руководство страной, народом. XX съезд КПСС дал такой поощрительный толчок, а каково будет дальнейшее движение – время покажет, не будем загадывать…

Михаил Александрович замолкает, усиленно затягивается сигаретой, уперев взгляд в столешницу. Я не хочу перебивать его мыслей, о чем-то еще спрашивать – и так многое обнажено, прямиком сказано.

Из школы возвратился сын Саша. Увидев его, Михаил Александрович меняется, улыбка оживляет его лицо, он спрашивает, каковы у Саши школьные и рыбацкие дела.

– Все нормально, дядя Миша, – отвечает мальчишка.

Он уже не зовет Шолохова по-взрослому Михаилом Александровичем, как это было в первый раз, когда мы приехали на Братановский яр. Незаметно, потихоньку отучил от такого обращения сам Михаил Александрович. Когда они рыбачили в одной лодке, то я слышал, как он несколько раз, как бы между прочим, произнес: «Скажешь потом, что это дядя Миша упустил щуку…», «Вот прочитай Остапа Вишню, убедишься, что это он придумал такой рассказ, а не дядя Миша…»

– Верю тебе, Саня, что у тебя все нормально. Это вот папка мальков ловит, а конфуз свой на тебя валит. Я ж знаю, что ты настоящий рыбак и не станешь с мелюзгой связываться…

Воспользовавшись такой минутой, Саша выносит из своей комнаты первую книгу «Поднятая целина».

– Дядя Миша, подпишите мне на память.

– Ты смотри, как подгадал! – улыбается Михаил Александрович. Он разворачивает книгу и, по привычке чуть склонив голову к плечу, пишет: «Саше Корсунову – знаменитому рыболову, моему соратнику (сидели в одной лодке), с отческой любовью. М. Шолохов».

Всегда приходится сожалеть, что время, проведенное с Шолоховым, летит быстрее обычного. Вот и теперь несколько часов пролетели незаметно, за окнами уже вечереет. А впереди у дорогого нашего гостя все та же нелегкая, дальняя осенняя дорога.

Прощаясь, Михаил Александрович говорит:

– В декабре я поеду в Швецию на торжества по случаю вручения премий новым лауреатам. По возвращении в Москве, как я слышал, будет устроен прием в честь нобелевского лауреата. Поскольку весть о присуждении мне премии застала меня в Казахстане, то хочу пригласить на прием и казахстанцев, в частности и вас, дорогие Корсуновы. Приезжайте, я сообщу вам о дате…

Случилось так, что в ноябре я на длительное время поехал в Москву. Зашел в редакцию «Правды» к Юрию Борисовичу Лукину. Тот познакомил меня с моложавым, энергичным мужчиной. Это был Лев Григорьевич Якименко, один из исследователей произведений Шолохова. Лев Григорьевич подшучивал над Лукиным, которому в «пожарном» порядке требовался черный костюм, необходимый по протоколу на торжественных приемах. Оказывается, вдруг было решено послать Юрия Борисовича в Стокгольм для освещения церемонии вручения Нобелевских премий новым лауреатам. Времени – в обрез, а костюма нет.

Лукин-то и сказал мне, что Шолоховы уже приехали из Вешенской и собираются в Стокгольм.

Вечером я позвонил Шолоховым по телефону. Трубку поднял Михаил Александрович:

– Привет-привет, дорогой уралец! Какие дела привели тебя в столицу? Издательские? Нет?..

Говорю, что Союз писателей организовал двухмесячные курсы при Литературном институте для группы писателей, а поселили нас в общежитии Литинститута, где лишь один общий телефон, к которому я насилу дождался очереди.

Михаил Александрович подробно расспрашивает о новостях в Уральске, о знакомых ему приуральцах. Потом спрашивает, долго ли пробуду в Москве. Узнав, что порядочно, говорит:

– Ну и хорошо. В Швеции и Финляндии мы пробудем недели две, 18 декабря полагаем возвратиться, ты позвони мне к тому времени, договоримся об остальном… А что… курсы эти ваши, есть интерес?

Я сказал, что весьма интересны и полезны. Занятиями нас не перегружали, но зато людей для лекций, бесед приглашали интереснейших. Лекции читали лекторы ЦК КПСС, крупные ученые в разных областях науки. Приходили Л. Леонов, И. Эренбург, Л. Кассиль, И. Тихонов, Г. Марков, Л. Трауберг, многие другие, возникали жаркие дискуссии, высвечивались любопытнейшие факты истории. На занятия в нашу аудиторию набивались студенты института, говоря, что за два месяца нам читается больше интересного, чем им за все годы учебы.

Многие встречи, беседы, высказывания я фиксировал в большом блокноте. Сейчас хочется процитировать некоторые, они небезынтересны.

Г. Марков: «Надо издать речи Я. Яковлева – первого, кто стоял у истоков первого колхозного Устава, был завсельхозотделом ЦК РКП(б), погиб в годы культа Сталина… О культе. Вместо критики действительных ошибок Сталина, начали критиковать весь период, который мы с ним прожили, а это – 30 лет…»

Академик А. Берг: «Я был за 4 года в 18 тюрьмах. Со мной сидели Туполев и другие умы. Мы поставили перед собой: не опускаться, не сдаваться! А это зависит от воспитания. Что важнее: воспитание или образование? Конечно, воспитание… Что сделал Трофим Лысенко? 100 миллиардов рублей убытков, 30 тысяч погубленных людей и 50 лет отставания в сельском хозяйстве…»

Доцент В. Сидорин: «Безымянный автор «Слова о полку Игореве», «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева – пример того, как в произведениях надо жить и думать интересами нации, государства, гражданственности, патриотизма, быть летописцем..»

И. Эренбург: «В наш «нервный век» есть образование и нет воспитания… Надо полагать, вы на голову выше ваших сверстников. Если нет, то бросьте марать бумагу. Это не писатель, если он пишет только по чужим рассказам… Критики – это исполнители воли середняка. Почти все критические статьи построены на критике того, чего нет в книге. Сейчас не может быть таких критиков, как Белинский. Виссариона нет и не ждите, не родится… Бабель ходил к Ежову, к жене Ежова, с которой был когда-то связан. Он увел меня в «Метрополь», посадил в самое шумное место под оркестром и на ухо сказал: «Увы, Ежов только исполнитель!..»

Г. Радов: «Суть конфликта в очерке должна быть нравственная, а не хозяйственная… Героем очерка может быть и мысль художника…»

Л. Леонов: «Когда ко мне приходит автор и заявляет, что он новатор, я говорю жене: смотри за шубой в прихожей. Пушкин не называл себя новатором… Я не верю в тех цветущих писателей в Доме литераторов с огромными шевелюрами, в бобровых шапках, с лицами как спина… Хорошо сложенная вещь – как правильно сложенный парашют. Правильно сложен парашют – живет человек, неправильно – покойник. Так и с книгами. Если нам нужно вышить Красную площадь бисером, то простой смертный будет ползать по ней и размечать, где голова, где ноги. А гений поднимется на полкилометра и набросает рисунок быстро. Но работа у них будет одинаково кропотливая: вышивать бисером…»

Л. Трауберг: «Познание души, все ее нюансы в кинематографе сегодняшнего дня начались с Толстого, Достоевского и Чехова. И все крупнейшие режиссеры этого плана называют их своими родителями… 172 режиссера в СССР, а «верняковых» – 10–12…»

Н. Тихонов: «До революции и после в Петрограде было такое кабаре, где все поэты и прочие собирались. И когда туда входила Ахматова, то спрашивали, кто это, им отвечали: «Ахматова!» – «А с ней кто?» – «Ее муж». А это был тот самый Гумилев, о котором сейчас пытаются шуметь. Я Гумилева видел в апреле 21-го года, а в августе он исчез, его арестовали и расстреляли. Ленин требовал его дело и дело одного архитектора в Москву, но Зиновьев устроил скандал: вокруг меня заговоры! И не отдал. Гумилев был обвинен в заговоре, хотя у него нет ни одного антисоветского стиха… (Был задан

Тихонову, который являлся председателем Комитета по Ленинским премиям, вопрос, почему не удостоен премии К. Паустовский.) Мы рассматривали его «Повесть о жизни». Что же получается? Получается, что революция в Москве, герой – в Одессу, революция в Одессе, он – в Киев, революция в Киеве, он – в Абхазию, оттуда – в Тбилиси. А ведь речь идет о Ленинской премии!.. Относительно премий всякое происходит. Например, Бунин написал «Деревню» в 1908 году, а премию Нобеля ему дали в 1933-м. И вот Нобелевский комитет вынужден был дать ее и Шолохову. А донская эпопея была создана еще до Отечественной войны…»

Считаю, среди многочисленных «престижных» мероприятий, которые проводило руководство Союза писателей, это, малозаметное, было наиболее нужным, полезным. Курсы были своеобразным писательским рабфаком, где приезжавшие со всех концов страны несколько десятков писателей в сжатой насыщенной форме узнавали за два месяца очень многое. Поскольку занятиями в аудитории нас не перегружали, мы имели возможность сидеть в Ленинской библиотеке, копаться в архивах, посещать редакции, издательства, музеи, выставки…

Как-то позже Шолохов спросил, что дали мне эти курсы, и я сказал: многое, вспоминаю их с благодарностью. Они дали толчок к написанию большого полотна о Великой Отечественной войне, где события показываются и в СССР, и в гитлеровской Германии, и в Польше, в ставках Верховного командования обеих сторон, в советской и немецкой деревнях и т. д. Первую книгу романа «Высшая мера» напечатал журнал «Простор», издал «Советский писатель». А сейчас эту дилогию издали в Оренбурге при финансовой поддержке администрации Оренбургской области. Не мне судить о достоинствах произведения, но все же считаю его своим главным трудом. Далее о замысле романа, о ходе работы над ним я еще буду говорить. Сейчас хочу высказать лишь сожаление о том, что хорошее начинание с двухмесячными курсами вскоре заглохло.

20 декабря я позвонил Шолоховым в десять утра. На квартире была только Мария Петровна. Справляюсь о поездке, о самочувствии.

– Все очень хорошо, поездка была запоминающейся. Правда, немного устали… Вам Михаила Александровича? Он недавно ушел. Позвоните между вторым и третьим часами дня, он приедет на обед…

В это время мы и переговорили с Михаилом Александровичем. Он не забыл о своем приглашении и сказал, что прием состоится 22 декабря в пять тридцать вечера в Доме приемов на Ленинских горах.

– Как ты тут? Скучаешь? – спрашивает, и по голосу чувствуется, что лукаво улыбается.

– Не сказал бы, что очень – некогда.

– Ох, яицкий казачок, смотри, я вот Зое скажу, она тебе кудри расчешет!

– Это не по-мужски, Михаил Александрович…

– Потом разберемся – по-каковски! Зоя-то собирается сюда?

– Еще бы! Такие события раз в жизни бывают…

– Я звонил сегодня в Уральск, разговаривал с вашим первым секретарем обкома. Говорит, что не сможет приехать сюда, мол, необходимо быть на сессии Верховного Совета республики. Что ж, дело его… Он сказал, что здесь, где-то под Москвой, отдыхает ваш секретарь обкома по пропаганде Жумагалиев. Мы разыскали его по телефону, он приедет на прием. Так что вы с Зоей не будете одинокими казахстанцами… Утречком двадцать второго звони пораньше, договоримся, где встретиться…

Все мы, естественно, с интересом следили в то время за прессой, за сообщениями радио о том, как встречает нашего Шолохова Скандинавия, как происходило вручение премии. Любопытно было прочитать сообщение американского агентства, помещенное в еженедельнике «За рубежом» (№ 51 за 1965 г.). Оно не очень велико, и мне хочется привести его целиком. Довольно своеобразное освещение торжественного события, думаю, читателю будет интересно с ним познакомиться.

«Шолохов в центре внимания

(Ассошиэйтед Пресс, Нью-Йорк)

При свете яркого огня факелов новые лауреаты Нобелевской премии сели в сверкающие лимузины, которые доставили их в стокгольмскую ратушу. Там в большом Золотом зале были приготовлены столы на 850 гостей.

На торжественном банкете присутствовало семь лауреатов Нобелевской премии и члены их семей. Одним из лауреатов был советский большевик, который когда-то был в Красной Армии пулеметчиком и сражался с капиталистами.

Шолохов вызвал сенсацию в этот вечер, когда, надев очки в тонкой оправе, в течение восьми минут читал свою речь, в которой он очень тонко подверг критике «литературных авангардистов». После этого он снял очки и широко улыбнулся 22-х летней шведской принцессе Кристине.

За несколько часов до этого Шолохов принял премию от короля Густава Адольфа. Король, который ростом более чем на голову выше этого седого казака, кивнул в знак приветствия головой и обратился к нему по-английски. 60-летний русский – член Верховного Совета и преданный коммунист – стоял не шевельнувшись, смотрел королю прямо в глаза и не сделал никакого поклона. (Казаки не кланяются. Они никогда не делали этого и перед царями.)

Шолохов был в центре внимания на церемониях вручения Нобелевской премии этого года. Как всегда, эти церемонии начинаются так же торжественно, как коронация английского монарха, со звуками фанфар, и кончаются банкетом, где лауреаты встречаются со стокгольмскими учеными.

Фонд Нобеля оплачивает поездку в Стокгольм и пребывание в Грандотеле всех, кого лауреат берет с собой.

Три французских лауреата этого года, профессора Ж. Моно, Ф. Жаков и А. Львов – все они из Парижского института имени Пастера – привезли с собой более 20 детей, родственников и друзей.

Лауреат по химии д-р Р. Вудворд из Гарвардского университета приехал с шестью своими ассистентами, но он сказал, что в его исследовательской работе в течение многих лет ему помогают более 250 ассистентов.

В общем, французов было вдвое больше, чем американцев. Последних было «только» 12.

Вначале сообщалось, что Шолохов собирается приехать с шестью своими товарищами-писателями с Дона, но в конце концов он прибыл в сопровождении лишь своей семьи».

Впоследствии Михаил Александрович не раз вспоминал, окрашивая юморком, свое пребывание в Швеции, торжества, посвященные вручению Нобелевских премий. Сообщение Ассошиэйтед Пресс назвал не совсем точным: в ответ на приветствие шведского короля он ответил легким полупоклоном.

В назначенное время Михаил Александрович объясняет, как проехать к ним на квартиру. Сивцев Вражек, дом №…

– Вход со двора. Поднимешься на лифте и звони. Давай, я жду тебя…

Таксист стоит на улице, а я со двора вхожу в подъезд, поднимаюсь в лифте, звоню, открывает незнакомая старушка, за ней стоит Мария Петровна. Появляется и Михаил Александрович, берет под руку:

– Раздевайся, проходи, Николаша, будем чай пить…

– Не могу, Михаил Александрович, такси ждет, в аэропорт тороплюсь – Зою встречать.

– Ну, тогда что ж… – Уходит в смежную комнату и через минуту возвращается, держа в руках большой белый конверт. Вынимает из него глянцевый лист, читает: «Корсунову с супругой…» Это – приглашение. Смотрите, не опаздывайте…

– На такое – грех!

Но в аэропорт я зря торопился: прождал там несколько часов – самолет так и не прилетел. Велика была моя досада, но представлял досаду жены – во сто крат больше.

В означенное время я был в Доме приемов, где Союзом писателей СССР устраивалась торжественная встреча в честь лауреата Нобелевской премии М.А. Шолохова. Только разделся внизу, смотрю, Михаил Александрович и Мария Петровна входят, с ними дочери, Светлана и Маша, знакомые уже мне ростовчане: секретарь обкома М.К. Фоменко, вешенский секретарь райкома партии П.И. Маяцкий. Появляется и мой земляк – уралец Б. Жумагалиев.

– А где же Зоя? – спрашивает Мария Петровна.

Объясняю, что подвели ее то ли авиация, то ли непогода.

– А ты и растерялся? – весело восклицает Михаил Александрович. – Разве москвичек мало!

– Он же не такой мошенник, как ты.

– Ну, не скажи, Маша! – смеется Михаил Александрович, радуясь моему смущению.

По широкой, устланной коврами лестнице поднимаемся на второй этаж. В просторном вестибюле уже много народу. Узнаю Ворошилова, маршалов И.С. Конева, В.И. Чуйкова, писателей. Женщины садятся в мягкие кресла в левом углу вестибюля, а мы, мужчины, стоим беседуем. Михаил Александрович то от одного, то от другого получает поздравления. Ловит взглядом высокого человека с огромным фотоаппаратом на груди. Несердито хмурится:

– Просил же, чтоб никаких корреспондентов… Ох и пройдошливый народ эти журналисты! Ну, раз уж так, то… уральцы, давайте втроем сфотографируемся? На вашей земле я узнал о присуждении мне Нобелевской премии, в память об этом и хочу с вами сфотографироваться.

А фотокорреспонденту ТАСС В.И. Савастьянову этого и нужно: прицеливается, щелкает раз за разом.

– Климент Ефремович, – обращается Шолохов к Ворошилову, – а не сфотографироваться ли нам с моими казахстанскими друзьями?

– Почему ж, можно, конечно, – соглашается маршал.

Мы становимся впятером, и Савастьянов снимает. Поскольку Михаил Александрович, по обыкновению, шутил, то и на снимках все получились смеющимися.

И снова – поздравления, поздравления, пока что неофициальные, товарищеские. Жмут руку лауреата Семен Бабаевский, Михаил Бубеннов, Лев Якименко, Сергей Михалков… У высокого, чуть заикающегося Михалкова тут же возникает разговор с Сабитом Мукановым. Сергей Владимирович хвастается внуком: «П-прямо настоящий казах! Мясо страшно любит!..» Дело в том, что снохой у него была казашка.

Гостей приглашают в зал, к накрытым столам, составленным буквой «П». У вершины этого «П» – Михаил Александрович с Марией Петровной, здесь же установлен микрофон. И опять – знакомые лица: артисты Сергей Бондарчук, Борис Бабочкин, Эмма Цесарская, первая исполнительница роли Аксиньи еще в немом фильме «Тихий Дон», Петр Глебов, сыгравший Григория Мелехова уже в звуковой киноэпопее, чуть позже он споет казачью песню из фильма. Говорили, что была тут и игравшая в звуковом фильме Аксинью Элина Быстрицкая, но я ее не видел… Были здесь и Петрусь Бровка, и Сергей Сартаков, и Лев Ошанин, и Ярослав Смеляков, и С.В. Смирнов, и Варткес Тевекелян…

У микрофона поздравляющие сменяют один другого. Все идет, казалось бы, своим чередом, по протоколу, но чуть-чуть казенно, все чувствуют себя скованно. Видимо, быстро замечает это и Шолохов, он сейчас же вносит в чопорную торжественность церемониала оживление. Вот приветствует лауреата министр культуры СССР Екатерина Алексеевна Фурцева. Приветствие приветствием, но она не забывает и о своих должностных обязанностях, несколько раз проникновенно, просяще повторяет:

– Пишите пьесы, Михаил Александрович! Нам нужны хорошие пьесы. Ждем от вас пьес, Михаил Александрович!..

Когда она говорила, Михаил Александрович подступил поближе. Стоит подбоченясь, картинно крутит ус. Екатерина Алексеевна заканчивает страстный призыв к созданию пьес, Шолохов подходит к ней, целует в одну щеку и, что-то негромко сказав, целует в другую… Зал аплодирует.

Михалков поздравляет виновника торжества, чуть ли не вдвое переломившись перед микрофоном, стоящим на столе. А в это время Михаил Александрович отходит в ближний угол зала и берет единственный оказавшийся здесь стул, несет к своему месту. Многим, наверное, показалось, что он устал от хлопотливой, утомляющей обязанности принимать и выслушивать поздравления, решил сесть. Но вот Михалков провозглашает здравицу в честь нового лауреата международной премии, Михаил Александрович быстро вскакивает на стул и чокается с Михалковым, а потом целует его. Это опять вызывает взрыв смеха. Ведь долговязый Михалков ростом почти вдвое выше Шолохова, и потому шутка Михаила Александровича понята и принята весело, аплодисментами.

Будто кислороду в зал влили, стало легче дышать. И живее, громче застучали ножи и вилки, смелее звенят бокалы. Мы – Бубеннов, Муканов, Тевекелян, Ошанин и я, оказавшиеся рядом, решаем сфотографироваться и зовем вездесущего Владимира Ивановича. Кому не хочется иметь память о таком значительном событии! Савастьянов снимает. Несколько дней спустя он подарил мне эти фотографии.

У нас с Бубенновым заходит разговор о целине, о ее первопроходцах. Я заметил, что роман о целинниках «Орлиная степь» сильно отличается от «Белой березы», многовато в нем придуманного. Он соглашается.

– Думаете, зря он, – и показал на Шолохова, – все время воюет против творческих писательских командировок? Ну а «Орлиная степь» – результат командировок. В «Белую березу» вошло увиденное, пережитое на войне… Словом, прав старик! – Это он о Михаиле Александровиче. И поворачивается к Ярославу Смелякову: – Давай, Ярослав, за здоровье нашего Шолохова!..

Так проходил этот вечер, этот прием в честь лауреата Нобелевской премии М.А. Шолохова.

8

В 1966 году Шолоховы дважды приезжали в Приуралье. Первый раз – в июле, вскоре после возвращения из Японии, а второй – осенью. И в эти приезды Михаил Александрович много работал над новой книгой, часто бывал у хлеборобов, у животноводов, не забывались конечно же рыбалка с охотой.

Памятна одна рыбалка. Июльские ночи коротки: в десять вечера еще светло, а в четыре уже заря занимается. Не успел я, кажется, уснуть в машине, как услышал приглушенный говор, шарканье ног. Приподнялся. На востоке слегка румянилось небо. По двору сновали два Николая – шофер Михаила Александровича и заядлый вешенский рыболов, приглашенный Шолоховыми порыбачить в Приуралье. Тут же и Михаил Александрович. Все торопливо укладывают в «газик» снасти. Получалось, что я проспал. Быстро вылезаю из кабины, неосторожно кинутая дверца щелкает в тишине, как выстрел. Хлопнул дверцей я, но Михаил Александрович, как деликатный хозяин, шепотом шикает на своих:

– Тише вы! Марию Петровну разбудите…

Прошу извинения за неаккуратность и привожу казахскую пословицу: «Тебе, дочка, говорю, а ты, сноха, слушай!» Михаил Александрович улыбается:

– Да если б там спали, – показывает вверх, на мансарду, – а то…

Ночи были душные, к утру даже роса не ложилась на землю и травы. Спать в помещении – мука. И Шолоховы спали под сетчатым японским пологом в кузове грузовика.

Кое-как втискиваемся все в «газик» и трогаемся. Николай выкатывает машину за ворота почти неслышно, но потом решительно нажимает на педаль: до восхода надо поспеть к старице Бобровой, что километрах в пятнадцати от Братановского. Сегодня решено там рыбачить. В старице глубина огромная, вода чистая, рыбы много. Машина резво бежит по вилюжинам луговой дороги, ныряет в ложбинки, то и дело выскакивает к крутобоким берегам старичек и речушек, густо заросших тальником и крушинником. В машине – полусонное молчание. И только однажды все оживляемся, когда прямо из-под передних колес выскакивает вправо невесть откуда взявшийся барсук, толстый, похожий на трехмесячного поросенка. Он проворно кидается в кусты, под яр речки.

– Богаты все-таки ваши края, – удовлетворенно замечает Михаил Александрович. – Даже такой редкий зверь водится, сам под колеса лезет.

У берега старицы нас ждали две старенькие лодки, будары по-уральски. Михаил Александрович выбирает себе ту, что поменьше, свое желание побыть одному прикрывает шуткой:

– Одному Михаилу среди трех Николаев тесно будет. Не хочу вам рыбу пугать, поеду подальше в гордом одиночестве.

Мы уже были на противоположном берегу, размотали и закинули удочки, а из-за мыска кудрявого тальника все слышалось поскрипывание уключин, Михаил Александрович уплывал все дальше и дальше.

Клевало хорошо. На червя брались сапа, лещ, окунь, красноперка, но сазана никому не довелось взять. Поймать сазана – высшая честь для рыболова, ему дается наивысшая оценка.

Солнце порядочно припекло, а ближе к полудню нас размаривает так, что пропадает желание удить, особенно докучают комары. Да и в садке порядочно рыбы, со спокойной совестью можно возвращаться восвояси. Однако неудобно вроде бы делать это вперед нашего старейшины, побаивались и его подковырок: «Слабаки, кишка тонка! Солнце им темечко, видите ли, напекло!..»

Слышим, наконец, знакомый поскрип уключин. Из-за поворота появляется бударка. Михаил Александрович гребет нечасто, но сильно, мастерски. При такой гребле не вдруг утомишься, можно далеко ходить. Мы тоже снимаемся с места.

Каково же было наше удивление, когда в большом садке Михаила Александровича мы увидели всего с дюжину окуней. Начинаем подшучивать над ним, но он держит активную оборону:

– Я таких, как вы наловили, выбрасывал, чтоб и место в садке не занимали!

– Ваши окуни, считаете, крупнее наших?

– Ну, этих я придержал на всякий случай: вдруг вы ничего не поймаете – останемся без ухи.

Заглядываю в его лодку и вижу, что к лескам привязаны огромные крючки, прямо целые багорки, на которые нужно штук пять ракушек насаживать.

– На такие крючки, – говорю, – можно крокодилов ловить, но они в Бобровой старице, по слухам, не водятся.

– Зато стоящая рыба водится, – не сдается Михаил Александрович. – Я всегда за качество, а не за количество…

Мы, конечно, чувствовали себя героями. Но он таки утер нам нос: через несколько дней на один из тех крючков, что вызывали наши насмешки, взялся красавец сазан, весил великан около шестнадцати килограммов. Давненько не слыхивал я о таком рыбацком счастье, особенно если иметь в виду, что сазана в Урале и озерах Приуралья вообще осталось мало. После этого рыбацкий авторитет Михаила Александровича поднялся на недосягаемую для нас высоту. Бывало, тоже пытались привязывать большие крючки, но удача нас, как говорится, объезжала на кривой бударе.

Рыбалка рыбалкой, но намного интереснее, когда у Михаила Александровича появлялись свободные минуты и он бывал рядом с нами. Охотно, с увлечением рассказывал о Японии, откуда они с Марией Петровной только что возвратились. Поделился Михаил Александрович своими впечатлениями об интереснейшей стране на встрече с молодежью соседнего совхоза «Восход», со студентами Белорусского университета, работавшими здесь на стройке. В завязавшейся беседе юноши и девушки задавали множество вопросов на самые различные темы. Например, студенты высказали удивление, что в 1965 году никому из писателей не была присуждена Ленинская премия. Как, мол, на это смотрит Михаил Александрович?

– Почему вы удивляетесь? – отвечал писатель. – А если нет достойных? Это вполне закономерно. Комитет более требовательно, чем раньше, отнесся к оценке представленных на соискание премий произведений.

– Значит, вы считаете решение Государственного комитета правильным, целесообразным?

– Да. Это раньше случалось, что в отношении некоторых авторов проявлялась чрезмерная снисходительность, а теперь подходят более требовательно.

Как известно, Шолохов и много раньше поднимал вопрос о премиях, но к его голосу тогда не прислушались. Теперь вроде бы вняли разуму, не стали раздавать высшие государственные отличия направо и налево, но как недолго это продолжалось, к великому сожалению. Вскоре лауреатов у нас стало куда больше, чем хороших, просто хороших произведений!

Ну а в совхозе студенты уже интересуются, как сложилась жизнь героя рассказа «Судьба человека». Какие из написанных писателем книг ему самому больше нравятся? На все вопросы Михаил Александрович отвечает коротко, но исчерпывающе, иногда с шуткой.

На прощание Шолохов фотографируется с молодежью, а для областной газеты «Приуралье» пишет несколько строк:

«Студентам, «вкалывающим» на стройках Уральской обл., сердечный привет! М. Шолохов. 12.7.66».

В 1965 году общественность отметила шестидесятилетие М.А. Шолохова. Сотни писем и телеграмм получил писатель со всех концов мира, они были полны горячей признательности за его замечательные произведения. Выступая на юбилейном вечере в Москве, Габит Мусрепов от имени Союза писателей Казахстана подарил Михаилу Александровичу белого верблюжонка – символ чистоты и бескорыстия казахского народа.

Как-то так получилось, что верблюжонок до сих пор не был «вручен» юбиляру. И вот из совхоза имени Курмангазы, что в Казталовском районе, на Братановский яр приходит письмо.

«…Мы рады будем принять у себя Вас и Ваших друзей, – писали Шолохову казталовцы. – Приезжайте, посмотрите, как мы живем и трудимся, осваиваем животноводческую целину, стараемся не отстать от других совхозов и в труде, и в культурной жизни. К тому же у нас к Вам имеется еще одно дело, о котором Вы, возможно, уже и забыли – белый верблюжонок…»

– Вон как далеко забрался! – смеется Михаил Александрович. – А я-то полагал, что он где-то на берегах Челкара, как об этом сказал в своем приветствии Мусрепов…

До озера Челкар – жемчужины Приуралья, голубого «осколка» Каспия – рукой подать от Братановского, а до совхоза имени Курмангазы почти четыреста километров. Таковы расстояньица в области! Однако они не пугают Шолоховых: решено ехать!

Долгая дорога, наконец, позади. За пологой возвышенностью показывается большое селение, залитое теплым солнцем бабьего лета. На широких улицах много празднично одетого народа. Знаменитого писателя ждут и стар и млад. Все беспокоятся: не утомила ли дорога Михаила Александровича и Марию Петровну? Но гости бодры и веселы.

– К таким поездкам мы привыкли, – говорит Мария Петровна. – Ведь по два раза в год приезжаем в Казахстан на автомашинах.

Идем в клуб. Большой зал переполнен, даже с улицы его окна облеплены ребятишками. Аплодисментами встречают курмангазинцы появление дорогих гостей. Со словами приветствия выступают секретарь парткома совхоза А. Уразгулов, рабочий Т. Садыков, учительница К. Ермеккалиева. Произведения Шолохова стали любимыми книгами в каждой совхозной семье, герои «Тихого Дона», «Поднятой целины», «Судьбы человека» учат их беззаветной преданности Родине, любви к человеку, учат достойно жить…

Выступающие благодарят писателя и за то, что он нашел время приехать в их далекий степной поселок, это посещение навсегда останется в памяти курмангазинцев. И им не стыдно встречать высокого гостя: совхоз почти в полтора раза перевыполнил план по сдаче государству мяса, перекрыл задания по производству шерсти, получил большие денежные прибыли.

Секретарь обкома партии Б. Жумагалиев отмечает, что приезд Михаила Александровича в это хозяйство является как бы символической перекличкой двух культур – русской и казахской. Ведь именно в этих местах родился основоположник казахской музыкальной культуры Курмангазы, а вот сейчас сюда прибыл самый крупный современный русский писатель. Оратор напоминает слушателям слова современника Курмангазы, уральского краеведа, писателя и художника Н. Савичева, который писал, что если б дать неграмотному Курмангазы образование, он стал бы в мировой музыкальной культуре звездой первой величины…

Сердечность встречи очень взволновала Михаила Александровича. В ответном слове он говорит:

– Разрешите поблагодарить вас за все теплые слова, сказанные здесь в мой адрес. В гости хорошо ездить, когда у хозяев все хорошо дома. А у вас, судя по всему, неплохо складываются дела, это очень приятно.

Несколько слов о землячестве. Если товарищ Жумагалиев говорил, что я ваш земляк, то он имеет на это основание. В течение двадцати четырех лет я езжу сюда. – Михаил Александрович с улыбкой приглаживает ус и добавляет: – Так что вполне можно сказать – я казах старше, чем некоторые здесь сидящие молодые…

Выходим на несколько минут из клуба, Михаил Александрович под аплодисменты передает белого верблюжонка пионерам местной школы-интерната:

– Я думаю, в родных степях ему лучше, чем где бы то ни было.

– Мы будем за ним ухаживать очень-очень хорошо, дорогой Михаил Александрович! – заверяют писателя ребята.

В клубе уже подготовлен концерт художественной самодеятельности. В исполнении чабанов, трактористов, учителей, одетых в яркие национальные костюмы, звучат казахские мелодии и песни, звучат песни русские, японские, исполняются танцы народов СССР.

По окончании концерта Мария Петровна замечает:

– Знаете, я приятно удивлена, просто не ожидала увидеть здесь таких талантливых исполнителей. Помните, как девушка, помощник чабана, пела? Великолепно!

А в Михаиле Александровиче и тут виден наблюдательный писатель-психолог.

– Девушка-десятиклассница исполняла казахский танец. Движения ее рук такие легкие, порхающие, – это, видимо, что-то символическое? Объясните мне, пожалуйста, что они обозначают…

Хозяева не отпускают гостей без обеда. Хозяев, конечно, понять можно: удастся ли Шолоховым еще побывать в этом совхозе, неизвестно, дел, забот у писателя много, но уж коли приехали, то… И за столом завязывается самая оживленная беседа. Михаил Александрович охотно отвечает на вопросы, сам с интересом расспрашивает об экономике района, о знаменитом композиторе Курмангазы, о его замечательной последовательнице Дине Нурпеисовой, тоже уроженке этих мест, о быте, национальных традициях казахского народа…

– У казахов много хороших обычаев, – говорит Б. Жумагалиев, – которые молодыми иногда забываются… Вот мы проехали по степи, сотни километров проехали. Всегда в этой степи жили люди. И у казахов было правило: если куда-то едешь – не бери с собой харчи. В первой же юрте, знает казах, его напоят и накормят. Некоторые удивляются: почему у казахов вначале подают чай и куырдак – поджаренные печень, почки, легкое, а часа через два-три – главное блюдо – бешбармак? А дело вот в чем. Путник заехал к тебе. Враг ли он твоему дому, друг ли, ты его ни о чем не расспрашиваешь, ты, хозяин, должен в первую очередь хотя бы легко накормить его, а это – куырдак и чай. И уж потом, ежели путник тебе по душе, если он не злейший враг твой, ты можешь зарезать молодого барашка, приготовить гостю бешбармак. Вот такие традиции надо поддерживать в людях.

– Да, это верно, это хорошо, – негромко и чуточку задумчиво произносит Михаил Александрович. – Меняются времена, меняются люди. Все преходяще. Это естественно. Только нам, старшим, не следует забывать старых хороших обычаев и традиций. И пожалуй, больше стараться, чтоб молодежь их не забывала. Вот вы говорили о вековых традициях казахов: принять, накормить путника, не спрашивая, кто он; всегда жить в ладу с соседом, не ссориться… Трогает это, на размышления наводит. Думается: а как привычки, обычаи наших предков сохраняются и развиваются? Мы ведь обязаны сохранить лучшие из них как устои общества. А беспокоит то, что некоторая часть нашей молодежи порой легко воспринимает от Запада и несет за собой ненужное, чуждое своему народу, своей нации, своей древней культуре. Многое надо сделать нам сообща, дабы обогатить морально-культурный, нравственный, так сказать, комплекс, дабы давал он людям все лучшее, здоровое и полезное. А обогащаться он, разумеется, во многом может за счет хороших старых обычаев и традиций. От некоторых мы нередко бездумно отмахиваемся, что, ей-ей, приведет к деградации, к нездоровым явлениям.

Секретарь обкома отвечает, что для воспитания у молодежи высокой нравственности, бережного отношения к культурному наследию делается много, на это выделяются огромные средства, мобилизуются лучшие силы науки и искусства, литературы.

Шолохов легонько кивает, отхлебывая из стакана чай, слушает. И вдруг спрашивает:

– А как будет по-казахски «белый верблюжонок»?

– Акбота…

– Он сейчас молодой, белый, красивый, у него такие выразительные глаза… Вспоминаю о нем и думаю: все мы уже похожи на старых верблюдов, которые много поработали. – Он смеется. – Шутка, конечно, но поработали мы все действительно много, на наше поколение выпала тяжкая пора… Очень хочется, чтобы новым поколениям жилось лучше, легче. Кто-то рассказывал здесь, что даже верблюжонка надо очень разумно воспитывать, особенно первые сорок дней его жизни…

– Да, – подтверждает Жумагалиев. – Первые сорок дней старики держат верблюжонка в сарае, никому не дают на него смотреть, «сглаза» боятся. Помню, когда я еще был секретарем райкома, то один старик и мне не позволил посмотреть на новорожденного… Верблюжонок очень нежен, как индюшонок, и, очевидно, не «сглаза» боится, а инфекции какой-нибудь, которую может внести в сарай посетитель.

– Видите, как верна народная мудрость, – замечает Михаил Александрович. – А о подрастающем поколении людей мы всегда так заботимся? – неожиданно спрашивает и, заметив некоторое смущение на лицах, с улыбкой отвечает сам же: – Ну, разумеется! Вон каких джигитов да девушек мы видели в вашем клубе! Хотя, конечно, и промашки допускаем. Иначе б не было поганых дивчин да парубков…

Хозяева наперебой потчуют гостей закусками, то и дело предлагают тосты, и Михаил Александрович смеется:

– Раньше я думал, что самый гостеприимный народ – это грузины, а сегодня убеждаюсь, что и казахи не менее гостеприимны! Если не более. За все – коп рахмет, большое спасибо, но как бы не переборщить.

Пора прощаться с радушными курмангазинцами. Во дворе гости и хозяева фотографируются на память, Михаил Александрович дает автографы на своих книгах.

– До свидания, до новых встреч!

Автомашины трогаются в обратный путь. То было время одной Державы – СССР, единого Народа – советского. Сейчас в тех местах невообразимая разруха, нищета, свирепствует туберкулез, другие болезни. У народа не спрашивали, хотел ли он такого суверенитета…

9

А новые встречи состоялись только через два года, в течение которых Шолоховы не приезжали в Приуралье. В письмах Михаил Александрович объяснял это разного рода важными делами, да и болезнь ноги «привязывала». Но вот что характерно: он никогда не забывал об уральцах, всегда интересовался их делами, жизнью. Впрочем, трудно себе даже представить, чтобы писатель Шолохов не интересовался жизнью, успехами, неудачами своих земляков-донцов, приуральцев, всей нашей тогда великой, необъятной страны, жизнью планеты. И интерес этот никогда не был у него заурядным любопытством созерцателя, он вникал в суть дел пристально, решительно вмешивался в них, если это диктовалось необходимостью. Вмешивался не потому, что он – член правительства, член Центрального Комитета партии, просто Шолохов не мыслил, как это можно жить равнодушным, благодушным, ожиревшим обывателем.

Думаю, каждый, кто знаком с творчеством М.А. Шолохова, кто в собрании сочинений читал его резкие, острые публицистические статьи и выступления по самым различным вопросам, будь то сельское хозяйство или художественная литература, рыбные дела или проблемы мира на земле, тот видел, как он был страстен, как он зорким умом и горячим сердцем вседневно, всечасно жил делами и думами народа. Возвращусь к тому, что обстоятельства помешали Шолоховым приезжать к нам в течение двух лет, то есть в 1967-м и 1968 годах. Зная его характер, зная, что он всегда интересуется житьем-бытьем нашей области, я тем не менее в письмах к нему сообщал наши новости вскользь. Боялся обременять его своей писаниной, известно ведь, что ежедневно ему приходится прочитывать десятки, сотни писем со всех концов страны и из-за рубежа. И тут мне был преподан урок, который запомнился на всю жизнь.

В первых числах января 68-го получаю из Вешенской письмо. Как всегда, с необычайным волнением читаю стремительные, летучие строки на небольших листках розовато-желтой бумаги. Михаил Александрович сообщает, что «был в длительном отсутствии», что, хотя и с запозданием, поздравляет меня «и с тем, что разломал пятый десяток, и с Новым годом…». Далее сообщает: «В конце этого м-ца предстоит мне побывать в Дании, Норвегии, Швеции и Финляндии, но в задумках заветных мечтаю посидеть летом с удочками где-нибудь в Бобровом или еще каком-либо озере уральской поймы…»

Милости просим, ждем! С удовольствием читаются эти признания. Но несколькими строками ниже начинается настоящая «головомойка», подсоленная кое-где шуткой, чтобы не обидеть адресата и его приятелей: «Скажи своему соседу Варееву, что он… (Следуют шутливые, но весьма крепкие эпитеты. – Н. К.) Сколько раз он гостил на Братановском, а не считает себя обязанным хотя бы из элементарного приличия написать, как рыба, какие виды на будущую рыбалку, как зимовка, вообще – как жизня прядется в Уральске и его окрестностях. Держали его в редакции, чему-то учили, воспитывали, а из него… (Опять следуют крепенькие, шутливые слова. – Н. К.) Разумеется, с Егорова спросить нечего (уровень не тот), но вы-то с Вареевым хороши! Не новогодние поздравления от вас нужны… а дельное письмо, из которого можно было бы хоть что-то узнать о жизни уральцев.

Петр Петрович (П.П. Гавриленко, живший в то время в Алма-Ате. – Н. К.) изредка пишет, но издали ему видно плохо, что творится в Уральской области. В частности, он писал о большом сбросе крупного рогатого скота и овец. Что нового в этой области? Как с зимовкой? С перспективами ее окончания? Сходи, пожалуйста, в обком, разузнай там и напиши. Я бы мог прямо обратиться… но боюсь оптимистически-казенной отписки, а это меня никак не устраивает.

У нас с экономикой благополучно, но вот снег за последнюю неделю сошел чистоганом, озимые голые и тревога уже щекочет где-то под дыхалом.

Ростовчане – знакомые тебе – пребывают в здравии. Писатели пишут, лихих в посадке и проездке конников не видится и не предвидится… Аким Андр. (работник Ростовского обкома партии Сидоров А.А. – Н. К.) нянчится с иностранцами, коих перебывало в Ростове с миллион, не меньше. Ростов значительно приукрасился жильем, гостиницами, внешним видом. Вот, как будто, и все донские новости. Привет от нас жене и сыну. Тебя обнимаю.

М. Шолохов.

PS. Жду обстоятельного письма! М. Ш.

Такой вот был преподан урок! Читатель, наверное, уже обратил внимание на то, что Михаил Александрович не только интересуется делами, просит обстоятельного ответа, но и сам очень ярко живописует жизнь на Дону.

И это – не единичный случай, не в минуту, как говорят, настроения, Шолохов всегда такой в переписке. В каждом человеке он предполагает наличие естественного любопытства, жажды познания.

Хочу привести еще одно письмо Михаила Александровича, присланное в апреле того же года. Даже приведенное мною не полностью, оно показывает, как небезразличен писатель ко всему, с чем ему приходится соприкасаться, как огорчается, как беспокоится, если видит нелады и промахи. Не зря говорится, что великое видно даже в малом.

Вот это письмо:

«Дорогой Николай!

Не мог своевременно ответить и теперь спешу поправить свою оплошность.

Недавно вернулся домой после почти трехмесячного отсутствия. Поездку по Скандинавии все же совершил, сопутствуемый М.П., дочерью и сыном. Самолетом до Копенгагена, поездом до Осло, поездом же до Стокгольма и оттуда самолетом до Хельсинки.

Побывал на деловых встречах и приемах у всех своих издателей, завершил все, что замышлял, и, признаться, изрядно устал из-за больной ноги ото всех этих поездок, визитов, банкетов и пр. чертовщины. Это не помешало мне побывать на фермерских хозяйствах, посмотреть на новое, что имеется у них. Пребывание в четырех этих странах, очень своеобразных и богатых, было во всех отношениях и содержательным, и интересным. Здорово хозяйствуют сукины сыны!

Летом в разное время приедут в Вешенскую с женами издатели Лихдхарт из Дании, Фьелд и Кристобель – из Норвегии и Швеции. Был в гостях – принимай сам. К осени пожалуют финны и японские писатели, так что лето будет «прибойное»… А все же хочу в июне побывать в ваших краях, порыбачить. Если же не удастся летом, то уж осенью всенепременно…»

Писатель подробно рассказывает о весеннем разливе Дона, о том, что по области придется много пересевать озимых хлебов, «да и погода что-то не радует, «високосная», с ветрами и бездождьем. Напиши, как у вас… До мая буду в Вешенской, а потом съезжу в Грузию недели на две-три…»

Сердце, ум великого писателя всегда живут заботами о родной литературе, о ее будущем. Об этом свидетельствовали его выступления на партийных и писательских съездах, на встречах с общественностью, об этом повествовали и его письма. Он пристально, по-отцовски следил за творчеством более молодых авторов. Не преминул высказать свою озабоченность и по поводу моих литературных исканий. Михаил Александрович писал:

«При встрече надо поговорить с тобой о твоих творческих планах. Тревожит меня то, что основное ты откладываешь «на после». А годы-то идут! И ты уже не молод, во всяком случае, – «молью траченый». Как бы не ошибся в расчетах… Обидно будет. Я понимаю, что хлеб насущный – великое дело, но во-первых: не хлебом единым, а во-вторых, если под этим «хлебом» понимать и «Волгу», и безбедную житуху, и пр. удовольствия, то времени на основное не будет. Надо смотреть правде в глаза. Мафусаилов век тебе не отпущен. Так-то, мил-сердечен друг! Но это только приступ к большому разговору.

Если выберусь в июне на Урал – поеду через Уральск. Если осенью – прямо на Фурманово. Но при всех условиях надо повидаться…»

Нетрудно понять, с каким нетерпением и волнением ждал я встречи, предстоящего разговора. Но все это произошло только потом, причем не единожды, а в 1968-м Шолоховы так-таки и не приехали на Урал. В своем письме я легонько намекнул «на измену»: дескать, что-то забываться стало Приуралье, предпочтенье отдается Грузии, теплому Причерноморью.

Михаил Александрович не замедлил откликнуться:

«Твоя гипотеза о тяге к югу и теплу несостоятельна. Дело проще: с грузинами у меня давняя дружба, и я уже несколько лет имею книжку почетного колхозника колхоза имени Ленина в Абхазии. Надо было побывать там и вообще посмотреть то, что не досмотрел в первый раз, вот и поехали, воспользовавшись любезным приглашением… Собственно, это был ответный визит на приезд в Вешенскую большой грузинской делегации, возглавлявшейся Леонидзе. Ведь тогда они приехали в довольно широком составе, прихватив с собой даже двух отличных певиц и композитора – автора известной песни о Тбилиси. В это время у меня гостил мой норвежский издатель г-н Фьелд с супругой, и они были совершенно покорены грузинскими концертами.

Поездка была занимательна, при встрече расскажу.

Сколь речь зашла о поездках, – желаю тебе приятного пребывания во Франции (в то время у меня предполагалась такая поездка. – Н. К.), только не вздумай, как Закруткин, свои поверхностные впечатления (а иными они не могут быть) об этой интереснейшей стране всунуть в какую-либо свою книжицу. «Развесистой клюквы» и без тебя хватает на литературных прилавках…»

И снова: «Попрошу тебя, не забудь только, информируй меня, хоть коротенько, о зиме, снегах, а туда, к весне поближе, – о паводке и видах на него…»

Такой он во всем, Шолохов, в большом и малом: прямой, принципиальный, сердечный, отзывчивый. Одним словом – Человек!

10

Вроде бы и недавно было, а прошла, кажется, вечность с того марта 1969 года, когда в нескольких номерах «Правды» появились новые главы из первой книги М.А. Шолохова «Они сражались за родину». Буквально через несколько минут после доставки этих номеров газеты уже ни в одном киоске не сыскать было. Труд свой над этой книгой писатель считал далеко не законченным, написанное, опубликованное в периодике он не включал даже в собрания своих сочинений, и поэтому объяснимы та жажда, та жадность, с которой набрасывались читатели на новые страницы романа о Великой Отечественной войне, написанные Шолоховым.

Автор возвращал нас в то незабываемое, горестное время – в лето 1941-го, знакомил с новыми героями произведения. И вновь, как это было и в «Тихом Доне», и в «Поднятой целине», и в «Донских рассказах», рядом с драматическими, порой трагедийными событиями соседствуют так знакомые нам шолоховский юмор, шолоховская лукавинка, то есть в книге живут, любят, сражаются и умирают реальные люди, они не придуманные, мы их видим, слышим, смеемся над их шутками и забавными приключениями, горько сопереживаем, болеем их болями, как болеют чужими болями и герои произведения. Вот лежит в воронке тяжело раненный Звягинцев и вдруг видит санитарку из чужой роты: «Звягинцев, ко всему, кроме своей боли, равнодушный, но все же краем глаза наблюдавший за девушкой, увидел, как она в ожидании близкого разрыва припала к земле, сжалась в комочек, зажмурилась и детским, трогательным в своей наивности движением закрыла грязной ладошкой глаза. За короткие минуты просветления, вспышками озарявшего сознание, Звягинцев пока еще не успел по-настоящему осмыслить бедственности своего положения, не успел пожалеть себя, а девушку пожалел, сокрушенно думая: «Дите, совсем дите! Ей бы дома с книжками в десятый класс бегать, всякую алгебру с арифметикой учить, а она тут под невыносимым огнем страсть терпит, надрывает животишко, таская нашего брата…»

Это – из напечатанного раньше. А вот строки из последней публикации в «Правде». Здесь перед сном разговаривают маленький Коля и его бабушка: «А рябые – все разбойники, я точно знаю. Вот дядя Василий, плотник, ты знаешь, тоже рябой. Я у него спросил, когда он в школе забор чинил: «Дядя Вася, вы, когда были молодым, вы были разбойником?» Он говорит: «Еще каким! Особенно по женской части». Я у него спросил: «Это как «по женской части»?» А он говорит: «Женские монастыри грабил, монашек разорял». И больше ничего не сказал, только усы разглаживал и смеялся глазами… Ты слышишь, бабуля, или ты спишь?

Серафима Петровна, не отвечая, молча уткнулась лицом в подушку, а когда вволю насмеялась, – мальчик уже тихо посапывал во сне…»

В новом произведении мы в каждом эпизоде, в каждой строке узнаем Шолохова, его манеру. И в то же время замечаем, как построжал к себе мастер, он придирчиво отбирает каждое слово, каждую метафору, каждое сравнение. Преследуется одна главная цель: как можно меньше слов, как можно больше мыслей.

Читались, перечитывались главы в «Правде», и так хотелось снова увидеться с их создателем, чтобы хоть малой горсткой зачерпнуть из источника его души, целительного, возрождающегося, поддерживающего. Нам, пишущим, всегда ведь не хватает доброго и сурового слова старшего друга, которое бы подтолкнуло, воодушевило. Особенно молодым авторам не хватает и «неистового Виссариона», и громадного человеколюба Горького, и зоркого мудреца Серафимовича. И чертовски приятно, радостно сознавать, что есть у нас Шолохов, что вот этот великий вешенский кудесник слова может запросто приехать сюда, к нам в Приуралье, что с ним можно встретиться и по душам поговорить обо всем, что лежит на сердце…

Как-то в конце мая возвращаюсь около полудня домой и вижу во дворе черную запыленную «Волгу» со знакомым ростовским номером. Шолоховы приехали! Ждали их завтра, а они… Всегда сделают так, чтобы не утруждать хозяев подготовкой к их приезду. Спрашиваю у шофера, где они, он с улыбкой показывает рукой вверх: «К Вареевым только что поднялись!» Бегом перескакиваю ступени.

– Ага, вот он! – восклицает Михаил Александрович, идя с распахнутыми руками навстречу. – Вместо того чтобы путевые книги писать с утра, он где-то бегает… Звонили – нет… Проходи к столу, Раиса Александровна грозится чаем нас попотчевать.

С волнением и радостью смотрю на Михаила Александровича и Марию Петровну: они не изменились внешне, правда, Михаил Александрович, быть может, чуть полнее стал, наверное, потому, что ходить из-за больной ноги меньше случается, прежде он был ходок неутомимый, мало кто выдерживал рядом с ним. Тысячекилометровая степная дорога, как всегда, мало их изнурила, оба веселы, жизнерадостны, очень довольны, что вновь прибыли на берега Яикушки.

Иногда меня упрекают за то, что временами я называю Урал Яиком, более того – Яикушкой, мол, немыслимо же Волгу вдруг назвать Волгушкой, а Дон – Донушкой. Тут – каждому свое. Не все знают, что до крестьянского восстания под руководством Е.И. Пугачева Урал назывался Яиком, а Уральск – Яицким городком. После подавления восстания Екатерина II издала указ, коим «для совершенного забвения нещастного происшествия» реку Яик переименовала в Урал, а Яицкий городок – в Уральск. Но и доныне живы в народной памяти песни пугачевских и допугачевских времен, и есть в них ласковое, сыновнее обращение к родимой реке, например в одной: «Яикушка, сын Горыныч, золотое донышко, серебряны краешки». В другой: «Круты бережки, низки долушки у нашего преславного Яикушки…»

Шолохов хорошо знает историю нашего края, любит его песни, сказания, легенды. Однажды в Ростове на одну мою резковатую реплику он вдруг, посмеиваясь, ответил словами старинной уральской казачьей песни:

Если б нас хоть тысяч сорок,

Мы не хуже бы донцов:

Золотник хоть мал, да дорог —

Поговорка стариков!

Я тоже засмеялся и сказал, что есть и другая интерпретация последних двух строк.

– Какая же?

– «Мала куча, да вонюча – поговорка стариков!»

Он захохотал:

– Слушай, а ведь в новом варианте, по-моему, есть глубокий смысл, подтекст! – Помолчал и добавил, лукаво щуря глаз: – Особенно если вспомнить поведение основной массы уральских казаков в годы гражданской войны. Впрочем, их история схожа с историей нашего Верхнедонского восстания. Одни перегибы были – по расказачиванию, по… И неудивительно: эти перегибы от одних «вождей» шли. Скрытые оруженосцы их идей до сих пор всячески затушевывают правду об этом, в том числе и в «Тихом Доне» не хотят обнародования. Ты слышал о командарме Думенко, расстрелянном нашими же? Вот, видишь, даже ты, писатель, лишь краем уха слышал! А он – герой гражданской войны, организатор 1-й Конной армии… Правда, эту заслугу до сих пор настойчиво приписывают Семену Михайловичу (Буденному. – Н. К.), а ведь это не так. Кому-то выгодно замалчивать одно, а выпячивать другое, порой насквозь лживое. Отсюда, скажем, и трактовка судьбы Григория Мелехова некоторыми литературными критиками: одни его винят на сто процентов за участие в восстании, в банде, другие – наоборот, начисто отрицают его вину, дескать, во всем виноваты «условия», «перегибы»… А не правы и те и другие. Субъективизм вреден в любом деле. В трактовании истории – особенно…

Ну, это – отступ, так сказать. А сейчас приехавшие расспрашивают о житье-бытье уральцев, рассказывают о донских новостях.

Михаил Александрович интересуется, получил ли наш совхоз «Брликский» автомашины. В прошлый приезд Шолоховых директор этого совхоза Мусир Айтасов посетовал перед заехавшим писателем на то, что в их вновь организованном хозяйстве почти нет автотранспорта. Ознакомившись с делами в совхозе, Михаил Александрович убедился в том, как трудно коллективу работать при острой нехватке автомашин, и обещал посодействовать брликцам.

Слово свое он сдержал, и мы с удовольствием сообщаем ему, что совхоз получил помощь, правительство выделило для него двенадцать грузовиков и один «газик»-вездеход.

Немного отдохнув, Шолоховы собираются уезжать. Михаил Александрович обращается ко мне:

– Мария Петровна и я просим Корсуновых в воскресенье пожаловать к нам на Бобровую старицу…

Дело в том, что на этот раз Шолоховы решили остановиться не на Братановском яру, а на Бобровой, жить в своей восьмиместной, испытанной палатке.

Через день или два – записка с Бобровой, новое напоминание Михаила Александровича: в воскресенье жалуйте на пиво и раков! Прислал он и текст поздравительной телеграммы Л.М. Леонову (ее я уже приводил), написав: «Коля! Непременно надо сдать эту т-му, связанную с 70-летием Леонова, и чтобы не переврали текст (я перепечатал его на машинке. – Н. К.). Просьба: купи на остальные (деньги, присланные Мих. А-чем. – Н. К.) 4 кг шоколадных конфет, оделить казахских детишек из соседнего аула…» Любопытно, среди тех ребят, как я потом узнал, был один по имени Чапай, самый общительный, веселый. Кем стал тот мальчишка, какова его судьба? В его детской памяти должно было много остаться от встреч с великим писателем. Да и имя у парнишки памятное, обязывающее, ибо и родился он в районе, носившем имя легендарного начдива.

В воскресенье, первого июня, вместе с сыном трогаемся в путь. После 120 километров въезжаем на центральную усадьбу племсовхоза «Чапаевский» и здесь круто сворачиваем вправо, в уральную пойму. Еще километров через семь, невдалеке от избушки охранника овощной плантации видим в тени старых тополей и верб автомашины, знакомую большую палатку, низкую дымящуюся печурку из кирпича, возле нее хлопочет Раиса Александровна. Петр Петрович Гавриленко лежит на разостланном плаще, прокаливает на солнце разболевшееся колено. Василий Петрович застыл под обрывом с удочками. А Михаил Александрович и Мария Петровна уехали на лодке куда-то подальше, в заветное свое рыбацкое местечко.

Мы с Сашей разматываем удочки и тоже устраиваемся под яром. По небу изредка проплывают легкие облака, ветерок рябит иногда воду, охлаждая лицо и отгоняя комаров. И – ни одной поклевки, будто вся рыба перевелась в этом богатом, добычливом озере. Впрочем, надо быть совершенным профаном в рыболовных делах, чтобы удить в зной, заброшенная в такую пору удочка – лишь для отдохновения души, для бесед с нею, для тихих, неспугиваемых мыслей.

И в этой тишине, в этой отреченности от окружающего мира вдруг слышится мерное поскрипывание весел. Поднимаем глаза. Из-за поворота показывается бударка. Знакомыми нам редкими, но сильными взмахами гребет Михаил Александрович, а Мария Петровна рулит коротеньким веслецом на корме. Причаливают, опускают садок за борт, в нем с десяток крупных окуней – негусто. Поднимаются по крутой глинистой тропке наверх. Здороваемся. «А что ж Зоя не приехала?» Объясняю: мол, у Шолоховых и без нас гостей хватает, поэтому не решилась ехать. Получаю выговор: гость гостю – рознь! Обещаю «исправиться».

Проходим в тень древних развесистых тополей, садимся на раскладные стулья.

– Здесь нам неплохо, – замечает Мария Петровна. – Здесь мы по-настоящему отдыхаем, чего не скажешь о Вешках… Там постоянно народ, народ, Михаилу Александровичу, как говорится, и в гору некогда глянуть. Особенно в период летних каникул. Не примет кого – обижаются. И так плохо, и этак – нехорошо.

– Скажи, Павлик, – обращается Михаил Александрович к одному из своих спутников-вешенцев, – сколько в среднем народу бывает за день?

– Да в иные дни до трехсот и более человек!

Михаил Александрович усмешливо хмыкает:

– Устаю даже с моим казачьим здоровьем.

– А просителей сколько! – качает головой Мария Петровна. – И чего только не просят!..

Тут разговор заходит о писательском достатке, о людской скромности и, я бы сказал, дремучей глупости. Тысячи писем получает Шолохов с благодарностью читателей за его прекрасные произведения. Тысячи писем приходят, в которых люди просят писателя, члена правительства и Центрального Комитета партии обратить внимание на какие-то нерешенные государственные вопросы и вопросы более малого масштаба. Приходят письма, в которых отправители просят писателя вмешаться в их судьбу, помочь восстановить справедливость и т. д.

Но почта приносит и такие, которые и в руки не хочется брать. Двое молодоженов сообщают о своей свадьбе и добавляют, что «для полного счастья» им не хватает кооперативной квартиры, так не поможет ли Михаил Александрович им деньгами, чтобы они купили эту квартиру? Другому «для полного счастья» не хватает автомобиля «Москвич», так пусть писатель вышлет необходимую сумму, чего ему стоит! И вот таких писем набирается немало. Михаил Александрович говорит, что его секретарь подсчитал: за пять месяцев этого года просьбы оказать денежную помощь составили сумму в 1 миллион 600 тысяч рублей.

Мария Петровна с улыбкой добавляет, что есть среди просителей и наш брат писатель, называет два довольно известных имени, которым Шолохов давал крупные суммы.

– Ну, они же в долг, наверное? – пытаюсь я отогнать недоброе чувство.

Мария Петровна взглядывает на Михаила Александровича, тот прячет ухмылку под усы, закрывается дымом сигареты. И Мария Петровна смеется:

– В долг – без отдачи! Не напоминать же…

– Михаил Александрович, ну зачем же? Ну, были бы молодые, талантливые, многообещающие, что ли, а то… Вы ж сами говорили, что книг этих двоих не читаете: серость, скука. А им – неужто не совестно?

– Вот когда тебя, Коля, Петр Петрович представлял мне, то сказал: бывший тракторист, моряк, журналист… Захотел бы ты сейчас из писателей в трактористы? Только не ври, не поверю все равно! Так и этим ребятам. Хорошо писать лень, ибо это тяжкая работа, да и талантишка кот наплакал, а возвращаться к прежней своей профессии зазорно. Вот и позируют. И таких, скажу тебе, в нашем писательском союзе больше половины. А если через доброе решето тряхнуть – все восемьдесят процентов! Как правило, они-то и правят бал. У этой публики локти острее перьев. А платит за их «творения» кошелек читателя.

– И вы! – с сердцем говорю я, никак не умея представить тех, двоих, с протянутой рукой. – Наверное, все зависит от воспитания, что ли, от внутренней культуры, которой так всегда отличались деревенские люди. Наверное, мы куда-то не туда уходим. Словом, у нас сейчас избыток образованных, но недохват воспитанных. Воспитанному человеку никогда не придет в голову просить у кого-либо денег «для полного счастья», без отдачи.

– Да, – соглашается Михаил Александрович, – культуры, воспитания не хватает некоторым людям. В самых разных случаях. После опубликования в «Правде» новых глав из романа «Они сражались за родину» редакция пересылает мне много писем читателей. В основном нормальные человеческие письма. Но много и крайностей. Одни обижаются, что мало культ личности разоблачаю, другие – наоборот. Одна читательница из Ленинграда пишет, что ее отец пострадал в годы культа личности, но портрет Сталина, мол, у нее до сих пор дома висит… Или, скажем, что ответить автору письма, который возмущен тем, что я пишу, как герой мой почувствовал на железнодорожной станции уют от запаха штабеля леса. Разве вы не знаете, мечет он молнии, что это лес стратегического значения, какой может быть уют здесь?! Некий автоинспектор ругается в письме за то, что «развращаю» водителей. У нас, мол, и так пьянства на автотранспорте много, а у вас в романе начальник угощает шофера водкой… Нашелся секретарь райкома партии, который напал на меня за то, что один из героев моих назвал кумыс дрянным. Как вы смеете, пишет, так отзываться о кумысе?! И приводит высказывания о кумысе множества светил. Ну что ты ему, чудаку, напишешь в ответ, если он слова и мнение литературного героя приписывает мне?.. А грузины спрашивают, почему я написал, что у Сталина желтые глаза. – Михаил Александрович встряхивает головой, затягивается дымом сигареты и молча таит под щеточкой усов и в глазах усмешку. Потом говорит: – Иной раз приходит мысль: да учились ли эти люди в школе?! Я уж не говорю о вузе. Просто удивительно, читатели разучиваются понимать элементарные вещи, понимать право автора на домысел и художественное переосмысление.

– А продолжение романа будет печататься?

– Это не от меня зависит, – хмурится Михаил Александрович. – Редактор «Правды» говорит, что газета – не журнал, и она не обязана все печатать последовательно…

– Ну а в журнале, отдельной книгой?

– Говорю же, не от меня зависит. Редактор «Правды» обещает в августовских номерах печатать продолжение, но… не знаю, не уверен. И у нас, и за границей говорят, что для Шолохова нет цензуры. Черта с два! Был я у Брежнева… Мы с ним еще с войны знакомы. Зашел, говорю: «Здравия желаю, товарищ полковник!» Он на меня так косо: «Между прочим, уже генерал-лейтенант!»

Могли кто тогда, в 69-м, в том числе и мы с Михаилом Александровичем, подумать, что через считаные годы Брежнев станет и маршалом, и кавалером ордена Победы, и четырежды Героем Советского Союза, и лауреатом Ленинской премии в области литературы, и… Всего не перечислить! Столь удивительная бесцеремонность побудила заглянуть в «Большой энциклопедический словарь» за 1980, там сказано, например: «С 1937 на партработе». Да, с того злосчастного памятного года началась его головокружительная карьера. Никаких утверждающих аналогий, выводов не хочется делать, найдутся более компетентные люди, но на всякие мысли дата наводит.

– Да-a, высказал я ему свои неудовольствия по поводу задержки с печатанием книги, а Брежнев мне: «Понимаю, ты же художник, тебе лучше знать, как писать. Но я бы не советовал…» А это равносильно запрету печатать рукопись в представленном мной виде. Он мне опять: «Чего ты в политику лезешь? Пиши батальные сцены!» Это какие же, говорю, баталии? Твоей 18-й армии, что ли, в которой ты воевал?.. В общем, не сговорились…

Как потом стало известно, более догадливые, более сговорчивые вскоре нашлись, и из-под их перьев выплеснулись на нас, вошли во все учебные программы, казалось, на века – «Малая земля», «Возрождение», «Целина». А шолоховский роман так и не напечатали при жизни автора!

– Побывал я и у Кириленко. Знал, он – правая рука Брежнева, как Кириленко скажет, так и будет, Брежнев его во всем слушается.

Начали говорить, а разговор, чувствую, не тот. Хитрит Кириленко и начинает издалека. «Зна-а-аешь, – врастяжку так говорит, – в молодости я у вас в Новочеркасске работал машинистом на маслобойке…» Э, думаю себе, и поэтому ты имеешь право учить меня, как мне романы писать?! Словом, машинист маслобойки тоже мне не советовал «лезть в политику». Хрен с ними, пусть рукопись лежит, она все равно переживет их. Да и не я один в таких шорах. У Симонова уже два года не печатают новую вещь. Олесю Гончару сказали, чтоб переделал роман о Великой Отечественной войне, а он забрал его: мол, переделывать не буду!

– Чем объяснить медленное отступление, такое замалчивание времен культа личности, беззаконий Сталина!

– У Брежнева я тоже спрашивал. Он задрал свои знаменитые брови и глубокомысленно сказал, что вот он в своем выступлении упомянул имя Сталина, так зал отозвался овацией. Мы, мол, поняли, что надо осторожно его именем пользоваться. Получается, значит – никак! Характерно, что Хрущев люто ненавидел Сталина, натерпелся от него страху, а Брежнев – Хрущева.

– А ненавидящие выросли, взлелеялись под сенью ненавидимых… Вы читали мемуары маршала Жукова?

– Да, читал. Если меня покромсали в опубликованных главах, то у него от времен культа личности лишь абзац остался… Странные вещи творятся…

Чтобы у читателя не оставалось загадок относительно публикаций второй книги романа «Они сражались за родину», внесу ясность. Осенью 1988 года, будучи в Москве, я позвонил дочери Шолоховых, Марии Михайловне. Спросил, давно ли была в Вешенской у Марии Петровны, как ее здоровье, и т. д., подбираясь к более деликатному вопросу.

– Во время наших встреч, – сказал я, – Михаил Александрович неоднократно говорил, да и в печати об этом сообщалось, что он закончил работу над романом о Великой Отечественной войне. Однако публикацию, насколько я знаю, задерживали «верхи». Сейчас другое время, другие «верхи». Какова теперь судьба рукописи, Мария Михайловна? Если, конечно, не секрет.

– Да какой там секрет! – с тяжелым вздохом ответила она. – Отец поступил, как Гоголь: сжег рукопись…

– Готовую вещь?! Как можно было допустить?!

– Что делать, мы ему не судьи, он нас не послушал…

Вот так, дорогие читатели. Верь после этого расхожему афоризму «Рукописи не горят». Я много думал над этим. Наверное, случилось это в минуту душевной смуты, вызванной, ко всему прочему, и долгой тяжкой болезнью. Трудно допустить, чтобы такой жизнелюб, оптимист, каким был Шолохов, вдруг потерял веру в справедливость, в то, что придет-таки другое время. А может быть, и в самом деле не верил? Он жил в сельской глубинке, часто в то же время общался с «верхами», острее воспринимал все негативное, копившееся в жизни страны десятилетиями, это его угнетало, все казалось беспросветным… В общем, кто знает, тайну он унес с собой…

Мария Петровна приглашает обедать. Два дачных складных столика относим почти к самому яру старицы, под деревья, на ветерок, чтоб комары меньше жгли. Раиса Александровна подает зеленые щи из щавеля, по большому куску отварного мяса, чай.

Отхлебывая чай, Михаил Александрович вдруг, что-то вспомнив, начинает заразительно смеяться. Мы тоже невольно улыбаемся, ожидая его рассказа.

– Да вот вспомнил, – говорит он, ставя на стол кружку. – Сидели мы сейчас с Марией Петровной в лодке, а у противоположного берега гусиное семейство купалось. Взрослые и с дюжину гусят. Столько шуму, брызг, ныряния! Потом малыши вылезли на бережок и буквально полегли все на солнцепеке. До того укупались, что и крылышки, и лапки, и головы – все вразброс, уснули – до единого. Ну прямо как ребятишки! – И он вновь рассмеялся, видимо, очень уж ему живо представлялась картина отдыха наигравшейся гусиной детворы.

После обеда снова сидим под тенью деревьев, беседуем. И Михаил Александрович, и я единодушно отказываемся идти рыбачить.

– Побеседовать интереснее, – замечает самый заядлый из нас рыболов – Михаил Александрович, – а рыбалка не уйдет от нас…

Комары неистовствуют. Петр Петрович, Саша, который иногда подсаживается к нам и вострит уши, и я натираемся мазью, а Михаил Александрович отказывается:

– Не люблю, когда после мази лицо жирное, дотронуться нельзя. Пржевальский писал, что от комаров единственное средство – терпение. Интересный был человек! Третий раз с удовольствием перечитываю его. Всю жизнь путешествовал, искал, открывал, почти в пятьдесят лет нашел было себе даму сердца и… умер. Жизнь такая штука.

Заходит разговор о книгах последних лет. Михаил Александрович дает своеобразную, интересную оценку мемуарам генерала С.М. Штеменко.

– Сейчас он начальник объединенного штаба армий стран – участниц Варшавского Договора. Маршалы только плечами пожимают. А что делать?!

Спрашиваю, знаком ли он с романом о Великой Отечественной войне одного из известных авторов, роман недавно стал достоянием читателей.

– Я начал его читать и бросил! – сердито отзывается Шолохов. – Там автор таких недотеп старших офицеров изобразил! А вывести их хочет как цвет Красной Армии.

– Зато Верховного главнокомандующего обстоятельно, даже любовно обрисовывает…

– Именно обрисовывает! Знает, на чем играть, знает, на чем можно капитал составить.

– Художественными достоинствами роман не блещет, конечно. Однако многим читателям нравится. Что тут делать?

– Больше хороших книг писать. Хорошая книга не испортит вкуса читателя.

– В общем, портит вкусы наш брат писатель.

– Не писатель, Коля, а – околописатель. Потому что в литературу косяками прут. Едва ли не всякий журналист берется сочинять повести и романы: мол, чем хуже других! Того ж плана и тот, что о войне «немеркнущее» произведение написал. Отсюда масса серятины. У нас в Ростове один такой был неплохим журналистом, но вдруг решил стать писателем. Стал плохим писателем.

– Что нужно сделать, чтобы остановить этот серый поток, чтобы вкусы читателей воспитывала не малохудожественная, допустим, детективная литература, а настоящая? Меня приглашают в школы на встречи, нередко знакомлюсь там с преподавателями литературы и языка, которые всерьез считают лучшим поэтом наших дней… – Я назвал имя поэта среднего дарования, но умеющего трогать сердца невзыскательного и малоподготовленного читателя сентиментальными, мещанскими стишками.

– И наша учительница высоко его ценит, – подает голос Саша. – А Сергей Есенин, говорит, устарел. И еще она говорит, что герои Шолохова шокируют читателя грубой речью.

– Не читателя, – смеюсь я, – а классных дам. Они предпочитают видеть не жизнь в литературе, а рай.

Но Шолохов задумчив.

– Джинн, похоже, выпущен из бутылки, – замечает он негромко. – И серьезным писателям придется немало поработать, чтобы посадить джинна на место. Всякий уважающий себя литератор обязан думать не о сиюминутном личном успехе, а о большой родной литературе. Об этом грех забывать нашему брату.

– А не влияет ли на падение литературных нравов, качество произведений обстановка в стране? Вы же сами говорили о себе, и о Симонове, и о Гончаре!

– Еще как влияет, Коля. Сталина можно и так, и этак теперь судить, но он все-таки разрешил мне напечатать «Тихий Дон» и «Поднятую целину» так, как я хотел. А вот Брежнев… Я, разумеется, нисколько не оправдываю противозаконных действий Сталина, за это ему нет прощения. Но ведь и Хрущев, осуждая культ Сталина, ввел собственный культ. По его пути, кажется, начинает возвеличивать собственную персону и Брежнев.

Поскольку Саша «принят» в наш разговор, он тут же этим пользуется:

– Дядя Миша, а вот вы встречали такого человека в жизни, как дед Щукарь?

– Были такие чудаки на свете, Саша, были! – Шолохов улыбается.

– А случай с Прохором Зыковым и его товарищами, выпившими вместо спиртного жидкость от вшей?

– И такой случай был! – опять смеется Шолохов.

Спрашиваю у него, как там живут-могут донцы Калинин и Закруткин? Ведь Анатолий Калинин первым познакомил нас через «Известия» с отрывками из романа «Они сражались за родину». Не показалось ли ему немного странным, что очерк о Шолохове Калинин начал и закончил рассуждениями о фронтовой машинистке, ставшей его женой?

– Калинин – редкий гость у меня, – говорит Михаил Александрович. – Но парень он славный… Начало и конец очерка действительно несколько выбиваются из ритма. Я знаю его жену – милая женщина. Вот случай, судьба! Они действительно познакомились в армейской газете и поженились. Ты с ним знаком?

Я сказал, что знакомство у меня «шапочное»: однажды представили ему в издательстве «Молодая гвардия», где выходила моя первая книга, потом обменялись словами о житье-бытье на VI Всесоюзном съезде писателей. Мне кажется, если ваять облик донского казака, то натурой мог послужить Анатолий Вениаминович: чубатая голова, орлиный профиль.

Сейчас Виталий Александрович Закруткин носил современные костюмы, не гнушался галстука, а в пору первой нашей встречи он еще «чудил», ничего, кроме солдатской гимнастерки, не признавал. Клялся, что не снимет ее до тех пор, пока на земле будут войны.

Увлекшись, Михаил Александрович начинает вспоминать всякие курьезные случаи, приключившиеся с его более молодыми друзьями. Рассказывает с теплотой, посмеиваясь. Сам прекрасный мастер беседы, пальму первенства он уступает В.А. Закруткину:

– Закруткин великолепный рассказчик! Я бывал в его станице Кочетовской. У них там хорошие виноградники, но кочетовцы утеряли рецепт монашеского вина. – И поясняет: – В станице когда-то монашки жили… Меня однажды угощали этим вином, между прочим, хорошее вино: чуть-чуть, правда, отдает ладаном… Ну, насчет его творчества… Не сотворил Закруткин «Сотворения мира». Я его предупреждал, что нельзя, скажем, писать о чужой стране по впечатлениям одной поездки. «Плавучая станица» его – лучше, непосредственнее, от личных впечатлений идет…

Помолчав, Шолохов спрашивает вдруг:

– Ты, Коля, читал в «Огоньке» статью Виктора Петелина? Нет? Интересная статья. Не потому, что там обо мне упоминается, а вообще в ней много здравого о литературном процессе, о литературной критике. Он там пишет о моей новой манере писать прозрачным, ясным стилем. Это страшная штука – писать просто, без нарочитых красивостей. Это только кажется, что так писать – легко…

Шолохов поднимается, идет в палатку и возвращается с «Огоньком».

– Прочти, если есть настроение…

Я прочитал. Статья действительно показалась мне толковой, и я говорю, что если б все критики так обстоятельно и серьезно относились к положительным и отрицательным явлениям литературы, то и серятины в ней было бы много меньше…

– Согласен, – кивает Шолохов. – Но перелом, думаю, будет…

Сейчас, через много лет, приходится констатировать: не случилось

перелома, развалилась держава, рухнули нравственные барьеры, массовая книга стала пособием по разврату и жестокости. И конца этому не видно… Слава Богу, хоть юбилей Пушкина прошел, юбилей Шолохова грядет, может быть, они всколыхнут души, приподнимут дух…

У стола мы остались на некоторое время вдвоем, и тут Михаил Александрович с какой-то большой, я бы сказал, душевной деликатностью завел речь о моем творчестве, поинтересовался, как мне работается над новой большой вещью, когда думаю ее закончить. Я рассказал, с оптимизмом заверил, что роман будет закончен года через два-три. Шолохов недоверчиво посмотрел на меня своими светлыми пристальными глазами, качнул головой:

– Ой ли?

– Я помню ваши письма, Михаил Александрович, помню критику некоторых моих книг. Помню также ваше выступление на XX съезде КПСС, ваши слова: «Скоро робят – слепых родят».

Почти через шесть лет, в феврале 1975 года, я разговаривал с Михаилом Александровичем по телефону. Слышимость была отличная, казалось, не из далекой Вешенской звучал голос писателя, а откуда-то рядом. Он, зная, что я не «уложился» в обещанные сроки, роман все еще не закончил, спросил, как идут дела. Я сказал, что продолжаю работать над книгой.

– Так и будешь работать!

Мне показалось, что он произнес эти слова с легкой усмешкой, и они меня как-то кольнули.

– Почему? – спрашиваю.

– Да потому что профессия у нас такая: всю жизнь работать и работать. Писать и переделывать…

А здесь, на Бобровой, он опять повторяет: не гонись за благами жизни, все это преходяще. Вот если сделаешь толковую книгу, то это в сто раз будет полезнее и для тебя, и для читателей. Не бери поверхностных конфликтов, в произведениях должен быть некий подземный гул страстей. Жизнь ведь – страшно сложная штука, и нельзя укладывать ее в банальные рамки поверхностного повествования.

Вечереет, становится прохладнее. За беседой мы не замечаем, что Саша не выпускает из рук своей «Чайки» и при каждом удобном случае щелкает, щелкает всех. По истечении многих лет с благодарностью вспоминаю его мальчишеское старание, ибо из нащелканных им фотографий получилась своеобразная, прямо-таки уникальная коллекция.

Помню, как некоторые из них послал Шолоховым, и они от души смеялись над курьезными моментами, запечатленными «Чайкой».

Около одиннадцати вечера мы собираемся в обратный путь. Мария Петровна что-то сует в руки Саше. Оказалось, какие-то необычайные шоколадки в яркой обертке. А мне подает банку бразильского растворимого кофе:

– Это Зое гостинец передайте.

Михаил Александрович ухмыляется:

– Не тем ты, Мария Петровна, одариваешь мужчин на дорогу! – И вручает нам пару бутылок чешского пива. – Вдруг жажда одолеет.

Приглашают приезжать чаще, всей семьей. Я благодарю. Особенно – за сегодняшний день. Один этот день стоил многих прежних наших встреч.

– Очень интересно было и душевно, – говорю Михаилу Александровичу.

– Да, я тоже рад сегодняшнему дню, по душам поговорили… Почаще б надо…

Я уловил в его словах, в голосе некоторую нотку горчины, но только вот сейчас, когда прошло много лет, когда давно и Михаила Александровича нет в живых, я понял ту горчину, ту жажду общения, откровенного неторопливого разговора: он, в сущности, всегда был одинок, дьявольски одинок. Казалось бы, всегда на людях и с людьми, а – одинок. Видимо, это доля всех гениев, возвышающихся над мирской суетой.

А через неделю Шолоховы появились в Уральске. Перекусили и – в дальнюю дорогу, на Дон. Мы проводили их за окраину города. Там обнялись, распрощались.

М. Мезенцев
Человек украшает землю!

Встреча М.А. Шолохова с молодежью Дона

Литературная и общественная деятельность писателя-земляка М.А. Шолохова уже давно завоевала признание и глубочайшую любовь народа. Сейчас, в связи с приближающимся шестидесятилетием писателя, в его адрес поступают от благодарных читателей сотни писем. В них – искренние поздравления и пожелания новых творческих успехов.

А на днях группа молодежи Ростовской области приехала в станицу Вешенскую, чтобы лично встретиться с писателем, поговорить с ним, поделиться своими мыслями, планами на будущее. Среди них строители, шахтеры, работники сельского хозяйства.

Михаил Александрович пришел к ним радостный и возбужденный: его всегда радуют встречи с молодыми людьми. В дружеской, непринужденной обстановке завязывается беседа. Она как-то сразу начинается с главного, с того, что волнует нашего современника, чем он живет.

Писатель говорит о любви к земле, о том, что главным ее украшением должен быть человек. Он с горечью замечает, что у некоторой части молодежи наблюдается стремление непременно жить в городе.

– В капиталистических странах, – говорил Михаил Александрович, – молодежь уходит от земли. Это характерно и для Швеции, и для Норвегии, и для Дании. Тяготение к городским условиям жизни в этих странах понятно и объяснимо. Там, по сути дела, – столыпинские хутора. Больших сел там нет, люди живут далеко друг от друга…

У нас, я считаю, такое стремление не оправдано. У нас большие коллективы в колхозах и совхозах. У нас к услугам молодежи – клубы, кино и другие атрибуты культуры.

И сейчас, – продолжает писатель, – в свете решений мартовского Пленума огромная же перспектива открывается перед работниками сельского хозяйства. Материально будут жить лучше, а это явится стимулом к тому, что часть людей, плохо устроившихся в городе, безусловно, возвратится… Я, например, никогда не считал, что живу где-то вдали от культуры. Я этого разрыва за свою сравнительно большую жизнь не ощущал.

И конечно же не могли молодые люди не завести разговор о литературе, которая помогает им жить и бороться. Михаил Александрович поделился своими впечатлениями о прошедшем II съезде писателей РСФСР. Писатель заметил, что, к сожалению, в нашей литературе еще нет молодого героя, которого можно было бы поставить рядом с Павкой Корчагиным.

Между тем, справедливо заметили участники беседы, примеров героических дел нашей молодежи немало. Почему же литераторы не всегда ярко отражают их?

Михаил Александрович попросил гостей самим ответить на этот вопрос, в частности, он обратился с этим предложением к Рае Пешковой, энергетику из Таганрога. Завязался интересный, живой обмен мнениями.

Михаила Александровича попросили рассказать о романе «Они сражались за Родину», об истории его создания. Он чуточку помедлил, поднес зажигалку к папироске и заговорил:

– Роман я этот начал писать еще на фронте. Это было в 1943 году. Естественно, я начал, подчиняясь обстановке. Годы были мрачные… Книга тогда сопутствовала командиру и солдату. И знаете, что читали? Жюля Верна… Чтобы уйти от мясорубки, от страшных размышлений о войне. Веселую литературу читали. На войне ведь довольно мало веселого…

Поэтому и главы о сорок втором годе, о самом тяжелом годе войны, были оснащены смешным. Копытовский у меня там… Лопахин… Они носили характеры не только серьезные, но и развлекательные.

Роман я начал с середины, собственно, с туловища. А головы еще не было. Вот теперь я занят портняжным мастерством – пришиваю к туловищу голову. Пишу предвоенные главы. И оказалось, что это намного сложнее, чем писать о войне…

Затем Михаил Александрович рассказывает о судьбе прославленного генерала Лукина, о том, как он стойко перенес все лишения, но выстоял, смог быть полезным Родине… Писатель заметил, что под вымышленной фамилией генерал Лукин введен в роман.

Михаил Александрович сказал, что у него есть замысел написать роман-трилогию о войне.

– А тогда можно будет и отдохнуть, и, может быть, подумать о чем-то другом. А пока это меня целиком связывает, несмотря на ряд предложений и собственных размышлений… Например, хотелось бы попробовать свои силы в драматургии. Диалогом я владею, но сейчас это для меня беспочвенная мечта. Мне в свое время еще В.И. Немирович-Данченко предлагал написать для него пьесу…

Попросили Михаила Александровича рассказать и о судьбе Лопахина. Он лукаво засмеялся и ответил:

– Я не могу вам заранее открывать всех карт. Если я расскажу вам содержание романа, вы его читать не будете. Какой же мне смысл лишаться таких внимательных и требовательных читателей, как вы. Давайте подождем, когда книга выйдет…

Зашел разговор о подготовке к празднованию 20-летия со дня победы над фашистской Германией. Михаил Александрович заметил, что молодежь должна взять на себя инициативу по уходу за братскими могилами, различными захоронениями воинов, погибших во время прошедших сражений. Это будет иметь большое воспитательное значение для молодежи.

Валентина Шилова, свинарка из колхоза имени Кирова Каменского района, попросила писателя рассказать о животноводстве в ГДР, где писатель недавно побывал.

– Не знаю, удастся ли вам с ними познакомиться, – заметил писатель. – К нам летом приедут оттуда товарищи. Одна из свинарок должна быть в составе делегации. У них там работают очень милые девушки, вот такие же, как и вы. У них на ферме чистота, порядок, животные хорошие…

Хозяйствуют они довольно основательно, – продолжает писатель, – не только в области животноводства. Культура хозяйствования у них большая… Есть чему у них поучиться.

Молодая швея из Ростова Людмила Милыпина не удержалась, чтобы не спросить писателя о том, как одеваются наши друзья в Германии, какие у них моды. Михаил Александрович и здесь проявил свою осведомленность. Он очень живо, с юмористическими подробностями ответил на вопрос девушки.

В свою очередь Юрия Широкорядова, рабочего завода «Ростсельмаш», интересуют условия труда на предприятиях ГДР. Писатель подробно ответил и на его вопрос. Михаил Александрович заметил, что постоянно развивающаяся промышленность ГДР требует и постоянного притока рабочих рук.

– Поэтому молодежь из Западной Германии, – продолжал писатель, – в поисках постоянного заработка и более обеспеченной жизни стремится в ГДР.

Зашел разговор и о любимом композиторе молодежи Александре Пахмутовой. Михаил Александрович заметил, что ему тоже нравятся ее песни.

Гости пригласили М.А. Шолохова в Ростов. На это он ответил:

– В Ростов я думаю приехать, когда закончу книгу… А так, с пустыми карманами, неудобно ехать… Так что вы все на правах старых знакомых – мы вас уже вешенцами считаем – звоните и получайте билеты…

Поинтересовались присутствующие и мнением писателя о том, какие фильмы, снятые по его произведениям, нравятся ему. Он не задумываясь ответил: «Судьба человека». Высказал он свое мнение и о фильме «Тихий Дон».

Секретарь обкома ВЛКСМ В. Бордачев от имени комсомольцев области сердечно поздравил писателя с приближающимся шестидесятилетием, вручил ему грамоту, подарки и сувениры. Писатель сердечно благодарил его.

Незаметно пролетели два часа этой увлекательной беседы. У каждого накопилось много впечатлений от встречи. С какой теплотой, припоминая все детали, будут рассказывать теперь эти юноши и девушки своим друзьям и знакомым о пребывании в станице Вешенской, о беседе с народным писателем. Сколько впечатлений, сколько мыслей появилось в тот день у каждого из них!

Но пришло время и прощаться. Писатель поднимается из-за стола. Гости просят его сфотографироваться на память. Он охотно соглашается, выходит вместе с ними на улицу.

Уходя домой, Михаил Александрович еще раз пожелал юношам и девушкам Дона успехов в работе и личной жизни.

Ю. Лукин
У М.А. Шолохова

Интервью в степи

Для того чтобы разыскать лауреата Нобелевской премии 1965 года по литературе и встретиться с ним, вашему корреспонденту пришлось преодолеть большие расстояния.

Дело в том, что весть о присуждении Нобелевской премии застала Михаила Александровича Шолохова в разгар охоты в казахстанских степях в обширном районе между городами Уральском и Гурьевом.

Мы беседовали, сидя на раскладных стульях в походной палатке, разбитой у берега озера с поэтичным названием Жалтыркуль (Светлое озеро), под уютное потрескивание переносной печурки и изредка доносящуюся перекличку диких гусей на перелете. Писатель был в теплой куртке, в ватных брюках и в сапогах: он только что вернулся с охотничьими трофеями.

На вопрос: «Как вы относитесь к присуждению вам Нобелевской премии?» – Михаил Александрович ответил:

– Разумеется, я доволен присуждением мне Нобелевской премии, но прошу понять меня правильно: это не самодовольство индивидуума, профессионала-писателя, получившего высокую международную оценку своего труда. Тут преобладает чувство радости оттого, что я – хоть в какой-то мере – способствую прославлению своей Родины и партии, в рядах которой я нахожусь больше половины своей жизни, и, конечно, родной советской литературы. Это важнее и дороже личных ощущений, и это, по-моему, вполне понятно.

Есть и еще одно чувство удовлетворения: жанр романа, сама закономерность существования которого в современных условиях некоторыми литераторами ставилась под сомнение, получил как бы свое утверждение. Добротно написанная книга живет долго, а все живущее нельзя отвергать без достаточных к тому оснований.

– Как вы узнали о том, что вам присуждена премия?

– Я узнал об этом из телеграммы шведских корреспондентов. Но с некоторым запозданием: телеграмма эта была доставлена мне секретарем Фурмановского райкома партии тов. Мендалиевым, разыскавшим меня в 140 километрах от районного центра. Чтобы ответить Шведской королевской академии, мне пришлось лететь самолетом в Уральск, в довольно сложных метеорологических условиях. А вообще-то день 15 октября для меня оказался удачным во всех отношениях: с рассветом я хорошо потрудился над главою из первой книги романа, главой, которая мне чертовски трудно давалась (приезд к Николаю Стрельцову его брата – генерала, прототипом для образа которого мне послужили жизнь и боевые дела генерала М.Ф. Лукина), вечером узнал о присуждении премии и на вечерней охоте двумя выстрелами (единственными за зорю) сбил двух превосходных серых гусей. Причем сбил на предельной дистанции, а это бывает не часто!

Последовал вопрос: «А как отражается сам факт присуждения вам Нобелевской премии на теперешнем укладе вашей жизни?» С обычной улыбкой, о которой еще А.С. Серафимович отечески говорил как о хитроватой казачьей усмешке, Михаил Александрович ответил:

– Ты ведь знаешь давно, что меня трудно выбить из седла. Работаю, отдыхаю, пью великолепный казахский кумыс и твердо уверен в том, что вскоре после поездки в Стокгольм закончу первую книгу «Они сражались за Родину». Все в порядке! – как говорили на фронте.

Вокруг, – сказал в заключение писатель, – и в казахской с виду безлюдной степи, как и всюду на моей Родине, кипит жизнь: допахиваются последние гектары зяби, идущие уже сверх плана, чабаны готовятся к трудной зимовке, проходят слеты лучших механизаторов области, и здесь люди, воодушевленные заботой партии об экономическом и духовном росте страны, самоотверженно трудятся, и мне радостно сознавать себя крохотной частицей этого могучего созидающего коллектива строителей коммунизма.

В налаженном распорядке дня писателя ничего существенным образом не изменилось. Продвигается от страницы к странице работа над романом «Они сражались за Родину». Здесь, в палатке, и черновики, и привезенные с собой записи, сделанные еще на фронтах Великой Отечественной войны. А в свободное время – охота на перелетных гусей, уток, на диких кабанов, оседло живущих в камышах бесчисленных Камыш-Самарских озер.

«Все идет своим чередом. И жизнь, и работа. Все в порядке!..»

Фурмановский район Уральской области.

21 октября

Покидая гостеприимную землю Казахстана

В октябре миллионы почитателей высокого таланта Михаила Александровича с радостью встретили весть о присуждении великому советскому писателю почетной награды – Нобелевской премии. Этой награды удостаивались крупнейшие художники мировой литературы.

Михаил Александрович Шолохов говорит:

– Разумеется, я доволен присуждением мне Нобелевской премии, но прошу понять меня правильно: это не самодовольство индивидуума, профессионала-пиателя, получившего высокую международную оценку своего труда. Тут преобладает чувство радости оттого, что я – хоть в какой-то мере – способствую прославлению своей Родины и партии, в рядах которой я нахожусь больше половины своей жизни, и, конечно, родной советской литературы.

Весть о присуждении Нобелевской премии застала Михаила Александровича на земле Казахстана. Уже много лет ежегодно приезжает писатель из Вешенской на берега Урала и степных озер отдыхать, охотиться и работать. В нашей республике Михаил Александрович писал главы второй части «Поднятой целины» и военного романа «Они сражались за Родину», готовил новое издание «Тихого Дона». Поэтому казахстанцы по праву считают замечательного писателя своим земляком. Поэтому так сердечны были многочисленные поздравления казахстанцев новому лауреату Нобелевской премии, полученные им в самые первые часы и дни после прихода радостной вести.

Мы помним о глубоком внимании великого русского писателя к казахской литературе и культуре, о замечательных выступлениях Михаила Александровича на съезде писателей Казахстана, во время прошлогодней декады русской литературы и искусства в Казахстане. Казахские писатели с гордостью называют Шолохова своим старшим братом.

Уезжая из Приуралья в Вешенскую, Михаил Александрович Шолохов передал через корреспондента «Казахстанской правды» свои сердечные поздравления трудящимся Казахстана в связи с 48-й годовщиной Великого Октября.

Покидая нашу республику, очевидно, до будущего лета, Михаил Александрович оставил для «Казахстанской правды» также свой автограф.

И. Созонова¹
В чем же сила художника?

Ответ некоторым зарубежным критикам

В родном краю имя Шолохову – любимый писатель. Его заслужил художник революции, который пронес ее обагренное кровью знамя по всему земному шару. Шолохов и сейчас остался писателем – бойцом, а его верной армией являются книги, которые неутомимо бьются за народ во всех концах земли.

Демократическое искусство Шолохова пробуждает достоинство простого человека, зажигает в людях дух борьбы за свои права. Но чем больше влияние Шолохова на читателей, тем острее борьба вокруг его имени, активнее стремление буржуазной прессы исказить облик писателя, отмежевать Шолохова от советской литературы.

В чем сила художника? Буржуазная пресса широко пропагандирует свои измышления о том, что сила Шолохова не в его революционном искусстве, а в его «общечеловеческих» идеалах. Все его успехи объясняются тем, что он или избегает метода социалистического реализма, или «жертвует его требованиям минимум»^[6]. Но искусство Шолохова находит дорогу к простым людям, неся в себе «высшую правду коммунистической идеи, воплощенную в живых образах гениальной силой художника»^[7].

Каждый новый перевод Шолохова становится событием, и зарубежные издательства выпускают его неслыханными тиражами. В последнее время вышли не только новые издания «Тихого Дона» и «Поднятой целины», но и впервые переведенные на английский язык «Донские рассказы». Зарубежные читатели теперь имеют полное представление о творчестве Шолохова. «Донские рассказы» познакомили читателей с истоками шолоховского творчества, которыми оказались революционные бои на Дону, горячие мечты художника о новой жизни для своего народа. Это заставило даже реакционную критику несколько уточнить свои позиции в отношении Шолохова. Еще вчера главным качеством Шолохова называли «объективность». В последней же работе американского критика Э. Мучник Шолохов выделяется как один из самых «убежденных коммунистов среди всех коммунистических художников»^[8].

Это, конечно, не значит, что изменилась в целом оценка Шолохова. У «тенденциозного» советского художника критики пытаются отыскать то «объективное» содержание, которое и делает его «настоящим» художником.

Шолохову посвящено не только бесчисленное количество мелких рекламных статей, но и обстоятельные «научные» обзоры маститых критиков; Шолохов «входит» как классик советской литературы в учебники и академические исследования. Ему посвящены главы в книге Э. Симмонса «Советская литература и советская идеология» и в новейшем исследовании Э. Мучник, тенденциозно озаглавленном «От Горького до Пастернака».

Даже рекламные статьи, рассчитанные на западного читателя, стараются привлечь публику к Шолохову, обнадеживая, что он не такой, как другие советские писатели. Американский издатель Кнопф уверяет публику, будто в романе «Поднятая целина» Шолохов показывает, как крестьяне сопротивляются коллективизации, и, кроме того, рисует роскошную, соблазнительную Лушку, которая «первая из советских героинь оказалась более обаятельной, чем трактор»^[9].

«Серьезные» критики пытаются «научно» обосновать «объективность» шолоховских произведений.

Зарубежные читатели впервые познакомились с Шолоховым по роману «Тихий Дон». Начальные два тома произведения были выпущены в английском переводе Стефана Гарри в 1934 году и названы «И спокойно протекает Дон». В 1935 году появилась в Лондоне «Поднятая целина». В 1941 году вышли последние тома «Тихого Дона», озаглавленные «Дон впадает в море», а в 1942-м появилось полное издание романа с общим заголовком «Тихий Дон».

Книги Шолохова встречали восторженные отклики прессы. Писателя называли «новым классиком», его произведениям пророчили бессмертие. Критика восхищалась размахом художника в изображении истории, «изумительно широкой галереей человеческих типов», «проникновенностью и глубиной психологического анализа»^[10]. Но интересно одно обстоятельство. В 1934 году пресса встретила роман Шолохова в основном как событие искусства. Она давала ему «эстетические» оценки, старалась обрезать его жизненные корни. Респектабельную английскую критику отпугивал «дух пропаганды» и откровенная близость Шолохова простому народу. В этом усматривалась «примитивность», «грубость» писателя. Оказалось, что Шолохов не только продолжает традиции русской литературы в ее смелом заступничестве за народ, но еще решительнее выступает от имени масс, вооружась «духом пропаганды» революции, из страны, где победила революция. Но это новое в искусстве Шолохова было нужно людям, замолчать его было нельзя. В том же 1934 году индийская газета «Таймс оф Индия» писала: «Шолохов должен оказать услугу человечеству и многим странам, не знающим в настоящее время, куда им идти»^[11].

Последние два тома «Тихого Дона» вышли в грозную эпоху, когда фашизм уже топтал Европу. И романы Шолохова становятся в ряды борцов за свободу. Сами развивающиеся события наполняют их особой актуальностью для зарубежного читателя. Когда советская армия сдержала смертоносный напор гитлеровцев, в произведениях Шолохова стали искать ключ для понимания «таинственной силы» русских. Критики впервые стали называть вещи своими именами. Слово «классик» в статьях о Шолохове встает рядом со словом «марксист». Его произведения воспринимаются как доказательство «многообразия социалистического реализма»^[12]. Они помогают войти этому термину в представление зарубежного читателя в виде могучего и правдивого искусства. Это искусство преодолевает до сих пор доступные писателям пределы. В романах Шолохова появляется «широта изображения, далеко выходящая за пределы досягаемости человеческого зрения»^[13].

Критики и читатели единодушно заговорили о возрождении в искусстве Шолохова древнего эпоса. С древним эпосом до сих пор сравнивают романы Шолохова, не находя ему в этом отношении равных. Американский критик Э. Мучник высказывает мнение, что романы Шолохова роднит с древним эпосом «объективность, лиризм и вера в свои идеалы»^[14]. И действительно, западного читателя, привыкшего к субъективному видению мира в литературе, глубоко взволновала способность Шолохова к истинно эпическому повествованию. Шолохов не объединяет себя ни с одним из героев, а дает событиям развиваться свободно, по логике истории. Эту способность западные критики расценивают как «независимость» художника, отсутствие тенденции. Но эпическая объективность на современном этапе возможна именно как выражение тенденции. Только художник, который вышел за пределы субъективизма, на простор исторического мышления, способен создать эпическое полотно. Не случайно именно марксист Шолохов стал автором новой эпопеи. Своеобразие шолоховского эпического повествования исследует Э. Мучник в работе «Шолохов и Толстой» и главе о Шолохове из книги «От Горького до Пастернака». Она сравнивает манеру повествования Л. Толстого и М. Шолохова и обращает внимание на то, что Л. Толстой все события изображает через восприятие своих героев, не выходя за его пределы. Поэтому круг событий у него всегда ограничен субъективным видением героев. Э. Мучник признает, что Шолохов умеет видеть события шире своих героев. Он дает «точное изображение» того, что недоступно в истории его героям. В этом она видит коренное отличие Шолохова от Толстого «в области философской и психологической»^[15]. Отличие, которое затрагивает самые основы художественного метода. Правда, Мучник пытается истолковать шолоховский способ изображения как менее аналитический, чем субъективное видение мира. Однако даже ее предшественник и учитель Э. Симмонс предостерегает, что к эпическому искусству Шолохова нельзя подходить с обычной меркой. Его надо судить по законам эпического искусства.

Итак, даже безусловные противники Шолохова видят необычайную, редкую силу его эпического мастерства. Но как раз эта выдающаяся сторона творчества писателя остается ими совершенно неисследованной. Они ограничиваются лишь термином «эпос», не пытаясь разобраться, что же делает, например, роман «Тихий Дон» эпосом. Ведь этот термин обычно относят к произведениям, в которых отображается высшее напряжение народных сил в борьбе за свободу. Эпоха небывалого народного подъема наполнила роман Шолохова эпической силой, позволила ему выйти «далеко за пределы досягаемости человеческого зрения». Этого-то и не хотят признать буржуазные критики.

Э. Мучник обращает внимание не только на объективность Шолохова, но именно на сочетание объективности и лиризма, свойственное древнему эпосу. Этот лиризм, приходит она к выводу, порожден любовью художника к родной земле. Описания родной земли делают роман Шолохова «Тихий Дон» «лирической прозой», «любовной песней родной земле»^[16].

Но все то большое, что несет с собой искусство Шолохова, буржуазная критика приписывает традициям. Определеннее всех выразился западногерманский критик Хейнц Ишрейт: «Тихий Дон» – не начало нового искусства, а последний плод старых традиций»^[17]. Однако ведь даже Э. Мучник не могла пройти мимо такой особенности шолоховского эпоса, как «страстная вера художника в свои идеалы». «Беда» Шолохова, оказывается, в том, что он отдал свою веру «доктрине, которая утверждает примат социальных ценностей», которая своим «холодным прагматизмом сдерживает естественные чувства писателя»^[18]. Революционный пафос – самое огнеопасное для некоторых критиков. Поэтому они стараются доказать, что он чужд самой реалистической природе шолоховских произведений, его таланту. Эрнест Симмонс утверждает, будто Шолохову с трудом удается провести марксистскую идею сквозь реалистический сюжет. И вместе с тем критики не могут не признать, что революционная романтика – неотъемлемая часть произведений Шолохова. Э. Мучник, рассуждая о коммунистических идеалах в романах Шолохова, обронила такую фразу: «Он пропел легенду своего века»^[19]. Но и она настаивает, что поэтическими произведения Шолохова получаются вопреки «идеологии».

«Как ни холодна его доктрина, – пишет Мучник, – «Тихий Дон» – в высшей степени романтическое произведение»^[20].

Как видно из этого противоречия, буржуазным критикам приходится очень трудно в их стараниях доказать «чуждость» коммунистических идей Шолохову. Ведь пафос нового революционного времени – самая сердцевина шолоховских произведений. Он определяет не только сюжет, но и логику развития характеров. Взять хотя бы характер, который меньше всего поддается новому. Это гремяченский балагур дед Щукарь. Не случайно рядом с повествованием о высоких и трагических судьбах Давыдова и Нагульнова оказывается эта комическая фигура. В образе деда Щукаря горькая насмешка над былой нуждой и бедой крестьянина сочетается с сочувствием в нем всему человеческому. Дед Щукарь прожил свой век и уже не мог измениться, стать «новым» человеком. Как другие отсталые казаки, режет он свою телушку, чтобы не отдать колхозу, отлынивает от работенки кучера, съедает сало, приготовленное на обед бригаде. Но последние страницы романа заново открывают нам деда Щукаря. Было, было-таки в жизни деда Щукаря то значительное, большое, о котором он мечтал еще с пеленок. Это большое – его дружба с Давыдовым и Нагульновым. Сцена на их могиле неожиданно освещает недавнее прошлое деда Щукаря. Что-то в корне изменилось даже в облике этого престарелого крестьянина. Какая же нужна была вера Шолохова в человека, чтобы так осветить образ!

Глубоко сказалось единство шолоховского идеала и характера в драматических судьбах Давыдова и Нагульнова. Даже такому ярому противнику коммунистов, как Э. Симмонс, приходится отчасти это признать. Правда, он прибегает к такому обороту: «Шолохов сумел наполнить жизнью политическую формулу и создать образы коммунистов, которые представляют нечто большее, чем декларация идей»^[21].

Подобный поворот в рассуждениях очень характерен для буржуазных критиков. Раз не удается изъять из шолоховских произведений революционный пафос как «чужеродный» элемент, значит, надо объявить его не революционным, а просто свойством шолоховского темперамента. И возникает самая распространенная в буржуазной критике легенда о Шолохове – легенда о противоречии между убеждениями и чувствами, партийностью и чутьем художника. Шолохов, дескать, по своим природным качествам гуманный и справедливый человек. Но марксистские убеждения заставляют его быть «жестоким», «непримиримым». Шолохов в некоторых статьях выглядит «жалелыциком» «пострадавших от гражданской войны и революции»^[22], которыми объявляются Мелехов, Островнов, Половцев и Лятьевский. По мнению американского критика Д. Стюарта, Шолохов в «Тихом Доне» пытался защитить даже Корнилова, стараясь изобразить его «живым человеком». Природная доброта будто бы заставляет писателя показывать «как людей» Половцева и Лятьевского. Их «злодейства», по словам журнала «Атлантик», оказываются лишь «второстепенной темой» и к тому же «выглядят неубедительно»^[23]. Самым же естественным человеком оказывается в шолоховских произведениях Островнов. У него наиболее нормальные человеческие желания – разбогатеть, выйти в люди, приобретать собственность. Подобное сочувствие «человеку вообще» и вносит будто бы светлое начало в произведения Шолохова. Однако это светлое начало противоречит порой проявляемой «жестокости» и непримиримости к таким, как Островнов, Лятьевский, Половцев; внутренняя жалость к Григорию Мелехову противоречит его осуждению, продиктованному «коммунистической доктриной».

Итак, по мнению буржуазных критиков, существует два Шолохова. Шолохов истинный, тот, который оправдывает Мелехова, сочувствует Островнову, Половцеву. Другой Шолохов приносит реализм «в жертву партийности», проводит коммунистические идеи. Это ненастоящий Шолохов, настоящий Шолохов – мягкий, веселый человек, не имеющий ничего общего с «жестокими» коммунистами. Этот ненастоящий Шолохов противопоставляет в своих произведениях личность коллективу, показывает личность как «не имеющую значения».

«Во все времена судьба индивидуума была фокусом интересов, – восклицает Э. Мучник. – Теперь эта судьба показывается как не имеющая значения. Коллектив – вот что имеет значение, идеальный человек – слуга общества»^[24].

В этом отношении Шолохов, по ее мнению, уже явно идет не в рамках традиций. Э. Мучник резко противопоставляет его всей предшествующей литературе. «Где еще в эпосе или романе победа коллектива настолько полностью заслоняет поражение личности?» – продолжает возмущаться она. Но у нее не возникает другого законного вопроса. Почему именно в романе писателя-коммуниста о гражданской войне на Дону возник образ Григория Мелехова? Почему именно художник революции так подробно рассказал о крахе человека, который не нашел в ней своего места? Не потому ли, что именно революция так остро поставила вопрос о судьбе рядового человека? Не будь революции – судьба какого-то Григория Мелехова никогда не тронула бы сердобольных американских критиков Э. Симмонса и Э. Мучник, представлялась бы «незначительной».

Замечательная черта характеризует большие советские романы о революции. Они повествуют о народе в целом, о его борьбе за новую жизнь, и вместе с тем их героем может стать не обязательно герой в высоком смысле этого слова, не обязательно богатырь, который один воплотил в себе судьбу народа, как это было в эпопее прошлого, а любой человек из любого слоя общества. В этом проявились новаторство и демократизм революционного искусства. Героем эпопеи Шолохова становится колеблющийся Мелехов, а «героем» романа-эпопеи о революции М. Горького – представитель буржуазной интеллигенции Клим Самгин. Это означает, что проблема личности для художника-революционера не менее важна, чем проблема масс. Интересно, что Э. Мучник в специальной главе о Горьком из книги «От Горького до Пастернака» даже не останавливается на величайшем достижении писателя – романе «Жизнь Клима Самгина», отговариваясь тем, что весь этот роман – «дань политике».

А ведь именно обостренное внимание советского художника к проблеме личности, к судьбе каждого человека, как ее складывает история и он сам, и привело к появлению образа Мелехова. Именно для советского писателя нет «незначительной» личности. Каждая личность достойна изображения на полотне эпопеи. Именно Шолохова-революционера по-настоящему волнует судьба Григория Мелехова. Только ему могут быть так дороги черты этого казака-труженика, что у него сердце обливается кровью, когда он видит, как губит себя человек, как оступается на пути к правде. Фигура Григория Мелехова вырастает из всего эпического единства «Тихого Дона», а буржуазные критики пытаются «оторвать» Григория Мелехова от эпической ткани романа, противопоставить его произведению в целом, как особый образ, в самом себе несущий идею, противоположную смыслу романа в целом. Э. Мучник употребляет такое выражение: «Победа коллектива полностью заслоняет поражение личности». Противопоставление Григория коллективу, остальным казакам по сути направлено против самого Григория. Шолохов, оплакивая трагедию одного Григория, тем временем помнит и о других Григориях. У него нет и намека на противопоставление личности коллективу. «Победа коллектива» означала возможность победы и для э т о-г о Григория; беда его в том, что он не пошел в ногу с народом. Историческая трагедия героя не выдумана Шолоховым, она просто показана им такой, какой она была на самом деле, чтобы предупредить, уберечь других Григориев.

Буржуазные критики недовольны, что Шолохов в своих произведениях много места уделяет «действиям» героев. Э. Мучник находит, будто у писателя резко проявляется то, что Сантаяна назвал «слепой тенденцией к действию». «Тихий Дон», по ее мнению, лишь «цепь событий», и к тому же Шолохов слишком стремится показать жестокие столкновения лагерей.

Критики, подобные Мучник, не разглядели ценнейшей способности Шолохова – глубоко проникать в жизненные конфликты. Шолохов – поистине мастер конфликта. Как никто другой, он умеет вскрыть все, что таят в себе столкнувшиеся силы, обнажить их скрытые возможности. Для этого он обычно доводит конфликт до предельного обострения. Новое проявит себя в момент своего высшего взлета, старое вступит в последнюю, смертельную схватку за свое существование.

Сочиняя легенду о противоречии между «доктриной» и «чувствами» художника, критики с удовлетворением отмечают, что Шолохов много места уделяет изображению «противников красных» – в «Тихом Доне» рисует контрреволюционный мятеж, а в «Поднятой целине» – заговорщиков против колхоза. Действительно, чтобы показать, сколько разрушительной силы несут в себе сословно-собственнические пережитки казачества, писатель обостряет сюжет «Тихого Дона» до события контрреволюционного мятежа. В «Поднятой целине» он тоже не просто описывает собственнические предрассудки, а доводит их до моментов предельного взрыва. Он показывает тот максимальный вред, который они способны принести. Так появляются сцены «бабьего бунта», массового убоя скота, столкновения Давыдова с Устином Рыкалиным. Но, изображая старое в психологии крестьянства в моменты его предельного сопротивления, Шолохов тем больше подчеркивает, какая же наступательная мощь должна быть за новым, чтобы оно ломало все преграды. Разве не замечательные «взлеты» в жизни гремяченцев – собрание после «бабьего бунта», сцена пахоты и многие другие? Разве рядом с донским мятежом мы не видим беззаветного броска Интернациональной роты, героической борьбы отряда Подтелкова? Это предельное обострение конфликта – яркая особенность шолоховского дарования. Он никогда не описывает, что таит в себе вулкан, он покажет вулкан в действии.

Точно так же для Шолохова недостаточно нарисовать и потенциальные возможности людей. Все качества натуры его героев обязательно проявят себя «вовне», в действии. Никакая сторона характеров Подтелкова, Мелехова не остается лишь обещанием, она во что бы то ни стало покажет себя в высшем проявлении, «даст вспышку».

Так, революционная энергия Подтелкова раскрывается не только в спорах с Григорием, на съезде фронтовиков. Она «вспыхивает» ярким пламенем в сценах окружения и казни подтелковского отряда и оставляет жгучий след в сердце читателя.

Так же поступает Шолохов и с характером Григория Мелехова. Он не допустит ни одной черточке остаться лишь намеченной, каждая выступит в полном своем развитии.

Что, например, сделало недавнего красноармейца Григория участником отряда карателей, направленного против Подтелкова? Казалось, лишь желание отдохнуть от походной жизни побудило Григория остаться в Татарском при вести о приближении белых. Он обещал Кошевому вернуться в Красную Армию, как только беляки откроют военные действия. И будто бы всего лишь нервный срыв был причиной того, что Григорий накричал на своего старого кореша Валета и чуть не прибил его. А между тем Григорию уже на самом деле «неохота» воевать за то, за что воюют Валет и Мишка. Ему «без надобностев» их нужды бедняков. У него свое зажиточное хозяйство, и его уже тянет к спокойной крестьянской жизни. В дальнейших сценах Шолохов намеренно раздувает те искорки недовольства, которые загорелись в ссоре с Мишкой и Валетом. Оказывается, чувство превосходства над безземельными товарищами способно мгновенно сделать из вчерашнего красноармейца вожака карателей. Ведь на хуторском сходе сразу после уговора с Мишкой Григорий чуть не согласился на предложение белогвардейского офицера возглавить отряд казаков. Он еще мысленно продолжал свой спор с Кошевым, переживал стычку с Валетом, но заговорило в нем ретивое, когда офицер назвал его имя, и он сделал шаг вперед навстречу своей иллюзорной славе.

Такие повороты в судьбе Григория Э. Мучник объясняет полной неожиданностью. «Все обрушивается на него, как удар»^[25], – пишет она. Но Шолохов как раз очень постепенно, всесторонне прослеживает, как подготавливается и зреет каждое решение Григория.

Мучник сравнивает внезапные перемены в судьбе Григория с «шоком». А Шолохов раскрывает кажущуюся случайность поступков Григория и их внутреннюю необходимость. Писатель уже давно следил, как просыпались дремлющие желания Григория, как разъединяли его с красноармейцами, расслабляли его волю. И все-таки он не позволил читателю забыть, что не так уж охоч Григорий до чинов. И правда, было у Мелехова желание отдохнуть от сражений, и неудобно ему стало отстать от своих татарцев, которых погнали в бой офицеры. И социальные и несоциальные факторы прослеживаются Шолоховым в своем самом сильном, действенном проявлении.

Вот это стремление Шолохова довести каждый конфликт до конца, разобраться в нем до корня и сделало его живописцем революционной эпохи.

Так решает Шолохов и конфликты в романе «Поднятая целина».

Половцев и Лятьевский не только предстают перед нами как угрожающие фигуры, не только пытаются вредить колхозу. Шолохов делает наглядным все то зло, которое они несли в себе. С ними в Гремячий Лог пришла смерть. Сначала в дом Хопрова. Потом начался массовый убой и падеж скота. По вине Половцева страшной смертью умирает старая мать Островнова, гибнут чекисты. Шолохов подробно выписывает детали медленной и мучительной смерти старухи Островновой. Эта сцена нужна ему, чтобы показать, какой зверь живет в душе Половцева. И наконец белогвардейцы-офицеры наносят удар в самое сердце колхоза, в сердце читателя. Они обрывают жизнь дорогих нам людей – Давыдова и Нагульнова. Это последнее преступление Половцева и Лятьевского, последний яд, выпущенный этими зверями. Шолохов, как всегда, до предела заострил конфликт, не оставил ничего невыявленного в характерах героев.

То же стремление выявить все возможности характера определяет и образы Нагульнова и Давыдова. На одном из первых собраний в Гремячем Давыдов ответил на вражеский голос: «…Если понадобится, я за партию… за дело рабочих всю кровь отдам. Всю до последней капли». И мы видим, как день за днем отдает свои силы крестьянам-гремяченцам бывший путиловский рабочий. Действительно, кровью сердца расплачивается он в истории с «бабьим бунтом», в споре с Устином Рыкалиным. Характер Давыдова сразу заострен как наступательный. И он стремительно развертывается перед нами, выполняя все «обещания». Но Шолохову нужен высший «взлет» характера. Нужно, чтобы все обещания этой натуры слились в одном порыве. И Давыдов в последнем броске против врага отдает свою кровь, «всю до последней капли».

Вот это крайнее заострение конфликта, каждой черты характера героя, которая доводится до предельного своего развития, и составляет силу шолоховского анализа. Буржуазные критики рассматривают наличие «действия» в произведениях писателя как его слабость, отсутствие анализа. Но как раз это умение «вывести вовне», проявить в действии то, что скрывается «внутри» героев, и есть аналитическая черта искусства Шолохова. Она тесно связана как с особенностями шолоховского таланта, так и с исторической обстановкой, которая отражена в его произведениях. Шолохов писал свои романы в эпоху, когда все потенциальные возможности людей проявляли себя в действии.

Для Мучник сюжет «Тихого Дона» – это «рассказ об отступлениях и преследованиях», это «как красные победили белых»^[26]. То есть она воспринимает только внешнее развитие событий. И с ее точки зрения, исторические конфликты решаются не по законам внутренней необходимости, а механически, силой, навязанной извне. Ее мнение разделяют другие буржуазные критики, объясняя развитие исторических событий в «Тихом Доне» «исторической фатальностью».

Французский критик Марсель Брион пишет: «Поражает изображение на огромном историческом полотне фатальной трагедии»^[27]. Подробнее объясняет это Мучник: «Если его (Мелехова. – И. С.) судьба – это судьба тысяч, вовлеченных в борьбу, которой они не хотели и которую не могли понять, то это оказывается трагедией фатальной ошибки, напоминающей древние мифы с их мистической справедливостью наказания свыше»^[28]. Точно так же «историческая необходимость» в романе «Поднятая целина» выглядит в трактовке буржуазных критиков как внешняя сверхъестественная сила, которая приводит к победе коллектива. Шолохов будто бы искусственно «внедряет» в роман «предписанный социалистическим реализмом счастливый оптимизм» и «заставляет просвещенность и чувства товарищества и добрососедских отношений торжествовать над коварными махинациями и временными недостатками»^[29].

Таким образом, историческая необходимость в романах Шолохова рассматривается как сила внешняя, стоящая над людьми. Поэтому неверно понимается все, что несет с собой торжество человеческого в «Поднятой целине», и совершенно искажается природа трагического в «Тихом Доне».

Положение казаков в революции представляется как фатально трагическое. Никакой фатальной трагедии революция казакам не несла. И это Шолохов дает понять уже в начале романа. Первый том, изображающий мирное житье-бытье казаков, написан специально для того, чтобы объяснить поведение казаков в революции. «Мирные» сцены, несмотря на жестокость описанных нравов, производят впечатление жизнерадостности и силы казаков. Буржуазные критики склонны противопоставлять эти светлые картины в романе «жестоким» батальным. Но как раз сами мирные сцены написаны для объяснения батальных и служат неотъемлемой частью «истории» в романе. Причем «мирная» прелюдия последующих событий совсем не предвещает фатальной трагедии. Автор верит в народ-труженик и предвидит здоровый расцвет в его жизни. В какие бы кровопролитные схватки ни вовлекали казаков белые генералы, как ни старались сделать из них душителей революции, народ в «Тихом Доне» никогда не мог отрешиться от своего основного назначения – созидателя жизни на земле. Приходила пора пахать, сеять, и земля звала, кликала к себе работников. Вот этим своим «боком» тружеников «прислонились» казаки к большевикам, которые звали народ к борьбе с разрухой, звали его строить свою жизнь. Народ-труженик оказался победителем в романе.

А такие повстанцы-казаки, как Григорий Мелехов, испытали внутреннюю трагедию тружеников, которым пришлось убивать своих братьев.

Но напрасно пытаются зарубежные критики представить трагические события в «Тихом Доне» как отступление от социалистического реализма. Немецкий критик Хейнц Ишрейт пишет, что в этом романе «конфликт приобретает несвойственную социалистическому реализму трагическую окраску»^[30]. Социалистический реализм позволил Шолохову показать, какие силы ведут к победе народа в истории. И тот же социалистический реализм дал писателю возможность проследить, через какие препятствия лежит этот путь. Потому изображение исторической трагедии повстанцев приобретает такой размах, что Шолохов на полотне эпопеи изображает весь путь казачества в революции. Потому эта трагедия и показана с такой глубиной и горечью утрат и разочарований, что для массы казачества она не была фатальной.

Ничего фатального не было и в характере Григория Мелехова. Недаром многие советские читатели, следя за превратностями его пути, до конца надеялись на хороший исход и даже просили Шолохова сделать Григория в конце «красным». В Григории были предпосылки для разных исходов. И хотя развязка его судьбы определяется внутренней необходимостью, она не фатальна. Кто знает, окажись в хуторе в нужный момент Штокман вместо Котлярова, который не умел разъяснить недоумений Григория «по причине темноты и малой грамотности», и, может быть, и получился бы из Григория сознательный борец за Советскую власть. Шолохов порой ценит случайность не меньше необходимости. Но это праздные догадки. Внутренняя же необходимость в развязке судьбы Григория объясняется совокупностью причин. Революция показала, как трагична судьба межеумков, которых бьет встречными волнами, бросает о камни. Но эта трагедия – не просто трагедия «ситуации», «положения». «Вовне» проявляется их внутренняя трагедия.

Буржуазные критики считают, что трагической ошибкой Григория было его «чувство независимости», несоответствие тому времени, когда человек должен принуждать себя. Эрнест Симмонс называет его «Гамлетом степей», который во всех своих поступках руководствуется чувством справедливости или несправедливости. Дескать, его трагической виной было отсутствие классовых убеждений. Причем классовые убеждения рассматриваются в данном случае как нечто, напоминающее угодничество. У Григория, в терминологии Симмонса и Мучник, не было «приверженности» к определенному лагерю, не хватало лояльности. Григорий оказывается в их трактовке «общечеловеческой» фигурой. Между тем его характер весь соткан из острых классовых и сословных наклонностей и стремлений. Молодым парнем очутившись на службе, он недоволен не несправедливостью «вообще». Он больно чувствует разницу между «мы», подневольные служаки, и «они», высшее офицерство, барство. Во время империалистической войны «они», которых давно ненавидит Григорий, гонят его на фронт. А когда красные устанавливают Советскую власть в Татарском, невольная вспышка против мужиков прорывается в словах «заграбили землю». При всей темноте Григория в его поступках достаточно осознанного, которое, проходя сквозь цепь случайностей, приводит его к развязке, данной в романе. И это не «чувство независимости» вообще, а индивидуализм, эгоизм, воспитанные в крестьянине до революции. Ведь Григорий первым поднял оружие против Советской власти. Когда Советы по окончании империалистической войны хотели только мира и на сходе в Татарском было приказано сдать оружие, Григорий прихоронил надежно винтовки, отмочив предварительно затворы в керосине, чтобы они были в состоянии готовности. Григория толкает на это вполне осознанное чувство самосохранения. Напрасно Мучник все приписывает «инстинкту» Григория, совсем лишает его разумности. Григорий «красным» вернулся с фронта, он с ними по вопросам мира и свобод для народа. Но он отмачивает затворы винтовки в керосине и прячет их от Советов. Это делается для того, чтобы выждать, осмотреться: а какой она окажется, Советская власть? В этот миг Григорий – за себя только. В нем живет крестьянское недоверие ко всякой политике. Буржуазные критики делают из Григория своеобразного рыцаря – рыцаря товарищества и чести. Но этот «рыцарь» в данный момент не идет за народ до конца, а окапывается, чтобы защищать свой мирок. Поведение Григория Э. Мучник характеризует изящным выражением – «свободный выбор». Но ради своего свободного выбора Григорий… убивает людей. Напрасно буржуазные критики стараются окружить его образ ореолом справедливости. В банде Фомина, да и раньше, Григорий, вопреки всякой справедливости, проливает кровь простых казаков. Сколько жизней стоил «выбор» Григория? Недаром Шолохов пользуется испытанным приемом: описывает убитых Григорием людей и самые моменты убийства во всей непрекрашенной наготе, со всеми вопиющими подробностями. Издавна воспитанное в казаке-крестьянине чувство самосохранения, индивидуализм в эпоху классовых битв проявляют себя в такой законченной, страшной форме. Порой Григорий попросту готов отстреливаться от каждого, кто, на самом деле или ему только так кажется, опасен для него. Но как ни много в Григории от старого мира, неверно делать из него «Антагониста» революции (термин Мучник) и рассматривать его трагедию как трагедию человека, полностью чуждого новому времени. Правда, Мучник сетует, что из Григория не получился Великий Антагонист: «Он (Григорий. – И. С.) мог бы как представитель старого порядка быть Великим Антагонистом, Сатаной, Прометеем или по крайней мере Яго. Но шолоховская схема требует, чтобы ценилось незначительное»^[31].

В этом высказывании обнаруживается полное непонимание характера Григория и его трагедии. Как раз в своей эпопее Шолохов выделил характер Григория как значительный характер. Таким его делают острые, яркие противоречия в его натуре. И если бы Шолохов усилил одну сторону в нем, то Григорий не был бы самим собой. И не было бы его, Григория Мелехова, трагедии. Если бы Григорий был Великим Антагонистом новому миру, тогда, возможно, трагедия пришла бы для него извне. Настоящая же трагедия Григория – глубокая внутренняя трагедия. Наряду с крестьянским индивидуализмом и сословными предрассудками в нем живут и человечность труженика, сильная привязанность к земле и радостям бытия, чувство товарищества. Вот эти-то разнородные чувства, столкнувшись, и привели Григория к краху. Григорий «хворает душой», убивая других трудящихся казаков. Он бьется с пеной у рта в нервном припадке после расстрела красных моряков. Григорий не был Антагонистом новому миру, не удовлетворение, а горе испытывает он, убивая братьев-тружеников. То, что ему приходилось стрелять налево и направо, и привело Григория к душевной драме. Значит, дело не только в том, что обстоятельства швыряли Григория из стороны в сторону. Безвыходное положение, в которое он попал, во многом определяется его внутренним поражением. Трагедия Григория Мелехова раскрывается не как трагедия фатальной ошибки, которая повлекла за собой «трагедию извне», а как глубокая внутренняя трагедия.

Нельзя считать трагедию Григория Мелехова и трагедию казаков-повстанцев трагедией, привнесенной свыше, а с другой стороны, нелепо полагать, будто победу нового в романе «Поднятая целина» вызвала только его формальная идея, которую Шолохов «с трудом проводит» сквозь цепь истинных событий. Светлые, гуманные человеческие начала побеждают в романе именно по внутренней логике развития событий и характеров. Интересно, что изменения в жизни колхозников-гремяченцев привели к появлению в романе правдивого и светлого образа Вари Харламовой. Этот образ весь соткан из того нового, что появилось в Гремячем за время колхозной жизни. Всего год прошел с начала работы Давыдова в хуторе. И Варя является перед нами как простая хуторская девушка. Кажется, трудно было затмить Лушку, эту своеобразную «казацкую Кармен», как называет ее Марк Слоним. Причем критикам больше всего нравится, что соблазнительность и обаяние Лушки – в ее чуждости колхозу и всему новому, что затевается в Гремячем. Но Варя сумела оказаться прекраснее Лушки. В ее девичьей прелести застенчиво и страстно выразилось то лучшее, что появилось в селе со времени коллективизации. Сколько преданной, обожающей любви к Давыдову, который постоянно забывает о себе, всю душу отдавая колхозу. Как самоотверженно и она хочет отдать себя этому бескорыстно служащему людям человеку, ничего не прося взамен. На собрании все со смехом слушают выступление деда Щукаря против Майданникова. Варя заступается за него серьезно и чисто, преодолевая застенчивость неожиданной смелостью. А когда, уже женихом, Давыдов отправляет ее в город в агрономический техникум, она не требует, как Лушка, чтобы суженый всегда был около, а со священным чувством едет учиться, чтобы потом помогать любимому в его большом труде. Не может быть «внешним» в сюжете то, что выразилось в появлении необходимого и правдивого характера. Революционные изменения в «Поднятой целине» не являются искусственной фабулой, к которой «привязывается» все остальное. Они являются движущим началом в сюжете романа. Смысл «Поднятой целины» далеко не сводится к «тайному сговору белых офицеров» против колхоза, как признает Марк Слоним, заявляя, что ценность книги заключается в «человеческих драмах», в «изображении характеров»^[32]. Но Слоним впадает в другую крайность, утверждая, что события, изображенные в романе, потеряли свой интерес и теперь в нем важны только «натуралистические описания, обилие психологических деталей, могучий размах в обрисовке характеров»^[33]. «Поднятая целина» – не идеологический роман»^[34], – делает он вывод.

Так или иначе, буржуазные критики стараются объявить историческое содержание романа малоценным и представить дело так, будто Шолохов добросовестно описывает «исконные» свойства крестьянской натуры, описывает их тепло, с юмором. Марк Слоним очень настойчиво подчеркивает, что в книге «Поднятая целина» нет ничего новаторского, что она «старомодна». Однако критикам кажется, что все-таки «исконные» свойства крестьянской натуры в романе недостаточно противятся нововведениям. Мучник произносит загадочную фразу: «Психологические сложности только подразумеваются, но не разработаны»^[35].

В том-то и ошибка буржуазных критиков, что они игнорируют «психологические сложности» романа. А его своеобразие как раз состоит в соединении напряженного острого сюжета с психологическим анализом.

Концовка «Поднятой целины», которую группа критиков объявляет «предписанной» социалистическим реализмом победой коммунистов над контрреволюционерами, на самом деле дает развязку сложному внутреннему развитию героев. Коммунисты «Поднятой целины» – плоть от плоти своей эпохи. Они останутся в памяти как герои, очень близкие героям Дм. Фурманова, Н. Островского, отразившим реальную судьбу их авторов, которые, создавая книги, и сами стремились класть кирпичи в коммуну и погибли на посту как бойцы. Давыдова вела по жизни вера в неодолимость новых коллективных начал в человеческих отношениях. Он так живо чувствовал превосходство этого нового, его нужность людям, что его обманула поддельная старательность Островнова. Кроме того, главным в его работе всегда было дело, до всего он хотел дойти сам, все сделать своими руками. Своими руками шел он обезвредить осиное гнездо в доме Островнова. Его друг Нагульнов жил, как «на позиции». Сколько ни старался Давыдов приучить его к мирным методам работы, каждое повседневное задание в исполнении Нагульнова превращалось в боевую операцию. В последний момент, идя на «веселое дело» против Половцева, Давыдов и Нагульнов – вместе. Нагульнов вовлек Семена в свой план. А Давыдову и не пришло в голову отговаривать: он сам, не задумываясь, готов был схватиться с врагами. Как неповторимо слились в Давыдове и Нагульнове живые черты своего времени!

Нельзя формально разбить характер Давыдова: вот это – «положительные» качества, вот это – «отрицательные». Доверчивость к людям повлекла за собой ошибку с Островновым. Но ведь эта-то доверчивость и была так привлекательна в нем. Эти разные качества Давыдова, проявляясь в молодом колхозном деле, и создают напряженное драматическое развитие его характера. Погиб Давыдов, погиб Нагульнов. Конечно, они жили в эпоху непотухшей классовой борьбы. Но их гибель – не просто удар истории «извне». Это логическое завершение их характеров. Виноваты Давыдов и Нагульнов в своей гибели? Да. Трагически обрывается их судьба? Да. Героизм в этой гибели? Да. Точно так же не случайно, а по логике исторического и психологического развития складывается жизнь Майданникова, Шалого. Ведь очень важно, что именно Майданников становится председателем колхоза. Сам гремяченский, пришедший в колхоз «от земли», любящий хозяйство, прошедший политическую школу под руководством Давыдова, Майданников был нужен гремяченскому колхозу. Но и в самом Майданникове было то, что рвалось на простор нового крестьянского труда. Его природный размах и разум требовали от него нового дела, и он получил его, трудно, по заслугам получил.

Буржуазные критики создают у своих читателей мнение о том, будто Шолохов изображает «примитивную» жизнь своих героев, их инстинкты, чувства, будто писателя не интересует процесс мышления, разум. Все, что касается больших проблем, рассуждают критики, Шолохов берет «готовым» у марксистской философии, не внося ничего своего. Западногерманский критик Хейнц Ишрейт пишет: Шолохов «не вскрывает метафизическую основу, смысл событий, кроме тактического смысла политических отношений»^[36]. Так же рассуждает Мучник: «Григорий вызывает у нас жалость, но не трогает нашего разума… Его жизнь, кроме самой себя, никуда не ведет»^[37]. В подобных заявлениях сказывается явное непонимание своеобразия Шолохова как художника. И еще стремление изъять из его произведений новаторские черты социалистического реализма.

Шолохов не принадлежит к писателям философского склада. Он ведет свое исследование, как художник, вникая в ход исторических событий и душевные изменения в людях. Его открытия – это открытия художника, открытия «типов», открытия в психологии людей. Григорий Мелехов, Давыдов, дед Щукарь – типы, получившие мировое признание. Критик Георг Риви пишет в «Сатерди ревю»: «Шолохов не принадлежит к писателям, которые специально заняты рассмотрением различных идей или проблем культуры, но судьбы его героев поднимают важнейшие социальные и политические проблемы». И еще: «На первый взгляд его характеры просты, но оставляют после себя удивительное впечатление сложности»^[38].

Э. Мучник полагает, будто «убеждения» Григория Мелехова, состояние его разума – «все это и неясно и не имеет значения»^[39].

Весь свой роман Шолохов посвятил духовным поискам Григория Мелехова. Как же можно говорить, что «состояние разума» не имеет значения для писателя! Поиски Григория все время заводят его в тупик, но это не означает отсутствия интереса к ходу его мысли, это означает размышление художника над бессилием мысли своего героя, неспособного решить большие исторические и моральные проблемы. Темнота Григория – его глубочайшая трагедия. Об этом говорит автор, оплакивая своего героя каждый раз, когда тот делает неверный шаг навстречу своей гибели. Это еще одно опровержение тому, что трагедия Григория – трагедия, пришедшая «извне». Она показана Шолоховым как социально-психологическая трагедия, и темнота сыграла в ней немалую роль.

Э. Мучник пишет: «Тихий Дон» – книга о людях, но как человек чувствует или думает, как он растет, какие концепции формируют его разум и чувства, занимает Шолохова гораздо меньше, чем что люди думают, что правильно для них думать и что правильно чувствовать»^[40].

Писатель социалистического реализма, Шолохов показывает не только как люди думают, но и что они думают и почему они так думают. Шолохов в масштабах эпопеи исследует все истоки мыслей Григория, каждую черточку в его психологии, давая ее увеличенное изображение в психологии масс, в характерах наиболее резко олицетворяющих ее типов. Все усилия Шолохова сосредоточены на том, чтобы выяснить, откуда берутся те или иные представления Григория. Нечеткие позиции Григория четко показаны то в таком типе, как Изварин, то в таком, как Подтелков, и, наконец, некоторые наклонности Григория в законченной форме нашли выражение даже в бандите Фомине.

«Мучительные его размышления окончились ничем», – говорит Мучник. Да, у Григория нет веры, нет убеждений, за которые он пошел бы без оглядки. Мозг его устал, изнемог. Все это свидетельствует о том, что Шолохов очень внимательно проследил, как Григорий искал. Но его интересует и другая сторона этих поисков. Григорий не нашел, что думать. И это обернулось для него трагедией. Человеку нужны большие убеждения, ему важно знать, «что будет правильным думать». Ведь трагедия Григория не в том, что он просто устал, просто надоело ему воевать. Она в том, что в конце уже никакая идея не зажигает его, не дает ему силы. Ему не за что бороться. Последнее время он бился за самого себя. В этом он не нашел смысла жизни, но он не нашел и большого убеждения, своей идеи. Как же можно писать, что «убеждения» Григория «не имеют значения» для Шолохова!

Интересно, что само понятие «мысль», «сознание» зарубежные критики обычно сводят к одному – к «спорам с самим собой». Они стараются уверить читателей, что советская литература, и в частности Шолохов, утратили замечательное качество русской литературы XIX века, ее «поэзию споров», интеллектуальность. Э. Мучник заявляет: «Именно в области сознания, в роли умственных дебатов героев и автора с самим собой обнаруживается основная разница между реализмом Толстого и Шолохова»^[41].

Безусловно, мышление толстовских Болконского и Безухова и мышление Григория Мелехова – это разные типы мышления. Сопоставление Э. Мучник не просто логически невыдержанно. Естественно, что нельзя сравнивать рафинированных, образованных князя Болконского и графа Безухова с неграмотным казаком Григорием Мелеховым. Но в этом противопоставлении Мучник есть определенная цель – унизить шолоховских героев. Для нее они не только простые люди, но примитивные, недалекие. У героев из народа Шолохова свои взгляды на жизнь, свое миросозерцание. Они не проявляются в философствовании, как у Болконского и Безухова. Шолоховские герои не склонны к нему (кстати, склонность к философии резко выражена у героев из народа Горького). Миросозерцание народа у Шолохова выражает себя по-другому: часто в юмористических замечаниях, вскрывающих глубокий смысл, в метких пословицах, афоризмах, в повседневных бытовых рассуждениях. В них раскрывается народная мудрость, личные взгляды каждого на вещи. Одни взгляды у Пантелея Прокофьевича. Он считает, что главное – жить по принципу: тащи все в дом. Исходя из этого, он смекает, как поступать в разных случаях, хитрит, определяет свое поведение в отношении к красным. Иной ход мысли у Григория. Он хочет знать свою стезю и с этих позиций осмысляет происходящее. Мишка Кошевой тоже по-своему рассуждает о жизни, определяет свое отношение к народу.

Буржуазные критики часто противопоставляют яркую натуру Григория Мишке Кошевому, видя в нем «посредственность». Д. Стюарт считает его «пошлым фатом», Мучник – «скучным», «грубым». Все это потому, что у Мишки меньше «споров с самим собой», чем у Григория. Его уверенность в целях революции расценивается как «самодовольство» и «жестокость». По словам Мучник, Кошевой – идеал, которого «требовал жестокий век, хладнокровный, твердый характер»^[42].

Конечно, Кошевой и Григорий – разные натуры. Мишка тоже испытывает недостаток знаний, тоже думает мучительно и трудно. Не сразу понял он, что не к лицу ему спасаться среди отарщиков в степи, когда вокруг народ решает свою судьбу. Тяжело ему было менять отношение к Григорию. Но при всем том, что натура его менее сложная, чем у Мелехова, у Кошевого было одно неоспоримое преимущество в суждениях. Обдумывая любое происшествие, он сразу взвешивает, что – большее зло, а что – польза для народа. Григорий вспыхивает при каждом поводе, и часто его поступками руководит эта мгновенная вспышка гнева или оскорбленного самолюбия. Мишка учится предвидеть. Он не теряет индивидуального, личного отношения к окружающим, но старается заглянуть дальше своего мгновенного порыва.

Понятно, что часто герои Шолохова не могут облечь свои взгляды в четкие формулировки, изложить как систему. К тому же рассуждения народа чаще всего эмоционально окрашены, нераздельно слиты с чувством. Это-то и побуждает Мучник ошибочно противопоставить мысль и чувство. Она противопоставляет Шолохова Л. Толстому, как художника страстей – писателю-мыслителю.

Если отвлечься от образованности или необразованности героев того и другого художника, то соотношение между мыслью и чувством определяется еще и тем, какие проблемы возникают перед героями и почему они возникают.

Интересный упрек бросает Э. Мучник героям Шолохова: у них отсутствует «свободная игра чувств». Вот уж это святая истина. Герои Шолохова слишком далеки от игры чувств. Они живут в очень нелегкую и серьезную эпоху. Решаются вопросы жизни и смерти для всего народа. Невозможно рассечь состояние казаков из «Тихого Дона» на чувство и разум. В их решениях участвует вся натура человека, происходит высочайшее напряжение всех сил и способностей. Для своего уровня они поднимаются на вершины мысли, делают огромные открытия. Для неграмотного казака, которого учили только «быкам хвосты крутить», понять политические события такого масштаба, как империалистическая война, понять не до конца, но, главное, для себя, кто ее виновник и как можно покончить с ней, – это величайшее озарение. Такие «озарения» не кажутся признаком работы мысли для Мучник, так как она не видит перед ними процесса размышления.

По мнению зарубежных критиков, Григорий напоминает затравленного волка, который со всех сторон видит преследователей и бежит от сыплющихся на него ударов. Но в поступках Григория чувствуется такое же небывалое для него напряжение мыслей, как и чувств. Вернувшись с фронта, он заявляет отцу: «Иногородним, какие в Донской области живут издавна, дадим землю». Но когда идет всеобщее равнение, всенародная борьба за права крестьянства, уже кричит Котлярову и Мишке: «Заграбили землю!» Формулировки Григория необыкновенно четки. Они могли бы служить иллюстрацией для любого политического сочинения о казачестве в революции. Дело не в том, что Григорий не приходит ни к какому выводу, как считает Мучник. Он каждый раз приходит к выводам. Но они всегда противоречивы. Он каждый раз осознает, что не до конца с теми, к кому пришел. Шагая рядом с Копыловым к генералу Фицхалаурову, он видит, как далек он от них и сколько общего у него с красными. Объединяясь с красными, он тревожится за казацкие привилегии. Но это осознание своей и близости и вместе чуждости каждому лагерю слишком трагично для него. Оно для Григория – вопрос жизни и смерти. Поэтому у него мысль неотделима от чувства.

Точно так же и в «Поднятой целине» мысли и чувства героев развиваются одновременно. Буржуазные критики называют пламенную революционность Нагульнова «фанатизмом». Как фанатик представлен Нагульнов и в книге Симмонса, и в книге Мучник. Конечно, Нагульнов – натура прежде всего эмоциональная, горячая. Но, отвечая его чувствам, революционная эпоха, насколько возможно в тот короткий срок, развила его сознание. Он во многих случаях научился сдерживать необузданные порывы своих чувств. Из истории его семьи известно, что в прошлом его родичи действовали почти слепо, не рассуждая. За перерытые кусты картошки уморили соседскую свинью, а распалясь в своей злобе, дошли до убийства. Макар Нагульнов потому и стал другим, что не только почувствовал ненависть к собственности, но и понял, какое зло она несет людям. Это осознание было для него огромным открытием в жизни, поэтому он борется против старого мира с такой страстью. Нагульнов сразу схватил идею колхозной жизни. У него редкая способность в малом деле видеть то, что соединяет его с большим, умение ухватиться за главное. Макар научился обобщать. Кроме того, он оказался самородком-следователем. Он блестяще выслеживает Тимофея Рваного, точно выходит на след Островнова.

В последних статьях о Шолохове, посвященных в основном выходу «Донских рассказов», появилось немало нового в оценках творчества писателя. Наблюдается некоторое признание темы революции в его искусстве; критики более спокойно, чем раньше, рассуждают о революционном гуманизме художника, точнее освещают борьбу двух лагерей на Дону. Возможно, этому способствовали «Донские рассказы». Возможно… «жизнь учит» (хотя зарубежные критики очень не любят это выражение).

На выход «Донских рассказов» откликнулось литературное приложение к американской газете «Таймс». Рецензент заявляет, что Шолохова вдохновляет мысль о «благословенном восходе великих событий». «Несмотря на жестокость изображаемых событий, – пишет он, – писатель умеет наполнить свои рассказы солнечным светом»^[43].

Критик Ивар Спектор из «Сатерди ревю» с одобрением отзывается о такой стороне шолоховских произведений, которая раньше вызывала особую неприязнь критиков, приписывалась «жестокости» художника. Спектора привлекает мастерство конфликта: «Он (Шолохов. – И. С.) особенно мастерски передает атмосферу напряженности, в каждом рассказе своя кульминация и своя трагедия»^[44].

Даже Мучник о «Донских рассказах» отзывается иначе, чем о «Тихом Доне» или «Поднятой целине». Чувствуется, что о рассказах она писала позже, в иное время.

Но заблуждением было бы думать, что Шолохов «принят» теперь за рубежом как революционный писатель со всеми его истинными достоинствами. Буржуазные критики стараются всеми силами нейтрализовать революционное влияние Шолохова на читателей.

Революционная страстность художника, его убежденность коммуниста и пламенная любовь к Родине именуются одним страшным словом – «национализм». Этим словом буржуазная критика хочет оттолкнуть от Шолохова читателей. Она хочет убедить их, что вся любовь, которую Шолохов несет человеку, – только для русских и согревается ненавистью к другим народам. Поэзия природы и родного края не должна подкупить читателя – ведь, опять-таки, Шолохов любит лишь свой край и ненавидит все остальное. Особенно используются для этой цели два произведения: «Они сражались за Родину» и рассказ «Судьба человека». Справедливый гнев русского человека против самой реакционной силы в мире – фашизма рассматривается как… «шовинизм». Настойчиво пропагандируют такое мнение о писателе в Западной Германии, проскальзывает оно и в главе о Шолохове из книги Мучник.

В чем же сила художника? Отчего кипит вокруг его имени такая борьба? Разумеется, дело здесь отнюдь не в «шовинизме», не в изображении «примитивных» людей и страстей. Сила Шолохова в его народности, в любви к Родине, отвечают его друзья. Все передовое человечество принимает Шолохова как своего художника. Профессор Мак-Дональд, вручая Шолохову диплом доктора в Сент-Эндрюсском университете, заявил: «Его герой – простой человек. Рабочий, солдат, крестьянин… Он создал для нас и для будущего произведения суровой красоты…»^[45]

«Наука ненависти» писателя взывает к любви и человечности. Так понимают Шолохова те, кто протягивает к Советскому Союзу руку дружбы. Немецкий критик М. Лайте пишет: «Мы вновь завоевали нашим мирным трудом доверие и даже любовь Лопахиных, Стрельцовых и Звягинцевых»^[46].

Солнечный свет патриотизма в произведениях Шолохова притягивает к нему сердца людей разных наций, согревая их любовью художника, который озабочен «судьбой человека» на земле.

Б. Челышев
«И торите дорожки…»

В августе 1962 года в результате автомобильной катастрофы трагически оборвалась жизнь одного из старых коммунистов Дона – Петра Акимовича Красюкова.

Судьба ветерана революции и гражданской войны была связана с Доном, с Михаилом Шолоховым, героями его книг. Оборвыш-парнишка в семье безземельного крестьянина-дончака; подпасок, батрак; потом доброволец Красной гвардии, продкомиссар и партийный работник.

С 1930 года, когда Петр Акимович Красюков приехал в станицу Вешенскую, подружились они с Михаилом Александровичем Шолоховым. Связывали их работа, традиции революционного казачества, общие друзья, проводившие колхозную революцию в Вешейском районе… Писатель увидел в Красюкове черты закаленных коммунистов-ленинцев, их он и воплотил в своих любимых образах – Давыдове, Нагульнове, Разметнове.

Лет пять назад на квартире у писателя Анатолия Калинина я впервые познакомился с директором винсовхоза Петром Акимовичем Красюковым. Высокого роста, плечистый, он даже и по внешнему виду напоминал могучих трудовых казаков, которых мы встречаем чуть ли не в каждой главе «Тихого Дона» и «Поднятой целины». А сколько богатых жизненных наблюдений, казачьих песен хранила его память! О нем самом можно было писать большую и увлекательную книгу. И вот нелепая случайность оборвала жизнь человека…

Этим летом, будучи на Дону, я решил побывать в станице Мелиховской, встретиться со вдовой Красюкова, записать ее воспоминания о том, как жили вешенские казаки в 20 —30-е годы, о Шолохове.

…Бесконечно тянутся привольные донские степи. Слева синеет гладь реки, справа от дороги – уходящие вдаль посадки. Они ведут к скрывшемуся за холмом винсовхозу близ станицы Мелиховской.

И вот я в доме Красиковых. Положив на стол натруженные руки, Марина Дмитриевна не спеша рассказывает о своей нелегкой жизни, о голодовках в 20-е годы, о мытарствах, о беззакониях, порожденных культом личности Сталина. Рассказывает о Шолохове, с которым их семья связана крепкой многолетней дружбой.

– Много помогал казакам Михаил Александрович, – говорит Красюкова. – Расскажу я вам случай один. В 1937 году, вскоре после Октябрьских праздников, забрали моего мужа Петра Акимовича как «врага народа». А через несколько месяцев арестовали и первого секретаря Вешенского райкома Петра Кузьмича Лугового и председателя райисполкома Тихона Андреевича Логачева… Приуныла станица: шутка ли, все руководство во «врагах народа» оказалось. И вот тут-то Михаил Александрович не побоялся вступиться за напрасно оклеветанных друзей – собрался и сам поехал в Москву. Муж мне так об этом рассказывал: «Сидел я в Бутырской тюрьме, в одиночке. Голодом морили, избивали, требуя, чтоб признался в «преступлениях», которых не совершал. На допросы по ночам возили. Так протянулся целый год. И вот однажды заходят в мою камеру начальники. «Приведи, – говорят, – себя в порядок и быстро в машину». Вижу – нервничают, взволнованы. Привезли меня в Управление НКВД. Ведут прямо в кабинет Ежова. Вошел я и что же вижу: сбоку за длинным столом сидит Шолохов. Ну, думаю, и писатель в «ежовых рукавицах» оказался. На очную ставку, значит, меня с ним вызвали. Но тогда где же конвоиры? Взяли Шолохова или нет – как узнаешь? Вот если бы Михаил

Александрович поднялся, я б по ремню увидал: если нет ремня, значит, как и меня…

И, будто угадав мою мысль, Шолохов поднимается – ремень на нем! Подходит он ко мне, слез сдержать не может. Обнялись мы и плачем. «Ну, Петр Акимыч, – говорит он, – напрасно вас, вешенских коммунистов, обвинили. Теперь освободят».

Вызволил Шолохов наших коммунистов из Бутырки, – продолжает Марина Дмитриевна, – и в Вешенскую приехал. Стали готовиться к встрече невинно пострадавших. А тут приходит и телеграмма, чтоб выезжали за ними в Миллерово. Шолохов строго-настрого шоферам наказал: никого в Миллерово к поезду не брать. Встречать будем здесь, в Вешенской. Но я перехитрила: уговорила шофера, и утром потихоньку уехали мы с ним в Миллерово за Петром Акимычем.

Шолохов всю ночь не спал – готовился к встрече. Привезли мы их уже ночью. Только дома на стол собрали, приходит Михаил Александрович, поздравляет с освобождением. Посидели у нас, потом пошли к Петру Кузьмичу Луговому, от него – к Логачеву. А потом Шолохов всех к себе увел. Утром, отпуская, сказал: «Идите и торите дорожки от своих домов ко мне». Так и стали мы самыми неразлучными друзьями…

Еще долго рассказывала Марина Дмитриевна о вешенских коммунистах, о том, как в трудные времена помогал советом и делом Шолохов казакам, колхозу. Потом она достала семейный альбом с массой фотографий. И эти снимки – своеобразная летопись быта донских станиц, жизни и работы сельских коммунистов. Много среди них и снимков Шолохова.

Вечером я покинул станицу Мелиховскую, тепло попрощавшись с женщиной, так много рассказавшей мне интересного из жизни донских казаков, о Михаиле Александровиче Шолохове.

В. Ермолина
Всемирная слава

Заметки библиографа

Эту романтическую историю рассказал вьетнамский писатель Нгуен Дин Тхи. В 1950 году один молодой вьетнамец возвращался из Европы к себе на родину. Он прошел долгий путь через многие страны и моря и всю трудную дорогу хранил советский роман на французском языке. В городе, где жил юноша, оказалось так много желающих прочитать его, что пришлось установить очередь. Для сохранения книги ее отдали в переплет. Это было тяжелое для Вьетнама время: в стране шли жестокие бои и народная армия временно покинула этот город. Книга осталась у переплетчика на оккупированной территории. Тогда секретарь Союза вьетнамских писателей тайно пробрался в город, отыскал переплетчика и вернулся с книгой. Для того чтобы удовлетворить спрос на нее, ее переписали от руки во многих экземплярах. Это была «Поднятая целина» М.А. Шолохова.

Только за послевоенное время произведения М. Шолохова издавались в зарубежных странах свыше двухсот раз, более чем на тридцати языках. Трудовой народ многих стран мира может теперь прочитать романы замечательного писателя на своем родном языке. Они переведены, кроме европейских языков, на бенгальский, пенджабский, китайский, корейский, арабский, вьетнамский, японский, турецкий, малайский, на языки урду, иврит и другие.

Шолохова одинаково знают и любят в Англии и Швеции, ГДР и Болгарии, Финляндии и Японии, Китае и Индии. Число его почитателей неизменно растет с каждым годом. Книги Шолохова для зарубежных читателей являются не только художественными произведениями, но и руководством в жизни. По ним учатся любить свою родину, бороться с врагами за ее честь и независимость, строить новую жизнь.

Уже в 30-е годы произведения М.А. Шолохова стали пользоваться широкой известностью и среди наших друзей и среди наших врагов во всех странах. В газетах того времени читатели и критики единодушно называли Шолохова крупнейшим писателем нашего времени, великим современным русским классиком.

Наш старый друг, немецкий пролетарский писатель Вилли Бредель одну из глав своей книги «Семь поэтов» посвятил Михаилу Шолохову. Он пишет: «Тихий Дон» – это эпос наших дней, который будет жить и рассказывать о великой революции на Востоке и тогда, когда из кровавой неурядицы нашего века давно уже возникнет обновленное человечество». И дальше: «Среди советских писателей Шолохов – одна из ярчайших фигур, крупный художник, подлинный гуманист. Его произведения «Тихий Дон» и «Поднятая целина» уже сегодня принадлежат мировой литературе».

Во время своего пребывания в СССР Лион Фейхтвангер поделился мыслями о литературе Страны Советов на страницах журнала «Книга и пролетарская революция». В статье говорилось: «В особенности огромную познавательную роль сыграли романы Михаила Шолохова, писателя большой художественной силы. Эти романы показали зарубежному читателю, что советский писатель объективно умеет видеть и своих врагов и свои недостатки. «Тихий Дон» – это художественное полотно большого мастера. В Европе это признают даже враги Советской власти».

В Германии произведения М. Шолохова стали известны среди демократически настроенных слоев уже в 30-е годы, но особенную любовь и популярность завоевал писатель после победы над фашизмом. В послевоенные годы в ГДР «Тихий Дон» переиздавался девять раз; всего одним изданием меньше выходила «Поднятая целина».

В 1955 году немецкий писатель Эрвин Штриттматер писал в газете «Нейес Дейчланд» в связи с отмечавшимся пятидесятилетием М.А. Шолохова: «Его книги поневоле становятся справочниками и учебниками жизни, хотя он не поучает». Более подробно говорится об этом в статье Г. Келлера, которая печаталась в молодежной газете «Юнге вельт»: «Именно в настоящий момент, когда наше сельское хозяйство переживает бурное развитие и все время образуются новые сельскохозяйственные производственные товарищества, «Поднятая целина» является для нас серьезной помощью».

Горячо любят и ценят произведения Шолохова и в Болгарии. В начале 30-х годов и «Тихий Дон» и «Поднятая целина» стали книгами, близкими сердцу трудового народа братской страны. Вот что писал критик С. Русакиев о романе «Тихий Дон»: «Это произведение, поражающее своим глубоким замыслом, историческим размахом и эпической широтой, высоким художественным совершенством». Произведения Шолохова неоднократно переиздавались в Болгарии. Особенно возрос спрос на «Поднятую целину» в послевоенные годы, когда Болгария вступила на путь социализма. Этот роман стал настоящим учебником жизни для болгарского крестьянства. И неудивительно, что, когда в 1950 году народные читальни провели среди читателей опрос о лучшей советской книге и любимом герое, очень многие назвали «Поднятую целину» и Давыдова. Болгарский критик и литературовед Д. Уврин в статье о советской литературе приводит слова одного председателя кооперативного хозяйства: «Роман «Поднятая целина» должен быть прочитан всеми председателями ТКЗХ, всеми партийными, отечественно-фронтовскими и молодежными руководителями села, всеми кооператорами».

Начиная с 1945 года. «Тихий Дон» издавался в Болгарии дважды, а «Поднятая целина» – пять раз. Печатались и другие произведения: «Наука ненависти», «Они сражались за Родину», «Судьба человека».

Любимой книгой крестьянских масс Румынии стала «Поднятая целина». Интерес к ней так велик, что только за последние годы она издавалась шесть раз. Очень показательно письмо, которое прислали жители румынского села Дента Михаилу Шолохову: «…Мы с Вами знакомы по Вашим книгам и особенно по «Поднятой целине», которую прочли и знают с первой до последней строчки почти все члены нашего коллективного хозяйства… Ваша книга, как добрый друг, прояснила умы… Она оказала нам неоценимую помощь. При создании нашего коллективного хозяйства общее собрание в знак признательности за эту помощь решило присвоить хозяйству имя «Поднятая целина». А вот что сказал при обсуждении романа один крестьянин-бедняк: «Молодец этот Майданников! Хоть и долго он колебался, пока привел скот в колхоз, но в конце концов прозрел.

Так и я: вначале сомневался, а теперь доволен, что вовремя образумился…» И сколько таких «крестников» у М.А. Шолохова по всей Румынии, да и не только в Румынии, а во всех странах, строящих новую жизнь!

Читатели Чехословакии также в 30-е годы получили возможность познакомиться с произведениями Шолохова. «Тихий Дон» переводился здесь вслед за выходом каждой книги в Советском Союзе. Последний том, правда в неоконченном виде, был издан в оккупированной Гитлером Праге уже в 1940 году. Первым переводчиком романа был литератор-коммунист Властимил Борек. Преследуемый немецкими шпиками, он нелегально переходит границу и заканчивает свою работу над переводом четвертой книги уже в СССР. Успех «Тихого Дона» был необычайным. «Поднятая целина» появилась в Чехословакии через год после выхода в СССР – в 1933 году. Вышла она в замечательном переводе Богумила Матезиуса, большого знатока и страстного пропагандиста русской и советской литературы. Сам Матезиус говорил: «Этот перевод – мое любимое детище; я вложил в него душу». Если шолоховские произведения завоевали такое признание и популярность в буржуазной Чехословакии, то в народно-демократической М.А. Шолохов стал поистине самым любимым писателем. Уже простой перечень переводов дает представление о его популярности в стране. После 1945 года «Тихий Дон» издавался десять раз, а «Поднятая целина» – тринадцать. Выходили из печати и другие произведения Шолохова: «Наука ненависти», «Донские рассказы», «Судьба человека», «Они сражались за Родину».

Еще более убедительно говорят об этом отзывы и высказывания и читателей и литературоведов. Президент Чехословацкой Академии наук Зденек Неедлы писал в 1945 году: «Среди переведенных на чешский язык произведений советской реалистической прозы наибольшей любовью пользуются три книги: «Тихий Дон» Михаила Шолохова, «Петр Первый» Алексея Толстого и «Как закалялась сталь» Николая Островского… «Поднятая целина» также органически вошла в чешскую литературу и стала у нас любимой книгой».

Народ Чехословакии полностью разделяет мнение своего президента Академии наук.

Романы М. Шолохова можно найти в библиотеках самых маленьких деревень Чехии и Словакии. Недавно чешские читатели с большим интересом ознакомились со второй книгой «Поднятой целины», которая печаталась в центральном органе Коммунистической партии Чехословакии «Руде право».

В Польше за пятнадцать послевоенных лет «Тихий Дон» переиздавался шесть раз, «Поднятая целина» – восемь. Переводились и «Они сражались за Родину» и другие произведения М.А. Шолохова.

Неоднократно выходили шолоховские романы, рассказы и очерки и в Венгрии. Этой стране принадлежит своеобразный рекорд по изданию «Поднятой целины». Здесь вышло четырнадцать изданий романа. О той роли, которую сыграли книги Шолохова в Венгрии, рассказывает писатель Петер Вереш: «Если говорить о том, что для нас, венгерских революционеров, рабочих и левых писателей означал Шолохов как писатель, а «Тихий Дон» как книга, то прежде всего надо сказать, что для нас означала революция… Как побеждает и какими людьми побеждает социалистическая революция – вот какие жизненно важные вопросы задавали мы. И «Тихий Дон» отвечал нам».

Творчество Шолохова хорошо знакомо и японскому читателю. Среди японской интеллигенции много друзей, поклонников и пламенных пропагандистов его таланта.

Каждое новое издание его произведений восторженно встречается прогрессивной частью общества. Даже буржуазные издательства вынуждены выпускать романы Шолохова большими тиражами, так как хорошо знают, что все книги будут быстро раскуплены. В 1934 году в Японии впервые вышел из печати роман «Тихий Дон», в 1935-м – «Поднятая целина». Переводчиком их был один из лучших знатоков советской литературы – Уэда Сусуму, который, преодолевая все цензурные рогатки, доводит до широких читательских кругов своей страны лучшие произведения наших писателей. С тех пор оба романа переиздавались по многу раз. Только после 1945 года «Тихий Дон» издавался шесть раз, а «Поднятая целина» – четырежды. Кроме Уэды Сусуму, переводом шолоховских произведений занимаются и другие японские литературоведы. Так, один из последних переводов «Тихого Дона» сделан известным критиком Иваками Дзюньити. Приехав гостем на Второй съезд советских писателей, Дзюньити привез в подарок съезду свою работу– новое издание «Тихого Дона».

Широко известна в Японии Абэ-сан, арфистка, обучавшаяся игре на арфе в Москве. Она хорошо знакома с М.А. Шолоховым и его семьей. Больше четверти века назад побывала у него в Вешенской и с тех пор свято хранит автографы и фотографии, подаренные ей писателем. Среди ее реликвий и книга «Поднятая целина» с личной надписью автора. Абэ-сан много сделала и делает для пропаганды творчества Шолохова в Японии.

По ту сторону океана, в Соединенных Штатах Америки, книги М. Шолохова впервые появились в 1934 году. Это был первый том «Тихого Дона». В 1941 году, сообщая о выходе из печати последней книги романа, критик Милтон Хиндус писал в газете «Нью-Йорк геральд трибюн»: «Несмотря на свои 36 лет, Шолохов стоит в первом ряду европейских писателей нашего времени. Приятна обязанность рецензента сигнализировать о появлении в литературе нового классика». А газета «Нью-Йорк тайме бук ревью» поместила статью, в которой говорилось: «Те, которые семь лет назад попали под обаяние «Тихого Дона», безусловно так же, если не больше, оценят продолжение и заключительную часть этого прославленного романа, ибо здесь Михаил Шолохов достиг еще большей силы и выразительности и еще больше обогатил свой повествовательный дар». Роман был тепло встречен и читателями и критикой. Пятнадцать виднейших газетных критиков из двадцати опрошенных в то время ответили, что лучшей книгой года является «Тихий Дон». Критик Сэмюэл Силлен в статье о «Тихом Доне» пишет, что это произведение является «монументальным литературным трудом, чья красота, широта и сила изображения должны быть прославлены всюду, где любят хорошую литературу».

Имя Шолохова очень популярно среди американцев. Когда в 1959 году он посетил США, его встретили там как хорошо известного автора. Его романы переиздавались в Америке неоднократно. А во время пребывания Шолохова в США был опубликован рассказ «Судьба человека», очень тепло встреченный читателями.

Хорошо знают «Тихий Дон» и во Франции. В конце 30-х годов он печатался на страницах верного друга французских рабочих – газеты «Юманите». В настоящее время вышло второе издание «Тихого Дона». По этому поводу «Юманите» писала: «Роман, как могучая река, название которой он носит и которой он овеян, похож на степной ветер». Разбирая творчество Шолохова, известный французский критик Доминик Фернандес говорит в своей статье: «Нет нужды подчеркивать черты, сближающие «Тихий Дон» с «Войной и миром». У Шолохова… нет ни ложной идиллии, ни бесплодного пессимизма, он ясно видит, какие изменения нужно совершить в деревне, чтобы счастье перестало быть там обманом, а нищета фатальной неизбежностью!»

Один из самых больших зарубежных знатоков русской литературы Ромен Роллан сказал: «Лучшие новые произведения советских писателей (например, Шолохова) связаны с великой реалистической традицией прошлого века, в которой воплотилась сущность русского искусства и которую обессмертило мастерство Толстого».

Прогрессивная пресса Франции рассказывает о простой французской женщине Пьеретте Амабль, которая плачет, читая «Поднятую целину», и думает о том времени, когда она будет перестраивать жизнь в своей деревне по примеру героев Шолохова.

Как ни странно, «Тихий Дон» долгое время оставался незамеченным английскими переводчиками и издателями. Начальные два тома его в объединенном виде появились в 1934 году и очень быстро разошлись в количестве свыше двадцати пяти тысяч – тираже, весьма большом для этой страны. Уже в первые дни после его появления роман встретил совершенно исключительный прием. Все газеты и литературные еженедельники Англии отмечали выход «Тихого Дона» как выдающееся событие.

Английские критики расценивали роман как крупнейшее произведение послереволюционного времени. Вот что писал известный писатель и общественный деятель Англии Джек Линдсей: «Первым советским писателем, который оказал сильное влияние на английскую культурную жизнь, был Михаил Шолохов, чьи романы, по общему признанию, обладают такой широтой и таким богатством красок и образов, что можно говорить о близости его романов к классическим произведениям XIX века».

Во время пребывания М. Шолохова в Лондоне в 1935 году многие английские газеты посвящали свои страницы его творчеству. Под заголовком «Советский Диккенс» газета «Дейли геральд» писала: «Молодой советский писатель, роман которого «Тихий Дон» переведен уже на полдюжины иностранных языков… посетил впервые Лондон. Это Михаил Шолохов – советский Диккенс, который в 29 лет становится наиболее популярным писателем, одним из тех, чьи книги имеют самое широкое распространение в мире».

Не ослабевает интерес английского читателя к романам нашего земляка и в послевоенный период. Пять изданий «Тихого Дона» было предпринято в Англии за последнее время. Дважды выходила из печати «Поднятая целина». Примером высокой оценки творчества М.А. Шолохова английской общественностью является и факт, свидетелем которого стали стены старинного шотландского университета Сент-Эндрюс в один из апрельских дней 1962 года. В этот день советскому писателю М.А. Шолохову присвоили почетное звание доктора права. При этом А.Дж. Макдональд сказал: «Он широко известен не только в своей, но и в других странах, как величайший русский писатель послереволюционного периода… Эпопея, созданная им для нас и для потомства, – это произведения суровой красоты и величия, выдержанные в духе классических русских реалистов».

Выдающийся английский ученый, писатель и публицист Чарльз Перси Сноу также очень высоко оценивает М.А. Шолохова как художника и человека. Перед отъездом из Вешенской, где он вместе с супругой писательницей Памелой Джонсон гостил у Шолохова, он сказал: «Вешенская – одна из литературных святынь мира. Отрадно, что великий писатель живет среди героев своих книг. Шолохов замечательный человек. Не всем нам дано свидеться с величайшими писателями нашего времени при их жизни. Но сегодня это произошло. И мы глубоко взволнованы».

А генеральный директор английского издательства «Путнан и компания» Роджер Лабек, издатель Шолохова, бывший совсем недавно его гостем, сказал о нем: «Произведения М. Шолохова и их герои хорошо известны читателям Англии. Мое личное знакомство с писателем завязалась давно. Деловые контакты М. Шолохова с нашим издательством установились еще в 1934 году. Роман «Тихий Дон» мы издавали несколько раз, общим тиражом примерно 200 тысяч экземпляров. В десятках тысяч экземпляров изданы «Поднятая целина» и рассказы писателя… Сейчас писатель напряженно работает над романом «Они сражались за Родину». Наше издательство с интересом ожидает это новое произведение великого советского писателя».

Индийским читателям также хорошо знакомы и «Тихий Дон», который имеется в двух переводах, и «Поднятая целина», тоже изданная дважды. Известный писатель Аббас Ахмед пишет в газете «Правда»: «Я прекрасно помню, какое глубокое волнение испытывали мы, студенты университета, читая в начале 30-х годов «Мать» Горького и ранние произведения Шолохова, особенно его «Тихий Дон». С тех пор чтение книг советских писателей в английском переводе стало обычным для большей части индийских писателей и вообще интеллигенции». Теперь же народы Индии получили возможность читать книги М.А. Шолохова на родных языках – бенгальском, пенджабском, урду.

Голландский писатель Тойн де Фрис рассказывает, каким большим событием в литературной жизни Голландии было издание первых двух томов «Тихого Дона», вышедших еще до войны, и какое впечатление произвел роман на читателей. Даже внешне книга выглядела необычно, как-то по-новому: в грубом переплете из серой материи, с бумажной суперобложкой, на которой изображен автор, «молодой казак с красивым, сильным и дерзким лицом». Тойн де Фрис пишет: «Этот роман можно назвать эпосом, быть может не уступающим эпосу Гомера. Благодаря способности смело рассказывать о вещах, не отворачиваться от неожиданного или нежелаемого, быть правдивым и давать сюжету разворачиваться и раскрывать внутренние жизненные конфликты Михаил Шолохов был таким человечным, таким великим и так располагал к себе…» Тойн де Фрис вспоминает, как обрадовало его сообщение лондонского радио, которое он услышал в 1943 году, о выходе полного издания «Тихого Дона». Уже после окончания Второй мировой войны в Голландии дважды издавался «Тихий Дон» в полном объеме. Читатели с большим удовлетворением встречают каждое новое появление полюбившегося романа на книжном рынке.

Особой популярностью пользуются произведения М.А. Шолохова в Скандинавских странах. Его романы прочно вошли в литературный быт Финляндии, Швеции, Норвегии, Дании. Они понятны, близки и дороги читателям этих стран. Большая дружба связывает писателя с народами Скандинавии. Шолохов неоднократно посещал эти страны, и каждая его поездка выливалась в триумф советской культуры, еще и еще раз показывая, как его любят и знают миллионы читателей. Уже в 1930 году издательство «Тиден» выпустило первый том «Тихого Дона» на шведском языке. Вскоре вышли и два последующих тома. В 1935 году выпущен роман «Поднятая целина».

Отмечая это событие, известный писатель Эрик Блумберг писал: «Шолохов должен был бы быть удостоен Нобелевской премии и как человек с высокими идеалами, и как художник…»

В небольшой статье невозможно полностью осветить необычайную популярность М.А. Шолохова, которой он пользуется во всем мире, невозможно рассказать обо всех фактах любви и уважения, которые он заслужил среди всего прогрессивного человечества своим прекрасным творчеством, отданным на благо народу.

Писатель, коммунист, боец

Встреча избирателей с М.А. Шолоховым

Празднично убран областной драматический театр имени М. Горького. 4 июня сюда пришли рабочие промышленных предприятий и строек города, колхозники из хуторов и станиц Дона, деятели науки, культуры, литературы и искусства – избиратели 24-го Ростовского избирательного округа, чтобы встретиться с кандидатом в депутаты Совета Национальностей Верховного Совета СССР писателем Михаилом Александровичем Шолоховым.

Собрание открыл председатель окружной избирательной комиссии, секретарь обкома КПСС М.К. Фоменко.

Доверенное лицо ректор Ростовского государственного университета профессор Ю.А. Жданов с большой теплотой говорил о замечательном земляке, выдающемся русском писателе, академике, почетном докторе филологических наук Ростовского университета М.А. Шолохове. Творчество Шолохова, сказал он, его мысли и раздумья обогатили духовный мир каждого советского человека, в книгах писателя предстают широкие картины народной жизни. Его творчество глубоко партийно, тенденциозно, тенденция его – борьба против старого мира, за победу новых, коммунистических отношений. Это и есть социалистический реализм. М.А. Шолохов непримирим к тем, кто заигрывает с буржуазной идеологией. Он писатель-гуманист, но его гуманизм революционный, это гуманизм борца за интересы трудящихся.

Далее тов. Жданов сказал, что советские люди хорошо знают, ценят и уважают не только Шолохова-писателя, но и Шолохова – крупного общественного деятеля. Многим запомнилось его выступление на XXIII съезде партии. Шолохов признан и любим народом, подчеркнул тов. Жданов и призвал избирателей в день выборов голосовать за кандидата блока коммунистов и беспартийных, народного писателя М.А. Шолохова.

Слесарь кузнечного цеха завода Ростсельмаш Г.П. Чумаков говорил о горячем социалистическом соревновании, развернувшемся на предприятии в честь выборов в Верховный Совет СССР, рассказал о тех трудовых успехах, с которыми ростсельмашевцы идут к этому знаменательному дню. Мы горды тем, сказал тов. Чумаков, что кандидатами в депутаты названы лучшие представители народа и среди них замечательный советский писатель М.А. Шолохов.

Михаил Александрович – большой друг ростсельмашевцев. Он бывал на заводе, беседовал с рабочими, хорошо знает их жизнь.

Выступившая затем колхозница сельхозартели «Тихий Дон» Вешенского района В.Т. Заикина сказала о том, что ей доставляет большую радость говорить на этом собрании о своем замечательном земляке. Вешенцы в седьмой раз называют М.А. Шолохова своим кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. Двери дома Шолохова всегда открыты для народа. Избиратели идут к нему за помощью, за добрым советом. И он всегда внимательно прислушивается к голосу народа. Шолохов часто выступает перед колхозниками Вешенского района, помогает им в делах, зовет к новым достижениям в развитии сельскохозяйственного производства.

Под бурные аплодисменты собравшихся тов. Заикина заявила, что постоянная крепкая связь писателя с жизнью народа – могучий источник могучего таланта Шолохова.

На трибуне – писатель В.А. Закруткин. Он говорит, что жизнь и творчество Шолохова хорошо известны всему нашему народу и далеко за пределами Родины. Художник, вышедший на дорогу творчества в бурное время революционного преобразования России, активный участник всех исторических событий в жизни советского народа, художник беспощадной правды и глубокого сострадания к простому человеку, – такой художник не мог не написать книг, которые узнал весь мир. Слава ему и честь!

От имени воинов Ростовского гарнизона на собрании избирателей выступил офицер Е.В. Зорин. Он говорил о давней большой дружбе писателя Шолохова с солдатами Советской Армии.

Молодая избирательница С.М. Гапонова от имени комсомольцев и всей молодежи Таганрога призвала избирателей отдать в день выборов свои голоса за Михаила Александровича Шолохова – любимого писателя, выдающегося общественного деятеля, друга и наставника молодежи.

От областной коммунистической организации выступил первый секретарь обкома КПСС М.С. Соломенцев. Он говорил о нерушимом единении партии и народа, об успехах советских людей в выполнении заданий первого года пятилетки, в осуществлении решений XXIII съезда партии. По всей области широко развернулось соревнование в честь выборов в Верховный Совет. Трудящиеся стремятся ознаменовать большими делами две предстоящие знаменательные даты – 50-летие Советской власти и 100-летие со дня рождения В.И. Ленина. Большой подъем царит на заводах, фабриках, стройках, в колхозах и совхозах. Воодушевленные решениями майского Пленума ЦК КПСС, труженики села стремятся с максимальной отдачей использовать землю, увеличить производство зерна и других сельскохозяйственных продуктов. Необходимо и дальше, сказал тов. Соломенцев, множить энергию и инициативу трудящихся, чтобы претворить в жизнь великие предначертания партии.

Тов. Соломенцев тепло охарактеризовал кандидата в депутаты Верховного Совета М.А. Шолохова, как настоящего коммуниста, отдающего делу служения партии, советскому народу всю свою творческую энергию.

Выступавшие на собрании дали кандидату в депутаты свои наказы и пожелания и призвали избирателей в день выборов единодушно проголосовать за кандидата блока коммунистов и беспартийных М.А. Шолохова.

Тепло встреченный собравшимися, с речью выступил М.А. Шолохов. Он поблагодарил избирателей, выдвинувших его кандидатуру в депутаты Верховного Совета.

Говоря о наказах избирателей, М.А. Шолохов сказал, что он – бессменный депутат с 1937 года и привык наказы и пожелания избирателей выполнять добросовестно.

В конце своей речи Михаил Александрович сказал:

– Беседуя с журналистами и работниками газет, мне часто приходится отвечать на их вопрос: способствует ли общественная работа или мешает писателю в творческой деятельности? Должен сказать, что на всем протяжении почти тридцатилетней деятельности как депутата Верховного Совета Союза ССР я не испытывал помех от общения с народом, а безмерно обогащался. Новые судьбы, чужие горести, радости, новые встречи, знакомство с той или иной стороной жизни людей – это живой материал для писателя, и без этого будет скучно. Общение с народом всегда обогащает.

Спасибо за внимание. Я думаю, что не нужно рассказывать вам своей биографии и о своей творческой деятельности. Они вам известны.

Желаю вам всего доброго!

Думать, искать, действовать!

М.А. Шолохов в колхозе, носящем его имя

22 июня Михаил Александрович Шолохов посетил колхоз, носящий его имя. Вместе с ним был первый секретарь райкома КПСС П.И. Маяцкий.

На полевом стане первой комплексной бригады состоялась беседа писателя с колхозниками. В ней приняли участие ветераны производства Семен Григорьевич Грузинов и Ананий Давыдович Сингин, председатель артели Иван Михайлович Бондарев, сектерарь парткома Иван Фомич Жерновой, главный зоотехник Валентина Васильевна Выпряжкина, бригадир Иван Иванович Землянухин, звеньевой Василий Николаевич Каргин и другие.

– Ну, как живешь, Василий? – спросил Михаил Александрович у Каргина. Он хорошо знает механизатора, в прошлом году они вместе ездили в Венгрию.

– Хорошо, – отвечает Каргин. – Кукурузу, правда, немного град посек, но сейчас она выправляется.

– А сколько даст в этом году «мироновская»? – спрашивает Михаил Александрович, рассматривая сноп свежескошенной пшеницы.

– Центнеров по пятнадцать с гектара, – отвечает председатель колхоза И.М. Бондарев.

– Как она на муку? – интересуется писатель. – А то ведь из «мелянопуса» тесто уползало из корыта…

– Мукомольные и хлебопекарные качества «мироновской» хорошие.

Михаил Александрович интересуется состоянием и полеводства и животноводства в колхозе.

– Помощь правительство нам оказывает большую, – говорил он. – В скором времени она станет еще ощутимее. Но ведь вы сами понимаете, что на одной пшеничке и при нынешнем животноводстве, что вы имеете, далеко не уедешь. Надо думать, искать, использовать другие резервы увеличения дохода колхоза. А то ведь у нас как в песне:

Донцы с пиками

служить умеют,

Только слушают они

один приказ…

– В развитии животноводства нам тормозят низкие темпы строительства животноводческих помещений, – говорит председатель колхоза. – Взять хотя бы тех же индеек. Их содержать негде…

– А сколько их у вас? – спрашивает М.А. Шолохов.

– Триста маток.

– Это немало. Помочь вам, конечно, надо. Сколько в среднем весит у вас взрослая индейка?

– Десять – двенадцать килограммов, – отвечает главный зоотехник В.В. Выпряжкина.

– А вот в Японии разводят индеек австралийской породы, вес которых достигает 24 килограммов. Так что наши индейки по сравнению с их бледноваты, – рассказывает Михаил Александрович. – А как вы смотрите на идею разведения коз в колхозе? – обращается Шолохов к собравшимся. – Допустим, каждая коза даст 300–400 граммов пуха. Подобрать хороших вязальщиц пуховых платков. Платки сдавать на продажу в комиссионный магазин. Это, так сказать, подсобное производство. Но оно будет способствовать приложению рабочих рук в период межсезонного сокращения потребности на них в сельском хозяйстве, решать задачу резкого увеличения товаров народного потребления и принесет прибыль колхозу.

Колхозники соглашаются с писателем.

– Мастерицы по пуховым платкам у нас есть – и старые и молодые, – говорят они.

– Ну вот. – Теперь Михаил Александрович обращается, главным образом, к ветеранам колхоза: – Собирайтесь, старики, и подсказывайте, советуйте руководителям. У вас опыта больше. Надо же что-то придумывать…

После беседы Михаил Александрович осмотрел поля колхоза и возвратился в Вешенскую.

Николай Веленгурин¹
Великий труженик

1

Михаил Александрович Шолохов – великий труженик литературы. Будучи сам тружеником, он особенно сильно любит людей с натруженными руками – степняков, рыбаков, животноводов, заводских рабочих… И они отвечают ему той же глубокой любовью. Эту любовь рождают его волнующие книги, которые входят в сердца читателя сразу и навсегда.

Несколько лет назад мне довелось познакомиться с рыбаком Василием Васильевичем Кадинцом, книгочеем и книголюбом, восторженным почитателем творчества Михаила Шолохова.

Так уж получилось, что с книгами Шолохова впервые он познакомился лишь в 1947 году, когда Кадинцу было двадцать лет. Он попал в госпиталь и здесь увидел роман «Тихий Дон». Прочел все четыре книги залпом. А когда вернулся матросом на рыбацкий сейнер, прочитал полюбившийся роман вслух своим товарищам по работе. Читал на берегу, в краткие минуты роздыха, и в море на сейнере.

После учения в Анапской школе председателей колхозов он уже в каюте капитана рыболовецкого сейнера познакомился с «Донскими рассказами» и записал в своей тетради: «Какая сила! Какая правда! Какой талант! И это в 19 лет от роду!.. Это ли не самородок-гигант!..»

Позже председатель рыболовецкого колхоза прочитал все созданное писателем. И многое из того, что написано о нем. В той же тетради после знакомства с «Судьбой человека» В. Кадинец пометил: «Я лично считаю писателя Михаила Александровича Шолохова по силе художественного выражения непревзойденным ни живущими, ни ушедшими…»

Впрочем, не только он, и его товарищи по рыбацкому промыслу придерживаются того же взгляда. И часто, когда съезжались в краевой центр на совещание или встречались в море и обменивались мнением о том о сем, в том числе и о литературных делах, потому что в наше время и литературное дело – не чужое рыбакам, они говорили: пока нет произведения, равного «Тихому Дону».

С годами росло и крепло у рыбаков желание встретиться и потолковать с писателем не только о литературе, но и о своих кровных делах. Ведь Михаил Александрович не только писатель и страстный рыбак, но и человек, которому давно близки и дороги судьбы рыбацкого промысла.

Вскоре В.В. Кадинца назначили председателем правления Краснодарского рыбколхозсоюза. Посоветовавшись с рыбаками, он предложил организовать поездку к писателю. Долго и тщательно обдумывали рыбаки письмо Михаилу Александровичу. 16 ноября 1971 года Кадинец наконец отправил его в Вешенскую.

В это время писатель уехал в зарубежную поездку, и письмо из Краснодара его не застало. Рыбаки же, не зная об этом, волновались. Лишь в январе 1972 года из Вешенской в Краснодар прибыл конверт с ровными четкими строками шолоховского письма:

«Уважаемый тов. Кадинец!

Ваше письмо от 16.11.71 не застало меня дома. В первых числах ноября я выехал и вернулся только в этом м-це. Потому и не мог ответить Вам своевременно.

Если желание побывать в Вешенской еще не отпало у Ваших рыбаков, то милости прошу приехать в феврале, в любое время. В марте я снова уеду. О Вашем решении известите меня письмом.

С приветом М. Шолохов.

28.1.72.

Ст. Вешенская».

Весть о том, что писатель приглашает к себе в гости кубанских рыбаков, быстро разнеслась среди колхозников. Желающих поехать было много, отбирали строго: самых достойных, передовиков пятилетки, орденоносцев, тех, кто заслужил эту честь своим трудом. Набралось больше двадцати человек. Среди них рыбаки, бригадиры, председатели рыболовецких колхозов, механизаторы, капитаны сейнеров В.А. Горбенко, А.В. Брилев, В.Т. Дудко, В.В. Кривенко, Я.Г. Рябоконь, Н.А. Лантух, И.В. Крят, Л.Г. Холодный, Ф.В. Перловский, В.П. Кошелев, Е.Я. Сергусь и другие, чьи имена были хорошо известны на побережье Азовского и Черного морей. В рапорте, который В.В. Кадинец вез писателю, рассказывалось о нелегком труде рыбаков из Приморско-Ахтарска и Темрюка, Черного Ерика и Гривенской, Новороссийска и Адлера, Ачуева и Пересыпи.

Всех волновала предстоящая встреча с прославленным писателем. Думали о том, что скажут ему, о чем спросят у него. Надо сказать главное, посоветоваться о наболевшем – ведь у писателя на учете каждая минута времени. Зряшными, пустяковыми вопросами отвлекать его от дела нельзя.

Так думал и В.В. Кадинец. Так думали остальные рыбаки, отправляясь 24 февраля 1972 года из Краснодара в дальний путь.

В тот же день остановились переночевать в Каменске. Во время ужина Иван Иванович Александров, бригадир рыболовецкой бригады из колхоза имени Карла Маркса, расположенной в семи километрах от Ачуева, спросил Кадинца:

– Василий Васильевич! Вот мы едем к писателю… А я ведь тоже записываю были про рыбаков и охотников… Вы же знаете – сам охотник. Можно их показать Михаилу Александровичу?

Просьба была неожиданной и непредвиденной. Осторожный В. Кадинец задумался. Но рыбаки были неумолимы.

– Михаилу Александровичу и без того пудами шлют рукописи всякие сочинители, – сказали они Александрову. – Придержи при себе. Не будем срамиться…

– Тогда дозвольте, товарищи, устно рассказать Михаилу Александровичу про охоту, – попросил бригадир. – У меня было много всяких приключений на охоте. Один раз даже верхом на кабане-секаче оказался…

Охота – страсть известного бригадира из Черного Ерика. И его рассказы рыбаки слушали посмеиваясь, недоверчиво покачивая головой.

– Ей-богу, товарищи, не брешу! – клятвенно заверил бригадир и даже постучал себя в грудь.

– Ты нам скажи, Иван Иванович, зачем тебе рассказывать Михаилу Александровичу про охоту? – допытывались рыбаки. – Он сам тебе сотни занимательных историй расскажет!

И тогда серьезное лицо охотника и бригадира осветилось доверчивой и доброй улыбкой, и он высказал давно затаенное:

– Михаил Александрович любит охоту. Считаю, что по такому случаю он согласится приехать к нам на Кубань… пусть сердешный отдохнет у нас хоть малость от своих трудов!..

Теперь посерьезнели и задумались рыбаки.

– Ну что ж, – сказал Горбенко, – по такому случаю, пожалуй, тебе можно дозволить рассказать охотничьи байки. Без пересола… Так, что ль, Василий Васильевич?

Кадинец радостно кивнул. Все складывалось как нельзя лучше: и рыбаки довольны принятым решением, и бригадир не обижен.

Но встреча с писателем прошла совсем не по распорядку, спланированному рыбаками. Это потом уже, после встреч с Михаилом Александровичем, рыбаки поняли, как напрасны были их страхи и как, оказывается, прост, доступен, задушевен и общителен писатель.

2

В Вешенском райкоме партии, где за долгие годы побывало немало представителей разных профессий, впервые оказалось столько людей в морской форме.

«Прямо кают-компания морского парохода!» – пошутил секретарь райкома партии Николай Александрович Булавин, оглядывая небольшой уютный зал заседаний райкома. И с этой минуты шутки уже постоянно сопутствовали рыбакам на шолоховской земле. Кубанцы поглядывали в окно: сейчас, вот-вот приедет писатель. Кадинец и Булавин вышли на улицу. И сразу подкатила «Волга», открылась дверца и из машины вылез Михаил Александрович, улыбнулся, протянул руку кубанцу:

– Это Кадинец? Василий Васильевич?

– Да, Михаил Александрович.

– Пойдемте к рыбакам.

Писатель первым вошел в зал и, дружески улыбаясь, негромко сказал:

– Приветствую дорогих кубанских рыбаков на вешенской земле.

Вместе с секретарем райкома партии и Кадинцом сел за стол, внимательно и все так же улыбаясь, посмотрел на рыбаков. Булавин сказал Шолохову, что делегацию рыбаков возглавляет председатель рыбколхозсоюза Кадинец. Писатель предложил:

– Расскажите о себе.

Шолохов вложил в мундштук папиросу, закурил и стал слушать, поглядывая то на Кадинца, то на рыбаков. Выражение радости и удовлетворенности на его лице постепенно уступает место выражению озабоченности.

– Дорогой Михаил Александрович! – рассказывал Кадинец. – Мы очень рады, что вы оказали честь кубанским рыбакам встретиться с вами, посетить Вешенскую. Мы еще в прошлом году договорились между собой в колхозах: давайте, хлопцы, работать так, чтобы лучшие из лучших могли поехать в Вешенскую, встретиться с Шолоховым…

Писатель повернулся к Кадинцу и с озорной улыбкой спросил:

– Ну и как хлопцы работали?

Рыбаки заулыбались.

– Хлопцы поработали дюже хорошо, – отозвался Кадинец. – Пятилетку выполнили успешно. В прошлом году полтора плана сделали. И этот год, несмотря на стихию, мы начали хорошо.

Шолохову слышать это приятно. Он рад, что кубанские рыбаки дали за пятилетку 3398 тысяч центнеров рыбы и выполнили план на 110 процентов, а валовой доход многих рыбколхозов превысил пол-тора-два миллиона рублей и что рыбаки наряду с промыслом занимаются разведением рыбы.

Рыбаки рассказывают писателю о том, как работают и как нелегко им приходится в море. Ведь в холодную пору года каждый рыбацкий сейнер вылавливает по 300–400 центнеров рыбы за день. Однажды в шторм и мороз суда обмерзли и стали выходить в Черное море. Ночью капитан одного из судов вышел из каюты и с ужасом увидел, что за бортом плавает человек. Он поднял тревогу, сейнер приблизился к плавающему, и рыбаки подняли его на борт. Оказывается, шторм выбросил рыбака за борт с впереди идущего судна. Когда пришли в Керчь, спасенный рыбак сказал, что больше в море не выйдет. Но не прошло и года, и он снова вернулся в море рыбачить. Без моря он жить не мог.

– Смелые и сильные вы люди, рыбаки, – говорит Шолохов и благодарит их за хороший труд. А потом начался разговор о том, что еще мешает рыбакам. Писатель спрашивает: какую и сколько рыбы кубанцы ловят в Азовском море?

У кубанцев, как и у ростовских рыбаков, на первом месте уловы хамсы и тюльки, а за ними судака и тарани. Меньше всего ловят осетровых, рыбца и шемаи.

Шолохов сокрушенно качает головой и замечает:

– Недавно ловили миллион хорошей рыбы…

Рыбакам понятна тревога писателя. Они сами обеспокоены тем, что запасы высокоценных пород рыбы в Азовском море сокращаются. И рассказывают, что предпринимают, чтобы сохранить рыбу. Писателя заинтересовал опыт кубанцев. По его инициативе несколько лет назад в вешенские озера завезли толстолобика, и он прижился. Опыт кубанцев интересен. Например, они перестраивают хозяйства с двухгодичного цикла на трехгодичный. Благодаря этому рыбаки получают рыбу более крупных размеров. Надо использовать.

О чем бы ни спрашивал Шолохов рыбаков, во всем ощущалась заинтересованность труженика и хозяина.

– Ну, хорошо, – подытоживает писатель и неожиданно спрашивает: – А рыбу-то сами едите?

Он лукаво посматривает на рыбаков и улыбается. В зале возникает смех: вопрос житейский, писатель хочет знать все.

– Четыре раза в году, – сообщают рыбаки, – каждый рыбак получает от тридцати до шестидесяти килограммов пайковой рыбы. А на рыбацком промысле и на рыбацком стане, как вы знаете, есть и рыбацкая уха, и рыба жареная, вареная, печеная, сушеная, вяленая – в любом виде…

Улыбаясь в усы, Шолохов снова спрашивает:

– А жинки едят, нет?

– И рыбаки едят, Михаил Александрович, и жинкам достается понемногу.

Шолохов смеется вместе с рыбаками. Он любит шутку и смех и веселых людей. После веселого оживления снова наступает тишина. Ее нарушает негромкий голос писателя. Он говорит о том, как важно сейчас, в период бурного развития и прогресса техники, сохранить природу, чистоту рек, не допустить гибели рыбы, как это случилось на Дону из-за спуска в реку неочищенных вод.

Лицо писателя грустное. И он рассказывает об этом бедствии с горечью:

– Плыла она подо льдом всякая, вплоть до донной, до стерляди. Душилась, плыла мертвая, плыла отравленная, ошалевшая. Искала свежую воду. В результате этого Дон, по сути, обезрыбел.

Кто-то из рыбаков сказал, что надо выходить в океан.

– Тесновато стало и на океанских просторах, – замечает писатель. Он сообщает, что тенденция к уменьшению рыбных запасов наблюдается и в зарубежных странах, например в Швеции, откуда писатель недавно вернулся. – Думать надо, – продолжал писатель. – Думать, потому что не мы одни потребители рыбы. Надо все-таки думать о том, чтобы детям что-то было поесть…

В. Кадинец говорит, что надо оставить потомкам хорошо построенные рыбхозы.

– Бесспорно, – поддержал Шолохов. – Существует еще такая «мудрость» – не у всех, правда, а у наиболее несознательных: после нас хоть трава не расти. Мы не можем так рассуждать. Все-таки на нас большая ответственность лежит, на всех ныне живущих, и в частности на тех, кто примеряется к природным богатствам…

Затем задают вопросы писателю рыбаки. Их интересуют и его мнение о состоянии рыбного хозяйства, и совет, как улучшить его. Михаил Александрович со знанием дела говорит о том, что наболело и волнует рыбаков Кубани.

В беседе с Шолоховым не может не возникнуть и разговор о книгах. У рыбаков немало претензий к издателям и писателям. Михаил Александрович терпеливо и внимательно слушает гостей.

– Да, жизнь ставит все новые и новые проблемы. У вас – рыба, а у нас, писателей, например, одна из проблем – бумага. Вот вы, Василий Васильевич, – обращается Шолохов к Кадинцу, – просили меня, чтобы в книгах печатались мои портреты тех лет, когда эти книги писались, чтобы было больше иллюстраций в книгах, чтобы больше выпускалось книг искусства. Просите книги с репродукциями произведений художников-гигантов Репина, Серова, Шишкина, Айвазовского, книгу «Шедевры Эрмитажа». Я согласен с вами… Но у нас не хватает бумаги. Я об этом говорил на двадцать четвертом съезде партии…

В ответ на это рыбаки предлагают сэкономить бумагу не только на сокращении ведомственных изданий, но и за счет тех, которые пользуются небольшим спросом, в том числе книг молодых литераторов.

Михаил Александрович возразил рыбакам:

– Нельзя печатать только те книги, которые читаются. Если не печатать молодых писателей, то вы их и не узнаете. Читатель – это самый строгий, самый требовательный критик. Поэтому печатать надо и молодых…

Писатель заверяет рыбаков, что дела с выпуском книг будут поправлены. И тут же он отвечает на вопрос, давно волнующий не только рыбаков, но и всех читателей страны, – когда писатель закончит работу над своим новым романом.

– Что касается моего нового произведения, моей личной работы, – рассказывает Шолохов, – то это роман о войне – «Они сражались за Родину». Ну, война скорее закончилась, чем вот я пишу… Но оно и понятно: хочется написать так, такую вещь, чтобы она осталась. Все мы, писатели, работаем по-разному. Кто-то создает капитальные вещи, кто-то однодневки – прочитал и в сторону. Я, если можно так выразиться, горжусь тем, что мои книги читаются и они выдержали испытание временем – «Тихий Дон» и «Поднятая целина»…

– И «Судьба человека», – сразу раздается несколько голосов.

Михаил Александрович сбросил пепел с папиросы в пепельницу из искусственного хрусталя и продолжал:

– Ну вот… И мне уже после этого написать плохую книгу – как-то не то будет… Много времени отнимает тщательная и продуманная обработка книги. Потом война – это такая тема, что фальшивить никак нельзя: и живые судьи есть, и перед мертвыми будет стыдно, если книга будет плохой. Я уже говорил о том, что у нас только недавно наши полководцы, да и то не все, высказались…

Думается, что тема о войне послужит не только поколению нынешних писателей, но она уйдет и в будущее. Если вы вспомните, что Лев Толстой создавал «Войну и мир» значительно позже того, как война закончилась, то понятно, что любое крупное событие истории народа требует длительного времени для его кропотливого изучения, осмысления и его отображения. Тогда книга останется на потребу будущим поколениям. Я, очевидно, если не в этом году, то в начале будущего закончу первую книгу, а всего будет три – трилогия… Думаю, что сумею написать и остальные книги.

Рыбаков интересует, как живет и работает писатель. Председатель рыболовецкого колхоза «Россия» А.В. Брилев и капитан-бригадир рыбколхоза «Заветы Ленина» В.В. Кривенко спрашивают Шолохова – какую он выполняет общественную работу.

– Общественные нагрузки у нас есть у всех, у большинства писателей, – отвечает Шолохов. – Многие из нас – члены какого-либо исполнительного органа Советской власти: депутаты областного или районного Совета. И Верховного Совета – это основное, как у меня, например. Депутатские обязанности приходится совмещать с писательскими. Вообще, работы хватает. Ежедневно почта приносит несколько десятков писем. На все на них надо отвечать. Работаешь и как депутат, и как член Центрального Комитета КПСС. Во многие вопросы приходится вникать.

Вот колхоз по соседству, волгоградский, разделился. В старый колхоз забрали и машины получше, и тракторы. А молодой почти на голом месте. Приехал председатель колхоза: «помогите». Надо помогать, надо писать Кулинченко, секретарю Волгоградского обкома. И краснодарцы пописывают иной раз. Но это приятно, когда соседи… Но и из дальних краев – из Хабаровского, Кировской области, из Архангельской – все равно письма идут и по линии Советской власти, и по партийной линии.

Так что общественной работы хватает. Помимо этого, я еще и действительный член Академии наук. Правда, эта работа занимает у меня мало времени, основное – это депутатская и писательская работа. Я являюсь секретарем Союза писателей СССР по работе с молодыми. Нас несколько человек – Людмила Татьяничева, поэтесса, и другие. Здесь, в Вешенской, проводили совещание с молодыми. Были молодые писатели – чехи, немцы, болгары, поляки, наших было много. Так человек около сотни было.

И снова разговор возвращается к тому, с чего начался, к насущным проблемам жизни села.

– Как у вас в Краснодаре зима? – интересуется писатель. – Расскажите. Вы же хлеборобы все-таки в основном? И рыбаки, и хлеборобы.

Шолохов внимательно слушает рыбаков. Особенно его обрадовало, что в колхозах есть подсобное хозяйство и урожай в нем собирают высокий. За истекший год, например, получено с гектара по 73 центнера ячменя, по 63 центнера пшеницы, по 500 центнеров капусты, по 300 центнеров сладкого перца и по 350 центнеров моркови.

Писатель похвалил рыбаков:

– Вы – разносторонние хозяева, оказывается…

Более полутора часов длилась в райкоме партии задушевная беседа рыбаков с писателем. В заключение Михаил Александрович сказал:

– Идите, ребята, отдохните от длинной дороги, а потом вам дадут ужин… Если вы не против, то я хочу с вами поужинать. Как вы, не возражаете? – спросил он рыбаков.

3

Вечером – вторая встреча рыбаков с писателем. Шолохов пришел к кубанцам вместе с председателем райисполкома Анатолием Иосифовичем Заверюхиным, секретарем райкома партии Алексеем Григорьевичем Кольцовым и редактором районной газеты Петром Елизаровичем Чукариным.

За столом снова завязался разговор о жизни, о литературе, о том, с чем приходится сталкиваться рыбакам. Михаил Александрович внимательно следит за тем, чтобы гости не сидели голодными, и радушно угощает рыбаков.

И кажется, что это встретились давние знакомые и хорошие друзья. Разговор не прекращается ни на минуту. Шутки, смех, рассказы. Шолохов говорит, что любит охоту и ездит охотиться в Казахстан. Услышав это, попросил слово Иван Иванович Александров, который до этого держался в сторонке и молчал. Он приподнялся, и рыбаки дружно засмеялись.

Александров показал рукой на рыбаков:

– Слышите, Михаил Александрович, смеются… Еще в Каменске я рассказывал им про охоту. Люблю, Михаил Александрович, охотиться на диких кабанов. И скажу вам, разные приключения случались со мной…

Шолохов заинтересованно повернулся к Александрову:

– Ну-ну… Расскажи, друг, это интересно!

– Я выбираю, Михаил Александрович, такие места в камышах, что кабаны по тропе прямо на меня выходят. Бью их в упор, прямо носом падают мне в ноги…

– Правда? – смеясь, спрашивает Шолохов.

– Ей-богу, не брешу, Михаил Александрович!

– А почему же ты в грудь стучишь?

Александров разводит руками. И продолжает:

– Один кабан зубами даже пожевал стволы моего ружья. Но все же я потом его этим же ружьем уложил. У нас в камышах кабаны еще водятся. Приезжайте, Михаил Александрович, к нам на охоту. Не пожалеете!

– Очень заманчиво, – говорит Шолохов. – Возможно, приеду…

– И добавляет: – Я тоже расскажу вам одну историю. Мой друг, ныне покойный егерь, поведал мне, как он на охоте неожиданно за кустом встретился с медведем. Храбрый был охотник, а тут от испуга и он, и медведь реванули оба дурным голосом… и оба наутек в разные стороны… Бывают, Иван Иванович, и такие случаи.

– Можно мне, Михаил Александрович? – робко просит шофер из рыбколхоза «2-я пятилетка» Григорий Михайлович Мартояс.

– Конечно, можно, – подбадривает Шолохов. – Всем можно. Я очень рад встрече с простыми тружениками…

– Михаил Александрович, – обращается к писателю Мартояс, – я бесконечно благодарен вам за то, что вы нас приняли, за все ваши книги. Но особенное спасибо за «Судьбу человека». Там герой – мой коллега, шофер. У меня к вам, Михаил Александрович, просьба. Скажите, чтобы и в грузовых машинах были радиоприемники. Шофер – не кучер старого времени. Он – активный строитель коммунизма. Ему надо и сам он хочет быть в курсе новостей, событий. Борща он на любой остановке найдет, но ему нужна и духовная пища…

Писатель взволнован словами шофера:

– Мне радостно, что вот, казалось, простые люди, как этот небольшого роста шофер, а какие они высокоответственные за все наши дела в стране. Спасибо вам, товарищи, за хороший труд! А вашу, шофер, просьбу я передам кому надо, – пообещал Шолохов.

Писатель рассказывает рыбакам о том, с каким интересом люди во всем мире встречают вести из нашей страны, о том, как работают советские рабочие и крестьяне. Кубанцы, по словам Шолохова, идут в первых рядах строителей новой жизни.

– А вообще хочется увидеть ваш богатый край… – говорит писатель и, улыбаясь, добавляет: – Да и уж очень заманчиво говорит Иван Иванович об охоте… Ваш секретарь крайкома партии тоже меня приглашал… Но вы, простой народ, это тяжелая артиллерия. Если она заработает, то тут никуда не денешься!

Писатель немного помолчал и сказал:

– Я знаю, что рыбаков солнце догоняет в пути. Я тоже подымаюсь в четыре часа утра и сажусь за работу. Значит, я с вами иду на одном пути…

Михаил Александрович прощается с рыбаками, чтобы завтра ровно в четыре утра снова подняться и взять в руки перо. И каждый из рыбаков, провожая Михаила Александровича, в эти минуты еще острее почувствовал кровную близость писателя. Ведь он начинает трудовой день на рассвете, вместе с ними…

4

Быть в Вешенской и не заглянуть на хутор Кружилинский, где родился Михаил Александрович Шолохов, не посетить соседнюю станицу Каргинскую, где он учился, не может человек, которому близки и дороги книги писателя. Рыбаки попросили показать им места, где жили герои «Тихого Дона», где трудились Давыдов и Макар Нагульнов.

Ранним утром следующего дня рыбаки выехали из Вешенской. Повсюду на рыбаков смотрели бугры. Яры избороздили землю. Нелегко взращивать здесь хлеб. К тому же пески из Сальских степей добрались и сюда, до самой Вешенской. Их остановил и приколол к земле сосновый и березовый лес. Много лет назад здесь по инициативе писателя начались посадки леса, которые продолжаются и поныне. Сосновые, дубовые, березовые леса опоясывают вешенскую землю и сковывают пески.

Они увидели все, что хотели: дом, где родился Шолохов, хутор Калининский, который теперь во всем мире знают под именем Татарского, хутор Лебяжий, выведенный в «Поднятой целине» под названием Гремячий Лог. Жители Лебяжьего сказали рыбакам, что в хуторе до сих пор живы женщины, которые отнимали у Давыдова ключи от амбаров…

– Где, где они? – взволновались рыбаки. – Покажите нам этих несознательных женщин!

– Что вы! – успокоили рыбаков хуторяне. – Они теперь сознательные колхозницы, почетные пенсионерки.

Уж такова сила художественной магии произведений писателя, что кажется, будто это случилось не сорок с лишком лет назад, а вчера.

Были рыбаки и на съемках художественного фильма «Когда казаки плачут» по рассказу Шолохова и еще раз зримо увидели давным-давно ушедшую жизнь.

Секретарь райкома партии А.Г. Кольцов привел рыбаков к многовековому дубу. Одни говорят, что ему уже 370 лет, другие утверждают, будто этому дубу только 170. Во всяком случае, он уже рос, когда бывшие запорожцы впервые высадились на Тамани и стали осваивать кубанскую землю. Тщетно пытались рыбаки охватить его ствол руками.

– Вот так и книги Шолохова будут жить долго, – сказал кто-то из рыбаков, глядя на могучий и кряжистый дуб.

В Вешенскую кубанцы вернулись переполненные впечатлениями от встречи с людьми и памятными местами шолоховской земли.

Секретарь писателя Иван Семенович Погорелов принес рыбакам подарок – книги писателя «Тихий Дон» и «Поднятую целину» с надписями Шолохова, персонально адресованными каждому кубанцу.

– Ивану Ивановичу книгу с особым приветом, – говорит И.С. Погорелов, вручая рыбаку и охотнику роман «Тихий Дон».

Рыбаки окружили товарища. Он бережно открыл книгу. На ней ровные наискось строчки:

«Знаменитому охотнику

Александрову И.И.

С приветом М. Шолохов.

25.2.72».

И тут же И.С. Погорелов сообщил, что писатель приглашает кубанских рыбаков к себе.

В пять часов вечера гости уже были в доме писателя. Они входили во двор и в дом Михаила Александровича с заметным волнением. Здесь долгие годы вынашивались замыслы художественных творений и писались страница за страницей его бессмертные книги. Для кубанцев этот дом уже был музеем. Но едва поднялись по ступенькам и вошли в прихожую, где их встретили писатель, его жена Мария Петровна и дочь Светлана Михайловна, как вскоре поняли, что это еще не музей, а обжитая квартира труженика. И принимал он сегодня тружеников. Он так и сказал им: «Приветствую дорогих кубанских рыбаков – тружеников голубых дорог!» И крепко пожимал натруженные руки гостей.

Потом Михаил Александрович сделал жест в сторону не утратившей своей красоты, смуглой, с черными родинками-пятнышками на лице, жены и похожей на него дочери:

– Познакомьтесь с моей молодой женой (скоро у нас с нею золотая свадьба) и престарелой дочкой. И раздевайтесь. Одежду, если не уместится на вешалке, кладите где удастся, не стесняйтесь.

Гости подходят к Марии Петровне и Светлане Михайловне и знакомятся. Они ведут рыбаков в большой зал, вдоль стен которого стоят цветы и полки с сувенирами. Среди них кубанцы узнали и свой подарок – макет рыбацкого судна.

– Прошу к столу, – говорит Шолохов. – В этом доме это железный закон.

Гости усаживаются за два длинных овальных стола. На столе фрукты, чашки для кофе, в чехлах бутылки французского «Мартеля». Шолохов и Мария Петровна садятся в торце стола, усадив между собой Кадинца.

Михаил Александрович кивает на бутылки с коньяком и приглашает рыбаков:

– А ну скручивайте этим бутылкам головы. А вы, молодой человек, – обращается писатель к широкоплечему и высокому богатырю-рыбаку, бригадиру Луке Григорьевичу Холодному, – подавайте пример всем остальным.

Пока рыбаки открывали бутылки, Мария Петровна и Светлана Михайловна разлили в чашки кофе.

Снова, как и в предыдущих двух встречах, возникает заинтересованный, страстный разговор о судьбе рыбацкой профессии, о будущем Азовского моря. В. Кадинец сказал писателю, что Азовское море становится все более соленым.

– Да, того Азовского моря, которое было, уже не будет, – соглашается Шолохов. – Но надо что-то делать, чтобы спасти его.

Рыбаки сообщают, что есть проект перекрытия Керченского пролива и сооружения плотины с тем, чтобы можно было регулировать водообмен между Черным и Азовским морями.

– В общих чертах я знаком с этим проектом, – сказал Шолохов. – Это, конечно, разумная мера.

Потом рыбаки сказали, что у них остался один номерной сейнер (все остальные имеют названия) и просят писателя дать согласие назвать его именем судно. Шолохов покачал головой.

– Ребята, я просил у себя в Вешенской не называть моим именем улицу. Не послушались… Спасибо за честь. Но не надо. Не хочу при жизни ставить себе бюсты. Нехорошо это…

Скромность – черта характера писателя-труженика. Чуть позже, когда кто-то из рыбаков рассказал шутливую историю о запорожце и любимой им поговорке и писатель, повторив ее, добавил, что «теперь есть у меня чем защищаться», в разговор вступила Мария Петровна:

– Михаил Александрович умеет защищать других, а себя защитить не может… Даже в мелочах: имея четверых детей, всю жизнь платил по бездетности.

– Буду я ходить по кабинетам со справками, доказывать, что у меня четверо детей, – возразил Шолохов. – Я всю войну провоевал в должности полкового комиссара, корреспондента газеты, а жил на солдатском пайке и не получал денег по военному аттестату. Жена с малыми детьми продавала домашние вещи, чтобы прокормиться. Когда пушки утихли, стал я искать свои деньги по аттестату. Но мне ответили: «Что с воза упало, то пропало». Ну и бог с ними. Выжили. Всем было тяжело в войну…

Война вошла и в этот гостеприимный дом. Шолохов рассказал кубанским рыбакам, как фашистские стервятники бомбили дом писателя и от осколков погибла его мать Анастасия Даниловна. Память о войне цепко живет в душе и в сердце Михаила Александровича. Ведь он не только воевал и делил с солдатами все тяготы фронтовой жизни, но и сейчас, работая над эпопеей «Они сражались за Родину», продолжает воскрешать в памяти события далекого прошлого.

Писатель делится с рыбаками своими впечатлениями о войне, рассказывает, как идет работа над романом.

Шолохов побывал на многих фронтах, встречался с разными людьми. С особой теплотой он вспоминает о том, как осенью сурового сорок первого года на Южном фронте во время боев ему довелось встретиться с заместителем начальника политотдела фронта Леонидом Ильичом Брежневым. Однажды им пришлось заночевать в полуразрушенном здании, на столе, укрывшись шинелями.

Фронтовые впечатления отливаются в художественно законченные и яркие рассказы писателя, которые с жадным вниманием слушают рыбаки.

Два с половиной часа продолжалась третья встреча писателя с кубанцами. Михаил Александрович благодарит рыбаков за приезд, за хорошее настроение, желает всем добра, просит трудиться хорошо и жить хорошо. Он вручает делегации рыбаков Кубани подарочное молодогвардейское издание «Тихого Дона» с надписью:

«Рыбакам-колхозникам Кубани.

С низким поклоном за их нелегкий рыбацкий труд.

М. Шолохов.

26.2.72».

Рыбаки бережно принимают бесценный подарок писателя. Благодарят за прием, за сердечное внимание к людям труда. Выходят все молча: каждый сосредоточенно думает о том, что сказал им Шолохов, вспоминает каждое слово писателя. Они уносят с собой чувство благодарности и глубокой душевной признательности, которое сохранится на всю жизнь.

5

Недавно я получил письмо от И.И. Александрова. Он пишет, что по-прежнему работает бригадиром, ходит в море на сейнере, ловит рыбу. «Поднимаемся мы на рассвете, – сообщал рыбак, – в один час с Михаилом Александровичем. Так что мы с ним на одном пути… Учу молодых рыбацкому делу: сохранять рыбу и море».

Впрочем, этим занят не только рыбак из Черного Ерика.

В октябре 1975 года, в разгар осенней путины, я встретился с Анатолием Васильевичем Брилевым. Прославленный вожак рыбаков темрюкского колхоза «Россия» только что вернулся на сейнере с моря. Тугой, колючий осенний ветер раскалил докрасна его лицо. Рыбацкая роба от соленой морской волны загрубела и гремела. И хотя путина шла хорошо, тревога не сходила с лица Брилева. Едва он сошел на берег, с ходу спросил в рыбацком стане товарищей: как там с молодью?

Выслушал устало, вытер тыльной стороной ладони лоб. Успокоился лишь тогда, когда узнал, что с молодью все в порядке.

– Мы ведь теперь не только ловим рыбу, – объяснил мне Анатолий Васильевич, – но и воспроизводим ее. Чтобы не оскудевало море… Помним совет Михаила Александровича. Сами заботимся о море…

И тут же добавил, что с Михаилом Александровичем Шолоховым они по-прежнему в дружбе:

– В этом году наш колхоз «Россия» по просьбе Михаила Александровича отправил в Вешенскую каменные плитки – замостить тротуары станичных улиц. Михаил Александрович был рад, поблагодарил за помощь, поинтересовался, как работаем…

Недавно Анатолия Васильевича хотели выдвинуть на большую руководящую работу, но он отказался.

– Хочу быть ближе к морю, – сказал мне вожак темрюкских рыбаков.

Чтобы быть ближе к производству, ушел на работу государственного инспектора рыбоохраны Василий Васильевич Кадинец. Он занят сейчас как раз тем, что больше всего волнует и занимает Шолохова: охраной запасов рыбы и моря. И когда недавно вдруг выяснилось, что в прибрежных водах Азовского моря у сазана стала разлагаться печень и он стал гибнуть, В. Кадинец первым доискался до причины этого бедствия, поднял тревогу и отвел еще одну угрозу морю и рыбе…

…В голубом, чуть дымчатом рассвете отправляются в море рыбацкие сейнеры на очередную путину. И в этот же час в далекой станице Вешенской за свой рабочий стол садится Михаил Александрович Шолохов и берет в руки перо. Начинается трудовой день. Солнце догоняет писателя-труженика и рыбаков в пути…

Т. Жбанникова¹
Автографы Михаила Александровича Шолохова

Я очень хорошо помню этот июльский день 1974 года. Утром нам позвонила Лидия Петровна Кириллова и сообщила, чтобы мы с Мариной, моей младшей сестрой, пришли к ней домой, так как Михаил Александрович и Мария Петровна Шолоховы хотят с нами познакомиться.

Дело было в том, что на протяжении нескольких лет я собирала газетный материал и статьи из журналов о жизни и творчестве М.А. Шолохова. Все это распределялось по тематике и наклеивалось в альбомы. Их набралось несколько.

Чучуева Александра Андреевна, бывшая учительница русского языка и литературы, пенсионерка, заинтересовалась этими материалами и рассказала о них Лидии Петровне, с которой поддерживала приятельские отношения. При этом она уточнила, вся эта работа была проделана школьницами самостоятельно, без руководства со стороны взрослых.

Лидия Петровна часто навещала свою сестру Марию Петровну Шолохову и однажды в беседе также ей поведала об альбомах. Разговор этот услышал Михаил Александрович и попросил их ему показать.

По словам Лидии Петровны, он рассматривал их с интересом, а потом сказал, что хочет познакомиться со мной и Мариной.

Волнениям нашим не было предела. Сам Шолохов позвал нас в гости. А были-то мы тогда всего лишь вчерашние школьницы.

В доме у Лидии Петровны были в назначенный час. Она позвонила Шолоховым, спросила, смогут ли нас сейчас принять или планы изменились. Ответ был положительный. Лидия Петровна уточнила, в какую калитку можно заходить. Мария Петровна ответила, что восточная калитка уже открыта и охрана предупреждена.

Когда мы подошли к дому, нас на крыльце встретила Мария Петровна и проводила в столовую, усадила за стол. Михаил Александрович сидел во главе стола, курил. Одет он был в рубашку защитного цвета и светлые брюки. Перед ним стояла круглая пепельница. Мария Петровна пошутила, что это его любимая пепельница, так как с ее помощью он ее обманывает. Михаил Александрович подтвердил, что он много курит и складывает окурки на пепельницу, а как только Мария Петровна заходит в комнату, он нажимает на рычажок и окурки падают на дно. Создается впечатление, что он только что взялся за сигарету.

Писатель встретил нас приветливо. Расспрашивал, где учимся, чем занимаемся, какие планы на будущее. Поинтересовался, как к нам пришла идея собирать материал о его жизни и творчестве.

В это время на стол поставили чайные чашки, а перед Михаилом Александровичем – стакан в подстаканнике. Заметив в наших глазах любопытство по данному поводу, Мария Петровна сказала:

– Михаил Александрович любит пить чай из стакана. Так мы ему уже его в подстаканнике даем, чтобы было удобнее держать, когда чай горячий.

А потом она предложила нам отведать печенье, которое лежало на столе в вазочке, заметив:

– Финское. Уже почти год как купили, а вкус и качество не изменились. Михаил Александрович любит такое печенье. Когда бывает в

Финляндии, всегда такое печенье покупает. Да и наши знакомые знают об этом и стараются ему в подарок его привезти. Наше-то печенье крошится и становится масленым, а это сухое.

После чая Михаил Александрович, как бы ненароком, сказал Марии Петровне:

– Покажи девчатам дом. Им ведь интересно, как мы живем.

Мария Петровна повела нас по дому, показывая каждую комнату,

рассказывая эпизоды из жизни семьи. Особо остановились в большой комнате на втором этаже. Там было много различных сувениров, подарков от друзей и делегаций. Мария Петровна рассказала, что все стараются прийти с подарками, и их собралось столько, что уже места не хватает. Приходится часть относить, как она выразилась, «на чердак», на третий этаж. При этом она уточнила, что там у них и книги хранятся, библиотека.

Когда мы вернулись в столовую, Михаил Александрович спросил:

– Все показала?

Мария Петровна ответила:

– Все, только наверх не водила, там у тебя беспорядок в библиотеке.

Потом Михаил Александрович попросил Марию Петровну принести две книги, чтобы подарить нам с автографом. Она встала из-за стола и спросила, какие книги принести. Однако я сказала, что не надо беспокоиться, так как мы с сестрой захватили из дома по томику «Тихого Дона». Михаил Александрович взял книгу из моих рук и спросил:

– Так ты будущий филолог?

Я ответила:

– Да.

– Ну, тогда я тебе вот что напишу.

Он взял ручку и сделал надпись: «Татьяне Жбанниковой – грозе всех филологов не старше 60 лет – на память. М. Шолохов. 5.7.74. ст. Вешенская».

Затем свою книгу подала Марина. Михаил Александрович Шолохов спросил:

– Так ты хочешь стать медиком? Марина – это же «морская». Ну, тогда тебе надо написать пожелания, связанные с морем.

И на книге появился автограф: «Марине Жбанниковой – покорительнице моряков, старшин 1-й и 2-й статьи, мичманов, капитанов и адмиралов – попутного ветра в жизни и счастливого плавания. М. Шолохов. 5.7.74. ст. Вешенская».

Мария Петровна одобрительно закивала, произнесла:

– Михаил Александрович хорошие автографы вам написал. Потом и показать будет не стыдно. А то часто такое напишет, что приходится от чужого глаза прятать. И своим не покажешь. Любит подшутить.

На всю жизнь запала эта встреча с великим писателем. Почти три десятилетия прошло с того дня. Но видится все, как и тогда, ярко, в деталях. Великий и простой, в домашней обстановке, Михаил Александрович знал, что эта встреча будет для нас памятной на всю жизнь, и старался сделать так, чтобы мы запомнили его и Марию Петровну добрыми, сердечными и гостеприимными.

Уже день спустя мы узнали, что в Вешенскую прилетал на вертолете генерал, хотел встретиться с Шолоховым, обратиться к нему с личными просьбами. Писатель его не принял. Как потом сказала Лидия Петровна:

– В это время он беседовал с нами.

Почему так произошло, так и осталось загадкой и для Лидии Петровны, и уж тем более для нас.

А книги с автографами Михаила Александровича Шолохова хранятся в нашей семье и по сей день, передавая мудрость и простоту, сердечность и доброжелательность писателя.

Ст. Вешенская, декабрь 2001 г.

Сергей Калмыков
Рассказы о Шолохове

Сергей Дмитриевич Калмыков – бывший шофер М.А. Шолохова. Сейчас он на пенсии, живет в станице Базковской. У Шолохова стал работать шофером в 1975 году. До этого работал в Базковской автороте. Потом в Вешенском райпотребсоюзе – шофером автолавки. Репутация у С.Д. Калмыкова была отличной. Автодело знал, как квалифицированный специалист (в армии на сверхсрочной службе состоял на должности механика автороты). Потому-то председатель райсоюза Михаил Александрович Аухимович рекомендовал Шолохову взять С.Д. Калмыкова в качестве специалиста по обслуживанию его машин. Было это в 1958 году. С этого времени Сергей Дмитриевич Калмыков часто работает у Шолохова. Он не только обслуживает машины Шолохова («ГАЗ-69», «ЗИМ», «ГАЗ-63» и другие), но, по существу, становится одним из тех людей, которых мы называем ОКРУЖЕНИЕМ М.А. Шолохова. Он подменяет шофера Федора Никифоровича Пономарева, участвует во всех поездках М.А. Шолохова на охоту и рыбалку, следит за охотничьим и рыболовным снаряжением, помогает в хозяйстве.

Память Сергея Дмитриевича Калмыкова сохранила многие подробности из жизни Михаила Александровича.

Михаил Александрович, по отзывам членов семьи Шолохова, очень ценил Сергея Дмитриевича, уважал его за умение, профессиональный опыт, смекалку, находчивость, дисциплинированность.

Встретившись с Сергеем Дмитриевичем, я записал его рассказы о Шолохове.

Константин Каргин, ст. научный сотрудник Государственного музея-заповедника М.А. Шолохова

Благодарность

Осенью 1972 года Михаил Александрович с Марией Петровной, как обычно, поехали охотиться в Западный Казахстан. Жили, как и раньше, на берегу Урала, в местечке Братановский яр, в охотничьем домике Шолоховых. Охотиться ездили на озеро Челкар, где было много дичи и рыбы. Рыбы было столько, что один казах ловил щук, привязав к удочке обыкновенную алюминиевую ложку. И щуки бросались на эту ложку. Шолохов на блесны ловить не любил, говорил, что ловить на блесны не развлечение, а тяжкий физический труд, кидай и кидай – некогда ни отдохнуть, ни покурить, ни подумать.

Проводником по казахским степям был у нас полковник в отставке, бывший начальник областного КГБ, Гаспар Рамазанов, солидный, бывалый казах. Был он хороший охотник и рыболов, знал отличные места, и Шолохов часто брал его с собой. Жил он недалеко, в поселке Киссык-Камыш.

Один раз пришел Рамазанов к Шолохову и стал просить машину. «Надо съездить, – говорит, – в Новоказанку к двоюродному брату. Он только что похоронил отца. Надо отметить сороковой день…» Михаил Александрович разрешил ехать на своей машине «ГАЗ-69».

Посадили мы всю большую семью Гаспара, жену и пятерых детей. Поехали. Дорога была отвратительной – пыль, песок и все-таки далеко – 90 километров. У казахов это считается близко, у них степь немерена, в любую сторону езжай – до конца не доедешь.

Хорошо, что детвора Рамазанова нас развлекала – всю дорогу пели песни. Прислушался я – слова непонятные, казахские, а мотивы знакомые, наши русские. «Подмосковные вечера», «Пусть всегда будет солнце!», «Катюша». Чудно-о-о! Значит, наши песни им очень нравятся.

Наконец, приехали. Увидели большой дом, сложенный из самана. Деревьев в Казахстане мало, дерево очень дорогое. Встретила нас большая толпа взрослых казахов и детей. Сначала поехали на кладбище, проведали покойного, помолились. Потом вернулись в поселок. Зазвали меня в комнаты. Удивился я – нет ни столов, ни стульев. Посадили на кошму и стали угощать. Рядом со мной сидели одни мужчины – по мусульманскому обычаю. На низеньком столике появилось мясо. Вот здесь я впервые узнал, что такое бешбармак. Это жирное баранье мясо. Его не режут, а подают целиком, а потом рвут руками на куски и едят. Дали и мне – ни ложек, ни вилок не полагается. Только руками. Стал я есть и чуть не захлебнулся от жира. Жир течет по рукам, по губам, по подбородку. Эх, увидела бы меня женушка! То-то бы отругала по-казачьи!

Ели до полного насыщения и изнеможения. Я ел все, что подавали, хотя давно уже был сытым, никогда в жизни я не ел столько мяса за один присест. Запивали сурпой — это бульон из-под баранины, заправленный луком, сливками и овечьим сыром.

Вернулись домой мы уже ночью. Михаил Александрович стал расспрашивать. Это было неожиданно. Шолохова интересовали все подробности, но главное – не отказался ли от угощения и как себя вел. Когда я сказал, что съел все, что мне давали, хотя от избытка жира меня потом мутило всю дорогу, Шолохов вдруг расчувствовался и сказал:

– Сережа, спасибо тебе большое! Молодец ты, что не отказался, все вытерпел по-геройски! Ты понимаешь, если бы ты отказался, какая бы это была обида для хозяина. Ведь он специально зарезал самого лучшего барана. У казахов свои национальные обычаи, и нам нужно их уважать. Мы ведь гости, а они хозяева. Как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не ходят.

Я не ожидал, что получу благодарность от Шолохова не за благополучную поездку (а она была не из легких), а совсем по другой причине.

А Шолохов продолжал:

– Я эти обычаи уже немного знаю. Тебя мутило от бараньего жира, а мне как почетному гостю один раз дали бараний глаз, и я должен был его съесть. Представляешь? Хозяин сказал, что я, когда съем этот глаз, стану очень зорким, и это поможет мне в охоте и в жизни. Отказываться нельзя. И я, скрепив сердце, съел этот бараний глаз, будь он неладен. Хорошо еще, что он вареный, а не сырой. Ну что же? Видеть я, конечно, лучше не стал, но был доволен, что преодолел себя ради этикета.

Любимый цвет

Когда я поступил работать к Михаилу Александровичу, то первое задание, которое я получил от него: покрасить алюминиевую лодку «Казанку» и лодочный мотор «Вихрь» в зеленый цвет. Это, конечно, для маскировки. У него и деревянные лодки были покрашены неяркой зеленой краской. Ну, а вообще Михаил Александрович действительно любил зеленый цвет. Говорил: «Природу напоминает и глаз отдыхает».

Поглядев на нашу одежду (мою и шофера Гурова Виктора Алексеевича), Шолохов сказал: «Это не годится. Вы – как черные вороны в жнитве. Надо вам другую одежку». И скоро мы получили из райпотребсоюза спецодежду (куртку и брюки) зеленого (защитного) цвета. У него самого охотничья одежда была исключительно зеленого цвета: фуфайка, гимнастерка, брюки, фуражка. Значит, Михаил Александрович любил зеленый цвет. И не только когда охотился.

На Хопре

Михаил Александрович с Марией Петровной часто ездили на рыбалку на Хопер. Места там дикие, рыбы было тогда много. Любимое место Михаила Александровича – «Под вязами». Это между Букановской и Пустовским. В большой глубокой зеленой котловине раскинулись могучие вязы. Здесь разбивали палатку, здесь помещались все запасы и инструмент. Старая повариха Шолоховых Анна Антоновна («тетя Нюра») хлопотала здесь над обедом. Тут же, на берегу Хопра, стояла привезенная из Вешек деревянная лодка-плоскодонка.

Один раз Михаил Александрович с Марией Петровной рыбалили с утра на сазанов, но рыба не клевала. Сторожкий сазан не хотел брать наживку. Чтобы не скучать, Шолоховы ловили еще на поплавочные удочки на небольшой глубине. Ловил каждый себе, и поймали Шолоховы мало: несколько окуньков, плотвичек, ершей. А за излучиной рыбалил заядлый рыбак Выпряжкин Спиридон Никифорович.

Мария Петровна уже успела сходить к Выпряжкину и «докладывала» Михаилу Александровичу:

– А знаешь, Миша, Спиридон-то – наловил. У него и подшещики, и язи, и даже один сазанчик килограмма на три в сетке барахтается. Сама видела. Вот ведь какой умелый да везучий.

Шолохов на это отвечал:

– Да, Маша, Спиридон хорошо поднаторел на рыбной ловле, зубы съел на этом деле. Можно сказать – профессор.

Подумал и прибавил:

– Знаешь, Маша, поедем-ка на ту сторону. Авось и нам повезет. Может, сазанчика подцепим. Утрем-ка мы нос этому «профессору» Спиридону.

Он позвал меня (я в это время возился с машиной) и сказал:

– Сережа, перевези-ка ты нас с Марией Петровной на ту сторону. Тут что-то не ловится, попробуем там.

Мы сели в лодку, и я повез Шолоховых через Хопер. Высадил их у ямы и погреб назад. Приехав, опять стал возиться с мотором (барахлило зажигание).

Прошло не больше получаса, и небо вдруг потемнело. Откуда-то появились тучи, и стал кропить мелкий дождик. Потом дождь стал гуще. Судя по всему, дождь становился обложным, скоро не перестанет. Шолохов, видно, тоже определил, что дождь обложной, и вот он уже кричит с другого берега:

– Сережа, езжай, забери нас, мы уже намокли.

Я погреб через Хопер. Между тем дождь усилился, он уже лил как из ведра. Когда я перевез Шолоховых, мы все были мокрые до нитки. Ведь никто не взял с собой ни плащей, ни накидок. Шолохов чертыхнулся:

– Вот и наловили… Хотели Спиридона посрамить. Вот Бог и наказал нас за гордыню. А все ты, Маша, виновата. Слишком уж ты завистливая. А вот теперь будем есть рыбу Спиридона. Не знаю, как ты, а я переживаю. В иждивенцы мы с тобой записались, Маша. Спиридон теперь совсем нос задерет. Он, конечно, вслух ничего не скажет, а про себя подумает: «Дармоедов я, этих Шолоховых кормлю. Один с сошкой, а семеро с ложкой».

Но все понимали, что Шолохов шутит. Он был жизнерадостным от природы, и неудачи на охоте или на рыбалке не очень отражались на его настроении. Хотя равнодушным его тоже нельзя было назвать, он все-таки, как всякий охотник и рыболов, был азартным человеком.

Вообще, Михаил Александрович очень любил веселую шутку. Он часто подшучивал над своими близкими и знакомыми. Я вспоминаю, как он рассказывал о своей поварихе Анне Антоновне. Якобы она понравилась одному богатому казаху, и он предложил за нее выкуп – 10 баранов. «А мы, – продолжал Шолохов, – сказали казаху, что донские казачки не продаются. А потом все время боялись, что влюбленный казах ее украдет». Надо добавить, что «невесте», о которой говорил Шолохов, уже сравнялось семьдесят лет. Все смеялись, в том числе и сама «невеста».

Как Шолохов соблюдал охотничьи законы

В 1974 году у Шолоховых весной гостил журналист В. Дробышев, москвич, знакомый Марии Михайловны (младшей дочери Шолоховых). Он иногда расспрашивал меня, как мы ездили на охоту, кого стреляли, при каких обстоятельствах. Я ему рассказывал. Но когда я прочитал статью Дробышева, то очень удивился. Дробышев написал, что один раз Шолохов убил 12 уток.

Это было неправдой. Притом двойной неправдой. Дело в том, что Шолохов никогда не бил уток, а стрелял только селезней. «Женский пол не убиваю», – говорил он. И во-вторых, он не бил больше положенных пяти. И в лицензии он указывал, что берет лицензию на 5 селезней, 5 гусей, 5 стрепетов, 5 вальдшнепов и т. д. Правда, куропаток, малоуток, он бил без разбора и сколько попадалось. Различить их по полу невозможно.

Также Михаил Александрович охотился с помощью подсадных уток. Этот вид уток называется кряквами. Их выращивали некоторые хозяева-вешенцы и в окрестных хуторах. Маленькие, серенькие, они обладают звучным голосом. Я по заданию Шолохова выменивал их на обыкновенных, домашних, крупных. Крякв держали отдельно от селезней, и, когда на охоте их выпускали из клеток на воду, привязав шнурком, они начинали возбужденно махать крыльями и надрывно крякали, призывая диких селезней.

Применял Шолохов и искусственных подсадных уток (резиновых). В этом случае кряканье производилось манком. Но эффект от искусственных подсадных уток был хуже.

Михаил Александрович никогда не охотился на тех животных, которых запрещалось стрелять в нашем районе: лося, оленя, косулю. Если попадались, только любовался ими: «Какие красивые животные!»

Что касается зайцев, то и здесь Шолохов придерживался неписаного охотничьего закона. До самого ноября Шолохов не бил зайцев, потому что, говорил он, «грешно их бить – они кормящие». Убив пять зайцев, Шолохов прекращал охоту. Когда зайцы, выбежавшие из лесополосы, случайно попадали под колеса «УАЗа», Шолохов говорил остальным: «Не трогайте, это трофей шофера».

Михаил Александрович был противником погони за зайцем на машине. Обычно Николай Федорович Каргин (близкий друг семьи Шолоховых. – К. К.) подгонял меня: «Сергей, жми, Сергей, жми! Догоним!» Но Михаил Александрович охлаждал его пыл: «Чего без толку машину бить?! И ты же знаешь, Николай, что заяц будет невкусный – мокрый от пота». Это он уже шутил.

А вообще, будь то на охоте или на рыбалке, он требовал не оставлять после себя никакого мусора. Помню, уезжая после рыбной ловли с Хопра, мы выкапывали яму, бросали в нее и закапывали все отходы: банки, бутылки, бумагу, обертки, тряпки и т. д. Шолоховы любили чистоту…

Хочу возразить…

Распространено мнение о том, что Шолохов якобы злоупотреблял выпивками, особенно на охоте и рабылке. Говорят об этом и «свидетели», и те, кто совсем не общался с Шолоховым.

В 1982 году в издательстве «Жалуши» (г. Алма-Ата) вышла книга Петра Гавриленко «Михаил Шолохов – наш современник». Этот журналист много лет встречался с Шолоховым, не один раз охотился с ним в Казахстане, приезжал и сюда, в Вешки. Он-то хорошо познал быт семьи Шолоховых. Я тут же прочитал книгу П. Гавриленко. Там описываются более ранние годы – 40 —60-е, когда Михаил Александрович был значительно моложе. Книга интересная, даны многие подробности поездок Шолохова на Урал, описания охоты и рыбалки, повседневная жизнь. Но я не заметил, чтобы Петр Петрович Гавриленко упоминал о якобы имевших место выпивках Михаила Александровича. Когда я стал работать у Шолохова, и мне приходилось ездить с ним и в Казахстан, и на Хопер, и в другие места, я тоже не наблюдал, чтобы Шолохов пил на охоте. Было, что иногда на привале Шолохов с другими пропускал рюмочку-другую «для сугрева» (как говорят казаки). Но этим и ограничивался. Правда, любил угощать рыбаков, охотников, но сам не принимал участия.

Заканчивая, я хочу высказать свое отношение к Михаилу Александровичу. Великий писатель, он и в жизни был необыкновенным человеком. Сколько раз я мог убедиться в этом. Во-первых, очень ценил правду, не любил ложь. Во-вторых, был прост в общении, словно забывал о своей мировой славе. Во время охоты и рыбной ловли Михаил Александрович вел себя как равный с равными. Никакой приказной формы, никакого высокомерия. Все участники и работали одинаково, и обедали из одного котла, и сидели за одним столом. Этому часто удивлялись иностранцы.

И в другое время Михаил Александрович относился ко мне хорошо. Я за все время работы у Шолохова не услышал в свой адрес ни одного грубого слова (хотя выговоры иногда были – не без этого!).

И вот, во время похорон Михаила Александровича ко мне в гараж пришел секретарь комсомола Таджикистана. Зачем, с какой целью он спросил у меня: «Скажите, как к вам относился Шолохов?» Я ответил коротко: «Относился как отец родной!» Секретарь тут же отошел от меня, отвернулся и ушел. Может быть, он ожидал другого ответа? Но я сказал чистую правду.

Валерий Ганичев
Всегда с молодежью

Михаил Шолохов был не только свидетелем событий современной эпохи, он сам активно участвовал в жизни страны. Пулеметчик продотряда, журналист, писатель. Военный корреспондент на фронтах Великой Отечественной войны. А после войны снова кипучая деятельность. Депутат Верховного Совета СССР, академик, он создает те литературные произведения, которые воспитывают у молодого читателя самые высокие чувства. То, к чему призывает писатель, неотделимо от действий самого Шолохова в жизни.

Нередко обсуждают проблему – кто является комсомольским поэтом или писателем. Проблема несколько надуманная, а вернее, придуманная. Если поставить вопрос так: кто в литературе является выразителем мыслей и чувств молодого поколения, кто отражает его дух и характер, кто ведет его вперед, – то тут М.А. Шолохов – безусловно, писатель молодежи, писатель Ленинского комсомола.

От первого душевного порыва, когда он принес первое свое произведение в «Юношескую правду» – газету Центрального и Московского комитетов комсомола, – до сегодняшнего дня его творчество и деятельность всегда были связаны с молодежью, с ее коммунистическим союзом.

Однажды он по-отечески сказал: «Отличная у нас молодежь. Страна многим обязана ее молодому энтузиазму, ее героическому труду».

Ежедневно на стол писателя ложатся десятки писем. Михаил Александрович проявляет глубокий интерес к судьбам юношей и девушек, особенно внимателен к обращениям школьников.

«Здравствуйте, дорогой учитель!

У нас назрело много волнующих вопросов, и поэтому мы обращаемся к Вам…» В конце письма добавление: «Еще мы все хотим, чтобы был учрежден значок с профилем Ломоносова, которого мы все страшно любим, и хотим, чтобы Вы приказали всем министерствам и министрам, чтобы он был изготовлен».

Наивные слова, но в них вера в могущество писательского слова, любовь детей, так же как их отцов, к писателю.

В 1965 году перед открытием Ростовской областной комсомольской конференции «на совет» к Михаилу Александровичу прибыли ответорганизатор ЦК ВЛКСМ В. Поляничко, секретарь обкома комсомола В. Бородачев, редактор областной молодежной газеты «Комсомолец» А. Царев.

Сердечный разговор шел в тот вечер в станице Вешенской.

– Я ведь, ребята, не был в комсомоле, – сказал Шолохов. – Рано повзрослел: продкомиссар – это «взрослая» должность… Потом уже вступил в партию. Некоторое время работал в «Журнале крестьянской молодежи» литературным сотрудником, был в группе «Молодая гвардия». В нее входили Безыменский, Жаров, Фадеев, Герасимова, Голодный, Светлов, Колосов… Сейчас всех не вспомнишь. Семинары тогда у нас вели и другие люди, подчас сугубо формалистического толка, но это на нас не сказалось: мы шли в литературу своими путями…

В день открытия областной комсомольской конференции М.А. Шолохов направил делегатам телеграмму, настоящую декларацию любви и требовательности: «Мы – старшее поколение коммунистов – крепко любим вас и потому, что видим в вас нашу милую, но уже ушедшую боевую революционную молодость, и потому, что рядом с нами живете и созидаете в настоящем, а главное – потому, что вы наша негаснущая надежда в грядущем светлом будущем. Как видите – любим мы вас в трех измерениях, очевидно, поэтому и любовь наша к вам и ревнива и требовательна».

У него никогда не было к молодежи ни этакой величавой снисходительности, ни стремления простить ей ее недостатки. Это любовь бывалого воина-полководца, отправляющего в ратный путь своих сыновей и требующего, чтобы в их походном снаряжении все было подогнано, целесообразно и готово к бою.

Минута Шолохова очень дорога, но он никогда не отказывается от встреч с теми, кто входит в жизнь, вместе с ними размышляет о судьбах, сложностях жизни, о целях, которые должен ставить перед собой молодой человек. Школьники Москвы, Архангельска, девушки-горянки Северного Кавказа, студенты строительных отрядов, молодые писатели социалистических стран – все они, побывав однажды в станице Вешенской, в этой своеобразной Ясной Поляне сегодняшнего дня, надолго запоминают уроки Шолохова. Каждый из них убеждался, что гостеприимному хозяину дороги эти встречи, что он заинтересован в разговоре с юными гражданами.

Шолохов утверждает: «С молодежью… надо говорить с открытым сердцем, тогда можно найти общий язык», «Я люблю молодежь… И смотрю на молодежь с надеждой, как на яблоню в цвету, когда от нее ждешь первых плодов». Эти слова адресованы молодым литераторам, но их с полным правом надо отнести ко всем юным современникам писателя. И неудивительно, что советская молодежь пользуется у Шолохова особой привилегией. Он радушно принимает юношей и девушек, отрываясь от писательских дел.

Многим запомнились беседы с Шолоховым о любви к Родине, к земле. О том, что надо постоянно украшать землю, беречь ее, трудиться на ней, Михаил Александрович говорит со свойственными писателю остротой и прямотой. Но в его высказываниях нет менторства, стремления осудить молодых за поспешность в их решении оторваться от земли, уйти в город. Он скорее советует и размышляет. Спрашивает и задумывается. Ведь тема разговора кровно волнует его как писателя и как государственного деятеля.

Город и село – проблема, которую одним махом не решишь. И в ответах необходим такт человека, сызмальства познавшего запах земли, цену хлеба, глубоко знающего дела хлебороба, его чаяния. Если ты любишь Родину, значит, должен любить все, что связано с тем местом, где тебя воспитали мать, общество. Тогда ты, наверное, будешь полноценнее и дела твои станут более значительными.

– В капиталистических странах, – говорил Михаил Александрович, – молодежь уходит с земли. Это характерно и для Швеции, и для Норвегии, для Дании. Тяготение к городским условиям жизни в этих странах понятно и объяснимо. Там, по сути дела, столыпинские хутора. Больших сел там нет, люди живут далеко друг от друга. У нас, я считаю, такое стремление неоправданно. У нас большие коллективы в колхозах и совхозах. У нас к услугам молодежи клубы, библиотеки… Сейчас, – говорил он, – наши люди материально живут лучше, а это явится стимулом, часть людей безусловно возвратится на село. Я, например, никогда не считал, что живу где-то вдали от культуры, я этого разрыва за свою сравнительно большую жизнь не ощущал.

Делегации молодежи приезжают непрестанно. Большой разговор состоялся у писателя со школьниками Ростова, Новочеркасска, Миллерова, многих районов Дона, с учащимися межрайонной школы-интерната Махачкалы. Вопросы в тот вечер, проводившийся в зале Вешенского дома пионеров, следовали один за другим. Ребята слушали советы, записывали, объясняли свою точку зрения, интересовались, что думает по этому поводу писатель. Аварка Асият Алакова, учащаяся Махачкалинской школы-интерната, спросила писателя о том, как можно представить подвиг молодого человека в наши дни, не мало ли для него возможностей сегодня?

– Мне думается, хорошо прожить жизнь, – ответил писатель, – с пользой для общества – это тоже подвиг. Честно работать, честно идти по избранному пути; честная работа на полях, в колхозах, в совхозах, на производстве – это тоже миллионы маленьких подвигов. Военные подвиги выглядят внушительнее, но ведь надо сказать, что никакая война ничего не созидала. Война – разрушительница, а вот трудовой подвиг – это подвиг созидания. Хорошо учиться – это тоже подвиг.

Десятиклассники из Песчанокопской средней школы Ростовской области рассказали, что после окончания школы решили всем классом остаться в районе и работать в колхозе.

– Песчанокопцы выступили с очень хорошим почином, – сказал Михаил Александрович. – В Вешенской недавно был известный полевод товарищ Мальцев. Мы вместе с ним опубликовали в одном журнале обращение к школьникам с предложением остаться в родных колхозах и совхозах. Хорошо, что школы помогают своим выпускникам овладеть профессиями трактористов, комбайнеров и другими. Это всегда пригодится.

Гости поинтересовались, что думает писатель по поводу точки зрения, которую иногда выражают представители старшего поколения, – что будто молодежь стала не та, не тот комсомол… Михаил Александрович сказал, что старикам свойственно утверждать, будто в их времена все было лучше.

– Молодежь наша в основном хорошая, она всегда была и всегда будет героической. Конечно, и среди молодежи есть люди, отравленные незаметной и ядовитой западной пропагандой… Кое-кому хотелось бы посеять среди вас чувство неверия, скептицизма, равнодушия к действительности. Мы твердо знаем, что «ничьей» молодежи не может быть. И если мы не будем владеть вашими умами, то ими овладеет наш противник. И не в наших интересах отдавать вас, таких хороших девчонок и ребят, в чьи-то чужие руки.

– Надо воспитывать патриотизм, – говорил Михаил Александрович, – с ползункового возраста. Тогда человек пронесет любовь к Родине через всю жизнь, сохранит ее во всех испытаниях, он поймет, что ничего новее, ничего человечнее идеи коммунизма на свете нет. К идейной убежденности в борьбе за наши идеалы необходимо прилагать физическую закалку, практические навыки. Надо быть в состоянии постоянной бдительности и готовности давать отпор любым проискам агрессивных, реакционных кругов империализма.

В шолоховском внимании к молодому поколению особенно радует отношение к литературной смене. Его совет и доброе слово поддержали многих молодых литераторов.

«Не только по долгу службы, как секретарь Союза писателей по работе с молодыми, но и по велению души пришел я на эту встречу с вами» – такими словами Шолохова началась встреча с участниками Болгаро-советского клуба молодой творческой интеллигенции, обсуждавшей вопрос ответственности художника перед историей и народом.

Традиция Ленинского комсомола – всегда поддерживать тех, кто приходит в литературу молодым, приносит в нее опыт и дыхание своего поколения. И тут комсомол постоянно обращается к авторитету и таланту выдающегося писателя. Навсегда запомнятся молодым литераторам дружеские встречи на Дону в 1967-м и 1969 годах. Уроки Шолохова стали уроками жизни, творчества, общности идей для молодых советских писателей и их коллег из социалистических стран. Это не были встречи-поучения. Это был страстный разговор друзей. Михаил Александрович внимательно выслушивал молодых, отвечал на вопросы, сам задавал. Он находил свое слово для каждого. Если человек взял на себя нелегкую задачу быть писателем, размышлял он, он всегда должен жить думами и заботами своего народа. Он должен быть борцом и бойцом.

Простые и главные вопросы ставили молодые писатели перед Михаилом Александровичем. Что такое талант? В чем истинная смелость художника? Какова связь мастерства и мировоззрения? Что значит для писателя знать жизнь?

Из сугубо профессиональных все они под лучом шолоховских ответов превращались в практические вопросы жизни для молодого человека наших дней.

Михаил Александрович долго беседовал с первым космонавтом. Юрий Алексеевич Гагарин делился с ним своими первыми ощущениями в космосе. Гагарин выступил перед заполнившими всю станичную площадь вешенцами. Вся Земля едина и охватывается одним взором – это новое чувство принес на Землю он, первый человек космоса. Но пока здесь, на Земле, если охватить ее глубоким, философским взглядом писателя, жизнь предстает полной противоречий и борьбы, а человечество еще далеко не едино и еще не преодолело барьеры отчуждения классов и наций. Вот почему и молодому писателю важно выковать в себе качество борца, качество революционера-преобразователя.

– Я требователен к молодежи, – говорил Шолохов, – и у меня есть к этому основания. В семнадцать лет в этих степях я уже стоял во главе продотряда в 270 штыков. Именно тогда стал коммунистом по убеждению. И всегда буду гордиться тем, что принадлежу к великой большевистской ленинской партии. Давайте же подумаем, – обратился он к молодым, – как будем служить своему народу.

Надо отдавать ему весь свой талант. Да, талант необходим тому, кто хочет художественно воссоздать мир ощущений, переживаний человека, волновать людей образом и словом, правдой и идеей. Но, говоря о таланте, Михаил Александрович предупредил молодых о его направленности, о необходимости служения передовым идеалам.

В марте 1969 года в Москве проходило пятое Всесоюзное совещание молодых литераторов. Мне с группой участников довелось еще раз встретиться с писателем. Снова шел разговор о писательском долге. Михаил Александрович предостерегал молодых от ранней профессионализации, напомнил им, что нет истинного художника вне связи с жизнью. Отцовская требовательность, забота о молодой литературе слышны в каждом его высказывании.

В тысяче нитей, связывающих Михаила Александровича Шолохова с советской молодежью, Ленинским комсомолом, огромную роль играет его постоянное участие в деятельности комсомольских изданий. Первые опыты писателя в литературе, проложившие путь «Тихому Дону» и «Поднятой целине», публиковались в уже упоминавшейся комсомольской газете «Юношеская правда» (позднее «Молодой ленинец»). Он сотрудничал в журналах «Комсомолия» и «Смена», «Журнале крестьянской молодежи», участвовал в литературном объединении «Молодая гвардия», выпускавшем одноименный альманах. Нередко выступал и на страницах «Комсомольской правды». Всякий раз молодежь убеждалась, читая обращенное к ней слово, что писатель смело ставит важные современные общественные вопросы, указывает пути их решения.

24 июня 1970 года со страниц «Комсомольской правды» Михаил Александрович говорил: «Русский народ от богатства, что ли, своего был всегда недостаточно внимателен к бережному сохранению лесов, морей, рек… Тут есть над чем подумать, да крепко, общими усилиями нам вместе с народом взяться за восстановление растраченных природных ресурсов… Ваша газета много и остро пишет о сохранности природы, памятников старины. Но, видно, одних газетных статей мало. Нужна поддержка людей, особенно молодежи, способной на местах выявить и остановить эти безобразия. Молодым многое по силам. Думается, что и с этой задачей они со временем справятся».

Принятые вскоре государственные законы указали в общенародном масштабе на конкретные мероприятия, которые необходимо провести, чтобы решить эту проблему.

Постоянно выпускает и переиздает произведения Михаила Александровича издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». «Тихий Дон» был издан здесь тиражом около семисот тысяч экземпляров. Недавнее издание с иллюстрациями М. Реброва было отмечено прессой как одно из лучших книжных изданий последнего времени. С большим интересом была встречена молодыми читателями книга публицистики М.А. Шолохова «По велению души» («Молодая гвардия», 1970 г.). В приветствии в связи с 40-летием издательства Михаил Александрович назвал себя «молодогвардейцем». «Вы творите огромной важности дело по воспитанию нашей молодежи, и за это мы, старшее поколение пишущих и читающих, вас крепко любим, высоко ценим, глубоко уважаем».

…Нельзя представить Шолохова писателем одного поколения. Нет, он принадлежит всем. Но для социального вызревания молодежи важен тот великий мотив ответственности перед обществом, перед Коммунистической партией, перед будущими поколениями, который наполняет революционную деятельность молодого питерского рабочего Семена Давыдова и его боевых друзей, важна та великая жажда жизни, которой отмечены шолоховские герои.

Миллионы молодых читателей платят любовью и уважением писателю за его мудрость, ясность мысли, глубокую народность, яркую эмоциональность, партийную принципиальность. Они чувствуют в героях «Тихого Дона», «Поднятой целины», «Судьбы человека» ту великую силу духа, те постоянные поиски истины, которые делают их современниками любого нашего поколения.

Анатолий Софронов¹
В сердце и в памяти

В гостях у Шолохова (1972 г.)

Было совсем невероятным, чтобы мы в этот погожий апрельский день не могли долететь до станицы Вешенской. В Ростовском аэропорту нам сказали, что «погода есть, можно – лететь», и вдруг через час лета из пилотской кабины грохочущего, как консервная банка, старенького самолета легко выскользнула второй пилот Валя и чуть смущенно сказала:

– Базки закрылись. Где будем садиться – в Боковской или Миллерове?

Поскольку Боковская расположена километрах в сорока от Вешенской, а Миллерово – в ста сорока, то, конечно, мы с Анатолием Калининым избрали Боковскую. Избрали и были наказаны. Минут через тридцать Валя еще более смущенно обратилась к нам:

– Боковская тоже закрылась, придется возвращаться в Миллерово.

Что было делать? Оставалось возвращаться в Миллерово, при всем том, что полет в данном случае не доставлял никакого удовольствия.

На этот раз мы на себе испытали всю сокрушительную силу ветров, хозяйничающих над полями Ростовской области. Вскоре самолет пошел на посадку. Замелькали вперемежку черные и зеленые поля, и мы наконец полной грудью вдохнули наполненного свежим ветром донского воздуха. В Миллерове уже знали о том, что нам пришлось возвращаться, – около места посадки нас ожидала машина. Да, на этот раз мы особенно ощутимо почувствовали преимущество автомобильного транспорта перед «полевой авиацией».

Было неизъяснимо легко и радостно смотреть на ноля, на густо зеленеющую озимку. Видеть снова и снова родные места, те самые станицы и далекие хутора, к которым нерасторжимо привязано твое сердце. Череда воспоминаний возникла сама по себе. Невольно пришли на память слова одного старого казака, сказанные мне когда-то еще до войны на хуторе Андроновском: «Шолоховские места начинаются от Миллерова». Слова были сказаны до войны, но запомнились. «Шолоховские места» сейчас всюду, на всем земном шаре, ибо нет сейчас на земле народа, который бы не знал шолоховских произведений.

Течение времени, события истории все больше увеличивают не просто популярность шолоховских произведений, но и понимание миллионами разноязычных читателей потрясающей глубины, высокой правдивости и человечности шолоховских образов. Смешными и нелепыми являются попытки некоторых современных «ценителей» литературы принизить, заземлить то, что такому «заземлению» не поддается.

…Скоро вокруг асфальта замелькали хатки, только-только опушенные зеленой кисеей деревья. Справа вынырнул высокий профиль элеватора. Мы подъехали к реке. Дон катил свинцовые воды. Наплавной мост еще не был протянут. Мы вышли из машины. В ожидании парома на берегу столпилось несколько пожилых женщин в черных плюшевых шубейках. Откуда они, эти шубейки, которые нигде, как на Дону, вы не увидите? И ни в сельпо, ни в каких магазинах не найдете. Значит, сохраняют, хранят из года в год, чтобы в праздники надеть и вот так, как сегодня, отправляясь в соседнюю станицу в гости, покрасоваться в них.

Расположившись в номерах новой гостиницы, где оказался обогнавший нас на машине секретарь Ростовского обкома партии Михаил Ефимович Тес ля, мы отправились к Михаилу Александровичу.

Сколько раз я бывал в Вешенской, и в ту давнюю уже пору, когда у Дона еще стоял покрашенный в голубую краску деревянный дом Шолоховых, и уже в послевоенные, и в совсем недавние годы. Широкий, гостеприимный новый дом, в котором всегда бывало шумно от звонких голосов детей и внучат Шолохова, а то и от гостей, приезжающих к Михаилу Александровичу из Ленинграда, Москвы, Ростова, Грузии, с Кубани, из Финляндии, ГДР и многих других стран. Невольно в этих случаях возникала мысль: когда же писать Михаилу Александровичу? Но Шолохов с неизменным радушием встречал гостей, поглядывал на них своим улыбчивым взглядом, посмеивался и шутил по разным житейским поводам. Здесь когда-то он встречал и Юрия Гагарина, в память которого на станичной площади, на том самом месте, где выступал первый космонавт мира, – сейчас памятная плита.

Михаил Александрович встретил нас на пороге дома.

– Где же вы пропали, неудачные летчики? – сказал он. – Я по всем телефонам звоню, разыскиваю вас. Давайте сразу за стол, а то у Марии Петровны все уже пережарилось.

Шолохов был в хорошем настроении и лишь шутя упрекнул нас, что мы с Анатолием Калининым приехали в Вешки на день позже, не так, как недели за две до этого договаривались в Москве.

В этом году была трудная зима и не менее трудная для хлеборобов весна. Пришлось много пересевать вымерзших из-за отсутствия снега озимых.

– Но мы, кажется, ничего, справились? – обратился Михаил Александрович к секретарю Вешенского райкома партии Николаю Александровичу Булавину.

– Да, справились, все, что следовало, пересеяли, – ответил скорее для нас, чем для Шолохова, Булавин.

– Думаем, что и урожай будет приличный, – все так же, обращаясь к Булавину, чуть требовательно спросил Шолохов.

– Надеемся, – ответил Булавин. – Метеорологи дождик обещают.

– Дожди должны пройти… Погода наступила теплая, – сказал Тес ля.

– Ну, если секретарь обкома по идеологии обещает, дожди должны быть обязательно, – сказал, улыбаясь, Шолохов.

– Михаил Александрович, – спросил я, – какое впечатление от статьи английского писателя Джека Линдсея, которую мы печатали в «Огоньке»?

– Да ничего… Только, по-моему, он перехвалил автора.

– Мы ему не подсказывали, что писать.

– И за то спасибо… А почему это вы решили опубликовать эту статью?

– Редакция «Огонька» готовит для выпуска в издательстве «Правда» к пятидесятилетию вашей литературной деятельности сборник, в котором будут выступать и наши советские, и многие зарубежные писатели. Джек Линдсей откликнулся на нашу просьбу. Нам показалась его статья очень интересной, вот мы и решили познакомить читателей с тем, что думает о вашем творчестве один из видных английских писателей… Сейчас мы получаем и другие статьи…

– Да, это верно… В сентябре двадцать третьего года я впервые напечатал в Москве свои рассказы…

– Вам было тогда всего восемнадцать лет?

– Было и восемнадцать, – еще раз улыбнулся Шолохов.

– Михаил Александрович, – сказал Тесля, – книга Константина Приймы «Тихий Дон» сражается» на днях выходит в Ростовском издательстве. Мы уже сейчас чувствуем большой читательский интерес к этой работе.

– Прийма написал серьезную книгу, – заметил Анатолий Калинин. – Читатели получат большой материал об истории изданий «Тихого Дона» за рубежом…

Обед шел к концу. За окном садилось солнце. Наш фотокорреспондент Николай Козловский нервно поглядывал то на окрашенные багряным цветом окна, то на сидящих за столом.

– Пойдемте на воздух, – взмолился он. – А то будет темно, ничего не сниму.

Мы вышли во двор. От Дона тянуло сырым ветерком. Михаил Александрович направился к скамейке, стоящей над обрывом, спускавшимся к реке. За Доном в розовато-голубой дымке протянулись кусты краснотала. Где-то слышалась протяжная песня. Шолохов прислушался.

– Хорошо поют станичники, – сказал он.

Мы уже знали о том, что Михаил Александрович недавно был на выступлении Донского ансамбля песни и пляски. Поддержал ансамбль добрым словом, одновременно посоветовал не забывать старые донские песни, а потом вместе с Марией Петровной спел одну из казачьих песен.

Мы спросили у Михаила Александровича о его ближайших планах.

– О литературе мы поговорим завтра с утра, – ответил он.

– А нелитературные планы?

– Гости должны быть у меня из Казахстана… Я почти каждый год наезжаю к ним и поработать в тишине и поохотиться… А этим летом у себя казахов принимать буду… Из Грузии собираются гости приехать к осени…

– Михаил Александрович, – сказал Тесля, – вы старый друг рабочих «Ростсельмаша». Они в этом году начинают выпускать новый комбайн «Нива». Ростсельмашевцы ожидают вас у себя на заводе.

– Ну, почему же меня одного? Вот с Анатолием Калининым, пожалуйста… С другими писателями…

– И текстильщики в городе Шахты ждут вас… К строительству комбината вы имели прямое отношение… Все знают, что вы ставили вопрос перед правительством о строительстве текстильного комбината. Комбинат начал работать – текстильщики ожидают вас в гости.

– Хорошо, подумаем… Подумаем… Может, они ко мне приедут… – сказал Шолохов.

Солнце уже закатилось за крыши домов, стало совсем прохладно.

– Ужинать будем? – спросил Михаил Александрович.

– Да что вы, после такого обеда!!!

– Ну хорошо, отдыхайте с дороги… Она у вас сегодня была нелегкой, а завтра в восемь утра встретимся.

Яркое апрельское утро ослепило окна нашего номера. Я открыл окно. Прямо перед гостиницей виден был Дон и переправа. К причалу неторопливо подходил паром. Когда-то, побывав впервые, за несколько лет до войны, у Михаила Шолохова, я написал стихи «В станице Вешенской». Начинались они так:

У берега поджарые быки

Лениво ждут неспешной переправы:

Разлился Дон и скрыл степные травы —

Разливы в этом месте широки.

Паром. На нем высоко взметены

Оглобли, брички, арбы, полутонка…

«Ковыльный край, родимая сторонка», —

Играет балалайка в три струны.

И сейчас к берегу подходил паром, но только сплошь забитый грузовыми и легковыми автомашинами. Утром и вся станица с ее новыми зданиями и какой-то новой строгой простотой выглядела удивительно пригоже и чисто. Как и накануне, на пороге нас встретил Михаил Александрович.

– Ну, к столу… Попьем чаю и уединимся.

Вскоре мы перешли в кабинет. На столе лежали горкой письма. Рядом с ними – недавно вышедшая поэма Феликса Чуева, посвященная Юрию Гагарину.

– Располагайтесь, – сказал Михаил Александрович.

Он вышел и вернулся с большой папкой.

– Это записи недавно умершего Михаила Федоровича Лукина.

Мы знали о том, что Шолохов встречался не раз с Лукиным.

Судьба этого генерала оказалась очень нелегкой. Осенью сорок первого года он после Ивана Степановича Конева командовал на Западном фронте 19-й армией… В октябре в районе Вязьмы армия попала в окружение. Лукин был тяжело ранен. В бессознательном состоянии был взят в плен. Всю войну находился в немецких лагерях. Вел себя очень мужественно. Плюнул в физиономию предателя Власова, предлагавшего Лукину изменить Родине. Затем после победы в числе других вернулся в Москву и работал преподавателем в одной из военных академий. Несколько лет назад в Ростове он встретился с Михаилом Александровичем. Беседы их продолжались несколько дней. Не так давно генерал Лукин скончался.

Теперь записки Лукина, перепечатанные и аккуратно подобранные лист за листом, Шолохов держал в руках и глуховатым голосом, неторопливо выбирая нужные места, которые, как мне показалось, он уже отлично знал, читал нам с Калининым.

– Вот трагическая судьба честного генерала, – сказал Шолохов, оторвавшись от записей. – Не так все просто было на войне, как некоторым кажется. Лукин рассказывал здесь о том, что уже самые первые дни войны показали, что учения в мирных, довоенных условиях далеко не соответствовали тому, что поднесла война. И не все и не каждый вели себя одинаково.

– Недавно я читал статью одного из наших критиков, – сказал Калинин. – В этой статье утверждалось, что война сглаживает, делает похожими одного на другого людей, стирает их индивидуальности, унифицирует характеры…

– Как же так стирает? – Шолохов словно бы продолжал свою собственную мысль. – Каски действительно одинаковые, но под касками люди разные, непохожие друг на друга… Да и как можно сгладить характеры? Жизнь человеческая часто складывается драматично, а порой даже трагически… Вот Лукин, как он описывает свое возвращение из плена? Попробуйте сгладить его трагедию… У некоторых товарищей создается неправильное представление о писательском труде… Хотят, чтобы герои были описаны, словно бы они все время находятся на марше, навытяжку стоят перед писательским взором… Конечно, и Лукин мог бы покинуть армию, но не захотел… Совесть не позволила… Уже в плену ему показывали окровавленный партбилет одного из генералов… Он погиб, пытаясь выйти из окружения… А отнеслись к нему неправильно. Война – это всегда трагедия для народа, а тем более для отдельных людей… Люди обретают себя в подвигах, но подвиги эти бывают разные… Такие, как Лукин, обретают себя как личности и в трагических обстоятельствах… О войне нельзя писать походя. Слишком это все ответственно…

Шолохов говорил, а я вспоминал осень 1941 года. В ту пору я находился в одном из московских госпиталей. Помнится, ко мне в госпиталь приезжали мои друзья, с которыми мы вместе служили в газете 19-й армии «К победе». Друзья рассказывали о приезде в нашу редакцию Михаила Шолохова, Александра Фадеева и Евгения. Петрова. Они в подробностях передавали долгие беседы с нашими армейскими журналистами, среди которых было и несколько ростовских писателей. Таким образом, Михаил Александрович хорошо знал обстановку, сложившуюся осенью 1941 года на Западном фронте.

– Все время думаю, как воссоздать правду о том, что было. Это не так бывает просто, да и не всем хочется иногда читать – эту правду… Не хочется читать правду, а неправду писать не хочется… Да и не имеем мы на это права, – продолжал Шолохов. – Особенно осторожно надо обращаться с теми, кого называешь собственными именами. Не надо показывать, что если ты писатель, то тебе можно все и выдумывать и преувеличивать, пренебрегая исторической правдой, возвеличивать одних за счет преуменьшения и даже унижения других… А совсем рядом находясь с событиями, мы, к сожалению, иногда и делаем такие ошибки… Вспомните, через сколько лет Толстой приступил к «Войне и миру»?

…И опять вспомнились слова Александра Александровича Фадеева, сказанные мне летом 1953 года: «Некоторые мои друзья сочувствовали мне за критические замечания, сделанные в мой адрес по «Молодой гвардии». Конечно, мне было не очень приятно все читать… Но теперь, когда прошло время, я узнал новые, дополнительные факты, в частности о том, что в Краснодоне, кроме молодогвардейцев, была еще и подпольная партийная организация. Получается так, что я должен благодарить за эти критические замечания».

– От правды никуда не денешься, – продолжал Шолохов. – Хотя за нее бывает не просто иногда бороться… Так было и с «Поднятой целиной». Помните главу о раскулачивании? Не хотели некоторые деятели пропускать ее. Как же не пропускать, если все это было? Было. Жестокая, но правда. Я не мог публиковать роман без этой главы. Пришлось обратиться к Сталину и рассказать ему о моих трудностях. Вопрос был решен мгновенно. Сталин даже рассердился… Как же можно было без этого? Ведь тогда и события уменьшаются и снижаются до бытовых описаний… Только и всего.

…И опять невольные воспоминания. В 1954 году у нас в «Огоньке» оказались первые главы второй книги «Поднятой целины». Они появились после долгого перерыва. Шла война, и Шолохов отложил, естественно, роман. Досужие литературные сплетники болтали, что второй книги не будет… Но сплетники есть сплетники, а здесь были прекрасные главы, и трагические и насыщенные неповторимым шолоховским юмором. А главное – в них снова была правда жизни. Именно тогда произошла беседа с одним деятелем, который, морща гримасой лицо, говорил мне: «Знаете, как-то нехорошо, что Давыдов встречается с Лушкой в степи… Все-таки председатель колхоза». Я ответил тогда: «А где ж Давыдову еще встречаться, с ней?»

Мы тогда опубликовали эти главы в «Огоньке», и читатели восторженно их приняли.

– Я разговаривал недавно с одним добрым собеседником, – говорил Михаил Александрович, – высказывал свои сомнения всяческие, вспоминал историю главы о раскулачивании… Собеседник сказал мне: «Тогда не боялись писать, что ж вам сейчас беспокоиться?» А беспокоиться, конечно, приходится не столько о трудностях при встречах с людьми, боящимися правды, но, главное, о том, как наиболее точно эту правду написать…

– Пишете сейчас? – спросил я осторожно.

– Конечно, пишу… На рассвете, когда никто не мешает и хорошо думается… Каждый день… Медленней, чем хотелось бы, но каждый день.

…Мы уже сидели больше трех часов. Весна разливала за окнами свое тепло… А мы все слушали чуть глуховатый голос Михаила Александровича и любовались про себя им, как всегда, подтянутым, вобравшим огромный заряд мысли, поверявшим нам свои сокровенные думы. И казалось, все ушло куда-то далеко. Был только кабинет, заполненный весенним светом, и рядом сидящий любимый наш писатель. И вдруг в эту тишину ворвался телефонный звонок. Шолохов снял трубку. Это была междугородная. Шолохова вызывал Крым. Михаил Александрович слушал, изредка прерывая далекого собеседника вопросами. А когда разговор закончился, сказал:

– В Крыму много виноградников померзло… Беда. – И вздохнул: – Суровая и бесснежная зима была… У нас тут тоже виноград померз… Вот и Мария Петровна жалуется.

– Я пришлю черенки, – сказал Калинин.

– Спасибо, Толя. – Шолохов тепло посмотрел на Калинина.

Подходила пора отъезда. До вечера мы должны были вернуться

в Ростов. Да и не хотелось больше утомлять нашего радушного хозяина, не хотелось мешать ему работать. Мы вышли на крыльцо и остановились возле белой березки, что стоит у дверей шолоховского дома. Теплый воздух шел от переливавшегося под солнцем Дона. Мы обнялись с Шолоховым.

– Приезжайте, – сказал он. – Приезжай, сынок, – обратился Михаил Александрович к Анатолию Калинину.

Молча мы подъехали к парому и только там, уже переправляясь через Дон, скупо заговорили.

Машины резко пошли в гору. Слева от нас мелькнула дорога в хутор Кружилин. Провожавший нас до границы района секретарь райкома партии Булавин сказал, глядя в сторону хутора:

– Здесь родился Михаил Александрович. Мы вернули на место хату, где он родился. Кто-то ее уже передвинул в другое место. Много людей приезжает сюда. Хотят видеть все шолоховское. Мы думали музей открыть в этом доме, да Михаил Александрович сказал: «Рано». Запретил, одним словом.

На границе Вешенского и Боковского районов мы вышли из машины, чтобы попрощаться. Чудодейственная донская весна нахлынула на нас пением жаворонков, первой травой, первыми голубыми и желтыми полевыми цветами. И было радостно и светло на сердце. Что-то еще произошло в жизни такое, что никогда не забудется.

Мы сели в машины, захлопнули дверцы и взяли курс на Ростов.

У Лебяжьего Яра (1973)

Когда в апреле прошлого года мы вместе с Анатолием Калининым по приглашению Михаила Александровича Шолохова улетали из Ростова в станицу Вешенскую, стояла ветреная погода, предвестница жары и суховеев, напавших прошлым летом на многие южные области. Полет на стареньком «Ан-2» был трудным. Почти долетев до Базков, где распложен аэродром, связывающий Ростов с Вешенской, мы вынуждены были вернуться в Миллерово и уже на райкомовской машине добираться к Шолохову.

В этом году весна запоздала. Холодная погода устойчиво стояла на Дону. Перед вылетом из Москвы в теплый воскресный день я позвонил Михаилу Александровичу. На мой вопрос, как он себя чувствует, Шолохов ответил:

– Я-то себя чувствую хорошо… А вот погода подводит. Пятый день пасмурно, а дождя нет. На улице восемь градусов тепла. – В голосе его были тревога и несвойственное ему раздражение. – Позвони из Ростова.

Утром 24 мая уже из Ростова я позвонил в Вешенскую, чтобы поздравить Шолохова, – в этот день ему исполнилось 68 лет. В трубке зазвучал совсем другой, с бодрой, веселой интонацией голос Михаила Александровича:

– Спасибо… Дожди прошли. Что собираешься делать на Дону?

– Несколько дней хочу провести в Цимле.

– Очень хорошо… А когда вернешься, прилетай ко мне.

– Я думал, из Цимлы машиной…

– Дорога за Цимлой плохая… Придется вернуться в Ростов, а оттуда самолетом. Буду ждать.

…И вот вместе с Николаем Козловским на маленьком самолете «Як-12», чем-то напоминающем голубую стрекозу, мы летим в Вешенскую. Уже далеко не молодой летчик, со стриженой седой головой, Тимофей Сафонович Смоляков время от времени оборачивается к единственным сидящим за его спиной двум пассажирам и показывает то направо, то налево, приглашая полюбоваться раскинувшейся под крыльями самолета, омытой щедрыми дождями природой. Около двух часов продолжается этот безмятежный, тихий полет. И вдруг появляется белый элеватор и голубовато-свинцовая полоска Дона.

– Приехали, – говорит Смоляков, направляя свою «стрекозу» к небольшому, стоящему среди волнующихся трав дому.

У самолета нас встречает секретарь Шолохова – Андрей Зимовнов.

– В пять часов вас ожидает Михаил Александрович, – говорит он. – Сейчас он отдыхает…

Когда-то, лет тридцать пять назад, впервые оказавшись в станице Вешенской для того, чтобы написать по заданию Ростовской кинохроники сценарий документального фильма о Шолохове, потрясенный каким-то особым, своим, не похожим ни на что другое верхнедонским укладом казачьей жизни, я написал стихи «В станице Вешенской», посвященные Михаилу Шолохову. Там были такие строки:

Войдешь в станицу – старая она…

Спешат в сельпо казачки в полушалках.

Все незнакомые, и это жалко…

Узнать бы мне прохожих имена!

Хотелось бы немедля угадать:

В бордовой кофте или в кофте синей

Мелькнула за левадою Аксинья,

И сколько лет ей можно нынче дать?

Светлеет небо к полдню, и ясней

Станица вся приподнята на взгорье,

А голубое в зелени подворье

Как бы взлетело голубем над ней.

Шумит листва под ветерком степным

И прячет в тень щербатые пороги…

За тридевять земель ведут дороги

Из дома с мезонином голубым.

Много раз бывая уже после войны в Вешенской, при всех ощутимых для глаза переменах, происходивших в станице, я не мог отделаться от первого впечатления: все мне казалось, что вот-вот появятся незабвенная Аксинья и озороватый по первой своей юности и еще не осознанной глубоко любви и страсти Григорий Мелехов. Так прочно запало все это в память и сердце, что даже трагический исход «Тихого Дона» не мог все эти долгие и драматические десятилетия затемнить те заревые страницы первой книги «Тихого Дона».

Казалось бы, и сейчас все было на месте. Тот же песчаный берег, те же рыбаки с удочками, только сидели они на металлических основаниях наплавного моста.

– Это совсем новый мост, – сказал Зимовнов. – Михаил Александрович помог.

У въезда в станицу, на высоком бугре стоял высокий прямоугольник, сверху вниз по которому было написано: «Вешенская».

– А это новый въезд в станицу, – заметил Зимовнов.

К пяти часам вместе с секретарем райкома партии Николаем Александровичем Булавиным мы отправились из гостиницы к Шолохову. Да нет, уже не скажешь о Вешенской: «Войдешь в станицу – старая она…» На площади белое каменное возвышение, памятное место, где Юрий Гагарин, будучи гостем Михаила Александровича, выступал перед жителями станицы. Тут же новые высокие здания районных организаций, новый универмаг, а через несколько кварталов новый Дворец культуры с прекрасными зрительным и спортивным залами…

…Во дворе у Шолохова еще цвела сирень. Уже всюду отцвела она, а здесь какая-то особая, выбранная и посаженная Марией Петровной, дымчатая и белая, качала под ветерком крупными, густыми гроздьями.

Михаил Александрович стоял на высоком крыльце своего дома.

– На этот раз долетели благополучно?

– Вполне…

– Садитесь… Видишь, сколько перемен после твоего звонка из Москвы? Дожди прошли – все стало получше… Булавин даже проволоку собирается продавать.

– Пока обожду еще, Михаил Александрович, – сказал смущенно Булавин.

Шолохов посмеивался.

– Он у нас правильный секретарь… Дождей не было… Район стал закупать проволоку, чтобы заготовить солому для корма. Скотину кормить надо, запасливый человек… Так, значит, не будем продавать?

– Пригодится проволока… Обождем продавать.

– А может, и в самом деле пригодится. Но главное, после таких дождей корма будут. Давайте кофе пить… Мария Петровна нервничает, остынет кофе.

Мы направились в дом, и беседа как-то незаметно перешла на всякие другие темы. Михаил Александрович вспоминал старых друзей и прошлые встречи. Так возникло имя Александра Александровича Фадеева. «Это был настоящий человек и настоящий писатель», – с какой-то особой теплотой проговорил Шолохов. Он вспомнил комдива Жлобу, его полный сарказма ответ по поводу одного из невежественных приказов Троцкого… Вспомнил и других, в судьбах которых еще предстоит когда-нибудь разобраться истории.

– Обстоятельства острой классовой борьбы во время гражданской войны были таковы, что не всегда одни люди правильно судили о других… Впрочем, закончив «Тихий Дон», я закончил все и с гражданской войной, – как бы подвел итог этой теме Шолохов.

– А как с публикацией новых глав из романа «Они сражались за Родину»?

– Нет… Лучше печатать всю книгу целиком. Так будет более полное впечатление у читателей.

Мы вышли на крыльцо. Солнце катилось к горизонту. Сюда, на шолоховский двор, доносились далекое пение, звонкие мальчишечьи голоса.

– Отдыхайте, а завтра поедем к Лебяжьему хутору, – сказал Михаил Александрович, провожая нас.

Мы вышли за калитку, и невольно нас потянуло к берегу Дона. Там на взгорье несколько веснушчатых мальчишек, как когда-то кавалеристы, собирались бросить свои легкие тела в велосипедные седла.

– Как живете, ребята?

– Каникулы! – прокричал один из них, и все, обгоняя друг друга, устремились к станичной площади…

…Ранним утром мы снова были у Шолохова. Он встретил нас в той же легкой блузе защитного цвета, поверх которой был надет легкий пиджак.

На выезде из станицы, там, где лежали горкой трубы, Шолохов сказал:

– Вот из этого родника пьет вся станица… Чистейшая вода… Не было бы его, пришлось бы брать воду из Дона, а это значит – строить очистные сооружения… Большие затраты… Выручает родник.

Мы ехали узкой проселочной дорогой, с одной стороны которой густились посадки, а с другой – расстилалось пестрое разнотравье, желтые, алые, голубые и синие цветы.

– Бывают такие годы, – проговорил задумчиво Шолохов. – Пятнадцать лет словно прячутся в земле цветы, а потом вымахивает столько их, что и названий всех не знаешь… Какое-то биологическое чудо. Это, – сказал он, указав на чубуки, качающиеся под ветром темно-багряных, с малиновым отливом цветов, – татарник… О нем писал Толстой…

Машина подошла к крутому, высокому берегу. Здесь Дон делал поворот. На другой стороне зеленел густой, отсюда, сверху, казавшийся малорослым лесок. Налево, под яром, желтел песчаный берег, а направо уходил в туманную роздымь берег, поросший деревьями. Вдали виднелись хаты Лебяжьего хутора… Шолохов подошел к самому обрыву и остановился. Взгляд его был задумчив, даже словно бы рассеян.

– Больше всего люблю я верховья Дона… Где еще такие места найдешь? – сказал он глуховатым голосом. – Нет-нет да и натолкнешься еще на диковатую местность… В низовьях такое не встретишь. – Он стоял на высоком берегу, в этом озаренном солнцем последних майских дней мире, словно бы ушедший в ту далекую, уже очень далекую пору, когда вот здесь, в этих местах, среди балок и яров, рождался «Тихий Дон», а еще до этого овеянные романтикой гражданской войны первые его рассказы, которые и сейчас, через полстолетия, так же волнуют нас накалом острой классовой борьбы, огненной лавой разлившейся здесь, в донских степях. И снова мысли уносились к страницам «Тихого Дона»… Может быть, в такое утро родились эти пронзительные, полные силы жизни строки четвертой книги:

«Туманным утром Аксинья впервые после выздоровления вышла на крыльцо и долго стояла, опьяненная бражной сладостью свежего весеннего воздуха. Преодолевая тошноту и головокружение, она дошла до колодца в саду, поставила ведро, присела на колодезный сруб.

Иным, чудесно обновленным и обольстительным, предстал перед нею мир. Блестящими глазами она взволнованно смотрела вокруг, по-детски перебирая складки платья. Повитая туманом даль, затопленные талой водою яблони в саду, мокрая огорожа и дорога за ней с глубоко промытыми прошлогодними колеями – все казалось ей невиданно красивым, все цвело густыми и нежными красками, будто осиянное солнцем.

Проглянувший сквозь туман клочок чистого неба ослепил ее холодной синевой; запах прелой соломы и оттаявшего чернозема был так знаком и приятен, что Аксинья глубоко вздохнула и улыбнулась краешками губ; незамысловатая песенка жаворонка, донесшаяся откуда-то из туманной степи, разбудила в ней неосознанную грусть. Это она – услышанная на чужбине песенка – заставила учащенно забиться Аксиньино сердце и выжала из глаз две скупые слезинки…»

Покачивали головами махровые татарники и еще какие-то неизвестные цветы. В небе проплывали легкие белые облака, звонко пели птицы. Весь мир был пронизан солнцем, запахом трав и недавних дождей и еще чем-то таким, чему нет названия, но от чего человек чувствует себя сильным и счастливым.

– Когда-то я здесь ловил стерлядь… В ту пору она еще водилась здесь, – сказал Михаил Александрович, словно возвращаясь на землю. – Ну что, поехали дальше?

Минуя хаты Лебяжьего хутора, подъехали мы к пологому в этом месте берегу Дона. Недалеко от берега в черной просмоленной лодке виднелась фигура рыбака.

– Клюет? – крикнул рыбаку Булавин.

– Не больно клюет, – раздался ответ с лодки.

Узенькой тропкой с бугра к Дону спускалась девушка в синем плащике. Девушка была в очках и оттого казалась очень серьезной. Она подошла к воде, сбросила туфельки и побежала босиком по воде вдоль берега…

– Может, к посевам поедем? – спросил Булавин.

– Поедем, – согласился Шолохов.

Возле ржи машина остановилась. Булавин и Шолохов на ощупь пробовали колосья.

– Сырая еще, – сказал Булавин. – Урожай будет средний.

– По такому году для нас и средний будет хорошим, – заметил Шолохов. – Снега мало было этой зимой. Снег в дефиците оказался.

Пора было возвращаться в станицу. Мы ехали вдоль березовой лесополосы.

– Заяц! – вдруг крикнул шофер.

И в самом деле: по узкой дорожке навстречу машине мчался заяц. Шофер дал резкий сигнал. Заяц остановился, подпрыгнул, а затем, как подстреленный, кинулся в посадку.

– Знают косые, где спасаться, – улыбнулся Михаил Александрович.

Машина резво шла к станице. Где-то уже возле окраины Вешенской массивный каток трамбовал неширокую насыпь.

– Это к хутору Андроповскому дорогу тянут, – сказал Шолохов.

И я вспомнил: в тот самый первый довоенный приезд в Вешенскую я побывал и на этом хуторе специально для того, чтобы повидать одного старого казака, про которого говорили, что именно с него написан Шолоховым дед Щукарь. Я встретился с дедом. Он с полной уверенностью говорил, что это так и есть, и даже показывал мне едва видный шрам на верхней губе, как свидетельство того, что его действительно кто-то зацепил на рыбалке крючком, после чего за ним и утвердилась кличка дед Щукарь. Для того чтобы продемонстрировать свою резвость, он даже пробежал тогда, к моему удивлению, метров пятьдесят. Это он сделал уже для того, чтобы у меня не оставалось ни малейшего сомнения в том, что Щукарь, безусловно, написан с него.

Все это я и рассказал Михаилу Александровичу здесь же, в машине.

Шолохов улыбнулся:

– Тут многие деды считали себя Щукарями. Но у того, Ивана Тимофеевича Воробьева, есть и другая особенность… Когда здесь, у Дона, в сорок втором году стоял фронт, он подносил снаряды нашим артиллеристам, был награжден боевой медалью и очень этим гордился.

Мы подъехали к зданию Вешенского райкома партии. Булавин ушел в райком, а мы остались на улице с Михаилом Александровичем. Вскоре Булавин вернулся.

– Самолет из Ростова пришел.

– Ну что же, привет друзьям. Приезжай еще… – сказал Шолохов.

И в этот момент к Михаилу Александровичу подошли школьники младших классов. В белых рубашках и красных галстуках, они были даже чуть торжественны. Пионеры как-то сразу окружили Шолохова, и один из них, видимо самый смелый, обратился к нему:

– Михаил Александрович, сколько вы книг написали?

Шолохов улыбнулся и потрепал мальчику его льняной чуб.

А через полчаса снова в «голубой стрекозе» мы взяли курс на Ростов. Шли мы низко, на стометровой высоте, минуя полосы дождя и солнца. Под нами неторопливо проплывали хутора и поселки. Вынесенные в поле пасеки. Лесополосы, животноводческие фермы. Узкие ленты сверкающих серебром речек… Но перед глазами на крутом берегу Дона у Лебяжьего яра все у меня был Михаил Александрович Шолохов, человек и писатель, властной силой своего таланта ступив полстолетия назад на литературный путь, ставший гордостью XX века, совестью и честью всех светлых сил человечества.

В сердце и в памяти

Иногда начинаешь сомневаться в уже тысячекратно повторенных и утвердившихся в сознании аксиомах, даже если они и талантливо выражены стихами: «Лицом к лицу – лица не увидать, большое видится на расстоянии».

Вероятно, так и бывает в тысячах случаев. Но на тысячи все же выпадает один-другой, напрочь опровергающий и это прекрасное, казалось бы, так прочно вошедшее в сознание. И – думается – на пользу самой аксиоме, словно бы и не опровергая ее, а в какой-то степени утверждая, что если и можно – лицом к лицу увидеть в полный рост человека, то как же потом, в вечности, будет выглядеть он?! Да, именно в вечности. Ибо, когда мы сегодня думаем о Михаиле Александровиче Шолохове – мы думаем о вечности. Думаем о тех сотнях и тысячах миллионов людей грядущих поколений, которым когда-нибудь доведется впервые открыть «Тихий Дон» и «Поднятую целину», открыть первые страницы первых шолоховских рассказов, удивиться спокойной народной мудрости глав романа «Они сражались за Родину».

Вероятно, даже можно позавидовать нашим потомкам, их открытиям, их наслаждению от первого знакомства с бессмертными шолоховскими творениями. В самом деле, вспомним и нашу юность, когда мы впервые открыли для себя «Войну и мир», «Человеческую комедию» или шекспировские трагедии.

И все же потомки могут позавидовать и нам. Когда-нибудь по крупицам будет воспроизведен человеческий портрет Михаила Шолохова. Составляться он будет не только по книгам Шолохова, но и учитывая ту атмосферу, которая сопутствовала его подвижнической жизни. И сейчас, в дни пятидесятилетия выхода в свет первых рассказов тогда совсем молодого писателя, пришедшего с верховьев Дона, как-то особенно остро чувствуешь не только историю советской литературы, но и саму историю, ибо все было рядом – история и писатель. И никогда писатель не уходил в сторону от правды; пусть порой и безмерно жестокой.

Для нас, кто вырос на Дону, вероятно, выпало особое счастье не только понимать глубинную правду шолоховских книг, но и видеть и понимать народные истоки творчества Шолохова.

Может быть, именно в творчестве и личной биографии писателя, рожденной в суровой классовой борьбе, в советской литературе, наиболее полно предстает и типический облик советского писателя.

Можно бесконечно теоретизировать по поводу сущности образа Григория Мелехова, относя его то к искателям правды, то к злобным врагам Советской власти, но никуда не уйти от одной простой истины, что Мелехов, литературный Мелехов, вырос из десятков и сотен Мелеховых, проходивших в годы ожесточенной борьбы классов испытания на собственные решения «в каком идти, в каком сражаться стане». Одни это испытание выдерживали, видя, пусть даже смутно, историческую перспективу, другие терпели нравственное крушение, уже без малейшей надежды на то, что им удастся выбраться из кипящих водоворотов классовой битвы, выбраться, подсушить одежонку на развороченном снарядами донском берегу, подняться на ноги и, как ни в чем не бывало, отправиться снова в путь, забыв все, что происходило здесь, на донском берегу, совсем недавно. Я не утверждаю, что и таких жизненных биографий не было. Больше того, думаю, что они были, и сама жизнь подтверждала это.

Во второй половине тридцатых годов я впервые оказался в Вешенской. В ту пору, хотя и не очень близко, я уже был знаком с Михаилом Александровичем не только по его книгам. В журналах появилось несколько моих стихов, где мотивы шолоховского видения событий гражданской войны на Дону как бы являлись их поэтической основой. И появились эти стихи не только потому, что меня, как и тысячи других читателей, заворожил «Тихий Дон». Нет, сама жизнь, пережитое и виденное, властно требовали – пиши. Вот одно из этих стихотворений – «Седло».

Сухой ковыль – трава степная

Да тишина со всех сторон…

Казак, тоскуя и стеная,

Идет домой на тихий Дон.

Давно забыл глядеть он чертом,

В глазах страданье залегло;

Он на плече своем потертом

Несет казенное седло.

Был конь… Издох последней ночью.

Казак седло в дорогу взял…

Седой ковыль средь черных кочек

Ему тропинку указал.

Он в полутьме на хутор вышел,

Увидел – дом стоит в саду,

И за оградою услышал

Собачий лай, как на беду.

Стучится в дверь рукой больною

И в хату темную идет,

Седло казачье, боевое,

За полбуханки отдает.

Перекрестившись на иконы

И разом плечи наклоня,

Белогвардейские погоны

Он рвет сурово с чекменя…

Живя какой-то срок в станице Вешенской, я много в ту пору общался, беседовал с людьми, для которых гражданская война еще не отгорела в крови. Помнится, однажды ездил я с одним из тех, кто хотя и не открывал мне душу нараспашку, но, тем не менее, и не захлопывал ее передо мной. В старых казачьих седлах не спеша мы трусили с ним рысцой по Вешенскому району на очень резвых конях, и он, в ту пору уже колхозник, конюх на конеферме, неторопливо потягивая самокрутку, повествовал мне о горячих днях своей жизни, о том, как он возвращался на свой родной хутор из отступления на Кубань, таща на себе единственное, что осталось у него – седло. Теперь он был уже спокоен и поплевывал через губу, и даже словно бы чуть подшучивал над собой, но горький, полынный привкус был в этой его легкой издевке. Уже отгремела коллективизация. Попутчик мой миновал и ее бурные пороги. Его уже устраивала та жизнь, что цвела на колхозном Дону. Невольно от далеких дней мы перекочевали с ним в нынешние. Я спросил, читал ли он «Тихий Дон».

– А кто не читал?

– Остались ли Мелеховы на Дону?

– Мелеховы? – И он надолго задумался. – Может, и остались, только не густо их осталось…

– Почему?

– А что, вы сами не знаете? – ответил он мне вопросом на вопрос. – А жаль, что не густо… Но тогда им про то не было известно..

Потом, всего через несколько лет, в годы Великой Отечественной войны, подолгу бывая в 5-м гвардейском донском кавалерийском корпусе, которым командовал генерал-лейтенант Алексей Гордеевич Селиванов, я не раз, еще в пределах Ростовской области, вспоминал этот неторопливый разговор со случайным спутником, колхозным конюхом… Может, и он был в этом корпусе? А может, к тому времени уже и сложил свою буйную голову где-нибудь в боях на Миусе?

Все это, на первый взгляд, может, и не имеет прямого отношения к шолоховским героям, но для меня осталось на всю жизнь, как свидетельство зоркости писателя, сумевшего разглядеть в гуще борьбы типичные жизненные фигуры.

Потом уже во время далеких поездок за нашими рубежами мы вдруг становились свидетелями немеркнущей жизненности шолоховских героев где-нибудь в норвежском городе Бергене или в пакистанском Лахоре… Я уже не говорю об огромной популярности книг Шолохова в странах, где происходила и происходит ныне революционная ломка общественного устройства. Конечно, популярность популярности рознь. На нашем литературном небосводе порой вспыхивают, на первый взгляд, яркие кометы, но бывает и так, что, еще не добравшись до зенита, они гаснут на лету…

Жизненность, глубокая правдивость характеров героев Шолохова оставляют их навечно в сердце и памяти читателей, вне зависимости от того, где эти читатели проживают.

А ведь все в книгах Шолохова происходило, казалось бы, на сравнительно ограниченной территории. Так было и в «Поднятой целине» – этом классическом произведении о коллективизации сельского хозяйства. Со сколькими людьми, близкими по духу героям Шолохова, встречались мы на жизненном пути.

Как же и мне забыть один из годов коллективизации, когда я, двадцатилетний фрезеровщик завода «Ростсельмаш», в составе бригады рабкоров был отправлен в подшефный заводу Миллеровский район Ростовской области. И хотя от Миллерова до станицы Вешенской расстояние около полутораста километров, все здесь жило, уже тогда жило, Шолоховым. Еще не была написана «Поднятая целина». Но герои «Тихого Дона» словно бы были прописаны и здесь. Один из сельских партийных работников сказал мне тогда: «Это все шолоховские места!» Помнится, недели две мы жили в хуторах и станицах, постепенно узнавая, что здесь происходило. Мы были на сходках, сидели ночами с казаками, которые откровенно сомневались в этой крутой ломке. Мы видели уже заколоченные кулацкие хаты…

А потом, очень скоро, появилась первая книга «Поднятой целины». Давыдов, Нагульнов, Разметнов, дед Щукарь, Островнов, Лушка, Майданников…

Теперь, через десятилетия, это все отстоявшиеся в памяти и сердце образы. В ту пору каждый из них был словно бы прикреплен к определенному хутору, к определенной станице… А главное – все они были прикреплены к истории. Надо было обладать чутким и глубоким сердцем, чтобы почувствовать жизненную необходимость появления «Поднятой целины», ее глубокий смысл, который начинается с самого названия книги.

Семен Давыдов, путиловский слесарь, коммунист, словно бы стал тем образом, который объединил в себе сотни и тысячи коммунистов, направленных партией на один из главных участков фронта социалистического строительства – в деревню. Тысячам таких Давыдовых надлежало принять всемерное участие и в перестройке сельского хозяйства на коллективный лад, и помочь миллионам Майданниковых обрести в своем сознании силу для отрыва от пуповины личной собственности. Теперь все это уже история. История нашего общества. История нашей литературы. Но главное – это одна из самых примечательных страниц истории нашей партии.

Каждая встреча с Михаилом Александровичем – новая памятная страница в жизни. Помнится, однажды в середине пятидесятых годов вместе с Евгением Поповкиным мы получили телеграмму из Вешенской, в которой Шолохов приглашал нас к себе в гости. Из Ростова мы летели с небольшой группой областных партийных работников. Приземлившись на аэродроме в Базках, расположенных на противоположном от Вешенской берегу, мы уже через полчаса оказались за широким шолоховским столом. Но и это была словно еще одна пересадка. Вскоре мы все вместе отправились к берегу Хопра, реки, где Шолохов любит ловить рыбу. Тут было уже все приготовлено для гостей. Это был какой-то особый день, когда мы могли видеть Михаила Александровича среди друзей… И никто в эту встречу не говорил о литературе… Да этого и не требовалось. Здесь были друзья Шолохова – местные, станичные, и те, кто прилетел по его зову. У ночного костра звучали старые казачьи песни, которые очень любит Шолохов. А потом, после почти бессонной ночи, после того, как все окунулись в студеной воде, Шолохов повез нас проселочной дорогой в какие-то, видимо, особо им любимые места. Было тихо в степи. Пахло полынью и степными цветами. И Михаил Александрович почти ничего не говорил, а все смотрел, всматривался в эту степь и неглубокие овраги. И только сказал:

– Тут каждый шаг полит кровью.

И никто ни о чем его не переспросил. Шолохов был с друзьями, но и не только с друзьями, а и с тем прошлым, от которого он не отрывался ни на мгновенье.

Летом 1972 года я три недели был в Чили. Улетая из Москвы, я знал, что советским послом в Чили является Александр Васильевич Басов, тот самый Басов, бывший первый секретарь Ростовского обкома КПСС, с которым мы были вместе в памятный прилет к Шолохову.

Это было предгрозовое время в Чили, вскоре, через два-три месяца после нашего отлета из Сантьяго, состоялись открытые контрреволюционные выступления против законного правительства Сальвадора Альенде. Вместе с Басовым мы посетили президента Чили. Тогда же, сразу после этой встречи, поднявшись ближе к снежным предгорьям Анд, окружающих Сантьяго, глядя сверху на столицу Чили, мы вспомнили и это посещение Михаила Александровича… Разговор как-то незаметно от воспоминаний перешел к шолоховским героям.

– Здесь имеются и свои Майданниковы, и свои Давыдовы, и, к сожалению, в большом количестве притаившиеся Островновы, – сказал задумчиво Басов.

Внизу в легкой утренней дымке лежал город. Красивый, старый город.

– И борьба будет здесь не менее, а может, и еще более острой, чем у нас на Дону, – сказал Басов.

Я слушал Басова и думал о том, как просто и естественно возникают сравнения. Но самое главное было в неотразимости этих сравнений, в том, что последующие события подтвердили все не только на словах, но и на самой практике политической жизни страны. Впрочем, посещая сельские районы Чили, мы и тогда могли убедиться в остроте назревающих событий. Что же здесь было основным? Социальная, классовая основа борьбы, разворачивающаяся и в Латинской Америке.

…Совсем недавно, в начале лета 1973 года, по приглашению Михаила Александровича, я снова был в Вешенской. Мы провели вместе с ним незабываемый вечер и на другой день, рано утром, отправились на машине к Дону, к тем самым местам, где происходили события «Тихого Дона» и «Поднятой целины».

Трудно забыть это утро, синеющий под ногами Дон и самого Михаила Александровича, который словно бы был погружен в воспоминания о днях ушедших, но жил интересами нынешнего дня. Невольно, и накануне вечером, и в это утро, как-то вспомнились те пять десятилетий, минувшие с тех пор, когда совсем молодой, восемнадцатилетний Михаил Шолохов привез свои первые рассказы в Москву. Время всегда наносит свои меты на людской облик. Всегда понимаешь, что слова о том, что «вы и сейчас молоды», обычно говорят юбилярам в утешение. Шолохов и сам, как от надоедливой мухи, отмахивался от одного упоминания, что будет отмечаться пятидесятилетие его творческой деятельности. От упоминаний можно отмахнуться… Но все равно непреложным фактом стало рождение шолоховского таланта, который оказал такое гигантское влияние не только на судьбы русской и мировой литературы, но и на судьбы революционного движения народов, на формирование революционного сознания миллионов людей на земном шаре, ведущих суровый бой за утверждение новой жизни на планете.

И мы, его современники, счастливы тем, что можем сказать: большое видится не только на расстоянии, но в данном случае и сейчас, в эпоху расцвета шолоховских традиций, обогащающих и нашу советскую литературу, и все литературы мира, все больше познающих и понимающих шолоховское творчество.

Шолохов всегда с нами – это главное.

А.Н. Квасов, художественный руководитель Государственного ансамбля песни и пляски донских казаков
Две встречи

Первым серьезным экзаменом для нашего ансамбля после его реорганизации стал московский фестиваль «Русская зима» 1972 года. Выступление прошло успешно. Откровением для многих явилась самобытная народная казачья песня, которую исстари отличает высокая культура хорового исполнения. Характерно, что почти ни одна казачья песня не обходится без каких-либо элементов игрового представления, чаще всего танца. На Дону редко услышишь: «петь песню», здесь так и говорят: «играть песню».

В новую концертную программу были включены героические и лирические, походные и свадебные, шуточные и печальные народные песни. Чтобы отобрать их, мы обратились прежде всего к листопадовскому наследию, в котором насчитывается 1800 шедевров донского песенного фольклора, прослушали сотни магнитофонных записей и народных исполнителей, страстных ревнителей многовековой песенной традиции.

И все-таки мы очень волновались, когда после фестиваля поехали в Вешенскую, чтобы показать свою программу станичникам и конечно же Михаилу Александровичу Шолохову. Здесь, в Вешенской, – мы знали это – живут истинные знатоки и любители казачьей песни, и, откровенно говоря, побаивались их строгого суда.

В небольшом сельском клубе к назначенному времени собралось народу видимо-невидимо; не поместившиеся в зале толпились на улице у входа. Пришел на концерт и Михаил Александрович.

Хор грянул «Эй, веселитеся, донцы», да так крепко, что стекла в окнах клуба зазвенели. Старались артисты, волновались очень – даже сфальшивили малость, но пели от души. По лицам станичников видно было, что нравится им наше исполнение, хотя кое-где и покачивали головами – мол, не так бы. Мы подглядывали в зал из-за кулис. Шолохов сидел напряженно, сосредоточенно вслушиваясь в голоса, в слова песен, но глаза у него блестели, нам даже показалось – сняли. И сразу на душе полегчало, как говорят казаки. Оправившись от первого испуга, начали петь стройнее, мягче, слаженнее. Концерт пошел в гору…

В антракте Шолохов пришел в маленькую закулисную комнатку. Познакомились. Михаил Александрович не говорил похвальных слов, все больше расспрашивал, внимательно выслушивал. Поинтересовался, из казаков ли я и кто были мои деды и прадеды. Не без гордости я рассказал свою родословную, восходящую к предкам – казакам донской станицы Александровской. Шолохов, видимо, остался доволен моим ответом, охотно завел разговор о казачьих песнях – слышал ли я такие и где. Он то вспоминал и читал на память тексты, то напевал тихонько, то увлеченно рассказывал, по какому случаю исполнялась та или иная песня. Я диву давался, сколько он их знает! И как знает!..

Второе отделение концерта прошло на подъеме. Правда, случилась беда, хоть и небольшая, но я расстроился: на тесной сцене во время танца, в рубке, мои ребята чересчур ярились и поранили клинком одного артиста. Рана пустячная, но кровь яркими пятнами выделялась на свежевыструганном полу. Раненый не ушел за кулисы, вертелся пуще прежнего, так что схватка казаков получилась впечатляющей.

Михаил Александрович, как мне показалось, был взволнован случившимся, но виду не подал. После концерта он сразу же поднялся на сцену, тепло поздоровался с артистами, поблагодарил за концерт, одобрил нашу программу и сказал, что мы на правильном пути. Мы все были счастливы, так как услышали желанный «приговор» своему коллективу, самоотверженно работавшему целый год над новой программой.

А вечером того же дня, когда мы готовились в обратный путь, в Ростов, секретарь обкома М.Е. Тесля вручил мне сложенный вчетверо небольшой лист бумаги со словами: «Это от Шолохова Михаила Александровича. Считай, Квасов, что ты получил бессрочный пропуск во все страны мира». Сказало это было в шутку, но я понял, что в письме содержалось нечто очень важное для меня и всего коллектива ансамбля. Я с волнением прочитал:

«Дорогие Анатолий Николаевич и Надежда Николаевна!^[47]

Возьмите упор на лирические, «сердешные» песни верховых казаков. Разучите их, сделайте, и эти самобытные песни будут у вас коронными! Найдите местных исполнителей (на Чиру – «Разродимую»), и, ей-богу, успех будет у вас в руках.

1. «На речке было, братцы, на Камышинке».

2. «Разродимая моя сторонка…»

3. «Эх ты, зоренька-зарница».

Их (пока еще) поют в Вешенском районе старики. Запись их я не встречал и у Листопадова (кроме «На речке было… на Камышинке»).

И еще есть старинная песня Среднего Дона: «Ой, вы, морозы, вы, морозы, крещенские, лютые…» Игровая, под пляс.

16.1. <1972>

М. Шолохов»^[48].

Я понял, что в руках у меня бесценный документ, точно определяющий творческую платформу ансамбля, направление его работы. Это была программа на долгие годы, и мы, не откладывая, принялись за ее осуществление.

Каждая встреча с Михаилом Александровичем Шолоховым врезается в память и в сердце не только потому, что тебе посчастливилось побывать в обществе великого писателя: каждый разговор, каждое общение с ним обогащают тебя лично, дают заряд твоей творческой энергии, толчок твоим мыслям и чувствам.

В том же 1972 году летом я приехал к Михаилу Александровичу вторично, чтобы показать ему уже разученные песни, о которых он писал в своем письме. Нам пришлось порядком потрудиться, прежде чем разыскали народных исполнителей, записали от них эти песни, расшифровали с магнитофонной записи и разучили их с хором. Кроме того, я нуждался в консультации по работе с текстами народных песен, которые, как правило, отличаются большим количеством куплетов, что создает определенные неудобства в концертной практике.

Мы расположились на веранде вешенского дома, я включил магнитофон. Шолохов и один из его станичников, знаток казачьего фольклора, внимательно вслушивались в звучание песен, с детства, видимо, знакомых и не раз исполняемых ими самими. Я по выражению лиц старался понять, что они чувствуют и что думают о нашем пении. Несколько минут Шолохов с приятелем слушали молча, потом вдруг заговорили разом, перебивая друг друга, заспорили; станичник неожиданно запел, потом они вместе запели – каждый хотел убедить другого, как надо петь.

Я слушал их с огромным интересом – это был профессиональный, квалифицированный спор об особенностях исполнения народной песни. Позже я не раз жалел о том, что не догадался включить магнитофон и не записал этот бесценный разговор.

Собеседники так увлеклись, будто совсем забыли обо мне. Но вдруг Михаил Александрович прервал спор и, обращаясь ко мне, стал говорить, как, по его мнению, надо работать с народной песней. Он предостерегал от искажения оригинальных фольклорных текстов, давал ценные советы о методах сокращения их, наказывал беречь донскую песню, одну из жемчужин народного творчества. Я не могу сейчас привести дословно высказывания М.А. Шолохова о народной песне, слышанные мной и, к великому огорчению, не записанные тогда же. Но эти мысли созвучны с его известными словами о пословицах в статье «Сокровищница народной мудрости», которую я прочитал гораздо позже: «Величайшее богатство народа – это язык! Тысячелетиями накапливаются и вечно живут в слове несметные сокровища человеческой мысли и опыта. И, может быть, ни в одной из форм языкового творчества народа с такой силой и так многогранно не проявляется его ум, так кристаллически не отлагается его национальная история, общественный строй, быт, мировоззрение, как в пословицах».

Прочитав эти слова, я еще и еще раз вспоминал главный наказ Михаила Александровича о бережном отношении к слову, к тексту народной песни, о том, как важно донести это слово до широкого круга людей, ибо всем нам небезразличны культура и опыт жизни предшествующих поколений.

Трудно сегодня переоценить все значение той, уже давней, беседы с М.А. Шолоховым и для меня лично, и для всего коллектива ансамбля. Михаил Александрович интересовался буквально каждой мелочью нашей работы, вплоть до репетиций и костюмов, расспрашивал о гастролях, о хлопотах и сложностях нашей походной жизни.

Не могу не подчеркнуть одну примечательную особенность Шолохова – его умение, искусство вести беседу. Я и тогда обратил на это внимание, а сейчас, вспоминая детали нашей встречи, невольно восхищаюсь удивительной направленностью, цельностью разговора. Покоряющие собеседника убедительность и логика мыслей, доказательность суждений; никаких отклонений от темы, никакой расплывчатости в высказываниях. За полтора-два часа разговора с Михаилом Александровичем я получил такой запас знаний, такую методологическую основу для своей работы, которые можно приравнять к целому вузовскому курсу по народному творчеству Дона, какой мне не доводилось нигде больше слышать.

Работая и сегодня с фольклорным песенным материалом, я всякий раз мысленно обращаюсь за советами к М.А. Шолохову, вспоминаю его слова, наказы, и наш разговор с ним о народной песне продолжается…

Андрей Зимовнов
Шолохов в жизни

Дневниковые записки секретаря

Часть II

1972 (май) 1977 (май)

Как бы ни было, но видно было предопределено, что в этот период – как я его называю, второй, – мне довелось еще прожить бок о бок с М.А. пять лет.

Тогда была весна – май… Шли теплые вешенские дожди… И когда я уходил от М.А. – тоже был май, теплый и светлый по-своему. А между этими «маями» 1972–1977 годы – много впечатлений и воспоминаний, ни с чем не сравнимых.

Весна у нас на Верходонье запашная. И сверху, и снизу дуют ветры. Они-то и наводят воспоминания – теплые, шолоховские… Как сейчас вижу этого великого писателя, большого человека большой души.

Читаю, перечитываю страницы «Тихого Дона», вроде бы многие и наизусть знаю, а вот бывает, не утерплю и снова читаю. Хотя бы такие строчки:

«Теплилась осень. Перепадали дожди. Над Быковом редко показывалось теплое солнце. В октябре начался отлет дикой птицы. Даже ночами звенел над прохладной, черной землей журавлиный горько волнующий зов. Спешили прилетные птицы, уходя от близких заморозков, от знобких в вышине северных ветров».

1972 год

Михаил Александрович уделяет постоянно внимание деятельности правоохранительных органов. Первопричиной таких взаимоотношений являются письма и жалобы трудящихся на их работу. Сегодня по приглашению писателя прибыл новый начальник Ростовского областного УВД генерал Елисеев Борис Кузьмич. Хозяин и гость, заметно расположенные друг к другу, откровенно делились мыслями о действиях правоохранительных органов. Серьезные рассуждения доходили до глубоких, драматических, а порой трагических сторон жизни и деятельности милиции. Полные трагизма и драматизма факты в сочетании с меткими шолоховскими шутками воспринимались мной как «живой» детектив.

Михаил Александрович:

– За последние годы в моей почте растет число писем с жалобами на правоохранительные органы. Почта у нас большая, до 10 ООО в год, жалуются в них не только на милицию, но и на прокуроров и следователей, заодно с ними на адвокатов. Немало сообщается о шаблоне в работе народных судов.

Зачитывая выдержки из писем, продолжал:

– Эпидемия! Жалобы из всех областей и республик страны, ненормальное что-то в органах блюстителей законности и порядка. В национальных республиках заметно проявляются байство и ханство. Особенно острые сигналы поступают из Узбекистана и Туркменистана. И кажется мне, что мы недооцениваем в некоторых местах националистические тенденции. Сообщают, что министерские чиновники в местах своего рождения вместо кибиток строят комфортабельные дачи, обзаводятся стадами овец и скота, безмерно обогащаются и даже соревнуются в этом. Героев плодят, а в центре не шибко интересуются этими делами. Смушки да каракуль свет в Москве притесняют.

Вздохнув, Михаил Александрович продолжал читать письма и комментировать:

– Чиновничий аппарат губит все дело: из Сибири везут песцов, из Грузии – вино, с Дона рыбцов и раков, из Уральска – черную икру, с Дальнего Востока – красную.

Подарки… За них не платят, но всякое добро, как нам известно, имеет свою цену. Государственные ресурсы в руках центра. Кто пощедрее, тому трактора и станки, а то и завод построят для укрепления авторитета дружка. Мало ли таких строек, спохватившись, закрывали: или экологическая обстановка не позволяла присутствия целлюлозного комбината на Байкале, или отсутствие сырьевой базы для стекольной промышленности в Средней Азии.

Отложив письма в сторону, Михаил Александрович с горечью заключил:

– Нет! Так долго быть не может!

Собеседники продолжали обсуждать факты и причины, порождающие преступления, методы пресечения и наказания их.

М.А. Опасно, когда хранители порядка и законности по уму ниже «фантомасов». В больших делах тактика шахматной игры негожа: королева убирает пешку, слон – коня, за то что они угрожают королю… Кто ввел дубинку?.. Щелоков. Кто благословил?.. Позор! Так-то каждый милиционер станет королем в народе.

Борис Кузьмич осуждающе подтвердил:

– У нас не все воспринимают это нововведение. Я дал указание ввести дубинку для вида, выдавать ее наиболее сознательным офицерам. Были случаи, применяли дубинку. Нарушители быстро унимались, но зато население негодует.

М.А. Вот то-то! Говорил я об этом с «полковником». Изворачивается, проглядели, говорит. Потерял я всякое уважение к вашему министру. Видимо, своего ума не хватает, а у покровителя не развился. Есть умные люди, но им ходу не дают. Ум не регалиями определяется, а делами. Из-за них и награды обесценились, не по заслугам их стали давать. Огулом. По разнарядке.

Михаил Александрович с заметным волнением вновь вернулся к письмам:

– Вот письмо от инвалида-танкиста. Из дома не может выйти. Пишет, просит помочь приобрести «Запорожца». Во все концы писал: все адресуют на места, а на этих местах и фондов на машины нет. Какое бездушие! Написал секретарю Крымского обкома партии. Решили по партийной линии, а советы и депутаты у нас вроде бы окончательно теряют свой вес. Обкомы утонули в мелочах: все они знают, всех поучают, а толку от этого мало.

Вчера всего записать не удалось. Беседа продолжается и сегодня. Началась она утром за чашкой чая, вернее, за завтраком у писателя. Большой разговор состоялся об охране природы. Начали эту беседу с охоты и рыболовства, а вылилась она в обсуждение сложнейших вопросов по борьбе с браконьерством и по охране окружающей среды. Упоминались Байкал, Красный, Урал, Азовское море и Дон.

М.А. Наука доказала, что азовские осетры и севрюги переселились в устье Дона, а каспийскую севрюгу браконьеры душат в устье Урала. Получается, что правоохранительные органы охраняют не рыбу, а браконьеров от правосудия. Писали мне егери из Казахстана о гибели птицы на обработанных химикатами полях. А на степных озерах птицу уничтожают с самолетов и амфибий. Вот откуда начинаются браконьеры природы.

Михаил Александрович рассказал, как казахская республиканская прокуратура привлекла к уголовной ответственности не браконьеров, а егерей, потому что браконьеры доводились родственниками какому-то министру.

– Пришлось выручать ребят через Президиум Верховного Совета СССР.

Особое внимание собеседники уделяли кадрам правоохранительных органов. Недопустимо, когда правоохранительные органы начинают возвышаться над государственной властью.

Михаил Александрович затронул проблему литературы:

– Мелкотемье, обтекаемость, отрыв от жизни в писательском ремесле стали характерным явлением. Большой наплыв серости в литературу. Теряется писательский авторитет. Все, кому не лень, марают бумагу, полки заваливают макулатурой. Читатели, прочитав такую книгу, ко второму прочтению не возвращаются, так как в таких книгах нет ничего запоминающегося. Мало пишут и о работниках ваших органов. Детективы тоже надо уметь писать.

Собеседники вновь вернулись к охране природы.

М.А. Скоро в городах людей в обморок будет бросать от газов. От химии дубы гибнут, куда тут выдюжить человеку! Был случай, когда я на свой риск запретил нашему лесхозу опылять леса химическими препаратами. После таких обработок в придонских лесах черви дубы заедают, а затем они пропадают.

С увлечением собеседники рассказывали друг другу об охоте и рыбной ловле.

М.А. Люблю я походить с ружьишком, посидеть с удочкой. По крупной дичи не стреляю, на волка рука поднимается. Самая увлекательная моя стрельба – по вальдшнепу, перепелу, селезню, по дикому гусю во время перелета. Приходилось подстреливать дрофу и стрепета.

Время встречи кончалось, а у генерала Елисеева оставался один нерешенный вопрос. До него доходили слухи, что к писателю на прием появляются люди с психическими отклонениями, имели место случаи проникновения в ночное время в дом писателя, убивали собаку, разбивали окно, шарили по подворным постройкам, а днем двор не закрывался от посетителей. Эти обстоятельства создавали неудобства для творческой работы писателя и проживания его семьи. Учитывая общественное мнение, генерал внес предложение писателю организовать на его усадьбе круглосуточный милицейский пост. Михаил Александрович наотрез отказался от такой услуги. Долго пришлось доказывать Михаилу Александровичу, что это не личное дело, а государственное.

Б.Е. Вы, Михаил Александрович, не принадлежите сами себе, вы принадлежите народу. Всякая опасность будет непростительна никому.

Опираясь на авторитет и поддержку вышестоящих органов и пожелания станичников избежать всяких случайностей, мы договорились установить круглосуточный пост.

В эти же дни М.А. принял художественного руководитель ансамбля песни и пляски Донских казаков Квасова Анатолия Николаевича. Михаила Александровича давно волновали дела ансамбля и особенно – потеря донской старинной песни и модернизация певучей ее мелодии. Анатолий Квасов был молод, наследство ему досталось от старых руководителей запущенное, о чем М.А. высказывал свою озабоченность руководству обкома партии, а Квасову при первой встрече рекомендовал омолодить ансамбль и внести свои предложения по его совершенствованию. М.А. спросил:

– С чем приехали на этот раз, Анатолий Николаевич?

А.К. Записали четыре песни на магнитофонную пленку, те, которые вы рекомендовали разучить: «Ой, вы морозы лютые, крещенские», «Вспомни, вздумай», «Ой, уж ты зоренька-зарница», «Разродимая сторонушка», разучили мы еще одну песню «Не грозная на нас тучушка».

М.А. Надо спешить записывать, и так много потеряли. Старики перемрут и мелодии с собой унесут.

А.К. У нас много собрано вариантов песен.

М.А. Не важны варианты, важна мелодия, нельзя допустить, чтобы она пропала. Листопадов хорошее дело сделал, часть песен переложил на ноты. Это следовало бы продолжить, но Листопадов грешил, изменяя слова, терялось историческое содержание казачьей песни. В этом надо видеть не его беду, время такое было.

Далее М.А. поинтересовался:

– Как живете? Есть где жить? Хватает ли вам зарплаты на харчи?

А.К. В Ростове с квартирами сложно. Для ведущих специалистов

дают немного квартир, а вот с молодыми артистами совсем плохо. По вашему совету мы омолаживаем коллектив, а размещать негде, не имеем своего общежития. 15 молодоженов и 25 одиноких без жилья, на частных квартирах.

М.А. Подготовьте письмо или «коммюнике», как хотите назовите, мне все равно, чтобы в нем было записано, в чем нуждаетесь: кадры, пансионат, реквизиты, дотация на первых порах, транспорт. Надо построить новое специальное здание для ансамбля, а коллектив переодеть, не скупясь, чтобы не стыдно было выехать за границу. Начинайте письмо с материальной базы.

Обращаясь ко мне, сказал:

– Идите, пишите, помогите ему. Время – до завтра.

Пять часов понадобилось нам для подготовки такого письма. Большие запросы, которые мы формулировали, поражали воображение Квасова, волновала мысль, как отразятся его прямые связи с Шолоховым на отношение к нему области и министерства культуры.

Время было позднее, я связал Квасова с квартирой начальника областного управления культуры Белодеда Е.П. Выслушав наш проект, он сказал: «Это то, что нам надо!»…Утро. Нещадно начинает палить солнце. Письмо Квасова отпечатали в райкоме. В 9 часов вручено М.А. Внимательно прочитав, он сказал:

– Письмо с запросом, правильно, но ничего, будем активно помогать. – И шуточно добавил: – Ох, вы морозы мои, лютые. Включайте магнитофон, давайте послушаем песни.

Льются мелодии песни «Ой, вы морозы, лютые, крещенские».

Они заметно волнуют писателя. Выключают магнитофон, песня кончается, советуются.

А.К. Длинные тексты занимают много времени на сцене, хочу посоветоваться о сокращении их.

М.А. Это возможно, не теряя мелодии. В этой песне явно не хватает лирических голосов. Давайте вторую.

Послушав новую песню «Вспомни, вздумай», М.А. спросил:

– Где записано, с чьих голосов?

А.К. С голоса нашего ансамбля.

Замечаний не было, и включили новую песню «Ой, уж ты зоренька-зарница».

Квасов добавил: «Слышал, что это ваша любимая песня».

Прослушав, М.А. заметил, что для него все старинные песни дороги.

– В этой тоже не хватает лирических голосов. – И вместе с Квасовым пропели один куплет.

Прозвучала следующая песня «Не грозная на нас тучушка». М.А. спросил:

– К какому времени относится?

А.К. Здесь Листопадов заменил слово «полковничек» на «казаченку».

М.А. Старинные песни нельзя окультуривать. Я сторонник того, что заменять в старинных песнях ничего нельзя. Когда реставрируют церквушку, ее же не делают под современный клуб. Не будем же мы говорить: «Конь боевой с походным вьюком… стоит возле Дома культуры». На это есть ведущий, он должен сказать со сцены, к какому времени относится эта песня, что выражает и какова ее социальная направленность. Что сочиняют композиторы области о современном Доне?

Услышав от собеседника слова: «Почти ничего», Михаил Александрович с упреком рассуждал о необходимости сочинения новых песен для ансамбля с оттенком старых мелодий:

– Надо сочинять новые, а не модернизировать старые. Сокращать текст тоже надо разумно, иначе меняется смысловая нагрузка в угоду концертной форме.

Михаил Александрович попросил еще раз прокрутить «Зореньку-зарницу». Прослушав, заметил о растянутости первого куплета и пропел, как надо петь.

– Мелодия может быть краткой и длинной, главное, чтобы прослушивались слова и выражался мотив песни.

А.К. Полный текст этой песни при исполнении занимает 8—10 минут. Здесь сокращено до трех минут.

М.А. Это возможно при исполнении попурри с предварительным пояснением ведущего.

А.К. Я думал и над этим. Концерты с полным содержанием песен надо устраивать тематично, празднично. Базовым местом мог бы стать Старочеркасск и его собор.

М.А. Такая база вам необходима для отработки мастерства. Там есть майданы, дворец, курени, собор можно использовать для обрядовых песен. Следует учесть, что заводчики в ваших песнях слабые, от них многое зависит. Раньше заводчик пел – все дрожало. Надо дать клич, собрать умельцев и записать песни без предварительной обработки. Услышать натуральную песню, а потом обрабатывать. Постоянным местом для этого может стать Старочеркасский музей.

Время беседы затягивается, Квасов благодарит писателя за помощь и напутствия, а Михаил Александрович продолжает:

– Так вот, Анатолий Николаевич, не будем все это превращать в фирменную уху. Я поговорю с Иваном Афанасьевичем^[49]. Буду в Москве, встречусь с министром культуры, поговорим о направленности ансамбля, о выходе его на зарубежную аудиторию. Подменять их не будем, а ты с Белодедом начинай действовать, подбирай кадры.

А.К. Мы в основном подбирали людей, у нас сейчас 40 человек в хоровой и 32 в танцевальной группах, 16 – в оркестре. Не отлажен вопрос со штатными формами, людей набрали, а платить нечем.

М.А. Поможем и в этом, но спешить не будем, потерпите до октября, держите с нами связь. Секретарей обкома тревожить не будем, они очень заняты уборкой. С ними надо устроить встречу в Ростове или в Вешках, обязательно с вашим присутствием, вам шлифовать ансамбль. Собирайте самородных певцов старинной песни, можете сделать это в Вешках. Попытайтесь решить, что можно сделать своими силами, а потом обратимся выше. Вряд ли решит эти вопросы и Фурцева. Там свои понятия о разницах. Вижу, с вашим заинтересованным участием мы пробьем это дело.

Далее разговор перешел на шутки, вспоминали о первой встрече. Оценивая первые шаги Квасова по омолаживанию коллектива ансамбля, М.А., прикрывая правой рукой ус, произнес:

– Брюнетом не стал, зря, я думал, что ты уже курчавый, черный.

19 июня

Мы с П.П. Гавриленко сидели в кабинете, читали письма из почты Шолохова. Незаметно тихими шажками появился М.А. и спросил: «О чем ведете речь, молодцы?» – «О ваших делах и людских заботах», – ответил я. «Со всех концов Союза просят квартиры. Выходит, я союзный квартирмейстер», – отозвался М.А. «Мы знаем, кто вы, а вот только из одного Ростова ежемесячно поступает к вам 300–350 писем по квартирным неурядицам».

Улыбнувшись, М.А. включился в разговор: «Всякое бывает, война все еще дает о себе знать, всех и сразу квартирами не обеспечишь, это понятно. Непоправимый вред в этом вопросе наносит бездушие иных руководителей на местах. И не только в этих вопросах. Был один случай, – рассказал он. – Из Морозовска пожаловались две семьи. Завербовались семьи на Сахалин. В день отъезда молодые ребята отправили своих жен с детьми на вокзал, а сами подзадержались с приятелями, выпили, а затем забежали на завод попрощаться на радостях. Там поссорились с вахтером. Из-за боязни опоздать на поезд они взяли на заводском дворе коня и выехали верхом. Подъехали к магазину, хотели что-то взять на дорогу, а тут нагрянула милиция. Жены уехали на Сахалин, а их задержали. Дали 10 лет. Ну что это за преступление! Украли лошадь, а нужна она им? Конечно нет. Видно, эмоции милиционеров сыграли здесь роль, и ребята перехлестнули в обращении с ними. Написал я тогда генпрокурору, а ребят уже по этапу отправили. Ответ получил, разобрались. Хулиганство было наказано, а мужья вернулись к семьям. Вот так оно бывает. Органы прокуратуры у нас недорабатывают. Занятен на этот счет и другой момент, – продолжал М.А. – Пришли ко мне шесть баб из станицы Слащевской. Сыновей осудили за кражу арбузов. Написал на этот счет генпрокурору. Если освободить нельзя, то и меня посадите, я тоже с детства любил арбузы воровать, они слаще своих. Освободили. Приезжали на велосипедах бабы со своими детьми, благодарили и смеялись. Разве можно шалости ребят смешивать с преступными действиями, это наши недоработки, взрослых. Видимо, такие вещи есть и еще будут, тут все зависит от общественного уровня нашего развития. Сложные вопросы в жизни бывают, для некоторых это еще непостижимо, но факт. – И далее продолжал: – В одном из писем мне пришлось вроде бы усомниться, и все же я попросил генпрокурора внимательно разобраться. А суть была в том. Гуляла компания. Парень изрядно выпил и каким-то путем забрел к одной бабке. На крыльце ее дома свалился и уснул. Утром проснулся в доме на лавке, а бабка на полу – мертвая. Прибыла милиция; спрашивают: «Ты убил?» – «Не помню, – отвечает он, – может, и я». Ясно, расспрос короткий, в кутузку. Затем суд, 12 лет строгого. Водочка привела на скамью подсудимых. Год разбирались, ответили. Бабку убил внук, забрал деньги из сундука, а невинного парня в пьяном виде перетащил на лавку в комнату убитой им бабушки. Он же и напоил его в компании, он же и привел его к бабке. Видите, молодой, а какой ранний. Все преступление продумал заранее. Откликнулся и я на это. За злонамеренное убийство прощения нет. Попросил расстрел, дали».

20 июня

Художник Мосин А.Г. прислал книгу «Нахаленок» со своими иллюстрациями и попросил подписать автограф. Рассматривали иллюстрации в только что изданной книжке, М.А., улыбаясь, произнес:

– Каждый во что горазд, по своему подобию, без учета содержания произведения. Мосин, видимо, себя воссоздает.

Рядом стоящая Мария Петровна возмутилась:

– И черт-те о чем думают художники! Вот, посмотрите, на цыганенка напялили шапку и думают, что это казачонок. Это не шапка, а шляпа. Разве ты так представлял, Миша, Нахаленка и описывал его?

– В том-то и дело, – подтвердил М.А. – Я сам по себе, художник сам по себе. Не тот ключ к замку.

Поддакнул и я: Мосин считается хорошим художником в нашей области.

– Не всякому дано выразить чужую мысль в иллюстрации, – заключил М.А. и подписал книгу: «Мосину А.Г. с приветом и добрыми пожеланиями». И так сегодня подписано 9 книг в разные страны, разным людям.

26 июня

Подготовил к отправке очередную партию писем. В том числе друзьям писателям в Хельсинки и Алексею Николаевичу Косыгину через его зятя. Передавая эти письма, М.А. с откровением и какой-то внушительностью сказал:

– Два дня сочинял, письма надо писать, чтобы они были короткими, лаконичными и не сухими.

27 июня

Утро. Звонок. Секретарь Вешенского РК КПСС тов. Кольцов А.Г. спрашивает, может ли принять его М.А. Выясняю. Можно.

– Кольцов так и не заходит сюда, обязательно какое-то дело у него, – сказал М.А. Встретившись с ним, продолжил: – Как дела в районе, хлеб будет? – Выслушал информацию Кольцова.

– Дела с урожаем плохи, все горит. Уборка будет проведена быстро, требуется сразу начинать пахоту, а пахать нечем. Тяжелые трактора «Кировцы» без запчастей стоят. Хотелось бы побыстрей их отремонтировать, – сказал Кольцов, – и на раннюю вспашку бросить. Мы просим вас, Михаил Александрович, подписать письмо в Ленинград на завод имени Кирова.

– Давай, – охотно согласился М.А., прочитал внимательно письмо, подписал и посоветовал: – Езжай сам на завод, возьми помощников с собой для отбора деталей, а сам пообщаешься с парткомом, директором. Они к нам хорошо относятся, и нам надо держать уровень. Я позвоню первому, он даст согласие на твой выезд, суши сухари, и в путь к балтийцам.

28 июня

Утро. Сижу за работой. Зашел М.А. с июньским номером журнала «Крокодил» в руках. Показывает обложку, на которой иллюстрирована сцена «В кабинете ректора перед вступительными экзаменами», куда стоит очередь мамаш и папаш. Вижу под картинками надписи, сделанные рукою Михаила Александровича: «А.А., А.У., Клавдия, Галка».

– Вот так будете Галку устраивать в вуз, – сказал М.А. Эта шутка вызвала смех и обмен комплиментами.

– Вы депутат Верховного Совета, вам и устраивать, обращаться будут к вам, а вашей подписи здесь нет, – сказал я.

– Вот потому-то и не води ко мне мам и пап, и сам не помогай, никаких протекций не будем делать, пусть поступают сами по своему уму.

29 июня

Около девяти часов утра раздался звонок. Взял трубку. М.А. стоял рядом, слушая, доложил, что приехали К.А. Прийма, Д.С. Бабичев, Ф.Г. Бирюков.

– Посоветуем им, – сказал М.А., – пусть размещаются в гостинице. Ты предупредил вчера об их приезде? – И продолжал: – Сходи к ним сам, так будет лучше.

Уходя, я спросил: «Каков будет порядок приема, может быть, взять вопросы письменно?»

– Нет, – распорядился М.А., – будем вести беседу, пусть отдыхают, скажем.

А в конце дня, прочитав книгу Д.С. Бабичева «Донское трудовое казачество в борьбе за Советскую власть» и рукопись «Ответ рецензентам», которые я принес утром, спросил:

– С чем они еще приехали? Как будем принимать ученых? – И тут же сообщил свое решение: «Прийму и Бирюкова примем вместе, а затем пригласим Бабичева, так будет лучше, чтобы не мешать литераторов с историками. Пусть приходят в девять часов утра завтра».

Подала голос Мария Петровна:

– Люди приезжают, что же ничего не говоришь, видимо, обед будет нужен?

– Пока не надо, – отозвался М.А., – сегодня пусть в ресторане поедят, назавтра – утренний чай и обед будут у нас.

А дело было вот в чем.

На недавно проходившем пленуме Союза писателей СССР Михаил Александрович не был, прибаливал. Но ему было известно о полемике по вопросу критики в литературе. В ряде писем к нему сообщалось, что на пленуме по многим вопросам были серьезные расхождения со сторонниками Синявского, Даниэля и Солженицына. Активными защитниками их выступали т. Якименко Л. и К°. По этим вопросам к Михаилу Александровичу запросилась на прием группа литераторов и ученых: Власов, Архипов, Шешуков, Ершов и др. Сегодня вот и прибыли от их имени Бирюков Ф.Г., Прийма К.И., ростовский ученый Бабичев Д.С.

30 июня

Раннее утро, а солнечная жара дает о себе знать. Прибыли заметно взволнованные кандидаты филологических наук Федор Георгиевич Бирюков и Константин Иванович Прийма. За гостеприимным столом на завтраке радушие и обмен шутками незаметно сняли волнение гостей. Хозяин пригласил гостей в кабинет, и завязалась откровенная беседа^[50].

Показывая свою книгу «Тихий Дон» сражается», К. Прийма сообщил, что он послал несколько таких книг на Кубань своим землякам-таманцам.

– Поклон вам, Михаил Александрович, от них! Могу доложить, что эпопея с изданием книги окончена, но летопись продолжается. Надо бы выехать самому в ряд стран, собрать и уточнить материалы в Египте, Финляндии, Голландии, Мексике и др. У меня собран материал по 32 странам о переводчиках «Тихого Дона», о реакции буржуазной, прогрессивной и коммунистической прессы. Есть отзывы лидеров буржуазных государств и руководителей коммунистических партий.

Часть материала вошла в эту книгу.

М.А. Если еще лет 20 проживем, то до 4 томов догонишь, материала хватит.

К.П. У меня и сейчас много материала, как-нибудь за 20 лет собрал, только в печать пробиваться трудно. Вы сами знаете, что эта книга, готовая к печати, пять лет по цензурам ходила. И если бы вы не помогли, не знаю, увидела ли бы она свет. Тираж установили 50 тысяч экземпляров, и тот разделили на два завода. В этом году 20 тысяч, остальные в будущем.

Рассматривая книгу, М.А. сделал ряд замечаний по ее оформлению и ее суперобложке, сказал:

– Не кажется ли вам, что черновата, на черном фоне красное и голубое, как поезд «Тихий Дон» с лампасами? Не лучше ли было бы это сделать на фоне цвета мешковины? Хотя да, сочетание есть, не переделывать же теперь.

Тут же обратился к Бирюкову:

– Ну так что, обижают вас?

Ф.Б. Да, многое нелегко писать и тем более продвигать в печать. У нас в толстых журналах, как в Польше, делается черт знает что. В польском журнале «Просвещенчество» действуют правые силы. У нас тоже не находится места для юбилея Леонова, дали всего несколько страниц. Им сподручнее печатать трехтомники своих ближних. Литературные музеи Пушкина и Горького тоже с большим засилием людей такого толка.

М.А. Слышал… такое же – в музее Некрасова.

Ф.Б. Однако дневники Маковецкого, в которых содержится 6000 страниц, не принимаются в печать даже в польском журнале.

М.А. Видимо, еще не будет настоящего культурного обмена между поляками и нами. Их литература воспитана на западной философии Фейербаха. Мне вспоминается разговор с Потаповым о том, что простой человек в России не имел возможности заниматься музыкой, а эта категория людей не только в Польше, но и в России занималась музыкой. Такое же было и в писательском ремесле, их мало интересовали социальные аспекты народа.

К.П. Далеко ходить нечего. В нашем областном краеведческом музее не находится места для размещения выставки «Тихий Дон» сражается за рубежом», а материалов много. Тоже причина. Тенденция замалчивания. Я посетил Северо-Кавказский научный центр, где имеется большой подотдел культуры и литературы, беседовал с Ю. Ждановым. Предложил развернуть выставку по шолоховедению к 50-летию вашего творчества. Жданов дал согласие переговорить с обкомом. Как смотрите вы на это дело?

М.А. Если Жданов не возражает, то почему я должен возражать?

К.П. Музей может запротивиться и не дать материалы. Перед Ждановым я выдвинул идею о проведении симпозиума на базе их центра, он поддержал. Ваше мнение?

М.А. Не люблю… Не сторонник вмешиваться, когда речь идет обо мне.

Ф.Б. Идея симпозиума мне нравится. Думаю, на него могут прибыть литературоведы, филологи, критики. Неплохо было бы появиться на этом симпозиуме и вам, Михаил Александрович, в качестве почетного гостя и выступить. Мы проводили такую конференцию по творчеству Леонида Леонова. Тогда довольно много накопилось вопросов, и он пришел на конференцию и ответил на них. Это было важно для литературной общественности.

М.А. Для дела так можно, если вам удастся собрать такой симпозиум.

К.П. Видимо, настало время дать отпор зажимщикам шолоховского направления в литературе, которое находится в руках непревзойденного критика Якименко и компании. Все литературные журналы находятся в их руках. Трезвая литературная общественность, стоящая на ленинских позициях, предлагает, чтобы вы возглавили один из таких журналов, подобрали хороший состав редколлегии. Это дало бы возможность более реалистично говорить о критике в литературе, повысить роль и ответственность за утверждение социалистического реализма. Абсурдно, но это факт, что наш журнал «Дон» (Соколов) придерживается позиции Якименко. Не случайно поэтому молчат до сих пор о Леонове и других.

Ф.Б. Эта идея очень хорошая, она давно созрела среди ученых-филологов, порадовалась бы этому и писательская общественность. Мы советовались по этому вопросу. Нелегкая эта ноша. Однако мы бы вас не утруждали, не отрывали от писательских дел. Нам нужно истинно ленинское направление. А это можете сделать только вы со своим признанным авторитетом.

М.А. Опять эти дифирамбы… что, я должен в ЦК просить себе должность?

Ф.Б. Нет, нам нужно ваше мнение, а добиваться такого решения – дело наше. Ведь не секрет, что журналы «Юность» и «Молодая гвардия» находятся в тисках. В нашем литературном институте образуется какая-то синагога, а литературная молодежь дезориентируется.

М.А. Давайте вот о чем поговорим. Все эти вопросы, которые вы поднимаете, неизбежно столкнутся с негласным сопротивлением ЦК. Там явно кто-то кого-то поддерживает!! Всерьез эти вопросы не будут решаться, есть еще иноидейные повитухи.

Ф.Б. Вы бы согласились возглавить один из литературных журналов?

М.А. Конечно. Но в Союзе писателей обязательно нашлись бы противники. Такую идею они съедят, растащат по кусочкам. С ней в свое время носился Колосков, хотел создать литературно-художественный русский журнал, но «эта гвардия» его идею быстро замяла. Сейчас делать этого нельзя. На союз с «Михаилом Архангелом» они не пойдут.

Ф.Б. Мы не примем туда Эренбурга, Пименова и компанию из «святого колодца». Это не та культура. К ним можно отнести Катаева, Симонова и других.

К.П. Андриасов и Софронов готовят новое издание о вас. В этой книге есть статья Якименко, ее надо выкинуть. Мне написал Балакин о выступлении Якименко на пленуме писателей, что он стоит на старых позициях о Григории Мелехове и о вас как о казачьем писателе. Замалчивает мировое значение «Тихого Дона».

Ф.Б. Якименко говорит, что не надо считаться с автором «Тихого Дона», о казачестве следует судить как о добровольных слугах империализма, как о версальцах. Я на пленуме выступил с другой концепцией, с классовой позиции. Казачество было неоднородно. Известно, что среди казачества было от 40 до 60 процентов середняков и только 23 процента – донской буржуазии и кулаков, остальные – безлошадные бедняки. И вообще о казачествах, а их было одиннадцать, история еще не сказала, какую они роль сыграли в судьбах России.

Подав М.А. выдержки из стенограммы выступлений на пленуме Союза писателей, добавил:

– Мою концепцию там разбивали, а эти поддерживали.

М.А., читая эти выдержки, произнес:

– Да, явно два направления. Я согласен, чтобы статью Якименко выкинули из этой книги. В свое время я отказался дать ему поддержку для защиты докторской диссертации о моем творчестве. Что-то не по-русски получается: ты обо мне статью, а я должен тебе дать проход в доктора.

Ф.Б. У руля критики сейчас стоит Озеров. Он делал доклад на пленуме, готовил выступающих, а выступления шли – один «за», другой «против».

М.А. На овец и козлищ. Как реагировали циковцы?

Ф.Б. Шауро сидел безучастно, без ориентации, ориентировал Озеров. Надо поговорить с Софроновым об их книге. Андриасов дает в ней материал очень бедный, статья Фоменко тоже очень жидка.

М.А. Я уже вам сказал, о себе говорить не буду. Разнонаправленность в литературе явление классовое и давнее. Здесь требуется твердая рука ЦК. Я об этом намекал Брежневу, говорил с Сусловым, жмутся, боятся открытой критики, а время придет. А по книге поговорите с Софроновым, пусть отожмет ненужное.

Беседа затянулась; чувствуя это, Бирюков сказал:

– Мы будем короче, Михаил Александрович.

М.А. Нет, нет. У нас время есть, и вопросы к вам будут.

Ф.Б. Спасибо. Я написал новую книгу «Художественное открытие в творчестве Шолохова». Сдал в печать, но ей нет хода. Издательство «Художественной литературы» – Соловьев – открутился, а Катаева и Каверина запланировали. Меня поддерживает «Московский рабочий», редактор Мамонтов. Рабочее издательство лучше нас понимает.

М.А. Дайте мне телефон Пузикова и других товарищей. Я рад вступиться за ваше направление в литературе. Здоровых сил больше.

Ф.Б. Как вы смотрите, чтобы взяться за курирование литературного института?

М.А. Это тоже благие намерения. Сам напрашиваться не буду, и у вас это сорвется. – И рассказал эпизод из разговора с А.Н. Косыгиным на съезде партии: – Тогда он затронул меня: «Чего никогда не зайдете ко мне?» – «Если это приглашение, то я рад встретиться»… Встретились мы у него на даче в марте месяце. Дача у него довольно скромная, присутствовали дочь с мужем, внуки. Разговор был продолжительный и откровенный: о войне и военном времени, о героических делах тыла, о послевоенном переустройстве, о Сталине, о делах текущих. Интересуясь, как я вывожу генерала Лукина в книге «Они сражались за Родину», Алексей Николаевич спросил, читал ли я воспоминания Голованова, и тут же дал оценку его книге как наиболее объективному отображению истории войны и роли в ней Сталина. Разговор о Сталине был долгим и откровенным. Мысль была одна – умалчивание роли Сталина во время Отечественной войны выгодно для наших противников. О Сталине надо говорить, он наследник и продолжатель дела Ленина, три десятилетия стоял у руля партии и государства, построено новое общество, крепость которого проверена в огне войны. Естественно, нельзя умалчивать об ошибках и промахах, и не один Сталин в них виновен. Сталин был недоверчив, но кому верил, доверял без сомнения. В 30-е предвоенные годы с приходом к власти фашизма на Западе обострилась классовая борьба, не обошла она и Советский Союз. Затаившиеся классовые противники, имея своих единомышленников в высоких партийно-советских учреждениях, заметно оживились. Сталин это понимал как единую линию действий «пятой колонны». В ожесточенной борьбе с ней во избежание подрыва сложившегося единства партии и народа он не заметил среди приближенных к нему людей этого толка, и Берия не был последним. Алексей Николаевич был близок к Сталину, – продолжал М.А., – хорошо знал его семейную обстановку, не без участия был к судьбе Светланы. Он же помог опубликовать книгу-воспоминания Голованова и очень сожалел, что таких книг еще мало и будут ли они в ближайшем будущем. Далее затрагивались вопросы о Хрущеве и Брежневе. «Тяжело было работать с ними, – говорил Алексей Николаевич, – мало прислушивались к трезвым голосам». Вот тогда он меня и спросил: «Красивые ли места, где вы живете? Можно ли приехать к вам?» – «Милости прошу, в любое время будете моим гостем». Поддерживаем связь, скоро приедет. Вот здесь я, как хозяин дома, поставлю эти вопросы.

К.П. рассказал о переписке с ассоциацией японских писателей, о получении им бандероли из Токио, которую задержали в Москве.

– Встретили меня тогда, – говорил Прийма, – Чугуев с напускной решительностью отчитал меня за переписку с заграницей, а бандероли не отдали. Тогда я предъявил претензии к почтамту, сославшись на мое конституционное право переписки. Сообщили, что бандероль можно получить в Союзе писателей. Помог мне Марков. Моя бандероль лежала у секретарши в шкафу.

Ф.Б. Косыгину надо задать вопрос, интересуются ли они посылкой за границу писателей, кто они и для чего их посылают? Там царит протекционизм.

М.А. Такая практика существует. К таким услугам Союза писателей я сознательно не прибегаю.

Ф.Б. Как вы относитесь к письму Сталина к Феликсу Кону 1929 года и замечаниям в ваш адрес?

М.А. Сталин не страдал отсутствием объективности, но он тогда не был знаком с материалами о Сырцове и Малкове, а они в то время были на крупных государственных постах.

Ф.Б. Действителен ли факт, когда Чернецов пытался стрелять в Подтелкова, а Подтелков опередил и зарубил его?

М.А. Тогда не разбирались, кто кого.

Ф.Б. Как понимать Якова Фомина? Кто он, демагог или бандит?

М.А. Скорее всего, он заблудившийся в сложной обстановке. Банда была ему не с руки, в банде убили его двоюродного брата. Казак он малограмотный, маломощный середняк, хотел примириться с Советской властью, а тут арестовали его жену. Вот это его и взбунтовало.

Ф.Б. Как отнесся к финальной сцене «Тихого Дона» Сталин?

М.А. Этого я не знаю.

Ф.Б. А М.И. Калинин?

М.А. С ним я мало встречался, относился он ко мне великодушно. В беседе с Косыгиным я узнал, что Сталин любил читать мои книги, часто обращался к цитатам из «Поднятой целины» на Политбюро. Сталин очень много читал и разбирался в литературе. Вспоминаю и я, при встречах со Сталиным он читал наизусть целые страницы из «Тихого Дона». Память у него отличная. В первый раз со Сталиным я встретился на даче у Максима Горького. Горький устроил эту встречу сознательно, сам он не мог преодолеть противников моего «Тихого Дона», поэтому в нашей беседе он помалкивал. Сталин больше интересовался мною, а Горький только поддакивал, оценивая художественную сторону «Тихого Дона», Сталин особое значение придавал социальной направленности романа. «Ваши коллеги, – говорил Сталин, – толкуют, что вы преувеличиваете историческую роль казачества. Не слишком ли вы идеализируете Корнилова? Говорят, враг не может быть таким человечным, как вы его рисуете». – «Я не Корнилова тогда приукрашивал, – ответил тогда я ему, – а полководческое мастерство царского генерала и показал, как было трудно побеждать их нашим красным командирам, не имеющим военной выучки».

Вопросы Сталина были прямыми и острыми. Полемизировали принципиально и бескомпромиссно, особенно о среднем крестьянстве и казачестве. Пролетарский писатель не вмешивался, он крестьянства не знал. Подшучивали они потом надо мной, когда я учил их, как ловят рыбу на Дону удочками. Сталин рассказал тогда эпизод из гражданской войны. Были они тогда с Ворошиловым под Царицыном. Штабные вагоны стояли на запасных путях. Привели к ним красноармейцы пленного офицера в чине подхорунжего. Разговаривать не хотел с нами, матерился, плевался, ругал их, оскорблял, требовал расстрелять его.

– Контрик, – сказал Сталин, – но мы его не расстреляли, решили с ним побеседовать. Не хотел он с нами говорить, а когда задели его русскую офицерскую честь и спросили, кого он защищает, он с гордостью ответил: «Отечество!» Мы разъяснили ему тогда, что такое «отечество». Тот офицер ответил: «Меня учили воевать с врагами отечества, а сейчас идет братоубийство. Черт вас знает, за что вы воюете? Если вы за рабочих и крестьян, я готов служить с вами». Рискуя, поверили, храбрым оказался командиром. И сейчас занимает большой военный пост.

К.П. Не касались ли вы в этой беседе письма к Феликсу Кону?

М.А. При мне Сталин ничего не говорил, но сообщил, что до него доходили слухи о моем желании обратиться к нему и что мне препятствовали, не пускали. Видимо, эти слухи дошли до Горького, и встреча была не случайной. В этом отношении Горький сделал мне неоценимую услугу. В конце беседы Сталин мне сказал: «Запишите мой телефон и прямой. Понадоблюсь, звоните без стеснений».

Ф.Б. Пользовались вы творческим опытом М. Горького?

М.А. Нет. По этим вопросам на поклон к Горькому не ходил. Он жил раньше меня, среда его была пролетарской в буржуазном обществе, поэтому на первом этапе он не совсем понимал «большевистскую» революцию, а осознав ее, он стал ближайшим другом В.Н. Ленина и И.В. Сталина.

Осталось в памяти, как Горький однажды пригласил меня в комнату, присел к камину и заговорил о книге «Клим Самгин». Спросил, нравится ли она мне. Я высказал ему, что понравилось, а что не понравилось, а в целом похвалил. Горький с большим вниманием выслушивал мои критические замечания, с интересом выясняя мои позиции, и похваливал.

Ф.Б., говоря о литературном языке и стиле, спросил:

– Кто вам больше всего нравится из прозаиков?

М.А. Гоголь, Чехов, Толстой, Бунин, не говоря уже о Пушкине. Горького любил подростком, потом разобрался, он не работал над стилем и формой. У Горького я любил «Челкаш». Лесков нравился, Серафимовичем зачитывался, особенно «Городок в степи», что касается «Железного потока», то он слаб. Серафимович сам плавает в этом потоке. Много читал, у каждого писателя есть свои сильные и слабые стороны по форме и по содержанию. В оценках всегда надо быть осторожным.

Далее разговор зашел о Чаковском, который написал книгу о защитниках Ленинграда.

М.А. Прочитав ее, Жуков пытался встретиться с автором, имея на этот счет крупные замечания. Дело дошло до ЦК. А когда Чаковский приехал, Жуков его принял стоя и спросил: «На каком основании вы пишете о Ленинградском фронте, какими материалами вы пользовались? На это есть архивы, это недобросовестно, так писать нельзя».

Затем собеседники переключились на лексику в произведениях Михаила Александровича.

Ф.Б. Наша литературная общественность рекомендует Прийме вступить в Союз писателей и представить свои материалы на защиту диссертации. Как вы смотрите?

М.А. Давно надо, я дам рекомендацию. Прийма серьезный исследователь. Наш редактор Чукарин, вы его знаете, решил написать мою биографию, считая, что это легкие хлеба. Выглядит она беспомощно, факты искажаются, пишет в дурном стиле.

На этом официальная беседа закончилась. Разговоры и шутки продолжались за обедом.

Пополудни после отдыха в четыре часа был приглашен кандидат исторических наук, преподаватель Ростовского государственного университета т. Бабичев Д.С. Спускаясь со второго этажа, М.А. поздоровался и спросил: «Чем могу быть полезен?» И пошли на веранду. Рассказав немного о себе, Бабичев подал большую машинописную книгу и добавил: «Вот моя докторская диссертация. Прошу вас прочитать и дать отзыв. С учетом ваших замечаний рекомендовать к защите на соискание доктора исторических наук. Я пытался этот многолетний труд опубликовать в виде книги, но на пути оказалось много противников, которые написали книги по истории Дона. Расхождения у нас в оценках роли средних казаков и казачества в период революций и гражданской войны».

М.А. Какой период охватывает ваша монография?

Д.Б. Сюда вошли материалы и подлинные документы от революции 1905-го до апреля 1919 года.

М.А. Идея взяться за этот труд очень благодарна. Что побудило вас к этому? Кто вам предшествовал в этой теме?

Д.Б. Коротко занимались этим периодом Хмелевский и Берз. В их исследованиях не было учтено множество официальных документов, которые я собрал.

М.А. Я знаю, как они освещают. По отношению казаков несут несусветную чепуху.

Д.Б. Я собрал более ста писем, телеграмм и высказываний Ленина. Нигде еще не использовался документ Ленина о съезде трудового казачества, где он давал оценку казакам, которые на отдельных этапах сыграли решающую роль в разгроме контрреволюции.

М.А. Такие документы в исторической литературе как-то затушевываются, их надо собрать воедино. «Обращение Ленина к конникам» вы используете?

Д.Б. Нет. Это будет освещено в следующей книге о гражданской войне. Там будет сделано много выводов из белогвардейских оценок, взятых из пражских архивов. Я же подтверждаю в своей монографии проблемы казачества, поставленные вами в книге «Тихий Дон».

М.А. В истории казачества много путаницы. Взялись за эту историю люди, которые совершенно не знают казачества, да и как можно написать правдивую историю о казаках в революции и гражданской войне, не зная предшествующей истории казачества. Как известно, доступ к казачьим архивам до 1955 года был закрыт. Поэтому их концепция строилась на буржуазной историографии. Я тоже был приписан к Майкопской 14-й дивизии, а после революции, как известно, было ограничение на призыв в армию из Донской области. Понял я тогда, что ограничение распространилось не только на казаков, но и на все донское население. Я тоже иногородний. В 1934 году рассказал об этом Сталину, несправедливо поступили по отношению к казакам, расказачили и лампасы сняли. Позвонил тогда Сталин Ворошилову, упрекнул его, почему не берет казаков в авиацию, в бронетанковые механизированные части. После этого ограничения были сняты, а кавалерийским частям вернули казачью форму.

Д. Б. Я был в Старочеркасском музее-заповеднике. Очень хорошо, что там решили сохранить все памятники. Надо, чтобы весь остров сохранил следы разинского периода, тогда это будет подлинная история. На пути его создания много препятствий, подобных тем, которые стоят на моем пути с опубликованием этой монографии.

М.А. К сожалению, у нас многие руководители, которым поручено заниматься памятниками, смотрят на них как на списанную вещь. Мы решили вопрос о музее и его дальнейшем развитии через обком партии. Надо поставить дело так, чтобы там работали заинтересованные люди, любящие свой донской край и Россию. Не обойтись и без людей с учеными степенями. История Дона, как и Запорожской Сечи, являет собой блистательную историю в судьбах России. Они перекликаются со «Словом о полку Игоревен. Так делать нельзя, как поступили с памятником Степану Разину на Лобном месте. Что это?.. Недоумие?.. Нет!

Затем собеседники перешли в столовую, пили чай, обменивались шутками. Михаил Александрович согласился прочесть рукопись и дать отзыв. Насчет издания книги написал письмо Волобуеву, а рекомендацию обещал написать после прочтения.

7. VII.72 г. М.А. Шолохов написал письмо в издательство тов. Волобуеву:

«Уважаемый Павел Иванович!

Работа доцента Ростовского-на-Дону университета тов. Бабичева Д.С. «Донское казачество в трех русских революциях» представляет, на мой взгляд, значительный интерес уже по одному тому, что это первый серьезный труд по-новому, подлинно с марксистско-ленинских позиций освещающий историю Донского казачества в первую четверть XX века.

Несмотря на вполне определенную ценность диссертация Бабичева все же нуждается в умной редакторской правке не столь уж значительной по объему работы.

Прошу Вас помочь тов. Бабичеву в этом отношении. Хочется, чтобы слово об истории казачества прозвучало полновесно

1. VI 1.72 г.

Ваш Шолохов».

9 июля

Утро. Звонок из Москвы. На проводе приемная А.И. Косыгина. Докладываю М.А., он наверху (второй этаж), прошу переключить разговор на его кабинет.

Разговор был недолгим. М.А. спустился ко мне в кабинет и поделился: «Приятный был разговор, не может приехать к нам на отдых, врачи «забастовали», по состоянию его здоровья рекомендовано отдыхать и лечиться на берегу Балтийского моря, там есть хорошая здравница. Извинился, что не сдержал обещания приехать к нам. Уговаривал меня с Марией Петровной и детьми приехать к нему на отдых в начале августа. Заманчивое дело, но для меня оно не нужно. «Для тебя все не нужно, – сказала Мария Петровна, – тебя приглашает глава правительства». – «Не хочу быть обузой, – ответил М.А. – Да и самому надо поработать, поедем на Урал». Мария Петровна возмущалась, М.А. настаивал на своем.

18 июля

Сегодня же в гости к М.А. прибыл В.Т. Логачев с женой. За обедом и ужином много было товарищеских разговоров и шуток. Но М.А. заметно интересовал город Миллерово и перспективы его развития, где Владилен Тихонович работал секретарем. «Миллерово находится в северной части Ростовской области на стыке двух республик и трех областей, – рассуждал М.А. – Территории эти сельскохозяйственные, отделенные от областных и промышленных центров. Миллерово в этом отношении мог бы стать узловым промышленным городом, связующим тыловые коммуникации областей. Здесь следует подумать о развитии технических производств для сельского хозяйства». Попросил Логачева продумать перспективы города и внести свои предложения в этом направлении. Со своей стороны М.А. обещал посоветоваться с руководством обкома партии и А.И. Косыгиным.

М.А. прочитал рукопись стихов-песен К.А. Давида, написал: «Очень плохо» – и сказал: «Отошли».

19 июля

Звонок из Москвы. У телефона председатель комитета по печати РСФСР т. Свиридов Н.В. Позвал М.А. Разговор был коротким. Условились о личной встрече в Москве и в Вешенской по осени. М.А. сейчас собирается на Урал, уединиться для творческой работы.

20 июля

Заканчивается подготовка к отъезду на Урал. В состав отъезжающих входят: М.А. и Мария Петровна, Алеша Бородавкин с женой Валентиной (гости из Финляндии), Власов Петр Иванович (двоюродный брат Марии Петровны), сын Михаил Михайлович с женой Алевтиной, два внука – Саша и Андрюша, повариха Анна Антоновна, шоферы Сергей и Федор. На Урале присоединятся к ним журналисты – Вареев с женой и Гавриленко Петр Петрович.

22 июля

Восемь часов утра. В нижнем кабинете – секретарь райкома КПСС Булавин Н.А., председатель облпотребсоюза Максимов Н.Н., председатель местного райпотребсоюза Аухимович М.А. Зашел писатель, завязался разговор. Секретарь райкома проинформировал о ходе уборки урожая. Хлеба мало, уборка идет быстро. М.А. заметил: «С засухой надо бороться, посмотрим, что даст кукуруза. Так-то можно дойти, что и камыши придется косить на блины».

Максимов интересуется, как работают кооператоры района, доволен ли он их делами.

М.А. Довольны ли они нами, мы им помогаем тысяч по пятьсот в год дефицитными товарами. Минторг не отказывает в наших просьбах. С вашим пайком далеко не поедешь. Как работают наши кооператоры, – пусть жалуется Булавин.

Аух. По вашей просьбе, Михаил Александрович, Грузия помогла добротными товарами на двести тысяч рублей.

М.А. Надо свой промысел развивать, о промтоварах пусть думают в городах, нам же стыдно ездить в Курск с поклоном за картошкой. Придонская земля двух-трех районов способна всю область одарить картошкой. Ждем, кто бы организовал, а фруктов сколько гибнет, раньше сахара люди не знали, а арбузным медом обходились.

Бул. Нас ограничивают фондами на молоко, а потребность большая – школы, детские сады, пенсионеры не обеспечиваются молоком.

М.А. Кто тормозит строительство пищекомбината? Надо свою продукцию пускать в переработку. С молоком мы сами виноваты, рано и бездумно лишили возможности крестьян заниматься личным хозяйством. Извечно крестьянская земля кормилась от коровы, старики и дети трудились, а теперь пенсионеры и школьники на иждивении государства.

Сознательно неожиданно Максимов перевел разговор и спросил:

– Вы собирались бросить курить?

– Нет, не собирался.

Максимов высказал мнение об ограничении и запрете продажи табачных изделий. Парируя ему, М.А. рассуждал: запретными мерами здесь не поможешь, борьба с водкой у нас ведется двадцать лет, но с ней конкурирует самогон; водка дорогая, сахар дешевый, варят самогон. Максимов подтверждает: «Сейчас это просто, гонят в соковарках».

– Вот видите, – продолжает М.А., – на всякий яд находится противоядие. Надо заниматься просветительской работой и создавать такие условия, чтобы в алкогольных напитках отпадала потребность.

Н.Н. На спиртные нам доводят планы, а продавцы получают от выручки. В областях мы продаем по линии кооперации на 100 млн рублей водки и на 120 млн рублей вина ежегодно.

Н.А. В Вешенском районе, – подтвердил Булавин, – продают по 8 литров водки и 35 литров вина на душу населения.

М.А. Это несусветная дурость – поправлять бюджет за счет продажи спиртных. Экономить надо на другом. – Рассказал о практике производства и потребления спиртных напитков во многих странах мира, в некоторых пытались ввести сухой закон; в Швеции ввели жесткие ограничения на продажу спиртных, люди стали ездить в Данию, а финны в Ленинград.

– Вот к примеру, – продолжал рассуждать М.А., держа в руке зажигалку, – австрийцы на этих зажигалках экономят 3 млн куб. добротной древесины.

Н.Н. Мы получаем в области 100 ООО ящиков спичек по 3000 коробок в каждом.

М.А. Вот и подсчитайте, сколько леса валят, сколько фабрик работает на одни спички. Без них тоже не обойтись, курильщик должен иметь кремневую, а домашняя хозяйка электрическую зажигалки. За границей хозяин лес не будет рубить на спички, это ему не выгодно, другой не будет выпускать зажигалки, если их не покупают, третий не будет кремни, если они мягкие. А у нас в торговлю все берут. Сколько у вас залежалых товаров?

Максимов подтвердил:

– На сотни миллионов рублей планы дают, а покрывать нечем, берем все, что предлагают.

М.А. Вот тут и гвоздь… Все добротное становится дефицитом, а промышленность оценивают по валу, и получается: на тебе, боже, что нам не гоже. Культура народа выросла, а мы ему предлагаем допотопный стандарт.

Н.Н. Мы пытаемся учитывать спрос населения, делаем заказы на ходовые товары, обещают, но не делают.

М.А., осуждая такую практику, сказал:

– У нас все идет по пословице: «Подождем еще – будет лучше», так-то можно прожить всю жизнь, не дождавшись.

23 июля

М.А. позвонил в Москву. Состоялся разговор с зав. отделом культуры ЦК КПСС Шауро В.Ф. Речь шла о только что изданной книге К. Приймы «Тихий Дон» сражается». М.А. интересовался, читал ли он ее, знают ли о ней секретари, какова позиция к содержанию книги отдела и секретарей. В.Ф. Шауро обещал посоветоваться с секретарем ЦК В.Н. Демичевым и сообщить об этом М.А.

Положив трубку, М.А. сказал:

– Книга у него на столе, еще не прочел, обещал дать генсеку и Суслову.

24 июля

Сегодня М.А. подписал автографы молодым писателям Дона, которые ездили со своими выступлениями по району и шолоховским местам во главе с Костаревым Н.С. Лично принять не смог, прибаливает – повысилось артериальное давление. Чем болеет и как себя чувствует, М.А. не охотник рассказывать, а тем более жаловаться, это не в его характере.

28 июля

В 10 часов утра звонок из Москвы. К телефону приглашен М.А., на проводе В.Ф. Шауро. Выслушав его, М.А. произнес:

– Вот и хорошо, больше ничего и не надо. – Положив трубку, пояснил, что речь шла о книге К. Приймы «Тихий Дон» сражается». – Не пойму позицию Шауро, прошлый раз он что-то «вилял», не мог высказать ничего о книге, сегодня вдруг переменился, говорит, что только сейчас был у Демичева и тот сказал ему, что книга Приймы в этом году – самое лучшее явление в литературе. О книге будут выступления в газетах «Правда» и «Литературной». Непонятно, сделал какой-то намек на Нобелевскую премию… Но для нас главное – выступление «Правды», тогда и другие заговорят.

Я сообщил М.А., что в журнале «Дон» по этой книге будет выступать Ю.Б. Лукин. М.А., уходя из кабинета, бросил: «Юрий Борисович хитрый… Выжидает, когда «Правда» выступит. Боятся».

30 июля

Среди множества писем одно из издательства «Современник». Прислать договор на переиздание книги «Тихий Дон» объемом в 88,3 авторского листа с оценкой по 400 рублей за лист с выплатой 60 % общей стоимости независимо от количества тиражей.

6 августа

В шесть утра М.А., М.П., Петр Власов, друзья из Финляндии Алексей и Валентина Бородавкины, сын Миша, два внука – Андрей и Саша, Анна Антоновна, водители Федя, Сергей и Мазан выехали в Уральск на 4 машинах: 2 «Волги», «ГАЗ-69» и «ГАЗ-53». Сборы были долгими, выезд – быстрым. Остались и через час выехали на «Волге» в Ростов зять Анатолий Соколов с дочерью Марией и невестка Ляля. В Ростове заказаны билеты на 16.50 для дальнейшего следования в санаторий Гагры.

Вместе со мной на хозяйстве остались Антонина Ивановна, двоюродная сестра М.П., Зина, помощница по хозяйству, и Петр Иванович. Дел много.

16 августа

12 августа отправил М.А. в Уральск письма и почту для личного рассмотрения.

15—16 августа ездили в Ростов с Иваном Петровичем Громославским. Посетили Новочеркасский научно-исследовательский институт виноградарства и виноделия. Решили вопросы об осенних посадках винограда и др. с Потапенко Я.И.

15 августа получен приплод от коровы.

17 августа

В письме из Польши Роман Срочинский вспоминал о беседе с М.А. в Москве в начале 1972 года. Кстати, об этой встрече М.А. не раз упоминал в разговоре с друзьями. Беседа была содержательная и интересная. Вот как о ней пишет Срочинский: «Я очень рад, что имею повод обратиться к Вам с письмом: появилась статья в журнале «Перспективы», в которой коротко передано сообщение о нашей с вами беседе в Москве. У такого художника, как Вы, М.А., память, конечно, великолепная и емкая, поэтому Вы, наверное, помните эту троицу из Варшавы, которая навестила вас в московской квартире. Вначале хочу сообщить вам о том, что на днях будет отправлено Вам приглашение в Польшу. Оно оформляется нашим правительством, следовательно, Вы будете гостем нашего правительства. Но будем рады видеть Вас и в нашей редакции. Ожидают Вас встречи с писателями…» (Роман Срочинский – преподаватель Варшавского университета, специализируется в русском языке и литературе.) Письмо оканчивается: «…Жаль, что не получил от природы таких стилистических дарований, какими обладает в Москве человек, впечатления от встречи с которым останутся у меня навсегда».

20 августа

Из Будапешта получено письмо на имя М.А. Шолохова от 04.08.1972.

В нем сообщается, что издательство «Зрини» выпустило в свет книгу «Судьба человека» в серии «Коричневое безумие» на венгерском языке и выслало два авторских экземпляра.

21 августа

Издательство «Прогресс» в письме от 10.08 просит разрешить издать книгу «Они сражались за Родину» в солдатской серии для фронтового чтения для Вьетнама. Портативная серия выпускается под общим названием «Они сражались за Родину». В качестве оригинала прислали «Роман-газету» № 1, 1959 г.

26 августа

Состоялась беседа М.А. с главным редактором журнала «Советский патриот» г-ном Попондопуло. В год 50-летия г-н Попондопуло решил преподнести своим читателям подарок в виде интервью с выдающимся советским писателем М.А. Шолоховым.

В начале беседы Попондопуло восторженно отозвался о романе «Тихий Дон».

Так как стояло особо жаркое лето и собеседники сполна ощущали на себе летний зной, разговор коснулся погоды. Попондопуло заметил, что в Бельгии не бывает хорошего лета, разве что в июле. М.А. сказал:

– По сводкам наших метеорологов, такое жаркое лето было у нас 100 лет тому назад. Обычно в самую жаркую пору уезжаю на Урал, на рыбалку.

П. Что вас прельщает на Урале?

М.А. Урал больше сохранил первобытности. Это территория уральского казачества. Уральское войско значительно пострадало. Атаман Толстов увел войско в астраханские пески, там они и погибли. Это горькая страница гражданской войны. В астраханских песках тиф скосил всю армию, зимой люди были под открытым небом. «От красных лап в неизведанную даль» – такая книга была… Урал все же сохранился, нет ни плотин, ни большой техники. Дон обмелел, обеднел рыбой. На Урале сохранился судак, это вроде дежурного блюда уральцев. Есть там осетр, сазан.

П. Пироги с рыбой есть?

М.А. Пироги с рыбой вышли из моды. Пирог с рыбой делать сложнее, чем с мясом, с ним надо повозиться. Какое бы вы хотели интервью?

П. У меня вопросы простые, жизненные для нашего народа.

М.А. Вы приехали ко мне в гости на Верхний Дон.

П. Да, хотелось бы посмотреть и прошлое, и настоящее, интересно, как будет в будущем.

М.А. Какими заботами живет Бельгия?

П. Малые страны живут своими интересами, желают сохранить себя, жить спокойно своей жизнью. Засилие американцев не дает нам житья. Бельгия ведь имела свои колонии во Вьетнаме. Американцы заставляют Бельгию поставлять танки и оружие. Наша страна крепкая, но ее изматывает Америка, навязывает перевооружение. И не только нас, но и Голландию и Данию.

М.А. Малым странам это тяжело?

П. Если бельгийцы отказываются, сейчас же угроза со стороны американцев. Но сейчас лучше. После приезда Громыко пошло на улучшение. Вся экономика малых стран находится под давлением Америки. Мы спасаем американский доллар.

М.А. Какие у вас планы?

П. 26 —27-го надо быть в Ростове. Наш журнал «Советский патриот» ждет от меня материалы о вас. Получение вами Нобелевской премии было воспринято в Бельгии всеми слоями общества. «Тихий Дон» заслуженно относят у нас к сокровищнице мировой литературы. В то же время радиостанции «Свобода» и «Свободная Европа», используя грамотных людей, переворачивали все вверх дном.

М.А. Идет идеологическая война. «Вы к нам на танках, а мы к вам на санках» – лозунг гражданской войны.

П. Оружием ничего не решишь.

М.А. Американцы понимают, считаются с нами. Ядерную войну не хотят. Такой вопрос, как европейское совещание, и тот тянется лет пять.

П. Состоится ли в скором времени?

М.А. Видимо, в 1973 году.

П. «Тихий Дон» – это красная «Илиада». Он перевоспитывает человечество, не только русских. Хотя роман национальный, но имеет общечеловеческое значение.

М.А. Дело читателя определять значимость, весомость. Автору, по крайней мере, нескромно давать себе оценку. Это личное дело читателя.

П. Мы проводим литературные чтения воспитательного характера, разбираем отдельные места романа.

М.А. Обсуждение отдельных частей полезно для их осмысления.

П. Что побудило вас написать эпопею того времени? Настроение, события гражданской войны? Чтобы написать такое произведение, нужен большой толчок.

М.А. Я писал рассказы, потом взялся за роман как всеобъемлющую форму.

П. Сколько времени заняло написание романа?

М.А. С 23-го по 40-й год.

П. Сколько времени писали первую часть?

М.А. Кажется, года три. Я начал с корниловского выступления в период революции с участием казаков. Потом решил описать, почему казаки и др. отказались поддержать Корнилова, затем описать гражданскую войну, революцию. От первоначального плана отступил и начал с довоенного времени – это более всеобъемлюще.

П. «Тихий Дон» не вызывает противоречий, все принимается так, как есть, как описано. С вами могут не согласиться, но он вызывает у всех правдивую восторженность: каждый переживает за героев.

М.А. Надо заставить читателя самого додумывать концовку, нельзя все разжевывать. Надо дать возможность читателю подумать и поразмыслить.

П. Послужил ли роман «Война и мир» Толстого примером при написании «Тихого Дона»?

М.А. Толстой влиял на многих, конечно, и на меня.

П. Русскому читателю более близок «Тихий Дон». Чем объяснить, что он имеет влияние на все народы всех стран, всех континентов?

М.А. Найдите ответ у К. Приймы. Он записал. Мнение на этот счет не мое. Мое мнение отсутствует. У каждого писателя есть одно произведение, которое определяет его лицо. У Толстого это «Война и мир». Писатель бесконечно не может выдавать.

П. «Тихий Дон» вошел в мировую литературу. Многие читатели думают, не вернетесь ли вы к монументальному рассказу?

М.А. Ни о чем не думаю, кроме «Они сражались за Родину», и, естественно, не хочу отвлекаться. Мне хватит и этого, ни за что другое не берусь.

П. Есть ли в «Тихом Доне» наряду с главным героем Григорием Мелеховым равный ему персонаж?

М.А. Григорий – главное социально действующее лицо, остальные – фон.

П. Почему «Тихий Дон» превалирует над другими произведениями?

М.А. Тема шире, чем в «Поднятой целине». «Поднятая целина» охватывает короткий период времени, а «Тихий Дон» – это жизнь на переломном этапе и несопоставима по локальности.

П. Что вы думаете о силе воздействия отечественной литературы? Как относиться к своему языку и литературе?

М.А. Не забывайте родной язык, потому что у каждого есть своя Родина.

П. У вас нелегкая жизнь. Как нашли силы стать писателем?

М.А. Трудно ответить, почему инженер не стал преподавателем и др. Это зависит от призвания. Почему Чехов-врач стал писателем? Михайловский – инженер-путеец – стал писателем?

П. Как читатель кого нам порекомендуете из писателей для популяризации?

М.А. Читаю много и подряд и никого не выделяю. Пусть сам читатель определяет!

П. Вы были за границей. Не намечаются ли еще поездки?

М.А. Возможно, и будут, но не в этом году. Другие ездят официально, а я как турист. Не люблю официальных поездок. Официально и в Бельгию не поеду, а только как частное лицо. Будете ли вы моим Чичериным?

П. Сочту за честь.

М.А. Тогда поеду. В нынешнем виде Бельгия для меня интереса не представляет. В историческом плане посмотреть – другое дело.

П. Скажите о донских писателях, о молодых, о Калинине и других в общей форме.

М.А. Писатели хорошие.

П. Может ли писатель писать, не находясь в среде?

М.А. Надо знать точно, о чем пишешь, а так попадешься на мелочах. У меня в «Тихом Доне» есть фраза «Эвакуацию казаков поддержали англичане. Императорские пушки Индии послали залп по Новороссийску». В связи с этим в английской прессе появилась статья, в которой отмечалось, что императорские пушки Индии были не 6-дюймовки, а другие. Я говорю о мелочах, но читатель придирчив.

П. Что бы вы хотели пожелать «Советскому патриоту» в год 50-летия СССР?

М.А. Желаю всего самого доброго. Желаю делать полезное дело по сплочению советских граждан за границей. 27 лет журналу – это не так уж мало.

П. В журнале мы отмечаем все 15 республик. Последняя статья будет о Молдавии. Просим вас написать статью для журнала.

1973 год

13 июня

Сегодня, как обычно, разбираю почту. Обратил внимание на письмо из г. Якутска от тов. Петрова И.С. В письме задавался вопрос о том, что объединяет Шолохова и Твардовского. В этот момент в кабинет зашел М.А. Прочитав письмо, он сказал: «Ничто!.. Просто коллеги, хороший писатель… талантлив».

10–11 июля

М.А. Шолохова посетил генерал-лейтенант Скориков Григорий Петрович, начальник 10-го управления Генштаба министерства обороны СССР, хороший знакомый М.А., уроженец соседней станицы Мигулинской. М.А. принимал его дважды: вечером 10 июля и утром 11-го. Состоялась очень теплая беседа. Григорий Петрович рассказывал о жизни космонавтов и о создании космической орбитальной станции. Он подарил Марии Петровне оригинальный чайник из белого фарфора с красноватым пестрым рисунком, Михаилу Александровичу – ручку и бутылку коньяка. «Вот они и наши казачки – по всему Союзу есть и на больших постах», – сказал М.А.

13 июля

С 11 по 13 июля в гостях у М.А. был преподаватель русской и советской литературы Новисадского университета Югославии г-н Багуан Касанович. Состоялись две беседы. Привожу сокращенный диалог между М.А. и Б.К.

Б.К. Я написал кандидатскую диссертацию по рассказу «Судьба человека». Теперь готовлю докторскую на тему: «Экономическое и трагическое в творчестве М.А. Шолохова».

М.А. Какие у вас есть вопросы ко мне?

Б.К. Вопросы есть. (Передает вопросы М.А. в письменном виде.) Хочу написать статью о Шолохове в газету «Тихий Дон».

М.А. Чем могу вам помочь, машиной? – И далее поинтересовался: – Как оцениваете книгу К. Приймы?

Б.К. Большой труд, ценный для всех.

После этого М.А. позвонил Чукарину, редактору местной газеты, попросил его повозить гостя по району и по станице и показать все достопримечательности. Чукарин, в свою очередь, сообщил, что в Вешенскую едет профессор Алпатов и просит о встрече с М.А.

М.А., рассмотрев вопросы Б.К., сказал: «Оставьте их у меня, они несложные. Отвечу на них в понедельник. Приходите на завтрак к 8.00. Завтра редактор Чукарин провезет вас по тем местам, которые вы хотите посмотреть». На прощание Б.К. подарил М.А. югославскую сливицу. М.А. поблагодарил гостя. На том и расстались. Я проводил гостя до гостиницы.

12.07 в воскресный день лил дождь, поездка по району не состоялась. К вечеру в Вешенскую приехал Алпатов М.А. со своим ростовским другом Иванеевым, которые с Чукариным и Касановичем провели вечером встречу у местного ученого мужа, краеведа Лосева.

В понедельник 13 июля Касанович и я были на завтраке у М.А. За столом продолжили беседу, начатую в субботу.

М.А. Думаю побывать в Югославии, это хорошая возможность и для нашей встречи.

Б.К. Буду рад видеть вас в своем доме. У меня есть ваш портрет.

М.А. Моя поездка в Югославию начнется с Белграда.

Б.К. К сожалению, я думаю, что меня туда не пустят, там уровень будет правительственный.

М.А. Знакомых принимают в первую очередь.

Б.К. Приедете ли в наш город?

М.А. У вас в городе есть школа?

Б.К. Есть. В нашей средней школе ваше творчество изучается в течение двух семестров.

М.А. Не хотелось бы загружать себя выступлениями и официальными встречами.

Б.К. Ваши произведения начали переводить в 30-х годах. Вас признала и белая эмиграция.

М.А. Эмигранты участвовали в партизанском движении.

Б. К. В различных странах мира по количеству переводов и изданий в былые времена первое место занимал М. Горький, а сейчас ваши произведения переводят и печатают больше других.

М.А. Вы хотите получить ответы на ваши вопросы? – берет ручку и пишет на вопроснике: «На эти вопросы обещаю дать ответ при встрече в Белграде или Нови Саде. М. Шолохов».

Передавая вопросник с только что сделанной надписью, сказал: «Это вам пропуск, виза для посещения меня в Белграде, точного времени не знаю. – С улыбкой добавил: – До конца 1973 года».

Б.К. тепло поблагодарил М.А.

М.А. Могу коснуться одного вопроса о связи двух произведений – рассказа Э. Хемингуэя «Старик и море» и моего рассказа «Судьба человека». Эти произведения сугубо индивидуальны и не зависят друг от друга. Исследователь может видеть общее по сюжету, но они независимы и индивидуальны. Когда я писал «Судьбу человека», рассказа Хемингуэя еще не читал. (Речь идет о том, что в югославской критике прозвучало, что Шолохов написал «Судьбу человека» под влиянием повести «Старик и море» Хемингуэя.)

14 июля

Суббота. Весь день готовились к встрече дочери Косыгина А.И. Людмилы Алексеевны с мужем Гвишиани Жарменом. С ними вместе сегодня утром выехали из Москвы Светлана, ее муж Александр Максимович, Михаил Михайлович и двое внуков: Андрей и Александр.

М.А. и М.П. ждали гостей до 22.00, немного нервничали по поводу выезда в столь длинный путь автомашинами. «Ученые вечно какую-либо глупость городят, – говорил М.А., – ехали бы поездом. Теперь изомнутся, а завтра будут спать, так день пропал ни про что. Ребята теперь переутомились (Саша и Андрей), хотя они уже взрослые и старых пересидят в машине».

23 часа. Условленный звонок от Владилена Логачева из Миллерова. Сообщил, что в 23.00 машины с гостями свернули с Воронежской трассы на Вешенскую. 23.30 – поднялась М.П. «Не могу спать, волнуюсь, долго нет. Не случилась ли какая беда?» Я сообщил ей, что едут, звонил Логачев. М.П. осенилась: «Ну, слава богу, давайте накрывать на стол». 00.20. М.П. подняла Михаила Александровича. Освежились, он сошел на веранду. Обратился к М.П.: «Знаешь, я видел чудесный сон. Молодость вспомнилась: целую тебя, Маруся, а щеки твои такие сладкие, как конфеты. Черт-те что приснится».

Стол накрыт, все готово. С веранды смотрим на Базковскую гору, считаем машины, три ярких света один за другим: наши.

Час ночи. Три машины во дворе у подъезда. Выходят уставшие путники. Жармен Михайлович Гвишиани, его жена Людмила Алексеевна, их дочка Таня (студентка 3-го курса); во второй машине Турков Александр Максимович, его жена Светлана Михайловна, в третьей – Михаил Михайлович, его сын Саша и племянник Андрей, ученик 4-го класса.

1 час 30 мин. Гости, М.А., М.П. и я сели за стол. Ужин длился 1,5 часа. Несмотря на усталость, сразу завязался оживленный разговор. Были шутки, возникло ощущение полного взаимопонимания. Гости рассказали М.А. о здоровье А.И. Косыгина, о его желании посетить Вешенскую. Но дела, дела… Жармен и Людмила оживленно продолжают свой рассказ, усталости не чувствуется. Высказывают пожелание посетить завтра окрестности станицы. М.П. благодарит гостей и поднимает тост за Людмилу Алексеевну, которая настояла приехать в Вешенскую.

15 июля

Утро. 8.30. Все на ногах. Завтрак на столе: жареная индейка, рыбные консервы, маринованный сазан, отварной свежий картофель, борщ с мясом, пироги сдобные, чай, кофе, сливки, молоко, свежие и малосольные огурцы, помидоры, малина, варенье, бутылка экспортной русской водки, бутылка вина, коньяк. Пили по желанию, по 2–3 рюмочки.

Вновь оживленный разговор, приятные комплименты: бытовые, литературные и государственные. Завтрак длился 1,5 часа. Затем все вышли на веранду. Людмила Алексеевна и Жармен Михайлович вручили М.А. фотоаппарат (типа «Полароид») и тут же начали фотографировать. За одну минуту цветная фотография была готова. Первым попал в объектив Михаил Михайлович, затем групповой снимок, потом еще один групповой. Шутки, смех, комплименты. (Я фотографировал.)

11.30. Гости и я на двух «УАЗ-469» выехали за грибами в ендовы. Поездка была увлекательной, длилась 3 часа.

После обеда гости загорали на пляже, купались в Дону.

17 июля

Утром в 6.20 гости выехали в Москву. В 21.00 сообщили, что они в Москве.

18 июля

Во время пребывания гостей М.А. и М.П. уединенно просиживали с гостями на верхнем этаже, а вечером выходили в сад. Прохаживались вместе, сидели на разных скамейках, беседовали женщины о своем, мужчины о своем. Однажды за столом Людмила Алексеевна сказала: «Мария Петровна, уговорите Михаила Александровича поехать с Алексеем Николаевичем на отдых. Отец очень хотел приехать в Вешенскую отдохнуть, но ему врачи не разрешили. По его здоровью южные здравницы противопоказаны, последние годы он отдыхает и лечится в Прибалтике. Места там чудесные, на берегу моря. Поезжайте с ним в этом году, мы все вам будем рады. Папа мечтает об этой встрече, ему тоже нелегко, с вами он хоть душу отведет после смерти мамы. Он любит Михаила Александровича и во всем ему доверяет. Я смотрю, они с папой одними мыслями живут. Балтийский воздух им обоим будет полезен». М.А. отшутился, а М.П. сказала: «Попробуй уговори его». М.А. дополнил: «В этом году, видимо, не получится, надо дописать начатое»…

Вечером после отъезда гостей много говорили о прошедшей встрече.

Чувствуется, хозяева получили большое удовольствие от общения с людьми, обладающими знаниями, высокой культурой, эрудицией и скромностью. Знают, что сказать, где и с кем. М.П., обращаясь ко мне, упрекала М.А.: «Тебя приглашает глава правительства. Кто бы из писателей мог отказаться от такого предложения? Никто. Ни один писатель, ни ученый, ведь это высокое уважение человека». М.А., покуривая, улыбался, а М.П. продолжала корить мужа в упрямстве. «Но что о тебе могут подумать? Зазнался! Правильно я говорю, Андрюша?» – обратилась ко мне М.П. У меня промелькнула мысль: не мне быть судьей в таких вопросах… И туг же подал голос М.А.: «Вы оба ничего не смыслите! Как могут расценить: от предложения Брежнева отказался, а с Косыгиным на отдых поехал? Не всякое благо на пользу идет. О нашем разговоре в прошлом году с «полковником» (Брежнев) Алексей Николаевич не знает. Чего доброго, какой-нибудь сговор приписывать станут. Встречусь, время есть, он меня поймет». Нам крыть было нечем, разошлись после звонка из Москвы.

14 августа

М.А. принял группу офицеров из Белорусского военного округа, принимавших участие в уборке хлеба на территории Ростовской области и, главным образом, в ее северных районах. Во время встречи по просьбе офицеров были подписаны 22 книги воинам: солдатам, прапорщикам и офицерам во главе с генерал-майором Сиренко.

18 августа

М.А. принял секретаря Союза писателей, редактора журнала «Иностранная литература» тов. Федоренко И.Т. Проводили 21.08.73.

22 августа

В гости к отцу на отдых прибыл старший сын Александр Михайлович с семьей: женой Виолеттой Антоновной и двумя дочерьми Ниной и Таней.

26 августа

Все заболели.

27 августа

Выехала в Москву Мария Михайловна с семьей.

28 августа

Выехал в Ростов Михаил Михайлович.

29 августа

Выехал в Ялту Александр Михайлович с семьей.

23 декабря

В качестве подготовки к 70-летию М.А. прибыли сотрудники обкома КПСС Галкин В.А. – зав. фин. отделом, Беженцев И.И. – инженер, Кайладжан Э.Г. – архитектор. Согласовали вопрос о проектировании и замене забора вокруг усадьбы М.А. Шолохова общей протяженностью 348 м, для чего требуется 23 м³ доски. Забор на железобетонных опорах с соединительными железобетонными пластинами внизу. Заказ размещает обком партии, изготовление забора будет осуществляться секциями на заводе. Сроки проектирования до 10.01.74. Изготовить на заводе до 1 – 15 марта, приступить к монтажу с 1 апреля, закончить к 1 мая.

Галкин привез семье М.А. новогодние подарки от Бондаренко И.А. (первого секретаря обкома КПСС).

Как-то Михаилу Александровичу прислали анкету и просили заполнить ее для публикации в Большой Советской Энциклопедии. Так как он не любил писать о себе, то эта анкета лежала долго незаполненной. После напоминающего звонка из Москвы я обратился к нему:

– Михаил Александрович!

Писатель в это время сидел в столовой, а я в кабинете. Разделял нас вестибюль, поэтому говорить пришлось громко.

Я. В анкете есть графа «Образование».

М.А. А ты что, не знал, что такая графа есть во всех анкетах?

Я. Вы лучше скажите, что записать?

М.А. Пиши, как знаешь.

Я. Знаю, что вы учились в гимназии и ту не закончили.

М.А. Тогда пиши – начальное.

Я. А как это вяжется с профессией «писатель»?

М.А. Ты, кажется, закончил два вуза, а почему же не писатель?

Я. У меня другой профиль – история.

М.А. А у меня «Тихий Дон» – что, не история? Сегодняшний день завтра тоже станет историей.

Я. Михаил Александрович, вы же сами говорили: чтобы написать историческую правду, ей надо отстояться во времени, лишь тогда история становится подлинной историей. Приводили примеры о «Медном всаднике» Пушкина и о «Войне и мире» Толстого. Жаловались, что «Поднятую целину» было писать тяжелей, чем «Тихий Дон». Чего же вы учите меня, что «сегодня» становится «завтра» историей?

М.А. Тебя учил Иван Петрович. И чему он мог тебя научить! По соседским садам шарить. Вы и сейчас с ним по лесхозовским угодьям шныряете.

В это время Михаил Александрович из столовой тихо пришел в кабинет и уселся на свое постоянное место в кресло около стола своего секретаря. Покуривая, устремив взгляд в окно, спокойным голосом вдумчиво продолжил разговор на полном серьезе:

– Вот мы с тобой читали телеграмму от Михаила Андреевича Суслова. Вроде бы приятно, внимание из центра партии… И любят, и благодарствуют, и надежду выражают, что я сдам в печать в этом году «Они сражались за Родину», собранием моих сочинений хотят издать. А кто подумал о наших зигзагах в оценках войны после Сталина? Нет! Эта большая война не стала еще подлинной историей. Я написал, но публиковать еще рано, и это не только по моим соображениям. Они сходятся с линией нашей партии, но не со всеми личностями. Хрущев нашел дорогу в Вешки, возил меня в Америку. А цель? Оценить его заслуги, как он, будучи представителем Верховной ставки, проср… Харьковскую операцию, а Жукова с министра сместил на округ. Вот она, брат, история! С ней надо обращаться осторожнее, по правде исследовать и писать. Не так, как с Брестской крепостью и малоземельской историей…

Михаил Александрович умолк, неторопливо вынул окурок из мундштука, опершись на подлокотник кресла, медленно встал и на ходу бросил:

– Ладно, историк. Мы об это еще не раз поговорим. – Остановившись в проеме двери, с полуоборота головы добавил: – Письмо из Старочерскасского музея-заповедника отослал в министерство?

– Отослал, Михаил Александрович.

– То-то!.. До сих пор не могут восстановить достоинство донских обитателей в судьбах России. Степану Разину до сих пор не поставили памятник на Лобном месте. Так-то выполняют ленинские заветы.

Последние слова донеслись уже из вестибюля. Я же глянул на следующую графу анкеты и громко крикнул:

– Михаил Александрович, а как заполнять следующую графу – «Ученая степень»?

– Как знаешь, так и пиши.

– Не вяжется, Михаил Александрович, – «академик» и «начальное».

– Не дури, – донеслось с последней ступени лестницы, – лиходум.

Как расценить этот разговор – в шутку или всерьез – дело читателя, а мне были вполне понятны последние слова Михаила Александровича. Пора, в этом доме я был уже не новичок.

Писатель поднялся наверх, в доме наступила тишина. Еще больше затаив дыхание, прислушиваюсь к скрипу паркетного пола и, зная расположение комнат наверху, думаю, пойдет ли он в один из двух его кабинетов на втором этаже, в спальню, в охотничью или в одну из трех детских? Они до сих пор упоминаются: Машина, Мишина, Сашина. Первую иногда называют «девичья», обычно когда упоминается старшая дочь Светлана. «Светлану разместим в девичьей, а Машутку со своим в их комнате», – говорили они.

Вернемся, однако, к Михаилу Александровичу. Не редко, а часто он заглядывал в эти комнаты, заходил. Что делал там, о чем думал, не всем ведомо: картины ли рассматривал, натюрморты, салфетки, вазочки или убранство комнат? Что его влечет в детские, здесь все обычное: по две простых деревянных кровати, в Сашиной комнате железная двухспалка, покрытая тканевым одеялом, на всех кроватях взбитые пуховые подушки с ослепительно белыми накидками, украшенными широкими морщинистыми рюшами; тумбочки с дамскими принадлежностями, небольшие зеркала над ними; пять-шесть полумягких стульев, плательные шкафы; бестумбовые столы, и только в Мишиной стояли диван и трельяж.

Впрочем, в разное время здесь была разная обстановка. Росли дети, обзаводились семьями, подрастали внуки, но в смене обстановки за модой не гонялись.

На втором этаже Михаил Александрович между тем безмолвно постоял в вестибюле, задумчиво посмотрел на свое отражение в пристенном зеркале. Скрипнула южная дверь: понимаю, зашел в большой кабинет.

Это было после завтрака. А во время завтрака писатель придвинулся к этажерке, снял трубку телефона, попросил секретаря райкома Н.А. Булавина. Минут пятнадцать интересовался делами в районе, спросил, не нужна ли какая помощь. Поблагодарив за информацию, положил трубку.

После шуточного разговора об анкете Михаил Александрович, уходя, захватил с собой две рукописи писателей, каких – не помню, книгу, только что доставленную из московского магазина «Академкнига». И вот теперь он «наверху», так принято называть в этом доме второй этаж. Что он там делает? Ведь в его руках были рукописи и книги, видимо, сел читать, а впрочем, будет ли он их читать или нет, узнаю позже. Чаще бывает так. В этом кабинете он пишет и читает, часами просиживает в кресле или за столом, углубившись в мысли, не ведомые никому. За это время он искуривает несколько сигарет, сколько – сам не знает, не знает и того, как и когда брал пачку, вынимал и закладывал сигарету в мундштук, зажигал ее. Только зажигалка постоянно шевелилась в его нежных пальцах. Движения его были неосмысленны, они давно отработаны и теперь исполняются по-жонглерски точно. Где взял пачку – туда и положит, при этом на то же место; не глядя на пепельницу, собьет пепел с сигареты, не обронив ни одной золинки мимо. Много таких заученных движений у него, не отвлекающих собственного внимания от основных мыслей.

А мы – все окружающие, можем ли мы отвлекать внимание мыслителя? Понятно без слов: нет, не можем. И досадно бывает, когда этого не понимают некоторые посетители. Невмоготу становится помощнику то и дело отвечать на телефонные звонки, выходить к посетителям дома и отвечать, что Михаил Александрович занят и отрывать его от творческой работы нельзя. И тут же идут разговоры, а то и упреки: «Как же не может принять, ехали издалека, хотели увидеть любимого писателя». А то им невдомек, сколько за один день таких посетителей – в одиночку и группами, десятками, сотнями и больше. И все хотят увидеть писателя. Естественно, все деловые обращения, по которым нужно было принять какое-либо решение, выслушивались помощником в депутатской комнате М.А. Шолохова в помещении райисполкома ежедневно в отведенные часы. Ни один посетитель, сколько бы их ни было, не остался без ответа и решения вопроса. Сложные вопросы находил время решать сам писатель-депутат. Остальные решались по его поручению четко, со знанием дела. Для консультации привлекались ответственные работники, компетентные в тех или иных поставленных вопросах. Как разрешались вопросы посетителей, какова их результативность, об этом позже, а вот о праздных – «глазком взглянуть на Шолохова» – следует привести рассуждения об этом Михаила Александровича:

– Народ можно понять, тянутся диковинку посмотреть, человека со славой, но не каждый понимает, у медали славы – две стороны: лицевая в лучах играет, а обратная обязывает. Выбирать надо что-то одно. Сидеть с утра до вечера, а то и при ночном освещении, выходить из дома с сияющим видом, улыбаться, кланяться, отвечать на одни и те же вопросы… На «бис» и то выходят не больше двух раз, а мы с тобой выходим и выслушиваем десятки людей. Такой роскоши мы допустить не можем. О делах моих в книгах написано, пусть читают, я весь там.

Михаил Александрович со всей серьезностью относился к распределению рабочего времени, писать вставал в три часа нового дня. Час перед завтраком – свежий воздух на улице, услаждение видами родного Обдонья. Далее завтрак, телефонные разговоры, просмотр вечерней почты, шутки, а сейчас он «наверху», по установившимся порядкам в доме тишина, каждый занимается своим делом.

Обобщенно говоря, работа помощника была разнообразной и разнохарактерной, но вся она не мной придумана – это плод гения и мысли одного человека, М.А. Шолохова. Дело помощника – исполнять все четко, грамотно, безошибочно и оперативно. Решать вопросы так, как бы это решал он сам. Объяснялось это тем, чтобы не отвлекать его, когда он в творческих думах, письме и чтении, разговорах с людьми и наблюдении природы. Помощник прочитывал всю без исключения почту: письма, бандероли, телеграммы, знакомился с рукописями, докладывал об этом писателю. Михаил Александрович систематически просматривал почту сам, отбирал письма из центральных органов партии и государства, творческих и общественных организаций, коллективов промышленных и сельскохозяйственных предприятий, из-за рубежа, деятелей науки, культуры, искусств. Сам на них отвечал или возил в Москву. Остальные читал помощник, информировал Михаила Александровича по новым вопросам, вытекающим из писем граждан всех республик, занятых во всех сферах общественной жизни.

Каждое письмо начинается обычно так: «Дорогой наш Михаил Александрович… Вы наш слуга… Вхожий во все инстанции… Защитник и добродетель», а то и официально: «член КПСС, бессменный депутат Верховной власти…». А дальше следуют предложения, просьбы, жалобы, проблемы, а то и просто вопросы. «Защитите священный Байкал. Спасите осетровых в Азовском море… Вмешайтесь в реконструкцию центра Москвы. Памятники старины под угрозой сноса. Гостиница «Россия» несколько памятников уже поглотила… Поддержите предложение о строительстве в г. Шахты обувной и швейной фабрик – женский труд шахтеров некуда приложить… Мы – инвалиды ВОВ, офицеры, колхозную пенсию получаем 40–50 руб. Дети спрашивают: «Вы защищали Родину, а почему вам так мало платят?» Помогите разобраться, нас осталось мало…»

1974 год

2 января

31 декабря М.А. пригласил Громославского, Аухимовича и меня. Поиграли в карты. М.А. налил по фужеру шампанского, выпили за уходящий старый год.

Хочется отметить, что М.А. любил шутки и розыгрыши, умел создать хорошее настроение. Об этом знали его друзья и старались при случае ответить взаимностью и развеселить писателя. Так и в канун Нового года по заранее разработанному сценарию был устроен «фейерверк» (импровизированный пожар). А произошло это так.

Перед Новым годом состоялся разговор Каргина Н.Ф. с М.А.

Каргин. Как мне жить с таким соседом Андреем?

М.А. Что случилось, зайца украл? (Наши усадьбы соединялись общим забором.)

Каргин. Я вчера убил зайца, хотел подарить его вам, а Андрей унес его.

М.А. Микола, ты пусти Андрею петуха.

Каргин. Как петуха?

М.А. Как? Подожги со стороны Лидии Петровны.

Каргин. Лидия Петровна с переполоха умрет, а меня Щиров (начальник милиции) упрячет в кутузку.

М.А. В случае чего беги ко мне, скажи, что я дал добро.

Вот после такого разговора Каргин и устроил фейерверк. Зажег скаты, наполненные соляркой и мазутом, на перекрестке улиц у моего дома, а сам сбежал к М.А., как договаривались. За горящими скатами следили, все меры предосторожности были приняты. Но внешне высоко вздымающийся столб огня производил угрожающее впечатление. Этот эффект несколько минут держал моих домашних и меня в напряжении, но огонь стал быстро угасать, и все развеселились.

В новогодний вечер М.А. ограничился двухчасовым просмотром телепередач. В ответ на приглашение пойти в райкомовский коллектив сказал: «Не высижу я с вами, спать ложусь рано, прибаливаю. Давайте молодежный Новый год сделайте. Правдиста моего примите с женой, и Ирина у него студентка, потанцует у вас».

4 января

М.А. и М.П. выехали в Москву, на Новый год не поехали, т. к.

11 января у них золотая свадьба. Решено собраться всем детям в Москве и торжественно отметить 50-летие со дня свадьбы М.А. и М.П.

Вместе с ними поехали кухарка Любовь Устиновна Федорова и я. В ожидании поезда в г. Миллерово, как всегда, заехали к Логачеву В.Т. и в 13.19 выехали в Москву поездом Новороссийск – Москва. В дороге шутили.

5 января

Прибыли в Москву в 6 часов утра. Встречали Михаил Михайлович (сын) и Анатолий (зять) двумя машинами из гаража ЦК партии.

Чай. Затем в 8.30 завтрак. Обсуждали план проведения золотого юбилея. День отдыхали.

7 января

На обед к М.А. были приглашены приехавшие на юбилей дети: сын Миша с женой и внуком Сашей и старший сын Саша с женой и внучкой Таней. Как всегда, за столом царило веселье, выпили по три рюмочки. Во второй половине дня посетили У О АП. Вечером я выехал из Москвы домой.

8—16 января

Прибыл в Вешенскую. Отдыхал. Звонил в Москву, доложил о приезде и своих планах, информировал о важной почте. Особенно много было новогодних поздравлений. Истинно со всех концов – от друзей, партийно-советских деятелей, писателей и любителей творчества Шолохова. Поздравления были от Л.И. Брежнева, А.Н. Косыгина, Шауро, Павлова, писателей Иванова, Фирсова, председателя Комитета по печати Стукалина, из Академии наук СССР, издательств, газет и журналов.

Из телефонных разговоров мне было известно, что вечер, посвященный золотой свадьбе, состоялся 11 января. «Юбилей принял глобальный характер, – сказал М.А., – не ожидал. И откуда кому стало известно о нашей свадьбе?»

Вечером 16 января М.А. попросил меня выехать в Москву: «Надоело, не хочу тут сидеть, приезжай».

17–18 января

Утром 17.01 я выехал в Москву обычным порядком. Накануне подстрелили двух зайчиков, которых и вез в Москву.

18.01 в 6.00 прибыл в Москву. На такси за полчаса добрался до Сивцева Вражка, 33, кв. 9. Объятия, шутки.

М.А. А это что привез в ящике? – указывает на мой ящик.

3. Это семечки, что вы заказывали.

М.А. Что так много?

3. Нет, там еще два зайчика. Одного Маше, другого вам.

М.А. Вот молодец. Мария Петровна! – окликнул М.А. – Андрей привез двух зайцев.

М.П. Это хорошо, но мы сегодня уезжаем, когда же их жарить?

М.А. С собой одного возьмем назад, а одного Соколову.

3. Давайте их обоих отдадим Маше.

М.А. Ни в коем случае.

Попили чай, и я ушел за газетами. Когда возвратился, М.А. сообщил, что одного зайца все же решили зажарить и съесть здесь. Так и было сделано, заяц был подан на обед. А второго М.А. передал Соколову с обильными комплиментами и шутками. «Твой заяц замаркирован, там все данные есть: компания, которая его поймала, калибр ружей, дробь – в общем, фабричная упаковка», – обращаясь к Соколову, сказал М.А.

Билеты были уже на руках, торопиться некуда. Сидели, разговаривали и упаковывали поклажи. А багаж оказался не малым – 21 место. Везли, как это часто бывает при отъезде из Москвы, в основном продукты: балыки, осетрину, красную рыбу, ящик разных консервов, икра черная, угри, сельдь, колбасы разные, конфеты, шоколады, лимоны, мандарины, помидоры, огурцы, чай, кофе, специи, сухие супы, водка «медалька» на экспорт, коньяки и вина. Все это приобретается в буфете ЦК КПСС и магазине «Березка».

М.А. рассказывал мне о свадебной церемонии и назвал ее участников. Но сначала о разговоре с Л.И. Брежневым. – Собрались мы с Марией Петровной, – повел разговор М.А., – отметить свою золотую скромно в кругу своих детей с семьями. А получилось совсем неожиданно. 10 января, накануне свадьбы, я был в ЦК у Павлова. Он, как бы уличая меня, говорит: «Что же это вы, М.А., на золотую свадьбу не приглашаете?»

М.А. Думаю семейно отметить, а если ты прознал и имеешь желание навестить, милости прошу.

Пав. Меня-то что просить. Вы позвоните Леониду Ильичу.

М.А. Что ты, ему не надо говорить. Подумаешь, свадьба у Шолохова, грех какой генсека от дела отрывать разговорами по семейным мелочам, да и объявляться неудобно с личным интересом.

Пав. Не беспокойся, М.А., Леонид Ильич об этом знает, и неудобно будет об этом умолчать. Звони, он дома сейчас.

М.А. Вот это оборот, у меня и стола нет, чтобы принимать его.

Пав. Ничего, найдем, приглашай. Мы для этого золотого банкета зал подготовим в нашей интернациональной гостинице.

М.А. Оказывается, вы меня в сети поймали, не знал. Ну что, набирай, буду говорить.

Разговор С Л.И. Брежневым

М.А. Алло! Дорогой полковник, здравствуй! Не в худой час Шолохов.

Л.И. Слышу и знал, что ты иначе меня не называешь, и генерал, и генсек, а для тебя так и остался полковником.

М.А. Для кого ты генерал и генсек, а для меня дороже полковника друга нет. Одно дело – во фронтовой землянке спать под одной шинелью на голом столе двум полковникам, другое – иметь дело с генсеком.

Л.И. Все тот же юмор, для меня, пожалуй, приятнее его нет. Шутишь.

М.А. Спасибо, но тут не до шуток. Завтра золотая свадьба, а в то время нам двоим пятидесяти не было.

Л.И. Золотая – это зрелая молодость.

М.А. Боюсь, перезрела.

Л.И. Ну, что же молчишь, приглашать будешь?

М.А. У меня в квартире стол вроде того – фронтового, на каком мы коротали ночи с тобой.

Л.И. Это не вопрос. Я уже сказал своим, что у М.А. друзей много. Они побеспокоятся принять их в удобном банкетном зале. Много у вас будет гостей?

М.А. Своих человек 16, а всего, видимо, 25. Рассчитывали на прием в квартире.

Л.И. Нет-нет, зачем? Берите зал. Много или мало, но там лучше будет. Там искусные повара, официанты, все обойдется без домашних забот.

М.А. В таком случае спасибо за внимание и заботу. Тронут вниманием и с большим удовлетворением прошу принять приглашение ко мне вместе с супругой.

Л.II. Кого имеешь в виду еще пригласить?

М.А. Свои и из вашего аппарата думаю человек шесть пригласить, Алексея Николаевича с домочадцами.

Л.И. Компания подходящая, приглашение принимаю. Но тебе говорили, что я под эгидой врачей? Так вот, я попробую их уговорить, чтобы они меня отпустили. Время сбора?

М.А. В 7 часов вечера завтра.

Л.И. Подходящее время.

М.А. Благодарю за внимание, будем ждать. Разрешите откланяться?

Л.И. Спасибо, что позвонил. Привет Марии Петровне, до встречи.

(Запись со слов М.А. не дословная, сокращенная, относящаяся только к юбилею.)

Далее М.А. говорил:

– Ну, думаю, дело принимает глобальный оборот. Рассказал об этом Марии Петровне, ребятам, детям, и пришлось на ходу перестраиваться: бросить своих баранов, гусей и индеек и отправить Соколова в гостиницу смотреть зал и заказывать сервировку стола.

Стол был накрыт мастерски, гости собрались вовремя. Объятия, цветы, подарки.

– Было бы лучше, если бы так и было в молодые годы, когда мы женились, Маруся, – обращался он к Марии Петровне.

М.П. И сейчас было приятно, тогда о живых цветах и мысли не было, а сейчас их было целое море.

М.А. Но пили и ели, сколько хотели, много было тостов, пели до хрипоты.

3. Как Алексей Николаевич?

М.А. Бутылку вина выпил, к водочке и коньячку не прикладывался, пел и много шутил. Очень приятный человек. Его зять, Жармен, с нашими ребятами хохмили (шутили) и добре пили. Людмила Алексеевна (дочь Косыгина) – очень милая женщина. Да ты ее и видел, знаешь, такие они и есть.

3. А что, Леонид Ильич не приехал?

М.А. Он нас сковал, я не стал лишних людей приглашать, а его не отпустили. Ровно в семь часов от него прибыли гонцы. Привезли цветы, личные поздравления. Маруся, принеси папку и все там, – обратился М.А. к жене. – Мне и Марии Петровне подарил по золотым часам, какие-то заграничные. Мне – карманные с цепочкой, а Марусе – маленькие, наручные с золотым браслетом. Вот они, посмотри и почитай приветствия.

Часы, действительно, из чистого золота 750-й пробы с дарственными надписями:

«Дорогому другу М.А. Шолохову в день золотой свадьбы 11.01.74. Л. Брежнев».

«Марии Петровне в день золотой свадьбы. Брежнев».

Затем М.А., продолжая рассказывать, показал подарки и от других гостей. Дети все вместе подарили набор хрустальных ваз для сервировки банкетного стола. Алексей Николаевич – поднос с рюмками и высоким кувшином, украшенный позолотой и инкрустацией с дарственной надписью: «Михаилу Александровичу и Марии Петровне Шолоховым в день золотой свадьбы. А. Косыгин. 11.01.74 г.».

Зять Косыгина Гвишиани Ж.М. и Людмила Алексеевна подарили необычный набор чашек на 2 персоны, изящно отделанный серебром и золотом.

– На этом дело не кончилось, – продолжал М.А. – Коль дело приняло такой оборот и молодым общение понравилось, мы решили собрать компанию и на второй день.

Второй день – 12 января.

М.А. Мы пригласили некоторых писателей, близких друзей и вновь пили, ели и пели.

З.А. Как ваше здоровье?

М.А. Что спрашивать у молодых: четыре рюмочки, и конец. Главное – веселье, – продолжает смеясь. – И опять цветы, подарки, и на черта они нужны мне в старости. Скориков ездил в Индию. Привез шашку какого-то хамарджи, использовали ее для охраны, – покажи, Маруся. – Вот, бери ее на приемы и обороняйся от шизофреников. Да, приглашал же я Скорикова генерала-лейтенанта, что сына твоего устраивает. Ну и говорун, и от себя, и от всех военных дифирамбы пел. Марии Петровне подарил старинную шаль, но выделка новая. Где он ее взял, говорят, из Турции, что ли. Мне подарил какие-то заковыристые запонки. Разошлись мы с Марией Петровной не на шутку, понравилось бездельничать. Думаем и в Вешенской собрать станичную элиту. И людям сделать приятное, и самим на своих посмотреть, а то, скажут, заскупился Шолохов.

Разговоров было много, приятно слушать, а время катилось к отбытию.

В 17 часов «Волгами» выехали на вокзал, а в 17.48 поезд отправился от Казанского вокзала на юг до ст. Миллерово. Провожали Мелентьев Ю.С., министр культуры РСФСР, пред. Госкомиздата РСФСР Свиридов И.В., писатели Иванов, Фирсов и др.

19–20 января

11.45. Возвратились в Вешенскую благополучно, как всегда, разгрузили ящики. В тот же вечер пригласили своих родичей – держали совет о проведении вечера золотой свадьбы в Вешенской. Все сошлись на том, чтобы пригласить всех своих знакомых и особенно врачей, которые были очень внимательны к М.А.

На другой день шел официальный разговор с руководством района – секретарем Н.А. Булавиным и предриком Ю.Ф. Коротковым. Решено было провести вечер встречи в зале столовой, которую в торжественных случаях мастерски преображали в первоклассный ресторан. Горячие закуски решено готовить дома, а холодные закуски и выпивку М.А. дает из московских закупок.

21–22 января

Сегодня на 19.00 намечена встреча со станичниками – день золотой свадьбы М.А. и М.П.

М.А. Не хвалебные оды в мою честь, не обилие вин и коньяков привлекают меня. Надо направить вечер так, чтобы там было больше воспоминаний. Вон как вырос район с наших времен! Надо, чтобы это был вечер дружбы, откровенных разговоров, честных суждений о наших успехах и, главное, где и когда делали промахи и как они потом исправлялись. Надо, чтобы они не таились друг от друга, а раскрывались, доверялись во всем друг другу, так-то всегда легче работать, и дела спорятся. У нас в 30-х годах была «красная эстафета»: актив слетался, советовался, разлетался по хуторам, затем опять сбегались и информировали друг друга, подсказывали, что и как делать, остерегали от ошибок. Было это у нас без совещаний и прений, а в откровенно-дружеских встречах.

Итак, вчера состоялась встреча на золотой свадьбе, но скорее ее можно назвать «золотая встреча станичников», а свадьба была лишь поводом к этому. Открыл встречу сам М.А. Шутя сказал о свадьбе, призвал женщин беречь мужчин до золотой свадьбы, как сберегла его Мария Петровна, а там они становятся смирными и более внимательными, т. к. им нечего делать ни на работе, ни в семье. Смех, аплодисменты. Выступающих отвлекал от похвал в его адрес и умело направлял разговор в русло воспоминаний о добрых делах в районе, станицах и хуторах Дона. Рассказывал о былых делах и подвигах колхозников, руководителей районов, колхозов, милиции, прокуратуры, о сбывшейся мечте казаков: жить культурно и зажиточно. И, надо сказать, удалось М.А. направить разговоры, как он того хотел. В перерывах сидели и стояли в вестибюле, спорили, смеялись и часто обращались к М.А. за разрешением «споров», которые он разрешал мастерски, с шутками и добродушным смехом. В шутках его проскальзывали нотки предчувствия прощальной встречи с районщиками.

12 мая

Все это время М.А. вместе с М.П., Сашей, Машей и Светланой находились за рубежом: с 28 апреля по 5 мая в Стокгольме, а с 5 по 21 мая в Хельсинки. В Стокгольме М.А. купил себе автомашину «мерседес». До Москвы своим ходом пригнал машину Саша. Из Финляндии до Москвы его сопровождал Алексей Бородавкин. Из Москвы до Миллерова машину вели Миша (сын), Федя и Сергей. От Миллерово до Вешек в «мерседесе» ехали М.А. и М.П. Машина понравилась. «Хоть на старости на мягкой машине поездить, а то вечно трясешься в «газиках», да и «Волги» грубоваты», – сказала М.П. В Вешенскую прибыли 17 мая.

Насчет импортной автомашины М.А. имел свое мнение. Он рассуждал: «Я не Симонов, им там давно в качестве подарков заграничные машины продали, радуются. Мне когда-то Симонов говорил: «Чего ты не купишь «мерседес»? Он же лучше, чем любая наша машина». Я ему ответил: «В отечественной как-то для души уютнее, свое – родное». – И продолжал: – Заметил он тогда, куда я гну, хитрый, а вообще-то он талантлив, смешками ушел от своего вопроса о «мерседесе». Шутить он умеет, начитан, поэт неплохой, а по крови не сродни нам. Когда Сталин был жив, бисером дорогу устилал ему, хвалил на все лады; а когда культ личности Сталина объявили, Симонов Костя тут как тут, – первый среди писателей стал поносить Сталина. Жалко стало недобитых троцкистов. Конечно, к этому приложили свою руку они же сами, продолжатели троцкизма-сионизма. Подставили Сталину своих противников: Кирова убили, а Сталину виновника подсовывали из числа наших, душой воспринявших Советскую власть, но имевших пуповину в дореволюционном сословном дворянстве. Толстой А.И. графского происхождения, я – сын управляющего мельницы Парамонова. Есенина и Маяковского затравили, М. Горького отравили, меня расстрелять хотели, с ядом подкатывались, с ножом проявляли заботу о моем здоровье. Не будь истинных друзей и не обратись я к Сталину, наверное, и посмертно бы не реабилитировали. Расправа с Думенко и Мироновым – это тоже дело их рук. Троцкизм вроде бы и уничтожили, но сионизм остался. В мире сейчас идет борьба двух идейных течений. С одной стороны – марксистско-ленинское, коммунистическое, с другой – бернштейнско-троцкистско-сионистское, буржуазное. Мало мы об этом говорим. Глашатаями сионизма является мировой монополистический капитал, питательной средой для них служат всякого рода партии, союзы, профсоюзы буржуазного толка и религии. Чем больше действия международного коммунистического и рабочего движения, тем больше и яростнее разгорается классовая непримиримость и борьба не на жизнь, а на смерть. И немало еще будет допущено ошибок в этой борьбе, и они неизбежны, но главное вовремя их замечать, правильно оценивать, ошибочные и вредные отбрасывать, а положительные брать на вооружение для дальнейших побед. Так нужно было поступить со Сталиным, под его руководством партия построила социализм, одержала победу в Великой Отечественной войне. Не буду я ездить на «мерседесе», в семье моей хотели этого, пусть и любуются им».

27 мая

М.А. в Ростове на встрече с избирателями. Встреча состоялась в театре им. М. Горького. Интересны некоторые детали. М.А. готовился выступить минут на 15. Но после однообразных приторных речей выступающих в его поддержку М.А. вконец расстроился, правда, вида не подавал, но выступать с речью не стал, только заявил: «Поскольку здесь ораторы говорили много хвалебных слов и не выдвигали каких-либо проблем, я сердечно благодарю за ваше доверие, оправдать его сумею». На этом встреча закончилась. Надо сказать, присутствующие не ожидали такого финала. Всем хотелось услышать от Шолохова чего-то нового, интересного.

По возвращении из Ростова мы высказали М.А. мнение людей по поводу того, что он не выступил с речью.

М.А. с каким-то душевным сожалением высказал, что ему хотелось выступить, но ему не понравилась вся казенная подготовка выступающих, все на один лад, на один манер – хвалебные оды и ни одной живой мысли. И он опасался в своем выступлении не стерпеть и перейти на критику. Сами провозглашали борьбу с культом, и тут же сами себя на пьедесталы ставят. Не нужное это дело для нашего народа. Именно об этом все чаще и чаще появляются к нам письма с открытым осуждением Л.И. Брежнева. Затронутая тема, видно, волновала М.А., и он долго рассказывал, рассуждал и грозился высказать это в верхах.

– На местах такой стиль установился. Какое-то чинопочитание, непогрешимость старшего по чину стали нормой: «Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку», тянут друг друга по лестнице, не замечая, что народ от них отстал. Заседают, совещаются, друг друга учат, накачивают, а то, что люди говорят, им дела нет, они заняты большими проблемами. Вот почему, – продолжал рассуждать М.А., – к нам идут жалобы со всех концов. Решений принимается много, и порой неплохие, а выполнять их некому. Шумиха одна за другой: взяли повышенные обязательства, дадим хлеба, мяса, а на тех, кто дает, внимания не обращают. Вот ты, – обращаясь ко мне, – каждую неделю отсылаешь и только в Ростов 50 – 100 жалоб. Думаешь, о них знает наш Иван Афанасьевич? Нет, ему некогда, он московские директивы не успевает обсуждать и составлять свои. Ему некогда проверить, как выполнено одно, как надо браться за другое. Так оно идет сверху донизу. Зацентрализовали управления делами. Вот и наши районщики (руководители различных подразделений в районе) не успевают принимать решения. Доходят же они до каждого 10-го исполнителя. А чем занимаются остальные? Хутора в Вешки съезжают, лески застроили домами, а хуторские черноземы с садами бросают. Табунами по станице ходят, дедов да бабок в хуторах оставили, а сами ездят туда, огороды сажают, к зиме картошку везут, фрукты, овощи, мясо и сало. А хлеб кто будет выращивать? Вот куда нужно заглядывать. – И далее продолжал: —

Скажи райкому, пусть обследуют и дадут нам анализ, кто чем занимается в Вешках и сколько здесь бездельников. – Возвращаясь к предвыборному собранию в Ростове, продолжал: – Я читал вам свое выступление на этой встрече, готовился всерьез на 15 минут. Хотелось по душам поговорить с людьми. Съехались туда действительно достойные, передовые рабочие и хлеборобы. Надо было посоветоваться с ними, районщиками, подсказать, что все дело зависит от них, размах у нас большой, планы неплохие, посильные, страна оправилась от войны, разбогатела. Труд стал легче и народ образованнее. Только всем надо взяться за гуж и всех вольношатающихся включить в упряжку, наступить на больное место лодырям, не банальничать с любителями легкой жизни – хапуг, воров, спекулянтов по социалистической гуманности устраивать на работу по советским законам. Вот о чем надо было поговорить с избирателями! – утвердительно сказал М.А.

Покуривая, М.А., облокотившись на стул, молчал. Кто-то из присутствующих, кажется секретарь райкома Н.А. Булавин или Мария Петровна, с сожалением произнес: «Напрасно, М.А. надо было об этом все и сказать, народ бы вас поддержал».

М.А. Надо знать, где и что говорить, слащавость без проблемных речей взволновала меня до такой степени, что я мог взорваться и не в том месте добраться до верхов, а критиковать за глаза – не в моей манере. Это не съезд партии. Решил высказать обо всем наболевшем Леониду Ильичу. Одно дело – готовиться посоветоваться с избирателями, другое дело – с громом обрушиться на руководство. Тут надо знать и место, и время. А избирателям я сказал душевное спасибо, доверие ваше оправдаю. Вот теперь его надо и оправдать.

22 февраля

М.А., М.П. и я в Москве. Только что приехали. Цель – немного подлечиться. За обедом присутствовали: Мария Михайловна с мужем Анатолием, Люба, Антонина Ивановна, Андрюша. Переводя взгляд на Анатолия, М.А. произнес: «Ты вроде поправился, похорошел»… Удовлетворенный таким комплиментом, Анатолий изрек: «За ваше отсутствие прибавил 6 кг, и теперь (поглаживая живот) во мне 92 кг». М.А. вновь поднял голову и, не отрываясь от тарелки с кушаньем, продолжал: «Как влияют вешенские индюки и гуси на человека. Прелесть одна, человек без дрожжей пухнет». Все рассмеялись, а М.А. изрек: «Как покойник на четвертые сутки в жару».

5 марта

И вновь я собираюсь в Москву. Миллерово – Москва, поезд «Кубань», 6 марта в Москве. Тот же порядок: встреча, кофе, газета, чтение свежей почты, обед. За обедом кушали изрядно и разнообразно. За столом присутствовал и мой сосед Каргин Николай. Гостеприимная М.П., подкладывая гостям различные яства, приговаривала: «Ешьте, ешьте».

Я сказал:

– Да куда уж тут есть, Мария Петровна!

М.А. А что тут особенного.

3. Конечно, едим абы что…

М.А. А оправляться будем абы чем (общий смех).

8 марта

Женский день. Поздравили М.П., вручили коробку конфет. День провели в хутороке Черновский у отца Никифора Савельевича Зимовнова всей семьей – с женой Верой, дочерью Ирой и сыном Валерием. Стреляли из мелкокалиберной винтовки, лучше всех стреляла Ира.

11 мая

М.А. Шолохов встретился в своем доме с главными исполнителями ролей во главе с режиссером С.Ф. Бондарчуком, который снимал кинофильм «Они сражались за Родину». На встрече присутствовали человек десять, в том числе Никулин Ю., Шукшин В., Тихонов В., Бурков Г. и др.

Утро, 8 часов. Все прибыли в дом, знакомство. Разместились в моем кабинете. Бондарчук показывает фотографии с фрагментами съемок, большую панораму хутора, где происходят съемки. Бондарчук говорил о замыслах актеров, их большой увлеченности своими ролями.

М.А. то и дело менялся в лице: улыбку сменяло выражение сострадания.

М.А. В фильме должно быть меньше разговора, больше действий, и таких, чтобы они заставляли зрителя почувствовать, понять величайшую народную трагедию. Вместе с тем вселять полную уверенность, что советского солдата, народ никому никогда не победить. Тяжкая картина отступления, но вместе с тем это победа. Сумеют ли, – продолжал М.А., – актеры донести горькую правду до зрителя?

– Сумеют, – заявил Бондарчук, – люди вживаются в героев глубоко и проникновенно.

М.А. Как все же думаешь концовку завершить? Надо посмотреть еще раз книгу. – Тут он попросил меня достать «Они сражались за Родину». Подавая ее Бондарчуку, сказал: – Открой последнюю страницу, читай… Так вот! У вас слишком мало сказано о знамени полка. Марченко должен фразой и действием показать, что с этим знаменем они еще повоюют и победят, знамя сохранено, сохранился и полк. В этом смысле они непобедимы.

Бондарчук очень трогательно рассказал замысел съемки этого завершающего эпизода. Сумел убедить М.А. в том, что замысел автора книги будет воплощен в действии.

Беседа проходила в атмосфере углубленной сосредоточенности, каждый ловил слова и мысли М.А. Сам же М.А. несколько раз ронял горькую мужскую слезу и тут же, мужественно смахнув ее мизинцем левой руки, переходил к улыбке. Смотришь на него и веришь, сколько страданий вынес автор «Они сражались за Родину» вместе со всеми героями. В каждом герое он сам, его чувства, горе и радость. Это можно без труда обнаружить вот в этой беседе с актерами.

М.А. Радует меня то, что вы, дорогие мои актеры, вживаетесь в моих героев, и волнует фальшь, которую вы не должны допустить. Пойдет все хорошо, заряжайтесь покрепче. Придется вам же и продолжить ставить следующие главы, всю книгу, серий будет много. Я очень хотел бы побывать у вас на массовых съемках. Когда предполагаете?

С.Б. В середине июля.

М.А. Тогда подскажите мне. Мы приедем. Хочется ничего не пропустить ненужного, и еще смотрите, вас там могут сбивать разного рода консультанты, особенно военные, будут окультуривать свои дела. Не поддавайтесь, делайте, как было и в чем было, не сладко тогда приходилось. Если уж кто будет давить на вас, разрешаю звонком, письмом, а то и сами приезжайте ко мне. Во всем поможем.

Вдохновленные собеседники через 40–50 минут такого разговора были приглашены к столу. Пили чай и коньяк «Мартель», живо обменивались шутками, анекдотами, воспоминаниями. Рядом с левой стороны от М.А. сидел Шукшин В.М., главный герой. Он не притронулся ни разу к рюмке. М.А. предложил малиновую настойку и тоже только притронулся. Надо было видеть, как М.А. всматривался в Шукшина, пронизывая своим зорким взглядом насквозь, стараясь ловить его в любых позах. Лицо его в этот момент напоминало отца, беседовавшего со своим сыном. Он разговаривал со своим живым героем, встретившись через 30 лет. А про себя он, видимо, думал: «Он ли настоящий, потянет?!» После их отъезда сказал: «Шукшин – очень серьезный человек, на него есть надежда, что он сыграет живого героя по-настоящему».

16 июня

День выборов в Верховный Совет СССР. Утро было чудесное, проснулись с восходящим солнцем. Станичники вереницей шли к Дому пионеров отдать свои голоса за своих кандидатов. С большой любовью от чистого сердца земляки опускали свои бюллетени с именем дорогого человека – Михаила Александровича Шолохова. Избирался он в Совет Национальностей, в Совет Союза баллотировалась доярка Своеволина из Тарасовского района. Оба кандидата людям были по душам: опускали бюллетени, даже не притрагиваясь к карандашам.

М.А., чувствуя недомогание, попросил проголосовать на дому, но завтра ему предстояло встретиться с писателями А.В. Софроновым и А.В. Калининым. С ними предстоит большой разговор о литературе.

17–18 июня

Прибыли и дважды посетили М.А. Шолохова А.В. Софронов и А.В. Калинин. С ними неотступно следовал спец. фотокорр. журнала «Огонек» Козловский Николай, пользующийся уважением и доверием М.А. Фотографироваться М.А. не любитель, но с Козловским мирится, хотя и время от времени бросает реплики: «Перестань над нами издеваться», «Брось мелькать, ради бога», «Отберите у него эти причандалы» и пр.

Вместе с писателями в обеих встречах принимал участие художник Щербаков Борис Валентинович с супругой Зоей Анатольевной. Мне они знакомы по прошлому году. Он пишет картины – пейзажи вешенского ландшафта. После чая во второй половине дня М.А. и М.П., А.В. Калинин, Б.В. Щербаков и его супруга с большим вниманием рассматривали картины, а Козловский с увлечением фотографировал. В каждой картине М.А. угадывал свои родные места: «Вешенская в пасмурный день», «Островное озеро» и др. «Здорово, – произнес М.А., – не натурализм, а подлинно творчески схвачено».

Перед глазами пейзаж «Лебяженский крутояр». М.А. отметил: «Вы крутояр показали с поймы, а мы привыкли видеть это место с левого крутого берега. Вы же его подхватили с правого, – узнаю наши места» (замечу, с этого крутояра просматривается хутор Калининский – прототип Татарского. Здесь, сидя на высоком песчаном берегу, вдохновляясь, М.А. часто писал главы «Тихого Дона»). Очень уж восхищалась красками, правдивостью изображения пейзажей Мария Петровна. Рассматривая пейзаж «Два старых тополя», М.А. произнес: «Донская старина, а все же за жизнь держится цепко».

Были другие короткие оценки, но две из них мне удалось запомнить дословно. Окончив просмотр картин, М.А. приподнялся со стула, подошел к художнику, подал руку и сказал: «Спасибо, хорошо, даже здорово. Впервые глазами художника я увидел свою донскую природу. Я о ней писал, а вы глазом художника творчески ее запечатлели». Расставаясь, Щербаков попытался что-то пояснить о своем творчестве: «Главное в моем деле…» М.А. прервал его и сказал: «Главное, дорогой, в том, что ты показал десять пейзажей. И ни одного критического замечания. Смотрели мы все внимательно». Щербаков обратился к писателю: «Спасибо, вы такую высокую оценку дали. Это для меня лучшая награда».

18 июня

Ст. Вешенская. М.А. принял группу молодых специалистов Воронежской атомной электростанции: Жбанникова В.Д., одного из руководителей станции, Скородумова, инженера, Просветова М.С., инженера, Сергеева В.Г., инженера, Котову Н.В., оператора. Группа совершала поход от Воронежа до Ростова водным путем на моторизованном плоту. Цель посещения М.А. – познакомиться и рапортовать о делах на АЭС, а главное – проверить общественное мнение придонских жителей о влиянии АЭС на флору и фауну Дона. «Нередко, – заявили они, – нашу станцию винят в том, что в Дону становится меньше рыбы, наблюдается очаговая ее гибель. Мы с полной ответственностью заявляем вам, М.А., что станция не оказывает даже малейшего влияния на жизнедеятельность рыб, т. к. станция не сбрасывает воду в Дон. Она работает по замкнутому циклу, отработанные атомные стержни прячут в глубинных недрах земли». М.А., выслушав собеседников, поблагодарил за важное убедительное сообщение и сказал: «О том, что на станцию грешат многие, я знаю. Об этом ко мне поступило немало писем. Теперь мои сомнения лишены оснований, будем искать причину частой гибели рыбы в другом. Рыба не только гибнет, но качество ее становится хуже. Мы как-то поймали в этом году стерлядь, а вкус у нее оказался какой-то не рыбий, даже противный. Такое наблюдается и в Дону, и в Хопре».

20 июня

М.А. посетили члены избирательной комиссии по выборам в Верховный Совет СССР (из Ростова): Зотов В.Г., председатель, Соколенко В.А., секретарь, Арбузовский, член комиссии.

Вручили М.А. временное удостоверение депутата Совета Национальностей Верховного Совета СССР. М.А. тепло пожал руки членам комиссии, поблагодарил и пригласил на чашку чая. Состоялась непродолжительная беседа, после чего по их просьбе М.А. подписал им книги и распрощался. Настроение у М.А. хорошее, но здоровье еще плохое.

О здоровье упомянул здесь потому, что еще в апреле совсем неожиданно у него были спазмы головного мозга, которые парализовали частично речь, правую ногу и руку. Вот и сейчас он еще полностью не вышел из болезненного состояния.

22 июля

Много прошло времени. Не записывал, все некогда, работа допоздна. Приходишь с работы усталым, возьмешь ручку и писать не знаешь что, голова устала. Много за это время было встреч М.А. с людьми и интересных разговоров.

Самой, пожалуй, памятной была встреча с Шауро В.Ф., зав. отделом пропаганды ЦК КПСС. Суть ее состояла в информации о предварительных наметках ЦК о подготовке и проведении 70-летнего юбилея М.А. На беседе присутствовал секретарь обкома КПСС по идеологии Тесля М.Е.

Шауро ознакомил М.А. с предварительным списком кандидатур в юбилейную комиссию. М.А. сразу согласился с представительством от всех союзных республик в лице руководителей писательских организаций, оценил представительство из нейтральных органов, внес и свои некоторые пожелания, которые были учтены: пригласить товарищей Куличенко, Горбачева, Городовикова и Медунова. Тов. Шауро прожил в Вешенской два дня. Ежедневно посещал М.А., остальное время знакомился со станицей, окрестностями района, был в поле, интересовался ходом только что начавшейся уборки урожая. В поездке по району Шауро сопровождали Булавин Н.А., Тесля М.Е. и я. Были очень интересные беседы по разным, в основном деловым, вопросам. Видно было, что в ЦК придают большое значение юбилею М.А., как большому политическому мероприятию, старались не оставить ничего без внимания. Состоялись беседы М.А. и Шауро В.Ф. один на один, из которых, как потом сообщил М.А., вытекала более доверительная суть приезда Шауро: он выяснял, как устроить встречу М.А. и Л.И. Брежнева. В.Ф. сообщил, что такая встреча могла бы быть в Вешенской. М.А. ответил, что он не против такой встречи, но он сейчас болен и уделить должное внимание Л.И. Брежневу не сможет, будет тяжеловато, и обещал сообщить о возможном времени встречи.

Итак, состав комиссии согласован в количестве 79 человек. Выработали предварительный план подготовки, торжественное собрание в Москве будет 24.05.75, а в Вешенской 28.05.75. От торжеств в Ростове, как настаивали в ЦК и обкоме партии, М.А. отказался, тяжело. М.А., хотя и болен, виду не подавал, много шутил, рассказывал и слушал других.

6 июля

Приезд Г.П. Скорикова.

Очередной раз М.А. навестил генерал-лейтенант Скориков Г.П.,

о котором я уже упоминал в своих записях. В беседе с ним М.А. подчеркнул: «Теперь много таких, как вы, Григорий Петрович, на больших постах в государстве, и работают они лучше».

Г.П. информировал писателя о делах в армии, касались международной обстановки. «Надо смелее и умнее искать пути не лучшего вооружения, а разоружения и мира», – подчеркнул М.А.

25 июля

23 июля мы возвратились из поездки в Клетскую, с места съемок кинофильма «Они сражались за Родину». В поездке участвовали: Александр Михайлович Шолохов, Михаил Михайлович Шолохов с сыном Сашей и племянником Андрюшей, шофер Федя Понамарев и я.

Поездка эта задумана по приглашению Бондарчука С.Ф. Будучи в Вешенской в июне, он пригласил на съемки М.А. и М.П. с семьей. М.А. давал такое обещание с осторожностью. Так оно и случилось, здоровье его было еще неважное, и он на повторный звонок Бондарчука ответил: «Спасибо, прибаливаю, приехать не смогу ни я, ни М.П., а вот сын и внуки приедут».

Дни были жаркими. До Клетской доехали за полдня. Встретили нас хорошо. Прожили мы там три дня. Больше всего интересовали нас массовые съемки, «бой Лопахина». Надо сказать, картины, которые мы видели в натуре, были впечатляющими и похожими на истинную военную обстановку. Очень внимательно наблюдали за съемками Лопахина, Звягинцева и Копытовского. Нам поистине понравился нелегкий труд актеров Шукшина В.М., Бондарчука С.Ф. и Буркова. Они работали, как слаженная «русская тройка».

Вечером встречались со всеми актерами, командирами подразделений. Очень большое впечатление оставил у нас актер Тихонов Вячеслав. Это действительно цельная натура, обладающая большой силой убеждения. Описание этих наблюдений заслуживает большего, но времени у меня нет. О впечатлениях и наблюдениях мы рассказали М.А., и, бесспорно, он почувствовал, что кинофильм получится хороший. Он еще больше проникся любовью к исполнителям, их тяжелому благородному труду. Своим сыновьям он верит без сомнения. Они умело доложили ему, по сути с достоинством выполнили миссию, которую на них возложил отец. Это еще больше вдохновило М.А., придавало ему силы, бодрость, хотя он болен.

23 августа

Состоялся разговор с М.А. о предстоящей свадьбе моей дочери. М.А. всегда проявлял душевное внимание и заботу о членах моей семьи. Дочь Ирина перешла к этому времени на 5-й курс Ростовского пединститута и дружила несколько лет с курсантом военного училища Проскуриным Сергеем. Они полюбили друг друга, и о женитьбе речь шла еще год назад. Но дочь хотела закончить 4-й курс, а Сергея направили на службу в г. Ленинск. В свой первый отпуск он приехал по нашему приглашению в Вешенскую и попросил руки моей дочери. Для подготовки свадьбы было мало времени, т. к. надо было уложиться в рамки отпуска будущего зятя.

Состоялся такой диалог с М.А.

М.А. Так что, свадьбу будем справлять?

З.А. Да, но времени маловато, – говорю я ему.

А он свое.

М.А. Времени нам хватит, все сделаем за 10 дней. – И начал мне свой план излагать: – В Ростове тебе будет труднее, и дорого обойдется свадьба. Тут свои ребята тебе помогут. Я скажу Булавину, чтобы они во всем тебе помогли. Надо, чтобы свадьба прошла на высоком уровне. Скажу, чтобы в ваше распоряжение отдали на два дня всю гостиницу и столовую, а оформить надо так, как нам отмечали золотую свадьбу.

Торжество было намечено на 7 сентября, мы пригласили родственников и друзей, Ира – своих студентов из Ростова, Сергей – родителей и близких родственников. По предложению М.А. я съездил в Новочеркасский НИИ виноградарства и виноделия и приобрел для свадьбы новые сорта вин и коньяк, которым недавно были даны названия при участии М.А. («Букет Аксиньи», «Степная роза», коньяк «Ермак» и др.).

2 сентября

Рано утром раздался звонок.

М.А. Здорово, загнанный папаша. Вот так иметь дочерей. Ты думаешь в своем доме кого принимать?

З.А. Входины будут.

М.А. А рюмки у соседей будешь занимать?

З.А. Соберу, у меня есть кое-что.

М.А. Это пять таких, шесть таких. Ты вот что. Возьми на базе из моего предъюбилейного резерва 4 дюжины хрусталя.

З.А. Не выдержу, да и хрусталь к вашему юбилею завезен, а не для моей свадьбы.

М.А. Возьми, я уже распорядился, неудобно гостей встречать с кружками. Возьми, что побьете, так и быть, а остальные передашь в подарок Ирине.

Послушал, но взял не 4 дюжины, о чем ему и доложил, а два комплекта.

К моему удивлению, М.А. и М.П. перед свадьбой объявили, что они будут посажеными родителями и придут поздравить молодых.

7 сентября

10 дней пролетели незаметно: как и предсказывал М.А., уложились во всем в срок. Наступил долгожданный день, погода стояла солнечная, теплая, но ветреная. Для поездки на регистрацию М.А.

дал свою машину. Регистрация проходила в Вешенском доме культуры: торжественная атмосфера, традиционный вальс, теплые напутствия, букеты цветов, звон хрустальных бокалов.

Кортеж с молодоженами проехал по памятным местам станицы и возвратился к нашему дому. Не было предела радости, когда М.А. и М.П. пришли поздравить молодых и вручили им свадебные подарки: полное собрание сочинений М.А. Шолохова с дарственной надписью: «Сергею и Ирине Проскуриным в день свадьбы с наилучшими пожеланиями. М.А. и М. П. Шолоховы» и набор хрустальных бокалов на 24 персоны.

Приятным сюрпризом для всех оказалась съемочная группа Ростовской кинохроники, которая в это время снимала в Вешенском районе фильм о Шолохове и его крае «Земля Вешенская». Узнав о том, что М.А. и М.П. придут поздравить мою дочь и зятя, съемочная группа оказалась около нашего дома и запечатлела великого писателя с женой на свадьбе моей дочери. Как стало известно позже, фильм о Вешенском крае получился удачным и в него были включены фрагменты свадьбы с участием М.А. и М.П.

В этот же день на 18 часов было назначено свадебное застолье в ресторане. Было весело, звучали добрые пожелания, шутки, много пели и танцевали. Для всех желающих поздравить, для неприглашенных были накрыты два стола, которые все время заполнялись.

По традиции свадебное застолье продолжалось два дня.

14 сентября

Встреча М.А. с писателями Фирсовым В. и Ивановым А. и пред. Госкомитета по печати Свиридовым Н.В.

26 октября

М.А. Шолохов принял зам. зав. отделом ЦК КПСС Беляева и секретаря Союза писателей Верченко в сопровождении секретаря обкома партии Тесли М.Е.

Обсуждался план работы юбилейной комиссии, подготовленный Союзом писателей и санкционированный секретарем ЦК КПСС тов. Сусловым М.А. План большой, содержательный, принят почти без замечаний.

26 ноября

М.А. выехал в Москву.

5 декабря

М.А. и М.П. отправились на лечение в Барвиху.

20 декабря

М.А. и М.П. возвратились в Вешенскую.

23 декабря

Первая попытка выезда на охоту: «Ноги подлечил, надо попробовать».

24 декабря

М.А. принял т.т. Булавина и Короткова с информацией о делах в районе и мероприятиях по подготовке к юбилею.

27-го состоялась беседа в доме М.А., предварительно обсуждался состав членов делегации для поездки на юбилей в Москву. Предположительно: Кирилловы, Громославские, Булавин, два директора совхоза, два учителя, два врача, секретарь с женой – всего 10 человек. М.А. озабочен многочисленностью гостей из Москвы, которые препятствуют своим, близким, родным.

27 декабря

Утром М.А. принял лечебную процедуру, лечится и М.П. Пошутили с врачом Владимиром Трофимовичем Карноушенко. М.А. и Карноушенко, уловив мою боязнь уколов, стали разыгрывать меня, обсуждая между собой самые невероятные способы лечения уколами.

С 9 часов мы занялись почтой, много писем. Прочитав одно из официальных писем, где я подчеркнул основные мысли, М.А. спросил:

– Это ты подчеркиваешь?

– Я…

– Не оставляй мышиных следов.

Два письма касались упрека в адрес М.А. «Почему в Вешенской рядом с улицей Ленина значится улица Шолохова? При жизни себя увековечиваете». И второе – «Можете ли назвать себя писателем, если за последнее время ничего не написали?» Как всегда, последовало короткое резюме писателя: «Глупости не уживаются с разумностью». Затем, сделав продолжительную паузу, произнес: «Название улицы и колхоза моим именем не моя затея, меня поставили перед фактом. По ним обком партии принял решения согласно правительственного постановления». Вечером, продолжая этот разговор, М.А. сказал М.П.: «Находятся же такие люди, которые готовы упрекнуть человека, стоящего одной ногой в могиле, что он не пишет».

По просьбе бывшего фронтовика Титова из Харькова, 10 раз раненного, поставил автограф на своей фотографии, что делает обычно в исключительных случаях. Фактически упросила М.П., она прочитала письмо Титова и прослезилась, т. к. в нем очень тепло и трогательно описано, как воспринимались и помогали книги М.А. на фронте.

Отдел информации АПН прислал газеты на 5 языках, которые издаются для пассажирских кораблей загранплавания. Одновременно просили написать пожелания морякам на присланном портрете писателя. Не хотел подписывать, наконец уговорили. Взял ручку и спокойно надписал: «Попутного Вам ветра, мореплаватели. М. Шолохов».

С утра попросил о приеме журналист журнала «Советская молодежь» Скобелкин Петр. М.А. отказал и поручил встретиться с ним мне. И действительно, чувствует себя скверно, крепится, но мы видим его состояние. Скобелкин принес письмо с просьбой поздравить журнал с 50-летним юбилеем и подарок – деревянную чашку и две деревянные ложки – в знак признательности самого Скобелкина за прием его М.А. Шолоховым в 1973 г. на Братановском отдыхе. Вокруг чашки было много смеха. М.А. передаривал ее Анне Антоновне с расчетом, что примет зятя (ей 73 года).

Вечер, опять вернулись к почте и рукописям. Многие рукописи прочитаны и рекомендуются для отсылки в издательства и писательские организации для оказания помощи авторам. Вижу, устал, а я предлагаю новые вопросы.

М.А. Хватит, всему свое время.

З.А. За задержку будут упреки.

М.А. А ты думаешь всем угодить?

З.А. Вот письмо гр. Бабичева. Предлагает войти в ходатайство в правительство о строительстве дорог в северных районах Ростовской области.

М.А. И без него знают и уже решают, – последовал ответ.

После 18 часов спустился на первый этаж на беседу с Люсей, женой племянника Юрия Зайцева. Она пришла по приглашению М.П. посоветоваться о лечении ее мужа, страдающего хроническим алкоголизмом. «Сплошные неприятности к Новому году» – в этих словах М.А. слышалась досада не только на племянника, но и на А.У. (Аухимович М.А., председатель Вешенского райпотребсоюза).

30 декабря

По приглашению М.А. дом посетили Булавин Н.А. и Коротков Ю.Ф. Они информировали писателя об итогах сессии областного Совета. Интересовался подробностями народно-хозяйственного плана по области и тем, что будет сделано в районе.

Булавин сообщил: «Районный нархозплан очень тесно смыкается с вашим юбилеем. Кроме наших наметок к плану добавляются солидные мероприятия по подготовке к вашим торжествам». Далее он сообщил, что будет сделано к юбилею, как решала областная юбилейная комиссия; 34 отдела и управления областных организаций подключены для проведения мероприятий в нашем районе. Ответственность за это возложена на руководителей ведомств и организаций. Например, Волго-Донское пароходство выделяет теплоход на 200 мест для приема гостей и прогулочные катера. Думаем устроить прием на 400–600 человек под открытым небом. Выделен транспорт для доставки гостей. Общественное питание возложено на тов. Ермакова, ему же поручено закончить строительство ресторана, благоустройство магазинов не только в ст. Вешенской, но и во всех совхозах. Благоустройство станицы возложено на облкоммунхоз и бытовое управление, облсовпроф должен закончить строительство санаторных домов. Для помощи нашим стройорганизациям обком выделяет 500 строителей из других организаций. В день юбилея решено в ДК провести торжественное собрание, затем массовые гуляния, прием, а на второй день – спортсоревнования, скачки и знакомство с достопримечательностями станицы и района.

Не определен пока состав людей.

М.А. Слишком уж большой размах, будет нескромно.

Коротков. Это волеизъявление района, приедут поздравлять из каждого района, города, крупных предприятий, запретить нельзя. Могут подумать, что вас недооценивают и не допускают к вам на торжества.

М.А. Я хотел бы в Вешках встретиться со своими близкими, земляками, руководством района, совхозов, Советов, ну из области человек двадцать.

Бул. Если не придать организованный характер посещению станицы в дни вашего юбилея, то получится анархия. Люди сами приедут, а не ждали, и это может вызвать неприязнь к вам.

М.А. Смотрите сами, возражать не буду. Но надо быть скромнее. Меньше шумихи и всякого рода похвал, они не украшают юбиляра.

Полемика длилась более часа, и все сошлись на том, что суть не только в личности юбиляра, а в значении его творчества для народа.

31 декабря

Уже в какой раз возвращаюсь к вопросу, как встретить Новый год. Разговор состоялся втроем – М.А., М.П. и я. Верх брала М.П., она против встречи в их доме. М.А. предлагал собрать руководителей района, 10–12 человек, в 7 часов вечера, принять и угостить их до 21–22 часов. Затем они расходятся по своим компаниям, а М.А. и М.П. остаются дома отдыхать. Никакие доводы не были приняты М.П. Она предложила, М.А. неохотно принял решение: пригласить 1 января часов в 10–11 товарищей на 1,5–2 часа, принять, поздравить, угостить и разойтись. Возражая Марии Петровне, говорил: «Ты что же хочешь? Все будут лежать в кроватях, мечтать и чухаться?» Мария Петровна возражала: «Ты привык рано ложиться спать и в этот раз уснешь. Выпивать тебе все равно нельзя».

М.А. Не всегда спится, и дело совсем не в выпивке, она меня не тянет, а вот новогодний обряд и внимание к товарищам необходимы.

1975 год

1 января

Тридцать первого декабря, расставшись в 19 часов, простив все «грехи» прошедшего года, пожелали друг другу здоровья и благополучия в Новом году. Когда я сказал, что желаю М.А. и М.П. счастья, то М.А. ответил:

– Какое может быть счастье в семьдесят лет. В таком возрасте можно желать только благополучия. Тебе сколько лет? – обратился он ко мне.

– Пятьдесят четыре.

– Вот и твое счастье уже прошло. Все, чем ты живешь, это и есть приобретенное благополучие. А на большое счастье не рассчитывай – года уже уходят. Сохраняй благополучие.

В 8 часов утра в первый день нового года М.А. пригласил меня зайти.

М.А. Приглашай товарищей к 10 часам. Посмотри список, не пропусти кого.

В списке были секретари РК КПСС Булавин Н.А., Зимовнов И.Ф. (второй секретарь), Кольцов А. (третий секретарь – в отпуске), нач. милиции Щиров В.И., нач. КГБ Попов М.И., прокурор Куликов И.А., военком Забралов П.А., предрайпотребсоюза Аухимович М.А., зав. райфо Громославский И.П., лечащий врач Карноушенко В.Т., пом. Шолохова Зимовнов А.А. Без приглашения вместе со всеми зашел сосед – Каргин Н.Ф.

В 10 часов все в сборе. Поздравляли М.А. и М.П., вручили подарок: бутылку горилки, бутылку вина, мандарины, апельсины, конфеты. Первый тост поднял М.А.: «Не будем таить недоброе к

1974 году. А нашему народу много-много доброго. Год, в который мы вступаем, несет нам 30-ю годовщину мирного созидательного труда без войны. Такой паузы между войнами Россия никогда еще не имела. Выпьем за мирный труд народа, за наши с вами добрые дела в 1975 году, за счастье тех, кому оно выпадает по времени, за наше здоровье и благополучие».

Новогодний завтрак длился до 12 часов дня. Царило оживление. Больше других шутил и веселил компанию сам хозяин дома. Никого не оставил без внимания, каждому уделил два-три штриха из смешных историй прошлого года. В заключение М.А. сказал: «В этом году меня собираются чествовать. Булавин говорил, что к Beшенской подключили больше 30 организаций опекунов. По 5 человек за один приезд – это 150, а они до юбилея удосужатся приехать по 10 раз. Смотрите, чтобы они нас «не разорили». Надо как-то поскромнее, если уж иногородних не сможем унять, то сами с собою совладаем. Меньше помпезности, больше деловитости. Юбилей надо использовать, чтобы дела были лучше в районе». М.А. поблагодарил всех за внимание.

В этот же день в 18 часов приехали Михаил Михайлович с женой и сыном. Новый год, таким образом, завершился в семейном кругу. Нанесли визит вежливости и мы с женой и дочерью.

Семья Михаила Михайловича выехала в Ростов. Отвозил Сергей Калмыков на «Волге» М.А.

11 января

Отбыла в Москву Мария Михайловна с семьей. С ними выехали Антонина Ивановна и Алеша (сынишка друга Михаила Михайловича).

12 января

Дом опустел. В прошедшие дни Нового года было хоть и шумно, но весело. Родители побыли вместе с детьми и внуками.

Анатолий Соколов, Михаил Михайлович с Сашей и Андреем три дня выезжали на охоту. Погода была не совсем благоприятная. Попытка отстрелять кабана закончилась неудачей. Михаил Михайлович сделал заключение, что из всех зверей хитрей и проворнее кабаны. Кабанов много, ходят в одиночку и группами, но взять их трудно, к тому же опыта охоты на них нет, т. к. охота на них разрешена в этом году впервые. Представилась возможность заснять на пленку лосей (по лосям не стреляли – жалко), зайцев, куропаток, лису и замечательные пейзажи. Выслушивали наши рассказы об охоте (сам М.А. не ездил ни разу – прибаливает), М.А. заметил: «Вот как все меняется. Никакой дичи не было у нас. А сейчас?! И ехать никуда не надо, своей дичи хоть отбавляй. В самом деле – выезжаешь и видишь такое обилие вокруг станицы: лоси, олени, кабаны, косули, бобры, выхухоль, норка, ондатра; приумножились зайцы, лисы, сохранились волки. А вот фазаны и белки что-то не прижились. Человек может изжить зверя, он же его и возрождает».

Касаясь публикаций о М.А. в ходе подготовки к юбилею, Булавин Н.А., как бы стесняясь, сказал: «Мы тоже с Чукариным намалевали о вас статейку, пристают со всех сторон. Кто бы ни приехал, все агитируют: напиши что-нибудь, ты ближе к М.А. Для людей все будет интересно»… Поглаживая висок правой рукой с дымящейся папиросой, М.А., улыбаясь, не спеша произнес: «Для подхалимства один раз можно выступить, и не больше. Различные выступления с хвалебными одами скорее, наоборот, приносят вред и тому, кого хвалят, и тем, кто читает. Обратите внимание: трескотня в адрес Брежнева везде и всеми не укрепляет его истинное достоинство, а умаляет в глазах советского человека, вызывает ехидное хихиканье за рубежом, дает ненужную пищу антикоммунистам, антисоветчикам всех мастей. Похвала большому человеку совсем ни к чему. Оценкой ему должны служить его дела, которые делаются на глазах всего народа и отвечают его интересам».

М.А. попросил у меня несколько писем, осуждающих трескотню вокруг похвалы Л.И. Брежневу, зачитал и добавил: «Всегда надо знать мнение народа о себе. Не по газетам, радио и телевидению, а из живого задушевного общения с людьми. Вы думаете, начавшуюся шумиху вокруг моего юбилея все одобряют? Нет!» М.А. зачитал два письма из многочисленной почты, в которых очень искренне критикуют и советуют не поддаваться лести. «Вот и я думаю так – меньше шумихи. Но как ее унять, если вы все схватились за перья и строчите». И далее: «Мы с Андреем договорились, чтобы он ничего обо мне не писал и материалов никому не давал. Никаких интервью. В самом деле, мой помощник будет писать обо мне. Как это будет выглядеть и восприниматься? Значит, я знал, а может, и подсказывал, что и как писать. Значит, я довольствуюсь похвалой. Она мне не нужна, дела за все говорят. Тысячи писем, в которых читатели жалуются, что нигде не могут купить моих книг, а на черном рынке платят по 200 руб. за «Тихий Дон» – вот народная оценка автора. А писать разные пустяки об авторе – это или подхалимство, или желание заработать, скорее всего последнее. Тема ходкая, издательства охотно печатают, ну и получай на каждом плевке, как Андриасов».

В эти дни М.А. высказал свои замечания о нашей печати и радио. Идет обсуждение обращения ЦК к работникам промышленности, строительства и сельского хозяйства. Печать, радио и телевидение истошно повторяют: «вдохновленные решением, проявляя высокое чувство патриотизма», «патриотические начинания», «массовый трудовой подъем». По этому поводу М.А. говорит: «Посмотри, как эти тирады трафаретны, им никто не верит, народ их понимает и без упоминаний. В печати и на радио можно на 70 % сократить пустозвонство, трафаретность, прекратить наставления – «обязаны», «должны», не давать всеми усвоенные с молоком истины в качестве советов, как-то: «не подготовив посевную технику – не посеешь», «не подготовив комбайны – не пожнешь», «печь не истопишь – хлеба не испечешь», «колеса не подмажешь – не поедешь». Зачем тратить бумагу, ведь это никто не читает, и говорят с трибун, а рядовой колхозник и рабочий иначе рассуждает. Так бесконечно пресса работать не может. О людях надо больше говорить, об их думах, мастерстве, деловом задоре, о жизни семей и детей, отношениях друг к другу. И передавать им знания и опыт других без шумной болтовни».

13 января

Сегодня М.А. написал записку тов. Сабанееву С.Н., пригласил посетить район и навестить его, есть о чем поговорить. Когда я спросил, почему приглашаете не по телефону, а запиской, М.А., подмигнув левым глазом, сказал: «Талдон ты, ничего не понимаешь. Он еще ни разу в Вешках не был и ко мне не заходил после его избрания председателем. Его Иван Афанасьевич (Бондаренко) того… ревность проявляет… Помнишь, я его пригласил накануне встречи с избирателями, он ему дело нашел, в Москву отправил, и слушок пустили не лестный. Сабанеев – парень неплохой. Вот он покажет Ивану Афанасьевичу записку, а тому и крыть нечем, надо понимать».

Я, конечно, все это понимал, но мне нужно было услышать, так ли я думал или нет, так было много раз.

14 января

Сегодня снарядили Калмыкова Сергея Дмитриевича, механика РПС, в г. Ульяновск, погнав на переоборудование автомашину «УАЗ-469». Накануне тов. Жуков П.И. и шофер-испытатель Куркин Анатолий по заданию директора завода тов. Маслова И.Д. предложили переоборудовать автомашину в соответствии с конструкторскими усовершенствованиями с момента покупки автомашины. Главное – заменят кузов на металлический и оборудуют внутри более комфортабельно; заменят переднее стекло, которое будет откидываться, и др.

Сегодня же дали телеграммы: гл. редактору газеты «Коммунист Грузии» тов. Мчедлишвили: «Три года пропадавшему без вести, ныне объявившемуся Давиду Мчедлишвили сердечный привет. Буду дома только в конце февраля, тогда сообщу. Шолохов». Вторая – гл. редактору газеты «Вечерняя Москва»: «Принять вашего работника не могу, болен, с приветом. Шолохов». Третья телеграмма – председателю колхоза им. Ленина села Натанеби, Грузия, тов. Циклидзе Гиви: «Получил, спасибо. Шолохов».

Первая телеграмма вызвана телеграммой Мчедлишвили, который находится в хороших отношениях с М.А. с момента ухода Мжаванадзе с поста секретаря ЦК Грузии. Был перерыв. М.А. не знал, кто в каком положении. Только после моего посещения Грузии в 1973 году и встречи с Давиташвили М.Д., редактором газеты «Цхваребе Соплис», я узнал, что Мчедлишвили остался на своем месте и занимает устойчивое положение. Я посоветовал передать Мчедлишвили, чтобы он возобновил связь с М.А., т. к. писатель не против держать связь с грузинскими товарищами.

Первым установил связь Давиташвили, а к Новому, 1975 году отозвался поздравительной телеграммой и Мчедлишвили. В телеграмме он не только поздравлял, но и изъявил желание приехать к М.А., на что и был ответ. Вторая телеграмма дана пред. колхоза им. Ленина села Натаиеби, в почетные члены которого М.А. был принят в 1968 году. 13.01.76 Циклидзе прислал ящичек с мандаринами, собранными с деревьев, которые тогда посадил М.А. В шутку я сказал: «Я понял, что на ваших деревьях выросли мандарины, а Гиви потребует теперь с вас взамен отару эдельбаев». (М.А. подарил Циклидзе двух эделъбаевских баранов, но с условием, что они сами их заберут.) М.А. ответил: «Бараны приплода не дают».

Третья телеграмма вызвана письмом гл. редактора газеты «Вечерняя Москва», который просил принять их корреспондента для написания очерка к юбилею.

15 января

На работу пришел в 8.00. Обмен шутками. Сообщаю, что приехали с актива Булавин и Коротков.

– Зови их сюда.

– Есть. – И пошел звонить.

Чуть позже состоялась следующая беседа.

Булавин и Коротков по очереди рассказывали о работе состоявшегося вчера областного партактива. С докладом выступил Бондаренко И.А. Тов. Коротков отметил, что доклад был хороший, на 2 часа 10 мин. М.А. спросил как бы невзначай: «Как чувствует себя Иван Афанасьевич, не больной?» Ответ: «Нет. Хорошо выглядел, доклад делал энергично, а после актива еще с секретарями встречался, инструктировал их по выполнению декабрьского Пленума ЦК». На полном серьезе с ноткой иронии М.А. заметил: «После двухчасового доклада да еще инструктаж – такое может делать только здоровый человек. В больших докладах половина словесного мусора, который и надо было конкретизировать на инструктаже».

Булавин сообщил, что Соломенцев отказал в помощи области фуражом, заявив, что мы вас не насиловали все сдавать, а сейчас резерва нет. М.А. заметил: «Как соревнование – в уборочную вывезем хлеб честно, а в случае нужды попросим… Надо всегда думать наперед и хорошенько рассчитывать, отстаивать коллективное мнение области. План планом, а погода пока не в руках человека».

М.А. Сабанееву письмо передали?

Бул. Передали.

М.А. Как отреагировал?

Бул. Был обрадован и несколько смущен такой честью. Сказал, что все равно придется советоваться с Иваном Афанасьевичем, который вроде говорил, что при удобном моменте приедут вдвоем.

М.А. Я знал, что Иван Афанасьевич ревниво относится к Станиславу Николаевичу. Он его одного не отпустит, но я в их игру не вхожу.

Бул. Вы уже в нее втягиваетесь.

М.А. Зачем все это, лишь бы дела в области хорошо шли – не в докладах, а на полях и заводах.

Далее речь шла о том, что министр культуры тов. Мелентьев Ю.С. предложил установить памятник В.И. Ленину по имеющемуся уже готовому проекту для г. Волгодонска. Памятник уже изготовлен, и можно приступать к его установке. (Дело в том, что еще два года назад было принято решение о замене памятника Ленину в ст. Вешенской, но до сих пор не было проекта.) По этому поводу М.А. сказал: «Проект хороший, надо сказать Юрочке спасибо. Мелентьев – хороший и добрый человек, я его знаю по ЦК».

После этого Булавин и Коротков сообщили, что по мосту и аэропорту Сабанеев выразил свою поддержку и советовал им вдвоем поехать в Москву к Соломенцеву М.С. и Бугаеву. Как бы продолжая их мысль, М.А. отметил: «Лед тронулся, по старой поговорке – в добрый час». Далее обсуждался вопрос о помощи из центральных органов. «По финансам и битуму, – сказал М.А., – пройдите к М.С. Соломенцеву. Я напишу ему записку. Надеюсь, он остался добропорядочным человеком, а без резервов Совмин не бывает. По поводу аэродрома надо посетить военных. Зайдите там к Ефимову, вы же с ним встречались летом». «Соддатов рекомендовал зайти к Воловику, – продолжал Булавин. – Он наш земляк, меркуловский. Готов нам помочь».

М.А. проинформировал о том, что в Вешенскую собираются приехать представители творческих союзов – кинематографистов, композиторов, – они просили М.А. принять их. Но М.А. заявил резонно: «Избавьте меня от этого ради бога. Прошу на полном серьезе. Во-первых, вы видите, от меня врачи не отходят, болен. Во-вторых, это выглядит так, будто я устраиваю для себя юбилей, похваляюсь. Все это не в моем вкусе. Пусть едут по городам и районам области, а сюда прошу не приглашать. Я позвоню Тесле, пусть объяснит им».

Так и получилось. После ухода Булавина и Короткова М.А. позвонил тов. Тесле и очень серьезно просил его не устраивать с ним встречи до юбилея в связи с болезнью. В конце разговора пошутил: «Принимай их, милый доно-кубанско-монгольский казак, в Ростове, где угодно. Там есть молодые артистки. Вопреки своему обычаю Прасковье (жене) рассказывать не буду, буду молчать, как камень».

В сегодняшней почте пришла книга с дарственной надписью автора Колотова В.В. «Николай Алексеевич Вознесенский». Посмотрев ее минут десять, М.А. произнес: «Концовки нет».

– Как нет? – спросил я.

– А так, Вознесенского сначала посадили, а затем расстреляли, а тут об этом ни слова. Боятся, и чего?

После часового чтения М.А. добавил: «Книга хорошая, заслуживает внимания».

Наиболее сложно было решить вопрос о ремонте дома к юбилею. Дом снаружи потрескался, краска местами отстала, веранда рассохлась – страшно смотреть. Внутри потолки вздулись, штукатурка местами осыпается, полы надо циклевать и т. д. Но, несмотря на это, М.А. не хотел делать ремонт. Настаивали я, Булавин, Коротков и М.П. Наконец М.А. сдался: «Надоели вы мне» – и рассказал, как в старинном особняке посольства СССР в Швеции он предлагал почистить или заменить потемневшие бронзовые дверные ручки и получил от посла ответ: «Надо оставить все так, как было. Это вещи старинные».

«Я тоже не хочу здесь ничего менять. Пусть останется все так. Уж если вы пристаете, делайте снаружи и внутри на первом этаже. Наверху ничего не трогайте, ничего не изменяйте».

18 января

Состоялась первая встреча с председателем исполкома облсовета Сабанеевым Станиславом Николаевичем. Речь шла о делах области, северных районов, о новинках и направлениях в промышленности, сельском хозяйстве и др. Далее беседа продолжалась за обедом, который М.А. устроил в честь гостя. Переключились на ход подготовки к юбилею М.А.

М.А. Меня волнует приезд москвичей и ростовчан. Сколько их будет, мы до сих пор не знаем. Уж слишком широко размахнулись. Дело тут не в материальной стороне. Мне бы лучше со своими более близкими встретиться, как говорится, «подальше от начальства».

Саб. Вы, М.А., не напрягайте ни умственных, ни физических сил. Будьте спокойны, мы все сделаем, все обеспечим, опыт в больших приемах есть. Сегодня я привез всех начальников отделов, управлений и ведущих служб области, сейчас они совещаются у вас в Вешенской. Задачи им поставлены, теперь они их уточнят и приступят к делу.

Далее последовал шуточный разговор. С.Н. избрал удачную тему – охота. Видно, неплохой охотник. Приглашал М.А. на охоту. Шла речь о создании по инициативе Сабанеева Вешенского участка Гослесохоты. После обеда М.А. показал С.Н. свой арсенал ружей и остался доволен тем, что собеседник в них хорошо разбирается.

Уловив момент, когда М.А. сел, я усадил С.Н. рядом с ним и наставил фотоаппарат. Щелчок получился в тот момент, когда М.А., махнув левой рукой, с громким смешком произнес: «У него все равно ничего не получится». «Что получится, не знаю, но фото будет», – сказал я.

19 января

Поиграли в карты: Громославский, Аухимович, хозяева и я. «Огонь» был сосредоточен на А.У. Десять раз подряд он оставался в дураках и при этом изображал глубокое недовольство своим поражением, шумел, что, естественно, вело к дружному смеху.

В 2 часа дня мы семьями – Булавин, Аухимович – ходили на открытие кинофестиваля, посвященного 70-летию писателя. Приглашали М.А. и М.П., но они отказались, мотивируя тем, что уже видели.

20 января

Утро. 8 пас. 15 мин. Они уже позавтракали. Я пришел, как всегда, начался шуточный разговор. Рассказал о просмотренном вчера кинофильме и уверил их в том, что этот фильм они не видели. Внес предложение пойти посмотреть. М.А. живо отозвался и сказал: «Звони. Спроси, когда могут прокрутить». Сеанс был назначен на 10 часов утра.

…Перед глазами всплывает зимний пейзаж станицы. В этом году ст. Вешенская была особенно красива. Искрящийся снег украшал крыши казачьих куреней и хозяйственных построек, сказочно преображал деревья, празднично устилал улицы. Под яркими лучами солнца станица искрилась, мерцала и слепила.

Как сейчас, помню, вышли они во двор и, щурясь от яркого света, рассуждали. «Помнишь, Миша, как нас уговаривали переселиться в город? – говорила Мария Петровна. – В Москву, Ленинград предлагали…»

«Город меня не прельщает, – отвечал Михаил Александрович, – куда от такой красоты, и писать здесь способнее». Направляясь к выходу из двора, М.А. обратился ко мне: «Не утерплю, закурю в кино, ругать не будут, но пепел на пол бросать неудобно. Захвати, пожалуйста, маленькую пепельницу».

Т. к. киносеанс был вне графика, людей было мало, мы сидели рядом, где-то на двенадцатом ряду. Перед нами появлялись одна за другой сцены из его произведений – рассказов, романов «Тихий Дон», «Поднятая целина», документальная хроника – автор за письменным столом в разные времена, на встречах с писателями, зарубежными гостями, трудящимися, выступления на съездах партии и сессиях Верховного Совета и конечно же на охоте и рыбалке.

Чем больше я всматривался в лицо писателя и проплывающие на экране эпизоды, тем большее волнение охватывало меня. М.А. сопереживал своим героям: вместе с ними любил Родину, радовался, шутил и смеялся, вместе с ними боролся и тяжело переживал их трагедию. На экране всплывали Ванюшка… Мишутка… М.А. зажег сигарету, сделал затяжку, кашлянул. Брови опустились, шевельнулись губы, левой рукой потрогал усы. На экране выплывает Островнов, завхоз колхоза, – у писателя зашевелились выпуклые скулы, пальцы сжались в кулаки. При виде деда Щукаря весело, чуть вздрагивая, посмеивается. Чуточку вздыхает, встретившись с самим собой в молодости: сидящим за письменным столом, вместе с женой в саду, под кручей на берегу с удочкой. Легонько толкнул Марию Петровну, кивнул головой в сторону экрана, шепнул: «Давай повторим заново… »

Сеанс закончен. В раздумье, не спеша возвращались домой.

Молчание нарушила Мария Петровна:

М.П. Какой хороший фильм! Я думала, просто сбор фотографий, а тут оказалась целая жизнь.

М.А. Какая же она большая, за час двадцать минут пробежала! Мелькнула, как дымка на далеких морских островах.

21 января

У Булавина день рождения – 44 года. Вечер в его доме.

22 января

Похмелились. День пробалагурили. Но знаменательно то, что Булавин встретился с М.А. по очень щепетильному вопросу и получил от него добро. Как решится вопрос, покажет поездка Булавина в Ростов 23.01.75 г. О чем? Запишу, когда и как решится.

23 января

Обычный день. Погода хорошая. Выпал маленький снежок. Сегодня, как никогда за зиму, М.А. чувствовал себя хорошо и два раза выходил с М.П. гулять во двор, в общей сложности часа три. Сообщил, что в субботу приезжают писатели Иванов А.С., Фирсов В.И. и Ганичев В.И. Подготовили машины для поездки за ними.

25 января

На «Волге», принадлежащей М.А., около 12 часов дня приехали из Миллерова писатели Иванов Анатолий, он же редактор журнала «Молодая гвардия», Фирсов Володя – поэт и Ганичев Валерий – писатель, директор издательства «Молодая гвардия».

М.А. с утра попросил меня пойти их встретить, устроить в гостиницу и проводить к нему в дом. Я же, по договоренности, не присутствовал на их беседе. 12.00 – короткая беседа в моем кабинете, в 13.00 – обед. На стол подает, как всегда, Мария Петровна. Бутылка «Посольской», закуска. М.А. почти не пьет, всего 2–3 рюмочки. Он еще прихварывает, и спиртное ему вредно употреблять. Обед окончился в 15 часов. В 17 часов я повез гостей показать зимний пейзаж. Посетили санаторные источники, посмотрели стройку, пробежали по заснеженным летникам (базы для скота) средь смыкающихся длинными рядами сосен, побывали на ипподроме и у заветного 370-летнего дуба. Спутники мои мечтали, всматриваясь в лунное чистое небо, поговаривали – вот она, натура для полотен

М.А. Как умело им схвачено все особенное в природе, как он связал природу с человеком, неразрывной нитью, в единстве их жизни и действия.

Вечер закончился ужином у моего соседа Каргина Н.Ф., все решили, что так будет лучше. Время проходило в разговорах, серьезных и шуточных.

27 января

В 8 часов утра завтрак у М.А. Завтракали все вместе. Затем я их оставил, и беседа продолжалась до 13.30.

Как мне известно, гости делились своими творческими делами и замыслами. Но главное – обсуждались проблемные вопросы в литературе: литература и молодежь, влияние литературы на развитие современной молодежи. Не совсем ладно обстоят дела в руководстве творческими союзами и сама обстановка в писательской организации. Есть проблемы с изданием произведений молодых писателей.

Далее шел откровенный разговор о творческом пути самого Шолохова и подготовке к юбилею. М.А. насторожился и сказал: «Я против такого размаха». Видимо, гости ставили перед собой задачу развеять такое настроение хозяина и убедить в необходимости широкого освещения его творчества. Не для почета Шолохова это делается, а для народа, для молодежи. «Недруги хотели замолчать Шолохова, но мы этого не допустим, – заявил Ганичев, – на каких еще произведениях воспитывать молодежь, если не на ваших».

Гости поделились своими планами, сообщили о решении ЦК комсомола о подготовке к юбилею М.А., которое опубликовано в газете «Комсомольская правда» от 23.01.75.

Затем Фирсов прочитал свою поэму «Шолохов». Поэма неплохая, но М.А. написал на титульном листе рукописи: «Посмотрю после подчистки».

Затем с 15 до 18 часов мне было поручено угостить гостей обедом в банкетном зале ресторана, присутствовали секретари РК КПСС Булавин Н.А., Зимовнов И.Ф. За столом вновь шел разговор о юбилее, придавалось значение приему людей, организации встречи творческих работников с рабочими, служащими и интеллигенцией района и др. В 20 часов после прощания с М.А. их проводили на машине до Миллерова.

Стоит заметить, что писатель все время уходил от высоких почестей к гостям и нас предупредил – меньше пышности и попроще.

27 января

Утро, 8.00. Пришел лечащий врач Карноушенко В.Т. Он посещает М.А. 2–3 раза в неделю. Справился о здоровье, дал советы, пошутил, и разошлись. В доме М.А. появился внучок Саша.

Родители уехали в Кисловодск на лечение, а его на месяц привезли к дедам. Здесь он будет посещать Вешенскую среднюю школу.

Скопилось много писем, усиленно разбирал. В 12.00 ходил на прием посетителей: было 3 человека, что-то мало.

Вечером М.А. написал записку пред. Совмина РСФСР тов. Соломенцеву М.С., которую я передал секретарю РК КПСС тов. Булавину. Они завтра утром выезжают в Москву по вопросу памятника В.И. Ленину в Вешках. Содержание записки носит дружеский характер. Вот ее текст:

«Дорогой Михаил Сергеевич!

Строительство моста через Дон перенесено на неопределенный срок. Весною сообщение с внешним миром чрезвычайно осложняется тем, что аэродром, как ты, вероятно, помнишь, находится на Базковском бугре. Нам крайне необходим аэродром на левой стороне Дона. Пожалуйста, помоги нам. Как бывшие твои земляки, надеемся и верим в твое доброе отношение к нам.

Обнимаю. Шолохов».

28 января

Тов. Булавин Н.А. и Коротков Ю.Ф. выехали в Ростов, а затем в Москву, захватив с собой письма в разные инстанции, в том числе и к М.С. Соломенцеву.

31 января

К М.А. приехал спецкор АПН тов. Семенов Б.В. Встретившись с ним, я выяснил цель приезда: согласовать вопрос об организации съемки кинофильма «Шолохов» совместно с финской студией кинохроники. Он также высказал просьбу кинодокументалистов ФРГ снять кинофильм «Родина Шолохова». Доложив о цели приезда Семенова М.А., я услышал от него категорический отказ: «Никого принимать и позировать не буду, что они все, очертели, что ли? Извинись и сообщи Семенову, никаких съемок делать не надо, никого не приму. Кого они из меня хотят сделать? Я им не…»

Я сообщил об этом товарищу Семенову, который ждал меня в райкоме партии. Вздохнув, он сказал: «Я так и знал, когда меня посылали. Передайте М.А. мое личное мнение, что я его понимаю и поддерживаю. Зачем мельчить такого человека, Шолохов – это глыба, а съемки, которые собираются делать, это внешний лоск, который ему не нужен».

Об этом разговоре я сообщил М.А. и услышал ответ: «Хоть один умный человек нашелся. – И продолжил: – Вот тут один журналист, причем известный, прислал очерк с воспоминаниями обо мне. Все на свете переврал и уже передал в печать». – «О чем только люди думают?» – заметил я. М.А., приложив указательный палец правой руки к голове, улыбаясь, сказал: «Нечем думать». И тут же, попросив листок бумаги, написал ему ответ: «Возражаю в печать – категорически».

К. Прийма
Шолохов в Вешках

год 1974-й

I

В аэропорту Миллерова я услышал, что Шолохов издавна как бы шефствует над городом Миллерово, поддерживает деловые контакты с горкомом, тепло принимает в Вешках их «ходоков», и миллеровцы ему отвечают искренней привязанностью. С кем из них ни заговори – узнаешь много любопытного.

Старожилы уверяли, что существует фотокопия первого письма писателя-депутата в правительство о необходимости строительства крупного завода металлургического оборудования и что в нем сказано: «Миллерово должен стать индустриальным центром по воспитанию кадров рабочего класса на Верхнем Дону…» А на западной окраине города, на недавно открывшейся стройплощадке этого промышленного гиганта, под мачтой с трепетным алым флагом бульдозеристы и экскаваторщики на перекуре уже слагали по живым следам легенду о том, как писатель расчищал бюрократические завалы в ведомственных дебрях, чтобы отстоять эту идею и включить ее в Генплан строек 1974 года. В горкоме партии я по-настоящему постиг масштабы этого строительства, крестным отцом которого был Михаил Александрович Шолохов.

– На 18 гектарах, – вдохновенно говорил мне первый секретарь Владлен Тихонович Логачев, – встанут возле Терновки десять огромных и светлых цехов. Свыше пятисот конструкторов, инженеров, технологов и три тысячи высококвалифицированных токарей, термистов, фрезеровщиков, программистов будут работать на заводе. Здесь поднимутся красивое административное здание, пищеблоки, электроподстанция, котельная, рядом вырастут чудесный рабочий поселок с Дворцом культуры и парком, поликлиника, школа, детские учреждения, торговый центр. Завод преобразит Миллерово, и тысячи молодых людей, ранее уходивших с Верхнего Дона на Украину или в Волгоград, получат возможность приложения своих сил почти дома.

До Вешек – полтораста километров. Но эта даль не мешает Михаилу Александровичу держать в поле зрения миллеровцев. Он частенько наведывается к ним, звонит по телефону, интересуется их заботами и думами, отечески журит и наставляет. Миллеровский сельский и окрестные районы не имеют предприятий по переработке сельскохозяйственной продукции. Вынуждены в счет госпоставок перегонять скот и возить птицу на большие расстояния – на мясокомбинаты Каменска и Луганска. Потери при этом немалые.

– Шолохов посоветовал нам подсчитать, – услышал я в Миллерове, – как все эти убытки будут соотноситься к стоимости, скажем, сооружения мощного мясокомбината. Подсчитали мы и диву дались: в два-три года все затраты по такому строительству полностью окупятся. Выслушав нас, Шолохов сказал: «Вы учли потери только живого веса. А пух-перо? А щетинка и шкуры? А печенка да легкие? Вот какие это потери – миллионные! Да, друзья, об этом надо бить тревогу… И, я уверен, вас поддержат. Пишите докладную в Госплан. Если надо, я поддержу вас в верхах письмом, а потребуется – так и плечом».

В горкоме партии мне показали решение Госплана СССР: на 1975 год в Миллерове включена закладка завода по переработке молочных продуктов, а на 1976 год – строительство крупного мясокомбината..

Вешки по красоте и богатству природы, пожалуй, красивейшая станица Дона. С каждым годом Вешки растут, хорошеют, благоустраиваются, а население, как ни странно, стареет.

– Уходит из Вешек молодежь, – говорит первый секретарь райкома партии Николай Александрович Булавин. – И нечем ее удержать-приветить… Мы – далекая глубинка. В зиму и распутицу по полгода отрезаны от мира рекой.

В прошлом году в Вешках построены великолепный Дворец культуры, здания почты-телеграфа, редакции и типографии, открылась музыкальная школа, строится крупный санаторий. Преображается станица прямо на глазах.

– Все мы теперь живем мечтой широко открыть наш уголок миру, – продолжает Н.А. Булавин. – Мы бы хотели кинуть капитальный мост через Дон. Да, большой мост, который свяжет Донбасс с Поволжьем и окажет доброе влияние на преображение Вешек и всего Верхнего Дона.

Большой мост через Дон!.. Давно о нем здесь мечтают…

Николай Александрович кладет на стол два толстых тома четырехлетней переписки с Москвой, Госпланом, министерствами и ведомствами, с Ленинградом, Киевом, Николаевом, Таганрогом, Волгоградом, Уральском и другими промышленными центрами по великому множеству хозяйственных проблем. И большинство этих писем и телеграмм подписаны, а многие и написаны рукой Михаила Александровича Шолохова.

II

На провесне, в блеснувший солнцем денек, Михаил Александрович поехал поглядеть родные места. Возле хутора Волоховского, проезжая лесом, с грустью приметил его необычайную просветленность.

– Оголяют, дьяволы, землю, – с огорчением пыхнул сигаретой Шолохов. – Не думают о завтрашнем дне.

– Рубят, пожалуй, в пять-шесть раз больше, – отозвался шофер Федя, – чем подсаживают и выращивают за год!

Возле Елани обнаружились вырубки леса в запретной зоне у самого Дона. По заветным ендовам, меж озерцами, торчали толстые пни недавно вырубленных берез.

Вернулся домой озабоченный. Хотелось сразу же позвонить директору лесхоза, но подумал: «Неужели он этого не видит?!» Плохо спалось, терзала бессонница. Встал, как всегда, ни свет ни заря – в 4 утра, выпил чашку кофе. Рука зудела, тянулась к телефону. Но сам себя останавливал: «Рано еще. Пусть поспят». На балконе выкурил сигарету, полюбовался ущербным месяцем, туманом, стелившимся по Дону, вернулся к столу, к неоконченной странице рукописи и пошел по ней карандашом с яростью, вскоре перешедшей в осиянную радость. И не заметил, как часы внизу пробили пять, и шесть, и семь… Глянул в окно – идет густой и нудный дождь…

Булавину позвонил в восемь: «Здорово, сосед! Ну как твой прогноз? Черти распорядились по-своему… А ты на воскресник не собираешься? Нет?! А я думал, что ты с директором лесхоза махнул латать вырубки леса…»

Булавин ценил и любил юмор Шолохова, но тут было что-то по-серьезнее, и он не знал, что ответить. Чтобы рассеять заминку, Шолохов заговорил о семенном зерне и попросил его вместе с директором лесхоза заглянуть к десяти часам.

И вот они в кабинете писателя. Директор лесхоза Василий Федорович Переверткин раскрывает небольшую карту и с волнением рассказывает о состоянии хранимых угодий. В его речи часто слышится слово «план».

Шолохов сидит возле стола хмурый, дымит сигаретой.

– Сколько было вырубки в прошлом году?

– Двадцать шесть тысяч кубометров.

– А в этом году сколько вырубите?

– Двадцать одну тысячу.

– А какой ширины у нас запретная лесная зона вдоль русла Дона? – спросил Михаил Александрович.

– Совсем махонькая – в триста метров.

– Действительно, махонькая ленточка, – отозвался Шолохов. – И тем не менее, вы и в нее топор всадили.

– Все же ради плана, Михаил Александрович, ради плана…

– И в ендовах корчуете милые сердцу березы? – Он заговорил тихо, и собеседники переглянулись: они знали, что чем тише его голос, тем грознее может быть вывод. – А потом что? После нас – хоть потоп?

– Что вы, Михаил Александрович! Обширные посадки ведем. Сосной на пески наступаем!..

– Все это верно. – Шолохов вскинул голову, глаза его повеселели. – А не пора ли нам по-государственному все взвесить? Может, пришло время и пощадить лес, дать ему передохнуть, сил набраться?! А то чего доброго – превратим Подонье в пустыню! Лес – это богатство Родины.

Шолохов встал, снова закурил, добродушно заглянул в глаза собеседникам и на прощание сказал:

– Посоветуйтесь с народом. Подготовьте для Совмина республики деловую справку о тревожном, – он осекся и поправил себя, – о критическом состоянии лесного хозяйства. С государственных позиций докажите необходимость уменьшения плана порубок леса и обязательного расширения запретной зоны до одной тысячи метров. Подготовьте и, не мешкая, посылайте. А я тоже от себя приложу страничку во спасение леса, родников и нашего Дона…

III

Ранним майским утром, переступив порог дома писателя, я услышал скрип ступенек лестницы: со второго этажа медленно спускался Шолохов в защитной рубахе и брюках навыпуск, в домашних чувяках.

Сократовский лоб, седые вихры волос, строго подстриженные усы, пытливость серых глаз, обветренное лицо степняка и необыкновенное внутреннее обаяние…

Мы поздоровались. Он крепко пожал руку, обронил шутку в мой адрес и с какой-то грустинкой и озабоченностью во взгляде пригласил в кабинет.

Шолохов, тяжело дыша, осторожно присел у края стола, заваленного бандеролями, книгами, журналами и письмами. Потом закурил сигарету, взмахом руки разогнал облачко дыма, и в солнечном озарении на его виске обозначились трепетно пульсирующие вены, а в глазах – усталость. И я понял: Шолохов хоть и храбрился, был явно нездоров. У меня к нему имелось много научных вопросов, но я даже не раскрыл своей папки.

– Ну что, друже, у тебя нового? – улыбаясь, спросил Михаил Александрович.

– Нового много. Но я, собственно, приехал по поручению редакции «Молота»: нужен очерк о вашей депутатской деятельности.

– Ты ставишь передо мной непосильную задачу, – улыбаясь, ответил Шолохов. – Я же не умею давать интервью и не умею ничего рассказывать о себе. Как подумаю, что ты поведешь допрос, пот на лбу выступает. – И он полез в карман за платком. – Нет, нет, ты лучше сходи к Булавину, он тебе и расскажет, и покажет.

– Михаил Александрович, мне хочется услышать от вас, что самое новое появилось в районе?

– Самое новое и отрадное – два последних колхоза стали совхозами, – ответил Шолохов. – В районе – полная специализация – совхозы… Но, таманец, уговор: я тебя первый спросил, что нового? – Он лукаво улыбнулся.

Пришлось отвечать о своих разысканиях в прессе Ближнего Востока, Ирана, Индии, рассказывать о том, что из Каира, Бейрута и Дамаска романы «Тихий Дон» и «Поднятая целина» уже проникли в Йемен, Кувейт, Саудовскую Аравию. Что в Иране «Тихий Дон» переводился в тюрьме и все же пробился в свет в 1965 году. Что в Индии его романы переведены на двенадцать языков и включены в университетские программы как «шедевры социалистического реализма».

– Хватит, хватит, – замахал рукой Шолохов и из почти непроницаемого облака дыма спросил: – А письма от переводчиков имеешь?

– Пока нет, но надеюсь скоро получить.

Облачко дыма рассеялось, и я встретил строгий взгляд.

– Письма переводчиков и издателей надо иметь. Они имеют особую ценность.

– Тогда подпишите вот эти книги в дар переводчикам. – Я подал четыре книги первого тома «Тихого Дона» и одну «Донских рассказов».

Подписав книги, Шолохов подал их мне.

– Меня интересуют ваша почта и переписка хотя бы одного дня.

– Письма идут валом. Мы с Андреем не успеваем их вскрывать и читать. Но не маринуем. Устраиваем воскресники и расчищаем завалы.

Посмотрев на секретаря писателя Андрея Афанасьевича Зимовнова, заваленного бандеролями и письмами, мы рассмеялись.

– Тебя интересуют письма к депутату, – спросил Шолохов, – или вся почта за день?

– Конечно, вся.

Михаил Александрович внимательно посмотрел на меня, как будто хотел что-то возразить, вздохнул и сказал секретарю:

– Ну что ж, Андрей, покажи ему все, а я пойду. – Он попрощался и устало поднялся к себе наверх.

IV

Почта Шолохова одного дня – необычайно велика. Просмотрев ворох писем и бандеролей, могу сказать, что из них три четверти представляют собой просьбы квартирные, разыскные и литературно-консультационные.

Молодые авторы (а среди них немало и пенсионеров!) шлют Шолохову на консультацию и тетрадки стихов с экслибрисами, и двух-трехкилограммовые манускрипты в тисненых переплетах, и даже «бесценные» рукописи-«арабески».

– Но есть в почте Михаила Александровича письма и деловые, поднимающие важные вопросы жизни, есть и трогательно-вдумчивые размышления, – говорит секретарь писателя. – Вот вчера пришло письмо из Ростова от доцента РИСИ Л.В. Передельского. Письмо датировано апрелем, но штамп почты – майский, и пришло оно вчера: наверное, автор долго колебался – посылать или не посылать. Корреспондент просит «тишины над головой». Оказывается, по словам Л.В. Передельского, в Западном микрорайоне Ростова учебные вертолеты каждодневно шумят и нервируют жителей поселка. Вот он и вынужден жаловаться своему депутату.

– Шолохов читал это письмо?

– Да, еще вчера. И сказал, что оно достойно самого серьезного рассмотрения в горсовете. Учебные полеты над жилыми кварталами – недопустимы.

Волнующее письмо пришло из редакции журнала «Пограничник»: благодарят за поздравление, приглашают писателя посетить исторический корабль-музей «Аврора» и просят принять в Вешках «на час» делегацию военморов-пограничников. Вот еще одно – от учащихся 96-й средней школы ст. Муслюново Челябинской области. Они благодарят за волнующую душевность рассказа «Нахаленок» и просят «написать продолжение о дальнейшей судьбе героя Мишки». Из города Ухты Коми АССР С.Э. Клец предлагает в дар «ворох документов и материалов для нового романа»; комиссия по литературному наследию поэта М.В. Исаковского просит прислать в сборник «несколько строчек о поэте-песеннике»…

Май… День рождения писателя… Множество писем-поздравлений, искренних и дружеских. Беру одно из них:

«Дорогой Михаил Александрович!

Хочется от всей души шоферской поздравить Вас с днем рождения. Желаю Вам океан счастья, сибирского здоровья и кавказского долголетия. Спасибо Вам, хороший человек, за Человечность в полном смысле слова.

С приветом! Григорий Мартояс.

Был у вас в 1970 году гостем от рыбаков Краснодарского края. Ст. Черноерковская. Май 1974 г.».

И еще поздравления из Азова, Сочи, Москвы, Ростова, Урала, Сибири, Грузии, Украины – со всей страны.

Среди них одно меня очень взволновало, заставило еще и еще раз задуматься над магическим воздействием творчества писателя:

«Депутату Верховного Совета СССР.

Писателю Михаилу Александровичу Шолохову и его жене Марии Петровне Шолоховой.

Выполняя последнее завещание моего отца Льва Николаевича Шолохова, я посетил станицу Вешенскую с 18 по 22 мая 1974 года. В последние минуты своей жизни, 13.4.1974 г., мой отец завещал мне поклониться Вам, Михаил Александрович, и Марии Петровне и очень просил передать от нашей семьи чистосердечный, низкий семейный поклон, и от всего сердца поблагодарить глубоко любимого в нашей семье и всем народом гениального писателя нашего времени – Вас, Михаил Александрович, простого, доброго и смелого Человека, Человека с большой буквы, за вечные, неувядаемые, правдиво-народные творения, поблагодарить также верного друга-помощника Вашего жену Марию Петровну, разделяющую все Ваши беды и радости…

Валерий Шолохов.

г. Саратов».

Я смотрел на стол писателя, заваленный пакетами, письмами, бумагами, и думал: «Да, почетна и нелегка шапка – шапка Мономаха советской литературы…»

* * *

Перед отъездом вновь зашел к секретарю райкома Н.А. Булавину. Не успели обменяться приветствиями, как зазвонил телефон. Из трубки несся радостный голос:

– Великая новость, Николай Александрович! Дошло-таки письмо Шолохова о лесе! (Это говорил директор лесхоза В.Ф. Переверткин.)

– Что же там, что? – нетерпеливо спросил Булавин.

– Получен приказ Министерства лесного хозяйства о том, что отныне по всем лесам Подонья запретная неприкосновенная зона расширена до одного километра! И к нам едет комиссия министерства, чтобы изучить вопрос о снижении плана вырубки. Пожалуйста, порадуйте Михаила Александровича, и наше ему великое спасибо!

– Вот это да! – воскликнул Булавин. – Порадую обязательно. Сегодня же. – И, повесив трубку, сказал мне: – Вот что значит поддержка Шолохова!

Мое внимание привлекла ярко сверкающая голубизной небольшая открытка, лежащая на столе Николая Александровича. Поймав мой взгляд, Булавин пояснил:

– Это Михаил Александрович прислал мне из Стокгольма, – и подал ее мне.

«Шлю привет из Швеции. Беспокоюсь и тут – отсеялся ты или до сих пор мокнешь под дождем. А здесь тепло и сухо. Привет!

М. Шолохов.

4.5.1974 г. Стокгольм».

Таков Шолохов-писатель и депутат-коммунист, всегда и во всем с народом – в великом творчестве и в своей обыденной жизни. Большой Человек, всю жизнь разделяющий боль и победы своего народа, из глубин которого он вышел.

И. Гуммер, специальный корреспондент «Литературной газеты»
А степная трава пахнет горечью

На синем, ослепительно синем небе – полыхающее огнем июльское солнце да редкие, раскиданные ветром, неправдоподобной белизны облака. На дороге – широкие следы танковых гусениц… А по сторонам – словно вымершая от зноя степь…

Михаил Шолохов. Главы из романа «Они сражались за Родину»

На съемках фильма «Они сражались за Родину»

Небо такое же синее, как в том далеком июле сорок второго. И солнце полыхает огнем. Разве что не так знойно: дождей много, хороших, хлебных дождей…

Степь густо исчерчена следами автомашин. Следы идут не только по белому от меловой почвы грейдеру, но и сбоку от него – по сплошному ковру остро пахнущей полыни, по золотистым островкам ковыля.

Хутор Мелологовский, названный так по меловым горам, приткнулся на правом обрывистом берегу Дона. Места красивые: излучина реки, лесистый левый берег, степное правобережье с крепким, терпким воздухом.

Как только въезжаешь в хутор, сразу уносишься на тридцать два года назад – в суровый и грозный июль сорок второго: усталые, охрипшие командиры, перевязанные, окровавленные бойцы, пулеметы, винтовки, окопы, траншеи. Весь хутор – большая съемочная площадка «Мосфильма».

Я приехал в разгар съемочного дня и ни к кому не мог подойти. Узнаю издали Бондарчука, Юсова, Тихонова, Шукшина…

Я знаю, кто мне нужен, – Лапиков! Он сегодня свободен и, говорят, ловит на Дону рыбу. Ну что же, рыбаков здесь не так много – места пустынные, найду!

Интервью на рыбалке

Ивана Герасимовича я отыскал в километре от хутора. Он вырос в Сталинграде, учился здесь, ушел в армию, вернулся и два десятка лет работал в областном драмтеатре.

Лапиков рассказывает о съемочной группе, актерах, режиссерах.

– Да, большой фильм, сложный. Все время мысленно возвращаюсь к эпизоду, где мой старшина говорит прощальное слово над умершим лейтенантом. Какая речь! Душевная, человеческая, мудрая и простая.

Лиловые тени ложатся на левый берег. Быстро темнеет.

– Красота-то какая! Три года не был в отпуске, и вдруг такое везение: сниматься на Дону, почти что дома.

Возвращаемся поздним вечером по едва заметной, загроможденной камнями, узкой тропке.

В лагере еще не спят. Минуты отдыха каждый использует по-своему – пишут письма, читают, молча любуются Доном… Больше всего людей у шахматного столика. Не так привлекает игра, как Никулин своими шутками.

С трудом отрываю от стола смеющегося Бондарчука, увожу в сторону.

Интервью после трудового дня

– Об экранизации романа Шолохова «Они сражались за Родину» думал давно, – говорил Сергей Федорович, – еще во время съемок «Судьбы человека». Не раз говорил об этом с Михаилом Александровичем и встретил полное понимание, горячую поддержку.

История Отечественной войны отражена во многих трудах, документах, мемуарах. Роман Шолохова занимает в ряду этих работ, на мой взгляд, центральное место. Здесь художественными средствами, по-толстовски глубоко постигается суть событий, исследуется русский характер, приведший к победе. Осмыслить события сурового 1942 года, показать дух воинов, истоки будущей победы, обстановку, в которой она зарождалась, – основная цель фильма.

Рано или поздно я должен был прийти к картине об Отечественной войне хотя бы потому, что принадлежу к поколению, которое встретило войну в расцвете лет, принимало в ней активное, непосредственное участие. Война живет во мне, не дает покоя, требует выражения. Вот еще почему – «Они сражались за Родину». И вот почему играю роль Звягинцева.

Съемки начались в конце мая этого года. Долго выбирали натуру. Место подсказал Михаил Александрович – хутор Мелологовский Волгоградской области, недалеко от станицы Клетской, известной по военным событиям сорок второго года. Когда мы приехали в хутор, то были поражены абсолютным сходством описанного с увиденным. Мы встретились с очевидцами событий, участниками боев. Нам показали место переправы, повели к сохранившимся доныне окопам и траншеям… Одним словом, мы снимаем в обстановке, как говорят, максимально приближенной к боевой. В этих условиях будем работать почти до конца фильма, павильонных съемок мало.

Над фильмом работает почти в полном составе та же группа, что снимала «Войну и мир», «Ватерлоо», режиссеры В. Досталь и А. Чемодуров, звукооператор Ю. Михайлов, художник-гример М. Чикирев и другие. Впервые работаю с таким великолепным мастером, как главный оператор В. Юсов.

Основные роли исполняют В. Шукшин (Лопахин), В. Тихонов (Стрельцов), И. Лапиков (Поприщенко), Ю. Никулин (Некрасов), Г. Бурков (Копытовский), Н. Губенко (Голощеков). Вряд ли надо представлять этих талантливых актеров – они давно завоевали любовь и известность. А мне работать с ними приятно и радостно – все они люди творческие.

В 1975 году все человечество будет праздновать 30-летие Победы. Нашему творческому коллективу очень хочется отметить эту дату своим фильмом. В том же году исполняется семьдесят лет Михаилу Александровичу Шолохову. Все мы глубоко почитаем его талант, горячо любим его книги. И очень хотим порадовать писателя, сделать фильм, достойный романа.

Впереди много работы, раздумий, сомнений…

…Ночью прибыла военная техника – тридцать танков и двадцать четыре орудия. Из Москвы по железной дороге до Калача-на-Дону, а оттуда на паромах – прямо в Мелологовский. Все на ходу, действующее, с механиками-водителями и расчетами.

А степная трава пахнет… Нет, пока еще не горечью, хотя слова этой песни все время напевает Никулин. Войной и горечью она запахнет позже, когда за дело примутся пиротехники, зажгут шашки, устроят взрывы. Сейчас она пахнет миром, покоем…

Кто-то еще бодрствует у реки. Вячеслав Тихонов.

Ночное интервью

– Вячеслав Васильевич, кажется, вы впервые в кино стали рядовым?

– Да, кинематограф щедро одарил меня высокими воинскими званиями. Последние работы – полковник Исаев в «Семнадцати мгновениях весны» и майор Млынский в фильме «Фронт без флангов», который сейчас заканчивается. Но не может же человек миновать самое главное звание – рядовой Советской Армии. Обычно с него начинают. Я к нему пришел после двадцати пяти лет службы кинематографу.

Если же говорить серьезно, рядовой Николай Стрельцов, роль которого я исполняю, – глубокий, сложный человек. Этот образ многого требует от исполнителя.

Я родился слишком поздно, чтобы принять непосредственное участие в войне, принадлежу к тому поколению, детство которого пришлось на суровые военные годы. Вместе со всеми советскими людьми, вместе с мальчишками моего возраста переживал горечь утрат, потерь, тревоги. Может быть, поэтому половина моих героев – люди в военной форме.

И вот – Николай Стрельцов.

Мне приятно вновь встретиться в этом фильме с Сергеем Федоровичем Бондарчуком, с которым трижды работал вместе как с актером и режиссером. Я счастлив работать с оператором Вадимом Ивановичем Юсовым. Рад встретиться с моими коллегами – друзьями-актерами, творчество которых высоко ценю и новых работ которых с нетерпением жду.

…С утра все на ногах. День предстоит трудный: снимаются два эпизода – в первой половине дня «В кухне», тот самый, где Лопахин ругает повара за надоевшую пшенную кашу; вечером – выход к Дону с умирающим лейтенантом на носилках. Ко мне уже привыкли. Пользуясь предоставленной свободой, снова возле самого аппарата.

– Сергей Федорович, – говорит Лапиков, – а что, если здесь пройдет старшина Поприщенко и бросит фразу: «Ты бы руки помыл, Некрасов»?

Бондарчук с минуту думает и загорается:

– А что, идея! Попробуем!

Лапиков идет мимо кухни. Строгим, зорким старшинским глазом окидывает бойцов, моментально схватывает обстановку, понимает, зачем здесь оказался Некрасов, – конечно же за добавкой, – и ворчливо говорит:

– Ты бы руки помыл, Некрасов.

Некрасов – Никулин растерянно смотрит на руки, и тут до него доходит, что дело не в руках, что старшина все приметил. Он тихонько отходит в сторону.

Я тут к нему и присаживаюсь.

Интервью на съемочной площадке

– Это первая лента в моей актерской биографии, где я наконец играю близкую мне роль, то, что сам когда-то пережил, – говорит Юрий Владимирович. – Я был призван в армию в 1939 году, после окончания десятилетки. Принимал участие в финской кампании, воевал в Отечественную у стен Ленинграда, освобождал Эстонию и Латвию. Начал с рядового, кончил старшим сержантом артиллерии. В свое время режиссер Столпер предлагал мне попробоваться на роль генерала Серпилина в фильме «Живые и мертвые». Я тогда не решился: ну какой из меня генерал? И правильно сделал, что отказался: когда увидел в этой роли Папанова, понял, что я так хорошо сыграть не смог бы.

Много лет назад Бондарчук пробовал и утвердил меня на роль Тушина в «Войне и мире» и на роль английского офицера в «Ватерлоо». По стечению обстоятельств не смог сниматься в этих фильмах. Отказываться от третьего предложения уважаемого режиссера просто не имел права.

Роль Некрасова с каждым днем все больше нравится: с великолепным солдатским юмором, спокойствием, от которого веет силой, сознанием собственного достоинства и уверенностью в победе. Даже вечерами не снимаю гимнастерки и сапог, а по утрам умываюсь по-солдатски, до пояса.

Солнце медленно уходит за Дон. Вечереет. Еще чуть-чуть стемнеет, и будет сниматься эпизод «Выход к Дону». Над берегами, над степью и лесом гремит голос В. Досталя:

– Внимание! На левом берегу поднять дымы! На правом – включить прожекторы!

Вспыхивают над меловыми горами сильные военные прожекторы. Приготовился, устроившись с аппаратом на обрыве, В. Юсов.

– Все готово? Николай Николаевич, ложитесь на носилки. Внимание! Начали! Мотор!

Перевязанный, «окровавленный» Николай Губенко (лейтенант Голощеков) ложится на носилки. Жидкая колонна уцелевших бойцов спускается к Дону. Впереди – старшина Поприщенко. Позади – Лопахин и Копытовский со своим противотанковым ружьем.

Цепочка бойцов подходит к Дону. Сейчас старшина дрогнувшим голосом скажет Лопахину:

– Не донесли… умер лейтенант.

Но нет. По расписанию этот эпизод еще не скоро будет сниматься, а пока что…

– Повторяем эпизод! Все на свои места!

Один раз, второй, третий…

А мне нужен Василий Шукшин. Хотелось бы обстоятельно поговорить. Но как, когда?

– Найдем время, – успокаивает Василий Макарович. – Вся ночь впереди.

Ночью мы и поговорили. С ним и с Георгием Бурковым. Нет, не случайно Бурков снимался в двух фильмах Шукшина и будет дальше работать с ним: очень они близки – мыслями, характерами.

Говорит Василий Шукшин:

– Вы спрашиваете, что привело меня в этот фильм? Профессия. Интерес – тоже, впрочем, профессиональный, к большой постановочной картине, к процессу производства ее: мне впереди предстоит нечто подобное, хочу пройти этот путь сперва в качестве актера. Кроме того, накопилось много литературных заделов; актерская работа, сколь она ни трудна, все же позволяет совместить ее с писательством. Это все очень важно, если не считать, что самое важное – постараться хорошо сделать свое дело: роль Лопахина необычайно сложная и интересная. И еще одно соображение: Дон, степь, места, которые мне в ближайшем будущем тоже предстоит освоить, – все же надеюсь, что сниму фильм о Разине.

Георгий Бурков:

– От этой работы все мы ждем многого. Все мы верим в этот фильм и хотим сделать его как можно лучше.

Юрий Иванов, спецкор «Советского Дона»
Встречи на поле боя

Репортаж со съемок художественного фильма по роману М.А. Шолохова «Они сражались за Родину»

Дорога из станицы Клетской к хутору Мелологовскому вьется по холмам, спускается в лощины, вновь поднимается вверх, и как-то не сразу замечаешь постепенное насыщение окружающего пейзажа белым цветом. Необычно белые склоны холмов, непривычно снежные русла пересохших ручьев и речушек, белая дорожная пыль, взбитая колесами машины, надолго повисает пушистой завесой. Много мела в этих местах. Отсюда и названия: Мелоклетский, Мелологовский. Прямо на дороге попадаются симпатичные осколки мела – бери и пиши на школьной доске. И вскоре уже совсем не удивляешься, обнаружив меловую пыль в кармане своего пиджака или в кассете кинокамеры.

На развилке с видавшим виды указателем машина поворачивает влево, и скоро с вершины холма открывается вид на хутор Мелологовский. Среди сложного сплетения белых дорог, дорожек, тропинок расположились на правом берегу Дона казачьи хаты. Базы, плетни, стожки сена, пирамидки дров, колодезные журавли – обычный хутор. Живописный. А какой хутор на Дону не живописен? Но вот машина спускается вниз, проезжаешь мимо провожающего тебя внимательным взглядом солдата у шлагбаума, и из спокойной, размеренной, мирной жизни ты попадаешь в войну. Где-то рядом вдруг громыхнет взрыв, порывы ветра приносят крики, звуки яростной перестрелки; и уже другими глазами начинаешь всматриваться в окружающее, и уже замечаешь, что эта белая земля искалечена следами танковых гусениц, что склоны холмов покрыты порезами окопов, а крайняя хата вовсе не недостроена, а разнесена взрывом.

Здесь, на донской земле, еще так хорошо помнящей прошедшую войну, идут съемки художественного фильма по роману Михаила Александровича Шолохова «Они сражались за Родину». И снова мирный хутор живет напряженной военной жизнью, словно в те тревожные дни, от которых нас отделяют всего только три десятилетия.

Над съемками работает экспедиция киностудии «Мосфильм». Режиссер-постановщик фильма Сергей Бондарчук. В его творческой биографии «Судьба человека», «Война и мир», «Ватерлоо». И вновь режиссер обращается к теме войны.

В перерыве, когда на площадке готовились к съемке следующего эпизода, Сергей Федорович сказал:

– Если с воздуха посмотреть на эту землю, землю станицы Клетской, хутора Мелологовского, то и сейчас еще можно увидеть те раны, которые нанесла этой земле минувшая война. А сколько страданий, какое неисчислимое множество душевных ран принесла эта война людям. И эти раны мы помним, чувствуем их всегда. Их, которых не в силах залечить время. Поэтому мы совершенно закономерно вновь и вновь обращаемся к теме войны, к этой страшной, невыносимо тяжелой и такой важной теме. И мы еще и еще будем обращаться к ней. Она не может нас не волновать, не тревожить, оставлять равнодушными.

Идут съемки. В них участвуют десятки танков, орудий, самолетов, более полутора тысяч солдат и офицеров. Фильм снимает один из опытнейших мастеров нашей страны – оператор Вадим Юсов. Установленные на бронетранспортерах громкоговорители далеко вокруг разносят команды молодого режиссера Владимира Досталя.

– Танки готовы?

– Всем приготовиться! Начали!

Идут съемки. Не занятые в них актеры и около взвода солдат собрались под камышовым навесом, вокруг консультанта фильма генерала армии М.И. Казакова. Слушают молодые парни неторопливые рассказы старого воина о суровых днях войны, о великих сражениях, о горести поражений и радости побед.

– Фильм, я уверен, получится хороший, – говорит Михаил Ильич, отвечая на мои вопросы. – Фильм будет очень правдивым, настоящим. Именно такие вот солдаты, как герои фильма, выиграли тяжелейшую войну. Это они не поддавались панике даже в условиях отступления, они готовы были отдать жизнь за каждый метр нашей земли. И они отдавали ее, свою жизнь. Сколько прекрасных людей мы потеряли! Им мы обязаны Победой, Жизнью. – Генерал некоторое время молчит, вспоминает. Притихли вокруг солдаты.

– Роли героев фильма, – продолжает Михаил Ильич после долгой паузы, – исполняют наши лучшие актеры. Это очень серьезные люди, мастера своего дела. И многие из них сами прошли войну. Они знают, что это такое, война.

Съемочную площадку переносят на окраину хутора, и генерал направляется туда. Мы прощаемся. Михаил Ильич отказывается от предложенной мною машины и идет пешком. Я смотрю, как уходит он, подтянутый и бодрый, несмотря на свои годы. Старый солдат. Генерал армии.

Подбор актеров в фильме действительно великолепен. Центральные роли исполняют Иван Лапиков и Сергей Бондарчук, Юрий Никулин и Василий Шукшин, Вячеслав Тихонов и Георгий Бурков.

На палубе теплохода «Дунай», где расположилась съемочная группа, мы разговорились с Иваном Герасимовичем Лапиковым.

– Михаил Александрович очень верно подметил характеры своих героев, – сказал Иван Герасимович. – Именно таких вот солдат я сам видел на войне, был с ними в боях на земле Дона и Волги, в Сталинграде. Только такие солдаты смогли выдержать войну. Я с радостью принял предложенную мне роль. В фильме я играю роль старшины Поприщенко. Кто он – Поприщенко? Простой боец, а как старшина в некотором отношении – хозяин части. Обстоятельства ставят его в положение командира, командира полка, ответственного за жизнь своих людей. И Поприщенко не подводит. Он ведь настоящий русский солдат, а настоящие не подведут.

Юрий Никулин, исполняющий роль солдата Некрасова, редко бывает один. Обычно его плотным кольцом окружают солдаты, ходят за ним по пятам, и, где бы он ни появлялся, – всюду оживление, смех. И, право, стоит послушать Юрия Владимировича, когда он, устроившись где-нибудь у плетня, рассказывает преданно ловящим его слова солдатам очередную солдатскую байку. И не раз приходится режиссеру Досталю просить:

– Юрий Владимирович, пожалуйста, не мешайте съемке!

Писатель, сценарист, кинорежиссер и киноактер Василий Шукшин каждую свободную минуту старается использовать для работы и, если он не участвует в настоящий момент в съемке, его можно найти где-нибудь поблизости, сидящим на крыльце и пишущим. Письменным столом ему служит планшетка, в которой он носит свои записи и пачку чистой бумаги. Когда он пишет, то целиком погружается в работу и, разорвись рядом граната, он, вероятно, ничего не заметит. Очень неловко чувствуешь себя, отрывая его от работы.

– Привожу в порядок свои литературные заделы. Их у меня накопилось достаточно, – говорит Василий Макарович. – Как отношусь к своей роли? Есть такое понятие: пока не сломлен дух армии, дух народа – народ и армия – непобедимы. А Лопахин, роль которого я исполняю, и есть носитель этого несломленного духа. Роль интересная, роль сложная. Вообще в кино я впервые встречаюсь с произведением Михаила Александровича. Работа ответственная и нужная. И я постараюсь отдать ей все свои силы.

Василия Макаровича вызывают на площадку, и он уходит, придерживая на боку истертую планшетку.

Киноактер Вячеслав Тихонов очень популярен. Популярен настолько, что с окрестных хуторов приходят и приезжают, чтобы увидеть «Штирлица». Его часами ждут возле теплохода и у съемочной площадки. На съемках Вячеслав Васильевич всегда очень собран, до тонкостей обсуждает с режиссером и партнерами каждый предстоящий эпизод, уточняет детали, предлагает свои варианты.

– В кино, такова уж моя судьба, – говорит он, – мне в большинстве приходится сниматься в военной форме. И сейчас на мне форма. Форма солдата. В фильме я рядовой боец Стрельцов. Роль очень интересна и требует большой отдачи. Стараюсь использовать каждую возможность и наиболее полно и хорошо передать характер моего героя. Очень рад, что выступаю в роли героя Шолохова. Работаю с большим удовлетворением. Михаил Александрович – мой самый любимый писатель.

Начинается съемка очередного эпизода. На площадке Нонна Мордюкова, Василий Шукшин, Юрий Никулин, актеры, солдаты. Горят кинопрожекторы. Режиссер дает команду. Камера включена. Съемка продолжается.

Уезжая из Мелологовского, я останавливаюсь на вершине холма и обвожу хутор прощальным взглядом. Висит белая завеса пыли, поднятой в воздух танковыми гусеницами. Всполошенная взрывом, мечется над хутором стая голубей. Голуби не привыкли к взрывам. А люди уже отвыкли. Но люди помнят. И земля тоже помнит.

Сергей Балатьев, Илья Эстрин
Апрель, 1975 год

Автобус с киносъемочной группой Центрального телевидения выехал на необозримые донские степи, Базковское взгорье.

…Впереди за сверкающим стременем Дона белеет Вешенская – станица, которую теперь знает весь мир. Вниз по течению Дона в голубой дымке – хутор Лебяжий. В начале 30-х годов здесь создавал первые колхозы Андрей Плоткин. Еще правее, дальше на юг, виднеется хутор Андроповскнй, где жил двадцатипятитысячник, краснопутиловский слесарь Баюков. Дела Плоткина и Баюкова, их героическая борьба в трудные годы коллективизации послужили Михаилу Шолохову материалом для создания образа Семена Давыдова.

Об этом мы думали по пути в Вешки и, конечно, в разговоре с писателем спросили, можно ли сейчас встретить на улицах Вешенской прототипов героев его книг.

– Да поискать – найдете, если поискать-то, – ответил улыбаясь, Михаил Александрович. – Кстати, здесь осталось несколько человек, двадцатипятитысячников, работавших председателями колхозов еще в те времена, в те славные времена. А какова была бы дальнейшая судьба Давыдова, Нагульнова? Война пришла, когда они были бы еще молоды. Ясное дело, армия, фронт. Это люди определенной судьбы – все они сражались за Родину.

…Мы очень волновались, когда впервые подходили к дому Шолохова, знакомому по фотографиям. С чего начать разговор? Что спросить?

Первые слова Михаила Александровича рассеяли все волнения, неуверенность в себе.

– Как доехали, как устроились? – крепко пожав нам руки, спросил он. – Чего вы от меня хотите?

Мы рассказали о готовящейся юбилейной передаче и высказали желание, чтобы в ней участвовал и сам юбиляр.

– Хотите знать, что я думаю о своем юбилее? – вдруг спросил Михаил Александрович. – Вы когда-нибудь видели старика крестьянина? Вот сидит этакий старик на завалинке или на скамейке около дома, некогда сильные руки безвольно опущены на колени, спина согбенная, взгляд потухший – вот вам живописный портрет юбиляра. Не обязательно крестьянин. И рабочий, и интеллигент – все одинаковы в этом возрасте, когда семьдесят. Старость ведь не щадит, как и смерть, ни полководцев, ни рядовых. Что ж, невеселая дата в общем-то. Вот с таким настроением я и иду к, казалось бы, такому знаменательному событию.

Михаил Александрович говорит это, улыбаясь, вставляя сигарету в мундштук. И вопросительно смотрит на нас своими ясными, с голубизной глазами: что вас еще интересует, спрашивайте? Еле слышно стрекочет кинокамера, из соседней комнаты доносится пение птиц, которых в доме много.

– Что сформировало вас как художника и как человека?

– Ну, какие этапы? Младость, эпоха гражданской войны и последующие годы, когда хотелось писать и думалось, что без меня никто об этом не расскажет. Было такое наивное представление о писательском ремесле. Это больше всего и помнится. Затем пора зрелости. Это «Поднятая целина». Вот теперь – «Они сражались за Родину».

Мы спросили Михаила Александровича, какое из его произведений для него самое дорогое.

– «Тихий Дон», конечно. И вот почему: я был молод, работалось с яростью, впечатления свежи были. И лучшие годы взросления были отданы ему. Ну, кроме этого, все-таки работал над «Тихим Доном» с двадцать пятого по сороковой – пятнадцать лучших лет. Видимо, поэтому все это ближе и дороже…

Не могу не рассказать о курьезном таком эпизоде. Одного из героев, малозначащее лицо по кличке Валет, я похоронил и даже часовенку ему поставил с трогательной надписью: «В годину смуты и разврата не осудите, братья, брата». Это друг Кошевого, Валет. И вдруг уже после войны появляется этот Валет: живой, здоровый, постаревший. Оказывается, я плохо проверил. Его не зарубили, не убили по дороге, а арестовали только. И он остался живой. Так бывает..

В перерыве между съемками мы выходим на веранду. Михаил Александрович жадно затягивается сигаретой. Его глаза чуть прищурены, от их уголков расходятся стрельчатые лучики морщинок. Сетует на раннюю весну, опасается, не отразится ли это на урожае.

– Вы спрашивали, почему стал писателем или как стал писателем? – загасив сигарету, говорит Михаил Александрович. – Надо иметь в виду, что формировался я и отроческие годы мои прошли в разгар гражданской войны. Тема была на глазах, тема для рассказов, очерков. Трагедийная эпоха была. Требовалось писать, больно много было интересного, что властно требовало отражения. Так создавались «Донские рассказы». Что касается «Тихого Дона», то это иное дело. Можно сказать, он рос из «Донских рассказов».

Михаил Александрович секунду помолчал, словно что-то вспоминая, и опять продолжал:

– Отроческий взгляд – самый пытливый взгляд у человека. Все видит, все приметит, узнает, везде побывает. Мне легко было, когда касалось фактического материала. Трудности пришли потом, когда надо было писать и знать историю гражданской войны. Тут уже потребовалось сидение в архивах, изучение мемуарной литературы. Причем не только нашей, но и эмигрантской, в частности очерков «Русской смуты» Деникина. Затем знакомство с казаками, участвовавшими в этой войне. Сама профессия моя до писателя – учитель, статистик, продовольственный работник – знакомила меня с огромным количеством людей… Разговоры, воспоминания участников – так слагался костяк. А бытовая сторона, она ведь тоже наблюдалась, потому что жил я в разных хуторах. Мне даже ничего не стоило, скажем, второстепенных героев назвать своими именами.

…Мне кажется, что писателям тех лет было значительно легче, чем нынешним писателям, потому что тогда все это ломилось в глаза, трагедийное, героическое. Сейчас писателю труднее найти героев – в буднях. Тогда подъем, война – все это был сгусток такой. Ну, каждому свое, каждой эпохе свой писатель. У каждого писателя есть свои трудности. И дело в том, как писать и как преодолевать эти трудности. Это дело опыта, таланта и умения…

Нет, пожалуй, дома в станице Вешенской, в котором не было бы телевизионного приемника, стоит телевизор и в доме Шолохова. Как относится писатель к телевидению?

Этот вопрос нам хотелось задать Михаилу Александровичу, но мы все время откладывали и наконец решились.

– Постоянный ваш зритель. Без этого не проживешь.

– Любопытно, а что же понравилось из обильной телевизионной продукции за последнее время?

– Есть довольно интересное, – замечает Михаил Александрович. – «Семнадцать мгновений весны» смотрел, последовательно, полностью.

– Часто ли вы снимаетесь?

– Вот на телевидении первый и последний, надеюсь, раз.

– Почему?

– Я вообще не люблю увековечиваться. Книги – вот!

Накануне приезда киногруппы во главе с постановщиком картины «Они сражались за Родину» С. Бондарчуком мы говорили с Михаилом Александровичем об этом фильме.

– Я с нетерпением жду появления на экране героев фильма «Они сражались за Родину». Мне думается, по тому, что я видел, фильм должен быть интересным. Интересный подбор артистов. Шукшин хорош там, ну, и остальные, кто играет ведущие роли. Коллектив сильный, сильный режиссер. По всем данным, и фильм должен быть сильным. А впрочем, мы его посмотрим. Посмотрев, можно будет решительно высказать свое суждение о нем.

Первыми зрителями фильма стали вешенцы. По просьбе М.А. Шолохова в станичный Дворец культуры пришли фронтовики с орденами и медалями на груди, вдовы погибших, дети тех, кто сохранил их жизни ценой собственной.

Молча расходились станичники, потрясенные увиденным.

– Если говорить о фильме, – сказал писатель после просмотра, – то Шолохов без Бондарчука, Шукшина, Тихонова, Лапикова, всего коллектива ничего не значит. Я не за первую скрипку, не за солирующий контрабас. Я – оркестр. Мне хочется сказать, что фильм этот, помимо всех прочих достоинств, – обязывающий. Он обязывает меня и Бондарчука продолжить фильм… Давайте торопиться. Ради живых фронтовиков, которых остается все меньше. Ради того светлого, что идет на смену нам. Ради нашей молодежи…

…Когда уезжали, с парома, медленно плывущего к другому берегу Дона, мы вновь смотрели на удаляющуюся Вешенскую, на дом Шолохова. В ушах наших все еще звучал тихий голос Шолохова, виделись его глаза, спокойные, глубокие, излучающие столько тепла и света…

Виктор Петелин
Фильм «Они сражались за Родину» в Вешенской

Наконец-то самолет приземлился, и я впервые ступил на шолоховскую землю. Кругом сновали люди, что-то измеряли, вбивали колышки, то и дело подходили и уходили машины. И вскоре мне стало ясно, что здесь вовсю шла подготовка к большому празднику – юбилею Михаила Александровича Шолохова. 24 мая – 70 лет.

У переправы пришлось подождать парома: он был на той стороне. Пока паром медленно двигался по Дону, я любовался пологим песчаным левобережьем, на котором раскинулась станица Вешенская, старейшая из верховых донских станиц. Вспомнились строчки из «Тихого Дона»: «Против станицы выгибается Дон кабаржиной татарского сагайдака, будто заворачивает вправо и возле хутора Базки вновь величаво прямится…» То где-то впереди, то совсем рядом раздаются взрывы смеха: люди шуткой и смехом снимают трудовое напряжение. Весна, идет сев…

Оставил вещи в гостинице и пошел бродить по Вешенской – конечной цели моей поездки по донской земле с группой писателей – участников Донского литературного фестиваля… Улица Шолохова… И здесь, как и повсюду, можно увидеть строителей, маляров… Прихорашивается станица к празднику… На площади – современное здание панорамного кинотеатра, древняя станичная церковь, памятник Гагарину: здесь он выступал 13 июня 1967 года перед трудящимися станицы. Неподалеку от площади – двухэтажный дом с верандой, в котором живет и работает Михаил Александрович Шолохов.

В Вешенской я впервые, мне все здесь интересно и дорого: двадцать лет назад я занялся изучением творчества Шолохова, а вот побывать как-то не пришлось… Спустился к Дону, сел на одну из перевернутых лодок. Нет, не тихим был Дон в те дни. Дул сильный ветер, и волны с шумом обрушивались на берег. Паром неустанно ходил от одного берега к другому. То на этом, то на том берегу скапливались машины, а совсем рядом, в каких-нибудь двух-трех метрах от меня, два деда неторопливо вели немудреный разговор. Покой нарушил какой-то парень, спустившийся сюда чинить лодку: он сильно застучал молотком. Здесь, под вербами, совсем, может, недавно около такой же лодки стоял Михаил Александрович и смотрел в сторону парома…

…Всю дорогу в Ростов, в поезде, мы проговорили о Шолохове. Анатолий Иванов, Валентин Распутин и Николай Кузьмин надеялись, что из Ростова все поедем в сторону станицы Вешенской, где встретимся с Шолоховым. Анатолий Иванов, главный редактор журнала «Молодая гвардия», гордился тем, что к юбилею в журнале опубликованы интересные материалы и статьи:

– Вот послушайте, что пишет Владимир Фирсов в поэме «Огонь над тихим Доном». Всю-то я читать не буду, она большая. Ведь поймите, что о Шолохове распространяется много легенд, и, как всем пишущим о нем, Фирсову тоже приходится что-то яростно отбрасывать, полемически заострять, публицистически концентрировать. Мы с ним несколько раз бывали у Шолохова, надо было видеть, как он жадно впитывал каждое слово Михаила Александровича, как любовно всматривался в него, стараясь запечатлеть в своей душе его образ… Так послушайте: «…Блистала кованым булатом реки студеная струя. Был страшен Дон. Храпели кони, и кровью пенился затон… Но мир узнал о тихом Доне, когда явился «Тихий Дон». Великий Шолохов явился – веков связующая нить – и славой с Доном поделился, сумев с ним горе разделить… Как не красна изба углами – красна людьми, что в ней живут, – так реки не красны волнами, красны и славны именами, что их в бессмертие зовут…» Или вот еще один отрывок: «В станице Вешенской – порою, когда на сотни верст темно, – звездою, ставшей над горою, светилось яркое окно. За тем окном в немой печали над судьбами людей рыдал писатель… Потом чему-то он смеялся по-детски, глядя за окно, где мрак ночной зарей сменялся, где вот уже совсем светло. А он того не замечает. Жена ненужный гасит свет, стакан дымящегося чая внося неслышно в кабинет… В станицу Вешенскую гулко ворвался петушиный крик. Здесь певчий каждого проулка имеет собственный язык. Сбегают к водопою кони, спешат на пашню казаки, и солнце плещется в затоне, не доставая дна реки. Вновь не до сна. То в город надо, то ждет обком, то ждет партком, то хлопоты насчет детсада иль пенсии для земляков. И с виду неприметный вроде, такой безбрежно молодой, он жил заботой о народе, его судьбой, его бедой. Он жил, чем рядом люди жили, горел доверчивым огнем вдали от сплетен, что сложили дельцы досужие о нем. Скрывая имена и лица, шептали бездари в народ: мол, у него дворец в станице, а в банке, мол, открытый счет. Но ни дворца, ни в банке счета. Была открытой лишь душа для всех, кто жил земной заботой, одной с ним верою дыша…»

Анатолий Иванов отложил в сторону журнал и задумался. Затянувшееся молчание прервали вопросом:

– А Шолохов читал поэму?

– А как же… Недавно мы были в Вешках… Он сначала высказался против ее публикации. Ну, думаю, завал: поэма-то уже набрана… Тогда Фирсов говорит: «Давайте, Михаил Александрович, я ее прочитаю вслух…» Прочитал ее вдохновенно. Тогда Шолохов взял у Фирсова текст поэмы и на уголке первого листа написал: «После исправления – смиряюсь». Ясно, как человек скромный, он против этой юбилейной шумихи.

– А что ж ты, Анатолий Степанович, не напишешь об этих встречах? Ведь же очень интересно взглянуть на Шолохова глазами такого художника, как ты, – упрекнул нашего рассказчика кто-то из нас.

– Это вот критики – народ смелый. – Иванов показал на меня. – Взяли да и написали книгу о Шолохове, а мне что-то боязно. А вдруг ничего не получится? Ведь какой человечище… Невозможно его постигнуть…

– О чем ты с ним говорил? – задал и я вопрос.

– О чем говорили-то… Да о многом, о жизни, обо всем. Столько проблем… Как-то приехали в Вешки. Пообедали, а потом пошли в кабинет и часа четыре там сидели… В хорошем он был тогда настроении. Разрешил даже фотографировать. То Фирсов незаметно встанет и щелкнет фотоаппаратом, то я… Хоть и не любит Шолохов, когда вокруг него суетятся, но тут что-то произошло с ним, снисходительно смотрел на наши озабоченные лица. Не то что разрешил снимать, а просто не замечал… Рассказывал, как в 30-е годы все туже затягивалось вокруг него кольцо… Нет, жизнь не баловала его, путь его не был усыпан розами… Может, поэтому он сейчас выглядит старше своих лет…

Ростовская писательская организация направила нашу группу по маршруту Красный Сулин – Морозовск – Тацинский – Белая Калитва. Повсюду наши выступления проходили успешно. (В Ростове к нам присоединились писатели П. Аматуни и Борис Куликов.) И где бы мы ни находились, снова и снова разговор заходил о нашем юбиляре. Валентин Распутин, обычно сдержанный, немногословный, выходя на трибуну, становился речистым, умеющим держать внимание большой аудитории. Большой интерес вызывали выступления Анатолия Иванова.

…Как хорошо после трудной поездки сесть вот так, на перевернутой лодке у Дона, и вспоминать о своих друзьях. В доме Шолохова засветились нижние окошки. Пора уходить.

Но память, память, мой властелин, неумолимо толкала меня к тем далеким временам, когда на Шолохова обрушилась мировая слава и одновременно тяжкая ненависть завистников.

Сколько ж вытерпел Шолохов за свою жизнь от неправды, наветов и недружелюбия… Вспомнить только один 1930 год. Прекратили печатать шестую часть «Тихого Дона», высказали такие замечания, которые оказались совершенно неприемлемы. А вторая «радость» – «новое дело» о плагиате. На беду Шолохова, театральный критик С. Голоушев написал путевые и бытовые очерки под названием «Тихий Дон». Еще Леонид Андреев отказался печатать очерки из-за их художественной слабости, а теперь этот факт использовали против Шолохова его недоброжелатели, усердно распространяя слухи о том, что «Тихий Дон» – это плагиат.

Первую атаку клеветников отбила «Правда», опубликовав «Письмо в редакцию» 29 марта 1929 года, в котором Серафимович, Фадеев, Ставский и другие начисто опровергли эту обывательскую клевету: «Мелкая клевета эта сама по себе не нуждается в опровержении. Всякий, даже неискушенный в литературе человек, знающий изданные ранее произведения Шолохова, может без труда заметить общие для тех его ранних произведений и для «Тихого Дона» стилистические особенности, манеру письма, подход к изображению людей.

Пролетарские писатели, работающие не один год с т. Шолоховым, знают весь его творческий путь, его работу в течение нескольких лет над «Тихим Доном», материалы, которые он собрал, работая над романом, черновики его рукописей».

Не успела утихнуть эта клевета, как появилась статья Н. Прокофьева в ростовской газете «Большевистская смена», полная политических обвинений. Через месяц та же газета опубликовала сообщение секретариата местного отделения ассоциации пролетарских писателей «Против клеветы на пролетарского писателя»: ни одно из обвинений не подтвердилось, все оказалось гнуснейшей ложью. Думалось, на этом-то кончатся испытания молодого Шолохова. Через полгода – опять разговоры о «плагиате». Задержка с публикацией третьей книги в журнале «Октябрь» дала повод «друзьям» снова пустить слух о творческой немощи Шолохова. Вот как сам писатель рассказывал

А. Серафимовичу: «Что мне делать, Александр Серафимович? Мне крепко надоело быть «вором». На меня и так много грязи вылили. А тут для всех клеветников – удачный момент… третью книгу моего «Тихого Дона» не печатают. Это даст им (клеветникам) повод говорить: «Вот, мол, писал, пока кормился Голоушевым, а потом и «иссяк родник»… Горячая у меня пора сейчас, кончаю третью книгу, а работе такая обстановка не способствует. У меня рука останавливается, и становится до смерти нехорошо. За какое лихо на меня в третий раз ополчаются братья-писатели? Ведь это же все идет из литературных кругов».

Но все преодолел Михаил Александрович, выстоял в борьбе с неправдой и несправедливостью, закончил «Тихий Дон» в 1940 году, одним из первых дал телеграмму маршалу Тимошенко, прося зачислить его в ряды Красной Армии, как только началась война, передав деньги, полученные за Сталинскую премию, в фонд обороны.

Неузнаваемо изменилась за последние десятилетия станица Вешенская. Добротные, крепкие здания современного типа украшают ее. Редко увидишь курень, какой описан в романе. По дороге я разговорился с одной женщиной, спросил, как ей живется.

– В Вешенской я родилась, крестилась, детей рожала, всю жизнь, можно сказать, прожила. Только во время войны ненадолго уезжала по мобилизации. Здесь мне хорошо. Тут моя родина…

И вдруг, неожиданно для меня, я понял, что весь день беспокоило меня и не давало покоя: а ведь Шолохов чем-то похож на Григория Мелехова. Нет, не внешностью, не внешней биографией, не казачьей удалью, а своим характером. Правдоискательство является и основной отличительной чертой Григория Мелехова. Да, несомненно, некоторыми чертами своего характера наделил Шолохов любимого героя. Создавая образ Григория, он добивается художественной цельности в изображении его поступков, мыслей и чувств. Основа характера Григория – это правдивость перед самим собой, непосредственность, бескомпромиссность. Он не умеет скрывать своих чувств. И это часто приводит его к столкновениям. Стоит ему почувствовать свою правоту, как уже ничто не сможет остановить его, никто не может согнуть его, никому он не уступит. Так было, когда на него «насыпался» вахмистр за утерянное ведро; так было, когда казаки насиловали Франю; так было, когда Чубатый зарубил пленного австрийца; так было и тогда, когда, обманом взяв в плен подтелковцев, офицерский суд приказал их расстрелять. Разные факты, разные события, разная подоплека, но Григорий поступал всегда так, как подсказывали ему сердце и совесть. То, что происходило с Григорием, могло быть только с людьми такого, как у него, характера – резкого, справедливого, прямодушного, цельного. Да, именно цельного.

При всей своей сложности и противоречивости Григорий Мелехов остается цельным, верным самому себе, своим мыслям, идеям, убеждениям, своему характеру. Примечателен в этом отношении его разговор с полковником Андреановым. И здесь столкнулись два разных взгляда на жизнь, две разные концепции чести. Полковник Андреанов, допрашивая красного командира, довольно часто прибегал к недозволенным приемам. Его бесило то, что бывший офицер царской армии, ставший красным командиром, не выдает расположение своих войск. Напротив, Григорию по душе пришлось бесстрашие красного командира. А когда пленный, не стерпев оскорблений, обозвал Андреанова тупицей и тот схватился за кобуру, Григорий решительно встал на защиту пленного командира: «Ого! Теперь хватит!.. Он правильно делает, что не выдает своих. Ей-богу, это здорово!.. Пустое дело – убить пленного. Как вас совесть не зазревает, намеряться на него, на такого? Человек безоружный, взятый в неволю, вон на нем и одежи-то не оставили, а вы намахиваетесь…» И Григорий высмеивает своего начальника штаба, порывавшегося расправиться с пленным. Высоко оценивая мужество, верность воинской чести, Григорий столь же последователен в отрицании предательства, трусости. Узнав, что красного командира выдал один из его же красноармейцев, он предлагает расстрелять не командира, на чем настаивал полковник, а того, кто выдал этого командира.

Мысли Григория Мелехова всегда самостоятельны, ни перед кем он не сробеет, ничто не может его согнуть. Таков и сам Михаил Шолохов – резкий, прямодушный, добрый, мужественный, сильный, совестливый…

На следующий день зашел к первому секретарю Вешенского райкома партии Булавину. Почти непрерывно звонил телефон – завершался сев. А тут еще из области приехали проверять, как идет подготовка к юбилею Шолохова. Строители кое-где не выдерживают сроки, пришлось организовать планерку.

– А как Михаил Александрович? – спрашиваю Булавина.

– Чувствует себя неплохо. Даже на охоту выезжал раза два. Шутит, улыбается. Пригласил приехать Бондарчука со своей группой. Ведь он еще не видел фильма… Если вы побудете до понедельника, то будете удовольствие иметь…

– А где Андрей Афанасьевич Зимовнов, помощник Шолохова, живет?

– Улицу Шолохова знаете? – И Булавин набросал план улиц Вешенской.

Снова наступила жара. Было десять утра, а солнце уже нещадно палило. Сверяя по начерченному плану свой маршрут, я подошел к дому Зимовнова. Хозяйка сказала, что Андрей Афанасьевич скоро придет: он у Шолохова.

Усаживаюсь на ступеньки крыльца. Вскоре пришел Зимовнов.

– Как здоровье Михаила Александровича? – задаю я первый вопрос. – Говорят, он даже на охоту выезжал?

– Ну какая там охота… Просто двухчасовая охотничья прогулка…

Расспрашиваю о том, чем Шолохов занимается, какие вопросы его больше всего сейчас волнуют, можно ли посмотреть библиотеку Шолохова, ведется ли дневник…

– Какой тут дневник… Во-первых, некогда… А главное – вот сегодня взял свою записную книжечку, смотрите, она умещается в ладони, и для памяти начал записывать… Так вот про дневник… Только я взялся за записную книжку, так он тут же: «Ты что, Андрей, протокол хочешь вести?.. Тут тебе не партийное собрание». Вот и все, как отрезал. А какие золотые слитки человеческой мудрости пропадают. Скажет что-нибудь, и всегда все к месту. Даже притчу или анекдот расскажет, и ясно, что этим анекдотом или притчей хотел он сказать…

Прошло два дня…

Утром у здания гостиницы большая толпа: Вешенская встречает съемочную группу фильма «Они сражались за Родину» во главе с режиссером Сергеем Бондарчуком. Цветы, черемуха… И вдруг – Анатолий Калинин! Его статьи о Шолохове в «Известиях» привлекли в то время всеобщее внимание, поэтому речь зашла об этих статьях.

– Много писем получаю, – сказал Анатолий Калинин. – Есть и недоброжелательные… Мало, конечно, но есть… Затаились «друзья» Шолохова, а сейчас снова предпринимают попытки свести с ним счеты… Как хорошо, что встретились на этой священной для нас земле…

Дожидаясь гостей, продолжали разговаривать. А когда те приехали, то нечего было и думать подойти к ним: их плотным кольцом окружила вешенская молодежь.

– А ведь как получилось с этим фильмом, – снова заговорил Калинин. – Как-то на сессии Верховного Совета подошел ко мне Бондарчук… А у меня в руках была книга Шолохова, недавно вышедшая в издательстве «Современник». Вот, говорю, Сергей Федорович, здесь есть все, чтобы ты сделал превосходный фильм о войне. И он ухватился за эту мысль. И говорят, что фильм получился.

В тот же день состоялся просмотр фильма «Они сражались за Родину». В Дом культуры пришли ветераны войны, партийные и хозяйственные работники, много молодежи. Громом аплодисментов встретили великого писателя земли русской Михаила Александровича Шолохова. Наконец свет погас, и на сцену вышли артисты, композитор, операторы, режиссеры. Приветствовал их от имени вешенцев первый секретарь райкома партии Булавин. Генеральный директор «Мосфильма» Сизов тепло приветствовал первых зрителей. Затем выступил Сергей Бондарчук:

– Дорогие друзья! Дорогой Михаил Александрович! Весь наш коллектив, который здесь представлен не полностью, был взволнован вашим произведением, когда мы приступили к работе над ним. И в меру своих знаний, таланта мы хотели сделать все, что от нас зависит, чтобы фильм по вашему произведению получился… Я много занимался военной темой, начал свою судьбу кинорежиссера с «Судьбы человека». И поверьте мне, о войне, о неодолимости жизни ничего лучшего не написано. Мы старались прочитать это произведение средствами кинематографа. Мы всегда волновались, показывая этот фильм в разных аудиториях, но сегодня присутствует автор этого произведения, и наши волнения носят особый характер. Если мы в чем-то погрешили, что-то не удалось нам прочитать, то, что написал Шолохов, то простите нас. Я очень взволнован тем обстоятельством, что смотрит нашу картину автор. Все, что вы найдете в ней хорошего, отнесите за счет автора романа, а то, что в ней неудачного, отнесите за наш счет…

И вот на экране появляется колонна уцелевших после изнурительных боев солдат, некоторые прихрамывают, многие перевязаны бинтами. И снова, глядя на экран, вспомнились мне строки из романа: «Было что-то величественное и трогательное в медленном движении разбитого полка, в мерной поступи людей, измученных боями, жарой, бессонными ночами и долгими переходами, но готовых снова, в любую минуту, развернуться и снова принять бой».

Тяжко солдатам, устало бредут они по вымершей от зноя степи, безмолвной, безжизненной. Крупные кадры выделяют главных действующих лиц – Лопахина, которого блистательно сыграл Василий Шукшин, Стрельцова, Звягинцева, Некрасова, неторопливо развиваются события. На войне внешняя красота выглядит кощунственно – так написал Шолохов, и авторы фильма свято следовали этой шолоховской эстетике, работая над фильмом. Только в одном, пожалуй, изменили ей: уж больно неправдоподобно холеным остался Николай Стрельцов после многих боев. Да, в романе Николай Стрельцов – высокий, красивый «брюнет с усами», «похожий на английского министра Антона Идена», но ведь идет изнурительная война, а по нему этого совершенно не видно. Как не получился и эпизод с мальчиком, похожим на его сына. Прочтем у Шолохова этот потрясающий эпизод: «Около ветряной мельницы босой белоголовый мальчик лет семи пас гусей. Он подбежал поближе к дороге, остановился, чуть шевеля румяными губами, восхищенно рассматривая проходящих мимо красноармейцев. Николай пристально посмотрел на него и в изумлении широко раскрыл глаза: до чего же похож! Такие же, как у старшего сынишки, широко поставленные голубые глаза, такие же льняные волосы… Мальчик, пропустив колонну, все еще стоял у дороги, смотрел красноармейцам вслед и робко прощально помахивал поднятой над головой загорелой ручонкой. И снова, так же, как и утром, неожиданно и больно сжалось у Николая сердце, а к горлу подкатил трепещущий, горячий клубок…»

Кинематографисты сумели передать главное в человеке, изображенном Шолоховым: художнический взгляд писателя всегда устремлен к самому лучшему, что есть в душе русского человека, – его национальной чести, гордости, бесстрашию, самоотверженности, удали, доброте и сердечности. Смотришь фильм и все время чувствуешь моральное превосходство русского солдата, его непревзойденную силу духа, неистребимое чувство человеческого достоинства, ответственности за свои поступки, никогда не покидающее его чувство юмора. Во всем, в самой, казалось бы, незначительной детали, раскрывается недюжинный характер, несгибаемая воля, бесстрашие, мужество. И все-таки ничто человеческое не чуждо солдату. Стрельцов, Лопахин, Звягинцев, Копытовский, старшина Поприщенко, – какие бы героические дела и поступки они ни совершали, – всегда они предстают живыми людьми, полными чувств и страстей. Смело показывает Шолохов те сложные внешние и внутренние противоречия, через которые проходят его герои. Шолохов не боится сложности, его не пугает многогранность человеческого характера.

Бондарчук постарался воплотить эту сложность и противоречивость человеческой жизни на войне. Его Иван Звягинцев сразу привлекает зрителя своей простотой, непосредственностью, добродушием, полной отдачей себя тому, что делает он в данную минуту, отзывчивостью к горю и страданиям ближнего, неподдельным чувством юмора, с которым он рассказывает взгрустнувшему Стрельцову о неурядицах своей семейной жизни. Прекрасна сцена, когда он во время короткого перерыва с удовольствием возится около мотора трактора. Или вот эта сцена, когда Иван Звягинцев за долгие месяцы войны впервые увидел на краю поля уцелевший от пожара колос, обезображенный огнем, насквозь пропитавшийся острым запахом дыма. И в том, как он бережно разминает колос в ладонях, вышелушивает зерно и провеивает его, и в том, как он ссыпает его в рот, стараясь не уронить ни одного зернышка, и в том, что он при этом несколько раз вздыхает, сказывается его крестьянская душа, затосковавшая по земле при виде горящего спелого хлеба. Смотришь на Ивана Звягинцева и испытываешь вместе с ним острую боль при думе о том, как много понапрасну погибает руками народа взращенного добра. Смертельно уставший Иван Звягинцев, долгое время отгонявший дрему мыслями вслух и пикировкой с Лопахиным, все-таки засыпает на ходу. И столько в нем, этом сильном и мужественном солдате, беспомощности, что Лопахин, стараясь скрыть непривычную для себя нежность, делится с ним последней щепоткой табака. А вот Иван Звягинцев после ожесточенных атак врага наслаждается наступившей тишиной, прислушивается к негромким звукам собственного голоса, застрекотавшего кузнечика, с диковинным вниманием рассматривает внезапно появившегося над окопом оранжевого шмеля, качавшуюся ромашку. Сколько во всем этом простоты, естественности, неподдельности…

Шесть часов беспрерывного боя, жесточайший шквал огня, бессонные ночи и предельная усталость сделали свое дело, и Звягинцев вдруг растерялся и в отчаянии упал грудью на переднюю стенку окопа, начал молиться, через какое-то время он овладел собой, из его окопа послышались громкие ругательства, потом им овладело какое-то безразличие ко всему на свете. Храбрый и мужественный человек все время борется со своей слабостью, рожденной невероятной усталостью. Он осунулся, постарел за эти полчаса, но как только началась атака, он весь подобрался, от растерянности не осталось и следа. Как о постороннем, он думает о том человеке, который совсем недавно от ужаса и страха молился. Звягинцев победил в себе страх, и в этом бою он вел себя как герой. Мужество и героизм в этом эпизоде словно окружены причудливым сочетанием слабостей человеческих, но все же Звягинцев одерживает победу над собственной слабостью. Эта борьба и эта победа над самим собой делает его не картинно-плакатным героем, а живым человеком, в существование которого просто невозможно не поверить. А в искусстве писателя-романиста – это главное.

Советуя актеру, игравшему роль Давыдова, как можно проще вести себя в сцене «бабьего бунта», В.И. Немирович-Данченко говорил ему: «Прелесть этого отрывка романа в том, что во всем этом есть изумительная простота русской славной души…» Плохо, говорил он, если актер не схватывает особенностей национального характера– «того, что есть в гении нашего народа: соединение громадного героизма с невероятной простотой и юмором, не оставляющим русского человека чуть ли не за три секунды до смерти. Слияние этого есть гений нации». Вот это соединение юмора и героизма, неповторимое качество шолоховского таланта, особенно ярко выявилось в эпизоде, где Ивану Звягинцеву делают операцию. Потрясающе точно сыграл Бондарчук эту сцену, и характер Звягинцева действительно предстал как русский национальный характер, в котором соединились органически «громадный героизм с невероятной простотой и юмором». Уже этот характер дал бы фильму долгую жизнь, но в картине есть еще такие изумительные художественные удачи, как Лопахин Василия Шукшина, старшина Поприщенко Ивана Лапикова. Вот три героя, показавшие истинного солдата на войне.

…Кончился фильм, в зале вспыхнул свет, но все оставались на своих местах. Потом встали, посмотрели на Шолохова и опять тихо сели на свои места. Шолохов сидел, низко склонив голову. Только тогда, когда Шолохов встал и пошел к выходу, загремели аплодисменты.

В тот же день состоялась встреча Михаила Александровича со съемочной группой, на которой присутствовали и руководящие работники области и Вешенского района, и писатели.

Все, как только уселись за столы, неожиданно замолчали, и установилась тишина, ставшая вскоре тягостной: всех волновал вопрос – как отнесся к фильму Шолохов? А он молчал. Тогда Сергей Бондарчук поднялся и, обращаясь к Шолохову, сказал:

– Дорогой Михаил Александрович! Мы привезли вам подарок к вашему юбилею и с волнением ждем вашего слова…

Неторопливо поднимался Шолохов, бросив короткий взгляд на Бондарчука.

– Я и сам понимаю, что молчание затянулось. Но вы тоже должны понять: надо подумать, пережить все как бы заново. А это нелегко дается… Сразу скажу: фильм получился. Хороший фильм. Блистательная игра актеров. Задача заключалась в том, чтобы показать солдат. Эту задачу все вы выполнили. От вашего вдохновения все зависело. И если ветераны войны фильм примут, а я думаю, что примут, если бывшие солдаты поверят в ту правду, ради которой вы столько положили сил, значит, задача выполнена.

Я лихорадочно записывал, опасаясь, что все это драгоценное окажется утраченным.

Шолохов говорил медленно, словно не хватало ему дыхания. Все мы видели, что первое слово нелегко ему дается. Но слово было сказано: хороший фильм, остальное уже пошло полегче. Бондарчук, Тихонов, Лапиков, композитор Овчинников, главный оператор, второй режиссер, директор картины, секретарь Ростовского обкома, Анатолий Калинин, поэт Владимир Федоров – все они говорили о превосходной первооснове этого фильма – выдающемся романе «Они сражались за Родину». Беседа с Шолоховым продолжалась четыре часа. Это не была развлекательная беседа, нет, это была беседа великого Мастера со своими учениками. Во всяком случае, так восприняли эту беседу многие. В частности, и Анатолий Калинин:

– Я до сих пор нахожусь под обаянием этой встречи. О ней только и можно сказать: грандиозно, непостижимо.

Владимиру Федорову в дарственной надписи на книге «Наш Шолохов» он написал: «Владимир Федоров, дорогой. Я лишь один из авторов этой книги. Но и Вы, и я в эти дни были с Шолоховым в Вешках, а это на всю жизнь. В мае Вам – пятьдесят. По-моему, лучшего подарка, чем эта встреча с Шолоховым – личная встреча – Вам к пятидесятилетию и не нужно. Любящий А. Калинин».

Действительно, встреча эта была яркая: Шолохов смотрел на Бондарчука и его друзей и любовался ими, а они в свою очередь, да и все мы собравшиеся, любовались могучей красотой, духовной силой, неистребимым юмором этого великого сына русского народа. Поистине незабываемая встреча…

Только одно замечание позволил себе Михаил Александрович: попросил усилить роль полковника в конце фильма. Это не будет стоить больших затрат постановщикам фильма, зато перекинет мостик для продолжения его. Против этого возражал Анатолий Калинин: фильм абсолютно хороший, тут ничего, как говорится, ни убавить, ни прибавить, иногда можно о чем-то и умолчать, такое умолчание добавляет какой-то нюанс, какой-то подтекст. Да, ответил Шолохов, и он иногда стоит за умолчание, за нюанс, за подтекст, если это нужно для художественного произведения, но не все же читатели могут разобраться в нюансах и подтекстах. Дело авторов фильма – обсудить его предложение. Это ведь плод коллективного труда, имеет же он право высказаться. Роль полковника ему нужна для последующего развития событий. А события принимают такой оборот, что все его герои оказываются участниками Сталинградской битвы.

Шолохов в тот вечер много говорил об участниках и постановщиках фильма, выделяя в каждом то особенное, индивидуальное, что они привнесли в создание фильма. Бондарчук, сказал Шолохов, создал прекрасный оркестр, которым очень хорошо дирижировал. И если речь заходит о фильме, то он, автор романа, всего лишь первая скрипка. А первая скрипка так и останется первой скрипкой, заменить оркестр она не сможет. Он в кинематографе – за оркестр, поэтому этот фильм принадлежит Бондарчуку, а не ему. У Бондарчука свое художественное видение, он по-своему распорядился материалом, который предоставил ему автор. Правильно заметили, что в фильме действуют только солдаты, многие погибают, старшина становится командиром полка. В последующем развитии событий будут действовать и генералы и другие действующие лица. А сейчас только солдаты. И пусть упрекают за это автора романа, а не авторов фильма. Таков его замысел. В дальнейшем будет развертываться все по-иному. Надо торопиться. «Вам нельзя стариться, – говорил Шолохов. – А то что ж будем с вами делать, если вот Шукшин умер, а обаятельный Тихонов станет седым стариком. А ведь в романе будет и любовь, так что надо вам оставаться молодыми. Помните, Стрельцов испытывает любовные терзания в первой книге? Так вот, его жена сломится во время немецкой оккупации, станет немецкой содержанкой. Встретится с женой и Звягинцев. Это будет интересная встреча… Как будет обхаживать свою жену Звягинцев, каких слов ей не наговорит. Звягинцев простой парень. Не то что он политически вырос за это время, а как-то изменился, что-то в нем произошло. И тут, в новом фильме, возникнут большие возможности у режиссера и у актера. Не за горами конец работы над романом. Пока мне одному придется мучиться, а потом уж снова придется помучиться всему съемочному коллективу, а уж коллектив-то все преодолеет. Одно он может твердо сказать – продолжение романа будет. Вот, например, такая сценка: приехал немецкий генерал… Довели немца до слез во время эвакуации местного населения… А у вас неограниченные возможности – зрительно показать… Не хочется мне раскрывать, что будет в романе, не хочется Тихонову раскрывать, что у него будет с женой, но пусть готовится… Неумолимо течет время. Гагарин – уже история. Если уж у сынов виски седые, давайте торопиться…» Его радует возросшая культура, глубокие рассуждения об истории, о культуре. «Вы острее нас, торопиться вам надо, время уходит. Нужны вторые два фильма, не потому, что мы будем выполнять социальный заказ, а потому, что продолжение будут ждать ветераны войны и молодежь». Шолохов призывает торопиться потому, что ему хочется выполнить долг перед своим народом: дать правду войны без прикрас.

Рассказывал Шолохов об отдельных эпизодах своего романа «Они сражались за Родину», о возникновении замысла, о новых героях, о генерале Лукине, послужившем прототипом генерала Стрельцова, об одном «ухажеристом парне», брат которого перехватывал письма с целью оградить его от «шлюх», дескать, как брат, он должен следить за нравственностью своего брата, говорил о том, что писатель должен ставить перед собой большие задачи своего времени, только тогда он будет крупным художником, а его книги надолго останутся в сердцах читателей разных поколений.

– Все вы, конечно, знаете, что художник творит в соответствии со своим знанием жизни, со своим творческим замыслом, с той задачей, которую он поставил перед собой. А нам же подчас предъявляются неприемлемые требования, хотя вроде бы и исходящие из верных предпосылок. Ну, скажем, такой пример. Молодой парень попал в Сталинград и в тот же день остался без руки. Я спрашиваю: в какой дивизии-то был? Не знает дивизии, не знает полка, батальона, роты. И командиров не знает… Вот он и говорит: что это у тебя, Шолохов, воюют, воюют, а все живы. И Лопахин, и Стрельцов, и Звягинцев. Что это за война? У нас так: раз – и нету. Что ж, с точки зрения солдата, испытавшего лиха, как тот парень, может, есть в том доля правды. Но при этом не понимают другого: а если я побью всех сразу, о чем писать? Нет, я не думаю терять героев, так что имейте в виду, – лукаво посмотрел Шолохов на режиссеров и артистов, – вы должны жить и будете жить. Нельзя в угоду сиюминутной правде уничтожить тех, ради кого создается произведение и чья жизнь может научить многих и многих. Как нельзя в угоду досужим критикам быть всеведущим и всезнающим… Когда я писал «Поднятую целину», мне говорили: позволь, ты рассказываешь о коллективизации, а где же кооперация? Или, помню, упрекали меня сотрудники конторы «Лектехсырье» за то, что не отразил я в романе самоотверженную их работу по сбору лектехнических трав. Таких претензий я принять не могу. Нельзя объять необъятное. У художника тоже ограниченные возможности, и всем потрафить он не в состоянии..

Николай Александрович Булавин, председательствующий на этой встрече, предоставил слово сыну М.А. Шолохова, Михаилу Михайловичу, который тепло и сердечно вспоминал о встречах с Василием Шукшиным, говорил о сердечности и простоте этого замечательного художника и человека. Некоторое время спустя снова заговорил Михаил Александрович, вспоминая Шукшина:

– Не пропустил он момент, когда народу захотелось сокровенного. И он рассказал о простом, негероическом, близком каждому так же просто, негромким голосом, очень доверительно. Отсюда взлет и тот широкий отклик, какой нашло творчество Шукшина в сердцах многих тысяч людей. А иные из нас, будь то крупный режиссер или писатель, боятся подчас: ах, как подумает о нас княгиня Марья Алексевна или еще кто-то. В угоду их мнению лишаемся какой-то важной художественной ценности, принципиальной детали, что делает образ неправдоподобным. Может, так и спокойнее, но настоящего произведения не создашь… У нас сегодня праздник. Как у хлеборобов праздник урожая. Поработал, попотел, потрудился – теперь пожинаешь плоды. Так все сделано или не так – это другой вопрос. Не может быть, чтобы о книге, о любом ином явлении искусства существовало одно мнение. Кто-то хвалит, кто-то высказывается явно критически – тут требовать единодушия нельзя. Для меня важно одно: если найдет этот фильм сочувствие и благой отклик в сердцах тех, кто воевал, мы будем считать, что наше дело сделано. Было бы не совсем верно говорить, что это поклон тем, кто погиб. Здесь есть, конечно, доля правды. Но это прежде всего поклон живым. Живым, которых уже остается очень мало… На днях получил я из Саратова, от ребят из промышленно-педагогического техникума, мою книгу, которую читал Гагарин, и копию его экзаменационной работы по ней. Это уже история, а ведь он учился по «Поднятой целине». И я подумал: вот еще одно подтверждение того, что стареем, что время не ждет. Давайте же торопиться, дорогие друзья!

В заключение вечера Шолохов еще раз поздравил весь коллектив, создавший фильм «Они сражались за Родину», с праздником свершения, с праздником сделанного, завершенного. Это великое дело, это чувство освобождения творческого… По всему было видно, что не очень-то хотелось расставаться Михаилу Александровичу с теми, кто за время работы над фильмом стал близким и дорогим, но всему приходит конец. Снявшись на память со съемочной группой, Шолохов уехал. Мы еще долго не расходились, вновь и вновь вспоминали то, что услышали и увидели в тот вечер. Прав Анатолий Калинин: грандиозно, непостижимо… А рассказанное здесь – только малая часть увиденного и услышанного.

Г. Жбанникова
Встреча с писателем

Давняя дружба связывает нашего земляка великого писателя современности Михаила Александровича Шолохова с жителями Богучарского района Воронежской области. В детстве он учился в их местной гимназии и с тех пор поддерживает постоянную связь с трудящимися древнего города, 275-летие которого богучарцы отмечают в эти дни.

Пригласить на торжества М.А. Шолохова прибыла в минувший вторник делегация, возглавляемая первым секретарем Богучарского райкома партии Н.И. Морозовым.

В теплой продолжительной беседе с гостями писатель интересовался жизнью и бытом трудящихся, ходом выполнения производственных и социальных задач, стоящих перед их районом.

Неисчислимый ущерб принесла Отечественная война богучарцам. Их город три раза переходил из рук в руки и был разбит так, что, по словам старожилов, «уцелели лишь пять домов, каланча да бывшая тюрьма». Дивизии, освободившей от фашистов город, присвоено имя Богучарская.

Теперь этот район стал одним из крупнейших сельскохозяйственных и промышленных центров области. В хозяйствах имеется свыше ста двадцати тысяч гектаров пашни, на фермах – около пятидесяти тысяч голов скота и восемьдесят тысяч свиней. Действуют заводы – сыроваренный, чугунолитейный, строительных материалов, крупный пищекомбинат, другие предприятия. И все это – результат огромного созидательного труда рабочих и колхозников.

В заключение беседы гости преподнесли в дар писателю сувенир – деревянный столовый набор, изготовленный в цехе Богучарского лесхоза, и значок – эмблему своего города.

В ответ Михаил Александрович поблагодарил богучарцев за добрую память о нем, за приглашение на юбилейные торжества и подарил гостям книги «Тихий Дон» с автографами.

В беседе принял участие от вешенцев первый секретарь райкома партии Н.А. Булавин.

Г. Жбанникова
В гостях у М.А. Шолохова

Село Дарьинское Приурального района Уральской области, что раскинулось в бескрайних степях Западного Казахстана, в 1942 году приютило и дало кров большой семье Михаила Александровича Шолохова, выехавшей на восток после того, как немцы заняли правобережье Дона.

И с тех пор, а это без малого четыре десятилетия, Шолоховы поддерживают теснейшую связь с жителями Дарьинского, других населенных пунктов Уральской области. Практически ежегодно они бывают в Казахстане, о чем Михаил Александрович любовно заметил:

– Для нас это все памятные места.

В небольшом домике, где в годы войны жила Мария Петровна с детьми и куда неоднократно приезжал Михаил Александрович, дарьинцы открыли музей М.А. Шолохова. С большой любовью здесь собраны вещи, которыми пользовался писатель, его книги, некоторые главы из которых написаны на казахстанской земле. Районная газета «Сельский труженик» каждый год в день рождения классика советской литературы публикует материалы о нем. Это рассказы людей, близко знавших писателя, неоднократно встречавшихся с ним.

Решением сессии Совета народных депутатов Приурального района от 6 июня 1980 года Михаилу Александровичу Шолохову присвоено звание почетного гражданина села Дарьинское.

Все это свидетельствует о безграничной любви к писателю тех, кто преклоняется перед силой его таланта, величием и простотой.

В минувшую пятницу в гости к Михаилу Александровичу и Марии Петровне Шолоховым прибыли представители Уральской области: заместитель заведующего отделом пропаганды и агитации обкома Компартии Казахстана С.К. Успанов, мастер машинного доения колхоза «Вперед к коммунизму» Приурального района, депутат Верховного Совета Казахской ССР А.А. Коржова, председатель Приурального райисполкома С.М. Селюнин (на снимке справа налево). Они были очень тепло приняты семьей Шолоховых.

Михаила Александровича интересовало и положение дел в сельском хозяйстве района и области, и состояние вод казачьей реки Урал (он выразил удовлетворение по поводу решения о закрытии судоходства на этой реке, что сохранит запасы ценных пород рыбы в ней), и перспективы развития района.

Гости преподнесли М.А. Шолохову альбом с фотографиями, рассказывающими не только о том, как выросло и преобразилось Дарьинское, но и о пребывании писателя в Казахстане в различные годы, передали в дар ружье с надписью «М.А. Шолохову от благодарных уральцев».

Символический ключ от города Уральска – еще одно подтверждение тому, что автор дивной эпопеи «Тихий Дон» всегда желанный гость на берегах Урала.

Казахские гости с большим интересом ознакомились с жизнью нашего района, встретились с его тружениками, побывали на родине писателя в хуторе Кружилинском, посетили дом-музей его имени.

И. Жуков, журналист, писатель
Шолоховская высота

Мы знали о том, что в последнее время Шолохов редко встречается с журналистами. Бывают дни, когда врачи запрещают писателю встречаться с кем-либо. И поэтому, понятно, обрадовались, услышав по телефону от него, Шолохова:

– Приезжайте.

Как раз в тот день в Вешенской проходил районный партийный актив. В станицу приехал первый секретарь Ростовского обкома КПСС Иван Афанасьевич Бондаренко. Выступавшие говорили о планах, обязательствах, о том, как жить и работать в этом напряженно-славном году. Говорили кратко, деловито, как на рабочей планерке.

Михаил Александрович не смог прийти к станичникам, но его присутствие чувствовалось постоянно. Председательствующий объявлял: «Слово предоставляется товарищу Майданникову… Приготовиться товарищу Кривошлыкову».

Майданников – это из «Поднятой целины». Совхоза. Кривошлыков – из «Тихого Дона». Тоже совхоза. Так здесь наименовывают хозяйства. Жизнь и литература в этих краях благодаря Шолохову идет слитно, нераздельно, как чистые струи в реке.

Уже в «Донских рассказах» Шолохов круто развернулся к подлинной жизни. К жизни, известной ему до последнего донышка. Реальный, бурлящий мир вошел в его книги, нигде не потеряв глубины, точности и красок. Здесь трагедии не умалчиваются, а возвышаются одухотворенной чистотой, предельно обнаженным чувством и поступком, людскими судьбами. Он может писать лишь о том, что отозвалось в сердце и было наполнено потом годами беспощадного, неослабного труда.

Последняя встреча А.М. Горького с комсомольскими работниками… Среди участников встречи – Александр Косарев, в то время первый секретарь ЦК ВЛКСМ. Горький говорит о строительстве новой жизни и задачах литературы. Он строг и требователен в суждениях. Явную досаду вызывают у него некачественный труд, поверхностное знание жизни некоторыми литераторами. Но здесь же Алексей Максимович сделал существенную оговорку:

– Но не все у нас плохо. Не все плохо. Вот «Тихий Дон» – это уже настоящая вещь…

У Шолохова не встретишь слов округленных, ленивых, не найдешь избитых, клишированных ситуаций. Мгновенно впечатляющая образность. Писатель никогда не удивлял читателя торопливым захлебом многочисленных замыслов. Наверное, только так и можно добиться совершенства и глубины. Даже над небольшой заметкой он работает по-писательски тщательно, выверяя каждое слово.

Товарищи высоко ценили в Шолохове эту предельную честность в литературном труде. Николай Островский, закончив роман «Рожденные бурей», писал своему другу в Вешенской:

«Я хочу прислать тебе рукопись первого тома «Рожденные бурей», но только с одним условием: чтобы ты прочел и сказал то, что думаешь о сем сочинении. Только по честности – если не нравится, так и крой! Кисель, дескать, не сладкий и не горький. Одним словом, как говорили в 20-м году, – «мура». Знаешь, Миша, ищу честного товарища, который бы покрыл прямо в лицо. Наша братия, писатели, разучились говорить по душам, а друзья боятся «обидеть». И это нехорошо. Хвалить – это только портить человека. Даже крепкую натуру можно сбить с пути истинного, захваливая до бесчувствия».

У шолоховской высоты неуютно и боязливо всякому равнодушию, бездушной поделке, формальному изыску, куцеглазой неправде. Он жил и живет со своими героями, он шел и идет с народом по трудным, но единственно верным тропам утверждения нового мира, никогда не отстраняясь от главного в жизни и не замыкаясь в изолированный книжно-литературный мирок. До обидного мало он говорит о собственном труде, о секретах литературного мастерства. Может быть, потому, что считает дело исполненным и решенным, когда закончена книга. А дальше – пусть судят читатели и критики.

Василий Шукшин, побывав в Вешенской, с запоздалой болью говорил потом, что зря распылялся и нередко терял время в суете, работая многопольно, в различных жанрах и видах искусства. Шолоховская жизнь, шолоховское поведение в литературе, как он сказал, и есть то настоящее, чему стоит подражать и следовать.

И вот мы у Шолохова. На рабочем столе – стопки книг, газеты, письма. Почте Шолохова позавидует любая газета. Люди со всех концов нашей страны делятся с ним своими радостями и бедами, говорят простые и ясные слова о своей любви к его творчеству, его книгам, его героям, к нему – писателю-коммунисту, депутату Верховного Совета СССР всех созывов. Пока ждем Шолохова, успеваем посмотреть кое-что из книжной почты. Космонавт Георгий Шонин подписал свою книжку «Самые первые»: «М.А. Шолохову с низким поклоном на память о моих друзьях и товарищах». Еще одна книга, подаренная Шолохову бывшим журналистом «Комсомольской правды» Анатолием Иващенко, – «Журавлиный камень».

…Шолохов ведет разговор непринужденно, открыто, с юмором.

Один из вешенских товарищей, участник нашей беседы, рассказал, как он с группой школьников ездил в Киев. На Крещатике растерялись и нарушили правила движения – пошли на красный свет. Их остановил милиционер. Хотел было оштрафовать, но потом узнал, откуда они, забыл про все и стал расспрашивать о Вешенской, о Шолохове. Все приговаривал: «Надо же, из самой Вешенской?»

– Так и не взял штраф? – улыбаясь, спросил Михаил Александрович.

– Не взял.

– Зря. Лучше было бы, если бы он расспросил про Шолохова, а штраф все-таки взял. Так интереснее.

Шолохов говорит не спеша. Скажет несколько фраз – задумчивая пауза. Беседуя с ним, заново открываешь давнее понятие: образное мышление. Таким – в образах, сюжетах, картинах, красках – видит мир Шолохов. Из памяти вызывается как бы кусок жизни. Ее верный, правдивый сюжет. На глазах событие обрастает деталями, подробностями, вновь рождается силой памяти, воображения, мысли.

В Вешенской несколько дней находился профессор Ольстерского университета Б. Мэрфи. Шолохову нравится серьезный интерес ученого к стилевым особенностям «Тихого Дона».

– Вчера беседа была очень интересной. Дотошный англичанин текст «Тихого Дона» знает лучше меня. Я ведь его читал, пока писал. (Заметим: Шолохов и много лет спустя обращался к страницам «Тихого Дона», непрерывно их совершенствовал, добиваясь наивысшей выразительности. Эта работа ждет еще углубленного научного исследования.)

У профессора и его сотрудников ряд вопросов по тексту, – продолжает Михаил Александрович. – Многое им непонятно из донского диалекта. Они делают текстологические сноски и дают исторические справки к роману. Очевидно научное издание книги. Вот приехали посоветоваться, кое-что уточнить… Нужное дело. Надо им помочь. Вот, скажем, строка из романа:

«Ласковым телком притулялось к оттаявшему бугру рыжее потеплевшее солнце». Что такое «притулялось»? – спрашивают. Хотят добиться точности в переводе, а это непросто. В романе дан список казненных подтелковцев. Тоже вопрос: «Почему трое безымянны?»

Рядовой их читатель слабо усваивает историю гражданской войны. Англичане принимали прямое участие в интервенции на Дону. Была здесь их военная миссия под руководством бригадного генерала Бригса. Они в переводе на английский выбросили все это. По всей видимости, неудобно: как-никак снабжали белую гвардию оружием, танками, обмундированием. В 20-м году я еще носил трофейную английскую шинель. Винтовки, пулеметы, орудия, гаубицы поставляли. Теперь вспоминать им об этом неудобно.

Шолохов не только прекрасный рассказчик. Он спрашивает и умеет слушать. Как там на БАМе, Атоммаше?

С пытливой заинтересованностью Шолохов слушает рассказ о молодых ребятах, их горячих буднях. Замечает:

– Это хорошо. Кому жить, кому пользоваться этим – тому и строить. Комсомольский закон.

На одном из наших вопросов задержал взгляд. Задумался. Потом спросил:

– А почему вас интересует поездка на фронт летом сорок первого?.. В том, что писатели поехали на фронт, ничего героического не было.

Помолчали. Но потом так получилось, что, о чем бы ни шел дальше разговор, Шолохов снова и снова возвращался к той поездке. Вспоминал ее в деталях, фактах:

– Когда мы ехали на фронт, нас вызвали в Главное политическое управление и сказали: «Смотрите, товарищи писатели, не посрамите земли русской». С таким наставлением мы поехали.

Кинохроника тех лет запечатлела приезд Михаила Шолохова, Александра Фадеева, Евгения Петрова в действующую армию, которой командовал в то время генерал-лейтенант, а впоследствии маршал Советского Союза Иван Степанович Конев. Наверное, у киношников было четкое репортерское задание: показать, что в грозный час наши лучшие писатели – в действующей армии, с воюющим народом. У камеры короткий шаг. Бодрый, уверенный тон. В кадрах – минуты фронтового затишья. Солнце в августовской листве. Взгляд киноленты обрывается на взгорье армейского наблюдательного пункта. И вот в разговоре с Шолоховым мы еще раз убеждаемся, что самое важное осталось за кадром: недостает тяжелых и долгих солдатских будней, пыли, подвига и горя войны. Уже в ту поездку Шолохову пришлось побывать в самом пекле, на полюсе мужества – в солдатском окопе.

– Вот такой эпизод… Нужно было перебраться на командный пункт полка. А немец вел огонь по площадям, все усиливая его. И место вроде неприметное, но «рама» надыбала наше движение. Огонь стал довольно плотный. А надо идти. Взял я красноармейцев, пошли. Наше движение заметили – накрыли огнем. Залегли. Красноармеец грызет горбушку, говорит: «Убьет, товарищ Шолохов. Давайте возвертаться». Я – молчок. Он же ведет. Он знает, что делать. А дальше – открытое место. Не пройдем. Переждали чуть, вернулись. Но идти-то надо. Кто начинал, тому и идти. Снова пошли. Удачно. Встретил нас командир полка. Обрадовался. А тут как раз звонок ему от комбрига: «Ты боишься ближнего боя, такой-сякой…» А какой тут ближний бой? Открытая местность. Как поднимаешься, так и кладет автоматный и пулеметный огонь – кинжальный…

Шолохов рассказывает тихо, спокойно, без нажима, как будто вызывает из памяти и снова переживает незабываемое. Слушаешь его и вздрагиваешь от мысли: все могло случиться, война есть война. На передовую под вражеским огнем пробирался вместе с солдатом не юноша, исполненный отваги, а писатель, уже названный великим во многих странах мира. Писатель, поседевший над страницами «Тихого Дона» и «Поднятой целины». В тяжкий час он становится солдатом. Он делит с народом-воином нелегкую судьбу.

Таким путем добывался материал для «Науки ненависти», «Они сражались за Родину», «Судьбы человека» – наших правдивых книг о войне.

Уже на второй день войны писатель переводит в Фонд обороны СССР Сталинскую премию, полученную им за роман «Тихий Дон» весной 1941 года. В телеграмме, направленной в ЦК партии, он выражает готовность в любой момент «встать в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии и до последней капли крови защищать социалистическую Родину».

В самые трудные дни под Сталинградом Шолохов скажет одному из солдат:

– Хочется хорошее написать. Вот хожу по окопам, присматриваюсь, учусь у вас, изучаю солдатскую жизнь, бывальщину. А потом напишу. Обязательно напишу.

И солдаты доверчиво открывали Шолохову свою душу. Фронтовой окоп был главной точкой прикрепления писателя Шолохова в те суровые дни. Надо быть лицом к лицу с войной, чтобы написать такими все видящими словами:

«Горящий танк, с взревевшим словно от нестерпимой боли мотором, повернут под прямым углом, ринулся в сад, пытаясь сбить пламя о ветви поверженного огнем густого вишенника.

Ослепленный и полузадушенный дымом водитель, наверное, плохо видел: на полном ходу танк попал в пустой, заброшенный колодец, ударился о выложенную камнем стенку и, накренившись, приподняв дышащее перегретым маслом черное днище, так и застыл там, обезвреженный, ожидающий гибели. Все еще с бешеной скоростью вращалась левая гусеница его, тщетно пытаясь ухватиться белыми траками за землю, а правая, прогибаясь, повисла над взрытой землей, бессильная и жалкая».

Маршал Конев так скажет о встрече в сорок первом, в самое трудное для Родины время:

«Не скрою, в те дни это было для нас большой моральной поддержкой. Кроме всего прочего, это создавало уверенность, что передовая наша интеллигенция готова до конца разделить нашу участь и, веря в окончательную победу, выдержать тот страшный натиск немцев, который уже привел их на дальние подступы к Москве».

У рукописей Шолохова тоже фронтовая судьба. В спешке отступления не смогли их вывезти. В тот день погибла мать писателя… По какой-то чисто фронтовой, невероятной случайности рукописные страницы «Тихого Дона», разбросанные по улице и обреченные на гибель, нашел наш офицер-танкист. То было самое необычное хранилище на свете!.. Всю войну этот бесценный архив возили в боевом танке. И только после победы, осенью сорок пятого, танкист передал рукописи в Вешенскую.

Здесь тоже вышла досадная оказия. Этот славный офицер оказался настолько скромным человеком, что, передав архив и рассказав, как все было, он тут же ушел, не назвав своей фамилии. А жаль. Найти бы этого человека, броней защитившего одно из самых дорогих народных достояний.

До войны столичные журналисты не без удовольствия рассказывали о том, что на пути в Вешенскую их подстерегают различные природные неожиданности: снежные метели, осенняя распутица, дождь и грязь, бурное весеннее половодье тихого Дона. В общем так оно и было. Добраться до Вешек в непогоду в то время было не так-то просто. Но журналисты приезжали и уезжали, а Шолохов жил в Вешенской.

Самое удивительное то, что Шолохов никогда не жаловался на бездорожье, трудности и отдаленность от столицы. А с годами мало кому известная казачья станица словно выплыла на простор большой жизни и теперь видна отовсюду.

У художника нет легкого успеха, легкой славы.

– Молодые писатели шлют свои книги, большей частью – рукописи, – рассказывает Михаил Александрович. – Есть проблесками талантливые ребята. Но и среди них нередко – чуть напечатали, он уже писатель, непомерные требования. Работа уже в сторону…

Здесь есть смысл напомнить.

В двадцать четвертом году, проработав несколько лет в Москве, Шолохов возвращается в родные места. К этому времени у него уже много друзей среди комсомольских, пролетарских писателей. Литературная слава Шолохова уже густо прочерчена, но главный, невероятный по масштабам труд еще впереди: работа над «Тихим Доном», «Поднятой целиной» – эпосом социалистического реализма.

Этот факт навсегда в комсомольской летописи. Впервые имя Шолохова сверкнуло ярко и своеобычно на страницах комсомольских газет: «Молодой ленинец», «Юношеская правда», «Комсомольская правда» и журналов «Молодая гвардия», «Комсомолия», «Журнал крестьянской молодежи».

Первый номер журнала «Комсомолия»… На обложке – красные знамена в языках пламени. На фоне пламени и знамен – название журнала. Среди авторов первого номера: М. Шолохов – «Бахчевник»…

В редакцию журнала «Октябрь» Шолохов присылает первый том «Тихого Дона». Некоторые из членов редколлегии, не читая, предлагают сократить книгу. Может быть, еще и потому, что отпечатана небрежно, без всяких интервалов, на плохой бумаге. В машинке нет даже восклицательного знака. Шолохов вписывает его от руки.

Страницы «Тихого Дона» написаны самыми разными чернилами: синими, фиолетовыми, красными, а иные страницы даже карандашом. Захваченный потоком мыслей, Шолохов уже не думал о том, чем писать. Что было под рукой, тем и записывал, утоляя жажду творческого нетерпения, поэтическое волнение.

В Вешенской он никогда не испытывал одиночества. С каждым днем крепла его дружба с рабочими и колхозниками, партийными работниками. Он был в самой гуще жизни, у хлебного поля, душой и сердцем разделяя с тружеником, солдатом горечи неудач, торжество побед.

Не только в Вешенской, но и в Миллерове, в хуторах и станицах вам покажут новые предприятия и школы, новые фермы, где для шолоховских стараний очень велика. Нередко приходилось отрываться от рабочего стола, быть «ходоком» от станичников в Москве.

Одному из своих корреспондентов Шолохов рассказал о работе над «Поднятой целиной»:

– Я закончил главу о соцсоревновании, принес в райком, прочел. Была у меня неясность, какую бы норму выработки взять для Кондрата Майданникова. Товарищи обсудили это и посоветовали: загнуть норму надо, чтобы было на что равняться. Я загнул. После мне писали из колхозов: «А не много вспахал, соревнуясь, Кондрат?»

Конечно, дорога от жизни к роману не всегда была такой прямой и короткой. Да и по пути в райком Шолохов наверняка знал, какую норму надо «дать» Майданникову. Чувствуется, Шолохову просто приятно сделать соучастниками творчества своих верных партийных товарищей: тогдашнего секретаря райкома партии Лугового Петра Кузьмича и председателя райисполкома Логачева Тихона Андреевича.

В дни, когда вся страна обсуждала проект новой Конституции, Михаил Александрович сказал в печати свое веское слово одобрения:

– Сегодняшний день Советской страны – счастливый день. Однако, когда мы говорим «счастливая жизнь», это не означает «легкая жизнь». Многое еще предстоит сделать. Многие трудности преодолеть. Именно за такую активную, созидательную жизнь боролись, страдали и гибли герои моих книг. У них сложные судьбы. Но я думаю, что плох тот писатель, который приукрашивает действительность в ущерб правде.

Три часа с Шолоховым – как три минуты. Благодарим и расстаемся.

Этот рассказ хотелось бы закончить записью читателей в доме-музее М.А. Шолохова на его родине – хуторе Кружилине.

«Есть в Ваших краях цветок бессмертник. Как расцветет он, так и остается долго нежным, ласковым, но стойким и неувядающим даже в сухую пору. Вот так и Ваши произведения трогают и волнуют долго, на всю жизнь, сердца людей и в радостные, и в тяжелые времена. Они тоже никогда не увянут, как бессмертники – вольные степные цветы…»

Часть третья
Мировое значение М.А. Шолохова

Полвека «Тихому Дону»

24 мая сего года в Ростове-на-Дону состоялась созванная Ростовским обкомом КПСС, правлениями Союзов писателей СССР и РСФСР, Институтом мировой литературы имени А.М. Горького Академии наук СССР, Ростовской областной писательской организацией научно-теоретическая конференция, посвященная 50-летию со времени выхода в свет романа М.А. Шолохова «Тихий Дон».

В конференции участвовали писатели, ученые, журналисты, партийные, профсоюзные и комсомольские работники, руководители творческих союзов области, представители рабочего класса и колхозного крестьянства, воины Советской Армии, работники культурно-просветительных учреждений, преподаватели и студенты учебных заведений.

В конференции принял участие заместитель заведующего Отделом культуры ЦК КПСС А.А. Беляев.

В этом номере журнала публикуются доклады и выступления участников научно-теоретической конференции.

И. А. Бондаренко, первый секретарь Ростовского обкома КПСС
Верность ленинским принципам творчества

Мы собрались сегодня, чтобы торжественно отметить большое событие в советской и мировой литературе, в жизни всего нашего народа – 50-летие выхода в свет всемирно известного романа Михаила Александровича Шолохова «Тихий Дон».

Ровно полвека минуло с тех поистине счастливых, звездных часов нашей советской литературы, когда читатели впервые прикоснулись к тому богатству образов, мыслей и чувств, которому суждено было вскоре покорить сотни миллионов человеческих сердец в нашей стране и за ее рубежами.

Уже одной части романа, опубликованной в первых четырех номерах журнала «Октябрь» за 1928 год, было достаточно для того, чтобы о молодом донском писателе заговорили повсюду.

И вот в такие же майские дни 50 лет назад вышел пятый номер «Октября», в котором началась публикация второй части романа. Монументальное творение могучего народного таланта заявило о себе во весь голос и сразу же заняло центральное место в литературе о революции и гражданской войне.

Прямым, уверенным шагом в молодую культуру первой в мире страны социализма вошел подлинный, коммунистически убежденный мыслитель и борец за социальное преобразование жизни народа, его взрастившего и выдвинувшего в ряды великих художников нового типа.

Со всей очевидностью можно сказать, что отмечаемый ныне юбилей романа «Тихий Дон» носит особый характер. Перед нами не просто полувековая жизнь крупного художественного произведения, а важнейшая веха в истории советской и мировой литературной классики, знаменательный этап в развитии художественной культуры социализма в целом. Отсюда закономерно вытекает необходимость говорить сегодня о творчестве Михаила Шолохова как ярчайшем образце воплощения характерных, отличительных, качественно новых черт литературы, рожденной Великим Октябрем.

Михаил Александрович Шолохов родился весной 1905 года – года первой русской революции. Именно в том году на страницах первой легальной большевистской газеты «Новая жизнь» была напечатана основополагающая для всей дальнейшей деятельности нашей партии в области культуры статья Владимира Ильича Ленина «Партийная организация и партийная литература».

«В противовес буржуазным нравам, – говорилось в этой ленинской работе, – в противовес буржуазной предпринимательской, торгашеской печати… социалистический пролетариат должен выдвинуть принцип партийной литературы, развить этот принцип и провести его в жизнь в возможно более полной и цельной форме» (Поли. собр. соч., т. 12, с. 100).

Великий вождь революции твердо настаивал на том, что «литературное дело должно стать частью общепролетарского дела», «составной частью организованной, планомерной, объединенной… партийной работы».

В.И. Ленин неразрывно связывал партийность литературы с ее народностью и в этом единстве предвидел расцвет подлинно свободной литературы будущего социалистического общества.

Весь ход поступательного развития социалистической культуры за 60 лет Советской власти блистательно подтвердил абсолютную правоту и перспективность ленинских принципов художественного творчества. Наша действительность убедительно показала неисчерпаемое могущество истинно народных талантов, поднявшихся под благодатным влиянием этих принципов до всемирно признанных вершин современной классики.

Ведь именно благодаря таким выдающимся сынам трудового народа, как Михаил Шолохов, благодаря живой связи художника с народной жизнью – изображение революции как силы, разрушающей устои старого мира и открывающей перед всеми трудящимися широкие перспективы творчества, стало одной из великих и ценнейших традиций советской литературы и искусства.

С трибуны Второго Всесоюзного съезда писателей зазвучали на весь мир, как формула закона нашей советской литературы, слова Михаила Александровича:

«О нас, советских писателях, злобствующие враги за рубежом говорят, будто бы пишем мы по указке партии. Дело обстоит несколько иначе: каждый из нас пишет по указке своего сердца, а сердца наши принадлежат партии и родному народу, которым мы служим своим искусством».

Уже в ранних произведениях Шолохова с необычайной силой гражданского пристрастия и художественной убедительности выявилось то главное, что раз навсегда определило и его непоколебимую партийную позицию в литературе и жизни, и его мировое значение как писателя истинно народного. Это главное заключается в бескомпромиссном классовом подходе не только к историческим событиям, но и к любому жизненному явлению, к судьбе каждого человека, попадающего в поле его творческого внимания.

Роман «Тихий Дон» не имеет себе равных по глубине проникновения в сложнейшие процессы отображенного в нем времени.

И здесь, бесспорно, главная удача писателя была предопределена его верностью принципам партийности, народности литературы, его глубоко осознанным стремлением реалистически раскрыть социальный смысл всех явлений казачьей жизни на крутом гребне исторических событий. М.А. Шолохов дал этим явлениям такую художественно полнокровную и убедительную характеристику, которая и сегодня, спустя полвека, остается и всегда будет оставаться созвучной современному пониманию исторических фактов с позиций марксизма-ленинизма.

Непоколебимая партийная убежденность автора в правоте таких мужественных борцов за новую жизнь, как Подтелков и Кривошлыков, Штокман и Котляров, правдивое отображение расстановки классовых сил и известных колебаний казачества, неминуемой победы нового мира над старым укладом жизни на Дону – все это обеспечило «Тихому Дону» особое, уникальное место в сокровищнице мирового эпоса.

Судьбы Мелеховых, Астаховых, Кошевых, Коршуновых обусловлены в романе отнюдь не только семейными, личными отношениями, не только любовью или неприязнью, симпатиями или враждой родовых кланов. Нет, в каждом конфликте Григория Мелехова и других героев романа с окружающей средой главенствуют неотвратимые вопросы времени: «С кем ты? На чьей ты стороне? Какую цель ставишь перед собой? Как относишься к будущему своего народа?»

В «Тихом Доне» впервые прозвучала тема коренного преобразования жизни донского казачества на принципиально новых, социалистических началах. Именно поэтому эпопея Михаила Шолохова, многократно изданная на всех континентах мира, так много говорит ценного и полезного всем борцам за социальное освобождение своих народов. Невозможно без волнения читать слова, сказанные о романе «Тихий Дон» видным деятелем международного коммунистического движения, Генеральным секретарем компартии Венесуэлы Хесусом Фариа. Вот что он написал для книги «Слово о Шолохове», вышедшей в издательстве «Правда» в 1973 году:

«Тихий Дон» – это прекраснейшее произведение – я рассматриваю как послание надежды всем тем, кто ведет борьбу за свободу народных масс и независимость своей родины!»

Читая такие отзывы зарубежных общественных деятелей, еще раз убеждаешься в том, что лишь великий художник, нерасторжимо связанный с народом, с родной землей, раз навсегда занявший твердую позицию в искусстве, мог не только снискать всенародную любовь и уважение в своем социалистическом Отечестве, но и заслужить мировое признание.

Совсем недавно, в начале мая, мы горячо поздравляли Михаила Александровича с новым проявлением международного признания его творческого подвига, доблестного писательского труда и активной общественной деятельности на благо всего человечества. Ассоциация писателей стран Азии и Африки единодушно присудила ему свою высшую награду – литературную премию «Лотос».

В октябре 1965 года, отвечая на вопросы корреспондента газеты «Правда», Михаил Александрович так выразил свое отношение к присуждению ему Нобелевской премии:

«Разумеется, я доволен присуждением мне Нобелевской премии, но я прошу понять меня правильно: это не самодовольство индивидуума, профессионала-писателя, получившего высокую международную оценку своего труда. Тут преобладает чувство радости от того, что я – хоть в какой-то мере – способствую прославлению своей Родины и партии, в рядах которой я нахожусь больше половины своей жизни, и, конечно, родной советской литературы».

В этом немногословном ответе за скромными словами писателя-патриота, коммуниста, труженика – стоит великое дело всей его жизни. М.А. Шолохов всегда с партией, всегда с народом, на посту идейно убежденного борца за коммунизм, за нового человека, достойного ленинских идеалов грядущего.

Сегодня, в пору подлинного расцвета колхозной жизни, нам трудно представить себе, каким сложным и подчас противоречивым был переход наших земляков, сельских тружеников Дона, от единоличного хозяйства к новому, коллективному труду. И уж совсем невозможно представить себе, какой след оставил бы этот период в литературе и искусстве, если бы не было романа «Поднятая целина».

А когда грянула Великая Отечественная война, Михаил Александрович Шолохов встал в первые ряды защитников Родины. В труднейшие дни войны он был там, где считал свое личное участие необходимым. И так же, как всегда, он был верен своему слову, тому слову, которое за два года до этого сказал с трибуны XVIII съезда ВКП(б):

«Если враг нападет на нашу страну, мы, советские писатели, по зову партии и правительства отложим перо и возьмем в руки другое оружие. Разгромив врага, мы еще напишем книги о дом, как мы этих врагов били. Книги эти послужат нашему народу и останутся в назидание тем из захватчиков, кто случайно окажется недобитым…»

Так оно и было. С одним только уточнением: взяв оружие в руки, полковник Шолохов не отложил своего пера до мирных времен. Его фронтовые очерки, корреспонденции, такие, как «На Смоленском направлении», «Военнопленные», «Гнусность», «На юге» и другие, проникнуты яростным гневом к врагу и непоколебимой верой в нашу победу.

Невозможно переоценить идейную и нравственную силу воздействия шолоховской публицистики на сердца и умы советских людей в годы войны. Это была работа пламенной патриотической страсти, безупречного морально-политического качества и высокой воспитательной эффективности.

Классическим образцом военно-патриотической литературы огромной агитационно-мобилизующей мощи является рассказ «Наука ненависти», который политработники читали солдатам перед боем, после чего поднимались в атаку даже раненые, контуженые, изможденные бойцы.

В самый разгар всенародной битвы с фашизмом, в огне священной войны родились первые главы романа Михаила Шолохова «Они сражались за Родину».

Кто они, герои третьего шолоховского романа? Агроном Николай Стрельцов, комбайнер Иван Звягинцев, шахтер Петр Лопахин – это плоть от плоти и кровь от крови того народа, который с непревзойденной художественной силой запечатлен и в «Тихом Доне» и в «Поднятой целине».

Тема Великой Отечественной войны в творчестве Михаила Шолохова – целый материк в современной советской и мировой литературе. Даже в годы напряженной работы над второй книгой романа «Поднятая целина» писатель не приостанавливает работы над эпопеей «Они сражались за Родину», создает подлинный шедевр военно-патриотической художественной прозы – рассказ «Судьба человека», занимающий в послевоенной литературе о войне особое, принципиально важное место.

Все творчество Михаила Александровича Шолохова служит ярчайшим примером осуществления на деле принципов партийности, народности, высокой идейности и гражданственности художественного творчества.

Сила этого примера чрезвычайно велика. Уже само существование духовных ценностей, созданных великим писателем современности, оказывает могучее влияние на весь литературный процесс, на формирование писательских судеб, на утверждение коммунистических идеалов в искусстве.

Но Михаил Александрович не ограничивается подачей личного примера служения интересам партии и народа. Он всегда был и остается страстным пропагандистом такого служения, воспитателем целой плеяды советских писателей, которые наследуют по-шолоховски партийное отношение к своему профессиональному и гражданскому долгу перед народом. Речи Михаила Александровича Шолохова на партийных и писательских съездах, его выступления перед молодежью, высказывания в прессе всегда несут в себе мощный заряд коммунистической идейности, призыв в ответственности перед народом, призыв к верному служению делу партии.

В апреле 1960 года, когда газета «Литература и жизнь» полностью посвятила один из своих номеров творчеству писателей Дона, Михаил Александрович выступил в этом же номере с отеческим напутствием. Вот эти добрые и строгие слова:

«Мои земляки не обидятся на меня, если я напомню, что читатели ждут от писателей нового слова о современности. Не должны бы обидеться они на меня и за совет совершенствовать мастерство. Слово, добываемое писателем из недр могучего русского языка, каждый раз должно быть тем единственным словом, которое безошибочно находит путь к сердцу читателя».

Восемнадцать лет отделяют нас от того дня, когда писатели Дона с гордостью и волнением читали эти слова впервые. За эти годы наша литература пополнилась многими значительными произведениями Виталия Закруткина и Анатолия Калинина, Михаила Соколова и Александра Бахарева, Петра Лебеденко и Владимира Фоменко, Бориса Изюмского и Александра Суичмезова, Константина Приймы и Ашота Гарнакерьяна, ряда других авторов.

Однако и сегодня остаются актуальными для всех донских писателей требования Михаила Александровича Шолохова – писать о современности, совершенствовать мастерство, высоко держать марку «донской литературной роты».

Для писателей, всей художественной интеллигенции сегодня нет более почетной и ответственной задачи, чем яркий показ огромных преобразований, достигнутых в нашей стране под руководством ленинской партии, показ величия советского человека, человека-труже-ника, строителя светлого коммунистического будущего. Надо, говоря словами Леонида Ильича Брежнева, чтобы в новых произведениях творческой интеллигенции «все чаще, а главное – глубже» находило «отклик то основное, существенное, чем живет страна, что стало частью личных судеб советских людей». Писатель Шолохов неотделим от всего, чем живет его страна, его родной донской край, от всего, над чем трудятся его земляки, его избиратели, вся наша областная партийная организация. Ни одно крупное, важное дело у нас на Дону не минует его пристального, по-хозяйски заинтересованного внимания, не обходится без участия его – члена ЦК КПСС и обкома партии, депутата Верховного Совета СССР и областного Совета народных депутатов.

Можно привести немало примеров того, как Михаил Александрович своим личным участием активно помогает области в решении важнейших народно-хозяйственных задач, в преодолении трудностей, с которыми приходится нам сталкиваться в различных отраслях экономики, науки, культуры.

И когда на своих юбилейных торжествах по случаю 70-летия со дня рождения писатель с мировым именем сказал доброе проникновенное слово о «районщиках», о своих ближайших товарищах по районным партийным будням в Вешенской, Боковской и других станицах Верхнего Дона, – в этом был весь Шолохов с его удивительной способностью видеть великое в простом и не жалеть сил для возвеличения скромных тружеников земли.

Пламенный патриот, кристальный коммунист, неутомимый сеятель правды, человечности, веры в светлое будущее мира, Михаил Александрович Шолохов и сегодня находится на своем бессменном трудовом посту.

Знаменательно, что дата проведения нашей конференции совпала с днем рождения Михаила Александровича. Так пожелаем нашему дорогому земляку, выдающемуся писателю, человеку большой души, чье сердце соткано из любви к людям, долгих лет жизни, доброго здоровья, благополучия, новых творческих свершений!

И.Т. Федоренко, секретарь правления Союза писателей СССР, главный редактор журнала «Иностранная литература член-корреспондент Академии наук СССР
Бессмертное шолоховское творение

Позвольте мне с высокой этой трибуны раньше всего обратиться к Михаилу Александровичу Шолохову, прославленному флагману нашей литературы, и от^; имени правления Союза писателей СССР душевно поздравить его с 50-летием выхода в свет первых книг «Тихого Дона» – романа, написанного художником-коммунистом, одного из тех классических произведений, которые составляют золотой фонд нашей советской литературы, романа, сыгравшего величайшую роль в духовном становлении советского общества.

Из пламенных недр, из самых сокровенных глубин народной жизни, революционных сражений вырублена Шолоховым эта глыба, которая так же, как и нам, а может, с еще большей силой, будет излучать свой свет и вдохновение нашим потомкам.

И сегодня, в благословенный этот час нашей жизни, с глубоким чувством признательности мы, современники великого нашего земляка, обращаемся к творцу бессмертного творения – «Тихого Дона» – с чувством признательности и восторга перед величественным пафосом человеческого духа, который явил миру могучий шолоховский творческий гений.

В чем тайна беспримерного творческого успеха Шолохова? Смею утверждать, прежде всего в том, что он выступил как писатель-новатор в изображении главного – народа и революции.

В свои всего лишь 23 года Шолохов создал свой самобытный стиль, свой особый поэтический язык, явив миру в «Тихом Доне» собственное, свое, шолоховское видение мира, пробуждение человека, искание правды века в неистовой борьбе и кипении страстей на грани двух начал, показал великие явления, неведомые мировой литературе.

«Тихий Дон», говорил Пальмиро Тольятти, «ознакомил итальянский народ с великой эпопеей революции и социалистического строительства в полной реальности и правдивости. Поэтому мы его ценим и любим, как один из шедевров литературы всех времен».

«Тихий Дон» Шолохова уже полвека находится на переднем крае идеологического сражения двух миров, неся людям социалистический гуманизм и интернационализм – величайшие идеи нашего времени. Не потому ли одна датская буржуазная газета «Дагенс нюхендер» как-то с ужасом писала: «Это настоящий литературный коммунизм».

Да, именно так и случилось. Позвольте мне напомнить слова самого Шолохова. «Социалистический реализм, – отмечал он, – это искусство правды жизни, правды, понятой и осмысленной с позиций ленинской партийности».

И правда Шолохова покорила миллионы читателей. Правда лирических чувств и красоты любви, правда душевных потрясений и неповторимых донских пейзажей, правда исторических событий и философских раздумий, правда героизма, противоречий жизни и великих мук, в которых рождалась коммунистическая новь на земле.

Шолоховское слово о судьбах людей труда в его романах звучало для прогрессивных читателей как правда эпохи великих революционных преобразований. Не однажды весь мир приходил в изумление перед беспримерными подвигами нашего парода, перед пафосом новаторского созидания, возведением исторических строек Магнитки, Братска, металлургических гигантов, перед индустриальным триумфом нашего Отечества. Во всем этом с огромной силой проявилось утверждение материальной основы коммунизма.

Но духовное могущество, торжество революционных своих идеалов, советского образа жизни народ наш утверждал с помощью новой культуры, коммунистической литературы, неостановимого движения «Тихого Дона» по всей земле.

И так же, как 50 лет назад, «Тихий Дон» продолжает свое жизнеутверждающее сражение и триумфальные победы. И пока жив человек – живым пафосом будет для него бессмертное шолоховское творение.

Не без чувства глубокой признательности потомки наши будут читать и черпать свои знания из «Тихого Дона», из первородного этого ключевого источника, будут знать, что корни их здесь, в нынешнем шолоховском веке, в муках и снах, в вере их предшественников, наших современников. И это для них – высокий пример служения своему народу и светлому опыту человечества. Пример, потрясающий своей дальнозоркостью, гуманизмом, художественной своей правдой. Он будет покорять людей грядущих поколений.

Да благословит социалистическая наша земля и читающий мир «Тихий Дон» – нерукотворную эпопею великого творца революционной летописи. И да принесет она глубокие, новые успехи грядущим поколениям.

Многая лета и могучего вам здоровья в день вашего рождения, великий наш соплеменник, дорогой Михаил Александрович!

К. И. Прийма, доктор филологических наук
Мировое значение «Тихого Дона»

I

Появление Михаила Александровича Шолохова на литературном небосклоне России и всего мира – явление феноменальное и ни с чем не сравнимое.

В январе 1926 года в Москве вышел в свет его первый сборник – «Донские рассказы» с предисловием А. Серафимовича. С предисловием ярким, немеркнущим и пророческим – в нем приветствовалась самобытность таланта Шолохова. В декабре 1926 года в Москве появляется второй сборник рассказов Шолохова – «Лазоревая степь». А через год тот же А. Серафимович, по случаю 10-летия Великого Октября, принимал у себя на квартире знаменитых зарубежных писателей – Анри Барбюса, Белу Иллеша, Мартина Андерсена-Нексе и других. Взяв с подоконника толстую, объемистую машинописную рукопись, он сказал:

– Дорогие друзья! Вот рукопись нового романа. Запомните название – «Тихий Дон» и имя – Михаил Шолохов… Миша! Что ты там сидишь в углу тихо и одиноко?.. Пожалуйста, приподнимись, Миша!..

Михаил Шолохов сидел в дальнем углу стола, да так, что его прикрывала портьера окна… Откинув легкий занавес, Шолохов встал: малого роста, в защитной гимнастерке, голубоглазый, с высоким сократовским лбом и буйным пшеничным чубом… Юноша! Скромный, застенчивый, потрясенный…

А Серафимович продолжал:

– Друзья мои! Перед вами великий писатель земли русской, которого еще пока никто не знает, но попомните мое слово: вскоре его имя узнает вся Россия, а через два-три года – и весь мир!.. С января мы будем печатать «Тихий Дон»…

Публикация журналом «Октябрь» в 1928 году с января по апрель первой книги и с мая по октябрь второй книги «Тихого Дона» вызвала небывалое воодушевление и восторг читателей – рабочих, крестьян, интеллигенции всей нашей Родины.

Александр Серафимович в крупной статье («Правда», 19.4.1928) дал высочайшую оценку роману, а его юного автора Шолохова сравнил с могучим степным орлом, развернувшим свои громадные крылья.

Максим Горький летом 1928 года, путешествуя по Советскому Союзу и выступая в Тбилиси перед рабкорами и журналистами, высоко одобрил «Тихий Дон», а в декабре того же года в письме из Сорренто к писателю Ивану Касаткину, размышляя о приходе новых писателей в литературу, восхищенно писал: «Шолохов… талантлив… Вот это – радость. Очень, анафемски, талантлива Русь».

И А.В. Луначарский в интервью немецкой коммунистической газете «Роте фане» (1.11.1928) признал «исключительно выдающимся только что вышедший роман «Тихий Дон», а в январе 1929 года в журнале «Красная панорама» сравнил роман Шолохова «с лучшими явлениями русской литературы всех времен».

Уже в июне 1928 года «Тихий Дон» выходит отдельной книгой тиражом 50 ООО экземпляров, затем издается в «Роман-газете» (июль, август, октябрь 1928 г. и в начале 1929 г.) четырьмя выпусками тиражом 250 ООО. В 1929 году издательство «Московский рабочий» выпускает 6 массовых изданий «Тихого Дона» (кн. 1-я и 2-я). Таких колоссальных тиражей и столь грандиозного успеха в Советском Союзе не имел ни один роман молодых советских авторов!

Пророческие слова Александра Серафимовича сбылись… И уже в октябре 1929 года «Тихий Дон» в переводе коммунистки Ольги Гальперн (секретаря Всегерманского союза пролетарских писателей) впервые за рубежом выходит в свет на немецком языке в издательстве «Литература и политика». В полотняных переплетах, в суперобложке, с цветным портретом – Шолохов в серой казачьей шапке, – «Тихий Дон» начал свое триумфальное шествие по всем континентам.

Именно это издание «Тихого Дона» попало в руки прогрессивного журналиста Винценте Медино в Мадриде, легло на стол великого китайского писателя Лу Синя в Шанхае, околдовало знатока русского языка в Стокгольме Давида Белина… И все они – да разве только они! – и безвестный переводчик в Риме (1930), и узник Гуджратской тюрьмы в Пакистане Саид Фаридабади (1941), и брошенный в тюрьму Тегерана писатель N (имя которого мы и сегодня не можем назвать в целях конспирации. – 1960 г.), – все они, приступив к переводу «Тихого Дона», не уставали выражать свое беспредельное восхищение гениальным творением писателя красной России!

Но не надо думать, что восхождение Михаила Шолохова на литературный Парнас было усыпано розами и аплодисментами… Нет! Судьба уготовила ему много тяжких ударов во вредя работы над «Тихим Доном» и «Поднятой целиной», и еще юношей он должен был эти удары встретить, мужественно выстоять и отразить!

Следуя истине, надо сказать, что появление «Тихого Дона» вызвало не только восторги и похвалы. С озабоченностью и неудовольствием роман Шолохова был встречен среди некоторых бывших военных деятелей Южного фронта (1918–1919). В кругах писателей «Тихий Дон» вызвал не только высокие оценки, но у иных – недоумение и замешательство, у других – зависть и скепсис, у третьих – просто отвержение (были и такие!). Наконец, у критиков-рапповцев – еще до завершения публикации второй книги «Тихого Дона»! – роман вызвал буквально поток статей с обвинениями молодого автора и в «эпигонстве под Толстого», и «в любовании кулацкой сытостью», и «в областничестве», и во многих других грехах… Когда же эти обвинения не возымели действия, не отвлекли массового читателя от страниц романа, против Шолохова была брошена в свет клевета «об украденных рукописях»… Кем были пущены эти черные слухи – неведомо. Но логика ожесточенной классовой борьбы на вопрос «Кем?» всегда отвечала древней мудростью «Qui prodest!» – «Кому выгодно!». А клевета кое-кому была выгодна! Она даже была не просто выгодна, а была оружием борьбы против Михаила Шолохова, так как третья книга «Тихого Дона» – которую журнал «Октябрь» начал печатать в начале 1929 года и вдруг в апреле 1929-го приостановил публикацию, – эта самая третья книга романа Шолохова развенчивала политику троцкистов на Дону в 1919 году, политику «расказачивания Дона» (репрессий против середняка), и грозила своим содержанием разоблачением тех, кому это было явно нежелательно.

Возмущенный черными слухами, Михаил Шолохов в середине марта 1929 года приехал в Москву и принес в редакцию газеты «Правда» ответственному секретарю газеты Марии Ильиничне Ульяновой, сестре Ленина, чемодан своих автографов.

По рекомендации редакции газеты «Правда» была создана писательская комиссия во главе с А. Серафимовичем, которая, изучив все шолоховские автографы, проанализировав их, решительно выступила в защиту М.А. Шолохова, с гневом осудив клевету («Правда», 29.3.1929).'

Вспоминая эти давние события, 22 декабря 1977 года, в Вешенской, беседуя с норвежским профессором Гейром Хетсо (который на ЭВМ доказал абсолютную идентичность стиля всех рассказов Шолохова, «Поднятой целины» и «Тихого Дона»), в ответ на его утверждение, что, мол, «черные слухи распространялись вследствие зависти», Михаил Александрович грустно сказал: «Зависть… Зависть организованная!..»

Еще в те годы клевету эту подхватила буржуазная и белоэмигрантская пресса. На Елисейских полях Парижа появился было авантюрист есаул, называвший себя «настоящим» Михаилом Шолоховым и автором «Тихого Дона» (см. датскую «Берлингске ти-денде» 7.5.1932, Копенгаген). Уж очень хотелось буржуазной реакции и белогвардейщине украсть у большевиков роман Шолохова «Тихий Дон»!

С каждым изданием «Тихого Дона» за рубежом, с каждым его новым переводом росло восхищение читателей и все более ожесточалась идеологическая борьба вокруг романа, ибо роман нес огромные заряды социального взрыва против буржуазного общества, против капиталистической системы в целом… Это хорошо понимали его враги… И в декабре 1929 года особыми приказами властей и цензуры Рима и Бухареста, Софии и Белграда, Варшавы и Будапешта – «роман о красной буре в России» (как они его точно называли!) – «Тихий Дон» был запрещен к ввозу, переводу и изданиям.

А тем не менее, в начале 1930 года «Тихий Дон» выходит в свет в Париже, летом – в Стокгольме, осенью – в Амстердаме, Мадриде и Праге. С ноября 1929-го и в начале 1930 года «Тихий Дон» публикуется пятью изданиями в Берлине и Вене (в том числе одно издание – на русском языке!) и, вследствие нехватки книг в продаже, по указанию Э. Тельмана печатается одновременно двадцатью окружными газетами Компартии Германии. С 25 марта

1930 года по рекомендации Анри Барбюса «Тихий Дон» публикуется в газете «Юманите» – органе ЦК Компартии Франции – полным текстом из номера в номер, тиражом в 200 000 экземпляров, чаруя читателей Франции и проникая во французские колонии.

В январе 1931 года «Тихий Дон», весьма иссеченный цензурой, появляется на японском в Токио. Это была первая страна в Азии, переведшая роман Шолохова… Уже в октябре 1931 года с вырубленными 166 страницами «Тихий Дон» печатается в Шанхае с предисловием Лу Синя… В 1932 году шолоховский роман пленит Копенгаген и всю Данию… В 1933 году «Тихий Дон» сжигается на фашистских кострах в Германии и Китае… Но в 1934 году роман Шолохова с триумфом вступает в Лондон и, несмотря на вырубленные 115 страниц издателем Хантингтоном, за четыре месяца выдерживает десять изданий!.. Буржуазная газета «Сэнди график энд ньюс», назвав «Тихий Дон» книгой, которая «удивила мир» и «повсюду признана более потрясающей, чем знаменитый роман Ремарка «На Западном фронте без перемен», с 27 мая по 15 июля отводит по четыре полосы в номере и публикует десятки глав из второго тома «Тихого Дона» – о революции и гражданской войне.

В том же 1934 году «Тихий Дон»» как литературный шедевр, вызывает сенсацию в Софии, Варшаве и Нью-Йорке… Кстати, в США роман вышел с рекламой: «Тихий Дон» подобен «Войне и миру» Толстого». М. Горький». (Из интервью газете «Дейли геральд». 5.4.1934, Лондон), но радетели прославленных заокеанских свобод также вырубили 115 «опасных» страниц романа о русском царе, о мятежном генерале Корнилове, о самоубийстве атамана Каледина, об интервентах…

Коммунистическая и прогрессивная пресса Запада и Востока сразу же заметила и по достоинству оценила «Тихий Дон». Самая первая статья в зарубежной прессе принадлежит коммунисту Беле Иллешу (жури. «100 %» – орган Компартии Венгрии, Будапешт, 1929, март, № 3), в которой обоснованно было сказано, что в Советской России появился выдающийся талант, сумевший в своем эпосе отобразить «революцию в целом, от мира старого до социалистического». Бела Иллеш в этой же статье впервые называет Шолохова «новым Толстым», и это определение Шолохова вскоре было подхвачено многими зарубежными критиками и писателями.

Видимо, и этим объясняется тот факт, что на книжных рынках Европы и США, в библиотеках, среди читателей-пролетариев, студенчества и интеллигенции эпопея «Тихий Дон» с 1930 года потеснила даже такие знаменитые произведения, как «Жан Кристоф» Р. Роллана, «Сага о Форсайтах» Д. Голсуорси, «Семья Тибо» Роже Мартена дю Тара.

Выступления буржуазной прессы были противоречивы. Одни критики, предвзято умалчивая о художественных достоинствах романа, именовали «Тихий Дон» большевистским, агитационным и социально опасным. Другие – а таких было большинство – называли роман классическим. Коммунистическая и прогрессивная пресса Запада и Востока с 1930 года пропагандировала «Тихий Дон» как новинку пролетарской литературы, как великий эпос пролетарской революции.

Редакция коммунистического журнала «Линкскурве» (Берлин, 1929, № 3) дала блестящую оценку шолоховской эпопее в соотнесении с лучшими произведениями советской литературы и русской классикой, и эта оценка прозвучала своеобразным ответом всем тем критикам-рапповцам, которые на родине писателя, в Советском Союзе, именовали Михаила Шолохова «попутчиком» и «не пролетарским писателем» (жури. «На литературном посту», М., ред. Л. Авербах), «реакционным романтиком» («На подъеме», Ростов-на-Дону).

«…И то, что в известных уже произведениях молодых русских прозаиков («Разгром» Фадеева, «Бруски» Панферова, новеллы и повести Иванова и Бабеля) часто еще только намечалось, было еще зародышем, – писал Фр. Вайскопф, – новый угол зрения, обращение к проблеме с совершенно неожиданной, новой стороны, сила художественного отображения, – все это в романе Шолохова получило уже свое полное развитие. Величием своего замысла, многогранностью жизни, проникновенностью воплощения «Тихий Дон» напоминает «Войну и мир» Льва Толстого».

1929–1935 годы приносят молодому Шолохову всемирную известность и славу нового Толстого!

II

В чем же тайна столь блистательного успеха «Тихого Дона»? В чем величие Михаила Шолохова-писателя?

Каждый человек, читая и перечитывая «Тихий Дон», испытал и испытывает огромное эстетическое наслаждение и очарование от волнующей сопричастности к главным героям романа – к Григорию и Аксинье, к Наталье и Ильиничне, ко всем событиям, отраженным в романе, и это художественное воздействие Шолохова, как писателя, неотразимо для уже нескольких поколений читателей «Тихого Дона» во всех странах мира.

Так в чем же секрет, в чем же тайна Шолохова и его «Тихого Дона»?

Прежде всего – в гениальности, партийности и народности таланта Шолохова. Этот огромный художественный талант открыл нам

А. Серафимович еще в предисловии к «Донским рассказам», высоко оценив национальную самобытность Михаила Шолохова.

Однако в романе «Тихий Дон» М. Шолохов продемонстрировал перед читателями поразительный бросок вперед в творческом росте и возмужании. Этот расцвет таланта, развернувшийся в «Тихом Доне», действительно удивил мир!

В «Тихом Доне» Михаил Шолохов предстал перед читателями как могучий писатель-новатор в стиле, в проблематике, в изображении народа и революции, в развитии лучших традиций русской классики на новом этапе ее развития.

В 23 года Михаил Шолохов создал свой самобытный и неповторимый стиль, свой поэтический язык, столь богатый метафористичностью, явил миру свою особенную интонацию и музыкальность строя своего слога, открыв в «Тихом Доне» так изумившее миллионы читателей свое, шолоховское ви?дение Человека, общества и мира Природы в их естественном бытии, движении и перспективе.

Именно эта национальная самобытность стиля, чрезвычайная оригинальность таланта так изумила всех читателей и сразу же поставила Михаила Шолохова рядом с гигантами русской классики – Пушкиным и Гоголем, Достоевским и Толстым и еще живым Максимом Горьким.

Но величие Михаила Шолохова состоит еще и в том, что он в «Тихом Доне» проявил себя как человек ленинской принципиальности, великой личной смелости и огромной прозорливости.

Как известно, объектом своего романа Шолохов избрал донское казачество, о котором к середине 20-х годов в Москве и в Ростове было издано немало книг историков, а за рубежом – мемуаров белых эмигрантов. Михаил Шолохов хорошо знал всю эту литературу.

Важно отметить, что в трудах историков: Н. Янчевского, в сборниках «Пролетарская революция на Дону» под редакцией А. Френкеля, в хрестоматии «Гражданская война в России» С. Пионтковского (Москва, 1925), в книге Ивана Калинина «Русская Вандея» (1925), в неопубликованной, но имеющейся в архивах «Вандее российской революции» С. Сырцова (быв. председателя Донбюро РКП(б) в 1919 г., члена ГВС Южного фронта и начальника Гражданупра Дона) казачество рассматривалось не в классовой дифференциации, а как сословный монолит, как сплошь контрреволюционная каста, как «русская Вандея»!

И позже, в 30-е годы, в трудах историков М. Корчина, Б. Лунина (Ростов-на-Дону), в I томе «Истории гражданской войны» (Москва, 1935) также односторонне казачество оценивалось как «исконное орудие русского империализма»– это был тезис И.В. Сталина (журн. «Революционный фронт», 1921, № 1), который активно пропагандировался всеми историками.

И вот молодой писатель, тогда еще беспартийный, Михаил Шолохов, не вступая в полемику ни с кем из названных авторов, но руководствуясь ленинской оценкой пролетарской революции и участия в ней народных крестьянских масс, дает в своем романе «Тихий Дон» образец философского исследования, художественного обобщения и эпически трагедийного воплощения всех сложных и трудных проблем донского казачества с единственно верных классовых позиций, явив нам пример строгого историзма и беспощадной правдивости.

Чтобы это сделать, надо было быть не только гениальным художником, но и гениальной личностью, человеком, который смог смело противопоставить свой «Тихий Дон» уже общепринятым, но ошибочным взглядам в вопросах истории, в частности в оценке роли донского казачества в революции и гражданской войне.

В годы, когда Михаил Шолохов писал первые книги «Тихого Дона» (1926–1927), партия вела титаническую борьбу против троцкизма. Одним из важнейших вопросов, которые в то время теоретически ставились, защищались и практически решались Центральным Комитетом партии, был вопрос о союзе рабочего класса с трудовым крестьянством. Известно, что Троцкий, не признававший крестьянство как возможного союзника пролетариата еще с дореволюционных лет, в 1919 году свою «теорию» пытался было доказать на практике. Вместе с председателем Донбюро РКП(б) С. Сырцовым и другими Троцкий оказался организатором «расказачивания Дона», которое обернулось трагедией для казаков, открывших в январе 1919 года свой фронт и братавшихся с Красной Армией.

Суть трагедии заключалась в том, что казачьи полки открыли свой фронт навстречу Красной Армии в ответ на воззвания – листовку Донбюро РКП(б) (декабрь, 1918) и Воззвание Реввоенсовета Республики от 31 декабря 1918 года, в которых всем, кто сложит оружие, были гарантированы жизнь, мирный труд или вступление в ряды Красной Армии.

Не случайно Шолохов, как великий художник-реалист, в третьей книге «Тихого Дона», в X главе, высокохудожественно описывает этот момент истории:

«А по ночам, когда казаки бросали окопы и шли к жилью обогреваться, к окопам подходили разведчики-красноармейцы, валяли укрепы и цепляли на ржавые шипы проволоки воззвания к казакам. Казаки читали их с жадностью, словно письма от родимых».

Десятки казачьих полков – 50-тысячная армия! – открывают свой фронт, и VIII Красная армия проходит без боев до Вешенской и переходит Дон.

Меньше чем через месяц после этого события, 2 и 4 февраля 1919 года, Троцкий отдает приказы Реввоенсовету Южного фронта о создании ревтрибуналов во всех полках и начинает применять массовые репрессии по отношению ко всем казакам, открывшим стоверстный фронт.

Авантюра Троцкого с «расказачиванием Дона» на практике оказалась трагедией не только для донского казачества, но и для всей Советской Республики, ибо в связи с прорывом белых армий Деникина летом 1919 года на Верхний Дон, к повстанцам, а затем – к Воронежу и Орлу – возникла смертельная опасность Москве и революции в целом.

В 20-е – 30-е годы эти события в истории гражданской войны были затушеваны или просто вычеркнуты под давлением заинтересованных в этом лиц, сторонников Троцкого, которые явно оказывали влияние на историков и на создание исторической литературы.

Поэтому тот факт, что Михаил Шолохов в третьей книге «Тихого Дона» вернул эти события 1919 года в историю, поставил их в эпицентр романа, сказал всю правду о «вешенском восстании», – вот эта смелость Шолохова встретила яростное сопротивление.

Высказанный на читательских конференциях Шолоховым тезис «Я описываю борьбу белых с красными, а не борьбу красных с белыми» был превратно истолкован как сползание автора «Тихого Дона» на кулацко-белогвардейские позиции. Рапповцы стали распространять слухи о том, что третья книга романа вызовет ликование белой эмиграции, и поэтому в журнале «Октябрь» прекращается публикация третьей книги с апреля 1929 года.

Но этого было мало. И тогда недруги Шолохова оказывают воздействие на Сталина ложной информацией об изданной уже второй книге романа, называя ее «негодной вещью», неверно изобразившей Сырцова (еще бы! – быв. председателя Донбюро РКП(б), а в 1929–1930 гг. – председателя Совнаркома РСФСР).

Летом 1929 года И.В. Сталин пишет письмо Феликсу Кону, в котором подчеркивает мысль о том, что ценность и значимость произведения (речь шла о брошюре журналистки Микулиной) определяется не отдельными частностями, а его общим направлением. И не случайно от этого тезиса И.В. Сталин переходит к оценке «Тихого Дона»: «Знаменитый писатель нашего времени тов. Шолохов допустил в своем «Тихом Доне» ряд грубейших ошибок и прямо неверных сведений насчет Сырцова, Подтелкова, Кривошлыкова и др., но разве из этого следует, что «Тихий Дон» – никуда не годная вещь, заслуживающая изъятия из продажи?» (Сталин И.В., Соч., т. 12, с, 112).

27 июля 1967 года в беседе со мной в станице Вешенской М.А. Шолохов рассказал, что только в 1949 году из 12-го тома Сочинений И.В. Сталина впервые узнал о замечаниях в свой адрес. «Тогда же я написал ему письмо, – говорил Шолохов, – в котором просил его более конкретно назвать существо «моих грубейших ошибок» и «неверных сведений», но Сталин не ответил».

Следует также подчеркнуть, что С. Сырцов в романе «Тихий Дон» скромно был упомянут дважды: в VIII главе пятой части (кн. 2-я), как оратор, выступающий на заседании съезда казаков-фронтовиков. Каких-либо «грубейших ошибок и прямо неверных сведений насчет Сырцова» у Шолохова нет!

В чем же дело? Почему могло быть это написано Сталиным в письме к Ф. Кону? И кто мог столь тенденциозно дезинформировать Сталина – судить трудно. Но ясно одно – это делали те, кому было невыгодно правдивое освещение дел на Дону. И важно подчеркнуть, что Сталин в 1929 году, даже поверив в эти, приписываемые Шолохову, ошибки, высоко оценивал художественные достоинства «Тихого Дона» и решительно отклонял вопрос об изъятии романа из продажи.

И теперь, когда в новом издании «Истории КПСС» (М., 1968, т. III, кн. 2-я, с. 301, 357) осуждены ошибки и перегибы по отношению к казаку-середняку, вызвавшие «вешенское восстание», с высоты 70-х годов можно только представить себе, каким ударом и уроком кое для кого оказался тогда роман «Тихий Дон»!

Величие Михаила Шолохова проявилось еще и в том, что романом «Тихий Дон» он возродил, вернее, создал советский эпос, сравнимый разве только со «Словом о полку Игореве» и «Войной и миром» Льва Толстого. Вернув к жизни эпос, Шолохов в ярких монументальных фресках «Тихого Дона» демонстрирует нам новый художественный жанр – сплав эпоса-трагедии, несущий в себе притягательную силу эстетического очарования, колоссальный заряд исторического оптимизма и социалистического гуманизма.

Шолохов «Тихим Доном», как утверждает известный шолоховед В. Петелин, открыл для советской и мировой литературы новые возможности решения трагедийных проблем в эпоху социалистической революции. Новаторство Шолохова в «Тихом Доне» дает оптимистическое решение трагического, как казалось ранее, необратимого финала судьбы казака-труженика, правдоискателя Григория Мелехова. Это оптимистическое решение судьбы героя без его гибели (обязательной в трагедиях прошлых эпох) рождает сама социалистическая действительность, озаренная «мудростью ленинской политики, ее гуманизмом по отношению к крестьянству».

Шолоховское видение и изображение социального пробуждения Человека, его колебаний и раздумий, взлетов и падений, борений и заблуждений в поиске правды века, в неистовой борьбе и кипении страстей на грани двух начал, раскрытие всей глубины противоречий в народной жизни, в могучих характерах Григория Мелехова, Бунчука, Подтелкова, показ ожесточенной кровавой классовой борьбы на фронтах, в станицах, когда революция вошла в каждый дом и каждую семью, расколов казачий Дон на «красных» и на «белых», – все это в художественном воплощении Шолохова и явилось для миллионов советских и зарубежных читателей как великое откровение века.

III

Всемирное значение творчества выдающихся художников всегда определялось и определяется их идейно-художественным вкладом в сокровищницу культуры человечества и силою гуманистического воздействия их творчества на человечество. Самое важное в этом – что же новое писатель дает миру, как писатель художественно самобытно, исторически правдиво и философски всеобъемлюще запечатлевает свою эпоху, насколько творчество его будет отвечать вековым думам и чаяниям народным, содействовать раскрепощению людей труда от ига эксплуатации, цепей суеверия, предрассудков и отживающих традиций.

Одним из важнейших аспектов всемирного значения романа-эпопеи «Тихий Дон» (1928–1940) является гениальное изображение Великой Октябрьской социалистической революции. Своим философско-художественным обобщением и воплощением опыта Великого Октября Шолохов романом «Тихий Дон» оказал огромное плодотворное воздействие на формирование мировоззрения – идейных, эстетических, нравственных, интернациональных взглядов – в коммунистических и рабочих партиях всего мира. Так уж исторически сложилось, что переводы «Тихого Дона» на иностранные языки Запада и Востока совпали со становлением и развитием мирового коммунистического и рабочего движения.

Вот почему роман «Тихий Дон» в довоенные годы в странах Запада и Востока помогал марксистам-ленинцам в их борьбе за большевизацию коммунистических и рабочих партий, учил «алгебре революции», как образно определил немецкий коммунист, сотрудник «Роте фане», переводчик «Поднятой целины» Леон Мареш.

«Тихий Дон» содействовал выработке стратегии и тактики коммунистов, в том числе и в решении важнейшего вопроса теории диктатуры пролетариата – о союзе с крестьянством. Именно поэтому, как мы отмечали ранее, 20 коммунистических газет Германии одновременно печатали роман Шолохова. А по авторитетному свидетельству ветерана Коминтерна Вальтера Ульбрихта, немецкие коммунисты до Второй мировой войны, в антифашистском подполье и после победы над силами фашизма и в строительстве новой социалистической Германии рассматривали «Тихий Дон» как руководство к действию».

Мировая коммунистическая, прогрессивная и даже буржуазная пресса имеет сотни документов, подтверждающих революционное воздействие «Тихого Дона» на всех континентах планеты. Сошлемся, в частности, лишь на буржуазную газету «Таймс оф Индиа», которая в 1934 году писала: «…«Тихий Дон» Шолохова не только исключительно интересный роман, необычайно человечно описывающий жизнь с силой и убедительностью самой правды. По нашему мнению, «Тихий Дон» окажет услугу человечеству многих стран, не знающих в настоящее время, куда им идти».

Другой ветеран Коминтерна, один из создателей Компартии Аргентины, Родольфо Гиольди говорит так: «На мой взгляд, «Тихий Дон» – это правда очевидца и участника этих событий, правда о русской революции, нашедшая изумительное художественное воплощение. Вокруг имени Шолохова и его романа в буржуазном мире идет борьба. Книги Шолохова – это наши соратники на передовой линии классовой и идеологической борьбы».

Вторым аспектом мирового значения «Тихого Дона» является изображение Шолоховым империалистической войны 1914–1918 годов.

Мы не можем сказать, что не было книг, посвященных проблемам Первой мировой войны. Были такие книги, и их было немало.

1929 год особенно памятен в истории западной литературы выходом в свет замечательных романов о «потерянном поколении» выдающихся гуманистов Ремарка, Олдингтона и Хемингуэя. Они были написаны участниками первой мировой бойни, ставшими в 20-е годы знаменитыми писателями, которые предали войну проклятию. Но ни один из них не смог сказать о войне всю правду. Эти писатели не смогли перешагнуть барьер пацифизма, не смогли найти выхода из тупика, в который зашли их герои, и сами не знали, что же делать, чтобы предотвратить новую, надвигавшуюся кровавую катастрофу – войну против Советского Союза.

Кто же мог сказать в художественной форме эту правду о Первой мировой войне?

Для этого необходимы были иные художники, художники-нова-торы. Нужны были художники, чье мировоззрение и творческий метод отвечали бы самой передовой мысли эпохи – марксизму-ленинизму, чье мастерство в изображении обыденной жизни и войны, страстей и смертей, любви и страданий, в показе трагического и комического способно было бы на открытия в художественном видении мира и чье творчество несло бы в себе идеал интернационального братства и социалистического гуманизма.

Таким писателем оказался Михаил Шолохов.

Разоблачение Шолоховым в «Тихом Доне» шовинистического угара войны, казенной легенды о мнимом подвиге Козьмы Крючкова, проникновение на фронт, в офицерскую землянку, с большевиком Бунчуком исторического тезиса Ленина о превращении войны империалистической в войну гражданскую, проявление в сознании простых солдат интернационального чувства братства к другому народу, изображение массового перехода казаков и офицеров из народа (Бунчук, Кривошлыков, Подтелков) на сторону большевиков, беспощадная правдивость писателя в разоблачении коварства, вероломства, жестокости царских генералов, германской военщины и англо-французских душителей русской революции – все это было для читателей и писателей за рубежом великим откровением, ранее неслыханным, той новью, что несли революция и молодая Советская Россия.

Шолоховская концепция империалистической войны в своей сущности концепция ленинская. Ярко запечатленная в «Тихом Доне», эта концепция рассматривается зарубежными прогрессивными критиками Запада и Востока как в 30-е – 40-е годы, так и в настоящее время как шаг вперед в художественном истолковании проблем войны и революции. Такая концепция войны, оценка ее с классовых позиций впервые прозвучала во всемирной литературе именно со страниц «Тихого Дона» Шолохова. Компартии в 30-е годы использовали «Тихий Дон» в борьбе против пацифистских настроений среди творческой интеллигенции.

Не случайно поэтому генеральный секретарь ЦК Компартии Бразилии тов. Л.К. Престес, именуя Шолохова «писателем-летописцем», отметил, что Шолохов «шагнул дальше других и сказал больше, чем многие художники в разоблачении войны. И главное: он художественно ярко и правдиво показал всему миру советскую революцию, рождение нового мира, сумел выразить чувства и мысли, близкие и понятные всему прогрессивному человечеству».

Третий аспект всемирного значения «Тихого Дона» заключается в том, что Шолохов вместе с М. Горьким, А. Фадеевым и другими советскими классиками оказал огромнейшее воздействие на весь процесс становления и утверждения метода социалистического реализма в советской и мировой литературе.

«Социалистический реализм, – говорит Шолохов, – это искусство правды, правды, понятой и осмысленной художником с позиций ленинской партийности».

Вот эта правда Шолохова, облеченная высочайшей художественностью, покорила и покоряет миллионы читателей. Поэтому сербы в 1937 году в журнале «Ядрански дневник», восхищаясь «Тихим Доном», писали о том, что «у Шолохова нет украшательства, нет лжи, а полным голосом глаголет Истина», а испанцы-подпольщики в 1965 году утверждали, что «Шолохов пишет только правду, несмотря на всю ее горечь».

Как верность правде истории надо рассматривать и тот факт, что Шолохов в «Тихом Доне» важнейшим узлом сюжета, его кульминацией, поставил Вешенское восстание 1919 года. Восстание, в котором наиболее глубоко, осложненно и обостренно проявились противоречия эпохи революции – противоречия во взаимоотношениях между рабочим классом и колеблющейся частью трудового казачества, которые затем были преодолены и решены благодаря прямому вмешательству Владимира Ильича Ленина.

Письмо М.А. Шолохова от 6 июня 1931 года к А.М. Горькому свидетельствует, что тогда многие наши критики и «ортодоксальные» «вожди» РАППа, не зная истинного положения дел на Дону в 1919 году, ошибочно обвинили автора «Тихого Дона» в «оправдании восстания». Более того, задержали публикацию третьей книги романа в журнале «Октябрь» с апреля 1929-го до января 1932 года, организовали три дискуссии о «Тихом Доне»: две – в Москве, в 1928-м и 1929 годах, и одну – в Ростове, осенью 1930 года.

На дискуссии в Ростове (сентябрь, 1930) главным докладчиком был историк И. Янчевский, «систематически проводивший троцкистские установки в своих трудах «Гражданская война на Северном Кавказе (1925 – 27, Ростов)», как об этом несколько позже (27.12.1931) было записано в решении бюро Северо-Кавказского крайкома ВКП(б). Поэтому совершенно неудивительно, что в своем докладе в сентябре 30-го года, который так и назывался «Реакционная романтика», И. Янчевский яростно и клеветнически аттестовал «Тихий Дон» как «произведение чуждое и враждебное пролетариату», а Шолохова назвал «идеологом кулацкой части казачества и зарубежного дворянства» («На подъеме», 1930, № 12, с. 129–154).

Именно эти годы были самыми трудными для «Тихого Дона» и его автора – Михаила Шолохова. Сегодня – в конце 70-х годов – мы можем сказать, что, если бы не вмешательство Сталина, вряд ли смогла появиться в печати третья книга «Тихого Дона».

Поддержки А.М. Горького и активной защиты А.С. Серафимовича уже было мало. В письме к А. Фадееву 3 июня 1931 года Максим Горький писал: «Третья книга «Тихого Дона» – произведение высокого достоинства, на мой взгляд – она значительнее второй, лучше сделана…» Значительнее! Лучше!.. Но этих оценок уже было мало. Троцкисты и рапповцы делали все возможное и невозможное, чтобы не допустить публикации третьей книги «Тихого Дона»… Уже была пущена в свет клевета… Уже А. Серафимович и А. Фадеев со страстью и гневом ее отвергли через газету «Правда»… Но рукопись третьей книги «Тихого Дона» камнем лежала в портфеле редакции «Октябрь», и правду о Вешенском восстании троцкисты и «ортодоксы-рапповцы» пустить в свет не хотели…

Шолохов тревожно писал в письме к Максиму Горькому, что десять «ортодоксов» читали третью книгу романа и забраковали ее… Десять!.. Семь из них – члены редколлегии журнала «Октябрь»… А трое кто?..

Через 47 лет после этих событий, 17 апреля 1978 года, в беседе со мною по вопросам творческой истории третьей книги «Тихого Дона» Михаил Александрович Шолохов с великой горечью вспоминал свой разговор в начале 1931 года с одним из видных работников ОГПУ, который прямо в лицо писателю сказал: «…Ваш «Тихий Дон» белым ближе, чем нам!» На этот дерзкий выпад Михаил Шолохов с достоинством ответил: «Нет! Вы ошибаетесь! В «Тихом Доне» я пишу правду о Вешенском восстании. В этом – особая сложность. Но позиция моя беспощадная!..»

Так вот кто был один из троих!.. Между прочим, этот «критик» «Тихого Дона» считал себя весьма «близким» к литературе, дружил с генсеком РАПП Авербахом… Можно предположить, что он читал рукопись третьей книги, во всяком случае хорошо знал ее содержание, в особенности 39-ю главу, в которой рассказывается о чудовищных репрессиях в ст. Букановской одного комиссара, занимавшего в начале 30-х годов крупный пост в ОГПУ.

Решающую роль в судьбе «Тихого Дона» сыграла встреча Михаила Александровича с И.В. Сталиным в июле 1931 года на даче А.М. Горького под Москвой…

30 сентября 1972 года в ст. Вешенской Михаил Александрович рассказал мне, что значение этой встречи было очень велико. Тогда он не знал ни полного текста письма А.М. Горького к А. Фадееву от 3 июня 1931 года (а в нем есть и ошибочные суждения), ни подробностей сложной закулисной борьбы вокруг третьей книги «Тихого Дона».

М. Шолохов, войдя в гостиную М. Горького, где сидел И. Сталин, понял, что они вели разговор о его романе. «И, когда я сел к столу, – вспоминал Шолохов, – Сталин со мною заговорил… Говорил он один, а Горький сидел молча, курил папиросы и жег над пепельницей спички… Вытаскивал из коробки одну за другой и жег – и за время беседы набросал полную пепельницу черных стружек… Сталин начал разговор со второго тома «Тихого Дона»… Потом задал вопрос, откуда я взял материалы о перегибах Донкома РКП(б) и ревтрибуналов на Верхнем Дону в 1919 году. Я рассказал… «А некоторым кажется, – сказал Сталин, – что третий том «Тихого Дона» доставит много удовольствия белогвардейской эмиграции. Что вы об этом скажете?»… Я ответил тогда: «Хорошее для белых удовольствие! Полный разгром белогвардейщины на Дону и Кубани!»…В заключение И. Сталин твердо сказал: «Третью книгу романа «Тихий Дон» печатать будем!..»

И сейчас вижу, – продолжал Михаил Александрович, – это давнее летнее утро, длинный стол в гостиной, сияющий самовар, стаканы с чаем, Максима Горького, который во время разговора молча жег спички, и Сталина, внимательного, вдумчивого…»

Так третья книга романа пошла в набор…

Да, действительно, концепция гражданской войны в третьей книге «Тихого Дона» была совершенно ясной, партийной, непоколебимой, полностью соответствовала правде жизни и доказывала не только смелость и честность писателя, но также и воистину его орлиную прозорливость и дальнозоркость. Работая над третьей книгой «Тихого Дона», Шолохов из нашего прошлого (из перегибов по отношению к середняку), из трагедии Григория Мелехова извлекал уроки всемирно-исторического значения для будущего не только России, но и других стран.

И в том уже упомянутом письме к Горькому от 6 июня 1931 года Шолохов писал: «Думается мне, Алексей Максимович, что вопрос об отношении к среднему крестьянству еще долго будет стоять перед нами и перед коммунистами тех стран, какие пойдут дорогой нашей революции».

Так вопрос о союзе рабочего класса и крестьянства, о доверии к крестьянину-труженику, о трагической судьбе Григория Мелехова, о выборе пути в революции получил в «Тихом Доне» Шолохова глубочайшее художественное обобщение, которое со страниц романа звучит и по сей день на всех континентах, как великая правда века.

* * *

Примечателен еще один факт, касающийся проблематики «Тихого Дона». Михаил Шолохов десятки лет не вмешивался в литературные споры вокруг его романа, хотя многие критики аттестовали его главного героя «бандитом» и «отщепенцем». Наконец, в беседе с писателем В. Крупиным (газ. «Советская Россия», 25.8.1957) Шолохов внес ясность, твердо заявив, что некоторые литературоведы и критики не поняли его художественного замысла в «Тихом Доне», а он, Шолохов, стремился в образе Григория Мелехова поведать миру «об очаровании человека».

Это интервью Михаила Александровича Шолохова оказало плодотворное воздействие на дальнейшее развитие литературоведения и открыло новые горизонты для многих мастеров художественного слова. Вскоре появились новые крупные и яркие исследования литературоведов – В. Петелина «Гуманизм Шолохова», А. Хватова «На стрежне века», Ф. Бирюкова «Художественные открытия М. Шолохова», А. Мацая – статьи в журнале «Русская литература», А. Метченко «Мудрость художника», С. Семанова «Тихий Дон» – литература и история», с талантливыми книгами выступили писатели: Виталий Закруткин – «Цвет лазоревый», Анатолий Калинин – «Время «Тихого Дона», Анатолий Софронов – «Шолоховское», Михаил Андриасов – «Вешенские были», Александр Суичмезов – «В краю лазоревых степей». Каждый из них сказал свое слово о Шолохове. Они дали научное прочтение текста «Тихого Дона», они глубоко и всесторонне осветили с привлечением трудов В.Н. Ленина, курса «Истории КПСС», архивных документов историческую обстановку на Дону в годы революции и гражданской войны, они научно подтвердили историческую правдивость образов Шолохова, они сообщили много нового об автографах и творческих историях создания произведений. И благодаря всем этим работам в литературоведение, в вузовские и школьные учебники теперь входят верные, точные, философски и эстетически с ленинских позиций обоснованные, истолкования трагической судьбы Григория Мелехова.

Трагедия Григория Мелехова – это трагедия части народа Дона на крутом повороте истории. Его трагедию нельзя называть трагедией личной вины «отщепенца». Григорий – это казак-труженик, который после всех колебаний и заблуждений, поражений и раздумий, по своей доброй воле сам возвращается (до амнистии) в родной хутор на суд народа. Его переход по тонкому льду Дона и встреча с сыном Мишаткой на круче – глубоко символичны. Каждая деталь этой последней сцены у Шолохова соответствует правде образа, логике всего характера Григория и символизирует закономерное преодоление мучивших его душу противоречий, преодоление им самим и новой действительностью жизни хутора под эмблемой Серпа и Молота на Красном Знамени Революции.

Переход Григорием Дона по трескающемуся льду и его встреча с сыном, как точно сказал профессор В.А. Архипов, это – гениальный штрих великого художника, венчающего образ титанической силы, величия и красоты, возвысившийся в своем поиске Истины до величайших образов мировой литературы – Гамлета, Пьера Безухова, Ивана Карамазова.

Да, действительно, образ Григория Мелехова олицетворяет собою не просто образ казака-середняка, да еще и ярого собственника, о чем до сих пор твердят некоторые горе-критики. Нет! Это – обобщенный образ русского человека трагической судьбы, несущего в себе боль народа и его чаяния, это – правдоискатель, человек-труженик, который, пройдя все круги дантова ада, находит в себе духовные силы обрести свое будущее с сыном, с хуторянами, с нами!

Шолохов показал в «Тихом Доне» величие духа своего героя, как он сам образно высказался – «очарование человека»!

Крепнут год от года наша советская литература и литературоведение, мужает с каждым годом шолоховедение. К 70-летию со дня рождения Михаила Александровича Шолохова в нашей стране появились новые труды о творчестве Шолохова и «Тихом Доне». Выступили со своими крупными статьями секретари Союза писателей Николай Тихонов, Георгий Марков, Юрий Бондарев, Михаил Алексеев, академик Михаил Храпченко, член-корреспондент АН СССР В. Щербина, профессора А. Хватов, А. Метченко, Л. Ершов, В. Архипов, Ф. Бирюков, А. Овчаренко, доцент П. Палиевский, В. Петелин, А. Мацай… И каждый из них, глубоко осмысливая творчество Шолохова, внес свою лепту в разработку проблем мирового значения «Тихого Дона».

И конечно же прав профессор А. Метченко, который в книге «Мудрость художника» пишет: «В наше время, когда борьба (о которой гениально рассказано в «Тихом Доне») находит продолжение почти на всех континентах, обретая новые и новые формы, порождая новые конфликты, ставя миллионы людей перед выбором пути, острая современность эпопеи Шолохова означает и ее мировое значение».

В 70-е годы за рубежом появляются замечательные правдивые научные работы о Шолохове многих писателей и критиков-литературоведов – Пантелея Зарева, Христо Дудевски (Болгария), Антона Хирше, Хельги Конрад и Эдвара Ковальски (ГДР), Базыль Вялокозовича (Польша), Милосава Бабовича и Богдана Косановича (Югославия), Михая Новикова и Георге Барба (Румыния), Мирослава Заградки (Чехословакия) и многих других. Все они в меру своего таланта и способностей по-новому оценивают «Тихий Дон» и все творчество Михаила Шолохова.

«Тихий Дон» Шолохова и все его творчество оказали огромное воздействие на развитие русской и всей советской литературы. Под его влиянием возмужала и выросла большая плеяда талантливых писателей – Ф. Абрамов, М. Алексеев, В. Астафьев, В. Белов, Ю. Бондарев, В. Закруткин, С. Залыгин, А. Иванов, А. Калинин, Е. Носов, В. Распутин.

Творческий опыт Шолохова воспринимается прогрессивными писателями Запада и Востока как уроки классики социалистического реализма. Не случайно известный японский революционер и писатель Кабаяси Такидзи в статье «Чему учит «Тихий Дон» (1931) настойчиво призывал писателей-соотечественников «изучать реализм Шолохова, чтобы поскорее сообща взяться за подъем отсталой японской литературы».

В наши дни талантливый английский писатель Джек Линдсей утверждал, что Шолохов в «Тихом Доне» достиг изумительного совершенства и создал нечто такое, к чему мы все можем постоянно возвращаться для вдохновения и совета».

А литературный критик США Эдвин Сивер в свое время в статье о четырех томах «Тихого Дона» писал так: «В век, когда великие писатели декаданса пытались изобразить человеческие существа, как тени в ритуальном танце, и утопить себя в потоке времени, Шолохов, романист социалистического общества, вернул художественной литературе ее назначение и достоинство».

И в этом также еще один из важных аспектов мирового значения «Тихого Дона»!

Все это и дает нам право сказать, что великий эпос о революции – «Тихий Дон» М.А. Шолохова представляет собою шаг в художественном развитии человечества.

А.И. Овчаренко, заведующий сектором Института мировой литературы имени А.М. Горького Академии наук СССР, доктор филологических наук, профессор
Место «Тихого Дона» в литературе современной эпохи

Вместо общепринятого доклада, написанного с привлечением всего арсенала научной терминологии, хочу предложить вашему вниманию, так сказать, систематизированные размышления о Шолохове, его подвиге в литературе. По чистой случайности свои размышления о богатыре с Дона мне довелось соединять воедино на берегу другой великой реки – Волги, где родился другой титан советской литературы – Горький. Поэтому все, что скажу сегодня о «Тихом Доне», будет находиться во всесторонней, хотя и глубоко внутренней соотнесенности прежде всего с творчеством Горького. Разумеется, не одного его, а и великих его предшественников.

Говорить о месте «Тихого Дона» в современном мировом литературном процессе, в литературе XX столетия – значит говорить о мировом значении творчества Шолохова и советской литературы в целом. Что бы ни утверждали противники и оппоненты литературы социалистического реализма, в решающем историческом состязании художественных тенденций, в притяжениях и отталкиваниях разных литератур она прочно удерживает за собой первенство, в громадной степени благодаря тому, что у колыбели ее стоят такие титаны, как Горький, Шолохов, Маяковский, а в активе ее – «Жизнь Клима Самгина», «Хорошо!», «Хождение по мукам» и несравнимый даже с ними «Тихий Дон» Шолохова.

Все решительнее уточняя критерии, советские ученые с большей уверенностью, чем то было три или четыре десятилетия назад, говорят, что Шолохов художественно поднял нашу эпоху, эпоху социалистической революции, на недосягаемую высоту, что «Тихим Доном» он помогает народам мира осознавать социалистическую революцию как ни с чем не сравнимый шаг вперед в художественном развитии человечества. Правильный взгляд на «Тихий Дон» вырабатывается в беспрерывных спорах, приобретших после выхода первых же двух книг его международный резонанс и размах. К этому взгляду литературных критиков и ученых с редкостным упорством и настойчивостью подталкивают объединенными усилиями читатели всех стран. В широко используемой специалистами книге Константина Приймы «Тихий Дон» сражается», среди тысячи интересных фактов, есть один, не дающий мне покоя в особенности. В июне 1934 года известный американский издатель Альфред А. Кнопф выпустил в свет в одном томе первую и вторую книги «Тихого Дона». На суперобложке крупным шрифтом были набраны слова о «Тихом Доне»: «Его можно сравнить только с «Войной и миром» Толстого», и – чуть ниже: «Максим Горький». Много сил отдал я тому, чтобы узнать, где и когда произнес или написал М. Горький эту фразу. Пока что бесспорного источника отыскать не удалось. Но, зная все, что когда-либо М. Горький говорил или писал о М. Шолохове, не сомневаюсь в точности смысла, вложенного в приведенные слова. Неспроста они были подхвачены многими объективными литературными критиками, откликнувшимися на появление великого романа эпохи. И неспроста отвергались большинством идеологических противников социализма и социалистической литературы. В тех же Соединенных Штатах Америки делалось все, чтобы дезавуировать масштабы и критерии, от имени М. Горького предложенные для определения «Тихого Дона». Назвав свою статью о романе «Гигантская фреска жизни в советском царстве», поэтесса Бабета Дейч поспешила, кроме спрятанного в самом заголовке ограничения («фреска»), внести и еще несколько других. Одно из них формулировалось так: «Широкому полотну Шолохова о донских казаках не хватает гуманизма Л. Толстого». Критик Марк В. Доррен вообще решил пресечь споры на столь высоком уровне, озаглавив свою статью: «Ни Гоголь, ни Толстой». Собственно говоря, дальше этих, продиктованных далекими от литературы и эстетики соображениями, «концепций» не пошли в истолковании «Тихого Дона» ни М. Слоним, ни Э. Мучник, ни другие американские «советологи».

Между тем масштабы и критерии, предложенные от имени М. Горького для определения места и значения «Тихого Дона» в литературе, явились, так сказать, итогом коллективной мудрости. Ощутив по первому же тому «Тихого Дона» талантливость М. Шолохова, лидер советской литературы так же, как большинство советских критиков, не сразу догадался о подлинной силе и мощи дарования нового романиста. Лишь после прочтения третьей книги «Тихого Дона» (1931 год) он сказал: «Настоящая литература», но и на этот раз все еще не оценил книгу в полную силу, отнеся ее к «областной литературе», сделав несколько спорных замечаний о ней в письме А. Фадееву. Полагаю, что М. Горького связывали тут его сложные взаимоотношения с крестьянством, играющим исключительную роль в творчестве М. Шолохова. Вместе с тем, повторяю, он назвал третий том здесь «произведением высокого достоинства», а о писателе сказал: «Шолохов – очень даровит, из него может выработаться отличнейший литератор, с этим надобно считаться». Заново перечитав три книги «Тихого Дона» в 1933 году и прослушав «Поднятую целину» в чтении автора, М. Горький сделал еще один шаг в постижении М. Шолохова, сказав ему: «Правда!.. Правда прекрасная и жестокая: вот в чем сила и красота и «Тихого Дона», и новой вашей книги». А незадолго до смерти, настойчиво осуждая торопливость, небрежность, проявляемые в работе некоторыми писателями, М. Горький сказал посетившим его руководителям ЦК ВЛКСМ: «Но не все у нас плохо. Вот «Тихий Дон» – это уже настоящая вещь».

Останавливаюсь на отношении М. Горького к М. Шолохову так подробно потому, что наши ученые ныне стыдливо замалчивают один из существенных просчетов советской критики и литературоведения: если великий М. Горький не боялся уточнять свой взгляд на молодого, хорошо росшего писателя, то литературные критики и литературоведы (за исключением А. Луначарского) не спешили с этим. Не буду вспоминать споры о том, куда течет тихий Дон. Приведу мало кому известный пример. В 1932 году М. Горькому пришлось протестовать против недооценки «Поднятой целины» критиками Г. Васильковским и Г. Лебедевым, против их необоснованных упреков автору. При чтении статей, опубликованных в сборнике «Советская литература на новом этане», он решительно отверг утверждение Г. Васильковского, будто М. Шолохов в «Поднятой целине» «создал неверную, искусственную ситуацию с письмом товарища Сталина, чтобы проскочить мимо волнений, которые имели место в начале коллективизации». В статье Г. Лебедева возражение М. Горького вызвал двусмысленный комментарий критика к словам Давыдова: «Для вас же делаем. А вы меня же убиваете». Критик писал: «Это именно так, и в этом величайшая, если хотите, трагедия события. Умный читатель поймет ее, если захочет понять, но не почувствует». Подчеркнув последнюю фразу волнистой чертой, что у М. Горького означало решительное несогласие, неприятие, он написал на полях книги: «Почему? Как это известно автору?» А ниже подчеркнул прямой чертой слова о том, что «Поднятая целина» «по праву получила высокую оценку со стороны читателей и нашей печати…»^[51].

Удивительно не то, что не все и не сразу оценили в полную силу талант М. Шолохова, постигли самое существо его произведений. Удивительно то, что, связанные спорами, которые вспыхнули полвека тому назад, мы все еще продолжаем их, вместо того чтобы заново, теперь уже в единстве ретроспектив и перспектив художественного развития человечества, перечитать «Тихий Дон», опираясь на все лучшее, что было открыто в романе-эпопее ее самыми внимательными читателями, критиками, исследователями. Мы продолжаем спорить о том, прав или не прав был А. Толстой, соглашаясь в лучшем случае назвать «Тихий Дон» казачьей эпопеей, несмотря на то что он сам в 1942 году пересмотрел эту свою характеристику. По давнишнему почину берем «Тихий Дон» в одном ряду с произведениями Эриха Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен», Ричарда Олдингтона «Смерть героя», Эрнеста Хемингуэя «Прощай, оружие!» и доказываем, что наш писатель и его герой знали больше, видели дальше и пришли к выводу, что «в борьбе миров третьего пути не дано». Более десяти лет назад один из наиболее вдумчивых исследователей «Тихого Дона» писал: «Советское литературоведение уделило очень большое внимание выяснению социально-исторической сущности трагедии Григория Мелехова, и споров по этому поводу было более чем достаточно, поскольку концепций трагического в образе Григория оказалось по количеству столько же, сколько было исследователей, занимавшихся данным вопросом. Нет ничего удивительного поэтому в том, что спорящие стороны пока еще не пришли к соглашению в трактовке проблемы трагического в «Тихом Доне». Ведь можно доказывать и далее, что в образе Григория Мелехова Шолохов типизирует колебания середняка в нашей революции, но середняка с очень индивидуальной судьбой. Легко подпирается частоколом надлежащих цитат и тезисов том, что в образе Григория раскрывается социально-историческое заблуждение мелкой буржуазии. Столь же доказательно по внешности звучит и формула отщепенчества Григория от народа, хотя в этом случае остается неясным – от какого же народа он «отщепился»? Зафиксированы в нашей критике и другие точки зрения по тому же вопросу о сущности трагического в «Тихом Доне». В процессе этих споров раскрывались и осмысливались все новые и новые стороны богатейшего идейного содержания «Тихого Дона», дискуссии были весьма полезны, и разговор в этой плоскости должен быть продолжен. К сожалению, увлеченные полемикой по вопросу о социально-исторической сущности трагедии Григория Мелехова, мы как-то невольно отодвинули в сторону анализ данного образа как совокупности определениях психологических особенностей, образующих сущность эпико-трагического характера Григория Мелехова как эстетического явления»^[52].

Соответственно в сторону отодвинулось изучение и подлинного значения «Тихого Дона» – его общенационального и общечеловеческого значения. Нельзя же в самом деле непреходящий исторический смысл романа-эпопеи «Тихий Дон» сводить только к тому, что «в казачестве, поставленном в исключительные условия, писатель обнаружил те же самые процессы, которые характерны для русского (и не только русского!) крестьянства в целом»^[53].

Сотни читательских голосов, звучащих со страниц книги, из предисловия к которому взята только что приведенная цитата, подсказывают возможность более оптимального и, как кажется, более верного решения проблемы. Проявляя некоторую непоследовательность, сам же профессор В. Архипов обращал наше внимание на масштабы и критерии, с которыми предлагают подходить к «Тихому Дону» рабочие-революционеры, рядовые строители социализма в нашей стране, наиболее объективные зарубежные писатели и ученые. Он приводил проницательные слова французского матроса-коммуниста Андрэ Марселя: «Именно у вас родился Шолохов, который дал миру «Тихий Дон» – красную «Илиаду»…» Это было сказано задолго до того, как увидело свет окончание повествования. А почти сорок лет спустя выдающийся югославский ученый Братко Крефт, ничего не зная о только что приведенном отзыве, назвал «Тихий Дон» русской «Илиадой», «книгой, вобравшей в себя все героическое величие человека в революции, горькую трагику отдельных людских судеб»^[54].

Спору нет, «Тихий Дон» создавался в ожесточенных дискуссиях, в атмосфере напряженнейших художественных исканий, характерных для советской литературы 1920–1930 годов. Неспорно и то, что, кроме мощного таланта, успех писателя обеспечивался беспримерным знанием того, о чем он писал. Но не последнюю роль в успехе сыграли, быть может, чутьем, но, тем не менее, безошибочно выбранные традиции, на которые опирался создатель красной «Илиады». В разгар всякого рода «ниспровержений» М. Шолохов раз и навсегда определил себе в качестве ориентиров Шекспира, Толстого, Чехова, Горького. Он охотно учился также у любимых им с отроческих лет скандинавских писателей, а среди современников особенно внимательно присматривался к творчеству А. Серафимовича, С. Сергеева-Ценского, Э. Хемингуэя, Э. Колдуэлла.

Всеми уважаемый мой друг П.С. Балашов, встречавшийся с М.А. Шолоховым и до войны и в годы войны, рассказывал, что писатель не раз поражал его, знатока английской и американской литератур, большой осведомленностью в новинках иностранной литературы; М. Шолохову нравились некоторые новеллы американских писателей Колдуэлла и Хемингуэя, и он всегда спрашивал, что они написали нового; иногда высказывал критические замечания, но ценил этих писателей высоко. «Да, Хемингуэй пишет очень сильно! – говорил Шолохов. – Но иногда в некоторых вещах ему чего-то недостает». В другой раз П.С. Балашов вспоминал, что в годы войны как-то увидел в полевой сумке М. Шолохова томик Шекспира и спросил: «Почему Шекспир?» На что писатель ответил: «Он неподражаем по своей силе и глубине, по своему драматизму, столкновению сильных и глубоких страстей и характеров. Он поэтичен и очарователен. Его надо читать и читать».

Некоторые критики, догадавшись о любви М. Шолохова к классикам и некоторым современникам, поспешили после выхода в свет первых томов «Тихого Дона» обвинить его в подражании, эпигонстве, рабском ученичестве. И только по прошествии значительного времени обнаружили, что во «взаимоотношениях» М. Шолохова как с предшественниками, так и с современниками, даже с М. Горьким, элемент притяжения не уступал по силе элементу отталкивания.

Сразу же заявив себя приверженцем «чистокровного реализма», М. Шолохов сумел в «Тихом Доне» добиться на новой философско-эстетической основе масштабности, рельефности, пластичности изображения, не уступающих толстовским, напряженности духовных исканий отдельных героев и всего народа, выдерживающих сравнение с героями Достоевского, реалистической точности изображения, которая сделала бы честь Чехову, выразительности речевых характеристик, достойных Горького. Первые внимательные читатели (особенно зарубежные), уловив это, выражали свои наблюдения с предельной простотой: «Ученик Толстого», «Ученик Горького»… Но по мере углубления его творчества все чаще прибегали к уточнениям. Во всяком случае, уже в 1929 году венгр Бела Иллеш выступил со статьей, озаглавленной «Новый Толстой в русской литературе», а шесть лет спустя другой венгр написал, что в «Тихом Доне» народ нарисован с толстовской силой». О толстовской традиции в «Тихом Доне» и ее обновлении на новой идейно-нравственной основе писал в 1935 году Р. Роллан: «Те же широкие полотна, где выступают целые пласты человечества в окружении природы, тот же объективный взгляд, широкий кругозор, который отражает, не искажая…»

Сначала робко, затем все решительнее читатели и исследователи говорят о том, что та или иная черта «Тихого Дона» выдерживает сравнение с «Войной и миром». Вот строки из консервативной датской газеты, опубликованные в 1932 году: «По поэтичности «Тихий Дон» Шолохова можно сравнить с исландскими сагами и романом «Война и мир» Толстого». «Он, – писала в 1931 году чешская буржуазная газета о Шолохове, – своим могучим сельским колоритом приближается к школе Толстого…» Рецензент из югославского «Савременика» писал в 1936 году: «Шолохов настолько могучий и динамический талант, что даже Л. Толстой мог бы принять некоторые черты его творчества».

Через такие характеристики, как «грандиозный роман», «могучий эпос», «колоссальное творение», мысль читателей и исследователей поднимается на более высокую ступень. В 1942 году шведская газета «Социал-демократен» утверждала: «В будущем замечательное творение Шолохова займет место рядом с романом Толстого «Война и мир». Издательство «Наука-ся» (японское) на суперобложке романа помещает уже от себя в 1950 году безапелляционную фразу: «Тихий Дон» Шолохова можно сравнить только с «Войной и миром» Толстого». Норвежская газета – в 1956 году: «В «Тихом Доне» шолоховская кисть и полотно так же мощны, как у Л. Толстого».

Тут дело не только в самих этих отзывах. Дело в том, что углубляется постижение произведения, в результате чего от определения его как самого значительного произведения русской советской литературы читатели и ученые поднимаются к определению: «самое значительное произведение европейской литературы XX века» и – еще выше – «самое значительное произведение XX века». «Роман «Тихий Дон», – заявляет финский профессор, – воистину велик и по своим масштабам, и по своему значению. Безусловно, его можно отнести к тем значительным романам, которые когда-либо были созданы». Одновременно, рядом с определениями «казачий эпос», «фреска казачьей жизни», появляются определения «эпос революции», «эпопея русского народа на крутом историческом повороте», «народная эпопея». В славянских странах все смелее говорят, что «самое важное в шолоховском искусстве – выявление и показ глубоких славянских чувств». А рабочая шведская газета «Арбетербладе» еще в

1931 году, после появления перевода второго тома «Тихого Дона», заметила: «Оригинально здесь то, что новая книга посвящена массам и это уже эпос о революции, а не об отдельных героях».

Так был открыт главный герой «Тихого Дона», а с ним и путь к установлению подлинного места и значения романа в мировой литературе. Оно, это осознание, позволило распахнуть двери в сокровенную сущность героев, созданных М. Шолоховым, рассмотреть порой очень неожиданные, но неотразимо убедительные проявления общечеловеческого в самых социальных чертах героев. Возникли новые концепции и главного героя – народа, и главного персонажа – Григория Мелехова. Общий смысл их в одной из новейших работ формулируется так: «Тему народа в революции затрагивали многие писатели, среди них – В. Гюго («93-й год»), О. Бальзак («Шуаны»). Ближе других к М. Шолохову в разработке ее, естественно, находится М. Горький. В пьесах «Егор Булычов и другие» и «Достигаев и другие», в романах «Дело Артамоновых» и «Жизнь

Клима Самгииа» он художественно запечатлел неотвратимость и закономерность движения многомиллионных масс России к социалистической революции. Но преждевременная смерть помешала ему написать заключительную часть романа-эпопеи «Жизнь Клима Самгина», в которой мы должны были увидеть народ непосредственно в революции.

В «Тихом Доне» и «Поднятой целине» Михаил Шолохов сумел дать такое изображение, скорректированное победоносным ходом Октября, диктующим новые измерения, идет ли речь об отдельном человеке или народе в целом, о революции или истории, о любви или смерти. В мировой литературе народ никогда не выступал таким сложным, противоречивым, бесконечно разнообразным во всех его составляющих, каким он выступает в «Тихом Доне» и «Поднятой целине». Это тем важнее подчеркнуть, что писатель раскрывает тему народа на примере жизни «привилегированного сословия» – казаков. Он начинает свое повествование в «Тихом Доне» с того, что отбрасывает, развеивает легенду о монолитности казачества: нет просто «донских казаков», а есть «богатые», «справные» и «маломочные», «голытьба». И это позволяет затем Михаилу Шолохову подняться от изображения казачества к раскрытию процессов, характерных для всех наших народов, для жизни в целом. Перед нами сама жизнь народа, удивительно простая, безумно сложная, но, кажется, совершенно свободная в своей жизненной рельефности и убедительности (что первым отметил еще А. Серафимович) от каких-либо литературных форм ее выражения»^[55].

Художественная логика развития центрального героя в «Тихом Доне» – народа – утверждает неизбежность диктуемой всем ходом вещей победы социалистической революции в России, неотвратимость и неодолимость ее. Она неуязвима под градом труднейших вопросов, которые возникают у самых напряженных умов, принадлежащих к слоям общества самым разным, но не желающим рвать связей с народом. Видный венгерский ученый утверждал, что Октябрь вызвал в литературе достойное эхо. Самыми крупными примерами его он считал «Егора Булычова» и «Жизнь Клима Самгина» М. Горького, «Тихий Дон» М. Шолохова, «Педагогическую поэму» А. Макаренко. «Эти вершины поднимаются над множеством хороших произведений», – констатировал он и так характеризовал роман-эпопею М. Шолохова: «Тихий Дон» выделяется из общего ряда даже этой литературы неотразимой мощью повествования, льющегося, как большой поток. Это эпос о размежевании крестьян Дона со старым миром царизма и падении последнего, эпос о боях не на жизнь, а на смерть между старым и новым. Произведение доказывает, что альтернативы Октября реальны для каждого человека, что социальные противоречия проникают в частную жизнь людей, превращают их души в поле битвы. Это книга глубоко правдивая как в психологическом анализе, так и в описании судеб людей, через судьбы индивидуумов видятся общие классовые проблемы, а решения классов становятся судьбами современных индивидуумов». «За» и «против» многих крестьян в их отношении к пролетарской революции воплощены в душе Григория Мелехова. Сконцентрировавшись в его душе и судьбе, все эти тенденции исчерпывают себя в своем противоборстве, и человек наконец находит себя перед лицом неостановимого процесса преобразования. Старое не может больше возвратиться, однако новое еще далеко не созрело, его нужно еще растить»^[56].

Справедливо писал уже упоминавшийся выше советский исследователь И. Ермаков, что, к сожалению, критики и литературоведы долгое время судили «Тихий Дон» и Григория Мелехова по всем законам и статьям, кроме… кроме главных законов эпического искусства. А это единственные законы, применимые к произведению М. Шолохова. Только они позволяют по-настоящему понять, что «Тихий Дон» – книга, рассказывающая, говоря словами самого автора, о «колоссальных сдвигах в быту, жизни и человеческой психологии, которые произошли в результате войны и революции». Это относится и к главному герою романа-эпопеи – народу и ко всем его составляющим, не исключая Григория Мелехова и Аксиньи Астаховой. Отличающие их чувства гордости, упрямства, бесстрашия перед трудностями судьбы питает новая атмосфера сначала предгрозья в России, а потом и самой грозы, незаметно, но неотвратимо действующая на все и всех, как то убедительно показала на примере четвертой книги «Тихого Дона» Л. Киселева в отличной статье «Правда художественная – правда историческая».

Любовь Григория и Аксиньи – окно в нетронутые богатства, внутренние богатства простых людей, отнюдь не ограничивающиеся только чувством любви. Революция медленно, но неизбежно пробуждает и обогащает их. И мы не можем, не имеем права не учитывать этого обстоятельства, определяя общий знаменатель всех драм и трагедий, разыгрывающихся на страницах «Тихого Дона», так же как вынуждены были в длительном споре с читателем, отказывавшимся пожертвовать Григорием Мелеховым в угоду нашим концепциям, пойти на уступки и, как кажется, дать более верное толкование не укладывающегося ни в какие наши построения образа. Ныне все большее распространение получает мысль о том, что в образе Григория Мелехова писателю удалось с неотразимой силой раскрыть самое существо тех бесчисленных переметов, величайших колебаний (сопровождающихся духовными, нравственными исканиями невиданной силы), что неизбежно свойственны в гражданскую войну, шире – в эпоху перехода от капитализма к социализму не одному лишь среднему слою крестьянства, но и другим слоям народа, не исключая части беспартийных пролетариев, и одновременно выявить, показать все те pro и contra, какие только могли быть выдвинуты недюжинным человеком из низов в его споре с революцией, утверждая конечное торжество революции в этом споре.

Как отмечает профессор А. Метченко, писателю удалось превратить Григория Мелехова в тип эпохи: «В нем видят не только отражение судеб крестьянства, но и других социальных слоев, поставленных историей перед проблемой выбора пути»^[57]. Как бы конкретизируя эту мысль, академик М. Храпченко пишет: «Образ Мелехова с его большими противоречиями соотносится сейчас не только с сознанием, стремлениями крестьянства в капиталистических и развивающихся странах, но и с сознанием демократических слоев города, которые в наши дни в разных странах тяготеют к передовым, революционным силам общества и в то же время часто испытывают колебания. С известным основанием можно сказать, что это относится и к определенным слоям рабочего класса в капиталистических странах. И здесь образ Григория Мелехова позволяет немало понять в сложном переплетении различных стремлений и умонастроений»^[58].

Вслед за читателями все настойчивее в последнее время исследователи обращаются к вопросу о судьбе Григория Мелехова на том этапе его жизненного пути, который находится за пределами романа. Как-то известный советский поэт В. Фирсов, читая наизусть финал «Тихого Дона», спросил: «Неужели в последней фразе вы не ощущаете трагического приговора, который вынесет Григорию, вернувшемуся в хутор, Кошевой?» Ю. Бондарев, выступая на одной из конференций, тоже в последней фразе («Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром») сделал ударение на словах «все» и «пока еще». Но в другой раз он ощутил в этой фразе и более значительный смысл: «Последняя великолепная в своей полноте мысли и чувств фраза романа – это как бы завершение великой человеческой симфонии: в ней конец и начало жизни, утрата и надежда, скорбь и тихая радость, в ней ощущение после длительной болезни, вызывающее ужас восторга и потрясения правдой»^[59].

Неоспоримо прав был М. Горький, говоря, что в разгар революции, наряду с вопросом: кто – кого? – главным остается вопрос: с кем ты? В сущности, это тот же вопрос, но иначе сформулированный. И он не снимает ряда других, не менее важных вопросов, приобретающих все большую актуальность по мере того, как революция побеждает. Один из них можно выразить словами: с чем ты? С чем ты выходишь из битвы? По отношению к Григорию Мелехову он детализируется – с жаждой мести? С полным разочарованием в самом себе, в собственной стране, в своем народе? С ненавистью к победителям? С мечтой о реванше? С надеждой подставить ножку победителям на крутом повороте в будущем? На эти вопросы и отвечает Григорий Мелехов, как всегда – практически, когда добровольно, не дожидаясь предстоящего декрета об амнистии (т. е. не прося снисхождения за свои грехи), возвращается к людям, к своему народу, сам себя разоружая: «Григорий бросил в воду винтовку, наган, потом высыпал патроны и тщательно вытер руки о полу шинели». В жизни у него не осталось ничего, кроме Мишатки. Но и на краю пропасти он не отшатывается от народа, не злобствует за то, что тот говорит ему в глаза: «Сбился со своего шляху», требует: «Пора кончать!» Не проклинает, а тянется к народу, прислушивается к его наставлениям, думам, чаяниям. Народ не желает больше кровопролития, хочет держаться не за винтовки, а за чапиги плугов. Но ведь и Григорий Мелехов, проходя сквозь огненные ураганы революции и контрреволюции, бережет в суровых глазах застенчивую радость труда. Работа на родной земле, рядом с честными соседями всегда остается для него желанной и святой. Она – у него в крови. И именно это, наряду с органическим чувством человеческого достоинства, твердостью характера, мужеством, неуклончивостью, умением смотреть прямо в глаза судьбе, идти навстречу ей, наряду со всем, что сам писатель назвал «этим очарованием человека» в Григории Мелехове, могло бы связать его с новым миром, когда этот мир начинает раскрываться в самом главном – в творчестве, в созидании.

Тут невольно возникает одна многозначительная аналогия. Преодолев эгоизм, тщеславие, честолюбие, преодолев индивидуализм, увидев цель и смысл жизни в служении народу, Андрей Болконский наконец-то обнаруживает над собой «высокое, справедливое и доброе небо». Оно помогает ему окончательно укрепиться в найденном решении «вопроса вопросов». Один на один с небом, с ночным небом остается в последнюю минуту и герой романа «На шхерах» Августа Стриндберга. Доктор Борг потерял все, разочаровался во всем. Он бежит от людей, покидает землю, плывет навстречу звезде Бэта в созвездии Геркулеса, а вокруг него – море, море, то ли источник жизни, то ли враг ее, или то и другое вместе. Григорий Мелехов в последнюю нашу встречу с ним тоже стоит один на один с небом, более того, «со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром». Но, повторяю, он не уходит, как Борг, от людей, а, несмотря ни на что, тянется к ним. Он вглядывается в родной хутор, долго смотрит «на родной двор, бледнея от радостного волнения». Он на руках держит сына. И это роднит «его с землей и со всем… миром». Конец ли это или, как посчитал однажды Ю. Бондарев, «и начало жизни»?

В четвертом томе итальянского «Универсального словаря современной литературы» (Милан, 1960) напечатано: «Тихий Дон»… без сомнения, является не только шедевром Шолохова, но также и самым значительным произведением русской литературы XX века». А далее утверждается нечто более оригинальное, а именно что в заключительном томе романа-эпопеи звучит «исключительной тонкости мотив» о «новой силе в обществе, которая способна ассимилировать могучую социальную категорию людей, включая и казацкое бунтарство», и что в «Тихом Доне» сквозь кризис души Григория Мелехова видно, как дух казацкого бунтарства покоряется и в людях рождается уверенность за будущее мира.

Уже написано немало и будет еще больше написано о бескомпромиссной правде жизни, как она изображается М. Шолоховым, о том, что писатель видит жизнь во всей суровости ее, изображает со всеми противоречиями. Кто-то даже назвал его реализм свирепым. Все это будет правильным при одной непременной оговорке: чем суровее в наш суровый век относится к человеку жизнь, тем нежнее к нему писатель. Он нежен уже в том, что никогда не впадает ни в жалостливость, ни в сентиментальность, любит человека за его внутреннюю стойкость, способность в самых свирепых обстоятельствах сохранить чувство человеческого достоинства.

Перечитывая роман Шолохова, Ю. Бондарев сказал: «Тихий Дон» – лицо времени. Роман этот родствен великим эпопеям – «Илиаде» Гомера, «Войне и миру» Толстого…» В отличие от благодарных читателей «Тихого Дона» и писателей, знающих основные вехи художественного прогресса, мы, литературоведы, и сегодня проявляем мудрую неторопливость. Не возражая против рассмотрения «Тихого Дона» в сравнении с «Илиадой», «Гамлетом», «Братьями Карамазовыми», «Войной и миром», «Жизнью Клима Самгина», мы вместе с тем предпочитаем быть предельно лаконичными. Думается, однако, что приспело время для преодоления оцепеняющей нас робости. Пора сказать ясно, прямо: «В истории художественного развития человечества «Тихий Дон», наряду с «Жизнью Клима Самгина», не просто «шаг вперед», а что он находится со своей эпохой в таком же соотношении, в каком с предыдущими эпохами находятся «Илиада», «Дон Кихот», «Гамлет», «Фауст», «Человеческая комедия». В нем своеобразно проявился тот беспримерный творческий потенциал, с каким русский народ увлекал все человечество на новый путь. И он не обещал, что этот путь будет легким».

Расставание с прошлым сопровождается как обретениями, так и утратами. Вступление в новый мир не каждому дается легко. И в этом плане у «Тихого Дона» есть много общего с удивительными творениями Шекспира, начиная с присущей нм трагедийности. Многими причинами ученые объясняют трагизм, пронизывающий творчество английского классика. Говорят они и о том, что Шекспир, так все, как его великие предшественники, органически ощущал наличие в самой правде элементов трагизма (по крайней мере, в мире социально неоднородном); сам факт приближения к подлинному существу правды и истины придавал творениям великого драматурга трагическую окраску. Ученые объясняют трагизм пьес Шекспира и его ощущением, что новое не менее противоречиво, нежели старое, а в старом не все плохо, отчего и разлом его бывает трагичен. Как бы ни было, а человечество чем дольше живет, тем большие глубины обнаруживает в творчестве Шекспира. Аналогично восприятие новыми поколениями «Тихого Дона».

С творчеством Шекспира роман сближает и величие народа, который не может походя отбросить все прошлое. Ведь в прошлом его корни. А кто же рубит корни свои смеясь? В прошлом – не одни издержки, рабские привычки, сословные предрассудки, неудачная социальная организация общественного строя, но и духовные накопления, крупицы с невероятным трудом завоеванной человечности, прежде всего трудовым народом завоеванной. В прошлом – такая трудная история создания своего дома, своего края, своей земли, целого мира традиций, привязанностей, нравов, обычаев, песен, без чего жизнь на земле недобра, неуютна. Вот почему не может быть легкости в расставании со всем этим, а вступление в новый мир – не осложняться напряженными размышлениями и неподдельными страданиями, сопровождающимися у интеллигенции интеллектуальными бурями, а у таких, как Григорий Мелехов, еще и рядом практических шагов, иногда непоправимо ошибочных шагов, которые ни исправить, ни оправдать нельзя.

Но и в приобретающем в последнее время решающее значение во всех наших суждениях художественном аспекте «Тихий Дон» не боится сравнений, сколь бы дерзкими с первого взгляда они ни казались. «Тихий Дон» – гигантский художественный синтез лучших достижений прошлого и не менее колоссальное новаторство. Вместе с «Жизнью Клима Самгина» и «Хождением по мукам» он представляет собой несравненную арку, соединяющую века человеческой культуры с ее грандиозным будущим, быть может, самую блестящую часть этой неповторимой арки. Когда появились первые две книги «Тихого Дона» на английском языке в США, коммунистическая газета «Дейли уоркер» писала: «Эта величественная эпопея опубликована (в Москве) в 1928 году, в то самое время, когда (как уверяли нас никоторые всезнающие американские критики) в Советской России искусство считалось «задушенным»! А эта книга «Тихого Дона», мы уверены, является лишь началом исполинского произведения…» Больше того, благодаря ему советская литература, социалистическое искусство в целом, получившее могучий разгон в творчестве М. Горького, достигло долгожданного взлета, поставившего уже в самом начале разворота и утверждения новое искусство рядом с искусством Шекспира, Достоевского, Толстого, Чехова.

Не только писатели, но и исследователи все чаще говорят о несравненности многих драматических, трагических сцен, изображенных в «Тихом Доне», «психологических обнажений», например, связанных с любовью Ильиничны к своему «младшенькому». В неотложности, пишут они, с какой Григорий Мелехов ищет правду, пытаясь разобраться во всем происходящем, он не уступает героям последнего романа Ф. Достоевского. Что касается показа Шолоховым глубин человеческой любви, то, по их мнению, еще вопрос: кто неотразимее в неповторимой красоте своего чувства – Анна Каренина или Аксинья Астахова? Финский критик не без основания утверждал, говоря о страстной и горестной любви Григория и Аксиньи, что «любовная интрига романа удивительно реалистична и беспощадна настолько, что порой кажется – любовь в «Войне и мире» Л. Толстого с трудом может быть взята в сравнение». Эта же, как мне кажется, более верная концепция «Тихого Дона», его своеобразия и места в мировой литературе продиктовала румынскому писателю Иону Лэкрэнжену следующие пророческие слова: «Пройдут годы и годы, мир изменит свой облик. Люди станут более торопливы и озабочены, более заняты. Но они – живущие здесь или на берегу Ганга, в Южной Америке или в Европе – всегда будут задумываться над историей Григория Мелехова, такой суровой и обладающей таким глубоким смыслом, такой простой и сложной, такой потрясающей, прекрасной и ни с чем не сравнимой, каких очень немного в мировой литературе. Мысль сразу ведет нас к великим вершинам – к Гамлету и Ричарду III, к Ивану Карамазову и Пьеру Безухову, – и хочется сказать, что у Григория Мелехова есть что-то от каждого из них, несмотря на огромную разницу между этими героями, хотя Григорий Мелехов вносит больше сложности и достоверности, чего-то неизмеримого, относящегося к своеобразию шолоховского искусства. Это неопровержимое своеобразие (самобытность), печать большого мастерства и искусства затемнялись иногда ссылками на традиции, на Чехова, Тургенева и особенно на Толстого, и упускался из виду тот факт, что великий писатель Дона давно вышел из-под сени своих знаменитых предшественников, прокладывая для собственной прозы и для литературы своей страны, а может быть, и всего мира – новое и обширное русло. Пройдут годы и годы, в литературе появятся свежие и обновляющие веяния, но бессмертное дыхание шолоховской прозы – пахнущей полынью и чебрецом, сверкающей необозримой степью, любовью и болью, – не померкнет никогда!»^[60]

Великий русский поэт с горечью отметил:

Лицом к лицу лица не увидать,

Большое видится на расстоянье…

Боюсь, что по крайней мере некоторые из нас, произнося самые громкие слова об авторе «Тихого Дона», все же не представляют себе в полной мере, с кем рядом живут они, каким удивительным писателем в XX столетии одарила мир Россия, двери в какой беспримерный по своей художественной красоте мир поручила она открыть вместе с М. Горьким человеку с таким мускулистым, без единой жиринки, таким не замирающим ни на секунду в своем внутренне незвонком, но слышном и при самых сильных громах звучании, таким поэтичным именем:

ШОЛОХОВ!

Н.Т. Кузнецова, B.C. Баштанник, преподаватели Вешенской средней школы
У истоков «Тихого Дона»

К «Тихому Дону» каждый приходит своим путем. В мир Шолохова, в мир не простой, в мир яркий и неповторимый, в мир вымысла и реальности, каждый из нас входит с чувством тайного трепета, с ожиданием чуда. И чудо вершится. Вдыхая аромат донской степи, присутствуя на казачьей свадьбе, вместе с Григорием мучаясь поисками правды, мы все это время находимся в полной власти романа.

Безусловно, каждый воспринимает произведения литературы и искусства в зависимости от того, насколько богат его собственный духовный мир, как воспитан человек, каковы его нравственные устои. Но в том-то и секрет творчества выдающихся писателей, что оно, при всем своем величии, просто и доступно всем.

Для нас, живущих на Дону, всегда было естественным то, что Шолохов, наш донской писатель, своим талантом и великим трудом создавший целый мир образов, опирался при этом на живую жизнь. Материала было много, надо было только бережно и умеючи поднять его.

Образы «Тихого Дона» настолько живые, что каждому читающему Шолохова в какой-то момент приходила мысль: а существовали ли живые прототипы?

Издан целый ряд работ по творчеству Шолохова. Авторами их являются крупнейшие советские и прогрессивные зарубежные ученые-литературоведы. В одной из последних работ С.И. Семанов исследует вопрос: «Тихий Дон» – литература и история». Автором доказана подлинность исторических событий, нашедших отражение на страницах романа.

Наряду с этой исторической правдой существо романа составляет и правда людских судеб, характеров и отношений.

Готовясь к 70-летию М.А. Шолохова, учителя и учащиеся, краеведы Вешенской средней школы организовали шолоховскую комнату и занялись исследованием материала по прототипам героев любимых книг. Поиск был начат с походов по местам, связанным с «Донскими рассказами». В станице Каргинской краеведы встретились с Крамсковым Алексеем Федоровичем, о голодном страшном детстве которого поведал читателям М.А. Шолохов в рассказе «Алешкино сердце».

«Донские рассказы» выросли из донской действительности, и отдельные события, что были позднее подробно описаны в «Тихом Доне», мы встречаем еще на страницах «Донских рассказов». Так, в рассказе «Семейный человек» есть сцена избиения пленных белыми казаками. Один из казаков, Микишара, избивает одного своего сына и убивает второго. О действительно жившем в то время Микишаре, подобном тому, который описан в «Семейном человеке», нам рассказала 80-летняя казачка станицы Еланской Трушихина Федосья Степановна.

Старожил станицы Каргинской Фролов Илья Емельянович назвал нам имя Клюкина Арсентия, послужившего очевидным прототипом для создания образа Арсения Клюквина из «Двухмужней». Илья Емельянович Фролов говорит: «Такой случай был».

Итак, в «Донских рассказах» мы встречаем не только подлинные факты и события, но и фамилии реально существовавших людей.

«Тихий Дон» – роман-эпопея, где описаны крупнейшие события жизни России эпохи революции, показано решающее влияние Великой Октябрьской социалистической революции на жизнь казачьего Дона с его веками устоявшимися традициями. И в нем – «Тихом Доне» – также использованы реальные факты, события, судьбы.

М.А. Шолохов родился и вырос среди людей, которые стали потом героями его эпопеи. События тех лет запечатлелись в его памяти, прошли через мозг и сердце. И не только сами события, но и отношение к ним казаков, иногородних, революционно настроенных людей и защитников старого строя.

Мы решили побывать в хуторах вблизи станицы Вешенской. Эти хутора мы встречаем на страницах «Тихого Дона», там происходили основные события романа, и в этих хуторах могли жить люди, о которых писатель сказал, что второстепенных героев он мог называть своими именами. Мы посетили хутор Плешаков, хутор Кружилин, станицу Каргннскую, станицу Еланскую, хутор Базки и собрали материал, который дает возможность сделать это сообщение.

Нам посчастливилось встретить людей, чья юность совпала с теми историческими событиями, людей, которые являются родственниками, знакомыми, сослуживцами возможных прототипов героев романа. Так нам удалось ощутить дыхание той жизни, что получила бессмертие на страницах «Тихого Дона».

Мы ставили задачу: узнать о возможных прототипах семьи Мелеховых, в первую очередь – Григория, и других действующих лиц романа. Нам хотелось увидеть своими глазами заветные уголки, которые вызвали у писателя такие неповторимые образы, узнать, был ли хутор Татарский, побывать на земле, где жили шолоховские герои, а сейчас живут их дети и внуки.

Был ли хутор Татарский? Вот что говорит об этом казак хутора Кривского Дергачев Матвей Иванович: «Плешаков похож на хутор Татарский. Хутор Плешаков от Еланской, где была церковь, только Дон отделяет. И рыбалки Пантелея Прокофьевича были там же, а рыбу носили продавать купцу, собаками их там травили, и с девчатами там познакомились, в Еланской».

«Рви, родимая, на себе ворот последней рубахи! Рви жидкие от безрадостной, тяжкой работы волосы, кусай свои в кровь искусанные губы, ломай изуродованные работой руки и бейся на земле у порога пустого куреня! Нет у твоего куреня хозяина, нет у тебя мужа, у детишек твоих – отца, и помни, что никто не приласкает ни тебя, ни твоих сирот».

Оказывается, эти берущие за душу строки тем и сильны, что отражают подлинную человеческую трагедию, о которой нам поведала дочь Ивана Ковалева (прототипа Прохора Шамиля) Дегтярева Агафья Ивановна, 78-летняя казачка станицы Каргинской. «Шолохов описывал за маму, книга такая была. Когда дядя Алексей ездил под Турцию, приезжает оттедова, мать пришла, услыхала, что отец приехал. Я как раз была на мельнице, там говорят, дядя приехал, отца нету, мать там все на себе порвала, последнюю рубаху она на себе рванула. Что в книге писалось, то и она точно, мать-то, говорила. Только он не написал, что Ковалева. Кто-то у нас читал книгу, мужчина стоял на квартире, преподавал в мясосовхозе, а он эту книгу читал вслух, ишо мать живая была, и мать заплакала. Отец не вернулся, погиб под Турцией».

По ее же словам, Алексей Ковалев, как и Алексей Шамиль, был без руки, но обладал большой физической силой, был непременным участником всех хуторских кулачек, причем наносил своей культей разящие удары. В первом томе «Тихого Дона» мы читаем: «Хоть и безрукий, а первый в хуторе кулачник. И кулак не особенно чтоб особенный, – так, с «тыкву-травянку» величиной, а случилось как-то на пахоте на быка осерчать, кнут затерялся, – стукнул кулаком – лег бык на борозде, из ушей кровь, насилу отлежался».

И еще: «Григорий поздоровался с Шамилями. Митька прошел, до хруста отвернул голову. На масленице в кулачной стенке не пожалел Алешка Шамиль молодых Митькиных зубов, махнул наотмашь, и выплюнул Митька на сизый, изодранный коваными каблуками лед два коренных зуба».

А по свидетельству Петра Мартыновича Ковалева, «их когда-то, Ковальков, дразнили мослами. И кулак крепкий, а потом еще вроде кулак не берет, уже мосол, и так их прозвали мослами».

Еще одно доказательство сходства Алексея Ковалева и Алексея Шамиля приводит Илья Емельянович Фролов: «Фактически он

Алешку Ковальчонка косорукого описывал, у него одна щека дергалась, у Шолохова так и написано». Вспомните описание драки на мельнице: «Безрукий Алексей – посреди двора, мечется по поджарому животу холостой, завязанный в конце рукав рубахи, всегдашней судорогой дергаются глаз и щека».

У Алексея Ковалева (Алексей Шамиль), когда И.Е. Фролов читал казакам вслух первое издание «Тихого Дона» в «Роман-газете», текли по щекам слезы. Громкая читка состоялась прямо на улице станицы Каргинской, у магазина. Собралась толпа хуторян, а когда стало темно, то стали просить, чтобы читали еще, принесли для этого керосиновую лампу.

Михаил Александрович Шолохов хорошо знал своих Шамилей. Петр Мартынович Ковалев рассказывает: «Шолохов жил вот тут, недалеко. Он приходил к отцу подстригаться, с братом они старшим играли». Старожилы показывали нам дом, в котором жила семья Шолоховых, он стоял через улицу, почти напротив усадьбы Ковалевых.

Не только фамилии, но и детали казачьего быта, которые писатель наблюдал в детстве, описание казачьих обычаев, суеверий органически вплетаются в ткань повествования.

Вспомните, как с тревогой Ильинична говорит о том, что на Наталью «порчу напустили», как соседка Коршуновых Пелагея рассказывает сон и бабка Дроздиха советует ей, чтобы отвести беду: «Отнеси, грит, на коровий баз кусочек воску, отломи от свечки, скатай в шарик и отнеси, в коровий свежий помет закопай, а то беда под окном караулит. Кинулась я, а свечки-то нету, была одна – ребята покатали, тарантулов из нор выманували, что ли». Вы, вероятно, помните, что это к бабке Дроздихе ходила Аксинья, чтобы «присушить» Григория; как всю дорогу в поезжанье тлено, всыпанное за голенище сапога Григорию, терло ногу, а пшено сыпали, чтобы не сделалось чего с женихом с «дурного глаза»; как во время империалистической войны дряхлый дед с хутора Ея, участник турецкой войны, завел разговор с казаками с Татарского, как просил их: «Помните одно: хочешь живым быть, из смертного боя целым выйтить – надо человечью правду блюсть… Чужого не бери – раз. Женщин упаси бог трогать, и ишо молитву такую надо знать… Молитву скажу. Всю турецкую войну пробыл, смерть за плечами, как переметная сума, висела, и жив остался через этую молитву». Казаки списывали молитвы на выбор: молитву от ружья, молитву от боя, молитву при набеге.

И сейчас еще, в разговоре со старыми казаками, можно услышать, как в станице Каргинской бабка Хрустоножка «присушивала», торговала различными травами лечебными и какими-то корешками и к ней всегда очередь людей была.

Сильными были социальные преграды. Наталья Васильевна Парамонова (племянница братьев Дроздовых) рассказывала нам, что она не имела права выйти замуж по любви, так как ее жених «победнее был». «И когда его бабка спросила моего отца обо мне, он ответил: «Голошеей курице за лохматой не гоняться». И так мой Колюшка век прострадал, и я тоже».

Живут еще в речи простых людей неповторимые, а иногда поистине непереводимые казачьи пословицы, поговорки, меткие слова: «Сладка рыбка чикамас, но ловил я не для вас», «Исть с панами, а спать с свиньями», «Муж был здоровый, из вербы выходила одна колодка».

В беседах со старыми казаками мы почувствовали, что некоторые черты старинного казачьего уклада исчезают только теперь.

Как уже было сказано, продолжая нашу работу, мы поставили задачей узнать и о людях с фамилиями второстепенных героев «Тихого Дона», так как второстепенные действующие лица у Шолохова выведены зачастую под своими настоящими именами. Хотя само по себе слово «второстепенный» вызывает у нас внутренний протест. Если даже эти герои «второстепенные», то они играют в обрисовке главных характеров столь важную роль, что без них невозможно представить себе романа в целом.

Вот, например, Лукешка Косая, у которой по роману стоял на квартире Штокман. В станице Каргинской действительно жила бедная казачка Лукешка Косая, по словам Фролова Ильи Емельяновича, «несчастная женщина», брат у нее был калека, ходил побираться, а она нанималась мазать сараи за 25 копеек в день. Шевцова Евдокия Константиновна, Топилина Апросинья Артемовна в станице Каргинской тоже помнят Лукешку Косую как разбитную, легкого нрава женщину.

В «Тихом Доне» мы встречаемся с представителями хуторской интеллигенции в доме купца Мохова. В числе прочих был и поп Виссарион, дом которого могут и сейчас показать в станице Каргинской. Василий Дмитриевич Козин рассказал, что когда он учился в каргинской школе, то в школу приходил этот священник, «но его трудно было понять, он в нос говорил, гундосый в полном смысле». По его же словам, в доме священника была богатая библиотека и в Каргинской говорили, что в ней есть даже тома Карла Маркса, «а он, Михаил Шолохов, между прочим, имел возможность пользоваться книгами, разговор такой был».

В беседе с нами Михаил Александрович, вспоминая о своих юношеских годах, рассказал о библиотеке отца Виссариона, где ему разрешали брать книги, с которыми он обращался очень аккуратно. О самом отце Виссарионе М.А. Шолохов рассказывает, что он очень много читал и любовь к книге сохранил до старости.

Кроме Виссариона, каргинцы помнят еще двух попов, попа Емельяна и попа Николая, который, используя такое достижение науки, как барометр, удачнее взывал к Богу о дожде. После молебнов о дожде, объявленных попом Николаем, обязательно шел дождь, и верующие благодарили Бога. Священник Николай тем же именем Божиим благословлял карателей на расстрелы красных. Об этом вспоминает Фролов Илья Емельянович: «Он, всегда только он, выезжал благословлять на расстрел, туда вон, за песчаный курган, а мы соберемся, пацаны, едет он с кучером, мы говорим, ну, значит, давайте слухать, стрельба будет, и точно».

Вспомните, как «лечил» Мишку Кошевого военно-полевой суд в станице Каргинской. «Было у суда в те дни две меры наказания: расстрел и розги. Приговоренных к расстрелу ночью выгоняли за станицу, за песчаный курган, а тех, кого надеялись исправить, розгами наказывали публично на площади».

Мы услышали еще немало рассказов, которые раскрывали нам не только вольнолюбивый казачий характер, но и казачий быт со всей его дореволюционной темнотой, дикостью, невежеством, отношениями в казачьей семье и отношениями между семьями, которые были в то же время социальными отношениями. Все это помогает глубже разобраться в том, как сложен был путь казаков в революцию, и убеждает нас в том, что правда жизни была источником романа.

Образ Григория Мелехова настолько типичен, что в каждом донском казаке мы можем найти что-то от него, так как то, что есть в нем, безусловно, присуще многим казакам. Но этим далеко не ограничивается определение образа Мелехова. По глубине воздействия на читателей – это образ огромнейшей силы, и он поставлен в один литературный ряд с таким образом мировой литературы, как Андрей Болконский. Многие исследователи до сих пор считают, что Харлампий Ермаков – это прототип Григория Мелехова.

Михаил Александрович Шолохов говорит об этом так: «Биография Мелехова и биография Ермакова (служивская) совершенно идентичны, вплоть до момента расположения полка перед войной у Бродов». А уже в дальнейшем мы почти не находим ничего общего в воинских биографиях Ермакова и Мелехова.

Из воспоминаний дочери Харлампия Васильевича Ермакова Пелагеи Харлампиевны Шевченко (она учительница-орденоносец, пенсионерка, живет в Базках, в трех километрах от Вешенской) мы узнаем, что Харлампий Ермаков был простой казак. Образование имел три класса начальной школы, которую окончил в станице Вешенской. Он был хорош собой, высокий, статный, горбоносый, очень подвижный, в его жилах действительно текла турецкая кровь, так как его прадед был женат на турчанке, которую привез с последней турецкой войны. Он был человеком отчаянной храбрости, прекрасно владел шашкой.

В «Тихом Доне» мы читаем об искусстве владения холодным оружием Григорием Мелеховым. За какие-то мгновения до нанесения удара он молниеносным неуловимым движением перебрасывал шашку из правой руки в левую и, ошеломляя противника, наносил разящий удар огромной силы.

«Был у Григория один, ему лишь свойственный маневр, который применял он в атаке. Он прибегал к нему, когда чутьем и взглядом распознавал сильного противника, или тогда, когда хотел сразить наверняка, насмерть, сразить одним ударом, во что бы то ни стало. С детства Григорий был левшой… Он мог с успехом делать левой все, что делал правой. И левая у него была даже сильнее. В атаке Григорий пользовался всегда с неизменным успехом этим преимуществом. Он вел коня на выбранного противника, как и обычно все, заходя слева, чтобы правой рубить; так же норовил и тот, который должен был сшибиться с Григорием. И вот, когда до противника оставался какой-нибудь десяток саженей и тот уже чуть свешивался набок, занося шашку, – Григорий крутым, но мягким поворотом заходил справа, перебрасывая шашку в левую руку. Обескураженный противник меняет положение, ему неудобно рубить справа налево, через голову лошади, он теряет уверенность, смерть дышит ему в лицо… Григорий рушит страшный по силе, режущий удар с потягом…

…На рубке лозы от лихого удара падает косо срезанная хворостинка, не дрогнув, не ворохнув подставки. Мягко воткнется острым концом в песок рядом со стеблем, от которого отделила ее казачья шашка».

В свое время в разговоре с Харлампием Ермаковым писатель попросил его продемонстрировать ему «баклановский удар». Ермаков согласился. Но прежде чем показать удар, он лично наточил шашку. Это было зимой. Во дворе были сложены срубленные молодые березки, довольно толстые, диаметром до 15–20 см. Ермаков воткнул березу в сугроб, слегка присел и срезал наискось ствол. Срубленная половина березы вонзилась в снег…

О воинской храбрости Харлампия Ермакова Пелагея Харлампиевна Шевченко рассказывала нам также следующее: «Его спрашивали: «Страшно ли бывает в бою?» Он отвечал: «Вначале, может, и страшно бывает, а потом страха как не бывало». О доблести его свидетельствовали награды. Он был полный георгиевский кавалер. Молодецкая удаль – его отличительная черта. Обычно он не въезжал в калитку на лошади, а перемахивал через нее.

Запомнился мне эпизод, описанный М.А. Шолоховым в романе. Отец приехал домой, посадил нас с братом на колени. Мы все вместе сидели за столом. Во время гражданской войны отец был и у белых, и у красных: в армии Буденного командовал кавалерийским эскадроном. Была у нас фотография, на которой отец был вместе с Буденным. К сожалению, фотография эта не сохранилась».

Интересно было услышать рассказ сослуживца Харлампия Ермакова Фролова Ильи Емельяновича:

«С Ермаковым я служил вместе в Красной Армии. Их прислали на пополнение в 14-ю дивизию. Он был выше среднего роста, черный. Его старые казаки дразнили «волк», у него глаза были такие выразительные. Он очень хорошо сражался. Я, например, случай один знаю такой: польская кавалерия выступила с пиками, а он был заместителем командира 80-го полка, то он скомандовал «в атаку», и сам повел, и там в какие-то минуты все польские кавалеристы пики побросали… А последнее время он был начальником дивизионной школы по подготовке младшего комсостава.

Я в 23-м году был у него на квартире, навещал, как земляка. И когда его демобилизовали, то предлагали ему работу в Майкопе, но он поехал сюда, на Дон».

По словам П.Х. Шевченко, когда Харлампий Ермаков вернулся из армии Буденного, он был председателем комитета бедноты. Работал Харлампий Ермаков в Базках грузчиком на пристани, так как обладал большой физической силой. Положение грузчика резко отличалось от его недавнего положения помощника командира полка. Он испытывал тяготение к воинской службе, хотел восстановиться в армии и по этому поводу обращался с просьбой к М.А. Шолохову, чтобы писатель поговорил с Буденным. Но судьба его закончилась трагически.

По свидетельству самого писателя, при работе над образом Григория Мелехова он взял только военную биографию X. Ермакова, «служивский период, война германская, война гражданская». Но если это так, то из поля зрения исследователей совершенно выпадает дослуживская биография Григория Мелехова. А ведь это еще в большей степени, чем все другие образы в романе, собирательный тип, и нас глубоко интересовало то, как собирался этот образ. Каково же было наше удивление, когда на наш вопрос, не был ли кто в хуторе Плешакове похож на Григория и Петра Мелеховых, старый казак Алексеев Иван Алексеевич воскликнул: «Какие Мелеховы? Это же Дроздовы ребята, Алексей и Павло, а Дарья, Петрова жена, это Мария, Мария Андреяновна».

В дальнейших беседах со старыми казаками мы старались выяснить, в чем же находили хуторяне сходство между Григорием Мелеховым и Алексеем Дроздовым, Петром Мелеховым и Павлом Дроздовым, Дарьей Мелеховой и Марьей Дроздовой.

Павел Дроздов напоминал Петра Мелехова далее внешне. Когда мы слушали Наталью Васильевну Парамонову, родную племянницу Павла и Алексея Дроздовых, мы находили это внешнее сходство с портретом Петра, данным в «Тихом Доне»: «небольшой, курносый, в буйной повители пшеничного цвета волос», «с пшеничными усами». Наталья Васильевна говорит: «Дядя Павел был беленький, он был небольшого роста. Я дядю Павла помню, фотокарточки видала и живого все-таки помню его. Красиво он одевался, полушубок у него был вот тут опушенный. Дядя Павел офицер белый был».

Старый казак хутора Кривского Дергачев Матвей Иванович в молодости был знаком с Алексеем и Павлом Дроздовыми, встречался с ними на плешаковской мельнице; с Алексеем Дроздовым ветречался в последний раз, когда тот вернулся с фронта германской войны. На наш вопрос, находит ли он сходство между Павлом Дроздовым и Петром Мелеховым, он твердо сказал: «Это не то, что похоже, это точно, никуда не денешься, ведь он же был командир восставшей сотни в 19-м году».

И погиб Павел Дроздов так же, как Петр Мелехов в «Тихом Доне». Старожилы хорошо помнят, как жена Павла, Марья Дроздова, охваченная злобой и чувством мести, убивала своего кума, Сердинова Ивана Алексеевича, который выведен в романе как большевик Котляров Иван Алексеевич. В революцию большевик Сердинов и белый офицер Павел Дроздов неизбежно должны были столкнуться. Это столкновение произошло. Иван Алексеевич участвовал в том бою между красными и белыми, в котором погиб Павел Дроздов. Это дало повод для Марьи Дроздовой считать, что Иван Алексеевич убил ее мужа. И когда Ивана Алексеевича, страшно избитого, в числе других пленных, конвоиры вели через хутор Плешаков, Марья Дроздова крикнула ему: «Расскажи, кум, как ты моего мужа убивал…» – и стала избивать его, несмотря на то, как говорит Наталья Васильевна Парамонова, «что он просил ее, что, кума, я не бил кума» (они кумовья), потом Марья выхватила винтовку у рядом стоявшего конвоира и выстрелила в Ивана Алексеевича.

Вот как это описано в романе:

«– Расскажи-ка, родненький куманек, как ты кума своего… моего мужа… – Дарья задохнулась, схватилась руками за грудь. Ей не хватало голоса.

Стояла полная, туго натянутая тишина, и в этом недобром затишном молчании, даже в самых дальних рядах услышали, как Дарья чуть внятно докончила вопрос:

– …Как ты мужа моего, Петра Пантелеевича, убивал-казнил?

– Нет, кума, не казнил я его!

– Как же не казнил? – еще выше поднялся Дарьин стенящий голос. – Ить вы же с Мишкой Кошевым казаков убивали? Вы?

– Нет, куча… Мы его… я не убивал его…

– А кто же со света его перевел? Ну, кто? Скажи!..

– …Был и я в том бою… – Левая рука Ивана Алексеевича трудно поднялась на уровень головы, поправила присохшие к ране перчатки. В голосе его явственная оказалась неуверенность, когда он проговорил: – Был и я в тогдашнем бою, но убил твоего мужа не я, а Михаил Кошевой. Он стрелял его. Я за кума Петра не ответчик».

Дарья не сразу осознала то, что совершила, и только тогда поняла, о ком говорят, когда услышала, как стонет Иван Алексеевич, принявший смерть от ее руки.

В романе есть и описание того, как награждал генерал Сидорин тех женщин хутора Татарского, которые «особенно отличились» в вооруженной борьбе против красных. Он назвал их героинями-казачками. В их числе была и Дарья Мелехова. И получив от генерала медаль на георгиевской ленточке и пятьсот рублей, она «неловким движением сунула в разрез кофточки деньги».

В станице Еланской мы встретились с 90-летней Анной Ивановной Оводовой, которая хорошо знала женщин семьи Дроздовых еще с дореволюционных пор, так как часто шила им. («Большие, бойкие женщины».) Анна Ивановна лично наблюдала эту сцену награждения. Она рассказывает: «Приехал генерал, а с ним еще двое (на них совсем другая форма). Тогда на фронт что-то не дюже шли казаки, генерал хотел воодушевить их. И этот генерал им, сестрам Дроздовым, по 500 рублей привез. Они в белых платьях длинных, с оборками, в черных коклюшных шарфах, нарядные. На столе лежат деньги, кучки 500 и 500. Это вот они убивали, это им награда. Вот одна подходит, берет деньги и – за пазуху, и другая за ней».

Михаил Александрович Шолохов вспоминает: «В это же время, когда был Сидорин, я был в Плешаках, но меня отец не пустил туда».

Так в действительные события революционных лет вплелась судьба семьи Дроздовых, и братья Дроздовы стали прототипами братьев Петра и Григория Мелеховых.

По признанию самого Шолохова, семья Дроздовых послужила в какой-то мере основой для написания первой книги романа, в которой большое место отводится как раз казачьей семье Мелеховых.

Наталья Васильевна Парамонова вспоминает: «Дядя Павел – офицер белый был, это известно. А уж вот дядя Алешка, этот же в красных служил… Дядя маленький Павло, а Алексей повыше ростом, он такой натоптанный. Одевался просто, парень был вольный, пригуливал хорошо…»

Михаил Александрович рассказал нам, что Алексей Дроздов на свидания к невесте своей ездил в Сингин, за 12 километров от Плешакова. Это было не просто, уехать на игрища верхом на коне, так, чтобы отец не видал, и вернуться до зари. Конь запотеет, Алексей трет его мешком досуха, чтобы не навлечь гнев отца. И запаливать коня нельзя было. Хозяйство было небогатое, два коня, пара быков – и все. Так что коня надо было беречь. Дроздовы работали без батраков. Наталья Васильевна Парамонова рассказывает: «И рабочих рук и тягла не хватало, кое-когда слаживались пахать, может быть, – но не часто».

Люди, знавшие Дроздовых, подтверждают, что все в семье были работящие, дружно управлялись по хозяйству. Это трудолюбие отличает и семью Мелеховых в «Тихом Доне». Пахали, сеяли, косили, убирали урожай, ездили на мельницу, на ту самую мельницу Симонова в хуторе Плешакове (а по роману в Татарском), на которой работали братья Бабичевы, Давид и Василий. О Давиде мы знаем, что он до недавних пор работал в совхозе «Калининский».

В работниках у Мохова был помощник вальцовщика, молодой белозубый парень Давыдка, который говорил молодому хозяину о том, какой у него скупой, «жила», отец.

На этой же мельнице работал машинистом Иван Алексеевич Сердинов. В романе изменена только фамилия. Ивана Алексеевича Сердинова, первого председателя Еланского ревкома, помнят многие и в Еланской, и в хуторе Плешакове. Сын Ивана Алексеевича, Иван Иванович Сердинов, пишет: «Все, что я слышал об отце от матери и старших, почти целиком совпадает с тем, что рассказывает М.А. Шолохов в романе «Тихий Дон». Мы жили в хуторе Плешакове. Отец работал машинистом паровой мельницы, принадлежащей Симонову. Был он статным, красивым казаком, веселым, общительным, хорошо пел и танцевал. Был кумом чуть не всему хутору. Люди уважали его, хуторяне приходили к нему за советом. Выучился грамоте. Как только на Верхнем Дону установилась Советская власть, его сразу же избрали председателем Еланского станичного ревкома.

Ярко запал в память день, когда я последний раз виделся с отцом. Это было весной. Отец приехал в Плешаков утром. Мать бросилась к нему на шею, обняла его и сказала: «Доколе ты будешь скитаться?» Он ласково погладил ее по голове и ответил: «Эх, Дарья, ничего ты не поняла. Мы строим новый мир».

Когда из-за предательства командования Сердобского полка мой отец и его товарищи попали в руки восставших и их погнали из Еланской в Плешаков, то всю дорогу их зверски избивали. Отцу выбили один глаз, в Плешакове их избивала озверевшая толпа. Коммунисты перед лицом мучителей вели себя мужественно. Андрей Полянский перед смертью крикнул: «Умираю за свободу, а свободу не убьете!»

Отца моего убила Марья Дроздова, наша соседка, его кума. Она с бешеной яростью ударила моего отца прикладом в лоб. Винтовка переломилась, отец упал на спину. Дроздова выхватила винтовку из рук стоявшего рядом казака и проколола грудь отца.

Марья Дроздова умерла несколько месяцев спустя, осенью 1919 года. После того как в припадке лютой злобы она убила моего отца, стала чахнуть. Когда спрашивали у нее, что с тобой случилось, отвечала, что тоскует сильно, совесть ее мучает. «Каждую ночь во сне вижу Ивана Алексеевича. И все одно мне говорит: «Не убивал я твоего мужа, кума, не виновен в его смерти».

В станице Вешенской одна из улиц названа именем Сердинова. Иван Алексеевич Сердинов был одним из тех, кто отдал жизнь за становление Советской власти на Дону.

Органически входят в действие романа и образы представителей революционного народа – Подтелкова, Кривошлыкова, Щаденко, Головачева, Минаева, Лагутина. Выдающиеся борцы за утверждение советского строя на Дону Федор Григорьевич Подтелков, Михаил Васильевич Кривошлыков, Иван Лагутин с первых же дней революции решительно встали на ее сторону и благодаря своим незаурядным способностям смогли оказать решающее влияние на весь ход борьбы с контрреволюцией.

Живая память народа бережно хранит подробности о встречах с Подтелковым и Кривошлыковым. В станице Боковской сооружен памятник народному герою Дона М.В. Кривошлыкову. А неподалеку от Милютинской и Краснокутской станиц в степи есть высокий курган с обелиском. В любое время года приходят сюда люди, чтобы еще раз поклониться священным местам и перечитать надпись на потемневшем куске мрамора: «Видным деятелям революционного казачества Федору Подтелкову, Михаилу Кривошлыкову и их 83 боевым товарищам, погибшим от руки белоказаков в мае 1919 года».

До М.А. Шолохова в советской литературе не было показано верхнедонское, так называемое «вешенское», белоказачье восстание 1919 года. Весь материал для показа восстания Шолохов черпал главным образом из бесед с оставшимися в живых участниками тех событий.

В «Тихом Доне» есть эпизод, как в одном из сражений Григорий Мелехов убивает Петра Семиглазова. В Боковском краеведческом музее есть раздел экспозиции, посвященный землякам – борцам за Советскую власть на Дону. Там мы увидели фотографию Петра Семигласова в форме лейб-гвардии Волынского императорского полка. Это тот самый Петр Семигласов (в романе Петр Семиглазов), которому в «Тихом Доне» посвящен короткий, но сильный эпизод, читая который мы ощущаем почти физическую боль за эту прекрасную, рано оборвавшуюся жизнь, отданную революции:

«…Григорий узнал всадника. Это был каргинский коммунист из иногородних, Петр Семиглазов. В семнадцатом году с германской первый пришел он, тогда двадцатичетырехлетний парняга, в невиданных доселе обмотках; принес с собой большевистские убеждения и твердую фронтовую напористость. Большевиком он и остался. Служил в Красной Армии и перед восстанием пришел из части устраивать в станице Советскую власть. Этот-то Семиглазов и скакал на Григория, уверенно правя конем, картинно потрясая отобранной при обыске, годной лишь для парадов офицерской саблей».

Кстати, об этой сабле мы услыхали в Каргинской нечто вроде легенды от Шевцовой Евдокии Константиновны, родственницы Семигласова. А племянник Семигласова, проживающий сейчас в Боковской, вспоминает, как его отец – брат П. Семигласова – хоронил Петра. Такова народная память о герое революции Петре Семигласов е.

Классовая борьба на Дону принимала подчас невероятно жестокие формы. Вспомните описание боя под Климовкой, когда Григорий «в непостижимо короткий миг… зарубил четырех матросов».

М.А. Шолохов знал подлинный случай из биографии Харлампия Ермакова, когда он вырубил под Климовкой матросов. Матросы яростно сражались с повстанцами, стояли монолитно. Это был экипаж корабля, который был отправлен на фронт. Несмотря на трудности военного быта, матросы были по традиции тщательно одеты. Обувью им служили щегольские ботинки, которые нисколько не грели и в которых они не могли долго лежать на снегу и вынуждены были вставать, чтобы погреться. Тогда они становились живой мишенью.

В «Тихом Доне» мы читаем о том, как в разгар восстания под хутором Токином был взят в плен командир отряда красных Лихачев и зверски зарублен в семи верстах от Вешенской, в песчаных бурунах. По свидетельству писателя, эта история подлинная. Невозможно читать об этом без боли в сердце:

«Он шел впереди конных конвоиров, легко ступая по снегу, хмурил куцый разлет бровей. Но в лесу, проходя мимо смертельно-белой березки, с живостью улыбнулся, стал, потянулся вверх и здоровой рукой сорвал ветку. На ней уже набухали мартовским сладостным соком бурые почки; сулил их тонкий, чуть внятный аромат весенний расцвет, жизнь, повторяющуюся под солнечным кругом. Лихачев совал пухлые почки в рот, жевал их, затуманенными глазами глядел на отходившие от мороза, посветлевшие деревья и улыбался уголком бритых губ.

С черными лепестками почек на губах он и умер: в семи верстах от Вешенской, в песчаных, сурово насупленных бурунах его зверски зарубили конвойные. Живому выкололи ему глаза, отрубили руки, уши, нос, искрестили шашками лицо…Надругались над кровоточащим обрубком, а потом один из конвойных наступил на хлипко дрожавшую грудь, на поверженное навзничь тело и одним ударом наискось отсек голову».

В районной газете «Советский Дон» от 26 декабря 1967 года, в статье «Еще о местах, описанных в романе «Тихий Дон» (автор А.П. Грибанов), мы читаем: «Обычно после зверских допросов узников по ночам выводили в краснотал за старым станичным кладбищем и, экономя патроны, рубили там шашками. Так погибли командир карательного отряда красных Лихачев, комиссар и командир артбатареи Сердобского полка вешенец Василий Родин. В те грозные дни в подвале под «потребиловкой» вместе с красными комиссарами некоторое время находился и автор этих строк».

Писателю был известен не один подобный случай издевательства над пленными. Брали в плен красных служивые казаки, более милостивые, а конвоировать их вверяли казакам, убежденным приверженцам монархического строя, которые особенно изощрялись в пытках.

Много было трагического в то бурное время. И в «Донских рассказах» и в «Тихом Доне» мы читаем о том, как дело принимало иногда самый неожиданный оборот, когда люди, связанные кровным родством, оказывались по разные стороны линии фронта.

И необходимо было именно шолоховское знание донской действительности, шолоховское видение мира, шолоховский мудрый талант, чтобы так смело, ярко и убедительно выразить идею непобедимости дела революции. Эта убежденность должна была жить в крови писателя, чтобы, будучи облеченной в талантливое, первозданное шолоховское слово, так сильно повлиять на миллионы и миллионы человеческих сердец и умов, стремящихся постичь правду о нашей революции. Мы говорим о подлинном гуманизме и огромной притягательности произведений Шолохова.

Изучение творчества Шолохова, если говорить о «Тихом Доне», дает будущим исследователям богатейший материал. Литературоведы, историки, философы будут вновь и вновь обращаться к творчеству Шолохова, к его «Тихому Дону». Снова и снова будут думать, как могло родиться такое произведение, как удалось Шолохову создать такой роман, что это были за донские казаки. Многие исследователи захотят побывать на земле, где жили шолоховские герои. И нам хотелось бы, чтобы наша работа явилась частицей этого труда по изучению творчества писателя.

Мы думаем также продолжать работу – приобщиться к святая святых, к тайне постижения того, как жизнь становится высоким искусством на страницах шолоховских книг. Задача эта столь же привлекательна, сколь и почти непостижима, ибо кто, положа руку на сердце, может сказать, что сумеет разгадать секрет таланта великого мастера слова, разложить по полочкам все в его творческой лаборатории, или, как говорит Михаил Александрович, «на кухне писателя».

Во время одной из бесед о прототипах Шолохов прочитал нам письмо Льва Николаевича Толстого Луизе Ивановне Волконской, в котором он отвечает на ее вопрос о прототипе Андрея Болконского. Я позволю себе привести выдержку из этого письма: «…Спешу сделать для вас невозможное, то есть ответить на ваш вопрос. Андрей Болконский – никто, как и всякое лицо романиста, а не писателя личностей или мемуаров. Я бы стыдился печататься, ежели бы весь мой труд состоял в том, чтобы списать портрет, разузнать, запомнить…»

То, что писатель прочитал нам это письмо, послужило и хорошим напоминанием, толкованием, и это ко многому обязывало.

То немногое, что нам удалось сделать, дает возможность прийти к выводу: сама жизнь стала источником романа-эпопеи «Тихий Дон». То, что послужило толчком для работы воображения писателя и дало потом силу роману – опора на жизненный материал верность правде жизни. Подлинная жизнь под пером талантливейшего писателя стала реальнейшей историей русской революции.

А.В. Калинин, лауреат Государственной премии РСФСР
И вновь припадая сердцем…

Все давно уже непостижимо перемешалось, надвинулось одно на другое и совместилось. В литературе и в жизни. В памяти и наяву. На орошенной кровью и потом земле и на живописных холстах, озаренных гением слова. В строке и в сердце.

Так что и волнуемая то ли ветром, то ли зыбью воспоминаний донская степь сперва почти неслышно, а потом все явственнее, громче начинает шелестеть тебе и в тебе и перелистывать перед взором страницы огромной книги, запечатлевшей жизнь твоего отца, твоей матери, твоих товарищей, навсегда ушедших в эту землю. А со страниц той книги, к которой вновь и вновь припадаешь сердцем, вдруг хлынет эта же самая степь с ее полынным зноем и росистой свежестью, с любовными вздохами и предсмертным вскриком, с песнью и лязгом, слезами и кровью.

Не раз еще в своей жизни будем мы возвращаться к «Тихому Дону», каждый раз то ли открывая для себя совершенно новое, то ли утверждаясь в ранних впечатлениях, которые, обрастая во времени свидетельствами личного опыта, приобретают все более выпуклые освещение и окраску. Таков удел истинных произведений литературы и искусства, все более отчетливо выявляющих таящиеся в них сокровища, по мере того как все более отдаляются зарева породившей их эпохи.

Время «Тихого Дона» – это время первой в мире социалистической революции, разбудившей могучие творческие силы, бродившие в недрах народной жизни. Конечно, явление гения всегда неожиданно, но также и предопределено исторической закономерностью. Как предопределено всегда творческой судьбе народного гения, что в возгласы всеобщего восторга, встречающие его, вплетаются и вопли его врагов, чья жизнь и лица освещаются его вспышками с беспощадной яркостью, срывающей с них все покровы.

Сама революция подвела Шолохову и вложила его ногу в стремя того коня, с седла которого он смог окинуть взором все необъятные поля классовой борьбы, разгоревшейся на просторах России в Октябре и в послеоктябрьские годы. Все давно уже сошлись на том, что нет сегодня во всей мировой литературе ничего, сколько-нибудь равного «Тихому Дону» ни по предельной правдивости взгляда на явления и события народной жизни, ни по силе художественного опоэтизирования этих явлений и событий.

В разное время по-разному читается «Тихий Дон». За первым опьянением юношеского прочтения приходит как бы вторая, постраничная любовь. Тем не менее даже и самый искушенный читатель не может отказать себе в чувстве, что нет, это не только литература, а сама трепещущая и горячо пульсирующая жизнь. И не сам ли ты выгребаешься веслом по вспененному хребту Дона наперекор крутой волне, а они, эти вызванные художником к новой жизни многоцветные толпы людей, стоят по его берегам и машут тебе, и зовут, светятся глазами, заманивают к себе своими песнями? А потом вдруг они как бы обрушиваются с крутобережья в окровавленную, мутную воду или же она, перехлестнув берега, обрушивается на них и несет тебя вместе с ними.

Перечитывая «Тихий Дон», вновь и вновь утверждаешься, что с такой не только живописной достоверностью, но и с определенностью выбора идейно-художественной позиции его мог написать только тот, кто, оказавшись в этой «коловерти», все-все выстрадал вместе со своим народом. Конечно, нельзя ставить знака равенства между героями «Тихого Дона» и личностью его создателя – и в то же время так и ловишь себя на мысли, что роман Шолохова поразительно автобиографичен. И только тот, кто прошел сквозь годы лихолетья весь путь к правде сердце к сердцу с народом, мог уловить и «обуздать» в образе Григория Мелехова этот поистине термоядерный сгусток всех самых гремучих страстей своего времени. Какая выстраданность за каждой деталью, картиной, образом, какой неслыханной крутизны подъем пришлось одолеть автору «Тихого Дона» вплоть до того дня, когда он смог произнести устами Григория Мелехова: «Это было все…»

На Западе пишут об авторской жестокости в «Тихом Доне». Нет, это не жестокость художника, а приверженность его реализму, ничего не утаивающему и не смягчающему, а вооружающему человека мужеством перед лицом испытаний. Но тут же вдруг из-под задумчиво полуприкрытых век эпического повествователя, из-под его усов блеснет улыбка – и все сразу обольется светом, но от этого грань трагического станет только острее. Как бы много уже ни было сказано и написано о «Тихом Доне», еще больше будет сказано и написано в будущем, потому что источник этот неисчерпаем. Так ёмок, что не только отдает себя, но и непрерывно пополняется полыми водами своего времени. Но и теперь уже отчетливо выявляется та главная идейно-художественная задача, которую ставил себе и столь блистательно исполнил автор «Тихого Дона»: закрепить в художественных образах и картинах историческую закономерность и необходимость народной революции, возглавленной партией Ленина.

Еще многое будет сказано и о том, что с такой силой утверждается в «Тихом Доне»: надо до конца бороться за душу человека из народа, человека труда, прорывающегося в поисках социальной справедливости, сквозь обман и заблуждения, к истине, к свету. С первых же страниц «Тихого Дона» его читателя как бы окутывает любовностью его автора к людям труда, к земле, на которой они живут, страдают и сражаются за свое счастье. Любовностью, иногда внешне грубоватой, но никогда не сентиментальной, а сердечной по сути своей, пронизывающей и изнутри окрашивающей страницы «Тихого Дона» неповторимым лазоревым светом.

Но разве не за это же самое и ополчаются сегодня наши идеологические противники за рубежом на «Тихий Дон», на его автора? Нет, не классово однородным монолитом предстает в «Тихом Доне» казачество, как хотелось бы им представить его задним числом: «А в Пономареве все еще пыхали дымками выстрелы: вешенские, каргинские, боковские, краснокутские, милютинские казаки расстреливали казанских, мигулинских, раздорских, кумшатских, баклановских казаков». По силе своего идейно-художественного впечатления и воздействия на читателя эта сцена казни Подтелкова и Кривошлыкова принадлежит в «Тихом Доне» к тем его страницам, где талант автора достигает своей наибольшей мощи. Только тому и дано было написать о гибели подтелковцев с такой силой скорбного сострадания к ним, чье сердце сжигаемо было ненавистью к их палачам. Вспомним, как «двое офицеров в черных масках взяли Подтелкова и Кривошлыкова, подвели к виселице». Так нахлобучивает башлык на свой волчьего склада лоб и бывший есаул Половцев, въезжающий через десять лет, в канун коллективизации, в хутор Гремячий Лог.

Но если половцевым не удалось отлучить трудовое казачество от революции на полях гражданской войны, то почему бы не попытаться нынешним литературным половцевым отлучить его от Советской власти задним числом? Вот здесь-то они и наталкиваются на непреодолимое препятствие – на «Тихий Дон» Шолохова, в котором с неотразимой силой показано, как совершался этот исторический перелом в мировоззрении трудовой массы казачества, поворот к Советской власти. И убедительность коллизий и образов «Тихого Дона» такова, а власть его над умами и сердцами миллионов людей настолько велика, что невозможно поставить под сомнение эту правду, воплощенную кистью Шолохова в образах несравненной мощи. Такое нельзя было придумать, и никто не поверит, что все это лишь плод воображения автора. Тем более, что у автора «Тихого Дона» есть одно неповторимое свойство, отличающее его от многих других писателей разных времен, – как бы вырубать из самой действительности ее огнедышащие и кровоточащие пласты и переносить их на свои полотна, брызнув на них каким-то особенно ярким светом, окропив их живой водой.

И, усвоив уроки сокрушительного краха первой клеветы на автора «Тихого Дона», эти литературные половцевы теперь уже решили действовать исподволь. Подкрадываясь издали, нахлобучивая на волчьего склада лбы башлыки, а перед этим отсиживаться в боковушках у островновых в ожидании своего часа.

Нет, мы отчетливо видим классовую природу этой новой волны клеветы, которую обрушивают на «Тихий Дон» из-за рубежа наши идейные недруги. Их начисто не устраивает «Тихий Дон», особенно его вершина, четвертая книга, потому что Григорий Мелехов, трудовое казачество под пером у Шолохова, как это и было в действительности, все больше и больше «приближаются» к коммунистам. А поэтому надо бы отцедить из «Тихого Дона» его лазоревое стремя, по которому Григорий Мелехов выгребается к берегу Советской власти. Вот бы чего хотели наши идейные недруги, буржуазные идеологи и перебежчики, эти литературные половцевы и островновы, вот во имя чего и закручивалась в их волчьем становище новая интрига вокруг «Тихого Дона» и его автора.

Нет, они совсем не знают мой народ. Как не знали его те, родственные им и столь близкие по классовой природе, кто в годы нашествия на нашу страну уже возликовал было, выйдя к Волге, и вдруг обратным, могучим движением вогнувшейся до предела пружины общенародного страдания и мужества был отброшен, а затем и выброшен из пределов нашей Родины.

Есть такие пружины и в великой сокровищнице духа нашего народа. Есть в ней и могучее творение Михаила Александровича Шолохова «Тихий Дон», который сегодня вновь и вновь оказывается в самом эпицентре международной идеологической борьбы, на переднем горячем крае великой схватки добра со злом, правды с клеветой, света с мраком.

Не случайно же перед моими глазами сейчас начертанная историком из Бронетанковой академии карта с такими знакомыми и близкими по «Тихому Дону» наименованиями: Вешенская, Казанская, Еланская, Миллерово, через которые и в годы Великой Отечественной войны проходила линия фронта. В красных кружочках на карте читаю: «22-й танковый корпус», «243-й танковый полк», «646-й отдельный танковый батальон», бойцы которых, перейдя в наступление, мощным движением пружины отбросили и выбросили врага с родины бессмертного «Тихого Дона».

Ю.В. Бондарев, первый заместитель председателя правления Союза писателей РСФСР, секретарь правления Союза писателей СССР, лауреат Ленинской и Государственной премий
Перечитывая «Тихий Дон»…

Не «свирепый реализм», а редкостная искренность свойственна большим талантам типа Льва Толстого.

«Тихий Дон» – раскрывшиеся врата на длинном пути к истине.

Говорят, есть Шолохов времен «Тихого Дона» и есть Шолохов поздний. Какой из них лучший? Да какое дело читателям и самому Шолохову до этого мнения критиков, расчленяющих и разделяющих на части художника.

Не от любви ли ведется отсчет времени, не это ли мгновение начала жизни? Живет ли вообще человек, лишенный любви?

Как синонимично похожи понятия «любить» и «верить».

В душе Григория – противоречия, враждующие между собой смертельно. В третьей книге повержены, разбиты, в крови две толстовские добродетели – любовь к ближнему и умиротворенность.

От «Тихого Дона» исходит сияние человечности, свободы, красоты, правды. Все здесь ново: и мысль, и форма. И от всего этого входит в душу спокойная радость, начинаешь верить в силу искусства.

Это – «вечное произведение», наполненное гулом грозной поступи истории.

Для Гёте борьба с демоном была смыслом его жизни. Он одержал победу. Одержал победу и Шолохов, исповедуя одно – правду…

«Тихий Дон» – лицо времени или разрушение времени?

Роман этот находится в дальней родственной связи с великими эпопеями – «Илиадой» Гомера и «Войной и миром» Толстого.

Живописец: «Я должен видеть».

Музыкант: «Я должен слышать».

Писатель: «Я должен видеть, слышать, знать». Шолохов многое видел, слышал, многое знает.

Наверное, высота мудрости – это спокойное самообладание, отсутствие страха и надежды.

«Тихий Дон» – не кряж, не горная цепь, а одинокая гора, вершина которой пока недосягаема.

Искусство этого романа – взгляд, проникающий в самую душу человека на изломе истории.

Вспомнил чью-то фразу: «Сентиментальность во время войны – лишь преступная глупость». Где здесь правда и где непростительная бесчеловечность? Жизнь героев «Тихого Дона», исполненная мук и скорби, – жизнь людская.

В иные исторические периоды насилие – горькая необходимость. Можно ли с этим согласиться?

Есть ли отчужденность между высокой философской мыслью и простым человеком? У Шолохова – мудрые герои.

Согласие со своей совестью – нравственность. Сделка с самим собой, со своей совестью – предательство.

Для истинного прогресса средства важнее, чем цель.

Иные, сами ничего не создавая, со сладострастным злорадством подвергают сомнению работу талантов.

Почти каждый художник соткан из противоречий.

Гении тоже огорчаются из-за мелочей повседневности, в то время как их жизнь не проходит, она бесконечна. Не сомневаюсь, что слава Шолохова перейдет в бессмертие.

Говорят: прославлен за счет всех классиков и современных писателей, так бывает с модными писателями. Шолохов прославлен за счет самого себя. Он выше всякой моды, выше жалких критериев одного дня.

Утонченные эстеты возмущались грубостью, изнеженные поборники монастырской морали и ханжи негодовали, ужасались и предавали одновременно анафеме, а роман жил, продолжает жить.

В реализме эпоха, личность автора, идеи времени, роман – предмет исследования традиционного критика. Современного западного структуралиста интересует рождение на свет и развитие только текста, ибо он есть мозаика среди родственных мозаик, или трансформация другого текста. Они, структуралисты, убеждены, что литература делается из литературы, написание романа – результат насыщенности чужим текстом, чужими романами. В тексте возможен «плагиат», «общее место», «стереотип», тогда значит – автор не «изобретатель» текста, а имитатор, механизм-коллекционер чужих текстов. Западные структуралисты говорят: «Текст повинуется только своим внутренним законам, все остальное – идеология». Однако структурный метод критика выявляет один лишь скелет романа.

Шолохов нов во всем, он не поддается анализу западных структуралистов, так как нельзя разъять великое ради заданной «литературной игры».

Революция – это не миссия перераспределения свободы и свобод, а акт воздействия на действительность с попыткой изменить ее.

Роман отражает отношения между людьми, и если он, роман, изменив своему назначению, извратив свою натуру, поворачивается к обществу спиной, он совершает самоубийство. «Тихий Дон» повернут лицом к народу.

Литература пытается дать ответ на главный вопрос: как жить человеку в обществе?

Думаю, что понятия «реализм» и «эксперимент» совместимые, что найденные новые формы приведут к открытию и успеху, и все-таки я возвращаюсь к изначальному главному вопросу: реализм – это система мышления и метод анализа, лишенный библейского смирения. Всякий литературный терроризм страшен, страшна и нетерпимость.

Литература народа, от имени народа и во имя народа не имеет права черпать материал на задворках бытия. Шолохов – это воссоздание жизни народа.

Ю.А, Жданов, председатель Совета Северо-Кавказского научного центра высшей школы, ректор РГУ, член-корреспондент Академии наук СССР
Художник, мыслитель

Среди длинной вереницы героев «Тихого Дона», других произведений Шолохова нет фигуры работника науки. И проблемы научной истины не обсуждаются на страницах его романов. Это как бы подтверждает правоту следующей сентенции, высказанной Эдгаром По: «Нужно быть неудержимым теоретиком, чтобы все-таки попытаться смешать масло и воду, примирить поэзию и науку». Но жизнь и анализ произведений Шолохова говорят совсем об ином, что бы ни показало нам первое и внешнее впечатление. Его труды, его произведения прямо направлены научной интеллигенции, как и интеллигенции в целом, обращены к ней.

В свое время Гегель утверждал, что искусство доводит истину до сознания в виде чувственного образа. Марксистско-ленинская эстетика показала, вскрыла высокое значение искусства как средство познания окружающего мира, познания действительности.

Творчество М.А. Шолохова дает великие уроки всей интеллигенции и научной интеллигенции в том числе. В чем эти уроки?

Объективное положение интеллигенции, ее условия труда и быта, подчас кабинетные, подчас лабораторные, таят в себе реальные возможности отрыва, замкнутости, самоизоляции от трудящихся, от их борьбы. Это подтверждают исторические судьбы интеллигенции и опыт ее существования в рамках капитализма. Сложность, противоречивость и трагизм существования интеллигенции в условиях буржуазного общества в том, что оно, это буржуазное общество, противопоставляет интеллигенцию трудящимся, превращает труд интеллигента в труд, направленный не на создание жизни, а на ее разрушение, ее гибель.

Творчество Михаила Александровича Шолохова, как лучшего представителя нашей советской, нашей русской, отечественной интеллигенции, подтверждает мысль, что сила интеллигенции заключается только в тесной связи с народом, в слиянии с ним. Без опоры на народ она – игрушка исторической борьбы и страстей, игрушка политики властей предержащих.

Поэтому первый урок Михаила Александровича, обращенный к научной интеллигенции, – никогда не терять связи с народом, всегда трудиться ради и во имя народа.

Но это не единственный урок. История русской интеллигенции – творческой, художественной, писательской, научной – говорит о том, что у нас в России давно выработались эти традиции. Вспоминается, как дружили и были тесны, едины с народом Пушкин, Белинский, Чернышевский, Некрасов, Сеченов, Тимирязев и другие представители художественной и научной интеллигенции России XIX века.

Л.Н. Толстой в своем творчестве исходил из необходимости слиться с народом, быть всегда верным слугой народу.

Что нового внес Шолохов в эту важную проблему, какой урок преподает он нам? В условиях социалистического переустройства общества единство писателя и народа, единство ученого и народа заключается не только в необходимости поддерживать общие демократические лозунги, не только в том, чтобы сливаться с широчайшими слоями, а в том, чтобы слить свое творчество с партийной, ясной классовой позицией, слить с единственно верной, правильной, мудрой, далеко смотрящей наукой, с научным мировоззрением – марксизмом-ленинизмом.

И если мы сегодня говорим о том, что в лице Л.Н. Толстого человечество сделало шаг вперед в своем художественном творчестве, поскольку Толстой отразил народные интересы в предреволюционный период, интересы широчайших слоев трудящихся, то Шолохов сделал следующий шаг – дал художественный ответ на вопросы своей эпохи, связав его с марксистско-ленинским учением.

Казалось бы, наука – объективна, искусство – тенденциозно в хорошем смысле. Оно стоит на позиции определенного общественного слоя или класса. А наука? Мы знаем, что наука не объективистски безразлична к борющимся силам в обществе. И объективная наука обладает классовой направленностью, тенденциозностью. Вот почему

В.И. Ленин мог говорить о себе: был, и пребуду «злобно-тенденциозным» в борьбе против врагов российского пролетариата.

Эта тенденциозность соединяет подлинную марксистско-ленинскую науку и творчество великого художника.

Когда мы говорим о романах Шолохова, то трудно сказать: где здесь жизнь, где вымысел. Романы Шолохова – это воссоздание определенного мира, где раскрывается богатство психологических, общественных отношений людей, так что эти романы, в первую очередь «Тихий Дон», становятся энциклопедией жизни. И это утверждает единство художественной позиции Шолохова и его научного подхода. Произведения Шолохова «Тихий Дон» и «Поднятая целина» стали настольными книгами для борцов революционно-освободительного движения во многих странах мира.

В нашу эпоху мы сталкиваемся с научными проблемами взаимоотношений человека и природы.

К сожалению, немало существует романов, где вообще отсутствует природа, где нет даже внешнего пейзажного оформления. У Шолохова природа – не пейзаж, она – участница всех событий. И то, что он так живописует природу, делает Михаила Александровича союзником в борьбе, проводимой нашей наукой за сохранение, спасение, сбережение и обогащение природы.

Есть наука, которая еще только формируется, становится, только определяет свой предмет и метод. Эта наука – о культуре. Если мы вдумаемся, то станет ясно, что М.А. Шолохов вносит свой активный вклад в становление этой науки.

В самом деле, культура – это прежде всего синтез всех форм деятельности человека, это то интегрирующее, что объединяет любые формы деятельности. В творчестве Михаила Александровича мы видим это удивительное сочетание художественной правды, психологизма, историко-социологического отражения действительности, политического отношения к ней и, наконец, научного обоснования наших идей на принципах марксизма-ленинизма. Вот это – тот синтез, который позволяет формировать подлинную и истинную культуру человека.

Идейное зеркало культуры в буржуазном мире в результате разобщенности, изолированности людей подчас разбивается на отдельные мелкие, пусть яркие, осколки, каждый из которых пытается отразить весь мир. Это можно показать на примере западного искусства. Наука и художественное творчество противопоставляются там друг другу, что вызывает беспокойство у прогрессивных сил.

У нас на Северном Кавказе построен величайший в мире телескоп. Его зеркало сверкает в кавказских предгорьях. Таким телескопом, отражающим богатый мир современной эпохи, является творчество нашего дорогого друга, любимого писателя Михаила Александровича Шолохова!

А. П. Исаев, бригадир Ростовского машиностроительного завода, член редколлегии журнала «Дон»
Высшая оценка признание народа

Сегодня здесь много было сказано хороших, теплых слов о замечательном романе Михаила Александровича Шолохова «Тихий Дон». В этом нет ничего удивительного, так как это произведение завоевало признание миллионов читателей на всех континентах планеты.

В любом уголке земного шара можно встретить поклонника яркого таланта Михаила Александровича. Мне вспоминается случай, который произошел со мной в прошлом году в Улан-Баторе на симпозиуме по организации социалистического соревнования. После симпозиума я подарил одному из постоянных моих собеседников фигурку казачки и сказал: «Примите в знак дружбы с представителем рабочих тихого Дона нашу Аксинью». Поблагодарив меня, мой собеседник удивленно спросил: «Это случайность или вам сказали, что одна из любимых книг у меня роман «Тихий Дон»?» – «Случайность, – ответил я, – но мне очень близки и дороги герои «Тихого Дона», поэтому и сувенир из этой серии». Мы долго беседовали о полюбившихся нам героях «Тихого Дона»…

Я очень горд тем, что имею к этому отношение, к Ростовскому книжному издательству, что я член редколлегии журнала «Дон», для которого главным наставником является М.А. Шолохов.

В чем же заключается притягательная сила героев романа «Тихий Дон»? По-моему, она в том, что герои живут на страницах книги человеческой жизнью и ничто человеческое им не чуждо. Знакомясь с ними на первых страницах книги, читатель, как и в жизни знакомясь с новым для себя человеком, не может сказать точно: будет ли этот герой положительным или отрицательным. Согласитесь, что неинтересно читать книгу, когда автор на одних героев дает характеристику, словно заполняет наградной лист, а на других не жалеет черной краски, и поэтому читателю становится известен финал. В романе «Тихий Дон» – жизненные коллизии, и поэтому читатель верит всем неожиданным поворотам в судьбах героев.

Именно за правдивость и объективность в изображении донского казачества тех времен мне полюбился роман «Тихий Дон». За то, что ярко и убедительно рассказано о том, что на тихом Дону были не только сторонники монархии, но были и те, в ком жил дух Степана Разина, Емельяна Пугачева, Кондратия Булавина. Были те, кто в жестокой кровавой сече утверждал Советскую власть на Дону.

В мою жизнь роман «Тихий Дон» входил несколько раз и каждый раз по-разному. Первый раз в юности я прочитал его с огромным интересом, как хорошую книгу. В зрелом возрасте, перечитав роман «Тихий Дон» заново, я убедился в том, какая же сила, огромная сила таланта автора в простоте и сложности изложения небольшого отрезка истории жизни донского казачества. И я бы сказал, что не просто сила, а силища! Третья моя встреча с героями «Тихого Дона» произошла в кино. Когда я впервые смотрел экранизацию романа «Тихий Дон», мне было удивительно хорошо и радостно оттого, что на экране я увидел героев «Тихого Дона» такими, какими представлял по книге. Хорошо и радостно было оттого, что и режиссер, и наши ведущие артисты при воплощении героев «Тихого Дона» сумели максимально приблизиться к вершинам творческого замысла Михаила Александровича Шолохова.

Художественная ценность романа «Тихий Дон» очень велика, как и велика его ценность в истории становления Советской власти на Дону. Есть, по-моему, в романе «Тихий Дон» то, что получит еще более высокую оценку у наших далеких потомков, когда они будут иметь представление о быте, обычаях и нравах донского казачества времен гражданской войны не только по находкам археологических экспедиций, а по красочному, художественному их описанию.

Истоки романа «Тихий Дон» лежат в народе, поэтому подлинно народен роман, и высшая его оценка – это признание всего народа.

Если бы в нашей стране было учреждено высокое звание «народный писатель», то я в числе первых подал бы свой голос за то, чтобы за роман «Тихий Дон» присвоить М.А. Шолохову высокое звание «народный писатель СССР». Таково мое мнение, рабочего человека, о романе «Тихий Дон».

В. А. Закруткин, секретарь правления Союза писателей РСФСР, лауреат Государственных премий СССР и РСФСР
Светлая доброта

В связи с высокой темой сегодняшнего нашего разговора и в связи с именем Михаила Александровича Шолохова неизбежно напрашивается волновавший и волнующий всех, собственно говоря, истинных художников, вопрос: для чего писатель пишет? С какой целью, кому адресует он все, что явилось результатом мучительных и долгих раздумий, бессонных ночей? К кому он обращается? И с какой целью? Это волновало художников всегда.

Мне хочется привести пример с художником, имя которого не случайно в связи с именем Шолохова сегодня неоднократно упоминалось. Один из величайших художников мира, уже успевший создать потрясшие человеческие души книги, вдруг однажды усомнился в том, а выполнил ли он свое художническое, человеческое предназначение? Он был готов отказаться от всех великих произведений, потому что его голодная, угнетаемая, безграмотная в ту пору Россия не могла читать. И этот художник вдруг обратился к так называемым народным рассказам, идейной сущности которых я сейчас не касаюсь. И вместо «Войны и мира», вместо «Анны Карениной» вдруг стал писать рассказы, вроде «Бог правду видит, да не скоро скажет», «Сколько человеку земли надо», то есть то, что, с его точки зрения, мог прочитать народ, для которого он творил.

Трудно себе представить более трагическую картину, чем картина, сводящаяся к тому, что один из самых выдающихся русских писателей-революционеров, будучи сосланным на пожизненную каторгу, все свои рукописи, которые он писал там, на каторге, бросал в реку в слабой надежде на то, что эти страницы, может быть, доплывут до людей.

Когда мы говорим о Шолохове, всегда хочется при этом говорить не только о художнике, но и о человеке; и когда перед глазами стоит фигура Михаила Александровича Шолохова, кажется, что самое главное в его характере, самое главное во всем его облике, как человека, так и художника, это великая, безграничная доброта ко всему живому. Не только к Григорию, не только к Аксинье или к Наталье. Это доброта к страннику беркуту, к лисовину, который бродит в степи и чует запах следов куропатки, это жалость к испытывающему первые признаки увядания лесному ландышу, к лошади, к дереву – ко всему, что окружало и окружает этого великого художника в мире.

И когда мы говорим о революционности, о народности Шолохова, Михаилу Александровичу можно было бы не задавать себе вопросов: для кого он пишет и с какой целью пишет?

Добрый, сострадающий, любящий весь мир художник, он пишет для мира, для людей, и поэтому от каждой страницы не только «Тихого Дона» – всех шолоховских произведений веет это удивительное сострадание ко всему сущему на земле. И тогда делаешь для себя вывод: а, собственно, что такое коммунизм? Коммунизм – это прежде всего доброта, это жалость ко всему живому, это прежде всего неизбывное стремление поднять человеческий дух, поддержать людей, независимо от цвета их кожи, указать им, какова их истинная дорога. И к счастью, мы можем гордиться, что на нашей советской земле родился, вырос и создал действительно бессмертные произведения художник добрый, жалостливый, художник, устремленный в завтрашний и послезавтрашний день. Художник, от книг которого, от души которого, от сердца которого веет коммунистической светлой добротой.

И хочется сказать: дорогой Михаил Александрович, сегодня не только 50-летие «Тихого Дона», но и ваш день рождения, и мы все низко склоняем головы перед вашим талантом, перед вашей глубокой народностью, коммунистической партийностью, перед вашей совестливостью, перед вашей художнической искренностью, перед тем поистине великим подвигом, который вы совершили и совершаете на этой очень нелегкой земле. Слава вам, низкий наш вам поклон!

М. Вересин
Дуб на родине Шолохова

Пятьдесят лет тому назад вышла в свет первая книга величайшего произведения мировой литературы – романа М.А. Шолохова «Тихий Дон». Сегодня мы публикуем очерк просрессора Воронежского лесотехнического института М. М. Вересина об уникальном дубе, растущем близ станицы Вешенской, где много лет живет и работает Михаил Александрович Шолохов, где развернулись отдельные события бессмертной эпопеи.

Юбилей «Тихого Дона»… Многое всколыхнулось в моей памяти, я и не смог удержаться от попытки хотя бы в ограниченной форме – профессионально лесной – выразить чувство моего преклонения перед этой книгой и ее великим творцом.

«Вешенская – вся в засыпи желтопесков. Невеселая плешивая без садов станица. На площади – посеревший от времени собор, шесть улиц разложены вдоль по течению Дона… А на север за станицей шафранный разлив песков» – так было, когда здесь жили, радовались и страдали герои «Тихого Дона». Сейчас станица утопает в зелени тополей и садов. Асфальтированные улицы, электричество, водопровод. Вместо крытых чаканом куреней – россыпь новых нарядных домов под железом и шифером, прекрасные современные здания Дворца культуры, кинотеатра, почты, школ, магазинов.

От пристани белоснежная «Ракета» уходит вверх по Дону. Близ Дворца культуры, среди цветника и газонов, каменный всадник на пьедестале – памятник в честь 30-летия Великой Победы – осадив коня и вскинув вверх руку с автоматом, словно на току автомашин, идущих через станицу.

На северной окраине ее – контора и пожарная вышка мехлесхоза, усадьба лесной опытной станции. А за ними раскинулся на тысячу гектаров лесной массив рукотворного соснового бора. Среди моря саженных сосняков кое-где по западникам куртины – «колки» – дубово-осиново-березовых природных лесков. В одном из них, неподалеку от станицы, раскинул шатер кроны древний могучий дуб.

Вековым он был уже тогда, когда основалась здесь и получила свое имя Вешенская. Вешкой (вехой) была станица на большом водном пути Воронеж – Азов. Дуб-великан стоит на опушке небольшой рощицы, засевшей в низинке, словно защищая ее от надвигавшегося когда-то со стороны степи песчаного вала-бугра. Почти от земли расходится дерево на три ствола.

На старинном фото основание этого дуба выглядит иначе: казак на коне возле дуба рукой едва достает до развилки его ствола. Значит, в самом деле до посадки сосны песок, нагоняемый ветром, засыпал постепенно основание дуба?!

Четвертое столетие доживает уникальное дерево. Окружность его ствола – шесть с половиной метров, объем – 36 кубометров. Проекция кроны покрывает почти 600 метров площади!

В тени прикрытой великаном рощицы весело бежит ключ-родничок, через него перекинут мостик из жердей березы.

Под деревьями стол из дубовой колодины, несколько таких же стульев-пеньков. Этот уголок – обитель ветерана лесов – навещает иногда, отдыхая в его тени, автор «Тихого Дона».

Когда-то К.А. Тимирязев, развивая мысли Дарвина, писал: «…в ходячем представлении дерево является особью, размножающейся своими семенами, между тем как на деле это сложный организм, отдельные побеги его – особи последовательных поколений». Слова Тимирязева часто приходят на память, когда видишь таких древних великанов лесного царства.

В начале весны они долго стоят зимнеголые, словно безжизненные, а затем буйно обновляются новым поколением побегов и листьев.

Не такие ли мысли возникли однажды и у М.А. Шолохова, когда в одной беседе он вспомнил об этом старом дубе? Речь шла о взаимосвязи поколений, о преемственности революционных традиций, борьбы за идеалы, ради которых наш народ шел в революцию, вынес всю тяжесть гражданской и Отечественной войн. Эти идеалы, говорил Михаил Александрович, для нас неизменны. Есть, конечно, новые важные задачи, но сохранить верность революционным традициям, верность заветам отцов и дедов, идеалам, за которые они боролись, воплотить их в жизнь – это главная задача и старшего, и нового поколений.

«У нас тут за Вешками дуб растет. Триста семьдесят лет ему. Памятником природы называют, – сказал тогда Михаил Александрович, – спили его – останется пень, останутся кольца на пне. По кольцам историю этого дуба узнаешь: когда засушливый год был, когда благополучный. Только вот дуба не будет… Чурки изучай как хочешь, а дерева живого не будет. Так и с поколениями, если их начать делить. Нет, мы на это не пойдем. Ни народ, ни партия с этим не согласятся».

Могучие многовековые деревья дуба с незапамятных времен вызывали удивление и восхищение человека. Мощь, долголетие и красота дуба, его многообразные полезные качества вполне оправдывают и объясняют такое отношение к этому «патриарху лесов».

В нашей стране известны десятки уникальных деревьев дуба – живых памятников природы, современников выдающихся исторических событий, замечательных людей, государственных деятелей, писателей, поэтов, художников. В их числе восьмисотлетний дуб, любимое дерево В.Н. Ленина в Горках под Москвой, Грюнвальдский дуб на месте разгрома тевтонских крестоносцев – «псов-рыцарей» в г. Ладушкине, дуб Петра I перед его домиком в Ленинграде, Запорожский дуб на Хортице, дуб Пушкина в Тригорском, дуб Лермонтова в Тарханах и в Ставрополе, дуб Тургенева в Спасском-Лутовинове, дубы Толстого в Ясной Поляне, двухтысячелетний Стелмужский дуб в Литве.

А недалеко от Вешенской, на родине М.А. Шолохова, возвышается над младшим поколением леса величественный дуб. Под лучами летнего солнца переливаются густой зеленью и золотистыми бликами его вырезные листья, осенью зреют и осыпаются с веток тысячи бронзовых желудей – родоначальников будущего леса. Каждый год новые слои древесины увеличивают мощь гиганта…

Советско-американский симпозиум «Михаил Шолохов и Уильям Фолкнер»

Доклады и материалы симпозиума 5–9 сентября 1986 года в Ростове-на-Дону проходил советско-американский симпозиум «Михаил Шолохов и Уильям Фолкнер». Советскую делегацию возглавил заместитель директора Института мировой литературы им. А.М. Горького АН СССР П.В. Палиевский, делегацию США – директор Центра изучения южной культуры университета Миссисипи У. Феррис. С советской стороны выступили Н.А. Анастасьев, А.И. Бирюков, Э.Ф. Володин, В.А. Воронов, Т.Н. Денисова, Я.И. Засурский, А.М. Зверев, М.М. Коренева, Т.Л. Морозова, П.В. Палиевский, Е.А. Стеценко, Д.М. Урнов. Американская сторона была представлена докладами Т. Инджа, Дж. Пилкингтона, Д. Стюарта, Д. Фаулер и У. Ферриса. На симпозиуме присутствовали писатели А.В. Калинин, обратившийся к участникам с приветственным словом, и А.В. Софронов, поделившийся своими впечатлениями о встречах с великим советским писателем.

Публикуем вступительное слово П.В. Палиевского и материалы симпозиума.

П. В. Палиевский
М. Шолохов и У. Фолкнер

Перед нами одна из самых интересных и неожиданных проблем литературы XX века: Шолохов и Фолкнер, Фолкнер и Шолохов. Действительно, разные художники, и жили на разных полушариях, и принадлежали разным общественным системам. Но оба проникли в жизнь своего народа так глубоко, что стали как бы сходиться в центре Земли – вот что поразило наблюдателей, впервые решившихся посмотреть на них вместе, и что, конечно, имело не только литературное значение.

Поражало то, что сходство это рождалось независимо. Фолкнер и Шолохов ничего не знали друг о друге. Больше того, мы вправе предполагать, из того, что нам о них известно, что, если бы кто-нибудь и сказал им о каком-то подобии, это бы вряд ли их заинтересовало, потому что они были слишком заняты своим делом, считая его жизненно важным для близких им людей. Независимо – значит ненамеренно, объективно. Словно бы мировая литература вдруг повела – вопреки всем известным направлениям – свои главные величины навстречу друг другу, подсказывая нам новые возможности, вынуждая нечто фундаментальное увидеть и осознать.

Так нельзя было не заметить, что оба писателя почти в одно и то же время, то есть более тридцати лет назад, одинаково высказались по ключевой проблеме современности, о которой мало кто верил тогда, что она является проблемой: о самом существовании человека. Фолкнер в своей нобелевской речи и Шолохов в знаменитой «Судьбе человека», ничуть не уменьшая опасности, заявили: «человек не только выстоит, он восторжествует», «человек несгибаемой воли выдюжит, и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет все вытерпеть, все преодолеть на своем пути». Ни в одном случае мысль эта не была брошенной фразой, но отражала опыт народа, обдуманный и по-своему обоснованный каждым художником. Мы не можем сомневаться в том, насколько важны нам эти обоснования сегодня.

Оба писателя первыми в XX веке доказали, что идея родины не разъединяет, а объединяет человечество. Нам известно, какие завалы и обманы им нужно было на этом пути одолеть. Но как Шолохов в тихом Доне обнаружил течение мировой жизни, так и Фолкнер в своей «крошечной почтовой марке родной земли» нашел универсальный смысл и, как он выразился, «краеугольный камень вселенной», – убедительный и понятный для других народов земли. И этих провидцев еще пытались называть «областническими писателями», как будто человечество может существовать абстрактно, а не для каждого, кто его составляет. Нет уж, если для всех, то, значит, и для всякого клочка родной дорогой земли, – которая становится тогда и предметом общих забот. Не перекладывая этих забот ни на чьи плечи, Шолохов и Фолкнер занялись общим среди самого что ни на есть «своего» и неожиданно пробили дорогу навстречу друг другу. У нас есть все основания за ними последовать.

Оба писателя прочно держались за те идеалы, которые высказались в истории их народов. Они были убеждены, что при достаточно критическом отношении, постоянной расчистке и борьбе за подлинные ценности эти идеалы раскроют свой общечеловеческий смысл и выведут человечество к общему пути. А в критике того, что мешало этому движению, они были неколебимы. Особо это хотелось бы сказать сейчас о Шолохове, так как нашлись люди, пользующиеся сравнительно малым интересом к литературе на Западе, которые стали рисовать его там в виде толкователя официальных программ. Им и не снилась та сила критики, которую вложил в свои образы Шолохов и которая остается и сейчас намного глубже любых ожесточенных односторонних нападок. Но Шолохов умел сказать другое. Он поставил свою критику в перспективу той исторической дороги, которой пошел его народ. И его образы стали носителем той правды, «под крылом которой, – как выразился его герой, Григорий Мелехов, – мог бы посогреться всякий».

Что еще объединяет этих писателей, это их стойкий демократизм. О Шолохове здесь не требуется разъяснений, так как его способность видеть мир глазами народных характеров и раскрывать эти характеры на толстовской духовной глубине – известна. Но оговорить это о Фолкнере, видимо, нужно – потому что об этом продолжается спор. Показательно, как сказал один профессор, когда мне случилось заметить, что Фолкнер выражал интересы и моральные ценности рядового американца: «Фолкнер, этот сложнейший стилист XX века, говорил от имени человека с улицы… да вы смеетесь». Вопросы, наверное, остаются. Но мне и сейчас кажется, что Фолкнер говорил от имени таких людей, как чета Армстид, Лина Гроув, Рэтлиф, Дилси, Лукас Бичем и других подобных. Что касается сложности, то разве он ее хотел? Разве не старался всю жизнь преодолеть ее, победить – ради той же цельности духа? И ему, безусловно, удавалось это среди его лучших хорошо известных нам страниц.

Демократизм был очевиден и в образе жизни Шолохова и Фолкнера. Замечательно, что внезапно свалившиеся деньги ничуть не изменили их житейских привычек. Ни тот ни другой не стали коллекционерами дорогого фарфора, африканских масок или уникальных картин, не приобретали яхт со звучными именами и не переселились на виллу в Швейцарские Альпы. Они остались жить среди тех, кто был их друзьями; а ружье, удочки, трубка, лошадь и собака были единственной собственностью, которая была им нужна. Эта устойчивость привязанностей, конечно, светилась в каждой строчке их книг.

Поистине во многом, не зная того, сходились эти люди, предлагая нам теперь материал для размышлений. В составе образов, в резких переходах от юмора к трагедии, в склонности к неукротимым характерам, в отношении к новейшей литературе – мы обнаруживаем эти сближения все чаще. Они и до мелочей иногда совпадают, потому что близки в главном. Помню, например, как удивило меня, когда я натолкнулся, перечитывая «Тихий Дон», на слова «запах вербены». Это в том месте третьей части, где Листницкий впервые встречается с Ольгой, женой Горчакова: «…протирал пенсне, вдыхая заклубившийся вокруг него запах вербены, и улыбался». И еще, на следующей странице: «шагая… вдыхал запах вербены». Остановился я, естественно, потому, что так называется один из самых характерных для Фолкнера рассказов «Запах вербены». Должен сознаться, что я потянулся тогда к справочнику, так как в цивилизованном своем невежестве смутно представлял, что скрывается за этим словом, воображая нечто вроде флоксов, и, конечно, запаха не помнил. Шолохов и Фолкнер в таких делах в справочниках не нуждались. Все живое – что бегало, росло, плавало вокруг них – было им известно не по названиям, а по родственному. Еще один урок для нас и наших детей.

Вообще соответствия у Шолохова южной литературе США просто непредсказуемы. Не помню сейчас, на какой странице «Тихого Дона» между прочим стоит: «Ветер затерял следы ушедших…» Это не только заглавие, но и поэтически лучший перевод строчки Эрнста Доусона, откуда взято заглавие романа Маргарет Митчелл «Унесенные ветром», – чего Шолохов, безусловно, не знал и в виду не имел.

Так что же – попробуем оценить эти совпадения, вникнуть в их смысл. Они настойчиво напоминают нам, что за ними есть нечто большее, чем они сами. Когда в 60-е годы мы впервые обратили на них внимание, и советские, и американские критики, это вселяло надежду и помогало налаживанию контактов, мостов. Теперь у нас есть немало настоящих специалистов и – по меньшей мере, в Советском Союзе – целая армия читателей, хорошо знающих Шолохова и Фолкнера, переживающих их мысль. Настала, видимо, пора увидеть проблему с обеих сторон и вместе. Мы отдаем себе отчет, что трудностей на этом пути пока что больше, чем решений; не обольщаемся относительно преодоления различий. Но если бы мы смогли продвинуться в направлении, которое открыли нам наши классики, это, наверное, внесло бы свой вклад в сближение наших народов, и, может быть, кто знает, в хотя бы малое прояснение мировых дел.

На симпозиуме прозвучало около двадцати выступлений, затрагивавших разные стороны творчества М.А. Шолохова и У. Фолкнера, но все они фактически были направлены к одной цели – найти и объяснить сходство и различие двух великих художников. При этом масштабность вопросов, поднимаемых докладчиками, свидетельствовала о том, что задача эта рассматривалась ими не только как чисто литературоведческая, научная. Тщательно анализируя произведения писателей, советского и американского, они видели перед собой более широкие проблемы – проблемы сходства и различия национальных судеб, культур, характеров. Сопоставление художественных миров Шолохова и Фолкнера раскрывало своеобразие и неповторимость истории и духовной жизни Америки и России и в то же время помогало уяснить общечеловеческое значение национального опыта.

Точки соприкосновения и расхождения исследователи искали на самых разных уровнях: и в биографии писателей, и в их мироощущении, и в идейно-эстетической системе их романов. Действительно, сходство порою бывало просто разительным, а параллели возникали самые неожиданные. Много общего в жизни и писательской позиции Шолохова и Фолкнера нашел Т. Индж: оба родились в земледельческих обществах, оба не смогли получить систематического образования и в молодости сменили несколько профессий, оба начали свою творческую деятельность с писания рассказов, а главные произведения создали в 20 —30-е годы, оба стали Нобелевскими лауреатами. Художникам, жившим на разных концах планеты и обладавшим разными политическими взглядами, принадлежат аналогичные высказывания о роли литературы в судьбе человечества, о долге писателя. Близки разрабатывавшиеся ими темы – распада естественных, родственных связей между людьми под давлением социальных сил (истории семей Мелеховых, Коршуновых – у Шолохова; Компсонов, Сатпенов – у Фолкнера), разлагающего действия стяжательства (образы Моховых – у Шолохова, Сноупсов – у Фолкнера). Встречаются даже идентичные сюжеты, как, например, в комических рассказах о жульнических проделках с надутой воздухом лошадью.

Т.Л. Морозова заметила сходство в названиях тех мест, где происходят события шолоховских и фолкнеровских романов, – тихий Дон и Иокнапатофа. Иокнапатофа – индейское слово, означающее «тихо течет река по равнине». Эти географические наименования символизируют «тихий мир природы», на фоне которого происходят драматические события, и отражают принцип «неторопливого и обстоятельного эпического повествования».

Э.Ф. Володин отметил, что при попытке сопоставить художественные миры Шолохова и Фолкнера сразу бросается в глаза не их близость, а, скорее, непохожесть, кажущаяся несовместимость. Творческая биография Шолохова показывает его удивительную верность реализму. Он прошел мимо модернистских новаций, и разве что, считает докладчик, в «Донских рассказах» и в первой части «Тихого Дона», да и то при помощи литературоведческого «мелкоскопа» предельной разрешающей возможности, можно обнаружить какие-то случайные вкрапления весьма популярной в 20-е годы «телеграфной прозы». В то же время развитие Фолкнера, испытавшего массу влияний на трудном пути познания правды искусства, было «подобно странствию среди искушений». Кроме того, Фолкнер явно тяготеет к вымыслу: не случайно действие его романов происходит в вымышленном округе Йокнапатофа – «географической абстракции». Шолохов писал о реальных станицах Верхнего Дона, вводил в свои книги исторические факты и исторических персонажей.

Все перечисленные факты сходства и различия Шолохова и Фолкнера, подмеченные докладчиками, очевидны, как бы лежат на поверхности. Но от них поиск шел вглубь, охватывая самые существенные и определяющие стороны творчества писателей. Предметом внимания и советских, и американских ученых были такие проблемы, как соотношение регионального и общечеловеческого, выражение народного мировосприятия и гуманистических идеалов, трактовка исторических процессов и концепция личности, изображение взаимоотношений человека и окружающей среды, преломление устной традиции, то есть вся сложная система связей человека, общества, истории и природы, отраженная в художественных произведениях.

Большинство докладчиков сошлось во мнении, что Шолохов и Фолкнер – писатели равномасштабные, сумевшие поднять вопросы, волнующие все человечество, и тем самым ставшие понятными и близкими людям различных национальностей и убеждений. Их заслуга, считает Т.Л. Морозова, в том, что, сохраняя приверженность к родным местам, они размыли границы между регионализмом и универсальностью, открыв новый путь в литературе. «Не выходя за пределы относительно узких регионов, отдаленных от привычных мировых центров, эти писатели поставили в своем творчестве проблемы общечеловеческого масштаба и значения… В этом литературном явлении отразилась характерная для нашего времени тенденция к созданию мирового сообщества, в котором получают равноправие все большие и малые регионы».

Дж. Пилкингтон подчеркнул, что, при всей исключительности таланта Шолохова и Фолкнера, они являются неотъемлемой частью мирового литературного процесса своего времени. Докладчик нашел много общего у Фолкнера с его соотечественниками и современниками – Ш. Андерсоном, Т. Драйзером, С. Льюисом, Э. Хемингуэем, С. Фицджеральдом, Т. Вулфом. Подобно Драйзеру и Льюису, Фолкнер критиковал социальные институты США; подобно Хемингуэю, изображал представителей «потерянного поколения»; подобно Андерсону, показывал распад человеческих связей и отчуждение человека от природы. Таким образом, творчество Фолкнера вписалось в контекст национальной литературы 20-х годов, представителям которой в целом был присущ «мрачный взгляд» на действительность. «Первая мировая война, – сказал Пилкингтон, – оторвала этих писателей от традиционных ценностей и целей и существенно изменила их нравственные принципы, религиозные убеждения и политические идеалы. Аналогичное чувство оторванности испытали и шолоховские герои в «Тихом Доне». Они же, в свою очередь, отражали настроения не только донских казаков, но и тысяч людей, живших в переломный период русской истории. Иными словами, – подытожил докладчик, – Шолохов, как и Фолкнер, создавал одновременно и региональную, и национальную литературу».

Однако, освещая общие проблемы эпохи, Шолохов и Фолкнер подходили к ним с различных идейных позиций. На это обратил внимание аудитории Я.Н. Засурский, показавший в своем выступлении, как категории гуманизма, народности и эпичности получают различную трактовку и художественное воплощение в зависимости от мировоззрения писателей. Гуманизм Шолохова, писавшего во время величайших социальных катаклизмов и коренных преобразований, обладает особыми чертами «революционного» гуманизма, тогда как гуманизм Фолкнера определяется принятым понятием гуманизма «абстрактного». Разное понимание глобальных вопросов современности определило и несхожесть эпического начала у этих художников, склонных к масштабности мышления.

В конкретных исторических событиях Шолохов видит непримиримую борьбу нового со старым, демонстрируя широту осмысления революционных процессов. У Фолкнера, не имевшего определенных социальных критериев, Вторая мировая война или война в Испании часто служат лишь фоном романного действия, а обращение к прошлому американского Юга, при всей глубине писательского историзма, прежде всего подчинено размышлениям о гибели традиционного южного уклада. По-разному проявляется в творчестве писателей и народность, которая у Шолохова лежит в основе его мироощущения и присутствует на всех уровнях произведений, а у Фолкнера связана, главным образом, с изображением «бедных белых» и черных американцев и с идеей единства всего населения Юга. Среди отличительных черт обоих авторов Я.Н. Засурский выделил также сочетание оптимистического и трагического взгляда на современную жизнь. Шолохов, отражавший в своих книгах страшные события и сложные судьбы, стал создателем «оптимистической трагедии». Оптимизм Фолкнера, верившего в силу человеческого духа, имел глубоко трагическую окраску, но никогда не переходил в пессимизм. И поэтому творчество и русского, и американского писателя можно назвать жизнеутверждающим.

Многие докладчики увидели значительные различия у Шолохова и Фолкнера в трактовке истории. Как исторических романистов проанализировал этих художников в своем докладе «Непреходящая слава» Дж. Пилкингтон. По его мнению, «Тихий Дон» в большей мере соответствует традиционному определению исторического романа, чем книги Фолкнера, так как в нем изображены подлинные исторические события и наряду с вымышленными персонажами действуют лица исторические. Романы же Фолкнера могут быть отнесены к историческим лишь с большими оговорками. В них показаны далекие эпохи, но рассказчики всегда живут в настоящем и лишь вспоминают о прошлом, интерпретируя его с той или иной точки зрения. Индивидуальные версии событий интересуют автора гораздо больше, чем историческая точность и достоверность, в чем его коренное отличие от Шолохова, стремившегося к документальной правде. Это, оговаривает докладчик, не означает, что Шолохов недооценивал роли вымысла в собственных произведениях. Создавая такие образы, как Григорий Мелехов, он достиг отсутствующего у Фолкнера «слияния личной и общественной жизни». Именно талантливое изображение человеческих характеров, через которые преломляются исторические события, Пилкингтон считает самым ценным в творчестве обоих писателей, обеспечивающим им «непреходящую славу».

Э.Ф. Володин в докладе «Соприкосновение миров» также отметил различия в принципах художественного отображения реальности у Шолохова и Фолкнера. Однако, с его точки зрения, главное – это то, что объединяет писателей как выразителей определенных черт национальной жизни и характера. На этом уровне различия плодотворны, поскольку отражают действительное своеобразие нации, жизнеспособной до тех пор, пока это своеобразие существует и воспроизводится. «Более того, – сказал докладчик, – историческая жизнь нации определяется именно наличием ее творческой индивидуальности, через которую только и происходит единение человечества». Но абсолютизация неповторимости национальной жизни опасна. Она может породить идею замкнутости исторических судеб и культур разных народов и чревата шовинистическими и националистическими настроениями. Важны поиски общих закономерностей развития человечества и хода исторического процесса.

Э.Ф. Володин разграничивает собственно народную жизнь и народную духовность, выражающуюся в культуре, и представление об этой жизни и духовности, присущее художнику. Ценность наследия писателя исследователь измеряет соответствием его художественного мира миру народному и с этими мерками подходит к творчеству Фолкнера и Шолохова. В описании вымышленного округа Йокнапатофа Фолкнер воссоздал все этапы существования американского Юга. Мифологический период, относящийся к внеисторическому бытию индейского племени, и героический, когда были основаны плантаторские аристократические роды, отражены слабо. Главное внимание писателя обращено на историческую эпоху формирования новой нации. Все произведения Фолкнера написаны с позиций историзма, хотя картины прошлого часто воспроизводятся с помощью его мифологизации. Фолкнера можно назвать воспитателем исторического сознания, уловившим формирующийся историзм национального мышления, «который только и делает нацию явлением всемирной истории, выражает национальную историческую судьбу как ипостась истории человечества. Фолкнер, – продолжил докладчик, – из национальной народной стихии вывел исторический способ изображения жизни, следовательно, оказался писателем, поднявшимся до национального понимания источников, смысла и цели исторической жизни».

По мнению Володина, и у Шолохова, и у Фолкнера историзм определяет саму суть творчества и лежит в основе метода изображения народной жизни. Герои фолкнеровской йокнапатофской трилогии – фермеры, укоренившиеся на земле, положившие начало истории Америки, составляющие основу нации, являющиеся носителями народной морали, на основе которой существуют люди как индивидуумы и как члены социальной и национальной общности. Это сделанное американским художником открытие духовного центра, объединяющего нацию, также сближает его мир с шолоховским. Обоим писателям свойствен народный взгляд на действительность и утверждение народных принципов бытия, «в котором праведность труда имеет абсолютную ценность и сама порождает нравственность жизни».

«Прошлое и земля, труд и жизнь на земле как точки опоры и отсчета объединяют мировоззрение двух писателей, так же как общая цель – борьба за жизнь, в которой может состояться человеческая личность» – таков вывод и доклада Т.Н. Денисовой «Человек и история в мире Фолкнера и Шолохова». В этом выступлении было убедительно показано, что при всем различии подхода художников к историческому процессу они помогают понять место человеческой личности в истории. Денисова еще раз подчеркнула эпический масштаб произведений писателей, осмыслявших судьбы своей родины и народа. Из суммы всех книг Фолкнера можно узнать реальную историю американского Юга от времен его заселения до середины текущего столетия. Но проза Фолкнера– это также рассказ о болях и радостях, потерях и находках человека XX века, о его напряженном стремлении выжить и сохранить человечность в противоречивой, трагической реальности. Юг для писателя – действующая модель всего мира и истории. Его идеал – гармония между человеком, обществом и природой, усматриваемая им в патриархальном прошлом, где личность еще не была отчуждена от социума. «Человек как единое целое, человек как сумма и органическое порождение и продолжение своего прошлого, а история как нечто единое, бесконечно повторяющееся, движущееся некими концентрическими кругами, – вот приблизительно картина мира, как она видится Фолкнеру».

Особая точка зрения была у Фолкнера и на народ, который он резко отмежевывает от толпы – безликой, бесплодной, подверженной стихии разрушения, существующей вне времени и вне истории. В толпу попадает лишь тот, кто лишен индивидуальности, корней, традиции. Народ же состоит из личностей, ему присуще чувство гражданственности, патриотизма, он близок к природе, что является условием его морального здоровья. «Страстно ратуя за человеческую индивидуальность, – отметил докладчик, – Фолкнер столь же страстно утверждает, что она невозможна без осознания истории, без кровных связей со своей землей, с ее прошлым».

В фолкнеровском подходе к изображению человека Денисова видит несомненную близость к Шолохову. Шолохов, подобно Фолкнеру, показывал жизнь своего региона как нечто цельное и в то же время сосредоточивался на судьбе отдельной личности, писал о конкретном, исторически обусловленном человеке и одновременно о человеке как таковом. Шолоховская эпопея представляет собой энциклопедию казачества эпохи революции, историческое повествование о приходе Дона к Советской власти. Но события исторические для героев – события не внешние, а внутренние. Герои – и участники, и творцы истории, а потому все, что происходит с народом, отражается в их личной судьбе. Мир Шолохова – это мир в разломе, но он его понял и принял как необходимый этап в единой истории человечества. Жизнь – становящаяся, строящаяся, драматическая – устремлена у Шолохова в будущее, однако, как и у Фолкнера, она опирается на прошлое, на историю, имеет крепкие народные корни. При этом, отмечает Денисова, категории прошлого и будущего выявляют не только сходство, но и важнейшее различие в мировоззрении Фолкнера и Шолохова. Американский писатель защищает и отстаивает устоявшийся уклад своего региона, будущего как качественного скачка у него вообще не существует. Шолохов стоит на иных позициях: он не отрицает полностью казачьего мира, уважая традиционные доблести и добродетели, но его взгляд направлен вперед. «Шолохову присуще стремление постигнуть сущность человека в великих социальных сдвигах, Фолкнеру – познать его место в потоке истории; шолоховские герои пишут историю, фолкнеровские – в нее вписаны». Для Шолохова социальная революция становится критерием оценки героев и их поведения, создает перспективу движения и прогресса, стимулирует развитие личности, что недоступно героям Фолкнера. Но это ни в коей мере не означает, заключает докладчик, что шолоховская эпопея выше фолкнеровского эпоса. Речь здесь идет о художниках разных общественных систем, культур и разных творческих индивидуальностей.

Об отношении писателей к историческому времени и социальным катаклизмам говорила также М.М. Коренева, сделавшая доклад на тему «Социально-исторический конфликт и его художественное воплощение». В представлении Фолкнера, сказала Коренева, единый поток жизни разорван, фрагментарен, что проявляется косвенным образом на всех уровнях романов. Гармонию человеческой личности разрушают противоречия, пороки, внутренний разлад; в социальной сфере губительной силой выступает зло, несправедливость; история «взрывается» войнами. Однако, изображая всеобщий распад связей и времен, Фолкнер не считает его окончательным и непреложным законом и сохраняет веру в единство мира, утверждающееся через единство прошлого и настоящего. В произведениях писателя присутствуют два вида прошлого: историческое, отражающее вечную борьбу противоречивых начал, и «непрерывное», бесконечно текущее «к истокам жизни». Историческое время – не «замороженный хаос», в нем есть будущее, но понимается оно Фолкнером особым образом: не как новая социальная система, а как восстановленное единство мира, реализованное благодаря усилиям человеческого сердца. Времена неделимы, прошлое присутствует в настоящем, и при всем этом фатальной предопределенности судьбы, снимающей с человека ответственность за свои поступки, у Фолкнера нет. Человек и мир вступают в активное взаимодействие и вместе изменяются. Фолкнер прекрасно чувствовал динамику жизни и отводил человеку ведущую роль в истории, хотя отдавал себе отчет в том, что действия людей могут не направлять, а нарушать естественное течение бытия, и не разрешать, а усугублять исторические противоречия. Примером такого насильственного раскола времен у него служат войны – гражданская между Севером и Югом и Первая мировая.

Иначе характеризует Коренева изображение социально-исторических конфликтов в произведениях Шолохова. Показав жизнь донских казаков на историческом переломе, писатель оценил происходящее с позиции познанных им социальных законов. Распад традиционных, устоявшихся связей рассматривается им как средство революционного преобразования мира. Чтобы понять новую правду, героям Шолохова приходится порвать с прошлым, со всем отжившим и повернуться лицом к будущему.

Личность и история, личность и общество – этой теме на симпозиуме было посвящено несколько докладов. «При всей своей «изнуряющей» яркой индивидуальности, – сказал в докладе «Человеческое сообщество у Шолохова и Фолкнера» Н.А. Анастасьев, – герои Фолкнера и Шолохова – люди прежде всего общинные, оседлые». Их невозможно понять вне того мира, тех традиций жизни и мышления, наследниками которых они выступают. «Свое, казачье, всосанное с материнским молоком» многое объясняет и определяет в поведении Григория Мелехова. В свою очередь, о Квентине Компсоне говорится: «Он был не существо, не данная личность, он был народ». Однако этот «коллективизм» мышления и сознания, продолжил докладчик, ничуть не облегчает положение героев в мире, ибо шолоховская казачья община и фолкнеровская община, сложившаяся на американском Юге, являют собой не только источник народной мудрости, величия и благородства, а еще и влачат бремя исторических предрассудков, выступая подчас силой косной и принудительной. Тем и объясняется колоссальное внутреннее напряжение художественных миров, созданных двумя писателями, хотя, разумеется, за их сходством не следует упускать важных черт различия.

Те же размышления содержались в докладе Е.А. Стеценко «Концепция героя в романах М. Шолохова и У. Фолкнера», где была сделана попытка показать, как на разном национальном и историческом материале художники решали сходную творческую задачу – изобразить народный характер в его сложных отношениях с окружающим миром. Главное, что сближает концепции героя у Фолкнера и Шолохова, подчеркнула Стеценко, – это неповторимость каждой личности при ее тесной связи со своей средой. Каждый писатель находит свои средства, представляющие человека частью определенной национальной и социальной общности. В фолкнеровской йокнапатофской трилогии герои, жители Французовой Балки, наделены общими, как положительными, так и отрицательными, чертами, отражающими противоречивость народного, национального характера. То, что эти черты не случайные, а основополагающие, выработанные специфическими историческими условиями, подчеркивается их проявлением в персонажах разной судьбы и социального положения. Фолкнеровский южанин – индивидуалист, действующий в одиночку, отстаивающий свою личность перед враждебными обстоятельствами, но его индивидуализм – типичный признак его среды. Психология героев характерна для поздней стадии распада общинного сознания, когда общинное и индивидуальное уже утратило старые формы взаимодействия, но еще не образовало новых. Чувство независимости обострено и как бы утверждается в противоборстве с обезличивающими силами, стремящимися сохранить предначертанное бывшим миропорядком место человека на земле. Благодаря этой неоднозначности народного характера, борьбе в нем противоположных начал историческая трагедия Юга предстает не как следствие вторжения капиталистического Севера, а как следствие его собственных противоречий. История, по Фолкнеру, рождается внутри самого уклада жизни и человеческой натуры.

Такую же нерасторжимую связь человека и истории докладчик увидел и в романе Шолохова «Тихий Дон». Донское казачество, как и фолкнеровская община, – это региональная общность, но находящаяся на иной стадии развития. Ее социальный раскол уже был очевиден, однако личность еще ощущала себя частью целого и групповое сознание преобладало над индивидуальным. Как и у Фолкнера, глубокая противоречивость этого сознания послужила одной из причин раскола казачества во время революционных событий и породила конфликт между общиной и отдельными ее представителями, пытающимися преодолеть сковывающие предрассудки и утвердить общечеловеческую нравственность.

Отражение разных форм соотношения общинного и индивидуального сознания, отметила Стеценко, определяет различие концепций героя у Шолохова и Фолкнера. У Фолкнера изменчивым и большей частью враждебным обстоятельствам противостоит герой, сложившийся как личность, с четко выраженным, изначально заданным характером. Он статичен и является носителем одной идеи, страсти, демонстрируя невиданное упорство в достижении своей цели. У Шолохова связи между обстоятельствами и героями гораздо более гибкие. Характер Григория Мелехова, ищущего свое место в истории, находится в постоянном становлении. Его эволюция – наглядный процесс формирования народного самосознания через самосознание отдельной личности в период распада традиционной общности и исторических революционных сдвигов. Сложность этого процесса показана в метаниях Григория, неспособного и не желающего до конца порвать с прошлым, сохраняющего в себе и достоинства и добродетели, и предрассудки и ограниченность казачества, в чем его сила, слабость и трагедия.

Проблемы влияния группового сознания на личность затронул также в своем докладе «Массовые сцены в «Тихом Доне» и «Свете в августе» А.М. Зверев. Докладчик обратил внимание на то, что в литературе XX века, начиная с произведений, посвященных Первой мировой войне и последующим за ней событиям, большое место занимает изображение массовых сцен, а объектом интереса писателей становится поведение человека в «толпе». Сравнивая сцены казачьего мятежа в «Тихом Доне» и сцены убийства Джо Кристмаса в романе Фолкнера «Свет в августе», Зверев отметил, что «ключевая проблема для любого писателя, строящего кульминационный эпизод как картину разбушевавшейся толпы, – это проблема воли». У Шолохова – разрушение старого уклада, затронувшее самые глубокие пласты народной жизни. В это время, когда еще не установился новый порядок, не выработалось новое сознание и преобладает мысль об особом пути казачества, «у каждого своя правда» и «невозможно говорить о некой единой и осмысленной воле народа». «Напротив, это во многом еще слепая воля, которая направляется крайне противоречивыми побуждениями». Однако, утверждает докладчик, «толпа» не может до конца поработить главного героя – Григория Мелехова, для которого мятеж – лишь этап в долгих и трудных поисках собственной позиции. Таким образом, делается вывод, Шолохов не принял распространенной в его время идеи о беспомощности личности перед лицом «толпы». Его герой не становится пассивной жертвой или игрушкой истории, а итог событий, в конечном счете, определяется нравственной волей человека.

Заслугу Фолкнера докладчик видит прежде всего в том, что он раньше других американских писателей сумел в образе линчевателя Перси Гримма изобразить потенциального фашиста и показать, с какой легкостью овладевают расистски настроенной толпой убеждения, родственные нацистским. Гримм, безусловно уверенный в своей правоте, – олицетворение злой, антигуманной воли, подчиняющей себе толпу обывателей южного городка, которые без труда поддаются любому манипулированию. Действия Гримма практически ни у кого не вызывают сопротивления, поскольку его фанатизм имел корни в реальных явлениях тогдашнего Юга.

Различия в изображении толпы у Шолохова и Фолкнера, подытожил Зверев, предопределены различием воплощенного в их произведениях социального опыта и поставленных перед писателями задач. «Шолохов воссоздал толчки истории, порождающие резкие и непредугадываемые колебания народной стихии, которые, однако, не могут и не должны всерьез поколебать объективно совершающегося обновления жизни, сколь ни мучителен этот процесс. Фолкнер своими картинами «толпы», охваченной безумством насилия, предупреждал о том, чем реально может обернуться «священное понятие массы». Сам же факт обращения художников к теме «толпы и личности» свидетельствует о том, что они, будучи современниками, уловили некоторые знаменательные и тревожные явления эпохи, которые при всей их трагичности не заставили ни Шолохова, ни Фолкнера отступить от непоколебимой веры в непобедимость человека.

Т.Л. Морозова в докладе «Концепция личности у М. Шолохова и У. Фолкнера» показала универсальность концепций человеческой личности у обоих писателей. Создавая «местные» характеры казаков или жителей американского Юга, они прежде всего интересовались чертами, свойственными героям как представителям человеческого рода. В изображении Шолохова и Фолкнера человек всегда неоднозначен, многомерен и неисчерпаем, в чем сказались лучшие традиции реалистической литературы. «О Григории Мелехове, о членах семейства Компсон написано множество книг и статей. Но согласия между пишущими нет: читатели и критики и по сей день продолжают разгадывать тайны шолоховских и фолкнеровских персонажей». Неверно, продолжает Морозова, высказываемое в нашем литературоведении мнение, что шолоховским героям «чужда рефлексия», ибо они «люди земли, люди действия». Оставаясь «человеком действия», Григорий Мелехов испытывает душевные терзания, ставит перед жизнью бесконечные вопросы. «Таково шолоховское представление о человеке: человек противоречив, своими мыслями и поступками он нередко бросает вызов формальной логике. Но этим он и доказывает свободу своего духа».

И Шолохов, и Фолкнер с особой остротой ощущают в судьбе человека трагическое начало, причина которого заключается и в условиях жизни, и в несовершенстве общественных отношений, и в сложности самой человеческой природы. Герои их произведений живут в тяжелые времена, окружены смертью и насилием, но сохраняют нравственную стойкость и самим своим существованием доказывают, что зло не всесильно. Анализируя диалектику добра и зла в мире, ни Фолкнер, ни Шолохов не скрывают его трагичности и, заключает докладчик, «своей правдивостью, честностью завоевывают доверие читателя». Оба – реалисты объективные, с ярко выраженным этическим началом, верившие в нравственный потенциал человека.

Д. Фаулер, сделавшая доклад на тему «Два романа о войне: «Притча» У. Фолкнера и «Тихий Дон» М. Шолохова», считает, что Фолкнер и Шолохов дали одинаковый ответ на один из главных вопросов литературы – что такое человек и каково его будущее. Этот ответ сближает, доказывает докладчик, даже такие различные по художественной структуре романы, как «Тихий Дон» и «Притча».

Войны несут неисчислимые страдания и тысячи смертей, судьбы отдельных людей могут быть трагичными, но жизнь как таковую остановить нельзя. Показывая братание на фронте французских и немецких солдат, осуждая шовинистические настроения, Фолкнер утверждает: люди спасутся только тогда, когда поймут, что человечество едино и все люди – братья. Эта мысль, замечает Фаулер, близка и Шолохову. В подтверждение сделанных выводов в докладе проводятся интересные параллели между заключительной сценой «Притчи» и начальными эпизодами «Тихого Дона», несущими в себе целую философию. Страшно изувеченный, растерзанный толпой, герой «Притчи» Бегун выживает, символизируя бессмертие правды и добра. Мать Пантелея Мелехова, ставшая жертвой суеверной толпы, погибает, рождая новую жизнь. Оба писателя верят: несмотря на то что страдания – часть бытия, а отдельный человек мучается и умирает, – человеческое сообщество вечно. В этом гуманизм и Фолкнера, и Шолохова.

На симпозиуме была затронута также такая важная для обоих писателей тема, как человек и земля, человек и природа. Об этом говорили Т. Индж в докладе «Аграрные темы у Фолкнера и Шолохова» и Д.М. Урнов в докладе «Природа у Шолохова и Фолкнера». По мнению Инджа, Фолкнер не принимал современного индустриального мира и разделял почти все принципы американских «аграриев», группы писателей 30-х годов, которые были приверженцами земледельческого общества. С их точки зрения, земледелие было наилучшим занятием, сближающим человека с землей, источником всяческих добродетелей и вдохновляющим искусства, а аграрное государство давало образец совершенного социального устройства. Шолохов, сказал докладчик, также любил землю и противопоставлял крестьянский труд войне и всякому враждебному жизни насилию. Место человека на земле, а не на войне, – это одна из главных идей «Тихого Дона». Разрушительным силам всегда противопоставляется природа как залог вечно обновляющегося и продолжающегося бытия. Шолохов с любовью описывает времена года, донскую степь, уборку урожая. Но, в отличие от Фолкнера, считает докладчик, его «неприязнь к технологии» относится лишь к орудиям уничтожения и не распространяется на орудия труда, облегчающие труд крестьянина. Шолохов не был противником индустриализации и технического прогресса. Оба предпочитали жить вдали от больших городов и держаться поближе к родной земле.

Близкое отношение к природе нашел в произведениях Шолохова и Фолкнера и Д.М. Урнов. «Мы живем на земле, подчиняемся земным законам» – эта мысль Шолохова, прозвучавшая в его речи при получении Нобелевской премии, была высказана и в нобелевской речи Фолкнера. У обоих очень силен мотив родной земли. Их эпические романы имеют как основную примету определенный край, местность, почву, уклад жизни. Природа там не просто присутствует, она входит в силы, законы, управляющие персонажами. Это среда в широком смысле, который был сформулирован к началу XX века, и один из героев, действующий наряду с людьми, имеющий черты живого существа. Но в изображении природы у Шолохова и Фолкнера докладчик видит и существенные различия, помогающие понять положение этих писателей в литературе. Различия эти начинаются там, где в природу вторгается человеческая история.

У обоих художников есть мотив «возвращения на родину», оба являются летописцами своего края, но жизнь их протекала при разных социальных обстоятельствах, что сказалось и на их принципах изображения природы. Шолохов вернулся на землю, обновленную революцией, и сам принимал участие в совершающихся преобразованиях. Его позиция – это позиция активного участника истории, а не наблюдателя. Для Фолкнера столкновение цивилизации с дикой природой – предмет прежде всего наблюдения. У Шолохова все, что происходит с людьми, происходит и с природой, но природа почти не описывается отдельно от человеческих событий. У Фолкнера же множество выделенных описаний природы. Шолоховский пейзаж нельзя вырвать из действия без ущерба для смысла. В его книгах природа – мощная стихия, еще не устоявшаяся настолько, чтобы человек мог задержаться на ней взглядом дольше, чем то позволяет ему жестокая жизненная необходимость. У Фолкнера история медведя Старого Бена – самостоятельная сага, легенда, где зверь – полноправный персонаж, лицо, фигура. В «Тихом Доне» история коня и его схватка с жеребцом-соперником внезапно обрываются и автор начинает говорить о людях, о встрече Кошевого и Астахова. Эпизод с лошадью меркнет, уходит на задний план, вытесняясь реальностью человеческих проблем.

Мировоззренческие позиции писателей, утверждает Урнов, определили разные решения аналогичной ситуации в рассказе «Жеребенок» Шолохова и в «Пятнистых лошадках» Фолкнера. У Фолкнера невредимость мальчика, которого пощадила дикая лошадь, символизирует возможность контакта между природой и человеком, еще не испорченным цивилизацией. У Шолохова человек и природа как бы меняются местами: люди оставляют невредимым жеребенка, щадят природу. Причина этого в том, что «Шолохов – участник борьбы, задача которой – сделать человека истинным хозяином своей судьбы».

Обращение к теме земли и крестьянского труда у обоих писателей было тесно связано с воплощением народной, фольклорной стихии, столь мощно проявленной в их произведениях. Д. Стюарт, озаглавивший свой доклад «Секрет Шолохова», остановился на проблеме устной речевой традиции в книгах писателя. По его мнению, Шолохов писал, главным образом, на слух, следуя потоку спонтанной, свободно льющейся речи, что создало необычайный литературный эффект. Весь художественный мир писателя несет на себе отпечаток устной культуры, обладающей специфическими признаками: приобщением к «вечным» темам человеческого бытия – рождения, любви, смерти; тяготением к мифологизации истории, к воспроизведению традиционных характеров, к четким поляризованным оценкам, к повторяющимся словесным формулам и афористичности мышления. Многое из этого, полагает докладчик, можно найти в шолоховском изображении казацкой жизни с ее бытом, нравами и обычаями. Отражая народное сознание, автор «Тихого Дона» широко использует в тексте романа казацкие песни, пословицы, поговорки, заклинания, погребальные причитания, включает множество диалектных выражений и просторечий, намеренно отклоняясь от литературного письменного языка, рассчитанного на зрительное, а не слуховое восприятие.

В «Тихом Доне», отметил докладчик, приводится много «письменных» материалов – декретов, телеграмм, списков, дневников, писем и пр., но они находятся, как правило, вне казацкого мира, для которого печатное и зафиксированное на бумаге слово непривычно. Неграмотные послания Григория Мелехова противопоставляются полным книжных выражений эпистолам интеллигента Листницкого, а письмо Григория к матери, в конце концов стирающееся и становящееся неразборчивым, уже не перечитывается, а пересказывается по памяти Аксиньей, тем самым как бы возвращаясь в породившую его устную стихию.

Исключительно важную роль для художественной выразительности и убедительности романа, по мнению Стюарта, сыграла такая черта устной культуры, как «эмоционально окрашенная пристрастность». Речь казаков в передаче Шолохова всегда красочна и подкреплена афористичными выражениями, делающими ее еще более яркой и доказательной. Одним из показательных признаков шолоховского стиля Стюарт называет также наличие устной традиции не только в речи героев, но и в авторских описаниях, где «лексика, синтаксис и ритмика часто включают фольклорные модели» и где можно вычленить элементы диалога.

«Тихий Дон», считает докладчик, является значительным художественным произведением как по содержанию, так и по стилю, соединившему в себе формы устного и письменного мышления и позволившему создать одновременно и историческую хронику, и эпос. «На мой взгляд, – сказал Стюарт, – эта книга стоит выше всех книг о революции, написанных в нашем столетии, отчасти благодаря своему эпическому размаху и простоте, но, главным образом, благодаря своему языку… Мы помним величайших героев литературы – Ахиллеса, Гамлета, Фауста, Онегина, Человека из подполья – именно благодаря тому, что их создатели сумели найти совершенные языковые средства для единственно верного их изображения. Я считаю, что Шолохов достиг такого совершенства в отношении Григория Мелехова».

В докладе У. Ферриса «Фольклор в произведениях М. Шолохова и У. Фолкнера» тема влияния народной жизни на творчество писателей была рассмотрена под иным, несколько необычным углом зрения. Внимание докладчика привлекла не речевая фольклорная стихия, а организация быта, вещный, предметный мир, в котором формируется и осуществляется определенный миропорядок. Проиллюстрировав свое выступление схемами и рисунками дома и подворья фермера-южанина, Феррис убедительно показал, что жилище как этнографическое понятие – важный компонент обстановки в широком смысле этого слова, отражающий представление человека об окружающей среде и его связях с ней. Точность в воспроизведении деталей быта у Фолкнера, так же как и у Шолохова, свидетельствует о том, что созданная воображением художника картина мира опирается на конкретную этнографическую и историческую основу, без которой было бы невозможно со всей полнотой и многосторонностью изобразить глубины народного сознания.

Таким образом, доклады и выступления, прозвучавшие на симпозиуме, отличались широтой и многообразием поставленных вопросов. Исследовались разные аспекты произведений Шолохова и Фолкнера, искались явные и скрытые аналогии и различия, сопоставлялись романы, биографические факты, художественные приемы. Однако анализ частностей, как правило, был подчинен изучению глобальных проблем творчества писателей, основ их идейно-художественных систем. Сходства выявлялись несомненные, но и различия проступали со строгой закономерностью, обусловленной национальной и социально-исторической спецификой двух культур. И все же существовал некий «общечеловеческий» уровень, на котором можно было говорить о преобладании безусловной общности художественных миров Шолохова и Фолкнера. Глубокий историзм, отражение народной стихии, любовь к природе и земле, понимание сложности человеческого характера, гуманизм, вера в возможности человека – эти черты творчества писателей сделали их крупнейшими представителями литературы XX века, понятными людям разных национальностей и убеждений.

Сопоставление Шолохова и Фолкнера, впервые предпринятое на симпозиуме, пролило новый свет на литературный процесс современной эпохи, помогло яснее увидеть и осознать глубинные взаимосвязи национальных судеб, культур, характеров. Новые перспективы открылись и перед учеными – шолоховедами и фолкнероведами. При сравнении с исторически и социально конкретным, классически ясным реализмом Шолохова более зримыми, весомыми и требующими детального осмысления оказались многие стороны реализма Фолкнера. К примеру, критики, увлеченные расшифровкой сложностей фолкнеровской поэтики, нередко оставляли в тени такой важный узел проблем, категорий и понятий, как народ, народная стихия, народность, демократизм. В то же время сближение Шолохова с одним из виднейших мастеров современной прозы, впитавшим множество литературных течений и влияний, показало необходимость изучения шолоховского наследия в более широком эстетическом и идейном контексте. Очевидно, настала пора перенести акценты в работах о писателе на моменты обобщающие, такие, как проблемы личности и истории, человека и общества, природы и цивилизации.

Не всегда мнения советских и американских ученых совпадали, да это и не могло быть иначе. Сказывались разные взгляды, разные позиции, разные уровни знания и понимания чужой культуры. Дискуссии развернулись вокруг ряда докладов и вопросов, в частности, было высказано несколько точек зрения по проблемам «литературы

о земле», «потерянного поколения», исторической и художественной правды. Принципиальные возражения вызвали некоторые положения доклада Д. Стюарта. Однако в целом на симпозиуме царила атмосфера доброжелательности и взаимопонимания. Диалог двух писателей, двух стран, двух культур безусловно состоялся. Шолохов и Фолкнер сумели выйти к общим решениям проблем своей сложной эпохи.

Встреча советских и американских ученых вселяет надежду, что общие решения будут найдены и теми, кто сейчас живет на нашей планете. Не случайно почти все докладчики заканчивали свои выступления цитатой из нобелевской речи Фолкнера: «Я верю в то, что человек не только выстоит – он победит».

Эпилог

Виктор Левченко¹
Последняя воля писателя

В феврале 94-го года сидели мы с Михаилом Михайловичем Шолоховым, подтянутым полковником запаса, как две капли воды похожим на довоенного улыбчивого, чубатого отца, и Марией Михайловной, «младшенькой», – в ее уютной кунцевской квартире – за настоящим донским борщом: чувствовалась рука внучки атамана Громославского! И между делом обсуждали прошедшую на днях у нас в ИМЛИ, в каминном зале, негромкую писательскую конференцию, собравшую остатки изрядно поредевшей за годы третьей мировой «шолоховской роты» – от Михаила Алексеева до Сергея Семанова…

Собирались – по случаю печальной даты – десятилетия со дня кончины Михаила Александровича Шолохова. Был и Михаил Михайлович. И обронил на зависть всем таинственную фразу о ранних письмах отца к матери из Москвы о «Тихом Доне». Сам же он, оказывается, и готовит к ним комментарии. Что же, как говорится, нашего полку прибыло! А если всерьез, кому, как не сыну, как не дочерям-гумани-тариям, помогать в работе над подготовкой академического издания «Тихого Дона»?! Кому, как не им, знать, когда в последний раз касалось шолоховское перо текста романа? Перечитывал ли роман после войны? Может, и вправду, работая над романом, сгорел без остатка и утратил к нему всякий интерес? И равнодушно отдал роман на растерзание издателям… Но Прийма…

– …Мария Михайловна, – спросил я, улучив момент. – А что это за резолюция от 79-го года на докладной записке, о какой пишет Прийма? Будто бы в присутствии редактора Собрания сочинений Шолохов написал: «Прошу восстановить»… Да еще и завизировал свою резолюцию, обращенную к вам?..

– Отец обращался ко мне, а писал для издательства. У меня не одна она. Целых три такие резолюции.

– Три-и?.. Мария Михайловна! Вы же знаете, мы готовим…

– Знаю, знаю… Получишь!

И вот они перед нами…

Михаилу Александровичу ШОЛОХОВУ,

ст. Вешенская.

ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА

1. Ко мне обратились кандидат исторических наук КАЗАКОВ А.Я. и ветеран гражданской войны, служивший в свое время в мироновской дивизии, ВОЛГИН В.Н. с письмами, в которых просят обратить Ваше внимание к восстановлению в текстах III книги «Тихого Дона» имени МИРОНОВА Ф.К.

В издании III книги романа «Тихий Дон» в журнале «Октябрь» (1932), в «Роман-газете» и ГИХЛе (1933 – 37 гг.) комдив-23 Ф.К. Миронов и его героические полки весьма положительно получили оценку на страницах Вашей книги.

Однако в изданиях «Тихого Дона» послевоенных имя прославленного командарма 2-й Конной Армии Миронова и слова «мироновская дивизия», «мироновские полки» из текста Вашего романа кем-то совершенно незаслуженно были исключены.

Учитывая тот факт, что в 1961 году решением Президиума ЦК КПСС и Постановлением Верховного Суда СССР имя Ф.К. Миронова было полностью реабилитировано, возникает естественная необходимость восстановления исторической справедливости по отношению к Миронову, о котором Вы первый сказали правду. В первых публикациях III книги «Тихого Дона» (1933–1937 гг.) Вами были высказаны в текстах романа справедливые оценки его деятельности, и читатель ощущал влияние этой личности на мировоззрение казачества и его отношении к Советской власти.

Так, например, в издании III книги «Тихого Дона», Москва, ГИХЛ, 1937 (с иллюстрациями С. Королькова) упоминания имени Миронова имеются на стр. 9, 20, 28, 29, 346 и других.

Полагаю, что Вам, Михаил Александрович, необходимо в издания «Тихого Дона» в 1980 году восстановить свой авторский текст романа 1933–1937 гг., отчего «Тихий Дон» выиграет перед изданиями последних лет своей исторической точностью в изложении событий гражданской войны.

2. В изданиях романа «Тихий Дон» последних лет имеются досадные опечатки.

1) В книге III, в начале главы XXXII Вы именуете хорунжего Кудинова Павлом (командующего Вешенским восстанием), а в конце главы XLI, описывая вечеринку, Ермаков кричит Григорию Мелехову: «Илюшку Кудинова, полковника – всех уничтожим». На мой взгляд, это – большая ошибка, и ее в изданиях «Тихого Дона» следует исправить.

2) В середине главы LVIII в тексте воззвания «Восстание в тылу» пишется:

«Весьма возможно, что в том или другом случае казаки терпели какие-либо несправедливости от отдельных представителей советской власти».

Между тем в оригинале воззвания конец этого предложения таков: «…от отдельных проходивших воинских частей или представителей советской власти» (Газета «В пути», 12 мая 1919 года, Л. Троцкий).

Может быть, следовало бы в тексте «Тихого Дона» дать этот документ полностью, так как пропущенные слова снижают политическую остроту Вашего романа. (Ведь эти «воинские части» по приказу Троцкого творили репрессии.)

3) В III книге «Тихого Дона» в конце главы LXIV приводится исторический документ – Приказ 8 № 100.

В первых изданиях «Тихого Дона» (1933–1935 гг.) в романе этот документ именовался «Приказ Председателя Революционного Военного Совета Республики по экспедиционным войскам 8 № 100, 25 мая 1919 года».

К сожалению, в изданиях «Тихого Дона» после 1935 года этот документ переименован просто в «Приказ по Экспедиционным войскам 8 № 100, 25 мая 1919 года».

С первого взгляда эта замена ИНСТАНЦИИ Председателя РВС на безымянную инстанцию как будто не привносит особых изменений в текст романа.

Однако в глубокой сущности эта замена несколько ослабляет Вашу главную идею – а именно – развенчание Председателя РВС Льва Троцкого, его приказов, действий и их пагубное влияние на рядовых красноармейцев, на рядовых казаков, в данном случае, на одного из героев «Тихого Дона» – Кошевого. И Вы в последующих главах романа, например в главе LXV, показываете, что Кошевой повторяет слова из этого приказа («Каины должны быть истреблены») как завет! Но ведь – это – слова Троцкого! И Кошевой их претворяет в жизнь!.. Снимая имя Троцкого в этом приказе, читатель уже не знает, КТО был в действительности автором приказа 8 № 100, и потому читатель не может со всей глубиной ощутить главное направление Вашего удара всем III томом «Тихого Дона» против троцкизма.

4) В III книге «Тихого Дона», в LVII главе в первых изданиях Вы очень ярко развенчали демагога Троцкого и его бегство с митинга красноармейцев на станции Чертково 19.5.1919 года. Однако в изданиях «Тихого Дона» после 1935 года этот эпизод был снят. Между тем он имеет принципиальное значение для всей III книги романа. Мне кажется, что Вы бы могли восстановить эту убийственную характеристику политического авантюриста, которого и в настоящее время на Западе пытаются неотроцкисты поднять, как свое знамя.

5) В IV книге «Тихого Дона», в конце главы V, в эпизоде о соединении конной группы генерала Секретева с повстанцами, один хорунжий высказывает явно ошибочную фразу:

«А осенью, когда фронт открыли, о чем думали! Комиссарами хотели быть!»

Однако в действительности Донская казачья Армия подняла бунт против генерала Краснова и открыла свой более чем стоверстный фронт перед Красной Армией не осенью 1918 года, а зимой — в январе 1919 года.

Учитывая, что казаки осенью 1918 года свой фронт не открывали, на мой взгляд, следовало бы в вышеприведенном тексте заменить слово «осенью» – словами «зимой» или «в январе».

Дорогой Михаил Александрович! Прошу извинить за беспокойство, которое я принес настоящим письмом. Однако мне кажется, что поднятые в данном письме вопросы заслуживают Вашего пристального внимания. На мой взгляд, внесение этих поправок только еще более усилит главный замысел Вашего бессмертного романа «Тихий Дон».

С глубоким уважением

Ваш Константин ПРИЙМА

18.8.1979

Ростов-на-Дону, 22.

Пушкинская, 197, кв. 15.

Прийма Константин Иванович

Автограф: архив М. М. Шолоховой.

На первой странице «Докладной записки», в верхнем левом углу, наложена резолюция: «редактору М. Манохиной^[61]. Прошу восстановить

М. Шолохов

15.10.79».

М.А. Шолохову

ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА

о двух поправках к новому изданию III кн. «Тихого Дона»

I. В 1980 году в издательстве «Правда» вышло в свет Ваше юбилейное издание Собрания сочинений. По Вашему указанию в 3-м томе этого издания внесены поправки:

а) повсюду восстановлено доброе имя комдива Миронова;

б) восстановлен Ваш текст по журналу «Октябрь», № 1932, № 7, с. 12, в главе LVII, где описано бегство Л. Троцкого с трибуны красноармейского митинга на ст. Чертково в мае 1919 года, внесены также и еще некоторые другие поправки в соответствии с текстом «Тихого Дона», 3-й книги, по журналу «Октябрь» 1932 года.

II. При новом, еще более тщательном изучении Вашего текста 3-го тома «Тихого Дона» по журналу «Октябрь» 1932 года обнаружены еще два места с упоминанием имени Л. Троцкого, имеющие принципиально важное значение для глубокого понимания всей 3-й книги Вашего романа.

Вот эти тексты:

1. В журнале «Октябрь», 1932, № 7, стр. 15, в главе LVIII (перед публикацией воззвания «Восстание в тылу») имеется такой абзац:

«…– Да, ишо новость: Троцкий приехал руководить войсками…»

К сожалению, в Юбилейном издании Собрания сочинений 1980 года, издательства «Правда», в 3-й книге на стр. 372 в главе LVIII эта фраза выглядит так:

«…– Да, ишо новость: главком приехал руководить войсками…»

В ту пору главкомом был, кажется, Вацетис (а может быть, уже и С.С. Каменев). Но известно, что главком на Южный фронт не выезжал. Это был, так сказать, участок фронта, который держал в своих руках Троцкий. И он туда выезжал, о чем свидетельствуют документы и Ваш подлинно исторический текст главы LVII с описанием бегства Троцкого с митинга на станции Чертково.

Следовательно, необходимо восстановить то, что было Вами написано и опубликовано в свое время в журнале «Октябрь» за 1932 год, и в 3-м томе, в главе LVIII слово «главком» заменить словом «Троцкий».

2. В журнале «Октябрь», 1932, № 8, стр. 20, в главе LXIV, перед Приказом председателя Реввоенсовета Республики Троцкого, в середине абзаца дан следующий текст:

«…Ну, что же, раздумал…»

и далее:

«…Нынче из Шумилинской прислал нам Кондрат Медведев новый приказ Троцкова. Он сам направляет на нас войска. Живет в Богучаре. как видно из приказа, и к нам не нынче-завтра будет. Да вот почитай, а то ты как раз не поверишь…»

К сожалению, в Юбилейном издании Собрания сочинений, издательства «Правда», том 3-й, в главе LXIV, на стр. 418 этот текст выглядит так:

«…Нынче из Шумилинской прислал нам Кондрат Медведев новый приказ. Направляют на нас войска… Да вот почитай сам, а то ты как раз не поверишь…»

Изъятие из вышеизложенного текста имени Троцкого снижает политическую остроту и сущность событий мая 1919 года на Верхнем Дону. Ваш текст 3-й книги «Тихого Дона» 1932 года издания ясно показывал читателю, что казаки-повстанцы знали, с кем они воевали! Они знали, что расказачивание Дона велось по приказу

Троцкого. Казаки-повстанцы знали, что во всех их бедах и в великой трагедии Вешенского восстания виноват Троцкий и те, кто его поддерживал, троцкисты. Казаки его называли «Троцков», и это хорошо дано в тексте романа «Тихий Дон».

Восстановление этих текстов, ранее Вами написанных и ранее опубликованных, позволит и современному читателю глубже разобраться в трагедии верхнедонских казаков, в трагедии главного героя «Тихого Дона» – Григория Мелехова.

Мне кажется, что этот Ваш журнальный вариант текста «Тихого Дона» необходимо восстановить при новых изданиях романа, дав возможность нашему читателю полностью знать «Тихий Дон».

Константин ПРIIПМА, доктор филологических наук, член Союза писателей СССР Март 1982 года.

Автограф: архив М. М. Шолоховой.

На первой странице «Докладной записки», в верхнем левом углу, стоит резолюция: «Т. редактору собрания сочинений Манохиной М. М.

Восстановить

М. Шолохов

11.4.82».

М.А. Шолохову

20. IX.1983 г.

ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА

Внимательно перечитывая еще и еще раз «Тихий Дон», обнаружил ряд досадных опечаток и разночтений с текстом первой публикации «Тихого Дона» в журнале «Октябрь».

Полагаю, что Вы согласитесь с тем, чтобы в будущих изданиях был бы восстановлен Ваш первоначальный текст романа и сняты указанные опечатки.

Ниже цитирую текст по Собранию сочинений в 8-ми т. М.: Правда, 1980.

1. Том 1, с. 100: «Пантелей Прокофьевич… ревел… обнажая черные притупленные резцы» (1912 год).

Том 4, с. 78: «Пантелей Прокофьевич захохотал. В седоватой бороде его блеснули не тронутые временем белые зубы» (1919 год).

Надо оставить что-то одно: черные или белые.

2. Том 1, с. 301–313 многократно упоминается «Астахов». Читатель начинает думать, что речь идет о Степане Астахове, муже Аксиньи, но в дальнейшем убеждается, что это всего лишь однофамилец.

Какая в этом есть сюжетная, историческая или локальная необходимость?

3. Том 2, с. 178: «…противник… продвинулся до высот «480». Видимо, надо: «…до высоты «480».

4. Том 2, с. 147: телеграмма, которую генерал Корнилов только что подписал и вручает ее Романовскому для отправки на телеграф. Телеграмма не могла иметь № 658.

В архивных документах на тексте этой телеграммы номер, конечно, был. Но номер телеграммы ставит штабной телеграфист, а генерал Корнилов поставить не мог, он мог поставить только дату.

5. Том 3, с. 239: «С фронта целиком были сняты пять полков боевой Богучарской дивизии, насчитывавшей до восьми тысяч штыков при нескольких батареях и пятистах пулеметах».

11 мая 1983 года в беседе со мною Вы согласились, что это грубая опечатка, и сделали в книге поправку: «Надо читать пятидесяти. М. Шолохов».

6. Том 3, с. 259: «Улыбался Мишка Кошевой, прыгнув с кошевок. ..»

«Кошевой… с кошевок» – собственное имя и имя существительное имеют один и тот же корень и стоят очень близко.

7. Том 3, с. 264: «Как оно его кружануло, лихо!»

с. 265: «…не завернул лихо лошади».

8. Том 3, с. 265: «Григорий Мелехов, прекрасно учитывая стратегическую выгодность…»

И там же на с. 265: «…давали казакам прекрасную возможность обороняться…»

Одни и те же слова стоят друг от друга близко.

9. Том 3, с. 267: «…начисто срезало осколком голову…»

И там же, через 2 строки: «…как срезанные повалились лошади».

Одно из подчеркнутых слов, наверное, следовало бы убрать.

10. Том 3, с. 372: «– Да, ишо новость: главком приехал».

Между тем в публикации 1932 года, в журнал «Октябрь», № 7,

с. 15 написано: «– Да, ишо новость: Троцкий приехал…»

Надо восстановить данный текст, как Вы уже говорили об этом редактору издания Марии Манохиной.

11. Том 3, с. 418:

«…Нынче из Шумилинской прислал нам Кондрат Медведев новый приказ. Направляют на нас войска… Да вот почитай…»

В журнале «Октябрь», 1932, № 8, с. 20 напечатано:

«…прислал нам Кондрат Медведев новый приказ Троцкова. Он сам направляет на нас войска. Живет, как видно из приказа, в Богучаре, и к нам не нынче-завтра будет. Да вот почитай…»

В соответствии с тем, что Вы уже говорили редактору издания Марии Манохиной, Вам, видимо, следует все это восстановить в тексте 3-й книги «Тихого Дона» по изданию 1932 года.

12. Том 4, с. 46: «Хорунжий говорит: «промашка вышла. А осенью, когда фронт открыли, о чем думали? Комиссарами хотели быть… S’-

Хорунжий в июне 1919 года отчитывает казаков-повстанцев за то, что они «фронт открыли».

Но казаки открыли фронт перед Красной Армией не осенью, а 28–31 декабря 1918 года (Вешенскпй, Казанский, Мигулинский полки), и в январе 1919 года открыла фронт вся остальная Донская армия.

Думаю, что фразу: «А осенью» следовало бы заменить: «А зимой».

С уважением

Константин ПРИЙМА,

доктор филологических наук, член Союза писателей СССР.

Автограф: архив М. М. Шолоховой.

На первой странице «Докладной записки» стоит резолюция'.

«пункты 1, 3, 4, 5, 10, 11, 12

Восстановить

Шолохов».

Ровно за полгода до смерти на докладной записке от 20.IX. 1983 г. твердой рукой Шолохов отметил, какие пункты учесть, а какие оставить без внимания. И между прочим обратил внимание на такой пустяк, как номер, проставленный под телеграммой Корнилова, согласившись с тем, что его мог внести только штабной телеграфист, а вовсе не сам генерал.

Очередная легенда о Шолохове, не особенно следившем за творчеством лихих своих редакторов и позволявшем им вытворять с «Тихим Доном», что взбредет в голову, – кажется, приказала долго жить… Конечно, были случаи, когда писателя обманывали, принуждая доверчиво подмахнуть нечитаный текст расклейки, но приписывать ему холодное равнодушие к роману абсурдно.

Неверно и несправедливо.

Нетрудно догадаться, с какой целью эта легенда была пущена в оборот и зачем так муссируется и педалируется.

Вот уже и «Аргументы и факты» (№ 40, 1994 г.) загодя начали подготовку к шолоховскому юбилею. «В последние годы, – убеждают они нас устами внука писателя Александра Михайловича Шолохова, – «Тихий Дон» ему не нравился, считал, что можно было лучше написать».

Что следует из этого, легко понять: стал бы возиться писатель с тем, что ему давно надоело, не нравится?..

Выразился ли внук, кандидат наук, столь неудачно, или «Аргументы и факты» намеренно огрубили его слова до аргументов и фактов не в пользу деда, кто знает; опровержений пока не последовало. Одно можно сказать со всей определенностью: если и слышал внук нечто подобное о романе, наверняка не от самого деда, а от отца, какого дед – Михаил Александрович Шолохов – строг был казак! – только на склоне лет (по признанию самого же Михаила Михайловича) начал принимать всерьез и заводил с ним мужские разговоры, какими никого особенно не баловал.

…– Я никогда не подозревал, – рассказывал Михаил Михайлович, чуточку смущенно улыбаясь, будто он виноват в чем-то перед отцом. – Никогда не думал, что отец столько читал по философии. Сам-то я всю жизнь этим только и занимался. Любимый мой философ Гегель. А ему-то зачем вся эта премудрость? Я их никогда не видел у него на столе. Не поверил, когда он начал цитировать оттуда целыми кусками. Это когда ж он все это читал? Небось до войны еще², а помнил – слово в слово!

Память у него была чертячья! Держал в голове всех хуторных и станичных казаков и казачек, имена, прозвища, лица. Две-три фразы – и образ готов. И враз картина вспыхивает перед глазами – и курень, и подворье, и какие там наличники. Это было ни на что не похоже. Емко, ярко. Какая-то новая проза. «Эх, – как-то вырвалось у него, – сейчас бы я написал «Тихий Дон»!» Может, и хорошо, что он не учился в университетах, а говорил и писал как простые наши станичные казаки – образной, меткой народной прозой³. В последние годы, мне кажется, отец был бы не против, если бы я записал его на магнитофон, хотя до этого всем запрещал, но чересчур долго я собирался, то одно, то другое, так и не успел, чего не могу себе простить. В общем-то я хорошо запомнил все наши с ним беседы, но часто воспроизвести его речь в точности не в состоянии. Он как-то по-особенному говорил…

Не будем гадать, каким виделся Шолохову новый «Тихий Дон» из поднебесной сини, с высоты прожитых лет, и в каком новом свете он показал бы непримиримую вражду красных и белых и между ними – мечущийся народ, – так же беспощадно смело или чуть отстранившись от злобы дня в милосердии мудрости?..

Гениальный ученик Льва Толстого в молодости, он, слава богу, не последовал примеру учителя на старости лет…

Хоть и правил Шолохов «Тихий Дон» практически всю свою жизнь, до двух редакций дело все-таки не дошло.

Не терпел разночтений. А главное, хорошо, что успел объяснить, почему так немилосердно жег черновики. «Будут потом, – выговаривал он Кириллу Потапову, запасавшемуся впрок шолоховскими автографами, – копаться в них буквоеды: почему я зачеркнул то или иное слово и написал другое!»

Самая значительная редакция «Тихого Дона» 1953 года явилась на свет божий, как бы это помягче сказать? – как факт насильственного коллективного творчества обманутого писателя и навалившейся на него власти.

И дело здесь вовсе не в своеволии мелкого партийного винтика Кирилла Потапова, переписавшего в 1951 году «Тихий Дон» на свой убогий лад суконным языком газеты «Правда».

Стоявшие всегда на стреме силы быстрого реагирования агитпропа вмиг учуяли новую конъюнктуру – теперь нечего опасаться: Сталин не станет защищать «Тихий Дон» и его автора, как прежде. Существует несколько версий о ссоре Сталина и Шолохова в послевоенные годы: обиделся ли вождь на то, что не увидел себя главным героем народной книги о русском солдате «Они сражались за Родину», или рассердился на письмо Шолохова 1950 года, в каком его, Сталина, спасшего в 1939 году «Тихий Дон» от фадеевского разгрома, а в 1920 году от изъятия из продажи, писатель ставил в угол? Не исключено, что Хозяин на сей раз мог дать почувствовать строптивцу, каково будет, если он не станет сдерживать своих сторожевых собак…

Вновь привлеченный, вернее – восстановленный в своих прежних правах редактор Юрий Лукин хотя и выправлял «Тихий Дон» по прежним добротным изданиям 1941 года и почти идентичным этому – 1945-го и 1946 годов – увы, не одного выплеснутого ребенка оставил за бортом. И, надо думать, вовсе не из-за ученой рассеянности.

В 1953 году по воле сил, грозно нависавших над Кириллом Потаповым, из романа исчезло имя Филиппа Кузьмича Миронова – печальной памяти Командарма-2, жертвы свердловского расказачивания. Но, удивительное дело, как бы вместо него тихой сапой вошло в роман новое действующее лицо – сам Свердлов!

Свердлова в конце концов из романа изгнали. А о Миронове сделали вид, что забыли…

И пришлось потом казаку Прийме, как видно из докладной его записки, ломиться в давно открытую дверь, доказывать, что имя Миронова позволительно восстановить, так как бессудно пристреленный в Бутырской тюрьме во время прогулки инспектор кавалерии РККА реабилитирован в 1961-м или, как утверждает Рой Медведев в журнале «Дон» (1988, № 12), в 1960 году – решением военной коллегии Верховного суда СССР.

Странная логика: до реабилитации, в довоенных изданиях, имя Миронова свободно упоминалось, а после реабилитации на целых двадцать лет было запрещено, появившись только в 1980 году.

Так чья цензура была страшнее – сталинская или хрущевско-брежневская?

После провала грубого партийного нажима на писателя руками послушного «правдиста» Кирилла Потапова агитпроповцы решили несколько изменить стратегию и тактику и действовать исподтишка. Так от издания к изданию по крупицам вытравлялся из романа исторический фон. Изъят был или упрятан от внимательных читательских глаз Сырцов, как в свое время завален был в углу шинелями, чтобы не попался на глаза казакам-гундоровцам, пришедшим в подтелковский ВРК проверить, какие тут заседают казаки – свои или ростовские…

Выпали из романа – Сталин и Троцкий. Последнего, выведенного в качестве эпизодического персонажа романа – беглеца с красноармейского митинга на станции Чертково – упразднили еще в 1935 году. И только благодаря героическим усилиям Приймы, этот эпизодический, но колоритный персонаж «Тихого Дона» занял историей и писателем законно отведенное ему место.

Из докладных записок видно, что Прийма добровольно, не по принуждению, как умел и как мог, помогал Шолохову восстанавливать «Тихий Дон». Но, к сожалению, даже дюжему таманскому казаку не хватило сил и возможностей довести начатую работу до конца – сверить изрядно подпорченный редакторами роман не только по «Октябрю», но и по «Новому миру», где печаталась вся четвертая книга, до самого последнего времени казавшаяся самой благополучной. Проделай таманец (так ласково именовал своего добровольного помощника Михаил Александрович) подобную работу по «Новому миру» или по изданию «Тихого Дона» 1941 года, какое, боясь гнева Хозяина, тогда не трогали, он увидел бы, что выброс бегства Троцкого с митинга – сущий пустяк в сравнении с последующим конъюнктурным изъятием важнейшего концептуального пласта романа, возникающего в яростном столкновении планов Троцкого и Сталина; без этого пласта невольно сужались стратегические горизонты романа, а гениально описанные станичные и хуторские баталии не поднимали действие (конечно, в данном случае) выше районно-областного летописания. Истребление исторического фона – продолжалось…

И еще одно, к сожалению, по невыясненным причинам не учтенное замечание. Прийма дважды указывает на то, что казаки открыли фронт не осенью, а зимой, и дважды Шолохов соглашается принять эту правку. В чем же дело?

Не будем пока слепо следовать веским свидетельствам тех, кто бросал фронт (Павел Кудинов) и кто безуспешно боролся с дезертирами (атаман Всевеликого Войска Донского генерал Краснов), и сразу обвинять руководство издательства «Художественная литература» в нерадивости. Быть может, одну осень они перепутали с другой? Ведь осенью 1917 года казаки на Дону тоже оставили фронт, предоставив возможность малолеткам Чернецова и Семилетова стать на пути сиверсовских захватчиков. Но ведь в четвертой книге ясно, что речь идет о времени атамана Петра Краснова, о бунте против него Донской армии. Впрочем, у романа может быть и своя внутренняя хронология, не совпадающая с внешней… Выдержана ли она?

Заглянем в третью книгу романа:

«Утром Григорий проснулся с нудным ощущением чего-то невырешенного. Развязка, которую он предвидел еще с осени, все же поразила его своей внезапностью. Проглядел Григорий, как недовольство войной, вначале журчившееся по сотням и полкам мельчайшими ручейками, неприметно слилось в могущественный поток. И теперь – видел лишь этот поток, стремительно-жадно размывающий фронт».

Если не устранить описку в четвертой книге, выходит, Григорий еще с осени предвидел, что осенью казаки откроют фронт. Ничего себе – дар предвидения…

Итак, в третьей книге казаки открывают фронт красным – зимой.

Шолохов по сути был свидетелем этой зимы, и незачем ему было корежить реальные события, подгоняя историю под свой роман, когда они совпадали. Но беда в том, что разрыв между третьей и четвертой книгами – почти в десять лет – был исполнен таких испытаний, что не только зиму с осенью перепутаешь, но и как тебя звали – забудешь! Поправим же, наконец, эту описку в согласии с двумя напоминаниями автора…

Подведем черту…

Урок, преподанный Приймой, несомненно, впечатляющ и требует усвоения. Но (не побоюсь сказать) скорее как отрицательный опыт работы по реконструкции «Тихого Дона», нежели положительный. Именно он и показывает, помимо сличения текстов, что всю работу надо было с головы поставить на ноги, и не испорченный текст улучшать (жаль, что работа оборвалась в 1983 году; и этим путем можно было бы прийти к цели!), а, взяв за основу неискаженный текст, вносить в него позднейшие шолоховские исправления, а их – немало…

Но это, так сказать, тактические расхождения. Стратегия остается шолоховской: восстанавливать всю полноту, всю глубину «Тихого Дона» по первоизданиям! Такова была последняя воля автора бессмертного «Тихого Дона»!

Конечно, она воплотится в новом издании текста романа. Все так. Но я вспоминаю сейчас ласково-тихий вечер мая 90-го года… Мария Петровна спускается по ступенькам веранды в сад – к серому камню под названием «Шолохов». Крепкая еще и властная, как Ильинична, она идет, сильно припадая на палочку, по белорозовому ракушечнику. И вдруг лицо ее озаряется светлой улыбкой воспоминания.

– Идем как-то втроем по этой дорожке: Миша и Коныпин впереди, я чуть сзади. Миша шепотом: «Михаил Власьевич, так ты понял, какая моя последняя воля? Ее – ближе к дому, а меня – к Дону. Не перепутаешь?»

…А ветер относит слова, и я все слышу.

Михаил Шевченко
Если жить не по лжи

Открытое письмо А.И. Солженицыну

Александр Исаевич!

Наступило время Вашего обустройства на родине, в России. Представляю, как волнуетесь Вы, как волнуются Ваши близкие. Волнуемся и мы. Как Вы будете здесь? Что ждет Вас? Чего ждете Вы? Невольно тянется рука к Вашим книгам. К книгам о Вас. Перечитываешь жгучие до боли страницы. Сколько Вами пережито! Какой ценой человек добывает правду! Недруги навешивали Вам то, в чем Вы не были виноваты. Вы, затравленный, метались, ощущая холод возможного нового ареста, холод гибели смысла жизни – Ваших рукописей, зачатых в лагерном аду. Как Вы все это смогли вынести?..

И вдруг… вдруг… То, что я Вам скажу сейчас, говорю только потому, что чту Вас как одного из землян, который, слава Богу, выстоял перед жестокостями нашего века.

Так вот. Ныне, сопереживая пережитое Вами, я вдруг подумал: «Господи!.. Как же это он, чье сердце до сих пор щемит в рубцах ложных, незаслуженных обвинений, кинулся утверждать напраслину на своего собрата?..» А ведь Вы это, к великому сожалению, сделали. Я имею в виду Ваше присоединение к злобной версии, что-де роман «Тихий Дон» написал не Шолохов.

Как же Вы прочтете публикации последнего времени о нем?.. Недавно московская пресса сообщила, что найдена рукопись «Тихого Дона» (отсутствие ее выдавалось за главное «доказательство» плагиата). Рассекречено дело Харлампия Ермакова, который, как известно, послужил прообразом Григория Мелехова.

Шолохов встречался с Ермаковым, переписывался с ним. По свидетельству корреспондента «Литературной газеты», в деле «социально опасного типа» обнаружено шолоховское письмо. Вы ли нуждаетесь в пояснении, что это значило для Шолохова тогда?.. Далее. Читаешь дело Ермакова и вспоминаешь «Тихий Дон». Встречаются знакомые наименования полков и населенных пунктов. Так же, как Григорий Мелехов, Харлампий был призван на военную службу в 1913 году, воевал на австро-германском фронте, заработал «завесу крестов» (как Григорий в романе), многажды был ранен, лежал в госпиталях. Харлампий, как и Григорий Мелехов, недолго служил у Подтелкова, дрался с отрядами полковника Чернецова, был ранен под Каменкой в ногу. Будучи на стороне красных, впервые встретился с ЧК, «проскочил», как Мелехов в «Тихом Доне», фильтрационную комиссию при особом отделе. Очевидное совпадение жизненных обстоятельств Ермакова и Мелехова обнаруживается во время Вешенского восстания. Рубка матросов Мелеховым тоже взята из биографии Ермакова. Она-то, рубка матросов, и послужила поводом для ареста Харлампия в конце двадцатых годов.

Казалось бы, Шолохову легко было отвести обвинения в плагиате, но Вы-то уж знаете – мог ли он тогда в таком случае сослаться на «врага народа», расстрелянного в 1927-м? Ведь уже в те годы жизнь Шолохова висела на волоске. В контрреволюционности обвиняли его собратья по перу. Из совсем недавно появившихся в печати шолоховских писем Сталину в 1937–1950 годах мы узнаем, как энкавэдэшники в ростовских застенках выбивали из земляков Шолохова «доказательства» того, что Шолохов якобы готовил покушение на Сталина.

Если Вам это не было известно, я все равно не верю, чтобы Вы, чуткий художник, не узнали прозу Шолохова по любой его фразе, по любому абзацу из любой его вещи. Этим же ведь отличаются Ваши и «Иван Денисович», и «Случай на станции Кочетовка», и «Матренин двор», и крохотки… И разве в «Тихом Доне» мало перипетий его же, шолоховских, рассказов? Видимо, потому-то он и не перепечатывал их лет тридцать.

Разве не узнается рука автора «Тихого Дона» в «Поднятой целине»? Разве он не сказал там максимум правды о коллективизации? Назовите того, кто сказал тогда больше. К слову, этот роман читается сегодня совсем не так, как он читался когда-то. Перечитайте сцены раскулачивания Титка, раздумий Якова Лукича, умерщвления Яковом Лукичом своей матери… Нет, донской казак преподнес весьма нелицеприятную картину «батьке усатому»!

Когда вы – в тридцатых – еще носили значки готовности к труду и обороне, Шолохов мучительно думал о судьбе Мелеховых, разметновых, островновых, майданниковых и делал все почти невозможное для них. Но самое невозможное он – как же иначе! – делал в главной своей книге – «Тихий Дон». Он знал, что писал. И при этом… все же рисковал. Рисковал головой – как очень-очень немногие в то время! – когда в письмах к Сталину протестовал против незаконных арестов, против пыток при следствии, когда выручал из ежовских застенков земляков-вешенцев, когда спасал Льва Гумилева, сына Анны Ахматовой, когда ходил к Берии заступаться за Клейменова, руководителя изобретателей «Катюши», когда дошел до Сталина, чтобы вернуть Андрею Платонову из тюрьмы несовершеннолетнего сына, арестованного как «германский шпион». И добился возвращения. Сын, правда, вскоре умер: из тюрьмы он вернулся с туберкулезом. Но Андрей Платонович смог хоть похоронить его, прийти на могилу… Какой грех не может быть прощен Шолохову только за одно это?!

И вот его почти всю писательскую жизнь и даже после нее преследовали и преследуют люди, не сделавшие и тысячной доли того, что сделал Шолохов. Вы же должны понимать, что сплетня о плагиате рождена, с одной стороны, завистью тех, кто, пока Шолохов мучился над романом, дрались за кресла в РАППе, потом в Союзе писателей, а с другой стороны, тех, кто не хотел обнажать преступления новоявленного р-р-революционного начальства, кровавые следы безжалостного подавления крестьянских протестов, расказачивания и пр… и пр., «Тихий Дон» ведь показывает, откуда вышло все самое страшное, что свершилось на нашей Родине. Кстати, концепция «Тихого Дона», доподлинность всей ткани его – это выстраданный взгляд человека, ринувшегося с юношеской верой и надеждой в гражданскую войну, поверявшего свои надежды и веру документами об этой войне, записками руководителей противостоящих Белого и Красного движений – мемуары появлялись к началу тридцатых —

и, наконец, переживающего жуткие тридцатые годы. Откуда мог быть такой взгляд у Ф. Крюкова, умершего в 1920-м? И потом, в «Севастопольских рассказах» Льва Толстого, например, уже виден автор «Войны и мира», их вспоминаешь, читая военные сцены толстовского романа. Нельзя не почувствовать автора «Тихого Дона» в донских рассказах… Найдите у Крюкова то, о чем можно было бы говорить хотя бы как о намеке на великую эпопею. Да нет же у него ничего подобного!..

Я уверен, что Вы это понимаете. И в то же время отказываете Шолохову в авторстве, а доводов у Вас – никаких. Их просто нет в природе.

Тогда что? Почему Вы солидарны с клеветниками?.. Поиски выгоды? Личные мотивы?.. Но я знаю из письма А. Твардовского, что Михаил Шолохов, восхищенный Вашим «Одним днем Ивана Денисовича», просил Александра Трифоновича поцеловать Вас. Какой-либо неприязни к Вам, к Вашим вещам, выраженной в печатной форме, я не знаю. Вас с Шолоховым могли поссорить собратья по перу – это в нашей среде умеют делать! И, вернувшись, Вы еще не раз убедитесь в этом… Но вы – Солженицын!.. Впрочем, даже великим «ничто человеческое не чуждо»… Тургенев и Толстой, едва не подравшись на дуэли после одной ссоры, семнадцать лет не поддерживали общения. Но при этом Иван Сергеевич, проживая в Париже, искал и нашел лучшего переводчика на французский толстовского романа «Война и мир» и, как известно, поначалу не приняв романа, написал к французскому изданию великолепное предисловие. И чуть только Толстой намекнул Тургеневу на примирение, Иван Сергеевич бросился навстречу. Последнюю переписку между ними невозможно читать без слез…

У Вас с Михаилом Александровичем этого уже не произойдет. Можно лишь прийти к его могиле на берегу не чужого Вам Дона. Может быть, у Вас пройдет затмение, пройдет какая-то обида, и Вы найдете в себе силы признать несправедливость своего отношения к Михаилу Шолохову, создателю романа «Тихий Дон», и как верующий человек почувствуете и переживете вздох облегчения. Тем более, что, вполне вероятно, Твардовский успел передать Вам шолоховский поцелуй… Так или иначе, а роман «Тихий Дон» и Григорий Мелехов – предтеча и Вашей «прекрасной и яростной жизни».

Как-то смотрел телепередачу «Книжный двор». Шла речь о серии «Нобелевские лауреаты». С радостью увидел прекрасные тома И. Бунина, Б. Пастернака, М. Шолохова и А. Солженицына. Вы – рядом. Делить вам в истории русской литературы по большому счету нечего. Вместе с радостью кольнула и боль…

Пусть же из Ваших уст прозвучит – Земля все-таки вертится: роман «Тихий Дон» написал (низкий поклон и слава ему за это!) Михаил Шолохов. Грешно ведь изменять собственному прекрасному позыву – жить не по лжи.

Август 1994

P.S. Почти шесть лет спустя.

Александр Исаевич!

В.Г. Белинский, мучительно оглядываясь на прожитое, однажды написал В.П. Боткину: «…Боже мой, сколько отвратительных мерзостей сказал я печатно… Более всего печалит меня теперь выходка против Мицкевича в гадкой статье о Менцеле: как! отнимать у великого поэта священное право оплакивать падение того, что дороже ему всего в мире и в вечности – его родины, его отечества… И этого благородного и великого поэта назвал я печатно крикуном, поэтом рифмованных памфлетов! После этого всего тяжелее мне вспомнить

о «Горе от ума», которое я осудил с художественной точки зрения и о котором говорил свысока, с пренебрежением… А это насильственное примирение с гнусною расейскою действительностию… где Пушкин жил в нищенстве и погиб жертвою подлости, а Гречи и Булгарины заправляют всею литературою, помощию доносов, и живут припеваючи… Нет, да отсохнет язык, который заикнется отправдывать все это, – и, если мой отсохнет, – жаловаться не буду…»

Вот на какое раскаяние способен воистину порядочный Человек! Проживи он дольше, представляю, как бы он взглянул на себя и за свое знаменитое письмо к И.В. Гоголю…

Признаюсь, чего-то подобного по искренности я ждал и от Вас. Особенно когда Вы имели возможность регулярно выступать по телевидению. Думалось, Вы наберетесь духу и сразу миллионам читателей М.А. Шолохова скажете, что Вас бес попутал… Ведь был же прием Н.С. Хрущевым деятелей культуры (в 1962-м), и была после приема Ваша телеграмма в Вешенскую: «Глубокоуважаемый Михаил Александрович! Я очень сожалею, что вся обстановка встречи 17 декабря, совершенно для меня необычная, что как раз перед Вами я был представлен Никите Сергеевичу, – помешали мне выразить Вам тогда мое неизменное чувство, как высоко я ценю автора бессмертного «Тихого Дона». От души хочется пожелать Вам успешного труда, а для этого прежде всего – здоровья! Ваш А. Солженицын».

Я ожидал, что Вы хоть запоздало повинитесь перед «автором бессмертного «Тихого Дона», чем вернете уважение к себе миллионов сограждан и приостановите лжеисследователей шолоховского творчества. Но увы… Этого не произошло. Наоборот, Вы поддерживаете – теперь уже на родине – переиздания антишолоховских клеветнических сочинений.

Вспомнилось одно из злых мест «Бодания теленка…». Вы пишете: «Встретились мы с Твардовским, и он мне сказал, поблескивая весело, но не без тревоги: «Есть фольклор, что Шолохов на подмосковной даче с 140 помощниками приготовил речь против Солженицына». Я был еще самоуверен, да и наивен, говорю: «Побоится быть смешным в исторической перспективе». Твардовский охнул: «Да кто там думает об исторической перспективе! Только о сегодняшнем дне».

Простите, не верю я, что был у Вас такой разговор с Александром Трифоновичем. Кто-кто, а Твардовский, сын раскулаченного крестьянина, создатель «Теркина на том свете», понимал Шолохова с его трагическими героями, с его заступничеством за честных людей. Шолохов ли думал «только о сегодняшнем дне», когда писал Сталину потрясающие письма о жизни народной в тридцатых годах!.. «Историческая перспектива» высветлила М.А. Шолохова и как мужественного художника, и как мужественного гражданина. И какими жалкими кажутся те «собратья по перу», которые в глазах Сталина делали Шолохова контрреволюционером, а теперь, перестроившись, делают Шолохова сталинистом!..

Что касается «быть смешным»… Быть смешным в истории – это еще не такая уж беда. Не дай бог оставаться в истории – подлым!..

Чтобы не оставаться таковыми, у нас, грешных, есть возможность покаяния.

Апрель 2000

Комментарии

Часть первая
Война

Котенко И. СНАРЯЖЕННЫЕ НАРОДОМ Дон. 1962. № 2. Публикуется по этому изданию.

¹ Котенко Илья — известный журналист, писатель, много писавший о встречах с М.А. Шолоховым.

² Об этом эпизоде Великой Отечественной войны писали многие его участники. Это был один из первых крупных ударов Красной Армии по немецким войскам, который воодушевил бойцов и командиров. Об этом подробно рассказал редактор газеты «Красная звезда» Д. Ортенберг. Узнав о том, что полки генерал-лейтенанта Конева перешли в наступление и захватили много пленных и снаряжения, Д. Ортенберг предложил М.А. Шолохову поехать и посмотреть, что там на самом деле получилось. К Шолохову присоединились А. Фадеев и Е. Петров.

Усилиями двух фронтов – Западного и Резервного – наши войска перешли в наступление. Ортенберг пообещал Коневу прислать к нему Шолохова, который по горячим следам событий написал несколько очерков: «На смоленском направлении», «Гнусность», «Военнопленные».

В газетах этот эпизод получил весьма красочное описание, в западных газетах об этом заговорили как о генеральном наступлении Красной Армии. И тогда Сталин позвонил Ортенбергу и сказал: «Довольно печатать о Коневе».

Конев в своих воспоминаниях также упомянул об этом эпизоде: «Развертываются бои под Смоленском и на Ярцевском направлении. И вдруг ко мне являются три писателя – Александр Фадеев, Михаил Шолохов и Евгений Петров.

Наша встреча в эти тяжелые дни была, как я считаю, полезной и для меня, и для них. Для них она была полезна тем, что они увидели кусочек войны, а для меня тем, что я почувствовал: страна правильно понимает, как нелегко нам приходится, и вот лучшие ее писатели приходят к нам, солдатам, идут на передовую, в боевые порядки. Не скрою, в те дни это было для меня большой моральной поддержкой…» (Конев И. Сорок пятый год. Страницы воспоминаний).

³ Кац Григорий – поэт, погиб во время Великой Отечественной войны.

⁴ Оленич-Гнененко Александр Павлович (1893–1963) – известный поэт, прозаик, автор многих сборников стихов, рассказов и повестей, переводчик. Выходил в 1954 году сборник «Избранное», куда вошли лучшие его стихи и проза.

Лукин Ю ИЗ КНИГИ «ВОСПОМИНАНИЯ». Встречи с М.А. Шолоховым Шолохов на изломе времени: Сб. М.: Наследие, 1995.

Печатается по этому изданию.

¹ Лукин Юрии Борисович (1907–2001) – известный литературный критик, автор многих статей о М.А. Шолохове, монографии о нем, один из сценаристов фильма «Судьба человека».

² Софи Лорен (настоящая фамилия Шиколоне) – знаменитая итальянская актриса (1934), известность пришла после выхода фильма «Золото Неаполя», работала в Голливуде, Великобритании, в Италии снимал ее главным образом режиссер В. Де Сика, раскрывший ее неповторимое дарование в фильмах «Затворники Альтоны», «Чочара», «Брак по-итальянски», «Подсолнухи», «Поездка» и др.

³ Струве Никита Алексеевич (1931) – известный литературовед, издатель, внук Петра Бернгардовича Струве (1870–1944), академика РАН. Профессор и директор (с 1978 г.) православного издательства «ИМКА-Пресс», автор монографий о русской литературе, в том числе о О.Э. Мандельштаме (1988 г. на русском языке), многочисленных статей о Солженицыне и др.

⁴ Бунин Иван Алексеевич (1870–1953) – знаменитый поэт и прозаик, автор многих блистательных сочинений, вошедших в классику XX века.

⁵ Мелвилл Герман (1819–1891) – американский писатель, автор автобиографических повестей, аллегорических романов («Марди» в 1849 г.), наконец, философского романа «Моби Дик», принесшего ему мировую известность, автор стихов, повестей и рассказов.

⁶ ЛХемингуэй Эрнест Миллер (1899–1961) – американский писатель, автор романов «Фиеста» (1926), «Прощай, оружие!» (1929), «По ком звонит колокол» (1940), «Старик и море» (1952) и др.

⁷ Дон-Аминадо (Аманад Петрович Шполянскиг/) (1888–1957) – русский поэт, с 1920 года – эмигрант, живший во Франции, автор нескольких сборников стихов и книги мемуаров «Поезд на третьем пути».

Ливанов Б. ТРУБКА ШОЛОХОВА. Из воспоминаний Б. Ливанова Борис Ливанов. Композиция по материалам жизни и творчества: Статьи. Письма. Воспоминания. М.: ВТО, 1983.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Ливанов Борис Николаевич (1904–1972) – русский актер, с 1948 года – народный артист СССР, пять раз получал Сталинскую премию, шестой раз – Государственную премию СССР. Образы Шванди в пьесе «Любовь Яровая», Ноздрева, Дмитрия Карамазова, Потемкина в фильме «Адмирал Ушаков» и многих других навсегда останутся в памяти зрителей.

² Андровская Ольга Николаевна (настоящая фамилия Шульц) (1898–1975) – русская актриса, с 1948 года – народная артистка СССР, преимущественно исполняла комедийные роли, Сталинская премия в 1952 году.

В письме Борис Николаевич перечисляет спектакли, в которых он исполняет свои роли, упоминая «Кремлевские куранты» Н. Погодина, «Три сестры» Чехова и «Любовь Яровую» К. Тренева.

³ Хмелев Николаи Павлович (1901–1945) – русский актер, с 1937 года – народный артист СССР, его роли Алексей Турбин, Каренин, Тузенбах и др. надолго останутся в памяти зрителей. Три Сталинские премии в 1941, 1942, 1946 году посмертно.

Грибов Алексей Николаевич (1902–1977) – русский актер, с 1948 года – народный артист СССР, в 1972 году – Герой Социалистического Труда, четырежды лауреат Сталинской премии.

⁴ Храпченко Михаил Борисович (1904–1986) – литературовед, академик АН СССР (1966), в то время занимал высокое место куратора отдела искусства.

⁵ Москвин Иван Михайлович (1874–1946) – актер, с 1936 года – народный артист СССР, с 1898 года – во МХАТе, сыграл царя Федора, Протасова, Луку. Дважды лауреат Сталинской премии, в 1943-м и 1946 году.

Сперанский Б. ВСТРЕЧИ С М.А. ШОЛОХОВЫМ Коммунист. Саратов. 1960. 10 января.

Печатается по тексту этого издания.

Луговой П. С КРОВЬЮ И ПОТОМ. Из записок секретаря райкома партии. Неизвестные страницы из жизни М.А. Шолохова. Продолжение: начало в первой книге // Дон. 1988. № 6–8. Затем: Ростов-на-Дону, 1991. Печатается по тексту книжного издания.

¹ Щербаков А. С. (1901–1945) – политический деятель, генерал-полковник, в 1938–1945 годах первый секретарь МК и МГК, секретарь ЦК ВКП(б) и начальник Совинформбюро, заместитель наркома обороны СССР.

Князев Ф. 7 ИЮЛЯ 1942 Г. // Печатается по тексту книги «Шолохов на изломе времени». М., 1995 г.

НОВЫЙ РОМАН МИХАИЛА ШОЛОХОВА // Литература и искусство. 1943. 13 марта.

НОВЫЕ ГЛАВЫ РОМАНА «ОНИ СРАЖАЛИСЬ ЗА РОДИНУ». Беседа с Михаилом Шолоховым /'/' Московский большевик. 1945. 25 сентября.

КАЗАКИ-ГВАРДЕЙЦЫ В ГОСТЯХ У ШОЛОХОВА Литературная газета. 1945. 24 ноября.

Большаков Л. ОНИ ПОЗНАКОМИЛИСЬ НА ВОЙНЕ… Урал. 1965. № 5. Печатается по тексту журнального издания.

Часть вторая
Вешенские были

Гарантии В. ВЕШЕНСКИЕ БЫЛИ Дон. 1966. № 1.

Печатается по тексту журнального издания.

Кудреватых Л. ДРАГОЦЕННЫЙ УЗЕЛОК // Кудреватых Л. Мои современники. М.: Советский писатель, 1966.

Печатается по тексту этого издания.

Аралтев И. В ГОСТЯХ У МИХАИЛА ШОЛОХОВА Вымпел. 1947. № 23 (декабрь). «Вымпел» – журнал Военного издательства Министерства Вооруженных Сил СССР. Печатается по этому изданию.

¹ Араличев И. – журналист, писатель.

² Гарриман Уильям Аверелл (1891–1986) – американский политический деятель, известный дипломат, в 1943–1946 годах посол США в СССР.

Черчилль Уинстон Леонард Спенсер (1874–1965) – премьер-министр Великобритании в 1940–1945 годах. Крупный политический деятель, получивший Нобелевскую премию по литературе в 1953 году за цикл мемуарных сочинений.

Полковник А. Выпряжкин. НА РОДИНЕ МИХАИЛА ШОЛОХОВА Советский воин. 1948. № 13 (июль).

Печатается по тексту этого издания.

ПИСАТЕЛЬ М.А. ШОЛОХОВ ВЫЕХАЛ ИЗ СТАЛИНГРАДА Сталинградская

правда. 1949. 12 августа.

Печатается по тексту этого издания.

ВСТРЕЧА ПИСАТЕЛЯ М. ШОЛОХОВА С ЧИТАТЕЛЯМИ Комсомольская правда. 1951. 17 марта.

Печатается по тексту этого издания.

Соколов В. НА ТИХОМ ДОНУ // Литературная газета. 1955. 26 мая.

Печатается по тексту этого издания.

50-ЛЕТИЕ МИХАИЛА ШОЛОХОВА // Литературная газета. 1955. 26 мая. Печатается по тексту этого издания.

Вереш П. ЖИВАЯ ЛЕТОПИСЬ РЕВОЛЮЦИИ Литературная газета. 1955. 24 мая.

Печатается по тексту этого издания.

Шриттматтер Э. МОЕ ЗНАКОМСТВО С ШОЛОХОВЫМ Литературная газета. 1955. 26 мая.

Печатается по тексту этого издания.

Люфанов Е. У МИХАИЛА ШОЛОХОВА // Литературная газета. 1956. 1 января.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Люфанов Евгений Дмитриевич – прозаик из Воронежа, автор многих рассказов и повестей.

² Чуковский Николай Корнеевич (1904–1965) – русский писатель, роман «Балтийское небо» сделал его имя известным широкой публике.

³ Обухова Лидия – прозаик, надежд М. Шолохова не оправдала.

Коротеев В., Ефимов В. НА ДОНУ Известия. 1956. 1 июля. Печатается по тексту этой публикации.

Кочнев Н. ИСТОРИЯ ОДНОЙ ФОТОГРАФИИ. Из статьи «Мои встречи с Шолоховым»

Педагог. 2002. № 4 (май).

Печатается по тексту этого издания.

Капитан милиции В. Жуков. В ГОСТЯХ У МИХАИЛА ШОЛОХОВА Советская милиция. 1956. № 8.

Печатается по тексту этого издания.

Герасимов С. КАК СОЗДАВАЛСЯ ФИЛЬМ «ТИХИЙ ДОН» Сергей Герасимов. Жизнь. Фильмы. Споры. М., 1971.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Герасимов Сергей Аполлинарьевич (1906–1985) – режиссер, драматург.

Лубан Л. ОЖИВАЮЩИЕ СТРАНИЦЫ. На съемках фильма «Тихий Дон» Дон.

1957. № 1.

Печатается по тексту этого издания.

Глебов П. ГРИГОРИЙ // Литературная Россия. 1975. 23 мая.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Глебов Петр Петрович (1915–2000) – актер с 1941 года, народный артист СССР (1981), Григорий Мелехов – в «Тихом Доне» С. Герасимова.

Бондарчук С. СУДЬБА ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ СУДЬБА НАРОДНАЯ Экран. 1973

1974. М., 1975.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Бондарчук Сергей Федорович (1920–1994) – киноактер, режиссер, народный артист СССР (1952), Герой Социалистического Труда (1980). Поставил фильмы: «Судьба человека» (1959, главная роль), «Они сражались за Родину» и многие другие.

Сторк Свен. МИХАИЛ ШОЛОХОВ В ШВЕЦИИ Литературная газета. 1957.

4 июня.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Стриндберг Юхан Август (1849–1912) – шведский писатель, драматург, поэт, романы и драмы «Путь в Дамаск», «Пляска смерти», «На шхерах», «Черные знамена» и др.

Лагерлёф Сельма (1858–1940) – шведская писательница, автор знаменитой книги «Чудесное путешествие Нильса Хольгерссона по Швеции». Нобелевская премия в 1909 году.

БЕСЕДА М. ШОЛОХОВА С Д. СТЕЙНБЕКОМ Известия. 1957. 3 июля. Печатается по тексту этого издания.

ВОЗВРАЩЕНИЕ М.А. ШОЛОХОВА ИЗ ЗАГРАНИЧНОЙ ПОЕЗДКИ Правда. 1957.

6 июля.

Печатается по тексту этого издания.

Крупин В. В ГОСТЯХ У М.А. ШОЛОХОВА Советская Россия. 1957. 25 августа.

Печатается по тексту этого издания.

Герсов Гюннер, датский писатель. ЛИТЕРАТУРА И СОСУЩЕСТВОВАНИЕ

Литературная газета. 1958. 25 марта.

Печатается по тексту этого издания.

ВСТРЕЧИ М. ШОЛОХОВА В ПРАГЕ Правда. 1958. 9 апреля. Печатается по тексту этого издания.

Кубка Франтишек (Чехословакия). ШЕСТНАДЦАТЬ ЧАСОВ Дон. 1965. № 5.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Белая гора – Белая гора около Праги. В битве около Белой горы 8 ноября 1620 года Католическая лига, имперско-баварские войска в ходе Тридцатилетней войны разбили чешские войска, после чего Чехия утратила свою самостоятельность.

² Готвальд Клемент (1896–1953) – генеральный секретарь ЦК КП Чехословакии, с 1925 года был в руководящих органах коммунистов Чехословакии.

³ Жижка Ян (ок. 1360–1424) – полководец, национальный герой чешского народа. Участник Грюнвальдской битвы 1410 года. В 1420–1422 годах отразил три крестовых похода католических сил. Один из новаторов в военном искусстве.

⁴ Гус Ян (1371–1415) – национальный герой чешского народа, идеолог чешской Реформации, враг немецкого засилья и католической церкви. Приговорен к смерти и сожжен.

⁵ Кирилл и Мефодий – братья из Солуни, славянские просветители, создатели славянской азбуки, проповедники христианства. Перевели с греческого на славянский язык основные богослужебные книги. IX век. Канонизированы.

⁶ Неруда Ян (1834–1891) – чешский писатель.

⁷ Гендрих Рейнхард (1904–1942) – шеф политической полиции в Германии с 1936 года, затем в годы войны был назначен имперским протектором Богемии и Моравии, как фашисты обозвали Чехословакию, и убит бойцами Сопротивления.

⁸ Немцова Божена (1820–1862) – чешская писательница, рассказы и повести преимущественно из крестьянского быта.

Шахмагонов Федор. БРЕМЯ «ТИХОГО ДОНА». Главы из книги Плата за страх: Сб. Библиотека журнала «Молодая гвардия». М., 1998.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Шахмагонов Федор Федорович (1923) – русский писатель, учился в МГУ, в Дипломатической школе, в Литературном институте. Автор нескольких исторических романов.

Публикация Ф. Шахмагонова «Бремя «Тихого Дона» весьма интересна во многих отношениях. Федор Федорович был несколько лет секретарем М.А. Шолохова, его доверенным лицом, многое сохранила его память. Но мы берем только первые несколько глав, по которым можно определить отношения М.А. Шолохова со своими младшими коллегами, и главу «Шолохов и Сталин».

² Ф. Панферов (1896–1960) предложил Ф. Шахмагонову опубликовать статью Михаила Бубеннова (1909–1983) «Нужны ли сейчас псевдонимы?», которая и была тут же опубликована. М. Бубеннов за роман «Белая береза» получил Сталинскую премию первой степени, был определенный «фавор», «случай», хорошие критические статьи так и лились на него рекой. Комсомольская правда. 1951. 27 февраля.

На эту статью немедленно ответил в «Литературной газете», 6 марта, главный редактор газеты К. Симонов (1915–1979) – «Об одной заметке».

Завязался узелок в «братских писательских» отношениях, разрубить который мог только М.А. Шолохов.

М. Бубеннов открыто заявил, что «основные причины, побуждавшие ранее скрываться за псевдонимами, были уничтожены», литературная традиция «отжила свой век», «в советских условиях она иногда наносит даже серьезный вред».

К. Симонов, остро полемизируя, указал лишь на юридическую сторону вопроса, сославшись на законность, гарантированную советским авторским правом.

М. Шолохов в присутствии «братьев-писателей» написал две странички «С опущенным забралом…», и 8 марта 1951 года «Комсомольская правда» напечатала их.

В материале Ф. Шахмагонова есть спорные вопросы, но я оставляю их в стороне, в частности о Сталине, Горьком и др.

Привалова М.И. ДВЕ ВСТРЕЧИ С М.А. ШОЛОХОВЫМ Русская литература. 1986. № 2.

Печатается по тексту этого издания.

¹ 31 июля и 1 августа 1954 года лингвист М.И. Привалова встретилась в Вешенской с М.А. Шолоховым и рассказала об этих двух встречах.

С апреля по август – ни капли дождя, все высохло, в магазинах – очень мало продуктов. Думы М.А. Шолохова – о продуктах.

А Мария Ивановна Привалова спрашивает его о второй книге «Поднятой целины» и о только что вышедшем переиздании первой книги, исправленном автором.

² На вопрос, нелегко ему заканчивать вторую книгу «Поднятой целины», Шолохов ответил просто:

– Ну, почему нелегко? Я закончу. Ведь рамки романа у меня ограничены тем же тридцатым годом. (С улыбкой.) Это новая, своеобразная форма романа: все содержание ограничено одним годом. Будут еще одна-две смерти и никаких свадеб… А вообще-то дальше о колхозах писать почти невозможно..

– Вы полагаете, Михаил Александрович, что, может быть… так много было ошибок при проведении коллективизации?

В дальнейшем М.А. Шолохов рассуждает о гибели старой деревни, о которой так страдальчески говорил Сергей Есенин в своих стихах.

³ «Дневник» Мариэтты Шагинян подвергся резкой критике в статье Михаила Лифшица в журнале «Новый мир», № 2 за 1954 год, за общеизвестное, банальное, конкретные ошибки и путаницу.

Гавриленко П. ДАРЬИИСКИЕ ЗАПИСИ // Петр Гавриленко. Михаил Шолохов – наш современник. Алма-Ата, 1982. Главы из книги.

¹ Гавриленко Петр Петрович – «скромный агроном с Полтавщины», заядлый рыбак и охотник, стал закадычным другом М.А. Шолохова, постоянным слушателем шолоховских рассказов о времени и о себе. Несколько книг у П.П. Гавриленко. Лишь несколько глав публикуем здесь.

Чувыгин Н. В ГОСТЯХ У М.А. ШОЛОХОВА Удмуртская правда. 1958. 13 июля.

Печатается по тексту этого издания.

Песков В. В ГОСТЯХ У ШОЛОХОВА. Из блокнота журналиста Коммуна. Воронеж. 1958. 30 октября.

Песков Василий Михайлович (1930 г.) – русский прозаик, журналист, печатался в «Комсомольской правде» чаще всего. За сборник «Шаги по росе» в 1964 году получил Ленинскую премию. Затем выходили сборники рассказов и очерков: «Птицы на проводах» (М., 1982), «Проселки» (М., 1988) и др.

Уралов Т. В СТАНИЦЕ ВЕШЕНСКОЙ, У МИХАИЛА ШОЛОХОВА Бугская заря. 1958. 15–16 апреля.

Печатается по тексту этого издания.

Ерохин А. В ВЕШЕНСКОЙ… // Литература и жизнь. 1958. 5 декабря.

Печатается по тексту этого издания.

М. ШОЛОХОВ В АНГЛИИ // Известия. 1959. 29 апреля.

Печатается по тексту этого издания.

М.А. ШОЛОХОВ В ДАНИИ Правда. 1959. 6 мая.

Печатается по тексту этого издания.

МИХАИЛ ШОЛОХОВ В СТОКГОЛЬМЕ // Литературная газета. 1959. 14 мая.

Печатается по тексту этого издания.

Трифонова Т. ПОД МАСКОЙ НАУЧНОЙ ОБЪЕКТИВНОСТИ // Иностранная литература. 1959. № 3.

Печатается по тексту этого издания.

Трифонова Тамара Казимировна (1904–1962) – критик.

У лесов А., дважды Герой Социалистического Труда. ИСТОРИЯ ОДНОГО ПОСВЯЩЕНИЯ // Известия. 1959. 7 октября.

Печатается по тексту этого издания.

Маяцкий П. РЯДОМ С ШОЛОХОВЫМ Дон. 1987. № 11.

Печатается по тексту этого издания.

Маяцкии Петр Кузьмич – один из старейших партийных работников, первых секретарей райкома, много лет руководил Вешенским райкомом партии и соседними. В последние годы он написал книгу о Шолохове, но эта публикация в журнале важнее всего.

Воронин С. ВСЕГДА РЯДОМ // Слово о Шолохове: Сб. М., 1975.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Воронин Сергей Алексеевич (1913–2004) – русский писатель, известность принесла ему повесть о колхозной жизни в годы войны – «Ненужная слава» (1956), затем он стал главным редактором журнала «Нева», где напечатал вторую книгу «Поднятой целины», часто встречался с Шолоховым, почувствовал к нему теплые чувства не только как к художнику, но и как к человеку простому, общительному.

² Рассказ «В родных местах» был опубликован в журнале «Нева», 1959. № 9.

³ Смирнов Сергей Сергеевич (1915–1976) – автор «Брестской крепости» (1964), написал статью «Именем солдат», опубликованную в «Литературной газете» 27 октября 1959 года, в которой подверг разносной критике рассказ С. Воронина за снисходительное отношение к главному герою рассказа, одно время служившему во власовской армии.

Возникла полемика, в итоге которой была достигнута главная мысль: не так уж важно, кто герой рассказа; важно, как писатель трактует само событие, его мастерство, его психологический анализ.

Серебровская Е.П. ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ГЛАВА Нева. 1986. № 2. Печатается по тексту этого издания.

Г. Капралов. ВСТРЕЧА М.А. ШОЛОХОВА СО СТУДЕНТАМИ Правда. 1959. 30 декабря.

Печатается по тексту этого издания.

ПОДАРОК СТУДЕНТКЕ ИЗ КИТАЯ /'/' Литература и жизнь. 1960. 1 января. Печатается по тексту этого издания.

МИХАИЛ ШОЛОХОВ У РОСТОВСКИХ СТУДЕНТОВ Советская Россия. 1960.

14 февраля.

Печатается по тексту этого издания.

Гогиашвили Г., Аробелидзе О. У ШОЛОХОВА В ВЕШЕНСКОЙ Литературная Грузия. 1960. № 2.

¹ Бараташвили Николоз Мелитонович (1817–1845) – грузинский поэт, психологизм и глубокий лиризм в поэме «Судьба Грузии», превосходны и стихи «Мерани», «Могила царя Ираклия» и др.

Кондратьев Ф. ЛИТЕРАТУРНЫЙ ВЕЧЕР В СТАНИЦЕ. Встреча донских писателей с вешенскими читателями // Советский Дон. 1960. 11 июня.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Бахарев Александр Александрович — журналист, прозаик.

² Соколов Михаил Андреевич (1904) – ростовский писатель, автор объемного романа «Искры».

³ Калинин Анатолий Вениаминович (1916) – русский писатель, автор многих повестей, романов, рассказов.

⁴ Никулин Михаил Андреевич (1898) – ростовский писатель, автор многих повестей и рассказов.

Данилин Н. ВСТРЕЧА С М.А. ШОЛОХОВЫМ. Из записной книжки журналиста

Тюменская правда. 1960. 3 июля.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Бондаренко А.М. – упоминается не раз в письмах М.А. Шолохова.

Малахов Н. В ГОСТЯХ У ШОЛОХОВА // Горьковский рабочий. 1960. 16 сентября.

Печатается по тексту этого издания.

Соколов В. ВАРЮХА-ГОРЮХА // Советская женщина. 1960. № 5. Печатается по тексту этого издания.

Тягленко Г. СЕМЕН ДАВЫДОВ Дон. 1960. № 5.

Печатается по тексту этого издания.

Алексеев М. ВЕЛИКИЙ СТАНИЧНИК // Что читать. 1960. № 5. Слово о Шолохове: Сб. М., 1973.

Печатается по тексту второго издания.

Вацлавик А. ГЛУБОКОЕ ПРИЗНАНИЕ. Шолохов в Чехословакии Литература и жизнь. 1960. 25 мая.

Печатается по тексту этого издания.

ШОЛОХОВ В ДАНИИ // Литературная газета. 1960. 3 марта. Печатается по тексту этого издания.

ДАТСКИЙ ГОСТЬ В ВЕШЕНСКОЙ Правда. 1960. 27 августа.

Печатается по тексту этого издания.

Корженевский Г., Самсонова В., специалисты Гипросельхозстроя. В ГОСТЯХ У ШОЛОХОВА // Вечерний Ростов. 1960. 4 октября.

Печатается по тексту этого издания.

М.А. ШОЛОХОВ В АНГЛИИ // Литература и жизнь. 1960. 21 декабря. Печатается по тексту этого издания.

М.А. ШОЛОХОВ ВО ФРАНЦИИ /'/' Вечерний Ростов. 1961. 13 января. Печатается по тексту этого издания.

НАШ БОЛЬШОЙ ДРУГ. Из рукописного «Журнала молодых» Вечерняя Москва. 1961. 6 мая.

Печатается по тексту этого издания.

Лазарев Л. ДВЕ СТАТЬИ О ШОЛОХОВЕ // Вопросы литературы. 1961. № 7.

Печатается по тексту этого издания.

И. Филиппов. М.А. ШОЛОХОВ ПОЧЕТНЫЙ ДОКТОР ПРАВА СЕНТ-ЭНДРЮССКОГО УНИВЕРСИТЕТА // Правда. 1962. 14 апреля.

Печатается по тексту этого издания.

Лесс Ал. ИЗДАТЕЛЬ И ПИСАТЕЛЬ // Москва. 1962. № 4.

Печатается по тексту этого издания.

Вареев В. М.А. ШОЛОХОВ В ПРИУРАЛЬЕ: Из записной книжки Актюбинская правда. 1962. 28, 30 и 31 января.

Печатается по тексту газетного издания.

¹ Вареев В. – местный журналист, к нему часто заезжал Шолохов со своей донской командой.

Лимарев И. У М.А. ШОЛОХОВА // Литературная газета. 1962. 1 сентября. Печатается по тексту этого издания.

ВСТРЕЧА М. ШОЛОХОВА С КОЛЛЕКТИВОМ РОСТОВСКОГО ТЕАТРА Литературная газета. 1963. 9 мая.

Печатается по тексту этого издания.

Жирнов С. ВСТРЕЧА С ШОЛОХОВЫМ Театральная жизнь. 1963. № 14. Печатается по тексту этого издания.

Граков Г. ПОД ЗНАКОМ ШОЛОХОВА. Ростовский репортаж Театральная жизнь. 1963. № 17.

Печатается по тексту этого издания.

В ГОСТЯХ У М.А. ШОЛОХОВА // Советская Россия. 1963. 13 июля. Печатается по тексту этого издания.

Ларни М. СЕМЬ ДНЕЙ С ШОЛОХОВЫМ Известия. 1963. 25 августа. Печатается по тексту этого издания.

Ларни Матти (1909) – популярный финский писатель.

Михаил Шолохов.…И ЧТОБЫ ВНУКАМ ЗАКАЗАЛ: Выступление писателя на пленуме райкома партии, записанное на магнитофонную пленку осенью 1963 г. в ст. Вешенской // Советский Дон. 1985. 7 ноября.

Печатается по тексту газетной публикации.

Ларни М. ОГРОМНЫЙ ПИСАТЕЛЬ, ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ЧЕЛОВЕК Огонек. 1964. № 11 (март).

Печатается по тексту этого издания.

Ларни М. БЕСЕДУЯ С ШОЛОХОВЫМ Огонек. 1964. № 15 (апрель). Печатается по тексту журнального издания.

ДОНСКАЯ МУЗЫКАЛЬНАЯ ВЕСНА. Михаил Шолохов и Дмитрий Шостакович. Фотография // Огонек. 1963. № 22.

Печатается по тексту этого издания.

Михаил Шолохов. «С РАДОСТЬЮ ПРИНЯЛ ПРИГЛАШЕНИЕ» Литературная газета. 1964. 26 мая.

Печатается по тексту этого издания.

ГОСТЬЯ ИЗ АМЕРИКИ /'/' Советский Дон. 1964. 3 июля. Печатается по тексту этого издания.

Губанов Г. РЯДОМ С ХРУЩЕВЫМ. Главы из книги.

Калинин А. ТОТ САМЫЙ МАРЦЕЛЬ… Правда. 1964. 24 декабря. Печатается по тексту этого издания.

¹ Гете Иоганн Вольфганг (1749–1832) – немецкий писатель, автор романа «Страдания молодого Вертера», трагедии «Фауст» и др.

Бахарев А. ВСТРЕЧИ НА ДОНСКОЙ ЗЕМЛЕ Дон. 1964. № 8.

Печатается по тексту этого издания.

Корн Р. ВЕШЕНСКАЯ, У МИХАИЛА ШОЛОХОВА Известия. 1964. 16 сентября.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Киршон Владимир Михайлович (1902–1938) – русский писатель, драматург, автор пьес «Рельсы гудят» (1928), «Чудесный сплав» (1934).

² Гидаш Антал (1899) – венгерский писатель, поэт, прозаик, автор романов «Господин Фицек» (1936), «Мартен и его друзья» (1959), «Тоскуем по тебе» (1969) и др.

³ Кадар Янош (1912) – известный политический деятель в Венгрии, был председателем Совета министров Венгрии ряда лет.

⁴ Зорге Рихард (1895–1944) – советский разведчик, Герой Советского Союза (1964), в 1941 году арестован японской разведкой и в 1944-м казнен.

МОЛОДЕЖЬ НАШЕ БУДУЩЕЕ И НАДЕЖДА. Встреча М.А. Шолохова с молодежью Дагестана и Ростовской области // Советский Дон. 1965. 25 апреля.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Мальцев Терентий Семенович (1895–1994) – новатор сельскохозяйственного производства, полевод одного из колхозов Курганской области, дважды Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной премии.

² Джонсон Линдон (1908–1973) – президент США, 36-й президент от демократической партии, начал войну во Вьетнаме, при нем обострились социально-экономические противоречия в США.

Челышев Б. ОДИН ИЗ МНОГИХ… // Челышев Б. Поиски. Встречи. Находки. Кемеровское книжное издательство, 1963.

Печатается по тексту этого издания.

Арзуманян А. НА РОДНИЕ «ТИХОГО ДОНА» Арзуманян А. Око Бюрокана: Очерки и рассказы. М.: Советский писатель, 1964.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Арзуманян Ашот Мартиросович – армянский писатель, автор многих сборников повестей и рассказов.

Вучетич Е. ХУДОЖНИК И ЖИЗНЬ / / Вучетич Е. Художник и жизнь. М., 1963.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Вучетич Евгений Викторович (1908–1974) – скульптор, народный художник СССР (1959), Герой Социалистического Труда, пять раз получал Сталинскую премию.

Мар Н. И В ОГНЕ НЕ ГОРИТ… // Мар Н. 50 интервью: Очерки-репортажи. М.: Советская Россия, 1964.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Мар Н. (Мармерштейн Наум Иосифович) (1916–1986) – один из опытных репортеров «Литературной газеты», журналист, писатель, заслуженный работник культуры РСФСР (1972). Был военным корреспондентом в период Великой Отечественной войны. Награжден орденами и медалями СССР. Сборники рассказов и повестей, книга о К. Рокоссовском.

КоктаМ. В СТАНИЦЕ ВЕШЕНСКОЙ // Советская Украина. 1959. № 3.

Печатается по тексту этого издания.

Кричевский А. У МИХАИЛА ШОЛОХОВА Дон. 1963. № 5.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Кричевский А. – оператор Центральной студии документальных фильмов, лауреат Государственных премий, участвовал в подготовке фильма «Когда казаки плачут» по рассказу М. Шолохова «О Колчаке, крапиве и прочем», сценарий и постановка Е. Моргунова. Свердловская киностудия, 1963.

Боташев Н., Ермаков А., Николаев В. В ГОСТЯХ У ШОЛОХОВА Урал. 1962. № 4.

Печатается по тексту этого издания.

Прийма К. ВЕШЕНСКИЕ ВСТРЕЧИ: К творческой истории шолоховских произведений // Подъем. 1962. № 5; 1963. № 5.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Прийма Константин Иванович (1915–1994) – русский литературовед, доктор филологических наук, автор многих публикаций о жизни и творчестве М.А. Шолохова, в том числе книг «Тихий Дон» сражается», за которую он и получил степень доктора, «С веком наравне» и др.

² О М.А. Шолохове на Дону существует много легенд и «баек». Прийма приводит одну из их, при этом упоминает, что так рассказывал Науму Телицыну «один очевидец-фурщик». А что было или ничего не было – никто не знает, ни одного свидетеля не нашлось этих событий.

³ Здесь К. Прийма убедительно показывает, что участвовал в делегации Подтелкова не Иван Лагутин, как это описано в «Тихом Доне», а Яков Лагутин. И Шолохов с этим согласился.

Прийма К. ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЬ Дон. 1987. № 5.

Печатается по тексту этого издания.

Сафонов Л. ЗАПИСКИ ДИРИЖЕРА. Встреча с Шолоховым Подъем. 1978. № 5.

Печатается по тексту этого издания.

Куликов Ф. ВСТРЕЧИ НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ: Из дневника журналиста Дон. 1979. № 1.

Печатается по тексту этого издания.

Джибладзе Г. ДНИ, ПРОВЕДЕННЫЕ С ШОЛОХОВЫМ Литературная Грузия. 1976. № 10.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Джибладзе Георгий Николаевич – грузинский критик, литературовед, живет в Тбилиси.

Шиперович Б. ПАМЯТНАЯ ВСТРЕЧА Дон. 1971. № 5.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Шиперович Борис Яковлевич – один из добротных «книжников», много лет проработавший заведующим библиографическим отделом в издательстве «Советский писатель».

Родопски X. НЕЗАБЫВАЕМЫЕ ВСТРЕЧИ Байкал. 1973. № 6.

Печатается по тексту этого издания.

Тугутов И. ВЕШЕНСКОЕ УТРО // Сибирские огни. 1975. № 5.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Тугутов Иосиф Еремеевич (Ваир Ангарин) – бурятский писатель, автор романов, повестей и рассказов. Живет в Улан-Удэ.

² Сергин Александр Иванович – двоюродный брат М.А. Шолохова, с которым маленький Шолохов провел свое детство, воевал, служил в разведке в годы Первой мировой войны, был у белых, мог послужить до известной степени, конечно, рассказчиком о Белом движении.

Чернов Ю. ДВЕ ВСТРЕЧИ С МИХАИЛОМ ШОЛОХОВЫМ Сибирские огни. 1975. № 5.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Чернов Юрий вместе с Петром Скобелкиным на мотоциклах проехали от целинной земли до донских степей, до Вешенской, где родилась «Поднятая целина». Событие широко освещалось в 1963 году, когда оно произошло. Сейчас оно приурочено к юбилею М.А. Шолохова.

Царев А. СЫН ЗЕМЛИ. Несколько слов о Юрии Алексеевиче Гагарине Советский Дон. 1969. 3 апреля.

Печатается по тексту этого издания.

Корсунов Н. МИХАИЛ ШОЛОХОВ НА УРАЛЕ. Главы из книги Корсунов Н. С Шолоховым… Встречи. Беседы. Переписка. Оренбург, 2000.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Корсунов Николай Федорович (1927) – русский писатель, автор многих сборников рассказов и повестей, романов. Много лет он работал над романом «Высшая мера» в двух книгах, в котором сочно показаны как русская, так и немецкая сторона. Так в романе идут одна картина за другой, в которой появляются то немцы, то русские, сопрягаясь в неумолимой битве ратников, в идеологической борьбе.

Мезенцев М. ЧЕЛОВЕК УКРАШАЕТ ЗЕМЛЮ! Встречи М.А. Шолохова с молодежью Дона // Советский Дон. 1965. 16 апреля.

Печатается по тексту этого издания.

Лукин Ю. У М.А. ШОЛОХОВА. Интервью в степи Правда. 1965. 22 октября.

Печатается по тексту этого издания.

ПОКИДАЯ ГОСТЕПРИИМНУЮ ЗЕМЛЮ КАЗАХСТАНА Казахстанская правда. 1965. 6 ноября.

Печатается по тексту газеты после присвоения М.А. Шолохову Нобелевской премии 25 октября 1965 года. После «Правды», как и обещал.

Созонова И. В ЧЕМ ЖЕ СИЛА ХУДОЖНИКА? Ответ некоторым зарубежным критикам // Дон. 1965. № 5.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Созонова И. – современный исследователь, привлекает внимание своей бескомпромиссностью к зарубежным ученым и критикам, называя Шолохова «социалистическим реалистом». Вместе с тем необходимо отдать должное и зарубежным исследователям, которые, естественно, выделяют «Тихий Дон» и «Поднятую целину» из общего потока единой советской литературы, они видят, что Шолохов своими произведениями «выламывается» из этого ряда, выделяется своей неповторимостью, гениальным предвидением того, что произойдет в самом ближайшем будущем. Шолохов – отнюдь не «социалистический реалист».

Челышев Б. «И ТОРИТЕ ДОРОЖКИ…» // Молодая гвардия. 1965. № 5. Печатается по тексту этого издания.

ПИСАТЕЛЬ, КОММУНИСТ, БОЕЦ. Встреча избирателей с М.А. Шолоховым Советский Дон. 1966. 8 июня.

Печатается по тексту этого издания.

ДУМАТЬ, ИСКАТЬ, ДЕЙСТВОВАТЬ! М.А. Шолохов в колхозе, носящем его имя

Советский Дон. 1966. 26 июня.

Печатается по тексту этого издания.

Веленгурин Н. ВЕЛИКИЙ ТРУЖЕНИК // Веленгурин Н. Михаил Шолохов: Кубанские страницы. Краснодар, 1976.

Печатается глава из текста данного издания.

¹ Веленгурин Николай Федорович – критик, литературовед, живет в Краснодаре.

Жбанникова Т. АВТОГРАФЫ МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА ШОЛОХОВА.

Печатается по тексту представленной рукописи.

¹ Жбанникова Татьяна Дмитриевна — живет в станице Вешенской, работает в правоохранительных органах.

Калмыков С. РАССКАЗЫ О ШОЛОХОВЕ Дон. 1999. № 3–4.

Печатается по тексту этого издания.

Ганичев В. ВСЕГДА С МОЛОДЕЖЬЮ Печатается по тексту сборника «Слово о Шолохове». М., 1973.

Софронов А. В СЕРДЦЕ И В ПАМЯТИ // Софронов А. Шолоховское. М.,

1975.

Печатаются три небольших раздела по указанному тексту.

¹ Софронов Анатолий Владимирович (1911–1990) – русский писатель, поэт, драматург, прозаик, автор многочисленных книг, сборников, пьес. Давний друг М.А. Шолохова.

Квасов А.Н., художественный руководитель Государственного ансамбля песни и пляски донских казаков. ДВЕ ВСТРЕЧИ Вешенские весны: Сб. Ростов-на-Дону, 1980.

Печатается по тексту этого издания.

Квасов получил от М.А. Шолохова небольшое письмо, которое, в сущности, открыло ему пафос донской песни.

Зимовнов А. ШОЛОХОВ В ЖИЗНИ. Дневниковые записи секретаря Зимовнов А. Шолохов в жизни: Дневниковые записи секретаря. Ростов-на-Дону, 2002.

Печатается по тексту этого издания.

Прийма К. ШОЛОХОВ В ВЕШКАХ. ГОД 1974-Й Советский Дон. 1974. 15 июня. Печатается по тексту этого издания.

Гуммер И., специальный корреспондент «Литературной газеты». А СТЕПНАЯ ТРАВА ПАХНЕТ ГОРЕЧЬЮ. На съемках фильма «Они сражались за Родину»

Советский Дон. 1974. 29 июня.

Печатается по тексту этого издания.

Иванов Ю., спецкор. «Советского Донак ВСТРЕЧИ НА ПОЛЕ БОЯ. Репортаж со съемок художественного фильма по роману М.А. Шолохова «Они сражались за Родину» // Советский Дон. 1974. 24 июля.

Печатается по тексту этого издания.

Балатьев С., Эстрин И. АПРЕЛЬ, 1975 ГОД Литературная Россия. 1975. 23 мая.

Печатается по тексту этого издания.

Петелин В. ФИЛЬМ «ОНИ СРАЖАЛИСЬ ЗА РОДИНУ» В ВЕШЕНСКОЙ

Петелин В. Михаил Шолохов. Страницы жизни и творчества. М., 1986.

Печатается по тексту этого издания и с другими страницами рукописи.

В это время от Союза писателей СССР в Ростов-на-Дону и в Ростовскую область выехала большая группа писателей в надежде поздравить М.А. Шолохова с предстоящим юбилеем. Одновременно с этим выехала и группа кинодеятелей во главе с Сергеем Бондарчуком, чтобы показать М.А. Шолохову фильм «Они сражались за Родину», который он еще не видел. От группы на каком-то этапе я отделился, после недельной поездки по городам и весям Ростовской области, и выехал в Вешенскую, где первым делом пришел в райком партии, где Н.А. Булавин порекомендовал мне дождаться группы С. Бондарчука. Так я и сделал. И кое-что успел записать по горячим следам событий. А кое-что еще и вспомнил о ранних встречах с М.А. Шолоховым.

Жбанникова Г. ВСТРЕЧА С ПИСАТЕЛЕМ // Советский Дон. 1979. 16 августа.

Жбанникова Г. В ГОСТЯХ У М.А. ШОЛОХОВА Советский Дон. 1981.

14 июля.

Жуков И. ШОЛОХОВСКАЯ ВЫСОТА // Шолоховские весны: Сб. Ростов-на-Дону, 1980.

Часть третья
Мировое значение М.А. Шолохова

ПОЛВЕКА «ТИХОМУ ДОНУ». Доклады и выступления участников конференции

Дон. 1978. № 7.

Печатается по тексту этого издания.

Вересин М.М. ДУБ НА РОДИНЕ ШОЛОХОВА Советский Дон. 1978. 6 мая. Печатается по тексту этого издания.

СОВЕТСКО-АМЕРИКАНСКИЙ СИМПОЗИУМ «МИХАИЛ ШОЛОХОВ И УИЛЬЯМ ФОЛКНЕР». Доклады и материалы симпозиума Дон. 1987. № 5.

Печатается по тексту этого издания.

Эпилог

Левченко В. ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ ПИСАТЕЛЯ Шолохов на изломе времени. М.: Наследие, 1995.

Печатается по тексту этого издания.

¹ Левченко Виктор Григорьевич (1953) – литературовед, критик, научный сотрудник ИМЛИ им. М.А. Горького.

² В довоенной библиотеке, как удалось установить Вешенскому музею, были у Шолохова: Гегель, Вольтер, Спиноза, Кант, Ницше, Шеллинг, Паскаль, Плеханов, Чернышевский и др.

³ Шолохов заходил в дом, здоровался по-старинному: «Спасибо Христос…» (Рассказы казака Букановской станицы Малахова Максима Спиридовича.)

Шевченко М. ЕСЛИ ЖИТЬ НЕ ПО ЛЖИ. Открытое письмо А.И. Солженицыну

Московский писатель и др. издания.

Печатается по тексту этого издания.

Примечания

1

«L’Express», Paris, 15. XII. 1960.

(обратно)

2

«Les Preuves», Paris.

(обратно)

3

Жданов Юрий Андреевич (сын Андрея Александровича Жданова) ректор Ростовского-на-Дону государственного университета.

(обратно)

4

Речь идет о моем историческом романе «На четырех ветрах».

(обратно)

5

Дархан – кузнец, мастеровой, мудрый.

(обратно)

6

E.J. Simmons. Russian fiction and Soviet ideology. N-Y, 1958, p. 220.

(обратно)

7

Новая Болгария. 1955. № 11. С. 13.

(обратно)

8

Н. Muchnic. From Gorky to Pasternak. London, 1963, p. 324.

(обратно)

9

«Time». Atl. ed. 1961. Febr. 24, p. 60.

(обратно)

10

Интернациональная литература. 1941. № 11 12. С. 327.

(обратно)

11

Литературная газета. 1934. 30 октября.

(обратно)

12

Интернациональная литература. 1941. № 11 12. С. 327.

(обратно)

13

Там же.

(обратно)

14

Н. Muchnic. From Gorky to Pasternak. London, 1963, p. 321.

(обратно)

15

Н. Muchnic. From Gorky to Pasternak. London, 1963, p. 321.

(обратно)

16

Там же, p. 315.

(обратно)

17

«Neue Deutsche Hefte». Brl. W. 1960, Mai, S. 150.

(обратно)

18

H. Н. Muchnic. From Gorky to Pasternak. London, 1963, p. 322.

(обратно)

19

Там же, p. 325.

(обратно)

20

там же, p. 308.

(обратно)

21

E.J. Simmons. Russian fiction and Soviet ideology. N-Y, 1958, p. 230.

(обратно)

22

Там же, p. 210.

(обратно)

23

«The Atlantic». 1961, March.

(обратно)

24

H. Н. Muchnic. From Gorky to Pasternak. London, 1963, p. 318.

(обратно)

25

H. Н. Muchnic. From Gorky to Pasternak. London, 1963, p. 316.

(обратно)

26

Н. Muchnic. From Gorky to Pasternak. London, 1963, p. 309.

(обратно)

27

«Nouvelles literaires». 1963, Mai, p. 5.

(обратно)

28

H. Н. Muchnic. From Gorky to Pasternak. London, 1963, p. 305.

(обратно)

29

там же, p. 335.

(обратно)

30

«Neue Deutsche Hefte». Brl. W. 1960, Mai, S. 154.

(обратно)

31

H. Н. Muchnic. From Gorky to Pasternak. London, 1963, p. 318.

(обратно)

32

«The New York Times». Int. ed. 1961, Febr., 25.

(обратно)

33

Там же.

(обратно)

34

Там же.

(обратно)

35

Н. Muchnic. From Gorky to Pasternak. London, 1963, p. 335.

(обратно)

36

«Neue Deutsche Hefte». Brl. W. 1960, Mai, S. 153.

(обратно)

37

H. Н. Muchnic. From Gorky to Pasternak. London, 1963, p. 318.

(обратно)

38

«Saturday Review». 1961, Febr., p. 20.

(обратно)

39

Н. Muchnic. From Gorky to Pasternak. London, 1963, p. 317.

(обратно)

40

Н. Muchnic. From Gorky to Pasternak. London, 1963, p. 308.

(обратно)

41

Там же, p. 316.

(обратно)

42

Н. Muchnic. From Gorky to Pasternak. London, 1963, p. 306.

(обратно)

43

«Times Literary Suppliment». N-Y, 1961, p. 861.

(обратно)

44

«Saturday Review». 1962, Febr., p. 24.

(обратно)

45

«Daily Worker», 1962, Apr. 24.

(обратно)

46

«Soniitag», 1960, № 16.

(обратно)

47

Надежда Николаевна Ломанова главный хормейстер ансамбля.

(обратно)

48

Письмо публикуется впервые полностью. (Примеч. ред.)

(обратно)

49

В ту пору первый секретарь обкома партии КПСС И.А. Бондаренко.

(обратно)

50

В дальнейшей беседе: М.А. Михаил Александрович, К.П. Константин Прийма, Ф.Б. Федор Бирюков.

(обратно)

51

Советская литература на новом этапе: Сб. М.; Л., ГИХЛ, 1934. С. 60, 94, 95.

(обратно)

52

Ермаков II. II. Григорий Мелехов как трагический характер Ученые записки Горьковского пединститута. Серия фил. наук. 1967. Вып. 69. С. 3.

(обратно)

53

Прийма К. «Тихий Дон» сражается. М.: Советская Россия, 1975. С. 14.

(обратно)

54

Октябрьская революция и славянские литературы: Сб. М.: Изд-во МГУ, 1967. С. 239.

(обратно)

55

Мировое значение творчества Михаила Шолохова: Сб. М.: Современник, 1976. С. 320, 341 342.

(обратно)

56

Kiirbiskern. 1968. № 1

(обратно)

57

Мировое значение творчества Михаила Шолохова: Сб. С. 78.

(обратно)

58

Там же. С. 43.

(обратно)

59

Огонек. 1975. № 21. С. 8.

(обратно)

60

Мировое значение творчества Михаила Шолохова: Сб. С. 325 326.

(обратно)

61

М. Манохина дочь М.А. Шолохова.

(обратно)

Оглавление

Часть первая Война

  Илья Котенко1 Снаряженные народом

  Юрий Лукин1 Из книги «Воспоминания»

  Борис Ливанов1 Трубка Шолохова

  Борис Сперанский Встречи с М.А. Шолоховым

  Петр Луговой С кровью и потом

  Ф.С. Князев 7 июля 1942 г

  Новый роман Михаила Шолохова

  Новые главы романа «Они сражались за Родину»

  Казаки-гвардейцы в гостях у Шолохова

  Л. Большаков Они познакомились на войне…

Часть вторая Вешенские были

  Владимир Гаранжин Вешенские были

  Леонид Кудреватых Драгоценный узелок

  И. Араличев1 В гостях у Михаила Шолохова

  Полковник А. Выпряжкин На родине Михаила Шолохова

  Писатель М.А. Шолохов выехал из Сталинграда

  Встреча писателя М. Шолохова с читателями

  В. Соколов, спецкор «Литературной газеты» На тихом Дону

  50-летие Михаила Шолохова

  Петер Вереш (Венгрия) ЖИВАЯ ЛЕТОПИСЬ РЕВОЛЮЦИИ

  Эрвин Штриттматтер, немецкий писатель Мое знакомство с Шолоховым

  Евгений Люфанов1 У Михаила Шолохова

  В. Коротеев, В. Ефимов На Дону

  Николай Кочнев ИСТОРИЯ ОДНОЙ ФОТОГРАФИИ

  Капитан милиции В. Жуков В ГОСТЯХ У МИХАИЛА ШОЛОХОВА

  Сергей Герасимов1 Как создавался фильм «Тихий Дон»

  Л. Лубан Оживающие страницы

  Петр Глебов, народный артист РСФСР1 Григорий

  С. Бондарчук1 «Судьба человеческая – судьба народная»

  Свен Сторк Михаил Шолохов в Швеции

  Беседа М. Шолохова с Д. Стейнбеком

  Возвращение М.А. Шолохова из заграничной поездки

  В. Крупин В гостях у М.А. Шолохова

  Гюннер Герсов, датский писатель Литература и сосуществование

  Встречи М. Шолохова в Праге

  Франтишек Кубка (Чехословакия) Шестнадцать часов

  Федор Шахмагонов1 «Бремя «Тихого Дона»

  М. И. Привалова Две встречи С М.А. Шолоховым

  Петр Гавриленко1 Дарьинские записи

  Н. Чувыгин В гостях У М.А. Шолохова

  В. Песков В гостях у Шолохова

  Т. Уралов В станице Вешенской, у Михаила Шолохова

  А. Ерохин В Вешенской…

  М. Шолохов в Англии

  М.А. Шолохов в Дании

  Михаил Шолохов в Стокгольме

  Т. Трифонова Под маской научной объективности

  Алексей Улесов, дважды Герой Социалистического Труда История одного посвящения

  Петр Маяцкий Рядом с Шолоховым

  Сергей Воронин1 Всегда рядом

  Е.П. Серебровская Девятнадцатая глава

  Г. Капралов Встреча М.А. Шолохова со студентами

  Михаил Шолохов у ростовских студентов

  Гурам Гогиашвили, Отар Аробелидзе У Шолохова в Вешенской

  Федор Кондратьев Литературный вечер в станице

  Н. Данилин Встреча с М.А. Шолоховым

  Я. Малахов В гостях у Шолохова

  Вадим Соколов Варюха-горюха

  Г. Тягленко Семен Давыдов

  Михаил Алексеев Великий станичник

  Антонин Вацлавик Глубокое признание

  Шолохов в Дании

  Датский гость в Вешенской

  Г. Корженевский, В. Самсонова В гостях у Шолохова

  М.А. Шолохов в Англии

  М.А. Шолохов во Франции

  Наш большой друг

  Л. Лазарев Две статьи о Шолохове

  И. Филиппов М.А Шолохов – почетный доктор права Сент-Эндрюсского университета

  Ал. Лесс Издатель и писатели

  В. Вареев1 М.А. Шолохов в Приуралье

  И. Лимарев У М.А. Шолохова

  Встреча М. Шолохова с коллективом ростовского театра

  C. Жирнов Встреча с Шолоховым

  Глеб Граков Под знаком Шолохова

  В Гостях У М.А. Шолохова

  Мартти Ларни Семь дней с Шолоховым

  Михаил Шолохов… И чтобы внукам заказал

  Мартти Ларни Огромный писатель, великолепный человек

  Мартти Ларни Беседуя с Шолоховым

  Донская музыкальная весна

  Михаил Шолохов «С радостью принял приглашение»

  Гостья из Америки

  Георгий Губанов Рядом с Хрущевым

  Анатолий Калинин Тот самый Марцель…

  Александр Бахарев Встречи на донской земле

  Р. Корн Вешенская, у Михаила Шолохова

  Молодежь – наше будущее и надежда

  Б. Челышев Один из многих…

  Ашот Арзуманян1 На родине «Тихого Дона»

  Евгений Вучетич1 Художник и жизнь

  Н. Мар1 И в огне не горит…

  Михаил Кокта В станице Вешенской

  А. Кричевский1 У Михаила Шолохова

  Я. Боташев, А. Ермаков, В. Николаев В гостях у Шолохова

  Константин Прийма1 Вешенские встречи

    Незабываемое

    У истоков «Тихого Дона»

    Прототипы «Поднятой целины»

    Побратимы из «Тихого Дона»

  Константин Прийма Лебединая песнь

  Леонид Сафонов Записки дирижера

  Ф. Куликов Встречи на Дальнем Востоке

  Георгий Джибладзе1 Дни, проведенные с Шолоховым

  Борис Шиперович1 Памятная встреча

  Христо Родопски Незабываемые встречи

  И. Тугутов1 Вешенское утро

  Ю. Чернов1 Две встречи с Михаилом Шолоховым

  А. Царев Сын земли

  Николай Корсунов1 Михаил Шолохов на Урале

  М. Мезенцев Человек украшает землю!

  Ю. Лукин У М.А. Шолохова

  Покидая гостеприимную землю Казахстана

  И. Созонова1 В чем же сила художника?

  Б. Челышев «И торите дорожки…»

  В. Ермолина Всемирная слава

  Писатель, коммунист, боец

  Думать, искать, действовать!

  Николай Веленгурин1 Великий труженик

  Т. Жбанникова1 Автографы Михаила Александровича Шолохова

  Сергей Калмыков Рассказы о Шолохове

    Благодарность

    Любимый цвет

    На Хопре

    Как Шолохов соблюдал охотничьи законы

    Хочу возразить…

  Валерий Ганичев Всегда с молодежью

  Анатолий Софронов1 В сердце и в памяти

  А.Н. Квасов, художественный руководитель Государственного ансамбля песни и пляски донских казаков Две встречи

  Андрей Зимовнов Шолохов в жизни

    Часть II

  К. Прийма Шолохов в Вешках

    год 1974-й

  И. Гуммер, специальный корреспондент «Литературной газеты» А степная трава пахнет горечью

  Юрий Иванов, спецкор «Советского Дона» Встречи на поле боя

  Сергей Балатьев, Илья Эстрин Апрель, 1975 год

  Виктор Петелин Фильм «Они сражались за Родину» в Вешенской

  Г. Жбанникова Встреча с писателем

  Г. Жбанникова В гостях у М.А. Шолохова

  И. Жуков, журналист, писатель Шолоховская высота

Часть третья Мировое значение М.А. Шолохова

  Полвека «Тихому Дону»

    И. А. Бондаренко, первый секретарь Ростовского обкома КПСС Верность ленинским принципам творчества

    И.Т. Федоренко, секретарь правления Союза писателей СССР, главный редактор журнала «Иностранная литература член-корреспондент Академии наук СССР Бессмертное шолоховское творение

    К. И. Прийма, доктор филологических наук Мировое значение «Тихого Дона»

    А.И. Овчаренко, заведующий сектором Института мировой литературы имени А.М. Горького Академии наук СССР, доктор филологических наук, профессор Место «Тихого Дона» в литературе современной эпохи

    Н.Т. Кузнецова, B.C. Баштанник, преподаватели Вешенской средней школы У истоков «Тихого Дона»

    А.В. Калинин, лауреат Государственной премии РСФСР И вновь припадая сердцем…

    Ю.В. Бондарев, первый заместитель председателя правления Союза писателей РСФСР, секретарь правления Союза писателей СССР, лауреат Ленинской и Государственной премий Перечитывая «Тихий Дон»…

    Ю.А, Жданов, председатель Совета Северо-Кавказского научного центра высшей школы, ректор РГУ, член-корреспондент Академии наук СССР Художник, мыслитель

    А. П. Исаев, бригадир Ростовского машиностроительного завода, член редколлегии журнала «Дон» Высшая оценка признание народа

    В. А. Закруткин, секретарь правления Союза писателей РСФСР, лауреат Государственных премий СССР и РСФСР Светлая доброта

  М. Вересин Дуб на родине Шолохова

  Советско-американский симпозиум «Михаил Шолохов и Уильям Фолкнер»

    П. В. Палиевский М. Шолохов и У. Фолкнер

Эпилог

  Виктор Левченко1 Последняя воля писателя

  Михаил Шевченко Если жить не по лжи

Комментарии

  Часть первая Война

  Часть вторая Вешенские были

  Часть третья Мировое значение М.А. Шолохова

  Эпилог

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg