Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Предисловие

«Чистые поэты» или «чистые прозаики», не отступающие в жанр критики, всегда вызывают у меня недоверие. Возникает чувство, что ничего они вокруг не замечают, живут в своем стеклянном шаре, мысленно (именно мысленно) общаясь лишь с Бродским или Достоевским, с Тютчевым или Рубцовым, Пастернаком…

Редкие «кухонные разговоры» о литературе чаще всего демонстрируют, что они, «чистые», читают, знают, замечают, анализируют, высказывают очень интересные и верные суждения о своих современниках, предшественниках, классиках.

Я не обладаю даром интересно рассказывать о литературе вслух, не умею анализировать внутри головы. Для того чтобы поделиться своими впечатлениями, в чем-то разобраться, мне нужна ручка, бумага. Еще в детстве я пытался формулировать впечатления о прочитанной книге в тетрадке, а много позже стал писать нечто вроде рецензий, обзорных статей, которые, к моему удивлению, с готовностью брали в литературной периодике.

Существует устоявшееся мнение, что мы – наследники Пушкина, Толстого, Чехова. Но для меня очевидно, что русская литература XIX века каменеет, бронзовеет, сдается в архив. Пишущие романы и повести, стихи, пьесы, кажется (по крайней мере, возникает и не исчезает такое ощущение), не открывают так называемых классиков, – их книги стоят на полках как памятники. Господствует мнение, что как бессмысленно копаться в статуях, стоящих на площадях, так же бесполезно и открывать книги, исследованные, изученные до последнего слова сотнями тысяч людей десятков предыдущих поколений. Классика отдана литературоведам…

Был такой замечательный проект – «Литературная матрица». Очерки современных поэтов и прозаиков о писателях прошлого. Совсем другой, часто неожиданный, удивительный взгляд на вроде бы устоявшееся, давно решенное историками литературы, профессорами филологии… Вышло четыре тома; проект вроде бы закрыт. Правда, на мой взгляд, не хватило еще одного тома – очерков поэтов и прозаиков о своих современниках. Конечно, рискованно – литераторы, как правило, очень ранимы, – но полезно. И читателям, и самим писателям. Лично я с огромным интересом читаю в старых журналах и газетах слова, например, Передреева о Рубцове, Евтушенко о первой книге Рейна, Проханова о Маканине… Сейчас подобное – редкость.

Тексты, собранные в этой книге, писались в разные годы, но повод написания один – разобраться в сложных чувствах после чтения стихотворений Державина, статей Белинского, романа «Тысяча душ» Писемского, рассказов Екимова, очерков 60-х годов Распутина, произведений моих литературных сверстников… Что-то мне в итоге удалось себе объяснить, может быть, в чем-то эти очерки помогут разобраться и тем, кто откроет мою «Конгревову ракету».

Я пиит – я не умру
о Державине

Слова поэта и критика Аполлона Григорьева «Пушкин – наше все», произнесенные в середине позапрошлого века, считаются бесспорными, своего рода истиной отечественной литературы.

Действительно, с Пушкина, по существу, началась наша словесность на современном русском языке, у Пушкина намечены темы, приемы, мотивы, интонации, которые последующие поколения писателей развивают, разрабатывают на протяжении уже почти двухсот лет. И если время от времени Пушкина пытаются «сбросить с парохода современности» (а это началось отнюдь не с футуристов в начале двадцатого столетия, можно вспомнить, что творчество Пушкина призывал сдать в архив еще Белинский в статье «Литературные мечтания», опубликованной 1834 году, при жизни Александра Сергеевича), то эти попытки в итоге лишь доказывали необходимость и свежесть того, что Пушкин создал.

Да, «Пушкин – наше все», но не стоит считать, что до него ничего не было. Это не так.

Не буду сейчас погружаться в глубь веков, в эпоху древнерусской и вообще допетровской литературы. Тем более что многие из ее образцов Пушкину и его старшим современникам знакомы не были – изучение, расшифровка древних текстов в начале XIX века лишь зарождались. Можно отметить, что «Слово о полку Игореве» было впервые опубликовано в 1800 году, «Житие протопопа Аввакума» – в 1861-м. Русский фольклор тоже лишь начинал привлекать к себе внимание.

В общем, русская литература в XVIII веке возникла, по существу, на пустом месте. (Наверняка здесь кто-нибудь вознегодует; я отобьюсь утверждением Пушкина, кроме всего прочего автора статьи о «Слове о полку Игореве»: «Словесность наша явилась вдруг в XVIII веке».) Оригинальных произведений мы поначалу почти не видим – было, конечно, много переводов, переложений западноевропейских образцов, но и тогда перед литераторами встала проблема, на какой язык эти образцы переводить, перекладывать.

Тот век изобиловал спорами, дискуссиями между писателями, а то и беспощадными войнами с драками, доносами, уголовными делами. Каждый из тех, кто занимался литературой, в первую очередь стихотворством, был и теоретиком литературы, критиком, идеологом. Например, у монаха-литератора Феофана Прокоповича, жившего в годы правления Петра I, есть огромный трактат «О поэтическом искусстве»… Примечательно, что трактат этот был написан на латыни (и в переводе читается легко и местами представляется до сих пор актуальным), попытки же Феофана сочинять стихотворения и трагедии на русском кажутся нам откровенной тарабарщиной. Тем не менее и там есть некоторые штрихи живого, которые последователи Феофана Прокоповича стали развивать и в то же время оспоривать, двигая тем самым литературу дальше.

Наверняка мало кто читал, но наверняка большинство слышали фамилии – Кантемир, Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков, Херасков («ласков – Херасков – неожиданная рифма», – с иронией заметил однажды Пушкин). Это пятерка крупнейших литераторов XVIII века. Почти всего века… Впрочем, они – лишь вершина айсберга. Литераторов на самом-то деле уже тогда было очень и очень много. Читать их произведения действительно тяжкий труд да и вряд ли благодарный. От этого чтения можно заболеть физически, к тому же немудрено утратить вкус к литературному слову, заразиться грамматикой того времени.

Но чтобы понять, как наша литература рождалась, как и через что пробиралась она к Пушкину, хрестоматии полистать стоит. Особенно интересно, по-моему, предисловие Тредиаковского к роману «Езда в остров любви» (это перевод с французского, но очень вольный), написанное в 1730 году. В предисловии писатель заявляет, что в «мирской книге», каковым является роман, «славенский (церковнославянский. – Р. С.) язык» неуместен, так как «славенский у нас есть язык церковный», к тому же он «очюнь темен, и многие его не разумеют». Литературным языком Тредиаковский призывает считать «российский язык», «каковым мы меж собой говорим».

Да, мысль смелая и прогрессивная, но воплотить ее в жизнь оказалось сложно. Потребовалось несколько десятилетий, чтобы литература на «российском языке» перестала быть «очюнь темной»… Впрочем, литература среднего и низкого «штилей» (жанров) – сатира, лирические стихотворения, комедии, басни, эпиграммы – уже под конец XVIII века была вполне читабельной. А вот героические поэмы, оды – литература высокого штиля – долго оставалась «очюнь темной». По существу, и у Пушкина есть стихотворения, читать которые сложно, да и в современной поэзии мы можем найти следы этого высокого штиля. К примеру, у Иосифа Бродского, Александра Кушнера…

Теория трех штилей принадлежит Михаилу Ломоносову и заключается в правиле употребления разных слов в произведениях разного штиля. Стоит отметить хотя бы одно правило оттуда: разговорные слова в героической поэме запрещались строго-настрого. И правило это хоть и нарушалось, но в теории было незыблемо еще во времена Пушкина. Александру Сергеевичу здорово попало от ценителей поэзии за смешение штилей. «Разве так мог разговаривать русский богатырь?!» – возмущались критики, захлопывая поэму «Руслан и Людмила». «Лучше свобода и ошибки, чем чопорная наша правильность», – отвечал Пушкин.

С одной стороны, теория Ломоносова о трех штилях была закономерной – тогда, в середине XVIII века, необходимо было создать некую основу для дальнейшего развития языка, жанров. С другой стороны, жесткие рамки, в которые эта теория заключала не только жанры, но и пласты русского языка, тормозили это самое развитие. Особенно в серьезной поэзии. Мы легко можем увидеть, как литераторы умышленно уродуют слова, фразы, чтобы подогнать их под тот или иной поэтический размер, пытаются воскресить слова мертвые, искусственно облагородить прос торечные…

Русскую поэзию в ту эпоху стремились сделать наукой (впрочем, подражая в этом еще древним грекам), убивая тем самым живые ноты.

Стихотворцы, – писал пусть не самый талантливый, но, на мой взгляд, особенно остро чувствующий необходимость дать поэзии больше свободы, литератор того времени Сумароков, – которые, следуя единым только правилам, а иногда и единому желанию ползти на Геликон, нимало не входя в страсть и ничего того, что им предложит, не ощущая, пишут только то, что им скажет умствование или невежество, не спрашиваяся с сердцем или паче не имея удобства подражать естества простоте, что всего писателю трудняе, кто не имеет особливого дарования, хотя простота естества издали и легка кажется. Что более стихотворцы умствуют, то более притворствуют, а что более притворствуют, то более завираются.

Впрочем, попытки Сумарокова написать нечто серьезное, приводили к комичным результатам. И недаром еще при жизни он прослыл беспомощным графоманом…

Все это я привел для того, чтобы показать, в какой среде появился наш герой и, как мне кажется, самый крупный предшественник Пушкина Гавриил Романович Державин. (В последние десятилетия в литературоведение вернулась традиция называть Державина Гаврилой. Но в первых строках автобиографии он величает себя Гавриилом. Этого варианта буду придерживаться и я.)

Некоторые ценители поэзии, кстати сказать, считают Державина пушкинским предшественником лишь формально – они до сих пор оплакивают то, что направление, которое символизировал Державин, вскоре после его смерти зачахло и стало экспонатом в музее русской литературы.

Чтобы вновь не растекаться по древу нашей литературы, скажу по этой теме лишь несколько слов. Несмотря на обилие в первые десятилетия XIX века модных поэтов, люди со вкусом выделяли двух не самых модных: Пушкина и Баратынского. И если Пушкина считали хоть и поразительно одаренным, но ветреным, легким, то Баратынский был, по общему мнению, поэтом-философом, поэтом поистине державинской силы. И как главную похвалу Александру Сергеевичу его друзья восприняли восклицание Баратынского, участвовавшего в разборе пушкинского архива: «Пушкин – мыслитель!» Правда, потом последовало: «Можно ли было это ожидать?» Да, ожидал мало кто – общество было воспитано на иной поэзии, ориентирами были для нее другие поэты.

Образцом поэта в то время был Державин. Уходящая, но величественная натура.

Осталось много прижизненных изображений Гавриила Романовича. На большинстве он изображен в мундире, при орденах. Совсем не поэт, а вельможа, государственный муж. Но и там, где он не в мундире, Державин не менее значителен – чего стоит только портрет Николая Тончи: пожилой, седовласый, красивый мужчина сидит у подножия скалы, на нем огромная медвежья шуба, бобровая шапка, на губах – преисполненная достоинства полуулыбка… Тоже государственный муж, но в редкие минуты отдыха, доброго расположения духа. И лишь последние портреты, где у Державина на голове колпак, на шее платок, в глазах гаснущая жизнь, губы безвольно опущены, показывают, что это некто больше вельможи. Вельможа бы и не согласился позировать в таком виде, а наперсник муз – вполне.

Он родился в 1743 году то ли в Казани (как он сам утверждал), то ли в селе Сокуры (именьице родителей) Казанской губернии. По семейному преданию, Державины происходили из древнего татарского рода. В XV веке предок Гавриила Романовича, Багрим-мурза, выехал в Москву из Большой Орды и после крещения, получив имя Илья, поступил на службу к великому князю Василию Темному. У этого Ильи одного из внуков звали Держава. Так появилась фамилия «Державины».

Родители Гавриила Романовича были мелкопоместными дворянами, владели примерно ста пятьюдесятью крестьянами. Отец, секунд-майор Роман Николаевич, умер, когда будущему поэту было лет десять. Вдова осталась с двумя сыновьями почти без средств к существованию, долго судилась с соседом из-за клочка земли. Брала в суд детей…

Недоучившись в гимназии, Гавриил вынужден был поступить на военную службу – рядовым в Преображенский полк в Петербурге. Денег, чтобы снимать жилье, не было, и он жил в казарме вместе с солдатами – вчерашними крестьянами.

Начало его службы совпало с государственным переворотом, в результате которого на престол была возведена Екатерина II. И сцена – императрица на белом коне в мундире Преображенского полка, с обнаженной шпагой в руках – навсегда осталась в памяти Державина. И не только в памяти – позже он не раз обыгрывал этот исторический эпизод в своих стихотворениях…

Военная, а затем гражданская служба Державина пришлись на годы царствования Екатерины, Павла I и начало правления Александра I. В общей сложности больше сорока лет. Лишь осенью 1803 года он был освобожден от государственных постов («уволен от всех дел»). А посты были неслабые – в том числе министр юстиции, генерал-прокурор Правительствую щего сена та, еще несколько. А до этого Державин участвовал в по давлении восстания Пугачева, был губернатором Олонецкой (нынешняя часть Карелии, Ленинградской, Вологодской и Архангельской областей), Тамбовской губерний; занимал пост кабинет-секретаря Екатерины II, президента Коммерц-коллегии (так сказать, главный по торговле)…

Я не буду подробно описывать яркую и противоречивую (бывал и жесток, и добр, выступал то реформатором, то консерватором), сложную («даже подвергаем под суд»), как и сама та эпоха, биографию нашего героя. О Державине написано много. Советую, например, недавно изданную в серии «Жизнь замечательных людей» книгу Арсения Замостьянова «Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век». А лучше всего, собравшись с духом, прочитать длинную, подробную автобиографию Державина – «Записки из известных всем происшествиев и подлинных дел, заключающие в себе жизнь Гаврилы Романовича Державина».

Впрочем, о себе и своем времени лучшего всего сказал уже на закате земного пути Державин стихами… Приготовься, читатель, встретить незнакомые слова, непривычные обороты, неправильные ударения – все-таки написано это два с лишним столетия назад. Но прочитай, не пропусти.

Не умел я притворяться,

На святого походить,

Важным саном надуваться

И философа брать вид:

Я любил чистосердечье,

Думал нравиться лишь им,

Ум и сердце человечье

Были гением моим.

Если я блистал восторгом,

С струн моих огонь летел.

Не собой блистал я – богом;

Вне себя я бога пел.

Если звуки посвящались

Лиры моея царям, –

Добродетельми казались

Мне они равны богам.

Если за победы громки

Я венцы сплетал вождям, –

Думал перелить в потомки

Души их и их детям.

Если где вельможам властным

Смел я правду брякнуть вслух, –

Мнил быть сердцем беспристрастным

Им, царю, отчизне друг.

Если ж я и суетою

Сам был света обольщен, –

Признаюся, красотою

Быв плененным, пел и жен.

Словом, жег любви коль пламень,

Падал я, вставал в мой век.

Брось, мудрец! на гроб мой камень,

Если ты не человек.

Это стихотворение – «Признание», – на мой взгляд, один из первых примеров исповедальной лирики в русской литературе. Современники знали Державина в первую очередь как автора многочисленных од – торжественных, патетических стихотворений, посвященных великим событиям и героям, – но он был прежде всего лирик, причем в лирических своих стихотворениях и в иронических миниатюрах не забывал пофилософствовать. Точнее, не забывал о мысли. И не боялся, в отличие от большинства своих собратьев по перу, авторского «я». А это было в то время рискованно.

Вообще здесь стоит остановиться на том, кто был поэт двести двадцать – двести пятьдесят лет назад. «Пиита», «пиит», как тогда часто называли стихотворцев.

Нам сегодня очень сложно представить поэта-мэра, поэта-депутата, губернатора, вообще чиновника, поэта-физика… Нет, рифмуют многие (например, бывший спикер Государственной думы Борис Грызлов однажды взял и написал футбольный марш под названием «Россия, вперед! Настал наш черед!», который, правда, быстро забылся), но это воспринимается как хобби или причуды сильных мира сего. А в XVIII веке поэт-вельможа, поэт-ученый были в порядке вещей, а свободных поэтов – поэтов без других занятий – почти не встречалось. Поэт должен был где-то служить.

Вспомним, что Александр Сергеевич Пушкин большую часть взрослой жизни находился на службе: с 1817-го до 1824 года – в Коллегии иностранных дел (отставлен за атеизм и отправлен в ссылку в Михайловское); с 1831-го до смерти в 1837-м был историографом, а 1833 году ему было присвоено придворное звание камер-юнкера (комнатного молодого человека). К счастью, во времена Пушкина обязанность литературно одаренным людям писать государям и непосредственным начальникам оды ушла в прошлое.

Пушкиным, кстати сказать, записано немало историй («анекдотов») о своих предшественниках-поэтах. Есть и такая: «Тредьяковскому не раз случалось быть битым. В деле Волынского сказано, что сей однажды в какой-то праздник потребовал оду у придворного пииты Василия Тредьяковского, но ода была не готова, и пылкий статс-секретарь наказал тростию оплошного стихотворца».

Можно продолжить цитатой из очерка Николая Некрасова «Петербургские углы»:

Поэт Петров официально состоял при Потемкине в качестве воспевателя его подвигов и для того во время его походов всегда находился в обозе действующей армии. По примеру великих земли, и маленькие тузы или козырные хлапы имели своих пиитов и любили получать от них оды в день рождения, именин, бракосочетания, крестин дитяти, получения чина… – И еще оттуда точное замечание: – Пиита обязан был держать всегда наготове свое официальное вдохновение.

Видимо, о таких поэтах написано, пожалуй, самое известное сегодня стихотворение Державина (благо коротенькое):

Поймали птичку голосисту

И ну сжимать ее рукой.

Пищит бедняжка вместо свисту,

А ей твердят: «Пой, птичка, пой!»

Да и сам Державин если и не писал оды по прямому приказу (а написано им в этом жанре предостаточно), то уж нередко по расчету – наверняка. В его время талантливо сочиненная, вовремя представленная ода могла стать для безвестного человека отличным толчком для карьеры.

Так, по существу, случилось и с Державиным. В 1783 году (в сорок лет, между прочим) он опубликовал оду «Фелица», от которой императрица Екатерина II, по ее собственному признанию, «как дура плакала», а потом отправила виновнику сладких слез осыпанную бриллиантами табакерку с червонцами. И хоть врагов и завистников у чиновника-поэта из-за этого только добавилось, но взгляд Екатерины его больше уже не терял. Как, добавим, и позже взгляд ее сына Павла (которому Державин еще в 1773-м посвятил оду «На бракосочетание великого князя Павла Петровича»), и взгляд ее внука. Тем более Гавриил Романович не давал о себе забыть – вслед за «Фелицей» последовала «Благодарность Фелице», затем – «Изображение Фелицы»… Екатерине посвящено множество его произведений.

Но остановлюсь на «Фелице», которая, бесспорно, является удачей в творчестве Державина. Да и вообще русскую поэзию она двинула далеко вперед. И хотя нередко потом сам Гавриил Романович возвращался к плоской архаике, но тем не менее это произведение очень сильно раскрепостило и его (уже немолодого человека и высокопоставленного сановника).

«Фелица» – необычная ода. Во-первых, автор обращается к императрице не напрямую, не как некий Гаврила Державин к своей государыне. Очень значим подзаголовок – «Ода к премудрой Киргиз-Кайсацкой царевне Фелице, писанная Татарским Мурзою, издавна поселившимся в Москве, а живущим по делам своим в Санкт-Петербурге. Переведена с арабского языка». Это можно считать маскировкой, а можно – художественным приемом.

Во-вторых, Державин, кажется, впервые в русской литературе так явно нарушил теорию Ломоносова (которого, впрочем, до конца дней считал своим учителем) о трех штилях, соединив оду с сатирой, влив в нее «забавный русский слог», что позже поставит себе в одну из главных заслуг в стихотворении «Памятник» – «дерзнул в забавном русском слоге о добродетелях Фелицы возгласить». И не только возгласить о добродетелях, но и пока осторожно (потом, позже, смелее, даже пугая) давать «царям» советы, «говорить истины».

И уже здесь, в этой первой опубликованной под своим именем оде, проявляются мотивы исповеди – если и не автор, то повествователь подробно рассказывает о своей жизни, обращая внимание на недостатки и пороки. Ода длинная, поэтому приведу несколько характерных строф:

…Подай, Фелица! наставленье:

Как пышно и правдиво жить,

Как укрощать страстей волненье

И счастливым на свете быть?

Меня твой голос возбуждает,

Меня твой сын препровождает;

Но им последовать я слаб.

Мятясь житейской суетою,

Сегодня властвую собою,

А завтра прихотям я раб.

Мурзам твоим не подражая,

Почасту ходишь ты пешком,

И пища самая простая

Бывает за твоим столом;

Не дорожа твоим покоем,

Читаешь, пишешь пред налоем

И всем из твоего пера

Блаженство смертным проливаешь;

Подобно в карты не играешь,

Как я, от утра до утра.

‹…›

Таков, Фелица, я развратен!

Но на меня весь свет похож.

Кто сколько мудростью ни знатен,

Но всякий человек есть ложь.

Не ходим света мы путями,

Бежим разврата за мечтами.

Между лентяем и брюзгой,

Между тщеславья и пороком

Нашел кто разве ненароком

Путь добродетели прямой.

‹…›

Едина ты лишь не обидишь,

Не оскорбляешь никого,

Дурачествы сквозь пальцы видишь,

Лишь зла не терпишь одного;

Проступки снисхожденьем правишь,

Как волк овец, людей не давишь,

Ты знаешь прямо цену их.

Царей они подвластны воле, –

Но богу правосудну боле,

Живущему в законах их.

‹…›

Слух идет о твоих поступках,

Что ты нимало не горда;

Любезна и в делах, и в шутках,

Приятна в дружбе и тверда;

Что ты в напастях равнодушна,

А в славе так великодушна,

Что отреклась и мудрой слыть.

Еще же говорят неложно,

Что будто завсегда возможно

Тебе и правду говорить.

Неслыханное также дело,

Достойное тебя одной,

Что будто ты народу смело

О всем, и въявь, и под рукой,

И знать и мыслить позволяешь

И о себе не запрещаешь

И быль, и небыль говорить;

Что будто самым крокодилам,

Твоих всех милостей зоилам,

Всегда склоняешься простить…

А вообще – прочитайте целиком. В первую очередь, это очень забавное, артистичное произведение. И кстати, Екатерина II приняла игру Державина в мурзу и киргизскую царевну: тот ее подарок – драгоценная табакерка – была в пакете, на котором императрица написала: «Из Оренбурга от Киргиз-Кайсацкой царевны Державину».

После успеха «Фелицы» Гавриил Романович в короткое время сочинил еще несколько больших од. В том числе такой философско-поэтический шедевр, как «Бог». Не могу не процитировать две строфы. Поразительные рассуждения для человека той эпохи:

Ты есть! – природы чин вещает.

Гласит мое мне сердце то,

Меня мой разум уверяет,

Ты есть – и я уж не ничто!

Частица целой я вселенной,

Поставлен, мнится мне, в почтенной

Средине естества я той,

Где кончил тварей ты телесных,

Где начал ты духов небесных

И цепь существ связал всех мной.

Я связь миров, повсюду сущих,

Я крайня степень вещества;

Я средоточие живущих,

Черта начальна божества;

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю,

Я царь – я раб – я червь – я бог!

Но, будучи я столь чудесен,

Отколе происшел? – безвестен;

А сам собой я быть не мог.

Здесь стоит сказать, что ода «Фелица» и последующие произведения, сделавшие Державина главным поэтом того времени, были созданы не вдруг почувствовавшим в себе литературный дар человеком. Если верить самому нашему герою, он стал пробовать себя в писании стихов и в переводах чуть ли не в детстве. К сожалению, ничего из тех опытов не сохранилось – Державин сжег их в марте 1770 года, когда ему было двадцать семь лет.

Какой, казалось бы, романтический жест: уничтожить написанное ранее и начать с чистого листа. Примеров история знает немало. На самом деле, сожжение рукописей имело вполне прозаическую причину.

Дело в том, что, живя в Москве, Державин заболел карточной игрой, погрузился в разврат и пьянство. Почувствовав, что гибнет, он решил вырваться из омута и бросился в Петербург…

Далее дадим слово самому Гавриилу Романовичу (в своих «Записках» он говорит о себе в третьем лице, что в те времена было традицией):

Подъезжая к Петербургу в 1770 году, как уже тогда моровое поветрие распространялось, нашел на Ижоре или Тосне заставу карантинную, на которой до’лжно было прожить две недели. Это показалось долго, да и жить за неимением денег было нечем; то старался упросить карантинного начальника о скорейшем пропуске, доказывая, что он человек небогатый, платья у него никакого нет, которое бы окуривать и проветривать должно было; но как был у него один сундук с бумагами, то и находили его препятствием; он, чтобы избавиться от оного, сжег при караульных со всем тем, что в нем ни было, и, преобратя бумаги в пепел, принес на жертву Плутону все, что он во всю молодость свою чрез 20 почти лет намарал, как то: переводы с немецкого языка и свои собственные сочинения в прозе и в стихах. Хороши ли они или дурны были, того теперь сказать не можно; но из близких его приятелей кто читал, а особливо Христианина в уединении, Захария, весьма хвалили.

И видимо, сразу по прибытии в Петербург, Державин написал стихотворение «Раскаяние»:

Ужель свирепства все ты, рок, на мя пустил?

Ужель ты злобу всю с несчастным совершил?

Престанешь ли меня теперь уж ты терзати?

Чем грудь мою тебе осталось поражати?

Лишил уж ты меня именья моего,

Лишил уж ты меня и счастия всего,

Лишил, я говорю, и – что всего дороже –

(Какая может быть сей злобы злоба строже?)

Невинность разрушил! Я в роскошах забав

Испортил уже мой и непорочный нрав,

Испортил, развратил, в тьму скаредств погрузился, –

Повеса, мот, буян, картежник очутился;

И вместо, чтоб талант мой в пользу обратил,

Порочной жизнию его я погубил;

Презрен теперь от всех и всеми презираем, –

От всех честных людей, от всех уничижаем.

О град ты роскошей, распутства и вреда!

Ты людям молодым и горесть, и беда!

Москва, хотя в тебе забавы пребывают,

Веселья, радости живущих восхищают;

Но самый ты, Москва, уж тот же Вавилон:

Ты так же слабишь дух, как прежде слабил он.

Ты склонности людей отравой напояешь,

Ко сластолюбию насильно привлекаешь.

Надлежит мрамора крепчае сердцу быть,

Как бывши молоду, в тебе бесстрастным жить.

По имени в тебе лишь мужество известно;

А что порок и срам, то всем в тебе прелестно.

Безумная тобой владеет слепота,

Мечтанье лживое, суетств всех суета.

Блестящие в сердцах и во умах прельщенья

Под видом доброты сугубят потемненья.

Ступаю на стези и ими в тму иду.

Прелестну нету сил преодолеть беду!

О лабиринт страстей, никак неизбежимых,

Борющих разумом, но непреодолимых!

Доколе я в тебе свой буду век влачить?

Доколе мне, Москва, в тебе распутно жить?

Покинуть я тебя стократно намеряюсь

И, будучи готов, стократно возвращаюсь.

Против желания живу, живя в тебе;

Кляну тебя, и в том противлюсь сам себе.

Магнитная гора, котора привлекает,

Живой в тебе пример, Москва, изображает:

Ты силою забав нас издали влечешь,

А притянув к тебе, ты крепко нас прижмешь.

Железо как та рвет, к себе та присвояет,

В тебе у нас так жизнь именье обирает.

Отдай скорей, прошу, отдай свободу мне,

И счастия искать не льсти в твоей стране:

Не милы мне в тебе и горы золотыя;

Но токмо б избежать лишь жизни сей мне злыя

И прежнее мое спокойство возвратить,

И независимость от счастья получить.

Я сердцем и душой, мне в том сам Бог свидетель,

Нелестно, что люблю святую добродетель.

Написав это, Державин, что называется, взялся за ум. Стал ревностнее служить, намекая начальству, чтобы не забывали присваивать ему очередные чины, сочинял стихи и переводил уже с прицелом на публикацию. И первая публикация состоялась достаточно скоро – в 1773 году в журнале «Старина и новизна» напечатан перевод с немецкого. Сразу затем – отдельным изданием вышла ода «На бракосочетание великого князя Павла Петровича». В 1776 году была издана книга «Оды, переведенные и сочиненные при горе Читалагае 1774 года». Правда, все эти издания появились без имени автора. За авторством Державина первым произведением стала «Фелица».

Да, герой наш взялся за ум; впрочем, срывы случались у него не раз. В том числе срывы и действительно рискованные… Выше я упомянул, что после «Фелицы» Екатерина II не забывала о ее авторе, и карьера Державина развивалась стремительно – в 1783 году стал членом Императорской Российской академии, в 1784-м – Олонецким губернатором, в 1786-м – Тамбовским.

И вдруг этот государственный муж публикует такое:

Властителям и судиям

Восстал всевышний бог, да судит

Земных богов во сонме их;

Доколе, рек, доколь вам будет

Щадить неправедных и злых?

Ваш долг есть: сохранять законы,

На лица сильных не взирать,

Без помощи, без обороны

Сирот и вдов не оставлять.

Ваш долг: спасать от бед невинных,

Несчастливым подать покров;

От сильных защищать бессильных,

Исторгнуть бедных из оков.

Не внемлют! видят – и не знают!

Покрыты мздою очеса:

Злодействы землю потрясают,

Неправда зыблет небеса.

Цари! Я мнил, вы боги властны,

Никто над вами не судья,

Но вы, как я подобно, страстны,

И так же смертны, как и я.

И вы подобно так падете,

Как с древ увядший лист падет!

И вы подобно так умрете,

Как ваш последний раб умрет!

Воскресни, боже! боже правых!

И их молению внемли:

Приди, суди, карай лукавых

И будь един царем земли!

Это стихотворение явилось не результатом частых у поэтов порывов – еще за несколько лет до публикации Державин создал переложение 81-го псалма царя Давида (цитировать псалом не буду, но советую найти, прочесть, сравнить с «Властителями и судиями»; по-моему, общего немного) и даже сумел поместить его в «Санкт-Петербургский вестник». Правда, в последний момент издатели испугались и вырезали стихотворение из уже отпечатанного «Вестника». На этот же раз произведение знаменитого, обласканного императрицей стихотворца напечатали без осложнений. Может, зная благонамеренность автора, редакторы и не вчитывались в суть.

В 1786 году публикация не вызвала шума. Времена тогда стояли относительно спокойные, умеренное вольнодумство было даже в моде.

Гром грянул спустя почти десятилетие. Дело было так. Державин решил издать собрание своих стихотворений и передал Екатерине рукописи. Чтоб оценила. Прошло несколько недель, автор затревожился. А дальше – слово самому Гавриилу Романовичу (напомню, что пишет он о себе в третьем лице):

Наконец, в третье воскресенье решился он спросить Безбородку, говоря: «Слышно, что государыня сочинения его отдала его сиятельству, то с чем, и будут ли они отпечатаны?» Он, услышав от него вопрос сей, побежал прочь, бормоча что-то, чего не можно было выразуметь. Не зная, что это значит, и будучи зван тогда обедать к графу Алексею Ивановичу Пушкину, поехал к нему. Там встретился с ним хороший его приятель Яков Иванович Булгаков. ‹…› Он спросил его: «Что ты, братец, пишешь за якобинские стихи?» – «Какие?» – «Ты переложил псалом 81-й, который не может быть двору приятен». – «Царь Давид, – сказал Державин, – не был якобинец, следовательно, песни его не могут быть никому противными». – «Однако, – заключил он, – по нынешним обстоятельствам дурно такие стихи писать». Но гораздо после того Державин узнал от француженки Леблер, бывшей у племянниц его Львовых учительницей, что во время французской революции в Париже сей самый псалом был якобинцами перефразирован и пет по улицам для подкрепления народного возмущения против Людовика XVI. Как Державин тогда совсем того не знал, то и был спокоен; но, приехав от графа Пушкина с обеда, ввечеру услышал он от посетившего его г. Дмитриева… что будто велено его секретно (разумеется, чрез Шешковского) спросить, для чего он и с каким намерением пишет такие стихи?

Интересно, что глава Тайной канцелярии Степан Шешковский к тому времени больше года как был в могиле. Может быть, Державина подвела память?.. Но так или иначе гром грянул, Державина, правда, не поразил. Ему удалось при помощи остроумной записки доказать, что никаких худых мыслей он не имеет и не имел, а стихотворение «Властителям и судиям» написал из лучших побуждений… Императрица простила его. Правда, речь о собрании стихотворений больше не заходила.

Отделался, можно сказать, легко. Некоторым не повезло. Великая французская революция, начавшаяся в 1789 году, заставила Екатерину подзакрутить гайки. Дос таточно вспомнить, что в 1790-м был отправлен в ссылку в Сибирь Радищев (вместо четвертования), в 1792 году заточен в Шлиссельбургскую крепость журналист и издатель Новиков, вскоре туда же поместили вольнодумца Кречетова. Изымалась из продажи посмертно изданная трагедия Якова Княжнина «Вадим Новгородский», лично Екатериной было запрещено издание собрания сочинений Фонвизина… А никто из них вот так прямо не писал:

Воскресни, боже! боже правых!

И их молению внемли:

Приди, суди, карай лукавых,

И будь един царем земли!

Конечно, Гавриил Романович не был революционером. Но он видел много несправедливости, постоянные нарушения закона, воровство, сказочное богатство одних и крайнюю бедность других. В меру своих сил пытался исправить жизнь, но только наживал врагов. И в итоге написалась эта «гневна ода». Наверняка Державин надеялся с ее помощью открыть глаза императрице на истинное положение дел, даже припугнув высшей карой заставить «от сильных защитить бессильных».

Это вообще должно быть естественным стремлением любого творческого человека. И даже если плохо абсолютному меньшинству, творческие люди обязаны сделать так, чтобы это меньшинство заметила власть, помогла, «спасла от бед невинных»… Сегодня власть воспринимает критику в свой адрес, акции протеста, в которых нередко участвуют и деятели культуры, литераторы, как выступления врагов России, пятой колонны, нацпредателей. По-моему, это не так. Скорее, критиковать власть, участвовать в протестных митингах, шествиях творческую интеллигенцию заставляет желание справедливости, пусть и невозможной ни в каком обществе, ни в одном государстве… К сожалению, мало сегодня произведений литературы, подобных «Властителям и судиям»… Да и вообще слово сегодня маловесно, а жаль – к слову «земным богам» стоило бы прислушиваться, в противном случае неуслышанное слово способно превратиться в действие. А Державин в своем стихотворении, как ни крути, как ни оправдывайся, и призывает к действию…

Чтобы смягчить впечатление, вызванное «Властителям и судиям», Державин написал стихотворения «Колесница» и «На панихиду Людовика XVI», где осуждал революцию и цареубийство, но в то же время продолжил разрабатывать тему «гневной оды»:

По смерти не возьмет с собою

Никто вещей своих драгих,

Блаженной жизнью здесь святою

Блажится меж духов благих:

А естьли здесь не освятится

И в злобе век свой проведет,

Между благими не вселится,

Его не облистает свет.

От нашей воли то зависит,

Чтоб здесь и там блаженным быть,

Себя унизить иль возвысить,

Погребсть во тьме иль осветить;

На вышней степени мы власти

Свою теряем высоту:

В порочные упадший страсти

Подобен человек скоту.

Или вот еще:

Престола хищнику, тирану

Прилично устращать рабов,

Но Богом на престол воззвану

Любить их должно как сынов.

Причем оды с такими мыслями Гавриил Романович не прятал в стол, а представлял государям. И потом удивлялся, что попадает в немилость… Однажды Александр I, уставший от подобных стихотворений, вызвал уже престарелого, давно находящегося в отставке Державина и строго, с угрозой в голосе объявил ему: «Россия не бедствует!»

Свое «увольнение от всех дел», формально по собственному желанию, а на деле вынужденное, шестидесятилетний «пенсионер» Державин переживал тяжело. Многие его стихотворения той поры переполнены печалью, обидой, ощущением брошенности. Хотя он и пытается найти хорошее в своем нынешнем положении. Наиболее показателен в этом отношении сонет «Задумчивость». Он начинается с полной безнадеги, но финал хоть и грустен, но светел.

Задумчиво, один, широкими шагами

Хожу и меряю пустых пространство мест;

Очами мрачными смотрю перед ногами,

Не зрится ль на песке где человечий след.

Увы! я помощи себе между людями

Не вижу, не ищу, как лишь оставить свет;

Веселье коль прошло, грусть обладает нами,

Зол внутренних печать на взорах всякий чтет.

И мнится мне, кричат долины, реки, холмы,

Каким огнем мой дух и чувствия жегомы

И от дражайших глаз, что взор скрывает мой.

Но нет пустынь таких, ни дебрей мрачных, дальных,

Куда любовь моя в мечтах моих печальных

Не приходила бы беседовать со мной.

А затем Державин пишет поэму «Евгению. Жизнь Званская». В форме послания знакомому священнику, автор рисует свою жизнь в усадьбе Званка, не упуская никаких мелочей. Получается очень живописно, заманчиво, вкусно. Хочется оказаться в этом доме, погулять по саду, отобедать… Наверняка священник, прочитав, поспешил в гости к поэту…

В свободное время, которого теперь было много, Державин пишет подробные «Записки» о своей жизни, «Рассуждения о лирической поэзии, или об оде», «Объяснения на сочинения Державина относительно темных мест, в них находящихся…», драмы, басни и, конечно, стихи. Од мы теперь почти не встретим, поэта все больше увлекает лирика. В том числе и любовная.

Гавриил Романович участвует в литературных собраниях, видит сожженную Москву и воспевает русскую победу в войне 1812 года. Он успевает увидеть рождение таланта Пушкина, о чем сам Пушкин оставил слегка ироническое, но и прочувствованное воспоминание… За три дня до смерти, в июле 1816 года, Державин пишет свое последнее стихотворение.

Есть мнение, что это начало большого произведения, и в финале, по своему обыкновению, Державин дал бы читателю надежду. А в таком виде эти несколько строк оставляют, конечно, жуткое ощущение.

Река времен в своем стремленьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы.

Как страшно и величественно! Будто видишь песок на месте пирамид, слышишь полную тишину. Все пожралось жерлом вечности… И несмотря на полную безысходность, в стихотворении нет того ожесточения, с каким нередко покидают старики этот мир. Здесь – словно рассказ того, кто заглянул туда, далеко-далеко вперед, где уже ничего нет. Где все закончилось.

Стоит заметить, что эти строки были написаны в период, когда в русской литературе в моде были некоторая грусть, тема смерти. Но как «Река времен…» отличается от тех уютненьких элегий, жеманных баллад, что писали тогда Жуковский и другие поэты нового времени… Здесь уместно процитировать Гоголя: «Последние звуки Державина умолкнули, как умолкают последние звуки церковного органа, и поэзия наша по выходе из церкви очутилась вдруг на бале».

Закончить разговор о творчестве нашего героя хочется на светлой ноте.

У Державина, считающегося поэтом тяжеловесным, насупленным, очень много легких, веселых, игривых, иногда на грани приличия, стихотворений.

Дело в том, что в России, стране православной, строгих нравов, в то же время уважали и любили античную культуру – культуру, по сути, языческую. И под предлогом того, что подражаешь, скажем, Анакреонту (воспевавшему вино, чувственность), можно было публиковать стихи на очень пикантные темы… У Державина можно найти, например, такое:

Если б милые девицы

Так могли летать, как птицы,

И садились на сучках,

Я желал бы быть сучочком,

Чтобы тысячам девочкам

На моих сидеть ветвях.

Пусть сидели бы и пели,

Вили гнезда и свистели,

Выводили и птенцов;

Никогда б я не сгибался,

Вечно ими любовался,

Был счастливей всех сучков.

А вот это стихотворение, «Цепочка», наверное, могут учить и читать современные молодые люди понравившимся девушкам, сопровождая чтением скромные, но со смыслом подарки. Уверен, сердце большинства девушек растает.

Послал я средь сего листочка

Из мелких колец тонку нить,

Искусная сия цепочка

Удобна грудь твою покрыть.

Позволь с нежнейшим дерзновеньем

Обнять твою ей шею вкруг:

Захочешь – будет украшеньем:

Не хочешь – спрячь ее в сундук.

Иной вить на тебя такую

Наложит цепь, что – ax! – грузна.

Обдумай мысль сию простую.

Красавица! – и будь умна.

…Уже вскоре после смерти Державина о судьбе его творческого наследия было два полярных мнения. Пушкин, например, не раз публично выступавший за «уважение к преданию», в частном общении отзывался о своих предшественниках нередко более чем критически. Вот что он писал о Державине Антону Дельвигу:

По твоем отъезде перечел я Державина всего, и вот мое окончательное мнение: этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка – (вот почему он и ниже Ломоносова), – он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии – ни даже о правилах стихосложения. Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо. Он не только не выдерживает оды, но не может выдержать и строфы. Читая его, кажется, читаешь дурной, вольный перевод с какого-то чудесного подлинника. Ей-богу, его гений думал по-татарски – а русской грамоты не знал за недосугом. – И дальше: – Державин, со временем переведенный, изумит Европу, а мы из гордости народной не скажем всего, что мы знаем об нем (не говоря уж о его мастерстве). У Державина должно сохранить будет од восемь да несколько отрывков, а прочее сжечь.

Это мнение разделял и Гоголь, причем в статьях: «Он (Державин. – Р. С.) слишком повредил себе тем, что не сжег, по крайней мере, целой половины од своих».

Круто, да? – «сжечь». Но, во-первых, Пушкин и Гоголь не могли «перечесть Державина всего» – весь Державин был издан под конец XIX века. Во-вторых, действительно, Гавриил Романович часто не мог «выдержать строфы», в его стихотворениях немало шершавости, неправильностей, но у кого из поэтов все гладко и правильно? Тот же Пушкин тоже зачастую был вынужден нарушать законы стихосложения или при помощи неправильных ударений, буквы «я» в конце слов вместо мягкого знака, подгонять слова под рифму… Так что суждение Пушкина о Державине мне кажется не очень справедливым. А Гоголь… Гоголь очень повредил всем нам, что имел привычку жечь свои произведения.

Литературный критик Виссарион Белинский лет через тридцать после смерти Державина, в отличие от Пушкина, утверждал:

У Державина нет избранных стихотворений, которые могли бы пережить его неизбранные стихотворения, и всегда будут помнить, как помнят и теперь, не избранные стихотворения, а поэзию Державина…

По сути, прав и тот и другой. Подряд сочинения Державина читать невозможно – вполне читабельные стихотворения чередуются с написанными словно бы на каком-то мертвом языке, да и попросту слабыми, созданными в состоянии официального вдохновения. В одной оде соседствуют строфы и высокой поэзии, и «реторической воды» (Белинский). С другой стороны, довольно часто издающиеся сборники избранных произведений Державина оставляют ощущение неполноты – обязательно некоторые важные, нужные, сильные стихотворения остаются за рамками обложки.

Многие сегодня знают, что был такой поэт – Державин, но привести хоть несколько его строк способны уже очень немногие. И в то же время державинские строки стали у нас крылатыми словами, поговорками, афоризмами. К примеру, уже упомянутое выше: «Пой, птичка, пой». Или такие: «Умеренность есть лучший пир», «Живи и жить давай другим», «Отечества и дым нам сладок и приятен», «Осел останется ослом, хотя осыпь его звездами», «Пчелка златая! Что ты жужжишь?», «Когда народ кого не любит, полки его и деньги – прах», «Где стол был яств, там гроб стоит». И конечно это, из оды «Бог»: «Я царь – я раб – я червь – я бог».

Строки –

Меня ж ничто вредить не может,

Я злобу твердостью сотру;

Врагов моих червь кости сгложет,

А я пиит – я не умру, –

не так часто вспоминаются, но, по-моему, они являются стержнем жизни Державина. Человека, не раз оскорбляемого, для государей – раба («Поди назад в Сенат, – кричал ему Павел I, – и сиди у меня там смирно, а не то я тебя проучу».), и в то же время знающего, что в отличие от других своих современников он не умрет. Ведь он – пиит. Поэт.

В могиле буду я, но буду говорить…

2 014

Конгревова ракета
О Белинском

Все чаще в нашей литературе случаются круглые даты с трехзначными числами. Двести лет со дня рождения Пушкина, двести лет со дня рождения Гоголя, сто лет со дня смерти Чехова, сто лет со дня смерти Толстого… Вот и у Белинского была круглая дата – двести лет как родился…

Эти круглые даты, и радостные, и печальные, равно важны – они заставляют вспомнить о писателе, поговорить о нем, а то и почитать (или перечитать) его произведения. Но они же всё дальше уводят от нас реальную фигуру. Заменяют жизнь историей.

Помню, как отмечалась 95-я годовщина со дня рождения Есенина. Многие говорили тогда, что Есенин – наш современник, он вполне мог жить и сейчас, писать, говорить о том, что происходит. Тем более что тогда был жив современник и знакомец Есенина Леонид Леонов… Через пять лет таких слов уже не было: сто лет – это век. Век Есенина кончился.

Век Виссариона Белинского кончился в 1911 году. Тогда звенел век Серебряный, реалисты были не в моде, классики поумирали, о Белинском забыли читатели, он перешел в ведомство историков литературы.

Но, как оказалось, ненадолго. Грянула Октябрьская революция, возникла новая литература, в которую большевики впустили первоначально очень немногих, в том числе и Белинского, сделав его вскоре неким мерилом литературы не только современной ему, но и создаваемой ныне (то есть в 1930–1980-е). На его статьи постоянно ссылались, оценивая то или иное произведение, его концепция литературы была основополагающей и бесспорной.

Со временем Белинский и его последователи (о которых он, кстати сказать, ничего не успел узнать и которые нередко заочно спорили с ним) – Чернышевский, Добролюбов и Писарев превратились в своего рода литературных чекистов. Они, подобно Ленину, который жил, жив и будет жить, спустя сотню лет после физической смерти, выносили приговоры, чистили литературу от всего того, что не вписывалось в рамки не ими созданного социалистического реализма.

Неудивительно, что как только социализм рухнул, Белинский вместе с другими «революционными демократами» оказался в темном чулане истории. Это закономерно – за семьдесят лет Октября на них успело накопиться жгучее раздражение, «Взгляды на русскую литературу» Белинского или «Луч света в темном царстве» Добролюбова у многих поколений советских школьников и студентов вызывали одно только чувство – ненависть. Известно, что чем сильнее человека заставляют любить, тем сильнее он начинает ненавидеть…

Как, скажем, в 1970-е цитата из Белинского была обязательной в критической или литературоведческой статье, так в начале 1990-х стало считаться чуть ли не предательством по отношению к литературе Белинского даже упоминать. «Хватит, наелись!»

В последние годы его имя снова стало появляться в статьях. Даже цитаты. В основном вспоминают о нем критики нового поколения – пришедшие в литературу в 2000 годы. И это тоже закономерно.

На мой взгляд, 2000-е очень напоминают 1830-е, когда Белинский заявил о себе. Та же абсолютная власть в руках одного человека и попытки выдумать национальную идею (в 1830-е: «Самодержавие, православие, народность», в 2000-е нечто подобное), бессильный и бессмысленный, вроде бы, ропот оппозиции и – предчувствие, что русская литература созревает до чего-то большого, по-настоящему значительного. Тогда, в XIX веке, это предчувствие сбылось – последовали несколько десятилетий, когда литература была главным общественным событием, а писатели определяли не только эстетические вкусы, но и политические взгляды своих читателей. Большинство тех, кого мы называем классиками русской литературы, считали своим учителем Белинского, по крайней мере постоянно о нем вспоминали, и если спорили с ним (как, например, поздний Достоевский), то горячо, от сердца, как способны только повзрослевшие ученики… После первых же статей Белинского 1834–1836 годов русская литература вышла на новый уровень своего развития… А что последует за 2000-ми, когда заявило о себе столько новых и ярких писателей и особенно критиков?..

В общем-то, я и хочу здесь попытаться определить, важны ли нынешней литературе да и, прошу меня извинить за выражение, общественной жизни наследие Белинского и современная фигура критика, подобная ему.

* * *

Виссарион Белинский дебютировал в печати в 1834 году большой, но выходящей кусками в газете статьей, а точнее «элегией в прозе» – «Литературные мечтания».

По-моему, это самое свободное, в лучшем смысле юношеское произведение Белинского. Ему было тогда совсем немного за двадцать (возраст большинства современных выпускников вуза), он еще не имел опыта писания статей (несколько рецензий были лишь пробой пера) и потому вогнал в одно произведение все, что у него накопилось на душе, не очень-то заботясь о доказательствах, выплескивая чувства, не боясь кого-то обидеть, едко шутить (обзывая, к примеру, журнал «Литературные прибавления к Русскому инвалиду» «Инвалидными прибавлениями к литературе»).

«Литературные мечтания», по содержанию, вряд ли статья. Сегодня бы их назвали эссе.

Лейтмотив этого эссе – «У нас нет литературы». Мысль принадлежит не Белинскому, – об отсутствии у нас литературы заявляли и до него Бестужев-Марлинский, Иван Киреевский, Ксенофонт Полевой; Пушкин же отзывался в своих заметках: «Литература у нас существует, но критики еще нет…» Правда, Белинский сумел дать, по-моему, очень точное определение того, что должно считаться литературой:

…литературою называется собрание такого рода художественно-словесных произведений, которые суть плод свободного вдохновения и дружных (хотя и неусловленных) усилий людей, созданных для искусства, дышащих для одного его и уничтожающихся вне его, вполне выражающих и воспроизводящих в своих изящных созданиях дух того народа, среди которого они рождены и воспитаны, жизнию которого они живут и духом которого дышат, выражающих в своих творческих произведениях его внутреннюю жизнь до сокровеннейших глубин и биений.

Вроде бы утопическая мысль и в то же время строгая, невыполнимая программа. Но она была реализована, по крайней мере, однажды: в 1850–1890-х годах. Тогда соединились дружные (хотя и неусловленные) усилия Льва Толстого, Достоевского, Тургенева, Некрасова, Гончарова, Салтыкова-Щедрина, Писемского, Алексея Константиновича Толстого, Лескова, народников, Гаршина, Чехова… (Конечно, литературоведы могут вспомнить «Взбаламученное море» Писемского и «На ножах» Лескова и посмеяться над этими «дружными», но я имею в виду не заединство, а общую работу.)

Белинский участвовал лишь в начале того периода, но вполне, проживи он нормальный для человека век, мог застать и появление Горького, – в 1895 году ему было бы восемьдесят четыре года. Но век критика, как правило, короток…

Стоит отметить и обязательное, по мнению Белинского, условие для литературы – «свободное вдохновение». К сожалению, такое вдохновение особенно в ХХ столетии в России (СССР), скажем так, не приветствовалось. Потому и советский период русской литературы вряд ли можно назвать литературой в полной мере. Так, были короткие периоды, когда свободное (или почти свободное) вдохновение могло проявить себя. Самые яркие из них – 1920-е годы и конец 1950-х – начало 1960-х…

Конечно, в литературе любого народа бывают спады и подъемы, но, к сожалению, государство способно контролировать свободу вдохновения. Великих книг, созданных свободно в атмосфере несвободы практически нет. «Мастер и Маргарита», быть может, единственный такой пример. (Можно назвать и «Тихий Дон», но роман этот начал публиковаться в относительно свободные 1920-е. А явись малоизвестный Шолохов со всеми четырьмя томами, скажем, в 1935 году, что бы сделали и с ним, и с его романом?..)

Поэтому мысль Белинского о свободном вдохновении, на мой взгляд, будет ценна всегда (главное – о ней не забывать). По крайней мере, пока литература и государство соприкасаются… Сегодня мы этого соприкосновения почти не видим, но это объясняется тем, что нет (или почти нет) произведений, на которые бы государство обратило внимание. По существу, и литературы как таковой не существует – то ли зачатки ее, то ли агония…

Еще одно, на мой взгляд, важное замечание по «Литературным мечтаниям» такое. Белинский пишет о Пушкине в прошедшем времени – Пушкин был, был, был, и отказывает ему в праве существовать теперь. Это и сегодня коробит, – ведь в 1834 году Александр Сергеевич находился в полном здравии, и хоть в его творчестве можно при желании увидеть упадок, но вычеркивать его из современной ему литературы – слишком круто.

Вот что мы читаем в «Литературных мечтаниях» (это самые мягкие слова о Пушкине, в них присутствует надежда на его литературное возвращение):

Пушкин царствовал десять лет: «Борис Годунов» был последним великим его подвигом; в третьей части полного собрания его стихотворений замерли звуки его гармонической лиры. Теперь мы не узнаём Пушкина: он умер или, может быть, только обмер на время. Может быть, его уже нет, а может быть, он и воскреснет; этот вопрос, это гамлетовское «быть или не быть» скрывается во мгле будущего. По крайней мере, судя по его сказкам, по его поэме «Анжело» и по другим произведениям, обретающимся в «Новоселье» и «Библиотеке для чтения», мы должны оплакивать горькую, невозвратную потерю.

В последующих работах Белинский продолжил литературные похороны Пушкина. В статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» он не включил повести Пушкина в «полный круг истории русской повести», «может быть, чересчур полный», хотя в нем есть Марлинский, Одоевский, Погодин, Полевой, Павлов, Гоголь.

(Повестям Пушкина Белинский посвятил отдельную, разгромную рецензию, где назвал их «не художественными созданиями, а просто сказками и побасенками», и не забыл еще раз заявить о смерти Пушкина-художника. Точнее, об осени его таланта, которая «бесплодна, грязна и туманна».)

Приветствовав «радушно и искренно» первую книжку пушкинского «Современника», вторую Белинский попросту изничтожил, заодно отказав Пушкину в таланте издателя и журналиста: «…для нас было достаточно имени Пушкина как издателя, чтобы предсказать, что «Современник» не будет иметь никакого достоинства и не получит ни малейшего успеха. Мы этим нимало не думаем оскорблять нашего великого поэта: кому не известно, что можно писать превосходные стихи и в то же время быть неудачным журналистом?»

При этом Белинский действительно считал Пушкина великим поэтом, любил его и в 1831-м, когда написал свою первую рецензию на «Бориса Годунова», в 1834–1836 годах, когда хоронил литератора Пушкина, и позже. Без анализа пушкинских произведений Белинский не обходился ни в одной своей большой статье, постоянно цитировал, вспоминал, упоминал. Но все же Пушкин всегда оставался для Белинского прошлым – «совершенным выражением своего времени (курсив мой. – Р. С.)». Он изучал это прошлое, берег и ценил, но настоящее, пусть часто и спорное, было для Белинского куда ценнее…

Советские литературоведы объясняли нападки Белинского на Пушкина в его ранних произведениях тем, что критику не было известно все, что создал поэт. И дескать, лишь позже, когда стали выходить до того неизданные сочинения Пушкина, он понял, что это была за фигура, и посвятил его творчеству серию статей.

Этих статей одиннадцать. Из них собственно анализу пушкинских произведений посвящены шесть, или, точнее, шесть с половиной. Остальные – обзор литературы до Пушкина, теоретические рассуждения о словесности, критике. В этих шести (с половиной) статьях прозе Пушкина уделено лишь несколько абзацев. Они содержатся в последней, уже вынужденной (так как это был долг Белинского перед редактором «Отечественных записок», откуда он ко времени написания статьи уже ушел) статье, где дается беглая оценка «Медного всадника», «Маленьких трагедий», «Повестей Белкина», сказок…

Оценка «Повестей Белкина» Белинским 1846 года не отличается от его же оценки 1835-го: «…эти повести были недостойны ни таланта, ни имени Пушкина». Оценка «Пиковой дамы»: «Собственно, это не повесть, а анекдот…» «Дубровский» «сильно отзывается мелодрамою». «История села Горюхина» – хоть и острая, но все-таки шутка, «милая и забавная». Искреннее восхищение чувствуется у Белинского лишь «Египетскими ночами», но он не относит эту повесть целиком к прозаическим произведениям (и это справедливо: проза является лишь прелюдией к поэме-импровизации).

Стоит полностью процитировать абзац, посвященный «Капитанской дочке»:

«Капитанская дочка» – нечто вроде «Онегина» в прозе. Поэт изображает в ней нравы русского общества в царствование Екатерины. Многие картины – по верности, истине содержания, мастерству изложения – чудо совершенства. Таковы портреты отца и матери героя, его гувернера-француза и в особенности его дядьки из псарей, Савельича, этого русского Калеба, – Зурина, Миронова и его жены, их кума Ивана Игнатьевича, наконец, самого Пугачева, с его «господами енералами»; таковы многие сцены, которых, за их множеством, не находим нужным пересчитывать. Ничтожный, бесцветный характер героя повести и его возлюбленной Марьи Ивановны и мелодраматический характер Швабрина хотя и принадлежат к резким недостаткам повести, однако ж не мешают ей быть одним из замечательных произведений русской литературы.

Вроде бы оценка положительная – и множество картин, которые «чудо совершенства», и в целом «одно из замечательных произведений русской литературы» (правда, точно так же несколько выше Белинский охарактеризовал все повести Пушкина в целом). Но недостатки критик увидел именно в основе «Капитанской дочки» – в образе Гринева и Марьи Ивановны. Белинский назвал их ничтожными и бесцветными. Так оно и есть (сколько бы школьные учителя ни убеждали нас в обратном) – это песчинки, попавшие в вихрь грандиозных исторических событий, и эти песчинки в меру своих слабых сил стараются следовать пословице, которая явилась эпиграфом повести: «Береги честь смолоду».

Ничтожный, бесцветный характер героя повести и его возлюбленной Пушкин сделал наверняка умышленно – это поразительно перекликается с его мыслью, записанной, по-видимому, в 1827 году, но опубликованной лишь сто лет спустя:

Одна из причин жадности, с которой читаем записки великих людей, – наше самолюбие: мы рады, ежели сходствуем с замечательным человеком чем бы то ни было, мнениями, чувствами, привычками – даже слабостями и пороками. Вероятно, больше сходства нашли бы мы с мнениями, привычками и слабостями людей вовсе ничтожных, если б они оставляли нам свои признания.

«Капитанская дочка» – это как раз такие записки; «Повести Белкина» – тоже; «История села Горюхина» – шедевр, которого Пушкин испугался и бросил, не закончив. И в «Капитанской дочке», и в «Повестях Белкина» действуют люди или великие (Екатерина II, Пугачев), или необыкновенные (Сильвио), но повествователи-то «люди вовсе ничтожные».

Впрочем, все это частные соображения, к тому же читателя начала XXI века, которому достаточно полно известно наследие и Пушкина, и Белинского. Белинский же судил о прозе Пушкина как его современник, но в то же время и как человек уже иной литературной эпохи. Эпохи Гоголя.

Да и сегодня, если бы «Барышня-крестьянка», «Выстрел», «Дубровский», «Капитанская дочка» не принадлежали перу Пушкина, их вряд ли бы заставляли читать школьников. Сам Пушкин, скорее всего, чувствовал степень своего таланта прозаика. Его произведения в прозе – более или менее удачные попытки начать новую литературу в прозе, а не великие результаты. И неспроста (если верить словам Гоголя) Пушкин уступил ему идеи «Ревизора» и «Мертвых душ». Не потому, что ему было недосуг превратить их в произведения литературы, а потому, по всей видимости, что чувствовал, что не сможет превратить. Ограничится анекдотами вроде «Пиковой дамы» или «Барышни-крестьянки».

Кстати сказать, удивительна реакция Пушкина на критику (хотя это вряд ли можно назвать критикой, скорее нечто более жесткое) в свой адрес в статьях и рецензиях Белинского 1834–1836 годов.

Пушкин с симпатией отзывался о критике в письмах, искал возможности лично с ним познакомиться. Он собирался привлечь Белинского к сотрудничеству в «Современнике» (что документально зафиксировано), но закрытие «Телескопа» (для которого в основном и писал в то время Белинский) из-за публикации «Философического письма» Чаадаева, арест редактора Надеждина, угроза ареста Белинского не позволили этим планам осуществиться…

В «Письме к издателю» – отклике на статью Гоголя «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», опубликованном в третьем номере «Современника», Пушкин, скрывшись за псевдонимом А. Б., от лица провинциального любителя словесности, посетовал:

Жалею, что вы, говоря о «Телескопе», не упомянули о г. Белинском. Он обличает талант, подающий большую надежду. Если бы с независимостию мнений и с остроумием своим соединял он более учености, более начитанности, более уважения к преданию, более осмотрительности – словом, более зрелости, то мы бы имели в нем критика весьма замечательного.

Слова эти хорошо известны, сотни раз, наверное, цитировались. Но хочется обратить внимание на слово «предание». Это вообще одно из любимых слов Пушкина. Он если и не любил все прошлое целиком, то ценил и берег его. Уважал. Белинский же начал с ниспровержения этого прошлого. Всего целиком. Правда, не утверждая, что в этом прош лом не было ничего ценного, но ясно давая понять, что все это ценное было, и современному читателя не нужно в нем увязать.

Мы всегда были слишком неумеренны в раздаче лавровых венков гения, в похвалах корифеям нашей поэзии: это наш давнишний порок; по крайней мере, прежде причиною этого было невинное обольщение, происходившее из благородного источника – любви к родному; ныне же решительно все основано на корыстных расчетах; сверх того, прежде еще и было чем похвалиться; ныне же…

И как заклинание: «У нас нет литературы…» Объективно оценивая то время, можно заявить, что автор «Литературных мечтаний» был непростительно строг. Тогда были Пушкин, Баратынский (которых Белинский записал в прошлое), Крылов, Лажечников, Одоевский, Марлинский, Ершов, Гоголь (это лишь несколько имен из настоящего)… Но должен ли критик приходить в литературу без желания отмести в сторону прошлое и заявить о времени нового, которое еще только должно появиться? Если такого желания нет, то это не критик пришел, а некто другой… Историк, наверное… Белинскому в 1834 году некого было предъявить в качестве этого нового, он предъявил эмоциональный разбор реального положения дел и свои мечтания о будущем русской литературы…

В дебютной статье Белинский делит отечественную словесность на пять периодов: Ломоносовский, Карамзинский, Пушкинский, Прозаическо-народный и Смирдинский. Четыре первых (в том числе и вроде бы только-только формирующийся Прозаическо-народный) – прошлое. Последний – настоящее словесности 1834 года. Период этот Белинский назвал по фамилии издателя и книгопродавца Смирдина.

Всё от него и всё к нему; он одобряет и ободряет юные и дряхлые таланты очаровательным звоном ходячей монеты; он дает направление и указывает путь этим гениям и полугениям, не дает им лениться, словом, производит в нашей литературе жизнь и деятельность. ‹…›

Есть люди, – иронически продолжает Белинский, – которые утверждают, что будто г. Смирдин убил нашу литературу, соблазнив барышами ее талантливых представителей. Нужно ли доказывать, что это люди злонамеренные и враждебные всякому бескорыстному предприятию, имеющему целию оживление какой бы то ни было ветви народной промышленности? ‹…› Какие же гении Смирдинского периода словесности? Это гг. Барон Брамбеус, Греч, Кукольник, Воейков, Калашников, Масальский, Ершов и многие другие. Что сказать о них? Удивляюсь, благоговею – и безмолвствую!

Как это напоминает нынешнюю ситуацию, когда два-три издательства практически определяют лицо нашей литературы, скупая популярных авторов, превращая многих в проекты, навязывая читателю определенную литературу.

Против такой литературы, пусть в некоторых своих проявлениях и талантливой, но несвежей, прикормленной, не для всех, и поставил своей задачей бороться Белинский. И словно сама природа стала помогать ему, предоставляя, хоть и достаточно скудно, действительно новые таланты. Гоголь (буквально через несколько месяцев после выхода «Литературных мечтаний» из талантливого сказочника превратившийся, благодаря «Миргороду» и особенно «Арабескам», в выразителя «совершеннейшей истины жизни»), Кольцов, Лермонтов, Тургенев, Некрасов, Достоевский, Гончаров, Григорович, Аполлон Григорьев… Кого-то, как например, Григорьева, Белинский нещадно критиковал, но бесспорно ценил, в ком-то, как в Достоевском, том же Гоголе, разочаровался, кто-то, как Кольцов, Лермонтов, «погибли безвременно».

Но тем не менее в конце жизни Белинский увидел плоды своей критической деятельности. В России появилось новое поколение писателей, тех писателей, кого мы, как своих современников, читаем и сегодня.

* * *

Довольно долго меня отталкивали от Белинского его постоянные и подробнейшие экскурсы в прошлое русской литературы. Почти каждая большая статья (о повестях Гоголя, о стихотворениях Баратынского, о творчестве Пушкина, годовые обзоры русской литературы) открывается огромным вступлением, где анализировалось творчество Ломоносова, Кантемира, Тредиаковского, Сумарокова, Озерова… Мне казалось, что после оценки прошлого в «Ли тературных мечтаниях» к этому прошлому вообще бы не стоило возвращаться.

Впрочем, это сегодня нам кажется, что в 1830-х и тем более в 1840-х литература прошлого воспринималась писателями и читателями как прошлое. Нет, это прошлое уходило медленно и неохотно, и, что интересно, Белинский, создавая новую литературу, приучая к ней читателя, не гнал его, а даже радовался смешению прошлого, настоящего и становящегося настоящим будущего.

…все эти поклонники разных мнений живут в одно и то же время, разделяясь на пестрые группы представителей и прешедших уже, и проходящих, и существующих еще поколений… И их существование есть признак жизни и развития общества, в которое царственный преобразователь-зиждитель вдохнул душу живу, да живет вечно!.. И чем больше количество, чем пестрее разнообразие представителей прошедших вкусов и мнений, – тем ярче и поразительнее выказывается жизненность общественного развития.

И все же Белинский был противником следов XVIII века в современной ему литературе. Отсюда и вычеркивание Пушкина из числа действующих поэтов, и, на первый взгляд, несправедливо жесткая критика стихотворений Аполлона Майкова, Евгения Баратынского, Аполлона Григорьева, разгромная рецензия на первый сборник Некрасова (не рецензия даже, а мысли, на которые «навел» он Белинского)…

Борьба с остатками XVIII века в литературе велась не только в плане тем, идей, стиля. Белинский пытался (и успешно) осовременить грамматику. Во многих статьях и рецензиях он обращает внимание на грамматику, цитируя, в скобках вставляет знаки препинания, строчные буквы вместо заглавных. И его «Основания русской грамматики для первоначального обучения», написанные в 1836 году (во многом ради заработка), занимают в этом процессе важнейшее место – уже в начале своей критической деятельности Белинский создал крепкую теоретическую базу, на которую затем опирался.

Белинский, конечно, грандиозное явление в нашей литературе. Трудно представить себе, что человек, умерший довольно-таки молодым (в тридцать семь лет), успел не просто написать такое количество статей и рецензий о современной ему отечественной литературе, создать как таковую теорию литературы, изучить русскую литературу XVIII – начала XIX века, европейскую (включая античную) литературу и философию, увлечь драматическим театром людей разных социальных слоев, но и в целом изменить общественную жизнь в России.

В 1834 году, когда начинал Белинский, литература и искусство было делом в основном аристократии. Не в том смысле, что лишь аристократия имела право творить, а в том, что судить о творчестве, оценивать, диктовать моду, вкусы, дискутировать и т. п. считалось делом аристократии. Люди вроде Алексея Кольцова воспринимались как нечто из ряда вон выходящее – говоря о его стихотворениях, критики непременно упоминали, что он «прасол»; Белинский не раз издевался над этим уточнением…

В наброске 1831 года Пушкин попытался доказать, что принадлежность писателей «хорошему обществу», их благовоспитанность и порядочность «литературы не касается»; к сожалению, набросок этот, как и подавляющее большинство критических опытов Пушкина, остался неоконченным и был опубликован спустя два десятилетия после его смерти… Белинский, будучи по рождению дворянином (хотя его право на потомственное дворянство Департамент герольдии утвердил за несколько месяцев до смерти критика), всю жизнь был почти рабом журнальных издателей. Формально большая часть им написанного – рецензии или вовсе коротенькие заметки о книгах-однодневках. Но каждой строкой Белинский создавал новую литературу, новую критику и, что важнее, новое общество.

Может быть, это звучит пафосно, но, на мой взгляд, так оно и есть… Русская литература знает немало критиков умных, с тонким слухом, обладавших большим талантом. Но лишь единицы привлекают интерес будущих, не своих, поколений. Известны ли сегодня кому-то, кроме горстки специалистов, например, Павел Анненков, Скабичевский, Зайцев, Протопопов, Измайлов? О них вспоминают зачастую лишь в связи с тем писателем, о котором они сказали несколько ярких слов, чтоб привести эти слова в своей статье, докладе, реферате, монографии. Сами по себе такие критики со всем своим часто большим творческим наследием не интересны. Они канули в Лету. Белинский же среди тех немногих, кто продолжает быть актуальным и сегодня.

Да, могут возразить, что нынче и к Белинскому обращаются лишь специалисты. К сожалению, это так. Но, уверен, это кратковременный период – некоторая передышка общества, после того как его на протяжении нескольких десятилетий усиленно пичкали революционными демократами. Возвращение Белинского, по крайней мере, в литературу уже пусть медленно, но происходит… Сейчас совершенно забыт, к примеру, Дмитрий Писарев, и, судя по всему, есть силы, которые не хотят, чтобы о нем вспоминали – если общество вдруг дружно начнет читать статьи Писарева (очень живые и своевременные), это может привести к процессу, который раньше называли «брожением умов». Умы же современных людей (подавляющего большинства) закостенелы, неразвиты, ленивы.

Может быть, не стоило бы сегодня возвращаться и к Белинскому, и к Писареву. Оставить их там, в их XIX столетии и в советской эпохе, когда их сделали чуть ли не иконами. Но последние двадцать относительно свободных лет не дали нам новых больших критиков, точнее мыслителей, которые бы размышляли о России, ее народе, опираясь на литературу. Талантливых много, а больших не видно. Нет безустанно бомбардирующих ленивое общество своими статьями-ядрами… А двадцать лет – срок немалый. Даже десять. (Творческий путь Белинского укладывается в неполные пятнадцать лет, Писарева – в девять, Константина Аксакова (как критика) – в восемнадцать, Аполлона Григорьева – в неполные двадцать.)

* * *

Конечно, смешно было бы утверждать, что Виссарион Белинский был неким идеальным критиком, гением мысли. Его неистовость отталкивала и от него самого, и от того направления литературы, которое он проповедовал, многих потенциальных сторонников.

Ошибкой Белинского я считаю непримиримую войну со славянофилами. И Белинский со своими немногочисленными соратниками (точное определение им дать сложно, это были не западники в чистом виде, не либералы; условно назову их демократами, хотя Белинского демократом назвать никак нельзя – «люди так глупы, что их насильно надо вести к счастью»), и славянофилы (особенно младшие их представители – Константин Аксаков, Юрий Самарин) были, в общем-то, очень близки по взглядам, вышли из одного кружка. Точнее, таких кружков – «московских гостиных», как называл их Герцен, – было несколько… Какое-то время – 1830-е, самое начало 1840-х – московская молодежь часто встречалась, спорила, вырабатывала свои взгляды на жизнь. Люди на пять-десять лет старше их, как Хомяков, Иван Киреевский, казались им сгоревшими, навсегда напуганными расправой над декабристами стариками… Позже многие из того поколения стали, к сожалению, заклятыми врагами, но почти все – фигурами значительными в русской (и не только русской) истории. Бакунин, Герцен, Белинский, Аксаков, Боткин, Кавелин, Катков, Огарев, Тургенев… (В последние десятилетия такого рода кружки мыслящей молодежи практически исчезли, все сидят по своим квартирам, и, может быть, поэтому мы остро ощущаем отсутствие новых идей, – у нас, к примеру, давно уже как таковой нет философии, рождающейся, как правило, не в тиши кабинетов, а в пространных спорах.)

Но вернусь к войне неистового Виссариона со славянофилами…

Она началась с полемики Белинского и Константина Аксакова по поводу «Мертвых душ» летом 1842 года и принесла русской литературе, на мой взгляд, много вреда. С одной стороны, она ожесточила Аксакова против Белинского и его соратников и заставила влиться в круг Хомякова, Киреевских, Языкова, намного более косных, чем сам тогда еще совсем молодой Аксаков. С другой стороны, Белинский, растратив пыл души на эту полемику, практически ничего (и это может удивить) не сказал о самих «Мертвых душах». Точнее, не сказал того, что, по всей видимости, собирался.

Вот нечто вроде рецензии на поэму в № 7 «Отечественных записок». Но это действительно нечто вроде, так как о самом произведении мы в ней почти ничего не найдем, кроме того, что это великое произведение и оно требует изучения. Впрочем, Белинский обещает поговорить о «Мертвых душах» подробно «скоро в свое время и в своем месте»… В следующем номере журнала Белинский возвращается к поэме Гоголя, но лишь затем, чтобы разгромить идею статьи Аксакова «Несколько слов о поэме Гоголя “Похождение Чичикова, или Мертвые души”. Идея была такой: «Пред нами возникает новый характер создания, является оправдание целой сферы поэзии, сферы, давно унижаемой; древний эпос восстает перед нами». И Аксаков довольно определенно приравнивает «Мертвые души» к «Илиаде» Гомера.

Белинский в своей небольшой (шесть журнальных страниц) статье зло высмеивает такое сравнение. В пылу спора он задевает и Гоголя, принижает значение «Мертвых душ»:

…Гоголь великий русский поэт, не более; «Мертвые души» его – тоже только для России и в России могут иметь бесконечно великое значение. ‹…› Повторяем: чем выше достоинство Гоголя как поэта, тем важнее его значение для русского общества, и тем менее может он иметь какое-либо значение вне России. Но это-то самое и составляет его важность, его глубокое значение и его – скажем смело – колоссальное величие для нас, русских. Тут нечего и упоминать о Гомере и Шекспире, нечего и путать чужих в свои семейные тайны. «Мертвые души» стоят «Илиады», но только для России: для всех же других стран их значение мертво и непонятно.

По воспоминаниям современников, Константин Аксаков был взбешен разгромной статьей Белинского, тем более что, объявляя «Мертвые души» эпосом, он наверняка опирался на слова самого Белинского из статьи «О русской повести и повестях г. Гоголя», в которой тот назвал «Тараса Бульбу» эпопеей, огромной картиной в тесных рамках, достойной Гомера. И далее:

Если говорят, что в «Илиаде» отражается вся жизнь греческая в ее героический период, то разве одни пиитики и риторики прошлого века запретят сказать то же самое и о «Тарасе Бульбе» в отношении к Малороссии XVI века?..

Но в «Мертвых душах» Белинский увидел произведение социальное и отказал ему в эпической основе, в общем-то, довольно явной.

Последовал резкий ответ Аксакова, Белинский отозвался еще более резким «Объяснением…», в котором готов был уже сравнивать «Мертвые души» с чем угодно, например с романами Вальтера Скотта, но только не с «Илиадой». И то ли искренне, то ли в полемической злости, Белинский дает свое определение современного эпоса как исключительно исторического романа. В данном случае мне лично ближе мысль Аксакова, который видел эпос не в содержании того или иного произведения, а в эпическом созерцании. «…и только у одного Гоголя видим мы это созерцание».

(Нужно заметить, что об этой полемике очень интересно и подробно написано в статье Александры Спаль «Гоголь и его критики», «Литературная учеба» № 3, 2010.)

Скорее всего, стратегически Белинский оказался прав: русская литература с «Мертвых душ» и вышедшей в том же 1842 году «Шинели» стала в первую очередь социальной. Но социальностью любое большое произведение не исчерпывается. Белинский часто не хотел этого признавать.

Именно после статей о «Мертвых душах» Гоголь явно потерял к Белинскому былое доверие; продолжение поэмы (а ведь полемика велась лишь о первой из трех заявленных частей произведения) опубликовано так и не было, зато в 1847 году появились «Выбранные места из переписки с друзьями». И отношения Белинского с Гоголем закончились обменом знаменитыми письмами.

* * *

Полемика Белинского и Константина Аксакова расколола прогрессивную часть русского общества. Именно тогда оформились как направление славянофилы, тогда же – круг Белинского. Человеку невозможно было принадлежать к одной группе и дружить с людьми из другой. О своей последней встрече с Аксаковым, фактически, о расставании навсегда, с болью пишет Герцен в «Былом и думах»:

В 1844 году, когда наши споры дошли до того, что ни славяне, ни мы не хотели больше встречаться, я как-то шел по улице; К. Аксаков ехал в санях. Я дружески поклонился ему. Он было проехал, но вдруг остановил кучера, вышел из саней и подошел ко мне.

– Мне было слишком больно, – сказал он, – проехать мимо вас и не проститься с вами. Вы понимаете, что после всего, что было между вашими друзьями и моими, я не буду к вам ездить; жаль, жаль, но делать нечего. Я хотел пожать вам руку и проститься. – Он быстро пошел к саням, но вдруг воротился; я стоял на том же месте, мне было грустно; он бросился ко мне, обнял меня и крепко поцеловал. У меня были слезы на глазах.

А пока между прогрессивными шла война, представители правительственной литературы Булгарин, Греч, Сенковский продолжали определять вкусы и взгляды большей части читателей…

В советское время сочинения Фаддея Булгарина найти было почти невозможно, приходилось верить на слово советским литературоведам, что это реакционный писатель и тому подобное; цитаты из сочинений Булгарина в статьях того же Белинского казались подобранными нарочно, чтобы доказать писательскую беспомощность Фаддея. В 1990-е, начале 2000-х Булгарина издавали щедро, и любой желающий смог убедиться, что это действительно очень слабый, недалекий, мелкий литератор. Хотя в жанре фантастики Булгарин доходил до некоторых озарений, но и они тонут в ужасающем слоге, примитивности мысли… В общем-то, литература Булгарина и его круга, это уродливый послед литературы истлевшего XVIII столетия. И удивительно, что он пользовался популярностью и имел вес вплоть до середины XIX века.

Война Белинского с Булгариным, Гречем, Сенковским известна, но это была лишь одна из его войн и в итоге запутывала читателя, который часто не понимал, чего добивается критик, воюя и с Булгариным, и со славянофилами, и с откровенными западниками. Тем более что Белинский не мог высказываться прямо, да и его статьи часто выходили без подписи, и читатель гадал, кто их автор… По-настоящему масштаб Белинского стал понятен лишь в следующую эпоху – в конце 1850-х, – когда после смерти Николая I изменился политический климат в стране и о Белинском можно стало говорить печатно, окрепла созданная им литературная школа и появились наследующие и развивающие его идеи критики, начало выходить собрание его сочинений.

Идеи умеренных западников (к которым можно отнести и Белинского) тогда, особенно после поражения в Крымской войне, стали очевидны для большей части образованного слоя русского общества, России необходимо было и экономически, и политически, догонять Европу и развиваться вместе с ней. Идеи же славянофилов так и остались невостребованными русским обществом. От аристократических салонов до крестьянских изб.

Позволю себе привести довольно большую цитату из письма Ивана Аксакова к брату Константину от 17 сентября 1856 года:

Нет ни одного учителя гимназии, ни одного уездного учителя, который бы не был под авторитетом русского запада, который бы не знал наизусть письма Белинского к Гоголю, и под их руководством воспитываются новые поколения. Очень жалею, что кафедры университетские недоступные никому из наших. Кроме небольшого кружка людей, так отдельно стоящего, защитники народности или пустые крикуны, или подлецы и льстецы, или плуты, или понимают ее ложно, или вредят делу балаганными представлениями и глупыми похвалами тому, что не заслуживает похвалы… Будьте, ради Бога, осторожны со словом «народность и православие». Оно начинает производить на меня то же болезненное впечатление, как и «русский барин, русский мужичок» и т. д. Будьте умеренны и беспристрастны (в особенности ты) и не навязывайте насильственных неестественных сочувствий к тому, чему нельзя сочувствовать: к допетровской Руси, к обрядовому православию, к монахам… Допетровской Руси сочувствовать нельзя, а можно сочувствовать только началам, не выработанным или даже ложно направленным, проявленным русским народом, – но ни одного скверного часа настоящего я не отдам за прошедшее! Что касается до православия, т. е. не до догматов веры, а до бытового исторического православия, то, как ни вертись, а не станешь ты к нему в те же отношения, как и народ или как допетровская Русь; ты постишься, но не можешь ты на пост глядеть глазами народа. Тут себя обманывать нечего, и зажить одною цельною жизнью с народом, обратиться опять в народ ты не можешь, хотя бы и соблюдал самым добросовестным образом все его обычаи, обряды и подчинялся его верованиям. Я вообще того убеждения, что не воскреснет ни русский, ни славянский мир, не обретет цельности и свободы, пока не совершится внутренней реформы в самой церкви, пока церковь будет пребывать в такой мертвенности, которая не есть дело случая, а законный плод какого-нибудь органического недостатка… По плоду узнается дерево; право, мы стоим того, чтоб Бог открыл истину православия Западу, а Восточный мир, не давший плода, бросил в огонь! – Ну да об этом надо или много, или ничего не писать. Я хочу только сказать, что поклонение допетровской Руси и слово «православие» возбуждают недоразумение, мешающее распространению истины. – Разумеется, цензура всему мешает. Невольно припомнишь слова митроп[олита] Платона: «Ври, раскольник, и молчи православный!» ‹…› Не пойми моих слов односторонне. Вспомни, что было время, когда ты противился введению железных дорог, а теперь, верно, и сам об них хлопочешь.

Все эти слова для одних могут служить показателем того, что Иван Аксаков был плохим славянофилом и не совсем патриотом, для других же – что умным и трезво видящим Россию человеком. Я склоняюсь к мнению вторых…

Почему я уделяю столько места войне западников и славянофилов?

В первую очередь, это уникальный факт в общественной истории. В ее ходе была создана параллельная правительственной линия развития государства… Дело в том, что правительство всячески старалось сохранить в России XVIII век. Его задачей было пресекать ростки инакомыслия и свободолюбия. Давило оно и западников, и в еще большей степени славянофилов (если бы их идеи воплотились в жизнь, государственное устройство России переменилось бы сильнее, чем при воплощении идей западников); удары, в том числе и физические, получал даже нечаянно становившийся проводником инакомыслия Фаддей Булгарин…

Но общество развивалось, спорило, воевало, рождало новые идеи, невзирая на запрещения и глухоту правительства. Оно развивалось уже независимо от государственных институтов своего времени, но с надеждой на будущие перемены. И именно в то время не законы и указы, а статьи и повести стали иметь больший вес… Впрочем, это очень точно выразил Герцен:

Война наша сильно занимала литературные салоны в Москве. Вообще, Москва входила тогда в ту эпоху возбужденности умственных интересов, когда литературные вопросы, за невозможностью политических, становятся вопросами жизни. Появление замечательной книги составляло событие, критики и антикритики читались и комментировались с тем вниманием, с которым, бывало, в Англии или во Франции следили за парламентскими прениями.

Такая ситуация продолжалась, все обостряясь, до 1917 года. Силы росли и крепли. Правительство на это предпочитало не обращать внимания. Время от времени, правда, заключало в тюрьмы и ссылало особенно громких смутьянов, закрывало газеты и журналы, надеясь такими мерами остановить процесс. А в 1917 году общество лопнуло, скинув и царя, и правительство, и прежнюю жизнь. Катастрофы наверняка можно было избежать, услышь власть сначала Пушкина и декабристов, потом западников и славянофилов, прочитав внимательно Чернышевского и Писарева, ответь на призывы Герцена к Александру II и так далее…

Сегодня ситуация в России очень напоминает ситуацию 1830–1840-х годов. Только вот какое существенное отличие: людей интеллектуальных, культурных вроде бы больше в десятки раз, но нет новых идей, нет как таковой и общественной жизни. В худшем случае, люди пребывают в сознательном отупении, а в лучшем – выплескивают свои личные мысли в разговорах или интернете, не желая никого слушать. («Все говорят, и никто не слушает», – сказал кто-то из классиков.)

У нас существуют наследники западников и славянофилов. Наследники западников – нынешние либералы – доходят в своих идеях до анархизма, считая каждое общественное дело, каждое заявление о себе государства проявлением тоталитаризма, утверждая, что все, в том числе и литература – частное дело. У наследников славянофилов и вовсе, кажется, мутится сознание – они сливают в одно Христа и Сталина, любые сомнения, даже выраженные в литературном произведении, считают ересью; среди них встречаются писатели, советующие читать лишь Евангелие…

Мы живем без новых идей, без новых задач, без потребности задуматься, как и ради чего живем. А что будет с Россией, это уж вопрос чуть ли не пошлый. К сожалению, нет людей, способных не просто заговорить об этом (заговаривают-то многие), а заставить себя слушать. Нет материалистов, которые бы горели, как идеалисты.

Да, Белинский прославлял Петра I, называл его реформы подвигом, что было ножом по сердцу славянофилам. Но существовала бы Россия, скажем, к 1720 году, когда вовсю шел раздел мира между Англией, Францией, Швецией, Испанией, Турцией, еще несколькими государствами, не успей Петр в какие-то несколько лет, жестоко и кроваво, сделать Россию империей? Может быть, и существовала бы в размере двух-трех современных областей где-нибудь между Волгой и Вяткой…

Стоит отметить, что и славянофилы, как и западники, были людьми европейской культуры, даже те, кто носил русскую народную одежду и ел русскую народную пищу. Кстати тут будет упомянуть и о том, что если допустить, что Белинский видел идеал в Европе (это, впрочем, опровергается и его статьями, и письмами), то чудом следует признать появление именно в его гнезде тех, кто вскоре наиболее полно и точно опишет жизнь России и русского народа. Тургенев, Григорович, Некрасов, Гончаров… Да и любил (как писателей, по крайней мере) Белинский не авторов разнообразных «Писем из-за границы», – можно сравнить, сколько он написал, скажем, о произведениях Боткина и сколько о произведениях Даля…

* * *

Да, нужно вернуться к литературной деятельности Белинского. Хотя это сложно, – как сложно найти рассуждения Белинского собственно о литературе, в чистом виде оценку того или иного стихотворения, рассказа, поэмы, повести.

В том-то, на мой взгляд, главное достоинство Белинского – сплетение в его статьях и литературы, и философии, и истории и так далее.

В ряде критических статей, – писал Герцен, – он кстати и некстати касается всего, везде верный своей ненависти к авторитетам, часто подымаясь до поэтического одушевления. Разбираемая книга служила ему по большей части материальной точкой отправления, на полдороге он бросал ее и впивался в какой-нибудь вопрос. Ему достаточен стих «Родные люди вот какие» в «Онегине», чтоб вызвать к суду семейную жизнь и разобрать до нитки отношения родства.

Позже Чернышевский развил этот метод, а Писарев довел его до совершенства, умудряясь на основе разбора текста говорить о таких темах, которые невозможно было в то время публично обсуждать. И цензура, как правило, не знала, к чему именно придраться: вроде бы критик пишет об уже опубликованной книге, но пишет так, что получается чистая проповедь революции…

Белинскому и его последователям ставят в вину то, что они уделяли основное внимание не художественной составляющей произведений, о которых писали, а содержанию, делая акцент на социальности. Но Белинский почти в каждой своей работе отмечал нечто подобное следующему:

…если произведение, претендующее принадлежать к области искусства, не заслуживает никакого внимания по выполнению, то оно не стоит никакого внимания и по намерению, как бы ни было оно похвально, потому что такое произведение уже нисколько не будет принадлежать к области искусства.

А вот более конкретное высказывание:

Г-н Полонский обладает в некоторой степени тем, что можно назвать чистым элементом поэзии и без чего никакие умные и глубокие мысли, никакая ученость не сделает человека поэтом. Но и одного этого также еще слишком мало, чтобы в наше время заставить говорить о себе как о поэте. Знаем, знаем, – скажут многие: нужно еще направление, нужны идеи!.. Так, господа, вы правы, но не вполне: главное и трудное дело состоит не в том, чтоб иметь направление и идеи, а в том, чтоб не выбор, не усилие, не стремление, а прежде всего сама натура поэта была непосредственным источником его направлений и его идей.

То есть, грубо говоря, Белинский проповедовал некий полезный талант. Талант, способный без видимого усилия, легко, свободно и сильно, выражать некие идеи. Авторское усилие в этом случае для Белинского становится тем же бессилием, «утомляющим, скоро наводящим скуку» (это уже из рецензии на один из романов Кукольника).

А вот как он высказался о романе (Белинский называл его повестью) Гончарова «Обыкновенная история» в письме Боткину от 17 марта 1847 года: «У Гончарова нет и признаков труда, работы; читая его, думаешь, что не читаешь, а слушаешь мастерской изустный рассказ». И далее – восклицание: «А какую пользу принесет она обществу!» Хотя как о человеке критик отзывался о Гончарове далеко не лестно…

Конечно, нередко он высоко оценивал те произведения, что очень быстро забылись. Например, одно время восхищался стихами Ивана Клюшникова (в общем-то, далеко не самого плохого поэта своей поры), прозой Петра Кудрявцева. Но в целом вкус изменял Белинскому очень редко, и он не пропустил, пожалуй, никого из тех, кто через пять-десять-двадцать лет создал великие произведения нашей литературы.

Не стоит замыкать позднюю деятельность Белинского на пресловутой натуральной школе. Это была очень удачная и плодотворная идея по выводу реалистической манеры письма, достоверного отображения действительности на ведущую позицию. Но Белинский не видел ее пределом развития русской словесности…

В статье 1857 года «Обозрение современной литературы» Константин Аксаков не без торжества констатировал:

…всякое явление, не имеющее состоятельности внутренней, недолго держится и падает само собою: так пала и натуральная школа, и название ее перестало употребляться. ‹…› Натуральная школа, ища натуральной пищи, спускалась в так называемые низменные слои общества и в силу этого доходила и до крестьян. Но и здесь она брала сперва лишь то, что ярче бросалось в глаза ее мелочному взгляду, лишь те случайные резкости, которые окружают жизнь, лишь одни родинки и бородавки.

И далее, заметив, что «цель и самое название натуральной школы исчезли сами собою», хотя «приемы ее остались; остался ее мелкий взгляд, ее пустое щеголянье ненужными подробностями: от всего этого доселе не могут избавиться почти все, даже наиболее даровитые, наши писатели», Аксаков с симпатией говорит о новых рассказах и повестях Тургенева и Григоровича, являвшихся одними из активнейших участников натуральной школы.

Действительно, они переросли ее цели и задачи, но об этом пророчествовал и сам Белинский во «Взгляде на русскую литературу 1846 года»:

Разумеется, нельзя, чтобы все обвинения против натуральной школы были положительно ложны, а она во всем была непогрешительно права. Но если бы ее преобладающее отрицательное направление и было одностороннею крайностию, – и в этом есть своя польза, свое добро: привычка верно изображать отрицательные явления жизни даст возможность тем же людям или их последователям (курсив мой. – Р. С.), когда придет время, верно изображать и положительные явления жизни, не становя их на ходули, не преувеличивая, словом, не идеализируя их реторически.

Да и против буквального переноса на бумагу натуры Белинский не раз выступал. К примеру, в рецензии на вторую часть «Физиологии Петербурга» заметил:

«Лотерейный бал» г. Григоровича – статья не без занимательности, но, кажется, слабее его же «Шарманщиков», помещенных в первой части «Физиологии». Она слишком сбивается на дагерротип и отзывается его сухостью.

Во всяком случае, натуральная школа была явлением полезнейшим – в ней, этой школе, русская литература научилась писать о действительной жизни. И наверное, во многом благодаря ее влиянию такими, уже практически сразу сложившимися мастерами вошли в литературу Писемский, Лев Толстой, Александр Островский, Салтыков-Щедрин, которым много внимания уделил Константин Аксаков в своем «Обозрении…» 1857 года.

Нечто вроде натуральной школы не помешало бы и современной русской литературе, – за несколько последних десятилетий (сначала во времена позднего, окостеневшего до предела, соцреализма, затем в период того, что получило название «постмодернизм») была утеряна способность достоверно фиксировать действительность. Попытки чаще всего заканчиваются неудачей – реалистической прозы не получается, да и очерка тоже (жанр очерка вообще почти умер). А всерьез поговорить о жизни, о человеке, о мире, по моему мнению, возможно только в форме реализма. Исключения случаются, но это действительно исключения. Да и реализм очень широк – это доказывает одновременное, на равных, пребывание в нашей литературе таких разных во всем писателей, как Толстой и Достоевский…

* * *

Виссарион Белинский не был ортодоксом, пришедшим в литературу с раз и навсегда поставленными целями и упорно старающимся эти цели воплотить в жизнь. Нет, цель у него была – научить людей мыслить. И даже в самых своих программных статьях Белинский не выступает с готовыми приговорами, а размышляет. Спорит не только с оппонентами, но и с собой самим, нередко противоречит себе самому, приходит к неожиданным выводам. Не стесняется признавать ошибки… Нашу сегодняшнюю критику в размышлениях не уличить – сегодняшние критики сначала в голове определяют отношение к тому или иному предмету, а потом фиксируют это отношение на бумаге и объявляют его истиной. Размышлять на бумаге сегодняшние критики то ли не умеют, то ли боятся (какой же это, дескать, критик, который прилюдно сомневается в своей правоте).

О писателях и говорить не стоит – в подавляющем большинстве произведений нет не то чтобы размышлений, но и попросту мысли… Кажется, еще Пушкин называл это явление мыслебоязнью и требовал в прозе мысли.

Русская литература активно мыслила во второй половине XIX и в начале XX века; сквозь все цензуры старалась мыслить и в советскую эпоху. А в последние двадцать лет практически полной свободы писать и публиковать какие угодно тексты мысль из литературы ушла. Редчайшие произведения, где ощущается некое подобие мысли, приводят публику в недоумение: «Что это? Как к этому относиться? Что это за персонажи такие? А этот положительный или отрицательный?» И такие вопросы прекрасны, правда, ответить на них практически некому. Нет, ответить (верно или ложно) есть кому – некому поразмышлять вместе с публикой…

До сих пор нередко можно встретить утверждение: критик – это несостоявшийся писатель. Вроде бы Белинский как раз подтверждает его. Он автор одного дошедшего до нас стихотворения (стилизации под русскую народную песню) и двух пьес – «Дмитрий Калинин» (1830) и «Пятидесятилетний дядюшка, или Странная болезнь» (1839). Пьесы стоят особняком в его наследии, – в собрании сочинений в девяти томах (1976–1982 годов) «Дмитрий Калинин» помещен в «Приложении», а второй пьесы нет вовсе.

Обе вещи именно как произведения драматургии воспринимаются с трудом. «Дмитрий Калинин» и подзаголовок имеет соответствующий: «Драматическая повесть в пяти картинах». Это действительно повесть, лишь по форме принадлежащая к привычной нам драматургии. Действие не так динамично, как обыкновенно в пьесах, много длинных диалогов и монологов. Драма «Пятидесятилетний дядюшка…» тоже не отличается динамикой.

Не стану разбирать эти пьесы. Лишь советую почитать. «Дмитрий Калинин» напоминает мне послекаторжные романы Достоевского (особенно «Униженные и оскорбленные» и «Подросток»), а в «Пятидесятилетнем дядюшке…» есть та нота, что много позже отчетливо зазвучала в пьесах Чехова… Кстати сказать, в этой второй пьесе Белинский попытался достоверно вывести довольно-таки благородного (в душе), великодушного помещика. Его, немолодого уже человека, окружает не очень-то возвышенная действительность (деревня, мелочные заботы, сплетни и т. п.), но он не скатывается в болото жизни, а находит в себе силы уступить девушку (свою воспитанницу), которую любит, человеку, с которым, как он уверен, она будет счастлива.

Впрочем, важнее не сами эти пьесы и даже не то, что сделал Белинский для развития русского театра (собственно русская драматургия в его время находилась в зачаточном состоянии, и Белинский вынужден был опираться, по существу, на две пьесы – «Горе от ума» и «Ревизор»), а приемы драматургии, художественная одаренность Белинского, которые он применял в своих критических и публицистических статьях.

В форме диалога написаны «Русская литература в 1841 году» и «Литературный разговор, подслушанный в книжной лавке», и хоть прием этот был далеко не нов (его использовали и Карамзин, и Пушкин, и многие другие предшественники Белинского), но он помогал донести до читателей то, что в иной форме вряд ли бы пропустила цензура. А отдельным эпизодам, например, из статьи «Александринский театр», лирическим отступлениям, многим образам и ассоциациям, из вроде бы чисто критических статей может позавидовать и профессиональный автор романов и повестей…

Из обращения почти исчезло слово литератор. Мы пользуемся другими – прозаик, поэт, публицист, писатель, критик, эссеист. Белинский и многие из тех, кто пришел позже, не были критиками в чистом виде (ну какие критики, скажем, Чернышевский или Писарев?). Это были именно литераторы, которые, отталкиваясь от чужих произведений литературы, создавали свои, развивали и боролись за свои идеи.

Советское время приучило нас бояться тех, кто публично критикует. Тогда они могли своей критикой закрыть писателю дальнейший путь в литературе, а то и лишить его свободы или вообще жизни. Сегодняшнего критика никто не боится, – даже самая разгромная статья не заставит издателей не выпускать ту или иную книгу, а читателей – не читать раскритикованного писателя. И это правильно. Так было и во времена Белинского. Была борьба, были полемики, но не было того, что в советское время стали называть «оргвыводами». Критика не воспринималась приговором, а лишь выражением мнения. «Критика была бы, конечно, ужасным оружием для всякого, – читаем в статье Белинского “Ответ «Москвитянину»”, – если бы, к счастию, она сама не подлежала – критике же…» И то, что от какого-то писателя отворачивался читатель, доказывало зрелость общества, а не некий приказ. И такие люди, как Белинский, конечно, сыграли в развитии общества огромную роль.

В книге «Былое и думы» Александр Герцен сравнил Белинского конца 1830-х годов с Конгревовой ракетой, выжигавшей все вокруг… С одной стороны, образ довольно зловещий, а с другой, – для появления нового необходимо освободить пространство. Невозможно почитать и беречь старое и в то же время создавать нечто новое. Так же выжигалось старое в 1860-е годы, в 1910-е, в 1960-е. По-настоящему ценное не выжглось, а зацветало после этого еще пышнее, ложные же ценности не жалко.

Может, наша сегодняшняя литература и топчется на месте, почти не дает плодов, оттого что мы слишком увязли в грузе прошлого. Редкие призывы освободиться воспринимаются как вандализм, невежество. Но поклоняясь сотням (во времена Белинского их были десятки, и то большого труда стоило двинуться дальше) старых гениев, мы незаметно для самих себя превращаемся в этаких отшельников, отстранившихся в своей увешанной иконами келье от окружающей живой жизни…

Еще лет пять назад мне казалось, что нужен новый Дмитрий Писарев. Чтобы он, этот человек, отталкиваясь от произведений сегодняшней литературы, смело и понятно рассуждал о происходящем в общественной, экономической, политической жизни… Сегодня я уверен, что нужен новый Белинский. Общество одичало до времен крепостного права (а пассионарно, может, и до периода феодальной раздробленности). Нужно начинать все сначала. С нуля.

Кто сегодня заразит нас интересом к современной литературе, в которой нет-нет да и появится жемчужина? Кто скажет, в каком мире мы живем? Кто заглянет в будущее? Кто, пусть грубо, оскорбляя, но заставит русское общество задуматься о смысле своего существования?.. Голосков много, но сильного голоса нет. Нет той Конгревовой ракеты, которая, упав, выжжет все кругом, чтобы на этом выжженном пространстве поднялось новое – сильное, свежее, способное очистить отравленную атмосферу… К сожалению, у нас давно не было таких испепеляющих себя и окружающую заплесневелость фигур, как Белинский. Может быть, поэтому мы и воспринимаем существование в мире, где смысла почти нет, как само собой разумеющееся?..

2011

Рассадник Писемского

Лет в тринадцать у меня наступило такое состояние, когда любая книга, которую снимал со стеллажа в своей комнате и начинал читать, – не нравилась: из детских книг я вырос, приключенческое вызывало своими необыкновенными сюжетами вместо увлечения жгучее отвращение…

Я был тогда радикальнее, чем сейчас, и даже «Любовь к жизни» Лондона, «Старик и море» Хемингуэя не устраивали меня из-за «чрезвычайных» ситуаций… Я ходил вдоль полок со взрослыми книгами и мучительно перебирал взглядом названия и авторов на корешках, не решаясь брать в руки. А вдруг и это не то…

Однажды я попросил отца дать мне что-нибудь «настоящее». Он подумал, тоже как-то с мукой посмотрел на стеллажи, – они возвышались вдоль двух стен друг напротив друга от пола до потолка, – и снял одну из трех одинаковых темно-темно-синих книг.

– Вот, попробуй. «Тысяча душ».

Я прочитал «А. Ф. Писемский. Сочинения». От слова «сочинения» мне, помню, стало муторно: опять сочиненное. А хотелось несочиненного, – настоящего. Но, доверяясь выбору отца, открыл толстую книгу и стал читать роман под названием «Тысяча душ».

Позже, познакомившись со многими произведениями русской литературы девятнадцатого века, я стал удивляться, почему отец дал мне именно этот роман этого автора. Ведь мог бы, логичнее, предложить «Обыкновенную историю» Гончарова, «Бедных людей» Достоевского, «Отцов и детей» Тургенева, «Отрочество» Толстого…

Сейчас, спустя тридцать лет, спрашивать об этом отца наверняка бесполезно. Вряд ли вспомнит. Лучше сам придумаю ответ: скорее всего, он был уверен, что Гончарова, Достоевского, Тургенева, Толстого я рано или поздно прочту обязательно, а вот Писемского…

В разнообразных перечислениях обоймы русской классики Писемский почти не встречается. Он давно стал писателем так называемого второго ряда. Очень печальный, но точный термин.

В наших тесных квартирах многие книги (у кого они еще уцелели) стоят в два ряда. Первый ряд на виду, и к этим книгам время от времени тянется рука. А второй ряд спрятан, книги там покрываются пылью, страницы срастаются, и даже если, во время уборки или решив посмотреть что там, за первым рядом, мы извлекаем их на свет божий, то осторожно, морщась, боясь надышаться вредной книжной пылью.

Такая участь – стоять во втором ряду – постигла книги Алексея Феофилактовича Писемского. Может, и справедливо – все более или менее достойные в первый ряд не влезут. Но, по крайней мере, его роман «Тысяча душ» нужно доставать со второго ряда и давать юношам, обдумывающим житье. Пригодится.

…Этим летом, у родителей, я отыскал в поредевшей после давнего переезда и не столь давнего пожара домашней библиотеке третий том сочинений Писемского.

Конечно, не помню, быстро или медленно прочел «Тысячу душ» тогда, тринадцатилетним, – линии ногтем, отмечающие место, до которого дочитывал, встречаются то раз на десять-пятнадцать страниц, то почти на каждой странице. Изредка есть отмеченные карандашом абзацы или фразы, которые мне показались интересными и важными. Вот такие, например:

Автор берет смелость заверить читателя, что в настоящую минуту в душе его героя жили две любви, чего, как известно, никоим образом не допускается в романах, но в жизни – боже мой! – встречается на каждом шагу.

…Величие в Отелло могло являться в известные минуты, вследствие известных нравственных настроений, и он уж никак не принадлежал к тем господам, которые, один раз навсегда создав себе великолепную позу, ходят в ней: с ней обедают, с ней гуляют, с ней, я думаю, и спят.

…во мне самом, как писателе, вовсе нет этой обезьяньей, актерской способности, чтоб передразнивать различных господ и выдавать их за типы. У меня один смысл во всем, что я мог бы писать: это – мысль; но ее-то именно проводить и нельзя!

Сейчас, в сорок четыре года, могу похвалить себя, что отметил именно такое: оно и теперь кажется мне важным. Но процесс чтения я не запомнил. Зато навсегда, наверное, запомнились фамилия главного героя – «Калинович» – и вопрос, с которым я, дочитав роман, подошел к отцу:

– А Калинович хороший или плохой? Отец усмехнулся:

– Этим, брат, – тогда он меня часто называл «брат», – и отличается хорошая книга от плохой – не поймешь, хороший герой в ней или нет. И в жизни часто так же.

Спустя три десятилетия я прочитал «Тысячу душ» снова. (Замечу, что долгое время больше у Писемского я ничего не читал. Скорее всего, потому, что роман так меня напугал своей неоднозначностью, что я не решался читать другое.) Да, прочитал во второй раз уже более чем взрослым и снова готов задать вопрос: «Калинович хороший или плохой?» И о других персонажах тянет думать. Они того заслуживают.

«Тысяча душ» – произведение удивительное. Не в смысле «прекрасное», «блестящее», «вершинное». Нет, оно именно удивительное, и эту удивительность сложно объяснить.

Попытаюсь все-таки.

Это один из первых, если не первый, большой русский роман. (Год издания – 1858.) «Обломов», «Война и мир», «Преступление и наказание», «Что делать?», «Отцы и дети» появятся позже… По сути, раньше «Тысячи душ» были лишь «Герой нашего времени», «Мертвые души», «Обыкновенная история» и «Рудин». Произведения очень смелые, этически вольные даже, с какой-то неустойчивой формой… Архетипы русской дворянской прозы еще не сложились, далеко было до превращения типажей в шаблоны. «Тургеневская девушка», «женщины Достоевского», «новый человек» не стали терминами…

Писемский шел по ненаезженной дороге и делал множество открытий. Судя по тому шуму, что вызвал этот роман после выхода в свет, открытия были замечены, а затем, вскоре, заслонены другими, более грандиозными, но имеющими истоки, в том числе и в «Тысяче душ».

Не стану пересказывать сюжет романа. И не потому, что это займет много места, а из-за надежды, что кто-нибудь, заглянув в мой текст, решится роман прочитать. Пойду по персонажам.

Вот Петр Михайлыч Годнев, «штатный смотритель энского уездного училища», подавший в отставку по старости. Вдовец, добрый, «всегда довольный», пытающийся следить за происходящим в большом, за границами его уезда, мире. Автор на первых страницах дает поистине идиллическую картину его жизни: мухи Петр Михайлыч не обидит, с каждым встречным на улице поговорит, учеников и учителей в обиду не дает, дочку Настеньку приласкает, брата, отставного капитана, вкусно накормит, да и любого другого с радостью усадит за стол…

Впрочем, уже в третьем абзаце проскальзывает то, что мешает считать Петра Михайлыча идеальным. У него есть экономка Палагея Евграфовна, «девица лет сорока пяти и не совсем красивого лица. Несмотря на это, тамошняя исправница, дама весьма неосторожная на язык, говорила, что ему гораздо бы лучше следовало на своей прелестной ключнице жениться, чтоб прикрыть грех, хотя более умеренное мнение других было таково, что какой уж может быть грех у таких стариков и зачем им жениться?»

Из дальнейшего повествования мы можем догадаться, что отношения Петра Михайлыча и экономки далеко не деловые. Они действительно живут почти как муж и жена. Без венчания это, конечно, грех, но важнее другое – когда Петр Михайлыч умирает, Палагея Евграфовна («истая немка», подобранная Годневым в больнице) остается без крыши над головой, без куска хлеба. И только ее скорая смерть (точной причины мы не узнаём) избавляет ее от сумы… Нехорошо Петр Михайлыч поступил. И его дочь тоже…

Героиню романа, которую автор ласково называет Настенька, я хотел оставить, что называется, на сладкое, но сейчас понимаю: без нее невозможно говорить о других.

Женские образы Достоевского (особенно те, что были им созданы после каторги и ссылки) изучают неустанно десятилетие за десятилетием. Они, конечно, разные, но чем-то схожи – способны на поступок, если не предельно, то явно экзальтированы; не в себе, в общем…

У них есть старшая сестра – Настенька Годнева из «Тысячи душ».

Поначалу она представляется нам милой, простой (хотя и со своими девичьими причудами), домашней. Читает, гуляет по саду возле дома, неудачно съездив на бал, не горит желанием бывать в свете… Но вот уже интересный нюанс: «Настенька очень любила курить».

Не знаю достоверно, какое отношение к курящим девицам было в ту пору. Папенька Настеньки, например, не одобряет этого, и она курит «потихоньку от отца». Но в первый же день знакомства с Калиновичем, который сразу становится ей симпатичен, закуривает при нем. Автор не объясняет, как воспринял это молодой и новый смотритель уездного училища, хотя из его дальнейшего отношения к Настеньке заметно: женой своей он ее не очень-то представляет. Может быть, в том числе из-за курения.

Перелопачивать русскую классику позапрошлого века сейчас не решусь, но вот так, навскидку, не могу вспомнить, кто из героинь Тургенева, Толстого, Гончарова, Достоевского курил. Наташу Ростову представить себе с папироской немыслимо, и Лизу из «Дворянского гнезда», и Ольгу из «Обломова». Не пристрастились к курению, кажется, ни Вера Павловна, ни Настасья Филипповна…

Нет, женщины у русских классиков курили, нюхали табак, но не те, которых читатель должен был полюбить. А Настенька, двадцатилетняя дворянка образца 50-х годов XIX века, курит и стреляет папироски у потенциального жениха Калиновича.

Настенька очень хочет замуж. К ней не сватаются (за исключением ничтожного и пакостного Медиокритского), и появившийся в городе Калинович, сменивший Настенькиного отца на должности смотрителя, сразу привлекает ее внимание. Да и не только ее. Еще не видя Калиновича, Петр Михайлыч мечтает вслух: «Вот на мое место определен молодой смотритель; бог даст, приедет да на Настеньке и женится». Это слышит Палагея Евграфовна и хлопочет о том, чтобы Настенька в присутствии Калиновича выглядела наряднее, чтобы стол ломился от вкусных кушаний.

В общем-то, Калиновича и тянет к Годневым стол. Ему, одинокому, снимающему жилье, приятно обедать в домашней обстановке, беседовать о литературе (а Калинович пробует свои силы в писательстве), смотреть на симпатичную девушку.

Впрочем, разговаривают не только о высоком:

– Mademoiselle Полина решительно в вас влюблена, – говорила она при отце и при дяде Калиновичу.

– Да, я сам это замечаю, – отвечал тот.

– Вдруг вы женитесь на ней, – продолжала с лукавою улыбкою Настенька.

– Что ж, это чудесно было бы! – подхватывал Калинович. – Впрочем, с одним только условием, чтоб она тотчас после венца отдала мне по духовной все имение, а сама бы умерла.

– И вам бы не жаль ее было? – замечала как бы укоризненным тоном Настенька.

– Напротив, я о ней жалел бы, только за себя бы радовался, – отвечал Калинович.

Умышленно или нет, но Писемский не показывает нам любовь между Калиновичем и Настенькой. Нет страсти, нет признаний. Зато есть привыкание друг к другу. Но кроме этого, со стороны Настеньки, и внушение Калиновичу, что он ее жених.

Жаль, что писатели того времени обходили молчанием интимные моменты жизни своих героев. Хотя у Писемского все-таки написано больше, чем у большинства его современников и ближайших последователей. Вот такая сцена.

Калинович собрался в Петербург якобы на два-три месяца, а на самом деле навсегда. Он решает убежать от Годневых, от уездного болота… Но Настенька буквально заставляет его просить у отца ее руку, и Калинович становится официальным женихом Настеньки.

Накануне своего отъезда Калинович совершенно переселился с своей квартиры и должен был ночевать у Годневых. Вечером Настенька в первый еще раз, пользуясь правом невесты, села около него и, положив ему голову на плечо, взяла его за руку. Калинович не в состоянии был долее выдержать своей роли.

– Послушай, – начал он, привлекая ее к себе и целуя, – просидим сегодня ночь; приходи ко мне…

– Хорошо, когда?.. Как все заснут?

– Да; я желаю с тобой быть.

– Хорошо, и я желаю, – отвечала Настенька, – это в последний раз!.. – прибавила она таким грустным голосом, что у Калиновича сердце заныло.

«Боже мой, боже мой! И я покидаю это кроткое существо!» – подумал он и поскорей встал и отошел.

На другой день предполагалось встать рано, и потому после ужина, все тотчас же разошлись. Калинович положен был в зале. Оставшись один, он погасил было свечку и лег, но с первой же минуты овладело им беспокойное нетерпение: с напряженным вниманием стал он прислушиваться, что происходило в соседних комнатах. ‹…› «Неужели она не придет?» – мучительно подумал он, садясь в изнеможении. Однако опять шелест… «Ты здесь?» – послышался шепот. Калинович вздрогнул, и в полумраке к нему уж склонилась, в белом спальном капоте, с распущенною косою Настенька… Все было забыто: одною – предстоявшая ей страшная разлука, а другим – и его честолюбие, и бесчеловечное намерение… Блаженству, казалось, не будет конца… Но время, однако, шло, и начинало рассветать. ‹…›

– Прощай! – проговорила, наконец, Настенька.

– Прощай! – сказал Калинович.

Простившись еще раз слабым поцелуем, они расстались и оба заснули, забыв грядущую разлуку.

Стоит обратить внимание на слова «должен был ночевать у Годневых». Жених не должен ночевать в доме невесты – значит, Калиновича мягко, под видом заботы, заставили… И еще, Настенька говорит: «Это в последний раз!..» Ох, как важно знать, как и по чьей инициативе был «первый раз». Но автор не решился нам об этом рассказать. Впрочем, из предыдущих двухсот страниц, предшествующих приведенной только что сцене, можно догадаться, что мотором их отношений была Настенька.

Любила ли она Калиновича? Ее поступки показывают, что вроде бы любила безумно. Вот Калинович, пожив в Петербурге, обнищав, не найдя службы, измучившись нравственно, пишет ей письмо. Признается, что сбежал, прощается. А Настенька берет и приезжает к нему. Не просто приезжает, а практически продав недвижимость, обманув и бросив больного отца. Привозит Калиновичу солидную для уездной жизни, но крошечную для столичной сумму денег.

Калинович снова бежит от Настеньки, женится на богатой Полине, становится в итоге губернатором. И тут вновь, после десятилетней разлуки, появляется Настенька – популярная актриса – и ищет встречи с Калиновичем.

Потрясающа эта встреча. Настенька не высказывает Калиновичу претензий, не обвиняет его в своей несложившейся судьбе, не обличает в подлости, как должно бы быть в любом нормальном русском романе. Нет, их встреча проходит вот так:

– Ну, садись! – говорила Настенька, силясь своей рукой достать и подвинуть Калиновичу стул. ‹…›

Калинович сел и, уставив глаза на Настеньку, ничего не мог говорить.

– Угодно вашему превосходительству чаю? – спросила она шутя.

– Хорошо, – отвечал Калинович. ‹…›

– Однако ваше превосходительство изволили порядочно постареть! – заговорила наконец Настенька, продолжая с нежностью смотреть на Калиновича. Тот провел рукою по коротким и поседевшим волосам своим.

– И вы не помолодели! – проговорил он.

– Еще бы! Но только не в чувствах, – отвечала Настенька с шутливой кокетливостью.

– А может быть, и я тоже, – возразил Калинович с улыбкой.

Лицо Настеньки вдруг приняло серьезное выражение.

– Слышала, мой друг… все мне рассказывали, как ты здесь служишь, держишь себя, и я тебе говорю откровенно, что начала после этого еще больше тебя уважать, – проговорила она со вздохом. ‹…›

– Но, скажите мне, давно ли вы и каким образом попали на театр? – спросил Калинович Настеньку. ‹…›

– После той прекрасной минуты, когда вам угодно было убежать от меня и потом так великодушно расплатиться со мной деньгами, которые мне ужасно хотелось вместе с каким-нибудь медным шандалом бросить тебе в лицо… и, конечно, не будь тогда около меня Белавина, я не знаю, что бы со мной было…

Калинович слегка улыбнулся.

– Белавина? – повторил он.

– Да… Что ж вы с таким ударением сказали это? – подхватила Настенька.

– Vous etiez en l iaison avec l ui?^[1] – спросил Калинович нарочно по-французски, чтобы капитан и Михеич не поняли его.

Настенька покраснела.

– Ты почему это знаешь? – спросила она, бросая несколько лукавый взгляд.

Надобно сказать, что вообще тон и манеры актрисы заметно обнаруживались в моей героине; но Калиновича это еще более восхищало.

– Я все знаю, что вы делали в Петербурге, – отвечал он.

Настенька улыбнулась.

И далее она говорит поразительные по своей смелости и откровенности, а может, и точности слова:

– Послушай, – начала она, – если когда-нибудь тебя женщина уверяла или станет уверять, что вот она любила там мужа или любовника, что ли… он потом умер или изменил ей, а она все-таки продолжала любить его до гроба, поверь ты мне, что она или ничего еще в жизни не испытала, или лжет. Все мы имеем не ту способность, что вот любить именно одно существо, а просто способны любить или нет. У одной это чувство больше развито, у другой меньше, а у третьей и ничего нет… Как я глубоко и сильно была привязана к тебе, в этом я кидаю перчатку всем в мире женщинам! – воскликнула Настенька.

Калинович поцеловал у ней при этом руку.

– Но в то же время, – продолжала она, – когда была брошена тобой и когда около меня остался другой человек, который, казалось, принимает во мне такое участие, что дай бог отцу с матерью… я видела это и невольно привязалась к нему.

– И… – добавил Калинович.

– Что и?.. В том-то и дело, что не и! – возразила Настенька. – Послушайте, дядя, подите похлопочите об ужине… Как бы кстати была теперь Палагея Евграфовна! Как бы она обрадовалась тебе и как бы угостила тебя! – обратилась она к Калиновичу.

– А где она? – спросил тот.

Настенька вздохнула.

– Она умерла, друг мой; году после отца не жила. Вот любила так любила, не по-нашему с тобой, а потому именно, что была очень простая и непосредственная натура… Вина тоже, дядя, дайте нам: я хочу, чтоб Жак у меня сегодня пил… Помнишь, как пили мы с тобой, когда ты сделался литератором? Какие были счастливые минуты!.. Впрочем, зачем я это говорю? И теперь хорошо! Ступайте, дядя.

Капитан, мигнув Михеичу, ушел с ним.

Калинович сейчас же воспользовался их отсутствием: он привлек к себе Настеньку, обнял ее и поцеловал.

– Ну-с? – проговорил он, сажая ее к себе на колени.

– Ну-с? – отвечала Настенька. – Ты говоришь и… но ошибаешься; связи у меня с ним не было… Что вы изволите так насмешливо улыбаться? Вы думаете, что я скрытничаю?

– Есть немножко, – возразил с улыбкою Калинович.

Настенька отрицательно покачала головой.

– Давно уж, друг мой, – начала она с грустной улыбкой, – прошло для меня время хранить и беречь свое имя, и чтоб тебе доказать это, скажу прямо, что меня удержало от близкой интриги с ним не pruderie^[2] моя, а он сам того не хотел. Довольны ли вы этим признанием?

Калинович опять улыбнулся и проговорил:

– Глуп же он!

– Нет, он умней нас с тобой. Он очень хорошо рассчитал, что стать в эти отношения с женщиной, значит прямо взять на себя нравственную и денежную ответственность.

Боюсь навлечь на себя гнев почитателей Достоевского, но откровения Настеньки представляются мне сильнее монологов Настасьи Филипповны и прочих героинь Федора Михайловича. И вообще сцена эта… Короче говоря, будь я цензором, я бы…

Кстати, цензура обратила внимание на «Тысячу душ», и не окажись у Писемского такого заступника, как Гончаров, который тогда служил в цензурном комитете, роман мог быть вычищен до неузнаваемости. Иван Александрович получил замечание… Кстати, интересный факт, сражаясь за «Тысячу душ», Гончаров как раз дописывал «Обломова», который во многом перекликался, спорил и уж точно конкурировал с произведением Писемского. (Но о параллели «Тысяча душ» – «Обломов» чуть дальше.)

Настеньку можно было бы оправдать, если бы, устроив такой душевный вечер Калиновичу, посидев у него на коленях, восхитив его, обольстив своей хоть и зрелой, но все же свежестью, в конце концов выгнала за порог. И пусть бы он мучился. Но она тут же становится его любовницей, причем у всех на виду, а как только предоставляется возможность, выходит за Калиновича замуж.

В последних строках романа Писемский отмечает, что счастья этот брак не дал, но тем не менее, тем не менее…

Вообще тема брака, «правильной» женитьбы – главная в книге. На выстраивании выгодных пар, которыми занимаются почти все персонажи, построена архитектура произведения. Единственный человек, который хочет обрести вторую законную половину относительно бескорыстно – Полина, богатая, но физически ущербная и уже немолодая девица. Ей нравится Калинович, и, когда он, явно из-за ее капиталов, тысячи душ крепостных, делает ей предложение, Полина соглашается.

Понятно, что Калинович не будет ее любить, тем более что Полина, как нынче говорится, б/у – она была близка со своим дальним родственником князем Иваном. После первой же брачной ночи для Полины начинается невыносимая жизнь, которую ей устроил Калинович… Ближе к финалу романа и своей жизни Полина в отчаянии говорит своему бывшему любовнику: «Я боюсь его ужасно!.. Если б ты только знал, какой он страх мне внушает… Он отнял у меня всякий характер, всякую волю…» И это не пустые слова – с Полиной, благодаря которой получил и деньги, и связи, и вес в обществе, Калинович поступил предельно жестоко.

Но кто же это такой – Калинович?

Яков Васильевич Калинович, выпускник Московского университета, приезжает в уездный город Энск и занимает должность вышедшего в отставку Петра Михайлыча Годнева.

Автор не дает подробный портрет главного героя, но чувствуется, что это человек симпатичный, видный, серьезный, обученный хорошим манерам… Но вот какой, хоть и вежливый, но все же допрос устраивает он Петру Михайлычу при первой же встрече с ним:

– А что, здесь хорошее общество?

– Хорошее-с… Здесь чиновники отличные, живут между собою согласно; у нас ни ссор, ни дрязг нет; здешний город исстари славится дружелюбием.

– И весело живут?

– Как же-с! Съезжаются иногда друг к другу, веселятся.

– Не можете ли вы мне назвать некоторых лиц? ‹…›

– Это всё чиновники; а помещики? – спросил Калинович.

– Помещиков здесь постоянно живущих всего только одна генеральша Шевалова.

– Богатая?

– С состоянием; по слухам, миллионерка и, надобно сказать, настоящая генеральша: ее здесь так губернаторшей и зовут.

– Молодая еще женщина?

– Нет, старушка-с, имеет дочь на возрасте – девицу.

– А скажите, пожалуйста, – сказал Калинович после минутного молчания, – здесь есть извозчики?

– Вы, вероятно, говорите про городских извозчиков, так этаких совершенно нет, – отвечал Петр Михайлыч, – не для кого, – а потому, в силу правила политической экономии, которое и вы, вероятно, знаете: нет потребителей, нет и производителей.

Калинович призадумался.

– Это немного досадно: я думал сегодня сделать несколько визитов, – проговорил он.

Петр Михайлыч предоставляет Калиновичу свой экипаж, впрочем, увидев который, тот предпочитает передвигаться по городу пешком… Визиты неудачны, и в доме Годневых герой романа оказывается от безысходности. Сходится с Настенькой потому, что более подходящие ему девушки недоступны. Калинович дворянин, но не имеет ничего, он воспитывался в доме человека, который разорил его отца, на правах комнатного мальчика…

Калинович влюбчив. Он влюбляется в дочь князя Ивана, в баронессу. Причем мысли его, с одной стороны, циничны, а с другой – вполне обыкновенны: «Вот кабы этакой ручкой приходилось владеть, так, пожалуй бы, и Настеньку можно было забыть!»

Но каждому из нас приходят в голову бог знает какие мысли, а вот поступки мы стараемся дурные не совершать. Калинович совершает одну подлость за другой, понимая, что он совершает. «Мы, однако, князь, ужасные с вами мошенники!..» А потом, благодаря этим подлостям, став сначала вице-губернатором, а потом и губернатором, начинает, как мы сегодня говорим, бороться с коррупцией. Хотя это не борьба, а месть. Месть некоего опущенного, который вдруг стал бугром.

В первую очередь мстит Калинович тем, кто помог ему подняться, и неслучайно его, усилиями этих людей (Полины, князя Ивана), очень быстро увольняют «от службы с преданием суду за противозаконные действия как по управлению своему в звании вице-губернатора, так и в настоящей своей должности». Хорошо хоть, что на каторгу не отправили…

Да, Калинович совершает целую череду отвратительных, бесчестных поступков, но отрицательным героем, антигероем его не назовешь. На этом настаивает автор, утверждая, что Калинович не пропащий, что в реальной жизни есть люди много хуже его – у героя романа есть совесть, а у многих других ее нет: не было или же умерла.

Кстати, об «авторе». Время от времени он напоминает о себе, так себя и называя: автор. Но это не совсем автор, а скорее повествователь.

Такой повествователь есть в «Мертвых душах» Гоголя, неотступно присутствующий невидимкой рядом с Чичиковым. Но там он появляется в основном с лирическими отступлениями – о кушаньях, дорогах, дамах. У Писемского повествователь тоже все время рядом с героями и время от времени выступает из их тени, чтобы напрямую пообщаться с читателем.

Голос этого повествователя не задушевен, не лиричен, а горек и строг. Это строгость не учителя или обличителя, а такого же грешного, как и большинство персонажей книги, потому и к поступкам Калиновича повествователь относится с пониманием.

Выше я приводил его слова о двух любовях, живущих в душе его героя. А вот размышление о свадьбах, которое и сегодня может шокировать:

Кто не согласится, что под внешней обстановкой большей части свадеб прячется так много нечистого и грязного, что, уж конечно, всякое тайное свидание какого-нибудь молоденького мальчика с молоденькой девочкой гораздо выше в нравственном отношении, чем все эти полуторговые сделки, а между тем все вообще «молодые» имеют какую-то праздничную и внушительную наружность, как будто они в самом деле совершили какой-нибудь великий, а для кого-то очень полезный подвиг.

Или такое объяснение заигрывания Калиновича с соседкой по купе в поезде:

Здесь мне опять приходится объяснять истину, совершенно не принимаемую в романах, истину, что никогда мы, грубая половина рода человеческого, не способны так изменить любимой нами женщине, как в первое время разлуки с ней, хотя и любим еще с прежнею страстью. Дело тут в том, что воспоминания любви еще слишком живы, чувства жаждут привычных наслаждений, а между тем около нас пусто и нет милого существа, заменить которое мы готовы, обманывая себя, первым хорошеньким личиком.

Повествователь в «Тысяче душ» – отдельный, самостоятельный персонаж. Правда, никак не влияющий на ход событий, на сюжет. Подобного повествователя мы можем встретить не в одном произведении русских классиков. Например, в «Бесах». А в «Палате № 6» Чехова такой, иногда появляющийся повествователь без социального положения, без своей физиономии, без желания что-то изменить, зато подробно и бесстрастно рассказывающий нам истории доктора Андрея Ефимыча и тех, кто содержится в палате, придают повести настоящий ужас… Жаль, что из современной литературы повествователь такого рода почти исчез: произошло четкое деление на первое и третье лица, – или «я», или «он»…

В романе Писемского десятки замечательных персонажей. Многие из них лишь намечены, – это, так сказать, рассада, а не взрослые литературные растения, которые мы видим в книгах Гончарова, Достоевского, Островского, Тургенева, Толстого, Лескова. Но, кажется, эти авторы многое почерпнули в «Тысяче душ». (Историки литературы могут ткнуть меня носом в тот факт, что Достоевский, после прочтения двух первых частей, в письме отчитывал брата за то, что тот восторгается «золотой посредственностью», и нигде в бумагах Федора Михайловича нет упоминаний о третьей и четвертой частях романа, но это, на мой взгляд, не доказательства того, что ему эти части не были известны, а персонажи, приемы Писемского, по крайней мере двух первых частей романа, отброшены и забыты.) У персонажей «Великого Пятикнижия» (и не только там) Достоевского мы запросто можем встретить черты и Настеньки, и Калиновича, и Медиокритского, князя Ивана, Белавина, Иволгина, Полины, Григория Васильева, Амальхен (кстати, блестяще предвосхитившей знаменитую Эллочку-людоедку и всех этих блондинок в шоколаде).

Большинство произведений, увидевших свет в последующие после публикации «Тысячи душ» годы, развивают мотивы романа Писемского или спорят с ними. Скорее всего, невольно; но это не так уж важно… Известно, что «Обломов» писался Гончаровым очень долго. Но по стечению обстоятельств опубликован он был в 1859 году… Каким счастливым был все-таки читатель того времени – не успел закончить «Тысячу душ», а тут уже «Обломов» начал печататься, «Дворянское гнездо», за ними – «Накануне», «Гроза» (пьесы в те времена считались полноценными произведениями словесности, а не заготовками для спектаклей), потом – «Отцы и дети», «Что делать?». Впрочем, и тогда безустанно говорили, что русская литература измельчала, опошлилась, чуть ли не погибла…

В «Тысяче душ» и «Обломове» полярные герои. Калинович всеми неправдами лезет на верх социальной лестницы, Обломов не может подняться с кровати; Калинович, покиснув после окончания университета без места в Белокаменной несколько лет, едет на службу в глухую провинцию, Обломов же, приехав в Петербург для великих дел, мечтает о глухой и милой провинции; Калинович – автор опубликованной повести, а Обломов не может составить письма домовому хозяину. Ольга у Гончарова тянет Обломова наверх, к деятельности, брак с Настенькой же сулит Калиновичу размеренную уездную жизнь, опасность стать «всегда довольным», как ее папаша; Калиновича увольняют с преданием суду в тот момент, когда он в шаге от того, чтобы навести в губернии законный порядок, а Обломов бежит в домик Пшеницыной, когда кажется, что его вот-вот «оживят»…

И завершение жизни у обоих героев хоть и внешне схожее – тихие годы рядом с любящей женщиной, – на самом деле совсем разное. Калинович, «сломанный нравственно, больной физически… решился на новый брак единственно потому только, что ни на что более не надеялся и ничего уж более не ожидал от жизни», а Обломов в домике Пшеницыной обретает семейное счастье и покой (не без эпизодических житейских проблем). Наконец, Калинович и Настенька завершают свои дни, похоже, бездетными, а у Ильи Ильича рождается сын Андрюша.

Обломова опекает и не раз спасает Штольц, у Калиновича есть ангел-хранитель и змей-искуситель в одном лице – князь Иван. Князь Иван очень нехороший тип, но и Штольца никак нельзя назвать симпатичным.

И еще одна любопытная параллель – Захар в романе Гончарова и Гаврилыч по прозвищу Тёрка из «Тысячи душ». Вот уж родные братья! Тёрка старший, а Захар, подушевней, помягче, младший…

Важно взглянуть, кто нам рассказывает историю жизни Обломова. Это не автор-бог и повелитель своих персонажей. И даже не тот прячущийся, но внимательный повествователь, как в «Тысяче душ». В последних строках «Обломова» мы узнаём, что рассказал об Илье Ильиче (и о себе заодно) Штольц. Но! Но не нам, а «литератору, полному, с апатическим лицом, задумчивыми, как будто сонными глазами». Эта цепочка гениальна. Гончаров разом дважды дает понять читателю, что рассказ субъективен, что истины в нем нет – Штольц оценивает Обломова со своей колокольни, а литератор – со своей… Интересно, когда Гончарову пришла такая идея – до чтения «Тысячи душ» или после?..

И в заключение – о сатире.

Классифицировать писателей по жанрам дело занятное, но вредное. Вот когда-то, в начале творческой жизни, занесли в разряд сатириков Зощенко, и как бы он ни пытался позже писать серьезно и о серьезном, его продолжали воспринимать как автора, который смешит и покалывает… В сатирики занесен Салтыков-Щедрин, и до его главных произведений – публицистики – мало кто добирается, а добравшись, чаще всего, разочаровывается: ну, это как-то скучно уже, не то…

Сатириком считается даже Гоголь. А Достоевского, Толстого, Гончарова прочно отнесли к «серьезным». Психологический реализм и тому подобное… Но эти да и другие писатели позапрошлого века использовали приемы сатиры, сатирическую окраску повествования при любом удобном случае. Не стал исключением и роман Писемского. Особенно это проявилось в сцене празднования именин князя Ивана, где дворянство на несколько минут соприкасается с народом. Потрясающе. Прочитайте.

Да и целиком роман достоин чтения. На вид только он устрашающе толст и напоминает кирпич, а под обложкой кипит настоящая, сложная, опасная, страстная жизнь, действуют пусть не тысячи, но десятки и десятки интересных и оригинальных душ, созданных Писемским.

…По воспоминаниям современников, Алексей Феофилактович периодами крепко пил. Знакомые пытались уговаривать, чтоб не злоупотреблял. Писатель отвечал: «Понимаешь ты, я без этого не засну! Не могу я спать без этого. Они – вот те, о ком я вам читал, не дают мне спать. Стоят вокруг меня и предо мной всю ночь и смотрят на меня, – и живут, и не дают мне заснуть! И не могу я без этого – понимаешь?» Знакомясь с книгами Писемского, веришь, что это была не отмазка алкоголика, а правда – человеческая рассада, некрепкая, без длинных стеблей и корней, стояла вокруг него и не давала заснуть. Читателей она тоже не оставляет равнодушными, не забывается, не выходит из головы. Это касается не только персонажей «Тысячи душ», но и «Тюфяка», «Ипохондрика», «Питерщика», «Горькой судьбины», «Взбаламученного моря», «В водовороте», «Мещан», «Батьки», «Финансового гения»… Целый мир, который не следует прятать во втором ряду своего книжного шкафа.

2016

Смыкание полюсов

Появление книги известного литературного критика, оригинального прозаика Павла Басинского «Лев Толстой. Бегство из рая» меня, признаюсь, не обрадовало. Нет, книга получилась замечательная – давно я не читал с таким увлечением, давно не узнавал столько нового и важного. Но… Как бы это сформулировать… Уход из Ясной Поляны Льва Толстого и события вокруг этого – беспроигрышная тема. Есть в такого рода литературе несколько беспроигрышных тем. Например, последний год жизни Достоевского, последний год жизни Чехова. Умирающий Гоголь – сорокалетний призрак минувшей пушкинской эпохи…

Исследователь, обладающий писательским даром, наверняка напишет на любую из этих тем отличную книгу, и обязательно будут открытия, и есть пространство для размышлений, ассоциаций, параллелей. И мало кто отважится обрушиться с критикой на мысли автора, – ведь смерть и Достоевского, и Чехова, Гоголя, Толстого – это не просто смерть больших писателей, а некий символ, грань, перелом в общественной жизни, который совпадал с переломом истории России.

Умер Гоголь, и вскоре началась Крымская война, спровоцировавшая наступление нового этапа в жизни России (многие уверены, что после смерти Николая I, ускоренной поражением в Крымской войне, стала гибнуть и Россия); умер Достоевский, а через месяц убили Александра II, и началась гражданская война, которая через неполные сорок лет превратилась в небывалую в мировой истории братоубийственную бойню; «задохнулся» Чехов, и спустя несколько месяцев лопнула кровью Первая русская революция; убежал из дому Толстой, умер на глухой станции, и русское общество осиротело, потеряло последние ориентиры, покатилось в тартарары…

Множество противоречивых документов, свидетельств сохранила история о тех временах, об этих титанах, и кто бы ни взялся писать на эти темы, окажется по-своему прав.

Честно говоря, я был уверен, что, написав «Бегство из рая», Павел Басинский не то чтобы бросит толстовскую тему (нет, к Толстому он статьями возвращается постоянно), но не станет тратить время и силы на новую большую книгу. Но – ошибся. Недавно появилась новая – «Святой против Льва».

Тема на сей раз нельзя сказать, что абсолютно неисследованная, но – опасная: отношения Иоанна Кронштадтского и Льва Толстого. Скорее даже, не отношения друг к другу, а к православной церкви.

В девяностые – начале нулевых это был один из предметов спора у кое-как начитанной, пробующей размышлять молодежи (имею в виду здесь не только молодежь по возрасту, но и по духовному развитию). И обязательно спор очень быстро перерастал в ссору, чуть до драк не доходило. А может, и доходило… Позже эта молодежь повзрослела, и спорить о таких предметах стало как-то глупо, что ли, а может, бессмысленно. Ясно, что каждый останется при своем. Так зачем ругаться?

Павел Басинский написал книгу деликатно, или – точнее – осторожно, не дав по-настоящему полно высказаться ни отцу Иоанну, ни Льву Толстому, не выразив свое, авторское, мнение. Но тем не менее книга получилась не просто познавательной, а острой, может быть, и взрывоопасной.

В среде нашей, скажем так, интеллигенции много взрывоопасных проблем, по которым она не найдет общего языка, не станет единым организмом. И Церковь – одна из них. Иоанн Кронштадтский и Толстой находились на разных полюсах отношения к Церкви, но в чем-то эти полюса, как водится, смыкались. По-моему, эти точки смыкания и попытался найти Павел Басинский.

Большая часть пятисотстраничного труда «Святой против Льва» посвящена детству, взрослению, семье, среде, духовным поискам героев. Это своего рода подводка, объяснение, почему они в итоге оказались «против». Друг напротив друга в общественном представлении. И, выбрав одного, человек отрицал другого. Что, в общем-то, по сути, добивается любое религиозное учение: невозможно верить в Иисуса и Будду, Магомеда и Кришну одновременно… Так же и с Кронштадтским и Толстым. Недаром оба вольно или невольно породили то, что православная церковь назвала сектами: первый – иоаннитов (признана сектой в 1909 году), второй – толстовцев («особая секта» с 1897 года).

Отношение Церкви к Толстому общеизвестно, но и деятельность Иоанна Кронштадтского поначалу вызвала у тогдашнего обер-прокурора Святейшего синода Победоносцева тревогу, граничащую с жаждой расправы.

Прочитав в одном из номеров «Нового времени» «Благодарственное заявление» отцу Иоанну и описание чудесных исцелений по его молитвам, Победоносцев первым делом пишет директору своей канцелярии.

Победоносцев – Ненарокомову:

Посмотрите, что напечатано в «Новом Времени» сегодня наряду с объявлениями о театрах и пр.

Думаю, тут не без греха священник. Что за человек и в чьем ведомстве?..

Подробностей расследования этого дела Святейшим синодом автору книги найти не удалось, но по косвенным свидетельствам от сурового наказания необычный священник находился в одном шаге. Вполне мог быть заточен, например, в Суздальский монастырь, как еретик. Но Победоносцев, видимо, решил, что ему выгоднее иметь в лице отца Иоанна этакого народного батюшку, к которому идут страждущие и получают облегчение и исцеление… А ко всему необычному Победоносцев относился более чем настороженно. Его отношение к Толстому тому ярчайшее подтверждение.

В книге немало страниц уделено этой фигуре, державшей в ежовых рукавицах не только Церковь, но и духовную жизнь России на протяжении четверти века. К сожалению, автор не показал, как эти рукавицы подвигали Россию к катастрофе гражданской войны.

В итоге Победоносцев проиграл – его хоть и с почетом, но отправили в отставку (или, точнее, вынудили отправиться) после Октябрьского манифеста 1905 года. Известно, что обер-прокурор был возмущен этим манифестом, не мог понять, что это такое – «свобода совести, свобода собраний, свобода слова». Все его жизненные принципы рухнули в одно мгновение.

Впрочем, и на обычных людей, да и на государственных мужей этот манифест Николая II упал, как камень на голову. Даже министр внутренних дел узнал его содержание в одно время с обывателями. Начались волнения, Первая русская революция получила новый заряд; Победоносцев от этого заболел и вскоре скончался, оставив без присмотра Россию с отцом Иоанном и писателем Толстым…

Противостояние Иоанна Кронштадтского и Толстого, – со стороны первого яростное и громогласное, со стороны второго – почти молчаливое в отношении самого священника, но не менее яростное в отношении того института, который отец Иоанн защищал, – продолжалось почти тридцать лет. Отец Иоанн отстаивал незыблемость догматов, таинств, традиций (впрочем, нередко становясь новатором, реформатором), а Толстой выступал не только против обрядовости, но и не признавал божественной природы Христа.

Не стану цитировать ни того ни другого, тем более что не только цитаты, но и статьи обоих героев обильно представлены в книге Павла Басинского. Задамся лучше вопросом: а во что и как верили православные христиане в России вплоть до 20-х годов XIX столетия, да и в большинстве своем верят и сейчас?

У Павла Басинского проблема «русского религиозного просвещения» отмечена. Он напоминает, что «первое издание четырех Евангелий параллельно на русском и церковнославянском языках» было напечатано Российским Библейским обществом только в 1818 году. «К 1826 году, когда по указу Николая I деятельность Библейского общества была приостановлена, вышло около миллиона экземпляров книг Священного Писания на двадцати шести языках народов России». А «полная русская Библия, текст которой с этих пор называют синодальным», вышла из печати лишь в 1876 году!

Но история перевода и издания Библии на русский язык заслуживает отдельной книги с такими изломами сюжета, которые невозможно выдумать нарочно. Например, в 1826 году перевод первых книг Ветхого Завета был не только подвергнут критике, но и сожжен весь тираж… Или такой излом: переводу и изданию Библии на русском языке противодействовало в первую очередь само духовенство. Митрополит Серафим, к примеру, назначенный в 1824 году председателем Библейского общества, тут же представил доклад Александру I, в котором откровенно говорил, что общество необходимо закрыть. Этот император доклад проигнорировал, но его преемник тут же приостановил деятельность общества «впредь до Высочайшего соизволения». Соизволения этого не последовало, и тогда распространением Нового Завета занялись российские протестанты. Святейший синод переводил и издавал Библию, но крошечными тиражами…

Цифры «около миллиона экземпляров книг Священного Писания», изданных до 1826 года, которую называет автор «Святой против Льва», я не нашел в других источниках. Зато встретил в них другую цифру – свыше полумиллиона на сорока одном языке, в «том числе свыше 40 тыс. экз. Нового Завета на русском языке». А что такое 40 тысяч экземпляров? Капля в море православных. Представить себе Новый Завет в избе грамотного крестьянина середины XIX века невозможно.

Сторонники Победоносцева и сегодня одной из главных его заслуг называют реформу церковно-приходского образования, в результате которой за двадцать лет число церковно-приходских школ увеличилось с 273 до 43 696, в которых училось почти два миллиона детей. Но с тем, что Святейший синод ограждал простых людей от Библии, они – сторонники – не очень-то и спорят.

А как иначе, как не ограждать? Я уверен, что любой, прочитавший хоть несколько страниц Нового Завета, не может не стать еретиком и сектантом. Пусть даже тайно, в душе.

Лев Толстой, с точки зрения официальной Церкви, стал явным еретиком, даже хуже, – человеком, не признающим (точнее, многократно заявлявшим, что не «понимает») Троицу, божественную природу Иисуса Христа. И «Определение Святейшего синода», констатирующее отпадение Толстого от «Церкви Христовой», по мнению Павла Басинского, написанное мягко и «умно» (Церковь «скорбела об отпадении от нее ее члена», утверждала, что молится, «да подаст ему Господь покаяние и разум истины», а не предавала анафеме), с одной стороны, уместно и справедливо, но, с другой, общество восприняло это «Определение…» именно как отлучение. И разлом русского общества усилился, непримиримость двух лагерей обострилась (переход отдельных людей из лагеря в лагерь только подливал масла в огонь полыхавшего уже пожара).

Через четыре года случилось Кровавое воскресенье, затем появился Октябрьский манифест… Церковь в совершенно новых условиях продолжала оставаться прежней. И после Октября 1917-го именно она стала главной целью русского бунта. Ведь не китайцы, евреи и латышские стрелки, которых сегодня делают основной силой красного террора, в те дни убивали священников, громили и оскверняли церкви, а вчерашние православные… В итоге большевикам с левыми эсерами пришлось брать под защиту церкви и духовенство – бунт нужно было держать в рамках… С институтом же Церкви большевики решили разобраться постепенно. И не случись нападение Гитлера, то, скорее всего, православие в нашей стране было бы полностью уничтожено к 1950-м годам. Да и сегодня еще нельзя говорить о возрождении в России православной культуры.

Конечно, любые изменения в жизни Церкви могут ее разрушить, погубить, превратить в нечто иное. Но и полная статичность тоже губительна… Судя по деятельности и Иоанна Кронштадтского, и Льва Толстого, они, предчувствуя будущую трагедию, каждый по-своему, с разных полюсов, пытались спасти не только православие, но и Россию.

Необходимость что-то делать, чтобы спасти, не давала покоя мыслящим людям задолго до появления этих ярчайших фигур рубежа столетий. По существу, «Определений», подобных тому, какое вынес Синод по отношению к Толстому, должно бы выноситься множество…

Отец Иоанн своей жизнью показывал, что Церковь может исцелить верующего от недуга, помочь в беде, в том числе и деньгами (Басинский приводит множество примеров, когда священник запросто отдавал первому же просителю две-три тысячи рублей); он стремился, грубо говоря, сблизить Церковь как институт (а точнее – подгосударственное ведомство) и простых верующих. Но верующих искренне… К примеру, Салтыкову-Щедрину, относившемуся к Церкви и лично к отцу Иоанну иронически, он помочь не сумел, а сотням искренне верующих – да.

Да, ему нужны были верующие по-настоящему, не сомневаясь, и потому, видимо, он с таким негодованием выступал против тех, кто эту веру подтачивает. Павел Басинский порой не решается цитировать слова отца Иоанна о Льве Толстом:

Это не полемика, а брань, недостойная не только священника, но и просто христианина. Почему «недостойная»? Если верить евангелистам, то и сам Христос не стеснялся в выражениях по отношению к тем, кто не верил в него или занимался лжеучительством…

Отец Иоанн боролся с Толстым больше десяти лет. За несколько месяцев до собственной смерти, в дни, когда русское общество готовилось отметить восьмидесятилетие Льва Толстого, он написал молитву, в которой были такие слова: «Господи, умиротвори Россию ради церкви Твоей, ради нищих людей Твоих, прекрати мятеж и революцию, возьми с земли хулителя Твоего, злейшего и нераскаянного Льва Толстого и всех его горячих последователей…

Кстати, он не раз обращался к Господу с подобными просьбами. Причем забрать просил в том числе и тех священников, которых считал разрушителями крепости Церкви – к примеру, митрополита Антония (Вадковского), автора смягченной редакции «Определения…», духовника императорской фамилии Иоанна Янышева и «прочих неверных людей»…

Примечательно, что Иоанн Кронштадтский неизменно вставал на сторону государства, когда государству возникали угрозы, а точнее, государственному строю. Видимо, он понимал: любая смута в государстве подточит, а то и погубит и Церковь. А ему нужна была сильная, богатая Церковь. И он делами выступал за дальнейшее «сращение Церкви и государства» (цитата из книги «Святой против Льва»), строил величественные соборы, основывал монастыри (почему-то всё женские), не сторонился роскоши, хотя, по свидетельству современников, тяготился ею.

Нынешнюю Церковь критикуют, что и она после всего, несмотря ни на что, тоже срастается с государством. Но Церковь, судя по всему, живет другими временными измерениями, и для нее не только патриарх Тихон, но и времена Ивана Грозного, Петра Первого не такое уж отдаленное прошлое. Тогда Церковь вставала на дороге государей, видя жестокость их действий, и к чему это приводило… Церковь наверняка не хочет повторений.

Иоанн Кронштадтский выступал как новатор, но это новаторство хоть и было осторожным, постепенным, вызывало неудовольствие и подозрение у вышестоящего «начальства». Павел Басинский довольно подробно останавливается на советах отца Иоанна прихожанам чаще причащаться, на общих исповедях, Доме трудолюбия, чудесных исцелениях, которые многими иерархами, особенно поначалу, воспринимались как мошенничество… В представлении народном отец Иоанн почитался святым при жизни, а спустя восемь десятилетий после кончины был канонизирован Русской православной церковью… Сама Церковь, чуть не погибнув в 1920–1960-е, возродилась и стала, судя по всему, еще богаче и крепче, чем сто лет назад, но праведных в ее организме, как и сто лет назад, кажется, очень и очень мало…

Толстой же стремился вернуть Церковь во времена первых десятилетий христианства, когда Иисус Христос воспринимался живым, земным человеком, когда внешнего было очень мало, зато внутренняя вера была небывало сильна. Когда каждый христианин был готов смертью смерть попрать. В том мире, в котором жил Толстой, он не видел настоящего христианства, зато наблюдал постоянные отступления от Христовых заповедей.

Ключевым моментом его реального отпадения от Церкви (и одновременно начала войны с государством) стала, вероятно, казнь революционеров, взорвавших Александра II. Вскоре после их ареста Толстой написал Александру III письмо, в котором обратился к нему «как человек к человеку» с просьбой не «убивать» людей.

Павел Басинский недаром несколько раз в книге возвращается к этому письму – оно явилось толчком Толстому и порвать с Церковью, и видеть в «царях и министрах» врагов народа.

Впрочем, само письмо (то есть его сохранившийся черновик) написано вполне миролюбиво, хотя и вызывающе, так как Толстой «откровенно предлагал императору сделать выбор между божьим и кесаревым, при этом само собой предполагалось, что статус царя – не божий»… Александр не ответил Толстому – один экземпляр письма перехватил Победоносцев, второй, брошенный (а может, и не брошенный) Страховым в дворцовый почтовый ящик, тоже, видимо, не дошел до адресата… Революционеров повесили – Церковь поддержала казнь, – в России, по существу, началась та гражданская война, которую Толстой и предрекал в своем письме.

Постепенно слог статей Толстого становился жестче и жестче, они всё больше напоминали ультиматум…

Мы помним из всей философии Льва Толстого один принцип: «непротивление злу насилием». Но если полистать его статьи, то станет ясно: в физическом уничтожении царей и их помощников он не видел ничего страшного. Правда, не находил и пользы:

Короли и императоры давно уже устроили для себя такой же порядок, как в магазинных ружьях: как только выскочит одна пуля, другая мгновенно становится на ее место. Король умер, – да здравствует король! Так зачем же убивать их?

Только при самом поверхностном взгляде убийство этих людей может представляться средством спасения от угнетения народа и войн, губящих жизни человеческие».

Дальше Толстой дает совет:

И потому не убивать надо Александров, Николаев, Вильгельмов, Гумбертов, а перестать поддерживать то устройство обществ, которое их производит. А поддерживает теперешнее устройство обществ – эгоизм людей, продающих свою свободу и честь за свои маленькие материальные выгоды.

История показала, что общество услышало Толстого, и в феврале 1917-го сами монархисты бросились к Николаю II с требованием отречься от престола. Но уже и отречение не спасло от братоубийственной бойни – узел ненависти затянулся слишком сильно. Пришлось разрубать…

Толстой верил в человека. Верил, что если его не бить, не заставлять убивать другого, не развращать, не дурачить, «оставить в покое», то он проживет свою жизнь счастливо, умно, с пользой народу. С одной стороны, чтобы человеку стало так житься, нужно, по Толстому, совсем немного, а с другой стороны, требовалось изменить не только человеческое общество, но и человеческую природу.

Можно утверждать, что пока его идеи потерпели крах – не стану углубляться в дебри истории, но Россия все такая же, какой была и при царях, и при генсеках, Церковь, пройдя через страшное испытание двадцатых-тридцатых годов (имею в виду не столько даже репрессии, сколько разнообразное «обновленчество»), восстановилась. Ослабление давления государства на народ тут же давало и дает возможность раскрыться, в первую очередь, темной стороне многих и многих.

Но сама попытка Толстого – великая веха в истории человечества. Его деятельность последних трех десятилетий – не поддается осмыслению. И потому такие исследования, как книга Павла Басинского, необходимы. Еще и еще, десятки, сотни. Они двигают нас в правильном направлении.

…Сейчас, заканчивая этот свой текст, я поискал отзывы на книгу «Святой против Льва». Их, к моему удивлению и сожалению, очень мало. А книга в продаже около двух месяцев. То ли критики тщательно пишут свои рецензии и статьи, то ли опасаются вступать в дискуссию. Ведь оценкой стиля, архитектуры произведения в данном случае не обойтись – придется поговорить о большем. А это рискованно. Но, по-моему, необходимо.

И в заключение – два замечания.

В тексте книги есть такая деталь: критик Стасов пренебрежительно отзывается об Иоанне Кронштадтском и называет его «попом», за что получает резкий ответ Толстого. Можно решить, что Стасов был противником отца Иоанна. Но на одной из фотографий, которыми проиллюстрирована книга, с подписью «Отец Иоанн среди почитателей в Санкт-Петербурге», вблизи него сидит и Стасов… Хотелось бы узнать об отношении критика к священнику. Тем более что параллель Лесков – Иоанн Кронштадтский показана Павлом Басинским довольно подробно.

И еще.

Автор книги «Святой против Льва» не мог не вспомнить главы романа Толстого «Воскресение», в которых показана служба в острожной (а не «пересыльной» как у Басинского) церкви – «единственное (но крайне важное!) исключение» из «правила» Толстого не создавать «отрицательного, а тем более карикатурного образа священника». Басинский называет высказывания Толстого о евхаристии в романе «кощунственными», «вульгарными», «злосчастными», написанными «в состоянии крайнего раздражения на Церковь», отказывает им в художественности.

Бесполезно спорить с оценками автора, но все же хочу обратить его внимание (а Басинский тонкий и умный литературный критик), что главы эти не являются неким вставным куском в «Воскресении», а вполне органичны и даже необходимы.

В восьмидесяти страницах перед ними есть глава Пасхальной заутрени, где церковная служба, священники описаны совершенно иначе. Эта глава поражает своей чистотой, и эта чистота закономерна – еще чист Нехлюдов, чиста Катюша Маслова, чист мир вокруг них… Вернись к чистоте Толстой через восемьдесят страниц, и читатель бы ему не поверил. Нет чистоты в насильственно собранных в церкви людях, отвернувшихся от Бога, и, видимо, нет Бога в этой церкви – остался только механизм обряда.

Может, и «кощунство», но художественное произведение строится по особым законам.

И дальше на протяжении нескольких сотен страниц Толстой показывает, как люди возвращаются к Богу. Нехлюдов, например, обретает его в номере сибирской гостиницы, открыв подаренное «англичанином» Евангелие… Таким образом Толстой создает вполне логичную цепь: чистота – грязь и бессмысленность – смысл.

Конечно, оценка Павла Басинского «кощунственных» глав «Воскресения» – частное мнение. Хотя в нынешних условиях стоит учитывать, что частное запросто может стать общественным: десять-двадцать подобных отзывов авторитетных людей, и, вполне возможно, «Воскресение» станут печатать без этих глав. Никакой цензуры, а просто – «издание 1899 года». И это не так уж фантастично: немало российских ребятишек знают теперь Пушкина как автора сказки «О купце Остолопе и работнике его Балде». И попробуй им докажи, что Пушкин такой сказки никогда не писал – книжка есть, активно распространяется, пользуется спросом. Того гляди – в пушкинскую библиографию попадет.

2013

Ответственность за слово

В декабре 1864 года Толстой перенес тяжелую операцию – ему ломали неправильно сросшуюся руку. Писать много после операции он не мог, поэтому диктовал свояченице. В одном из писем Толстой сообщал жене: «Нынче поутру около часу диктовал Тане, но не хорошо – спокойно и без волнения, а без волнения наше писательское дело не идет».

И художественные, и публицистические произведения Толстого почти всегда написаны ясно до малейших деталей, мысли автора и персонажей, как бы сложны они ни были, понятны, сюжеты завершены. Сам Толстой утверждал, что писать нужно только о завершенных явлениях и, пожалуй, главным достоинством произведения искусства считал понятность.

Казалось бы, понятность, ясность, продуманность, годы труда, которые уходили у Толстого даже на небольшой рассказ, статью, должны бы вытравлять из произведений всякий признак этого, так ценимого Толстым, волнения. Но поразительно, волнение присутствует у него в каждой фразе. Описывает ли автор так называемые духовные метания, искания своих героев, рисует ли пейзаж, высказывает ли несомненные для себя истины.

Это волнение многого стоит, оно-то, передаваясь читателю, и заставляет сопереживать, сочувствовать, попросту читать дальше. Оно затягивает, подчиняет. «Заражает», как определял это состояние сам Толстой.

Такого, конечно, нельзя добиться искусственно, это не вырабатывается годами литературных упражнений. Волнение появляется тогда, когда говоришь о важном, главном, болезненном. И это важное, главное, болезненное лежит в основе каждого произведения Толстого.

Им написано много. По сути, имя «Лев Толстой» давно стал чуть ли не синонимом самого плодовитого писателя. Порой не без иронии произносят: «Ну, ты Лев Толстой!»

Но мы видим, как непросто давалось Толстому писание. Сколько раз он переделывал один и тот же кусок, сколько раз бросал, например, «Анну Каренину», «Воскресение», да практически каждое свое произведение. Бросал на годы, а потом возвращался, пробивался дальше, снова бросал. Хотя вроде бы план, развитие сюжета, финал, а тем более идея были ясны автору изначально.

Но ясность у Толстого, особенно в художественных произведениях, проходит испытания. И, изучая ранние редакции, черновики, дневники, мы можем увидеть, что первоначальная ясность далеко не всегда выдерживала эти испытания. Сам Толстой хоть и часто досадовал на трудность работы, нашел этому, может, и простое, но в простоте своей бесспорное объяснение:

Художник, для того чтобы действовать на других, должен быть ищущим, чтоб его произведение было исканием. Если он все нашел и все знает и учит, или нарочно потешает, он не действует. Только если он ищет, зритель, слушатель, читатель сливается с ним в поисках.

Как бы Толстой внешне – периодами – ни принижал значение и законы художественной литературы, сколько бы раз ни бросал ее, но знал, что только она способна наиболее полно выразить ту или иную идею. При этом настоящую художественность Толстой ставил выше заложенной в произведении идеи. Потому, видимо, он так любил Чехова, считая его «неопределившуюся» прозу в художественном отношении выше прозы Тургенева, Достоевского, своей. Чехов же считал, что Толстой таким финалом испортил свое «Воскресение», на что Толстой отвечал, что именно ради такого финала и, по собственному определению, «нагромоздил» предыдущие ему сотни страниц…

Вообще очный и заочный, творческий спор Толстого и Чехова, косвенные признания некоторой правоты оппонента, выразившиеся в ряде произведений, очень интересны и полезны для изучения. Это спор тех, кто наиболее виртуозно соединял в прозе мысль и художественность.

У Толстого есть такое высказывание:

С первых строк видишь намерение, с которым писано, и все подробности становятся не нужны, и делается скучно. Главное же – знаешь, что у автора никакого другого чувства, кроме желания написать повесть или роман, нет и не было.

К сожалению, большинство произведений литературы и прошлого, и настоящего попадают под это определение. Но, наверное, откровенность «намерения» лучше, чем только «желание написать повесть или роман». Сколько мы видим качественной литературы, остающейся по сути пустой и становящейся напрасной. Написанной из желания писать, созданной без мук и волнения. И становится ясно, что у автора не было того изначального удара, который заставил писать повесть и роман, волноваться, бросать и снова браться за писание.

Конечно, закономерно, что жить остаются считаные произведения искусства из тысяч созданных в год. Литература прошлого кажется нам грандиозной потому, что мы видим в основном лишь жемчужины. Сегодняшнее наверняка тоже рождает такие жемчужины. Но, читая многие произведения так называемой текущей литературы невозможно не задаваться вопросом: «Зачем это написано? А зачем это?» Видимо, лишь из желания «написать повесть или роман».

Настоящее произведение искусства может проявляться в душе художника только изредка, – объяснял Толстой, – как плод предшествующей жизни, точно так же, как зачатие ребенка матерью. Поддельное же искусство производится мастерами, ремесленниками безостановочно, только бы были потребители.

Вроде бесспорно, но проблема в том, что художник и ремесленник часто уживается в одном человеке. А нередко случается, что в литературу приходит художник, который через несколько лет писательства превращается в ремесленника, производящего подделки.

Что случилось? Почему? Наверное, закончились «плоды предшествующей жизни». Жить же дальше, не чувствуя себя писателем, то есть неким избранным, человек уже не может. Вспомним, с чего начинается книга Толстого «Так что же нам делать?». Автор видит, как городовой задерживает нищего. Он вступает в разговор с городовым, едет за ними в участок, там задает полицейским множество вопросов… То есть он, что называется, активно участвует именно в повседневной жизни. Не созерцает, а именно участвует.

Многие ли из нас, современных писателей, участвуют в жизни? Абсолютное большинство прошмыгнет мимо какой-нибудь сцены на улице, скорее укроется в кабинете, чтобы выдумывать сюжет новой повести или романа.

Рожденного плодами воображения, а не плодами предшествующей жизни сегодня несоизмеримо больше. Отсюда (а не из-за провидческого дара) обилие различных антиутопий, реализма с допущениями (это когда достоверный сюжет намеренно разбивается фантастикой, сверхъестественным), отсюда и масса произведений о прошлом – то есть о тех временах, когда автор не жил.

Может быть, так было всегда, но это нас не оправдывает.

Представим, что Гончаров, Тургенев, Толстой писали бы в жанре исторических романов, реализм с допущениями, Достоевский окунулся бы в философскую фантастику, что бы было получилось вместо золотого века русской прозы? (Могут возразить, что «Война и мир» – самый настоящий исторический роман, но не будем забывать, что это начало огромного произведения о судьбе старших современников Толстого декабристов, некоторых из них он видел и знал лично. Таким образом и несколько неприглядный образ Наташи Ростовой в эпилоге «Войны и мира» представляется другим – эту женщину ждет еще много испытаний и подвигов.)

Но еще большая проблема, по-моему, бедность мыслей в нашей прозе. Сюжеты зачастую увлекательны, описания точны и оригинальны, погружения в психологию персонажей глубоки. Но мыслей, какие бы взбудоражили читателя, крайне мало. И нередко очевидно, что автор обрывает разговор героев, готовых выразить нечто если не новое, то важное, прячет себя за персонажами, прикрывается стилистическими завитушками.

Не так давно я услышал по радио выступление Александра Гениса. Он представлял свой новый путеводитель по литературе и поделился своим открытием, которое меня поначалу возмутило, а потом заставило задуматься. Вот довольно большая, но важная, по-моему, цитата:

…Это глава, связанная с теми книгами, которые не нуждаются в языке. Это я понял, когда перечитал «Войну и мир» сравнительно недавно. Как такие вещи происходят? Мне нужна была цитата. Во что была одета Наташа Ростова во время первого бала? Мне нужна была маленькая цитата. Чтобы найти, я прочитал немножко слева, немножко справа, и не заметил, как я прочитал все четыре тома… Я не могу читать без карандаша, сразу мне кажется, что у меня отняли половину удовольствия, я стал отмечать фразы, которые хотелось бы запомнить. И на все четыре тома я нашел одну фразу яркую и красивую. Вернее, две фразы. Одна такая: солдаты бросились к колодцу, и выпили его до дна. Выпить колодец до дна – это такая яркая фраза, да? А вторая – гости вошли в оперу и смешались. Понятно, что произошла смешная история, когда все пары перемешались и перестали быть парами. Это на четыре тома, потому что Толстого не интересовали красоты стиля. Писать афоризмами казалось для него глупым. Ему важно было донести то, что он хотел. Язык был просто орудием перевозки, это транспортное средство, которое перевозит мысли, идеи, образы. Интересно, что Набоков был категорически со мной не согласен. Со всего эпоса «Война и мир» он вынес одну цитату, где лунный свет падает на полку шкафа. Всё.

Когда мне пришло это в голову, я понял, что язык не должен быть так важен, как нам кажется, потому что в XX веке мы стали все фетишистами языка, особенно Бродский. Но великие русские классики, начиная с самых великих, с Толстого и Достоевского, к языку относились без особого уважения. Толстой мог сажать четыре «что» в одно предложение.

И не это важно для него было. Был бы Толстой жив во времена телевидения, может быть, он бы сразу писал сериалами, вместо того чтобы мучиться переписывать «Войну и мир». Ему было важно рассказать то, что он хотел. Толстой с огромным интересом отнесся к изобретению кинематографа.

Тут, конечно, со многими оценками можно спорить. По крайней мере, с тем, что Толстого не интересовали красоты стиля. Интересовали. Но он их использовал не как пустое украшательство текста, что мы так часто наблюдаем в литературе… Вообще Толстой и Достоевский, пожалуй, самые великие стилисты русской литературы. Их художественному языку невозможно подражать. При желании можно более или менее удачно копировать всех русских классиков, копирование же Достоевского или Толстого обязательно превратится в глупую пародию…

Но все же мысль Гениса имеет важное зерно: «Толстому важно было донести то, что он хотел. Язык был просто (ну конечно, не просто) орудием перевозки, это транспортное средство, которое перевозит мысли, идеи, образы».

Сверхзадача (извините за это у многих вызывающее изжогу слово) настоящего художника и есть в том, чтобы возможно сильнее выразить мысль, идею, образ. Для этого он использует искусство, по определению Толстого, «одно из необходимых средств общения, без которого не могло бы жить человечество». Искусство – средство, а не самоцель.

Современные литераторы зачастую ограничиваются лишь искусством при создании своих произведений. Мыслей, идей почти нет. Почему?

Не думаю, что их нет в природе. Быть может, авторы опасаются выражать спорные, неоднозначные мысли и идеи? Точнее, в каких-то направлениях литературы – скажем, в том направлении, которое у нас называют постмодернизмом, можно быть смелым. Все равно эту смелость воспримут как эпатаж, игру. А вот что касается так называемой серьезной литературы… Ну вот представим, что некий серьезный писатель-художник решит вывести Верховного главнокомандующего, например Великой Отечественной войны, подобного Кутузову в «Войне и мире». Такого писателя наверняка начнут обвинять в фальсификации. Или начни так же глубоко и по-честному анализировать природу мужчины и женщины, их взаимоотношения, как это сделано в «Крейцеровой сонате». Или реши описать общественную жизнь в духе «Воскресения»… Все это опасно. Тем более что слово в последнее время вновь стало обретать цену и вес, но при этом за слово нужно нести ответственность.

Каждый писатель, по-моему, берясь за работу должен быть уверен, что создаст небывалое, величайшее, способное изменить мир. Конечно, он потерпит неудачу, его произведение ничего не изменит. Но уверенность быть должна. И поражение должно вызывать желание, потребность совершить новую попытку, потом еще одну… Мы же словно бы берем пример с чеховского Тригорина, который вряд ли кокетничает, когда предполагает:

А публика читает: «Да, мило, талантливо… Мило, но далеко до Толстого», или: «Прекрасная вещь, но “Отцы и дети” Тургенева лучше». И так до гробовой доски все будет только мило и талантливо, мило и талантливо – больше ничего, а как умру, знакомые, проходя мимо могилы, будут говорить: «Здесь лежит Тригорин. Хороший был писатель, но он писал хуже Тургенева».

Сегодня подобных Тригориных множество. Правда, они скрывают от себя и других подобные мысли, но выпускают «милые и талантливые» повести и романы с почти математическим постоянством. Нужен прорыв. И этот прорыв возможен лишь при помощи пусть не новых (ничто не ново на земле), но смелых, злободневных, неудобных мыслей. Нужно с волнением первопроходца изучать наше нынешнее, сложное, очень сложное время, как изучали свое время предшествующие поколения писателей. А художественность приложится.

2014

Заглянувший в бездну
О Леониде Андрееве

Есть в нашей литературе имена, чье величие неоспоримо, критика которых представляется нелепой и бессмысленной. Тем более попытки их свержения. Сколько ни пытайся сбросить, к примеру, Пушкина с парохода современности, он на этом пароходе останется; сколько ни находи блох в романах Достоевского, эти блохи не затмят грандиозного таланта; сколько ни развенчивай философию Льва Толстого, философия эта, впитанная в прозу, останется жизненной и будящей интерес вновь и вновь. Не изъять из пресловутого первого ряда и творчество Гончарова, Чехова, Бунина, Булгакова, Шукшина… Да многих, многих русских писателей.

Но есть писатели, чье наследие то на десятилетия уходит для читателей в небытие, то вдруг возвращается и оглушает – и оказывается самым что ни на есть злободневным, необходимым именно в определенный момент, и люди недоумевают, почему же общество могло жить без того или иного рассказа, романа, стихотворения, пьесы… Таких, приходящих к нам время от времени, оглушающих и обжигающих и снова уходящих на дальние полки библиотек, тоже немало, и перечислять их имена не стоит. Остановлюсь на одном из них, наиболее, может быть, ярком – Леониде Андрееве.

Его писательская судьба началась в самом конце XIX века, когда в газете «Курьер» появились небольшие, несложные по композиции (именно газетные) рассказы «Баргамот и Гараська», «Алеша-дурачок», «Большой шлем», «Ангелочек». И вышедшая вскоре первая книга, стала событием. Менее чем за год она переиздавалась четыре раза, о ней писали и спорили ведущие критики России, читала, без преувеличения, вся образованная Россия.

На протяжении 1900–1910-х годов Леонид Андреев был одним из популярнейших писателей, но пик его славы пришелся на 1904–1908 годы – время Русско-японской войны, Первой русской революции, бомбистов, «столыпинских галстуков». Творчество Андреева «затронуло болевые точки читателя» (Олег Михайлов), от него ждали новых рассказов, искали в них ответы на те вопрос, что ставила тогда жизнь… Затем же наступило другое время, некоторая усталость от новых и новых потрясений, да и творчество Андреева вступило в новую фазу развития – от реалий жизни он все сильнее уходил к общечеловеческим проблемам, погружался в абстракции, символику. И постепенно о нем не то чтобы забыли, но перестали воспринимать как нерв эпохи. Он сделался просто известным писателем. Впрочем, практически все русские литераторы (в их числе Блок, Куприн, Горький, Замятин) отозвались на смерть Андреева в Финляндии в разгар Гражданской войны (осень 1919 года) или некрологом, или воспоминанием о нем. Позже большинство воспоминаний было собрано в книге «Реквием», изданной в 1930 году. В общем-то, эта книга стала литературным обелиском на творчестве Андреева, – советскому обществу рассказы, пьесы, повести «типичного представителя реакционно-идеалистической упадочной литературы» (Большая советская энциклопедия, 1950 год) были не рекомендованы.

Но нельзя сказать, что в советское время он был в числе запрещенных авторов. Правда, книги до 1957 года не выходили, а выходящие в 1970–1980-х огромными по нынешним временам тиражами 200–300 тысяч экземпляров, не имели большого отклика. Настоящее возвращение Леонида Андреева произошло в конце 1980-х, когда на территории гибнущего СССР разгулялся описанный Андреевым во время Русско-японской войны «красный смех», вновь гремели взрывы террористов, в далеком Афганистане гибли советские солдаты, взбухали митинги, запахло новой революцией. Написанные почти за век до этого произведения Андреева оказались как никогда своевременны. Его вновь стали называть пророком, человеком, заглянувшим в бездну; оказалось, что задолго до Камю и Сартра Андреев описал экзистенциальный кошмар… 1990-е можно назвать десятилетием Леонида Андреева – из писателей прошлого он был одним из самых издаваемых (кроме отдельных книг вышло шеститомное собрание сочинений), востребованных, цитируемых.

Но вместе с падением градуса социальной напряженности, с затуханием общественной жизни, снизился и интерес к творчеству Андреева. Он снова уходит во второй ряд. Хотя, думаю, это не совсем справедливо – значительная часть написанного Андреевым необходима читателям, особенно читателям молодым, и сегодня: к примеру, рассказы «Ангелочек», «В подвале», «В темную даль», «Книга», «Предстояла кража», «В тумане», пьесы «Савва», «Жизнь Человека» откроют только входящим в самостоятельную жизнь множество сведений об этой жизни, от многого предостерегут, многому научат. Понятно, что каждый постигает жизнь в одиночку, делает все ошибки, совершенные предыдущими поколениями, но ориентиры необходимы, иначе бы и литература была иной, не касалась бы тем, не имеющих пользы в плане читательского развлечения. Большие писатели развлекают не столько остротой сюжета и причудливостью фантазии, сколько поднимаемыми в своих произведениях проблемами и, конечно, прекрасным языком. В лучшей прозе Андреева все это совпало.

* * *

Леонид Николаевич Андреев прожил 48 лет, чуть более двадцати из которых были отданы литературному творчеству.

О своем писательском призвании Андреев знал с юности: в девятнадцать лет в дневнике он обещал, что своими писаниями (в то время он мыслил себя философом, а не беллетристом) разрушит и мораль, и установившиеся человеческие отношения, разрушит любовь и религию и закончит свою жизнь «всеразрушением». В дальнейшем Андреев то пытался сдержать это обещание, то боролся с ним. Этим противоречием наполнена вся его писательская судьба.

Он родился 9 августа 1871 года в городе Орле в семье землемера-таксатора. Учился неровно – в математике ничего не понимал и списывал задачи у друзей, зато отлично писал сочинения чуть ли не для всего класса, искусно меняя стиль для каждого ученика. Всерьез занимался Андреев рисованием, и это увлечение сохранил на всю жизнь, не раз жалея, что не получил художественного образования, – в Орле получить его было попросту негде.

Леонид много читал. Сначала был заворожен Диккенсом, Жюль Верном, Майн Ридом, потом Львом Толстым, Писаревым и особенно – философией Шопенгауэра. По признанию самого Андреева, книга «Мир как воля и представление» Шопенгауэра сыграла огромную роль в формировании его личности и подтолкнула к писательству.

Первые публикации рассказов Андреева состоялись в 1892-м, 1895-м и 1896 году, но сам он относился к этим опытам скептически и в книги, собрания своих сочинений их не включал. Хотя уже в этих произведениях – «В холоде и золоте», «Он, она и водка», «Загадка», «Чудак» – видны темы, которые Андреев будет развивать в дальнейшем. И уже тогда его творчество разделилось на два направления: реалистическое и модернистское.

К некоторым из сюжетов, зафиксированных в ранних набросках, писатель вернется, став известным. Например, сюжет рассказа «Жертва» (1916) во многом повторяет незаконченный рассказ «Мать», который Андреев пытался написать в 1898–1902 годах.

Остановлюсь на небольшой повести 1897 года «На избитую тему», которую Андреев посылал в журнал «Северный вестник», но она не была опубликована и сохранилась в архиве автора.

Это во всех отношениях юношеское произведение. Написано не рукой мастера, зато тема поднята очень и очень тяжелая, герой поставлен в сложнейшую ситуацию, а главное, Андреев вложил в текст множество мыслей, идей, рассуждений. Это своего рода трактат, облеченный в беллетристическую форму.

Сюжет такой: студент влюбляется в девушку своего круга, а потом узнаёт, что она занимается проституцией. Точнее, мать торгует ею от безысходности. И перед героем рассказа встает вопрос: как быть – разорвать с ней отношения, попытаться спасти или тоже пользоваться, как другие?..

Несколько цитат из этой повести, которые можно считать и своего рода афоризмами:

Раз все равно хлеба не хватает, самое лучшее делать из него вино. Всем хватит…

Печатай свое горе курсивом, иначе его не заметят.

– Пока в твоем рассказе я не вижу ничего особенного. История самая обыкновенная.

– Да кто ж тебе говорит, что необыкновенная? Обыкновенная, заурядная – в этом-то вся соль.

…не то чтобы обдумывал, но перебирал вчерашнее.

…временами совсем перестаю понимать жизнь, если не могу вдвинуть ее в излюбленные рамки.

Да, ты готов мошенничать, но только с гарантией от правительства. А не осудят меня? а будут мне руку подавать? Будут? – тогда вылезай из своей щели и вали вовсю.

Одно дело, когда женщины плачут о нас, другое, когда о себе. Скука.

…с твердостью порядочного человека я решил: рвать (с девушкой легкого поведения, его полюбившей. – Р. С.).

Раннюю прозу Леонида Андреева можно найти в первом томе Полного собрания сочинений и писем, вышедшем в издательстве «Наука» в 2007 году. К сожалению, судя по всему, это пока единственный том из двадцати трех заявленных…

Окончив в 1891 году гимназию, Андреев поступил на юридический факультет Петербургского университета, но вскоре душевная травма – измена любимой женщины – заставила его бросить учебу. Правда, в 1893 году он восстановился, но уже в Московском университете, и в мае 1897 года получил диплом, позволивший начать адвокатскую карьеру.

Но более чем выступления на суде в качестве защитника его увлекает журналистика. Поначалу Андреев пишет короткие информационные справки, затем для «Московского вестника» – очерки под общим названием «Из залы суда», судебные отчеты.

С ноября 1897 года Андреев становится постоянным автором новой московской газеты «Курьер», где вскоре и состоялся его литературный дебют – в апреле 1898-го был опубликован рассказ «Баргамот и Гараська». Рассказ этот был написан «по случаю»: приближалась Пасха, а у газеты не было пасхального рассказа, сотрудники предложили написать его Леониду Андрееву.

Фабула «Баргамота и Гараськи» не нова в русской литературе (до Андреева почти на ту же тему писал, к примеру, Глеб Успенский): городовой Бергамотов, по прозвищу Баргамот, стоит на посту. Канун светлого праздника, люди идут в церковь, а Баргамоту нести службу до трех часов ночи. Настроение у городового скверное, и он с готовностью хватает за шиворот местного пьянчужку Гараську. Тащит в участок. Гараська падает и разбивает пасхальное яичко. Плачет, бормочет: «Я… по-благородному… похристосоваться…» Растроганный Баргамот приглашает пьянчужку к себе домой. Жена городового угощает гостя, интересуется, как его отчество. Гараська снова начинает плакать: «По отчеству… Как родился, никто по отчеству… не называл…»

Рассказ Андреева был принят сотрудниками «Курьера» «без всякого восторга», да и сам автор «о рассказе был мнения среднего». Тем большей неожиданностью для него оказался всеобщий восторг, сравнение с Чеховым. И главное, рассказ растрогал и восхитил Максима Горького, который тут же нашел и стал поддерживать молодого писателя. Во многом благодаря Горькому, Андреев за два-три года из газетного писателя превратился во «властителя дум», но именно с ним у Андреева происходили самые горячие споры, приведшие в итоге к разрыву отношений.

В начальный период творчества Андреев показал себя реалистом. «Сюжеты Андреев почти не выдумывал – он просто умел их выделить из происходящего вокруг», – отмечает исследователь его творчества Алексей Богданов. Но уже скоро реалистическая манера для Андреева стала тесна, понадобились новые формы, новый язык. Уже в начале 1901 года он пишет рассказ «Ложь» «в символистическом направлении», который большинство критиков встретило неодобрительно. Были и оправдавшиеся позже опасения – Н. К. Михайловский, например, охарактеризовал «Ложь» как «маленькое темное облако на светлом будущем г. Андреева как художника. Вопрос в том – разрастется ли это облако в мрачную тучу, которая весь горизонт закроет, или, набежав на мгновение, рассеется в пространстве», а Лев Толстой, оценив этот рассказ «нулем», приписал на полях первой книги Андреева: «Начало ложного рода». Но прежде чем «ложный род» стал главенствующим в творчестве Андреева, им было написано немало потрясающих произведений.

Несмотря на успехи на адвокатском поприще, в 1900 году Андреев в последний раз выступает в качестве защитника. Отныне главным делом его жизни становится литература. В 1899 году он знакомится с Чеховым, в 1900-м – с Горьким (их знакомству предшествовала долгая переписка); по рекомендации Горького Андреев становится участником литературных «Сред», где сближается с Буниным, Вересаевым, Телешовым, Куприным и другими писателями. На «Средах» происходило чтение написанных произведений, их обсуждение; наведывались туда и издатели, редакторы журналов.

После выхода первой же книги Леонид Андреев стал одним из самых читаемых писателей России. Каждое новое его произведение вызывало бурные обсуждения в прессе, нередко и скандалы. Особенно возмутили общественность рассказы «Бездна» и «В тумане». Сюжет первого такой: молодой человек гуляет с любимой девушкой за городом, юноша томится страстью, но приличия удерживают обнять, начать целовать ее. Появляется ватага парней, которые отбрасывают юношу в ров и насилуют девушку. Когда они, сделав дело, убегают, юноша тоже насилует любимую.

В психологическую достоверность финала рассказа многие не поверили. «Чтобы юноша, любивший девушку, заставший ее в таком положении и сам полуизбитый – чтобы он пошел на такую гнусность! Фуй!..» – отозвался о «Бездне» Лев Толстой. Впрочем, некоторые критики указывали на близость «Бездны» к толстовской «Власти тьмы». Сам Андреев выступал в прессе с объяснениями финала, публично оправдывался (что повторял затем не раз в связи с другими скандальными произведениями).

Через несколько месяцев после выхода «Бездны» Андреев шокировал читателей рассказом «В тумане», героем которого сделал гимназиста, заразившегося сифилисом. В первой части рассказа описывается внутреннее состояние юноши, его разговор с ничего не подозревающим отцом о жизни, будущем. Затем, не в силах бороться с желанием быть с женщиной, юноша идет к проститутке и убивает ее, а потом бьет ножом в грудь себя.

В печати развернулась бурная полемика, в которой приняла участие и жена Льва Толстого Софья Алексеевна, которая обвинила Андреева в любви «наслаждаться низостью явлений порочной человеческой жизни». Многих интересовала позиция самого Льва Николаевича, но он публично с осуждением или поддержкой автора «В тумане» не выступал, хотя в частных беседах говорил: «Это вот следовало сделать. Андрееву ли, или кому другому…» В письме О. Л. Книппер Чехов назвал «В тумане» «очень хорошей вещью», отметил, что «автор сделал громадный шаг вперед». Поддержал он Андреева и в письме ему: «Беседа отца с сыном “В тумане” сделана спокойно, и за нее меньше не поставишь, как 5+». Кстати сказать, этот андреевский рассказ очень близок рассказу самого Чехова «Володя», где речь идет тоже о совсем молодом человеке, видящем пошлость и лживость окружающей его жизни, испытывающем непреодолимое влечение к женщине, чувствующем свою ничтожность, ненужность. Чеховский Володя стреляется.

Во-первых, благодаря этим двум рассказам 1902 года за Андреевым закрепилась слава «воспевателя кошмаров жизни», и уже вскоре эти кошмары из частных, единичных, превратились в общественные. Началась тяжелая, разрушающая политические институты, раскалывающая общество, подрывающая экономику России Русско-японская война, произошли кровавые события в Петербурге, гремели один за другим выстрелы и взрывы террорис тов, строились баррикады, полыхали барские усадьбы.

Хоть Андреев не раз отмечал, что его не интересует политика, ему неважно, кто герой его рассказов, что ему интересен человек как таковой («герои Леонида Андреева – обще-люди» утверждал Корней Чуковский), окружающая действительность не могла не отразиться в его творчестве. И она отразилась, пожалуй, с предельной остротой.

О безумии войны Андреев написал повесть «Красный смех», прочитав которую Александр Блок признался в письме С. М. Соловьеву в январе 1905 года:

…захотелось пойти к нему (Андрееву. – Р. С.) и спросить, когда всех нас перережут. – Близился к сумасшествию, но утром на следующий день (читал ночью) пил чай (существенная деталь, к которой мы еще вернемся. – Р. С.).

«…нужно его распространять», – говорил о «Красном смехе» Лев Толстой.

Мнения читателей, как часто случалось с произведениями Андреева, оказались полярно противоположны. Одни восприняли «Красный смех» как отчаянный вопль о том, что всякая война «безумие и ужас», другие отказывали повести в художественной правде. Но в целом отзывы были примерно такие: «потрясение», «оглушающее впечатление», «горячая антивоенная проповедь»… В считаные месяцы «Красный смех» был переведен на десятки языков (включая и эсперанто), происходили его обсуждения, возникали общественные движения «Долой оружие!». Отзвуки «Красного смеха» слышны в произведениях немецких экспрессионистов, в романах ветеранов Первой мировой войны – Ремарка («На Западном фронте без перемен»), Луи Селина («Путешествие на край ночи»). Повесть без преувеличения всколыхнула Европу, но не положила конец войнам, о чем мечтал и чего при помощи литературы добивался Андреев. Особенно странно, что через десять лет его отношение к войне поменялось.

В те дни, когда Андреев вносил в рукопись «Красного смеха» последнюю правку, в Москве произошло массовое избиение демонстрантов (5 и 6 декабря 1904 года), а когда типографский станок тиражировал «Сборник товарищества “Знание”» с «Красным смехом», в Петербурге было расстреляно шествие рабочих (9 января 1905-го), вошедшее в историю под названием Кровавое воскресенье. 4 февраля в своей карете был взорван московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович Романов – эсеры приговорили его и московского обер-полицмейстера Трёпова к смерти за пролитую 5 и 6 декабря кровь и сообщили об этом в прокламациях. Убийство великого князя послужило Андрееву толчком для написания повести «Губернатор», о которой хочется поговорить подробнее.

* * *

В последние годы все чаще говорят о терроризме, террористической угрозе, вырабатывают методы борьбы с ней, и это справедливо – гремят взрывы по всей земле, самолеты врезаются в небоскребы, боевики захватывают роддома, театры, посольства, гостиницы, школы. Гибнут десятки, сотни, а то и тысячи людей, повинных лишь в том, что являются гражданами определенной страны, исповедуют определенную религию, оказались в определенном месте (в вагоне метро, где заложено взрывное устройство, в школе, которую боевики наметили для захвата, в Международном торговом центре, на который направлен для тарана авиалайнер). Террористические акты становятся все более кровавыми, нередко анонимными, имеющими цель не столько уничтожить определенную политическую, религиозную, общественную фигуру или добиться каких-либо целей, сколько запугать народ, спровоцировать на обострение обстановки.

Но что же порождает террор? Ведь устраивают и исполняют эти акты, даже самые страшные, не враги рода человеческого, далеко не всегда патологические убийцы; ведь чего-то с помощью взрывов, захвата заложников, убийства террористы все же хотят добиться, что-то изменить. Совершайся террористические акты ради финансовой выгоды, вряд ли столь массовым было бы такое явление, как террористы-смертники, которыми зачастую являются молодые, полные сил, нередко хорошо образованные молодые люди и девушки.

Терроризм порождается несправедливостью. Несправедливостью одного государства по отношению к другому, одного религиозного течения, одного этноса, класса, сословия по отношению к другим. Терроризм – орудие угнетенных, не имеющих возможности что-либо изменить политическими методами. И они берутся за автоматы, бомбы, захватывают самолеты…

На протяжении почти сорока лет Российская империя жила в состоянии террористической войны. Народники, стремившиеся с начала 1860-х дать образование народу, «открыть глаза мужику», и с его помощью произвести социальные и политические преобразования, к концу 1870-х перешли к террористической борьбе. (Позже тактику террора взяли на вооружение эсеры и анархисты, иногда прибегали к нему марксисты.)

В числе жертв террористов – император Александр II, сотни государственных чиновников, полицейских, армейских начальников. В ответ правительство казнило террористов и причастных к актам, сотни революционеров отправлялись на каторгу, заточались в одиночных камерах.

Война была непримиримой, ею было заражено все общество, в том числе и люди искусства…

Та война, конечно, разрушала Россию. Разрушали ее и революционеры, и власть, пошедшая на кое-какие уступки лишь тогда, когда вся страна полыхала (конец 1905 – середина 1906 годов). Но в убийствах («казнях») тех, кто был ответственен («виновен») за убийства демонстрантов, за подавление крестьянских выступлений, за введение военно-полевых судов в отношении политических преступников, была и если не положительная, то объяснимая черта. Полицмейстер, министр, губернатор, отдавший приказ стрелять, или пороть, или вешать, знал, что ему могут отомстить, и наверняка отомстят. А в обществе жила надежда на справедливость.

Об этой жажде отмщения, об ощущении справедливости повесть «Губернатор».

Уже на первой странице автор вводит нас в суть проблемы.

Сам по себе факт был очень прост, хотя и печален: рабочие с пригородного завода, уже три недели бастовавшие, всею своею массою в несколько тысяч человек, с женами, стариками и детьми, пришли к нему с требованиями, которых он, как губернатор, осуществить не мог, и повели себя крайне вызывающе и дерзко: кричали, оскорбляли должностных лиц, а одна женщина, имевшая вид сумасшедшей, дернула его самого за рукав с такой силой, что лопнул шов у плеча. Потом, когда свитские увели его на балкон, – он все еще хотел сговориться с толпой и успокоить ее, – рабочие стали бросать камни, разбили несколько стекол в губернаторском доме и ранили полицмейстера. Тогда он разгневался и махнул платком.

Толпа была так возбуждена, что залп пришлось повторить, и убитых было много – сорок семь человек; из них девять женщин и трое детей, почему-то всё девочек. Раненых было еще больше.

Совершив это – отдав приказ стрелять, – губернатор Петр Ильич понял, что обречен: ему отомстят. Ведь «он перешагнул через что-то, через какой-то высокий, невидимый порог, и железная дверь с громким скрипом железных петель захлопнулась сзади – и нет возврата». И всему городу, даже близким губернатора, тоже ясно – его скоро убьют. И последующие страницы повести посвящены описанию ожидания отмщения.

Губернатора пытаются успокоить, доказывают, что он поступил правильно. В Петербурге его действие одобрили, подчиненные относятся к Петру Ильичу как к герою, а он готовится к смерти, мысленно повторяет прожитую жизнь. И не то чтобы раскаивается во многих поступках, но осознает, что были они напрасны; поведение окружающих кажется ему лицемерным и лживым. Вот приехал …преосвященный Михаил, и после первых фраз ясно стало, что он заботится о том же, о чем и все, и хочет успокоить его христианскую совесть. Рабочих назвал злодеями ‹…›.

– Злодеи-то – злодеи. А я бы, ваше преосвященство, будь я на вашем месте, отслужил бы панихиду по убиенным.

Архиерей отстранил ухо, развел над животом сухими, как гусиные лапы, руками и, склонив голову, кротко сказал:

– На всяком месте свои терния. Я вот на вашем месте, ваше превосходительство, совсем и стрелять-то бы не стал, дабы не утруждать духовенство панихидами, да ведь что же поделаешь: злодеи!

Прибывает из Петербурга сын Петра Ильича, офицер, и тоже затем, чтобы успокоить. Губернатор все дни его пребывания избегает откровенных разговоров, но в последний вечер, разговор все же состоялся.

Губернатор признается, что его «смущает этот случай, ну, с рабочими». Сын удивлен:

– Но ведь ты же получил одобрение из Петербурга?

– Да, конечно, и я счастлив, но… Алеша! – С неуклюжей ласковостью пожилого и важного человека он заглянул в красивые глаза сына. – Ведь они же не турки? Они свои, русские, всё Иваны да тезки – Петры, а я по ним, как по туркам? А? Как же это? ‹…›

– Ты что-то путаешь, папа. ‹…› Как государственный деятель ты должен понимать, что в государстве прежде всего порядок, и кто бы ни нарушал его, безразлично. Нарушь его я, – и ты должен был бы стрелять в меня, как в турка.

– Это верно! – кивнул головой губернатор и заходил по комнате. – Это верно.

И остановился.

– Да ведь с голоду, Алеша! Если бы ты их видел.

– Зензивеевские мужики тоже с голоду бунтовали, а это не помешало тебе великолепно их выдрать.

Вскоре губернатор вспоминает об этом случае:

Зензивеевских крестьян он выпорол около пяти лет тому назад, на второй год своего губернаторства, и тоже тогда получил одобрение от министра; и с этого, собственно, случая началась быстрая и блестящая карьера Алексея Петровича, на которого обратили тогда внимание, как на сына очень энергичного и распорядительного человека. Он смутно, за давностью времени, помнит, что мужики насильно забрали у помещика какой-то хлеб, а он приехал с солдатами и полицией и отобрал хлеб у мужиков. Не было ничего ни страшного, ни угрожающего – скорее что-то нелепо-веселое. Солдаты тащили мешки с зерном, а мужики ложились грудью на эти самые мешки и волоклись вместе с ними под шутки и смех развеселившихся полицейских и солдат. Потом они вскрикивали, дико взмахивали руками и, словно слепые, тыкались в загорожи, в стены, в солдат. Один мужик, оторванный от мешка, молча, трясущимися руками шарил по траве, разыскивая камень, чтобы бросить. На версту кругом нельзя было найти ни одного камня, а он все шарил, и, по знаку исправника, полицейский презрительно толкнул его коленом в приподнятый зад, так что он стал на четвереньки и так, на четвереньках, куда-то пополз. ‹…›

«Позорно! – говорит себе губернатор. – Позорно. Боюсь, что я негодяй».

Губернатор ждет смерти, даже ищет ее, отказавшись от охраны и гуляя в одиночестве по улицам города. Приставленные к нему сыщики – защита слабая, и, понимая это, они не особенно тщательно наблюдают за губернатором…

И однажды утром на безлюдной площади к Петру Ильичу подходят двое, окликают. Делая вид, что подают прошение, тянут из карманов револьверы. Действия их неумелы, неловки; губернатор ждет, успевая оглядеть площадь – никого вокруг, кроме этих двоих.

Убит он был тремя непрерывными выстрелами, слившимися в один сплошной и громкий треск.

Минуты через три прибежал городовой, за ним сыщики и народ – как будто все они где-то поблизости, за углом, ожидали конца. ‹…›

И весь день возбужденно говорили об убийстве, одни – порицая, другие – одобряя его и радуясь. Но за всеми речами, каковы они ни были, чувствовался легкий трепет большого страха: что-то огромное и всесокрушающее, подобно циклону, пронеслось над жизнью, и за нудными мелочами ее, за самоварами, постелями и калачами, выступил в тумане грозный образ Закона Мстителя.

Некоторые из современных Андрееву критиков считали, что повесть слишком растянута. С этим трудно согласиться: автору нужно было показать ожидание губернатором гибели, осознание того, что она неизбежна. Ни одна деталь – увлечение Петра Ильича огородничеством, осмотр убитых, фейерверк перед отъездом сына, сошедшая с ума жена рабочего, у которой убили дочку, письма губернатору – не кажется лишней, все играет на усиление эффекта.

Нет в повести и окрашенных одним цветом персонажей – ни темных, ни светлых. По-своему прав губернатор, по-своему повинны в своей почти скотской жизни рабочие, по-своему честен полицмейстер, по-своему несчастна супруга губернатора.

Проблема, поставленная Андреевым в «Губернаторе», вневременная – она будет существовать, пока существует институт государственной власти, пока есть такое понятие, как справедливость. В одном из первых отзывов на повесть (журнал «Мир Божий», 1906, № 4) критик В. П. Кранихфельд указывал на то, что ни один реально существующий губернатор не воспримет произведение Анд реева иначе «как детскую побасенку из мира сентиментальных чудаков». Может быть, так и есть. Но в этом и беда людей у власти, не реагирующих на происходящее внизу, как говорится, в народных толщах, или же реагирующих топорно – век назад залпами по демонстрантам, казачьими нагайками и поркой, а сегодня дубинками. В итоге это приводит к катастрофам, «красному смеху».

Как бы отрицательно мы ни относились к террору и с точки зрения этической и с точки зрения политической бесплодности его, – писал критик К. Арабажин, – мы не можем отрицать, что явления террористического характера имеют глубокие корни в обществе и не могут быть объясняемы по казенному способу, – преступностью безумцев. Андреев дает нам в этом смысле удивительную по наблюдательности и меткости картину.

* * *

В автобиографии Леонид Андреев отметил: «Серьезных цензурных препятствий в моей беллетрической работе не встречал. Некоторые гонения испытывал уже после того, как вещь была напечатана или поставлена в театре».

Повесть «Губернатор» тоже была опубликована без особых проблем в журнале «Правда» весной 1906 года, но к розничной продаже номер был запрещен. И все же удивительно, что, казалось бы, недопустимое, крамольное, цензура у Андреева пропускала в печать. И едкую сатиру на официальную, слитую с правосудием, церковь («Христиане»), и бунт священника против Бога («Жизнь Василия Фивейского»), и памфлет на агентов полиции («Нет прощения»), и «призыв к анархии», «глумление над православием» («Савва») и, особенно, настоящий гимн революции – небольшой рассказ, даже скорее стихотворение в прозе – «Из рассказа, который никогда не будет окончен», опубликованный в газете «Утро России» в сентябре 1907 года, в дни, когда Первая русская революция была подавлена, задушена «столыпинскими галстуками».

Это произведение Андреева легко примерить и на наше время. В нем объяснение, почему, несмотря на упорно навязываемый стандарт благопристойного обывателя, на запугивание, люди выходят на несанкционированные митинги. Дело здесь не столько в уровне жизни, не в озлобленности, не в кровожадной зависти к богатым и даже не в протесте против ограничения гражданских свобод, а – в порыве… И такой порыв как раз описан в миниатюре «Из рассказа, который никогда не будет окончен».

Пожалуй, две трети людей, выходящих на площади, выходят не ради того, чтоб протестовать против чего-либо, а чтобы почувствовать, что они люди, что они живут. И иногда такое желание заражает тысячи и миллионы.

Параллельно с этим произведением Андреев написал другое, казалось бы, полярно ему противоположное, – «Тьма».

«Тьма», на мой взгляд, самое необъяснимое, самое глубокое произведение Леонида Андреева. Коротко говоря, он о революционере-террористе, который, скрываясь от слежки, оказывается в публичном доме. Там он знакомится с проституткой Любой и в процессе общения с ней перерождается – из чистого, осененного великой идеей человека превращается в покорного, осознавшего непобедимую грязь мира («Если нашими фонариками не можем осветить всю тьму, так погасим же огни и все полезем в тьму», «стыдно быть хорошим»); он отдает револьвер, безропотно сдается полиции. Но перерождается и Люба – вместо развращенной девки, оскорбленной тем, что ее клиент не желает с ней плотской близости, мы видим в финале женщину, бунтующую против зла и покорности («Миленький! да зачем же ты револьвер отдал… Да зачем же ты бомбу не принес… Мы бы их… мы бы их… всех…»). Впрочем, это лишь скелет рассказа – его нужно читать: в диалоге героев, в их споре, в «очной ставке двух правд, жизни вверх и жизни вниз» и кроется суть, процесс изменения мировоззрений, метания, открытия, прозрения даже.

Война в русском обществе была в разгаре, и потому рассказ этот вызвал в демократическом лагере бурю негодования. «Злая сатира на революционера», «грязный вздор», «не бывает таких революционеров… не было, нет и не бывает таких проституток», «пособничество реакции». «Тьма» стала причиной разрыва дружеских отношений Андреева с Горьким… Мало кто из критиков, подобно А. Горнфельду, увидел в рассказе нечто вневременное: «При всех своих недостатках (рассказ. – Р. С.) с болезненной силой задел что-то важное и требующее ответа в душе читателей».

Реакция демократического лагеря объяснима – еще недавно Леонид Андреев был с ними всецело, поддерживал революцию не только в произведениях, но и делом помогал революционерам: в феврале 1905 года он был арестован за то, что предоставил свою квартиру для заседания членам ЦК РСДРП, и две недели провел в Таганской тюрьме. Весной 1906-го в Финляндии Андреев участвует в демонстрациях, выступает на митингах; после подавления восстания в Свеаборге скрывается в Норвегии. «Революция, революция, революция», – звучит во многих его письмах того времени.

Поэтому «Тьма» естественно оскорбила тех, кто считал Андреева своим соратником. Но он прежде всего был художником, рассматривающим жизнь, человека под разными углами зрения. И потому почти одновременно он мог писать совершенно разные по идее произведения – «Марсельеза» и «Так было», «Тьма» и «Из рассказа, который никогда не будет окончен», «Рассказ о семи повешенных» и «Мои записки»…

В Берлине, где осенью 1906 года жил Андреев, им была создана одна из самых мрачных его вещей – пьеса «Жизнь Человека». Театральные постановки ее (февраль 1907-го в Петербурге, декабрь – в Москве) потрясли зрителей. «Отчаяние рыдающее, которое не притупляет чувства и воли, а будит», – писал А. Блок; «Шедевр Андреева» – отозвался А. Луначарский; «Спасибо, спасибо художнику, который раскрыл перед нами пропасть бытия и показал перед ними гордого человека, а не идиота», – благодарил А. Белый. Но вместе с тем многие упрекали автора в том, что жизнь человека показана в стиле лубка, что нет в ней героических моментов, настоящего бунта, что андреевский человек не в силах сопротивляться обстоятельствам.

Но таков был замысел Андреева: создать схему обыкновенной человеческой жизни, в которой чередуются радости и беды, отчаяние и духовные подъемы. А жизнь изначально трагична, потому что неизбежно заканчивается смертью. И все же при всей своей трагичности, безысходности, пьеса подталкивает читателей к сопротивлению бренности существования, провоцирует на деятельность. Да, андреевский человек умирает, но нравственно не подчиняется смерти. И наверное, невозможно после чтения «Жизни Человека» жить просто так, бездумно изо дня в день. Ведь Некто в сером (персонаж пьесы) отсчитывает годы, месяцы, а может быть, дни до конца этой единственной жизни.

28 ноября 1906 года, буквально через два месяца после окончания пьесы умерла от послеродовой болезни жена Леонида Андреева Александра Михайловна, с которой писатель прожил в браке около пяти лет (познакомились они еще в 1896 году). Она была его другом, спасением от «ужаса жизни». И это не пустые слова: в юности Андреев несколько раз покушался на самоубийство, лежал психиат рических лечебницах, страшно пил. Наверное, благодаря Александре Михайловне Андреев не только стал выдающимся писателем, но и выбрался из затяжного периода депрессии, страшного внутреннего смятения… Александра Михайловна родила двух сыновей, старший из которых, Вадим, известен как ревностный хранитель литературного наследия отца, автор воспоминаний о нем, а младший, Даниил, стал прекрасным поэтом, написал уникальную, не для одного поколения молодых интеллектуалов настольную книгу «Роза мира».

20 апреля 1908 года Андреев женился во второй раз. Его супругой стала Анна Ильинична Денисевич. У них родилось трое детей – два сына, Савва и Валентин, и дочь Вера… Вскоре после венчания было окончено строительство огромного дома на юге Финляндии в Ваммельсуу (ныне поселок Серово, расположенный в Курортном районе Санкт-Петербурга), где семья Андреевых с тех пор в основном и жила.

В 1908 году Андреевым написаны последние произведения, вызвавшие бурные споры, о которых отзывались как о шедеврах, в рецензиях на которые встречалось слово «потрясение». Это «Рассказ о семи повешенных» и повесть «Мои записки».

В «Рассказе о семи повешенных» Андреев описывает поведение и мысли ожидающих смерти людей. Среди них революционеры (в том числе и девушки) и уголовные убийцы. Всех их военно-полевой суд приговаривает к повешению. Для окружающих – судей, солдат, палачей – это рутинная работа: смертные приговоры в то время были делом обыденным. «Бытовое явление», как озаглавил свою статью о военно-полевых судах В. Г. Короленко.

Традиционно для Андреева критики разошлись в оценке рассказа. Одни писали о психологической неправдоподобности, другие называли автора «Рассказа о семи повешенных» великим художником. Отрицательно отозвался о произведении Лев Толстой: «Фальшь на каждом шагу!» – но через несколько дней после его прочтения начал писать свою знаменитую статью «Не могу молчать» о том же, в сущности, о чем и рассказ Андреева.

Эта вещь создавалась Андреевым в состоянии крайнего напряжения, он сам переживал ощущения приговоренных к смерти (и очень точно их выразил, если верить свидетельствам революционеров Н. А. Морозова и И. О. Стародворского, испытавших ожидание казни, замененной пожизненным заключением). И словно в противовес этому рассказу написал вскоре повесть «Мои записки», герой которой полюбил тюрьму и после окончания срока заключения отказался выходить на свободу. «При закате солнца наша тюрьма прекрасна», – такими словами заканчивается повесть.

Читатели увидели в герое «Моих записок» символ наступившей реакции. Критики обсуждали повесть особенно яростно, дело доходило до возбуждения уголовных дел…

А вскоре наступил спад интереса к произведениям Леонида Андреева. Попробуем разобраться, что явилось причиной этого.

* * *

В 1908 году, после десяти лет напряженного литературного труда, Андреев стал не только известным, но и обеспеченным писателем. На протяжении десятилетия практически каждое произведение производило «потрясающее впечатление». Творческое развитие Андреева совпало с тяжелейшим периодом в истории России, когда и пролегла трещина в обществе, приведшая через несколько лет к кровопролитной Гражданской войне. Но общество не могло долго жить в таком напряжении, в каком жило в 1904–1908 годах, не могло постоянно вглядываться в бездну. Оно искало нечто жизнеутверждающее, способное дать надежду. (Интересно, что именно в эти годы такой популярностью стал пользоваться поэт Игорь Северянин, автор легких, ярких стихотворений; в литературу входили писатели, заряженные «положительной энергией».)

Андреев же все заглядывал и заглядывал в бездну, хотя в то же время все меньше использовал мотивы окружающей действительности. Словно бы вняв сарказму Корнея Чуковского: «…предложения трагедий у Андреева соответствуют спросу. Это не просто трагедии, а трагедии модные, сезонные. ‹…› Когда была война, появился “Красный смех”, когда пришла свобода, появился “Губернатор”; когда началась революция, появилось “Так было”; когда революция кончилась – появился “Царь-Голод”», Андреев переключился на «драмы отвлеченных идей» (Олег Михайлов), перенес действие многих вещей в Италию или же вообще отбросил географическую конкретность. К числу таких произведений можно отнести пьесы «Царь-Голод», «Черные маски», «Анатэма», «Самсон в оковах», «Тот, кто получает пощечины», «Океан», рассказы и повести «Неосторожность» («Это написано каким-то непонятным, не русским языком – по-испански, должно быть», – язвительно отозвался, прочитав, Лев Толстой), «День гнева», «Он», «Возврат», «Воскресение всех мертвых», «Дневник Сатаны»…

Некоторые из этих произведений не уступают в художественном плане лучшим вещам Андреева 1904–1908 годов, но в них нет главного – примет, а значит, и нерва времени. Да и произведения реалистические, в первую очередь единственный завершенный автором роман «Сашка Жегулев» (1911), вызывали в основном отрицательные отзывы.

Особенно зло мстил некогда очаровавшему и напугавшему его Андрееву Александр Блок.

Он стал пародией своей собственной некогда подлинной муки, являя неумный и смешной образ барабанщика, который, сам себя оглушая, продолжает барабанить, когда оркестр, которому он вторил, замолк. (из статьи «Ответ Мережковскому»);

…нетрагические мировые трагедии Л. Андреева, всегда очень длинные и похожие на плохой перевод с чужого языка. (из статьи «Противоречия»);

Тут же болтался Л. Андреев… (из письма матери).

Вспомним, что когда-то (в 1905 году) Блок писал о своем впечатлении от «Красного смеха»: «Близился к сумасшествию, но утром на следующий день (читал ночью) пил чай». Этот чай после близости к безумию он, видимо, не мог Андрееву простить. Раздражало поэта и то, что человек, бросавший читателей «в самую глубь идей, противоречий, жизни, смятения», прилично на этом заработал, выглядит здоровым, одевается щеголевато. К «бархатной курточке» Андреева Блок возвращается снова и снова – и в дневнике, и в заметках, в воспоминаниях…

Ярлык пародии на самого себя не давал многим критикам по достоинству оценить явные удачи Андреева, среди которых пьесы «Анфиса» и «Екатерина Ивановна», рассказ «Цветок под ногою»… Бесспорно заслуживает прочтения и роман «Сашка Жегулев», повествующий о тех «идейных бандитах», какими была наводнена Россия после разгрома Первой русской революции.

На роман интересна реакция Горького. Отзываясь на просьбу Андреева оценить эту вещь, Горький не оставил от романа камня на камне, позже же, в предисловии к американскому изданию «Сашки Жегулева», Горький изменил свою точку зрения:

Роман написан с пафосом, быть может, несколько излишним, он перегружен «психологией», но совершенно точно воспроизводит фигуру одного из тех русских мечтателей, которые веруют, что зло жизни возможно победить тою же силой зла…

Жаль, что автор «Сашки Жегулева» не узнал об этом отзыве – к этому моменту он уже пять лет как был в могиле…

С 1908 по 1914 год Леонид Андреев живет с семьей на своей даче. Увлекается яхтами, фотографией, занимается живописью (сохранилось много интересных картин Андреева, портреты близких). Его писательская работа не ослабевает – во второй половине писательской жизни (1909–1919 годы) им написано значительно больше, чем с 1898 по 1908 год. Точнее, чаще теперь он не пишет, а диктует жене, сидящей за пишущей машинкой.

Начало Первой мировой войны Андреев встретил с энтузиазмом. Писателю Ивану Шмелёву он, например, писал: «Для меня смысл настоящей войны необыкновенно велик и значителен свыше всякой меры. Это борьба демократии всего мира с цезаризмом и деспотией, представителем каковой является Германия… Разгром Германии будет разгромом всей европейской реакции и началом целого цикла европейских революций». В общем-то, как показала история, позиция Андреева была довольно-таки провидческой, но на стезе литературы он своими «военно-патриотическими» произведениями, а особенно публицистикой, славы не снискал. Единственный, на мой взгляд, глубокий рассказ этого периода – «Ночной разговор», в котором император Вильгельм допрашивает пленного русского солдата, а допрос перерастает в философский спор, – увидел свет уже после смерти автора.

В годы войны Андреев служил в созданной министром внутренних дел А. Д. Протопоповым газете «Русская воля», призывал публиковать в ней стихи, прозу, статьи бывших друзей-демократов, но получал когда вежливые, а чаще жесткие отказы. Февральскую революцию Андреев встретил с восторгом, но к осени 1917 года наступило разочарование. Писатель вернулся из Петрограда на дачу и, с обретением Финляндией независимости, оказался за границей России.

Весной 1918 года Андреев начал роман «Дневник Сатаны». В этом произведении он, пожалуй, дальше всего отходит от традиций русской литературы – очень легко представить, что роман написан западноевропейским литератором в 1930-е годы. Язык, образный ряд, построение сюжета напоминает литературу эпохи меж двумя мировыми войнами.

Сюжет романа такой – Сатана вочеловечился в американского миллиардера и желает при помощи денег окончательно растлить человечество. Действие происходит в Риме накануне Первой мировой войны; вокруг дельцы, обман, интриги. В итоге Сатану разоряют – люди оказались хитрее и ловчее него. По крайней мере, в эпизоде, который оказался в неоконченном романе последним.

«Дневник Сатаны» был опубликован в Советской России в 1922 году, но откликов в прессе почти не вызвал – людям было не до него. Зато на Западе роман вызвал огромный интерес, его перевели почти на все европейские языки, и, быть может, он повлиял на зарождающуюся в тот момент литературу «потерянного поколения».

Андреев пытался участвовать в борьбе с большевиками – писал статьи, встречался с банкирами и помещиками по вопросам финансирования Белого движения, но силы и здоровье его были на исходе – все чаще случались сердечные приступы. Один из них стал роковым. 12 сентября 1919 года Леонид Андреев умер.

Погребен он был в усадьбе Крестовских в Мариоках (ныне Молодежное, северная окраина Петербурга), в 1957 году прах писателя перенесли на Литераторские мостки Волкова кладбища. В том же году после почти тридцатилетнего перерыва на родине Андреева вышла книга его прозы, а через два года – сборник пьес. С тех пор голос писателя Андреева звучит то тише, то громче, и чем тревожнее становится жизнь, тем больше людей обращаются к его произведениям. Одни за ответом, что же происходит, другие, как ни странно, за поддержкой, третьи – чтобы сравнить свое состояние с состоянием героев Андреева.

В 1908 году критик В. Кранихфельд писал:

Произведения Андреева болезненны, как болезненно и породившее их время. Но если когда-нибудь впоследствии историк захочет ярко осветить наше время, захочет изучить его не только в причинной цепи внешних событий, но и во внутренних переживаниях живых людей, то без помощи факела, который зажег Андреев, ему не удастся осуществить свое желание.

Но история, как известно, развивается не линейно, и многое из того, о чем писал Леонид Андреев век назад, к сожалению, повторяется, и, к счастью, мы многому, благодаря его книгам, можем научиться, многое предотвратить.

2009

Одинокий персонаж и человек

В романе Дмитрия Быкова «Остромов, или Ученик чародея» немало колоритных персонажей, да это и понятно – описывая Ленинград середины 20-х годов, без таковых не обойтись. Еще не так активно очищают бывшую столицу империи от бывших, но бывшие, уже распродав фамильное серебро, стремительно люмпенизируют или создают хитроумные комбинации, чтобы выжить в изменившемся городе, изменившемся мире…

Самой яркой фигурой романа, на мой взгляд, является не главный герой, псевдочародей Остромов, не честолюбивый, но бездарный журналист Кугельский или искренне поверивший псевдочародею Даня Галицкий, а некий Одинокий, не уступающий фактурно злодеям Достоевского, пикулевскому Гришке Распутину. Злодей стопроцентный, причем умный, хитрый, беспросветно циничный. Вот портрет:

В этот миг заскрежетал дверной замок, Кугельский кинулся открывать и вернулся с длинным старцем, одетым не по-летнему. Это был невероятно противный старец, мысль о котором навсегда соединилась у Дани с тошнотой, – но если б Даню даже не тошнило и был он по-утреннему свеж, как сорок братьев-физкультурников, эта одутловатая рожа, неопрятная борода и наплывавший от старца необъяснимый запах сырого мяса внушили бы ему отвращение к человечеству. Это было явление с той стороны, с исподу, не из подполья даже, а из зазеркалья. Бывают люди – войдут, и хоть беги. Все в нем было нелюдским, и весь он был заряжен ненавистью к людскому… ‹…›

Кугельский около него суетился.

– Александр Иванович, – повторял он, – как же вы, Александр Иванович… Как же вы узнали… ‹…› Снимите пальто…

– Ничего я снимать не буду, – говорил старик, – я в «Красной газете» не работаю, и у меня белья нету. Если я сниму пальто, ваши шлюхи не обрадуются. ‹…›

Одинокий был такая чистая и беспримесная гадина, такая мертвая смерть, что душонка Кугельского перед ним скукоживалась. Но выгнать Одинокого было никак нельзя – он был таран, стенобитное орудие на пути к славе; его руками Кугельский надеялся передушить всех, кто мешал, включая далекого Пруста. Одинокий был его щит и мортира, танк и окоп, и вдобавок его подчиненный. Кугельский не мог без Одинокого и потому со стыдом выслушивал, как тот смачно, наслаждаясь, говорит ему всё новые мерзости.

У персонажей «Остромова…» немало реальных прототипов. Одни раскрыты на обложке, других читатели узнали сами; на прототип Одинокого указал автор. Отвечая на вопрос корреспондента «Новых Известий» о своем непосещении церемонии вручения премии «Национальный бестселлер» (лауреатом которой он стал в уходящем году), Дмитрий Быков сказал:

– Оргкомитет этой премии ведет себя неприлично, и мне приятно, сознаюсь, что присуждение мне последнего «Нацбеста» спровоцировало эту публику на еще большее неприличие. Ларчик открывается нехитро – в одном из эпизодических героев «Остромова» оргкомитет усматривает шарж на петербургского переводчика Виктора Топорова, инициатора «Нацбеста». Помилуйте, как можно! Описанный в романе персонаж – литератор Одинокий – это вполне реальный Александр Тиняков, хоть и безобразный человек, но талантливый поэт.

Не будем вдаваться в проблему шаржа или не шаржа на Виктора Топорова или вовсе не на него, а вспомним, кто такой Александр Тиняков-Одинокий. Безобразный ли это был человек, талантливый ли поэт…

Имя Александра Ивановича Тинякова (1886–1934), – пишет в предисловии к первой с 1920-х годов книге его стихотворений Николай Богомолов, – не принадле жит к категории имен совсем забытых в истории русской литературы. Время от времени о нем вспоминают, чаще всего для того, чтобы показать читателям, до какой глубины падения может дойти поэт.

В советское время упоминания о Тинякове можно было найти в собраниях сочинений Александра Блока, Корнея Чуковского, но, в окружении десятков других фамилий литераторов своего времени, составить впечатление, что это за человек, было невозможно. Наверное, единственным общедоступным источником являлась автобиографическая повесть Михаила Зощенко «Перед восходом солнца», где очень ярко было показано, как «поэт Т-ов» «потерял человеческий облик». Собственно, после прочтения повести Зощенко, в которой имелись и строки стихотворений этого поэта, я им и заинтересовался.

С конца 80-х, когда начались публикации наследия писателей первой эмиграции, архивных материалов, имя Тинякова стало появляться чаще. Оказалось, что о нем очень подробно писали Ходасевич и Георгий Иванов, но как-то очень друг на друга похоже. И там и там конченый алкоголик, чекист, педофил, циник до мозга костей.

В 1998 году в Томске был выпущен сборник стихотворений Тинякова, после этого были издания в Красноярске (серия «Поэты свинцового века»), Москве… Постепенно Тиняков сделался чуть ли не одним из популярнейших персонажей Серебряного века и вот в конце концов в 2010 году стал персонажем художественного произведения. (Впрочем, Тинякова можно узнать и в Мишеле Синягине в одноименной повести Зощенко, и в «Рыцаре» Хармса, а документальную повесть о нем – «Исповедь антисемита» – в начале 90-х издал Вардван Варжапетян.)

В последние полтора десятка лет вышло множество статей, посвященных этому поэту (в том числе Никиты Елисеева, Нины Красновой, Михаила Вольпе, Олега Лекманова, Марии Котовой, Владимира Емельянова), были попытки доказать, что не так уж отвратительна эта фигура в истории русской литературы. Но все же в сознании большинства тех, кто интересуется историей литературы, Тиняков остается, по определению Сергея Костырко, «зоологическим антисемитом и клиническим мизантропом».

Одинокий в романе Дмитрия Быкова зоологическим антисемитизмом не блистает, клинической мизантропией не исходит, но от этого не становится лучше. Скорее наоборот – для антисемитизма и мизантропии нужно хоть какое-то мужество, а Одинокий просто гаденыш, когда надо наглый, когда надо – трусливый, и т. д. «Я знаю универсальный язык падали!» – кричит он гордо, продавая свою книжку и одновременно побираясь.

Кем же был прототип быковского Одинокого Александр Иванович Тиняков, писавший под псевдонимами Одинокий, Куликовский, Чернохлебов, Немакаров, Чудаков и еще десятком других?

Родился в 1886 году в Орловской губернии в зажиточной крестьянской семье. Стихи публиковал с 1903 года, но в серьезные журналы попадал нечасто. Лидеры символизма привечали Тинякова скорее не за поэтическое дарование, а из-за его эрудиции и услужливости.

Первая книга Тинякова вышла в 1912 году. Умеренно благожелательными рецензиями на нее отозвались Бальмонт, Ходасевич, Гумилёв, но событием она не стала. И, честно говоря, не могла стать, – символизм уже не был новостью, а Тиняков в любом случае большим талантом не являлся. Ни в 1903-м, ни в 1912-м.

Процитирую наиболее, на мой взгляд, художественное (в понимании большинства ценителей поэзии) стихотворение из первой книги:

В златые саваны деревья облеклись,

И скупо льется свет на землю с поднебесья…

Бледна и холодна и безучастна высь

Печальною порой, порою златолесья.

Как скорбная вдова, смирясь, лежит земля,

Глубоко схоронив в груди своей обиды,

И пустота мертвит открытые поля,

И буйный ветр поет над ними панихиды…

Впрочем, немногочисленные читатели отметили совсем другие строки:

Любо мне, плевку-плевочку,

По канавке грязной мчаться,

То к окурку, то к пушинке

Скользким боком прижиматься.

Пусть с печалью или с гневом

Человеком был я плюнут,

Небо ясно, ветры свежи,

Ветры радость в меня вдунут.

В голубом речном просторе

С волей жажду я обняться,

А пока мне любо – быстро

По канавке грязной мчаться.

Во многом из-за денег Тиняков занимался публицистикой, писал рецензии. В 1916 году открылось, что он почти одновременно печатался и в кадетской газете «Речь», и в черносотенной «Земщине». Причины этого открытия, по-моему, тянут на детективный роман, в котором отлично можно показать нравы литературного мира. (По сути, таковым произведением и является повесть в документах Вардвана Варжапетяна.)

Дело в том, что весной 1915 года Тиняков опубликовал заметку, в которой критически оценил книгу статей «Озимь» своего покровителя Бориса Садовского. Тот обиделся и стал намекать в беседах с прогрессивными собратьями по перу, что Тиняков сотрудничает в «Земщине». Осенью появилась совсем не хвалебная рецензия Тинякова на сборник рассказов Садовского «Адмиралтейская игла», Садовский ответил стихотворным фельетоном в «Журнале журналов», где уже вполне четко поведал о связи Тинякова-Одинокого с черносотенной прессой.

Тиняков напечатал в том же журнале «Исповедь антисемита», обвинив Садовского в том, что это он познакомил его с Борисом Никольским, Василием Розановым и вообще ввел его, Тинякова, в черносотенный круг.

Прогрессивные простили Садовского (Блок поцеловал, Ходасевич написал ему письмо, где есть такие слова: «Оправдывал я Вас тем, что многое, по-моему, Вы делаете “так себе”, а может быть, и с беллетристическим и ядовитым желанием поглядеть “что будет”, понаблюдать того же Тинякова ради наблюдения мятущейся души человеческой. Правда, это немножко провокация, но почему-то не хочется (а не нельзя) судить Вас строго», а Тиняков исчез из Петербурга.

Статьи, опубликованные в «Земщине», читать неприятно. Они отвращают от себя главным образом грубой прямолинейностью, зашкаливающей и неоправданной экспрессией. Мысли же во многом повторяют Достоевского и Розанова, которым Тиняков в тот период явно подражал…

Кстати сказать, подражал Александр Тиняков на протяжении почти всей творческой жизни. То Брюсову, то Блоку, то Бунину, Бодлеру, Верлену… Лишь в начале 20-х наконец выплеснул несколько ни на кого не похожих стихотворений, которые составили третий его сборник, а затем променял литературу на нищенствование. (Или сделал вид, что променял?)

Был ли он зоологическим антисемитом? Думаю, что нет (правда, и проявить свой антисемитизм Тинякову после «Земщины» не представилось удобного случая). Скорее, написать те статьи его подтолкнуло желание быть человеком наоборот. В деле Бейлиса почти все здравомыслящие люди если и не были уверены в невиновности подсудимого, то уж точно видели и осуждали предвзятость суда (в том числе Василий Шульгин), а Тиняков – наоборот… Желание быть не как все Тиняков демонстрировал многократно и зачастую довольно глупо. К примеру, по свидетельству Алексея Ремизова, в начале Первой мировой войны, когда антигерманские настроения были на пике, Тиняков кричал на всю Фонтанку: «Да здравствует император Вильгельм!» В конце 20-х, когда даже шепоток против власти мог стоить очень дорого, Тиняков… Впрочем, об этом позже, и это, наверное, самое важное, что он оставил в нашей истории…

В годы Гражданской войны Тиняков жил то в Орле, то в Казани, откровенно подражая блоковской статье «Интеллигенция и революция», писал статьи о революции, революционном искусстве, атеизме; печатал рецензии, где клял своих бывших кумиров вроде Зинаиды Гиппиус; сочинял рифмованные агитки.

К примеру:

Революции грозная сила

Пред собою не знает препон:

В феврале она в щепки разбила

Николая Бездарного трон.

В октябре она смелым ударом

Соглашателей свергла во прах, –

И по селам промчалась пожаром,

И огнем расцвела в городах.

В этом огненно-грозном прибое

Гибнет старый, палаческий строй,

Но спасается в нем все живое:

Воскресает народ трудовой…

Осенью 1920 года Тиняков вернулся в Петроград, продолжил печататься, писал книги-исследования о литераторах прошлого (они так и остались неопубликованными). В 1922 году выпустил второй сборник своих стихотворений, куда агитки не включил, зато поместил с избытком стихотворения декадентского периода. Современникам же запомнилось такое, уже выходящее за грань традиционного декадентства:

Я до конца презираю

Истину, совесть и честь,

Только всего и желаю:

Бражничать блудно да есть.

Только бы льнули девчонки,

К черту пославшие стыд,

Только б водились деньжонки

Да не слабел аппетит.

О жизни Тинякова в Питере между 1922-м (в тот год эмигрировали Ходасевич и Георгий Иванов, позже написавшие о Тинякове очерки) и 1926 годом (когда он вышел с протянутой рукой) известно немного. Скорее всего, несмотря на запои (которым он был подвержен с юности), бедность, Тиняков стремился стать нормальным советским писателем. Он наверняка боялся своего прошлого, не принимал настоящего, но, как и большинство оставшихся в Советской России немолодых литераторов, хотел вписаться в новый мир… Вот как описывает Тинякова образца (примерно) конца 1924 года Михаил Зощенко:

Передо мной было животное, более страшное, чем какое-либо иное, ибо оно тащило за собой привычные профессиональные навыки поэта.

Я встретил его на улице. Я помнил его обычную улыбочку, скользившую по его губам, – чуть ироническую, загадочную. Теперь вместо улыбки был какой-то хищный оскал.

Порывшись в своем рваном портфеле, поэт вытащил тоненькую книжечку, только что отпечатанную. Сделав надпись на этой книжечке, поэт с церемонным поклоном подарил ее мне.

«Страшное животное», «хищный оскал», «порывшись в рваном портфеле», «с церемонным поклоном»… Точный портрет писателя, изо всех сил лезущего в официальную литературу. Наверняка и одежда у Тинякова была хоть и поношенная, но по фасону тогдашнего времени – экватор нэпа…

Стоит отметить и то, кому подарил он книгу – модному, читаемому уже без преувеличения всей страной, почти без опасного прошлого (до революции не публиковался, служил в Красной Армии) сатирику Михаилу Зощенко. Такому Тиняков наверняка и завидовал, и надеялся на помощь, да и, не исключено, видел в его рассказах нечто близкое.

А что же было в той подаренной книге?.. Вот свидетельство Зощенко:

В этой книжечке, напечатанной в издании автора (1924), все стихи были необыкновенные. Они прежде всего были талантливы. Но при этом они были так ужасны, что нельзя было не содрогнуться, читая их.

В этой книжечке имелось одно стихотворение под названием «Моление о пище». ‹…› Это смердяковское вдохновенное стихотворение почти гениально. Вместе с тем история нашей литературы, должно быть, не знает сколько-нибудь равного цинизма, сколько-нибудь равного человеческого падения.

Примерно через год после выхода этой книги Тиняков стал нищенствовать.

И тут самое время вернуться к роману Дмитрия Быкова. Вот сцена, которую можно отнести к весне 1926 года.

Почему-то Льговский с самого начала знал, что увидит эту гадину. Если был Петербург, был в нем и Одинокий, средоточие его гнили. Он стоял на Фонтанке, продавал стопку книжек без выходных данных, с названием, фамилией и псевдонимом в скобках. Он потолстел. В ногах у него стояла шапка для подаяния, зимняя, облезлая.

– Льговский! – закричал он. – Вы здесь! Купите у меня книгу! Последнюю! ‹…›

– Искусство делается содранной кожей! – кричал Одинокий. – Кто меня на порог не пускал, все сдохли. ‹…› Я знаете как теперь пишу?

Я оседлал овцу и с жаром

в *** засунул свой ***,

но в жопу яростным ударом

с овцы баран меня совлек.

Я пал в навоз и обосрался…

– Это здесь есть? – перебил Льговский.

– Это? Нет, я это на Измайловском иногда читаю, у меня там второе место постоянное. На углу. Уже и любители образовались, целый кружок. Слушайте, я знаю теперь, как делается искусство, то есть я всегда знал. ‹…› Говорили, я французского не знаю. Верно, не знаю. Я знаю универсальный язык падали! Они у меня все, все заговорили настоящим языком! Но «Я пал в навоз и обосрался…» – Бодлер не сказал бы, нет. «Вы околели, собаки несчастные, я же дышу и хожу! Крышки над вами забиты тяжелые, я же на небо гляжу!» Вы так можете сказать? Не можете, потому что вы тоже сволочь, с вас надо шкуру содрать, а бить меня нельзя, вы не смеете бить старика, припадочного инвалида… ‹…›

– Ладно, – сказал Льговский. – Вот вам, – он бросил в шапку лиловую пятирублевку.

– Что так мало? Продался, сволочь, зажрался… ‹…› Льговский пролистнул книжку: «И Ленин недвижно лежит в мавзолее, и чувствует Рыков веревку на шее». Это можно, за это ничего не будет – что такое Рыков?»

В этом эпизоде Дмитрий Быков цитирует отрывки из трех стихотворений Александра Тинякова. Автор абсолютно прав, в общем-то, исчерпывающе показав в одной сцене его поэтический путь. «Я пал в навоз…» – из дореволюционного периода, когда Тиняков параллельно с эстетскими и декадентскими виршами сочинял и нечто под Ивана Баркова (впрочем, тиняковский автограф этого стихотворения неизвестен); «Вы околели…» – из послереволюционного периода, когда Тиняков и написал то, что так поразило Михаила Зощенко; «И Ленин недвижно…» – из периода, когда Тиняков просил милостыню.

В книгу, которую Тиняков подарил Зощенко и быковский Одинокий заставил купить Льговского, входит одно из трех стихотворений – «Вы околели…». Оно называется «Радость жизни». Вот целиком:

Едут навстречу мне гробики полные, В каждом – мертвец молодой, Сердцу от этого весело, радостно, Словно березке весной!

Вы околели, собаки несчастные, – Я же дышу и хожу.

Крышки над вами забиты тяжелые, – Я же на небо гляжу!

Может, – в тех гробиках гении разные, Может, – поэт Гумилёв… Я же, презренный и всеми оплеванный, Жив и здоров!

Скоро, конечно, и я тоже сделаюсь Падалью, полной червей, Но пока жив, – я ликую над трупами Раньше умерших людей.

Действительно, жуткое. Но и закономерное, как документ того потрясения, которое пережил русский народ – революции, Гражданская война, голод, болезни, аресты, расстрелы… Социальные потрясения несомненно отражаются на психике, и это очень ярко и мощно в нескольких стихотворениях того периода показал Тиняков.

Конечно, многие пытались сохранить достоинство, боролись с захлестнувшими страну варварством и жестокостью, даже подсмеивались над собой голодным, замерзающим (вспомним, например, цикл стихов о дровах Блока, Гумилёва, Сологуба, Чуковского), но и голос отчаявшегося, готового переступить через любые моральные границы человека тоже важен… Переступал ли через них Тиняков-человек (а не герой своих стихотворений), попытаемся определить ниже, а сейчас – несколько слов из предисловия к сборнику «Ego sum qui sum»:

Я знаю, что многие читатели встретят мои стихи с негодованием, что автора объявят безнравственным человеком, а его книжку – общественно-вредной.

Такой подход к делу будет, однако, вполне неправильным.

Дело поэта, – как и всякого художника, – состоит не в том, чтобы строить или переустраивать жизнь, и не в том, чтобы судить ее, а в том, главным образом, чтобы отражать ее проявления.

В жизни же, как известно, всегда было, есть и будет, наряду с тем, что считается прекрасным и добрым, и то, что признается безобразным и злым. Художник, в моменты творчества по существу своему чуждый морали, волен изображать любое проявление жизни, «доброе» рядом с «злым», «отвратительное» наряду с «прекрасным».

За сюжеты и темы поэта судить нельзя, невозможно, немыслимо! Судить его можно лишь за то, как он справился со своей темой.

«Со своей темой» Тиняков справился отлично – достаточно того, что до сих пор мы судим о нем, как о «безобразном человеке» в основном лишь по его стихам.

Впрочем, до недавнего времени интересующимся его судьбой после 1925 года приходилось довольствоваться преимущественно фрагментом из повести «Перед восходом солнца», где сказано:

Он уже потерял человеческий облик. Он был грязен, пьян, оборван. Космы седых волос торчали из-под шляпы. На его груди висела картонка с надписью: «Подайте бывшему поэту».

Хватая за руки прохожих и грубо бранясь, Т. требовал денег.

Я не знаю его дальнейшей судьбы.

Некоторые писавшие о Тинякове в 90-е, заканчивали свои очерки: умер под забором. Удивительно было, что человек, ведший подобный образ жизни, протянул до 1934 года (но и дата его смерти была установлена относительно недавно – до этого ставили или вопросительный знак, или «1932», или даже «1922»).

Последний период жизни Александра Тинякова был восстановлен усилиями Вардвана Варжапетяна, Николая Богомолова, Глеба Морева в 90-е годы, и благодаря этому фигура Тинякова предстает совершенно в ином свете и с Одиноким, созданным Дмитрием Быковым, имеет очень и очень мало общего.

Но перед тем как перейти к этому периоду, коротко вернусь к сборнику «Ego sum qui sum».

Появление такой книги хоть и в молодом, но уже окрепшем СССР удивительно. Конечно, в годы нэпа издать за свой счет книгу мог (теоретически) любой, но, естественно, не любого содержания… Почти каждое из двенадцати вошедших в сборник стихотворений буквально вопиет об отчаянии отдельно взятого человека в коллективном обществе, призывает быть одиночкой, хищным и агрессивным, потому что только так и возможно уцелеть… Эпиграфом к «Ego sum qui sum» вполне можно поставить возникший позже в лагерях девиз: «Сегодня ты, завтра – я», который в 90-е годы внедрился в ткань общенародного существования. Не раз приходилось слышать эти слова от вполне интеллигентных людей, – интеллигентных, но доведенных до отчаяния.

Причем, отстаивая в стихах право индивида всеми силами, всеми правдами и неправдами бороться за существование, Тиняков не оправдывает это тем, что его герой чем-то лучше большинства остальных. Нет, это обыкновенный человек, ничем не выдающийся, но тем не менее очень хотящий жить дальше, знающий, что для себя-то центр вселенной – это не Бог, не коммунизм, не монархия, а – он сам.

Неудачи мои и пороки, И немытый, в расчесах, живот, И бездарных стихов моих строки, И одежды заношенной пот – Я люблю бесконечно, безмерно, Больше всяких чудес бытия, Потому что я знаю наверно, Что я – это – Я!

Страшный, уродливый, но романтизм. Подобный романтизм расцвел в конце 30-х во Франции. Мир трещал по всем швам, но индивиду до этого не было дела, – он хотел поплотнее поесть, совокупиться, выпить, не дать себя в обиду никаким силам… Первые романы Генри Миллера пышут этими желаниями. Обыкновенными для реального человека, но дикими для литературы…

Книжка «Ego sum qui sum» стала причиной того, что от Тинякова в очередной раз отвернулось литературное сообщество. Главным образом из-за строк, где упоминается Николай Гумилёв: «Может, – в тех гробиках гении разные, / Может, – поэт Гумилёв…» Создается впечатление, что Тиняков глумится над ним, недавно расстрелянным. И тщетно автор стихотворения оправдывался, что написал его за месяц до гибели Гумилёва, тогда же читал знакомым… Ставшие предметом какой-никакой, но литературы, они вызвали у читателей (гумилевских друзей и поклонников) законное негодование. Пополз даже слух, что именно Тиняков стал виновником ареста Гумилева, впрочем, подтверждений этому не нашлось.

Может быть, Тиняков написал «Радость жизни» действительно до расстрела Гумилёва. То, что употребил фамилию именно этого поэта, достаточно закономерно – Гумилёв был воплощением активной жизни среди поэтического мира Петербурга. Путешествия, действующая армия, своя поэтическая школа… И вот такой человек от какого-нибудь тифа или от голода умирает, а ничтожный герой стихотворения остается жить. Хоть на несколько дней («Скоро, конечно, и я тоже сделаюсь / Падалью, полной червей»), но переживает этого мятущегося, жаждавшего действия, приключений кумира…

Через год с небольшим после выхода книги Тиняков оказался на улице в роли нищего. Историки литературы в 90-е годы неоднократно пытались найти причину этого поступка. Например, что «Ego sum qui sum», как и предыдущие тиняковские сборники, почти не продавался (да и вряд ли его брали в книжные лавки); что от сотрудничества с ним берегущие свою репутацию газеты и журналы отказались; что Тиняков попросту окончательно спился и не мог уже писать даже примитивных газетных заметок…

Одно из самых, пожалуй, пронзительных свидетельств тиняковского нищенствования можно найти в книге П. Лукницкого «Встречи с Анной Ахматовой».

Запись от 15.06.1926 года:

По дороге к Замятиным, на Семионовской, увидела просящего милостыню Тинякова. Смутилась страшно. Но подошла. Поздоровалась… После двух-трех слов спросила – можно вам двадцать копеек положить? Тот ответил: «Можно…». АА эта встреча очень была неприятна. Было очень неловко.

(Эх, как бы хотелось узнать, как Ахматова поздоровалась, что это были за два-три слова, почему ей было неловко!)

Уход Тинякова в нищие был, по общему мнению, уже окончательным финалом его неполучившейся жизни. Потеря человеческого облика… Таких легче всего завербовать в осведомители, провокаторы, шпионы. Государству да и всяким шарлатанам такие именно и нужны. И потому образ Одинокого в романе «Остромов…» вроде бы типический, а размышления Льговского, да и, в общем-то, самого автора (его отношение к Одинокому очевидно), вполне справедливы:

Страшней было другое – что Одинокого в самом деле никогда не тронут: посадят всех, в том числе вернейших, – а этот, как памятник бессмертной, неприкосновенной низости, образцовый минус, от которого станут отсчитывать всё, будет стоять у себя на Измайловском или где он еще там стоит в центре своего кружка… Он переживет всех и останется, может быть, последним, округлый, нечесаный, страшный, пахнущий сырым мясом. Время благоприятствовало теперь ему, ибо всё остальное не вышло, а Одинокому была самая пора.

Но доказательств провокаторской и тому подобной деятельности Тинякова-Одинокого в реальности нет. Не стал он, оказывается, и нищим в общепринятом смысле слова. Тиняков имел крышу над головой, довольно большую библиотеку и архив, в котором имелись, между прочим, рукописи Тютчева; в 1928 году он женился. А главное – писал дневник, о существовании которого стало известно относительно недавно. Глеб Морев обнаружил выдержки из него в архиве ФСБ Петербурга и Ленинградской области и частично опубликовал на своем сайте.

Позволю себе привести несколько записей:

9 декабря [1929]. Утро.

Приближается 1930-й год. 1 + 9 + 3 = 13! Три таких года я пережил. 1903, 1912 и 1921-й. В каждом из них случались важные для меня происшествия. В 1903 г[оду] – начало моей литер[атурной] деятельности, личное знакомство с В. Брюсовым, Л. Андреевым и др. писателями, оставление гимназии, 1-ое сношение с женщиной, смерть деда Максима Александр[овича]. В 1912 г[оду] – издание 1-й книги и переезд на жительство в Петербург. В 1921 г[оду] – вторичный переезд в Петерб[ург] и смерть отца и Ал. Блока. 1930-й год – последний, дающий суммой своих цифр 13. Такой же год будет теперь лишь через 100 лет – 2029 год. Значит, 1930-й год принесет мне ряд бедствий и несчастий и последнее из них – смерть. Не так боюсь смерти, как физических мучений. Умру, вероятнее всего, в июле, как это мне предсказал в 1910 году Зобнин. Вчера говорил жене, чтобы она после моей смерти сожгла все мои бумаги.

6 марта [1930], вечер.

Нынче на Пантелеймоновской видел Яшку Година! Он дал мне 3 копейки. Затем увидел Вс. Вишневского, поздравил его с успехом «Первой конной», и он «отвесил» мне… целых 60 коп. Это – правило: чем ни богаче становится писатель, тем жаднее. Примеры: Вяч. Шишков, Лавренев и тот же Вишневский. Погода сегодня плохая: 3° мороза и с утра был сильный ветер. Сбор 3 р[убля] 44 к[опейки].

20 июня [1930]

На страну надвигается голод, быть может, величайший из всех, которые когда-либо переживала Россия. Половину скота порезали во время колхозного беснования: мяса почти нет и, конечно, не будет совсем, как и масла, молока, яиц. Рыбы и селедок, из-за того же колхозного безумия, не выловили и половины того, что надо. Нет ни овощей, ни ягод, ни фруктов, ни табаку. Во вчерашней веч[ерней] газете появилась заметка о заготовке грибов, – но и ведь грибов сукины дети не соберут и не заготовят. Дров тоже нет и не будет. Будет голод, будет небывалый мор, и грузинский идиот Сталин будет справлять «пир во время чумы».

14 июля 1930 г.

12 июля К. М. Аксенов дал мне 145 экз. «Треуг[ольника]». Уплатил ему 3 р., продать же могу (если же себе оставлю 15 экз.) на 36 р. Но продать трудно, п[отому] что мелочи нет и ходить по пивным бесполезно.

Все последние дни были заняты 16[-м] съездом большевиков. Грузинский дьяволодурак еще раз поставил на колени Рыкова и Томского и мимоходом давнул Крупскую. Молчал только Бухарин, но возможно, что на вчерашнем заключ[ительном] заседании и он растянулся на брюхе перед «дивной жопой Кавказа». Эти «правые», конечно, тоже сволочи, но они все-таки понимают то, что надо же населению хоть что-нибудь жрать. Сталин же и его подручные обрекли на голодную смерть десятки миллионов людей и не поперхнулись. Им бы только самим лопать до отвала, распутничать (Калинин), и властвовать над всеми, и всеми помыкать.

Умерли за это время Конан-Дойль и П. Сергеенко. Конан-Дойлем я увлекался еще в гимназические годы, да и позже; помню с каким увлечением читал его «Знак 4-х» в 1904 г. в Вильне на вокзале. Книжку Сергеенко о Л. Толстом я прочитал тоже мальчишкой – в 1899 г., когда вышло ее 1-ое издание. ‹…›

Сегодня болит голова и пугает предстоящий день отсутствием у публики «мелочи». Да и, кроме того, по-видимому, начинают забирать нищих и отправлять их в «трудовые колонии», т. е. в могилы для живых.

24 июля [1930]

14-го вечером к жене пришла старуха, которая в 1923 г. сватала ее за Кузнецова. Я устроил скандал и опять начал пьянствовать. 17-го июля в день поминок дедушки Макс[има] Ал[ександровича] – я привел из пивной каких-то незнакомцев – мужчину и женщину. К этому почему-то придрался жилец Иванов, незнакомца отправил в милицию, а на меня подали жалобу в жактовский суд, что грозит мне, конечно, большими неприятностями, а б[ыть] м[ожет], и выселением. – В городе голодовка и эпидемия брюшного тифа. Устал я до крайности.

Согласимся, что это писало не потерявшее «человеческий облик» существо, не конченый похабник и подонок Одинокий из романа «Остромов…» Некто более глубокий и все-таки цепляющийся за цивилизованную жизнь человек и в то же время смело судящий о политической и общественной жизни… Конечно, Тиняков наверняка терял человеческий облик, похабничал, но периодами, как немалая часть запойно пьющих.

Кроме дневника Тиняков сочинял в то время и стихи. Сегодня известно два, остальные же или пока не разысканы, или погибли (по словам самого Тинякова, он писал в годы своего нищенствования регулярно). Уцелевшие произведения находятся в следственном деле поэта, являясь, как и дневник, вещественными доказательствами. Потому, видимо, и уцелели.

Привожу эти стихотворения 1926–1927 годов^[3].

* * *

Чичерин растерян и Сталин печален,

Осталась от партии кучка развалин.

Стеклова убрали, Зиновьев похерен,

И Троцкий, мерзавец, молчит, лицемерен.

И Крупская смотрит, нахохлившись, чортом,

И заняты все комсомолки абортом.

И Ленин недвижно лежит в мавзолее,

И чувствует Рыков веревку на шее.

Размышления у инженерного замка

[Уж головы лип полуголы,

Остатки кудрей пожелтели,

И ласточки, бабочки, пчелы

С карнизов дворца улетели.]

Печальны осенние стоны,

Нахмурился, ежится замок.

И каркают хрипло вороны,

Быть может, потомки тех самых,

Которые мартовской ночью

Кричали в тревоге не зря,

Когда растерзали на клочья

Преступники тело Царя.

И мудрый, и грустный, и грозный

Закрылся безвременно взор –

И пал на Россию несносный,

Мучительно жгучий позор.

Не так же ли грязные руки

Взмятежили тихий канал,

Когда на нем, корчась от муки,

Израненный Царь умирал.

Не та же ль преступная воля

В Ипатьевском Доме вела

Зверье, – подпоив алкоголем,

Терзать малолетних тела?

Желябов, и Зубов, и Ленин –

Все тот же упырь-осьминог…

По-своему каждый растленен,

По-своему каждый убог,

Но сущность у каждого та же –

У князя и большевика,

У каждого тянется к краже,

К убийству да к буйству рука.

А к делу? К работе? Смотри-ка,

Взирай в изумлении мир,

Как строют Калинин и Рыков

Из русского царства сортир.

И правильно, мудро, за дело

Утонет Русь в кале своем,

Когда не смогли, не сумели

Прожить с светодавцем – Царем.

Конечно, не шедевры, но – почти одинокий голос несогласного. Ехидного и саркастического врага тех процессов, что происходили тогда в СССР. А ведь врагов, всех этих тайных монархистов, белогвардейцев, просто ненавидящих советскую власть и персонально Сталина, как оказалось позже (много позже!), было множество. Но они молчали, а этот «потерявший человеческий облик» оставил документы.

Много ли еще можно вспомнить таких документов? «Собачье сердце», например, «Послание евангелисту Демьяну…» (его почему-то упорно приписывают Есенину); «Мы живем, под собою не чуя страны…» Вот, вроде бы и всё из середины 20-х – начала 30-х. Потом наступило новое время, от которого тоже почти не осталось художественных документов, где бы запечатлелось недовольство коллективизацией, массовыми репрессиями, охотой на космополитов. Может, повесть «Софья Петровна» Лидии Чуковской – единственный такой документ о «большом терроре», но ее никто не читал в то время, а стихи Тинякова были известны многим, – он сам декламировал их в гостях, в пивных, в очередях. И в августе 1930 года его арестовали…

Цитаты из показаний Тинякова, опубликованных Глебом Моревым на своем сайте:

[28 августа 1930] Стихотворение «Размышления у Инженерного Замка» читалось мною не только у Смиренского, но и в пивной гр [ажданину] Пожарину. [31 августа 1930] В дополнение к моим предыдущим показаниям свое стихотворение «Размышления у Инженерного Замка» и мои другия стихотворения с антисоветской окраской я неоднократно читал в пивных вслух и у своих знакомых. В своих разговорах, которые я вел в пивных и у своих знакомых, я иногда высказывал недовольство существующим строем и его политикой.

В итоге Тинякова осудили на три года лагерей (слушателей не тронули). Заключение он отбывал на Соловках, а потом находился в ссылке в Саратове. В 1933 году вернулся в Ленинград. Жил за счет продажи своего архива в Пушкинский Дом, Гослитмузей, Государственную публичную библиотеку. Умер в больнице «Памяти жертв революции» 17 августа 1934 года.

Одно из последних прижизненных упоминаний о Тинякове – в дневнике Михаила Кузмина (запись от 28 июня 1934 года): «…Прошелся по Невскому. Встретил Тинякова на костылях и Хармса…» (Интересно, порознь встретил или вместе? Известно, что Хармс очень интересовался Тиняковым, был с ним знаком.)

Кстати сказать, заявляя в повести «Перед восходом солнца», что не знает «его дальнейшей судьбы» (после примерно 1928 года), Михаил Зощенко несколько лукавил. (Что вполне простительно пусть в автобиографической, но прозе.)

В архиве писателя сохранилось письмо Тинякова к нему от 6 июля 1933 года:

Дорогой Михаил Михайлович!

Был я в лагерях, где мне жилось очень хорошо, но откуда меня, к сожалению, освободили досрочно; отбывал я затем конец срока, – на положении почти свободного гражданина, – в Саратове, где голодал и бедствовал невероятно. Став полноправным гражданином, я вновь вернулся в Питер и нашел здесь жену, совершенно больную (туберкулез костей), безработную, голодную. Попрошайничать на улицах боюсь, – как бы опять не выслали! Ищу везде работы, есть надежда, что недели через две получу и буду иметь хоть кусок хлеба. Но что делать до тех пор? Невыразимо тяжело отнимать последние крохи у больной женщины, которая и без того много-много для меня сделала.

Вы были в свое время добры ко мне, подавали мне… Но не думайте, что я бессовестный и бесчестный попрошайка по натуре. С краской стыда, с болью в сердце обращаюсь к Вам я сейчас. Если Вы в состоянии, то помогите мне на эти ужасные две недели маленькой суммой (не больше 25 руб.). И если у Вас среди хлама найдутся какие-нибудь рваные, никуда не годные брючёнки и что-нибудь из бельишка, это тоже пожертвуйте мне: дошло дело до зареза.

Простите меня! Если не отвергнете моей просьбы, то черкните, когда зайти: беспокоить я Вас не буду, возьму и уйду, унося в сердце вечную, неизмеримую благодарность к Вам.

Искренно любящий Вас

Александр Тиняков.

Адрес мой: ул. Жуковского, д. 3. кв. 7.

Александру Ивановичу Тинякову

Как бы хотелось узнать, помог ли ему Зощенко, отозвался ли как-то на это письмо. Не исключено, что и нет – это было попросту опасно, а Зощенко тогда находился в зените славы, собирался в писательскую командировку на Беломорканал… По иронии судьбы, в 1946 году (через три года после написания «Перед восходом солнца») он фактически был отлучен от литературы, и над ним замаячила перспектива повторить судьбу Тинякова: выйти на улицу с протянутой рукой, отправиться в лагерь, голодать… Зощенко занялся сапожным ремеслом, переводил зарубежную прозу, публиковал ее, но фамилию переводчика указывать было не велено… Позже его восстановили в Союзе писателей, снова стали выходить книги, правда, пенсии от государства Зощенко не удостоился, к писательству, по существу, не вернулся. Не смог.

Читая и перечитывая страницы «Перед восходом солнца», на которых описывается бывший поэт Т-ов, я пытаюсь понять, что так поразило Михаила Михайловича. Мало ли было тогда в Петрограде-Ленинграде «потерявших человеческий облик», мало ли бывших дворян и буржуев стали люмпенами. Наверное, жуть вызывало у Зощенко то, что это был человек его цеха – писатель (притом признанный советской властью, которая дала ему корочки члена Всероссийского союза писателей), ставший животным (или стремящийся таковым казаться?), предавший свое звание писателя, растоптавший свое призвание. «Он имел несчастье прожить больше, чем ему надлежало», – сожалеет Зощенко, вспоминая Тинякова 1912 года, когда он был чист, красив и читал эстетские стихи.

На мой взгляд, Александр Тиняков и был создан природой для вот этой своей жизни, которая была «больше». После. Не будь ее, мы бы имели другое представление об истории страны середины 20-х – начала 30-х, о людях, ее населявших. Впрочем, о людях – это громко сказано, – Одинокий и остался одиноким. По-настоящему одиноким, единственным в своем роде. Не прятался, как Александр Добролюбов, в Узбекистане, не убил себя, как, видимо, понявший, что писать ему свободно уже не дадут, Есенин, не пытался наводить мосты к чуждой ему идеологии, как Булгаков, не продался за пайки, дачи и квартиры, как большинство перетекших из одного социального строя в другой литераторов. Тиняков остался свободным в отличие от них и от того приспособившегося Одинокого, что выведен в романе «Остромов, или Ученик чародея».

2011

Писатель: ответственность или свобода?

Эта толстенная книга – семьсот пятьдесят страниц на плотной бумаге – издана в Новосибирске тиражом 100 экземпляров. Автор – критик и историк литературы Владимир Яранцев.

В книге рассказывается о судьбе писателя 20–30-х годов Владимира Зазубрина, автора романов «Два мира», «Горы», повести «Щепка», рассказа «Общежитие». Но, по сути, это не просто биография, автору удалось показать рождение послереволюционной сибирской литературы и, на мой взгляд, сделать главное – натолкнуть читателя на размышление: как быть, что делать писателю в переломные, а потом и в переходные моменты истории.

Владимир Зазубрин (настоящая фамилия Зубцов) стал революционером в ранней юности. Это, как нередко случалось в России в начале прошлого века, оказалось наследственным. Обыски, аресты, надзор полиции… Жили во глубине России – Пенза, Сызрань, – выполняли партийную работу. Отец принадлежал к эсерам-максималистам, сын руководил большевистской ячейкой. Сын писал статьи, фельетоны…

В январе 1917 года в судьбе Владимира Зазубрина произошло событие, которое аукнулось ему через двадцать лет. 11 января он стал агентом Сызранского жандармского отделения. Вскоре случилась Февральская революция. В марте-апреле последовала череда арестов, но в конце концов товарищам по организации удалось доказать, что Зазубрин был послан в охранку для контрразведки. Вроде бы полное оправдание и даже некоторая слава, но пятно осталось, и в свое время оно, это пятно, превратится в расстрельный приговор.

Дальше – вихрь месяцев меж двух революций. Организация рабочих собраний, нелегальное положение, аресты властями Временного правительства, мобилизация в армию Временного правительства, Павловское юнкерское училище, участие в Октябрьском перевороте на стороне большевиков, должность в Госбанке, но в начале 1918 года возвращение в Сызрань, а в середине – мобилизация белыми, с которыми Зазубрин оказывается в Сибири. Осенью 1919-го он переходит на сторону красных партизан, причем переход сопровождался следствием, была угроза расстрела… В 1920-м бои, кружение по Сибири, сотрудничество с чекистами, выполнение заданий, раскрытие заговоров и подозрение чекистами, что он скрытый враг…

Лечение от тифа дало несколько недель передышки, и в маленьком городе Канске, что восточнее Красноярска, Зазубрин пишет роман «Два мира» – первый советский роман, как назовут его позже литературоведы. Роман о Гражданской войне в Сибири, написанный по горячим следам. Цепь страшных, ярких, безжалостных картин.

Очень быстро роман набрали и издали в походной типографии, книжка добралась до Москвы и вызвала одобрительные отзывы Ленина, Горького.

Вскоре Зазубрин стал, что называется, профессиональным писателем. Пытался продолжить «Два мира», где хотел показать жизнь Сибири после «окончательной победы народа». Но от этих попыток осталось лишь несколько отрывков. Автор, видимо, понял, что до окончательной победы еще далеко.

В 1923 году Зазубрин переехал в Новосибирск, стал работать в журнале «Сибирские огни», активно участвовал в общественной жизни. В общем-то, он стал одним из тех, кто создавал сибирскую советскую литературу…

Основной объем книги Владимира Яранцева и посвящен этому периоду – периоду общественной деятельности Зазубрина. Редакторская работа, организация съездов, споры, статьи… История создания «Двух миров» остается читателю неизвестна, как, впрочем, и повести «Щепка», рассказов «Общежитие», «Бледная правда».

А была ли история? Можно ли действительно восстановить или хотя бы представить, как, в каких условиях, с какой скоростью создавалась первая проза Шолохова, Булгакова, Фадеева, Всеволода Иванова, Фурманова, Леонова, Бабеля? Эти молодые люди (двадцати-тридцати лет) спешили зафиксировать, сохранить то, что увидели, испытали, чувствовали в страшные и неразрешимо сложные годы Гражданской войны.

Интересно, что жестокость и белых, и красных в то время воспринималась, по крайней мере, с пониманием. На то она и война…

Но затем жестокость, да и вообще реализм, который слили с враждебным новому строю натурализмом, и уж тем более эзопов язык, замаскированный под фантастику, стали мешать. Особенно если жестокость или темные пятна касались нового строя, нового мира, нового устройства жизни.

С писателями, чуждыми этому новому устройству, вроде Булгакова, Замятина, режим зачастую поступал относительно мягко – перекрывал доступ к печати, а то и вовсе отпускал за границу. Со своими же – Пильняком, Бабелем, Зазубриным, – не церемонился – уничтожал. Удачно (по крайней мере, внешне) переживших 30-е годы – единицы. Например, Михаил Шолохов.

Действительно, внешне у него все было неплохо – хоть со скрипом (третий том «Тихого Дона»), но публиковался и под идеологические рамки в прозе не очень-то подстраивался. «Тихий Дон», первый том «Поднятой целины» – пожалуй, главные художественные свидетельства о Гражданской войне и коллективизации.

Впрочем, что бы стало с Шолоховым, не успей он опубликовать первые два тома «Тихого Дона» в середине 20-х? Не начни повествование с нейтральной хуторской жизни еще до Первой мировой (а ведь первоначально сел писать романище именно о Гражданской войне)? Не стань очень известным молодым советским писателем к первым процессам над вредителями, троцкистами и тому подобными? Короче, если бы принес из Вёшенской все четыре тома в издательство году в 35-м, что бы с ним сделали?..

Но это вопросы риторические, пресловутое сослагательное наклонение. Сложности хватало и в реальности.

Больно и как-то тяжело для психики читать, что писали тот же Шолохов или Зазубрин в прозе и публицистике в определенный период. В момент завершения «Тихого Дона», в момент написания «Гор». Как в них уживалась свобода художника и чувство ответственности советского гражданина? Чудовищное душевное раздвоение. Или не раздвоение? Может быть, поэт и гражданин могут уживаться в одном человеке? Утром и вечером ты свободный поэт, а днем – ответственный гражданин?

К чему я задаюсь такими вопросами?

По-моему, сегодня они снова стали насущными. Как в конце 20-х, как на стыке 80-х и 90-х. Происходит гражданский подъем, общество расколото, выстраивается в походные колонны друг против друга. И писатели, как уж повелось у нас, в авангарде обеих колонн. Быть аполитичным, быть индивидуалистом сделалось неприлично.

Писатели выступают на митингах, входят в общественные комитеты, подписывают открытые письма; буйно расцвела актуальная публицистика, в которой главную роль играют не публицисты и журналисты, а прозаики.

Правда, художественных произведений, отражающих нынешнее противостояние, мы не встречаем. Можно утверждать, что прошло совсем немного времени с момента, когда гражданский подъем проявился по-настоящему, но, с другой стороны, в литературе почти не запечатлены, не осмыслены девяностые годы, нулевые… И перестройка, и вообще этот переход от социализма к тому, в чем мы оказались нынче…

Интересно, что писатели (по крайней мере, очень многие писатели) чувствуют свою гражданскую ответственность, сознают свой до сих пор высокий в России статус, но проявляют их не в той сфере, к которой призваны своим талантом. Нет, они создают художественные произведения – свободные, подчас мощные, – но произведения эти так далеки от проблем действительности.

Революция и последовавшая за ней беспощадная бойня, ощущались за много-много десятилетий до 1917 года. Писатели говорили о ней в своей прозе, стихах, пьесах громче революционеров. Василий Розанов позже как раз русскую литературу обвинил в том, что она «погубила Россию». По-моему, наоборот, литература стремилась предупредить. Но вершина государственной пирамиды не желала слушать, а если ее слишком донимали, велела запретить; середина находила в журналах и книгах подтверждение своей тревоге, мыслям о том, что в государстве не все благополучно; а придавленное основание пирамиды наливалось злобой и собиралось с силами распрямиться. Пришел момент, и пирамида развалилась.

Сегодня именно по литературе – от Радищева до Леонида Андреева – мы имеем возможность детально проследить, как созревала русская революция. Благодаря литературе короткого периода относительной свободы 20-х годов мы можем почувствовать весь ужас Гражданской войны… С тех пор литература еще два раза выступила подобным великим документом: военной прозой, которая, правда, проявилась спустя более чем через десять лет после Великой Отечественной, во времена оттепели, и деревенская проза 60–70-х.

Вскоре наступила гласность, и писатели предпочли доносить свои идеи с трибун, а не через прозу. В прозе они, как правило, стали отдыхать от реальности.

«Тенденциозность» воспринимается как нечто нехорошее, нечестное, нечистое. Оценка: «Это тенденциозная вещь» подразумевает: «Этого не стоит читать». Но ведь все, что дошло до нас из XIX века, что читается и живет, – тенденциозная проза.

Тенденциозно писали Пушкин, Лермонтов, Гончаров, Тургенев, Писемский, Достоевский, Лесков, Чехов, Горький… Что может быть тенденциозней «Войны и мира»? До сих пор задаются вопросом: «Почему Толстой так описал Наполеона? Ведь он был не таким!» Да вот именно потому…

Писатели XIX века обращались к прозе в первую очередь для того, чтобы выразить в ней свои идеи. Полнее и убедительнее. Что отлично сформулировал Достоевский в письме Страхову по поводу «Бесов»:

На вещь, которую я теперь пишу в «Русский вестник», я сильно надеюсь, но не с художественной, а с тенденциозной стороны; хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность. Но меня увлекает накопившееся в уме и в сердце; пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь.

Роман «Бесы» тенденциозен предельно, действительно граничит с памфлетом, но это проза – многогранное, многослойное художественное произведение. Может быть, и вопреки воле автора. Как вопреки воле Толстого написалась такой «Анна Каренина», видимо, «Обломов» Гончарова да и многое-многое другое. Форма прозы спорит с тем, кто ее пишет, и зачастую побеждает…

В ХХ веке произведений, где были бы попытки выражения авторской идеи, мы знаем немного – что бы хорошего ни говорили сегодня об эпохе социализма, но уж точно литература не была тогда свободна. Поэтому, видимо – парадокс? – не появилось талантливых книг о том, как здорово живется при социализме: талантливому писателю было просто опасно писать такие книги, от него прогрессивное общество вполне могло отвернуться. Некоторый социалис тический свет позволялся лишь дебютантам, и здесь в первую очередь мне вспоминаются аксёновские «Коллеги»…

Уже двадцать с лишним лет наша литература абсолютно свободна. От всего. До самого недавнего времени и большинство писателей чувствовали себя абсолютно свободными от общественных да и гражданских обязанностей. Лишь в последний год всполошились. Правда, всполошились не художественными произведениями, а речами на митингах, шквалом колонок, постов в ЖЖ.

Русская литература знает немало примеров, когда большие писатели теряли свой дар, распыляли энергию, сгорали в общественной работе, в статьях, речах, политической и идеологической борьбе. Шолохов, Фадеев, Зазубрин, Федин, Твардовский, Распутин… Но у них в начале творческой жизни были великие достижения, последние же двадцать лет великими литературными достижениями, по-моему, не отмечены.

Художественная литература давно не востребована не только как великая летопись, но и как мощнейшее орудие борьбы. Литературно талантливые борцы есть, но хватаются они за какие-то палочки антиутопии, прутики сатиры, пугачи гротеска, песок колумнистики и не видят гаубицы прозы. Обидно.

2012

Из тайных книг
О «Чевенгуре» Андрея Платонова

Потеряв интерес к книгам для «детей и юношества» (а это были 84–85-й годы) и еще не имея сил читать книги «для взрослых» (открывал их, но все казались мне скучными, какими-то не теми), я часто листал тома «Краткой литературной энциклопедии», которая была в нашей домашней библиотеке.

Там я находил немало заманчивого, такого, что никогда у нас, как я думал тогда, не появится, но которое наверняка бы стоило прочесть. Нередко приоткрывались некие тайные пласты литературы, и они очень к себе тянули (я даже записывал названия книг и фамилии писателей в тетрадке). Было, к примеру, такое:

В центре романа «Доктор Живаго» – интеллигент, родственный Спекторскому, стоящий на трагич. распутье между личным миром и обществ. бытием, связанным с активным действием. В романе выражено глубокое разочарование в идее революции, неверие в возможность социальной перестройки общества. Герой романа отвергает жестокость белогвардейского лагеря и не приемлет революц. насилия и жертвенного подчинения личности судьбам революции. С большой силой написаны страницы романа о жизни природы, любви героев.

Передача романа за границу, его опубликование за рубежом в 1957-м и присуждение П. Нобелевской премии в 1958-м – все это вызвало резкую критику в сов. печати, что завершилось исключением П. из Союза писателей и его отказом от Нобелевской премии.

Или такое, из статейки про неведомого мне тогда Набокова:

В прозе Н. ощущается влияние Ф. Кафки, М. Пруста; таков роман «Приглашение на казнь» (1935–1936, отд. изд. 1938), где Н. изображает кошмар существования маленького человека, окруженного чудовищными фантомами совр. мира. Таковы предпосылки, способствовавшие «денационализации» творчества Н.

За десяток лет до знакомства с текстами Селина, Генри Миллера я познакомился с краткой и такой аппетитной характеристикой их книг. Селин, например, «в 40-е гг. продолжал цинично глумиться над жизнью и собой», а «творчество» Миллера «исполнено противоречий. Он отвергает бурж. цивилизацию с позиций гедониста, эксцентрика, предельного индивидуалиста. Его “пацифистский анархизм” в сочетании с раблезиански острым чувством жизни часто ведет к крайнему натурализму, граничащему с порнографией, и этич. беспринципности».

Было тайное в энциклопедии и про некоторых уже известных мне и даже читаных писателей. В том числе и в статейке об Андрее Платонове: «С 1926 г. П. работает над большим романом о революции – “Чевенгур” (опубл. отрывки и первые главы, составившие повесть “Происхождение мастера”, 1929)».

Две-три книги Платонова были у нас дома, несколько рассказов я, по совету отца, прочел в рамках, так сказать, «детского». Помню, что мне не очень понравилось тогда. Точнее, не так. Слишком сильно было удивление составлению слов, непривычному, необычному. Неправильному, как я был уверен тогда. И даже отцу про это сказал, усмехаясь так, как усмехаются подростки ошибающимся взрослым. Отец ответил: «Это великий писатель. Потом поймешь».

Подрастая, периодически прошаривая домашнюю библиотеку в поисках тех самых нужных книг, я возвращался и к Платонову. Прочитал повесть «Происхождение мастера», а следом наткнулся на маленький рассказик «Кончина Копенкина», где один из персонажей тот же Дванов, что и в повести… Рассказ без начала и конца, но такой яркий и сочный, страшный и быстрый, что именно он, наверное, открыл для меня Платонова. (Рассказ с бесцветным названием «Возвращение», настоящий шедевр, я узнал позже.)

В «Кончине Копенкина» встречалось слово «Чевенгур» из того моего списка тайных книг и писателей. Как можно было понять, Чевенгур – это город, который занят красными, и вот на них нападают белые. Происходит бой, красные проигрывают, гибнут, кажется, все, кроме Дванова, который спасается на огромном коне Копенкина, которого зовут Пролетарская Сила…

Этот рассказ, явно отрывок из того почти мифического «большого романа о революции», заинтриговал меня, появилась надежда, что я прочитаю его целиком. Тем более что «тайные книги» как раз в тот момент постепенно становились явными. Правда, приходили они не книгами, а в журналах.

Сегодня в своих репликах о литературе я нередко говорю, что во второй половине восьмидесятых, с возникновением «волны возвращенной литературы», тогдашнему литературному процессу, движению тогдашней литературы был нанесен серьезный удар, наверняка лишивший нас целого литературного периода, не позволивший развиться многим талантливым авторам. Дорога в толстые журналы, а потом и в издательства им была, по существу, закрыта на протяжении десятилетия.

Но, с другой стороны, тот период был закономерен. Плотину должно было однажды прорвать, и ее прорвало. И понятно, почему публикацию тех произведений начали толстые журналы: в отличие от издательств с их планами на несколько лет, журналы были мобильней. И стоило торопиться – «гласность» могла в любой момент кончиться.

Мои родители с начала 80-х (а может, и раньше, но я не помню) выписывали два-три толстых журнала в год. То «Новый мир» и «Наш современник», то «Знамя», «Дружбу народов» и «Литературную учебу». Года с 1986-го отец стал очень досадовать, что не может выписывать их все – не хватало денег да и подписаться стало очень сложно.

Обменивались журналами с другими семьями, просили продавщицу в ближайшем к дому киоске оставить ту или иную газету, журнал. Продавщица чуть не плакала: «Привезут три экземпляра, а просят оставить двадцать человек!» В горбачевских очередях дрались не только за водку, но и за журналы, за книги…

Я не помню точно, что прочитал вначале – «Котлован» или «Чевенгур». «Котлован» оставил ощущение ужаса: расчеловечивание человека там было показано, наверное, ярче, чем в любом другом произведении литературы советского периода. Тем более что расчеловечивание происходит во время попытки создать великое, грандиозное…

С «Чевенгуром» же сложнее. По сути, этот роман до сих пор остается для меня тайной…

Слова из Краткой литературной энциклопедии не наврали – это действительно «роман о революции». И по-моему, никакой в нем клеветы на революцию и на людей революции (что наверняка стало преградой публикации «Чевенгура» в конце 20-х) в нем нет. Сатиры, кажется, тоже.

«Чевенгур», по идее, вполне вписывается в ту литературу, что создавалась молодой Советской Россией. Его можно поставить рядом с прозой тех лет Зазубрина, Сейфуллиной, Фадеева, «Железным потоком» Серафимовича, «Сорок первым» Лавренёва, Всеволодом Ивановым, Леоновым, Булгаковым, Зощенко, Бабелем, рассказами Ольги Форш, Артемом Веселым, первыми рассказами Шолохова, первыми вещами Гайдара… Я имею в виду не степень таланта того или иного автора, а ту ноту, что звучит почти во всех произведениях почти всех этих (да и многих других) авторов.

С другой стороны, Платонов стоит от них в стороне. По крайней мере, стилистически… Может, я ошибаюсь, но, по-моему, писатели двадцатых взяли за основу своего языка язык Замятина, а Платонов, чуть ли не единственный, был ближе к Ремизову. Но сделал язык Ремизова механизированным…

Советская литература начиналась не с абсолютного, а со смещенного, сдвинутого реализма. И герои этой литературы тоже были не совсем, не абсолютно реалистичны. Тоже словно бы слегка смещены… Это, наверное, необходимо было сделать – рассудок самих авторов не выдерживал передавать на бумаге пережитое, увиденное ими один в один.

Их спасал стиль. И этот стиль – стиль прозы начала 1920-х – был свеж, нов, молод… Даже пожилой Серафимович в своем «Железном потоке» молод благодаря стилю.

Герои той литературы жестоки. Но эта жестокость оставляет большинство из них чистыми и наивными людьми, людьми, несущими в себе светлое… Жестоки и Копенкин с Двановым в «Чевенгуре», да и многие другие персонажи романа. Но в то же время они, как, к примеру, бандит Никиток, могли, просто так стрельнув по человеку, ранив его, тут же пожалеть. И это, видимо, не фантазия автора.

Почему «Чевенгур» не опубликовали тогда? Наверное, Платонов с этим романом немного опоздал. Принеси он «Чевенгур» в редакцию году в 24–25-м, скорей бы всего, напечатали. Но в 1927-м СССР как государство уже окрепло и строилось, по сути, как традиционное государство. Поэзия революции становилась все менее нужной. Еще чуть позже она стала и вредна.

Вредны оказадись и многие писатели, воспевавшие в свое время принцип: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…»

Александр Блок в 1918 году писал в статье «Интеллигенция и революция»:

Не бойтесь разрушения кремлей, дворцов, картин, книг. Беречь их для народа надо; но, потеряв их, народ не все потеряет. Дворец разрушаемый – не дворец. Кремль, стираемый с лица земли, – не кремль. Царь, сам свалившийся с престола, – не царь. Кремли у нас в сердце, цари – в голове.

Вечные формы, нам открывшиеся, отнимаются только вместе с сердцем и с головой.

К середине двадцатых большевики поняли, что разрушать до основания нельзя. В том числе и культуру. Пушкин, Толстой, Гончаров, Чехов, даже Достоевский были реабилитированы. Был взят курс на реализм без смещений (в том числе и стилистически). Так родился социалистический реализм, в котором первому поколению советских писателей, по существу, не находилось места. Они уходили в сказочники, сценаристы, функционеры, в историческую прозу… Мало кто смог перековаться.

Как разнятся хотя бы стилистически рассказы, первый том «Тихого Дона» Шолохова и дальнейшее его творчество. Но тот типаж героев начала двадцатых появляется в позднейшей прозе постоянно, а Нагульнов с Давыдовым вообще прямые родственники платоновским Копенкину и Дванову…

Честно говоря, в последние годы я открываю произведения Платонова нечасто (за исключением «Возвращения»). Платонов очень заразительный писатель. Прочитав две-три страницы его прозы, невольно начинаешь писать так же. А потом видишь, что написалось плохо, получилась неловкая пародия…

О языке Платонова существуют сотни статей, есть исследования его языка, лингвисты ломают голову, почему там-то или там-то он поставил такой-то союз, а не такой-то. Пытаются ставить правильный, и фраза ломается, приобретает другой смысл… Платонов остается загадкой нашей литературы, а «Чевенгур» – главная тайна Платонова. И наверняка еще многие поколения читателей будут биться над вопросами: что хотел рассказать нам автор, почему не победил Копенкин, зачем Дванов ушел на дно озера… И почему Платонов ставил неправильные союзы вместо правильных.

Да, и еще – до сих пор жалею, что так быстро исчез из повествования «вождь» отряда анархистов и писатель Мрачинский, пощадивший коммуниста Дванова за то, что тот читал его книгу «Приключения современного Агасфера». Поговорить бы им побольше, попутешествовать вместе, может, мы бы больше узнали о том смутном и сложном процессе, который принято называть гражданской войной…

2014

До «Тихого Дона»

90 лет назад, в 1926 году, вышли первые сборники рассказов Михаила Шолохова «Донские рассказы» и «Лазоревая степь». Обстоятельства складываются так, что сегодня самое время о них вспомнить.

По моим наблюдениям, в последние десятилетия в общественном сознании укрепляют мысль, что Михаил Шолохов вдруг явился в русскую литературу – двадцатидвухлетним с двумя томами «Тихого Дона». Для одних это пример феномена юного гения, для других – пожалуй, главных аргументов того, что Шолохов присвоил себе чужую рукопись.

За громадой «Тихого Дона» почти затерялись без малого три десятка рассказов, написанных Шолоховым в 1923–1927 годах…

Да, обвинения в плагиате, в ложном авторстве преследуют Шолохова с конца 1920-х. На днях появился очередной повод: Шведская королевская академия обнародовала на своем сайте имена конкурентов Шолохова, получившего в 1965 году за «Тихий Дон» Нобелевскую премию по литературе.

На награду, как сообщают СМИ, претендовали 90 кандидатов. Среди них Владимир Набоков, Анна Ахматова, Константин Паустовский. И помимо сетований, что шведские академики вручили премию не тому, раздались многочисленные напоминания: «Не Шолохов писал “Тихий Дон”! Не Шолохов!»

Авторство великого романа присваивали в разные периоды то Федору Крюкову, то Серафимовичу, то тестю Шолохова Громославскому, то Андрею Платонову, то даже Николаю Гумилеву. Менее настойчиво убеждают общественность отдельные филологи и историки литературы, что Шолохов не автор и «Поднятой целины», «Судьбы человека», «Они сражались за Родину». А вот по поводу рассказов споров почти нет. Что, в общем-то, странно, так как в рассказах присутствуют многие детали, сюжеты, которые будут развернуты на страницах «Тихого Дона».

Давайте вспомним об этих рассказах.

В дебютную книжку «Донские рассказы» вошло восемь произведений – «Родинка», «Шибалково семя», «Председатель Реввоенсовета республики», «Бахчевик», «Алешкино сердце», «Двухмужняя», «Пастух», «Коловерть». Очень теплое предисловие написал Александр Серафимович, с которым Шолохов, как свидетельствуют документы, познакомился в апреле 1925-го. В конце 1927 года именно Серафимович как сотрудник журнала «Октябрь» возьмет на себя ответственность публиковать первую книгу «Тихого Дона» без сокращений.

А литературная судьба Шолохова началась в сентябре 1923 года, когда в газете «Юношеская правда» (будущий «Московский комсомолец») был напечатан сатирический рассказ «Испытание». Его и последующие два – «Три» и «Ревизор» – часто определяют как фельетоны. Но разница между фельетоном и сатирическим рассказом довольно зыбкая. У Зощенко в собрании сочинений подобные тексты – «рассказы», а у Булгакова – «рассказы и фельетоны»… На мой взгляд, эти вещи Шолохова ближе к прозе, хотя еще не высококлассной…

В Москву Шолохов приехал с родного Дона осенью 1922 го да. Позади был суд, угроза расстрела: будучи налоговым инспектором, он занижал налог станичникам. Сохранился доклад Шолохова, где есть такие слова:

В настоящее время смертность на почве голода по станице и хуторам, особенно пораженным прошлогодним недородом, доходит до колоссальных размеров. Ежедневно умирают десятки людей. Объедены все коренья и единственным предметом питания является трава и древесная кора. Вот та причина, благодаря которой задание не сходится с цифрой фактичес кого посева.

В итоге Шолохов был осужден на год условно и уехал. В Москве сменил много мест работы, посещал литобъединение «Молодая гвардия», где вели занятия Шкловский, Асеев, Осип Брик… Есть упоминания, что Шолохов еще до отъезда с Дона писал рассказы, но документально установленным его дебютом является рассказ «Родинка», который он принес в редакцию «Юношеской правды» в марте 1924-го. Напечатан же рассказ был лишь в декабре.

Впрочем, в письме Серафимовичу, посланному в декабре 1926-го вместе со вторым сборником «Лазоревая степь» (издан в июле), Шолохов замечает: «В сборник вошли ранние рассказы (1923–1924 гг.), они прихрамывают. Не судите строго. – И просит: – Если можно, напишите мне Ваше мнение о последних моих рассказах: “Чужая кровь”, “Семейный человек” и “Лазоревая степь”». Значит, какие-то рассказы, помеченные в собрании сочинений по году издания, были написаны на два-три года раньше.

Почему я ковыряюсь в датах? Чтобы понять, когда Шолохов успел написать две книги «Тихого Дона». Ведь если посмотреть на сухую хронологию жизни и творчества, то выходит, что в декабре 1924 года опубликован первый (для многих это то же самое, что и первым написан) рассказ «Родинка», а к декабрю 1927-го у Шолохова изданы три сборника рассказов (в расчет не идет, что они тонюсенькие) и готова половина романа.

Но получается, что пиком работы Шолохова над рассказами были 1924–1925 годы, а с весны 1926-го он сосредоточился на работе над «Тихим Доном». Во второй половине 1926-го и в 1927-м были опубликованы рассказы «Батраки», «Мягкотелый», «Ветер», «Один язык», «Червоточина» и «О Колчаке, крапиве и прочем», но они откровенно уступают «Жеребенку», «Чужой крови», «Семейному человеку», «Лазоревой степи» и написаны, судя по всему, намного раньше них.

Хорошо бы в новом собрании сочинений Шолохова выстроить рассказы в порядке их написания, и тогда мы увидим, как автор взрослел от произведения к произведению…

Кстати сказать, рассказы Шолохова журналы и газеты не рвали из рук, часто не принимали к публикации; некоторые подвергались значительной редактуре. Причем сам Шолохов нередко просил «урезать», поменять название… Он тревожно справлялся о судьбе своих вещей, просил поторопиться с гонораром. То есть по всем приметам был начинающим автором. Человек, носивший в редакции чужие рассказы, вряд ли бы вел себя так.

А теперь собственно о рассказах.

Во-первых, они (почти все) поражают жестокостью, особенно острой даже на фоне таких произведений о Гражданской войне, как «Два мира» Зазубрина, рассказов Всеволода Иванова, «Разгрома» Фадеева, «Конармии» Бабеля, «Железного потока» Серафимовича, «России, кровью умытой» Артёма Веселого. Тем более что гражданская война в большинстве рассказов Шолохова происходит между жителями одной станицы, одного хутора, одной семьи… В общем-то, та же тема является главной в «Тихом Доне».

В ряде рассказов отцы когда случайно, когда сознательно убивают сыновей. Сами убийства описаны очень сильно, зримо.

С седла перевесившись, шашкой махнул, на миг ощутил, как обмякло под ударом тело и послушно сползло наземь. Соскочил атаман, бинокль с убитого сдернул, глянул на ноги, дрожавшие мелким ознобом, оглянулся и присел сапоги снять хромовые с мертвяка. Ногой упираясь в хрустящее колено, снял один сапог быстро и ловко. Под другим, видно, чулок закатился: не скидается. Дернул, злобно выругавшись, с чулком сорвал сапог и на ноге, повыше щиколотки, родинку увидел с голубиное яйцо. Медленно, словно боясь разбудить, вверх лицом повернул холодеющую голову, руки измазал в крови, выползавшей изо рта широким бугристым валом, всмотрелся и только тогда плечи угловатые обнял неловко и сказал глухо:

– Сынок!.. Николушка!.. Родной!.. Кровинушка моя… Чернея, крикнул:

– Да скажи же хоть слово! Как же это, а?

Упал, заглядывая в меркнущие глаза; веки, кровью залитые, приподымая, тряс безвольное, податливое тело… Но накрепко закусил Николка посинелый кончик языка, будто боялся проговориться о чем-то неизмеримо большом и важном.

К груди прижимая, поцеловал атаман стынущие руки сына и, стиснув зубами запотевшую сталь маузера, выстрелил себе в рот… («Родинка»)

Кстати, вспомним последнюю часть четвертой книги «Тихого Дона», написанную в 1939 году – спустя четырнадцать лет после «Родинки».

Вот Ильинична, мать Григория Мелехова, выйдя в ночную степь, зовет сгинувшего сына: «Гришенька! Родненький мой! ‹…› Кровинушка моя!»

А вот Григорий просит мертвую Аксинью: «Ради Господа Бога! Хоть слово! Да что же это ты?!»

Одни из самых потрясающих эпизодов всего романа.

Отпустил я его сажен на двадцать, потом винтовку снял, стал на колено, чтоб рука не дрогнула, и вдарил в него… в зад… ‹…› Подсигнул он вверх, сгоряча пробег сажен восемь, руками за живот хватается, ко мне обернулся:

– Батя, за что?! – и упал, ногами задрыгал.

Бегу к нему, нагнулся, а он глаза под лоб закатил, и на губах пузырями кровь. Я думал – помирает, но он сразу привстал и говорит, а сам руку мою рукой лапает:

– Батя, у меня ить дите и жена…

Голову уронил набок, опять упал. Пальцами зажимает ранку, но где же там… Кровь-то так скрозь пальцев и хлобыщет… Закряхтел, лег на спину, строго на меня глядит, а язык уж костенеет… Хочет что-то сказать, а сам все: «Батя… ба… ба… тя…» Слеза у меня пошла из глаз, и стал я ему говорить:

– Прими ты, Ванюшка, за меня мученский венец. У тебя – жена с дитем, а у меня их семеро по лавкам. Ежели б пустил я тебя – меня б убили казаки, дети по миру пошли бы христарадничать…

Немножко он полежал и помер, а руку мою в руке держит… Снял я с него шинель и ботинки, накрыл ему лицо утиркой и пошел назад в деревню… («Семейный человек»)

Степка бился под отцом, выгибаясь дугою, искал губами отцовы руки и целовал на них вспухшие рубцами жилы и рыжую щетину волос…

– Под ребра… бей… – хрипел Яков Алексеевич, распиная Степку на мокрой, росистой земле… («Червоточина»)

Брат убивает брата, мужчина – любимую женщину, сын – отца, соседи – соседей… Вот кусок из рассказа «Алешкино сердце», о голоде на Дону в то время, когда Шолохов работал налоговым инспектором и занижал налог (пытался помочь землякам):

…Полька, старшая сестра Алешки, доглядела, когда богатая соседка, Макарчиха по прозвищу, ушла за речку полоть огород, проводила глазами желтый платок, мелькавший по садам, и через окно влезла к ней в хату. Подставив скамью, забралась в печку, из чугуна через край пила постные щи, пальцами вылавливала картошку. Убитая едой, уснула, как лежала, – голова в печке, а ноги на скамье. К обеду вернулась Макарчиха – баба ядреная и злая. Увидела Польку, взвизгнула, одной рукой вцепилась в спутанные волосенки, а другой – зажав в кулаке железный утюг, молча била ее по голове, лицу, по гулкой иссохшей груди.

Из своего двора видал Алешка, как Макарчиха, озираясь, стянула Польку с крыльца за ноги. Подол Полькиной юбчонки задрался выше головы, а волосы мели по двору пыль и стлали по земле кровянистую стежку.

Сквозь решетчатый переплет плетня глядел, не моргая, Алешка, как Макарчиха кинула Польку в давнишний обвалившийся колодец и торопливо прикинула землей.

Конечно, может вызвать недоумение, откуда Шолохов (не будем углубляться в конспирологические теории насчет его возраста – в любом случае он был в 1923–1925 годах совсем молод) все это знал, когда успел увидеть, как сумел облечь в художественную прозу.

Сейчас нам кажется, что после Гражданской войны все уцелевшие белые оказались за пределами Советской России. На самом же деле большинство из них жило рядом со вчерашними врагами. В 1923–1926 годах произошло если не примирение, то некоторое осознание, что убивать дальше друг друга, значит, истребить вообще народ. На время наступило некоторое смягчение нравов.

Известно, что в 1925–1926 годах Шолохов подолгу беседовал с бывшим командиром повстанческой дивизии во время Верхне-Донского восстания, а затем командиром полка Первой конной армии Харлампием Ермаковым, который стал прототипом Григория Мелехова в «Тихом Доне». Уже точно установлено, что очень многое из рассказов (фактов жизни) Ермакова вошло в роман Шолохова, наверняка они стали и сюжетами некоторых произведений 1925–1926 годов. По крайней мере, большая часть деталей из шолоховских рассказов была повторена именно в четвертой книге «Тихого Дона», которая посвящена восстанию, приходу Донской армии и последующему отступлению белых на Кубань. И конечно, процессам на Дону в 1920–1922 годах, не только свидетелем, но и участником которых был сам Шолохов.

К тому же добрая четверть рассказов, это именно рассказы людей о случаях из своей жизни, в которых автор (или другой персонаж) выступает как слушатель: «Шибалково семя», «Семейный человек», «Председатель Реввоенсовета республики», «О Колчаке, крапиве и прочем», «Лазоревая степь», «Ветер», «Один язык», некоторые другие…

Многие, отдельно взятые рассказы Шолохова, не уступающие по силе лучшим страницам «Тихого Дона», прочитанные друг за другом, сливаются в единый ком ужаса и крови. Но в какой-то момент ужас становится не таким ужасающим, а кровь не такой густой… Говорят, что физические пытки действенны до определенного предела, после чего нервы человека, которого пытают, перестают реагировать на боль.

Наверняка Шолохов почувствовал это, и после шедевра «Чужая кровь» (это был один из последних, если не последний, из рассказов 20-х годов) погрузился в романную форму, оставив тему Гражданской войны до конца второй, до третьей и четвертой книг «Тихого Дона». Сначала нужно было показать казачью жизнь в мирное, но отнюдь не благостное, время. Жестокости, конфликтов, предостаточно и в первой книге романа. Далее Шолохов покажет, какой кровью эти конфликты разрешались.

Но законспектирована эта тема в рассказах.

Ранняя проза Шолохова интересна не только как документ рождения великого писателя, не только как россыпь потрясающих художественных произведений малой формы, – это очень важные предостережения нам, сегодняшним, от повторения кровавой мясорубки, которую, как показали события в Донбассе, очень легко запустить. И наблюдая по ТВ, как две враждующие, истребляющие друг друга стороны говорят по-русски, мне вспоминаются рассказы Шолохова. Это жутко.

2016

Возвращение Пугачёва

Книга «Кто он, майор Пугачёв?» вышла этой осенью крошечным тиражом – 300 экземпляров. И вряд ли эти экземпляры будут спешно раскуплены историками, почитателями Варлама Шаламова, попадут в библиотеки гуманитарных вузов; наверняка не узнает о новинке так называемый широкий читатель. Скорее всего, издание утонет в вале печатной продукции незамеченным. А книга важная.

Ее небольшой объем составляют рассказ Шаламова «Последний бой майора Пугачёва», отрывок из шаламовкого очерка «Зеленый прокурор», а также две статьи – Елены Михайлик «Другой берег (“Последний бой майора Пугачёва”: проблема контекста)» и Валерия Есипова «Кто он, майор Пугачёв? (После фильма. Еще раз о художественных особенностях прозы В. Шаламова)».

С одной стороны, никаких сенсаций в книге нет, но есть главное – серьезный повод вернуться к одному из самых потрясающих, важных и спорных произведений Варлама Тихоновича. Тем более что «Последний бой майора Пугачёва» явно обретает новую жизнь. Наверное, стоит добавить «к сожалению», так как подобная проза – не столько памятник, сколько предостережение.

О чем рассказ? Уверен, абсолютное большинство читателей этой заметки знают – рассказ о побеге группы бывших военных из колымского лагеря в конце 1940-х. О неудачном побеге. Заметим, что с 1932-го по 1956 год никому из 7877 пытавшихся не удалось убежать. Лишь один, находясь в командировке в Якутске, добрался до Мариуполя, но вскоре был пойман и возвращен на Колыму…

Группа майора Пугачёва душит дежурных, разоружает охрану, переодевается в форму, завладевает оружием, грузовиком. Держит путь к ближайшему аэродрому. Но группу блокируют и уничтожают. Майор Пугачёв прячется в пещере и стреляется.

Майор Пугачёв и его группа герои не только литературные, но и в «первоосновном понимании», как отмечено в предисловии «От издателя». Они попадают в лагерь и осознают – теперь уже цитата из рассказа Шаламова – что: «…их привели на смерть – сменить вот этих живых мертвецов. Привезли их осенью – глядя на зиму, никуда не побежишь, но летом – если не убежать вовсе, то умереть – свободными».

Все члены группы – люди непростые, способные. Недаром они очень быстро становятся кто культоргом, кто поваром, кто механиком, кто бригадиром. Просто так, без талантов, такие должности в лагере не получить. И в финале рассказа автор от лица майора Пугачёва характеризует этих людей так:

…лучше всех, достойнее всех были его одиннадцать умерших товарищей. Никто из тех, других людей его жизни не перенес так много разочарований, обмана, лжи. И в этом северном аду они нашли в себе силы поверить в него, Пугачёва, и протянуть руки к свободе. И в бою умереть. Да, это были лучшие люди его жизни.

Символичным кажется и число бежавших – двенадцать. Сакральное число…

Рассказ Шаламова имеет документальную основу – подобный вооруженный побег действительно был летом 1948 года. И это стало причиной того, что в ряде публикаций автора «Последнего боя…» обвинили в искажении исторической правды. По документам оказалось, что в действительности бежали не бывшие воины Красной Армии, побывавшие в немецком плену, а в основном бандеровцы и власовцы. И у обвинителей возникает возмущенное недоумение: кого же Шаламов делает героями?!

Варлам Шаламов не только прекрасный и, на мой взгляд, до сих пор по-настоящему не оцененный поэт, не только потрясающий прозаик, но и создатель, теоретик «новой прозы», главный принцип которой – «не проза документа, а проза, выстраданная как документ».

Почти все произведения Шаламова написаны от первого лица. Рассказчик предельно сближен с автором. Это многих приводит к уверенности, что они читают документальную прозу.

В «Последнем бою майора Пугачёва» мы вроде бы не видим рассказчика. А он есть. Именно рассказчик передает нам почти мифическую историю, и вот как он зачинает: «От начала и конца этих событий прошло, должно быть, много времени…» И далее:

В этой стране надежд (Крайний Север. – Р. С.), а стало быть, стране слухов, догадок, предположений, гипотез, любое событие обрастает легендой раньше, чем доклад-рапорт местного начальника об этом событии успевает доставить на высоких скоростях фельдъегерь в какие-нибудь «высшие сферы».

И вполне возможно, а то и очевидно, что историю майора Пугачёва передают друг другу зэки в одном из лагерей, соседних с тем, откуда был совершен побег. Так передавали из уст в уста когда-то предания, былины. И в этом случае майор Пугачёв может быть совсем не Пугачёвым и не майором (в очерке «Зеленый прокурор» это подполковник Яновский), и детали побега могут не соответствовать истине. Той документальной истине, которую ищут в рассказе Шаламова историки, некоторые литературоведы и часть въедливых читателей.

Но истина в рассказе есть: «если и умереть, то свободными». Очень опасная истина…

Рассказ был написан (или записан) в 1959 году. Я не нашел сведений, предлагал ли Шаламов его в редакции журналов. Думаю, именно этот рассказ предложить не решился. Одно дело писать о жертвах культа личности (а жертвы стали появляться в прозе задолго до публикации «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицына), а другое – о тех, кто режиму, порожденному культом личности, противостоял. Причем вооруженно. Убивают советских солдат, хотят улететь куда-то (наверняка за границы СССР), и при этом они – «лучшие люди»… За этот рассказ Шаламова вновь могли отправить в лагерь…

Наверное, активное пропагандирование «Последнего боя…» небезопасно и нынче.

Елена Михайлик и Валерий Есипов (к слову, автор книги о Шаламове в серии ЖЗЛ) полемизируют, во-первых, с историками и журналистами (с Игорем Пыхаловым, Александром Бирюковым), которые обличают автора рассказа в неточностях.

Шаламову предъявляют, например, такую деталь: один из персонажей рассказа, Солдатов (у его прототипа фамилия та же), взят живым. Его долго лечат, «чтобы расстрелять». Но, негодуют историки, реального Солдатова не расстреляли – смертная казнь в тот период была отменена, – он получил 25 лет и в 1957 году досрочно был освобожден. «Неправда!»

В шаламовском очерке «Зеленый прокурор» тоже есть Солдатов, и там он действительно получает 25 лет. Но очерк и рассказ – разные жанры литературы, чего не могут не знать критики Шаламова. К тому же в «Последнем бою…» год побега не указан. Это могла быть весна 1946 года или 1947-го… Указ об отмене смертной казни вышел в конце мая 47-го.

Контрдоводы Михайлик и Есипова справедливы – нельзя уравнивать художественную прозу, пусть и формально предельно приближенную к документальной литературе. (А делается это, скорее всего, не столько по ошибке, сколько по расчету – вот вывел, дескать, Шаламов в рассказе бандеровцев героями, и, значит, все ясно с Шаламовым.) А во-вторых, противостоят тому, что из Варлама Тихоновича, в том числе и при помощи телесериалов, делают борца с советской властью, диссидента.

Действительно, одноименный с рассказом сериал имеет очень мало общего с прозой, а главное, с идеями Варлама Шаламова, да и многосерийный фильм «Завещание Ленина», вроде бы объективно иллюстрирующий биографию писателя, смещает акценты с первых же кадров: название мы видим на фоне заснеженного кладбища зэков. Зритель должен сразу почувствовать: так вот оно какое – завещание Ленина…

Варлам Шаламов вообще неудобная историческая фигура: до мозга костей советский человек, но при этом ненавидящий Сталина («Колымские рассказы» он называл «пощечинами сталинизму»); сын священника, упорно, до конца жизни утверждающий, что он «неверующий», «нехристианин»; патриот, посвятивший свою жизнь на свободе рассказу о бесчеловечности той системы, которая была построена в его родной стране в 30-е годы… Шаламова не удается заполучить ни одной из тех идеологических сил, что действовали и действуют в СССР-России.

Часто можно встретить упоминание, что Шаламов в юности был троцкистом. Это огромная натяжка, как и вообще этот термин, которым клеймили любых противников сталинской политики… Да, Шаламов участвовал в той знаменитой демонстрации левой «объединенной оппозиции» 7 ноября 1927 года, но в ней участвовали разные силы: кто-то поддерживал взгляды Троцкого, кто-то – Зиновьева и Каменева, кто-то – Смирнова и Сапронова, кто-то требовал возвращения ленинских норм. Всех их – десятки тысяч людей – вскоре назвали «троцкистами» и стали уничтожать. Шаламов оказался одним из очень немногих, кто выжил. Выжил чудом. И, оставшись сторонником левых идей, не мог не рассказать, что испытал, увидел со времени первого ареста в 1929-м до отъезда с Колымы в 1953-м…

Замечу, что чохом объединять разные ветви оппозиции стало традицией. Так же все те силы, что выражали свой протест в 2011–2013 годах, – либералов, коммунистов, националистов, монархистов, – назвали оранжевой угрозой и придавили. Немалую часть отправили в места заключения.

Статистика показывает, что сегодня в тюрьмах и колониях содержится около 700 тысяч человек. Это огромная цифра. Немало там и подобных шаламовскому майору Пугачёву – прошедших войны, умеющих убивать. Вновь введены огромные сроки: 25 лет присуждают запросто. И вполне вероятно, мы в скором времени можем узнать о повторении сюжета «Последнего боя майора Пугачёва» в реальной жизни. А детали – из кого состоит группа нынешнего Пугачёва – не столь уж важны, как не столь уж важно, что это за пар сорвал крышку перекипающего котла. Рассказ Шаламова стоит помнить, держать в голове. Чтобы не очень удивиться возвращению Пугачёва.

2015

Драма Валентина Распутина

Настоящий русский писатель в народном сознании тот, кто показывает в своих книгах события, которым он был свидетель, участник; тот, кто в художественном слове отобразил свое и своих современников время.

Конечно, бывают исключения, и порой необходимо открыть современникам забытое прошлое, чем занимались Лажечников, Пикуль, Дмитрий Балашов; нужно заглядывать в будущее или пофантазировать о плодах прогресса, что делали Владимир Одоевский, Александр Беляев, Иван Ефремов, братья Стругацкие…

Но все же, говоря о тех, с кем ассоциируется для них русская литература, абсолютное большинство людей называет писателей, создававших каждый в свой черед великую художественную летопись России… Пушкин, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой, Чехов… Перечисление чаще всего заканчивается именем Распутина.

Заканчивается, наверное, не потому, что после Валентина Распутина не появилось у нас больше настоящих писателей, но писателей своей литературы народ, наверное, не видит.

За одно десятилетие – с 1967-го по 1976 год – Распутиным был создан ряд потрясающих по силе художественных произведений о жизни Сибири (а по сути, России) 1940–1970-х. «Василий и Василиса», «Деньги для Марии», «Последний срок», «Уроки французского», «Живи и помни», «Прощание с Матерой»… После этого распутинская проза стала публиковаться реже и реже.

Одни объясняли это тем, что Распутин не смог оправиться после того как его жестоко избили, другие говорили о кризисе, измельчании таланта, пагубных последствиях ухода в публицистику, политику…

Не буду гадать. Но, как мне представляется, каждый художник приходит в этот мир с так называемой миссией. Он создан природой для определенной цели. Настоящий (прошу простить меня за частое употребление этого слова) писатель не может стабильно выдавать произведение за произведением. Создав нечто великое, он или умолкает, или старается, часто бесплодно, превзойти это великое, или уходит в иные жанры литературы. Так было с Гоголем, так было, в общем-то, со Львом Толстым, после «Анны Карениной» не раз оставлявшим художественное; так было с Шолоховым. Так, видимо, случилось и с Распутиным.

Может быть, в архиве писателя есть неопубликованные произведения, но мы сегодня имеем то, что имеем: десятка два рассказов 80-х и 90-х, повесть «Пожар» – печальную метафору разлагающегося застоя, повесть «Дочь Ивана, мать Ивана» – темное полотно того периода, который принято называть лихими девяностыми. Все эти произведения оставляют ощущение послесловий к «Прощанию с Матерой». Но, по сути-то, о чем было писать автору после этого великого, кончающегося рукотворным потопом, произведения?..

Валентин Распутин очень сложная и драматичная фигура русской общественной жизни. Для большинства он – автор деревенской прозы, защитник природы, народных традиций. Но был и другой Распутин – певец великих строек социализма, пламенный шестидесятник. Такой Распутин почти забыт ныне, но о нем стоит вспомнить и попытаться понять, почему произошла эта перемена: от глашатая прогресса к почвеннику и консерватору.

Первая книга – сборник очерков «Костровые новых городов», вышедший в начале 1966 года в Красноярском книжном издательстве, – поражает своей энергией. По сути, жанр очерка для этих текстов Распутина не подходит. Это поэмы в прозе. Приведу две цитаты:

Пять лет прошло с тех пор, как был открыт Талнах, – пять лет, за которые он прогремел на весь мир своим богатством, пять лет, за которые он поднялся, разросся и проложил дороги по земле и под землей. Теперь Талнах перестал быть малюсенькой географической точкой и получил другое название. Мало сказать, что он важный государственный объект, растущий буквально в геометрической прогрессии. Мало сказать, что он самородок, для которого, чтобы его взвесить, трудно подобрать весы. Быть может, самое важное и самое ценное – Талнах для тысячи парней и девчонок со всех концов нашей страны стал тем рычагом, с помощью которого они поднимают землю, чтобы посмотреть, что там, внутри, и именно той точкой приложения сил, которая никого не обманывает. Талнах воспитывает, учит, закаляет, поднимает, вдохновляет, выдвигает и помогает (из очерка «Пять последних шагов»).

«Мы покорим тебя, Ангара!» Они дали эту клятву в самые первые дни, и она, выбитая на груди Пурсея (мыс на Ангаре. – Р. С.), все годы строительства была паролем, по которому могли пройти в котлован по дороге мимо Пурсея. Трудно было тем, у кого они, выбитые на груди Пурсея, не находили ни в душе и ни в руках никакого отклика – до того трудно, что они отступали, отходили за Пурсей, отходили за Братск и уходили неведомо куда. Зато те, кто оставался, казалось, букву за буквой осуществляли все, что заключала в себе эта надпись: «Мы покорим тебя, Ангара!», «Покорим, Ангара!», «Ангара, Ангара, Ангара» (из очерка «Подари себе город на память»).

Ничего общего с опубликованным ровно через год, в январе 1967-го, рассказом «Василий и Василиса», с повестью «Деньги для Марии», увидевшей свет в том же году.

Что же произошло с Распутиным, что он как-то мгновенно сменил и тональность своих произведение, и, скорее всего, взгляд на мир?

Да нет, не мгновенно. И здесь большой интерес представляет изданная в том же 1966 году, но уже в Иркутске, книга очерков и рассказов «Край возле самого неба», в которой мало строек, зато много дикой природы, людей, живущих в тайге. Большинство героев сборника – тофалары, представители маленького народа, живущего в Саянских горах… Многие из очерков и рассказов этой книги были написаны и опубликованы раньше очерков, составивших «Костровые новых городов».

В 1966 году Распутин из Красноярска, в котором прожил несколько лет и из газетного репортера превратился в известного журналиста, вернулся в Иркутск. Довольно долгое время я не находил весомых причин этого переезда. Но вот в журнале «Наш современник» (2015, № 4) наткнулся на слова Владимира Крупина: «Его дважды убивали, в Красноярске и в Иркутске, у него умер сын…» А затем в первом номере (июнь) 2015 года альманаха «Енисей» на воспоминания красноярского друга Распутина писателя Александра Щербакова:

Его избили (в Красноярске. – Р. С.) какие-то хулиганы, когда он ночью возвращался в общежитие «технолажки», где они с женой снимали комнату. Избили жестоко, так что пришлось делать операцию, после чего Валентин решил вернуться в родной Иркутск.

То есть не столько тоска по родине, сколько несчастья (смерть маленького ребенка, жестокое избиение) заставили Распутина сменить место жительства и, главное, взгляд на мир. Больше романтики, идеализма в его произведениях мы не найдем. Ни романтики грандиозных строек, ни идеализации деревенского быта, которого, кстати сказать, предостаточно было у ранних деревенщиков 50–60-х годов, группировавшихся вокруг журнала «Молодая гвардия».

Распутин – бесконечно печальный писатель. Он не прячет печаль за пейзажами и крестьянским ладом, как Василий Белов, за шутками и усмешкой, как Василий Шукшин, за сибирским колоритом, как Виктор Астафьев. Распутин говорит прямо, смотрит в упор, и в то же время художественно, языком литературы, но почти без литературности.

Не скажу обо всей деревенской прозе, но произведения Распутина конца шестидесятых – первой половины восьмидесятых в основе своей анархические. Анархические в толстовском духе. Они вопиют: оставьте человека в покое, не трогайте его, не спутывайте деньгами, так называемыми благами цивилизации, «долгами и обязанностями»… Распутинские герои вполне обходятся без сервантов и хрусталя, даже электричества; они умеют и хотят жить в стороне от большого мира. Но большой мир вторгается в их жизнь и разрушает ее.

Удивительно, что прозу Распутина не только издавали, но и пропагандировали; награждали автора за «Последний срок», «Живи и помни», «Прощание с Матерой»… Я умышленно не уточняю «издавали в советское время». Тут не очень-то важно, кто находится у власти, главное, что власть, государство принимало книги, в которых государство выступает как разрушающая сила.

Пиком этой своего рода проповеди явилось, по-моему, выступление Распутина на Первом съезде народных депутатов летом 1989 года. Большинство помнит из него лишь предложение выйти России из Союза (что Распутину до сих пор не могут простить истинные патриоты), но там есть очень многое о государстве с его «гнетом административно-промышленной машины», которое заканчивало существование в тот момент, и о государстве, которое тогда возникало – «нравственной разнузданности» и «террора среды»…

Немного позже Распутин стал восприниматься многими как некий православный сталинист, антисемит, ретроград. Но стоит даже бегло почитать его публицистику, интервью да и ту немногую прозу, что появлялась в девяностые и нулевые, чтобы увидеть, что с государством как с институтом у Распутина были очень сложные отношения.

Сегодня часто вспоминают его слова: «Государство и отечество – это не совсем одно и то же. Что государство? Это порядок, тот порядок, который существует сегодня. А отечество – это наша вся тысячелетняя Россия».

Распутин, конечно, понимал, что без государства России в хищном и жестоком мире не уцелеть. В документальном фильме «Река жизни» о скорбном путешествии литераторов по превратившейся в цепь водохранилищ Ангаре есть такой характерный момент.

Возле стены плотины Братской ГЭС критик Валентин Курбатов стыдит и призывает к покаянию одного из руководителей гидроэлектростанции. Его вдруг перебивает Распутин: «Валентин, если бы наша Россия была в этом мире только одна, тогда можно было бы миновать это все. Но когда пошла такая гонка, что уж тут было делать – приходится соглашаться с этим».

После смерти Распутина о нем было сказано много проникновенных слов. Проникновенных, но в основном дежурных. Подобное говорят о многих значительных покойниках. Скорбели, вспоминали о «нравственности», «духовности»… Среди них выделяется короткое, но очень точное слово пламенного государственника, певца индустриализации Александра Проханова:

Распутин поставил проблему русского народа, измученного государством, истерзанного. Государство строило себя для русского народа, защищая его от возможных напастей, войн, истребления. Но в то же время строило и за счет русского народа. А русский народ во время этого государственного строительства, которое происходило в стройках и чудовищных сражениях, израсходовал себя. Надорвался. И в этом огромная мировоззренческая драма Валентина Распутина. С одной стороны, он понимал, что без Советского государства русский народ бы погиб, с другой – видел, как под бременем этого мощного колосса русские чахли и расходовались. И этот русский фактор, как он был сформулирован Распутиным в недрах советского строя, остается актуальным и сейчас. И по-прежнему остается нерешенным. Решать его придется государственным мужам нового поколения и художникам следующей литературной генерации.

Валентин Распутин уходил без надежды на русский народ да и вообще на цивилизацию. «Народ отступился, – говорил он. – Если раньше он отступался, то ненадолго. Он брал себя в руки. А тут он не захотел уже. Он устал… Сейчас, мне кажется, обречен весь мир. Подошло время негодности этого мира».

Очень хочется, чтобы Распутин ошибся в своем приговоре. Нужно сопротивляться, лечиться. И распутинские книги – одно из главных лекарств.

P. S. В декабре 2015 года в издательстве Иркутского государственного университета вышла толстая – пятьсот страниц – книга «Творческая личность Валентина Распутина». В ней собраны статьи, воспоминания, проза около пятидесяти авторов… Отличная, умная, нужная книга. Такая должна если и не продаваться во всех книжных магазинах, то быть в городских, вузовских библиотеках.

Но взглянул на тираж и аж вздрогнул: сто экземпляров. Только авторам разослать да раздать тем, кто участвовал в издании. Что есть она, что нет…

2 016

Летописец печальных времен о Борисе Екимове

Борис Екимов для меня – образец писателя-летописца. Такие писатели не гонятся за литературной модой, они редко берут для своих произведений (а в основном это рассказы, большинство из которых связаны одной темой, одними героями) какие-нибудь крайние ситуации (драки, убийства, нервные срывы); им редко сопутствует шумный успех. Но они делают, на мой взгляд, очень важное дело: запечатлевают в литературе время, его приметы, его сложность.

Почти вся проза Екимова о современной ему жизни: в 70-е он писал о 70-х, в 80-е – о 80-х… И когда читаешь екимовские рассказы в журналах, газетах, то есть вскоре после написания, относишься к ним, как к пусть талантливой, но фиксации тех или иных действительных событий. Недаром некоторые критики видят в прозе Екимова очерковую основу. Но по прошествии времени, собранные в книгу, рассказы оказываются действительно настоящей, художественной литературой, которая продолжает жить уже вне контекста породившей ее действительности. Так живут рассказы Чехова, Шукшина, Казакова… Немного еще найду рассказчиков, чтобы продолжить ряд.

За долгую творческую жизнь у Бориса Екимова вышло немало книг, правда, тиражи их никогда, кажется, не были огромными, продавались без шума и ажиотажа. И вот новое издание – двухтомник издательства «Время», – появившееся в самом начале этого года, не всколыхнуло литературный процесс. К сожалению, осталось почти незамеченным.

А книги эти должны бы оказаться в каждой городской, районной, сельской, домашней библиотеке. Их нужно, необходимо читать. Прочитавший Екимова больше уже не сможет жить равнодушно – ведь он узнает, что происходит с Россией; человек будет пытаться что-то сделать, исправить, сберечь…

Один том нового издания – «Прощание с колхозом» – отдан очеркам. Другой – «На хуторе» – рассказам.

Сначала об очерках.

Большинство из них я не встречал в центральных журналах, прочитал впервые. Страшное, гнетущее впечатление они производят…

У нас много публицистов, много теоретиков, способных глубоко, умно рассуждать о любых проблемах. В том числе и о судьбе русской деревни, вымирании русского народа. Но без дыхания жизни статьи эти остаются лишь сухим теоретизированием.

У Бориса Екимова – очерки. И это действительно очерки, произведения почти ушедшего в историю жанра. В них есть художественность, есть герои, но и та предельная документальность, точность, которые так ценятся в очерке.

Первая вещь – «Дела “колосковые” – о раскулачивании и коллективизации 30-х годов. Множество цитат из дел арестованных, осужденных, сосланных. Сотни цитат, сотни дел, сотни человеческих судеб. И это только из архивов Волгограда, где живет Борис Екимов…

Этот очерк потрясает, как потрясает «Архипелаг ГУЛАГ», но следующие произведения читать еще тяжелее. Они – о нашем недавнем прошлом и о сегодняшнем.

В 1990–2000-е не сажали за колоски, не отбирали имущество, скот. Да и нет уже колосков, нет почти имущества и скота. И людей на некогда обжитой, цветущей донской земле осталось немного.

Время действия большинства очерков – 1993–1995 годы. «Год 1993-й, время перемен», – замечает Екимов. Да, это верно. Этот год стал переломным для русской деревни. Тогда она в последний, наверное, раз воспрянула духом, и тогда же ей, видимо, окончательно переломили хребет.

Так случилось, что с лета 1993-го до лета 1996-го я жил в самой настоящей деревне. Пятьдесят километров от райцентра. Поля, ферма, заводик, где шили мешки, дорожная мастерская, комбайны, тракторы… В 93-м, когда наша семья приехала в эту деревню (формально – село, хотя церкви нет уже лет пятьдесят) на юге Красноярского края, народ был настроен на лучшее. Работали, надеялись осенью получить приличные деньги. Но ближе к зиме оказалось, что несмотря на хорошие результаты и по зерну, и по сену, по молоку, мясу, хозяйство оказалось должно государству, банкам многие миллионы; зарплату задерживали. У людей опустились руки. На следующий год работали уже кое-как, начался развал…

От Дона, который описывает Екимов, до Енисея, вблизи которого жил я, четыре тысячи километров, но процесс развала до мелочей схож. Иногда меня, как человека, пытающегося тоже что-то писать, во время чтения очерков покалывала ревность: вот эта деталь и у меня есть, вот такой эпизод тоже… И наверное, по всей России происходило одно и то же.

Не выбрались из бедности и те, кто решил упереться в личное хозяйство – закрылась ферма, не стало и корма. Теперь в нашем селе и мешок дробленки ни за какие деньги не купишь. Нет ее попросту. Мои родители ездят в райцентровский Минусинск за отходами пшеницы для куриц…

Единственное отличие сел юга Красноярского края от хуторов Задонщины, по-моему, в том, что они не пустеют. Людей сегодня почти столько же, сколько было в начале девяностых. Конечно, часть их обитателей уехала (в большинстве молодые и активные), но их место заняли переселенцы в основном с Севера и из Тувы, да и ближайшие города выталкивают пьющих, разорившихся (в эпоху финансовых пирамид таких было немало), вышедших из тюрьмы… Крестьянами таких людей не назовешь, и будущего у них в селе нет – так, дожить свой век.

Впрочем, а кого сегодня можно назвать крестьянами? Вот начало екимовского очерка «Прощание с колхозом» 2004 года: «В Калаче-на-Дону, в моем районном поселке, сентябрьским погожим утром собирался я в поездку на хутор. Гостинцы туда известно какие везти – хлеб».

А в рассказе «За теплым хлебом», написанном в 1981 году, старик долго и трудно едет из хутора в райцентр просить угля. Иначе они с бабкой померзнут… Не допросившись, старик покупает в магазине теплый хлеб и решает вернуться домой, угостить жену…

Самая, наверное, большая трагедия русской деревни – подчинение ее городу. Начался этот процесс еще до революции, закончился в конце ХХ века. Теперь, видимо, и сотни деревень по России не найдешь, где смогут жить без ежедневной связи с городом. Отрежь обычную деревню от города с его товарами, и жители через месяц умрут с голоду…

В книгу «На хуторе» вошло шестнадцать рассказов – совсем небольшая часть из тех десятков и десятков, а может, и сотен, что написал Борис Екимов за сорок с лишним лет. Поэтому говорить буду и о не вошедших в это издание.

Екимова называют «деревенщиком», «последним деревенщиком». Да, его лучшие произведения о людях, живущих на земле, хотя сам автор не раз замечает, что герои его рассказов не считают его «своим», он для них дорогой гость, иногда заступник. Но знает Екимов их жизнь, психологию, кажется, досконально, а некоторое отдаление, точнее некоторая дистанция, позволяет очень точно о них написать.

Екимов не идеализирует крестьянский (все-таки буду употреблять это слово) труд, крестьянский быт. Еще в рассказе «Переезд» 1975 года появляется немало несимпатичных черт – героя, молодого женатого мужчину, приехавшего к матери на сенокос, раздражает ее жадность, особенно – почти смертная вражда с соседом за крошечную полоску покоса; уже неприятно становится есть скудную, наскоро приготовленную (времени нет) еду из плохо помытой посуды; ему неприятны многие мелочи, которых в городе нет… Герой тяготится пребыванием в родном доме, его удерживает только сознание, что матери нужно помочь, его мучают не деревенские, а городские проблемы, и он почти с ужасом думает, что, видимо, сюда им с женой и дочкой придется переехать (с жильем в городе не складывается), тем более что мать на это намекает, ждет их, ради них держит большое хозяйство. Но именно от матери он получает поддержку для своей дальнейшей городской жизни – пять тысяч рублей на покупку кооперативной квартиры…

Дальнейшая история показывает – герой рассказа оказался прав, что не вернулся с семьей на родину – многие позднейшие рассказы Бориса Екимова о том, как хутора разоряются, пустеют, гибнут.

Вещи, составившие книгу «На хуторе» обозначены как «Повествование в рассказах». Это сегодня распространенный прием книгоиздателей – они почему-то уверены, что объемистое произведение у читателей будет пользоваться большим спросом. Но в случае Екимова этот прием, в общем-то, оправдан – немалая часть его рассказов представляет собой, по сути, единое произведение: действие происходит на придонских хуторах, есть сквозные герои – тракторист Тарасов, пастух Николай, управляющий Чапурин… И по этим рассказам видно, как шло к краху наше сельское хозяйство, становится ясно, почему не прижились у нас фермеры, почему вообще все не так… Говорю сейчас о, так сказать, социальных мотивах, потому что они все-таки – основа прозы Екимова, да и вообще русской прозы. И герои екимовских рассказов, – хотят они того или нет, – частицы общественного устройства.

Вот управляющий Чапурин признается спивающемуся парню Юрке:

Ныне, например, с утра в саду поработал, деревья окапывал, с клубникой занимался. Утро прям дорогое, так бы никуда и не ходил. В контору идти неохота, там собачиться, – засмеялся он, – а все же пошел. А ведь мог бы не ходить. Правильно? Но пошел. Надо» (рассказ «Чапурин и Юрка»).

Да, «надо», притом что тот же Чапурин да и многие другие люди, пытающиеся спасти гибнущий хутор, опускающихся земляков, понимают, что вряд ли это у них получится. И управляющий Чапурин, от которого во многом и зависит, будет ли хутор существовать дальше, то и дело отступает, сдается под напором обстоятельств и более сильных людей («Набег», «Солонич», «Челядинский зять»).

Я не встречал фактов, что в советское время прозу Бориса Екимова зажимала цензура, что-то запрещалось, хотя, например, рассказы «Путевка на юг», «За теплым хлебом», «Тарасов», «Чапурин и Юрка», на мой взгляд, одни из самых безысходных произведений прозы эпохи застоя. Но дело в их предельной достоверности – настоящую жизнь невозможно запретить. Так же, видимо, было и с немыслимыми по советским меркам рассказами Шукшина вроде «Алеши Бесконвойного»…

Не раз приходилось читать обвинения критиков: Екимов пишет очень спокойно, его герои эмоционально бедны. На мой взгляд, это совсем не так, – трудно в современной русской литературе найти прозу столь кровоточивую. Да, Екимов не кричит, не безумствует, но спокойствие его интонации – это с трудом сдерживаемый крик. И трудно не закричать, читая рассказы, подобные «Путевке на юг», «Чапурину и Юрке», «Врагу народа», «Фетисычу», «Набегу», «Солоничу», «Деду Федору», «Челядинскому зятю».

«Эмоциональная бедность» героев Екимова тоже обманчива. Да, они редко выплескивают эмоции, но внутреннее их кипение автор показывает на редкость пронзительно. Взять героя ряда рассказов тракториста Тарасова, который с трудом может связать несколько слов, но с болью переживает умирание родного хутора, колхоза, где трудился всю жизнь (хотя сам из семьи кулаков, чудом выживший ребенком где-то на Севере, куда была сослана в тридцатые их семья). Или деда Федора – героя одноименного рассказа, который датирован 2001 годом: позади перестройка, переходный период, эксперимент с фермерством. Колхоза нет, люди живут каждый своим хозяйством. Дед Федор, всю жизнь проработавший на тракторе, остался «сиротой» – тракторов на хуторе почти не сохранилось, колхозную технику сдали на металлолом, а копаться в огороде, возиться со скотиной дед Федор не умеет и не хочет. Он любит и знает только технику. С утра до ночи дед Федор неприкаянно бродит по хутору, словно чего-то ищет – ищет прежнюю жизнь с ее тракторами, общей работой, полеводческими бригадами… Старик не любитель разговаривать, но его молчание, его каждодневное кружение по хутору красноречивее самых громких и отчаянных криков…

В русской литературе последних двадцати с лишним лет (начиная, пожалуй, с распутинского «Пожара») появилось много экспрессивных, громких произведений о гибнущей России. Но эта громкость их и обесценила, оставила в прошлом. Трудно долго слышать набат, шепот же заклинания – завораживает, пронимает. Борис Екимов в своих рассказах заклинает землю от опустошения, людей – от очерствения. Он год за годом осматривает тот кусочек земли, что знает с раннего детства, перебирает людей, ищет среди них праведников. И – находит. Хотя они у Екимова – тоже обычные люди со своими слабостями, недостатками, и все же на них – на деде Федоре, на Тарасове, пастухе Николае, фельдшере Мишке, парне Артуре, девятилетнем Якове еще держится человечья жизнь, не превращается в звериное существование…

В обилии информации публицистического, аналитического, научного, сюрреалистического и прочих планов, главное все же сохраняется в художественной литературе. Кто-то из французских писателей XIX века сказал: «Эпоха, которая не оставила романов, нам неизвестна». Так и есть. Борис Екимов всю жизнь пишет огромный роман о том времени, в котором живет. Отсюда и интонационная близость его рассказов, неспешный, размеренный стиль, который входит в душу острее и глубже самого экспрессивного потока… В общем-то, так же, без нарочитого надрыва писали и Чехов, и Казаков, и Шукшин.

Может быть, люди далекого будущего, заинтересовавшись, что там происходило у нас в восьмидесятые, девяностые, нулевые, перебрав горы дисков с фильмами, выпусками новостей, груды книг, найдут ответ в рассказах Екимова. Конечно, будут удивлены, зачем воровать колхозную солому, чтобы накормить колхозную же скотину («Тарасов»), скорее всего, будут негодовать, узнав, что можно было сначала упросить человека взять на откорм бычков-доходяг, обещая ему золотые горы, а потом этих откормленных бычков отобрать («Набег»), недоуменно почешут затылок, прочитав, что люди были готовы голодать, но не допустить, чтобы один из них взял клок земли в аренду и выращивал на нем хлеб («Враг народа»)…

Да, уверен: эмоциональный отклик у читателей будущего на «спокойно» рассказанные истории Екимова возникнет. Жаль, что сегодня у него с читателями негусто. Толстые журналы не имеют нынче широкой читательской аудитории, книги же выходят редко, тиражом 4500 («Набег»), 3000 («Не надо плакать…»), 2000 («На хуторе») экземпляров, и не получают особого отклика у современников.

2010

Пусть не ко двору…
О Башлачёве

В последние годы часто приходится встречать такое утверждение: мы оглушены информацией. На мой взгляд, утверждение справедливое. И в этом наверняка причина нашей глухоты к появлению новых настоящих произведений искусства, литературы, к произнесенному настоящему слову, да и здорово укорачивается память от этой оглушенности – мы многое забываем, оказываясь в сложных ситуациях незащищенными, без поддержки опыта прошлого. Живем словно первые и единственные люди на земле, пробиваясь вперед сквозь шквал пестрых новостей, бесконечных хитов, блокбастеров, бестселлеров, обманок-реклам. Иногда реагируем на самое-самое, но чаще затыкаем уши, зажмуриваем глаза, чтобы не сбиться с пути – с пути, мало нами самими различимого.

…Сейчас сложно и почти невозможно вспомнить, представить, как жили люди, особенно молодежь, в начале 1980-х. Уже веяло грядущими переменами на родине, докатывались отзвуки неких других миров, другой литературы, музыки, других общественных отношений. Но все равно сохранялась атмосфера закупоренности, удушливости, безысходности. Ожидания нового сменялись вымученной веселостью, а эта веселость – апатией. Недаром те годы в среде контркультурщиков получили определения: эпоха великого стёба, затем эпоха великого облома…

Стёб был в конце 70-х – начале 80-х, во времена относительной свободы, точнее непринимания всерьез контркультуры, а потом, когда неформалами занялись, – грубо говоря, при Андропове и Черненко – наступил облом. Рок-музыка стала занятием опасным, устройство концертов – уголовно наказуемым преступлением.

Но именно тот период, а точнее 1984 год, стал, на мой взгляд, самым важным годом советского (потом его назвали русским) рока. От стёба он перешел к серьезности.

Дайте мне ночь, дайте мне час,

Дайте шанс сделать что-то из нас –

Иначе все, что вам будет слышно,

Это «что вам угодно?» –

призывал Борис Гребенщиков товарищей из «служебных комнат». А Майк Науменко объявил о своем неучастии в общей жизни, о недвижении вперед:

Машина обгоняет машину,

И каждый спешит по делам,

Все что-то продают, все что-то покупают,

Постоянно спорят по пустякам.

А я встречаю восход, я провожаю закат,

Я вижу мир во всей его красе,

Я удобно обитаю посредине дороги,

Сидя на белой полосе.

В тот год с роком началась борьба всерьез, но тогда же были записаны знаковые альбомы «Периферия» группы ДДТ, «Начальник Камчатки» «Кино», «Крематорий II» «Крематория», «Нервная ночь» Константина Кинчева, дали первый концерт «Звуки Му»… В тот год рок-Россия узнала Александра Башлачёва. Пусть сначала это были несколько десятков человек.

…Башлачёва пытались делить между собой и барды, и рокеры, запоздало включали в свой цех профессиональные поэты. На мой взгляд, как не вписывался Высоцкий в сообщество бардов, так не был там своим и Башлачёв. Он выбрал рок-культуру, когда приехал в Москву, а оттуда в Ленинград, и песни его были для той протестующей молодежи, что томилась и перекипала в атмосфере 84-го года. Ощущение удушья, тесноты, обреченности сквозит в каждой строке «Мертвого сезона», «Рыбного дня», «Минуты молчания», «Палаты № 6», «Черных дыр», «Сегодняшний день ничего не меняет…».

Нелепо все то, что могло нам присниться,

Но мы разрешали друг другу мечтать.

Мы ждали появленья невиданной птицы,

Способной красиво и быстро летать.

Казалось, что сказка становится былью

И все остальное смешно и старо,

Что птица расправит могучие крылья

И, может быть, сверху уронит перо.

Весь мир удивится пернатому чуду,

Весь мир изумленно поднимет лицо…

Теперь этот запах буквально повсюду,

Теперь этот запах решительно всюду…

Похоже, что где-то протухло большое яйцо.

Конечно, такие песни в то время были опасны, но как вовремя они пришли к слушателю! И дело здесь не столько в тогдашней актуальности, а в пусть часто саркастической, но абсолютной серьезности содержания текстов.

Для тогдашнего рока они были необыкновенно серьезны, и, наверное, Башлачёв не только образностью, метафоричностью, скоморошеской едкой бесстрашностью, но и этой серьезностью много дал русскому року. Быть может, и «Поезд в огне» «Аквариума», и «Настало время менять» «Алисы», и «Мы ждем перемен» «Кино», и «Круговая порука» «Наутилуса Помпилиуса», и «Конвейер» ДДТ, и череда альбомов «Гражданской обороны» вышли из тех ранних песен Башлачёва. А потом также дружно почти все рок-группы пережили «русский», «былинный» период своего творчества.

Артемий Троицкий не раз вспоминал о знакомстве с Башлачёвым осенью 1984 года. Как, послушав его песни, пригласил приехать в Москву, где Башлачёва, как считал Троицкий, примут на ура. И как Башлачёв отнесся к этому приглашению без внешнего энтузиазма. Но через месяц приехал, пел каждый вечер на квартирах, знакомился с известными поэтами и артистами, принимал книги с авторскими автографами. Затем отправился в Ленинград… В Череповец вернулся лишь затем, чтобы сжечь мосты.

Ну вот, ты – поэт… Еле-еле душа в черном теле,

Ты принял обет сделать выбор, ломая печать.

Мы можем забыть всех, что пели не так, как умели.

Но тех, кто молчал, давайте не будем прощать.

В статье «Жизнь с кокаином», опубликованной в самом начале 1992 года, литературный критик Вячеслав Курицын писал:

…он (Башлачёв. – Р. С.) появился у самых дверей первой свободы, где-то в районе 85-го, когда поэт уже обязан был чувствовать, что воздух начинает пахнуть иначе, что такой рывок из рабства не рифмуется с ситуацией, что так дико кричать, как он кричал, уже странно, поздно, почти неприлично перед лицом тех, что жили раньше и круче, но так не кричали. Это было похоже на смех без причины. Но причина была, и она глубже, чем конкретно-исторические коммунистические заморочки. Башлачёв специально был дан в почти уже вольный момент, чтобы за счет этого «почти», за счет контраста между периодом первых надежд и его отчаянным надрывом показать, что истинно русской лире не нужны поводы для надрыва: она сама – уже повод, уже надрыв – вечный и независимый от погод.

Есть с чем поспорить, но – «надрыв – вечный и независимый от погод», по-моему, очень точно. Он отвечает на все до сих пор возникающие недоуменные вопросы: из-за чего Башлачёв покончил с собой? Почему отказывался от предложений записаться на «Мелодии»? Отказывался от съемок в фильмах? Почему в тот момент, когда наконец-то произошел прорыв рок-музыки на телевидение, на стадионы, уехал в Сибирь, в Среднюю Азию? Почему все у него так получилось?..

В основе творчества Башлачёва, конечно, лежит протест. Но протест бывает разный, разного уровня. Кто-то протестовал против того, что его не принимают в Союз композиторов, кто-то – что не пускают на большую сцену, кто-то – что не выпускают за границу, кто-то – что страной правят коммунисты. Победив, протестующие успокаивались, переключались на неспешное высокое искусство, а то и на восхваление тех, кто им помог победить… Протест Башлачёва был выше, глобальнее, и действительно не зависел «от погод». И потому победы быть не могло. Невозможно представить себе победившего Пушкина, Льва Толстого, Есенина, Высоцкого…

Мне было стыдно, что я пел.

За то, что он так понял.

Что смог дорисовать рога

Он на моей иконе, –

написал Башлачёв тем, кто видел в нем гастролирующего по стране диссидента. И может быть, это отношение к нему как к противнику чего-то узкого, какой-то «конкретно-исторической заморочки» и заставило его замолчать именно в том момент, когда с этой «заморочкой» стали бороться все кому не лень. Тогда, в 1987-м, заниматься этим было уже почти безопасно.

Часто, особенно в ранних песнях, Башлачёв повествует от «мы», включает себя в «нас».

Мы запряжем свинью в карету,

А я усядусь ямщиком,

И двадцать два квадратных метра

Объедем за ночь с ветерком.

Мы вскроем вены торопливо

Надежной бритвою «жилетт»,

Но вместо крови льется пиво

И только пачкает паркет.

(«Больное семя»)

Налегке

Мы резво плавали в ночном горшке,

И каждый думал о червячке

На персональном золотом крючке.

(«Рыбный день»)

Спохватились о нем только в среду,

Дверь сломали и в хату вошли,

А на нас Степан Грибоедов

Улыбаясь глядел из петли.

(«Грибоедовский вальс»)

И пусть разбит батюшка Царь-колокол,

Мы пришли с черными гитарами,

Ведь биг-бит, блюз и рок-н-ролл

Околдовали нас первыми ударами

И в груди искры электричества…

(«Время колокольчиков»)

В поздних же песнях чаще появлялось «я», «ты», «он». Башлачёв словно бы отстранялся от остальных, от «мы». «Политика, быт, все “приземленные” материи интересовали его всё меньше – и в жизни, и в стихах», – отмечал Артемий Троицкий. Башлачёв все дальше отходил и от рокерской эстетики. Тогда появились его «Ванюша», «Хороший мужик», «На жизнь поэтов», «Слушая Высоцкого», «Егоркина былина»… Шедевры. А потом – обрыв.

…17 февраля 2008 года исполнилось двадцать лет, как Башлачёв ушел из жизни. Дата эта выпала на воскресенье, и поэтому многие СМИ отметили ее заранее – в пятницу, а то и в четверг. Вообще, у нас многое нынче начинают отмечать заранее – Новый год с ноября, избрание президента за полгода до самих выборов. Стабильное течение времени, расписанный календарь событий, никаких неожиданностей… Газеты поместили на своих полосах небольшие статьи, пространные интервью с рок-ветеранами, где те рассказывали о себе и Башлачёве; а телевидение (по крайней мере, центральные каналы) печальную годовщину, кажется, не заметили.

Грустно… И в который раз пришлось вспомнить модное словцо «неформат». В этом случае неформат и технический, и идеологический. Да, сохранившиеся кино– и видеозаписи Башлачёва не могут посоперничать с нынешней «цифровкой», песни его не услаждают слух. Наоборот, скорее раздражают чувства, как произведения всех больших поэтов.

Не ко двору Башлачёв сегодняшней культуре и всему, что ее окружает, не подходит он и единогласной, казарменно бодрой модели, которую пропагандируют архитекторы жизни. Башлачёвские песни, написанные четверть века назад, вполне могут войти (или уже входят) в разряд нерекомендуемых к публичному исполнению, как, например, некоторые стихотворения Пушкина, басни Крылова, сказки Салтыкова-Щедрина (факты их исключения из концертных программ имеются)… После перестроечного всплеска свободы творчество Башлачёва вновь ушло в андеграунд, к которому сегодня можно отнести и интернет-сайты, книжные издания, диски. «Чего нет в телевизоре, – как гласит народная мудрость, – того нет и на самом деле».

По большому счету, нынешняя подпольность башлачёвского наследия – это не так уж плохо. Все что-либо значительное в последние годы постепенно уходит в подполье. Дело в том, что безобидных и забавных песен, стихов, рассказов, пьес – миллионы, они сыплются, как песок в воронку времени. А настоящее, застревая в этой воронке, заставляет тревожиться тех, кто пытается рулить культурой и искусством (таких рулящих во все времена было предостаточно). Что-то они пытаются протолкнуть в небытие, что-то вынуждены признать жемчужинами, что-то отправляют в запасники. В конце 1980-х в «серьезных» изданиях относились иронически к упоминанию в статьях имени Башлачёва – он не был предметом обсуждения, не был фактом культуры. Чуть позже возникшая мода на рок-музыку сделала широко известным и Башлачёва. Посмертные публикации стихотворений, вал статей-воспоминаний, пластинка, книга, телевизионные передачи… Сейчас наследие Башлачёва в запаснике. Рулящим культурой боязно пропагандировать его поэзию, прибавлять громкость его песням – двадцать лет назад они будили тысячи равнодушно дремавших людей (пусть даже таких, как антигерой «Случая в Сибири»), сегодня же все направлено на то, чтобы всех окутывала уютная дрема… В такой дреме лошадки обычно таскают телеги по хорошо знакомой им дороге, а возницы, намотав вожжи на кулак, мычат песенки без слов…

Все, кто говорят о Башлачёве, обязательно употребляют словосочетание «трагическая судьба». Да, конечно, судьба трагическая. И все-таки, по-моему, ему повезло. Повезло в том, что нашлись люди (среди которых и нелюбимый многими «опопсовевший» Артемий Троицкий), убедившие Башлачёва, что его песни нужны не только в маленьком Череповце; повезло и в том, что он сам нашел в себе решимость бросить более или менее устроенную жизнь, стать бардом в истинном смысле этого слова (или – как чаще говорят о Башлачёве – скоморохом). Повезло, что узкий и неприветливый, ориентированный в то время на западные традиции круг питерских рокеров принял его, а многие из тех, кого Башлачёв считал недосягаемо выше себя, назвали его гением, пошли за ним. Повезло ему со временем, в которое изреченное слово еще много значило, слово слышали, впитывали, а главное – были люди, способные это слово изречь. И сколько было в те 80-е годы на Руси подобных Башлачёву, но погибших, не вспыхнув, не нашедших сил и смелости разжать зубы. Наверное, гибнут они и сегодня. Гибли всегда, потому что всегда были «не ко двору эти ангелы чернорабочие».

У каждого поэта есть стихотворение, которое, не всегда являясь лучшим, все же стоит над всем его творчеством. Пресловутая визитная карточка. У Башлачёва это – «Время колокольчиков». Есть там такие строки:

Что ж теперь ходим круг да около

На своем поле, как подпольщики?

Если нам не отлили колокол,

Значит здесь время колокольчиков.

Да, колокол, наверное, не отлит. Может быть, и нет в этом ничего страшного, может быть, «батюшка Царь-колокол» – это сказка, ведь он изначально был расколот, и голоса его никто не слыхал. Страшно то, что не слышно сегодня тех, будящих, зовущих подняться колокольчиков, одним из которых был Александр Башлачёв.

То ли нет их в природе, то ли мы, оглушенные информационной какофонией, не способны расслышать…

2008

Рассыпанная мозаика рассказ в прозе тридцатилетних

1. Немодный формат

Книжный рынок, по утверждению специалистов, требует романов. Детективных, любовных, мистических, криминальных, бытовых, исторических, биографических. Или хотя бы длинных текстов, которые за роман выдать можно. И, в целом, недостатка в них нет: полки магазинов забиты беллетристикой, и подавляющее большинство книг преподносятся как романы. Сборник рассказов найти очень сложно, издание их в книжном формате дозволяется, как правило, очень немногим – или бесспорным лидерам продаж, или сатирикам. Рассказы сегодня у книжного бизнеса не в чести, и писать их вроде как не прагматично, – вряд ли продашь.

И все же рассказы пишутся, в том числе пишутся и только входящими в литературу, еще не обретшими имя и авторитет людьми. То ли они не шибко-то признают более крупные формы, то ли, что мне кажется маловероятным, боятся взяться за роман или за его подобие. И особенно ярко форма рассказа за последние годы расцвела в прозе так называемых тридцатилетних, – здесь появились даже те, кого определили наследниками Бунина, Казакова, Чехова. Но книг этих наследников мы почти не встречаем, знаем их вещи в основном по журнальным публикациям, малотиражным коллективным сборникам. И не исключено, что, продолжив работать в немодном формате, они так и останутся писателями для узкого круга.

Нет, конечно, многие сверстники рассказчиков Дмитрия Новикова, Ильи Кочергина, Александра Карасева давно зарекомендовали себя как мастера крупных форм. Олег Павлов, например, с «Казенной сказкой» и «Делом Матюшина», Дмитрий Быков с «Оправданием», «Орфографией», «Эвакуатором», фантаст Сергей Лукьяненко, Александр Гаррос и Алексей Евдокимов с «голово[ломкой]»… Но все-таки, на мой взгляд, это поколение – родившихся в конце 60-х – начале 70-х – полнее и точнее выражает себя в рассказах. И недаром, наверное, букеровский лауреат прошлого года Денис Гуцко на вопросы журналистов о своих творческих планах неизменно отвечает «пишу рассказы, готовлю книгу рассказов», Евгений Гришковец, обретший популярность как прозаик, автор романа «Рубашка» и повести «Реки», считает сборник рассказов «Планка» важнейшей частью этой своего рода трилогии, а критик Андрей Рудалев объясняет расцвет рассказа тем, что «малая форма… является отражением времени. Времени, которое характеризуется отсутствием гран диозного, героического… обмельчания основных тем, девальвации системы ценностей. Времени, когда человек подвергается испытанием не силы, а бессилия, не воли, а безволия».

Впрочем, и многое из того, что издатели или сами авторы определяют как роман, таковым по существу не является. Очень сложно отыскать в романах тридцатилетних «наличие развернутой системы образов-персонажей и сложную композицию, дающую ряд событий и эпизодов, связанных воедино и показанных на большом протяжении времени». Еще сложнее почувствовать в их произведениях эпическую интонацию, вообще, кстати, становящуюся в литературе все более редкой. Может быть, только Олег Павлов из тридцатилетних в полной мере такой интонацией обладает, и потому, наверное, он сразу, с первых же своих вещей занял в литературе особое, вне поколенческих и направленческих объединений, место.

Скорее, та же «Рубашка» Гришковца, «Патологии» Захара Прилепина, «Без пути-следа» Дениса Гуцко, повести Ильи Кочергина «Помощник китайца» и Антона Тихолоза «Без отца» – огромные по размеру рассказы. Один герой и одна повествовательная линия, более или менее последовательное описание событий. И может быть, не стремлением пооригинальничать вызвано то, что более молодой автор Сергей Шаргунов назвал свою сотнестраничную историю про журналиста Андрея Худякова «Как меня зовут?» рассказом, а не романом. Ведь, кстати сказать, «Один день Ивана Денисовича» Солженицын упорно именует рассказом, хотя его до сих пор стараются переквалифицировать в более престижную повесть. Но принадлежность к жанру романа ли, повести ли определяется не количеством страниц, а другими характеристиками. И, как мне кажется, писатели поколения тридцатилетних не обладают (за редким исключением) романным сознанием. Они – рассказчики. Не думаю, что об этом стоит сожалеть, хотя здесь кроется большая опасность.

Новиков, Гришковец, Павлов, Кочергин, Гуцко откровенно пишут на автобиографическом материале. Это ясно видно, даже если не знать ни единого факта их жизни: правдоподобный вымысел деталей украшает документальную фабулу почти любого их произведения. Да и сами эти произведения легко складываются в циклы: у Дмитрия Новикова – общая география большинства рассказов, сквозной герой по фамилии Жолобков, однотипные второстепенные персонажи; у Ильи Кочергина из рассказа в рассказ, из рассказов в повесть перекочевывает одна и та же тема – столичный житель Илюха (или Серега), бегущий из столицы на Алтай, в Карелию, но обреченный на возвращение. То же можно сказать о произведениях Павлова, Гришковца, Гуцко, Карасева, Михаила Титова.

Это можно считать приемом, тяготением к модной ныне сериальности, но вряд ли это так. Скорее всего, стремление писать честно не позволяет этим прозаикам далеко отходить от пережитого ими самими, отдаться воле воображения, вымыслу. Может быть, это мешает им раскрыться по-новому, более широко, стать по-настоящему художниками, а может быть, бережет от гибели в неспокойном океане воображения, потери доверия к своим вещам, которое многого стоит.

В статье критика Евгения Ермолина «Литература и свобода» (сборник «Новые писатели. Выпуск второй», 2004 год) я нашел такую мысль:

Творческая свобода для писателя сегодня столь уже привычна, что ею можно не дорожить. И некоторые, пожалуй, дорожат слишком даже мало, легко жертвуя ею ради выгод момента, привилегий причастности, ради химер старой стайности и новой имперскости.

А вот для многих героев новой литературы открытие свободы на пике полета и экстаза долго не длится. Для них закон земного притяжения никто не отменил. Внутренняя раскрепощенность, свойственная герою, наталкивается на внешние ограничения. Причем эти ограничения ощущаются и осознаются максимально болезненно. В мире новой литературы человек, почти бесконечно внутренне свободный, попадает в жесткие, ломающие тиски социальных ритуалов, повседневной рутины. Его схватывают и не отпускают тягучие обстоятельства. У Ильи Кочергина, Александра Карасева, Дмитрия Новикова – мы находим этот акцент более или менее сильно выраженным, даже до чрезмерности.

Думаю, что эти ограничения свойственны не столько героям названных авторов, сколько самим авторам. Они показывают человека, как правило, в очень коротком временном отрезке, и это необязательно переломный, критический момент жизни и очень редко – ситуация (главная пища рассказа). Скорее нам показывают состояние, которое бывало у героя уже не раз и не два и наверняка еще неоднократно повторится. Даже если он считает, что это перелом и кризис его жизни. И столь сложное, путаное состояние можно объяснить возрастом героя, – он уже не юноша, для которого все очень остро, все в первый раз и в то же время у которого все впереди, но и не умудренный жизнью муж, который знает, что сходить с ума по существу-то не от чего: все пройдет, устаканится. Развитие героев «новой литературы» происходит не внутри одного произведения, а из произведения в произведение.

2. Ловец состояний

Рассказы Дмитрия Новикова в этом смысле наиболее показательны. Тем более что ему удалось в течение трех лет выпустить две книги – «Муха в янтаре» (2003) и «Вожделение» (2005), и потому легко проследить, как меняются его стиль, темы, мироощущение, что происходит с развитием героя.

Сборник «Муха в янтаре» (о «Вожделении» – ниже) вызывает ощущение цельной вещи не сквозным героем, не идеей, не общей географией, а попыткой описать очень сложное, наверное, почти и невыразимое состояние. Это не какое-то ровно или мрачное, или светлое состояние его героя, – нет, скорее это то состояние, когда человек, привычно уже проживающий свою единственную, первую и последнюю жизнь, понемногу мучаясь, понемногу ра дуясь, совершая глупости, кое-что теряя и обретая, многого вокруг не замечая, вдруг неожиданно, порой против воли, оказывается, нет – попадает – в то же состояние, в каком находится мудрое, вечное мироздание. Природа.

Эти-то мгновения и именно такого, выдернутого из колеи повседневности, человека Новиков и старается уловить, запечатлеть. В коротких и, на первый взгляд, камерных рассказах ему удается найти точное настроение. За обыденностью, сиюминутностью возникает вечность. И сюжет как таковой как стержень литературного произведения отступает на второй план, становится не столь уж важным.

Особенно сильно это проявилось в первых же опубликованных рассказах Новикова – «Муха в янтаре», «Куйпога», «Рубиновый вторник», «Лекарственные средства», «Там, где зимуют тритоны». В предисловии к сборнику «Муха в янтаре» издатель Александр Житинский очень точно охарактеризовал прозу Новикова: «…это проекция частного, бытового на вселенский, космический порядок, на исторический фон самого грандиозного масштаба». (Кстати сказать, очень близок к новиковским, на мой взгляд, в этом плане лучший рассказ Захара Прилепина «Ничего не будет», пересказывать содержание которого невозможно, – нужно прочесть и почувствовать нечто, не выразимое словами.)

Во многих рассказах у Новикова показан человек, на первый взгляд, благополучный, обвыкшийся в жизни, но неудовлетворенный своим упорядоченным существованием. Глубинно, всерьез неудовлетворенный. И порой он достигает той точки, когда необходимо взбунтоваться. Правда, серьезного бунта не получается (за исключением, может быть, рассказа «На Суме-реке»): сдерживают «тиски социальных ритуалов, повседневной рутины». Лишь иногда происходят вспышки, яростные, но короткие отвязки.

Примером такой отвязки, заранее обреченной на провал попытки вырваться из будней служит рассказ «Рубиновый вторник». Показан один из первых погожих дней очередной весны. Мелкий предприниматель Жолобков идет в свою контору, тщетно сопротивляясь тоске по празднику. Ему встречается старичок и предлагает вареных раков. Обрадованный поводом отметить весну, Жолобков заказывает ведро раков к пяти часам вечера (все как положено – к концу рабочего дня). Но вместо работы он с партнером по бизнесу занимается тем, что обзванивает знакомых и хвалится, что вечером они будут есть раков и пить пиво. И еще до обеда, груженные бутылками, знакомые стекаются в контору. Не дожидаясь раков, начинают застолье. Вскоре о раках вообще забывают – идут гулять, как водится, мечтают о девушках. И девушки появляются, и даже болтают с ними, немного отпивают портвейна. Но тут же исчезают. А порядком уже нагрузившаяся компания купила «зеленый пластмассовый пулемет с трещоткой», сняла красный флаг со столба, реквизировала у какого-то цыгана телегу и стала гонять по городу, распевая «Интернационал»… Протрезвев, мужчины благополучно разошлись по домам.

В этом красном флаге, тачанке, в пении «Интернационала» не чувствуется ностальгии именно по советскому времени: ностальгия здесь скорее по детству с «Неуловимыми мстителями», по игре в войнушку. Попытка вернуться, обмануть время.

То же столкновение заматеревшей взрослости и почти забытого, непонятного уже детства мы видим и в одном из самых пронзительных рассказов Новикова «Там, где зимуют тритоны». Герой его уже ничего нового не ждет от жизни: удачи в бизнесе не радуют, они случайны и больше похожи на поражения, семейная жизнь давно стала бременем, а сидение в кафе только усугубляет тоску. Тоска сосет его и на празднике проводов осени у дочки в детском саду.

После конкурсов, песенок, танцев воспитательница решила провести викторину для родителей. И задала вопрос: «Где зимуют тритоны?» Родители напряженно молчали, никто не хотел ошибиться при детях; герой пытается вспомнить: «А действительно, где они зимуют? Нет, не помню, не знаю». Наконец дети решили помочь: «На суше». Родители вздыхают с облегчением…

По дороге домой герой пытается рассказать дочке сказку. У него плохо получается – ничего сказочного, сказка скорее напоминает жалобу. И вдруг перед ними взрывается сброшенный сверху пакет с водой. Герой привычно пугается и злится, недоумевает, кто его сбросил, – до ближайших многоэтажек метров сто, – а дочка восторженно объявляет: «Это был самый сильный в мире “хлюп”».

На месте, где только что было страшно, теперь умиротворенно висело облако мельчайшей взвеси. Освещенное заходящим солнцем, оно слегка покачивалось и клубилось, как пар от дыхания большого доброго животного. – И герой Новикова на несколько секунд ощущает себя в сказке, даже видит в небе нечто необыкновенное: – В темнеющем, густо-прозрачном воздухе на большой высоте жужжал странный предмет, похожий то ли на летающий бочонок, то ли на иностранный спутник-шпион. Сделав большой круг, он удовлетворенно завис на мгновение над нами, весело закудахтал, а затем лег на курс Вазастана. Я точно знал, что Вазастана.

3. Одичать или вернуться

Герой Новикова человек сугубо городской. На природу выбирается редко, выезжает на своем автомобиле, чтоб отдохнуть, набраться сил, насладиться рыбалкой. Через несколько часов или дней он обязательно вернется. Совсем иной горожанин в рассказах Ильи Кочергина. Название его сборника «Помощник китайца» (2003) очень точно: оно сразу рождает мысль о человеке неприкаянном, не знающем, как ему жить, что делать.

Но первый рассказ – «Алтынай» – настраивает читателя на иной лад. Кочергин описывает поездку двух молодых, но уже суровых, опытных лесников – Юрки и Илюхи – по своему участку тайги на Алтае. Ребята довольны своей судьбой, они на ты с дикой и опасной природой, они вроде бы счастливы. Но с ними увязалась девушка-алтайка – Алтынай. Она откровенно навязывается в невесты к Илюхе, показывает, какая она смелая, домовитая, нетребовательная, и действительно – чего бы не жениться? – девушка каких поискать. Но Илюха делает вид, что не замечает, не понимает поведения Алтынай. А на самом деле – он не решается окончательно связать свою судьбу с этой таежной жизнью, обзаведясь семьей. Оказывается, он не нашел обетованную землю, живя здесь, не сжег мосты в другой, городской, столичный мир.

В следующем рассказе – «Волки» – Алтай становится пусть пока золотой, но клеткой. Днем еще ничего – дела, люди, живописные горы, – а ночью:

Одуряющие сны, в которых ласковые женщины приходят к тебе. Они чувствуют все твои мысли, а ты даже не знаешь их имен. Они уходят в тот момент, когда по ту сторону костра появляется из спальника Колькина лохматая голова и будит тебя хриплым голосом.

Герой чувствует, как дичает, превращается в зверя: по ночам он выходит из избушки и подвывает волкам; проснувшись от жажды, бежит пить из озера, забыв, что возле печки есть ковшик с водой. И в итоге не выдерживает – собирает нехитрые таежные гостинцы и едет в Город к малознакомой (но все же знакомой) девушке Олесе. Добираться сложно – со многими пересадками, ожиданием попуток, автобусов, поездов. Но, встретившись и поговорив с Олесей, почувствовав городскую жизнь, герой убегает обратно. И снова по ночам выходит подвывать волкам.

Все рассказы Кочергина о поездках, путешествиях. Герой всегда в движении. Он едет с Алтая в Москву и обратно, он мечется по Москве в поисках работы; в повести «Помощник китайца» он то и дело возвращается в прошлое, пытается представить будущее. В итоге же остается ощущение тупиковости, безысходности: как бы герой ни стремился разукрасить жизнь, куда бы ни пытался спрятаться, себя ему не изменить, не переделать. Но тем не менее метания, побеги и возвращения все же делают его живым человеком.

Постепенно природа из целителя, защитника у Кочергина превращается в нечто иное, напоминающее теат ральную декорацию. Остается очарованность, красота описаний, но красота – во многом искусственная, очарованность – все более натужная. Герой из крепкого, хотя и сложного человека с ружьем, человека, который когда-то похвалялся себе: «Теперь чёрта я удавлюсь, скорее другого кого-нибудь грохну», – в новых, вышедших после сборника «Помощник китайца» рассказах «Красная палатка в снегах Килиманджаро» и «Сон-остров» превращается в турис та. Поездки на природу – теперь не попытки порвать с невыносимым, но родным городским миром, а некий сеанс релаксации. Далекий алтайский кордон заменяется удобной, близкой к столице Карелией.

В рассказе «Красная палатка в снегах Килиманджаро» Сергей едет в байдарочный поход с женой и целым отрядом приятелей, с некоторыми он вместе когда-то счастливо жил на Алтае. Но теперь все не так: люди стали другими, отношения между ними неискренние, они играют в таежников, их бородки, поношенные штормовки, палатки, суровое выражение лиц – нелепы. Сергей приходит к выводу: «Было время Алтая – и закончилось время Алтая… настало время городской жизни». И, не выдержав этой игры в детей природы, распределения ролей, приукрашенных воспоминаний у костра, Сергей с женой покидают компанию – решают, что вдвоем путешествовать будет лучше. Хотя вирусом игры заражены и они: их отношения – тоже игра, тоже роли… И вдвоем путешествовать не получается; они собираются возвращаться домой, в город. Вещей с собой слишком много, поэтому решено бросить большую старую палатку, которая вдобавок протекает. Расстроенный неудачным походом Сергей курит на берегу и вдруг вспоминает о покойном отце, от которого осталась эта палатка: «…как мы с ним ругались – уже в последних походах, а потом он стал ездить один, и я один».

«Один» – вообще ключевое слово в прозе тридцатилетних. Герой их произведений – один. Остальные находятся в стороне, они необходимы, но все-таки на дистанции от героя. Особенно от героя-по вествователя.

В рассказе «Сон-остров» в Карелию едут двое приятелей – Андрюха и Илюха. Они предвкушают тихие, спокойные дни в охотничьей избушке (за аренду которой заплачены уже немалые деньги), они рады, что будут вместе, будут помогать друг другу, друг друга кормить: один любит охоту, другой рыбалку. Но в первые же дни становится ясно, что им не ужиться. На природе тоска, от которой они сбежали из города, становится еще острее. Андрюха чуть не стреляется из ружья Илюхи; Илюха целыми днями бродит по лесу, сидит на развалинах заброшенной деревни и с трудом скрывает радость, когда Андрюха сообщает, что ему нужно ехать домой. Оставшись один, Илюха чуть не замерз, крепко зацепившись рукой за подледную снасть, пытаясь вытащить налима… По всему видно, что природа не хочет больше принимать героя Кочергина за своего: теперь он здесь нежеланный гость.

Критик Валерия Пустовая, встретившая сборник «Помощник китайца» чуть не с восторгом: «Кочергин – одна из точек, от которой можно вести отсчет нового литературного времени» («Новый мир», 2004, № 8), прочитав «Красную палатку…», изменила свое мнение:

Его новый рассказ «Красная палатка в снегах Килиманджаро» показывает «эволюцию» молодого писателя в сторону элементарно понятого реализма. В рассказе слишком много прямых публицистических выкладок, характеристика образов героев однозначна, типизирована, сам рассказ нездорово долог, с размытой композицией, вялыми переходами от события к событию («Октябрь», 2005, № 5).

Но, думаю, разочаровало Пустовую скорее то, что герой потускнел. Он уже не борец за свое оригинальное «я», а агонизирующая в пепле романтики жертва.

И наверное, итогом темы горожанина, пытающегося спрятаться на природе, стал рассказ «Золотое кольцо». Здесь герою уже некогда замечать красоты, наслаждаться одиночеством, – он зарабатывает деньги. Старинные русские города он не изучает, а – делает. «Он успел за полдня сделать Муром и отправился во Владимир. Надо было скоро уже сдавать материал, а еще оставались пять городов». Герой торопится написать к сроку путеводитель по Золотому кольцу. Размеренная и косноязычная речь провинциальных жителей больше его не занимает, знаменитые храмы не завораживают. Он может позволить себе лишь покивать на желание директрисы музея показать ему экспозицию и отказаться, перекурить и выпить маленькую бутылочку коньяка, глядя на деревянную церковь в Плёсе… А дома его ждет маленький сын, мечтающий о путешествиях, в который раз примеряющий новенькие резиновые сапоги. Но папа вряд ли возьмет его с собой в ближайшем будущем: нет времени.

Когда-то герой повести «Помощник китайца» Серега, живя на Алтае, почти с ужасом вспоминал, как развозил по подмосковным церквам иконки и складни, а потом мчался домой к жене с дочкой. Прошло время, и вот герой вернулся почти к тому же. Закольцованный сюжет, рожденный не воображением писателя, а кажется, самой жизнью.

4. Быть другим

У Евгения Гришковца богатая биография, бурная жизнь актера, драматурга и режиссера в одном лице. Жил он во многих городах, служил (как, кстати, и Дмитрий Новиков) на флоте. Судя по всему этому, и проза его должна быть какой-то необыкновенной, экзотической, сюжетно, образно разнообразной. Но Гришковца в большей степени интересует самый обыкновенный житель мегаполиса – один из обитателей бесчисленных многоэтажек. Ему хочется увидеть в таком человеке нечто особенное, определить и показать, чем он от остальных отличается, в чем он – другой и в чем остальные – другие.

У него и рассказ есть такой – «Другие», в котором герой признается:

Я помню, как я обнаружил, что есть другие. Другие люди! ‹…› Я помню, как это открылось мне, как я был ошеломлен и как в первый раз стал всматриваться в людей, даже хорошо мне знакомых, после этого открытия.

На первый взгляд, признание абсурдное и пустое, но ведь, если задуматься, как редко мы чувствуем, что вокруг нас действительно другие люди. С другими мыслями, другими жизнями, другим прошлым и будущим.

Сборник рассказов Гришковца «Планка» (2006) я считаю событием в нашей сегодняшней литературе. Такой книжки, с одной стороны, простой, легкой, но в то же время близкой очень многим и полезной, – нынче почти не встретишь. И скорее всего, появись Гришковец со своей прозой без ореола славы модного драматурга, его вряд ли бы так охотно печатали. По крайней мере, вряд ли бы стали выпускать его книги. Но к Гришковцу пришло редкое сегодня признание: его считают не пишущим прозу драматургом (актером, режиссером), а – писателем.

Такой писатель, как Гришковец, по моему убеждению, должен был появиться, должна была появиться его «Рубашка», у многих вызвавшая решительное неприятие, должны были быть написаны его простенькие, примитивные даже, рассказы. Гришковец увидел типичнейшего человека нашего времени, уловил его язык, его интересы и проблемы, показал его тяжелую, проносящуюся в бешеном ритме, но по сути пустую и бессобытийную жизнь. И его тоску по чему-то настоящему – по любви, подвигу, дружбе.

В рецензии на роман «Рубашка» в журнале «Знамя» (2005, № 2) Владимир Елистратов («филолог», как он определяет себя, что в данном случае существенно) упрекает Гришковца в языковой бедности (постоянные по вторения «был», «ехал», «поехал»), в отсутствии в романе интриги, сюжета и композиции. В том, что нет «ни метафор, ни олицетворений, ни гипербол… Ни просто эпитетов, самых завалящих. Вообще ничего». И в итоге рецензент приходит к выводу: «“Рубашка” в таком случае – либо гениальное открытие, в том числе лингвистическое, либо – абсолютная, наивнейшая утопия». Я готов признать роман Гришковца «гениальным открытием».

Мы привыкли ожидать от книги интриги, увлекательного (то есть – необыкновенного) сюжета, олицетворений, гипербол, метафор. Но сюжет «Рубашки» совершенно не литературен, жизнен; язык – не литературный язык, а язык художественной литературы – тот, который более всего подходит для показа того мира, в котором живет герой произведения. Мир прозы Гришковца без особых интриг (мелких предостаточно), без увлекательности, в нем нет места гиперболам, метафорам, а тем более олицетворениям. Это реальный мир.

Первый же прочитанный рассказ Гришковца «Спокойствие» («Знамя», 2005, № 1) меня удивил. Он вроде бы совсем ни о чем. Вызывающе ни о чем. Главный герой, Дима, проводит летний отпуск в квартире. Отправил жену с детьми к морю, хотел заняться делами (какие-то у него коммерческие дела), но вместо этого лег на диван и стал смотреть телевизор, есть «вредные» бутерброды с колбасой. Даже приятелям звонить перестал. Сделал паузу в жизни.

Да, в рассказе ничего не происходит, нет сюжета, композиции, но именно этим он и ценен. Нас приучили видеть героя в действии. Здесь же он – замер. И, оказывается, ему, жителю большого города, очень трудно пребывать в таком состоянии. Хорошо, полезно, но трудно, даже стыдно: вокруг ведь кипит жизнь, отпуск ничем особенным не озаряется, дни похожи один на другой. И потому Дима врет позвонившему вдруг приятелю: на вопрос, чем занимался во время отпуска, он отвечает: «Да-а-а-а. Дел было много. Обычная ерунда. А своих отправил к морю». И вскоре в аэропорту, где герой ожидает жену с детьми, он повторяет то же самое и тут же чувствует, что говорит неправду:

Диме вдруг стало как-то неудобно за то, что он соврал малознакомому человеку. Зачем он сказал, что ему было плохо летом. Ему было летом неплохо. И зачем он так оклеветал свое летнее спокойствие. Да, может быть, у него такого хорошего лета и не будет уже никогда.

Жена с детьми благополучно возвращаются, и Дима везет их домой. Пауза в жизни кончилась. Благотворная пауза спокойствия, и он провожает ее почти без сожаления. Нужно дальше работать, крутиться, зарабатывать деньги, встречаться с людьми. Впереди то, о чем пишут тысячи других писателей…

Другой рассказ Гришковца своим названием не мог не вызвать подозрения и даже отторжения – «Погребение ангела». Сколько этих ангелов становилось героями литературы! И чем слабее писатель, тем чаще он впихивает в свой текст ангелов. Но стоило прочесть первые же строки, и предубеждение пропало: нет, о чем-то стоящем вещь.

Матч был не решающий и даже не очень важный, но как-то все собрались его посмотреть, и Андрей тоже пошел. А что? Была суббота, погода стояла плохая, холодные дожди зарядили с середины сентября, и на дачи уже никто особенно не рвался.

А тут неподалеку открылось новое спортивное кафе-клуб с коротким названием «Аут».

Все нормально: герой, Андрей, хоть и не особенно любит футбол, неплохо проводит вечер с приятелями, выпивает пива (жена предупреждена, что он выпьет) и не спеша, в хорошем настроении возвращается домой. По пути решает купить «еще парочку бутылок пива, с тем чтобы выпить их с удовольствием дома».

– А ч-ч-черт, – вырвалось у него. Он вдруг вспомнил, что нужно будет сразу, как только он придет домой, развернуться и идти гулять с собакой. С Графом… Татьяна, жена, никогда вечером с ним не ходила, это была ее утренняя обязанность. А Варя, старшая дочь, которой Графа, кстати сказать, и купили… гулять с собакой быстро перестала. Перестала, как только друзья во дворе привыкли и охладели к щенку. ‹…› Он чертыхнулся, но в следующий момент вспомнил, что идти гулять с собакой не надо, потому что Граф уже четвертый день болел и последние два дня не выходил из дому. Андрей облегченно вздохнул и тут же выругал себя за эту малодушную и невольную радость.

Андрей приходит домой, и тут выясняется, что Граф умер. Жена просит срочно унести его из квартиры: ей пришлось отвести младшую дочку к соседям, чтобы она не видела, – но уже почти ночь… Пьяненький Андрей заворачивает Графа в покрывало, собирает его поводки, ошейники, миски, берет «военную лопату в чехле» и уходит: «Похороню где-нибудь».

Но хоронить пса негде: повсюду дома, асфальт, машины. Не во дворе ведь школы?.. И Андрей со своим свертком крадется дальше и дальше; в одно мгновение из обычного, неотличимого от других человека лет сорока он стал другим. На него и его ношу обращают внимание, подростки задираются: «Ты чё, отец, клад закапывать пришел? Так давай его нам сразу».

Отыскивая место для могилы, Андрей удивляется, что никогда не слышал о собачьих кладбищах, не задумался о том, где хоронят домашних животных; он стыдится своего вида, почти не узнает своего района сейчас, поздним вечером. Оказывается, он не знает толком той местности, где прожил столько лет… Вот спасительный парк. Безлюдье. Андрей начинает рыть яму, но вскоре подходят милиционеры. И он чувствует себя чуть ли не преступником: ведь знает, что копать ямы в парке взрослым людям нельзя. На вопросы милиционеров, зачем он это делает, Андрей сбивчиво и виновато объясняет, что вот умерла собака, надо похоронить. Милиционеры входят в положение и не наказывают, советуют положить собаку в мусорный контейнер. Но герой все-таки совершает свой маленький подвиг – находит стройку и на дне котлована предает тело Графа земле. Хотя если подумать, котлован – могила лишь до утра: утром стройка продолжится…

Рассказы Гришковца просты по форме, по содержанию, узки по теме. И все же, на мой взгляд, это настоящая литература. Да и не только на мой взгляд, – к таким вот смелым выводам в своей рецензии на сборник «Планка» приходит Лев Пирогов:

Полагаю, что для абсолютного большинства рядовых читателей, с удовольствием пробавляющихся донцовыми и лукьяненками, это было бы хорошее чтение. На некоторые художественные несовершенства они просто не обратят внимания – раз уж им донцова не поперек горла. А вот преподносимые книгой нравственные уроки полезно скажутся как на их духовном самочувствии, так и на их мнении о «серьезной литературе вообще» и о том месте, которое способна она занимать в их жизни. Типа все-таки для них – для людей она. Для «других». А не для тусовки «ценителей» («НГ Ex libris», 27 апреля 2006).

5. Писать просто?

Реализм сегодня существует разный – элементарный (тупой), символический, новый, гротескный, метафизический. Это и не мудрено после многих десятков лет безмерного главенства в нашей литературе реализма социалистического, ставшего с наступлением свободы (начало 90-х) отличной почвой для авангарда и постмодернизма. Десяток лет одни писатели упивались свободой, выпуская шокирующие, заумные, стёбные вещи, другие же заключили свое творчество в догмы религии, в тиски традиций.

Писатели поколения тридцатилетних, судя по всему, должны были бы стать первым литературным поколением нового времени, не знающим запретительных рамок, творящим в литературе все, что заблагорассудится. Но оказалось, что поколение это в целом одноцветно и цельно. Среди писателей этого поколения очень трудно найти удачно работающих в историческом жанре, в фантастике и фэнтези, почти нет постмодернистов, концептуалистов и т. д. Почти нет, к сожалению, литературных критиков, драматургов, поэтов, отваживающихся выйти за пределы лирики (то есть – изображать не только «личностные переживания»). Писатели, а скорее вообще люди этого поколения, заняты в основном именно собой, своими личными переживания ми – переживаниями своей личной жизни.

«В произведениях литераторов нового поколения, – пишет Андрей Рудалев, – мы можем наблюдать особую форму эгоцентричного реализма, который часто превращается в подобие документального повествования. Пришел, увидел, рассказал» («Новые писатели. Выпуск второй», 2004).

Но одни стараются писать об этом предельно достоверно, документально (или с ощущением документальности), другие же, наоборот, всячески прячут личностную основу под покрывало игры, явной выдумки, сюжетных ухищрений. Одна из немногих (на удивление) писателей-женщин этого поколения Наталья Рубанова (она всячески подчеркивает то, что она женщина, одновременно неутомимо протестуя против деления прозы на мужскую и женскую), может быть, больше других в этом преуспела. И с одной стороны, по большому счету это правильно: когда-то, во времена классической русской литературы, «я» в прозе считалось дурным тоном, нарушением законов, к «я» прибегали в редких и исключительных случаях, да и то в основном, чтобы определить фигуру повествователя. Но, с другой стороны, вызывает сожаление и даже сочувствие, что Рубанова или не решается, или не хочет рассказывать о своих героинях (точнее – опять же героине, с незначительными изменениями перетекающей из вещи в вещь) напрямую, без мешающей (а отнюдь не развлекающей, увлекающей) игры. Ведь иногда прорывается личностное, неприкрытое, и текст сразу озаряется живым светом, жжет, по-хорошему напрягает.

Название книги Рубановой «Коллекция нефункциональных мужчин» (2005) не может не вызвать интерес. О проблеме полов, их смешении, о потере мужчинами мужественности, а женщинами женственности говорят и пишут повсюду. Только вот художественная литература предмет этот если и не игнорирует, то изучает слишком уж осторожно или же, наоборот, доводя щекотливую тему до гротеска… Знакомство с повестью Рубановой «Люди сверху, люди снизу» («Знамя», 2004, № 6) и эссе давали мне надежду, что в ее книге я найду пусть и не шокирующее (шоки уже не трогают), но тем не менее, что называется, пронзительное обращение к проблеме чуть ли не всеобщего измельчания мужчин.

Рассказы сильные, заставляющие что-то внутри дрогнуть и сжаться, в сборнике есть – «Иван Среднерусский», «Зинаида как она есть», «Проза всей жизни», «Люди, куклы и их полутона», «Волчица каменных джунглей»… Но они разбавлены шарадами, анекдотами, постмодернистскими фантазиями, стилистическими упражнениями. Все это порой и интересно, хотя постоянно задаешься вопросом: зачем это? зачем это рядом с настоящим?

Наверное, Наталье Рубановой скучно писать, как она считает, просто, вот она и играет, пытаясь в игре спрятать то, что ее мучает. Что мучает, осмелюсь предположить, очень многих женщин.

Та же игра как маскировка, по-моему, использована в прозе Анастасии Гостевой, Маши Ульяновой, Марии Рыбаковой, Юлии Кисиной, в страшилках Алины Витухновской. Но, не отважившись заговорить без витиеватости, с беспощадной (в первую очередь для себя, а значит, и для читателя) прямотой, они так и могут остаться «интересными», «своеобразными», «оригинальными». Вспоминаются первые рассказы Людмилы Петрушевской и ее повесть «Время ночь», после которых ей можно стало играть как угодно, делать, что придет в голову, искать в прозе новые пути, утыкаться в тупики, идти к тупикам снова. У Петрушевской уже есть то, за что ей все прощается.

Иная причина для игры и порой фантасмагории у писателя из Югорска Михаила Титова, чей сборник рассказов «Бег на месте» (2004), будь он издан в столице, уверен, не остался бы незамеченным. Произведения Титова по большей части об одном – о человеке, находящемся в том возрасте, когда нужно сделать выбор, решить для себя, как и ради чего дальше жить, с кем свою жизнь связать и связывать ли вообще. Внешне его герои (точнее, думаю, как и в случае с Новиковым, Кочергиным, Гришковцом, Рубановой, стоит говорить «герой») существуют вполне благополучно: есть непыльная, неплохо оплачиваемая работа, есть крыша над головой, возможность вечерком пропустить в баре коньяку или пивка, куда-нибудь съездить развеяться.

Но внутренне герой Титова беден и словно бы пригвожден к ежедневному распорядку, он погряз в сладковатой рутине, почти задохнулся. Единственное, на что он способен, – рефлектировать, чувствовать неуютность, некомфортность, пустоту жизни, но исправить ничего он не в силах. Этим герой Титова близок к героям его сверстников. Конечно, можно, подобно кочергинскому герою, собрать рюкзак и рвануть на Алтай, можно, как герой Новикова, устроить сумасшедшую скачку на тачанке или, как герой Гришковца, от всех спрятаться, но в итоге все равно вернешься в отупляюще-нормальную жизнь.

Герой Титова тоже пытается вырваться из рутины, убежать от обыденности: то экстравагантно уезжает к морю, то с шумом увольняется с осточертевшей работы, то отдается разгулу и заболевает СПИДом, то изощренно мстит другу за предательство… Титова можно упрекнуть в чрезмерном внимании к этому своему герою, по сравнению с которым все остальные персонажи почти бесцветны; место действия рассказов и повестей – среднестатистический, без названия и особых примет, не слишком крупный город. Сюжет развивается вспышками (иногда эти вспышки не слишком-то убедительны), между которыми многостраничные самокопания героя. Впрочем, эти, на первый взгляд, недостатки идут на пользу: Титов показывает человека без корней, без увлечений, человека, у которого нет по-настоящему близких людей, в родном городе нет любимых мест, он во всем сомневается, ему некуда спрятаться. И это толкает его на эпатажные поступки, в жизненную реальность которых, правда, не очень-то верится.

Но в последнем сборнике «Бег на месте», в рассказе «Две ветлы и куст сирени» и в появившихся позже «Spiderman», «Темные аллеи» и «Поиски смыслов» автор смотрит на мир и людей шире, пристальнее, надуманность и игра выдавились потребностью говорить открыто и просто, и это не снизило художественную силу прозы Титова, а наоборот, существенно ее увеличило.

То же относится и к прозаику из Нижнекамска Олегу Лукошину. Он начал с рассказов не то чтобы фантастических, но с большой долей фантастики, с попытками сюжетной игры, среди которых выделяется почти кафкианский «Помню тебя, Сейфуль-Мулюков». Герой вспоминает о таком журналисте, «фамилия смешная», и предлагает посмеяться приятелям, но они, его ровесники, журналиста не помнят. Позже оказывается, что не помнят его и люди старших поколений – и вообще пожимают недоуменно плечами, услышав о недавнем, казалось бы, прошлом. Герой рассказа приходит в смятение: то ли он сходит с ума, то ли все вокруг. Один человек по секрету сообщает, что вспоминать о прошлом нельзя, что за это наказывают… Рассказ трогает, это редкая у нынешних тридцатилетних удача в стремлении писать «непросто», писать «с воображением», да и у Лукошина больше нет рассказов, равноценных этому. И кажется, сам он теряет интерес к откровенному вымыслу. Жизненный опыт оказывается интереснее и сильнее. Почти автобиографичные, почти документальные, но в то же время и художественно сильные рассказ «Оплот Апартеида» и повесть «Ад и возможность разума» тому подтверждение…

Да, многие писатели идут путем упрощения своих текстов. Грубо говоря, от игры к серьезности. Но не всегда это оказывается полезно.

Александр Карасев вошел в литературу с вполне традиционным рассказом «Наташа» («Октябрь», 2003, № 12), в котором ничего ни убавить, ни прибавить, неброский сюжет которого оправдывается мощным подтекстом, душевными, близкими многим читателям переживаниями героев. Рассказ имел успех. Затем появился собранный из миниатюр рассказ «Запах сигареты» об армейской службе. Получилась подробная, яркая панорама. А после этого Карасев перешел на очень короткие, очень лаконичные вещи. Я бы не назвал их рассказами – это скорее конспекты рассказов, и часто очень интересные по теме, с искорками художественности, они все же оставляют чувство незавершенности, беглости, непрописанности.

Особенное сожаление у меня оставил рассказ «Ваня» («Новый мир», 2005, № 3). Это произведение могло бы стать событием в нашей литературе, будь оно написано, но оно лишь намечено, словно бы опубликовано по рабочей тетради писателя. История о том, как бабушка рассказывает герою о своих сыновьях, погибших на войне. Особенно жалко ей Ваню: в начале войны он был подростком, благополучно пережил немецкую оккупацию и после освобождения Кубани был призван в армию. Ушел воевать, и в одном из первых же боев его убило.

В рассказе есть и фрагмент (именно фрагмент в несколько строк) живой кубанской речи, и намеки на отношение казаков к немцам, и наметки образа Вани, но, повторяю, в целом остается ощущение, что это набросок, этюд. Может быть, когда-нибудь Карасев вернется к нему, но пока что он идет дальше по пути лаконизации своих текстов, усушки образов. И художественности в них все меньше и меньше, все меньше живых персонажей, да и сам герой превращается в почти безликого повествователя, фиксатора. И кстати тут вспомнить слова Андрея Рудалева о Карасеве, прозу которого критик оценивает очень высоко, но:

Зачастую создается впечатление, что прозаик сознательно себя чем-то ограничивает. Его тактика предельной откровенности в тексте работает до поры до времени. Чуть только на горизонте появляется некая грань – писатель замолкает. Он будто страшится проговориться, вынести напоказ другим действительно сокровенное и важное для себя. ‹…› Его стилистика предельно рассудочна, она пресекает любые возможные кривотолки, варианты истолкований. Но когда вслед за рассудком в рассказы Александра Карасева придет чувство, искреннее и сильное переживание, тогда и текст его существенно преобразится в лучшую сторону («Новые писатели». Выпуск второй, 2004).

Да, золотую середину найти очень сложно: кому-то рассудка не хватает, чтобы проза настоящая получалась, кому-то рассудок мешает вырваться за установленную им самим жесткую грань…

6. Чего ожидать

В главке, посвященной Дмитрию Новикову, я умышленно обошел вниманием его второй, знаковый сборник «Вожделение». Он имеет подзаголовок – «повесть в рассказах», что дало Валерии Пустовой повод провести дотошный анализ каждого рассказа, найти минициклы и выстроить сверхсюжет книги («Новый мир», 2006, № 5). Действительно, сюжет (или сверхсюжет) в «Вожделении» есть. Но рассказы новые (не входившие в «Муху в янтаре») очень сильно отличаются от ранних.

Новиков сохранил своего героя (правда, в прекрасном рассказе «Предвкушения» герой – мальчик, в рассказе «Другая река» введена линия легендарного святого Варлаама Кольского), Новиков продолжает изучать те же проблемы, использует тот же стиль повествования. Однако если в ранних рассказах мы видим человека, на первый взгляд, органичного в этом мире, но в какой-то момент попадающего в особое состояние, когда, грубо говоря, ему открываются высшие законы существования, когда он вдруг понимает, что живет не так, что запутался и почти растворился в ежедневности, в мелких проблемах, чувствует в себе силы изменить свою жизнь, взбунтоваться, когда он, пусть на мгновение, но обретает счастье, то в позднейших, по теме вроде бы близких, мы наблюдаем не момент, а историю этого попадания. И сила воздействия текста-истории неизбежно снижается по сравнению с текстом-ситуацией; от рассказа Новиков постепенно переходит к новелле, а то и к более крупным формам. Черты повести проступают в рассказах «Другая река», «Кло», «Гордость и страх», «Переустройство мира», «Происхождение стиля». Это по сути конспекты крупных вещей. (Правда, и в сборнике «Муха в янтаре» есть нечто подобное – «SECTIO» и «Комплекс полноценности», но критики или не замечают этих рассказов, или упоминают о них вскользь.)

Конечно, такая писательская эволюция – эволюция от рассказа к повести, к очерку, к роману – закономерна и понятна. Но в случае Новикова возникает опасение: не поблекнет ли, не превратится ли в картонного его лирический герой, не ослабнет ли совсем та струна, что делает почти каждый его рассказ настоящим произведением литературы. Признаки этого ослабления, по-моему, уже чувствуются, когда Новиков внутри рассказа начинает отвлекаться на прошлое героя, на окружающих его людей; в произведении более крупном таких отвлечений будет куда больше… Хотя и в том, что делал Новиков ранее, чувствуется близость к исчерпанности: выдумывать рассказы вроде «Рубинового вторника», «На Суме-реке», «Там, где зимуют тритоны» опасно и даже, наверное, губительно для писателя, а жизнь дает материал для них слишком редко и в процессе продвижения далее по жизни, кажется, все реже и реже…

Та же исчерпанность в теме, которая была главной и заставляющей писать, чувствуется мне у Ильи Кочергина. Он провел героя через все огни, воды и медные трубы ищущего свое место в жизни человека лет двадцати – тридцати пяти и вывел его на то же место. Он опять в нелюбимой Москве, опять отец семейства и опять без уверенности в завтрашнем дне. Рассказ «Золотое кольцо», как мне кажется, точка в этой своеобразной повести. Повести «не в жанровом, а старинном смысле: поведаю вам свою печальную повесть», как сказала Валерия Пустовая о книге Новикова «Вожделение», но это подходит и к рассказам Кочергина… Что дальше, после «Золотого кольца», после этого замкнувшегося в кольцо, состоящего из десятка рассказов-глав повествования?

Один из последних его рассказов «Сказать до свидания» («Новый мир», 2006, № 7) по фактуре вполне кочергинский – Алтай, лошади, избушки. Но его излюбленный герой – москвич, сбежавший в тайгу, здесь становится не главным персонажем; в центре повествования его мать, приехавшая к сыну. Это полудикое существование не по ней, ее многое раздражает, она многого не понимает, горюет, что сын губит здесь свою жизнь. Но зачем приехала, ведь сын каждый год проводит отпуск в Москве? Оказывается, у нее рак и ей нужно успеть попрощаться… Образ немолодой, попавшей в непривычную обстановку, раздираемой противоречивыми мыслями женщины у Кочергина получился. Значит, он может писать не только от лица своего сверстника, может передать другой возраст, другое мировоззрение, черты другого пола… Нет, образы других людей удавались Кочергину и раньше (как и Дмитрию Новикову, – вспомнить хотя бы старуху-поморку в рассказе «Куйпога»), но всех их мы видели и воспринимали через его героя. В рассказе «Сказать до свидания» произошло иначе. И может быть, это шаг к новому в его писательской судьбе?

Трудно поверить, что первые прозаические вещи Евгения Гришковца (роман «Рубашка» и рассказ «Спокойствие») были опубликованы меньше трех лет назад. За это время он успел обогатить современную литературу и своим языком, и типическим героем. Продолжит ли Гришковец писать прозу или предпочтет другие области культуры, где он тоже имеет успех? А если продолжит, то о чем будут его новые вещи? Не хотелось бы, чтобы он пустился в изобретение вариаций на тему «Рубашки», «Похорон ангела», «Спокойствия», то есть стал бы тиражировать случаи из жизни обитателя мегаполиса.

Мне кажется, писатели поколения тридцатилетних в массе своей крепко (может, и намертво) привязаны к герою, по возрасту, мировоззрению, миросозерцанию очень похожему на них самих. Им трудно всерьез погрузиться в «чужую жизнь» (из Новикова), далеко отступить от автобиографической основы. А долго использовать лишь свой жизненный опыт, описывать или представлять свой жизненный путь, как показывает история литературы, невозможно.

Не будем ссылаться на давние примеры, возьмем хотя бы писательскую судьбу Эдуарда Лимонова. Начав как пронзительный лирический писатель («Это я – Эдичка», «Дневник неудачника»), зафиксировав свои приключения в Америке и Франции, вспомнив о своем детстве, отрочестве и юности, Лимонов в итоге превратился в публициста и эссеиста; его редкие возвращения к прозе (к примеру, «316, пункт “В”») оказались неудачны. Можно вспомнить и одну из любимейших моих писательниц Маргариту Шарапову, которая, исчерпав явно автобиографический материал или потеряв к нему интерес, с потрясающих вещей («Трамвайный разъезд», «Манит, звенит, зовет, поет до рога…», «Идущие на солнце», «Пугающие космические сны», «Швейцарский сыр») сбилась на городские байки и натужные криминальные романы, а в последнее время и вовсе замолчала… И таких писателей очень много: они начинают с крика о том, что узнали в этой жизни, потом пытаются петь, но у них не получается (из них не получается тех, кого называют «профессиональный писатель»), и они уходят со сцены.

Иным путем, кажется, движется Денис Гуцко. Начав с повести «Апсны Абукет», где он попытался сделать личным, своим жизненный опыт своего отца, затем, написав о своем жизненном опыте историю Мити Вакулы («Там, при реках Вавилона» и «Без пути-следа), Гуцко стал неспешно развивать писательский диапазон, выпуская пусть пока и не блестящие (но все лучше и лучше) рассказы. Если рассказ «Лю» (альманах «Литрос», 2004. Выпуск четвертый), на мой взгляд, напоминает зарисовку времен народников позапрошлого века (хотя у Василины Орловой иное мнение: «Денису Гуцко удалась притча – в образе простой зарисовки»), то рассказы «Осенний человек», «Орлы над трупами», «Ева не нужна» – это уже заявка на настоящую художественную (то есть – «искусную») литературу. Гуцко ищет новых героев, необычные, но (важно!) жизненные ситуации.

Будущее очевидно и в творческой судьбе Захара Прилепина. Публикация романа о чеченской войне «Патологии» не в самом популярном литературном журнале «Север» (2004, № 1–2) имела широкий резонанс. Прилепин получил несколько премий (или вошел в число финалистов), «Патологии» в один год вышли отдельной книгой и в «Роман-газете». Казалось бы, автор должен был продолжать развивать тему, но неожиданно он стал писать не о Чечне, не о войне, а вполне мирные рассказы и недавно выпустил книгу («роман», как определил его то ли сам автор, то ли издатели) «Санькя», главный герой которой – молодой человек, член «экстремистской партии». Книга получилась, но опять же встает вопрос: роман ли это? Одна линия, один главный герой, а вокруг жизнь, люди, увиденные его глазами. Но взгляд героя много шире, нежели во многих других произведениях тридцатилетних…

Лейтмотив «Саньки» – тот же бунт, что и в произведениях Новикова, Кочергина, Титова, но бунт не индивидуалистический, а групповой, поколенческий. Такой бунт всегда сильнее и ярче. Действеннее. Но Прилепин – самый, пожалуй, молодой писатель из тридцатилетних, он ближе к двадцатилетним (Шаргунов, Зоберн, Бабченко, Свириденков), которые ищут возможности растворить себя в обществе, в частности и как писатели: писать сразу о многих, а не только «о себе» и «своем» видении других. В целом же тридцатилетние продолжают разрабатывать пусть важные, но узкие темы; их произведения – словно бы кусочки мозаики, которые пока еще не собраны в единое целое. И можно только гадать, что получится в итоге. Будет ли это портрет с насыщенным, изобилующим деталями фоном или же все-таки нечто более масштабное? И что важнее?

2006

Вакцина не поможет

В целях профилактики патогенного гриппа птиц вакцинация малоэффективна, так как вирус постоянно мутирует.

Из статьи

Появись в печати вскоре после написания (весна 2006 года), «Птичий грипп» Сергея Шаргунова наверняка составил бы, при всех художественных различиях, отличную пару роману Захара Прилепина «Санькя». И там и там рассказывается о молодежных политических движениях, расцвет которых пришелся на конец 2004-го – середину 2006 года. Именно в это время мы не только узнали имена молодых политиков, услышали, чего они хотят, каким видят будущее России, но и почувствовали в них реальную силу.

В Москве, в «Клубе на Брестской», проходили политические дебаты, собиравшие внушительную аудиторию, в газетах публиковались статьи молодых политиков, аналитики составляли рейтинги популярности (а следовательно, и общественного влияния); Илье Яшину, Роману Доброхотову, Сергею Шаргунову, Марии Гайдар, Петру Милосердову, даже акээмовцу Сергею Удальцову предрекали большое политическое будущее. Организовывать оппозиционные молодежные движения стало не только актуально (и противники, кажется, не особо настаивали на том, что «Новые правые», «Мы», «ДА!», «Смена», «Оборона», «Я думаю!», «Молодежный левый фронт» были созданы искусственно), но и модно – вспомним, что даже Ксения Собчак, выкроив свободную минуту в плотном гламурно-медийном графике, основала свое движение – «Все свободны»…

Вроде бы совсем недавно все это было – и шумные дебаты «На Брестской», и с нетерпением ожидаемые газеты «Акция» и «Re: Акция», и передача «Бойцовский клуб», и книжная серия «Полит.ру», но это уже, как говорится, дела минувших дней.

Молодежная политическая жизнь, по-моему, закончилась 14 апреля 2007 года, когда в окрестностях Пушкинской площади и левый, и правый, и просто общественно-активный молодняк схватили за шкирку и швырнули в автозак. И хотя потом зазвучало гневное: «Не запугаете!», была обещана «жаркая осень», которую устроит правящему режиму оппозиция (а ее молодежь в основном и составляет), но на деле оказалось иначе: ни оппозиции, ни вообще внутренней политической жизни сегодня в России нет. Каменная стабильность.

«Санькя» Прилепина и «Птичий грипп», написанные практически одновременно – в начале 2006 года, эту гибель, можно считать, предсказали. И если прилепинский герой изначально не видит смысла идти на какой-либо диалог с властью, он ее враг, он желает и пытается физически ее уничтожить, то Шаргунов в «Птичьем гриппе» показывает нам не отдельного (пусть и внутри определенного коллектива) человека на фоне времени, а панораму политических процессов. Главный герой в «Птичьем гриппе» формально есть, но это, по крайней мере, внешне – точнее до последних страниц, – лишь наблюдатель…

Роману Прилепина повезло – он вышел, похоже, вскоре после написания, вышел в одном из самых заметных издательств (Ad Marginem), был замечен, отмечен и стал одним из ярчайших литературных событий 2006 года; внимание к «Саньке» не ослабевает и в году нынешнем, и, будем надеяться, «Санькя» останется в истории русской литературы.

«Птичий грипп» долго путешествовал по редакциям журналов и издательств, ходил среди приятелей автора, отрывки публиковались в газетах и интернете, и только осенью 2007-го изрядно переработанный вариант опубликован в альманахе «Литрос».

Воспринять повесть Шаргунова как прозу нелегко. И раньше ему многие отказывали в таланте писателя, говорили скорее о нем как о публицисте, идеологе. Но этот синтез прозаика-публициста-идеолога помог Шаргунову написать оригинальнейшее произведение-манифест «Ура!». В 2002 году, в пору национального подъема, обострения жажды деятельности, участия в жизни государства, оно оказалось как нельзя актуально, стало фактом не столько литературы, сколько свидетельством общественного настроения. Восторженно об «Ура!» написали совершенно разные люди – от Александра Проханова до Валерии Пустовой.

Время всенародной бодрости сменилось сначала недоумением («Что же происходит с нашей свободной страной?!»), а затем и явным заморозком осенью 2004 года («Единство власти – необходимое условие единства нации»). Откликом на это стало маловразумительное (как и само время), растерянное произведение Шаргунова «Как меня зовут?». В нем почти не угадывалось, что именно хотел сказать автор, герой получился размытым, бесплотным, зато видна попытка Шаргунова написать именно литературное произведение (в противовес своим же теоретическим статьям о новом реализме и плодам теории вроде зарисовок из «Новой газеты», подростково-исповедальной «поэме» «Малыш наказан», программному «Ура!»). Эта попытка, на мой взгляд, потерпела неудачу – Шаргунов, я считаю, создан для того, чтобы рубить с плеча, стилистические же изыски и эзопов язык не для него.

Но дело в том, что повесть «Как меня зовут?» писал уже не юноша Шаргунов, не богемный паренек, постигающий жизнь, а – политик.

Политикой он был заряжен давно, и еще весной 2001 года, в самом начале нашего знакомства, уже с жаром говорил о государстве, о том, что Россия должна быть великой. Но какое-то время писательство в Шаргунове пересиливало, затем же политика одержала верх.

Честно говоря, после повести «Как меня зовут?» нового в литературе я от Сергея не ждал… Нет, человек, занимающийся политикой, вполне может писать (примеров – предостаточно), но вопрос, что он пишет, какие дает оценки, насколько душевно обнажается… Шаргунов же, неожиданно для меня, выдал вполне трезвую, вполне художественную вещь.

Как я уже говорил, «Птичий грипп» представляет собой панораму. Через героя, маленького человека, слабого поэта по имени Егор Рылеев, мы знакомимся поочередно с несколькими молодежными объединениями: анархистами, либералами, скинхедами, коммунистами, защитниками действующей власти… Егор Рылеев перетекает из одного в другое, наблюдает.

Организации крошечные – по нескольку человек, их деятельность ничтожна и смехотворна, но все же их составляют живые люди, граждане, борющиеся за свою Россию. Вот, к примеру, акция молодых коммунистов из АКМ (в повести эта аббревиатура обозначает – «Армия кампучийских маоистов»):

Активисты стояли на шоссе. Кирпичный забор с дрожащей поверху металлической нитью напряжения охватывал широкие просторы поселка.

– Раньше земля колхозная была! – Огурцов наслаждался апрельским воздухом, с чувством заглатывая его ртом и тараща глаза, словно в этом воздухе ему виделись призраки крестьян с вилами. – Всё богатенькие хапнули… Народ терпит – они и рады! Ну чё, пацаны, навозом-то чуете пованивает? Ни хрена богатеи этот запах наш весенне-трудовой не выветрят… Давай, Че!

Долговязый старшеклассник с неоригинальным прозвищем Че Гевара разбежался и прицепился к стене, пальцами правой руки захватив ее верх, а левой рукой принялся щелкать кусачками. Нить напряжения, блеснувшая, как слюна, лопнула и обвисла. Поверх стены открылся воздушный лаз.

Они карабкались на стену, переваливались вниз, ухали в слякоть. Сбросили холщовый мешок, полный булыжников. Вокруг возвышались цитадели, в свою очередь охваченные кирпичными заборчиками.

– Серёг, какой дворец громим? – спросил кто-то.

– Все дворцы громим! От дома к дому мешок поволокли, тащим вместе, и камнями по окнам! Камни экономь! Бежим и тащим! Смелее!

Почти до финала «Птичьего гриппа» сохраняется ощущение, что Егор Рылеев ищет свое место в политической жизни, настоящее дело. Но все не то, вся молодежь, с которой Егор сближается, словно больна птичьим гриппом.

Птицы вырывались из опекунских рук, чтобы устремиться к солнцу. Они летели к солнцу. Они пылали заразой, мучились, сгорая в тяжелом бреду, взмахивали крыльями из последних силенок. Они делали круг над хозяйским двором, и возвращались. Опаленные.

Птицы расставались с жизнями. Но перед смертью им казалось, что, издыхая, они отравляют и губят солнечным кошмаром всех на свете, весь этот белый свет!

Они рассчитывали на это – ВСЕХ ЗАРАЗИТЬ!

И лишь на последних страницах мы узнаём, что Егор, оказывается, – агент спецслужб. Своему куратору Ярославу он объясняет, почему занимается доносительством:

– Ты прав, когда их пытаешь, и я прав, когда их сдаю тебе, потому что Россия – страна необычная. Мы страна, где после победы любого мечтателя опять миллионы душ будут загублены. Сейчас постепенно что-то как-то налаживается. Чинуши воруют, олигархи нефть сосут, от чурок черным-черно, народ мрет. Но чего-то невидимое поменялось. К лучшему. Какие-то весы сместились. А это мечтателей становится меньше. И больше обывателей. Тех, которые детей растят, работают, начинают зарабатывать. Мы с тобой, Яр, заняты делом странным. Кто нас рассудит? Я тебе одно скажу: мечтатель – враг народа, потому, что народ – обывателей. И наконец-то наша, обывательская вера пробуждается!

Правда, после того как с его помощью спецслужбы узнают о месте сбора «революционных штабов» (факт вполне документальный, относящийся к марту 2006 года) и происходит массовое избиение активистов, в Егоре что-то переворачивается. Он понимает, что натворил, осознает ценность и силу этих ребят, которых свозят в больницы с переломами и сотрясениями. И, убедив себя – «Я САМ СЕБЕ ХОЗЯИН», Егор совершает акт возмездия: бьет вилкой Ярославу «под челюсть».

Глупый, самоубийственный шаг. Ярославов сотни, а может, и десятки тысяч. Но все же это порыв живого человека. Непродолжительное – от прозрения до несомненного физического устранения – время живого…

В «Птичьем гриппе» Шаргунов-писатель показал, что молодежная политика дело бесполезное, бесплодное, и причина здесь не в качествах их лидеров, а в том, что все продано, все под колпаком. «Ты у нас был одним из многих», – сообщает Ярослав Рылееву. – «…Таких, как ты, еще треть!» Но Шаргунов-человек политику не бросил, и когда остальные его сверстники превратились (точнее были превращены) в изгоев и маргиналов, он, наоборот, стал заметной фигурой в «системной» партии «Справедливая Россия», получил возможность создать свою организацию «УРА!», высказываться в газетах, на радио, нередко и на ТВ, причем высказываться довольно смело. Хотя его смелость стала дозированной и выборочной, критика ограниченной.

Шаргунов участвовал в «Марше несогласных» 14 апреля 2007 года; автозака он избежал, но в своем интернет-дневнике высказался о жестокости разгона довольно определенно и резко («Если власть и дальше позволит себе так наглеть – не будет пощады этой власти»), а через несколько дней опубликовал статью в «Русском журнале», где уже кроме критики режима оказался такой абзац:

Если власть решится на исторический рывок, возьмется за науку и производство, демографию и культуру и попросит: затяни пояс и не надо спорить, помогай строить Великую Россию, тогда ценность «свободы слова» и «демократических процедур» отойдут для меня на третий план.

Нынешний «безыдейный диктат» Шаргунов призывал власть сменить на идейный, и в этом случае, надо понимать, он бы власть полностью поддержал.

Летом 2007-го он стал резко превращаться в партийного деятеля. О прозе, кажется, было забыто окончательно, точнее, она даже стала мешать: приходилось то и дело доказывать, что он никогда не употреблял наркотики (в отличие от героев с фамилией «Шаргунов» из повестей «Малыш наказан» и «Ура!»), не вступал в половую связь с негритянкой, что вообще он – примерный семьянин и борец за справедливость на государственном уровне. Статей Шаргунов стал писать меньше, рубрику «Свежая кровь», которую вел в «Независимой газете» с 2003 года, забросил, зато во множестве раздавал интервью, комментарии по всем вопросам бытия…

Пиком карьеры Шаргунова-политика («системного» политика) можно считать включение его в федеральный список (третьим номером) на выборы в Госдуму от партии «актуальных левых» в сентябре этого года. Благодаря чему о Шаргунове узнали миллионы людей, в нем почувствовалась довольно серьезная, хотя и притаившаяся, сила. Как бы там ни было, но среди безвольных и безъязыких пешек, из которых в основном состоят все эти предвыборные списки, оказался пусть мимикрировавший под них, но все же живой, а значит, опасный человек.

И его вычеркнули. И из списка, и из «системной» политики. Швырнули к талантливым, неглупым, надеюсь, честным и, хоть убей, по-моему, не врагам России Яшину, Литвинович, Удальцову, Милосердову, Малышевой, Гайдар.

С одной стороны, случившееся с Шаргуновым-политиком – его (да и не только его) трагедия. Компромиссы, лавирование, мимикрирование оказались напрасными. «Если враг не сдается – его уничтожают», – заявил некогда классик советской литературы. Но государственная машина этим никогда не ограничивалась – она уничтожала и сдавшегося врага.

Но если бы Шаргунов остался в предвыборном списке, «Справедливая Россия» прошла бы в Госдуму (что, если по-честному, маловероятно), то что сталось бы с Сергеем? Допустим, и мне хочется в это верить, он шел в Думу с искренним желанием принести пользу России, сделать ее «великой, сильной, справедливой», что не использовал бы четыре года депутатства в корыстных целях, – смог бы он влиять на что-либо, реализовались бы его, так сказать, законодательные инициативы в сегодняшних условиях, и сумел бы он изменить эти условия, откололся бы от фракции? Наверняка нет. Скорее всего, Шаргунова задавили бы бездушные туши, что обитают в сером здании в Охотном ряду, как задавливали до этого немногих живых, туда попадающих.

По-моему, случившееся с Шаргуновым-политиком пойдет во благо Шаргунову-человеку. Да и как политику – тоже. Ему еще нет тридцати, и в конце концов (хоть лет через двадцать) он в политику вполне может вернуться, чего-то добиться в ней благодаря не мимикрированию, а природной энергии, красноречию, прямоте. Пока же…

Сегодня вся оппозиция находится в положении прилепинского Саньки. У нее нет иного пути, все законные методы превратились в фарс. Почти вся критически настроенная по отношению к власти молодежь (да что там – вся думающая молодежь, молодежь с активной гражданской позицией) загнана в экстремисты.

Почему мы экстремисты? Все очень просто, – объясняла Мария Гайдар в газете «Акция» еще в ноябре 2006 года. – Мы молоды и красивы. Мы учимся, работаем, дышим свежим воздухом, а не глушим водку, чтобы притупить чувство страха, которое испытывает вся нынешняя политическая элита.

И неудивительно, что, не видя другого выхода, та же Гайдар, Илья Яшин взяли на вооружение методы борьбы лимоновцев и акээмовцев. Ничего иного им не оставили.

У Шаргунова, в отличие от других вождей разгромленной, но еще не уничтоженной молодежной оппозиции есть большое преимущество – он умеет писать. Писать бодро, зажигательно, остро. Это много, это сегодня действенное оружие. Слово вновь приобретает вес.

Когда-то, после повести «Ура!», Шаргунов пообещал, что больше в его вещах «Шаргунова не будет». Обещание, к счастью, не сдержал. Лучшим эпизодом мутноватой повести «Как меня зовут?» является выступление эпизодического персонажа Шаргунова в ток-шоу; самой яркой главой «Птичьего гриппа» я считаю главу об Иване Шурандине, явным прототипом которого явился сам автор. (Глава в окончательный вариант повести почему-то не вошла, но была не так давно опубликована в газете «День литературы» с подзаголовком «Отрывок из романа “Птичий грипп”».) Уверен, что Шаргунов-персонаж появится снова, чтобы дальше рассказывать нам о Шаргунове-человеке и политике. Рассказать-то явно есть что. Как заразился птичьим гриппом, как пытался вылечиться, применяя разные вакцины, как его пытались утилизировать. И так далее.

2007

Питомцы стабильности или грядущие бунтари?
Дебютанты нулевых годов

Помнится, в 1999 году возник спор, когда праздновать наступление миллениума – 1 января 2000-го или через год. Ученые вроде бы убедительно доказали, что новый век и тысячелетие наступит 1 января 2001 года, но в сознании простых людей важнее оказался сам факт смены единицы на двойку, и приход 2000 года встречали куда активней следующего.

Не знаю, кто оказался прав, но вот наступление новой эпохи в нашей литературе, по-моему, началось в 2000-м.

Какой она будет в целом, эта эпоха, короткой или продолжительной, плодотворной или скудной, прогнозиров ать с ложно. Но первое, уже завершающееся, десятилетие, по крайней мере, оказалось не таким уж плохим. Пожалуй, с оттепельных конца 50-х – начала 60-х не было в нашей литературе столь богатого на открытия, на новые имена периода.

О них, о писателях, дебютировавших в 2000–2009 годах, юных и не очень, громко заявивших о себе и тех, кто остается в тени, и хочется поговорить в этой статье. Впрочем, исчерпывающая панорама вряд ли получится – всего нового, что появилось в литературе даже за столь короткий отрезок времени, как десять лет, обозреть невозможно.

1. Создание атмосферы

Именно в 2000 году большинство литературных изданий как-то дружно озаботилось привлечением на свои страницы новых имен. Тогда же была учреждена премия «Дебют» для авторов не старше 25 лет. Поначалу многим затея эта показалась не очень-то серьезной: ну что, дескать, стоящего почти ребенок может написать? Бывают, конечно, в мировой литературе ранние таланты, но их по пальцам пересчитать, не обязательно для их выявления создавать целый премиальный институт.

Но «Дебют» очень быстро доказал свою значимость и даже необходимость в литературном процессе. И, что характерно, для большинства лауреатов награда стала не авансом возможных будущих творческих достижений – награждали за действительно сильную прозу, стихи, пьесы, статьи… Приведу на память несколько лауреатов и финалистов «Дебюта», без кого современную русскую литературу уже очень сложно представить: Аркадий Бабченко, Василий Сигарев, Сергей Шаргунов, Андрей Иванов (Юрич), Андрей Нитченко, Анна Логвинова, Анна Русс, Валерия Пустовая, Владимир Лорченков, Олег Зоберн, Александр Снегирёв, Денис Осокин, Наталья Ключарёва, Игорь Савельев, Лев Оборин. По-моему, внушительный (и притом неполный) список.

Не стоит забывать и произведения тех «дебютовцев», кто не столь заметен сегодня. К примеру, повести «Австралийский связной» Антона Янковского и «Вспять» Александра Грищенко, рассказы Ольги Елагиной (Шевченко)…

В апреле 2001 года началась работа по организации Форума молодых писателей России, который состоялся в октябре в подмосковном пансионате «Липки»; с тех пор он проходит там каждую осень, собирая по сто пятьдесят молодых (до 35 лет) писателей почти из всех регионов страны.

В 1990-х над совещаниями молодых много смеялись, вспоминали, как лихо и безудержно на них пили, блудили, как лицемерили на обсуждениях рукописей. Писательство было объявлено частным делом, а всяческие объединения – пережитком времен соцреализма.

Но писатели объединялись всегда. И в XVIII веке, и позже. Чаще всего ненадолго, в молодости, и это закономерно – нужно почувствовать себя в некой атмосфере, увидеть и почувствовать подобных себе пусть даже для того, чтобы рассориться и разойтись по своим кабинетам.

Атмосфера эта в постсоветское время начала образовываться во второй половине 90-х: в 1996 году прошло Всероссийское совещание молодых писателей в Ярославле, в котором участвовало более четырехсот человек; в 1999-м возобновились совещания в Переделкине, чуть позже – в Малеевке. На границе 1990-х и 2000-х вышло несколько коллективных сборников молодой прозы – «Время рожать», «Погода на завтра», «Антология современного рассказа, или Истории конца века», и затем сборники лауреатов и финалистов «Дебюта», участников форума, альманахи интернет-журнала «Пролог», сборник премии «Эврика» (также возникшей в самом начале 2000-х).

«Братскими могилами» называют и до сих пор коллективные сборники произведений только еще начавших литературный путь авторов. Я не разделяю этой иронии. Во-первых, коллективные сборники – это срез того, что делается в литературе в определенный момент, во-вторых, у многих начинающих еще нет того количества повестей и рассказов, стихотворений, из которого можно собрать отдельную крепкую книгу, и участие в сборнике – отличная возможность о себе заявить; в-третьих, на коллективные сборники нужно обращать внимание простым читателям: при обилии книжной продукции сложно найти своего писателя, и собрание под одной обложкой нескольких произведений разных авторов в этом поиске может здорово помочь…

Так или иначе, в 2000-х атмосфера в России, благоприятная для развития молодых писателей, была создана. Появились талантливые, свежие проза, стихи, пьесы, критические статьи… И нельзя не отметить роль взрослых в создании этой атмосферы, что, в общем-то, в традициях литературы. Грубо говоря, что стало бы с Пушкиным без Державина, с Чеховым без Григоровича, с Распутиным без Чивилихина, а с Дмитрием Новиковым без Маканина, с Денисом Гуцко без Курчаткина? С одной стороны, можно утверждать, что все равно бы расцвели на литературном поле, а с другой – черт его знает.

2. Серьезность в поэзии

После застойных 70–80-х 90-е, прозванные «лихими», были закономерны. В чем-чем, а в литературе они действительно были таковыми – в печать вырвалось то, что десятилетиями копилось в спецхранах и писательских архивах, порой шокирующее, порой бесталанное и пустое, но все равно броское, отчаянно-лихое.

Вышла из моды внешне спокойная, размеренная реалистическая проза (кого можно назвать из реалистов, появившихся на стыке 80-х и 90-х? Разве что наконец-то пробившихся к массовому читателю Петрушевскую, Каледина, Василенко да, пожалуй, самый яркий в 90-е дебют – Олега Павлова); серьезная поэзия была заглушена авангардом, экспериментами, а то и попросту стёбом. Да и какой в 70–80-е была та серьезная поэзия? Кипы стихов-вариаций о капельке росы, краюхе хлеба, плакатные вирши к очередной годовщине Великого Октября, 9 Мая…

Зарезвились на долгожданной свободе старшие поколения, к ним присоединились и входящие тогда в литературу двадцати-тридцатилетние (им уже сорок и под сорок сегодня, и они никак не могут успокоиться). Наглядным примером той молодой поэзии девяностых может служить антология «Девять измерений» (выпущенная уже в середине нулевых).

В девяностые поэзия перестала волновать, перестала быть понятной простым читателям, а специалисты, видимо, делали вид, что понимают и восторгаются потоком экспериментов… Читатели же хотели душевности или хотя бы понятности. Неслучайно столь популярны в те годы стали поэты не великого таланта, но пишущие ясным, человеческим языком. К примеру, Андрей Дементьев. Не случайна и мода на попсу – там тоже пели на человеческом языке и о человеческих переживаниях. Поэты-песенники, а точнее текстовики, на время стали лицом нашей поэзии для масс. Настоящие же поэты или продолжали веселиться, или ушли в свой мир, изобрели свой язык… В итоге даже специалистам это надоело.

Тут, думаю, уместно привести две цитаты.

Критик, знаток авангардной поэзии Кирилл Анкудинов писал двенадцать лет назад на страницах «Литературной учебы» (1998, № 2):

Сейчас в моде тайнопись, герметизм, «тексты для посвященных» ‹…› Последняя мода чтит бессмыслицу непростую, посверкивающую вспышками неизвестно откуда возникающих смыслов, плавно перетекающую в смысл, который, в свою очередь, дает начало новой бессмыслице. Современная бессмыслица кокетлива, ей не к лицу быть однозначной. ‹…› Такой поэзии не нужен читатель, она не сможет общаться с ним, поскольку глуха и нема одновременно. ‹…› Люди так одиноки, так жаждут понимания. Поэт мучается, пытаясь отыскать единственное сочетание слов, чтобы его поняли правильно. Нам не дано предугадать… Ведь проклятье творчества связано именно с невозможностью быть понятым. И это проклятье оплачено кровью поэтов. По правде говоря, стихи-то пишутся для понимания. Только для понимания.

Но понять то, что писало подавляющее большинство поэтов того времени, было действительно невозможно. И вот уже не выдержал Сергей Чупринин, главный редактор журнала «Знамя», где публиковались многие «последней моды» поэты (хотя, по-моему, его слова обращены главным образом к поэтам, любимым им с юности, но вдруг ставшим непонятными в своих новых произведениях):

Есть ли у нас сейчас поэты, не инфицированные неслыханной сложностью, не отворотившиеся от нас, сирых, с гримасой кастового, аристократического превосходства? Есть, конечно. Инна Лиснянская. Татьяна Бек. Тимур Кибиров. Иван Волков – каждый на свой лад продолжит этот список исключений. Понимая, что говорит именно об исключениях, а не о нынешней норме. Имя которой ‹…› – аутизм («Знамя», 2004, № 1).

На самом деле таких восклицаний в конце девяностых – начале нулевых было немало, но они слабо повлияли на творчество именитых. Легко стать иронично-заумно-элитарным, но очень трудно вернуться к простоте и душевности.

В статье «Свечение на болоте», написанной осенью 2004 года («Знамя», 2005, № 5), я сравнил нашу современную поэзию с каменной речкой. Издалека вроде бы полноводный поток, а подойдешь – полоса мертвых камней… Мне удалось тогда найти лишь несколько поэтических имен, сумевших освежить эту речку тонкими струйками душевных строк. Сегодня, в конце 2009-го, этих имен уже намного больше. По крайней мере, для меня.

Как объект наблюдения поэзия вещь очень сложная. Узнать, что в ней происходит, можно лишь отчасти… Однажды мы разговаривали с поэтом Максимом Лаврентьевым, и он назвал фамилию какого-то своего собрата по цеху. Я повспоминал и ответил: «Не знаю, не читал». «Не мудрено, – сказал Лаврентьев. – Нас миллионы».

Миллионы не миллионы, но многие десятки тысяч людей в современной России пишут стихи. Большинство из них стремится донести свои произведения до читателя, и почти всем это так или иначе удается. Сегодня есть великое орудие – интернет. В интернете есть свои классики и гуру, совсем (или почти совсем) неизвестные читателям толстых журналов.

Откровенно плохих стихов мне встречается не так уж много. И не потому, думаю, что я такой непритязательный читатель. Уверен, это оттого, что культурный уровень людей все же растет, а человек, пишущий стихи, редко бывает невеждой, ему поневоле нужно общение, нужны ориентиры, и он их ищет в интернете ли, в журналах… Впрочем, похоже, с поэзией среднего уровня у нас давно все не так уж плохо. Но…

В наше время стихотворный талант нипочем – вещь слишком обыкновенная, – писал в 1846 году Белинский, – чтобы он чего-нибудь стоил, ему нужно быть не просто талантом, но еще большим талантом, вооруженным самобытною мыслию, горячим сочувствием к жизни, способностию глубоко понимать ее.

С тех пор подобное повторялось не раз, актуально это и в наши дни. Помню, на Четвертом форуме в Липках (2004 год), во время встречи с редакторами толстых журналов, Сергей Чупринин удивил и обескуражил пишущую молодежь заявлением, что хороших стихов сегодня как никогда много. Ими забиты шкафы в редакциях. И чтобы молодого автора заметили, он должен писать особенные стихи.

Не знаю, что подразумевал Сергей Иванович под «особенными стихами», но, думаю, стихи, «вооруженные самобытною мыслию, горячим сочувствием к жизни», входят в разряд «особенных».

В сегодняшней молодой поэзии много подражаний, эпигонства (чего, в общем-то, всегда предостаточно), но много и особенных стихотворений. Особенных, но написанных в традициях русской поэзии, где во главе угла были душевность, внешняя простота изложения, правда. «Ваша (русская. – Р. С.) поэзия ищет прежде всего правды, – говорил Проспер Мериме, – а красота потом является сама собой…» Правду, играя в слова, найти сложно, и потому, видимо, молодые поэты по большей части очень серьезны в своих стихах. Впрочем, серьезность эта не отменяет звучащую порой горькую иронию, а то и сарказм, и ту непременную для поэзии глуповатость, без которой даже самое умное стихотворение превращается в мертвый, бесполезный камень…

Чтобы очень сильно не растекаться по огромному древу нашей современной поэзии, назову несколько имен новых, появившихся за это десятилетие на общероссийском литературном поле серьезных поэтов и укажу, где можно прочесть их стихи.

Андрей Нитченко (сб. «Водомер»; «Октябрь», 2005, № 12; «Литературная Россия», 2006, № 24; «Знамя», 2008, № 4; «Знамя», 2009, № 7), Иван Клиновой («Октябрь», 2004, № 5; «День и ночь», 2005, № 7–8; «Континент», 2006, № 129; «Вестник Европы», 2008, № 22), Анна Логвинова (сб. «Осенне-зимний разговорник» и «Кенгурусские стихи»; «Новый берег», 2004, № 5; «Новый мир», 2006, № 6; «Новый мир», 2008, № 9), Ася Беляева (сб. «Сердцебиение снов»; «Новые писатели», 2004; «Континент», 2005, № 125), Анна Русс (сб. «Марежь»; «Арион», 2003, № 2; «Новый мир», 2007, № 7; «Октябрь», 2008, № 10), Руслан Кошкин («День и ночь», 2005, № 9–10; «День и ночь», 2006, № 1–2; «Новые писатели», 2008; «Наш современник», 2009, № 7), Анна Матасова (сб. «Медвежья гора»; «Наш современник», 2007, № 10; «Новые писатели», 2008; «Наш современник», 2009, № 7), Ирина Сурнина (сб. «Золотая Русь», «Литературная Россия», 2005, № 43–44; «Литературная Россия», 2006, № 21, «Наш современник», 2009, № 7), Алексей Кащеев («Братская колыбель», 2005; «Новые писатели», 2008), Владимир Иванов («Арион», 2006, № 1; «Новый мир», 2008, № 7; «Новые писатели», 2008), Катерина Кюне (Екатерина Цыбина) («Наш современник», 2005, № 3; «Литературная Россия», 2005, № 29; «Новые писатели», 2008), Светлана Лавренкова («Новые писатели», 2008), Максим Лаврентьев («Литературная Россия», 2005, № 30; «Дружба народов», 2006, № 10; «Дети Ра», 2008, № 12), Игорь Фёдоров (сб. «Стихи Игоря Фёдорова»; «Знамя», 2001, № 12; «Знамя», 2003, № 11), Ольга Валенчиц (сб. «Необязательное искусство»; «Литературная Россия», 2005, № 46).

3. Возвращение реализма

Начну опять же с 90-х, времени перелома не только в социально-политической, но и литературной жизни страны. Для советских писателей тот перелом оказался трагедией. Они в одночасье перестали быть уважаемы, защищены, популярны, их оттеснили (что исторически справедливо) дождавшиеся своего часа литературные подпольщики советского времени; место их книг в магазинах заняли всевозможные «Похождения космической проститутки»…

О той трагедии написано немало горьких слов. Советую прочесть, к примеру, роман Юрия Рытхэу «В зеркале забвения».

Не меньшей, а может, и большей трагедией свободные 90-е стали и для начинающих тогда писателей. Они никого не интересовали в годы, когда открывалась запрещенная и возвращенная литература. Толстые журналы (по идее – дневники литературы текущей), пользуясь моментом (ведь неизвестно было, что там завтра: по-прежнему свобода или снова тоталитаризм), заполняли свой объем ранее недоступным, архивным.

Вспоминаются слова Андрея Немзера из статьи «Замечательное десятилетие» (2000):

«Компенсаторная» стратегия времен перестройки была чревата дурными последствиями. То, что она невольно мешала сложившимся писателям идти вперед, – наименьшее из зол. Куда хуже, что она сказывалась на редакторском отношении к писателям, коих в России принято называть «молодыми». ‹…› …современного нераскрученного сочинителя рассматривали как бы «при свете вечности».

Да, первое поколение постсоветских писателей мы потеряли, как теряли до этого поколения эпохи застоя. Но, с другой стороны, 90-е открыли широкому читателю, немалую часть которого составила молодежь (в том числе и та, что через некоторое время начнет писать сама), огромный мир другой литературы.

Кого-то издавали раньше, но крошечными тиражами или так давно, что книги стали библиографической редкостью, но большинство имен и произведений было абсолютным открытием. Луи Селин, Оруэлл, Генри Миллер, Жене, Кортасар, Маркес, Борхес, Сартр, Камю, Солженицын, Набоков, Мамлеев, Сорокин, Лимонов, Довлатов, Бродский, Бородин, Ерофеевы, Ницше, Бердяев и еще десятки писателей и философов, чьи книги поглощались с невиданной жадностью, были необычайно нужны.

Лет шестьдесят наша литература существовала в отсеке, где, конечно, тоже была жизнь, появлялись свои (да и не только свои, а общемирового масштаба) писатели, но все же это был отсек, в который подавали корм избирательно, витамины лишь определенные и дозированно. А тут хлынуло все – и необходимое, и вредное (хотя вредного, по-моему, в литературе не бывает).

Шквал старой по времени написания, но новой для советского/российского читателя литературы накрыл наш литпроцесс. Все на время смешалось и перепуталось. Лишь к концу 90-х произошло выравнивание перекосов, очищение от большей части явного печатного мусора, началось возвращение интереса хотя бы специалистов к происходящему у нас в литературе здесь и сейчас.

И что интересно и даже удивительно – как недолго продержалась мода на то, что мы привыкли называть постмодернизмом (включая в него и концептуализм, и авангард, метаметафоризм, пародирование, соцарт и т. п.). Входящие в литературу в конце девяностых – начале нулевых оказывались в основном реалистами. Фантасты, фэнтезийщики, детективщики, различные экспериментаторы в области словесности (а их всех огромное множество, и есть очень талантливые), как и в советское время, остались на периферии литпроцесса. (Правда, в советское время их или запрещали, или очень прочно сдерживали, сегодня же у этой литературы есть предостаточно журналов, издательства или редакции в крупных издательствах, есть, наверное, и огромная армия читателей, но нет главного – широкого обсуждения этой прозы, споров и страстей.)

На страницы толстых журналов вернулся реализм, издательства постоянно основывают серии вроде «Современная российская проза», «Проза жизни» и т. д. Но тот ли это реализм, что был до переломных 90-х? Конечно, нет. Почти во всей современной реалистической прозе чувствуется влияние волны открывшейся нам литературы. Да и вряд ли бы лет тридцать назад прозу Олега Зайончковского, Александра Иличевского, Ксении Букши, Сергея Шаргунова, Олега Зоберна, Ирины Мамаевой, Василины Орловой, Германа Садулаева и многих других назвали бы реализмом.

Благодаря той волне стали писать по-другому и старые реалисты Нагибин, Астафьев, Маканин, Курчаткин, Проханов; даже Борис Васильев свою «Глухомань» написал иначе, чем предыдущие повести и романы. Одним эти метаморфозы понравились, у других вызвали активное неприятие (особенно в отношении прозы Нагибина и Маканина), но иначе и не могло произойти. Реализм вернулся обновленным, более ярким, богатым, свободным. То, над чем в 70-е бился Виль Липатов (по крайней мере, в плане формы – «Серая мышь», «Игорь Саввович»), и потерпел в итоге неудачу, в нулевые утвердилось.

В нулевые вошел в обиход художественной литературы термин «человеческий документ» – почти лишенная беллетристических приемов, почти бессюжетная, зачастую написанная от первого лица, очень похожая на описание действительно произошедшего, очень достоверная проза. С такими документами дебютировали Денис Гуцко, Александр Карасёв, Аркадий Бабченко, Ирина Денежкина, Дмитрий Нестеров, Антон Тихолоз, Алексей Ефимов, Василий Авченко… Вряд ли они отталкивались от исповедальной прозы шестидесятников, скорее всего – от той же возвращенной или открытой девяностыми литературы, это Лимонов, Селин, Миллер, Камю, Сартр. Или, что еще вероятней, писать их так, предельно достоверно, заставила инстинктивная потребность рассказать о том, что произошло с ними, с их близкими.

Многие, начавшие с «человеческого документа», за несколько последующих лет успели стать настоящими художниками, пишущими разнообразно, образно, но, что отрадно, по-прежнему достаточно убедительно фактически, психологически…

Необходимо отметить, что и большинство тех авторов, кто в 90-е являлся символом постмодернизма (опять же – в его собирательном значении), все сильнее приближаются к реализму. «Лед» и «День опричника» с «Сахарным Кремлем» Владимира Сорокина, по сути, реализм, правда, прозрачно-иносказательный; вполне реалистична последняя проза Пригова; все меньше мистики и отсылок в прошлое, перепевов у Пелевина; все ближе подходят к обновленному реализму Андрей Бычков, Михаил Елизаров, Дмитрий Горчев…

Сейчас, в конце 2009 года, очевидно, что реализм за это десятилетие вновь стал центральным течением в русской прозе. Хотя, еще раз отмечу, реализм обновленный… Фактически то же самое случилось и почти сто лет назад – из тумана Серебряного века реализм вышел совсем не тем, чем был в 1880-е годы. И старенький Лев Толстой, олицетворение классического русского реализма, в этом обновлении активно поучаствовал.

В общем-то, как известно, все в мире повторяется. Литература не исключение.

4. Критика и ее критики

В уже упоминавшейся выше статье «Свечение на болоте» (2004) я, может быть, чересчур пафосно, объявил о рождении новой критики. Но, в целом, этот пафос оправдался. Валерия Пустовая, которая в той статье символизировала новую критику, продолжает будоражить литературный круг новыми суждениями и идеями; активно работают (в 2004-м они только начинали) Андрей Рудалёв, Алиса Ганиева, Марта Антоничева, Дарья Маркова, Елена Погорелая; из истории литературы и рецензий в актуальную, аналитическую критику включился Сергей Беляков. Правда, очень редко выступают стоявшие у истоков «нового реализма» в самом начале нулевых Сергей Шаргунов, Максим Свириденков, Василина Орлова.

Второе дыхание, кажется, обрели и те, кто сравнительно недавно предрекал литературной критике скорую смерть или, в лучшем случае, лишь обслуживание книжного рынка.

Редкий номер «Нового мира», «Знамени», «Дружбы народов», «Октября» обходится без большой статьи о нашей современной литературе. Очень интересна новая рубрика «Дважды» в «Знамени», где даются две, часто полярные, оценки одного и того же произведения. Жаль, что в «Нашем современнике» и «Москве» статей и рецензий, посвященных современному литературному процессу, практически нет. Не стоит тогда и возмущенно удивляться тому, что, так сказать, либеральная проза на слуху, а патриотическая замалчивается. Получается, самим патриотическим лагерем она и замалчивается, или же не о чем там говорить. Или почти некому.

В патриотическом лагере, по-моему, два активных критика – Владимир Бондаренко (его, правда, больше интересуют фигуры самих писателей, их судьбы, чем произведения) и Капитолина Кокшенёва (она выстреливает двумя-тремя статьями, а затем надолго умолкает). И, кстати сказать, статьи обоих критиков очень редко появляются в тех же «Нашем современнике» и «Москве». Странно…

Сегодня основное внимание критиков, как недавно начавших, там и старших поколений, сосредоточено на молодой литературе. (Тут хочется привести ответы Сергея Чупринина на опрос, проведенный газетой «Литературная Россия» (2008, № 1):

– Какие литературные события ушедшего года вам запомнились?

– Необыкновенный ажиотаж вокруг молодых писателей – они просто нарасхват, и они женихи на всех свадьбах.

– Кто или что в минувшем году вас огорчили?

– Огорчило то, что писатели старше 35 лет – чужие на этом празднике жизни. Видимо, сейчас в стране нужно быть молодым.

Да, внимание, может быть, излишне большое, но, с другой стороны, о пустоте бы не спорили, пустоту бы так горячо не публиковали и не обсуждали.

Очень заманчивым для критиков в произведениях молодых (это слово употребляю все-таки условно, понимая под ним тех, кто вошел в литературу в последнее десятилетие) является то, что они пишут о нашем времени, берут почти всегда героя, только вступающего во взрослую жизнь или, если вступившего, еще не укоренившегося в ней. И показывают они этого героя, в общем-то, типического, – по-разному. Хотя приметы времени, ситуации вроде бы схожи…

В последнее время много говорят о том, что 1990-е – десятилетие очень сложное, нами как следует не изучено, не осмыслено. Завершившиеся нулевые, по моему мнению, еще более сложны для осмысления. К примеру, Евгений Ермолин в очень кратком, правда, подведении итогов этого десятилетия, охарактеризовал его так:

Для России время на редкость бессмысленное, убийственно пошлое, потраченное на синицу банального комфорта, на патетику державной стабильности, девальвированную уже в конце 2008-го. Для русской культуры – часто время разоружения и капитуляции перед злом («Континент», 2009, № 140).

Я думаю, что понять современникам время, в которое они живут, невозможно. Задача современников – предельно точно его фиксировать, запечатлевать настроения, ситуации, психологию людей, облекать в форму художественной литературы (в том числе и мемуары). Недаром прошлое мы воспринимаем не по документам министерств и департаментов, не по историческим источникам, а, в первую очередь, по романам, повестям, рассказам, пьесам, стихотворениям, «романам без вранья». И эта традиция, уверен, сохранится в будущем, несмотря на развитие видео, аудио и прочих носителей информации…

Да, понять произошедшее в России и с Россией в нулевые невозможно. К счастью, писатели достаточно щедро зафиксировали это десятилетие (в противоположность девяностым). Что ж, из разноречивых, часто противоречащих друг другу кусочков-текстов, быть может, будущим поколениям удастся собрать более или менее объективную панораму.

Немалую часть этой панорамы, уверен, составят произведения литературных критиков, в чьих статьях речь ведется не только о литературном движении, но и о движении самой жизни.

Дело в том, что у нас появилось новое поколение, не просто оценивающее те или иные тексты, а пытающееся рассуждать через тексты о том, что происходит в мире за рамками текстов. (В этом нет ничего удивительного, если почитать критические заметки Пушкина, статьи Гоголя, Белинского и т. д., вплоть до Льва Аннинского, Валентина Курбатова, Натальи Ивановой, Евгения Ермолина, Капитолины Кокшенёвой, Марии Ремизовой, Ольги Лебёдушкиной, Льва Пирогова). Литературный критик в России – это еще и социолог, политолог, философ, психолог, теолог…

Пришедшие в критику в нулевые Валерия Пустовая, Андрей Рудалёв, Алиса Ганиева, Василина Орлова, многие другие, отталкиваясь от литературы, ведут речь вообще о России, ее настоящем, будущем. И, что удивительно, большинство критиков нового поколения – государственники. Их заботит судьба России как государства, они хотят видеть ее крепкой, сильной, народ богатым и духовно, и материально, людей – активными гражданами. Все чаще подобные мысли встречаются не только у тех, кто пишет большие статьи, но и у лучших наших критиков, работающих в жанре рецензий – Льва Данилкина и Лизы Новиковой. И художественные произведения для такого разговора – отличная пища.

Эта заинтересованность в положении государства, в жизни народа очень показательна для поколения, начавшего общественную жизнь в нулевые. Вспомним последние годы 90-х: Россия практически разрушена переходным периодом; дефолт 98-го вновь сделал всех (почти всех) обманутыми и полунищими; вновь война в Чечне, выплескивающаяся в другие регионы России; бессильный, больной президент; чехарда в правительстве; беспросветность впереди… И вдруг как подарок на Новый год – свежий президент, бодро говорящий слова о великой России, призывающий к общей работе на благо родины.

Молодежь особенно ждала перемен, недаром в созданную тогда организацию «Идущие вместе» ринулись тысячи. Уверен, не из-за карьерного роста они вступали, а действительно хотели принять участие в возрождении государства.

Но прошел год, два, три, и оказалось, что общей работы нет, помощники кремлевским вождям (а новый президент и его окружение в те первые годы воспринимались вождями) не нужны. В лучшем случае, исполнители кое-каких поручений, как правило, не очень чистых.

Впрочем, начало нулевых, то короткое свежее дуновение принесло свои плоды: появились повесть «Ура!» и манифест «Отрицание траура» Сергея Шаргунова, первые повести и статьи Василины Орловой, кипящие энергией повести Ксении Букши, начали свою критическую деятельность Андрей Рудалёв, Валерия Пустовая, которым мало оказалось только литературных произведений, а понадобилась и вся окружающая действительность, скорое будущее.

Кстати, это очень плотно стыкуется с позицией некоторых писателей нового поколения, для которых писательство не является единственным делом, а лишь одним из составляющих их общественной жизни. У тех же Шаргунова, Орловой, у Захара Прилепина, видимо, у Германа Садулаева, Сергея Минаева. Уверен, поставь их перед выбором – писать книги или заниматься честной госработой, они выберут второе. Они ищут реальной деятельности…

Влияние литературной критики (не только, конечно, нового поколения) растет стремительно. Пусть пока лишь внутри литературного круга. И подтверждение тому – вс учащающиеся полемики не только между критиками, но и писателей с критиками.

Помню, когда я начинал знакомство с московским писательским миром (1996 год), нередко приходилось слышать от старших товарищей, что редакторы и критики не нужны. Первые, дескать, лишь портят произведения, а вторые издеваются («Критика – это когда глупые судят об умных», – вспоминали некоторые слова живописца Ге). Прошло время, и те же писатели благодарят редакторов за подсказки и «ловлю блох», обижаются, что о них редко вспоминают критики. Когда появляется рецензия на их новую книгу, пусть даже рецензия нехвалебная, они радуются. Зато среди новых писателей претензии к критикам, особенно к своим сверстникам, больше и больше. Прорываются на страницы газет и журналов обиды, упреки. То Олег Павлов выпускает книгу «Антикритика», то Александр Карасёв обвиняет критиков в непрофессионализме и глупости, то Захар Прилепин высказывает недовольство по поводу рассуждений Сергея Белякова, отвечает покритиковавшему его «Саньку» банкиру Петру Авену, публично предлагает выяснить отношения спутавшему критику с хамством Михаилу Бойко, то Герман Садулаев пишет едкий ответ критикам…

В общем-то, ничего страшного здесь нет, и писателей можно понять, но…

Кто-то назвал критиков самыми внимательными читателями. Для меня в этой характеристике главное слово – «читатель». Критик – это один из сотни, или тысячи, или ста тысяч читателей того или иного произведения. Отличие от остальных читателей только в том, что он взял и выразил свое мнение по поводу прочитанного, нередко плюс к тому поделился ассоциациями, попутными мыслями (на мой взгляд, утверждение Дмитрия Писарева: «Вместо того чтобы говорить о Писемском, я буду говорить о тех сторонах жизни, которые представляют нам некоторые из его произведений», – тоже имеет право на жизнь). И вот этот читатель отнес свою запись в издание, ее признали достойной публикации и опубликовали. И, как правило, все на этом.

Сегодняшнего критика, в отличие от советского, никто не боится. Его самая гневная статья не закроет писателю дальнейший путь в литературе и даже, зачастую, не повлияет на человеческие отношения (если они есть) писателя и критика… Когда я прочитал довольно жесткие слова о рассказах Владимира Маканина, позже составивших роман «Испуг», одной из главных его почитательниц критика Натальи Ивановой, решил, что теперь их отношения разорваны, что отныне ни строчки маканинской прозы не появится в «Знамени», где Иванова работает. Но проходит время – и в «Знамени» появляется новый роман Владимира Семеновича, а при встречах (по крайней мере, публичных) он мило беседует с Натальей Борисовной… Получается: Маканин написал, Иванова прочитала и выразила свое мнение, а Маканин (как и остальные читатели статьи Ивановой) учел или не учел это мнение. Жизнь продолжается.

Так же было и при Белинском, при Писареве, Михайловском, Мережковском, и в первые годы советской власти. Никто из-за статей ничего не запрещал; читатели исключительно из-за статей дружно не отворачивались от раскритикованного писателя, но благодаря статьям имели возможность утвердиться в своей читательской правоте или пересмотреть свое мнение о прочитанном. И многие, уверен (я, например, точно), благодаря оценке Натальи Ивановой тех рассказов Маканина, поняли: это не со мной что-то не так, что мне рассказы активно не понравились (мягко говоря), а видимо, с их автором…

Понятно, что каждый писатель считает очередное свое произведение самым лучшим, самым сильным, самым художественным. Иначе, без такой уверенности, и писать не стоит. Понятно, что критика часто задевает, обижает, озадачивает. Но ответ писателя критику, на мой взгляд, неуместен. Да, критик может ошибаться, может написать и чушь. И ошибки, и чушь – полезны. Ведь такие же ошибки и чушь могут параллельно прийти в голову и другому читателю. И еще десятку, и сотне. И ошибки, и чушь ли это в таком случае или нечто иное?

Слава богу, ошибки и чушь у критиков нового поколения встречаются не очень часто. Мне кажется, это умное, удивительно образованное поколение, широко мыслящее. Позитивное, как принято говорить сегодня. Желаю ему по-настоящему реализовать себя, повысить градус литературной жизни. И главное, не подхватить алексию, – ведь заниматься текущей литературой (выражение безжалостное, но точное) очень вредно. Но кто-то должен.

5. Перспективы

С одной стороны, нулевые стали благоприятнейшим временем для вхождения в литературу молодых авторов. Уже создалась обойма известных (хотя бы среди литературных специалистов), заставляющих за собой следить, писателей. И, что важно, обойма эта постоянно пополняется (в отличие от 60-х годов прошлого века, когда не успевшие заскочить в оттепельный литэшелон попали в разряд фактических нелегалов – Бродский, Высоцкий, Губанов, Лимонов, Довлатов).

Мода на молодых оказалась не пшиком, она дала (и дает) результаты. Рискну выстроить свой «первый ряд» появившихся за это десятилетие произведений писателей-дебютантов. Одни из них, на мой взгляд, обладают несомненными художественными достоинствами, другие ценны в первую очередь как «документы среды, жизни, эпохи».

«Ура!» Сергея Шаргунова, «Санькя» и сборник рассказов «Грех» Захара Прилепина, «Там, при реках Вавилона» Дениса Гуцко, «Пустыня» Василины Орловой, сборник «Я, внук твой» Ильи Кочергина, «Я – чеченец!» Германа Садулаева, «Алхан-Ютр», «Аргун», «Дизелятник» и еще несколько рассказов Аркадия Бабченко, многие стихотворения Анны Логвиновой, Андрея Нитченко, Анны Русс, Катерины Кюне, Игоря Фёдорова, книга «Земля Гай» Ирины Мамаевой, книга «Замороженное время» Михаила Тарковского, «Люди с чистой совестью» Анны Козловой, книга рассказов «Вожделение» Дмитрия Новикова, «Рубашка» Евгения Гришковца, самый обруганный роман нулевых «Духless» Сергея Минаева, «Дай мне!» Ирины Денежкиной, повести «Без отца» и «Старик, посадивший лес» Антона Тихолоза, пьесы Василия Сигарева, критические статьи Валерии Пустовой, книга «Человек с яйцом» Льва Данилкина…

Что-то из того, что наверняка достойно первого ряда, я еще не прочел, что-то, может быть, станет для меня необходимо позже. Во всяком случае, не так уж мало для столь короткого, по существу, отрезка – в десять лет.

Нельзя не отметить и значительно обогатившую русскую литературу прозу Александра Иличевского, Андрея Геласимова, Олега Зайончковского, Натальи Ключарёвой, Алексея Иванова (публиковавшегося давно, но открытого в самом начале нулевых), Андрея Рубанова, Оксаны Робски, Александра Грищенко, Владимира Лорченкова, Натальи Рубановой, Олега Зоберна, Александра Карасёва, Марины Кошкиной, Сергея Чередниченко, Максима Свириденкова, Сергея Самсонова, Всеволода Бенигсена… Изобилие редкостное.

С другой стороны, молодая литература процветает, получает признание и премии практически при отсутствии читателей.

По-настоящему популярными и читаемыми я могу назвать лишь троих – Сергея Минаева, Захара Прилепина и Оксану Робски, притом что популярность их книг вызвана не только (а может, и не столько) самой их писательской деятельностью. (Заявленная популярность у читателей многих других авторов вызывает у меня большие сомнения, как реклама отстирывающего любые пятна порошка.)

Книги, написанные по большей части для массового читателя, остаются им незамеченными.

Очень сложно донести свои произведения до читателей нынешним молодым поэтам, даже активно публикующимся (недаром так популярны сегодня поэтические вечера, правда, не способные заместить чтение стихов теми, для кого они, по существу, пишутся), практически невозможно издать книгу молодому критику, хотя в журналах его статьи публикуются и вызывают резонанс. Почти нет книг молодых драматургов, авторов, пишущих для детей, а особенно – для подростков.

Многие писатели (разных поколений) видят путь к достижению популярности своих произведений через средства массовой информации. Потому, видимо, они так часто появляются на ТВ, радио, с энтузиазмом раздают интервью, делятся мнением по всевозможным проблемам в газетах, глянцевых журналах. Но это опасный для писателя путь. И даже «душевным кипением», «болью за судьбу страны» эту медийную активность оправдать нельзя, – мы видим, как некоторые писатели (кстати, их все чаще обозначают как публицистов, журналистов, экспертов, а не писателей) превратились в свои карикатуры, благодаря частому появлению на публике, высказыванию по любому вопросу бытия. И интерес к их прозе становится все слабее, – зачем читать, когда можно послушать раза два-три в неделю…

Главный путь для писателя стать популярным или сохранить популярность у читателей, как и пятьдесят, и сто лет назад, – его писанье.

Выражение «скандальный роман» употребляется чаще всего в негативном смысле. Но почему? Все-таки одна из главных задач писателя – вызвать эмоции своим текстом. Пресной, нейтральной, правильной прозой эмоции вряд ли вызовешь. Нужно нечто неожиданное, яркое. Скандальное.

Время таких произведений, как «Сердца четырех», «Красная пленка» или «Как я, и как меня», по всем приметам, прошло. Мат, описание половых контактов, копрофагия и т. п., являясь главной темой рассказа, романа, вряд ли кому-то интересны сегодня. Но есть множество других тем, способных вызвать шум, бурю, скандал…

Когда-то Андрей Синявский сравнивал писателя с диверсантом, ищущим что бы взорвать. По-моему, верно. Какой толк настоящему писателю множить качественные тексты? Какой толк читателю их поглощать?

Сегодня по-прежнему предостаточно объектов для «взрыва» – в нашей действительности, имеется и «взрывчатка» – писательское слово.

И писатели ищут… В 2006–2008 годах вышло несколько романов молодых авторов на, так сказать, политическую тему: «Санькя» Прилепина, «Птичий грипп» Шаргунова, «Россия: общий вагон» Ключарёвой, «Люди с чистой совестью» Козловой. Острые, взрывоопасные романы. Но они показывают политические процессы все-таки снизу (хотя Шаргунов и Козлова заглядывают в околокремлевские кабинеты). А почему бы не появиться настоящему политическому роману, где бы рассказывалось о происходящем на вершине госвертикали в последние годы? Материалов (доступных или относительно доступных) предостаточно, плюс – воображение.

Нет, об этом пишут, конечно, но или явно беллетристически (Проханов, Латынина), или сатирически (Быков, Шендерович), или в духе того, что называют «документальными расследованиями». Серьезная проза разрабатывает другие темы.

Но у нас нет романов о многих и многих гранях сегодняшней жизни, отсутствуют (или почти отсутствуют) в литературе целые слои общества. О рабочих вообще не пишут, о крестьянах совсем немного, да и то как-то по касательной или с позиции заехавшего в деревню горожанина, причем горожанина-интеллигента; о служащих, в том числе об офисном планктоне вроде бы немало, но вспомнить практически нечего («Рубашка» Гришковца, «Духless» и дальнейшие, более слабые вариации Сергея Минаева, не лучшие, на мой взгляд, романы Садулаева), о предпринимателях, бизнесменах достоверной прозы до сих пор почти нет, о творческой интеллигенции пишется много, но в основном все это для внутреннего (внутрилитературного) употребления… Нет и большого, многопланового романа – грубо говоря, нет новой эпопеи. Романы, как правило, однолинейные, компактные. Их пишут с полгода, читают за три-пять дней и через пару месяцев забывают.

Не раз приходилось слышать на разных круглых столах, что литература сегодня свободна как никогда, издаются любые книги. Но, может быть, дело не только в свободе слова, а в пресности, безобидности так называемой высокой литературы, да и беллетристики в целом?

За все десятилетие мне вспоминается лишь три случая, когда произведения прозы вызывали споры за пределами литературного мира – «Господин Гексоген» Проханова, «Санькя» Прилепина и «Асан» Маканина. К остальному российское общество осталось или совершенно равнодушно, или проявило очень вялый, почти неощутимый интерес. И винить в этом общество, я считаю, нельзя, винить писателей – следует…

Многие дебютанты нулевых за пять – десять лет успели стать успешными авторами. Один за другим выходят, например, романы Андрея Рубанова и Германа Садулаева. Но у меня лично после их первых книг («Я – чеченец!» Садулаева и «Сажайте, и вырастет» Рубанова) последующие вызывают разочарование. Оба писателя выработали свою модель написания умеренно-крупного произведения и запустили станок. В принципе, все располагает к тому, чтобы эти авторы стабильно выпускали по одному-два нормальных, качественных, в меру серьезных (у Рубанова), в меру игровых (у Садулаева) романа в год.

Но их первые вещи, написанные еще непрофессионалами, были по-хорошему злы, честны, отчаянны, как первая и последняя книга. Но книга оказалась не последней, а – отличным стартом для выстраивания успешной писательской судьбы.

Судьбы нынешних молодых писателей в условиях стабильности (сколько она продлится еще – год, десять или двадцать лет?) наверняка будут благополучны, если, как говорится, не залупаться. Что ж, крыша над головой вроде имеется, и компьютер, кое-какая дописательская жизнь, окно в кабинете, чтобы посмотреть на внешний мир, дар воображения. Пиши на здоровье, зарабатывай на пропитание.

Залупаться никто не хочет, это уже (в отличие от девяностых – начала нулевых) не модно.

«Нас обрекли на медленную жизнь и приковали для надежности цепями», – пел Высоцкий. Большая часть общества живет в последние годы медленной жизнью, прикованная к ней цепями у кого ощутимого, у кого мизерного благополучия. Люди приспособились, рвать цепи и ускоряться мало кто хочет. И писатели, конечно, тоже.

Интересно, что сами дебютанты нулевых не раз высказывали мысль о том, что новое поколение очень осторожно, опасливо. К примеру, Захар Прилепин («Молодежь к выходу на пенсию готова»), Андрей Рудалёв («Двадцатилетние «пенсы»), Герман Садулаев («Поколение трусов»). Но они имеют в виду то поколение, что следует за ними. А вот заметка поэтессы Екатерины Цыбиной (более известной сегодня как Катерина Кюне), опубликованная в газете «Литературная Россия» в середине 2005 года. Примерно двадцатилетняя в то время Цыбина говорит о своих сверстниках:

Обсуждая некоторые события, мы с другом заподозрили, что труслив он, наш брат современный писатель. И чтобы проверить свое подозрение, поставили небольшой эксперимент.

Сочинили обращение к властям и правительствам с требованием всеобщих «мира, свободы и справедливости немедленно!» и, полные революционного энтузиазма, отправились проводить агитацию. Общежитие Литературного института, вечер, мы всем встречным объясняем свою затею в надежде подсунуть лист с каракулями и получить автограф. Не тут-то было! В лучшем случае, потенциальные писатели, туманно поводя глазами, как Б. Б. Гребенщиков – «Ах, сестра, ты не поймешь моей вселенской тоски», бормочут какую-то невнятицу, что-то о самосовершенствовании, с которым надо бы разобраться, прежде чем переходить к глобальному. Пускаются в пространные рассуждения о принципиальной невозможности что-либо изменить, за которыми явно видна пара вопросов: «А чё я? А чё мне за это будет?» Кто-то даже про Колыму вспоминает… Вот тебе на! Никто никого на баррикады не зовет, за идею умирать не предлагает, все до крайности невинно – подпиши бумажку, где сказано «я хочу мира, свободы и справедливости» – и иди, ешь свои рисовые котлетки, самосовершенствуйся. ‹…› В итоге подписались двое.

В свое время Велимир Хлебников, не имея на то никаких разумных (в понимании большинства) оснований, не боялся называть себя Председателем земного шара. Эдуард Лимонов (человек совершенно другого уровня таланта) в 60-е годы, едва приехав в Москву из Харькова, гордо декларировал: «Мы – национальный герой!» А оказалось, что сегодняшний потенциальный писатель не просто на что-нибудь этакое не способен, он вообще боится что-либо сделать и даже сказать! ‹…› Может ли человек, не имеющий смелости сказать, что он выступает за мир, свободу и справедливость (ну или, в конце концов, против них), написать что-нибудь значимое?

Грустно как-то…

Впрочем, сложно гадать о будущем, да и опасно, тем более о будущем отдельных писателей. Все может случиться, а писатели (те, что пережили молодость) обычно живут долго. Льву Толстому и преклонный возраст не мешал быть диверсантом со взрывчаткой.

Дебютантам нулевых сегодня по двадцать-сорок лет. В 70-е в таком возрасте, как правило, к журналам и издательствам еще не подпускали, а сегодня некоторых из молодых, написавших одну-другую не очень удачную книгу, критики (в основном их же ровесники) успели объявить исписавшимися, чуть ли не похоронить… В общем-то, такая категоричность имеет право на существование: писателей следует раздражать. Раздраженный писатель способен написать что-то, что раздражит читателей. Нужно раздражаться. Слишком беспробудна сегодня снулая апатия, слишком ничтожна креветочная суета. Но жизнь встряхнет общество, встряхнет достаточно скоро, и, мне кажется, очень грубо. Лучше, если литература общество к этой встряске подготовит – не так больно будет, наверное.

2009

Закат вечной темы

Полюбить – легко, любить – сложно.

Народная мудрость

Почему сегодня серьезные писатели мало пишут о любви? Любовь, любовь… А когда писали много? По крайней мере, в России.

По прошлому

Если и писали, то в основном о любви заведомо несчастной, неразделенной, гибельной. Но и такая любовь зачастую была лишь деталью, подчеркивающей драматический путь героя (много реже – героини). Например, не будь в жизни Онегина Татьяны, не столь бы трагична получилась его судьба. То же можно сказать и о младшем брате Онегина Печорине с Бэлой, а потом с княжной Мери (там еще и Вера присутствовала), и о десятках других героев русской классики.

Вспомним Григория Мелехова. Стал бы он без Аксиньи великим литературным героем? Да нет, конечно. А так – стал. Повинный, пусть косвенно, в ее гибели, да и в гибели и преждевременной смерти всех, кроме сына и сестры, родных.

Картин счастливой любви можно вспомнить вот так, без помощи справочного материала, совсем немного… Приходит в голову, как ни странно, чета Маниловых из «Мертвых душ», которую в школе нас приучали воспринимать чуть ли не с презрением. Живут этакие голубки, пустые мечтатели, витают в облаках… А задуматься, как непросто им было сохранять это витание в дальнем имении, в замкнутом пространстве, общаясь с ограниченным числом лиц, причем не их круга. Манилов иногда выезжает в город, а жена и сыновья – в заточении. (Позже мы увидим жуткие будни таких дальних, да и не очень дальних, помещиков у Чехова. Например, в рассказах, повестях, пьесах «В усадьбе», «У знакомых», «В родном углу», «Именины», «Леший», «Дядя Ваня», «Чайка»…) И любовь, пусть и пошловатая, смешная (а какая продолжительная любовь не может показаться пошловатой и смешной?) удерживает этих, затерянных в пространствах России людей – Маниловых – от превращения в животных.

Или любовь Ильи Ильича Обломова. Нет, не к этой лицемерной, не уважавшей его Ольге, а к Агафье Матвеевне. Ведь их отношения – своего рода идеал супружества. Взаимное уважение (плюс к тому уважение Ильи Ильича к детям Агафьи Матвеевны), искренность и честность, бескорыстие, законный брак, сын-наследник…

Нет, при всем усилии вспомнить много счастливых любовей в русской литературе не получается. Чтобы он и она познакомились, вскоре влюбились, а в финале, прожив полную испытаний, но все же чистую и честную совместную жизнь, умерли.

А можно ли написать такую книгу с подробностями? Дешевое чтиво, трехсотстраничную сказку – да, а серьезное… Писателей интересовала несчастная любовь. Лев Толстой в самом начале «Анны Карениной» заявил: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». И тем не менее попытался изобразить пусть и не счастливую абсолютно семью, но и не несчастливую, – Левина и Кити. Но помним ли мы ее? Я встречал поклонников этого произведения, пропускавших при перечитывании страницы, ей посвященные. Их интересовала Анна, Вронский, немного меньше Облонские, муки Каренина, а Левин с Кити казались лишней линией.

Да и удалась ли Толстому эта линия в художественном отношении? Во всяком случае, она слабее, чем линия Анны, Вронского, Каренина. А иначе и не может быть. Здесь страсти, конфликты, слезы, поезд, а там – пусть и с проблемами, но размеренность и даже местами приторная благость…

Как сложится судьба Левина и Кити? Может быть, спокойно состарятся, окруженные детьми и внуками; может быть, разойдутся, разъедутся; может быть, Кити влюбится в кого-нибудь, и Левин ее убьет. Ничто не исключено. Герой «Крейцеровой сонаты», например, убил жену.

Кстати, в «Крейцеровой сонате» Толстой, наверное, первым в русской литературе попытался показать невозможность любви. Любви долгой, прочной, в браке. Да и вообще поставил под сомнение возможность сосуществования мужчины и женщины.

Пусть герой повести человек ненормальный, но у его оппонента (повествователя) нет особых аргументов для защиты брака, любви. Можно, конечно, сказать, что повесть вообще тенденциозна, но многие мысли героя заслуживают внимания… Позволю себе привести довольно большую цитату:

Сколько я ни старался устроить себе медовый месяц, ничего не выходило. Все время было гадко, стыдно и скучно. Но очень скоро стало еще мучительно тяжело. Началось это очень скоро. Кажется, на третий или на четвертый день я застал жену скучною, стал спрашивать, о чем, стал обнимать ее, что, по-моему, было все, чего она могла желать, а она отвела мою руку и заплакала. О чем? Она не умела сказать. Но ей было грустно, тяжело. Вероятно, ее измученные нервы подсказали ей истину о гадости наших сношений; но она не умела сказать. Я стал допрашивать, она что-то сказала, что ей грустно без матери. Мне показалось, что это неправда. Я стал уговаривать ее, промолчав о матери. Я не понял, что ей просто было тяжело, а мать была только отговорка. Но она тотчас же обиделась за то, что я умолчал о матери, как будто не поверив ей. Она сказала мне, что видит, что я не люблю ее. Я упрекнул ее в капризе, и вдруг лицо ее совсем изменилось, вместо грусти выразилось раздражение, и она самыми ядовитыми словами начала упрекать меня в эгоизме и жестокости. Я взглянул на нее. Все лицо ее выражало полнейшую холодность и враждебность, ненависть почти ко мне. Помню, как я ужаснулся, увидав это. «Как? что? – думал я. – Любовь – союз душ, и вместо этого вот что! Да не может быть, да это не она!» Я попробовал было смягчить ее, но наткнулся на такую непреодолимую стену холодной, ядовитой враждебности, что не успел я оглянуться, как раздражение захватило и меня, и мы наговорили друг другу кучу неприятностей. Впечатление этой первой ссоры было ужасно. Я называл это ссорой, но это была не ссора, а это было только обнаружение той пропасти, которая в действительности была между нами. Влюбленность истощилась удовлетворением чувственности, и остались мы друг против друга в нашем действительном отношении друг к другу, то есть два совершенно чуждые друг другу эгоиста, желающие получить себе как можно больше удовольствия один через другого. Я называл ссорой то, что произошло между нами; но это была не ссора, а это было только вследствие прекращения чувственности обнаружившееся наше действительное отношение друг к другу. Я не понимал, что это холодное и враждебное отношение было нашим нормальным отношением, не понимал этого потому, что это враждебное отношение в первое время очень скоро опять закрылось от нас вновь поднявшеюся перегонной чувственностью, то есть влюблением.

И я подумал, что мы поссорились и помирились и что больше этого уже не будет. Но в этот же первый медовый месяц очень скоро наступил опять период пресыщения, опять мы перестали быть нужными друг другу, и произошла опять ссора. Вторая ссора эта поразила меня еще больнее, чем первая. Стало быть, первая не была случайностью, а это так и должно быть и так и будет, думал я. Вторая ссора тем более поразила меня, что она возникла по самому невозможному поводу. Что-то такое из-за денег, которых я никогда не жалел и уж никак не мог жалеть для жены. Помню только, что она так как-то повернула дело, что какое-то мое замечание оказалось выражением моего желания властвовать над ней через деньги, на которых я утверждал будто бы свое исключительное право, что-то невозможное, глупое, подлое, несвойственное ни мне, ни ей. Я раздражился, стал упрекать ее в неделикатности, она меня, – и пошло опять. И в словах, и в выражении ее лица и глаз я увидал опять ту же, прежде так поразившую меня, жестокую, холодную враждебность. С братом, с приятелями, с отцом, я помню, я ссорился, но никогда между нами не было той особенной, ядовитой злобы, которая была тут. Но прошло несколько времени, и опять эта взаимная ненависть скрылась под влюбленностью, то есть чувственностью, и я еще утешался мыслью, что эти две ссоры были ошибки, которые можно исправить. Но вот наступила третья, четвертая ссора, и я понял, что это не случайность, а что это так должно быть, так и будет, и я ужаснулся тому, что предстоит мне. При этом мучила меня еще та ужасная мысль, что это один я только так дурно, непохоже на то, что я ожидал, живу с женой, тогда как в других супружествах этого не бывает. Я не знал еще тогда, что это общая участь, но что все так же, как я, думают, что это их исключительное несчастие, скрывают это исключительное, постыдное свое несчастие не только от других, но и от самих себя, сами себе не признаются в этом.

Кто будет утверждать, что большинство семей живут не по подобному графику? Впрочем, большинство семей рассыпаются после нескольких таких перепадов, решив, что ошиблись в избраннике/избраннице. Снова находят человека, снова женятся и снова вскоре подают на развод.

Вот, кстати, цифра: в 2009 году разводы в России составил 70 процентов, а после нее еще более мрачный вопрос: «Интересно, счастливы ли в браке оставшиеся 30 процентов?»

В позапрошлом и прошлом веках русская литература (в том числе и советского периода) немало внимания уделила проблемам брака, гибели любви, вообще взаимоотношениям мужчины и женщины. В первом десятилетии века нового мы эти проблемы почти не встречаем. Авторы попросту выпускают их из повествования или же обходятся несколькими словами.

Из свежего

Впрочем, недавно и почти одновременно вышли две книги, где проблема любви лежит в основе. Это «Черная обезьяна» Захара Прилепина и «Все, что вы хотели, но боялись поджечь» Анны Козловой.

Герой прилепинского романа вроде бы, статусно, вполне благополучный человек. Деньги водятся, квартира, хоть и не просторная, но своя, имеется, есть жена и двое детей. Правда, существует еще и любовница, но это давно уже не является однозначным пороком, более того, в печати не раз я встречал советы женам отнестись с пониманием и терпением к существованию у мужа любовницы, так как, оказывается, наличие любовницы только укрепляет брак, – муж, дескать, возвращается от любовницы в хорошем настроении, но и с чувством вины, и уделяет больше внимания детям, законной супруге…

Безымянный (и автор, видимо, неслучайно не дает ему имени) герой «Черной обезьяны» жене не уделяет никакого внимания. Они живут словно бы в параллельных измерениях. Она приходит домой, он уходит, она уходит, он приходит… Но по вечерам они оказываются вместе, и тогда герой тоскливо мечтает: «…Сейчас бы свернуть в проулок, миновать тупичок, выйти через черный ход к дивану в другой комнате, подбежать на цыпочках к дверям, быстро запереться изнутри на засов».

Жена делает попытки близости, но они вялы и формальны, – видимо, и она понимает, что любовь прошла.

До определенного момента их соединяют дети – мальчик и девочка лет четырех-пяти. К ним невозможно не испытывать нежных чувств – сам возраст на это провоцирует, о них невозможно не заботиться (хотя дети всячески стараются быть самостоятельными, послушными, некапризными). И все же, узнав о том, что у мужа любовница (точнее, получив материальные доказательства), жена убегает из квартиры. Герой тоже не может долго находиться в этих стенах; отводит детей в садик, откуда их при первой возможности похищает жена.

Герой переселяется к любовнице, но та очень быстро его выгоняет. Он, находящийся постоянно при ней, грузящий (пусть и молчаливо) ее своими проблемами, ей не нужен. Секс, удовлетворение чувственности – одно, а сосуществование – другое.

В итоге герой остается один. Этакий примерно тридцатипятилетний бобыль – сгоревший, опустошенный, безвольный.

Сценам, так сказать, общения героя с женой, детьми, любовницей автор отвел едва ли треть объема своей небольшой книги. Его, вместе с героем, больше занимает проблема неких недоростков – кровожадных детей, убивающих взрослых… В итоге они сводят (временно?) героя с ума, тем более что потерявшиеся его родные сын и дочка вполне вероятно могли стать такими же недоростками…

Линия недоростков, конечно, важная, на ней держится сюжет, но она все же литературна. А вот линия потерянной любви – жизненна и кровоточива.

Автор не показывает нам период влюбленности героя и его жены; знакомство героя с любовницей описано весьма лаконично (герою очень понравились ее щеки). Мы видим лишь финал – предел послелюбовья. К сожалению, лишь это.

Я слышал, что первоначально «Черная обезьяна» была намного больше окончательного варианта. Быть может, там Захар Прилепин проследил весь период гибели любви своего героя и к жене, и к любовнице; скорее всего, получилось художественно слабо, и он оставил лишь то, что оставил.

Жаль. Чтобы показать путь героя от счастья к одиночеству и опустошению, подошла бы форма русского романа – неспешное, подробное повествование, необходимые длинноты, временная протяженность.

А гибель любви в «Черной обезьяне» закономерна. Точно так же она гибнет в девяти из десяти квартир любой российской (а может, и европейской, американской) многоэтажки. Условия жизни, ритм жизни, схема жизни не подходят под условия прочной любви… В одних квартирах любовь гибнет громко и болезненно, в других – тихонечко разлагается. Но немало, к тому же, квартир, где обитают одинокие особи, которые, зная, что любовь – это почти что сказка, мираж, тем не менее мечтают о ней.

Такова героиня книги Анны Козловой «Все, что вы хотели, но боялись поджечь» Саша Живержеева. Ей почти тридцать, но у нее никогда не было мужчины, с которым она, более или менее продолжительное время жила вместе. Все ее мужчины были или на несколько часов, или на десяток-другой встреч.

Живержеева, в принципе, страдает в одиночестве, но и боится с кем-то соединиться. Ее постоянно преследуют воспоминания о судьбе ее родителей, которые сначала любили друг друга, а потом стали ненавидеть. Папа поздно приходил с работы и приносил мало денег, а мама стояла у плиты и остервенело варила борщ.

Мамина и папина любовь являла собой несколько упрямого, но все же выносливого ослика, который, несмотря на брань и окрики, упрямо следовал путем, который был ясен ему одному. В течение многих лет его нагружали тюками говна, сундуками со скелетами, гирями, коробками с плесенью, гнилыми бревнами и бесконечными пакетами с мелким мусором. И однажды ослик не выдержал – он, как это принято у тактичных животных, пошатался некоторое время для виду, но никто не собирался давать ему передышку, и тогда он просто издох.

Издыхают от перегрузки обычно лошади, а не ослы, ну да ладно, – образ все равно хорош… В итоге мама выгнала папу.

Конечно, развод с папой был крахом юных маминых мечтаний, конечно, она оказалась одна с маленьким ребенком, но все же за ней осталась папина двухкомнатная квартира. Свою однокомнатную мама предусмотрительно сдавала внаем.

Героиня, в то время маленькая девочка, подобно детям в «Черной обезьяне», инстинктивно пытается спасти семью, стараясь быть послушной, хорошей; пытается спасти даже тогда, когда семьи формально не существует:

Он (отец. – Р. С.) приезжал почти во все воскресенья, тихо здоровался со своей бывшей женой и ждал, прислонившись к вешалке, пока я одевалась. ‹…› Я в экстазе натягивала колготки, искала перчатки, шарф и шапку, суетилась и спотыкалась и больше всего боялась, что родители успеют начать скандалить из-за моей дурацкой несобранности.

Отец Саши находит другую женщину, потом еще и еще, мать тоже ищет – и тоже находит. Но все союзы распадаются. У героини же таковых вовсе не возникает, и виной этому, скорее всего, полученный в детстве опыт неудавшегося союза ее родителей. В ней не заживает пресловутая душевная травма.

Есть в книге Козловой эпизод, совершенно не свойственный этому, по определению Льва Данилкина, ультрашоковому автору. Эпизод очень яркий, искренний и, видимо, не побоюсь этого слова, выстраданный.

Почему они не разговаривали? ‹…› Они ведь любили друг друга когда-то раньше, жить, наверное, друг без друга не могли. Если бы я могла залезть им в головы, выпотрошить из мозга память, я бы показала маме тот день, когда меня еще не было и когда она долго ждала папиного звонка, и злилась, и плакала, может быть, а потом он все-таки звонил и приезжал к ней в гости, и они целовались, обнявшись на диване. Вполне возможно, мама даже произносила слова. Она говорила: «Это самый счастливый день в моей жизни!» Да и папа, скорее всего, не молчал. Он говорил: «Я люблю тебя, я не могу без тебя жить». Этот день никуда не исчез, он до сих пор где-то есть, и до сих пор мама сначала ждет звонка, а потом целуется с моим отцом на диване. Она ведь помнит об этом. И он помнит. И, встречаясь, они как будто отрекаются от себя в прошлом, высмеивают сами себя. ‹…›

Если бы я могла установить новый общественный закон, я бы обязала всех бывших мужей и жен, всех бывших любовников и любовниц, встречаясь, публично обниматься и громко благодарить друг друга за дни счастья, которые они когда-то щедро друг другу дарили. Это было бы правильно. Это было бы единственным логическим выходом из омута всех этих грязных склок, оскорбительных фраз и жуткого, непоправимого несчастья. Я бы даже установила новую должность – смотрителя за бывшими любовниками.

Взрослая Саша работает в проекте «Дом 2», где, как известно, строят любовь. Но ни у нее, ни у большинства ее коллег личная жизнь не клеится, любовь не строится. («Дом 2» в этой книжке может восприниматься как неудачный прием, примитивная аналогия, но автор действительно некоторое время участвовала в выпуске этого реалити-шоу.) Наоборот, такая работа провоцирует Сашу и остальных на цинизм, бесстыдство, запредельную откровенность.

Интересно, чего мы ждем от мужчин, посвященных во все подробности наших менструальных циклов, косметических предпочтений и диет? Неужели это именно они должны быть сильными, решительными, должны знать, чего хотят, и, самое смешное, хотеть нас? Должны удивлять нас каждый день, изнемогать в тестостеронной температуре, добиваться, овладевать, брать нас замуж и делать нам детей… – задумывается иногда героиня книги, но изменить себя и не пытается: в офисе иначе вести себя просто невозможно. Да и где сегодня приветствуется скромность, стыдливость?

С очередным секс-партнером, пожилым главным редактором «вполне себе приличной газеты», Саша едет на море, в Хургаду. Обоим кажется, что они любят друг друга, не исключается даже брак. Но нескольких дней вместе хватает, чтобы оба поняли, что не могут быть вместе. Сашин уже бывший партнер пьет в баре, а сама она валяется на пляже и предается «сексуальным фантазиям на тему Ближнего Востока». Однажды ее ожидает – Небольшое развлечение: на пляж приехала стайка египтянок, которые купались в шапках, кофтах с длинным рукавом и черных шароварах, а с берега за всем этим следил дед в длинной белой хламиде. На меня и остальных русских, потянувшихся сразу после завтрака за пивом, он поглядывал с любопытством и нескрываемым презрением.

Взяв пива, я улеглась на солнцепеке в своем купальнике, площади которого едва бы хватило на носовой платок, и подумала, скольких проблем в своей жизни я смогла бы избежать, если бы в нашей стране был запрещен алкоголь, а за внебрачные связи побивали камнями. Каким понятным, логичным и, главное, легким могло бы стать мое существование, ходи я основное время в парандже.

Мысль не пустая – все больше и больше женщин, воспитанных по нормам европейской цивилизации, уходят в исламскую цивилизацию, надевают паранджу. От чего-то прячутся…

Вернувшись с Хургады, Саша встречается с матерью. Та спрашивает, как развиваются ее отношения с партнером. В ответ Саша разражается эмоциональной речью:

– Мам, – сказала я, – ну чем все это могло закончиться? Чем? Счастливым замужеством, рождением ребенка? Неужели ты не понимаешь, что все это – полный бред и херня. Ты постоянно выходишь замуж, приманиваешь каких-то мужиков, и я искренне поражаюсь, как ты находишь в себе силы верить в то, что все может закончиться хорошо? Откуда эта вера, мама? На что вообще тут можно надеяться? После этой поездки я поняла одно: мне не нужен мужчина.

– Ты в своем уме? – воскликнула мама.

– Да, в своем. Единственно приемлемая для меня форма отношений с ними – секс, а в остальное время они меня утомляют.

Да, секс полезен: «В “Cosmopolitan” писали, что пятнадцать минут секса, когда ты сверху, равны часу тренировок на велотренажере».

Но тем не менее Саша мечтает о настоящей любви. Как-то раз ей показалось, что она полюбила одного их своих коллег, и перед ней встает вопрос, как ему в этом признаться. В итоге она приглашает молодого человека поужинать в пятницу вечером и за ужином (пиво) предлагает: «Дим, а… Может, мы с тобой… Ну, трахнемся?»

Естественно, молодой человек заявляет ей: «Моя личная жизнь устроена. Вполне себе устроена».

Кстати сказать, объяснения в любви, судя по всему, ушли в прошлое. Люди еще могут называть друг друга ласкашками вроде «заи», «рыбки», «масюси», но вот сказать хотя бы одну ласковую, душевную фразу не в состоянии. Нет каких-то неопошленных, чистых слов для выражения любви. И не случайно, что и литература о любви почти не пишет. Нет материала для этой, пожалуй, главной из вечных тем.

Возможна ли реанимация?

Скорее всего, у писателей не хватит сил, чтобы вернуть любовь в литературу. Конечно, художественно сильные рассказы, повести, пьесы, а то и романы появятся, но они будут восприниматься как исключения. А так… И сегодня большинство авторов минует любовь или же ограничивается лишь упоминанием о ней, не исключено, что в будущем она станет упоминаться еще реже.

Инстинкт любить сохраняется, влечение существует, но душевные силы все слабее, условий для любви все меньше.

Любовь должна чем-то подпитываться. А чем она подпитывается в сегодняшней жизни?

«Мы встали, поели омлет и бутерброды с сыром и принялись привычно слоняться по комнатам…» – вспоминает героиня Анны Козловой о жизни с мамой и папой.

Семья героя «Черной обезьяны» по вечерам и в выходные также изнывает от пустоты. Если дети чем-то занимаются, правда, как-то натужно, лишь бы не донимать взрослых, то взрослые совершенно не знают, что делать. Жена уставилась в телевизор, муж то таращится в экран компьютера, то бродит по квартире, а потом, не выдержав, бежит или к любовнице, или посмотреть на проститутку, которая напоминает ему жену…

Городской образ жизни, давно уже завоевавший и сельскую местность (патриархальную деревню сегодня найти очень непросто), не предусматривает необходимости мужчине иметь рядом женщину, а женщине – мужчину. В общем-то, им даже легче жить поодиночке, встречаясь коротко и лишь для того, чтобы получить чувственное удовлетворение. Инстинкт любви многим мешает, и большинство (да, уже большинство) людей его всячески подавляют. По крайней мере, после того, как в юности раз-другой любовью обожгутся. Брак считается чем-то лишним, неким анахронизмом. Даже венчание, брачные контракты, татуировки имени любимых и прочие дополнительные (к штампу в паспорте) узы, которыми брачующиеся друг друга связывают, рвутся сегодня с поразительной легкостью.

Брак сохраняется во многом благодаря привыканию людей быть друг с другом (даже если они каждый день собачатся и дерутся), лени, квартирному вопросу, нужде… Конечно, мужчин и женщин нередко держит рядом потомство, но и оно не становится надежным магнитом. Бывшие любящие договариваются о цивилизованном общении, мужчины платят алименты, покупают детям, живущим без них, подарки и так далее.

Все это возникает в современной литературе, правда, как-то блекло, скупо, периферийно. Может быть, потому, что авторы боятся, копнув проблему глубже, дать повод заподозрить, что и у них есть подобная проблема.

Чтобы писать именно о любви мужчины и женщины, нужно увидеть изменения в самом устройстве жизни. Иначе мы будем встречать в книжках лишь сцены влюбленности, которая не перерастает в настоящую, долгую и тем более крепкую любовь.

И здесь я снова процитирую писателя из прошлого. Точнее – критика, но умевшего создавать по-настоящему художественно сильные строки. Вот какие мысли были у Дмитрия Писарева почти полторы сотни лет назад:

Любить жену и детей – это, по-видимому, так просто и естественно, что каждый самый дюжинный человек должен был бы в этом отношении оказываться совершенно состоятельным. Но действительная жизнь говорит нам совсем другое: счастливые супружества и нормальные отношения родителей к детям рассеяны, как крошечные оазисы, в целой неизмеримой Сахаре разнообразнейших семейных раздоров, которые начинаются обыкновенно с затаенной взаимной антипатии и кончаются нередко скандалами или даже уголовными преступлениями. Чтобы действительно любить жену и детей и чтобы этою любовью доставлять первой прочное счастие, а вторым – истинную пользу, надо быть высоко развитым человеком или, по крайней мере, надо жить постоянно в здоровой и укрепляющей атмосфере честного труда. Мыслящий человек достоин быть другом своей жены и своих детей; работник, добывающий свой насущный хлеб ценою тяжелых и постоянных усилий, способен также уважать в своей жене добрую и расторопную помощницу и воспитывать в своих детях честных и полезных тружеников. Но те люди, у которых нет в жизни ни определенной цели, ни любимого умственного труда, ни тяжелой необходимости заниматься ручною работою, те люди, которые живут для того, чтобы платить оброк виноторговцам и содержателям увеселительных заведений, – те могут понимать женщину только со стороны ее пластической привлекательности и относиться к своим детям так, как многие старики и старухи относятся к забавным комнатным зверькам.

В общем-то, слова эти актуальны и сегодня. Нет, они становятся все более актуальными. Если не случится изменений в действительной жизни, то о любви в литературе можно забыть. По крайней мере, в литературе, которую принято называть реалистической. Любовь останется фантастам и утопистам.

2 011

После успеха

2000–2005 годы дали нам целую когорту новых талантливых прозаиков, причем из самых разных регионов страны. Во многом этому способствовало появление премий «Дебют» и «Национальный бестселлер», Форума молодых писателей в Липках, понимание редакциями толстых журналов того, что без вливания свежей крови журналы рискуют окончательно потерять читателей; к середине нулевых к новым именам проявили интерес и крупнейшие российские издательства – «АСТ» и «Эксмо».

Одни из этой когорты дебютировали ярко, что называется, проснулись знаменитыми и продолжают и сегодня быть в центре читательского внимания (Захар Прилепин, Андрей Рубанов, Сергей Шаргунов), другие добивались внимания постепенно, входили, а не врывались в литературный процесс, и теперь без них этот процесс представить невозможно (Александр Иличевский, Ильдар Абузяров, Дмитрий Данилов, Наталья Рубанова), третьи, ярко заявив о себе, затем ушли в тень (Денис Гуцко, Илья Кочергин, Олег Зоберн) или же вовсе затерялись (Максим Свириденков, Ирина Денежкина, Марина Кошкина).

Ниже я попытаюсь посмотреть, что пишут сегодня те, кто не особенно на слуху, чья творческая судьба идет пока вроде бы по нисходящей – от успеха к почти полному отсутствию внимания к их новым произведениям… Впрочем, такие строгие условия вряд ли будут соблюдены – в живой литературе все зыбко и изменчиво, и, например, творческие пути Дмитрия Данилова, Сергея Самсонова вряд ли вписываются в только что заявленную мной схему – их судьбы складываются волнообразно, и это, наверное, правильно. Тем любопытней взглянуть на их новые произведения, постараться угадать, что напишут они в скором будущем.

Начну с одного из моих любимых современных писателей – Дениса Гуцко. Его дебют можно назвать классическим для начала двухтысячных (когда они были еще свежими, не превратились в нулевые). Открыл его, тридцатилетнего жителя Ростова-на-Дону, Первый форум в Липках; до него Гуцко как прозаик практически не публиковался (один-два опыта в местных газетах вряд ли можно считать дебютом). Первая повесть «Апсны абукет. Вкус войны» была написана от первого лица, хотя героем в ней выступил отец повествователя, и сразу произвела на читателей (в тот момент – участников форума) большое впечатление. «Апсны абукет» опубликовали в 8-м номере журнала «Знамя» за 2002 год, затем появились повесть «Там, при реках Вавилона» («Дружба народов», 2004, № 2), тоже вызвавшая массу откликов, и роман «Без пути-следа» («Дружба народов», 2004, № 11–12), удостоенный премии «Букер – Открытая Россия» и в сокращенном варианте составивший вторую часть первой книги Гуцко «Русскоговорящий». (На мой взгляд, к роману автору стои ло бы вернуться – при сокращении ушло много важных деталей, притупилось ощущение того жуткого лабиринта, в котором пребывает герой – русский парень, рожденный в союзной республике, пытающийся после распада СССР получить российское гражданство.)

Вслед за книгой «Русскоговорящий» Денис Гуцко опубликовал ряд рассказов и небольших повестей, из которых получился сборник «Покемонов день», роман «Домик в Армагеддоне», продолжает печатать рассказы и повести в толстых журналах, выступает и как публицист. Но того внимания, какое привлекали к себе его первые произведения уже нет.

В чем же дело?

Попытаюсь выяснить это, рассмотрев два новых рассказа Гуцко – «Березовый компот» («Дружба народов», 2011, № 12) и «Мужчины не плачут» («Знамя», 2012, № 1).

Начало «Березового компота» – многообещающее. Главный герой, Петр Валентинович Мальников (на фамилии я всю дорогу запинался взглядом), – шеф-повар на реалити-шоу «Национальный лидер». Не так давно Мальников побыл медиазвездой, и вирус успеха, кое-какой известности заставляет его снова оказаться пусть не на телеэкране, но хотя бы вблизи него. Плюс к тому герою необходимо сменить обстановку и образ жизни: недавно от него ушла любимая женщина.

Мальников не ограничивается руководством на кухне, он пытается наладить контакты с телевизионным начальством, быть позаметней, попасть в кадр. Правда, это ему удается слабо, да и его потуги не особо настойчивы (с другой стороны, настырностью можно все испортить). Мальников в основном наблюдает, и его оценка реалити-шоу, кажется, помимо его желания достаточно иронична. Да и как без иронии воспринять, например, такое: «В студии шел очередной “Вопрос эпохи”». Или это: «Магазин, который поставлял для “Национального лидера” скоропортящиеся продукты, по какой-то нелепой накладке, в рамках компании “Честные цены”, прикрыли».

Впрочем, тема реалити-шоу и попытки Мальникова пробиться в телевизионные звезды постепенно отступает. Автор фокусирует наше внимание на воспоминаниях героя о бросившей его девушке Владе (которая пробиваться, похоже, умеет) и тем вниманием, которое Мальникову оказывает уборщица Таня. И вскоре это внимание перерастает в связь. «Связь с уборщицей», – с неловкостью перед самим собой осознает повар.

«Национальный лидер» становится и для героя, и для читателей лишь фоном, на котором существует Мальников. Иногда доносятся обрывки политических споров, порой герой присутствует при планировании дальнейшего сценария шоу. Не больше. Да и рассказ, собственно, не о шоу, а об одном из его винтиков (притом не очень-то важном). О винтике, у которого, как и у всех, свои мысли, оценки, проблемы, свои планы на будущее. Скоро шоу закончится, и ему нужно будет возвращаться в реальность, как-то дальше строить маленькую личную жизнь.

Связь с уборщицей, еще более ничтожным винтиком, чем он сам, которая поначалу для героя отвратительна, затем представляется здесь, в этих стенах, нелишней, а в финале оказывается прочной и, быть может, долговечной. Когда механизм «Национального лидера» разбирается, винтики и винты рассыпаются в разные стороны, эти два остаются вместе. «Танька, так Танька, – сказал себе Мальников. – Сойдет на первое время. Баба горячая. Там посмотрим». Судя по всему, случай посмотреть в дальнейшем ему вряд ли представится.

Рассказ, конечно, не о любви. Он о чем-то могущем ее заменить да и зачастую заменяющем. Ведь смешно же нам, взрослым людям, утверждать, что все пары создаются исключительно по любви…

Второй рассказ, «Мужчины не плачут», тоже не о любви, но о мужчинах и женщинах.

Главная героиня, Лилечка (по-моему, можно было и просто Лиля или, лучше, Оля, Наташа, Лена, Таня – типичное имя нынешней женщины около сорока), имеет квартиру, двоих сыновей, не совсем безденежную работу. С мужем вот только не очень-то повезло – периодически уходит из дому, мечется, влюбляется и разлюбляется и возвращается к Лилечке.

Во время его многомесячных исчезновений она пытается не забыть, что она женщина. У нее появляется любовник из другого города. Они встречаются раз-два в месяц в Москве, куда ездят якобы в командировку. Снимают на сутки номер, не выбираются из постели.

Но вот любовник оставляет ее, признавшись, что жена дороже. Лилечка принимает это с пониманием, без истерики, – сказывается жизненный опыт, да и характер у нее не стервозный.

Вернувшись домой, она делает генеральную уборку, ремонтирует бытовую технику, а тут появляется и блудный муж. После короткой борьбы Лилечка принимает его сначала как полового партнера, а потом, когда становится ясно, что беременна, и как мужа… Жизнь налаживается, и внешне это вполне благополучная семья – муж и жена, трое детей, работа, квартира… Да, внешне всё в порядке, а внутренне?..

Новые рассказы Дениса Гуцко я бы не назвал лучшими из им написанных (в отличие, по крайней мере, от потрясающих «Сороковин») – язык несколько старомоден, – Тима просто так суровость свою четырнадцатилетнюю на телячьи нежности не разменивает, только в особых случаях, и то нужно изловчиться, не вспугнуть. А Саньке всегда мало. Всегда голодный – как голокожий слепой птенец с жадно распахнутым клювом, алчущий корма, ежеминутно караулит, выпрашивает материнской ласки. Вовремя не приласкаешь – захандрит… – хотя часто можно встретить живые детали («телефон истерично жужжит и ползает по прикроватной тумбочке в поисках хозяйской руки»); непонятно, зачем автор ввел компот из березового сока, чуть было не сведший рассказ к анекдоту, жаль, что сильное название – «Мужчины не плачут» – почти не раскрыто в тексте рассказа… Впрочем, эти вещи однозначно художественная проза, и жаль, что они остаются практически не замеченными, не разобранными критикой.

Причин здесь, по-моему, несколько. Во-первых, внимание к толстым журналам у нашей критики близко к нулевому. Обзоров почти не осталось, очень редкая публикация вызывает отклик в прессе. Во-вторых, сам жанр рассказа, слегка заинтересовавший критику в середине нулевых, вновь ушел в тень крупных произведений, которые сегодня в изобилии представлены на книжном рынке. И в третьих, что касается такой прозы, какую пишет Денис Гуцко, – о ней сложно писать именно как о литературе (точнее, о литературе, как мы ее сегодня понимаем). В этих рассказах нет особой интриги, фантазии, сюжеты просты, стиль неоригинален. Критику не на чем отвести душу ни в каком смысле.

Но эти рассказы необходимо рассматривать как документ времени, в них нужно искать, в первую очередь, не словесной прелести, новации и тому подобного, а социальные и нравственные проблемы.

Очень многие произведения проходят мимо критиков, литобозревателей и литжурналистов (а следовательно, и мимо читателей, для которых рецензии, советы, ориентиры в море публикаций и изданий очень важны) именно по этой причине. Критики и близкие к ним специалисты не хотят или не умеют не только оценивать тексты, но и указывать на их вроде бы далекое от самой литературы значение. Пестрая пустышка сегодня важнее грубого сосуда, наполненного живительной влагой…

Не удостоились большого внимания и два рассказа Ильи Кочергина, опубликованные в последнем за прошлый год номере журнала «Знамя». В них нет той экзотики Алтая, воспоминаний о позднем советском и раннем рыночном времени, которые лет десять-двенадцать назад покорили столичный писательский мир, принесли ему известность и россыпь наград (премии журналов «Новый мир» и «Знамя», «Эврика», правительства Москвы, финал премии Белкина…).

В рассказах, вышедших после более чем четырехлетнего молчания (повесть «Я внук твой» была опубликована в том же «Знамени» в июне 2007-го), действительно нет ничего для читателей необычного. В первом, «Крещение кукушки», речь о москвиче, уже не юном, но и не умудренном жизнью. Да и что может умудрить современного москвича? Какой опыт?

Герой по имени Дима существует в этом круговращении и не знает зачем. Вроде бы есть события, причем важные: вот рожает жена, и Дима героически помогает ей и врачам: «…ему дали задание – держать роженицу за плечи, чтобы та не отползала от края стола, а то врачам неудобно»; вот они с женой едут во Францию; вот у жены обнаружили саркому кости, и Дима опять ухаживает за ней, и болезнь отступает… Но все это кажется герою словно бы происходящим понарошку, он воспринимает радости и беды будто сквозь сон. Его не «торкает».

Постепенно все больше пьет, чтобы спастись, начинает строить дом вдалеке от Москвы, но в глуши пьет еще сильнее. Крестится, но тут же уходит в новый запой. Возвращается в Москву, посещает собрания алкоголиков, но потом бросает. Весной снова едет в деревню, сажает огород. И вот последние абзацы рассказа хотелось бы привести целиком… Нет, лучше посоветую найти журнал и прочитать. В них пусть для кого-то банальный, но, на мой взгляд, истинный смысл человеческой жизни – видеть, как растет и развивается, крепнет посаженное тобой. Редиска, морковка, фасоль, картошка…

Тут, на картошке, с ним это наконец-то и случилось. И совсем не так, как думалось раньше. Нет так, как Олимпий рассказывал, что мол, Евангелие прочел – и торкнуло, вся жизнь сразу переменилась. У Димы вышло совсем наоборот – мягко так, бережно.

Смотрел просто он, как незаметно, но быстро живут растения, и все время удивлялся. Каждое утро Дима начинал именно так – с осмотра того, что успело вырасти или измениться за ночь. Одну сигарету выкуривал, вторую, ходил вдоль грядок. И не переставал удивляться и видеть чудесные превращения. Вот и всё.

В финале – осень. Сбор урожая. Радость, «что будут кормиться эту зиму своей картошкой».

Совсем не исключено, что через месяц, полгода, пять лет Дима снова сорвется, полезет в петлю, но пока – ему хорошо, и он понимает, зачем живет.

Ощущение открытости финала добавляет второй рассказ – «Нечаянная радость», в котором та же география, те же (или почти те же) персонажи, то же ощущение зыбкости и тревоги, душевной пустоты.

Но здесь у главного героя есть вполне конкретные противники и в то же время образцы для подражания – некие биороботы арайбайтеры. (Поначалу я неприятно удивился тому, что сугубый реалист Кочергин подался в область фантастики, но затем вспомнил, что в реальной жизни дачники часто не воспринимают деревенских как стопроцентно настоящих, с какими-то своими мыслями и соображениями, людей; гастарбайтеры для нас тем более не совсем настоящие; поэтому фантастика в рассказе Кочергина достаточно условна.) Арбайтеры не пьют, не курят, верят в Бога; они трудолюбивы, добропорядочны. Слегка ворчливы и туповаты, но что ж делать – все-таки роботы.

И герой рассказа то раздражается от их поведения, то завидует, то презирает. Но в конце концов далеко не праведник, все же радуется тому, что он человек, что у него все так сложно, и не понять, где что: горе, счастье, добро, зло, отдых, работа… Нет правил и заложенной в голову программы.

Как и у Дениса Гуцко, рассказы у Кочергина неброские, но они не забываются вскоре после прочтения. Есть в них то, что должно быть в настоящей прозе – какая-то не дающая покоя нота, возвращающие к себе вопросы…

«Русский прикид» («Новый мир», 2012, № 1) Олега Зоберна, несколько лет назад считавшегося одним из самых многообещающих молодых рассказчиков, сложно признать рассказом. По существу, он продолжает цикл довольно странных текстов, которые стали выходить из-под зоберновского пера после издания книги «Тихий Иерихон». «Русский прикид», как и предыдущие вещи, это то ли маленькое эссе, то ли зарисовка, то ли какая-то шутка…

Впрочем, что бы это ни было, текст заслуживает внимания. В нем показан (а вернее – создан) тип молодого человека, добровольно не вписывающегося в понятия и условия современной Москвы. Даже точнее так – он на некоторое время выписывается из этих условий. По вечерам одевается как гопник: спортивные штаны, лакированные туфли, ветровка «Adidas», и идет в парк заниматься физкультурой… Это нам становится понятно в первых же строках.

Дальнейшие полторы страницы (текст действительно крошечный) – обоснование такого поведения.

Герой начитан, циничен и то ли умен, то ли безумен. Шагая в парк и пугая редких прохожих, качаясь на турнике, он размышляет:

В конце концов, позволить себе одеться бездумно или вообще «никак» – роскошь в муниципальном мире. И в природе этой роскоши заключено то, что мы напрасно утаиваем от самих себя – чувство родства с третьестепенными приметами времени, кроме которых, по сути, нет больше ничего, ведь явления первой величины доживают последние промозглые деньки в лживых обещаниях и риторических фигурах.

Весь двадцатый век наиболее психически здоровые люди старались на одной невозмутимой интонации говорить и про покрой одежды, и про стать загорелого торса, и про абортивный материал, и закоулки для развития в себе такого чудесного отчуждения современник может отыскать в любом районе Москвы. Достаточно развить наблюдательность. Главное, чтобы поблизости не горела помойка, не велись дорожные работы и не шумела пьяная компания.

Можно счесть поведение героя глупым протестом, посмеяться, хотя нельзя не принять, что в этом прикиде да после физических упражнений он чувствует прилив сил, ощущает себя мужчиной. А это, пусть не в литературе, так в реальной жизни, – самое важное.

К сожалению, и Кочергин, и Зоберн в последние годы очень редко публикуются (а значит, видимо, мало пишут, так как и тот и другой востребованы, по крайней мере, в толстых журналах). А обоим, как мне кажется, есть что сказать. Кочергин большую часть времени живет в настоящей (каких мало осталось по России) деревне на краю Рязанской области, Зоберн ведет скрытную жизнь в Москве, наверняка следя за развитием или же деградацией персонажей своих прежних рассказов. Думаю, их художественные наблюдения-летописи обогатили бы нашу литературу. Сейчас же мы имеем дело с фрагментами этих летописей.

Еще один автор, обретший известность несколько лет назад, – Дмитрий Данилов.

Сначала известность его ограничивалась узким, но благодарным кругом читателей. О его книгах «Черный и зеленый» и «Дом десять» восторженно спорили в литературных кафешках, давали друг другу почитать редкие экземпляры (тиражи были крошечные). Та проза Данилова действительно заслуживала чтения и восторга – он нашел в окраинных районах Москвы особую поэтичность, каждую никчемную мелочь украшал и делал произведением искусства.

К тому же читать Данилова было легко и приятно – не очень часто в нынешней литературе встречаются писатели, способные подбирать слова так, чтобы взгляд не спотыкался, не буксовал, не отпрыгивал в ужасе или негодовании.

Но все равно те книги были для узкого круга. Широкий круг вряд ли бы понял, зачем ему (кругу) это читать. Не развлечешься, не приколешься, а удовольствие от самого процесса чтения хорошей литературы теперь способен получить далеко не каждый…

О писателе Дмитрии Данилове узнали под конец 2010 года, когда в «Новом мире» появился журнальный вариант его романа «Горизонтальное положение». Затем была издана книга, которая вошла в финал премии «Большая книга».

Роман удивительный. На мой взгляд, он очень точно показывает жизнь обычного жителя большого российского мегаполиса. Много перемещений не только по городу и его окрестностям, но и по стране (командировки), множество людей вокруг, знание разных аксессуаров, компьютерных игр и тому подобного; много услышанных слов, много зачатков мыслей, планов, идей. Но в итоге лишь усталость, и опустошение, и желание упасть на кровать – принять горизонтальное положение.

Данилов безжалостно фиксирует суету и пустоту каждого дня, выбрав для этого форму дневника. Форма архаическая, почти графоманская ныне, но именно она позволяет автору не уйти в беллетристику, не заслонить ужас, по сути, бесцельного существования увлекательным сюжетом. Создавать текст лаконичный и в то же время изобилующий деталями… «Горизонтальное положение» находится на грани документа и художественной литературы. И только язык – язык действительно талантливого писателя – говорит нам, что это настоящая проза.

Приведу цитату из романа, чтобы продемонстрировать стиль Данилова. Хотя оговорюсь, что читать «Горизонтальное положение» нужно целиком, постепенно попадая в тот круговорот существования, который попытался (очень удачно) показать нам автор:

К автобусной остановке подъезжает автобус 855. Посадка в автобус 855. Автобус начинает движение. Езда на автобусе 855 по улице Дмитриевского, раньше автобусы доезжали до Каскадной улицы и ехали по ней, а теперь открыли скоростную магистраль, и автобус, не доезжая до Каскадной улицы, сворачивает на скоростную магистраль, едет по ней до Новоухтомского шоссе и дальше едет по Новоухтомскому шоссе.

Маленькие унылые домики района Косино.

Мост через МКАД, пост ГИБДД.

Серые девятиэтажные дома улицы Молдагуловой.

Серые девятиэтажные и более высокие дома Вешняковской улицы.

Покидание автобуса.

Базарная суета рядом со станцией метро «Выхино». Какие-то бабы продают прямо посреди тротуара непонятно что.

Слякоть, грязь, мерзость запустения рядом со станцией метро «Выхино».

Подъем по лестнице на платформу станции метро «Выхино».

Ожидание поезда.

За путями и соседней платформой видна автостанция и два высоких корпуса Государственного университета управления.

Со стороны депо доносится звуковой сигнал, похожий на автомобильный гудок. Сигнал означает, что очередной поезд сейчас поедет из депо на станцию.

Поезд выезжает из депо на станцию.

Посадка в поезд.

Поезд начинает движение.

Конечно, можно утверждать, что это не литература. Или – это не пища для литературы. На мой же взгляд, пища для литературы есть везде, в том числе и в рядовой поездке в автобусе, в бездумном ожидании поезда… Главное, как написать. Данилов написал отлично, и подтверждение тому – отзывы критиков, шорт-листы премий, читательское внимание (книга раскупалась, как я знаю, довольно энергично).

Но я разделяю мнение тех, кто считает этот роман жестом, приемом, повторять который не стоит.

Дмитрий Данилов, судя по всему, решил его повторить. (Впрочем, и раньше у него были подобные рассказы, но их можно рассматривать как эскизы к «Горизонтальному положению».) В 1-м номере «Дружбы народов» за этот год опубликован «путевой отчет» под названием «146 часов» о поездке поездом во Владивосток.

Вроде бы подобная, в несколько дней, поездка – отличный материал для прозы. Лично я, каждый год совершая путь на поезде от Москвы до Абакана и обратно, несколько раз брался зафиксировать то, что происходит за эти трое суток со мной, с моими соседями, которые по большей части меняются по два-три-четыре раза; как я воспринимаю большие и малые города, которые для меня, пассажира, являются лишь станциями.

Но – не получалось. Впечатления мимолетны, разговоров с соседями или нет вовсе, или они совершенно дежурны, сухи. Бывают интересные случаи, но именно случаи, ситуации, которые становятся рассказами или эпизодами больших вещей. Но вот путевой очерк у меня так и не вышел.

У Дмитрия Данилова – вышел. И если бы я не был знаком с его романом «Горизонтальное положение», «146 часов» вызвали бы у меня восхищение. Именно так, на мой взгляд, должен выглядеть путевой очерк пассажира поезда. Конечно, можно нафантазировать, ввести интересных попутчиков, дать одну, другую человеческую исповедь. Но, по-честному, стенограмма – и есть исчерпывающая форма такого рода произведения. Рассказчик сидит на своем пятачке, смотрит в окно, поглядывает (именно поглядывает) на соседей и отмечает скудные впечатления. А поезд везет его из одного конца страны в другой. Огромной, разнообразной страны, остающейся за стеклом. Вот цитата:

Смешанный лес и пустые открытые пространства.

Наступает вечер. Теперь местность выглядит еще более уныло. Скоро Новосибирск.

Вот и Новосибирск. С берега Оби открывается панорама Новосибирска с несколькими выделяющимися высотными зданиями, хотя назвать их небоскребами все же затруднительно.

Посередине Оби стоит несколько больших барж.

Поезд переезжает Обь и, крадучись, со скоростью примерно пять километров в час, подбирается к станции Новосибирск. Подбирается, подбирается и наконец подбирается.

На станции Новосибирск население вагона резко увеличивается. Соседние боковые места занимают мужчина в белой футболке с надписью Russia и женщина в розовой футболке с надписью Russia.

Отправление поезда от станции Новосибирск.

Широкие улицы и высокие дома Новосибирска. В темноте сияет зеленая неоновая вывеска «Зеленые купола».

Наступает ночь, за окном практически ничего не видно.

С одной стороны, именно то, что есть на самом деле. Больше, если не фантазировать, написать вряд ли что получится. Нет, конечно, можно зафиксировать множество деталей, но это окажется психологической неправдой, – человек, находящийся в вагоне, тем более не первый день, не хочет замечать все детали, он томится своим здесь пребыванием, ему здесь тягостно, даже если он сел в этот вагон ради того, чтобы записать свои впечатления.

Но, при всем уважении к методу Данилова, я, как читатель, протестую. Я прочитал «Горизонтальное положение», написанное так же, еще два-три подобных по стилю рассказа и больше уже не могу. Путевой очерк читал без всякого читательского удовольствия. И, судя по рецензиям на сайте премии «Национальный бестселлер», новое произведение Данилова «Описание города» – в том же ключе.

Стилистический самоповтор мы видим и в романе Сергея Самсонова «Проводник электричества». Я с трудом могу представить себе читателя, наслаждающегося этой огромной, нарочито сложно написанной книгой. Тем более после «Аномалии Камлаева» и «Кислородного предела»…

Закончу этот обзор новой прозой одного из самых ярких дебютантов начала нулевых Дмитрия Новикова из Петрозаводска.

Его рассказы «Муха в янтаре», «Там, где зимуют тритоны», «Куйпога», «На Суме-реке», «Рубиновый вторник», опубликованные в «Дружбе народов» и «Новом мире», и вскоре составившие сборник «Муха в янтаре», были встречены с огромной радостью. Эти рассказы стали, прошу простить за штамп, свежей струей в довольно-таки душной атмосфере нашей тогдашней прозы.

Дмитрий Новиков (параллельно с Ильей Кочергиным) открыл нам нового героя – вроде бы сугубо городского человека, уже пожившего, но не вжившегося в реалии постсоветской действительности. Эта внутренняя неустроенность провоцирует героя на смешные, но искренние безрассудства («Рубиновый вторник»), гонит за город, к природе («Куйпога», «На Суме-реке»), которую герой не понимает, боится, и недаром – природа только обостряет тоску.

Постепенно герой Новикова примирился с природой, почувствовал в ней настоящую силу и поддержку. Но та нота тоски, что заставляла читателя сострадать герою, исчезла. Рассказы – «Строить!», «В сетях Твоих», «Змей» – стали все сильнее напоминать этнографические, краеведческие очерки. Читать их интересно и полезно, но не более. Слезы, как лично у меня до сих пор происходит при чтении «Там, где зимуют тритоны», «Куйпога», не наворачиваются…

Конечно, автор – хозяин своих тем, стиля, своих героев. Его внутреннюю установку не изменить. И, приняв участие в коллективном романе «Шестнадцать карт» («Урал», 2012, № 1), Дмитрий Новиков, в отличие от большинства других авторов, остался в своей теме, надломив только-только начавший выстраиваться сюжет коллективного произведения.

Дмитрий Новиков не раз говорил, что пишет большой роман. Скорее всего, опубликованные в последние два-три года тексты – его фрагменты или эскизы. Что ж, быть может, уже скоро мы прочитаем наверняка сложный, многолинейный роман целиком.

На дворе 2012 год. Разгоняется второе десятилетие XXI века. Дебютанты начала нулевых по большей части обрели известность и вес в литературном (по крайней мере, литературном) мире. Но все-таки меня лично грызет чувство некоторой неудовлетворенности судьбой многих изначально, от природы талантливых писателей. Кому-то, видимо, не хватает пресловутой работоспособности, кто-то увяз в поиске опять же пресловутых важных тем, другие, не исключено, нашли занятия интересней писанья прозы, и возвращаются к ней время от времени…

История литературы показывает, что у редкого русского писателя была долгая творческая жизнь. В основном она умещалась в десять-пятнадцать лет. А потом наступал или спад и бесплодие, или физическая смерть. Не прозевать бы поколению, пришедшему в нулевые, свои лучшие писательские годы. А то что нулевые были для них лишь разгоном, я уверен.

2012

Новые реалисты уходят в историю

Три последних года подарили нам три исторических романа, написанных теми, кого не так давно называли новыми реалистами. В 2012-м был опубликован роман Дениса Гуцко «Бета-самец», в 2013-м вышел «1993» Сергея Шаргунова, а в 2014-м увидела свет «Обитель» Захара Прилепина. Также ожидался давно обещанный роман «о русской жизни на материалах прошлого, настоящего и немножко будущего» Дмитрия Новикова, но вместо романа Новиков выпустил сборник рассказов и очерков «В сетях твоих» и переиздал книгу своих ранних рассказов «Муха в янтаре»…

Дмитрий Новиков, уверен, роман все же допишет и представит на суд читателей. Гуцко, Шаргунов, Прилепин свои уже представили. И это новый этап их творческой судьбы. Новый уровень, так сказать. Попытаюсь разобраться, кто из них шагнул вверх, а кто, быть может, угодил в ухаб, каких немало на пути каждого писателя.

* * *

Наверняка возникнет вопрос: какое отношение имеет роман «Бета-самец» к историческому роману? На мой взгляд, прямое. Хотя речь в нем идет о частной жизни явно выдуманного автором героя, провинциального бизнесмена Александра Топилина, но жизнь его показана «на фоне исторических событий». Недаром чуть ли не половину объема Гуцко отдал биографии героя (точнее, автобиографии – Топилин рассказывает сам, что называется, от первого лица), начиная с самого детства. И читатель то и дело из сегодняшнего дня возвращается то в семидесятые, то в восьмидесятые, девяностые, нулевые и видит, как «исторические события» (нет, скорее – «процессы») повлияли на судьбу героя, его родителей, ближнего и отдаленного окружения. А в целом – на судьбу страны, народа.

Топилин – герой и почти исключительный и в то же время вполне типический. Он далеко не тот новый русский, который в 90-е был символом бизнесмена. Топилин вырос в семье тихих интеллигентов, книжных людей, и стал, по собственному определению, «книжным выкормышем». Правда, со школьных лет он пытался вырваться, измениться, но неудачно.

В моем волшебном детстве я жил как за хрустальным забором – притом что никто меня не запирал, не отгораживал от остального мира. Все было, было: одноклассники, одноклассницы. Учителя плохие, учителя хорошие. Оценки, каникулы. Завязывались и развивались отношения. ‹…› А все же остальной мир то и дело оказывался скучноват и однобок, недорисован, как брошенный черновик. Я очень скоро начинал в нем скучать и сбегал обратно – к маме, папе и книгам.

Чтобы избавиться от книжности, Топилин ушел в армию, затем, вернувшись, занялся в конце 80-х бизнесом. Тем, еще настоящим: шил кроссовки. (У меня, кстати, были те кооперативные кроссовки, купленные в Ленинграде в 1988 году; носил их лет десять. Когда в страну хлынули кроссовки фирменные, этот бизнес умер.) Чтоб защититься от рэкетиров, Топилин отправился к своему армейскому другу Антону Литвинову, тоже бизнесмену, но более успешному, и не только благодаря таланту, а скорее тому, что у него «вся родня при портфелях». Затем Топилин стал компаньоном Антона, дела его пошли в гору, но в бизнес-кругах Александра не воспринимали как самостоятельную фигуру. Называли «человеком Литвинова».

Рассказ об этом «втором человеке» и составляет основу романа. На ней держится и сюжетная канва – довольно-таки распространенная нынче в реальной жизни: один (Антон) сбивает человека, и другому (Александру) приходится заниматься улаживанием дел с вдовой, полицией. Антон, по сути, не виноват, но есть пресловутые формальности, в том числе и этические…

Примерно в середине романа Топилин взбунтовался против диктата Литвинова (поводом стала женщина). Дело доходит до драки, которую Топилин проигрывает, бросает заниматься делами, несколько месяцев, по сути, скрывается, а потом возвращается к Антону, чтобы, как он сам себя убеждает, цивилизованно расстаться навсегда, получить свою долю их совместного предприятия.

Встреча перерастает в пьянку, которая заканчивается убийством Антона. Убил не Топилин, но берет вину на себя, оказывается в СИЗО. Опять проживает чужую судьбу…

По ходу повествования становится очевидно, что не для такой жизни, не для всех этих дел и проблем, не для сидения за решеткой был рожден Александр Топилин, что, если бы страна развивалась иначе, он мог бы стать представителем так называемой творческой или технической, быть может, научной интеллигенции. Но поддался в юности, в 80-е годы, подобно многим своим сверстникам, потребности стать «реальным» человеком и в итоге влип. Пропал.

Гуцко не забирается в политику, в высокие кабинеты, но очень точно показывает условия, при которых происходил социальный сдвиг, искореживший судьбы миллионов позднесоветских людей. Особенно в то время молодых.

Читать «Бета-самца» не очень-то легко. Это не захватывающее произведение. Автор попытался сделать сюжет увлекательным, но он, увлекательный сюжет, тонет в деталях, отступлениях, многостраничных разговорах. Вроде бы лишних, а по сути – необходимых для настоящей прозы. Русской прозы традиционного склада.

Очень точно, по-моему, оценил это произведение критик Лев Данилкин:

Первое впечатление: роман сильно выиграл бы, если бы, на манер шагреневой кожи, съежился до размеров повести. Здесь много необязательной информации, антуража, диалогов, флеш-бэков – которые чересчур здравомыслящий редактор вырезал бы к чертовой матери. С другой стороны, «Бета-самец» как раз и есть тот самый «реализм-который-триумфально-вернулся» под аплодисменты читателей, которых тошнило от «литературных игр». Реализм в самой химически чистой, «олдскульной» версии – это, по сути, означает, что роман Гуцко не столько беллетристика, которую можно читать для своего удовольствия, сколько документ эпохи. Если бы пресловутые инопланетяне захотели восстановить картину жизни России начала десятых годов XXI века по одному тексту, то «Бета-самца» – снабженного хорошими комментариями – им хватило бы.

Вот так частная история, которой хватило бы инопланетянам, чтоб узнать о жизни России нашего времени!..

Денис Гуцко вошел в литературу в самом начале нулевых довольно шумно: его повести «Апсны абукет. Вкус войны» и «Там, при реках Вавилона», рассказывающие о межнациональных конфликтах периода развала СССР, получили множество откликов. Потом появился роман «Без пути-следа» (публикация в журнале «Дружба народов») о русском парне, родившемся и выросшем в Грузинской ССР, который пытается в 90-е годы получить российское гражданство.

Роману сопутствовал премиальный успех («Букер – Открытая Россия»), но было немало отрицательных отзывов – автора ругали за растянутость, торопливость; не понравились и «мелкие, безвольные, слабые» герои (немногие заявили, что это и есть люди из действительной жизни, которым, чтобы добиться даже пустяка, приходится пробивать толстенные стены). И видимо, сам Гуцко оказался романом недоволен, потому что при подготовке издания предельно его сократил, сделав второй частью книги «Русскоговорящий» (первой частью стала повесть «Там, при реках Вавилона»).

Следующий роман, «Домик в Армагеддоне», прошел почти незамеченным. Незамеченным довольно продолжительное время оставался и «Бета-самец», а потом заметили, стали о нем писать. Причем пишут не только профессиональные критики, но и, что называется, простые читатели. Интернет это отлично демонстрирует.

Между большими вещами Гуцко пишет много рассказов. Почти все о нынешнем времени (точнее, о том времени, какое было в момент написания), об обычных вроде бы людях, живущих по большей части в одном и том же городе – выдуманном автором Любореченске.

Иногда, правда, тексты Гуцко производят впечатление антиутопии, а буквально через несколько лет выглядят уже как стопроцентный реализм. Так был воспринят мной, например, «Домик в Армагеддоне», показавшийся сразу по прочтению, году в 2008-м, неким искусственным плодом. Но вот слышу в последнее время все более пугающие новости о разных изменениях общественно-политической жизни в стране, наблюдаю, как меняется психология (а то и психика) людей, и чувствую, что где-то об этом читал. Ах да, у Гуцко!.. Есть у него такой дар – не то чтобы предвидеть, но уж точно замечать мелочи, которые спустя некоторое время превратятся в суть, а частная жизнь его мелковатых героев станет жизнью той общности, что называется народом.

Но, отдавая должное достоинствам нового романа Дениса Гуцко, я в то же время не могу не сказать, что не встретил тех пронзительных страниц, каких было немало в повестях «Там, при реках Вавилона» и «Без пути-следа», какими, по сути, целиком написан рассказ «Сороковины»… Эту пронзительность, когда забываешь, что читаешь литературу, на мой взгляд, невозможно выдумать, ее способен породить лишь личный опыт писателя. И тут талант лишь помогает выразить пережитое на бумаге.

Конечно, требовать от автора везде пользоваться лишь автобиографическим багажом невозможно, но тем не менее… Сегодня не только хорошей беллетристикой, но и качественной прозой никого не удивишь. Тем более у художественной литературы появляется все больше конкурентов, в том числе и разного рода нон-фикшн. И чтобы всерьез пронять читателя, поймать его на крючок сострадания, настоящего внимания, нужно нечто большее, чем умный сюжет, глубокие мысли, прозорливость, мастерский язык. Наверное, это «нечто» – все-таки ощущение абсолютной документальности. Действительные события, происходящие с действительным человеком, но записанные художественно… К сожалению, «Бета-самец» такого ощущения не оставляет – постоянно помнишь, что это литература. Хорошая, настоящая, но литература…

Практически не слышен сегодня и голос автора, такой знакомый нам по классике XIX века. Философские, лирические отступления считаются чуть ли не признаком дурного тона. Автор надежно прячется за персонажами. Не избежали этого и новые реалисты, которые в первых своих вещах не скупились, даже пиша от третьего лица, давать свои, авторские, оценки. И это насыщало тексты мыслями, смыслом.

* * *

Частная история показана и в «1993» Сергея Шаргунова. Недаром автор снабдил роман таким подзаголовком: «Семейный портрет на фоне горящего дома».

Правда, очень многие читатели из-за обложки (на ней горит баррикада и развивается флаг СССР), анонсов («книга выходит в год двадцатилетия кровавых октябрьских событий»), репутации автора (с юности разрывается между литературой и политической деятельностью) восприняли роман как произведение о событиях исключительно сентября-октября 1993 года, чуть ли не хронику. А оказалось, это история жизни трех среднестатистических людей по фамилии Брянцевы, обитающих в ближайшем Подмосковье. Горящий дом, это не Верховный Совет, а их гибнущая семья.

Начало романа, впрочем, располагает к тому, что главным в нем будет политика. В «Прологе» мы глазами юноши Пети видим некое протестное шествие и последующее столкновение с ОМОНом (пока что угадывается 6 мая 2012 года в Москве), участники которого вспоминают «девяносто третий». Петю «беспокоили те события, мучило непроясненное прошлое, связанное с дедом». В финале «Пролога» Петю хватают и запихивают в автозак…

Далее – страшный пожар в Москве 24 июня 1993 года, когда заживо сгорели больше десяти пассажиров троллейбуса. Среди погибших и старушка Валентина Алексеевна, которая и выводит нас на главных героев книги – ее приемную дочь Лену, мужа Лены Виктора и внучку Татьяну.

Лена и Виктор работают в аварийке – она диспетчер, он в бригаде ремонтников. (Кстати, бригада какая-то универсальная – сначала идут ремонтировать электричество, а потом в основном чинят водопроводные трубы. Но, может, так бывает…) Автор довольно подробно описывает трудовые будни Брянцевых, часы отдыха в подмосковном доме на земле. И постепенно мы узнаем, что не всегда Брянцевы сидели в аварийке. Оказывается, Лена работала раньше в Министерстве обороны, в службе тыла, Виктор – электронщик, новатор.

Здесь, как и в романе Гуцко, мы видим сознательное опрощение героев. Но если Топилин опрощается, чтобы стать «реальным», а не «книжным», то Брянцевы опрощаются, чтобы легче жилось. Не физически, а морально. Они вовсе не герои, вот и на переезде из Москвы Виктор настаивает, чтобы не встречаться с бывшим Лениным ухажером.

Не забывая, что повествует о 1993 годе, Шаргунов, тем не менее, часто и надолго погружает читателя в биографии Брянцевых. Отлично показано детство Виктора, Татьяны (у Шаргунова вообще дар писать о детях); мы попадаем в 60-е, 70-е годы, движемся вместе с Брянцевыми через 80-е. Перетекаем в 90-е…

На первый взгляд, ни с чем исторически важным до поры до времени жизнь их семьи не пересекается. Хотя автор вводит в повествование немало документальных деталей, реальных лиц. Не обходится и без неточностей, нестыковок, на которые, например, указал в дотошной, но благожелательной статье «Фотошоп» Александр Котюсов (журнал «Нижний Новгород», 2014, № 1). Впрочем, от исторических огрехов (умышленных или случайных) не застраховано, пожалуй, ни одно художественное произведение.

Виктор и Лена несчастливы в браке. Начало тлеющей вражде положила первая брачная ночь (до свадьбы Лена, что называется, не давала), когда Виктор узнал, что у жены был мужчина до него. И он мгновенно из обходительного, интеллигентного превращается в хамоватого и бесцеремонного. Последующие годы он то и дело напоминает, что женился не на девушке…

Лена тоже находит поводы для ссор. Нет, скорее, переругиваний.

Дальнее расстояние до Москвы, оборвавшийся провод, ржавая вода, шум газового отопления, скудость в магазине, опасный гололед и непролазная грязь, грохот поездов, хулиганы в школе – все выводило их на обоюдные упреки.

Порой колют они друг друга совсем по-ребячески.

В общем-то, и различное отношение к происходящему в политической жизни объясняется привычкой друг другу противоречить. И если Виктор становится противником Ельцина, то Лена – сторонницей.

Сначала они наблюдают за политическими баталиями по телевизору, потом наталкиваются на митинги в городе. В конце сентября 1993 года Виктор начинает ходить к Белому дому… Во время стрельбы у Останкино его валит на асфальт инсульт и он умирает сорока лет от роду…

Чего хочет Виктор Брянцев, мы толком не узнаём – как и большинство людей, он действует интуитивно. Ему не нравится то, что происходит со страной, с людьми, но объяснить, что именно ему не нравится, он не может. Да и у Белого дома он скорее наблюдатель, чем участник. Растерянно бродит вдоль баррикад, от костра к костру, слышит обрывки речей.

Порой Виктора увлекает порыв толпы, и он куда-то бежит, куда-то едет, что-то кричит… Таких людей во время подобного рода волнений всегда большинство, и Брянцев из большинства.

Лена безуспешно пытается удержать Виктора дома, но в решающий момент срывается и сама – спешит на телепризыв собираться у Моссовета «защитить демократию и избранного народом президента Ельцина».

– И я поеду! – Лена замерла, исполняясь решимости. – Точно, поеду! Прямо сейчас на поезде поеду…

Таня сдула осколки с ладони на шкафчик рядом с вазой-инвалидом и подскочила к матери:

– Зачем?

– Затем!

– Мама!

– Что?

– Не бросай меня!

– Одному папаше можно? Я тут сиди, а он вон что воротит…

– Это не он, мам.

– Как не он? Он! Он с такими же… Доидиотничались! Войну устроили…

От Моссовета Лена едет в числе добровольцев защищать Останкино. Там она и находит лежащего без сознания мужа. Эта встреча, пожалуй, единственный момент, в котором можно усомниться, – в огромном городе два человека… Хотя и фантастического здесь, по сути, ничего нет. Допустимо.

«1993» собрал множество рецензий. Правда, немалая часть их авторов использовала книгу как повод вспомнить о событиях сентября-октября, себя в то время. Чувствуется и некоторое разочарование, что Шаргунов не заглянул в кабинеты, где принимались судьбоносные решения, а исторические фигуры у него или являются эпизодическими персонажами, или вовсе просто упоминаются.

Нет, Шаргунов правильно сделал, что выбрал для главных героев романа таких людей – на первый взгляд простых (но вспомним, что они опростившиеся), рядовых. И происходящее в те дни 1993-го мы видим их глазами, пытаемся разобраться в тех событиях их умом. Потому что в художественную литературу Руцкой или Гайдар, Ельцин или Хасбулатов вряд ли впишутся. По крайней мере, пока. И заявлять: «Вот эти правы, а эти – нет!» – в художественной литературе тоже рискованно. Точнее – в такой формы прозе, какую выбрал автор.

Шаргунов показал слабых, запутавшихся, по существу, безъязыких людей. И, на какой бы стороне они ни были, одинаково проигравших.

Через почти двадцать лет на новый протестный подъем отзывается Петя, внук Виктора Брянцева, зачатый Таней в те смутные дни 1993-го. Но и он, скорее всего, проиграет.

Да, частная история, пересекающаяся с эпохальными событиями. Метод большинства русских писателей на протяжении двух столетий.

Но все-таки хочется нечто подобное «Войне и миру» про девяностые. Чтобы исторические персонажи были перемешаны с выдуманными и действовали бы в тексте одинаково активно и сложно. И произведение оставляло при этом ощущение достоверности, да и, что уж там, – авторской тенденциозности. Ни к чему не обязывающих фантасмагорий уже предостаточно…

Сравнивать «1993» с предыдущими вещами Шаргунова не хочется. Но отрадно, что он ушел от примитивного мистицизма, который заметен в его повестях «Чародей» и «Вась-Вась». Хорошо, что, сохранив свой стиль, автор меньше жонглирует словами, каламбурит…

В новом романе нет автобиографической ноты, по крайней мере, она незаметна. Это и плюс, и минус. В предыдущем большом произведении, «Книге без фотографий», по определению Шаргунова «преждевременном мемуаре», откровенность выборочная, и потому эта книга для меня не очень ценна. Видимо, после аукнувшейся откровенности (а может, и художественного самооговора) в повестях «Малыш наказан» и «Ура!», автор решил кое-что припрятать, обойти молчанием. О нем, подростке, мы из «Книги без фотографий» узнаём куда больше, чем о взрослом.

В интервью Сергей Шаргунов много раз говорил о том, что осенью 1993-го тринадцатилетним бегал к Белому дому. Нет оснований не верить. И если бы он написал о тех событиях через такого же мальчишку, рассказал, как реагировали на те события его (мальчишки) родители, родственники, соседи, одноклассники, учителя, роман бы наверняка получился острее и живописнее. Но Шаргунов избрал другой путь.

К сожалению, на том протяженном во времени полотне, какое представляет из себя «1993», встречаются досадные неточности, ляпы. Об этом выше уже заходила речь. Не могу не привести и я одну мелочь, которая на некоторое время выбила меня из колеи.

Вот вроде бы совершенно безобидное предложение:

Она (Таня. – Р. С.) читала «Последнего из могикан», «Детей капитана Гранта», «Остров сокровищ», всюду ставя себя на место самой прелестной, нежной и гордой барышни.

Но я споткнулся. Раз двадцать читал «Остров сокровищ» и не встречал там ни одного женского персонажа. Нет, эпизодически возникает мать главного героя, но она совсем не подходит на роль «барышни». Ах да, может быть, Татьяну притягивает почти мифический образ чернокожей женщины – жены Джона Сильвера, – той, что ждет его с сокровищами? Но вряд ли, вряд ли…

Еще на одну досадную мелочь обратил внимание, кажется, Владимир Бондаренко, – школьная форма мальчиков в 60-е годы была серой, а не синей. Правда, многие школьники донашивали синюю форму старших братьев или соседей, учившихся в 50-е. Вполне возможно, Брянцев тоже донашивал, но стоило бы автору об этом оговориться…

Надеюсь, «1993» ждут переиздания, и мы не увидим этих ляпов и ненужных двусмысленностей.

Здесь стоит упомянуть о редакторстве. У книги есть литературный редактор. Быть может, он хорошо поработал над текстом в плане построения фраз, но что касается исторических, фактологических нюансов, то работу редактора вряд ли можно назвать удовлетворительной.

Книге Шаргунова тоже, кстати, не помешали бы комментарии, о которых мечтает Лев Данилкин в связи с «Бета-самцом». Комментарии не для инопланетян, а для землян-россиян. Автор провел наверняка большую исследовательскую работу, но оценить ее читатель вряд ли может. Не будешь же бросаться за каждым объяснением в интернет… Так же много теряют неоткомментированные издания Дюма, Пикуля, Дмитрия Быкова да и многих-многих других…

* * *

И Денис Гуцко, и Сергей Шаргунов крепко увязывают события недавнего прошлого с настоящим. То же мы видим и в начале «Обители» Захара Прилепина.

В «От автора» (вообще странное определение, меня лично всегда провоцирующее на вопрос: «А дальнейшее не от автора, что ли?») он вспоминает о своем прадеде Захаре Петровиче, который, как узнал «автор», оказывается, в молодости сидел в Соловецком лагере. Рассказы прадеда, услышанные самим «автором», переданные дедом, отцом, крестным, бабушкой, и стали основой огромного романа.

Дмитрий Быков в рецензии на «Обитель» утверждает: «Прилепина надо… перечитать минимум дважды – просто чтобы уяснить авторскую конструкцию». Я последовал его совету. Поэтому и отзываюсь на роман только сейчас, спустя почти полгода после его выхода в свет.

Смысловую и идеологическую конструкцию «Обители» анализировать не возьмусь. Честно говоря, я не понял, зачем Захар Прилепин взялся за Соловки времен СЛОНа, не разобрал, о чем говорят персонажи книги. Говорят много, даже философствуют, но, по-моему, все их монологи и диалоги, порой очень красочные, тут же жухнут, как цветы в заморозок. По сути, почти все рассуждающие действующие лица, за исключением главного героя Артёма Горяинова, начальника лагеря Эхманиса и двух священников Зиновия и Иоанна, сливаются в одно говорящее нечто невнятное лицо. Выделяется еще чекистка Галина и блатной по кличке Ксива, но они почти не рассуждают.

Наверное, автор сознательно создал кашу из всех этих Афанасьевых, Мезерницких, Василиев Петровичей, Граковых, Шлабуковских. Дескать, люди разных убеждений, разных социальных слоев попали в одну клетку и пытаются осмыслить, что с ними произошло, что ждет их и страну в будущем. Меняются обстоятельства, меняются и их мысли. К тому же и пребывание в лагере не может не сказаться на психическом состоянии – помутнение рассудка дело обыкновенное.

Артём Горяинов, как и семья Брянцевых в романе Шаргунова, вроде бы выхвачен в главные герои наугад. Он уголовник (сидит за убийство), но не урка. Образован, начитан, склонен к размышлениям. Тысячи подобных ему отбывают наказания в любое время в любой стране. Некоторые умирают на зоне (болезни, несчастные случаи, реже – убийства, самоубийства), большинство же выходит на свободу и возвращается к нормальной жизни.

Артём идеально подходит на роль того, кто покажет нам жизнь Соловецкого лагеря. И не просто покажет, но и осмыслит. Правда, очень скоро становится ясно, что осмысления не будет: цепь сюжетных событий так захлестывает Артёма, что размышлять ему становится некогда.

Носителем идей мог бы выступить Эйхманис, но он появляется в романе хоть и ярко, но эпизодически – затем лишь, чтобы продекларировать свои соображения, ответить на определенную порцию вопросов Артёма. Цитировать соображения и ответы не буду – несмотря на усилия Эйхманиса построить здесь нечто новое, Соловки образца 1929 года ничем не отличаются от привычного общества: есть работяги, питающиеся самой скверной едой, живущие, почти как скот, есть служащие, имеющие спецпайки и комнаты (кельи) на одного-двух, есть элита. Естественно, есть воры и есть те, кто должен их ловить и наказывать. Эйхманис – почти царь, а то и воплощение бога, которого, впрочем, очень легко заменить: бац! – вместо Эйхманиса появляется Ногтёв. И небо не падает на землю. Единственное, чаек постреляли, которых Эйхманис оберегал.

В общем, мироустройство Соловков ничем существенно не отличается от мироустройства практически любого человеческого объединения. Зачем автор взялся писать огромный роман о Соловецком лагере, не пойму (дело ведь не в том, что там отбывал наказание его прадед). Тем более такой роман.

И здесь хочется разобраться в повествовательной конструкции «Обители».

Я как читатель очень тоскую по многолинейным, широким романам. Их мало, удачных – единицы на десятилетия. Больше удач там, где писатель ведет повествование через одного героя, а то и от его лица. Такому герою больше верится, ему сильнее сочувствуешь.

Все семьсот с лишним страниц «Обители», не считая «От автора», «Послесловия», «Приложения» и «Примечания» мы видим в центре повествования Артёма Горяинова. Видим Соловки только его глазами, переживаем только его переживания. И, с одной стороны, это затягивает нас в ткань романа (как произведение словесности написанного, надо отдать должное, превосходно), но, с другой, вынуждает автора громоздить события одно на другое, гнать и гнать Артёма по тексту с бешеной, нечеловеческой скоростью. Ведь стоит скиснуть моногерою, заскучает читатель.

Я постарался внимательно прочитать «От автора». Запомнил такое вот замечание:

Позднее, сводя в одну картину все рассказы и сверяя это с тем, как было на самом деле, согласно обнаруженным в архивах отчетам, докладным запискам и рапортам, я заметил, что у прадеда ряд событий слился воедино и какие-то вещи случились подряд – в то время как они были растянуты на год, а то и на три.

Уточню, прадед Захар и Артём – не одно и то же лицо. Прадед наблюдал часть жизни Артёма, о чем потом рассказал отцу автора. Сам прадед Захар тоже появляется в романе – тихий молодой мужичок, безропотно выполняющий любые приказы. Не подумаешь, что на Соловки он попал за то, что «зверски избил уполномоченного». Впрочем, он нужен, по сути, лишь как связь Артёма с автором романа. Артема-то убивают там, на Соловках, и рассказать о своих приключениях он не может.

«Обитель» действительно близка к жанру приключений (в одной из рецензий встретил оценку – «плутовской роман»). За несколько недель, в которые умещается повествование, с Артёмом Горяиновым происходит столько, что иному хватает на целую жизнь. Притом что скорость жизни остальных персонажей, обитающих рядом с ним, значительно медленнее. Остальные томятся в заключении, изнывают от однообразной работы, слабеют от недоедания, а главному герою томиться и изнывать некогда. Если он слабеет, то судьба (рука автора) подбрасывает ему усиленную пайку, ящик с овощами.

Покорно следуя особенностям памяти прадеда, Захар Прилепин концентрирует повествование, превращая одного из рядовых заключенных лагеря в исключительного героя.

Артём не задерживается ни на одной работе больше считаных дней. От наряда по сбору ягод отказывается сам («к черту бы эти ягоды»), получает наряд ломать кладбищенские кресты, потом два дня достает из ледяной воды бревна – баланы (одна из самых тяжелых работ на острове), затем получает наряд вязать банные веники, после – разгребает мусор возле больнички… Вроде бы логично, хотя большинство заключенных на баланах чуть ли не постоянно. Но что бы мы увидели, если бы и Артём тоже день за днем доставал из воды баланы?

Когда действие начинает притормаживать, Артёма жестоко избивают (причем и он не остается в долгу – от него получают и начальники). Вот описание побоев:

Вся морда была в кровавой каше, в грудь словно кол вбили, рот съехал куда-то набок и слипся, в виске каждую секунду тикало и ужасно отдавало в глаз. Глаза тоже не открывались. ‹…› Доктор Али высказал подозрение, что имеется трещина в ребре и сотрясение мозга.

(Зубы, кстати, к удивлению самого Артёма, целы, но они понадобятся автору для того, чтобы в героя влюбилась женщина – беззубого любить сложнее.) К травмам добавляется высокая температура – под сорок.

Сколько Артём находится в лазарете? Суток пять, никак не больше. Там снова дерется, избивает блатного Жабру. Артёму грозит карцер, но тут чекистка Галина пытается завербовать его в стукачи. Артём уклоняется от немедленного сотрудничества, и его возвращают в роту.

Артёма должны убить (он на баланах избил еще одного блатного), но блатных отправляют в ночной наряд, а утром приходит Борис Лукьянович, набирающий спортсменов для лагерной спартакиады. Артём объявляет, что занимался боксом. Борис Лукьянович, не удивляясь лицу Артёма (синяки и фингалы как раз должны были к этому времени налиться самым соком и цветом, «кровавая каша» затянуться бордовой коростой), устраивает тренировочный бой. Артём держится молодцом, не вспоминая про ребра, хотя они обязаны сами напоминать о себе, – долго болят, боль дышать не дает, не то что боксировать… Лишь после поединка Борис Лукьянович замечает: «У вас что на виске? ‹…› Шрам? Недавний? Ну ничего, подживет за полтора месяца».

Через день Артёму находят напарника. Напарник после карцера, и герой легко его побеждает.

Очень быстро Горяинов становится правой рукой Бориса Лукьяновича. Отлучаясь по делам, тот поручает ему проводить разминки, проследить за установкой гимнастических снарядов… Через несколько дней случается настоящий бой с чемпионом Одессы. Забавят чекистов. Чемпион выигрывает нокаутом, но Артём очень быстро приходит в себя и, «надев рубашку», присоединяется к застолью. Ест, пьет, весел…

На следующий день начлагеря Эйхманис прихватывает Артема с собой на соседний остров искать клады. Борис Лукьянович пытается сопротивляться, и его можно понять: посреди тренировочного процесса забирают если и не явного участника спартакиады, то помощника. Эйхманис называет не очень-то весомую причину, почему его выбор пал на Артёма: «Мне нужны смышленые, но не каэры. Товар не очень частый!»

И мы, читатели, отправляемся с Эйхманисом, Артёмом и еще несколькими заключенными (среди них Захар и юноша Митя Щелкачов, напоминающий некоторыми деталями биографии Дмитрия Лихачёва), в сопровождении красноармейцев, на островок. Занимаются делом мало, зато разговаривают вдоволь. Точнее, общение идет в основном между Эйхманисом и Артёмом. Надзирателя Горшкова Эйхманис презирает, издевается над ним, прочих почти не замечает.

Эйхманис с Артёмом пьют. Причем полными кружками. После недавнего сотрясения мозга, долгого периода жизни впроголодь Артём странно «устойчив» к алкоголю. Эйхманису Артём все больше нравится, он общается с ним «не как с заключенным, а как с бойцом, солдатом, армейцем». Да нет, «с бойцами, солдатами, армейцами» Эйхманис общается много хуже, чем с Артёмом…

Через несколько дней Эйхманис посылает Артёма на большой остров за обмундированием, продуктами и инструментом. Там герой романа снова устраивает драку – вырубает десятника Сорокина, который мучил Артема на баланах.

Артема хватают и отводят к чекистке Галине. Во время допроса он начинает ласкать ее… Завязывается любовная линия.

Несмотря на командировочное удостоверение и приказ Эйхманиса вернуться, Галина оставляет Артёма поблизости от себя – «до особого распоряжения». Сначала оформляет сторожем на Йодпроме – удаленном месте на краю острова («два километра сосновым лесом»), потом, после неприятностей там и прочих приключений героя, – на лисий питомник на еще одном соседнем острове («в двух верстах от главного»). И там и там Галине удобно навещать Артёма…

Артём сам определяет происходящее с ним как «фантасмагорию». Он, конечно, пытается задуматься о своем будущем, со страхом представляет, что с ним будет, когда его хватится Эйхманис (потом окажется, что, отправив Артема за обмундированием, тот уплыл в Кемь и ушел там в запой; при личной встрече в театре начлагеря бегло интересуется, получил ли Артем обмундирование, и после положительного, но лживого ответа теряет к нему интерес, что предполагает и его потерю интереса к поискам кладов).

Да, Артем многого боится, но плывет по течению. А течение ему автор предоставляет очень благоприятное.

Вот, например, стоит Артему задуматься: «Кстати, паек мне положен или нет, у кого спросить?» (Речь о пайке участника спартакиады.) И тут же, через две страницы, с ним встречается Борис Лукьянович и сообщает: «Паек на вас все эти дни выписывали – я же не получил приказа о вашем переводе. Так что можете забрать вам причитающееся».

Автор ведет почти поденное повествование. Это вынуждает его в определенный момент, когда необходимо переместиться на полтора месяца дальше, не просто разделить текст отступом или звездочками, а начать новую книгу. («Книга вторая».) Но динамика не меняется, события сыплются на героя по-прежнему щедро.

Вот Галина забирает его на свидание с матерью («мать приехала») с Лисьего острова. И почти сразу на главном острове происходит нечто напоминающее восстание. Ну, точнее чепэ. Короткая перестрелка, попытка побега.

Надо заметить, что Эйхманиса в лагере уже нет – после совершенного на него покушения отозвали на материк, прислали бывшего начальника Ногтёва. И, что интересно, покушение на Эйхманиса сошло обитателям Соловков (и вольным, и невольным) почти благополучно, а эта перестрелка привела к бессудным расстрелам, набитым карцерам.

Артёма заставляют отмывать измазанные кровью сапоги чекистов, а потом хоронить расстрелянных. Затем он попадает в самый страшный Соловецкий карцер – на Секирку.

О днях на Секирке написано очень сильно. Кто-то из рецензентов признался, что мерз, читая эти страницы. Я тоже. Но грела мысль, что Артём не умрет от истощения и холода, его не задавят во сне, как владычку Иоанна, не расстреляют, как поэта Афанасьева. Впереди оставалось двести с лишним страниц, и, судя по всему, на них в центре будет оставаться Артём (кроме, может быть, «Приложения», «Послесловия», «Некоторых примечаний», «Эпилога»).

С Секирки Артема вызволяет Галина, и опять же очень вовремя – героя за богохульство жестоко избивают всем карцером. Оказывается, Галина решила сбежать с Соловков вместе с Артёмом.

«А вот возьми он и откажись бежать, – подумалось мне во время чтения, – скажи: “Здесь моя обитель!” Вот будет поворотец сюжета, психологический удар». Нет, полуживой после Секирки Артём (правда, пару дней его по просьбе Галины держат в лазарете) соглашается.

Галина подготовилась к побегу основательно, хитроумно завладела катером, но очень быстро становится ясно, что добраться до безопасных мест (где они, безопасные, ни Галина, ни Артём не знают) им не удастся. И вернуться уже нельзя – наверняка их исчезновение обнаружили.

И тут воля автора вновь выручает Артёма (и Галину) – на одном островке они наталкиваются на потерпевших крушение иностранцев. Мужчину и женщину. Мужчина уже без сознания, женщина еще держится. Артём с Галиной берут их на катер и отправляются обратно – в лагерь… Очень надуманная ситуация.

Доставка на Соловки «шпионов», объяснение Галины, что она занималась изучением архипелага, а Артём просто ее сопровождал (он одет в шинель чекиста) начальников не убеждает. Галину отправляют в женскую камеру, Артёма – в мужскую. Там он сталкивается со многими своими обидчиками, с палачами и садистами. Все они перепуганы, ничтожны, безвольны. Артём издевается над ними, а они ничем не способны ответить. Засыпает герой без опаски, – и он, и мы понимаем: эти ничтожества его не тронут.

Совершается праведный суд – плохих одного за другим уводят и, как понимает герой романа, расстреливают. В итоге он остается в камере вдвоем с добродушным, интеллигентным Моисеем Соломоновичем. В конце концов забирают и Моисея Соломоновича. Но чтобы мы не испугались, что расстреляют и его, чекисты сразу объявляют, «что он идет в распоряжение своей роты».

Артёму накинули три года. Фарт, видимо, закончился, и мы видим героя потухшим, равнодушным, смирным. Впрочем, в финале основного текста Артём вспыхивает для еще одного поступка.

На Соловки возвращают бывшего соседа Артёма по келье Осипа Троянского. Его, ученого, до определенного числа отпускали на материк, но он вовремя не вернулся. И вот возвращают насильно. Начлагеря Ногтёв выстраивает заключенных и объявляет, что Троянскому было поставлено условие: «в случае его неявки в указанный срок в роте будет расстрелян каждый десятый».

Чекисты начинают отсчет. И когда Артём видит, что очередным десятым будет Захар, то меняется с ним местами (тем более что жребий пал и на Галю, которая тоже осуждена и почему-то оказывается в той же роте, что и Артём). Но расстрела не следует – Ногтёв хохочет, что напугал людей; строй распускают.

В «Некоторых примечаниях» автор предельно лаконично сообщает нам о дальнейшей судьбе Артёма Горяинова: «Летом 1930 года зарезали блатные в лесу». Зато биографии Эйхманиса уделено несколько страниц. В целом она соответствует биографии его прототипа Эйхманса, расстрелянного в 1938 году. Что заслуживающее такого особенного внимания в биографии этого человека (исходя из контекста «Обители») нашел Захар Прилепин, не пойму. Нет, об Эхмансе стоит писать, может быть, и целые книги. Вообще те люди – люди, рожденные революцией и убитые созданным ими государством, сегодня особенно интересны, их судьбы могут быть поучительны… В пределах художественного материала автору «Обители» показать в полной мере фигуру Эйхманиса не удалось, и он решил высыпать его жизненную канву в публицистических «Примечаниях»…

Так подробно я описал перемещения Артёма Горяинова по территории Соловецкого лагеря и его окрестностям затем, чтобы подумать: а был ли у автора другой способ написать большой увлекательный, но однолинейный роман на эту тему?

Варлама Шаламова спрашивали, почему вместо «Колымских рассказов» он не напишет романа. Он отвечал: «Не поверят, что это было на самом деле с одними и теми же людьми». Он и автобиографический «антироман» «Вишера» бросил по этой же причине – слишком много выпадает на одного человека, увидено одним человеком. Произошедшее на самом деле далеко не всегда представляется достоверным на бумаге…

Все, что происходит с Артёмом в «Обители», могло быть в действительности. Но тогда это предельно исключительная цепь событий, уникальнейшее стечение обстоятельств. В русской литературе подобное почти не встречается – разве что некоторые герои Достоевского живут так же стремительно, в той же лихорадке, что и герой «Обители».

Артём Горяинов, по крайней мере в тот отрезок времени, какой показан нам, избавлен от самого, как говорят, тяжелого испытания в неволе – однообразия. И это, по-моему, главный недостаток, единственная большая неправда романа.

Большинство отозвавшихся на «Обитель» ставят автору в плюс, что он, взявшись за такую тему (Соловецкий лагерь особого назначения, конец 20-х годов), написал художественную книгу. Не сбился на дифирамбы, обличения, оправдание и тому подобное. Все, в общем, довольны, удовлетворены.

Но что если бы Захар Прилепин написал роман о зэке сегодняшней, путинской колонии строгого режима. Материалов об этом, уверен, у Прилепина наверняка не меньше, чем о том, что было почти столетие назад. Не так давно вышла книга «Лимонка в тюрьму», в которой были собраны воспоминания, свидетельства членов НБП, отбывавших срока заключения в девяностые-нулевые годы. Книгу представлял Захар Прилепин (его имя стояло на обложке), он же написал для нее то ли предисловие, то ли послесловие.

Большинство авторов «Лимонки» не обладают писательским даром, поэтому читать многие тексты трудно. Но тема-то кровоточащая, она требует художественного воплощения. (Полупублицистические книги Лимонова вроде «По тюрьмам» тему не закрыли, а скорее открыли, наметили.) Для большого художественного полотна нужен настоящий художник. А настоящий художник занят хоть и непреодоленным нами всеми, но уже отдаленным прошлым.

* * *

Есть правило для литераторов: не стоит писать на злобу дня, по горячим следам, не нужно тащить в прозу публицистичность, необходимо дать событиям отстояться. Неправда, – нужно хватать настоящее, пока оно живое, пока сопротивляется, кусает.

Процитирую Варлама Шаламова (не в связи с лагерной темой). В середине 60-х он писал, а точнее – рубил заповеди:

Новая проза – само событие, бой, а не его описание. То есть – документ, прямое участие автора в событиях жизни. Проза, пережитая как документ… Современная новая проза может быть создана только людьми, знающими свой материал в совершенстве, для которых овладение материалом, его художественное преображение не являются чисто литературной задачей, а долгом, нравственным императивом… Новая проза отрицает принцип туризма. Писатель – не наблюдатель, не зритель, а участник драмы жизни, участник и не в писательском обличье, не в писательской роли… Не проза документа, а проза, выстраданная как документ.

В 60-е Шаламов был почти стариком, но вместе с окрепшими «лейтенантами», юными «исповедальниками», молодыми деревенщиками создавал ту новую прозу.

Век ее, той новой, был недолог – большинство писателей, исчерпав запас своей жизни, стали писать о других людях, другой жизни, других временах.

В начале нулевых появились первые произведения Сергея Шаргунова, Дениса Гуцко, Захара Прилепина. И это тоже была новая проза именно в том смысле, какой вкладывал в нее Шаламов. Но пресловутое писательское развитие очень скоро повело их от себя на поиски других, другого. Других людей, другого времени. С одной стороны, это понятно и неизбежно. А с другой…

Сегодня писатели говорят «я» в основном в публицистике. Их долг, нравственный императив выражается в колонках, блогах и интервью… Наверняка рано или поздно они захотят вернуться к себе в прозе, написать от себя, через себя, о себе. Но возвращаться из широких морей истории обратно в родные ручьи личного очень сложно.

2014

Книга жизни Михаила Тарковского

Писатель Михаил Тарковский не избалован богатой библиографией. В 1991 году был издан сборник стихотворений, в начале нулевых в Москве крошечным тиражом вышли сборники повестей и рассказов «За пять лет до счастья» и «Замороженное время», в 2009-м – трехтомник прозы, но в Новосибирске, и считаные экземпляры добрались до Москвы. В 2014-м там же, в Новосибирске, появился том под раритетным нынче названием «Избранное». И вот в издательстве «Эксмо» увидела свет новая книга – роман «Тойота-Креста».

Тираж опять же очень ограниченный – две тысячи, – поэтому, как говорится, советую не упустить.

В уже давнем трехтомнике Тарковского один том занимала «Тойота-Креста». Но нынешнее издание с тем имеет не много общего. В нынешний включена написанная сравнительно недавно третья, самая большая и самая, по моему мнению, сильная часть романа.

О прозе Михаила Тарковского я писал не раз. Но писал о его повестях и рассказах, многие из которых представляются мне без преувеличения жемчужинами русской прозы. «Стройка бани», «Таня», «Ледоход», «Охота», «Замороженное время», «Ложка супа», «Фундамент», «Серая юбка» «Вековечно», «Паша»… Перечислять могу долго.

Тарковский продолжил художественную летопись Сибири, ставшей для него, москвича по рождению, настоящей родиной. По сути, о том, как и чем живет этот огромный край к востоку от Урала, мы в последние двадцать лет в основном и можем узнать из прозы Тарковского.

«Тойота-Креста», рождавшаяся из небольшой повести (которая теперь составляет первую часть романа), сразу оказалась несколько в стороне от основного корпуса произведений Тарковского… В ней, в отличие от большинства других вещей, герои внешне не укоренены, они действуют на огромном пространстве, торопятся, мчатся на автомобилях, отщелкивая километр за километром. «Куда-нибудь подальше»…

Мне, как человеку, прожившему в Сибири до 24 лет (с двухлетней отлучкой в армию), читать ту повесть было интересно, но сказать о ней как-то нечего. Слишком много было в ней движения, сибирского колорита, экзотики, любви, техники (основная связующая нить всех трех частей романа – автомобили; японские праворульные, рассекающие необъятные сибирские и дальневосточные территории).

Я был благодарен Тарковскому за пусть беглые упоминания дорогих мне названий городков, деревень, дорожных станций, местностей юга Сибири. Арадан, Танзыбей, Кызыл, Шагонар, Аскиз, Абакан, Ергаки, Монгун-Тайга… За такие вот картины:

Лето. Заправка посреди хакасской степи. Горы. Синие ирисы. Полынь. Великая степная тайна. Вот она – совсем под ногами лежит. И плавится воздух над горячим асфальтом и расслаивается на миражные пласты. Подруливает праворукий бензовоз «хино» с надписью «ООО Сангилен. Оптовые поставки нефтепродуктов». И представляется плоскогорье Сангилен на юго-востоке Тувы. А из бака струится марево, и воздух заваривается, и его ведет, а вместе с ним и душу, и он стоит на земле и слышит, как сплетаются и расплетаются дороги.

В первой, «Кедр», да и во второй, «Крест», частях «Тойоты-Кресты» больше этнографии и географии, чем прозы. По крайней мере, той прозы, что мне по душе. Автор, как представлялось мне, при помощи героя, Жени Барковца (одного из трех братьев-сибиряков), изучает страну, людей, примеривается к ним, чтоб затем описать по-настоящему.

И третья часть, под названием «Распилыш», как раз и есть то описание, та проза…

Эта часть более социальна, социологична, что ли, чем две предыдущие. Да и само название, «Распилыш» – социально. Что это такое? Это распиленный кузов машины.

Дело в том, что после баснословного повышения пошлин на ввоз автомобилей, их стали ввозить в Россию частями…

В романе есть описание того, как фирмы конкурируют друг с другом – кто аккуратнее в Японии распилит кузов, надежнее сварит его во Владивостоке… Такой вот бизнес.

Неслучайно между публикацией второй части и этой, третьей, больше пяти лет – главы третьей части опубликованы в красноярском журнале «День и ночь» в 2014 году. Третья часть вызревала в реальной жизни, в том числе и в так называемой общественно-политической. На героев книги влияют разные указы, постановления, возобновившиеся грандиозные стройки…

В предисловии к «Тойоте-Кресте» владивостокский писатель Василий Авченко определяет «Распилыш» как «почти поэзию». Это справедливо – у Тарковского очень поэтичный язык, да и в ткань прозы он временами вставляет фрагменты в стихотворной форме… Вообще стоит отметить завидный художественный слух автора. Речь его героев-сибиряков, – не только диалоги, – но и внутренние монологи, поразительно достоверны, органичны. Они не рассуждают «как по писаному», но – как в жизни. Поэтому в прозу Тарковского нужно погружаться, вживаться, как в малоизвестный, особенный мир.

Третья часть «Тойоты-Кресты» посвящена тому, как Женя Барковец едет во Владивосток за машиной, а потом гонит ее под Красноярск. Его впечатления от дороги, встречи с людьми, воспоминания и составляют содержание.

Романтика, любовные переживания остались в предыдущих частях (впрочем, и в этой они все же присутствуют), главным становятся реалии сегодняшнего Дальнего Востока, Восточной Сибири.

Вот Женя едет в поезде в сторону Владивостока:

Поражала прилепленность поселков к Транссибу, стадная понятливость, с какой жались домишки и дома к чугунке, ради нее и появившись среди полуголых сопок. Непостижимо сочетался с ними узкий и шаткий коридор поезда со спящими людьми, с ходящими ходуном мерзлыми стыками. Казалось, он так и тянется, продолжая город, жилым тоннелем на тысячи верст.

А вот, возвращаясь на машине на запад, слушает жалобы совсем не кровожадных гаишников на пустынной дороге возле Хабаровска:

– Перегонов-то нет почти… Вспомнишь, как раньше было… Один за одним… Только шоркоток стоял… – и с досадой, недоумением добавил: – И чё добились?

– Ну. Хоть чё-то было у народа… Подошел пожилой гаишник, все слышавший:

– Здорово. Главное смотри – люди, считай, сами всю трассу оборудовали – и заезжки, и гостиницы, и кафешки… Пожалуйста – банька тебе, с дороги – поди хреново! Питайся, ночуй, это ж… сколько народу при деле, пацанву кормить надо ведь… Не-а, – сказал-отсек он отрывисто и горько. И махнул рукой: – Бесполезно…

– Да чё они там в Москве знают…

– Да ясно все. Только они не понимают… Что хреноголовость эта добром не кончится. Ладно, давай, счастливо.

Скоро, наверное, совсем прекратится по трассе движение: найден новый путь доставки в Россию целых японских машин. Через Китай, Киргизию и Казахстан, покупка на имя осевших в России киргизских поселенцев… Сибирь и Дальний Восток – пустынные неухоженные пространства, за которые кое-где зацепилась человеческая жизнь. Из многих мест жизнь ушла, оставив съедаемые природой следы.

Перед Братском пошла капитальная двухполосная дорога времен прежних строек, заботливо оборудованная разделительной бровкой и бетонными фонарями. Вид ветшающего этого бетона и старого асфальта в трещинах пронзил Женю ощущением конца эпохи. Было дико, что правильная, грамотно сработанная задумка казалась теперь приметой прошлого, и он будто ехал по памятнику.

Но и стройка несет боль и горечь… Лучшая, на мой взгляд, глава «Распилыша» посвящена людям, переселяемым из зоны затопления Богучанской ГЭС.

Здесь в слоге Тарковского временами пропадает поэтичность, ее заменяет сухое, как сквозь стиснутые зубы, изложение происходящего (снобы могут сказать: сбивается на публицистику):

Село Кежма, давшее многих замечательных людей, было центром особого нижнеангарского уклада, многовекового, крепчайшего и достойного отдельного повествования. Богаче Енисея по природе и пригодней для жизни, Ангара, в отличие от него, течет широченным разливом меж многочисленных островов, изобилующих покосами. Разнообразно-чудны ее перекаты, шивёры и раздолья, да и нерестилищ трудно найти лучше, чем протоки меж островами. ‹…›

Сейчас после долгой передышки возобновлялась стройка Богучанской ГЭС, поэтому Кежма и все сёла выше и на островах, и на берегу подлежали ликвидации: Мозговая, Аксеново, Паново, Селенгино, Усольцево. Деревни со всеми стайками, сараями, банями сжигались, чтоб не засорять ложе будущей акватории «заиляющими остатками» жилого хлама.

Женя подвозит одного из переселяемых, Витьку Шейнмайера, ангарского немца «из ссыльных». По пути Витька, вообще-то настоящий коренной сибиряк (кстати, многие сибиряки по крови из немцев, поляков, прибалтов, украинцев, грузин, волжских татар) рассказывает о собственных и своих земляков злоключениях. Продирает до костей его рассказ…

Часто мы вспоминаем о переселенных народах в 1940-х годах. Горюем. А то, что произошло совсем недавно, да по историческим меркам буквально сейчас, не знаем. Михаил Тарковский предлагает узнать.

Через своего героя Женьку автор, не называя, вспоминает о Валентине Распутине и его книге «Прощание с Матерой»:

Писал человек книгу, не спал, плакал над лучшими местами, душу выворачивал, чувство привычки к жизни, прикипелость постылую отдирал вместе с глазами своими, снимал слой за слоем, рискуя ослепнуть. Зачем? Чтоб прокричать для таких же, как он сам, ненормальных, раненных сердцем?

А казалось, все закончилось, страшное и нелепое, и вынесен приговор, и книгой уничтожена сама возможность повторения подобного. Казалось, книга неимоверным усилием взяла в себя, иссушила и искупила, вытянула этот великий грех, подобрала все капли слез и именно поэтому и снарядила такой силою слово. И прибранная жизнь потихоньку оправилась, засветилась и двинулась дальше… А пристыженный мир, извинившись, еще долго боялся пошевелиться, сделать грубое движение… Но, выходит, нет – ничего не изменилось. И мир не то что не глох – он и слушать-то не собирался…

И тут же – потрясающий образ спички из коробка… Цитировать не буду – прочитайте!

В финале романа трое братьев Барковцов, немолодых, потрепанных жизнью, поколесивших по стране, встречаются на берегу родного Енисея. Один из братьев, Андрей, долго прожив в Москве, решил вернуться… Хоть со спорами, криком, братья приходят к мысли, что в Сибири много хороших, крепких, «немыслимых» людей, и пока они есть, эта земля будет жить.

Конечно, их мало, но они, знаешь, как вершинки над серой осенней тайгой… Когда солнце вдруг из-под тучки выйдет и позолотит их. Они сами друг друга нагружают своей надеждой, которую уже нельзя не оправдать будет, тянут друг друга за руки. Вот один стоит где-нибудь в Благовещенске и видит вершинку такую в Сургуте, в Тобольске, в Мариинске, в Красноярске, в Барнауле, в Иркутске – и уже знает, что не один. Они, как свечки, теплятся в разных краях.

Вроде бы закрытый финал. Но думается, что спустя какое-то время Михаил Тарковский вернется к братьям Барковцам. Жизнь их продолжается, а значит, появятся новые причины о них писать. Да и «Тойота-Креста», кажется, стала для Тарковкого книгой жизни. Не его личной, конечно, а шире – того края, что стал ему родным.

2016

Громкий поэт Наум Коржавин

На церемониях награждения лауреатов премии «Поэт» я бываю не каждый год. Иногда важнее оказываются другие дела, случается, меня просто нет в этот день в Москве, а порой лауреат мне не близок, и я понимаю, что буду томиться, поглядывать на часы, торопить окончание мероприятия.

В этот раз я шел на «Поэта» в радостном волнении, хотя знал, что лауреата – Наума Коржавина – на сцене не будет. Но послушать его стихотворения, побыть рядом с теми, кто его хорошо знает, уже немало.

Перечисляя своих любимых поэтов, я, кажется, ни разу не называл Коржавина. Да, он не в числе моих любимых. Хотя мало чьи стихотворения я вспоминаю так часто.

По свидетельству тех, кто знал Наума Коржавина в его юности и позже, внешность его производила впечатление чуть ли не комическое; каким-то нелепым, беззащитным он выглядел. И голос всегда имел не зычный, не громовой. Но более громкого поэта, по-настоящему громкого, оглушающего, трудно найти. Его традиционно построенные, аккуратные на первый взгляд строки, кричат. Не жалобно, не испуганно и даже не сердито или гневно, а как-то иначе… Окраска этого крика для меня уже многие годы загадка.

Впервые о Коржавине я услышал в середине 80-х. По радио. Тогда только-только стали упоминать тех, кого, казалось, навсегда вычеркнули из памяти советских людей. «Уехать как умереть» – было некогда такое выражение. Но, оказывается, они не умерли насовсем, стали возвращаться пока не физически, а своими произведениями.

Возвращавшийся Коржавин открылся мне, как я позже узнал, знаменитым, написанным им в юности стихотворением «Зависть»… Думаю, его стоит привести полностью.

Можем строчки нанизывать

Посложнее, попроще,

Но никто нас не вызовет

На Сенатскую площадь.

И какие бы взгляды вы

Ни старались выплескивать,

Генерал Милорадович

Не узнает Каховского.

Пусть по мелочи биты вы

Чаще самого частого,

Но не будут выпытывать

Имена соучастников.

Мы не будем увенчаны…

И в кибитках,

снегами,

Настоящие женщины

Не поедут за нами.

В школе нам часто задавали учить стихи наизусть. С этим у меня были неизменные сложности – даже любимых Лермонтова и Есенина не мог запомнить. А тут первая и последняя строфы буквально врезались в мозг; я даже не стал записывать их, уверенный, что не забуду. И с тех пор три десятилетия ношу в себе.

Нет, я не люблю это стихотворение, не наслаждаюсь им, хотя часто, очень часто повторяю. Повторяю то грустно и устало, то иронично, а то и злобно. И чувствую, как наполняюсь силой… Видимо, для этого оно и создано – раздражать, взбадривать, спорить с ним.

Заявив такое судьбе – «мы не будем увенчаны», Коржавин вскоре поплатился за дерзость. Его арестовали и отправили в Сибирь… Позже, как и Иосиф Бродский, Коржавин чуть ли не говорил спасибо судьбе за ссылку – «благодаря ей я узнал страну».

Произведения Коржавина, что называется, разобраны на цитаты. Я не люблю это выражение, не люблю и цитаты, хотя понимаю, что без них не обойтись. Есть в цитатах неполнота, а значит, и ложь.

Часто приходится слышать коржавинское:

Какая сука разбудила Ленина?

Кому мешало, что ребенок спит?

Да, ярко, остроумно, но ведь это лишь штрих. Соль стихотворения содержится в последних двух строфах:

И с песней шли к Голгофам под знаменами

Отцы за ним, – как в сладкое житье…

Пусть нам простятся морды полусонные,

Мы дети тех, кто не доспал свое.

Мы спать хотим… И никуда не деться нам

От жажды сна и жажды всех судить…

Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..

Нельзя в России никого будить.

Как встряхивает этот, формально, призыв ко сну. Как бухает глагольная рифма в финале… И как глубока эта характеристика: «И никуда не деться нам от жажды сна и жажды всех судить…» Безжалостная характеристика поколения пресловутого застоя (стихотворение написано в 1969 году). Поколение дремало и судило. Потом его разбудил Горбачев…

Или вот эта цитатка, которой демонстративные флегматики и природные трусы любят объяснять нежелание бросаться в бой: «Я с детства полюбил овал».

Приведу стихотворение, из которого взята вышеприведенная строка, целиком… Его предваряет эпиграф из Павла Когана, с которым Коржавин вроде как спорит: «Я с детства не любил овал, / Я с детства угол рисовал».

Меня, как видно, Бог не звал

И вкусом не снабдил утонченным.

Я с детства полюбил овал,

За то, что он такой законченный.

Я рос и слушал сказки мамы

И ничего не рисовал,

Когда вставал ко мне углами

Мир, не похожий на овал.

Но все углы, и все печали,

И всех противоречий вал

Я тем больнее ощущаю,

Что с детства полюбил овал.

Очень боевое, громкое стихотворение. Ясно, что юный автор будет, пока хватит сил, сражаться с углами, печалями, валом противоречий…

На церемонии награждения зал не был переполнен. Не стояли в проходах, не висели на люстрах. К сожалению, было мало молодежи. Я бы, будь моя воля, именно на Коржавина приводил бы за руку молодых стихотворцев. Чтобы они узнали, что можно быть громким поэтом, оставаясь внешне тихим и неуклюжим.

Почти все выходившие на сцену говорили о влиянии на себя произведений Коржавина, его судьбы. Наверное, правда, – люди выступали достойные… Одна из выступавших фигур оказалась символической…

Три года назад премию «Поэт» присудили Евгению Евтушенко. Церемония состоялась в Политехническом музее… Евтушенко не смог приехать – очень тяжело болел, казалось, состояние его безнадежно. Слышались шепотки: «Хорошо, что успели».

На той церемонии явно звучала нота прощания. И с Евгением Евтушенко, и с поколением шестидесятников.

Но прошло несколько месяцев, и Евтушенко отправился объезжать Россию с чтением своих стихотворений. А на «Поэте» этот один из последних шестидесятников сказал о Коржавине как об одном из своих учителей. Оба они с нами, на Земле.

Я видел Наума Коржавина однажды. Было это в Москве на вечере журнала «Континент» лет десять назад. Коржавин, маленький, но широкий, в очках с толстенными линзами, сидел на стуле в стороне от фуршетного стола. Я подошел и сказал, что его «Можем строчки нанизывать…» сопутствуют мне всю жизнь. Он качнул головой и еле слышно, с трудом шевеля губами, произнес в ответ: «Вам еще труднее, чем нам». – «Почему?» – удивился я. Коржавин объяснил: «У вас очень мало читателей».

Тогда я, помнится, покивал, жалея себя и свое поколение. Да, дескать, читателей мало. Позже стал понимать, что читатели могут появиться, если писать громко, чтоб услышали далеко. Так же громко, как тихий с виду Коржавин.

2016

В заповеднике малой формы

Уже много лет ведутся разговоры о кризисе толстых журналов. Но, как мне кажется, кризис не у толстых журналов, а у читателей. Они ленятся читать.

Чтение толстых журналов, это труд. Нелегкий, но приятный и благотворный. В каждом номере много разного, неожиданного, полярного по стилю, смыслу, идеям. Несколько книг под одной обложкой. Большинство же тех, кто любит проводить время за чтением, боятся этого – они выбирают знакомое, безопасное. Тот или иной привычный формат.

Особенно обидно, что толстые журналы ленятся читать и писать о них те, кого принято называть литературными критиками, литобозревателями. Конечно, легче и проще выдать рецензию на потенциально популярную книгу известного писателя, обозреть некий премиальный шорт-лист, чем изучить лист дневника (а «журнал» с французского – дневник, поденная записка) современной литературы.

Толстые журналы живут сегодня без критики, без откликов. Но это не значит, что в них нечего читать. Наоборот… Вот несколько произведений малой прозаической формы – несколько рассказов, на которые, по-моему, стоит обратить внимание. Они опубликованы в первой половине этого года.

Наверное, не шедевры, но в любом случае повод поговорить о том, что происходит с этим жанром – жанром Чехова, Лескова, Гаршина, Андреева, Зощенко, Платонова, Шукшина – сегодня, что можно ожидать завтра.

А рассказ под угрозой. Издатели крайне неохотно выпус кают сборники рассказов, критики очень редко о них отзываются. Единственным местом, где рассказы публикуют с охотой, остаются толстые литературные журналы.

Антон Секисов. «Песок и золото» («Новый мир», 2016, № 3), Рассказы («Дружба народов», 2016, № 3).

После прошлогодней повести «Кровь и почва», изданной отдельной книжкой и вызвавшей если не торнадо, то серьезный вихрь, Антон Секисов переключился на рассказы. Вернее, с рассказов он начинал, потом был роман «В свободном падении», который года четыре назад вошел в лонг-лист премии «Дебют», но, кажется, как и те рассказы, не опубликован. (Впрочем, после нескольких минут поисков в интернете все можно отыскать.)

«Кровь и почва», книжка сердитая и неоднозначная, открыла писателя Секисова, и вот пошли публикации в толстых журналах. В декабре 2015-го один рассказ вышел в «Октябре», а нынешний март оказался для молодого автора более чем урожайным – четыре рассказа в «Новом мире» и «Дружбе народов».

Антон Секисов, по моему мнению, один из лучших прозаиков поколения теперешних двадцатилетних. Но в свои почти тридцать он еще в самом начале пути… Повесть «Кровь и почва», о которой нужно спорить (и отлично, что споры возникли), сделали ему имя. Какое-никакое в нынешнее глухое на резонансные литературные события время. Теперь автору нужно подтверждать, что его повесть не случайность, не единичный текст-попадание. И в общем-то, рассказы написаны (нет, употреблю другое слово, которым часто пользуются литераторы – «сделаны») профессио нальнее, крепче эмоциональной, но сюжетно косоватой «Крови и почвы».

Начну с рассказов, опубликованных в «Дружбе народов». Их три. Все они по-своему хороши, но вместе сливаются в одно целое… Нет, не совсем целое – это как три куска теста разной плотности, слепленные в ком.

Все написаны от первого лица, во всех схожий герой – молодой, а в некоторых своих проявлениях так и совсем юный. Он журналист, и уже заражен журналистским цинизмом, развращен халтуркой, профессиональным общением с людьми – пообщался, использовал и отбросил. Этакий московский гуттаперчевый мальчик. (Такого же мальчика мы видим в рассказе «Дальний родственник» из декабрьского «Октября», да и в «Крови и почве».)

Но у него есть ум, есть пережитое, есть душа. Есть потребность кого-то любить. Объект для любви появляется в первом рассказе и исчезает; появляется во втором – и исчезает тоже… Третий рассказ читаешь с натугой, потому что уже знаешь, как все сложится. И то, что в финале третьего рассказа герой не расстается с девушкой, не меняет общего ощущения. Это плохо для подборки.

Попытаюсь объяснить, в чем дефект.

У Эдуарда Лимонова, Сергея Довлатова творческие судьбы складывались непросто. Но с первых же известных нам произведений (написанных от первого лица) мы видим, по сути, одного и того же героя. Он, этот герой, движется по жизни и пишет о том, что с ним случается. Каждая новая вещь – не просто продолжение, а развитие истории. А Антон Секисов со своим «Антошей», «Антоном» закружился на месте.

Впрочем, я, наверное, слишком суров. Но лучше выстраивать мифологию героя уже сейчас, в самом начале, с первых публикаций. Или отказаться если не от первого лица, то от «Антона»…

А пишет Секисов сочно и точно, остроумно, но не смакуя остроумием. Несколько цитат:

Мы с ней учились с первого класса. Она была самой хрупкой – ручки и ножки ломкие, тоненькие, она даже не решалась выходить из класса на переменах – боялась, что ее собьют.

Потом Олег предложил нам сыграть в бутылочку – Олег развивался быстрее других. В девятнадцать он уже женился и стал отцом, а сейчас он, кажется, живет вместе с родителями на даче.

Густая от водорослей вода лезла на берег.

Мимо прошла проводница и предложила чай. Я отказался. – В вагоне-ресторане есть пиво, – сказала она.

И вот, особенно не стремясь к тому, я понюхал ее волосы. Они сами попали мне в нос, я не мог предотвратить этого. За секунду или за две я понял, что влюбился без памяти, что теперь без нее не смогу – такое мгновенное сильное чувство, совершенно необоримое, как будто схватили за горло или как будто врач засунул тебе в рот гастроскоп, пока ты зазевался.

В моей квартире ужасно пахло. Странно, когда я приходил один, никогда не замечал запаха, а стоило прийти с кем-то, сразу же чувствовал.

Рассказ «Песок и золото», опубликованный в «Новом мире» несколько отличается от остальных. Написан он тоже от первого лица, но происходящее мы видим глазами мальчика лет десяти.

Есть мнение, во многом, наверное, справедливое, что писать о детстве несколько ретроспективно – достаточно легко. У всех, мол, было детство, всем есть что вспомнить. Но больших удач у современных авторов не так уж много.

Не скажу, что рассказ Антона Секисова бесспорная большая удача. Хотя… Читая «Песок и золото» я вспоминал шедевр позднего Леонида Андреева «Цветок под ногою». Шедевр для меня. Ни тогдашняя критика, ни позднейшие литературоведы тот рассказ Андреева не заметили. Заметят ли рассказ Секисова? В любом случае, очень советую прочесть. Прочтите – потратьте пятнадцать минут, – а там, быть может, возникнет желание отозваться.

И не только на этот рассказ.

Ирина Косых. Два рассказа («Урал», 2016, № 2) Если творческая судьба Антона Секисова только начинается, и гадать, что будет дальше, естественно, бесполезно, то Ирина Косых далеко не новичок… О возрасте женщин распространяться дурной тон, но в литературном нашем быте (который может превратиться в бытие) говорить о возрасте стоит.

Ирине Косых сорок лет, публикуется, по крайней мере, лет восемь. До этих вещей в «Урале» я прочитал примерно два десятка ее рассказов и небольших повестей. И почти всё это тексты крепкие, со смыслом, к тому же с разными героями. Ирина исследует и мир юных девушек, и пожилых мужчин, гастарбайтеров, супружеских пар (которые вряд ли можно назвать парами), представителей социального дна и вроде бы удачливых бизнесменов… Жанрово диапазон тоже широк – от социологических зарисовок, до пресловутого магического реализма… Но нельзя сказать, что автор этакий мастер на все руки. Нет, Ирина Косых бурит одну скважину, правда, широким буром.

Не утверждаю, что она неизвестна в писательском мире. Рассказы выходят в толстых журналах, рукопись сборника «Сожители» (кажется, до сих пор не ставшего книгой) попала года три назад в длинный список «Нацбеста», рассказы включались в коллективные сборники «Русские рассказы» и «Новые писатели». А вот откликов, в том числе и очень лаконичных, на публикации можно перечесть по пальцам одной руки.

Разругал бы кто-нибудь, размазал, как говорится, и то дело. Завязалась бы, глядишь, дискуссия. А так – молчание.

С другой стороны, сам автор не дает повода разругать или горячо похвалить свои вещи. Они крепкие, профессиональные, но не заставляют прочитавшего схватиться за ручку и настрочить панегирик или филиппику… Таковы и опубликованные рассказы в журнале «Урал» – «Развели» и «Крестик».

Я рад, что они вышли, рад, что наткнулся на них и прочитал. Буду рад, если кто-то, прочитав эти мои строки, найдет их (при наличии интернета под рукой это сделать проще простого) и прочтет.

Первый рассказ о работягах-выпивохах, грубоватых, опустившихся, но способных отдать последние деньги, чтобы спасти сбитую на дороге собаку. Второй – о мужчине, заботящемся об алкоголичке жене. «Он еще чувствовал себя молодым, хотел жить, нравился женщинам, надеялся мир посмотреть, детей собственных увидеть…» А ему нужно быть со спившейся женой, потому что он ее любит.

Добрые, хорошие рассказы. Это много, но этого недостаточно.

Эпатаж, скандал, по-видимому, не лучшие способы заявить о себе в литературе. Но и тихо войдя в литературу, останешься незамеченным… У Белинского есть очень точные слова: «Шум, конечно, не всегда одно и то же со славою, но без шуму нет славы». Спорить с этим, думаю, невозможно.

Судя по биографической справке, Ирина Косых, уроженка Тамбовской области, «в настоящее время живет в Тамбове, работает школьным учителем». В свое время окончила МГУ, ВЛК, то есть имеет солидный фундамент… Тамбов да и практически вся Центральная Россия нынче представлена в литературе очень слабо и блекло. Может быть, стоит Ирине обратить свое писательское внимание на родной край пристальнее? И шагнуть за рамки лаконичных рассказов и сдержанных повестей. И струя местного колорита, которым не пренебрегают северяне, южане, сибиряки, дальневосточники, думаю, не помешает…

Анна Андронова. «Человеческое лицо» («Нижний Новгород», 2016, № 1)

Журнал «Нижний Новгород», возрожденный года три назад, набирает популярность не только у читателей, но и у авторов. В нем публикуются, в том числе, и такие известные, живущие вдали от Нижегородских пределов, литераторы, как Игорь Золотусский, Виктор Соснора, Герман Садулаев, Андрей Рудалёв, Сергей Есин, Кирилл Анкудинов… Но и в самом Нижнем Новгороде немало отличных писателей. К примеру – Анна Андронова.

У нее странная творческая судьба. Публикуется давно, автор нескольких книг прозы (в том числе двух изданных в «АСТ»), имеет крепкий круг почитателей (в числе их Леонид Юзефович, Захар Прилепин, Денис Гуцко, Лев Пирогов), но критикой ее повести и рассказы практически не замечены.

А пишет Андронова, по моему мнению, настоящую русскую прозу. Несуетливую, подробную, берущую не закрученными сюжетами, стилистическими выкрутасами, а интонацией, искренней задушевностью.

Дом, шаткий и жалкий, обнесенный спереди редким заборчиком с выбитыми «зубами», зарос крапивой и мальвами по самые окна. Крыша в углу сеней давно провалилась и в дождь сильно текла. Ступени крыльца менял собственноручно еще при Брежневе, тогда же и половицу в коридорчике. А теперь ступени осыпались трухой и замшели по краям, половица опять скрипела и шаталась. А тогда, давно, этот дом, поставленный его отцом на ссуду какого-то там товарищества, был крепок и весел. Тускнеющая фотография усатого товарищества много десятилетий висела на стене, и каждый гвоздь в усталом и слабом теперь теле дома был оглажен и вбит рукой отца. Место было не ахти какое, но людное, между двумя городскими кладбищами на окраине, близко от проезжей дороги, уходившей к реке на переправу.

Анна Андронова работает врачом, и героини большинства ее повестей и рассказов тоже врачи… Есть вроде бы слегка пренебрежительный термин – «писатель одной темы». Строго говоря, Андронова именно такой писатель – одной темы. Но сколько разных оттенков, нюансов в ее внешне похожих героинях, в знакомой обстановке больницы… И секрет здесь в том, что сюжеты автор не выдумывает, а находит в реальной жизни.

Наверняка и почти столетний старик Горбунов из рассказа «Человеческое лицо» тоже взялся из жизни – был пациентом самой Андроновой или кого-то из ее коллег.

Горбунов, ослепший, немощный, доживает один в «шатком и жалком» доме. Пережил он и сына, и жену… Старику помогают, приносят продукты, но рядом никого нет, и когда у Горбунова случается приступ, лишь чудом его обнаруживают и отвозят в больницу.

Выхаживая старика, лечащий врач Татьяна Александровна слушает историю его жизни. В чем-то обыкновенную, в чем-то неповторимую, уникальную. Есть и тайна в его судьбе…

Это не монолог. Автор отлично чередует прямую речь с несобственно-прямой речью, нерассказанными воспоминаниями… Отлично написанная вещь!

Вот портрет Горбунова:

Старик сидит, будто не слышит, сохраняя вид напряженный и даже несколько надменный. Совершенно седой, до белизны. На удивление густые волосы шапкой подняты ото лба. Глаза глубоко спрятаны в морщинистых веках, брови тоже белоснежные. Длинное костистое лицо, в котором чувствуется порода. ‹…› Ноги тощие, как две палки, правая изуродована большим шрамом – военное ранение. Кожа на спине и груди тоже вся в шрамах, шрамиках и родинках, бугорках и наслоениях времени, как кора векового дерева.

Издатели и некоторые собратья по перу, знаю, советовали Анне Андроновой для «коммерческого успеха» писать романы. Я тоже советовал. Пока не прочитал ее большую, многоплановую повесть «Соловей». Дочитывал, признаюсь, с трудом. И не потому, что повесть слаба. Наоборот – плотность текста настолько сильная, что сдавливает, как тиски.

Андронова – мастер рассказа. Но как ей с этим мастерством «засветиться», если на рассказ нынче не обращают внимания?

Николай Фоменко. «Взять теплые вещи» («Волга», 2016, № 1–2)

Тема войны в Донбассе перемещается из публицистики и телевизионных ток-шоу в художественную литературу. Пока в основном в виде стихотворений и небольших рассказов. Пишут участники, очевидцы, жертвы… Один из примеров – рассказ Николая Фоменко «Взять теплые вещи».

Рассказу предшествует биографическая справка автора – родился в 1953 году в городе Россошь Воронежской области. С 1978 года живет в Артёмовске Донецкой области. Рассказы публиковались в журналах «Союз Писателей», Esquire (Украина), «Новый Журнал», «Крещатик», «Отражение»… Лауреат литературной премии имени О’Генри «Дары волхвов» (2011), литконкурса «Русский Stil» (2012), лонг-листер «Русской премии» (2014).

На чьей стороне Николай Фоменко, расследовать не буду. Это, по сути, неважно. Важно, что устоявшаяся жизнь людей в Донецке и около, а значит, и самого Фоменко, разрушена основательно и надолго, а чья-то – и оборвалась…

Рассказ «Взять теплые вещи» состоит почти полностью из диалогов людей, размышлений вслух, каким образом все это случилось и как быть дальше. Да, понятно, что нужно осмыслить произошедшую беду. Но вряд ли это получится… И разговоры персонажей не выводят нас, читателей, к неким ответам. Наоборот, еще больше запутывают. Впрочем, так и должно быть – ясных ответов нет, да и вопросы сформулировать четко, наверное, невозможно.

На мой взгляд, самое ценное в рассказе – скупые, меж диалогами, описания брошенного дома, близкой войны, следы мирного времени, которое, кажется, нескоро вернется.

Внешне город почти не изменился. Даже реклама висела с прежними процентами, и стрельба слышна только в районе аэропорта. Ее можно было принять за поздний летний гром или взрывы в карьере, где добывают доломит, если бы они не звучали так часто, если бы выстрел не сопровождался далеким разрывом снаряда. Гаубичная батарея, видимо, стояла на Лидиевке, на пустыре за терриконом. Когда стреляли сразу несколько орудий, улица возле террикона вздрагивала, словно от испуга.

Во дворе на бельевой веревке остались висеть прищепки, в траве лежал детский мяч. Доцветали розы. Увядающие цветы были в каплях дождя… ‹…›

Экран телевизора успел покрыться пылью. На спинке стула висели детские штанишки, на подоконнике цвела орхидея.

– Ты не выключила холодильник?

– У меня там замороженные ягоды.

Со звуком сыплющегося из самосвала щебня улетели в аэропорт реактивные снаряды. Их разрывы отозвались толчками в пол. Отец сидел на стуле, опустив голову, и гладил ладонью волосы.

К сожалению, мы мало что узнаём о героях рассказа. Требовать от автора – судя по всему, одной из жертв войны (жертвы – не обязательно погибшие) – конкретики, сложно. Пока боль заслоняет остальное. Но, надеюсь, Николай Фоменко один из тех, кто позже напишет об этой войне действительно полноценную художественную прозу. А написать необходимо.

Дмитрий Ермаков. «Берег юности» («Наш современник», 2016, № 1).

Прозаик не обязательно должен быть теоретиком. Скорее всего, теоретические знания мешают писать оригинальные повести и рассказы… Прозаики продвигаются вперед интуитивно, на ощупь, медленно.

Многие писатели рубежа XIX–XX веков предрекали время, когда читать о выдуманных героях в выдуманных обстоятельствах людям станет скучно. Кажется, это время приходит. Неспроста так популярен жанр нон-фикшн; в прозе и даже беллетристике все чаще применяется не только повествование от первого лица, но и действует герой, одноименный автору. Писатели всячески стараются снизить ощущение вымысла, увеличить ощущение достоверности. Хотя тут есть опасность убить художественность произведения.

Есть другой путь, который начинают использовать все больше авторов. Во вполне себе традиционной прозе герои – реально жившие или живущие, широко известные, под своими именами и фамилиями, люди. Один из примеров такого рода произведений – рассказ вологодского писателя Дмитрия Ермакова «Берег юности».

Главный герой – юный Николай Рубцов, который едет учиться в техникум в город Кировск Мурманской области.

Рассказ читается с увлечением, написан хорошо. Уже первые строки цепляют: «Бело-серая чайка застыла в окне, будто пытаясь посоревноваться в скорости с поездом… И канула вниз, в колесный грохот».

Но, дочитывая «Берег юности», я подумал: «А сохранялось бы мое увлечение, если бы героем был не Рубцов, а выдуманный, совершенно мне не известный паренек?» Тем более что кроме Рубцова в рассказе появляются люди из биографических книг о поэте, воспоминаний о нем… Возникает даже Венедикт Ерофеев, который в то же время находился в Кировске – в детском доме. Вполне могли познакомиться не только в рассказе, но и на самом деле.

У Дмитрия Ермакова они уже в ранней юности определились с литературными предпочтениями. Рубцов любит Есенина, Ерофеев – Игоря Северянина. Выслушав стихотворение Николая, Веня реагирует так:

– О пастухах достаточно сказал еще Вергилий.

– О каких пастухах? – Николай даже опешил от такой наглости.

– Ну, кони там у тебя ржут…

– И чего?

– Есенинщина – вот чего.

– А в лоб? – остановился и насупился Коля.

– Гляжу я на тебя, Рубцов, и думаю: ну почему все великие люди так плохо воспитаны? – сказал Веня и обезоруживающе улыбнулся.

Примиряет ребят общее сиротство:

Они остановились перед деревянным двухэтажным домом с табличкой, на которой написано: «Детский дом».

– Ну пока, Николай.

– Подожди, так ты тут, что ли?

– Да.

– А я ведь тоже… Детдомовский.

Повторюсь, реально жившие или живущие, легко узнаваемые люди, становящиеся героями прозы, это перспективный и важный способ привлечения читательского внимания. И в то же время рискованный – авторскому воображению слишком не разгуляться. Хотя – почему не разгуляться? Лев Толстой в «Войне и мире» поступал с историческими фигурами, кажется, довольно своевольно. За это его и ругали, но и читали взахлеб.

2016

Есть будущее

В последние уже не годы, а десятилетия одним из самых ходовых является выражение «нет будущего» и его производные – «будущее не просматривается», «отсутствие перспектив» и так далее. Часто приходится слышать подобное и по отношению к литературе.

Вообще русскую литературу систематически хоронят. Началось это еще в те времена, когда она только-только рождалась. Но сегодня мы слышим несмолкаемый и дружный хор: «Русская литература умирает, у нее нет будущего». Винят в этом, как ни странно, не писателей, а читателей. Точнее, людей, которые должны бы читать, но не читают.

Тиражи книг падают, электронные и аудиокниги, на которые несколько лет назад у издателей была надежда, не пользуются популярностью; интерес к толстым журналам ничтожен, литературные премии на грани закрытия, так как резонанс в обществе на них минимален, да и награждать, как сообщают по секрету некоторые организаторы и члены жюри, часто бывает по большому счету некого…

На все это накладываются следующие один за другим финансовые кризисы, волны инфляции, сокращения зарплат… В общем, уныние и безнадега. И вздохи: «Нет будущего у литературы. Разве что у кулинарной…»

Нет, есть будущее. Будут у нас еще очереди за прозой и поэзией, будет всенародное обсуждение произведений, встанет в один ряд с Пушкиным, Львом Толстым, Чеховым, Булгаковым, Шолоховым, Ахматовой, Солженицыным, Бродским, Распутиным кто-то из тех, кто сегодня пытается связать на бумаге или в компьютере свои первые фразы.

Но для этого нужно прикладывать усилия. Двигать литературу, будить традиционно ленивых русских литераторов, тормошить вялых и робких молодых, мнущихся на краешке литературного поля.

Становится аксиомой мысль, что литературу сегодня определяет поколение нулевых. Одни говорят об этом с радостью, другие с раздражением. Ссылаются на количество издающихся книг представителей этого поколения, присутствие в финалах разнообразных премий, появление на экране телевизора.

Скорее тут уместнее слово не «определяет», а «представляет». Определять должно уже поколение десятых, тех, кто заявил о себе пять-семь лет назад. Но этого поколения мы сегодня, в конце 2016 года, не видим. Есть несколько подающих надежды авторов. Надежды они подают размеренно и долго, подобно проблесковому маячку забуксовавшей машины…

К поколению нулевых, как правило, относят тех, кто дебютировал в первой половине десятилетия. Условно от самого молодого и раннего Сергея Шаргунова (2000) до Германа Садулаева и Андрея Рубанова (2005). А скажем, Сергея Самсонова или Александра Снегирёва, ровесников Шаргунова, дебютировавших в 2006–2007 годах, относят к следующему поколению… Конечно, это все условно и зыбко, но тем не менее. Вот и Александр Архангельский недавно пригласил к себе в передачу о новом литературном поколении как представителей этого поколения Алису Ганиеву, Елизавету Александрову-Зорину того же Александра Снегирёва, которые публикуются уже второе десятилетие…

Большинству писателей поколения нулевых нынче далеко за сорок. В советское время это период выхода из ранга молодых писателей, но в истории русской литературы в целом – возраст почти преклонный. Писателей с длинной творческой биографией можно пересчитать по пальцам. Зато тех, кто успел создать великое за десять-пятнадцать лет – предостаточно.

Необходимо использовать свою творческую молодость на всю катушку. Мало регулярно выносить на суд читателей хорошие произведения. Нужно большее. Нужно оглушить читателя своей прозой. И одного удара для оглушения мало. Почти все большие писатели позапрошлого, прошлого и начала этого веков поражают мощью напора в первые годы выхода к читателю. Иногда невозможно поверить, как, когда молодой автор успевал столько писать.

Например, Гоголь. «Вечера на хуторе близ Диканьки» он стал писать весной 1829 года; ему только-только исполнилось двадцать лет. В сентябре 1831 года вышла первая книга повестей, в начале 1832-го – вторая. Объем в целом более трехсот книжных страниц… Параллельно с повестями Гоголь писал роман «Гетьман», служил в государственных учреждениях, давал уроки… В январе 1835-го вышли «Арабески» (18 повестей и статей), через месяц – «Миргород» (четыре повести). В мае того же года закончена первая редакция «Женитьбы», осенью написан «Ревизор». В конце 1835-го – начале 1836 года завершены «Коляска», «Нос». Все это тут же публиковалось, ставилось на сцене.

Через несколько лет Гоголь (ему едва минуло тридцать) с изумлением признавался в письме Шевыреву:

…странное дело, я не могу и не в состоянии работать, когда я предан уединению, когда не с кем переговорить, когда нет у меня между тем других занятий и когда я владею всем пространством времени, неразграниченным и неразмеренным. ‹…› Все свои ныне печатные грехи я писал в Петербурге, и именно тогда, когда я был занят должностью, когда мне было некогда, среди этой живости и перемены занятий, и чем я веселее провел канун, тем вдохновенней возвращался домой, тем свежее у меня было утро…

Чему изумляться – это молодость была. Молодость, которую Гоголь потратил не только весело (а все вспоминают, что он не был затворником), но и полезно. А когда решил стать монахом литературы – писалось уже с натугой, через силу…

Достоевский. Дебютировал «Бедными людьми» в начале 1846 года (в 24 года). До декабря 1849 года, когда его отправили на каторгу, им были написаны больше десятка повестей и рассказов. И все это опять же сразу публиковалось.

Лев Толстой, который ассоциируется у нас с трудом неспешным, раздумчивым. Но первые годы его писательства были необычайно плодотворны. «Детство» было опубликовано в 1852 году (Толстому 24 года). В 1853 году – «Набег», в 1854 – «Отрочество», в 1855 – «Рубка леса», «Записки маркёра», «Севастополь в декабре», «Севастополь в мае», в 1856 – «Севастополь в августе 1855», «Разжалованный», в 1857 – «Юность», «Люцерн».

Чехов… Не стоит, надеюсь, упоминать, по сколько рассказов в год выходило из под его пера в первой половине 1880-х (Чехову 20–25 лет).

Многое успели в своей литературной молодости и Булгаков (поразительная работоспособность в 1920-е), Михаил Шолохов, Леонид Леонов, Андрей Платонов, Михаил Зощенко, многие-многие другие писатели…

Можно и дальше вспоминать мощнейшие первые годы в творческой биографии разных писателей. К примеру, Василия Шукшина, дебютировавшего совсем не юношей. Но сколько им было сделано в 60-е годы! Причем не только в литературе, но и в кинематографе… А Василий Аксёнов, Юрий Казаков (его наследие почти все умещается в несколько лет), Валентин Распутин, который к первой своей большой вещи – повести «Деньги для Марии» – пришел с богатейшим и разнообразнейшим багажом.

Упомяну и поколение нулевых. Какими, в хорошем смысле слова, конвейерами для кого-то замечательной, для кого-то возмутительной прозы были в первые годы Денис Гуцко, Захар Прилепин, Герман Садулаев, Ирина Мамаева, Михаил Елизаров, Сергей Шаргунов, Илья Кочергин, Анна Козлова, Дмитрий Новиков, Андрей Рубанов…

Был бы в нашей литературе такой писатель, как Андрей Рубанов, не напиши он сразу после своей первой вещи «Сажайте, и вырастет» «Великую мечту», «Жизнь удалась», «Готовься к войне»? Стал бы событием «чудесный, нерукотворный» рассказ Дмитрия Новикова «Муха в янтаре», если бы он не был обрамлен другими отличными рассказами – «На Суме-реке», «Куйпога», «Рубиновый вторник»?

Что бы значил и весил Захар Прилепин, срочно не подкрепи «Патологии» «Санькой» и россыпью замечательных рассказов?..

В последние годы у той части общества, что еще следит за литературой, растет потребность в появлении нового поколения писателей. Не просто единичных фигур с единичными замечательными произведениями, а именно поколения. Напористого, свежего, плодовитого.

Время сейчас как раз для литературы. Быстрой, колючей. «Вихревой и взрывчатой», как говорил Сергей Есенин. Но молодежь – талантливая молодежь – пишет словно сквозь то ли дремотную, то ли нервную зевоту. Или преодолевая робость, с мыслью не повторить эвересты написанного до них.

Не бойтесь, не повторите. По крайней мере, потому, что эти эвересты написаны до вас – не в ваше время.

То, куда приложить свои писательские силы, есть. Огромные просторы. Когда-то плодородные нивы, ставшие давным-давно снова целиной. К примеру – русский роман.

Когда говорят, что у России есть три надежные ценности – газ, нефть и литература, то под литературой подразумевают русский роман XIX века. Это действительно одна из главных культурных жемчужин не только России, но и мира.

Но сегодня жанр романа, а в особенности такая его форма, как русский роман, совершенно не востребованы литераторами. Толстые книги есть, а вот романы… Оставлены в прошлом, подобно жанру трагедии? А зря…

В период «золотого века» русский роман был необыкновенно свободен. Не столько в плане содержания, сколько формы. Уже «Герой нашего времени» – это нечто странное для глаз теоретика литературы. Кто там главный? В начале одно «я», через пять страниц это «я» отдается Максиму Максимычу, потом возвращается обратно, затем перекидывается Печорину при помощи его дневника, и первоначальное «я» окончательно исчезает… В общем-то, любой редактор нынешнего толстого литературного журнала (об издательствах сейчас речи нет) скажет автору: «Ну, чего-то вы тут нагромоздили. На ста пятидесяти страницах». В лучшем случае, попросит структурировать, а так – вернет без сомнений.

А сколько лишнего в тоже тоненькой вообще-то «поэме» «Мертвые души». Почти на каждую мелочь, на каждую безделушку Гоголь отвлекается многостраничными «лирическими размышлениями». Опытный редактор вполне ужмет подобный текст до небольшой повести. Если только «стилистические ошибки» не заставят редактора захлопнуть рукопись после десятка страниц.

Конечно, многие могут удивиться таким моим оценкам. Но дело в том, что мы привыкли с детства знать: Лермонтов, Гоголь – это классика. А если попробовать забыть про это, мысленно перенести этих авторов и их последователей с их рукописями в наше время?..

«Герой нашего времени» и «Мертвые души» – цветочки. Ягодки пошли через несколько лет. Романы Гончарова, Тургенева, Достоевского, Толстого…

Гончаров и Тургенев более или менее держались в рамках. В некоем формате. Хотя «Обломов» вряд ли бы обрадовал современного редактора. Это кособокое произведение, нуждающееся в кардинальной сюжетной переработке. «Обрыв» – безжалостно сократить.

Тургеневу, соблюдавшему приличие в объемах, тоже не помешает сокращение – оно только на пользу, заострит конфликты, придаст динамику, усилит сюжет. Из «Дыма» столько воды откачать можно…

Лесков… Не мастер романа. Не умел попросту писать в этом жанре. Громоздил, притягивал за уши… Вряд ли бы его романы нынче опубликовали.

Роман Писемского «Тысяча душ» раздут и водянист, как-то неправильно скроен. «Наворотил исполинский роман», – морщился Некрасов-редактор, отодвигая рукопись…

Но вне конкуренции по раздутости и водянистости, конечно, романы Достоевского и Толстого. Не все, но многие. Что такое, если оценить трезвым взглядом, «Война и мир», «Анна Каренина», «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы»? Столько всего в них понамешано, что ни в какие ворота. Или – в какие?

Критик Евгений Ермолин утверждает (а может, провоцирует на спор?) в одной из нечастых нынче литературных дискуссий: «У современности нет “больших тем”, предназначенных для глобальных аудиторий…» Странно. Какие «большие темы» нужны для «большого романа»?

В основе абсолютного большинства романов «золотого века», «золотого стандарта» случай, ситуация, как тогда говорили – «анекдот». Те романы можно пересказать несколькими словами. Но вокруг этих «анекдотов» Достоевский, Толстой, Гончаров, Тургенев создавали целый мир, «жизнеравный», «замещающий жизнь» (по определениям Валерии Пустовой), а скорее – отображающий жизнь во всей ее полноте, учащий жить.

Поражает дар писателей того времени смотреть на своих персонажей сверху, подобно богу, но, опять же подобно богу, не особенно вмешиваясь в их дела. А может, это не дар, а смелость? Смелость породить мир на бумаге.

Богу потребовалось несколько дней, чтобы создать Землю. Писателю требуются годы. Лев Толстой, так сказать материально обеспеченный, вроде бы не спешил; Достоевский, вечно нуждающийся, спешил, но и у него ежегодно создавать мир не получалось. У многих современных авторов за год – получается. Но выходят не миры, а – фрагменты миров.

Есть мнение, что повествование от первого лица убивает роман. Вроде бы действительно – убивает. Но у повествования от первого лица есть огромные возможности. Вспомним, что «Подросток», «Бесы» Достоевского написаны от первого лица. В основе там «я». Но сколько это «я» видит, слышит, чувствует, переживает!..

Романы «золотого века» не только писались годы, но и публиковались не за один месяц. Традицией русских журналов было печатать большие произведения на протяжении многих месяцев, а то и лет. Зачастую редакторы брали начало, а автор потом поставлял продолжение для следующих номеров. Иногда возникали паузы. И ничего страшного – наоборот, читателю предоставлялось время пообсуждать, поразмышлять, потомиться в ожидании.

Сегодня и в двух номерах журнала роман – редкость. Во многих есть пометка, что рукописи объемом 10, 12 авторских листов – не рассматриваются.

Можно, конечно, соглашаться с пользой «толстожурнальной диеты», но, к сожалению (или к счастью), настоящие, «жизнеравные» романы тонкими не бывают.

Скажут: но ведь есть издательства, туда несите 20, 40 листов… Да, многие именитые авторы минуют в последние годы журналы. Это плюс для малых форм прозы, которые издателями не очень-то востребованы; для молодых, которых публикация в толстом журнале нередко делает известными хотя бы в узких литературных кругах или, по крайней мере, дает путевку в жизнь. Но для читателя уход большого романа из журналов – минус. А самый длинный и жирный минус – для самих авторов.

Книг выходит масса. Авторы в большинстве своем предельно писучие. Читатель просто теряется и тонет в книжном море. Толстые журналы до сих пор все-таки ориентиры в этом море. Но в них – «фрагменты».

Не знаю, почему журналы отказались от романов «с продолжением». Последней такой публикацией был, кажется, роман (по форме, впрочем, огромная повесть) Владимира Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени», и по ходу публикации его, помню, очень активно обсуждали… Выходили в нескольких номерах «Нашего современника» и романы Александра Проханова и тоже вызывали отклик и споры, догадки, что там окажется дальше.

Евгений Ермолин пессимистично замечает: «…Роман уже не в меру человеку. Он непомерно велик, как допотопное, архаическое чудовище». Почему же? Читатели демонстрируют: толстая и даже очень толстая книга современного автора им интересна. В топе продаж подобные книги не только медийных авторов, но и малоизвестных – не редкость. (Кто помнил молчавшего много лет перед изданием «Каменного моста» Александра Терехова?

Кто широко знал до «Большой книги» Валерия Залотуху, автора огромного, уже несколько раз допечатывавшегося романа «Свечка»?)

Но это романы исторические – об отдаленном или недавнем, но все-таки прошлом. «Относящиеся к прошлому, а не к актуальности», по определению той же Валерии Пустовой… А как создаются (создавались) большие романы о современности?

Вот самый вопиющий по неуважению к читателю, к редактору журнала пример – история публикации великого произведения «Анна Каренина».

Лев Толстой на протяжении года пытается написать роман о «потерявшей себя» женщине. В конце концов значительная часть романа вроде бы готова. Точнее, автор признается, что «устал работать». Он едет в Москву и сдает эту часть в типографию Каткова для издания ее отдельной книгой. Но, почитав корректуру, приходит в ужас и убегает в Ясную Поляну. Через почти год он не без труда договаривается с тем же Катковым (который уже настороженно относится к проблемному автору) о публикации «Анны Карениной» в журнале «Русский вестник».

В январе 1875 года началась публикация. В апреле оборвалась. До января следующего года!.. Публика жаждет продолжения, а автору противно то, что он написал, автор читает книжки по педагогике, экономике… В январе 1876-го публикация возобновляется и очень быстро опять обрывается. Автор признается, что спит духовно… Новые главы романа, которые вобрали в себя то, что узнал, передумал, осмыслил Толстой за время духовного сна, читатели увидели через семь месяцев.

Теперь автор работает весело, отсылает куски в журнал без сбоев. Но, когда Анна Каренина уже погибла, сюжет исчерпан, пишет еще одну часть, совершенно вроде бы лишнюю, да к тому же идущую вразрез с духовным подъемом народа… Катков требует правки, автор что-то правит, в чем-то упирается, а потом публикует эту часть отдельной книжкой, поставив подписчиков «Русского вестника» в очень неприятное положение…

Такие вот дела. Но именно так рождаются «золотые», «жизнеравные», «соприродные времени» романы. Они не приносятся в журналы или издательства в папке с завязанными тесемками; они именно рождаются – постепенно, толчками, с уродливыми пятнами и складками… В журнальной публикации «Анны Карениной» есть сюжетные нестыковки, ляпы, которые потом устранялись. Достоевский и вовсе по ходу писания ненароком переименовывал некоторых своих персонажей – в современной литературной практике верный признак графомании…

Ни один большой роман русской литературы не появлялся сразу целиком, готовеньким. Он рос по мере публикации. Сегодня же для этого роста привычных условий нет. Надо искать новые условия, и здесь не стоит гнушаться интернетом с его порталами и сайтами…

Есть еще (вернее, было) такое направление, как «литература прямого действия». О насущных проблемах, с задачей вскрыть недостатки, изменить ситуацию… Существовала такая литература и до революции, а в советское время стала главенствовать. Потом умерла. Сейчас от нее шарахаются как от чумы – «нечего тащить публицистику в прозу!» Почему-то реалии ассоциируются с публицистикой…

Не буду разбирать подробно это направление. Приведу пример, на мой взгляд, одной из вершин «литературы прямого действия» – рассказ «Ухабы» полузабытого нынче Владимира Тендрякова.

Рассказ по форме простой и этой простотой бьющий по читателю с необыкновенной силой… Наверняка мало кто (особенно из молодежи) его читал, поэтому передам сюжет.

Из-за затяжных дождей дорога, соединяющая маленький городок с железнодорожной станцией стала непроезжей. Но нужно привезти со станции срочный груз. За ним отправляют Василия Дергачёва, который славится умением пробираться на своем грузовичке через любую топь.

По пути Василий набирает целый кузов попутчиков и на одном скользком повороте, стараясь объехать глубокую лужу, опрокидывается. Все, кроме молодого парня, успевают выскочить из кузова. Парень зацепился сапогом за проволоку, которой был примотан борт, и его придавливает машиной. Парня вытаскивают, но очевидно, что у него серьезно повреждены внутренности.

Соорудив носилки, пострадавшего несут в ближайшее село, где есть больница… Один из пассажиров, молодой лейтенант, протестует: «Надо немедленно вызвать сюда врача и участкового милиционера… Для суда важно, чтоб все осталось на месте, как есть». Он требует это слишком уж горячо, заметен авторский перебор… Жена лейтенанта поражена поведением мужа, хватается за ручку носилок: «Не буду жить с тобой!»

Шофер Василий, конечно, подавлен, чувствует свою вину, понимает, что его будут судить – людей везти он не имел права… Лучше всех, почти героически ведет себя директор МТС (это машинно-тракторная станция, а не оператор сотовой связи) соседнего села Княжев. Его советы точны и верны, он несет раненого без ропота, подбадривает остальных.

Парня доставляют в больницу, и Княжев, отказываясь от благодарностей Василия – «за такие вещи спасибо не говорят», уходит на МТС, где его ждут. МТС как раз в этом же селе…

Фельдшерица осматривает парня и говорит, что нужна операция. Хирург только в том городке, откуда ехали Василий и попутчики. Это в тридцати километрах. Машина не пройдет, на телеге нельзя – растрясет, и так от каждого движения парень стонет и бледнеет. Единственное – на тракторных санях.

Василий и преобразившийся лейтенант идут к Княжеву за трактором. А тот – не дает. «Никак не могу распоряжаться государственным добром не по назначению». И после того как Василий и лейтенант начинают его стыдить, дает прочесть документ, в котором председатель райисполкома категорически запрещает использовать тракторы как транспортные машины.

В общем, Княжев непреклонен. «Попросите для больного кровь – отдам, попросите для него рубаху – сниму. Но тут не мое, тут не я распоряжаюсь».

Василий с лейтенантом ищут по селу то одного начальника, то другого, звонят в городок, но не находят тех, кто может – вправе – приказать Княжеву дать трактор. На дворе ночь, телефонная связь слабая… Узнают, что из городка отправился к ним хирург, но он вряд ли быстро доберется по такой дороге.

В конце концов прибегают к участковому.

Требовать трактор прав мне не дано, – заявляет милиционер. – Ежели бы капитан Пичугин, начальник Густоборовского отделения милиции, нарисовал распоряжение: так и так, товарищу Копылову, мне то есть, вменяется в обязанность конфисковать на энное количество времени трактор, я бы…

Поняв, что и здесь им не помогут, Василий и лейтенант поворачиваются уйти, но милиционер пытается остановить Василия: «Я обязан задержать шофера, сесть и спокойненько, пункт за пунктом, нарисовать протокол». – «Нарисовать бы на твоей сытой физиономии…» – перебивает его лейтенант. Участковый не проявляет настойчивости.

Решают все-таки везти на телеге. Но очень быстро парень начинает просить остановиться: «Умру, так в покое!»

Лейтенант не выдерживает и бросается обратно в село: «Я этого подлеца вытащу! Я вырву у него трактор. Если не даст, в каждый дом стучать буду. Весь народ на ноги подниму. Бунт устрою! Вырву трактор!»

И через несколько часов он действительно возвращается на тракторе. Вырвал. Но поздно – парень умирает.

Можно винить лишь Княжева, а можно поставить под сомнение слишком строгую дисциплину, беспрекословное исполнение распоряжений…

«Ухабы» были впервые опубликованы в 1956 году в не очень-то популярном тогда «Нашем современнике». Государство вполне могло сделать вид, что не заметило этот рассказ, включая его тихо-мирно в дальнейшие сборники Тендрякова. Но «Ухабы» были изданы миллионным тиражом, по всей стране проходили обсуждения этого рассказа. И наверняка в случаях, подобных описанному в «Ухабах», многие потрясали этим рассказом как документом, как последним, неоспоримым, доводом.

Не утверждаю, что все авторы должны писать подобные произведения. Не дай бог! Но без них литература наша будет если не безжизненной мумией, то полуживой, парализованной увядшей красавицей.

Действительность вокруг бурлит, взрывается, содро гается. Люди и целые народы меняют свой внешний и внутренний облик на глазах, социальные институты трансформируются быстрее, чем роботы в фантастических филь мах… На эти процессы, поистине тектонические сдвиги цивилизации русская литература, уверен, не может не откликнуться. Поэтому у нее есть будущее.

2015–2016

Сноски

1

Вы были близки с ним? (Фр.)

(обратно)

2

Стыдливость (фр.).

(обратно)

3

В стихах сохранена авторская орфография.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Я пиит – я не умру о Державине

Властителям и судиям

Конгревова ракета О Белинском

Рассадник Писемского

Смыкание полюсов

Ответственность за слово

Заглянувший в бездну О Леониде Андрееве

Одинокий персонаж и человек

Размышления у инженерного замка

Писатель: ответственность или свобода?

Из тайных книг О «Чевенгуре» Андрея Платонова

До «Тихого Дона»

Возвращение Пугачёва

Драма Валентина Распутина

Летописец печальных времен о Борисе Екимове

Пусть не ко двору… О Башлачёве

Рассыпанная мозаика рассказ в прозе тридцатилетних

  1. Немодный формат

  2. Ловец состояний

  3. Одичать или вернуться

  4. Быть другим

  5. Писать просто?

  6. Чего ожидать

Вакцина не поможет

Питомцы стабильности или грядущие бунтари? Дебютанты нулевых годов

  1. Создание атмосферы

  2. Серьезность в поэзии

  3. Возвращение реализма

  4. Критика и ее критики

  5. Перспективы

Закат вечной темы

  По прошлому

  Из свежего

  Возможна ли реанимация?

После успеха

Новые реалисты уходят в историю

Книга жизни Михаила Тарковского

Громкий поэт Наум Коржавин

В заповеднике малой формы

Есть будущее

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно