Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


Предисловие

И пускай в мире больше кипящей смолы,

чем цветущей сирени

Я сильнее судьбы —

я твои обнимаю колени.

Тимур Шаов, «Посвящение жене»

Эта книга о любви. О любви, меняющей мир.

Это довольно смелое утверждение. Тем не менее его стоит понимать буквально.

Герои нашей книги, безусловно, заслуживают внимания и поодиночке. Все они были личностями. Каждый из них кое-чего стоил и без своей половины. Но когда они находили друг друга, их союз становился много большим, чем семейная пара.

Когда один плюс один равняется не два и даже не пять, а десять, двадцать, сто – это называется мудреным словом «синергия». Союз двух «слагаемых», их совокупный эффект далеко превосходит их «арифметическую» сумму. Такой союз вполне способен изменить мир – или хотя бы попытаться. Хотя бы попросить дать этому миру шанс – и не исключено, что к этой просьбе (или требованию) прислушаются.

И тогда семейная пара становится символом духовной революции в Древнем Египте, а Европа XV века с удивлением обнаруживает у себя под боком огромную державу, во главе которой – московский князь и византийская принцесса. Перед семейной четой склоняются Гималаи и законы мироздания, влюбленная пара способна обманывать саму смерть (пусть и не вечно).

Счастливые семьи управляют народами, умами и сердцами современников и потомков. Они создают картины и кинофильмы, музыку и религию. Они создают и разрушают государства и мифы, судьбы и жизни.

И все это длится как в сказке – «пока смерть не разлучит их…»

Так что в каком-то смысле собранные в этой книге истории – сказки.

Самые разные. Есть, например, страшные – как история Бонни и Клайда. Есть грустные – как история Эхнатона и Нефертити, Антония и Клеопатры или принца Чарльза и Дианы Спенсер. Яркие, как судьба Грейс Келли и князя Монако Ренье или художников Фриды Кало и Диего Риверы. Умные и философские, как жизнь Пьера и Марии Кюри или Николая и Елены Рерих. Возвышенные и романтичные – почти легенды – о королеве Виктории и принце Альберте, о Мухаммаде и Хадидже, о Мстиславе Ростроповиче и Галине Вишневской.

Не стоит, конечно, притворяться, что мы знаем их истории целиком. Прежде всего это семьи – со своими тайнами, страстями, переживаниями. Всем героям книги выпала своя мера горя и страданий. Ведь любовь на самом деле не знает ни добра, ни зла. К добру или ко злу ее обращают люди.

Поэтому этим историям даже лучше оставаться сказками. Тогда у нас будет гораздо больше причин для того, чтобы пытаться постичь любовь тех, кого заслуженно называют великими.

Часть 1
Городу и миру

Возлюбленный мой

принадлежит мне, а я ему.

Песнь песней Соломона, 2:16

Urbi et orbi – «Городу и миру!» – такими словами кардиналы возвещали появление нового Папы. Герои первой части нашей книги возвестили о себе не менее громко. И глашатаи им для этого были не нужны. Вполне хватало того, что они делали.

Их политическая известность, значимость для своих стран неоспорима. Но истории их любви знамениты едва ли не более, чем истории их правления. Их любовь была, пожалуй, не из тех, что вдохновляют поэтов на романтические строки (наши герои вполне обходились и без поэтов) – она скорее грела, чем обжигала. Их любовь строилась на чувстве долга и взаимном уважении, на беззаветной преданности друг другу.

Эта любовь была способна не только возвысить их как властителей. Она ломала каноны и устои общества и возводила новые. Случалось, правда, что заданный влюбленными образец оказывался слишком высоким для восприятия. И тогда любовь становилась трагичной.

Пример семьи королевы Виктории и принца Альберта с девятью детьми стал образцом, с которым все общество пыталось сравнивать свое поведение, но искренне следовать ему мало кто смог. В итоге Викторианская эпоха одновременно считается и самым романтичным, и самым ханжеским периодом в истории Англии. Самая красивая пара СССР (из первых лиц государства) – Михаил и Раиса Горбачевы – этот самый СССР, по мнению многих, и разрушила. Имена Эхнатона и Нефертити были стерты со скрижалей и монументов последующими фараонами.

Но полностью стереть память о любви этих семейных пар невозможно. Ибо эта любовь была настоящей.

Эхнатон и Нефертити: первая утопия

Завершался XIX век. Бум египетских древностей в мире был в самом разгаре. Египетские крестьяне и торговцы, ремесленники и мелкие чиновники тысячами тащили «артефакты» к перекупщикам, которые затем пытались всучить их любопытствующим иностранцам. В этом море вполне могли затеряться находки, сделанные одной из жительниц деревушки Телль-эль-Амарна. Тем более что жительница оказалась слишком уж предприимчивой. Найдя несколько табличек с непонятными надписями, она решила, что чем больше будет «древностей», тем больше ей заплатят, – и разбила таблички еще на несколько кусков.

Лишь один из перекупщиков заинтересовался откровенно бросовым товаром (на табличках были не египетские иероглифы, а клинопись, как выяснилось позже – аккадская). Но поначалу его ждало разочарование – пресыщенные ученые Европы, к тому же еще и раздраженные валом подделок из Египта, не желали иметь дело с сомнительными черепками. Лишь сотрудники Берлинского музея проявили хоть какой-то интерес.

И не пожалели. Разобравшись, они поняли, что к ним в руки попало настоящее сокровище – фрагменты переписки фараона Эхнатона со своими представителями в Ханаане и Амурре. Стало ясно, что таблички точно указывают местоположение таинственного Ахетатона – затерянного в песках Белого города, построенного фараоном Эхнатоном. Берлинский музей открыл настоящую охоту за фрагментами табличек, к тому времени уже разлетевшимися по всему земному шару.

В 1891 году в Амарну пожаловал сам Уильям Мэтью Флиндерс Питри – видный британский археолог, первым определивший возраст Стоунхенджа, исследовавший пирамиду Хеопса, открывший древнейшие гробницы фараонов в Абидосе. Однако его интерес к Амарне оказался поверхностным, и вскоре он забросил раскопки, увлекшись новыми проектами.

Только в 1907 году Германское восточное общество взялось за Амарну всерьез. Руководил работами Людвиг Борхардт. К тому времени его предшественниками были уже раскопаны гробница фараона, храм Атона, дворец фараона, почтовые палаты (именно там безвестная деревенская женщина обнаружила таблички) и еще несколько зданий. Однако главное открытие суждено было сделать именно Борхардту.

В 1912 году в развалинах мастерской скульптора Тутмоса Борхардт обнаружил полуметровый бюст прекрасной женщины, увенчанной уникальной короной, вместе с полудюжиной похожих, но недоделанных скульптур. Этот бюст стал одним из символов красоты и изысканности древнеегипетской культуры. Стройная шея, точеные черты лица, миндалевидные, даже в камне глядящие томно глаза, мечтательно улыбающиеся губы – эти черты признаны идеально прекрасными, в своем археологическом дневнике Борхардт восхищался: «Описывать бессмысленно, – это надо видеть»…

Легенды рассказывают, что никогда ранее Египет не порождал такой красавицы. Ее называли «Совершенная»; лицо ее украшало храмы по всей стране. Имя ей было Нефертити – «Прекрасная пришла». Она была любимой женой и верным советником самого, пожалуй, неоднозначного правителя Древнего Египта Аменхотепа IV, более известного под именем Эхнатон.

Он вступил на престол в 1368 году до нашей эры – и сразу же оказался чужаком в чужой стране. «Незаконный» сын фараона от царицы Тейе, не принадлежавшей к царскому дому, прав на престол не имел – по крайней мере с точки зрения влиятельных фиванских жрецов. Эта каста образованных технократов, фактически управлявшая страной, тесно связанная с высшей аристократией Египта, самым непосредственным образом угрожала царской власти. Аменхотепу необходимо было действовать решительно.

Поддержку он нашел там, где, возможно, и не рассчитывал. В наследство от отца ему достался, помимо наполнившейся за счет победоносных войн казны, гарем фараона. Одной из жен этого гарема и была Нефертити. Как и мать Аменхотепа, она не принадлежала к царскому дому. Более того, она не принадлежала и к народу Египта.

Она происходила из месопотамского государства Митанни, страны солнцепоклонников-ариев. Можно сказать, что она явилась в Египет от самого Солнца. И с появлением на египетской земле 15-летней принцессы Тадучепы, принявшей имя Нефертити, пришел и новый бог – Атон. Молодой фараон, пораженный ее красотой, распустил огромный гарем отца и объявил жену своей соправительницей.

Вдохновленный ее поддержкой, Аменхотеп начал самую масштабную реформу за всю историю Древнего Египта – об истинных целях ее и о ее значении египтологи спорят до сих пор. Сходятся они в одном – эта невероятная реформа потрясла все устои традиционного древнеегипетского общества, цивилизации и культуры.

Основой верований Древнего Египта было многобожие – свой бог-покровитель почитался в каждом доме, в каждом городе. Нередко эти боги враждовали. Политеизм мешал единству страны. Особенностью египетского культа была тесная его связь с обожествлением животных. Так, бога мертвых Анубиса изображали в виде человека с головой шакала, бог Тот – с головой ибиса, богиня Хатор – с головой коровы и так далее. Во главе пантеона стоял Амон-Ра – верховный бог Солнца и света.

Аменхотеп бросил вызов культу Амона-Ра, заменив его на Атона – бога солнечного диска. Изображение «нового» бога (Атон существовал в пантеоне и ранее, но прозябал где-то на вторых-третьих ролях) поначалу оставалось прежним – человек с головой сокола, увенчанный солнечным диском. Таким изображали Гора – одну из ипостасей Амона-Ра. Такое смещение акцентов, конечно, вызвало определенное брожение среди жречества, но это еще даже отдаленно не напоминало форменную революцию, которую Аменхотеп учинил на четвертом году своего правления.

Для начала Аменхотеп провозгласил себя абсолютным божеством, вечным существом, спасающим и приводящим к вечной гибели. Солнечный диск, Атон, стал небесной, природной «иконой» самого царя. Изменилось и само изображение Атона, утеряв антропоморфные черты – бог окончательно превратился в образ. Теперь он предстал в виде солнечного круга с царской змеей (уреем) спереди и множеством устремленных вниз лучей с кистями человеческих рук на концах.

В довершение ко всему фараон сменил свое имя Аменхотеп («Амон доволен») на Эхнатон («Угодный Атону»). Сменила имя, подчеркивавшее ее чужеродность, и Нефертити. Теперь ее звали «Нефер-Нефер-Атон» – «прекрасная красотой Атона» или, другими словами, «солнцеликая».

На шестом году царствования Эхнатон окончательно порвал с фиванскими жрецами: фараон запретил богослужения в честь Амона и всех прежних богов, громадные владения жрецов были конфискованы, бесчисленные храмы закрыты по всей стране, имена богов соскабливались со стен общественных зданий.

Вместе с семьей, воинами, ремесленниками, новыми жрецами, художниками, скульпторами и слугами Эхнатон покинул Фивы – государственную столицу и центр культа бога Амона.

Поднявшись по течению Нила, фараон вышел на берег в широкой живописной долине, окруженной неприступными скалами. На сверкающей позолоченной колеснице, в сопровождении приближенных Эхнатон прибыл к месту, где намечалось воздвигнуть храм богу Атону. Здесь совершилось «жертвоприношение большому отцу его (Атону) хлебом, вином, откормленными быками, безрогими тельцами, птицами, пивом, плодами, фимиамом, зеленью всякою доброю в день основания Ахетатона – Атону живому». Эта надпись была высечена на одной из 14 пограничных стел новой столицы, на другой стеле сохранилась клятва фараона никогда не переступать этих границ.

Здесь Эхнатон повелел выстроить новую столицу – белокаменный Ахетатон («Заря Атона»). Основой архитектурной композиции стали храм Атона и дворец фараона – великое достижение египетских зодчих. Площадь его составляла более 210 000 кв. м, не считая смежных личных дворов и храма царской семьи. Богатейшие украшения – золото, изразцы, фрески, резьба – образовывали величественную картину.

Возведенный город с храмами, садами, дворцами, богатыми кварталами вельмож, парками и прудами был объявлен «землей бога Атона». В этом городе даже тип древнеегипетского храма стал совершенно другим. Все прежние храмы вели из света во мрак культовой молельни, которая озарялась лишь светильниками у алтарей. Сумрачного состояния души требовала сама природа древних богов, рассчитанная на устрашающее почитание.

Культ бога Атона носил совсем иной характер. Главным ритуальным обрядом сопровождался восход солнца, при котором оживали берега Нила, распускались голубые и белые лотосы, из зарослей папируса поднимались стаи птиц, оглашая пробуждающийся мир своими криками. В этот момент в храме, который представлял собой громадный открытый солнцу двор, жители Ахетатона приносили солнцу свои дары: цветы, овощи и плоды. Стоя на верхней площадке главного алтаря, Эхнатон взмахивал кадильницей с фимиамом, а музыканты, аккомпанировавшие на арфах и лютнях, придворные, жрецы и все молящиеся произносили нараспев слова гимна, посвященного верховному божеству.

Царствование фараона Эхнатона действительно походило на утопию. Он не вел войн – старых врагов разгромили его предки, а новые пока не появились. Нет ни одного изображения фараона, повергающего противника во прах, практически обязательного для всех его предшественников. Рельефы, живописные и скульптурные портреты представляют его человеком, погруженным в философские размышления, с богатым внутренним миром: в изображениях фараона угадывается созерцательность, обостренное, почти чувственное ощущение полноты бытия со всеми его радостями и горестями.

Главной его радостью была прекрасная жена и семья. Эхнатон называл свою жену «усладой своего сердца» и желал ей жить вечно. Принимая иноземных послов и заключая важные договоры, он клялся духом бога Солнца и любовью к жене. В папирусе, где записано поучение о семье мудрого фараона, повествуется об идеальном семейном счастье царственной четы до самой смерти.

Любовь царской четы стала одним из основных сюжетов для художников Ахетатона – столицы Эхнатона и Нефертити. Сердечные отношения царя и царицы были запечатлены в десятках и сотнях рисунков и барельефов. Никогда еще в египетском искусстве не появлялись произведения, столь живо демонстрирующие чувства царственных супругов.

Сохранились уникальные изображения царских обедов и ужинов. Эхнатон и Нефертити сидят рядом. Около пирующих стоят украшенные цветами лотосов столики с яствами, сосуды с вином. Пирующих развлекают женский хор и музыканты, снуют туда-сюда слуги. Три старшие дочери – Меритатон, Макетатон и Анхесенатон – присутствуют на торжестве.

Нефертити, «красавица, прекрасная в диадеме с двумя перьями, владычица радости, полная восхвалений… преисполненная красотами» с супругом сидят с детьми; Нефертити болтает ногами, взобравшись мужу на колени и придерживая рукой маленькую дочь. Статуэтка запечатлела Эхнатона, целующего дочь.

На одном из рельефов, обнаруженном в Ахетатоне, запечатлен кульминационный момент этой идиллии – поцелуй Эхнатона и Нефертити. Эту сцену даже можно было бы назвать эротической. Возможно, это было первое изображение семейной любви в мировой истории. На каждой сцене обязательно присутствует Атон – солнечный диск с многочисленными руками, протягивающими царственной чете символы вечной жизни.

Царь и царица изображались как неразлучная пара. Они были символами взаимного уважения и государственных забот. Супруги вместе встречали знатных гостей, вместе молились диску Солнца, вместе раздавали подарки своим подданным.

Нефертити играла исключительно важную роль в религиозной жизни Египта того времени, сопровождая супруга во время жертвоприношений, священнодействий и религиозных празднеств. Она была живым воплощением животворящей силы солнца, дарующей жизнь. Ей возносили молитвы; ни одно из храмовых действ не могло происходить без нее, залога плодородия и процветания всей страны. «Она проводит Атона на покой сладостным голосом и прекрасными руками с систрами, – говорится о ней в надписях гробниц вельмож-современников, – при звуке голоса ее ликуют». Божественная ипостась Нефертити – Дочь Солнца – отвечала за поддержание мировой гармонии и исполнение божественного закона.

Царицу чаще всего изображали в ее излюбленном головном уборе – высоком синем парике, обвитом золотыми лентами и уреем, который символически подчеркивал ее связь с грозными богинями, дочерьми Солнца. По этой диадеме и «признал» Нефертити археолог Людвиг Борхардт в 1912 году…

Но утопия, построенная Эхнатоном, все-таки дала трещину. Нефертити принесла своему мужу шесть дочерей, но так и не смогла подарить ему наследника. Возможно, в результате Эхнатон охладел к ней. А может быть, она просто постарела…

Современные исследования найденного Борхардтом бюста (Египет до сих пор требует его обратно, Германия до сих пор отказывается его вернуть) показали, что скульптор изобразил в углах глаз Нефертити сеть морщинок – красота «солнцеликой» оказалась не вечной.

Возможно, дело было и в политике. К концу своего правления Эхнатон сам обнаруживал признаки усталости в противостоянии фиванским жрецам. Истовая поклонница культа Атона, Нефертити требовала дальнейшего усиления самовластия – Эхнатон был единственной ее опорой. Без своего фараона она была обречена.

Как бы то ни было, за два года до смерти Эхнатона Нефертити пропадает с политической арены Египта. Одна из статуй, обнаруженных в мастерской скульптора Тутмоса, показывает Нефертити на склоне лет. Перед нами то же лицо, все еще прекрасное, но время уже наложило на него свой отпечаток, оставив следы утомленности годами, усталости, даже надломленности. Идущая царица одета в облегающее платье, с сандалиями на ногах. Утратившая свежесть молодости фигура принадлежит уже не ослепительной красавице, а матери шести дочерей, которая многое видела и испытала в своей жизни…

Одни исследователи утверждают, что Нефертити не дожила до конца правления своего мужа – настолько сильным ударом для нее стала немилость фараона, оставившего «солнцеликую» ради их третьей дочери Анхесенатон. Другие полагают, что она, наоборот, пережила Эхнатона и даже взошла на престол под именем фараона Сменхкара.

Сам Эхнатон пережил удаление своей жены не больше чем на три года. С его смертью культ Атона пришел в окончательный упадок, имя фараона было стесано со всех барельефов, а его город разрушен…

Иван III и Софья Палеолог: создатели Третьего Рима

В один из дней февраля 1469 года великий князь московский Иван III Васильевич держал совет со своими ближними. В княжьих палатах собрались братья государя – Юрий, Андрей и Борис, доверенные бояре и мать Ивана III – княгиня Мария Ярославна. А вот митрополит московский Филипп на совете отсутствовал, хотя вопрос обсуждался такой, что митрополиту на совете быть полагалось непременно.

11 февраля в Москву из Италии прибыл Юрий Грек – посланец кардинала Виссариона Никейского – с неким «листом». Из «листа» выяснилось, что Юрий Грек представляет еще и папу римского Павла II. Папа (и кардинал) извещали овдовевшего два года назад князя Московии о том, что при папском дворе пребывает племянница последнего императора Византии Константина XI Палеолога по имени Софья. Римский иерарх предлагал ее в жены московскому князю.

Резоны римских священников были понятны – не прошло и четверти века с момента завершения Флорентийского собора, вроде бы объединившего западное и восточное христианство, как с таким трудом достигнутая уния рассыпалась на глазах. Династический брак между государем московским и наследницей императоров византийских (в «листе» говорилось о том, что София – православная христианка; но не уточнялось, приняла она католичество или нет – формально по решению Флорентийского собора католичество было признано восточными иерархами «православным») мог возродить надежду на восстановление унии. Именно по этой причине отсутствовал на совете митрополит московский. Узнав от князя суть предложений папы римского, Филипп однозначно и резко высказался против второго брака, да еще и на «латинянке».

Однако решающее слово принадлежало не митрополиту, а матери государя. Ее крутого нрава Иван, говорят, побаивался до самой ее смерти. Марии Ярославне «римско-византийский» проект, суливший ее сыну определенные перспективы с точки зрения европейского престижа, понравился. Но до окончательного решения было еще далеко.

Во-первых, у Ивана III доставало неотложных дел и под боком – начало «собиранию земель русских» под руку Москвы было уже положено. Готовился новый поход на Казань. Яростно сопротивлялся росту могущества и влияния Московского княжества Новгород – вопрос с новгородской торгово-аристократической вольницей следовало решать незамедлительно. Отношения с дряхлеющей, но все еще остававшейся опасной Ордой к тому времени окончательно испортились. Ханы Орды грозили новыми нашествиями.

Во-вторых, европейские перспективы династического брака были все же сомнительными. София (Зоя) Палеолог находилась при папском дворе фактически в роли приживалки. Фома Палеолог, отец Зои и брат императора Константина, бежал из Константинополя после захвата того османами 29 мая 1453 года. Некоторое время он провел с семьей на Корфу, после чего отправился в Рим, прихватив с собой в качестве подарка папе римскому забальзамированную голову апостола Андрея Первозванного. В Риме Фома был принят с почестями и остался жить при папском дворе, через пять лет выписав к себе и детей. Именно в Риме Зоя Палеолог получила имя София.

После смерти Фомы опеку его детей взял на себя известный «ученый грек» кардинал Виссарион Никейский. Они жили на пенсию, установленную для них папой (3600 экю в год на содержание детей и «двора», включавшего прислугу, преподавателей латыни и греческого, врача, переводчика и священников). В том же письме, где указан размер пенсии и определено, куда и как ее надо тратить, Виссарион давал наставления и воспитательного толка: «Знатность не имеет цены без добродетелей, тем более что вы сироты, изгнанники, нищие, не забывайте этого и будьте всегда скромны, любезны и приветливы, занимайтесь серьезно учением, чтобы занять впоследствии положение, вам приличествующее…»

София, несомненно, представляла для папского престола определенный интерес – в виде «политического капитала». Ее можно было попытаться выгодно выдать замуж – и до того, как ее предложили в жены князю московскому, венецианская синьория пыталась ее пристроить дважды. В первый раз – в 1466 году – от Софии отказался король Кипра Жак II де Лузиньян, посчитавший, что слава ее предков не обеспечит ему защиты от оттоманских кораблей, терроризировавших воды Средиземного моря. Через год папа Павел II предложил руку Софии знатному итальянскому князю Караччиоло. На сей раз дело дошло даже до обручения, но брак все же не состоялся.

Удачной оказалась третья попытка. После некоторых размышлений Иван III в марте 1469 года отправил для переговоров в Рим вместе с папским вестником Ивана Фрязина (Джана Батиста делла Вольпе) – одного из итальянских авантюристов, подвизавшихся на службе московскому князю. «Фрязин» – прозвище, которое на Руси получали все выходцы с юга Европы – франки. Джан Батист принадлежал к знатной и богатой фамилии, человек был ловкий и предприимчивый; в 1455 году он попал в Россию, принял православие, вошел в доверие к великому князю и сделался у него монетным мастером. Вольпе ловко лавировал между двух огней, слыл в Москве за православного, в Риме прикидывался истинным католиком, и там и здесь говорил льстивые речи, а попутно возбуждал в Италии надежды на помощь княжества Московского против турок.

Папа принял посла с великой честью. Обратно в Москву c Иваном Фрязиным был послан портрет невесты – «…а царевну на иконе написану принесе», и такая светская живопись оказалась крайним сюрпризом. Портрет этот до наших дней, к сожалению, не сохранился. Поэтому об облике Софии Палеолог мы можем судить лишь по описаниям, которые весьма сильно разнятся, да по посмертной реконструкции в середине 90-х годов ХХ века.

Один из словесных портретов Софии был составлен известным своим злоязычием Луиджи Пульчи (придворным поэтом и не особо успешным конфидантом главы Флорентийской республики Лоренцо ди Пьеро де Медичи Великолепного). В устах Пульчи София выглядит совсем непривлекательно: «Раскрашенная кукла… с двойным подбородком и жирными щеками… Глаза распахнуты, как плошки. Ноги тоже далеко не худенькие, таковы же и все прочие части тела – я никогда не видел такой смешной и отвратительной особы, как эта ярмарочная шутиха». Правда, жена Лоренцо, которую и сопровождал Пульчи, «будто заколдованная, увидела в этом чудище в женском обличье красавицу…» По отзыву же болонских летописцев, она была невысокого роста, обладала очень красивыми глазами и удивительной белизной кожи.

Восстановление же облика Софии по ее останкам дало портрет невысокой – около 160 сантиметров – полноватой женщины «средиземноморского типа» с лицом волевым и решительным. Следы того самого «средиземноморского типа» можно обнаружить в чертах Ивана IV Грозного, о чьем внешнем сходстве с бабкой часто упоминают русские летописи.

Через два года после возвращения Фрязина Иван III отправляет его в Рим снова – для того, чтобы подтвердить свое согласие на брак с Софией. В подарок папе отправляется шуба и 70 соболей. 23 мая 1472 года посольство во главе с Иваном Фрязиным предстало перед тайной консисторией.

1 июня в базилике святых апостолов Петра и Павла состоялось заочное обручение Софии. Роль великого князя исполнял Иван Фрязин. Невесту к алтарю сопровождала королева Боснии Катерина. В приданое София получила многочисленные подарки, около 6000 дукатов, большое количество книг в роскошных окладах (они станут основой легендарной библиотеки Ивана Грозного), а также… папского легата генуэзца Антония Бонумбре, епископа Аччии. С собой он вез латинский крест, рассчитывая возглавить шествие при входе того в Москву.

Путь туда оказался кружным и долгим – через города Италии и Германии в Любек и далее морем в Ревель (от сухопутного пути через Польшу пришлось отказаться – он был небезопасен).

11 октября кортеж Софии прибыл во Псков. Это был первый русский город на ее пути. Здесь по распоряжению Ивана III будущей великой княгине была устроена торжественная встреча с хлебом-солью и ритуальной чарой вина. Во время встречи София продемонстрировала, что гораздо лучше папского легата понимает, в какую страну она попала. Первым делом она отправилась под благословление в собор, где прослушала молебен и приложилась к иконам, настояв на том, чтобы иконы почтил и Антоний.

Стало очевидно, что планы Ватикана сделать ее проводником католичества на Руси потерпели провал. Правда, легат смирился с этим не сразу – властный генуэзец настаивал, чтобы перед процессией несли тот самый «латинский крыж (крест)». Узнав об этом, митрополит Филипп фактически поставил перед Иваном III ультиматум – если крест будет внесен в Москву, митрополит ее покинет в тот же момент. Иван отреагировал незамедлительно – он отправил героя битвы с новгородцами на реке Шелонь Федора Давыдовича Хромого с повелением «крыж у легатоса отнявши, да в сани положити», а принявшего сторону Антония Ивана Фрязина (ушлый Вольпе мог наобещать папскому престолу все вплоть до разрешения отправлять службы по латинскому обряду) «поимати да и пограбити». Федор Хромой не без тайного удовольствия исполнил повеление князя – Фрязина не слишком привечали в Москве, – и тогда «убояся легатос».

2 ноября 1472 года царевна вступила в Москву; многочисленная толпа народа собралась посмотреть на нее. Прямо с дороги она была привезена в церковь, где митрополит благословил ее, а потом отвел в хоромы великой княгини Марии. Вскоре сюда же прибыл и великий князь: жених и невеста впервые увидали друг друга. Тут же было совершено обручение, а через несколько часов, после литургии, в Успенском соборе Иван Васильевич и София Палеолог были обвенчаны. Венчание подгадали под день памяти святого Иоанна Златоуста – небесного покровителя московского государя. Отныне и семейное счастье князя Ивана отдавалось под покровительство великого святителя.

Бесславным финалом миссии папского легата был отказ от публичного диспута с митрополитом, призвавшим ради такого случая на помощь знаменитого на всю Москву ученостью «книжника Никиту Поповича». Диспута (точнее, последствий его) «легатос убоялся» еще более и предпочел отмолчаться, сославшись на отсутствие необходимых книг. Проведя в Москве два месяца впустую, Антоний Бонумбре отбыл в Рим с великокняжескими дарами для понтифика.

Византийская принцесса Зоя, питомица папы, стала Софией Фоминичной, великой княгиней московской. А великий князь продемонстрировал, что Москва отныне претендует на статус лидера всего православного мира.

О романтической стороне взаимоотношений Софии и Ивана III известно мало. Точнее, неизвестно ничего – в русских летописях того времени было не принято подглядывать в замочную скважину. Тем не менее многие полагают, что поладили они неплохо. Во-первых, София родила великому князю десятерых (!) детей. Во-вторых, недоброжелатели Софии (а таких было много) со временем начали упрекать Ивана III в том, что он, ранее часто и охотно обсуждавший с боярами политику государства, «старые обычаи… переменил… и запершися сам третей у постели всякие дела делает».

Для того чтобы получить подобный уровень влияния на князя, одним из прозвищ которого было Грозный, Софии наверняка потребовалась вся ее мудрость, осторожность и терпение. И конечно, необходимо было подарить ему наследника. А вот этого сделать не удавалось довольно долго. София одну за другой родила трех дочерей, две из которых умерли во младенчестве. Между тем сын Ивана от первого брака – Иван Иванович Молодый – постепенно входил в возраст, и вокруг него сложилась партия бояр, не желавших усиления «латинянки».

София отправилась на богомолье к Троице-Сергиевой лавре, и там ей было видение преподобного Сергия Радонежского, который «вверже в недра ея отроча младо мужеска пола». 25 марта 1479 года на свет появился ее первый сын – будущий великий князь московский Василий III.

Покой княжеской семьи был нарушен уже в следующем году, когда ордынский хан Ахмат начал поход на Русь. Причиной этого стал окончательный отказ Ивана III платить дань Орде. Считается, что к этому решению его активно подталкивала и София, говоря о том, что не пристало государству – наследнику Византии платить дань варварам. Вряд ли, конечно, стенания Софии стали решающим аргументом – избавиться от унизительной зависимости от Орды Московское княжество мечтало давно. Но опасность осады Москвы была настолько велика, что Иван III отправил Софию с семейством и казной на Белоозеро (это тоже ставили ей в вину ее противники). Сам князь, собрав войско, выдвинулся навстречу Ахмату.

Обстановка усугублялась и тем, что союзный Ахмату литовский великий князь Казимир угрожал Пскову, а братья Ивана III – Андрей и Борис, – недовольные тем, что он прибрал к рукам вотчины покойного брата Юрия, не выделив ничего им, подняли самый настоящий мятеж. Возможно, именно этим вызвана нерешительность Ивана, оставившего армию, едва та укрепилась на берегах пограничной реки Угры. Передав командование сыну, великий князь бросился в Москву, готовить город к осаде. Меж тем к Угре подошел Ахмат, но переправиться с наскока не смог – началось знаменитое «стояние на Угре». Войска под командованием Ивана Молодого стойко отбивали все попытки ордынцев форсировать реку. Великий князь звал сына в Москву, на что тот ответил: «Подобает мне здесь умереть, а не к отцу ехать».

Воспользовавшись тем, что хан Ахмат намертво застрял на Угре, Иван III сумел договориться со своими братьями. Те прекратили мятеж и присоединились к нему. Приближалась зима. Угра замерзла, но ордынцы так и не сумели ее перейти – плохо готовая к зимней войне армия Ахмата («татарове нагы и босы, ободралися») отступила. Фактически на этом окончилось татаро-монгольское иго. Московское княжество подтвердило свою независимость.

Влияние Ивана Молодого при дворе возрастало. В январе 1843 года он женился на дочери господаря Молдавии Стефана Елене Волошанке. 10 октября у них родился сын Дмитрий. Противники Софии готовились праздновать окончательную победу. Тем более что все ее попытки укрепить положение приносили сплошные разочарования – ее брат Андрей, например, так и не смог получить должность при дворе Ивана III и убыл из Москвы восвояси. А попытка Софии устроить протекцию своей племяннице Марии, выдав ее замуж за князя Василия Верейского (наследника Верейско-Белозерского княжества), едва не закончилась трагически для самой византийской принцессы.

В качестве свадебного подарка София преподнесла Марии драгоценное украшение – «сажение» с жемчугом и каменьями. Украшение это, в свою очередь, досталось ей в качестве подарка от самого Ивана III. Беда была не только в том, что ранее оно принадлежало покойной первой супруге великого князя, а в том, что София посчитала его своим. Иван же (отличавшийся рачительностью, доходившей порой до скупости) пожелал одарить «сажением» Елену Волошанку. Обнаружив пропажу, он жестоко разгневался и приказал учинить розыск. Не дожидаясь результата этого розыска, князь Василий с женой бежали в Литву.

Потерю «сажения» Иван III в конце концов искупил присоединением к Москве того самого Верейско-Белозерского княжества по завещанию отца Василия, князя Михаила, – не самая большая плата за расширение подвластных земель. Но София попала в серьезную опалу. Казалось, ее дети окончательно утратили шансы на московский престол.

Однако в 1490 году Иван Молодый внезапно заболел подагрой. Выписанный по настоянию Софии лекарь «мистро Лион» потчевал больного какими-то микстурами и ставил ему банки. 7 марта 1490 года 32-летний Иван Молодый скончался. «Мистро Лион» был публично казнен. Молва (а поддержали ее многие) обвинила именно Софию в отравлении наследника.

Еще большей угрозе София подверглась, когда был раскрыт заговор, направленный против сына покойного Ивана Молодого – Дмитрия. В декабре 1497 года Иван III проведал, что заговорщики готовятся умертвить Дмитрия и устроить бегство Василия с казной в Белоозеро. К великой княгине приходили какие-то лихие бабы с зельем. Раздраженный происками, он приказал Софии не являться на его глаза, Василия – заключить под стражу, баб – утопить, заговорщиков – обезглавить. София, по некоторым данным бывшая душой заговора, казни избежала, но государь «с нею с тех мест нача жити в брежении».

4 февраля 1498 года в Успенском соборе в обстановке большой пышности прошла коронация княжича Дмитрия – первое в русской истории «венчание на царство». Софию и ее сына Василия не пригласили. Хотя считается, что именно София посоветовала Ивану III эту византийскую церемонию.

Казалось, «латинянка» проиграла окончательно. Придворные бросились угождать Елене Стефановне и ее коронованному сыну. Однако вскоре толпа льстецов отступила в недоумении. Иван III так и не дал Дмитрию реальной власти, удерживая все нити в своих руках. Он продолжал мучительно искать выход из династического тупика. Дмитрию были даны в управление лишь некоторые северные уезды.

Но в какой-то момент Иван III поменял свое решение. Вероятно, чрезмерное усиление боярских родов, составлявших партию Дмитрия, внушало ему опасения, и он решил перевесить их влияние, вновь приблизив к себе Софию и ее детей. Да и четверть века совместной жизни также давали о себе знать.

В четверг 21 марта 1499 года (за десять дней до Пасхи) Иван III «пожаловал… сына своего князя Василь Ивановичя, нарекл его государем великим князем, дал ему Великыи Новъгород и Пьсков в великое княженье». В итоге на Руси появились сразу три великих князя: отец, сын и внук. Такого ко многому привыкшая страна еще не видала…

Развязка семейной драмы наступила через два года. «Тое же весны (1502) князь велики апреля 11 в понедельник положил опалу на внука своего великого князя Дмитрея и на его матерь на великую княгиню Елену, и от того дни не велел их поминати в ектеньях и литиах, ни нарицати великым князем, и посади их за приставы». Через три дня Иван III «пожаловал сына своего Василия, благословил и посадил на великое княженье Володимерьское и Московское и всеа Руси самодеръжцем, по благословению Симона, митрополита всеа Руси».

Ровно через год после этих событий, 7 апреля 1503 года, Софья Палеолог умерла. Тело великой княгини было погребено в соборе кремлевского Вознесенского монастыря. Ее похоронили рядом с могилой первой жены царя – тверской княгини Марии Борисовны.

Вскоре ухудшилось здоровье и самого Ивана III. В четверг 21 сентября 1503 года он вместе с наследником престола Василием и младшими сыновьями отправился на богомолье по северным монастырям. По возвращении с богомолья Ивана разбил паралич: «…отняло у него руку и ногу и глаз». 27 октября 1505 года Иван III скончался. Он не принял схимы, якобы сказав на смертном одре: «Государем жил, государем же и умру».

Иван III передал своему преемнику уже державу (кстати, именно Иван III, и скорее всего с подачи Софии Палеолог, начал называть себя царем, русифицировав латинское «цезарь»), по территории превосходившую наследованное им у отца, Василия Темного, Московское княжество в несколько раз. Но дело не только в присоединении территорий.

Присоединив к Москве большинство древнерусских земель, великий князь озаботился устроением единого правового пространства. В 1497 году был издан Судебник, ставший своеобразной конституцией новой России (название державы – Россия, – ее герб в виде двухголового орла, основы административно-территориального деления, основы государственной идеологии, превратившиеся при его сыне в чеканную фразу «Москва – Третий Рим» – все это появилось именно при Иване III). Европа с удивлением обнаружила на своих восточных границах мощное государство, проводящее независимую внешнюю политику (Иван с презрением отказался принимать титул короля, пожалованный ему императором Священной Римской империи: «Мы божиею милостью государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей»); на восточных границах Руси на 17 лет установилось спокойствие: «…и бысть тишина велиа в тех странах от татар». При Иване III появилась почта, начались промышленные разработки руды на Печоре, монету стали чеканить из своего серебра. Афанасий Никитин, ушедший за три моря из раздробленной, удельной Руси, вернулся в объединенное цивилизованное государство.

Укрепляя властную вертикаль, Иван III активно урезал полномочия удельных князей. Несмотря на то что их власть на собственных землях оставалась довольно значительной, возможности вести независимую политическую линию у них фактически не осталось. Роль старых аристократов все больше сводилась к точному исполнению указаний верховной власти.

А еще Иван III построил не только нынешний Московский Кремль, но и нижегородский, и новгородский, и в Иван-городе.

Практически во всех государственных делах Ивана III заметно участие Софии Палеолог, которая даже в самые трудные для себя дни не оставляла своего государя. Когда 20 мая 1474 года рухнул недостроенный Успенский собор, который строился как символ нового государства, именно София посоветовала выписать знаменитого итальянского зодчего Аристотеля Фиораванти и других итальянских мастеров. Объединив традиции русского храмового зодчества и прогрессивные технологические приемы итальянской школы, Фиораванти сумел к 1479 году выстроить новый собор, неизменно вызывавший восторги современников.

К 1515 году итальянские зодчие Пьетро Антонио Солари, Марко Руффо, а также ряд других превратили Кремль в одну из самых сильных крепостей того времени…

Историк Василий Татищев так написал о царствовании Ивана III и Софии Палеолог: «Сий блаженный и достохвальный великий князь Иоан Великий, Тимофей преже нареченный, многии княжения к великому князю присовокупи и силу умножи, варварскую же нечестивую власть опроверже и всю Рускую землю данничества и пленения избави, и многи от Орды данники себе учини, многа ремесла введе, их же прежде не знахом, со многими дальними государи любовь и дружбу и братство сведе, всю Рускую землю прослави; во всем же том помогаше ему благочестивая супруга его великая княгиня София; и да будет им вечная память во безконечныя веки».

Королева Виктория и принц Альберт: эпоха имперского романтизма

Их называли «самыми знаменитыми влюбленными». Судьба определила им не такой уж и долгий (но и не то чтобы очень короткий) срок вместе – больше двадцати лет. За это время они создали новую эпоху для Англии, да и для всего мира.

Им, что называется, на роду (а род у них общий – Саксен-Кобургский) было написано быть вместе. Их принимала одна и та же повитуха. Их бабушка, вдовствующая герцогиня Кобургская, с самого начала мечтала их поженить. Когда дети подросли, такое же желание возникло у короля Бельгии Леопольда I (дяди Виктории), бывшего наставником юной принцессы в политических делах.

Однако до поры династические задумки старшего поколения не трогали Викторию и Альберта. Видимо, опека короля и прочих царедворцев, рассчитывавших за ее счет решить свои политические задачи, начала тяготить Викторию. В иерархии наследования она стояла довольно высоко и желала править самостоятельно. Альберт же, хотя изучал политические науки, классические языки, естествоведение, философию и историю, себя (по крайней мере в юности) правителем не видел вообще – в Бельгии ему жилось уютно, его окружали друзья, и менять ее на чуждый ему Альбион он совершенно не собирался.

Однако их интересы никто в расчет не принимал. Для начала король Леопольд организовал встречу Виктории и Альберта – 17-летняя наследница престола принимала его вместе с двоюродным братом Эрнстом в Лондоне в мае 1836 года.

Некоторые биографы считают, что страсть Виктории к Альберту проснулась уже тогда, с первой же встречи. Она нашла его очень привлекательным. Виктории понравились его белокурые волосы, прекрасные глаза, манящие губы. «Его главное очарование в выражении лица, одновременно нежном и благородно сдержанном», – заметила после встречи Виктория.

Другие полагают, что, хотя молодые люди произвели друг на друга весьма благоприятное впечатление, о внезапно вспыхнувшей любви не может быть и речи. Виктория, несмотря на лестные отзывы об Альберте, называла его в письмах к дяде «инвалидом» и «деликатным желудком». Альберт же, в свою очередь, ограничился тем, что назвал кузину «весьма добродушной особой»…

20 июня 1837 года в пять часов утра Викторию разбудила мать, герцогиня Кентская (девушке запрещено было спать отдельно от нее, как и разговаривать в ее отсутствие с незнакомыми): «Архиепископ Кентерберийский и первый камергер Англии хотели бы немедленно видеть вас. Они ожидают в большом зале».

Как только принцесса вошла, первый камергер опустился на колени. Виктория поняла: король умер. Теперь ей предстояло стать королевой Англии. Первое, что сделала Виктория, это приказала убрать свою кровать из комнаты матери. Великая королева начала свое царствование. До нее на престол Великобритании женщина не садилась более ста лет.

Дяде Леопольду она также дала понять, что в его советах не очень нуждается, в том числе и в матримониальных делах. Вопрос о замужестве, как и многое другое, Виктория хотела решать сама. Узнав в 1839 году, что Альберт и Эрнест снова приедут в Англию, королева сообщила лорду Мельбурну, что «не имеет особого желания встречаться с Альбертом, поскольку вся эта тема вообще ей противна». До этого она написала Леопольду I, что между ними «не было никакой помолвки». Даже если он ей понравится, она не сможет «дать твердого обещания в этом году, поскольку такое событие может произойти не ранее чем через два или три года».

Не горел желанием идти под венец и сам Альберт, но все же уступил королю Бельгии и вторично отправился в Лондон. Возможно, он рассчитывал получить от Виктории громкий отказ, там самым завершив эпопею с женитьбой раз и навсегда.

Альберт прибыл в пятницу вечером, и за субботу все волшебным образом переменилось в мире Виктории. Альберт возмужал и превратился из подростка в красивого мужчину. К тому же он обладал разнообразными талантами: увлекался техникой, любил живопись, архитектуру, музыку, слыл прекрасным фехтовальщиком. Виктория записала в свой интимный дневник: «Встреча с Альбертом всколыхнула мои чувства. Как он красив! Его губы завораживают, у него такие симпатичные усики и бакенбарды».

В воскресенье утром она сказала лорду Мельбурну, что «существенно пересмотрела свои взгляды на замужество». А через день, согласно дворцовому этикету, послала за кузеном. Она приняла его наедине и «спустя несколько минут сказала, что он, должно быть, догадывается, зачем я его позвала – и что я была бы очень счастлива, если бы он уступил этому моему желанию выйти за него замуж».

Альберт, преклонив колено, поцеловал ей руку: «Я недостоин вас, – промолвил он. Затем, выдержав паузу, добавил: – Я буду счастлив провести рядом с вами всю свою жизнь».

Виктория вздохнула с облегчением. «Я люблю его больше, чем думала, – отметила она в дневнике, – и я сделаю все, что в моей власти, чтобы облегчить его жертву» – Альберт мог стать наследником престола лишь по решению парламента. Иными словами, его роль при королеве поначалу была лишь декоративной.

Бракосочетание Джорджины Шарлотты Августы Александрины Виктории и Френсиса Чарльза Августа Альберта Эммануила Саксен-Кобургского состоялось 10 февраля 1840 года. Свадебная церемония прошла с соблюдением многовековых традиций. Медовый месяц молодые супруги провели в Виндзорском замке. Королева писала дяде Леопольду: «Спешу Вам сообщить, что я самая счастливая женщина в мире… Мой муж ангел, и я его обожаю. Его доброта и любовь ко мне так трогательны. Мне достаточно увидеть его светлое лицо и заглянуть в любимые глаза – и мое сердце переполняется любовью…»

Сильнейшая страсть Виктории, унаследовавшей темперамент Ганноверов, оказалась достаточно серьезной ношей для Альберта. «В ответ на безграничную преданность молодой кузины он, естественно, испытывал чувства нежности и благодарности, но всепоглощающая ответная страсть его миновала», – пишут об Альберте его биографы. Возможно, на фоне впечатлительной Виктории, не скрывавшей своих чувств к Альберту, его меланхоличность и сдержанность выглядели холодностью и отстраненностью. Но на самом деле причин для того, чтобы сомневаться в глубине чувств Альберта и искренности его привязанности к Виктории, нет никаких. Просто он выражал их не так открыто.

Причин тому было много. Часть из них связана с семейными историями Виктории и Альберта, еще часть – с репутацией рода Ганноверов (предков Виктории по отцовской линии) вообще. Ее отец, герцог Кентский, никогда не отличавшийся примерным образом жизни, умер, когда Виктории было восемь месяцев. А предшествующие Виктории поколения правителей открыто распутствовали. К примеру, король Уильям IV, дядя Виктории, совершенно не скрывал, что у него было десять незаконных детей. На сыне и дочери Георга III даже лежало подозрение в инцесте. Георг IV воспринимался обществом как искатель удовольствий и любитель женщин, чье правление по большей части представляло собой череду скандалов.

В результате моральный облик королевской фамилии перед воцарением королевы Виктории в 1837 году был практически полностью дискредитирован.

Сам принц Альберт пострадал из-за развода своих родителей, которые оба были вовлечены в общественные скандалы, поэтому его моральные требования были довольно высоки. Случается, что дети курильщиков и алкоголиков вырабатывают в себе настолько стойкое отвращение к образу жизни своих родителей, что никогда не притрагиваются ни к табаку, ни к алкоголю. Вполне возможно, что с Альбертом произошло нечто подобное.

Он придерживался настолько пуританских взглядов, что, по собственному признанию, чувствовал физическое недомогание при простой мысли о супружеской измене. Биографы чаще предпочитают говорить с его стороны не о любви, а скорее о привязанности и чувстве долга, хотя грань между этими определениями весьма условна. Виктория, всецело преданная Альберту, приняла его отношение к себе как истину в последней инстанции.

Властная и вспыльчивая, пресекающая любые попытки ограничить свой политический авторитет, она, тем не менее, считала, что предназначение женщины состоит именно в рождении и воспитании детей. Семейные ценности превыше всего ставил и Альберт. «Чем тяжелее и крепче цепи супружества, тем лучше, – писал он своему брату. – Супруги должны быть прикованы друг к другу, неразделимы и жить только друг для друга».

При этом его представления об устройстве семейной жизни отличались от принятых в Букингемском дворце. Всей частной жизнью Виктории самолично правила баронесса Луиза Лейзен – наставница Виктории с ранней юности, – и она не имела ни малейшего намерения хотя бы на йоту поступиться властью. Альберт хотел было перебраться в Виндзор, но Виктория не позволила ему сделать этого: «Вы забыли, любовь моя, что я королева. Ничто не должно мешать или замедлять решение государственных дел. Парламент заседает, и почти каждый день неотложные дела требуют моего присутствия… Даже два-три дня отсутствия – это слишком много».

Альберт принял и это. Накануне рождения их первого ребенка Альберт «с материнской нежностью» ухаживал за Викторией, тяжело переносившей беременность. Тогда же была сшита знаменитая кружевная рубашка, которая будет служить до наших дней крестильной рубашкой всех принцев и принцесс Англии.

21 ноября 1840 года родилась Вики – Виктория. Девочка росла болезненной, что привело к серьезному конфликту между супругами, обсуждавшими (с участием баронессы Лейзен, естественно) методы лечения. Альберт обвинил баронессу в небрежении и безграмотности. Виктория вспылила и в слезах выбежала из комнаты. Альберт, скорее всего, был прав – он получил блестящее образование и, как пишут многие биографы, интеллектуально превосходил многих современников, не исключая и Виктории.

После шумного скандала Альберт написал жене послание, предупреждая, что гибель ребенка будет на ее совести, если она станет упорствовать в своих рекомендациях. Виктория сдалась, баронесса Лейзен получила отставку. Вики поправилась, в семнадцать лет была помолвлена с Фридрихом Вильгельмом Прусским (будущим императором Фридрихом III). У них было семеро детей, причем старший сын стал императором Вильгельмом II, а дочь Софи – греческой королевой.

Постепенно Альберт завоевывал авторитет и в делах управления государством, хотя начинать ему пришлось даже не с нуля, а из глубокого минуса. Конституция страны полностью игнорировала его существование, жена-королева могла называть его только фельдмаршалом. Но Виктория хотела видеть его королем.

– Положение Альберта будет очень тяжелым, – говорила она премьер-министру. – Если он должен следовать за моими дядями в вопросе престолонаследия, то пусть хоть имеет титул короля. Какой властью я обладаю, если даже не могу дать ему титул, который должен ему принадлежать?

Лорд Мельбурн недовольно возражал:

– Только решение парламента может сделать его королем. И ради бога, не поднимайте этот вопрос сейчас. Те, кто делает королей, могут и свергать их.

Тогда Виктория отступила. Вечером она записала в дневнике: «Я даже не могу сделать Альберта опекуном наших детей. Если после моей смерти мой сын будет совершеннолетним, то он станет опекуном младших братьев и сестер, а не их отец. А если дети не достигнут к тому моменту совершеннолетия, то будет назначен регент».

Но Альберт практически сразу после женитьбы начал помогать своей королеве. В ее кабинете был поставлен письменный стол для него. Некоторое время ему пришлось потратить на то, чтобы вникнуть в суть процессов управления государством. «Я читаю и подписываю бумаги, а Альберт их промокает…» – отмечала Виктория. Но постепенно принц входил во вкус.

Он всецело посвятил себя поощрению культуры, просвещения и улучшению нравственного и материального быта народа. По его почину возникли многие общеполезные учреждения. Поощряя науки и председательствуя в ученых обществах, он заботился о создании новых школ (ragged schools) и заведений для малолетних преступников и образцовых помещений для бедных, поощрял собственным примером в своей образцовой ферме занятия земледелием и скотоводством.

Кроме того, он отправлял много различных должностей, был покровителем почти всех больниц и благотворительных учреждений королевства. Его авторитет рос год от года. Герцог Веллингтон даже предложил ему пост главнокомандующего английской армией. Альберт с благодарностью предложение отверг – у него было много иных забот.

Со временем он добился возможности напрямую влиять на политику Англии. Встав до восхода солнца, он писал письма, составлял ответы на запросы министров. И когда Виктория присоединялась к нему, ей оставалось только подписывать подготовленные им бумаги. Она замечала, что Альберт с каждым днем все больше интересуется политикой и государственными делами и прекрасно во всем разбирается. «Я же, – признавалась она, – теряю интерес к делам. Мы, женщины, не созданы для правления, если б мы были честны сами с собой, то отказались бы от мужских занятий… С каждым днем я все больше убеждаюсь, что женщины не должны брать на себя правление королевством». Теперь она называла его «мой драгоценный, мой несравненный Альберт».

С такой же настойчивостью и тактом – и с таким же успехом – Альберт постепенно меняет уклад королевской семьи. Он пытается оживить этот «пейзаж в серых тонах», как он называл придворную жизнь. Внедряет традицию карточных и других настольных игр. Приглашает во дворец известных людей эпохи. Музицирует сам, исполняя произведения Баха и Мендельсона.

Под влиянием супруга королева на многое изменила свои взгляды. Например, начала пользоваться построенной на севере страны железной дорогой. Благодаря этому стал более доступен замок Балморал в Шотландии, где королева и ее семейство проводили самое счастливое время – играли в кегли, прятки, совершали экскурсии.

По его инициативе в Лондоне в 1851 году состоялась Первая всемирная выставка, к открытию которой был построен знаменитый Хрустальный дворец. Ее план он начертал и изложил в речи, произнесенной в «Society of arts».

В 1856 году королева снова обратилась к премьер-министру с просьбой признать и закрепить права принца Альберта. И через год решением парламента он получил специальный «королевский патент», именовавший его принцем-консортом, то есть принцем-супругом, а также назначен, на случай смерти королевы, регентом во время несовершеннолетия принца Уэльского Эдуарда.

Мечта Виктории исполнилась. Альберт стал почти что королем. Как заметил писатель Андре Моруа, «некоторые политики находили, что у него слишком много власти. А его идеи относительно королевской власти многие считают несовместимыми с английской конституцией… Он вел Англию к абсолютной монархии».

При дворе немало людей недолюбливало принца-консорта, считая его занудой, скрягой, мелочным педантом и вообще человеком с тяжелым характером, но никто не ставил под сомнение безупречность королевского супружеского союза.

Альберт и Виктория считались идеальной парой. Ни измен, ни скандалов, ни даже малейших порочащих супружескую добродетель слухов. За годы супружества Виктория родила четверых сыновей и пять дочерей.

Но судьба была неумолима. В ноябре 1861 года Альберт тяжело простудился. Поначалу, занятый подготовкой ко второй художественно-промышленной выставке, он не обратил на это особого внимания – так, легкое недомогание. Не придала этому значения и Виктория, считавшая, что ее кумир не подвержен болезням. Лишь 14 декабря, к пяти часам вечера, она поняла, что он умирает. Уже теряя сознание, он шепнул: «Liebes Frauchen… моя дорогая жена…»

Мир обрушился для Виктории. В течение пяти лет королева отказывалась произносить тронную речь в парламенте. «Моя жизнь как жизнь счастливого человека окончилась. Мир померк для меня», – писала она Леопольду. Почти сорок лет провела она во вдовстве. Но личность супруга, всецело поддерживавшего ее при жизни, помогла ей вновь обрести себя. Воспоминания об Альберте сделались для нее почти культом. «Я твердо решила, – сообщает она дяде, – бесповоротно решила, что все его пожелания, планы, мысли будут для меня руководством к действию…»

Виктория продолжала жить, как если бы Альберт находился рядом. Поговаривали, что королева «связывается» с ним во время спиритических сеансов. По ее распоряжению было сооружено несколько зданий в память о покойном муже, в том числе Альберт-мемориал и знаменитый концертный зал – Альберт-холл около Музея Виктории и Альберта.

Для всего остального мира она осталась вдовой – так ее и называли в народе. Прозвище это увековечил в своих стихах Редьярд Киплинг.

Через сорок лет после смерти мужа Виктория воссоединилась со своим «милым ангелом». Это случилось 22 января 1901 года. Она завещала похоронить себя в белом платье. Не снимавшая в течение сорока лет траурных одежд вдова решила отправиться на встречу с Альбертом именно в белом. Великую королеву похоронили рядом с самым близким ее другом и советником. Так завершилась долгая Викторианская эпоха.

Князь Ренье и Грейс Келли: голливудская мечта

История Грейс Келли могла бы быть историей Золушки – дочь простого каменщика стала принцессой (в процессе побывав звездой Голливуда). Вот только эта история не такая простая и даже в чем-то еще более сказочная.

История принца Ренье Гримальди могла бы быть типичным скучным жизнеописанием европейского монарха на троне в меру захолустного микрокоролевства – занятия спортом, наукой, благотворительностью. Более того, она могла быть историей последнего монарха Монако. Но она оказалась совсем другой, хотя спорт, наука, благотворительность и Монако в ней были.

А их совместная история оказалась такой, о которой ни Золушка, ни сказочный принц даже и мечтать-то, наверно, не могли. Конечно, XX век знавал многие громкие любовные истории – например, эпопею Уоллис Симпсон, «дважды разведенной американки», и отказавшегося ради нее от британского престола Эдуарда VIII. Голливуд тоже радовал подвенечными романами – самым громким здесь оказался брак Элизабет Тэйлор и Ричарда Бартона, освященный легендарным белым бриллиантом Harry Winston, преподнесенным к свадьбе. Но любовь Уоллис Симпсон и Эдуарда VIII была «запачкана» связями пары с верхушкой Третьего рейха. А два брака Тэйлор и Бартона постоянно омрачались пьяными скандалами и изменами сторон. Так что главной романтической сказкой ХХ века оказалась история любви, брака и семьи Грейс Келли и Ренье III Гримальди.

Жизнь самого Ренье III была далека от благопристойных патриархальных традиций европейских монархий середины прошлого столетия. Его родители начали жить раздельно вскоре после рождения сына, а позднее вообще развелись. Мать Ренье, княгиня Шарлотта, в качестве приданого принесшая титул князя Монако графу Пьеру Полиньяку, особого желания оставаться наследной принцессой, как видно, не испытывала. Незаконнорожденное дитя певички из кабаре и князя Луи II, от отца она унаследовала титул (Луи признал ее), а от матери – склад характера и склонность к авантюрам.

В 1930 году княгиня Шарлотта вообще сбежала от мужа с доктором-итальянцем, проклиная напыщенность и занудство своего супруга, князя Пьера де Полиньяка. Ренье был младшим ребенком в этой неудачной семье, и раздоры родителей не сделали его ближе к его единственной старшей сестре Антуанетте. На престол он взошел в 1949 году в возрасте 26 лет.

Вскоре выяснилось, что он многое перенял от матери. Князь жил со своей давней любовницей Жизель Паскаль, французской актрисой. Этому роману князь Ренье обязан своим увлечением джазом и океанографией. Став неплохим океанографом, он спонсировал создание Института океанографии в Монако.

Как и положено человеку с такой родословной, образование он получил в лучших европейских школах Англии, Швейцарии и Франции. При этом Ренье вовсе не был избалованным юношей: во время Второй мировой войны в 1944 году он добровольцем пошел на фронт в составе французской армии. В звании младшего лейтенанта юный князь принимал участие в освобождении Эльзаса от войск нацистской Германии.

Однако вольностей с «какой-то актрисулькой», пусть и от героя войны, отпрыска одного из старейших княжеских родов Европы никоим образом не могли стерпеть в строгом Ватикане, откуда постоянно неслись требования вернуть католическое княжество в границы морали и пристойности.

Что было еще хуже, Ренье Луи Анри Макзан Бернар Гримальди был последним в роду. 700-летняя династия Гримальди угасала. А по договору с Францией, лишившись правителя, княжество переходило под юрисдикцию республики. Помимо потери политического суверенитета это означало и ужесточение налоговой политики. А ведь привлекательность Монако и строилась как раз на низких налогах (в начале ХХ века, впечатленный уровнем доходов от казино и туризма, тогдашний правитель Монако князь Шарль III отменил прямое налогообложение граждан своей страны, попутно запретив им самим играть в казино) да на азарте завсегдатаев игорных заведений, во множестве открытых в княжестве.

Но в середине XX века Княжество Монако чуть было не лишилось всего, что принесла ему слава казино. Князь Луи II открыто поддержал Гитлера и Муссолини в начале Второй мировой войны, из-за чего престиж Монако в мире резко упал. Его внуку в наследство помимо 2 кв. км, на которых и размещается княжество, достался запутанный клубок не только политических, но и экономических проблем. Поток туристов за военное десятилетие почти полностью иссяк. А в США в Лас-Вегасе как раз начал бурно развиваться игорный бизнес. Курс акций Общества морских купален, которому до сих пор принадлежат все казино Монако, никогда не был так низок.

Но Монако снова повезло: греческий миллионер Аристотель Онассис скупил больше 50 % акций общества и инвестировал в ремонт казино и гостиниц. Правда, впоследствии, когда игорный бизнес вновь стал процветать, государство под нажимом Ренье выкупило у Онассиса акции и вернуло полный контроль над игорным бизнесом Монако.

Ренье много сделал для своего государства: расширил страну на пятую часть, отвоевав землю у моря, поддержал игорный бизнес и вошедшую в моду гонку «Формула-1». Монако не хватало только княгини – и наследника. Все еще молодой принц считался самым завидным женихом Европы, а его положение обязывало сочетать личные интересы с общественными…

К тому времени по другую сторону Атлантики Грейс Келли уже воплощала женский киноидеал: не просто светская, но невообразимая в реальных обстоятельствах красавица из грез, блондинка, скрывающая под ледяной внешностью шальной огонь. Биографы Грейс любят писать о том, что она была дочерью простого каменщика. Это правда, но лишь отчасти.

Ее отец, Джон Брендан (также известный как Джек) Келли, был личностью выдающейся. Один из десяти детей ирландской семьи, перебравшейся, как и многие ирландцы, в Америку в поисках лучшей доли в середине XIX века, он действительно начинал в 18 лет как простой каменщик. Но одновременно занимался академической греблей. К 28 годам он был уже чемпионом США по академической гребле. Потом стал трехкратным олимпийским чемпионом (и первым гребцом, которому покорилось такое достижение).

Поступив добровольцем в армию во время Первой мировой войны, Келли дослужился до лейтенанта, попутно едва не выиграв армейский чемпионат по боксу в тяжелом весе. Его подвела травма – накануне финала он сломал лодыжку. Демобилизовавшись в 1918 году, Джон Келли открыл строительный бизнес. Он специализировался на возведении жилых домов. Ирландская предприимчивость и чемпионская целеустремленность принесли Келли заслуженное богатство и славу.

Джон разработал свой собственный уникальный способ борьбы с нечистоплотными заказчиками. По его указанию бригады каменщиков закладывали в дымоходы каминов и печей в строящихся домах стеклянные заглушки. Заказчики не могли их обнаружить, принимали дома, но вполне могли тянуть с оплатой. В ответ Келли… не делал ничего. Все, что нужно, за него делали жильцы, которым дым, не вытягивавшийся в дымоход, серьезно отравлял существование. Жильцы бежали с жалобами к хозяину дома. Тот – к Келли. На что ухмыляющийся ирландец обещал решить проблему, как только ему заплатят по контракту полностью. Хозяин, кряхтя, раскошеливался, а Келли посылал своих рабочих на крышу. Те сбрасывали в дымоход кирпич – и дым шел теперь куда ему положено.

Так что к рождению второй дочери Джон Келли был уже миллионером и весьма уважаемым в обществе человеком. Семья была богатой, спортивной и пуританской. Джон особых надежд на вторую дочь не возлагал – в интервью журналу «Мак Колл» в 1955 году он говорил: «Я думал, что старшая, Пегги, выйдет в знаменитости. Ведь в детстве, что бы Грейс ни пыталась делать, Пегги все делала лучше».

Но в 1947 году 18-летняя Грейс вырвалась из строгой семьи, поступив в нью-йоркскую Академию драматического искусства. В 1950 году она ворвалась на киностудию «20th Century Fox», где режиссер Грегори Ратофф проводил пробы на роль героини в фильме «Такси», и потребовала роли. Режиссер был в восторге от ее проб, но студийному командованию Грейс не подошла.

Но именно эти пробы стали ее пропуском в большое кино. Режиссеры постоянно отсматривают старые пробы в поисках новых лиц. Так Келли нашел режиссер Джон Форд: девичье лицо (в котором простота черт странным образом преобразовывалась в их совершенство) смотрело на него с царственным спокойствием. И Форд сказал: «В этой леди видно воспитание, аристократизм, класс, естественная грация… Помяните мое слово, она еще всех нас собьет с ног».

Через месяц Келли уже ехала в Африку с Фордом и Кларком Гейблом на съемки фильма «Могамбо». А летом 1953-го Альфред Хичкок, выбрав Келли все по тем же первым пробам, пригласил ее на встречу. И она получила роли в трех его фильмах: «Окно во двор», «В случае убийства набирайте М» и «Поймать вора».

Грозный толстый Хичкок обожал Келли и так и не сумел простить ей бегства из кино. Как-то в беседе с французским режиссером Франсуа Трюффо он заметил: «Если секс слишком откровенен и прямолинеен, он не оставляет места для волнения. Знаете, почему я выбираю для своих фильмов сдержанных и холодноватых блондинок? Потому что когда безупречная леди показывает, что в сексе она способна вести себя со смелостью профессионалки, от этого захватывает дух. В картине «Поймать вора» я специально снимал Грейс ледяной принцессой, с ее безупречным классическим профилем. И что она делает на пороге своего номера? Впивается губами в губы Кэри Гранта».

Блондинка в истолковании Келли – девушка сверхспособностей, как интеллектуальных, так и сексапильных. Это девушка с неукротимым характером, которой поначалу удается скрыть его под маской светского обаяния и шарма. Не зря ее называли то ледяной феей, то вулканом под маской ледника. Впрочем, «Оскара» в 1955-м актриса получила не за хичкоковские шедевры, а за «Деревенскую девушку». Название звучит чуть ли не как издевка и уж точно не предвещает последнего ее фильма – комедии «Светское общество».

За золотой статуэткой последовали контракты, цветы, драгоценности, поклонники (Кэри Грант, Кларк Гейбл, Уильям Холден, Олег Кассини), путешествия и слава.

Надо заметить, что Грейс снялась едва ли в десятке фильмов, причем главных ролей среди них не наберется и полдюжины. Однако этого оказалось достаточно, чтобы остаться в истории кино. Все-таки работала она с крупнейшими режиссерами эпохи, а сила ее актерского обаяния поражает и полвека спустя.

Ее партнерами были Гарри Купер, Кларк Гейбл, Рей Милланд, Уильям Холден, Кэри Грант. И с каждым новым партнером по съемкам молва связывала новый роман Грейс Келли. Вся загвоздка была в том, что на самом деле о ее любовных похождениях толком никто ничего не знал. Истории голливудских романов Грейс Келли – это в основном истории слухов об этих романах. Подробностями своей личной жизни Келли ни с кем не делилась.

Впервые в Монако Грейс попала летом 1954 года, когда любимый актерский дуэт Хичкока Грейс Келли – Кэри Грант снимался на Французской Ривьере в его новом фильме «Поймать вора» (To Catch A Thief). В мае 1955 года актриса представляла этот фильм на фестивале в Канне. Тогда она весело проводила время в компании французского актера Жан-Пьера Омона – но, опять-таки, достоверных свидетельств о романе между ними все же нет.

Встречу Грейс Келли с князем Ренье организовал, по одной из версий, журнал «Пари-матч» ради фотосессии на тему «Аристократия встречается с искусством». Предполагалось, что Грейс совершит прогулку по садам и обменяется с Ренье III рукопожатием. Ренье III пришел в восторг от встречи с белокурой кинозвездой, хотя и не выказал ровно никакого раскаяния по поводу того, что опоздал на назначенную заранее встречу больше чем на час. Князь повел Грейс через сад в зверинец, где, просунув сквозь прутья руку, нежно погладил тигра.

Существует и другая, менее романтичная версия знакомства. Аристотель Онассис, которому тогда принадлежало Общество морских купален, был крайне озабочен имиджем Монако. Именно он посоветовал князю Ренье жениться на какой-нибудь голливудской звезде. Выбор сначала пал на Мэрилин Монро, но та, подумав, отказалась, поскольку считала, что Монако находится в Африке, а ей совершенно не хотелось провести там остаток своих дней. Запасным вариантом оказалась Грейс Келли. Знакомство состоялось – князя покорила ее красота и природное изящество, да и сама Келли была не прочь упорядочить свою запутанную личную жизнь.

В 1989 году в интервью американскому писателю Джерри Робинсону князь Ренье впервые признался, что его торопливое рукопожатие с Грейс привело к переписке, которую они временно держали в секрете. Теперь любовные записочки принца Ренье III на неловком английском («чудовищно люблю тебя, моя дорогая») уходят с аукционов по бешеным ценам.

Грейс вернулась в Америку и приступила к съемкам в новом фильме – «Лебедь». В нем ее героиня – принцесса – разрывается между пламенным возлюбленным и принцем, предназначенным ей в мужья. Мать говорит ей: «Опомнись! Вся твоя жизнь была подготовкой к тому, чтобы стать королевой!» Принцесса не поддается соблазну и выбирает долг (как в «Римских каникулах»).

А к Рождеству 1955 года князь Ренье III отправился с официальным визитом в США. Журналисты немедленно сделали вывод о том, что он ищет невесту. Об этом его с репортерской прямотой и спросили в интервью, однако князь ответил отрицательно. Репортеры настаивали: «Но если бы вы все же искали жену, какую женщину вы бы предпочли?» – «Не знаю, – улыбнулся князь, – лучшую!»

25 декабря он встретился с Грейс в кругу ее семьи в Филадельфии. И через три дня сделал предложение. Все решилось очень быстро. Келли и Ренье очень быстро поняли, что они родственные души. Келли предложение приняла. Белокурая голливудская дива, выпускница театральной школы Бродвея, стала невестой усатого и статного Ренье Гримальди. В марте 1956-го она села на большой атлантический лайнер и трогательно помахала изумленной Америке рукой в белоснежной перчатке. «Замужество – это важный шаг в жизни любой девушки, и, как любая невеста, я, конечно же, очень волнуюсь», – сказала она. 19 апреля 1956 года в кафедральном соборе Монако состоялась свадьба.

Пышную церемонию освещали все мировые СМИ. Князь самостоятельно разработал для себя «подвенечный мундир», расшитый золотыми листьями, эполетами и страусовыми перьями, и небесно-голубые брюки. Голливудский стиль представляли двадцать ярдов шелка, двадцать пять – шелковой тафты, девяносто восемь – шелкового тюля и более трехсот ярдов валансьенских кружев. Под облаком фаты, оборок и складок едва угадывался силуэт прекраснейшей из женщин.

Большую часть своего медового месяца новобрачные провели в плавании вокруг Корсики. Молодую жену почти все время тошнило, однако вполне вероятно, что виной тому была не только морская качка. Когда Грейс вернулась в Монако в конце мая, врачи подтвердили – она беременна. Через десять месяцев после свадьбы родилась дочь Кэролайн. Еще через год на свет появился принц Альбер – пушки в порту отсалютовали рождению наследника 101 залпом, а в 1965 году – принцесса Стефания.

Голливудская красавица привлекла мировое внимание к крошечному и всеми забытому европейскому княжеству. Папарацци сопровождали каждый шаг супружеской четы, а фотографии этой красивой пары постоянно появлялись в известных глянцевых журналах.

Грейс Келли так вжилась в роль принцессы, преданной жены и заботливой матери, что ее голливудская жизнь оказалась немного в тени. Сегодня в маленьком Монако трудно найти что-нибудь, что не напоминало бы о Грейс: коктейль «Шампанское с лепестками роз» имени Грейс, пирожки со шпинатом имени Грейс, отели, музеи, балетные труппы, выставочные комплексы, ботанические сады, оранжереи роз и кактусов, разнонаправленная благотворительность. Иначе говоря, нет такой стороны в жизни монегасков, которая не была бы связана с именем Грейс Келли. Центральная улица Монте-Карло носит ее имя. Главный сад княжества – Le Jardin Japonais, созданный принцессой Грейс в 1969 году при поддержке министерства по сельскому хозяйству Японии, – трогательно хранит экзотические растения, посаженные принцессой. В княжестве Монако, своего рода Олимпе для жизни богатых, успешных и знаменитых, несравненная Грейс Келли заняла сразу все божественные места. Она была и Афродитой, и Артемидой, и Афиной, и Герой – словом, она была богиней во всех ипостасях.

Закономерно, что она стала любимицей Монако. Голливудский шик в сочетании с аристократизмом старой Европы создали необходимый эффект: Монако вошло в моду. А казино Монте-Карло вернули себе репутацию самых роскошных мест для проведения светских вечеринок. В прежде неприметное княжество на Лазурном Берегу потянулись миллионы туристов, светских львов и деятелей богемы. Келли сыграла главную роль в этой пиар-кампании.

Успех ее был столь оглушительным, что муж в какой-то момент начал ревновать Грейс и к славе, и к умению легко и просто сходиться с людьми. А характер у Ренье оказался довольно тяжелым. Перепады его настроения подчас пугали: он был то ласковым, то вдруг взрывался яростью. Однако взаимное уважение супругов, любовь к детям (а Ренье оказался очень заботливым и внимательным отцом) и прочие «государственные соображения» сделали этот брак нерушимым.

В послевоенной Европе Келли не чувствовала себя американкой, скорее это было возвращение домой. Ведь корни у нее немецкие и ирландские, а детство прошло в католических школах. В своей новой роли она больше думала о филантропии. Благотворительность превратилась в ее главное занятие, а Красный Крест Монако, которым она руководила, стал одним из самых известных в мире.

Лишь однажды Грейс Келли собралась вернуться в кино. Хичкок очень хотел снять ее в ленте «Марни», ради нее он и купил сценарий, где героиня беспрерывно меняет свою внешность и биографию. Дело едва не кончилось государственным скандалом. Граждане Монако были возмущены – они не могли позволить, чтобы «их принцесса» выставляла себя на потеху широкой публике. «Ей же придется целовать главного героя! Как она собирается это делать?» Грейс пришлось смириться с тем, что для нее уже не осталось места в кино, разве что в хронике.

Опираясь на новый образ Монако, созданный своей женой, Ренье неутомимо укреплял экономику княжества, превратив страну в налоговый рай для богатейших людей мира, просаживающих миллионы в казино Монте-Карло. Принц установил в стране всего трехпроцентный подоходный налог, что привлекло в Монако богачей со всего мира. Они построили на побережье фешенебельные отели и шикарные виллы, а также стали делать существенные вливания в экономику. В Монако появились предприятия hi-tech, развился туристический бизнес. Князю Ренье также удалось увеличить территорию своего княжества на 20 % за счет постройки дамб.

Жители Монако, численность которых не превышает 32 тысяч человек, называли своего правителя «принцем-строителем». Сам князь Ренье говорил, что управляет государством, как топ-менеджер компанией. Последний его удачный проект – принятие Монако в Совет Европы в сентябре 2004 года.

Брак Грейс Келли и Ренье Гримальди продлился около 25 лет. Это время по праву считается золотым веком Монако. В апреле 1981 года Грейс и Ренье отпраздновали серебряную свадьбу, по этому поводу был устроен торжественный обед с детьми и старыми друзьями. Принц Альбер произнес тост, к которому присоединились Кэри Грант и Фрэнк Синатра.

13 сентября 1982 года весь мир облетела ужасная новость – в 10 часов утра «Rover 3500» принцессы Грейс и ее младшей дочери Стефании упал с обрыва на границе Монако и Франции, в местечке Кап д'Ай. Принцесса Монако отказалась от услуг шофера и вела машину сама.

Первым на место трагедии прибыл муж Грейс, принц Ренье. В тот день он также возвращался во дворец после короткого отдыха. Сообщение ему в машину передала служба дворцовой охраны. Грейс лежала без сознания. Стефания практически не пострадала.

На следующий день, 14 сентября в 22.30, принцесса Грейс скончалась… Позднее врачи установили, что виной той катастрофы стал инсульт, из-за которого Грейс и потеряла управление.

В одной из сцен фильма «Поймать вора», который впервые привел Грейс в Монако, ее героиня гонит по серпантину, извивающемуся над бездной, чтобы оторваться от полицейской машины. Позже многие увидели в этой сцене трагическое предзнаменование, ведь княгиня Монакская разбилась на машине чуть ли не в том же месте, где когда-то снимался фильм.

18 сентября она была похоронена в семейной усыпальнице Гримальди в кафедральном соборе Монако. Место, где покоится принцесса, в соборе можно найти мгновенно: на мраморной плите всегда цветы. Ренье III прожил вдовцом до своей смерти в апреле 2005 года.

В 2000 году в одном из интервью он признался, что до сих пор чувствует ее присутствие: «Это был брак по любви. Мы с нею были командой, а после ее смерти я остался один».

Михаил Горбачев и Раиса Титаренко: коммунистическая идиллия

Любой талант необъясним. Происхождение, воспитание и образование влияют на судьбу, но не на ее преодоление. Невозможно понять, каким образом волжская шпана становится певцом Шаляпиным, барином в жизни, царственной особой на сцене. Почему царский фельдфебель Жуков под старость выглядит Нероном и Наполеоном, вместе взятыми. Как из юного комбайнера (первой наградой Горбачева был орден Трудового Красного Знамени за ударную уборку урожая) получается историческая личность с брезгливо и высокомерно сложенным ртом, разрушитель коммунизма Горбачев, а из провинциальной отличницы Раи Титаренко – дама мирового высшего света. Ее внешности и нарядам завидовала прошедшая голливудскую школу Нэнси Рейган, ее ненавидели соотечественницы, никому не прощавшие приличной жизни, и обожали заграничные домохозяйки, уважали феминистки за выход из мужниной тени, а мужские шовинисты – за преданность мужу…

Это была самая странная кремлевская пара, какую только можно было себе представить: они прилично выглядели и на бытовом уровне прилично себя вели.

Они познакомились, как и многие молодые люди того времени, на танцах в общежитии МГУ им. М.В. Ломоносова. «Тогда было поветрие – учить бальные танцы, – вспоминал потом Михаил Горбачев. – В фойе клуба раз или два в неделю разучивали. Ребята из комнаты мне сказали: Мишка, там такая девчонка!.. Я пошел, увидел и начал преследовать. Второй курс у меня, у нее – третий. Мне двадцать, ей девятнадцать… Мои домогательства были встречены холодно… Мы полгода ходили рядом, держась за руку. Потом полтора года – когда уже не только за руку держались. Но все-таки мужем и женой стали после свадьбы».

Свадьба получилась студенческая, без обручальных колец. Но костюм и платье на женихе и невесте были совершенно новыми – деньги на них на комбайне заработал Михаил. Будущий генсек в то лето ездил покорять целину.

После окончания университета Раиса поступила в аспирантуру, но Горбачев отказался от предложения работать в Москве, и в 1955 году чета уехала в Ставрополье, на родину мужа, где ей предстояло прожить двадцать три года. По своей специальности в прокуратуре Горбачев проработал ровно десять дней, а потом ушел на общественную работу, куда его уже давно звали, и вскоре занял должность первого секретаря горкома ВЛКСМ. Раиса Максимовна преподавала в местной школе и одновременно работала над диссертацией в области социологии, которую защитила в Московском государственном педагогическом институте в 1967 году и получила научную степень кандидата философских наук.

В отдельную квартиру они переехали незадолго до того, как в апреле 1970 года Михаил Сергеевич стал первым секретарем крайкома КПСС. До того жили в коммуналке – с рождением дочери им выделили две комнаты.

До 1985 года, когда Михаил Горбачев стал Генеральным секретарем ЦК КПСС, Раиса Максимовна Горбачева преподавала в МГУ, участвовала в деятельности общества «Знание».

Когда муж стал главой государства, Раиса Горбачева ужасно волновалась и спрашивала Михаила Сергеевича, как ей теперь себя вести. «Для нас ничего не изменилось, – отвечал он. – Веди себя, как и раньше». Но «как раньше» уже не получалось…

Раиса Максимовна осознавала, что она стала первой леди, но долго не могла понять, что это такое. Академик Александр Яковлев вспоминал, что однажды она позвонила ему и с волнением начала рассказывать, что накануне по телевидению показали эпизод, когда она, наклонившись, поправляла чулок. Она была очень возмущена.

А страна впервые получила прилично выглядящих генсека и его жену. Южнорусский выговор главы семьи и государства и нудновато-учительская манера разговора Раисы Максимовны скрывались от мира за языковым барьером, а все остальное было налицо.

Впервые первую леди не стыдно было показать за рубежом. Глупостей она не говорила, держалась вполне достойно, приковывала к себе огромное внимание. Раиса Горбачева упорно изучала английский, иногда пыталась говорить на языке. Она очень опасалась неточностей в собственном поведении, боялась, что это может повредить делу.

При этом она очень внимательно относилась к тому, что касалось мужа, оберегала его, как только могла, старалась делать так, чтобы ему было спокойно и уютно. Она с нескрываемой иронией наблюдала, как некоторые из гостей исходили патокой в адрес генсека. А дома она оставалась милой и беспокойной хозяйкой.

В момент ее появления на политическом небосклоне иностранные газеты пестрели заголовками: «Единственная из кремлевских жен, которая весит меньше своего мужа!»; «Коммунистическая леди с парижским шиком!» Дальнейшие события показали, что интерес к первой леди СССР с годами не ослабевал. В 1988 году Раисе Горбачевой была присуждена премия «Женщины мира», в 1991 году – премия «Леди года». Супруга Президента СССР выступила в глазах мировой общественности как «посланница мира», решительно поддержавшая замыслы мужа.

Приняв на себя эту важную политическую роль, Раиса Горбачева сжилась с ней, похоже, не без удовольствия.

«Каждый раз (во время встреч на высшем уровне. – Прим. авт.) мы с Раисой становились предметом самых горячих обсуждений, – вспоминала в своих мемуарах супруга экс-президента США Рональда Рейгана Нэнси. – Отчасти потому, что на переговоры прессу не допускали и тысячам корреспондентов было не о чем больше писать. Мы с Раисой были лишь маленьким подстрочным примечанием к великим событиям. Но она играла важную для меня роль во время подобных встреч, и я стала одним из ведущих экспертов по русской первой леди…

Если я нервничала перед первой встречей с Раисой Горбачевой – а я нервничала, – то она, должно быть, нервничала еще больше перед встречей со мной. Я не знала, о чем буду говорить с ней, но вскоре выяснилось, что это не имеет никакого значения. С первой минуты она сама говорила, говорила, говорила – так много, что мне едва удавалось вставить словечко… После почти дюжины наших встреч в трех разных странах основное впечатление, которое осталось у меня от Раисы Горбачевой, – что она никогда не перестает говорить. А точнее сказать, читать лекции. Иногда темой был триумф коммунистической системы. Иногда – советское искусство. А чаще всего – марксизм-ленинизм. Один или два раза она даже прочла мне лекцию о недостатках американской политической системы…

Несмотря на все трудности общения с Раисой, знаю, что она испытывала такое давление, какого я даже представить себе не могу, и я ее не виню. Когда, например, Горбачевы приземлились в Женеве, я заметила, что они вышли из самолета вместе. А когда вернулись в Москву, он вышел один, без нее, а она незаметно выскользнула через дверь в хвостовой части. Я бы взбесилась, если бы мне нужно было вести себя за границей совсем не так, как дома».

Крис Огден, автор книги «Маргарет Тэтчер. Женщина у власти», писал о визите британского премьер-министра в Москву в марте 1987 года: «Визит в Москву дал Тэтчер первую реальную возможность оценить и Раису Горбачеву, которой она преподнесла первое издание «Ярмарки тщеславия» Теккерея. Она очень быстро поняла, почему Нэнси Рейган так не нравилась Раиса. Жена советского руководителя имеет ученую степень, она умна, имеет собственное мнение и не колеблясь говорит о том, что знает или думает. Убежденная марксистка, она подходит к дискуссиям диалектически, проповедуя и формулируя закономерность. Как заметил один из английских экспертов, если бы Раиса жила в Англии, она скорее всего стала бы активисткой Движения за ядерное разоружение». «Ее непросто сбить с толку», – заметила как-то Тэтчер.

Первая леди СССР сломала традицию, в силу которой жены высших советских руководителей оставались за кадром общественной жизни. Причем первое же ее действие стало достаточно значимым для политической жизни страны, хотя оно и не было публичным.

На самом деле жены высших партийных руководителей всегда играли немалую, хотя и не слишком заметную, роль в советской политике. Основной политической ареной для советских вельможных дам были приемы. А главным из них – праздничное мероприятие в Доме приемов на Ленинских горах, которое проходило 8 марта.

Само участие дамы в этом приеме было показателем статуса ее мужа. Первой леди страны и женам членов Политбюро представляли приглашенных. По реакции хозяйки приема на чью-либо супругу можно было судить о служебных перспективах руководящего товарища. Естественно, многие пытались произвести на жену генсека наилучшее впечатление.

8 марта 1985 года прием давала супруга умирающего в больнице Черненко. Все шло по порядку, установленному в брежневские времена. Обильный стол, речь первой леди, переход в зал, где должен проходить концерт с участием любимых юмористов и эстрадных певцов. Раиса Горбачева пришла в зал одной из последних. Скорее всего, несколько сторонилась дамского коллектива, который когда-то, после переезда со Ставрополья в Москву, принял ее не слишком тепло.

Рассказывают, что на первый свой правительственный прием она приехала с дочерью, и у обеих, к ужасу остальных кремлевских жен, были одинаковые прически. И те не упустили случая обозначить свое презрение к провинциалкам. Жена секретаря ЦК Зимянина попыталась заговорить с новенькими и спросила: «Это вы из Ставрополя?» Но получилось только хуже. Раиса Максимовна смутилась и ответила: «Да, из Ставрополя» – с ударением на второй слог. Со временем отношения не потеплели.

И когда 8 марта 1985 года Горбачева вошла в зал, оказалось, что первые два ряда партера полностью заняты. Она стояла, смотрела на сидящих дам и негодовала. Раиса Максимовна, очевидно, уже знала, кто станет следующим генеральным секретарем. А большинство дам – нет. И ей никто не уступил место. Будущая первая леди нашла место в дальнем ряду.

В следующем, 1986-м, году порядок празднования Международного женского дня кремлевскими женами существенно изменился. Стол стал беднее, концерт исключительно классическим – опера и балет. А в зале не было дам, которые год назад совершили аппаратную ошибку. Вслед за ними на пенсию отправились их мужья-ветераны.

Напрямую же в политику Раиса Горбачева не вмешивалась. Почти никогда. Вспоминает член Политбюро, бывший главный редактор журнала «Крестьянка» Галина Семенова: «Заканчивалось заседание съезда или объявляли перерыв, а она сидит одна в ложе или отведенном ей месте в зале и ждет, когда Горбачев позовет ее. И как радовалась, когда говорили, что он хочет ее видеть. Помню еще один эпизод. Мы сидели за столом, и Раиса Максимовна начала достаточно резко высказываться в адрес руководителя Гостелерадио Леонида Кравченко. Горбачев взял ее руку, прижал к столу и сказал: «Не будем, не будем об этом говорить». И она стушевалась».

Основным ее занятием стала общественная деятельность. Она стояла у истоков созданного в конце 1980-х годов Советского фонда культуры, в котором была заместителем председателя. При ее поддержке и непосредственном участии осуществлялись культурные программы фонда. Создание фонда академик Дмитрий Лихачев считал самой большой заслугой Раисы Максимовны. Та высказывалась скромнее, называя своим вкладом в демократизацию российских женщин появление в стране журнала «Burda Moden».

А еще она сумела убедить всех, что музей Марины Цветаевой просто необходим. Раиса Горбачева занималась также благотворительной деятельностью, была почетным председателем международной ассоциации «Гематологи мира – детям», которая оказывала помощь больным лейкемией, лично патронировала Центральную детскую клиническую больницу в Москве.

Едва появившись на телеэкранах, она вызвала стойкое любопытство у мужчин и острую неприязнь у женщин всего Советского Союза. Тогда казалось, что она слишком часто меняет наряды и слишком много говорит. Излишне четкого преподавательского выговора ей тоже не могли простить.

«Есть масса мифов и домыслов о каком-то моем необычайном пристрастии к виллам, дачам, роскошным нарядам, драгоценностям, – удивлялась Раиса Максимовна. – Я не шила ни у Зайцева, как он намекал в своих интервью, ни у Ива Сен-Лорана, как утверждали журналисты… Меня одевали женщины-мастера из ателье на Кузнецком мосту…»

В 1997 году Раиса Максимовна создала клуб, который стал последним ее детищем, увлечением и общественным делом. Главной целью клуба было обсуждение социальных проблем: роли женщины в современной России, положения незащищенных слоев общества, особенно детей. Клуб Раисы Максимовны помогал детским больницам, провинциальным учителям, педагогам, работающим с «трудными» детьми…

«Фаросское сидение» Горбачева во время путча 1991 года стало, несомненно, главным испытанием, выпавшим на долю президентской четы. Никто не скажет, кому из них было тяжелей. По некоторым сведениям, в Форосе Раиса Максимовна перенесла инсульт, вызвавший паралич руки и половины лица. А незадолго до смерти сказала мужу: «Да, наверное, я должна была заболеть такой тяжелой болезнью и умереть, чтобы люди нас поняли».

После своей отставки Горбачев написал шесть книг. На Западе многие из них стали бестселлерами, а в России почти не издавались. Книги требовали кропотливой работы: каждая цифра, каждый факт проверены и подтверждены архивными документами. Большую долю черновой работы выполнила, опять же, Раиса Максимовна.

22 июля 1999 года врачи гематологического научного центра РАМН обнаружили у Раисы Горбачевой заболевание крови. Возможно, считают ученые, это косвенная вина тех, кто проводил испытания на Семипалатинском полигоне в 1949 году. Тогда радиоактивное облако накрыло родной город Раисы Максимовны – Рубцовск. С тех пор лейкемия – самое распространенное заболевание в Алтайском крае.

Последние месяцы своей жизни она провела в Германии, в клинике Вестфальского университета под наблюдением профессора Томаса Бюхнера, одного из ведущих гематологов и онкологов Европы. Позднее он признался, что надежды на благополучный исход у него почти не было. «Одно время она резко пошла на поправку, и мы надеялись, что вскоре можно будет провести спасительную операцию, – вспоминал он. – Но внезапно ей стало хуже – впала в кому. Она умерла, так и не придя в сознание».

20 сентября 1999 года около трех часов утра по местному времени (шесть часов по Москве) в университетской клинике германского города Мюнстера Раиса Максимовна Горбачева скончалась в возрасте 67 лет.

Получив страшное известие, Горбачев все утро провел в своем номере, приходя в себя и решая, что делать дальше. Вероятно, самым тяжелым для него в последние дни стало то, что Раиса Максимовна была без сознания, и он не мог перемолвиться с ней хотя бы словом. Потом он вспоминал: «Когда я наконец пришел в себя, то обнаружил, что стол, подоконники в ее кабинете – все в бумагах. Она начала работать над книгой. Я нашел план этой книги. Тридцать три главы. И красной ручкой написано название: «О чем болит сердце». Я начал смотреть, листать, и, боже мой, почувствовал, что, наверное, есть моя вина в том, что она ушла из жизни. Так нагрузить испытаниями человека впечатлительного, очень ответственного, ранимого несправедливостью…»

Они всегда были вместе, время не истощило нежности. Дать однозначное определение любви сложно – это совершенно неуловимое понятие. Но о Михаиле и Раисе Горбачевых можно сказать: у них получилось. И эта любовь осталась самым удивительным, наверно, воспоминанием о горбачевской эпохе. Это там, у них, давно принято, получая премию, благодарить семью, во время инаугурации стоять обнявшись и подавать руку при сходе с трапа. А здесь товарищ по партии всегда шел на шаг позади, назывался в кругу друзей по обкому или политбюро – неважно – «моя» и выпускался на люди лишь при крайней необходимости.

Раиса Горбачева – можно называть без фамилии, Раиса Максимовна, так привыкли, – была и осталась в перестройке. Она и была, собственно, Перестройкой в не меньшей, пожалуй, степени, чем муж. Наивные надежды и бездеятельный восторг, отвращение к «совку» и кровная принадлежность к нему, восхищение собственной смелостью и полное непонимание другой психологии – такими были мы все тогда. И все это невозможно себе представить без нее, без ее старательно подобранных костюмов и назидательных фраз, без кокетливого женского очарования, прорывавшегося сквозь крайкомовскую строгость, без непереносимого для советского, жэковского взгляда робкого шика и неведомых в отечестве безраздельной преданности мужу и гордости за него…

…Горбачевы появились на выставке. Михаил Сергеевич остановился, войдя со света в полутемный павильон, тормозя налетающую друг на друга охрану: «Раиса Максимовна, осторожно, здесь ступенька…» И стоял, пока она сходила на ровное, опираясь на его руку.

Красивая была пара.

Часть 2
Уму и сердцу

…И думая, что дышат просто так,

Они невольно попадают в такт

Такого же неровного дыханья…

Владимир Высоцкий, «Баллада о любви»

Царями и президентами порой становятся просто «по воле судьбы» – трон можно унаследовать, а кресло президента – получить в результате политической комбинации, разыгранной хитрым манипулятором.

Единение двух сердец – в этом и судьба, и выбор, который каждый волен сделать сам. Если выбор сделан правильно, взаимная привязанность постепенно перерастает в трепетную нежность, которая остается с парой влюбленных навсегда. А если фундаментом отношений, наряду с теплыми чувствами, становится общее дело, общие амбиции, общее понимание – и мозгом, и душой – того, зачем и куда двое идут по жизни, тогда такая семья способна справиться с любой напастью.

А напастей ей приходится пережить множество. Это и обособленность от окружающих, ибо неординарных людей часто просто не понимают, отторгают от общества – они не очень-то желают вписываться в его рамки, если им вполне хватает друг друга. Они становятся мишенью зависти, сплетен и нападок.

Но совместное преодоление препятствий только закаляет таких людей, укрепляет их чувства, еще сильнее привязывает их друг к другу.

Получается, что брак по расчету – самый крепкий. Если расчет верен. А самый верный расчет, возможно, совершается не самими влюбленными, а кем-то еще – за них.

Мухаммед и Хадиджа: посланник Аллаха и лучшая из женщин

595 год от Рождества Христова (хотя по такому календарю время тогда мерили единицы) походил на любой иной год. В Европе умирали короли (король Дейра в Шотландии, в числе прочих). В Азии рождались царедворцы (Ким Юсин, которому предстояло объединить Корею). В Индии впервые употребили число «ноль»…

А в Южной Сирии, на самой границе с Византией, к воротам неприметного торгового форпоста подошел небольшой торговый караван – полдюжины или около того верблюдов с товарами из Мекки. Вел караван молодой человек лет двадцати пяти по имени Мухаммед. Это был не его караван – товары принадлежали богатой негоциантке Хадидже, отправившей на всякий случай с Мухаммедом своего доверенного слугу Майсура.

Не случилось рядом ни летописцев, ни поэтов, которые могли бы заявить, что с молодым человеком по имени Мухаммед в этот ничем особым не примечательный городишко входила История. Да и сам молодой человек вряд ли об этом думал. Его интересовали цены в Дамаске, Петре и Пальмире, а также в Константинополе. Нет, он не собирался в столицу мира – торговцы из племени курайшитов, к которому принадлежал Мухаммед, не обладали правом беспошлинной торговли на территории Византии. Просто молодой человек был обстоятельным и аккуратным. Он очень не хотел проторговаться, ибо дорожил своей репутацией честного водителя караванов и был горд оказанным ему доверием.

Ведя дела неторопливо, но оборотисто, молодой человек распродал привезенные с собой товары, закупил самые ходовые ромейские, что пользовались наибольшим спросом в Мекке – клинки и ткани, украшения и посуду. Попутно выяснилось, что его интересовали не только торговые вопросы. Мухаммед пытался понять, как и чем живут византийцы, во что верят и кому молятся.

Интерес к делам духовным возник у рано оставшегося сиротой (отец его умер еще до того, как сын появился на свет, мать скончалась, едва ему исполнилось шесть) Мухаммеда еще в отрочестве. Пас ли он овец взявшего над ним опеку дяди Абу Талиба, или вникал в его торговые дела, помогая тому с подготовкой караванов, а позднее и сопровождая их, – все, что он делал, казалось ему приземленным, недостаточным. Он рос в обстановке духовного голода, которая сопровождала жизнь кочевников-торговцев курайшитов, бывших в большинстве своем язычниками.

Политическим центром курайшитов был город Мекка, где хранились их главные святыни. Наряду с единым богом – Аллахом – курайшиты поклонялись и многочисленным идолам, не делая особой разницы между своими идолами и чужими. Они с той же охотой привечали всех. Они почитали пророков – Абрахама (Авраама), Мусу (Моисея), Сулеймана (Соломона), Ису (Иисуса Христа) и других, считая, что чем больше покровителей у племени – тем лучше.

Сегодня это могли бы назвать политкорректностью. Но тогда не знали подобных мудреных слов. Да и Мухаммеду вряд ли бы это слово показалось убедительным объяснением происходящего. Тем более после месяца, проведенного в Сирии, Мухаммеду так и не удалось толком понять, во что и как верят ромеи. И дело было отнюдь не в плохом знании их языка – давно осевшие в Сирии арабы объяснили пытливому юноше все, что он хотел знать. Вот только знания не прибавилось.

Вроде бы верили ромеи в единого бога, творца всего сущего, судию всех живущих – это было понятно и близко Мухаммеду. Вот только едва ли не каждый представлял этого бога по-своему, несмотря на то что слова бога были – вроде бы – тщательно записаны в священную книгу. Но писания эти читали опять-таки каждый по-своему, подлавливая друг друга на ошибках и неверных толкованиях. Не могли договориться даже о последнем своем пророке – Исе. Кто-то считал его богом, а кто-то – человеком. Даже единство бога распадалось – то ли он един, то ли их трое…

Стяжать пищи духовной у ромеев не вышло. Завершив торговые дела, Мухаммед отправился обратно в Мекку, по пути размышляя о том, что происходит дома. А там тоже было не все ладно.

Современный историк назвал бы это разложением родоплеменного строя и началом складывания классового общества. Но Мухаммеду и это мудреное объяснение вряд ли бы подошло. Он видел то, что видел. А видел он, как богатые семьи подчиняли себе тех, что победнее, становясь все богаче. И даже фатализмом, свойственным арабам-кочевникам, этого было не объяснить – при чем здесь судьба, когда надругательству подвергаются те достоинства, на которых издревле строилось общество курайшитов, – взаимопомощь, гостеприимство, верность слову? На смену щедрости приходило ростовщичество, на смену доблести – злоба.

С такими невеселыми мыслями Мухаммед возвращался в Мекку. Однако дело было прежде всего. Он отчитался перед Хадиджей. Доход от торговой операции превысил ее ожидания, поэтому она выплатила ему вдвое против оговоренного гонорара. И решила присмотреться к молодому человеку повнимательней. Сорокалетняя вдова была решительным и удачливым торговцем. К ней перешло дело ее покойного мужа, и она сумела преумножить упавшее в ее руки богатство, защитив его от алчных родственников покойного.

Но ей самой был нужен защитник. Была нужна опора, надежная и крепкая. Мухаммед был молод, но зарекомендовал себя с самой лучшей стороны. Его честность и верность слову отмечали все, кто его знал. Его стремление к чистоте, его скромность, его богоискательство не отталкивали Хадиджу, а, наоборот, еще сильнее привязывали ее к молодому человеку. Его бедность не была проблемой – сама Хадиджа была достаточно обеспечена. Уважение, которое она питала к нему, постепенно переросло в любовь.

И Хадиджа сделала свой ход. Она вновь отправила к Мухаммеду своего доверенного слугу Майсура, и тот заговорил с Мухаммедом о женитьбе. Мухаммед, сославшись на свою бедность, заверил Майсура в том, что никаких матримониальных планов у него нет. И тут Майсур огорошил Мухаммеда невероятной перспективой: «А что, если к тебе посватается богатая и знатная женщина? Хадиджа?»

Мухаммед был потрясен. В глубине души он желал этого брака, но никак не мог поверить Майсуру. Тогда Хадиджа пригласила его в дом и обратилась к нему с речью: «Сын моего дяди! Мы – родственники; ты правдив, у тебя хороший характер, тебя уважают. Я хотела бы видеть такого человека, как ты, своим мужем. Было бы хорошо, если бы мы поженились». Мухаммед отбросил последние колебания. Этот брак был равно выгоден ему как с финансовой (не стоит забывать о том, что в среде арабских торговцев финансовое благополучие – важнейшая характеристика достойного человека), так и с социальной точки зрения. Хадиджа происходила из знатного курайшитского рода, ее родословная была ничем не хуже, чем у Мухаммеда, считавшего своих предков от полулегендарного курайшитского вождя Кусая.

Несмотря на некоторое сопротивление отца Хадиджи, Хувайлида, прекрасно понимавшего, что с замужеством дочери его шансы прибрать к рукам ее состояние становятся ничтожными, сватовство Мухаммеда состоялось. На его стороне был дядя Абу Талиб, пользовавшийся огромным авторитетом среди курайшитов. Но главное – на его стороне была непреклонность Хадиджи, объявившей отцу, что ее решение окончательно и она от него не откажется.

Свадьбу сыграли в доме Хадиджи. В соответствии с традициями, у ворот дома был зарезан верблюд, мясо которого роздали беднякам.

Семейная жизнь Мухаммеда и Хадиджи протекала ровно и спокойно, в обстановке любви и уважения. Мухаммед продолжал водить ее караваны, постепенно свыкаясь с мыслью о том, что богачом ему не стать. Да и сама караванная торговля все отчетливей сосредотачивалась в руках богатейших мекканских семей, безжалостно разорявших конкурентов. Он полностью погрузился в семейные, торговые и общественные заботы. Принял самое активное участие в перестройке Каабы (главного святилища курайшитов), причем участие скорее духовное, чем физическое: когда вполне мирно работавшие кланы перессорились из-за того, кому выпадет честь переместить на положенное место Черный камень (святыня курайшитов и позднее мусульман – камень прощения, по легенде, переданный Адаму и Еве богом), он рассудил их спор. Полномочные представители всех кланов подняли камень на куске материи, а сам Мухаммед подтолкнул его на место, сыграв таким образом самую почетную роль.

Любовь пришла и к нему – не всепоглощающая страсть, которую воспевали поэты, а глубокая, тихая, искренняя нежность. Хадиджа стала для него прекраснейшей из женщин. Потом он скажет: «Лучшей женщиной мира этого в свое время была Марьам (Мария), дочь Имрана, а лучшей женщиной этой общины является Хадиджа».

Мухаммед хранил ей верность, несмотря на традиции многоженства, присущие арабам. Это вполне отвечало его представлениям о долге и чести супруга. Его взгляды на тот момент, скорее всего, были настолько пуританскими, что ему могли бы позавидовать самые истые пуритане Викторианской эпохи.

Хадиджа окружила мужа заботой и вниманием, стала его верным другом, делила с ним радости и тревоги, с уважением относилась к его религиозности, поддерживала его духовные поиски.

Единственное, что омрачало жизнь влюбленной четы – их первенец, аль-Касим, умер, не дожив до трех лет. Хадиджа принесла мужу четырех дочерей, а потом и сына, но и он умер во младенчестве. Та же судьба постигла и третьего их сына. Мухаммед и Хадиджа взяли на воспитание Али – малолетнего сына Абу Талиба, чтобы отсутствие наследников не было таким мучительным. Али предстояло стать одним из ближайших сподвижников Мухаммеда и халифом, но вряд ли кто-либо догадывался об этом тогда.

Мир и спокойствие семьи через несколько лет нарушили странные сновидения, посещавшие Мухаммеда. Надо сказать, что великую будущность ему предсказал некий христианский книжник Бахира, живший в монастыре, около которого останавливался на отдых караван Абу Талиба. Подростком его сопровождал Мухаммед – это была его первая дальняя торговая экспедиция, – и Бахира разглядел в нем признаки величия, включая печать пророчества – родимое пятно особой формы между лопатками. Позднее Мухаммед вспоминал об этой истории и охотно демонстрировал печать.

Сны Мухаммеда были яркими, насыщенными, наполненными загадочными образами и персонажами. Эти сны-галлюцинации он помнил хорошо и пытался обсуждать с Хадиджей, но смысла их до определенного момента они понять не могли. Потом Мухаммеда начали мучить экстатические припадки, сопровождавшиеся судорогами, во время и после которых он испытывал чувство страха и неуверенности. Встревоженная Хадиджа пыталась уговорить его обратиться к знахарям или заклинателям, но Мухаммед отказывался наотрез…

Возможно, он воспринимал это как знаки того, что перед ним готов открыться сверхъестественный мир – от него требовалось всего лишь усилие, и сокровенные истины о божественной природе станут ему доступны. Но какое именно усилие от него требовалось, Мухаммед не понимал. Он все больше времени проводил в молитвах и созерцании, уединяясь на несколько часов в горах. Сам Мухаммед говорил: «Час созерцания лучше, чем год благоговения». Иногда его сопровождала Хадиджа. Так прошло еще несколько лет. Мухаммеду исполнилось 40.

Наступила ночь 24 дня месяца рамадана 610 года. Эту ночь Мухаммед проводил в полюбившемся ему месте на горе Хира. Он спал на склоне горы, и во сне ему явился некто в человеческом облике.

«Читай!» – услышал Мухаммед.

«Но я не умею!» – ответил он.

Явившийся опустил ему на грудь огромный свиток, покрытый неизвестными письменами. Мухаммед почувствовал, что начинает задыхаться.

«Читай!» – снова раздался громовой голос.

«Я не умею читать!» – в ужасе воскликнул Мухаммед.

Тогда пришедший сдавил его в объятиях и в третий раз потребовал, чтобы Мухаммед читал.

«Что же мне читать?» – изнемогая, вопросил Мухаммед. И явившийся произнес первые пять аятов Корана. Мухаммед повторил их, и видение ушло. Потом эту ночь назовут Ночью могущества. Название священной книги мусульман восходит к понятиям «чтение вслух», «назидание». Откровения приходили к Мухаммеду на протяжении двадцати трех лет.

Хадиджа стала первым человеком, принявшим новое учение. Но до того ей пришлось убеждать Мухаммеда в том, что его видение – от ангела, а не от демона. В этом ей помог ее двоюродный брат Варака, трудившийся тогда над переводом Пятикнижия Моисеева на арабский язык. Вдвоем они сумели уверить сомневавшегося Мухаммеда, что его посетил сам архангел Джибрил (Гавриил).

Когда как-то ночью, напуганный очередным явлением молчавшего в тот раз гостя, все еще сомневавшийся Мухаммед пришел к Хадидже, та попросила его присесть рядом с ней и спросила, видит ли он еще гостя. Тот ответил утвердительно. Хамиджа попросила его пересесть на другой край ложа – гость не уходил. Тогда она попросила мужа сесть у себя в ногах – гость все не уходил. Тогда Хадиджа незаметно от Мухаммеда обнажилась (он сидел к ней спиной) – и гость покинул их дом. Это послужило для Хадиджи однозначным подтверждением ангельской природы гостя – он не смог вынести ее бесстыдного поступка.

Ангел продолжал являться Мухаммеду и в дальнейшем. Однажды он сказал пророку: «О посланник Аллаха, когда Хадиджа подойдет к тебе, приветствуй ее от имени Господа и от меня и порадуй ее благой вестью о том, что в раю ее ждет дом из полой жемчужины, где не будет шума и где не будет она знать усталости».

Первые годы Мухаммед проповедовал новое учение втайне, лишь среди близких, как ему было завещано свыше. Когда же он почувствовал себя готовым к публичной проповеди, выяснилось, что его откровения не слишком по душе курайшитам. Рассуждения о едином боге показались им надуманными, а жесткие требования, которые от имени Аллаха озвучил Мухаммед – освобождать рабов, принявших новую веру, жертвовать на бедняков, – вызвали гнев богатых мекканских купцов. Первая проповедь Мухаммеда закончилась его публичным осмеянием.

В те дни лишь горячая поддержка жены позволила ему не пасть духом, не разочароваться в соплеменниках и продолжить борьбу. Тем более что именно этого требовали от него все новые откровения, посещавшие пророка все чаще. Он упорно проповедовал, и число его приверженцев постепенно росло.

Но еще быстрее росло число его врагов. Они уже открыто требовали изгнать Мухаммеда из Мекки. Этого не позволил сделать Абу Талиб, не принявший учения своего племянника, но решительно поддержавший его. Он согласился с тем, что его племянник может быть одержим, но в остальном его поведение оставалось безупречным. Изгнание такого человека было бы преступлением и бесчестием для племени.

Мухаммед продолжал увещевать курайшитов. Те отвечали бранью, насмешками и травлей. Требовали от него чудес, немедленного подтверждения божественной сущности откровений. Ему и его семье отказали в доступе к Каабе. Через пять лет после первого откровения жизнь мусульманской общины в Мекке стала чрезвычайно трудной. Мухаммед предложил тем из его последователей, кого не могут защитить родственники, покинуть город и перебраться в Эфиопию. Около сотни человек последовали его совету – так состоялась первая хиджра, переселение мусульман.

Оставшимся пришлось еще тяжелее, когда хашимитам – клану, к которому принадлежал Мухаммед, – объявили в Мекке бойкот. Их товары не покупали, им ничего не продавали. Выручали родственники, тайком торговавшие в пользу мусульман. Бойкот продолжался три года, но Мухаммед и его последователи продолжали упорствовать. В конце концов бойкот был отменен. Рассказывают, что объявление, вывешенное на дверях Каабы, в котором провозглашался запрет на любые торговые операции с хашимитами, не пришлось даже снимать – время стерло весь текст за исключением первой фразы, содержащей славословие в честь милостивого и милосердного бога. Мусульмане увидели в этом чудо, сотворенное Аллахом, их враги – удобный намек на то, что бойкот можно остановить.

Год 619-й, когда с хашимитов был снят бойкот, мог бы стать радостным годом для мусульман, но они называют его годом траура. В этот год скончался 90-летний Абу Талиб, глава хашимитов. Он умирал от старости, спокойно и величественно, слагая поэмы о доблести своего племянника, защищавшего хашимитов в годы бойкота. Мухаммед сделал последнюю попытку обратить Абу Талиба в ислам, чтобы тот мог избежать геенны, но старец гордо отказался: «Если я сейчас приму твое учение, то курайшиты подумают, что я испугался смерти!» Он умер язычником, оставив о себе добрую память, незапятнанную репутацию и многочисленные поэмы.

Много лет спустя сложилась легенда о том, что перед самой смертью, прежде чем испустить дух, Абу Талиб прошептал символ веры…

Не успели похоронить Абу Талиба, как на Мухаммеда обрушился новый удар. Прожившая рядом с ним четверть века, первая уверовавшая в его пророческий дар, утешавшая и поддерживавшая его в самые тяжелые годы гонений и бойкота его любимая жена, его Хадиджа угасла.

Она, пожалуй, оказала на историю человечества не меньшее влияние, чем великие философы или блистательные правители, кроившие карту мира по своему усмотрению. Умерла уже не жена торговца-курайшита, одержимого странными идеями, умерла Мать Верующих, память о которой и поныне чтут миллионы.

Горе Мухаммеда было безутешным, он рыдал на могиле жены и истово молился за нее. Память его хранила образ Хадиджи до самой смерти как образ самого близкого и дорогого человека.

Смерть Абу Талиба лишила Мухаммеда надежного защитника, а смерть Хадиджи разрывала последние узы с Меккой. Ничто больше не удерживало его в этом городе.

Ни одна женщина так и не сумела заменить Мухаммеду Хадиджу. Он женился снова, и не один раз, но постоянно вспоминал ее. Как-то раздосадованная Аиша – новая жена Мухаммеда – упрекнула его в этом, на что он строго ответил, что Аллах наделил его слишком сильной любовью к покойной жене. И Аиша прекрасно понимала это – из всех его жен она ревновала его только к Хадидже.

Николай Рерих и Елена Шапошникова: соединенные Шамбалой

«Мой отец и моя мать, – писал Святослав Николаевич Рерих, – были наделены несравненной гармонией двух понимающих друг друга людей, которые имели высокие идеалы жизни. Их светлые образы навсегда останутся для меня источником величайшего вдохновения».

«Мечтателем о прошлом» называл Николая Рериха художник и критик Сергей Маковский. Романтик и философ, художник, авантюрист, сотрудничавший с советской разведкой, археолог и путешественник, окутавший свое творчество мистической дымкой, он считается основоположником «Живой этики» – синкретического духовного движения, синтезировавшего эзотерическую мудрость Востока, оккультно-теософские поиски Запада и в чем-то, возможно, лубочную русскую сказку.

Николай Константинович Рерих, безусловно, был одним из влиятельнейших мыслителей ХХ века. Символично, что рядом с ним с самого начала этого века была Елена Шапошникова – Елена Ивановна Рерих. В своих произведениях он называл ее «Ведущей», объединяя, возможно, глаголы «вести» и «ведать».

Оба они принадлежали к древним и славным родам – род Рерихов восходил ко времени Петра I, среди предков Елены Шапошниковой был Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов. Николай поступил одновременно в Художественную академию и в Санкт-Петербургский университет: с одной стороны, он с детства проявлял особые способности к рисованию, с другой стороны, его отец – юрист-нотариус – настаивал на том, чтобы сын шел по его стопам.

Елена Шапошникова также получила блестящее образование, обладала несомненным лингвистическим и музыкальным даром – к восемнадцати свободно говорила на четырех иностранных языках, была талантливой пианисткой (ее дядя – композитор Модест Мусоргский). Окончив Высшую музыкальную школу при Санкт-Петербургской консерватории, она давала сольные концерты в Дворянском собрании. Но было у Шапошниковой еще одно увлечение, которое впоследствии захватило ее целиком, – восточная философия.

С молодым художником Николаем Рерихом, учеником Архипа Ивановича Куинджи, Елена познакомилась летом 1899 года в имении князя Путятина, известного археолога и коллекционера. Впервые встретив Рериха, она поначалу приняла его не то за охотника, не то за одного из служащих князя и лишь за ужином узнала, что он художник, да к тому же достаточно известный – его дипломная картина «Гонец» была сразу же приобретена известным собирателем русского искусства П.М. Третьяковым. После этого молодой художник был принят Львом Толстым. Тот заметил Рериху: «Случалось ли в лодке переезжать быстроходную реку? Надо всегда править выше того места, куда вам нужно, иначе снесет. Так и в области нравственных требований надо рулить всегда выше – жизнь все снесет. Пусть ваш гонец очень высоко руль держит, тогда доплывет!»

Гонец, гость, одинокий всадник, посланец не столько от племени к племени, сколько от одного мира к другому, отрешенный от сущего, становится частым персонажем картин Рериха. Многие из тех, кто оставил о нем воспоминания, отмечали его отстраненность, которую некоторые воспринимали даже как холодность и заносчивость. Возможно, этот гонец, путешественник по мирам был своего рода альтер эго Рериха.

Художник провел в усадьбе несколько дней. Он приехал по делам раскопки курганов, а Путятин, член Петербургского археологического общества, был в отъезде и задержался.

Красота, тонкость, ум и такт Елены произвели на Рериха глубокое впечатление. Наталья Шишкина, подруга Елены, оставила такое ее описание в молодости: «Полная изящества, женственности, грации и какого-то внутреннего обаяния всего ее облика, она невольно притягивала к себе все взоры. У нее были роскошные светло-каштановые, с золотым отливом волосы и пышная прическа по моде того времени, прелестный небольшой ротик, жемчужные зубы и ямочки на щеках; когда она улыбалась, а улыбалась она часто, все лицо ее освещалось теплом и лаской. Но что было самое примечательное в ее лице – это ее глаза, темно-карие, почти черные, миндалевидные, продолговатые, как бывают у испанок, но с другим выражением. Это были лучезарные очи с длинными ресницами, как опахала, и необычайно мягким, теплым, излучающим сияние взглядом».

В первые месяцы знакомства, продолженного осенью в Петербурге, Рерих, дороживший своей творческой свободой, делает 30 ноября запись в дневнике: «Сегодня была Е. И. в мастерской. Боюсь за себя – в ней очень много хорошего, опять мне начинает хотеться видеть ее как можно чаще, бывать там, где она бывает».

В 1900 году Николай Рерих посватался к Елене Шапошниковой и получил согласие – на удивление столичного бомонда, «выдававшего» Елену то за молодых миллионеров, то за дворян из лучших семей. Высший свет и его соблазны оставляли Елену равнодушной. 28 октября 1901 года молодые обвенчались в церкви Императорской академии художеств.

В августе 1902 года в селе Окуловке, где Рерихи находились проездом в археологическую экспедицию, родился их первенец Юрий, будущий ученый-востоковед с мировым именем.

В 1903–1904 годах супруги совершают путешествие по русским городам (всего не менее сорока!). Целью экспедиции было сравнительное изучение стилей и исторического своеобразия русской архитектуры. Николай Рерих вплотную подошел к тому, чтобы сформировать для себя образ Руси, который находит свое отражение в многочисленных картинах. Результатом путешествия стала большая архитектурная серия картин художника (около 90 этюдов) и статьи, в которых Рерих одним из первых поднял вопрос об огромной художественной ценности древнерусской иконописи и архитектуры. Рерих пишет эскизы икон и мозаик для храмов и монастырей. Некоторые мозаики, созданные по эскизам Рериха мастерской В. А. Фролова, сохранились до наших дней.

Елена Ивановна фотографировала церкви, памятники архитектуры, их роспись и орнамент. Она овладела также мастерством реставратора. Рерихам удалось открыть на некоторых холстах «под слоем позднейшей мазни» шедевры великих мастеров: Ван Орлея, Брейгеля, Рубенса, Ван Дейка…

Постепенно складывается богатейшая коллекция Рерихов, которую после революции супруги передадут в Эрмитаж.

В октябре 1904 года в Санкт-Петербурге у Рерихов родился второй сын, Святослав, который станет знаменитым художником, выдающимся общественным деятелем.

Рерихи старались развивать наметившиеся у детей таланты и склонности. Юрий с раннего детства обнаружил интерес к лингвистике и истории, Святослав интересовался живописью и окружающей природой. В знаменитой гимназии Мая наметившаяся специализация была продолжена. Юрий начал заниматься у известных русских востоковедов, а Святослав брал уроки живописи, был увлечен архитектурой и балетом, изучал естественные науки.

Елена Рерих много читала детям, занималась с ними иностранными языками и музыкой, брала с собой в музеи, возила на концерты и выставки. В домашнем театре ставились спектакли классиков драматургии, причем костюмы и декорации мастерили сами дети. «Мы были с детства окружены мыслями Елены Ивановны и Николая Константиновича», – вспоминал Святослав Рерих. В доме Рерихов часто бывали Врубель, Куинджи, Стасов, Дягилев, Стравинский, Блок, Бехтерев. Художник Серов приходил рисовать портрет Елены Рерих.

Постепенно у Николая Рериха складывается устойчивый интерес к философии и эзотерике Востока. Это не было чем-то необычным для России (да и для Европы) того времени – на рубеже веков Старый Свет искал новые мысли, переживал грандиозный духовный кризис. Серебряный век почти совпал с бумом спиритизма, должное которому отдал и Рерих.

Увлечение буддизмом и эзотерикой вело многих европейских интеллектуалов вдаль от христианской цивилизации к неким «истокам», «вселенской мудрости». Это необычайно многоликое движение могло вылиться как в бегство Гогена на Таити, так и в кровавую одиссею барона Унгерна, как в оккультные эксперименты элиты СС и ОГПУ, так и в скифство Блока, культ «Песни о нибелунгах» или «Калевалы». Это движение было принципиально надчеловечно и бесчеловечно. Но Рериху – и только ему одному (вернее, вместе с его супругой) – удалось придать вневременной смысл поискам и авантюрам, всецело принадлежащим концу XIX – началу ХХ века.

Одним из страстных проповедников таких исканий была Елена Блаватская, чью основополагающую работу «Тайная доктрина» впоследствии переведет на русский Елена Рерих. Путевые заметки Блаватской «Из пещер и дебрей Индостана» и «Племена Голубых гор» публиковались в России в конце XIX века под псевдонимом «Радда-Бай».

Благодаря Елене Ивановне Николай Константинович познакомился с трудами выдающихся мыслителей Индии – Рамакришны и Вивекананды, с литературным творчеством Рабиндраната Тагора, вместе они изучали Упанишады.

В это же время Николай Рерих активно занимается общественной работой – в частности, делает доклад императору Николаю II и великому князю Николаю Николаевичу (младшему) с призывом принять серьезные государственные меры по всенародной охране культурных сокровищ.

В начале 1915 года Николай Константинович заболел воспалением легких. Врачи посоветовали ему вместе с семьей переехать в Финляндию, в Сортавалу (тогда она называлась Сердоболь). Революция, после которой Финляндия закрывает границу с Россией, отрезает Рерихов от родины. Так начинаются их европейские странствия.

Сначала Рерихи путешествуют по Скандинавии. В Стокгольме в ноябре 1918 года открылась выставка картин Рериха. Потом следуют выставки в Норвегии и Дании. Успех превосходит все ожидания.

Из гавани Копенгагена путь лежит в Лондон. Вездесущий, преуспевающий Дягилев помогает в устройстве выставки в Англии. Здесь происходит знакомство Рерихов с Рабиндранатом Тагором – он говорит художнику: «Ваше искусство независимо, ибо оно велико». И приглашает семью в Индию. Там же, в Лондоне, Рерих с женой вступают в основанное Е. П. Блаватской Теософское общество. Возможно, Елена Рерих считала себя продолжательницей дела покойной Елены Блаватской, которая за счет, как говорят, способностей медиума вела духовные беседы с восточными мудрецами-махатмами, создавая свое синкретическое эзотерическое учение.

Вместе с духовными поисками Рерих ведет и художественные – во время знаменитых «Русских сезонов» С. Дягилева в оформлении Н.К. Рериха проходили «Половецкие пляски» из «Князя Игоря» Бородина, «Псковитянка» Римского-Корсакова, балет «Весна священная» на музыку Стравинского. Можно представить, как подействовали на впечатлительную парижскую публику его монументальные и в то же время яркие декорации, где изобретательно соединялись образы древних воинов и заморских гостей.

На родину Рерихам по-прежнему путь заказан – Николай Рерих к революции отнесся поначалу враждебно. Их дальнейший путь лежал в Америку. В США Николай Рерих начал активную подготовку к одному из главных дел своей жизни – Центрально-Азиатской экспедиции (путешествие на Тибет он задумал еще в 1903 году – именно тогда он выдвинул гипотезу о родстве русской и индийской культур), заручившись поддержкой нескольких влиятельных американских бизнесменов, считавших Рериха выдающимся гуру, провидцем и пацифистом.

Исследователи до сих пор не могут сойтись на том, что же было его истинной целью. Версии выдвигались самые разные. Прежде всего, конечно, говорили о художественных и этнографических целях этого поистине героического путешествия. Позже начали появляться версии и о том, что Рерих, к тому времени резко изменивший свое отношение к большевистской России, стал тайным агентом ОГПУ и Коминтерна, а основной целью экспедиции была политическая – свержение далай-ламы. Документальных подтверждений этой теории, конечно, нет, но о взаимодействиях Рериха с советскими руководителями известно довольно широко.

Из Индии, куда Рерихи перебрались из США перед началом экспедиции (собственно, началась она именно в Индии, в Дарджилинге, временно ставшем штаб-квартирой экспедиции), Рерих отправился в Восточные Гималаи (княжество Сикким), затем в Кашмир (Западные Гималаи), оттуда через Синцзян (Китай) в Киргизию. В Китае в 1926 году Рерихи посетили генконсула СССР Александра Быстрова-Запольского.

Об этой встрече Быстров писал в дневнике: «По их рассказам, они изучают буддизм, связаны с махатмами, очень часто получают от них директивы, что нужно делать. Между прочим, они заявили, что везут письма махатм на имя Чичерина и Сталина. Задачей махатм будто бы является объединение буддизма с коммунизмом и создание великого восточного союза республик. Среди тибетцев и индусов-буддистов ходит поверье о том, что освобождение их от иностранного ига придет именно из России от красных».

Быстрову Рерих оставил свое завещание. Все состояние он завещал жене Елене, а после ее смерти оно должно было перейти Всесоюзной коммунистической партии. Распорядиться наследием Рерих просил Чичерина, Сталина и Быстрова.

В 1926 году Рерих вернулся в Москву. Он встретился с Крупской, Луначарским и Чичериным, рассказал о своих планах. Тогда Рерихом заинтересовался начальник ВЧК Феликс Дзержинский и вызвал художника к себе. Лишь после третьей повестки Рерих пошел на Лубянку. Но встреча не состоялась: Дзержинский умер. Опасаясь, что новую экспедицию запретят, Рерих срочно выехал из Москвы на Алтай и в Монголию. Оттуда он рассчитывал попасть в Лхасу – главный город Тибета, резиденцию далай-ламы, находившуюся тогда под протекторатом англичан. Но его остановили английские власти, и в 1927 году Рерих вернулся в Индию.

Английская разведка, кстати, особо и не скрывала своего интереса к Рериху (англичане считали Тибет зоной своих интересов). Дольше других персоной Рериха интересовалась жена одного из разведчиков Тира Уэйр. В марте 1932 года она отправила секретарю по делам иностранцев при правительстве Индии Хауэллу «Неофициальный отчет о рериховском вопросе». В отчете Тира Уэйр рассказала о том, как они с мужем посетили тибетскую миссию в Лхасе. Уэйр была убеждена, что «как и остальной мир, Тибет участвует в скрытом советском движении… и что в различных монастырях уже есть советские агенты».

Дом Рерихов в Куле она считала центральной базой для связи с Москвой, являющейся «ключевой позицией для наблюдения как за Тибетом, так и за Индией». Рерихов Уэйр описала так: «Изумляющее упорство, способности и амбиции семьи Рериха нельзя отрицать. Этот русский, не извлекающий собственной выгоды из необычных возможностей плана завоевать мир, кажется мне непостижимым. Рожденный русским, Рерих носит прекрасную маску художественного инкогнито. Я твердо убеждена, что они, Рерихи, полностью готовы даже сейчас к любому политическому кризису». В правительстве отчет Уэйр был оценен как «хороший роман в духе Эдгара Уоллеса».

Пожалуй, самой распространенной версией об истинной цели Центрально-Азиатской экспедиции служит промежуточная – политико-эзотерическая. Якобы Рерихи задумывали этот труднейший переход в поисках места для «Новой Страны» – утопического коммуно-буддийского государства, основанного на гуманистических принципах «Живой этики». Отголоском этой версии стало предположение о том, что Николай, Елена и Юрий Рерих (младший, Святослав, не смог сопровождать семью в этой экспедиции – он продолжил обучение в США) на самом деле отправились искать Шамбалу – легендарную страну в недоступных горных районах Азии, где пребывают махатмы – учителя человечества.

Легенды и сказания о рае, чудесных странах, местах вечного блаженства существуют практически у всех народов земли, но Шамбала – это не рай в европейском, привычном для нас понимании слова. В ней пребывают лишь архаты – те, кто достиг личного спасения, но добровольно отказался от райской жизни, от ухода в нирвану, чтобы помочь спастись остальным. «В сказаниях о Шамбале, в легендах, преданиях и песнях заключается, быть может, наиболее значительная весть Востока. Кто ничего не знает о жизненном значении Шамбалы, не должен утверждать, что он изучал Восток и знает пульс современной Азии». Так говорил Николай Константинович Рерих, всю жизнь стремившийся к объединению вековых культур России и Индии, религиозно-философских традиций Запада и Востока. Вестник и помощник Шамбалы.

О содружестве великих умов, проживающих в отгороженной от внешнего мира горной стране, у которой много имен, говорится во многих легендах Индии, Китая, Монголии, Тибета. Рерих находил корни легенды о Шамбале и в России. Но вся штука в том, что Рерихам не надо было искать Шамбалу. Николай Константинович Рерих, его жена Елена Ивановна, их сыновья Юрий и Святослав были не просто семьей. Это было содружество умов, можно сказать – Шамбала в миниатюре.

За время экспедиции вместе с мужем и сыном Елена Ивановна преодолела 16 500 миль через обледенелые перевалы и горные хребты, не испугавшись пятидесятиградусных морозов и пуль разбойных тибетских племен.

Она была единственной женщиной, которая прошла весь труднейший маршрут. Елена Ивановна разделила с остальными членами экспедиции все тяготы пути и смертельные опасности. «Принести помощь, ободрить, разъяснить, не жалея сил, – на все готова Елена Ивановна… Часто остается лишь изумляться, откуда берутся силы, особенно же зная ее слабое сердце <…> На коне вместе с нами Елена Ивановна проехала всю Азию, – писал Николай Константинович, – замерзала и голодала в Тибете, но всегда первая подавала пример бодрости всему каравану. И чем больше была опасность, тем бодрее, готовнее и радостнее была она. У самой пульс был 140, но она все же пыталась лично участвовать и в устроении каравана, и в улажении всех путевых забот. Никто никогда не видел упадка духа или отчаяния, а ведь к тому бывало немало поводов самого различного характера».

Обширный научный материал, собранный Рерихами во время экспедиции, требовал систематизации и обработки, и по окончании экспедиции 12 июля 1928 года в Нью-Йорке был основан Институт гималайских исследований, а затем в Западных Гималаях, в долине Кулу, Николай Рерих основывает институт «Урусвати», что в переводе с санскрита означает «Свет Утренней звезды».

Именно здесь Рерихи создавали собственную культуру из научных и литературных работ, картин, размышлений и философских трудов. Венцом этого совместного творчества стало учение «Живой этики» (Агни-Йога), в создании и распространении которого огромную роль сыграла Елена Рерих. Востоковед Юрий, ставший директором Института «Урусвати» и руководителем его этнолого-лингвистического отдела, изучал санскритские тексты, Николай Константинович и его супруга отображали открывшуюся им мудрость Востока в литературных работах. То, что нельзя передать словами, пытались воплотить в своих картинах Святослав Рерих, возглавлявший отдел народного искусства и народной фармакопеи института, и его отец.

Здесь Николай Рерих готовит знаменитый «Пакт Рериха» – договор о защите и охране культурных ценностей и институтов. «Для защиты культурных сокровищ нужен не только как официальный орган, но как образовательный закон, который с первых школьных дней будет воспитывать молодое поколение с благородными идеями о сохранении истинных ценностей всего человечества», – говорил о нем сам Николай Рерих. Отсюда в середине 30-х годов Рерихи отправляются в следующую – Маньчжурскую экспедицию.

«Дружно проходили мы всякие препоны, – писал Николай Константинович Рерих о своем браке уже на склоне лет. – И препятствия обращались в возможности. Посвящал я книги мои: «Елене, жене моей, другине, спутнице, вдохновительнице». «Другиня» – это старинное слово очень точно соответствовало духу и характеру Елены Ивановны. Многие картины Николая Рериха являются результатом их совместного творчества, по сути «сотворчества», в котором Елена Ивановна была вдохновляющим началом. Как писал Николай Константинович: «Творили вместе, и недаром сказано, что произведения должны бы носить два имени – женское и мужское».

Она же всегда старалась держаться в тени. Большинство ее трудов издано под псевдонимами. «<…> позвольте мне сойти с пьедестала, водруженного Вашим прекрасным, любящим сердцем <…> Я люблю простоту во всем, и всякая напыщенность и торжественность мне органически нетерпимы. Не люблю учить, но только передавать знания», – напишет она в одном из писем.

Единственное, о чем оставалось жалеть Николаю и Елене Рерих, так это о невозможности вернуться на родину – несмотря на их многочисленные запросы, в получении виз им было отказано. Лишь детям их удалось добиться разрешения на въезд в СССР.

Пьер Кюри и Мария Склодовская: формула любви

Еще в ранней молодости талантливый ученый Пьер Кюри решил, что любовь и семья несовместимы с серьезными занятиями наукой. «…Женщина гораздо больше нас любит жизнь ради жизни, умственно одаренные женщины – редкость. Поэтому если мы, увлекшись, охваченные некой мистической любовью, хотим пойти новой, не обычной дорогой и отдаем все наши мысли определенной творческой работе, которая отдаляет нас от окружающего человечества, то нам приходится бороться против женщин», – записал он в своем дневнике. В шестнадцать лет Пьер стал бакалавром естественных наук, а в двадцать четыре года – руководителем практических работ в парижской Школе физики и химии. Женщины действительно мало волновали его. К тридцати пяти он все еще оставался холостяком.

Примерно в то же время совсем молоденькая полька Мария Склодовская, работавшая гувернанткой в богатом поместье под Варшавой (они с сестрой Броней договорились работать по очереди, чтобы у каждой была возможность получить образование), поняла, что сердце ее разбито. Сын хозяев, студент Казимеж, увлекся умной и обаятельной Марией. Увлечение было взаимным. Однако родители Казимежа посчитали, что брак с гувернанткой покроет позором их семью, а юноша перечить им не решился.

Мария вычеркнула из программы своей жизни любовь и замужество. Она создала свой мир, неумолимо требовательный и признающий одну страсть – к науке. Единственное, что могло (пусть и на время) потеснить науку в душе юной польки – это пламенный патриотизм и стремление к независимости родины.

В 24 года Мария получила, наконец, возможность реализовать свою мечту – она попала в Сорбонну, где взялась за изучение физики и химии. Ее сестра, верная слову, зарабатывала средства на ее обучение. А оказавшаяся рядом, в Париже, подруга – «очаровательно восторженная панна Дидинская» – взяла на себя роль дуэньи и телохранителя Марии, отгоняя зонтиком чересчур рьяных воздыхателей от весьма симпатичной девушки.

Вскоре Мария Склодовская стала первой в истории Сорбонны женщиной-преподавателем. Из Парижа она писала подруге, что планы о создании семьи «погребла, замкнула, запечатала и позабыла». Если бы не возникший внезапно недостаток места для опытов с магнитными свойствами различных марок стали, вполне возможно, что мир так и не увидел бы одной из прекраснейших пар.

Узнав о ее затруднениях, муж ее подруги, профессор Фрайбургского университета Юзеф Ковальский, находившийся в Париже проездом, пообещал познакомить Марию с молодым ученым, у которого, возможно, окажется подходящее помещение в Школе физики и химии, где тот преподает. Этим молодым ученым был Пьер Кюри.

«Когда я вошла, Пьер Кюри стоял в пролете стеклянной двери, выходившей на балкон. Он мне показался очень молодым, хотя ему исполнилось в то время тридцать пять лет. Меня поразило в нем выражение ясных глаз и чуть заметная принужденность в осанке высокой фигуры. Его медленная, обдуманная речь, его простота, серьезная и вместе с тем юная улыбка располагали к полному доверию. Между нами завязался разговор, быстро перешедший в дружескую беседу…» – так описала Мари их первую встречу.

Разговор между ними достаточно скоро перешел в научный диалог. Девушка почтительно – Пьер был уже прославленным ученым, первооткрывателем (совместно с братом) пьезоэлектричества, о его работах с искренним уважением отзывался великий лорд Кельвин – задавала вопросы и выслушивала комментарии Кюри. А он увлекался все больше. Пьер был совершенно очарован этой хрупкой девушкой, ее серыми глазами, белокурыми волосами. А также высоким уровнем знаний.

После знакомства у Ковальских они встречались в Физическом обществе, на конференциях. Однажды Пьер подарил Марии свой научный доклад с посвящением: «Мадемуазель Склодовской – с почтением и дружбой от автора».

Пьер и Мария совершали долгие прогулки по окрестностям Парижа и, собирая цветы, вели беседы. В отличие от довольно благодушного Кюри Склодовская была более целеустремленной. Под ее влиянием Пьер опубликовал свою докторскую диссертацию и оформил работы по магнетизму.

И понял, что не в силах более противиться магнетизму Марии – она влекла его к себе все больше. Но сама Мария была готова лишь на дружеские отношения – слишком еще сильно было в ней разочарование первого чувства. Даже особое обаяние Пьера – сочетание серьезности с мягкостью, изящества с простотой, сдержанности со скрытым романтизмом (впрочем, не так уж и глубоко скрытым – известно, что Пьер Кюри писал неплохие стихи) не приносило желаемого результата.

К тому же политические взгляды Марии, довольно радикальные для Пьера, внушали ему некоторое опасение. Он писал ей об этом неоднократно – на лето Мария уехала в Польшу, и Пьер, подозревая, что она может там остаться, умолял ее непременно возвращаться в Париж. Он почти требует: «Вы не имеете права бросать науку!» – но за этими словами звучит: «Вы не имеете права бросать меня!» Мари тоже напугана и смущена, так что каникулы приходятся весьма кстати. Но вернуться осенью во Францию она все же обещает.

Они ведут оживленную переписку. Письма Пьера наполнены нежностью и беспокойством. «Мы дали обещание друг другу (не правда ли?) быть по крайней мере в большой дружбе. Только бы Вы не изменили своего намерения! Ведь прочных обещаний не бывает, такие вещи не делаются по заказу. А все-таки как было бы прекрасно то, чему я не решаюсь верить, а именно провести нашу жизнь друг подле друга, завороженными нашими мечтами: Вашей патриотической мечтой, нашей общечеловеческой мечтой и нашей научной мечтой…»

В октябре Мария возвращается в Париж.

Пьер счастлив и делает ей предложение (возможно, он предлагал Марии руку и сердце еще до ее отъезда в Польшу), но получает отказ. Однако он уже не собирается «бороться против женщин» – он видит, что нашел ту «умственно одаренную», что станет его спутницей на всю жизнь, ту, что он готов делить с наукой. Нет, даже не делить – наука станет их верной спутницей, основой и опорой их творческого союза. «Его любовная история своеобразна, почти невероятна, поскольку в ней перемешиваются в одно и сердечное влечение, и основное стремление его ума. Человека науки тянет к Мари и порыв страсти, и в то же время высшая духовная потребность», – пишет о чувстве Пьера их дочь, Ева Кюри, ставшая биографом своей матери.

Упорство Пьера достойно упрямства Марии. Он предлагает ей поселиться у него (Мария по-прежнему нуждается, если не сказать больше) и разделить квартиру. Он готов даже поехать с ней в Польшу, если она не может расстаться со своей родиной. Он готов даже на время оставить науку, преподавать французский, чтобы обеспечить ее – наука может подождать. Правда, в таком случае Марии точно придется выйти за него замуж.

Постепенно Пьеру удается поколебать стойкость Марии. Он обращается за помощью к ее сестре, и совместными усилиями им удается превратить отшельницу в прекрасную женщину, готовую к любви и семейному счастью. Мария наконец принимает предложение Пьера.

25 июля 1895 года он защищает докторскую диссертацию, а на следующий день они вступают в брак. Церемония подчеркнуто аскетична – ни белого платья (на это нет ни денег, ни особого желания), ни золотых колец, ни свадебного обряда. Мария давно перестала ходить в костел, а Пьер никогда не был особо религиозным. У молодых нет вообще ничего, кроме пары новеньких велосипедов – это был свадебный подарок от одного из дальних родственников. Главное украшение церемонии – удивительная гармоничность пары.

«В эти счастливые дни завязываются прекраснейшие из уз, какие когда-либо соединяли мужчину с женщиной. Два сердца бьются в унисон, два тела сливаются воедино, два одаренных мозга привыкают мыслить сообща. Мари нельзя было выйти замуж ни за кого другого, кроме этого физика, умного и благородного человека. Пьеру нельзя было жениться ни на какой другой женщине, кроме этой белокурой, живой и нежной польки, которая умеет быть на протяжении нескольких минут ребячливой и серьезной, товарищем и подругой, ученым и возлюбленной», – пишет об этой свадьбе Ева Кюри.

На велосипедах они отправляются в свадебное путешествие по деревням Иль-де-Франс.

В октябре супруги сняли квартиру. «Наше первое жилище, – вспоминала Мария, – небольшая, очень скромная квартира из трех комнат была на улице Гласьер, недалеко от Школы физики. Основное ее достоинство – вид на большой сад. Мебель, – самая необходимая, – была подарена нашими родителями. Прислуга нам была не по средствам. На меня легли заботы о домашнем хозяйстве, но я к ним привыкла за время студенческой жизни.

Наша жизнь была полностью отдана научной работе, и многие дни проходили в лаборатории, где Шютценберже позволил мне работать вместе с мужем…

Мы жили очень дружно, наши интересы во всем совпадали: теоретическая работа, исследования в лаборатории, подготовка к лекциям или к экзаменам. За одиннадцать лет нашей совместной жизни мы почти никогда не разлучались, и поэтому наша переписка за эти годы занимает лишь несколько строк. Дни отдыха и каникулы посвящались прогулкам пешком или на велосипедах либо в деревне в окрестностях Парижа, либо на побережье моря или в горах».

Ранее практически равнодушная к быту, Мария теперь с удовольствием – и так же упорно, как некогда грамматику и арифметику (учась в школе, девушка довела себя беспримерным прилежанием до истощения), физику и химию, – осваивает кулинарию и домохозяйство. Первой ее покупкой в качестве мадам Кюри становится гроссбух, в котором она ведет нехитрую семейную бухгалтерию (Пьер зарабатывает относительно неплохо – 500 франков в месяц, но он настолько рассеян и поглощен наукой, что ведение хозяйства целиком падает на плечи Марии). В ней просыпается честолюбие несколько иного толка – она не может ударить в грязь лицом перед родителями Пьера, которые очень тепло ее приняли.

Но ее занятия наукой не должны пострадать ни в коем случае. В их аскетичной квартире – только общий стол для работы, книжные шкафы и букет живых цветов. Мария упорно готовится к конкурсу на звание преподавателя. Это не только научная цель, но и способ пополнить семейный бюджет.

Ведь совсем скоро их станет трое – Мария беременна.

Ее отец, профессор Склодовский, проводивший лето во Франции, настоял, чтобы дочь пожила вместе с ним в Пор-Блане, в отеле «У серых скал». Так супруги в первый раз разлучились.

Пьер Кюри писал ей (по-польски!): «Моя маленькая девочка, дорогая, милая девочка, которую я так сильно люблю, я получил сегодня твое письмо и был безмерно счастлив. У меня нет никаких новостей, кроме той, что мне тебя ужасно не хватает: моя душа следует за тобой…»

Мария отвечала: «Приезжай скорее… Я жду тебя с утра до вечера…»

Мария была уже на восьмом месяце беременности, когда Пьер наконец приехал к ней в Пор-Блан. И они как ни в чем не бывало отправились в Брест на велосипедах! Но в Париж пришлось возвращаться в спешке – Мария готовилась рожать. 12 сентября роды у своей невестки принимал сам доктор Кюри; он первым взял на руки будущую лауреатку Нобелевской премии Ирен.

Завершив свое исследование по магнетизму, Мария Склодовская-Кюри заинтересовалась открытием урановых излучений Беккереля. Еще в 1896 году Анри Беккерель обнаружил, что урановые соединения испускают глубоко проникающее излучение. Заинтересовавшись этим явлением (которое она впоследствии назвала радиоактивностью), Мари Кюри решила заняться его изучением. Пьер отложил свои собственные исследования по физике кристаллов, чтобы помочь жене.

Последовательно и упорно они проверяли, какие еще вещества, кроме соединений урана, испускают открытые Беккерелем лучи. Первыми результатами было обнаружение радиоактивности у урана, тория и их соединений.

Однако вскоре Мари Кюри заметила, что урановая руда, известная как урановая смоляная обманка, испускает более сильное излучение Беккереля, чем соединения урана и тория, и, по крайней мере, в четыре раза более сильное, чем чистый уран. Все говорило о том, что в обманке скрыт неизвестный, гораздо более радиоактивный, чем уран, элемент.

Весной 1898 года Мария сообщила о своей гипотезе и о результатах экспериментов Французской академии наук, а затем супруги Кюри попытались выделить новый элемент. Оказалось, что этих элементов не один, а два. В июле и декабре 1898 года Мари и Пьер Кюри объявили об открытии двух новых радиоактивных элементов, которые они назвали полонием (в честь Польши – родины Мари) и радием. Теперь их предстояло выделить в чистом виде, чтобы подтвердить открытие.

На это ушло четыре года титанического труда. Переработать предстояло огромное количество руды – содержание радия в ней было очень низким. Эксперименты пришлось проводить в небольшой постройке, принадлежавшей Школе физики и химии, практически в сарае. Бывшая мастерская служила им теперь и кладовой, и лабораторией. Пьер занимался постановкой тонких опытов, Мария переливала жидкости из одного сосуда в другой, несколько часов подряд мешала кипящий материал в чугунном тазу.

Параллельно Пьер читал лекции в университете. А в 1900 году и Мария начала преподавать физику в Севре, в учебном заведении, готовившем учителей средней школы.

В 1902 году к супругам Кюри пришла великая победа. Им удалось выделить небольшое количество белого блестящего порошка – одну десятую грамма хлорида радия – из нескольких тонн урановой смоляной обманки (полоний выделить не удалось, поскольку он оказался продуктом распада радия).

В декабре следующего года Шведская королевская академия наук присудила Нобелевскую премию по физике Беккерелю и супругам Кюри. Мария и Пьер получили половину награды «в знак признания… их совместных исследований явлений радиации, открытых профессором Анри Беккерелем». Склодовская-Кюри стала первой женщиной, удостоенной Нобелевской премии. И Мария, и Пьер были больны – сказались нечеловеческая трудность экспериментов и суровые условия работы, – поэтому не смогли приехать в Стокгольм на церемонию вручения премии. Они получили ее летом следующего года.

«Присуждение Нобелевской премии, – писала Склодовская-Кюри, – было для нас важным событием ввиду престижа, связанного с этими премиями, учрежденными по тем временам еще совсем недавно. С точки зрения материальной, половина этой премии представляла собой серьезную сумму. Отныне Пьер Кюри мог передать преподавание в Школе физики Полю Ланжевену, своему бывшему ученику, физику с большой эрудицией. Кроме того, он пригласил препаратора для своей работы».

В процессе экспериментов с новым веществом супруги сделали еще одно открытие. Один из коллег Пьера положил в жилетный карман стеклянную трубочку с солью радия и получил ожог. Заинтригованный этим явлением, Пьер Кюри в течение нескольких часов подвергал свою руку воздействию радия и добился того, что на руке образовалась похожая на ожог рана, площадь которой постепенно увеличивалась. Исследования язвы, которую удалось вылечить лишь через несколько месяцев, положили начало радиотерапии.

Терапевтическое значение радия было признано почти сразу, и цены на радиевые источники резко поднялись. Однако Кюри отказались патентовать экстракционный процесс и использовать результаты своих исследований в любых коммерческих целях. По их мнению, извлечение коммерческих выгод не соответствовало духу науки, идее свободного доступа к знанию. Сразу после начала активных боевых действий на фронтах Первой мировой войны Мария закупала на личные средства, оставшиеся от Нобелевской премии, рентгеновские переносные аппараты для просвечивания раненых. Передвижные рентгеновские пункты, приводившиеся в действие динамо-машиной, присоединенной к автомобильному мотору, объезжали госпитали, помогая хирургам проводить операции. На фронте эти пункты прозвали «маленькими Кюри».

В октябре 1904 года Пьер был назначен профессором физики в Сорбонне, а месяц спустя Мария стала официально именоваться заведующей лабораторией. Еще через месяц у них родилась вторая дочь, Ева.

Их семейная жизнь была счастливой и радостной, они вместе работали, и научным изысканиям не помешало рождение дочерей Ирен и Евы. И вдруг все оборвалось. Трагедия случилась 19 апреля 1906 года. Пьер, как обычно, утром вышел из дому, направляясь на службу. И больше не вернулся… Он погиб под колесами конного экипажа.

Безутешная Мария отказывается от положенных вдове великого ученого почестей, от пенсии, назначенной министерством общественного образования («Я достаточно молода, чтобы заработать на жизнь себе и дочерям»), но соглашается принять в Сорбонне кафедру физики, которую прежде возглавлял Пьер. Курс лекций она начинает с фразы, которой его закончил ее супруг в прошлом семестре. Она не хочет поверить в то, что его больше нет, и в своем дневнике постоянно обращается к нему: «Я хотела тебе сказать, что альпийский ракитник в цвету, и глицинии, и боярышник, и ирисы тоже начинают цвести… Тебе бы все это очень понравилось…»

В конце 1910 года коллеги предлагают избрать ее во Французскую академию наук. До этого такой чести не удостаивалась ни одна женщина, потому выдвижение сразу же привело к жестокой полемике между сторонниками и противниками ее членства в этой консервативной организации. В результате нескольких месяцев оскорбительной полемики кандидатура Склодовской-Кюри была отвергнута на выборах с перевесом всего в один голос. Но вся эта околонаучная политика мало трогает Марию – у нее есть наука и дочери. Ей этого вполне достаточно.

В 1911 году она становится дважды лауреатом Нобелевской премии («за выдающиеся заслуги в развитии химии: открытие элементов радия и полония, выделение радия и изучение природы и соединений этого замечательного элемента») – и до сих пор остается единственной женщиной, добившейся такого признания. Спустя 24 года эту же награду получает Ирен Жолио-Кюри, во многом повторившая путь своей матери.

В последние годы своей жизни Мария продолжала преподавать в Радиевом институте, где руководила работами студентов и активно способствовала применению радиологии в медицине. Она написала биографию Пьера Кюри, опубликованную в 1923 году. Периодически ездила в Польшу, которая в конце войны обрела независимость. Там она консультировала польских исследователей. Но многолетняя работа с радием подорвала ее здоровье.

Мария Склодовская-Кюри не экспериментировала над собой, но умерла именно от лучевой болезни, хотя подобных диагнозов в те годы ставить не умели. «Мадам Кюри, – писал один из лечивших ее профессоров, – может считаться одной из жертв длительного обращения с радиоактивными телами, которые открыли ее муж и она сама».

Ее не стало 4 июля 1934 года. После ее смерти супруги вновь соединились – их останки были перенесены в парижский Пантеон и похоронены рядом.

Любовь Орлова и Григорий Александров: советский стандарт

О том, что секс-символ эпохи построения социализма Любовь Петровна Орлова была графиней и вела свою родословную чуть ли не от Рюрика, стали писать лишь в перестроечную эпоху. Во времена, когда она была на вершине своей популярности, об этом, конечно, кое-кто знал, но помалкивал. Актрису спасало то, что Орлова – фамилия слишком распространенная. Была бы она, скажем, Голицыной или Нарышкиной, и о звездной карьере ей нечего было бы и мечтать.

Если верить семейному преданию, вскоре после революции граф Петр Федорович Орлов сказал супруге: «Видишь, Женечка, как хорошо, что я проиграл в карты те три имения до 17-го года. Представляешь, как бы сейчас было обидно». Но даже отсутствие имений не сделало детство актрисы пролетарским. Гувернантки и домашние учителя многому успели ее научить. Люба хорошо играла на фортепиано и свободно владела тремя европейскими языками. Да и окружение было соответствующее. Среди подарков, которые Орлова хранила всю жизнь, были «Кавказский пленник» Льва Толстого с надписью «Любочке от автора» и шуточное стихотворение, которое посвятил шестилетней красавице Ф. И. Шаляпин.

Окончание гимназии и, соответственно, вступление во взрослую жизнь пришлись как раз на 1917 год. Первым трудовым опытом будущей кинозвезды стала торговля молоком – она возила его бидонами из Воскресенска, где семья пережидала голодные времена, в Москву. Однако карьера молочницы явно не устраивала юную графиню. Спустя несколько лет она окончила консерваторию по классу фортепиано и стала актрисой Музыкальной студии В. И. Немировича-Данченко. За эпизодические роли платили копейки, поэтому параллельно Орлова работала тапером в кинотеатрах. Однако девушке повезло – она была очень похожа на Ольгу Бакланову, приму студии Немировича-Данченко. И после того, как Бакланова сбежала из России, Любовь Орлова стала ее успешно заменять. Главные роли в опереттах решили материальные проблемы, однако хотелось чего-то другого. Она попыталась было сниматься в кино, но потерпела неудачу. Во время первых же проб режиссер обнаружил у нее на носу родинку и сказал, что с таким носом о карьере в кино не стоит и мечтать.

Стартовой площадкой для запуска блестящей карьеры стал второй брак. Первый муж Орловой на роль супруга звезды советского экрана явно не подходил – экономист А. Березин постоянно находился под арестом. Первое время можно было надеяться, что все как-нибудь утрясется. Но после того, как в 1929 году он получил срок по делу Чаянова, актриса всерьез озаботилась устройством своей личной жизни. В начале 30-х она чуть было не вышла замуж за работавшего в России немецкого инженера, который звал Орлову в Германию, где собирался сделать из нее европейскую актрису. Но отъезд так и не состоялся, поскольку Любовь Петровна познакомилась с режиссером Григорием Александровым и решила связать свою дальнейшую судьбу с ним.

Видимо, она разглядела, почувствовала, что именно Александрову суждено стать, выражаясь высоким стилем, вневременным «национальным достоянием», говоря по-современному, брендом. И ей суждено его таким сделать.

Мемуары Александрова «Эпоха и кино» – уникальное чтение. Если пренебречь десятками тоскливых страниц о неуклонной заботе партии и правительства о «важнейшем из искусств», получится плутовской роман, который бессмысленно проверять на соответствие реальности. Кинематограф для вернувшегося с Гражданской войны рабочего уральского паренька – восхитительная авантюра. Ассистент, актер и соавтор Сергея Эйзенштейна, его правая рука (а как модно утверждать, и любовник), Александров балансирует на канате, дюжину раз летит с борта «Потемкина» в ледяную воду, играя всех убитых матросами офицеров сразу, вместе с начальником ленинградской милиции «грабит» ночью склад с осветительными приборами, срочно необходимыми для съемок штурма Зимнего, и попадает в ГПУ за то, что внедрил в ряды первомайской демонстрации статистов с лозунгами Февральской революции.

Чаплин с хохотом обнимает его: «Как жаль, что я не знал вас раньше». Великий комедиограф Эрнст Любич «грубо льстит», а высланный Троцкий выклянчивает по телефону у Эйзенштейна экранизацию своей книги «Тайны Кремля», но получает гневный отпор. На съемках «Веселых ребят» пьяный бык загоняет группу на деревья, а гипнотизер теряет сознание, пытаясь его заворожить. А Рузвельт, оказывается, имел привычку напевать куплеты из «Волги-Волги». За всем этим фейерверком анекдотов – несомненная, искренняя, плотская любовь к своей профессии, а такая любовь искупает все реальные и мнимые грехи. И той же безоглядной любовью к иллюзорному миру дышит и лучшая комедия Александрова «Весна».

Но до «Весны» тогда было еще далеко.

Существует несколько версий того, как познакомились Александров и Орлова. Согласно одной из них, Орлова пришла пробоваться на фильм «Веселые ребята», но режиссер Александров отказал ей, до проб даже не допустив. Однако Григорий Васильевич, только что вернувшийся в Россию после трех лет учебы в Голливуде, произвел на будущую звезду слишком сильное впечатление. Отступать не хотелось, и Орлова попросила свою подругу режиссера Л. И. Степанову пригласить в гости ее и Александрова, а затем под каким-нибудь предлогом оставить их наедине. Противостоять чарам графини Орловой Александров не смог, и вскоре она была утверждена на роль Анюты. А после возвращения из Гагры, где снимались «Веселые ребята», они поженились.

Можно сколько угодно спорить о том, кто кого сделал – Орлова Александрова или наоборот. Так или иначе, не вызывает сомнений, что Орлова играла во всех лучших фильмах своего мужа, а ее лучшие роли – в фильмах Александрова. При этом режиссеру приходилось непросто. Дело в том, что звезда советского экрана была нефотогеничной, и требовались специальные технические ухищрения для того, чтобы она хорошо выглядела на экране.

Актриса Рина Зеленая вспоминала: «Она рассказала мне, что все операторы отказывались ее снимать. Ее словам трудно было поверить – она всегда великолепно, безошибочно получается на экране. Любовь Петровна вскочила и сказала: «Я вам сейчас докажу, если вы не верите! Смотрите на мои щеки!» – «Ну смотрю. Очень хорошие щеки». – «Да вы что?! Их нет. На экране они проваливались совсем. Вместо них были тени и ямы. Да что говорить! Сейчас я вам покажу снимки, которые я никогда никому не показывала. Вот, полюбуйтесь!» И она протянула мне пачку фотографий. Я была поражена: лицо на них ее – и не ее. Она еще и еще показывала эти первые свои фотопробы у Александрова – одна хуже другой. И, довольная моей растерянностью, стала объяснять, сколько мучений претерпели операторы, пока Григорий Васильевич не разъяснил им, в чем дело и как надо ставить свет, чтобы не искажать лицо, а сделать его выразительным. Она, как девчонка, размахивала фотографиями перед моим носом и хохотала: «Ну что? Теперь поверили?»

В начале 30-х годов СССР прощался с подчеркнутым аскетизмом 20-х. Советская пресса неожиданно начала активно публиковать рекламные объявления. Свою прямую функцию они выполнить не могли (полки магазинов по-прежнему были пусты), но сообщали читателям, что на свете существуют предметы роскоши (например, одеколон). В среде советской элиты входили в моду теннис, фокстрот и джаз, а в московских ресторанах можно было не только вкусно поужинать, но и послушать хорошую музыку. Тот же джаз давали в «Метрополе» (Антонин Зиглер) и «Национале» (Александр Цфасман и Леонид Утесов), в «Праге» выступали цыгане. Для людей попроще в городах открывали многочисленные танцевальные школы.

Именно в начале 30-х агитпроп стал создавать образ СССР как счастливой страны, жителям которой хочется петь и смеяться. Идеальной, доступной миллионам формой подачи сказки про счастливую жизнь советского человека была признана музыкальная кинокомедия. «В то время, – вспоминал Григорий Александров, – был выдвинут лозунг давать комедии. Центральный комитет партии созвал конференцию кинематографистов, на которой был провозглашен тезис: «Смех – родной брат силы». Веселые фильмы рекомендовалось ставить крупнейшим режиссерам. И многие было взялись за это. Эйзенштейн писал сценарий «МММ» («Максим Максимович Максимов»), Довженко работал над комедией «Царь»…»

Интеллектуалам вроде Эйзенштейна и лирикам вроде Довженко жанр музыкальной комедии все-таки был чужд, и председатель Государственного управления кинофотопромышленности (ГУКФ) Б.З. Шумяцкий решил проявить инициативу. Посмотрев программу-мюзикл Леонида Утесова «Музыкальный магазин», он решил, что надо сделать на ее основе фильм. Однако Утесов считал, что полнометражной картины из мюзикла не получится. В итоге сценарий стали писать заново, а когда задумались о том, кого пригласить главным режиссером, вспомнили о Григории Александрове и его голливудских навыках.

Сюжетная линия «Джаз-комедии» (так на первых порах назывался сценарий) идеально соответствовала канону «американской мечты», разумеется, с советским акцентом. Превращение пастуха в лидера преуспевающего джазового коллектива, а домработницы в эстрадную звезду а-ля Марлен Дитрих прекрасно отвечало известному прогнозу «Кто был никем, тот станет всем».

Нужно сказать, что к числу талантов Григория Александрова относилась способность безошибочно чувствовать, чего хочет начальство. Неожиданно выяснилось, что история превращения гадкого утенка в ослепительную красавицу – это как раз то, чего так не хватало советской пропаганде. Так буффонный мюзикл превратился в оружие агитпропа.

Сталин с нетерпением ждал появления первой советской музыкальной комедии, а узнав, что фильм закончен, позвонил Шумяцкому и потребовал срочно показать ему «Веселых ребят». Тогда в ЦК еще не было просмотрового зала, поэтому Сталин приехал смотреть кино прямо на студию. Опасаясь высочайшего неудовольствия, Шумяцкий решил показать генсеку лишь две первые части, а остальные придержать, сославшись на то, что они еще не готовы. Однако этот номер не прошел. Сталин потребовал показать фильм целиком, а после просмотра сказал: «Очень веселая комедия. Я как будто месяц в отпуске побывал. Ее будет полезно показать всем рабочим и колхозникам. И отнимите картину у режиссера, а то он испортит ее». Особенно понравилась Сталину игра Любови Орловой, ставшей его любимой актрисой.

«Веселые ребята» сделали Орлову знаменитой. Между тем на ее мужа сыпались не только награды, но и обвинения в аполитичности и плагиате. Иных советских критиков, не сумевших перестроиться после эпохи «военного коммунизма», коробило то, что фильм был откровенно ориентирован на зарубежные образцы. Так, Бруно Ясенский опубликовал статью, в которой цитировал какой-то французский журнал, писавший, что «Веселые ребята» производят такое впечатление, как будто на фабрику ГУКФ ночью пробрались буржуазные кинорежиссеры и тайком в советских декорациях сняли эту картину».

Обвиняли создателей картины и в плагиате. Например, в «Литературной газете» выступил Семен Кирсанов, который утверждал, что Александров его обокрал. «В тексте другого автора я услышал слегка переделанные свои строчки. Может, ослышался? Нет! В песне Анюты (музыка мексиканской пластинки) – целый куплет из моих набросков песни. Ну, это уже творческий метод! Какое простое и легкое разрешение вопросов стиля!»

«Веселых ребят» ругали много, но поддержка Сталина давала возможность не обращать на критику внимания. Никому прежде не известная Любовь Орлова получила за этот фильм звание заслуженного деятеля искусств, в то время как Леонида Утесова, не только сыгравшего главную роль, но и фактически придумавшего фильм, премировали фотоаппаратом. Сталин был к Орловой явно неравнодушен. Рассказывали, что во время какой-то встречи он долго жал ей руку и сокрушался, какая она маленькая и худенькая. «Он что, вас не кормит? – спросил Сталин, указывая на Александрова, и добавил веселым шепотом: – А мы его расстреляем!» Впрочем, скорее всего, это легенда, вряд ли вождь мирового пролетариата демонстрировал графине Орловой свою симпатию столь экстравагантным способом.

Так Любовь Орлова с высочайшей санкции стала официальной советской кинозвездой. Открытки с ее изображением были неизменным украшением мужских общежитий, а девушки делали прически «под Орлову» и пытались подражать манерам Анюты.

Если в «Веселых ребятах» еще только нащупывался стандарт советской музыкальной комедии, то следующий фильм Александрова и Орловой «Цирк» считается уже классикой жанра. Там есть и соревнование с Америкой, и интернационализм, и счастливая жизнь советских людей. Все это щедро сдобрено песнями, танцами, трюками и потому смотрится в общем-то неплохо.

Представить себе этот фильм без Любови Орловой невозможно, хотя она была заметно старше своей героини (актер, игравший ее возлюбленного, был моложе Орловой на десять лет). Чтобы возраст не бросался в глаза, операторам и гримерам пришлось хорошо поработать. Вообще, для Орловой, пришедшей в кино сравнительно поздно, возраст был больной темой. Ее персонаж – молоденькая девушка. И если на средних планах выручали ребячливые манеры и танцевальные кульбиты, то с крупными приходилось возиться очень долго. Однако зрители всего этого не замечали и считали «Цирк» фильмом, сделанным Орловой и для Орловой. Она фактически затмила всех остальных создателей этой картины, так что Эйзенштейн даже стал называть Александрова, Дунаевского и Лебедева-Кумача «орловскими рысаками».

В отличие от «Веселых ребят», которых с удовольствием смотрели и европейские зрители, «Цирк» был предназначен исключительно для внутригосударственного использования. «Фильм «Цирк», – писала датская газета «Социалдемократен», – конечно, не предназначен для заграницы. Он должен воспитывать советского зрителя, одновременно развлекая его. Поэтому фильм сделан с известной наивностью и примитивностью». Правда, советских зрителей, c энтузиазмом распевавших «Широка страна моя родная», это ни капельки не смущало. А графиня Орлова окончательно утвердилась в своем амплуа актрисы, способной зажигательно спеть и сплясать любой партийный лозунг.

Практически каждая идеологическая кампания, затеянная партией и правительством, сопровождалась появлением новой комедии с Орловой в главной роли. Например, фильм «Волга-Волга» иллюстрировал лозунги поддержки народной инициативы, борьбы с бюрократизмом и приобщения трудящихся к культуре. Вообще-то борьба с бюрократизмом – штука опасная, но Александров был непревзойденным мастером той законопослушной отваги, которую так ценил товарищ Сталин. Александров вспоминал, что после вручения ему какой-то награды Сталин сказал режиссеру, что это его наградили за смелость.

Критики по инерции еще писали что-то про излишнее внимание к опыту зарубежного кино, но теперь эти упреки были очень мягкими. «Работа Орловой в этом фильме, – отмечал журнал «Искусство кино», – наглядно показала, что отход артистки от прежних якобы выигрышных приемов, типичных для западной комедийной героини, не только не обеднил, но, наоборот, расширил творческие возможности Орловой, лишний раз свидетельствуя о богатстве средств воздействия, какими располагает реалистическое искусство. Однако известные остатки прежних «импортных» увлечений режиссера и главной артистки нетрудно подметить и в фильме «Волга-Волга».

Следующий фильм с Любовью Орловой «Светлый путь» был посвящен стахановскому движению, священной корове советской идеологии. Согласно первоначальному замыслу, это должен был быть фильм о советской Золушке, которую ударный труд превратил в прекрасную принцессу. Однако такая идея не понравилась киноначальству, и сценарий долго не утверждали. «Пьеса бедна событиями, посредственна и пошловата, – писал о заявке на сценарий редактор. – Превращение Тани из неотесанной деревенщины в передовую и культурную стахановку фантастически неубедительно… Сама идея изобразить девушку-стахановку в виде Золушки – идея барская».

Однако сказочность и схематичность были скорее достоинством сценария, чем недостатком. Сказки и чудесные превращения из грязи в князи в России любили всегда. А волшебная палочка, способная такое превращение осуществить, должна была удовлетворить самого придирчивого цензора, ведь этой палочкой должен был стать самоотверженный труд. К тому же сказочность и отсутствие какого бы то ни было психологизма позволяли обойтись минимумом крупных планов, что давало 37-летней Орловой возможность вновь сыграть молоденькую девушку.

В итоге режиссер показал – с музыкой, песнями и плясками – процесс превращения Золушки в принцессу, вернее, домашней прислуги в депутата Верховного Совета. Как и положено в сказке про Золушку, в фильме есть добрая фея (она же секретарь парткома), которая безо всякого напряжения решает проблемы стахановки Тани. А когда стахановке становится окончательно невмоготу, на помощь приходит телеграмма товарища Молотова, совсем уж могучего волшебника. Картина должна была выйти на экран под названием «Золушка», были даже выпущены одноименные спички. Однако Сталину название не понравилось, и он предложил свой вариант – «Светлый путь», который, как несложно догадаться, и был утвержден.

Нетрудно заметить, что когда герои «Волги-Волги» распевают: «Америка России подарила пароход, // С носа пар, колеса сзади… // И ужасно, и ужасно, // И ужасно тихий ход», это имеет отношение не столько к несчастному пароходу «Севрюга», сколько к творчеству самого Александрова.

Идея совместить «американскую эффективность с большевистской убежденностью», грезы о «советском Голливуде» витали в воздухе. Американские киностандарты переносились на «Мосфильм» с той же естественностью, с какой закупались за океаном целые автомобильные заводы. Александров, досконально изучивший Голливуд во время длительной командировки с Сергеем Эйзенштейном и Эдуардом Тиссэ (походя они заложили основы швейцарской и мексиканской кинематографии), безусловно, заслужил обвинения в жадном плагиате. Анюта в финале «Веселых ребят» сдвигала цилиндр набекрень а-ля Марлен Дитрих, а музыканты мутузили друг друга трубами, что твои братья Маркс. Цирковой кордебалет расцветал фантастическим бутоном, как в мюзиклах Ллойда Бэкона, а в марше из «Веселых ребят» современникам чудилась песня из фильма Джека Конвея «Вива Вилья!». Письмоносица Стрелка срисована с героини вестернов Кэлемити Джейн… Писатель Бруно Ясенский посвятил дотошную статью «Веселым ребятам» – что откуда переперто. Даже сына от первого брака Александров «переделал» из Василия в Дугласа: в честь Дугласа Фэрбенкса.

Фильмы Александрова и Орловой фактически вернули в массовый обиход легкую музыку, которую еще совсем недавно считали буржуазным пережитком. Исполненные Орловой идеологически выдержанные песни становились сверхпопулярными. Прошло совсем немного времени, и озвученная (в прямом и переносном смысле) Любовью Орловой идея массовой музыкальной культуры стала доминирующей. Советская эстрада начала вытеснять все, включая симфонические произведения. И развернувшаяся позднее борьба с «сумбуром вместо музыки» была, пусть и неосознанно, спровоцирована вокальными упражнениями героинь Любови Орловой. Может быть, именно поэтому ее исполнительская манера многих раздражала. «Орлова, конечно, великолепная актриса, – говорила, к примеру, Фаина Раневская. – И дисциплинированность ее поражает. Но вот голос! Когда она поет, кажется, будто кто-то писает в пустое ведро»…

Во время Великой Отечественной войны Любовь Орлова снималась в агитационных «Боевых киносборниках» в гриме Стрелки из фильма «Волга-Волга». И, конечно, выступала перед солдатами. Она была универсальной актрисой, и ее буквально обожала вся страна. Тогда же она сыграла в александровском фильме «Одна семья», который снимался в Баку. Однако картина оказалась настолько слабой, что ее предпочли на экран не выпускать. Зато следующий фильм «Весна» закрепил за Орловой славу вечно юной актрисы.

При работе над сценарием «Весны» возникли некоторые осложнения. Дело в том, что на сей раз Александров никак не мог прочувствовать конъюнктуру – придумать, в какой именно области должна работать ученая дама, сыграть которую предстояло Любови Орловой. В первоначальном варианте дама была рефлексологом, но режиссер побоялся очутиться в центре идеологических разборок среди биологов и превратил главную героиню в работающего на оборону физика. Однако и эта специализация представляла опасность: на повестке дня была борьба с «физическим идеализмом». В конце концов, перепробовав восемь вариантов, Александров сделал героиню специалистом по солнечной энергии.

«Весна» была хорошо принята не только в СССР, но и за рубежом. Любовь Орлова получила приз Венецианского кинофестиваля, а итальянские газеты писали, что «Весна» – исключительно честный фильм, поскольку там показано, как плохо заводится автомобиль «Победа».

Находясь на пике популярности, Орлова понимала, что годы берут свое, и стала готовиться к уходу. В качестве запасного аэродрома был выбран Театр имени Моссовета. Для того чтобы его супруге был оказан там достойный прием, Александров пригласил в фильм «Весна» актеров этого театра Раневскую и Плятта, а также режиссера Анисимову-Вульф. В активе у Орловой было несколько блестящих театральных работ, но подавить желание вернуться в кино она не могла. В результате, играя в театре, Орлова продолжала сниматься в фильмах своего мужа. Например, в роли иностранной шпионки во «Встрече на Эльбе» (раньше она не позволяла себе играть отрицательных персонажей).

Правда, выпущенная после «Весны» кинопродукция звездного тандема выглядит довольно убого. Например, в картине «Композитор Глинка» маэстро не столько пишет музыку, сколько рассуждает, скажем так, о тлетворном влиянии Запада в этой области. Сестра же знаменитого композитора (Любовь Орлова) трогательно за ним ухаживает. Любопытно, что во время работы над этим фильмом Александров вступил в переписку с Институтом марксизма-ленинизма, пытаясь выяснить, мог ли Глинка во время зарубежных поездок случайно встретиться с Марксом или Энгельсом. По всей видимости, ответ был отрицательным, так как в картине такого эпизода нет. А жаль.

В хрущевскую оттепель Александров с Орловой попытались вернуться к прославившему их жанру музыкальной комедии (фильм «Русский сувенир»), но из этого ничего хорошего не вышло. Освободиться от идеологических штампов они не смогли, а в 60-е годы истории о перевоспитавшихся американских миллионерах вызывали не смех, а раздражение. «Русский сувенир» провалился.

Следующая их картина «Скворец» и «Лира» (про советских разведчиков) и вовсе на экраны не вышла, так как получилась слишком официозно-скучной даже по советским меркам. Фильм положили на полку по требованию то ли консультанта, генерала КГБ Цвигуна, ошеломленного лобовым сюжетом в духе конца 1940-х годов, то ли самой Любовью Орловой, недовольной тем, как она выглядит на экране. Она была уже не в состоянии играть 30-летнюю красотку. Ее лицо снимали через специальную сетку, а когда надо было показать крупным планом руку или ногу, приглашали дублершу. Часть фильма она вообще гуляла по экрану с забинтованным лицом, якобы попав в аварию. Это не смешно, это трагично: насколько надо быть то ли влюбленным в свою жену, то ли подавленным ею, чтобы решиться на такой заведомо провальный опыт! В итоге для Александрова придумали объяснение, что демонстрация его нового фильма может привести к международному скандалу…

Сохранился рассказ про то, как Любовь Орлова грустно смотрит на кофейного цвета перчатки и с досадой говорит: «Совершенно не тот оттенок, опять придется лететь в Париж!» Независимо от жесткости режима в стране она всегда оставалась выездной, никакой железный занавес не мог этому помешать. Во время одной из таких поездок Любовь Орлова сделала себе пластическую операцию – едва ли не первой из известных русских женщин. Потом она повторяла эту процедуру несколько раз. Лучшего лица советского искусства было не сыскать. Стильно одетая, с безукоризненными манерами и знанием иностранных языков, она непринужденно вписывалась в любые официальные мероприятия. А приняв на себя роль образцовой гражданки СССР, играла ее талантливо и добросовестно.

В частности, находчиво отвечала на вопросы журналистов. Как-то на Венецианском кинофестивале ее спросили: «Скажите, пожалуйста, госпожа Орлова, в Советском Союзе кинозвездам преподносят подарки?» Актриса отреагировала мгновенно: «Однажды я получила кольцо, цену которого даже трудно определить». И, выдержав паузу в лучших театральных традициях, поведала, как в Челябинске ей подарили поршневое кольцо, на котором было выгравировано: «Нам песня строить и жить помогает». А в интервью советским журналистам она могла с потрясающей искренностью рассказывать, какие отвратительные человеческие типы ей приходилось видеть за границей. Роль самой красивой патриотки Страны Советов следует считать самой удачной работой графини Любови Орловой.

С Александровым они работали очень слаженно, органично дополняя друг друга, хотя заработки актрисы были на порядок выше, чем у режиссера. Орлова много гастролировала по стране, требуя по 3000 рублей за выступление, в то время как высшая концертная ставка составляла 750 рублей. Они были одной из самых обеспеченных семейных пар в СССР. Об их шикарной даче во Внукове с огромным каминным залом ходили легенды.

Несмотря на то что последние фильмы Александрова и Орловой, мягко говоря, не удались, статуса корифеев советского кино они не утратили. Их довоенные работы были востребованы всегда, в наши дни тоже. И когда 26 января 1975 года 73-летняя Любовь Петровна Орлова скончалась от рака поджелудочной железы, все вспоминали не театральные роли пожилой актрисы, а танцующих и поющих девчонок в ее исполнении из довоенных комедий.

Сам же Александров, кажется, до конца своей жизни пытался убедить себя самого в том, что он не просто догнал, но и перегнал Америку. Во «Встрече на Эльбе» (1949) и «Русском сувенире» (1960) это соперничество приобретает уже параноидальный характер. Реплика солдата «Да, интересно хоть в последний день войны второй фронт посмотреть» полна режиссерской гордости: мы первые во всем.

Режиссер напрасно комплексовал: при таком титаническом масштабе заимствований само понятие плагиата теряет смысл. Когда присваивается целая традиция, это уже не воровство, а культурный подвиг. К Александрову применимо понятие «культурный герой»: тот, кто первым чему-то научил человечество, в данном случае «прогрессивное человечество». Он не просто создал советский мюзикл, он заложил основы советской массовой культуры. Он вынянчил белозубого младенца с мускулистым телом ворошиловского стрелка, который до сих пор бодро распевает «старые песни о главном».

Карло Понти и Софи Лорен: счастье по-итальянски

Последняя кинодива ХХ века и последняя кинозолушка, она не должна была родиться, но родилась – незаконнорожденной. Голод, война и собственный отец говорили ей: исчезни, сгинь-пропади. Но она стала всемирно знаменитой, богатой и любимой. У нее не должно было быть детей, но она стала счастливой матерью. «Слишком высокая, слишком широкие бедра, нос – слишком длинный, рот – чересчур большой, подбородок недостаточно очерчен» – даже в красоте, которая изумит весь мир, ей долго отказывали. И просто выйти замуж ей было совсем не просто. Но она добилась своего – полувекового счастливого брака со всемирно известным режиссером. Свои недостатки она обратила в достоинства, а из проблем своей жизни сотворила великое кино.

«Я родилась на свет мудрой, мудрой в обращении с людьми и с самой собой. И незаконнорожденной. Родиться мудрой и в нищете – вот два преимущества, данные мне с детства», – говорила о себе сама София Лорен.

Поццуоли – полный живописной нищеты городок на берегу Тирренского моря, примерно в часе езды от Неаполя. Там, в комнатках с видом на развалины древнеримского амфитеатра и морскую синеву, некогда жила семья Виллани. Папа-рабочий, брат Гвидо, бухгалтер, брат Марио, плотник, сестра Дора, стенографистка, и Нонна Луиза, мама, которая и командовала всеми. И дочка Ромильда, названная, представьте, в честь Ромильды из оперы Генделя «Ксеркс». (Где Гендель, где персидский царь Ксеркс и где Поццуоли?!) С Ромильды и началось это кино.

Ромильда была прекрасна. Ромильда была талантлива. Ромильда всех потеснила своим роялем. В шестнадцать она уже играла так хорошо, что получила от консерватории Неаполя разрешение преподавать. А еще через год кинокомпания MGM объявила конкурс двойников Греты Гарбо. И Греты Гарбо из окрестных городков и деревень съехались в Неаполь. А победила она, Ромильда Виллани. И ей предстояло уплыть в сказку – на белом пароходе в каюте первого класса на пробы в Голливуд. Семнадцатилетняя Ромильда была вся в ожидании счастья. Но оказалось легче выиграть конкурс, чем добиться от мамы, Нонны Луизы, необходимого разрешения. В Поццуоли считали Америку опасной страной, где бесчинствует Черная Рука – итальянская мафия. И хотя просить за Ромильду приезжали воротилы из MGM, Нонна Луиза была неумолима… На белом пароходе в Америку поплыла Грета Гарбо второй категории. А «настоящую» отправили в Рим, учиться музыке.

Напрасно Нонна Луиза считала Рим менее грозным для дочери местом. Риккардо Шиколоне, второй из пяти сыновей достаточно высокородных родителей, оказался опаснее, чем Черная Рука. Он увидел Ромильду на улице, догнал и заявил без предисловий: «Синьорина! Вы девушка моей мечты!»

Месяца через два после встречи с синьором Шиколоне поццуольская Грета Гарбо забеременела. Синьор-обольститель за все время беременности у нее не появлялся. Девочка, родившаяся в 1934 году в Риме, в Clinica Regina Margherita в отделении для незамужних матерей, была названа Софией, в честь матери своего соблазнителя, – по тактическим соображениям, разумеется. Но близкие, не желая вспоминать о матери человека, сломавшего Ромильде жизнь, называли Софию Леллой. Даже отец. (Он все-таки появился в больнице, когда его уже не ждали, и признал новорожденную своей дочерью. И снова исчез.)

Очень скоро девочка заболела, и Ромильде пришлось вернуться в захолустный Поццуоли. Там Софочка сразу же прославилась. Первый в городке внебрачный ребенок, да еще и дочь несостоявшейся Греты Гарбо – это она, София Шиколоне!

Детство Леллы прошло под знаком маминой борьбы за папу. Ей было пять лет, когда отец впервые появился в Поццуоли, вызванный телеграммой: «Приезжай, Лелла серьезно больна». Он приехал, за вранье устроил скандал и уехал. Спустя четыре года Ромильда решилась на радикальное средство – забеременеть от него опять. «Я надеялась, что рождение второго ребенка заставит его одуматься и жениться, – вспоминала она потом. – Типичная деревенская психология». Так родилась сестра Мария. Ей повезло еще меньше, папа не признал ее. И у мамы появилось новое поле деятельности: она принялась судиться, добиваясь признания отцовства от Шиколоне. Суд этот стал чудным представлением для городка! Отцовство определяли на глаз. И хотя Мария была, безусловно, похожа на папу Шиколоне и у нее было много болельщиков, судья признаков отцовства не обнаружил – возможно, из мужской солидарности.

«Это был самый важный человек в моей жизни», – вспоминала об отце София Лорен. Самим фактом своего отсутствия папа выковал ее характер: научил играть отцовскую роль – кормильца и защитника – по отношению к маме и сестре, не жаловаться, не ждать ни от кого помощи, никому не доверять, уметь копить, беречь и расходовать силы и ценить близких превыше всего.

В Поццуоли София Шиколоне обрела ангела-хранителя – Нонну Луизу, бабушку. Это ее София называла мамой, в отличие от красавицы мамы Ромильды, которая называлась «маммина». Нонна Луиза решительно взялась за спасение внучки. Девочке была найдена кормилица, самая молочная мама в округе. А дабы улучшить качество ее молока, было решено доплачивать кормилице мясом, которое и без того водилось у Виллани только по воскресеньям. Все члены семьи безропотно от него отказались, Софочки ради. Так, с молоком своей кормилицы, она и всосала главное знание жизни: любовь означает отдавать безусловно, без всякой надежды на воздаяние, на отдачу, и что только в семье возможен такой вид любви.

Пришла война – с голодом, смертями, вшами, ночевками в железнодорожном тоннеле, бомбежками, одна из которых оставила недобрую память – шрам от осколочного ранения на подбородке Софии. Суточные очереди за водой, пешее бегство в вонючий, без всякой воды, Неаполь и пешее возвращение назад…

София смотрела во все свои большие глаза. Запоминала. Она не знала, что весь этот кошмар – именно те преимущества, которые помогут ей потом сделать головокружительную кинокарьеру. Что лучшие ее фильмы станут заговором неаполитанцев: ее будущий киноотец, неаполитанец Витторио де Сика, уже знаменит на театре, а в соседней от него деревне подрастает Марчелло Мастроянни, ее будущий киномуж и кинолюбовник. Она, конечно же, не знала, что лучший проект дуче Муссолини, напавшего в год ее рождения на Абиссинию, называется Cinecitta. И, когда кончится война, этот Голливуд на Тибре подарит миру чудо под названием «итальянское кино». И все, что она видит и переживает своими детскими глазами, увидят и переживут вместе с ней миллионы кинозрителей.

…Нонна Луиза хорошо придумала – устроить в большой комнате, где стоял рояль, кафе для янки. Они были совсем мальчишками и страшно тосковали по дому. Маммина играла на рояле, а мама подавала гостям дешевое вино. Тогда и было решено использовать возможности заморской медицины и разгладить шрам на подбородке у Софочки… Через многие годы бывший солдат Чарльз Диал – тот, что устроил эту операцию, – вручил Софии Лорен фотографии военного времени и дневник, который вел в Поццуоли: «…Ей, должно быть, 9 лет, очень тихая и серьезная, с темными большими глазами. Жаль, что она никогда не будет красавицей, как ее мать».

Солдат ошибся. В четырнадцать София превратилась-таки в красавицу – длинноногую, полногрудую, огнеглазую. Ей свистели на улицах. К ней посватался учитель физкультуры. Но был, разумеется, изгнан: Ромильда мечтала о реванше.

«Лелла, ты будешь участвовать. И ты победишь», – сказала маммина, прочитав объявление о конкурсе красоты в Неаполе. Дальше началось типичное итальянское кино: был сшит сногсшибательный наряд из розовой занавески, черные туфли закрасили белой краской… София надеялась до последнего, что маммина оставит ее в покое. Не тут-то было. Но, к ее удивлению, на подиуме страх и неуверенность мгновенно прошли. Нет, она не стала победительницей – Королевой морей, а всего лишь одной из двенадцати принцесс. Но получила первый в своей жизни букет цветов, а также несметные богатства: скатерть с двенадцатью салфетками, 23 000 лир и – самое важное – железнодорожный билет до Рима. Последний пригодился достаточно быстро. Всю Италию взбудоражило сообщение: в Cinecitta снимается американский фильм Quo Vadis. И нужны статисты. Около сотни. Конечно же, маммину захватил этот великий почин, и она отправилась с Софией в Рим.

Счастье! Их выбрали в массовку! Обеих!!! Они сняли квартиру. Они привезли в Рим младшую Марию. И зажили как три сестры. Биографы так и называют этот период их жизни. Но роли были распределены как в нормальной семье. София, как отец и глава семейства, уходила утром на работу или ее поиски. Ромильда вела хозяйство. А Мария была их ребенком…

Они удержались в Риме благодаря «фуметти» – итальянским комиксам. София позировала для фотографов, иллюстрируя текст, который дописывался в пририсованном ко рту «облаке». И снималась в кино – 34 фильма за пять лет после Quo Vadis. Она не строила свою карьеру, она старалась заработать. Ей надо было кормить семью. Не амбиции, а чувство ответственности перед близкими сделало ее актрисой.

«В тебе есть сила, которая выведет тебя туда, куда ты хочешь. Только не учись, бога ради, актерскому мастерству. Ты всему научишься у себя самой», – так говорил Витторио де Сика, главный режиссер ее жизни, с которым снято 14 лучших ее фильмов. Съемки происходили просто и уникально: Де Сика стоял за камерой и показывал – жестами, выражением лица, что надо делать. София мгновенно понимала этот неаполитанский язык, подхватывала и развивала идею. Но до фильма «Золото Неаполя», в котором София Лорен родилась как актриса, было еще далеко.

А пока, не умевшая плавать, она прыгала с борта парохода, ее не пугали ни жара, ни холод, ни бессонные ночи. Из Софии Шиколоне она превратилась в Софию Лаццаро, потом в Софию Лорен. Мир узнал ее в 1953 году – вымазанной сепией и немой. Это был фильм-опера «Аида», и за кадром звучал божественный голос Ренаты Тебальди. Но София была столь умопомрачительно прекрасна, что отказавшаяся от роли Лоллобриджида кусала локти, наблюдая фантастический успех.

«Сколько?» – спросила София отца, получив гонорар за «Аиду». «Миллион лир», – ответил папа. Она заплатила. И сестра Мария – вот она, радость! – тоже стала Шиколоне: отец наконец дал ей свое имя.

А на гонорар за «Золото Неаполя» она купила золотое кольцо, успев исполнить желание уже угасавшей Нонны Луизы. «Смотри, – сказала тогда София, протягивая ей руку. – Все, что ты мне обещала, сбылось». Бабушка умерла счастливой.

Теперь Софии предстояло осуществить мамин сценарий, самый непростой: с одной стороны, слава и Голливуд, с другой – счастливый брак. И Бог послал ей Карло Понти.

Ей было 16. Ему – 36, женат, двое детей. «Коренастый, низкорослый, в своих добротных костюмах и лиловых носках он выглядел как продавец яблок на улицах Милана». Что она в нем нашла? Слава богу, этим вопросом уже не задаются журналисты.

В конце 1930-х он работал в адвокатской конторе. Один из клиентов – продюсер, собравшийся удрать от Муссолини, попросил завершить начатый им фильм. И уже с 1941 года Понти стал продюсером фильмов модной тогда «каллиграфической школы». На вопрос, что именно он продюсировал, можно ответить: все. Львиная доля его 150 фильмов – поточный жанр, но в Италии Понти работал почти со всеми яркими режиссерами. Среди его шедевров «Полицейские и воры» Стено и Марио Моничелли, «Европа, 51» Роберто Росселлини, «Дорога» Федерико Феллини, «Бородатая женщина» Марко Феррери, «Особенный день» Этторе Скола. Правда, с большинством из режиссеров Понти работал в одном-двух фильмах. Было лишь два исключения – Микеланджело Антониони, обязанный Понти тремя фильмами (Blowup, «Забриски-пойнт» и «Профессия: репортер»), и Де Сика.

…Рим, какое-то кафе. Традиционное развлечение – конкурс красоты, выборы мисс Рима. София Лорен (тогда еще Лаццаро) не собиралась участвовать. Но ей поднесли записку. Член жюри по имени Карло Понти просил ее выступить в конкурсе. И она опять-таки стала второй. Потом Понти увел ее в сад и сказал: «Я думаю, у меня есть чутье на таланты. Я помог Джине Лоллобриджиде, Алиде Валли и многим, многим другим. У вас очень интересное лицо. Приходите завтра ко мне в бюро. Посмотрим, как вы выглядите на экране».

На экране она выглядела неубедительно. Карло Понти предложил ей укоротить нос, что-то сделать с бедрами. Она согласилась лишь исправить неаполитанский акцент. Понти стало интересно. После успеха «Аиды» он заключил с ней контракт.

– Мы называли ее «Мисс Приемная». Она по полдня терпеливо проводила перед бюро Понти в ожидании какой-нибудь маленькой роли. Но уже тогда у нее были природный класс и манеры княгини, – вспоминал потом режиссер Дино Ризи.

Когда начался ее роман с Понти? Не сразу, это уж точно. Наученная маминым опытом, София просто не могла позволить себе терять голову. Через много лет, когда их официальный брак стал детным, она позволила себе аккуратно обмолвиться: «Я вместе с Карло с девятнадцати лет». А пока все шло по маминой программе. На волне всеобщего интереса к чуду итальянского кино Понти и Лорен оправились в Голливуд.

Въезд был пышным. Газеты окрестили Софию живым универмагом и вдохновенно описывали ее гардероб: 50 пар туфель, десять шляп, три шубы, 102 платья, 20 туалетов для коктейля – почти все с голой спиной… Но дива разочаровала, оказавшись домоседкой. Со съемочной площадки, куда она никогда не опаздывала, Лорен возвращалась прямиком домой, где коротала со своим Карло вечера за телевизором. Вскоре только Кэри Грант сохранил интерес к этим непонятным итальянцам.

Кэри появлялся каждый вечер и дарил цветы и даже сделал ей предложение. И – дай ему Бог здоровья – стал фактором давления на Карло. «Женатому очень не хочется что-либо менять, – делилась впоследствии опытом София Лорен, вспоминая тот период. – И если он действительно привязан к своей семье и не хочет ее беспокоить, нужно как следует надавить, чтобы заставить его на что-то наконец решиться. Я инстинктивно чувствовала, что единственная возможность вынудить Карло действовать – организовать кризисную ситуацию. Это, конечно, было рискованно: ведь можно было его лишиться, он мог вернуться в семью».

Отношения выяснялись по ходу дела, во время съемок фильма «Домашняя лодка» (1958), где Кэри Грант играл многодетного вдовца, а София Лорен – итальянскую гувернантку. Разумеется, вдовец влюблялся, и все кончалось свадьбой. Но реальным, не киношным действующим лицам к концу съемок уже хотелось очертя голову броситься за борт.

…Длинное, закрытое, вверху прилегающее белое платье из брюссельских кружев, легкая белая вуаль в обрамлении белых цветов, букет белых роз и марш Мендельсона. Он, с белой гвоздикой в петлице, вел ее к алтарю. Священник объявил их мужем и женой. Это заключительная сцена фильма. Ей надо было с Кэри целоваться. Прощальный и холодный поцелуй.

Она победила! Два мексиканских адвоката в городе Хуарес сотворили два юридических чуда: развели Карло Понти с его женой и поженили с Лорен. София Шиколоне из Поццуоли стала супругой доктора Карло Понти из Милана.

Но через месяц в L'Osservatore Romano, официальной газете Ватикана, появилась статья, бичующая «прекрасную, как картинка, итальянскую актрису и известного режиссера», посмевших надругаться над священным институтом брака. Далее эти двое объявлялись грешниками, а их брак – незаконным. «Тяжкий проступок должен быть наказан отлучением от церкви». Почин был подхвачен. Раздавались призывы бойкотировать фильмы с участием Лорен, а вместо кино посещать церковь, молясь о спасении ее души; выражались сожаления, что аферистов нельзя сжечь на какой-нибудь красивой итальянской площади.

Италия закрыла для них двери. Горе-новобрачные жили то во Франции, то в Швейцарии. А их юристы теперь изо всех сил трудились, чтобы объявить мексиканский брак недействительным. Наконец было признано, что горячие мексиканские адвокаты поженили их без свидетелей, а значит, неправильно!

«Многоженец» и его сообщница вздохнули с облегчением и вернулись домой. Отказываться от сожительства было бы просто глупо, но, при соблюдении известной осторожности, они не попадали больше в разряд уголовных преступников и осквернителей священных уз. София и Карло перешли на нелегальное положение: меняли квартиры, снимали их под чужими именами, ночевали у друзей. Это было, пожалуй, самое счастливое время в их жизни.

Попутно София выиграла знаменитую «войну бюстов» у Джины Лоллобриджиды. И выиграла достаточно легко. Но выиграла и гораздо более важную битву за право именоваться большой актрисой, достойной сравнений с Анной Маньяни, а не только с американскими и итальянскими секс-бомбами. Это стало ясно после фильмов «Чочара» и «Брак по-итальянски», принесших Лорен многочисленные международные премии, но самое главное – на несколько десятилетий вперед сформировавших ее имидж. Это имидж женщины бесспорно сексуальной (достаточно вспомнить ее знаменитые напористые проходы в короткой юбке и на шпильках: бюст вперед, кудрявая голова гордо откинута назад), но прежде всего душевной, рассудительной и превыше всякой другой любви ставящей материнскую.

…В шесть утра София Лорен в своей очередной римской квартире уже знала наверняка: нет, она не выиграла, ведь церемония там, за океаном, давно закончена. И легла спать. А в семь зазвонил телефон. Кэри Грант!

– Ты уже знаешь? Ты выиграла «Оскар»! Ты лучшая актриса! Я счастлив, что первым сообщаю тебе это.

До нее только великая Анна Маньяни первой из иностранок получила «Оскар» за фильм «Татуированная роза». Но это было американское кино на английском языке. София – первая итальянская актриса, добывшая «Оскар» в итальянском фильме – это был фильм «Чочара», ставший киноклассикой, – и на итальянском языке. Вива, Италия!

Через несколько лет этот вожделенный «Оскар», стоявший на вилле Понти в Марино, был украден. Грабители, очевидно, очень уважавшие киноискусство, сочли, что статуэтка действительно из чистого золота. София перевела на счет Киноакадемии 60 долларов и получила копию.

Наконец-то маммина Ромильда была довольна. «Всего, о чем я в своей жизни мечтала, достигла София. Это я заставила ее отправиться в Рим. Это я подталкивала ее вперед. Я отдала все силы Софии. И я вознаграждена. Это мне присужден «Оскар!»

Все, о чем мечтала? На сей раз Ромильда проявила великодушие. А как же замуж?

Восемь лет София Лорен, разрушительница брака, и Карло Понти, многоженец, вели добродетельную, но тайную супружескую жизнь. Адвокаты беспомощно разводили руками. Пока способ помочь влюбленным не нашла… Джулиана Фиастри – официальная жена Карло.

Схема была простой и гениальной: всем получить французское гражданство, а потом развестись-пожениться там. Так и сделали. Французское правительство удовлетворило просьбу синьора Понти и синьоры Лорен и пожаловало им французское гражданство за заслуги в области кино (к тому времени к списку наград Лорен добавился «Золотой глобус» за фильм «Брак по-итальянски», снятый в 1965 году, как раз на злобу дня!). Французское гражданство Понти распространилось и на его жену. Затем француз Понти развелся с француженкой Джулианой Фиастри, чтобы жениться на француженке Софии Лорен.

Брак Понти и Лорен был зарегистрирован в считаные минуты в мэрии парижского пригорода Севр. Баста! София позвонила в Рим: «Видишь, маммина, то, во что ты уже не верила, произошло. Я вышла замуж!»

– Да-да, конечно. Но не в белом и не в церкви, – ответила маммина.

«…Карло Понти, который провел в клинике всю ночь, плакал… София Лорен еще не пришла в себя после наркоза… Телеграммы сочувствия поступили от принцессы Монако Грейс, Марлона Брандо, Жан-Поля Бельмондо, Одри Хепберн, Чарли Чаплина…» Так писали газеты.

Выкидыши следовали один за другим, уменьшая и без того ничтожную вероятность счастливого материнства. Ей было уже тридцать три, она была законной мадам Понти и… готовой пациенткой для отделения депрессий любой психиатрической клиники. К счастью, они нашли специалиста другого профиля. Доктора Хуберта де Ваттевилля из Женевы. И чудо случилось.

Чтобы помочь чуду, восемь полных месяцев она провела в постели. Почти 24 часа в сутки она лежала на спине. Ни разу никому не позвонила, ни разу не пожаловалась. Только Карло Понти и Базилио Франчино, их общий с Карло друг, сценарист и писатель, с которым она потом напишет свои кулинарные книги, навещали ее. И то, что казалось невероятным, произошло. «Мадам Понти, у вас прекрасный здоровый мальчик». Карло Хуберт (в честь доктора) Леоне Понти. Сын.

Больница была взята журналистами в осадное кольцо. В учебной аудитории, где студенты наблюдают показательные операции, решено было устроить пресс-конференцию. На следующий день после родов в этот зал набилось 450 журналистов. Софии казалось, что это кошмарная сцена из очередного фильма. Первые часы ее вожделенного материнства были разрушены всей этой суетой, щелчками фотозатворов, блицами, шумом… Она была слаба, чтобы говорить. За нее говорил Карло, разумеется, старший.

Когда шумиха улеглась, силы и здравый смысл окончательно покинули ее. Она отказалась покинуть клинику. День и ночь не спускала глаз с ребенка, беспрестанно его качала, приходила в ужас от его крика, пыталась все время его кормить, несмотря на почти полное отсутствие молока. Велела законопатить все щели в окнах. Не разрешала медсестрам приближаться без марлевой маски. Ребенок был тут же записан в Итон. Они провели в клинике лишних полтора месяца.

А четыре года спустя, когда тут же родился Эдуардо (названный в честь Эдуардо де Филиппо и тоже ставший драматургом, но почти никому не известным), она считала секунды, чтобы покинуть больничную кровать, на которой ей тоже пришлось вылежать на спине полных восемь месяцев.

– Когда я родила своих детей, я поняла, что и без работы могу вести счастливую и до краев наполненную жизнь, – сказала она, став матерью.

«Палаццо в Риме, вилла в Марино, шале в Гштаде, пентхаус в Париже, ранчо в Калифорнии!» «София заелась! София завралась!..» Новая кампания разразилась в связи с так называемыми налоговыми махинациями знаменитой четы. «Она забальзамировала себя спреями, она покрыла себя мехами и драгоценностями, она закрылась среди чеков и орхидей в парижском пентхаусе, где прислуга непрерывно мелет одно и то же на французском: «Мадам еще не вернулась», – газеты захлебывались от красноречия.

«Я мечтаю, чтобы возникли наконец Соединенные Штаты Европы!» – отвечал Карло Понти. Он был едва ли не единственным европейцем, который еще тогда – в восьмидесятых – об этом действительно мечтал. Его замучили чиновники стран – участниц совместных кинопроизводств: итало-французских, итало-американских и т. п. Каждое национальное ведомство требовало свою долю по максимуму, иначе чиновники считать не умели. Данный конкретный скандал возник в связи с фильмом Cassandra Crossing, который вообще не имел к Италии отношения, а был немецко-американским производством, продюсер же Карло Понти был, между прочим, француз!

Но итальянское государство решило продемонстрировать силу, и неудача с «Кассандрой» лишь подхлестнула рвение! В архивах десятилетней давности откопали неувязку с налогами Лорен. Ее приговорили к тюремному заключению. Собрание картин семейства Понти (Пикассо, Модильяни, Магритт, Ренуар, Матисс) стоимостью пять миллиардов лир было конфисковано, объявлено государственной собственностью и передано в музеи. На Понти наложили колоссальный штраф за вывоз капиталов из Италии.

Карло перевел свою фирму в Канаду, но его карьера закончилась. Оставшиеся годы он посвятил сыновьям – дирижеру Карло-младшему и режиссеру Эдуардо. Именно в титрах короткометражки Эдуардо Понти «Лив» (1998) последний раз появились слова: «Продюсер – Карло Понти».

Супругам вроде бы ничего не оставалось, как забыть Италию навсегда. Но Ромильда в свои семьдесят с лишним стала слабеть и не могла уже навещать дочь так часто, как им обеим того хотелось. А ужасная перспектива не быть рядом с мамой, не помочь, не успеть сделала Софию Лорен отчаянно решительной.

Она прилетела в Рим из Женевы 21 мая 1982 года. И эскорт полицейских сопроводил ее в тюрьму Caserta. Сойдя с трапа, София сказала только: «Я вернулась, потому что люблю Италию». Чистая правда. Кем была ее маммина, кем была бабушка Нонна Луиза и кем она сама, как не Италией, не частью ее?

Она провела в тюрьме 19 дней, пока адвокаты улаживали вопрос. «В камере она носит джинсы, желто-голубую блузу и туфли на низком каблуке. Ежедневный макияж – обязательная процедура. Она много читает», – газеты публиковали отчеты о каждом ее тюремном дне, пресса опять захлебнулась, но теперь от любви. Все снова превратилось в итальянское кино. Толпы людей осаждали тюрьму, засыпали ее цветами, выкрикивали имя Софии. А она плакала и не прятала слез. Плакали все. Возможно, оттого, что Италии, той Италии, вечно голодной, нищей и по-детски мечтающей разбогатеть, Италии, которую они и София Лорен знали и частью которой были, больше не существовало. Наступали другие времена. Сытые и трезвые, пожалуй. Но не лучшие. И чудо по имени «итальянское кино» тоже кончилось. Итальянский кинематограф потерял миллионы зрителей, производство сократилось вдвое за 20 лет, сдавшись на милость Голливуда. И прежняя Италия, и ее великое кино ушли навсегда, оставшись лишь в фильмах с Софией Лорен.

«…Я берусь за работу, как прилежная домохозяйка. Я вытираю пыль, глажу, мою полы и окна. Я не даю себе роздыха. Это хорошо для тела и души, и это – лучшее лекарство… Покой и довольство человека приходят не снаружи, а создаются изнутри». Так записано в ее дневнике.

Она выглядит прекрасно. Она живет в окружении дорогих ей людей. Они смотрят с фотографий и разговаривают с ней. Например, Витторио, Витторио де Сика, все повторяет: «Кто мы, София, я и ты? Мы – два неаполитанских голодранца, которые по случайности добрались-таки до денег. София, если меня чему-нибудь научила жизнь, так это знанию: никогда не оплакивай потерю того, кто по тебе не будет плакать».

Риккардо, отец, умер в 1978-м в возрасте 69 лет. Маммина Ромильда умерла в 1990 году в возрасте 82. Витторио де Сика умер в 1974-м. Марчелло – в 1996-м. Карло Понти – в 2007-м.

Она никого не оплакивает. Брижит Бардо, ровесница Лорен с точностью до нескольких дней, превратилась в страшилище и ксенофобку, что уравновешивает только ее безумная борьба за права животных. София Лорен не стыдится появляться в натуральных шубах и вообще не страдает «издержками гуманизма», в основном направляя его на себя, свою жизнь и своих близких. У нее хватает мудрости, чтобы выжать из жизни максимум того, что возможно, не делая никому подлостей. Недаром ее зовут Софией – матерью Веры, Надежды и Любови.

Сегодня ее сыновья красивы и успешны, а она сама давно не играет секс-диву, носит очки, ведет себя скромно и с достоинством, не забывая, однако, при каждом удобном случае приоткрывать по-прежнему роскошные ноги.

Часть 3
Убийственная страсть

– Ах, погубили вы меня! –

Сказала мне моя любовь.

Роберт Бернс, «Ночлег в пути»

Считается, что еще древнегреческие философы называли любовь особой формой помешательства. В конце 2011 года (если верить Интернету) эту точку зрения поддержали эксперты Всемирной организации здравоохранения, причислив любовь к психическим отклонениям – «расстройству привычек и влечений».

И философы, и – надеемся – эксперты ВОЗ скорее всего имели в виду любовь-страсть. Всепоглощающую, необузданную, первобытную, противиться которой не в силах никто. К счастью или нет, но настигает она очень немногих, а сохранить ее дано вообще единицам…

Такая страсть может возвысить необычайно – или бросить в глубочайшую бездну, что чаще всего и происходит. Ведь человек подчиняется этому чувству целиком, перерождается, становится топливом для костра. Или пожара, в котором и сгорает, умирая – возможно – счастливым.

Но беда в том, что в этом пожаре сгорает не только он (или она, или оба вместе) – в нем горят и другие, которые просто случайно были рядом. Антоний и Клеопатра заплатили за свою любовь не только своей смертью – смертями тысяч римлян и египтян, втянутых в кровавую гражданскую войну. Число жертв Бонни и Клайда, «влюбленных убийц», было на несколько порядков меньше – «всего» несколько десятков, но финал их романа был закономерен – очередь (и не одна) в упор.

И даже когда влюбленная пара «просто» заигрывает со смертью, как Фрида Кало и Диего Ривера, фатальный конец неминуем. Как и тогда, когда страсть подменяется мелкими страстишками.

Антоний и Клеопатра: вечный сюжет

Она была дочерью царя Египта Птолемея XII, а отец ее являлся прямым потомком сподвижника Александра Македонского. Этот самый первый Птолемей провозгласил себя царем Египта почти за два с половиной века до рождения Клеопатры. Имя ее матери-наложницы история не сохранила. Но то, что она не была египтянкой, неоспоримо, и таким образом в жилах царицы Египта Клеопатры не было и капли древней египетской крови.

Вообще Птолемеи предпочитали внутрисемейные браки. В супружеские отношения, как правило, вступали родные братья и сестры. Слабо разбираясь в генетике, властители Египта не видели в том ничего предосудительного. Что же касается норм морали, то с ними дело обстояло еще хуже, чем с генетикой. Нередко отцы сожительствовали с дочерьми… К чести Птолемея XII, его отношения с дочерью отличались чистотой и истинно отцовской нежностью. Царь души не чаял в дочке, и она отвечала ему взаимностью. Уходя в лучший мир, царь сделал наследницей свою любимицу, но так как женщины в их семействе не могли царствовать единолично, выдал ее замуж за младшего брата.

Этому очередному Птолемею было около 14, Клеопатре же исполнилось уже 18. Историки до сих пор ломают копья в спорах о том, делили ли брат и сестра супружеское ложе. Но, судя по отношениям между Клеопатрой и братцем, это очень маловероятно. Оба желали властвовать единолично, а потому каждый из них мечтал увидеть другого скорей не на ложе любви, а в богато украшенном саркофаге. Масла в огонь подливали и воспитатели Птолемея, которым не по душе был решительный характер девушки. Наконец, собственные честолюбивые замыслы лелеяла и младшая сестра Клеопатры (и старшая – Птолемея) Арсиноя.

Оспорить претензии трех незаконнорожденных отпрысков Птолемея Авлета на трон могла бы его единственная законная дочь – Береника, но она несколько поторопилась занять высокое место, изгнав отца из Египта. Восстановив власть с помощью римского наместника в Сирии, Птолемей устроил жесточайшую резню. Береника пала ее жертвой. Тринадцатилетняя Клеопатра наверняка хорошо запомнила эти события.

Результатом напряженных семейных отношений, как это часто случается с царствующими семьями, стала гражданская война. Птолемей изгнал свою сестру-супругу. Клеопатра бежала в Палестину, где начала собирать войска, однако, узнав о прибытии в Александрию Цезаря, поняла, что лучше положиться на более искушенного в военных делах человека.

Цезарь вообще-то попал в Египет «случайно» – он преследовал своего главного оппонента Помпея. Тот, потерпев поражение под Фарсалом, решил, на свою беду, обратиться за помощью к правителям Египта. Советники молодого Птолемея решили заручиться поддержкой Цезаря (точнее, Рима), которого они полагали безусловным победителем, и по их наущению Птолемей казнил Помпея. Однако добился как раз обратного. Сам-то Птолемей Цезарю был совсем не нужен. Цезарю была нужна Клеопатра, точнее, возможность сыграть роль арбитра и фактически поставить Египет под свой контроль.

А та сыграла ва-банк, как сам Цезарь у Рубикона. Прокравшись в столицу через кордоны Птолемея, она отправилась прямиком к Цезарю, точнее, к нему в постель. На следующее утро в покои Цезаря был приглашен для встречи Птолемей. И увидел рядом с могущественным римским гостем собственную сестру в не слишком одетом виде. Сперва Птолемей лишился дара речи. А предложение Цезаря снова принять Клеопатру в качестве соправительницы вызвало у царька настоящую истерику.

Последствия истерики были самые серьезные – в Александрии вспыхнул мятеж. На стороне Птолемея выступила и Арсиноя. Боевые действия между небольшим римским контингентом и многочисленным войском царя Египта продолжались более полугода.

В своих записках Цезарь утверждает, что остался в Александрии из-за неблагоприятных ветров, помешавших ему вовремя выйти из порта, а уж затем по доброте душевной решил выступить в качестве посредника между мужем и женой… Но не мог же он в самом деле открыто признать перед сенатом и римским народом, что остался в Александрии ради Клеопатры! Тем более что двигала им отнюдь не только страсть, внезапно овладевшая 53-летним полководцем и политиком.

Как известно, Цезарь верил в судьбу, которую называл Фортуной. Именно ее воплощением и стала для него Клеопатра. А для нее, поначалу всего лишь решившей использовать римлянина, чтобы вернуться на трон, все оказалось, похоже, гораздо серьезней. В конце концов, он ведь скорее всего был ее первым мужчиной. И он был Гаем Юлием Цезарем. А Гаю Юлию Цезарю гораздо важней любовных побед был контроль над Египтом – главной житницей Рима, где вечно голодный плебс уже давно жил за счет раздачи хлеба, выпеченного в государственных пекарнях из египетского зерна. Тот, кто контролировал поставки зерна, контролировал плебс. Тот, кто контролировал плебс, контролировал Рим.

Талант полководца восторжествовал над усилиями его врагов. Птолемей был убит, царевна Арсиноя пленена. Почти сразу же Клеопатра, даже в любовном угаре не забывавшая об укреплении своей власти, вступила, как повелевал закон, в новый брак. Не с Цезарем, а с еще одним своим младшим братом – опять-таки Птолемеем. Мальчишке было всего 13, и, наученный горькой судьбой своего предшественника, он и в мыслях не посягал на тело «супруги». Тем более что Клеопатра уже носила во чреве ребенка Цезаря.

Последнее не помешало ей предпринять с Цезарем двухмесячное путешествие на корабле в верховья Нила. Их сопровождал флот из 400 судов и лодок. Это была и любовная прогулка, и демонстрация подданным своей полной победы и обретения высшей власти над страной. (А может, и над Цезарем тоже?) Царица считалась не только главой государства, но и живым божеством, олицетворением Изиды. Ей воздавались те же почести, что и богам Египта, в ее честь совершались жертвоприношения, к ней были обращены молитвы жрецов. Кстати, несмотря на свое происхождение, Клеопатра была едва ли не единственной царицей из династии Птолемеев, знавшей древнеегипетский язык. Вообще же она владела пятью или шестью языками.

Но египетская идиллия Цезаря оказалась короче, чем он предполагал. Ему пришлось уехать примерно за месяц до появления ребенка на свет – срочно подавлять жестокий мятеж, вспыхнувший на берегах Босфора. Именно оттуда, с побережья Черного моря, одержав молниеносную победу, он послал сенату гордое «Veni, vidi, vici» – «Пришел, увидел, победил».

В июне 47 года до н. э. Клеопатра родила сына. Как и все отпрыски династии мужского пола, он получил имя Птолемей. Но было у него и другое имя – Цезарь. Клеопатра желала, чтобы весь мир узнал, кто является отцом ее ребенка. Насмешники-александрийцы сразу же прозвали малыша Цезарионом – маленьким Цезарем.

Цезарю суждено было увидеть своего сына лишь год спустя, когда Клеопатра почетной гостьей прибыла в Рим – присутствовать на празднествах в честь побед своего возлюбленного. Торжества в его честь отличались невиданным великолепием. Только для одного пира, на который диктатор пригласил шесть тысяч гостей, он закупил две тысячи килограммов самой дорогой рыбы, какую только можно было тогда достать, – мурены. А лучшие вина были заготовлены из такого расчета, чтобы на каждого гостя приходилось по семь литров. Спортивные состязания, гладиаторские бои шли нескончаемой чередой. В амфитеатре, сооруженном на Форуме, выпустили на арену четыреста львов, с которыми мог сразиться любой житель Рима, будь то патриций, гладиатор или раб.

Впрочем, Клеопатру не очень интересовали эти варварские развлечения. Гораздо больше волновало ее то, что владыка Рима так официально и не признал Цезариона своим сыном. Диктатор считал это преждевременным. Вместе с тем в его планах Клеопатре и Птолемею-Цезариону отводилась немалая роль. Нет, Цезарь не собирался разводиться со своей женой Кальпурнией, которая нежно любила его и прощала все измены. Зачем? У него ведь был уже подготовлен проект закона, по которому владыке мировой империи позволялось брать сколько угодно и каких угодно жен – для рождения наследников. Благодаря этому нововведению Цезарь без всяких хлопот смог бы «легализовать» свои отношения с царицей Египта и усыновить ее ребенка.

Но не успел. 15 марта 44 года до Рождества Христова Гай Юлий Цезарь пал мертвым в зале заседаний сената под ударами мечей и кинжалов заговорщиков. Убийцы нанесли ему 23 раны.

Лишившись своего возлюбленного и покровителя, Клеопатра спешно вернулась домой в Александрию. Буквально через пару месяцев умер ее второй брат-супруг. Слухи о том, что его отравили по приказу самой Клеопатры, опровергнуть так никто и не смог. Скорее всего, потому, что это были не слухи. Сразу после траурной церемонии Клеопатра взяла себе нового соправителя. К счастью, на сей раз дело обошлось без бракосочетания: соправителем она назначила своего малыша Цезариона.

После гибели Цезаря Клеопатре приходилось отчаянно лавировать между враждующими римскими партиями, у которых были свои соображения насчет власти в богатом Египте. Удерживаться на троне становилось все труднее. И когда один из участников триумвирата – союза трех самых могущественных римских полководцев – Марк Антоний вдруг приказал царице прибыть к нему в ставку в город Тарс, она поняла, что час настал. Клеопатра снова готова была сыграть с судьбой ва-банк, как когда-то, представ перед Цезарем. Впрочем, теперь возможностей поразить Антония у нее было несравненно больше, чем при встрече с божественным Юлием. Пусть сейчас ей 28, а не 18, но ведь и предстанет она перед новым римлянином отнюдь не в чехле для постельного белья! А сомневаться в своих чарах она оснований не имела.

Тысячи жителей Тарса собрались в гавани встретить суда царицы. Даже Антоний никогда не видел ничего подобного. Нос корабля, на котором прибыла Клеопатра, сверкал золотом, паруса отливали пурпуром. Посеребренные весла ритмично ударялись о воду в такт звукам флейт и кифар… Сама царица в роскошном уборе Афродиты восседала под сенью расшитого драгоценными камнями шатра. Стоявшие по обе стороны мальчики с огромными опахалами изображали Эротов из свиты богини. На палубе танцевали прекрасные девушки, одетые морскими нимфами-нереидами и прислужницами Афродиты – харитами.

Банкет, который устроил Антоний в честь своей гостьи, поражал своим великолепием, но он показался всего лишь скромной трапезой по сравнению с ответным пиром Клеопатры. Вся сделанная с величайшим искусством посуда была из золота и драгоценных камней. Царица приказала приготовить 12 пиршественных лож из слоновой кости и золота для триумвира и его друзей. После окончания торжества она попросила, чтобы каждый из военачальников унес с собой свое ложе и лучшую посуду со стола. На следующий день царица распорядилась купить роз на колоссальную сумму. Полы в пиршественных залах были покрыты их лепестками на высоту локтя! Вся эта роскошь в сочетании с изощренными чарами царицы не могла не вскружить голову Антонию.

Пожалуй, тут самое время задаться очень простым вопросом: а так ли прекрасна была Клеопатра? Больно разрушать иллюзии, но скажем сразу: неотразимая красота царицы – миф. Две тысячи лет трудились скульпторы, художники, писатели, чтобы превознести образ легендарной царицы. А как иначе можно было объяснить ее победы над мужчинами? Так вот, реальная Клеопатра мало напоминала образ, созданный творчеством корифеев Средневековья и талантом современных богинь экрана, будь то Вивьен Ли, София Лорен или Элизабет Тэйлор. Сохранившиеся прижизненные скульптурные и монетные изображения являют решительное лицо с глубоко посаженными глазами, довольно длинный с горбинкой нос, выпяченный волевой подбородок. Волосы царица носила убранными на затылок с несколькими спадающими на шею винтообразными локонами.

В чем же заключался секрет царицы, с такой легкостью покорявшей сердца мужчин? Тут историки единодушны: обращение египетской правительницы отличалось неотразимым очарованием. Невероятное обаяние сквозило в каждом ее слове, каждом движении. Самые звуки ее голоса ласкали и радовали слух, а язык был точно многострунный инструмент, легко настраивающийся на любой лад. Неудивительно, что она вскружила голову искушенному в любви сорокалетнему Антонию.

В другом вопросе у историков единодушия нет и близко. Многие античные авторы утверждают, что египетская владычица отличалась… скажем так, необычайно пылким темпераментом. В другую крайность впадают иные современные историки, утверждая, что кроме Цезаря и Антония у Клеопатры вообще не было любовников. И то, и другое выглядит преувеличением. Хотя не следует забывать, что Александрия всегда славилась разнузданностью нравов, и царский дворец в этом отношении служил городу сверхдурным примером. Тем не менее некоторые сообщения античных авторов следует признать совсем уж нереалистичными. «Она была так развратна, – писал, к примеру, римский историк, – что часто проституировала, и обладала такой красотой, что многие мужчины своей смертью платили за обладание ею в течение одной ночи». Но как бы неправдоподобно ни звучала эта версия, она вдохновила Пушкина на создание «Египетских ночей».

Страсть к царице совершенно выбила Антония из седла. Он оставил свои легионы, покинул Азию накануне важной военной кампании и поспешил за царицей в Египет.

Даже празднества в Тарсе померкли перед тем великолепием, которым Клеопатра окружила гостя в своей столице. Пиры, увеселения, охоты следовали бесконечной чередой. Однажды во время пира Клеопатра заключила с триумвиром пари, заявив, что ее трапеза будет стоить десять миллионов сестерциев – фантастическую сумму, на которую можно было купить тысячи рабов. Антоний не поверил. Когда по распоряжению царицы ей принесли кубок с крепким уксусом, полководец расхохотался. Но Клеопатра вынула из уха сережку с баснословно ценной жемчужиной и бросила ее в уксус, а когда жемчуг растворился, выпила содержимое бокала. В общем-то в этой истории нет ничего такого уж удивительного, за исключением того, что даже самый крепкий уксус… не растворяет жемчуг. Его может растворить лишь концентрированная уксусная кислота. Но она неизбежно сожжет желудок. Полагают, что Клеопатра просто проделала ловкий фокус: она выпила уксус вместе с жемчужиной, а затем… Кстати, ночные горшки во дворце царицы были из чистого золота.

Роман с египтянкой больше чем на полгода выключил Антония из политической жизни, дав окрепнуть его врагам. Даже сама Клеопатра была обеспокоена этим бездельем нового возлюбленного. Однажды, когда Антоний, любивший рыбачить, сидел с удочкой, ожидая клева, царица приказала слуге подплыть к леске триумвира и насадить на крючок заранее приготовленную рыбину. Все присутствовавшие разразились гомерическим хохотом, когда Антоний вытянул свою добычу на берег и снял с крючка… копченую селедку. «Император, – сказала Клеопатра, – предоставьте ловить рыбу кому-нибудь другому. Ваша добыча – города, царства и континенты».

Лишь вспыхнувшая в Италии гражданская война заставила Антония вернуться в Рим. Он уехал из Александрии, когда Клеопатра была уже на шестом месяце беременности. В июне 40 года царица родила близнецов – мальчика и девочку.

Ни Клеопатра, ни сам Антоний не подозревали, что их разлука продлится целых четыре года. И виной тому были не новые походы полководца. Едва вернувшись в Рим, Антоний неожиданно для самого себя… вступил в брак. И хотя брак этот был заключен по политическим соображениям (Антоний женился на сестре своего главного соперника – триумвира Октавиана, чтобы скрепить их союз), красавица Октавия на четыре года оторвала Антония от его египетской пассии. Однако политическому союзу двух триумвиров не суждена была долгая жизнь. А следом рухнул и брачный союз Антония с женой. Он вернулся на Восток. Новая встреча с Клеопатрой произошла в Сирии. На этот раз Клеопатра не стала изображать Афродиту. Не было маскарадов, роскоши, увеселений. Она просто взяла с собой трехлетних близнецов, детей Антония. Подробностей этого свидания не сохранилось. Известно лишь, что триумвир взял детей на руки и поднял их над головой. По римским обычаям это означало, что он признает их своими. Совершив это, Антоний должен был сделать и следующий шаг – признать их мать супругой. Так он и поступил, справив с ней в Антиохии пышную свадьбу. На следующий год Клеопатра родила своего третьего ребенка от Антония. Сына назвали Птолемеем Филадельфом.

Примерно в это же время Антоний начал решительную борьбу с Октавианом. Клеопатра не только поддерживала супруга, но всячески подталкивала его к войне. Она выставила 200 кораблей и ссудила мужа огромной суммой денег. 2 сентября 31 года произошло решающее морское сражение у мыса Акция в Эпире. Флот Антония потерпел поражение. Часть кораблей вырвалась из окружения, увозя в Александрию Антония и Клеопатру, лично наблюдавших за ходом битвы.

Октавиан продвигался медленно, и беглецы могли еще что-то предпринять для своего спасения. Но даже Клеопатру вдруг предательски покинула вечная жажда власти. Вместо того чтобы спешно собирать армию и искать союзников, они с Антонием ошеломили Александрию вихрем пиров и развлечений. Именно тогда при александрийском дворе возник «Союз живущих бесподобно». Да, время они проводили бесподобно – должно быть, потому, что чувствовали: его почти не осталось. Когда Октавиан подошел к стенам Александрии, Антоний собрал остатки своих войск и приказал кораблям выйти из гавани. Однако ему изменил сначала флот, а потом и сухопутные отряды. Полководец без армии вернулся во дворец. Навстречу ему выбежали слуги Клеопатры с криками о том, что царица заперлась в построенной для нее усыпальнице и там покончила с собой.

«Какой же я полководец, если даже женщина превзошла меня решимостью!» – с горечью воскликнул Антоний. Он призвал своего верного раба Эроса и приказал ему вонзить меч себе в сердце – таков был их давний уговор. Эрос поднял меч, но нанес удар не Антонию – себе. «Отлично, Эрос, – усмехнулся император, – ты не сделал то, о чем я просил, но зато показал, как это делается».

Взяв меч, он вонзил его себе в живот, но и тут не хватило то ли мужества, то ли силы. Залитый кровью, Антоний упал на ложе, умоляя добить его, но испуганные слуги разбежались прочь. И в эту минуту в покои ворвался секретарь Клеопатры с запоздавшим сообщением о том, что вышла ошибка: царица и правда в усыпальнице, но она жива! Антоний приказал нести его к усыпальнице. Однако тяжелая подъемная дверь была уже опущена, и царица отказалась поднять ее, опасаясь, что римляне, ворвавшиеся в город, проникнут и в ее последнее убежище. Антония обвязали веревками и ремнями, и царица с двумя своими прислужницами с огромным трудом втащила его в окно верхнего этажа.

Клеопатра пыталась как могла облегчить последние страдания супруга. Перевязала его рану, затем в горе разорвала собственные одежды и стала раздирать ногтями грудь. Антоний же, напротив, вполне успокоился. И попросил царицу принести вина, зная, что это должно ускорить агонию и приблизить смерть. Расчет вполне оправдался, через несколько минут на руках Клеопатры Антоний испустил дух.

Как раз в это время на дверь обрушился град ударов. Люди Октавиана требовали открыть. Потом поняли, что плита слишком крепка, и пошли на хитрость. Они уговаривали царицу положиться на милосердие Рима, обещали сохранить за ее детьми трон. Тем временем один из римлян, поднявшись по лестнице, приставленной к окну, через которое втащили Антония, забрался внутрь. Клеопатра попыталась заколоться кинжалом, но у нее отобрали оружие и под надежной охраной доставили во дворец.

С ней обращались вполне учтиво, но очень зорко следили, как бы царица не попыталась вновь лишить себя жизни. А когда Клеопатра объявила было голодовку, намекнули, что таким неразумным поведением она ставит под угрозу своих детей. Угроза привела ее в ужас. Клеопатра снова начала есть. Но вскоре узнала, чем вызвана такая трогательная забота о ее здоровье. Тайный поклонник из числа римлян сообщил, что через несколько дней ее с детьми отправят в Рим. Царская семья должна будет участвовать в триумфе победителя в качестве пленников. Прикованных к колеснице, как когда-то ее сестра Арсиноя. И Клеопатра решилась. К счастью, во дворце у нее еще остались верные люди.

Утром следующего дня с разрешения Октавиана царица отправилась на могилу Антония. Она принесла большой букет цветов. И долго сетовала на судьбу, разлучившую ее с любимым. Безусловно, скорбь была искренней, но, зная характер Клеопатры, можно предположить, что не меньшую боль причиняла ей мысль о потере трона и могущества.

Возвратясь во дворец, Клеопатра заказала поистине царскую трапезу. К которой как раз и поспел невзрачный крестьянин с плетеной корзиной, появившийся у дворца. Он принес царице десерт. Бдительные стражи подняли крышку. В корзине были смоквы, крупные спелые смоквы. «Ну и лакомка же эта Клеопатра!» – рассмеялись воины.

Покончив с едой, Клеопатра написала письмо, запечатала его, велела отнести Октавиану и отослала всех слуг. С ней остались лишь две верные прислужницы – те самые, что недавно прятались с ней в усыпальнице. В роскошных царских одеждах и диадеме Клеопатра опустилась на свое золоченое ложе. Одна из рабынь поднесла ей корзину.

В Александрии никто не боялся змей, даже дети. Их называли «добрыми духами» в память о великом Александре. Ведь, по преданию, именно Змей показывал Македонцу дорогу через пустыню к храму Амона. Александрийцы даже завели обычай брать змей в свои дома. Их кормили мукой, смешанной с вином и медом. Легкий свист, щелчок пальцами, и змеи выползают к своей трапезе. Снова щелчок, и они исчезают в норе.

Одна из рабынь открыла крышку и щелкнула пальцами. Из-под плодов и листьев на дне проворно выползли две змеи. Совсем небольшие, всего пол-локтя в длину. У них белое брюшко, два бугорка над глазами и чешуйчатая, крапленная рыжими точками спина. Египтяне называют их «аспидами», другое их имя – «пустынные гадюки». Одного их укуса довольно, чтобы подарить почти безболезненную быструю смерть. Мужество не покинуло Клеопатру, и все же она вскрикнула, почувствовав прикосновение холодной чешуйчатой кожи.

Клеопатру с царскими почестями погребли рядом с могилой Антония. От их великолепной гробницы не сохранилось ничего: на том месте, где она когда-то стояла, ныне плещет море. Но что с того Клеопатре? В отличие от ее предшественников, владык-фараонов, так стремившихся увековечить свою память, ей и без всяких пирамид не грозит забвение. Об этом позаботились художники (Клеопатре посвящено более сотни полотен), поэты (Шекспир и Чосер, Пушкин и Ахматова и еще многие другие), режиссеры и продюсеры.

Бонни и Клайд: любовь до гроба

Оговоримся с самого начала: Бонни и Клайд были настоящими разбойниками, злодеями без скидок и поправок. На счету их банды как минимум 12 человеческих жизней (включая девятерых служителей закона). Директор ФБР Эдгар Гувер (фигура для США более чем знаковая, даже в чем-то мистическая и, в целом, далеко не самая положительная) назвал влюбленных бандитов «бешеными псами Америки». И был прав.

Свой образ «идеальных убийц», «налетчиков без страха и упрека» Клайд «Чемпион» Честнат Барроу и Бонни Элизабет Паркер создавали целеустремленно и последовательно, а создав, придерживались его канонов неотступно. Может быть, именно за это едва ли не на следующий день после их гибели Америка простила им все, что прежде приводило в ужас: в памяти осталось только, что они были вдвоем против всего мира и что они любили друг друга.

В душе Клайда с детства полыхал яростный огонь. Он был той редкой отчаянной породы, что дает преступников и великих героев. Но героя растить из него было некому.

Семья Барроу переехала в Даллас в начале двадцатых, отчаявшись прокормить семерых детей с арендуемого клочка хлопковой плантации. Генри, отцу семейства, повезло: он сумел найти не просто работу на бензоколонке, но работу с жильем – одной-единственной задней комнатой. Это был огромный шаг вперед – до того семья ночевала под собственным фургоном. Теперь не нужно было из последних сил собирать белые коробочки, а у детей появилась возможность ходить в школу в городе.

Правда, Клайд, пятый по счету отпрыск, в этой возможности ничего ценного не находил. Вместо уроков он обычно шатался по улицам в компании старшего брата Бака и других таких же оболтусов с самокруткой в зубах. Развлекались как могли: иногда таскали сладости в бакалейных лавках, иногда били стекла. Было у него и более достойное хобби – Клайд научился неплохо играть на гитаре и даже на саксофоне (муж сестры был музыкантом). Но у родителей Клайда не было денег на покупку музыкальных инструментов, к тому же для того, чтобы стать музыкантом, необходимы годы упорного труда – вариант не для Клайда.

Он всегда предпочитал видеть результаты своих усилий прямо сейчас. Такие понятия, как «будущее» и «перспективы», похоже, были ему вовсе незнакомы. Он обладал бесценным качеством, свойственным, не покривим душой, немногим просветленным личностям, – жить исключительно настоящим моментом, без страха встречаясь с его горестями и радостями лицом к лицу. Вот только в отличие от просветленных личностей ни безразличия к материальным ценностям, ни смирения у него не было.

В 17 лет со школой было покончено. Клайд несколько месяцев пытался честно работать – только для того, чтобы понять, что подобный образ жизни не для него. Ни на одном месте он не задержался больше, чем на несколько недель, – из-за взрывного характера и полного отсутствия интереса. Он торчал в бильярдных все в той же компании или придумывал развлечения поострее.

Как-то накануне Рождества Клайд и Бак угнали машину, набитую тушками индюшек, – они не без основания надеялись на приличный барыш, но что-то не выгорело, и братьев прихватила полиция. Бак взял всю вину на себя и провел неделю в тюрьме, посчитав произошедшее не более чем забавным приключением – к этому времени постоянным заработком были кражи машин и перепродажи ворованного. Баку было 23. Клайду – 17. Он нашел, с кого делать жизнь.

К тому времени Бак уже встретил свою «вечную любовь» – до того он был уже дважды женат и разведен, был отцом троих детей – где-то в Далласе он встретил Бланш Колдуэлл. Love story Бака и Бланш предвосхищала историю Бонни и Клайда, но известно о ней гораздо меньше. Через несколько дней после встречи с Бланш Бак снова пошел на дело, но был ранен в завязавшейся перестрелке и схвачен. Получив четырехлетний срок, он через три месяца просто… вышел из тюрьмы, украл машину, принадлежавшую охраннику, и приехал на ней к Бланш. Через год они поженились, и в качестве свадебного подарка Бланш уговорила Бака отбыть положенный ему срок – она сама подвезла его к воротам тюрьмы. Оттуда он забрасывал Бланш любовными письмами, которые писали за него сокамерники – на ниве образования Бак не преуспел.

Клайд же к тому времени твердо шел по стопам брата. Пару раз попавшись по мелочам, в 1930 году он погорел уже по-крупному, загремев в Истхэм на два года. Но до того он уже познакомился с Бонни.

Все, кто знал Бонни Паркер, вспоминали, что она была прехорошенькой. Ростом чуть больше метра пятидесяти, изящная, с огоньком в глазах. Когда Бонни встретила Клайда, ей было двадцать, она работала официанткой в придорожном кафе и была условно замужем. Муж, за которого она вышла в шестнадцать, сразу после школы, сидел за кражи. Бонни скорее злилась, чем скучала по нему, уверенная, что это по его милости ей приходится целыми днями торчать среди дальнобойщиков, которые не упускали возможности хлопнуть ее по заду или отпустить в ее адрес сальную шуточку.

Муж-уголовник был в жизни Бонни ужасным недоразумением – так, во всяком случае, считали ее родители (вернее, мама и бабушка, отец умер, когда девочке едва исполнилось четыре года). Так считали и школьные учителя: одна из лучших учениц, с сильным и ярким характером, она явно была способна сорвать в жизни куш получше. Но Бонни, хоть и отличница, всегда любила плохих мальчишек и предпочитала идти за своими чувствами. С горе-мужем они пробыли вместе чуть больше года, но у нее осталась на память татуировка: два сердечка, а внутри имена «Рой и Бонни».

Для полноты картины судьба, уже приготовившая Бонни и Клайду самое захватывающее романтическое путешествие в американской истории, добавила к декорациям предстоящей драмы еще деталь: осенью 1929 года, за полгода до их встречи, в Америке началась Великая депрессия. Миллионы американцев разом лишились надежд на будущее и почувствовали, что имущим и сильным нет до них никакого дела. Клайд видел, как растаяло хоть какое-то подобие благополучия у его близких и знакомых.

Разорившиеся банки унесли с собой в небытие вклады миллионов американцев, а те, что остались на плаву, закономерно вызывали глухое раздражение – людей теперь влекла в банки единственная необходимость: заложить последнее, что оставалось, – дом, ферму, бизнес. Американская экономика дрейфовала от «плохого» к «худшему», и имидж банков двигался в том же направлении.

Поэтому у среднего американца образ грабителя банка не вызывал резкой антипатии. В отличие от организованных чикагских или нью-йоркских мафиози «внесистемные грабители» рисовались в массовом сознании этакими бескорыстными Робин Гудами, грабившими награбленное ранее. На общественный настрой оперативно отреагировал Голливуд: экраны заполонили гангстерские боевики, из которых самым знаменитым стал фильм «Враг общества» (1931) с Джеймсом Кэнги в роли гангстера-романтика. Дополнительную популярность «борцам за справедливость» приносило то, что они взяли за правило уничтожать хранившиеся в банках закладные на недвижимость. За подвигами налетчиков публика следила со смешанным чувством страха и восторга, как позже – за тематическими телесериалами.

Так что отношение к жизни у Клайда после отсидки сформировалось окончательно. Те, кто забрал у людей шансы на достойную жизнь, должны быть готовы к тому, что он заберет кое-что и у них. Более того, издевательства, которые он перенес в тюрьме (есть данные о том, что его регулярно насиловал сокамерник, которому Клайд в конце концов раскроил череп), только укрепили его в желании отомстить обществу – как в лице банков и придорожных заправок, так и в лице хранителей правопорядка.

Скоро Клайд превратился в грозу владельцев магазинов и богатых прохожих. О своих подвигах он рассказывал любому, кто был готов слушать, и полиция только ждала удобного случая, чтобы снова надеть на него наручники.

Они встретились случайно, в гостях у общей приятельницы. Это была настоящая любовь с первого взгляда, взаимная страсть обреченных. С того момента не было вечера, который Бонни и Клайд не провели бы вдвоем. О непутевом муже Бонни больше не вспоминала. Клайд был на удивление мягок и обаятелен, а уголовный флер ему так шел, добавляя особую мужественность, которая, с точки зрения Бонни, среди добропорядочных граждан не встречается.

Однажды Клайд пришел к ней прощаться: за ним давно следит полиция, и будет безопаснее на время убраться из города. Он обязательно пришлет открытку, в которой сообщит свой новый адрес. Но арест последовал в тот же вечер, когда он укладывал чемоданы.

Полиции были хорошо известны все его подвиги, и на одном из свиданий он признался Бонни, что ему не миновать серьезного срока. Мысль, что нормальное течение жизни должно прерваться на много лет, была для него равносильна мысли о конце света. И спасение он видел только одно – побег.

Бонни вызвалась помочь. Клайд передал ей клочок бумаги с планом дома, где жили родители одного из его сокамерников. Уборная была помечена крестиком – там хранился пистолет 32-го калибра. Ей также сообщили, когда хозяев не бывает дома. Бонни в одиночку тайно конфисковала оружие и уже на следующий день вручила его в ридикюле своему Клайду. В тот же вечер Барроу был на свободе. Его поймали где-то через неделю в Иллинойсе – на другом конце страны. Причем по его же недосмотру: Клайд не догадался сменить номера на угнанной машине. Больше он эту ошибку не повторял.

Но тогда ему еще очень повезло: мать Клайда, Кумми Барроу, сумела добиться смягчения приговора – ввиду бедственного положения семьи. Прежде чем Клайд об этом узнал, он успел проявить собственную инициативу – подговорил напарника, чтобы тот как бы случайно уронил ему на ноги топор. Потеря двух пальцев на ноге казалась Клайду сущей ерундой по сравнению с возможностью «отдохнуть» от ежедневной шестнадцатичасовой работы. Домой он вернулся на костылях…

…и немедленно принялся за старое. Но в этот раз Бонни добилась, чтобы и ее приняли в компанию. Ведь смогла же она добыть ему пушку? Значит, сгодится и еще на что-нибудь. Ее взяли на вылазку в маленький техасский городок Кауфман, который безмятежно спал, пока Клайд с дружками обчищал магазин как раз напротив здания суда. Бонни караулила у дверей. Она первый раз видела Клайда в деле и восхищенно наблюдала, с каким уверенным спокойствием он руководит действиями заметно нервничавших товарищей, когда вдруг сработала сигнализация. Взломщики успели улизнуть с выручкой в последний момент. Все, кроме Бонни. Ей дали три месяца тюрьмы – это были последние месяцы, которые они провели друг без друга. Тюремные месяцы Бонни коротала за сочинением лирических стихов.

Тем временем Клайд и его друзья продолжали заниматься привычным делом – добывать деньги в чужих сейфах и кассах. До поры до времени без особых проблем. Одним апрельским вечером банда Клайда грабила очередной магазин. Клайд в тот раз был за рулем и ожидал подельников снаружи. Хозяину приставили дуло к виску и убедили его открыть сейф. По случайности тот задел дверцей направленный на него пистолет – вот же неловкий человек, в самом деле! Раздался выстрел, и грабители в одно мгновение превратились в убийц. Причем убийцами Клайда и Реймонда Хамилтона назвала вдова хозяина магазина, опознав их на фотографиях. Но она ошибалась, настоящими убийцами были два других члена банды.

Однако это уже ничего не меняло. Через день особо опасные преступники Барроу и Хамилтон были объявлены в розыск по всему штату, а за их семьями полиция установила круглосуточное наблюдение. Для Клайда началась новая жизнь, волчья. Ты жив, пока тебе не изменяет чутье и есть силы бежать. Он знал, что рано или поздно его догонят, но был уверен, что живым в руки полиции он не дастся. «Единственным копом, который ко мне прикоснется, будет патологоанатом», – он потом часто повторял эти слова и оказался прав.

К Бонни все это еще не имело отношения. Правосудие уже свело с ней счеты, и, выйдя из тюрьмы, она имела полное право забыть свое «преступное прошлое» как страшный сон. Жить тихо до старости – но уже без Клайда. Если она сама об этом не задумывалась, ей наверняка напомнила об этом мать. И родственники, и близкие друзья. Но Бонни не хотела без Клайда. Едва оказавшись на свободе, она присоединилась к нему.

Так начались два года, которые превратили Бонни и Клайда в легенду. Два самых стремительных года в их жизни, за которые они сгорели, как попавшая в атмосферу горсть звездной пыли, опалив все, что оказалось слишком близко.

Вскоре печальную судьбу торговца разделили двое полицейских, которые имели несчастье поинтересоваться личностями незнакомцев, заглянувших на танцы в какой-то глухой техасской деревушке. Клайд и Рей Хамилтон уже несколько недель существовали на пределе, и приближения фигур в форме перенести не смогли. Один полисмен скончался на месте, другой в больнице через несколько часов. Теперь закон грозил им не пожизненным заключением, а электрическим стулом.

Они неслись по дорогам южных штатов, не останавливаясь ни в одном городе больше чем на несколько дней, обчищая кассы местных магазинчиков и банки. Но в то время даже в банках часто почти невозможно было разжиться крупной суммой, а если и удавалось, не было времени потратить добычу в свое удовольствие. Как будто что-то заставляло их стремиться к концу как можно быстрее. Никто, кроме Бонни и Клайда, не выдержал этого бешеного темпа с начала и до конца. Остальные раньше или позже старались уйти из банды – просто надеясь пожить подольше.

А об этой паре ходили самые невероятные слухи – что, например, Бонни была нимфоманкой, а Клайд – гомосексуалистом… Что на самом деле творилось в их душах, можно только гадать. Есть лишь несколько подсказок.

Однажды, когда полиция сумела застать банду врасплох, в руки стражей закона попало несколько катушек непроявленной пленки. Кадры с нее скоро появились во всех газетах. Это почти обычные фотографии, из тех, что любят делать компании в отпуске. Если бы не оружие почти на каждом снимке. Бонни в элегантном костюме стоит у машины, Клайд у капота «Форда» последней модели. Бонни с пистолетами за поясом, потом с винтовкой, потом на плече у Клайда, потом Бонни и Клайд «играют в бандитов» – целятся друг в друга из винтовок. Вот только ни одной улыбки – даже когда они дурачатся, они лишь слегка растягивают губы в ухмылке. И во взглядах усталость людей, обреченных вечно уходить от погони.

Кое-что рассказал один из членов банды, Уильям Джонс, который был с ними восемь месяцев. После выхода знаменитого фильма, в конце 60-х, ему не давали покоя журналисты, желавшие знать, «как все было на самом деле».

«Я видел этот фильм, так единственное, что в нем не было полной ерундой, это как там стреляли. Это было почти как взаправду. Но Клайд вел себя по-другому. Он никогда не хвастался. И уж точно не болтал без конца. Он всегда вел себя тихо, как кот, когда собаки поблизости. Он был уверен, что главное – постоянно быть наготове. Иногда он вдруг резко тормозил машину, доставал пушку и начинал палить по ближайшему дереву или дорожному знаку – просто ради тренировки. Клайд был лучшим водителем на свете, так говорили даже полицейские. Думаю, это и хранило жизнь ему и Бонни почти два года. Он никого не пускал за руль и мог гнать без остановки много часов на самой предельной скорости. Каждую неделю мы меняли машину. И бежать, бежать, бежать. Иногда казалось, что мы больше ничем не занимались.

В рукаве он всегда прятал обрез, закрепленный на резинке. Когда сверху был пиджак, невозможно было догадаться, что под ним пушка. Где бы он ни был, оружие лежало на расстоянии вытянутой руки – даже в постели. Даже когда он ночью стоял на полу на коленях. Он думал, мы спим и ничего не видим. Я несколько раз замечал, как он это делал. Он молился. Наверное, за свою душу. Он знал, что скоро ему конец».

Единственным человеком, которому Клайд до конца доверял, была Бонни. Единственная, кто был рядом только ради него. Тяготы и опасности жизни вне закона не доставляли ей больших неудобств и, по-видимому, нравились больше, чем мирное прозябание в захолустном городе. Тем не менее слухи о ее кровожадности сильно преувеличены. Насколько можно судить, за всю историю банды Бонни не сделала ни одного выстрела. И хотя у нее, как и у остальных, всегда было при себе оружие, она даже никогда его не заряжала самостоятельно. Когда банда шла на дело, она ждала в машине.

Бонни и Клайд крайне редко ссорились, и никто не слышал от них резких слов в адрес друг друга. Когда между ними возникала размолвка, Клайд начинал подшучивать: «Малышка, почему бы тебе не отправиться домой к мамочке? Тебе вряд ли дадут больше чем девяносто девять лет. В Техасе женщин еще никогда не сажали на электрический стул, и я обязательно пришлю свои рекомендации в суд». Она, не удержавшись, смеялась в ответ – и ссоры как не бывало.

В любых обстоятельствах она не забывала следить за собой. Даже в дороге ее волосы были тщательно уложены, губы подкрашены, маникюр безупречен. Она носила длинные платья, им в тон туфельки на каблуках и маленькие шляпки. Любимый цвет одежды – красный. Газетные слухи о том, что она не вынимала изо рта сигары, ее очень огорчали: однажды Бонни даже попросила похищенного ими полицейского специально передать газетчикам, что она курит только сигареты, потому что приличные девушки не курят сигар.

Пока Клайд мчал их к месту следующей короткой остановки, Бонни складывала в голове рифмы. Потом записывала на бумажках то, что получилось. Некоторые стихотворения она хранила, но большая часть отправлялась позже в помойку. Кое-какие ее вирши попали в руки полиции вместе с фотопленками, еще одно стихотворение она отдала матери за пару месяцев до смерти.

Тем, кто живет, как ты или я,
Всегда суждено проиграть,
На чем ни пришлось бы бежать от погони,
Из чего ни пришлось бы стрелять.

Чем дальше продолжалась их гонка, тем очевиднее становилось, что долго они так не протянут. Первая же серьезная проблема привела их к краю пропасти – как в переносном, так и в буквальном смысле. Несчастье произошло по вине одного Клайда. За рулем автомобиля, несшегося, как обычно, с бешеной скоростью по шоссе, он не заметил знака, предупреждавшего, что мост впереди смыт наводнением. В последний момент он успел нажать на тормоза, но машина перевернулась и через несколько минут взорвалась. Все, кроме Бонни, успели выбраться вовремя. Ей обожгло бедро – да так, что виднелась кость.

К счастью, поблизости жила чета фермеров. Добрые люди положили Бонни в постель, обработали рану… и вызвали полицию, заметив, что у попавших в беду путешественников подозрительно много оружия. Когда Клайд понял, что случилось, пришлось, несмотря на всю доброту хозяев, попросить брата Бака (он присоединился к банде, едва выйдя из тюрьмы) привязать их к дереву в ближайшем лесу, позаимствовать их автомобиль и снова сматываться. Но теперь необходимо было искать убежище, где они чувствовали бы себя в безопасности достаточно долгое время.

Они поселились в придорожной гостинице в Арканзасе. Клайд почти не отходил от Бонни. Он давал ей таблетки, поправлял подушки, даже носил ее в туалет. Но Бонни был необходим больничный уход. Рана затягивалась очень медленно и до конца так и не зажила. И все же нужно было уезжать. Они и так провели на одном месте месяц – достаточно для того, чтобы полиция успела взять след.

А впереди ждала еще большая трагедия. Хозяина очередной гостиницы снова смутило количество оружия, и он, разумеется, позвонил в полицию. На этот раз быстро догадались, что это за подозрительная компания, и подготовились к ее захвату серьезно.

В ту ночь Бонни и Клайд впервые почувствовали, что полиция может быть сильнее, чем они. Их разбудил свет фар. Несколько бронированных автомобилей стояли у самого порога, еще один блокировал выезд из гаража. Вокруг расположилось больше двух десятков вооруженных полицейских. Началась перестрелка, в какую они еще ни разу не попадали. Им удалось вырваться, но страшной ценой: Баку двумя пулями снесло часть черепа, его жена Бланш почти ослепла от попавших в глаз осколков стекла. Через пару дней полиция снова вышла на них, когда банда, плюнув на всякую осторожность, встала лагерем в парке. Клайд и Джонс успели скрыться и унести Бонни, но умирающий Барроу-старший и рыдающая над его телом Бланш попали в руки стражей порядка. Бланш была молодой простодушной женщиной, которая совершенно не представляла, на что идет, когда отправилась вслед за мужем в «банду Барроу». На все, что делали братья, она смотрела с плохо скрываемым испугом и все пыталась уговорить Бака вернуться в Даллас, к нормальной жизни. Суд приговорил ее к десяти годам заключения – за то, что она была рядом с преступниками.

Джонс покинул банду вскоре после этой истории. С него было достаточно. Преследователи уже дышали в затылок, но Бонни и Клайд не собирались становиться легкой добычей.

В следующий раз охотники подобрались совсем близко – они вычислили место, где семья Барроу по праздникам встречалась со своим блудным сыном, и когда Бонни и Клайд приехали поздравить его маму с днем рождения, первым, что они услышали, было: «Сдавайтесь именем закона!» Преступники бросились к машине. Полиция открыла огонь, ранив обоих в ноги. Но это их не остановило. Клайд дал автоматную очередь в сторону полицейских, и, когда те опомнились, его «Форд» был уже далеко.

В январе 1934 года Бонни и Клайд совершили налет на тюрьму Истем – ту самую, в которой Клайд когда-то отрубил себе пальцы. Они освободили из-под стражи старого приятеля Реймонда Хамилтона и его сокамерника Генри Метвина. Во время операции погиб охранник. После этой истории полиция Техаса наняла для поимки преступной парочки «особого агента» – бывшего техасского рейнджера Фрэнка Хеймера, за свою карьеру выследившего и обезвредившего не один десяток гангстеров. Пока он изучал дело, его «подопечные» время от времени давали о себе знать. Бандиты ограбили несколько банков, на Пасху застрелили двоих полицейских и еще одного несколько дней спустя. Четвертого они похитили. Техасская полиция кусала локти от ярости. Но только в мае Хеймер сумел наконец вычислить очередное убежище преступников – в Луизиане, в доме отца Генри, Айверсона Метвина. Хеймер срочно отправился к Айверсону, и за час они договорились: старик Метвин сдает полиции Бонни и Клайда в обмен на жизнь сына.

Утром 23 мая полиция устроила засаду в густом лесу у дороги: здесь невозможно было различить человеческую фигуру с расстояния 15 метров. У обочины поставили грузовичок, принадлежавший старшему Метвину. Клайд хорошо знал этот автомобиль, и можно было рассчитывать, что, увидев его, он снизит скорость. Так и вышло. Машина Клайда и Бонни показалась на дороге около девяти часов и притормозила ровно напротив грузовика. Они ожидали найти поблизости хозяина. В этот момент из-за деревьев на них обрушился огонь из шести стволов одновременно.

Через минуту все было кончено. Один из полицейских подбежал к автомобилю, рванул дверцу. К его ногам выпало окровавленное тело изящной женщины. И к запаху порохового дыма примешался на миг едва уловимый аромат духов.

Фрида Кало и Диего Ривера: шутки со смертью

Осенним теплым днем 1925 года у санитаров в Мехико прибавилось работы из-за дорожной аварии. На полном ходу автобус, битком набитый пассажирами, врезался в трамвай. Молодую девушку по имени Фрида Кало доставили в больницу со множеством переломов и проткнутым бедром. Никто вообще не верил в то, что она будет жить, не говоря уже о возможности двигаться. И уж тем более никому не пришло в голову, что, повзрослев и заново научившись ходить, Фрида станет одной из самых известных в мире художниц.

Магдалену Кармен Фриду Кало и Кальдерон, родившуюся в Мехико 6 июля 1907 года в семье Вильгельма Кало, немецкого еврея, и Матильды Кальдерон Гонсалес, испанки с индейскими корнями, многие действительно считают выдающейся художницей. Правда, другие склонны думать, что Фрида была всего лишь несчастной истеричкой, случайно оказавшейся на вершине славы.

Ее история мелодраматична, трагична и комедийна одновременно – такой ее сделала судьба, такой ее отретушировала сама Фрида. Папина дочка, выкормленная не матерью, но нянькой, она таскалась за отцом-фотографом всюду, где он работал. В семь лет она заразилась полиомиелитом, год пролежала дома и на всю жизнь осталась с «сухой» ногой. Это мешало ей танцевать, но не мешало верховодить мальчишками в школе и даже стать главой школьной банды. В 15 лет она начала изучать медицину, но эти занятия были прерваны той самой аварией – очередной уже в ее жизни трагедией – переломы, повреждения позвоночника, таза, ребер напоминали о себе всю ее оставшуюся жизнь. От болей приходилось спасаться спиртным, наркотиками и буйными празднествами.

Ее любили Троцкий, Ривера и Сикейрос. Она любила коммунизм и живопись. После смерти ее слава все увеличивалась и увеличивалась. Сначала ее перестали воспринимать как чью-то любовницу, жену, друга. Потом оценили как художника. Потом женские судьбы в мировой культуре вошли в гораздо большую моду, чем мужские… И в конце концов Фрида доросла до голливудского байопика.

Теперь никуда не деться от того, что отныне образ Фриды Кало неотделим от Сальмы Хайек, той самой актрисы, которая в фильме «От заката до рассвета» напоила Квентина Тарантино стекающей по гладкому и округлому бедру текилой, а потом превратилась в вампиршу. И все потому, что именно Хайек сыграла эту странную художницу в голливудском блокбастере «Фрида».

Как легко и быстро бежит актриса по коридорам Высшей подготовительной школы! Она спешит посмотреть, как годящийся ей в отцы Диего Ривера делает наброски с обнаженной натурщицы, но, прокравшись в полутемный зал, обнаруживает, что Ривера давно отложил кисти, а его движения скорее напоминают работу подлинного монументалиста.

Реальная Фрида, конечно, так бегать не могла. Но вот слишком раннее взросление может быть объяснено с почти медицинской точностью: это наследственность, ее отец страдал эпилепсией, и страх возможного проявления психической болезни преследовал ее всю жизнь.

Как бы то ни было, вид уже ставшего знаменитым художника – Ривера тогда был уже признанным классиком, одним из основателей мексиканского монументализма – поразил полудетское воображение Фриды, она начала выслеживать Риверу, дразнила «старым Фасто», старалась привлечь внимание и однажды, словно предвосхитив их общее будущее, заявила подругам: «Я непременно выйду замуж за этого мачо и рожу от него сына».

Огромный, толстый, всклокоченный мужик с выпученными глазами и на 25 лет старше (его мужиковатость не искупалась даже звучным именем Диего Мария де ла Консепсьон Хуан Непомусено Эстанислао де ла Ривер-и-Баррьентос де Акоста-и-Родригес) стал ее мужем и наваждением. Они разводились и сходились, спали с кем попало, объездили весь мир, боролись за права бедных и писали картины, на которых изображали друг друга.

Только пока Ривера писал Фриду в виде бойца коммунистической партии, Кало писала бесконечный рассказ о себе и о нем. Писала так, как никто еще до нее: очень физиологично, очень жестко, грубо и даже цинично. Эта пролежавшая чуть ли не половину своей жизни в постели женщина знала толк в темных сторонах жизни и умела превратить их в предмет восхищения и веселья.

Уже первые ее картины поражали взрослостью и смелостью. Но для становления Фриды как художника потребовалась та самая злополучная авария. Отскочивший от перил железный прут прошил ее тело, повредив позвоночник, задев таз, поломав ребра, ключицу. Правая, иссушенная полиомиелитом нога была сломана в одиннадцати местах. Тридцать пять раз Фрида побывала на операционном столе. Своеобразный мировой рекорд. Для Фриды сделали специальный подрамник, позволявший писать лежа. Под балдахином кровати прикрепили большое зеркало, чтобы она могла видеть себя: «Я пишу себя, потому что много времени провожу в одиночестве и потому что являюсь той темой, которую знаю лучше всего».

Некоторое время после катастрофы она носила мужскую тройку, шляпу, при ходьбе опиралась на трость, унизывала пальцы большими мужскими перстнями. Она не хотела быть похожей на женщину. В таком виде ее как-то и застал Ривера, приехавший вернуть оставленные Фридой работы. Оставленные для отзыва, еще до катастрофы. Отзыв был, безусловно, положительным, но главное состояло в том, что Ривера никак не ожидал увидеть в огромных глазах этой странной девушки в мужской одежде такого обожания. Он только что развелся со своей второй женой – и Фрида добилась своего.

В своем дневнике, ставшем потом тоже своего рода арт-объектом, известным не менее, чем ее картины, она писала: «Я влюбилась в Диего, и это огорчало моих родителей, потому что Диего был коммунистом и походил, по их словам, на портреты толстого, жирного Брейгеля. Говорили, что это свадьба слона и голубки… На свадьбе не было никого, кроме моего отца, который сказал Диего: «Не забывайте, что моя дочь больна и будет больной всю жизнь; она умна, но некрасива. Подумайте об этом… и если вы все-таки хотите жениться на ней, я даю свое согласие»

Уже в день свадьбы Диего показал свой взрывной нрав: перебрав текилы, начал палить в небо из револьвера. Увещевания только распаляли разгулявшегося жениха, и Фриде пришлось в тот вечер бежать под родительскую крышу. Правда, проспавшись, Диего пришел просить прощения…

Их дом в Сан-Анхеле был очень оживленным: чета Ривера, сестры Фриды, слуги, шоферы. Не говоря о многочисленных животных: обезьянках, попугаях, собаках. Все это требовало необычайно больших расходов, и супруги Ривера жили куда расточительней, чем могли себе позволить. Фрида ничего не зарабатывала и чувствовала себя виноватой от того, что Диего приходилось постоянно тратиться на ее лечение. Она стала брать в долг у друзей и через друзей же передавала Диего записки, в которых просила выдать ей нужную сумму на хозяйство, на прачку, на лекарства, не решаясь сама обращаться к нему…

Этот слоноподобный, толстобрюхий бабник навсегда стал объектом ее любви и преданности. Что не мешало Фриде постоянно повторять, что, мол, в ее жизни были две катастрофы: первая, когда автобус столкнулся с трамваем, и вторая – Диего!

«Вторую катастрофу», однако, обожали и многие другие женщины. Диего отвечал взаимностью и в порывах откровения признавался: «Чем сильнее я люблю, тем сильнее хочу заставить страдать. А Фрида, научившись принимать мою неверность, никак не может понять, почему я выбираю тех, кто меня недостоин, или тех, кто уступает ей…»

Фрида на многочисленные «ходки» любвеобильного мужа смотрела до поры сквозь пальцы – впрочем, подобные отношения в артистической среде того времени не были чем-то из ряда вон выходящим. Да и на этом поприще Фрида как минимум не уступала Ривере: среди ее любовников был, например, скульптор, поэт и дизайнер Исаму Ногути, а среди любовниц – известнейшая негритянская танцовщица Джозефин (или Жозефина, как ее звали на французский манер, после того как она перебралась в Париж из США) Бейкер.

На этот период их жизни приходится и создание своеобразного «революционно-любовного треугольника». В ноябре 1936 года Ривера получил телеграмму из Нью-Йорка, в которой его просили ходатайствовать перед мексиканским правительством о предоставлении политического убежища Льву и Наталье Троцким. Диего отправился за разрешением к президенту Мексики Карденасу и заручился его согласием.

Густота коммунистов в Мексике в конце тридцатых годов ХХ века была просто удушающей. Быть «не левым» означало прослыть замшелым буржуа, коррупционером и ставленником гринго. С другой стороны, для политэмигранта Троцкого и его жены Натальи Седовой Мексика казалась иной планетой. Другие страсти, темперамент, настрой.

Но в то время как один коммунист, Сикейрос, готовил покушение на Льва Давыдовича и даже обстрелял вместе с товарищами квартиру эмигрантов из автоматического оружия, другой коммунист, вечный друг-соперник Сикейроса Ривера, предложил гонимым свой кров, и они поселились в знаменитом Синем доме, названном так из-за ярко-лазурных стен. Как-то в длинном и узком коридоре Синего дома Лев подкараулил Фриду, схватил за локоть и утянул в свою комнату.

Но началась связь мексиканской художницы и русского революционера значительно раньше. Их познакомила Тина Мадотти, выдающийся фотограф, давняя любовница Диего, подруга Фриды, с которой ее связывали отношения значительно более глубокие, чем думали окружающие. Мадотти же, будучи …, верно – коммунисткой, не могла оставить Троцкого без опеки.

Ореол «великого революционера», которому ежеминутно грозила смертельная опасность, не мог не подействовать на экзальтированную натуру Фриды. Им было интересно друг с другом. Истинной жертвой этой мимолетной любовной эскапады стала разве что верная, старомодная и скучная Наталья Седова, жена Троцкого.

Любовники пытались быть осторожными: говорили между собой по-английски (Наталья по-английски не понимала). В книги, которые Троцкий посылал художнице, он вкладывал письма… Седова слишком всерьез восприняла взбрыкивание стареющего позера, но, на ее счастье, Лев Давыдович вскоре поссорился с хозяевами и при посредничестве еще каких-то коммунистов переехал в другой дом, в тот, куда через полгода с визитом пожаловал Рамон Меркадер. До сих пор жива легенда о том, что его ледоруб поставил точку именно в любовном письме от Троцкого Фриде.

Вообще-то Троцкий оказался одним из немногих любовников-мужчин Фриды Кало. Гораздо чаще у нее возникали связи с женщинами. Лесбийские приключения жены Ривера считал шалостями, но связь Фриды с Троцким его задела. В нем взыграло незнакомое прежде чувство ревности. Ему было не понять, что изломанная, физически тяжело страдающая Фрида всегда ставила самые высокие планки. Любить – так гения, отдаваться – так вождю мировой революции, а завоевывать – так весь мир.

Ривера же был проще. Однажды Фрида застала мужа в собственной спальне, занимавшегося любовью с ее младшей сестрой Кристиной. Ривера пытался оправдаться: «Забудь это как маленькую царапину!» Но Фрида не забывала ничего. И продолжала писать «тему, которую знала лучше всего». Измена Диего с сестрой превратилась в картину «Всего-то несколько царапин».

Вдобавок через десять лет брака Фрида все-таки подала на развод. Это был поступок: ее болезни все время обострялись, иногда она не могла передвигаться иначе как в инвалидном кресле, а все ее мечты о ребенке перечеркнул выкидыш.

Оставшись одна, Фрида еще глубже ушла в живопись, странную, глубоко личностную. Натюрморты и автопортреты. Чтобы все время иметь перед собой собственный образ, она окружала себя зеркалами. Врач по ее просьбе вставлял маленькие зеркальца в гипсовые повязки, иногда практически полностью покрывавшие ее измученное тело. А под пологом своей постели она закрепила человеческий скелет, прозванный Риверой «верным Фридиным любовником».

Ривера согласился на развод и дал деру, уехал из Мексики, тем более что и он попал под подозрение в связи с убийством Троцкого, а когда надумал вернуться, то ноги сами привели его в Синий дом. Видимо, толстяком руководило не только желание заставить страдать свою странную жену. Диего писал, звонил Фриде, предлагая соединиться вновь… И та дрогнула: отправила телеграмму в Сан-Франциско, сообщая, что приедет к нему в конце ноября.

В декабре 1941 года они поженились вновь. Кало поставила перед Диего ряд условий: они должны прервать интимные отношения, при которых его измены были невыносимыми для Фриды. Оба должны быть терпимы друг к другу, независимыми и дружелюбными. Ривера условие принял.

Вновь обретя друг друга, Фрида и Диего в унисон начали рассказывать гостям, что это они выхлопотали политубежище для Троцкого. Зачем? А чтобы заманить в ловушку и убить!

…Но им мало кто верил. От этой подогретой текилой парочки можно было услышать и не такое! Хотя если бы Диего пошел на поводу у своей ревности не столь извращенным декадентски-художественным образом, а более брутально, по-мексикански, то, вполне возможно, он, а не Сикейрос, начал бы разрабатывать планы по ликвидации последнего вождя мировой революции, которого Сталин считал реальным конкурентом. И, быть может, тогда бы Диего получил Ленинскую премию, а не Давид.

Во всяком случае, после этого яркого периода страсти коммунистические окончательно уступили место страстям художественным. Недоброжелатели Фриды утверждают, что она всю жизнь завидовала славе мужа и пыталась не отстать от него. Так это или нет, но выставляться вместе с мужем она не любила: «Диего, он такой весь героичный, но внешний. Жутко напористый (чего мне не хватает), но все же бесхарактерный», не возражала против участия в международных выставках сюрреалистов (как в Мехико в 1939-м), терпела причудливые аттестации: «примитивная авангардистка», «авангардная примитивистка». Впрочем, она вообще много терпела.

Искусство Фриды Кало – это ее автопортреты. И только. Но автопортреты-притчи-мифы-фантазмы: королева-инвалид, инфанта-мученица и мучительница, инквизиторша и еретик. Эти вечные корсеты и протезы, похожие на доспехи конкистадоров. Поддерживающие ее, но одновременно и сдерживающие – это аксессуары ее картин. Это ее броня.

Риверу будут поминать лишь как плодовитого фрескиста-коммуниста, Фриду – как первую художницу, разрушившую миф о рукодельнице с кистью и палитрой, а также миф о верной подруге и пропагандистке искусства своего благоверного. Строптивая мексиканка умудрилась опередить свое время, сделав тогда еще неведомое понятие «феминизм» чуть ли не девизом своей жизни.

Фрида Кало первой среди женщин и, конечно, задолго до авангардисток 70–80-х – Джины Пан, Синди Шерман и Кики Смит – поставила на «карту искусства» свою жизнь.

В 1939 году «папа» сюрреализма Андре Бретон, выехавший в Новый Свет с инспекцией и пришедший в восторг от картин Кало, уговаривал Фриду: «Сознайтесь, вы ведь все-таки сюрреалистка?» – «А что это такое?» – «Ну то есть вы полностью подпадаете под мое определение». – «Я ни под кого не подпадаю. В том числе и под ваше определение. Я выбираю сама». – «Тогда я вас окрещаю сюрреалисткой поневоле, по вашему незнанию».

Сам же Ривера всегда искренне восхищался картинами жены (и говорил, что она рисует лучше его), но подлинным первооткрывателем Фриды стала Эльза Скьяпарелли, экстравагантный модельер, подруга Сальвадора и Галы Дали. Это Скьяпа начала делать дамские шляпки в форме туфли, для особо продвинутых заменяя туфлю на огромный розовый, покрытый фосфоресцирующей краской член. В Париж, город еще более политизированный, чем Мехико, Фрида отправилась перед самой Второй мировой.

Атмосфера парижских кафе очаровала Фриду, но вот к сюрреалистам той поры она всегда относилась с еле сдерживаемой злостью, а по возвращении из Парижа заявила, что «такие вот интеллектуальные сукины дети расчистили дорогу всем гитлерам и муссолини!». Хотя непосредственность, самобытность мексиканской художницы подкупала даже ко всему вроде бы привычных интеллектуалов. Парижская выставка прошла с шумным успехом. Немногословная, кутающаяся в пеструю шаль, с вплетенными в волосы бусами, курящая одну сигарету за другой, Фрида благосклонно принимала знаки внимания. Критики спорили, она сидела, курила и попивала спиртное. Предпочитая на самом деле кое-что покрепче. Она была из иного мира, здесь не было людей с такой же еврейско-индейской наследственностью, не было тех, из кого бы так же фонтанировали творческие идеи. И потом… она скучала по своему неверному муженьку.

Фриде не удалось избежать того, что выпало и на долю «сукиных детей – сюрреалистов». Она, как и они, стала неотъемлемой частью масскульта, той его части, что маскируется под элитарность и высоколобость. А тут еще Голливуд с рассчитанной на среднестатистического зрителя историей героини. Но вполне возможно, что сама Фрида, всегда сохранявшая чувство юмора, к своей посмертной славе отнеслась бы с известной долей иронии.

Смогла же она, смеясь сквозь слезы, найти в себе силы и для того, чтобы открыть свою последнюю выставку в Мехико весной 1953 года. Незадолго до назначенного часа собравшиеся услышали вой сирен. Это на санитарной машине, с эскортом мотоциклистов прибыла виновница торжества. К этому времени она уже не могла ходить – ей ампутировали ногу, не могла рисовать – у нее дрожали руки, страдала от депрессии. Ее внесли на носилках и положили на кровать в центре зала. Фрида шутила, пела свои любимые сентиментальные песенки под аккомпанемент оркестра «Марьячи», курила и пила любимую текилу.

Этот прижизненный перформанс плавно перерос в посмертный, 13 июля 1954 года, когда с Фридой Кало, завернутой в знамя мексиканской коммунистической партии, в крематорий пришли проститься толпы поклонников. Мощный порыв раскаленного воздуха из печи поднял ее невесомое тело почти вертикально, взвил волосы в сверкающий ореол, и присутствующим показалось, что ее губы сложились в последнюю, соблазнительную и насмешливую улыбку.

Шутить со смертью было в стиле Фриды Кало. Не так давно ее делающие немалый бизнес на изделиях с коммерческой маркой «Фрида Кало» родственники выпустили книгу, в которой открыли «семейную тайну»: Диего Ривера помог своей умирающей жене уйти из жизни. В другом случае это стало бы сенсацией, но только не с Фридой Кало: своей жизнью она управляла как никто другой.

Чем больше проходит времени со дня смерти Фриды Кало, тем больше на свете ее поклонников. Ее любят геи и лесбиянки за открытый бисексуализм; любят коммунисты за ее коммунистического мужа Диего Риверу и за ее собственное членство в коммунистической партии; любят троцкисты за любовь к ней Троцкого; любят феминистки за то, что она – одна из первых женщин-художниц, возведшая свое женское начало на пьедестал своей живописи; любят писатели, сценаристы и режиссеры как неиссякаемый сюжет для собственных художественных фантазий; любят, наконец, «калоисты», возведшие Кало в ранг своей богини, совершающие паломничество в Мексику, чтобы пройти через знаменитый Синий дом Кало и Риверы. Эти последние любят ее просто так: за то, что она была такой, какой была.

Пожалуй, никому из художников ХХ века не удалось заслужить такой любви, как Фриде Кало. Славы, почестей, гонораров – да, а любви – нет. Даже самым отъявленным игрокам на публику – Сальвадору Дали и Пабло Пикассо – не удалось догнать эту маленькую мексиканку, которой, по большому счету, не было дела ни до кого, кроме самой себя и своих любимых. В этой-то частной жизни, похоже, и скрывается секрет культа Кало.

А Диего? Диего Ривера, как оказалось, хорош только в своих монументальных фресках, то бишь в Мехико – в отеле дель Прадо, во дворце Кортеса и во Дворце изящных искусств. Его же станковые картины – маленькие «грисы», «пикассы» и «метценже», да и вообще крошечные «кубизмы» 50 x 60 – вызывают жалость. Но для Фриды это красивая рама.

«Фрида Кало – это восхитительное существо, одаренное жизненной силой и способностью сопротивляться боли, выходящей далеко за пределы естественной. И, конечно, эта сила связана с повышенной чувствительностью, немыслимой тонкостью и восприимчивостью. Фрида Кало – это самый крупный мексиканский художник», – писал о ней безутешный Диего Ривера.

Принц Чарльз и Диана Спенсер: скандал в благородном семействе

29 июля 1981 года Диана Спенсер шла к алтарю собора Святого Павла, волоча за собою восьмиметровый шелковый шлейф. Семьсот пятьдесят миллионов зрителей перед телеэкранами всего мира обмирали от счастья. Действительность на глазах превращалась в сказку, принц брал в жены Золушку.

Золушкой она не была.

Правда, у нее была вздорная мачеха, две сестры и слабовольный отец. Но если Диана и стирала белье, присматривала за детьми и драила посуду, то лишь оттого, что прочая деятельность наводила на нее смертную тоску.

Третья дочь восьмого лорда Спенсера, одного из самых богатых и знатных английских аристократов, не нуждалась в волшебной палочке, чтобы попасть на королевский бал. Ее предки были овцеводами. Овцеводство некоторое количество столетий назад принесло семье Спенсеров состояние и дворянский титул.

Их фамильное поместье находилось в непосредственном соседстве с королевскими угодьями, поэтому крестными родителями новорожденных Спенсеров традиционно были обитатели Букингемского дворца.

Последние никогда не предполагали, какие невзгоды принесет это соседство царствующей династии.

Согласно моральному кодексу английской знати, Диане пришлось получить нормальное буржуазное образование. Это было скучно и совершенно неаристократично. За годы учебы она умудрилась не сдать ни одного экзамена, проваливая как литературу, так и математику. Зато обнаружила выдающееся дарование в спорте и танцах.

После школьных мучений Диана Спенсер продолжила путешествие по правилам благородного воспитания, которые предписывают отпрыскам знатных фамилий непременно познать реальную жизнь.

Она отправилась в Лондон и стала самостоятельно зарабатывать на жизнь, одновременно готовясь стать идеальной домашней хозяйкой. Она зарабатывала один фунт в час (присматривая за чужими детьми) и готовилась в день совершеннолетия вступить во владение частью своего наследства. Часть была довольно скромна – около шестидесяти тысяч фунтов, но ее хватило на приобретение собственной квартиры в Лондоне.

Квартирой Диана распорядилась разумно, оставив одну комнату себе, две прочие сдала подругам (восемнадцать фунтов в неделю с каждой). Вместе с ее почасовой работой эта операция приносила ей приличные карманные деньги, которых хватало на мороженое.

Не вполне хватало, правда, на модную одежду: ей приходилось пользоваться гардеробом своих соседок-подруг. В конце семидесятых в Лондоне она была незаметна, застенчива, чрезмерно упитанна и почти всегда – в отличном настроении.

Английская монархия переживала в конце семидесятых трудности (как, впрочем, и в пятидесятых, и сороковых, как мы знаем из учебника истории). Наследник престола вел рассеянный образ жизни, который мог со временем превратиться в серьезную проблему. Великобритания, согласившись с тем, что у нее есть королевская семья, во второй половине двадцатого века отнеслась к этому факту как к ежедневному показу вечернего телесериала.

Сериал с названием «Царствующая династия» был все еще очарователен. Публика предъявляла все же определенные требования к сюжету и режиссуре.

Лучше всех с этим управлялась сама Елизавета Вторая, обладавшая большим опытом и безошибочным чувством стиля. Она никогда не давала интервью, появлялась на людях чрезвычайно редко и с 1952 года сохраняла неизменное величие. Она не носила ничего модного и не говорила ничего выдающегося. Ее поносили за несгибаемый консерватизм и почитали за него же.

Ее отпрыски оказались безнадежно испорчены. Они желали ходить по ресторанам, выступать на телевидении, танцевать в дискотеках и крутить романы на стороне.

Разумеется, все это – в аристократическом кругу. Но за пределами дворца.

Принц Уэльский, более всех прочих наделенный чувством ответственности за судьбу династии, тем не менее предпочитал холостую жизнь, охоту, лыжные прогулки и бурные любовные приключения. Донжуанский список Чарльза включал актрис, певиц и богатых дам. Его успехи в этой области были поразительны, если принять во внимание, что принц не так чтобы очень уж хорош собой и производит впечатление (даже на первый взгляд) законченного зануды.

Неженатый будущий монарх не вполне соответствовал законам монаршего сериала. Обитатели Букингемского дворца потребовали выбрать, наконец, невесту. Чарльз перестал слишком заметно приударять за актрисами и сосредоточился на незамужних аристократках. В 1980-м принц Уэльский девять месяцев ухаживал за сестрой Дианы – Сарой, которая, в конце концов, от царственного романа заскучала.

Знакомство с ее застенчивой сестрой неожиданно и стремительно превратилось в тесную дружбу с официальным предложением в финале. Диана немедленно согласилась.

Разочарования последовали тотчас же вслед за тем, как невеста в платье цвета слоновой кости, украшенном жемчугами и перламутром, проследовала к алтарю. Произнося имя будущего супруга, Диана что-то напутала и выговорила имя его отца. Чарльз, вместо традиционной формулы «обещаю разделить с тобою все, что мне принадлежит», сбился и сказал «разделить с тобою все, что тебе принадлежит». (Кто-то из родственников принца съязвил: «Уж тут-то он не оговорился»).

Эти досадные оговорки многие впоследствии принимали за пророчества.

Однако тогда ослепительно юная невеста завоевала сердца британцев. С того дня журналисты следили за каждым ее шагом, обделяя вниманием наследного принца. Со временем это стало раздражать и Чарльза, и королеву.

Леди Ди предстояло узнать, и она узнала, что династия Виндзоров болезненно скупа. В наибольшей степени это относилось к ее новоиспеченному супругу, а также к его досточтимым матери и бабушке. Когда скончался королевский портной, среди лондонских кутюрье воцарилось нездоровое возбуждение. Не от того, что все стремились занять место усопшего. Напротив, каждый опасался получить почетный заказ. Все знали: королева-мать не оплатила в своей жизни ни одного счета.

Елизавета Вторая, наоборот, всегда расплачивалась немедленно. Ни у кого, правда, не хватало духу обратить ее монаршее внимание на то, что с 1947 года цены несколько выросли. Получив в подарок от будущего супруга платиновое кольцо с сапфиром и восемнадцатью бриллиантами стоимостью в 30 тысяч фунтов стерлингов, Диана не сообразила, что цифра эта только на первый взгляд впечатляет и что для подобного подарка в подобных обстоятельствах сумма скорее даже смехотворна.

В кратчайшие сроки выяснилось, что он не собирается делать ей подарки, ограничивает ее ежегодные расходы на гардероб тремястами тысячами фунтов стерлингов, не разделяет ее гастрономических пристрастий и вдобавок – безнадежно скучает в ее обществе.

Впопыхах разыскивая невесту, способную удовлетворить притязательным дворцовым требованиям, Чарльз запамятовал полюбопытствовать, о чем она побеседует с ним за завтраком. Сам принц Уэльский, без особых скидок на титул отвоевавший себе приличное образование и университетскую степень, предпочитал беседы о высоких материях. К неподдельному ужасу принцессы Уэльской, он оказался еще и страстным любителем классической музыки. На нервной почве она стала хворать, а ее булимия стала одной из излюбленных тем «желтой прессы».

Тем не менее внешне все выглядело замечательно. В июне 1982 года принцесса Уэльская подарила Чарльзу наследника, принца Уильяма, а в сентябре 1984 года на свет появился принц Гарри. Королева, которой не давал покоя разлад между сыном и невесткой, надеялась, что с рождением сыновей в семье воцарится мир. Но надежды королевы оказались напрасны – Чарльз и Диана все больше отдалялись друг от друга, что хорошо заметно на фотографиях того периода. Общественные симпатии разделились. Некоторые сочувствовали принцу, но большинство – Диане.

Но самые тяжелые испытания начались, когда принцесса поняла, что сердцем принца Чарльза владеет другая женщина. Чарльз не смог забыть свою первую любовь – Камиллу Паркер Боулз (позже, в 1986 году, стало известно, что он возобновил отношения с ней). Диана, в свою очередь, стала брать уроки верховой езды у майора Хьюлетта, светского красавца.

Публика не знала об этой мещанской драме пять лет, но как королевское семейство ни пыталось скрыть пикантные подробности, они все равно просочились. И началось: скандальные фотографии, подслушанные телефонные разговоры одного и другого супругов. Королевский конфликт новейшего времени развернулся удручающе неаппетитно.

Он подтрунивал над ее необразованностью, она преподносила его журналистам как равнодушного мужа и отца, для чего даже завела собственную пресс-службу. Она увольняла нанятую им прислугу, он третировал ее друзей. В дело даже (говорят) были пущены шпионаж, подлог и подслушивающие устройства.

Любые факты из личной жизни Чарльза и Дианы покупались средствами массовой информации за бешеные деньги. Это стало прекрасным источником доходов для папарацци, месяцами сидевших в засадах, выясняя, что Чарльз (оказывается) носил золотые запонки, на которых его инициалы переплетались с инициалами его любовницы…

Не побрезговал заработком и Хьюлетт: он продал свои откровения за 250 000 фунтов стерлингов, поставив крест на карьере офицера, и купил себе уютный домик из десяти комнат. Ее ранние приключения с офицером дворцовой охраны и неким техасским миллионером тоже попали в прессу. Но до вопиющих подробностей дело все же не доходило.

Предшественники Чарльза располагали кое-каким опытом в улаживании семейных неурядиц. И умели сохранять при этом царственное достоинство. Принцу Уэльскому этот опыт не пригодился.

Методы Генриха VIII, с его навыком отрубать непокорным женам головы, Чарльз счел чересчур уж патетическими. Решительные меры Эдварда VII, который пренебрег престолом ради пасторалей семейной жизни, вдохновляли принца Уэльского еще меньше.

Репутация «фирмы» (слово, которое используют сами члены королевской семьи) оказалась поставленной на карту и отчасти уже была проиграна. Британцы, с их культурой здравого смысла, впервые всерьез задумались, не стоит ли превратить Букингемский дворец в художественный музей. Угроза отмены монархии через всенародное голосование лишила сна королеву и господина премьер-министра. Это событие означало бы не только смену государственного строя, но и банкротство самой старой и процветающей фирмы Великобритании. И неизвестно еще, что хуже.

Состояние Виндзоров (самое большое состояние в Англии и седьмое по величине в мире) оценивалось в 11 миллиардов долларов. Букингемский дворец, герцогство Ланкастерское и три загородных поместья. 100 тысяч гектаров земельных угодий и целый автомобильный парк. Две коллекции драгоценностей, 10 тысяч живописных полотен, 30 тысяч рисунков и портфель акций, стоимость которого на бирже (при благоприятной конъюнктуре) может достигать миллиарда фунтов.

Все это принадлежит Виндзорам, пока они короли. В противном случае часть придется сдать в государственную казну, а остаток делить между собой таким сложным (юридически) способом, что обогатятся лишь нотариусы и адвокаты.

Неудивительно, что родня принца Уэльского десять лет склоняла Диану улыбаться супругу (хотя бы формально), изредка (но на людях) обмениваться с ним прохладным поцелуем и не столь беззаветно обсуждать с журналистами его мужское очарование.

Джон Мэйджор лично играл на ее тщеславии, соблазняя государственной службой (постом дипломатического советника при кабинете). Ей предложили относительную самостоятельность и простили нарушения этикета. Ей позволили ездить на ее любимом «Мерседесе», хотя Виндзорам предписывается пользоваться «Роллс-Ройсом»(из соображений, разумеется, сугубо патриотических).

Особых успехов в обуздании нрава семейство не добилось. Свой брак Диана с женской рассудительностью оценила как ошибку молодости, которую в 34 года еще не поздно исправить. Попытки примирения были оставлены. Двор заставил себя привыкнуть к непристойному слову «развод». Елизавета пришла к выводу, что разведенный наследник престола лучше, чем скандальная пара…

Воскресным утром 31 августа 1997 года мир потрясла весть о том, что в парижском госпитале от тяжелых ранений, полученных в результате автокатастрофы, скончалась принцесса Диана. Реакция на известие о гибели любимицы нации, красивейшей женщины Британской империи, была шоковой – как в свое время на убийство президента Кеннеди.

Диану, без преувеличения, обожала и пресса, и публика. Она всегда была в центре внимания – особенно после того, как в июне 1992 года вышла из печати книга журналиста Эндрю Мортона «Диана: ее история без прикрас». Оказывается, эта избранница судьбы, «звездная девочка» леди Ди на самом деле глубоко несчастна в браке и одинока; она пять раз была готова покончить с собой из-за ревности и разочарования.

Кто-то осудил автора, а кто-то проникся состраданием к Диане, увидев за светским безмятежным обликом мятущуюся, ищущую тепла и сочувствия личность. Действительно, из веселой девочки, больше всего любящей поп-музыку и роликовые коньки, Диана превратилась в общественную деятельницу, спешившую на помощь к обездоленным, символ сострадания и доброты. В помощи бездомным, жертвам СПИДа она находила утешение и для себя.

Она выступала за запрещение противопехотных мин и, чтобы привлечь внимание мировой общественности к этой проблеме, посетила Боснию. В июне 1997 года она распродала коллекцию своих платьев – вырученные три миллиона долларов были перечислены в различные благотворительные фонды.

Летом 1997 года в газетах появились сенсационные снимки Дианы в объятиях ее нового возлюбленного – сына египетского миллиардера 42-летнего Доди аль-Файеда. Фотографы гонялись за влюбленными, стараясь запечатлеть счастливое лицо принцессы. Диана улыбалась и в тот день, когда последний раз садилась в машину вместе с Доди.

После трагической гибели Дианы отношения Чарльза и Камиллы стали еще более открытыми…

Часть 4
Шаг в бессмертие

Словно солнце, горит, не сгорая, любовь.

Словно птица небесного рая – любовь.

Но еще не любовь – соловьиные стоны.

Не стонать, от любви умирая, – любовь!

Омар Хайям

Истории, рассказанные в этой части книги, в каком-то смысле повторяют те, что вы прочли в предыдущих. За одним исключением.

Здесь представлены пары, которые можно назвать идеальными. Все те качества и проявления любви, что вы уже встречали, герои этой части сумели довести до абсолюта. Страсть (и возвышающая, и губительная), искреннее уважение и понимание друг друга, трогательная, неизбывная нежность, преодоление всех и всяческих препон, расставания и встречи, умение (а это именно умение) жить жизнью другого и жить общей жизнью – все это наши герои продемонстрировали сполна и даже сверх того.

И смерть одного из них обессмертила их любовь. Хотя почти все они становились легендами еще при жизни. Государственные деятели, художники и музыканты, поэты и актеры – помимо величия на избранной ими стезе деятельности им выпала еще и великая любовь, которую они пронесли через всю жизнь.

Сальвадор Дали и Елена Дьяконова: в поисках Градивы

В 1907 году Зигмунд Фрейд написал свой первый труд по литературному психоанализу. Эссе «Бред и сны в «Градиве» В. Йенсена» произвело много шуму не только в истории словесности, но и в живописи. Сюжет новеллы был словно придуман самим Фрейдом. Немецкий археолог влюбляется в скульптуру помпейской девушки по имени Градива. И едет искать ее в Помпеи. Где девушку и встречает. Более того, она и говорит с ним не на латыни, а по-немецки… Герой, как выясняется, бредит. Потому что Градиву зовут на самом деле фрейлейн Цое, и она давняя соседка археолога, росла с ним в Германии по соседству, только вот подсознание зачем-то ее вытеснило… Фрейлейн излечивает археолога вдумчивой беседой, настолько качественной с точки зрения психоанализа, что Фрейд пришел в восторг.

Прочитав эссе, юный Сальвадор Дали не только заделался первым и едва ли не единственным фрейдистом в искусстве, но и решил посвятить жизнь поискам Градивы.

Этот эксцентрик и безбожник был уроженцем Каталонии – самого колоритного, самого причудливого из испанских регионов, где поразительно яркая и утонченная художественная культура существовала еще тогда, когда остальная часть христианской Испании прекрасно удовлетворяла всем стереотипам «мрачного Средневековья». Мальчик, напоминавший херувима, смотрел на мир огромными голубыми глазами, его нежное личико обрамляли русые локоны… Знакомые родителей говорили о малыше так: «О, это совершенно необыкновенный ребенок: не шалит, как его сверстники, может подолгу бродить в одиночестве и думать о чем-то своем. Очень застенчив. А недавно, представьте себе, влюбился и уверяет, что это на всю жизнь!» Предметом – или же объектом – любви юнца, говорят, стала необычная авторучка, где в прозрачной капсуле плыла на санях куда-то прекрасная дама в шубке. Еще не Градива, но…

Поначалу жизнь Дали кажется даже в чем-то схожей с жизнью Моцарта: тот же в детстве обнаруженный талант, та же легкость творчества, успех на первой выставке, прошедшей в 1918 году в муниципальном театре Фигераса. Проницательные критики предсказывали подростку из каталонской глуши большое будущее. Одновременно с талантом рисовальщика Сальвадор Дали Доменеч (это его полное имя) обнаружил и литературные способности: сочинял стихи, в 15 лет редактировал с друзьями журнал Studium, где писал статьи о Гойе и Дюрере, Эль Греко и ставшем его кумиром Веласкесе. Похоже, даже длинные усы он отпустит в память о кумире – известна фотография, где Дали демонстративно закручивает длинный ус на фоне «усатого» автопортрета Веласкеса.

Юноша был робок и застенчив, несмотря на многочисленные эскапады, которыми он шокировал окружающих, прежде всего собственную буржуазную семью. «Сальвадор был очень умен, но долго оставался сущим ребенком, особенно в сравнении со сверстниками», – напишет о нем после войны родная сестра Ана Мария. Брат ее мемуары возненавидит и приложит немало усилий, чтобы пресса книгу замолчала, а позднее не упомянет сестру в завещании. Ибо Ана Мария, рассказав семейные истории, приоткроет полог над детскими и юношескими годами гения, разрушив тем самым миф, который Дали создавал долго и упорно.

Одаренный художник, которому с точки зрения техники рисования все дается легко, решает в какой-то момент, что скандал равносилен фурору, а это и есть успех, то есть признак гениальности. Это сомнительное в любой своей части логическое заключение Ана Мария пересказывала как главное умственное достижение юноши. Вся надежда была на друзей Дали, и поначалу он умел их выбирать. Особенно отцу и сестре понравился Лорка. Дали впервые привез его в Фигерас еще безвестным поэтом, и тот очаровал всех своей чистотой и непосредственностью. Лорка написал «Оду Сальвадору Дали». Там есть и такие проницательные строки (пер. А. Гелескула):

«О Дали, да звучит твой оливковый голос!
Назову ли искусство твое безупречным?
Но сквозь пальцы смотрю на его недочеты,
потому что тоскуешь о точном и вечном…
Не вперяйся в костлявый скелет аллегорий,
Над песочными не сокрушайся часами.
Твоя смуглая кисть да купается в море,
Населенном матросами да парусами».

Как мало кто другой Лорка почувствовал это состояние внутреннего перепутья в Дали, внутреннюю склонность выбирать дороги, что ведут не к морю и рыбакам, а к костлявым скелетам. Позднее, когда Лорку расстреляют франкисты, Дали долгие годы будет жалеть, что так и не уговорил друга уехать куда-нибудь из Испании, хотя и делал слабые к этому попытки.

Отец отправил Сальвадора учиться в Мадрид, но из Королевской академии искусств Сан-Фернандо Дали исключили за неподчинение властям. И, хотя исключили временно, раздосадованный отец поставил было точку на его образовании: сын стремительно заделался анархистом и даже нарисовал портрет Троцкого; с той же стремительностью молодой художник прошествовал по стилям, отдав должное и импрессионизму, и пуантилизму, и фовизму (попутно успев ненадолго загреметь в тюрьму), пока не остановился в середине 20-х на «магическом реализме», подчеркивающем четкость линий и оттого напоминающем фотографию, перенесенную на холст.

Собственно, в этом стиле Дали мог бы и работать на протяжении всей жизни, но странная смесь робости и хулиганства, заложенная в нем католическим детством и средиземноморским характером, дала о себе знать. Во время второй поездки в Париж в 1928 году он знакомится с сюрреалистами. Судьба его решена.

Идейным главой сюрреалистов был неистовый скандалист и бунтарь Андре Бретон. Пламенный самодур, энергетика которого была сопоставима лишь с мерзостью его характера. Понимая искусство как дело партийное не только в переносном смысле, Бретон последовательно ссорился с товарищами по группе. Его тяготение к коммунистическому движению, сперва ленинско-сталинскому, затем троцкистскому, вылилось в манифест искусства нового времени, написанный вместе с Троцким в 1937 году.

Поначалу Бретон носился с Дали как с писаной торбой. Сюрреализм нуждался в технически совершенных художниках, а мастерства каталонцу было не занимать. В его завораживающих глаз полотнах можно было обнаружить не просто оптические трюки вроде головы, вырастающей из пейзажа, или просвечиваемых контуров тел, но и более сложные конструкции, объясняемые ассоциативным анализом. Это пиршество подсознательного и иррационального сюрреалисты и ценили больше всего на свете.

Но вскоре в отношениях пестрого и склонного к внутреннему разброду движения и его самого непоседливого члена наметился разлад. Дали оказался еще более авторитарным сюрреалистом, чем Бретон. Едва появившись в Нью-Йорке 14 ноября 1934 года, он прямо заявил, что является единственным аутентичным представителем движения. Америка поверила Дали сразу. Позже фраза обрела афористическую законченность: «Сюрреализм – это я!» При этом Дали ценил художников Ренессанса, от Рафаэля до Веласкеса («Я, лучший художник современности, – ничтожество в сравнении с Веласкесом»), и публично поносил современников.

Добавили проблем и политические его высказывания. Почувствовав в какой-то момент, что ветер переменился, он отрешился от юношеских симпатий к левым и стал восхвалять Франко и фалангистов. Для сюрреалистов, принявших в гражданской войне в Испании сторону республиканцев, это было кощунством. Формальным же поводом к разрыву послужил, по одной из версий, арт-объект Дали. Тот соорудил смокинг, увешанный маленькими рюмочками для ликера с налитым в них молоком (как всегда, неосознанно-эротичные игры). Арагон, увидев это, воскликнул в гневе: «Какая мерзость! Изводить молоко, когда дети пролетариата голодают!» На что Дали якобы невозмутимо ответил: «Среди моих знакомых нет человека по фамилии Пролетариат».

Но дело было не столько в политических расхождениях с Бретоном или кем бы то ни было еще – вопрос о политизированности Дали оказывается лишь вопросом стратегии, избранной для удовлетворения его фантастического тщеславия. Дело было в том, что Дали нашел свою Градиву.

Вообще-то ее звали Елена. Елена Дьяконова, дочь скромного чиновника, болезненная и загадочная. Ее отец умер рано, мать вторично вышла замуж за адвоката, и семья переехала в Москву. Отчим Елены был, видимо, адвокатом успешным, так что семья смогла отправить Елену в Швейцарию лечиться от туберкулеза. Там она познакомилась с молодым французским поэтом Эженом-Эмилем-Полем Гранделем. Его отец, богатый торговец недвижимостью, отправил сына в санаторий, чтобы он излечился… от поэзии. Елене лечение помогло, Гранделю – нет. В дополнение к увлечению поэзией он увлекся и Еленой, которая, кстати, именно тогда потребовала, чтобы ее звали Гала. С ударением на второй слог. Что значило это имя, остается лишь догадываться. В применении же к Дали это имя вполне можно понимать как Галатея. Или Градива.

В конце концов, не Дали создал Галу такой, какой она стала. Она это сделала сама. Экзальтированная и меркантильная одновременно: «Я никогда не буду просто домохозяйкой… Я буду делать все, что захочу, но при этом сохранять привлекательность женщины, которая себя не перетруждает. Я буду как кокотка сиять, пахнуть духами и всегда иметь ухоженные руки с наманикюренными ногтями». Черствая и бесконечно заботливая. Совсем не красавица, она как магнитом притягивала мужчин. Еще до того, как сложился треугольник Дали – Гала – Грандель (взявший себе псевдоним Элюар), супруги Поль и Гала испробовали прелести подобного союза с художником Максом Эрнстом. В авангардные 20-е это не выглядело чем-то диким, тем более в артистической среде.

Тем более что Элюар сам был в благоговейном восторге от Дали. Он восхищается фильмом «Андалузский пес», который Бунюэль и Дали сняли, как будто не просыпаясь, продолжая видеть сны. «Пса» сразу назвали «классикой авангарда», а авторитет его создателей – и без того немалый – взлетел на недосягаемую высоту. Элюар словно не мог говорить ни о чем другом. «Он не переставал восхищаться своим милым Сальвадором, словно нарочно толкал меня в его объятия, хотя я его даже не видела», – вспоминала впоследствии Гала.

В августе 1929 года Элюар вместе с Гала приехали в гости к Дали в деревеньку Кадакес по его приглашению. Дом художника располагался за деревней, на берегу бухты, похожей на полумесяц. Он был выкрашен в белый цвет, перед ним рос эвкалипт и пламенели герани, ярко выделяясь на черном гравии. Верный себе, перед встречей Дали располосовал свою шелковую рубашку, выбрил подмышки и выкрасил их синькой, натер тело оригинальным одеколоном из рыбьего клея, козьего помета и лаванды, чтобы задействовать и сенсорные эффекты. За ухо засунул красную герань и уже собрался в таком неотразимом виде выйти к гостям, на пляж, как увидел в окне жену Элюара. Она показалась художнику верхом совершенства: «Тело у нее было нежное, как у ребенка. Линия плеч почти совершенной округлости, а мышцы талии, внешне хрупкой, были атлетически напряжены, как у подростка. Зато изгиб поясницы был поистине женственным. Грациозное сочетание стройного энергичного торса, осиной талии и нежных бедер делало ее еще более желанной».

И тут, наверное, в первый и единственный раз, Дали решил, что ему будет вполне достаточно того, что есть в нем самом, – его тщеславия будет достаточно самого по себе. И оказался прав: «Она стала рассматривать меня как гения, полусумасшедшего, но обладающего большой духовной силой…» «Я сразу поняла, что он – гений», – вторила ему Гала. Элюар был талантлив, а Дали – гениален, и это сразу определила Елена Дьяконова-Элюар. Она обладала врожденным художественным чутьем.

На скалах над морем, куда на прогулке Сальвадор завел Гала, та, повинуясь внезапному порыву, произносит: «Мой мальчик, мы больше не будем расставаться». Он продолжает воспевать ее: «Тело Гала мне казалось сделанным из божественной плоти цвета золотистого муската». Через два месяца он приезжает к ней в Париж. «Я по-настоящему могу с тобой поздороваться, только занимаясь с тобой любовью», – пишет Сальвадор.

Гала осталась с Дали, который был моложе ее на десять лет. Элюар попытался сохранить ситуацию треугольника, он фактически содержал в тот момент любовников, выплачивая Гала массу денег. Дали союзу категорически воспротивился, ведь они уже пообещали с Гала посвятить свои жизни друг другу и даже отказались от мысли обзавестись детьми.

В конце концов Элюар собрал чемоданы и покинул прибежище Сальвадора Дали, получив за потерю жены своеобразную компенсацию в виде собственного портрета. Дали так объяснял идею его создания: «Я чувствовал, что на меня возложена обязанность запечатлеть лик поэта, с Олимпа которого я похитил одну из муз».

В начале 30-х Гала еще и сделали операцию, в результате которой она стала бесплодной. А родившуюся в браке с Элюаром дочь она оставила на попечение мужа и совершенно не интересовалась ее судьбой. В одной из биографий Гала натыкаешься на такую фразу: «Возможно, забывая свою дочь, Гала таким образом как бы подчеркивала свое расставание с прошлым». В итоге она рассталась с прошлым весьма решительно, лишив дочь наследства и в очередной раз отказавшись от свидания с нею незадолго до своей смерти.

Дали нравится подобный тип женщин, Гала заменила ему мать (та скончалась, когда подростку исполнилось 16) – и не только. В конце 30-х Градива с лицом Гала превращается у него в метафору Испании, уничтожаемой гражданской войной, оказавшейся у мерцающей кромки бытия, неуверенной ни в собственном существовании, ни в реальности остального мира. Изгиб спины Гала, растиражированный в многочисленных полотнах, проскальзывает в разных вариациях на тему Градивы – будь то «Испания» 1938 года из музея Бойманса – ван Бейнингена в Роттердаме или набросок к «Градиве, вновь открывающей для себя антропоморфные развалины» (1931–1932) из собрания музея Тиссена-Борнмемисса. Дали и позже называл жену Гала Градива, воздавая неизбежное ее характеру: древние называли «Градивусом» Марса, когда бог войны выступал как раз на войну.

Вообще влияние образа Градивы на сюрреалистов было столь велико, что в 1938 году Бретон открыл во французской столице галерею «Градива» (сам Дали был к тому моменту уже давно Бретоном исключен из сюрреалистической партии за ошибки во взглядах).

Гала же – помимо гения – находит в Дали того самого ребенка, которого, видимо, всегда искала, – ранимого и бесконечно ей преданного, зависимого от нее практически во всем. Она берет на себя все дела Дали, пытается (поначалу без особого успеха) продавать его картины в Париже, в Америке, куда художник отправился в 1940 году пересиживать войну. Она была его мыслителем, его музой, его импрессарио, его счастьем и его проклятием: «Я слепо верил тому, что она предсказывала мне».

Дали – абсолютно непрактичный, робкий, закомплексованный человек, боялся всего – от езды в лифтах до заключения договоров. Гала как-то обронила: «Утром Сальвадор совершает ошибки, а во второй половине дня я их исправляю, разрывая легкомысленно подписанные им договоры».

Гала искала богатых спонсоров, организовывала выставки. «Никогда мы не сдавались перед неудачами, – отмечал Дали. – Мы выкручивались благодаря стратегической ловкости Гала. Мы никуда не ходили. Гала сама шила себе платья, а я работал в сто раз больше, чем любой посредственный художник».

Сестра Гала Лидия, однажды навестившая супругов, отмечала, что никогда в жизни не видела более нежного и трогательного отношения женщины к мужчине: «Гала возится с Дали как с ребенком, читает ему на ночь, заставляет пить какие-то необходимые таблетки, разбирает с ним его ночные кошмары и с бесконечным терпением рассеивает его мнительность. Дали швырнул часами в очередного посетителя – Гала бросается к нему с успокоительными каплями – не дай бог, с ним сделается припадок».

Империя собиралась по кусочкам. Когда не шли картины, Гала заставляла Дали заниматься различными поделками: разрабатывать модели шляпок, пепельниц, оформлять витрины магазинов, рекламировать те или иные товары… Можно сказать, она держала Дали под постоянным финансовым и творческим прессом. Итог этой деятельности подвел журналист Фрэнк Уитфорд в 1994 году, запросто назвав Гала хищницей: «Она просто взяла беззащитного и, несомненно, одаренного Дали и превратила его в мультимиллионера и звезду мировой величины».

В принципе, он не сказал ничего особенно нового – просто облек в лексику 90-х годов то, о чем все говорили уже в 30-х. Жадность Дали стала притчей во языцех. Бретон даже составил анаграмму из его имени: Avida Dollars («жаждущий долларов», точнее даже «жаждущая»: Бретон и здесь смеялся над Гала). Хотя в юности он был совершенно равнодушен к деньгам. Многие связывают эту перемену с Гала, отличавшейся патологической страстью к деньгам. В пору финансового расцвета империи Дали она дарила молодым любовникам дома за миллион долларов или требовала от секретарей передать им десятки тысяч наличными. Но разговоры о том, что русская женщина испортила испанского гения, выглядят наивными.

Каждый находит в любви то, что ищет. Бизнес на собственном таланте, ориентация на мир гламура были логическим выходом из интеллектуального тупика, где Дали оказался после разрыва с сюрреалистами. Успех на этом поприще приносит массу дивидендов и ярких эмоций, но оборачивается в итоге ловушкой, выбраться из которой довольно сложно. Для Дали такой ловушкой оказалась зависимость от денег, хотя далеко позади остались те времена, когда 12 друзей платили ему годовую ренту за право выбирать по одной картине в месяц (или одну маленькую и два рисунка – ситуация 1934 года).

При этом Дали был довольно необязательным в отношениях с постоянными заказчиками и вообще отличался той же черствостью в отношениях, что и Гала. Биографы настаивают, что у него не было сердечных друзей, он просто физически не был способен даже на элементарную благодарность. Так, Артуро Каминаде, служившему у него последние десятилетия, Дали не оставил ни песо, хотя неоднократно обещал его озолотить.

Но Гала для Дали оставалась божеством. Он пишет картины, на которых Гала изображена в облике Мадонны. Для знаменитой «Атомной Леды» – картины размером 61 x 45 сантиметров – Гала позировала в течение нескольких месяцев. Одну из работ Дали преподнес во время аудиенции папе римскому Пию XII. Тогда же он попросил разрешения на церковный брак с Гала, однако получил отказ. Лишь в 1958 году, по прошествии шести лет после смерти Элюара, Гала и Сальвадор обвенчались в маленькой часовне провинции Жерона.

Беспечный Нарцисс, который чуть ли не всерьез боялся «умереть от избытка самодовольства», ведет волшебную жизнь эксцентричного вельможи, покупает замки и поместья, а в 1970-е создает, наконец, собственный театр-музей в родном Фигерасе – настоящий «Далиленд», самый фантастический музей мира, институцию сколь грандиозную, столь и безумную.

Их главным врагом становится время. В 1964 году Гала уже 70. Она красит волосы, носит парики, подумывает о пластической операции. Но жажда любви ее не покидает. Ее любовники были теперь лет на 40–50 ее моложе, но только ли деньги привлекали их к этой фурии? Характер не исчез из нее вместе с молодостью.

По слухам, зимой 1981 года, после очередного скандала в парижском Hotel de Meurice, 87-летняя Градива так ударила Дали по лицу, что выбила ему глаз. Не прибегая к помощи Фрейда, 77-летний Дали переломил ей в ответ тростью ключицу (трость, утверждал Дали, принадлежала раньше Саре Бернар – театральность, так всюду!). Но это сплетни. Раздосадованный тратами Гала на молодых любовников, Дали просто столкнул ее с кровати, сломав два ребра.

Гала оставляет своего «маленького Дали» на попечение Аманды Лир – его последней модели, в которой она, возможно, видит свою преемницу. Но Дали все же не может без своей музы. Он дарит ей замок Пуболь (что по-каталонски означает «тополь»), нависающий над холмом возле Ля-Биспаль, в восьмидесяти километрах от Кадакеса.

Пуболь станет последним прибежищем Гала, она будет приезжать сюда каждое лето начиная с 1970 года, оставляя Дали в Порт-Льигате. Однако когда здоровье Дали резко ухудшается, она возвращается к нему. То было время взаимных мучений: Дали клацает зубами, ему мерещится, что носороги подбираются к его кровати, и кажется, что его вот-вот убьют. Гала замыкается в себе, выход из состояния задумчивости сопровождается сильными приступами ярости.

10 июня во второй половине дня Дали, отдыхавший в своей комнате, вдруг громко закричал. Гала умерла. Похоронить себя она завещала в Пуболе. А по испанским законам тело умершего не сразу можно вывезти из того места, где человек скончался. И Дали устраивает свой предпоследний хеппенинг. Он заворачивает обнаженное тело Гала в одеяло и усаживает на заднее сиденье «Кадиллака» словно живую. И так перевозит в Пуболь. Там Дали отказывается принять участие в ее похоронах – может быть, он надеется, что, если не увидит ее в могиле, она останется для него живой?

После смерти Гала Дали впадает в глубочайшую депрессию и долго не притрагивается к кисти. В начале 1983 года Дали вновь пытается заняться живописью. Он работает в столовой в Пуболе, сидя на табурете, при электрическом свете, а одна из сестер милосердия, мадам Фабрега, читает ему, как это раньше делала Гала. Но уже в марте Дали раз и навсегда откажется от карандаша и кисти. Смерть музы делает дальнейшее творчество бессмысленным. Впрочем, на последний хеппенинг он все же отваживается.

При виде Дали, чинно лежащего в роскошном гробу с безукоризненно нафабренными поседевшими усами, не покидает ощущение, что он остался актером и после смерти.

Хуан Перон и Эва Дуарте: управители народа

Даже сейчас, много лет спустя после ее смерти, короткая, но яркая жизнь Эвы – Эвиты – Дуарте остается предметом яростных споров между перонистами и их противниками. Первые почитают ее восторженно и благоговейно, вторые проклинают безоговорочно и уничтожающе. Среди перонистов до сих пор бытует миф о «революционерке Эве Перон, пожертвовавшей жизнью ради народа», а сама Эвита, наряду с Че Геварой, остается кумиром левой молодежи. Вторые напрочь отказываются считать героиней и «знаменосицей бедняков» жену диктатора, щеголявшую в туалетах от Диора и увешанную драгоценностями. О самом Пероне тоже, конечно, спорят, но все-таки меньше.

Но в одном, пожалуй, спорщики сходятся. Чета Перон была идеальной политической парой. И такой идеальной парой их сделала Эвита. Правда, для этого ей пришлось изрядно потрудиться.

Эвита – Мария Эва Ибаргурен – появилась на свет 7 мая 1919 года в провинциальном городке Лос-Толдас. Незаконнорожденная дочь присвоила фамилию своего отца землевладельца Хуана Дуарте. Пятнадцати лет от роду она отправилась завоевывать Буэнос-Айрес. Актерское искусство ей пришлось осваивать параллельно с искусством обольщения.

Профессионально она никогда и ничему не училась, не посещала никаких курсов актерского мастерства. Впрочем, сама Эвита особых иллюзий по поводу своих талантов не питала: «Плохая в кино, средняя на сцене и сносная на радио» – так она рассказывала о себе позднее священнику Эрнану Бенитесу. Вершиной ее актерской карьеры стала работа рекламной моделью – и тут она добилась немалых успехов. Как и в обольщении.

Первым ее покровителем стал издатель Картулович, благодаря которому она дебютировала в кино. Потом последовал мыльный фабрикант, благодаря протекции которого она добралась до радио. Имя молодой актрисы радиотеатра Эвы Дуарте становится все более известным, ее фотографии все чаще появляются на обложках иллюстрированных журналов.

Между тем в 1943 году в Аргентине происходит военный переворот. Один из его вдохновителей и теневых лидеров полковник Хуан Перон получил достаточно скромный пост, возглавив созданный им департамент труда и обеспечения.

В январе следующего года ужасное землетрясение уничтожило старейший колониальный город Сан-Хуан. Перон – по долгу службы – занимался помощью пострадавшим. Принимала участие в кампании по сбору пожертвований и Эвита.

На благотворительном шоу, организованном тогдашним покровителем Эвиты (уже из числа полковников, разумеется), она заметила, что в центре внимания находится другой полковник – Хуан Перон, статный и моложавый. Он сидел в первом ряду. Улучив момент, Эва заняла место рядом с ним, чтобы потом уже никогда и никому не уступать его. Благотворительный вечер закончился их первым свиданием в одном из отелей прибрежного района Эль-Тигре…

В многочисленных выступлениях и автобиографической книге, опубликованной в 1951 году, она называла знакомство с Пероном «волшебным днем», который стал началом ее «настоящей жизни». После этого знакомства ее медийная карьера резко идет в гору. Она становится диктором новой политической радиопередачи «Навстречу лучшему будущему». Раз в два дня по радио голос Эвиты напоминает аргентинцам о направляющей роли Перона.

Тогда же Эва начала сотрудничать с секретариатом как председатель нового профсоюза работников радио. Когда Перон стал министром обороны и вице-президентом, ее положение на канале «Бельграно» еще более упрочилось, в том числе и материально – оклад Эвиты достиг рекордной суммы в 35 тысяч песо. В начале 1945 года Эва впервые получила предложение сняться в главной роли в фильме «Расточительница». Перон лично посещал съемки, которые благодаря щедрому финансированию были обставлены с большой помпой.

Перон открыто появлялся со своей молодой подругой (ему было 48, ей – 24), шокируя коллег-офицеров связью с актрисой. Еще больше их шокировал рост популярности Перона среди рабочих, а также то, что он наводнил протеже Эвиты госорганы. В начале октября 1945 года под давлением группы офицеров-заговорщиков власти были вынуждены арестовать Перона. Этот арест стал отправной точкой в создании мифа об Эвите – «матери нации».

17 октября 1945 года вошло в историю Аргентины как дата «освобождения Перона народом» и возникновения перонистского движения. В этот день тысячи рабочих и их семьи собрались на Майской площади Буэнос-Айреса перед президентским дворцом, требуя «вернуть полковника». Вопреки распространенной легенде, сама Эвита, не обладавшая к тому времени никаким политическим влиянием, не была и не могла быть вождем рабочих и организатором манифестации.

Это потом Перон, стремясь подчеркнуть «спонтанность» народной поддержки, напишет, что в те дни именно она возглавила «безрубашечников» и вместе с профсоюзами направила выступления рабочих. На самом деле Эва в то время была почти неизвестна в рабочей среде и, несмотря на всю свою энергию, могла действовать лишь как «подруга полковника». Даже выступление освобожденного Перона перед «безрубашечниками» она слышала только по радио.

Как бы то ни было, бунт «безрубашечников» освободил Перона. Он вышел из тюрьмы и через несколько дней женился на Эвите, выполнив обещание, данное в дни ареста. И начал готовиться к выборам, заявив, что собирается стать президентом.

Эва полностью оставила работу в кино и на радио, войдя в штаб ближайших помощников Перона. Сначала ее роль была невелика, но Перон стремился вовлечь Эвиту в политическую борьбу. Он считал, что рядом с кандидатом в президенты должна находиться жена, олицетворяющая возросшую роль женщины в современном мире. Идея наделить женщин Аргентины избирательным правом, озвученная – конечно же! – Эвитой, должна была принести ему в перспективе огромное количество голосов.

Эвита стала его тенью, его ученицей, говорила его языком. Это подтверждают тексты всех без исключения ее речей, в которых она, по образному выражению специалистов по перонизму Сильвии Сигал и Элисео Верона, «умудрилась не произнести ни одного собственного слова».

Эва организует в своей квартире нечто вроде салона для сторонников Перона. Она сопровождает мужа на профсоюзных собраниях и во время походов по рабочим кварталам. Вместе с Пероном и его штабом она ездит по стране, обращаясь с короткими речами к женщинам-работницам. Эва удачно копировала найденный Пероном ораторский стиль, аппелирующий прежде всего к чувствам слушателей, а не к их рассудку. Она уверяла в своей и Перона любви и верности народу, называла себя «товарищем Эвитой». Эмоциональные, даже экзальтированные речи Эвиты вызывают бешеный энтузиазм у аудитории.

В феврале 1946 года Перон легко и убедительно побеждает на выборах. Но обязанности президента не позволяют Перону так же часто, как раньше, выступать перед рабочими, поддерживая столь любезный перонистам образ народного лидера и заступника. Эва, ставшая первой леди Аргентины, взяла на себя ответственную и трудную роль связующего звена, особого «посредника» между Пероном и его «безрубашечниками», облеченного доверием самого вождя. Летом 1946 года она начала посещать предприятия и выступать перед рабочими. Помощь беднякам стала одним из важнейших направлений ее деятельности.

Для этого ей пришлось преодолеть сопротивление дам-аристократок, под чьим контролем традиционно находилась благотворительность в Аргентине. Созданный ею фонд Эвы Перон получил исключительные права: освобождение от налогов, долю дохода от азартных игр, патронат президента. Взносы в этот фонд были добровольно-обязательными – бизнесмен, проигнорировавший требования благотворителей, вполне мог расстаться со своим бизнесом.

Справедливости ради надо сказать, что фонд действительно занимался благотворительностью. За пять лет по его инициативе в различных районах страны было построено около 30 прекрасно оборудованных больниц и 20 детских садов и интернатов. Строилось жилье для рабочих. Число мест в больничных стационарах выросло с 8 до 20 тыс. В работу спортивных секций было вовлечено 500 тыс. детей. В дни рождественских праздников детям раздавалось до 4 млн подарков. Хотя фонд располагал примерно 70 тыс. штатных и внештатных работников, Эва несколько раз в неделю вела личный прием граждан, продолжавшийся по многу часов. Работу фонда ее имени отмечали благодарностями – ООН и наградами – Ватикан.

Правда, учета денежных средств в фонде не велось никакого – но и ни один слух о том, что Эва использовала фонд в личных целях, не нашел подтверждения.

Между тем влияние Эвиты Перон на происходившее в стране продолжает расти. Ей достается как минимум равная с Хуаном Пероном доля народного обожания.

Он был образцом мужчины и идеалом нации, она – прекрасной латинской женщиной, хранительницей национальных и семейных ценностей. Высокий красивый брюнет с мужественными чертами лица и хрупкая красавица блондинка. Президент всегда вставал при ее появлении, а при уходе провожал до дверей и целовал руку. Они расточали друг другу комплименты. Хуан называл ее мостом любви между ним и народом. У Эвиты не было детей – она была матерью нации.

И в этом ранге могла позволить себе многое. Как-то влиятельный аргентинский дипломат Брамуглия сказал Эвите: «Не забывайте, сеньора, что во время моих заграничных поездок президент мне каждый день пишет». Что было правдой. Эвита парировала: «А вы, Брамуглия, не забывайте, что со мной президент каждую ночь спит». Брамуглия был отправлен в отставку.

В сентябре 1946 года Эва появилась в конгрессе, где потребовала от председателя палаты депутатов Р. Гуардо ускорить принятие закона об избирательных правах женщин. Через год закон был принят.

Население Аргентины уже буквально боготворило Эвиту. А вот в мире ее не жаловали. Пытаясь стать аргентинским послом доброй воли, она наталкивалась то на сдержанный прием, то на прямую обструкцию. Политики поджимали губы, а европейцы забрасывали ее машину камнями. В Европе, помнившей власть Третьего рейха, методы управления Перона вызывали крайне неблагоприятные ассоциации. Любезного приема во время поездки по Европе, широко разрекламированной в Аргентине под названием «радужный тур», она удостоилась лишь у Франко, наградившего ее орденом.

Однако на родине «радужный тур» вознес Эвиту на политический олимп. Эва вернулась лидером национального масштаба, почти равным Перону. С конца 1947 года и до самой смерти Эва занимала второе после Перона место в государстве. 17 октября 1948 года она уже наравне с Пероном обратилась к рабочим с речью с балкона президентского дворца. Начиная приблизительно с этого времени Эва стала подписывать документы укороченным именем – не Мария Эва Дуарте де Перон, а просто Эва Перон.

Даже ее внешний облик постепенно меняется. Высокие прически с локонами и женственные платья с рюшами и бантами сменяются гладко зачесанными волосами, уложенными в пучок, и строгими английскими костюмами. Эва окончательно превратилась в Эвиту – любимицу «безрубашечников».

Эта любовь обеспечила Перону победу и на выборах 1951 года. Во время избирательной кампании Эва много ездила по стране, выступала на радио со страстной агитацией в пользу Хуана Перона – единственного человека, способного «защитить завоевания рабочих от любых попыток их отнять».

Два убедительных харизматика составляли прекрасную политическую команду: «Перон управляет – Эва представляет». С культом Перона креп и культ Эвиты. Уже при жизни перонисты называли ее символом социальной справедливости – хустисиализма. Еще ее называли: «знаменосцем угнетенных масс», «надеждой и стражем революции», «щитом Перона», но сама она предпочитала называться «мостом любви между Пероном и народом».

Авторитет Эвы вырос еще больше, когда она отказалась от выдвижения своей кандидатуры на пост вице-президента. Этот «исторический отказ» демонстрировал ее личную скромность и готовность без всяких почестей продолжать трудную повседневную работу.

К тому времени вся Аргентина знала, что Эвита умирает. День 17 октября 1951 года был посвящен публичному чествованию Эвиты. Прежде чем предоставить ей слово, Перон попросил многотысячную толпу хранить тишину, чтобы были слышны ее слова. Он поддерживал жену за талию. Но даже в такой момент Эвита призвала народ к бдительности, к готовности умереть за Перона. Сцена, когда президент прикреплял высший перонистский орден на ее груди, а Эвита рыдала на его плече, как и весь этот траурный прижизненный митинг, запечатлены в документальной хронике. Любовь с большой буквы стала вскоре частью перонистской мифологии, и некоторые ее выражения пережили самих героев. Например, одна из фраз в предсмертной речи Эвиты: «Не плачь, Аргентина! Я оставляю тебе самое дорогое, что у меня есть, – Перона».

В ноябре 1951 года Эва перенесла операцию. В эти дни по всей стране: в церквях, домах и на улицах у самодельных алтарей – сотни тысяч простых аргентинцев зажигали свечи и молились о том, чтобы Бог даровал Эвите жизнь.

Но он позволил ей лишь увидеть победу мужа на выборах, постоять рядом с ним на балконе президентского дворца Каза Розада и принять очередной титул – «Духовный лидер нации». Это было в день присяги 4 июня 1952 года, а 26 июля Эвита Дуарте Перон умерла в 33 года от рака.

Перон собирался построить ее мавзолей и объявил 17 октября 1951 года – день ее последнего публичного выступления – Днем святой Эвиты. Но в 1955-м Перон был арестован и выслан из Аргентины, а тело Эвиты было увезено и втайне от Перона захоронено в Италии под именем Мария Маджи Маджистрис.

Перон вернулся только через 17 лет. Вместе с ним в страну вернулись и мощи святой Эвиты – она была канонизирована. К ее могиле не прекращается поток паломников.

Ранняя смерть в зените славы навсегда сохранила Эвиту в памяти аргентинцев молодой, как символ духовной силы, верности, любви и самопожертвования ради тех, кого любишь, и как пример, который невозможно повторить. Само имя Эвиты так глубоко вошло в память аргентинцев, что спустя столько лет ее образ для многих людей, и не только в Аргентине, сохраняет ореол святости, является символом подвижничества и служения народу.

Народы других стран получили в свое распоряжение мифы об Эвите – мюзикл Эндрю Ллойда Уэббера и Тима Райса «Не плачь по мне, Аргентина!» и фильм с Мадонной и Бандерасом.

Владимир Высоцкий и Марина Влади: поэт и колдунья

«…к нам направляется невысокий, плохо одетый молодой человек. Я мельком смотрю на него, и только светло-серые глаза на миг привлекают мое внимание. Но возгласы в зале заставляют меня прервать рассказ, и я поворачиваюсь к нему. Он подходит, молча берет мою руку и долго не выпускает, потом целует ее, садится напротив и уже больше не сводит с меня глаз. Его молчание не стесняет меня, мы смотрим друг на друга, как будто всегда были знакомы. Я знаю, что это – ты. Ты совершенно не похож на ревущего великана из спектакля, но в твоем взгляде чувствуется столько силы, что я заново переживаю все то, что испытала в театре. А вокруг уже возобновился разговор. Ты не ешь, не пьешь – ты смотришь на меня.

– Наконец-то я встретил вас…»

Так Марина Влади описала свою первую встречу с Владимиром Высоцким в ресторане ВТО после репетиции «Пугачева» в «Таганке», где Высоцкий играл Хлопушу и бился на сцене в цепях, рыча: «Я хочу видеть этого человека!»

Марина Влади писала свою сказку. Сказку для себя – и немножко, конечно, для публики. Конечно, все было не совсем так. Или совсем не так. Но созданный ею миф, как и многие другие театрально-киношные мифы, оказался настолько живуч, что, может быть, лучше, чтобы оно все так и было.

Владимир был сражен – почти сразу. После той встречи в ресторане компания актеров перебирается в квартиру корреспондента «Юманите» Макса Леона. Высоцкий играет и поет свои песни. Потом поют другие, потом снова он. На следующий день встреча продолжается – уже в пресс-баре гостиницы «Москва», где с помощью друзей, оттиравших от Влади потенциальных конкурентов, Высоцкий танцует с Мариной весь вечер. После чего заявляет: «Я буду не я, если не женюсь на ней!»

Но вот Влади… Она не ответила ему взаимностью ни тогда, ни позже, в 1968-м, когда она снова прилетела в СССР на съемки фильма «Сюжет для небольшого рассказа» Сергея Юткевича. Расстроенный Высоцкий бросил все и улетел к другу детства в Магадан. Правда, и оттуда он пытался ей звонить, но вот беда – он не знал ее номера.

Летом она снова приезжает на съемки. Высоцкий предпринимает очередную попытку завоевать ее, но Марина… просит оградить ее от ухаживаний. Высоцкий вроде бы снова отступает, да еще и съемки «Хозяина тайги» требуют его отъезда в Сибирь, но… именно летом 1968 года, по всей видимости, Влади сдалась напору Владимира. Да еще и вступила во французскую компартию.

Осенью Высоцкий написал в одном из стихотворений: «Начал целоваться с беспартийной, // А теперь целуюсь с вожаком!» – Влади стала вице-президентом общества дружбы «Франция – СССР».

Реакция в Театре на Таганке на роман Высоцкого с Мариной Влади была, разумеется, разной. Вспоминает актер Анатолий Васильев: «Появилась Марина, и много всякого было, что тут скрывать… Марина Влади – звезда! И наш Вовка Высоцкий! Для всех нас он был Володька, Вовка Высоцкий… И вдруг – Марина Влади! И в нашем театральном воздухе повисло:

– Ну ведь не по Сеньке шапка!

– И куда это его занесло? В Париж!»

Вообще, француженка Марина Влади, урожденная Марина Владимировна Полякова, заняла особое место в русском сердце.

И не потому только, что судьба назначила ее законной супругой Высоцкого. Ведь и для нашего первого барда Влади стала некой символической любовью задолго до их личной встречи – с тех пор, как из-за железного занавеса заглянула к нам в образе юной лесной, как бы купринской колдуньи. Ее славянское лицо, обрамленное свободной копной светлых волос, было полно диковатой грусти, столь не похожей на чопорную французскую меланхолию. Но и в лесу «дикарка» оставалась элегантной – в продуманном декольте и с затянутой талией. Полюбил ли Высоцкий образ главной героини – колдуньи Инги, или актрису, воплотившую этот образ, вряд ли знал он сам. Да и вряд ли задумывался над этим.

Еще Влади была открытием шарма русской парижской эмиграции, открытием того, что, вообще говоря, «наши лучше». Ни эротическая богиня Брижит Бардо, ни холодная леди Катрин Денев не смогли до конца разрушить это наивно-патриотичное впечатление. Те красотки все-таки были чужими, а Марина Влади, игравшая у самого Жан-Люка Годара, отхватившая приз Каннского фестиваля, по-прежнему оставалась «своей». Ее сыновья с русскими именами, рожденные от Робера Оссейна, отдыхали в наших пионерлагерях. А она сама совершенно естественно пришла в «Сюжет для небольшого рассказа» как Лика Мизинова – воплощенная русская интеллигентность и душевность.

О Марине Влади всегда все говорили «неземная», а после добавляли: но такая земная, такая простая… Потому что, как настоящая женщина, она все-таки соединила земное и небесное. Она пользовалась огромной популярностью в СССР.

А Высоцкий популярностью не пользовался. Его любили. Причем все. Или сейчас так кажется, что все. Он обладал редкой способностью обращаться к людям самых разных профессий и социальных прослоек. Актерская специальность, страсть к лицедейству позволяли ему перевоплощаться и в песнях – хулиганских, военных, альпинистских, спортивных, шоферских, детских, шуточных. Голос Высоцкого был чем-то вроде альтернативного телевизора, в котором вместо передовиков соцсоревнования показывали узнаваемых, объемных персонажей с судьбами покруче, чем у героев передачи «От всей души».

В музее Владимира Высоцкого в Москве опрашивают людей, знавших его. Там наряду с режиссером Миттой и адвокатом Падвой попадаются люди из далеких городов с рассказом о том, что «вот работал я в 1977 году главным инженером домостроительного комбината и устраивал концерт Высоцкого». Это, может быть, самое яркое, что случилось в жизни бывшего главного инженера исчезнувшего теперь комбината. «Высоцкий приехал и пел, а потом был банкет, а пить он отказался, а потом меня вызывали в горком».

Сейчас уже ясно, что Владимир Семенович Высоцкий – фигура грандиозная, определяющая для национального сознания. И это правда: у каждого есть что сказать о нем и что из него процитировать. Прямо Пушкин. Но это такой Пушкин, который отчасти и Шуфутинский.

Образом Высоцкого стал сильный человек, который столкнулся с бессмысленностью своей силы. Человек перекручен, как канат, напряжение каната тратится на то, чтобы перекрутить себя еще плотнее.

В 70-е годы эта его мука слышалась как мука загнанности советской властью, и посему Высоцкий понимался как голос народного протеста. В этом смысле он был голосом поколения. Советские семидесятники не были диссидентами, идеологами, борцами, они не совершали действий – все это иной, шестидесятнический кодекс поведения. Они просто мучились собой, но думали, что мучаются советской властью.

Высоцкий не противостоял системе сознательно и, в отличие, скажем, от Синявского или Солженицына, всеми силами пытался с ней ужиться, но при этом не лебезил и не прислуживал. Личные проблемы мучили его несравнимо больше, чем проблемы системы. На его примере страна изживала свои комплексы. Такой всенародной любовью не может похвастаться никто из самых больших звезд века – ни «Битлз», ни Синатра (трудно представить Джона Леннона, получающего благодарственные письма от участников высадки в Нормандии, или Боба Дилана, которого считают за своего американские бандиты).

Его обожали женщины и уважали мужчины: красив, обаятелен и сказку сделал жизнью – женился на знаменитой французской актрисе. Он не вылезал из джинсов, гордился своим знаменитым – первым в Москве! – «Мерседесом» и хрипеть учился у Армстронга. И в то же время страдал типичным российским алкоголизмом (без этого образ просто не стал бы идеальным), перейдя без остановки в уже совсем прозападную наркоманию. Словом, был своим и для почвенников, и для западников.

Он так и жил: концерт – приняли по триста – аэропорт – давай улетим – запой – автокатастрофа – больница – еще приняли – драка – раскаяние – Марина – телефон – спектакль – ночь – стихи – Марина – завязал – держусь – съемки – где Марина? – развязал – с кем-то секс – запой – пою – кричу. Круто, все в пружину зажато. На винте, на взводе, на последнем дыхании.

Со своими данными он вполне логично стал популярнейшим актером. Для интеллигенции – театральным, а для всех – киношным. Каждая роль делала его еще более знаменитым – и в показанных «Вертикали», «Служили два товарища», и в непоказанных «Коротких встречах» и «Интервенции». И наконец, финальная – Глеб Жеглов в «Место встречи изменить нельзя», где, как кажется всем, он сыграл самого себя. Заметных провалов у Высоцкого не было, а если и были, то просто забылись, как, например, единственный опыт в прозе – проходной «Роман о девочках». Эксперименты получались на славу – например, песни, написанные для пластинки «Алиса в Стране чудес».

Принято считать, что Высоцкий был гениальным певцом, лишенным особого композиторского таланта. Эта легенда о трех аккордах удивительно несправедлива. Действительно, на гитаре он играл по большей части ритмические партии (совсем не ограничиваясь тремя аккордами). Но сама мелодия при этом – выводимая голосом – всегда была хороша. И в самых ранних песнях – например, знаменитой «Татуировке». И особенно в более поздних «Конях привередливых», «Балладе о любви», «Про Кривую и Нелегкую». Его немногочисленные профессиональные записи с джазовым оркестром Гараняна, вышедшие на первом «мелодиевском» диске, с французскими музыкантами для «полиграмовской» пластинки это наглядно подтверждают…

И вот такая сказочная, но совершенно земная Марина Влади полюбила такого совершенно земного, но абсолютно уже сказочного Владимира Высоцкого. Они поженились 1 декабря 1970 года. Расписывались в кабинете заведующей ЗАГСом. И отправились в свадебное путешествие по маршруту Одесса – Сухуми – Тбилиси.

Она вспоминала потом: «С ним я прожила самые удивительные минуты своей жизни. Нам было тридцать лет. Между тридцатью и сорока – это самый лучший возраст для женщины. После тридцати для нее начинается интересная жизнь. Потому что она уже пережила какие-то моменты, материнство, любовь… Потом, она уже в полной зрелости своего ума, но она еще совершенно молода. Она может новую жизнь начинать – то, что было у меня с Володей. Это самый богатый момент. Я тогда выглядела на восемнадцать, а у меня было уже трое детей».

Но такая жизнь – на два города, две страны, две системы, наконец, была невероятно трудной для них обоих. Сначала Влади при каждом удобном случае летит в Москву. Это потом, позже, когда Высоцкий получил квартиру на Малой Грузинской, их московский быт как-то устроился. А поначалу – «он зарабатывал двести рублей в месяц как первый актер «Таганки». Я только и делала, что привозила на себе как… кто-то, который на себя все… грузчик! И вещи, и одежду, и посуду…. все в Россию. Тогда вообще там не было ничего».

Марина трогательно, как-то по-матерински пыталась заботиться о Владимире. Александр Митта: «Она, конечно, была его ангелом-хранителем. Она спасала его от многих сложностей жизни… Приезжает из Парижа молодая женщина, с двумя детьми под мышкой; один все время где-то что-то отвинчивает, второй носится, как кусок ртути, – он сразу всюду, во всех комнатах, на полу, на потолке, на балконе, во дворе. Когда второго выпускали во двор, чтобы он научился русскому языку, через два часа все дети во дворе начинали кричать по-французски…

И Марина, спокойная, невозмутимая, сидит в этом бушующем маленьком мире. Появляется Володя со своими проблемами и неприятностями. Она и этого успокаивает».

И подарки, включая тот самый «Мерседес» (и еще три машины: «Я люблю дарить. И потом, у меня были средства»), – это тоже от материнских чувств. Так мать задаривает позднего, долгожданного сына, не замечая, что балует его. Высоцкий, конечно, ребенком не был. Он был мужем и отцом. Как мог, заботился о ее сыновьях. Младшего – Володьку – после неудачной операции в Париже устроил в одну из лучших детских клиник Москвы к знаменитому хирургу Станиславу Долецкому. В другой их приезд в Москву попросил Алексея Штурмина, основателя московской школы карате, позаниматься с Володей.

Потом, когда из-за болезни матери Марина уже не могла прилетать в Москву («мы знали расписание рейсов наизусть»), Высоцкий буквально выбивает себе разрешение на выезды во Францию, как бы сказали сейчас, «в облегченном визовом режиме». Ему разрешили подавать документы (характеристики и анкеты) только один раз в год, а «все последующие поездки должны разрешаться Высоцкому B.C. по его заявлению произвольной формы…». Он даже подписал специальный договор с «Аэрофлотом» – 50 %-ная скидка на билеты в обмен на концерты для трудового коллектива.

Парижская жизнь – и возможность быть рядом с любимой женщиной – немного ослабляет эту натянутую пружину жизни Высоцкого. Хотя поначалу европейская сытость и благополучие едва не сыграли с ним дурную шутку. Он почувствовал себя не в своей тарелке – никому не нужным. И… перестал писать. Ну не мог он быть поэтом и буржуа одновременно. Во всяком случае, на родине буржуа – все-таки и в Москве к этому времени Высоцкий не бедствовал. Начали выходить его пластинки, его приглашали на все более существенные роли в кино, «кухонные» концерты приносили очень неплохие деньги, хотя ни одного «афишного» концерта в СССР Высоцкий так и не сыграл.

Впрочем, постепенно все наладилось. Баллады к «Робин Гуду» Высоцкий написал именно во Франции. А разлуки с Мариной и бесконечные звонки по телефону вылились в одну из лучших его песен – «07». Хотя, конечно, лучшая песня Высоцкого у каждого – своя.

Но любовь потребовала с Марины и Владимира полной мерой. «Разлук и расстояний», как в одной из самых знаменитых его баллад, хотя ни они, ни даже бюрократы разного рода не были главными врагами Высоцкого и Влади.

С этим врагом они столкнулись почти сразу после того, как стали близки. Высоцкий сорвался во время Московского кинофестиваля 1969 года. Повод был вроде пустячный – его не пустил в автобус с иностранными артистами бдительный контролер, оторвав от Марины. Владимир остался один на тротуаре. И запил.

Вечером того же дня Марина Влади только под угрозой международного скандала заставила бригаду «Скорой» забрать Высоцкого, у которого горлом шла кровь, в больницу. Она шестнадцать часов прождала в коридоре, прежде чем вышедший к ней врач устало сказал: «Если бы вы привезли его на несколько минут позже, он бы умер».

Ей не раз и не два придется снова спасать возлюбленного. Где бы ни находилась – в Париже, Москве, – она бросала все дела и мчалась туда, где Владимир «входил в пике». Об этом Влади пишет в своей книге: «А иногда мне звонят из другого города, откуда-нибудь из дальнего уголка Сибири или из порта, где стоит корабль, на котором ты оказался. Если, несмотря на то что я – иностранка, мне туда можно приехать, я еду. Если нет – я жду, пока твои приятели привезут тебя. И вот тогда начинается самое трудное: я запираюсь с тобой дома, чтобы отнять тебя от бутылки».

Но потом к водке добавляется еще и морфий. К старой болезни прибавится новая – еще более страшная и неизлечимая.

В 1977 году Высоцкого положили в Институт Склифосовского. Положение его было настолько серьезным, что он не узнал приехавшую жену. Доктора сказали ей, что если Высоцкий еще раз «сорвется» подобным образом и не умрет, то на всю жизнь останется умственно неполноценным человеком.

Он сорвался меньше чем через год – во время зимних гастролей «Таганки» во Франции. Пропал накануне спектакля. Его нашли ночью, а на следующий день он должен был играть Гамлета. Врачи сказали, что этого делать нельзя – сердце не выдержит. Но он вышел на сцену. В промежутках между выходами его снова рвало кровью. Где-то на сцене, обряженный во что-то подходящее, старался не попадать актерам под ноги настоящий врач, готовый вынести Высоцкого за кулисы, если тот рухнет посреди спектакля. Юрий Любимов потом говорил, что так Высоцкий не играл никогда: «Сил у него уже не было, запой сказался, поэтому он играл сухо, без вольтажей и прочих штук – божественно играл он».

Между тем отношения Высоцкого и Влади заметно ухудшились. На смену любви и искренности, которые были характерны для них обоих в первые годы супружества, пришли усталость и раздражение от общения друг с другом. Но Марина все равно остается его ангелом: «Тобой и Господом храним…»

30 мая 1980 года Марина Влади, узнав о том, что Высоцкий принимает наркотики, забирает его на юг Франции, в домик своей сестры. Но уже 11 июня он улетает в Москву. 23 июля звонит Марине, говорит, что «завязал», что скоро они вновь увидятся и он уже купил билет на 29 июля.

Ранним утром 25 июля Владимир Высоцкий умирает.

Первая и последняя заметка о его смерти вышла в «Вечерней Москве» – в столице шла Олимпиада, власти не хотели омрачать праздник мира и спорта. Но прощаться с ним пришла, казалось, вся Москва.

Удивительно, но рядом с Высоцким некого поставить. В нем китчевый антураж советских семидесятых был смешан с актерской харизмой совершенно неотразимым для современников образом – отец-военный, жена-француженка, блатные шансоны, «Мерседес»… И фарцовщик, и поэт. И номенклатура, и диссидент. Идеальное сочетание, которого не было у других народных любимцев – Никулина, Папанова, Галича, Визбора, Окуджавы, Северного. Появления такого вот Высоцкого требовали советские реалии, и действительно, его жизнь можно назвать исполненной миссией. Он спел и сыграл, когда это было нужно. И ушел накануне перемен, которые просто не оставляли для него места.

А Марине Влади остался только сон: «Мы с Володей ходим тут где-то, в прекрасном лесу, осенью, когда все очень красиво, тепло. Мы ходим и летаем в то же время. Это жутко приятно. И жутко, когда просыпаешься: жизнь совсем другая, нет Володи уже… Он часто возвращается ко мне, этот сон. Раз десять или пятнадцать это было… Теперь уже я знаю, что мне снится сон. И еще другой сон, что я встречаю его, а он вовсе не умер, постарел, правда».

Джон Леннон и Йоко Оно: дайте миру шанс

День 8 декабря 1980 года для Джона Леннона и Йоко Оно выдался напряженным – полным ходом шла промо-кампания его только что вышедшего альбома Double Fantasy. Леннон вместе с Оно давали интервью нью-йоркскому радио RKO, потом позировали модному фотографу Анни Лейбовиц. Лейбовиц сняла Леннона обнаженным. Эта знаменитая фотография появится на обложке январского номера Rolling Stone.

«Я никогда не видел Джона таким счастливым, как в последний день его жизни», – вспоминал его продюсер Дэвид Геффен. После съемки Джон и Йоко отправились в студию «Фабрика пластинок» – Оно записывала свою песню Walking on Thin Ice, а Леннон ей помогал. Работа спорилась. Джон был в приподнятом настроении, строил планы на будущее.

На следующий день Джон и Йоко собирались лететь в Сан-Франциско, чтобы принять участие в демонстрации протеста, которую должны были провести рабочие азиатского происхождения, требующие равной оплаты труда.

В 22.50 на своем лимузине супруги подъехали к отелю «Дакота». Леннон вышел из автомобиля первым. Какой-то мужчина окликнул: «Мистер Леннон?» И, не дожидаясь ответа, пять раз выстрелил из пистолета. Пули попали в руку и спину Леннона. Полицейские приехали через две минуты и сразу поняли, что ждать «Скорой помощи» нет времени. На своей машине они повезли музыканта в госпиталь. Рядом с истекающим кровью Джоном билась в истерике Йоко.

В 23.07 медики констатировали смерть. Через два дня тело Леннона было кремировано без каких-либо траурных церемоний. А накануне Йоко Оно и коллега Леннона по «Битлз» Пол Маккартни выступили с совместным заявлением, в котором попросили всех фэнов никогда не упоминать имя убийцы музыканта – чтобы не дать ему получить славу, к которой тот стремился, совершая свое злодеяние.

Через три недели альбом Double Fantasy попал на первое место в списках лучших альбомов США, а песня с него (Just Like) Starting Over стала хитом номер один. Еще через неделю то же самое повторилось в Великобритании. А спустя еще семь дней на первом месте в Англии оказалась знаменитая Imagine, причем это было не ее траурное переиздание. Просто покупатели сами по себе, без дополнительной рекламной кампании стали активно раскупать пластинку, вышедшую за пять лет до того. Так для Джона Леннона началась его жизнь после смерти – жизнь в шоу-бизнесе…

О самой известной японке ХХ века (сам Леннон называл ее «самой знаменитой из неизвестных художниц») говорили и говорят разное. Битломаны проклинают ничем не выдающуюся нацменку, которой подфартило связаться с Джоном Ленноном и отравить всю его дальнейшую жизнь, в числе прочего развалив «Битлз». Искусствоведы говорят, что Йоко Оно – эксцентричная и талантливая художница, и ее роман с известным музыкантом Ленноном был лишь частью ее жизни. Хотя эта часть жизни наиболее известна, но у художницы есть и более важные достижения. При этом о дочери крупного японского финансиста, выпускнице Гарварда, участнице самого, наверное, радикального художественного движения «Fluxus» редко говорили в единственном числе.

Никто из будущей ливерпульской четверки еще не брал в руки гитару, а молодая японка уже музицировала – и в Нью-Йорке, и у себя на родине. Но помнят только записи ее партнера – пианиста Тоши Ичиянаги. Адрес ее студии был хорошо известен нью-йоркской богеме, но главным образом потому, что там по пять часов без перерыва импровизировал на рояле знаменитый минималист Лямонт Янг.

Во всяком случае, по степени достигнутого эффекта роль жены Леннона оказалась главным перформансом Йоко Оно. После знакомства со знаменитым Битлом довольно некрасивая японка стала всемирно знаменитой. Под ее влиянием новый муж стал записывать сольные авангардные пластинки, вообще как-то переродился, завязал с «Битлз», стал активно бороться за мир во всем мире, и свою сольную карьеру устроил как-то неудачно. Но это еще вопрос, кто кому испортил жизнь.

В 1967 году, когда у нее начался роман с Ленноном, Йоко Оно было уже 34 года. Ее отец был преуспевающим банкиром, но уехал на работу в Штаты спустя три недели после рождения дочери и не видел ее два года, пока не был вынужден вернуться на родину. К концу Второй мировой войны дела у семьи сильно ухудшились. Чтобы спастись от бомбардировок, из Токио Йоко увезли куда-то в глушь, где городским были тогда, мягко говоря, не рады. Иногда даже приходилось просить милостыню.

После войны семья Йоко Оно перебралась в Нью-Йорк. Она увлеклась классическим авангардом, стала большой поклонницей искусства Джона Кейджа и завела роман с Тоши Ичиянаги, студентом, полностью разделявшим ее вкусы. Вопреки воле родителей, они вскоре поженились. Правда, отец за своеволие лишил ее наследства. Йоко Оно преподавала в школе, перебивалась случайными заработками, но зато вела с мужем очень компанейский образ жизни. Их квартира стала довольно модным салоном, вокруг собралась симпатичная арт-тусовка, воодушевленная Йоко стала устраивать самодельные хеппенинги, в которых мешала авангардную поэзию, авангардную музыку, авангардный театр и все такое. Среди художников это было тогда в большой моде, и Йоко Оно очень естественно оказалась в первых рядах движения Fluxus, объединявшего таких же хулиганов и к тому же в большинстве своем американских «иностранцев».

Карьеру прервал развод с мужем и тяжелейшая депрессия. Йоко Оно вернулась в Японию, там сильно перебрала однажды соответствующих таблеток и оказалась в итоге в клинике для душевнобольных. Ее посадили на сильнейшие успокоительные, которые к тому же выдавались в огромных дозах. Вообще, обычно авангардными артистами становятся как раз после подобных историй. А Йоко Оно и так уже крепко вошла в мир искусства. Из цепких лап врачей ее вытащил некто Энтони Кокс, музыкант и кинопродюсер, и в благодарность Йоко на два года вышла за Кокса замуж.

В это время случился очередной переезд в Америку, где Йоко стала проводить более провокационные и более заметные флаксусовские акции. Одна из них называлась «Отрежь кусок» – публике предлагалось отрезать ножницами куски от одежды Оно. В 1966 году с этой придумкой ее позвали на арт-симпозиум в Лондон. Галерея Indica, в которой Йоко предложили повторить удачный опыт, находилась под патронатом Джона Леннона. Тут-то все и началось.

По одной – официальной, разумеется, – версии, Джона до глубины души поразил один из экспонатов выставки: в комнате с белыми стенами стояла лестница, а к потолку была подвешена лупа. Поднявшись, при помощи лупы зритель должен был прочесть на висящем под потолком холсте слово «Да». По его собственным словам, Леннон ожидал подвоха, дающего понять зрителю, что он напрасно так высоко залез, и был в восторге, увидев, что там написано «Да».

По другой – не менее официальной – Джон заинтересовался перформансом «Забей гвоздь» – по замыслу Оно, гости выставки должны были забить по гвоздю в предложенную им деревянную доску, создавая таким образом арт-объект. Джон, заявившись на предварительный показ, немедленно захотел внести свой вклад в авангардное искусство, но Йоко ему не позволила. Владелец галереи Джон Данбар попытался вразумить японку: «Ты что, не знаешь, кто это?! Он миллионер. Если он захочет, он все тут купит!» Йоко согласилась променять девственность своей доски на пять шиллингов, на что Леннон в своей манере ответил: «Я дам вам воображаемые пять шиллингов и вколочу воображаемый гвоздь».

Есть и третья версия их знакомства. Она принадлежит Полу Маккартни, утверждавшему, что он представил Йоко Оно Леннону, когда та собирала материал для книги Джона Кейджа. Сам Маккартни ей не дал ничего, а вот Леннон отдал оригинальную, написанную от руки версию слов к песне The World.

Какая бы из версий ни была правдивой, после той встречи в галерее все еще замужняя Йоко открыла сезон охоты на Леннона (он, кстати, тоже был женат – на Синтии). Она часами сидела у ворот его дома, пытаясь найти повод попасть внутрь. Бомбардировала его открытками с шутливыми наставлениями: «Дыши», или «Смейся целую неделю», или «Стукнись головой об стену». Она считала себя равной Джону во всем и требовала соответствующего внимания к себе.

В мае 1968 года Леннон, воспользовавшись отъездом жены на отдых в Грецию, пригласил Йоко Оно к себе в гости. Они провели ночь, записывая то, что впоследствии станет скандальным альбомом «Двое девственников», на обложке которого Джон и Йоко предстали в костюмах Адама и Евы. Вернувшись домой, Синтия обнаружила Йоко в своем халате пьющей чай из ее чашки. Леннон, повернувшись к шокированной жене, бросил: «Привет!»

Пойманный, что называется, с поличным, Леннон в качестве отступных при разводе выплатил Синтии миллион фунтов, и 20 марта 1969 года в Гибралтаре женился на Йоко, попутно сменив имя на Джон Оно Леннон. Он говорил тогда, что они – не Джон и Йоко, а одна душа в двух телах, Джон-и-Йоко.

Не стоит думать, что опытная и циничная Йоко (она была старше Джона почти на восемь лет) просто взяла и охмурила простодушного ливерпульского паренька, напрочь заморочив ему голову. Леннон сам всегда питал к разнообразному авангарду страсть. Достаточно вспомнить его абсурдистские тексты и рисунки, да и музыку тоже – вроде Revolution № 9 с битловского White Album. В общем, так бывало со многими и много раз. То, что друзьям казалось роковой ошибкой, для него выглядело как джекпот всей его жизни. Что стоил его авангардизм на сцене, если в постели его не с кем было разделить. В общем, Джон Леннон составил с Йоко Оно идеальную пару.

Их брак почти буквально совпадал с рубежом 60–70-х, когда элитарный авангард все больше уступал место постмодернизму, охотно шедшему на контакт с массовой культурой. Когда Леннон назвал песенку своей жены Don’t Worry, Kyoko – «самой лучшей в истории рок-н-ролла», публика понимающе улыбалась. Но Леннона неожиданно поддержал очень авторитетный рок-критик Лестер Бэнгз. Символично и то, что сын Леннона от первого брака стал поп-музыкантом, а Шон Оно-Леннон с юных лет вращается в авангардных кругах «нижнего Манхэттена» – там же, где начинала его мать. Она и сейчас продолжает сочинять песни и петь их вместе с сыном.

Однако Йоко Оно еще только предстояло сделать то, за что ее подвергнут анафеме битломаны, – развалить группу. Или хотя бы приложить к этому руку. Сама Йоко, кстати, частично свою вину в этом признает.

После той майской ночи Джон и Йоко практически не расставались. Японка буквально стала его тенью и прочно обосновалась в студии на Эбби-роуд. Вот только тенью она была отнюдь не бессловесной – она сидела за пультом, без малейшего пиетета комментируя музыкальные экзерсисы Битлов, излагала свое мнение о том, как должна звучать та или иная композиция. После того как Йоко попала в автомобильную аварию, Джон затащил в студию огромную двуспальную кровать, на которой его подруга возлежала во время репетиций. Пола, Джорджа и Ринго, поначалу снисходительно относившихся к увлечению Джона, это начало бесить. Особенно Пола.

Появившийся в декабре 1968 года альбом Джона и Йоко «Двое девственников» возмутил Маккартни донельзя. Вполне буржуазный Пол был шокирован и бесстыдной обложкой, и тем, что подобный репутационный скандал может подорвать продажи новой пластинки «Битлз» под названием «Белый альбом». Да и музыки как таковой Джон и Йоко слушателям не предложили – пластинка содержала беспорядочный набор шумов, стоны и крики. Но Джона это не трогало. Под влиянием Йоко он постепенно превращался из рок-н-ролльщика в общественного деятеля, меняясь и внешне (длинные волосы, знаменитые круглые очки), и внутренне.

Одним из самых ярких их перформансов стал медовый месяц, превратившийся в кампанию «В постели за мир», сначала в амстердамском отеле «Хилтон», затем перед кафедральными соборами Англии и наконец снова в «Хилтоне», но на сей раз в канадском городе Торонто. «Генри Форд знал, как продавать автомобили с помощью рекламы. Я и Йоко „продавали“ мир. Многим это казалось смешным, но многие начинали задумываться», – вспоминал впоследствии Леннон.

Жадные до сенсаций журналисты, впервые услышав о «постельном интервью», простодушно решили, что их ждет публичный сеанс свободной любви на фоне Амстердама, и толпами ломанулись в «Хилтон». Однако там их ждало разочарование – Джон и Йоко совершенно не собирались устраивать «онлайн» секс-марафон для почтеннейшей публики. Одетые в белые хламиды, с венками на голове, они сидели в двуспальной кровати украшенного цветами гостиничного номера и рассуждали о мире и всеобщей любви. Репортеры призадумались. И вернулись еще и еще раз.

Двери в номер молодоженов были открыты. Телевидение, фотографы, газетные репортеры дневали и ночевали в номерах Леннона в Амстердаме и Торонто. Джон и Йоко не сходили с экранов телевидения, с первых страниц газет и журналов. И вместе с сенсацией в мир непроизвольно просачивался их призыв положить конец агрессии во Вьетнаме.

Справедливости ради надо сказать, что этот хеппенинг все же не был совсем невинным. Из четырнадцати распространенных после него самими Джоном и Йоко фотографий восемь были признаны оскорбляющими общественную нравственность, конфискованы и запрещены к воспроизведению.

Однако гораздо более важным эпизодом их медового месяца стала сочиненная Ленноном экспромтом в Монреале после очередного сеанса публичного «возлежания» песня Give Peace a Chance («Дайте миру шанс»). Эта песня, ставшая гимном пацифистского движения, входит в любую десятку лучших песен Джона Леннона, кто бы ее ни составлял. Большинство подобных «топ-10», кстати, включают в основном те песни, которые Джон написал после встречи с Йоко. Это и Woman, посвященная Йоко (более зрелая версия песни Girl, как говорил сам Леннон), и Imagine, и Working Class Hero…

В 1970 году «Битлз» выпускают свой последний альбом – «Эбби-роуд». Он был записан в рекордно короткий срок. Работа спорилась, как в далекие годы гармонии и расцвета. Но как только работа над «Эбби-роуд» закончилась, Джон Леннон объявил потрясенным друзьям: «Мне скучно. Я подаю на развод». Это был самый мрачный период в истории группы.

Свои темные периоды были и у Джона с Йоко. Для начала администрация президента США Никсона, воспринимавшая Леннона внутренним врагом, завела дело о депортации музыканта. Это ставило под угрозу планы Джона и Йоко обосноваться в США. Озабоченность Никсона была понятной – Леннон как раз собирался затеять антивоенное турне, а в том, что оно будет антипрезидентским, не сомневался никто. Леннон требовал наделить индейцев гражданскими правами, смягчить условия содержания заключенных в тюрьмах, освободить молодежного лидера Джона Синклера, осужденного на десять лет за хранение марихуаны. Накануне избирательной кампании Никсону это было совершенно ни к чему.

Решительная Йоко наняла лучших адвокатов. Далее последовали бесконечные судебные заседания, череда респектабельных благотворительных концертов. Джон и Йоко боролись против насильственной депортации четыре года.

Но вся эта борьба, поначалу казавшаяся безнадежной, едва не разрушила брак Джона и Йоко. Почувствовав в начале 70-х, что они отдаляются друг от друга, Оно свела Леннона с их личной ассистенткой Мэй Панг. Отказавшись поначалу, Мэй в конце концов приняла на себя как минимум двусмысленную роль компаньонки Леннона и отправилась с ним в Калифорнию. 18 месяцев с Мэй Леннон потом назвал «потерянным уик-эндом».

В начале 1975 года Джон и Йоко воссоединились. К тому времени стало ясно, что шум, поднятый в мировой печати, грандиозная популярность Леннона и виртуозное искусство его адвоката Леона Уайлдса помешают иммиграционным властям выдворить его из страны.

Символом победы над системой стало рождение долгожданного сына. Шон Леннон родился 9 октября 1975 года – в тот же день, что и его знаменитый отец. «Мы с ним близнецы», – говорил Леннон-старший. Потом Джон с улыбкой скажет, что именно так он и планировал.

В течение пяти лет – с рождения сына и почти до самой смерти – Леннон полностью отошел от всяких дел, целиком посвятив себя дому и сыну. Как писал ведущий американский музыкальный критик Джим Миллер, «Леннон стал первой и пока что последней, единственной суперзвездой, которая добровольно отказалась от своего звездного статуса». Казалось, что вышедший в 1971 году альбом Imagine останется последним шедевром музыканта.

Но в 1980 году Леннон вышел из добровольного заточения – энергичный, обновленный, полный планов и ожиданий. 9 октября Джон говорил: «Мой новый альбом о сегодня и завтра. Я как бы веду беседу с поколением, выросшим и мужавшим вместе со мной. Я как бы окликаю его: я – о’кэй, а как идут ваши дела? Как вы прошли сквозь все это? Да, семидесятые были мерзкими, как отрава. Но ничего, мы выжили. Давайте же сделаем восьмидесятые прекрасными! В конце концов это от нас зависит, какими они будут…» До выстрелов Марка Чепмена оставалось два месяца…

Вообще, умирать вовремя, не вписываясь в наступающую эпоху, – полезное умение, особено для поэтов, как бы цинично это ни звучало. Майк Науменко, лидер рок-группы «Зоопарк», не дожил до должности ведущего телепрограммы «Квартирный вопрос». Владимир Высоцкий уже не сможет написать песню про войну в Чечне или про своего тезку у власти. Элвис Пресли, к счастью, не увидел бракосочетания дочки с Майклом Джексоном. Дженис Джоплин не обзавелась семьей, чтобы потом вместе с мужем и детьми вести шоу на MTV.

То, до чего не дожил Леннон, можно перечислять почти бесконечно.

Вот, например, его песня «Женщина – всемирный негр», когда-то казавшаяся сразу и феминистской, и радикальной, и аболиционистской, в нынешнюю эпоху параноидальной политкорректности, скорее всего, довела бы автора до скамьи подсудимых – за оскорбление женщин, не говоря уж афроамериканцев. И значительная часть миллиардного личного состояния «героя рабочего класса» Дж.-У. Леннона ушла бы на оплату штрафов и услуг адвокатов.

В Нью-Йорке ленноновских времен еще стояли на своем месте башни-близнецы ВТЦ. Америка жила в перерыве между той грязной войной, которую многие не стеснялись называть грязной, и той, что принято звать войной с террором. Пока один паренек из ЦРУ вел в Нью-Йорке наружное наблюдение за автором песен, выражающих неправильные политические взгляды, другой представитель той же организации – но уже в Пакистане – выписывал зарплату Осаме бен Ладену.

Название последнего альбома Леннона – «Двойная фантазия» – оказалось до противного пророческим. Миру шанс давать никто не собирался. И представлять мир без войн и тому подобных гадостей, зато с исполнением хипповских мечт о всеобщей любви и счастье мог только человек, нанесший своему мозгу непоправимый ущерб употреблением наркотиков в молодые годы. Нью-йоркский фантазер в некотором роде.

В течение десятилетия после смерти Джона Леннона было издано и переиздано все, что Леннон записал за свою жизнь, включая радиоинтервью и отбракованные самим музыкантом пробные записи. Несколько раз выпущенные пластинки изымались из продажи – оказывалось, что сгоряча публике предлагались записи недопустимо низкого качества. Все сторонние попытки влезть в дело получения прибыли за счет имени Леннона жесточайшим образом пресекала Йоко Оно.

Главным же достижением Леннона, возможно, останется то, что он хоть и ценой жизни, но все-таки исполнил свое знаменитое обещание – не надоесть людям, до старости разъезжая по миру с песней про вечер трудного дня.

Мстислав Ростропович и Галина Вишневская: гениальная любовь

До поры до времени супружество знаменитой певицы и знаменитого музыканта казалось просто прекрасной сказкой или кинематографической фантазией. Но потом, позже – кто знает, когда? – все оказалось еще прекрасней. Ибо правда красивее любой сказки.

На первый взгляд между ними не было ничего общего.

Яркая, волевая, властная Вишневская («… я не такой уж монстр, каким вы меня хотите представить. Просто голос громкий. Но это от природы») и скромный, тихий, какой-то наивно-дружелюбный Ростропович («… Слава из тех людей, которые, поставив перед собой цель, всегда идут к ней напрямик»).

Родившаяся семимесячной нелюбимая дочь, брошенная на бабку в пять лет расставшимися родителями («Кронштадт начала 30-х годов… Голод, нищета страшная, комната в коммуналке, пятнадцать человек толкутся на одной кухне, но и тогда уже я знала, что должна выжить. Я должна была быть лучше других, сытых, обеспеченных, с папами и мамами. Я ненавидела, когда мне говорили жалостливо «сиротка»), блокадница, в 16 лет служившая в частях ПВО.

Мальчик родом из интеллигентной, даже интеллигентской семьи, Мстислав стал уже третьим поколением в музыкальной династии Ростроповичей – выходцев из Польши, осевших в конце концов в Воронеже, хотя появиться на свет Мстиславу Ростроповичу выпало в Баку. Первым его учителем стал отец, выдающийся виолончелист, пианист и композитор Леопольд Ростропович. Творческая атмосфера семейной жизни Ростроповичей складывалась и под влиянием деятельной, волевой матери-пианистки, Софьи Николаевны Федотовой (концертанта и педагога). В 1943-м (то есть в 16 лет) он поступил в Московскую консерваторию, где его наставниками, а позже и друзьями стали Сергей Прокофьев и Дмитрий Шостакович.

Общей для них стала страсть к музыке, которой оба бредили с колыбели. И музыкальные гены, конечно. Непутевые родители Галины Вишневской все-таки оставили своей дочери главное наследство – естественно поставленный голос. Петь она начала, наверное, даже раньше, чем ходить. В первом классе получила премию за пение – отрез ситца. Бабушка сшила из него «концертно-выходное» платье с воланами. В десять лет, получив от матери (все-таки не оставляла «кукушка без гнезда», как ее называла сама Вишневская, дочку совсем) в подарок патефон с пластинками, Галя пополнила свой репертуар, до того состоявший в основном из романсов (от матери) или ариозо из «Пиковой дамы» (отец-алкоголик время от времени демонстрировал замечательный драматический тенор), ариями из «Евгения Онегина».

В юности ей очень нравилась Клавдия Ивановна Шульженко. «Я ей даже подражала, когда пела на эстраде, – вспоминала потом Вишневская. – Мне тоже хотелось быть такой же лиричной, женственной, мягкой. После ее песен хотелось жить». В шесть, стоя перед бабушкиным зеркальным шкафом, она поняла, что очень красива. И приняла это так же естественно, как и свой музыкальный дар. «Я почти до пятидесяти лет не знала, что такое губная помада и крем-пудра. Кожа всегда была такая яркая, что даже самый легкий грим делал меня нестерпимо намазанной. Я почти не употребляла косметики».

В блокадном Ленинграде она, улучив время между дежурствами в отряде ПВО, пела перед моряками на кораблях, подводных лодках, в фортах Кронштадта. Помимо бесценного опыта выступлений перед, может быть, не самой взыскательной, но самой, наверное, искренней аудиторией, эти концерты приносили прибавку к пусть и царскому (300 г хлеба, горячий суп, каша), по тогдашним меркам, но все равно довольно скудному военному пайку.

Преданность музыке, доходящая до самоотречения, могла быть опасна для жизни не только в голодном, вымороженном, простреливаемом насквозь Ленинграде. Но и, допустим, во вполне благополучной Вене, где о прошедшей войне все уже забыли давно. Сама Галина Вишневская об этом эпизоде рассказывала так:

«Я выступала в «Тоске» в Венской опере. Там у них во втором акте, в кабинете Скарпиа на письменном столе и еще в двух-трех местах стояли огромные канделябры с зажженными свечами. Я-то привыкла, что на сцене Большого не то что свечу зажечь, сигарету не дадут закурить. За этим бдят строго, поэтому и нет надобности обрабатывать костюмы и парики противопожарным раствором, как это делают в театрах всего мира. Я, разумеется, ничего этого не знала, как и администрация Венской оперы, разрешившая мне выйти в моих костюмах и парике, которые никак не были защищены от огня.

И вот, по мизансцене, я как всегда стою у стола, за моей спиной пылают свечи. И в тот момент когда я закалываю Скарпиа, то непроизвольно всем телом откидываюсь назад, и мой большой нейлоновый шиньон буквально притягивает к огню. Ничего не чувствуя, я в ажитации этой кульминационной сцены начинаю носиться с поднятым ножом вокруг умирающего Паскалиса (чудный, кстати, певец), как вдруг в мертвой тишине меня буквально пронзает женский визг (это, оказалось, кричала моя венская подруга Люба Кормут). В ту же секунду я услышала какой-то треск над головой, и отчетливо запахло паленым. «Убитый» мною Скарпиа вдруг вскакивает на ноги и с криком: «Fair, faire!» – бросается ко мне и валит меня на пол.

Первая мысль – на мне загорелось платье! Инстинктивно закрываю лицо руками, чувствую, как пламя обжигает пальцы. Что есть силы рву шиньон вместе с собственными волосами. Дали занавес. В публике паника, крики – думали, я сгорела. У меня же одна только мысль: «Слишком большая пауза, надо продолжать спектакль».

Мне забинтовали руки, принесли новый парик, и через десять минут я уже снова стояла у стола и во второй раз убивала Скарпиа, а в третьем акте Доминго, держа мои забинтованные руки, так пел O dolci mani, что весь зал рыдал. На самом деле, во время исполнения роли мне можно было отрезать голову, только тогда, наверное, я бы не смогла допеть спектакль».

Вряд ли Мстиславу Ростроповичу доводилось переживать подобные драмы на сцене – по крайней мере, он ничего такого не рассказывал, – но для того, чтобы он не смог доиграть, ему тоже, вероятно, пришлось бы отрезать руки. Впрочем, приключений на его долю тоже выпадало, правда, часть из них, и немалую, он организовывал сам. И не без удовольствия – как для себя, так и для окружающих. Снова передадим слово Галине Вишневской:

«Знаете, как он отметил юбилей Айзека Стерна? О, это потрясающая история! Звонок из Сан-Франциско: «Слава, мы организуем семидесятилетие Стерна. Вы будете участвовать?» А надо сказать, что Стерн – не только великий музыкант, но и человек, который практически сам устроил и провел шестидесятилетие Ростроповича в Вашингтоне. Это когда Нэнси Рейган дирижировала оркестром, а весь зал хором пел: «Happy birthday to Slava!» Очень было трогательно.

Как вы понимаете, Ростропович не мог остаться в долгу. По сценарию, на вечере должен был исполняться «Карнавал животных» Сен-Санса, а между номерами шел не канонический текст («Вот какие солидные слоны»), а другой, непосредственно посвященный юбиляру. Его читал Грегори Пек. Славе предстояло сыграть «Лебедя», которого, по балетной традиции, принято называть «умирающим».

Но ему сценарий этот не понравился. Он решил, что так будет скучно. Поэтому к юбилейному вечеру он заказывает себе балетную пачку, трико, туфли. За четыре часа до начала он вместе с гримером делает из себя нечто: парик, диадема, наклеенные ресницы. В общем, заслуженная ветеранша после продолжительного отдыха решила тряхнуть стариной.

Для проверки он идет в дамский туалет. Никто не обращает внимания. Большая старая бабища в пачке. Ну и что? Дальше он идет за кулисы, договаривается с аккомпаниатором. Больше ни один человек ничего не знал. Все – чистая импровизация.

Грегори Пек наконец заканчивает свой текст. Звучат первые такты, и на сцену спиной к залу, на пуантах, как и полагается, выплывает Ростропович. Представляете, да? Что самое интересное – никакой реакции. Американцы – люди воспитанные и очень наивные. Видят, конечно, что дама, мягко выражаясь, не молоденькая и для балета полновата. Ну, в конце концов, мало ли что! Всякое бывает. Наверное, в свое время была великой, наверное, подруга Стерна.

Все покорно молчат и смотрят, как Слава плещет руками. А он рад стараться. Проплыл через всю сцену, забрался в ящик с канифолью, наканифолился, поплыл обратно. С оркестром начались конвульсии. Музыканты просто сползали под пюпитры. Тут Айзек Стерн первый начал понимать, что происходит. Он то вставал, то садился, беззвучно ловя воздух ртом. А Слава добрался наконец до виолончели и, не выходя из образа примы-балерины, сыграл своего «Лебедя» под стон зрительного зала. Могу подтвердить, такого успеха у Ростроповича никогда не было»…

Когда Мстислав и Галина встретились впервые, они оба были уже настоящими звездами. Ростропович, буквально метеором сверкнувший в Московской консерватории (со второго курса сразу на пятый), стал солистом Московской филармонии, еще будучи аспирантом, победил на Всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей. Его выделил один из ведущих творцов музыки – Сергей Прокофьев, в доме которого Ростропович прожил два лета, постигая тайны вдохновения.

Потом он объехал с концертами весь Союз, выступая во всех крупных городах и сибирских селах. Слетал к Северному полюсу, чтобы сыграть перед полярниками. Стал лауреатом международных конкурсов в Будапеште и Праге. Получил Сталинскую премию. И сделал первый шаг к тому, чтобы покорить весь мир – 9 декабря 1954 года он исполнил Симфонию-концерт Сергея Прокофьева с оркестром Датского радио под управлением Т. Иенсена в Копенгагене, затем в Нью-Йорке под управлением Д. Митропулоса и, наконец, в Лондоне. Это был прорыв, неслыханный в летописях советской культурной политики и дипломатии.

Галина Вишневская к тому времени, выдержав главный в своей жизни экзамен, была принята в 1952 году в труппу Большого театра – на прослушивание в стажерскую группу она, ничтоже сумняшеся, пошла сама, никого не спрашивая, просто увидев объявление на Невском, и блестяще выступила в первых партиях (в операх «Фиделио» и «Евгений Онегин»). За ее плечами были уроки Веры Гариной, отшлифовавшей природный талант до истинно бриллиантового блеска, и первый брак, продлившийся два месяца и оставившей ей на память фамилию – военный моряк Георгий Вишневский резко возражал против сценической карьеры жены.

Второй раз Галина Вишневская вышла замуж за директора Ленинградского Театра оперетты Марка Рубина. Марк Ильич, если и был удивлен оперным перспективам жены, то нисколько ей в этом не препятствовал. Скорее наоборот, он только приветствовал такое развитие ее таланта. С ним Галина постигала не только сценические навыки, но и тайны женской мудрости. «Это был солидный мужчина, старше меня лет на двадцать. Мы прожили с ним довольно долго – десять лет. С ним было спокойно, надежно. С Марком я поняла простую истину – что женщинам всегда нравятся мужчины не старые и не молодые, не толстые и не худые, а те, которые ими бы занимались».

В общем, не было ничего необычного в том, что Вишневская и Ростропович встретились. Известных советских артистов часто приглашали на приемы иностранных делегаций в качестве гостей. На одном из таких приемов в ресторане «Метрополь» в апреле 1955 года Мстислав и познакомился с Галиной. Певица позже вспоминала: «Он сел за наш стол, я с кем-то болтала, на него не обращая никакого внимания. Имя его я слышала в первый раз – да еще такое трудное, я его сразу и забыла. Он рассказывал какие-то смешные истории, потом смотрю – яблоко от него ко мне через весь стол катится (как Парис в «Прекрасной Елене» – «Отдал яблоко он ей…»)». Тут же последовал и второй подарок – коробка шоколада: «Я шоколад не ем. Но он все равно мне ее всучил. Так и познакомились».

Прошла неделя. Или две, или месяц. Наступил май. Открылся фестиваль «Пражская весна». И Ростропович, и Вишневская были в числе участников. Галина до сих пор считает самым счастливым днем своей жизни ту их встречу в Праге. Начало романа.

Это был бешеный штурм. Ворвавшись в ее гостиничный номер, Ростропович опустился на колени и сказал: «Я еще в Москве при нашей первой встрече заметил, что у вас очень красивые ноги, и мне захотелось их поцеловать». Его совершенно не интересовало, что Вишневская – замужняя дама, восходящая звезда Большого театра. Он был увлечен женщиной, которую никогда не видел на сцене. Так, по крайней мере, говорит сама Вишневская. Она, кстати, тоже совсем не знала, что он за музыкант. Это незнание придавало их отношениям какую-то дополнительную остроту.

Возможно, Галина слегка кокетничает. Чуть позже в том же интервью, в котором она рассказывала о начале их романа, она заметила, что Ростропович к тому времени считался завидным женихом: «Такой молодой, а уже лауреат Сталинской премии, профессор. Вокруг него было много всяких юных музыкантш». Богемные сплетники называли имена Майи Плисецкой, Зары Долухановой, Аллы Шелест. А потом появилась ехидная присказка: «Маялся-маялся, зарился-зарился, шелестел-шелестел! А подавился вишневой косточкой».

Но дело, конечно, совсем не в премии – в конце концов, их объединяло не тщеславие, а куда более высокая страсть – страсть к музыке, страсть к прекрасному. И любви они искали такой же.

Вишневская пишет в автобиографической книге «Галина»: «Я ждала любви, ради которой стоило бы умирать, как мои оперные героини. Мы неслись навстречу друг другу, и уже никакие силы не могли нас удержать. Будучи в свои двадцать восемь лет умудренной жизненным опытом женщиной, я всем сердцем почувствовала его молодой безудержный порыв, и все мои чувства, так долго бродившие во мне, устремились ему навстречу».

Ростропович умел ухаживать. Он дарил любимой ландыши корзинками и… огурцы. «Мы однажды шли мимо витрины, как вдруг я увидела банку с огурцами и сказала Славе, что очень их люблю. Магазин был закрыт, мы торопились, но в тот же вечер у себя в номере я обнаружила в вазе с ландышами соленые огурцы»…

Из Праги они вернулись уже мужем и женой. Но по тем временам что в Советском Союзе, что в Европе подобная выходка грозила влюбленным серьезными проблемами – «аморалка» вполне могла привести к отлучению от сцены.

В Москве их ожидала самая большая трудность: развод Вишневской с Рубиным, который любил ее, ревновал, радовался ее успехам. Кончилось тем, что она просто сбежала к Ростроповичу.

Галина жаждала постоянства, душевного спокойствия. В 1956 году она родила дочь Ольгу. Ростропович чувствовал себя счастливым отцом, ребенка обожал, помогал пеленать, купать, из зарубежных поездок привозил детские питательные смеси.

Тогда и началась настоящая сказка. Браки между двумя – не просто звездами, а гениями – редко бывают прочными. Страсть затухает, быт заедает, разрушая романтику и выхолащивая чувства. Но дело даже не столько в быте, сколько в безжалостной силе индивидуального таланта, который, как правило, не терпит равного себе рядом.

Но Вишневская и Ростропович нашли друг в друге, возможно, еще большую силу, которая позволила им сохранить себя, семью и свой талант. «Уступать приходилось обоим. Иначе нельзя. Но если нам удалось сохранить семью, то это произошло во многом потому, что мы просто не успевали надоесть друг другу. Иногда не виделись месяцами: то он в разъездах, то у меня гастроли. Каждый раз, когда мы наконец воссоединялись, это было как медовый месяц.

Ну и потом, конечно, искусство, творчество. Он виолончелист, я певица, у меня есть театр. Я с наслаждением слушаю его музыку. Он всегда говорил, что многое в своей игре взял от моего голоса, ведь звучание виолончели очень близко к звучанию человеческого голоса. Так что совместная жизнь с певицей в течение стольких лет имела для него огромное значение. А я, в свою очередь, не переставала учиться силе и мягкости звучания его гениального смычка».

Не помешало им и то, что Галина – скорее домашний затворник («для меня всегда такая мука – собирать платья, самолет, из самолета в гостиницу, потом их развешивать в чужом шкафу, два дня просидела – опять собирай чемоданы, потом куда-то ехать, эти рестораны бесконечные, в которых я ничего никогда не ем…»), а Мстиславу постоянно было нужно общество, общение, друзья.

И еще одна деталь. Маленькая вроде бы… Галине никогда не было скучно с Мстиславом. Ни тогда, когда они были советскими примами. Ни тогда, когда они ими быть перестали. Их целостность, их любовь, их уважение друг к другу и окружающим позволили им не просто иметь свое мнение относительно того, что происходило вокруг них, а высказывать его с полной ответственностью и не бояться последствий. Они заслужили возможность мерить мир своим мерилом.

Оперная певица и виолончелист на глазах у всего мира задирали великий и ужасный брежневский КГБ, приютив на своей даче Александра Солженицына и публично выступая в его защиту, и в результате вышли победителями. За это пришлось заплатить изгнанием из страны в 1974-м, затянувшимся на 16 лет, но само изгнание это выглядело скорее моральным триумфом. В позднеперестроечные годы их поступок то и дело вспоминался на страницах прессы как образец диссидентской героики «маленького человека» в противостоянии с левиафаном государства, которую так искало и которую так ценило то время.

Триумфов было еще много; в сущности, почти в каждый по-настоящему исторический момент последней пары десятилетий все так или иначе обнаруживали присутствие Мстислава Ростроповича – присутствие, в котором уж чего-чего, а желания покрасоваться не было вовсе. Было только искреннее, почти детское восхищение красотой и величием момента: именно это ощущение читалось на его лице и когда он выступал на концерте в честь падения Берлинской стены, и когда сидел в бронежилете в Белом доме в 1991 году, трогательно-нелепый, но совершенно спокойный и мужественный (узнав об августовском путче, он в тот же день прилетел в Москву, даже не предупредив жену и детей), и когда дирижировал концертом в восстанавливающемся храме Христа Спасителя в 1995-м.

И во всех его действиях всегда превалировал чисто личный порыв, и притом совершенно искренний, почти застенчивое ощущение того, что нужно поступить именно так не ради славы, а по велению души. Или из чувства моральной обязанности, что в общем-то и не было отдельным от предыдущего мотивом. Парадоксальным образом именно это сделало его одним из тех людей, которые определяют лицо эпохи и которые запоминаются, по крайней мере, наряду со сменяющимися государственными руководителями.

В музыке ему продолжали покоряться новые высоты. В начале 1960-х он начинает пробовать себя в дирижировании – деятельности, которая позже также снискала ему и грандиозную интернациональную популярность, и многочисленные звания и награды. Дирижерская карьера обеспечила ему значительную толику всемирной славы, однако не наносила никакого ущерба его деятельности как солиста. Мстиславу Ростроповичу был в равной мере подвластен весь виолончельный репертуар в диапазоне от Баха до Шнитке, и именно благодаря ему этот репертуар в прошедшем столетии пополнился сочинениями многих и многих композиторов, посвящавших музыканту свои произведения.

Для всего мира он олицетворял не только русскую виолончельную школу, но и, по сути, вообще виолончельное исполнительство как таковое. Список музыкантов с мировым именем, учителем которых был Мстислав Ростропович, весьма велик – достаточно назвать хотя бы имена Жаклин Дюпре, Йо-Йо Ма, Ивана Монигетти, Давида Герингаса, Наталии Гутман.

Наверное, самым существенным при этом было то, что посвящения ему отнюдь не были вежливой формальностью или необязательным приятельским подарком; сам Ростропович признавался, что именно бывшие его современниками великие композиторы в известной степени сформировали его собственное восприятие музыки – будь то многолетняя дружба, казалось бы, уже знаменитого музыканта и его супруги с Бенджамином Бриттеном или легендарные отношения с Сергеем Прокофьевым и Дмитрием Шостаковичем, ученичество, перешедшее затем в близкую дружбу. Все это были отношения на первый взгляд субъективные, камерно-задушевные, однако в итоге он самым объективным образом оказался в ряду тех, кому суждено было творить историю музыки. Причем с тем же чувством спокойной и несуетной ответственности, каким отмечена вся его биография, теперь ставшая частью истории в целом.

Он заслужил свое место в истории без всякого позерства и без всякой рисовки, оставаясь самим собой, тем самым «Славой», которым все его знали до последнего: улыбчивым, приветливым, удивительно непосредственным, добродушным, даже до странности не похожим по своей обычной манере общаться на пожилого гения, который прославлен по всему миру и об этом знает (что ничуть не мешало тому, что музыкантом он всегда был редкостно харизматичным). А также, конечно, совестливым, безукоризненно нравственным, скромным и вообще поразительно цельным человеком, которого все уважали и на которого ориентировались: когда в качестве ориентира, причем для всех, выступает не только исполнительская гениальность, но и сама личность музыканта, его поведение – и публичное, и почти обыденное, – это все-таки случай, который не назовешь иначе как уникальным.

В январе 1990 года Ростроповичу и Вишневской вернули советское гражданство. Они приехали на родину, и прямо из аэропорта супруги отправились на Новодевичье кладбище, на могилу Шостаковича: ему предназначался первый поклон… Два концерта в Москве дополнились двумя концертами в Ленинграде, где Вишневская успела съездить в родной Кронштадт, на могилу бабушки.

Когда после трех суток августовского путча (Ростропович все это время провел в Белом доме) напряжение спало, музыкант возвратился к своим делам, концертам, к семье с мыслью, что должен помогать России более активно.

В марте 1992 года Большой театр к сорокапятилетию творческой деятельности Вишневской посвящает большой концерт, певице символически возвращается пропуск в родной театр. Галина Павловна учреждает фонд помощи ветеранам сцены, в который она вносит все деньги, полученные за русский перевод ее книги «Галина», изданной в пятнадцати странах.

Ростропович и Вишневская продолжают заниматься благотворительными проектами. Они основали свой фонд, находят деньги на лечение больных детей.

Конечно, в последние десятилетия Ростропович выступал в России нечасто: сказались драматичные отношения с отечественной критикой. Готовившаяся несколько лет в расчете на него постановка «Войны и мира» в Большом театре в конце концов была в осуществлена без его участия. Но тем большим событием стало его формальное возвращение на московскую концертную сцену, пришедшееся на 100-летие Дмитрия Шостаковича. Он дирижировал тогда Восьмую симфонию композитора-юбиляра, и это было – без всяких скидок на «датский» концерт, возраст, пошатнувшееся здоровье – исполнение из тех, которые запоминаются на десятилетия…

А 27 апреля 2007 года Мстислава Ростроповича не стало. На следующий день в Большом зале Московской консерватории прощались с великим музыкантом. Очередь проходила мимо гроба и ряда кресел с близкими музыканта, и время от времени кто-то из прощавшихся выходил из нее, чтобы сказать несколько слов Галине Вишневской, которая неподвижно полулежала в кресле рядом с гробом – казалось, она не может не только встать, но даже поменять положение.

Смерть мужа надломила ее. Ей помогли подняться, она подошла к гробу и несколько минут стояла и молча смотрела на него. Потом вернулась в кресло и рухнула в него. Было такое впечатление, что она вспомнила что-то важное и решила сказать ему, напомнила о чем-то, что сама боялась забыть.

Мимо один за другим несли венки.

Использованная литература

Периодические издания:

Колдунья встречает юбилей. Газета «Коммерсантъ», № 82 (1485), 12.05.1998

Первая первая леди. Газета «Коммерсантъ», № 171 (1815), 21.09.1999


Алексеев А. Забытый день рождения. Газета «Коммерсантъ», № 189 (3028), 09.10.2004

Алексеев А. Шамбала. Журнал «Домовой». № 33, 04.05.1996

Архангельский А. Ивана не помнящие. Журнал «Огонек», № 12 (5171), 28.03.2011

Асадова Н. Принц-строитель. Газета «Коммерсантъ», № 61 (3145), 07.04.2005

Барабанов Б. Высоцкая пятерка. Журнал «Коммерсантъ Власть», № 29 (632), 25.07.2005

Боде М. Фрида Кало – первая женщина-художник. Газета «Коммерсантъ», № 14 (1417), 30.01.1998

Васильев Ю. Алло, мы ищем корни! Журнал «Огонек» № 23, 2006 г.

Васильева А. Эвиты президента Перона. Газета «Коммерсантъ», № 5 (1187), 06.02.1997

Венгерова Е. Бонни и Клайд, влюбленные убийцы. Журнал «Домовой». № 124, 04.12.2003

Гаков В. Первый враг Америки. Журнал «Коммерсантъ Деньги». № 24 (429), 23.06.2003.

Глебова А. София премудрая. Журнал «Домовой». № 90, 04.02.2001

Должанский Р. Героиня трех романов. Журнал «Коммерсантъ Weekend», № 4 (100), 06.02.2009

Долинина К. Бедная Фрида. Газета «Коммерсантъ», № 129 (2968), 17.07.2004

Жирнов Е. Дело мести. Журнал «Коммерсантъ Власть», № 12 (615), 28.03.2005

Жирнов Е. Есть такая женщина. Журнал «Коммерсантъ Власть», № 33 (486), 27.08.2002

Зубков А. Тайна Клеопатры. Журнал «Домовой». № 135, 04.11.2004

Истомина Е. Любимая сказка. Журнал «Коммерсантъ Weekend», № 38 (84), 03.10.2008

Кабаков А. Прощание с перестройкой. Журнал «Коммерсантъ Власть», № 38 (339), 28.09.1999

Карцев Д. Первый царь. Журнал «Огонек», № 12 (5171), 28.03.2011

Колесников А. Последний концерт для виолончели. Газета «Коммерсантъ», № 73/С (3649), 02.05.2007

Малахов А. Ее советское сиятельство. Журнал «Коммерсантъ Деньги». № 3 (508), 24.01.2005

Малахов А. Пути самоиспытания. Журнал «Коммерсантъ Деньги», № 6 (562), 13.02.2006

Мокроусов А. Блондинка для мебели. Газета «Коммерсантъ», № 118 (3935), 10.07.2008

Моцкобили И. Смерть принцессы. Газета «Коммерсантъ», № 145 (1327), 02.09.1997

Назарова-Зернова Н. Портрет жены художника. Журнал «Огонек» № 52 (5078), 22.12.2008

Николаевич С. Галина Вишневская – женщина в красном. Журнал «Домовой». № 12, 04.08.1994

Папилова Ю. Суд в защиту чести Рериха. Газета «Коммерсантъ», № 222 (940), 30.11.1995

Плахов А. Женщина по-итальянски. Газета «Коммерсантъ», № 175 (3014), 21.09.2004

Плахов А., Должанский Р. Сто лет с Любовью. Журнал «Коммерсантъ Власть» (Еженедельник «Коммерсантъ»). № 4 (457), 05.02.2002.

Поспелова Ю. Марина Влади. Журнал «Домовой». № 20, 04.04.1995

Ревзин Г. Владимир Высоцкий: между Пушкиным и Шуфутинским. Газета «Коммерсантъ», № 12 (2615), 25.01.2003

Ревзин Г. Неактуальные песни, актуальный герой. Газета «Коммерсантъ», № 135 (3219), 25.07.2005

Ревзин Г. Он проходил мимо. Журнал «Коммерсантъ Weekend», № 11 (3607), 01.04.2001

Сирина А. Леди Диана: крах Windsor Ltd. Журнал «Коммерсантъ Деньги», № 24 (34), 21.06.1995

Трофименков М. Будда – нибелунг. Газета «Коммерсантъ С-Петербург», № 221 (3060), 25.11.2004

Трофименков М. Веселый парень. Газета «Коммерсантъ», № 10 (2613), 23.01.2003

Трофименков М. Матримониальная революция. Приложение «Стиль Подарки», № 37 (4337), 04.03.2010

Трофименков М. Папа Карло европейского кино. Журнал «Коммерсантъ Власть» (Еженедельник «Коммерсантъ»), № 2 (706), 22.01.2007

Ухов Д. Йоко Оно видит горизонт на Западе. Газета «Коммерсантъ», № 35 (1438), 28.02.1998

Харченко А. Первая феминистка и ее мужчины. Журнал «Коммерсантъ Weekend», № 16 (2619), 31.01.2003

Хвостунова О. Расчетливая фортуна. Приложение «Настоящая игра». № 11 (11), 30.04.2008

Ходнев С. Музыкант с мировым именем Слава. Газета «Коммерсантъ», № 73 (3649), 28.04.2007

Ходнев С. Очарованный струнник. Журнал «Коммерсантъ Власть». № 17 (721), 07.05.2007

Ходнев С. Сам с усами. Газета «Коммерсантъ». № 82/В (2921), 11.05.2004

Шатте Ю. «Beatles – такие же свиньи, как и все остальные». Газета «Коммерсантъ», № 142 (2272), 10.08.2001

Яковлев А. Раису Горбачеву убило время. Газета «Коммерсантъ», № 171 (1815), 21.09.1999

Яроцкий Ю. Время Оно. Газета «Коммерсантъ», № 28 (2631), 18.12.2000

Яроцкий Ю. Леннон после Леннона. Газета «Коммерсантъ», № 231 (2116), 08.12.2000

Яроцкий Ю. Памяти Владимира Высоцкого. Газета «Коммерсантъ», № 134 (2019), 25.07.2000

Книги:

Грум-Гржимайло Т. «Слава и Галина: симфония жизни». М., «Вагриус». 2007.

Кюри Е. Мария Кюри. Пер. с французского Е. Ф. Корша под ред. проф. В.В. Алпатова. http://www.lib.ru/MEMUARY/ZHZL/kury.txt

Мусский И. «100 великих супружеских пар». М., «Вече». 2008.

Панова В., Вахтин Ю. «Жизнь Мухаммеда». М., «Политиздат». 1990.

Перевозчиков В. «Ну здравствуй, это я. Владимир Высоцкий и Марина Влади: Воспоминания, интервью». М., Вагриус. 2006.

Интернет-ресурсы:

http://www.dali-salvador.ru/

http://www.mir-dali.ru/

Ахетатон – город фараона-еретика Эхнатона. http://www.100velikih.com/view673.html

Белоусов Р. Самые знаменитые влюбленные. http://www.peoples.ru/love/victoria-albert/

Большая биографичекая энциклопедия. http://dic.academic.ru/contents.nsf/enc_biography/

Ефимова М. «Загадка Грейс Келли». http://www.svobodanews.ru/content/article/1925977.html

Историографы о королеве Виктории http://www.monarchs19.narod.ru/viktoria.html

Муромов И. Нефертити. Эпоха возрождения. http://www.renclassic.ru/Ru/Journal2/1135/1282/

Обоймина Е., Татькова О. Раиса Горбачева. http://h.ua/story/59671/


Оглавление

  • Предисловие
  • Часть 1 Городу и миру
  •   Эхнатон и Нефертити: первая утопия
  •   Иван III и Софья Палеолог: создатели Третьего Рима
  •   Королева Виктория и принц Альберт: эпоха имперского романтизма
  •   Князь Ренье и Грейс Келли: голливудская мечта
  •   Михаил Горбачев и Раиса Титаренко: коммунистическая идиллия
  • Часть 2 Уму и сердцу
  •   Мухаммед и Хадиджа: посланник Аллаха и лучшая из женщин
  •   Николай Рерих и Елена Шапошникова: соединенные Шамбалой
  •   Пьер Кюри и Мария Склодовская: формула любви
  •   Любовь Орлова и Григорий Александров: советский стандарт
  •   Карло Понти и Софи Лорен: счастье по-итальянски
  • Часть 3 Убийственная страсть
  •   Антоний и Клеопатра: вечный сюжет
  •   Бонни и Клайд: любовь до гроба
  •   Фрида Кало и Диего Ривера: шутки со смертью
  •   Принц Чарльз и Диана Спенсер: скандал в благородном семействе
  • Часть 4 Шаг в бессмертие
  •   Сальвадор Дали и Елена Дьяконова: в поисках Градивы
  •   Хуан Перон и Эва Дуарте: управители народа
  •   Владимир Высоцкий и Марина Влади: поэт и колдунья
  •   Джон Леннон и Йоко Оно: дайте миру шанс
  •   Мстислав Ростропович и Галина Вишневская: гениальная любовь
  • Использованная литература

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно