Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


Абдул уехал в Джидду

Многие полагают, что Йемен – логово Аль-Каиды, по степени пригодности для туризма занимающее почетное место где-то между Суданом и Афганистаном; что ж, когда в аэропорту тебя встречает джентльмен в грязно-белом платье и сером пиджаке, плюс чалма из арафатки и кривой кинжал за золотым поясом, предубеждения скорее укореняются; ну да, по крайней мере, сразу понимаешь, что ты попал именно туда, куда намеревался.

– Абдул? – заочно он был весьма любезен, до такой степени, что согласился авансом сделать мне через МВД приглашение и визу. Обычно самый унизительный этап такого рода поездок – визит в районное отделение Сбербанка – момент, когда протягиваешь в окошечко документ с просьбой отправить некую сумму через Маниграм или Вестерн Юнион на адрес в Эфиопии или Пакистане; служащие рассматривают тебя с неподдельным интересом, словно им довелось увидеть Буратино в момент закапывания пяти золотых монеток.

Кстати, идея поехать в Йемен возникла в эфиопском городе Аксум, на развалинах дворца царицы Савской, которые выглядели настолько неубедительно, что гиду пришлось пробормотать: есть, мол, вообще-то другая версия, согласно которой царица Савская правила не Эфиопией, а Йеменом.

Я не первый и не последний в ряду тех, кто уверен, что расшифровать образ этой странной царицы означает найти код для реконструкции подлинной античной истории Ближнего и Среднего Востока, крайне искаженной. Именно благодаря царице Савской я и оказался в электронной переписке с типом, который даже в аэропорт приезжает с… хорошо хоть, не с автоматом. Готовясь к экспедиции, я вычитал, что как существует так называемый «индекс бигмака» – чтобы определять по сравнительной стоимости котлеты, какие валюты недооценены, так есть и «индекс Калашникова» – где сколько стоит АК-47; чем меньше цена, тем печальнее перспективы жителей страны.

Государством, прочно обосновавшимся на первом месте в списке, оказался как раз Йемен. Соломинкой, сломавшей хребет моему внутреннему верблюду, стала строчка Travel alert на сайте Lonely Planet: настоятельная рекомендация компетентных органов воздержаться от любого рода поездок в эту страну. Что ж, как сказано в трейлере к неплохой комедии «Ловля лосося в Йемене», иногда мы просто чувствуем, что нам следует плыть против течения.


Для страны, где автомат можно приобрести за сумму, которой в Европе не хватит даже на бигмак, людей с оружием на улицах столицы, Саны, относительно немного. Глаз скорее останавливается на женщинах. Заживо мумифицированные в черное – и с очень яркими, наводящими на мысль о мирной жизни сумками.

Чтобы утвердиться в собственных перспективах, закидываю первую удочку.

– Похищают ли тут иностранцев?

Абдул обстоятелен – похоже, это его конек.

– Похищают, но не в столице, и, как правило, не Аль-Каида, а местные племена.

При таком раскладе, по его словам, похищение ни в коем случае не является проблемой – потому что за жертвами ухаживают, как за самыми дорогими гостями. К «окончательному решению» прибегают крайне редко – смысл не в том, чтобы избавиться от иностранца, а чтобы власти прислушались к требованиям граждан – построили дорогу в деревню, выкопали колодец…

– Так что беспокоиться нечего, в худшем случае, ну, потеряете полгода.

Хорошая новость!

– А что, Абдул, как тут вообще сейчас – поспокойнее, чем, например, год назад? (В 2011-м здесь, в Йемене, случилась «арабская весна», то есть в переводе – полномасштабная гражданская война.)

– Я вообще-то не Абдул.

Так, начинается. Собственно, этот человек еще в аэропорту показался мне подозрительным – волосатые лодыжки, чересчур пышные усы, челка; так мог бы выглядеть переодетый бедуином Элвис Пресли.

– Абдул уехал в Джидду: бизнес. Я за него. Сулейман.

Вот черт: Сулейман? Зачем же я десять минут назад отдал ему тысячу долларов за недельную аренду «лендкрузера», если даже не знал, как его зовут? Может, меня уже похитили? Что, интересно, потребуют за меня односельчане этого Сулеймана? Построить им в ауле первый в Йемене «Макдоналдс»?

Заставить его остановить машину? Мне кажется, она не заведется потом.


Сулейман ударяет по тормозам у вывески Arabia Felix – «Счастливая Аравия»: так называли Йемен при царице Савской, когда красивые женщины не носили траур, а главной статьей экспорта были не нефть с газом, а ладан и мирра. Как и еще 13 999 зданий в старой Сане, это башня – пятиэтажная, сложена из саманных, пряничного цвета кирпичей; каждое окно арочное, с витражным стеклом, подведено белым орнаментом; границы между этажами также обозначены ориентальным узором.

В традиционных, на одну большую семью домах на первом этаже обычно живет слепой верблюд, днем и ночью расхаживающий вокруг каменного колодца и вращающий механизм пресса для выдавливания кунжутного масла. И даже если верблюда нет, все равно в каждом доме можно снимать «Тысячу и одну ночь» – даже здесь, в гостинице, ну, если убрать со стен фотографии канцлера Шрёдера. Первым это обнаружил Пазолини, который и снимал в Йемене свой «Цветок тысяча одной ночи»; оказавшись в Сане, вы не удивитесь его словам о том, что Йемен «в архитектурном отношении – самая красивая страна в мире».

Это правда, и если существуют великие города, которые надо увидеть-перед-тем-как-умереть – Венеция, Рио-де-Жанейро, Петербург, Лондон, Стамбул, – то Сана с ее четырнадцатью тысячами красно-коричневых, терракотовых, пряничных, карминных и светло-розовых небоскребов, с горами, замыкающими панораму, с глиняными, на базальтовых фундаментах мечетями, беленые купола которых похожи на планетарии, с минаретами, которые не доминируют в ландшафте, а словно штрихуют пространство между башнями, – обязательно должна быть в этом списке. «Варварская Венеция из пыли и песка, без Сан-Марко и Джудекки, город-форма, красота которого, – Пазолини, как известно, был не только режиссером, но и писателем, – не в хрупких памятниках, а в ирреальных линиях зданий, в божьем замысле, который здесь чувствуется… город, который снится мне и снится». Венеция или Вавилон, Вавилон, каким он выглядел, должно быть, в оригинале, – архитектурная порнография, на которую можно смотреть бесконечно, днем и ночью, когда башни зажигаются изнутри, будто глиняные светильники, и разноцветный свет витражей отражается в золотых рукоятках джамбий у прохожих, – что, впрочем, увидишь не часто, потому как электричество тут отключают без церемоний.

Сана очень красивый город, но очень плохо структурированный, ризоматический, и это – отчасти – играет против него. Здесь нет не то что Джудекки, но даже и классического пешеходного маршрута, как от Сан-Марко до Риальто. В Сане невозможно посоветовать что-либо «найти»: только заблудиться – у рынка медников, у пятничной мечети, у крепостной стены. Я тщательно исследовал район ворот Баб-аль-Йаман на предмет отрубленных у воров кистей и ступней – якобы их до сих пор вывешивают в открытом доступе, но потерпел неудачу, и меня опять вынесло на один из трех рынков ката.


Вот надуйте щеку – одну! – как только можете. Надули? Теперь надуйте еще, прямо из последних сил, чтоб глаза на лоб полезли. Хорошо. Теперь подойдите к зеркалу. А, то-то и оно: вот так к трем часам дня выглядят 99 процентов населения Йемена. За щекой – кат, легкий амфетамин, объединяющий нацию – и структурирующий течение повседневной жизни. Мы с Сулейманом тоже жуем – купили каждый себе по мешочку зеленых листиков. Горькие, немытые, а все равно щиплешь, как козел герань, и ждешь, когда уже наконец. Я уже привык – мы жевали кат в горах Хараз, где мужчины с автоматами танцуют после обеда танец с кинжалами-джамбиями, на побережье, в Худейде, где по рынку расхаживают настоящие сомалийские пираты с крашенными красной хной бородами, где свирепствует малярия и каждая вторая лавка – аптека. В пустыне между Забидом и Байд-аль-Фатихом, по которой бредут – тысячами – выжившие после нелегальной переправы через Баб-эль-Мандебский пролив нищие сомалийцы, в Саудовскую Аравию, за хоть какой-нибудь работой. В Иббе, не тронутом временем городке, где можно снимать Каир, Багдад, Басру, Дамаск – любой из городов 1001 ночи. В Джиббле, где я видел грузовичок «ИКЕА – Йемен», хотя в Йемене нет и не может быть никакой ИКЕА. В бывшей столице Тайзе, где женщины ходят с открытым лицом, мужчины носят сразу два пиджака, один в рукава, второй на манер бурки, и дерутся шлепанцами, а владельцы шиномонтажей оборачивают покрышки цветной блестящей бумагой.

Примерно в двенадцать-час дня в Йемене возникает подобие испанской «мовиды»: в глазах всего населения страны читается озабоченность: где будем покупать? попадется ли хороший пакетик? где будем жевать? Примерно к трем все вопросы решены, и щека обретает нужный размер. Любое мало-мальски пригодное для жевания ката место, включая неприступные скалы, теперь занято – мужчины, женщины, дети сидят на высоте, в прохладце, теребят клейкие листочки и пялятся в пространство. Мир становится четче, прозрачнее, резче, будто запотевшее стекло протерли. Впрочем, постороннему гораздо интереснее не биологический эффект ката, а экономический: как кат управляет целой страной. Чтобы подумать об этом – как йеменцы добились того, что пакетик можно купить в любом месте: в пустыне, в горах, на берегу Красного моря и Аденского залива, в любое время дня и ночи, – не обязательно даже жевать листья, просто попросите отвезти вас на плантацию, узнайте, когда они перестали сажать кофе и перешли на кат, каков средний заработок работника индустрии.

Йемен – идеальное место для «фрикономического туризма». Фрикономика – наука экономистов-любителей, задающих не вопрос «Что делать?», а «Почему это так?». Можно не сомневаться, что в Йемене обнаружится связь между темпами роста пользователей Фейсбука, этажностью зданий, расписанием телепрограмм и смертностью в результате ДТП: все это через кат, разумеется. Почему кат не только убивает страну, но и обеспечивает ей развитие: чтобы возить его, нужны дороги и автомобили, чтобы выращивать – вода, чтобы он распространялся – прирост населения. Таким образом, вы путешествуете по стране, захваченной инопланетянами, – ну, хорошо, не инопланетянами, но существами биологически иной, не гуманоидной формы, – потому что кат, безусловно, контролирует людей, воздействует на них, как магнит на железные опилки: они сами выстраиваются в предсказуемые последовательности.


Среди прочего, кат подавляет аппетит и сон, а также способствует генерированию далеко идущих планов, и поэтому многие йеменцы проводят ночи напролет в философских беседах, теряя таким образом миллиарды рабочих часов – хотя самим собеседникам кажется, что они расходуют время продуктивно, – обсуждая некий «бизнес». Сулейман не исключение, ну, и я, соответственно, при нем. «Бладимир Бутин из брэйв мэн. Нау Раша из стронг!» – «Йаман биляд джамиль» («Йемен – красивая страна»). Наши диалоги с Сулейманом несколько однообразны – каждый хочет продемонстрировать партнеру по кат-сессии свое расположение. «Раша кэн бит Эмерика!» – Сулейман часто жует листья под включенный телевизор, предпочитая, как и многие его соотечественники, «Раша тудей» на арабском; неудивительно после этого, что в Гуантанамо самое многочисленное землячество – йеменцы.

– Ты не мог бы помочь мне с одним делом?

– Я?

У меня больше нет оснований подозревать Сулеймана в намерении продать меня в рабство, но «дело»? Что это он задумал? Записаться на пару с ним на курсы летчиков и смотаться на денек в Нью-Йорк?

– У меня есть знакомая, француженка…

– Так-так…

Туристка? Француженка? За неделю я видел в Йемене примерно пять иностранцев.

– Точнее, Абдула с ней познакомился. Но Абдул в Джидде. Помоги мне написать ей любовное SMS.

Кат не только двигатель йеменской экономики, но и отличная социальная смазка. Люди чувствуют себя более уверенными, они открыты для коммуникации, готовы к совместным проектам. Кат, ммм, сближает.

А ничего, что…? – Ну и нравы тут у них.

– Абдул сам отдал мне номер, она ему не ответила.

– И… прямо-таки любовное?

Заговорите с любым йеменским мужчиной с набитой щекой, и он обязательно заметит, что жевание листьев активизирует сексуальные желания (ну, допустим) и возможности (а вот это не факт; что характерно, у йеменских женщин мнение на этот счет совершенно противоположное; к счастью для мужчин, здесь, в этой стране, все устроено таким образом, что никому не придет в голову прислушиваться к мнению женщины, и поэтому мифы о приапических свойствах ката продолжают распространяться беспрепятственно).

– Да-да, в прошлый раз он написал обычное сообщение. Я подумал, что мне нужно сказать что-то более откровенное, – он со значением смотрит на меня.

Судорожно сглатываю слюну. На самом деле йеменцы невинны как дети; добрачный секс здесь – табу; патерналистское государство даже блокирует доступ к порнографическим сайтам – дальновидное решение, отмена которого, в силу возникновения конкурентного рынка женской привлекательности, могла бы привести к нежелательным демографическим последствиям.

– Но ведь я не знаю французского! – ерзаю на диване. – А можно по-английски?

От интеллектуального напряжения надуваю вторую, пустую щеку, что бы такое ему придумать? – Hugs and kisses? Объятия и поцелуи? – и еще раз засекаю определенное сходство своего друга с Элвисом (если бы Элвис носил платье, усы и страдал от рака полости рта в неизлечимой стадии). Это наводит меня на мысль.

– Ну, пиши. Are you lonesome tonight… Вопросительный знак. А ю сорри ви дрифтид эпарт? Does your memory stray to a brighter summer day уэн ай киссд ю энд колд ю свитхарт?[1]

Тут, главное, не переборщить. В Забиде – это город на юге, прославленный Пазолини, – ко мне подошел юноша. Мы разговорились, и он тут же сообщил, что очень любит читать русские книги, но самый любимый его писатель – внимание! – Юрий Бондарев, «Горячий снег». Господи, пятидесятиградусная жара, Йемен – только Бондарева тут не хватало. Хорошо, Бондарев, но смотрел ли он снятый здесь, в Забиде, «Цветок тысячи одной ночи» Пазолини? Пазолини, благодаря которому в его родной город идут деньги ЮНЕСКО, ради которого сюда продолжают приезжать туристы – увидеть «тот самый», с расписным «мафраджем» и «средневековым» видом из окон. Смотрел или не смотрел? Нет. Но почему, черт возьми? – неужели он все свободное время читает Бондарева? Потому что кто-то – кто-то! – рассказывал ему, что этот самый Пазолини всюду понавставлял сексуальных сцен. Это да. И? Что – «и»? Нехорошо. Так у нас не делают. Не делают, да, но чего-то откровенного все же хочется. Ладно, черт с вами.

Сообщение отправлено. Сулейман придвигает ко мне полиэтиленовый пакетик с листьями – свой, йеменский эквивалент пожертвования донорской крови.

По телевизору показывают очередную стрельбу в восточной провинции Мариб, после чего электричество вырубается. В потемках сидеть скучно, и мы отправляемся шататься по улицам. Ночь, где-то далеко, в горах, слышен треск, как будто кто-то разорвал ткань.

– А ты чего без автомата? – спрашиваю.

Сулейман смотрит на меня с недоумением. Во-первых, в Сане нельзя, мы ж тут не у бедуинов все-таки.

– А во-вторых?

– Ну, дорого же!

– То есть как дорого? Шесть ведь долларов?

Сулейман смотрит на меня снисходительно: шесть долларов! Шесть долларов, милчеловек, стоят шесть патронов.

– А «калашников»?

– Полторы тысячи.

Вот тебе и «индекс»; карта и территория в очередной раз катастрофически не совпадают, вот почему на книжках и Интернете далеко не уедешь – всюду приходится совать нос самому.

Глубокая ночь, но из-за ката спать не хочется, мы бредем по запутанному лабиринту, между мертвых, лишившихся орнаментов глиняных небоскребов, куда – бог весть. Француженка молчит. Я машинально разминаю дармовые листья и отправляю их в рот. Возможно, размышляю я, царица Савская тоже была иностранка – да хотя бы из той же Эфиопии, которая во время дипломатического визита к соседям познакомилась с неким йеменским Абдулом или Сулейманом-Соломоном, так же, как эта француженка, ну а что? Ничего – но только вот сегодняшняя царица к нему уже не вернется, что ей Йемен, зачем ей «варварская Венеция»?

Будущее Сулеймана очевидно. Никто не поплывет к нему против течения. Через пару лет он женится на каком-нибудь крокодиле, который будет носить за ним тяжести и к тридцати годам превратится в ведьму, а дети его с четырех лет будут жевать кат. Работы будет меньше и меньше – какие там туристы при вечном travel alert. Видный, красивый средиземноморской мужской красотой Йемен высохнет, как дерево в пустыне, и зарастет пустыми пакетами из-под ката – мы видели, страшное зрелище, это и есть символ Йемена, вот что следовало изображать на монетах, а не экзотическое драконовое дерево с острова Сокотра.

В этот момент наступает, по-видимому, время утренней молитвы, азана, и муэдзины начинают орать с минаретов так громко, как опять же ни в одной другой мусульманской стране. Они беснуются, визжат, воют как гиены; в какой-то момент голоса входят в резонанс, и кажется, что 14 000 глиняных башен просто обрушатся от такого количества децибел, как стены Иерихона. Вместо этого, однако ж, происходит нечто неожиданное: какие-то контакты вдруг замыкаются – и все, что потухло вчера, вспыхивает. Arabia Felix! Электричество вновь превращает Сану в город, выстроенный джиннами и ифритами и насыщенный магией. Дома-лампы обретают очертания, цветные витражные окна источают мягкое сияние. Счастливая – фантастически счастливая – Аравия.

Слышится электронный звук, словно напитавшись фотонами от соседних башен, телефон Сулеймана наполняется мягким зеленоватым светом.

Он водит пальцами по экрану, затем выхватывает джамбию, раскидывает руки и начинает кружиться на суфийский манер.

Ответила!

Черный букер

В тот час, когда на Уиллоу-роуд ниспадает покров сумерек, а рододендроны, остролисты и магнолии Хэмпстедской пустоши окутывают соседние кварталы гигантским одуряющим облаком, я оказался на одной из здешних широких аллей, где, словно яхты в бухте, покоятся в зеленых волнах изящные двухэтажные особняки. Удостоверившись, по номеру на решетке, что здание с монументальным крыльцом, украшенное по фасаду нескромными лепнинами в виде львиных голов, принадлежит именно лауреату премий Сомерсета Моэма, Э.-М. Форстера, Медичи и Гринцане-Кавур, я по мраморной лестнице поднимаюсь к витражной двери, за которой немедленно обнаруживается поджарый носач, похожий на Семена Альтова: Джулиан Барнс.

Памятуя о горьком опыте одной своей предшественницы, о которой еще пойдет речь, решаю сразу зайти с интеллектуальных бубей:

– В вашей новой повести «Возрождение» Тургенев произносит фразу: «Моя профессия – форма» (Form is my business). А ваш бизнес – в чем состоит?

Правильно идентифицировав меня как иностранного поклонника, карьера которого сегодня достигла своей наивысшей точки, он моментально превращается в шахматный компьютер, отражающий атаку е2 – е4:

– Форма – это часть моей профессии. Прочее – это стиль, это наблюдения за жизнью, это воображение. Что такое роман? Это отчасти воображение, отчасти наблюдения за жизнью, выраженные в форме, которая помогает говорить правду лучшим, максимально экономным способом, и изложенные стилем, который тебя самого максимально удовлетворяет; таков мой бизнес.

Голубые, будто подведенные тушью, глаза старого Пьеро светятся ровным блеском; большой рот с очень узкими губами отвешивает слова размеренными, заранее упакованными порциями.

– Я думал, вы с попугаем будете.

– Простите?

Ну как же – знаменитая фотография на «Истории мира». Без птицы он выглядит странно, будто без скальпа.

– С чего вы взяли? Нет у меня никакого попугая. Когда я писал «Флобера», мне приносили деревянных попугаев, пластмассовых попугаев, ситцевых попугаев, плюшевых попугаев, присылали открытки с попугаями, лупу даже подарили с ручкой в виде попугая, но, слава богу, никому не пришло в голову подарить мне живую птицу – только этого мне еще не хватало. Впрочем, моя английская издательница – у нее всегда жили два попугая – привезла своих питомцев на презентацию романа.

Фотография, однако ж, не оттуда – того попугая принес фотограф, который, вспоминает Барнс, почему-то захотел его снять именно таким образом и зачем-то долго усаживал ему птицу на плечо так, чтоб она тоже оказалась в профиль.

– Вы не боялись, что она вас по носу тюкнет? Все-таки не волнистый какой-нибудь, крупный попугаище. Это какаду или ара?

– Это чучело.

– Вот как… Знаете, самая часто, наверное, цитируемая ваша фраза: «Писатель говорит правду через ложь, тогда как все остальные лгут…»

– «…оперируя фактами», – подхватывает он. – Да, да, этим мы и занимаемся – произносим прекрасную ложь, которая содержит больше правды, чем у кого бы то ни было. Наша работа – ну, часть нашей работы – описывать жизнь, какая она есть на самом деле, людей, какие они на самом деле, – что они на самом деле делают, думают, знают. И мне кажется, писательская ложь красивее, чем иные, которые с ней соперничают: религиозная, политическая, журналистская. Есть несколько причин, в силу которых я стал писателем, – мне свойственны любовь к словам, страх смерти, честолюбие, неприязнь к офисным часам, но главная состоит в том, что, по моему убеждению, искусство умеет говорить о жизни правду.

– А правда, что… Смотрите-ка, – вытаскиваю затрепанную «Историю мира в 10 1/2 главах» по-русски, – видите, что тут сказано…

– Давненько не видал я русских букв! Дьжюююлиан Быарыныс…

– Тут сказано, что вы лауреат Букеровской премии.

По страдальческому выражению его лица ясно, что так и не полученный за двадцать лет творческой деятельности Букер для него – больная мозоль[2].

– Я ничего об этом не знал, меня никто не спрашивал.

Я понимаю, что, процитировав обманывающий читателя рекламный текст, совершил явную faux pas[3], но уже не могу остановиться.

– А смотрите, что тут еще написано: «Барнс может быть изысканным и жестким, утонченным и циничным, агрессивным и озорным».

Злосчастная книжка действует на него как красная тряпка на быка.

– Мы говорим обо мне как писателе или человеке? Кто вообще автор этого текста? Я не хочу себя описывать, понятия не имею, какой я.

– А вот смотрите, тут сказано, что вы самый яркий из всех британских прозаиков, а тут, что вы – квинтэссенция английскости: ирония, сдержанность, снобизм. Вы в самом деле идеальный англичанин?

– Нет, положим, не спорю, я англичанин, и во мне есть известные английские черты – больше как у писателя, чем у человека. Но я не понимаю, к чему вы клоните? Не знаю, собаки нет у меня. Сад есть. Дом.

– Скажите, а у вас есть садовые гномы?

– ГНОМЫ???!!! Полагаю, это самый оскорбительный вопрос, который мне когда-либо задавали. Уверяю вас, у меня нет, никогда не было и быть не могло садовых гномов. Ха-ха-ха-ха. Гномы?! Феноменально!

– Может, вы, как ваш сэр Джек Питмен из «Англии, Англии», член Ассоциации пеших странников?

– Нет, Лев, я НЕ являюсь пешим странником, как сэр Джек Питмен, то есть я в самом деле люблю загородные прогулки и довольно часто выезжаю на природу, но я не член Ассоциации пеших странников, ровно как и любой другой организации подобного рода. Чтобы покончить с этой темой, открою вам, что и по части сексуальных привычек с сэром Джеком Питменом у нас мало общего.

Не бог весть какое признание – сэр Джек любил заниматься сексом в гигантских памперсах, – но принеси я эту статью редактору «Дэйли экспресс», он наверняка бы сделал вынос крупными буквами. Здесь вот уже много лет тлеет искра интереса к личной жизни человека, который на протяжении многих лет разыгрывает – явно со знанием дела – в своих романах «ситуацию Бовари», «любовь-измена-ревность». Говорят, Барнс даже не пускает к себе в дом отечественных журналистов, чтобы те не делали умозаключений на основании мельком увиденных деталей – например, вешалку в коридоре с женскими головными уборами. Наверное, если лучше знать материал, шляпы могли бы стать важной уликой; мои личные познания позволяют мне сделать предположения, что головные уборы принадлежат его жене – литагенту Пэт Кавана; на всех, между прочим, барнсовских книгах стоит посвящение хозяйке этой вешалки.

В любом случае у меня возникает дурное предчувствие, что в следующем своем романе он выведет иностранного журналиста-идиота. Утешает, что обещанный в июле «Артур и Джордж» – вроде бы из викторианской жизни, и вряд ли он захочет предпринимать дополнительные усилия по инсталляции туда моей скромной персоны.

В поисках материалов для хотя бы самого приблизительного психологического портрета обвожу взглядом комнату. На столе припаркована книга «Итальянские пословицы». С кресла свисает раскрытый журнал-радиогид – интеллигентский таблоид. Хозяин особняка одет по-пенсионерски: серая фланелевая рубаха, на ногах дрянные кроссовки, выполняющие роль домашних туфель. Рассчитывать на то, что он пригласит меня на экскурсию по своей энотеке, которая, я знаю, есть у него в подвале, или на кухню – попотчевать меня седлом барашка, чтобы я рассказал своим читателям о том, какой Барнс выдающийся кулинар, подтвердив таким образом впечатление, которое складывается по прочтении «Педанта на кухне», сборника его гастрономических колонок в «Гардиан», – рассчитывать на все это, пожалуй, не стоит.

Ситуация «интервью с Барнсом» неизбежно напоминает о «Попугае Флобера» – романе про то, как читатель гонится за автором. «Почему, – размышляет герой, – прочитанное заставляет нас охотиться на автора? Почему книг оказывается недостаточно?» Ответа на эти вопросы нет, но подмечено очень точно – в самом деле, интересно, откуда берутся эти таинственные люди, которым удается поймать и сказать то, что ни у кого больше не получается. Пытаясь ответить на этот вопрос, мы начинаем собирать любые артефакты – вплоть до каких-то сомнительных попугаев, пытаясь восстановить по ним биографию владельца.

Если бы я был биографом Джулиана Барнса, то, не исключено, плясал бы от одного курьезного, но показательного случая – появления моего клиента в романе «Дневник Бриджит Джонс» и загадочной замены его совсем другим человеком в экранизации. В России мало кто знает об этом случае, потому что в циркулирующем у нас переводе А. Н. Москвичевой Барнса трудно узнать – собственно Барнсом его называют лишь в первый раз, а затем явно тот же персонаж фигурирует под фамилией Варне, чем бы при этом ни руководствовалась вышеупомянутая А. Н. Москвичева.

Факт тот, что в оригинале, у Филдинг, Бриджит встречает Барнса на какой-то литературной вечеринке. Чувствуя себя не слишком уютно среди высоколобых писателей и пытаясь продемонстрировать свое интеллектуальное равноправие с присутствующими, она несколько навязчиво расхаживает вокруг, чем и привлекает к себе его внимание. На прямой вопрос, чего, собственно, она хочет, Бриджит пытается ответить каким-нибудь запоминающимся mot[4], но, парализованная присутствием этого интеллектуального удава, находит в себе лишь силы спросить: «Вы не знаете, где здесь туалет?» – «На его узких, но интересных губах возникло подобие улыбки». – «Не знаю наверняка, но скорее всего, где-то вон там», – показывает Барнс.

В фильме обстоятельства этого позорного инцидента радикально изменены. Бриджит Джонс здесь сама проводит презентацию новой книги своего издательства («Мотоцикл Кафки», если не ошибаюсь). Во-вторых, никакого Барнса там нет. Координаты же уборной ей демонстрирует подлинный букеровский лауреат, автор романа «Сатанинские стихи» и жертва фетвы Салман Рушди.

Я довольно долго пытался разобраться в этой путанице и, оказавшись рядом с первоисточником, спрашиваю у него:

– Вы можете объяснить мне, почему вас не взяли в фильм?

– Как почему? Потому что Салман Рушди более известный писатель, чем я, ха-ха. Нельзя же ждать от киношников, чтобы они следовали книге во всех деталях; кроме того, я же все-таки остался в фильме.

В самом деле?

– Я есть там в сцене с вечеринкой. Когда Бриджит Джонс произносит речь, камера наезжает на шокированных гостей, среди которых в первом ряду стоим мы, писатели, – я, Ален де Боттон, еще кое-кто.

– И что, прямо-таки можно вас разглядеть?

– Конечно, целых три раза.

(Тут в самый раз будет вспомнить якобы существующую русскую поговорку, поставленную Барнсом эпиграфом к «Как все было»: «Врет как очевидец». Если просмотреть этот эпизод несколько раз в режиме slow, то на пятый можно разглядеть похожего на него человека со стаканом белого вина в руке.)

– Нельзя сказать, чтобы я был обижен или удивлен тем, что они меня заменили, – им ведь надо было прокатывать фильм на Среднем Западе Америки, и хотя можно предположить, что они могли там что-то слышать о Салмане Рушди, но уж точно не обо мне. Так что это было правильное коммерческое решение продюсеров. Но, подумаешь, в книге-то я, а ведь гораздо важнее быть в книге, чем в фильме, ха-ха.

Встреча Бриджит с Барнсом – всего лишь очередной комический социальный провал мисс Джонс; но в их столкновении можно разглядеть и кое-что еще. Подмененный в фильме, в романе и сам Барнс некоторым образом замещает другого писателя. По существу, Бриджит Джонс – героиня, взятая Филдинг во временный лизинг у Флобера, современный вариант Эммы Бовари, тогда как Барнс – патентованный местоблюститель французского писателя. Соответственно, тонкость этого эпизода состоит в том, что их встреча – это свидание героини, через голову Барнса, со своим подлинным автором.

– А теперь вы не стали более узнаваемым, чем Салман Рушди?

– Слушайте, понятия не имею, насколько я популярен; не уверен, что писателю следует думать на эту тему слишком много.

– Будь вы сейчас режиссером, вы бы заменили персонажа Барнса или оставили?

– Да пожалуй что, заменил бы – правда, Рушди я бы сейчас уже не взял на эту роль, как-никак пять лет прошло. Кто бы мог меня заменить?

Тут он замечает некоторую комичность этой реплики, и тут же будто надувает ее гелием и отпускает в самостоятельный полет.

– Кто бы мог меня заменить? – вопрошает он риторически. – Ха-ха-ха. Ну, не знаю, не знаю. Может, Зади Смит? Ха-ха-ха.

Не уверен, что шутка стопроцентно соответствует стандартам политкорректности.

– А вот Ален де Боттон. Эпигон ваш, можно сказать, эпигонович: франкофил, что ни абзац – то расшаркивания перед «Мадам Бовари», психология любви. В наследники вам набивается?

– А чего – вполне себе писатель. Нон-фикшн его, правда, мне больше, чем романы, нравится.

– Но главный в Англии эксперт по французской культуре – по-прежнему вы?

– Да, я, по-прежнему я. За все, что бы там ни произошло, приходится отдуваться мне. – Он жмурится от удовольствия. – Всех собак на меня вешают.

Барнс – признанный эксперт по французским собакам, но не так уж редко в его текстах возникают и русские волки.

«Мой любимый роман – „Герой нашего времени“ Лермонтова. Он доказывает, что, каким бы англичанином ты себе ни казался, твоя сардоническая романтическая душа – русская».

Лично мне он этого не говорил, но я прошу подтвердить его эту – вычитанную где-то – фразу.

– Я такое сказал? Ну и ну. Вообще-то, да; если б меня попросили составить список из десяти любимых романов, я бы его обязательно включил: потрясающе умный роман, такой, знаете… жалко, что вы всех своих писателей убиваете на дуэлях.

Отношения Барнса с Россией не ограничиваются исключительно интертекстуальными связями. В одном из эссе из сборника «Письма из Лондона» я наткнулся на странный пассаж, где Барнс, рассуждая о роли территориальных границ в культуре, вспоминает случай из собственной жизни, когда у него, студента, при въезде из Польши в СССР наши пограничники отняли не то овощи, не то фрукты.

Спрашиваю его, как он вообще там оказался. Выясняется – вот уж точно никто про это не знает, – что в 1965-м он вместе с группой оксфордских студентов предпринял путешествие по СССР. Не исключено, решение было связано с тем, что в школе и на первых курсах он учил русский язык. Соврав в агентстве, что собираются в Шотландию, они арендовали на шесть недель микроавтобус на восемь человек, проехали Францию, ФРГ, ГДР и Польшу и лишились в Бресте завтрака. Затем через Минск и Смоленск докатили до Москвы, откуда поехали «вверх», в Ленинград, а потом «вниз» – в Харьков, Киев и Одессу. Зачем он туда поехал?

– Просто поехал, и все.

Что это за странные англичане, которые в середине шестидесятых на микроавтобусе разъезжают по СССР? Я корректно выражаю свои сомнения.

Неожиданно Барнс выбегает из комнаты. Я тем временем выглядываю из окна и вдруг обращаю внимание, что рядом с немолодым «саабом», ровно перед барнсовским домом, стоит совершенно невозможное на этой улице – омерзительный контейнер ПУХТО с мусором; объяснить его существование здесь так же затруднительно, как представить Барнса в Одинцове, Барнса в Мелитополе, Барнса в Виннице; пустую породу он, что ли, туда сбрасывает? – наверняка изрядно остается после переработки словесной руды.

Через минуту писатель-перфекционист возвращается с каким-то предметом в руках. Это самодельная книга, похожая на дембельский альбом: с наклейками и через один интервал напечатанным текстом. Оказывается, дневник вела не только Бриджит Джонс, но и Джулиан Барнс. «Мой дневник», – так и говорит он.

– Вот этот микроавтобус, на котором мы ездили. Все это было страшно утомительно. Ехали бесконечно, конца и края не было, гонка – сумасшедшая, тысячи километров всего за несколько дней. Не помню, почему маршрут был составлен именно так, но ехали мы почти без остановок, часами, чуть ли не круглыми сутками.

Им приходилось заранее оповещать власти о своем маршруте и указывать место, где они собираются переночевать.

– А жили?

– Жили в палатках.

– Неужели?

– Да вот фотография, смотрите. Alionka, – по складам читает он надпись на наклеенном фантике от шоколадки. – Это что же, сладость какая-то, что ли?

Ишь, насобирал: квитанции об обмене валюты, чеки об оплате гостиницы, счет в столовой («сок, курица, пирожное»); какой там попугай – сорока.

– Вот, – Барнс щелкает холеным ногтем по фотокарточке, – Novgorod. – Русские слова он произносит с комическим английским акцентом, как Фельтон в юнгвальд-хилькевичевских «Трех мушкетерах».

– Ну и как – понравилось вам у нас? – хлебосольно спрашиваю я.

– О да-а-а! – отвечает он с интонацией американской школьницы.

Листает он довольно быстро, но я успеваю рассмотреть, что чаще всего здесь встречается подпись «not very attractive»[5]. Похоже, русский язык он бросил изучать как раз после этого путешествия.

– Неужели это вы – в ГУМе у фонтана?

– Да нет, это девушка, которая с нами ездила.

СССР не произвел на него благоприятного впечатления, но на отношение к русской культуре XIX века это, слава богу, не повлияло, и двадцать лет спустя в сборнике «Лимонный стол» даже появится целая повесть, действие которой будет разворачиваться на Курском вокзале, в Орле и Мценске – именно там Тургенев сообщит своим читателям, в чем состоит его бизнес. Разумеется, Барнса интересуют «русские старого образца», которые убивают друг друга на дуэлях и воплощают собой романтический бунт, анти-Метроленд; Россия для Барнса – как Кавказ для Лермонтова. В «Метроленде» есть замечательный пассаж на эту тему, когда Крис, выбравший путь буржуа, оправдывается: «Когда я надраиваю машину на подъездной дорожке… не думайте, что я не слышу внутренний голос, который живет в глубине каждого из нас… кто-то, кто тоже ты или когда-то был тобой, до сих пор мчит на санях сквозь березовый лес в России, и за ним по пятам гонятся волки».

Удивительнее всего то, что произошла и обратная реакция. Именно Барнс стал в России воплощением «современного английского писателя»; на русский не переведены разве что списки покупок, которые он составляет перед поездкой в супермаркет; из живых англичан так полно представлен только Фаулз[6], писатель совсем другого поколения. В довершение всего Барнс обзавелся в России «народным Букером». Впервые эта утка крякнула с обложки «Истории мира в 10 1/2 главах», изданной «Иностранкой», – тот самый экземпляр, что я ему показывал. Оттуда она перекочевала на обложки всех прочих его романов в «черной» серии АСТ. Это ошибка, но ошибка показательная.

Разумеется, читателей завораживают его артистизм, юмор, психологические туше, персонажи, которые в состоянии поддерживать интеллектуальный градус беседы на зависть нам с Бриджит Джонс – Крис из «Метроленда», Оливер из «Как все было» и «Любовь и так далее», Марта Кокрейн из «Англии, Англии». Однако все это скорее норма для современных английских авторов, чьими усилиями Россия нулевых годов методично превращается в интеллектуальную колонию Британии. Любопытно, почему именно Барнс стал Кортесом и Киплингом этой конкисты?

Не потому ли, что в России Барнс, гротескным образом, воспринимается как воплощение «английской вменяемости», буржуазности, житейской социальной нормы? Слух энтузиастов мелкобуржуазных ценностей услаждает «Метроленд», история про отказ главного героя от романтики бунта, конфликта с родителями и метафор – в пользу семейного счастья, респектабельности и прямой номинации, которой, оказывается, можно выразить не менее тонкие нюансы, чем самой яркой метафорой. Русские Марты Кокрейн чувствуют в барнсовских протагонистах родственные душонки и покупают «Англию, Англию» как одновременно литературный аналог паспорта с открытой английской визой и – ампулу с противоядием от действительности; Барнс для них – живое доказательство того, что, выполняя важную этическую миссию – говорить правду, писатель не обязан отказываться от психологически и материально комфортной частной жизни и сочинять толстые, навязчивые, претенциозные, с космическими амбициями романы, в которых нет ни одной шутки.


– Вы можете сказать, как Флобер: «Madame Bovary – c’est moi» – Марта Кокрейн – c’est moi?

– Нет, нет. Тут, во-первых, встает вопрос о различных интерпретациях того, что он имел в виду, когда говорил «Madame Bovary – c’est moi». Сейчас попробую вспомнить. Это могло быть истинное утверждение. Это могла быть шутка. Это могло быть отсылкой к тому эпизоду, когда Сервантеса спросили: Дон Кихот – это он? Это могла быть отговорка: к нему же приставали все кому не лень, чтобы он указал прототип – это она? а может, вон та, другая? – и он ответил: да нет же, это я. Это могло быть намерение выразить близость, которую автор чувствует по отношению к своей героине. Нет, между тобой и твоими персонажами всегда есть какая-то дистанция. Мне нравится Марта Кокрейн, но не думаю, чтобы она могла заменить меня.

Воспоминания о бенефисе в «Бриджит Джонс» и советских гаишниках действуют на мистера Барнса размягчающе. Он чаще начинает улыбаться, демонстрируя мне свои зубы, – как выражаются в таких случаях деликатные американцы, «английские». Мало-помалу он, кажется, забывает об инциденте с гномами и приходит в более благодушное настроение, принимаясь самостоятельно импровизировать на предложенные ранее темы.

– Есть, мне кажется, своя прелесть в том, что, пока я пишу художественные произведения, моя биография становится все более и более вымышленной. Я даже не имел бы ничего против, если бы для каждой страны существовало особенное описание моего характера, для русских одно, для французов другое. Где-то Барнс будет этаким сахар-медовичем, а где-то – агрессивным циником.

Я соглашаюсь с ним, что такое, в принципе, можно было бы устроить.

Неожиданно он не без удовлетворения вспоминает о своем российском Букере:

– Едва ли это столь уж существенно для русских читателей. Однако, возможно, мне следовало бы убедить моих английских издателей снабдить этой информацией и мои домашние публикации.

Реплика сопровождается чем-то вроде «хихикания»; в целом, пожалуй, в разговоре он не так остроумен, как его герои. Будь я стопроцентно уверен в том, что понимаю все, что он говорит, то назвал бы его несколько пресноватым: английский бутерброд с огурцом.

Уже на пороге, в последний раз разглядывая лепнины со львами и готовясь нырнуть в хэмпстедскую тьму, я думаю о том, что раз уж мне сошел с рук вопрос про гномов, то можно высказать ему и все остальное:

Э-эх, я-то думал, вы циник с гномами и попугаем, а вы-то ни в городе Богдан ни в селе Селифан.

Сходство с Альтовым, ранее казавшееся разительным и особенно усугублявшееся в те моменты, когда он сам начинал прихохатывать над своими собственными репликами, окончательно пропадает; ничего, решительным образом ничего смешного. Ни о каком рукопожатии на прощание и речи быть не может.

– Что ж, пожалуй, вы правы. Наверное, вам лучше все-таки придумать какой-то другой текст для моих обложек. Прощайте.

Эфиопика

В 1983 году Грэм Хэнкок, специальный корреспондент The Economist в Восточной Африке, пошел в кино. Дело было в Найроби, в зале давали премьеру спилберговского фильма об Индиане Джонсе – «Индиана Джонс: В поисках утраченного Ковчега». Герой Харрисона Форда, археолог и авантюрист, охотится за некоей святыней древних иудеев. Неожиданно тема показалась Хэнкоку любопытной, и он решил разузнать, что на самом деле случилось с этим Ковчегом. К его изумлению, выяснилось, что Ковчег Завета – тот самый, со скрижалями, выданными Яхве Моисею у подножия Синая, – в самом деле существует и, более того, хранится совсем рядом, в соседней Эфиопии. Так утверждает церковь, и никто никогда не оспаривал это. Следующие несколько лет Хэнкок посвятил журналистскому расследованию – и, пожалуй, преуспел; во всяком случае, на задней обложке его книги о приключениях Ковчега в Эфиопии вынесена цитата не то из Times, не то из Guardian: «Харрисон Форд, лопни от зависти».

Я наткнулся на нее случайно в Сринагаре, где, кстати, находится гробница Иисуса Христа; шкаф хозяина одной тамошней гостиницы ломился от книжек, подробно описывавших пребывание Христа в Кашмире; среди этих серьезнейших трудов обнаружился и томик Хэнкока, оказавшийся там, по-видимому, в силу того, что в эфиопской Лалибеле – сюрприз – тоже есть могила Христа; наверное, кто-то побывал там, затем узнал про сринагарский Розабал и привез сюда эту книгу. Между странными, отвергнутыми официальной наукой местами, очевидно, возникает мистическая связь; маяки во тьме «общеизвестных истин», они указывают друг на друга и образуют некое подобие пути – если, конечно, вы реагируете на еретические книжки. Я – нет, но Sign and Seal оказалось самым увлекательным журналистским расследованием из всех, что мне попадались; это история человека, скептика от природы, одержимого странной (но невероятно правдоподобной) идеей. В тот момент, когда я дочитал первую главу «Знака и Печати», я уже был ни в каком не Сринагаре, а в Лалибеле.


Просыпаюсь в аспидной тьме от театрального ощущения – вибрирующий воздух полон звуков… и шелеста, и шепота, и пенья; они приятны, нет от них вреда… словно сотни инструментов звенят в моих ушах… Этот странный аудиокоридор приводит меня сначала к подножию горы Абуни Йозефа, а затем к северной группе лалибельских церквей; там, в предрассветных сумерках, я застаю совершенно дантевскую картину: по глубоким каменным траншеям стелются призраки в белых одеждах, их десятки, может быть, сотни, они скользят по вырубленным в скале лестницам, застывают на папертях, ютятся в нишах, облепляют края ям. Это души, слетевшиеся не то на Страшный суд, не то на загробный пир. Существа молятся и поют, поодиночке и хорами, по книгам и наизусть, на серебряном эльфийском языке; восходящие потоки воздуха разносят дивные звуки по округе, и иллюзия, будто звон издают сами церкви – каменные эоловы арфы, – вовсе не кажется обманом чувств. Сухая трава, которой покрыты конические крыши круглых хижин-тукулей, вспыхивает золотом – из самого глубокого колодца, как пинбольный шарик, выскакивает солнце.

* * *

До Эфиопии надо додуматься – идея просто взять да и поехать туда, как в любую другую экзотическую страну, обычно натыкается на ментальный блок: все восьмидесятые в новостях гоняли кадры с провалившимися детскими животами, шевелящимися в иссохших глазницах насекомыми, ООНовскими палатками посреди марсианского пейзажа… Именно такой – иконой голода – Эфиопия осталась в коллективном сознании Запада, и кому какое дело, что ни гражданских войн, ни засух здесь не было уже лет двадцать. Вряд ли сейчас найдутся лучшие – менее шокирующие европейца – ворота в Африку; кроме того, Эфиопия – редкое в Черной Африке место, где, оказавшись единственным белым на весь город, ты не чувствуешь себя, как собака, забежавшая в корейский ресторан; аборигены, конечно, реагируют на появление инородного объекта, но скорее сдержанно, чем агрессивно, сервильно или с экзальтацией; эфиопы воспринимают себя как избранный народ, и поэтому им свойственно определенное высокомерие, даже презрение к иностранцам, к белым в том числе. Пожалуй, про них можно сказать, что они ведут себя как люди, которые, несмотря на то что сейчас дела у них идут не слишком блестяще, по-прежнему обладают чем-то таким, чего у других не было и не будет.

Никто не попадает в Эфиопию просто так. Хэнкока привел туда Индиана Джонс. Великому русскому эфиописту Болотову в молодости выдали в библиотеке вместо заказанной книги грамматику, содержавшую амхарский шрифт. Гумилев оказался там, потому что знал, что туда уехал Артюр Рембо. Вавилов отправился туда искать мировой центр распространения культурных растений. Шотландский путешественник Брюс – истоки Нила. Англичанин Тахир Шах – копи царя Соломона. Португальцы посылали туда посольства, чтобы найти христианское царство священного Иоанна, слухи о котором будоражили средневековую Европу. Сами эфиопы палец о палец не ударяют, чтобы приманить к себе посторонних, хотя совершенно очевидно, что одна рекламная кампания – фотография Имет-Гого на Пикадилли и Бета-Георгис на заборе парка «Зарядье», – и здесь будет туристов больше, чем во всех африканских странах, вместе взятых. Половина туристов сбежит на второй день, потому что в Эфиопии лютуют блохи, но половина останется. Ну а что блохи? Говорил же Давид Саулу: «За кем ты гоняешься? За мертвым псом, за одною блохою» (1 Цар. 21:15).


Эфиопы всерьез относятся к библейской истории (настолько, что до 1974 года в конституции страны было записано, что власть в стране должна принадлежать представителю династии, основателем которой был сын царя Соломона и царицы Савской) и сознательно увековечивают ветхо и новозаветные события на своей земле. В теории городок Лалибела является проекцией Иерусалима – хотя на практике гораздо больше похож на Иерусалим оригинальный, чем то, что демонстрируют в Израиле. Гондар выглядит ирреально, в Аксуме есть нечто зловещее, а вот Лалибела источает благообразие. Иноки в свеженамотанных тюрбанах, похожие на факиров, метелками смахивают с ковриков несуществующие пылинки и протирают скалы влажными ветошками; старые карги с вязанками хвороста бредут – не иначе как со съемок «Двенадцати месяцев» в «Гензель и Гретель» – по горным тропам; школьницы с молитвенниками позируют для обложек журнала «Благочестивая отроковица». Вокруг церквей чистота такая, как будто ты попал не то что даже в Голландию, а внутрь иконы; это странное ощущение усугубляется тем, что ландшафт копирует «иконные горки», а паломники выглядят воскресшими Лазарями.

Архитектурные фантасмагории – подземные парфеноны и петры под парусными навесами ЮНЕСКО – могли бы сойти и за дворцы Ирода, и за покои царицы Савской, и за чертоги мифического Иоанна (если бы тот в самом деле существовал, ему-то уж точно следовало устроить себе резиденцию в Лалибеле). Здесь есть река Иордан, есть своя Голгофа, есть Гроб Господень, есть могила Адама (таблички на двух языках, не перепутаете), есть даже свой «ад» – длинный тоннель, соединяющий одну часть лабиринта с другой: тьма кромешная, светить мобильным телефоном запрещается. Циркулирующая в качестве наиболее правдоподобной – за неимением лучшего – легенда, описывающая проект постройки ансамбля церквей, напоминает классические истории о похищениях инопланетянами: жил-был царь Лалибела, которого однажды взяли на небо, где продемонстрировали ему некие похожие постройки, после чего он и сам принялся за дело – и за 23 года справился с поставленной «наверху» задачей; никаких конкретных описаний технологий не прилагается.


Существует теория, будто бы все древние здания, сложенные из гигантских каменных блоков – Баальбек, пирамиды Гизы, Карнак, – в действительности выстроены из геополимерного бетона; в Аксуме гиды иногда рассказывают версии о «технологии плавления камней», но даже если в самом деле такая технология существовала, Лалибела все равно исключение. Траншеи и ямы – огромные, метров 50 на 50, глубиной когда в пять, а когда и во все десять человеческих ростов, – прорублены в настоящих скалах, тянущихся на многие километры вокруг; ну, нет, никто не стал бы выстраивать из бетона фоновый ландшафт. И ладно бы только сама яма: посреди ее оставляется участок, который затем, сверху вниз, обрабатывают так, чтобы он обрел некую заранее заданную форму, например трехмерного креста; сначала, соответственно, возникает крыша, а уж затем появляется основание, – так археологи выкапывают свои трои. Затем эти монолитные многогранники – кубы, призмы, параллелепипеды – выдалбливаются изнутри, чтобы ими можно было пользоваться, как любыми другими зданиями; причем всё – вплоть до алтарного возвышения, вплоть до подоконников – вытесывается из той же самой скалы.

Таких «ям» с монолитными церквями в Лалибеле тринадцать, одна отдельно, шесть и еще шесть – северная и южная группы разделены рекой Иордан; между собой они связаны системой проходов, пещер, каналов и перемычек. Кроме видимой, должна быть еще и невидимая часть лабиринта – отводные каналы, чтобы дождевая вода не накапливалась в котлованах. Не то паломники, не то монахи, не то обретшие видимость души ползают по всем этим полостям скалы во всех направлениях, из-за чего возникает чувство головокружения. Запомнить план этого микрогорода с первого раза и уж тем более объяснить, каким образом обитатели Эфиопии сумели в XII веке вырубить в скалах эти церкви, невозможно.

У людей XII века, какими их представляет историческая наука, не могло быть ни технологий, ни инструментов, чтобы так обрабатывать скальную породу. Попробуйте, не имея стального долота, не то что продолбить в куске скалы яму, а хотя бы просто расколоть какой-нибудь булыжник. Сказочное объяснение – царю Лалибеле помогали строить ангелы – кажется единственной рабочей версией. И это мы еще не задавали вопрос, а зачем вообще они выбрали такой катастрофически сложный способ строительства? Почему нельзя было строить, как все, – снизу вверх, зачем было рубить яму сверху вниз, как могилу и бомбоубежище, и выдалбливать потом внутренности? Зачем?


Размером и весом Ковчег Завета напоминал стиральную машину – то есть можно поднять и вдвоем, однако если вы собрались тащить его на длинную дистанцию, например с Ближнего Востока в Центральную Африку, то пара, а то и еще одна, лишних рук совсем не помешает. Радикальное, однако ж, отличие Ковчега от стандартной крупногабаритной бытовой техники, облегчающей жизнь, состояло в том, что, согласно иудейским легендам, он был способен время от времени поднимать и тех, кто его нес, и самого себя над землей. Для Менелика, сына царицы Савской и царя Соломона, укравшего Ковчег у отца в Израиле и унесшего его к матери в Эфиопию, это была проблема; как с ней справлялись, источники умалчивают. Для нас существенно, что, по сути, этот ящик мог действовать как устройство, генерирующее отмену гравитации; своего рода роутер, включение и выключение которого, однако ж, происходило весьма несистемно; никто, кроме фирмы-изготовителя (и нынешней эфиопской православной церкви), не мог похвастаться, что он стал хозяином этого «вундерваффе». Действие похожего «прибора невесомости» описано в формально «детской» – впрочем, так и Библию недолго объявить детской – книжке Н. Н. Носова «Незнайка на Луне»; столкнувшись с необходимостью существовать там, где земное притяжение перестало действовать, герои прибивают к полу калоши, чтобы перемещаться в пространстве без риска улететь. Не являются ли, пришло мне в голову, лалибельские монолиты аналогами этих эрзацев гравитации – своего рода каменными «калошами», которые гарантированно не улетят в условиях невесомости, в отличие от «обычных» зданий – ведь те в любой момент могут приподняться над землей. Зачем еще, спрашивается, было выдалбливать здания «вниз», зачем тратить колоссальные усилия на то, чтобы они сами и были «землей», если у вас нет какой-то угрозы обычному способу существования, зато есть Ковчег, который в любой момент может сработать, и тогда – держитесь за поручни.


Представьте, что Эфиопия – поле для пинбола. Аддис-Абеба – гнездо, откуда катапульта выстреливает шарик, который затем скачет наверху, на севере. Цель – загнать шарик в основные лунки: Аксум, Гондар, Лалибелу, озеро Тана, горы Симиен. Протяженность Северного кольца – примерно три с половиной тысячи километров. Совсем недавно на преодоление этой дистанции мог потребоваться год, теперь самолеты «Эфиопиан эйрлайнз» прыгают от одного пункта к другому на манер кузнечиков. Вы еще раздумываете, что больше идет эфиопским женщинам, скатерть или форма стюардессы, а уже пора опять пристегиваться: спускаемся. На эфиопский пинбол можно потратить год, достопримечательностей хватит, однако призовые очки за лунки первого ряда легко набрать и за десять дней.


Царь Лалибела занимался не только возведением церквей – предполагаемое обладание Ковчегом позволяло ему осуществлять еще более грандиозные проекты. Так, он вроде бы приказал выкопать сеть каналов, спланированную таким образом, чтобы вода уходила из Голубого Нила и оставалась в Эфиопии (а не уплывала во враждебный мусульманский Египет, полностью зависящий от реки). Следы этих работ – вздыбленные неизвестными силами скалы – якобы видели в XVII веке португальцы. Эфиопия и сейчас – b?te noire[7] Египта: именно на территории Эфиопского нагорья Нил получает 90 процентов воды и питательных веществ, и эфиопы в любой момент могут построить плотину, аналогичную Асуанской, с водохранилищем, чтобы регулировать водосброс, использовать энергию реки в своих целях – и шантажировать египтян. В этом смысле тахрирская революция сыграла эфиопам на руку – Египет, чья армия лучшая в Африке, сейчас ослаблен; однако если Эфиопия в самом деле решится на строительство плотины, можно не сомневаться, что на континенте начнется большая война за Нил; любимая тема пикейных жилетов в Аддис-Абебе и Каире.

Нил вытекает из внутреннего эфиопского моря – огромного озера Тана. В целом на Северном эфиопском пути скорее холодно, чем жарко: затерянный мир, как и следует, находится на горном плато. Тана исключение – если средняя высота Эфиопского нагорья 3000 метров над уровнем моря, то озеро расположилось «всего-то» на 1830 метрах, и там теоретически можно подхватить малярию – климат вполне «африканский».

В приозерном городе Бахир-Дар я, как и двадцать лет назад Грэм Хэнкок, договариваюсь о найме катера, чтобы добраться до островов. Лодочник смотрит на меня со сдержанной иронией: очевидно, что я не первый и не последний искатель Ковчега. Островов под сорок, есть ближние, на час плавания, есть дальние – чуть ли день до них добираться, и почти на каждом клочке суши – монастырек: Ура-Кидане-Михирет, Дэга-Эстефанос, Кебрана-Габриэль…

С воды острова выглядят, как зеленые пузыри, – заджунгленные полушария. На берегах – заросли папируса, настоящего, какого давно нет в Египте; именно здесь его срезали для хейердаловского «Ра» и «Ра II»; папирусовые плоты-паромы и сейчас совершают короткие каботажные навигации.

Путь к центральной части острова проходит через джунгли – хотя бы и окультуренные. В «садах» – бамбук, баньян; жирная, с толстым слоем перегноя, земля; растения шепчутся заговорщически. По тропкам, лестничкам и просекам ползают гигантские не то майские жуки, не то члены Союза цирковых деятелей: редкие бородки, умные фасеточные глаза. Выглядят отцы-пустынники, закутанные в ядовито-желтые, атласно-фиолетовые, диснеевски-голубые мантии, как персонажи из комиксов, как «эфиопы», какими их воспринимали в Европе в Средние века, когда Эфиопия была известна как страна чудес и тайн, населенная колдунами и драконами.

Слово «монастырь» дает превратное представление о том, что там такое на самом деле. Церковь – круглое здание, накрытое «китайской шляпой» из высушенной травы, – выглядит очень по-африкански. Со стороны напоминает ловушку – мину, увеличенную до размеров одноэтажного здания. Стены обычно каменные, но кое-где попадаются участки из стволов и веток, обмазанных глиной. Ровные поверхности записаны яркими образа?ми: царь вонзает скипетр в ступню рядом стоящего человека; многорукий Иисус трансформирует рыб, и повсюду белокожие, однако с негритянскими губами и носами херувимы; доминантные признаки становятся рецессивными, и наоборот; шапка курчавых волос недвусмысленно заменяет нимб. Эти фрески – дикая смесь Мунка и бурятского буддизма; душераздирающий примитивизм, в котором вера, ирония, ханжество, кощунство, ересь и ортодоксия смешиваются в любых пропорциях.

Именно здесь (где-то здесь, утверждает Хэнкок) на протяжении нескольких столетий находился Ковчег, может быть, поэтому в монастырях есть что-то жуткое. Священнослужители показывают кресты, рукописные книги из козлиных кож и гэндальфовские ритуальные посохи с барабанами; без особой охоты и за немалый бакшиш, просто чтобы клиенты раньше времени не растревожились.

Чтобы всерьез, заглядывая под каждый камень, прочесать остров в поисках улик, свидетельствующих о пребывании Ковчега, нужны долгие часы; чтобы объездить все острова на Тане, нужно несколько дней; дорого – и в смысле времени, и в смысле денег, однако это самые «атмосферные» места в Эфиопии. Все эти танские монастыри производят впечатление «непроветренных», что ли, – не в гигиеническом смысле, а в смысле, что дух истории там остался: чувствуется, что тут много кого убивали, много вели важных переговоров, много кого – и чего – прятали. По выражению Эдварда Гиббона, «окруженные со всех сторон своими религиозными противниками, эфиопы спали почти тысячу лет, забыв об остальном мире, который тоже забыл об их существовании». Изоляция, длительная изоляция, приведшая к тому, что там развилась цивилизация не научно-технического, как на Западе, а какого-то другого, мистического типа, при этом вовсе не отсталая, а со своими, альтернативными, – ключевое слово для Эфиопии – технологиями. Эта страна похожа на человека, у которого нет и никогда не будет – просто потому, что он вполне уверен в собственной исключительности и не нуждается в общении с кем-то еще; ему интересно и с самим собой. Монахи с островов озера Тана выглядят эндемиками, которые совершенно не страдают от вековой изоляции – и даже наоборот, извлекли из нее массу преимуществ. На прощание они все очень странно улыбаются – чему-то такому, что знают они, и никто больше; улыбаются – и расползаются по тропинкам обратно, в джунгли.


Аксум – среднего размера городок, который, поднапрягшись, можно исходить за день, называют религиозной столицей Эфиопии. Именно здесь царица Савская копила золото и драгоценности, которые потом повезла Соломону; именно здесь, надо полагать, эфиопы додумались канонизировать Понтия Пилата, именно здесь (если это не анекдот, придуманный Ивлином Во) новоназначенным епископам при посвящении в сан плюют на голову. Именно здесь, наконец – никто и не скрывает, – в часовенке рядом с подозрительно напоминающим мечеть собором Цион Мариам хранится Моисеев Ковчег Завета.

К ограде часовни – в такой могла бы жить белочка из «Сказки о царе Салтане» – можно подойти, однако не более того: видит око, да зуб неймет. В лучшем случае удастся разглядеть хранителя: человека, который с момента вступления в должность до самой смерти не имеет право отходить от святыни. Несколько лет назад двое насмотревшихся «Индианы Джонса» европейцев решили взять часовню штурмом – перемахнули через забор и попытались рвануть внутрь, но то ли хранитель оказался хватом, то ли охрана их выволокла, только никакой белочки они так и не увидели.


Совсем близко от ковчегохранилища, буквально в полукилометре, есть кое-что такое, что запросто может быть истолковано, как наглядное доказательство если не сегодняшнего, то былого присутствия Ковчега. «Поле стел» напоминает декорацию для игры «Ангри бёрдз»: на небольшой поляне что-то вроде каменных щепок неодинакового размера – такая помеха для стрельбы по свиньям. Битва явно закончена – какие-то «щепки» уже рухнули и сложились, какие-то остались стоять. Их тут десятки. Все – очень древние, очень большие и очень высокие. Есть размером примерно как у мемориала «Москва – город-герой» на Дорогомиловской заставе, есть гораздо больше – c девятиэтажный дом. Есть и поскромнее, толщиной с фонарный столб.

Великие стелы Аксума – монолитные базальтовые глыбины с обработанными поверхностями, иногда увенчанные полумесяцами наоборот, то есть рогами вниз. Теоретически можно было бы расшифровать это как знак принадлежности к мусульманской культуре, однако, разумеется, стелы слишком древние, чтобы иметь отношение к мусульманам; ведь тогда мусульман просто не могло быть, правильно?

«Наука» датирует стелы VII веком до н. э. – на том только основании, что позже они якобы «не могли» появиться. При этом каким образом 27 веков назад можно было вырезать из базальта 30-метровую махину, объяснять берется мало кто. Вид существ, околачивающихся вокруг (да и сам облик соседней церкви Цион Мариам), говорит если не о родстве с исламом, то, по крайней мере, о знакомстве с его стилистикой.

Всерьез копать аксумский Манхэттен археологи стали в середине 1950-х – и обнаружили, что это только кажется, будто стелы стоят на земле: на самом деле – на пьедестале из огромных отесанных базальтовых плит. Внизу некоторых вырезана фальшь-дверь, дальше следуют «этажи». Аксум, можно сказать, рифмуется с Лалибелой: там – полые дома, выдолбленные в скале, тут – монолитные башни-дома, но имитационные, без полостей; то же, но шиворот-навыворот. Однако про Лалибелу хотя бы понятно, что такое тамошние «кьюрио»: молельные дома, культовые сооружения. С Аксумом и того нет.

Под стелами, между прочим, находятся искусственные катакомбы с дворцами, то есть это именно что верхние части айсбергов. Разумеется, эти айсберги – айсберги истории – постепенно тают; язык не поворачивается сказать «в океане времени», нет в Эфиопии никаких океанов. Многие стелы валяются на земле, есть разбившиеся. Самая большая, якобы принадлежащая царице Савской, покоится у фронтальной изгороди поля – огромная, колоссальная. Представьте растянутые мехи гигантского каменного аккордеона. Ему даже не нужно играть – музыка и так слышна; она транслирует непостижимое и потому звучит торжественно.

Зачем нужно было высекать из базальта не пригодные для жилья башни? Зачем было протыкать центр города исполинскими каменными «щепками»? Может быть, эти сооружения – мемориалы неким императорам, которые считали необходимым оставить о себе память потомкам? «Места обитания их духа»? Маяки? Каменные антенны? Ретрансляторы энергии? Поле экспериментов? Зачем их столько?

Столько и еще полстолько – в Аксуме есть еще одно «поле стел». «Как бы то ни было, – пишет один из посетителей, – они представляют собой историческое свидетельство архитектурных технологий, более совершенных, чем любое их изображение».

Очевидно только, что существовала какая-то сила, концентрация воли, настолько мощной, что смогла убедить обычных людей потратить колоссальные усилия, годы, десятилетия работы на производство и расстановку этих исполинов. Собственно, вот что они напоминают – гигантские силомеры. Бьешь молотом по пьедесталу – и датчик поднимается до определенного деления. Нет никакого сомнения, что в Эфиопии дремлет НЕЧТО, и, раз так, измерение этой силы требует особых приборов.

Оставляя в покое способности древних аксумитов добывать и обрабатывать камень, спросим лишь – как эти стелы воздвигали? В музее, что на дальней окраине поля, висит картинка: стелы везут на слонах. Посетители хлопают себя по лбу – ну как же, слоны! Как мы не догадались! Интересно вот только, сколько слонов нужно, чтобы сдвинуть с места 520-тонную стелу? 520? Попробуйте-ка запрячь в одну упряжку хотя бы десятерых, если, конечно, найдете их на Эфиопском нагорье. Грэм Хэнкок предполагает (и попробуйте назвать эту версию менее правдоподобной), что и тут не обошлось без Ковчега с его способностью уничтожать гравитацию.


Эфиопия никоим образом не является человеческим зоопарком, однако экзотика есть экзотика, население отличается от нашего, и пытаешься понять – нет ли возможности объяснить эфиопские головоломки особыми способностями населения, антропологией.

Вот они – бродят вокруг аксумских стел, плывут на папирусовых плотах по озеру Тана, выжимают авокадовый сок у крепостной стены Гондэра, поджаривают кофейные бобы на Бахр-Дарском рынке. Эфиопы гораздо больше похожи на себя же «древних», чем, к примеру, египтяне, греки или итальянцы. Видно, что они – древняя, законсервировавшаяся нация, раса. Идеальный способ вступить с ними в контакт (по крайней мере, для человека, не склонного знакомиться на улице) – отправиться в трехдневный, скажем, поход в горы Симиен: они тянутся между Аксумом и Гондэром. Чтобы проникнуть внутрь горного массива, надо нанимать целую экспедицию – проводника, скаута, погонщика мула, повара и помощника повара. Скаут теоретически выполняет функцию охранника – в горах шастают стаи обезьян гелада (местные эндемики), и если они нападут, то… В дело вступит прикомандированный к вам местной администрацией крестьянин, не владеющий иностранными языками, зато с ружьем или «калашниковым» на плечах. Оружие он носит так же, как привык носить пастушью палку, которую кладут за шею, поперек, выставляют локти и опираются на концы запястьями, – они все так здесь ходят, как колодники.

Так красиво, как в горах Симиен, может быть, разве что, в толкиеновском Средиземье, однако когда – бородатый, в тюрбане, пижамных штанах, ношеном спинджаке и пластиковых шлепанцах на босу ногу – над пятисотметровым обрывом стоит скаут с берданкой, фотографируешь не вид, а его – умопомрачительно колоритного, как с картин Верещагина. Ни о какой гармонии между ландшафтом и человеком здесь и речи нет – слишком велики диспропорции, вообще ни малейшего соответствия.

Ходить по настоящим, 4000 метров, горам без привычки – пытка, однако плетемся только мы с мулом; мул, впрочем, тащит газовую горелку, палатки, провизию и спальники. Ни скаут, ни проводник, ни погонщик мула, ни повар, ни даже помощник повара никогда не устают. Геология – вздыбленная поверхность, изрезанный рельеф, ландшафт, тяготеющий к вертикальным линиям, – воспитывает из эфиопов хороших марафонцев, дает им сильные, длинные, худые, узловатые конечности, приспособленные для пешего передвижения, и сердца и легкие, способные работать в самом экстремальном режиме. Климат также провоцирует человека на ходьбу, на постоянное движение – здесь африканцы вынуждены бороться с холодом. Среднегодовая температура на Северном кольце может быть плюс 18, однако это означает, что уже на 3000 метрах ночью ОЧЕНЬ холодно. Именно в Симиенских горах я видел человека, замерзшего насмерть: дело было пусть не на экваторе, но очень недалеко оттуда. Лежал себе в шортах и скатерти (на самом деле – этшамма, накидка), как все ходят здесь.

Еще одна черта Эфиопии: природа ведет себя достаточно жестко и резко, чтобы внушить оказавшимся внутри этого пространства существам, что им следует сконцентрироваться, создать некую культуру, а не просто полеживать на солнышке и прозябать; тут поневоле поверишь в теорию географического детерминизма Джареда Даймонда – широта и долгота неизбежно предопределяют судьбу.

У всех, кто здесь оказывается, возникает ощущение колоссальной несправедливости – да ведь это самая недооцененная страна на свете. Такая древность, такая природа, такая история, такая антропология – третья по населению страна Африки, и что? Даже Индиана Джонс не стал искать Ковчег здесь. Даже Джеймс Бонд не заглянул сюда хотя бы на уик-энд – хотя сцены бондианы снимались во всех мало-мальски любопытных странах, включая Гаити, Российскую Федерацию и Азербайджан. Эфиопия, иронически замечают авторы путеводителя по стране, прочно ассоциируется только с одним – с тем, что там голод; менеджеры «Эфиопских авиалиний» регулярно вынуждены отвечать на вопросы потенциальных пассажиров, надо ли брать с собой еду, потому что «вряд ли ведь она подается на их рейсах».


Гондэр кажется работой ифрита из «Тысячи и одной ночи» – из тех, что за ночь умели переносить дворцы с места на место; на этот раз откуда-то, пожалуй, из Англии. За крепостными стенами, на огромном лугу, стоят шесть-семь огромных каменных замков, выглядящих так, что в любом из них можно снимать хоть «Айвенго», хоть «Парцифаля», хоть «Янки при дворе короля Артура».

В основе геометрии – прямоугольники и квадраты; по краям трех-четырехэтажных строений, совершенно не характерных для здешних мест, – круглые конические (напоминающие о джайпурских фортах) башни по углам. Разумеется, существуют «официальные» объяснения. Гондэрским называется целый период в истории Эфиопии – c 1636 по 1885 год здесь была столица. Царь Фасилидас пользовался услугами иностранных, в том числе португальских архитекторов, которые и выстроили ему первый из замков, а затем местные жители быстро освоили технологии и уже сами завершили возведение комплекса. Они там, в Гондэре, вообще мастера на все руки; шотландец Брюс, рыскавший тут в поисках не то истоков Нила, не то одного старинного ларя, рассказывает о поразившей его сцене. Трое гондэрцев на его глазах поймали корову, повалили ее на землю и отрезали от нее кусок мяса, после чего закрыли дыру шкурой, смазали сверху глиной, отвесили животному пинка, а сами повязали салфетки и принялись работать челюстями. Чуть ли не на замковом лугу все это и происходило.

Вроде бы ничего особенного – ну, замки, но, когда видишь весь этот «африканский Камелот» своими глазами, возникает чувство, что тебя обманывают. Можно поверить в то, что итальянцы построили в Кремле несколько соборов, но если вы увидите в Москве аллею баобабов или в Перми – римский Колизей, то подобные «объяснения» перестанут казаться стопроцентно правдоподобными. Посреди Африки, чуть ли не на экваторе, на той же широте, что юг Судана, Чад и Центральноафриканская Республика, – кусок средневековой Европы? Ну, нет.

Нынешняя Эфиопия – сугубо континентальная страна: выход к Индийскому океану ей закрывают Эритрея, Джибути и Сомали. Нил по разным причинам тоже не стал артерией, открывающей Эфиопии выход в Средиземноморье – и к соответствующей культуре. Результат – изоляция; по существу, страна представляет собой такую гигантскую кастрюлю, которая веками нагревается на солнце – и в которой веками тушатся в бульоне из локальных традиций однажды проникшие туда стили, идеи и идеологии.


Теоретически Эфиопия была православной всегда; на практике оба последних слова следует писать в очень больших кавычках. Степень истинной схожести российского и эфиопского изводов православия остается под огромным вопросом, однако поставить под сомнение сам факт того, что эфиопы исповедуют именно христианскую религию, не так уж просто. Каждому, кто позволит себе пожать плечами, будет продемонстрирован крест – много крестов. Эфиопы помешаны на декоративных церемониальных крестах. Углы между плечами креста заполняются разного рода завитушками и геометрическими фигурами – декоративными. Священники в белых одеждах и тюрбанах – вышивки с крестами – регулярно выползают из каких-то не то пещерок, не то каморок, не то киосков фотографироваться. Похоже, им самим это нравится. Любой третьеразрядный эфиопский поп в полном облачении выглядит государем-императором – только вместо скипетра и державы у него крест и книга, естественно, ОЧЕНЬ старинные. Книгами и крестами в Эфиопии подтверждается все: вот царь, вот чем он занимался, вот его крест, вот его корона, потом другой царь, вот тут про него, вот его крест, и так далее. Крест аксумский, крест лалибельский, крест гондэрский. Эта шизофреническая уверенность в очевидности собственной истории, скорее всего, основана на в корне неверной, однако последовательной логике.

Вряд ли какая-то другая страна может озадачить наблюдателя так, как Эфиопия. Тот, кто видит изображения мест, где мог находиться Ковчег Завета (одно страннее другого), оказывается в положении человека, которому предложено решить некую задачу по взаимодействию крайне структурно отдаленных друг от друга геометрических объектов, при этом в действительности они расположены близко друг к другу, у каждого своя динамика, за каждым тянется свой исторический инверсионный след, причем обычно сомнительный: потому что привязка к принятым в Европе датам достаточно условна.


Чтобы понять Эфиопию, нужно быть не лингвистом, не историком и не антропологом, а математиком. Кто еще может понять, как взаимодействуют между собой все эти аксумские стелы, лалибельские траншеи, фрески танских монастырей и гондэрские цитадели? Никакого общего знаменателя, стилистического или идеологического, не обнаруживается. Нет никаких оснований – кроме географической близости – утверждать, что это артефакты родственных друг другу культур. Стили здесь не прогрессируют, метаморфозы – необъяснимы, проследить наращивание цивилизационных характеристик невозможно. Одно просто заменяется совершенно другим – и кому могло взбрести в голову заменить это именно на то? Происходит обвал (театральный, как будто пыльные декорации вдруг рушатся) представлений об исторической преемственности. Артефакты, которыми набита Эфиопия, ломают исторически ясную картину мира: сначала Египет, потом Греция, потом Рим, потом Средние века… Ну да, а теперь попробуйте интегрировать в эту знакомую стрелу времени Эфиопию. Она и с Египтом-то не координируется. Как могли египтяне не подняться по Нилу, а эфиопы – не спуститься? Чтоб из пункта «Э» никто не вышел в пункт «Е» и наоборот, при том что единственная реальная дорога на этом участке – река, соединяющая «Э» и «Е»! Однако данных о контактах Луксора с Аксумом, по сути, нет.


Чтобы проникнуть на территорию гор Симиен, надо зарегистрироваться; полистав на КПП журнал посетителей, понимаю, что я здесь первый русский за месяцы, а может, и больше: терпения не хватило пальцем по строчкам водить. А ведь еще совсем недавно Эфиопия кишела русскими. В начале XX века Абиссиния сделалась в России чем-то вроде модного поветрия, декадентской легенды. Соткался миф о «наших черных единоверцах», появились исследования об эфиопских корнях национального гения – Пушкина, вспомнили, что Ломоносов якобы получил звание академика за составленную им грамматику амхарского языка, пошли разговоры о признаках духовного родства (ортодоксия, империя, мессианские амбиции, комплекс избранничества, претензии на Небесный Иерусалим); признаки находили в чем угодно, возникла даже эксцентричная теория о сходстве амхарского алфавита с глаголицей. Африканским анклавом православия заинтересовались сначала частные лица, а затем и государство. Записок о русских экспедициях в Эфиопию так много, и они так разнообразны, что можно подумать, те отправлялись туда по какому-то расписанию с пугающей регулярностью. Появились русские, один эксцентричнее другого, которые переезжали в Эфиопию и становились еще большими эфиопами, чем туземцы. Эфиопия стала восприниматься как своего рода вторая Россия, запасный выход, какая-то наша древняя союзница – и, как знать, потенциальный плацдарм в Африке. Русские собирали здесь этнографические коллекции, помогали воевать против итальянцев, строили университеты и НПЗ. Факт: ни одна экзотическая страна в мире так не магнетизировала русских, как Эфиопия, и ни одна нация (включая португальцев, англичан и итальянцев) так плотно не интересовалась Эфиопией, как русские. Русские никогда не претендовали на то, чтобы колонизировать эту часть Африки, но все время что-то здесь искали.

Попробуйте поехать в Эфиопию – вы непременно почувствуете, что там что-то есть, что-то, о чем вам смутно известно – ощущение дежавю, у вас словно активируется историческая память. Вы будто обнаруживаете источник некоего невроза, подавленное воспоминание о травме, которая была нанесена – и которая может быть исцелена, если найти там нечто. Но что? Подлинный Гроб Господень? Может быть, Ковчег?

Откуда-откуда они там вынесли его? Из Израиля? Точно?


Грэм-хэнкоковское расследование «дела о Ковчеге» заканчивается тем, что автор пробирается в охваченный гражданской войной Аксум, чтобы поприсутствовать на январской церемонии Тимкат: кульминацией празднования Крещения является вынос «табота» – так на древнем языке геэз называется Ковчег (или его копия). Хранители так и не позволили Хэнкоку сунуть ботинок в дверную щель – однако тот и сам уже не особо рвется: ему и так ясно, что притязания Эфиопии на обладание утраченным Ковчегом истинны. Не так уж важно, что на самом деле находится в ларце под замком; и пусть даже то, что хранится там, утратило свою способность наводить ужас на врагов, расщеплять скальную породу и поднимать тяжести; даже и так, его свойство – приподнимать и развеивать традиционные тяжеловесные представления об истории, да и прочие научные «истины» – несомненно. Ковчег – символ, материальный знак некой идеи.

Дело на самом деле даже не в Ковчеге; в любом случае Эфиопия больше, чем просто место, где хранится некий украденный в другом месте важный ящик.

Как Дарвин обнаружил на Галапагосских островах нечто такое, что позволило ему сформулировать идею эволюции, так и в Эфиопии есть особая атмосфера, погрузившись в которую, осознаешь, что существующая картина мира может быть пересмотрена. Эта страна – гигантский театр, в котором каждый день дается представление, наводящее зрителя на важные, и при этом противоречащие циркулирующим в качестве общеизвестных, идеи.

В Эфиопии особенно хорошо видно, что история искусства не является подтверждением (наглядным пособием) принятой модели хронологии, просто потому что одно никак не вытекает из другого. Никакие натянутые параллели с западной историей не в состоянии объяснить эти колоссальные взрывы энергии – и сменяющие их многовековые затемнения: глухую шахтную темень.

Так или иначе, герметичность стала источником если не процветания, то оригинальности. Мы видим здесь, какие удивительные эндемики – культурные, политические и биологические – возникают благодаря изоляции. Это страна, где растут кусты с ядовитыми помидорами и карликовые кактусовые деревья, а под ними расхаживают неведомые прочему миру обезьяны с красными треугольниками на груди, будто они узники концлагеря. Страна, которой правил император, в молодости пожимавший руку Гумилеву, в старости целовавшийся с Брежневым, а после смерти ставший иконой целой религии – растафарианства. Страна, которая – единственная из всех африканских – никогда не была колонизирована. Страна, где в церквях, похожих на хижины людоедов, под фресками, изображающими пророка Мухаммеда в адском огне, толкутся православные попы, выглядящие как саудовские ваххабиты. Страна, в которой в 2012 году все живут в 2004-м – просто потому, что у них принята другая точка отсчета времени; говорят, что каждый год в Эфиопию отправляются контейнеры с нераспроданными календарями, которые затем на особых складах консервируются на семь лет и восемь месяцев, после чего вновь поступают в продажу. Формально эфиопы живут не по григорианскому, а по юлианскому календарю, на деле эта огромная страна – гигантская машина уничтожения времени, ломающая все принятые на Западе представления о хронологии. Страна, которая умудрилась потеряться в чужой – мировой – истории, несмотря на обилие древностей и географическую близость к традиционным центрам. Страна, которую искусственно изолировали, а она от этого только выиграла.

Тут понимаешь, что в изоляции (не только географической, но и исторической) могут развиться самые удивительные культурные признаки и способности; не просто «консервация древних традиций», репликация экзотического примитива, а исключительно оригинальные технологии обработки камня, стили живописи и архитектуры. Что изоляция, закрытое общество, многовековое подавление демократии, отсутствие инфраструктуры, а не глобализация, не коллаборация, не участие в социальных сетях, не открытая конкуренция и не «свободные выборы» дают самые поразительные достижения.

Диагностика пармы

За последние пятнадцать лет нынешний хозяин Медной горы, властелин Великого Полоза и укротитель муравьев в золотых лапоточках Алексей Иванов вырезал из самоцветных уральских слов четыре романа: «Общага-на-Крови», «Географ глобус пропил», «Сердце пармы», «Золото бунта» и двухтомный путеводитель по реке Чусовой[8]. После пяти дней в обществе 37-летнего писателя удалось выяснить, похож ли он на Географа, обнаружить прототип Осташи Перехода, переплыть Чусовую, Каму, Койву, Сылву, Усьву и Лысьву, спуститься в Ледяную пещеру, подняться на Костер-гору и своими глазами увидеть бойцы (опасные камни или скалы на реке) Шайтан, Собачьи Ребра, Печка, Узенький и Востренький.

У сверкающей импортными бутылками стойки бара отеля «Урал» околачивается человечек в очках – смотрит не на этикетки, а куда-то выше; он чуточку привстал на цыпочки. Я определенно уже видел его – две недели назад, случайно, в Ленинграде. Там между нами произошел обстоятельный разговор рекогносцировочного характера: «А в Пермь лучше на поезде или на самолете?» – «На самолете». – «А долго лететь?» – «Не очень». – «А какая в Перми погода?» – «Как в Москве». – «Ясно». Тут этот говорящий электроприбор почему-то оттаял и, в первый раз заглянув мне в глаза, протянул руку: «Увидимся в аду».

– Знаете, что нарисовано над стойкой кафе? – вдруг оборачивается ко мне Иванов.

Я машинально начинаю вглядываться – там намалеван какой-то коричневый хлам, нечто местно-аутентичное, бусы, что ли?

– Это кости, Лев. Скелет. Чудская княгиня. Хорошо долетели?


– Э, ты очумел, что ли, совсем?! Ты куда пошел с сигаретой, окаянный!

Расплачиваюсь на лукойловской заправке и вполуха слушаю вопли операционистки в микрофон: местные сцены. Заправка непонятно где – то ли на окраине Перми, то ли на Старошайтанском тракте, между Усть-бла-бла-бла и Сольква-ква-ква, – запомнить все эти былинные топонимы так же невозможно, как понять, где заканчиваются административные границы города: дорожный знак с перечеркнутым словом «Пермь» обнаруживается в самых неожиданных местах, чуть ли не за сотни километров от моей гостиницы.

– Совсем головы нет, пропил всю, ирод? Тут же бензин, на воздух враз взлетит! Ну, народ, ну, совсем без головы ведь, а? – переживает потрясенная тетка в аккуратной, евровида, униформе.

И тут я наконец обращаю внимание, на кого она орет: типично местного вида деградант в кожушке и нелепой скуфейке, с сигареткой, торчащей из-под рукавца, семенит к «Ниве» – той самой, на которую я заказал полный бак.

– Так это с вами, что ли? Он чего у вас – совсем невменяемый? – наскакивает на меня тетка, и я не знаю, что ей ответить. «Самый яркий русский писатель XXI века»? «Золотовалютные резервы русской литературы»?

– Ну… – мямлю я и тут же спохватываюсь, я ведь уже усек, что «ну» здесь говорят вместо «да».

– Смотри, Джузеппе, машина поехала, такая же грязная, как у тебя, – кажется, любой фрагмент окружающей действительности в состоянии подарить Иванову материал для того, чтобы поиронизировать над своим братом, который вообще-то представлен мне как Вадим, но в дальнейшем фигурирует исключительно как Джузи. Джузи младше, зато рослее и плечистее; у него тоже заволжское скуластое лицо, но по-другому – с более резкими и высокими скулами; он блондин и отдаленно напоминает Осташу с обложки «Золота бунта»; он поэт – в частности, автор стихотворения про часы с микрокалькулятором в «Географе»; у него есть собственный бизнес – магазин походного снаряжения, новенькая «шевроле-Нива» и права.

Мы продвигаемся по Перми – через бесконечные промзоны, алкогольные супермаркеты «Норман» и вино-водочные лавки «Норма». Здания пастернаковского разлива («Дом Лары», ресторан «Живаго»), безалаберно застроенные какими-то закоулками площади, которые вдруг как будто проваливаются в карстовые воронки…

– «…Мифический народ, который, по легенде, по приходу русских ушел в подземные убежища, где подрубил опорные столбы сводов и сам себя похоронил». Чудь белоглазая – может, слыхали? – интересуется Иванов. – А этот скелет у вас в гостинице – он из захоронения VIII–XI веков, из могильника села Редикор в Чердынском районе. Раритет сейчас в витрине Чердынского краеведческого музея.

– О, как интересно, – оживляюсь я.

– Очень интересно, – подтверждает Иванов. – Но мы туда не поедем. На больших площадях администрация города собиралась поставить гигантские макеты пермских звероящеров, – продолжает он. – Я их высмеивал в газетах… теперь все средства брошены на празднование годовщины 90-летия проживания в Перми Пастернака… В марте на конференцию прилетает Быков.

Я отвлекаюсь на удивительную лачугу с еврофасадом и вывеской «Гапочка. Брюки»; на стекле – цветовая блямба с истеричным выкриком: «Новинка!!! Женские брюки!»

В самой Перми Иванов довольно вялый экскурсовод, обычно он только ворчит что-то вроде: «Город абсолютно неприспособлен для жизни… Сорокина нового за пятьсот рублей… Горланова… почтовых голубей Черномырдину… супермаркет, губернаторский… мягкий дискаунтер…» – и если комментирует какие-то особенности городского ландшафта, то довольно однообразно: «Чтоб тут ходить, надо запасную голову иметь». Когда мы едем мимо какого-нибудь цеха с повыбитыми стеклами больше десяти минут, он выдает сведения скорее энциклопедического характера:

«Пермь – побратим Оксфорда», но видно, что даже его фантазии не хватает, чтобы прокомментировать этот потрясающий факт, и вот тут на помощь брату приходит Джузи: «Ага, ПТУ у нас много».

На одной из разбомбленных ковровыми снегопадами улиц Иванов указывает на ничем не примечательное здание – белесое, двухкорпусное, спаренное, 9-этажное, без балконов:

– Общага.

– Та самая? На крови?

– Нет, та самая – в Ебурге, но это типовой советский проект, они везде одинаково выглядят.

В общаге Иванов прожил полдесятилетия. В первый год – это когда он еще учился на журфаке Уральского университета – его вместе с другом поселили в комнату с тремя монголами; о степени коммунальности этого существования можно судить по тому, что Иванов до сих пор без малейшей запинки произносит их имена: Сампилдэндэвид Надмид, Чулондоржийин Мунхабаяр и Бямбядорж Гуриин. Кроме монголов здесь учились Башлачев (чуть раньше) и Денежкина (чуть позже).

Два с половиной года – бросив журфак и не поступив еще на искусствоведение – он кантовался в общаге нелегалом. О том, что это такое, можно судить по роману – это когда у тебя нет собственного спального места, живешь ты милостью знакомых и в любой момент тебя может выкинуть на улицу с пожитками комендант.

И как же он выживал?

– Ну как-то. Мне хорошо, – философски замечает Иванов, – я-то работал все время. В основном сторожем. Лучше всего было на бисквитной фабрике. Обшаривал сумки на проходной. Но тетки меня жалели и подкармливали: банка молока на ночь, орехи, вишня болгарская. Мне главное было – днем где поспать. И вот я жил невидимкой: узнал от кого-то, что есть комната, где девушка одна живет, украл на вахте ключ, она уходила днем, а я отсыпался у нее после ночных смен.

– И чего?

– Полгода ничего, а потом она меня застукала – чуть в обморок не упала.

В «Общаге-на-Крови» типично ивановский сюжет: как общага (парма, Чусовая, школа) перемалывает слабые личности – и обтесывает, ограняет настоящие алмазы. Выживает тот, кто идет своим путем до конца, но при этом разделяя общую судьбу и любя место, куда тебя занесло. Место Иванов, как всегда, запеленговал очень точно. Общага – идеальное, с точки зрения ментальности русского бытия, пространство – с житьем «по совести» и размытыми границами личности. Это и храм, и лупанарий, и обсерватория, и тюрьма, и университет, и деревня, и крепость.

– Так ведь, Лев, общага, не мудрствуя лукаво, – это и есть Россия, – растворяясь от смущения в облаке явовского дыма, говорит Иванов. – Странно, что никто из писателей не использовал эту метафору раньше.

– Смотрите, – вдруг говорит он. – Это Башня смерти; ходят слухи, что там при Сталине мучили и расстреливали. НКВД вроде там хозяйничало.

Я высовываюсь из окна, и встречный КамАЗ тут же чуть не сносит мне голову.

– На самом деле ее построили в конце пятидесятых, но это никого в россказнях не останавливает.

Я разочарованно закручиваю ручку стеклоподъемника.

– А вот тут мы вчера вечером, когда от вас из гостиницы ехали, мертвяка нашли.

Я ахаю и верчу ручку в обратную сторону.

– Сбил кто-то, он и валялся на дороге. – И тут же: – Джузи, ты кретин, нам надо было на эту улицу.

– Лелик, я только кручу баранку. Ты же сказал – прямо.

– Короче, сорок минут над ним стояли, – возвращается к теме Иванов. – Потом к ментам еще ездили. – И опять: – Джузи, но ты ведь знаешь: к музею – налево.

– Езди сам. Приехали.

– Единственное, что отличает наш музей в лучшую сторону от всех остальных провинциальных музеев, – отсутствие восковых фигур, – говорит Иванов и тут же задевает ногой рекламный щит, на котором написано: «Добро пожаловать на выставку восковых фигур». Он закусывает губу и хмурится, а после того как старуха на входе приветливо спрашивает нас: «Вы на восковые?», замолкает окончательно. Похоже, он довольно обидчивый.

В местном краеведческом музее сегодня (и всегда) дают мамонта, друзы (сростки) хрусталя и посох Стефана Пермского, которым в «Сердце пармы» епископ Иона треснул какого-то князька; есть здесь и комбинезоны лукойловских рабочих.

В галерее, ближе к концу экспозиции, Иванов оживляется и даже, в очередной раз усомнившись в способности Джузи к эстетическому восприятию, подтибривает шутку из «Географа»:

– Да он не отличает Тинторетто от амаретто. – И ко мне: – Помните фильм «Иван Васильевич…», когда они бегают по стенам Ростовского кремля и Бунша плюхается рядом со скульптурой какой-то? Такой типа заморенный, уставший, да?

– Ну.

– Так эта скульптура – пермский бог.

Пермские боги выставлены на самом верху. Существа удивительные – раскрашенные деревянные идолы (фигурки Христа) с характерными коми-зырянскими этническими чертами в лицах. Некоторые висят на крестах, многие сидят, в том числе в знакомой гайдаевской позе.

– Разумеется, это анахронизм, в Московской Руси их не могло оказаться, тем более в шестнадцатом веке – их делали с восемнадцатого. Так что это загадка – как они туда попали у Гайдая?

Такая же загадка есть и у самого Иванова: в «Сердце пармы» епископ Иона сжигает на костре именно этих языческих иисусов – а там дело происходит аж в XV веке.

– Пермские боги, разумеется, местный курьез, но, – поднимает палец Иванов, – не то чтобы копеечный. Когда в семидесятых в СССР привезли «Джоконду», единственное, что Лувр согласился взять в залог, были пермские боги.

Сверху, с лестницы, видны восковые Иван Грозный, Ермак и Екатерина. Интересно, скоро ли присоединится к этой компании худющий тип в жилете, серьезных очках, с залысиной и не то короткой бородой, не то запущенной небритостью.


«…Могу организовать поездки за город, каждая из них – на весь день, потому что все очень далеко», – писал мне Иванов в предуведомительном электронном письме, и не врал: парма – это прежде всего очень большие расстояния между совсем небольшими достопримечательностями. Мы едем четвертый час, и конца не видно.

– Пуговицы в ряд! После каждой строчки надо вставлять «пуговицы в ряд», – наставляет брата Иванов, только что купивший в придорожном кафе «Шахраз» 100-песенный диск «ВИА 80-х». Теперь он пытается проделать комический трюк с песней «У солдата выходной», или как там она называется. И от улыбок девичьих все пуговицы в ряд! – поет он.

Еще через час я со своего заднего сиденья слышу, как двужильные братья обсуждают, нет ли прямой выгоды прицепиться к тому грузовику, что едет впереди, чтобы не тратиться на бензин. Рентабельность предприятия зависит от того, сколько будет стоить трос, где взять гарпун и надо ли держать при этом свой двигатель на холостых…

– А как отвязываться?

– Чухан ты, пистон ставишь, взрываешь его в нужный момент, трос и расцепляется!

Дальше идем пешком.

– …например, на скалы горы Ур-Мань-Кур, где я в «Золоте» поселил дырника Веденея с сыном-сатаненышем.

Проклиная дырника, сатаненыша, их автора и себя, купившегося на предложение, я пыхчу как паровоз, насилу успевая за шагающим впереди с вечной сигареткой Ивановым, который нащупал скрытую под снегом тропинку и не уклоняется ни вправо, ни влево. Это важно – ступишь в сторону и тотчас же провалишься по грудь, такие вещи можно понять только эмпирически.

В «Золоте бунта» Ур-Мань-Кур поражает Осташу: он впервые видит там скалы прямо на вершине (614 метров, между прочим), вдали от реки. Скромных размеров скальные обнажения – в самом деле довольно живописные – описываются в романе как «чудовищные утесы». Любопытно было бы посмотреть на реакцию Иванова, который не был за границей, если бы он увидел каменные грибы Каппадокии, котловину Лох-Несса и остров-монастырь Мон-Сен-Мишель. Стал бы он после этого говорить о «вогульском колдовстве», которое якобы источают эти продукты ветровой эрозии?

У Иванова – инстинкт родины; думаю, если б его высадили на льдине, он и там обнаружил бы вмороженную в прозрачную глыбу многовековую историю и влюбился в нее. С другой стороны, попробуйте приставить Иванова к чужим пейзажам – получится гном с открыток в «Амели»: не стыкуется. Видимо, есть такие честные однолюбы, мир которых родиноцентричен, и они не чувствуют себя обделенными. Как так? Так, как сказано в «Парме» про Чердынь в осаде: «Весь окоем словно бы медленно, тихо вращался вокруг Чердыни, врытой в землю, будто кол».

Парма Иванова – такое же географически-природное понятие, как вересковые пустоши Бронте или озерный край Вордсворта. Не тайга и не русский лес, а особое, со своими вогулами и муравьями в золотых лапоточках непролазье, кипящая биосферная магма; сверху, с Колпака, как еще называют Ур-Мань-Кур, понимаешь, что тут есть один пикантный момент, не очень понятный по книге: это водораздел, граница Европы и Азии – Осташа мечется между двумя континентами. Где-то тут, у дырника, по идее (по идее Иванова), должен бы проходить Гринвичский меридиан. С другой стороны, это место не столько пограничное, сколько отменяющее границы. Чусовая – единственная река, пробившая Каменный пояс и почти что соединившая Обский и Волго-Камский бассейн; река между Европой и Азией, севером и югом, тайгой и степью, океанами и континентом.

Бывший сплавщик Веденей стал дырником, чью душу потеряли истяжельцы, и теперь он контролирует вогульских лешаков. Иванов божится, что слух о том, будто половину своих диких слов он выдумывает, – вранье, и ссылается то на диалектический словарь, то на Мамина-Сибиряка, то на некий «Лесной словарь» 1906 года, откуда почерпнул всю судостроительную лексику: «льяло», «потеси», «отуром»; ну, разве что признается в том, что обогатил русский язык словом «истяжельство» (раз уж пришлось с нуля придумывать весь этот раскольничий толк). Между прочим, пресловутый «лингвистический шок» от «ушкуйников» и «хумляльтов» – скорее фикция. Во-первых, потому что на самом деле всех этих архаичных реалий и диковинных слов не так уж много, во-вторых, в русском языке есть запас прочности, позволяющий поглощать заимствования от «иттурмы» до «мягкого дискаунтера». Иванов как раз показывает, что русская матрица сильнее и что она, и только она, свойственна этому пространству, – так исторически сложилось.

Помимо дырникана Ур-Мань-Куре проживает и малой, он же сатаненыш, – существо «с щучьими зубками», при попытке к бегству цапнувшее Осташу за руку. Любопытно, однако, не устройство челюстного отдела молодого дикаря, а реакция его жертвы: Осташа «обеими руками поднял кол над ямой и уронил его прямо на голову малому. Под комлем что-то хрипнуло, пискнуло. Осташа перехватил кол и принялся бить им по мальчишке, словно трамбовал. Когда под колом уже зачавкало, Осташа остановился и заглянул в яму. Голова мальчишки превратилась в кровавую, грязную, волосатую лепеху, облепленную желтыми березовыми листьями». Начать с того, что не очень понятно, с чего вдруг такая жестокость, ну что такого сделал этому амбалу семилетний мальчик? И это, конечно, сильный пассаж для человека, который работал в системе школьного образования.

А как педагог Иванов поступал со своими сатаненышами?

– У меня была система уродов. Система… чего?

– Урод – это единица измерения тяжести проступка, на основе которой строилась система наказаний. Один матюк – один урод. Потом урод с ручками, урод с ножками, урод с головой и второй урод. За трех уродов – наказание, обычно дежурство. Девочек это не касалось, у девочек были нотации.

Он? Читал нотации?

– Ну.

Например, за что?

– Однажды они в походе без спросу взяли и ушли в магазин в деревне, так я им прочел такую нотацию…

Какую же, Алексей?

– Ну… что с ними случится, когда к ним пристанут местные. Как местные из-за них приходят в лагерь, как наших мальчиков убивают, как я рассказываю об их смерти родителям, как меня сажают в тюрьму и я там сижу.

И как, помогло?

– Они потом весь вечер в палатке плакали. Издержки хорошего воображения.

Иванов и Ко до сих пор выдвигаются в походы не менее трех раз в год – и проблема местного населения по-прежнему стоит остро. Например:

– Чердынь – хорошее место, но ублюдков и там хватает. В частной беседе Иванов нередко пользуется термином «ублюдки» – но в своем путеводителе по Чусовой более сдержан: «Экономические неурядицы в конце XX века обусловили большой отток населения из промышленной сферы. Эта масса людей из-за нищеты не покинула родных мест, но и не влилась в сельское хозяйство по причине его упадка. Образовалась большая прослойка своеобразного сельского люмпен-пролетариата, пробавляющегося подсобным хозяйством, разовыми работами и мизерными социальными пособиями (пенсиями)».

Одного такого люмпена мы видели в деревне Бисер, бывшем центре горнозаводской цивилизации. В руке у деграданта был дорогой мобильный телефон. Я сказал, что если это и деградант, то постиндустриальный, не исключено, что он подсоединен сейчас через Интернет к библиотеке Конгресса. Иванов сказал, что наверняка телефон у него вообще не подключен, и это то же самое, что бусы у дикаря; отобрал в драке у приятеля, а тот ограбил кого-то у магазина. Пожалуй, Иванову виднее; если тема его исторических романов – колонизация земли и индустриализация ее ресурсов, то «современный» Иванов профессионально занимается исследованием деколонизации, деиндустриализации, распада культуры, ослабления пассионарности.

На вопрос, как проехать к Старошайтанке, люмпен сцеживает: «Ну, ебть» – и показывает телефоном направление. Кстати, пока девочки плакали в палатках, мальчики громко матерились под аплодисменты своего преподавателя. Сеанс легальной копролалии назывался «святой минутой» и практиковался ежедневно.

– Они ждали этой минуты целый день, готовились к ней, оттягивали ее. Это было что-то вроде дня Ивана Купалы.

В Старо-, что ли, – уткинске Иванов потащил меня в обход по периметру обледенелой плотины по железным перилам – над дырой, куда низвергается наполовину заледенелый плотинный водопад. Соскользнешь – пиши пропало, и это при том, что а) перила-то шатаются, б) под снегом вообще не видно, куда ступаешь, в) глубина обледенелой шахты – метров пятнадцать. Выбравшись и делая вид, что подобная акробатика для меня абсолютно естественна, я закуриваю, в коленях ощущается странное «штрэк-штрэк».

– Ой, простите, – иезуитски осведомляется Иванов, лазающий что твоя обезьяна, – а я и забыл спросить: вы высоты боитесь?

Чувствуя себя уже героем, простодушно отвечаю:

– Ну, боюсь, как все.

Еще более простодушно Иванов – жеваная «явка» в углу рта, очочки сверк-сверк – сообщает:

– А у меня дети любят повиснуть на руках над шахтой и раскачиваться себе; по полчаса иной раз так развлекаются.

А…

– Да, я был либеральный педагог. Ясно.

Халтурщик Джузи, якобы бывший «у дырника» уже тыщу раз и поэтому отказавшийся переть на Колпаки с их «каменными останцами», встречает нас в закусочной с радушием отменно прогревшегося человека:

– Чего так долго? Никак, мление забрало?

Иванов-старший невозмутимо размешивает в пластиковом стаканчике сахар, вытаскивает оттуда пакетик чая, меланхолично покручивает его на ниточке, будто дохлую крысу, и запускает в направлении Джузи. Мокрый мешочек по навесной гаубичной траектории проносится мимо моего носа и приземляется на брюки хохмача. Джузи отвечает симметричным ударом. Соседи-дальнобойщики – как и Ивановы, сидят одетые, в шапках – недовольно потрескивают пластиковыми баллонами пива «Красный Восток»; из-за стойки слышно пиканье микроволновки. Иванов доедает оливье, придвигает брату тарелку:

– Облизывать будешь?

Педагогическая деятельность Иванова развивалась по четырем направлениям. Во-первых, он воспитывал Джузи – тот в детстве любил с разбегу плюхаться на пружинную пионерлагерную кровать; Лелик подкладывал под кровать жесткие банкетки. Во-вторых, он работал учителем – да, как Служкин, только вел не географию, а историю мировой культуры, и не в девятых классах, а во всех, от первого до одиннадцатого; на жалованье далеко не уедешь, и поэтому ему приходилось брать почти две ставки – 30 часов в неделю – в течение двух лет. В-третьих, когда он на протяжении пяти лет работал проводником в турфирме, довольно часто экскурсии заказывал муниципалитет – для подростков, состоящих на учете в детской комнате милиции. Среди этого контингента через раз попадались чуть ли не серийные убийцы.

Контролировать «упырей» и «деградантов» было крайне утомительно. Неудивительно, что писанное примерно в тот же период «Сердце пармы» – по сути, учебник менеджмента, история про то, как князь Михаил постигает науку управления персоналом и вырабатывает отношения с начальством и союзниками. У себя дома Иванов демонстрировал мне гигантские альбомы допотопного вида с намертво вклеенными походными фотографиями. Малолетние сатаненыши теснятся на каких-то сплавных устройствах, лазают по древним верхотурам, варят на походном костерке харч и нагло лыбятся в объектив, больше напоминая рекламный плакат к фильму «Сволочи», чем благостную картинку из жизни шотландских скаутов.

Наконец – и вот это, по-видимому, один из лучших участков биографии автора, – работа кружководом в закамском Доме пионеров. Его коллектив назывался «Гиперборей»; средний возраст кружковцев – и лучший, по мнению Иванова, – 12 лет. Было ли у него прозвище?

– Осетр. Простите?

– Алексей Викторыч при быстром произнесении превратилось в ОсетрЫч.

Так его называли в глаза; а за глаза – Осетр. У детей тоже были прозвища:

– Это способствовало сближению коллектива, закреплению внутри него особых отношений.

В частности, я сам слышал, как пару раз Иванову звонил на мобильный некто по имени Окаменелость. «Мой воспитанник» – видно, что особые отношения закрепились надолго.

В чем конкретно состояла его воспитательная работа?

– Они ходили на экскурсии и в походы, штудировали краеведческую литературу, из подручных материалов мастерили модели барок и бронированных крейсеров, ландшафтные макеты, макеты шедевров деревянного зодчества, макет каменного храма в Белой Горе (мы там были; это где Джузи спросил, надо ли, ставя свечку, загадывать желание, на что Иванов холодно ответил: «Джузи, это НЕ букмекерская контора»), макеты пушек из музея под открытым небом в Мотовилихе (там Джузи поинтересовался, можно ли поднять руками ядра для пермской царь-пушки. «Джузи, это НЕ боулинг»).

Несколько таких макетов можно увидеть на фотографиях в ивановском путеводителе по Чусовой; непонятно, как 12-летние дети могут склеить и склепать такую сложную конструкцию; зато понятно, каким образом Иванов так свободно ориентируется в своем романе во всем, что касается технической стороны разного рода строительства.

Именно на основе этих экспонатов и был создан тот самый краеведческий музей, о котором часто упоминает экзальтированная пресса, – в одном из помещений Дома пионеров. В последние, впрочем, годы идея Дома пионеров все больше вступала в столкновение с реалиями рыночной экономики. Так, по распоряжению губернатора была внедрена система «сертификатов», которые выдавались каждому школьнику и позволяли бесплатно посещать в год один кружок. Педагоги кровь из носу должны были набрать за год 15 сертификатов; разумеется, тотчас же возникла контрсистема, провоцирующая преподавателей на то, чтобы различными средствами выманивать у детей их сертификаты, – классические «мертвые души». Иванов не любитель раскрывать карты заранее, но, насколько можно понять из разговоров с ним, это один из сюжетов нового романа, который будет, как и «Географ», про современность; еще там будет про сражение бронированных флотилий и бронепоездов в Гражданскую – осталось только придумать к теме ключ, вроде клада Пугачева или Золотой Бабы.

Получил ли он какие-то дивиденды от своих педагогических инвестиций? Невеликие. Дети вырастали и упрямо шли работать в автосервис – либо толочься у алкогольных супермаркетов в ожидании посетителя с мобильными бусами. Из всей описанной в «Географе» «красной профессуры» в люди выбился только прототип Тютина – тот, который все рассказывал: «У нас в деревне один мальчик…»; он поступил в Санкт-Петербургский университет. Читал ли он роман про себя?

– Вряд ли, здесь вообще никто ничего не читает, – провинция, что вы хотите, им ничего не надо.

Иванов опять заводит свою любимую пластинку, и я временно отключаюсь.

– В деревянной церкви XVI века – Музей Ермака; правда, это новодел – шестнадцатый век спалил недавно сторож. Музей Александра Грина, деревенский балаган, Музей писателей Пермского края…

Мы, пуговицы в ряд, шагаем по улице, целиком состоящей из музеев. Здесь, в низовье Чусовой, у впадения в нее речки Архиповки, находится горнолыжная спортшкола «Огонек», при ней – силами энтузиаста Леонарда Постникова созданный «самопальный» музейный комплекс, посвященный истории Чусовой. Комплекс – с трехэтажными церетелиевскими снеговиками и панно с фигурами, куда нужно просовывать головы (на память), – похож на жестокую пародию на ивановскую деятельность: то же самое, но сельской остроты. Тут становится понятно, чем отличается ивановское – национального, так сказать, масштаба – краеведение от краеведения местного, бессистемно валящего все в кучу.

– А вы в Музее писателей есть?

– В Музее писателей меня нет. Я для них никто.

В музее видно, что, несмотря на ивановские ламентации о низком культурном уровне местного населения, статус писателя по-прежнему высок, и ладно бы только писателя: главное божество местного пантеона – литературный критик Валентин Курбатов, представленный здесь портретами маслом, мраморными скульптурами и чуть ли не видеоинсталляциями.

Иванов вежливо ощупывает глазами предметы домашнего обихода критика. Тут в избу с мороза вламывается Иванов-младший.

– Джузи?

– Слушай, а ты там висишь!

– Я? Не может быть.

– На Ленина похож.

И точно – снаружи, на стене, среди портретиков знаменитостей помелкотравчатее, болтается и шаржик углем с исчерпывающей подписью «А. Иванов», не перепутаешь. Портрет мало того что в самом деле вылитый Ленин, так еще и какой-то дориан-греевский – живой Иванов выглядит гораздо моложе. Иванову не везет с иконографией; его и снимают неправильно – он вовсе не такой вострозубый заморыш блаженненького вида, каким запечатлен на обложках «азбуковских» книг.

На обратном пути мы проходим запаркованную в глухом углу статую Ленина. В принципе, лет через пятьдесят пермяки смогут сэкономить на памятниках – или не смогут? Иванов-то все-таки покомпактнее будет.


Расстояния, которые мы преодолеваем днем и ночью, хорошо освоены моими попутчиками, о чем можно судить по замечаниям Джузи, которые он время от времени отпускает в самых неожиданных местах: «А, вон ларек, в котором я ночевал… А, вот этот шлагбаум я однажды снес… А, вон на том вокзале стоит лавка, где написано „е…учий Кын“, это я ножом вырезал». О вовлеченности во все эти события Иванова-старшего можно судить лишь по косвенным признакам: «Это когда мы тут лагерем стояли?.. Это когда Окаменелость мой рюкзак утопил?.. Это когда нам местные двое суток не давали с места сойти?..» – а так-то он помалкивает или произносит что-нибудь вроде «переехали вот из владений хана Кучюма во владения Строгановых».

Еще тут становится понятно, почему все ивановские тексты такие кровавые: общага-на-крови, парма-на-крови, Чусовая-на-крови, даже школа – на крови. А как еще связать эти бесконечные одинаковые пространства, чтобы они стали «нашими», кроме как кровью? Кровь льется бочками в ивановских романах, да и в жизни – в воображении.

– Хорошо бы, – замечает Иванов, подпирая стенку и разглядывая горнолыжников, которые катаются рядом с Кунгурской пещерой, – они вмазывались прямо в эту стенку. Кровавые пятна такие, а из них шапочка с кровавыми клочьями волос торчит, и обломки лыж.

– Слушайте, – вспоминаю я, – а как этот ваш дорожный мертвяк?

– Да как-то… сошел на нет. Как говорится, сдох Максим, да и хрен с ним. Очень по-нашему.

Да уж, увидимся в аду.

– Идеально было бы, конечно, если бы вы перебрались из своего Закамска сюда, – в этот момент мы проезжаем поселок с названием Свинокомплекс.

– Почему? – опешив, спрашивает Иванов.

– Ну, понимаете, писатели, как правило, люди скучные и непрезентабельные, они не вписываются в цивилизацию, заточенную под телешоу. Вам нужно быть фриком. Представьте только – парень похож на Ленина, он кауч-потейто, с утра до вечера валяется перед телевизором в своем знаменитом жилете, живет в СВИНОКОМПЛЕКСЕ и пишет длинные романы. Да у вас завтра перед крыльцом будут стоять три камеры!

Иванов смеется, проблема и в самом деле, похоже, его занимает – как вести себя писателю, если он живет в провинции, где тебя никто не хочет знать, но к тебе приезжают из столиц, называют тебя «номером один» и зовут сниматься в «Школу злословия»?

– А что это значит – фрик?

– Ну, такой чудак, чудик, ку-ку немножко, с прибабахом. Иванов перестает улыбаться и смотрит на меня с недоверием, на лбу у него явственно видна бегущая строка:

«Этот тоже напишет про меня чушь». Неудивительно – обжегшись-то на молоке; в последний раз он узнал про себя, что строит свой день в зависимости от того, что сегодня показывают по телевизору.

– Ох, Лев, сделаете вы из меня фрика. Похоже, я все-таки переборщил.

– Видите ли, Алексей, фрик – это в хорошем смысле куку, какое надо ку-ку… – Растолковываю я с интонациями Вольки Костылькова, который плел Хоттабычу, что балда – это такой мудрый, уважаемый человек. Кто здесь достопочтенный балда – так это я, сейчас ведь обидится. И кто, спрашивается, тянул меня за язык…

– Завтра, – решительно говорит Иванов, – приходите ко мне. Покажу вам несколько новых фрагментов «Дома-2», мелодии вам в мобильный закачаем, фотографии участников.

На этот раз смеюсь уже я; да, тут где сядешь, там и слезешь: подхватывает.


– Вот под этим деревом собирались убитые, – демонстрирует мне Иванов чудом сохранившуюся между пятиэтажками и асфальтированной автостоянкой сосну. Поясняет: – В моем детстве тут проходили битвы на мечах, а сюда сходились погибшие – очень злые обычно и активно обсуждающие происходящее.

Судя по интонации, Иванову тоже доводилось быть в шкуре мертвяка. Сейчас под деревом пусто.

Несмотря на то что в пермских газетах в объявлениях о недвижимости бытует формулировка «первый этаж и Закамск не предлагать», Закамск производит впечатление очень живого города, целиком состоящего из достопримечательностей: вот парк вокруг кинотеатра – тут зэки ловили пионеров и вешали их на галстуках, вот школа, где учился писатель и где недавно раскрыли банду убийц, укомплектованную десятиклассниками и пятиклассниками, вот Дом пионеров, где бился за детей кружковод Иванов.

Чем, кстати, кончилась история с музеем?

Кончилось тем, что в какой-то момент недоброжелатели в руководстве забыли продлить со спонсором договор о безвозмездной аренде помещения и кружок лишился своей скромной площади; на этом его история и закончилась – раздосадованный Осетрыч свернул экспозицию; флотилия была спущена в Каму, где – по примеру белогвардейского генерала Пепеляева, спалившего в 1919-м, назло красным, в устье Чусовой все суда Камского пароходства, – была торжественно предана огню.

Иванов – один из первых профессиональных писателей пореформенной России нового типа. Он не из учебников маркетинга, а просто из собственного опыта усвоил, что рассчитывать следует только на себя, что ради того, чтобы добиться цели, позволено почти все, что полная приватизация ужасна, но и она в конце концов может вывезти (так в путеводителе сказано: что частные турбазы на Чусовой сами должны сделать из нее заповедную реку), что народ сам по себе, не усмиренный культурой, – глуп и безволен, и нечего испытывать перед ним чувство интеллигентской вины, но при этом и отказываться от ответственности за него тоже не стоит, если у тебя есть дар как-то на него повлиять. Ставь уродов – с палочками, с ручками, с головами; когда-нибудь это сработает.

Самое удивительное место Закамска – затон: живописная гавань, где зимуют корабли. Сверху, с обрыва, панорама похожа на зады какого-то речного «Мосфильма» с утопающими во льду плавконструкциями из «Бесприданницы», «Тома Сойера», «Волги-Волги» и «Танкера „Дербент“».

– Вот тут Служкин катался на кардонке, а вон на той скамейке они с Машей сидели.

Может быть, один из самых важных талантов Иванова – «лозоходческий»: идеально выбирать место. Глядя на этот затон, на камскую ширь за ним, отчетливо понимаешь, что пропить глобус здесь может только самый распоследний оболтус: тут это не школьный размалеванный шар, а вещь совершенно насущная, потому что из этого места, как и сказано в «Географе», рукой подать хоть до Волги, хоть до Новой Зеландии, везде будет течь одна и та же вода, которая преодолевает любые расстояния; вроде запертое пространство – а простор страшный. Вмерзшие в лед, словно жертвы глобального похолодания, суда – такой же мощный и понятный символ, как лермонтовский парус.

– А вон там, в конторе, работала у меня в романе Сашенька Рунева.

– И читали они здесь «Географа»?

– Да, похоже, нет. Хотя вот у завуча в школе, где я работал, тоже оказалась дочь Маша.

– И чего?

– Чего-чего – обиделась. Хотя это не про нее, конечно. На камском берегу, возле «сосен на цыпочках» и лодок, становится понятно, откуда взялись путеводитель, история про Чусовую и романтический «Географ», – тут то, что Мамин-Сибиряк называл «природной страстью к воде». Иванов, собственно, и сейчас такой – ему надо, чтоб простор и воду чувствовать; он сидит на реке, как на героине.

– У меня в романе все выдумано, но топонимика очень точная – мне так представлять легче. Вот через этот забор пьяного Служкина за сигарету пыталась перетащить шпана.

Ровно в этот момент мне приходит эсэмэска уже от третьего человека с одним и тем же вопросом: «А он пьет?»

– Вы пьете? – машинально спрашиваю я.

В Москве я слышал анекдот о том, что когда в «Афишу» приезжал Иванов, то на предложение выпить он ответил:

«Дык… закодирован-то я», сильно почему-то окая.

– Пью… но редко. И не могу понемногу: рюмку там – рюмку здесь. Я раз уж сажусь, то основательно, очень не люблю останавливаться на полдороге. Я даже в последний раз, когда пил с режиссером, на поезд плюнул, остался, чтобы допить.

А вот, наконец, школа, в которой работал Служкин, – узнаваемое функциональное здание.

– Вот окна кабинета Географа, – показывает на второй этаж.

Надпись «10А РУЛИТ!!!» выведена очень крупными буквами – пожалуй, ее видно из окна Служкина, чей дом находится практически встык со школой. То есть не Служкина – Иванова, конечно.

Когда жилплощадь Иванова будет выкуплена краевой администрацией и квартиру превратят в мемориальный музей, посетители будут бунтовать – здесь нет ни чиппендейловского комодика, ни супницы веджвудского фарфора, ни легированной лопатки атомного бомбардировщика; в газетных объявлениях о съеме обстановка такого рода описывается формулой «мебель сборная». На открытых антресолях по-спартански свернулись калачиками «пенки», в «кабинете» раскорячились на полу брезентовые баулы с «разобранными катамаранами». Типичная трехкомнатная интеллигента семидесятых – да так оно и есть, бывшая родительская.

Чаевничаем на кухне. На столе славный тортик производства местных кришнаитов, сахар, кипяток – обстановка, располагающая к необременительному обмену застольными комментариями («Говорят, Достоевский до двух самоваров чая в день выпивал») и шуткам про то, где тут у них телепрограмма. Я, однако, «работаю» и уже выведал, что писатель сам умеет делать ремонт. «Потрясающе», – фальшиво присвистываю я и развожу руками: мол, сам-то безрукий, гвоздя вбить не могу. Сочувственное молчание. Уразумев, что от «золотовалютных резервов» больше ничего не добиться, подкатываюсь к Ларисе, жене писателя:

– Ларис, ну ладно, муж у вас бука, но вы-то, слава богу, живой человек. Ну-ка, расскажите про него что-нибудь важное-преважное, а то получится, что я зря проездил, ведь все приходится клещами вытягивать.

– Ой, ну я не знаю, вроде уж все рассказано-перерассказано, – смущается Лариса.

– Ну ладно, – неожиданно перестает жевать Иванов, – расскажи, как я из пожара двадцать детей спас.

Я понимаю, что мне удалось пройти этого застенчивого лопуха в жилетке – вот та Золотая Баба, вот та пугачевская казна, вот срочно-в-номер, ради чего меня и командировали в сердце пармы; вот что будет написано на обложках в разделе «Биография» – а не занудное «дебютировал с первой повестью в журнале „Уральский следопыт“». Расплываюсь в улыбке, извлекаю блокнот и впервые за всю поездку, на всякий случай, диктофон. Лариса меж тем, выглядит удивленной: «Ой, а это когда?» Продолжаю по инерции улыбаться: мол, не стесняйтесь уж. «А я и не знала!» – и похоже, она в самом деле впервые об этом слышит, странно. Повисает неловкая пауза; Иванов снова принимается жевать свой кусок торта, и тут я понимаю, что это ШУТКА; типично служкинская идиотская шутка, из тех, за которые его так ненавидели жена, сослуживцы, дети и друзья.

– Ну что ж ты, – апатично произносит Иванов, обращаясь к жене, – подводишь меня, только я хотел…

Тьфу.

Он похож, похож, конечно, на Служкина – хотя и говорит, что у него не было «такого, как у Служкина». «Я никогда не вел себя так, как он, не советовался с детьми. Ну, иногда, очень редко, со старшими мальчиками – для поддержания их авторитета. Служкин – это образ, это не я».

Судя по нескольким дням общения с ним, больше всего похожи на самого Иванова роман «Сердце пармы» и князь Михаил, соответственно. «Парма» – про Иванова, которого угораздило попасть «между ламией и хумляльтом», «между Москвой и Югрой», про Иванова – князя Михаила, который не всегда понимает, что у него общего со своим народом – часто жестоким и иррациональным, – который, честно инвестируя в землю свой дар, похоже, не ощущает себя на ней своим. Про Иванова, который, по его словам, «персона нон-грата» в Чердыни, которую он, по мнению тамошних краеведов, «оболгал» и «извратил», про Иванова, чье «Золото бунта» на местном телевидении, на пермской презентации, прилюдно обозвали «литературной блевотиной», а в Москве выкинули из букеровского списка «за отсутствием признаков романа», про Иванова, которому в «Вагриусе» заплатили за «Географа» три копейки, про Иванова, который сделал для Пермского края больше, чем кто-либо из его земляков за последние сто лет, и удостоился он за все про все лишь шаржеобразного рисунка на доске почета самопального музея. Про Иванова, которого судьба закинула жить на землю, где всегда будут проблемы с колонизацией, менеджментом и судопроизводством, – но который, тем не менее, сказал себе: раз это твоя земля и твой пруд, то, полюбив их, полюбишь и здешних «ублюдков».


По сосредоточенному, почти торжественному выражению лица Иванова я понимаю, что этот пруд – И ЭТОТ ТОЖЕ – очень важный. Староуткинск – это почти верховья Чусовой – в 1774 году осадил пугачевский генерал Белобородов, в Гражданскую здесь лютовали белочехи… Это ведь только кажется, что прудов – пруд пруди, на самом деле пруд – великая ценность. Иногда, когда Чусовая мелела, караванщики покупали воду у хозяев прудов – 1000 рублей один вершок. Вершок пруда давал подъем воды на аршин.

– А ходить по пруду зимой можно?

– Можно. Правда, вот тут в 1918 году белые поймали одного большевика, а он, связанный, бросился бежать от них по озеру.

– Ну и как?

– Она утонула. – Иванов любит цитировать старую путинскую шутку про «Курск».

Я несколько раз заводил с Ивановым разговоры на тему отношений не просто с властью – местной или федеральной, – но с государством вообще; с человеком, написавшим «Сердце пармы», беседы такого рода вполне уместны.

По идее, государству следовало бы не просто разрешать таким людям, как Иванов, копаться в своих архивах и выступать в местной прессе, но и перегородить реку «Иванов» плотиной, и – раз уж есть этот уникальный ресурс – использовать энергию этой воды, поставить на ней свой завод, водобойные колеса, перековывать здесь национальный миф, дать писателю заказ, навалить на него непосильный груз.

Разумеется, Иванов относится к идее госзаказа в высшей степени скептически. И можно понять, что, если ему предложат сочинить роман про Путина, мы увидим Иванова в ипостаси Служкина, которому согласилась, наконец, отдаться Кира Валерьевна, – «стремительно выхватил из-за спины две пустые бутылки, звонко припечатал их донышками к своему лбу на манер рогов и со страшным воплем „Му-у!!“, потеряв равновесие, с грохотом полетел под диван».

– Ну, возьму деньги и сдам им какой-нибудь порнороман. Но если это будет адекватный вызов – заказ на выковку современной версии национального мифа, – то он бы взялся ответить на него по-настоящему.

Здесь же, в Староуткинске, мы осматриваем памятник техносферы XIX века, «домну-самовар» – сооружение, напоминающее инсталляцию популярного в восьмидесятых художника Юккера. Завод, основанный Демидовыми в 1729 году, пашет и сейчас, выпуская в XXI веке, что характерно, ручные железные мясорубки, – да-да, те самые, которые прикручиваются к краю стола. На архитектурный курьез можно смотреть еще долго, но мы идем бродить по территории – искать каменное строение XVIII века. Мало того что поиски не увенчиваются успехом, так еще я проваливаюсь куда-то в снег – похоже, в какие-то отложения мезозойской эры.

– Как вы думаете, – спрашивает Иванов, откапывая меня из трехметровой ямы, – есть шанс, что здесь появится развитая туриндустрия?

– О, – отвечаю я, выгребая из-за пазухи четвертую пригоршню вечного льда. – Весьма вероятно. Но вам бы не помешал железный занавес.

Иванов довольно осторожный человек и крайне сдержан в высказываниях. Единственное по-настоящему эксцентричное заявление, которое он себе позволяет, – «Я хочу сделать из Чусовой „Золотое кольцо“». Могу представить горнолыжное шале «У дырника», придорожное кафе «Бойтэ», где подают свекольный салат «Сатаненыш», – но летающие сюда на уик-энд парочки менеджеров и проводящие тут каникулы студенты из «вышки»… На что они тут будут смотреть? Ну, обычные хмурые, как задник васнецовской «Аленушки» или мороз-и-солнце, русские пейзажи, ну, может быть, чуть более ландшафтно разнообразные, чем в Средней полосе. То есть все эти пейзажи в ивановских книгах – брехня? Нет. Но на обывательский вкус, Чусовая – классическое «посреди нигде»; без ивановских романов тут не разгуляешься. Зимой, впрочем, трудно судить о степени привлекательности и конкурентоспособности Чусовой – готов ли кто-нибудь потратить две летних недели и довольно изрядные деньги на то, чтоб проплыть на заставленном рюкзаками катамаране мимо камней-бойцов и окунуться в поэзию индустриальной разрухи – ну, или горнозаводской цивилизации?

С другой стороны, вся русская цивилизация – экстенсивно-фронтирная, и Иванов со своим проектом заповедной Чусовой для нее естественно привлекателен; якобы глухой Пермский край – подходящее место для отечественного туриста. Чусовая с ее историей – действительно природный памятник национальной пассионарности; в этом смысле Сассекс, Каппадокия и Бретань Чусовой не конкуренты.

Иванов – тот человек, который обеспечивает стремительно деградирующую землю историей; а в наше время история – кредитная история – ценится как ничто другое. Любопытнее всего, что Иванов, конечно, многое выдумывает – но все его локальные мифы почему-то стыкуются с уже существующими, национального масштаба. «Золото бунта» – с «Капитанской дочкой», «Серебряным копытцем», «Мертвыми душами», да даже и с «Москвой – Петушками», таким же путешествием по трассе, сплавом души. «Общага» – с Достоевским, с «Мы», с коммуналками от Зощенко до Ильфа – Петрова, с общинностью Лескова и Солженицына, с барачно-лагерной литературой, даже с мамлеевскими «Шатунами». И это при том, что он не пишет ремейки. Я несколько раз спрашивал у Иванова, имел ли он в виду, когда писал «Золото», стыковку, например, с Пушкиным. Специально – нет, но согласен с тем, что получилось в масть. Единственное, с чем он не согласен, – так это с приговором Быкова: «Золото бунта» – символистский роман, ответ «Серебряному голубю» Андрея Белого.

– А я и не читал его, я, может, его с Сашей Белым путаю, – с вызовом говорит Иванов.

– И с Панкратовым-Черным, – резонно добавляет Джузи.


Деревня Каменка расположена между бойцами Собачьи Ребра и Первым Шайтаном, в верховьях Чусовой. Каменская пристань была построена при Иване Грозном и служила форпостом Строгановых. За четыреста лет здесь – как и в Ревде, Староуткинске, Кыне, Усть-Утке и еще миллионе поселков, которые мы посетили, – успели перегородить речку, набрать пруд, построить плотину, шлюз, лесопильную мельницу с водяным колесом и канал для спуска барок. Отсюда отплывал Мамин-Сибиряк, который первым описал сплав «железных караванов» в очерке «Бойцы».

– Якобы отплывал, – дырявит пальцем невидимого дезинформатора Иванов. – На самом деле отплывал он с Усть-Уткинской, которой почему-то дал имя Каменка.

Иванов страшно недоверчив и обожает ловить за руку авторов «других путеводителей»: перемерять расстояния, уточнять названия, издеваться над невежеством местных жителей. В пермской картинной галерее висит картина Верещагина «Камень Мултык». На ней изображена суровая уральская природа, утес, сдавленная теснинами быстрая река, сумрачная чащоба на берегу – типичный Мултык. Иванов, однако ж, пораскачивавшись перед картиной с минуту, с носка на пятки, с пятки на носок, изрекает:

– Это не Мултык.

Батюшки! А что же это, Алексей?

– Это НЕ Мултык.

Каменка – это именно та пристань, где Осташа в бригаде Кафтаныча сработал себе барку (то есть, по Иванову, душу), где в «караванной конторе» получил свой гонорар, – и откуда стартовал в составе «железного каравана». Это здесь взрывали лед на пруду, это здесь при спуске барки по шлюзам погибла девка под плотиной, это здесь мы впервые видим налившуюся на семь аршин Чусовую.

Но самое интересное на Чусовой – не здесь, а ниже по течению, в нижнетагильском регионе: там самые большие бойцы, один Великан тянется на протяжении полутора километров. Зимой туда не доберешься, но и в Каменке Чусовая как минимум живописна – у авторов будущего сериала есть шанс снять натуру именно здесь, а не в Юте или чилийских Андах. Наверное, летом река действительно похожа на трассу «Формулы-1», с шиканами, с резкими поворотами, где надо менять передачи – работать потесями.

Иногда, вздохнув, я вспоминаю слова Иванова о том, что писателю, если у него есть «талант смотреть», не надо далеко ездить, он всегда находит труп там, где другие видят какой-то коричневый хлам – и пропускают самое интересное.

Выпучив глаза и сконцентрировав все ресурсы проницательности, я оцифровываю в памяти очередной фрагмент пейзажа – нечто широкое, высокое, заснеженное и, черт бы подрал мою ненаблюдательность, принципиально неотличимое от многажды виденного. По правде сказать, иной раз солидаризируешься с концепцией Джузи, у которого в этой паре амплуа завзятого скептика. Услышав что-нибудь вроде «вон там – знаменитый Сарафанный боец», он тут же начинает ворчать:

– Нет, а почему Сарафанный, я не понимаю? Он что, похож на сарафан? Ничего ведь общего. И почему знаменитый – не знает ведь никто, кроме тебя, что он, видите ли, Сарафанный.

Температура в салоне «Нивы» ощутимо ползет вверх, Иванов-старший предсказуемо приходит в бешенство. Очень тихо, елейным тоном, он произносит:

– Да, Джузи, я понимаю, тебе, конечно, лучше было бы, если б просто пронумеровать их – или вообще оставить как есть, безымянными, камень и камень.

Над Каменкой тоже есть гора, то есть камень по-здешнему, – камень Каменский. Не боец, но тоже имеется кое-что любопытное: «загадочные деревянные постройки», интригует ивановский путеводитель. Четыре крепостных башни, тын и недостроенная церковь. Это точно не старинный острог, потому что постройки стоят на кирпичном фундаменте. Есть версия, что это какая-то неиспользованная кинодекорация.

– В принципе, – бубнит искусствовед, – все довольно правильно, если про семнадцатый век, но с ошибкой, если про пятнадцатый-шестнадцатый, – потому что бревна на венцах должны быть конусообразные, а тут – цилиндры; пилы были очень дорогими, поэтому их обтесывали топорами.

А понятно ведь, почему Иванов – не просто беллетрист по части деревянного зодчества, а «писатель номер один». Потому что, когда ты живешь в мире, где границы – более-менее условность и у тебя, в принципе, есть возможность выбирать родину, где нет заданности, то, выбирая «здесь» и выбирая судьбу, которую придется разделить с этим «здесь», ты должен чем-то руководствоваться, кроме простого рождения. И вот тут становятся важны те, кто может высказать аргументы «за» и «против» какого-либо конкретного места. Ну и вот Иванов – оправдание выбора в пользу «этой страны». Его выбор заразителен.

Это аномальное, оксюморонное место – старинный новодел – выглядит не просто живописно, как сказано в путеводителе, но почти фантастически, особенно на закате. То ли это стоянка той самой мифической чуди, которая ушла в подземные убежища и оставила от себя только княгиню в лобби гостиницы «Урал». То ли это срубленные загодя декорации к фильму «Сердце пармы» – а впрочем, почему бы и не к «Географу» или «Золоту бунта»? Среди этих руин очень легко представить Служкина с Чебыкиным и Градусовым, Отличника с Серафимой, Осташу с тенью отца, князя Михаила со своей ламией Тиче – всех, короче говоря, ивановских двойников. Анахронизм? Ну так Иванов и сам в некотором смысле анахронизм – правда, он-то скорее из будущего, того будущего, где русский человек знает свою историю, а Оксфорд – реальный побратим Перми.

Отурившись, я возвращаюсь с берега Чусовой к руинам. Иванов куда-то запропал. Уже сумерки, на снегу лежат длинные тени. Присмотревшись, я обнаруживаю, что на бревне, торчащем из недоразвалившейся церкви, притулилась согбенная фигура – шапочка нахлобучена на лоб, локоть уперт в колено, ладонь на подбородке, в другой руке сигарета. Существо раскрашено отблесками заката в золотистые тона и в этом деревянном городке тоже кажется деревянным. Снизу, из-под камня, раздается автомобильный гудок – это Джузи. Тлеющий огонек сигареты у существа ярко вспыхивает.

Смерть ей к лицу

Стокгольм

За беспрецедентным успехом историй о Микаэле Блумквисте и хакерше Лисбет Саландер последовал бум шведского детектива вообще, и теперь практически любой криминальный роман, фамилия автора которого звучит достаточно «скандинавски», автоматически находит покупателя на внешнем рынке и переводится как минимум на сорок языков. Бум литературный спровоцировал бум экономический – прирост туристического потока в Стокгольм составил 40 процентов, Стиг Ларссон превратился в бренд уровня IKEA и VOLVO, Швеция на глазах становится гигантским музеем вымышленных преступлений. «Ларссонленд», «детективный туризм» – вот как называется этот феномен.


Огромный портрет Ларссона встречает туристов уже в стокгольмском аэропорту, сразу за паспортным контролем, рядом с АВВА, – неожиданная честь для человека, описавшего Швецию как страну, где процветают коррупция и насилие.

Городской музей Стокгольма вовремя отсканировал ситуацию – и организовал пешеходные экскурсии по ларссоновским местам; судя по количеству желающих погулять два часа на 14-градусном морозе, у музейного бизнеса есть будущее.

Моментально выясняется, что двое из купивших билеты понятия не имеют о Ларссоне, но им объяснили, что эта «инсайдерская» прогулка – очень хороший способ увидеть тот Стокгольм, в который они никогда не попадут по обычному путеводителю, способ увидеть город изнутри; что ж, они не прогадали.

Дом, куда Ларссон поселил своего героя, журналиста Микаэля Блумквиста, стоит в закоулке, больше напоминающем горное ущелье; перепад высот между его началом и его концом без преувеличения можно назвать драматическим: когда по обледеневшей горке начинает взбираться BMW X6 (остров Седермальм – район, где предпочитает жить богема, однако времена меняются и BMW здесь попадаются почаще «фиатов»), прохожие и экскурсанты невольно замирают – удастся ли ему одолеть подъем или он соскользнет и превратит группу в кровавое, в духе нынешних шведских детективов, месиво; о том, чтобы проехать здесь зимой без полного привода, нечего и мечтать.

Не сразу замечаешь, что с домом на Bellmansgatan, 1, что-то не так: в нем нет подъезда, входа. Как же туда попадают жильцы? На уровне верхнего этажа прорублена дверь, прямо посреди стены, – и? К счастью, чтобы поселиться здесь, вам не обязательно обладать способностями Человека-паука: к двери ведет мост от платформы, примыкающей к другому дому, – с другой стороны улицы. Платформа находится примерно на уровне четвертого этажа, и с нее удобно заглядывать в незанавешенные комнаты жильцов. Покупая здесь квартиры, они явно не рассчитывали на то, что их дом станет объектом паломничества. Из окна четвертого этажа за группой притоптывающих на морозе перуанцев, поляков, русских, шотландцев и индонезийцев пристально наблюдает пожилой джентльмен с большим попугаем на плече; поймав взгляд женщины-гида, он машет ей рукой; странным образом, сообщает она, этого мужчину тоже зовут Блумквист, – многозначительное совпадение.

Здесь жизнь, как видите, подражает искусству, однако для Швеции это скорее исключение. Выдавленные глаза, отрезанные головы, прибитые гвоздями к полу ступни – в плане разнообразия способов убийств и нанесения тяжких телесных повреждений шведские детективы напоминают каталоги IKEA. У читателя возникает ощущение, что по степени безопасности эта страна находится где-то посередине между Йеменом и Ингушетией, но на деле риск стать в Швеции жертвой серьезного преступления ничтожен, и, по-видимому, с этим тоже связан бум «детективного туризма» – контраст между тем, о чем вы прочли, и тем, что вас ожидает, на самом деле оказывается в вашу пользу.

Дом, в котором «честный хакер» Лисбет Саландер приобрела себе 21-комнатную квартиру, – югендштилевское здание по адресу Fiskargatan, 9; отсюда открывается фантастический вид на Юргорден и Гамластан. Гид доверительно сообщает, что сейчас «саландеровская» квартира принадлежит человеку, который появляется в ней всего лишь раз в году – на Рождество; хозяин закатывает вечеринку, после чего отбывает еще на год в неизвестном направлении.

Детективы с социальным уклоном – именно так выглядит шведский жанровый мейнстрим сегодня – рисуют картину общества, в котором слишком много таких вот «подозрительных» капиталистов; за ними интересно шпионить – и выводить на чистую воду.

Ларссоновский Стокгольм – затейливо спроектированные строения в непарадных кривых переулочках, безликие снаружи и очень «атмосферные» внутри кофейни, панорамные виды на город с очень неожиданных ракурсов, прячущиеся по дворам ливанские ресторанчики и бары, которые кажутся туристическими, но на деле оказываются специфически «местными». У каждого объекта в городе обнаруживается скрытая подоплека. Уютно выглядящий парк с детской площадкой? Да, очень уютный, однако именно здесь, оказывается, имеют обыкновение собираться стокгольмские скинхеды; Ларссон спускался из офиса газеты «Экспо» и разговаривал с ними, пытаясь открыть им глаза на мир; вон та скамейка, где они сидели, никуда не делась.

Вот перекресток Ётгатан – Хёкенс-гата; на перекрестке – идеально сливающееся со всеми прочими на этой улице здание, если только не знать, что именно здесь располагалась редакция журнала «Миллениум», место работы Блумквиста (как и в книге, на этаж ниже – офис Гринписа). Вот кафе Mellqvists kaffebar на Hornsgatan, 78, – здесь Лисбет Саландер попросила Микаэля, завсегдатая заведения, одолжить ей 120 тысяч крон, которые затем принесут ей три миллиарда долларов. Здесь обычно сам Ларссон проводил часть свободного времени, когда работал в газете «Экспо», редакция которой одно время располагалась в том же здании. Экскурсовод сообщает, что здесь проходили съемки голливудской версии «Девушки с татуировкой дракона» и это место облюбовал играющий Блумквиста Дэниел Крейг, которому якобы особенно полюбились здешние сэндвичи с сыром и грибами. Что ж, для того чтобы оценить неприхотливость этих тостов, не нужно быть Крейгом: сыр горячий, шампиньоны мелко нашинкованы, и пусть Швеция кишит безответственными богачами, коррумпированными политиками, продажными полицейскими, мужчинами, ненавидящими женщин, и недобитыми фашистами, – Сёдермальм остается островком благополучия и честности.

Истад

Истад – курортный городок на юге Швеции, в шестидесяти километрах от Мальмё. Мощеные улочки, фахверковые, крытые черепицей дома, уютная площадь и старинный францисканский монастырь; если верить второму по популярности после Ларссона шведскому писателю Хеннингу Манкеллю (более тридцати миллионов проданных экземпляров), здесь многие годы режут, грабят и насилуют – без перерыва, с утра до вечера; русская мафия, серийные убийцы, коррумпированные чиновники – все, кто способен обидеть хотя бы муху, стекаются в эту мекку зла только для того, чтобы не упустить возможность совершить преступление-другое: взорвать автомобиль, выпустить пулю в затылок случайного прохожего, на крайний случай устроить поножовщину в баре… Неудивительно, что главный герой этого детективного сериала, инспектор полиции Курт Валландер, отчаявшись искоренить зло, в какой-то момент с горечью замечает: «Швеция превратилась в страну, из которой стараются уехать».

Только побывав в Истаде, можно понять, до какой степени лицемерной может быть литература: во-первых, слепому ясно, что по этому городу без каких-либо опасений можно ходить в три часа ночи с пачкой пятисотевровых купюр в руках; во-вторых, если даже городок, в котором нет ничего – ну, то есть вообще ничего особенного, если даже такой городок в состоянии превратиться в магнит, притягивающий к себе десятки тысяч туристов в год, где группы экскурсантов курсируют с той же частотой, что по Флоренции или Иерусалиму, – то о каком еще упадке Швеции говорит этот инспектор?

Хеннинг Манкелль написал свой первый из будущих трех десятков роман об инспекторе Валландере в 1991-м. К концу его жизни – а умер он в октябре 2015-го – все они были экранизированы, некоторые по несколько раз; Валландера сыграли уже пять актеров. Манкелль был женат на театральном продюсере Эве Бергман, дочери того самого Ингмара Бергмана, жил в Мапуто (Мозамбик, на случай, если вы подумали, что это какой-то пригород Истада) и часто фигурировал в выпусках новостей; самый громкий скандал, с ним связанный, – когда израильские десантники сняли писателя с турецкого корабля, пытавшегося пробиться в оккупированную Газу. Иностранное присутствие в его детективах ощущается очень отчетливо. Обычная схема для книг Манкелля: зло, зародившееся где-то еще (в России, в Гайане, в Китае), приползает в Швецию, где попадает на благодатную почву и расцветает пышным цветом.

Если по Стокгольму можно бродить и без всякого Ларссона, то, если у вас нет под мышкой хотя бы одного романа из «валландерианы» (и если вы не принадлежите к «русской мафии», которая, если верить Манкеллю, использует город Валландера как свою штаб-квартиру), Истад лучше объезжать стороной. Зато, если вы все-таки читали «Глухую стену» или «Белую львицу», то тыквы обязательно превратятся в кареты, а крысы – в кучеров; вы увидите не просто стандартный еврогородишко, а обитель зла, где под каждым фонарем валяется отсеченная голова, ну, или хотя бы палец. Безликой архитектуры здание туристического офиса города? Да нет же – ведь это именно его обитатели помогли работающему на Russian Mafia Рыкову арендовать в Истаде дом. А вот в этом доме он хотел спрятать убийцу преемника Виктора Мабаши. Перед домом на Мариагатан, где Валландер слушает оперы, пьет виски и рядом с которым паркует свой синий «пежо» (вариант из сериала Би-би-си: не слушает оперы, пьет кларет и паркует свой синий «вольво»), благоговейно замерли несколько англичан – видно, что они очень довольны, что попали сюда. Еще бы: тот самый дом (внешне его трудно выделить – это шведский аналог хрущевской пятиэтажки).

Следующий пункт истадской via dolorosa – кондитерская Fridolfs: тут Валландер любит пить пиво и закусывать его сэндвичем с селедкой, подумать только… Нелепо-помпезный театр, декорированный чахлым садиком? Да нет же – ведь именно тут на парковке взорвали автомобиль, после того как русский виолончелист… Да и почему, собственно, чахлый, когда знаешь, о чем речь, – даже обычная парковка покажется идиллической лужайкой.

Чем все эти люди в турофисах занимаются, пока нет Рыкова и Мабаши? Составляют рекламные проспекты, воспевающие Истад: «Киносъемки и кинопроизводство – часть жизни Истада; местные жители и бровью не ведут, когда на их глазах взрывается автомобиль одна группа людей с криками и выстрелами гонится за другой. Вой полицейских сирен, проблесковые маячки – пешеходы моментально принимаются искать глазами камеры. А вдруг все это происходит на самом деле? Так что же это – фильм или реальность?»

Примерно 15 процентов жителей Истада хотя бы однажды снялись в фильмах о Валландере; поэтому и ответ очевиден: «Истад Валландера – это комбинация реальности и вымысла».

Эланд

Юхан Теорин характеризует свои книги как попытки создать гибрид депрессивного детективного романа и типично скандинавской фольклорной истории о призраках. У Теорина всего пять романов, и во всех действие разворачивается на балтийском острове Эланд. Все романы невероятно «атмосферные»; собственно, атмосфера здесь даже важнее разгадки. «Ночной шторм» – это история о том, как современная городская семья переезжает из Стокгольма на Эланд, в деревенский дом, пользующийся у местных жителей дурной славой. Рядом расположен торфяник, где не так давно совершались жертвоприношения, и у угрей, которые плавают в здешних водах, до сих пор странный вкус, словно они питаются человечиной. На маяке, по слухам, водятся привидения – словом, обстановка достаточно зловещая, чтобы персонажи вроде джентльменов, готовых столкнуть с пирса женщину и утопить ее багром, воров-сатанистов, слепых художников и людей, способных распутывать преступления, заказывая доставку улик по почте, чувствовали себя здесь, на Эланде, в своей тарелке.

Переехать сюда из Стокгольма насовсем – шаг нетривиальный, а вот явиться на Эланд с детьми летом, когда остров производит впечатление райского местечка, – любимое развлечение шведских граждан в диапазоне от королевской семьи (у которой здесь летняя резиденция) до обычных курортников.

«Детективные туристы», однако ж, выбираются сюда зимой – когда ветряные мельницы зловеще поскрипывают на ледяном ветру, руинированный боргхольмский замок представляется гигантским гнилым зубом, традиционные шведские деревеньки, раскрашенные в темно-красный цвет, кажутся в метели пятнами запекшейся крови, а заиндевевший маяк определенно напоминает колонну на могиле какого-то важного мертвеца, который приплывает на этот остров при первой возможности. Немолодая фру, управляющая сдающейся внаем виллой, подозрительно напоминает каргу-ведьму из гауфовской сказки, а хозяин ресторана, куда последний посетитель заходил несколько месяцев назад, явно намерен отравить вас угрем-людоедом. Здесь все время не по себе, это входит в стоимость путевки.

Жизнь зимой на Эланде не сахар, а уж путешествовать по этим заснеженным равнинам, где даже и ветряные мельницы, от которых буквально ломится этот остров, не могут служить ориентирами, так как все они одного типа, – сущая пытка. Пятьдесят километров, отделяющих маяк Ланге Эрик от моста, что ведет в материковую Швецию, по плоской, как стол, равнине обходятся психике недешево. Некончающаяся пурга, замерзшие заливы, брошенные амбары, скользкая дорога, лезущие в окна черные ветки – если вы читали хотя бы один по-настоящему депрессивный шведский детектив, необязательно теориновский, то более «атмосферного» маршрута даже и не пытайтесь найти.

Фьельбака

Критики, готовые закрыть глаза на схематичность сюжетов и некоторые другие упущения по части художественности, называют Камиллу Лэкберг «королевой шведского детектива». Девять романов, экспорт в 30 стран, первые места в списках бестселлеров по всей Европе, очень жестокие убийства, мрачная погода, социально озабоченные персонажи – стандартный набор для автора шведских детективов. Первыми на русский были переведены ее книги «Ледяная принцесса» и «Проповедник». Действие в них происходит во Фьельбаке – небольшом поселке на западном берегу Швеции, в 150 км от Гётеборга. Лэкберг там выросла.

Зимой, в минус 14 и при кинжальном ледяном ветре, заброшенная Фьельбака может иллюстрировать еще и понятие «мрачный». Прилепившийся к огромной скале рыбацкий поселок, где есть и старинная церковь, и красивая площадь с памятником Ингрид Бергман, и отель, которым владеют два настоящих морских капитана, – Аркадия летом, и если вы откроете словарь на слове «живописный», то наверняка увидите там фотографию Фьельбаки. Летнюю фотографию.

Зимой все заколочено, всюду надписи, смысл которых – «приходите летом». Зато видно, до какой степени эта местность подходит для создания «парка преступлений» по модели английского Мидсамера (вымышленного графства, где разворачивается действие сериала «Чисто английские убийства»): жителей мало, все тише воды ниже травы, зашкаливающее благополучие, никогда ничего не происходит – ничего, кроме даже не «идеальных убийств» (это британская модель), а Очень Тяжких Насильственных Смертей (модель скандинавская).

Среднестатистическая завязка романа про Фьельбаку выглядит примерно так: на пустоши обнаружен труп зверски замученной девушки, покоящийся на двух заблаговременно выкопанных из могилы скелетах. На труп натыкаются какие-нибудь дети – а затем к делу подключается Патрик Хедстрём (у которого, как и у всех шведских следователей, очень много личных проблем, да к тому же на шее сидит жена, описывающая затем раскрытые преступления в романах-бестселлерах). Стоит ли упоминать, что одним трупом дело никогда не ограничивается.

Непосредственно из культурного центра – площади Ингрид Бергман – можно перескочить в хтоническое пространство: отсюда ведет лестница к Кунгсклифтану – Королевской расщелине. Это очень мрачное, очень узкое, с прямыми стенами ущелье – небольшое, но впечатляющее. Сверху на него упали гигантские гранитные валуны, которые, однако, не смогли протиснуться между скал и поэтому нависают над ними; камень над проходом кажется воплощением предостережения – в любой момент мир благополучия может быть раздавлен безжалостной стотонной массой.

Именно здесь, между скал, маленький мальчик обнаруживает тело молодой женщины в начале «Проповедника» – тело, под которым, как потом выясняется, лежат – угадали – еще два скелета. Прошлым летом проход по ущелью был закрыт – слишком опасно; но никому не пришло в голову загораживать Кунгсклифтан зимой – так что вы поняли, когда лучше всего приезжать во Фьельбаку.

Ущелье прорезает утес Веддебергет, который является ландшафтной доминантой Фьельбаки. Если вы сможете продержаться на ледяном ветру больше трех секунд, не пожалейте десяти крон на то, чтобы бросить их в щель автоматической подзорной трубы: вид сверху на залив, в водах которого разместился целый архипелаг, застроенный элегантными лодочными домиками, стоит того, чтобы заработать менингит от соприкосновения черепа с невероятно холодной сталью окуляра.

Камень Кунгсклифтана – та Кааба, у которой уместно завершить паломничество по «детективной Швеции»; Фьельбака, несомненно, одно из красивейших мест на Земле, даже если ради того, чтобы оказаться здесь, нужно было прочесть запутанный и дурно написанный роман об убийствах.

У всякого паломничества, однако, должна быть какая-то цель, идея. Люди, отправляющиеся в Иерусалим или Мекку, собираются проделать определенную духовную работу – и не только поклониться святыням, но и обрести некую благодать. К какой, казалось бы, идее, к какой философии можно приобщиться, проехавшись по местам вымышленных преступлений? Что такое могут дать человеку все эти иногда живописные, иногда нет здания редакций, маяки, лодочные сарайчики и ветряные мельницы, где кого-то расстреляли, кого-то расчленили, а кого-то взорвали? Правда ли, что «детективный туризм» можно назвать видом паломничества?

Скорее да, чем нет. Идея, к которой причащается человек, совершающий экскурсию по ларссоновскому Стокгольму или манкеллевскому Истаду, – это идея государства, которое в состоянии отвечать на современные вызовы, а не просто, как все остальные, вяло отмахиваться от них, будучи заранее уверенным, что преступность, коррупция и расизм – проблемы заведомо нерешаемые. Идея общества, которое в состоянии контролировать свое государство – и помогать ему в тот момент, когда оно не справляется со своими обязанностями. Идея своего рода утопической страны, которая бесперебойно выдумывает себе кошмары только для того, чтобы с помощью такого изощренного психического маневра остаться страной, где вероятность реализации подобных сценариев сведена к минимуму. Страны, в которой тоже есть бытовое насилие, загнанные в подсознание коллективные психотравмы прошлого и нелегальная иммиграция, – но населенной героями, которые готовы шпионить друг за другом, гоняться с мигалкой за нарушителями скоростного режима и влезать на серверы госучреждений ради того, чтобы их страна оставалась самым безопасным местом на Земле, откуда никто не захочет убегать.

Разумеется, верить в существование мира, в котором искоренена преступность, – примерно то же самое, что верить в Хоттабыча или Гарри Поттера, однако бум скандинавских детективов – феномен, свидетельствующий о том, что взрослые тоже нуждаются в иллюзиях. И пусть в действительности зло наказывается очень редко, Ларссонленд – функционирует.

Действующий резерв

К живому Владимиру Нестеренко, автору сценария «Чужая», попадают через Интернет. Несложная эпистолярная трехходовка – и вы обнаруживаете у себя в ящике письмо с юзерпиком, где изображено экстравагантное существо: костлявое, беззубое, с седыми патлами и озорными глазами; это и есть Адольфыч.


Киев, прихваченный ранними заморозками, уже не может выдавать себя за южный иностранный город; чередующиеся билборды «Меченосца» и «Райффайзена» – как элементы камуфляжной сетки, которые кто-то набросил на голые стволы каштанов, чтобы нельзя было отличить его от других постсоветских миллионников; глаза так слезятся от сырого ветра, что я не замечаю, откуда появляется Адольфыч; не «Адольфыч», конечно, – Владимир. Он тут же произносит слово «офис», и я киваю; погода не для перипатетиков. Про Адольфыча ходит много слухов, но никто не сказал мне, что он главный редактор глянцевого журнала.


От Майдана, будто из пистолета с глушителем, выстреливает вверх тихая улочка, параллельная Крещатику; там, во дворах, расположена штаб-квартира ViceNews. В просторной лаборатории со стеклопакетами и навесными потолками есть все необходимое, чтобы синтезировать конкурентоспособный рекламоноситель. Vice News пока еще только на стадии «пилота», но объем рекламной секции свидетельствует о том, что на киевском медиарынке обнаружилась незанятая ниша. Верстальщик сноровисто тасует на мониторе объявления о VIP-досуге с фотографиями телефонизированных саун: «Сейчас мы переделываем дизайн».

В первом раунде уместны несколько дежурных вопросов – правда ли, что вы душеприказчик художника-авангардиста Хилько, который топором отрубил голову собственной матери (правда), настоящее ли у вас отчество (да, хотя у отца были и другие причины, чтобы заняться боксом), что это за существо изображено у вас на юзерпике (а, это Джефф – живой труп, самый старый наркоман Лондона). Джеффу 92 года, и с ним в одной больничной палате лежал один друг Адольфыча после того, как подрался в пабе с неграми и ему сломали ногу. Друг прислал фотографию, Адольфыч канонизировал образ, и с тех пор Джефф прочно закрепился в апостольском чине иконостаса сетевых фашистов.


Феномен «Адольфыч в Сети» – слишком обширная тема, чтобы попытаться раскрыть ее в коротком очерке; она ожидает будущих исследователей. Пока достаточно просто упомянуть, что «ливжурнал» он завел еще в 2003-м, догадавшись, что это идеальный способ вести дела и «обкатывать свои идеи» («Какие идеи?» – «…уничтожение вместе с их женами, детьми, братьями и прочим кодлом может дать какой-то шанс выжить полуопидорашенной белой расе»); что для осмеливающихся высказываться о его заметках без должного энтузиазма он приберегает запоминающиеся директивы вроде «поучи свою мамашу п**дой мух ловить»; что, наконец, если кто-либо и дальше продолжает вести себя неконструктивно, у него появится хороший шанс познакомиться с Адольфычем – убежденным, что в Сети тоже нужно «подтверждать репутацию», лично; и, нет, он не скрывает, что как педагог считает преждевременным отказываться от телесных наказаний. При этом шер-хане ежедневно шакалят тысяча-другая падальщиков – которые, повизгивая от удовольствия или блюя от омерзения, разносят отдельные реплики по своим норам.

Редакция «Вестника разврата» похожа на ЖЖ какого-нибудь кроткого коллекционера порнографических открыток – обитель тишины и благочинности, где давно уже никто не обновляет записи; темперамент Адольфыча не позволяет ему задерживаться здесь слишком долго, и несмотря на непогоду, мы собираемся посетить форумы пооживленнее. Перед тем как выйти, он приникает к двери и секунды две разглядывает лестничную площадку. «Все пацаны, – вспоминается авторская ремарка в „Чужой“, – перед тем, как выйти из квартир, смотрят в глазок». Адольфыч называет это «страхом стационарных мест»: «Самое неприятное – это входить вечером в подъезд. Даже если ты на пенсии».


Адольфыч не делает секрета из того, что он не просто «на пенсии», но – гангстер на пенсии. За коньяком, в частности, уже возникало воспоминание о том, как «мы» были «крышей» у «буржуйского вино-водочного магазина», как раз напротив, на Крещатике. Раз в месяц из Германии приезжал человек с пакетом, где лежали полторы тысячи долларов, порядочная для начала девяностых сумма. Самое любопытное начиналось, когда курьер запаздывал и магазин расплачивался с «крышей» натурой… вот тогда – ваше здоровье! – он и научился понимать толк в коньяке.


У гангстера-пенсионера сорока двух лет (карлсоновский возраст: «Уже довольно старый, чтоб делать замечания на улице, и еще довольно молодой, чтобы в случае чего дать п**ды») образуется много свободного времени – настолько, что он может подумать о мемуарах, записать пару-тройку особенно запомнившихся диалогов и даже попробовать себя в кинодраматургии.

«Чужая» была написана по просьбе одного знакомого из Штатов. Режиссер на ПМЖ в Америке, тот посмотрел «Бумер», загорелся и предложил Адольфычу сочинить сценарий на ту же тему. Заказчик так и не нашел в себе силы снять по «Чужой» фильм, и зря; однако Адольфыч нисколько не жалеет о потраченном времени[9]. Оказывается, он и так – уже давно, с тех пор, как хлынула волна палп-фикшна и сериалов про бандитов, – собирался высказаться по теме. «Не исключено, я стал писать потому, что прочел Корецкого и увидел „Бригаду“, – потому что в некоторых деталях это, может, и соответствует действительности, но в целом – фуфло. Это мусорская версия девяностых». Адольфыч был с другой стороны – у которой никогда не было компетентных адвокатов, за отдельными редкими исключениями: Пелевин (бандитская глава в «Чапаеве») и Мурзенко (с «Мама не горюй!»). «Бумер» – хороший фильм, но так, как там, на самом деле не бывает. «Чужая» похожа на «Бумер», но она не про то же самое.


На протяжении всех девяностых годов будущий автор «Чужой» непрерывно участвует в бандитском движении. Работает последовательно в двух киевских группировках. Специалист широкого профиля, чаще прочего он занимается обеспечением «крыши» и выбиванием долгов, то есть рэкетом. Долгое время гастролирует в Европе, особенно интенсивно по странам бывшего соцлагеря. Чтобы понять, что это все значит в переводе с языка милицейских протоколов, лучше всего прочесть «Чужую» и рассказы, среди которых, между прочим, преобладают написанные от первого лица. Прямая трансляция из головы гопника, отодравшего палку от шведской стенки и бегущего громить кавказские ряды на рынке. Репортаж от лица рэкетира, отправляющегося на стрелку с палестинцами с бейсбольной битой в багажнике. По правде сказать, писатель, владеющий такой экзотической профессией, вызывает столько вопросов, что я задаю ему всего один: ставил ли он должникам утюги на животы? «Утюги – это все херня. Во-первых, долго, во-вторых, отягчающие обстоятельства, за это сильно увеличивали срок и мусора п***или».

Немотивированные нападения, вендетта, неконтролируемые вспышки ярости – Адольфычев театр жестокости может похвастаться впечатляющим сюжетным репертуаром; однако центральная коллизия тут – преступление и наказание. Никакого отношения к традиционно достоевской системе ценностей эта коллизия не имеет. Тут чистый Ветхий Завет: вину можно в лучшем случае возместить с лихвой, в худшем – искупить жизнью, но никакого прощения быть не может. Это как с колхозником в «Чужой», который, после того как бандиты, смеха ради, имитировали лобовое столкновение, в сердцах показал им дулю: оскорбил, значит, виноват; виноват – так сдохни, хотя бы понарошку.


В конце девяностых Адольфычу, в чьи интересы всегда входило не только выбивание денег, но и пополнение лингвистического багажа, предоставляется возможность изучить тюремный жаргон и фольклор в полевых условиях; однако и после близкого знакомства с пенитенциарной системой он отходит от дел не сразу. Если – после публикации «Чужой» – его и станут показывать по телевизору, то вместо лица у него будет композиция из мигающих разноцветных квадратиков. «Нестеренко, – сразу предупреждает он, – псевдоним».

На просьбу обозначить свой нынешний статус по отношению к миру криминала, Адольфыч, не задумываясь, отвечает:

– Я – действующий резерв.

И при каких обстоятельствах возникнет шанс, что он выдвинется на передний план?

– Ну, если на святое замахнутся. На что?

– Как на что? На пенсию! – приступ аффектированного, папановского, из «Бриллиантовой руки», смеха.

– Там моя пенсия, – неопределенно показывает Адольфыч.

Загадочный собес, обеспечивающий этого несомненно дееспособного мужчину прожиточным минимумом, находится на левом берегу Днепра, далеко. По дороге туда, закошмарив таксиста, свернувшего было не на ту улицу («Ой, дяденько, а вы часом не маньяк?»), Адольфыч не без чувства заслуженного удовлетворения демонстрирует мне проспекты и площади, заполненные людьми славянской внешности («Ну как, много вы видите кавказцев? – ага, то-то»; чуть раньше он рассказывал мне о той роли, которую украинские этнические группировки – не милиция и не отдел по борьбе с нелегальной иммиграцией! – сыграли, выдавив с Украины кавказские бандформирования; он не скрывает своего участия в погромах «зверей»), и кое-какие достопримечательности, в том числе памятники Богдану Хмельницкому, Шевченко, Грушевскому, «Родина-мать».

Последняя по-настоящему впечатляет как величественный имперский символ даже со спины.

– Однажды, – Адольфыч неутомимый гид, – я заплатил одному долбо*бу тыщу долларов, чтоб он вот отсюда, – показывает на соседний холм, – пальнул по ней из гранатомета.

– ?

– Чтоб дырку в жопе прострелить. Прищуриваюсь, пытаясь разглядеть отверстие.

– Но он не успел, раньше его взяли.

– Почему?

– Да долбо*б.

В теории, писатель Нестеренко мог бы служить идеальной иллюстрацией феномена возрождения империи, рухнувшей в политическом аспекте, на новых культуроцентричных основаниях; «второго дыхания» русской литературы, открывшегося за счет нерусских русскоязычных – «постколониальных» – авторов. На практике сам автор не ощущает свой язык русским и уж тем более российским, имперским. Это такой же украинский, в киевском изводе; Адольфыч не испытывает ностальгии ни по советским временам, ни по империи, и не скрывает своего презрения к имперской символике. В жопу имперскую символику. В буквальном смысле.


Миновав Русановку и Березняки, мы въезжаем в Лесной: один шаг от шоссе – и ты оказываешься в живописных фавелах из палаток, теремков, тентов, ларьков, вагончиков и пенальчиков.

– Вот она, пенсия.

Торговцы мороженым карпом, майонезом и томатной пастой делают вид, что не замечают Адольфыча; это сейчас; а раньше, когда именно он хозяйничал под полосатыми тентами и рынок был головным офисом его конторы, в дела приходилось вникать по-настоящему, и мало кто при его появлении продолжал лущить подсолнечники как ни в чем не бывало. «Работать» – значит принимать участие в разрешении конфликтных ситуаций, и работа это была фул-тайм, без выходных, часто по две-три встречи за день. На глупый вопрос: «А как это, на стрелки ходить?» – Адольфыч, не изгаляясь, хотя мог бы, объясняет: устаешь очень – когда в любой момент тебя могут убить или загрести в тюрьму на 20 лет.

– Движение – по сути, это война, ты все время на войне, каждый день, по несколько раз в день.

Значит ли это, что он вышел из движения потому, что выбился из сил?

Нет, причина в другом:

– Нет смысла: мусора все под себя подмяли.

Если бы не было перестройки, выпускник и затем аспирант вуза Владимир А. Нестеренко стал бы доктором наук; если бы не «мусорской беспредел» «полицейского государства» в нулевых – еще одним памятником на Лесном кладбище; некоторых выносит в литературу самыми причудливыми маршрутами.


– Хотите, я вам отморозка покажу?

Чувствую себя Шуриком в «Кавказской пленнице» – а уж поучаствовать в этом старинном обычае…

– Сейчас, конечно, он уже не отморозок, повезло, брат вытащил.

Киллеру полагается быть в палатке с шаурмой – но на окне металлические ставни, киллер обедает или просто отошел в спортзал.

– Вон, кстати, мой спортзал. – Стандартное, выложенное плиткой здание ДЮСШ в неблагополучных районах.

– А, кстати, вы кто: боксер? борец?

– Не, рукопашник.

– Ясно. А что за зал?

– Нормальный зал. Тренер – заслуженный тренер Украины.

– И вы все эти годы сюда ходите?

– Зал, – терпеливо объясняет Адольфыч, – надо менять довольно часто, долго нельзя ходить.

– К тренеру, что ли, чтоб не привыкать?

– Да нет, мусора присматриваются.

У заведения, отпускающего хот-доги и пиццу из микроволновки, тормозим. Рядом шарятся шкеты с туберкулезными лицами в бомберах и кепках. Один из них, стараясь не светиться, передает писателю в кулак тонкую пачку купюр – и тот, не благодаря, прикарманивает ее. Позже я спрошу его: а вас не подставят? меченые купюры, там, диктофон?

– Та не, то ж бандиты. Это мой воспитанник был.

Перед тем как откланяться, Адольфыч ни с того ни с сего спрашивает «воспитанника»:

– А шо, помнишь, фильм такой был – «Связь через пиццерию?» – Тот, похоже, не склонен прибегать к киноаналогиям в принципе. – Нет? Ну ладно.

Левобережный киевский жилмассив Лесной ничем не отличается от родных подмосковных – брежневская панель, пустыри с мухоморами из крашеного металлолома, близкий лес – но настоящий, до Брянска.

– Как здесь вечером? – без особых надежд спрашиваю я.

– Террор! – жмурится от удовольствия Адольфыч.

В его времена бандиты – и на Лесном, и везде – обеспечивали правопорядок не только на рынке, но и во всем микрорайоне. Что это значит? Значит, что, когда сюда совались чужие или кто-то из здешних гопов наглел сверх меры, «мы закапывали их вон в том лесу. Понарошку».

В дельте тропинки, впадающей из массива в грязноватое море рынка, «граждане» продают с ящиков соленья и овощи по сезону.

– А для них хорошо, что милиция вас вытеснила?

– Плохо, как и всякая монополия; от отсутствия конкуренции потребитель проигрывает.

Кроме того:

– С бандитом все понятно, он сам здесь живет, в соседнем подъезде, к нему всегда можно обратиться. А мусора – чужие, они ж с села приехали сюда дань собирать.

Хорошая фраза на эту тему есть в новелле «Святая Лена», где речь идет о первой половине девяностых: «В то время граждане приспособились к бандитизму, как приспосабливаются ко всему местному, не принесенному на штыках иноплеменных захватчиков. Редко у кого не было родственника в банде или не родственника, а знакомого знакомых, короче, как с проститутками: на одного самого мелкого бандита – человек триста, которые могли к нему обратиться».

Навстречу нам держит путь бугай годов под сорок, экипировавшийся в той же каптерке, что и Адольфыч: черная ветровка, адидасовская олимпийка, черные не то джинсы, не то штаны от кимоно.

– О, Вова!

– Как дела?

– Та как? Не блатуем, не мурчим, не цвиркаем, пальцы не гнем.

Два ветерана сдержанно, одним ртом, хохочут. Действующий резерв.


В самом сердце Лесного, на полпути от леса к озеру, врос в асфальт шалман «Поросенок», средоточие социальной жизни района: на открытой площадке в любое время суток здесь можно приобрести алкоголь. Как заведение выглядит снаружи, я забыл, но обшитый панелями из мореной сосны и украшенный зеркалами на потолке зал из памяти не выветривается.

– Сюда с телкой ох**нно приходить, если она в декольте. С этим не поспоришь; в потолке, однако, за отсутствием кого-либо в декольте, отражается писатель: крупный, категории «супертяж», экземпляр, коротко стриженный – не налысо, но с расчетом, чтобы в драке нельзя было ухватить за волосы. Кисти-клешни с ороговевшими костяшками катают по столу пустую рюмку: Адольфыч всегда пьет до дна. Психологически он все время держится в полупассивной, что называется, стойке, которая, по идее, не настораживает противника, зато позволяет моментально перейти в контратаку; но иногда он улыбается: тогда на первый план выходит родинка на правой щеке, и Адольфыч из насупленного ост-менша превращается в де Ниро, де Ниро-Лапшу.

«Что ты зенки пялишь, мусор, на мои наколочки, – придирчиво проэкзаменовав меню музыкального автомата, Адольфыч хлебосольным жестом запускает трек „Мурки-воровайки“. – В ридикюльчике моем пинцетик да заколочки».

– А группа как называется?

– «Воровайки».

По-моему, он испытывает удовольствие не от музыки, а от возможности подержать на нёбе карамельное слово «воровайки» (так же, как, я уверен, он приобрел за тридцать гривен собровскую шапку-маску не для конспирации, а из-за слова «бармалейка»). Адольфыч настоящий сказовик, как Лесков, Платонов и Зощенко; он пишет так, будто выступает в устном жанре – и каждый раз нахлобучивает себе на голову новую стилистическую «бармалейку». Это мимико-декламационное искусство требует абсолютного слуха – и постоянного пребывания в лингвистической среде. Адольфычу легко дается перепрыгивать с киевского суржика на русский литературный, с блатной «мурки» на язык «интернет-падонков», но его «цыганочка с выходом» – говорок киевлянина, промышляющего криминалом. Именно «Порос» описан в конце «Чужой», когда только что освободившийся Сопля узнает от хозяина «крохотного, захудалого, для простой публики» ресторана о том, что город теперь принадлежит Чужой. Место определенно насиженное, и там, где чужим видны только зеркала, своим – зазеркалье: «А вон там – на всякий случай, мало ли что – бейсбольная бита спрятана. Как бонус в компьютерной игре, знаете?»

Оттаяв в комнатной температуре, Адольфыч принимается потчевать меня пикантными и высококалорийными историями, похожими на блюда из здешнего меню:

– Однажды гуляли, и кто-то сказал хозяйке, в чем-то провинившейся: «Ах ты, б**дь!» – и тут выходит ее муж и говорит, – Адольфыч по-шаляпински басит, ясно, что муж – человек солидный: – Це не б**дь, це моя жинка!

Дирижируя беседой, Адольфыч не забывает контролировать обстановку за соседними столами. Он внаглую подслушивает и бессовестно подсматривает, интересуясь всем: студенты – не студенты, всё по-взрослому – или только обжимаются, почему у нее телефон квакает, а у него кукарекает… Чего они ему дались?

– Потом, может, в рассказ вставлю.

Запеленговав очередной сигнал со столика справа, Адольфыч брезгливо идентифицирует публику:

– Жлобы.

Словом «жлоб» он обозначает самые разные группы лиц – «основная масса украинцев», «правительство», «обыватели» и т. д. На просьбу пояснить термин он жестом дзенмастера молча показывает мне на центр стола. Там стоит обычная стеклянная солонка. И?

– Смотрите.

Прорезь у солонки сделана в виде изящной буквы S, но соль внутри такая крупная, чумацкая, что она не может оттуда высыпаться, – и поэтому, если хочешь придать резкость вкусу своих драников, ты все равно должен раскручивать склянку и запустить туда пальцы.

– Понимаете?

Ну да: общее жлобство – слепое копирование чужих образцов, духовное холуйство, упрямое нежелание замечать абсурд, закоснелость в предрассудках (или «тотальная гламуризация», «экономическое процветание») – отражается и тут, в «поросовских» зеркалах, и, похоже, на самом деле Адольфыч не испытывает особого восторга от постоянного пребывания в компании соотечественников, для которых художники, как Хилько, – всегда семь-бэ, которым навязали чужие стандарты, а они не цвиркают и радуются, что их обеспечивают доступным по цене суррогатом. Особенное омерзение Адольфыча вызывает то, что главными обличителями жлобства считаются другие жлобы, такие же ненастоящие, как те, с кеми они «борются».


Семнадцатое октября,16:00, Киев, «Будинок книги» на Льва Толстого. В полуподвальном зале курят двое: герой пресс-конференции – автор романа «Духless» С. Минаев и присутствующий на мероприятии инкогнито В. Нестеренко. Помещение набито легковоспламеняющимся товаром – но перед корпоративным самураем товароведы магазина благоговеют, а перед Адольфычем тушуются.

Когда тираж твоей книги зашкаливает за 400 000 и ты гастролируешь с пресс-конференциями по всему миру, то, рано или поздно, рискуешь оказаться в том же городе, где живет Адольфыч, которого, так бывает, приводит на мероприятие случайно оказавшийся здесь московский журналист – просто потому, что ему любопытно смоделировать ситуацию встречи двух создателей версий лишних людей нашего времени.

Минут десять мы ожидаем Минаева в отстойнике в компании непривилегированных читателей: восемь разнополых духлессов ерзают на разномастных креслах в предвкушении встречи с кумиром. Адольфыч погружается в иллюстрированное издание «Ножи мира». Момент кажется мне подходящим, чтобы узнать, включает ли декларированный им farewell to arms[10] отказ от ношения холодного оружия. Не включает; Адольфыч извлекает из-за пазухи короткий складной инструмент, больше похожий на коготь. А зачем ему нож, раз la piovra[11] больше не требует его к священной жертве?

– Так ведь не молодею, а характер все такой же за**истый. Будьте любезны, подскажите нам, а где же писатель?

Продавщица, уставившаяся на Адольфыча с пером как на Фредди Крюгера, справляется с желанием завизжать:

– Автор уже здесь, но внизу – он общается с прессой. Адольфыч по-кинконговски подпрыгивает:

– Ептыть, так мы ж пресса! Vice News!

Сергей-«анти-Робски»-Минаев упакован в фуфайку с надписью вроде What’s the fuck is D&G? – или что-то в этом роде; мне видно, что у Адольфыча, расстегнувшего горло на своей олимпийке, футболка с Мэнсоном. Минаев клеймит консьюмеризм, корпоративное жлобство и делится своими впечатлениями от вчерашнего киевского показа коллекции одежды «Духless».

– Вон баба там стоит, я ее знаю, – от скуки Адольфыч принимается комментировать вслух публику. – Она классно сосет, как же… сука, не запоминаю имена – может быть, от травы, а может…

Я замечаю, что по лбу у Мэнсона ползет свастика.

– …мне психолог сказала – из-за того, что конкурентная личность. Вот говорит мне кто-то, как его зовут, а я подсознательно думаю: да на *** ты мне нужен, и не запоминаю.

Девушка не может не слышать этого, и мне хочется провалиться сквозь землю. Адольфыч – обратная сторона того, что мы знаем о девяностых, и это касается не только бандитского движения; он воплощение всех разновидностей неполиткорректности, в том числе гендерной; так, о визите своей знакомой он уведомляет: «Да придет тут одна П**** Ивановна»; позже, когда П**** Ивановна дружески щелкнет его по носу, конкурентная личность скажет ей очень серьезно: «Знаешь, ротом хоть *** соси, а рукам волю не давай». В связи с этим «ротом» я вспоминаю недоумение относительно одной ремарки в «Чужой» – к сексуальной сцене с участием Анжелы и Шустрого. Показывать можно все, на усмотрение режиссера, но – категорически – это не должен быть оральный секс. Почему? А потому что она воровка, а воровкам сосать западло: понятия запрещают. Даже если ей нравится? Даже если нравится.

– …мы с Фредом… Фредом Бегбедером… Герои моего второго романа… Еще вопросы?

Адольфыч берет в руки микрофон и выдергивает чеку:

– Скажиде-бжалста, а Серхей Минаев, шо вел дыскотеки, кем уам приходыться?

Выглядит это по-настоящему страшно. Черт, черт, черт, если Минаев – это анти-Робски, то кто такой, спрашивается, Адольфыч?


Кем бы ни был этот киевский куклуксклановец, в его текстах точно не чувствуется дефицит духовности; пусть Адольфычева духовность не вполне совпадает с той, на которую ссылаются в телевизоре.

«Чужая» и рассказы испускают множество феромонов – и, если кто-нибудь захочет установить их точный источник, можно попробовать указать на яркий социальный материал, экстремизм суждений, точность языковых настроек. Однако, в сущности, ту же комбинацию ингредиентов в каком-то смысле можно обнаружить и в «повести о ненастоящем человеке», но «повесть» – пресный литературный полуфабрикат. А «Чужая»… шмат мяса, который хочется жрать сырым, даже если подозреваешь, что это человечина; как-то уж так она замаринована. Пожалуй, этот вкус достигается за счет некой приправы, какой-то соли, искажающей базовый вкус.

Эта соль Адольфыча – странный черный юмор: садистский, желчный и меланхоличный одновременно. Соль в том, что насилие – источник комического; оно вызывает не сострадание жертве, а смех. Причем смешны и те, кто совершают насилие, – потому что чрезмерны, и те, над кем совершается насилие, – потому что ущербны; палач и жертва – Пат и Паташон. В мире Адольфыча – попробуйте помахать у него в журнале красной тряпкой, и убедитесь в этом на собственном опыте: наказание всегда имеет дидактический оттенок и поэтому должно быть неадекватно проступку, чрезмерно – а все чрезмерное, любой художник это чувствует, всегда комично (ну да, с любовью – Квентину). То же и с жертвами насилия (и вот это уже на Тарантино не спишешь). Насилие не бывает немотивированным; слабость, физическая или психическая, – это тоже вина, проступок, преступление. За недостаток энергии тоже следует наказывать; чем, собственно, герои и занимаются. Если жертва позволяет над собой измываться, значит, она слаба, ущербна и подлежит осмеянию. Поэтому очень часто герои Адольфыча практикуют злые – очень злые – шутки; поэтому его рассказчиков – подонков, садистов, гопников – смешат выбитые глаза, причудливые черепно-мозговые травмы и неуверенные движения жертв, пытающихся подняться на ноги после пыток. И поэтому же рассказчик, лупящий жертву скалкой по пятке, не то что сомневается в своей правоте или задумывается о психической аномальности садизма: он просто подглядывает за собой в зеркале и испытывает непрерывное удивление от собственной комичности – так, что бровь поднимается у него не реже, чем рука.

В мире Адольфыча, где отсутствует табу на жестокость, нет смысла делать вид, что могут существовать коллективы, устроенные по какому-то другому принципу, – и, раз уж так вышло, отказываться от участия в погроме. В мире, где роман «Духless» официально признан библией бунтарей, поневоле приходится закошмаривать жлоба в чересчур жесткой манере. Это мир нереально страшный – но и нереально смешной: и нет смысла делать вид, что насилие слишком серьезно, чтобы над ним нельзя было смеяться – можно, и Адольфыч смеется. Это отвратительный, папановский гогот сквозь чужие слезы, этот запредельно черный юмор, несомненно, зло; но это зло с озорными, как у Джеффа, глазами, и есть та специя, то литературное вещество, которое вызывает у тебя зверский аппетит: реальность, которая приправлена этим злом, хочется жрать сырой – а не искать в ней «духовность».


Еще сутки экскурсий по левобережным шалманам в компании Адольфыча, и я сам стану похож на 92-летнего Джеффа; пора закругляться.

– Скажите, Владимир, – спрашиваю я на прощание, – а у Чужой есть прототип?

– Прототипа у Чужой нет. Она полностью выдумана. Другого ответа я не ждал; однако еще при первом чтении обращаешь внимание, что, какой бы чудовищной ни казалась эта Чужая, если выписать только ее реплики, оказывается, что все самые здравые мысли – здравые для тех обстоятельств, разумеется, – принадлежат ей; так что…

После двух дней в обществе Адольфыча мои подозрения скорее подтверждаются. Феномен «Чужой» говорит нам, что центральным персонажем в пьесе оказывается не тот, кто соблюдает понятия, Уголовный или корпоративный кодекс (бандиты, обыватели и офисные служащие), и не тот, кто делает свой бизнес на показном пренебрежении к ним (милиция, крестные отцы или авторы бунтовских романов), а по-настоящему отмороженная тварь, которая падает на город, украшенный рекламами «Меченосца» и «Райффайзена» и солонками с прорезью в форме S, как атомная бомба; которая наказывает зазевавшихся неадекватно и непредсказуемо; которая, вместо того чтобы писать «качественную литературу» таким бесцветным языком, что она изначально кажется переводом, кощунствует на суржике – однако ж на круг оказывается эффективнее всех, талантливее всех, симпатичнее всех. Чужая – это ведь автопортрет, Адольфычева Джоконда. Первый нах.

Монополия

Недавно мне довелось разговаривать с одним очень крупным филологом, хранителем древностей. Дело происходило в Пушкинском доме – литературном сердце России, филологическом, можно сказать, Кремле; декорированный странными старинными предметами, изнутри он напоминает не столько музей старины, сколько логово джеймсбондовского злодея-эксцентрика, который знает цену своим прихотям и ни перед чем не остановится ради их удовлетворения. Среди прочего, мой собеседник посетовал на то, что в девяностые на здание Пушкинского дома претендовала таможенная служба – которая когда-то, еще при царском режиме, владела знаменитым зданием на набережной Макарова. На автомате – быстрый ум, как объясняет нам нобелевский лауреат Д. Канеман, это еще и «глупый» ум – мне подумалось, что, в принципе, тут есть рациональное зерно: таможня, в конце концов, это таможня, тогда как все эти доктора наук – не более чем эскаписты, идущие изучать тексты давно умерших людей, как во внутреннюю эмиграцию… тут уж, правда, подключился более медлительный «подлинный ум» – который припомнил блоковское стихотворение про «и родной для сердца звук – имя Пушкинского дома в Академии наук», и битовский роман; нет-нет, не надо таможни, пусть ищут себе другое здание. Тем не менее я спросил, ну вот а как он объясняет «простецам», почему общество обязано кормить филологов? Представь себе, отвечал мой собеседник, что все филологи вдруг исчезли. Я застыл, на мгновение завороженный этой перспективой. И? Что и? – ведь филологи заняты тем, что хранят слова. А наша цивилизация – ло-го-цен-трич-на! Вместе с филологами исчезнут и сами слова. Люди будут ценить только то, что материально, – то есть деньги; очень быстро ты окажешься среди существ, которые будут всего лишь звенеть монетами и мычать; но без слов и монеты быстро пропадут.

Апокалиптический сценарий выглядел убедительно; особенно впечатляющей была наглядно продемонстрированная связь между филологическим и экономическим кризисами.

В последнее время филология – казалось бы, маргинализованная область науки, на протяжении многих лет поставлявшая кинорежиссерам-комедиографам персонажей в амплуа симпатичного лопуха (гайдаевский Шурик, данелиевский Бузыкин, казаковский Хоботов), – обрела совершенно иной, непропорциональный ее очевидным заслугам вес в обществе. Именно филологи – анализируя списки запросов Google – объясняют, как все устроено на самом деле; филологи – составляя списки «слов года» – дают футурологические прогнозы; они становятся видными журналистами, то есть представляют четвертую власть; филологи – опосредованно, распоряжаясь литературными премиями (совокупный бюджет которых в России явно превышает бюджет среднего африканского государства), – задают обществу нравственную планку; мы оказались в мире, которым дирижируют филологи. В сущности, это даже не гипербола – они правда правят миром: достаточно вспомнить о бэкграунде председателя совета директоров Роснефти. Какой там эскапизм, какая внутренняя эмиграция. Собственно, в обществе, где слова сакральны, где еще в девяностые годы (по слухам) единственный человек, чьи письма-доклады никогда не распечатывались перед тем, как лечь на стол Ельцина, был эксперт по древнерусской литературе академик Д. С. Лихачев, – ничего удивительного. У кого монополия на «правильный» язык – тот и распоряжается средствами материального производства.

Подъем статуса филологии соблазнительно связать с упадком статуса экономики: кризис 2008 показал, что на экономистов рассчитывать нельзя – их рейтинги неточны, прогнозы не сбываются; кризис они проспали, а Нассим Николас Талеб доказал, что единственный способ, с помощью которого они прогнозируют вероятность наступления того или иного события, – это частота его появления в прошлом; учитывая то, что «черные лебеди» продолжают вылетать один за другим, вся экономическая наука, выяснилось, есть не более чем шарлатанство. Филологи – новая каста жрецов – напротив, предложили более четкий критерий анализа происходящего. Язык – слова, а не цифры! – есть самое точное зеркало общества. Человек есть то, какие тексты (в широком смысле) он производит: и поди поспорь – в этом есть логика. И раз так, филология превращается в способ точного измерения нравственного состояния общества – и контроля за обществом. Филологи – и если бы только собственно ученые филологи, теперь, по сути, все стали филологами – всё сводят к языку; они верят в то, что человеческая деятельность может быть расшифрована с помощью языка, – так же, как марксисты ранее были уверены, что человек лучше всего раскрывается в своих экономических поступках. Это своего рода филологический детерминизм: какие у людей слова, такие и сами люди. Отсюда получается, что язык – главная движущая сила прогресса: достаточно назвать милицию «полицией», Дальний Восток – Тихоокеанской Россий, и дальше можете откинуться в кресле. Выбор правильного слова есть решение проблемы.

Бог ты мой, бог ты мой: а что же делать, если они и в самом деле исчезнут? Все, до единого? Только не это, пожалуйста. Все что угодно – но только не это.

Платформа фирн

Через 12 минут чашки на столе Мишеля Фейбера подпрыгнут, а ваза с нарциссами завалится набок: к платформе прибудет вечерний поезд из Инвернесса.

Не будем вдаваться в подробное описание причин, однако факт остается фактом: преуспевающий писатель Мишель Фейбер, человек, с которого началась мода на викторианские ретророманы, автор нескольких хитов, в том числе «Багрового лепестка и белого», международного бестселлера, который в 2011 году даже экранизировали, проживает в довольно неприглядном здании на платформе железной дороги, связывающей между собой непопулярные среди туристов северошотландские города Инвернесс и Инвершин. Проще всего было бы сказать – живет с женой в вокзале (и правда ведь – в гостиной явно была касса, в спальне – небольшой зал ожидания), но хотелось бы избежать каких-либо комических обертонов; вот уж что в жизни М. Фейбера отсутствует напрочь, так это комедия.

– Да, мы эксцентрики, – охотно подтверждает Фейбер, про которого местные газеты пишут, что лохнесское чудовище по сравнению с ним кажется экстравертом; однако даже манера укладываться спать в десяти сантиметрах от вращающихся на приличной скорости колес локомотива Шотландских железных дорог вовсе не самая эксцентричная черта его характера. Кроме характера есть еще и биография: работа медбратом в мельбурнской больнице, уборка чужих квартир, опыт проживания в одном помещении с трансвеститом, чрезвычайно непростые отношения с собственными родственниками и родственниками жены – поверьте, вам лучше не знать всего. Приступы депрессии длятся месяцы и годы; писатель сутками сидит у себя в кабинете, листает комиксы и слушает не имеющие начала и конца инструментальные сочинения каких-то финнов, лупящих по стиральным доскам под электронные наигрыши.

Фейбер, впрочем, дает понять, что было бы неправильно делать какие-то далеко идущие выводы о тайном смысле его текстов на основании наблюдений за его бытом или знакомства с его биографией.

– Я ужасно неавтобиографический писатель. У меня есть опыт, который многие сочли бы интересным для литературы. Мои родители были людьми из рабочего класса: мать работала на фабрике, отец – в лавке, торгующей запчастями. У них были другие дети, которых они бросили в Голландии, – поступили очень дурно по отношению к ним, а меня привезли в Австралию и воспитывали как единственного ребенка. Многие именно об этом написали бы свой роман, сосредоточились бы на этой центральной травме. Я никогда не сделаю ничего подобного. Мне неинтересно писать о себе и своем прошлом, о том, как я живу в Шотландии, о работах, на которых я работал 25 лет назад в Мельбурне. Я ни разу не написал о своем неудачном первом браке – хотя обычно именно о таких вещах пишут нормальные писатели, это идеальное поле для создания истории. Но только не для меня. Наоборот, я нарочно выбираю персонажей таким образом, чтобы они были чужими мне – по национальности, полу или исторической эпохе. А затем задача состоит в том, чтобы наполнить их подлинными эмоциями, которые уже действительно мои личные. Даже если мои книги сложны – на базовом уровне это просто притчи, современные мифы. Мне самому нравится, когда я читаю какие-то старые истории, сказки братьев Гримм, где писатель как таковой перестает существовать. Автор – тот, кто помогает истории родиться на свет, но история отменяет автора. Знаете, в современном мире информация слишком доступна. Читателей сейчас буквально соблазняют воспринимать роман как такую автобиографическую головоломку, которую они должны решить, правильно поняв причины, – что значат такие-то детали этой истории, как они намекают на нынешнее состояние брака автора и на то, что он пережил, когда был маленьким ребенком. Получается, что у романа как будто вовсе нет собственной ценности; он превращается в викторину – сколько ты можешь выяснить о личности того, кто его создал. Если меня будут помнить, то я хочу, чтобы меня помнили не как человека, а за те истории, которые я рассказывал.

Днем, когда поезда ходят редко, Мишель Фейбер прогуливается по безлюдной платформе Фирн. Прямо скажем, «Лепесток» и «Яблоко», герои которых жили в позапрошлом веке, вряд ли наведут кого-либо из читателей на мысль искать прототипы, имеющие отношение к фейберовской биографии, – и автор явно доволен, что мало кто додумается копаться в том, как сумасшедшая жена главного героя соотносится, например, с его собственной первой женой.

– Пока после успеха «Лепестка» обо мне не стали писать в газетах, многие в Шотландии думали, что я женщина: у меня очень сильные женские образы, да и мое имя – здесь оно нетипично для мужчин. Всем проще было предположить, что автор – женщина, и мне ужасно это нравилось. То есть я создал что-то такое, по чему нельзя было идентифицировать мой пол. И я подозреваю, что также сложно угадать по книгам мою национальность.

Почему же – угадать легко. Только это будет неправильно. Брак Фейбера зарегистрирован в Польше, родился он в Голландии, детство и юность провел в Австралии, сейчас живет в Шотландии, пишет на английском и мог бы, кстати, получить британское гражданство: ему предлагали. Это был очень удачный момент – только что вышел «Лепесток» и все говорили, что этот роман обязан взять Букеровскую премию. Фейбер отказался – Британия вступила в иракскую кампанию, и такая родина его не устраивала. Фейберы при этом продолжают жить в Британии – но все так же не чувствуют себя здесь своими, как будто следуя тем же правилам, что писатель установил для своих книг. Дело не только в гражданстве. Ева, жена Мишеля, рассказывает, что, когда в холодную погоду она видит на платформе пассажиров, синеющих в ожидании опаздывающего поезда, она всегда выходит и предлагает им выпить чаю, сделать звонок по телефону или просто согреться. Те никогда – ни разу за все годы – не соглашаются. Слишком британцы; stiffupper-lip[12]. Фейберы, для которых главное – не правила, а эмоции, и не ритуалы, а принципы, – не такие.


Жизнь Фейбера могла бы быть совсем другой, если бы… Не вдаваясь в сугубо личные обстоятельства – если бы, как минимум, у него был литагент: в конце концов, именно эти люди обычно помогают писателям перебираться из Инвернесса в Суссекс. Агента, однако, нет – и не предвидится. Почему? Потому что Фейбер не хочет его нанимать: потому что нет агента – нет авансов, зависимости от издателя, а потом, с агентом ведь надо поддерживать отношения, водить знакомство – а с этим у Фейберов не очень.

– Агент нужен, чтобы опубликоваться, чтобы получить с издательства больше денег и чтобы он ограждал тебя от ненужных связей. Все это я и сам могу делать. Нам ничего не надо – на себя мы практически ничего не тратим.

И вот так у них всё. Характерный случай: недавно М. Фейбер женился. То есть живут они с Евой с конца восьмидесятых, но тут его пригласили съездить в Афганистан по линии «Врачей без границ». Даже затворникам известно, что в Афганистане постреливают, и Фейбер, проявив дальновидность, сообразил, что если он там погибнет, то вокзал и прочий скарб отойдут дальним родственникам в Голландии, а Ева останется на улице с носом. Так возникла идея регистрации, а затем и свадьбы – но не идея позвать на нее каких-то близких людей. Гулять решили в Гданьске(!), а гости для церемонии отбирались следующим образом: Ева, невеста, ходила по городу и прямо на улице тестировала незнакомых людей на предмет уместности их пребывания на бракосочетании. В результате блицинтервью были отобраны 30 человек, которые и присутствовали в загсе, церкви и ресторане. Мишель в силу незнания польского языка мало что понимал из происходящего, но ему все понравилось.

Наверняка он и нормальный сиквел «Лепестка» не написал из каких-нибудь специальных принципов. Ведь так? Почему не роман, а «Яблоко» – заведомо обреченные на худшие результаты продаж рассказы?

– Для меня как для писателя важно было делать каждую книгу уникальной, радикально отличающейся от других. Отчасти это потому, что мне не нравится, когда авторы становятся франчайзерами, – в том смысле, что ты берешь книгу и заранее знаешь, что это будет. Я хотел, чтобы моя писательская карьера сложилась противоположным образом. Чтобы, когда люди берут в руки книгу Мишеля Фейбера, они понятия не имели, что будет внутри, – кроме того что, хотелось бы надеяться, они верили бы, что это окажется хорошая книга. И когда «Лепесток» оказался очень успешным романом, передо мной возникла проблема – как не клонировать себя самого. В то же время я осознавал, что тысячи людей по всему миру завязали глубокие эмоциональные отношения с этими героями – и им, как и мне, интересно было узнать еще что-то. Но я долго сопротивлялся идее написать сиквел, еще один роман. Я выпустил после «Лепестка» две совсем другие книги – но в конце концов решил: я напишу, но сохраню все ключевые тайны из финала «Лепестка». Мне важно было, чтобы история осталась цельной, чтобы читатель чувствовал, что это законченная, не требующая пояснений вещь. Я стал искать – как, оставшись внутри того же мира, наделить его перспективой, но так, чтобы это не испортило магию романа, его тайну. И пришел к тому, чтобы взяться за рассказы, действие в которых разворачивается до или после романа: так роман и продолжался, и в то же время остался нетронутым, неиспорченным.

Внутренняя закрытость хозяина странным образом контрастирует с открытостью его дома. Дверь нараспашку, даже ночью. У вора две опции – забрать лежащий прямо у входа кошелек или же взять журнал Soviet Union за сентябрь 1961-го с Германом Титовым на обложке. В туалете и ванной вообще нет замка. Wi-Fi не запаролен, можно воровать Интернет с платформы. Окна – без занавесок, как в аквариуме. Такая распахнутость подозрительна – и, разумеется, оказавшись у Фейбера, невозможно не поговорить с ним про одну важную вещь: и «Лепесток», и «Яблоко» это тексты, в которых очень много, нарочито, с избытком, – секса. «Диккенс плюс секс» – именно так выглядит формула обоих произведений, если даже не «Секс плюс Диккенс». На маньяка Фейбер, впрочем, не похож. Так что – литературный прием, и ничего больше? Секс – правда, ключ к той эпохе? Или это просто та наживка, на которую можно ловить читателей, которые не интересуются ни викторианской эпохой, ни Диккенсом?

– Нет! Нет! Викторианская литература дала много очень хороших романов. Тогдашние писатели первыми додумались до очень многих вещей, которые можно было сделать в беллетристике. Что в этих книгах напрочь отсутствовало – в силу издательского климата эпохи, – так это секс. Как будто тело человека заканчивалось где-то в районе шеи. Между тем викторианцы были так же сексуально активны и секс так же был важнейшим мотивом их поступков, как и у любых людей во все времена. А еще викторианцы произвели огромное количество порнографии – и это все то же самое, что сейчас в Интернете: разливанные моря спермы, раздвинутые ноги и анальная пенетрация. Разумеется, это не публиковалось – точнее, не продавалось в обычных книжных магазинах, а распространялось через мужские клубы. Но ясно как божий день, что все, что мы хотим, представляем, делаем, они тоже представляли, хотели и делали. Подлинная картина того, как функционировало викторианское общество, очень сильно отличается от официальных исследований литературы. А я хотел написать книгу, которая бы основывалась на самих викторианцах больше, чем на книгах, которые они читали. Потому что романы сочиняются по романам, возникает опасность, что они отражают тени зеркал, искажают искажения. Да, раньше писатели много чего не могли говорить вслух – но сейчас-то можно. И какой смысл прятать что-либо, маскировать это, зачем? Авторы, которые бьются за все эти условности и систему ограничений, по сути, пишут для людей, которые уже умерли. А писать нужно для людей, которые живы.


За несколько минут до прибытия поезда в сторону Лондона рельсы начинают издавать характерное музыкальное дребезжание, однако поселившийся внутри станционного строения меломан предпочитает этим живым концертам другие, записанные на пленке. Провожать гостей здесь нет смысла – на платформе стоишь один, переваривая увиденное. К толстому пыльному стеклу изнутри подплывает бледное мужское лицо; рот искажается – не то прощальная фраза, не то немой мунковский крик. Жизнь Мишеля Фейбера, мастера-социопата, похожа на его книги: нетронутое, не испорченное посторонними существование, полное тайн, со своей магией. Нарушить этот герметизм было бы кощунством; но почему-то все же хочется, чтобы когда-нибудь этот человек вышел на платформу и сдвинулся с мертвой точки.

Суперперсы

Все, кто возвращаются из Ирана, вынуждены тратить остаток жизни на то, чтобы отмахиваться от глупых вопросов. А правда, что там казнят женщин за туфли на каблуках?

А что сжигают заживо за критику лидеров исламской революции в Твиттере? А что выкалывают глаза за пользование Фейсбуком? Однако там нет – НЕТ! – ничего подобного. Иран – «страна, где все люди адамы», как писал дошедший до Персии Хлебников, похожие на потомков и наследников Персидской империи, гораздо больше, чем сегодняшние итальянцы – на римлян, греки – на эллинов, а египтяне – на Хеопса и Тутанхамона; очень, очень мирные и любезные во всех отношениях – даже, можно сказать, зацикленные на любезности люди; знаете, как выглядят объявления, развешанные в тегеранском метро? «Дорогой пассажир, соблюдая порядок при посадке и выходе, вы продемонстрируете превосходство в воспитании и высокое развитие личности».

Поразительно даже не то, до какой степени демонизированный образ этой страны не совпадает с реальностью, а то, как легко оказалось внушить всему миру абсурдно ложную картину. Более того, даже и попытки развеять этот фантомный образ воспринимаются в штыки: так, например, поездка астрофизика Стивена Хокинга в Иран – причем не на встречу с аятоллой Хаменеи, а всего лишь к коллегам в Институт теоретической физики – была названа «падением в моральную черную дыру».

Если уж искать космическую аналогию, то Иран – подобие Луны, отколовшейся от Земли: огромная страна, искусственным образом вышвырнутая за пределы глобализованного мира. Действительно огромная – и изобилующая любопытными местами; поэтому попытка спланировать поездку в жанре «все за раз» заранее обречена на провал. Есть Тегеран, Тебриз, Кашан, Кум; но классическая триада – это все же Исфахан, Шираз и Язд, расположенные треугольником и позволяющие объехать центр страны по кругу.

Пути, соединяющие три города друг с другом, наводят на предположения о том, что все эти годы под санкциями Иран тратил лишние деньги – которые в обычной жизни были бы инвестированы в облигации Казначейства США – на строительство дорог.


Обозначим центральную точку Исфахана (помимо географических, в городах есть скрытые центры) в патио отеля «Аббаси», считающегося лучшим во всем Иране. Отель – с золотыми, в росписях и инкрустациях, плиточными орнаментами, потолками и патио с искусственными прудами, с видом на главный бирюзовый купол Исфахана – построен в 1723 году, и теоретически здесь могли бывать и Грибоедов, и Хлебников, и молодой Стивен Хокинг, который путешествовал по Персии, тогда еще не считавшейся «черной дырой», в 1960-х годах (и именно там – хотя не в «Аббаси», разумеется, – подхватил инфекцию, которая в конце концов стала причиной его бокового амиотрофического склероза).

В дальнем конце изобилующего фонтанами и усаженного гранатовыми деревьями двора возвышается монументально-пузатый стоведерный самовар, похожий на спускаемую капсулу космического корабля, спроектированного в XIX веке; одна чеканка на нем стоит всех сокровищ Эрмитажа (кстати, самовары в Иране называются «николаи»). Вокруг горячего сосуда фланируют очень древнеперсидского вида – как в оперетте – халдеи: породистые, статные, невозмутимые, со свирепыми амаяк-акопяновскими усами.

За столиками у самоваров бездельничают безбожно красивые, бальзаковского скорее возраста исфаханочки в небрежно накинутых на затылки – за огромными темными очками – платках. С хищными сумочками и в туфлях на шпильках, они подпиливают раскрашенные ногти, гладят экраны айфонов, цедят бессовестно дорогой по местным меркам каркаде из тонкостенных стеклянных стаканчиков с кристаллами прозрачного желтоватого сахара вприкуску. Аятоллы? Какие аятоллы?

Демонизация Ирана началась не вчера. Свидетельства тому – и широко распространенное мнение, что «эти варвары растерзали нашего Грибоедова», и макабрические монологи Феклуши-странницы в «Грозе» Островского («Говорят, такие страны есть, милая девушка, где и царей-то нет православных, а салтаны землей правят. В одной земле сидит на троне салтан Махнут турецкий, а в другой – салтан Махнут персидский; и суд творят они, милая девушка, надо всеми людьми, и что ни судят они, все неправильно. И не могут они, милая, ни одного дела рассудить праведно, такой уж им предел положен»). Начитавшиеся The Guardian и USA Today феклуши и поныне услаждают уши всех, кто соглашается их выслушивать, подобного рода откровениями – выдавая Иран за аналог не то Северной Кореи, не то гитлеровской Германии.


В Иране много прекрасных мест и вещей, однако тому, кому нужна красота в химически чистом виде, следует отправиться в мечети и медресе – вглядываться в старинную плитку, которой украшены купола, арки и стены; такую не перепутаешь с современным кафелем: это благородный отделочный материал, античные глиняные булыжники с сантиметровым слоем глазуровки.

Конек иранцев – айваны: нишеобразные (то есть открытые с одной стороны) сводчатые помещения, выложенные изнутри цветными изразцами. Задние стены и потолки таких ниш не просто сводчатые, но еще и «скорлупчатые» – раздробленные на купольца поменьше россыпью ореховых скорлупок; представьте, что вы парашютист, спускающийся на нескольких куполах, и смотрите вы на свои парашюты снизу и как бы в разрезе – вот так выглядят иранские ниши. Стены с вегетативным орнаментом напоминают живые изгороди, в которых можно разглядеть амфоры с розовыми кустами, восьмерчатые переплетения, звезды. На эти узорчатые плиточные панно можно смотреть бесконечно, как на северное сияние, водопад, пожар или чужую работу; синий, зеленый, желтый, бирюзовый, грязно-розовый в сочетании дают фантастическую гармонию цвета; в чередовании оттенков, линий, окружностей видны завораживающие ритмические последовательности. Моне до бесконечности рисовал Руанский собор – но что было бы с ним, если бы он увидел мозаики на исфаханской мечети шейха Лотфоллы? Никакие западные арт-объекты с их пресловутым гуманизмом не дают представления о той феноменальной жизни, которая прорастает в этих исламских «безжизненных» узорах и орнаментах.


По Ирану – и по карте мира, и по тому, с какой частотой это слово мелькает в лентах новостей, и по разговорам с его жителями – видно, что он, нет, никогда не будет «маленькой европейской страной», способной одарить мир чем-либо вроде секрета глазурованной плитки, рецепта молочного шоколада или механизма часов с кукушкой, – масштаб, размах не тот. География задает и характер людей, которые тут рождаются, и характер событий, которые здесь разворачиваются, – судьбу то есть.

Иран, несомненно, дал цивилизации больше, чем Швейцария, однако в силу разных причин люди в Иране живут победнее и, что хуже, – не в полную силу. Складывается впечатление, что даже сейчас, при многократном увеличении населения и одержимости идеей развития (знаете, как называется в Иране госведомство, курирующее агропром? Министерство Сельскохозяйственного Джихада), иранцы не могут освоить инфраструктурные объекты, построенные ими же сотни лет назад. Главная исфаханская площадь Мейдан-Имам, узкий вытянутый прямоугольник, бывшее поле для игры в поло, окружена двухэтажными торговыми галереями. Странным образом второй ярус пустует напрочь; базар кишит людьми, но, по-видимому, толп этих все же недостаточно, чтобы заполнить верхние этажи. Рынок есть, но обмелевший. То же и со знаменитыми исфаханскими мостами – они никоим образом не заброшены, людям нравится гулять по ним, однако торговли внутри, считай, нет – и это странно, ведь они так же приспособлены для открытия лавок, как Риальто в Венеции и Понте-Веккьо во Флоренции. И даже последние чайные – знаменитые исфаханские чайные домики на набережной реки Зайенруд рядом с мостами – закрылись все напрочь.

Тем не менее старинные, конца XVI – начала XVII века, кирпичные исфаханские мосты, перегораживающие реку на манер плотины, с галереей-аркадой внутри, ведут прямиком в мир «Тысячи и одной ночи». Странный эффект: арочные пролеты пустуют, но по вечерам отверстия-ниши залиты желтоватым нерезким светом, и возникает иллюзия, будто в каждый пролет поставлена восточная финифтиевая сахарница, наполненная желтоватыми кристаллами. Эти мосты-фантомы (возможно, самые красивые в мире) странным образом громоздятся над пустой рекой; на открытках они непременно отражаются в воде, но в мае дно – растрескавшаяся земля – обнажается. Эта картина – очевидная метафора экономического положения Ирана под санкциями: русло есть, гранитные набережные есть, великолепные мосты есть, а воды – нет.


Тому, кто интересуется, как будут выстраиваться контуры мира, следует не просто побывать в Иране раз-другой, но ездить туда раз в месяц и смотреть во все глаза – потому что это страна-ключ и к региону, и к будущему всего мира; очевидно, что с Ираном, где торговцы не могут открывать расчетные счета в иностранных банках, а крупные ученые (разумеется, работающие на иранское правительство, а на кого же еще) публиковать статьи в западных научных журналах, вот-вот что-то произойдет. Иран сейчас – великая разменная карта; так нехорошо говорить, однако все заинтересованные стороны об этом знают; знают, похоже, и иранцы, даже самые простые; они (и их можно понять: страна с богатой торговой историей, в самом центре Великого шелкового пути) одержимы идеей «расширения экономических отношений» и заранее стучат по калькуляторам, пытаясь угадать, как вырастут доходы после снятия санкций. Вырастут или упадут – неизвестно, но великая карта вот-вот будет разменена.


В Иране запросто можно познакомиться с представителем какой-нибудь профессии, которая на Западе считалась бы экзотической: ткач, серебряных дел мастер, чеканщик, медник; даже многие торговцы на базаре одновременно сами занимаются ручным трудом и постукивают молоточками, водят кисточками, ставят клейма на покрывала – отвлекаясь, разумеется, на переговоры с потенциальными покупателями; политическая тематика приветствуется: сейчас Россия скорее поддерживает Иран – и в какой-то момент даже может предложить стране вступить в Таможенный союз; однако может и, наоборот, отказаться от поддержи, «сдать» Америке – за Сирию или, например, Украину.

С разговорами или без, на базаре то и дело оказываешься в лавках-«кавернах», забитых предметами, которые могли бы украсить любое помещение – от стокгольмского лофта до квартиры, оформленной в стиле «как у богатых азербайджанцев». Ни в Дамаске, ни в Стамбуле, ни в Алеппо, ни в Бейруте, ни в Сане, ни в Каире, ни даже в Марракеше нет ничего подобного: пожалуй, в Иране выставлено на продажу больше красивых вещиц, чем в любой другой стране Магриба и Среднего Востока. Кувшины, вазы, чаши, сахарницы, блюда, горшочки, котлы, чаны, кофейники, графины, котелки, конфетницы – здесь производится множество предметов, теоретически относящихся к кухонной утвари, но на деле совершенно не имеющих утилитарной ценности: все купольчатые, округлые, скорлупчатые, сводчатые, звездчатые – эмалированные, вычеканенные, инкрустированные, орнаментированные; некоторые вполне могли бы сойти за эталоны (или даже эйдосы) красоты; драгоценность их столь же очевидна, как у бруска золота. Особенно конфетницы! – как сказал бы Аркадий Ипполитов; о да, это та страна, которая в состоянии осчастливить любого архитектора и дизайнера по интерьерам; не случайно в романе Кристиана Крахта «1979», где описывается Иран времен исламской революции, у героев именно такие профессии.


Помимо конфетниц, сухофруктов, строительного камня, оливок в орехово-гранатовом соусе, нефти и газа, некоторые надежды возлагаются на экспорт ковров, который из-за санкций находится на прискорбно низком уровне (хотя, конечно, ковры теперь – не такая важная статья экспорта, как в XVIII веке, когда распространение английских ткацких машин в считаные годы буквально убило иранскую экономику). В принципе, иранские ковры сейчас можно купить даже в IKEA, но это не те ковры, с которыми Иран хотел бы ассоциироваться. Иран гордится «настоящими» – сложносочиненными, на каждый уходят два-три года работы, и каждый стоит как небольшой автомобиль, – произведениями искусства. Проблема с коврами, объяснят вам в любой ширазской ковровой лавке, та же, что с автомобилестроением и авиаперевозками: комплектующие. Красители надо покупать в Германии, шерсть – в Новой Зеландии, шелк – в Китае; на все это нужна валюта, а сегодняшний курс иранского риала не располагает к ее накоплению.


Возможно, вместе с волной неизбежной – при Интернете-то – вестернизации крепко стоящий сейчас режим аятолл рухнет. Возможно, Иран сохранит стабильность и останется антропологическим заповедником, населенным нацией любезных, не испорченных рыночной экономикой и либеральными ценностями людей, воспитанных на поэзии Хафиза и Саади, и спокойно, не теряя достоинства, войдет в клуб великих держав, став конкурентом России в сфере энергетики. Теоретически у Ирана есть потенциал сыграть любую роль; это чувствуется не только по осанке обычных людей, но и по тем правительствам, которые они себе выбирают. Факт: иранцы умеют находить себе начальство, которое способно обеспечивать попадание их страны и в топ новостей, и в учебники истории. Да, эксцентриады Ахмадинежада, президента Ирана с 2005 года по август 2013-го, который отрицал Израиль и призывал покончить с «мировым шайтаном», многим казались странными; однако в конце концов он всего лишь наследник Ксеркса, который заставил высечь Геллеспонт плетьми.


С Ксерксом, впрочем, да и с иранской историей в целом, не так все гладко. Если ближнее будущее Ирана вызывает прилив оптимизма, то дальнее прошлое, в общепринятой версии, – в лучшем случае сдержанный скепсис.

Всякий, кто осознает, что история поддается мифологизации везде, где кому-то это потребуется, несомненно, не упустит возможности побывать на так называемой «могиле Кира Великого» – недалеко от Персеполиса, в «тех самых», описанных еще у Геродота Пасаргадах. Это небольшое, но очень известное сооружение, которое можно увидеть во многих учебниках истории, занимает пару-тройку квадратных километров посреди поросшей ковылем степи, где иногда встречаются другие, менее выразительные столбушки. Как и ступенчатая пирамида Джосера, могила Кира послужила Щусеву источником вдохновения при проектировании мавзолея Ленина. Да что Щусев; к ней специально приезжал на поклон Александр Македонский, так что, оказавшись здесь, чувствуешь себя в льстящей тебе компании. Неясно, однако, кто именно решил (и тем более доказал), что это сооружение а) именно могила Кира и б) двухсполовинойтысячелетней давности? В Средние века считалось, что это могила матери царя Соломона (пророка Сулеймана), а некоторые историки-диссиденты предполагают, что это вообще не мавзолей, а зороастрийский храм огня. Затем конъюнктура изменилась – но нет никаких гарантий, что когда-нибудь она не поменяется еще раз; теоретически могила может стать чьей угодно, хоть папы римского, хоть Киры Найтли. Сами иранцы, кстати, предпочитают называть царя Кира «Куруш», поскольку «кир» на фарси – неприличное слово, возможно, родственное соответствующей длины русскому.


Склонность удлинять свою историю присуща не только иранцам, однако смелые датировки – некоторым образом, конек местных жителей. Автору приходилось видеть и крепость (Нарын-Кала), на входе в которую было написано «4000 b. c.», и кипарис – да, крупномер, явно не вчера посаженный, – которому пять тысяч лет. Не распилят ли самих историков пополам, как это было сделано с героем иранского эпоса Джамшидом, когда кто-нибудь захочет посчитать годовые кольца этого дерева?

По-прежнему существуют города, описанные у Геродота, – хотя бы и в измененном виде. Экбатана, столица Великой Мидии, называется Хамадан, Сузы – упоминавшиеся еще в шумерских клинописных табличках, те самые, которые грабили Навуходоносор и Ашурбанипал, – Шуш. Твердой валютой историков Персии, однако, служит Персеполис, «церемониальная столица Ахеменидов», масштабные руины в ста километрах на север от современного Шираза, чья ценность, по общему мнению, не вызывает сомнений.

Много кто видел Акрополь – но много ли найдется тех, кто видел колонны и парадные лестницы персепольской ападаны? Меж тем, чтобы понимать события, описанные у греческих историков – и конфликт двух культур, эллинов и «варваров» – неплохо бы представлять, что это за «варвары» – и такой ли уж варварской была их культура. Персеполис был построен Дарием в 512 году до н. э., через двести лет был сожжен в ходе пьяной оргии Александром Македонским, затем заново «раскопан» в конце XIX века – и затем, в 1970-х годах, широко разрекламирован последним шахом, который использовал памятник, как плацдарм для завоевания уважения западных лидеров и обоснования претензий на историческую укорененность своей власти. Что происходило с этим местом на протяжении 2,3 тысячи лет, не вполне понятно; почему его никак не использовали? Любопытно, что на картах XVI–XVII веков Персеполис есть, в XVIII веке он пропадает с радаров и появляется заново уже после «обнаружения» в конце XIX века. В Персеполис едут, потому что там «чувствуется былое величие» – да, колонны исправно подпирают небо, человекобыки вглядываются в вечность, двухголовые каменные кони-тянитолкаи послушно ждут, кто еще использует их на своем логотипе, а барельефы с персидскими воинами убеждают, что Дарий был подлинным «царем царей», как и сказано в одной из расшифрованных клинописных инскрипций. При ближайшем рассмотрении выясняется, что ничего слишком особенного увидеть не удастся. Да, здесь очень много хорошо сохранившихся барельефов с одним и тем же мотивом, повторяющимся как элемент орнамента: бородатые, в характерных шапочках и халатах персидские воины со степенными, похожими на морду льва Чандра в мультфильме про Чебурашку лицами. Однако египетские Карнак и Абу-Симбел, сирийские Пальмира и Апомея, ливанский Баальбек и иорданская Петра в качестве памятников гораздо, гораздо величественнее (поди вот только доберись сейчас до Пальмиры с Апомеей, да даже и до Баальбека). Тем не менее Персеполис, безусловно, очень любопытное место – хороший пример того, каким образом история подгоняется под заранее рассчитанные размеры.

Удлинение истории обычно идет рука об руку с ее коррекцией: туземные представления о происхождении памятников вытесняются западными, вписанными в глобальную модель хронологии. Сами иранцы называют Персеполис никаким не Персеполисом, а Тахт э Джамшид – трон Джамшида, легендарного персидского царя, описанного у Фирдоуси и правившего страной (опять не слава богу) 700 лет. Кто такой Джамшид, западные историки понимают плохо – и поэтому предпочитают просто игнорировать «легенды».

Вопрос о том, что здесь было после «сожжения» и почему все это так, в сущности, неплохо сохранялось в течение 2,3 тысячи лет, далеко не самый сложный. Есть другой: зачем было выстраивать «посреди нигде» колоссальный (просто обойти его по жаре – уже изрядная работа, с которой многие не справляются) комплекс зданий – дворцов, галерей, храмов, комплекс явно не приспособленный для жилья, однако выполнявший какое-то ритуальное назначение. Возможно, здесь проводилось нечто вроде военных парадов; возможно, какие-то жертвоприношения; возможно, это были ворота к соседним погребальным камерам в скалах – так называемым могилам. «Могилы» Дария, Ксеркса и Артаксеркса – гигантские барельефы в скальных нишах; они производят сильное впечатление, не меньшее, чем силуэты американских президентов на горе Рашмор; но особенно поражает, что ниши почему-то вырублены в форме крестов – случайно, пожимают плечами гиды. Ну-ну.


Так же трешь глаза и когда видишь кресты на куполах мечетей. Армянские христианские церкви в Исфахане снаружи выглядят именно как мечети – однако купола их увенчаны крестами. Это шокирующее зрелище; понимаешь, что ислам и христианство не находятся друг с другом в эстетическом противоречии. Возможно, армянские церкви Исфахана и есть редчайшая переходная стадия между православием и шиитской версией ислама; так найденные в Сахаре скелеты китов с передними конечностями наглядно доказывают, что когда-то киты передвигались по земле и лишь потом стали похожими на рыб.

Купола мечетей в Иране не полусферические, а скорее овальные, яйцеобразные, эллипсоидные – или даже близкие к русским луковичным; о совершенстве их геометрии написаны математические трактаты. Стрельчатые сасанидские аркады отчасти напоминают звонницы и крыльцовые конструкции в допетровских церквях. Именно поэтому многие кварталы в Исфахане и Ширазе, несмотря на очевидную исламскость/ориентальность, не кажутся русскому человеку чужеродными. Билибинские иллюстрации к «Золотому петушку» и «Сказке о царе Салтане» – вот что они напоминают; вот откуда взялись шемаханские царицы, цари салтаны и острова буяны: Иран похож на сказочную за-лукоморную Россию; это экзотика, но знакомая.


Однако в центре огнепоклонников-зороастрийцев городе Язд (местные жители утверждают, что городу семь тысяч лет и это самое древнее из постоянно населенных мест на планете) такое ощущение пропадает: город стал чем-то вроде Дубая своего времени, мегаполисом будущего, возведенным посреди безжизненной пустыни; здесь развился другой тип цивилизации – и другая, рассчитанная на сбережение воды и прохлады, архитектура. В городском силуэте доминируют глинобитные полусферы (цистерны с водой) и ноздреватые башенки-бадгиры, работающие как кондиционеры. Еще более причудливыми кажутся сохранившиеся на окраинах якшали – ступенчатые конусообразные пирамиды, похожие на ритуальные сооружения; на самом деле это холодильники, ледники.

Скрытый центр Язда – сюрреалистическая детская площадка, до которой можно добраться, заблудившись в лабиринте строений из сырой глины: она похожа на муху в янтаре – законсервировавшийся кусок «детского времени», что текло здесь 500–700 лет назад. Глинобитная, ни грамма пластика, детская горка с полуразрушенными каменными ступеньками, с арочными отверстиями, украшенная кафельной плиткой стоит посреди домов с бадгирами и ажурными заборчиками из обожженного кирпича. Такое ощущение, что в этом бассейне и сейчас могло бы плескаться «средневековое время», которое не утекло, но испарилось, высохло от жары.

Язд одержим темой воды. Под городом существует гигантская система «канатов» – подземных, вручную пробитых каналов, которые тянутся на десятки километров и позволяют подвести воду для орошения к самым отдаленным полям. В здешнем Музее воды наглядно показано, каких усилий стоило построить эту подземную Венецию в сердце пустыни.


Велик соблазн судить об Иране по разговорам с людьми – благо тамошние жители очень охотно идут на контакт с иностранцами; надо полагать, шпионы чувствуют себя там очень комфортно. Однако доступность такого рода «живой» информации одновременно и девальвирует ее. Да, иранцы словоохотливы, как шпрехшталмейстеры, – но правда ли они говорят то, что думают? Есть ощущение, что им доставляет известное удовольствие морочить голову иностранцу, выдавая себя за бо?льших диссидентов – или, наоборот, бо?льших американофобов, чем они есть. Да, многие женщины хотели бы одеваться более нарядно, а многие молодые люди – чтобы Интернет у них работал с большей скоростью; но правда ли, что они готовы пойти ради этого на конфликт с притесняющим их гражданские свободы правительством – и превратить свою страну в то, во что уже превратились Ливия, Сирия и Египет? Да, иранцы искренне поддакивают, когда говоришь им что-нибудь вроде «Америка – вери бэд»; да что там поддакивают – один человек по имени Камбис сообщил автору, что именно в Иране начнется настоящая Третья мировая: Иран заминирует Ормузский пролив, а уж дальше Пятый флот США застрянет в Персидском заливе, как армия Паулюса под Сталинградом; соблазнительная мысль. Но правда ли, что они никогда не простят Америке навязанный им статус полуколонии и шаха-марионетку? И правда ли, что так уж ждут здесь русских, которые тоже на протяжении последних столетий пытались поделить их страну? Даже и Грибоедова растерзали тут вовсе не за красивые глаза. Да, «Русиа – Иран – френдз»; да, по геополитическим интересам Иран очень близок России; совершенно очевидно, что это был бы великий союз, – но как быть с многочисленными помехами? «Френдз-френдз, – кивают иранцы. – Бутин гуд мэн»; однако иногда в этот момент по их лицам проносится нечто вроде тени сомнения, по-видимому оставшейся от нехорошей истории с оплаченными, но так и не поставленными Ирану – стараниями правительства Медведева – ракетно-зенитными комплексами С-300.


Иран прошлого был царством «Махнута персидского» – местом, где «судят все неправильно»; тут Феклуша, может, и была права. В чем она точно ошибалась – так это в том, что «такой уж им предел положен». Мир изменился – и, возможно, нынешний Иран, зажатый между Ираком и Афганистаном, где американская политика насильственной либерализации привела к исламизации по гораздо более радикальному, чем в Иране, сценарию, существует для того, чтобы дать пример России. В конце концов, это упрямая в своем желании построить справедливое государство страна, которая может произвести бесконечное количество не только эмалированных сахарниц, но и беспилотников, и которой, по сути, управляют седобородые мудрецы (пусть даже иногда мудрость подсказывает им обеспечивать себе некоторые экономические привилегии). Мудрецы эти знают, что Иран отчаянно нуждается в модернизации – без вестернизации – и неизбежно вынужден будет меняться. Они видят, что колесо истории проворачивается, – и даже когда вставляют в него палки, всего лишь притормаживают, но не блокируют движение. Именно за этим сюда и следует ехать: смотреть, куда и как поедет это колесо, что было запрещено вчера – и что уже дозволено сегодня.

Ехали медведи

Прошлым летом мне довелось оказаться в Горном лесничестве Саяно-Шушенского заповедника. Чтобы добраться до первой достопримечательности – озера Венеция, нужно несколько часов карабкаться по заросшей корнями стежке; двухкилометровые перепады рельефа здесь не редкость. Некоторое однообразие характерных для Восточной Сибири пейзажей – 500-летние кедры, 400-летние кедры – компенсируется табличками, вкопанными там и сям: «Место обитания медведя. Уважаемые посетители! Во избежание встречи с медведем не оставляйте остатки пищи. Не рискуйте своей жизнью!» Такого рода предупреждения настораживают, и когда – метрах в тридцати – слышишь хруст ветки, хочешь не хочешь, начинаешь размышлять о будущем. Показалось? Нет: еще раз. Говорят, надо шуметь, но пошумишь тут, пожалуй: язык отнимается, ноги – картонные. Хруст усиливается, приближается; я инстинктивно вытягиваю руку с телефоном вперед; вот оно: закон – Тайга, прокурор – Медведь… Идет! Ломится!

В следующую секунду на меня наваливается нечто огромное и непостижимое, сбивает – почти сбивает – с ног – и… проносится мимо.

Аааа?

Вместо медведя на меня скатился маунтинбайкер, велосипедист; ловлю себя на том, что испытал чувство, похожее на разочарование.

Из страны медведей – задним числом многие сугубо личные эпизоды оказываются иллюстрациями больших социальных процессов – Россия превращается в страну велосипедистов. Дядя Федя – в шлеме из вспененных полимеров и эластичных шортах – поедает медведя на наших глазах, как анаконда корову. Всеобщая велосипедизация стала лозунгом эпохи. Не слезая с седла, теперь можно доехать едва ли не от Гудермеса до Командорских островов – муниципальные чиновники рапортуют о сотнях километрах проложенных велодорожек. Станции велопроката открылись у каждого столба: начинали с Бульварного кольца, потом освоили Садовое; возможно, пока вы читаете эти строки, они расставляют свой металлолом вдоль Золотого кольца и одновременно – на протяжении российско-китайской границы и Севморпути. Только сейчас понимаешь, что на самом деле имел в виду известный поэт-метаметафорист Парщиков, когда сравнивал море со свалкой велосипедных рулей. И если мы до сих пор не погрузились в эту апокалиптическую стихию, то угроза цунами реальна, как никогда прежде. Фигура велосипедиста навязывается обществу, как картошка при Екатерине, с телеэкранов и билбордов, – в качестве образцового гражданина: активного, ответственного, здорового, пекущегося об экологии и независимого в суждениях. Ходят слухи о готовящейся реформе ПДД – доминирующей особью в них предполагается сделать человека на двух колесах, при появлении которого водители автомобилей будут вынуждены останавливаться, глушить моторы и, не глядя гегемону в глаза, кланяться в руль. Мэр, не ездящий на работу на велосипеде, по образцу своих лондонских и амстердамских коллег, рискует потерять должность. Тот, кто хотя бы раз за карьеру, подобно госсекретарю США Джону Керри, не навернулся с велосипеда и не сломал себе берцовую кость, а лучше ключицу, больше не может называться политиком.

Велосипедист, подразумевается, прежде всего Личность – а не частица аморфной массы, тушащейся в собственном соку внутри железных банок, которые зажаты в «пробке» между другими банками. У него есть масса способов проявить индивидуальность; он толерантен и «прозрачен», он не участвует в коррупционных схемах и «стреляющих свадьбах» – и даже когда проскакивает на красный свет, делает это с таким уважением к гражданскому обществу, что и сам Чехов, требовавший от интеллигентного человека не замечать, когда кто-либо проливает ему на скатерть соус, порадовался бы про себя этому маленькому нарушению правил не меньше, чем если бы ему самому на штаны вылили целую кастрюлю кетчупа. По существу, на наших глазах совершается грандиозная революция, тектонический сдвиг, смена уклада и разрушение устоев. Нас вытаскивают за шиворот из привычного – украшенного георгиевской ленточкой и наклейкой «На Берлин!», со старой доброй бейсбольной битой в багажнике и газовым пистолетом в бардачке – автомобиля и пересаживают на тощий костотряс: свобода! Так Столыпин клещами вытаскивал крестьян из общины, «для их же собственного блага». Даже и Столыпин, однако ж (хотя мы помним, чем все это кончилось – и для крестьян, и для реформатора), не посягал на то, чтобы вторгнуться, ни много ни мало, в процесс познания: трансформировать сам способ постижения необъятных отечественных пространств. Если раньше базовым инструментом здесь считалась Емелина печь – а еще лучше обломовский диван, этот метафизический Т-34, позволяющий свести физическое перемещение к минимуму, то отныне предполагается, что без велосипеда тут далеко не уедешь.

Что мы получили? Интервенцию и диктатуру. Обломовка оккупирована Штольцами – эффективными менеджерами, наиэкономнейшим из возможных способов преобразующими мускульную энергию в кинетическую. На дороге правят бал люди будущего: мобильные, шустрые, с приклеенными улыбочками; авангард истории, своего рода новый пролетариат – которому нечего терять, кроме своих, хм, велосипедных цепей. Это принципиально «несерьезные» люди – в том смысле, что по ним трудно определить как их социальный, так и идеологический, возрастной и даже иногда половой статус. Кто там виляет между «икс-пятым» и «солярисом»? Не то колорадер, не то белоленточник, не то дауншифтер, не то гастарбайтерша; при этом разница между BMW и «солярисом» известна каждому, а про BMW так вообще все понятно – даже год выпуска. А велосипед? Какой там год; ты поди отличи «бромптон» от «стелса»; и тот символ и инструмент свободы, и другой. В сущности, велосипедист в России – это существо, которое описывается апофатически, через отрицание: он не то и не то. А что? А непонятно что, «чорт знает, что такое», как у гоголевского Поприщина; куда хочу, туда качу; но не является ли повсеместная котолеопольдизация и подразумеваемая ей «свобода» иллюзией, на деле закрепощающей сознание, навязывающей ложные модели?

Забираясь на велосипед, ты притворяешься, будто обитаешь в маленькой безопасной европейской стране, с податливой географией, благоприятным климатом, хорошо изученным прошлым и предсказуемым будущим; покрытой густой сетью автобанов, населенной прогрессивно мыслящими личностями, не имеющими никакого отношения к поставкам энергоносителей. Разве такая «свобода» не приводит к дезориентации граждан – которым начинает казаться, что они живут не в стране размером с Луну, а где-нибудь в Голландии? Разве можно назвать свободным того, кто, вместо того чтобы, закупорившись в пятничной пробке, наслаждаться «натуральным» равновесием и осознанием существования глубинных связей между чувствами, предметами, страстями, вынужден все время крутить педали – чтобы удержать искусственный баланс и в надежде приехать, наконец, в Небесный Иерусалим, населенный гармоничными личностями, победившими коррупцию и преодолевшими идиотизм проектировщиков дорог, а на деле – чтобы банально не грохнуться о левитановско-саврасовскую землю?

Летом, в час заката, когда купола Новодевичьего монастыря наливаются багрянцем, а пробка на Лужнецкой эстакаде растягивается до самого Шмитовского проезда, зеркало старого пруда наполняется отражениями велосипедистов; словно тени по стенам платоновской пещеры, мы плывем по зыбкой поверхности воды. Возможно, в Европе велосипед – и правда символ свободы и, так сказать, духовного раскрепощения; у нас же из символа свободы он превратился в символ, по сути, тоталитаризма – просто потому, что вместо свободы (которая, как известно, есть осознанная необходимость) велосипед привозит нас в царство неосознанной случайности; из ниоткуда – в никуда.

На самой низкой передаче, едва дотрагиваясь до педалей, я пытаюсь не думать о том, что стал очередной жертвой муниципальной пропаганды здорового образа жизни, – и воображаю себя снова в тайге, где вместо башен в горном озере колышется пятивершинный хребет Борус и где, чтобы осознанно угодить на аудиенцию не к призраку, а к подлинному символу свободы, необходимо всего лишь разбросать побольше остатков пищи – хотя бы и всего лишь для размышлений. Медведь, где ты?

Етишкин арбалет

– На ручку обрати внимание! Чувствуешь?!

Я демонстрирую сдержанный энтузиазм: перчаток у меня нет, холод чудовищный, и последнее, чего мне хочется, – дотрагиваться до какой-то дверной ручки, хотя бы и несовременного вида, в виде птичьей головы.

– Латунная! – со значением говорит Николай Викторович Инкин – шапка типа «ондатер», очки, под мышкой картонная папочка «Дело», набитая старинными фотографиями Нижнего Новгорода. – Это ведь не простая ручка!

Знакомый мне жанр: экскурсия по местам обитания литературных героев в сопровождении автора; это все равно что заглянуть за кулисы театра и обнаружить, что все декорации – настоящие, никакого обмана. Точно так же я ходил по алексей-ивановской Перми с Алексеем Ивановым или по александр-иличевской Пресне с Александром Иличевским, по стиг-ларссоновскому Стокгольму – с…

– Был такой народоволец Фроленко…

Я перебиваю: многие герои Николая Свечина (творческий псевдоним Инкина) рано или поздно переходят в режим монолога и читают собеседникам лекции по истории, а погрузиться в жизнеописание ручки – все равно что лизнуть ее на морозе.

– Николай, – говорю, – а не сохранились ли тут у вас старинные трактиры?

Свечин съезжает с фурнитурной темы и ведет меня туда, где тепло. Впрочем, по дороге мы бегло осматриваем овраги («Вон там, помнишь, Звездинский пруд, куда приволокли задушенного аптекаря Бомбеля»), казенные здания («Тут в 1799 году Павел Первый останавливался») и заснеженный клочок суши посреди реки – остров Кавказ, государство в государстве, которое главный свечинский герой, сыщик Лыков, зачищал в 1881-м перед приездом царя.


Собственно, Нижний Новгород и до появления Свечина не был обделен достопримечательностями – именно здесь, на западном берегу, у Кремля, находится, сами знаете, наикрасивейший в России панорамный вид – на стрелку, треугольный мыс, у которого сливаются Ока и Волга. Именно здесь стоит собор Александра Невского, на открытии которого летом 1881-го народовольцы, с ведома заговорщиков-чиновников (шокирующий симбиоз политических террористов, уголовников, придворных, сектантов и иностранных разведок – конек Свечина) в «Охоте на царя» чуть не пристрелили Александра II – и пристрелили бы, если б не Благово, бывший морской офицер, а ныне коллежский асессор, обладатель недюжинного аналитического ума. Именно на стрелке и располагалась на протяжении почти ста лет Нижегородская ярмарка, где начинал квартальным надзирателем Алексей Лыков – фантастической физической силы молодой сыщик, ученик Благово.


«В 2004 году на чердаке дома № 40 по улице Новой братья Гудиленковы нашли фанерный чемоданчик…» Парадной версии истории возникновения саги о Лыкове нет ни в бумажных изданиях Свечина, ни в Интернете; я нашел ее в альбоме «Нежный Нижний», изданном местным издательством «Литера». В чемоданчике «обнаружилось десять тетрадей в коленкоровых переплетах, исписанных разборчивым почерком. Это оказались воспоминания Алексея Николаевича Лыкова. Действительный статский советник, последний начальник уголовного делопроизводства Департамента полиции, был по происхождению нижегородцем. Когда в феврале 1917-го департамент стала жечь восставшая чернь, а городовых и офицеров полиции начали убивать без разбора, Лыков в статском платье вышел из окруженного здания и исчез бесследно. Дальнейшая судьба сыщика неизвестна. Судя по нахождению его записок, он вернулся в родной город, но вряд ли задержался там надолго. Сейчас писатель Николай Свечин на основе его воспоминаний сочиняет романы под общим названием „Происшествия из службы сыщика Алексея Лыкова и его друзей“».

Знакомство с первыми книжками «Происшествий» неминуемо обеспечивает Свечину репутацию, во-первых, краеведа, во-вторых, эпигона Чхартишвили: хороший дядька, наловчившийся сочинять «под Акунина», только на местном материале. Это прилипчивое и обидное для нашего героя заблуждение: тем самым ему автоматически задается потолок – выше признанного родоначальника жанра не прыгнешь, ну и локальная привязка подразумевает мелкий масштаб. Меж тем Свечин – действительно краевед, но краевед вовсе не только нижегородский: точно так же точны в смысле историко-географических обстоятельств те его детективы, где действие разворачивается в Москве, Петербурге, Дагестане, Забайкалье; и, соответственно, точно так же, как сейчас по Нижнему, со Свечиным можно ходить хоть по Петербургу, хоть по Варшаве. Про Варшаву, кстати, у него вышел роман – «Варшавские тайны». Будет и про Одессу. А потом и про Сахалин.

Сравнение с Акуниным Свечина нервирует или даже вызывает реакцию, которая в его «Смерти провизора» описывается выражением «франц хераус». (В примечании указано, что пошло оно от случившегося в 1813 году эпизода – русские солдаты выпили за здоровье союзника, австрийского императора Франца, когда же в ответ австрияки отказались пить за здоровье Александра, наши солдаты сунули по два пальца в рот и скомандовали: «Франц, хераус!» – «Франц, обратно!») Да, Акунин, по его мнению, прекрасный писатель, у которого есть чему поучиться, однако сам Свечин ретродетективы начал писать до Акунина – еще в 1977-м, от скуки, когда после экономфака работал на оборонном заводе наладчиком. Роман назывался «Парижские тайны ротмистра Иванова» и был пародией на Валентина Лаврова.

Хорошо, а совпадение эпох? Обратите внимание: не только Свечин, но и еще много неглупых людей, независимо, судя по всему, друг от друга, начинают писать «ретродетективы», персонажи которых живут в конце XIX века и работают в полиции.

– Объяснение простое. В 1866 году была создана Петербургская сыскная полиция, потом Московская, потом Варшавская. И появились сыщики. Некоторые из них оставили мемуары, мы их прочитали – и загорелись. Путилин, Эффенбах, Кошко, Филиппов… Талантливые были люди, хорошо делали свое дело. Флер этих имен и толкает современный исторический детектив.

На поверку романы Свечина и Акунина оказываются совсем разными. Акунин – постмодернист, экспериментатор, жонглер цитатами; у Свечина все всерьез – это чистопородные исторические романы, с детективным, не без этого, сюжетом. (Впрочем, нет, не все, конечно, всерьез: в «Завещании Аввакума» есть, например, камео Горького – учитель Лыкова Благово дает поручение мальчику по имени Алексей Пешков; в «Охоте на царя» оказывается, что в 1869 году он спас жизнь супруге своего симбирского приятеля Ульянова – беременной, на третьем месяце, понятно кем; второе дно, то есть, имеется, только докапывайся.) Чхартишвили никогда в жизни не назвал бы своим учителем Пикуля – а Свечина это совершенно не смущает.

– Первым, я полагаю, стал писать именно исторические детективы Валентин Лавров. Пикуль – нечто большее. Этот человек имеет огромные заслуги – он много лет прививал читателям любовь и интерес к истории. Я одна из его «жертв» – и признателен ему за это. Поэтому в моих книгах первично слово «исторический» и вторично – «детектив».

Наконец, у них разный герой. Фандорин – сверхчеловек, японским владеет, заикается. Лыков – лапоть, с языками швах, когда его послали в Женеву следить за Плехановым, миссию провалил, потому что не понимал ни бельмеса. Штука в том, что задача у автора была вообще другая.

– Мне хотелось показать человека, понимающего свое предназначение. Лыков – «решительный человек». Такие люди тогда были, есть они и сейчас. Вот существует зло. Оно кажется непобедимым. Вокруг все обычные, слабые – а зло агрессивно, оно нападает первым и поэтому часто побеждает. Обычные люди боятся, отступают, пасуют, убегают. Сильный человек с правильным знаком очень важен и очень нужен, он защищает этот уязвимый мир. В остальном Лыков – человек рядовой: выходец из народа, дворянин в первом поколении. Заурядной внешности, не избалованный женским вниманием. Средних умственных способностей. Он не бегает по потолку, не говорит на четырех языках, он такой же, как все. Только два плюса: он не боится зла – и он обучаем. За эти особенности Алексея и выбрал мудрый Благово и начал делать из парня сыщика.

А я-то вообще сначала думал, что главный герой серии – Благово.

– Нет. Благово скоро убьют, он не успеет выучить наследника. Большую часть жизни Лыкову придется справляться самому, опираясь на уроки своего учителя, и расти, мучительно и трудно расти. Такая вот линия жизни, и все это на фоне моей любимой истории.


Что все-таки такого в этих двух эпохах – Александра II и III, русском викторианстве так называемом? Оно правда, что ли, как-то рифмуется с современностью?

– Эти эпохи совершенно разные. И при этом, да, во многом рифмуются с недавним прошлым и современностью.

«Великий реформатор» настолько распустил страну, что аналог этому лишь один – время ельцинско-гайдаро-чубайсовских реформ. Очень много сходного! Я читал газеты тогда, в девяностых, и поражался. Один к одному! В учебники истории попали только отмена крепостного права, военная, судебная и ряд других реформ. Но общественная жизнь страны сделалась балаганной. Банковские и железнодорожные аферы, казнокрадство, взяточничество министров… Нувориши швыряют швейцарам в ресторане на чай червонцы. Грандиозное по масштабам воровство при поставках провианта армии в русско-турецкую войну. Одновременно – кипеж общественной жизни, разнузданность прессы, приток людей в города и резкий рост в них преступности. Плюс политическая борьба, хождение в народ и, наконец, террор и цареубийство. Неудивительно, что, насмотревшись на все это, Александр III завинтил гайки. Началась совсем другая эпоха. Ее с оговорками можно назвать «как бы» викторианской, но она оказалась коротка: всего 13 лет. И тут снова параллель, но уже с двухтысячными, когда парламент – не место для дискуссий. А кончилось все февралем 1917 года. В России чрезмерное завинчивание гаек не менее опасно, чем их легкомысленное ослабление. От власти нужны ум, справедливость, материальная чистоплотность и доверие к собственному народу. Со всем этим и тогда, и сейчас – проблемы.

Если так, то разве в России писать детективы не гиблое дело?

Классический детектив – это же история про восстановление временно нарушенной нормы, а в России норма не соблюдается, насилие не является ненормой.

– Да нет, ну зачем же так обижать Россию? В стадии мирной жизни нормы существовали, зло мгновенно наказывалось. Царская полиция умела ловить жуликов, да и советская милиция была профессиональна. Мой знакомый в 1977 году оказался похож по приметам на грабителя шапок. Он шел по улице, и его арестовывал каждый патруль, шесть или семь раз. В конце концов парню в РОВД выдали справку, что он проверен и отпущен, а то ловили бы его до утра… Или недавно схватили полоумного нелюдя, убившего пятилетнего ребенка. Нашли генетический материал, проверили тридцать тысяч подозреваемых и выявили преступника. Значит, система по-прежнему есть – и она работает. Просто у нас были длинные периоды нестабильности, какие не выпадали ни Агате Кристи, ни Жоржу Сименону с Рексом Стаутом. И в эти периоды, да, классический детектив буксовал, как инородное тело… А так русские сыщики были талантливее заграничных, московская полиция при Кошко признавалась лучшей в Европе.

Вот почему, по-видимому, свечинские полицейские выглядят умнее Вильгельма Баскервильского из «Имени розы», а при задержаниях опасных преступников проявляют чудеса физподготовки. В каждой книге значительное место занимают описания рукопашных боев – очень пространные и профессионально сделанные, чистый Голливуд. Нырнул под руку, развернулся, перекатился, врезал с дальней ноги… И ладно бы только в книгах.

– Увидишь такого-то, – наказывает мне Свечин об одном общем знакомом, – дай ему в левое ухо. Можно и в правое, но лучше в левое. За то, что не едет в Нижний.

Почему надо бить в левое ухо?

– Потому что ты будешь делать это правой рукой. Удар выйдет сильнее, воспитательный эффект – больше.

Впрочем, зачем же «такого-то». «Гаррос» – он сказал. Александр Гаррос не только писатель, но и журналист, который поехал несколько лет назад в Нижний бродить по прилепинским местам с Захаром – и случайно прочел пару первых книжек Свечина; встретился с ним – и «открыл», можно сказать.


За последние лет шесть лыковиану печатали три издательства – из них два московских, однако настоящего большого успеха у Свечина так и нет. Типичная история русского писателя из провинции: очевидный талант, материала – лопатой греби, готовых текстов – полно, только вот чего с ними делать, он не знает. Литературного агента у него нет – не потому, что не имеет о них представления, а потому, что найти не получается. Писал несколько раз на адреса известных агентств – но те просто не ответили. Никому ничего не надо. Спасибо, хоть как-то издают в Москве – в нелепых сериях, с абсурдными аннотациями, иногда под измененными названиями, с искусственным притормаживанием сроков.

– А сколько ты, в принципе, можешь в год писать романов – им ведь нужен поток?

– Если соблюдать качество – по два в год.

– По два в год?! А они знают?

Знают, только вот, узнав, не подскакивают, как люди, выигравшие в лотерею, а зевают, вежливо прикрывая рот ладошкой.

Характерная байка. Специально к 200-летию войны 1812 года Свечин написал исторический – ну и приключенческий, конечно, – роман «Московский апокалипсис», про пожар Москвы. И что же? Издатели взяли текст, обещали напечатать к годовщине – и не напечатали сначала к весне 2012-го, потом к лету, а потом и к осени. Так и мурыжили до тех пор, пока юбилейный год не закончился, а затем, без каких-либо извинений, просто вернули рукопись. Жестокие, сударь, нравы в нашем городе. Правда, потом роман вышел – в 2013 году.


Жизнь автора ретродетективов только на первый взгляд похожа на тарелку с вишнями. И ладно бы только небрежение издателей. Свечины, акунины, данилины вынуждены вечно жить под прицелом у профессиональных историков, у сетевого гнуса, друг у друга – а вероятность допустить ошибку здесь гораздо выше, чем когда пишешь про современную жизнь или про какой-нибудь Альдебаран. Уже у себя дома, в квартире, под завязку набитой книгами по истории полиции и внешней разведки, под коньяк с хурмой (вот откуда эта привычка взялась у Благово) Свечин докладывает мне о фактах вопиющей некомпетентности кого-то из его горе-коллег:

– Он пишет, что его персонаж вышел из пожара с оплавленными пуговицами на вицмундире. Ха. Ха. Ха. Да ведь у него по чину должны быть серебряные пуговицы – а температура плавления серебра 960 градусов! Это как же, етишкин арбалет, он из этого пожара выбрался?

Старинное серебро, заметим, – давняя любовь Свечина, доводящая его до бытовой эксцентрики, – он не выходит из дому без серебряной рюмки 1880 года производства, а в путешествия берет еще и серебряную чайную ложку; и даже сейчас в петлях рукавов рубашки у него антикварные серебряные запонки, эффектно контрастирующие с фурнитурой ковбойских джинсов Lee.

– А про револьверы что они пишут? На месте преступления валялись две револьверные гильзы! А они в револьверах не отстреливаются, а остаются в барабане; так что либо все шесть, либо нисколько – две не может быть. Или, – фыркает, – пишут, что у героя было семь патронов – шесть в барабане, а один в стволе! В стволе!!!

Все «жанровые» писатели одержимы блохоискательством – вот так же, помнится, фыркала возмущенно писательница Марина Семёнова, вычитавшая у какого-то своего эпигона, что гномы ходят без подшлемников. Вы только вдумайтесь: гномы – и без подшлемников!

На первый взгляд кажется, что и самого Свечина можно обвинить если не в некомпетентности, то в гиперболизации: ну не может человек рвать закаленные пятипудовые кандалы и большими пальцами вдавливать гвозди в деревянную стену, а Лыков только этим и занимается. Нет, возмущается Свечин, еще как может: ни один из лыковских рекордов не выдуман – и начинает перечислять источники. Собственно, ни у кого из тех, кто всерьез занимался жанром ретродетектива, не найдешь гнома без подшлемника – однако, по ощущениям, у Свечина наиболее толстый культурный слой, он глубже, детальнее всех знает «свою» эпоху. Свечинские детективы запоминаются не столько криминальной фабулой, сколько удивительными, ни в каких учебниках не сыщешь, сведениями. Мы узнаем из них, в чем на самом деле заключался смысл деятельности Миклухо-Маклая в Папуа – Новой Гвинее, чем занимались сектанты-красноподушечники и кто такие российские индийские князья.

– У меня к каждой книге более ста ссылок, иначе читателю будет трудно. Желательны еще и карты – у себя в Нижнем Новгороде я издаюсь с картами. Я люблю историю и пишу о ней. Если после книг о Лыкове они пойдут в библиотеку, возьмут там мемуары Витте или дневники Половцова, полистают альбомы Буллы и Максима Дмитриева, перечитают Чехова, а пусть хоть Шеллера-Михайлова, для запаха времени сходят в краеведческий музей – я буду доволен собой.

Пожалуй, в фамилии Свечин слышна не только «свечка», но и кое-что поярче: «свет», «просвещение».

Уже распрощавшись, я открываю дверь, чтобы выйти из свечинской квартиры, – и не умом, а тактильно, ли, вспоминаю, что упустил что-то важное. Мышцы кисти непроизвольно сжимаются, я чувствую металл – и догадываюсь: ручка! Что ж он там хотел рассказать мне про ручку?

– Ах, ручка…

Если бы он был театральным актером, ему, пожалуй, хорошо бы давались характерные роли; представляю его, например, Земляникой из «Ревизора».

– Ну, слушай: был такой народоволец Фроленко – который при помощи гальванической батареи чуть было не взорвал Александра II. А у народовольцев были тесные контакты с сектой бегунов, и вот им как раз и принадлежал тот дом, который мы видели. И вот Фроленко привез туда эту батарею, а там, у сектантов, скрывался Тихомиров, один из руководителей «Народной воли»; и они вывели эту батарею как раз на эту латунную ручку – так, чтобы при попытке повернуть ручку с улицы в доме срабатывал электрический звонок. Но затем явку террористов выдал предатель, Дегаев, – и батарею вместе с ручкой доставили в Департамент полиции, а потом отдали в музей при Петербургской сыскной полиции. А Лыков тогда…

Тут я понимаю, что пусть даже опоздаю на поезд, но дослушаю эту историю, выросшую на моих глазах из ничего, из какой-то никчемной ручки, которую Свечин приметил – и пририсовал к ней дверь, дом, улицу, город, страну, мир.

– А Лыков тогда был чиновником особых поручений МВД в чине коллежского советника и пользовался большим авторитетом в Департаменте полиции. Он пришел в музей и забрал оттуда латунную нижегородскую ручку; и вот так она оказалась там, на своем законном месте.

– Но, послушай, ведь наверняка этого ничего не было. Ты ведь все это только что выдумал?!

Свечин смотрит на меня сквозь очки, прищурившись, как Благово.

– Так или было, или могло быть.

Тут мне вспоминаются другие его слова, сказанные днем:

– Наверное, мои книги больше историко-авантюрные романы, чем детективы. Там нет игры, литературной мистификации – но много реально существовавших людей. Это такая «Россия, которую мы потеряли», но без розовых очков: с тупым управлением, со взяточниками-полицейскими, с самоубийственной национальной политикой, с дилетантизмом в дипломатии. Время Александра III – это время, когда были сделаны первые шаги к двум последующим мировым войнам. Вторая мировая – следствие Первой, а Первая выросла из XIX века. И страшный фокус – пролетарскую революцию в крестьянской стране – тоже тогда именно выпестовали. Вот обо всем этом я и хочу постепенно рассказать, в форме детективных историй. Это мои правила игры в лыковском проекте.

Ну а что Лыкову до этой ручки? Зачем он ее увез?

– А эта ручка была знакома Лыкову с детства – их семья жила напротив…

Похоже, я только что увидел вживую, как сочиняется новый роман. А если б не испугался и дотронулся в тот раз до птичьей головы – мог бы и войти в него.

Рожденные эволюцией

Двадцать третьего июня 2012 года – никогда не знаешь, какой день может стать роковым, – я оказался на галапагосском острове Санта-Крус в городке Пуэрто-Айора, на Дарвиновской исследовательской станции. Главной ее достопримечательностью считался Одинокий Джордж – слоновая черепаха вымирающего вида, последний из могикан. Проведя несколько минут рядом с его загоном, я произнес стандартную реплику («Э, да он не такой уж одинокий: пять самок на одного!»), отщелкал пару кадров, после чего отправился дальше; и если Джордж с его «седлообразным» панцирем всего лишь отдаленно напоминал легкую танкетку, то его соседи с купольными панцирями выглядели как настоящие тяжелые штурмовые танки; я наблюдал бы за этой Курской дугой хоть целый год, если бы служитель не сообщил мне, что станция закрывается на ночь.

В 8:30 утра 24 июня Одинокий Джордж, самая знаменитая черепаха в мире, был найден мертвым. Смерть эта вызвала не меньший резонанс, чем кончина Стива Джобса; для обитателей архипелага она стала шоком, в Пуэрто-Айора аборигены вышли на траурные демонстрации; Solitario George был всеобщим любимцем и местной иконой, чаще его на футболках с галапагосской символикой изображали только Дарвина. Никакого внятного объяснения этой странной гибели не нашлось.

Разумеется, после этого – не значит «вследствие этого», но… может быть, я чихнул в его сторону? Забыл отключить вспышку – и он сдох, контуженный световой гранатой? Может быть, он умер от обиды? – по правде сказать, в списке удивительных существ, повстречавшихся мне за неделю на островах, Джордж находился далеко не в верхних строчках, так, где-то между гигантской рыбой-ястребом и мистер-попперовским пингвином. Да, огромный, кожистый, костяной, древний – чудо света, но факт пребывания за загородкой нивелировал эффект от его эксцентричной внешности. Куда ему тягаться с морской игуаной, которая буквально вчера шлепнулась прямо мне на голову и, как ни в чем не бывало, поплыла по-собачьи дальше – жрать водоросли! С голубоногими «бубиками»-олушами, которые танцевали на камне так, будто репетировали номер для съемок диснеевского мультфильма, артисты! С «коржиками» – морскими не то львами, не то котиками, не то вообще тюленями, – самыми веселыми существами на свете, которые еще утром плавали вокруг меня по спирали, вот ей-богу, как заведенные.


Galapagos по-испански значит «седло» – именно на седло похож панцирь черепах того вида, к которому принадлежал покойник. Формально именно гигантские черепахи – седлообразные и купольные – остаются «титульной нацией» архипелага, однако ж шансы наткнуться на одно из этих чудовищ ни с того ни с сего крайне невелики, они живут либо в резервациях, либо на островах, закрытых для посещения. Подлинные короли Галапагосов – те, кто разгуливает по улицам, кто без спросу залезает на чужие шлюпки и даже на яхты, кто не дает прохода нормальным людям, – кое-кто еще.


Сначала хлопаешь – можно в ладоши, но лучше ладонью об рюкзак. Эффект нулевой – низкочастотные вибрации свидетельствуют об интенсивной стадии сна… хррр… хррр… Смех смехом, а пройти через «коржиков», которые внаглую валяются посреди узенькой тропинки, затруднительно. Обойти негде, наступишь – могут цапнуть, надо будить. Сначала они правда спят, потом делают вид, что не слышат, потом – что не понимают, потом обиженно рычат, потом все-таки сваливают – под теперь уже настоящие аплодисменты: невероятно ловкие в воде, они комически неуклюжи на суше. Представьте, что от вас удирает прикроватная тумбочка.

Путь в глубь острова открыт. Снаружи, с яхты, острова выглядят не слишком впечатляюще – и уж никак не райскими. Голые скалы, много расщелин. Открытые пространства залиты застывшей базальтовой лавой; если она относительно свежая, то вегетативный покров отсутствует вовсе. Где давняя – нечто чахлое и бурое, декорированное кактусовыми деревьями, как в мексиканских ресторанах; пустыня и есть пустыня, воды-то на Галапагосах, считай, нет, а дождь лава впитывает, как губка.

Изнутри, однако ж, когда ступаешь на берег, острова преображаются – оказывается, они просто были прикрыты камуфляжной сеткой: ну чего на нас высаживаться, ничего особенного. Затерянный мир, «ничего особенного»: под каждым кустом сидят драконы и археоптериксы, тероподы и стегозавры; помелкотравчатее, чем в «Парке Юрского периода», но явно они, из сказок и детских энциклопедий – фантастические, гротескные, пупырчатые, гребенчатые, когтистые твари, внушающие почтение, страх, восторг и изумление одновременно.


«В 1832 году, – писал Курт Воннегут, – одно из самых маленьких и бедных государств планеты, каковым являлся Эквадор, обратилось к народам мира, прося их согласиться с тем, чтобы острова считались частью эквадорской территории. Никто не возражал. В то время это казалось безобидным и даже комичным. Как если бы Эквадор в приступе империалистического помешательства решил присоединить к своей территории пролетающее мимо Земли астероидное облако». Воды там не было – не было, соответственно, и людей. Никогда не было; Тур Хейердал однажды снарядил археологическую экспедицию на остров Флореана, увидев на фотографии «очень древнюю» каменную голову; надеялся доказать, что на архипелаге с незапамятных времен жили индейцы, – но выяснилось, что голову вытесал лет пятнадцать назад колонист для развлечения собственных детей.

Никакого восторга, страха, изумления и почтения животный и растительный мир Галапагосов ни у кого не вызывал; в середине XX века здесь появилось несколько консервных заводов и сколько-то поселенцев; но, в целом, острова были необитаемыми, именно поэтому «затерянный мир» сохранился в неприкосновенности.


Первые несколько островов. Кажется, что главное на Галапагосах – кишение удивительной живности. Под каждым кактусом окопалась рептилия, на каждом камне приплясывают олуши, а под каждым камнем – пятьдесят «коржиков» и пятьсот красных, как рассыпавшиеся кусочки пазла с «феррари», крабов. На спине у игуаны примостилась лавовая ящерица, а пока олуши канканируют перед публикой, птица фрегат – надутая, с красным пузырем размером с мяч для аэробики перед грудью: эрекция! – пытается спереть у них только что снесенное яйцо. Дело, однако ж, не в количестве и не в интенсивности событий. Разумеется, это все интересно – но это еще не чудо.

Чудо в том, что они тут все непуганые. Это не фигура речи. Они не боятся людей – вообще. Они высиживают птенцов прямо на тропе, по которой каждый день ходят люди. Они смотрят тебе в глаза – и никуда от тебя не убегают. Хочешь подойти на метр – пожалуйста. На полметра – милости просим. Чем древнее выглядит существо, тем оно доверчивее. Олуши похожи на заколдованных, превращенных в птиц людей – как у Гауфа. Фрегаты – вылитые археоптериксы. Альбатросы – райские птицы с вышивок на старинных рушниках: белые, млечные, токуют, курлычут, целуются, желтыми клювами друг об друга – тук-тук-тук, тук-тук-тук. Не надо быть слишком впечатлительным, чтобы захотеть, прости господи, приголубить или даже поцеловать – вот этого, и того, и того. Поцеловать? В техническом смысле никаких препятствий – пожалуйста, кого угодно, но, во-первых, не всякий отважится чмокнуть игуану, а во-вторых, это запрещено правилами заповедника; тем, к примеру, кто тянет руки погладить умилительного «коржика», натуралисты показывают белую груду костей и рассказывают страшную историю о том, как один leonito peque о тоже гулял с мамой, купался в океане и тыкался мордочкой в песок – пока однажды добрые люди не взяли его на руки, чтобы сфотографироваться. Тут-то его счастливое детство и закончилось – дело в том, что матери узнают своих «коржиков» по запаху, а кому нужен ребенок, который пахнет, как американский турист? Брошенные родителями «коржики» умирают на берегу от голода, никому не нужные, страшной смертью – идея понятна? Понятна, понятна, да и все равно всех не перецелуешь – их тут тысячи, и все словно в полусне. Да чего там «словно». Дрыхнут днями напролет на ступеньках «коржики»; в летаргическом сне топорщат морщинистые гребни морские игуаны, в трансе покачиваются на скалах пингвины-коматозники, и даже олуши, танцующие на своих ярко-синих перепончатых лапах, – ну явно ведь лунатики. У Добролюбова была статья про типичное явление русской жизни – «Что такое обломовщина». Русской? Это он не был на Галапагосах – вот где обломовщина, вот где лень, вот где апатия, вот где пассивность. Можно подумать, что все эти твари находятся на заслуженном отдыхе – но где, спрашивается, они работали, что так устали?

Правильный ответ – прямо здесь; у них тут идет важный процесс, ради которого и приезжают сюда по двести тысяч человек в год.


Почему люди оказываются на Галапагосах, какие мотивы ими движут? Это не такой простой вопрос. Континентальный Эквадор в качестве цели путешествия гораздо понятнее: там Амазония, джунгли, водопады, вулканы, канопинг, летаешь привязанный к канату над этими джунглями. А что такое на Галапагосах? Ни тебе колибри, ни индейцев, зато два лишних перелета, потом еще один, до Гуакиля, потом еще тысяча километров на запад, строго по линии экватора. И что? Ничего слишком очевидного. Переберите в уме, что у вас ассоциируется с Галапагосами, и вы поймете, что первая тройка выскочивших слов выглядит так: черепахи, Дарвин, эволюция, причем скорее в обратной последовательности. Здесь был Дарвин – и увидел нечто такое, что позволило ему сформулировать Величайшую Идею в Истории Человечества.

Но что?


Залив Дарвина находится на острове Дженовеза, это внутренний двор, арена огромного природного колизея. Остров представляет собой круглое циркообразное сооружение; как и в римском Колизее, с одной стороны стена обрушилась, внутрь хлынул океан, и теперь туда заплывают яхты. Дженовеза – один из самых северных островов, плыть далеко, в Северное полушарие, на другую сторону экватора; очень немногие яхты включают этот остров в свой маршрут – зато очень многие пассажиры по прибытии получают представление о том, как чувствует себя белье в стиральной машине, отработавшей пятичасовую программу; открытый океан – не шутка, однако это того стоит.

Яхтенный круиз обходится в разы дороже, чем жить на суше, зато увидеть можно в десять раз больше. За неделю у вас есть шанс ступить на десяток небольших островов или один огромный (Исабела) плюс три-четыре средних и мелких. При любых обстоятельствах в день вы посещаете два места – иногда два разных острова, иногда какой-нибудь грот Черной черепахи и пляж Гаррапатеро на одном. Сеанс, как правило, состоит из двух частей – пешая прогулка, затем снорклинг. Дистанция – от одного до четырех километров, там смотришь зверей-птиц, тут – рыб, и везде пейзаж, ландшафт – умопомрачительный геологический стриптиз, ну а как еще это назвать?


Кишащие живностью Галапагосские острова представляют собой продукты крайне разнообразной вулканической деятельности: все они произошли в результате выбросов лавы. Дженовезский колизей – кальдера, провалившаяся вершина кратера; «стены» здесь – 30-метровые скалы. Общего у островов то, что в геологическом смысле они умирают. Самому молодому острову, Фернандине, всего семьсот тысяч лет. Последнее извержение – просто извержение, до образования острова дело не дошло – случилось в 2009-м. В фотографии Галапагосов, сделанной со спутника, есть нечто зловещее – они таки похожи на стаю астероидов, несущихся из дальнего космоса к Земле. Кстати, острова в самом деле движутся – дрейфуют на восток. Чем дальше уплыл остров – тем меньше видов там выжило и тем больше они отличаются от «основного» типа. Например, на Эспаньоле морские игуаны не асфальтового, как почти везде, цвета, а черного с красными, зелеными и синими вкраплениями, у пересмешников там клювы длиннее, а лавовые ящерицы больше, чем где-либо еще. Информация кажется чересчур специальной – но после того, как увидишь это своими глазами, отличия, что называется, от зубов отскакивают, как Отче наш. Красные и зеленые пятна на игуанах ТАКИЕ яркие, что в это невозможно поверить; клювы пересмешников ГОРАЗДО длиннее, а ящерицы там, врать не буду, размером, ну, с СОБАКУ. Хорошо, щенка.


От яхты тебя везут к берегу на моторке; wet landing означает десантирование в стиле D-Day, dry-landing – битву с «коржиками» на ступеньках пристани. Каждая высадка на остров – не просто «пришел-увидел-сфотографировал», а тщательное исследование биологических и ландшафтных особенностей местности; не просто вопли «Ааа, Серхио, гляди, это ж бурый пеликан!», а краткая интродукция в классификацию живых и неживых организмов, обитающих в данном ареале, – имитируется жанр научной экспедиции. Даже во время снорклинга натуралист умудряется не просто ткнуть пальцем в то или иное морское чудище, а, выдрав трубку изо рта и отплевавшись, прочесть мини-лекцию, как это чудовище тут оказалось, из чего состоит его меню и каковы его перспективы быть съеденным кем-то еще.

– Джейн, поаккуратнее, под вами акула.

– Акула? Какая-то другая акула или всегдашняя акула?

– Галапагосская, Джейн; часто достигает в длину четырех метров, но ваша – всего два с половиной.

При слове «акула» Джейн развивает олимпийскую скорость в направлении шлюпки сопровождения только в первый день – теперь-то она знает, что акулы здесь сытые, и интересуется исключительно размерами.

Под водой, где акулы обеспечивают нужный градус драматизма, а морские черепахи согревают сердце, потому что в глазах каждой читаешь бегущую строку: «Дорогой друг, ты не зря потратил свои доллары на эту поездку», разумеется, преподаются лишь азы зоологии, а вот вечером, в кают-компании, на регулярных итоговых пресс-конференциях, дойдет и до латинских названий.

– Как я уже говорил, Галапагосы находятся на перекрестке четырех океанических течений, и именно поэтому мы наблюдаем здесь феноменальное разнообразие морской жизни…

Да уж, феноменальное: плотность косяков такая, что ощущение, будто ты заплыл внутрь консервной банки, набитой «ангелами» и «хирургами». На суше и на море натуралист, по сути, разыгрывает спектакль, где сам он играет роль Дарвина, а его группа, 16 туристов, – студентов. Или, если угодно, священника, служащего литургию в храме науки; туристы соответственно – прихожане. Да-да, нечто среднее между экспедицией и хаджем, и так два раза в день.

Если вам нужно стопроцентное доказательство того, что религией современного человека – не декларативно, а неосознанно – является наука, то на Галапагосах вы его получите. Острова, сильно уступающие многим другим (какие-нибудь Маркизские или Подветренные, не говоря уже о Капри и Гавайях, уж точно будут поживописнее Галапагосов), представляются нам достаточно ценными, чтобы пилить ради них на край света, прежде всего потому, что Дарвин объявил их уникальными «с научной точки зрения». Что конкретно это значит, многие представляют весьма смутно, однако все, кого сюда занесло, знают, что Галапагосы неким образом связаны с осенившей Дарвина идеей эволюции. Мы инвестируем деньги и усилия в нечто je ne sais quoi[13] – в некую атмосферу, способствовавшую зарождению Величайшей Идеи. В Грецию едут за античностью, в Прованс – за деликатесами, на Галапагосы – «смотреть эволюцию». Это трудно объяснить даже себе самому – и поэтому многие туристы, явившиеся сюда, исходят из подсознательного предположения, что эволюция на Галапагосах происходит как-то интенсивнее, чем везде, что там есть некий действующий «вулкан эволюции», и поэтому все увиденное, от лавовых тоннелей до манеры самок фрегатов падать на самцов с самым красным пузырем в Тихом океане, они склонны связывать именно с эволюцией. Вон какая игуанища сидит, Крокодил Крокодилович! И? Чего «и»? Э-во-лю-ци-я, деревня!

Это непреодолимо: в гардеробе пяти из шестнадцати путешественников на моей яхте нашлись футболки с надписью Galapagos – Darwin – Evolution.


Путешествие по необитаемым островам архипелага подразумевает соблюдение кодекса строгих правил; желтую карточку можно заработать не то что за отклонение от маршрута, но даже и за попытку перевести дух на береговой скале во время снорклинга – нельзя, пугаешь животных, кыш, в воду обратно. Рядом с тобой постоянно кто-то есть, так что потеряться нет ни малейшей возможности, но я потерялся. Это было не то на Китайской шляпе, не то на Сеймуре. Группа ушла вперед, а я обнаружил в луже на скале залежи крупной соли, набрал полную жменю и положил щепотку в рот. Бог знает, что именно на меня подействовало – резкий вкус кристаллов, экваториальное солнце, бликующее на воде, ощущение того, что я провалился в пространство «Робинзона Крузо»… похоже, я пережил небольшой тепловой удар… Красно-зелено-буро-бирюзовый вересковый ковер колыхался над застывшей лавой, в полуозерцах-полубухточках отражались кактусовые деревья, крабы испаряли воду со своих красных мультипликационных панцирей, кораллы и ракушки похрустывали сами по себе… я был один посреди Земли и даже космоса, как в спутнике; не было никого вокруг на семьсот тысяч лет, только какое-то космическое одиночество – и космический восторг от божьей красоты вокруг. Это продолжалось недолго – рука моя вдруг превратилась в вулкан, и из нее потекла лавовая река. Я очнулся от того, что кто-то больно, до крови, клевал меня в кисть, – оказалось, это была маленькая птичка, вьюрок-вампир.


Дарвин явился на эти забытые богом острова в 1835 году на корабле «Бигль» в качестве натуралиста – и обнаружил здесь множество эндемиков, то есть природных продуктов, существующих только в одном месте, и нигде больше. Особенно его внимание привлекли маленькие, вроде наших воробьев, птички. Присмотревшись, он удостоверился, что они родственники, однако, попав на изолированные друг от друга острова, выглядят и ведут себя по-разному – одни в поисках пищи, как дятлы, долбят дерево, зажав в клюве какуюто щепочку, другие тюкают клювиками червячков, третьи сосут чью-то кровь. Ага, сообразил Дарвин: существа приспосабливаются к обстоятельствам – и меняются. Мир – не застывший, все постоянно меняются, и выживают те, кто быстрее усвоил, что пора линять. Если еды в океане больше, чем в небе, то сильные крылья становятся помехой – так на Фернандине появились бакланы, потерявшие способность летать птицы. И как все это называется? Правильно: эволюция. Натуралисты демонстрируют галапагосских «дарвиновских финчей» – нефотогеничных и вообще не слишком выразительных птичек-вьюрков – с благоговением; именно благодаря этой мелюзге, а вовсе не черепахам или фрегатам, Галапагосы стали научной меккой.


Станция, деятельность которой посвящена сохранению гигантских черепах – с каждой носятся здесь, как с инопланетянином, – носит имя Дарвина. В этом есть свой резон – не раструби Дарвин в «Происхождении видов» про научное значение, стоял бы на месте станции консервный завод по переработке рыбы; а уж черепах-гигантов переработали бы еще в середине XX века. Ирония в том, что сам Дарвин относился к черепахам без особого почтения – те не демонстрировали особую склонность меняться под воздействием обстоятельств, и поэтому не представляли научной ценности. Как он с ними поступал? Очень просто – пожирал. Десятками. Попробуйте представить, что детдом в Израиле назван в честь Гитлера. Об этом предпочитают умалчивать, но, отплывая с Галапагосов, этот живодер прихватил с собой на «Бигль» 48 гигантских черепах – просто для того, чтобы употреблять по дороге свежее мясо (и это помимо тех, что были съедены за пять недель его пребывания на архипелаге). Знаете, как их транспортировали? О, очень просто: переворачивали на панцирь, сволакивали к берегу, как на саночках, и вот так, вверх тормашками, складывали в трюме; те покорно лежали месяцами, без пищи и воды, – в ожидании, пока их съедят. И нет, никто не устраивал в Пуэрто-Айоре демонстрации солидарности с этими черепахами, никто не оплакивал их.

* * *

– Как имя вашего гида?

Говорят, у мертвых на сетчатке отпечатывается изображение того, что он увидел в последний раз. Если это правда, то, возможно, в зрачках у Одинокого Джорджа сохранилась моя фотография.

– Эээ… как зовут гида? Это который натуралист, такой загорелый, с биноклем, в панаме-шлеме с эмблемой национального парка? Ох, как же его…

– Хорошо, на какой яхте вы плавали?

Ну, такая белая, на восемь кают, пол деревянный, все ходят босиком, и компания подобралась – вы представляете, типажи, как нарочно. Одна немка – ну, вылитая олуша, другая, австралийка, – точь-в-точь тортилла, а этот канадец, как его… «коржик», одно лицо… Лежаки на палубе…

– На каких островах вы были?

На Северном Сеймуре – раз, на крохотной Китайской шляпе – два… Бартоломе, Эспаньола, Дженовеза, Сантьяго, Рабида, Санта-Фе и Южная Плаза… Про Санта-Крус я молчу.

В аэропорту меня вызвали по громкой связи в пункт досмотра – похоже, смертью самой знаменитой черепахи в мире заинтересовались детективы.

– Вас предупреждали, что Галапагосские острова – заповедник?

– Ммм, я…

– Что ничего нельзя трогать?

По-видимому, я не только чихнул на Одинокого Джорджа, но еще и попытался его погладить.

– Ах, значит, слышали? А вот это что такое?!

И тут пограничники вытряхивают из моей сумки камешки, ракушки, кусочки лавы, коралловые веточки; они рассыпаются по столу, как карта Галапагосов: морской конек Исабелы, колечко Дженовезы… а этот сиявший на солнце булыжничек – с Южной Плазы…


До начала поездки казалось, что самое главное, судьбоносное решение принимаешь в тот момент, когда выбираешь маршрут; есть острова хорошие – а есть не ахти, «проходные», туда возят «стадо», лопухов. Я, однако, проштудировал два путеводителя и убил месяц на поиски яхты, которая заходила бы на Эспаньолу, Дженовезу, Бартоломе и Фернандину – и держалась подальше от «чересчур туристских» Санта-Круса и Сантьяго. Это была вполне разумная стратегия: на Эспаньоле – альбатросы, на Дженовезе – кальдера и фрегаты, на Бартоломе – вид с туфовой скалой, образовавшейся в результате фреатического извержения, на Фернандине – пингвины и морские игуаны… Стопроцентным успехом поиски не кончились – яхт, которые ходят только на «лучшие» острова, не существует: капитаны обязаны составлять маршруты так, чтобы заходить на все острова по очереди, а не только снимать сливки. Так или иначе, я зря потратил время. «Бессмысленно, – как сказал мне человек, объездивший за несколько лет все острова. – Они все хорошие». Мало того, «лучшими» оказались как раз те, которые в путеводителях описывались достаточно бегло и без особого энтузиазма: Северный Сеймур, Санта-Фе, Южная Плаза. Там была фантастика. Чудеса. Колдовство. Не случайно первоначальное название архипелага – Islas Encantadas, Заколдованные острова. Очень точное название. Каждый камешек, каждая ракушка, каждый кусочек лавы – сакральный объект. Заберешь сувенир – и все, ни тебе волшебства, ни эволюции.


Изъятие булыжников оформили, строгий с предупреждением сделали, но обвинение по Джорджу так и не предъявили. Почему? Seg?n los resultados de la autopsia, Solitario George muri? por causas naturales, debido a su vejez. Вскрытие показало, что Одинокий Джордж умер в силу естественных причин, от старости. В газете было написано, в самолете дают. Я недоверчиво качаю головой. Дарвинизм приучил нас воспринимать смерть и красоту как нечто обыденное, естественное. Умер? Ну, подумаешь, еще один щелчок «Выкл» в процессе работы механизма эволюции. Красота? Фиолетовые пупырчатые лапы игуан и желтые клювы альбатросов? Делов-то: продукт адаптации к среде, ничего больше.

Не-а, не только.

Дарвин осуществил самый удачный ребрендинг в истории человечества, и формально Галапагосы теперь – храм науки, но достаточно провести там неделю, чтобы понять: острова, как были, так и остались территорией чуда, глубоко антинаучным явлением. Эволюция объяснила механизм, но не смысл. Дарвин не расколдовал острова.

И никакая наука никогда не узнает ни что на самом деле убило Одинокого Джорджа, ни почему все эти галапагосские существа готовы к контакту с человеком, ни когда они проснутся; ни того, кто же наконец, – как писал Добролюбов, «сдвинет их с места этим всемогущим словом: „Вперед!“»

Знаковая фигура

Танцующий Пепперштейн похож на свастику. Руки, ноги, корпус заламываются в локтях, коленях и шее в непрерывном круговороте движений. Диджей поливает фигуры девочек и мальчиков, тоже как будто обтравленных по контуру, звуковыми капсулами из жидкого металла. Человека-свастику отделяет от них сухой дым. Сорокалетний писатель танцует час, другой, третий, не отдыхая, с серьезным счастливым лицом, как Левин на сенокосе в «Анне Карениной». Вспышки стробоскопа добавляют этой фигуре таинственности.

Поначалу ничего таинственного во всей этой встрече не было. Вы читаете пепперштейновские «Военные рассказы» или короткие детективные повести «Свастика» и «Пентагон» и чувствуете, что автор драматически изменился со времени «Мифогенной любви каст»: тогда его надо было лишь благоговейно созерцать, теперь с ним есть о чем поболтать. Вы пытаетесь его найти, а он присылает вам SMS: «Я в Симике»; тем лучше – действие нескольких новелл разворачивается как раз в тех местах.

Человек, которого я за глаза, помнится, называл не то русским Толкиеном, не то Ариной Родионовной мировой литературы, оказывается загорелым обаятельным субъектом с мобильным телефоном, оклеенным голограммками со свастиками, любителем чурчхелы, хорошо знающим Крым, и Симеиз – Симик – в частности.

Мы проникаем на территорию детского туберкулезного санатория, того самого, где жили юные члены тайного общества «Солнце и Ветер», персонажи рассказа «Свастика», предположительно травившие пенсионеров. Странно: никто – ни охранники, ни малолетние чахоточные, пыхающие тут под каждым кипарисом, – не обращает на нас внимания, будто мы сами превратились в подростков. Нырнув в колючие заросли, Пепперштейн распрямляется перед зеленым забором, в котором прорезана дверь. Хозяйским жестом отжимает деревянный щит, просовывает в щель палец и отодвигает щеколду:

– Сейчас будет вилла «Ночь».

За забором в сухом кипарисно-йодистом симеизском воздухе парит неоклассицистская вилла. Над самым обрывом стоит флигель-эрехтейон с кариатидами; одни смотрят на скалу Дива, другие – на гору Кошка. У каменных девушек разные выражения лиц, и все вместе они как будто иллюстрируют истину о том, что у чего-то много лиц, только вот у чего – надо догадаться самому. Вокруг никого: дачники исчезли почти сто лет назад, советские туберкулезные власти – лет десять как, капиталисты только подбираются.

– Симеиз и вообще Крым – это очень необычная территория. Непонятно, чья это земля, что она, как она. Это зона отдыха, но и зона конфликта. С третьей стороны, это мистическая территория, зона не совсем проявленных загадок. Привлекательное место – и при этом абсолютно недосказанное.

В эту «ничью» землю, как в строительство на привлекательном земельном участке, перспективно инвестировать – и не только деньги, но и тексты (образы, знаки), что Пепперштейн и делает: он инсталлирует сюда Курского.

Курский – легенда советского сыска, потомок князя Курбского и знаток эзотерических практик; время от времени к нему, ялтинскому пенсионеру, обращаются молодые следователи с просьбой помочь. В «Свастике» Курский расследует дело о таинственных убийствах на вилле «Свастика» рядом с Симеизом; в «Пентагоне» – исчезновение приехавшей на казантипские рейвы девушки Юли. И там и там «все проясняется», но очень странным способом, и совсем не то «все», на что рассчитывает всякий читатель детективов.

– На самом деле, – говорит Пепперштейн, – рассказы про Курского – это скорее трактаты о знаках, которым придается форма детектива, потому что этот жанр в наибольшей степени соответствует характеру знака. Вот-вот появится целый цикл, посвященный основным знакам: крест, пятиконечная звезда, Инь – Ян, знак доллара, серп и молот, красный флаг, Веселый Роджер, звезда Давида, полумесяц, черный квадрат. Существование знака – форма, во многом аналогичная детективу. В основе знака всегда лежит некоторое заметание следов – и в то же время их обнаружение.

Заметая следы, мы плотно закрываем дверь в заборе и спускаемся к морю. Пепперштейн приседает:

– Вот тут есть одно странное место… Попробуйте вот тут. Чувствуете, как дует из-под камня?

Действительно, странным образом из-под камня явственно сквозит, как в метро перед приближением поезда. Несколько помедлив, как будто не зная, делиться своим предположением или нет, он все же произносит:

– Это из Америки подземный ветер.

Если есть Симеиз, то есть и анти-Симеиз, и в мире Пепперштейна это как раз Америка – антипространство, антивещество, знак с обратным знаком, неудержимо влекущий к себе писателя – и в текстах, и в разговоре. Растолковывая программный текст «Военных рассказов» – «Язык», Пепперштейн формулирует:

– Язык должен быть похищен – и должен вернуться. Вернуть его нам могут только те, кто его забрал. То есть наши враги. Кто это сделал? Ответ абсолютно тупой и простой – Америка. Но этот ответ правильный, так оно и есть.

Наплававшийся Пепперштейн растирается индиговым полотенцем с золотым меандром; на плечах остаются катышки – полотнище распадается на глазах, как наглядная метафора западной роскоши, оказывающейся мусором.

– Оставаясь на родине, мы сейчас все в эмиграции. Мы в Америке! Особенно в Москве я думаю: б…дь, где я нахожусь? Что это вообще происходит? И понимаю, что я в Америке, б…дь, я – в Америке!

Мы вновь пробираемся сквозь зону окутанных сигаретным дымом детей-туберкулезников. Большинство героев «Военных рассказов», «Свастики» и «Пентагона» – дети или старики, разгадывающие некие знаки и рассказывающие друг другу сказки. В «Пентагоне» кто-то говорит, что детская литература – то бомбоубежище, которое спасет нас от американского оружия будущего.

– Да, мне кажется, детская литература позволяет сохранить национальную культуру; это то, что выживает и не разрушается в результате глобализации. Я был счастлив прошлым летом, едучи в поезде, услышать в разгар капитализма, как мама читает маленькой дочке «Мистера Твистера». Мне было приятно, что, несмотря на то что идеология капитализма приобрела уже цементный характер, все равно ребенку читают про то, как человека выгоняют из гостиницы за то, что он капиталист, а не наоборот.

Буквально через несколько часов после этого разговора с самим Павлом происходит нечто мистер-твистеровское. Дни Пепперштейн проводит в Симеизе, но ночует он в Ялте, тоже на некой «вилле», у человека по имени Саша Прекрасный, – туда он вписался по рекомендации Богдана Титомира, с которым у него «совместный проект», если я не ослышался. В тот день на виллу явился подлинный хозяин, и по возвращении Пепперштейн обнаружил свои вещи вышвырнутыми на улицу с запиской: «Вы здесь больше не живете». В ответ на сигнал бедствия вышеупомянутый Б. Титомир якобы проорал в трубку, что человеку, разбрасывающемуся пепперштейновскими свитерами, крепко не поздоровится, поскольку он, Титомир, прямо сейчас прилетит из Москвы и устроит ему веселую жизнь. Однако ж не прилетел, и писатель вынужден был глубоко за полночь умолять администрацию привокзальной симеизской гостиницы поселить его хоть куда-нибудь.

Дети, «молодые существа», – именно та читательская аудитория, которая любопытна Пепперштейну.

– В советское время в детской литературе выживало то, что было подавлено идеологией, – фантазийность, мистика, сказочность, странности какие-то, невозможные в литературе для взрослых. Сейчас происходит то же самое, только рейв-культура или клубная жизнь не для маленьких, а для уже немного подросших детей; им может быть 25, но все равно это дети в культурном смысле, потому что эта музыкально-клубная культура все равно, в общем, детская: в ней мифы, мистический заряд, фантазийность, которая есть в сказках и которая позволяет всем этим продолжать заниматься – потому что иначе это стало бы тошнотворным.

Пепперштейн приобретает в ларьке четвертую уже, что ли, за день чурчхелу и бутылку минералки «Миргородская» – как в рассказах: там ее очень расхваливает Курский. Странно, замечаю я, что пока еще не задействована чурчхела. Он задумчиво разглядывает продукт и произносит, будто пробуя слово на язык:

– Чурчхела, чурчхела… Да, интересная субстанция. Тем более это ведь можно представить как… ммм… church of hell[14].

Пепперштейн ведет себя, в сущности, так же, как его Курский. Это то, что называется «бытовая экзегеза» – манера воспринимать явно малозначительный отрезок лингвистической деятельности, как эзотерический текст, который следует разгадать и «вчитать» в него неожиданный культурный смысл. Слово «чурчхела», строчка из доносящегося из кафе гангста-рэпа, подслушанный обрывок речи случайного прохожего – все это знаки, неисчерпаемые, как электрон, надо лишь поставить их под вопрос, в контекст, где они проявятся. Чем, собственно, и занят пепперштейновский следователь.

– Курский – это знак в ряду знаков. Его фамилия, конечно, неприлично откровенная: дискурс, знак курсора, знак, бегущий по ряду других знаков и их высвечивающий. Курский еще и Курбский, потомок первого официального русского диссидента. Он инакомыслящий в очень расширенном понимании слова.

– В чем смысл его инакомыслия?

– Курский все время подвергает ситуацию некой критике – как и должен по схеме классического детектива. Но в отличие от классического детектива он ничего взамен не предлагает, он просто дает тому или иному знаку проявить свои качества – на фоне Курского. То есть если Окуджава спел «На фоне Пушкина снимается семейство», то здесь можно сказать: на фоне Курского проступают знаки. – Помолчав, Пепперштейн добавляет: – Естественно, Пушкин в песне Окуджавы, в общем-то, тоже предстает в какой-то такой роли, потому что «семейство» и «знаки» – это одно и то же, семейство знаков.

Топоним «Симеиз», есть версия, произошел от греческого «семейон» – знак. Неудивительно, что это место – магнит и для самого Пепперштейна, и для героя его беллетризованных «трактатов о знаках». Соответственно комментатор, склонный во всем видеть мифологическую подоплеку, мог бы изобразить ситуацию «Павел Пепперштейн отдыхает в Крыму» следующим образом: гора Кошка-Сфинкс предлагает Пепперштейну-Эдипу разрешить загадку-Симеиз.

От человека, который, поговаривают, был прототипом пелевинского Петра Пустоты, все время ожидаешь неадекватности, вспышки безумия. Сидишь, например, с ним за столом, клюешь жареные кабачки, а он вдруг смотрит кудато вниз, под скатерть, и говорит: «У меня сознание разорвано». Ага, началось: видимо, это такой дзенский ход, и он хочет вывести наш разговор на некий другой уровень; либо он таки ку-ку – тоже можно было предположить. Так же и с его книгами: велика вероятность принять Пепперштейна за полубезумного художника, рассчитывающего встряхнуть публику, особенно инфантильную, чем-то вроде дзенских хлопков. На самом деле, если не просто скользить по этим нелепым текстам, а попытаться расшифровать их, что для начитанного в пределах школьной программы человека не так уж сложно, то выяснится, что во всех этих вещах «чокнутый» Пепперштейн пытается донести очень определенные идеи, причем довольно внятные. Это как с «сознание разорвано» – можно, конечно, промолчать и сделать вид, что и так все ясно; а можно переспросить и выяснить, что он сказал – «У меня сандалия разорвана».

Разорванные сандалии, штаны хаки, черная футболка Wrangler, долговязая фигура, кепка, из-под которой торчат пегие – рыжие, серые, черные, седые – кудрявящиеся волосы; особо непримечательный Пепперштейн почему-то заметен в толпе так, будто на голове у него не кепка, а цилиндр. Официантки, уличные торговцы фенечками, просто прохожие то и дело салютуют ему: «О, Паша!» На сайте санатория им. Семашко объявлены литературные чтения:

«П. Пепперштейн, рассказ „Свастика“»; интересно, они там с ума не сойдут?

Разумеется, почему бы ему не изъясняться проще, писать не про колобков, а про реальных людей, называть вещи своими именами, а не заканчивать детективную повесть многозначительной фразой: «Свастика невинна»? Но Пепперштейн убежден, что «реалити» и требование, чтобы искусство занималось этой самой «реалити», плотью, мясом, – это «нае…лово», идеологическая ложь. Текст – это набор знаков, а «реалити» регулируется как раз текстами, знаками, фабриками знаков, Голливудом, создающим для всего земного шара образ долженствующей реальности; и рулит не тот, кто изучает «реалити» и сообщает о своих достижениях, а тот, кто рассказывает истории и разворачивает образы, кто производит знаки и манипулирует ими.

Крымский кинотеатр; Пепперштейн во втором ряду, ноги закинуты на первый, в руках ведро поп-корна и сладкая вода. Разумеется, он громко комментирует происходящее на экране – и определенно, многие его реплики вызывают больший эффект, чем то, что говорят с экрана. Пепперштейн, в чьем обществе мне посчастливилось просмотреть картины «Ультрафиолет» с Миллой Йовович и «Минотавра» с Рутгером Хауэром, называет себя киноманом, тратит десяток-другой гривен – тогда еще гривен – на билеты ежевечерне и одержим идеей создать собственную студию и самому делать кино. Он вот-вот сдаст в печать еще одну книжку – «описания фильмов, которых в реальности не существует».

Странный человек Пепперштейн всерьез занимается, по сути, созданием отечественного Голливуда, фабрики знаков, фабрики текстов, поддающихся максимально широкому разворачиванию через кинообразы, и это такая же насущная задача страны, как в XVIII веке выход к морю. То, что произойдет, если «семиотическая безопасность» не будет обеспечена, описано в финальном «военном рассказе» – он называется «Плач о Родине»: исчезнувшая Россия и домик, внутри которого герои мчатся в открытом космосе, в гигантском потоке мусора, ошметков и обломков. «Из мира, который предлагает глобализация, только в космос можно выпрыгнуть».

Именно на полет в открытом космосе похожа R’n’B-вечеринка в ангаре при гостинице «Ореанда». Время сильно за полночь, и трудно сказать, как мы здесь очутились. Пепперштейн, инициатор похода, танцует среди девочек в легких платьицах. Впав в транс, он как губка пьет из насыщенного жидким металлом воздуха энергию; его фигура на глазах зарастает таинственными смыслами, как камень ракушками, и действительно становится похожей на живую свастику. Рядом с ним все прочие «рич энд бьютифул» тоже кажутся знаками. Девочки в легких платьицах с каменными лицами в лучах стробоскопа превращаются в кариатид с виллы «Ночь», и понятно, что крымской мифологии недолго осталось пребывать незавершенной – «семейон» сфинкса вот-вот будет разгадан, и у виллы появится новый хозяин.

Коррупция дружбы

Были в моей жизни времена пославнее нынешних, и доводилось мне дружить с беллетристом Ч. Дружба наша, врать не буду, оказалась скоротечной, однако ж это были счастливые времена: визиты друг к другу на семейный манер, дарственные надписи затейливым шифром, застольные разговоры о литературе под бутылочку саке и конфеты из сушеного акульего плавничка. Были и приглашение на день рождения супруги мэтра, и, конечно, демонстрация новых произведений – как другу дома, вне очереди: что думаете, понравилось ли? Его тексты, предмет моего страстного увлечения, занимали в моем тогдашнем кругозоре изрядное место. Однако по долгу службы приходилось читать что-то еще, и вот однажды я наткнулся на сочинения беллетриста Ю., не менее специфические. Сочинения эти, во-первых, понравились мне даже больше, чем ч-ские, во-вторых, выяснилось, что Ю. впервые опубликовал их довольно давно, до пришествия в литературу Ч. Этот факт меня насторожил. Не получилось ли так, осенило меня, что мой друг Ч. попросту скопировал жанр, идею, героя и тип повествования у Ю., забыв сослаться на первоисточник? А что, очень может быть.

Идея показалась мне перспективной. Явившись к добродушному Ю. в обличии интервьюера, я посредством хорошо замаскированных наводящих вопросов (так это, стало быть, было еще до того как… а не можете ли вы припомнить, дорогой вы мой человек…) выудил из него, что – вроде бы – много лет назад он дарил одну из своих книжечек поэту Г., который – внутренне возликовал я: ага! попался! – это общеизвестно, является первейшим другом Ч., да что там общеизвестно, я сам видел его на том самом дне рождения. Никакими чужими книгами они, правда, не обменивались, но ведь могли же под столом, допустим, передать.

Цепочка была отслежена, и все стало мне ясно как божий день: орудует банда плагиаторов.

Разумеется, меня несколько смущало – плохо переваривающийся акулий плавничок как-то нехорошо вертелся в желудке, – что человек, которого я собирался разоблачить, – мой, можно сказать, друг. Ну уж нет, сказал я себе, не станем уподобляться этим, из литературных академий, у которых все на взаимозачетах, один другого похвалил, а тот ему алаверды в интервью, мол, ценит больше всех его мнение, рука руку моет. Нет уж, к черту щепетильность: дружба дружбой, а служба службой. Я не из тех, кто станет молчать из-за такой глупости, как «отношения», если надо бить в набат. Словом, у меня нашлось достаточно причин, чтобы разрешить классический конфликт долга и чувства в корнелевском ключе.

Как следует подготовив доказательную базу (выстроенную на неопровержимом «после этого – значит вследствие этого»), я обнародовал результаты своего журналистского расследования.

Последствия не заставили себя ждать – не прошло и недели, как мы столкнулись с моим «другом» Ч. на некоем мероприятии. До этого в таких случаях он привечал меня, мы образовывали плотную связку, и я наслаждался беседой с ним на протяжении всего вечера; может статься, льстил я себе, и ему было приятно переброситься со мной словечком. Предполагая в Ч. человека широких взглядов, я не стал забиваться в угол и двинулся ему навстречу, намереваясь, в случае возникновения щекотливой ситуации, вести себя по-ноздревски: сами знаете, нет у вас лучшего друга, как я. Вот спросил бы кто: Данилкин! скажи по совести, кто тебе дороже, отец родной или Ч.? – скажу: Ч.

Когда мы оказались на критическом расстоянии, он скользнул по мне взглядом, как по пустому месту, и прошел дальше.

Что ж: обиделся и обиделся, черт с ним, сам же виноват. Развели, понимаешь, кумовство, а когда кто-то назовет вещи своими именами, обижаются. Что ж, один, по крайней мере, плюс был во всем этом точно: теперь, когда дружба явным образом прекратилась, я мог ругать или хвалить следующие сочинения Ч., не задумываясь о том, чем это обернется для наших отношений.

Правильно ли я поступил? Конечно, правильно, снова и снова убеждал я себя. В конце концов, мне платят деньги не за то, чтоб я скрывал обнаруженное, а за то, чтобы рассказывал читателям правду. Кто другой, конечно, сидел бы да помалкивал, тут ведь так у вас принято, вы – мафия, а я – не такой, шалишь, брат; я никому ничего не должен; я – честный, инкоррюптибль, шутки кончились, никто не уйдет от ответа.

Я видел, что происходило вокруг, все эти симбиотические союзы. Бондаренко славословит Проханова и Личутина, Немзер – Слаповского и Дмитриева; кто-то ведь должен прийти и сказать правду, что король, мол, голый. То, что как Слаповский и Дмитриев, так и Проханов с Личутиным в самом деле могут быть достаточно хорошими писателями и именно этим объясняется лояльность критиков, мне как-то не приходило в голову; да нет, не может же быть, просто они плохо борются с мафией.

Мафия: они пишут друг на друга положительные рецензии, посылают друг друга на книжные ярмарки, устраивают друг другу гранты… Что еще? Положительные, значит, рецензии… ммм… что же еще? Да, пожалуй, все; это, может, раньше, там, дачу давали в Переделкино, ну, или печатали в обход кого-то еще, но сейчас вопросы такого рода уж точно вне компетенции практикующих критиков.

Да, С. И. Чупринин, пожалуй, мог бы сыграть дона Корлеоне, но является ли он им на самом деле? Да, весь этот «букеровский круг», современная версия «Массолита» и «Грибоедова», – хорошая тема для сатирика; но всерьез назвать это мафией, ля-пиоврой, на сицилийский манер, да еще воображать себя комиссаром Каттани? Какой черт меня дернул лезть «разоблачать» несомненно выдающегося писателя Ч.? Чего я этим добился? Правды? Так ведь нет, не было это правдой.

Да, если бы мы жили в идеальном мире, где последовательность поступков прописана в строгом алгоритме, то поступок мой можно было бы счесть адекватным, но в реальности? Где проходит грань между опасением принять взятку и паранойей? Между непредсказуемостью и отмороженностью? Между честностью и доносительством?

Понятно, что коррупция дружбы – это дурно. Конечно, в идеале ни критику, ни писателю лучше всего не общаться друг с другом, никуда не ходить, а только писать тексты, а если им захочется побеседовать о своем предмете, о литературе, сделать это через посредников, потому что мало ли что они там попутно обсудят, вдруг договорятся. Но предлагать читателю, которого рецензент не предупреждает о своих особых отношениях с рецензируемым, подавать иск об обмане? Подписывать гневные письма против «коррупции дружбы» и требовать принятия мер против кумовства только потому, что кто-то выпивает с кем-то и затем получает чуть более благожелательный отзыв, чем он на самом деле заслуживает?

Понятно, что критик имеет право на «огонь по своим». Но правда ли, что критик – это кто-то вроде смершевца, который должен стрелять по этим самым своим (если мы говорим о дружбе, отношениях; а писатели, как правило, люди хорошие, интересные, с ними приятно дружить) при первой же ошибке?

И это во времена, когда акульи плавнички можно встретить не только в целлофановом пакетике, но и живьем – капитализм ведь: когда рядом коррупция настоящая, когда литературный обозреватель, публикующий рецензию на книгу некоего автора («читать обязательно!»), на самом деле является его литературным агентом! А ведь он пишет и на продукты своих конкурентов рецензии; вот это коррупция, по сравнению с которой всякая дружба, даже и с обменом борзыми щенками, кажется невиннейшей.

Пусть отправляют друг друга на загранконференции и книжные ярмарки. Пусть свои толкают своих. Пусть выпивают вместе и хвалят потом друг друга: лучше такие горизонтальные связи, остающиеся в пространстве собственно литературы, чем любые вертикальные, основанные исключительно на рыночном интересе. Да, это несколько азиатский способ ведения дел, однако при нем не так уж много пострадавших. Читатели? Но читатели литературы отличаются от среднестатистических потребителей, да и рецензии – это вам не билборды.

Конечно, хорошо бы литературное сообщество было полностью прозрачным, а мнения высказывались только объективные. Хорошо бы, только вот тот, кто решит стать полностью объективным, в конце концов вынужден будет отказаться от своих собственных услуг, квалифицировав свое мнение как слишком личное. Объективный критерий в литературе только один: место в списке бестселлеров, количество проданных экземпляров. И когда мы дойдем до такой объективности, вот тут мы еще вспомним про «коррумпированных дружбой» критиков, которые, да, смотрели сквозь пальцы на ошибки, да, тянули своих, но по крайней мере до такой «объективности» не доходили. Икнётся, ой икнётся тогда акулий плавничок.

Клудж

[15]

Иногда приходится собирать урожай, который не выращивал, что да, то да; однако нулевые получились совсем не такими, какими их представляли.

Вряд ли в 1999-м кто-нибудь мог прогнозировать появление той картины литературного процесса, которая спустя десять лет будет казаться очевидной и естественной: новый отечественный роман – «настоящий роман-с-идеями» – сходит с конвейера каждую неделю; писатели теоретически имеют шанс получить за еще не написанный роман миллиондолларовый аванс; в рейтингах доминируют новинки отечественного производства – а спрос на переводные не растет или даже падает; успех абсолютного аутсайдера Проханова; длящийся второе десятилетие сенсационный интерес к Пелевину; абсолютная мейнстримизация патентованного еретика Сорокина; романы Ольги Славниковой на полке бестселлеров; одержимость литературы идеей государства, империи, диктатуры, опричнины; полное исчезновение из виду Антона Уткина, молодого писателя, которому после «Хоровода» и «Самоучек» прочили очень большое будущее; – и вообще топ-10 современных русских авторов, за одним-двумя исключениями состоит из имен, о которых в девяностые и не слыхивали: смена, то есть, состава. Наконец, кто бы мог предположить, что тот парад курьезов, каким была русская литература вплоть до середины нулевых, кончится тем, что магистральным направлением станет скомпрометированный коллаборационизмом с коммунистической идеологией, очевидно бесперспективный, однако все-таки эксгумированный из провалившейся могилы реализм? Что роман, обеспечивший своему автору самую стремительную за все десятилетие литературную карьеру, будут, в порядке комплимента, сравнивать с горьковской «Матерью»?

В девяностые казалось, что главной характеристикой времени, которая продолжит оказывать решающее воздействие на литературу, будет распробованная еще в перестройку «свобода»: пей воздух свободы, переживай свободу – и пиши свободно. Освобождение от вменявшейся советской идеологией обязанности тенденциозно описывать реальность праздновалось с большой помпой самыми заметными участниками литературного процесса едва ли не целое десятилетие – однако в нулевые уже не надо было быть Прохановым или Максимом Кантором, чтобы понять, что та «свобода», которую навязали обществу вместо советской идеологии, была, во-первых, прошедшим хорошую предпродажную подготовку товаром, а во-вторых – продуктом тоже идеологическим. Никогда еще так часто не воспроизводились в литературе разговоры о том, что нет никакой свободы, кроме свободы быть мещанином и воспевать мелкобуржуазные ценности, как в литературе начала XXI века. Да, многие воспользовались этой возможностью, однако пошлость такого рода гимнов потреблению рано или поздно ощутили даже те, кто дольше всех упорствовал в своих заблуждениях. Главной коллизией литературы нулевых стало переживание отказа от свободы, опасности свободы, преимуществ «несвободы». Если уж на то пошло, «бунт внешний ничего не даст. Бунт должен быть внутренним, направленным внутрь, такой силы, чтобы кишки распрямились. Только тогда у нас появится шанс стать собственными детьми – детьми своей мысли, – когда мы решимся стать иными», – как сказано в одном романе, о котором еще пойдет речь.


Что касается образа будущего, каким его видели в 1999 году, то и он также радикально не совпал с тем, что произошло на самом деле. На полном серьезе (хотя ситуация в прозе отличалась от ситуации в поэзии, где в конце 1990-х любой текст автоматически калибровался по «шкале Бродского») многим казалось, что вся дальнейшая литература будет «литературой после Сорокина»: после принудительных мероприятий по искоренению мессианских комплексов и амбиций никто больше не станет сочинять толстые традиционалистские романы «про жизнь», а читатели больше никогда уже не будут обманывать себя иллюзией, будто «маленькие черненькие буковки» имеют хоть какое-то отношение к реальности. Представлялось, что тон в русской литературе будут задавать Акунин и процветающий под его патронажем «Клуб беллетристов»: профессиональные писатели, квалифицированно обслуживающие досуг буржуа во все более просвещенной европейской стране; менее склонные к жанровой игре авторы, научившиеся копировать «британский стиль», конструируют утонченные психологические евророманы, очищенные от идеологии и снабженные импортными сюжетами-моторчиками, тогда как романы авторов, страдающих – на манер Лимонова – дефицитом фантазии, демонстрируют читателю сознание новоиспеченного русского citoyen du monde[16], ироничность бытия, обаяние вестернизации, плоского мира, проницаемости границ.

Возможность реализации именно подобного сценария сохранялась довольно долго; еще году в 2002-м совершенно не ясно было, в какой ряд выстроятся силовые линии, что будет In, а что – Out, что больше похоже на мейнстрим – «Гопники» Владимира Козлова, натуралистичное свидетельство очевидца о серых, как застиранное белье, буднях провинциальных гарлемов, или «Поцелуй Арлекина» Олега Постнова, витиеватая литературная фантазия – и одновременно замечательная по точности стилизация с претензией на то, чтобы стать альтернативной историей отечественной словесности. Это только спустя время ясно, что перспективы условно «постновской» (отрошенковской, черчесовской) орнаментальной прозы крайне далеки от лучезарных, что всякого рода «литература» как тема для литературы очень скоро маргинализуется, что место «вилле Бель-летра» (где разворачивается действие одноименного романа Алана Черчесова, в котором несколько писателей «расследуют» убийство анаграммированной «литературы») будет на дальних выселках; однако еще в первую половину нулевых антре всякой «персоны вне достоверности» приветствовалось аплодисментами и сопровождалось здравицами.

Тогда же – в начале нулевых – заявление персонажа романа Михаила Шишкина «Взятие Измаила» о том, что «мы – лишь форма существования слов, язык является одновременно творцом и телом всего сущего», казалось таким же естественным, как «Волга впадает в Каспийское море»; однако чем больше проходит времени, тем более эпатажным оно представляется. Это что же, получается, вместо живых людей у него – язык? Он, что же, верует в приоритет языка над жизнью? Примерно такое же впечатление произвело на Ивана Бездомного заявление, что Бог существует. Поклонение «языку» как чему-то супрематическому, приоритетному и самоценному стало восприниматься скорее как род эскапизма, способ экранироваться от реальной жизни со всеми ее конфликтами, враньем и противоречиями; ненаказуемо, но все-таки уже несколько странно.

Стилизации, замечательные своей точностью? О том, какая пропасть в этом смысле лежит между двумя эпохами, можно судить по тому, как принимали, например, в 1996-м «Хоровод» Антона Уткина – и, например, в 2007-м – «Фавна на берегу Томи» Станислава Буркина. Оба текста – замечательные стилизации, смысл которых… да нет никакого смысла, просто прокатиться в стилистической машине времени. «Хоровод» взбаламутил толстожурнальное болото, вошел в шорт-лист «Русского Букера» и спровоцировал лавину толкований – тогда как буркинский «Фавн» ничего, кроме недоумения и уважения к несомненному остроумию автора, не вызывает – как реагировать на фантазии такого рода? что хотел сказать автор? Ну, ладно еще, когда в «жанре» – ретро-, например, детектив у Бориса Акунина, Антона Чижа или Леонида Юзефовича, для передачи лингвистического колорита эпохи, – а просто так с высунутым языком имитировать «старинный дискурс»?

Тем не менее вряд ли имеет смысл забираться на ящик из-под мыла и с колокольной торжественностью возвещать что-нибудь вроде «провала постмодернистского проекта», «тотальной маргинализации набоковско-сашесоколовской линии русской литературы» и проч.; теоретически заявления такого рода можно подтвердить примерами (особенно если сослаться на «Преподавателя симметрии» Андрея Битова), однако если не передергивать, то невозможно не признать, что нулевые дали и несколько очень крупных образцов модернистской и постмодернистской прозы, основополагающих романов для истории литературы последнего десятилетия: «Взятие Измаила» Михаила Шишкина, «2017» Ольги Славниковой, «Аномалия Камлаева» Сергея Самсонова. Особенно любопытным – даже по прошествии многих лет – остается «Взятие Измаила». Шишкин сумел выделить стилистические матрицы, которые за все время существования языка отложились в письменной литературе и фольклоре, однако составлением энциклопедии стилистик не ограничился. Словно генетик из научно-фантастического романа, он как будто принялся заражать стилистическими бактериями события из собственной биографии, и из пробирки на свет полезли сюжетно-стилистические двойники автора, которые и населили роман, действительно беспрецедентный по воздействию (Букеровская премия–1999, кстати).

Однако если в девяностые «стилисты высшего эшелона» составляли несомненную элиту литературы, своего рода олимп, то теперь это скорее клуб чудаков-аристократов; даже не литературное «направление».


Но странно – при том, что «невидимая рука рынка» требовала исключительно «жанр», все пошло не так. Теоретически из мира дефицита детективов мы должны были попасть в мир изобилия детективов. Этого не случилось – хорошего русского детектива, кроме Акунина, так и не сыщешь; да и Акунина-то вот уже много лет сложно выдавать за эталонного автора. Тлевший все девяностые конфликт «высокой» и массовой литературы, очевидно, должен был привести к победе последней и развалу традиционной иерархии – но ничего подобного не произошло. В рамках массовой литературы были созданы несколько выдающихся в своем роде произведений: исторические романы Леонида Юзефовича («Казароза», «Костюм Арлекина», «Дом свиданий», «Князь ветра») и Алексея Иванова («Сердце пармы», «Золото бунта»), дамские романы Акулины Парфёновой («Мочалкин блюз», «Клуб худеющих стерв»), фантастические романы Олега Курылева, Марины и Сергея Дяченко, Олега Дивова, Святослава Логинова, Вячеслава Рыбакова и Анны Старобинец, сказочные эпопеи Вероники Кунгурцевой и Далии Трускиновской, шпионские романы Сергея Костина, ретродетективы Антона Чижа, приключенческие романы Александра Бушкова, триллер Арсена Ревазова («Одиночество-12»), однако литература в целом не трансформировалась из «рефлексивной» в «фабульную», и вообще в негласной иерархии ценностей самый никчемный бессюжетный реализм – в котором традиционно сильны русские писатели – до сих пор котируется выше, чем самая изощренная беллетристика: в смысле сочувствия критики, в смысле премиальных перспектив. Открытость рынка должна была выявить неконкурентоспособных производителей, которых естественным образом должны были заменить более качественные иностранные аналоги; на выходе, однако, мы получили книжный магазин, в котором одна из самых продаваемых книг – сборник социально злободневной публицистики Захара Прилепина. Надо же – а ведь все так мечтали о том, «чтоб у нас наконец появилась нормальная беллетристика»; но словно бы топор какого-то Негоро лежал под компасом.


Наблюдатели литературного процесса часто прибегают к метафоре мозаики: отдельные значительные тексты – кусочки смальты, которые можно подогнать друг к другу таким образом, чтобы из них, при взгляде с некоторой дистанции, сложился некий осмысленный рисунок. Метод долгое время работал с неизменной эффективностью – обладая известной интеллектуальной ловкостью, вы могли выложить даже два рисунка, на выбор: «либеральный» (из Георгия Владимова и Владимира Маканина) и «патриотический» (из Александра Проханова и Владимира Личутина); однако с какого-то момента количество «кусочков», которые не удается вогнать в общую картину, стало вызывать сомнения в адекватности метода.

Эффективные литературные премии («Русский Букер», «Национальный бестселлер», «Большая книга») – механизмы, спроектированные таким образом, чтобы аккумулировать большинство текстов-событий; и даже если допустить, что эти механизмы работают (бывают годы хуже, бывают лучше, но в целом общее представление о процессе по трем лонг-листам можно составить), на выходе все равно возникает всего лишь список, а не иерархия, внутри которой распределялись бы по рангу Владимир Личутин и Олег Дивов, Максим Кантор и Святослав Логинов, Владислав Крапивин и Роман Сенчин, Владимир Микушевич и Александр Проханов, Эдуард Лимонов и Олег Зайончковский, Павел Крусанов и Вероника Кунгурцева. Изобретать для них какую-то одну, общую плоскость можно разве что из спортивного интереса. Как, спрашивается, будет выглядеть «мозаика», в которой одновременно сосуществуют «Мифогенная любовь каст» Павла Пепперштейна, «Елтышевы» Романа Сенчина, «Учебник рисования» Максима Кантора, «Взятие Измаила» Михаила Шишкина и «Орфография» Дмитрия Быкова? Трудно представить, сколько должно пройти времени, чтобы все эти тексты спеклись в однородную массу, которую можно будет воспринимать как типичный образец словесности начала XXI века; диффузия металлов, несомненно, существует, но трудно представить на эту тему свидетельские показания.

И раз нет общего знаменателя – нет и «середины», центра. Нет конкуренции школ, течений, направлений, все конкурирует со всем – и каждый текст живет внутри своей ниши; даже так называемый мейнстрим, который сейчас ассоциируется с широко понятым реализмом, на самом деле чрезвычайно разнороден. В ситуации, когда ни государство, ни «невидимая рука рынка» не владеет контрольным пакетом акций, мы имеем литературу, предоставленную самой себе, и, соответственно, бесконфликтный литературный процесс – мирное сосуществование радикального постмодернизма и кондового реализма, «Соски» Олега Журавлёва и «Жилки» Захара Прилепина; старшего и младшего поколений. В литературе нет своей «единой россии», канона – или хотя бы общепринятой средней полосы, равноудаленной от обеих обочин. В советские времена отечественная литература напоминала французский регулярный парк, а при либерализации теоретически должна бы была превратиться в подобие английского; однако ни о каком парке речи вообще уже не идет; на что это похоже – так на джунгли: растения душат друг друга, не разбирая, кто к какому виду принадлежит, внизу густая тень, и, чтобы выжить, нужно лезть далеко вверх, расти с неестественной быстротой.

За разными по технике текстами уже не стоят враждующие идеологии. Не существует не только идеологических, но и эстетических критериев для оценки. Консервативная стратегия – много диалогов, сложные сцены, выпуклые жизнеподобные характеры – это актуально? Отсутствие формального эксперимента – это как, прогрессивно или не очень? Качество прозы, ее «добротность», свидетельствует об отсутствии амбиций, о филистерстве – или об определенном уровне техники автора, и точка? Отсутствие Верховного Арбитра и, соответственно, канонического центра – важный фактор литературного ландшафта нулевых.

Очень простой пример того, что из этого следует, – ситуация с таким текстом, как «Мифогенная любовь каст» Павла Пепперштейна (соавтор первого тома – Сергей Ануфриев). Вот под какой, спрашивается, вывеской вписать этот роман в общую картину нулевых? Продолжение концептуалистских экспериментов над литературным и историческим дискурсом? Продолжение изживания «травмы советского опыта»? Апогей российской версии постмодернизма, после которого он естественным образом стал затухать? Сюрреалистическая книга о любви к России? Эксперимент по раздвиганию границ эпического жанра? Оригинальный способ расшифровать советскую историю – воспользовавшись «Колобком» как Розеттским камнем? Исследование архаических слоев – и основ – коллективного советского бессознательного? Что такое продемонстрировал Пепперштейн: способность к имитации бреда или блистательное владение двумя главными русскими литературными практиками XX века – модернистским и соцреалистическим письмом и концептуалистским («сорокинским») способом их «перещелкивания»? Кто такой Пепперштейн? Не сумевший вовремя остановиться шутник, клоун от постмодернизма – или русский Толкиен, создатель авторского эпоса, мифологизировавший историческое противостояние первой половины XX века и сочинивший оригинальный параллельный мир, выстроенный на фольклоре своего народа? «Мифогенная любовь каст» – курьез, разнообразящий литературный процесс, или opus magnum русской литературы рубежа веков, состоявшийся синтетический литературный продукт, убедительно доказывающий, что «советская литература» со всеми ее романами, эпопеями, фронтовой лирикой и мемуарами ветеранов – не черная дыра, зияющий прогал в мировой словесности, а совершенно полноценная ее область?

На все эти вопросы нет пока окончательного ответа – а они важные; от того, как вы видите, зависит та картина десятилетия, которая у вас получится. И проблема «с Пепперштейном» или «без Пепперштейна» – далеко не единственная.

Это кажется наблюдением, которое больше свидетельствует о некомпетентности утратившего способность сортировать поток текстов наблюдателя, чем о самом предмете, однако факт: литература стала слишком большой и слишком разнообразной – настолько, что можно утверждать: такой разной она не была никогда, каким бы невероятным это ни казалось. Простые подсчеты показывают, что во времена Белинского в год появлялось два-три заслуживающих разговора романа, при Чуковском – семь-восемь, теперь – пятьдесят-шестьдесят. Множество внелитературных факторов сыграло таким образом, что у литературы образовался так называемый «длинный хвост» (феномен функционирования современных рынков культуры, описанный американским журналистом Крисом Андерсоном и отчетливо проявляющийся в самых разных ракурсах). Хотим мы этого или не хотим, нам придется признать, что единственная адекватная материалу форма представления литературы нулевых – не мозаика в одном-двух вариантах, а список, между пунктами которого может не быть ничего общего, кроме факта появления в определенный промежуток времени.


Пресловутый «длинный хвост», которым может похвастаться русская литература к концу нулевых, во многом вырос благодаря внелитературным факторам.

Сейчас об этом мало кто вспоминает, но ситуация конца девяностых драматически отличалась от нынешней: это было время фактической монополии одного издательства («Вагриус») на публикацию – в виде книг – новой отечественной прозы. (Разумеется, были и толстые журналы, укомплектованные не столько сильными современными текстами, сколько сильными лоббистами, имевшими хорошие связи в Букеровском комитете; однако до распространения открытых электронных версий журналы пользовались также и репутацией «братских могил», и не всегда безосновательно. Вылившееся в обрушение тиражей раздражение, которое толстые журналы вызывали в девяностые у публики, связано было не только с общим падением интереса к культуре, но и с тем, что именно толстые журналы в конце 1980-х взяли на себя функции публикаторов запрещенных книг XX века – и, с одной стороны, закормили читателя демьяновой ухой из текстов, которые не отвечали на сугубо сегодняшние вопросы, а с другой – выступили в роли невольных убийц современной литературы, которой фактически привили комплекс неполноценности, – еще бы, куда там кому-нибудь из нынешних до Платонова, Булгакова и Пастернака. Не то что, кроме «Вагриуса», не было других издательств, занимавшихся современной русской литературой, – были, но они слишком бурно переживали чувство гордости за свою Миссию («Когда все публикуют трэш, мы, себе в убыток, издаем Литературу») и плохо представляли, как с этой самой Литературой работать – запускать новых авторов на орбиту, упаковывать их; тогда как рыночное изобилие и конкуренция за читателя предполагали способность действовать не только как публикатор. Было издательство «Текст» (замечательное, но почему-то чуть ли не десять лет продержавшее в своем портфеле роман Евгения Войскунского «Румянцевский сквер»), был специфический шаталовский «Глагол» и охотящийся за курьезами «Аграф», было издательство «Грантъ» (не столько опубликовавшее, сколько похоронившее Антона Уткина; фактически из-за неверного выбора издательства ему был перекрыт ход в литературу на целое десятилетие). Был «Лимбус-пресс», публиковавший Владимира Шарова, Марину Палей и Дмитрия Бакина, но скорее символическими тиражами – во времена самиздата и то расходилось больше копий. Было издательство «Захаров», на протяжении трех лет, например, не понимавшее, что делать с таким явным клондайком, как бренд «Борис Акунин», и лишь к 1999-му додумавшееся до формулы «литературный проект» и связанной с ним новой стратегии паблисити. Издательства не справлялись со своими функциями – связывать авторов с читателями. Называя вещи своими именами, вовсе не «рынок», а некомпетентность издателей долгое время если не губила отечественную литературу, то держала ее в подполье.

Хорошо, что Пелевин, Алексей Слаповский, Людмила Улицкая, Шишкин, Славникова и Быков попали именно в «Вагриус»; однако, каким бы замечательным ни был вкус у редактора Елены Шубиной, – 99 процентов писателей, особенно новички, оказались вне зоны покрытия (характерный пример: петербургская когорта литераторов, без упоминания которой разговор о литературе конца девяностых и нулевых кажется немыслимым: Крусанов, Илья Бояшов, Александр Секацкий, Илья Стогов и проч., была проигнорирована «Вагриусом» и, следовательно, де-факто не существовала). «Вагриус» с его «черной», а затем «серой» серией (и «Женским почерком») был важной артерией, посредством которой осуществлялось сообщение авторов с читателями; но это был род контрольно-пропускного пункта, что-то вроде Чекпойнт-Чарли, со всеми минусами такого статуса вроде очень сильной зависимости от вкусов, осведомленности и связей ограниченного круга лиц.

Однако начиная с 2000–2001 годов писатели постепенно стали получать доступ к книжным публикациям. Сразу несколько маленьких и средних издательств в той или иной форме открыли линии современной отечественной прозы – «Захаров», Ad Marginem, «Амфора», «Азбука», «ОГИ», «Энигма», «Иностранка», «Время» и так далее; появление такого рода издательств – очень важный фактор для последовавшего во второй половине нулевых литературного бума. В «Лимбусе» с подачи Виктора Топорова придумали премию «Национальный бестселлер», чей нарочито демократический механизм позволил привлечь к текущему литпроцессу интерес не только жрецов от словесности, но и посторонних лиц; это было хорошо и для издательства, и для литературы в целом. Очень скоро от отечественных авторов перестали бегать – за ними стали гоняться.

В третьей трети нулевых, когда стало ясно, что потенциал «своих» писателей в качестве дойных коров может быть даже больше, чем у иностранных, к мелким издательствам подключились крупные концерны – «Эксмо», «АСТ», «ОЛМА», которые сперва принялись составлять особые серии с приглашенными редакторами (запомнившиеся – «Неформат» и «Оригинал»), потом, параллельно перепрофилируясь с одного типа массмаркета на другой (условно говоря, с серии «Черная кошка» на Улицкую), открыли собственные подразделения современной прозы и стали постепенно подминать рынок под себя, душить мелкотравчатых конкурентов, перекупать у них авторов; впрочем, это уже история книжного бизнеса, а не литературы.


Несмотря на трудности с публикациями, в некотором смысле в девяностые быть писателем было легче: конфликт в обществе очевиден (старое против нового), а смута (хаос, война, перманентный переходный период, нечто, конца чего надо просто дождаться) всегда была высококалорийным подножным литературным кормом.

С приходом Миллениума было объявлено наступление «стабильности»: конфликты и противоречия никуда не делись, но их развитие было заморожено доходами от подорожавшей нефти; вдруг стало ясно, что никакого принципиально иного будущего больше не планируется; по формулировке автора романа «Списанные» Дмитрия Быкова – «а это жанр теперь такой – неслучившееся. Посулили террор – и нет, либерализацию – и нет, войну – и зависло, и снова все висят в киселе, не в силах ни на что решиться». И если раньше ситуация вызывала отвращение лишь у писателей, органически не выносивших мелкобуржуазность в любом ее проявлении (известные имена – Лимонов, Пелевин, Проханов), то теперь время с его официальной потребительской идеологией стало озадачивать большинство; резко почувствовалось, что «героическая эпоха» – когда что-то еще в самом деле можно было изменить – упущена окончательно; возник дефицит проекта, утопии – какой бы то ни было.

Не имея возможности изменить реальность «на самом деле», писатели принялись сгущать краски и подкручивать цифры на табло – изображая нулевые как эпоху революции, эпоху террора, эпоху социальных катаклизмов, эпоху зарождения неоимперского проекта, эпоху страшного кризиса. Вместо реального События – главного события, которое могло бы стать ключом к эпохе, как падение Берлинской стены, как Чернобыль, как 11 сентября, – писатели пытались придумать это самое Событие; своего рода компенсаторный Проект.

Трудно сказать, действительно ли в обществе существовали эсхатологические настроения и была ли литература всего лишь зеркалом общества; но в самой литературе катастрофы некоторое время были темой номер один. Между 2004 и 2006 годами была опубликована целая серия романов, буквально выкликавших апокалипсис: «Б. Вавилонская» Михаила Веллера, «Призрак театра» Андрея Дмитриева, «Эвакуатор» Быкова, «Крейсерова соната» Проханова, «2008» Сергея Доренко, «Джаханнам» Юлии Латыниной, «2017» Славниковой и так далее. Общим местом стало проецирование собственно романного сюжета, персональной истории героя на какой-то фоновый (выдуманный) социальный катаклизм – войну, революцию, грандиозный теракт. Собственно, поток «фантастики», хлынувший в мейнстрим, – явление, на которое часто обращали внимание наблюдатели, – как раз и связан с отсутствием События и Конфликта при очевидной неприемлемости ситуации: писатель-с-идеями просто вынужден разыгрывать альтернативно-исторические или отодвинутые в недалекое будущее варианты, работать на опережение.

Вторым способом подобрать ключ к современности была попытка найти рифму современности с аналогичной эпохой. Задним числом любопытно отметить, что, несмотря на самые остроумные подачи, эпоха так ни с чем и не зарифмовалась – ни с постпугачевщиной в «Золоте бунта» Алексея Иванова, ни с кризисом 1917 года («Беглецъ» Александра Кабакова), ни с 1918 годом в «Орфографии» Быкова (тоже окаянные дни, делающие интеллигентов лишними людьми), ни с политическим террором конца XIX века у Акунина, ни с душной эпохой брежневского застоя («Малая Глуша» Марии Галиной). Романы на таком материале иногда получались эффектные, но параллели – если они правда значимы – оказались скорее натянутыми, неуклюжими, вымороченными.

Вместо «мира после 11 сентября», мира, где есть «мы» и «они», в России длилась и длилась аморфная «путинская эпоха», эпоха так и не состоявшегося События, эпоха несостоявшегося террора, несостоявшегося идеального капитализма, несостоявшейся Войны, несостоявшегося неоимперского проекта, несостоявшейся реставрации советского, несостоявшейся катастрофы, несостоявшегося Кризиса; эпоха «душной стабильности», абсурдного благополучия, эпоха постоянной отсрочки платежа, то, что в банковской терминологии называется grace period – льготный период. «Особый жанр, чисто местный. Научились уютно существовать внутри Кафки, вот в чем дело. Все пытаются понять, а ведь очень просто. Вся так называемая особость заключается в уютном существовании внутри того, в чем жить нельзя. Человек этого вынести не может, но особый, отдельный может – и счастлив» (опять «Списанные»; Быков все-таки выдающийся бортовой самописец).


Один из синонимов для эпохи нулевых – «путинская эпоха»; и не зря иероглиф «Generation „П“», который в первую очередь естественным образом расшифровывался как «поколение Пелевина», затем получил еще одно общепринятое – хотя и вызывающее меньше энтузиазма – значение: «поколение-Путин» (хотя и версию автора, где П = Пиздец, тоже никто не отменял; в дальнейшем именно эта диалектика П/П стала одной из тем «Священной книги оборотня», где Серый Волк, проецирующийся на Путина, в какой-то момент оборачивается Псом-Пиздецом). Характерно также название сборника острозлободневной драматургии «Путин. doc» (2005).

На самом деле синоним не вполне точен; «литература при Путине» – это далеко не то же самое, что «литература нулевых», а, некоторым образом, явление внутри явления (но чрезвычайно экземплярное, много о чем говорящее, и поэтому мы остановимся на нем подробно): сфера с особенными смысловыми обертонами, куда попадают вовсе не все написанные в эту эпоху тексты. Например, «Матисс» Александра Иличевского, «Блуда и МУДО» Алексея Иванова и «Орфография» Быкова не имеют к Путину никакого отношения, однако любопытно, что существует целый пласт текстов, окрашенных присутствием этой политической фигуры; это, во-первых, литература, в которой так или иначе отразились основные «тренды» «путинской эпохи» нулевых: централизация/профицитный нефтегазовый бюджет/изоляционистские тенденции; во-вторых, это литература, в которую проник образ Путина, ставшего «лицом бренда». Литература сразу почуяла в Путине романного героя и принялась его эксплуатировать именно в этом качестве – Избранник и Счастливчик в «Гексогене» и «Крейсеровой сонате» Проханова, Серый Волк, он же оборотень в погонах Александр в «Священной книге оборотня» Пелевина. Мы видим его в «Последней любви президента» Андрея Куркова (купается в проруби), в «Политологе» (царь Ирод) и «Виртуозе» (национальный лидер Долголетов, он же Ромул) Проханова, в сказках Быкова (становится президентом США), в пьесе «Путин. doc» Виктора Тетерина (благосклонно принимает чиновников, поспоривших, кто больше его любит; когда все средства исчерпаны, те выходят на майдан, где один молится на портрет Путина, а другой мастурбирует), в «Меньшем зле» у Юлия Дубова, в «Евангелии от Соловьёва» Владимира Соловьёва, наконец, в «2008» у Доренко – романе, целиком ему посвященном (по сути, это психопортрет Путина, который является здесь двойником Березовского). Оглядываясь назад, можно сделать вывод, что на самом деле литература даже не столько «эксплуатирует» фигуру «Путин», сколько пытается разгадать его; Путин привлекателен прежде всего как энигматическая, полутабуированная величина – и не только его труднообъяснимая политическая деятельность, но и непостижимое сходство с самыми неожиданными культурными объектами: персонажем ванэйковского «Портрета четы Арнольфини», с эльфом Добби из «Гарри Поттера», с Дэниэлом Крейгом в роли Джеймса Бонда; в романе Сергея Носова «Грачи улетели» упоминается картина какого-то малого голландца, на которой среди второстепенных персонажей изображен «вылитый Путин». Вообще, собственной персоной Путин появляется в литературе не так уж часто – но его проекции, прямые и косвенные, возникают с впечатляющей частотой. Эта фантасмагоричная фигура, несомненно, произвела впечатление на литераторов – само ее присутствие гипнотизирует их. Литературные попзвезды эпохи транслируют свои ощущения открытым текстом: так, одна из героинь Оксаны Робски размышляет о том, чтобы «переспать с Путиным. Я бы – да. С удовольствием. Власть – это очень сексуально». Герой Сергея Минаева («Media Sapiens») озабочен проблемой «третьего срока» так, будто эта проблема – его личная. Характерно наблюдение издателя А. Иванова (Ad Marginem), касающееся его бывшего автора Владимира Сорокина: «Недавно Володе исполнилось 50 лет. Я позвонил поздравить его с юбилеем, мы до этого долго не общались. Он обрадовался, был явно тронут, мы очень хорошо поговорили, но при этом все время чувствовалось, что он в напряжении и ждет какого-то другого, главного звонка. Не скажу, что от Путина, хотя кто знает?» (интервью газете «Частный корреспондент»).

Про литературу нулевых можно сказать, что одна из ее ярких особенностей состоит в том, что она очевидно ждала вот этого «звонка Путина»: вместо того чтобы игнорировать общественно-политический контекст и адаптироваться к рыночным реалиям, литература семафорила, что она отличается от стандартного шоу-бизнеса, что она готова «остановиться по требованию» и даже в каком-то смысле мобилизоваться. Что касается путинского государства, то оно, по крайней мере, никогда не выступало с опровержением заявлений отдельных авторов на тему «меня читают в Кремле»; более того, время от времени Кремль и сам подает писателям знаки, что он, возможно, готов рассмотреть вопрос о неких совместных проектах (самый откровенный такой сигнал – статья Михаила Швыдкого «Роман на заказ?»). Да и сам Путин – первый из правителей послесталинской эпохи, кто дает понять, что с ним можно вступить в прямой контакт, – и, соответственно, провоцирует разыграть известный сюжет «Художник и Царь». Именно этим, по-видимому, объясняются его чуть ли не регулярные «встречи с писателями»; все эти двусмысленные детали питают иллюзию, будто литература – тема, как-то волнующая Путина лично.

Присутствие Путина зафиксировано на литературных радарах не только как конкретная точка, но и как целое облако смыслов. Мы кратко остановимся на нескольких текстах, имеющих отношение к этому феномену; нам кажется, что по ним можно составить адекватное представление не только о «путинской эпохе», но и о литературе нулевых в целом.

Основополагающая вещь для этой эпохи (незаслуженно задвинутая в тень) – очень удачный синтез массовой и высокой литературы, фантастики и мейнстрима: вышедший в 1999-м роман Олега Дивова «Выбраковка». Это (анти)утопия; в романе смоделирована ситуация, когда после хаотических девяностых в результате «январского путча» к власти в России пришла «сильная рука»: спецслужбы. Принимается «Указ Сто два», согласно которому враги народа могут «выбраковываться»: подвергаться психотропному допросу и расстреливаться на месте, без суда и следствия. «Осмысленно жестокая родина» – и идеальное государство, отбраковавшее более 15 миллионов человек, – называется Славянский Союз; здесь отсутствует теневая экономика и уличная преступность, а привилегии славянского большинства закреплены законодательно (более того, государство официально поддерживает кампанию «У нерусских не покупаем»). 2007 год. Выбраковщики Гусев и Валюшок – шериф и его помощник, сотрудники Агентства Социальной Безопасности. Любопытно, что самый жесткий выбраковщик – Гусев – оказывается интеллигентом по происхождению; снаружи – бетонный, внутри – ранимый, он не просто машина для убийств, а страдающее, мыслящее, сомневающееся существо. Сюжет про «добро с кулаками», которое одно зло натравливает на другое, реализован по всем возможным направлениям (например, сцена, когда симпатичные, в общем-то, Гусев и Валюшок отбраковывают ненормального ребенка – отбирают у укрывающей его матери и увозят на усыпление). Очень сильный – умный, неполиткорректный, провокативный, проверяющий на прочность главные табу – роман. В «Выбраковке» Дивов выговорил всё за всех; все подсознательные коллективные «чаянья» своего времени. Именно выбраковку подразумевают под «наведением порядка», именно этого на самом деле ждали в 1999-м от Путина – такой опричнины, такого прекращения социальных экспериментов девяностых, умной реализации нацистских идей на современном российском материале. Соблазн дивовского сценария – в его легкой осуществимости: это Россия, в которую можно попасть в любой момент, хоть в 1999-м, хоть в 2009-м, хоть в 2019-м. Главная же – и удивительная – особенность «Выбраковки» в том, что Дивов провоцирует не поиск аргументов за такой сценарий – они слишком очевидны, а поиск аргументов против: ты должен их найти или перестанешь быть человеком.


Задним числом понятно, что и «Укус ангела» (1999/2000) Павла Крусанова – один из первых успешных отечественных романов, автором которого не были Пелевин и Сорокин, – тоже некоторым образом роман о Путине: роман, в котором высказана надежда на пришествие диктатора, антилиберала, антизападника, империалистареваншиста; то же, что «Выбраковка», но в рамках другого жанра: фантастическая альтернативная история. Императором России, простирающейся от Сахалина до Чехии и от Шпицбергена до Царьграда, становится Иван Некитаев по прозвищу Чума, укушенный-поцелованный ангелом сын китайской девушки и русского офицера, обнаруженный «могами» – сверхъестественными хтоническими существами, также радеющими за Россию. Иван Некитаев – тоже некоторым образом проекция идеального Путина, воплощение компенсаторного мифа о правителе-реваншисте, способном вернуть России статус сверхдержавы. «Укус» – вещь на грани хорошего вкуса: дикая гротескная фантазия – нибелунги воюют в Штутгарте с кубанскими казаками, на Саратов обрушиваются полчища летучих мышей, пьющих кровь у младенцев, а на Европу насылаются адские Псы Гекаты – очень, однако, характерная для своего времени.

В «Господине Гексогене» Проханова (2002) – романе о тайной жизни России в 1999-м (интрига со взрывами домов, восшествие Путина и начало Второй Чеченской) – описан хаос, кровавая протоплазма, босхианский ужас конца девяностых, легший в основу пресловутой дальнейшей «стабильности». Ни один другой роман не дает такого яркого представления о родовой травме эпохи – и базовом ее противоречии между фасадом и фундаментом; именно поэтому «Гексоген» стал для аутсайдера Проханова пропуском в клуб писателей, чьими мнениями регулярно интересуется общество, а затем и сыграл решающую роль в отмене политики апартеида, проводившейся СМИ в отношении «почвенников». Именно после «Гексогена», перезагрузившего общественное мнение, ключевое для предшествующей эпохи девяностых противостояние литературных «либералов» и «патриотов» потеряло остроту. Путин в романе – идеальное воплощение ассоциирующейся с его именем странной, бесконечно лживой эпохи: он (знаменитое сравнение: «похожий на шахматного офицера, выточенного из слоновой кости») является здесь собственной персоной, но не для того, чтобы вмешаться в происходящее на манер деус-экс-махина, а чтобы эффектно реализовать метафору – рассыпаться в финале на цвета спектра, продемонстрировать свою химерическую сущность и превратиться в оптическую иллюзию. В радугу. Буквально.

«Священная книга оборотня» Виктора Пелевина (2004) – роман о контакте между проституткой и оборотнем в погонах, Лисой и Серым Волком, – ну, или, если отбросить церемонность, двумя людьми на большое «П», Пелевиным и Путиным. Дело в том, что в «Оборотне» явно воспроизведена известная матрица русской литературной жизни – встреча Художника и Царя, подробно исследованная, например, в книге Соломона Волкова «Сталин и Шостакович». То, что Пелевин сделал сюжетом этот самый воображаемый «звонок Путина», свидетельствует, что «Путин» – не только политическая витрина, выстроенный политтехнологами бренд, но и некоторым образом гезамткунстверк, синтетическое воплощение литературы.

В алармистском «Эвакуаторе» (2005) Быкова отразились эсхатологические ощущения середины эпохи: осознание, что «великая мечта» девяностых не то что не осуществится, но, наоборот, обернется катастрофой, апокалипсисом. Хотя самому автору «Эвакуатора» казалось, что это проходная, скорописная, сиюминутная вещь, однако чем дальше, тем представительнее она выглядит: настроение середины нулевых – и разочарование от того, что за Путиным не оказалось никакого Проекта, – схвачено очень точно. И чем дальше, тем оправданнее выглядит каскад финалов, смазывающих быковский крик «Караул! Полундра!». В конце концов, не случайно ведь герои там возвращаются в растерзанную катастрофой Москву. «Будет ничего» – вот главная характеристика эпохи, сформулированная в «Дне опричника» (2006). Сорокинская Россия будущего – осуществившаяся фантазия авторов проекта «Крепость Россия» и Александра Дугина о «новой опричнине». Государство устроено по средневековой модели: восстановлены монархия, сословное разделение, телесные наказания, официальный статус Церкви; от Запада страна отделена стеной; загранпаспорта граждане сожгли добровольно. Это не столько антиутопия, роман-предупреждение, сколько гротескное описание путинского государства; не слишком завуалированная сатира на существующую власть.

Угнетающая ситуация («депрессивный роман о современности» – это почти особый жанр: «Они» и «Пересуд» Слаповского, «Дагги-Тиц» Крапивина, «Лед под ногами» и «Елтышевы» Сенчина, весь последний Пелевин) одновременно была и благоприятной. Капитализм – новая матрица жизни – стал вызовом эпохи, и литература ответила на него, предложив героев, решающих проблему самоидентификации в новых условиях, и определенного рода позицию (она может реализоваться как неучастие в проектах власти, открытый нонконформизм, бегство от действительности, дистанцирование, минимизация социальных отношений). При этом вот что странно. Много лет казалось, что выведенный в литературе Герой-Нашего-Времени – это, на выбор: менеджер, владелец мелкой самостоятельной фирмы, банкир, нефтяник, олигарх, светский жиголо, клерк-бунтарь, клерк-дауншифтер, профессиональный революционер, политтехнолог, пиарщик; кто-то из этого диапазона, по крайней мере. Однако, глядя на литературу первого десятилетия нового века в зеркало заднего вида, обнаруживаешь, что это не так. То есть, разумеется, и про менеджеров были романы – но не слишком много таких, у которых есть перспективы остаться в истории литературы.

А кто тогда? На самом деле в нулевые было две разновидности Главного Героя, обе как минимум неочевидные. Первая, условно, – Художник, Артист, в самом широком смысле: композитор Камлаев из самсоновской «Аномалии», художник Павел Рихтер из канторовского «Учебника рисования», художник Моржов из ивановской «Блуды и МУДО», художники из носовского «Грачи улетели», камнерез Крылов из славниковского «2017», физик Королев из «Матисса» Иличевского, писатель Геран из «Они» Слаповского, писатель из «Счастье возможно» Зайончковского, писатель в книгах Сенчина, плут из «Журавлей и карликов» Юзефовича, крусановские богемные типы из «Бом-Бом», «Американской дырки» и «Мертвого языка», студентка, ставшая Частью Речи, из «Vita Nostra» Дяченко, бандиты Адольфыча из «Чужой» и «Огненного погребения», блядь (пелевинская А Хули и козловская «Плакса»).

Вторая: Воин – сознательный коллаборационист, часто из интеллигентов, испытывающий такое омерзение от пошлости окружающего мира (предлагающего довольно скудное идеологическое меню: буржуазность/потребление, абстрактно-футбольный патриотизм и бунт/революцию в духе Че Гевары и «американского психопата», – тоже, по сути, из идеологического супермаркета товары), что подается в «слуги государевы» – и тоже в очень широком смысле. Гусев из дивовской «Выбраковки», акунинский Фандорин, Даниил из «Лета по Даниилу Андреевичу» Натальи Курчатовой и Ксении Венглинской, капитан Свинец из «Жизнь удалась» Андрея Рубанова, латынинский Водров, Комяга из сорокинского «Дня опричника», главный герой из «Каменного моста» Терехова, Громов и Волохов из «ЖД», прохановский генерал в отставке Белосельцев, да даже и майор Жилин из маканинского «Асана». Абстрагируясь от частностей, можно сказать так: все эти персонажи решили, что если жизнь предлагает им быть менеджерами, то пусть уж они будут служить государству не как все, не за жалованье и привилегии, а за идею. Эта идея – не Искусство, как у Художников, но – тоже идея.

Почему именно эти герои стали Главными в литературе, а не «менеджеры»? Наверно, это связано с тем, что литература, которая ставит перед собой сверхзадачу преодолеть собственное время, – это всегда род утопии, некий проект, противостоящий пошлости жизни, «консумеркам души», по Пелевину. А жизнь в нулевые была пошлая – и особенно потому, что официальная/общепринятая идеология времени была мещанская, для лавочников. Соответственно, типов, порожденных этой официальной идеологией, возникло множество (все эти «менеджеры», в диапазоне от «говорящей оргтехники» до олигархов и бунтарей), а вот в дефиците оказались те, кто в состоянии был либо противопоставить этой идеологии Искусство (тип Художника), либо намеренно и жестко насаждать какую-то свою, нефальшивую идеологию, какой-то свой (утопический) проект, проект преобразования обыденности (тип Воина).

Оба типа – особенные именно потому, что не просто сосуществуют с реальностью, а пытаются переделать ее. Воин – сломать об колено, подчинить своему Проекту, силой, насилием. Художник – приподнять реальность до Искусства, увеличить количество красоты в мире, насытить бессмысленную растительную просто-жизнь Смыслами.

То есть быть Героем нулевых означало не соответствовать эпохе, не представлять собой идеальное ее отражение – а каким-то образом преодолевать ее, пошлую, бесконфликтную, управляемую с помощью технологий манипулирования, требующую двигаться по определенным коридорам потребления (не обязательно вещей – и идей тоже); производить утопии, идеи, смыслы – а не заниматься «дизайном», декорированием, то есть, по сути, обслуживанием элит. Или – в случае Воина – добровольно служить деградировавшему, не имеющему идеологии государству; лично обеспечивать ему идеологию; понимать службу как искусство, как опять же производство смыслов; служить так, что безоговорочный конформизм таким – трансгрессивным – образом становится высшим нонконформизмом.

А романы с «вычисленными» героями – даже самые хорошие – оказались, на круг, однодневками.

Соответственно, именно коллизия «художник – государство» (или «интеллигент – империя»), а не «клерк – начальство» – одна из болезненных тем литературы нулевых. Про это написано множество текстов, от чугунного «Библиотекаря» Елизарова до рафинированной «Орфографии», романа с большими амбициями, претендовавшего на то, чтобы стать программным произведением о переоценке ценностей не только в литературе, но и в обществе. В истории про интеллектуалов 1918 года Быков реализует метафору пути интеллигента, вынужденного соглашаться на некоторую несвободу в империи, чтобы не погибнуть наверняка в хаосе свободы, которая все равно заканчивается реставрацией империи, только еще более жестко устроенной. «Орфографию» можно прочесть как текст, в котором изложена программа действий для новой, нелиберальной и неоконсервативной интеллигенции, которая, по Быкову, может существовать исключительно в складках империи, со своей орфографией – то есть системой ограничений свободы.

Та же коллизия на самом деле выписана и в маканинском «Асане» (2008), где Чеченская война – вовсе не только Чеченская война, а вообще метафора того положения, в котором оказалась интеллигенция: слишком свободное, абсурдно-рыночное – даже на войне – общество, в котором честному человеку, если он правда хочет кого-то спасти, а не просто остаться чистым, приходится выбирать из двух зол, идти на сотрудничество со злом, на компромисс с представлениями о чести, то есть принять новые ограничения. И какое бы презрение ни вызывала стратегия Жилина – коррупционера и двурушника – у моралистов с обеих сторон, он спасает больше жизней, чем кто-либо еще; а быть эффективным в этом смысле – это, собственно, и есть главная обязанность любого героя рыцарского романа. Любая попытка переосмысления максималистских представлений об этике интеллигента всегда кажется предательством, и надо обладать большой смелостью, чтобы заговорить об этом. Неудивительно, что после «Асана» Маканин стал не только лауреатом премии «Большая книга», но и объектом жесткой критики.

Второй не менее впечатляющий эпизод из литературы нулевых – это неуспех романа А. Иванова «Блуда и МУДО» (2007), в котором, по сути, речь идет о том же – о стратегии поведения интеллигента в современном обществе. Герой Иванова, художник Моржов, выбирает крайне странный способ выполнять рыцарские функции в условиях, когда следование традиционным представлениям о честности автоматически делает тебя неэффективным. Отказавшись и от чисто интеллигентской, и от чисто рыночной модели поведения, он изобретает свою собственную. Осознав кризис общества, как прежде всего кризис традиционной семьи, он выстраивает вокруг себя «фамильон» – новую социальную ячейку, смысл которой в том, что лидер патронирует группу конкретных людей, которые по многим причинам не в состоянии жить и мыслить самостоятельно (их сознание форматируется кем-то еще с помощью несложных технологий); члены «фамильона» – вовсе не обязательно родственники, но организованы по модели семьи.

Эта альтернативная традиционной семье модель (не имеющая отношения ни к либеральной, ни к государственнической, не вписывающаяся ни в православную общинную, ни в протестантскую, строящуюся на индивидуальной ответственности) позволяет защитить больше людей, чем какая-либо другая.

Завершая краткий очерк темы, надо отметить, что все эти попытки умных, думающих писателей предложить оригинальные модели поведения для интеллигенции – и провести мысль о том, что под воздействием обстоятельств интеллигент может вести себя «неэтично», если в целом всем от этого будет лучше, – особым успехом не пользовались.


Поскольку ни государство, ни разного рода «фукуямы на жалованье» – «публичные интеллектуалы» – не в состоянии были объяснить, что означает вся эта «стилистика победившего не пойми чего» (опять Быков), то – раз есть дефицит «объяснений» – смыслы, которые производят писатели, оказались востребованными. И с этим тоже, по-видимому, связано очевидное к концу нулевых доминирование «реалистов» над «постмодернистами». Реализм – каким бы убогим рецидивом давно побежденной болезни он ни казался литературным жрецам – оказался в нулевые наиболее удобной системой для осмысления ситуации. Литература кодирует Общий смысл, нащупывает его в прошлом (истории) и будущем, обеспечивает общество проектом, утопией и Великой Мечтой – а не только занимается дизайном и декорированием капиталистического скотного двора. В условиях, когда государство не в состоянии выдвинуть ничего, кроме абстрактного патриотизма и культа потребления, литература становится средой для возникновения и тестирования «национальной идеи» (чтобы далеко не ходить, укажем на прохановский роман «Холм», герой которого пытается синтезировать общий смысл, собирая по горсточке землю из разных памятных мест Псковской области в один символический холм).


«Поминки по советской литературе» предполагали возможность безраздельно предаться языковым экспериментам, игре с уже существующими текстами, наслаждаться жизнью в поверхностном мире феноменов, а также предполагали отказ от попыток имитировать реальность; однако в какой-то момент исчезновение реальности из текстов стало проблемой. Можно сказать, что именно искусственно сформированный в девяностые «дефицит реальности» в литературе конца девяностых привел, в качестве компенсации, к скачкообразному росту спроса на «реализм». Оказалось, что самая эффективная стратегия для писателя, которому хочется, чтобы его услышали, – не иронизировать над реальностью, а отнестись к ней очень серьезно.

– Постмодернизм, вообще-то, уже давно неактуален.

– Что это такое – постмодернизм? – подозрительно спросил Степа.

– Это когда ты делаешь куклу куклы. И сам при этом кукла.

– Да? А что актуально?

– Актуально, когда кукла делает деньги»

(Пелевин, «ДПП (NN)»).

И реализм возвращается – причем возвращается с голливудским размахом, то, что называется strikes back. Реализм в самом широком смысле, реализм как все-что-угодно. Социальность, тема маленького человека, автобиографизм. Воссоздание в романе Живой Жизни, психологически полнокровных человеческих характеров в естественно-экстремальных жизненных обстоятельствах. Пелевин, ставший автором не просто гротескных фантасмагорий, как «Омон-Ра» и «Чапаев» в девяностые, а по сути – сатирических передовиц, беллетризованных политинформаций. Сорокин, написавший «Лёд» – первый свой «честный», не стопроцентно концептуалистский роман, где можно различить несколько слов, которые с высокой долей вероятности можно приписать ему самому. Переход Слаповского от иронически-абсурдистских беллетризованных притч («День денег», «Анкета») к жесткой критике современного общества («Они», «Пересуд»). Романыпро-жизнь – как «Географ глобус пропил» Алексея Иванова, как «Лед под ногами» и «Елтышевы» Сенчина, как «Язычник» Александра Кузнецова-Тулянина, как «Чертово колесо» Михаила Гиголашвили, как «Мачо не плачут» Ильи Стогова, как «Счастье возможно» Олега Зайончковского и «Насущные нужды умерших» Игоря Сахновского. Поток поколенческих манифестов – и целая россыпь «метафор современности», от «Серой слизи» Гарроса-Евдокимова до «Правого руля» Василия Авченко. Молодежь, присягающая через головы «отцов», постмодернистов девяностых, «дедам» шестидесятых-семидесятых, причем вовсе не Саше Соколову и Битову. Продуктивный симбиоз литературы с журналистикой (Лимонов, Стогов, Проханов, Алексей Цветков-мл., Александр Терехов, Андрей Рубанов); продолжающаяся мутация литературы в сторону документа, хроники, очерка, журналистики. И хотя никакой школы типа том-вулфовской «новой журналистики» так и не возникло, но литература научилась оперативно осваивать текущий жизненный материал. На очень сыром, злободневном материале, на коленке создаются романы-«подмалевки» (из которых впоследствии, возможно, вырастет нечто более значительное). Хороший пример оперативности – кризис осени 2008-го. Первый роман, в сюжет которого был встроен финансовый кризис, появился уже в октябре 2008-го – «Эта Тета» Оксаны Робски, роман о злоключениях инопланетян, которым не повезло высадиться на Рублевке в момент обрушения бирж. Еще через год вышел «В ту сторону» Максима Кантора, в котором кризис не просто «отражался», но объяснялся, демонстрировался как событие историческое, вписанное в контекст истории последнего столетия. Сейчас это кажется само собой разумеющимся, но на самом деле сырым материалом в девяностые кормились либо авторы пальп-фикшна, либо заведомые аутсайдеры типа Проханова. «Настоящие писатели» занимались либо попытками создать «мегашедевр», как Шишкин, либо – уже законченными эпохами. Огрубляя: в девяностые литература (литпроцесс) была сама по себе, тогда как жизнь, общество – сами по себе. Потом все изменилось. Условно говоря, в девяностые, чтобы изменить мир, Лимонову проще было позиционировать себя как политика. Странным образом ко второй половине нулевых, чтобы быть успешным политиком, надо было вступить в «Единую Россию» – и поэтому менять мир удобнее как раз в качестве писателя. На выходе мы имеем вот что: влияние писателя Пелевина гораздо сильнее, чем влияние Лимонова-политика.

Все эти события и обстоятельства и есть реализм – «реализм» нулевых.

Помимо того что внутри «реалистической» парадигмы оказалось удобнее говорить о смыслах, а не о дизайне, важно вот еще что. Доминирующий тип письма связан с разрешением в режиме реального времени все той же коллизии: что приоритетнее – частный человек или государство, личная история или коллективная. Если в девяностые исход ее был ясен далеко не всем, то в нулевые никаких сомнений ни у кого уже не осталось. Поэтому не стоит удивляться тому, что «конверсия» захлебывается, игры с жанрами остаются на обочине: литература пытается быть соразмерной жизни. Вектор, реализованный в последнее время, очевиден. В конце девяностых литература была скорее диванным аксессуаром, способом экранироваться от действительности – уйти в мир ширм, иллюзий, галлюцинаций, пародий, пропавших рукописей, текстов-в-текстах, компьютерных лабиринтов и проч. Но с каждым годом мы видим все больше текстов, которые, наоборот, сокращают дистанцию между читателем и реальностью, вовлекают читателя в реальность, говорят о ней такую правду, узнав которую читатель должен почувствовать себя на диване некомфортно, захотеть вылезти из раковины «частного человека», почувствовать общность судьбы, предотвратить – ну или, наоборот, ускорить – надвигающуюся катастрофу. Так, с одной стороны, возникают большие романы – ревизии эпохи («Учебник рисования», «Цена отсечения» (Александр Архангельский), «Блуда и МУДО»), с другой – как реакция на ложь медиа – субъективные репортажи о собственных переживаниях, кажущиеся (особенно литературной молодежи) единственным способом честно высказаться о мире.

Именно с этим, кстати, связано восприятие литературной молодежью Лимонова как символического литературного «деда», а «Эдички» – как матрицы современного романа с героем. Вообще, лимоновский опыт (точнее, писательская стратегия) оказался для нового поколения писателей очень актуален. Голос надежного рассказчика, декларируемая внелитературность, опора на прямое действие, резкая критика буржуазности и потребительской идеологии, патриотизм (не абстрактно-футбольный, а конкретно-проектный) и ревизия новейшей истории. По правде говоря – опять же, кто мог предположить такое? – эпитет «постлимоновская» подходит к современной отечественной прозе (Стогов, Денис Гуцко, Рубанов, Гаррос-Евдокимов, Козлов, Прилепин) гораздо лучше, чем «постсорокинская».

Ревизия истории была, без преувеличения, одним из самых существенных внутренних импульсов для отечественной литературы нулевых; может статься, Большой Взрыв, случившийся в середине интересующего нас периода, как раз и связан с тем, что общество остро ощущало потребность в этой ревизии – и именно поэтому люди снова начали читать новые отечественные романы (не говоря уже о том, что, не исключено, перманентная ревизия истории вообще и есть смысл русской жизни и русской литературы). Даже постмодернизм здесь был в большей степени связан с историческим, чем с литературным дискурсом – в том смысле, что в качестве «подкидной доски» для нового текста использовалась история, а не другие тексты (и тут бы следовало вспомнить Шарова, Крусанова, Юзефовича, Терехова, Акунина, Кунгурцеву).


Любопытство, которое литература испытывает к истории, проявляется двояко. С одной стороны, литература выясняет отношения сегодняшней реальности с прошлым, пытается найти корни нынешнего положения дел в заретушированном, фальсифицированном, искаженном неправильными интерпретациями прошлом. С другой – литература, в отличие от науки истории, пытается не просто составить адекватную реальности хронику событий, но прежде всего разглядеть в истории смысл, представить ее как свой проект, обращенный в прошлое. Именно в этом – а не в штамповке «исторической беллетристики» – суть деятельности Алексея Иванова (и его «Сердца пармы», «Золота бунта» и «Летоисчисления от Иоанна»); именно с проектом измышления фантомного русского викторианства – а не с деятельностью литературного тапера – будет, по-видимому, ассоциироваться в будущем Акунин. Именно с нащупыванием Проекта в истории XX века связана историософия, изложенная в романе Максима Кантора «Учебник рисования».

Особенно занимал в нулевые писателей – Крусанова, Быкова, А. Иванова, Стогова, Славникову, Юзефовича, Терехова, Проханова – феномен последовательной реализации на российской территории имперских проектов; объяснение этого феномена и тот очевидный ущерб, который он наносит самим носителям имперского сознания – русским; базовое – и убийственное – противоречие: между национальными интересами русских и их традицией имперских амбиций, так, по существу, и не разрешенное, – остро переживается литературой, в которой происходит не просто ревизия истории, а ревизия национальной идентичности, изменившейся под воздействием разных событий.

Многие пытаются объяснить жадный интерес литературы к прошлому исторической травмой – и, естественно, обнаруживают ее в сталинской эпохе или, шире, – вообще в советском опыте. Странным образом, несмотря на все успехи политтехнологов в манипуляциях общественным мнением и подмене проблем сегодняшнего дня дискуссиями на тему «был ли Сталин патентованным людоедом или „эффективным менеджером?“», с литературой этот номер не прошел: ее энергия не была канализирована в этом направлении. Ни ностальгия по СССР, ни аффектированная ненависть к нему, ни вообще отношения с «советским» не были главной темой нулевых годов. Условно советское прошлое воспринимается как образец бытия-в-проекте, жизни с плохим, но со смыслом; как романтическое время войны, эпическое время, когда что-то в самом деле происходило – а не имитировалось только, как сейчас. Некоторый комизм и даже гротескность этой умозрительной романтизации хорошо чувствуется в сборнике рассказов Павла Пепперштейна «Военные рассказы», где неожиданно точно транслируется принятое в нулевые отношение общества к советской истории.

«Оправдание» Быкова – важнейший текст нулевых, целиком посвященный феномену ностальгии по Империи и, шире, отношениям с советским, – скорее исключение. Да, по правде сказать, и в этом романе герой, альтер эго Быкова – Рогов, не столько всерьез пытается мысль разрешить – был ли какой-то смысл в действиях Сталина (хотя перевод поисков ответа на этот вопрос в приключенческий и полуфантастический регистр делают роман остросюжетным квестом), а скорее испытывает кризис самоидентичности оставшегося без идеологических корней молодого человека, который пытается разрешить его, обращаясь в прошлое: объяснить те события, которые его травматизируют; объяснить и избыть. Примерно о том же, о чем «Оправдание», и «Каменный мост» Терехова: тоже попытка обнаружить смысл в истории сталинской эпохи (в данном случае – через связь одного проекта с другим, строительство государства – с идеей обретения личного бессмертия), потому что иначе непонятно, как жить с таким прошлым. Роман, впрочем, производит впечатление здания без фундамента, потому что эпизод с загадочным убийством 1943 года, который расследует герой-невротик, больше похож на курьезный случай, чем на скрытый центр советской истории, за который пытается его выдать автор.

Между тем историческая травма, конечно, существовала – только не в советской истории, как почему-то принято предполагать, а в новейшей, в девяностые. Литература нащупала ключевой момент, дату окончательной гибели империи, историческую точку невозврата, после которой проектная история кончилась и наступило аморфное настоящее: 1993 год. Событие, по-настоящему завораживающее отечественную литературу, – октябрь 1993-го, тема, про которую со всей определенностью можно сказать, что она не «одна из» – а центральная. О том, что 1993 год – ключевое событие для литературы, делящее историю на «до» и «после», свидетельствует уже само поразительное количество написанных за последние годы текстов, так или иначе связанных с событиями 1993 года («Красно-коричневый» Александра Проханова, «Четвертое октября» Ивана Наумова, «Матисс» Александра Иличевского, «Мифогенная любовь каст» Павла Пепперштейна, «Бермудский треугольник» Юрия Бондарева, «Год девяносто третий…» Владимира Личутина, «Журавли и карлики» Леонида Юзефовича, «Испуг» Владимира Маканина, «Похождения Вани Житного, или Волшебный мел» Вероники Кунгурцевой, «Баррикады в моей жизни, 93 год» Алексея Цветкова, «Чапаев и Пустота» Виктора Пелевина, «Воскресение в Третьем Риме» Владимира Микушевича, «Темное прошлое человека будущего» Евгения Чижова, «Рождение» Алексея Варламова, «Возвращение Каина» Сергея Алексеева, «Чужая» Владимира «Адольфыча» Нестеренко). События октября 93-го разбудили целую плеяду писателей – и все они командировали своих персонажей к Белому дому. Даже пепперштейновский Колобок-Дунаев – и тот оказывается в финале у Дома Советов; потому что именно там кончается его эпоха – и начинается другая. Октябрь 93-го – черная дыра новейшей истории и матка, рождающая мифологию новейшего времени. Именно с событиями 1993 года связана навязчивая идея нулевых, которая то и дело возникает у писателей в диапазоне от Славниковой до Пепперштейна, – «утрата подлинности»: национальной идентичности, оригинальности, истинности; подмена оригинальной реальности – глобальной, фальшивой.


В том, какой странный – не соответствующий прогнозам – вид приобрела в нулевые русская литература, «виновата» не только история, но и экономика, то, каким образом общество справляется с преодолением дефицитов и использованием излишков. Дело в том, что в нулевые в России – впервые за века – появились излишки конвертируемого товара, имеющего высокую рыночную стоимость. Не пенька, не лес, не зерно и даже не идеология, а нефть (в течение некоторого времени по комфортной цене «сто-за-баррель»). Экономики, построенные на экспорте сырья, принято критиковать, однако, несмотря на все проблемы, связанные с «нефтяным проклятием», надо учитывать, что постоянные инъекции средств, хотя бы и опосредованные, не могут не быть благом для культуры. Циркуляция «лишних» денег в обществе означает не только «дикий капитализм» (попадание в который стало сюжетом девяностых), но и новые социальные отношения, кризис семьи, энергию, выделяющуюся в ходе социального расслоения. Циркулирующие по обществу деньги означают, среди прочего, излишки времени, выход за пределы обыденной размеренной рабочей жизни, приключения, причем не обязательно связанные с переживанием бедности или национальных катастроф. Деньги – хорошая смазка для некоторых родов литературы, особенно для романа. Помимо передвижений по стандартным «коридорам», люди могут «ходить неправильно», и это становится сюжетным материалом. Излишки автоматически рекрутируют из массы множество непрофессиональных писателей, которые учатся рассказывать истории и издают «Гоасиндром» (Александр Сухочев), «Casual» (Робски), «Media Sapiens» (Минаев) – репортажи из жизни нового социального класса, который прошел первые стадии естественного отбора, развился до уровня авторефлексии и теперь пытается через литературу легализовать собственность и статус; по существу, такие авторы, как Робски и Минаев, занимаются ребрендингом скомпрометированной событиями девяностых элиты – и, небезосновательно, рассчитывают на читателей, которые либо уже к ней принадлежат, либо собираются к ней присоединиться. Разумеется, пока это не столько Литература, сколько «их» внутреннее дело; но теоретически, если аналогия с Англией начала XVIII века верна, то в какой-то момент из Сухочевых, Робски и Минаевых должны появиться свои Дефо, Филдинги, Ричардсоны; тут можно употребить слово «должны», указывающее на очень высокую степень вероятности, потому что если в литературе никаких долженствований не существует, то в экономике и статистике есть свои законы, и когда есть нарастающая тенденция, то ясно, что после прохождения переломного момента она будет реализована. Разумеется, пока что истории «этих людей», как правило, находятся за порогом минимального качества; однако «эти люди» хорошо обучаемы. Разумеется, гораздо лучше было бы познакомиться с текстами авторов такого рода в тот момент, когда они уже набьют руку, а точнее, когда из сотен и тысяч любителей останутся трое-пятеро профессионалов, выдержавших долгую дистанцию. Пока они не видны – и нет смысла фиксировать их для истории литературы; но возникновение этой продуктивной среды, среды, в которой почему-то высоко ценится статус писателя, следует отметить; никто не знает, что с ними будет через десять лет.


Еще одна любопытная особенность современной литературы, которая может навести на некоторые размышления, – ее резкое омоложение, в биологическом смысле. Если в конце девяностых «молодым» считался почти сорокалетний Пелевин, то теперь, когда заходит речь о «молодых писателях», имеется в виду поколение двадцатилетних; например, претенденту на премию «Дебют» Сергею Самсонову, автору лучшего – по крайней мере, ходили такие разговоры – романа 2008 года «Аномалия Камлаева», в момент публикации было 27; и это не первый его роман. Большинству лауреатов Букеровской премии на момент вручения не было сорока: Гуцко, Иличевский, Елизаров. В том же поколении легко обнаруживаются еще несколько по-настоящему крупных литературных фигур: Сенчин, Анна Старобинец, Козлов, Евдокимов, Прилепин. Как интерпретировать тот факт, что в современной отечественной литературе доминирует молодежь – как в двадцатые и шестидесятые? И это при том, что «стариков» – авторов сильной советской школы – никто искусственно не отсекает от литературного процесса. Это следствие или причина того, что мейнстрим – реализм? Может быть, реализм просто требует меньшей литературной компетентности – отсюда порог входа в литературу ниже?

«Омоложению» литературы способствовали и внелитературные факторы. В девяностых тексты новичков имели мало возможностей стать «событием» – просто в силу отсутствия поддерживающего ресурса (Акунину и то несколько лет понадобилось, чтобы выйти на орбиту). Роман «Географ глобус пропил» А. Иванова – потенциальный бестселлер не одного десятилетия – привлек к себе внимание далеко не сразу, а лишь после искусственно подогреваемого интереса к публикации «Сердца пармы» и «Золота бунта». В конце нулевых, наоборот, молодому писателю, даже новичку, было проще пристроить роман-с-амбициями, чем автору с солидным послужным списком. По существу, в литературе действует – хотя и не оформлено – та же модель, что в «Фабрике звезд». И даже если параллель между издательским и шоу-бизнесом выглядит натянуто, в любом случае выстроена система, которая оперативнее реагирует на новый материал (обратная сторона этих гарантированных пятнадцати минут славы – быстрое иссякание интереса). Система заинтересована в «молодых звездах» – их, некоторым образом, удобнее продавать. Прилепин, Иванов, Иличевский (не говоря уже о Минаеве и Робски) за два-три года прошли путь от «молодого, подающего надежды дебютанта» до суперзвезды. Если раньше вы получали статус скорее по сумме заслуг, после накопления критической массы, то теперь – скорее авансом.

Все эти особенности можно интерпретировать по-разному, однако факт: современная русская литература не геронтократична и у нее есть здоровый молодой подлесок. Вообще, в отличие от многих других сфер деятельности, в литературе нет демографического провала на графике, отражающем степень участия разных поколений в литературном процессе: и совсем зеленые новички, и зрелые авторы, и аксакалы представлены достаточно ровно. Это говорит о том, что кризиса в литературе – такого как в фундаментальной науке и армии – не было (или же он был быстро преодолен: разворот издательского бизнеса в сторону новых отечественных авторов, распространение Интернета и инвестиции получастных фондов в поощрение молодых авторов – премии «Дебют», «Неформат», семинар в Липках, несомненно, способствовали этому).


Внушающее известный оптимизм «омоложение» и бурный рост вместо «смерти» и кризиса странным образом сочетаются с депрессивным ощущением неуспеха. Об этом можно было бы не упоминать, однако всем очевидно одно тревожное обстоятельство: современная русская литература неконвертируема; даже самые серьезные здешние землетрясения никак не регистрируются сейсмографами на главном литературном рынке планеты – англо-американском. Два исключения – Акунин и Лукьяненко – характерно-жанровые, поэтому ничего особо не меняют. Русские-авторы-никому-не-нужны, точка. Значит ли это, что ситуацию следует автоматически квалифицировать как неприемлемую?

Если иметь сколько-нибудь полное представление о нынешнем положении дел, то найдется немало оснований описать его, например, словосочетанием «блестящая изоляция». Современная русская литература – эндемик, со всеми плюсами и минусами этого статуса. Она развивается не по тем законам, которые работают практически везде. Так, вместо того чтобы фиксировать игру отражений и моделировать «психологии» уникальных личностей – как это делает в основном салонная, декоративная западная литература, – «высокая литература» в отечественном варианте главным образом занимается исследованием общества, кодированием национальной идеологии и проектированием образа будущего или, если воспользоваться образами из выдающегося (и абсолютно неконвертируемого) романа Владимира Микушевича «Воскресение в Третьем Риме» (2005), сохранением тайного знания, Софии Премудрости Божьей, Грааля; и это при том, что никакого госзаказа на подобную тематику сейчас нет и такой вектор никак не поощряется.

И поскольку на этот раз барьер, отделяющий русскую литературу от остального мира, не искусственный, а естественный и, теоретически, абсолютно проницаемый, плюсов у эндемичности больше. Тогда как практически во всем мире происходит нивелирование различий, русская словесность сохраняет оригинальность, при этом естественный иммунитет от глобальных литературных поветрий все-таки потихоньку вырабатывается; можно быть уверенным, что если «барьер» вдруг рухнет, здесь не станут все подряд копировать Дэна Брауна или «Гарри Поттера».

Дела идут, однако скептиков по-прежнему много и внутренний престиж отечественной литературы в обществе колоссально упал по сравнению с советским временем. Безусловно, чтобы преодолеть (имеющее под собой не слишком много оснований) ощущение собственной неуспешности, провинциальности и невостребованности, русской литературе очень нужен какой-то глобальный хит – как «Лолита», как «Мастер и Маргарита», как «Доктор Живаго» или как «Архипелаг ГУЛАГ». Хит – и/или Нобелевская премия русскому автору. Разумеется, крайне сложно выйти на сверхзатоваренный рынок; разумеется, Нобелевская премия – политический инструмент; однако чем страннее, чем местечковее, чем более национальной (а не «общечеловеческой») будет литература, тем больше у нее шансов на глобальный успех. И если хотя бы один «черный лебедь» все-таки вылетит, за ним может последовать целая стая; за последние десять лет было написано достаточно хороших текстов, чтобы не испытывать комплекс неполноценности.


Вообще, у того, кто в нулевые просто искал хорошие тексты – а не те, что соответствовали его представлениям о том, какой «должна быть хорошая литература», – были самые широкие возможности. И надо быть очень зашоренным, тенденциозным и твердолобым, чтобы остаться к концу десятилетия с тем же «списком», что и в начале. Разумеется, появилось много всего такого, что не соответствовало классическому канону; но правильнее было изменить канон, чем проигнорировать необычные тексты.

Может быть, главная характеристика литературы нулевых – она не поддается централизации, гуртованию. В литературе нулевых не появилось такого писателя, каждый новый роман которого, словно колесница Джагернаута, давил бы своей мощью все остальные тексты. Даже канторовский «Учебник рисования» – беспрецедентный для мировых литератур последнего времени эпический роман идей, который мы не обсуждаем здесь именно потому, что в нем нет ничего «типичного» и «характерного» для своей эпохи, – вовсе не «похоронил» всю прочую литературу. В литературе нулевых не было общепризнанного центра. Одни могут выстраивать картину нулевых вокруг Пелевина, другие – вокруг Прилепина, третьи – вокруг Улицкой, четвертые – А. Иванова, и так далее, но все это свидетельствует либо о личных пристрастиях наблюдателя, либо о его неосведомленности.

О чем говорить можно – и литература давала для этого поводы, – так это о появлении нескольких текстов, к которым может быть применено определение «великий национальный роман». Что это значит? Великий национальный роман может появиться тогда, когда в текст перерабатывается не конфликт чьих-либо психологий, не анекдот, не история о развитии характера, а в первую очередь гигантская энергия пространств, аномалия, дурнина, присутствующая в стране; когда пространство, по сути, поглощает характер; когда в романе столбом встает то, что называется «национальный дух»; когда роман обеспечивает «духовную родину», объясняет, что нигде больше жить ни при каких обстоятельствах нельзя. Например, великий национальный роман – это роман, получивший в 2007 году в России Букеровскую премию – и, разумеется, впоследствии застрявший на таможне. Что ж, любой квалифицированный западный литературный агент, доведись ему просмотреть синопсис романа про исход из метафизического рабства, сразу же – без сомнения – отправил бы его в мусорную корзину: галлюцинирующий наяву физик Королёв, уставший и от науки, и от омерзительных девяностых/нулевых, бросает все, обручается со статуей, плутает несколько недель в адском лабиринте секретного метро, а затем уходит странствовать с бездомными и, умирая от упоения левитановскими пейзажами, растворяется в русском ландшафте – буквально. Это «Матисс» Александра Иличевского: роман про «внутренний бунт», роман, не соответствующий доминирующим «трендам» и логике развития рынка, роман, который – если судить по тенденциям предшествующего периода – ни при каких обстоятельствах не мог быть написан в нулевые, роман, созданный в «блестящей изоляции», роман, у которого нет ни малейших шансов оказаться конвертируемым, роман, чей синопсис выглядит смехотворно; и при этом – великий национальный роман.

Русская литература не должна была производить «великие национальные романы», она должна была выполнять другую, более соответствующую изменившимся обстоятельствам программу, она вообще не должна была работать, если уж быть совсем честными; не должна была – однако, черт его знает почему, все-таки работала.

Донг Пинг Лу

– Это они, – тихо шепчет моя спутница. – Я не могу. Меня сейчас…

– Макай, – наступаю ей под столом на ногу. – Макай!

У Драгунского есть рассказ про то, как мальчишки решили спрыгнуть с парашютной вышки. Долго стояли в очереди – разношерстной, даже с иностранцами, и, оказавшись наверху, поняли, что бывают в жизни идеи и получше. Просто сдать назад, однако, оказалось невозможно – «перед иностранцами неудобно». Нечто подобное произошло и с нами – мы целый день бродили по небольшой (по китайским меркам: население примерно, как во всей Германии) рыбацкой деревеньке: крытые горбатые мостики, восьмиугольные башенки, голубые павильоны, украшенные резьбой по самшиту, укромные садики с миртовыми деревьями и лотосами, зигзагообразные – обмануть злых духов – переходы с острова на остров, отражающиеся в водоеме пагоды с загнутыми крышами из глазурованной черепицы, живописные беседки, чайные домики с романтическими названиями («Весеннее небо», «Белая камелия», «Западная палата») и все такое. Была зима – влажная, с пронизывающим океанским ветром, как и положено в окрестностях Шанхая, и мы здорово промерзли – поэтому подошли к выбору ресторана с особой тщательностью. Тот, что нам приглянулся, оказался, как большинство «хороших» китайских ресторанов, банкетным залом с колоннами, уходящими куда-то к дальним пределам Солнечной системы. Мы поняли, что останемся ужинать именно здесь в тот момент, когда увидели, что на каждом столе установлен металлический, под метр в диаметре, котел: «Ух ты! Как на уроках зельеварения в „Гарри Поттере“!» Над котлами клубился ароматный пар, достигавший красных бумажных потолочных шаров-фонарей, и видны были головы едоков – которые деловито окунали в бурлящую жидкость что-то такое, что затем заставляло их хрустеть, подчавкивать, мурлыкать и урчать от удовольствия. Что конкретно они вкушали, осталось неясным, однако не присоединиться к этому ритуалу было невозможно – экзотика, уж в наших-то китайских ресторанах точно такого не сыщешь! Свободным оставался всего один стол – и мы решительно промаршировали к нему, в надежде на незабываемый гастрономический опыт.

Появление наше, что греха таить, вызвало среди публики известный интерес – на такой, пожалуй, могла бы рассчитывать забредшая в московский ресторан экзотически одетая эфиопская или шриланкийская пара; внимание, отчасти даже лестное – по крайней мере до того момента, когда официант, получив заказ принести нам то же, что едят за соседним, и вот за тем, и за тем столиками, – таки принес нам это.

– Финикс ин тайгер скин, – торжественно провозгласил джентльмен в розовой ливрее, явно одобряя столь изысканный выбор: Феникс в тигровой шкуре.

В детстве у меня жила такса; в середине восьмидесятых ее кормили отборными сахарными косточками, в девяностых – «чаппи» и «педигрипалом»; был, однако, момент в конце восьмидесятых, когда в силу политических причин не было ничего – и приходилось покупать ей куриные лапы; такса выла от ужаса, но глодала их – а что поделаешь, голод не тетка. Именно их, к нашему ужасу, и принес официант – щедрую, штук по двадцать на нос, порцию замороженных куриных лап: сизо-желтых, морщинистых, пупырчатых, с когтями, как у галапагосских игуан.

Наша реакция вызвала у окружающих дополнительный прилив интереса; так оживляется русский человек, когда видит, что какой-нибудь итальянец или араб мается, глядя на предложенную ему рюмку водки; все, кто мог видеть нас с соседних столов, заерзали и даже привстали – не дай бог пропустить тот момент, когда мы наконец вонзим зубы в этот восхитительный гибрид костей, хрящей и жил.

– Сам макай, – шипит мне в ответ моя спутница.

– Не хочу!

Перед иностранцами неудобно!

С тех пор это самое «макай» и «Китай» намертво зарифмовались у меня в голове; психотравма, полученная за тем ужином, сформировала мое восприятие этой страны. Кто-то ездит туда за архитектурой, кто-то за ландшафтами, кто-то за древностями, кто-то – за миром будущего. Для меня эта страна – кипящий котел, со дна которого, как из шляпы фокусника, постоянно всплывает нечто абсолютно непредсказуемое.


Китай похож на кабинет врача, в который можно войти прямо с улицы, без записи. Я видел там такие – по крайней мере, кабинеты стоматолога: на обычной хай-стрит и между лавок с хозтоварами и сувенирами – витрина, где дантист на глазах у изумленной публики выдирает у пациента зубы. Разумеется, почувствовать удовольствие от контакта с уличной бормашиной или вкуса вареной куриной лапы в первый же день пребывания в Китае сложно; лучше сначала «набрать высоту» и хотя бы мельком ознакомиться с более привычными китайскими аттракционами: уходящая за горизонт Великая стена (которая, возможно, и работала в качестве защиты от монгольских полчищ, однако в настоящее время пала под натиском торговцев сувенирами, безжалостно набрасывающихся на всех, кто попадает в их поле зрения); трехуровневая панорама гонконгской гавани Виктория: девственные зеленые холмы вдалеке, затем линия небоскребов и – залитый солнцем залив, по которому снуют деревянные суденышки с цветными, как крылья у леговских драконов, парусами. Сюрреалистический пейзаж в Кайпинге: рисовые поля и среди них – построенные в начале XX века сказочные башни-крепости диалоу, фантазия чокнутого архитектора. «Обязательная программа» состоит из нескольких десятков пунктов; всем этим монастырям Тысячи Будд, садам Скромного чиновника, мостам Бессмертных и Каменным лесам можно посвятить годы; тем не менее в какой-то момент осознаешь, что Китай – понятие не географическое и даже не экономическое, а психическое. Древности, ландшафты и прочие «достопримечательности» можно увидеть где угодно – а вот ощутить, что ты на Луне, в мире, где все наоборот, – такого больше нигде не обнаруживается. Тысячелетняя языковая и географическая изоляция создали эндемичную нацию инопланетян.


В первый приезд я лелеял мысль о том, что коммуникация на языке аборигенов теоретически возможна. Помню, как я искал улицу по бумажке с адресом: Шанхай, такой-то район, улица Донг Пинг Лу. Я вцепился в какого-то китайца – сто процентов местного, вышел за газетой:

– Стрит Донг Пинг Лу, плиз?

Он прищурился, будто не вполне понял.

Чего ж тут непонятного? Донг Пинг Лу! Где-то рядом?

Ни бэ ни мэ ни кукареку.

Плюнул и нашел другого – который выглядел еще лучше: как служащий справочного бюро. И? Тот же результат.

А, догадался я, наверное, проблема в произношении, интонации, надо говорить по-другому.

– Донг Пинг Лууу?

Это сработало – но при попытке дойти, следуя полученным подсказкам, я столкнулся с отсутствием чего-то похожего на пункт назначения.

– Дооонг? Пииинг! Лу? Днпнлууууууууууу?!?!?!?!

Каждая новая жертва с пониманием, иногда с оттенком озабоченности, кивала, куда-то показывала – ровно в противоположную относительно своего предшественника сторону. (Что, впрочем, неудивительно: китайцы одержимы равновесием, балансом, гармонией.) Где оно – Донг Пинг Лу? Там же, по-видимому, где Эльдорадо, Беловодье и Шамбала.

Бывали, между прочим, и более драматичные моменты.

Стою перед окошечком кассы вокзала и, высунув язык от волнения и вытирая холодный пот со лба, срисовываю с путеводителя иероглиф – название города, куда мне нужно. Тот, который я нарисовал заблаговременно, пока стоял в часовой очереди, никакого эффекта на кассиршу не произвел. Страшно, и не на шутку: если я неправильно скопирую хотя бы одну чертову палочку, один чертов изгибчик – то получу билет куда-то туда, откуда, возможно, не вернусь уже никогда; так, наверное, чувствовал себя персонаж Джорджа Клуни в «Гравитации», когда уплывал в открытый космос. Очередь за мной волнуется, но вежливо: первый раз кто-то дотрагивается до моей спины минут через пять. Оборачиваюсь и вижу, что количество людей таково, что если уложить их голова к голове, то можно заполнить расстояние до Луны.


Диалектика путешествия по Китаю состоит в том, что, с одной стороны, здесь столько всего интересного, что и в гостиницу-то возвращаться не хочется; с другой – вечером, в номере, испытываешь дикое счастье просто от того, что рядом с тобой – пусть всего лишь на одном квадратном метре – никого больше нет. Эта чисто физиологическая усталость от количества людей говорит о том, что вокруг нас существует некая аура приватности – и вот в Китае ей приходится туго. Целый день ты видишь, слышишь, ощущаешь не просто людей, а именно толпу, снующую, бегущую, курящую; причем это не просто толпа – это китайская толпа, в которой ощущается креативная энергия и, я бы сказал, политическая сила. Можно сколько угодно иронизировать над способностью этих людей скопировать в деталях любой, самый сложно устроенный предмет – от сумки Louis Vuitton до космического корабля «Союз»; однако нельзя не чувствовать, что это очень деятельные люди, которые добились всего, чего хотели, и на достигнутом, похоже, останавливаться не собираются; они знают, как изменить мир, – и таки изменят его.


Чтобы осознать, что в Китае действительно много людей, попробуйте сделать где-нибудь на улице – не обязательно буквально на улице, можно в Гималаях или в пустыне Гоби – селфи. Если вы обнаружите в кадре двух-трех посторонних – просто не обращайте внимания; это нечто вроде естественных помех, практически идеальный вариант. Обычно, если фотографироваться на фоне какой-то достопримечательности, в кадр проникают человек десять. Разумеется, и это не предел. Однажды я сделал фотографию в горах близ Чжанцзяцзе – эти места еще называют Пандорой, за поразительное сходство с планетой, на которой происходит действие фильма «Аватар». Заросшие экзотическими растениями и окутанные туманом скалы причудливых форм позолочены закатным багрянцем, я сам, проделавший многочасовой путь на вершину и, кажется, заслуживший право сделать «триумфальную» фотографию, на которой – фоном – другой пик, еще более дикий, девственный, неприступный… минуточку, как же так? Пик кишит туристами! Можно было бы сказать – «китайскими туристами», но в Китае это тавтология – здесь, безусловно, есть иностранные туристы, но их почти никогда не видно – потому что по сравнению с местными количество приезжих из-за границы все равно так ничтожно, что близко к статистической погрешности.

Сложнее всего – заканчивая с этой темой – сделать селфи в аэроэкспрессе, который носится между аэропортом Пудонг и Шанхаем. Потребность запечатлеть кого-либо в таком странном, казалось бы, месте возникает в связи с тем, что это самый быстрый поезд в мире (о том, что он за считаные секунды приезжает на станцию, где нужно потратить час на то, чтоб выцыганить у автомата билет в метро, проспекты благоразумно умалчивают); катится он не по рельсам, а по магнитной подушке – со скоростью около 430 километров в час, то есть намного быстрее, чем болиды «Формулы-1» по прямой. Никто из тех, кому повезло попасть на борт, не сидит – все стоят в проходе, полагая задачей номер один сфотографироваться на фоне табло, где показывают скорость. Цифры постоянно скачут – но все хотят увидеть именно 430, поэтому в соответствующий момент резко выбрасывают руки со смартфонами вверх. Уйти из этого коридорчика без синяка под глазом мало кому удается, равно как и разглядеть потом себя в толпе на этих, с позволения сказать, фотографиях. Поезд называется «Маглев» (от «магнетик левитейшн»), и это самый простой способ сгонять в будущее. Поразительно, как дешево обходится это удовольствие.


У китайцев вообще очень особенные отношения с деньгами. Вы знаете, что именно они в последнее время обрушивают мировые рынки – то девальвируя свою валюту, то перегревая свою экономику, то отказываясь покупать столько нефти, сколько им предлагают, причем с хорошими скидками. Не исключено, корни эти глобальных явлений лежат в повседневной жизни китайцев, их бытовой эксцентрике. Чтобы понять, что отношения этих людей с деньгами далеки от обычных, не нужно забираться в какуюто глубинку. Гонконг, Пекин, Гуанчжоу – обычно знакомство с Китаем начинается с этих трех мегаполисов, где так приятно проснуться где-нибудь на 38-м уровне 50-этажного небоскреба от дребезжания тележки продавца риса или скрипа колеса с педальным приводом точильщика ножей. Поймав однажды машину и добравшись до места назначения (опускаю сюжет о том, что мы дважды приезжали не туда и в ответ на возмущение таксист улыбался мне во все 64 зуба; хорошо, что к тому времени я уже знал: улыбка у китайцев может быть знаком сконфуженности; я видел сотни, сотни таких улыбок!), расплатился: сто пятьдесят, допустим, юаней, специально мелкими купюрами, чтоб без сдачи. Ответом мне была на этот раз не улыбка – далеко не улыбка; если бы мне удалось сфотографировать физиономию, которую скорчил таксист, удалось бы собрать в Инстаграмме пару тысяч сочувственных лайков. Оказывается, в каждом шанхайце живет внутренний Карлсон – они в восторге, когда им удается заполучить мелкие монетки, и с глубоким скепсисом, не сказать – с презрением, относятся к купюрам в 1 и 5 юаней. Даже и к этому, однако ж, можно привыкнуть; к чему привыкнуть нельзя, так это к тому, что в каждом месте свои предпочтения и фобии. На западе Китая, в глубинке, мне однажды отказались продать на рынке сушеное мяса яка, когда я попытался расплатиться монетами: подавай им только бумажные деньги. Почему? Не спрашивайте.


Вряд ли случайно в рассказах о Китае так часто возникает тема еды – на инциденты, связанные с ее приобретением и употреблением, приходится не меньше 60 процентов впечатлений от поездки в эту страну – больше, чем от архитектуры и высокотехнологичного транспорта. Многие делают вид, что посещают тамошние рестораны, чтобы пощекотать вкусовые сосочки и «разобраться» в той или иной региональной кухне. Это неправда – все, кто не понимает по-китайски, ходят туда, чтобы пощекотать исключительно нервы. В Китае невозможно поесть без приключений – так, чтобы ничего не произошло, совсем ничего. К примеру (я мог бы вспомнить и свой опыт посещения ресторана гуандунской кухни, где мне принесли жареного кота и пригоршню вареных пауков, но это слишком интимный опыт, чтобы рассказывать о нем всем), ты заказываешь тривиального краба (в Гонконге, например, крабы продаются повсюду – от частных лавочек до чуть ли не флагманского стора Apple: лежат себе, полеживают со связанными лыком ногами и клешнями, поблескивают панцирями) – и… Представьте, что вы съели целиком пирамидку васаби, умножьте на десять, а потом прибавьте ощущение, будто у вас под языком разорвалась атомная бомба. Рису, рису хотя бы дайте, я же заказал! – пытаюсь добиться хоть какой-то передышки от острого; но рис не несли до того момента, пока я не залил слезами скатерть; битва с крабом оказалась проигранной подчистую – за час удается расправиться только с левой клешней. Вот тут-то, когда я уже повесил перчатки на крюк, мне и принесли плошку с рисом.

Но почему, выл я, почему? Вы же китайцы, а китайцы все время едят рис палочками – даже когда ездят в своих конических шляпах на велосипеде!

Глупости: разумеется, нет; рис для них – не основное блюдо и не гарнир, а всего лишь способ недорого добраться едой – если, к примеру, ты уже подзаправился парой-тройкой крабов, а все равно хочется чего-то еще. Вот поэтому его и приносят – в финале.

Масть географии

Не исключено, самым запоминающимся моментом лондонской Олимпиады-2012 стал парашютный прыжок Елизаветы Второй; на церемонии открытия зрителям был продемонстрирован ролик, в котором некто в смокинге – подозрительно напоминающий человека, сыгравшего главную роль в фильме «Ковбои против пришельцев», – является в Букингемский дворец, сажает английскую королеву в вертолет, летит с ней над Темзой к стадиону Уэмбли, после чего помогает даме пристегнуть парашют и наблюдает за тем, как раскрывается купол с душераздирающим британским флагом.

Мы привыкли к тому, что поп-культура вторгается в политическую реальность и даже формирует ее – но чтобы настоящая английская королева ставила себя на одну доску с вымышленным персонажем? Да кем, спрашивается, он должен быть?

Кем-кем; да уж не Гарри Поттером, во всяком случае. Некоторые моменты «Бондианы», есть у них такая особенность, вызывают у зрителя неловкое чувство, которое продавцы немецких автомобилей описывают словом «восторг»; и поскольку взрослым людям трудно признаться себе в том, что им просто нравятся сцены с выпрыгивающими с вертолета английскими королевами, кусающимися великанами и стреляющими карликами, они пытаются обнаружить в сериале некое зашифрованное послание – и рассматривают каждый фильм как чрезвычайно интенсивный поток знаков, выливающихся на голову простодушного кинолюбителя с целью введения его в заблуждение; предназначение же интеллектуала якобы состоит в том, чтобы расшифровать эти знаки. К счастью, «Бондиана» предоставляет всем желающим – от Умберто Эко до Александра Проханова и от Ричарда Докинза до Славоя Жижека – обширное поле для разного рода интерпретаций.


Давно прошли времена, когда можно было выдать за открытие тот факт, что Бонд – такая же пропаганда (британского империализма), как силуэты фараонов на пилонах египетских храмов и мозаики с Лениным – на советских домах культуры, причем, парадоксальным образом, степень убедительности этой пропаганды может соперничать лишь со степенью ее абсурдности, потому что никакой Британии-над-которой-никогда-не-заходит-солнце не существовало уже в момент премьеры «Доктора Но», и никакие баснословные суммы, потраченные на съемки, не в состоянии скрыть тот факт, что Бондиана – последние судороги Британской империи.

Базовая нарративная схема «Бондианы» была исследована Умберто Эко еще в 1970-х – с той же серьезностью («победив злодея, Бонд выздоравливает и наслаждается с женщиной, которую затем теряет»), с какой В. Я. Пропп анализировал русский фольклор, а К. Леви-Стросс – мифы тихоокеанских аборигенов. Философ С. Жижек остроумно продемонстрировал, что Бонд является инструментом изощренной дискредитации коммунистической идеологии. А. А. Проханов, убежденный, что «“Казино Рояль“ – фильм-послание, в центре которого помещен Путин», пытался однажды разгадать «криптограммы, что выкладываются игроками на столе казино», желая понять ту роль, которую страны Запада предначертали российскому лидеру, дэниел-крейговское сходство с которым никоим образом не случайно.

Исследовано не только то, репрезентацией чего является Бонд (глобальный капитализм, фаллическая доминация белого мужчины, кризис левых движений), но и оккультная подоплека эпопеи, семиотика упоминаемых там животных и юнгианское значение предпочитаемых героем гаджетов. Вы даже не представляете, до какой степени глубоко проанализирована «Бондиана» людьми, которые описывают содержание классических сцен вроде драки в цирковой гримерке следующим образом: «Бонд конституирует узловое означающее, ту точку активности, в которой сразу несколько идеологий пересекаются, взаимодействуют и сопрягаются в единое образование, принимая осязаемую, материальную, легко различимую форму».


Так-то оно так, однако ж до сих пор никто так и не смог внятно ответить на простой вопрос – с какой стати персонаж, созданный в 1950-е, в совсем других исторических условиях, продолжает сохранять актуальность и вызывать к себе симпатию? Почему все супергерои, включая Индиану Джонса, Бивиса и Баттхеда и Оби ван Кеноби, рано или поздно сходят со сцены – и только Бонд остается «тефлоновым»? Кроется ли секрет его живучести в его характере – или в той эволюции, которую претерпел его образ? Последний вопрос, впрочем, является скорее умозрительным – правда состоит в том, что большинство зрителей, в диапазоне от водителей-дальнобойщиков до преподавателей семиотики, видали всю эту эволюцию в гробу – и желали бы, чтобы Бонд оставался таким, каким они его однажды полюбили: таким, как Коннери, таким, как Мур, таким, как Броснан… люди, которые хотели бы, чтобы Бонда всегда играл Тимоти Далтон, тоже наверняка есть, пусть даже они обычно не рискуют высказывать свои взгляды публично.


Удовольствие от Бонда часто приписывается стимуляции мозговых структур, ответственных за потребление знакомого, узнаваемого материала. Нам нравится Бонд, потому что мы знаем, что с ним произойдет, знаем формулу.

Представьте, что вы отправляетесь на премьеру нового «Бонда» – событие, которое происходит последние 50 лет с озадачивающей регулярностью.

С чем, собственно, связано ваше предпремьерное возбуждение, если вы заранее знаете, что вас ждет: семиминутная вступительная новелла – из тех, от которых «челюсть вываливается», – обычно заканчивающаяся эффектным затяжным прыжком, изящно склеенным с завораживающими титрами, где одурманенные похотью женщины акробатически раскачиваются на дулах пистолетов и соскальзывают с шестоподобных ножек бокалов для мартини под мелодичное, этого не отнять, пение известного исполнителя; «серьезная» сцена с М. и «комичная» с Q., две или три красивые девушки, элегантный астон-мартин, экзотические пейзажи и ландшафты, гротескный злодей, сцена погони на неких максимально не приспособленных для этого устройствах – горных лыжах, танках, вертолетах, с аквалангами или как-то еще. Ну и наслаждение женщиной, понятное дело, в финале. Теоретически, вы ведь сами могли написать такой сценарий; для (потенциальных) авторов «Бонд» – это сонет, готовая структура, форма, которую надо всего лишь наполнить умеренно новым содержанием, по возможности избегая упреков в автоповторах и самопародировании. Ну так что – сможете?

Да вряд ли.

Природа надежд, которые мы возлагаем на новый бондовский фильм, сродни ожиданию нового романа Пелевина: мы знаем, что нам расскажут историю про здесь-и-сейчас – но не про «вообще все», а про то, что отобрано и представляет подлинную ценность; сама селекция материала говорит о том, что ценно, а что – мусор; волшебный эффект состоит в том, что по знакомству с произведением вам становится ясна тайная подоплека знакомых вещей и явлений.

Сколь бы распространенным ни было представление о том, что кто угодно может стать автором сценария очередной серии «Бондианы», на практике оно разбивается о то, что существует кодекс неписаных законов, определяющих нюансы: что может быть, а что нет. В фильме – мы понимаем это задним числом, а Брокколи с Зальцманом знают заранее – могут быть сцены с акулами, крокодилами, попугаями, собаками, лошадьми и кошками, но не с курицами, свиньями, коровами и бородавочниками. Бонд может принимать участие в соревнованиях по карате, но не может играть в футбол. В фильме не должен идти дождь. Бонд может встречаться с премьер-министром – но не должен пересекаться с другой, слишком очевидной поп-иконой своей эпохи. Бонд может появиться в нейлоновой курточке с замшевыми вставками и шапочке-бини – но не в кроссовках и майке. Где именно проходят границы дозволенного, чем обусловлены эти микротабу – необъяснимо; зрителю следует принять это как данность; по-видимому, с этим и связано пресловутое «удовольствие от Бонда» – вы попадаете в мир, где не просто развитие событий подчинено некоему известному регламенту, но в котором предметы и явления строго отобраны каким-то сугубо частным, плюющим на объективность лицом со своими представлениями о «можно» и «нельзя». Да, «Бонд» – продукт газетных заголовков своего времени», но «Бонд» – это не то же самое, что топ Яндекса и «сегодня в блогах». Бонд – знает зритель – частная вечеринка. Устроители не игнорируют происходящее за окном, однако сами решают, кого пускать в свой фильм, а кому вход заказан. Скажем, по «Бондиане» эпохи Коннери вы не узнаете, что в мире шестидесятых были «Битлз» и движение хиппи; всех чересчур патлатых и уж тем более склонных к «психоделике» Бонд просто игнорировал; именно поэтому Бонд и «Битлз» в шестидесятые никогда не встречались, как Толстой и Достоевский. Та же практика продолжается и сейчас. Мы не сомневаемся, что в ближайшем или одном из последующих фильмах «Бондианы» будут сцены, разыгрывающиеся в казино, на берегу пруда с амфибиями, на складе ядерных боеголовок и в медицинской лаборатории; но будет ли в новом «Бонде» Фейсбук, айпод, «пусси райот» и стерхи? Теоретически, правила, запрещающие что-то подобное, никем не артикулировались. Более того, каждый фильм о 007 по множеству параметров привязан к конкретной исторической эпохе, и у нас есть основания смотреть на «Бондиану» как на историю последних пятидесяти лет, запечатленную в автомобилях, купальных костюмах, гэджетах, шутках и карикатурных представлениях о зле и уродстве. Мы остро чувствуем в Бондиане эпоху – коннериевские шестидесятые, муровские семидесятые, далтоновские восьмидесятые, броснановские девяностые и т. д. Мы очень многое можем понять обо всех этих эпохах по «Бондиане». Но это заведомо необъективное прошлое, прошлое в частных владениях. Соответственно, вероятность того, что те или иные остросовременные вещи в самом деле попадут в «Бондиану», крайне невелика. Очарование «Бондианы» отчасти состоит в том, что здесь дают понять зрителю: пускай в мире есть Фейсбук и прочая мерзость, существуют, слава богу, и места, где всего этого не будет. Частная вечеринка, аристократический клуб, называйте как угодно – факт тот, что зритель приходит на очередного «Бонда» еще и для того, чтобы узнать – кого пустили в историю, а кого – отфильтровали.

При этом очевидно, что фильтрация осуществляется вовсе не «невидимой рукой рынка»; экономическая целесообразность и здравый смысл, естественная разумность – не то, на основании чего принимаются решения о допуске тех или иных предметов и явлений в «Бондиану». Это именно что неестественный – однако крайне важный – отбор; и именно поэтому посторонние могут удачно пародировать «Бонда» или копировать, с разными вариациями, его формулу – но оказывается, что дело не в формуле, а в… как говаривал сам Флеминг: «Разница между хорошим и плохим ударами в гольфе та же, что между красивой и заурядной женщинами – счет идет на миллиметры».


Давно уже стало ясно, что копировать Бонда – и уж тем более воспринимать его в качестве ролевой модели – не самая лучшая идея. По нынешним временам человек, который щеголяет своей способностью играть в baccara и, оказавшись в офисном помещении, с далекого расстояния швыряет шляпу на вешалку, вызывает глубокие подозрения; а уж чем кончается попытка провести «вечер по-бондовски» – с белужьей икрой, крабами под соусом равигот, тремя пачками сигарет, несколькими не заинтересованными в моногамных отношениях женщинами и бесперебойно функционирующими в режиме «вверх-вниз» бровями, – вы сами можете предположить.

Все это, меж тем, не означает, что ценность Бонда никчемна, а единственный урок, который можно извлечь из просмотра «Бондианы», состоит в том, что следует держаться подальше от спиртного по крайней мере до вечера и не нанимать на роль секретного агента Ее Величества артистов, чья способность к драматическим перевоплощениям идеально соответствует сценарию фильма «Ковбои против пришельцев». Ну-ка – все равно ни одна беседа о Бонде не обходится без выяснения, чего должно быть больше в фильме: шуток или трупов, – попробуйте расположить актеров, игравших Бонда, на шкале между «омерзительно» и «гениально» по возрастанию. Крайний слева кто? Тимоти Далтон? А справа? Роджер Мур? Продолжаем разговор.


Все бондовские сюжеты напоминают сценарии новогодних утренников – только на утренниках крадут Снегурочку или елку, а на вечерних сеансах – атомную бомбу, космический корабль, ну, или золотой запас США. Логика реальности подсказывала, кто именно должен был – на протяжении десятилетий – играть в киноэпопее роль злодеев. Русские, кто же еще, – противники в «холодной войне»; именно им должен был вредить нормальный западный шпион – и, теоретически, не существовало никаких препятствий для того, чтобы снимать захватывающие приключенческие ленты о рейдах коммандера Бонда в Кремль, атаках на подводные лодки типа «Касатка» и диверсии на атомных электростанциях; именно этим и следовало заниматься нормальному западному шпиону.


Однако логика реальности и те разумные перспективы, которые она предлагает, никогда не интересовали создателей этой умной – и хорошо защищенной от копирования – истории.

Странным образом, Бонд отказался от этой слишком очевидной возможности – и на протяжении пятидесяти лет концентрировал свои усилия на борьбе с «третьими» лицами и организациями, шантажировавшими обоих участников «холодной войны».


Главный урок, который можно извлечь из «Бондианы» – полувековой хроники конфликта западных стран с силами, угрожающими их существованию, – состоит в следующем: дело не в том, КТО мы, а ГДЕ мы. Британия может определять себя как демократию, как монархию или даже как тоталитарное государство, содержащее штат ковбоев с лицензией на убийство, – неважно, главное, что государство британцев находится на острове, и его способность сохранять блестящую изоляцию и поддерживать благополучие своих граждан зависит от наличия инструментов – лучший из которых называется «Джеймс Бонд», – позволяющих эффективно вмешиваться в дела остального мира. То же верно и для других стран. Бонд осознает, что западный обыватель опасается России – России, в которой вменяемый генерал Гоголь вечно пикируется с невменяемым генералом Орловым («Обычный вор! Ты опозорил честь мундира!» – «Да! Но завтра я стану героем Советского Союза!»), однако понимает, что Россия от Кавказа до Карельского перешейка и от Калининграда до Курил – не пространственно-идеологический фантом, возникающий в сознании империалистов-реваншистов, а следствие географии, естественных ландшафтных особенностей: не закрепившееся на этих границах государство беззащитно. Именно поэтому Бонд – последний солдат той империи, находящейся в состоянии «холодной войны» с СССР, удивительным образом, воздерживается от конфликта с русскими. Бонд мыслит стратегически: можно отобрать у Блофельда кошку, а у Голдфингера – клюшку (для гольфа), но не стоит отнимать у России Кавказ, а у Китая – Тибет. Имперские амбиции этих стран неизбежны, потому что возникают из-за проблем с географией. Китай и Россия против демократии не потому, что они кишат людьми с рабской психологией, а потому, что география не позволяет – большие, плохо защищенные естественными препятствиями от внешней угрозы пространства, населенные разными народами, не предполагают возможности демократии: неизбежны этнические конфликты.

Бонд, таким образом, ведет себя не как экономист или политик, а как географ, осознающий, что он может регулировать только те проблемы, которые правда могут быть решены. Вы можете – понимают зрители в Лондоне, Москве, Нью-Йорке и Тегеране – воевать с террористами, но нельзя воевать с географией; бессмысленно пытаться разрушить то, что формируется по независящим от нас причинам; не стоит, по примеру Ксеркса, сечь плетками море. Этот «географический» подход к истории и современности, который воплощает Джеймс Бонд и который реализован в сценариях «Бондианы», – несомненно, один из факторов долгосрочного успеха. Бонд – приметливый путешественник, чьи поездки по миру не сводятся к набиванию чемодана гостиничными пузырьками с шампунями, – не верит в то, что все дело в экономике и техническом прогрессе, не верит в теорию «плоского мира», в то, что моря и горы не имеют значения и логика финансовой глобализации вот-вот нейтрализует все существующие различия. Бонд знает, насколько важны координаты, в случае с Англией – ее географическая изоляция – и, более того, понимает, что самому ему в плоском мире, мире без конфликта, делать нечего, он там не нужен. Помните тот единственный раз, когда Бонд запропал на шесть лет? Это произошло между 1989-м и 1995-м, ровно в тот момент, когда людям показалось, что конфликт двух цивилизаций сошел на нет, история закончилась и мировой дух наконец познал себя. «Конец истории» – конец Бонда; 007 похоронили под сурдинку; к счастью, быстро выяснилось, что моря и горы, хоть ты тресни, никуда не делись, и, соответственно, история продолжается; а раз так, Бонд – участник «холодной войны», но не пережиток ее – может вновь заняться своим старым хобби: воскресать.

В «Координатах „Скайфолл“» эти слова произнесет Дэниел Крейг – самый неудачный (если не считать Тимоти Далтона) в истории проекта, деревянный, неостроумный Джеймс Бонд; однако пусть даже и так, вам будет приятно услышать их; мы же не игнорируем чемпионаты мира, фестивали и олимпиады из-за того, что туда не попали наши фавориты. В конце концов, всегда можно выпрыгнуть, как английская королева.

Власть шутит

В ноябре 2010 года губернатор Тверской области присутствовал на дипломатическом приеме в Кремле. Губернатор был из молодых и уже обзавелся Твиттером. Обнаружив в своей тарелке малощетинковое кольчатое существо – действительно редкий случай, – он достал смартфон, сфотографировал организм – и нажал на кнопку «опубликовать».

Мы помним, чего стоил губернатору этот невинный, в общем, поступок – сопровождавшийся робким намеком на шутку про кремлевский «салат с живыми дождевыми червями». На следующий день начальство вменило чиновнику «слабоумие» – а после этого (пусть даже необязательно вследствие этого) он был смещен с высокого поста.

Власть сакральна, а сакральность – легитимация посредством апелляции к сверхъестественному – неважно совмещается с хохмачеством; налипшие на челах помазанников атомы «божественности» плохо переносят контакт с иронией – отсюда и табу на производство «смешных» высказываний. Пока ты обычный человек – изгаляйся сколько угодно; но раз уж взялся за государев гуж – будь добр воздерживаться; есть ритуал, и давайте-ка, товарищи, соблюдать.


Любопытный штрих: представитель кремлевской администрации, отчитавший тверского губернатора, не ограничился констатацией диагноза – но зачем-то нанес еще один удар мизерикордией: «Всем, кто хотел бы позвать господина Зеленина в гости к себе домой, – заявил он, – я бы рекомендовал серьезно подумать, прежде чем это делать». Хм-хм. Ого. Да-да: значительное официальное лицо, распекшее другое официальное лицо за шутку, тоже ПОШУТИЛО. Господи боже ты мой – так, картинно, сползают со стула персонажи фильмов ужасов, догадавшиеся, что отсутствие тени у собеседника означает именно то, что и должно: такое ощущение, что опальный губернатор все же успел инфицировать следующего, кто до него коснулся; а как еще квалифицировать эту добавку?


Государству позволялось казаться – да и быть – гротескным и абсурдным; это правило игры, и о нем знали и поставщики абсурда, и те, кому охота была посмеяться.

Да, кивало – и кивает – государство: я абсурдное; и поэтому Николай I приветствует постановку «Ревизора», а сообщения, будто депутат Сидякин ездит к папуасам Новой Гвинеи агитировать аборигенов за ЛНР, перепечатываются и на очень серьезных, практически «официальных» сайтах.

Чего государство точно никогда не делало – оно никогда не шутило. Почитайте Карамзина, Ключевского, Соловьёва – все чисто: Дмитрий Донской, Василий Тёмный, Николай Кровавый – все они воздерживались от каких-либо претензий на остроумие; в лучшем случае им дозволялось остаться в истории с чем-то средним между афоризмом и bon-mot вроде «кто с мечом к нам придет, тот от меча и погибнет» или «у России два союзника – армия и флот», не более того.

Шутки в публичной речи считались а) сугубой прерогативой иностранцев. Черчилль, Тэтчер и Рейган могли острить про «Верхнюю Вольту с ракетами», про «я подписал закон, объявляющий Россию вне закона» и все такое (нам полагалось держать спину попрямее и смотреть в другую сторону – собака лает, караван идет, брань на вороту не виснет; в лучшем случае на глумливые комментарии «оттуда» позволялись ответы в формате tu quoque («сам такой») и «зато», с нотками истеричной обиды в голосе: «а у вас негров линчуют» и «зато мы делаем ракеты»); и б) привилегией (либеральной) интеллигенции. Шутить над своими дозволялось как Гоголю, Булгакову, Ильфу с Петровым и Стругацким, так и, в меньшей степени, «Синим носам», «Пусси Райот» и Шендеровичу. То есть шутить могла условная «оппозиция» – запорожцы, так сказать, пишущие турецкому султану: один давится от хохота, второй тоже «пацталом» – ну, ржака, ну, загнул ты ему, брат; однако никто и никогда не слышал, чтобы в ответах запорожцам шутил султан – или хотя бы его администрация.


С анекдотического случая на приеме минуло порядочно, но, похоже, публичная острастка губернатора никому не пошла впрок; хаоса в мире только поприбавилось; по правде сказать, происходящее напоминает эпидемию.

Включите телевизор – и по одному каналу вы увидите Д. О. Рогозина, который предлагает Америке доставлять своих космонавтов на МКС при помощи батута; по другому – А. К. Пушкова, который хохмит об анекдотической истории задержанного на границе француза с русской женой в чемодане. Шутит и премьер-министр; и глава той самой северо-кавказской республики; да что там – сами знаете кто тоже, бывает, шутит, нет, что там «бывает», он только и делает, что шутит, достаточно посмотреть любую из его пресс-конференций.

OMG! Государство – Левиафан, чудище обло, стозевно и лаяй, – впервые в русской истории! – стало шутить; и не раз-другой, ради оживления заскучавшей публики, а систематически; оно шутит ради того, чтобы шутить. Ему ПОНРАВИЛОСЬ – и озадаченным телезрителям, которых, по обыкновению, даже забыли спросить: нравится ли им эта удивительная фигура – «юморной мужик» у власти, – остается лишь попытаться понять, как трактовать эту странную метаморфозу нашего Левиафана, чудесное обретение им способности шутить и иронизировать?

Изменилась ли внешняя обстановка – ситуация – таким образом, что этому неуклюжему существу пришлось адаптироваться к обстоятельствам – и, освоив (кто бы мог подумать, вовсе не под давлением, например, протестных митингов, а по совсем другим причинам) прежде несвойственную манеру поведения, – эволюционировать?

Или, может быть, все дело просто в технологиях – которые, как это часто бывает в истории, быстро разрушают консервативный уклад и меняют манеру поведения живых организмов: как паровые машины убили феодализм и расчистили дорогу для капитализма, так распространение Твиттера и прочих новых медиа автоматически расширило круг людей, которые шутят публично?


Орган Левиафана, продвинувшийся в смысле шуткоюмора на самые авангардные позиции, странным образом, однако ж, никак не связан с Твиттером. Он не пользуется новыми медиа – и всячески над ними иронизирует; и если вам нужен король шуток, кто-то, напоминающий гибрид Оскара Уайльда и Джереми Кларксона, – отправляйтесь не в Кремль и не на Охотный ряд, а, странным образом, на Арбатскую площадь – да-да, в то самое ведомство, что традиционно специализировалось на деятельности в формате «от забора до обеда» – и всегда позиционировало себя как организация, главное достоинство которой состоит в том, что «мы шутить не любим». Как – министр… Да ведь ближайший фонарный столб кажется более вероятным претендентом произвести на свет какую-либо остроумную шутку. Тем не менее, именно в Министерстве обороны работает официальным представителем генерал-майор И. Конашенков.

Звезда этого джентльмена взошла в тот момент, когда в сознании «западных партнеров» – разумеется, не имеющих никакого отношения к созданию очагов хаоса на территории бывшего СССР, – утвердилась навязчивая, граничащая с маниакальной идея, будто в той или иной точке мира, от Донбасса до берегов Калифорнии, присутствует российская живая сила или техника. Диапазон предположений, объясняющих подоплеку этих глубоко укоренившихся заблуждений, выглядит слишком хорошо для Министерства обороны, чтобы быть правдой. «Действия шведских военных напоминают трагикомедию, развязка которой не будет столь впечатляющей, как начало», «поскольку шансов обнаружить и в этих сферах русский след не больше, чем было у Филле и Рулле в поимке Карлсона, который живет на крыше». «Все, что нам остается, – твердо следовать бессмертному завету Михаила Юрьевича Лермонтова: „Стыдить лжеца, шутить над дураком и спорить с женщиной – все то же, что черпать воду решетом: от сих троих – избавь нас Боже!“». «Честно говоря, трудно отделаться от впечатления, что представители Госдепа и Пентагона на самом деле обитают в каком-то другом, только им известном мире грез и приключений, вроде газовой планеты Пандора. Правда, и в этом случае остается неясным, с кем именно мы все это время пытаемся вести диалог по ситуации на Украине – с реальными существами или их вашингтонскими аватарами». «Что тут комментировать? Судя по всему, у украинских партизан (из отряда «Тени». – Л. Д.) опять все получилось, как в анекдоте-загадке о том, „какая тень у растения хрен?“». «Трудно себе представить хотя бы еще одно военное ведомство в мире, в котором публичные заявления делаются по принципу „каждый кочет кукарекать хочет“». «Про таких „гениев“ украинской военной мысли вряд ли можно сказать лучше, чем это в свое время сделал Козьма Прутков: „Лежа под тенью акации, приятно мечтать о дислокации“». «Подобные галлюцинации о российском вторжении у основных идеологов военного решения внутреннего конфликта на юго-востоке Украины вряд ли случайны. Они свидетельствуют о судорожных попытках в очередной раз подороже продать своего кота в мешке финансовым донорам на международном экономическом форуме в Давосе»…

Отметим, что фоном для этих заявлений – которые вовсе не напоминают о «казарменном» остроумии – служат монотонные высказывания европейских политиков о «недопустимости происходящего», самым ярким из которых является шутка немецкого канцлера о том, что российский президент «потерял связь с реальностью» и «пребывает в другом мире». И это все, что ты можешь?! Не то в МО: невозможно не аплодировать цветущей сложности их «опровержений» – иногда с «постмодернистской» цитатной подкладкой, иногда отсылающих к фольклорным мудростям, а иногда – к советскому, cum grano salis[17], пропагандистскому дискурсу. Last but not least[18] – подчеркнем, что перед нами не просто коллекция образчиков остроумно принятых подач, но именно ОФИЦИАЛЬНЫЕ заявления, аудиторией которых являются иностранные военные атташе и в которых выражена позиция Минобороны.

Кох-и-нором в этой сияющей – Лермонтов! Козьма Прутков! «Карлсон»! «Аватар»! – короне шуток является предположение спикера Минобороны о том, что заявление некоего военного деятеля США по имени Ходжес о присутствии российских войск в неположенном месте (сделанное накануне 8 Марта) является на самом деле «попыткой генерала Ходжеса» – барабанная дробь – «произвести впечатление на женскую половину Госдепартамента США».

Вуаля.

Собственно, и про «вежливых людей» это ведь тоже была очень разросшаяся позже, но – шутка. И уж, конечно, шуткой была знаменитая «кошка Шойгу»: «Трудно ловить черную кошку в темной комнате – особенно если эта кошка смелая и вежливая». Левиафан не просто принялся шутить – он научился шутить затейливо, с огоньком, как камбер-бэтчевский дракон в питер-джексоновском «Хоббите».

Ну а почему бы, собственно, нет? Чего, собственно, вы хотели? Да, таким образом власть отбирает монополию на остроумие у традиционных носителей «шутейного сознания». Но разве ограничение монополий не входит в функции власти? Вспомним знаменитый анекдот конца 1990-х о том, как «Волга» врезается в «600-й», и из «600-го» – именно из «600-го», а не из советской рухляди, – выбегает новый русский: «Ну что, куда заносить?» Анекдот был иносказанием о смене парадигмы, о том, кто теперь здесь власть: власть, которая в какой-то момент отняла у конкурентов – олигархов/бандитов – монополию на насилие.

По сути, сейчас происходит национализация еще одной монополии; Левиафан отнимает у конкурентов – интеллигенции, оппозиции, иностранцев (не обязательно именно в этой последовательности) – монополию на способность быть остроумным; и теперь персонажем того анекдота стал бы условный «иностранный агент» – который стучится в окно чиновничьего автомобиля, склонившись в угодливой позе: символический капитал – куда заносить?

«Обновленный» Левиафан выглядит очень-очень странно: он десакрализуется, и он очень рискует потерять уважение консервативной аудитории. Но разве в мире, где постоянно образуются искусственно созданные очаги хаоса, а традиционные лекарства не дают никакого прока, не следовало поискать какое-то неожиданное оружие? Странное, да – но льют же моряки в шторм на особенно разбушевавшиеся волны масло, и это работает. И раз юмор – последнее, похоже, прибежище страны, у которой есть ядерные ракеты, но которую все равно атакуют негодяи, – оказался наиболее эффективным оружием против заботливо экспортированного вам на задний двор хаоса, отчего стесняться к месту цитировать «Карлсона»? Что, собственно, плохого в отказе от неандертальской стратегии прямого физического насилия – и предпочтении «мягкой силы»: высмеивать противника, демонстрируя его моральную несостоятельность?

Разве сама гротескность, немыслимая «нахальность» предположений спикера Минобороны не служит знаком того, что высказывающийся вовсе не пытается монополизировать «право на правду», заменить чужую версию истории альтернативной своей – но всего лишь отправляет адресатам психологический импульс, сигнал о том, что его противник страшен, но не всесилен. Шутка – не просто способ «счихнуть» серьезность ситуации, она еще и антидот от искусственной хаотизации, подразумевающий: у нас ваш механизм реализации деструктивного сценария не работает, ваши инструменты внешнего управления – например, свободные выборы, пресса, неподцензурные соцсети – выглядят смешно, нелепо. И раз уж организация, которой положено шутить в этом мире последней, все-таки перешла рубикон, следовательно, у нее были на то основания, она действительно знает, что делает, – делает нахально, но и одновременно вежливо.

Разумеется, шутки, даже самые остроумные, – ничто, мелочь, червяк в тарелке.

Но история учит нас: бывает, ничтожный червяк в тарелке запускает цепную реакцию, приводящую к крупным политическим изменениям. Авось «западные партнеры» обнаружат этого червяка – и напишут о нем в своем Твиттере. С соответствующими последствиями.

Площадь Иличевского

– А давайте, – предлагаю я – наполовину в шутку, с интонацией Соломина-Ватсона, зовущего Баскервиля – Михалкову отправиться в Гримпенскую трясину на поиски беглого каторжника, – найдем ее.

– Давайте. – Иличевский абсолютно серьезен. – Но с ней тяжело говорить. Можно только посмотреть.

Ну, хотя бы посмотреть. Высокая, фигуристая, нестарая, у нее плечевой тик, она подбирает чеки в продуктовых магазинах, чтобы потом считать в столбик, это необходимо ей для развития памяти, так как она страдает расстройством внимания; однажды, когда она работала в зоопарке, она спрятала отложенные на съем квартиры деньги в клетке медведицы, а когда та умерла, забыла о них; любит носить оранжевые жилетки, как у рабочих-путейцев.

Таинственная красивая бомжиха, в которую тайно влюблен главный герой «Матисса», гениальный физик Королев, курсирует где-то рядом – по Пушкинской, по Пресне, по Садовому, не сама Надя, конечно, но ее прототип, и я бы дорого отдал, чтобы увидеть эту женщину, без которой не было бы этого романа. По правде говоря, я рассчитываю на что-то вроде очной ставки: она его узнает? как он с ней поздоровается? он – если Королев это он, Иличевский, – правда был тайно влюблен в нее? Интересно, как они познакомились?

Кстати, спрашиваю, а правда, что, когда вы едете в поезде, то обходите весь вагон с предложением сыграть партию в шахматы, в надежде вытянуть из кого-нибудь любопытную историю? Ну как, откуда знаю, у вас же и вычитал про кого-то из героев.

– Да, правда. По крайней мере, когда мы с отцом ездили в Баку, – Иличевский родился в Сумгаите и провел в Азербайджане все детство, – всегда возили с собой шахматы, и несколько раз люди даже начинали настораживаться, почему это мальчик так любопытен.

– Вообще, это такое писательское дело – любопытство, – пытаюсь разговорить Иличевского. – У меня нет ни одного знакомого писателя, который, сидя где-нибудь в общественном месте, не начинал бы подслушивать чужие разговоры.

Иличевский легко ведется.

– Это безумно интересно – раз, и, во-вторых, есть еще вариант – подсматривание в окна. Этим страдал Гроссман. Липкин вспоминает, как они ходили в районе Беговой, и Гроссман, к его ужасу, все время подглядывал в окна полуподвальных квартир.

Половина романа «Ай-Петри», между прочим, – это история про то, как герой влюбляется в девушку, хозяйку гигантского волкодава, подглядывая за ней в телескоп.

– Для того чтобы подглядеть жизнь, нужно научиться быть невидимкой. Я в студенческие времена так немножко практиковался: ходил по пасмурной Москве и представлял, что я невидимка. Моя задача была в течение пятнадцати минут пройти по Тверской так, чтобы на меня не обратил внимания ни один человек. Мне казалось, что, когда наблюдатель растворяется, чистота эксперимента наивысшая.


Обычно житель города на воздухе бомжей просто не замечает, и в этом смысле лучшие невидимки – и наблюдатели – как раз бомжи. В этом смысле у Нади больше шансов найти нас, чем у нас – ее. Где мы будем ее искать? Максимальная вероятность встретить ее вечером в районе Пушкинской; степень этой вероятности Иличевский оценивает в тридцать процентов. Герои Иличевского одержимы подсчетами. «Я посчитал, прикинул, сколько же в дельте комаров, исходя из одной штуки на пять литров воздуха. Получилось, что никак не меньше двухсот тысяч тонн – чуть ли не сотня километровых железнодорожных составов прессованных комаров» («Ай-Петри»). Очень странное развлечение – нет?

– Вполне естественное: если заедают, их нужно осмыслить, а осмыслить можно пересчетом.

Иличевский на самом деле не математик, а физик, специалист по теории твердого тела и теории поля. Сначала он учился в физматшколе имени Колмогорова, затем в так называемой теоретической группе, элитном подразделении физтеха. Как он туда попал? Требовалось сдать неформальный экзамен – теоретический минимум по квантовой механике. Что это значит? Значит, что следовало быть знакомым с третьим томом «Курса теоретической физики» Ландау – Лифшица и знать назубок все задачи, которые там предлагались.

– И какие, например?

– Ну, например, задача о квантовых уровнях в сильном и слабом магнитном поле: посчитать двухмерную ситуацию – как располагаются квантовые уровни при условии, что поле слабое и поле сильное.

– Что значит «как располагаются»? Криво, прямо?

– Да нет, не «криво-прямо», а вычислить: если бросить заряженную частицу в двухмерную ситуацию, в плоскость, которая пронизана сильным или слабым магнитным полем, то как зафиксировать ее энергетический уровень в том или ином случае.

* * *

«Матисс» – один из самых «московских» романов во всей русской литературе: это целая энциклопедия – причем Москвы потаенной, проигнорированной авторами путеводителей; главы про экспедиции героя в секретное метро, про усадьбу Института теоретической физики в Черемушках, про здание Академии наук, про Пресню могут быть оценены в диапазоне от «захватывающе» до «сенсационно». «Живой» Иличевский не менее неутомимый рассказчик. Как, а вернее где, проникнуть в секретное метро?

– Нет, здесь не получится, но был один такой двор в районе Солянки, помните, в «Брате-2» погоня по подворотням, которая на самом деле – цитата из «Покровских ворот». Вот там. А во-он там, видите, Краснопресненские бани, где на выходе убили Квантришвили.

На Малой Грузинской Иличевский указывает на дом-теремок, Музей Тимирязева:

– Вот здесь происходит первая сцена «Матисса».

Первая сцена – это когда главный герой Королев, пока еще «дремлющий», лоботомированный эпохой и неудачными обстоятельствами координатор торгово-закупочной фирмы, ползет в пробке и наблюдает, как мальчишки-беспризорники травят пару бомжей, что иногда спят у него в подъезде, – Вадю и Надю.

– Раньше, – замечает Иличевский, – это был дом Щукина, брата того самого, купца-коллекционера, и именно сюда, в гости, приезжал в 1911 году Матисс.

«Матисс» начинается с того места, где был Матисс; в романе, правда, ничего об этом не сказано, там вообще ничего не объясняется: сказано, что Матисс любимый художник главного героя, раз или два ему снятся картины, и однажды он видит человека, похожего на Матисса, всё.

Может быть, когда-то здесь в самом деле брел бомж, поразительно похожий на Пушкина с портрета Кипренского, в сопровождении своей подруги с волосами, кишащими блохами; но сейчас здесь нет никого, кроме писателя с царскосельско-лицейской фамилией.

Поехали дальше.


О чем бы ни рассказывал Иличевский, рано или поздно он съезжает на планирование маршрутов предстоящих путешествий. В первую нашу встречу он собирался в Монголию, во вторую – в Иран, в третью – тоже в Иран, но через Азербайджан и Туркмению, с Каспия. Такое ощущение, что если бы не работа – будущий фигурант учебников литературы служит на радио «Свобода», скромно сообщая о себе, что занимает некую «полутехническую должность», – все эти точки были бы объезжены-обжиты в один присест.

– Ты настраиваешься, выставляешь такую антенну интуиции, которая улавливает впереди тебя какие-то провокативные вещи, которые могли бы тебя завести на какие-то смыслы. Я очень долго и регулярно ездил в Астраханскую область – у меня была идея добраться до Каспия. Естественно, я понимал, что добраться невозможно, но не оставлял попытки распутать дельту на байдарках.

– А что значит – невозможно добраться из Волги в Каспийское море?

– Трудно своим ходом. Ну, то есть можно воспользоваться прокопанным каналом. А вот чтобы из Ахтубы выйти в море через заповедник… Насыщенность лабиринта такова, что в нем вязнешь всегда, даже при наличии спутникового сопроводительного прибора. Дельта, она живая, она каждый год меняет свою проходимость, там могут меняться направления течения в протоках.

– То есть это поездки в лабиринт?


Пресню Иличевский называет «московскими Бермудами». Мы оказываемся в самом сердце этой странной местности – на Грузинской площади. Если точнее – напротив обставленной идолами усадьбы Церетели, недалеко от красивого новостроя, подписанного по фасаду «Дом Агаларова»: в общественном туалете Иличевскому надо помыть сливы.

– Здесь они очень часто бывают, – указывает он на помойку. – За эти контейнеры дерутся все бомжи Москвы; тут можно найти совершенно фантастические вещи, – говорит он со значением.

Странно: этот сытый центральный район, в котором бомжей должно быть видимо-невидимо, пуст, будто после зачистки. Лезь в эту помойку и ройся – никто тебе слова не скажет.

– Московские Бермуды не столько страшны, сколько таинственны.


– Что происходит в лабиринте и вообще в пустыне? Топологически все точки схлопываются в одну, то есть ты перемещаешься на большом пространстве и все равно находишься в одном и том же месте. И, соответственно, в этом месте никого, кроме тебя и Бога, нет. И такой ярко выраженный фокус довольно полезен для внутренних экзистенциальных ощущений. Поэтому меня интересуют такие лабиринтные вещи. У меня еще в детстве была мысль, что степень присутствия Бога обратно пропорциональна количеству людей, которые тебя окружают.

Проза Иличевского, собственно, представляет собой нечто в этом роде: она не очень густо населена персонажами, и в ней есть свои духоулавливающие «дельты» – «Матисс», в частности, заканчивается такой. «Дельта» так же труднопроходима, как дельта Волги, в ней можно запутаться, она живая, в ней все время что-то меняется и ее каждый раз прочитываешь по-новому.

«Дельты» вообще занимают Иличевского чрезвычайно. В какой-то момент он сообщает об одной довольно экстравагантней своей затее, по которой можно судить, как устроена у него голова.

В общих чертах дело вот в чем: есть две дельты – Нила и Волги. Обе так или иначе связаны с евреями: в дельте Нила евреи жили в рабстве у фараона, в дельте Волги располагалось хазарское государство (есть версия, что в VIII веке хазары приняли иудаизм). Мысль Иличевского состоит в том, что «можно придумать так называемое отражение».

– Дельта Волги на севере и дельта Нила на юге. На Волге хазары занимали господствующее положение, а в низкой дельте были в изгнании.

– Вы хотите перевернуть песочные часы?

– Не совсем. Существует геометрический центр, относительно которого можно произвести это преобразование – отразить от севера и юга и повернуть так, чтоб две реки совместились. И эта точка вычисляется банальным делением пополам радиуса между широтами и долготами. У меня была мысль, что точка поворота находится где-нибудь на самой глубокой точке Черного моря. А оказалось, нет: когда я с помощью Google Earth все это вычислил, выяснилось, что точка в Малой Азии в районе Каппадокии. Мне дико хочется там оказаться. Я думаю, это какая-то неслучайная вещь. Такой замысел.

В чем смысл всего этого?

– Все время надо что-то искать.


Реконструируемая по текстам биография главных героев – они, как правило, физики-математики, живут на Пресне и склонны к аскетическим практикам и метафизическим спекуляциям – настолько явно напоминает биографию самого Иличевского (и настолько трудно поверить, что все это правда происходило с ним самим), что репертуар вопросов интервьюера катастрофически беден. А такой-то эпизод – это про вас? Это вы работали зазывалой на автобусные экскурсии на Курском вокзале? Это вы продавали в Крыму парфюмерную полынь? Но ведь не может же быть, чтобы вы правда сидели в иранской тюрьме? И вы правда собирались стать бомжом и тренировались – ходили ночевать в подъезде на лестнице?

– Дикий колотун по утрам, – как-то неохотно отвечает Иличевский. – Единственное, что спасает, вдруг вам пригодится когда-нибудь, мало ли что, – десять раз очень глубоко втянуть в себя воздух, приседать – и выпрыгивать вверх; только так можно согреться.

– Послушайте, но ведь не может быть, чтобы все, о чем вы пишете, было правдой?

– Разумеется, это не может быть все правдой. Иногда в рассказе достаточно одной пронзительной вещи, которая, будучи прожита человеком, который ее написал, держит на себе, как гвоздь, все остальное. Это такой «гвоздь» правды, который вбивается в общее полотно, и он держит это полотно мертво, никуда оно не денется. Все остальное – повествовательный антураж – может быть выдумано. Но если этот «гвоздь» работает на корневые основы рассказа, то, в общем, вещь состоялась.


После физтеха Иличевский уехал в Калифорнию, где работал программистом в Intel. Вернувшись в 1997-м, он перепробовал себя во множестве профессий: страховой агент, сборка компьютеров. Однажды работал в лаборатории, где пытались создать материал, аналогичный по тактильным свойствам человеческому телу.

– Представьте, вы садитесь на диван, который абсолютно ничем не отличается от тела.

Долго на этом диване просидеть не удалось: самой продолжительной его деятельностью была работа товарным координатором в одной фирме – полуабсурдная доставка инкрустированных драгкамнями нард в нефтяные городки Западной Сибири, что-то в этом роде. Почти все эти работы так или иначе были «осмыслены» в «Матиссе».

– С другой стороны, невозможно всю жизнь запихнуть в роман. Я не переношу дневников, не люблю писать о себе, о том, что происходит со мной. У Льва Николаича Толстого читаем: «Вот, купил лес». Ну, я тоже могу написать: «Вот, черт возьми, опять сломалась машина», но толку от этого не прибавится. Или писать какие-то личные преломления. Потому что порой правда жизни бывает самой большой ложью. Собственно говоря, если жизнь художественно не осмыслена, то ее и не существует. Это мысль, которая гнала Пруста по листу.

– Странная для математика мысль.

– Странная, но математика – ничто по сравнению с интуицией, которая, в общем-то, и задействована в писательстве. Надо осмысливать. Порой мне кажется, что, если б я не был писателем, если бы мне некуда было девать свою энергию, я стал бы авантюристом, который компенсирует риск осмыслением, изменением действительности. Писателю срочно необходимо изменить мир, а как он это может сделать? Взять и что-то написать. Ну, и по мере сил и удачи у него это получится. Это не сразу пришло, но, когда я понял, что литература более богата, существеннее, субстанциональнее, чем жизнь, это очень сильно развязало мне руки.

– А что значит – изменить мир? Теологически?

– Да, теологически: исправить мир.


Действие «Матисса» очень естественно разворачивается в районе Красной Пресни – топоса, связанного с тремя русскими революциями, 1905, 1991 и 1993 годов: это роман про бунт. Не в смысле пламенные революционеры: «Бунт внешний ничего не даст. Бунт должен быть внутренним, направленным внутрь, такой силы, чтобы кишки распрямились. Только тогда у нас появится шанс стать собственными детьми – детьми своей мысли, – когда мы решимся стать иными» – цитата из моей статьи «Клудж».

Движение романа – исход из метафизического рабства. Сначала Королев как бы умирает, попадает как бы в метафорический ад, в темноту, в слепоту – метро, но, выбравшись оттуда, просыпается окончательно, готовится к тому, что у него откроется зрение, – и оно открывается, когда вся троица выходит, наконец, из Москвы: он видит цвет, свет, Бога.

Почему «пробуждение» обязательно предполагает отказ от социального статуса и имущества, радикальную бездомность? Потому что бомжи, по крайней мере такие, как Вадя и Надя в романе, – это люди, которые делают «труд свободы».

Физик, на разрыв аорты стремящийся к Богу, лишь на первый взгляд оксюморонная фигура.

– Вообще, я наблюдаю такое явление, что никакой философии, включая теологию, не осталось, осталась одна наука. Потому что в науке открыты совершенно бесконечной красоты и могущественности явления. Достоверность и красота отодвигают все эти сомнительные с теологической точки зрения области, такие как философия, потому что невозможно заниматься наукой – теоретической физикой, например, – обнаруживать там совершенно потрясающие явления и при этом не верить в Бога; это взаимоисключающие состояния.

– А Гинзбург?

– Гинзбург – это человек, который, в своей последовательности отрицая существование Всевышнего, только достигает того, что утверждает Его существование. Делает он это совершенно блестяще, и равных ему в этом нет совершенно.


Это теперь Иличевского издают, а раньше, хотя он дважды попадал в шорт-лист премии «Большая книга» – сначала с «Ай-Петри», потом с «Матиссом», хотя «Матисс» в 2007-м получил «Русского Букера», книг как таковых у него практически не было: если он где и публиковался, то только в Интернете и толстых журналах. И по сути, он много лет писал в стол.

– Да, это такое своего рода безумие, совершенно не безобидное, кстати. Я мало получаю удовольствия от того, что пишу. Писать для меня – чудовищная мука. Я никакого наслаждения не получаю от этого. Но все равно, в результате труд – наслаждение; я наслаждаюсь конечным продуктом – в отличие от процедуры. Это единственное, собственно, что меня движет. Человек, решившийся писать, должен быть абсолютно бесстрашным. Не бояться ни безумия, ничего. И если у него это бесстрашие есть, тогда все о’кей. Потому что гарантий никто не дает никогда никаких. Вообще.


Говорю ему:

– Я несколько раз пытался пересказывать знакомым «Матисса» – про что роман. Про бомжей? Ну, разве что формально. Про сумасшедшего физика? Да, но неточно, не то. Ведь что, собственно, там происходит: герои, троица бомжей, двое настоящих и один к ним примкнувший, вырываются из Москвы и пешком бредут в Крым или даже в Иерусалим. Идут и медленно, в час по чайной ложке пьют пространства, которые настолько насыщены, что в конце концов поглощают героев – те как бы растворяются в страшно густом, насыщенном цветами пейзаже. И как-то получается, что проще всего сказать, если в одной фразе, – то это про то, какая Россия прекрасная, нет?

– Да, примерно так. Про «Матисса» я могу сказать, что это роман про человека, про время и про страну. У меня была мысль такая: если человека в нашей стране лишить всего, если обрубить, попрать все на свете, то ему что останется? Ему останется – ландшафт. Я могу указать несколько точек в нашей стране, где можно просто сидеть и погибать от красоты. И если этот человек сумеет себя, свою душу в этом ландшафте взрастить, то он будет себя замечательно чувствовать и останется человеком. Поэтому, собственно говоря, человек – это глаз, наблюдающий ландшафт и путем зрения взращивающий душу. Это состояние очень благодатное.

– Считается ведь, что ландшафт – это в Англии, а русский пейзаж бесконечно однообразен, что в России, собственно, и нет «ландшафта».

– Считается! Это как считается. Поезжайте в Тарусу, встаньте у церкви и окиньте взглядом эту излучину, вместе с этим заливным лугом и домишками… Ландшафт ландшафту рознь. Не знаю. Что касается ландшафта страны – не все можно изобразить; все способы изображения, которые у нас есть – фотография, пейзаж, – это вещи, которые не вполне могут показать, что там есть на самом деле. Нужен глаз, нужен человек, для того чтобы это видеть. Более того, нужно не только смотреть, нужно там жить; нужна непрерывность обзора, вживание в ландшафт и в конечном счете растворение в ландшафте. Человек, растворяясь в ландшафте, посредством того, что он наблюдает, собственно, занимается оплодотворением этого ландшафта. Это немножко пафосно, но так и есть.


Боковым зрением – мы шагаем по какому-то тихому пресненскому закоулку – я замечаю, как, не останавливаясь, Иличевский оставляет пакет со сливами – там осталось больше половины – на какой-то приступочке. Фраза из романа: «Это яблоко он не съел, положил в карман, а потом оставил на подоконнике в зале ожидания. Вадя имел такую привычку и Надю потом научил: оставлять чего-нибудь съестного в аккуратном месте – так он делился. С кем? Не то с людьми, не то с Богом – он не понимал, но делился. По закону».


– «Матисс» в названии – это потому, что Матисс – художник цвета и, соответственно, история про зрение, про цвет? Про то, что Королев узрел?

– Да, это история про цвет, свет, про творящий цвет. В детстве мне казалось, что самое худшее, что может произойти с человеком, это слепота; раз человек не видит, он не существует. Зрение художника – это творящий свет. Видишь – значит, ты творишь. Матисс вообще мой любимый художник, я, еще не умея разговаривать, открыл у родителей альбом Матисса, и у меня такое было ощущение, что я превратился в художника, открылся тайный зрачок.


Чем ближе к финалу, тем меньше событий регистрируется в «Матиссе». Характеры героев уже очерчены, те, кто имел шанс изменить себя, уже сделали это, судьбы перестают быть существенными. Важно лишь то, что они теперь зрячие, они обретают то, что Иличевский называет «хищное зрение». Роман затопляют пейзажи – необычайно пронзительные, и это не игра автора литературными мускулами, но собственно результат его труда, отжатый сок романа, страна в чистом виде, квинтэссенция того, чем она является. Надо бы цитировать страницами, такие они красивые.

– Левитан ведь ни разу в романе и не назван, кажется, но явно эта фигура разыграна в романе?

– Да, это фигура умолчания романа. Все пейзажи – его. Правда, я не вполне уверен, что Левитан мог бы изображать домишки, ну да…

– То есть противопоставления «Матисс vs Левитан» нет? Это как бы два типа зрения?

– Да, никакого противопоставления. Два типа зрения, два демиурга, творца, которые проходят через роман. Левитан жутко интересная фигура.

– А у вас с Левитаном что?

– Совершенно неясная, невыявленная фигура. Мальчик из бедной еврейской семьи, еврей, лучше всех понявший русский пейзаж… По-видимому, то, что русским сказать тяжело, то ему… Учитель его – такая критическая фигура для русского пейзажа, как Саврасов, – со всем ужасом жизни, пьянством, чем угодно. Левитан был награжден, во-первых, дикой страстью творения, а во-вторых, дикой депрессией. Он умер в 40 лет. Он был человек еврейской культуры, неассимилировавший или ассимилировавший в пустоте, но тем не менее что-то его гложило. У меня нет мысли, что это какая-то еврейская идея умолчания, но, собственно, эта тоска – я домысливаю немножко, – она была тоска по Богу. Потому что, если ты родился с генами человека, которому предназначено служить Богу, но ты при этом ассимилировал, растворился в чуждой тебе культуре – а может быть, и не чуждой, – то остается некая страсть. И эта страсть – страсть к Богу – была вложена в страсть к творению. И не просто к творению, а страсть к творению ландшафта. То есть это оплодотворяющее зрение.

– Я вообще считаю, что прозой надо думать, прозу, которая состоит из готовых формулировок, сразу можно выбросить… Смотрите! Смотрите же! Вот она!


Узкий силуэт, вид сзади. Одежда подобрана таким образом, чтобы не акцентировать половые признаки, но это женщина. Из-под платка выбиваются серые космы, нижние конечности обтянуты ватными рейтузами, чоботы зимние, без шнурков. Оранжевая жилетка. У нее плечевой тик, рука дергается, шелестит помоечный пакет. Чтобы заглянуть ей в лицо, нам приходится нагонять ее. Жалкая и инфернальная, воплощение предельного убожества и абсолютной свободы – как это так, всё одновременно? Сейчас, сейчас, еще несколько шагов.

Резко оборачиваюсь, смотрю на это существо, потом на Иличевского, потом опять на нее – и понимаю непреложно: что бы ни говорил мне этот писатель, каким бы гениальным зрением он ни обладал и какие бы иерусалимы ни сулил, – иногда слепота имеет свои преимущества.

На следующей войне

Несколько лет назад произошло событие, которое вызвало в Самаре всплеск эсхатологических настроений и было воспринято так, будто город одновременно отключили от энергоснабжения, воды и системы SWIFT. Weather girls, ведущие прогнозов погоды, перестали упоминать город в соответствующих разделах новостей на федеральных каналах. Кому нужны сейчас телепрогнозы погоды? Э нет: самарцы, даже самые легкомысленные, знают, что их город в войну был «второй Москвой» и, СЛУЧИСЬ ЧЕГО, мог бы снова претендовать на этот статус.


Реакция на «недвусмысленный сигнал» оказалась крайне болезненной. К счастью, через пару лет что-то в универсуме щелкнуло, машина дала задний ход – и девушки в укороченных юбках вновь заговорили о капризах умеренноконтинентального климата на левом берегу Волги. Восстановленные в праве занимать символическую скамейку запасных жители выдохнули – и, отвлекшись от подсчета потерянных нервных клеток, отправились праздновать туда, где и должен время от времени появляться всякий порядочный обитатель Поволжского федерального округа.


Пивбар при жигулевском заводе, снабженный уведомительными табличками «Здесь родина жигулевского пива» и «Сюда не зарастет народная тропа», – несомненно, такое же национальное достояние, как усадьба Мелихово, гостиница «Москва» и здание Адмиралтейства. По сути, бар «На дне» вкупе с прилегающей инфраструктурой в виде рыночка с копченой рыбой, пункта по продаже пластиковой тары и собственно окошка, где выдают «в розлив», – самарский аналог площади Джема-аль-Фна в Марракеше, объявленной ЮНЕСКО уникальным памятником культурного наследия человечества. Загадкой остается, почему представители этой организации до сих пор не доехали до «Дна», однако можно не сомневаться, что если им все же удастся выкроить для этого денек, то статус памятника будет присвоен незамедлительно.

Что конкретно здесь увековечивается? Люди, разумеется, не пиво же, пусть даже и проявляющее лучшие свойства человеческой натуры; и босяки, приехавшие сюда на одиннадцатом номере, и толстосумы на «ауди» отхлебывают из пластиковой тары, закусывают раками – и чувствуют такое классовое единение, которое бывает только на пропагандистских плакатах в тоталитарных государствах.

Именно оказавшись в «На дне», особенно после второй кружки, понимаешь, до какой степени верна теория академика Фоменко, согласно которой японские самураи суть не кто иные, как выходцы из Самары, «самарцы»; рыцари леща и воблы, по объективным причинам не успевшие выехать на завоевание Японских островов, тянут «Жигулевское» с достоинством и благородством последних – не сказать «распоследних» – самураев.

В пивбаре особенно любят цитировать афоризм Ю. А. Гагарина: «Идем на дно, настроение бодрое!» Из «Дна» захмелевшему приезжему есть два пути – либо на каток на Куйбышева, самой большой площади в Европе, либо в бункер Сталина (где Сталин никогда не был, но наверняка ему бы там понравилось – и чувство защищенности, и узнаваемый, от дизайна шрифтов в надписях до декоративных ампирных полуколонн в зале заседаний). На самом деле, таких бункеров в Поволжье было построено несколько; и если настоящая война все-таки разразится – мы точно выясним, кому на самом деле быть второй столицей.


Однажды мои родители разговорились с каким-то немцем, у которого покупали не то мороженое, не то открытки. Дело было в берлинском Трептов-парке, разговор быстро съехал на войну, выяснилось, что фатер у немца тоже участвовал – понятно, на чьей стороне, и тоже потом были сложные времена; обычный, почти формальный small-talk об общем историческом наследии, ничего особенного. Штука в том, что, прощаясь, мой отец вежливо сказал этому немцу что-то вроде «ауфвидерзэен» или «ауфвидергукен» – а тот, ухмыльнувшись, кивнул – Na ya, im nachste Krieg – ага, то есть непременно свидимся, на следующей войне.

Отец мой, до сих пор не утративший некоего пиетета перед иностранцами, был возмущен – вот сволочь, рассказывал он мне, ну неужели ж тебе мало, ну сколько еще раз ты хочешь наступить на эти грабли.


После марта 2014-го выяснилось, что к партии войны на Западе примкнули далеко не только мороженщики. Министры иностранных дел выступают с беспрецедентными по тону заявлениями о том, что России не следует «распускать руки», а следует «убраться» оттуда-то и оттуда – пока ее не выдворили силой. Сегодня Украина, завтра Прибалтика, послезавтра – ну, Ирландия, наверно, не меньше; газеты всерьез подсчитывают военно-промышленный потенциал России, печатают инфографику – население, ВВП, количество дивизий, «элитных» и «обычных», оценивают боеспособность – и свои шансы в потенциальном конфликте. Труднообъяснимая готовность платить очень большую цену и очень сильно рисковать говорит о наличии некоего неочевидного, но существующего фактора, скрытого в силу каких-то причин.

Рано или поздно, по-разному, но все мы понимаем, что война начинается не потому, что экономические интересы одних наций не совпали с интересами других, а потому что такова природа, точнее метафизика, и когда аргументы живых не кажутся убедительными, в дело вступают аргументы мертвых; потому что войну придумали не живые, а те, кто жил на этой территории до того, и кто сделал ее «своей»; она есть следствие внутренней структурной закономерности – у которой есть еще и другое название: судьба.

Дальше мы вступаем на скользкий путь – потому что начинаем предполагать. Например, что эта мистическая, непроговоренная ненависть-страх Запада относительно России связана с некой исторической психотравмой (например, русским завоеванием Европы), вызвавшей невроз – который Запад вот уже целые столетия пытается преодолеть, ввязываясь в войну с Россией без особых причин. По сути, это такая же загадка, как тот факт, что Наполеон в 1812 году пошел не на Петербург – который находился ближе, доступнее, где был царь и прочее начальство, а, по необъяснимым причинам, в глубь России – то есть пустился на заведомо не имеющую финала авантюру, которая кончилась именно тем, чем и должна было закончиться. Какая иррациональная ненависть к этой «Тартарии» терзала его? Мы точно знаем, что за последние двести лет Европа дважды была оккупирована Россией; росписи на Рейхстаге замалеваны, а вот во Франции до сих пор, говорят, можно найти верстовые столбы, на которых есть надписи на русском: «До Мобежа 30 верст». И это только последние, хорошо документированные двести лет – а ведь есть эксцентричные (не лишенные, однако, правдоподобия) теории, согласно которым до XVII века вся Европа была русской провинцией. В любом случае, всякому, кто бывал в «запасных столицах», – очевидно, что люди, которые оказались в состоянии освоить Шушенское, Туруханск и Охотск, с гораздо большей вероятностью могли – да и могут – освоить Бретань, Каталонию и Корнуолл, чем жители Бретани, Каталонии и Корнуолла – Хакасию, Туву и Якутию – или хотя бы Самару, Казань и Ульяновск.


Среднее Поволжье – идеальный маршрут для путешествия по центру России, не географическому (это в районе Подкаменной Тунгуски), а подлинному, «по правде»: вот он-то точно находится здесь, между Самарой, Казанью и Ульяновском. Все три города – даже и сейчас они и по отдельности, и в совокупности так похожи на будущую столицу России, как только возможно, – запросто могут превращаться хоть в бункеры, ощетинившиеся ракетами, хоть в оазисы мирной жизни с катками и кондитерскими фабриками в Сахаре волатильности и нестабильности.


Самара всеми правдами и неправдами пытается заглянуть в будущее – здесь варят самое свежее, будто с завтрашней датой, пиво, здесь строят ракеты, здесь вешают на перекрестках футуристичные плоские светофоры и молятся на оборонку (а-сейчас-сами-понимаете).

Что до Ульяновска, то его нельзя назвать городом будущего – просто потому, что для будущего здесь не хватает места: несколько кварталов в самом центре – залитый янтарем Симбирск 1870-х, музей-заповедник под открытым небом: десятки деревянных ларцов, от почтового домика до священных ясель, в которых состоялось рождение В. И.

Впрочем, «Родина В. И. Ленина» – не единственный магнит для туристов. Ульяновск теперь позиционируют как «родину двух Ильичей» – Обломов же тоже был Ильич – Илья. И дело не только в громоздком чугунном диване, выставленном на площади: в Ульяновске течет романное время – по кругу, циклически; сначала рождаются гончаровы-обломовы, потом штольцы-ленины, затем все повторяется и закольцовывается. Волга – Волга; российское мелководье, на котором и пробивается, и течет, и застаивается самая что ни на есть житейская обыденная русская жизнь. Ленин и Гончаров странным образом не конкурируют в культурном ландшафте, а спокойно доминируют над всем остальным.

Если Ульяновск одержим прошлым, Самара – (космическим) будущим, то Казань, несомненно, настоящим. Это озабоченность проявляется в стремлении местных жителей монументализировать окружающий их мир во всей его полноте, от повседневных предметов до потусторонних существ. В Казани есть памятники Благотворителю, Водовозу, Коту, Кошельку, Мойдодыру, Дракону… по правде сказать, проще перечислить, каким предметам и людям в Казани НЕ установлены памятники. Вишенка на торте в этом смысле – скульптурное изображение давнишнего ректора Казанского университета Карла Фукса. Эксцентрично выглядящий железный человек магнетизирует местных жителей не столько сам по себе, сколько как оболочка для кое-чего еще: если заглянуть ему за спину и сфокусироваться на выполненном в форме человеческой головы набалдашнике трости, который Фукс сжимает в руке, то можно обнаружить, что черты лица этой скульптуры-в-скульптуре подозрительно напоминают – мамма мия – мэра Казани, в правление которого и был установлен монумент. Посторонним сложно вникнуть в суть этой казанской энигмы, отдаленно напоминающей о дурных бесконечностях Эшера; потирая лоб, осознаешь, что здесь более, чем где-либо еще, верны знаменитые слова Черчилля о России – «загадка, завернутая в тайну и помещенная внутрь головоломки».


Охотник за архитектурными follies обнаружит для себя во всех трех городах зеленые нетронутые пастбища. В Казани – которая после Универсиады стала похожа на то, чем была Прибалтика в СССР: ближняя почти заграница, где в каждой стене найдется окошко, извергающее мишленовские сырники по студенческим ценам; огромная, размером если не с хеопсовскую, то уж точно с хефреновскую пирамида; многофункциональный, с суши и боулингом, памятник шаймиевской эпохе.

В Самаре – синагога в мавританском стиле, модерновая дача Головкина с бетонными слонищами, музей «Самара космическая» с настоящей, с 17-этажный дом, королёвской ракетой «Р7» и деревянная, с памятной часовенкой избенка, где в 1956 году случилась «каменная Зоя» – 128-дневное окаменение девушки, легкомысленно осмелившейся повальсировать с иконой.

В Ульяновске – ленинский мемориал: беломраморное, напоминающее храм Хатшепсут в Долине Царей и кремлевский Дворец съездов разом сооружение, под сводами которого уместились целые дома, бережно перенесенные сюда с улицы, на которой родился Ленин. Собственно, это и есть советский Карнак – мраморные поля, по которым, хочешь не хочешь, а бредешь себе по направлению к вечности, монументальные, с храмовой акустикой, декорированные мозаиками, барельефами и горельефами помещения, выстроенные, чтобы донести и не расплескать куда-то в XXX век советскую сакральность. Хрустальный голос экскурсовода – неизбывно советской донны, будто сошедшей с иллюстраций к рассказикам в журнале «Мурзилка»: «Маленький Володя мечтал о том, чтобы в России…» – время от времени заглушает леденящий кровь рык – через ширму от диорам Ульяновска 1870-х годов и копии посмертной маски Ленина развернута экспозиция «Планета динозавров» – весьма поучительная: даже динозавры чувствуют беспокойство за свою судьбу, очутившись по соседству с коммунистическим тирексом.

Путешествия в жанре «и тропинка, и лесок» могут показаться несколько пресноватыми – подумаешь, тоже мне экзотика: разливное пиво, конская колбаса, алкогольный бальзам «Татарстан» и автобусные остановки, с которых можно уехать в загадочные Базарные Матаки, Икшурму, Мамадыш, Малмыж, Мензелинск, Муслюмово, Читу-Янцевары. Ну да, ничего слишком особенного – и туземцы здесь в перьях не скачут, и родственников не едят, люди как люди; ну так зато, по крайней мере, они тут не разбивают памятники ВИЛ и ВОВ, не берут денег, когда добрасывают тебя из пригорода до центра, не выставляют цены в долларах – и, last but not least[19], по-прежнему делают ракеты (причем неплохо справляются).


У британского писателя Кингсли Эмиса был – мало кем читаемый через полвека после публикации – роман «Русские прятки». Это антиутопия. В нем описана оккупированная русскими Англия – полностью деградировавшая, впавшая в дикость и невежество, вплоть до того, что англичане забывают свой язык. Странным образом, однако, единственные, кто пытается удержать их в более-менее цивилизованном состоянии, оказываются офицеры русских оккупационных войск – напоминающие скорее дворян из «Войны и мира», чем варваров. Разумеется, это гротеск и сатира, вымышленный мир, в котором все наоборот; однако мы знаем, что национальная литература часто проговаривается о том, что творится в голове тех или иных народов – а иногда и позволяет диагностировать их подлинные «чаяния». Что ж – СЛУЧИСЬ ЧЕГО, скамейка запасных у нас длинная.

Рыночная экономика

Швейцария, деревня при горнолыжном курорте. Здесь – из-за исландского вулкана самолеты не летают – зависла компания русских. Один из них, аспирант местного университета, изучает загадку русской души; в его распоряжении несколько десятков записанных в России «свободных нарративов» неких «простых людей». От скуки Федя, Леля и супруги Белявские принимаются слушать эти записи про русский ад. И так пять дней: земной рай наяву и жуткие страдания – на пленке; в конце те, кто слушал, становятся другими, в общем-то, людьми.

Шишкин, Сорокин, Гиголашвили, Проханов, Водолазкин – и ведь это только самый первый ряд; романы о «тайне русской души», о страдании как первостатейном компоненте русской жизни, как и сто, и сто пятьдесят лет назад, производятся в России регулярно; чтобы войти на этот рынок, автору-новичку нужно как следует поработать локтями – и изобрести нечто экстраординарное.

В «Обращении в слух» это условие соблюдено. Антропологически, по типу, Антон Понизовский на создателя романа о загадке русской души не похож, а похож на банкира П. Авена. Curicculum Vitae, биография, тоже не то чтоб идеальная для писателя-деревенщика: работал с Парфёновым в раннем «Намедни», потом продюсером на НТВ, придумал несколько десятков телепрограмм («Впрок», «Спрос», «Суд идет»), дирижировал «Добрым утром» на Первом канале. В середине нулевых эмигрировал на год в Канаду. Быстро вернулся, это да, но все равно – где он, а где все эти истории про вымершие деревни, спившихся отцов и бьющихся на «явах» сыновей? «Обращение в слух» – сложный, полифоничный, тонко имитирующий приемы и сюжетные линии Достоевского роман, однако в нем найдется и простая мораль, которую можно изложить хотя бы и в программе «Доброе утро»: прежде чем судить о людях по их социальному статусу и внешности, следует выслушать их историю.

Антон Владимирович Понизовский оказался в высшей степени коммуникабельным человеком, не делающим секрета ни из чего – в том числе из своего происхождения. Из «хорошей московской», что называется, семьи. Как ему пришло в голову записывать чужие истории? По его словам, он никогда, по существу, не сталкивался с этими самыми «простыми людьми», только по книжкам, – и от этого всегда чувствовал некий дефицит знаний о жизни. Идеи, каким образом компенсировать эту интеллигентскую ущербность, начали приходить ему в голову давным-давно. Выглядели они одна другой экзотичнее. Так, еще в детстве ему казалась любопытной профессия чистильщика обуви; еще он мечтал о путешествии – пешком, с узелком через плечо. С возрастом – Понизовский, кстати, выглядит сильно моложе своих сорока четырех; возможно, ему следовало бы инвестировать в приобретение накладной благообразной бороды, какие носят авторы газеты «Завтра», – мысль о том, как технически преодолеть пропасть между субъектом и «объектами», стала принимать более реалистичные формы: почему бы, например, не снять купе в поезде Москва – Владивосток и, раз уж железная дорога располагает русских к искренней коммуникации, почему бы не записывать услышанные от попутчиков истории? Но чистить сапоги, конечно, – слишком театрально, разъезжать на поездах – слишком долго… В конце концов ему пришла в голову, по существу, та же (светлая) мысль, что и носовскому писателю Смекайле. Ну, вы помните, в «Незнайке»: «Я могу поставить бормотограф в любой квартире, и он запишет все, о чем говорят. Мне останется только переписать – вот вам повесть или даже роман. Это только в книгах так пишется, что нужен замысел, а попробуй задумай что-нибудь, когда все уже и без тебя задумано! А тут бери прямо, так сказать, с натуры – что-нибудь да и выйдет, чего еще ни у кого из писателей не было».

И где же он поставил свой… бормотограф?

– На Москворецком рынке, – отвечает Понизовский. – Мы арендовали там с Татьяной Орловой, моей помощницей, она психолог, торговый павильон.

Это где-то в районе Варшавки, что ли? А давайте съездим туда, посмотрим.


Если на Московорецком рынке и есть что-то экзотическое, то это сам Антон Понизовский. Его легко представить где-нибудь на заседании миноритариев «Норникеля» или «Сити-групп», но здесь, в караван-сарае посреди спального района? Южные люди, темновато, запах хаша и рыбы.

– Асиля не работает сегодня, не знаете?

Мы пытаемся найти кого-то из тех, кто был здесь три года назад; Асиля – это та женщина, в рассказе которой фигурировали, по классификации Понизовского, темы «мать и сын», «главное – дети», «мужчины нет», «смерть рядом», «тревога за детей», «чужие и свои», «православие», «произвол/насилие».

Старуха, взвешивающая клиенту баклажаны, не удостаивает писателя ответом. Как ему удалось развести всех этих людей на длинные истории, если они и головой-то иной раз кивнуть не хотят, – загадка.

Исторический павильон находится на втором этаже: плохо освещенный коридор с запирающимися застекленными модулями, как в подземном переходе. Никаких покупателей, одни продавцы: усатые мужчины и женщины в длинных юбках («Вот эта, мне кажется, могла бы историю рассказать»); в ассортименте тюль, шали, шапки, странные сувениры. Наша экскурсия вызывает у потенциальных сторителлеров недоумение – надо думать, человек, проработавший много лет на телевидении в должности чуть ли не генпродюсера канала, выглядит здесь несколько сюрреалистически.

Они купили в ИКЕА стол, принесли табуретки, повесили занавески, чайник поставили. Алкоголь?

– Нет, это было бы… Несколько другой жанр, не хотелось бы.

Как он им вообще объяснял, что происходит и чего ему от них надо?

Ну, как-как: так и говорил, что, вот, писатель, журналист, что занимается проектом «Моя история»: мол, есть история официальная, которая в учебниках, а есть «серая», подлинная, судьбы живых конкретных людей; расскажите нам что-нибудь, пожалуйста, это важно.

– На золотые жилы я натыкался в среднем по два с половиной раза на дню.

Никакой рамочной, «декамеронной» конструкции про Швейцарию вначале не было: Понизовский собирался просто слушать людей, о которых сам ничего не знал, и выуживать из их рассказов сюжеты – в надежде, что затем, если как-то скомпоновать их, вытанцуется нечто: «Что-нибудь, да и выйдет, чего еще ни у кого из писателей не было». Возможно, его интересовали даже не сюжеты, а общая языковая атмосфера, «музыка» речи – совсем не та, к которой он сам привык в повседневной жизни. Пытался ли он услышать что-то конкретное, добиться от них чего-то особенного? Нет, просто закидывал удочку, слушал часами, и это было хорошо. Прямо-таки удовольствие? Да. Особенно от разговоров, которые совсем не знаешь, как пойдут.

– Вот на что это похоже: на секс – тоже ведь можно заранее все рассчитать и выполнять задуманное, но интереснее, конечно, не знать. Как пойдет, так пойдет. С разговорами то же самое.

– А сами вы какую историю рассказали бы, если б вас кто-то умудрился притащить за такой столик?

– Наше общение, – отвечает Понизовский, – было более или менее равноправным, то есть и я в ответ рассказывал истории. Например, про то, как чудесным образом познакомился со своей будущей женой. Про детей. Про то, как сам остался без родителей. Кажется, не рассказывал, как чуть не утонул в Эквадоре, в Тихом океане…

Эквадор, между прочим, тоже не совсем случайное место. На вопрос, про что был его предыдущий роман («Обращение в слух» – роман далеко не первый; первый, революционно-приключенческий, он настучал в шесть лет на отцовской «Эрике»), Понизовский, выдержав эффектную паузу, роняет:

– Об индейцах кечуа.


Некоторые плакали почти до истерики… он отпаивал их чаем. Большинство женщины, конечно, мужчин ведь труднее разговорить?

И мужчины тоже, хотя у мужчин, конечно, гораздо реже есть связные истории. «В Киеве в восемьдесят восьмом году я завоевал первое место за самый экстравагантный прыжок. Кобыла Фабула у меня была… Немцы мне подарили гуся. – Гуся? – Живого гуся. За самый экстравагантный прыжок. – А в чем заключалась экстравагантность прыжка? – Да лошадь прыгнула не через два такта, а так вот: смотрите… вот жердь идет – и она прыгнула не так… а вот так – прыг!»

А стриптизер из «Второго дня» – как он его расколол на признание?

– Ну, конечно, не сразу рассказал, это ведь отредактировано сильно. Где-то на тридцатой минуте упомянул, что играет на скрипке и трубе, я удивился – ну и ну! И уж потом…


Теоретически, тому, кто захочет описать генезис «Обращения в слух», следует предпринять вылазку не только на Москворецкий рынок, но и в швейцарскую, с панорамными видами на гору Юнгфрау и озеро Тунерзее деревушку Беатенберг, где, собственно, и разворачивается основное действие романа. Действие, впрочем, – это сильно сказано, и автор сам это знает.

– В «швейцарской» части очень маленькая амплитуда событий: встретились, поговорили, разок поцеловались с одной, остались с другой – вот и всё. Интенсивны только разговоры.

Дело в том, что постепенно все услышанное и записанное потребовало интерпретации – и вот возникли швейцарские главы. «Я стал слышать голоса – так и появились четыре человека», сквозь жизни которых прорастают истории всей этой русской «Тысячи и одной ночи». Почему именно Швейцария – ясно: Россия наоборот, уют, минимум страданий, насилия, произвола; рай, прекрасное далеко – но не гоголевское, а достоевское. Князь Мышкин из Швейцарии; где ж еще жить главному герою – мышкиноподобному русскому Феде. Вычислили Швейцарию?

– Вычислил, да. Потом еще специально ездил, искал бед-энд-брекфест, натуру для «Отеля у погибшего альпиниста», где-то нашел камин, где-то вид на Юнгфрау…

Одновременно у Понизовского шла «эпопея» с расшифровкой: нужно было не просто передавать смысл, а фактически транскрибировать речь; к счастью, ему удалось найти девушку-филолога, которая поняла, как сохранить «музыку».

– Музыку?

– Я имею в виду ритм плюс лексику. Человек говорит такими словами, которые ни вам, ни мне в голову не придут, и располагает эти слова в таком порядке, в котором ни вы, ни я не расположите. У разных рассказчиков разные слова – «саунд» – и разная мелодика. Вот, например, татарин Николай Семенович: «Война-то пять лет-то шел, очень тяжелый был. Ну вот, двенадцать лет, десять лет, я уже работал, кормилец был. Но ели мы ще очистки, у нас ще там был, сказали „всё для фронта!“. Мать связала барежк, руковичк, кноски. Посылк». Или вот Таисия Петровна: «Пришел сорок второй год, немцев отогнали от нас, ну и ж очень много осталось всяких мин и всего… А возле нашего дома был пруд, и пруд решили почистить, и стали этот пруд чистить, и наткнулися на снаряд, кто копал…» Слышите? Музыка и есть, в натуре!


К концу февраля 2010-го стало ясно, что рынок как пастбище себя исчерпал; нужно было придумать еще какое-то место, где было бы много «обычных людей», у которых найдется окошко в расписании, чтобы рассказать постороннему человеку какую-нибудь страшную историю. (На самом деле он вовсе не коллекционировал истории «про страдания» – просто именно это по большей части ему и рассказывали.) И в апреле декорации – столик, торшер, чайник – переехали в 123-ю медсанчасть города Одинцово Московской области. Понизовский и Орлова пошли к главврачу, рассказали ему про «проект», сняли палату – и нажали на кнопку REC. Больница действительно оказалась рыбным местом: в день они записывали по три-четыре длинных интервью. Так продолжалось, с перерывами, три недели.

Всего, таким образом, в распоряжении Понизовского оказалось пятьдесят интервью – дальше следовало «отсечь от куска мрамора все, что не является Моисеем».

– Мне рассказывали, что на самом деле Микеланджело сказал именно так, а не «отсекаю все лишнее». Истории, вошедшие в роман, выглядят совсем не так, как в оригинале: они ужаты порой в десять – двенадцать раз.

Когда я спрашиваю, можно ли, ну, теоретически, ставить эти записи знакомым на вечеринках, в качестве терпкого блюда, как это происходит в романе, Антон качает головой: необработанными, в сыром виде – нет. Рассказы «простых людей» должны вызывать слезы, а не покровительственные усмешки. Либеральная интеллигенция и так относится к «ним» – всем «этим из Нижнего Тагила», которые не дают установить здесь подлинную демократию, которые смотрят телевизор, которые ходят голосовать за Путина, – либо с презрением, либо, в лучшем случае, с недоуменной иронией, как энтомологи к экзотическим жукам. Разумеется, один из четверых собеседников в романе не раз и не два использует слово «быдло».

– Ну да, я чувствую, что виноват перед ними: я вот такой богатый, а они такие бедные…

– А вы ведь тоже…

В девяностые Антон Понизовский не только работал на НТВ, но и занимался выборами, в том числе много контактировал с «Яблоком» и Явлинским.

– Я, конечно, да: тоже либеральная интеллигенция. Но у меня две головы – одна либерально-интеллигентская, просто по происхождению. А вторая, наоборот, – она не от природы, но я ее отращиваю… Хотя, конечно, она недавняя, на ней еще и родничок-то не зарос.

Тут он начинает заливисто хохотать – как чеховский дьякон в «Дуэли».

Не смущают ли его возможные претензии, что роман, в общем, заканчивается ничем – никто никого ни в чем не убедил? Он не согласен: и главный герой изменился сильно, что-то понял про жизнь, чего раньше не понимал; и героиня: раньше не слышала, а последняя ее фраза – «Всё слышно». В конце концов, «не я же изобрел активные внутренние события с минимальной внешней амплитудой: есть Джейн Остин, есть Кадзуо Исигуро, Remains of the day». Но матрица романа никакая, конечно, не Джей Остин, а Достоевский. И Федя – версия Алеши Карамазова, и в главном его оппоненте, Белявском, хорошо просматриваются Смердяков и Федор Павлович Карамазов. Оба используют Достоевского как код для расшифровки «русских историй» – и пытаются понять, каким образом тот описал русский событийный инвариант.

Что вообще у него с Достоевским? Это тема одного конкретного романа, приглашенный гость, – или он, Понизовский, без него никуда? Ну, то есть в романе про индейцев – тоже будет про Достоевского?

– Роман про индейцев – роман про чувства. Роман про русскую душу – роман про мысли в первую очередь. В романе про индейцев «приглашенный гость», хотя очень сильно замаскированный, раскрашенный под индейца, – Толстой.

В середине «Обращения» ясно, что роман, может, и зародился из социологического эксперимента – но теперь уже перерос его.

– На второй день «социологическая» тема практически исчерпывается. Когда я только начинал брать интервью, то не думал дальше этой «социологии»: все дальнейшее выросло уже из самих разговоров. Начинается, наоборот, более важная тема, не только про «русских», а про людей вообще. Третий день – постепенное погружение в самую глубокую, безысходную черноту. Там есть монолог сумасшедшего – «выход за пределы»; это, кстати, Сорокин делает постоянно. Дальше третий день – некоторое «плато», серость, сумрак после бурной ночи, пауза – и в самом конце она проламывается. Должно что-то вырасти новое, но пока неизвестно, что именно. Четвертый день – отдых: красоты, закат, любовь начинается… Потом кризис, и пятый день – развернутая кода.

Постепенно главный герой, Федя, оказывается в состоянии сформулировать важную вещь: все эти истории (про «заточку и кувыркучесть», про Тоню из Чебоксар, про рубашку с пуговками и про приключения летчика) или даже просто сцены (убежавшие от злых преподавателей детдомовцы жарят на костре хлеб) на самом деле – иносказания. Притчи. «Рассказ Бога – мне», «Весь мир – бесконечное собрание притч». Притч, «которые лично Он рассказал лично мне».


В приложенном к роману списке благодарностей значатся – «прошу благословения и молитв» – аж три протоиерея, так что, кажется, с Понизовским можно разговаривать о его православии без лишних экивоков.

Ну да, он пришел к христианству двенадцать лет назад.

И это важно – что он, ммм, христианский писатель?

– Важно для кого? – переспрашивает Понизовский. – Для читателя? Давайте условно разделим читателей на сознательных христиан – и нехристиан. Думаю, христиане найдут в книжке что-то свое, например, конфликт между, если очень грубо выразиться, идеализмом и реализмом, – но я очень надеюсь, что аудитория не будет ограничиваться людьми церковными.

А для него самого? Или это можно – опять же теоретически – вынести за скобки?

– Ну, можно, да, – вместе с головным мозгом. Или, скажем, с нажитым опытом. То есть просто это буду не я.

Ну а есть какой-то другой способ объяснить «загадку русской души» – без христианства, без Евангелия?

– Есть масса способов; другой вопрос – насколько они рабочие. Я тут вполне радикально настроен: Евангелие объясняет все загадки; без Евангелия объяснения нагромождают путаницу.

То есть Евангелие – универсальный код?

– О да, вполне универсальный…

Что, и про «креативный класс» там есть, про его поведение?

– Конечно. Исчерпывающие какие-то строки, навскидку? «Мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не рыдали»[20].

Задонщина

Двадцатого июля 2003 года. Фирменный поезд «Металлург», маршрут Москва – Липецк. Вагон № 15. В двенадцатом купе – Александр Иванов и Михаил Котомин из издательства Ad Marginem. До презентации книги Проханова «Последний солдат империи» в Липецке – один день.

– Миша, вы зачем столько книг набрали? – там у людей денег нет.

– Александр, в газете «Завтра» объявление напечатали: «В Липецке состоится презентация нового романа Проханова»; там одной старой гвардии, знаете, сколько придет? Да еще и 300-летие города, мэр, официоз.

– Да дело, Миша, не в 300-летии. Чтобы покупали, нужно как-то его представить правильно. Что-то с заводом связанное: там главное – огромный металлургический комбинат.

– Ну, можно форсировать, что Проханов – последний солдат империи, а Липецк – это русский Лейпциг, чувствуете?

– Миша, я чувствую, но это не тема. Давайте лучше разовьем тему металлургов. Пусть Липецк будет родиной Терминатора, а Проханов – Терминатор-5. И вот в день 300-летия он триумфально возвращается на родной завод…

Двадцать первое июля. Полдень. Липецк. Проспект Победы. Перед книжным магазином – липецкая администрация, региональные партнеры книжного клуба «36,6», журналисты, эстрадные артисты, просто любопытствующие.

– …Во-первых, спасибо уважаемому мэру Липецка за то, что на месте пельменной с тараканами теперь у нас в городе появился еще один замечательный книжный магазин. На его открытие из Москвы к нам приехали несколько VIP, что в переводе с английского означает very important persons, в том числе – замечательный русский писатель, автор романа «Господин Гексоген» Александр Андреевич Проханов.

– Дорогие липчане! Я рад, что Бог привел меня оказаться в вашем городе. Это светлое, прекрасное, животворное место. Это места, воспетые Буниным… Канонизировать… Я рад, что книжный клуб «66,6» пригласил…

– Тридцать шесть и шесть, Александр Андреевич!

– Виноват, клуб «36,6» пригласил… Я привез вам свой новый роман – «Последний солдат империи»… Вы станете его первыми читателями… Россия жива.

– Слово предоставляется издателям Проханова – Александру Иванову и Михаилу Котомину.

– Россия всегда славилась не только красотой поверхностной, ландшафтами, но еще и подземными богатствами. И я имею в виду не только нефть. Литература – тоже наше подземное богатство. Вся русская хтонь… Липецк – родина первого русского Терминатора, построенного на металлургическом комбинате триста лет тому назад. Александр Андреевич Проханов – пятый, высокотехнологичный русский Терминатор, продукт биотехнологий. Генерал небесного КГБ. Трэш – но небесный трэш!

– И при этом – высочайшие эстетические достоинства! Двадцать первое июля. День. Липецк. Книжный магазин «36,6». Писатель Проханов подписывает новый роман.

Поклонники напирают, автор любезничает.

– Александр Андреевич, напишите – «Для Лены». Спасибо!

– Теперь моя очередь.

– А вам, милая дама, что написать? Дайте-ка угадаю, вы, наверное… учительница.

– С какой это стати?

– Ну, тогда вы, наверное, батюшка.

– Что такое?!

– Ну, мне показалось, от вас словно благостность такая исходит, лучитесь вся, как будто духовник…

– Ну, это уж слишком! До свидания!

– Ага, это тоже ко мне! Стерн «Сентиментальное путешествие». И это подписать?

– А можете?

– Конечно. «Дорогой друг. Это ужасная книга. Ваш Лоренс Стерн».

Двадцать первое июля. 100 км к юго-западу от Липецка. Берег реки Дон. Пикник с участием писателя, издателей, книготорговцев, столичных и местных журналистов. Автор романа купается, за ним наблюдает группа сочувствующих.

– Смотрите, красный патриций как рассекает.

– Силища!

– Слыхали, какую-то женщину батюшкой назвал. Юморист!

– Я думал, он будет про «банду Путина под суд» и все такое.

– Да нет, он какой-то просветленный; Бунина, говорит, канонизировать.

– Мне кажется, ему скучно. Он привык ездить по горячим точкам – гаубицы, бабочки, бой на Рио-Коко, а в Липецке ж ничего нет такого.

– Зато тут за сорок минут – сорок три «Солдата», шесть «Гексогенов» и еще восемнадцать «Дворцов» и «Чеченских блюзов» ушло.

– Странно, что они книги покупают как подорванные, а на Терминатора вообще не реагируют. Хоть бы спросили что-нибудь.

– Смотрите, москвичи, заржавеет ваш Терминатор.

– Не заржавеет, он с опытом: африканист!

Двадцать первое июля. Ночь. Фирменный поезд «Металлург», маршрут Липецк – Москва. Вагон № 9. В четвертом купе – Александр Иванов и Михаил Котомин. До презентации следующего романа Проханова – три месяца.

– Александр, я понял: концепция Терминатора себя изжила. Им не нужен галлюциноз. Проханов и так будет продаваться. Его надо везти по «красному поясу» как Гарри Поттера. С объявлением дня продаж, с автографами, сопутствующей символикой.

– И что он будет делать?

– Он будет выходить в мантии с волшебной палочкой и говорить: «Акцио!»

– Ну, это уж слишком!

– Смотрите, он за день кем только ни был – от Терминатора до Стерна. С Гарри Поттером идея ему понравится.

– Вообще-то, ваша правда. В конце сентября «Крейсерова соната» выходит – с чем, спрашивается, мы в Ростов-на-Дону поедем?

Правильные пропорции

Автор этих строк никогда не испытывал потребности обняться с кем-либо, чьи габариты превышают среднестатистические, однако встреча с обитающими в финском парке Наантали существами способна изменить наши стандарты представлений об объектах желания. Муми-мама расхаживала с огромной полосатой сумкой. Муми-папа – с тростью и в цилиндре; огромные, бегемотообразные, гладкошерстные, надутые, чопорные, благоразумно помалкивающие «мумики» выглядели совершенно сюрреалистически – и обладали феноменальным магнетизмом. Дети льнули к ним и впадали в род прострации; взрослые завороженно наблюдали за этими радениями – изо всех сил подавляя желание присоединиться.

Разумеется, если уж речь зашла о парках развлечений, то обниматься можно и с Микки-Маусами. Если вам нужно настоящее хтоническое существо: жирный, лоснящийся, крутобокий мышак, выглядящий так, как ему и следует, – как сезонный рабочий, которому недоплачивают за нелепую работу, – езжайте в Диснейленд, и вы, конечно, его получите.

Объятия плюс аттракционы, да, но аттракционы – все эти «Пиратские гроты» и «Летающие ниндзя» – довольно быстро выветриваются из памяти; что запоминается – так это ощущение от пребывания на территории, населенной странными существами. Они выглядят совершенно по-разному – в диапазоне от Дарта Вейдера до (если вас вдруг занесет во французский Nigloland) гигантских ежей; но кем бы они ни были, именно они гарантируют, что это место – особое.


Ощущение счастья, возникающее в парке, плохо поддается анализу. Обнаружение потерянного рая, иллюзия «настоящей жизни», прилив энергии оттого, что все не так, как ты воображал?

Дети, не бывавшие в Леголенде, представляют этот парк как рай, населенный лего-фигурками и состоящий из миллиардов деталек со знакомым логотипом, которых так много, что их нужно разгребать руками, как волны на мелководье. Еще в этом море, несомненно, должны встречаться острова, которые выглядят как коробки с наборами из серии «Звездные войны», «Ниндзяго» и «Атлантис». В действительности из собственно «кирпичиков» сделан только Миниленд – лужайка, на которой выставлены копии известных конструкций: Абу-Симбел, гора Рашмор, Акрополь, аэропорт Биллунда (родины Lego), Космический центр Кеннеди, мюнхенский стадион (с 30 000 лего-фигурок, представляющих зрителей), дворец Джаббы Хата из «Звездных войн». Все прочие аттракционы так или иначе лишь напоминают о лего – за счет раскраски, дизайна отдельных соединений и прежде всего названий: карусель Flying Ninjago, полоса препятствий Lego City. Самих деталек, с которыми можно возиться, в датском Леголенде, в открытом доступе нет вовсе; в немецком они есть в двух небольших зонах. Тем не менее тотальное несовпадение иллюзии и реальности не разочаровывает: в парке все равно есть что-то такое, что компенсирует нашу неудовлетворенность.


Теоретики предполагают, что посещение подобных парков – это род эскапизма, относительно дешевый способ убежать от реальности. Это так и не так. Высота стены между парком и прочим миром имеет значение – в том смысле, что ребенок должен ощущать границу между «обычным» миром и миром «удивительным». Поэтому так важны ворота – пусть символические, пусть в чистом поле; менеджеры парков чувствуют это – и не скупятся на инвестиции: половина фотографий, которые привозят из парков, сделана на входе.

Однако парк – не стопроцентное «зазеркалье»: скорее пограничная территория, где вымышленная и обжитая реальности не отменяют друг друга, а соприкасаются и взаимодействуют. Да, мир сказок: феи, дроиды, антилопы, лего-человечки, однако у парков есть и темная, что называется, сторона, которая, напротив, подчеркивает хорошо знакомые свойства реальности. Мы и так живем в мире, где ресурсы ограниченны, – разве не об этом напоминают нам чудовищные, в среднем минут на пятнадцать, а бывает, и на час, очереди – особо безобразные в силу существования института «мэджик пасс»: билетика, позволяющего просочиться в первый ряд через особую дверку; надо сказать, желающих воспользоваться им не так уж много – по-видимому, богатые тоже понимают, что ненависть окружающих и испорченная карма – дело нешуточное.

Парки дают детям опыт кратковременного (и оттого ценного, ведь самое дорогое в парке – это минуты: вон еще в сколько мест нужно попасть, а карета уже вот-вот превратится в тыкву) попадания в «идеальный город», а взрослым – пищу для размышлений. Почему везде одно и то же: пираты, рыцари, мумии? Почему из всей своей истории человечество упрямо выбирает лишь крайне ограниченное количество сцен, которые затем тиражирует? В этом смысле примечательное место – шизофренически-фоменковский, в духе «новой хронологии», французский парк «Астерикс», в котором Галлия сосуществует одновременно с Древним Египтом, викингами, римлянами и греками. Никаких «темных веков», никаких «взрывов пассионарности», никаких проблем, связанных с «этногенезом». Олимпиады, походы Цезаря, норманнские завоевания, строительство пирамид – все происходит одновременно. В сущности, это вообще важная особенность парков. В них – в отличие от музеев, «экспериментариумов» и прочих «образовательных комплексов» – нет ничего дидактического. Это просто модель – работающая – идеального мира. Раз нет проблемы первоначала и перводвигателя – откуда все взялось и каковы принципы распределения благ, – предметы и явления просто существуют, мирно взаимодействуют; классовые, национальные, сексуальные противоречия – то, из чего состоит наша жизнь за пределами территории парка, – отсутствуют. Конфликт есть, но он искусственный и разворачивается не в социальной, а в сугубо индивидуальной плоскости: смогу ли я преодолеть законы физики (страх высоты, страх темноты), которые пытаются препятствовать моему свободному волеизъявлению? Страхи нивелируются за счет дыхания толпы. Можно сколько угодно жаловаться на очереди, но факт: парк – место, где социальная энергия выделяется, накапливается и расходуется; все это ощущаешь и, несомненно, получаешь от этого некоторое удовольствие.

Снобам лучше держаться от этих самых парков подальше. Это вызывающе демократичное, рассчитанное на усредненный вкус развлечение. И даже в Диснейленде все очень серьезно, без тени рой-лихтенштейновского постмодернизма: настоящая, стопроцентная поп-культура, приводящая посетителя в состояние искусственного возбуждения и помогающая ему преодолеть перегрузки: раз все могут проехаться на американских горках, то и у меня должно хватить смелости.


Переживание законов физики – существенная часть паркового опыта. Законы эти здесь не то что действуют как-то иначе, чем везде, но ты испытываешь их гораздо, гораздо интенсивнее, чем обычно. Тебя крутят по горизонтали, вертикали и вокруг оси одновременно (в немецком Леголенде есть аттракцион, в котором тебя за шиворот хватает некий циклопический робот, после чего ты как никогда остро начинаешь осознавать, почему страх и отвращение обычно идут в этом мире рука об руку), на тебя действуют центробежная и центростремительная силы, ты передвигаешься то с необычными ускорениями, то, напротив, замедленно, как в Мумиленде – мире, где время течет, словно сгущенка; это мир ретро, скоростей вчерашнего дня; и ты теряешь – при быстром спуске – вес.

Многие дети теряют еще и совесть, требуя после каждого заезда купить им кусок пиццы, сладкую вату, стакан граниты, а заодно шляпу с бубенчиками и звездный меч. Можно ли укорять их за это? Не факт; в парках – безграничные возможности приобрести крайне среднюю еду, словно из страшных историй о соблазняющих детей липкими сладостями педофилах. Иногда парковая еда сама представляет собой род аттракциона: разве можно забыть когда-нибудь тарелку с «фудзиямой» химически-зеленого снега в «самурайско-ниндзевом» парке Киото за 600, что ли, иен; даже пища в телепередаче «Готовим с Алексеем Зиминым» выглядела менее опасной для употребления.

Тот же Киото кишит достопримечательностями из Списка Всемирного наследия ЮНЕСКО; но где, спрашивается, счастлив в этом городе ребенок? Правильно, в парке на территории киностудии, где никто на тебя не шикает, если ты переоделся в кимоно, ведешь себя, как герой фильма «Последний самурай», и кидаешься пластмассовыми сюрикенами – чего не позволял себе даже Том Круз.

По скольку необычных существ должно приходиться на сотню посетителей парка, чтобы место выглядело «волшебным»? Перегрузку в сколько g надо обеспечить, чтобы полчаса, проведенные на раскаленном асфальте в очереди, не казались бездарной тратой времени? Сколько планет из «Звездных войн» следует построить, чтобы родители сочли поездку в Леголенд оправданной? Как высоко должна подбросить пружина 12-летнего ребенка в момент отцепления от водной тарзанки, чтобы он заорал от ужаса и увидел Сайгон с высоты куриного полета и затем не расшибся ни об воду, ни об кафель бассейна? Развлечение страхом вообще свойственно (дальне)восточным паркам: в Киото есть аттракцион «Дом с привидениями», откуда все дети без исключения выходят заиками на всю оставшуюся жизнь – это лабиринт, в котором нужно проследовать мимо столов с сочащимися кровью кишками и отрубленными головами, да еще из шкафа в полутьме вылезает полуразложившийся мертвец и пытается схватить ребенка за ногу; что ж, стандарты дозволенного и недозволенного для детей в разных культурах разные.


На самом деле хороший парк отличается от среднего не тем, что в хорошем американские горки круче, чертово колесо выше, а мертвец синее. Аттракционы, если присмотреться, везде более или менее одинаковые: рыцарские замки, пиратские острова, склепы с мумиями, дома с привидениями, темницы с драконами, сафари-парки, зеркальные лабиринты, шоу летающих слонов. В Америке и Корее, в Дании и Румынии – везде вы будете носиться на вагонетке по комнатам, которые то подсвечиваются, то погружаются во тьму: вопрос лишь в том, сколько скелетов вам по ходу покажут, будут ли они щелкать челюстями и дадут ли вам световой пистолет, чтобы стрелять по загорающимся мишеням. Нет; в хорошем есть атмосфера: нечто трудно поддающееся описанию, дух, – количество зелени, оригинальность ворот, эксцентричные требования служителей, детская площадка, где можно обливаться водой, дизайн магнитов на холодильник в сувенирных лавках, возможность залезть на чердак и поваляться там в гамаке какого-нибудь Снусмумрика. В хорошем парке может вообще не быть никаких механических аттракционов – зато «атмосферу» можно нарезать ломтиками; как в Мумиленде. А вот ломиться в обычный парк аттракционов – как хваленый Тиволи в Копенгагене или Оушен-парк в Гонконге – пустая трата времени. Все равно ничего не запоминается: только марафонский бег, разлившаяся банка фанты, ругань в очереди и зловещее поскрипывание металлических звеньев цепочки на 60-метровой высоте. То ли дело парк Дай-Нам в Хошимине, где среди прочего есть удивительная «Летающая тарелка»: сначала несколько часов (если не дней) скользишь вниз по мокрой трубе с мерцанием светодиодов и восточной музыкой, потом тебя выносит внутрь тарелки, там долго, очень долго вращаешься, как монетка в широком конусе, пока центробежная сила не ослабевает, и вот тут ты, совершенно офонаревший, выпадаешь в дырку – плюхаешься в бассейн; вот где космос: незабываемо. После такого не то что Микки-Маусу – мертвецу безголовому на шею бросишься: живой я, живой!

Хомо люденс

Для того чтобы роман «Аномалия Камлаева» – биография вымышленного композитора, пытающегося создать совершенную музыку, – производил должное впечатление, совершенно не обязательно знать, кто его автор – ну, Самсонов и Самсонов. Беспокойство возникает в тот момент, когда, уже закрыв книгу, ты узнаешь, что автору 27 лет; вот тут хочется каких-то биографических подробностей, потому что сама вещь и сведения о возрасте автора не согласуются никак. Теоретически, доказано, что двадцатипятилетний человек может написать «Тихий Дон», но когда ты сам встречаешься с подобным феноменом… А как он, собственно, выглядит?


Степень несходства героя, Камлаева, и автора, Самсонова, проще всего обозначить как «драматическую». Композитору Матвею Камлаеву за 50, и, судя по описанию, он похож не то на стареющего Алена Делона, не то на Жозе Мауриньо; челюсть, плечи, плейбой, экстраверт, мастер давать скандальные интервью. Сергею Самсонову, автору двух на момент написания этого эссе (2007 г.) романов (оба про гениальных русских художников со странностями, про футболиста – «Ноги» и композитора – собственно «Аномалия…»[21]), – 27, и выглядит он лет на пять младше; на нем однотонная – коричневая – мешковатая одежда, и вид он имеет, что называется, разночинный: человек, который так выглядит, может быть и виолончелистом в спиваковском оркестре, и игроком на Форексе, и гендиректором какой-нибудь интернет-компании. Он крайне (катастрофически для интервьюера) немногословен; что касается внешних параметров, то я, более склонный к использованию экспрессивной лексики, мог бы, пожалуй, применить для их описания такие слова, как «корамора» или даже «штакетина»: он очень высокий и очень худой. У него очень длинные – музыкантские – пальцы; в том, что он имеет отношение к музыке, после «Камлаева» сомневаться не приходится, скорее всего, речь идет о консерваторском образовании.

– А вы на каком, собственно, инструменте специализируетесь?

– Я не умею ни на чем играть.

– То есть как?

– Так.

– А как тогда вы с музыкой… ммм… соотноситесь?

– Никак.

– Как, вообще?

– Вообще. У меня слуха нет.

Каким образом, если все это правда, он взялся писать роман о гениальном композиторе – роман, в котором на десятках, сотнях страниц описывается музыка? Самсонов ссылается на впечатления от фильма «Блеск» Джеффри Раша – про сумасшедшего пианиста, что-то вроде «Игр разума». Да, но роман-то о композиторе? Это ведь самое сложное; писатели очень часто делают романы о творческих личностях – но, как правило, выбирают для героя более простые профессии: сценарист, режиссер, художник. Что мешало Самсонову поступить так же?

– Я искал самое далекое от себя самого – и так пришел к композитору, к роману про музыку.

И как он умудрился написать все эти «музыкальные» страницы?

– Ну, много чего слушал, читал монографии о музыке. Вполне себе ответ, не придерешься; вот только много ли вы знаете людей, которые что-то слушают, а затем в состоянии сыграть на бумаге несуществующие симфонии – так, чтобы ты слышал их по-настоящему?


А откуда он вообще, собственно, взялся? Из Подольска, где и живет до сих пор, кстати; каждый день на электричке. После школы поступил в Литинститут, прислав на конкурс «огромный роман» – про художника, проговорится он чуть позже. Посещал семинар прозы Сергея Есина. Литинститут – который некоторые склонны недооценивать, ссылаясь на неожиданно высокий процент алкоголиков и/или несостоявшихся писателей среди его выпускников, оказался для Самсонова продуктивной средой; он благодарен за то, что именно там ему рассказали про Ходасевича, Розанова, Иванова, Платонова, Бакина (Такидзава Кай); потом, на его курсе было человека четыре, всерьез рассчитывающих написать роман, «от которого умрет все живое в радиусе пяти тысяч км», и это хорошая обстановка для писателя.

Некий Самсонов – Сергей-Замзонна – фигурирует в романе «Настоящего нет», автор – Денис Савельев, однокурсник Самсонова по Литинституту: «За этот год Замзонна написал два романа… Замзонна быстро пьянеет, всегда быстро пьянеет. Захмелевший, начинает без удержу болтать. Кажется, что он очень долго молчал, чуть ли не с прошлой нашей встречи, молчал – и не может теперь наговориться. Такое предположение недалеко от истины. Замзонне тяжело в этом мире, Замзонну никто не слушает, кроме меня».

Он же, Савельев, приписывает Самсонову авторство фразы «мобильный телефон облагораживает человека»; фраза странная; возможно, тому, кто захочет подумать о том, что она значит, может пригодиться информация, что в мобильном телефоне самого Самсонова хранятся три концерта Баха (любимого композитора Камлаева) в гленгульдовском исполнении; камлаевская манера, признается он, – на самом деле глен-гульдовская.

– А вы можете различить на слух пианиста по исполнительской манере?

– Ну, Гульда от Рихтера по игре отличу.

А еще что там есть – в телефоне? Оказывается, «Табула раса» Арво Пярта:

– Ну, это… ммм… Это такая музыка, под которую умирать не страшно.

Проверить, в состоянии ли самсоновский мобильник облагородить, например, меня, не удается – телефон исчезает в кармане писателя.

Так, а дальше что было? После Литинститута?

Дальше он работал книгопродавцем в круглосуточных «Пирогах» на Новокузнецкой. Читал по ночам. Розанов и Фолкнер, «Опавшие листья» и «Шум и ярость».

Разговор о книгах клеится чуть лучше, чем обо всем прочем. Самсонов явно ориентируется в современной отечественной романистике. Можно понять, что его раздражает ситуация потребительского изобилия, когда иерархия ценностей размыта и вместо десяти Главных Книг, изданных тиражом в десять миллионов, мы имеем сто тысяч книг тиражом по три тысячи экземпляров. Почему – понятно: потому же, почему композитору Камлаеву не нравится Швейцария, потребительский рай, где вместо метафизики люди заняты бесконечным и бессмысленным выбором.

– Хорошо, а кто будет отбирать эти Десять Книг?

– Я сам.

В этом высокомерном заявлении есть, разумеется, своя правда, которую может понять даже обыватель; великому роману приходится конкурировать не с десятком просто «хороших романов», а с сотнями, с количествами, которые потребить все равно невозможно, и поэтому всегда можно сказать, что возможность выбора ценнее собственно Великого Романа. Если вы в самом деле написали великий роман, то поймете, насколько это существенная проблема.

Впрочем, самсоновское раздражение не выливается в открытое пренебрежение общественными нормами, как у Камлаева. В конце концов, с потребительским изобилием может бороться кто-нибудь еще. «Нужно хорошо „вязать чулок своей жизни“ – и не помышлять об остальном», – цитирует Самсонов Розанова. Розанов, Набоков, Георгий Иванов – три писателя, занимающие в его писательском сознании место отцов-основателей: те, кто «все объяснил».

Пробовал ли он зарабатывать литературой, может быть, сочинением палп-фикшна, то бишь криминального чтива? На уточняющий вопрос, приходилось ли ему работать литературным негром, Самсонов рассказывает, что однажды взял подряд написать какой-то не то детектив, не то любовный роман: «Ничего не получилось. Кое-как пятьдесят страниц выжал из себя – все, больше не могу». Означает ли это, что у него не слишком развито воображение? В «Аномалии…», среди прочего, подробно описан не самый знаменитый швейцарский курорт, несколько музыкальных произведений, тоска взрослого мужчины по воспроизведению себя в потомстве, мучения женщины, которой нельзя рожать.

– Вы были когда-нибудь в Швейцарии?

– Нет.

– У вас есть дети?

– Нет.

А что теперь? Теперь работает копирайтером в одном крупном издательстве. Что это значит?

– Ну, придумываю разные вещи.

– Ммм… Ну вот, например, сегодня что вы делали? Никаких признаков энтузиазма.

– Да как всегда – работал.


Будущему биографу, да и любому любопытствующему относительно профессиональной карьеры Сергея Самсонова как писателя, несомненно, следовало бы обратить внимание на «Золотую книгу богатого урожая» (сост. Самсонов С. А.). Открываем ее: «Эта книга предназначена для тех, кто собирается заняться выращиванием овощей на собственном дачном участке. В ней содержатся полезные сведения об агротехнике различных овощных культур, о подкормках, поливе, борьбе с сорняками, болезнями и вредителями и т. д. Автор надеется, что эти советы помогут правильно организовать приусадебное хозяйство и в итоге добиться желаемого результата – получить богатый урожай». Еще «Камасутра. Энциклопедия любви» (под ред. Самсонова С. А.): «Эта книга станет великолепным подарком для всех семейных пар, молодоженов, влюбленных. Она откроет вам секреты древних восточных сексуальных практик, которые доселе оставались недоступными подавляющему большинству отечественных читателей. „Камасутра. Энциклопедия любви“ – вдохновляющее, раскрепощающее руководство для тех, кто хочет научиться управлять своим телом, разумом и эмоциями, внести в интимную жизнь радость и творчество, стать неутомимым и изобретательным любовником, открыть неиссякаемый источник блаженства и наслаждения. Невероятное многообразие сексуальных поз и техник; приемы обольщения и предварительная любовная игра; даосские секреты многократного оргазма; пикантные цитаты из фундаментальных древневосточных источников; реальные способы воплощения самых сокровенных фантазий – все это и многое другое вы найдете в нашей книге». А также – «Кулинарный ежедневник для работающих женщин. Простые рецепты на каждый день», Самсонов С. А. Здесь неожиданно короткая аннотация: «Без полуфабрикатов!»

Разумеется, все эти аннотации приведены исключительно ради того, чтобы показать, какой степени гротескности может достигать разрыв между внутренним миром художника и его повседневной деятельностью. Тому, кто читал самсоновскую повесть «Форма существования» (напечатана в литинститутском альманахе «Тверской бульвар, 25»; и хотя сам Самсонов говорит, что книги, написанные от первого лица, в духе лимоновской традиции, – «это не мое», «Форма…» как раз дает это «я» – в ней описан один день из жизни писателя и копирайтера Сергея Самсонова; после «Аномалии…» – очень любопытно), можно было бы говорить и о «трагической раздвоенности». Еще бы: днем сочинять надписи в настенные календари про полуфабрикаты и приусадебное хозяйство, ночью – свои версии «Защиты Лужина» и «Доктора Фаустуса».

Самсонов, кстати, охотно подтверждает, что сходство между его «Аномалией» и томас-манновским «Доктором Фаустусом» не ограничивается тем, что оба – романы о композиторах. Именно русский вариант «Доктора Фаустуса» он и писал. Ну да: роман не столько о повседневной жизни композитора, сколько об отношениях Художника, Артиста с тем, кто наделил его талантом, – только у Манна речь идет о дьяволе, а у Самсонова о Боге. Кстати, насчет Камасутры – а почему в романе так акцентирована тема секса? Да потому, что Камлаев – русский Леверкюн, только наоборот. Ну да, тот, целомудренный, с сифилисом, убегает из публичного дома, ему дьявол запретил любить, а этот, наоборот, – плейбой. Ответ: «Мне так надо было». Вообще, Самсонов ни разу на вопрос, а зачем в романе то-то и то-то, не ответил что-нибудь вроде: «Ну, не знаю». «Мне так надо было», и точка. Почему – вопросы не к Самсонову.

Тому, кому любопытны суждения Самсонова о происхождении дара, об отношениях Художника и Творца, об искусстве вообще и о музыке в частности, лучше прочитать «Аномалию Камлаева» – про это, собственно, весь роман. Передавать его скупые «живые» высказывания на эту тему не вполне корректно: в музыке ощущается «космическая расставленность», еще – «божественный порядок, вещи на своих местах», «метафизика», «доказательство, что Бог – есть». Видно, что ему не очень нравится разговаривать на эти темы с чужим человеком – слишком личное.


Нельзя сказать, что до выхода «Камлаева» о Самсонове никто не слышал. В том же самом «Тверском бульваре» он единственный из участников, кроме Романа Сенчина, представлен, как «достаточно известный писатель». По-видимому, имелся в виду опубликованный роман «Ноги».

Странным образом, история футболиста Шувалова определенно напоминает аршавинскую; во всяком случае, если бы кто-то захотел объяснить, что означает «жизнь подражает искусству», то роман «Ноги» пришелся бы как нельзя кстати.

А что, собственно, он думает про Аршавина, хороший игрок? После нескольких секунд СС выдавливает: «По европейским меркам… посредственный. Его не возьмут в „Барселону“».

Кстати, а он сам к футболу имеет какое-то отношение? Или та же история, что с музыкой: Гульда от Рихтера отличаю, а слуха – нет?

Нет, имеет: вместе с коллегами из издательства два раза в неделю играет рядом с работой, на Таганке. Хоть что-то. И на какой он позиции? Форварда? «Все хотят быть форвардом… забить резаным ударом», – уходит от прямого ответа писатель. Да уж, все… Возможно, кому-то будет интересно узнать, что в ранней версии романа «Ноги», выложенной на Проза.ру, главного героя, гениального русского нападающего, того самого, которого взяли в Барселону, когда оттуда ушел Фиго и который изобрел свой собственный «финт», позволяющий обыгрывать любого защитника, – так вот, его звали вовсе не Шувалов, а… Самсонов, Замзонна. Еще его могли звать Лужин, или Леверкюн, или Камлаев: композитор, пианист, футболист, писатель – какая разница, это все одна и та же история, про Артиста, нащупывающего пределы своей гениальности, «закрывающего тему»: «Я хочу увидеть конец футбола… Рональдиньо способен закрыть футбол в том смысле, в каком Розанов говорил о „закрытии литературы“: уловить „последнее неуловимое“. После его гола нужно будет закрывать футбол, потому что ничего более совершенного создать уже нельзя».

Гол-то мы, собственно, уже увидели. Так что получается: закрыл?

Летит, летит апофис

По количеству бюрократических процедур, которые следует пройти при въезде, космос похож на Саудовскую Аравию; по неукоснительности, с которой вам придется придерживаться официальной программы, – на Северную Корею; по степени опасности – на Южный Судан; по уровню комфорта – на Камчатку. Тамошний климат: минус 140 °C, это если в тени, и плюс 150 °C – это если на солнце.

С какой же стати от сорока до семидесяти процентов населения Земли готово пожертвовать многим, чтобы совершить космическое путешествие?

Все знают, что в космосе: а) невесомость, б) видно, что Земля реально круглая, в) борщ и голубцы – из тюбиков. Разумеется, все это, особенно в комплексе, выглядит достаточно привлекательно. И не удивительно, что одна из навязчивых идей, овладевших массами в последние два десятилетия, – «космический туризм».

На каждом перекрестке теперь можно услышать, что с прежним, старорежимным, государственного образца, официальным космосом покончено – и вот-вот наступит эпоха космоса коммерческого, космоса casual, космоса, что называется, в стиле «фанк».

Компании вроде Virgin Galactic в авральном порядке строят флотилию суборбитальных SpaceShip2; любой желающий записаться в космические туристы сможет приобрести билет за 200 000 долларов. Двести тысяч долларов – это, конечно, дешевле, чем 20 или даже 30, а то и 40 миллионов, которые Роскосмос берет за двухнедельное путешествие на МКС; тем не менее, чтобы не отпугнуть широкую публику, устраиваются лотереи; теоретически у вас есть шанс выиграть полет в космос, купив шоколадку или бутылку пива.

Все это похоже на историю обычного туризма, придуманного англичанами в начале XIX века, по окончании наполеоновских войн. В мире установилось относительное затишье, была проведена маркетинговая кампания, в ходе которой сначала высшему, а затем среднему классу, обладавшему свободным временем и кое-какими деньгами, объяснили, что цивилизованным людям следует знакомиться с историческими достопримечательностями; железные дороги сделались основным средством быстрых перемещений; туризм стал массовым.

Virgin Galactic станет аналогом конторы Кука, которая, во-первых, десакрализует космос, а во-вторых, превратит космический туризм из развлечения для миллиардеров в массовую забаву. Это хорошая бизнес-идея, на которой можно заработать порядочные деньги – и которая будет реализована со стопроцентной вероятностью. Есть спрос, нет препятствий (ни инженерных, ни политических); невидимая рука рынка залезет во все карманы, до которых только сможет добраться. Скорость развития коммерческих космических полетов зависит исключительно от того, сколько вы готовы отдать за возможность сфотографироваться парящим в невесомости на фоне иллюминатора, в который видна Голубая планета. И скорее всего, действительно, дело кончится тем, что суборбитальный полет станет аттракционом, на котором раз в жизни нужно прокатиться каждому жителю цивилизованных стран.


Эта стремительная тривиализация космоса сопровождается и другими изменениями в коллективном сознании.

Взять, к примеру, космонавтов, которые раньше пользовались статусом полубогов. Гагарина пригласила к себе в Букингемский дворец английская королева, что уж говорить об обычных женщинах, которые при встрече с «Колумбом Вселенной» превращались в менад и с мясом выдирали у него пуговицы с кителя, – так что тот был вынужден возить с собой шкатулку с запасными и самостоятельно пришивать их после вечеринок. Понадобятся ли нынешним космонавтам портняжные навыки?

Едва ли. Да что там – попробуйте-ка хотя бы назвать фамилии тех, кто в последние годы летал на орбиту. По нынешним временам космонавт привлекает примерно столько же внимания, сколько живой член партии «Единая Россия» или, допустим, страус: экзотика, конечно, но ничего экстраординарного.

Разумеется, кое-какие привилегии по-прежнему сохраняются – и, несомненно, распространятся и на космических туристов. Поди плохо где-нибудь в гостях достать из вазы с фруктами какой-нибудь, черт его знает, апельсин и, разметив его – вот тут, допустим, Северный полюс, вот тут Южный – шариковой ручкой, прочертить свою траекторию: над Чили, потом мыс Горн, потом вдоль Атлантики, Африка…

В самом апельсине нет, разумеется, ничего плохого; плохо то, что апельсин – это то, к чему свелись идеи космических путешествий. Дело не только в девальвации образа космонавта; обыватели потеряли представление о том, что делают эти самые космонавты – за которых они, обыватели, платят; и ведь все уже знают, что стоимость запуска одного пилота сравнима со стоимостью его же полноразмерной статуи из чистого золота. И теперь, когда ясно, что никаких военных перспектив у освоения космоса нет, «настоящие» космонавты представляются обывателю бездельниками, которые по полгода – за наш счет! – кувыркаются в невесомости под тем предлогом, что ставят эксперимент по выращиванию зеленого лука в условиях отсутствия гравитации.

Мода на «суборбитальные полеты» стремительно набирает обороты еще и в связи с тем, что правительства перестали объяснять людям, зачем нужен космос. Что у космических полетов есть еще какой-то смысл, кроме развлекательного. Что каждый, кто летит в космос, выполняет для человечества определенную миссию.

Какую? Даже если вы задираете голову вверх только для того, чтобы посмотреть, что выставлено на верхней полке супермаркета, все равно имеет смысл осознавать: мы живем в незапертой квартире; космос – гигантская открытая дверь, через которую в любой момент к нам может зайти кто или что угодно. Чем мы их будем встречать? Апельсинами? И если уж мы не можем заблокировать эту дверь, то надо, по крайней мере, время от времени выходить из квартиры и посматривать, что там вокруг происходит: мало ли что.


Суборбитальные полеты – это скорее профанация идеи настоящего космического путешествия. Во-первых, это даже не облет Земли, а всего лишь прыжок в космос – да и то даже не в космос, а на его границу; во-вторых, даже Гагарин, в апогее достигший высоты 327 км и любивший рассказывать о том, как «слетал вокруг шарика», видел всего лишь закругляющуюся по краям панораму; можно ли увидеть, что Земля круглая, с высоты 100 км?

Скорее это будет похоже на поездку по МКАД – если не знать, что это круг, то, конечно, непонятно. Вкладывать усилия в суборбитальные полеты в момент, когда русские космические аппараты терпят катастрофы примерно раз в два месяца, когда у Америки нет даже собственной ракетыносителя, когда люди вот уже сорок лет как не высаживались на Луну – и точно не смогут сделать это в ближайшее десятилетие; про Марс и говорить нечего. Наивный Королёв был уверен, что скоро на Луну будут летать по профсоюзным путевкам; симплициссимус Гагарин готовился к марсианской экспедиции. Теперь, однако, более вероятно, что инопланетяне прилетят к нам, чем мы к ним.

Настоящий Большой Космос может начаться с чемоданчика с 30 миллионами долларов, а может – с заявления. Образец его доступен на сайте Центра подготовки космонавтов имени Гагарина; он состоит всего из 12 слов: «Прошу вас рассмотреть мою кандидатуру для прохождения отбора в кандидаты в космонавты».

Официальная – и реально существующая, и, более того, работающая – комиссия по отбору космонавтов обещает отправить в космос разносторонних личностей, не достигших возраста Христа. Зная о потенциальных опасностях предприятия, связанных с разного рода недомоганиями, организаторы хотят иметь дело с теми, кто в состоянии минимум 14 раз подтянуться на перекладине, а также умеет прыгать на батуте с поворотом на 90, 180 и 360 градусов, причем халтурщиков, у кого высота прыжка менее 60 см, отсеивают.

Желающие совершить Большое Космическое Путешествие должны иметь опыт работы по специальности не менее пяти лет, а также уметь пользоваться электронной почтой; обладание необходимым минимумом знаний в области культурологии – условие sin?quanone[22]. Если вы женщина, которая подтягивается 14 раз и скачет, как кузнечик, – вам придется пройти тщательное гинекологическое обследование. Но и гармония всех возможных талантов вовсе не гарантирует путевки на Байконур.

В сущности, космос начинается даже не с амбулаторного листа и трудовой книжки, а с рулетки. Максимальная длина ступни – 29,5 см. Максимальное расстояние между углами подмышечных впадин – 45 см. Максимальная ширина бедер в положении сидя – 41 см. Что – «поехали»? Вот то-то и оно; как говорил Пончик в «Незнайке на Луне», «мне в космос нельзя, я тяжеленький».

Требования выглядят ужасно неромантическими, не сказать кафкианскими; на самом деле невесомость лишь кажется чем-то невероятно романтическим.

На самом деле без гравитации человеку очень и очень плохо, точнее, неудобно: есть, спать, мочиться, не говоря уже обо всем остальном. Гагарин вон даже карандаш не мог удержать во время полета; и Гагарину еще повезло – ему, по крайней мере, не надо было пить во время полета собственную мочу, а вот вам, если вы в самом деле намерены стать космическим путешественником, – придется. Ну, хорошо, «очищенную», но тем не менее.

Если уж речь зашла о меню: скорее всего, вы будете закусывать деликатесные жидкости собственной грязной одеждой – ну, разумеется, также «переработанной»; раз начав, трудно остановиться. Страшно даже подумать, сколько раз за время путешествия вы успеете съесть собственную рубашку. Что еще они придумают «очищать»? Придумают, не беспокойтесь. Да-да, все мы прекрасно осознаем, что полет в космос – не увеселительная прогулка; только вот мало кто понимает, до какой степени не увеселительная.


Если вы полагаете, что пожирание рубашки – это самое страшное, то ошибаетесь. В любой книжке о космическом путешествии есть коллизия, связанная с наступлением нештатной ситуации. В идеале – хотя, разумеется, было бы недальновидно рассчитывать на столь экзотичные приключения – заражение космической инфекцией или контакт с чужими существами, которые первые полгода скребут по обшивке корабля щупальцами и лишь затем проползут непосредственно в ваш скафандр. Бог с ними, с инопланетянами; пусть будет тривиальнее. Представьте себе, что в каком-то электроприборе – а так бывает – случилось короткое замыкание и он заискрил: понимаете, что произойдет, особенно в закислороженной среде? Взрыв: полная аннигиляция частиц, из которых вы состояли. А потеря связи с Землей в результате электромагнитной бури? А столкновения с метеоритами? Это ведь только кажется, что напичканный интеллектуальным оборудованием корабль в состоянии увернуться от чего угодно. Ну, хорошо, допустим, он увильнул от булыжника или космического мусора, а что делать с пылинкой, которая, однако ж, летит со скоростью 60, допустим, тысяч км/час? Да плюс ваши, скажем, 28 тысяч. И? Что «и»: дыра в обшивке, разгерметизация, прощай, дорогая береза, прощай, любимая сосна. Такого рода инцидент может произойти в любую секунду, вас об этом предупреждают, и это тоже правила игры в Большое Космическое Путешествие.


Однако ж самое опасное в космосе даже не инопланетяне и не пыль-убийца, а люди, обычные люди.

Разумеется, вы разумный человек и не собираетесь ни с кем ссориться в таких неподходящих условиях. Но представьте, что у другого космонавта – который тоже выращивает зеленый лук – улетит колпачок от зубной пасты и залетит к вам в рот? А если еще через пять минут вы вдохнете крошку хлеба, за которой этот болван не уследил? А если ночью ему вздумается храпеть? Замкнутое пространство; канализировать раздражение невозможно.

Нет, это вам не суборбитальный самолет – тут будут приключения, обязательно будут.

Что на самом деле нужно настоящему потенциальному космическому путешественнику – так это какая-нибудь добротная угроза: известие о комете, которая столкнется с Марсом или Венерой, нашими соседями, и устроит опосредованный коллапс Земле; вторжение инопланетян или злокозненный комплот Саудовской Аравии, Северной Кореи и Южного Судана, который сделает Землю необитаемой.

Тогда, вместо того чтоб клепать приложения для айстора, люди займутся тем, чем им и следует – поиском планетыдвойника, терраформингом Марса, полетами на спутник Юпитера – Европу и сбором антивещества для экспедиций на расстояния, измеряемые световыми годами.

И даже если «запасная планета» так и не найдется, даже если вы каждый день будете блевать в собственный шлем, все равно выполнять такую миссию – это круто; путешествие ни в одну страну, ни на какую территорию не сравнится с настоящим путешествием в космос.

Напоследок – хорошая новость. В 2029 году к нам прилетит астероид Апофис. Он пройдет либо очень близко к Земле, либо врежется в нее. Чтобы этого избежать, придется высаживаться на него, закладывать атомную взрывчатку, затем взлетать оттуда; дело найдется для всех – и для профессиональных космонавтов на зарплате, и для путешественников-добровольцев, и для туристов.

Эффект Бильбао

Известно, что в коллективном сознании жителей России витает идея сделать страну а) livable (в переводе – пригодной для жизни «среднего класса»); б) «конвертируемой» – то есть местом, где, как в Лондоне, Брюгге и Амстердаме, будут пастись существа высшей расы – иностранцы. Начальство знает об этом и в целом относится к чаяниям избавиться от чаадаевско-декюстиновского клейма благосклонно.

Особенно ощутимы ребрендинговые потуги в Москве – где теперь шагу нельзя пройти, чтобы не вляпаться в какой-нибудь каток, центр современного искусства или трехзвездочную гостиницу.

Между тем, несмотря на колоссальные средства, вложенные в обретение «новой физиономии», Россия попрежнему демонизирована мировым сообществом, никакого туристического бума нет и в помине, а буржуазия, хоть ты тресни, не верит в перспективы вестернизации и под разными предлогами, от невозможности защищать интересы «Кировлеса» до дороговизны иномарок, норовит, согласно последним исследованиям, улизнуть на ПМЖ в Испанию.

Минуточку… – в Испанию? что такое, спрашивается, есть в этой Испании, что туда все стремятся? Приходилось ли вам слыхать когда-нибудь об «эффекте Бильбао»? Нет?

Во второй половине 1990-х архитектор Фрэнк Гери по заказу муниципалитета испанского города Бильбао выстроил удивительное здание – филиал Музея Гуггенхайма. Диво дивное, чудо чудное, оно напоминает гибрид артишока и летающей тарелки… Геббельса и Клары Цеткин… как бы то ни было; факт тот, что, именно благодаря этому зданию за считаные годы – если не месяцы – в городе, ранее известном разве что как гнездо баскских сепаратистов, своего рода испанский Ачхоймартан, началось процветание. Сюда хлынули туристы со всего мира – а затем и инвестиции. Тотчас же был отчеканен особый термин – «эффект Бильбао»: вы нанимаете какого-нибудь дорогого архитектора, строите некий – один! – архитектурный объект, который – бац! – становится «знаковым» или даже «иконическим» и выступает катализатором «обновления» окрестностей – а уж затем вокруг него выстраивается «идентичность». Влажная, сами видите, фантазия любого политика, работающего на местности, чей потенциал считается недооцененным.

Как никому в Москве/России, страстно желающей претерпеть именно такого рода метаморфозу, не пришло в голову сделать что-то подобное – уму непостижимо; ведь ни в столице, ни где-либо еще, странным образом, нет такого «иконического здания» – само существование которого могло бы стать источником быстрых – напоминающих волшебство – перемен. Ни собор Василия Блаженного, ни Мавзолей, ни главное здание МГУ, при всем уважении, с этой функцией никоим образом не справляются. Учитывая тот факт, что «бильбаоизация» – похоже, единственный рецепт, который еще не попробовали здесь применить, разве неправомерно предположить, что превращение страны – и радикальная мутация общества – за счет иконического здания есть не что иное, как самая реальная из всего спектра перспектив, существующих здесь и сейчас.

Разумеется, тотчас же встает вопрос – что такого необычного следует построить в Москве, чтобы «эффект Бильбао» проявился во всей полноте и с гарантией?

О том, что это может быть, следует спрашивать не архитекторов, а тех, кто знает Россию лучше всего: разумеется, писателей. Неплохим подспорьем – и кладовой свежих идей – могло бы стать творчество В. Г. Сорокина, чей статус главного литератора современной России вряд ли кому-то придет в голову оспорить. В его книгах, в частности в «Метели» и «Теллурии», описывается фантасмагоричная, но хорошо узнаваемая Россия будущего, главная особенность которой – диспропорция, странное искажение размеров. Здесь на каждом шагу встречаются объекты, напоминающие обычные, но увеличенного или уменьшенного размера – вроде «малых лошадушек» и хтонических великанов. Очевидно, что диспропорциональность, нарушение естественных масштабов здесь – всего лишь естественная реализация метафоры, описывающей феномен жизни в стране, чья идентификация в значительной степени обусловлена присущей ей «несоразмерностью»: здесь слишком большие пространства, гипертрофированно большое государство и – карикатурно маленький человек (ср. тема «маленького человека» в классической русской литературе).

Разумеется, с точки зрения архитектурных стандартов причудливо несоразмерное – и намеренно нелепое – здание кажется ошибкой, чем-то заведомо неприемлемым. Но разве крупнейшие достижения отечественной цивилизации не были результатами, по сути, великих ошибок? Да, развалили страну в 1917 году, есть грех, – но за пять лет отстроили государство сильнее прежнего. Опростоволосились с пактом Молотова – Риббентропа – и выиграли войну. Ошиблись в начале 1950-х в расчетах веса атомной боеголовки на ракете – получили возможность поставить на нее корабль, способный вместить человека, и десять лет спустя стали первыми в космосе.

Единственное, что требуется для бильбаоизации России, – совершить какую-то колоссальную эстетическую ошибку. Едва ли процесс выявления идеального проекта такого рода иконического здания потребует сколько-нибудь значительных усилий – достаточно объявить конкурс: мы все знаем, что из этого получится. Да-да, то самое – мудрость про «хотели как лучше» тривиальна, однако неотменяема, как законы Ньютона. Произнося «как всегда», мы склонны иронизировать над собой, однако эта ирония – отчасти напускная: достаточно взглянуть на карту мира, чтобы понять, что «как всегда», может быть, не выглядит инвестиционно привлекательным, но зато все-таки нечто достаточно грандиозное.

Как бы то ни было, в данном случае «как всегда» означает «ровно то, что нужно». Именно таким и должно быть это иконическое – служащее окном в мир будущего – здание: бессмысленным, максимально нелепым с функциональной точки зрения, воплощающим в себе все касающиеся России предубеждения и предрассудки, непропорционально большим – исполинским (нановариант отпадает по понятным причинам): нечто среднее между сталинским Дворцом Советов, мордорским Барад-Дуром, ливанским Баальбеком и выстроенным в Бухаресте при Чаушеску дворцом парламента. Остается лишь надеяться, что никому больше не придет в голову повести себя рационально – и попытаться продемонстрировать, что Москва «ничем не отличается от Брюгге», старинного, аккумулирующего в себе культурные ценности европейской цивилизации города. Мы все видели, куда это ведет; уж мыто знаем, чего стоили надежды на Олимпиаду. Только Грандиозная Ошибка станет катализатором обновления – и по-настоящему изменит мнение о России; только так можно де (то есть: де-де!) кюстинизировать – и «расколдовать» ее – за считаные месяцы; и кто, спрашивается, побежит в Испанию после того, как сама Россия превратится в мега-Бильбао – кто?! За семь верст киселя-то хлебать? Да вы что.

Обмен малют (съезд неоопричников)

«Жестокость метафизически оправдана… – плещется под белокаменными парусами рокочущее эхо. – Выгрызать и выметать… священная энтропия… высшее эротическое напряжение», – гротескная фигурка: к точеному туловищу приварена лобастая, с менделеевской бородой голова – танцует под низкими сводами. «Параллельная иерархия… грозная реальность… русский вариант шиваизма», – торопясь выплеснуть бесценные знания, она задевает антикварное, инкрустированное слоновой костью кресло, и одинаковые черствые старики на иконах, гобеленах и картинах гневно сдвигают брови. «Сверхжесткая евразийская дисциплина… геополитический жест… нас приговорили, и ответ будет симметричным…» – иногда бородач оказывается перед экраном, на который проецируются кадры из черно-белого кино, и тогда на его сократовском лбу и холеных кистях начинают плясать тени – древние шеи в собольих воротниках и сморщенные рты с чернеными зубами. «Синоним дифференцированной личности Юлиуса Эволы… символ андрогинии воплощен в метле… модернизация без вестернизации…» – преодолевая перепады внутреннего давления, лектор наливается фиолетовым, превращается в баклажан, мгновенно бледнеет, вспыхивает, меркнет, переливается разными цветами, мигает, как милицейский проблесковый маячок. «Сакральные псы Totengeleiter… сумеречные песьеголовцы… Хорасанская Сука… метафизическая собака…»

– Какая еще собака?! – возмущенно шепчет кто-то из зрителей.

Тут же на него рычат двое фактурных бородачей – бульдожьи лбы, выбритые виски, на рукавах серых номенклатурных пиджаков – черные повязки со свастикообразной символикой; штанины костюмных брюк заправлены в солдатские бутсы. «Грозный живет в душе каждого русского человека… Опричнина – наш бесценный метафизический опыт… Война с Ливонией продолжается».


Именно здесь, в этой вот комнате по адресу – Владимирская область, город Александров, Музейный проезд, 20, строение 3, – жил Иоанн Грозный. Теперь вокруг трона тирана бегает автор монографии «Основы геополитики», член экспертной сети «Кремль. ORG» и лидер международного, с филиалами в Сантьяго, Исламабаде и Ханое, «Евразийского движения» Александр Гельевич Дугин. Четыреста сорок лет спустя он объявил Александрову слободу столицей неоопричнины и теперь окунает молодежь в архаику, охмуряет и вербует новых рекрутов, обналичивает бумажные средневековые деньги.

На экране эйзенштейновский Иван Грозный жжет мятежных новгородских олигархов. Бульдоги, подавив первый бунт, принимаются рассматривать диссидента:

– Он мне сразу чего-то не того: внешность какая-то глобалистская.

– Я бы даже сказал – мондиалистская.

Зал состоит не только из бульдогов – есть еще эрдельтерьеры, ризеншнауцеры, питбули, пекинесы; попадаются даже носатые таксы. Они – разношерстные новенькие – участники учредительного съезда молодых евразийцев.

У них был напряженный день. До того как узнать, чем отличается меделянский кобель от хорасанской суки, они спускались в пыточные катакомбы Малюты Скуратова, возносились на колокольни, организованно питались порционным оливье и, соблюдая сверхжесткий евразийский орднунг, аплодировали активистам движения, похожим на медалистов Всемирной выставки собак.

«Битва русских за мировое господство не закончена… Создается отряд евразийских амазонок… Новости с оккупированной оранжевыми территории… Если крадущийся ветер пахнет фосгеном, мы не должны по-детски дышать сквозь шерсть; мы должны надеть противогазы…»

Густопсовая метафорика двадцатилетних евразийцев завораживает; в какой-то момент шерсть вздыбливается и у меня, и я понимаю, что чего-то не хватает.

– Могу я взять нарукавную повязку?

– Можете, – отвечает компетентное лицо, – если собираетесь в дальнейшем присутствовать на мероприятиях.

Определенно: отращу бороду, приторочу к бамперу собачью голову, прогоню метлой по мостовой осколки витрин своего первого «Макдоналдса».

– «Ты рожден править Евразией… Лучше больше бегай по утрам и исполняй задания Союза… Современный мир, откровенно говоря, дрянь…» – сосед водит пальцем по измятому катехизису молодого евразийца.

– Да уж, ницшеанская вещь, – с уважением шепчет его товарищ.

Рассматриваю своих потенциальных коллег. Двадцатилетняя активистка, похожая на Ульяну Громову. Статный азиатский батыр, играющий скулами. Молодой дугинский обер-фюрер, еще один барбудо с толоконным лбом; быть может, на выборах нам предстоит вместе штурмовать пятипроцентный барьер.

Дугин постепенно глохнет, как автомобиль, которому выстрелили в радиатор; но его прана разлита в воздухе, струится по головам, искрит, неоновыми потоками носится по территории монастыря. Выныриваю из царского помещения, окунаюсь в быстро густеющий на евразийском морозе, черный, как машинное масло, воздух. Гудит ветер в проеме колокольни, гуляет зеленоватый лунный луч по кресту. К Тайным палатам на дружескую вечерю маршируют активисты международного «Евразийского движения». Монастырь гудит, словно заново запущенный гигантский двигатель: тяжело проворачиваются асбестовые звонницы, топчутся рафинадные терема, приседают алебастровые палаты. Уже из автобуса, сквозь скулеж, рычание и царапанье соседей, слышу, как оттуда, из самого сердца тьмы, доносится: «Живьем брать демонов!»

Отъезжая, замечаю, что в руках у обер-фюрера – кошелка с британским и американским флагами. Пытаюсь вспомнить слово… Этот, как его: мондиализм.

Тропа электриков

«И тогда, не в силах вынести красоту Гинканку… Кинкаку… Гукику… – с утра пораньше меня стукнуло в онсене, это такие японские бани, током, и поэтому я путаю некоторые экзотические слова, – монах поджег его, и самое знаменитое здание в Японии превратилось в…» Во что оно там превратилось, М. все равно не слышит. Я пересказываю ему финал «Золотого храма» Мисимы и одновременно пытаюсь протолкнуть сына поближе к восстановленной достопримечательности. Кинкакудзи, как, впрочем, и Гинкакудзи, Серебряный павильон, представляет собой рубленую избу размером с дачу на Николиной Горе; мостики, клены и кривые сосны обеспечивают пейзажу ощутимо «японский» характер. Находиться рядом с этими священными для аборигенов строениями днем так же странно, как в чужой спальне ночью. Японцы испытывают коллективные оргазмы при любой возможности – в период Цветения сакуры, в сезон Красных кленов, при виде того, как Золотой храм отражается в пруду, а тень от Серебряного ложится на залитый лунным светом белый песок. Выглядят они (японцы) в этот момент так, будто – как минимум – увидели голую Мэрилин Монро в ванне с мыльной пеной. Большинство из них буквально стонут от восторга (меньшая часть – от того, что их кости не выдержали напор толпы и уже хрустнули). «Смотри, как круто выглядит, да?» М. увлеченно разглядывает петушка на позолоченном коньке и кивает: «Похож на эмблему Тоттэнхэма».


Идея съездить в Японию с ребенком лишь на первый взгляд кажется не менее здравой, чем все остальные: это ведь такая удивительная страна, там есть самурайские замки, деревни ниндзя, роботы и шинкансены. Штука в том, что у нынешних детей нет того пиетета перед Японией, какой испытывали их отцы в восьмидесятые – когда «Легенду о динозавре» считали лучшим фильмом в мире, а большинство «фирм», что рисовали на самопальных «монополиях», были японскими. С чем ассоциируется Япония у детей сейчас? Подозреваю, что с экс-нападающим ЦСКА Кэйсукэ Хонда и наборами лего-ниндзяго.


От Серебряного храма – Гинкакудзи – вдоль аккуратно закатанного в бетон ручья, из которого там и тут живописно торчат ржавые трубы, проложена так называемая Тропа философов: дорожка, где в стародавние времена любил прогуливаться известный философ Нишида Китаро. На вопрос, какие конкретно проблемы обдумывал этот мудрый человек, я ответить затруднился, и М. потерял к философии всякий интерес. Более того, обнаружив, что тропа на самом деле состоит из двух параллельных, устланных бетонными плитами дорожек, он заявил, что пусть по Тропе философов хожу я сам – тогда как он будет путешествовать сепаратно, по «тропе электриков» (над второй тропой была проложена линия электропередач, и ему стало интересно, получится ли в ручье японская баня, если опустить провода в воду). Пейзаж действовал умиротворяюще, но в воздухе пахло скандалом.

Теоретически, ты медленно бродишь по тропе, разглядывая деревья сакуры, прислушиваясь к плеску золотых рыбок в ручье, останавливаясь взглядом на выставленных в открытом доступе традиционных глиняных изваяниях, заходя в дзенские сады из песка и камней в окрестных храмах и святилищах – и размышляя о шибуми, японской эстетике простой, ненавязчивой красоты. Доморощенных нишида китар тут пруд пруди, и ты просто медленно движешься в некой очереди – чувствуя себя как на похоронах Сталина, только без каких-либо перспектив увидеть в конце что-либо столь же значительное; «тропа электриков», тем временем, ноет от скуки так, как будто там пытают на электрическом стуле.


Первым делом ты поглядываешь на сайт Форекса – так ли уж слаба иена, как о ней говорят в последнее время? Потом начинаешь интересоваться новостями из Северной Кореи – не совпадают ли даты предполагаемой поездки с тамошними национальными праздниками, к которым Ким и его друзья обычно приурочивают запуск своих баллистических ракет, по странному совпадению пролетающих через территорию Японии. Затем твой загранпаспорт становится похож на иллюстрированное свидетельство о смерти – черно-белая фотография в траурном медальоне, которой японцы украшают визу, выглядит аллегорией Memento mori. Сходство довершают рассыпанные по картонному прямоугольничку визы цветы, предположительно все той же сакуры; такие вырезали облученные девочки из жалостливых советских песен о последствиях Хиросимы. Впрочем, если вслух произнести цифру, сколько такая виза стоит (в Японию формально невозможно поехать «самому», без тургруппы, и ради обретения визы приходится озолотить посредника), любой уважающий себя мертвец моментально выскочит из могилы.


В Нару, которая 1200 лет назад была столицей страны, ездят из Киото смотреть старозаветную, домостроевскую, так сказать, Японию: скребущие небо пагоды, павильоны с китайскими крышами, аллеи с каменными фонарями – и гигантский (самое большое деревянное здание в мире) храм, в который интегрирован исполинский Будда. Будда этот производит на детей гораздо меньшее впечатление, чем одна из внешне не примечательных колонн храма. В основании ее проточено отверстие. Это Ноздря Будды; точность пропорций не подлежит сомнению. Взрослый, засунувший в этот деревянный нос голову, проведет там остаток жизни, а вот дети, которых родители насильно ставят в десятиминутную очередь, теоретически, в состоянии выползти из этих тисков полуживыми. Счастливчиков встречают вспышками фотоаппаратов. Будда смотрит на суету равнодушно – чихать он хотел на все это.

Первостатейной, однако, достопримечательностью Нары является тамошняя фауна – олени. Их поголовье составляет аж 1200 штук, они мелкотравчатые, завез их туда бог Такемиказучи, и они напоминают заколдованных беспризорников. Попытка ребенка залезть им на спину оказывается бесплодной: где сядешь, там и слезешь, буквально. Наглые твари, они бродят по парку, а кое-где и по городу, высматривая вахлачков, которые еще не поняли, с кем имеют дело, и держат наготове купленные по 150 иен за пачку специальные «диарс-куки» (шика-сембей), в надежде, что олешка смилостивится и откусит кусочек. В действительности это напоминает кормление крокодилов – через двадцать секунд от пачки «куки» не остается даже бумажной упаковки, а затем начинается визг: мелкий рогатый скот обступает благодетеля со всех сторон и принимается шурудить зубами в чужом рюкзаке, хватая все подряд. У нас один такой бемби принялся лопать чрезвычайно важную карту – и если бы нам не удалось выдрать из его мандибул непрожеванную половину, мы, возможно, до сих пор так и не смогли выбраться из этого оленьего царства.


Главная проблема, связанная с Японией, состоит в том, что это страна полностью, на двести процентов, соответствует всем стереотипам. Фудзи выглядит ровно так, как на картинках: фантасмагорический, посреди плоской зеленой равнины заснеженный конус, ах, ах. Пресловутые школьницы, прикрывающие ладошкой рот, когда смеются, в нано-юбках, с бантами и в чулках, обнаруживаются ровно там, где им и следует быть, – в токийском квартале Харадзюку. Чебурашки? В каждой будке, и даже с надписями на русском языке есть. Обпившиеся саке и блюющие по вечерам в общественном транспорте клерки? Насчет того, что блюют, врать не буду, не видал, но когда над нами повис на поручне человек, не выглядевший трезвым, и принялся раскачиваться в такт движению, мы предпочли не ждать милостей от природы. Ирония в том, что японцам слишком хорошо удалось экспортировать свою «японскость»; до такой степени хорошо, что при встрече с оригиналом – в принципе, действительно экзотическим – загадочным он не кажется. Япония – страна постоянного дежавю. Она похожа на ближайшую якиторию – не хуже, но и не лучше. Все известно заранее.

Ну, почти все.


При попытке забронировать киотский капсульный отель 9hours через Booking.com возникает предупреждение, что с детьми туда хода нет; на сайте самой гостиницы дискриминационные ограничения, однако ж, отсутствуют. Мы рискнули – и никто не попытался нас выставить: безропотно выдали ключи от двух нижних капсул, юкаты и гигиенические наборы. Кому здесь нет места, так это парам: их разлучают внизу, мужчины в лучах стерильного хирургического света остаются заполнять регистрационные карточки, а их подруги уходят в особый женский лифт и уносятся в гинекей будущего.

Верхние этажи 9hours – одно из тех редких мест в Японии, о которых невозможно составить представление по чужим рассказам. Там реально круто – особенно непосредственно в спальном отсеке, напоминающем казарму клонов в «Стар Ворз»: длинный зал-пенал с двухэтажными модулями; черные стены бликуют в полутьме; светятся лишь окошки капсул. Внутри капсулы, неожиданно глубокой, – просторно и приятно-тревожно; кажется, что тебя упаковали для отправки в 3013 год. Округлые, из свежего твердого пластика своды цвета слоновой кости; полочка с розетками в изголовье; затейливый будильник, устроенный таким образом, чтобы будить именно тебя, а не соседей. Я не видел, в каком гробу хоронили Стива Джобса, но уверен, что его тело чувствовало бы себя в капсуле 9hours как у Христа за пазухой. М. тоже каким-то образом почувствовал, чьи уши торчат за дизайном всего этого инкубатора гармоничных личностей: теперь он, видите ли, понял, как чувствует себя айфон в коробке.

Так-то оно так, но 9hours все же стал единственным местом в Японии, где мне так и не удалось заснуть. Им бы закупоривать капсулу прозрачной дверью, как в стиральной машине; по каким-то причинам, однако, единственный способ отгородиться от посторонних звуков здесь – тканевая шторка-экран, и поэтому появление каждого следующего постояльца становится событием. Модель поведения «новеньких» одна и та же. Все начинают издавать сдавленные стоны восторга и затем исступленно фотографировать. Большинство не сразу осознают, что все их шепоты и щелчки камеры транслируются во все ячейки спального отсека одновременно. Попасть в будущее при такой слабой шумоизоляции нет никакой возможности.


Япония – страна чуть ли не с нулевым уровнем криминала; преступления, совершаемые с участием детей, случаются раз в тысячелетие; тем чудовищнее выглядело то, что мы сделали. Дело в том, что, как ни странно, найти в этой стране приличный сувенир – загвоздка: магниты на холодильник в виде муляжа суши выглядят тошнотворно, а ничего другого, по сути, нет. В какой-то момент я стал заглядываться на объекты, находящиеся в общественной собственности. Первая попытка – содрать с забора эффектно усеянный иероглифами и сдобренный пиктограммой знак, не поощряющий купание, – удачей не увенчалась, слишком много свидетелей.

Второй раз меня заинтересовали таблички, на которых обозначены маршруты вокруг священной для синтоистов горы Инари, на окраине Киото. Гора заросла джунглями, через них проложены тропы, заставленные красно-черными, в две перекладины воротцами-«тори», образующими красные галереи, внутри которых ты и двигаешься – километрами, буквально. Фушими (святилище) Инари Тайся посвящено лисьей богине, отвечающей за урожай саке; в святилище покупаем деревянную табличку в виде лисьей мордочки – ее нужно раскрасить. М. рисует на лисьей мордочке Тоторо, героя аниме, – но с собой таблички брать не принято, надо повесить здесь же.

Теоретически, было бы здорово привезти домой красные воротца «тори» – настоящие, размером со столбы для качелей, – однако цены кусаются: миллион триста тысяч.

А вот таблички… Кто угодно согласится, что таблички – излишество, тут и без указателей не потеряешься. Глаза боятся, а руки делают. М. напоминает мне о моральной неприемлемости подобной стратегии: папа, воровать нехорошо. Приходится импровизировать: видишь ли, М., формально мирный договор с Японией так и не заключен, в каком-то смысле война не закончена, она идет здесь и сейчас, и раз так, можно квалифицировать наше приобретение как, ммм, трофей. В этот момент мы замечаем, что все то время, пока я откручивал проволоку, за моими манипуляциями из хибарки по соседству наблюдала женщина. Обратного хода нет, табличка уже наполовину в рюкзаке – но в голове у меня возникает некогда читанная нехорошая книга о японских лагерях для военнопленных. Мысль о том, выдержу ли я допрос, улетучивается лишь в тот момент, когда мы наступаем на огромную – размером с шинкансен – змею.


Шинкансены – это bullet-trains, футуристично выглядящие поезда, если не самые быстрые, то самые красивые в мире. Матвей называл их «шимпанзен», но на самом деле морды у них слеплены как будто с посмертной маски Удава из «38 попугаев»: приплюснутая, карикатурно-вытянутая и добродушная. «Шимпанзены» бывают желтые, зеленые, красные, но чаще всего – белые. Иконический образ Японии – белый шинкансен на фоне заснеженной Фудзи и цветущей сакуры. Вы окажетесь внутри этой картинки примерно на 40-й минуте переезда из Токио в Киото (если едете дорогим и самым быстрым шинкансеном типа Nozomi).

Японцы – нация одержимых: они одержимы муляжами еды, маленькими девочками, унитазами, но больше всего – железными дорогами. Половина страны ест палочками в виде шинкансенов. О новой модификации шинкансена, которая вот-вот появится и будет развивать еще большую скорость, в газетах пишут чаще, чем о китайской угрозе. Игрушечные шинкансены продаются даже в стойеновых магазинах. Говорят, многие отцы по воскресеньям специально водят детей либо на платформы, либо на мосты – и просто смотрят на поезда, совместно медитируют, делают с ними селфи, обсуждают дизайн и ходовые качества. Трэйнспоттинг всегда считался чудачеством, не имевшим массового распространения, но в Японии каждый ребенок становится трэйнспоттером. На двадцатиперронных вокзалах запросто можно проторчать целый час – что-нибудь происходит там постоянно, интервалы движения только между Токио и Осакой составляют три минуты. Чувствуешь себя как будто посреди комнаты с огромной моделью железной дороги на батарейках – и она все время работает.


Вообще, тот, кто проведет все время, отведенное на поездку в Японию, на вокзалах, поступит мудро и никогда не будет жалеть о своем решении. Потеряться здесь – правило хорошего тона; не спешите выходить в город. На вокзалах куча всего интересного, помимо поездов: дизайн камер хранения, муляжи еды в ресторанах, дикие предметы в торговых автоматах, дорожные наборы, намалеванные на платформах указатели вагонов особого типа – Ladies Only.

Неплохое детское развлечение, о котором не упоминается ни в каком путеводителе, – коллекционировать памятные отпечатки. На некоторых станциях железной дороги – а может быть, на всех: мы нашли их и в Наре, и в Киото, и в Токио, – выставлены столики, на которых лежат специальные наборы для путешествующих – большая печать с эмблемой конкретной станции и фирменная гербовая бумага. Обратная сторона этой прекрасной традиции – вы все время будете искать эти чертовы столики, которые, как назло, запрятаны в самых неприметных углах.


Попробуйте замереть посреди толпы с путеводителем – тут же обнаружится какой-нибудь сердобольный джентльмен, который отведет вас к нужной платформе – явно пропуская собственный поезд. Спектакли, которые разыгрываются на платформах, заслуживают отдельного визита. Все дело в том, что там обитают специально обученные джентльмены с палочками, которые «отправляют» поезда. Злые языки связывают их существование с тем, что правительство искусственно – внерыночным образом – создает рабочие места, и поэтому в Японии множество людей, выполняющих работу, которой либо и нет вовсе, либо ее уже сделал кто-то еще. Если вы хотите доставить этим скромным труженикам удовольствие, спросите у них, когда придет следующий поезд. Напустив на себя сосредоточенный вид, они достают из кармана небольшое, размером с отрывной календарь, расписание, затем сверяются с извлеченным из планшета огромным, с «Войну и мир», – после чего, удостоверившись в своей абсолютной компетентности, выдают: «Через сорок четыре секунды».

И еще. На шинкансене ездят на длинные дистанции; а в пригороды – на электричках, как туристы из «Чебурашки».


Намереваясь хотя бы одним глазком зацепить «подлинную», захолустную, «нехоженую» Японию, я заблаговременно приобрел специальную книгу Hiking in Japan с описанием САМЫХ ЛУЧШИХ пешеходных маршрутов страны. После жесткого кастинга в финал вышел маршрут Yamanobeno-Michi: самая старая из зафиксированных в письменных источниках дорога в Японии, финальная часть пути из Эдо в древнюю столицу – Нару. Примерно тринадцать не особо сложных, без утомительных подъемов километров, судя по описанию, по сугубо сельской местности: храмы, рисовые поля, святилища. Мне хотелось показать М. пейзажи, похожие на те, что мы видели в «Тоторо» и первых десяти минутах «Унесенных призраками». В целом это было хорошее путешествие – приятно, когда ребенок, которого невозможно вытащить в соседний парк, проходит пешком тринадцать километров – деться-то некуда. Там действительно было несколько святилищ, где можно было пить родниковую воду из деревянных чашек на бамбуковых трубках; храмы, где перед молельными воротцами надо дернуть за шнур, хлопнуть в ладоши и поклониться – может быть, в какой-то другой последовательности; японцы правда это делают, и с комически серьезным видом. Еще там были курганы, заставленные, как щитами, надгробными камнями, аллеи из вязов и криптомерий, могила легендарной царицы Химико, живописные сады и виноградники – но особенно запомнилось, что примерно треть маршрута проходит через колоссальную торговую аркаду, то есть через крытый рынок; что почти вся тропинка была заасфальтирована; что почти отовсюду было видно нечто похожее на промышленные постройки; что сюрреалистические огороды с квадратными арбузами охраняют зловещего вида японские чучела; что в лесу под каждым деревом расставлены торговые автоматы с прохладительными напитками; и что в туалете расположенного рядом с маршрутом гигантского храма секты тенрикие, в цокольном этаже, перед каждым писсуаром стоят особые сандалии, которые следует надевать непосредственно перед отправлением нужды.


Апофеозом нашего посещения Ахинабары стала унизительная попытка проникнуть в туалетные комнаты одного из тамошних игорных заведений, знаменитого тем, что там – по слухам! – в писсуары встроена особая система, позволяющая измерять силу струи и соревноваться таким образом с конкурирующими фирмами; однако соответствуют ли эти слухи действительности, установить не удалось, потому что детям до шестнадцати туда нельзя – территория азартных игр. Поскольку в Японии каждое второе здание – это зал для игры в пачинко (азартная игра с шариками и музыкой, типа пинбола), нет ничего удивительного, что у них проблемы с рождаемостью: а какой смысл заводить детей, если их все равно никуда, считай, не пускают.

Ахинабара – это такой район в Токио, он еще называется «Электрик Сити», и все кому не лень советуют сходить туда – там, видите ли, можно найти не просто электротовары, а «что-нибудь эдакое». Мы отправились туда в надежде найти какого-нибудь сногсшибательного японского робота – кого-то вроде R2D2 при Энакине Скайуокере.

Специализированный роботовый магазин обнаружился далеко не сразу – а в нем продавался стандартный набор сувенирных стаканчиков для саке, роботы, как в «Детском мире», и еще там по телевизору показывали футбол, в который играли какие-то пыльные железяки.

В Ахинабаре десятки торговых центров в 6–7–8 этажей, многие состоят из отдельных лавочек и торгующих всяким трэшем автоматов. Лавочки с виду вроде как детские – солдатики, машинки, комиксы, но вместо детей там бродят типы неопределенного – за тридцать – возраста и скупают охапками странный пластик: школьницы в стрингах с плетками, неприятные инопланетные монстры, антропоморфные грибы, фартуки псевдогорничных и халаты лжемедсестер. Не будешь же кивать на каждую вторую витрину – «Туда не пялься, там ничего интересного»; в конце концов, за три дня до этого мы были в парке развлечений, и там в павильоне «Дом с привидениями» его пугали свежесрубленными головами и свежевывороченными кишками, и ничего – выдержал. Такая уж, видно, страна, приехал – смотри.

Исходя из увиденного, идеальный выходной день среднестатистического японского отца выглядит следующим образом. Утром он вывешивает на шест перед домом надувных карпов – в честь детей. Затем выезжает на ближайший аналог станции «Ахинабара» в «Электрик Сити» и покупает сыну свежий выпуск комикса про антропоморфные грибы, а себе – новый набор пластмассовых фигурок школьниц в трусах. После чего оба, запасшись терпением и расписанием движения поездов, отправляются глядеть на железную дорогу. На обратном пути – заезд в игорный дом патинко: пока барабанные перепонки папы лопаются от звона сотен металлических шариков, сын, плотно пристегнутый на заднем сиденье, сторожит машину на парковке. Вечером – просмотр телепрограммы (футбол роботов) и совместное поедание сырой рыбы.


Свойственная японцам привычка употреблять в пищу рыбу (а в особенности сырую) вызывает у М. физиологическое отвращение. Тем не менее один раз мне удалось накормить его, ни много ни мало, унаги, копченым японским угрем, выдавая его первое время за какую-то особую японскую свинину. В техническом смысле опыт удался, но задним числом на вопрос о том, на что была похожа эта вкуснейшая (и далеко не дешевая, несмотря на благоприятный курс иены) еда М. отвечает, не задумываясь: «На крысу». Тьфу.


Не вполне удовлетворительным оказался и поход на знаменитый киотский рынок Нишики, который описывают как место, где можно купить любую японскую еду. Слава его сильно преувеличена. Рыба нас не интересовала. Приложив колоссальные усилия, нам все-таки удалось найти искомый грааль: конфеты в виде цветных кирпичиков лего. Выглядит эффектно, на вкус – прессованная сахарная пудра. М. наглотался этих деталек, а я – «пирожных» из водорослей и с васаби. Та же история, что со всей этой Японией: вот как ты себе его представляешь, такое оно и на вкус.

Несмотря на предубеждения, когда мы оказались в сушибаре с конвейером, М. продемонстрировал изрядную ловкость по части выхватывания с ленты тарелочек. Первое время мне тоже казалось, что наконец-то наше путешествие в Японию вступило в идиллическую стадию. Сочетание дешевизны и технологичности, однако, имеет и обратную сторону. Горка пустых тарелок рядом со мной стала угрожающе крениться под собственным весом; в какой-то момент я почувствовал, что если съем хотя бы еще один кусок рыбы, то умру прямо там. Откуда-то справа, тем не менее, по-прежнему шел голос: «Папа-еще, папа-еще…» – собственно, это последнее, что я слышал перед тем, как подо мной подломился стул. Очнулся я уже в автобусе, от криков: «Смотри, джедаи! Джедаи!» Сначала мне показалось, что это галлюцинация, эффект какого-то яда, проникшего в меня с рыбой, – но затем мы увидели это еще и еще раз. Знайте: в Японии каждого дорожного рабочего снабжают светящимся звездным мечом. Зрелище сюрреалистическое.


Разумеется, страну, где парковщики размахивают звездными мечами, где огородники выращивают кубические арбузы и где в общественных банях сквозь воду пропускают электрический ток, трудно назвать совсем уж обычной. Нет-нет, в Японии несомненно есть что-то паранормальное. Однако не верьте тем, кто расписывает Японию как самую интересную страну на свете. Токио похож на гибрид Франкфурта и Минска; и даже в «древнем Киото» охотникам за диковинками приходится нелегко – город некомпактный, не зеленый, и, каким бы прекрасным ни был общественный транспорт, преодоление расстояний между любопытными объектами занимает много времени. Пагоды и дзенские сады – все эти аккуратно расчерченные граблями и украшенные естественными каменными структурами песчаные грядки – в какой-то момент осточертевают даже взрослому, а у ребенка этот момент настает гораздо быстрее. Нажимать, из исследовательского интереса, на унитазные кнопки и протыкать бумажные стены гостиничных комнат пальцем – любопытно, но и это приедается.

Живые гейши? В самом деле, на улице нет-нет да и прочапают наштукатуренные фифы в высоких сандалиях и цветных кимоно, но далеко не всякий второклассник заинтересуется гейшами. Страна самураев и ниндзь? Но «самурайские замки» больше похожи на увеличенные копии лаковых изделий из мебельного магазина – такие же пустые внутри, а все ниндзя сконцентрированы в «парках развлечений», где можно арендовать костюм наемного убийцы, покидать пластмассовые суррикены и провести пятнадцать минут в «ниндзя-хаусе» – доме-лабиринте с потайными дверьми, секретными коридорами, навесным потолком, вращающимся фальшивым буфетом. Детям нравится, но сам аттракцион, есть ощущение, спроектировали в Белоруссии в конце семидесятых.


Япония – зараженная бациллой скуки страна, в которой всем заправляют старики и инфантильные взрослые, а настоящие дети маргинализованы, – и тем не менее лучшее в мире детское место находится там. Оно называется музей Ghibli и расположено в отдаленном пригороде Токио. Невозможно описать, что это такое: несимметричное, словно бы много раз достраивавшееся, увитое плющом здание выглядит совершенно не по-японски. Большое, как французский замок-шато, с башенками, оно, тем не менее, будто парит в воздухе на крыльях-террасах. В музее нет никаких «звездных» экспонатов – просто светлые, темные и цветные, забитые книжками, велосипедными деталями, рисунками-набросками, чертежами, моделями парусников, картами комнаты, где как будто только что закончилось проектирование какого-то самого красивого и мощного в мире аэроплана; здесь есть атмосфера, есть экзотика, и дети там воют от восторга.

Одна из наиболее примечательных особенностей музея Ghibli состоит в том, что попасть туда практически невозможно. Представьте, что вы японец, не говорящий на русском языке, и вам нужно достать билет на некий определенный детский утренник в гарнизонный дом офицеров какого-нибудь закрытого Челябинска-65. Примерно так чувствует себя иностранец, который хочет попасть в Ghibli. Билеты не купишь ни на входе, ни по Интернету; ваучеры на строго определенное время нужно заказывать сильно заранее через автоматы, встречающиеся в некой особой торговой сети, – с дисплеями только на иероглифах. Собственно, это и есть главная задача при поездке в Японию с ребенком – раздобыть ваучер в музей Ghibli; ваучер, который затем обменивается на удивительные билетики – картонки, куда вклеены три настоящих, на кинопленке, цветных кадра из мультфильмов Миядзаки.

Ghibli – киностудия, на которой и работает Хаяо Миядзаки, гений мультипликации. Я отвратительный отец, но даже у меня хватило ума перед поездкой в Японию показать Матвею «Тоторо», «Унесенных призраками», «Рыбку Поньо», «Принцессу Мононоке» и «Войну тануки в периоды Хэйсэй и Помпоко». Все это чрезвычайно странные, гротескно красивые, пропитанные колдовством и пронизанные ироничной меланхолией мультфильмы про маленьких девочек, призраков, духов и оборотней, из которых ребенок, не читавший ни Мураками, ни японской главы «Чапаева и Пустоты», не видевший «Трудности перевода», может, тем не менее, трансплантировать себе в голову образ этой страны – слишком быстро открывшейся миру, вестернизированной и индустриализованной, однако «в душе» оставшейся крестьянской, феодальной, изолированной, замкнутой на саму себя – и сохраняющей магию, свойственную архаичным обществам.

В кинозале на пленке показывают мультфильм, который Миядзаки снял специально для своего музея: волшебную историю о целой воздушной флотилии котобусов и втором пришествии Тоторо – очень чинного, надутого от важности до размеров сумоиста, с чопорным зонтом лесного существа; в тот момент, когда Тоторо, наконец, узнает героиню и расплывается в своей гипергагаринской – никакие завязочки не помогут – улыбке, понимаешь, что вот это и есть главный момент в Японии. М., правда, сказал, что был еще один, не хуже, – когда в зале на третьем этаже обнаружился гигантский плюшевый Котобус – в которого можно было заходить, как в настоящий автобус. И еще залезать на крышу – со стороны хвоста. И сползать сверху на морду-капот. И бросаться «черными чернушками».

Наш соплеменник

– В «Му-му», – гугукает трубка и отключается.

По телефону у Д. Быкова противный голос; он не похож на того добродушного Громозеку, который во «Времечке» принимает звонки жалующихся на протекшую крышу граждан. Между тем я бы мог поплакаться ему на коммунальные проблемы не хуже прочих. Мы с ним, между прочим, соседи, хотя на лавочке, конечно, не распиваем. Разговаривали один раз, на вручении премии «Национальный бестселлер», которую я, член жюри, его «Орфографии» не вручил. Я иногда вижу его у себя во дворе, непременно в шортах.

В «Му-му» – после ряда консультаций я выясняю, что означал этот странный звук, – Быков вваливается закутанным в доху; на голову нахлобучен танкистский гермошлем. Доха немедленно направляется к буфетчицам и требует винегрет, зразы, блинчики, пиво – с какой-то нервической поспешностью, будто туалетную бумагу у смотрителя пятирублевого сортира. Видно, что еда для него – раздражитель; он реагирует на нее, как вампир-абстинент на кровь. Он только что с лекции: читает в Домжуре курс журналистского мастерства; через несколько часов ему нужно бежать на эфир во «Времечко»; «Му-му» – не столько место встречи, сколько дозаправка в воздухе.

Место похоже на улучшенный вариант советской столовой начала восьмидесятых и располагает к общению. У нас завязывается светский разговор: я чуть было не задавил вас во дворе – а я вас! – да ну что вы! – ах-ах. Рассказываю ему, как беседовал о нем с Евтушенко, и пытаюсь воспроизвести, как тот читает свои стихи: «Меж-ж-жду гор-р-родом – НЕТ – и гор-родом – Да…» – «…есть город-минет и городп**да!» – орет на все «Му-му» мой собеседник. Вот и Евтушенко говорил мне, что Быков знает наизусть множество его стихов; не уверен, что все они совпадают с авторской версией. Быков славится своей удивительной памятью. Сколько всего стихов он знает наизусть?

– Да тысячи три. Почти все песни Щербакова наизусть – это порядка пятисот. Все песни Новеллы Матвеевой – порядка трехсот. Все песни Окуджавы – тоже порядка трехсот. Достаточно много классики, достаточно много своих стихов – штук двести точно. Состав этой мнемонической библиотеки свидетельствует о специфическом вкусе ее хранителя.

Иронически разглядывая «машинку», он сообщает мне, что сам-то он интервьюирует людей без диктофона.

– Фунес, чудо памяти?

Аналогию с борхесовским человеком, который запоминал все, воспринимает без восторга. Борхес кажется ему посредственным писателем:

– У него слепорожденная муза; это человек, который все видит через литературу.

Претензии у него не только к Борхесу:

– У меня есть подозрение, что латиноамериканская литература потому не может быть хорошей, что это литература, написанная захватчиками. Это не их земля. Так в латиноамериканской литературе, так в американской. В подсознании стран, где коренное население жестоко выбито, живут какие-то кошмары. Поэтому все время что-то жуткое грезится Стивену Кингу, поэтому такие мучительные и невыносимые фантазии у Маркеса – какие-то муравьи кого-то съедают. То же, подозреваю, и в русской – Россия тоже захваченная страна, в этом я не сомневаюсь ни секунды.

В его романе «Эвакуатор» захваченная страна вспыхивает. Чеченцы взрывают АЭС, менты, пользуясь положением о чрезвычайном положении, метут всех подряд, закрываются рабочие места, а население стремительно криминализуется. Игорь и Катька, работающие в глянцевом журнале, бегут из Москвы, а потом и с Земли вовсе. Я задаю главный, может быть, вопрос, возникающий у человека, который прочел «Эвакуатора»: валить-то надо отсюда?

– Нет, конечно. Ну, то есть кому-то надо. Но, во-первых, Россия придает масштаб всему, что ты делаешь. Это огромное сырое эхо, которое подзвучивает каждый звук. Во-вторых…

Тут у него звонит мобильный.

– Да, придумал. Житинского!

Звонят из оргкомитета премии «Нацбест», Быков номинатор. В финале, однако ж, предполагает Быков, опять окажется его «Эвакуатор» – вместе с гарросовской «Серой слизью», как раньше, в 2003-м, «Орфография» и «Головоломка».

Конкуренты давно дружат – более того, если они и в самом деле окажутся в финале, то церемонию придется проводить без них: они втроем уже аккредитовались на конец мая на 80-летие «Артека».

По всей этой гайдаровской жизни с пионерлагерями, моделями спутников и лыжными шапочками Быков ностальгирует страстно. Мистическим отношениям с советским миром посвящен его первый роман – «Оправдание». В «Эвакуаторе» тоже вздыбливается на мгновение призрак этой добротной жизни.

– Я человек позитивного склада. Мне нравилось, как было в России в семидесятые годы. По крайней мере, у тех людей было кратковременное единство власти и общества.

Быковская национальная идея проста, как первомайский транспарант:

– Мы единое государство, мы должны им стать. У нас нет лишних людей. Нам нужны все. Поднять и одеть любого бомжа и дать ему работу, дать ощущение смысла, перестать отбирать результат труда. В нынешней стране никто никому не нужен – я не нужен, вы не нужны, нужны только нефтяники. Государство считает, что человек должен работать на государство, отчужденное и прекрасное, либералы считают, что на себя должны работать избранные, а остальные – это пролы, которые работают на них. Я считаю, Россия должна быть страной социального антидарвинизма, где выживает не сильнейший, а слабейший, где все вовлечены в общий труд, – такая, по сути, философия общего дела, но только этим общим делом является не воскресение мертвых, а создание сверхдержавы, лучшей страны в мире.

Так я и думал: хлебом не корми – дай поговорить о России – на форумах, в ЖЖ, в «Му-Му»; бесконечный кухонный треп.

– Нет, это не кухонный треп. Весь ужас в том, что Россия – это болото, дикое поле, самая непроговоренная, неопределенная страна. Надо договориться: есть вещи, которые не делает никто. Полицейский не должен вас бить при задержании. Деньги, выданные на детей, не должны уходить на генералов – и так далее. Мы, люди слова, должны это проговорить. А потом, слушайте, а о чем еще-то говорить – чё, о машинах, что ли?

По-видимому, апофеозом этих разговоров о России были случившиеся полгода, которые он проработал в газете «Консерватор».

– Бывало, до восьми работаешь как бешеный, потом пошли все в буфет, взяли водки и сала и два часа сидят, п**дят о России: ах-х*ительно интересно. Асриян, бывало, Крылов, Долгинова, Ольшанер, сидим, бля-а-а! Курьер уже знал: если в восемь часов зовут курьера – значит, за водкой и салом, только за этим у нас ходил, больше ни за чем. И вот это мне нравилось: до смерти работаем и до полусмерти пьем.

Надо ли уточнять, что эти полгода, в 2002/2003-м, Быков считает лучшими в своей жизни.

Воспоминания о журналистской вольнице настраивают его на лирический лад: он начинает декламировать свое собственное стихотворение – что-то про (у меня память примерно в 3000 раз хуже быковской) «везде, куда доходят поезда, царила неизменная п**да! П**да, п**ды, п**дой, в п**ду, п**дами!». На нас начинают оглядываться. Я вспоминаю, как в 1995-м его уже забирали в милицию за участие в газете «Мать», легализовавшей ненормативную лексику. К нашему столику приближаются двое – ну, думаю, началось. «Можно попросить у вас автограф?» Вообще-то, это две девушки. Быков, как ни в чем не бывало, подмахивает картонную подставку с логотипом «Балтики». К нам приближается еще одна поклонница. Я понимаю, что если так дальше будет продолжаться, то поговорить нам не дадут. Эвакуируемся из «Му-му» в тихое место.

Быков рассматривает мою машину с сомнением – будто это межпланетная лейка из «Эвакуатора». В поездке он напряженно следит за дорогой: в нем чувствуется соскучившийся по баранке водитель. Его «семерка» зимой стоит в гараже: на метро, полагает ее хозяин, все равно быстрее. К тому же его преследуют воспоминания о перенесенных кошмарах: один раз ему снесли дверь и один раз въехали в бочину: «Не я был виноват». Вообще видно, что он очень благонамеренный, добропорядочный человек.

– Как говорили у нас в армии, е**ло большое, растянешь, – дружелюбно говорит он мне, когда я тянусь к зажигалке прикурить, и тут мы приезжаем. Охранники в редакции подозрительно посматривают на наши оттопыренные карманы.

С армией ему «сказочно повезло» – он служил под Ленинградом, почти в черте города. Повезло не сразу – в течение года он, студент журфака МГУ, пытался косить, жалуясь на повышенное внутричерепное давление. В 1987-м давление резко упало: «Может быть, мозг уменьшился, а может быть, на это время пришлась моя самая первая очень бурная влюбленность», – и он загремел. Армия ассоциируется у него с разгрузкой вагонов: «Круглое катал, а плоское таскал». Еще он дружил с поваром и, как Сирано де Бержерак, писал его девушке письма в стихах – за что иногда получал вторую порцию.

Позже писать за других стало одной из его специальностей. В голодные послекризисные годы он писал авантюрные и эротические романы за каких-то неведомых авторов. За Гумилёва – стихи в романе Лазарчука и Успенского «Посмотри в глаза чудовищ». В армии писать за офицеров ему не разрешали – но зато иногда ему удавалось попечатать на штабной машинке. Стихи солдата опубликовала «Звезда» – тогда уже далеко не красная.

Правда, что в 1987-м, в 20 лет, он умудрился вступить в КПСС?

– На самом деле не в восемьдесят седьмом, а в восемьдесят девятом, когда уже вовсю полыхали костры из партбилетов.

И?

– Это была такая протестная акция. Мне казалось, что я нонконформист.

Можно ли взглянуть на его партбилет?

Нет, потому что на самом деле он успел побыть только кандидатом. Получать членский билет нужно было уже в Москве – и там он уже понимает, что «всякий хеппенинг имеет свои пределы».

Честно говоря, если бы даже я и увидел партбилет Быкова, это не было бы так удивительно, как наблюдать его чуть ли не каждый вечер в телевизоре. Что, черт побери, он там делает?

– Во-первых, это потрясающий источник сюжетов для газеты, «Собеседника». Одно дело – когда вы приезжаете в регионы как сотрудник газеты, другое – как ведущий «Времечка». Все двери открываются, власти трепещут. Потом – «Времечко» дает работу в прямом эфире, это сильный наркотик.

Наконец, «коллектив, рабочее безумие: тот артельный труд, который так любил Юрий Андреевич Живаго». Но все же так странно: автор «Орфографии» советует бабушкам, как закручивать кран.

– Слушайте, если бы у Окуджавы была в свое время возможность петь на улице – он бы пел на улице.

Но он же не рассказывает бабушкам о Маркесе и захвате России.

– У меня нет такой возможности. Но ведь и кран – симптом захвата России… – Тут он неожиданно переходит в наступление: – Вот вы тоже недурной критик, а тем не менее пишете про бодибилдинг, гоняли на каких-то мотоциклах…

Я начинаю протестовать: давно, раньше.

– И тем не менее. Ну, считайте, это мое экстремальное хобби. Ты берешь трубку, и тебя могут в прямом эфире послать или сказать: «Путин – диктатор», и программа после этого перестанет существовать. Или какой-нибудь идиот начинает рассказывать, как у него таракан живет ручной. Вот такой у меня экстрим. Потому что я, в силу своих физических данных – «он тучен и одышлив», как сказано о Гамлете, – не могу заниматься экстремальным спортом, потому что я буду смешон в этом качестве.

Сделав несколько глотков из бутылки «Балтики», он зачем-то добавляет:

– Я езжу на велосипеде, но стараюсь делать это вдали от чужих глаз.

Быков крупный, может быть, рембрандтовский даже мужчина; но в его размерах уж точно нет ничего патологического; всякий, кто видел его хотя бы и во «Времечке», скажет то же самое; сам он, однако ж, говорит о своих габаритах так много, будто ему редко удается протиснуться в стандартную дверь, не приложив при этом каких-то специальных усилий.

– Потом, конечно, и деньги тоже, – возвращается он к «Времечку».

Аргумент «деньги» я отказываюсь принимать – неинтересно.

– Нет, интересно, – неожиданно артачится Быков, – это деньги, сопоставимые с газетой. В результате я могу себе позволить издавать стихи – и свои, и некоторых нравящихся мне людей: Игоря Юркова покойного.

Вспоминаю, что роман «Эвакуатор» тоже начинается с фразы про деньги: «И потом, – сказал Игорь, – у нас живые деньги», – после чего рассказывает о том, как у них на планете вместо денег – зверьки, за которыми надо ухаживать, «причем сбербанк называется звербанк». Неужели это так его беспокоит?

– А вас нет?

– Да, но это в высшей степени приватные мои проблемы.

– Нет, как доказал Чуковский, Некрасов ввел в русскую литературу тему денег.

Несмотря на то что у Быкова оказался такой влиятельный предшественник, мне все же кажется, что человек, работающий на трех довольно видных работах – «Собеседник», «Огонек», «Времечко» – и подхалтуривающий еще на десяти, явно не должен волноваться очень уж сильно по поводу нехватки наличности.

– Меня это очень сильно волнует. Я живу с эсхатологическим мироощущением. У меня есть ощущение схлопывающегося пространства, замерзающей полыньи, серошеечное ощущение. Мне кажется, что скоро перестанет быть журналистика нужна, книжки, что мы вступим в варварство. Как Юнна Мориц писала: «Мы встретим ночь с блаженством и тоской любовников на тонущем линкоре». Наверное, это ощущение присуще последним представителям определенных прослоек. Вот Блок так – простите за аналогию – чувствовал себя последним в роду и очень удивился, когда у него родился сын. Я – последний представитель советской интеллигенции, ее последнего поколения. На моих глазах кончилась огромная империя, которая, как я полагал, меня уж точно переживет. Я жду цунами – даже глядя на абсолютно ровные воды. Я типичный советский ребенок, стоял в очередях, на мне кончалось довольно часто. Это очень плодотворно в лирическом отношении, но в бытовом – ужасно. Все время ждешь, что газета закроется, программу распустят…

Обжегшись на молоке, на воду дуют: Быкову приходилось переживать не только страх перед цунами, но и реальный потоп. После кризиса 1998-го, с только что родившимся ребенком, он теряет работу – и идет преподавать литературу в свою бывшую школу. Жалко, я не знал об этом, иначе попытался бы туда проникнуть – благо, рядом. С Быковым вообще интересно говорить о литературе. Вся западная литература расхлебывает фабулы, открытые в России, – даже «Твин Пикс», по Быкову, построен на идее романа Синявского.

– Русская литература по сюжетной изобретательности не имеет себе равных. Она немного аморфна по форме, немножечко тягомотна, но тут как раз такой подтянутой ей быть не нужно. По пейзажу русскому, по ее темпоритму сжатая короткая проза у нас приживаться не должна. Именно поэтому, может быть, «Оправдание» нравится процентам десяти читателей, а «Орфография» – практически всем. Я люблю рыхлую книгу, потому что в ней свободно, как в халате.

Можно ли модернизировать рыхлую русскую литературу западными прививками?

– Это все равно как сделать Обломову прививку пиджака.

Не факт, что после следующего кризиса Быков пойдет рассуждать об обломовском халате именно в эту школу. В числе прочего он сообщает мне, что готовится к приобретению некой недвижимости и регулярно бегает в банк пополнять счет. Но даже если все это правда, все равно этот некрасовский «дискурс денег» вызывает подозрения. Честно говоря, я не удивлюсь, если однажды встречу его в нашем гастрономе – в том углу напротив мясного отдела, откуда слышен звон игрального автомата.

– Жизнь на грани – она подзаводит. Это такое самоутешение: а мы – авантюристы. Мы – веселые авантюристы. Бывает, едешь в какую-то командировку, вещи собраны, сумка стоит, до поезда 20 минут – а уходить из дому не хочется. Говоришь: «Я веселый авантюрист, я беззаботный бродяга, я журналист, я фронтовой корреспондент, я первым врываюсь в города – берешь сумочку и чапаешь. И через три шага уже чувствуешь себя хорошо.

Быков действительно давал боевую журналистику из горячих точек.

– Есть ощущение, что какие-то вещи надо видеть. Впрочем, он утверждает, что, например, обо всем происходившем в Киеве он знал и так – по флоберовскому «Воспитанию чувств», где описывается революция 1848 года.

– Я до этого Флобера не любил, перечитал – думаю: мать моя, мамочка, как все точно.

Третьего сентября в Беслане он стоял рядом со школой – не понимая еще, что там должно случиться.

– У меня было идиотское чувство, что там пронесет, обойдется. Я не чувствовал ужаса поначалу. Поэтому, когда все не обошлось, это был шок, о котором я не стал писать, потому что сейчас развелось очень много скорбящих людей, помогающих детям Беслана, они все добрые такие. Среди них есть люди искренние, они о своей скорби по большей части молчат. А вот Лицемерным Подонкам – им плевать на детей Беслана, они думают о своей моральной чистоте, о самоутверждении, о том, как свалить кровавый режим. При этом они не представляют, что режим, который настанет после этого, будет в десять раз более кровавый. Сентиментальных любителей маршей протеста в защиту материнства и детства я ненавижу всеми силами. Поэтому я должен был там быть, чтобы иметь моральное право с ними разговаривать. У них любимый аргумент: а вы там были? – был. Надо иметь моральное право сказать: я там был, я все видел, вы врете.

Розенталь интеллигентской нравственной орфографии, Быков, пожалуй, слишком часто произносит фразу «вы врете» – за что в течение многих лет подвергается остракизму со стороны «литературного сообщества». Несмотря на более чем внушительную библиографию, статус Быкова в современной литературе не вполне ей соответствует. Быков жестко оппонирует сразу нескольким влиятельным кланам. Ему ничего не стоит вытереть ноги о людей из кружка журнала «Новое литературное обозрение», распечь Татьяну Толстую или устроить публичную порку какому-нибудь постмодернисту из старой газеты «Сегодня». Он много крови попортил мракобесам из «Завтра». Среда, где он чувствует себя своим, связана с братьями Стругацкими, Житинским, Лазарчуком и Успенским, которым он, надо полагать, и демонстрирует свое феноменальное знание песен Щербакова и Новеллы Матвеевой. Можно сколько угодно смеяться над этой каэспэшно-кабэшно-ниишной линией, но не следует забывать, что второй человек оттуда же – и единственный его крупный союзник – Пелевин.

Этого союзника, впрочем, он довольно ощутимо лягнул в «Эвакуаторе» – «Книга оборотня» ему активно не нравится. А что ему вообще нравится в современной литературе? Глупо задавать такой вопрос напрямую, и я спрашиваю Быкова, как могло бы выглядеть идеальное издание, в котором работала бы писательская dream team.

Он берется за формирование штата с энтузиазмом.

– Значит, так. Колумнист – Лимонов. Исторические очерки – Акунин, популяризатор замечательный. Отдел писем – Татьяна Толстая и Дуня Смирнова: элегантно посылать читателя и обрабатывать жалобы, превращая их в фельетоны. Улицкая – отдел «Нравы», бытовые очерки. Петрушевская – судебная и медицинская хроника. В очередь с Сорокиным. Сорокин на расчлененке. Иностранный отдел – Болмат: убедительно описывает заграницу. В очередь с Михаилом Шишкиным. Ответственный секретарь Юзефович – самый дисциплинированный писатель с самым четким стилем, которого я знаю. Еще в газете должен быть обязательно кто-то такой, кто ничего не делает, но создает атмосферу… Житинский. Человек, вокруг которого все расцветают и делаются феноменально доброжелательными. А, пожалуй, он был бы у меня издателем, потому что у него издательство очень хорошо поставлено. С ним бы мы всегда по деньгам договорились.

Ну вот, опять здрасте-приехали…

Хорошо, а вы кем бы были в этой иерархии?

– Я бы не главный был, я был бы первый зам. А главный… Главный редактор должен а) не мешать и б) любить свой коллектив… Пелевин! Его никогда не было бы видно, и ему все было бы по барабану. А где главный? А он в астрале. Он всегда пребывал бы незримо, звонил бы раз в год и говорил: все чушь, не тем занимаемся. Шикарно. Ха-ха-ха.

Сам Быков при всем своем колоссальном опыте ни разу нигде не был главным редактором; его инстинктивно пугает эта должность – потому что в России, по его мнению, начальник всегда должен быть надсмотрщиком. Быков же причисляет себя к «коренному населению»; чтобы понять, что это значит, следует упомянуть о романе «ЖД» – который он пишет уже не первый год, из-под которого неожиданно, вне очереди, выскочил спровоцированный Бесланом «Эвакуатор».

Этот роман построен на исторической теории Быкова. Неспециалисту трудно судить о степени ее оригинальности, но Быков, похоже, возлагает на нее большие надежды и беспокоится за копирайт – до такой степени, что не выдерживает и обнародует ее раньше книги, в «Философических письмах» на russ.ru, «ибо романы пишутся долго, а неумолимая деградация России происходит на наших глазах». В самом кратком изложении теория состоит в том, что в истории России вот уже много веков повторяется один и тот же цикл «реформы-заморозки-оттепель-застой». Вырваться из этого круга невозможно, потому что Россия – захваченная страна.

Это его «больная мысль».

– Вот погиб Масхадов. Огромному количеству людей его жалко. В России любят врагов – потому что на подсознательном уровне надеются, что враг освободит. Только в захваченной стране своего начальства боятся больше, чем врага. А у меня нет симпатий к внешнему врагу, для меня враг есть враг, и мне Масхадова не жалко. Он был хороший солдат? Да, но этот хороший солдат воевал против моей страны. Я ее чувствую своей. Это не страна Александра Казинцева и Владимира Бондаренко (заместитель главного редактора журнала «Наш современник» и главный редактор газеты «День литературы»), они сюда пришли, как варяжское племя, – напали на добрый и кроткий, безответный народ и стали княжить по своим бесчеловечным северным законам. Вот их я не люблю, это не их страна, и они не имеют на нее права, это моя страна.

Статья о праве называть эту страну «своей» стоит первым номером в его личной конституции. Этот род одержимости связан с тем, что Быкова преследует параноидальная идея, будто его самого считают захватчиком. («Еще обидней от мысли, что какая-нибудь тварь напишет: „Вот жид, так хоть помер как человек“», – жалуется он в бесланском репортаже.) Удивительно, как интенсивно он это переживает – в конце концов, как говорил Битов, «нерусских поэтов не бывает».

– К сожалению, мысль о том, что страна захвачена, пришла ко мне слишком поздно. А до этого я искренне пытался полюбить ее в таком виде. У меня был комплекс вины перед народом. А потом я понял, что я-то как раз представитель коренного населения, потому что у меня нет черт начальника. Это коренное население обречено, оно погибнет, истребленное захватчиками.

Среди захватчиков выделяются два типа: «варяги» (сторонники сохранения государства ценой истребления народа) и «хазары» (сторонники разложения государства, навязывающие свои псевдолиберальные ценности, тоже истребляя коренное население). Если к захватчикам типа «варягов» представитель коренного населения Быков испытывает презрительное недоумение («Что они будут делать потом – для меня загадка. Беседовать со звездами? Захватывать остальное человечество? Выкладывать из ледяных кубиков слово „Вечность“, которое, при всем желании, как известно, не выложишь из букв „ж“, „о“, „п“ и „а“?»), то к «хазарам» – особую нутряную ненависть. Это видно, когда я заговариваю с ним об одном известном шансонье, с которым он вместе работает.

– Он не вызывает у меня лично никаких враждебных чувств: милый, доброжелательный. Но идеологически это одно из самых враждебных мне явлений – и глубоко неприятных. Во-первых, это апофеоз панибратского отношения к культуре – такая домашняя семантика, доведенная до абсурда. Он якобы настолько дома в русской культуре, что тем самым низводит эту русскую культуру до халата. Панибратское отношение с Пушкиным… Вы никогда не задавались вопросом, почему апологетов тартуской школы всегда интересуют две вещи: первое, «домашняя семантика» – дневники, личные отношения… да, дискурс тапочек. А второе – всегда почему-то их интересует срамной низ, двести пятьдесят словарных значений слова „х**“, инцестуозные мотивы, перверсивные мотивы. Почему даже умнейшего из них – Александра Эткинда – так болезненно интересует проблема пола? Они все плохие люди, они любят грязь. Во-вторых, они все немного каббалисты. Теоретизирования, многочисленные дикие многоглаголания, с научным лексиконом, приблатненные – это то, что я называю тартуский суржик, на котором он поет. Вот это тождество блатоты и структурализма доказывает их глубокое нравственное родство… А главное, что меня раздражает, что это все делается с такой доброй улыбкой, но за всем этим стоит такая страшная пустота, такой холод. Это для меня олицетворение всего, что я не люблю в «хазарской» культуре. Это люди, которых больше всего волнуют проблемы перцепции, как это будет воспринято. Проблемы промоушна. Вот недавно Псой Короленко в рецензии на Льва Лосева написал, что поэзия перестает быть престижным занятием. Человек, такое написавший, пусть стихов не пишет. Всё.

Тут Быков неожиданно распахивает рубаху и демонстрирует мне свои подтяжки:

– Лосев подарил.

Подтяжки выглядят убедительно.

Согласно быковской теории, среди коренного населения, бесконечно двигающегося по кругу, как бомж, спящий в первом вагоне метро на кольцевой линии, в тот момент цикла, который называется «заморозок», открывается «единственная вакансия поэта». Его функция – сказать этому населению правду о том, что на самом деле оно никуда не движется, а ездит по кругу в поезде, теряя вагоны. Быков не слишком делает вид, что не интересуется этой вакансией, а она открывается как раз сейчас, поскольку Россия вступает в стадию заморозка. Его страшно занимает этот «тип литератора, в одиночку становящегося литературой». Через пару недель после «Эвакуатора» в «Молодой гвардии» выйдет быковская биография Пастернака – его предшественника на этой должности.

Претензии Быкова, безусловно, небезосновательны. У него легкая, пушкинская рука, в которой бугрятся «бунинские мускулы». Он фантастически плодовит. Он запойно делает журналистику, преподает, копается в архивах, сидит во всех интернетовских форумах сразу, по ночам читает Стивена Фрая, сочиняет хорошие стихи («П**да, п**дою» не в счет). В соавторстве с женой Быков выпустил книгу «В мире животиков», которая предлагалась школам как альтернативный учебник по зоологии (!!!). У него на тот момент, когда мы беседовали с ним, было три опубликованных романа и один дописывался; из этих четырех как минимум два – структурообразующие для своего времени. Роман он в состоянии написать за два месяца; именно за этот срок сделан «Эвакуатор».

Время, между тем, позднее – и охранники осведомляются, когда мы собираемся покинуть помещение и с какой стати на рабочем столе стоят бутылки из-под алкоголя. Похоже, пора сваливать.

– Послушайте, а что же во-вторых?

– В каких – вторых?

– Ну, вы сказали, что не надо валить, во-первых, потому, что Россия придает масштаб. А во-вторых?

– Во-вторых? Во-вторых, Россия – в некоем смысле страна очень милосердная. Она временами так глупа, и быт ее так плох – власть, во всяком случае, – что вы на фоне этого всегда в шоколаде. У вас всегда есть дополнительный стимул себя уважать: все такие, а я не такой, я что-то пытаюсь сделать. Это очень важное ощущение для пишущего человека. Так что валить не надо, вам, во всяком случае. И мне не надо.

– А как же «Эвакуатор»? Эти ваши Игорь с Катькой, они же улетают на лейке.

– В «Эвакуаторе» как раз довольно недвусмысленно прописано, что с Колымы не убежишь. Куда бы вы ни приехали, вас встретит одно и то же. Не потому, что там плохо, а потому, что вы такой. Это такой закон. Мир никогда не будет гостеприимен к людям, которым плохо в России. Кому плохо в России, тому плохо везде.

Поющий фонтан

– Нет, не обязательно, главное для нас, чтобы было видно Гену и Чебурашку, – доносится из-за спины, и мне не нужно оборачиваться, чтобы понять, кто это: голос, словно бы иронизирующий над собственной многозначительностью, характерные паузы и нажимы – «парфёновская интонация» узнается моментально, не хуже, к примеру, рената-литвиновской.

Пока он прячет телефон, у меня есть секунда рассмотреть собеседника. По роду деятельности Парфёнов с головой погружен в прошлое, однако на библиотечную калошу не похож – хотя и в Бриони не разряжен, как обычно в телевизоре.

– А куда пойдем?

Теоретически, человека, продающего своим соотечественникам ностальгию по стране, которую они недолюбливали, надо звать куда-нибудь, где под «Лаванду» официантки в наколках приносят судака по-польски.

– Да ну что вы, идемте просто куда-нибудь.

Первым попавшимся местом оказывается кофейня «Лачего-то там».

– А помните, Шкловский называл цветное кино «взбесившийся ландрин»?

Я в замешательстве. Какое кино? При чем здесь Шкловский? Кто взбесившийся?

– Ландрин, – показывает на вывеску Парфёнов. – Так раньше называли монпансье, леденцы; у Гиляровского есть про это сюжет в «Москва и москвичи».

Ну и ну; дурацкое слово, которое я автоматически перевел в разряд бессмыслицы, уличного мусора, удивительным образом обросло смыслом и историей; коронный парфёновский трюк, продемонстрированный мне вживую; интересно.

– Ну, что? Прочли мои совьетлайфы? Чего там не хватает?

Странный вопрос для историка – разве историки когда-нибудь спрашивают нас, чего у них не хватает? Историки знают все сами, и когда берутся сочинять свою версию событий, говорят: вы ничего о прошлом не знаете, прошлое – чужая страна, все, что вы знаете о прошлом, – ложь, сейчас я скажу вам правду – как было на самом деле.

Парфёнов поступил с точностью до наоборот. Вопрос, можно ли назвать его «Намедни» народной историей, остается открытым, но факт тот, что, перед тем как сочинять книгу, Парфёнов завел специальный блог и стал советоваться с народом: а давайте-ка все вместе возьмем и вспомним, как оно было. И да, наверняка там чего-то не хватает, но точно нет ничего лишнего: потому что узнаваемо – всё. Каждый год – какой-нибудь там 1965-й или 1969-й – на манер мозаики, составлен из «феноменов» или, в телевизионной терминологии, «сюжетов», десятка по три в каждом. Что за феномены? Молоко в треугольных пакетах, Братская ГЭС, мода на просмотр диафильмов, Солженицын в «Новом мире», Успенский придумал Чебурашку, запустили луноход, первые мини-юбки… История в изложении Парфёнова выглядит чрезвычайно friendly; прошлое – хорошо знакомая страна, куда нельзя попасть насовсем, зато можно съездить туристом, чтобы убедиться: да, ничего не пропало, вещи не поменяли владельцев, о них заботятся, и цена их даже растет – потому что годы облагораживают. Точно, диафильмы в коробочках, и проектор, да, перегревался все время, больше трех подряд лент не посмотришь, и молоко в треугольных пакетах вечно текло.

– Зато 16 копеек стоило, а вот я сейчас был в Вологодской области…

Тут Парфёнов неожиданно углубляется в сравнительный анализ динамики цен на молочные продукты в городе Череповец и на Лазурном Берегу за последние тридцать лет; видно, что и с тем, и с этим местом он знаком основательно и про подорожание может проговорить битый час, не хуже любой бабки со скамейки; ему все интересно, и это тоже.

В каждый из четырех томов «Намедни» зашито по десятилетию: шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые, девяностые. Внутри – развороты, имитирующие советские газеты. Заголовки на развороте: «Ушастый сменит Горбатого», «Косыгинские реформы», «Сука Стрелка родила»; шпилька в том, что в советских газетах вряд ли поместили бы на одной полосе материалы про космос и про ширпотреб.

Однако ж если ничего нового нет и все всё и так знают, что такого особенного в парфёновских «сюжетах»?

Прежде всего важно, как написано, – с интонацией, смешно, красиво, иной раз чуть ли не стихотворение в прозе получается; но главное – точно, всегда в яблочко. Бог в деталях. Неаккуратность – любая – Парфёнова раздражает; «неточно» – главная его претензия к чужим хроникам, претендующим на адекватное воспроизведение времени. Пелевинский роман «Generation „П“», знаете, почему ему не нравится? Вообще, «на ящике» (в книге он пишет «в телевизоре», но говорит – «на ящике») все не так, но особенно – мелочи, детали; вот, например, упоминается бижутерия Армани, «хотя всем известно, что Армани бижутерию не делает».

Бижутерия Армани, Шкловский, Крокодил Гена; положительно, по степени осведомленности этот человек располагается где-то между Дживсом и Яндексом.

Так это что, телевизионные фильмы, переведенные на бумагу? По сути – да, но по реализации – ни в коем случае.

– Ах, хвост торчит?! Ну, на «Союзмульфильм» позвоните, у них должны быть фотографии без хвоста! – опять в телефон. – Ничего сами сделать не могут! – это уже мне.

Верстальщики доделывают макет книги «Намедни», автор, очевидный перфекционист, нервничает. «Сюжетов» стало гораздо больше, большинство текстов написаны заново, иллюстрации – все с нуля, за каждой чуть ли не месяцами охотились. Вообще-то он еще в девяностых, во времена телевизионного «Намедни», хотел сделать из этого книгу – но затея стоила слишком дорого. И когда издатель Пархоменко предложил ему заняться этим, он спросил – а готов ли тот потратить дикие тыщи: верстать каждую полосу, как отдельную газету, искать репортажные кадры, покупать фотографии в Associated Press и Paris Match?.. Пархоменко, узнав приблизительный бюджет проекта, тут же скис – однако ж через некоторое время снова нарисовался и предложил позавтракать в «Мосте» втроем с владельцем издательства, олигархом Мамутом. И вот когда Парфёнов услышал слово «Мост», он понял, что есть шанс, дело выгорит – бюджет завтрака, по крайней мере, сопоставим с ценой хорошей фотографии. Тут Парфёнов улыбается, но ты даже не успеваешь понять, искренне или нет; улыбка быстро стирается: некогда. Часов на нем нет, но время меряется звонками по телефону, который вибрирует раз в пять минут, железно: шофер, корреспондент Колесников, писатель Иванов, из издательства, брат… Леонид? Леонид? Леонид?

– А вы знаете, например, что имя Леонид было страшной экзотикой еще в шестидесятые?

Нет, не знаю: в семидесятые Леонидов было уже завались, в честь Брежнева.

– Да нет, что вы, у меня мама – учительница истории, назвала меня в честь спартанского царя.

Странная особенность, о которой вы не знаете, если видели Парфёнова только по телевизору: он все время кого-то изображает. Первую миниатюру Парфёнов разыграл прямо на улице, демонстрируя особенности профессиональной манеры фотографа-американца; оказалось, это была только увертюра – за пару часов он перевоплотился еще человек в пятнадцать, среди которых фигурировали профессор Лотман, сатирик Райкин, артист Табаков, генсек Брежнев, писатель Алексей Иванов, актриса Раневская, президент Ельцин, и это далеко не полный перечень. Иногда это всего несколько слов, образчик голоса, интонации, но иногда он принимается разыгрывает целую сценку: привстает, здоровается с рукавом собственной куртки, висящей на стуле, имитирует мимику – артист. Впрочем, сказать, что этот самый артист в нем пропадает, тоже нельзя – по каналу «2x2» показывали озвученный им (полностью! за всех персонажей!) мультсериал Monkey Dust, беллетрист Акунин, случайно услышав, как Парфёнов говорит по-немецки, собирался снять его в своей «Смерти на брудершафт» в роли германского шпиона Зеппа, а еще он играет в театре – во всяком случае, утверждает, что между семью и десятью вечера ему лучше не звонить: «Я на сцене». И ладно бы только между семью и десятью; общаясь с ним, испытываешь ощущение, что попал не то на мюзикл, не то в оперу: он примерно 90 процентов времени что-то поет. Нет, не собственные арии, правда, а цитируя («Помните это, да?») Бернеса, Высоцкого, Зыкину, Окуджаву, Кристаллинскую, Пьеху, и не просто там строчку, а целыми куплетами; не знаю, какие роли он исполняет в театре, но если бы ему дали изображать музыкальный автомат, он бы точно не сплоховал.

И если цветное кино показалось Шкловскому похожим на взбесившееся монпансье, то почему бы истории не выглядеть, как сошедший с ума музыкальный автомат?

Первый год с Лениным

Я полжизни занимался тем, что выбирал хорошие книжки, и в какой-то момент – по косвенным признакам, так астрономы догадываются о существовании сверхмассивных объектов, не испускающих света из-за чересчур значительной гравитации, – понял, что пора бы мне взяться за полное собрание сочинений Ленина. Ну, почему-почему; а почему нет? В конце концов, люди читают книжки затем, чтобы узнать какую-то невероятную историю – и понять, как все устроено на самом деле; 55-томник вполне соответствует обоим критериям. Потом, пресловутое общество потребления заслуживает самой жесткой критики – но одно его преимущество несомненно: если по какой-то причине у тебя есть год на какой-то странный эксперимент с неочевидными результатами, то никто тебе слова не скажет. Вон, один человек целый год ел только в «Макдоналдсе»; другой год не покупал товары, на которых значилось Made in China; третий штудировал от первого до последнего тома Британскую энциклопедию. Некоторые называют это «интеллектуальным приключением»; но вообще-то люди делают это просто ради интереса – посмотреть, что с ними будет, как они изменятся; ведь даже самые отчаянные консерваторы втайне хотят, чтобы завтра было не таким, как сегодня.

Сразу скажем, что освоить примерно кубометр книгомассы ради того, чтобы обратиться в марксизм, – не самая лучшая инвестиция времени и усилий; тут достаточно и «Капитала» в кратком изложении. Разговоры о том, что «плохой» – как в «Оливере Твисте» и «Незнайке на Луне» – капитализм кончился и остался только «хороший», когда каждому пролетарию полагается айфон и отпуск в Анталии, никогда не казались мне убедительными. Может, в Лондоне или Москве, где крупная буржуазия в состоянии коррумпировать рабочий класс, и полагается – однако ж в Индии, Эфиопии и Йемене мне не приходилось ползать с лупой по улицам, чтобы увидеть много голодных и злых людей без каких-либо признаков айфона; Ленин для них в качестве иконы явно был бы полезнее, чем Стив Джобс. Разумеется, все они живут где-то далеко, «не в нашем районе», – ну так не трудно сообразить (тут и в Йемен ездить необязательно), что именно благодаря тому, что те люди работают, жители Москвы и Лондона могут вести образ жизни, свойственный «креативному классу». И эксплуатация есть, и классовые противоречия есть, и пролетариат есть – просто он отодвинут на глобальную периферию. В таких обстоятельствах, как заметил недавно литературовед Терри Иглтон, утверждать, будто марксизм закончился, равнозначно заявлению, что профессия пожарного устарела, поскольку поджигатели сделались более изобретательными и оснащенными, чем раньше.


55-томник – это фантастический материал для голливудского байопика, который, разумеется, будет снят, надо полагать, с ди Каприо, который рожден был для этой роли: про историю невероятного успеха; про чокнутого читателя, который 46 лет просидел в библиотеках, выискал там секрет, как изменить мир, придумал структуру, которая в момент кризиса (а кризис – норма капитализма) в состоянии перехватить власть, – партию, и изменил его (мир), до неузнаваемости (ну а еще, по ходу, чуть ли не в одиночку прекратил мировую войну). Про то, что события, о которых говорят в новостях, – не только шевеление персонажей паноптикума и не только политический театр, а история – История, в которой есть логика, направление движения и смысл. И если – как Ленин – исследовать ее с помощью законов исторической диалектики, можно изменять настоящее и проектировать будущее; и сейчас можно, вот прямо сейчас и прямо здесь. Именно об этом – 55-томник: не просто набор занимательных (вроде «Государства и революции» или «Империализма как высшей стадии капитализма») или труднопроницаемых (как «Материализм и эмпириокритицизм») сочинений, не только коллекция остроумных соображений вроде того, что демократия в условиях капитализма – это форма экономической и политической власти буржуазии, а авантюрный роман о приключениях человека, который нашел – у Маркса и Гегеля – идею, которая не только должна, теоретически, действовать на манер волшебной палочки – но которая правда действует, действовала, в хорошо знакомых декорациях; которая может превращать несправедливое государство – в честное, феодальное – в космическую державу; может мировую войну прекратить, может… да все может.


Главный, однако ж, эффект после года, проведенного в этой странной компании, оказался действительно неожиданным; ты твердо усваиваешь – статьи конца 1916-го, когда Ленин еще сам не знает, что произойдет через пару месяцев, впечатляют, – что ничего окончательного, застывшего, навечно законсервировавшегося не существует. Если есть материя – которая может выглядеть как «Макдоналдс», как склад китайских товаров или как Британская энциклопедия, а может и как История, потому что история тоже материальна, – то в ней есть объективные противоречия, которые рано или поздно будут «сняты». С революцией или без революции, при помощи людей, которые в момент кризиса читают Гегеля, – или благодаря бездействию людей, которые тратят свою жизнь на дурацкие «эксперименты», это уж как получится; но «стабильность» – выдумка.

Ленин = завтра ТОЧНО не будет похоже на сегодня.

Питчинг

[23]

– Сдается мне, что я отличаюсь от всех людей, которые выступают здесь – потому как не столько ищу издателя или инвестора для своей книги, сколько, наоборот, изо всех сил стараюсь оттянуть момент, когда она будет опубликована, так как понимаю, что стать автором такого сочинения – это совершить социальное самоубийство. Дело в том, что я пишу книгу про – ох, что сейчас будет… Но, если вы не против, я начну издалека.

– У вас десять минут, не забывайте. – Да. Мой отец всю жизнь проработал в органах, и в 80-е служил в Базеле под видом посольского секретаря, формально курировавшего коммерческие вопросы. На самом деле в его обязанности входила, среди прочего, и вербовка агентов. Однажды, оказавшись на каком-то приеме, он повстречался с одним швейцарцем, который сообщил ему, что у него есть соображения относительно причин недавней катастрофы советского астрономического зонда, отправленного с миссией на Венеру. Отец предложил ему обсудить эти вопросы подробнее где-нибудь частным образом; они пообедали в ресторане – там-то отец и услышал впервые фамилию Великовского.

Швейцарцу – он носил имя К. М. – было предложено не останавливаться на том, что уже сказано, и делиться своими соображениями – которые выглядели эксцентрично, но за неимением других желающих работать с советской разведкой, можно было взять и их – и получать регулярное вознаграждение. Тот согласился, и на протяжении четырех лет ежемесячно составлял своеобразные «отчеты», на весьма необычные темы, связанные с эзотерикой, астрологией и мифологией.

Они пересылались в Москву, где с ними работали дальше. Надо полагать, вербовка швейцарского гражданина воспринималась как успех разведки, и отец получал за это определенное вознаграждение.

Лёв, ты чего?

Да ничего, не любо не слушай. Так вот, в 1987 швейцарца арестовали и предъявили ему обвинение в шпионаже; разразился дипломатический скандал, отца выслали из страны. Москве пришлось прибегнуть к симметричному ответу, из швейцарского посольства был выслан один из секретарей. В ходе разбирательства выяснилось, что хотя К. М., действительно, сотрудничал с советской разведкой и получал за это деньги, информация, которой он снабжал органы, ни в каком виде не подпадает под определение государственной тайны. После двух месяцев заключения «агент» вышел на свободу за отсутствием состава преступления и был реабилитирован.

Отец никогда не посвящал меня в детали своей работы, и поэтому я не имел ни малейшего представления о том, почему в какой-то момент его перевели из Базеля в Москву. Много лет спустя, разбирая его бумаги, я наткнулся на список тем, показавшийся мне крайне причудливым.

Разумеется, я заинтересовался, кто такой этот Великовский, за сведения о научных представлениях которого КГБ расплачивалась валютой. Выяснилось, что теория его сводилась вот к чему. История – неправильная, и связано это с воздействием на Землю небесных тел, с катастрофой. Человечество пережило травму, которую пытается забыть, запихнуть в дальний угол сознания, – однако вследствие того, что некое воспоминание о травме все же остается, возникает невроз – реализуемый как насилие, войны, революции и проч. Человечество больно, с ним должен работать психоаналитик.

Надо сказать, я был удивлен, что кто-то мог всерьез воспринимать подобную чушь.

Зная, что окажусь, по личным делам, в Базеле, я подумал, а почему бы мне не разыскать того швейцарца – вдруг он жив и расскажет мне что-то интересное. Сейчас все легко. К. М. оказался 83-летним стариком с трясущимися руками – и вполне ясным умом, если вас не смущает смысл того, о чем он говорит. Я не стал говорить ему, что я сын того самого В. В., которому тридцать лет назад он рассказывал о горячей атмосфере Венеры.

Мы поговорили с ним о политической подоплеке советской миссии – построить на этой возможно обитаемой планете идеальную коммунистическую цивилизацию.

Время от времени К. М. – разговор происходил у него в квартире – отлучался куда-то буквально на несколько секунд – и возвращался с несколько более озабоченным, задумчивым лицом; я видел, что он заглядывает куда-то в кладовку. Что там у вас? – наконец, решился я спросить. Он посмотрел на меня оценивающе – стоит ли доверять мне это знание – и, пожевав губами, пригласил меня пройти. Там находился некий прибор, подобие весов с четырьмя, что ли, колбочками; в каждой что-то происходило – и все это через сложное переплетение проводов было подключено к компьютеру, монитор выдавал осциллографию. – Это медь, ртуть, олово и свинец. Мой инструмент генерирует кривые, которые отражают изменения гравитационного поля. Каждый металл испытывает на себе действие соответствующей планеты. Ртуть – Меркурий, свинец – Сатурн… Я измеряю гравитацию. – Но ведь… Я немножко помнил – в пределах школьного курса – физику. – А зачем ее измерять? Зачем? – Он завороженно наблюдал за своими кривыми, как аквариумист за рыбками. – Затем, что гравитация – непостоянна.

Цифры, которыми он оперировал, быстро выветрились из головы, но я запомнил, что динозавры вымерли как раз из-за того, что при нынешней гравитации просто не могли сдвинуть свой собственный вес.

Ощущение, будто у Циолковского побывал: тот же тип одиночки-мечтателя; полтора часа беседы, однако ж, оказалось достаточно, чтобы понять, что отец, по-видимому, не слишком всерьез воспринимал свои должностные обязанности – раз соглашался тратить государственные деньги на подобного рода откровения. Мне, впрочем, показалось занятным, что любые, даже самые дикие идеи, способны быть заразительными – в научном смысле Великовский оказался бездетен в Америке, однако в Швейцарии его бациллы попали на благодатную почву. Старик подарил мне на прощание чашку с надписью Gravitation is Faster than Light, которая время от времени оказывает на мои губы термальное воздействие, напоминая о травмах космического происхождения.

Проглядывая сведения о Великовском, я задержался на фамилии Морозов, Николай Морозов; про него было сказано, что, не исключено, именно он дал толчок сомнениям Великовского в правильности традиционной истории – хотя сам Великовский никогда на Морозова не ссылался, то ли в надежде на то, что все равно никто в Америке про этого Морозова не раскопает, не то в самом деле не будучи знаком с его трудами.

Морозов, меж тем, оказался фигурой еще более удивительной, чем Великовский: с биографией, и какой. Член «Народной воли», отсидев двадцать шесть лет в Шлиссельбургской крепости за терроризм, он вышел оттуда с картиной мира – и хронологической таблицей, радикально отличающейся от той, что была предустановлена в головах всех прочих людей.

В 1919 – в разгар гражданской войны, интервенции и разрухи, Морозов умудрился убедить Ленина выделить денег на публикацию многотомника с неожиданным для советского книоиздания названием «Христос». Идеи ревизии истории не были приняты научным сообществом, но карьера самого Морозова складывалась в целом успешно – он стал директором собственного института; однако и на этом его приключения не закончились. Он успешно пережил тридцать седьмой год – возможно, его не тронули из-за возраста. В начале войны он оказался в Ленинграде; в ДЕВЯНОСТО ДВА года записался на курсы снайперов, добровольцем отправился на фронт и самолично подбил семь немецких танков. – Послушайте, но про Морозова – это ж явный бред из Википедии, вы что, всему вот так наивно верите? – Нет, но… Надо проверить, конечно. Так вот… Мне нравятся биографии необычных людей, и вот уже несколько лет я безуспешно пытался найти нового персонажа для своей книги. Вот он, наконец-то; впрочем, очень скоро мне пришлось закусить губу: среди прочего, в Википедии было написано, что Морозов – предтеча ладно там Великовского – а математика Фоменко, того самого, который „новая хронология“.

Я почувствовал горечь – ну вот, стоило проделать весь этот путь, чтобы уткнуться в ботинки человека, чье вызывающее брезгливые улыбки имя давно сделалось в научном мире синонимом шарлатанства, вульгарности и нелепости. Куликовская битва в Москве на Куличках, Батый – «батя», Мамай-«мамка», Дмитрий Донской – это Рамзес Второй, а Кострома – это Хорезм; все сфальсифицировано; как же, слыхали. Тем не менее, я не прекращал поиски какой-то странной идеи, произведенной в России.

Сначала мне показалось что Фоменко, с его эксцентричными фанабериями, это ни что иное как идеальный симптом, по которому можно поставить очень точный диагноз больному, обществу – показать, до какой степени оно, деградировало, освоив эту экзотическую разновидность современного масскульта. Чокнутый математик, заразивший своим безумием полстраны, – представляете, какой персонаж; не хуже Перельмана.

Кляня самого себя за бессмысленную трату времени, я разыскал имэйл Фоменко и, назвавшись журналистом какого-то издания, попросил его об интервью. Он ответил, я позвонил ему, а он любезно согласился говорить со мной. Так, собственно, началась вся эта история.

И я провел с ним несколько месяцев в беседах. Это были незабываемые – на первой же он сообщил мне, что «сейчас мы расшифровываем гороскоп», а как раз недавно открыл, что Иван Сусанин описан у Тацита, а английское слово «enjoy» – согласно его теории, все европейские языки произошли от русского – это от русского выражения «на, жуй!». Должен признаться, все это производило крайне неблагоприятное, но – впечатление, с большой «В».

Я мог написать книгу сразу, просто по нашим разговорам – и она бы получилась ернической, забавной, сатирической.

Удивительно другое: казалось, его самого удивляла та дикость, которую он вынужден был произносить – вынужден, потому что внутри системы, которую он создал, эта дикость оказывалась правдой. То есть он понимает прекрасно всю иронию ситуации, нелепость. Чем дальше, тем больше мне становилось ясно, что он никакой не шарлатан, а, во-первых, математический гений, и, во-вторых, в высшей степени вменяемый человек, способный к иронии, – и скептик побольше, чем я сам. И мне никогда ни с кем не было так интересно, как с ним.

И ладно бы только интересно.

Постепенно мне пришлось признаться себе, что со мной самим что-то происходит; мне нужно повариться с этими идеями.

Могу я или не могу не замечать, что серп и молот на советском гербе – это вариация полумесяца под крестом на церквях?

Я ощущал себя Волькой Костыльковым, которому Хоттабыч нашептывает про Индию, где обитают плешивые люди и золотодобывающие мравьи величиной с собаку.

«Ты что, Костыльков, перегрелся?!» – орала на меня внутренняя Варвара Степановна, но губы по-прежнему продолжали повторять хоттабычеву ахинею.

И вот я хожу и думаю об этом, не первый год.

Некоторым оправданием моей прокрастинации служит то, что тополог А. Т. Фоменко не останавливался в своих попытках восстановить оригинальную геометрию истории по деталям, оставшимся после деформации, – и продолжал выпускать новые книги – с еще более сногсшибательными откровениями. «Тихий Дон», «Шахнаме», Помпеи, «Гамлет», Марко Поло, Дон-Кихот, Колизей, камень Каабы – список объектов истории и культуры, которые он бросал в пылающую домну своего радикального ревизионистского проекта, становился все более длинным и все более борхесовским. Кто следующий окажется под вопросом?

Что общего у тотальной ревизии истории и ездой на велосипеде: и там и там, чтобы не упасть, надо крутить педали все время, не останавливаясь.

Так что – мне тоже требовалось время на их осмысление. Да-да, я закругляюсь.

Чем дольше я писал книгу, тем больше понимал, что она превращается в книгу про меня – носителя обыденного сознания, который инфицирован странным вирусом, пытается ему сопротивляться, но иммунитет не вырабатывается.

В конце концов, это ведь то же Паскалево пари – верить в «новую хронологию» выгоднее, чем не верить: вы ничего особенного не теряете, зато – особенно если родились в России – в случае верности теории, приобретаете ОЧЕНЬ много.

То есть это еще и история интеллектуального грехопадения, вызванного столкновением со странным событием, возможность которого отрицается всеми экспертами. Но что такое эксперты? Сейчас идеи Фоменко вызывают смех или аллергию, а первую его статью о несообразностях хронологии печатал Лотман в “Тартуских записках”.

Мне же приходилось, когда я был литературным критиком, тоже высказывать суждения, опираясь исключительно на свой вкус, на свои представления о каноне. Но что такое литературная критика по сравнению с историей; peanuts. Ну залезу я на табуретку и заявлю я что, там, Улицкая или Аксенов – это не литература, а “Доктор Живаго” – графомания; например, можно другие имена подставить. Ну да, это странно, это может свидетельствовать о моей эксцентричности; меня может подвергнуть остракизму профессиональное сообщество, усомниться – еще больше, чем сейчас – в моей компетентности. Подумаешь. И совсем другое дело, если я заявлю, что Япония на самом деле долгое время была колонией России. Вот у такого заявления возникает уже и политический шлейф – и последствия. Мы ведь осознаем, что вся существующая «история» направлена только на одно – на сохранение существующего положения дел, поддержание нынешнего неравенства. Да, на Британских островах климат лучше, чем под Архангельском – но если англичане пришли в Англию не так уж давно, то почему бы не пересмотреть итоги приватизации?

На самом деле, мне хотелось бы не то что даже реабилитировать в общественном сознании фигуру Фоменко, этого абсолютного еретика, придумавшего целую вселенную – как Лукас Star Wars, – а скорее рассказать о приключениях одной, потенциально сверхважной, идеи – разумеется, через биографию, через историю жизни одного конкретного человека, нашего с вами современника. Это будет история о том, по каким законам идеи циркулируют в обществе – почему одни принимаются, тиражируются, вызывают интеллектуальные эпидемии – а другие признаются еретическими. Почему научные революции иногда происходят – а иногда нет. Но как объяснить тем, кто потратил жизнь на знакомство с одной картиной мира, которая вполне их удовлетворяет, – что все, к чему они привыкли, – чушь? И сколько, спрашивается, шансов у того, кто начнет хватать их на улице за пуговицы и кричать – постойте: все неправильно, сейчас я расскажу вам, как было на самом деле!

Эти все разговоры мои с академиком привели к тому, что я стал шататься по всяким странным, неочевидным, местам, и смотреть – интересно же, самому проверить. Перед первым моим выездом, по-моему, в Сирию (которая у него, по сути, и есть Рос-си-я, Си-рия, Дамаск – Да Москва), я попросил у него совета: ну хорошо, Анатолий Тимофеевич, а вот на что обращать внимание? к чему приглядываться? И он сказал две вещи – шокировавшие меня своей нелепостью – которые я, тем не менее, запомнил.

Первая:

«Заглядывайте статуям за спины”.

И вторая:

“Ищите повсюду следы Куликовской битвы”.

Поначалу я воспринял их буквально – ну и пожал плечами, конечно; сумасшедший, что возьмешь.

Со временем, однако ж, я стал воспринимать их – чем дальше, тем больше – метафорически: как такой дзенский, пробуждающий, хлопок ладонями перед лицом.

Не веришь, что античность – это средневековье, а Египет – усыпальница русских царей, – ладно, не надо, черт с тобой. Но не отворачивайся, смотри; езжай и смотри.

Я смотрел – и видел: видел кресты на гробницах Ахеменидов в Иране. Видел в Ливане каменные блоки, из которых построены храмы Баальбека – знаете, какого они размера? С пятиэтажку нашу. До нашей эры. Сам, своими глазами наблюдал, как во время тахрирских событий, пока в стране нет иностранцев, египтяне достраивают свои пирамиды – с кранами, с бетономешалками, пока никто не видит. А явный курган около Эйвберри в Англии – огромный курганище, почему-то обнесен изгородью, даже ступить на него нельзя, не то что… Якобы что-то там можно нарушить. Почему, спрашиваю, не копают? «Нет средств». На то чтоб Адрианов вал восстанавливать – я прошел вдоль всей Адриановой стены, от Карлайла до Ньюкасла – есть средства, а чтобы Эйвберри раскопать… Странно, нет? А Британский музей? Вы что думаете, все мумии выглядят, как Туманхамон, «типично египетскими»? Неа – как бы не так. Мы про всё ведь думаем – ах какое оно древнее, ах какая старинная традиция. Вы знаете, к примеру, когда родилась традиция зажигать олимпийский огонь и передавать факел по эстафете? – О, олимпийский огонь это его любимый конек… – Тьфу на вас. Ну что – в Древней Греции? Античность? В 1936 году она родилась! В Берлине на Олимпиаде – не хотите?

– Лев, ну вы все-таки… – Время, да? Уже? Заканчиваю!.. Смысл проекта – продемонстрировать, что правда непостоянна. Если хотите, меня интересует гуманитарная «окончательная теория» – ну знаете, как вот сейчас пытаются состыковать квантовую механику и теорию относительности… – Послушайте, но уши же вянут, это же какое-то мракобесие, издевательство над наукой, а! – Наука! Наука – репрессивная система, инструмент подавления правды. Вся наука, философия, религия работает не на поиски правды, а на ее подавление – и вытеснение. – Да какая еще наука! Нет абстрактной науки, есть люди, конкретные ученые, вы их, что ли, во вранье обвиняете? Да они вам за правду знаете что… – Конкретные ученые – может быть. Даже наверняка. Но и они – часть коллектива. А коллектив, мы все, используем науку, чтобы подавлять воспоминания о подлинной истории, о катастрофе… У правды и гравитации есть много общего: и та и другая – непостоянны! – Стопстоп, спасибо, мы же договаривались, что все выступления длятся по 10 минут, а вы и так уже почти… Ого-го, да тут… Вынужден прервать вас. – Правда? Ух ну я и… Заврался… – Следующий, пожалуйста.

Вердикт:

В финансировании отказать.

Как у Черчилля

Как и у всякого отца, у меня есть в голове свой список «100 мест, куда нужно свозить ребенка, пока он не превратился во взрослого». Выглядит внушительно – и всякий раз, предаваясь размышлениям о том, что за последние десять лет против довольно большого количества пунктов нарисовались жирные галочки, я надуваюсь, как галапагосская птица-фрегат. Сколько редких, не сказать исчезающих животных он видел! Сколько «иконических зданий»! Какими только экзотическими средствами передвижения не воспользовался! Вопрос о том, разделяется ли этот энтузиазм обеими партнерскими сторонами, остается открытым. Модель диалога, касающегося очередного совместного путешествия, выглядит примерно следующим образом.

Отец (бегает по комнате; похоже, возможность легализовать выделение бюджетных ассигнований на реализацию своих давних фантазий действует на него тонизирующе):

– Представляешь, плоская, как стол, равнина и посреди нее – огромный, до неба, конус со снежной шапкой! (Театрально.) Догадался? – Ммм?.. – Фудзияма! И мы (Патетически.) пойдем на нее в поход!

Сын (флегматично; похоже, он уже раскусил этот трюк – продажу чужих «мечт» под видом его собственных):

– Давно снега не видели… еще и в гору тащиться… Отец (с деланой иронией):

– Да ты не понял: Фудзияма! И это еще не все! Мы поедем в Киото. Тропа… (Надувается, становится похож на индюка.) Философов! Прогулка среди цветущих вишен – от Золотого храма к Серебряному! Гинкакудзи и Кинкакудзи!

Сын:

– Папа, с тобой все в порядке? Отец:

– (Пауза.) Хорошо. (Подавленно.) Хо-ро-шо. Слушай: там еще есть капсульный отель – каждый залезает в такую, ну, что ли, нору – и лежит себе там, как айфон в коробке!

Сын:

– Ясно, ни сесть ни встать. (Зевает.) Отец:

– Ааа, что ты зеваешь?! Хочешь дома сидеть – давай, сиди! Тебе вообще ничего не интересно!

Дальше действительно неинтересно: у отца начинается истерика, восходящая, по-видимому, к просмотрам – в его, отца, детстве – советских фильмов о Ленине, который обрушивается на интеллигентскую мягкотелость меньшевиков, посмевших предать интересы пролетариата ради подачек буржуазии.

Что правда, то правда – как и буржуазии, нынешним детям очень даже есть что терять: поди плохо, спокойно посидеть дома с FIFA-13 и пособирать из лего «Звезду смерти». Именно поэтому путешествия не вызывают у них ДОЛЖНОГО энтузиазма; на самом деле они хорошие путешественники – если не надо слишком далеко ходить пешком без какой-то конкретной цели – и постоянно имеется доступ к мороженому. Но у детей нет главного стимула, заставляющего взрослых рыскать по миру: того, что немцы называют Wanderlust – «охота к перемене мест». Пресные, рутинные будни, надежда на то, что «в путешествии можно обрести самого себя», естественно, вызывают желание добавить в жизнь соли и перца. Вызывают – но не у детей: а? чего-чего они там должны обрести?

По правде сказать, взаимное недопонимание – это то, из чего на 90 процентов состоит путешествие с детьми. Однако больше всего раздражает, знаете, что? Что дети ничего – следите за губами: НИ. ЧЕ. ГО. не помнят. Разумеется, я осознаю, что по-хорошему и сам помню себя лет с четырех-пяти, но меня-то не возили в Пальмиру и Серенгети. А его!

Время от времени я начинаю перебирать четки:

– Помнишь Кносский дворец?

– Ну…

– Что «ну», ты еще там потерялся, чуть не с вертолетом тебя искали! А «великую миграцию» – тьма тьмущая зебр, львов, бегут – тыдыщ, тыдыщ, земля дрожит? И это еще без антилоп. Гну.

– Ууу…

– А колоссальный Будда, в этом, как его?..

– Смутно.

– А остров Дженовеза – такая кальдера и вокруг?..

– Папа, ты не хочешь понять: я был маленький!

– Что значит «маленький»! Возишь-возишь тебя, оболтуса; почему бы в кои-то веки не поднапрячься и не сфокусироваться на происходящем?

Что, впрочем, касается фокусировки, то и тут есть кое-какие подводные камни. Потому что забывается – это еще ладно; гораздо хуже, когда он все-таки помнит, – потому что выясняется, что запоминает он совсем не то и не так. Вы никогда не знаете, чем может обернуться самая невинная попытка расширить его кругозор и показать ему – цель всякого путешествия, – что жизнь состоит не только из нормы, но и из отклонений.


Возможно, главная причина наших разногласий состоит в том, что мы, если воспользоваться образной системой авторов пособий по селф-хелп, – обитатели двух разных планет. Продукт экономики дефицита; дальние страны известны лишь по почтовым маркам, «Детям капитана Гранта» и телепередачам с Сенкевичем; заграница – запретный плод, откусить от которого еще и еще – азартная игра; это – я. Продукт экономики изобилия, избыточности, бесконечного разнообразия выбора, эпохи бычьих рынков и «длинного хвоста» – это он. Разные векторы, разные цели, разные ценности: перманентная экспансия против блестящей изоляции, импульс покорять пространства против стремления к тому, что экономисты называют «качественное время». Теперь вы и сами понимаете, к чему заведомо ведет совместный выезд. Правильно: роковой конфликт.

– Ну а что ты заладил… ну да, неудачный эпизод. Как будто нельзя вспомнить что-нибудь хорошее! Почему ты не вспоминаешь наше «э» пичное» путешествие на автомобиле по пяти эмиратам?

– Почему же, я вспоминаю.

– Да? Ну, наконец-то, хоть что-то.

– Это когда ты свернул на типа «жигулях» в пустыню – и…

Теперь и я припоминаю этот не самый удачный действительно, эпизод: съехав с асфальта, мы моментально закопались в песок по стекла, и затем, после сорока минут интенсивных попыток сдвинуться с места, поняли, что изжаримся на солнце и останемся там навсегда. Жалобный стон «Папа, я пить хочу!» до сих пор не изглаживается из моей памяти. Мы бы и сейчас находились внутри одной из дюн, если бы не двое сердобольных арабских джентльменов, которые проезжали мимо на багги и, по сути, вырыли нас – в полубессознательном состоянии, как Саида в «Белом солнце пустыни».

– Хорошо. Хорошо, хорошо, хорошо. Лондон! Лондон? Уж в Лондоне-то тебе не могло не понравиться: платформа 9 и 3/4, Бейкер-стрит, поездка по Темзе на амфибии «London Duck», «Билив ор нот» музей – ну помнишь? Помнишь?

Вот этого, пожалуй, вспоминать не следовало. Посреди Пикадилли-сёркес громоздится дом-сундук, внутри которого базируется недавно открывшийся музей Ripley’s – Believe It or Not! Хотите верьте, хотите нет, мы бы никогда не пошли туда, если бы он не работал до полуночи. Рассудив, что там наверняка обнаружится много чего полезного для ребенка, тем более что в восемь вечера все равно все уже закрыто, а спать еще не хочется, мы и отправились в музей диковинок; спустя несколько часов он был охарактеризован этим самым ребенком как «худшее место, где я когда-либо был в жизни». Следовало остановиться еще у кассы – где слева выставлена корова с пятой ногой на спине, а за стойкой берут по 30 фунтов с носа. Мы, однако, рискнули – и угодили в царство «полной дикости». Пять этажей, тысячи и тысячи экспонатов, один значительнее другого: вязаная «феррари», кладбищенская калитка с хитроумным механизмом открывания, рисунок, нарисованный лошадью, плошка с чертовски холодной водой, куда можно сунуть руку, чтоб понять, какой именно температуры был океан в районе гибели пассажиров «Титаника». Там же, однако, были выставлены и экспонаты, вызывавшие не столько любопытство, сколько, что греха таить, омерзение. Двухголовые козлята. Человек с рогом на голове. Человек, который умеет натягивать нижнюю губу на нос и на подбородок. Определенно, это не то, что следовало показывать семилетнему ребенку; но неприятные ощущения отчасти компенсировались более приемлемыми.

– А зеркальный лабиринт? Помнишь, мы полчаса бродили по нему, и там еще выдают специальные перчатки на руки, чтобы не оставлять отпечатков, когда натыкаешься на зеркало? А макет Тауэрского моста из спичек? А великан? Интересно же было: великан!

– Ага, великан! А человек с синей кожей? А высушенная голова? А этот, с выпученными глазищами? Они мне снятся до сих пор, эти твои ужасы!

– Ладно, чтоб я еще хоть раз куда-нибудь тебя повез… А те тихоокеанские острова? Ты помнишь, КАКИЕ там были закаты, какие, ммм… ландшафты!..

– А, это где нас развернули в аэропорту, потому что ты подложил мне в рюкзак пакет с кусочками лавы, камешками и кораллами? Ведь это ты сказал, что надо собирать коллекцию образцов ландшафта, по одному камешку в память о каждом острове? И у нас отобрали все, и составили акт об изъятии контрабанды, и еще обещали вкатить строгача.

– Ну что ты сразу, подумаешь. А вот Вьетнам – забыл Вьетнам?

– Почему же забыл, помню.

– О, какой там был отель, какие бугенвиллеи, какой бассейн!

– Бассейн?! А водяные змеи в бассейне – нет? Ты забыл, что, когда мы вылезли из воды, выяснилось: рядом с нами плавали двухметровые едва ли не анаконды – и мы чудом – чудом – выбрались оттуда живыми!

– Ладно, ладно; а вот Эквадор? Рафтинг!

– Да-да, это где ты – единственный из всех – умудрился вывалиться из лодки на повороте!

– Я не вывалился!

– А кто вывалился – может быть, я? Вода – это ТВОЙ конек, папа. Может быть, ты хочешь поговорить про «аквапарк» в Германии?

Нет, не хочу. «Аквапарк» – моя боль; не разобравшись что к чему – говорю вам, там не было никакого предупреждения! – я привел ребенка в нудистскую сауну. Предупреждения не было – но и никаких детей там тоже не было в помине. Боже, что он там пережил; наверняка это (еще одна) глубочайшая психотравма на всю жизнь – виноват в которой – я, я и только я; в довершение всего нас изгнали оттуда с позором, потому что мы остались в трусах, тогда как все прочие посетители «аквапарка» оказались гораздо левее нас на шкале внутренней раскрепощенности и не пожелали терпеть нас рядом с собой.

Интересно, что после каждого путешествия – детали которого я, поставив рядом с названием города или, там, острова «галочку», моментально забываю – младший участник предприятия открывает особую тетрадь и что-то там корябает: дневник. Возможно, в один прекрасный день он протянет мне эту хронику – наполненную доказательствами того, что на протяжении всего детства я посягал на его внутренний мир, неотъемлемое право самому выбирать интересную информацию и ограждать себя от культурных аллергенов – с холодным «Встретимся в суде». Но возможно, это будет всего лишь символическая гирька на весы, определяющие удельный вес «подлинного» в жизни; тогда как на противоположной чаше будет мой донжуанский список путешествий. Чья чаша пойдет вверх – старшего, который коллекционировал визы в паспорте, или младшего – который коллекционировал истории? Чем больше взрослеет автор дневника, тем более дальновидной представляется мне его стратегия. Ведь список останется просто списком – ну, еще одна страна, и еще, и еще; а толку-то. Другое дело – истории; история. The history, – на переплете тетради про путешествия, в которую что-то, который год, строчит мой сын, вытиснена золотыми буквами цитата из, откуда что берется, Черчилля, – will be kind to me if I intend to write it: «История окажется благосклонной ко мне, если я сам займусь ее сочинением». Пространства, экзотика, кругозор, география, списки – все это в конце концов забудется; что останется, так это истории про нас самих; которые рано или поздно сложатся в Историю – и которая, надеюсь, таки будет добра к нему.

Примечания

1

Текст песни Элвиса Пресли Are you lonesome tonight? («Ты одна в эту ночь?..»). – Примеч. ред.

(обратно)

2

Барнс все-таки получил Букера в 2011 году – за роман «Предчувствие конца». – Примеч. ред.

(обратно)

3

Ошибка, бестактность (англ.).

(обратно)

4

Словцо, острота (англ.).

(обратно)

5

Не особо привлекательный (англ.).

(обратно)

6

Джон Фаулз умер в ноябре 2005 года. – Примеч. ред.

(обратно)

7

Здесь: кошмар (фр.).

(обратно)

8

Очерк написан в 2006 году. С тех пор список произведений А. Иванова (род. 1969) драматически расширился. – Примеч. ред.

(обратно)

9

Фильм был снят в 2010 году Антоном Борматовым. – Примеч. ред.

(обратно)

10

Прощай, оружие (англ.).

(обратно)

11

Спрут; здесь – мафия (ит.).

(обратно)

12

Флегматичный, невозмутимый (англ.).

(обратно)

13

Нечто эдакое (фр.).

(обратно)

14

Церковь ада (англ.).

(обратно)

15

Клудж (англ. kludge) – на программистском жаргоне – программа, которая теоретически не должна работать, но почему-то работает.

(обратно)

16

Гражданин мира (фр.).

(обратно)

17

С крупинкой соли, остроумно (лат.).

(обратно)

18

Последнее, но не менее (англ.).

(обратно)

19

Последнее, но не наименее важное (англ.).

(обратно)

20

Мф. 11:17.

(обратно)

21

Другие романы С. Самсонова: «Кислородный предел» (2009), «Проводник электричества» (2011), «Железная кость» (2015). – Примеч. ред.

(обратно)

22

Непременное (лат.).

(обратно)

23

Питчинг (от англ. «pitch» – выставлять на продажу) – короткая презентация (литературного) проекта, с целью нахождения инвесторов, готовых финансировать этот проект; обычно проводится в рамках какого-то фестиваля или более крупного мероприятия.

(обратно)

Оглавление

  • Абдул уехал в Джидду
  • Черный букер
  • Эфиопика
  • Диагностика пармы
  • Смерть ей к лицу
  •   Стокгольм
  •   Истад
  •   Эланд
  •   Фьельбака
  • Действующий резерв
  • Монополия
  • Платформа фирн
  • Суперперсы
  • Ехали медведи
  • Етишкин арбалет
  • Рожденные эволюцией
  • Знаковая фигура
  • Коррупция дружбы
  • Клудж
  • Донг Пинг Лу
  • Масть географии
  • Власть шутит
  • Площадь Иличевского
  • На следующей войне
  • Рыночная экономика
  • Задонщина
  • Правильные пропорции
  • Хомо люденс
  • Летит, летит апофис
  • Эффект Бильбао
  • Обмен малют (съезд неоопричников)
  • Тропа электриков
  • Наш соплеменник
  • Поющий фонтан
  • Первый год с Лениным
  • Питчинг
  • Как у Черчилля

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно