Борис Пастернак

Глава I
Музыка и живопись у истоков поэзии

Маленький Борис еще не умел читать, даже не знал букв алфавита, но уже понимал: его отец, Леонид Пастернак^[1], бывает счастлив только тогда, когда держит в руке карандаш или кисточку, а мама — Роза^[2] — совершенно преображается, стоит ее легким пальцам взлететь над клавишами фортепиано. Мальчик смотрел на то, как живут родители, и представлял себе существование взрослых как вечную, никогда не прерывающуюся игру, где линии, краски и звуки перекликаются в удивительной гармонии на волшебном, таинственном языке, постичь который можно только с возрастом. Поскольку ему было известно, что маму-пианистку что ни вечер награждают овациями, а за картины папы-художника коллекционеры едва ли не дерутся, то и казалось, будто все родители в мире своего рода фокусники, чья главная радость — поразить воображение публики. Но самые интересные открытия ребенок сделал, наблюдая за тем, как отец пишет портрет какого-нибудь господина, о котором мальчику шепнули: это очень-очень важная особа. Маленький Борис исподтишка подглядывал за отцом, притаившись в уголке кухни, которая служила художнику мастерской. Наблюдая за тем, как Леонид Осипович набрасывает на картоне или на холсте очередной портрет, он боялся пошевелиться, боялся проронить слово. И думал о том, кто же из этих двух равно сосредоточенных людей все-таки главный: тот, кто, приосанившись, позирует, или тот, чья рука держит кисть. Так было поначалу, но мальчик подрастал, и довольно скоро выбор этот стал для него второстепенным, на первое место вышло совсем другое. Главное, думал он теперь, не подвластное никакому контролю ощущение счастья, которое охватывает его самого, когда он слышит доносящиеся из-за стены любимые мамины мелодии или видит, как ловко папа смешивает на палитре краски, прежде чем, взмахнув кистью, точным движением нанести их на полотно…

* * *

Борис родился в полночь 29 января (10 февраля по новому стилю) 1890 года, Роза с головой окунулась в новую для нее роль, и даже музыка в ее исполнении зазвучала по-новому. Отец тоже наслаждался родительским счастьем — от первого года жизни малыша сохранилось множество рисунков: вот так ребенок спал, вот так его кормили, вот так он играл…

Прошло три года, и на свет появился младший брат, Александр, которого все называли Шурой. Борис почувствовал себя королем — теперь у него было над кем властвовать. Впрочем, 1894 год, следующий за рождением Шуры, в связи с одним событием приобрел совсем иное значение в глазах маленького Бориса. Событием вот каким: его отца, прекрасного графика, живописца и педагога, словно бы в награду за талант пригласили преподавать рисунок в Училище живописи, ваяния и зодчества. Хвалы, почести и — суматоха! Семья в радостной спешке перебирается на новую квартиру. Из той, над воротами, которую они снимали в «подозрительном», как писал впоследствии сам Пастернак^[3], околотке (все окна выходили на Оружейный переулок, мастерская Леонида Осиповича — на Малую Угольную площадь) — в казенную на Мясницкой. Здесь новоселам отвели первый этаж построенного для служащих Училища в его же дворе флигеля. В подвале этого флигеля размещалась кухня, где готовились завтраки для учащихся, отчего «на лестнице стоял вечный чад пирожков на сале и жареных котлет», на втором этаже обитал письмоводитель. Напротив входной двери был «небольшой сад с очень старыми деревьями». В папину мастерскую, находившуюся в вытянувшемся вдоль Юшкова переулка крыле главного здания, теперь нужно было идти через двор. И все это располагалось в самом центре города: Мясницкая протекала от Петербургского вокзала почти до Кремля, по ней, как в петровские времена, проходили разные торжественные шествия.

Следующая перемена положения оказалась для Бори связана с рождением в 1900 году сестры Жозефины — непрерывно вопившего и страшно надоедавшего мальчику младенца. Но пока…

Именно с балкона здания Училища в 1894 году Борис вместе с родителями наблюдал за церемонией перенесения праха императора Александра III, а два года спустя — за отдельными эпизодами коронационных торжеств: на российский престол восходил Николай II. Вот описание первой сцены — запись 1956 года, но увидено это все глазами четырехлетнего мальчика:

* * *

«Стояли учащиеся, преподаватели. Мать держала меня на руках в толпе у перил балкона. Под ногами у нее расступалась пропасть. На дне пропасти посыпанная песком пустая улица замирала в ожидании. <…> Издалека катящаяся и дальше прокатывающаяся волна колыхнулась морем рук к головам. Москва снимала шапки, крестилась. Под отовсюду поднявшийся погребальный перезвон показалась голова нескончаемого шествия: войска, духовенство, лошади в черных попонах с султанами, немыслимой пышности катафалк, герольды в невиданных костюмах иного века. И процессия шла и шла, и фасады домов были затянуты целыми полосами крепа и обиты черным, и потупленно висели траурные флаги»^[4].

Однако еще большее впечатление на малыша произвела работа отца, когда тот на кухонном столе готовил к отправке в журнал «Нива» иллюстрации к роману Льва Толстого «Воскресение». «Я помню отцову спешку, — пишет Борис Пастернак. — Номера журнала выходили регулярно, без опоздания. Надо было поспеть к сроку каждого.

Толстой задерживал корректуры и в них все переделывал. Возникала опасность, что рисунки к начальному тексту разойдутся с его последующими изменениями. Но отец делал зарисовки там же, откуда писатель черпал свои наблюдения, — в суде, пересыльной тюрьме, в деревне, на железной дороге. <….>

Рисунки ввиду спешности отправляли с оказией. <…> На плите варился столярный клей. Рисунки второпях протирали, наклеивали на картон, заворачивали, завязывали. Готовые пакеты запечатывали сургучом и сдавали кондуктору»^[5].

Детская память сохранила и визит Толстого с дочерьми в дом Пастернаков по случаю концерта, в котором 23 ноября 1894 года участвовала взволнованная мама Бори и Шуры. Восхищение Льва Николаевича ее игрой вновь пробудило уже во взрослом Борисе Леонидовиче собственный восторг. Вот как об этом рассказывается в автобиографической повести «Люди и положения»:

«Записанную Родионовым^[6] ночь я прекрасно помню. Посреди нее я проснулся от сладкой, щемящей муки, в такой мере ранее не испытанной. Я закричал и заплакал от тоски и страха. Но музыка заглушала мои слезы, и только когда разбудившую меня часть трио доиграли до конца, меня услышали». Пришла мама Роза, стала успокаивать сына, а чтобы окончательно утихомирился — вынесла его к гостям. Однако объяснить причины своих рыданий ребенок не смог.

«Отчего же я так плакал и так памятно мне мое страдание? К звуку фортепиано в доме я привык, на нем артистически играла моя мать. Голос рояля казался мне неотъемлемой принадлежностью самой музыки. Тембры струнных, особенно в камерном соединении^[7], были мне непривычны и встревожили, как действительные, в форточку снаружи донесшиеся зовы на помощь и вести о несчастьи». Пытаясь еще точнее объяснить причину детского своего нервного срыва, Пастернак пишет: «То была, кажется, зима двух кончин — смерти Антона Рубинштейна и Чайковского. Вероятно, играли знаменитое трио последнего». И добавляет: «Эта ночь межевою вехой пролегла между беспамятностью младенчества и моим дальнейшим детством С нее пришла в действие моя память и заработало сознание, отныне без больших перерывов и провалов, как у взрослого»^[8].

И на самом деле — вскоре после описанных выше связанных с семейными делами волнений, питавшихся и смягчавшихся музыкой, живописью и детскими сказками, родители, озабоченные собственной ответственностью за сына, увеличили число частных уроков, которые давали наставники, придерживавшиеся самых беспорядочных методов преподавания. Затем, желая развлечь Бориса, организовали для него увеселительную поездку в Одессу, а кроме того, еще в Москве, на Пасху, повели в Зоологический сад, где сорок восемь «дагомейских амазонок» из королевской охраны, вращая бедрами, исполняли на открытой сцене «песни, пляски и военные эволюции». Услышанные на представлении звуки ритурнели оказались не похожи ни на одну из слышанных им прежде мелодий. Правду сказать, мальчика нисколько не удивил навязчивый ритм барабанов, зато его охватила бесконечная жалость к этим женщинам, о печальной рабской участи которых он сразу догадался. «…Первое ощущенье женщины связалось у меня с ощущеньем обнаженного строя, сомкнутого страданья, тропического парада под барабан… раньше, чем надо, стал я невольником форм, потому что слишком рано увидел на них форму невольниц»^[9], — написано в «Охранной грамоте» в 1928 году. А тогда… А тогда одновременно с описанными чуть выше ощущениями в одиннадцатилетнем мальчике вспыхнул вновь и стал разгораться все ярче восторг по отношению к настоящей музыке, той, что исполняла его мама, той, что сочиняли великие композиторы. В первом ряду великих Борис числил тогда Скрябина — довольно скоро счастливый случай сведет его с композитором, он будет прислушиваться к звукам божественной музыки и с трепетом присматриваться к своему кумиру, беседующему об искусстве с Леонидом Осиповичем И как раз в то самое время, когда он захочет навсегда отдаться волшебному, блистающему миру музыки, когда будет полон иллюзий о своем артистическом будущем, на семейном совете решат: самое время переходить от грез к занятиям и от хаоса к дисциплине.

* * *

И вот совершенно растерянный, ошеломленный происходящим одиннадцатилетний Борис появляется во втором классе^[10]Московской пятой гимназии, «оставшейся классической после реформы… и сверх введенного в курс естествознания и других новых предметов сохранившей в программе древнегреческий»^[11]. Однако воспоминания о чарующем мире музыки мешают ему в этом новом, проникнутом одновременно дружеством и соперничеством, этом заполненном усердной работой мире вкушать горькие плоды познания. Ему казались одинаково скучными история и арифметика, грамматика и география — все ему казалось ненужным, бесполезным, все другие интересы были заглушены сладостными звуками, и любой аккорд оказывался для него в тысячу раз более достоверной истиной, чем все школьные учебники, вместе взятые. Он считал, что не существует ни одной мысли, которую нельзя было бы передать музыкой, он считал, что музыка — лучшее средство выразить любое движение души. Конечно, ему нравились стихи, которые задавали учить наизусть, но всегда так хотелось заменить буквы нотами и не читать текст вслух, а напевать… Мальчик восхищался поэзией Пушкина, Лермонтова, и все-таки, когда в одиночестве декламировал их стихи в своей комнате, у него рождалось ощущение, будто и самого по себе звука голоса достаточно, чтобы выразить те мысли, которые просились на свет, будто самый этот звук упраздняет смысл слов.

Любовь к Москве, где Борис Пастернак родился, разумеется, перешла к ребенку по наследству, любовь к Москве была в семейной традиции, но при этом, как признавался поэт, более всего пленяли его радостные или печальные перезвоны этого города «сорока сороков», когда звуки колоколов доносились поочередно из самых разных уголков столицы. Можно было подумать, будто все бесчисленные в Москве места отправления религиозного культа были выстроены здесь исключительно для его глаз и для его ушей — в равной мере для того и другого. Именно благодаря звонам, не всегда вовремя вторгавшимся в повседневную жизнь, он чувствовал себя настолько глубоко привязанным к земле своих предков. Ведь происхождения Пастернак был иудейского, и только няня, Акулина Гавриловна Михалина, воспитывала ребенка в православной вере. Эта простая русская женщина обладала нежным, трепетным сердцем, отлично подвешенным языком и головой, битком набитой сказками и легендами. С самых ранних лет она водила малыша в ближайшую к дому церковь — мучеников Флора и Лавра — и внушала ему любовь к святым образам, к религиозным песнопениям, исполнявшимся во время литургии, к молитвам, которые дарят облегчение и утешение. Благодаря няне мальчик неизменно присутствовал на всех праздничных службах — на Рождество, Крещение, Пасху, Троицу, Преображение Господне… И — никому не обмолвившись ни словечком, став чуть постарше, принялся творить собственную религию, ткать ее из поэзии, музыки и счастливого скептицизма. Для него мало значило, что родители не ходят в храм и молятся иначе, ведь чудо музыки и существует для того, чтобы сблизить все вероисповедания, разрешить все противоречия, слить всех в едином порыве к мировой гармонии. И раз ве музыка — не единственный из человеческих языков, который, не нуждаясь в переводе, может быть понят каждым?

Зимой 1901 года флигель во дворе Училища решено было снести, и некоторое время спустя семья Пастернаков перебралась в новую квартиру, которая была переоборудована из нескольких классных комнат и аудиторий в главном здании, выходившем фасадом на Мясницкую. Перемена места опять оказалась связана для Пастернаков с появлением на свет нового человека: второй дочери — Лидии. Теперь у Бориса был брат и две сестренки, и он рассматривал всю эту троицу с высоты своих двенадцати лет со смешанным чувством нежного любопытства и чуть высокомерной снисходительности.

Следующим летом возвращение семьи с дачи в Оболенском, где Пастернаки соседствовали со Скрябиным, было отложено из-за несчастною случая с Борисом. По свидетельству Александра Пастернака, его брат с детства «отличался неодолимой страстью» испытывать себя в самых разных трудностях, овладевая «тем, что ему не под силу или совершенно не соответствовало складу его мыслей и характера». Так, увязавшись однажды за «моделями» отца для картины «В ночное» — деревенскими девушками, верхом гнавшими табун в болотистые луга под холмом, где была дача, мальчик, прыгая через широкий ручей, свалился с «разомчавшейся» неоседланной лошади и сломал себе ногу. Срослась она укороченной, что впоследствии стало причиной освобождения поэта от военной службы.

А пока пришлось ему полежать в гипсе, пришлось сидеть дома… Однако вынужденная эта неподвижность была вознаграждена с лихвой: родители, заметив, как преклоняется сын перед талантом матери, и вняв его настойчивым просьбам, пригласили заниматься с мальчиком серьезных музыкантов — теоретика Юлия Дмитриевича Энгеля и практика, композитора и пианиста, Рейнгольда Морицевича Глиэра.

Период посвящения Бориса в тайны самого магического из искусств, к сожалению, был омрачен известием о том, что его кумир, его идол, знаменитый Александр Скрябин вскоре надолго уезжает в Швейцарию и Италию. Этот человек завораживал подростка — не только изысканной своей музыкой, но в равной мере и происходившими в присутствии Бориса горячими спорами с Леонидом Осиповичем. «Он спорил с отцом о жизни, об искусстве, о добре и зле, нападал на Толстого, проповедовал сверхчеловека, аморализм, ницшеанство. В одном они были согласны — во взглядах на сущность и задачи мастерства. Во всем остальном расходились.

Мне было двенадцать лет. Половины их споров я не понимал. Но Скрябин покорял меня свежестью своего духа. Я любил его до безумия. Не вникая в суть его мнений, я был на его стороне»^[12].

Раньше, до встречи с Александром Николаевичем, до самого последнего времени, Боря ограничивался игрой на фортепиано под присмотром матери, но пример Скрябина вдохновил его на попытки испробовать себя в новом деле — в импровизации, композиции. Ей-то мальчик и решил посвятить свою жизнь, впрочем, не прекращая серьезных повседневных занятий. Он даже набрался храбрости и решился однажды, после возвращения кумира из-за границы, явиться к нему и сыграть свои сочинения. «Прием превзошел мои ожидания, — читаем в повести «Люди и положения». — Скрябин выслушал, поддержал, окрылил, благословил меня»^[13].

Однако по странной противоречивости характера эти похвалы, может быть, показавшиеся юноше чересчур дружескими, произвели обратный эффект: Борис Пастернак отказался от карьеры композитора. На самом деле он попал в собственную же ловушку. Достаточно было сыграть свои вещи в присутствии Скрябина, чтобы тут же понять, насколько эта игра несовершенна. Понять, что, преуспев в теории композиции, он сильно отстает в выразительности. «При успешно подвинувшемся сочинительстве я был беспомощен в отношении практическом, — признается Пастернак позже. — Я едва играл на рояле и даже ноты разбирал недостаточно бегло, почти по складам. Этот разрыв между ничем не облегченной новой музыкальной мыслью и ее отставшей технической опорой превращал подарок природы, который мог бы служить источником радости, в предмет постоянной муки, которой я в конце концов не вынес». Он тут же уточняет: «У меня не было абсолютного слуха, способности угадывать высоту любой произвольно взятой ноты, умения, мне в моей работе совершенно ненужного. Отсутствие этого свойства печалило и унижало меня, в нем я видел доказательство того, что моя музыка неугодна судьбе и небу. Под таким количеством ударов я поникал душой, у меня опускались руки»^[14].

И — говорит о том, как было принято решение: «Музыку, любимый дар моих шестилетних трудов, надежд и тревог, я вырвал вон из себя, как расстаются с самым драгоценным»^[15].

Вот только долго еще этот поступок, это расставание с музыкой, — точно так, как бывает, если расстанешься навеки с любимым человеком, о котором прежде думал, что проведешь с ним всю жизнь, а он вдруг отправляется в Америку или на Северный полюс, — мучило его, терзало подобно ностальгии. «Некоторое время, — пишет Пастернак, и в каждом слове чувствуется глубокая печаль, — привычка к фортепианному фантазированию оставалась у меня в виде постепенно пропадающего навыка. Но потом я решил проводить свое воздержание круче, перестал прикасаться к роялю, не ходил на концерты, избегал встреч с музыкантами»^[16].

Интересно, что добровольный отказ от музыки не помешал юному Пастернаку искать счастья, подобного тому, какое ему давала она, в другой форме мышления — философии. Или — почему бы и нет? — в поэзии. Тем более что поэзию в то время сильно окрашивали нотки социального протеста: все молодые умы России были заражены политикой, для многих студентов той эпохи более или менее сдержанная критика режима и нехватки авторитета у Николая II стала хорошим тоном.

* * *

После 9 января 1905 года, знаменитого Кровавого воскресенья, когда царь, наслушавшись дурных советов, не только не принял делегатов с петицией о народных нуждах, но и приказал открыть огонь по петербургским рабочим, вышедшим на мирное, с хоругвями и портретами царя, шествие, — студенческие протесты стали перерастать в мятеж. И не только в Петербурге. Осенью того же года и Москва превратилась в центр революционных событий. К середине октября были прекращены занятия в гимназиях, зато не прекращались рабочие забастовки, не утихали студенческие волнения. Репрессии ужесточались, бунтовщиков разгоняли нагайками и стрельбой, но это лишь распаляло мятежников, лишь заставляло студенческие и рабочие дружины быстрее вооружаться.

В Училище живописи, ваяния и зодчества, наводненном революционно настроенной молодежью, как и в находившемся непода леку Реальном училище Фидлера, работали штабы дружин. Однажды пятнадцатилетний Борис пропал, отсутствовал долго, а когда вернулся — видом своим напугал родных: фуражка смята, одна из пуговиц полурасстегнутой гимназической шинели выдрана «с мясом» и повисла на треугольном лоскутке ткани… Повышенный интерес сына-подростка к революционным событиям Леонид Осипович заметил еще летом, на даче, и вот теперь этот интерес проявился в полной мере. Смешавшись с толпой, бежавшей от драгунского патруля, щедро раздававшего направо-налево удары нагаек, прижатый к решетке двора Почтамта, Борис был и сам награжден таким ударом — по фуражке, к счастью, не слетевшей с головы, и по плечам. Но лицо его сияло, он гордился столкновением с представителем слепой силы.

Конечно, мальчик с удовольствием поднялся бы на баррикады, продолжал бы битву, но его отец, более мудрый и предусмотрительный, решил на время, пока Россия не излечится от сотрясающей ее приступами лихорадки болезни роста, увезти всю семью в Берлин. Пастернаки прожили несколько месяцев в очень приятном «изгнании», Борис же почувствовал в Германии одновременно такую свободу и такую безответственность, какую можно сравнить лишь с ощущениями человека, оказавшегося в чужом, но весьма гостеприимном доме, от которого ему разве что не доверили ключей. Он немножко говорил по-немецки, он оценил творчество некоторых немецких писателей, и он по-прежнему преклонялся перед Вагнером. И все-таки главным было не это, главным оказалось то, что здесь он впервые получил возможность прочесть стихи своего соотечественника, Александра Блока. Прочесть и испытать истинное потрясение. Этот молодой, совсем еще малоизвестный русский поэт обладал, как выяснилось, всеми качествами, необходимыми, чтобы подхлестнуть фантазию юного Пастернака. Блок внезапно открыл ему глаза на самую существенную ошибку в гармоничном и, в общем-то, искусственном стиле письма некоторых своих собратьев по перу, он осмелился выразить свои мысли жестко, по-настоящему искренне.

«Что такое литература в ходовом, распространеннейшем смысле слова? — спрашивает уже взрослый, даже немолодой Пастернак и отвечает себе, опираясь на юношеские впечатления, которые сохранились в нем отчетливо и свежо: — Это мир красноречия, общих мест, закругленных фраз и почтенных имен, в молодости наблюдавших жизнь, а по достижении известности перешедших к абстракциям, перепевам, рассудительности. И когда в этом царстве установившейся и только потому незамечаемой неестественности кто-нибудь откроет рот не из склонности к изящной словесности, а потому что он что-то знает и хочет сказать, это производит впечатление переворота, точно распахиваются двери и в них проникает шум идущей снаружи жизни, точно не человек сообщает о том, что делается в городе, а сам город устами человека заявляет о себе. Так было и с Блоком Таково было его одинокое, по-детски неиспорченное слово, такова сила его действия».

И далее: «Бумага содержала некоторую новость. Казалось, что новость сама без спроса расположилась на печатном листе, а стихотворения никто не писал и не сочинял. Казалось, страницу покрывают не стихи о ветре и лужах, фонарях и звездах, но фонари и лужи сами гонят по поверхности журнала свою ветреную рябь, сами оставили в нем сырые, могучие воздействующие следы»^[17].

Так — после Скрябина, открывшего Борису настоящую музыку, — Александр Блок открыл ему настоящую поэзию.

И все-таки пока Пастернак сомневался в себе. Разве у него не больший дар вести философские дискуссии, чем строчить стихи? Чтение Райнера Марии Рильке склоняло юношу к лирике. И в любом случае — придавало особое очарование встречам с подругой детства Идой Высоцкой, которую он взялся готовить к экзаменам и в которую, как считал, был влюблен всем сердцем с четырнадцати лет. Но на самом деле влюбленность как возникла, так и прошла, и первое истинное чувство Борис испытает только в следующем году.

Окончивший гимназию с золотой медалью Борис летние каникулы 1908 года проводил в Спасском под Москвой — на даче одного из гимназических друзей, Александра Штиха. Здесь, в этой прелестной сельской местности, он свел знакомство с родственницей своего бывшего одноклассника, Еленой Виноград, тогда еще школьницей. Елена привлекала его не только миловидностью и изяществом черт, но и отвагой, граничащей с безрассудством дерзостью, достаточно редкими свойствами для молоденькой девушки. Только что — еще и месяца с тех пор не прошло — она вместе с братом участвовала в направленной против правящего режима и проходившей близ Саратова политической акции. Однако, несмотря на тягу к приключениям и очарование амазонки, в Борисе победило благоразумие, и он решил продолжать занятия.

Внешне послушный, он согласился тянуть лямку в Московском университете и поступил на юридический факультет. Роковая ошибка в расчетах! Слишком импульсивный для того, чтобы довольствоваться анализом суровых законов и гибкости юриспруденции как таковой, он бросил факультет после нескольких месяцев бестолковых и путаных занятий, чтобы перейти на отделение истории и филологии, где надеялся прийтись к месту.

И снова надежды обманули: на самом деле юноша не преминул убедиться, причем довольно скоро, что, где бы он ни учился, везде окажется не в своей тарелке. Обожая музыку, но признав себя неспособным сочинять ее, восхищаясь большею частью философских течений, но отказываясь присоединиться к какому бы то ни было из них, бредя ритмами и рифмами, но не рожденный для кропотливой работы над черновиками — неделю за неделей, если не месяц за месяцем, — он в конце концов стал рассматривать себя как вечного любителя и вообще считать ни к чему не пригодной шантрапой. Убежденный в том, что судьба подарила ему все шансы, он не имел ни малейшего желания рисковать, выбрав один из них. Однако в этом смятении частой гостьей становилась уверенность: если сочинение в прозе требует настойчивости и усердия, то процесс создания стихов — от замысла до воплощения — занимает несколько часов, никак не больше, поскольку они рождаются в приливе вдохновения. С одной стороны, всепоглощающий, порабощающий, тягостный труд, работа, требующая длительного напряжения, с другой — почти мгновенная вспышка Не подобна ли разница в написании стихотворения и романа разнице между вздохом экстаза и подробным объяснением феномена, вызвавшего экстаз?

Следуя этой мысли, Борис Пастернак всего лишь повиновался навязчивой идее своего детства — отдаться музыке. Поэтические рифмы и ритмы станут нотами его симфоний. Он еще не решался на попытки творить, но неосознанно готовился к новому своему призванию, не столько поглощая труды философов Канта и Гегеля, сколько стараясь почаще встречаться с новаторами молодой русской литературы, главными фигурами которой были в то время Александр Блок и Андрей Белый, ведущие за собой целый клан «Мусагета». Находясь в среде этих разрушителей норм поэтического языка, Борис проходил свой стаж подмастерья, пока еще весьма осторожного ученика. И ему постоянно казалось, будто проблемы чистой техники только сбивают с толку: разве пристальная забота об оригинальном словоударении, о певучести языка не обуздывает вдохновения, так ему необходимого, чтобы выразить себя «до донышка»? Единственное, что ему нужно для того, чтобы стихи полились рекой, думал теперь Борис, это бурный всплеск чувств. Ему не хватало чуточки закваски, не хватало щепотки пекарского порошка, чтобы поднялось его тесто.

И вот, даже не пытаясь искать, однажды в день, похожий на все другие, Борис, как ему показалось, открыл для себя это чудо понимания и поощрения. Его двоюродная сестра, Ольга Фрейденберг, встреченная им как-то в Петербурге, внезапно открыла юноше глаза на него самого, на его самые тайные надежды, на возможность успеха. Отцы молодых людей давно дружили, Леонид Пастернак был женат на сестре Михаила Фрейденберга. Боря и Оля, разница в возрасте которых составляла несколько месяцев, проводили все летние каникулы вместе — на принадлежавшей Пастернакам под Одессой даче. Близкое родство подкреплялось искренней дружбой с обеих сторон.

Ольга была не слишком красива: чересчур высокий лоб, длинный нос, — но решительный взгляд ее темных глаз искупал недостаточное изящество профиля. Находясь рядом с нею, Борис постоянно чувствовал уважение, странно смешанное с благодарностью. Он слишком хорошо знал сестру, чтобы пытаться разгадать ее тайну, очень ценил возникавшее только в ее присутствии чувство полной защищенности. Тесные семейные связи, сближавшие их, делали запретной любую двусмысленность, успокаивали, крепили уверенность друг в друге.

Когда они встретились на одесской даче в 1910 году, Борис для Ольги был всего лишь студентом философского факультета, не знающим, к чему приложить свой талант, потому что, отказавшись от музыки, он так и метался: то ему хотелось, по примеру отца, рисовать, то он углублялся в философские штудии, хотя и не имел намерений внушать затем свои взгляды невежественным подросткам. Она, со своей стороны, вольнослушательницей посещала лекции по истории и литературе на Высших женских курсах при университете, — и что было тогда самым притягательным для Бориса в кузине, что заставляло ее быть такой внимательной: глубокий интерес молодой девушки к литературе или интерес к нему самому — «возможно, писателю» в будущем?

Как бы там ни было, внезапно их прогулки по окрестностям, их бесконечные разго воры на природе, их обсуждения прочитанных книг стали казаться ему необходимыми и незаменимыми. Не только сейчас, но и потом. Это чувство абсолютного единения возникало у него всякий раз, как Ольга приезжала провести несколько дней в семье Пастернаков. Она возвращается домой, в Петербург, — он провожает ее до вагона, а после, в порыве безрассудства, пишет ей открытки, тут же, с вокзала, их и отправляя. Да, пока что в этих открытках лишь забавные словечки, лишь дружеские насмешки, но каждая записка служит основанием для новой, всегда более серьезной и сердечной, чем предыдущая.

Завязавшаяся между молодыми людьми переписка сближает их больше, чем повседневное общение наедине. В письмах, идущих навстречу друг другу, они могут обсуждать и творчество Мопассана, которым восхищаются, и глупые милые пустяки, встречавшиеся в жизни каждого. В комментариях к переписке с Пастернаком Ольга Фрейденберг рассказывает о летних прогулках 1910 года: «Общий романтический склад сближал нас. Он говорил обычно целыми часами, а я шла молча. Признаться, я почти ничего из того, что он говорил, не понимала. Я и развитием была неизмеримо ниже Бори, и его словарь был мне непонятен. Но меня волновал и увлекал простор, который открывали его глубокие, вдумчивые, какие-то новые слова. Воздвигался новый мир, непонятный, но увлекательный, я вовсе не стремилась знать точный вес и значение каждой фразы; я могла любить и непонятное; новое, широкое, ритмически и духовно близкое вело меня прочь от обычного на край света»^[18]. И чуть дальше добавляет: «В Петербурге мы уже не могли оторваться друг от друга. Он уезжал с тем, что я приеду в Москву, а потом он проводит меня в Петербург. Пока он ехал и писал мне, я не могла найти себе места и ждала до беспамятства, ждала до потери чувств и рассудка, сидела на одном месте и ждала. И он едва мог доехать, и в ту же минуту написал мне громадное письмо»^[19].

Да, ожидание Ольги было вознаграждено длинным письмом, в котором Борис вел лирический рассказ о том, как благодаря ей открыл сейчас Санкт-Петербург, город призрачный, мифический и самый восхитительный из всех. «Так что я влюбился в Петербург и в вашу смешанную семью, особенно в тебя и в папу; <…> я тебе говорил об этом чувстве. Но ты не знаешь, как росло, росло и вдруг стало ясным для меня и другое, мучительное чувство к тебе. <…> Это какая-то редкая близость, как если бы мы вдвоем, ты и я, любили бы одно и то же, одинаково безучастное к нам, почти покидающее нас в своей необычной неприспособленности к остальной жизни. <…> Но понимаешь ли ты, если даже и далека от этого всего, отчего меня так угнетает боль по тебе и что это за боль? Если даже и от любви можно перейти через дорогу и оттуда смотреть на свое волнение, то с тобой у меня что-то, чего нельзя покинуть и оглянуться»^[20].

Эта беспрерывная переписка становится как для Бориса, так и для Ольги чем-то вроде дыхания, необходимого для поддержания жизнедеятельности организма. Но Ольга опасается: а вдруг братское чувство, превратившись в любовь, станет чувством банальным, таким, как у любой пары? И ее раздражает ощущение, что она готова поддаться притяжению, которому так трудно сопротивляться. «Я, — пишет девушка в ответ, — … другая, потому что я не хочу давать задатков и обещаний. Если я скажу, что другая — я освобожу и тебя, и себя; ибо это будет абсолютно, и ты не сможешь подходить ко мне ни с какой меркой, ни с каким требованием. Быть же такой — слишком героически. <…>…ты не верь в меня, — я тебя обману; рано ли, поздно, но одним словом, даже молчанием я покажу тебе, что ты во мне ошибался, и причиню тебе горе, — потому что никогда не осуществляется до конца возжеланное или задуманное»^[21]. Она боится, что Борис слишком высоко ее вознесет, а он в ответ возражает: просто он нуждается в ней больше, чем она в нем, и без нее он уже не будет знать, куда направить свои шаги и свой дух. И тем не менее он уверен: то, что он испытывает по отношению к кузине, — не любовь. Она же, как бы ни возбуждалась, думая о нем, чувствует себя пленницей непреодолимой физической границы между ними. Стоит ей превысить меру в выражении их взаимной привязанности, она начинает смущаться и обижаться, как будто обвинила его и себя саму в намерении пробудить двусмысленную страсть.

Несмотря на эти мелкие недоразумения, роман кузенов в письмах продолжается самым прекрасным образом.

И тут — словно жесткий призыв вернуться к реальности — известие о том, что только что на маленькой железнодорожной станции Астапово, возвращаясь в свое поместье Ясная Поляна, скончался Лев Толстой. Леонид Пастернак, которого телеграммой вызвали на похороны, предлагает старшему сыну отправиться с ним и отдать последний долг покойному, великому из великих. Борис соглашается, а прибыв вместе с отцом на место, с унынием обнаруживает, что вместо гиганта, которому он был намерен поклониться, в гробу «..лежит не гора, а маленький сморщенный старичок, один из сочиненных Толстым старичков, которых десятки он описал и рассыпал по своим страницам». И задумывается: так что же останется от этого величайшего в мире рассказчика? Будет ли он так же почитаем после смерти, как Пушкин, который был менее плодовит, но, может быть, больше волновал?

Но времени на то, чтобы продолжать литературные сравнения, не было: едва вернувшись в Москву, он снова принял участие в переезде. Первые дни лета 1911 года ознаменовались сменой квартиры: с Мясницкой, из Училища живописи, ваяния и зодчества, семья Пастернаков перебиралась на Волхонку, в первый этаж дома номер 14. И тут поджидала новая беда — может быть, сказалась усталость, связанная с переездом? — мать Бориса перенесла несколько месяцев спустя тяжелый сердечный приступ, и врачи порекомендовали ей срочно пройти курс лечения в Германии, в Бад-Киссингене. К счастью, тревога оказалась ложной: быстро поправив здоровье, Розалия Исидоровна вернулась в Москву, и семья воссоединилась — кто же лучше родных мог ухаживать за выздоравливающей!

На время успокоившись, Борис сделал окончательный выбор: философия — и решил поступать в Московский университет. Однако сей храм вечной мудрости имел репутацию места, где вечно только болтают, и болтовня эта не имеет ни малейшего отношения к последним достижениям науки. Более того, университет слыл образцом современной интеллектуальной суеты и тщеты. Говорили, что большая часть студентов здесь восхваляет теории некоего Бергсона, в то время как адепты геттингенской школы признают только Гуссерля с его феноменологией. Другие, менее решительные, якобы мечутся от одного метафизического объяснения к другому, пока не переберут все, и в конце концов группируются вокруг молодого Дмитрия Самарина, сына философа Юрия Самарина, одного из самых ярых защитников славянофильской доктрины. Борис подружился с этим своим чрезмерно пылким и болтливым однокашником, и тот немедленно посоветовал ему не терять времени на лекции российских профессоров-ретроградов, а отправиться в Германию, где, как ему известно, Марбургский университет — истинный питомник самых просвещенных и великих умов будущего. Борис был в отчаянии, он думал, что никогда, никогда не сможет позволить себе подобного путешествия: попросту не хватит средств, — но мать, растроганная жалобами первенца, дала ему необходимую сумму, и это позволило Пастернаку с легким сердцем покинуть Россию, от которой, как ему казалось прежде, он ни за что не сможет оторваться.

И вот он наконец в Марбурге. Он сразу же влюбился в город и в образование, которое там давали. Презирая «словесную окрошку», которой кормили студентов московские мэтры, юный Пастернак полагал, что марбургские профессора отлично знают историю человеческой мысли на протяжении многих столетий и умеют пролить свет на сокровища «итальянского Возрождения, французского и шотландского рационализма и других плохо изученных школ»^[22]. Он писал позже: «На историю в Марбурге смотрели в оба гегельянских глаза, то есть предельно обобщенно, но в то же время и в точных границах здравого правдоподобья»^[23].

Восторг перед главным учителем Бориса, профессором Германом Когеном^[24], сопровождался еще одним — правда мимолетным, но сильным — влечением: к сестрам Иде и Елене Высоцким, его подругам детства, которые оказались проездом в Марбурге в июле 1912 года. Иде — ей нужно было отправляться к родителям в Берлин — он решился с бухты-барахты признаться в любви и стал умолять о взаимности. Услышав чрезвычайно сухой и даже несколько ироничный отказ девушки, Борис погрузился в глубокое уныние, и это ощущение страшной неудачи пригасило даже на несколько дней воспоминание о том, как блестяще прошли недавно в университете его доклады.

Но следовало каким-то образом излечиваться от меланхолии, от хронической нерешительности — и Пастернак снова срывается с места: он едет на свидание с родителями в Италию, посещает Венецию, Флоренцию, Пизу… Но ничто, ничто — ни знания, полученные от великих немецких и итальянских философов, ни осмотр самых богатых музеев Апеннинского полуострова не утешало. «Италия кристаллизовала для меня то, чем мы бессознательно дышим с колыбели, — напишет он спустя много лет. — Я понял, что, к примеру, Библия есть не столько книга с твердым текстом, сколько записная тетрадь человечества… Я понял, что история культуры есть цепь уравнений в образах, связывающих неизвестное с известным, причем этим известным, постоянным для всего ряда, является легенда, заложенная в основание традиции, неизвестным же, каждый раз новым — актуальный момент текущей культуры»^[25]. На самом-то деле Борис успел разочароваться в мэтрах науки точно так же, как в музыкальной композиции, как и в кисти… Так что же ему делать, чтобы оставаться самим собой? При виде этого паралича духа, говорит он, мне «безразлично, из какой мерзости или ерунды будет сложен барьер». «Конечно, есть искусство, — продолжает он. — Оно интересуется не человеком, а образом человека Потому что из него явствует, что этот образ человека больше самого человека. <…> Что делает честный человек, когда говорит только правду? За говореньем правды проходит время, этим временем жизнь уходит вперед. Его правда, она обманывает. Так ли надо, чтобы всегда и везде говорил человек? И вот в искусстве ему зажат рот»^[26].

Однако в следующем, 1913 году, делая доклад о символизме и бессмертии перед кружком знатоков и эстетов, собравшихся в мастерской скульптора Крахта^[27], он поддерживал вовсе не эту отрезвляющую, даже разочаровывающую теорию. На этот раз в намерения Бориса входило доказать субъективность человеческого восприятия текущей жизни и существование чего-то вроде тайного сговора между человеком и окружающей его природой. «Я предполагал в докладе, — вспомнит Пастернак спустя годы, — что от каждой умирающей личности остается доля этой неумирающей, родовой субъективности, которая содержалась в человеке при жизни и которою он участвовал в истории человеческого существования»^[28].

Пусть этот «символ веры» в уникальность творения отличался скорее выразительностью изложения, чем научностью, аплодировали ему сильно, и Борис вдруг понял, что встал на правильный путь. Кроме того, в июне 1913 года он блестяще сдал последние экзамены по философии. Обучение закончено, теперь можно перейти к преподаванию. Но в какой области? Ему хотелось взять время на раздумья, и он решил, что заслужил длительный отдых и время лучше всего провести с родителями в деревне Молоди под Москвой. А там свежий воздух, пейзажи, тишина, солнце и блаженная праздность отнюдь не располагали к решительным действиям. Он убивал время, листая книги любимых писателей… И вдруг его оцепеневшее сознание словно озарилось ослепительной вспышкой. Он перечитал несколько подвернувшихся под руку стихотворений Тютчева, умершего в конце прошедшего века, и ему почудилось, будто в ухо ему нашептывает какой-то голос. Он услышал слова… и эти слова были мелодией… и в этой мелодии звучали для него воспоминания о пережитых им втайне чувствах… Может быть, здесь и таился идеальный язык, способный связать музыку с мыслью, неуловимое чувство со слишком реальным телом? Тогда чего он ждет и почему не берет в руки волшебный, богатый отзвуками инструмент, предложенный его воображению русской словесностью?

Вооруженный лучезарным неведением, он пустился в полный приключений путь. «Я читал Тютчева и впервые в жизни писал стихи не в виде редкого исключения, а часто и постоянно, как занимаются живописью или пишут музыку. <…> Писать эти стихи, перемарывать и восстанавливать зачеркнутое было глубокой потребностью и доставляло ни с чем не сравнимое, до слез доводящее удовольствие»^[29].

В этой первой попытке творчества он старался противостоять избытку романтизма, но вовсе не для того, чтобы прибегнуть к чеканному ритму и мудреным ассонансам, обязательным для поэтов-новаторов. Единственной заботой Бориса, как он сам же признавался, было одеть современную мысль в настолько классический и скромный наряд, насколько это возможно. И вот мы читаем в первом его стихотворении, посвященном месяцу февралю:

Февраль. Достать чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд,

Пока грохочущая слякоть

Весною черною горит.

Достать пролетку. За шесть гривен,

Чрез благовест, чрез клик колес

Перенестись туда, где ливень

Еще шумней чернил и слез.

Где, как обугленные груши,

С деревьев тысячи грачей

Сорвутся в лужи и обрушат

Сухую грусть на дно очей.

Под ней проталины чернеют,

И ветер криками изрыт,

И чем случайней, тем вернее

Слагаются стихи навзрыд^[30].

Остальное, соответственно, мило, гармонично и без фальшивого оригинальничанья.

* * *

Увидев свои стихи впервые напечатанными — а напечатаны они были в вышедшем в Москве в 1913 году альманахе «Лирика», — Борис Пастернак почувствовал себя раздетым, обнаженным, полностью открытым сарказму читателя. Первые, еще очень робкие его шаги не вызвали сколько-нибудь заметного отклика в прессе — ни восторженного, ни уничижительного. Однако признанный лидер символистов Валерий Брюсов в обзорной статье «Год русской поэзии» сделал вывод: «Самый оригинальный из новичков — Борис Пастернак».

Позже в опубликованной «Русской мыслью» статье, которую Брюсов посвятит этому доселе неизвестному автору, он найдет для Пастернака еще более хвалебные слова: «Его странные и нелепые образы не кажутся надуманными; «футуристичность» стихов Б. Пастернака — не подчинение теории, а своеобразный склад души»^[31]. Быть принятым тесным кругом «искренних» поэтов — разве мог Борис даже мечтать о подобной награде? Теперь он уже окончательно потерян для философии, которой и так отдано слишком много времени, теперь он принадлежит искусству, к изучению которого пока не приступал. Но он ни о чем не жалеет. Даже о времени, потраченном на поиски истинного призвания!

Глава II
Футуристы дня вчерашнего и футуристы дня завтрашнего

Только-только Пастернак оправился от тщеславного наслаждения тем, что его опубликовали в «настоящей книге», напечатанной «настоящей типографской краской» на «настоящей бумаге», как «настоящего поэта» — и сразу же выход его первого самостоятельного сборника стихов, «Близнец в тучах», сборника, к которому написал предисловие его друг, писатель Николай Асеев, стал причиной развала литературной группировки, до сих пор единодушно его поддерживавшей. Во главе «новаторов», алчущих движения вперед как в просодии, так и в мысли, встали Борис Пастернак, Николай Асеев и Сергей Бобров. Они решительно и открыто отделились от «отсталых конфор мистов», собиравшихся вокруг Вадима Шершеневича, основателя футуристического движения, который, по мнению Бориса, чересчур верил в силу словесных и идейных кульбитов. Убежденный в том, что эти заблудшие стали на неверный путь, Пастернак расстается с ними и на развалинах «Лирики» организует еще с несколькими приверженцами интеллектуальных новаций свою, не похожую ни на одну из существующих группу «Центрифуга». Затем идет по выбранной дороге еще дальше и включает в «Руконог», первый сборник группы, беспощадную и язвительную статью «Вассерманова реакция». Здесь он не просто сбрасывает с пьедестала, но подвергает шельмованию все эстетические ценности, на какие претендуют футуристы, он обвиняет составителей небольшой книжечки «Русский футуризм» в том, что они собрали в ней лишь витиеватые и неправдоподобные заявления. Вадим Шершеневич, по его мнению, ведет свою группу свихнувшихся поэтов в совершенно безысходное будущее. Посчитав себя оклеветанными, футуристы во главе с Вадимом Шершеневичем потребовали официального публичного разъяснения, подписанного всеми хулителями в полном составе.

Встречу для объяснений назначили на нейтральной территории — в одной из арбатских кофеен, но Шершеневича угораздило призвать себе на помощь, кроме всех футуристов своей команды, еще и юного, блестящего Маяковского. Борис Пастернак уже читал когда-то его стихи, видел его один или два раза на сборищах поэтов, но лишь издали, мельком, а вот теперь, стоя рядом, слушая его, глядя на него, он вдруг почувствовал, насколько величествен этот молодой человек, насколько властен, уверен в себе. Главное в нем, писал Пастернак, «железная внутренняя выдержка, какие-то заветы или устои благородства, чувство долга, по которому он не позволял себе быть другим, менее красивым, менее остроумным, менее талантливым»^[32].

Между тем пошло-поехало: взаимная критика, возражения, уступки, отказ от своих слов… Этот обмен внешне убедительными аргументами между сторонниками литературной выразительности прежних лет и теми, кто срывал с языка последние одежки, полагая, будто изобретает новую, оригинальную способность восприятия, не кончился ничем конкретным: каждый остался на своей позиции. Впрочем, в эпоху, когда в России не прекращалась грызня между художниками, планете угрожал куда более серьезный конфликт, и прессе было куда интересней обсуждать именно эти события, а не свары между литераторами, каждый из которых непримиримо доказывал свою правоту.

Для того чтобы хоть как-то просуществовать в месяцы нищеты, бездействия и колебаний, Борис нанялся учителем к сыну литовского поэта Юргиса Балтрушайтиса и провел лето в имении этого последнего на берегу Оки — поблизости от Алексина. Здесь поэт делил свой досуг между переводом комедии Генриха фон Клейста «Разбитый кувшин» и болтовней с другими обитателями поместья, среди которых все оказались в той или иной степени озабочены неизбежностью войны. Если вспомнить о недавнем русско-французском альянсе и о дружеском отношении русских к «братьям-славянам» из Сербии, ставшей объектом немецких притязаний, то разве нет оснований думать, что Россия может оказаться втянутой в войну с Германией?

События торопили с принятием решений. В июле 1914 года Бориса Пастернака вызвали в Москву: ему нужно было прибыть в призывную комиссию. В день медицинского осмотра молодой человек благословил свое давнее падение с лошади. Тщательно изучив его искалеченную ногу, врачи выдали ему белый билет по причине явной ее укороченности. Успокоившись на этот счет, он вернулся к своему временному наставничеству. Однако он уже сменил воспитанника, и теперь его учеником стал юный Вальтер Филипп, сын обосновавшегося в России богатого немецкого коммерсанта. Мориц Филипп очень вежливо принимал молодого учителя и весьма щедро оплачивал его труд. А в России той эпохи следовало быть патриотом и, стало быть, ненавидеть немцев! Что за нелепость! В отместку только за происхождение взбудораженная чернь разгромила контору и жилой особняк мирного коммерсанта. «Разрушения производили по плану, с ведома полиции, — записывает Пастернак впоследствии^[33]. — Имущества служащих не трогали, только хозяйское. В творившемся хаосе мне сохранили белье, гардероб и другие вещи, но мои книги и рукописи попали в общую кашу и были уничтожены». И добавляет с горьким скептицизмом: «Терять в жизни более необходимо, чем приобретать. Зерно не даст всхода, если не умрет. Надо жить не уставая, смотреть вперед и питаться живыми запасами, которые совместно с памятью вырабатывает забвение».

Вначале энтузиазм заглушил голос разума даже у самых рассудительных и дальновидных людей. Из уважения к слову, данному Франции, Сербии и всему цивилизованному миру, все полетели на помощь страдающему населению маленькой страны. Россия казалась несметно богатой, неистощимой в ресурсах и непобедимой. Она сразу же разбила австрийцев, которые воевали на стороне Германии, и это породило вполне, казалось, оправданные надежды на то, что война будет быстрой и не потребует больших человеческих жертв. Однако почти вслед за столь многообещающим дебютом русские понесли такие потери, попытавшись занять Восточную Пруссию, что в Москве начали догадываться: вряд ли все окажется так просто. Вокруг Бориса Пастернака уже слышались шепотки о том, что наша отечественная армия, конечно же, кто спорит, самая мужественная и отважная из всех союзных армий, но ее вместе с тем и хуже всех экипировали, хуже всех снабжают и ею — вполне возможно и такое! — хуже всех командуют. Из битвы в битву неуклонно сокращалось количество солдат: одних убивали на месте, другие вынуждены были отступать. Даже в Польше — плачевное поражение. Падение Лодзи означало для тех, кто еще верил в легкую победу, полное крушение всех иллюзий. Списки погибших и пропавших без вести росли во все ускоряющемся зловещем темпе. В России почти не осталось семей, где не надели бы траур.

Страдая оттого, что не может быть вместе с находящимися в опасности соотечественниками, Борис испытывал и виноватую благодарность к увечью, позволившему ему остаться в стороне от кровавой авантюры, в которую дала втянуть себя Европа Ширилось смертоубийство — и росла уверенность Пастернака в том, что он будет куда полезнее родной стране, пытаясь созидать, а не рьяно стремясь разрушить. Пока за границей шли ожесточенные сражения, он силился жить «по-другому» и продолжал встречаться с писателями, художниками, музыкантами, актрисами, чтобы говорить с ними отнюдь не о безумной жажде убийства, охватившей планету, но о поэзии, живописи, музыке. Это, считал Пастернак, лучшее лекарство против яда насилия и жестокости, от которого потеряло голову три четверти человечества. А его мимолетная влюбленность в хорошенькую пианистку Надежду Синякову оказалась вызвана меньше физической привлекательностью девушки, чем потребностью в равновесии чувств. Он не искал подле Синяковой ни ласк, ни компли ментов, ему была нужна иллюзия душевного покоя, какой он знавал когда-то.

Ему хотелось отвлечься, и он принялся писать прозу — новеллу «Апеллесова черта», навеянную воспоминаниями о поездке в Италию. Работая над текстом своей первой новеллы, он поддался очарованию декадентского романтизма и фантастического символизма, — и это стало его способом отклика на позорную действительность войны. Новелла была послана в «Русскую мысль», где Пастернаку отказали в публикации, — редакции такая проза показалась несвоевременной и бесполезной в дни, когда рвутся снаряды и бряцает оружие, зато перевод «Разбитого кувшина» Клейста напечатал в майском номере межпартийный журнал «Современник». Стало быть, все благополучно? Ан нет — ничего похожего! Прочитав опубликованный текст, Борис обнаружил, что перевод без его ведома был переработан и выправлен. Новичок в ремесле, он мог бы и не обижаться, не придираться к столь непочтительному отношению. «Работа была незрелая, неинтересная. Мне следовало в ноги поклониться журналу за ее помещение. Кроме того, еще больше надлежало мне поблагодарить редакцию за то, что чья-то неведомая рука прошлась по рукописи к ее вя щей красе и пользе. Но чувство правды, скромность, признательность не были в цене среди молодежи левых художественных направлений и считались признаками сентиментальности и кисляйства»^[34], — напишет Пастернак много лет спустя. И чуть дальше оценивает свое поведение: вместо благодарности редакции «Современника» он жаловался на нее… Острым пером Борис выразил тогда ответственному за «уродование» своего произведения возмущение его неучтивым поступком. Но руководителем редакции оказался не кто иной, как знаменитый Максим Горький, чья безусловная революционность, опирающаяся на «русский реализм в литературе, как и в политике», была всем известна. Кроме того, выяснилось, что Горький сам и внес вызвавшие негодование и протест переводчика изменения. Пожав плечами, мэтр решил, что не стоит отвечать на смехотворные претензии дебютанта, и на этом «дело закрыли».

Совсем иной была реакция Владимира Маяковского — великого и дорогого сердцу Бориса. Они снова встретились во время долгого пребывания Пастернака в столице, и, если Санкт-Петербург по случаю объявления войны сменил свое чересчур германофильское название на русский аналог — Петроград, то Маяковский, как выяснилось, остался совершенно таким, как прежде. Таким же постоянно возбужденным, взъерошенным, благородным, щедрым и непредсказуемым. Маяковский счел своим долгом ввести молодого собрата по перу в круг своих наиболее влиятельных друзей и даже отрекомендовал его критику Осипу Брику как корифея русской поэзии, идущего к освобождению от любых систем. И тем не менее каковы бы ни были амбиции «корифея», ему прежде всего следовало подумать о том, чем зарабатывать на жизнь. Для того чтобы прокормиться и вместе с тем иметь возможность продолжать записывать все, что приходило в голову, он согласился на предложение отправиться на Урал. «В те же годы, между службою у Филиппов, я ездил на Урал и в Прикамье, — пишет Пастернак все в той же автобиографической повести «Люди и положения». — Одну зиму я прожил во Всеволодо-Вильне, на севере Пермской губернии, в месте, некогда посещенном Чеховым и Левитаном… Другую перезимовал в Тихих Горах на Каме, на химических заводах Ушковых»^[35]. Здесь его приспособили для работы в военном столе, а он, удрученный тем, что приходится выполнять канцеляр скую работу, тем не менее воспользовался случаем, чтобы освобождать «целые волости военнообязанных, прикрепленных к заводам и работавших на оборону»^[36]. Предчувствовавший полный разгром русской армии на фронтах войны и ожидавший массового протеста молодежи, тех, кого могли еще призвать на подмогу старшим и кто не хотел идти под огонь неприятеля, Борис ничуть не удивился, когда узнал, что началась революция, инициаторами которой стали питерские рабочие.

Существует ли еще правительство? Цела ли еще Россия? Идет ли еще война? Даже не пытаясь получить здесь ответы на эти вопросы, Пастернак едет в Москву. А приехав, не понимает, где находится: Россия ли вокруг? Никаких императорских гербов на фасадах государственных учреждений, никакого предпочтения знатным клиентам в роскошных магазинах… Переменилась не только одежда прохожих — переменились их лица. Бывшие слуги, мгновенно обретя несвойственную им прежде спесь, мерили взглядом бывших хозяев, крадущихся вдоль стен. А воздух между тем был словно наэлектризован, потому что кое-кто из ясновидящих уже предсказывал, что завтра войне конец, и мечтатели, ухватившись за эту идею, решили, что теперь все в порядке и пора бы уже начинать на пустом месте строительство нового мира.

Более осмотрительный и сдержанный, Борис довольствуется наблюдениями за метаморфозами своей родины — униженной, разоренной, но полной надежд.

Сначала он поселился у родителей на Волхонке, но перепады их настроения с преобладанием резко сниженного как реакции на происходящее побудили его бежать из атмосферы, насыщенной ностальгией, злостью и преждевременным увяданием, и он снял в центре Москвы меблированную комнату, затем другую, потом еще одну… Пока он вот так, в зависимости от состояния души, менял квартиры, Россия, в свою очередь, меняла правящие режимы. Принужденный собственными генералами отречься от престола, царь стал не более чем призраком, выселенным вместе с семьей в Царское Село. Совет рабочих и солдатских депутатов диктовал свои условия Временному правительству, которому и в которое никто не верил. Желая убедиться в правильности и необходимости таких серьезных беспорядков, Борис возобновляет отношения с бывшей подру гой Еленой Виноград, увлеченной политикой и пышущей праведным гневом студенткой: она еще числится на Высших женских курсах, но, как показалось Пастернаку, все больше и больше попадает под влияние своего брата Валериана — вот уж кто истинный Робеспьер! Впрочем, Робеспьер местного масштаба: Валериан участвовал в революционном движении только на пространстве Саратовского земства. Событий было так много, и все так быстро менялось, что в представлениях Бориса каждый день добавлял новых, противоречащих одно другому обещаний и угроз. Решение Временного правительства продолжать войну до победного конца чего бы это ни стоило только укрепляло позиции тех, кто, наоборот, требовал мира немедленно и любой ценой.

Главным, определяющим событием во всем этом политическом хаосе стало возвращение в Россию Ленина Он находился в изгнании, жил в Женеве, но немцы помогли ему переправиться на родину, надеясь, что он не преминет сменить курс России от войны к революции. Кто-то из знакомых — наверное, вечно перевозбужденная Елена Виноград — убедил Пастернака пойти на один из первых по возвращении коммунистического вождя митингов, где тот держал речь. Менее экзальтированный, чем его подруга, Борис не был потрясен красноречием трибуна однако понял, что, проповедуя национализацию банков, рабочий контроль над производством, раздел земли между крестьянами, безотлагательный мир и передачу всей власти Советам, Ленин призывает соотечественников не к чему иному, как ко «второму рождению», пусть даже болезненному. Будучи футуристом, хотя и очень осторожным, осмотрительным, Пастернак все-таки не мог не одобрить перемен в традиционной идеологии своих современников. Впрочем, падение Временного правительства, участие огромных масс рабочих в борьбе за идею всеобщего социализма, избрание Троцкого председателем Петроградского совета, создание им Красной гвардии, взятие власти большевиками, несмотря на то, что они составляли меньшинство в Учредительном собрании, — и так до создания политической полиции, всемогущей ЧК, — все эти новшества подруга Бориса, Елена Виноград, жадно и всей душой поглощала, пьянея от них не меньше, чем от стакана водки на празднике свободы, а Пастернак разделял это ее опьянение.

Елена была вдвойне желанна для него: телом и мыслями! Для нее — Борис об этом догадывался, но это его лишь возбуждало — заниматься любовью и заниматься революцией было почти одно и то же, две стороны одной медали, два аспекта одного и того же стремления плоти. На улицах Москвы шли настоящие сражения, войска, оставшиеся верными прежнему режиму, тщетно старались противостоять ордам мятежников, строивших баррикады, грабивших дома «богачей» и казнивших на месте тех, кто внешне напоминал им «буржуев», а Елена все это оправдывала, ссылаясь на благие намерения. Может быть, она испытывала тайное удовольствие при мысли о том, что вот в это самое время, когда Борис осыпает ее поцелуями, совсем рядом с ними, в городе, обыскивают, грабят, арестовывают десятками каких-то незнакомцев, испытывающих такой же сильный страх за свою шкуру, как сильно ее наслаждение от ласк любовника.

Пресыщенный физически, но «недокормленный» морально, Пастернак, как всегда, искал спасения от ужасов жизни в литературе. Но тем не менее он напишет в романе «Доктор Живаго» о чудовищном хаосе этого периода: «Какая великолепная хирургия! Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы! Простой, без обиняков, приговор вековой несправедливости, привыкшей, чтобы ей кланялись, расшаркивались перед ней и приседали. <…> Это небывалое, это чудо истории, это откровение ахнуто в самую гущу продолжающейся обыденщины, без внимания к ее ходу. Оно начато не с начала, а с середины, без наперед подобранных сроков, в первые подвернувшиеся будни, в самый разгар курсирующих по городу трамваев. Это всего гениальнее. Так неуместно и несвоевременно только самое великое»^[37].

И еще: «Можно было бы сказать: с каждым случилось по две революции, одна своя, личная, а другая общая. Мне кажется, социализм — это море, в которое должны ручьями влиться все эти свои, отдельные революции, море жизни, море самобытности. Море жизни, сказал я, той жизни, которую можно видеть на картинах, жизни гениализированной, жизни, творчески обогащенной. Но теперь люди решили испытать ее не в книгах, а на себе, не в отвлечении, а на практике»^[38]. И еще, на этот раз адресуясь к своей героине Ларе: «Вы подумайте, какое сейчас время! И мы с вами живем в эти дни! Ведь только раз в вечность случается такая небывальщина. Подумайте: со всей России сорвало крышу, и мы со всем народом очутились под открытым небом. И некому за нами подглядывать. Свобода! Настоящая, не на словах и в требованиях, а с неба свалившаяся, сверх ожидания. Свобода по нечаянности, по недоразумению»^[39].

В тени… нет, скорее, в жару, пылу Елены Виноград он набрасывает начало романа, названного им сначала «Три имени»^[40], но еще до того — в редкостно счастливом состоянии — сочиняет множество стихотворений для двух сборников: «Сестра моя — жизнь» и «Темы и вариации». В этих стихах, продиктованных вырвавшимся на свободу вдохновением, он хотел, как признается впоследствии Троцкому, воспеть «утро революции»^[41] — они о том, как он ощутил воздействие революции на окружающую действительность и на собственное сердце. Вовсе не осуществляя сознательного желания, исключительно поддавшись порыву вдохновения, он испытывает, работая, истинное наслаждение. Все внезапно, все неожиданно: не только для читателя, но и для автора. Игра сюрпризов, созданных поэтом в дар себе самому. Впрочем, Пастернак не совсем впрямую объяснит это в нескольких символических строфах:

Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе

Расшиблась весенним дождем обо всех,

Но люди в брелоках высоко брюзгливы

И вежливо жалят, как змеи в овсе.

У старших на это свои есть резоны.

Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,

Что в гро?зу лиловы глаза и газоны

И пахнет сырой резедой горизонт.

Что в мае, когда поездов расписанье

Камышинской веткой читаешь в купе,

Оно грандиозней Святого Писанья

И черных от пыли и бурь канапе.

Что только нарвется, разлаявшись, тормоз

На мирных сельчан в захолустном вине,

С матрацев глядят, не моя ли платформа,

И солнце, садясь, соболезнует мне.

И в третий плеснув, уплывает звоночек

Сплошным извиненьем: жалею, не здесь.

Под шторку несет обгорающей ночью

И рушится степь со ступенек к звезде.

Мигая, моргая, но спят где-то сладко,

И фата-морганой любимая спит

Тем часом, как сердце, плеща по площадкам,

Вагонными дверцами сыплет в степи^[42].

Или здесь:

Это — круто налившийся свист,

Это — щелканье сдавленных льдинок,

Это — ночь, леденящая лист,

Это — двух соловьев поединок.

Это — сладкий заглохший горох,

Это — слезы вселенной в лопатках,

Это — с пультов и с флейт — Фигаро

Низвергается фадом на грядку.

Всё, что ночи так важно сыскать

На глубоких купаленных доньях,

И звезду донести до садка

На трепещущих мокрых ладонях.

Площе досок в воде — духота

Небосвод завалился ольхою,

Этим звездам к лицу б хохотать,

Ан вселенная — место глухое^[43].

Или здесь:

Грудь под поцелуи, как под рукомойник!

Ведь не век, не сряду, лето бьет ключом.

Ведь не ночь за ночью низкий рев гармоник

Подымаем с пыли, топчем и влечем.

Я слыхал про старость. Страшны прорицанья!

Рук к звездам не вскинет ни один бурун.

Говорят — не веришь. На лугах лица нет,

У прудов нет сердца, Бога нет в бору.

Расколышь же душу! Всю сегодня выпень.

Это полдень мира Где глаза твои?

Видишь, в высях мысли сбились в белый кипень

Дятлов, туч и шишек, жара и хвои.

Здесь пресеклись рельсы городских трамваев.

Дальше служат сосны. Дальше им нельзя.

Дальше — воскресенье, ветки отрывая,

Разбежится просек, по траве скользя.

Просевая полдень, Тройцын день, гулянье,

Просит роща верить: мир всегда таков.

Так задуман чащей, так внушен поляне,

Так на нас, на ситцы пролит с облаков^[44].

За этим смешением пантеизма и чувственности, смешением, от которого веет удивительной свежестью, скрывается любовное приключение, пережитое Борисом Пастернаком с Еленой Виноград. Он не желает видеть никого, кроме нее, не желает никого, кроме нее, слушать и пользуется любой возможностью с ней свидеться — все равно, в Москве или в Саратове. Эти «исключительные права» на себя, переданные им подруге, делают его пленником на много месяцев.

Однако уже в следующем году Борис позволяет себе выглянуть из своей раковины и повидаться с несколькими поэтами, еще задержавшимися в символистах, — такими, как знаменитые Бальмонт, Иванов, Андрей Белый, — и с теми, кто остался верен футуризму и по-прежнему группировался вокруг сиятельного и властного Владимира Маяковского. Эта встреча двух поколений писателей получилась возбуждающей и одновременно трогательной. Те, чья карьера была на исходе, с завистью поглядывали на тех, кто заменит их завтра. И непонятно казалось, где ты: на банкете по случаю выпуска или на поминках.

Преодолевая неловкость, Пастернак вглядывался в лица собравшихся — и вдруг замер: среди них он увидел женщину, чей прямой, открытый, огненный взгляд потряс его до глубины души. Это оказалась близкая знакомая поэтов Брюсова и Эренбурга, некая Марина Цветаева. Когда-то прочитанные стихи ее нисколько не взволновали Бориса, а вот лицо… Но вот друзья просят ее сейчас же что-нибудь прочесть, она повинуется… И внезапно все меняется для Пастернака! Слушая Марину, он открывал, по собственному признанию, «что слова сами по себе могут что-то заключать и значить, помимо побрякушек, которыми их увешали», и далее: «…среди молодежи, не умевшей изъясняться осмысленно, возводившей косноязычие в добродетель и оригинальной поневоле, только двое, Асеев и Цветаева, выражались по-человечески и писали классическим языком и стилем. <…> Цветаева была тем самым, чем хотели быть и не могли все остальные символисты, вместе взятые. Там, где их словесность бессильно барахталась в мире надуманных слов и безжизненных архаизмов, Цветаева легко носилась над трудностями настоящего творчества, справляясь с его задачами играючи, с несравненным техническим блеском». И — наконец: «Цветаева была женщиной с деятельной мужскою душой, решительной, воинствующей, неук ротимой. В жизни и творчестве она стремительно, жадно и почти хищно рвалась к окончательности и определенности, в преследовании которых ушла далеко и опередила всех»^[45].

* * *

Не такой отчаянно категоричный в том выборе, какой делает — касалось ли то любви, политики или литературы, — Пастернак тем не менее решил порвать с футуристами и обнародовал в написанных в апреле 1918 года «Письмах из Тулы» строки об окончательном прощании со своими бывшими товарищами по авангарду. «Какое горе родиться поэтом! Какой мучитель воображенье!» — иронизирует он и с грехом пополам передает собственные страдания, собственную душевную боль из-за расставания с дорогим Маяковскому кружком футуристов в ламентациях молодого поэта, провожающего к поезду свою возлюбленную, которая отправляется на край света. Однако, вопреки этим мрачным прогнозам, он не раз, причем без малейших затруднений, встречался с Маяковским, а однажды, в январе 1919 года, дерзнул прочесть тому еще не опубликованную «Сестру мою — жизнь». Маяковский похвалил смельчака за талант, но особенно подчеркнул важнейшую роль миссии писателя, тем более поэта, в новом, только еще нарождающемся в России обществе.

Совсем еще молодая Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика (РСФСР) единодушно избрала тогда своей столицей Москву, а Политбюро во главе с Лениным тем временем окончательно решилось подписать мирный договор с Германией. В обмен на остановку военных действий Советы согласились отказаться от нескольких наиболее богатых провинций бывшей Российской империи. Затем, сочтя, что присутствие царя, пусть даже и свергнутого с престола, содержащегося под наблюдением в Царском Селе, нежелательно, поскольку стимулирует расцвет в населении духа анархии, Николая II вместе с семьей отправили в самые глухие сибирские дали, в Екатеринбург, где всех их, с одобрения Ленина, убили в июле 1918 года «местные милиционеры».

Уже знающее, как быстро правительство умеет расправляться с неугодными, население России оказалось теперь живущим в обстановке террора, доносов, арестов — не только за реальные, но и за воображаемые преступления. Пастернак, точно так же, как другие, каждое утро, просыпаясь, прикидывал, в чем бы его могли обвинить до наступления ночи. Чтобы оказаться в состоянии боевой готовности в минуту, когда у дома остановится машина, когда постучат в его дверь! Но грусть по поводу деспотизма нового диктатора в кепке и с бородкой не помешала ему признать великую историческую роль Ленина. «Ленин был душой и совестью такой редчайшей достопримечательности, лицом великой русской бури, единственной и необычайной, — напишет впоследствии Борис Пастернак. — Он с горячностью гения, не колеблясь, взял на себя ответственность за кровь и ломку, каких не видел мир, он не побоялся кликнуть клич к народу, воззвать к самым затаенным и заветным его чаяниям, он позволил морю разбушеваться, ураган пронесся с его благословения»^[46].

С течением времени Пастернак убедился, что после бурь и штормов большевистского циклона небо очистилось, его сограждане успокоились и нашли в себе мудрость сплотиться, тем более что союзники одержали триумфальную победу над Германией, и воюющими сторонами был в 1919 году подписан в Версале завершавший Первую мировую войну и составленный по всем правилам мирный договор.

Желая укрепить свою веру во всеобщее прояснение, Борис в январе 1920-го является на заседание Московского лингвистического кружка, в котором председательствовал Роман Якобсон^[47], чтобы послушать чтение Маяковским новой поэмы, о которой говорили, будто она — гимн революции. На самом-то деле Пастернака давно уже раздражало стремление собрата по перу обращать других в свою веру, навязывать свои убеждения, а главное — крайности, в которые Владимира при этом швыряло. Кроме того, журнал «ЛЕФ»^[48], который он редактировал, отличался ориентацией на такой крайний интеллектуальный экстремизм, что на каждой странице искусство переплеталось с политикой, при этом художественные и политические идеи противоречили друг другу. «Я не понимал его пропагандистского усердия, — пишет Пастернак о Маяковском, — внедрения себя и товарищей силою в общественном сознании, компанейства, артельщины, подчинения голосу злободневности»^[49]. И тут же шутливо цитирует одного из членов этой команды, поэта и драматурга Сергея Третьякова, который нахально и бесстыдно заявлял всем и каждому, что «искусству нет места в молодом социалистическом государстве, во всяком случае, в момент его зарождения»^[50]. Раздраженный, доведенный до отчаяния проповедью сектантства, провозглашаемой некоторыми собратьями по поэтическому цеху, а главное — самым высокомерным, если не чванным, самым самонадеянным, но и самым интересным из них, неподражаемым Маяковским, он пишет в ярости: «Были две знаменитые фразы о времени». Он имел в виду: «жить стало лучше» и «жить стало веселее» — этот двойной афоризм, фальшь которого легко можно было проверить, попросту выходя каждый день на улицы Москвы с их тяжелой атмосферой, перепуганными, подавленными, голодными прохожими, этот двойной афоризм возмущал его как пример систематического использования лжи. Эксплуатации лжи, извлечения из лжи максимальной выгоды. Ему казалось странным, что, в отличие от него самого, стремившегося остаться в тени, выступать только что не анонимно, его друг получает такое огромное удовольствие, объявляя себя одним из самых великих людей России.

Хроникеры внезапно обнаружили в Маяковском символ пролетарской поэзии. Газеты пестрели дифирамбами в честь рафинированного интеллигента, который, дескать, спустившись со своего пьедестала, понял наконец: истинное назначение искусства — поддерживать социальный прогресс.

У Пастернака от такой низости тошнота подступала к горлу, ему было противно, и он иронически замечает в уже многократно процитированной здесь автобиографической повести «Люди и положения»: «Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине». По мнению Бориса, эта фальшивая официальная слава для писателя равносильна преждевременной смерти. И он не стесняется довести до сведения бывшего попутчика свое мнение о его последней по времени поэме: ошеломила и привела в уныние, но не взволновала. Два поэта расстались вежливо и холодно. Говоря о последних творениях Маяковского, Пастернак отметит: «До меня не доходят эти неуклюже зарифмованные прописи, эта изощренная бессодержательность, эти общие места и избитые истины, изложенные так искусственно, запутанно и неостроумно. Это, на мой взгляд, Маяковский никакой, несуществующий. И удивительно, что никакой Маяковский стал считаться революционным»^[51].

* * *

В то самое время, когда Борис Пастернак старался не утерять веры в способность искусства утешить в любых обстоятельствах, он обнаружил, что его родители, Леонид Осипович и Розалия Исидоровна, все хуже и хуже переносят хаотичную и полную случайностей московскую жизнь. Им давно стало не по себе в этом бездушном городе — они все более остро ощущали собственную здесь неуместность. Неизбывная злоба вокруг, нищета, преследования, травля всякого рода, постоянный страх — все это заставля ло их то и дело посматривать в сторону границы. Пастернаки вдруг почувствовали, что их тут ничто не держит. А если ты перестал быть своим на земле, где родился, почему бы не поискать убежища там, где и климат и режим куда как умереннее? И вот в начале 1921 года принимается окончательное решение: они уезжают в Германию. Визы в это время получали без особых сложностей, а обе дочери отправятся с ними в это приятное изгнание. Правда, сыновья…

Александр, выбравший профессию архитектора, не хотел эмигрировать, пока не докажет своих профессиональных умений в России, что же до Бориса, тот оказался еще категоричнее: наотрез отказался жить в стране, народ которой, как бы ни высока была его культура, говорит не на том языке, на каком он пишет стихи. Борис утверждал, что жизни в комфорте и роскоши, но в среде, чуждой его внутренней музыке, он предпочитает лишения, переживаемые вместе с людьми, которые понимают его с полуслова. Короче, его притягивали к родной земле отнюдь не уважение сограждан, не красота пейзажей и не сладкое бремя воспоминаний — нет, его держало тут колдовство русской лексики, чье богатство он не уставал вкушать…

Борису только-только исполнилось тридцать, Александру — двадцать семь, и оба чувствовали потребность в независимости. Как тот, так и другой понимали, что начало их активной творческой жизни совпадает с рождением новой России, и в минуту, когда Борис распрощался на вокзальном перроне с родителями и сестрами, он ощутил не только грусть разлуки, но и радость освобождения.

Чтобы не знать нужды, братья Пастернаки сдали часть родительской квартиры каким-то незнакомым людям, присланным квартальным комитетом. Конечно, в этом караван-сарае они были уже не совсем дома, но какие бы неудобства ни приходилось переживать, это не смущало Бориса. Вокруг него и так все разваливалось, рушилось, гибло: дома, традиции, авторитеты… Зато когда он думал о том, какие завтра напишет стихи, у него рождалось ощущение, что наконец-то получено право, нет, наконец-то он может выполнить свой долг и петь на этом кладбище.

Глава III
Горести революционера, сомневающегося в революции

Первые письма, полученные от родителей, были спокойными и радостными. Бориса даже, пожалуй, удивила легкость, с которой Леонид Осипович и Розалия Исидоровна приняли свой вынужденный переезд в Германию. Как они могут не сожалеть о том, что для них навеки потеряно? Послание от подруги детства, нежной и сдержанной Ольги Фрейденберг, утвердило в нем приятную иллюзию: если у него самого есть все основания оставаться в России, у его родных может быть не меньше оснований уехать. А поскольку сама Ольга предпочитала, как и прежде, жить в Петрограде, никуда из столицы не перебираясь, она и написала двоюродному брату, чтобы лишний раз воспеть очарование полупустынного Петрограда и заверить его: после долгого периода несчастий к ней вернулся оптимизм, причем она теперь настолько оптимистична, что даже опустошение города кажется ей необходимым для рождения свободы, «при которой распускаются цветы». Борис ответил ей 29 декабря 1921 года поздравлением с тем, что она так бодра, и новостями о собственных родителях, так хорошо прижившихся на чужбине: «Ты знаешь, они ожили там, и письма родителей моложе адресатов и тех глаз, которые тут их читают, стыдно сознаться»^[52].

Однако в ту самую минуту, когда Борис писал эти строки, мысли его были вовсе не об Ольге Фрейденберг: в его жизнь метеором, кометой ворвалась новая женщина Едва достигшая двадцатидвухлетия Евгения Владимировна Лурье была тогда студенткой математического отделения Высших женских курсов на Девичьем поле в Москве, лучезарная улыбка играла на ее губах, сияла в глазах, и вообще она всегда выглядела так, будто светится в предвкушении счастья, которое уже на пороге. Может быть, именно ненасытное, радостное стремление к жизни, ко всему, что эту жизнь составляет — существам, событиям, — и разожгло Пастернака? Может быть, его влекла к Евгении не только чистая, простодушная красота девушки, но и возможность рядом с ней обрести веру в свою пока еще совсем не определившуюся карьеру поэта… В моменты наивысшего восторга Борис убеждал себя, что нельзя стать настоящим поэтом, не будучи настоящим революционером. Но должна ведь при этом существовать некая мера в притязаниях, некий предел жестокости, а вот это революционеры осознают нечасто. Словом, если с поэзией все в порядке, о политике этого не скажешь! И каждый день народные волнения непредсказуемого масштаба препятствуют осуществлению таких на самом деле естественных чаяний писателя.

Март 1921 года был отмечен ростом уличных беспорядков и мятежом моряков в Кронштадте, возмущенных допотопными, по их мнению, требованиями дисциплины. Чтобы успокоить умы, X съезд Коммунистической партии принял решение спасти хотя бы то немногое, что уцелело во время революции, разорившей страну. И Ленин выбрал именно это время для того, чтобы заявить о новом, коренном повороте в государственной политике: НЭП (новая экономическая политика) предоставляла некое подобие свободы ремесленникам и тем, кто возделывает пахотные земли. Советские газеты тут же стали превозносить эти единичные меры как доказательство того, что главной заботой власти было и остается равенство возможностей, прав и ответственности в пролетарском обществе.

В том же месяце Борис с некоторой опаской согласился принять участие в организованном в Доме печати вечере. Программа включала стихи Пастернака в исполнении профессиональных актрис, но несколько стихотворений должен был прочесть сам поэт. «Признание это или ловушка?» — думал он по дороге в Дом печати, но до самого конца вечера так и не смог понять, какая версия правильна. Конечно, Маяковский в качестве «главы литературного авангарда» счел себя обязанным похвалить автора за «дерзость — вместе и социалистическую и артистическую», за талант, но отдельные слушатели не преминули заметить, что здесь всего лишь словесная мешанина и что надо еще только ожидать появления среди поэтов «нового Пушкина». Пастернак решил, что имел полууспех, и вполне им довольствовался. Чуть позже Маяковский, все такой же предприимчивый, представил молодого собрата Александру Блоку, собравшему своих многочисленных поклонников в московском Политехническом музее, чтобы прочесть им сборник своих стихов. Блок сразу же объявил Борису, что видит в нем того, кто «понесет в будущем факел русской поэзии», Пастернак склонился под грузом похвал и отправился восвояси, думая о нем, как о старшем брате, с которым тесно связан любовью к звучности русского языка. Узнав несколько месяцев спустя о скоропостижной смерти Блока, которого уже готов был воспринимать в качестве непогрешимого советника и вождя, Борис испытал такое глубокое горе, словно этот человек был ему ближе всех родных, ближе собственной семьи.

Но что такое была смерть Блока — естественная, в своей постели, в сорок один год — по сравнению со вскоре, в августе того же года, произошедшим расстрелом политической полицией поэта Гумилева, обвиненного в том, что он был участником неведомого контрреволюционного заговора! На этот раз Пастернак с ужасом думал о «преступлении», каким видится власти любая свободная мысль.

И впрямь — теперь ради того, чтобы достичь полной безопасности государства и идеологической чистоты его граждан, уже упоминавшейся политической полиции было разрешено рыться в шкафах и ящиках, совать свой нос в любые письма, бросать в тюрьму кого угодно под любым предлогом. Никто не мог укрыться от этих маньяков, опьяненных своим всемогуществом. Они имели право казнить или миловать и холодного сапожника, что сидит на углу, и самого великого из российских писателей — им было все равно, кто перед ними. Не желая допускать даже одного промаха, режим объявил, что не просто возможно, но достойно награды писать стихи, основанные на великих идеях социализма. А для этого достаточно следовать советам власть имущих и выбирать себе отныне музу отнюдь не за кулисами театров, а в кабинетах КГБ, где под каждым мундиром бьется сердце, преданное пролетариату.

Не слишком-то веря в идиллию между поэтом и ищейкой, Борис позволил Брику и Маяковскому убедить себя в необходимости создать издательство и журнал, одинаково корректные как с точки зрения политической, так и эстетической: МАФ (Московская ассоциация футуристов). Изображая хорошую мину при плохой игре, Пастернак присутствует даже на открытии съезда Советов, где председатель Совета Народных Комиссаров, непогрешимый Ленин пообещал выступить с докладом об электрификации всей страны и интеллектуальном развитии населения. Пастернак, сидя плечом к плечу с Маяковским, страшно удивлялся, записывая речь с призывами продвигать одновременно индустриализацию страны и стирание различий в мыслях коммунистов, ибо выражать себя сейчас получит право только зрелая коммунистическая мысль. Подобное рабство духа, принятое слушателями вроде бы с полным осознанием его необходимости, возмущало Пастернака не меньше, чем кража со взломом. И внезапно он почувствовал себя уже не на месте в этой России с кляпом во рту, но все-таки не знал, куда податься, чтобы расслышали его голос. Смущенный и растревоженный бурной речью Ленина, он дождется прихода домой, чтобы вынести суждение о человеке, воплощавшем в себе, на его взгляд, все, чем может угрожать диктатура, со всем, что может быть привлекательно в человеческом уме.

Намерения коммунистической власти по отношению к интеллигенции скоро и резко обозначились. Вооружившись марксистской идеей о том, что культура должна принадлежать только и исключительно пролетариату, правительство прежде всего создало «Пролеткульт»^[53], состоявший из идеологических ячеек, работавших по всей стране и призванных воспитывать в трудящихся «умение различать хорошее и дурное»! Вскоре эти различные литературные группировки объединились в «Российскую ассоциацию пролетарских писателей» или РАПП^[54], которой было поручено направлять всех, кто занимается творчеством, на путь исторической и политической правды. Сразу же начались столкновения РАППа с Маяковским и Пастернаком, поскольку их журнал «ЛЕФ» был признан буржуазным анахронизмом, а при поддержке государства РАПП только и мог, что давить все попытки соперников. И Пастернак снова ощутил, как трещит — вот-вот сломается — ветка, на которой он выбрал себе место. Но тем не менее ему хотелось поведать всему миру о надеждах и тревогах, поселившихся в его душе. «Я чувствовал, как ветер истории бьет мне в лицо, — скажет он потом одному журналисту, — тот ветер, что хотел бы дышать революцией, чего хотел и я сам, и, совершенно естественно, желание дышать ею пришло ко мне тогда же, когда она развертывалась <…>, но для того, чтобы диктатура пролетариата могла отразиться в культуре, недостаточно было ее существования, ей нужно было еще и действительно господствовать, лепить меня без моего ведома»^[55]. И он задумывался, так ли все происходит сейчас.

Проснись, поэт, и суй свой пропуск,

Здесь не в обычае зевать^[56].

Это стихотворение, необычной для Пастернака длины, заканчивается воспоминанием о том, как Ленин «вырос на трибуне», проскользнув «неуследимо» сквозь толпу, и принялся отчеканивать свою правду обо всем, пусть даже речь шла лишь об электрификации или лучшем использовании нефти:

И эта голая картавость

Отчитывалась вслух во всем,

Что кровью былей начерталось:

Он был их звуковым лицом.

Когда он обращался к фактам,

То знал, что, полоща им рот

Его голосовым экстрактом,

Сквозь них история орет.

Выполнив свое трудное политическое задание, Пастернак решил, что находится уже вне опасности, которая несколько дней назад привела несчастного Гумилева к стенке. Используя хорошее, как ему кажется, отношение к себе властей, Борис позволяет себе расслабиться: знакомится с поэтессой Ахматовой, так же уважающей его, как и он ее; публикует несколько статей в «Современнике»; торгует книгами в кооперативной лавке на Арбате, чтобы свести концы с концами, и, потихоньку оживая, отдается удовольствию открывать день за днем, по мере чтения, новые и новые основания восхищаться поэтами своей страны, способными творить в условиях надзора.

Именно в это время он берет в руки сборник стихов Марины Цветаевой — стихов, совершенно покоривших его чистотой и искренностью. Борис пишет ей сумасшедшее восторженное письмо в Берлин, куда она в прошедшем году сбежала, чтобы не переживать моральных и материальных трудностей, задавивших Россию. Пример успешного «дезертирства» вдохновляет его, и он все серьезнее и серьезнее размышляет о том, не эмигрировать ли ему самому. Однако в июне 1922 года выходит в новой редакции его сборник «Сестра моя — жизнь», состоящий из более или менее автобиографических стихотворений, одновременно строгих и дерзких по интонации, выходит — и немедленно вызывает фурор в стане знатоков поэзии. Кого ни возьми — Валерия Брюсова, Николая Асеева, Илью Эренбурга, Осипа Мандельштама или далекую, но всегда внимательную Марину Цветаеву, — все просвещенные умы оказались единодушны, предсказывая автору сказочное будущее в России, обновленной снизу доверху двойным воздействием — футуризма и революции. Впрочем, сам Пастернак посвятил книжку памяти Лермонтова, а позже сказал, что Лермонтов всегда был для него олицетворением дерзновенного творчества и повседневным утверждением свободы.

Между тем власть и милости толпы у Ленина стал оспаривать другой революционер — Троцкий (настоящее его имя — Леонид Бронштейн). Троцкий долгое время прожил за границей, где вел активную пропаганду, а теперь приехал к Ленину в Петроград и стал сразу же, авторитарно и успешно, командовать Красной Армией. Однако среди гражданских лиц он растил свою популярность так же заботливо, как среди солдат, и очень скоро влияние Троцкого вышло за границы армии и распространилось на мирное население. Полностью сломив сопротивление белых, триумфатор продолжал непримиримую борьбу с лжереволюционерами и истинными буржуями, бросая их в тюрьмы, высылая из страны и расстреливая на месте. Однако Борис Пастернак проявлял осмотрительность: он знал, что недавно на смену ЧК пришло ГПУ и что под этим новым названием скрыта все та же, если не еще более активная травля интеллигенции, явно она происходит или замаскирована. Отныне виновность каждого гражданина России находили в корзине для бумаг. Всякий вызов к властям считался дурным знаком.

И вот случилось так, что Троцкий захотел повидаться с Пастернаком, а у Бориса в это время были причины просить Льва Давидовича о личном одолжении, причины очень важные для поэта. Он шел по вызову, и душа уходила в пятки. Однако Троцкий сразу же повел себя по отношению к посетителю более чем любезно — выяснилось, что у него попросту возникло желание узнать, что побуждает этого именитого писателя выехать за границу. На вопросы о лояльности к правящему режиму Пастернак отвечал с редкой непосредственностью, и у хозяина кабинета сложилось впечатление, что ему хочется поехать за рубеж исключительно с целью защищать там достоинства советского социалистического строя. К тому же Борис признался, густо покраснев, что влюблен в замечательную девушку, Евгению Лурье, студентку ВХУТЕМАСа, решил на ней жениться и надеется получить визу, чтобы совершить свадебное путешествие в Германию, где у него есть родственники и друзья. Троцкий великодушно согласился дать визу.

Свадьбу устроили в Москве среди лета, в самую жару, у Жени, и голубки в полной эйфории полетели в новую жизнь: с одной стороны — немецкую, с другой — семейную. Когда молодожены прибыли в капиталистический Берлин, им показалось, будто их перенесли в другой мир: здесь можно было что угодно купить, о чем угодно говорить и думать, не боясь, что прослывешь изменником родины. Родители ввели их в круг соотечественников, очень довольных своей эмигрантской жизнью, под родительским же руководством они посетили русские издательства и книжные магазины, познакомились с русскими журналистами. И задумались, не сюда ли переместилась настоящая Россия, в то время как считается, будто она так и живет под ледяными взорами Ленина, Троцкого и ГПУ…

Восхищение Бориса, оказавшегося в среде добровольных изгнанников, — одновременно ностальгирующих и предъявляющих претензии оставленной родине, — стихами Цветаевой еще возросло, и вызвало как с его, так и с ее стороны бесконечный поток писем, в которых два поэта обсуждали общую страсть к искусству. Евгения Лурье была не только красива, но и ревнива, она не только была собственницей, но и отличалась редкой сообразительностью, дальновидностью — ей не понравилась эта дружба, она стала хмуриться. Если бы любимый Борисом автор был мужского пола, она бы только радовалась, но тут… тут поэтом была женщина. Евгения видела в ней соперницу, полагала, что та лишь прикидывается литератором ради такого случая, и это ее раздражало. А поскольку Борис Пастернак и Марина Цветаева продолжали обмениваться восторгами из послания в послание, молодая жена стала опасаться еще и другого: как бы столь оживленная переписка не отвлекла или даже не отвратила мужа от его настоящей работы.

Задетый критикой в адрес сборника «Темы и вариации», автора которого авангардистские рецензенты неловко поздравляли с тем, что он недоступен пониманию обычных читателей, Пастернак решил перейти на прозу и сделал уже первые попытки. Но больше всего его волновали сейчас гонорары: один был обещан Госиздатом за «Сестру мою — жизнь», другие он должен был получить за переводы на русский язык произведений немецких революционных поэтов, во что он сейчас и впрягся. Конечно, ставки за перевод были мизерные, смешные, но стихотворений оказалось больше двадцати, так что сумма в целом могла выглядеть довольно прилично. А с этими деньгами можно было бы, по крайней мере, спокойно позволить себе «дежурные обеды» в берлинском трактире.

Однако Борис и сам тревожился, что подобные занятия помешают ему теперь отдаваться истинному своему призванию — поэзии. Приехав на несколько дней в Москву, он пишет жене 11 мая 1924 года: «Женечка! <…> По-настоящему мне бы взяться сейчас за самое архифантастическое что-нибудь, прописать часов до трех с тем, чтобы завтра это начало на меня со всех деревьев глядело, глазами всех домов, жаром накаленного сквера. И так бы утро встретить и утром бы продолжать. Ан не тут-то было»^[57].

* * *

Увы, возвращение в Москву вдохновило Пастернака не больше, чем бродяжничество по Германии… Однако он испытал громадную радость, присутствуя при рождении своего первого сына, Евгения^[58]. Внезапно сами эти слова, просто слова «жена» и «ребенок» наполнились для него новым смыслом, приобрели волшебное звучание, производили едва ли не чудотворное воздействие. До сих пор он произносил эти слова не задумываясь, как любые другие, которых так много в русской повседневной лексике. И вдруг — будто прозрение. «Настоящая женщина и настоящий ребенок. Мои, — пишет он, проводив жену с сыном в Петроград, к родителям Евгении. — Вот именно эти и такие. То есть на моем языке (на котором, когда-то начав лепетать и проговорив всю жизнь, я когда-нибудь прощусь с нею) — эти два слова: жена и сын — ничего лучшего и полнейшего означать не могли. За окошком сидели идеальные образцы этих слов, единственные их изображенья. Не знаю, поймешь ли ты, что мне невозможно вообразить себе других моделей этих двух слов и для других мужей и отцов»^[59].

Новая ответственность отца семейства побуждала Бориса не довольствоваться скучным ремеслом переводчика, необходимого как заработок, надо же было семье на что-то жить. «Вероятно, через месяц я поступлю на службу… — сообщает Пастернак родителям в письме от 20–23 сентября 1924 года. — Без регулярного заработка мне слишком бы неспокойно жилось в обстановке, построенной сплошь, сверху донизу, по периферии всего государства в расчете на то, что все в нем служат, в своем единообразии доступные обозренью и пониманью постоянного контроля. Итак, я решил служить»^[60].

И вот в конце того же года он устраивается на работу — ему поручено составлять библиографию в библиотеке Министерства иностранных дел, отыскивая в иностранных журналах документы, «проливающие свет» на идеи Ленина, связанные с обширной деятельностью по социальному и экономическому возрождению, начатой им во время пребывания за границей. Было дано указание отыскать гениальные черты этого великого человека во всем, что бы он ни делал с самых ранних лет.

Поскольку за размахивание кадилом платили, Пастернак не протестовал против этих заказных панегириков. Но когда оставался один у себя в комнате перед белым листом бумаги, уступал потребности писать для себя, не думая о том, какое суждение кто-то вынесет о его вещах. Воспользовавшись тем, что на 1925 год было назначено празднование двадцатой годовщины первого бунта против царского режима, он одним махом сочинил рассказ в стихах «Девятьсот пятый год», эхом повторивший волнение подростка, переживавшего первую из сотрясших страну революционных бурь^[61]. В этой стихотворной сюите, в которой поэт живописал как нищету заводских рабочих, так и мужество студентов левого крыла, чей вождь, Бауман, был убит крайне правыми, представителями «черной сотни», в равной степени проникновенны воспоминания и о застывшей пустынной Москве накануне стачек, и о грозных уличных битвах в Санкт-Петербурге. Любую картину тут вдохновляют одинаковый энтузиазм и одинаковая растерянность:

Тротуары в бегущих.

Смеркается.

Дню не подняться.

Перекату пальбы

Отвечают

Пальбой с баррикад.

Мне четырнадцать лет.

Через месяц мне будет пятнадцать.

Эти дни: как дневник.

В них читаешь,

Открыв наугад^[62].

Он восхищается морским мятежом и воспевает в целом гимне лейтенанта флота Шмидта, казненного за то, что встал во главе восставших в Севастополе. Фрагменты этих текстов — имеются в виду «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт», — безупречных с точки зрения их революционной окрашенности, печатались в разных журналах, и власти в результате стали относиться к автору мало сказать одобрительно, почти как к родному. Но при этом высшие сферы вовсе не дремали: если им было ясно, что Пастернак понимает единодушный порыв первых большевиков, то его мысли по поводу итогов коллективизации и последовавшей за нею уравниловки были им пока неизвестны, и как тут было не задаться вопросами… В принципе «оправданный», Борис на самом деле находился под все более пристальным надзором. Как и большинство своих собратьев, он утешался и радовался, найдя отклик читателей на то, что выходит из-под его пера, вне чиновничьих кабинетов и прессы, рабски преданной режиму. Так, причиной просто небывалого его восторга стали строки из письма отца, который говорил о встрече с Райнером Марией Рильке и о том, что этот великий немецкий поэт назвал Пастернака, наряду с Цветаевой, будущим русской поэзии. Однако 31 декабря 1926 года, когда Борис как раз собрался выразить Рильке чувство признательности, газеты сообщили о смерти его восторженного поклонника, и эта новость лишила его всякого желания продолжать какую бы то ни было борьбу со словом. Голова его была пуста, руки опустились, он больше ничего не ждал от жизни.

Некоторые его произведения в стихах или прозе еще появлялись иногда в скромными тиражами издаваемых журналах. Был опубликован роман в стихах «Спекторский», но он прошел практически не замеченным, несмотря на то, что был весьма лестно представлен в последних номерах журнала «Красная новь»^[63]. Читающей публике не нравился рыхлый, неустойчивый герой, она не одобряла ни движений его души, ни размышлений. Спекторский, по ее мнению, не знал ни того, кто он есть, ни того, куда идет. Спекторский попросту неловко барахтался в потоке истории. Но в то время именно таковы были глубинные мысли автора.

Беззаветно влюбленный в свою жену, гордый тем, что она подарила ему сына, Борис неотступно думал, а способен ли он на что-нибудь еще, кроме как быть вульгарным жеребцом-производителем. И при этом не так уж безмерно страдал в кратковременной разлуке с любимой. Он пишет жене из Москвы: «Ах, какое счастье, что это ты у меня есть! Какой был бы ужас, если бы это было у другого, я бы в муках изошел и кончился»^[64], но в это же самое время не перестает упрекать себя в интеллектуальном безделье. Ему казалось, будто весь мир вокруг него в движении, только он один топчется на месте. Вдруг ему приходит в голову мысль о том, что все зло идет от навешенного на него ярлыка «футурист», что ярлык этот словно бы прилип к нему, тогда как на самом-то деле он истинный «верист». Он пытается объяснить свою позицию, пишет об этом Маяковскому и, желая быть последовательным, уходит из «ЛЕФа».

Покинув «Левый фронт искусств», Пастернак не имел в виду какой-либо другой организации или союза: единственным его стремлением было оставаться самим собой. Но разве такое было возможно в этой стране безумцев, где каждый казался виновным неведомо в чем? РАПП, Российская ассоциация пролетарских писателей, требовала полного уважения к запретам, диктовавшимся правилами политической и социальной жизни СССР, и потому с конца сентября 1925 года развязала ожесточенную кампанию, направленную на дискредитацию, если не уничтожение двух писателей: Бориса Пильняка и Евгения Замятина, осмелившихся публиковать свои произведения за рубежом без разрешения партии на эти публикации. Вот уже и над Союзом писателей, до тех пор претендовавшим на полную профессиональную независимость, забирает всю власть «комитет контроля», не только и не столько по художественной части, сколько по политической. Пастернака охватило зловещее предчувствие, и он не ошибся: в апреле приходит весть о том, что друг Бориса, журналист Владимир Силлов расстрелян ГПУ, даже не потрудившимся объяснить причину казни. А сразу же после этой трагической вести — сообщение о самоубийстве Маяковского. Что подтолкнуло Владимира к этому отчаянному поступку? Неосторожное поведение в политике? Разочарование в литературе? Любовные проблемы? А может быть, просто усталость — он устал жить в стране, где сама жизнь так же бесполезна, как и искусство? И ведь чем больше литераторы скукоживались в своих норах, тем шире расправляли плечи, тем сильнее выпячивали грудь чиновники в кабинетах.

Как раз в то время, когда Пастернак с Женей и сынишкой ненадолго уехали отдохнуть в деревню под Киевом, почти повсеместно начали ликвидировать владельцев даже самых крошечных клочков земли, чтобы выбить из их мозгов мысль о частной собственности. Их называли кулаками, их вывозили в далекие края целыми поездами, а их реквизированное имущество передавали во владение коллективным хозяйствам — колхозам. Кулаки даже и не пытались протестовать против того, чтобы их добро было передано в коллективную собственность. Они слишком хорошо знали, что в Советском Союзе любой протест только осложняет дело.

Ко всему еще декабрь того же года оказался отмечен начавшимся в Москве судебным процессом. На скамью подсудимых попали те, кто действиями, дурными намерениями или пропагандой, опираясь на иностранные капиталы, послужил, как считали власти, саботажу социалистического прогресса. И оказались сваленными в одну кучу фальшивые революционеры и истинные агенты западного империализма Никто не имел права критиковать коммунистические идеи даже совсем чуть-чуть, даже легонько — таких немедленно объявляли предателями родины. Критиковать — значит предавать, по такому закону жила теперь страна. Проступки, совершенные в результате заблуждений, считались виной настолько тяжелой, что лучше было держаться как можно дальше от любых судилищ.

Впрочем, Пастернак быстро усвоил это правило почтительной осторожности и применил его, откликаясь в 1925 году на резолюцию Центрального Комитета коммунистической партии, касающуюся литературы: «…2) Было бы совершенно неправильно упускать из виду основной факт завоеванья власти рабочим классом, наличие пролетарской диктатуры в стране. 3) Все заставляет предполагать, что стиль, соответствующий эпохе, будет создан. <…> Однако вот еще что. Резолюция недаром меня так взволновала. Ее перспективы близки мне по другой причине. Я был возбужден и до нее. В последнее время наперекор всему я стал работать, и во мне начали оживать убежденья, казалось бы, давно похороненные. Я думаю, что труд умнее и благороднее человека и что художнику неоткуда ждать добра, кроме как своего воображенья»^[65].

Иными словами, Пастернак, признавая эволюцию искусства к чему-то вроде реалистического популизма, отказывается отрицать царственную независимость творца, которого никакие политические инструкции не заставят изменить своей идее или своему стилю. При любой диктатуре существуют разные уровни повиновения приказам властей: на одном полюсе — возможность принять указания пассивно, молчаливо, на другом — заявленное публично согласие принять их, более того — пропаганда, устная и письменная. Пастернак выбрал для себя место посередине, он полагает, что таким путем уменьшит подозрительность власти по отношению к своим произведениям — чересчур эксцентричным по форме и в явно недостаточной степени соответствующим условиям по существу.

Тем временем обозначились кое-какие, пока очень легкие, улучшения в повседневном существовании городов и деревень, где уже не тряслись от страха, ожидая очередного голода. Союз писателей даже приступил к строительству дома, предназначенного исключительно для тех, кто вступил в это сообщество творцов. Пастернак немедленно попросил дать ему квартиру в этом благословенном Богом доме, потому что, как он написал в официальном заявлении: «Отовсюду обложен звуками, сосредоточиться удается лишь временами в результате крайнего, сублимированного отчаяния, похожего на самозабвенье…»

Увы! Несмотря на многочисленные ходатайства, он не будет удостоен милости проживать в Доме писателей. Хотя отношения с женой, Женей, к этому времени существенно охладились, Борис мысленно упрекает ее в том, что она больше не поддерживает его в минуты горестей и разочарований, не протягивает руку в беде. Ему кажется, что она просто не сумела помочь, когда он пытался получить квартиру в Доме писателей.

Чтобы утешиться после неприятностей, Пастернак решает отправиться всей семьей под Киев, где он снял заранее дом в деревне. Они едут туда одновременно с друзьями: пианистом Генрихом Нейгаузом и его женой Зиной. И внезапно дачная жизнь, от которой он ничего не ждал, кроме обычных сельских радостей, становится для него временем открытий. Вместе с родителями в деревню приехали дети Нейгаузов, и весь этот юный и не очень юный народ изменил привычную атмосферу «лета на даче», превратив ее в атмосферу веселья, ежедневных сюрпризов, музыки, игр — и все это кружило Борису голову. С каждым днем он, сохраняя в душе «законную» нежность к супруге, все больше скучал рядом с нею, и ему казалось, будто он попросту теряет время, пытаясь заинтересовать Женю какими-то иными проблемами, помимо материальных. Иногда она виделась Борису совершенно чужим человеком, как будто они не прожили больше восьми лет под одной крышей. С каждым днем она все больше отдалялась от Бориса, все сильнее сближаясь с их семилетним сыном Евгением, которого мать обожала. Но ради чего — чтобы угодить мужу или чтобы угодить ребенку — Женя согласилась на слияние с семьей Нейгаузов?

Центром, к которому стремились, вокруг которого собирался дружеский союз, была, бесспорно, красавица Зина, жена пианиста Генриха Нейгауза Сияющая брюнетка с изящно вылепленным лицом, с огромными глазами темно-карего цвета. Живописец Роберт Фальк писал, что никогда не забудет, как была хороша тогда Зина с этой ее посадкой головы, с этим ее профилем. Да и сам Пастернак описывает Зинаиду в послесловии к книге «Охранная грамота» как едва ли не сверхъестественное виде?ние: «Освещенная извне улыбкой, она очень напоминала один из женских портретов Гирландайо. Тогда в ее лице хотелось купаться. <…> И ей нужно что бы то ни было на земле гораздо меньше, чем сама она нужна земле, потому что это сама женственность, грубым куском небьющейся гордости целиком вынутая из каменоломен творенья»^[66].

А что больше всего очаровывало Пастернака в Зинаиде — то, что она пленяла, не желая никого пленить. Осматриваясь, Борис замечал, что собственная жена кажется ему все более обычной, все более разочаровывающей взгляд. Он вдруг ощутил, что уклонился от правильного пути, связав свою жизнь с Евгенией, стал бояться, что гнет этой ошибки молодости ему придется испытывать до конца своих дней. Есть ли еще время все исправить? Ему надо было привести свои мысли и чувства в равновесие, и ради этого он согласился принять участие в организованной «Новым миром» и «Известиями» поездке группы писателей. Целью затевавшейся экспедиции было воспеть в прессе чудо, свершившееся на уральских рудниках благодаря пятилетнему плану, который, как говорилось, перевернет всю мировую экономику снизу доверху.

Вернувшись из этой увлекательной, но отобравшей много сил поездки, Пастернак вместе с женой тут же отправляется в другое путешествие. На этот раз — в Тифлис, столицу Грузии. Здесь семья поэта Тициана Табидзе предложила ему стол и кров… и здесь он снова увидел Зину Нейгауз.

Эта встреча оказалась решающей, новая любовь победила. Еще до того у Евгении состоялось бурное объяснение с мужем: она не могла смириться с увлечением Бориса другой женщиной. Напрасно он заверял, что Зинаида Нейгауз для него всего лишь милый сердцу друг, Женя давно догадалась об истинной подоплеке этой дружбы. И, взяв с собой сына, уехала в Германию, к родителям мужа. Старшие Пастернаки рады были принять их, жалели невестку, но особенно не надеялись на примирение супругов. А сам Пастернак, от души радуясь неизбежному разрыву и наслаждаясь одиночеством, тем не менее чувствовал тяжкую вину: ведь он сам спровоцировал этот разрыв.

Он напишет позже в повести «Люди и положения»: «Вскоре в двух семьях, моей и дружественной, произошли перевороты, осложнения и перемены, душевно тяжелые для участников. Некоторое время мне и моей спутнице, впоследствии ставшей моей второй женою, негде было преклонить голову. Яшвили предложил нам пристанище у себя в Тбилиси»^[67]. Несмотря на то что Борис всегда подчеркивал свое презрение к материальному комфорту и положениям, регулируемым официально, по возвращении из Тифлиса он не колеблется и не теряет времени зря: оформляет развод с Евгенией и женится на Зинаиде, которая к тому времени тоже успела развестись. Своей постоянной наперснице Ольге Фрейденберг он так объявляет об этих событиях: «Я совершенно счастлив с Зиною. Не говоря обо мне, думаю, что и для нее встреча со мной не случайна»^[68]. Новое семейное положение вынуждает Пастернака поселиться вместе с молодой женой в полуразрушенной квартире на Волхонке. Но тут распускают все более или менее законные писательские объединения, тут создается Союз советских писателей, вбирающий в себя всю литературную общественность, — и он снова просит дать ему квартиру, теперь в принадлежащем Союзу строении на Тверском бульваре. И — удивительное дело! — его просьбу на этот раз удовлетворяют.

Не откладывая дела в долгий ящик, Борис принимается писать и, желая отметить чудо своей встречи с Зиной, посвящает ей сборник стихотворений, одно только название которого звучит подобно символу веры: «Второе рождение». И в первой же строфе Пастернак предупреждает читателя, что вдохновили эту поэтическую сюиту одновременно очень разные, но взаимодополняющие чувства:

Здесь будет все: пережито?е

И то, чем я еще живу,

Мои стремленья и устои,

И виденное наяву.

………………………………………..

Здесь будет спор живых достоинств,

И их борьба, и их закат,

И то, чем дарит жаркий пояс

И чем умеренный богат.

И в тяжбе борющихся качеств

Займет по первенству куплет

За сверхъестественную зрячесть

Огромный берег Кобулет.

……………………………………………

Здесь будет облик гор в покое,

Обман безмолвья: гул во рву;

Их тишь: стесненное, крутое

Волненье первых рандеву.

……………………………………………..

Здесь будет все: пережитое

В предвиденьии наяву,

И те, которых я не стою,

И то, за что средь них слыву.^[69]

Вот таким странным образом песнь во славу идеальной женщины сливается с описанием мест, где она впервые явилась ему, — пейзажами кавказских гор с укрытыми снегом вершинами, берегов Черного моря… В эйфории двойного открытия поэт, без минутного колебания, смешивает порывы сердца, красоту пейзажей и тяжкий труд тех, кто работает ради того, чтобы использовать все природные богатства родной страны. Он восхищается поденщиками с мозолистыми руками, теми, кто в работе не жалеет сил, но восхищается и теми, кто «по-отечески» надзирает за ними.

Заключая этот гимн жизни, какой бы трудной, суровой и несправедливой она ни была, поэт восклицает:

Когда я устаю от пустозвонства

Во все века вертевшихся льстецов,

Мне хочется, как сон при свете солнца,

Припомнить жизнь и ей взглянуть в лицо.

Незваная, она внесла, во-первых,

Во все, что сталось, вкус больших начал.

Я их не выбирал, и суть не в нервах,

Что я не жаждал, а предвосхищал.

И вот года строительного плана,

И вновь зима, и вот четвертый год.

Две женщины, как отблеск ламп Светлана,

Горят и светят средь его тягот.

Мы в будущем, твержу я им, как все, кто

Жил в эти дни. А если из калек,

То все равно: телегою проекта

Нас переехал новый человек.

Когда ж от смерти не спасет таблетка,

То тем свободней время поспешит

В ту даль, куда вторая пятилетка

Протягивает тезисы души.

Тогда не убивайтесь, не тужите,

Всей слабостью клянусь остаться в вас.

А сильными обещано изжитье

Последних язв, одолевавших нас^[70].

Пятилетний план пылко воплощали в жизнь, и благодаря этому написанному в почти библейском духе провозглашению «воскресения СССР» вскоре был опубликован сборник «Второе рождение», а годом позже изданы все ранее написанные стихи Пастернака. Однако временное улучшение погоды оказалось недолгим, небо снова стало хмуриться, и черной тучей нависло над Борисом известие об аресте поэта Мандельштама, которому ГПУ вменило в вину сатирические стихи о Сталине, переходившие из рук в руки. Донос, обыск, изъятие всех компрометирующих бумаг… В середине мая 1934 года Осипа Мандельштама увезли в мрачные лубянские застенки, где дежурные инквизиторы подвергали поэта суровым допросам. Разве не он осмелился сказать в одном из своих стихотворений: «Мы живем, под собою не чуя страны…» и «Наши речи за десять шагов не слышны…»^[71]?

Мандельштам признал себя автором этого нанесенного свободе «оскорбления», а раз он оскорбил свободу — значит, и гениального Сталина, великого вдохновителя победившей революции. Когда допросы были закончены, поэта за подрывную деятельность, выражавшуюся в распространении своих стихов, бросили в тюрьму. Пастернак был возмущен, негодовал и, посоветовавшись с женой арестованного коллеги, обратился за помощью к Бухарину — виднейшему теоретику революции, руководителю Коминтерна и главному редактору «Правды». Затем, не получив удовлетворившего его ответа ни на одно из своих воззваний «во имя искусства», Борис звонит самому Сталину. Версии их странного телефонного разговора существуют разные, но супруга Мандельштама категорически утверждает, что звучал он следующим образом.

Удивившись тому, что Пастернак вмешивается в такое обычное дело, Сталин напрямик спросил:

— Он что, по-вашему, мастер, этот Мандельштам?

— Проблема не в этом, — пролепетал Пастернак.

— Что за проблема?

— Проблема виновности интеллигенции.

Я бы хотел встретиться с вами, товарищ Сталин, и поговорить.

— О чем?

— О жизни и смерти!

Для Пастернака речь шла прежде всего о смертной казни, но у Сталина мысли были вовсе не о том, и он внезапно бросил трубку и отказался отвечать на какие бы то ни было новые вопросы этого «одержимого буржуазной литературой». Чуть позже Мандельштам был сослан в ледяное одиночество Воронежа и покончил с собой после изнурительного пребывания в местном ГУЛАГе.

* * *

К концу 1934 года дело Мандельштама было давно забыто, и Борис Пастернак, сознающий, что исполнил до конца свой долг сочувствия невезучему собрату, соглашается принять участие 17 августа в Первом Всесоюзном съезде советских писателей. Пусть одни ему аплодировали, а другие с ним спорили — ему удалось объединить всех собравшихся в заключавшей дебаты речи. Не скрывая различий между истинными пролетариями и их «попутчиками», он представил здесь съезд первым шагом к искреннему братству между интеллигентами, слишком уж гордящимися своей ученостью, и народом, слишком уж подозрительным к просвещенным умам.

«Есть нормы поведения, облегчающие художнику его труд, — говорил Пастернак с трибуны. — Надо ими пользоваться. Вот одна из них: если кому-нибудь из нас улыбнется счастье, будем зажиточными, но да минует нас опустошающее человека богатство. «Не отрывайтесь от масс», — говорит в таких случаях партия. У меня нет права пользоваться ее выражениями. «Не жертвуйте лицом ради положения», — скажу я в совершенно том же, как она, смысле. При огромном тепле, которым окружает нас народ и государство, слишком велика опасность стать социалистическим сановником. Подальше от этой ласки во имя ее прямых источников, во имя большой и реальной и плодотворной любви к родине и нынешним величайшим ее людям… [на деловом и отягченном делами и заботами от них расстоянии. Каждый, кто этого не знает, превращается из волка в болонку, а если уж изменять нам родную фауну, то, конечно, в сторону ее повышения]»^[72].

Примирительная речь вызвала бурю оваций. Пастернака единодушно избрали одним из руководителей писательского Союза. Однако официальное признание, с которым его поздравляли все, начиная с жены Зины, признание, воспринимавшееся другими как шаг к почестям со стороны будущих поколений, оставило в душе Бориса неприятное, болезненное ощущение. Ему чудилось, будто он предал кого-то избытком красноречия или попустительством. На самом же деле поэт опасался, как бы высокое положение не вынудило его брать на себя неисчислимые протокольные обязанности, тогда как счастливым он может быть лишь в сумерках, в тишине.

Спустя несколько недель после своего триумфа, 30 октября 1934 года, Борис пишет Ольге Фрейденберг, которая лучше всех могла его понять: «…хотел бы обо всем забыть и удрать куда-нибудь на год, на два. Страшно работать хочется. Написать бы наконец впервые что-нибудь стоящее, человеческое, прозой, серо, скучно и скромно, что-нибудь большое, питательное. И нельзя. Телефонный разврат какой-то, всюду требуют, точно я содержанка общественная. Я борюсь с этим, ото всего отказываюсь. На отказы время и силы все уходят. Как стыдно и печально»^[73].

Никогда он не был таким искренним, как здесь, в этом письме, говоря о ненависти к появлениям в свете как раз тогда, когда мечтал бы отдать все свое время выражению мысли и мечтам, которые порой просто-таки пронзают его насквозь. Не могут ли оставить его в покое, позволить ему работу в тени? Даже если только ему одному и в радость это кружение в музыке своих мыслей и своих стихов…

Глава IV
Второе рождение

Подозрительность мало-помалу завоевывала верхние этажи государственной власти, и 1935 год начался серией арестов и судебных процессов, связанных с тем, что 1 декабря 1934-го был убит Сергей Миронович Киров, глава ленинградских коммунистов, чья популярность в народе стала угрожать лидерству Сталина. Этот последний исподволь вытеснил из руководства страной всех конкурентов. Сначала он был членом «тройки», в которую входили, кроме Сталина, еще Каменев и Зиновьев, затем устранил обоих соперников, отдал их под суд и приказал казнить за принадлежность к «Террористическому троцкистско-зиновьевскому центру». Отныне в его руках сосредоточивается вся власть: Сталин — председатель Совета Народных Комиссаров, он командует армией, руководит тайной полицией, которая снова сменила имя и стала теперь НКВД. НКВД же, спеша доказать свою необходимость, увеличил число обысков, «усиленных» допросов и противозаконных арестов. Любая бумажка подвергалась анализу, любое письмо перлюстрировалось, интеллигенция взвешивала каждое слово, прежде чем написать его на бумаге: неловкое определение или запятая не на том месте могли отправить автора за решетку. Сталин полагал первым долгом писателя расхваливать на весь мир достоинства родной страны. Он даже публично, на встрече с литераторами в доме Максима Горького (октябрь 1932 года), обращаясь к представителям этой профессии, заявил, что авторы-коммунисты являются «инженерами человеческих душ»^[74] и что «поэт — творец душ, а создание душ важнее производства танков»^[75].

В ноябре того же года, когда еще не прошло ослепление признанием величайшего значения роли писателя в обществе, Пастернак узнает о самоубийстве молодой жены «отца народов» и решает отправить Сталину пару строк соболезнований. Реакция оказалась быстрее некуда: Сталин тут же предложил поэту отправиться в командировку — в Париж, на «международный конгресс писателей в защиту культуры»^[76], который был намечен на период с 21 по 25 июня 1935 года. Страх перед публичными выступлениями, усталость и нервозность, заработанные многодневной бессонницей, склонили поэта к тому, чтобы отказаться от лестного предложения. Но в высоких инстанциях ему дали понять, что его отказ от поездки будет воспринят как несогласие с прогрессивной политикой родной страны. Вместе с тем ему объяснили: совершенно особый характер его миссии исключает присутствие рядом супруги. А значит, Зина останется в Санкт-Петербурге и удовольствуется, как все, как несчастная Евгения, тем, что будет отыскивать сведения об этапах продвижения своего героя по заграничным джунглям в газетах. Пастернак согласился, совсем пав духом, и сел в поезд с ощущением, будто он лжеходатай по делу, в которое больше не верит.

В Берлине Борис обнимет сестру Жозефину, но при мысли о том, чтобы встретиться с родителями, — смалодушничает: подумает, что избыток чувств повредит и отцу с матерью, и ему самому.

Оставалось преодолеть главное испытание — выйти на трибуну парижского дворца «Мютюалите». Прежде чем предстать перед французской публикой и несколькими коллегами, эмигрировавшими из России, он спрашивал всех подряд о чувствах, которые те испытывают по отношению к России. Из писем Марины Цветаевой он знал, что в стране, давшей ей приют, ее не любят, что ею не восхищаются так, как она того заслуживает. Соотечественники-эмигранты, как говорила Марина, упрекают в живущей в ее сердце симпатии, уважении к России, даже в известной ностальгии, хотя страна становится все более догматичной и нетерпимой. Борис, полагаясь на их долгую эпистолярную дружбу, надеялся рассеять это предубеждение. Однако, увидев Марину окруженной большой группой известнейших французских писателей, подумал: а при чем тут он — в этом ареопаге славы? Но вот он уже пожимает руки Элюару, Арагону, Эльзе Триоле, Андре Жиду, Жану Геено… и другим тоже, смущенно бормочет слова признательности в ответ на похвалы. Марина Цветаева пожирает его глазами, а он отдал бы все на свете, только бы она прогнала всех этих докучливых собеседников и наконец они могли бы остаться наедине, поговорить о поэзии, его и ее, — глаза в глаза, душа с душой. Но его уже ожидали на трибуне. Говоря то по-русски, то по-французски (этим языком он владел достаточно хорошо), Пастернак обнародовал собственную теорию искусства, согласно которой существует пространство абсолютной свободы и высшей беззаботности, которое, как и ясновидение, может быть только даром небес Позже он вернется к этому определению в написанном по-французски письме Жаклин де Пуайяр: «Я не моралист, не соглашатель, не филантроп, а может быть, даже и не нормальный, человечный человек»^[77]. Ему бурно аплодировали — меньше за то, что он произносил, больше — за теплый баритон, светящийся искренностью взгляд и странный облик флибустьера от литературы.

«Этот человек, — напишет еще Жаклин де Пуайяр после первой встречи с Пастернаком, — явно не таков, каким видится. У него огромная душа, готовая пересоздать все, что принесет ему жизнь». Такое же впечатление после конгресса осталось и у Марины Цветаевой. Но когда они наконец остались одни, — как же она была разочарована, услышав от Бориса, что — вопреки всему, что рассказывают за границей, — жизнь в СССР кошмарна, и интеллигенту неимоверно трудно приспособиться к ней, что в Париж он поехал, лишь повинуясь приказу Сталина. А стоило ей заговорить о неизлечимой тоске, вызванной побегом из России, о своем желании вернуться, как Пастернак перебил ее, воскликнув: «Не возвращайся в Москву, Марина! В Москве холод. Сплошные сквозняки!» Никакой другой информации она из Бориса вытянуть не смогла. Опасался ли он ее, как все его соотечественники опасались соседей по лестничной площадке? Как бы там ни было, разочарованная Марина в письме своей подруге Анне Тесковой назовет встречу с Пастернаком невстречей. Но и он мог бы сказать так же: в последний раз она пришла к нему в отель с мужем, Сергеем Эфроном, дочерью Ариадной двадцати трех лет, считающей себя революционеркой до мозга костей, и десятилетним сыном Муром Мальчик, соскучившись среди взрослых, решил, что они говорят о пустяках только ради того, чтобы хоть что-нибудь сказать, тогда как все необходимое вполне можно узнать из газет.

Глубоко разочарованный в своей дружбе с Цветаевой, этой талантливой женщиной со сложным характером и неодолимым упрямством, — зачем ей обязательно нужно публиковать свои произведения в стране, которая ей не своя! — он отказался от мысли убедить Марину в преимуществах собственного примера и решил в конце концов, что она в своем роде такая же упрямица, как и он сам. Обратная дорога — морским путем, через Англию и Балтику, — окончательно истощила сопротивляемость его нервной системы, и он высадился в Санкт-Петербурге настолько слабым, будто находился на пороге смерти. Во всяком случае, так казалось ему самому. Встревоженная часто повторяющимися недомоганиями мужа, Зина тут же примчалась, чтобы ухаживать за ним, хоть чем-то помочь. Борис переезжал из одного дома отдыха в другой, но ни в одном из этих специализированных учреждений ему не нравилось. И он пишет 6 октября 1935 года своему другу, грузину Табидзе^[78], о поездке в Париж и о том, что было после: «…в эту поездку, как и в многочисленные и бесцельные отлучки в разные дома отдыха, куда я приезжал для поправки и где сходил с ума от тревог одиночества, я неизменно возил с собой как талисманы: постоянную мысль о З.Н. (жене Зинаиде Николаевне. — Прим. перев.), одно письмо Райнера Марии Рильке и одно Ваше, весеннее… Все это прошло. Меня печалит и временами пугает резкая перемена, происшедшая со мной в этом году. Но ни лечиться, ни ездить куда-нибудь на отдых или поправку я больше не буду. Хочу попробовать поработать (я больше 4-х месяцев ничего не делал)».

Добравшись наконец до дома вместе со своей ненаглядной Зиной, теперь его не оставлявшей, он надеется, что это возвращение к прежним привычкам, туда, где он был счастлив, станет еще и лучшим лекарством. И первое, что заметил: рука, ожидавшая, пока проснется мозг, сама потянулась к перу. Пастернак пользуется этим, чтобы поприветствовать Сталина, который — правда, по просьбе Лили Брик — объявил Маяковского «лучшим и самым чистым поэтом советской эпохи»^[79]. После этого он пишет — одно за другим — два приуроченных к случаю стихотворения, одно из которых — «Художник» — в первой редакции содержит изъятые позже строки, но все оно — во славу того, чье имя не названо. Пастернак салютует политической акции, «ростом в шар земной»; он даже видит в своем герое «гения поступка» и награждает его свойственным учителям и наставникам предвидением в любой области. Опубликованное в таком виде «Правдой» стихотворение удивило друзей поэта. Неужели Борис продался НКВД? Неужели у него есть внелитературные амбиции? На самом деле никаких таких амбиций у него не было. Истинные свои тревоги или истинные амбиции, не дававшие покоя Пастернаку, он изложил в письме супругам Табидзе — грузинским своим друзьям — от 8 апреля 1936 года; «…какой-то период и в общей литературной жизни, и лично у меня закончился. Он у меня кончился еще раньше: я не справлялся с прозой, душевно заболевал, переводил. Знаю ли я, что дальше? Знаю. Только никому не скажу, может быть, лишь Вам, и то под страшной тайной»^[80].

Несколько месяцев спустя его корреспонденты дождались этого признания: «…не думайте, что я действительно кончился, что теперь все у меня пойдет в таком роде. Вы увидите, прозу я напишу, я дня два как вновь за нее взялся. Одно знаю, она будет живая. Здесь именно отыщутся те следы жизни, которой как будто не стало у меня со «Второго рождения»^[81].

Каждый раз, задумываясь о своих предпочтениях в области литературного замысла и исполнения вещи, Борис Пастернак сталкивался с одной и той же проблемой. Пока он писал стихотворение, его настолько очаровывала музыка слов и неожиданность рифм, что он и представить себе не мог никаких других средств выражения: все ему казалось удручающе банальным. Но стоило эти стихи дописать, и, перечитывая, он убеждался, что мысль его была бы выражена с куда большею силой, прозвучала бы вернее не в стихах, а в прозе. Не особенно делясь этим сравнением с окружающими, для себя он сопоставлял чистую, обнаженную, совершенную правдивость прозы с лицом женщины, настолько прекрасной, что ей не нужен в качестве приманки никакой макияж У одержимого простотой и искренностью Пастернака красоты поэтического языка порой вызывали отвращение — как излишек искусственных ухищрений у записной кокетки.

Чтобы оправдать свое внезапное расположение к прозе, много лет спустя он напишет Жаклин де Пуайяр:

«У меня всегда было чувство единства всего существующего, связности всего живущего, движущегося, проходящего и появляющегося, всего бытия и жизни в целом. Я любил всевозможное движение всех видов, проявление силы, действия, любил схватывать подвижный мир всеобщего круговращения и передавать его. Но картина реальности, в которой заключены и совмещаются все эти движения, все то, что называют миром или вселенной, никогда не была для меня неподвижной рамой или закрепленной данностью. Сама реальность (все в мире) — в свою очередь, оживлена особым волнением, иного рода, чем видимое, органическое и материальное движение. Я могу определить это ощущение только при помощи сравнения. Как если бы живописное полотно, картина, полная беспорядочного волнения (как, например, «Ночной дозор» Рембрандта), была сорвана и унесена ветром — движением, внешним по отношению к движению, изображенному и видимому на картине. Как будто этот вихрь, вздувая полотно, заставляет его вечно улетать и убегать, постоянно ускользая от сознания в чем-то самом существенном. Вот мой символизм, мое понимание действительности и соотношение с детерминизмом классического романа. Я описывал характеры, положения, подробности и частности с единственною целью: поколебать идею железной причинности и абсолютной обязательности; представить реальность таковой, какой я всегда ее видел и переживал, как вдохновенное зрелище невоплощенного, как явление приводимое в движение свободным выбором; как возможность среди возможностей; как произвольность»^[82].

На самом деле, объявляя о своей полной готовности отказаться от поэзии в будущем произведении, которое Пастернак уже рассматривает как историческую фреску, вдохновленную событиями из собственной жизни, писатель отнюдь не запрещает себе включить в роман несколько стихотворений, которые приписывает своему герою. Однако эта легкая уступка радости рифмовать нисколько не затрагивает других его принципов.

Опубликованная 28 января 1936 года «Правдой» редакционная статья «Сумбур вместо музыки», содержавшая резкую критику «скандальной» оперы Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда», по тону даже не критику — разнос, возмутила Пастернака тем больше, что сразу за нею последовала серия статей с анализом новых тенденций в кино, театре, романной литературе. Критики, авторы этих статей, явно повинуясь приказу свыше, разоблачали «формализм и грубый натурализм» некоторых «творцов», которые, ничуть не страшась, охаивали свою родину, вредя ей в глазах сограждан и иностранцев.

Выступая на пленуме правления Союза писателей в Минске, Пастернак со всей силой обрушивается на инструкции, которые политическая власть хотела бы навязать его собратьям по литературному цеху. В своей речи, касаясь проблемы «скромность и дерзость», он обрушился на «учителей», которые, не обладая никакой компетенцией, чтобы управлять выбором истинных творцов, осмеливаются давать им задания. «Искусство без риска и душевного самопожертвования немыслимо, — говорил он, — свободы и смелости воображения надо добиться на практике, здесь именно уместны неожиданности. <…> Я не помню в нашем законодательстве декрета, который запрещал быть гениальным <…> На мой взгляд, гений сродни обыкновенному человеку, более того: он — крупнейший и редчайший представитель этой породы, ее бессмертное выражение»^[83].

Прошло немного времени, и снова разгорелись споры по поводу нескольких статей в «Правде», которая по-прежнему пыталась слить воедино «формалистов от литературы» с врагами пролетарской культуры. Выступления негодующего Пастернака вызывали в прессе лавину критики, направленной на тех, кто, как он сам, считают себя выше других, поскольку орудуют пером, а не пилой или рубанком.

Эта буря в мутной водице успокоилась после опубликования 12 июня 1936 года советскими газетами написанной Бухариным под диктовку Сталина новой Конституции СССР. В «Известиях» появляется подписанная Пастернаком заметка с одобрением этого кодекса «правил хорошего тона» России^[84]. Но ведь действительно — на бумаге, где описывались отношения между гражданами, всеми как один русскими и, следовательно, послушными и взаимозаменяемыми, — нельзя было вычитать никаких оснований для тревоги. Только что получится на практике? Именно этим вопросом задавался в душе поэт, когда — удивительнейшим образом! — радостно встретился сначала с Андре Мальро, а затем с Андре Жидом. Бориса немножко раздражало проявлявшееся временами простодушие этого последнего, искренне верившего в мессианское будущее коммунистической России. Верный своей всегдашней непредвзятости, Пастернак позволил себе сказать о родной обездоленной стране все, что думает: как хорошее, так и плохое. Его внимательный собеседник, бравший на заметку мельчайшие детали разговора, решил пересмотреть собственные суждения, как только пересечет границу.

И на самом деле, едва вернувшись во Францию, Андре Жид публикует «Поправки» к своей знаменитой книге «Возвращение из СССР». Стоило им появиться на прилавках книжных магазинов, эти «отпирательства» бывшего подпевалы Москвы вызвали бурю гнева в Союзе писателей, и на Пастернака посыпались обвинения в том, что он предал свой лагерь. От Бориса потребовали присоединиться к коллективному протесту собратьев по перу, но он не мог взять назад ни слова из того, что было сказано им Андре Жиду, и он отказался набрасываться на книгу, о которой сказал так: «не читал и ее не знаю»^[85]. Русская пресса не хотела слышать его объяснений и по-прежнему упрекала поэта в низком соглашательстве с человеком, заподозренным в том, что он агент французского капитализма.

Неожиданная кончина Горького 18 июня 1936 года на некоторое время отвлекла внимание публики от «дела» Пастернака, но власти и журналисты продолжали требовать от него высказываний по поводу самых разных вопросов совести и не упускали случая дать ему по рукам, если он пытался отклониться от «генеральной линии». В высших правительственных сферах не прекращались чистки. После вынесения смертного приговора Каменеву и Зиновьеву Пастернак, перепуганный остервенением, с каким убирали «неудобных», отказался поставить подпись под коллективным требованием расстрела маршала Тухачевского и еще нескольких человек, обвиненных в государственной измене. Однако, несмотря на его протесты, когда документ был опубликован, поэт увидел в списке подписавших свою фамилию. Оправданием для его друзей служило то, что, если бы подпись Пастернака не стояла там, где положено, полиция укоряла бы поэта в недостатке гражданственности до конца его дней.

И впрямь, всякий раз, когда Пастернак занимал какую-то позицию, это записывалось в журналах Лубянки, где ему выставлялись оценки, как школьнику, причем все это накапливалось, накапливалось, накапливалось… Минутное колебание, проявление слабости — пресса тотчас подкрутит гайки, проявил добрую волю — получи оплату натурой.

Так, например, в благодарность за поддержку новой Конституции СССР Пастернаку была выделена комфортабельная квартира в доме Союза писателей, находившемся по адресу: Лаврушинский переулок, 17, и дача в одном из пригородов Москвы, Переделкине, «писательском городке», мирной гавани, где творцам предписывалось размышлять о способах наилучшего служения народу.

Подобный курс на самом деле был отнюдь не бесполезен в отношении некоторых, потому что жизнь в Советской России с каждым днем делалась все более хаотичной и необъяснимой. Каждый день заново сотрясал и без того шаткое существование людей. Когда вместо Ягоды наркомом внутренних дел стал Ежов, в Пастернаке затеплилась надежда на хотя бы недолгую передышку в полицейских преследованиях. Но этот новый народный комиссар оказался маньяком систематических чисток на предмет избавления от подозрительных элементов. Осуждения следовали одно за другим в каком-то адском ритме. 21 июля 1937 года был арестован и препровожден неизвестно куда близкий друг Пастернака — грузин Тициан Табидзе, никакого явного повода для этого не было. 22 июля еще один из его друзей, поэт Паоло Яшвили, покончил с собой. Затем Борис увидел, как двое в форме уводят его соседа по переделкинской даче, и больше этот человек никогда не появился^[86]. Бухарина и Рыкова тем временем исключили из партии. Даже самые высокопоставленные оказались под угрозой. Но достаточное ли это было утешение для остальных?

А посреди всех этих потрясений, посреди всех этих исчезновений — рождение нового человека. В ночь под Новый, 1938 год Зина Пастернак произвела на свет второго сына Бориса, которого тут же окрестили Леонидом в честь дедушки по отцовской линии. У Зины уже было двое детей от первого брака: Адриан и Станислав, — Борис относился к новым членам семьи с такими нежностью и самоотверженностью, словно эти мальчики были его собственными. И вообще, по его мнению, кровные узы — нелепая условность, а единственное значение имеют узы сердца.

Что же до материальных затруднений, связанных с увеличением семьи, ему было на них наплевать: он сроду не умел ни просчитывать наперед, ни рассчитывать в принципе. И, смеясь, похожий на пирата, готового идти на абордаж, отвечал жене, когда та временами тревожилась из-за растущих расходов, что его мнение по поводу собственности и личных благ ей хорошо известно. «Мы на земле только гости», — писал он в одном из писем Зине и добавлял, что деньги имеют цену лишь как средство обеспечения свободы и спокойствия при работе, которая есть единственный человеческий долг.

Впрочем, широта натуры и терпимость в чувствах мешали Борису воспринимать любой разрыв отношений как конец его привязанности к тому или к той, с кем он расставался. После развода с Женей в 1931 году они продолжают видеться, Пастернак посылает ей свои книги, и его письма к бывшей супруге остаются простыми и искренними. Точно так же, сойдясь с Зиной, он сохраняет дружбу с ее покинутым мужем, пианистом Генрихом Нейгаузом. Единственное, что имеет для него цену, это не мнение других о себе или собственное о ком-то, но атмосфера изначального доверия и опыт теплых отношений, в которых он нуждался, чтобы перо не падало из рук в середине фразы.

Несмотря на природный оптимизм, в то самое время, когда ему не хотелось слышать ничего, кроме музыки слов, приходилось нервничать, думая о последствиях уже третьего в Москве судебного процесса.

Громкий процесс, о котором идет речь, начался в марте 1938 года, а на скамью подсудимых на этот раз попали самые важные шишки советского режима. Жизнь подсудимых была под угрозой, поскольку их взяли как соучастников «антисоветского блока правоуклонистов и троцкистов», с которым они якобы состояли в заговоре. Некогда всемогущий Бухарин, бывший глава правительства Рыков, один из старейших (с 1903 года) членов партии Крестинский — все, вплоть до Ягоды, которому еще вчера поручались репрессии за антисоветские происки, были приговорены к смертной казни. Наведя таким образом порядок в своем ближайшем окружении, Сталин дополнил обновление команды, убрав Ежова, только что рьяно управлявшего великой революционной чисткой, и заменив его своим адъютантом, Берией. Был ли это конец организованного террора? Пастернаку очень хотелось в это верить, и с этим ощущением счастливой перспективы он встречал в июне Марину Цветаеву, которая после долгих колебаний решилась наконец оставить Францию, где эмигрантская среда становилась все более враждебной к ней, и вернуться с сыном в Россию, куда уже уехали ее муж Сергей Эфрон и дочь Ариадна. Трое взрослых «возвращенцев» надеялись на триумфальный прием родиной-матушкой. Не тут-то было! Прибыв в Ленинград, а оттуда в Москву, Марина узнала, что ее сестра Анастасия, пылкая революционерка, арестована и сослана неизвестно куда, муж Сергей, которого во Франции обвиняли в шпионаже в пользу русских, со дня на день ждет ареста, ибо плохо выполнил свой долг стукача, и что она сама, как бывшая эмигрантка, на дурном счету в отечестве…

Напрасно Пастернак пытался примирить Марину с желчным настроением соотечественников. Если люди иногда и выказывали благожелательность по отношению к ней, то государственные организации продолжали хмуриться. Как он ни старался втолковать Цветаевой, что Советскому Союзу глубоко чуждо прекрасное слово «покаяние», она отказывалась верить, что и русский словарь переменился вместе с режимом. И вот 27 августа 1937 года — спустя два месяца после возвращения Цветаевой на родину — приходят за Ариадной. Уводят. За что? По какой причине? Тайна. Наверное, здесь полагают, будто всякий «раскаявшийся» привозит на себе следы капиталистических миазмов?

Пастернак снова пытался разъяснять смысл таких «полицейских оплошностей», но тут он узнал, что несколькими днями ранее умерла его мать — в изгнании, в Лондоне. Вот только кому интересна потеря одного человека накануне бойни планетарного масштаба? Безумию людей уже отвечало безумие мира. Англия и Франция объявили войну Германии, а Красная Армия бросилась на помощь Польше, чтобы, как говорили, защитить братьев-славян, соседей Украины, от прожорливого Гитлера. Теперь, когда у всех русских совершенно ясно обрисовался общий враг, думал Борис, они прекратят сражаться друг с другом, перестанут лелеять и раздувать идеологические конфликты. Однако в следующем же месяце — если быть точным, 20 октября 1937 года — милиция является к Цветаевой и арестовывает ее мужа, Сергея Эфрона, прямо у нее на глазах. Предписание об аресте подписано лично грозным Берией. Пастернак, призванный на помощь, мог только осознать свое бессилие перед столь всесокрушающей властью. Не будучи в состоянии осуществлять масштабные замыслы в этой предвоенной атмосфере, он довольствуется переводом «Гамлета», заказанным ему Мейерхольдом, и приступает к работе над сборником избранных переводов, которые едва обеспечивали семье поэта средства к существованию.

Последнее было важно, ведь с той поры, как немецкие войска вторглись на территорию России, жить семье Пастернаков становилось с каждым днем все труднее и труднее. В начале июня 1941 года власти приказали населению больших городов регулярно участвовать в тренировках по гражданской обороне. Зина с младшим сыном, маленьким Леней, эвакуировалась на Урал — в город Чистополь на реке Каме. Там было не так опасно, как в Москве, которую уже сотрясали первые удары с воздуха. Оставшись дома один, Пастернак старался оправдать свое пребывание в полупустом городе, дежуря на крыше здания. «Третью ночь бомбят Москву, — писал он Зине 24 июля 1941 года, — 1-ю я был в Переделкине, так же, как и последнюю, с 23-го на 24-е, а вчера, с 22-го на 23-е, был в Москве на крыше (не на площадке солярия, а на крыше) нашего дома <…> в пожарной охране. <…> Сколько раз в теченье прошлой ночи, когда через дом-два падали и рвались фугасы и зажигательные снаряды как по мановенью волшебного жезла в минуту воспламеняли целые кварталы, я мысленно прощался с тобой, мамочка и Дуся моя. Спасибо тебе за то, что ты дала мне и принесла, ты была лучшей частью моей жизни, и ты и я недостаточно сознавали, до какой глубины ты жена моя и как много это значит. <…> Кругом была канонада и море пламени. Душу в объятиях тебя, Леню и Стасика. Все живы и здоровы. Адик в безопасности»^[87].

Несколько дней спустя, когда Зина встревожилась из-за того, что в нем якобы «бездействует поэтическое воображение», Борис поспешил ее успокоить: «Я мог бы, наверное, писать что-нибудь очень свое, и жалко, что недостаточно смел, чтобы на все плюнуть и приняться за это (ты не думай: с войною и всем нынешним, но сильно и правдиво, как мне подсказывают глаза и совесть). Тебя огорчит, что у меня пока все неудачи. Но деньги некоторое время еще будут»^[88]. Желая окончательно убедить Зину, он заявляет, что по-прежнему крепок физически и интеллектуально и что «со страстью и удачей» трудится «над высокими материями вроде Гамлета, когда творчество так же бесхитростно в своей силе, как топка печей или уход за огородом»^[89].

В ожидании, пока его посетит вдохновение, унося к «большой работе», Борис зарабатывает небольшие суммы публикацией переводов и половину денег отправляет Зине. Пастернак ждет возможности соединиться с семьей в Чистополе, мечтает о встрече, и вдруг — узнает о самоубийстве Марины Цветаевой: эвакуированная в Елабугу административным предписанием, та повесилась. Что послужило причиной — одиночество, нужда, отчаяние? К чему искать мотивы самоубийства? А он разве не подумывает об этом тайком в то самое время, когда вслух заверяет, будто способен преодолеть любые трудности, на которые так щедра жизнь? «Если это (самоубийство Цветаевой. — А. Т.) правда, то какой же это ужас! — пишет он Зине. — <…> Какая вина на мне, если это так! <…> Это никогда не простится мне. Последний год я перестал интересоваться ею. Она была на очень высоком счету в интеллигентном обществе и среди понимающих, входила в моду, в ней принимали участие мои личные друзья… Так как стало очень лестно считаться ее лучшим другом и по многим другим причинам, я отошел от нее и не навязывался ей, а в последний год как бы и совсем забыл. И вот тебе! Как это страшно!»^[90]

Немцы приближались к Москве, и Пастернаку на пятьдесят втором году жизни пришлось, превозмогая горе, заняться военной подготовкой. «Встаю на рассвете, — рассказывает он жене, — кое-что пишу для заработка (из-за всей этой сволочи (курсив А.Т.) опять пришлось перейти на переводы — латыши, грузины), мчусь (из Переделкина. — А.Т.) в Москву <…>, с 4-х часов за Пресненскую заставу в тир и на полигон, целыми днями ничего не ем, питаюсь ночью, по возвращении в Переделкино, впотьмах. И все-таки чудно, если ты взаправду любишь меня»^[91].

Между тем нажим немцев на Москву ослабел, и Пастернак стал всерьез задумываться о том, чтобы перебраться к жене и сыну в Чистополь, куда было эвакуировано большинство писателей с семьями. Он надеялся обрести там наконец покой, необходимый для завершения работы над переводом «Ромео и Джульетты» — еще одной работы ради куска хлеба, которыми поэт перебивался в ожидании времени, когда приступит к главному своему творению, не только еще не нахлынувшему на него, но и не объявившему, в какой форме нахлынет.

Русское контрнаступление вырисовывалось все четче, яснее, уточнялись и планы большого путешествия в Чистополь.

И вот в середине октября Пастернак ступает на берег Камы, где в маленьком городке ждут его Зина и их маленький Леня. Слезы, поцелуи, взаимные клятвы и проекты, проекты — все было счастьем, и счастье было полным. Но все-таки главным для него стало давно запланированное чтение перед несколькими эвакуированными в Чистополь коллегами перевода «Ромео и Джульетты». Началось оно в атмосфере наполовину дружелюбной, наполовину скептической, зато по окончании перевод одобрили единодушно. Шекспир, прочитанный глазами Пастернака, праздновал вторую молодость. Похвалы подстегивали, побуждали к новым трудам, и Пастернак решил немедленно вернуться в Переделкино: вдруг выпадет счастливый случай, и пьеса в русской версии окажется поставлена на сцене? А семья — что же, будет забыта? Никогда! 17 октября 1942 года Борис уже из Москвы пишет Зине, что, каков бы ни был исход войны, он вернется к жене и ребенку: «Все равно, будет ли в январе мир, как тут поговаривают (это я тебе расскажу при встрече), или же, наоборот, развитие военных действий и затяжка войны распространит угрозу на Чистополь, я хочу быть с вами и, пока это будет возможно, жить тепло, хорошо питаться и хорошо работать, а если, не дай Бог, это станет невозможно, разделить с вами надвигающиеся лишенья»^[92].

Он сгорал от желания сбежать, но пока его удерживали в Москве еще и гнусный — иначе не назовешь! — вопрос о договоре, и собственные планы перевести «Антония и Клеопатру». Неисчерпаемый Шекспир! Неиссякающая манна небесная для толкователей всех сортов и рангов! Чем больше его потрошат, мнут и треплют, тем больше он сопротивляется! Однако съездив снова из Переделкина в Москву и из Москвы в Переделкино, Борис перестает цепляться за здешние проблемы и решает отправиться на юг, чтобы провести зиму в мягком климате Татарстана рядом с Зиной. И вот он снова в Чистополе, куда отголоски войны доносятся так глухо, что временами кажется, будто она уже отгремела. А она продолжается — смертельная, героическая, бессмысленная… Впрочем, именно здесь, в уютном прибежище Чистополя, он узнает в феврале 1943 года о победе под Сталинградом — весть о ней разорвалась тут, как праздничная петарда. Пора возвращаться домой! Поверив обещаниям о постепенном возврате страны к нормальной жизни, семья Пастернаков прибывает в Москву.

Однако на месте Борису и его жене остается лишь убедиться в том, что их заброшенное жилье превращено воздушными бомбардировками в развалины. В одном из писем своей подруге, Ольге Фрейденберг, Пастернак подводит катастрофические итоги боев: «У нас на городской квартире (восьмой и девятый этаж) поселились зенитчики. Они превратили верхний, незанятый ими этаж в проходной двор с настежь стоявшими дверями. <…> В Переделкине стояли наши части. Наши вещи вынесли в дом Всеволода Иванова, в том числе большой сундук со множеством папиных масляных этюдов, и вскоре ивановская дача сгорела до основанья. <…> В июле я привез в это разоренье Зину с ее сыном Стасиком и Леничкой. <…> Нам сейчас очень трудно, ни угла, ни обстановки, жизнь приходится начинать сначала»^[93]. Зина с бешеной энергией бросается на восстановление квартиры в Москве и дачи в Переделкине. Что же до Пастернака, то он вносит свой вклад в поддержание боевого духа в армии-победительнице, приняв предложение отправиться на фронт с «бригадой писателей». Еще одна его цель — нарисовать для тех, кто в тылу, правдивые образы героев, идущих на смерть, чтобы выжила Россия.

Он приезжает в только что освобожденный Орел и поет в новых своих стихах славу исключительной отваге его освободителей. Стихи его, вместе с произведениями еще нескольких собратьев по перу, появляются в коллективном сборнике, названном «В боях за Орел». Кроме того, в газете «Труд» за 20 ноября публикуется его репортаж «Поездка в Орел». Еще немножко денег в перспективе! На что же ему жаловаться? Да и как это можно, если солдатам, которых он видел своими глазами, не платят вовсе за то, что они идут под вражеский огонь! Вспоминая в стихотворении «Смерть сапера» об агонии одного из этих неизвестных героев, он пишет:

Хоть землю грыз от боли раненый,

Но стонами не выдал братьев,

Врожденной стойкости крестьянина

И в обмороке не утратив.

Его живым успели вынести.

Час продышал он через силу.

Хотя за речкой почва глинистей,

Там вырыли ему могилу.

Когда, убитые потерею,

К нему сошлись мы на прощанье,

Заговорила артиллерия

В две тысячи своих гортаней

……………………………………………

Жить и сгорать у всех в обычае,

Но жизнь тогда лишь обессмертишь,

Когда ей к свету и величию

Своею жертвой путь прочертишь^[94].

Это стихотворение — вместе со многими другими — Пастернак включил в сборник «На ранних поездах». Пресса встретила его дружелюбно, и успех книги побудил автора к мудрому использованию присущего ему многообразия выразительных средств: превращаясь поочередно в поэта, переводчика, очевидца событий или критика, он публикует в следующем году находящие благожелательный отклик переводы «Антония и Клеопатры» и «Ромео и Джульетты», заметки об искусстве Шекспира, мало того — весьма неожиданную статью о Поле Верлене. Статью эту продиктовало ему восхищение Верленом, столетие со дня рождения которого в 1944 году широко отмечали соотечественники. Пастернак воспевал дар французского собрата, сумевшего объединить в строфах и строках музыкальность с реалистичностью, а думал о собственной судьбе, о собственной поэзии: «В своих стихах он умел подражать колоколам, уловил и закрепил запахи преобладающей флоры своей родины, с успехом передразнивал птиц и перебрал в своем творчестве все переливы тишины, внутренней и внешней, от зимнего звездного безмолвия до летнего оцепенения в жаркий солнечный полдень. Он, как никто, выразил долгую гложущую и неотпускающую боль утраченного обладанья, все равно, будь то утрата Бога, который был и которого не стало, или женщины, которая переменила свои мысли, или места, которое стало дороже жизни и которое надо покинуть, или утрата покоя. <…> Просты и естественны многие, если не все, но они просты в той начальной стадии, когда это дело их совести и любопытно только то, искренне ли они просты или притворно. Такая простота величина нетворческая и никакого отношенья к искусству не имеет. Мы же говорим о простоте идеальной и бесконечной. Такою простотой и был прост Верлен. По сравнению с естественностью Мюссе Верлен естествен непредвосхитимо и не сходя с места, он по-разговорному, сверхъестественно естествен, то есть он прост не для того, чтобы ему поверили, а для того, чтобы не помешать голосу жизни, рвущемуся из него»^[95].

Когда Пастернак писал эти строки, он завидовал дорогому его сердцу Верлену, у которого никогда не было колебаний между стихами и прозой, если он намеревался выразить свои тайные мысли и движения души, тогда как сам Борис постоянно задается кучей вопросов, прежде чем выбрать одну из двух противоположных возможностей. Тем не менее в следующем году он публикует антологию своих поэтических произведений под названием «Поэзия и избранные длинные стихи»^[96]. Почти две сотни страниц этой книги стали вкладом Бориса Пастернака в русскую авангардистскую лирику. Но они не помешали ему посвятить несколько недель спустя прозаическую статью Фридерику Шопену.

Празднуя, как и все его соотечественники, капитуляцию Германии и окончание войны, он узнает о смерти отца в Оксфорде^[97]. Этот удар заставил Бориса обратиться взглядом в прошлое и присмотреться внимательнее к своей — истинной или ложной — миссии русского писателя, ищущего всеобщей правды. И мало-помалу ему стала приходить на ум мысль о прозаической вещи, опирающейся на его собственный опыт и вдохновленной им. Еще не говоря об этом с Зиной, он доверяет свою мечту Ольге Фрейденберг в письме от 13 октября 1946 года: «В одном отношении я постараюсь взять себя в руки — в работе. Я уже говорил тебе, что начал писать большой роман в прозе. Собственно, это первая настоящая моя работа Я в ней хочу дать исторический образ России за последнее сорокапятилетие, и в то же время всеми сторонами своего сюжета, тяжелого, печального и подробно разработанного, как, в идеале, у Диккенса или Достоевского, — эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое. Роман пока называется «Мальчики и девочки». Я в нем свожу счеты с еврейством, со всеми видами национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства и его допущениями. <…> Атмосфера вещи — мое христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское и толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным. Это все так важно, и краска так впопад ложится в задуманные очертания, что я не протяну и года, если в течение его не будет жить и расти это мое перевоплощение, в которое с почти физической определенностью переселились какие-то мои внутренности и частицы нервов»^[98].

Вот таким образом словно бы под воздействием головокружения, вызванного работой над этой вечной и срочно необходимой вещью, Борис Пастернак совершенно ясно и с пронзительной чистотой обозначает психологические, метафизические, событийные, анекдотические и достоверные тенденции своего рассказа. Единственное, в чем он ошибается: в названии будущего романа.

Глава V
Божественные открытия в прозе

Зачарованный своими персонажами, словно гостями, впервые пришедшими в дом, Пастернак писал новый роман — писал горячечно, писал, чувствуя себя счастливым оттого, что создает вещь, которая, как он говорит, станет «книгой жизни» и клятвой верности тем, кто отстаивал свое право на свободу мысли. Он двигался вперед быстро, очень быстро, все возрастающей скорости работы помогало то, что писателю было совершенно неизвестно, что ему приберегает в будущем этот длинный рассказ, который казался ему иногда собственным отражением в кривом зеркале. Он так торопился узнать мнение своих близких об этом «безумном предприятии», что, едва закончив первые главы, прочел их сначала у себя дома, потом у соседа по Переделкину — Константина Федина. Все говорили, что просто околдованы новой вещью. Но сколько в этих похвалах было подлинной искренности, а сколько желания угодить другу? Пастернак озадачился этим вопросом, но в ту же минуту понял, насколько он абсурден: ему не было дела до оценки романа кем-то, не ее он искал, ему важно было собственное удовлетворение как приложенными усилиями, так и результатом этих усилий.

Куда больше любых оценок, если думать о будущем книги, да и всей советской литературы, его тревожило опубликование 26 августа и 4 сентября 1946 года постановлений, выносивших приговор журналам «Звезда» и «Ленинград», в том числе и за неосмотрительную поддержку политически «неблагонадежных» произведений^[99]. В комментариях к официальным текстам главные нападки делались на великую поэтессу Ахматову и блестящего юмориста Зощенко, обвинявшихся в том, что они пачкают родную страну, исполняя грязные инструкции, полученные от буржуазных идеологов. Испытывавший высшее блаженство оттого, что может согласиться с мнением высших авторитетов, новый генеральный секретарь Союза писателей Александр Фадеев потребовал исключения двух «преступников» из организации, которая не позволит себе и дальше пригревать на груди змею, даже двух. В приложении к жизни политико-литературных директив Сталина, который, будучи поставлен коммунистами во главе Политбюро, наводил порядок в организации всей страны и заботился о ее развитии, Фадеев решает пойти даже дальше того, что прямо диктовали инструкции. Если Сталин, единовластный хозяин, старался насадить по всей России, сверху донизу, яростную тиранию, державшую в кулаке народ, и, не гнушаясь в битве за чистоту идеологических рядов никакими доносами, выводил на чистую воду всех этих бумагомарателей и рифмоплетов, которые ставят свой личный успех выше марксистского кредо, то Фадеев пытался даже перещеголять этого деспота в ригоризме.

И после 4 сентября поспешил сообразить, что некий Борис Пастернак, до сих пор каким-то чудом избегавший административных громов и молний, также в полной мере заслуживает строгого выговора с предупреждением. Намереваясь разгромить этого лицемера, Фадеев обвиняет его в «Литературной газете» от 7 сентября в том, что он отвернулся от народа, упорствуя в непризнании величия этого самого народа, и что укрылся за переводческими работами, дающими ему средства к существованию, дабы спастись от риска подвергнуться даже и малейшей критике за отсутствие социалистических убеждений^[100]. По Фадееву, выходило, будто столь низкое поведение должно было бы повлечь за собой бойкот таких пастернаков.

Ничуть не обескураженный этими желчными нападками в свой адрес, писатель назначает на 9 сентября читку продолжения романа своим друзьям. Однако в этот самый день «Правда» как бы санкционирует обвинения Пастернака в антипатриотизме: в органе ЦК партии публикуется резолюция президиума ССП, где Пастернака объявляют «безыдейным, далеким от советской действительности автором». Под этим ударом Пастернак также не дрогнул. Мало того, убежденный в своей невиновности и правоте, он заявляет, что готов принять вызов. У него твердое ощущение, что за его спиной вся великая русская литература прошлого, от Пушкина и Гоголя до Тургенева, и что для него не могут быть реальной угрозой обвинения нескольких завистливых и злобных современных борзописцев.

Ему казалось, что все забыто и похоронено, когда 17 сентября непреклонный Фадеев пользуется созывом общемосковского собрания писателей, чтобы объявить собратьям по перу, что «безыдейная и аполитичная поэзия Пастернака не может служить идеалом для наследников великой русской поэзии».

Хотя Борис и писал Ольге Фрейденберг, что его «все это «ныне происходящее» ни капельки не тронуло», на самом деле он страдал, видя, что жена, менее стойкая и неколебимая, все чаще возвращается из Москвы в Переделкино «черною, страдающей и постаревшею из чувства уязвленной гордости» за него, поэтому добавляет: «только таким образом эти неприятности, в виде боли за нее, нашли ко мне дорогу» — и заключает: «Как это все старо, глупо и надоело!»^[101] А чтобы отмыться от всей этой грязи, с новым энтузиазмом погружается в «очистительную ванну» рукописи.

Моральное обязательство отдаться целиком этому творению побуждало Пастернака регулярно заниматься организацией повседневного существования семьи. «Это лето (в смысле работы), это первые шаги на моем новом пути (это очень трудно, и это первая вещь, которою я бы стал гордиться в жизни): жить и работать в двух планах: часть года (очень спешно) для обеспечения всего года, а другую часть, по-настоящему, для себя», — пишет он все той же Ольге Фрейденберг^[102]. «Для себя» тут означает «над романом». Пастернак уже нашел для своего героя профессию — он врач, писателю уже известны все дилеммы, которые встают перед представителем этой профессии во время войны, революции, братоубийственной борьбы между «красными» и «белыми», ему давно понятны ухабистые пути социалистической коллективизации, — только названия для новой вещи он еще не выбрал, а название нужно было подобрать оригинальное и легко запоминающееся. И вот нашел! Русское слово «живой» послужило основой для фамилии главного героя и одновременно названия романа. Вспоминая Иисуса Христа — «Сына Бога Живаго», Пастернак нарекает своего героя «Живаго»: он будет носителем жизни, правды, доброй воли и смелости.

Вот только едва он окрестил своего героя, в то время, когда еще не решился опубликовать ни строчки из новой книги, 21 марта на него снова обрушилась бездоказательная критика. Еженедельник «Культура и жизнь» опубликовал подстрекательскую статью поэта-коммуниста Алексея Суркова, названную им «О поэзии Пастернака». Защищая ортодоксальную политику Кремля, автор статьи пишет о «реакционном отсталом мировоззрении» Пастернака, которое «не может позволить голосу поэта стать голосом эпохи»^[103].

В обычной своей философской манере Борис говорит своим близким: «Мне кажется, на этот раз сговорились меня слопать. Вы знаете, как легко у нас это делается. Я себя чувствую объеденным с головы и с хвостика, как селедка»^[104]. Но он отказывается терять время на оправдания в глазах завистливых болванов в то время, как его герои во главе с Юрием Живаго так нуждаются в нем! Каждый час, оторванный от этой работы, обедняет его самого. И словно бы специально для того, чтобы подбодрить, поддержать его в войне на два фронта, борьбе с ненавистью собратьев и требовательностью персонажей, Небо посылает ему встречу, которую Борис рассматривает как знак судьбы, как проявление Воли Божьей. В октябре 1946 года, придя в «Новый мир», он знакомится в одном из кабинетов с совсем еще молоденькой редакторшей Ольгой Ивинской.

Пастернак был ослеплен красотой и свежестью двадцатидвухлетней незнакомки, она же признавалась, что была покорена славой, величественной осанкой и простотой писателя. С каждой новой встречей в редакции взаимное притяжение усиливалось. «И вот он возле моего столика у окна — тот самый щедрый человек на свете, кому было дано право говорить от имени облаков, звезд и ветра, нашедший такие вечные слова о мужской страсти и женской слабости», — напишет впоследствии Ивинская в своих воспоминаниях^[105]. И прибавит, что взгляд, брошенный им на нее, был таким требовательным, оценивающим и мужским, что ошибиться было невозможно: «пришел человек, единственно необходимый мне, тот самый человек, который, собственно, уже был со мною. И это потрясающее чудо. Вернулась я домой в страшном смятении»^[106].

Поскольку Ольге было известно, что Пастернак женат, она опасалась, что их отношения сведутся к банальному роману без продолжения. Однако поэт влюбился в Ольгу Ивинскую вполне искренне, всерьез, по-настоящему. Не переставая быть внимательным к Зине, проявляя к ней привычное уважение, он поселил Ольгу в уютной комнате поблизости от семейного дома. Одной из приятельниц, поинтересовавшейся намерениями Бориса по отношению к жене, он холодно ответил, что его семья на грани распада, что между ним и Зиной все кончено и что так лучше и для нее, и для него. После чего воскликнул с горячностью, которая была бы естественна для подростка: «Да что такое жизнь, что такое жизнь, если не любовь?.. А она такая очаровательная, она такая светлая, она такая золотая. Теперь в мою жизнь вошло это золотое солнце, это так хорошо, так хорошо. Не думал, что я еще узнаю такую радость».

Целиком отдавшись новой любви, он тем не менее был готов удвоить и свой писательский пыл, но тут оказалось, что от него требуют — официально, юридическим путем — возврата полученного год назад, когда роман существовал лишь в замысле, аванса. Надо было найти какой-то выход из этих неприятностей, ответить на снова возникшие вокруг него дрязги, и Борис накидывается на переводы — один за другим следуют «Король Лир» Шекспира, «Фауст» Гёте, несколько разрозненных стихотворений. А тут новое невезение: весь тираж антологии его поэтических произведений пустили под нож. Ну и пусть, чем хуже — тем лучше, он больше не хочет ничего слышать о своих прежних стихах и проклинает долгие часы, затраченные на них, когда «Доктор Живаго» ожидал за дверью позволения войти в его жизнь. Теперь, погрузившись с головой в роман, он считает себя счастливейшим из смертных. Несколько лет спустя он так проанализирует в письме Нине Табидзе это счастье труда, эту красоту работы: «Я очень доволен своей судьбой, возможностью зарабатывать честным трудом, ясностью моего душевного состояния»^[107].

И действительно — мысль о том, что враждебность властей способна на много лет задержать публикацию «Доктора Живаго», его скорее успокаивала. Нет смысла торопиться, все равно ни одно издательство не рискнет в нынешних обстоятельствах выпустить произведение опального автора. Перед ним — вечность, он пишет для вечности, иными словами — для себя самого. Ограничения в правах нередко подстегивали вдохновение поэта. Это странное наслаждение презирать законы, подтрунивать над ними вместо того, чтобы подчиняться им, до него испытывали другие: Пушкин, Гоголь когда-то намекали на это. Что же до самого Пастернака, то его опьяняла сама перспектива ставить бесчисленные вопросы и безнаказанно накапливать страницы. Когда не знаешь, куда идешь, какой длины получится роман, напечатают ли когда-нибудь книгу — вот это и есть истинное и полное освобождение фантазии для писателя!

«Доктор Живаго» подвигался вперед семимильными шагами. Современник и ровесник Пастернака, Юрий Живаго, врач с беспокойной совестью и глубоко гуманистическими убеждениями, предоставил автору возможность, используя окольные пути выдумки, романа, рассказывать о собственных переживаниях в эпоху насилия, предательства, утраченных иллюзий и бесполезных жертв. Пережившего подростком российские революции Юрия Живаго на исходе 1917 года озаряет любовь к Ларе, божественной, несравненной «девочке из другого круга». Эта идиллия, вдохновленная безумной любовью Бориса Пастернака к Ольге Ивинской, идиллия, одновременно захватывающая и трагическая, продолжается в чудовищном хаосе, в котором утопала Россия. Сердца любовников вознесены над рассудком, они не знают, что такое осторожность. И в этом доктор Живаго и Лара — точные копии Бориса и Ольги, которая с характерной для нее абсолютной уверенностью в их праве на счастье на двоих, напишет позже в мемуарах: «Я считала Борю больше, чем мужем. Он вошел в мою жизнь, захватив все ее стороны, не оставив без своего вмешательства ни единого ее закоулка».

Сюжет, по которому Пастернак терпеливо и увлеченно ткал перипетии романа, был в ту пору иногда слишком прямолинеен, зато идеально соответствовал излюбленным этим автором размышлениям о судьбе человека, главной составляющей природы. Если о Ларе 1905 года ему нравилось думать лишь как о пугливом подростке, девочке, подчиняющейся прихотям любовника ее матери, Комаровского, бессовестного человека, игравшего роль «защитника» семьи Гишаров, мысли его текли в этом направлении только потому, что благодаря ей, Ларе, Юрий Живаго смог приобщиться к темным сторонам бытия, прежде от него ускользавшим. Лара вышла замуж за учителя Антипова, сама была учительницей, но, когда разразилась война и муж ушел на фронт, стала сестрой милосердия в военном госпитале. Именно здесь она встретила раненого Юрия Живаго — Лара выхаживала его, и ее заботы растревожили их обоих. Юрий Живаго тоже не был свободен и поначалу думал только о том, чтобы, выздоровев, вернуться к домашнему очагу. Революция мешала его намерениям осуществиться, но революция же и переполняла его надеждами.

Как бы там ни было, ему удалось вырваться из-под власти очарования Лары и воссоединиться с семьей в снежном одиночестве их поместья Варыкино на подступах к Уралу. Но, думая, что здесь-то удастся избежать подстерегающей его судьбы, Юрий вновь встречает Лару, которая приехала в родные края после тщетных поисков мужа, который, вдалеке от нее, сражается на братоубийственной войне между «красными» и «белыми». Когда Живаго пытается наладить свою жизнь с Ларой в ее новом обиталище, его берут в плен партизаны — приверженцы существующего режима, воюющие под командованием адмирала Колчака. Они довольны тем, что заполучили медика. Юрию все-таки удается бежать из лагеря, куда его поместили, и он спешит в Варыкино, чтобы в деревенской тишине, в деревенском покое забыть о тревогах и страданиях последних дней. А оказавшись с Ларой в белой пустыне, Живаго узнает, что члены его семьи, стремясь избежать революционных бурь и потрясений, покинули Россию, и внезапно ощущает свободу: никто больше не держит его на привязи, — но одновременно чувствует себя беспомощным, безоружным перед грядущими испытаниями. Лара сравнивает их жизнь среди лишений с жизнью Адама и Евы, которым «нечем было прикрыться в начале мира». Она говорит: «…мы дышим, и любим, и плачем, и держимся друг за друга и друг к другу льнем»^[108].

Их ждет новый удар: в Варыкино приезжает «злой гений» Лары, деловой человек Комаровский, — а Лара ненавидит Комаровского, презирает и опасается из-за того, что он «испачкал» ее юность. Но на этот раз Комаровский как никогда убедителен, он предлагает, используя свои связи с большевиками, устроить Аару так, чтобы она оказалась в безопасности. Юрий, смущенный и уязвленный, тем не менее, призвав на помощь рассудок, принимает этот план спасения. Впрочем, и Антипов, муж Лары, со своей стороны, гарантирует успех предприятия. Это разлука.

Вернувшись в Москву, Юрий Живаго хочет снова пойти работать в больницу, но внезапно и глупо умирает в результате столкновения двух трамваев. У тела возлюбленного Лара молча думает об этапах их любви, сразу и раздиравшейся, и подогревавшейся революционными событиями.

Пастернак следующим образом передает боль и отчаяние своей героини, вспоминающей о страсти к Юрию Живаго в то самое время, когда покойника готовят к кремации: «О, какая это была любовь, вольная, небывалая, ни на что не похожая! Они думали, как другие напевают. Они любили друг друга не из неизбежности, не «опаленные страстью», как это ложно изображают. Они любили друг друга потому, что так хотели все кругом: земля под ними, небо над их головами, облака и деревья. Их любовь нравилась окружающим еще, может быть, больше, чем им самим. Незнакомым на улице, выстраивающимся на прогулке далям, комнатам, в которых они селились и встречались. Ах, вот это, это вот ведь и было главным, что их роднило и объединяло! Никогда, никогда, даже в минуты самого дарственного, беспамятного счастья не покидало их самое высокое и захватывающее: наслаждение общей лепкою мира, чувство отнесенности их самих ко всей картине, ощущение принадлежности к красоте всего зрелища, ко всей вселенной. Они дышали только этой совместностью. И потому превознесение человека над остальной природой, модное нянчение с ним и человекопоклонство их не привлекали. Начала ложной общественности, превращенной в политику, казались им жалкой домодельщиной и оставались непонятны»^[109].

Что же касается конца самой Лары, то, по мнению автора, он должен был получиться настолько же ничтожным и жалостным, насколько головокружительна была ее жизнь. «Однажды, — пишет Пастернак, — Лариса Федоровна ушла из дому и больше не возвращалась. Видимо, ее арестовали в те дни на улице и она умерла или пропала неизвестно где, забытая под каким-нибудь безымянным номером из впоследствии запропастившихся списков, в одном из неисчислимых общих или женских концлагерей севера»^[110].

Опьяненный приключениями своих персонажей, Пастернак эгоистически поздравляет себя с тем, что они с Зиной ведут обычное существование обычной семейной пары, находящейся вне всяких подозрений. Увы, находясь постоянно в литературной горячке, он в конце концов забывает об очевидном: в Советской России никто, ни один человек ни в малейшей степени не может чувствовать себя в безопасности.

После нескольких недель вздорных придирок и лишенных смысла распоряжений в НКВД сообразили, что, занявшись подругой Пастернака, они могли бы вынудить писателя к беспрекословному подчинению. И потому решили обрушить свой гнев не на жену Зину, а на любовницу Ольгу. 6 октября 1949 года Ивинская была арестована и увезена на Лубянку, однако никаких обвинений ей предъявлено не было. Пастернак, который к тому времени уже задумывался о том, не стоит ли расстаться с нею, чтобы стать свободнее в работе, был раздавлен грузом своей ответственности. Встретив в день ареста Ольги одну из подруг, он разрыдался и воскликнул: «Вот теперь все кончено, ее у меня отняли, и я ее никогда не увижу, это — как смерть, даже хуже!» И тогда же написал Нине Табидзе: «Бедная моя Ольга последовала за дорогим нашим Тицианом. Это случилось совсем недавно, девятого (неделю тому назад). Сколько она вынесла из-за меня! А теперь еще и это! Не пишите мне, разумеется, об этом, но измерьте степень ее беды и меру моего страдания. <…> Страдание только еще больше углубит мой труд, только проведет еще более резкие черты во всем моем существе и сознании. Но при чем она, бедная, не правда ли?»^[111]

Этот драматический излом судьбы вдохновил писателя на тему страсти, приговоренной внешними событиями и сразу же очищенной разлукой. Грубое вмешательство полиции, целью которого было разрушить союз двух сердец, на самом деле подарило им возможность выжить, несмотря на уродство и банальность повседневности.

Когда Пастернак сочинял свой длинный, тяжелый и мощный роман, ясных мыслей о ритме повествования у него не было, и отклонения от основной темы случались ненамеренно, по настроению. Кроме того, он слишком часто позволял себе оправдывать поведение героев воздействием случайных причин.

Театральные эффекты, более или менее правдоподобные развязки становились пружиной для оживления интриги. Впрочем, во всем этом стечении обстоятельств судьба выдуманных персонажей куда менее интересна, чем отражение в этих персонажах переживаний автора. С каждой страницей ощущается все более сильная озабоченность Пастернака мыслями о собственной судьбе, об исторических событиях, им пережитых, и связанных с ними моральных потрясениях у него самого и его близких. Он не способен отделить себя от доктора Живаго и потому становится в романе одновременно его рупором, свидетелем его поступков и комментатором своей собственной трагедии. Читатель, увлеченный очевидной искренностью романиста, перестает понимать, что держит в руках: художественное произведение или автобиографию — и не следует ли заменять местоимение «он» местоимением «я» в тексте, который сейчас у него перед глазами. Кто это — доктор Живаго или Борис Пастернак — восклицает после разлуки с Ларой: «Истории никто не делает, ее не видно, как нельзя увидать, как трава растет. Войны, революции, цари, Робеспьеры — это ее органические возбудители, ее бродильные дрожжи. Революции производят люди действенные, односторонние фанатики, гении самоограничения. Они в несколько часов или дней опрокидывают старый порядок. Перевороты длятся недели, много — годы, а потом десятилетиями, веками поклоняются духу ограниченности, приведшей к перевороту, как святыне»^[112]?

Эту книгу-разоблачительницу, книгу-от кровение, изобилующую множеством подробностей, порой представляющихся ненужными, просто наводняют подобные рассуждения. Иногда читателя охватывает чувство, будто он главу за главой подслушивает никому не адресованную исповедь. И тут внезапно, среди стольких мыслей, среди груд разворошенных воспоминаний, возникает замысел громадного предприятия, где выдумка сливается с реальностью, где история мира и история людей сталкиваются с мучительной бессмыслицей и где автором, настоящим автором выступает сама Россия — с ее припадками фанатизма, погони за иллюзией, великодушия и вековой, исконной жестокости.

* * *

Осенью 1948 года Пастернак старательно вычитал первые четыре части «Доктора Живаго», отослал драгоценный пакет своей кузине и другу Ольге Фрейденберг — мнением этой умной женщины он всегда очень дорожил — и стал с опаской дожидаться ответа. Ольга написала ему 29 ноября 1948 года: «Наконец-то я достигла чтения твоего романа. Какое мое суждение о нем? Я в затрудненьи: какое мое суждение о жизни? Это жизнь — в самом широком и великом значеньи. Твоя книга выше сужденья. К ней применимо то, что ты говоришь об истории, как о второй вселенной. То, что дышит из нее, огромно. <…> Это особый вариант книги Бытия. Твоя гениальность в ней очень глубока. Меня мороз по коже продирал в ее философских местах, я просто путалась, что вот-вот откроется конечная тайна, которую носишь внутри себя, всю жизнь хочешь выразить ее, ждешь ее выраженья в искусстве или науке — и боишься этого до смерти, т. к. она должна жить вечной загадкой. <…> Но не говори глупостей, что все до этого было пустяком, что только теперь… Ты — един, и весь твой путь лежит тут, вроде картины с перспективной далью дороги, которую видишь всю вглубь. Стихи, тобой приложенные, едины с прозой и с твоей всегдашней поэзией. И очень хороши»^[113].

Эта последняя фраза порадовала Пастернака больше всего — он ведь не смог сопротивляться желанию присоединить к своему длинному роману в прозе несколько собственных стихотворений, представив их (простодушная уловка!) как стихи, написанные его героем. А был это способ выразить благодарность искусству, которое подарило ему — и еще дарит — столько радости.

Борис так энергично взялся за последние части романа и так много вложил в него, что в октябре 1952 года оказался на больничной койке: инфаркт миокарда. После двухмесячного лечения его отправили окончательно поправляться в санаторий в Болшеве. Тревога, вызванная болезнью, обострила в Пастернаке страх, преследовавший его годами: только бы он не умер раньше, чем закончит «Доктора Живаго»! Это было как наваждение, а наваждение проявлялось в чем-то вроде литературного фанатизма. Единственное свое спасение он видел в бумаге и чернилах. Пусть рушится мир, лишь бы ему оставили время написать слово «конец» под последним абзацем рукописи.

Едва Борис набрался сил, чтобы удержать в пальцах ручку и суметь собрать воедино две мысли, он снова взялся за работу. И — получил за свои сверхчеловеческие усилия двойную награду. Во-первых, 5 марта 1953 года в газетах было объявлено о смерти его заклятого врага — Иосифа Сталина, а во-вторых, за национальным трауром, который отмечался чрезвычайно пышно, последовала амнистия для некоторых категорий заключенных — и одной из первых была освобождена из-под стражи Ольга Ивинская^[114]. Встреча оказалась радостной и горькой. Прежняя страсть выдохлась, и Пастернаку сейчас была куда интереснее публикация в журнале «Знамя» цикла стихов из романа «Доктор Живаго». Он снабдил эту публикацию коротким предисловием, в котором сообщил, что заканчивает книгу, от которой так много ждет. «Роман предположительно будет дописан летом, — читаем в этом предисловии. — <…> Герой — Юрий Андреевич Живаго, врач, мыслящий, с поисками, творческой и художественной складки, умирает в 1929 году. После него остаются записки и среди других бумаг написанные в молодые годы, отделанные стихи, часть которых здесь предлагается и которые во всей совокупности составят последнюю, заключительную главу романа»^[115].

Таким образом, проявляя избыток осторожности, Пастернак пытался с помощью отрывков из стихотворений подготовить читателя к восприятию «Доктора Живаго». Ему потребовалось еще несколько месяцев напряженной работы для того, чтобы завершить окончательную версию романа. Но он нисколько не утратил всегдашнего стремления следовать правде и искать самые точные слова.

* * *

Казалось, после смерти Сталина стало легче дышать — в домах, на улицах… «Ничего, конечно, для меня существенным образом не изменилось, кроме одного, в нашей жизни самого важного, — пишет Борис Пастернак Ольге Фрейденберг 30 декабря 1953 года. — Прекратилось вседневное и повальное исчезновение имен и личностей, смягчилась судьба выживших, некоторые возвращаются». И ближе к концу письма с торжеством объявляет: «Я вчерне (но еще в самом грубом поверхностном наброске или пересказе) кончил роман, которому только недостает задуманного эпилога, и написал около дюжины новых стихотворений»^[116].

Спустя некоторое время после того, как он отправил этот победный отчет своей кузине, обычно с таким вниманием отслеживавшей и комментировавшей перипетии его карьеры, Пастернак узнал, что Ольга Фрейденберг только что скончалась в Ленинграде. У нее был рак, но она избегала говорить об этом в письмах. Пастернак принял горестную новость с каким-то сомнамбулическим смирением: он ждал своей очереди. Только Ольга Ивинская успела покинуть стены Лубянки, как он приобщил ее к тонкому искусству перевода, внезапно открыв в ней поэтический дар. Все охотнее он допускает Ольгу и к редактуре «Доктора Живаго». Перебеленные машинописные копии готового наконец романа были предложены им в начале 1956 года редакциям журналов «Знамя» и «Новый мир», альманаха «Литературная Москва», Государственному издательству (Гослитиздату). По просьбе Пастернака Ольга Ивинская сама отнесла эти «кипы надежд» во все названные учреждения. А Пастернак думал: как было бы удивительно, если бы ни одно из столь престижных издательств не заявило, что готово немедленно опубликовать роман!

Но ответа пришлось подождать. Впору было заподозрить, что посылки не дошли до адресатов, тех, кому следовало решить судьбу книги. И вдруг — в сентябре 1956 года — приходит ответ из «Нового мира». Да какой! Просто пощечина! Редакционная коллегия журнала, в которую входили романисты Константин Федин, Константин Симонов, Борис Лавренев и критики Агапов и Кривицкий, сочла, что «Доктор Живаго» — проповедь, построенная автором как роман, произведение, вполне откровенно и целиком поставленное на службу определенным политическим целям. «Нам кажется, что Ваш роман глубоко несправедлив, исторически необъективен в изображении революции, гражданской войны и послереволюционных лет, что он глубоко антидемократичен и чужд какого бы то ни было понимания интересов народа, — пишут во внутренней рецензии на «Доктора Живаго» члены редколлегии журнала. — Все это, вместе взятое, проистекает из Вашей позиции человека, который в своем романе стремится доказать, что Октябрьская социалистическая революция не только не имела положительного значения в истории нашего народа и человечества, но, наоборот, не принесла ничего, кроме зла и несчастия». И дальше: «Как люди, стоящие на позиции, прямо противоположной Вашей, мы, естественно, считаем, что о публикации Вашего романа на страницах журнала «Новый мир» не может быть и речи»^[117].

Этот приговор, по сути, отделявший Пастернака от всей советской литературы, помещавший его словно бы в изолятор, как заразного больного, подействовал на поэта двояко: с одной стороны, его потрясла, подавила несправедливость, из-за которой он терял последний шанс обрести на родине читателя, а с другой — как было не гордиться тем, что ему удалось бросить вызов шайке дураков, претендующих на роль наставников, пытающихся диктовать писателю ощущения и оттенки его мечтаний. Радуясь тому, что выполнил тайный договор с самим собой и таким образом, по его собственному выражению, «оправдал свое присутствие на земле», он говорил Ольге Ивинской во время одной из прогулок по окрестностям Москвы: «Ты мне верь, ни за что они роман этот не напечатают. Не верю я, чтобы они его напечатали! Я пришел к убеждению, что надо давать его читать на все стороны, вот кто ни попросит — всем надо давать, пускай читают, потому что не верю я, что он появится когда-нибудь в печати».

Разумеется, в советской России уже существовали тайные издания, которые люди выпускали сами, так называемый самиздат, появлялись произведения, изданные за границей (тамиздат), — и все это, опубликованное небольшими тиражами, предлагало читателям книги, которых ему было не най ти на прилавках книжных магазинов или в библиотеках. Такие образчики миновавшей цензорский контроль литературы передавались из рук в руки до тех пор, пока НКВД не выслеживало их и не начинало судебный процесс против автора.

Неужели Ольга Ивинская предлагала ему именно это? Внезапно Пастернак почувствовал, что готов к приключениям. Новая для него роль пирата пера отнюдь ему не претила!

Глава VI
Последний бой доктора Живаго

Пока Пастернак размышлял о будущем литературы на родине лжи и сплошных запретов, над страной просиял первый лучик надежды. Это было связано с переменами на самом верху. Последнее заседание XX съезда партии было ознаменовано выступлением нового хозяина Кремля, Никиты Хрущева, который решился публично сорвать маску со своего предшественника, «не подлежавшего критике» Сталина, рассказать о его преступной деятельности.

Текст этого выступления еще не появился в печати, но делегаты съезда уже обсуждали его вне заседаний — и вскоре новость, распространяясь с немыслимой скоростью и вызывая по всей стране немыслимую же радость, стала известна каждому гражданину. Идол, сброшенный со своего пьедестала, разоблаченный, растоптанный, оставил в памяти современников лишь ощущение пережитой ими бесконечной деспотии.

Узнав о таком неожиданном и пока еще очень осторожном развитии внутренней политики СССР, Александр Фадеев, тогдашний председатель Союза советских писателей, написал письмо, в котором выразил свое отвращение к махинациям во властных структурах: «Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы — в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; все остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40–50 лет.

Литература — эта святая святых — отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, из самых «высоких» трибун — таких, как Московская конференция или XX партсъезд — раздался новый лозунг «Ату ее!». Тот путь, которым собираются «исправить» положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и потому не могущих сказать правду, — и выводы, глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой все той же «дубинки».

С каким чувством свободы и открытости мира входило мое поколение в литературу при Ленине, какие силы необъятные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и еще могли бы создать!

Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожали, идеологически пугали и называли это — «партийностью». И теперь, когда все можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность — при возмутительной дозе самоуверенности — тех, кто должен был бы все это исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в положении париев, по возрасту своему — скоро умрут. И нет никакого уже стимула в душе, чтобы творить…

Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, наделенный богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединенная с прекрасными идеалами коммунизма.

Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических пороков, которые обрушились на меня, — кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего. Литература — этот высший плод нового строя — унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти — невежды.

Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни… 13.V.56»^[118].

Разделявший ужас Фадеева Пастернак тоже спрашивал себя, возможно ли, чтобы сталинизм умер вместе со Сталиным. Опыт научил его предусмотрительности и осторожности, и он предпочитал пока занять выжидательную позицию в трауре и не показывать ни радости, ни чересчур горьких сожалений. Тем более что власть хоть и перешла в другие руки, предубеждение в адрес Пастернака сохранила. Почтение, с которым к писателю относились в России и за рубежом, конечно же, удерживало правительство от прямых нападок на Пастернака, но когда нужно было нанести ему рану поглубже, нападая на людей, к которым он привязан всем сердцем, режим колебаний не проявлял. В октябре 1949 года Ольгу Ивинскую вдруг арестовали, препроводили в мрачный «каменный мешок» Лубянки, где она провела четыре года и потеряла в родах ребенка.

Любовники снова встретились после выхода Ольги из тюрьмы в 1953 году. Несправедливое заточение, которому подвергли Ольгу, только усилило нежность Бориса к женщине, умевшей не хуже его самого страдать и молчать, ни от чего не отрекаясь. Впрочем, и его неприятностям, кажется, приходил конец, во всяком случае, так казалось. Может быть, и впрямь забрезжил «свет в конце туннеля»? Вот уже ведущий московского радио объявляет во время одной из передач на итальянском языке о возможной публикации «Доктора Живаго» в Италии. И литературному агенту миланского издателя, известного безупречностью своих коммунистических убеждений Джанджакомо Фельтринелли, поручают, установив в Москве контакт с Пастернаком, получить у него согласие на передачу за границу прав на перевод романа. И агент этот, Серджо д’Анджело, обращается к посреднику из Комиссии по иностранным делам с просьбой устроить ему встречу с писателем.

Встреча состоялась дома у Пастернака, Ольги Ивинской там не было. За дружеской беседой Серджо д’Анджело поинтересовался, не даст ли ему Борис единственную копию «Доктора Живаго», которая у него оставалась, — всего-то на несколько дней, просто почитать, а как только прочтет, непременно тут же вернет, совершенно искренне передав свои впечатления от романа. Наивный и беспомощный, Пастернак доверил итальянцу самое дорогое, что у него было. Тот испарился, держа под мышкой пакет с тысячей страниц. А Борис вдруг подумал, что, наверное, не скоро он теперь вернется вместе с романом…

Точно такой же, пожалуй, даже более острой, была реакция Ольги Ивинской: услышав о последнем «подвиге» своего возлюбленного, она взорвалась. И сколько Борис ни объяснял подруге, что у Серджо д’Анджело была рекомендация посла Италии в Москве, что Фельтринелли — настоящий коммунист, она отказывалась признать его правоту. «Ну что ты наделал? — кричала Ольга — Ты подумай, ведь сейчас на тебя начнут всех собак вешать. <…> Знаешь, какие они перестраховщики, я просто удивляюсь, как ты мог это сделать! <…> Боря, ведь это же разрешение печатать, как ты этого не понимаешь? Ведь они обязательно ухватятся за твое разрешение! Обязательно будет скандал, вот посмотришь!»

Обеспокоенный последствиями того, что он сделал, Пастернак с тревогой ожидал возвращения Серджо д’Анджело, между тем как этот посланец итальянского издателя уже передал рукопись «Доктора Живаго» Фельтринелли. Борис понимал, в какой он попал переплет, и нервы его были уже на пределе. Книга, которой он так дорожил, превратилась за несколько недель в подобие бомбы замедленного действия, которая в любой момент могла взорваться прямо у него под ногами. И взрыва было не избежать — слишком поздно!

* * *

В середине июня 1957 года появился наконец Серджо д’Анджело, и вид у него был самый что ни на есть радостный: он привез составленный по всем правилам авторский договор, подписанный Фельтринелли. Согласно условиям этого договора, Пастернак передавал издателю права на перевод «Доктора Живаго» и издание романа на итальянском языке сроком на два года. Бориса такие классические условия вполне устраивали, но Ольга Ивинская встревожилась еще сильнее. Она боялась, как бы не было неприятностей из-за того, что Пастернак сам подписал договор с итальянцем, ведь в стране, где все издательства принадлежат государству, только государство и имеет право обсуждать права на перевод с иностранцами. Ольга боялась, что сейчас на ее друга посыплются упреки в том, что он проявил недопустимую инициативу и взял на себя обязательства, не посоветовавшись в высших кругах, но сам Пастернак теперь уже отнюдь не сожалел о том, что сделал. «Люди нравственно разборчивые никогда не бывают довольны собой, о многом сожалеют, во многом раскаиваются, — сообщает он 20 августа 1957 года^[119] Дмитрию Поликарпову, заведовавшему тогда Отделом культуры ЦК КПСС. — Единственный повод, по которому мне не в чем раскаиваться в жизни, — это роман. Я написал то, что думаю, и по сей день остаюсь при этих мыслях. Уверяю Вас, я бы его скрыл, если бы он был написан слабее. Но он оказался сильнее моих мечтаний, сила же дается свыше, и, таким образом, дальнейшая его судьба не в моей воле. Вмешиваться в нее я не буду. Если правду, которую я знаю, надо искупить страданием, это не ново, и я готов принять любое»^[120].

Когда Пастернак сочинял это вызывающее письмо, он еще не знал о существовании адресованной членам президиума ЦК КПСС, кандидатам в члены президиума ЦК КПСС и секретарям ЦК КПСС записке «о передаче рукописи романа Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго» за границу», автором которой был министр иностранных дел Д. Шепилов. Записка эта была направлена в ЦК 31 августа 1956 года, и говорилось в ней, что автор «Доктора Живаго» разрешил нелегальную публикацию своей книги в разных европейских странах, между тем как «роман Б. Пастернака — злобный пасквиль на СССР».

Справка Отдела культуры ЦК КПСС, приложенная к вышеупомянутой записке, уточняет, что «Роман Б. Пастернака — враждебное выступление против идеологии марксизма и практики революционной борьбы, злобный пасквиль на деятелей и участников революции. Весь период нашей истории за последние полвека изображается в романе с чуждых позиций злобствующего буржуазного индивидуалиста, для которого революция — бессмысленный и жестокий бунт, хаос и всеобщее одичание». Далее следует длинное, весьма тенденциозное изложение романа и подводится итог: «Роман Б. Пастернака является злостной клеветой на нашу революцию и на всю нашу жизнь. Это не только идейно порочное, но и антисоветское произведение, которое, безусловно, не может быть допущено к печати. В связи с тем, что Б. Пастернак передал свое произведение в итальянское издательство, Отдел ЦК КПСС по связям с зарубежными компартиями принимает через друзей меры к тому, чтобы предотвратить издание за рубежом этой клеветнической книги»^[121]. Подписи: Д. Поликарпов, И. Черноуцан.

Давление со стороны советских властей было таким сильным, что генеральный секретарь коммунистической партии Италии Пальмиро Тольятти, стремясь помешать дискредитации единственного в мире режима, работающего ради спасения народа, решил вмешаться и сам провел переговоры с издателем Фельтринелли. А Отдел культуры ЦК КПСС, чтобы связать руки Пастернаку, приказал ему отправить Фельтринелли такую телеграмму: «В процессе дальнейшей работы над рукописью романа «Доктор Живаго» я пришел к глубокому убеждению, что написанное мною нельзя считать законченным произведением. Находящийся у Вас экземпляр рукописи этого романа рассматриваю как нуждающийся в серьезном совершенствовании предварительный вариант будущего произведения. Издание книги в таком виде считаю невозможным. Это противоречило бы моему правилу издавать только вполне законченные сочинения. Соблаговолите распорядиться о возвращении по моему московскому адресу в возможно кратчайшие сроки рукописи романа «Доктор Живаго», крайне необходимой мне для работы»^[122].

Во все издательские дома Европы тогда же пришли аналогичные телеграммы и письма. Но Фельтринелли оказался тверд в своих намерениях. «Русского товарища» Суркова^[123] отправили в Италию для встречи с непокорным издателем. Следовало убедить его отказаться от решения публиковать роман. Не вышло, посланный вернулся несолоно хлебавши: по поводу писем и телеграмм автора «Доктора Живаго», отзывавшего свою рукопись, Фельтринелли презрительно бросил: «Я отлично знаю, как делаются такие письма!»

Понемногу оправляясь от усталости и горя в подмосковном доме отдыха «Узкое», Пастернак неотвязно думал о романе, представлял себе, как в итальянской типографии строчку за строчкой набирают его прозу на чужом языке в то самое время, как ей отказано в праве существовать на своем в родной стране.

Несмотря на протесты Советского Союза, направленные в министерства иностранных дел европейских стран, перевод «Доктора Живаго» на итальянский увидел свет в миланском издательстве Фельтринелли 22 ноября 1957 года. Фитиль был подожжен, огонь распространялся молниеносно. Пастернак — по легкомыслию или по небрежности — передал Фельтринелли международные права на издание романа в переводе на другие языки, и началось его стремительное движение по Европе. «Доктор Живаго» появился сначала в переводе на французский язык (в издательстве «Галлимар»), затем последовательно — на немецкий, английский, испанский, португальский, шведский, датский, норвежский, китайский, иврит, турецкий, персидский. Единственным языком, на котором было запрещено печатать «Доктора Живаго», оставался русский. Когда, волею счастливого случая, один из «получивших иностранное подданство» экземпляров романа попал в руки Бориса Пастернака, ему пришлось мысленно перевести несколько строк, чтобы убедиться: это действительно его произведение.

В то время как в России царило гробовое молчание по поводу первых шагов «Доктора Живаго», весь мир только о нем и говорил. Большинству иностранных журналистов и авторов критических статей в прессе казалось, что в этом грандиозном труде Пастернака соединились принципы фресковой живописи с утонченностью чувств, свойственной традициям великой русской литературы, проявленным прежде всего у Льва Толстого, что серьезное достоинство этих сотен страниц еще и в освещении некоторых малоизвестных аспектов «советской болезни». Кое-кто без всяких колебаний утверждал даже, будто автора можно причислить к самым выдающимся умам своей эпохи. И вот уже там и сям слышатся шепотки: у Пастернака есть шанс получить Нобелевскую премию по литературе…

Между тем Нобелевская премия еще с 1933 года, когда ее был удостоен великий русский писатель Иван Бунин, эмигрировавший во Францию, писатель, чьи творения дышали ностальгией по России былых времен, — эта Нобелевская премия была, так сказать, под подозрением и имела дурную славу в советской печати. Но если двадцать пять лет назад присуждение этой типично капиталистической награды романисту-традиционалисту было встречено презрением в стране, где он перестал быть своим, сейчас все выглядело по-другому. Советские руководители вроде как беспокоились о писателе-товарище, чей талант может быть использован во вред режиму, поскольку написано его произведение с явно двусмысленными целями. Мыслящие люди в Кремле были раздражены и возбуждены, и вполне обоснованно, потому что в это самое время в России жил другой прославленный писатель, Михаил Шолохов, и он тоже посвятил роман под названием «Тихий Дон» именно революции и гражданской войне. Но тут скромное происхождение этого конкурента Пастернака и его левые политические убеждения гарантировали верность делу пролетариата.

Конечно, ползли слухи, что половину своей толстой книги Шолохов списал с попавшей к нему рукописи казацкого писателя Федора Крюкова, то есть речь шла о полном или частичном плагиате, но слухи эти рассматривались как гнусные инсинуации, и никто не решился бы копнуть в этом направлении глубже, настолько идеальной казалась кандидатура Шолохова для посвящения в советские нобелевские лауреаты. К не счастью, господа из Нобелевского комитета в Стокгольме упирались. Они липли к Пастернаку, как мухи к крынке с медом. А что делать, если подтвердятся самые безумные предсказания, что делать, если жюри и впрямь останется словно бы околдованным? Что делать, если оно захочет короновать писателя, мягко говоря, «нежелательного» для некоторых самых видных его соотечественников?

В Отделе культуры ЦК КПСС кипели страсти, начальник отдела был вне себя. 21 октября 1958 года он проинформировал Отдел пропаганды ЦК о том, что следовало бы, не дожидаясь распространения этих, так сказать, «литературных» слухов, «опубликовать коллективное выступление виднейших советских писателей, в котором оценить присуждение премии Пастернаку как враждебный по отношению к нашей стране акт». Кроме того, если, несмотря на все принятые меры, ничего не поможет и «…премия будет присуждена Пастернаку, ему следовало бы внушить, чтобы он отказался от премии, присуждение которой явно направлено против интересов нашей Родины. Для обоснования такой позиции Пастернак мог бы использовать свои заявления, с которыми он обращался к итальянскому издателю Фельтринелли, возражая против публикации романа в неисправленном виде. Было бы целесообразно с этой целью использовать влияние на Пастернака старейших беспартийных писателей К. Федина и Вс. Иванова, с которыми Пастернак связан на протяжении многих лет и с мнением которых он считается. Воздействие К. Федина и Вс. Иванова могло бы в данном случае иметь решающее значение. Желательно пригласить писателей К. А. Федина и В. В. Иванова к секретарям ЦК КПСС на беседу по этому вопросу»^[124].

Напрасные хлопоты. 23 октября 1958 года, подобно грому с ясного неба, на Пастернака обрушилась Нобелевская премия. Он только что прошел очередной курс лечения и едва вышел из больницы, как сразу же столкнулся с заботами, неминуемыми при такой внезапной известности. Слава обошлась ему дорого: хотелось бы гордиться собой и своей страной, однако, куда бы он ни повернул голову, везде сталкивался только с ложью и всякого рода недоразумениями.

Борис был официально приглашен в Стокгольм, чтобы, как диктовалось традицией, получить денежную часть премии из рук короля и произнести нобелевскую речь. Он было решил отправиться в Швецию с визитом вежливости, поблагодарить Нобелевский комитет, но в тот же день президиум ЦК КПСС объявил, что «товарищи писатели» оценивают присуждение премии Пастернаку как действие, враждебное по отношению к нашей стране, и воспринимают эту премию как орудие международной реакции, направленное на разжигание холодной войны между двумя странами. А новоиспеченный лауреат между тем уже поблагодарил постоянного секретаря Нобелевского комитета, шведского поэта Андерса Эстерлинга за честь, оказанную в лице Пастернака — России. «Бесконечно признателен, тронут, горд, удивлен, смущен», — написал он по-английски в телеграмме. И позволил себе согласиться дать несколько интервью западным журналистам.

Неловкость этих поступков вмиг была раздута до невероятных масштабов врагами Бориса. По московскому радио было передано заявление о том, что присуждение Нобелевской премии за одно-единственное посредственное произведение, каким является роман «Доктор Живаго», есть политический акт, направленный против СССР. Задали тональность, и — словно прозвучал свисток — свору собак спустили с цепи. Отныне даже самая мелкая газетенка считала своим долгом плюнуть в лицо тому, кто «строил собственную славу на издевательстве над родиной». «Литературная газета» в статье на целый разворот вываляла автора «Доктора Живаго» в грязи и процитировала мимоходом мнение представленного в качестве «незаинтересованного лица» одного из членов редакционной коллегии газеты^[125]. По словам этого человека, роман был всего лишь «житие злобного обывателя…», который «откровенно ненавидит русский народ…», что это «мелкое, никчемное, подленькое рукоделие…», а автор его — «злобствующий литературный сноб…».

Ольга Ивинская, просматривавшая всю прессу раньше Пастернака, радовалась, замечая, как равнодушно он встречает этот поток незаслуженных обвинений. Однако, рассеянно пробежав взглядом по страницам газет, он сразу же замыкался в молчании, и причину его было разгадать очень трудно: то ли это отражение морального превосходства, то ли свидетельство добровольного мученичества. Впору подумать, будто он заранее, еще в то время, когда писал свою книгу, предугадывал, какие удары обрушатся на него после публикации, будто соглашался с тем, что наказание является в известной мере составной частью «основной структуры» его творения.

Было ощущение, что идет соревнование, конкурс подлых речей и поступков. Однако самым серьезным испытанием для Пастернака стал день 27 октября 1958 года. Именно в тот понедельник ему понадобилось приложить больше всего усилий, чтобы сохранять хладнокровие.

В тот день «дело Пастернака» было вынесено на рассмотрение собрания всех писательских организаций СССР^[126]. Взяв слово во второй половине дня^[127], автор подвергнутой поношениям книги заявил десяткам собратьев по перу, не скрывавшим от него своей враждебности, что, когда писал роман, ни в коей степени не намеревался чернить или дискредитировать свою родину; что он согласился бы «пересмотреть» те или иные куски, если бы его об этом попросили; что он не считает, что «паразитирует» на народе; что ничто не заставит его отказаться от Нобелевской премии, но он готов отдать деньги «в фонд совета мира». Желая оправдать свои поступки, Пастернак в заключение сказал: «Я не жду с вашей стороны справедливости, вы можете меня расстрелять или отправить в изгнание, сделать со мной все, что вам будет угодно. Но я прошу вас не торопиться, это не добавит вам ни счастья, ни славы»^[128].

Пастернака выслушали в почтительном молчании, и он мог мысленно поздравить себя с временным выигрышем партии. Однако на следующий же день, 28 октября 1958 года, в «Литературной газете» появился материал с напечатанным огромными буквами заголовком: «О ДЕЙСТВИЯХ ЧЛЕНА СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ СССР Б. Л. ПАСТЕРНАКА, НЕ СОВМЕСТИМЫХ СО ЗВАНИЕМ СОВЕТСКОГО ПИСАТЕЛЯ». Дальше — более мелко: «Постановление президиума правления Союза писателей СССР, бюро оргкомитета Союза писателей РСФСР, президиума правления Московского отделения Союза писателей РСФСР» — и в две колонки постановление, свидетельствующее о том, что Пастернак «стал орудием буржуазной пропаганды… оболгал все прогрессивные и революционные движения… присоединился к борьбе против поступательного движения истории», что он «порвал последние связи со своей страной и ее народом…»; что его «…действия… направлены против традиций русской литературы, против народа, против мира и социализма…», что «…непомерное самомнение автора при нищете мысли является воплем перепуганного обывателя, обиженного и устрашенного тем, что история не пошла по кривым путям, которые он хотел бы ей предписать…», что «одни и те же силы организуют военный шантаж против арабских народов, провокации против народного Китая и поднимают шум вокруг имени Б. Пастернака..». Пастернак объявлялся «отщепенцем». И, наконец, как оказалось, писатели: «…учитывая… его предательство по отношению к советскому народу, к делу социализма, мира, прогресса, оплаченное Нобелевской премией в интересах разжигания холодной войны… лишают Б. Пастернака звания советского писателя, исключают его из числа членов Союза писателей СССР».

Борис Пастернак этого ожидал, но ему было больно, он с ума сходил от бессилия хоть что-нибудь предпринять. А тут еще поэт Александр Твардовский, главный редактор ежемесячного журнала «Новый мир», подлил масла в огонь, сравнив «ренегата» Пастернака с Иудой и завершив свою статью такими убийственными фразами: «Теперь доктор Живаго среди своих, и его создатель Пастернак получил «тридцать сребреников», для чего использована Нобелевская премия. Кто помог воскресшему Иуде стать столь модной фигурой на политической арене Запада?.. Бесславный конец ждет и воскресшего Иуду, доктора Живаго и его автора, уделом которого будет народное презрение»^[129].

Доведенный до изнеможения, Пастернак подумал тогда, что платит за жалкую проблему: получать или не получать пусть и почетную, но премию, присужденную страной, где он даже и не бывал никогда, — слишком дорогую цену он платит своим спокойствием, своим счастьем, самой своей жизнью. Не верх ли это бессмыслицы? Не настало ли время подчиниться требованиям реальности? 29 октября, после того, как пресса накануне, как и во все предыдущие дни, изрядно его потрепала, Пастернак появился у Ольги Ивинской сияющим и решительным. Борис объявил, что, поскольку в газетах широко представлена бурная реакция общественности, он считает, что сейчас самый подходящий момент попробовать всех примирить. Сказал, что подумал, и теперь ему кажется, что лучше поссориться с Нобелевским комитетом, чем со всей Россией. Короче, он откажется от своих слов и от премии.

Сбитая с толку и вместе с тем негодующая Ольга умоляла его ничего не предпринимать. Действуя таким образом, утверждала она, Пастернак отречется от самых глубоких своих убеждений и тем самым разочарует в себе настоящих, верных почитателей. Однако Борис, выражение лица которого стало чуть пристыженным, признался, что уже отправил в Стокгольм телеграмму с отказом от премии, и показал текст, адресованный Андерсу Эстерлингу: «Ввиду того значения, которое получила присужденная мне незаслуженная награда в обществе, к которому я принадлежу, не сочтите за оскорбление мой добровольный отказ»^[130].

* * *

Пока, не принимая во внимание это запоздалое «раскаяние», Московский городской комитет Коммунистической партии продолжал разоблачать «предательские действия Б. Пастернака, направленные против советского народа, против мира и социализма»^[131] и решительно одобрять исключение Пастернака из Союза писателей СССР, многочисленные телеграммы из международного ПЕН-клуба, от писателей Парижа, Лондона, Стокгольма, Вашингтона, напротив, утверждали, что прославленный писатель попросту выбран властями козлом отпущения и на самом деле ни в чем не виновен. Эти вмешательства из-за границы лишь накаляли обстановку. Рабочие и студенты выходили на демонстрации с лозунгами «Долой Иуду Пастернака!», дачу «ренегата» несколько раз подряд ограбили, у его дома в Москве назначались подозрительные сходки — все это вынуждало Пастернака быть осторожнее. Во время одного из комсомольских митингов первый секретарь ЦК ВЛКСМ Владимир Семичастный не преминул выразить «отношение молодежи» ко всему происходящему, сказав о Пастернаке: «Свинья не сделает того, что он сделал…», пожелал писателю отправиться в «капиталистический рай» и закончил под аплодисменты собравшихся: «Я уверен, что ни общество, ни правительство не станут чинить ему препятствий»^[132].

Загнанному в тупик Пастернаку пришлось выразить раскаяние, и он покорился необходимости обратиться к Хрущеву:

«Уважаемый Никита Сергеевич!

Я обращаюсь к Вам лично, ЦК КПСС и Советскому Правительству. Из доклада т. Семичастного мне стало известно о том, что правительство «не чинило бы никаких препятствий моему выезду из СССР».

Для меня это невозможно. Я связан с Россией рождением, жизнью, работой.

Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне ее. Каковы бы ни были мои ошибки и заблуждения, я не мог себе представить, что окажусь в центре такой политической кампании, которую стали раздувать вокруг моего имени на Западе.

Осознав это, я поставил в известность Шведскую академию о своем добровольном отказе от Нобелевской премии.

Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти, и поэтому я прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры.

Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы и могу еще быть ей полезен.

Б. Пастернак

1 ноября 1958 г»^[133].

Едва Пастернак подписал и отправил письмо, Ольга Ивинская стала укорять себя в том, что не отговорила Бориса так смиренно выпрашивать милости. Ольга считала, что он другой породы, чем все эти стукачи, бюрократы и политики: он — сама чистота, само великодушие, а они — сплошная грязь и непорядочность. У него с ними не может быть общего языка. Ну и кто поверит, что у Пастернака действительно строгие принципы и что он всегда искренен? «Не надо было посылать это письмо. Не надо было! Но — его послали. Моя вина!» — восклицает Ивинская в воспоминаниях.

Несколько недель Хрущев молчал — так, словно бы и не получил никакого письма. Зато не дремали противники Пастернака, и поведение их становилось все более угрожающим. Теперь на него набросились на состоявшемся в пятницу 31 октября 1958 года в Доме кино на улице Воровского общем собрании писателей города Москвы, целью которого было подтвердить от имени всех московских писателей постановление об исключении Пастернака из ССП, принятое двадцать седьмого числа Восемьсот делегатов, собравшись в зале, единодушно проголосовали за то, чтобы «предатель Пастернак» был лишен советского гражданства и выдворен за пределы страны со строгим запретом возвращаться назад. Это предложение было тут же опубликовано в «Литературной газете» вместе с подборкой писем в редакцию под названием «Гнев и возмущение». В данном случае речь шла, конечно, о гневе и возмущении, которые охватили читателей газеты, когда они увидели, как снисходительна власть к этому подлецу Пастернаку. «Правда» же напечатала письмо Пастернака к Хрущеву, сопроводив его официальным комментарием Телеграфного агентства Советского Союза (ТАСС): «В связи с публикуемым сегодня в печати письмом Б. Л. Пастернака товарищу Н. С. Хрущеву ТАСС уполномочен заявить, что со стороны советских государственных органов не будет никаких препятствий, если Б. Л. Пастернак выразит желание выехать за границу для получения присужденной ему премии. Распространяемые буржуазной прессой версии о том, что будто бы Б. Л. Пастернаку отказано в праве выезда за границу, являются грубым вымыслом.

Как стало известно, Б. Л. Пастернак до настоящего времени не обращался ни в какие советские государственные органы с просьбой о получении визы для выезда за границу и что со стороны этих органов не было и не будет впредь возражений против выдачи ему выездной визы.

В случае если Б. А. Пастернак пожелает совсем выехать из Советского Союза, общественный строй и народ которого он оклеветал в своем антисоветском сочинении «Доктор Живаго», то официальные органы не будут чинить ему в этом никаких препятствий. Ему будет предоставлена возможность выехать за пределы Советского Союза и лично испытать все «прелести капиталистического рая»^[134].

* * *

Одним словом, власть еще колебалась, стоит ли взяться за дело решительнее, и на существующий момент предложила Пастернаку неудобное для всех status quo, пока ситуация не станет более соответствующей «чаяниям народа». Конечно, среди гор пустословия, среди многочисленных проклятий, которые Ольга Ивинская что ни день вынимала из почтового ящика, отчего ее страх перед будущим все возрастал, было немало писем от истинных ценителей творчества Пастернака. Но у самого у него было четкое ощущение, что стоит он на российской земле одной ногой. Между тем появилось пиратское издание романа на русском языке, более того — оно имело тайный, так сказать, успех. Потом Фельтринелли опубликовал полный текст романа на русском — по той самой машинописной копии, которую так и не отдал в свое время автору Серджо д’Анджело. На этот раз Пастернак испугался, что его книга, распространяемая на родном языке, повредит ему больше, чем все переводы, вместе взятые. И чтобы избавиться от преследовавшей его день и ночь навязчивой мысли, написал стихотворение-исповедь, названное им «Нобелевская премия». Стихи звучали так:

Я пропал, как зверь в загоне.

Где-то люди, воля, свет.

А за мною шум погони,

Мне наружу хода нет.

Темный лес и берег пруда,

Ели сваленной бревно.

Путь отрезан отовсюду.

Будь что будет, все равно.

Что же сделал я за пакость,

Я, убийца и злодей?

Я весь мир заставил плакать

Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба,

Верю я, придет пора —

Силу подлости и злобы

Одолеет дух добра^[135].

Эту жалобу человека, которому никогда не суждено быть понятым, он опубликовал сначала в переводе на английский язык в «Morning Post»^[136], а затем и по-русски в одном из нью-йоркских русских журналов. Но всемирная известность Пастернака становилась настолько неудобной для советского правительства, что в феврале 1959 года, по случаю официального визита в Москву премьер-министра Великобритании Гарольда Макмиллана, Хрущев, у которого неуправляемый литератор всегда был на подозрении, причем подозрительность эта росла с каждым днем, постарался удалить из столицы несчастного нобелевского лауреата. Но куда? Идеальное решение нашла жена Бориса, находчивая и деятельная Зина: они уедут вдвоем в такую любимую обоими Грузию — к Нине Табидзе, которая давно их приглашала, и забудут там обо всем этом политическом и литературном содоме.

Вдали от Москвы и ставших уже привычными неприятностей Пастернак действительно несколько дней дышал спокойно. Но после выхода в свет и признания его книги ему вдруг показалось, что теперь его удел — трагическое безделье. До появления «Доктора Живаго» из печати все его время было заполнено работой над романом, и только один страх терзал его с каждым днем сильнее: вдруг болезнь или смерть помешают ему закончить работу. И вот он свободен — свободен от страхов, свободен от надежд, свободен от повседневного труда… свободен — от смысла существования. Его жизнь опустела, как его рабочий стол: нет ни рукописи, ни серьезного замысла. Переполненный и опустошенный одновременно, Борис использовал «чересчур длинный отпуск» для прогулок с женой и Ниной Табидзе, развлекая их воспоминаниями о своей тайной Нобелевской премии. Между тем, украдкой присматриваясь к мужу, Зина заметила, как он бледен, и забеспокоилась. Вернувшись в Переделкино, она стала настаивать на визите к врачу, но Пастернак отказался: он спешил снова засесть за работу — в голове его к тому времени поселилась идея пьесы. Действие ее должно было происходить в эпоху реформ Александра II, а рассказать драматург собирался об отмене крепостного рабства и переменах, с этим связанных. Даже название придумал: «Слепая красавица». Сюжет чрезвычайно волновал Пастернака, и он принялся работать так рьяно, что казалось, даже помолодел.

Ему нужны были документы — и он принес целую груду исторических сочинений, взятых в библиотеке Дома творчества писателей, на свою переделкинскую дачу и читал эти книги, пока не отказывали глаза — едва ли не до утра. Ему представлялось, что эта драма может служить эскизом картины социального развития России, ему представлялось, что он воздаст в ней должное русской душе, способной сохранить себя при любых переменах. Чтобы оживить диалоги главных действующих лиц — одни из них должны были отражать точку зрения западников, другие — славянофилов, он намеревался даже ввести в число персонажей Александра Дюма, который в прошлом веке совершил путешествие по России.

Борис забавлялся со своими «марионетками», а Зина умоляла его поберечься. Пастернаку не нравились эти разговоры, и он упрямо отвечал, что ему абсолютно необходимо закончить пьесу, и это всего лишь вопрос дней, и вообще он предпочел бы умереть за письменным столом, а не на больничной койке. Впервые он заговорил на эту тему в письме Жаклин де Пуайяр, посланном ей 14 ноября 1959 года: «…если Богу будет угодно и я доживу до того времени, когда окончу пьесу, и если я ее кончу, тогда нам предстоит обширное поле деятельности, предприимчивости, новых знакомств и отношений еще более широкого охвата, чем это было в случае Доктора. <…>…я уже на пороге зарождающейся действительности и полного освобождения от Доктора и всех связанных с ним дел (не в смысле отречения от него, наоборот, в смысле замещения его произведением, которое продолжит его и углубит)». В том же письме Борис намекает на условия, при которых Жаклин могла бы заключить по его поручению контракт о передаче прав на перевод его романа и стихотворений на многие языки. Отказавшись от денежного вознаграждения, полагавшегося лауреату Нобелевской премии, он не хочет терять причитающиеся ему как литератору доходы и поручает Жаклин де Пуайяр следить за регулярностью денежных поступлений. Он рассчитывает на нее как на свое доверенное лицо, способное обязать издателя — кто бы он ни был — выполнить такое условие: «Пусть он посылает нам каждые три месяца, четыре раза в год… примерно такие же суммы, как летом мне была передана от Вас милой кавалерист-девицей Д.»^[137].

Эта странная «кавалерист-девица Д.» была на самом деле мадемуазель Дуровой, правнучкой героини наполеоновских войн, сражавшейся на стороне русских. Наверное, эта любезная особа имела обыкновение оказывать услуги друзьям, перевозя неподконтрольные таможне деньги через границу. Такая налаженная «система снабжения» позволяла Пастернаку надеяться, что для него и для его семьи время непреодолимых финансовых трудностей осталось позади. Время от времени он мечтал даже о том, чтобы выйти из своей берлоги и снова стать если не светским человеком, то по меньшей мере — общительным.

Нежностью и доводами рассудка Зина добилась от мужа согласия пойти с нею 11 сентября 1959 года на концерт Нью-Йоркского филармонического оркестра, которым дирижировал Леонард Бернстайн. Пастернака познакомили с маэстро, и он, сказав несколько комплиментов под восторженные выкрики зала, немедленно сбежал, сбежал тайком, с видом преступника, боящегося, что его поймают. Один только вид толпы приводил его в ужас, ему хотелось скорее попасть домой, оказаться в тишине, за своим письменным столом, над рукописью «Слепой красавицы». Иногда он говорил, что «Слепая красавица» для него — символ России, на такой долгий срок позабывшей и о своей красоте, и о своем великом предназначении.

Пастернак надеялся закончить пьесу к зиме. С первыми же осенними заморозками он почувствовал себя хуже, и день ото дня ему становилось все труднее взяться за перо. Разумеется, в минуты предельной усталости он мог утешаться тем, что в это самое время в Париже на русском языке выходит новый сборник его стихов — «Когда разгуляется», разумеется, его грела мысль о том, что один из стокгольмских театров готов купить права на постановку «Слепой красавицы» уже сейчас — когда драматург еще не закончил последнего акта. Но — возможно, в связи с изобилием его почетных достижений, а возможно, причиной стали сами эти успехи — Пастернак внезапно почувствовал, насколько тщетны, бесцельны все дополнительные усилия. Потеря энергии, головокружения, одышка усиливали его нервозность до такой степени, что она стала болезненной.

Узнав, что после разрыва со своей бывшей любовницей, Ольгой Ивинской, Борис все-таки продолжает поддерживать с нею теплые дружеские отношения, жена принялась осыпать его едкими упреками. Но, и обвиняя, Зина не могла его не жалеть. Во время одного совсем уж бурного объяснения Борис признал свою вину и пообещал, что теперь-то точно Зине не на что будет пожаловаться. Никогда. Зина успокоилась, тучи рассеялись. Вот только Борису становилось все хуже и хуже.

На этот раз растерянная, едва ли не обезумевшая Зина готова была простить все — в прошлом и в будущем, лишь бы только муж выздоровел. У постели больного сменялись врачи, ему сделали все возможные анализы, все виды электрокардиограмм, у него много раз брали кровь на исследование — и наконец, когда был подведен итог обследований и осмотров, Зина узнала, что у Пастернака глубокий двусторонний инфаркт^[138]. Ему был предписан строгий постельный режим, он оставался в Переделкине, и там денно и нощно дежурили присланные Литфондом медсестры.

Когда Борис чувствовал, что в состоянии удержать карандаш, он старался черкнуть хотя бы несколько нежных слов «той, другой», и сестры милосердия никогда не отказывались передать тайком записочку Ольге Ивинской, которую Пастернак поклялся никогда больше не видеть. Печальные бюллетени о состоянии здоровья обманным путем передавались в дом Ивинской с переделкинской дачи в любое время дня и ночи: «Лялюша, вечером вчера было тихо, хорошо, я даже немножко полежал на спине. А ночь была ужасная, и так всегда, каждый раз к сумеркам и потом до рассвета». Или: «Олюша, лечение становится все сложнее и труднее. У меня не остается сил на устранение твоих беспокойств, на успокоение тебя». Или еще: «Все более и более ухудшается и осложняется все: мертвеют все жизненные отправления, кроме двух: способности мучиться и способности не спать. И не нахожу себе места, где бы отдышаться. Этих мук не представляешь себе даже и ты»^[139]. И позже: «Был врач, ты уже верно знаешь, нашел повышенное давление, расшатанное состояние нервов, сердечное расстройство, которым и приписывают эти адские боли в левой части спины. Мне трудно представить, чтобы такая, прочно засевшая, как постороннее тело, как заноза, постоянная боль сводилась к явлениям очень, правда, очень переутомленного и запущенного сердца»^[140]. А в четверг, 5 мая, прочитав, как Ивинская настаивает на том, чтобы Борис отправился лечиться в один из подмосковных санаториев, где к его услугам была бы всесторонняя медицинская помощь, Пастернак ответил в отчаянии длинным письмом: «Олюша, родная моя, меня удивили твои вчерашние фантазии насчет санатория. Все это совершенный и немного безжалостный бред. У меня не хватает сил побриться, выпадает бритва из рук от приступов лопаточной боли и простые отправления организма задерживаются и прерываются по той же причине, и вдруг в таком состоянии, когда для рентгеновского просвечивания меня нельзя перевести в город, меня надо переволакивать куда-то в подмосковный санаторий… <…> Объективные показания (кардиограммы и пр.) позволяют думать, что я выздоровею. Мне уже немного лучше. <…> Я пишу тебе все время со страшными перебоями, которые начались с первых строк письма. Я верю, что от этого не умру, но требуется ли это? Если бы я был действительно при смерти, я бы настоял на том, чтобы тебя вызвали ко мне. <…> Прерываю, очень усилилось сердцебиение»^[141].

Догадываясь, в каком смятении чувств находится супруг, стоящий на пороге смерти, Зина в конце концов говорит ему, что позовет Ольгу Ивинскую, чтобы побыла у его постели. Она готова сейчас сделать что угодно, лишь бы облегчить последние минуты жизни мужа. Она сожалеет, что так сильно ревновала его когда-то. «Мне уже все равно, я могу позволить ей прийти, а с нею — полусотне королев красоты!» — сказала она Борису, и на лице ее было написано, что теперь она уже что угодно стерпит. Разве не удивительно, что в русском языке один и тот же глагол — «жалеет» — обозначает сразу и «сожалеет (о чем-то)», и «жалеет (кого-то)»? Когда жалеют женщину и когда сожалеют о том, что ее бросили, на язык тому, кто совершает эти два разных поступка, приходит одно и то же слово, только прозвучит это по-разному, «жаль мне тебя» или «Жаль, что я тебя бросил»…

Зина предложила позвать Ольгу, но Пастернак отклонил это предложение, это разрешение, полученное чуть ли не в последнюю минуту. Вместо того он попросил жену пройтись по его волосам щеткой и расческой — так, чтобы не нарушить «боковой пробор», — и аккуратная прическа ему понадобилась, чтобы выглядеть получше перед медсестрами.

Зина оставалась за дверью, когда Борису делали очередное переливание крови, а когда врач вышел и увидел ее, он произнес слова, которых она давно с таким ужасом ожидала: конец неизбежен. «Мне его не спасти, — сказал доктор. — У него кровоизлияние в легкое».

Пастернак, прикованный к постели, больше не сомневался: он на краю бездонной черной ночи, о которой он так мечтал, когда бунтовал против многочисленных нелепостей своей жизни. Иногда он задумывался о странном своем характере, слишком часто служившем помехой для того, чтобы, проявляя милосердие, расстаться с прежней страстью, отошедшей на второй план. Вспоминал отца: как тот благоговейно хранил в уголке мастерской свои первые холсты, не имевшие никакой художественной ценности наброски, время от времени начиная их рассматривать с ностальгической нежностью, будто соизмеряя с ними пройденный путь. Неужели сердцу Бориса присуще нечто вроде подобного же атавизма? Любя Зину, он не пожертвовал ради нее Ольгой. Любя поэзию, он не забыл ее, не пожелал забыть, когда стал писать роман в прозе. Подростком, в пору юной большевистской революции, порыв вознес его на гребень волны, но стоило этой революции показать свое истинное лицо, он, не колеблясь, отрекся от былых убеждений. И все-таки он не переменчив и не слабодушен. Он не боится быть скомпрометированным своими воззрениями. Просто важнее всего для него — писать. Когда он чертит пером по бумаге и там появляется слово, он вкладывает в это слово всю душу, а когда говорит — не доверяет собственной интонации. Вот почему, умолкнув навеки, он никого не лишит своей правды.

Внезапно судьба незаконченной пьесы, участь последнего стихотворного сборника, договоры с издателями, всемирная слава и немилость родной страны — вся эта дребедень отступила на задний план. Истинный ли он лауреат Нобелевской премии или нищий холодный сапожник — важно не то, что он делал вчера, а то, что происходит… вот-вот произойдет сегодня. Сейчас.

Еле слышным голосом он попросил всех выйти и оставить их с женой наедине. И, глядя на Зину, не сводившую с него глаз, невнятно проговорил: «Я очень любил жизнь и тебя, но расстаюсь с жизнью без всякой жалости: кругом слишком много пошлости, не только у нас, но и во всем мире. С этим я все равно не примирюсь. Спасибо тебе за все»^[142].

Затем, поцеловав жену и благословив детей, Пастернак отдался в руки сестер: кислородные баллоны и множество разных уколов без всякой пользы продлевали агонию.

30 мая 1960 года ночь выдалась душной, жаркой, воздух был неподвижен. Борис Пастернак прерывисто дышал. А был ли он еще здесь? В одиннадцать двадцать вечера он пошевелил губами, но никто не услышал ни звука. Смерть лишила его слова, теперь он мог защитить себя только своими книгами. Ему только что исполнилось семьдесят лет.

Глава VII
Неукротимый покойник

Земная жизнь Пастернака окончилась, но вневременная его судьба продолжалась. Даже его труп стал для властей очередным неудобством.

После того, как тело с помощью медсестер было обмыто и одето, Зина легла на кровать и стала молиться, хотя никогда не верила в Бога. Назавтра ни одна газета не сообщила о смерти писателя: новость не сочли «злободневной». Тем не менее известие распространялось из уст в уста с такой скоростью, что к утру 2 июня вся Россия знала о трагическом событии. Литфонд прислал венок с надписью, способной в наименьшей степени его скомпрометировать: «Члену Литературного фонда СССР Борису Леонидовичу Пастернаку от группы товарищей». Отпевания не было^[143]. И все-таки на кладбище собралась внушительная толпа.

Ритуал прощания близ открытой могилы прошел спокойно и благоговейно. Однако даже в смерти Борис Пастернак оставался на подозрении у советской полиции. 4 июня 1960 года отдел культуры передал в ЦК КПСС информацию о похоронах этого «страшного» покойника «В ночь с 30 на 31 мая с.г. на даче в пос. Переделкино (под Москвой), на 71 году жизни, после тяжелой болезни (инфаркт сердца, злокачественная опухоль) скончался писатель Б. Л. Пастернак, — читаем мы в этом отчете. — В течение последнего месяца к больному были прикреплены врач и медицинская сестра из Центральной поликлиники Литфонда СССР, организованы консультации крупных специалистов различных областей медицины.

Зарубежная буржуазная печать пыталась использовать болезнь и смерть Пастернака для возбуждения общественного мнения в антисоветском духе. За несколько дней до смерти агентство «Ассошиэйтед Пресс» передало некролог на случай смертельного исхода болезни, в котором восторженно оценивалось творчество Пастернака и особенно роман «Доктор Живаго», вызвавший «восхищение во всем мире», но «отвергнутый Кремлем». «Интерес Запада к книге «Доктор Живаго», — сообщалось далее, — носил в значительной мере политический характер, и эта книга стала одним из основных орудий в холодной войне». В шведской печати публиковалась сводка о состоянии здоровья Пастернака. Иностранные корреспонденты в течение нескольких дней дежурили у дачи, ожидая его смерти.

Второго июня на похороны Пастернака, состоявшиеся в соответствии с его пожеланием на кладбище в Переделкине, собралось около 500 человек, в том числе 150–200 престарелых людей, очевидно, из числа старой интеллигенции; примерно столько же было молодежи, в том числе небольшая группа студентов художественных учебных заведений, Литинститута и МГУ. Из видных писателей и деятелей искусств на похоронах присутствовали К. Паустовский, Б. Ливанов, С. Бирман. Были присланы венки от некоторых писателей, деятелей искусства, от Литфонда, а также от частных лиц. Корреспондент агентства «Ассошиэйтед Пресс» Шапиро возложил венок «от американских писателей». Ожидалось выступление К. Паустовского и народного артиста СССР Б. Ливанова. Однако оба они в последний момент выступить отказались, сославшись на нездоровье».

Далее рассказывается, что у могилы выступил с весьма умеренной речью о достоинствах писателя философ и историк Валентин Асмус^[144], после чего, как пишут авторы отчета, частью собравшихся внезапно овладел гнев, и они стали выдвигать несуразные требования. «Из толпы раздался выкрик: «Хочу сказать от имени рабочих…» — неспешно продолжает заместитель начальника отдела культуры Перов^[145], — и далее молодой человек «стиляжного» типа начал кричать истошным голосом примерно следующее: «Пастернаку, этому великому писателю, не дали в нашей стране издать свою книгу… Ни одному советскому писателю не удалось подняться до таких высот творчества, как нашему дорогому Пастернаку…» Человек 15–20, стоявшие рядом, зааплодировали, однако большинство присутствовавших отнеслось к его выкрикам неодобрительно. Одна из женщин, стоявшая с ребенком на руках, громко сказала: «Какой же это писатель, когда он против советской власти пошел!» После того как гроб был предан земле, большинство публики покинуло кладбище. У могилы осталась небольшая группа молодежи. Здесь читались стихи, посвященные Пастернаку, но не содержавшие политических выпадов. С чтением своих стихов выступил, в частности, выпускник Литинститута Харабаров, исключенный недавно из комсомола.

Собравшиеся на похороны иностранные корреспонденты были разочарованы тем, что ожидавшегося ими скандала и сенсации не получилось и что не было даже работников милиции, которых можно бы сфотографировать для своих газет.

В заключение следует сказать, что попытки использовать похороны Пастернака для сенсации и возбуждения нездоровых настроений успеха не имели. То, что наша литературная печать не дала некролога о Пастернаке, ограничившись сообщением от имени Литфонда, было правильно воспринято в кругах художественной интеллигенции.

Следовало бы вместе с тем обратить внимание Союза писателей и Министерства культуры на необходимость усиления воспитательной работы среди творческой молодежи и студентов, часть которых (количественно ничтожная) заражена нездоровыми настроениями фрондерства, пытается изобразить Пастернака великим художником, не понятым своей эпохой»^[146].

В момент, когда закрытый наконец гроб стали опускать в могилу, зазвонили колокола церкви Преображения Господня. Наверное, замечает Ольга Ивинская, это было не более чем совпадение, наверное, колоколами этими редких тогда людей, оставшихся верными религии, созывали на вечерню… Но перепуганный распорядитель закричал: «Скорее! Похороны кончились, это начинается нежелательная демонстрация!» И действительно, в то самое мгновение, когда первые комья земли ударились о крышку гроба, от могилы раздались голоса: «Слава Пастернаку!.. Прощай, самый великий из нас всех!.. Осанна!.. Слава! Слава!» Ольга Ивинская была и счастлива, и встревожена столь несвоевременными и неуместными проявлениями популярности Пастернака. В то время как законная вдова, Зина, имела право на сдержанное уважение со стороны властей, Ольга не чувствовала себя в безопасности от новых придирок.

В ближайшие же дни ее стали посещать весьма любезные представители отдела культуры. Гости усердно расспрашивали ее о том, чем обеспечивались ее средства к существованию при жизни Пастернака, на что она живет после его смерти. Не звучал ли в их вопросах упрек в том, что она была посредником между Борисом и иностранными издателями, улаживая проблемы с авторскими правами? А что ж, способ не хуже других возложить на нее ответственность за антисоветское преступление, каким им и сейчас виделся «Доктор Живаго»!

Ольга хорошо понимала, что КГБ не станет терять времени на бесполезные обыски. И вот уже одним махом «накрывают сетью» Ольгу Ивинскую и ее дочь Ирину. Обеих арестовывают^[147], привозят на Лубянку и предъявляют им обвинение в «контрабанде валюты». Для Ивинской эта история стала мерзким и нелепым повторением той драмы, которую она пережила одиннадцать лет назад, когда ее объявили злым гением писателя, готового на все, лишь бы ей угодить. Убежденность следователя была непоколебима, его обвинения совпадали с высказываниями Алексея Суркова, бывшего генерального секретаря Союза писателей, для которого дело представлялось яснее ясного: наивный и простодушный поэт Пастернак послушался пагубных для него советов любовницы, профессиональной заматерелой авантюристки, которая вынудила его написать «Доктора Живаго» и опубликовать роман за границей в целях личного ее, Ольги Ивинской, обогащения. Сколько ни отпирались Ивинская с дочерью — тщетно, следователь их не слушал, его это все ничуть не волновало. Процесс был закрытым, судебное заседание — также при закрытых дверях — состоялось 7 декабря 1961 года, решение было вынесено быстро, и приговор оказался суровым. Ольгу Ивинскую снова осудили на восемь лет лагерного режима, ее дочь Ирину — на три года.

И вот уже они обе трясутся в тюремном вагоне, вот уже они начинают путь в Сибирь, к заледенелому одиночеству Тайшета, после которого их переведут в другой лагерь, молдавский, чтобы отбывать срок дальше.

* * *

Само собой разумеется, это абсурдное продолжение «дела Пастернака» за границей было сочтено доказательством бесчеловечного и не соответствующего времени догматизма, царившего в СССР. В январе 1961 года члены ПЕН-клуба, среди которых были генеральный президент английского ПЕН-клуба Дэвид Карвер^[148] и писатель Грэм Грин, направили Алексею Суркову телеграмму с просьбой безотлагательно вмешаться и потребовать от правительства освобождения Ольги Ивинской и ее дочери.

Ответ Суркова от 24 января 1961 года гласил: «Союз советских писателей не видит никаких оснований — ни моральных, ни законодательных — для того, чтобы требовать освобождения Ольги Ивинской и ее дочери. <…> Нам кажется странным, что ПЕН-клуб и Авторское общество Лондона так легко и решительно встают на защиту вульгарных авантюристок, не имеющих никакого отношения к литературе, не желая разобраться ни в том, кто они такие, ни в том, за что осуждены». А поскольку Дэвид Карвер позиций не сдавал и продолжал стоять на своем, то и получил в ответ поток грязи, несправедливых и непристойных обвинений в адрес двух несчастных женщин. Возмущенный этим Серджо д’Анджело, которого то и дело походя цитировали в клеветнических пасквилях, принял эстафету от генерального секретаря английского ПЕН-клуба, реплика его прозвучала враждебно и язвительно: «Для того чтобы загасить ваше озлобление, оказалось недостаточно смерти Бориса Пастернака, теперь вы изливаете его с помощью брани и клеветы на двух беззащитных женщин, к тому же еще и серьезно больных, — писал он. — Отныне у меня больше нет иллюзий по поводу того, что вы способны пересмотреть свое поведение, предоставить доказательства гармонии и человечности. Но и вы не стройте иллюзий насчет того, что вам удастся замять дело Ивинской: верность всех цивилизованных и порядочных людей не позволит вам закрыть это дело, пока справедливость не будет восстановлена».

Несмотря на огромное количество писем, телеграмм и статей из-за рубежа в защиту Ольги Ивинской и ее дочери Ирины, их освободили только после того, как они отбыли половину срока. А реабилитированы они обе были только после пересмотра их судебных дел — 2 ноября 1988 года.

Зато Зинаида Пастернак на следующий же день после кончины супруга получила право на участие и заботу Центрального комитета советских писателей. В этом литературном объединении некоторые подчеркивали преклонный возраст вдовы (ей было шестьдесят девять лет), плохое состояние ее здоровья и полное отсутствие средств к существованию. Советские власти тут же предприняли попытки получить деньги с итальянцев, и очень скоро, к вящему удовлетворению Зины Пастернак и ее семьи, были урегулированы все спорные вопросы по авторским правам писателя за границей.

Свершился странный переворот в мыслях, и вот уже люди, приближенные к правительственным кругам, задумываются, правы ли они были, набрасываясь на писателя, чья книга по тем или иным причинам, справедливо или нет, казалась им подрывной, ниспровергающей, разрушительной… Они вдруг понимают, что политики предыдущего поколения были поражены слепотой, обязанной своим происхождением общему настрою момента. Они полагают, что сегодняшняя интеллектуальная Россия платит за ошибки вчерашнего дня — ошибки нескольких безумных приверженцев советской власти. Разве не может случиться так, что, продолжая гнушаться Пастернаком, они сделаются объектом насмешек для всей Европы, в свое время завидовавшей русским, у которых был Пушкин, Гоголь, Толстой, Тургенев, Достоевский, Чехов — все их литературное наследие?

На этот раз общественное мнение обогнало политиков. Прошло всего несколько лет — и репутация Пастернака у читателей утвердилась. Множились тиражи его изданий на русском языке, его стихи изучали в школе, его цитировали по всякому случаю. Мало-помалу вчерашний ренегат стал литературным маяком, сравнимым с самыми великими.

Приход к власти Горбачева, начало «перестройки» и «гласности» — иными словами, реформ по обновлению политики с целью сделать ее прозрачной — ускорили прилив читающей публики к Пастернаку, писателю, которым еще вчера высокомерно пренебрегали.

Этому способствовало обращение группы советских писателей, осознавших ошибки предыдущего правительства в оценке произведений Пастернака, с коллективным письмом от 30 апреля 1985 года к Михаилу Горбачеву, тогда — члену Политбюро ЦК КПСС. Писатели ставили вопрос о создании Музея Пастернака. «1990 год будет годом столетия со дня рождения великого советского поэта Пастернака, — читаем мы в этом документе. — Эта памятная дата будет широко отмечаться в нашей стране и за рубежом <…> По всеобщему мнению, творчество Пастернака — одно из сокровищ мировой культуры. Со времени смерти поэта в 1960 году его могила и его дом в Переделкине стали для советских и иностранных читателей местом паломничества. <…> В связи с работами дом опечатали, и судьба его должна на днях решиться. Нам кажется, что было бы жаль не воспользоваться этой возможностью, чтобы открыть Музей Пастернака. Его наследники готовы в случае создания Музея передать туда все бесплатно».

Хотя разрешение было немедленно получено — надо же было «пойти навстречу пожеланиям трудящихся и общественному мнению», музей, преодолев множество помех, связанных с административными сложностями, открылся только пятью годами позже, в феврале 1990 года.

Музей Пастернака! Наверное, если бы Борис Пастернак чудом вернулся на землю, если бы ему случилось посетить святилище его памяти, поэт только улыбнулся бы печально при виде всех этих семейных реликвий, с помощью которых якобы воспроизводится его жизнь, а на самом деле не имеющих никакого значения и не представляющих никакой ценности, потому что нет его самого, чтобы согреть их прикосновением руки или взглядом. Это тайное сообщничество между существами и вещами, между живым и неживым, между личной судьбой и судьбой мира, это чувство, что тебя уносит потоком, как мошку, как упавший с дерева листок, это слияние с природой — вот что он хотел выразить как в стихах, так и в прозе. Но даже следа, малейшего следа его философии не найти в холодных, снабженных отсылающими к прошлому этикетками экспонатах, собранных на даче в Переделкине, открытой для нашествия толпы.

А на самом деле — неужели соотечественники Пастернака любят в «Докторе Живаго» именно этот поэтический пантеизм по отношению к земле и истории? Может быть, они куда меньше почитают автора за его идею всеобщей гармонии, чем за мужество, с которым он решился, имея оружием лишь перо и писательскую совесть, противостоять ордам полицейских, шпионов, партийных чиновников, которым было поручено заставить его замолчать, замолчать во что бы то ни стало? Не любят ли они скорее характер Пастернака, чем его талант? С самыми лучшими намерениями люди делают из него приверженца свободомыслия, борца с насилием и ложью советского гнета, тогда как на самом деле он прежде всего был пророком нового способа любить жизнь. Не ошибаются ли они, определяя истинную миссию своего героя? Не сожалеет ли Пастернак в ледяной тоске потустороннего мира о пусть даже и лестных кривотолках, объектом которых он является еще и сегодня? Со всей очевидностью можно утверждать, что не существует ни одного известного человека, даже среди тех, чьи имена красуются в энциклопедиях, посмертная слава которого не покоилась бы на недоразумении.

Библиография

1) PASTERNAK BORIS Le Docteur Jivago (en russe et en fran?ais, Gallimard, 1958) ainsi que les diff?rents articles et discours de l’auteur.

2) PASTERNAK BORIS Correspondanse avec Eugenia 1921–1966 (en fran?ais), Gallimard, 1966.

3) PASTERNAK EUG?NE M?f?riaux pour une biographie de Boris Pasternak (en russe) Moscou, 1889.

4) PASTERNAK BORIS Seconde Naissance. Lettre ? Zina, suivie de Souvenirs par Zina?da Pasternak (en fran?ais) Paris, Stock, 1999.

5) PASTERNAK BORIS Lettres ? mes amies fran?ais 1956–1960. (en fran?ais) Paris, Gallimard, 1994.

6) PASTERNAK BORIS et FREIDENBERG OLGA Correspondance, 1920–1940 (en fran?ais) Paris, Gallimard, 1987.

7) IVINSKAIA OLGA: Otage de l’?ternit?. Mes ann?es avec Pasternak (en fran?ais) Paris, Fayard, 1978.

8) PASTERNAK Lettres aux amis g?orgiens, en fran?ais, Gallimard.

9) RILKE — PASTERNAK — TSVETAEVA Correspondanse ? trois, ?t? 1926, en fran?ais, Gallimard, 1995.

10) CHENTALINSKI VASSILI La Parole ressuscit?e (dans les archives lit?raires du K.G.B) (en fran?), PARIS, ROBERT LAFFONT, 1993.

11) Le dossier l’affaire Pasternak (Archives du Comit? central et du Politburo), en fran?ais, Paris, Gallimard, 1994.

Примечания

1

Леонид Осипович Пастернак (22 марта/3 апреля 1862 — 31 мая 1945), художник, преподаватель Московского училища живописи, ваяния и зодчества. (Прим. автора.)

Глава I Музыка и живопись у истоков поэзии

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Глава II Футуристы дня вчерашнего и футуристы дня завтрашнего

* * *

* * *

Глава III Горести революционера, сомневающегося в революции

* * *

* * *

Глава IV Второе рождение

Глава V Божественные открытия в прозе

* * *

* * *

Глава VI Последний бой доктора Живаго

* * *

* * *

* * *

Глава VII Неукротимый покойник

* * *

Библиография

Примечания

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

Глава I
Музыка и живопись у истоков поэзии

Глава II
Футуристы дня вчерашнего и футуристы дня завтрашнего

Глава III
Горести революционера, сомневающегося в революции

Глава IV
Второе рождение

Глава V
Божественные открытия в прозе

Глава VI
Последний бой доктора Живаго

Глава VII
Неукротимый покойник