Французский «рыцарский роман»

Введение

Эта книга — о французском средневековом романе, романе рыцарском, или куртуазном.

«Рыцарский» и «куртуазный» — понятия, строго говоря, не вполне совпадающие. Тем не менее мы будем употреблять их как определения жанра средневекового романа, не отдавая предпочтения ни одному из них. Оба они понимаются нами комплексно — как указание на социальные истоки произведения, его идеологическую наполненность и круг его тем и образов. В известной мере — на сферу его бытования, по крайней мере первоначально.

Под рыцарским романом мы будем понимать связное сюжетное повествование с достаточно развитой фабулой, в стихах или прозе, родившееся в феодальной среде, отражающее ее вкусы и интересы и выбирающее в этой же среде своих героев. Причем эти герои могут выступать не обязательно в своей реальной жизненной обстановке, но в обстановке псевдо-исторической, фантастической, условно ориентальной и т. д. — в зависимости от тематики того или иного произведения или цикла. Указанные принципы помогают отграничить (что все-таки не всегда просто) изучаемый нами литературный жанр от других средневековых повествовательных жанров, которые отличаются от романа либо своей комической установкой и иным набором персонажей (фаблио), либо своим размером и зависящим от него способом организации сюжета (лэ), либо своим аллегоризмом и иносказательностью (например, любовно-аллегорическая поэма) и т. д.

К этому надо добавить, что основным принципом, позволившим роману сформироваться как самостоятельный жанр, мы считаем «принцип углубления во внутреннюю жизнь», о котором, в частности, так настойчиво писал Томас Манн[1]. В условиях средневековья это «углубление» было, конечно, весьма ограниченным, еще самым предварительным и реализовывалось немногими наивными и примитивными средствами, поэтому о «психологизме» рыцарского романа следует говорить лишь как о тенденции, о творческой установке, хотя, думается, в данном случае это даже важнее ее конкретных результатов. К тому же это «углубление» было неадекватно религиозной самоуглубленности и сосредоточенности и объективно отражало зачатки секуляризирующих импульсов, возникавших в культуре средних веков. Этот принцип «углубления во внутреннюю жизнь» проводит резкую грань между рыцарским романом и рыцарской эпической песнью, «жестой», хотя и между ними есть точки соприкосновения и даже переходные формы.

Если не учитывать этого важнейшего принципа и не видеть его в куртуазном романе, то можно прийти к отрицанию средневекового романа как самостоятельного жанра. Такое отрицание — не новость. Скажем, у Г. Лукача это отрицание было обусловлено его социологическими установками, ибо ученый считал роман детищем буржуазной эпохи, «буржуазным эпосом», неким продуктом деградации подлинного эпоса[2]. Эта позиция восходит к точке зрения Гегеля, рассматривавшего роман как «современную буржуазную эпопею» *.

Наиболее отчетливо это отрицание средневекового романа проявилось в ряде работ В. В. Кожинова, который связывает появление романа с широко развившимся в эпоху Возрождения бродяжничеством. Он, между прочим, пишет: «Образ странствия, мотив непрерывной подвижности человека — не только внешней, материальной, но и духовной, психологической — становится одной из основ структуры жанра». И далее: «...в рыцарском эпосе господствует, напротив, пафос устойчивости, неизменности основных качеств человека и мира. Сами события, сдвиги сюжета только подтверждают неподвижную незыблемость героя и породившей его почвы — приключения проносятся, как волны мимо утеса» [3]. На это можно было бы, в частности, возразить, что мотив странствия — и чисто материального, и психологического — является доминирующим в рыцарском романе, по крайней мере в рыцарском романе определенного типа, а приключение, «авантюра» подчас меняет не только судьбу героя, но и его характер. Г. Н. Поспелов верно заметил, что «увлеченный своей идеей считать первой ступенью развития романа авантюрно-плутовской роман В. В. Кожинов явно игнорирует новаторские жанровые тенденции в авантюрно-рыцарском романе, всячески стараясь отождествить его со старым героическим эпосом типа «Песни о Роланде» или «Песни о Сиде» в. Далее ученый справедливо пишет о существенных сдвигах в идеологии феодального общества в момент рождения романа, о «дифференциации личного начала», о росте интереса к индивидуальной судьбе персонажа, вне его племенных, родовых и корпоративных связей, что нашло отражение в романе.

Ошибочная точка зрения В. В. Кожинова может быть в какой-то мере объяснена односторонне воспринятыми идеями М. М. Бахтина, преувеличивавшего, на наш взгляд, гротескно-комическое и пародийно-травестирующее начало в процессе формирования романа[4] (на что недавно указал Д. В. Затонский[5]), а также его неполной осведомленностью в данном вопросе [6].

Получилось так, что исследователи конструируют некую гипотетическую модель рыцарского романа, оперируя которой, они высказывают свои суждения об этом жанре.

При этом исходят из молчаливо допускаемого предположения о полной незыблемости и застылости жанровых образований в культуре средневековья. Тем самым рыцарский роман эпохи средних веков предстает как что-то однообразное, раз и навсегда установленное, неподвижное и однотипное. Но «многообразие форм — не отличительная черта какого-то определенного этапа истории литературы, в частности истории романа» 10. Поэтому было бы ошибкой не замечать обилия разновидностей и романа средневекового. Между тем во многих работах говорится о рыцарском романе вообще, и если, например, в книге А. Я. Гуревича и, посвященной иной теме, это делается мимоходом и автор не претендует на глубокую характеристику жанра, то столь же недифференцированный подход к рыцарскому роману мы находим в такой серьезной работе, как книга Б. А. Грифцова «Теория романа». Ее автор строит свои оценки не на конкретном изучении текстов, а на обобщающих пересказах памятников романного жанра, к тому же излагающих содержание лишь ряда его прозаических версий. Лишь этим источником можно объяснить некоторые, по меньшей мере односторонние, суждения автора. Например: «В романах Круглого Стола внутренняя тема сбивчива, вернее несколько внутренних тем, перебивая друг друга, обрываясь, никогда не обнаруживаясь во всей своей силе, создают пеструю основу; действие не сосредоточено, а разбито на разной силы группы, всегда остается еще возможность романа не только гораздо более пространного, по и более интенсивного» 12. Это относится, как увидим, лишь к вполне определенному этапу эволюции рыцарского романа, а именно — к прозаическому роману XIII в. Неточна также мысль Б. А. Грифцова об авантюре как «принципе строения романа» 13 (ибо далеко не все рыцарские романы имели в основе своей структуры авантюру), да и само определение этого понятия («странное происшествие, причинно необъяснимое событие, нечто чудесное, внезапное, немотивированное» 14) явно односторонне.

10 Затонский Д. Указ. соч., с. 3.

11 Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М., 1972, с. 69—70 и др.

12 Грифцов Б. А. Теория романа. М., 1927, с. 60.

13 Там же, с. 59.

14 Там же.

Как видим, рыцарский роман, отделенный от пас толстым слоем столетий, рождает немало спорных оценок и предвзятых выводов. Это лишний раз говорит о необходимости его детального и более широкого изучения. Тем самым в предпринимаемой нами работе мы ставим перед собой по меньшей мере две задачи. Во-первых, проследить на достаточно большом числе разнородных памятников жанра основные этапы эволюции французского рыцарского романа. Во-вторых, выявить в этой последовательной смене повествовательных форм устойчивые, «постоянные» величины, обеспечивающие единство жанра на всем протяжении его развития.

Однако выяснение общих параметров жанра, которые «работают» в течение всей его истории или ее достаточно большого отрезка и позволяют отделить его от других жанровых образований, — это лишь первая (хотя и очень важная) ступень в сравнительно-сопоставительном и типологическом изучении литературных явлений. Как пишет И. Г. Неупокоева, «в ходе исследования бывает иногда важно идти от обобщенного представления о данном типологическом процессе к такому углублению в первичный материал, какое до получения «панорамного» сравнительного обзора предмета было невозможно» [7]. Т. е. не менее важны и следующие ступени — установление национального своеобразия жанра (что предполагает диахроническое его изучение), определение неповторимых черт данного этапа его эволюции и выявление его возможных разновидностей, что заставляет сделать синхронистический, «горизонтальный» срез.

Нами выбран для исследования французский рыцарский роман эпохи средних веков и прослежена его эволюция на протяжении более чем двух столетий. Такое сужение угла зрения представляется нам не столько вынужденным, сколько правомерным и перспективным. Как заметила И. Г. Неупокоева, «выяснение процессов формирования, расцвета, трансформации и упадка жанра, синтеза жанров и их дифференциаций можно считать одной из важнейших теоретических задач истории мировой литературы» 1в.

В нашем случае сопоставляться будут не разные национальные жанровые системы, а отдельные памятники и группы памятников внутри не только одной национальной системы жанров, но и одного жанра (точнее, его разновидности), что позволит более полно описать его, установить особенности функционирования жанра (как системы его типов и форм) и провести анализ более глубинный, затрагивающий по меньшей мере три уровня изучаемого произведения (о чем писал недавно Б. Л. Рифтин): «а) уровень идеологический, б) уровень изображения, в) уровень повествования» [8] (отметим мимоходом, что такой трехступенчатый анализ предполагал — имплицитно — и крупнейший французский романист средних веков, Кретьен де Труа).

Поэтому, если выходы за пределы жанра в национальном масштабе будут для нас обязательны и постоянны, то сопоставления межнациональные — в пределах романного жанра — будут в достаточной мере редки и продиктованы теми или иными конкретными аналитическими задачами.

В условиях средневековья соотношение таких кардинальных понятий литературоведения, как жанр и направление (или течение, или идейно-художественная система), иное, чем в другие историко-литературные эпохи. Известно, что «общие «приметы» жанра еще не дают представления о том, что же характерно для него в условиях идейно-художественной системы данного литературного направления или течения. Сходные компоненты жанра могут играть в произведениях разной идейно-художественной системы роль прямо противоположную» [9]. В средние века жанр обычно оказывается замкнут в «своем» направлении (и в этом специфика средневековой литературы), он не прорывает его границы, хотя и находится во взаимодействии с жанрами других направлений. Если иметь в виду роман, то в эпоху средних веков вряд ли можно говорить о чем-либо ином, кроме романа рыцарского. Этот роман вне всякого сомнения испытывал влияние, идущее от памятников иных жанров и иных направлений (например, литературы бюргерства), но под этим воздействием не менял своих основных черт, не становился памятником не-куртуазной литературы. Впрочем, мы считаем возможным поставить вопрос о существовании «романа», скажем, в литературе городской, по, видимо, речь должна идти лишь о зачатках или предпосылках такого романа (по крайней мере, вопрос этот требует своего изучения).

Итак, жанр в средневековой литературе оказывается понятием менее всеобъемлющим и универсальным, чем в литературе нового времени.

Мы не считаем французский рыцарский роман единственным полноправным представителем жанра, его неким эталоном, т. е. мы не хотим лишить другие национальные варианты жанра и значительности, и своеобразия. Но вот что следует иметь в виду. Каждая эпоха знает свои ведущие, наиболее репрезентативные жанры, и, как верно подметила И. Г. Неупокоева, «одной из первых «примет» смены литературных эпох являются существенные изменения в художественной структуре ее основных жанров и их системе» [10]. Не подлежит сомнению, что в литературе средневековья роману принадлежит такая ведущая роль. Но каждая эпоха знает и свои ведущие литературы. В эпоху средних веков, по крайней мере в период зрелого средневековья (XI— XIII вв.), такой литературой с широчайшим международным резонансом была литература французская (недаром Франция была страной классических форм феодализма[11]). В ее недрах сложилась структура рыцарского романа, структура, как увидим, подвижная, многообразная и открытая для посторонних влияний.

Французский рыцарский роман изучен очень неравномерно, хотя ему посвящено множество работ. Как это ни парадоксально, но его достаточно подробной истории еще нет. Книга А. Брюэль[12] — это сборник очерков, не претендующий на систематическое изложение материала. Работа А. Куле уделяет средневековому периоду в эволюции романа сравнительно немного места. Недавняя публикация Ж.-Ш. Пайена — это также слишком сжатый, конспективный очерк.

В связи с тем, что давно уже сложилась традиция изучать рыцарский роман, исходя из его внешних, тематических признаков (так, говорят о романе «античном», «византийском», «бретонском»), то некоторые из этих «ветвей» изучены лучше других. Мы имеем в виду роман на артуровские темы, которому посвящены книга Дж. Д. Брюса, коллективная монография под редакцией Р. Ш. Лумиса, краткий очерк того же Лумиса и т. д. Изучение же некоторых других «ветвей» лишь только начинается.

Часто рыцарский роман рассматривается как автономный литературный жанр, вне его связей с другими жанрами средневековой литературы. Мы понимаем литературу средних веков не как механический набор жанров и жанровых разновидностей, сосуществующих или сменяющих друг друга, а как систему жанров, и коль скоро это именно система, то между жанрами не может не существовать определенного взаимодействия. Оно может принимать разные формы. Это взаимодействие, например, — совсем не обязательно взаимодействие «дружественное». Жанры могут взаимодействовать и путем взаимного отталкивания. Так, скажем, если в стихотворном прологе к известному своду житийных памятников говорится, что здесь читатель не найдет ни подозрительных чудес, ни смущающих души росказней о рыцарских приключениях или возвышенной любви, то это тоже факт взаимодействия. Но чаще, конечно, взаимодействие бывало иным. Темы и образы других жанров использовались романом; приемы романного повествования проникали в соседние жанры; возможны случаи «схождения», продиктованного разными причинами, и т. д.

В изучении французского куртуазного романа существует еще один значительный недостаток, которого мы старались избежать. Обычно наибольшее внимание уделяется ранним памятникам жанра (не позже времени Кретьена де Труа). С одной стороны, это связано с концепцией неподвижности и крайней устойчивости жанровых образований в культуре средневековья (когда замедленность движения истолковывается как его отсутствие). С другой стороны, это отражает явную недооценку поздних форм рыцарского романа, которые молчаливо признаются не более чем эпигонскими (хотя в конкретных работах не отрицается значительность таких произведений, как «Роман о кастеляне из Куси», как прозаический цикл, связанный с легендой о семи мудрецах, и т. п.).

Так складывается определенная концепция, нигде, впрочем, в достаточно серьезных работах не сформулированная открыто. Согласно этой концепции после необычайно стремительного взлета, когда менее чем за полстолетия французский рыцарский роман достигает вершинных точек своего развития, начинается долгий период1, в течение которого роман медленно «агонизирует», «загнивает», «переживает период упадка» и вообще впадает в полное ничтожество. При хотя бы беглом знакомстве с конкретными литературными памятниками, с условиями их бытования и с отразившей эти условия рукописной традицией, наконец, с самим восприятием этих произведений литературами других стран или с откликами на них в литературных памятниках иных жанров, становится очевидным, что история развития французского рыцарского романа сложнее и, главное, значительно богаче и многообразнее, чем это представляется на первый взгляд. Также становится очевидным, что эволюция романа не может быть сведена к стремительному взлету и затем к медленному умиранию. Слов нет, одним из самых продуктивных периодов развития французского рыцарского романа было XII столетие и начало следующего (недаром говорят о «Ренессансе XII века»). Однако, уделяя основное внимание этому периоду в истории романа, нельзя забывать и о том, что значительные памятники жанра, как в прозе (что более характерно для второй половины XIII в. и вообще для времени, предшествовавшему Столетней войне), так и в стихах, продолжают возникать и позднее. Нельзя также не принимать во внимание, что произведения, созданные в XII и в начале XIII в., продолжают переписываться в скрипториях, а следовательно активно участвуют в литературном процессе. Не забудем также о повышенной вариативности некоторых памятников рыцарского романа. При анонимности литературного творчества в эпоху средних веков, когда за именем автора с трудом просматривается конкретное лицо (это относится не только к загадочному Турольдусу «Песни о Роланде», но и к создателям многих рыцарских романов), при этой слабой выраженности авторского начала каждая конкретная рукопись неизменно несет индивидуальные черты. Очень немногие произведения дошли до нас в единственной рукописи, а если нам и приходится иметь дело с такой уникальной рукописью, то говорит это чаще всего лишь о трагической судьбе столь многих средневековых библиотек.

Быть может, предвзятое представление о развитии французского рыцарского романа (быстрый взлет и затем медленное умирание) связано с дискретным подходом к изучению средневекового литературного процесса. При подобном подходе литературный процесс в средневековой Франции выглядит как последовательная смена разных течений (или даже жанров). Нередко об этом говорится очень прямо. Так, В. М. Жирмунский писал: «В средневековых литературах не приходится говорить ни о смене литературных направлений, ни о личных влияниях, типическое здесь господствует над индивидуальным, смена литературных течений представлена как последовательность литературных жанров... Такими доминирующими жанрами, последовательно сменяющими друг друга, являются: народный героический эпос дофеодальной и ранней феодальной эпохи; куртуазный роман и куртуазная лирика развитого феодального общества; бытовая новеллистика средневекового города» [13]. Возможно, такая последовательность и удобна, не только при чтении университетских курсов, но и при изложении материала в историях литературы и учебных пособиях, но она, несомненно, не только упрощает, но и искажает смысл литературного процесса. В эпоху развитого средневековья (XI—XIII вв.) разные литературные направления и жанры не следуют один за другим, а сосуществуют, находясь в известной мере не только в непрерывном противоборстве, но и во взаимном обогащении. Одной из особенностей средневековой литературы, и в частности ее повествовательных жанров, был тот факт, что закрепленная практикой жанровая форма не сменялась новой, т. е. не уничтожалась, не исчезала, а продолжала существовать, правда, оттесненная на литературную периферию. Происходила не смена одного жанра другим, а непрерывное изменение удельного веса каждого из них в литературном процессе, происходило и перераспределение функций жанров. Поэтому одним из важных аспектов исследования памятников средневековой литературы является изучение жанров в их окружении (о чем писал сравнительно недавно немецкий ученый Г.-Р. Яусс [14]).

Итак, один жанр не уступает свое место другому и не уничтожается. Этого не происходит потому, что жанр — явление не конкретно-историческое, а типологическое. Как писал Г. Н. Поспелов, «жанры представляют собой явление, исторически повторяющееся в разные эпохи в развитии различных национальных литератур, в разных направлениях одной эпохи национально-литературного развития» [15]. М. М. Бахтин полагал, что «жанр по самой своей природе отражает наиболее устойчивые, «вековечные» тенденции развития литературы» [16].

У нас пойдет речь не только об определенной исторически-конкретной разновидности жанра — о средневековом романе, но и о его определенных типах. При выявлении типов французского рыцарского романа обычно исходят, как уже говорилось выше, из разных, совершенно неадекватных признаков. Так, в наиболее свежей работе, в уже упоминавшемся сжатом обзоре Ж.-Ш. Пайена (1975) последовательно рассмотрены следующие типы романов: «античный», «бретонский», «реалистический», «идиллический», «рыцарский», «биографический». Необоснованность и порочность такого деления, думается, очевидна. Ведь, скажем, «бретонский» роман может быть одновременно «рыцарским», «античный» — «идиллическим», а «биографический» — «реалистическим» и т. д.

Конечно, определенные «типы» выделить можно. Но в основу такого выделения должна быть положена не тематика произведения, а приемы организации сюжета, т. е. структура романа. К этому мы еще вернемся. Здесь же заметим, что «типы» рыцарского романа (по какому бы принципу они ни конструировались) не сменяют друг друга (как и жанры), а также сосуществуют, и их удельный вес меняется от периода к периоду. Поэтому мы принимаем в этой работе, как единственно допустимый, хронологический принцип изложения. Мы выделяем начальный период существования романа, затем «время Кретьена» (этому богатейшему этапу — хотя бы по числу первоклассных памятников - мы неизбежно уделяем много места), потом период рубежа XII и XIII вв. (практически он простирается до конца первой четверти XIII в.). В последующем изложении мы идем на вынужденное нарушение хронологического принципа: последний этап представлен романами прозаическим и стихотворным, которые сосуществуют, практически не взаимодействуя между собой; поэтому они рассмотрены в двух разных главах. Их хронологические рамки различны: традиции романа в прозе оказываются более стойкими, чем романа стихотворного (последний, можно сказать, прекращает свое существование уже в XIV в.), но возникает прозаический роман раньше, чем те памятники романа в стихах, что рассматриваются в соответствующей главе. Поэтому глава о стихотворном романе замыкает книгу.

Тема нашей работы неисчерпаема. Многие существенные проблемы мы вынуждены затрагивать лишь мимоходом, других — не касаться вовсе. Ибо цель книги — не подвести окончательный итог детальному изучению французского рыцарского романа, а такое изучение начать.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Исторические условия развития.
Истоки.
Первые памятники.

Немало споров и неясностей связано с вопросом о возникновении рыцарского романа. Одно несомненно: в сознании уже первых создателей романов, по крайней мере Кретьена де Труа и его современников, со словом «роман» прочно связывалось представление об определенном литературном жанре, и именно эта оппозиция (роман — не-роман) доминировала над лингвистической, очень рано утратившей свой изначальный смысл. В этом отношении заключительные строки «Романа о Бруте» Васа, употребившего слово «роман», как принято считать, в качестве указания на новый «романский» (т. е. не латинский) язык, могут быть истолкованы и иначе. Вот этот финал книги Васа:

Ci falt la geste des Bretuns

E la lignee des baruns

Ki del lignage Bruti vindrent,

Ki Engleterre lunges tindrent.

Puis que Deus incarnatiun

Prist pur nostre redemptiun

Mil e cent cinquante e cinc anz,

Fist mestre Wace cest romanz.

(v. 14859—14866)

Как видим, Вас употребил здесь на расстоянии восьми строк два разных жанровых обозначения — «жеста» и «роман». Думается, в его сознании эти два понятия еще не находились в оппозиции, но и не исключали друг друга. Для Васа (к книге которого мы вернемся) созданное им произведение было «жестой о бретонцах», но не было просто «жестой», т. е. памятником народно-героического эпоса. Вас превосходно знал эти «песни о деяниях», по крайней мере трудно предположить, что он мог их не знать. И ему надо было от них как бы отмежеваться. Он употребил слово «роман», которое оказалось очень удобным: оно указывало на жанр (не жеста) и на язык. Жесты тоже, конечно, писались не на латыни, но Вас перекладывал французскими восьмисложниками латинскую прозу Гальфреда Монмутского, и указание на язык для него было также существенным. Таким образом, утверждение романа как жанра началось с отделения его от другого жанра, имевшего уже развитую литературную традицию.

При изучении процесса возникновения романа как жанра перед нами, в числе других, выдвигаются два важных вопроса. Они не равновелики, точнее, не соизмеримы. Решение одного из них призвано осветить чисто литературные истоки романа (об этом будет сказано ниже). Другой вопрос носит более общий характер и объясняет небывалую стремительность не только эволюции романа, но и его возникновения. Применительно к средневековью мы привыкли к известной замедленности историко-литературного процесса, и это, несомненно, соответствует действительности. Тем более примечательным оказывается стремительное появление романа, несомненно связанное с культурным взрывом XII столетия.

Этот век не раз сравнивали с Возрождением или считали его началом. Об ошибочности подобной точки зрения и об известной обоснованности такой ошибки уже немало писали. Но столетие действительно было замечательным. Культурное развитие приобретало тогда небывалый для того времени динамизм. Литературные направления и отдельные жанры возникали как по волшебству, порождая множество замечательных литературных памятников. Это ускоренное развитие литературы, сразу же бросающееся в глаза, находит себе, например, красноречивую параллель в необыкновенной убыстренности трансформации архитектуры и скульптуры, проделавших путь от первых значительных сооружений романского стиля (первая половина XI в.) до расцвета готики (с середины XII в.). Этот параллелизм далеко не случаен: вся западноевропейская культура приходит в это время в движение, наращивает темпы эволюции, делается весьма многообразной и сложной по структуре. Культура Западной Европы, как и взрастивший ее феодальный способ производства, переживает период зрелости. По своим формам и идеологической направленности это была культура феодально-церковная, но это не значит, что ее производителями и потребителями были лишь «церковь» и «замок». Как и в общественной жизни, как и в области экономики, на сцене появляется новая сила, появляется именно в тот период и преобразует всю структуру средневекового общества. Этой новой силой стал город, не старое поселение, доставшееся Западной Европе в наследство от античности, но новый город, возникавший в XI—XIII вв. по всему континенту. Городская культура становится важнейшим компонентом общеевропейского культурного процесса. Быть может, даже решающим компонентом. Исследования последних лет показали, что средневековый город был мощной силой не только в экономике (что очевидно), не только в политике (что также не подлежит сомнению), но и в культуре. Как справедливо заметила А. Д. Люблинская, «в городах расцвела своя социально окрашенная культура, сыгравшая главную роль в складывании культуры национальной» *. Это особенно существенно для французского средневекового города, который оказывается не только резиденцией епископа (а следовательно и церковной канцелярии, скрипториев и соборных школ), но и достаточно часто — местом пребывания сеньора и его двора. Именно развитие города как экономического фактора (с его мастерскими, лавками торговцев и менял, дворами для приезжих купцов и т. д.) обеспечило относительно высокий уровень материальной культуры, без которого вряд ли был возможен тот пышный декор, та роскошь, вообще то утончение и то усложнение придворной культуры, о которых столь часто — то с осуждением, то с нескрываемым воодушевлением пишут средневековые хронисты и авторы рыцарских романов.

1 История Франции. Т. 1. М., 1972, с. 81. О развитии средневекового города см. новые работы советских исследователей: Средневековый город. Вып. 1—3. Саратов, 1968—1975; Стам С. М. Экономическое и социальное развитие раннего города. (Тулуза XI— XIII веков). Саратов, 1969; а также оживленную дискуссию на страницах «Средних веков» (т. 33—36. М., 1971—1973). Однако типологические особенности городской культуры и ее конкретный вклад в культуру общенациональную еще ждут своего углубленного изучения.

Несомненно, благодаря развитию городов произошло бурное развитие светской культуры, ее отделение от культуры церковной, которые являются одними из примечательных черт XII столетия. Эта светская культура не стала, естественно, культурой антицерковной, но она заметным образом секуляризовалась, причем эта секуляризация проявилась одновременно и в среде рыцарей, и в среде горожан.

Сложные, запутанные, подчас противоречивые взаимоотношения вассала и сюзерена (когда сознательно и последовательно внедрялся в общественную практику следующий принцип: «вассал моего вассала не есть мой вассал»), система ленов, держаний, омажей и фьефов имели в своей основе собственность на землю, все определеннее становившейся наследственной. Но первоначально взаимоотношения ленов определяли собой взаимоотношения людей. В XII в. наследственное право все более торжествует. Наследственной становилась и королевская власть, но становилась также постепенно, неизбежно проходя стадию «соправления» (ибо идея выборности королевской власти была очень стойкой). Так вырабатывалась идеология во многом индивидуалистическая — с одной стороны (и это не могли прикрыть никакие утопии рыцарского братства, воплотившиеся в романе в мотиве Круглого Стола короля Артура), наднациональная и надгосударственная — с другой. Как верно заметил известный французский историк Шарль Пти-Дютайи, «понятия, связанные с феодальными отношениями, были сравнительно ясными, но идея государства, государственных границ, национальности была окутана туманом» [17].

При первых Капетингах, вплоть до Филиппа-Августа, Франции не только как государства, но даже, пожалуй, как политического понятия практически не существовало. Королевский домен был сведен к минимуму, протянувшись довольно узкой полосой от Парижа к югу, через Орлеан до Буржа. Со всех сторон он был охвачен кольцом полувраждебных земель (хотя формально и обязанных ему омажем) — графствами Вермандуа, Шампань, Анжу, Блуа, герцогством Бургундским и пр. В них французский король не обладал никакой фактической властью. Капетинги, в этой явно невыгодной для них обстановке вступили в борьбу с очень сильным соперником — династией Плантагенетов. Борьба была длительной и тяжелой. Хотя ее иногда называют «первой» Столетней войной (1152—1259), она носила типично феодальный характер и велась не между двумя государствами, а между несколькими, постоянно перегруппировывавшимися феодальными объединениями. Национальные мотивы в этой борьбе совершенно отсутствовали. Сам характер этих войн, развернувшихся в обстановке все усиливающейся феодальной анархии, раздробленности и падения не только политических потенций королевской власти, но и ее морального престижа, очень долго не давал решающего перевеса ни одной из соперничавших сторон. Да этого перевеса долго и не могло быть. XII столетие было кульминационной точкой анархистских, центробежных устремлений рыцарства. Эти устремления сохранятся и в последующие века, но тогда им придется столкнуться со все крепнущей королевской властью, нашедшей надежную опору в городских магистратах. В XII в. союз короля и города только намечался. Создалось как бы некое равновесие, равновесие крайне неустойчивое, динамическое, — и поэтому чреватое сдвигами и потрясениями и сообщавшее общественной жизни сильные поступательные импульсы. Надо отметить, что эта серия войн в неменьшей степени, чем крестовые походы, способствовала детализации и окончательной кодификации рыцарских норм и правил. Это было время, когда окончательно «выработалось классовое самосознание феодалов. Они предъявили претензию на монопольное обладание «благородством» как в прямом, так и в самом широком смысле этого слова. В сочетании с другими добродетелями профессионального воина и вассала — храбростью, верностью, стойкостью в защите чести и т. д. — это понятие «благородства» нашло себе наиболее полное выражение в институте освященного церковью «рыцарства» — общности всех благородных воинов, равных между собой. Рыцарство идеологически сплачивало все слои класса и несколько стирало их имущественное неравенство. Оно также способствовало резкому отделению феодалов от «неблагородных», т. е. от остального населения» [18]. Формирование этой идеологии имело решающее значение для возникновения и развития рыцарского романа. Но и наоборот: в ходе развития романа мы увидим все большую детализацию и отработку этой идеологии. Т. е. рыцарский роман не только отразил определенный этап (или этапы) самосознания рыцарства, но и активно содействовал выработке, утверждению и кодификации этой идеологии. Отметим и другое: рыцарский роман, участвуя в формировании феодальной идеологии, отразил далеко не все ее черты и в наивысших своих проявлениях выходит за ее рамки.

Почему же именно бесконечные феодальные схватки, возглавляемые Плантагенетами и Капетингами, но втянувшие многие крупные, средние, мелкие и мельчайшие феодальные дворы, выковали идеологию рыцарства, столь широко отразившуюся в лирике, романе, всевозможных наставлениях и трактатах (о военном деле, охоте, турнирах, вообще придворной жизни), на которые столь щедра была изучаемая нами эпоха? Потому что постоянная конфронтация двух основных борющихся сил неизбежно приводила к усилению вассалов как Людовика VII, так и Генриха II. Стремясь привлечь на свою сторону владельца того или другого лена, короли соблазняли их новыми земельными наделами, которые они только и могли предложить в обмен на военную помощь. Это не могло не вести к усилению все большего числа мелких феодалов, превращавшихся из временных «держателей» в полноправных владельцев своих земель, делавших это владение наследственным. В этой постоянной феодальной войне, по сути дела не прерываемой даже общими задачами отвоевания гроба Господня (вспомним, что в одном из походов принимали участие Филипп-Август, Ричард Львиное Сердце и Фридрих Барбаросса, впрочем, очень скоро поссорившиеся между собой), не только национальные, но и общехристианские идеи не играли никакой роли. Вот почему именно практика этих феодальных междоусобий способствовала в такой степени формированию индивидуалистической рыцарской морали, отразившейся в различных жанрах куртуазной литературы (включая сюда и поздние жесты).

Что же касается крестовых походов, то при всей далекости (на деле) от исходной религиозной идеи, они должны были объединить христианский мир, внести в него единство и умиротворение, дать ему основу для сплочения. Доблесть воинов-крестоносцев была совсем иной, чем удаль главарей рыцарских шаек, становившихся на сторону то одной, то другой из борющихся феодальных клик. В рыцарском романе, как будет показано ниже, нашли отражение обе концепции рыцарской доблести — как навеянная псевдогероикой феодальной вольницы, так и продиктованная глубоким внутренним воодушевлением, вдохновлявшим тысячные массы рыцарей, искренне веривших в высокий моральный и духовный смысл своей воинской миссии.

В обстановке феодальных войн и крестовых походов появился еще один тип феодала — так называемый рыцарь-однощитник, не имевший, кроме коня и оруженосца, ничего за душой — ни наследственных земель, ни замков. Постепенно эта прослойка делалась все многочисленнее. Такой рыцарь мог предложить только свое военное умение. Он был особенно склонен к всевозможным рискованным авантюрам, надеясь в них поправить свое материальное положение. Некоторые из таких рыцарей оседали в городах, смыкаясь с городским патрициатом. Именно из этих слоев шла вербовка в армии крестоносцев, именно здесь родился тип странствующего рыцаря, в поисках приключений и наживы пускающегося в путь по бескрайним глухим лесным дорогам. Все главные герои рыцарских романов — это именно странствующие рыцари, поэтому в романе такое большое место занял мотив приключения, «авантюры», которая должна явиться не только проверкой качеств рыцаря, но и принести ему положение в обществе и богатство, мотив странствия героя по тревожному житейскому морю.

Практика крестовых походов способствовала, конечно, распространению влияния церкви в области ей до сего времени чуждой, в сфере военной, т. е. превращению «воина» в христианского «рыцаря» [19], но как раз этого в куртуазном романе, особенно раннем, мы не найдем.

Крестовые походы отозвались в рыцарском романе в ином плане. Они наполнили куртуазные повествования романтикой дальних странствий, прельстительной восточной экзотикой, мотивами дружбы (или соперничества) с людьми иной расы и иной веры, они изукрасили эти повествования описаниями пышной природы, диковинных животных, несметных сокровищ, хранящихся в таинственных замках, мудрых волшебников или звездочетов, обольстительных сарацинских принцесс и коварных колдуний. Отметим мимоходом, что действие романов так называемой античной триады происходит как раз в тех местах, куда устремлялись крестоносные отряды. Религиозные задачи отозвались в романе поисками иного прошлого, дохристианского, бесконечно далекого и окутанного легендами.

Сказочность западноевропейского дохристианского фольклора пришла в соприкосновение с причудливым вымыслом восточных преданий. Рыцари-крестоносцы привозили из своих странствий не только узорчатые ткани, драгоценное оружие и прекрасных невольниц, но и не менее привлекательные рассказы, получавшие соответствующую обработку либо уже у походных шатров, либо дома, в городах и замках, услаждая слух жадных до таких историй благородных кавалеров и дам.

Значение контактов с Востоком, причем не только в результате крестовых походов, но параллельно им и даже раньше — через арабизированную Испанию — уже неоднократно подчеркивалось и подробнейшим образом изучалось в специальной литературе. Что касается провансальской культуры, то эти контакты, непосредственные и постоянные, несомненно способствовали как общему литературному подъему, так и формированию ряда конкретных литературных жанров.

Для Севера дело обстояло иначе. Восток здесь был дальше, загадочней, непонятней, порой враждебней. Он был именно экзотикой, т. е. чем-то чужим, непривычным, настораживающим, но, может быть, благодаря этому еще более манящим. В романе воздействие Востока не так лежит на поверхности, как, скажем, в лирике трубадуров, хотя, как увидим, восточная тема отчетливо звучит и в романе.

Наконец, благодаря крестовым походам в западноевропейскую словесность вошли темы и образы, полученные в Византии. Думается, что литература последней не просто оказалась посредницей, приобщив западноевропейскую культуру к культуре античности. Византийская литература была в XII в. достаточно жизнеспособным организмом, чтобы воздействовать непосредственно. Поэтому, говоря о куртуазном романе так называемого греко-византийского цикла, следует вспомнить не только Лонга, Гелиодора или Ахилла Татия, но и Евматия Макремволита, Феодора Продрома или Никиту Евгениана [20].

Другим важным импульсом развития куртуазного романа был заметно возросший — в связи с общим ростом образованности, появлением университетов, увеличением числа скрипториев и т. п. — интерес к античности, прежде всего древнеримской. Этот интерес проявился и в прямом обращении к античным текстам в, и в укрепившейся на этой основе латинской литературной традиции[21]. Вопрос этот хорошо изучен, в частности применительно к эволюции рыцарского романа [22], так что на нем вряд ли следует останавливаться подробно. Отметим лишь один весьма существенный момент. Воздействие античной традиции не только стоит у колыбели рыцарского романа, но сопровождает почти все его развитие. И если не каждый автор рыцарского романа похвалялся тем, что перелагал Вергилия или Овидия (как с гордостью написал о том Кретьен де Труа в первых строках «Клижеса»), то наверняка каждый знал великих поэтов золотого века римской литературы.

Здесь мы несколько отвлеклись от рассмотрения общекультурных истоков рыцарского романа и обратились к истокам чисто литературным. Последние более видны, они более на поверхности, но воздействие их не всегда прямолинейно и непосредственно. Литературные предпосылки возникновения рыцарского романа многочисленны. Источники его разнообразны. Они были двоякого рода. Ведь куртуазный роман возникал и утверждался не вслед за возникновением и утверждением других жанров, а во многом одновременно с ними. Становление романа проходило на фоне дальнейшего успешного развития героического эпоса (жест), агиографии, историографии, на фоне упрочения основных жанров городской литературы и т. п.

Все эти литературные явления оказывали то или иное воздействие на роман. Вполне понятно, что воздействие это было не однородным. Следует различать воздействие жанров уже сложившихся, т. е. хронологически и типологически предшествовавших роману, и жанров, находящихся в процессе становления, когда перед нами не одностороннее усвоение опыта прошлого, а живой литературный обмен.

Но «прошлое» тоже было разное. Было «прошлое» свое, недавнее. Оно еще продолжало живую жизнь, хотя и воспринималось как уже пройденное, отошедшее. Другое «прошлое» действительно давно и невозвратно прошло, хотя его все еще проходили в школах. Это была литература античности, в ее латинском варианте, конечно, и возникновение романа несомненно связано с повысившимся в XII в. интересом к античному наследию.

Древнеримская литература (Овидий, Вергилий, Стаций и др.) дала возникавшему роману многие элементы своей поэтики — и повествовательные приемы, и во многом стилистику. Дала сюжеты. Сюжеты обширных повествований о падении великой Трои, о походе семерых против Фив, о скитаниях удачливого Энея и о частных, камерных судьбах — о сердечных невзгодах, о непредсказуемых нечаянностях любви. Поздний греческий роман, в частности такой значительный его памятник, как «История Аполлония, царя Тирского» [23], дал идею превратности человеческого существования, дал сюжетную модель, по которой будут созданы затем многие романы, рассказывающие о стойкости в любви, несмотря на все препятствия, о неустанных взаимных поисках и их торжестве в конце книги (таковы и «Флуар и Бланшефлор» и «Коршун» Жана Ренара, и многие другие).

Но среди литературных источников рыцарского романа должны быть учтены не только памятники античности. Мощное воздействие на формирование романа как жанра оказал фольклор. Во-первых, фольклор восточный, из которого в роман перешли многие сказочные мотивы [24]. Впрочем, при всей близости рыцарского романа к богатырской сказке, они представляют собой явления типологически разные. Но кроме интернационального фольклора на возникновение романа повлиял и фольклор местный, т. е. кельтский, с его особым отношением к природе, насыщенностью своеобразной фантастикой и т. д. Здесь нет необходимости излагать историю возникновения и развития бретонских сказаний и их воздействия на западноевропейскую литературу. Отметим лишь, что северофранцузское общество было хорошо подготовлено к восприятию артуровских легенд. Здесь столкнулись, переплелись и взаимообогатились несколько культурных традиций — кельтская, англо-саксонская, французская. Здесь был широко распространен билингвизм. Артуровские сказания имели широкое хождение по обе стороны Ла-Манша. В первой трети XII в. эти легенды получили новую редакцию, сперва на латинском языке под резвым пером Гальфреда Монмутского, а вскоре и на новых языках (прежде всего, французском) — трудами замечательных средневековых поэтов.

Рыцарский роман, сначала на античные сюжеты, но вскоре и на сюжеты кельтских сказаний, возник не только в определенный момент развития феодального общества. Можно определить и место его рождения.

Судьбы французского феодального общества изучены в настоящее время достаточно детально. Непреложно установлено, что в интересующий нас период на смену большим сеньориям каролингской эпохи пришли более мелкие феодальные дворы — рыцарские фьефы, находящиеся в сложных взаимоотношениях между собой, а также с королевским доменом и окрепшими к тому времени городами. Именно при таких дворах культивировалось рыцарское «вежество» и зародилась куртуазная литература. На юге Франции подобные дворы были особенно малы, но это ни в коей мере не умаляло сознание «особости» их членов, их вознесенности над остальным миром. Быть может, даже наоборот, микроскопичность южных фьефов, отсутствие там крупных сеньоров (пожалуй, за исключением графов Тулузских[25]) укрепляли горделивое представление феодалов о своей значительности и равенстве с другими владельцами земельных наделов и замков, пусть даже более могущественных.

Таким образом, число феодальных дворов средней руки заметно выросло. Жизнь в этих дворах, при всех географических и социальных различиях, приобрела известную однотипность. Стабилизация экономики, заметный рост торговли (как раз в это время становятся особенно популярны знаменитые шампанские ярмарки в Барсюр- 06, Труа, Провене и Ланьи), усилившиеся контакты с соседними странами, известная упорядоченность фискальной системы — все это сделало придворную жизнь более пышной и красочной, чем в предшествующий период. Нравы смягчились. Наряду с прежними увеселениями, сводившимися к охоте и воинским упражнениям, стали широко культивироваться музыка и поэзия. Заметно усилился интерес к античному наследию (немало памятников древнеримской литературы сохранила нам как раз эта эпоха). Вряд ли можно говорить о «гуманизме» XII века, но какие-то сдвиги в этом направлении в западноевропейской культуре того времени нельзя не заметить.

Предметом давней контроверзы является роль женщины в изучаемую эпоху. Можно было бы, конечно, ограничиться ссылкой на аскетический взгляд на женщину как на «сосуд греха и порока», действительно насаждавшийся рядом христианских проповедников, или утверждать, что женщина оставалась существом бесправным и порабощенным. Но, во-первых, антифеминизм возник несколько позже и явился плодом деятельности бюргерских моралистов-дидактиков, во-вторых, описания придворной жизни, порой такие блистательные, как в сочинениях Иоанна Сольсберийского, Вальтера Мана или Ордерика Виталия, рисуют нам совсем иную картину, хотя все эти авторы дают рыцарскому обществу свои оценки, расставляя разные акценты [26].

Конечно, многие браки в феодальной среде были продиктованы чисто практическими соображениями. Нередко жена приносила мужу немалые земельные наделы, что позволяло ему значительно округлить свой фьеф. Но это не значит, что мы не знаем случаев страстной любви, побеждающей всякие доводы разума. Так, например, Анжуйский граф Фульк Угрюмый (ум. 1109) проникся такой пылкой страстью к красивой и обаятельной Бертраде де Монфор, что оказался втянутым в гибельные для себя политические авантюры. Очарование этой женщины было, по-видимому, столь велико, что французский король Филипп I (пр. 1060—1108) бросил ради Бертрады свою жену Берту Фризскую, чему не смогло помешать даже вмешательство папы, отлучившего увлекающегося короля от церкви и наложившего интердикт на все его королевство.

Хронисты (например, Ордерик Виталий) не раз сообщают, что жены владетельных сеньоров имели иногда огромное влияние на своих мужей. Все это говорит о том, что женщина (конечно, представительница высшего класса) играла заметную роль в светской жизни и даже пользовалась довольно большой свободой (заточенность дамы в замковой башне была поздней выдумкой, впрочем, очевидно, как и знаменитые «суды любви», оказавшиеся поэтическим вымыслом). Гвиберт Ножанский (1053—1121), например, обрушивается в автобиографии со страстной диатрибой на молодых женщин, забывших стыд и совесть, тратящих свое время лишь на бесполезные забавы, кокетство и пустословие.

Существует довольно распространенное мнение, что так называемое клюнийское движение, пользовавшееся в XI— XIII вв. столь значительным влиянием, явилось реакцией на смягчение нравов и секуляризацию придворной жизни. Хотя подобная точка зрения значительно сужает смысл этой первой великой церковной «реформации», одним из источников (пусть далеко не главным) клюнийской проповеди могли быть и отмеченные нами изменения в придворной жизни рассматриваемой эпохи. Увлечение светскими забавами, их своеобразный культ, несомненное проникновение в повседневную жизнь более сложных и тонких эстетических норм, в конечном счете слияние этики и эстетики, не исключали, само собой разумеется, ни порывов религиозной жертвенности, ни страстных покаяний, ни неожиданных обращений или скрупулезного выполнения когда-то данных благочестивых обетов. Это была эпоха контрастов, и эту ее противоречивость мы найдем запечатленной — в беллетристическом плане — не в куртуазном романе, а в значительно большей степени в поздних эпических циклах, когда герой, после участия в феодальных усобицах, отправляется в крестовый поход, а вернувшись оттуда, если он не падет в бою с неверными, принимает монашеский постриг[27].

Таким образом, рыцарский роман отразил весьма существенную сторону жизни феодального общества, но, естественно, отразил далеко не вето эту жизнь, даже далеко не все в жизни высшего класса. Мы не хотим этим сказать, что роман призван был запечатлеть лишь парадную, праздничную сторону бытия феодального двора. Роман, как увидим, не только развлекал рыцарей, но и формировал их идеологию. Но тот факт, что роман был связан теснейшими узами с придворной жизнью, вряд ли у кого может вызвать сомнение. Это не значит, что среди читателей романа не было, скажем, состоятельных горожан, представителей городского патрициата, во многом смыкавшегося с низшим рыцарством, но предназначался куртуазный роман (да и сама содержавшая его роскошно иллюминованная рукопись) прежде всего обитателям замка или дворца.

В придворной жизни эпохи заметную роль играл создатель романа, поэт, трувер. В отличие от предшествующего периода он редко бывал исполнителем своего произведения. Для этого были, по-видимому, специальные чтецы, да и грамотность в феодальной среде была хотя и не столь частым, но все же не исключительным явлением.

Но еще важнее было не разделение автора и исполнителя, а изменение социального статута придворного поэта. Он больше не был членом дружины феодала. Не был он и сам рыцарем, как это было на юге, среди трубадуров (Тибо Шампанский был, конечно, исключением). Он был человеком «ученым», т. е. окончил монастырскую или соборную школу, проштудировал и тривиум, и квадривиум, превосходно знал латынь, был начитан не только в соответствующей церковной литературе, но и литературе древнеримской — в том, конечно, объеме, в каком это было возможно в XII в. Часто поэт был клириком, т. е. в той или иной степени принадлежал к церкви. Нередки также случаи, когда трувер исполнял обязанности историографа (хронистами были, например, Вас, Бенуа де Сент-Мор, позднее Фруассар). Таким образом, труверы оказывались на службе у сеньоров. Отношение к поэтам их покровителей носило характер откровенного меценатства. Этого не скрывали, этим даже гордились и переманивали друг у друга талантливых поэтов. Последние охотно меняли своих покровителей, подчас состоя в штате поочередно у двух заклятых врагов. Поэты воспринимали свою деятельность как службу, и этот характер взаимоотношений творца и его покровителя, заказчика сохранится до позднего средневековья, перейдя отчасти и в эпоху Возрождения. Но эта своеобразная «ангажированность» не умаляла высокого представления поэта о его деле.

Так складывались постепенно своеобразные литературные центры, причем их удельный вес и значение в разные эпохи менялись. Между центрами редко возникало литературное соперничество (подобного элемента литературной борьбы эпоха еще не знала), контакты же были широкими и постоянными: перевозили и рукописи, переезжали и сами поэты.

Значение литературного центра далеко не всегда соответствовало военной мощи и политическому престижу феодала. В этом смысле интересно присмотреться к литературной ситуации в королевском домене при первых Капетингах.

Показательно, что Рето Беццола в своем фундаментальном обзоре куртуазной литературы при различных феодальных дворах Европы (в его труде более полутора тысяч страниц) отводит литературе, сложившейся в окружении Людовика VI Толстого, Людовика VII и Филиппа-Августа всего 17 страниц. Если отсутствие какой бы то ни было литературной жизни при дворе Людовика Толстого и не может нас удивлять — этот король, энергичный и дальновидный, был занят укреплением своего тающего на глазах домена, — то пробуждения литературных интересов у его сына можно было бы ожидать. Ведь молодой король был женат на Альеноре Аквитанской, сыгравшей затем такую значительную роль в истории французской словесности, той самой Альеноре, внучке первого провансальского трубадура, которая поражала всех литературным вкусом, начитанностью, которая покровительствовала поэтам, собирала рукописи и приехала в Париж с юга, где с детства была окружена атмосферой поэзии, музыки, вообще придворного веселия. Однако Людовик не разделил интересов своей образованной и обольстительной супруги. В период его долгого царствования (1137—1180) литературная жизнь лишь едва затеплилась. Мудрый аббат из Сен-Дени Сугерий написал латинское жизнеописание Людовика Толстого; захиревшая при последних Каролингах и первых Капетингах королевская историография медленно и вяло возобновилась. Посетивший королевский двор прославленный поэт-лирик Конон де Бетюн остался недоволен оказанным ему холодным приемом.

В 1152 г. Собор в Божанси расторгнул брак Людовика и Альеноры. Новая королева, Адель Шампанская, не обладала вкусами и талантами внучки Гильема IX. Ее сын Филипп-Август, захваченный борьбой с Ричардом Львиное Сердце и Иоанном Безземельным, интересовался лишь политикой и политическими сочинениями. К ним он справедливо относил и историографию, которая сделала при этом короле некоторые успехи. Отметим, что от своих хронистов Филипп требовал насаждения культа Карла Великого, политический смысл которого вполне понятен. Для беллетристики опять не нашлось ни времени, ни места.

Р. Беццола дает очень точное определение политических мотивов безразличия французских королей к куртуазной словесности. Ученый пишет: «Общественный идеал куртуазии, утонченность нравов и культуры, роскошь и блистательные подвиги рыцарей, служение даме и утверждение личности рыцаря, достойного сидеть вместе с королем за круглым столом, когда этот самый король — лишь primus inter pares, — все это было ни к чему при дворе, где король хотел быть королем наподобие своих предков, от которых он заимствовал величие и обязанность быть достойным этого величия, достойным благодаря своей жизни и своего правления, вдохновляемых теми; же высокими побуждениями, которыми руководствовались эти предки» [28].

Все это верно. Но это объяснение экстралитературное. Есть еще одно важное условие. Для оживления литературной жизни, а тем более для новых литературных начинаний нужны определенные творческие импульсы. Их при французском королевском дворе не было. Старые, связанные, скажем, с героическим эпосом, были растеряны или отживали свой век. Новые времена требовали новых песен. У них должен был быть свой, совершенно новый поэтический язык. Не просто некий новый набор эпитетов и иных тропов. Нужна была новая модель мира, подчиняющаяся совсем новой эстетической системе, неотделимой от системы этических ценностей, отвечающих запросам своей эпохи.

Эта модель мира и эта этико-эстетическая система были найдены не при королевском дворе, стиснутом в кольце враждебных сеньоров, а совсем в другом месте, там, где сконцентрировались антикапетинговские силы. Сложиться эта новая эстетическая система, давшая толчок развитию романа, могла только там.

Ученые-провансалисты разных эпох с неослабевающей надеждой, но, в общем, тщетно, ищут истоки рыцарского романа в Окситании. Можно, конечно, сокрушаться о пропаже рукописей, можно вычитывать в темных строках песен трубадуров намеки на Тристана и Изольду, короля Артура и его верного кравчего Бедивера. Эти намеки могут действительно иногда отыскиваться, но они, эти намеки и смутные упоминания, еще не говорят о наличии на юге романной традиции, сложившейся здесь якобы раньше, чем на севере. Подлинной родиной рыцарского романа стал все-таки север Франции, точнее нормандская культурная среда, еще точнее двор первых Плантагенетов, их родственников и союзников.

У нас нет достоверных сведений о культурном окружении Вильгельма Завоевателя. Его старший сын Вильгельм II Рыжий правил сравнительно недолго. Более значительным было царствование его брата Генриха I Боклерка (1100—1135). При его дворе мы находим первого крупного англо-нормандского поэта Филиппа Таонского (или Таунского). По случаю женитьбы своего покровителя на Аэлисе Лувенской (1121) он принялся за составление своей примечательной книги — «Бестиария», описывающего всевозможных животных — как чисто фантастических (единорога, сирен), или экзотических (слона, крокодила), так и своих, местных (зайца или ежа). Примечателен в этой книге пристальный интерес к живой природе, заинтересованность ею и одновременно — необузданность фантазии, легкость поэтического языка, умелое переосмысление окружающей действительности, виденье в ней многослойности и многосмыслениости. Интересна и, главное, плодотворна для дальнейшего развития литературы проводимая Филиппом Таонским идея сложных взаимоотношений человека и природы. Это вскоре найдем мы и в романе, который появится в этой же англо-нормандской культурной среде при ближайших потомках Генриха I Боклерка.

Генрих II был сыном Матильды, внучки Вильгельма Завоевателя и дочери Генриха I. Таким образом, он не имел наследственных прав на корону. Не был он и официальным соправителем при Стефане Блуаском, вырвав на это согласие в последний момент у дряхлого и безвольного короля, стоявшего на краю могилы. Но королевская власть не утратила еще своего выборного характера. Англо-нормандские бароны были очень сильны по обе стороны Ла-Манша. Особенно они усилились при Стефане, когда в короткий промежуток времени, в обстановке почти полной анархии в государстве, было построено 1115 рыцарских замков, подлинных феодальных гнезд. В этих условиях король не мог не считаться со своими баронами, он просто был «первым среди равных». Генрих против этого не возражал (на первых порах) и даже на этом сыграл. Уже с первых же своих шагов он сделал недвусмысленную заявку на твердую и сильную королевскую власть.

Идею новой, упрочивающейся королевской власти нужно было умело вплести в контекст мировой истории, и Генрих II активнейшим образом принялся это делать. Тут пошли в ход и легенды о троянце Брутусе, прародителе британцев, и о короле Артуре, сначала вожде островных кельтов, а затем императоре всего Западного мира. Генрих окружил себя мудрыми советчиками, искусными дипломатами, вдумчивыми и изобретательными историками. Он окружил себя, наконец, поэтами, поставив их творчество на службу своим не только политическим, но— шире — идеологическим целям.

Отметим прежде всего космополитический характер окружения Генриха. Помимо англичан, например Иоанна Сольсберийского, мы находим тут выходца из Западной Франции Петра Блуаского, нормандцев Фому Бекета, Васа, Тома Английского, валлийцев Вальтера Мана и Гираута де Барри, пуатевинца Бенуа де Сент-Мора, француза (т. е. выходца из Иль-де-Франс) Вальтера Шатильонского, наконец, провансальца Бернарта де Вентадорна (который, впрочем, пробыл при анжуйском дворе недолго).* Но дело не только в космополитичиости этого двора (хотя это тоже немаловажное обстоятельство, способствовавшее расцвету рыцарского романа). Мы перечислили, конечно, лишь немногих из входивших в окружение Генриха и его, супруги. Мы сделали вполне определенный отбор. Действительно, все перечисленные нами — первоклассные литераторы: законовед («легист») Бекет, замечательные хронисты и бытописатели Иоанн Сольсберийский, Петр Блуаский, Вальтер Ман, поэты Вас, Тома Английский и Бенуа де Сент-Мор, поэт-латинист Вальтер Шатильонский, этнограф Гираут де Барри. К ним можно было бы добавить еще многих — ученых, правоведов, политиков или поэта-сатирика Нигела Верекера. Космополитический характер литературного окружения Генриха II способствовал взаимообогащению различных культурных традиций, которые как раз здесь столь счастливым образом соприкоснулись.

Итак, литературные интересы если и не доминировали при этом дворе, то занимали при нем очень значительное место. По свидетельству хронистов, Генрих любил литературу с юных лет. Один из них, Петр Блуаский, оставил очень интересную характеристику молодого короля, где он, в частности, писал: «Когда он не держит в руке лук или меч, он находится в совете или занят чтением. Нет человека более остроумного и красноречивого, и, когда он может освободиться от своих забот, он любит спорить с учеными» [29]. Генрих бегло читал по-латыни, понимал по-провансальски и по-итальянски. Его родным языком был, естественно, французский. Английского языка он не знал.

Таким образом, если французский рыцарский роман и сложился при английском королевском дворе, в этом нет ничего парадоксального: этот двор не только по языку и по вкусам, но даже территориально был французским. И Генрих, и его сын Ричард Львиное Сердце большую часть жизни провели в своих заморских владениях, т. е. во Франции. Что касается королевы Альеноры, то она подолгу живала у себя в Пуатье, где постоянно была окружена поэтами[30]. В крестовом походе 1147 г., ставшим столь роковым в семейной судьбе Альеноры и Людовика VII, принимал участие и знаменитый трубадур Джауфре Рюдель. Полагают, что одну из песен он посвятил Альеноре. Еще более тесные связи соединяли Генриха II и его жену с самым искренним певцом куртуазной любви Бернартом де Вентадорном. Он посвятил королеве одну песню (№ 33), а Генриху пять (№ 15, 17, 21, 26, 36).

Другие феодальные дворы с ярко выраженными литературными интересами и меценатством, за исключением двора графов Пуатье, где издавна был центр трубадуров, развились несколько позже, под непосредственным влиянием деятельности Генриха II и Альеноры Аквитанской и их литературного окружения. Большую роль в этих дворах играли, между прочим, дочери Альеноры — Мария Шампанская (1145—1198) и Аэлиса Блуа-Шартрская (1149—1183?), а также близкая приятельница Альеноры Эрменгарда Нарбоннская (ум. 1197). Меценатство, покровительство поэтам, прямые заказы им — вот что характеризует эти феодальные дворы и их августейших покровительниц. Мужчины не отставали тут от благородных дам. Таковы были, например, Филипп Фландрский (1142—1191), разделявший любовь к литературе со своей женой Изабеллой Вермандуа (ум. 1182), Тибо Блуаский (ум. 1191), или Бодуэн Генегаузский (1150—1195).

Таким образом, рыцарский роман сложился при северо-французских феодальных дворах в обстановке утончавшейся, рафинировавшейся и конституировавшейся рыцарской культуры, определенной кодификации и закрепления рыцарской морали, отразившейся как в отдельных компонентах придворного этикета, так и во всей системе куртуазных представлений и норм. Они были именно системными, что не устраняло их сложности и противоречивости и даже открытого противоборства разных тенденций, что, как увидим, достаточно ярко отразилось в эволюции куртуазного романа уже на первых порах его существования.

Первый этап развития французского рыцарского романа был коротким и оставил нам не так уж много памятников. Приходится он приблизительно на 50-е годы XII в. Параллельно шла разработка двух тем, точнее двух сюжетных пластов. Оба связаны с переосмыслением истории. История соотносилась с современностью. Современности отыскивались отдаленные истоки. Два персонажа находятся в центре внимания поэтов, как бы соперничая между собой, — Александр Македонский и Артур. Оба трактуются мифологизирование, и эта открытая мифологизация истории (реальной или полулегендарной) заставляет некоторых исследователей выводить первые французские стихотворные обработки повествований об Александре и Артуре за рамки истории романа. Однако подобная точка зрения несомненно ошибочна. В памятниках этого периода действительно еще не было многих существенных признаков романа (индивидуальность подвига, сконцентрированность вокруг одного эпизода и т. п.). Но были важные черты, которые легли затем в основу всех последующих рыцарских романов.

Собственно, в этот начальный период развития французского куртуазного романа речь может идти о четырех основных памятниках. Это «Роман об Александре», «Роман о Бруте» Васа, «Роман о Трое» Бенуа де Сент-Мора и «Роман о Фивах». Точную хронологическую последовательность этих книг установить вряд ли возможно. Лишь Вас датировал свой роман (1155). Остальные этого не сделали. «Роман о Фивах» анонимен. Бенуа де Сент-Мор, по-видимому, работал одновременно с Васом, у «Романа об Александре» слишком много авторов; некоторые из них трудились над бесконечными продолжениями романа еще во времена Кретьена, поэтому в данном случае пас может интересовать лишь начальная дата.

Провансалисты датируют первую, так называемую франко-провансальскую версию «Романа об Александре» 20-ми годами XII в. В наше время эту дату передвинули к началу 30-х годов. От этой версии сохранился лишь отрывок в 105 стихов (восстанавливать первоначальный вариант всей книги на основании немецкой переработки Лампрехта из Трира вряд ли правомерно). Поэма была написана лессами, построенными на ассонансах. Автором этой первой версии был некий Альберик из Бриансона (или Безансона), т. е. уроженец долины Роны и так называемых Провансальских Альп. Сохранившийся отрывок слишком невелик, чтобы судить об утраченном целом. В нем, однако, отчетливо проглядывает воздействие латинских средневековых версий Псевдо-Каллисфена, Юлия Валерия, архипресвитера Льва и т. д.18, с другой же стороны — поэтика жест.

Следующими к теме об Александре Македонском обратились поэты из центральной и северо-западной Франции, развивая идеи, заложенные уже в произведении Альберика, но дополнив их одним существенным моментом. Альберик подробно говорит о системе воспитания молодого принца, который с детства искал общества настоящих рыцарей. В систему этого воспитания входит обучение и языкам, и владению копьем и мечом, и верховой езде; знакомство с литературой и уложениями законов, умение играть на музыкальных инструментах и т. д. Здесь перед нами уже воспитание не сурового воина, героя жест, а феодала как бы новой формации. Этот многозначительный текст, излагающий, конечно, не особенности обучения исторического Александра Македонского, а проецирующий это обучение на феодальную действительность занимает 30 стихов, т. е. почти треть сохранившегося отрывка.

Первый продолжатель Альберика из Бриансона, работавший в 50-х годах при пуатсвинском дворе, даже, быть может, входивший в окружение Альеноры Аквитанской, воспитанию героя посвятил лишь одну лессу, в целом повторив концепцию Альберика, но внеся в нее одно существенное дополнение: помимо воинской сноровки и основательного знакомства с «семью свободными искусствами», будущий государь должен уметь «куртуазно беседовать с дамами о любви». Эта программа не только рыцарского (что было уже у Альберика), но и куртуазного воспитания подкрепляется, например, длинным описанием (140 стихов) посвящения Александра в рыцари, вЫ«1Швающегося в пышное придворное торжество, на котором присутствуют не только поседелые в боях воины, но и знатные дамы. Близость этой анонимной части «Романа об Александре»* (в последней трети века ее продолжили Ламберт-ле-Торт, Евстафий, Александр де Берне, Пьер де Сен-Клу и др.) к англо-нормандской культурной среде подтверждается и обилием в этой части мотивов загадочного и таинственного, заколдованного и связанного с миром природы.

* О судьбе легенды об Александре Македонском на средневековом Западе см.: Грабарь-Пассек М. Е. Античные сюжеты и формы в западноевропейской литературе. М., 1966, с. 172—182, 213—228; Гостюхин Е. Л. Александр Македонский в литературной и фольклорной традиции, м., 1972, с. 22-41.

Или хотя бы тем, что при описании одежды только что посвященного в рыцари Александра указывается, что его рубашка привезена с берегов Темзы, а шлем — из Корнуолла. А в стихе 368-м анонимной части романа довольно неожиданно упоминается король Артур. Так легенды о замечательном полководце древности вплелись в англо-нормандский литературный контекст.

Миниатюра из рукописи «Романа об Александре» (XIV в.)

Здесь важно обратиться к нормандцу Васу, хотя его стихотворное переложение Гальфреда Монмутского также не обладает теми чертами рыцарского романа, какие мы найдем позже, во времена Кретьена.

Методы работы Васа изучены достаточно подробно [31]. Остановимся лишь на наиболее существенных моментах. Вас, как известно, латинской сжатости Гальфреда противопоставил некоторое многословие своего французского восьмисложника. Но смысл этих добавлений (или разбавлений) текста Монмута однозначен. Вас усиливает мотив рыцарственного поведения героев, усложняет их взаимоотношения, добавляет романические детали. Он четко формулирует куртуазные идеалы, которые станут затем непременным аксессуаром последующих рыцарских романов:

Juvencels esteit de quinze anz,

De sun eage fors e granz.

Les thecches Artur vus dirrai

Neient ne vus en mentirai;

Chevaliers fu mult vertuus,

Mult fu preisanz, mult glorius;

Cuntre orguillus fu orguillus

E cuntre humbls dulz a pituz;

Forz e hardiz e conqueranz.

Large dunere e despendanz;

E se busuinnus le requist,

S’aidier li pont, ne l'escundist.

Mult ama preis, mult ama gloire,

Mult volt ses faiz mettre en momoire,

Servir se fist curteisement

Si ce cuntint mult noblement.

Tant cum il vesqui e regna

Tuz altres princes surmunta

De curteisie e de noblesce

E de vertu e de largesce.

(v. 9013—9032)

Здесь нет подробного изложения программы воспитания молодого принца (что мы находим в пуатевинской редакции «Романа об Александре»), здесь как бы даны ее итоги. Военная доблесть и великодушие, любовь к славе и чувство меры, защита слабых и сирых и щедрость — все это не облечено у Васа в религиозные одежды, что станет типичным для одного из направлений рыцарского романа, которое заявит о себе на пороге следующего столетия. Христианский элемент здесь едва проглядывает. В то же время все таинственное и чудесное, вообще мотивы кельтского фольклора явно увлекают поэта.

Вас широко вводит в свою книгу описания придворных празднеств и рыцарских поединков, особенно проявляя в этом свой талант. Любовные мотивы, столь конструктивные для развития куртуазного романа, не играют в книге Васа ведущей роли, занимая немного места (как, впрочем, и в пуатевинской версии «Романа об Александре»). Но это не значит, что Вас обходит стороной эту тему. Он сделал попытку изобразить внезапно вспыхнувшее, поразившее героя подобно солнечному удару любовное чувство (Утера Пендрагона к герцогине Тинтагильской Иджерне):

L’amur Ygerne m’ad suspris,

Tut m’ad vencu, tut m’ad conquis,

Ne puis aler, ne puis venir,

Ne puis veillier, ne puis dormir,

Ne puis lever, ne puis, culchier,

Ne puis beivre, ne puis mangier,

Que d’Ygerne ne me suvienge;

Mais jo ne sai cum jo la tienge.

(v. 8659—8666)

Но тема любви затрагивается Васом и в ином плане. Поэт повествует и об адюльтере, тема которого также не раз будет появляться в романе (особенно позднем) и на которой, собственно, будет соткана основная канва повествований о Ланселоте. Тут как бы намечается тема Тристана, полюбившего жену дяди. У Гальфреда Монмутского племянник Артура Модред, в отсутствие короля, отправившегося на войну с императором Луцием, пытается сам сесть на трон, и женитьба на королеве Геньевре лишь должна помочь ему осуществить свой замысел. Т. е. Модред движим у Гальфреда лишь своекорыстными политическими побуждениями. У Васа все иначе. Связь Модреда с женой дяди носит давний характер и лишена политических мотивов. Эту любовь Модред долгое время вынужден скрывать. Он сбрасывает маску лишь в тот момент, когда решает захватить трон Артура:

Modret esteit de grant noblei

Mais n’esteit pas de bone fei.

U aveit la reine amee,

Mais co esteit chose celee;

Mult s’en celout; e ki quidast

Que il feme sun uncle amast,

Maismement de tel seinnur

Dunt tuit li suen orent enur;

Feme sun uncle par putage

Amat Modret si fist huntage.

(v. 11177—11186)

Остановимся, наконец, на последней детали, характеризующей книгу Васа: на придуманном им мотиве «Круглого Стола», столь важном для дальнейшего развития рыцарского романа. Мы не будем задерживаться на фольклорных истоках этого мотива (как и на спорах археологов о том, существовало ли нечто подобное среди мегалитических построек). Нам важнее указать на политический смысл этой интерполяции Васа и на те сюжетообразующие возможности, которые в этом мотиве были заложены. Король Артур в трактовке Васа царил не просто над всем западным миром; благодаря Круглому Столу он оказывался главой, «первым среди равных», некоего абстрактного мира рыцарства, символом которого и становился Круглый Стол. Он является олицетворением не только равенства всех допущенных к нему, но и своеобразного рыцарского братства, связанного как бы круговой порукой, заставляющей каждого члена этого братства уважать друг друга, приходить друг другу на помощь, отправляться на поиски своего собрата, если тот к определенному сроку не прибыл в пиршественную залу короля Артура, где помещался Круглый Стол. Завоевание права восседать рядом с другими за этим столом, поиски рыцаря, не явившегося на общую трапезу, — все это станет ведущими мотивами рыцарского романа на следующем этапе его развития. В идее Круглого Стола, не случайно возникшей при дворе первых Плантагенетов, содержалась заявка на некое мировое господство, или по крайней мере ведущую роль британской короны (Артур был признанным вождем бриттов, но за его Круглым столом могли получить место и британцы, и французы, и нормандцы, и анжуйцы, и фламандцы, и бургундцы, и лотарингцы). Но, с другой стороны, в этой идее нельзя не видеть признания равноправия баронов и их короля, на что первые представители молодой династии не могли не пойти, имея в виду отдаленные политические цели.

«Роман об Александре» (в его пуатевинской редакции) и «Роман о Бруте» Васа, созданные почти одновременно, и по своей глубинной структуре однотипны. Это рассказ о жизни героя мирового масштаба, чья деятельность была овеяна многими легендами, кто сочетал в себе и удаль молодого воина, и мудрость убеленного сединами старца. В обоих романах перед нами проходит и детство героя, и его мужание как воина и правителя, и его замечательные свершения, и трагическая гибель (в результате предательства).

На уровне сюжета эти произведения не сопоставимы. Но сюжет — это лишь поверхностная структура памятника. Генетическая дифференциация лишь на этом уровне имеет право на существование. Не в том дело, что в основе «Романа об Александре» лежала история жизни реального исторического деятеля, а Брут как прародитель британцев был сплошной исторической фикцией. Важнее другое — в обоих случаях перед нами в достаточной степени мифологизированная история (или то, что почитали историей современники Васа). О степени историзма сказаний об Александре Македонском можно, конечно, ставить вопрос, но степень эта была столь бесконечно мала, что ее вряд ли стоит принимать в расчет и на этом основании противопоставлять или просто отказываться сопоставлять эти два важных памятника старофранцузской литературы.

Такое же мифологизированное понимание истории находим мы и в анонимном «Романе о Фивах», восходящем к хорошо известной в средние века латинской поэме Стация. В «Романе о Фивах», в структуре и замысле книги, слышны отзвуки крестового похода, который у всех еще был в памяти. Поэтому поход «семерых» против Фив в известной мере воспринимается (и изображается в романе) как экспедиция крестоносных отрядов. Фивы оказываются каким-то инфернальным городом, а его обитатели — завзятыми язычниками. Впрочем, это не делает из жителей Аргоса последовательных христиан. По форме (встречающееся сбивание на лессы, ввод героя с обязательным изложением его происхождения, родства и т. д., доминирующее место описаний) эта книга отражает живучесть традиций жесты. Однако опыт «Романа об Александре» и «Романа о Бруте» не прошел для создателя книги даром (правда, влияние поэмы Васа некоторыми исследователями оспаривается). В романе большое место занимают описания празднеств и турниров, а также любовных взаимоотношений героев, особенно двух пар — Партенопея и Антигоны, Атиса и Исмены. Но любовная интрига не является в романе двигателем сюжета. Кроме того, любовь изображается здесь как внезапно нахлынувшее чувство, оно не знает сомнений и колебаний, оно всегда взаимно и поражает обоих влюбленных сразу. Их диалоги лишены динамизма и скорее напоминают монологи, никак не продвигающие действие вперед. Мотив совершения подвига во имя дамы здесь еще недостаточно выявлен. Но концепция «пристойной» любви проведена со всей определенностью. Так, Антигона говорит полюбившему ее Партенопею:

Pucele sui, fille de roi,

legierement amer ne doi.

Ne doi amer par legerie

dont l'em puisse dire folie;

ainsi doit on prier berchieres

ou ces autres fames legieres.

Ne vous connois n’onc ne vous vi

ne mes ore que vous voi ci.

Se or vos doing d’amer parole,

bien me pouez tenir pour foie.

(v. 4165—4174)

В этом смысле любовь героев рассудочна, она не знает не только самозабвенного порыва Тристана и Изольды, но и прихотливости отношений персонажей Кретьена.

Мы не склонны зачислять «Роман о Фивах» в разряд произведений неудачных, бесконечно архаичных уже для своей эпохи, как это делает такой крупный современный знаток средневековой французской литературы, как Ж.-Ш. Пайеп[32]. Но как и другие романы 50-х годов, «Роман о Фивах» — произведение переходное, вернее, подготавливающее следующий этап развития романа. Оно очень типично как попытка приспособить античный сюжет для нужд своего времени, перелицевать его в духе идеологических представлений эпохи[33]. Феодальная терминология встречается в «Романе о Фивах» на каждом шагу. Она проявляется не только в описании осад и поединков, особенностей замкового быта или деталей вооружения. Сознание героев — это сознание феодальное. Оно пронизано представлениями о вассальном долге, правах сюзерена и т. д. Нельзя также не отметить стремления вычленить из общего контекста повествования в известной мере дискретные любовные интриги, что явилось весьма продуктивным новшеством.

Акцент на подобных любовных коллизиях, также сочетающихся с псевдоисторическим фоном, окрашенным чертами феодальной повседневности, находим мы и в гигантском создании придворного историографа Генриха II Плантагенета, ученого клирика Бенуа де Сент-Мора. Если «Роман о Фивах» восходил к хорошо известной в эпоху средних веков «Фиваиде» Стация, то свой «Роман о Трое» Бенуа де Сент-Мор основывал на латинских средневековых пересказах Гомера (Дарес Фригиец, Диктисиз Крита).

Не приходится удивляться, что сюжет об истории разрушения древней Трои заинтересовал Генриха II и его двор. Благодаря хитроумным выкладкам историографов британцы как бы оказывались потомками легендарных троянцев (в романе Бенуа доминирует не прогреческая, а протроянская точка зрения на описываемые события). Но в старом сюжете, а вернее в его повой обработке, кочующих придворных Генриха привлекало и другое — обилие экзотики и фантастики, смелый полет вымысла — с одной стороны, подробнейшее детализированное описание осад и сражений — с другой, географические и исторические подробности — с третьей. Клирик Бенуа сделал заявку на энциклопедичность; он не только пересказал содержание «Илиады», но и изложил предысторию Троянской войны — поход аргонавтов, любовь Язона и Медеи, похищение Елены, дипломатические переговоры накануне войны и т. д.; а рассказывая о государстве амазонки Пентезилеи, он суммировал географические и исторические сведения о Ближнем Востоке, которые были в его распоряжении. Главное место занимает в этой огромной книге описание сражений (таких битв в романе 24; 13 из них описаны особенно подробно), а также военных советов и переговоров. Любовный момент в книге присутствует, но не играет сюжетообразующей роли. Тем не менее автору удалось наметить индивидуализированные образы своих героинь. Это ветренная Бризеида, давшая обет верности Троилу, но позволившая себя увлечь Диомеду, это пылкая, но робкая одновременно Медея, которая не может побороть вспыхнувшую в ней любовь к Язону, наконец, это Поликсена, как бы ощущающая трагический финал своей любви к Ахиллу. Эти три любовных истории не занимают в романе много места, однако Бенуа именно здесь проявил не только свой неутомимый поэтический талант и изобретательность, но и попытки создать индивидуализированный характер. Достигается это хотя бы неожиданными деталями портрета. Такова, например, кокетливая родинка на лбу Елены; таковы сросшиеся брови Бризеиды как символ ее роковых чар:

Briseida fu avenant,

Ne fu petite ne trop grant.

Plus esteit bele e bloie e blanche

Que flor de lis ne neif sor branche;

Mais les sorcilles li joigneient,

Que auques li mesavenaient.

(v. 5275—5280)

Бенуа пытается связать любовь с воинскими свершениями. Так, Диомед восклицает, обращаясь к Бризеиде:

S’en vos n’aveie m’etendance

Jamais ne cuit qu’escuz ne lance

Fust par mei portez ne saisiz.

(v. 15159—15161)

Однако подвиги свои герои совершают не во славу дам, хотя последние и наблюдают за поединками с крепостных башен. Бенуа де Сент-Мор даже отваживается на довольно скептические замечания в адрес женщин,

Которые от природы непостоянны и не способны на большое, всеобъемлющее, длительное чувство:

A femme dure dueus petit,

A l’un ueil plore, a l’autre rit

Mout muent tost li lor corage.

(v. 13441—13443)

Во всех кратко и суммарно рассмотренных нами четырех романах, созданных, как уже говорилось, почти в одно и то же время, перед нами результаты одного и того же процесса — приобщения нового читателя и слушателя к легендам и сказаниям прошлого, которое переосмысляется и пересказывается в терминах современности.

Миниатюра из рукописи «Романа о Трое» (XIV в.)

Отсюда — подробные описания сражений и осад (по которым можно изучать особенности военного искусства той поры), военных советов и придворных торжеств. Отсюда — интерес к таинственному и загадочному, чудесному и феерическому. Отсюда — постепенное выделение из хаотической массы сражающихся индивидуальных поединков, которые скоро станут самоцелью, превратившись в рыцарские «авантюры». Отсюда, наконец, — повысившаяся роль женщины, которая не только следит за сражающимися с крепостных стен, но и ободряет их, дарит «своему» рыцарю — как талисман — узорчатый лоскут своей одежды.

По своей глубинной структуре, при всем разнообразии их сюжетов , эти четыре романа однотипны. Связывает их и еще одно важное обстоятельство. Это идея исторической непрерывности и преемственности. Легендарное или далекое прошлое становится прелюдией к современности. Тем самым авторы четырех первых романов не могли еще преодолеть этой условной и наивной «историчности» (подобной «историчностью» отличались и жесты, при всем свободном и фантастическом перекраивании истории, которое мы в них обнаруживаем) и повествование о личной судьбе протагониста переплетали с рассказом о его роде, племени, социуме.

Итак, рассмотренные нами литературные памятники носят переходный характер. Переходный не только от жесты к роману, но и от античной поэмы (и от средневековой латинской поэмы, написанной в подражание поэме древнеримской) к новому жанру. Переходность объясняет и сходство этих произведений с последующими памятниками рыцарского романа и разительные отличия, скажем, «Романа о Трое» от книг Кретьена де Труа, которые, как об этом будет сказано ниже, следует считать наиболее типичными для данной разновидности романного жанра. Можно, конечно, причислять рассмотренные нами произведения к неким «рыцарским поэмам», весьма отличным от романа. К такому решению толкает нас несходство этих «поэм» и классических рыцарских романов. Так поступает, например, П. Галле[34] в споре с Р. Маришалем[35], объявляя «отцом современного романа» Кретьена де Труа.

Но для нас важны не столько сходство и различия, не столько конкретные литературные памятники, рассмотренные сами по себе, сколько та тенденция литературного развития, которая в этих произведениях запечатлелась. Тенденция эта заключалась не только в переходе от пения (жесты) к реситации (роман), что убедительно показано в одной из работ П. Галле[36], но и в переосмыслении античного материала, его переориентации на изображение индивидуальной судьбы, ее вычленения из псевдоисторического ряда. Такова была тенденция эволюции жанра. В полной мере она реализовалась уже в следующий период развития французского куртуазного романа.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Роман «времени Кретьена»

Неполное тридцатилетие, в которое укладывается творческая деятельность Кретьена де Труа, необычайно насыщено литературными фактами. Как раз в это тридцатилетие были созданы наиболее значительные произведения романного жанра, определившие его лицо. Показательно, что именно книги этих лет получили международный резонанс и очень скоро стали переводиться на иностранные языки, прежде всего на немецкий [1]. Вообще, когда говорят о рыцарском романе как определенном литературном жанре, отдельные памятники которого, при всем их своеобразии и неповторимости, обладают неким единством, то прежде всего речь идет о произведениях, возникших как раз во «время Кретьена».

1 См.: Hubу М. L’adaptation des Romans courtois en Allemagne au XII siecle. Paris, 1968; Wittkopp W. Die Eneide Henrichs von Veldeke und der Roman d’Eneas. Leipzig, 1929; Fourquet F. Wolfram d’Eschenbach et le Conte del Graal. Paris, 1966.

В эти десятилетия развитие романа продолжает быть связано с английским двором. Именно благодаря этой связи получают столь большое распространение бретонские сюжеты: с конца 50-х годов Генрих II Плантагенет проводит последовательную политику сближения с соседними кельтскими народностями и постепенно подчиняет их английской короне. Особенно длительной была борьба за Ирландию, формально завершившаяся в 1172 г., но оттягивавшая силы Генриха по сути дела до его смерти (1189). Но, в отличие от предшествующего периода, функционирование романа не ограничивается теперь англо-нормандской культурной средой. Отклики на трактуемые в романе сюжеты мы находим, например, в стихах провансальских трубадуров; немецкие поэты (Генрих фон Фельдеке и др.) вскоре начинают перелагать на свой язык французские памятники; историями о короле Артуре и его рыцарях или о любви Тристана и Изольды зачитывается вся Франция. Авторы романов, труверы, работают теперь не только при дворе Генриха II и Альеноры Аквитанской, но и входят в придворный штат герцогов и графов Фландрии, Брабанта, Артуа, Шампани и т. д. Двор Плантагенетов утрачивает свою ведущую роль. Показательно, что Кретьен так, по-видимому, и не посетил Англию.

Мы связываем все созданные в эти годы памятники с именем Кретьена де Труа не только потому, что поэт из Шампани оказался самым плодовитым из романистов эпохи. Даже не только потому, что он был несомненно и самым талантливым. Случилось так, что Кретьен стал создателем наиболее продуктивного типа рыцарского романа. Он находился в центре литературной жизни своего времени. Он полемизировал с концепцией любви, воплощенной в так называемой куртуазной версии романа о Тристане и Изольде. Он стал первым, кто обработал в новом духе бретонские народные легенды. Он создал также обработки отдельных сюжетов, заимствованных у Овидия. В отдельных своих произведениях Кретьен слегка иронизировал над некоторыми условностями и преувеличениями, содержащимися в романе созданного им же типа. Кретьен не был ни догматиком, ни пуристом. Характерно, что загадочный Пайен из Мезьера, автор произведения, иногда рассматривающегося как пародия на только что возникший тип романа, в качестве авторского псевдонима взял, как полагают, многозначительный омоним имени Кретьена: не «Христианин», а «Язычник», и не из всем известного Труа, а из мало кому ведомого Мезьера, далеко не всегда отмеченного на «карте генеральной» северо-восточной Франции.

«Время Кретьена» не было отделено непреодолимой стеной от предшествующих десятилетий. Продолжали пользоваться популярностью романы-хроники Васа. Дописывался «Роман о Трое». Составлялись новые версии «Романа об Александре» (в частности, Александра де Берне). Т. е. два этапа развития французского рыцарского романа не только не отграничены с достаточной четкостью друг от друга, но конечный момент одного переплетается с началом другого.

Вообще вопросы хронологии продолжают оставаться во многом нерешенными (если и не совсем не разрешимыми), хотя в последнее время к ним проявляется пристальное внимание. В результате кропотливых исследований ряда медиевистов, исследований, проведенных в последние годы, французские романы XII в., особенно те, которые мы относим ко «времени Кретьена», помолодели по меньшей мере на целое десятилетие. Если раньше, например в работах А. Брюэль, Г. Коэна и др., первые романы Кретьена де Труа датировались началом или серединой 60-х годов, то теперь речь идет уже о 1170 г,, где-то на подступах к которому появляются первые произведения (в жанре романа) автора «Клижеса». Особенно разительно «помолодел» «Роман о Тристане» Беруля: в написанном Ж.-Ш. Пайеном первом томе шестнадцатитомной коллективной истории французской литературы (выходит под редакцией Клода Пишуа) роман Беруля отнесен уже к началу 90-х годов [37], т. е. он оказывается моложе не только версии Тома, но вообще всех (или почти всех) других произведений «времени Кретьена».

Дело, конечно, не в одной хронологии. Для нас важны не отдельные приблизительные даты, а взаимозависимость, взаимообусловленность памятников жанра. В этом отношении у современных исследователей существенных расхождений нет. «Эней» признается наиболее ранним произведением этого периода (между 1160 и 1165 гг.), за ним следует «Флуар и Бланшефлор», романы Кретьена и роман Тома (не считая мелких произведений, восходящих к Овидию, — «Нарцисс», «Пирам и Фисба» и т. д.); наиболее поздние — это, очевидно, произведения Готье из Арраса.

Первое, что следует отметить, говоря о периоде в целом, это густота литературного ряда. В это неполное тридцатилетие произведений в жанре романа было создано значительно больше, чем в середине века. Этому не приходится удивляться: «время Кретьена» — период наиболее пышного цветения жанра, когда он из периода ученичества и первых опытов переходит в период зрелости. Роман во «время Кретьена» развивается значительно более разнообразно, чем раньше, и создает несколько принципиально разных типов повествования. Эти типы существуют не изолированно друг от друга. Они находятся во взаимодействии. Это взаимодействие особенно ясно видно на примере Кретьена де Труа, который первые свои произведения создает несомненно с использованием опыта «Энея», и в то же время своим «Клижесом» спорит с концепцией Тома, воплотившейся в «Романе о Тристане», а в «Персевале» намечает дальнейшие пути эволюции жанра. Развитие последнего в этот период достигает такого уровня, что начинают появляться произведения иронические и пародийные («Мул без узды» Пайена из Мезьера, анонимный «Рыцарь двух шпаг» и т. п.). Думается, появление пародий указывает на зрелость романа как жанра.

Литературное взаимодействие и литературный обмен происходят не только внутри жанра. Литературная ситуация во «время Кретьена» представляется нам значительно более сложной, чем ранее. Роман в этот период несомненно оказывается ведущим жанром, значительно потеснив эпопею. Оторвавшись от нее, окончательно с ней размежевавшись, он некоторое время с эпопеей даже совсем не соприкасается (их новое сближение произойдет позже). Но как раз в это время начинается бурное развитие некоторых новых жанров, одни из которых переживают пору ученичества, становления (например, фаблио, первые бранши «Романа о Лисе»), другие входят в пору зрелости (лэ). Роман с ними взаимодействует, взаимодействует сложно, что не всегда можно выявить. Но даже если такого взаимодействия и не обнаруживается, наличие этих новых жанров создает более сложную и многообразную картину литературного развития, чего не было в предшествующий период.

«Время Кретьена», т. е. период от середины 60-х годов до начала 90-х, открывается «Энеем» (его иногда называют также «Романом об Энее»). Впрочем, дата создания романа известна нам весьма предположительно (середина 60-х годов?) и почти, по-видимому, совпадает со временем появления некоторых произведений, рассмотренных нами в предыдущей главе. Он, возможно, современен «Роману о Трое». Вообще отнесение «Энея» к следующей эпохе во многом спорно. Мы не можем этого не признавать. «Эней» принадлежит новой эпохе, таким образом, не хронологически, а типологически. Роман этот несомненно является самым непосредственным предшественником Кретьена, что хорошо показано в недавней работе Джованны Анджели [38], проанализировавшей заимствования молодого Кретьена из «Энея». Таких заимствований из других романов «античной триады» у Кретьена де Труа не было. Это говорит о том, что «Эней» стоит достаточно близко к «Эреку и Эниде» и «Клижесу» не просто хронологически, но и в жанровом отношении.

Анонимный автор «Энея», как установили исследователи по данным языка и стиля, — какой-то нормандский клирик, по-видимому связанный с окружением Генриха II Плантагенета и Альеноры Аквитанской, — подробно и в достаточной мере точно пересказал французскими восьмисложниками содержание «Энеиды» Вергилия. Степень точности этого пересказа уже давно стала предметом детального изучения (Э. Фаралем[39] и др.), поэтому ограничимся здесь лишь некоторыми общими замечаниями.

Автор романа следует за оригиналом относительно послушно (впрочем, он вводит небольшой пролог, излагающий историю Троянской войны, опускает содержание книги III Вергилия, меняет местами некоторые второстепенные эпизоды и т. д.). Что особенно показательно, степень «медиевизации» излагаемого материала в «Энее» значительно меньше, чем в других романах на античные сюжеты. Это не значит, конечно, что черт современности в книге нет. Турн, например, здесь назван «маркизом» и владеет он типичным средневековым замком. Камилла носит вооружение, какое было в ходу в XII в. Лавиния высматривает своего милого из бойницы донжона. Эней сражается с Турном на уединенном острове, совсем как Тристан с Морхольтом. Все эти черты естественны. Как заметил в свое время Гастон Парис, «средневековье никогда не отдавало себе отчета в том, насколько глубоко оно отделено от античности; оно всегда представляло себе мир во все времена лишь таким, каким его видело» [40]. И однако, повторяем, «медиевизмов» в романе об Энее немного. Дело здесь, конечно, не в большей переводческой точности автора. Французский «Эней» настолько не перевод «Энеиды», что даже предполагали существование между ними несохранившейся прозаической латинской версии. Автору романа в большей степени, чем его предшественникам, было свойственно ощущение исторической дистанции (этому способствовала, конечно, и очень большая популярность на протяжении средневековья поэмы Вергилия). Ощущая эту удаленность описываемых легендарных событий, осознавая их легендарность, а следовательно фиктивность, автор создает уже не исторический роман. Он не стремится связать прошлое с современностью. История возникновения Рима, якобы основанного выходцами из Трои, его не интересует. Об этом говорится, конечно, но лишь постольку, поскольку это было темой книги Вергилия. «Французский поэт, — писал Гастон Парис, — ...видел в своей модели лишь историю, приключение, и он украсил его по своему разумению описаниями, рассказами о поединках в стиле XII века, полунаивным, полудетским повествованием о любви Энея и Лавинии» [41].

На смену роману историческому приходит роман приключенческий (но еще не «авантюрный»). И любовный. Вот почему большинство исследователей связывают с «Энеем» поворотный момент в развитии французского рыцарского романа. Характерно, что теперь рядом с великим мантуанцем появляется Овидий, и «Эней» как бы оказывается переводом на язык его «Искусства любви» и «Любовных элегий» содержания Вергилиевой поэмы.

Заметим попутно, что как раз в это время, т. е. во второй половине XII в., во Франции заметно усиливается интерес к Овидию. Языческая фантастика его «Метаморфоз», страстность «Любовных элегий», цинизм «Искусства любви» оказали воздействие на формирование теорий любви, сложившихся на Севере, где ученые клирики «восхищались Овидием, прославляли его и ему подражали» [42]. Характерно, что именно этот латинский поэт стал здесь наставником в области изображения любовного чувства. На Юге, у трубадуров такого решающего воздействия Овидия не было. Так, по крайней мере, полагают авторы некоторых новых исследований [43]. Воздействие Овидия поддерживалось на Севере более устойчивой школьной традицией. Ученый клирик был более подготовлен к восприятию Овидия, чем поэт-трубадур. В северной Франции возросший интерес к латинскому поэту не замедлил принести реальные плоды. Мы уже упоминали о двух стихотворных повестях (или поэмах, или маленьких романах), разрабатывающих Овидиеву тематику, — о «Пираме и Фисбе» и о «Нарциссе». Подобных произведений было значительно больше. Утрачены упоминаемые современниками повести «Орфей» и «Геро и Леандр», но сохранилась написанная Кретьеном «Филомена». Вообще автор «Клижеса» и «Персеваля» прошел через этап ученичества у латинского поэта.

В контексте этого широкого увлечения Овидием и следует рассматривать литературную продукцию эпохи, хотя, как заметил в свое время Э. Жильсон, идеалы куртуазной любви были «более рафинированы, чем гривуазные идеи Овидия» [44]. «Эней» во многом стоит у начала усиливающегося Овидиева воздействия. В этой книге впервые в истории романа было уделено столь большое место «казуистике» любви или ее «метафизике», чему будут затем посвящены многие десятки куртуазных романов.

В изображении любовных переживаний автор «Энея», прежде всего, более целеустремлен, чем, скажем, Вас и другие его предшественники. В романе нет нескольких автономных любовных интриг. В книге один протагонист, и фабула четко концентрируется вокруг него.

Первый любовный эпизод книги — роковая страсть Дидоны к Энею, приводящая молодую женщину к гибели, — восходит к Вергилию. Второй — счастливая любовь Энея и Лавинии — античным поэтом был, как известно, лишь едва намечен. И именно этот эпизод разработан наиболее подробно. Впрочем, это не значит, что любовь Дидоны описана как-то поспешно. Так, если у Вергилия книга IV насчитывает 705 стихов, то во французском романе ей соответствуют 948 стихотворных строк, т. е. больше, чем другим книгам античной поэмы (не считая, конечно, двух последних книг, особенно подробно, с большими дополнениями изложенных во французском романе).

В любви Дидоны подчеркнут роковой характер этого чувства. Это некое наваждение, обрушившееся на молодую женщину, это гром среди ясного неба, солнечный удар, внезапно поражающий героиню. Любовь проникла к ней в сердце уже при первой встрече с Энеем и юным Асканием-Юлом. Целуя мальчика, Дидона как бы пьет любовный напиток, подобно тому, как его испили Тристан и Изольда. Как и этих любовников, это зелье приведет ее к смерти:

Venus i ot sa flame mise.

Dido restraint, qui est esprise;

mortal poison la dame boit,

de son grand duel ne s’apercoit.

(v. 809—812)

Во французском романе, где мифологический элемент заметно потеснен, уже нет прямого вмешательства Венеры, подменяющей Аскания Купидоном. Венера здесь — олицетворение любви, это как бы аллегорический персонаж, каких затем будет много в куртуазном романе, особенно в следующем веке. Затем следует рассказ Энея о гибели великой Трои, о его бегстве, о потере любимой Креусы. Не только поцелуи Аскания, но и горестная судьба Энея заставляет Дидону полюбить троянца. Т. е. она его «за муки полюбила»:

Quant Eneas li recontoit,

la raine se merveilloit

des mals, des dolores et des pertes

et des poines qu’il a sofertes.

Et lo regardoit par dolcor

si com la destreingnot Amor.

(v. 1197—1202)

Заимствовав у Овидия идею любви-болезни, автор «Энея» подробно, скрупулезно точно, в известной мере даже натуралистично, изображает внешние проявления любви Дидоны. Она мечется в постели, не находит себе места, почти теряет сознание, ее бросает в жар, она задыхается, стонет и вскрикивает. Ей кажется, что возлюбленный рядом с ней, и она ищет его трепещущими руками. Она обнимает одеяло, целует подушку, потом приходит в себя, понимает, что она одна, и заливается слезами (ст. 1228—1254).

Это несколько наивное изображение любовных мук, воспроизведение страсти, терзающей героиню, через ее внешние проявления — слезы, стоны, обмороки и т. п. — было первой попыткой передать сложный внутренний мир человека в наиболее тонкой области — в мире любовных отношений. Автор «Энея», таким образом, выступает здесь несомненным новатором. Его приемы еще недостаточно отшлифованы и усложнены. Но его отношение к изображаемому несомненно серьезно и его стремления однозначны. Об этом приходится говорить, так как недавно было высказано мнение, что в изображении любовных мук Дидоны в этом романе нельзя не видеть иронии. Автор этой точки зрения, Филипп Менар, писал: «Начиная с «Энея», сцены, изображающие ночные метания влюбленных, не лишены юмора. Дидона, одна в своей постели, вертится во все стороны. Она столь воспламенена любовью, что «обнимает покрывало» и «тысячу раз целует подушку». Ей кажется, что рядом с ней предмет ее любви. Но когда она ощупывает постель, к величайшему своему сожалению убеждается, что Энея здесь нет... Авторам более поздних романов к описаниям «Энея» нечего было добавить. Две существенные черты этого мотива были найдены: с одной стороны, беспорядочные метания влюбленного, который не может заснуть, с другой, обманчивые ночные видения, вводящие в заблуждение спящего» [45]. Действительно, любовные муки (часто — в ночном полусне) в их чисто внешнем проявлении стали весьма продуктивным мотивом, встречающимся, например, в «Клижесе» Кретьена де Труа, «Ипомедоне» Гуона де Ротеланда или «Флоримонте» Аймона де Варенца. В «Романе о Розе» влюбленный был сравнен с человеком, страдающим от зубной боли:

Tu comenceras a fremir,

A tressaillir, a demener;

Sor coste t’estovras torner,

E puis envers e puis adenz,

Come ome qui a mal as denz.

(v. 2428—2432)

У Гийома де Лоррйса иронический характер такого сопоставления несомненен. Но это было написано по меньшей мере три четверти столетия спустя после появления «Энея». Если и можно говорить о каком-то ироническом подтексте в изображении в романе любовных страданий, то только применительно к переживаниям Дидоны. Даже не об ироничности этого изображения, а некоторой его модальности. Переживания царицы Карфагена с самого начала изображаются как гибельные, а потому не могут не вызвать сожаления. Сожаления, а не насмешки. Поэтому мы не можем безоговорочно согласиться с Ф. Менаром, который, как нам представляется, находит иронию и улыбку в куртуазном романе даже там, где их и не должно было быть (ибо такова была задача его исследования).

Подобно Дидоне, страдают и мучаются от любви и: другие протагонисты романа об Энее. Меняется в лице, бледнеет или краснеет юная Лавиния:

Ele comence a tressuer,

a refreidir et a trenbler,

sovent se pasme et tressalt,

senglot, fremist, li cuers li fait

degete sei, sofle, baaille:

bien l'а Amors mise an sa taille!

Crie et plore et gient et brait.

Ne sait encor ki ce li fait,

ki son corage li remuet.

(v. 8073—8081)

Да и сам Эней точно так же переживает любовные муки; он мечется, переворачивается с боку на бок в своей постели, любовь (Амор) заставляет его не смыкать глаз, дрожать, задыхаться, трястись, вздыхать и т. д. (ст. 8927—8936). Можно смело сказать, что такое натуралистическое изображение проявлений любви (а затем и других переживаний) стало общим местом и обрело «этикетность», т. е. прочно заняло определенное место в системе изобразительных средств куртуазной литературы. Иных средств для передачи внезапно нахлынувшего на героя любовного чувства или переживаемой им любви, уже не знающей колебаний и сомнений, у этой литературы не было. Уместно отметить, что впервые этот прием был столь последовательно использован автором «Энея».

Но герои романа пытаются не только пассивно отдаваться любовной муке, этой «сладостной боли» (ст. 7958). Они анализируют это чувство, отдавая себе отчет в том, что любить можно по-разному (ст. 1823 и сл.). Этот самоанализ в форме диалога (а не пространных и довольно статичных монологов, как это было в более ранних романах) также был нововведением автора «Энея».

Здесь следует различать два случая. С одной стороны, это реальный диалог, например разговор Лавинии с матерью, столь часто цитируемый, что нам не стоит на нем останавливаться. Несколько иной характер носит стремительный и энергичный диалог Дидоны и ее сестры:

Anna, ge muir, ne vivrai, suer.

— Que avez done? — Fait me li cuer.

— Avez vos mal? — Tote sui saine.

— Que avez done? - D’amor sui vaine;

nel puis celer, ge aim. — Et qui?

— Gel te dirai; par foi, celui...

(v. 1273—1278)

Этот динамичный диалог, в котором обычно участвуют героиня и наперсница, стал впоследствии почти обязательным атрибутом романа. Причем наперсница обычно настаивает на том, что героиня серьезно больна, та же утверждает, что это не болезнь, а любовь. Здесь перед нами второй случай употребления диалога в романе, принципиально отличный от разговора Лавинии с матерью. Участие наперсницы в подобном диалоге фиктивно. Она, несомненно, оказывается субститутом второго «я» героини. Это особенно характерно для средневековой литературы с ее пристрастием к аллегориям и персонификациям. Это второе «я», которое в романе об Энее реализовано, например, в образе сестры Дидоны, что не нарушало принципа правдоподобия, затем в аллегорических произведениях XIII и XIV вв. отделится от персонажа и заживет самостоятельной жизнью, став Сомнением, Здравым Смыслом и т. п.

Второе «я», а не его субститут, появляется в нашем романе в рассказе о любви к Энею Лавинии. Понятно, почему именно здесь. У девушки есть наперсница, вернее, собеседница. Это ее мать. Она подробно объясняет дочери, что такое любовь, столь напоминающая лихорадку, бросающая то в жар, то в холод и т. д. (ср. ст. 7919—7928), но приносящая не только одни страдания, но и наслаждения (ст. 7937 сл.). Мать выведывает у Лавинии истинные причины ее тревоги и вынуждает ее признаться, что она любит вовсе не суженого ей Турна, а его противника Энея. Признание Лавинии — вынужденное, спровоцированное, поэтому мать-наперсница, передающая свой жизненный опыт дочери и одновременно склоняющая ее к откровенности, не может быть субститутом второго «я» героини, так как на уровне сюжета она весьма активна и может помешать Лавинии в ее стремлении к Энею. У нее, таким образом, есть сверхзадача, есть функция, отличная от функции наперсницы дать героине выговориться, по существу никак не вмешиваясь в ее судьбу.

Лавиния не может быть до конца откровенна с матерью, как раз в разговоре с ней она пытается хитрить и уклониться от признания. Поэтому здесь она не может полностью обнажить свою душу и анализировать ее сложные и противоречивые движения. Роль наперсницы оказалась занятой. Вторая наперсница была бы, по-видимому, избыточным персонажем. Так в книге появляется второе «я» героини. Это как бы вторая сторона ее натуры: рядом с Лавинией, страстно и безоглядно отдающейся охватившему ее чувству и в то же время остро переживающей недозволенность этой любви, мы видим Лавинию рассудительную, холодную, подходящую к любви как к науке или искусству. Она одергивает ту, другую Лавинию и педантично наставляет ее:

— Foie Lavinie, qu’as tu dit?

or resez tu d’amor petit.

Puet l'an donc si partir amor?

Or le tiens tu por changeor!

Qui bien aimme ne puet boisier...

(v. 8279—8283)

Таким образом, автор романа знает три разных способа изображения любовного переживания. Это, во-первых, изображение внешних проявлений любовного чувства (что соответствует Овидиевой концепции любви как своеобразной болезни), во-вторых, передача разговора героя с собеседником, разговора, в ходе которого, как на проявляемой фотографии, постепенно проступает истина, раскрываясь и для собеседника, и для самого героя (таковы, например, разговоры Лавинии с матерью), в-третьих, изображение диалога между героем и его вторым «я» (которое иногда субституируется наперсником).

Но новшества, внесенные «Энеем» в повествовательную литературу, не ограничиваются этим. Мы уже отмечали связанный с этим произведением переход от романа исторического к любовному. Переход этот не совершился здесь окончательно. В этом отношении «Эней» представляет собой явление переходное. Герой романа сохраняет еще черты легендарного племенного вождя, и судьбам его народа еще отведено достойное место. Просто здесь поставлены новые акценты: любовь начинает претендовать на доминирующее положение в переживаниях героя (и в этом «Эней» принципиально не отличается, скажем, от «Романа о Трое»). Но в отличие от более ранних куртуазных романов, в книге перед читателем — любовные испытания уже одного героя. В известной мере — его воспитание, чему по существу будут затем посвящены многие рыцарские романы, начиная с произведений Кретьена де Труа. Эней сталкивается не только с охватившей его страстью к Лавинии, страстью, которую он стремится понять и управлять которой он постепенно научается, но и с роковым влечением Дидоны, на которое он не может ответить. Причем, если у Вергилия Энея властно ведут предначертанная ему судьба и долг перед его пародом, о чем он сразу же говорит молодой женщине, то во французском романе герой долго уклоняется от прямого ответа, молча выслушивая пылкие и трагические признания Дидоны. Лишь в результате динамичного диалога (обычный прием автора романа), когда героиня быстрыми вопросами вырывает у него признание, Эней говорит, что бесповоротно решил уехать, ибо такова воля богов:

Sire, por coi m’avez traie?

— Ge non ai, voir, la moie amie.

— Mesfis vos ge onques de rien?

— Moi n’avez vos fait el que bien.

— Destruis ge Troie? — Nenil, Greus.

— Fu ce par moi? — Mes par des deus.

— Ai ge vos vostre pere ocis?

— Nenil, dame, gel vos plevis.

— Sire, por coi me fuiez donc?

— Ce n’est par moi. — Et par cui donc?

— C’est par les deus, quil m’ont mande,

qui ont sorti et destine,

an Lonbardie an doi aler,

iluec doi Troie restorer.

(v. 1749—1762)

За плечами у Энея его любовь к Креусе, трагическую гибель которой, в огне рушащейся Трои, он долго не может забыть. Но дело не в этой верности d'outre-tombe. В душе героя нет борьбы между чувством и долгом. Он с легким сердцем покидает Дидону, не задумываясь о том, принесет ли его отъезд несчастье молодой женщине, или нет. Во французском романе усилены личные побуждения героев: над ними уже нет той неодолимой власти богов, перед которой покорно склонялись персонажи античного поэта. Теперь Эней не подчиняется божественным предначертаниям, уплывая на поиски желанной Италии; он все решает сам. И в душе его просто не возникло ответа на любовь Дидоны, поэтому он решительно направляет свои корабли прочь от Карфагена. Ссылки на волю богов выглядят в его устах пустыми отговорками.

Уменьшив участие богов в судьбах людей, автор «Энея» тем самым возложил на последних большую долю ответственности за свои поступки. Здесь истоки той глубокой осмысленности рыцарского свершения, которой будут отличаться подвиги героев Кретьена. По крайней мере, его положительных героев, видящих в этой осознанности непременное качество истинного рыцаря. Но в романе об Энее в этом направлении сделан лишь первый шаг. Здесь еще нет переплетения любви и авантюры, их взаимной обусловленности. Любовь не воспитывает героя, или воспитывает его односторонне. Не воспитывает его и воинское приключение. Уже в самом начале романа перед нами умудренный большим жизненным опытом муж, прошедший через все испытания Троянской войны, потерю любимых и близких, через долгие морские скитания после гибели Илиона. Любовь к Лавинии открывает в этом суровом и стойком сыне Апхиса новые запасы нежности и мягкости, сулящие ему в будущем нежданное уже умиротворение и счастие.

Внешняя структура книги неизбежно повторяет античный оригинал. Поэтому в романе много места отведено предыстории изображаемых событий. Повествование в «Энее» не однолинейно: в нем значительное место уделено рассказу о разрушении Трои и о бегстве героя и его спутников, т. е. рассказ о прошлом, как и у Вергилия, вклинивается в ход событий, разрывая его. Правда, автор романа существенно сократил этот рассказ, убрав целиком книгу III «Энеиды», но не избежал возвращения назад. Во французском романе рассказ о прошедших событиях более функционален, чем в античной эпопее; именно этот рассказ героя пробуждает в карфагенской царице столь пламенную страсть. В дальнейшем такие рассказы о прошлом не будут слишком часты в куртуазном романе, а если к ним и будут прибегать, то только в том случае, коль скоро подобный рассказ будет иметь сюжетообразующее значение (например, рассказ Калогренанта в «Ивейне» Кретьена де Труа).

Роман об Энее продолжил наметившийся уже в предшествующих произведениях романного жанра интерес к внешней стороне жизни. Таково, например, описание плаща, подаренного Дидоне (ст. 741—755), ее охотничьего наряда (ст. 1467—1482) и т. д. Особенно подробно описана амазонка Камилла, предводительница племени вольсков (ст. 3959—4006); здесь поэт не пожалел ни красок, ни превосходных степеней: дева-воительница бела лицом, стройна, ловка, умна и рассудительна; она отлично владеет копьем и луком, бешенно скачет на горячем коне и т. д., ее наряд поражает яркостью расцветки, драгоценностью тканей, изысканностью отделки и т. п. Но поэт умеет описывать и обыденное — не шумный пир, удалую охоту или отчаянную рыцарскую схватку, а повседневную жизнь средневекового города. Почтенные буржуа и их жены с любопытством смотрят на приезжих, теснятся у окон, подталкивают друг друга, указывая пальцем на эту невидаль (ст. 709—716, 4089—4097 и др.). Рядом с возвышенным поэт изображает низменное, рядом с прекрасным — отталкивающее, безобразное, создавая этим стойкую традицию, отразившуюся и в произведениях Кретьена де Труа, и в различных версиях «Романа о Тристане», и в повести «Окассен и Николетт». В «Энее» отвратительными чертами наделены Харон и Цербер. Старик-перевозчик с его плешивой головой, сморщенным лицом, большими ушами, горбатой спиной как бы списан с натуры и очень напоминает фигуры крестьян в скульптурном убранстве готических соборов [46]:

vialz ert et laiz et regroniz

et toz chenuz et toz fronciz;

lo vis ot megre et confundu,

lo chief melle et tot bossu,

oroilles grandes et velues,

sorcilles grosses et molsues

roges les ialz come charbons

la barbe longue et les grenons.

(v. 2443-2450)

В облике Цербера, естественно, больше фантастического (ст. 2563—2586); он должен не только внушать отвращение и брезгливость, но и пугать[47]. Кое-что автор заимствует здесь у Вергилия, но добавляет забавные детали (волосатые ноги, крючковатые лапы, сгорбленная спина, вздутый живот и т. д.), и в этой области создавая своеобразную традицию.

Исследователи не случайно считают «Энея» важной вехой в развитии куртуазного романа. Эта книга обозначила конец старой романной традиции, использовавшей исключительно сюжеты античной литературы. «Роман о Трое» и созданный почти одновременно с ним «Эней» были последними произведениями, где легендарное прошлое было так или иначе соотнесено с современностью, причем в «Энее», с его интересом, заметно переместившимся в область любовных отношений, и сконцентрированностью вокруг судьбы одного героя, наметился переход к любовному роману.

Его развитие пошло несколькими путями. У истоков жанра стоят два памятника, пользовавшиеся на протяжении средневековья исключительной популярностью. Это «Флуар и Бланшефлор» и «Тристан и Изольда».

Начнем со второго.

Все манифестации этого сюжета, его истоки и судьбы изучены в настоящее время с предельной полнотой. Накоплена поистине необозримая литература, продолжающая непрерывно пополняться; изучение легенды о Тристане и Изольде сложилось в специальную отрасль медиевистики.

Однако тексты, которыми мы располагаем, не равноценны. Их очень много, коль скоро речь идет о XIII веке, их мало и они дошли лишь в виде фрагментов, если мы обратимся к истокам легенды, т. е. к XII столетию. Но пропали не только существенные части произведений, утрачены целые памятники. Если существование романа загадочного Брери весьма сомнительно, хотя ему, этому Брери, старательно ищут (и находят [48]) реальных аналогов, то, по-видимому, книга некоего Ла Шевра (или Ла Шьевра) — это не выдумка и не ловкая мистификация, и уж вряд ли можно оспаривать утверждение Кретьена де Труа, в прологе «Клижеса», что он написал роман

Del roi Marc et d’Isolt la blonde.

(v. 5)

Наиболее значительны фрагменты романов нормандского трувера Тома, творившего, видимо, при дворе первых Плантагенетов, и поэта с континента Беруля.

Были, конечно, и другие памятники. Недаром Тома замечает в своем романе, что легенду о любви Тристана и Изольды всяк рассказывает по-своему:

Entre ceus qui solent cunter

E del cunte Tristran parler,

Il en cuntent deversement:

Oi en ai de plusur gent.

(v. 2113—2116)

Хотя от книги Беруля сохранились фрагменты несколько больших размеров, чем от романа Тома (соответственно 4485 и 3144 стиха), внимание исследователей привлекает прежде всего творение нормандца.

Для этого есть по крайней мере две причины. Во-первых, роман Тома отмечен большей литературной обработанностью, чем книга Беруля, порой очаровательного в своей наивности, но часто путающегося в противоречиях исходного сюжета. Эта литературная обработка у Тома кажется некоторым исследователям «куртуазностью», но об этом ниже. Во-вторых, благодаря своим литературным достоинствам, роман Тома вызвал целый поток подражаний и переводов, позволяющих восполнить утраченные части. Реконструкцию его сюжета осуществил в свое время Жозеф Бедье [49], и хотя сейчас в его схему внесены некоторые уточнения, они настолько незначительны, что не могут отменить выводов ученого, сделанных в первые годы нашего столетия.

Вызывает споры вопрос об «архетипе». Ж. Бедье [50] полагал, что к нему восходят, через ряд промежуточных звеньев, все известные нам манифестации сюжета. Эта точка зрения в настоящее время взята под сомнение [51]. Многие ученые склоняются к мнению, что не только у самой легенды о любви Тристана и королевы Изольды фольклорные корни, но что совершенно не обязательно должен был существовать не дошедший до нас «архетип» Бедье. Тем самым творения таких поэтов, как Тома, получают большую автономность, а за их авторами признается способность к собственному индивидуальному творчеству. Что касается последующего развития сюжета, то состав группы произведений, восходящих к роману Тома, остается непреложным. Он установлен еще Бедье. Это небольшая французская поэма «Тристан-юродивый» (по оксфордской рукописи), немецкий стихотворный роман Готфрида Страсбургского «Тристан» (продолженный Ульрихом фон Тюргеймом и Генрихом фон Фрейбергом), прозаическая норвежская сага монаха Роберта, английская поэма «Сэр Тристрем», наконец итальянские прозаические версии.

В нашу задачу не входит сопоставление этих различных версий, выяснение их генеалогии и выявление степени оригинальности каждого из поэтов, разрабатывавших данный сюжет. Мы не будем также вдаваться в обсуждение предположений, что представляла собой легенда до ее обработки Тома и что он внес нового в этот сюжет (последнее глубоко изучено в работе А. Фуррье[52]). Наличие перечисленных выше разноязычных памятников и сохранившиеся части текста Тома позволяют составить представление об этой книге и поставить ее в ряд других памятников эпохи.

«Роман о Тристане» обнаруживает не преодоленное до конца, даже под пером ученого нормандского клирика, обладавшего несомненным поэтическим талантом, влияние изначального источника сюжета — пиктских, валлийских и ирландских народных легенд [53]. Обнаруживается это не только в отнесенности сюжета к вполне определенному — кельтскому — географическому региону (Ирландия, Уэльс и Корнуолл, французская Бретань), не только в именах действующих лиц, но и в ряде мотивов, фольклорные предпосылки которых несомненны (таковы мотивы единоборства с драконом, поисков невесты, морского плавания наугад и многие другие). Укорененность легенды в далеком прошлом (стоящем на грани периода варварства) проявляется и в некоторых мелких деталях, на которых здесь не имеет смысла останавливаться. Феодальные отношения описаны в романе также с большой долей архаизации. Тома несомненно знал сочинения Васа и стремился приурочить легендарные события, о которых он рассказывал, к определенному историческому моменту (к тому VI в., в котором предположительно жил король Артур). Однако представление об этой эпохе у Тома лишено какого бы то ни было историзма (что и не могло быть иначе), к тому же воспроизведение прошлого и не входило в замысел романиста.

На первом месте у него — правда чувства, переживания, и только в этом смысле роман может быть отнесен к «реалистическому направлению» французской куртуазной литературы. Если сопоставлять «Роман о Тристане» с «Энеем», с «Романом о Фивах», с «Брутом» Васа и с другими его предшественниками, то не может не броситься в глаза то небольшое место, какое уделил автор нашей книги изображению феодальной действительности, прежде всего ее праздничной и чисто внешней стороны, всем этим турнирам, охотам, шумным застольям и т. д., чему было посвящено столько патетических страниц в произведениях других писателей, современников Тома. Впрочем, есть здесь и пиры, и поединки, и нескончаемые королевские поезда. Но сказано о них бегло, они, скорее, лишь названы, а не описаны. Большее внимание обратил автор не на праздничную, а на будничную сторону жизни своих героев. Это долгие морские путешествия, когда порывы ветра, готовые перевернуть судно, сменяются мертвым штилем, не позволяющим кораблю сдвинуться с места. Это печальная и страшная жизнь прокаженных, этих изгоев общества, и т. д. Это, наконец, ужасные картины пыток огнем и раскаленным железом и многое другое.

Действительность в представлении Тома трагична, она лишена гармонии, в ней царят неправда и жестокость. Темные силы, воплощенные, например, в драконе, держат людей в постоянном страхе, требуют дани и человеческих жертв. Бароны, окружающие короля Марка, наушничают, клевещут, строят всяческие козни. По дорогам движутся горестные толпы прокаженных, пугая жителей своими трещотками. В море рыщут пираты. В таком мире нет места просветленной и благостной любви. Любовь для героев неизбежно связана с обманом, с хитростью и плутнями, даже с черствой неблагодарностью (например, попытка Изольды извести Бранжьену, вся вина которой только в том, что она слишком многое знает). Трагизм действительности подчеркнут и усилен печальным рассказом о родителях Тристана. Эта вступительная, «прелиминарная» часть романа принципиально отличается от аналогичных частей более ранних произведений романного жанра, в том числе и от «Энея». В «Романе о Тристане» не было попытки поставить описываемые события в непрерывный исторический ряд (в поздних прозаических версиях легенды эта тенденция возобладает, и Тристан станет отдаленным потомком Иосифа Аримафейского). История Ривалина и Бланшефлор — это увертюра, настраивающая читателя на определенный эмоциональный лад. Уже рождение Тристана связано с трагедией. И жизнь юноши нелегка. Это нелегкое завоевание своего места в обществе, затем тяжелый ратный труд, не раз ставивший героя на край могилы. Наконец, трагическая любовь.

Личностное начало в романе предельно обнажено, и конфликт между индивидуальными побуждениями героев и общепринятыми нормами представляется автору неразрешимым. В этом нет осуждения общества и его бесчеловечной морали; нет укора в адрес героев, чье поведение незаконно, антиобщественно. Таков общий взгляд Тома на жизнь, на права человека.

В этой концепции иной смысл приобретает мотив любовного напитка, того приворотного зелья, которое лишило героев власти над своими поступками и толкнуло их в объятия друг друга, тем самым погубив их. Этот напиток мог принести им только несчастье, только смерть:

El beivre fud la nostre mort,

Nus n’en avrum ja mais confort;

A tel ure dune nus fu

A nostre mort l’avum beu.

(v. 2495—2498)

Характерно, что у Беруля действие питья было ограничено тремя годами (у немецкого поэта XII в. Эйльхарта фон Оберге — четырьмя). У Тома такого ограничения нет. Тристан и Изольда сознают незаконность и трагическую безысходность своей любви, они то бездумно предаются страсти, то борются с ней, стремясь ее преодолеть, расстаются, бегут друг от друга. Но их удел — вечное возвращение, чтобы в смерти соединиться уже навсегда, ибо действие напитка вечно. Это любовное питье перестает быть смягчающим их вину обстоятельством, превращаясь в некий символ. В символ жестокой алогичности жизни, непредсказуемой сложности человеческой души и неодолимой силы любви. Любви, облагораживающей героев, вселяющей в них стойкость и твердость, отчаянную смелость до самозабвения, но властно влекущей их к трагическому концу.

Реконструируя роман Тома, Жозеф Бедье основывался в этом на его «проекциях» (Готфриде Страсбургском, монахе Роберте и др.); он подсчитал, что это должно было быть весьма массивное сооружение, насчитывающее от 17 ООО до 20 ООО стихов 19. Думается, эта немалая цифра несколько преувеличена. В своих подсчетах ученый не учел одного важного обстоятельства: нелюбовь Тома к пространным описаниям (чем так увлекался Готфрид). Что представляют собой сохранившиеся фрагменты? Это довольно короткие повествовательные части, стремительные диалоги (например, ссора Браижьены с Изольдой в конце романа) и долгие монологи, в которых напряжение неизменно нарастает к их концу. Сменяющие друг друга, монологи эти складываются в горестный диалог Тристана и Изольды, который любовники как бы продолжают вести на расстоянии, вдали друг от друга, в преддверии новой встречи.

Эти монологи — одно из основных достижений Тома. В них подвергается анализу сложное, далеко не всегда светлое и не всегда взывающее к справедливости любовное чувство. Здесь нет Овидиевой «сладкой боли», нет и натуралистического выписывания внешних проявлений любви, всех этих вздохов, обмороков и метаний, которым столь часто предавались Дидона, Лавиния и Эней.

Тристан и Изольда преодолевают в душе куда более серьезные преграды, чем герои предшествующих куртуазных романов. Причем это не общепринятые моральные или сословные нормы. Брак для героев священен. Священно и вассальное служение. Но они нарушают и то, и другое. И делают это легко. По крайней мере, не долго сетуют и страдают, обманывая трагически доверчивого Марка (трагически — не только потому, что это приводит его к потере и жены, и племянника, но и потому, что своей нерешительностью и непоследовательностью он толкает любовников друг к другу, т. е. к гибели). Чувства героев сложнее. Их любовь преодолевает внутренние препятствия (внешние преодолеть им не составляет труда) : ревность, подозрительность, внезапно накатывающую антипатию, жестокое желание побольнее отомстить за мнимое предательство.

Кульминационный момент сохранившихся фрагментов романа Тома — это женитьба Тристана на Изольде Белорукой. Здесь у героя несколько побудительных причин. Во-первых, желание отомстить возлюбленной, якобы предающейся нескромным радостям супружеской любви. Во-вторых — в собственном браке постараться забыть обманщицу (это попытка бегства от любви, как известно, неудавшаяся). И еще: женившись, проверить на себе самом, можно ли забыть прежнюю любовь и предаться новой страсти:

Ces dous choses qu’en li sunt

Ceste faisance emprendre font,

Qu’il volt espuser la meschine

Pur saveir l’estre la reine,

Coment se puisse delitier

Encuntre amur od sa moillier;

Assaier le volt endreit sei,

Cum Ysolt fait envcrs lu rei;

E il pur co assaier volt

Quel delit avra od Ysolt.

(v. 255—264)

Этот психологический (или физиологический?) опыт окончился, однако, неудачей: несчастная сестра Каэрдина так и не познала радостей супружеской любви. Но бегство от Изольды Белокурой — это одновременно и неудержимая устремленность к ней. Обе Изольды прекрасны лицом и телом и этим напоминают друг друга. И обеих этих несравненных красавиц зовут одинаково — Изольдой. Поэтому женитьба Тристана — это попытка заслониться новой Изольдой от Изольды старой и — увидеть старые любимые черты в этом новом лице (т. е. это те же чувства, те же движения души, о которых много веков спустя написал Лермонтов: «В твоих чертах ищу черты чужие»):

Le nun, la belte la re'ine,

Nota Tristrans en la meschine,

Pur le nun prendre ne la volt

Ne pur belte, ne fust Ysolt.

Ne fust ele Ysolt apelee

Je Tristrans ne la oust amee;

Se la belte Ysolt n’oust,

Tristrans amer ne la poust;

Pur le nun e pur la belte

Que Tristrans i ad trove

Chiet en desir e en voleir

Que la meschine volt aveir.

(v. 273—284)

Этот отрывок очень показателен для искусства Тома. Он построен по принципу кольца. Но движение мысли по этому кольцу не бесцельно. Мысль развивается, уточняется, формируется. И приходит решение. От констатации двух совпадений — имени и красоты — у героя появляется желание обладать ими, но только ими в данном сочетании: ни одной красоты, ни одного имени было бы не достаточно. Этот кусок текста с его внутренней структурой, которую мы только что отметили, входит как элемент более крупной структуры, построенной по тем же приблизительно принципам. Высказанные в цитированном отрывке мысли повторяются затем еще раз (ст. 357—366). Есть в романе и другие повторы (например, соответственно ст. 1011—1087 и 1092—1119). Однако это не топтание на месте, а всегда углубление и уточнение исходной мысли, ее развитие, ее подытоживание. Здесь перед нами — попытка психологического анализа, и именно в этом смысле книга может быть отнесена к «реалистическому течению» куртуазного романа. Различные литературные манифестации легенды о Тристане и Изольде, и прежде всего книга нормандца Тома, явились важным этапом в движении романа к психологическому реализму.

Закономерно и неизбежно этот психологизм реализовался прежде всего в области любовных отношений. Здесь все как бы произошло по закону вакуума: любовная тематика в средневековой литературе была наименее разработана. Отношения человека и бога, человека и мира, сюзерена и вассала и т. д. были прояснены и регламентированы. Были определены и взаимоотношения двух индивидуумов в браке. В романе о Тристане и Изольде рассмотрена любовь вне брака и даже ему вопреки. Но это не любовь-поклонение провансальских трубадуров, когда недоступность и вознесенность дамы были непреложны и заданы. Здесь — иначе. Здесь любовь была лишена спиритуализма и платонизма. Это любовь преступная, с точки зрения бытовой морали. Но вот что характерно (и это, по-видимому, соответствует общему скептическому взгляду Тома на жизнь): в романе никто из четырех главных героев (а их наверняка четыре) не осуждается. Не осуждается, ибо ими движет не злая воля, а несчастливое стечение обстоятельств.

Все герои — страдающие. Страдают и мечутся Тристан и Изольда в разлуке друг с другом, в тщетных попытках освободиться от овладевшей ими страсти. Тихо скорбит Марк, всегда готовый простить неверную жену и племянника. Мучается «вторая» Изольда, безропотно сносящая небрежение мужа. Трудно сказать, кто страдает из них больше:

Hici ne sai que dire puisse

Quel de aus quatre a greignor angoisse.

(v. 1084—1085)

Стихия страдания пронизывает роман. Любовный напиток — это первое саморазоблачение героев, это их оправдание и символ их дальнейшей судьбы. Их трагическая участь открывается им уже здесь, в море, любят же они друг друга уже раньше, и это ясно им обоим еще до отплытия к королю Марку, по крайней мере в тот момент, когда Изольда открывает в Тристане убийцу Морхольта, открывает — и отказывается от мести. Стихия страдания вовлекает в свою орбиту все новые жертвы. Страдает Марк, страдает служанка Бранжьена, печалится верный Горвенал. Эти всеобщие страдания достигают апогея после женитьбы Тристана. Молодость и красота «второй» Изольды влечет его, но он мазохистски отказывается от любовных утех с женой.

Страдания центрального персонажа усугубляются сложностью, неоднозначностью его взаимоотношений с королем Марком. Марк — дядя Тристана. Но не этим определяются их отношения друг к другу. Показательно, что герой приезжает ко двору Марка уже во многом сложившимся человеком. Дядя не занимается воспитанием племянника. Эта деталь очень важна. Приверженность героя к королю Марку не выработана, таким образом, многими годами близкого общения. Приверженность эта — во многом плод обдуманного решения, пусть и пришедшего внезапно. Тристан решает стать вассалом Марка, низвести себя до уровня его баронов. И все-таки, это не обычная феодальная зависимость. Отношения протагонистов — это не вполне отношения вассала и сюзерена. Но это и не родственные или не совсем родственные отношения. Тристан называет Марка чаще не «дядей», а «отцом», и король Корнуолла относится к племяннику совсем не как к обычному родственнику (ведь и Андрет — тоже племянник Марка, но взаимоотношения их совсем иные). Таким образом, перед нами не верность вассала своему сюзерену и не любовь племянника к дяде. Это глубокая внутренняя привязанность, одновременно осмысленная и импульсивная.

Достоин ли Марк такой любови?

Во многих эпизодах романа Тома (и особенно во многих иных манифестациях нашей легенды) король Корнуолла выглядит ровней Артура, короля бриттов. Он мудр, справедлив. Он него веет уверенной неторопливостью. Он действительно почти никогда не спешит. Король Марк любит стабильность, устойчивость, привычность повседневного обихода. С известной долей натяжки Марка можно сопоставить с центральными персонажами поздних жест, например, из цикла Гильома Оранжского. Как и они, Марк — слабый король. Он не снаряжает военных отрядов, не бьется с беспокойными соседями. Он безропотно готов платить тяжелую и унизительную дань ирландцам. Он не думает о будущем своего королевства и он, несомненно, — плохой политик. Он позволяет баронам спорить с ним, ставить условия, угрожать смутой.

Поэтому-то Тристан для Марка как для слабого, «ленивого» короля очень удобен. Он — готовый наследник. Его не надо воспитывать, направлять, подталкивать. И он к тому же — родственник, что снимает споры о законности передачи ему престола. Это внешне на уровне разума, на уровне высокой политики и государственных интересов. Но есть и другой уровень — личный. А лично Тристан Марку очень симпатичен. Симпатичен не только многочисленными знаниями и умениями, которыми с избытком наделен наш герой, но и своей добротой, отзывчивостью, бескорыстием. Марк в романе Тома (и вообще в легенде) очень одинок. И вот появляется Тристан. Марк как бы видит в нем свои черты. Марк мечтает, что в Тристане осуществится то, что не смогло осуществиться в нем самом: мудрец и рыцарь на троне. Но это — опять-таки на высшем уровне. А на личном, глубинном? Здесь Марку нравится Тристанова непрактичность: отвоевать свое королевство и отказаться от него, передав в вечное управление Роальду Твердое Слово. Таким образом, приверженность Марка к Тристану двойственна, если не «двоесмысленна». Это и следствие родства душ, и результат обдуманного, расчетливого решения. В столкновении Тристана и мятежных баронов Марк почти всегда на стороне племянника. Он хотел бы простить ему и связь с Изольдой. Лишь система общепринятых моральных норм мешает этому.

Итак, король Марк благороден и великодушен, добр и душевно широк. Эти высокие душевные качества Марка и лежат во многом в основе конфликта. Дело не в том, что Марк для Тристана — король и «отец»; он хороший король и хороший «отец»; вот за это юноша и любит дядю, поэтому и глубоко страдает, его обманывая, поэтому, если его неудержимо влечет к Изольде, то не менее сильно отталкивает от нее. Причем, дело здесь не в Изольде, которую юный рыцарь всегда любит одинаково, а в Марке, в его высоких моральных качествах, с которыми не может не считаться наш герой. Таким образом, Тристан в трактовке Тома оказывается героем, постоянно раздираемым двумя противоположными, друг друга исключающими чувствами: привязанностью к Марку и любовью к Изольде (или к двум Изольдам: заметим, что, страдая рядом со второй Изольдой, герой не помышляет о Марке, так как функционально тот подменен сестрой Каэрдина). И каждый раз он попеременно принимает то одно, то другое решение. Он обречен поступать так всю жизнь. Таков уж его характер. Он во многом — источник трагедии. Трагедия эта — не социальная, а психологическая. Это во многом — трагедия непоследовательности.

Любовь Тристана и Изольды трагична, она связана с самого начала со страданием, даже со смертью (Морхольта, например), со смертельным риском, ведет постоянно и неотвратимо к смерти (баронов-предателей, затем самих героев). Герои гибнут, но не для того, чтобы воссоединиться за порогом смерти, а потому, что не могут долго существовать друг без друга. А также — и особенно! — потому, что не могут и жить вместе. Т. е. потому, что такая страсть бесплодна. Это тонко подметил Рихард Вагнер (хотя он, вслед за Готфридом Страсбургским, слишком преувеличивал устремленность героев к смерти как к единственному избавлению). «Их чувство, — писал композитор, — проходит до конца все фазы бесплодной борьбы со сжигающим их в глубине души пламенем, начиная от самых робких сетований, в которых выражает себя неутомимо-страстное желание, от нежнейшего трепета — до вспышки страшного отчаяния при осознании безнадежности этой любви, пока, наконец, бессильно никнущее в себе самом чувство Тристана и Изольды не угасает, как бы растворяясь в смерти» [54]. Эта любовь бесперспективна и безнадежна — в данной ситуации и при данных героях — из-за глубокой человечности протагонистов, ибо они (точнее Тристан) не могут бесконечно попирать человеческие нормы, мечутся между противоположными привязанностями, колеблются, как бы боясь совершить решающий шаг. Такой шаг совершают за них окружающие: Бранжьена, подносящая им волшебное питье, Марк, изгоняющий племянника, и т. д. Таким же решающим шагом оказывается для героев и смерть, которая, «действуя» помимо их воли, перекраивает их судьбу.

Роман Тома обычно называют «куртуазной версией» легенды о Тристане и Изольде. Однако «куртуазность» книги весьма относительна. Концепция куртуазной любви присутствует в романе, но она, как уже говорилось, лишена возвышенной идеальности, столь типичной для очень большого числа произведений куртуазной лирики (прежде всего трубадуров), да и куртуазного романа. Изольда для Тристана — это не предмет поклонения, стоящий где-то на грани беатификации. И любовь молодых людей реальна и зрима, она знает простые чувственные радости и не стыдится своих проявлений.

Заметим здесь, несколько забегая вперед, что Кретьен де Труа в своей постоянной полемике с Тома возражал не против недозволенности и некуртуазности любви героев, а против пессимистической концепции автора «Романа о Тристане»; в его представлении любовь имеет право на счастье и это право вполне реализуемо.

Стилистика романа Тома также не может быть полностью соотнесена с любовной лирикой эпохи. Тома не боится реалистических картин и откровенных описаний (например, сцена, где у скачущей во весь опор Изольды Белорукой от ветра задирается платье и грязь забрызгивает ее изящные округлости). Правда, поэт избегает излишней натуралистичности и грубости. У него лес Моруа напоминает изящный сад, и любовники живут здесь не на голой земле, а в неком подобии роскошной беседки (у последователя Тома Готфрида Страсбургского она превратится в ослепительный «грот любви»). Воспитание юноши Горвеналом — это воспитание не только рыцаря, но и придворного. Тристан приобщается наукам и искусствам, он учится слагать стихи и петь, аккомпанируя себе на арфе или роте (в одном из более поздних памятников герой переоденется менестрелем). Но эта придворная культура, отозвавшаяся также работой над стилем, склонностью к любовной казуистике, не затронула идейной сущности романа. Вот почему современный французский исследователь Пьер Жонен в своей интересной работе полемически утверждал, что к так называемой «куртуазной версии» принадлежит совсем не роман Тома; как полагает ученый, куртуазными чертами несомненно отмечено произведение Беруля[55]. Хотя подобное переосмысление устоявшейся традиции по меньшей мере спорно, но коррективы в эту традицию, идущую еще от Гастона Париса и Жозефа Бедье, следует внести. Недостаточность деления на «куртуазную» и «простую» версии легенды давно уже ощущалась исследователями. Удачное решение вопроса было предложено современным французским медиевистом Ж.-Ш. Пайеном. Он предложил говорить не о двух, а о трех версиях легенды, вокруг которых группируются те или иные памятники. Одну из них он назвал «эпической», другую — «лирической», третью — «рыцарской» [56]. Вполне очевидно, что роман Тома и связанные с ним памятники представляют собой «лирическую» версию, со свойственным ей интересом к внутреннему миру героев, к их переживаниям. «Рыцарская» версия представлена прозаическими обработками легенды о Тристане и Изольде, в которых рассказ о трагической любви прекрасных молодых людей был порядком потеснен повествованием о всевозможных рыцарских авантюрах, в которых теперь принимает участие не только Тристан (или, скажем, Каэрдин), но и многие другие рыцари Круглого Стола (Ланселот, Говен и т. д.).

К «эпической» версии легенды принадлежит «Тристан» Беруля[57], а также восходящий, по-видимому, к нему роман немецкого поэта Эйльхарта фон Оберге [58]. Не будем останавливаться на датировке берулевского произведения. Очевидно, его роман возник почти в одно время с книгой Тома (или даже несколько позже), но типологически он отразил более раннюю стадию фиксации легенды. А. Варваро выявил немало эпических черт нашего памятника. Это частые обращения к слушателям, «формульность», повторы, разделение повествования на отчетливо фиксированные куски, известный перевес «событийности» над попытками раскрыть психологию персонажей и т. д. Но решительного вывода о пересмотре традиционного деления на «куртуазную» и «простую» версии итальянский исследователь не сделал.

Версия Беруля примыкает к эпической традиции благодаря еще одному важному моменту. Это образ короля Марка и его взаимоотношения со своими баронами. Марк у Беруля советуется с ними и дорожит их поддержкой, как раз как герой жест. И, видимо, далеко не случайно одного из таких мятежных баронов, стремящихся диктовать свою волю королю, поэт называет Ганелоном, известным персонажем «Песни о Роланде». У Беруля Марк особенно отчетливо обрисован как слабый король. В этом отношении наиболее существенны три сцены. Первая — это когда Марк, поверив наговорам баронов, подслушивает мнимое объяснение влюбленных. Здесь он полностью верит разыгранному для него спектаклю и не верит баронам. Вторая — в лесу Моруа. И тут Марк, опять взбудораженный придворными, все-таки не сомневается в невиновности Тристана и Изольды, ибо спят они одетыми и между ними лежит меч. Наконец, третья сцена, где колеблющийся, неустойчивый, слабый характер Марка особенно очевиден: поддавшись наветам баронов, король соглашается на испытание Изольды и затем легко верит еще одному ловко разыгранному молодыми людьми спектаклю. Т. е. Марку все время приходится вести тяжелую внутреннюю борьбу: он не находит в себе сил противостоять требованиям баронов, соглашаясь на изгнание виновных, на отдачу Изольды на поругание прокаженным и т. д., но при любой возможности радостно прощает племянника и жену и верит в их невиновность.

Было бы ошибкой видеть в короле Марке, как его изобразил Беруль, некое подобие комического мужа-рогоносца, традиционного персонажа фаблио. Марк не смешон даже в сцене подслушивания у ручья. Что же касается знаменитого эпизода в лесу Моруа, то тут характер короля раскрывается во всем своем скромном величии.

Принадлежность романа Беруля к «эпической» традиции исключает возможность нахождения в нем куртуазных черт. Действительно, Изольда Беруля бесконечно далека от куртуазных героинь рыцарских романов эпохи.

Наоборот, она унаследовала многие черты своих кельтских предшественниц — она постоянна в своем чувстве, решительна, откровенна, способна на жестокость и обман. Например, заметив следящего за нею одного из «баронов-предателей», она просит возлюбленного потуже натянуть свой лук и пометче пустить стрелу. Характерно также, что внешность героини мало соответствует куртуазным представлениям: Изольда не блондинка с голубыми глазами (такой канон женской красоты к тому времени уже сложился), а скорее шатенка с рыжим отливом, и глаза у нее зеленые (т. е. она типичная ирландка). Отметим также, что внешность Изольды описывается Берулем не часто, а когда речь заходит о ее одежде — то поэт отделывается общими фразами: героиня одета красиво и богато, но не потому, что она «куртуазна», а потому, что так полагается королеве.

Какая же любовь изображена Берулем? Совершенно очевидно, что совсем не куртуазная. Любовники сознают, что нарушают общественные установления, что они неправы по отношению к Марку как королю и супругу. Но подлинного раскаяния они не испытывают. Причем внутренним оправданием служит им не только любовный напиток (срок действия которого, как помним, — три года), но также — и прежде всего — всеоправдывающая сила любовного чувства, которому не случайно в романе столь энергично сочувствуют простые люди (горожане, дворцовая челядь, незнатные рыцари) и несомненно потворствуют провиденциальные силы. Герои искренне верят в божественное покровительство. Оно обнаруживает себя на протяжении сохранившихся фрагментов романа многократно. Именно оно, как полагают Тристан и Изольда, помогает им избежать западни во время ночного свидания у сосны, оно чудесным образом спасает юношу в момент его головокружительного прыжка из часовни, оно, это божественное покровительство влюбленным, помогает уклониться от ловушки с рассыпанной мукой, вырвать Изольду из рук прокаженных, невзначай положить меч между собой во время их дневного сна в лесном шалаше и т. д. Поэтому-то герои столь смело идут на очистительную клятву на святых реликвиях (хотя их двусмысленная уловка с переодеванием Тристана в убогого прокаженного может обмануть разве что доверчивого Марка) и на «божий суд» (т. е. обычный по правовым нормам эпохи судебный поединок), на который юный рыцарь согласен не только потому, что уверен в силе своей руки, но и потому также, что верит в помощь свыше.

Так истолковывают все эти удачные стечения обстоятельств герои. Их окружающих, прежде всего короля Марка, такая почти сверхъестественная удачливость ставит порой в тупик. Понятны колебания короля в сцене в лесу Моруа (особенно ст. 2001—2013): он сознает, что усталость, полдневный зной, вообще суровая жизнь в лесу под открытым небом сморили любовников, и они легли не раздеваясь, поодаль друг от друга. Но свидетельство ли это их невиновности? И обращаясь к богу, король откровенно признается, что не знает, что ему предпринять, покарать ли молодых людей или тихо удалиться.

Беруль постоянно обыгрывает эту двусмысленность ситуаций. Его героям помогает случайное стечение обстоятельств, но, часто повторяясь, оно перестает быть случайным. Здесь невольно отыскивается какая-то закономерность. Но какая? Беруль намеренно не дает на это ответа. Как верно отметил Ж. Фраппье[59], эта двойственность, осознанная и продуманная, особенно очевидна в эпизоде прыжка из часовни. Прыжок этот заставляет вспомнить сходные подвиги фольклорных героев (ирландских и валлийских «саг»), прыжок этот несомненно чудесен и мог быть осуществлен лишь с помощью Провидения, но Беруль, дав почувствовать всю сверхъестественность этого прыжка, затем подробнейшим образом (ст. 915—964) объясняет, почему этот прыжок Тристану удался, показывая, что здесь нет ничего фантастического.

Концепция безоговорочной правоты любви, провозглашенная Берулем и его последователями, не была чем-то исключительным для эпохи. Позволим себе привести интересные соображения на этот счет Ж.-Ш. Пайена. «Мы не знаем, конечно, — пишет ученый, — что бы подумал Абеляр о «Тристане» Беруля, если бы он мог его знать. Тем не менее мы догадываемся, благодаря его патетическим диалогам с Элоизой, в их переписке, в какое замешательство приводили его доводы его ученицы, которая, следуя взглядам своего учителя, отвергала какое бы то ни было раскаяние. Что касается Изольды, то она настаивает на своей невиновности. Она и действительно невиновна, если подходить с определенной точки зрения к ее провинности. Но чувствовала ли она свою невиновность и в продолжении «Тристана» Беруля, к сожалению, утраченном? Все заставляет нас думать, что нет. В последней сцене любовники вновь обретают друг друга. В романе Эйльхарта они, на этот раз полностью осознавая, что делают, возвращаются к своей преступной связи, что должно соответствовать концепции «простой» версии. В этой версии нет места раскаянию, его нет ни у Беруля, ни у Эйльхарта» [60]. Между прочим, это отсутствие чувства раскаяния и сознание правоты любви отразилось и на роли отшельника Огрина в романе Беруля. Его участие в судьбе любовников нельзя принимать за божественное прощение. Их не в чем прощать перед лицом бога, поэтому-то Огрин в основном заботится об их примирении с Марком, т. е. заботится о чисто внешней стороне конфликта.

Так было в ранних версиях. Затем осмысление легенды начинает меняться. Эта эволюция, на которой мы еще остановимся, весьма показательна как для судеб рыцарского романа, так и для понимания смысла легенды в ее изначальном виде: смещение оценок вскрывает в сказании некоторые свойственные ему, но ранее не выявленные черты.

Молодые люди, постоянно лгущие, плутующие, попирающие общепринятые законы морали и просто житейские правила, сознательно и упорно противопоставляющие себя основным нормам общежития, начинают вызывать не удивление, не сочувствие и сострадание, а осуждение. Или, наоборот, осуждаются не влюбленные, а их недруги, их преследователи, прежде всего злой и коварный король Марк. Этот несчастный рогоносец наделяется вероломством, злонамеренностью, подлостью — и тем самым оправдываются Тристан и Изольда. Просто они воюют с Марком его же оружием, а молодая женщина, что так естественно, выбирает бесспорно самого достойного. При такой интерпретации сюжета неизбежно исчезала сцена с мечом, разделявшим целомудренно спящих любовников. Новый Марк, застань он их в лесу, неминуемо бы их убил или на худой конец бросил бы в темницу. В одной из поздних прозаических версий подлый король убивал Тристана предательским ударом в спину, в тот момент, как юноша играл на роте, а королева пела. Подобная трактовка легенды снижала трагическое напряжение этой печальной повести, но диктовалась здравым смыслом: когда уже мало верили в роковую силу волшебного питья, неодолимости страсти героев требовалось какое-то иное, прежде всего рациональное объяснение. Тем самым полемика с концепцией любви, воплощенной в романе Тома, велась на самой его территории, непосредственно в рамках истолкования легенды.

Велась эта полемика и другими путями — и прямо, созданием «анти-Тристанов», типа кретьеновского «Клижеса», и опосредствованно, рассказом о светлом и радостном любовном чувстве.

В анонимном французском стихотворном романе «Флуар и Бланшефлор», созданном приблизительно около 1170 г., мы попадаем совсем в иной мир. В атмосферу иных чувств, иной жизни, иного отношения к жизни. Если как-то определять эту атмосферу, то можно сказать, что это атмосфера Средиземноморья с его ярким солнцем, шумными приморскими городами, мягким и баюкающим плеском волн. На этом фоне разворачивается повествование о любви двух юных существ — сарацинского принца Флуара и пленницы-христианки Бланшефлор.

Любовь эта идиллична и радостна, и поэтому роман не без основания причисляют к «идиллическому» направлению куртуазной литературы[61]. Любовь эта медленно созревает, все более разгораясь. Бланшефлор, дочь христианки, захваченной в качестве добычи во время сарацинского налета на паломников, направляющихся в Сантьяго-де-Кампостела, родилась в один день с мальчиком Флуаром, на Пасху (ст. 161 —169). Они вместе воспитаны, вместе учатся читать и писать, зубрят латинские спряжения, музицируют. Эта почти детская любовь не знает поначалу огорчений и тревог. Сама пышная благодатная природа благоприятствует ей. Чудесный сад, где проводят большую часть дня эти полудети, полулюбовники, усиливает настроение радужной идилличности, которым отмечена первая часть романа:

Un vergier a li pcres Floire,

Ou plantes sont la mandegloire,

Toutes les herbes et les flours

Qui sont de diverses colours.

Flouri i sont li arbrissel;

D’amors i chantent li oisel:

La vont li enfant deporter

Chascun matin et por disner.

Qoant il mangoient et bevoient,

Li oisel seure aus se seoient;

Des oiseles oent les chans:

Cou est la vie as deus enfans.

(v. 237-248)

Сомнения, недоверие, ревность не осложнят и в дальнейшем отношений Флуара и его подруги. Все препятствия в их любви — внешние. Отца юноши начинает беспокоить эта привязанность сына. Он отправляет его за море, в одну из прославленных школ. Девушку, в отсутствие юноши, сначала решают убить, но потом, пожалев, продают заезжим купцам. Эта сцена, которая могла бы быть трагичной, в романе не более, чем сентиментальна. Драматизм ситуации смягчен подробным рассказом о торгах, о диковинных товарах, предлагаемых купцами, и т. д. Но Флуар не может долго пребывать в разлуке с любимой. Смутная тревога сжимает его сердце, и он возвращается. Ему говорят, что девушка умерла, и ведут на ее мнимую могилу. Начинается большой горестный монолог юноши, отмеченный большим лиризмом и силой чувства. Герой то впадает в отчаяние, то начинает надеяться, то вновь погружается в полную безнадежность, чтобы затем вновь обратиться к едва теплящейся надежде.

Родители Флуара не изображены в романе безжалостными злодеями. Таковы обычаи: Флуар должен получить невесту из своего круга. Таким образом, препятствием оказывается не злая воля старших, а соображения «здравого смысла» (зачем принцу жениться на безвестной иноверке?) и верность установлениям предков. Но с какой легкостью преодолеваются эти препятствия! Эта их несерьезность сообщает повествованию некоторый элемент условной игры, результаты которой заранее известны.

Флуар готов покончить с собой, и это заставляет мать открыть юноше правду. Тронутые неподдельным горем сына, родители снаряжают его в дорогу на поиски увезенной в неволю девушки. Он очень молод, ему всего 15 лет, но он уже настоящий рыцарь и не боится никаких испытаний:

Floire n’avoit que seul quinze anz,

Mais a merveilles estoit granz:

Por escremir ne por lancier

Ne doutoit il nul chevalier.

(v. 657—660)

Впрочем, ему совсем не приходится проявлять свою сноровку. Рыцарских приключений, какими сверх меры были наполнены другие произведения эпохи, в романе «Флуар и Бланшефлор» нет. Они заменены другими — описанием долгих морских странствий, грозных бурь и внезапных штилей, описанием чужих городов, раскинувших свои улицы, площади, базары, сады на спускающихся к морю горах. Эта вторая часть книги представляет собой роман-путешествие со свойственным последнему вниманием ко всему встречающемуся на пути, с восточной экзотикой и забавными бытовыми подробностями.

Флуара ведет по следу любимой лишь его нежная страсть, она заменяет ему и компас и карту. Этот роман, в отличие от всех почти ему современных произведений, совершенно лишен элементов чудесного и феерического. Если в книге и описывается загадочное и необъяснимое, то их творцом оказывается не маг или волшебник, а простой уличный фокусник (ст. 805—889). Все, таким образом, переведено в бытовой план. На этом фоне подлинно (и единственно) чудесным оказывается любовь молодых людей. Лишь ей дано совершать невозможное. Действительно, путеводим любовью, юноша идет точно по следу девушки: он прибывает в новый порт как раз в тот момент, когда корабль, увозящий Бланшефлор, только что скрылся за горизонтом. И снова путь, скрип мачты и свист морского ветра, бодрящего и свежего, снова встречи с чужими людьми, снова расспросы, настойчивые, нетерпеливые. В этих поисках Флуар не встречает серьезных преград. Все очарованы им и искренне сочувствуют его любви, помогают советами, добывают необходимые сведения.

Серьезные препятствия, которые надо преодолевать, появляются лишь тогда, когда Флуар прибывает в Вавилон и узнает, что Бланшефлор здесь. Но она надежно спрятана местным эмиром (названным в романе амиралем — от арабского амир-аль-бар). Юноша не штурмует башню, где томится его возлюбленная, не делает подкопа, не взбирается в ночной мгле наверх, цепляясь за неровности стены. Он поступает иначе, не как протагонист рыцарского романа, а как герой восточных сказок. Он втирается в доверие к привратнику, играет с ним в шахматы, не жалеет подарков. Цель достигнута: в корзине для цветов, прикрывшись свежими розами и лилиями, юноша доставлен в комнату Бланшефлор. Начинаются восторги взаимной любви. Но однажды эмир застает их спящими:

Li enfant doucement dormoient,

Estroit acole se tenoient,

Bouclie a bouche ert chascuns dormans.

(v. 2365—2367

Затем следует не лишенная комизма сценка: озадаченный эмир пытается определить, кто это спит с его пленницей, юноша или девушка:

S’en est arriers au lit alez;

A certes les a regardez:

Vit les traianz a la meschine,

Qui gisoient sor la poitrine;

Desor la Floire ne vit rien,

Quar il n’estoit reson ne bien.

Un poi leva les dras aval

Et vit la feme et le vassal[62].

(v. 2927—2934)

Дети остаются детьми. Застигнутые врасплох, Флуар и Бланшефлор замирают от страха, плачут, дрожат. Их ждет скорый суд и расправа. По шумному городу их ведут на казнь. Это дает возможность автору описать городскую сутолоку, зевак, глазеющих на пленников. Но главное — описать их самих. Весьма показательно, что внешность героев наиболее подробно описана именно здесь. Это психологически оправдано: описание обаяния, молодости, красоты героев, скорбно бредущих, взявшись за руки, должно подготовить и оправдать внезапный поворот событий. Интересно сравнение Флуара и Бланшефлор с героями античных легенд, поэм, романов. Это указывает на ту литературную атмосферу, в которой создавался роман, атмосферу все растущего интереса к античности и ее культуре. Вот эти сопоставления:

Paris de Troies, n’Absalon,

Parthonopus, n’Ypomedon,

Ne Leda, ne sa fille Elaine,

Ne Antigone, ne Ysmaine,

En leece tant bel ne furent

Com erent cil quant morir durent.

(v. 2567—2572)

Далее следует пространное описание внешности Флуара (ст. 2573—2590) и еще более подробное — Бланшефлор (ст. 2591—2626). Вполне очевидно, что описания эти — функциональны. Ими, этими описаниями, и сопровождающими их рассуждениями о том, что природа еще не создавала ничего подобного по гармоничности и красоте, вполне подготовлен счастливый конец всего приключения, а вместе с ним — и романа. Отметим, что Флуар в этой сцене ведет себя совсем не так, как вели бы Тристан или Ланселот, он не пытается вырваться из рук стражи, не стремится умереть, сражаясь. Он покорен своей участи. Единственная его забота — это умереть первым, чтобы хоть на какое-то мгновение продлить жизнь любимого существа. Но Бланшефлор одержима тем же желанием. И здесь между ними происходит бурный спор, быть может, первый и единственный спор за все время их лучезарной и не омраченной ни единым препирательством любви:

S’espee toute nue a prise.

Blanceflor saut, avant s’est mise,

Et Floires la reboute arriere:

«N’i morrez pas», fait il, «premiere.

Horn sui; si ne doi pas soffrir

Que avant moi doiez morir».

Devant se met, le col estent.

Blanceflor par le bras le prent;

Arriere l’trait, met soi avant:

Son col estent tout en plorant.

Chascuns voloit avant morir;

Li autres ne l'voloit soffrir.

(v. 2689—2700)

Третья, драматическая часть романа, полная тревог и неизвестности, заканчивается идиллически: герои прощены вавилонским эмиром и отпущены на свободу. Все кончается счастливым браком. Флуар принимает христианство и приобщает к нему всех своих подданных[63] (иначе и быть не могло в произведении, возникшем в средневековой христианской Европе). От этого счастливого супружества появилась якобы на свет Берта Большеногая, жена Пипина Короткого и мать Карла Великого. Но этот забавный генеалогический мотив не играет никакой роли в повествовании, будучи упомянут лишь в первых стихах романа (ст. 9—12); показательно, что в более пространной версии произведения он вообще отсутствует. Поэтому эта робкая попытка автора быть историчным (т. е. привычно связать изображаемое с определенным историческим рядом) явно случайна и конвенциональна. Здесь нельзя не видеть проявления очень важной тенденции, которая вскоре в куртуазном романе возобладает. Мы имеем в виду вычленение изображаемого из реальной действительности и перенесение его в некий воображаемый, вполне фиктивный художественный мир. В романе «Флуар и Бланшефлор» в этом направлении был сделан первый робкий шаг. И шаг этот состоял в обрывании исторических связей, на что не могли вполне решиться не только авторы романов на античные сюжеты, но и, пожалуй, даже такие писатели, как нормандец Тома.

Фабула «Флуара и Бланшефлор» вполне соответствует сюжетной структуре позднегреческого романа. Этому не приходится удивляться: византийские корни произведения очевидны. Они могут быть объяснены как контактами с Ближним Востоком в результате крестовых походов, так и соприкосновением с арабизированной Испанией. «Флуар и Бланшефлор» мог, наконец, иметь отдаленные корни и в южной Италии, где издавна было сильное греческое влияние. Для нас важен созданный этой книгой новый тип романа, который затем породил немало образцов и к которому, несомненно, принадлежит и «песня-сказка» «Окассен и Николетт».

Этот тип куртуазного романа не противостоит другим его типам, и в нем вряд ли можно обнаружить «антиаристократические тенденции», как это иногда представляется 30. Роман этот вполне укладывается в куртуазные рамки. Строго говоря, «Флуар и Бланшефлор» — это не рыцарский роман. Рыцарские подвиги заменены здесь превратностями судьбы, приключениями. Герои проявляют стойкость и последовательность не в поединке, а в любви. Смелость заменена здесь терпением, воинская сноровка — настойчивостью и хитростью. Роман такого типа не воодушевлял, а трогал, не удивлял, а умилял. Существует мнение, что роман типа «Флуара и Бланшефлор» характеризуется каким-то особым, повышенным интересом к быту31 и даже известным «демократизмом». Это неверно. Бытовые детали обнаруживаются в очень многих романах эпохи и легко сочетаются с самой невероятной фантастикой.

Что касается демократических симпатий автора, то это тоже заблуждение; достаточно сказать, что бароны Флуара принимают крещение вслед за своим сеньором охотно и радостно, вот среди вилланов встречаются упрямцы, и как раз с ними герой расправляется весьма круто. Просто характер конфликта, средиземноморская атмосфера, интерес к восточной экзотике сместили внимание в сторону быта, а также привели к созданию некоторых «простонародных» персонажей (корабельщиков, купцов, привратника башни, в которой томится девушка, и т. д.), и с ними часто сталкивается герой. Эти персонажи описаны не гротескно, как это было в ряде других произведений романного жанра.

30 См. История французской литературы. Т. 1. М. — Л., 1946, с. 122.

31 Там же с. 121. ---88---

Основная идея романа — это красота и благородство любовного чувства, которое не могут одолеть ни козни недоброжелателей, ни превратности судьбы и которое одерживает победу вопреки всем преградам. «Флуар и Бланшефлор» — это роман о праве чистого и благородного сердца на счастье.

«Время Кретьена» в истории французского рыцарского романа было в достаточной степени пестрым периодом, когда, как мы уже имели возможность убедиться, рядом существовали самые разные произведения, отражающие различные тенденции в эволюции жанра. Слово «тенденции» здесь очень подходит. В интересующий нас период трудно говорить о «направлении» или даже «течении». Очень многое в типе романа диктовалось его темой, его источниками. Античные сюжеты требовали некоторой приподнятости стиля, красочности деталей, сильных и острых страстей, наконец — повествования в достаточной степени обширного, подробного, созданного на «долгом дыхании». «Бретонская» тематика окутывала произведение в некий северный туман, где то возникали, то исчезали всякие загадочные существа, а герои сталкивались на каждом шагу с волшебством и магическими заклинаниями («гейсами»). В романах «византийского» типа приключения были более обыденными, и вмешивались в жизнь протагонистов не таинственные колдовские силы, а превратности обычной человеческой судьбы.

В последней трети XII в., т. е., условно говоря, во «время Кретьена», существуют разные типы романов. Но они не изолированы друг от друга. Эти различные варианты романного жанра (среди которых явно выходит на первое место «бретонский», или «кретьеновский», выходит не только чисто количественно, но и по оказываемому воздействию на «соседей») находятся в сложном взаимодействии, во взаимном влиянии. Это говорит о том, что в интересующую нас эпоху уже может идти речь о «литературной жизни», достаточно напряженной и многообразной. Литературный обмен, впрочем, редко выходил за пределы одного жанра (такая конвергенция жанров станет уделом более поздней эпохи), но внутри жанра, между его различными вариантами, он становится в середине XII в. (и тем более в его конце) все постояннее. Правда, и здесь мы должны говорить о тенденции, а не о законе литературного процесса, но даже когда тот или иной автор романа писал, что он не хочет подражать кому-либо из своих предшественников, не хочет вести повествование на их манер и наделять своих героев чуждыми им душевными качествами или ставить их в несвойственные им ситуации, уже одним только этим он расписывался в своей полной зависимости от сложившейся литературной традиции.

Мы подробно рассмотрели «Роман об Энее», «Флуара и Бланшефлор», различные обработки легенды о Тристане и Изольде. Но одновременно с этими произведениями, современными книгам Кретьена де Труа, существовали и другие памятники романного жанра, быть может, не столь значительные сами по себе, но дополняющие и обогащающие общую картину развития жанра романа и ставящие некоторые важные историко-литературные проблемы. Поэтому кратко остановимся на некоторых из этих произведений.

Так, Александр де Берне, автор запоздалой версии «Романа об Александре», написал также очень длинный, очень запутанный роман «Атис и Профилиас». Книга была, по-видимому, довольно популярна, и мы встречаем ее текст в различных средневековых кодексах, рядом как с произведениями Кретьена де Труда (например, рукописи Парижской национальной библиотеки № 375, 794), так и с романами первой половины следующего столетия (скажем, рукописи Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, fr. Q. v., XIV, 3, 4). Это стихотворное повествование посвящено трогательной истории двух друзей, афинянина Атиса и римлянина Профилиаса. Атис великодушно уступает свою жену полюбившему ее Профилиасу, а тот в свой черед спасает ему жизнь. Но любовная интрига в романе этим не ограничивается, она значительно сложнее. Профилиас проходит через ряд своеобразных сердечных испытаний. Он внушает пылкое чувство Алемандине, дочери афинского герцога Тесея. В свою очередь Атис становится предметом сильного и страстного влечения совсем еще молодой девушки Гайеты, сестры его друга, переживания которой описаны в русле Овидиевой традиции и под несомненным влиянием «Романа об Элее»: она краснеет, бледнеет, теряет сознание, бредит по ночам и т. д. Есть в книге и другие любовные мотивы. Так, за сердце Гайеты соревнуются три юных афинских рыцаря. Все эти сердечные невзгоды и радости героев описаны на фоне рассказа об осаде Афин римским войском. Но подлинно батальных, проникнутых высоким героическим пафосом сцен в романе Александра де Берне нет. Напротив, в изображении сражений и турниров нельзя не заметить некоторой иронии автора.

Эта ироничность еще в большей степени обнаруживает себя в двух других «античных» романах, возникших в 80-е годы XII в. Их автором был некий Гуон де Ротеланд, о котором известно лишь, что он написал романы «Ипомедон» и «Протесилай». Посвященные античной тематике, эти книги не имеют исторической основы и довольно свободно оперируют мотивами античных сказаний, своевольно перекомбинируя родственные связи и отношения персонажей древнегреческой мифологии и истории, извлеченных в основном из разных версий «Романа об Александре» (что лишний раз говорит о популярности этого памятника).

«Ипомедон» и «Протесилай» сюжетно связаны между собой: герой второго романа является сыном протагониста первой книги. Но их связь не только в этом. По сути дела перед нами одна и та же сюжетная структура. В центре каждого романа находится один персонаж — влюбленный юноша, преодолевающий всяческие препятствия на пути к любимой, и поэтому книги Гуона де Ротеланда в какой-то мере могут быть отнесены к «грековизантийскому» типу рыцарского романа, о котором говорилось выше (Г. Парис рассматривает их как раз в числе таких произведений 32).

Среди препятствий едва ли не первое место занимают не козни врагов, не беды и войны, не превратности судьбы, а любовное влечение встречающихся ему на пути женщин и девушек. Так, ночуя в доме Исмены, Ипомедон подвергается каждую ночь ее настойчивым атакам. Ему приходится прикидываться то спящим и спросонок хватающимся за шпагу, то совершенно непонимающим, чего собственно хочет молодая женщина. Когда же Исмена недвусмысленно предлагает герою себя, посуля в награду богатый фьеф в Бургундии (!), Ипомедон не скупится на обещания, лишь бы от нее отделаться:

Jo vus serrai si deboneire

Autre feiz, quant me conuistrez.

Tut ferai quanke vus voudrez.

(v. 9200—9202)

Таким же атакам подвергается во втором романе и Протесилай. Так, Медея влюбляется в него еще до того, как они встречаются (вариант «любви издалека», но любит здесь не рыцарь, а дама), и затем настойчиво добивается его благоволения. Все эти любовные безумства героинь описаны достаточно трафаретно, по установившимся канонам (дрожь, потеря сознания, внезапная бледность, ночные галлюцинации и т. д.), но, в отличие от более ранних произведений, где подобные описания уже встречались, у Гуона де Ротеланда нельзя не заметить иронии и скрытой усмешки. Овидианская «любовь-болезнь» настолько уже стала общим местом в куртуазной литературе, что не могла трактоваться иначе, как иронически. Это и делает автор указанных романов. Как справедливо замечает Ф. Менар, «в «Ипомедоне» Гуон де Ротеланд уже не относится серьезно к переживаниям своей героини» 33. К этому добавляются рассыпанные в тексте произведения антифеминистские выпады, которые станут непременной особенностью литературных памятников иной эпохи и иного направления. Поэтому появление их здесь, в куртуазном романе, полезно отметить. В своем месте мы скажем о все возрастающей антифеминистской тенденции (которую иногда трактуют как демифологизацию куртуазных идеалов), делающейся особенно очевидной в романах XIII в., здесь же перед нами, конечно, лишь зачатки нового процесса, результаты которого обнаружат себя в будущем.

Как и полагается в «греко-византийском» романе, в «Ипомедоне» и в «Протесилае» причудливо переплетаются идиллистические мотивы (таковы, например, трогательные сцены встречи и взаимного узнавания юных героев) с запутанной «авантюрной» интригой, переодеваниями, недоразумениями, всяческими квипрокво, со сценами турниров, осад, рыцарских схваток и т. д. Кардинальная этическая проблема, которая занимает автора, это разница между подлинным чувством, исполненным душевного трепета, нежности, самоотверженности (так любят молодые герои романиста — Ипомедон, Протесилай, Фьера, Дева Острова и т. д.), и любовью чувственной, грубой, продиктованной какими-либо материальными интересами. Это, однако, не типичное для лирики трубадуров противопоставление утонченной любви и любви низменной, Fin’Amors и Fals’Amors 3/‘. Переживания героев Гуона де Ротсланда определяются не только прихотливым складом их характера, но и внешними обстоятельствами, причем основной конфликт возникает от столкновения внутренних намерений героев с этими внешними причинами. Так, героиня романа «Ипомедон», которая носит красноречивое имя Фьера (т. е. Гордая), вынуждена выбрать себе мужа, ибо к этому понуждают ее бароны, полагающие, что слабая юная девушка не может благополучно править своим Калабрийским герцогством, которому постоянно угрожают воинственные соседи.

Произведения Гуона де Ротеланда тяготеют к традиции, которую А. Фуррье назвал «реалистическим течением». В ее русле ученый рассматривает, в числе прочих, такие два значительных произведения романного жанра, как «Партонопей Блуаский» неизвестного автора и «Флоримонт» Аймона де Варрена[64]. В отличие от книг Гуона де Ротеланда, в этих произведениях известную роль играют феерические мотивы. Так, Партонопей оказывается во власти колдовских чар Мелиоры, заманившей его в свой роскошный дворец (правда, волшебная сила пропадает, когда юноша, вопреки запрету, осветил ее во время сна и рассмотрел ее прелестные черты). Флоримонт испытывает сильное любовное чувство к фее Таинственного Острова, с которой он вынужден расстаться, так как не вполне точно выполнил указание своей дамы, велевшей ему хранить в глубокой тайне их связь. Есть в романах и мотивы чудесных напитков, есть провидицы и колдуны. Это не мешает А. Фуррье рассматривать оба произведения в числе других памятников, составляющих выявленное им «реалистическое течение». Действительно, обольстительные феи в этих куртуазных повествованиях на деле оказываются не неземными существами, а прекрасными принцессами, поднаторевшими, под руководством опытных учителей, в разных видах магии. Действительно, картины феодальной жизни в этих книгах точны, подробны и красочны, географические и политические «привязки» менее абстрактны, чем в романах на артуровские сюжеты. И неизвестный автор «Партонопея», и Аймон де Варенн — особенно первый — умели точно раскрыть женскую психологию, избегая клише и трафаретов куртуазной поэзии. Все это убедительно показано исследователем, как и многие другие примечательные особенности произведений; например, глубина и актуальность политических воззрений создателя «Партонопея» или постоянное присутствие образа автора в этой книге (чего в средневековом рыцарском романе почти не встречается).

Это все, однако, вряд ли может служить основанием для причисления указанных романов к «реалистическому направлению», которого не было не только осознанно и организационно (с чем вряд ли кто-нибудь станет спорить), но и как тенденции, противопоставляющей, в достаточной степени явно, эти литературные памятники другим произведениям романного жанра. Это не значит, что «Партонопей Блуаский» не заслуживает той высокой (быть может, даже высочайшей) оценки, которую ему дает А. Фуррье. По-видимому, это действительно было очень значительное произведение, и остается только пожалеть, что столь долгое время не появлялось его критического издания[65]. Но это не значит, что «Партонопей» тяготеет по своему методу к реализму в большей степени, чем, скажем, «Флуар и Бланшефлор» или пять романов Кретьена. Впрочем, проблема — не реализма, конечно, а реалистичности — памятников куртуазной литературы (и в первую очередь романа) может быть поставлена. Не предваряя ее решения и не вступая в спор с А. Фуррье, обратимся еще к некоторым произведениям романного жанра, созданным в интересующую нас в данный момент эпоху, т. е. в последние три-четыре десятилетия XII в.

К «реалистическому течению» относит А. Фуррье и два романа Готье из Арраса. Этот поэт был, но-видимому, местным феодалом, исполнял в Аррасе должность прево, затем состоял на службе у Филиппа Фландрского. Сформировался он как поэт в придворных кругах Шампани и Блуа, т. е. там же, где и его современник, компатриот и соперник Кретьен де Труа. Свой первый роман (из известных нам) Готье посвятил Тибо V Доброму, графу Блуаскому, женатому на Аэлисе, сестре Марии Шампанской и дочери Альеноры Аквитанской. Мы увидим в дальнейшем, что вкусы этой придворной рафинированной среды, в которой созрели куртуазные идеи Андрея Капеллана, оказали известное воздействие и на нашего поэта.

Роман «Ираклий», в герои которого выбран византийский император, правивший в 610—641 гг. и. э., не был первым произведением Готье. По крайней мере так сказано в прологе книги. Но ранние опыты поэта не сохранились. В «Ираклии» поэт предстает перед читателем уже зрелым мастером. Полезно отметить, что этот свой «метризм» Готье сознавал и сам, о чем недвусмысленно сказано в прологе. Создание книги вписывается в те же хронологические рамки, что и творчество Кретьена де Труа, хотя у исследователей нет единого мнения о точной временной локализации творческой деятельности Готье. А. Фуррье 37 указывает на 1176—1181 гг. как на время создания «Ираклия»; Л. Ренци [66] определяет время работы поэта над романом 1159—1184 гг., т. е. значительно более обширным промежутком времени. Такая датировка кажется нам более убедительной, даже если исходить не из ряда экстралитературных данных (чем обычно пользуются при датировке средневековых памятников), а основываться на литературных особенностях произведения. Книга эта очень неровна, неоднородна по составу и по тону, что дает основание предположить, что поэт работал над своим произведением достаточно долго.

В прологе Готье так определяет содержание романа:

D’Eracle ci endroit comence,

Qui onques jour n’ot soing de tence.

Si l’acheta li seneschauz

Povre, fameleus et deschauz;

Et tout l’avoir qu’en prist li mere

Dona pour l'ame sen chier pere.

Si conaissoit bien li vassaus

Pieres et femes et chevaus.

Assez vous dirai en romanz

Les prouvances et les comanz

Que l’emperere fist de lui

Et com il mescreoit celui;

Com en deus choscs l'esprouva

Et, quant le grant bien i trouva,

Par lui se maria li sire.

Et si m’orez el romanz dire

A com grant tort il fu gabez,

Et com il fu puis adoubez;

Com il vint puis a tel honeur,

Qu’om fist de lui empereeur,

Et tint Coustantinoble quite.

Et si vous iert li chose dite

Com il le sainte croiz conquist

Sour Cosdroe, que il ocist;

Com se gent fu reconfortee,

Et com li croiz en fu portee,

La ou om sueut a Deu tencier.

Huimais vueil m’uevre comencier.

(v. 95—122)

По этому краткому изложению трудно составить представление о подлинном содержании книги. Тем более, что один обширнейший эпизод романа автор не упомянул в прологе, видимо, вставив его позже. Т. е. этот эпизод не входил в первоначальный замысел. Между тем этот эпизод — самый увлекательный и самый удачный. Быть может, даже — наиболее значительный с точки зрения эволюции куртуазного романа. К нему мы еще вернемся. Готье упомянул в прологе совсем другие эпизоды, делающие из романа христианско-назидательное произведение. Действительно, начало истории Ираклия напоминает популярнейший агиографический рассказ о святом Алексее. Как и в этой церковной легенде, у родителей героя не было детей, несмотря на их благочестие и примерную жизнь. Как и там, явившийся ночью ангел объявляет доброй женщине, что она станет матерью. Как и там, герой отличается исключительными способностями в учении и поражает всех своей премудростью. Далее два повествования — церковное и куртуазное — расходятся. В романе Готье рассказывается далее, что Ираклий получил свыше замечательный дар — безошибочно выбирать лучший драгоценный камень, лучшего коня и лучшую женщину (об этом даре говорилось в таинственных письменах, обнаруженных в колыбели ребенка, и эти письмена смог прочитать лишь сам избранник). Этот мотив тройного чудесного дара восходит, как показал А. Фуррье зэ, к восточному сказочному фольклору и зафиксирован в цикле «Тысячи и одной ночи». После смерти мужа мать Ираклия, в экстазе благочестия, раздает все свое состояние и даже продает собственного сына на рынке рабов, чтобы полученную тысячу безантов раздать бедным. Ираклий, полный смирения, сам рад этой продаже. Юноша куплен сенешалем императора. Но долго пребывать в убожестве и унижении герою не суждено: замечательные способности юноши обращают на себя внимание, помогают ему выдвинуться, и вскоре он становится одним из ближайших советников императора Лаиса.

Обстановка византийского двора, царящий там сложный и красочный этикет описаны поэтом из Арраса подробно и увлеченно, что говорит как о большой начитанности автора (современные ученые обнаружили у него знакомство с большим числом теологических сочинений и церковных легенд, имевших хождение в ту эпоху и насыщенных сведениями о Византии), так и о его живом общении с европейцами, побывавшими на Ближнем Востоке (а таких в эпоху крестовых походов было множество).

Особенно подробно описывает Готье процедуру выбора византийским императором невесты (ст. 2100—2765): гонцы по всей стране созывают молодых красивых девушек из знатных семей в императорский дворец, где должны состояться выборы будущей императрицы. Претендентки съезжаются в столицу с родителями, со слугами и родственниками, наполняя город веселым оживлением. Ираклий обходит ряды девушек и указывает Лаису самую достойную. Эта честь доверена именно ему. Эта пышная церемония, столь подробно описанная аррасским поэтом, дает ему возможность не только показать свое дескриптивное мастерство, но и продемонстрировать умение нарисовать характерологические портреты персонажей. Ираклий проходит по рядам невест, и перед ним предстают то тайная развратница, опасающаяся, что герой раскроет ее потаенное распутство, то глупая недотрога, то гордячка, болтунья, сплетница и т. д. Все они описаны не только внешне, т. е. с точки зрения Ираклия и других присутствующих на церемонии, но и «изнутри»: поэт передает их мысли и переживания, их страх перед тем, что юноша узнает их подлинную сущность, их целомудренный трепет, их боязливую браваду, их недоверие к провидческим способностям Ираклия и затаенную иронию по отношению к нему.

Но вот невеста выбрана. Ею стала скромная добродетельная Атанаис (Афанасия). Здесь возникает новая тема романа, новая его сюжетная линия, которая не была предусмотрена прологом. После долгих счастливых дней в отношениях молодых супругов наступают сумерки: отправившийся в поход Лаис заточает, без всяких для того оснований, молодую жену в неприступную башню и велит надежно сторожить ее. В пространных монологах Атанаис изливает свои переживания оскорбленной гордости и чистоты (ст. 3240—3379, 3562—3735, 3882—3934). Готье тонко подготавливает неожиданный решительный поворот в душе героини: обиженная несправедливым подозрением, молодая женщина оказывается психологически готовой к измене. Здесь на сцене появляется новый персонаж — старуха-сводня, сгорбленная и плешивая. Ее образ решен в традициях фаблио (таких памятников этого жанра, как «Ришё» или «Обере»). Появление этого персонажа полезно отметить. Дело в том, что, как установил Ф. Менар 40, во французских средневековых текстах (за исключением литературы городской) комический образ старой сводни крайне редок. Исследователь называет лишь два произведения романного жанра (за период с 1150 по 1250 г.), где фигурирует такой персонаж. Это «Ираклий» Готье из Арраса и «Протесилай» Гуона де Ротеланда.

Уместно задуматься, почему этот образ столь редко встречается в куртуазном романе. Как полагает Ф. Менар, «в средние века влюбленный пользовался обычно услугами близких или челяди» 41. Но это противоречит верному наблюдению исследователя, отметившего, что если в античную эпоху функции сводников выполняли рабы, то в средние века, за их отсутствием, положение изменилось. Сводники и сводницы, конечно, существовали, недаром мы находим их во французских фаблио, в «Книге благой любви» Хуана Руиса, в «Селестине» Рохаса. Причем такие сводники и сводницы, которые занимались этим профессионально, сделав сводничество ремеслом и средством к существованию, а не от случая к случаю и не во имя дружеских чувств по отношению к герою. И тем не менее, образа сводни в рыцарском романе мы почти не находим. В этом, думается, не следует видеть «отрыва куртуазного повествования от жизни». Объяснить этот примечательный факт следует иначе — генетически и стилистически.

Во-первых, с точки зрения генезиса жанра, образ сводни не мог быть заимствован из античной литературы, особенно из тех ее памятников, которые легли в основу некоторых ранних форм куртуазного романа («Энеида», «Фиваида» и т. д.). Во-вторых, этот образ был противопоказан куртуазному роману стилистически. Это не значит, что в таком романе не было остро комических и даже сатирически изображенных персонажей. Они были, но они, как правило, были враждебны по отношению к положительным героям. Обращаться в поисках любовного посредничества к столь отрицательным персонажам было нарушением куртуазного этикета, а следовательно и этикета литературного. Ведь для средневековой словесности большое значение имел установленный канон. Им, например, диктовалось поведение того или иного персонажа. «Герой, — писал Д. С. Лихачев, — ведет себя так, как ему положено себя вести, но положено не по законам поведения его характера, а по законам поведения того разряда героев, к которому он принадлежит. Не индивидуальность героя, а только разряд, к которому принадлежит герой в феодальном обществе!» 42 Рыцарь, будучи героем куртуазного повествования, должен не только совершать подвиги, но и быть влюбленным, влюбленным возвышенно и благородно. Если это именно такая любовь, а не минутное увлечение (на которое, как мы дальше увидим, были все-таки падки герои некоторых рыцарских романов, например, Ровен), то она требует и определенного ритуала. Носитель такой любви не может запятнать себя каким бы то ни было общением с людьми иного ранга, но не социально иного ранга, а, так сказать, стилистически. Отсюда для куртуазного героя — табуированность целого ряда ситуаций и вариантов поведения, поступков и даже мыслей.

Но нормы куртуазного — общественного и литературного — этикета пребывали в движении. Этот процесс зафиксировал и рыцарский роман 43. Поэтому вопросы этикета в романе, на протяжении его развития, решаются по-разному. Ранние памятники, а к ним можно отнести и «Ираклия», в этих вопросах более жестки и более тяготеют к каноничности (в связи с романом XIII в. уже говорят о «демифологизации» куртуазных идеалов). Но в них (в ранних памятниках романного жанра) можно столкнуться и с нарушением канона, причем это нарушение может быть объяснено как необработанностью, незавершенностью канона, так и воздействием жизненного (т. е. внеканонического) опыта. Комический образ сводни в «Ираклии» Готье из Арраса может быть истолкован, исходя и из подвижности канона и из жизненных наблюдений автора.

Вряд ли правомерно видеть в образе сводни из этого романа результат воздействия на куртуазный жанр стилистики и типичных персонажей городской литературы. Речь в данном случае должна идти не о влиянии, а о схождении. Схождении под воздействием расширившегося жизненного опыта, освоения более разнообразных явлений действительности. Лишь позже, в XIII столетии, подобное схождение сможет сочетаться (или совпадать) с взаимовлиянием куртуазной и городской литературы.

Итак, образ сводни в романе «Ираклий» обнаруживает некоторые реалистические тенденции (возможно, правильнее было бы говорить не о «реалистических» тенденциях, а о «реалистских») в поэтике Готье из Арраса.

Здесь будет уместно вернуться к вопросу о так называемом средневековом реализме (конечно, совсем не в философском значении этого термина).

Многочисленные бытовые детали, очень точные и зримые, которыми столь богаты куртуазные повествования и по которым можно представить себе, как собственно жили люди той эпохи, детали эти тем не менее не складываются в целостную картину действительности, нарисовать которую и не стремились авторы рыцарских романов. Дело в том, что многие события в таком романе объясняются вмешательством колдовских сил, многие истолковываются символически. Т. е. в куртуазном романе (как и во всем средневековом искусстве) нет сознательной и последовательной реалистической установки, нет стремления воспроизвести жизнь «в формах самой жизни». Что касается «реалистских» деталей, то применительно к роману можно говорить не только о них, но и о передаче реалистическими средствами (т. е. опять-таки деталями) самого невероятного и фантастического. Как заметил Б. Л. Сучков, «даже если художник измышляет и изобретает нечто стоящее, по его мнению, за гранью реальности, он неизбежно лишь пересоздает составные части того целого, которое называется действительностью» 44.

Кроме того, как это убедительно показал Эрих Ауэрбах 45 (как ни странно, А. Фуррье на работы Ауэрбаха не ссылается), в куртуазном романе перед нами несомненная (и сознательная) идеализация феодальной действительности. Автора рыцарского романа обычно интересует лишь одно сословие феодального общества, другие же сословия изображены в произведении остраненно и гротескно. Но и в жизни феодалов выделена лишь одна, в достаточной степени узкая сторона (условно говоря, это «любовь» и «подвиг», причем подвиг индивидуальный и непосредственно, прямолинейно не связанный с общественными интересами). Изображение этой стороны жизни; рыцарства не имеет почти ничего общего с реальной практикой XII или XIII столетий. В изображении психологии персонажей куртуазный роман сделал немало открытий, но открытия эти во многом экспериментальны: роман стремился раскрыть переживания идеализированных героев в достаточной степени условных обстоятельствах. Но подобно тому, как феерический мир романа создавался из деталей реального мира, так и изображение переживаний героев вбирало в себя наблюдения живой жизни и тонкие догадки, опять-таки этой жизнью продиктованные.

Антим Фуррье в своем обстоятельном исследовании ряда памятников романного жанра XII в. несколько механистически противопоставляет друг другу два типа романов — «роман-бегство» и «роман-зеркало» (roman-evasion, roman-miroir). «Первый тип, — пишет ученый, — представлен произведениями, которые намеренно относят действие в неясное и далекое прошлое, псевдоантичное или псевдо-кельтское, и единственная цель которых — это окутать героев сиянием поэзии, увлекая воображение читателя таинственной ирреальностью» 46. И далее: «В противовес роману-бегству и как реакция на него очень рано начинает вырисовываться тенденция создания романа-зеркала, который был бы нацелен на последовательное правдоподобие» 47. Собственно, речь идет в данном случае даже не об относительном количестве бытовых деталей (а, как известно, «реализм первоначально стал прокладывать себе дорогу на территории быта» 4В), а о наличии или отсутствии фантастического элемента. Здесь А. Фуррье как бы пытается встать на точку зрения средневекового человека, для которого заколдованные замки и великаны, огнедышащие змеи и волшебные существа были непреложным вымыслом, тогда как чудо в христианском смысле было реальностью 49. Нам представляется, что подобное противопоставление неправомерно. Во-первых, для средневекового народного сознания необычайно характерно смешение дохристианских (т. е. языческих) и христианских представлений (на что уже не раз указывалось[67]).

Во-вторых, «бретонское» чудо (если условно назвать так феерический мир произведений на артуровские сюжеты) не противостоит — в романе — чуду христианскому, иногда даже переплетаясь с ним (например, в легендах о Граале).

Вместе с тем нельзя не заметить, что в одних памятниках романного жанра число бытовых деталей, число разнообразнейших зарисовок тех или иных явлений действительности значительно больше, чем в других. Пока мы не выходим за рамки куртуазного романа, можно говорить лишь о постепенном увеличении таких реалистических черт. Но все и ограничивается чисто количественным увеличением — качественного сдвига не происходит. Даже напротив. Забегая несколько вперед, отметим, что в XIII в. рядом с рыцарским романом все больший удельный вес приобретает аллегорическая куртуазная поэма («Пантера любви» Николя де Марживаля, «Роман о Груше» мессира Тибо, «Суд любви» некоего Манё Лe Порийе и др., не говоря уже о первой части «Романа о Розе»). Аллегорическая поэма еще в меньшей степени, чем роман, стремилась воспроизводить картину жизни во всей ее широте. Под влиянием этих новых традиций и поздний куртуазный роман (артуровский по преимуществу) утрачивает реалистические черты, возвращаясь к нарочитой условности ситуаций и образов. Формирование реализма как направления и творческого метода происходило вне сферы рыцарского романа. Задача реалистического воспроизведения действительности в достаточно широком ее объеме была впервые поставлена в романе плутовском, возникновение которого относится уже к совсем иной историко-литературной эпохе.

Для Готье из Арраса в несколько большей степени, чем для авторов «Романа о Тристане» или «Флуара и Бланшефлор», типичен повышенный интерес к различным проявлениям человеческого бытия. Поэт изображает жизнь (пусть условно-историческую и условно-иноземную) как непосредственно происходящую перед его глазами. Но он не разрушает этим условности куртуазного романа, не демифологизирует его фантастику, не дискредитирует его идеалов. Как показал Л. Ренци[68], Готье выступает поборником высокого представления о любви, связываемой им с такими основополагающими понятиями «куртуазии», как честь, доблесть, щедрость и т. д. (см. ст. 3720—3735). Диалог между взбешенным императором Лаисом и не отрицающей свою вину Атанаис (ст. 4946—4971) является по сути дела страстной и убедительной защитой концепции куртуазной, возвышенной любви. Но эта любовь — не отвлеченная и бескорыстная любовь трубадуров, а чувство, требующее ответа и возвышающее обоих — и рыцаря, и его даму.

Итак, вернемся к «Ираклию» Готье.

Как мы уже говорили, любовная история Атанаис и Паридеса вклинивается в благочестивый рассказ, противостоя ему не только своей стилистикой, но и идеологической направленностью. Этот эпизод вносит свежую, живую струю в несколько постное повествование о добродетельном и скромном Ираклии, щедро вознагражденном Провидением за эти свои качества. И хотя портреты молодых возлюбленных в романе традиционны, этикетны (например, Атанаис по совершенной, но безликой, красоте ничем не отличается от сонма других куртуазных героинь; см. ст. 3411—3418), а их монологи и диалоги довольно монотонны и лишены живости, поэт наиболее изобретателен и тонок в раскрытии их чувств. Так, он вскрывает интересные нюансы в их переживаниях. Например, Готье сравнивает страдания молодой женщины и ее поклонника и находит, что Атанаис, вынужденная тщательно скрывать свое чувство и сознающая его недозволенность, страдает во много раз сильнее, чем Паридес:

Granz est li dueus, granz est li mans;

Assez est partiz par ingaus.

Assez est partiz ingaument,

Fors d’une chose seulement,

Que Parides ades se plaint

Et en plaignant sen dueil refraint:

De le dame est l'angoisse graindre,

Qui tant ne quant ne s’ose plaindre;

Car entre tel gent est enclose

Qui en diraient tost tel chose

Qui mout li seroit a contraire

A cou qu’empense a a faire.

(v. 3864—3875)

В этом романе тоже речь идет о адюльтере. Но в нем несколько иная ситуация, чем в обработках легенды о Тристане и Изольде. Там, как помним, миролюбивый Марк готов был потворствовать связи любовников. Здесь император Лаис не колеблется сурово наказать виновных. Лишь вмешательство Ираклия спасает их: император (который своей неоправданной суровостью толкнул жену в объятия любовника) прощает Атанаис, дает ей свободу и не мешает ей и Паридесу соединиться в счастливом браке.

Этот длинный эпизод, на протяжении которого Ираклий почти не появляется на сцене, несколько неожидан в повествовании, вдохновленном агиографическими легендами, назидательно-религиозными сочинениями, писаниями историков (Фредегария и др.)* вообще ориентированном на пропаганду христианских идеалов. Когда же после рассказа о смиренном и богобоязненном детстве героя повествуется о отвоевании им Святого Креста (в чем не без основания видят отзвуки литургических сочинений [69] и отражение крестоносных идей и устремлений), то здесь не нарушены ни логика развития образа героя, ни логика развертывания сюжета. Любовный эпизод романа, в полном смысле слова вставной эпизод, — свидетельство того, что куртуазный роман находился еще в процессе становления, он не выработал пока своих норм и законов. Поэтому перед нами произведение, в котором причудливым образом переплелись традиции житийной литературы, жесты (описание войны Ираклия с Козроэсом во многом решено в приемах эпических поэм), литургических текстов и куртуазных идей, культивировавшихся при Шампанском и Блуаском дворах.

А. Фуррье выявил немало ситуативных параллелей между сюжетом романа и придворной жизнью второй половины XII в., причем не только в Блуа или Провене, но и в других северофранцузских феодальных центрах. Несомненно, что поэт насытил свое произведение прозрачными намеками на те или иные события, волновавшие его современников, тот достаточно узкий кружок, по заказу которого и для развлечения которого и был создан «Ираклий». Теперь эти намеки требуют подробного комментария, тогда же, по-видимому, расшифровывались легко. Ограничимся лишь одним примером. Мотив долгой бездетности родителей Ираклия, как полагает А. Фуррье 53, может быть возведен к событиям в королевском домене: Аэлиса Шампанская, родная сестра герцога Генриха I Шампанского и графа Тибо V Блуаского, вышедшая замуж за французского короля Людовика VII, лишь спустя пять лет, после всенародных молебствий и покаяний, разрешилась будущим королем Филиппом-Августом. Бездетность третьей жены Людовика VII (после Альеноры Аквитанской и Констанции Кастильской), у которого до этого рождались лишь дочери, не могла, конечно, не занимать умы. Однако иносказательные намеки на эти династические волнения вряд ли указывают на «реалистичность» книги, по крайней мере на какую-то ее особую реалистичность, по сравнению с другими произведениями эпохи. Этот роман Готье из Арраса можно рассматривать, таким образом, и как образец псевдо-исторической разновидности романного жанра, и биографической (близкой к житийности), и куртуазно-любовной (эпизод с Атанаис и Паридесом).

Значительно более гомогенен и определенен с точки зрения его жанровой принадлежности другой роман Готье — его «Илль и Галерон». И у этого произведения псевдоисторическая основа, и в нем немало косвенных намеков на современные поэту события. Но это именно намеки и аналогии. Это как бы вариация на историческую тему, подобно тому, как «бертонский» роман создавал вариации на темы кельтского фольклора. Важно отметить, что эта книга Готье несомненно вдохновлена одним из лэ Марии Французской («Элидук»). Вообще в этом романе аррасского поэта немало «кельтского декора» 51 основанием чему служит хотя бы тот факт, что часть действия протекает в Бретани и герои являются ее уроженцами. Однако, думается, дело не только в этом. Бретонские лэ повлияли в данном случае на рыцарский роман своей обостренной конфликтностью, игрой сильных и глубоких страстей, оказывающихся сильнее воли героев и толкающих их на неожиданные, непредсказуемые поступки. В романе «Илль и Галерон» и в лэ «Элидук» одна центральная тема — любовь героя к двум женщинам. Но решение этой темы у аррасского поэта принципиально отлично от ее решения у Марии Французской.

У французской поэтессы рассказывается о рыцаре Элидуке, верой и правдой служащего своему сеньору (королю Бретани). Наговоры завистников ссорят вассала и сюзерена и вынуждают Элидука покинуть королевство. Оставив жену свою Гвильдельвек на попечение друзей, он отплывает в страну Логр (легендарное артуровское королевство бретонских сказаний). У Готье, при внешнем сходстве, ситуация несколько иная. Во-первых, поэт не вводит читателя столь стремительно в самый центр повествования. У него рассказывается о том, как Илль отвоевывает свой наследственный фьеф, продвигается но общественной лестнице, становится сенешалем бретонского герцога Конона, женится на Галерон, герцогской сестре, оттеснив других претендентов на ее руку — герцога Нормандии, графов Анжу и Пуатье.

Как и герой лэ Марии, Илль живет какое-то время счастливо с женой. Но вот в одном из сражений он получает страшную рану и теряет глаз. Он боится, что это увечье оттолкнет от него жену. Илль решает скрыться. После ряда перипетий он прибывает в Рим, император которого ведет тяжелую войну с византийцами. Наш герой возглавляет римские войска и одерживает победу.

Как видим, разлука супругов в куртуазной повести и в рыцарском романе объясняется разными причинами. У Марии Французской эти причины чисто внешние — козни придворных врагов. У Готье — внутренние, психологические. Герой романа не столько страдает от раны и убит потерей глаза, сколько боится утратить любовь жены:

Mais Illes a double enferte:

L’une est de l’ueil que il n’a mie,

L’autre de cou qu’il crient s’amie,

Qui suer est al duc de Bretaigne;

Et crient qu’ele mais ne l’adaigne

Et qu’ele l’ait mais en despit;

Si se crient mout de cel respit:

«Tant as, tant vaus et jou tant t’aim».

(v. 1680—1687)

В переживаниях героя Готье нельзя не отметить известной глубины и тонкости: увечье заставляет Илля вспомнить и о том, что он простой рыцарь, а его жена — сестра герцога. Казалось бы, причина совершенно случайная, но крайней мере никак не роняющая его достоинство воина и феодала, вдруг понуждает героя остро почувствовать свое положение вассала и подумать об унизительном мезальянсе. Напомним, что в лэ Марии Французской этого мотива не было.

У поэтессы герой прибывает в страну Логр. Как и в романе Готье, в лэ герой спасает страну от иноземных захватчиков и внушает пылкую любовь дочери местного короля Гвиллиадон. Но если на первых порах Илль остается верен своей жене и не идет навстречу любовным порывам императорской дочки Ганор, то в лэ протагонист очень скоро становится любовником молодой принцессы. В данном случае психологический конфликт и любовная ситуация у Марии Французской значительно острее и обнаженней, чем у строгого моралиста Готье. В его романе герой предварительно предпринимает безуспешные поиски жены (а та в это время живет инкогнито в Риме), и лишь удостоверившись в их тщетности, готов вступить в новый брак. Тем самым герой Готье не нарушает общественных и религиозных норм, просто, мнимо овдовев, он берет себе вторую жену. Ему не приходится тем самым метаться между двумя равноправными чувствами. Но Готье из Аррасса не может позволить своему герою совершить грех двоеженства: в разгар предсвадебных приготовлений в Риме объявляется Галерон. Она готова уйти в монастырь и дать свободу своему супругу, но он, полный счастья, возвращается с женой в Бретань, благополучно приживает троих детей и готов и далее вести безмятежную семейную жизнь. Однако смертельная болезнь дочери заставляет Галерон дать обет принять постриг, если девочка останется жива. Идуана выздоравливает, Галерон удаляется в уединенное аббатство, а Илль, снова придя на помощь римлянам в их войне с византийским императором, женится в конце концов на Ганор.

В повести Марии Французской финал совсем иной. Отозванный в Бретань Элидук не может забыть возлюбленную. Он тайно возвращается в королевство Логр и увозит с собой оттуда молодую девушку. Во время страшной бури Гвиллиадон узнает, что ее друг женат, и падает замертво, впадая в некий летаргический сон. Ее тело помещает в склеп, куда ежедневно украдкой приходит герой. Паж Гвильдельвек подсматривает за Элидуком и доносит своей госпоже. Та прощает мужа, а когда с помощью чудодейственной травы Гвиллиадон возвращают к жизни, жена Элидука добровольно уходит в монастырь, чтобы не мешать счастью влюбленных.

Как видим, острота конфликта в лэ Марии Французской сильнее, чем в романе Готье. В книге последнего сюжет более растянут (хотя он не столь гетерогенен, как в «Ираклии»); он перегружен батальными сценами (например, ст. 1029—1094), подробными описаниями внешности персонажей, затянутыми диалогами и т. д. Обнаруживает поэт и тяготение к формульному стилю, что говорит как о зависимости от традиций жест, так и о пристрастии к риторическим приемам. Например, в таком описании битвы:

Illes les plaisse, Illies les fiert,

Illes les destruit et requiert,

Illes lour perce lour escuz,

Illes les fait touz irascuz,

Illes lour fausse lour haubers,

Illes les fait couchier envers.

(v. 742—747)

Внимательный к различным незначительным проявлениям бытия, Готье в своем романе снимает налет роковой предопределенности с взаимоотношений героев. Избегает он и мотивов чудесного (хотя бы упоминания той магической травы, что вернула к жизни одну из героинь «Элидука»). Отзвуков реальных событий в книге Готье, писавшего в угоду своим высоким покровителям, несравненно больше, чем у Марии, но это не делает роман «Илль и Галерон» более поэтичным и даже более психологически достоверным. Что касается отражения в книге аррасского поэта норм и отношений, принятых в феодальном обществе той поры, то их изображение в книге, конечно, в достаточной степени условно, условно в том смысле, что, несмотря на обилие очень точных деталей, черточек и примет реальной жизни, в романе не воссоздана широкая и полная картина жизни феодального общества — не только на уровне быта, но и чувствований его представителей. Конечно, как это подчеркивает А. Фуррье 55, Готье из Арраса своим интересом к реальным человеческим отношениям в реальном же обществе (а не условно античном, византийском, бретонском социуме) намечал рыцарскому роману весьма плодотворные пути развития, когда от изображения идеализированных страстей поэты стали переходить к воссозданию жизненных конфликтов. Но склонность к морализаторству оборачивалась у него известной плоскостью решения нравственных проблем, а боязнь фантастики и стремление к поверхностному правдоподобию сковывало его поэтическую фантазию.

Фантастика в ее специфической «бретонской» форме не помешала другому поэту с неменьшей глубиной и тонкостью отразить в своих произведениях широкий и пестрый мир феодального общества, но не в его бытовых, а потому в достаточной степени частных, проявлениях, а в противоречивой сложности его духовного бытия. Этим поэтом был современник и соперник Готье — крупнейший французский средневековый романист Кретьен де Труа.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Творчество Кретьена де Труа

Как мы смогли убедиться, рассмотренные в предыдущей главе романы, посвященные приключениям античных героев, восточных властителей, сарацинских принцев, ирландских принцесс и т. д., по своим стилистическим приметам, по композиционным приемам, основному тону, по «материи», «смыслу», «построению» (если воспользоваться терминами Кретьена де Труа) значительно отличаются друг от друга. Перед нами разные типы романов. Трудно то или иное произведение причислить безоговорочно к какому-то одному типу — к роману «историческому», «приключенческому», «идиллическому» и т. п. Дело в том, что эта четверть века (60—80-е годы) характеризуется не только пышным и многообразным расцветом романа как жанра, но и постепенным складыванием нескольких канонических форм. Наиболее жизнеспособной формой оказалась та, что была создана Кретьеном де Труа. Этот поэт, как мы уже говорили, — центральная фигура рассмотренного в предыдущей главе этапа эволюции французского куртуазного романа. Но вот что примечательно. Живо откликаясь на литературные события своего времени (например, на появление «Романа о Тристане» Тома), участвуя в усиленном освоении Овидиевых традиций (чем так характерен рассматриваемый период), смело обратившись к богатейшим залежам валлийского фольклора, сам Кретьен де Труа начал оказывать влияние, сильное и длительное, лишь на романистов следующего поколения. В условиях средневековья новое (новые формы и новые темы) прокладывало себе дорогу неодолимо, но неторопливо. Крупнейший романист эпохи, Кретьен де Труа стоит в ней особняком. Своеобразие его места в литературе его времени и выдающееся значение его творчества заставляют нас посвятить Кретьену специальную главу.

Об этом замечательном поэте известно очень мало, по сути дела лишь то, что он рассказал о себе сам. Тем не менее не раз уже делались настойчивые попытки реконструировать его биографию. Впрочем, она выглядит все равно достаточно суммарной и приблизительной. Посвященных поэту работ накопилось великое множество и число их продолжает неуклонно расти [70].

В биографии Кретьена де Труа, прежде всего его творческой биографии, укажем лишь некоторые важные моменты. Это, во-первых, его юношеское увлечение Овидием. Следы этого увлечения обнаруживаются не только в сохранившейся «Филомене» и в названиях других, не дошедших до нас, обработок ряда Овидиевых сюжетов, не только в прямом указании на увлечение древнеримским поэтом (с этого начинается, как известно, «Клижес»), но и в выявленных исследователями реминисценциях из Овидия в ряде романов Кретьена[71]. Во-вторых, это связь поэта с определенными феодальными кругами Северо-Восточной Франции (дворы Марии Шампанской, дочери Альеноры Аквитанской, и Филиппа Фландрского), где в почете была куртуазная поэзия. Это, в-третьих, многообразие жанров, к которым обращался Кретьен де Труа: он оставил не только пять романов, но также образцы лирики, поэму «Филомена» и памятник житийной литературы — агиографическую поэму (ее иногда неточно называют «романом») «Вильгельм Английский». В-четвертых, это энциклопедизм произведений поэта. При всей фантастичности и ирреальности изображаемого романистом артуровского мира (см. об этом ниже), он воспроизвел подробно и точно многие важные аспекты современной ему действительности — замковый и городской быт, феодальные отношения, праздники и будни, развлечения и повседневный труд своего современника. Но не только это. Поэта волновали моральные проблемы. Прежде всего проблема места человека (феодала, рыцаря, конечно) в обществе, проблема тех нравственных критериев, которые должны определить истинное значение человека, его достоинства как члена общества и как индивида. Привлекал его и интимный мир человеческих отношений.

Обращаясь к творчеству Кретьена, мы, пожалуй, почти впервые сталкиваемся в средневековой литературе (не считая литературы латинской) с яркой личностью, причем осознающей себя именно в этом своем качестве. Более того, Кретьен, который не был ни прелатом, ни историографом (как, скажем, Вас или Бенуа де Сент-Мор), тем не менее преисполнен сознания значительности своего творчества. Присуще поэту и понимание индивидуальной окрашенности своего стиля, ощущение собственной «манеры», компоненты которой он стремится определить в ряде прологов к романам. У него уже есть ученики, и одному из них, Годфруа де Ланьи, он препоручает закончить наскучившее метру повествование о любовных безумствах Ланселота Озерного. Это уже первый шаг к созданию «школы», контуры которой, впрочем, еще едва намечаются. Не ограничиваясь созданием собственной концепции мира и человека, постановкой ряда капитальных моральных проблем, выработкой определенных продуктивных приемов сюжетосложения и созданием на их основе нового типа романа, существенным образом отличающегося от романа предшествующего, Кретьен смело ввязывается в литературную полемику и сочиняет, например, «Клижеса» как антитезу «Тристану» Тома.

Остается невыясненной, да и, по-видимому, невыяснимой, проблема соотношения творчества Кретьена и кельтской традиции, хотя в этой области ряд интересных наблюдений сделан Роджером Шерманом Лумисом. Многое в произведениях Кретьена представляется смелой выдумкой поэта, выдумкой, ставящей в тупик этимологов. В то же время отдельные мотивы, равно как и некоторые персонажи легко возводятся к кельтским источникам и не представляют затруднений для толкования. Можно предположить, что Кретьен располагал рукописями каких-то «старых сказаний» (об этом он говорит постоянно), излагавших бытовавшие в кельтской среде легенды. Но не исключено, что подобные ссылки были простым повествовательным приемом (если не мистификацией). Не исключено, что поэт мог воспользоваться этими легендами в их устной передаче, т. е. слышать их от бретонских жонглеров. Так или иначе, кельтскими источниками Кретьена мы не располагаем, а те валлийские «романы», которые обнаруживают разительное сходство с произведениями поэта из Шампани, несомненно более позднего происхождения (по крайней мере их рукописи), генеалогия же их не вполне ясна.

Также спорна и приблизительна датировка произведений поэта. Мы знаем, по сути дела, лишь три точные даты, да и то в применении к Кретьену они оказываются весьма относительными. С твердой уверенностью можно сказать, что «Ланселот» не мог быть написан до 1164 г., ибо в этот год дочь Альеноры Аквитанской и Людовика VII вышла замуж за Генриха I Шампанского. Также можно утверждать, не опасаясь возражений, что «Персеваль» был написан не ранее 1168 г. (когда Филипп Эльзасский стал графом Фландрским) и не позже 1190 г. (когда Филипп ушел в крестовый поход, где и погиб). Как видим, эти точные даты дают нам немного.

На основании тонкого анализа в настоящее время устанавливается следующая датировка произведений Кретьена: «Эрек и Энида» датируется приблизительно 1170 г., «Клижес», также весьма приблизительно, — 1176 г., «Ивейн» и «Ланселот» — 1176—1181 гг., «Персеваль» — 1181 — 1191 гг. Обоснованиями датировок бывают обычно те или иные намеки на конкретные исторические события или упоминания исторических деятелей (их титулов, званий и т. п., которые, как известно, часто менялись). Вполне понятно, что эти данные являются указанием на возможные крайние хронологические границы появления памятника (не ранее, не позже такого-то года). Если тот или иной намек или упоминание (которые иногда могут вызвать разное толкование) не есть более поздняя интерполяция, то и в этом случае датировка остается приблизительной. Впрочем, в нашем случае колебания в несколько лет не так уж существенны. Более значительным нам представляется вопрос о последовательности произведений Кретьена, т. е. вопрос об эволюции творчества романиста и о соотношении его книг с другими произведениями эпохи. Творчество поэта из Шампани, начало его, почти совпадает со временем создания таких произведений, как «Эней», «Флуар и Бланшефлор» и «Роман о Тристане» Тома. Спорным остается лишь место «Ивейна» по отношению к «Ланселоту». Как блестяще показал в своей недавней работе Ж. Фраппье, эти два романа писались, по-видимому, одновременно, ибо в том и другом произведении немало взаимных намеков и переклички. Здесь есть первый шаг к циклизации. Строго говоря, элементы циклизации были и в других романах Кретьена: герои переходили из одного произведения в другое и т. д. (прежде всего, герои, так сказать, второго плана — сам король Артур, королева Геньевра, сенешаль Кей, многие рыцари Круглого Стола во главе с доблестным Говеном и т. п.). Это видно уже по первой книге писателя.

Кретьен де Труа заявил себя смелым новатором уже первым своим романом «Эрек и Энида». Этот роман разительно отличается от своих предшественников, как более или менее отдаленных, так и ближайших, хотя их отголоски (прежде всего «Энея» и «Тристана») легко обнаруживаются в первых книгах поэта 5. В чем же эти отличия?

Во-первых, перед нами совершенно новая концепция художественной действительности. Эта действительность не имеет точек соприкосновения с действительностью исторической, реальной. Все события в этом романе развертываются в некоем вымышленном королевстве Артура, которое никак не локализовано географически. Это не значит, что отдельные элементы реальной топографии (и топонимики) не присутствуют в романе. Кретьен был человеком своего времени и не мог не трансформировать в своем художественном сознании факты реальной действительности, окружавшей его. Но даже если мы узнаём в написанном им лесном пейзаже какой-то уголок его родной Шампани, это не значит, что описываемые события совершаются именно там. Даже наоборот. Тем более — упоминание каких-то реальных географических пунктов. Они лишь подчеркивают противостояние художественного пространства романа пространству реальному. То же самое можно сказать и о временной приуроченности изображаемых событий. Это время неопределенно. И здесь — важный момент художественной и идеологической концепции Кретьена. Его артуровский мир возник бесконечно давно, существует очень долго, существует по сути дела всегда. Но существует вне соприкосновения с миром реальности, в разном с ним измерении. Не случайно поэтому артуровское королевство не имеет четких границ, и это символично: Артур царит там, где существует дух рыцарственности. И наоборот: последний возможен лишь благодаря Артуру, тот его воплощение и высший гарант. Эта вычлененность мира Артура из исторической действительности, его нарочитая фиктивность имели в этом романе Кретьена (как, впрочем, и в других его произведениях) по меньшей мере троякий смысл. Прежде всего, противопоставление этого мира подлинной рыцарственности и благородства миру реальному несомненно несло в себе упрек последнему в том, что повседневная действительность оказывается весьма далекой от этих высоких идеалов. Затем, сопоставление этих миров не могло не иметь учительного, назидательного смысла. Тем самым королевство Артура становится у Кретьена поэтичной утопией, утопией не социальной, а прежде всего моральной. Наконец, особость художественного мира романа позволяла организовать этот мир специфическим образом, дать ему свои неповторимые законы существования и развития, в частности обильно ввести в него фантастическое и чудесное. Действительно, уже в первом романе Кретьена де Труа мы сталкиваемся с необычными превращениями, с миром таинственности и феерии, с идеей зачарованности, с мотивом заклятия, что оказывается важным сюжетообразующим фактором.

Во-вторых (и это теснейшим образом связано с вышеизложенным), перед нами совсем новая структура романа. Кретьен отказывается от подробного и долгого изложения всей жизни героя — от рождения до смерти, или до свадьбы, или до коронования (что часто совпадает). Он как бы выбирает из вечной экзистенции артуровского мира одного какого-то типичного героя и один какой-то яркий эпизод и ему посвящает роман. Здесь — зачатки циклизации, что позволит затем бесконечно множить артуровские сюжеты и даст возможность авторам XIII в. объединить в единое гигантское повествование разрозненные рассказы о тех или иных приключениях разных рыцарей Круглого Стола, тем самым написав своеобразную легендарную «историю» королевства Артура. Завершил этот процесс, как известно, Томас Мэлори.

Но в центре романа Кретьена не просто один эпизод из этой вымышленной истории артуровского королевства. Это и один эпизод из жизни героя. Эпизод, конечно, в широком смысле слова. Точнее было бы говорить о важном, решающем моменте или даже периоде его жизни. Поэтому в романе всегда один герой (его именем обычно и назван роман), один конфликт, вокруг которого и концентрируется все действие. Можно, конечно, говорить не об одном герое, а об одной любовной паре, но женщины у Кретьена занимают все-таки в романе подчиненное место, хотя они подчас очень активны (не уступая в этом мужчинам) и их характерами даже определяется тип конфликта (что хорошо показано Миррой Бородиной6). Герой поэта всегда молод, но он уже успел проявить себя как воин, и пышных сцен посвящения в рыцари мы у Кретьена почти не найдем. Вместе с тем эта опытность, с одной стороны, и молодость, с другой, создают предпосылки для сложных психологических конфликтов: герой Кретьена де Труа — всегда герой развивающийся, но это развитие происходит не без внутренних противоречий и препятствий. Т. е. развитие это сложное, и в этом и заключается его интерес.

Сконцентрированность сюжета вокруг одного эпизода, в котором действует очень молодой герой, приводит к тому, что король Артур, олицетворение и защитник подлинной рыцарственности, практически не принимает участия в действии. Если герой молод, активен, если он способен на развитие, то король бесконечно стар и мудр, и по существу статичен. Это проявляется и чисто внешне: если герой непрерывно в движении, в пути, то Артур редко покидает свою королевскую резиденцию. Здесь проявилась характерная черта очень большого числа произведений средневековой литературы. Можно даже сказать — средневекового мышления. Перемещение в пространстве было тесно связано с моральным совершенствованием (или, наоборот, с моральным падением), вообще с передвижением по шкале нравственных ценностей. Одно без другого не существовало. Отсюда все эти «перегринации» и паломничества, реальные и вымышленные (т. е. сочиненные, в том числе путешествия в загробный мир), которыми была наполнена жизнь средневекового человека и его небольшая личная библиотека. Артуру у Кретьена де Труа уже не дано развиваться (ибо он почти вечен), как это было, скажем, у Васа, поэтому ему и нечего было делать на пустынных лесных дорогах. Его не подстерегали «авантюры», т. е. испытания, в ходе которых его характер бы мужал и совершенствовался и оттачивалось бы его воинское мастерство.

Важной особенностью уже первого романа Кретьена стала наполняющая его радостная атмосфера счастливой любви, возвышенного представления о подвиге и т. д. Эта праздничность подчеркнута и зачином книги, изображающим пышное придворное торжество (королевскую охоту).

Первая часть романа идиллична. Это история пылкой юношеской любви, сразу встретившей ответное чувство и легко завершившейся счастливым браком. Эрек знатен и богат, Энида бедна — она дочь полунищего дворянина, вконец разоренного феодальными усобицами. Но это социальное неравенство не становится основой конфликта. Истинное благородство не в громких титулах и не в материальном достатке. Энида появляется впервые перед героем в бедном платье, поношенном, выцветшем и заштопанном, но оно лишь еще лучше оттеняет ее красоту:

De ceste tesmoingne Nature

c’onques si bele criature

ne fu veue an tot le monde.

Por voir vos di qu’Ysolz la blonde

n’ot les crins tant sors ne luisanz

que a cesti ne fust neanz.

Plus ot que n’est la flors de lis

cler et blanc le front et le vis;

sor la color, par grant mervoille,

d’une fresche color vermoille,

que Nature li ot donee,

estoit sa face anluminee.

Si oel si grant clarte randoient

que deus estoiles ressanbloient;

onques Dex ne sot fere mialz

le nes, la bouche ne les ialz.

(v. 421—436)

Заметим, что этот тип женской красоты станет затем общепринятым на протяжении всего средневековья (Изольда, как мы заметили выше, была еще типичная ирландка: рыжая с зелеными глазами) и додержится до эпохи Возрождения (Ронсар будет не без вызова писать, что воспевает смуглую брюнетку).

Итак, моральных и социальных преград любви Эрека и Эниды нет. Добывание руки девушки не сопряжено и с какими-либо значительными рыцарскими испытаниями. Эрек побеждает на турнире и становится мужем избранной им дамы. Отметим, что он выбирает в «дамы» бедную безвестную девушку, а не знатную красавицу (как это было в лирике трубадуров и в позднем рыцарском романе, в частности испанском). В ристании, на охоте юноша проявил себя незаурядным рыцарем, он снискал одобрение своих товарищей и восхищение артуровского двора. Энида стала украшением придворного общества, пленив всех своим умом и красотой. Подробно и красочно описаны свадебные торжества (ст. 1865—2018), целомудренно просто — свадебная ночь (ст. 2019—2054).

И снова следуют празднества, красочные турниры и охоты. Эта первая часть романа, представляющая собой идиллическую любовную повесть, обладает внутренним единством и могла бы стать отдельным произведением. Для этого, пожалуй, достаточно было бы несколько осложнить путь Эрека к сердцу Эниды, да еще увенчать юношу королевской короной по случаю очень своевременной кончины отца, дяди или старшего брата. Но эта часть психологически открыта и подготавливает дальнейшее развитие действия. После «малого» наступает черед «большого» романа.

Здесь мы сталкиваемся с типичным для Кретьена приемом. Радужная и безмятежная атмосфера осложняется внезапным конфликтом. Это переломный пункт в развертывании сюжета. Он внешне неожидан, но внутренне тщательно подготовлен. Эрек, растворившись в своей радостной и спокойной любви к Эниде, совершенно забыл о долге рыцаря. Товарищи горячо его осуждают, и сама Энида горько оплакивает позор мужа. Полон драматизма их утренний разговор, в постели, когда молодая женщина бросает ему свой горестный упрек:

or se vont tuit de vos gabant,

juesne et chenu, petit et grant;

recreant vos apelent tuit.

(v. 2549—2551)

Этот разговор — момент мгновенного озарения для героя. Он внутренне перерождается. Из нежного и мягкого он становится твердым и даже жестоким. Так возникает основной конфликт романа, разрешение которого должно прояснить «смысл» произведения.

Юноша решает доказать, что он настоящий рыцарь и никакие любовные радости не заслонят от него его воинских обязанностей. Он хочет доказать это другим, прежде всего своим былым товарищам. Но также — Эниде и, быть может, главным образом именно ей. И еще — доказать это самому себе, ибо справедливые сетования жены не могли не поколебать его уверенности в себе самом.

Так начинается самопроверка Эрека. Эта часть романа (т. е. «большой» роман) по своей тональности разительно отличается от первой, вступительной. Эта часть насыщенно «авантюрна». Вместо праздничности и умиротворенности первой части здесь мы находим настороженность и тревогу. Каждый поворот дороги, каждый перекресток сулит опасность. Лес, по которому едут Эрек и Энида (причем она едет впереди, но не должна предупреждать его об угрозе), мрачен, молчалив и бескраен. Лес этот описан очень скупо (время автономных пейзажей еще не пришло), но из мелких деталей, отдельных упоминаний, краткого рассказа о долгом томительном пути в полусумраке лесной чащобы складывается не столько физическая картина леса, сколько создаваемая им моральная атмосфера. Вся эта часть книги окутана стихией леса, что станет столь типичным для последующего развития куртуазного романа. Приключение следует за приключением. Они случайны, т. е. подлинно «авантюрны», но их сложность и опасность все время нарастают. В ходе этих «авантюр» подвергаются проверке не только смелость и сноровистость Эрека, но и любовь Эниды. Ее роль — роль зрителя. Зрителя молчаливого и пассивного. Но бесстрастным зрителем она быть не может. Тонко и поэтично описывает Кретьен ее колебания, ее нежелание ослушаться мужа и неподдельный страх за него (например, ст. 3701—3750). По сравнению с другими произведениями эпохи психологические мотивировки в романе усложнены и углублены. И богатый внутренний мир героев раскрывается теперь более разнообразными и топкими методами, чем, скажем, в недавнем «Энее». Герои уже не трясутся и не заливаются краской. Они почти не обмениваются длинными тирадами или короткими репликами. Удельный вес прямой речи проявляет тенденцию к уменьшению. Герои почти не ведут бесед и сами с собой. Незначительный физический жест, даже молчание лучше передают обуревающие их чувства, чем долгие излияния. Кретьен заставляет своего читателя домысливать и догадываться. Можно предположить, как много передумала и перестрадала Энида, пока она сидела всю ночь напролет не смыкая глаз у изголовья спящего на земле Эрека, вконец измученного непрерывными поединками и схватками. Одна в мрачном лесу, под вой ветра и крик ночных птиц. Можно предположить. Но Кретьен ничего об этих ее раздумиях не говорит, он просто бегло набрасывает эту картину. И тем самым заставляет предположить.

Если Эрек из нежного и любящего стал резким и грубым, то Энида осталась прежней. Ее любовь выдерживает все испытания. Любовь Эниды — это торжествующая, всепобеждающая любовь. Но любовь столь же сильна и в сердце Эрека. Он пытался подавить ее, на время изгнать из своего сердца. Но в конце концов и здесь любовь торжествует победу. Тем самым проверке подвергается характер героя сполна — и его смелость, и его любовь. Подвергается проверке концепция супружеской любви. В первой части Энида была для Эрека «s’amie et sa drue» (ст. 2435). Теперь жена ему уже не друг. Но всем ходом развития сюжета Кретьен приводит героя к прежней точке зрения. И даже усложняет ее. Теперь жена — это возлюбленная, подруга и дама (ст. 4648—4651). Супружеская любовь вновь торжествует, но уже не заслоняет собой рыцарские подвиги и не подменяет активную деятельность. Поэт — за равновесие, за гармонию между ними.

К пониманию этого приходят молодые герои романа, приходят, пройдя сквозь тяжелые испытания (ведь смертельной опасности подвергаются не только Эрек, но и Энида, — ее пытаются соблазнить, изнасиловать, похитить). Воспитывается Эрек, воспитывается как доблестный рыцарь и как образцовый возлюбленный. Воспитывается и Энида. В ней воспитывается дама, т. е. вдохновительница подвигов рыцаря и их судья.

Здесь роман опять мог бы закончиться. Закончиться примирением молодых людей и торжеством супружеской любви. Однако в романе есть третья часть, которая на первый взгляд может показаться лишней. Но она углубляет понимание Кретьеном де Труа подлинной рыцарственности. В период самопроверки «авантюры» Эрека были несомненно психологически оправданны, но, как правило, случайны и общественно бесполезны. В них не было экстрагентной направленности и осмысленности. Совсем иначе в третьей части. Здесь Эрек побеждает в схватке с Мабонагреном, вечным стражем чудесного заколдованного сада (во имя лишь куртуазного, а потому ошибочного, ложного служения даме) и тем самым снимает злые чары с целого королевства.

Если видеть смысл романа лишь в самопроверке героя и в утверждении гармонии между рыцарским подвигом и любовью, то этот эпизод может показаться лишним. Но он очень важен для Кретьена, ибо именно здесь утверждается высшее назначение рыцаря — личной доблестью, индивидуальным свершением творить добро.

Показательно в этом плане, что в идеальном утопичном государстве Артура для подлинного рыцаря победа в поединке не есть средство к обогащению. Так, молодой Эрек не берет на турнирах добычи:

Еrес ne voloit pas entandre

a cheval n’а chevalier prandre.

(v. 2159—2160)

Ему противостоит Говен (постоянная неидеальная параллель идеальному герою во многих романах Кретьена), который

An l’estor abati Guincel

et prist Gaudin de la Montaingne;

chevaliers prant, chevax gaaingne.

(v. 2170—2172)

Итак, Кретьен де Труа, в полную противоположность общераспространенной практике эпохи (в частности, практике крестовых походов, явно повысивших интерес к рыцарским подвигам и, в конечном счете, к куртуазному роману), отстаивает личное бескорыстие героя и полезность его подвига. Осмысленная любовь и осмысленный подвиг идут рука об руку, они возвеличивают человека, утверждают его право на глубоко индивидуальный, неповторимый внутренний мир. В этом состоит так называемый гуманизм Кретьена де Труа.

Мы не сказали о том, что в этом своем первом романе поэт плодотворно развивает выработанные его предшественниками приемы не только психологического анализа (его начатков, конечно), но и воссоздания окружающего героев вещного мира. Описания действительности в ее бытовом преломлении у нашего поэта, как правило, функциональны, и в них Кретьен не теряет чувства меры. Так, вполне определенный эффект производит краткое описание бедной одежды девушки при ее встрече с Эреком. Казалось бы, никак не движет действие и поэтому излишне описание коронационного облачения Эрека. Но функция этого описания понятна. Оно подобно торжественному финалу оперы, когда солисты уже пропели свои партии и снова звучит один оркестр. Все это создает праздничную, приподнятую атмосферу и соответствует радостнооптимистическому взгляду поэта на жизнь. По крайней мере в этом романе. Описывая наряд Эрека (ст. 6674—6731), Кретьен позволил себе продемонстрировать свое дескриптивное мастерство и дал отдохнуть читателю, после всех треволнений сюжета, рассматриванием этой пестрой и радостной мозаики. Мастерство Кретьена многотонально. Поэт легко переходит от торжественно-приподнятых картин к бытовым подробностям и описанию скучной повседневности. Его картины, например, городской жизни подробны и точны, сделаны явно со знанием дела и могут служить прекрасной исторической иллюстрацией (см. ст. 345-360).

При всем многообразии стилистического рисунка этого произведения Кретьена, доминирующим является в нем лирическое начало. Лирический характер «Эрека и Эниды», впрочем, как и других созданий поэта, при всем том непрерывном звоне мечей и треске копий, проламывающих тяжелые щиты и рвущих кольчуги, при всем том героическом шуме, доносящемся с их страниц, реализуется не только в способах раскрытия индивидуализированных характеров и в трепетно-взволнованном рассказе о достаточно сложных и противоречивых переживаниях героев. Лирический характер романа обнаруживается и в скупо намеченном образе автора, комментирующего изображаемое, болеющего за своих героев, восхищающегося ими или сокрушающегося за них.

Уже в романе «Эрек и Энида» с его прославлением супружеской любви, с его общим оптимистическим и радужным тоном, с его утверждением осмысленности и большой воспитательной роли «авантюры», формирующей настоящего рыцаря и выявляющей его подлинные достоинства, уже в романе этом содержалась скрытая полемика с концепцией любви, как она была изложена в «Романе о Тристане» Тома. Не случайно Энида сравнивалась с Изольдой, радость победителя Эрека сопоставлялась с ликованием Тристана, поразившего Морхольта. Не случайно в описании первой брачной ночи героев говорится, что Энида сама пришла в объятия мужа и не подменяла себя Бранжьеной:

A cele premiere asanblee,

la ne fu pas Enyde anblee,

ne Brangiens au leu de li mise.

(v. 2021—2023)

Эта полемика продолжена в следующем романе Кретьена, в его «Клижесе». Этот роман занимает в творчестве Кретьена де Труа особое место, он разительно отличается от других романов бретонского цикла. Одно из основных качеств романов этого типа (внеисторичность, неопределенность топографии, фееричность и т. п.) здесь отсутствует. Это дало возможность Антиму Фуррье рассматривать этот роман в рамках намеченного им «реалистического течения» куртуазной литературы[72]. В «Клижесе» Кретьена использован византийский сюжет — герой книги является сыном императора Константинопольского и путешествует он не по таинственному Броселианду и загадочной стране Логр, а по реальной Европе конца XII в.

Герои романа посещают Лондон, Винчестер, Дувр, Кентербери, Кельн, Регенсбург, Рим, Павию, а не Камелот или Тинтажсль. Основное действие разворачивается в Константинополе. Смысл локализации событий на Ближнем Востоке понятен. Здесь, а не в утопическом королевстве Артура, случаются беззакония и несправедливости, предательства и злоумышления, здесь царит зло. И герой романа побеждает его и тем самым приобщает свое королевство к миру подлинной рыцарственности.

Как уже говорилось, книга несомненно задумана как ответ на «Роман о Тристане» Тома, только что тогда появившийся. Между двумя произведениями существует определенный параллелизм. Как и «Тристан», роман начинается с истории родителей героя — императора Александра и сестры Говена Сордаморы. Любовь, а затем счастливый брак византийца с представительницей артуровского мира призван объединить эти две несовместимые действительности и «реализовать» мир сказки. Здесь Артур — король Англии. Предполагают даже, что столь остро стоящая в романе тема адюльтера явилась отголоском скандальной связи Генриха II с Роземондой Клиффорд8.

История родителей своей идилличностью контрастно подчеркивает трагический характер взаимоотношений героев — Клижеса и Фенисы. Ситуация здесь та же, что и в легенде о Тристане и Изольде: юноша полюбил жену дяди, и она полюбила его. Их любовь вспыхнула тоже на корабле, но она лишена фатальной неизбежности. Молодых людей соединяет взаимное влечение сердец, а не случайно выпитый любовный напиток. Поэтому любовь Клижеса и Фенисы подчиняется контролю разума и не носит неразрешимо трагического характера. Фениса не хочет повторять ошибки (с точки зрения Кретьена) Изольды и принадлежать нелюбимому. Чудесный напиток тоже появляется на сцене, но пьет его муж, император Алис (кстати завладевший троном брата). Но действие напитка здесь иное: выпившему его Алису кажется, что он разделяет ложе Фенисы, в действительности же он спит крепчайшим сном и лишь в сновидении обладает женой. Но молодая женщина отвергает адюльтер и готова принадлежать возлюбленному только в том случае, если это не ущемит прав мужа. Что же ей надо сделать для этого? Умереть. Но умереть мнимо, так, чтобы все считали ее мертвой, и лишь Клижес да верная служанка Фессала (параллель Изольдовой Бранжьены) знали правду. План удается на славу, и только спустя много времени обман обнаруживается — счастливых любовников случайно находят в роскошном саду, скрытом от посторонних глаз, где они мирно предаются восторгам взаимной любви. Клижес и Фениса, сопутствуемые верной Фессалой, бегут и приезжают ко двору короля Артура, в Лондон. Справедливый монарх готов снарядить огромную армию, чтобы наказать узурпатора Алиса и восстановить на отцовском тропе подлинного рыцаря Клижеса. Но тут приходит весть, что от бессильной ярости узурпатор внезапно умер и константинопольский трон свободен. Подданные с нетерпением ждут своего законного императора Клижеса. Как и предыдущий, этот роман оканчивается счастливо. Фениса становится женой, подругой и дамой героя.

В этом романе особой психологической разработке подвергнут характер героини; быть может, именно поэтому она оказывается исключительно активной и по сути дела направляет развитие действия. В ней, как заметила М. Бородина 9, доминирует сила чувства; это определяет и ее характер, и ее поведение. Фениса сама решает, что будет принадлежать только любимому, и произносит знаменательные слова, довольно смелые для поры куртуазных увлечений (не говоря уже о истинном положении женщины в феодальной среде), — «чье сердце, того и тело»:

Qui a le cuer, cil a le cors.

(v. 3123)

Полной противоположностью такой трактовки любви стало ее решение в следующем романе Кретьена де Труа «Рыцарь телеги, или Ланселот». Это было произведение «заказное», но несомненно поэт был вначале увлечен сюжетом и возможностями его разработки.

Здесь возникает новая для Кретьена тема — тема одержимости любовью. Именно таким предстает в романе Ланселот, все мысли и чувства которого заняты его страстью к королеве Геньевре. Такая любовь толкает героя не только на смелые поступки, но и на унижения: именно в этом смысл основного эпизода с телегой, сесть в которую для рыцаря было большим позором.

Если Ланселот беззаветен и самозабвенен в своей любви, то королева кокетлива и капризна; она не может простить рыцарю тех трех шагов, что ступил он прежде чем сесть в телегу (а лишь сидя там он мог узнать, где находится похищенная зловредным Мелеагантом Геньевра). Важно в романе противопоставление безрассудного Ланселота рассудочному Говену. Говен, этот бонвиван, донжуан и спортсмен, хочет действительно спасти королеву, но спасти не во имя любви, а вассального долга, простой человечности наконец.

Миниатюра из рукописи «Романа о Ланселоте» (XIV в.)

И поиски его оказываются обреченными на неудачу. Побеждает не разум, но чувство. Из-за своей одержимости Ланселот попадает в опаснейшие переделки, но именно благодаря одухотворенности любовью он везде становится победителем. Он стремится не спасти любимую женщину и не насладиться ее любовью (впрочем, в романе есть и это), он просто стремится к ней, чтобы лицезреть ее, исполнять любые ее желания. Неодолимое стремление к Геньевре заставляет героя совершать замечательные подвиги, но как бы машинально, в каком-то полусне, в состоянии любовной прострации. Подвиги его совсем не бесполезны (спасая королеву, Ланселот снимает заклятия, освобождает пленников и т. д.), но в этом нет его заслуги. Теперь в обязанность образцовому рыцарю вменяется совсем не это.

И поэтому характер героя (в отличие от характера Эрека) в данном случае не эволюционирует, не развивается. Он статичен. Здесь Ланселот — только обезумевший от любви безрассудный рыцарь, и весь сюжет романа исчерпывается поисками Геньевры и сражением за нее. Впрочем, герою не чуждо желание получить награду за свою верность и мужество.

То, что мы находим в других французских (да и не только французских) рыцарских романах, где фигурирует Ланселот, в частности его участие в поисках Святого Грааля, возникло позже, у продолжателей Кретьена, и никак не согласуется с его трактовкой характера этого персонажа: полубезумный влюбленный не станет у него браться за душеспасительные предприятия, не будет отцом Галаада. Таким образом, куртуазная концепция любви одерживает в этом романе верх: возлюбленная — не жена, не подруга, она только дама.

Не без основания считают, что отношение Кретьена де Труа к куртуазной интерпретации любви, отразившейся в «Ланселоте», не вполне серьезно. Не случайно поэт не закончил книги; не случайно также в повествовании ощущаются иронические нотки. Особенно — в описании любовных безумств героя (когда он, например, сражается с Мелеагантом, повернувшись к нему спиной — чтобы не терять из поля зрения свою возлюбленную, взирающую на поединок из башенного оконца).

Впрочем, иронию и затаенную усмешку видели в книге Кретьена не всегда. Иногда, напротив, это произведение считали полным многозначительных иносказаний и даже продуманной аллегорией, где королева Геньевра олицетворяла человеческую душу, разлученную с телом (Артуром) из-за козней извечного Зла (Мелеагант). Лишь Спаситель-Ланселот воссоединял душу и тело. Жак Рибар, предложивший недавно такое толкование книги [73], не настаивает на его обязательности и единственности, он считает его одной из возможных интерпретаций романа, многозначного и многослойного, как и все почти произведения средневековья. Такую символику у Кретьена де Труа обнаружить, конечно, можно, но за это вряд ли несет ответственность средневековый французский поэт.

Написанный одновременно с «Рыцарем телеги», «Рыцарь со львом, или Ивейн» ощутимо противостоит куртуазной концепции любовного чувства. По композиции новый роман представляет собой параллель «Эреку и Эниде»: он четко членится на три части, но наполнение их более напряженное, чем в первом романе. В «Рыцаре со львом» мы можем выделить вступительную часть, соответствующую сюжетной завязке (рассказ Калогренанта), и следующий за ней первый подвиг героя, заканчивающийся завоеванием любви Лодины. Это опять как бы маленький роман в романе, завершающийся описанием свадебных торжеств, маленький роман со своей завязкой, кульминацией и развязкой. Но его психологическая напряженность и «конфликтность» значительно определеннее и выявленнее, чем в соответствующей части «Эрека и Эниды». Как и в первом романе, эта часть предшествует «большому» роману и создает предпосылки для дальнейшего разворачивания действия. Затем идет описание любовного согласия героев, заканчивающиеся отъездом Ивейна на рыцарский поиск. Это — первая часть «большого» романа. Вторая его часть (пусть очень короткая в изложении) — это полтора года, бездумно проведенных героем в рыцарских забавах. Затем наступает кульминационный момент — безумие Ивейна. Это — вершинная точка романа и ось его симметрии. Действительно, первому поиску рыцаря (описанному кратко) соответствует второй (уже осмысленный, полезный, а потому более подробно рассказанный), а первым сценам любовной идиллии соответствует примирение Ивейна и Лодины в конце романа (характерно, что и в начале книги и в ее конце мы видим рыцаря преклонившим колени перед своей дамой).

Безумие обновляет Ивейна. Он снова ищет «авантюр». Но теперь они становятся общественно полезными. Герой защищает слабых, мстит обидчикам, освобождает невинных пленников. Если до своего безумия Ивейн во всем следовал советам Говена, то теперь он противостоит ему (и один из последних подвигов Ивейна поистине символичен — это поединок с Говеном). Герой противостоит рыцарю-спортсмену прежде всего осмысленностью, полезностью своих приключений. Именно в последнем, по мнению Кретьена, и состоит основное качество подлинного рыцаря. Характерно, что не воинские подвиги воспитывают героя (как это было с Эреком), — он приходит к духовному совершенству через сильнейшее любовное потрясение. В конце романа Лодина вновь становится мужу женой, подругой и дамой, а Ивейн попадает в число самых прославленных рыцарей Круглого Стола именно благодаря появившейся у него душевной широте и благородству.

Подробно разработан в романе характер «дамы» — Лодины. В первой части она эгоистична и капризна. Но она сложна. Она — и до скандального быстро утешившаяся вдова, и томная влюбленная, и полная чувства собственного достоинства дама. После убийства Ивейном ее мужа Эскладоса Рыжего она мечтает о мести. Но она красива и молода. Рассказы о юном рыцаре ее наперсницы Люнеты сначала делают ее задумчивой, затем заставляют расспрашивать о нем все с большим интересом. Так из ненависти рождается любовь. Этот внезапный переход в душе героини описан поэтом с психологическим блеском, где методический анализ переживаний Лодины сочетается с ироничностью и комическими деталями. Таким образом, воспитывается в романе, как всегда, не один главный герой. Воспитывается и героиня. Она приходит к пониманию того, что в любви едва ли не главную роль играют простота и задушевность. Тем самым лишний раз развенчиваются куртуазные мифы. Лодина отбрасывает свое горделивое высокомерие. Она учится быть подругой.

Прежде чем обратиться к последнему произведению Кретьена — к его «Повести о Граале», — несомненно роману не только очень сложному, но и произведению вне всякого сомнения очень значительному, было бы полезно выявить некоторые общие черты рассмотренных выше произведений поэта, сформулировать их «магистральный сюжет» (если воспользоваться термином, столь удачно примененным Л. Е. Пинским при анализе хроник и трагедий Шекспира[74]). О магистральном сюжете говорят обычно в том случае, коль скоро речь заходит о группе однородных произведений одного автора или нескольких авторов одной эпохи и одного литературного направления. Поэтому можно говорить, скажем, о магистральном сюжете испанской драмы «золотого» века или английского театра елизаветинской эпохи. Но можно — и о магистральном сюжете лишь комедиографии Лопе де Веги или трагедий Марло. Таким образом, магистральный сюжет шире темы группы произведений; не совпадает он и с идейной направленностью творчества писателя. Но вот что полезно отметить. Магистральный сюжет есть свидетельство единства жанра. Пронизывая все произведения данной группы, магистральный сюжет не реализуется полностью в каждом из них. Как писал Л. Е. Пинский, имея в виду шекспировские трагедии, «магистральный сюжет не повторяется, не переносится в готовом виде из трагедии в трагедию, а становится, освещается с разных сторон, эволюционирует на протяжении почти целого десятилетия. В нем меняются акценты, одни элементы трансформируются, ослабляются, даже полностью исчезают, а другие зарождаются позже, значение их возрастает, придавая сюжету новый смысл и ретроспективно освещая по-новому ситуацию и образы прежних трагедий» [75].

Было бы ошибкой отождествлять магистральный сюжет с неким сюжетным инвариантом. Магистральный сюжет не определяет всех качеств произведения, его структуру, его компонентов, набора персонажей («герой», «героиня», «антагонист», «друг героя», «антигероиня» и т. д.); он не определяет ни выбора темы, ни конкретную фабулу.

Магистральный сюжет в известной мере может быть истолкован как сверхзадача протагонистов. Т. е. он неотделим от конечных целей героев произведений данной группы. Но не только. Здесь важен также выбор героя (т. е. его нравственная, социальная и т. д. детерминированность). И та общественная (или моральная) ситуация, в которой этот герой находится.

Совершенно очевидно, что герой кретьеновских романов однотипен. Он — рыцарь, но не это важно. Это всегда — молодой герой. Как мы помним, молод Эрек, впервые приезжающий ко двору короля Артура; жизненный путь Клижеса прослежен в романе о нем с самого рождения; Ивейн хотя и получил уже признание как член артуровского рыцарского братства, основные авантюры ему еще предстоят. Не представляет здесь исключения даже Ланселот. Он тоже — во внутреннем становлении, в движении, хотя характер его не претерпевает тех разительных изменений, как характеры Эрека, Клижеса или Ивейна.

Дело в том, что конфликт романа о Ланселоте не связан с решительным переломом в характере протагониста; он, как мы видели, — иной. Между тем Ланселот любит королеву со всей той одержимостью и необузданностью, что свойственны молодости, в чувстве же Геньевры нельзя не заметить зрелой опытности и кокетливой капризности. Развитие характеров героев Кретьена всегда, таким образом, однонаправленно. Оно устремлено к будущему, и в этом смысле романы Кретьена де Труа «открыты». Открыты даже при исчерпанности авантюры, лежащей в основе их сюжета. Открыты в том смысле, что они не кладут конец ни дальнейшей нравственной эволюции персонажей, ни их ратным подвигам. Как правило, у молодого героя Кретьена нет за спиной, нет в прошлом доблестных свершений. У них вообще как бы нет прошлого. Нет в том смысле, что оно романиста не интересует. Потому-то об этом прошлом либо совсем не говорится, либо говорится предельно кратко — лишь самое необходимое. Нет прошлого даже у Ланселота (мы имеем в виду именно кретьеновского Ланселота, а не героя поздних прозаических обработок артуровских сюжетов, о которых будет сказано в соответствующей главе): об этом прошлом, как обычно, сказано достаточно глухо.

Итак, героем всех рассмотренных нами романов Кретьена де Труа оказывается более или менее молодой рыцарь. Он либо уже зарекомендовал себя как достойный член артуровского братства (таков Ланселот, отчасти Ивейн), либо на наших глазах завоевывает право войти в число рыцарей Круглого Стола (Эрек), либо проходит все ступени рыцарского воспитания (Клижес). Мотивы поведения Эрека, Клижеса, Ланселота, Ивейна — разные. Причем в пределах данного произведения героем движет и не один мотив (и тем самым сюжет книги не однолинеен). Но магистральный мотив поведения у них общий. Общий же — и магистральный сюжет. Его можно сформулировать приблизительно так: «молодой герой ( = рыцарь) в поисках нравственной гармонии». Действительно, к нравственной гармонии, к равновесию между любовью и осмысленным рыцарским подвигом идут — каждый своим, но сходными путями — Эрек и Ивейн, для которых подлинный конфликт, тем самым, заключается не в противоположности любви и подвига, а любви настоящей и мнимой. Глубокий нравственный разлад стремится преодолеть одержимый любовью Ланселот. В споре с трагической концепцией «Романа о Тристане» Тома решается внутренний (и внешний) конфликт «Клижеса».

Итак, проблематика романов Кретьена (и их магистральный сюжет) намного шире и глубже взаимоотношений любящих (хотя именно в этих взаимоотношениях выявляются жизненные принципы героев, их нравственные позиции и цели).

Магистральный сюжет кретьеновских романов не стал магистральным сюжетом жанра. Даже одной жанровой разновидности. Как мы сможем убедиться, последователи Кретьена де Труа восприняли во многом лишь внешнюю сторону его романов, их поверхностную структуру — рассказ о кульминационном, часто решающем эпизоде в жизни персонажа. Нравственный пафос произведений поэта из Шампани, их обостренная проблематичность далеко не всегда нашли себе продолжение у авторов следующих поколений.

Думается, поэтому мы почти не найдем у них сюжетных реплик произведений Кретьена де Труа. Действительно, французские поэты не написали продолжений или переделок «Эрека и Эниды» или «Рыцаря со львом». Эти книги, как известно, широко переводились на другие языки, прежде всего немецкий. Что касается французских прозаических романов, где фигурируют кретьеновские герои (например, анонимный роман «Эрек», о котором речь ниже), то они не имеют ничего общего с произведениями шампанского поэта [76].

Иначе обстоит дело с последним романом Кретьена. «Повесть о Граале» следует рассматривать особо. Это произведение уникально по своей творческой судьбе. И далеко не случайно его изучение сложилось в специальную отрасль медиевистики — «граалеведение», далеко перешагнувшую рамки собственно творчества Кретьена де Труа.

Этот роман поэта, роман к тому же незавершенный (написанная Кретьеном часть состоит, по-видимому, из 9234 стихов), вызвал большое число продолжений, переделок и т. п., в числе которых находится и такое замечательное произведение средневековой литературы, как «Парцифаль» Вольфрама фон Эшенбаха.

Если четыре первых романа Кретьена де Труа достаточно ясны по своим художественным задачам (это не значит, что они просты и неглубоки), то «Повесть о Граале» вызывает до сих пор оживленные споры, «виновен» в которых несомненно и сам автор. Во-первых, конечно, имеет значение тот факт, что роман остался незавершенным и тем самым многие сюжетные линии его оказались как бы оборванными, а символы, которыми так богат роман, — непроясненными. Причем споры вызывает не только главная тема книги — тема Грааля и связанных с ним нравственных проблем. Не прояснены до конца и отношения героя с его возлюбленной Бланшефлор. Не вполне ясно, какую роль играет в романе линия Говена: этот персонаж во второй части произведения совершенно оттесняет Персеваля в поисках чудесной чаши, что давало повод рассматривать «Повесть о Граале» как механическое соединение двух незавершенных автором произведений — неких «Романа о Персевале» и «Романа о Говене». Это якобы искусственное соединение двух текстов, двух набросков считали либо результатом вмешательства какого-то более позднего редактора (если не переписчика), либо даже творческим просчетом самого поэта, либо, наконец, приписывали Кретьену лишь первую часть романа, считая вторую произведением неизвестного автора. Между тем не подлежит сомнению, что введение «поиска» Говена создает определенный параллелизм двух «поисков», один из которых обречен на неудачу, другой же должен увенчаться успехом. И тем самым кажущаяся дисгармоничность произведения оказывается продуманной сложной структурой.

Но основные споры и основные трудности для истолкования коренятся не в этом двухчастном (можно было бы сказать — «двухцентровом») построении романа. Немало было пролито чернил прежде всего по поводу смысла Грааля и связанного с ним этического идеала. У нас нет возможности подробно излагать историю споров по этому вопросу и приводить различнейшие, порой взаимоисключающие точки зрения. Это достаточно полно сделано Жаном Фраппье[77]. Как полагает ученый, основных точек зрения на «природу» Грааля, а следовательно и на его смысл, три. Если говорить об источниках мифа, то их находят в христианской символике (Грааль — это чаша евхаристии, кровоточащее копье — это копье сотника Лонгина и т. д.), в языческих ритуалах и верованиях [78] (отголоски культа плодородия, обрядов инициации и т. п.), наконец в кельтском фольклоре (магические «котелки изобилия» кельтов и проч.). Однако любое из этих сопоставлений страдает тем или иным противоречием. И это далеко не случайно. Противоречивость, многоплановость решения исходных мифов отразили многослойность символики Грааля. Причем, думается, многослойность во многом сознательную. Использовав кельтские мифологемы, Кретьен де Труа придал им и христианский смысл, умело обыгрывая многозначность и многосмысленность основных мотивов романа.

В отличие от своих более ранних произведений, поэт строит повествование широко и миогопланово, и эта многоплановость выразилась не только во введении параллельной линии Говена. Поль Зюмтор [79] выделил три повествовательных «слоя» в романе. Первый «слой» связан с описанием воспитания молодого рыцаря (здесь есть следы мотивов инициации фольклорного героя). В решении этой темы немало свойственного Кретьену юмора, иронической усмешки. Второй повествовательный «слой» связан с темой завоевания свободы и обретения чувства ответственности. Третий лежит в области религиозного чувства.

Эти три «слоя», или три темы разработаны автором не в равной мере. Второй «слой» (по Зюмтору) соответствует мотиву многоплановости и емкости рыцарской авантюры. Он знаком нам и по другим произведениям поэта. Но здесь тема эта несомненно углублена и поставлена в нерасторжимую связь с двумя другими планами произведения. Причем это развитие и углубление происходит непосредственно перед читателем, чего не было в предшествующих произведениях Кретьена де Труа. В наставлениях матери юному герою, отправляющемуся по ненадежным волнам житейского моря, затем в поучениях Горнеманса более или менее четко формулируется задача странствующего рыцаря, задача, вернее, тот этический идеал, который не претерпит существенных изменений на протяжении веков и будет воодушевлять еще героя Сервантеса. В полном соответствии с этими идеалами отправляются на рыцарский поиск Персеваль, Говен, Жирфлет и сорок других сотрапезников Круглого Стола. Разгадывание загадки Грааля является лишь внешним, формальным поводом для этого поиска. Все эти рыцари (кроме Персеваля) только понаслышке знают о Граале, и его тайна мало их интересует. Если герои предыдущих романов Кретьена, пускаясь в путь по небезопасным лесным дорогам, имели перед собой очень ясную цель, то теперь цель намеренно неясна, расплывчата, ускользающа. Так само стремление становится целью. И в этом странствии рыцарь должен руководствоваться определенными нормами поведения (их подробное изложение — см. ст. 531—572), в числе которых — оказание помощи попавшим в беду дамам и девицам, пристойное ухаживание за избранной дамой сердца, уважение к старшим и достойным, определенный порядок знакомства со встреченным рыцарем (узнать его имя и назвать свое), наконец (и именно в самом конце!) — посещение церкви и молитва. Здесь не говорится ни о личной выгоде, ни о завоевании невесты (пусть не буквальном, но психологическом, как это было, скажем, с Эреком или Ивейном). Т. е. мы можем констатировать, что этический идеал, провозглашаемый романом, — уже иной по сравнению с предшествующими произведениями поэта из Труа. Впервые с такой определенностью поставлена здесь проблема самоотречения, столь важная как для эволюции рыцарского романа, так и для идейных течений средневекового Запада.

Это не значит, что поэт отказывается описывать любовь и воспевать прекрасных женщин. Напротив. Красота Бленшефлор описана Кретьеном с неутраченным им изяществом и изобретательностью (ст. 1810—1825), например, ее лицо:

Le front ot haut et blanc et plain

Come s’il fust ovrez a main,

Et que de main d’ome ovrez fust

De pierre ou d’yvoire ou de fust.

Sorciex bien fais et large entrueil,

En la teste furent li oeil

Vair et riant, cler et fendu...

(v. 1815—1821)

Что же касается любовных сцен, то в этой области вдохновение не только не покинуло нашего поэта, но, наоборот, помогло ему создать полную тонкого эротизма сцену, описывающую, как девушка, почти совсем нагая, лишь прикрывшись легким плащом, идет в спальню к юному герою, чтобы откровенно соблазнить его, чтобы расплатиться чувственным наслаждением за помощь в защите ее земель, разоряемых воинственным соседом. Персеваль соглашается отстаивать интересы Бланшефлор, но тут же требует обещанной награды, в чем она не может ему отказать:

...Et il le baisoit

Et en ses bras le tenoit prise,

Si l'а soz le covertoir mise

Tot soavet et tot a aise;

Et cele soffre qu’il le baise,

Ne ne quit pas qu’il li anuit.

Ensi jurent tote la nuit,

Li uns lez l'autre. bouche a bouche...

(v. 2058—2065)

Любовная «метафизика» и в этом романе нашла себе место, например, в постоянно цитируемой в работах о Кретьене де Труа сцене (ст. 4194—4210), где ушедший с головой в приключения герой видит обагренный кровью снег, и это заставляет его вспомнить о возлюбленной.

Но отныне любовные переживания героев — лишь эпизоды на их многотрудном рыцарском пути. Пусть отношения Персеваля и его прекрасной подруги Бланшефлор исполнены особой поэтичности и лирического напряжения. Тема эта занимает подчиненное положение. Подвиги свои юный герой совершает не во имя дамы и не ради проверки своего чувства к ней. Некоторые ученые [80] высказывают остроумную догадку, что провинность Персеваля — не только в том, что он забыл бога и пять лет не посещал церковь, но и в том, что он на столь долгий срок покинул свою подругу и тем самым изменил любви. Исследователи (по-видимому, и первые читатели) задавали вполне уместный вопрос: женился бы Персеваль в конце концов на Бланшефлор, закончи Кретьен де Труа свой роман? И отвечали на этот вопрос утвердительно [81]. Но применительно к другим кретьеновским героям такого вопроса не возникает. Не возникает потому, что там любовные взаимоотношения героев являются основным двигателем интриги произведения.

На первый взгляд, таким двигателем интриги в последнем романе оказывается просто поиск приключения, т. е. бездумное и во многом безответственное блуждание по лесным закоулкам. Казалось бы, такая программа странствующего рыцарства и была начертана в книге. Но тема эта и эта программа, как уже говорилось, на страницах романа претерпевают развитие и уточнение. В той части книги, где описываются нескончаемые подвиги непоседливого Говена, внезапно вклинивается эпизод, в котором вновь на сцене появляется (в последний раз) Персеваль (ст. 6217—6518). Юноша получает от святого отшельника новые наставления, новый символ веры подлинного рыцаря:

Dieu aime, Dieu croi, Dieu aeure,

Preudome et preudefeme honaure,

Contre les provoires te lieve;

C’est uns services qui peu grieve,

Et Diex l’aime par verite

Por che qu’il vient d’umelite.

Se pucele aide te quiert,

Aiue li, que miex t’en iert,

Ou veve dame ou orfenine.

(v. 6459—6467)

Миниатюра из рукописи романа «Поиски св. Грааля» (XIV в.)

Хотя эта вставка может носить случайный характер (и даже быть осуществлена не самим поэтом, а редактором или переписчиком), ее вторжение in medias res приключений Говена многозначительно. Здесь оппозиция поисков двух героев особенно очевидна. Обращение к богу, богопочитание имеет в романе Кретьена двоякий смысл. Это символ смирения, тщеты земных усилий человека и указание на необходимость самопознания, глубокого осмысления своего жизненного пути и, как следствие этого, самоотречения, в известной мере даже аскезы (характерно, что отшельник говорит о помощи женщинам и вдовам, но не о ухаживании за ними в чисто гедонистическом смысле). Подвиг «повышенной трудности», каковым является отыскание замка Грааля и снятие заклятия с земель Короля-Рыболова, и обрекает героя на аскетизм. Не навсегда, конечно, но на достаточно значительный срок. Причем это совсем не христианская аскеза ради грядущего спасения, глубоко эгоистическая по своим внутренним побуждениям, а величайшая собранность и целеустремленность, когда устраняется все лишнее, все расслабляющее и отвлекающее.

Идеалы странствующего рыцарства, носителями которых становятся в романе Говен и другие члены артуровского братства, в силу случайности рыцарского подвига, уступают идеалам героев других романов Кретьена. Это и понятно. И в более ранних произведениях поэта подвиги Говена противостояли подвигам протагонистов. Но там идеалы странствующего рыцарства не были еще достаточно определенно сформулированы. Иначе — в «Романе о Персевале». В этой книге герой приходит от исповедания этих идеалов к более глубокому и сложному мировоззренческому комплексу, в котором поиски Грааля имеют не только буквальный (как сюжетообразующее начало), но и переносный смысл. Поэтому следует расширительно понимать точку зрения А. Миша, видевшего в «Повести о Граале» роман воспитания[82]. Буквальное, внешнее воспитание рыцаря заканчивается в книге очень быстро. Подлинное же воспитание, включающее не только обучение владению мечом или куртуазному вежеству, но и познание законов человечности, внутренних духовных побудительных причин рыцарственности [83], продолжается по мысли автора, всю жизнь.

Тем самым Кретьен де Труа создал, вернее предпринял попытку создать многоплановое, проблемное произведение со строгой иерархией героев, со сложной многозначной символикой (в чем он предвещал наступление следующего столетия), произведение, в котором он обнаружил еще более сильную веру в духовное начало в человеке.

Этим произведением поэт из Труа попытался преодолеть тот романический шаблон, который все более определенно и зримо складывался к концу XII столетия и в основание которого легли и его собственные творческие находки. Тот шаблон, который несколько огрубленно и упрощенно, но — как тенденцию эволюции — в целом верно. описал Гегель во второй части своих «Лекций по эстетике»: «В одном случае рыцарь сражается за собственную славу, в другом — он спешит на помощь преследуемой невинности (даже если невинностью, которую рыцарь освобождает, была банда мошенников), совершает удивительнейшие подвиги в честь своей дамы или восстанавливает ущемленное право силой собственного кулака, ловкостью своей руки. Здесь нет положения, ситуации, конфликта, благодаря которым действие стало бы необходимым, здесь душа, желая проявиться во внешнем, намеренно отыскивает себе приключения. Так, например, поступки, связанные с любовью, по своему своеобразному содержанию не имеют никакой другой цели, как доказать прочность, верность, продолжительность любви и показать, что окружающая действительность в совокупности ее отношений есть лишь материал, в котором проявляется любовь» хх.

Тип многопланового проблемного романа, намеченный Кретьеном де Труа в его «Персевале, или Повести о Граале», был углублен и развит замечательным немецким поэтом начала XIII в. Вольфрамом фон Эшенбахом[84], во многом реализовавшим исходный замысел Кретьена де Труа.

В заключение стоило бы рассмотреть еще одно произведение поэта из Шампани, которое, как правило, относят к раннему периоду его творчества.

Речь пойдет о «романе» Кретьена де Труа «Вильгельм Английский» [85]. Термин «роман» взят нами в кавычки не случайно. Жанровая принадлежность этого произведения, которое сам автор именует «повестью в стихах» —

Crestiiens se veut entremetre,

Sans nient oster et sans nient metre,

De conter un conte par rime, —

(v. 1—3)

может вызвать разные решения. По содержанию «Вильгельм Английский» резко отличается от всего, созданного поэтом. Дело здесь не в том, что книга эта — одна из ранних (заметим, что такая датировка не абсолютна: Ж. Фраппье предположил, что «Вильгельм» мог быть написан после «Клижеса»[86]). Важнее источники, определившие и сюжет, и его разработку.

Нам важно это произведение (не являющееся литературным шедевром и уступающее другим книгам автора) тем, что при его создании столкнулись две, казалось бы, совершенно различных литературных традиции, одна из которых обычно учитывается в числе источников куртуазного повествовательного жанра, другая же, как правило, не берется в расчет. В сложном противоборстве-взаимодействии этих традиций и родилось произведение Кретьена. Одна из этих традиций восходит к агиографии; другая связана с использованием в куртуазном повествовании нарративных структур античного романа. В данном случае речь пойдет о греческом романе II в. п. э. «История Аполлония Тирского», пересказанном по-латыни в VI в.[87] Оказав очень значительное влияние на формирование романного жанра (на что справедливо указал Морис Дельбуй[88]), «История Аполлония Тирского» дала складывающемуся жанру готовые принципы построения замысловатой и разветвленной сюжетной структуры. Правильнее, впрочем, было бы говорить не о всяком куртуазном романе (скажем, не о произведениях типа «Романа о Тристане» и не об обработках античных эпопей и бретонских сказаний). Строго говоря, повествовательная структура «Истории Аполлония Тирского» оказалась наиболее пригодной для тех произведений романного жанра, которые нельзя считать ни «рыцарскими», ни «куртуазными». Дело не в том, что в памятниках этого типа нет рассказа о воинских подвигах, что в них отсутствует и фантастичность, почти обязательная для любого «рыцарского» повествования, что отношения персонажей строятся совсем по иным меркам; важнее, что здесь на первый план выдвигаются иные человеческие качества, чем воинская сноровка и храбрость, чем «пристойная» любовь и верность даме. И в романе об Аполлонии, и в «Вильгельме» Кретьена основной чертой характеров героев оказывается смирение и долготерпение. Лишь благодаря этим качествам им удается снести все превратности судьбы и дождаться счастливой развязки. «Куртуазными» подобные повествования также не назовешь, ибо они не прославляют куртуазных этических ценностей (хотя героями произведения и оказываются представители куртуазной среды). Так, жена героя книги Кретьена восклицает, обращаясь к мужу:

Nos avons moult eu ensamble

Joie, rikice, honor et aise;

Doel, povrete, honte, mesaise

Devons nos ensamble endurer.

(v. 286—289)

Но так, между прочим, могла бы воскликнуть и Энида Кретьена де Труа: такая позиция вполне соответствовала кретьеновской концепции брака. Но далее сходство с другими книгами нашего поэта заканчивается. Лишь безропотное снесение всех ударов судьбы и обеспечивает героям конечное воздаяние. С точки зрения куртуазных идеалов эти герои пассивны. Но как просто люди, вне их сословного (и жанрово обусловленного) контекста, они обнаруживают и жизненную цепкость, и находчивость, и стойкость. Несмотря на все выпадающие на их долю испытания, они не сдаются, не гибнут. Причем оценка их поведения двойственна: их «живучесть» истолковывается не только как следствие их активности и изворотливости, но и вмешательства провиденциальных сил. Именно это роднит произведение Кретьена с агиографией (в частности с популярными в то время легендами о святом Евстахии). Вообще, отметим, что на житийные памятники структура романа об Аполлонии оказала неоспоримое воздействие [89]. На этот факт полезно обратить внимание. Но взаимоотношения романного жанра с агиографией были, естественно, сложнее, чем обладание общим источником. Античный образец сообщил памятникам разных жанров — романному и житийному (тем сблизив их) — повествовательную структуру, мотив вмешательства иррациональных сил и превратности судьбы. Понятно, что эти мотивы хорошо подошли некоторым типам житийных памятников. И для романа вполне определенного типа. Какого же?

Античный памятник, его структура и его мотивы повлияли особенно ощутимо на роман авантюрный (если понимать «авантюру» не в специфически рыцарском смысле), образцов которого, однако, не так уж много (мы встретимся с ними в последующих главах нашей работы). Наиболее ярким примером воздействия «Аполлония Тирского» остается «Вильгельм Английский» Кретьена.

Структура двух произведений действительно очень близка. В сюжете обоих памятников четко намечены три линии, объединяемые в развязке, — судьбы соответственно главного героя (Аполлоний и Вильгельм), его жены (Архистратида и Грасиена), их детей (дочери Тарсии в античном романе, сыновей Ловеля и Марэна у Кретьена). Отличаются книги исходной ситуацией: в «Истории Аполлония» герой скрывается от гнева царя Антиоха, тайну которого он разгадал, и в скитаниях попадает во всяческие передряги; у Кретьена иначе: голос свыше повелевает английскому королю Вильгельму раздать все свое имущество, отказаться от власти и обречь себя на лишения и невзгоды. В античном памятнике, не утратившем связей с фольклорными мотивами (отгадывание загадок, сватовство к недоступной царевне и т. п.), больше обоснованности в поведении протагонистов. У Кретьена эта мотивированность развития сюжета заменена божественным соизволением. Но на этом религиозная окрашенность произведения внешне кончается: мотив смирения перед судьбой находит себе соответствие и в античном романе и может быть истолкован просто как черта характера героя или даже как типологическая примета памятника. Однако здесь следует сделать одно уточнение. Как убедительно показал М. М. Бахтин, в греческом романе (взятом как обобщенный тип повествования, обладающий определенным набором признаков) развитие сюжета представляет собой «вневременное зияние между двумя моментами биографического времени» [90]. Поэтому все те превратности судьбы, через которые проходят герои греческого романа, не изменяют их биологически и духовно (это же можно было бы сказать о протагонистах такого средневекового куртуазного романа, как рассмотренный нами «Флуар и Бланшефлор»). Т. е. в результате всех сюжетных перипетий в греческом романе психологического преображения героев не происходит. Как мы знаем, в романах Кретьена дело обстоит иначе. «Вильгельм Английский» не представляет здесь исключения. В этой книге серия приключений оказывается суровой проверкой для героя. По крайней мере таков был замысел произведения, что соответствовало законам житийного жанра. Но структура античного повествования не могла не нарушить изначальной задачи, на что справедливо указал Ж. Фраппье [91]. В книге появилась двойственность в решении первоначального замысла. Назидательность, обязательная для агиографического сочинения, уступила место чистой занимательности и неподдельному интересу к замысловатой игре случайностей и превратностей. Т. е. книга более тяготела к жанру романа, а не жития. Последнее как бы оставило в ней лишь следы — в исходной ситуации, в мотивах смирения перед ударами судьбы, в провиденциальности развязки. На примере этого произведения нашего поэта хорошо видно, как античная традиция, столкнувшись с религиозной, преобразовывала последнюю, и насколько античное влияние было широким, затронув даже такие жанры средневековой литературы, для которых это влияние, казалось бы, было противопоказано.

Отметим еще одну черту этой книги Кретьена. Мы говорили, что в памятниках, близких к житийным произведениям, героем может быть представитель куртуазного (точнее, феодального) мира. Но превратности жизни сталкивают такого героя с людьми совсем иных социальных кругов. Тем самым роман такого типа (как и близкие ему, а порой от него с трудом отчленимые памятники агиографии) оказываются ориентированными на изображение таких бытовых подробностей, которые если и встречались в куртуазном романе, то занимали в нем подчиненное, совсем незначительное место. Так, кретьеновский герой, служа домоуправителем у богатого буржуа, направляется своим хозяином по ярмаркам (в Бар-сюр-Об, Провен, Труа), где выгодно покупает и не менее выгодно продает. В такой роли трудно было представить героев других романов нашего поэта. Такое решение характера и такие детали диктовались законами жанра. Задачи изображения смирения героя требовали рассказа о его соприкосновении с самыми разными сторонами действительности, порой вполне обыденными и даже низменными. Но внимательное отношение к ним в повествованиях такого типа объясняется не только подобной сюжетной установкой, но и несомненным демократизмом, типичным для целого ряда памятников агиографии, недаром находивших внимательных слушателей в народной среде.

Рыцарский роман не был отделен непреодолимой стеной от других повествовательных жанров, в том числе от такого популярного, каким была агиография. Более того, эти два жанра часто обнаруживали генетические связи и столь близко соприкасались, что отнесение некоторых памятников к тому или иному жанру оказывается факультативным. Констатировав это и сославшись как раз на пример «Вильгельма Английского», Поль Зюмтор замечает, однако: «Тем не менее эти тексты (т. е. агиографические сочинения. — А. М.) типологически отличны от других текстов благодаря воздействию латинской церковной традиции; часто они просто суть переводы; поучение, в них заключенное, зачастую выражено достаточно непосредственно» 31.

Думается, «Вильгельм Английский» представляет собой исключение; в нем нарремы греческого приключенческого романа особенно очевидны. Другие житийные памятники несли в себе значительно больший нравоучительный заряд, в значительно большей степени учили благочестию. Тип рыцарского романа, созданного Кретьеном де Труа, был иным. Идеи благочестия и смирения в нем были как бы вынесены за скобки, присутствуя лишь имплицитно (в известной мере даже в «Персевале»). Этот тип романа оказался самым популярным и самым продуктивным. Его основные типологические черты следует рассмотреть более подробно.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вопросы типологии романа «бретонского» цикла.

Существует мнение, что лишь писатели второго ряда в полной мере реализуют ресурсы направления или жанра, причем не выходят ни на миллиметр за их пределы. Но не только. Именно они, а не гении, не титаны, создают жанровые модели, образцы, не противоречащие типологическим признакам данного литературного феномена. Совсем недавно Сергей Залыгин писал в «Литературной газете»: «Похоже на то, что удел не первых, а «вторых» писателей — создавать модели жанров, возводить те крепости, которые безотлагательно будут штурмовать гении, но это лишь докажет, что литература развивается одновременно в двух направлениях — в формировании жанров и в их деформации»*. Применительно к литературе средневековья с ее пристрастием к клишированности, с ее эстетикой тождества, казалось бы, это верное наблюдение оказывается ошибочным. Действительно, вряд ли у кого-нибудь вызовет возражение тот факт, что именно Кретьен де Труа явился создателем одного из самых продуктивных типов рыцарского романа, хотя появление его произведений и было подготовлено всем недолгим предшествующим периодом эволюции жанра. Также не подлежит сомнению, что романы Кретьена относятся к числу наиболее значительных памятников романного жанра. Т. е. законы последнего были созданы писателем несомненно первой величины.

Однако мысль С. Залыгина (впрочем, она высказывалась и до него) не утрачивает своей аксиоматичности и при обращении к средневековой литературе, и в частности к творчеству Кретьена де Труа. Но здесь перед нами случай особый. Поэт из Шампани действительно первым создал роман нового типа и тем самым установил законы жанра.

1 Залыгин С. Первые среди вторых. — «Литературная газета», 13 августа 1975 г.

Но следует различать примитивное использование этих законов и их свободное истолкование. Эти законы, сама модель жанра может связывать творческую фантазию художника или, наоборот, давать ей новые импульсы. У Кретьена мы находим второе, и поэтому каждое его произведение имеет свое индивидуальное лицо, тогда как романы его многих последователей очень похожи друг на друга. Кретьен не сформулировал жестких законов жанра, и когда начинают несколько иронически описывать черты рыцарского романа (например, Гегель), то оказывается, что в эту утрированную и огрубленную схему в общем-то не укладываются книги нашего поэта.

Этим мы хотим сказать, что построение произведений Кретьена де Труа в достаточной степени ненормативно, хотя с полным основанием можно говорить о типе рыцарского романа, созданного поэтом. Заметим также, что реализовав возможности этого типа романного повествования в своих первых четырех книгах (в данном случае мы не включаем в это число «Вильгельма Английского»), сам Кретьен попытался «штурмовать» установленные им самим законы, обратившись к роману иного типа в своем незавершенном «Персевале». Однако тип был создан и затем плодотворно использован многими последователями Кретьена де Труа. Этот тип рыцарского романа может быть описан изнутри, т. е. путем вычленения определенных признаков, общих для всех книг поэта, и извне — сопоставляя эти книги с другими памятниками романного жанра, возникшими до этих книг или одновременно с ними. Думается, оба эти подхода должны дополнять друг друга.

Как известно, Кретьен де Труа совсем не первым обратился к бретонским сюжетам. В этом у него были предшественники, причем самые непосредственные, вроде Васа. Тем не менее, когда речь заходит о «бретонском романе», его зачинателем с полным правом следует считать нашего поэта. Действительно, Кретьен не выдумывал ни Артура, ни сенешаля Кея, ни королеву Геньевру. Не он сочинил утопию Круглого Стола. Не он ввел те топонимы, которые затем стали кочевать из романа в роман, — страну Логр, города Камелот или Тинтажель, лес Броселианд и т. д. Все это (и многое другое) уже было у Гальфреда Монмутского, у Васа, в валлийских «мабиноги» (небольшие прозаические повествования типа ирландских «саг»), в устных бретонских легендах, возможно, в каких-то несохранившихся рукописях, которыми мог воспользоваться наш поэт. Итак, первой особенностью романа, созданного Кретьеном, была его «материя» — бретонский сюжет.

Предшественники Кретьена (и его далекие последователи) стремились уложить легендарный артуровский материал в рамки традиционной истории. Так, например, поступал Вас. Т. е. там перед нами была историзация мифа. У Кретьена как раз наоборот. Для него фиктивность, сказочность изображаемой им «бретонской» действительности непреложна. Это не «история», это «повествование» (conte) о чем-то выдуманном, в действительности не бывшем и именно поэтому интересном, занимательном. Сам поэт не раз приглашает читателя послушать его баснословия. Он, конечно, ссылается и на некие «старые книги», на «древние предания», повествующие о событиях стародавних, теперь уже легендарных. Но ссылки эти — не более, чем дань условности, чем следование правилам игры.

Созданная поэтом художественная действительность не только противостоит действительности реальной, реализуя ключевую для романов этого типа оппозицию «мир реальный — мир вымысла», но является как бы частью более обширного художественного континуума, который предполагается хорошо известным читателю. Иначе говоря, если пять романов Кретьена представить как некий замкнутый «текст», то этот последний обладает двойной «валентностью», т. е. ассоциативностью по отношению к некоему предшествующему «тексту». С одной стороны, творчество поэта обнаруживает связи, опирается — причем не только имплицитно, но и в достаточной степени эксплицитно — на предшествующую традицию, например на Васа. С другой же стороны — перед нами сознательная фикция: указание на то, что данный «текст» стоит в ряду других «текстов», посвященных тем же темам, — бретонским сказаниям о короле Артуре и его рыцарях.

Такая трактовка бретонского материала была необыкновенно плодотворна и таила в себе потенциальные возможности циклизации. Она позволяла сразу обращаться к приключениям протагониста, не описывая ни генеалогии его художественного универсума, ни его собственной, личной генеалогии. Артуровский мир в романах такого типа существует как некая вымышленная, абсолютно фиктивная данность, организованная по специфическим, лишь ей одной присущим законам. Фиктивность артуровского мира является еще одним существенным признаком рыцарского романа кретьеновского типа. Эта выведенность артуровского мира за пределы реальной действительности реализуется в романах Кретьена не только в частых отступлениях, в которых поэт говорит, что о чем-то расскажет подробно, о чем-то умолчит или сообщит кратко (см., например, в «Эреке и Эниде» ст. 5208, в «Персевале» — ст. 2678—2681 и многие другие), рассуждает о преимуществах того или иного приема описания (см. «Клижес», ст. 2782—2792), т. е. делает читателя соучастником своего творческого процесса, но и в частых апелляциях к прошлому, когда-де совсем иначе любили, иначе понимали рыцарский долг и т. п. Это «прошлое» и есть во многом тот фиктивный «текст», предшествующий «тексту» Кретьена. Т. е. это вполне вымышленное, фиктивное прошлое. Оно не адекватно прошлому эпоса.

Это не значит, что художественный мир Кретьена не имеет никаких точек соприкосновения с реальной действительностью. Внешне такие точки есть (мы имеем в виду не намеки на некоторые конкретные исторические события эпохи, скажем, в «Клижесе» — на скандальную связь английского короля Генриха II с Роземондой Клиффорд). Как правило, это касается топографии артуровского мира, созданного Кретьеном, где наряду с конкретным Лондоном или Нантом упоминаются вполне вымышленные Камелот и Карлеоп, где собственно и происходит основное действие. Это можно сопоставить с округом Йокнапатофа Фолкнера или Пятью Городами Беннета. Однако введение в художественное пространство романа реальных топонимов не делает артуровский мир более реальным (как это было, например, у Фолкнера, Троллопа или Томаса Гарди). Упоминание Лондона, Рима, Константинополя или Дуная рядом со страной Логр или лесом Броселианд, рядом с Карлеоном или Тинтажелем создает иллюзию внереального пространства, причудливо и фантастично сосуществующего с реальным или наложенного на него.

Причудливая и противоречивая топография артуровского мира Кретьена разительно отличается от предшествующих обработок бретонских легенд (скажем, у Васа). Кретьену не надо было приводить топографию своего вымышленного мира рыцарства в стройную и, главное, непротиворечивую систему. Дело, конечно, не только в том, что источники, по-видимому, давали поэту не сведенный к некоему единству материал. Быть может, важнее, что эта некоторая топографическая (а, как увидим далее, и временная) неопределенность соответствовала внутренней структуре изображенной поэтом действительности, существующей и функционирующей по своим собственным законам.

Как мы уже говорили, Артур у Кретьена де Труа — это король бриттов, но царство его распространяется по всей Европе. Впрочем, так было и у предшественников нашего поэта, у которых экспансия мифического артуровского королевства порой заходила весьма далеко. В известной мере королевство Артура — в докретьеновской традиции — может быть отождествлено с так называемой Анжуйской империей Плантагенетов, куда, помимо Британских островов, входила вся западная Франция (Аквитания) с такими городами, как Руан, Ренн, Нант, Тур, Бордо. Политический подтекст этой субституции понятен. У Кретьена это отождествление не отрицается (что может быть объяснено как кельтскими источниками нашего поэта, так и его возможными связями с английским двором), но одновременно не скрывается его условность. Королевство Артура, как мы говорили, не имеет границ с реальными государствами XII в., хотя таковые и не раз упоминаются в кретьеновских романах. Они, эти всамделишные королевства и герцогства, входят в оппозицию «мир реальный — мир вымысла», пронизывающую творчество поэта. Они противостоят государству Артура, а не граничат с ним, они подчеркивают его особость. Так, скажем, Испания или Венгрия для Кретьена — это всего лишь не-королевство Артура, это нечто от него бесконечно далекое и с ним не пересекающееся. Мир Артура не имеет реальных границ потому, что он безграничен. Но также и потому, что он откровенно вымышлен. И это самое важное.

Таким образом, вневременность и пространственная нелокализованность артуровского мира в романах Кретьена и его последователей делают эти романы нарочито аисторичными. В этом они противостоят наивной историчности «Энея», «Романа о Трое», «Романа об Александре»* и т. д. Противостоят даже какому произведению, как «Флуар и Бланшефлор», где исторические «привязки» были совсем не обязательны, никак не диктовались сюжетом, но тем не менее существовали.

Французский медиевист Антим Фуррье, детально изучивший творческий метод Кретьена, определил его как «магический реализм» [92], понимая под этим переплетение реалистических и фантастических элементов. Обильное введение фантастики является важным признаком «бретонского» романа созданного Кретьеном типа. Это введение фантастики, привнесенной из кельтского фольклора, и позволяет нашему поэту создать иллюзию особой действительности, в которой функционируют его герои.

Нельзя сказать, что мир Кретьена — это какой-то «антимир», мир наоборот. Мир обыденной реальности, описанный порой даже с мелочной дотошностью, и мир фантастики в романах Кретьена переплетаются, сосуществуют, подменяют друг друга. Здесь сказалась не только наивная доверчивость средневекового человека, жадно впитывающего не рассказы, а росказни о всем загадочном, таинственном, чудесном. Когда Жан де Мандевиль в начале XIV столетия пустил в обращение свое вызывающе неправдоподобное описание путешествия по восточным странам (где он не потрудился побывать), его не стали обвинять в мистификации. Создаваемый художником фантастический мир и воспринимался современниками как порождение творческой фантазии. Рассказ считался тем интереснее, чем он был неправдоподобнее. Это не значит, что фантастическое непременно воспринималось как некий условный код. Скорее наоборот. Для большинства фантастическое было чем-то само собой разумеющимся, даже привычным. «Люди жили в атмосфере чуда, считавшегося повседневной реальностью. Самостоятельно мыслящая личность была развита относительно слабо, коллективное сознание доминировало над индивидуальным. Вера в слово, изображения, символы была безгранична и не встречала никакой критики, — в этих условиях фальсификация неизбежно имела большой успех. Идея и действительность не были четко расчленены, и не представляло трудности принять за подлинное то, что было

Должным, а не действительным. Легковерность средневековых людей общеизвестна. Вера в россказни о говорящих животных и о посещениях людей нечистой силой, в видения и чудесные исцеления, поклонение мощам и другим священным предметам, склонность объяснять социальные явления положением небесных светил и иными сверхъестественными знамениями и многое другое не удивляют, если помнить о господстве религиозной идеологии, о невежестве и неграмотности подавляющей массы населения, об отсутствии научного мышления и регулярных средств информации» [93]. Правда, здесь следовало бы внести небольшие уточнения. А. Я. Гуревич, точку зрения которого мы, конечно, разделяем, справедливо говорит об отсутствии научного мышления. Видимо, правильнее было бы говорить о строго (или достаточно) научном мышлении, которого действительно еще не было, но какие-то зачатки которого уже спорадически появлялись. Но важно подчеркнуть другое. Отсутствие научного мышления постоянно (и неизбежно!) компенсировалось наличием мышления поэтического, и это в нашем случае особенно важно. Отметим также, что у А. Я. Гуревича речь идет о сведениях, которые мы бы назвали «документальными» (причем в сознании средневекового человека сведения о чуде также были документальными). Рыцарский же роман, каким он был создан Кретьеном, был ориентирован на выдумку, на вымысел, хотя его авторы и ссылались зачастую на какие-то доподлинные старинные книги, из которых они якобы почерпнули рассказываемые ими истории, и старательно подчеркивали, что сообщают чистейшую правду. Эта видимость истинности сообщаемого в повествовательных жанрах типична для средневековья, и ее полезно отметить. В лирике было иначе[94]. Ни для авторов романов, ни для их слушателей, всегда готовых сделать вид, что они верят этой прельстительной лжи, не вставало вопроса об истинной подлинности повествования. Характерно, что персонажи романа, если им случалось сообщать о каком-либо чудесном событии, также настаивали на своей правдивости. Например, Калогренант в «Рыцаре со львом» обещает говорить только правду,

car ne vuel pas parler de songe

ne de fable, ne de manconge.

(v. 171—172)

Эти частые оговорки не должны восприниматься (да и никогда не воспринимались) буквально. Они как раз указывают на выдуманность фантастического, хотя последнее и подается как правдоподобное, что подкрепляется способами его введения в повествование. Средневековье, особенно позднее, знало и порождения прихотливого вымысла, как бы порвавшего все связи с реальностью (например, многие картины Босха). Впрочем, и в этом случае подобный «антимир» создавался из деталей мира действительного. У Кретьена, наоборот, фантастика органически вписана в реальность. Во-первых, загадочное, чудесное передается через будничное и обыденное. В дальнейшем это стало привычным приемом, о чем писал, в частности, Проспер Мериме: «Известен рецепт хорошей фантастической сказки: начните с точных портретов каких-нибудь странных, но реальных личностей и придайте им черты самого мелочного правдоподобия. Переход от странного к чудесному почти незаметен, и читатель таким образом окажется в области фантастики раньше, чем успеет заметить, что покинул действительный мир». Во-вторых, у Кретьена де Труа мир реальный и мир фантастический — это не совмещение двух действительностей, противостоящих друг другу, это одна особым образом организованная действительность, в которой фантастика, феерия являются определяющими и не вызывают недоумения героев.

В этом мире полно внезапно возникающих и так же неожиданно исчезающих замков, здесь есть страны, где время остановилось и где царит вечная весна (или, наоборот, где все сковано леденящим холодом), в этом мире постоянно встречаются странные неземные существа, волшебные напитки, дарующие молодость или забвение, злые карлики, оборотни, прекрасные девушки, превратившиеся в отталкивающих змей, и т. п. И все это не менее реально, чем подробнейшим образом описанный быт средневекового города или замка. Этот фантастический мир изображен не только со скрупулезной дотошностью через мельчайшие свои проявления, но и как постоянная возможность чуда, как некая константа, являющаяся реализацией лежащей в основе кретьеновских романов оппозиции «мир реальный — мир вымысла». Таким образом, вся художественная действительность романов Кретьена де Труа оказывается вымышленной, несмотря на огромное число точных наблюдений и описаний, что позволяет изучать по произведениям поэта быт и нравы его эпохи. И вот что еще необходимо отметить. Фантастика в «бретонском» романе проявляется главным образом не в населении художественного пространства загадочными существами, т. е. не в определенном наборе персонажей, а в потенциальной возможности непредвиденных и ирреальных превращений. Что касается фантастических персонажей, то число их «разновидностей» совсем невелико. Это в основном великаны, карлики, огнедышащие змеи и драконы. И это, собственно, все. Мерзостные сатанаилы, рожденные смертной женщиной от дьявола, с которыми мы встречаемся в романе «Рыцарь со львом», в общем редки. Рядом с чисто фантастическими персонажами (вера в которых была в народе необычайно сильна и стойка) надо поставить экзотических животных, которые вряд ли встречались в лесах центральной Европы, но рассказы о которых не могли не увлекать доверчивых средневековых слушателей.

Итак, носителями фантастических свойств оказываются, таким образом, не персонажи (хотя в рыцарском романе бывали, конечно, и волшебники, колдуны, феи, способные творить чудеса, — Мерлин, Моргана, но они не являются у Кретьена действующими персонажами, даже почти не упоминаются[95]), а определенные отмеченные места художественного пространства, о чем еще будет сказано. Средневековый человек еще не вычленял себя из мира природы (и поэтому обращал на последнюю мало внимания[96]). Его привлекало в природе только необычное и загадочное, на худой конец — пароксизмы в ее бытии. Поэтому в поэтическом сознании (что особенно явно сказалось как раз в «бретонском» романе) фантастической оказывается вся природа, вся окружающая героев действительность. Говоря о бретонских сказаниях, Э. Ренан заметил: «Вся природа заколдована и изобилует, подобно воображению, бесконечно разнообразными созданиями» [97]. Но можно было бы говорить не о «созданиях», а о «превращениях».

Откуда эта фантастика — попятно. Оттуда же, откуда загадочные химеры Собора Парижской Богоматери, причудливые «дьяблерии» в орнаментике манускриптов, на капителях колонн, на фронтонах, фризах, порталах.

В изобразительном искусстве, по природе своей статичном, нельзя было изобразить процесса фантастических превращений, неожиданного появления персонажа, его не менее непредвиденного исчезновения. Это компенсировалось насыщением пластики фантастическими существами, которых, повторяем, было меньше в романе. Все это пришло из народного сознания, не порвавшего со своими дохристианскими верованиями и представлениями, удачно названными А. Я. Гуревичем «системой магического мышления» [98]. Здесь есть мифологемы интернационального сказочного фольклора и специфически кельтские (недаром мы рассматриваем романы на «бретонские» сюжеты). Действительно, фантастика Кретьена близка к фантастике волшебной сказки.

Было бы заманчиво сопоставить романы Кретьена (или созданный им тип рыцарского романа) с волшебной сказкой, знакомой фольклору, по-видимому, всех народностей. На первый взгляд, многое в таком романе напоминает сказку: изолированный герой, который проходит через серию испытаний, второстепенные персонажи, выполняющие роли «посредника», «друга», «врага» и т. п., линейность и однонаправленность интриги, переплетение реальности с фантастикой и многие другие. Однако, как справедливо показал В. Фёлькер[99], романы Кретьена сложнее сказки. В трактовке феерии у нашего поэта нельзя не заметить легкой иронии и откровенной игры. Примеры тому убедительно подобраны Ф. Менаром в его обстоятельной работе. Так, описывая в «Эреке» Черный Остров, Кретьен не без сарказма говорит, что там не было ни грома, ни молнии, ни жаб, ни змей, ни летнего зноя, ни зимы (ст. 1898—1901). В «Рыцаре со львом» также с несомненной долей иронии описана буря у волшебного источника. Комично недоумение Персеваля, который констатирует утром исчезновение замка Грааля. Впрочем, ироническое восприятие чудесного самими персонажами повествования мы найдем, однако, скорее у Готье из Арраса, чем у нашего поэта.

В волшебной сказке восприятие природы было продиктовано магическим сознанием, поэтому ее фантастика была органична. Ведь «в системе магического мышления природа не противостоит человеку в качестве чего-то внешнего по отношению к нему. Она мыслится как всеобъемлющая живая стихия, пронизанная таинственными могущественными силами, и в эту стихию включен и человек. Его взаимодействие с природой — столь интенсивное и всестороннее, что он не способен взглянуть на нее со стороны, он — в ней, через него проходят силовые линии функционирования мира, и человек постоянно активно участвует в этой космической пульсации» [100]. Такое восприятие человеком мира, природы, самого себя вошло и в роман Кретьена, но вошло лишь как вполне осознанный прием и существует только в этом качестве.

Фантастическое в волшебной сказке, как правило, было лишено каузальной обусловленности. Цветан Тодоров[101] предлагает разграничивать в ней «странное» (то, что затем находит себе объяснение), «чудесное» (то, что может быть объяснено лишь вмешательством сверхъестественного) и «фантастическое» (то, природа чего остается неясной). Если применить это подразделение к кретьеновскому роману, то у нашего поэта мы найдем все три типа феерии по Тодорову. Но предпочтение Кретьен отдает первому и третьему: с одной стороны, ой рационализирует фантастику, тем самым во многом ее снижая и иронически высмеивая, с другой — оставляет читателя в некотором недоумении, ловко писателем спровоцированном. Вообще же Кретьен де Труа и в феерическом стремится не обрывать каузальных связей.

Отметим затем, что второстепенные персонажи романа не столь однолинейны, как в сказке, поэтому к ним плохо приложимы пропповские «функции» (даже в их греймасовском перетолковании). Это не противоречит идее клишированности, столь типичной для средневековой литературы, клишированности ситуаций и характеров-масок (так, Кей — непременно трусливый хвастун и клеветник, Говен — ветреный любовник и безрассудный искатель приключений. Но ведь не только же!). Т. е. однофункциональность не равнозначна клишированности.

Затем, в отличие от героя сказки, протагонист кретьеновского романа — это обязательно развивающийся персонаж, которому не чужды внутренние психологические конфликты. Кроме того, герой романа является представителем конкретной социальной среды и носителем вполне определенных, социально детерминированных этических ценностей. И хотя к тем или иным персонажам приложимы «функции действующих лиц», обоснованные для волшебной сказки В. Я. Проппом[102] (отлучка, запрет и нарушение запрета, разведка вредителя и выдача ему сведений о герое, подвох и пособничество и т. д.), их набор для романа должен быть иным и их последовательность вариативна (в отличие от неизменности этой последовательности в сказке). Еще менее приложим к роману установленный В. Я. Проппом набор персонажей — антагонист (вредитель), даритель, помощник, царевна, или ее отец, отправитель, герой, ложный герой. Совершенно очевидно, что применительно к роману этот набор должен быть также иным: и большим, и не столь однофункциональным. Т. е. набор действующих лиц должен быть достаточно широк, а их функции не только укрупнены, но и отчуждены от протагониста, что придает второстепенным персонажам большую автономность. Следует также заметить, что на парадигматику сюжета романа не наложено таких жестких синтагматических ограничений, как на сюжет сказки. Эти ограничения, конечно, есть, и ими стоит заняться специально. Сейчас же отметим лишь, что «сказочность» романов Кретьена де Труа и его последователей говорит об их некоторых источниках, но не позволяет приравнивать их к волшебной сказке и применять к ним методы анализа последней.

Вместе с тем «сказочность» романов Кретьена была основополагающей и конструктивной. Чудесное, необычное были положены в основу организации поэтом в его романах художественного времени и художественного пространства в их функциональной обусловленности характером и душевным состоянием героев. Приемы этой организации было бы полезно рассмотреть подробно. На важность изучения пространственно-временных отношений в художественном произведении указывалось уже не раз. Так, Д. С. Лихачев писал: «...в каждом литературном и фольклорном произведении как бы существует свой мир со своими свойствами. В этом мире может быть свое пространство, большое или маленькое, соотнесенное с реальным или чисто условное. В нем есть и свое время. В нем существует своя степень быстроты действования лиц. События могут происходить легко или затрудненно. Даже обычные физические усилия действующих лиц могут встречать большее или меньшее сопротивление окружающей, физической же, среды. В зависимости именно от силы этого сопротивления так или иначе развертываются события или совершаются действия. От этого авторского представления о мире зависят темпы, охват событиями пространства, быстрота передвижения, быстрота реакций действующих лиц на действия внешней среды, даже большая или меньшая насыщенность событиями произведения и многое другое» [103]. Эти важные соображения можно было бы дополнить интересным наблюдением С. Ю. Неклюдова: «Пространственно-временная система художественного произведения в известном смысле может рассматриваться как фон сюжетного повествования, соотносящий отдельные сюжетные единицы и целые сюжетные образования не только между собой, но и с элементами, лежащими вне данного текста и вне данной системы (вплоть до реального исторического времени и географического пространства)» [104].

Таким образом, пространство и время художественного произведения не только обусловлены характером и поведением его героев, но и зависят от сюжета, от того литературного ряда, в который включен данный памятник. Эти категории являются важными компонентами поэтики жанра. Причем в известной мере безразлично, является ли осмысление автором этих категорий стихийным или сознательным. Решение проблемы пространственновременных отношений в рыцарском романе является одним из критериев типологической характеристики данного жанра.

Специфике решения пространственно-временных отношений в куртуазном романе кретьеновского типа была посвящена обстоятельная статья Ф. Менара [105]. В этой работе ученый отмечает неточность и неопределенность временных критериев в романе Кретьена. В этом Ф. Менар видит отзвуки магического времени волшебных сказок, протекание которого характеризуется прерывистостью. Но, как полагает ученый, наш поэт чуть подсмеивается над магическим временем, т. е. сознательно использует его «особенности» в своих художественных целях. Протекание времени в романах созданного Кретьеном де Труа типа подчинено задачам и ритму повествования. Очень важны наблюдения исследователя над разным характером протекания времени в зависимости от образа жизни персонажа: для простого труженика время медленно тянется, для рыцаря, особенно во время рыцарского поиска или поединка, — стремительно летит.

Не оспаривая выводов Ф. Менара, мы попытаемся ниже более детально рассмотреть характер временной организации романов Кретьена де Труа.

Художественное время рыцарского романа (причем не только созданного нашим поэтом типа) нерасторжимо связано с сюжетом, являясь основным средством его организации. Поэтому время романа замкнуто: оно начинается с началом произведения, исчерпывается с его завершением. Биологически время романа кретьеновского типа открыто: его герои продолжают жить и за пределами произведения, но это их внероманное бытие для сюжета произведения совершенно несущественно. В этом, между прочим, основное отличие романов Кретьена от различных манифестаций легенды о Тристане и Изольде, где рождение и смерть протагониста являются существеннейшими структурными эпизодами повествования. Но замкнутость художественного времени у Кретьена и его последователей имеет и иной смысл. Время художественного произведения замкнуто, конечно — на фоне открытости, бесконечности псевдоисторического времени, в котором живет, движется, действует, но не меняется застылый, неподвижный артуровский мир. Его время — статично, в отличие от динамического времени конкретного произведения[106]. Поэтому перед нами некоторое темпоральное противоречие, являющееся отголоском эпического представления о spatium’e: герои движутся во времени, но общее время артуровского универсума неподвижно. Поэтому ни старый Артур, ни молодой Ивейн равным образом не стареют, они вечны, как вечен их мир.

По сравнению с этой неопределенностью время конкретного произведения данного типа не только конечно (хотя его точную продолжительность порой довольно трудно определить), но и достаточно невелико. Между двумя точками сюжета — началом и концом романа — не просто происходят всевозможные события, радостные и печальные, обыденные и фантастические, но и значительные изменения в психологии героев. Если молодые герои Кретьена и не меняются биологически (они остаются все такими же прекрасными и молодыми), то в психологическом отношении в конце романа перед читателем — совсем иные люди, возмужавшие, прошедшие через многие жизненные испытания, многое в жизни понявшие. Заметим здесь, что подобно тому, как подчас у Кретьена приключений оказывается слишком много для одного дня (и в этом смысле время этого дня условно), так и весь роман густо насыщен событиями, поэтому и все романное время условно и относительно (перенасыщенность событиями всего произведения и его минимальной сюжетной единицы у Кретьена находит себе параллель и в новой литературе; наиболее красноречивый пример тому — романы Достоевского).

Важной типологической особенностью «бретонского» романа стала направленность времени. Действительно, в романах Кретьена де Труа (а также, забегая вперед, отметим, что и таких его последователей, как Рауль де Уденк или Рено де Божё) время инициально, но не терминально: в романах обычно рассказывается о первых шагах героя на рыцарском поприще, а не о его кончине или закате жизни. Так, молодой Эрек впервые появляется при дворе Артура и добывает оружие для первого своего подвига; так Александр, отец Клижеса, впервые прибывает на Британские острова, наслышанный о царящей там подлинной рыцарственности; так, Персеваль еще далек от рыцарских подвигов, он не умеет владеть мечом и копьем и даже не знает, для чего служат щит, кольчуга и шлем. Как заметил Ф. Менар [107], в прошлое ориентированы второстепенные персонажи; они придают повествованию временную укорененность и стабильность, создавая некую темпоральную перспективу. Хотя протагонисты как бы не имеют прошлого (лишь Персеваль отправляется фактически на его поиски), их направленность к будущему относительна. О будущем они не думают, точнее его не планируют, хотя к нему и стремятся. Таким образом, направленность эта не биологическая, а сюжетная.

Время артуровского универсума, как уже говорилось, так соотнесено с историческим временем, что никаких хронологических пересчетов произвести нельзя. Художественное время «артурианы» поставлено с историческим временем в подчеркнуто неопределенную, неясную связь. Но столь же неясна и соотнесенность времени конкретного произведения с временем куртуазного универсума. События романа данного типа разворачиваются в какой-то совершенно неясный момент вечного бытия артуровского мира. Для Кретьена и его последователей отнесенность событий к какому-то определенному моменту, их место на условной хронологической шкале совершенно неважны.

И вот почему. Потому что протекание времени в артуровском универсуме иное, чем в романе; оно не линейно (и следовательно однонаправленно), а циклично.

В своем невнимании к соотношению времени произведения и псевдоисторического времени «артурианы» Кретьен де Труа идет еще дальше. Поэтому у него, как правило, приблизительно и условно даже указание на время года, в которое протекает действие. Поэтому-то у нашего поэта столь часто употребляется неопределенное слово «однажды» («ores»). Как увидим, отмеченными временными моментами повествования оказываются у Кретьена праздники (что вообще характерно для средневекового миросозерцания: лишь праздники членили в восприятии средневекового человека неразложимый и бесконечный годовой цикл).

Нарочитой неясности временной локализации «бретонского» романа противостоит его довольно четкая внутренняя временная структура.

В романе Кретьена де Труа мы можем выделить, во-первых, авторское время, время создания произведения. Обычно мы имеем с ним дело в прологах, где говорится о том, при каких обстоятельствах, по чьему указанию или для кого поэт создал свое произведение. Иногда подобные прологи включают целые краткие похвальные слова заказчику или патрону (см., например, «Персеваль», ст. 51 —56). Авторское время находит свою реализацию и в конце произведения, где — иногда кратко (см. «Клижес», ст. 6664), иногда пространно — говорится о том, что сюжет исчерпан и книга завершена. К этим заключительным словам, соответствующим авторскому времени, добавляется порой и время переписчика, например в «Рыцаре со львом» (ст. 6804—6812), где говорится, что на этом Кретьен свою книгу заканчивает, а переписал ее некий Гийо, чья мастерская находится напротив собора Богоматери. В иных случаях, например, в «Рыцаре телеги», говорится о том, что автор доверяет окончить свое произведение другому (см. ст. 7098—7112); тут сюжет оказывается еще не исчерпанным, хотя авторское время завершается. Наконец, мы имеем дело с авторским временем в случаях авторских отступлений, где обсуждается характер изложения, способы описаний и т. д. (в частности, как в «Клижесе», автор представляет себя, перечисляя свои предшествующие произведения и т. д.).

Авторскому времени как времени, соотнесенному с реальностью (реальностью творческого акта и — отчасти — читательского восприятия), противостоит время повествования как нарочито фиктивное. Это тот «художественный имперфект», который неопределенно ориентирован в прошлое. Но так как «художественный имперфект» каждого данного произведения коррелирует с «плюсквамперфектом» вымышленного исторического бытия артуровского мира, то, при всей своей условности, сюжетное время воспринимается как историческое — по отношению к внеисторичности артуровского времени.

Различные формы сюжетного времени распадаются в романе Кретьена и его школы на реальные и ирреальные, находящиеся в оппозиции и иногда — в дополнительном распределении.

Реальные типы сюжетного времени однонаправлены, их протекание соответствует темпу и направлению развития сюжета. У ирреального, фантастического времени иные законы. У пего может быть обратная направленность, оно может обнаруживать тенденцию к повышенной ускоренности или, наоборот, замедленности протекания. Это может быть время вечно длящееся. Именно с таким характером времени мы сталкиваемся, например, в «Романе о Персевале», в частности в тех эпизодах, где описано посещение героем замка Грааля. Торжественная процессия с копьем и чашей, которую видит Персеваль (см. ст. 3187—3253), повторяется изо дня в день годы и десятилетия, до тех пор, пока с земель Короля-Рыболова не будет снято заклятие. Здесь течение времени итеративно. Его движение не ведет к существенным изменениям в положении героев, в их личной судьбе. Такое время не связано с движением сюжета.

Иногда фантастическое время останавливается. Таков эпизод с посещением Говеном замка королевы с белокурыми косами. Как выясняется, эта королева оказывается Иджерной, матерью Артура («Персеваль», ст. 8721—8738). После смерти своего мужа Утерпендрагопа она уединилась в этих глухих местах, спрятав здесь свои сокровища и построив на скале замок с роскошными покоями. И с той поры время для нее остановилось (ст. 8739—8747). Она молода и прекрасна, хотя ее сын король Артур давно уже очень стар. Этот мотив остановки времени связан с кельтскими представлениями о переходе в «иной мир», где царит вечная молодость и вечная весна, так как время прекращает свое движение. Заимствовав этот мотив из кельтских мифов, Кретьен де Труа широко использовал его в своем творчестве, сделав сюжетообразующим фактором. Переход в «иной мир» не становится исходом земного бытия героев, «иной мир» и мир реальный сосуществуют, и персонажи могут переходить из одного в другой.

Характерно, что в романах поэта из Шампани фантастическое время чаще всего терминально. Оно начинается давно, где-то вне темпоральных рамок произведения, в бесконечной отдаленности, и идет к своему завершению, сменяясь временем реальным, ибо в романе обычно доминирует мотив снятия заклятия, освобождения от колдовских чар и т. п. Фантастичность времени, аномалии в его движении связаны у Кретьена как раз с мотивом зачарованности, с попаданием героя в иное пространство (о чем будет сказано ниже); колдовские чары останавливают время. А как же иначе? В замке Грааля время как бы «выключено», оно не может двигаться поступательно и Король-Рыболов не может стареть; время будет здесь снова «включено» лишь после того, как с замка будет снято тяготеющее над ним заклятие. Так и в «Рыцаре со львом» в эпизоде посещения Ивейном замка Гибельного Приключения, мы сталкиваемся с остановившимся временем: дочь хозяина замка юна и хороша собой, хотя уже многие годы ждет достойного ее жениха. Не стареют, не меняются и изнуренные непосильным трудом пленницы, день и ночь ткущие свою пряжу в глухих подвалах замка. В сражении с двумя монстрами Ивейн снимает с замка заклятие и освобождает пленниц, к которым очень быстро возвращается их прежний облик молодых и красивых знатных девушек и женщин. Время снова начинает свое движение, и юная дочь сеньора уже не может себе позволить столь беспечно, десятилетиями, ждать жениха.

Современники Кретьена искренне верили в магические свойства времени, не умея рационально объяснить некоторые особенности его индивидуального восприятия. Они замечали, что иногда время проходит быстро, незаметно, иногда — мучительно тянется. Отразилось это и в рыцарском романе. Аномалии и парадоксальность субъективного восприятия времени — у романистов в частности — истолковывались как его объективная фантастичность. В то время, когда субъективное от объективного еще не умели достаточно четко отделять, алогичность личного переживания пространственно-временных отношений объяснялась вторжением сверхъестественных сил. И вместе с тем уже в романе это свойство человеческого сознания (непреложное в коллективном опыте) использовалось как прием. Понимая особость временных законов, но не постигнув их строгой логики, писатели создали такие временные ситуации, которые не укладывались даже в рамки субъективного переживания времени, объясняя все фантастикой (т. е. ирреальным, необъяснимым). Так, если в обычном восприятии для путешественника времени протекло больше, чем для оставшихся дома, то в романе могло быть и совсем иначе: отправившемуся путешествовать кажется, что он был в чужих краях совсем недолго, тогда как у него на родине прошли многие десятилетия, и вернувшись, он застает своих сверстников глубокими стариками.

Время реальное и время фантастическое, противостоя друг другу и переходя друг в друга, как бы длятся параллельно, для разных героев по-разному, с разной скоростью и направленностью. Реальное время романа, развиваясь, всегда однонаправленно, тем не менее не постоянно в темпе своего движения, оно знает и замедления, и ускорения, и скачки. Мы можем выделить в романах Кретьена де Труа и его школы по крайней мере три типа реального времени — событийное, описательное и повествовательное.

Событийное время реализуется в эпизоде. Рамками его обычно оказывается день? внутри этих рамок движение времени может быть характеризовано как плавно-поступательное, замедления здесь редки. Забегая несколько вперед, отметим, что романы Кретьена явственно членятся на «сцены» и именно в «сценах» наличествует событийное время. «Сцена» у Кретьена де Труа не соответствует аналогичному театральному понятию; ее скорее можно сопоставить с «актом». «Сцена» — это законченный минимальный отрезок художественного времени и элемент сюжета, развивающийся непрерывно. Единство «сцепы», таким образом, обеспечивается по меньшей мере четырьмя факторами: протеканием во времени без разрывов и остановок, единством места, концентрированностью действия вокруг одного персонажа, завершенностью, исчерпанностью сюжетного куска. Некоторые «сцены» в романах Кретьена действительно построены по драматургическим законам и могут быть восприняты как запись театрального представления.

Такова, например, одна из важнейших сцен «Рыцаря со львом». После схватки у чудесного источника Ивейн врывается во дворец Эскладоса Рыжего; двери за ним внезапно захлопываются, рассекая его коня и срезая концы его шпор; герой оказывается в западне. Он в одной из передних зал дворца, в некоем обширнейшем вестибюле, откуда хорошо виден внутренний двор и куда ведут двери из других покоев. Появляется Люнета, которая узнает в Ивейне того самого рыцаря, который когда-то столь радушно встретил ее при дворе короля Артура. Она дает Ивейну чудесное кольцо, делающее его невидимым. И вовремя: дружина Эскладоса, скончавшегося от нанесенных Ивейном ран, ищет повсюду убийцу их господина. Зал наполняется дружинниками, обшаривающими все углы. Затем зал пустеет, и Ивейн наблюдает в окно за погребальной процессией и видит скорбь прекрасной вдовы. Снова появляется Люнета; Ивейн в пространном монологе анализирует возникшее в его сердце чувство к Лодине. Герой ищет поддержки у Люнеты, и она обещает ему свою помощь (ст. 900—1592). Эта обширная сцена, содержащая основную сюжетную завязку романа и занимающая более 10% его объема, может быть расширена за счет предшествущего ей поединка у источника (ст. 793—899). Все эти события охватывают один день; весь эпизод не членится на внутренние временные отрезки, и направленность времени, а также темп его протекания здесь едины. По таким же законам организуется и событийное время других подобных сцен как в этом, так и в остальных романах Кретьена.

Но поэт умеет и иначе, более сложно, организовывать событийное время. Иногда он добивается эффекта стремительности бега времени при замедлении темпа развития сюжета. Подобные временные убыстрения возникают тогда, когда наличествует или предполагается параллелизм двух действий. Так, например, юный Персеваль встречает в лесу группу рыцарей, спешащих на поиски ускользнувших от них пяти других рыцарей и трех девиц. Предводитель преследователей расспрашивает Персеваля, не видел ли он каких-либо путников, в каком направлении они проехали и как давно. Он явно торопится, и вопросы его кратки и точны. Но Персеваль как бы не замечает этих вопросов, он так поражен видом рыцаря, так восхищен сверканием и отделкой его вооружения, что может разговаривать лишь об этом. Рыцарь терпеливо объясняет ему, для чего служит копье, для чего — щит, шлем, кольчуга и т. д. И каждое объяснение заканчивает настойчивым вопросом о беглецах. Здесь любопытство Персеваля, замедляя развитие сюжета, создает впечатление убыстрения времени: ведь пока юноша узнает все детали рыцарской экипировки, беглецы оказываются все дальше от той лесной поляны, где их еще недавно видел Персеваль. Правда, об этом читатель лишь догадывается: литературе было еще далеко до приемов кинематографического монтажа. В описанной сцене событийное время течет нормально, сюжет же замедляется. Это нарушение равновесия между ними и создает нужный поэту эффект.

Возможен и обратный случай. Движение сюжета остается прежним, а событийное время как бы приостанавливается. Это можно проиллюстрировать ключевой сценой «Рыцаря телеги». Израненный, потерявший коня и копье Ланселот устало бредет за повозкой, управляемой карликом. Карлик предлагает рыцарю сесть в эту повозку и за это обещает сообщить ему о судьбе похищенной Геньевры. Как известно, Ланселот раздумывал ровно столько, сколько нужно времени, чтобы сделать три шага (и за эти три шага ему потом долго пеняла королева). В обычном представлении три шага — это меньше трех секунд. Но Кретьену нужно показать, как Ланселот сначала колеблется и как в конце концов любовь берет верх над разумом, и рыцарь садится в повозку, что было по представлениям тех времен великим позором [108] (ст. 360—377). Здесь замедление времени, его отрыв от темпа движения сюжета создает эффект, обратный тому, о котором мы говорили выше. Но так как восприятие времени у Кретьена де Труа субъективно (оно обычно дано через переживания героев), то и смена настроения персонажа означает изменение в ритме протекания времени. Как заметил Ф. Менар[109], когда герой внезапно задумывается, время останавливается.

Событийное время доминирует в романе. Нередки случаи его смены временем описательным или повествовательным, его переход во время фантастическое, но выход за пределы сюжетного времени мы у Кретьена вряд, ли найдем. В этом смысле показательно решение поэтом задачи рассказа о событиях прошлого, т. е. перехода ко> времени историческому (по отношению к событийному,, т. е. сиюминутному времени сюжета). Как правило, поэт вкладывает рассказ о прошлом в уста того или иного персонажа. Например, в «Рыцаре со львом» в качестве завязки романа приводится рассказ Калогренанта о таинственном приключении, которое было с ним семь лет назад; (ст. 142—580). Тем самым событийное время первого сюжетного дня романа не нарушается: Калогренант ведет свой рассказ о прошлом сейчас, сию минуту, перед всеми рыцарями Круглого Стола, и прошлое смыкается с художественной современностью.

Событийное время совмещается в романах Кретьена де Труа и со временем фантастическим в том смысле, что для героев, попадающих в заколдованные земли, течение времени может меняться, но может оставаться и прежним, тогда как для обитателей этих земель время останавливается вовсе или течет совсем по иным законам. Событийное время не беспрерывно. Оно членится, повторяя членение сюжета на эпизоды и «сцены». Иногда событийное время останавливается. Ему на смену приходит описательное или повествовательное.

Описательное время абсолютно статично. Оно соответствует остановке в развитии сюжета. Таково, например,, уже упоминавшееся отступление в «Рыцаре телеги», где объясняется, что ехать в повозке для благородного рыцаря постыдно. С описательным временем мы сталкиваемся во всех случаях описаний, толкований, разъяснений. В некоторых случаях его можно принять за авторское время (действительно, точной грани между ними может и не быть), но чаще, когда описание связано с сюжетом, но не двигает его, мы можем говорить именно об описательном времени (например, описание коронационного платья Эрека с вышитыми на нем эмблемами тривиума и квадривиума — см. ст. 6674—6731). Его разновидностью можно считать бытовое время — описание повседневного, изо дня в день повторяющегося, например, бесконечного подневольного труда ткачих-золотошвеек в «Рыцаре со львом» (ст. 5250—5340). Точно так же мучительно тянется, без каких-либо психологических пиков или потрясений, и время для простого свинопаса в «Романе о Персевале». Здесь перед нами — одна из существенных находок авторов романов. Речь идет о передаче переживания времени (чему много веков спустя Томас Манн посвятит целую главу в своей «Волшебной горе»). Бытовое время, связанное с повседневным, неизменно повторяющимся, однообразным трудом персонажа, не может не создавать ощущения томительной затянутости. Напротив, время рыцарского подвига, время событийное всегда стремительно и направлено к будущему, ибо связано с новым, необычным, неожиданным, меняющимся. По верному определению Ф. Менара, в авантюре «время необратимо» 22.

Но вот что следовало бы отметить. Известную затянутость, медлительную неторопливость обнаруживает и время литературного бытия короля Артура. Но это его «личное» время чисто бытовым вряд ли можно назвать. Или перед нами вполне особый быт. Король председательствует на пирах, выезжает на многолюдные охоты (но увлеченно травят зверя его рыцари, а не их патриарх), выслушивает вестников, отдает приказы, присутствует на турнирах (где опять-таки сражаются его рыцари, а не он сам). Он может зевнуть посреди увлекательнейшего рассказа о загадочном и опасном приключении, отправиться в королевскую опочивальню и вздремнуть после сытного застолья. Как нам представляется, дело здесь не в социальной детерминированности персонажа, как часто полагают, а в его сюжетной функции. Не зная личных приключений, а следовательно и трансформаций в своей судьбе, т. е. не участвуя в действии, не будучи его носителем, король Артур живет по законам циклического времени, а потому — статично. Только герой в романах Кретьена живет напряженной жизнью, сполна используя свое время, стремясь втиснуть в него как можно больше своих рыцарских подвигов.

Итак, повествовательное время связывает между собой отрезки событийного времени, кратко сообщая, что произошло между эпизодами и «сценами». Оно может просто обозначать временную паузу (чаще всего ночь, прерывающую поединок, беседу героев и т. п.) или же сближать далеко отстоящие друг от друга события. Например, в «Клижесе» рассказывается о морском путешествии из Константинополя в Англию, занявшем полтора месяца. Но во время пути никаких событий не происходит, поэтому все описание занимает в романе четыре стиха (266—269). Иногда повествовательное время, в отличие от событийного, точного и отмеренного, неточно и внемерно. Таково, например, описание все в том же «Клижесе» времяпрепровождения приехавших в Англию греческих рыцарей, поселившихся у лондонского горожанина и ведущих широкий образ жизни (ст. 393—415). Таково же описание любовных утех Эрека и Эниды, когда юноша забыл о своем рыцарском долге, плененный красотой своей молодой жены (ст. 2430—2468).

Повествовательное время объективно, оно связано с личными восприятиями героев; в зависимости от их настроения оно убыстряет или замедляет свой бег. Тем самым человеческая индивидуальность в ее частных впечатлениях и восприятиях выдвигается у Кретьена де Труа на первый план. Поэтому для разных героев время могло протекать до разительности по-разному. Эту черту организации времени в рыцарском романе верно отметил Ж.-Ш. Пайен: «В «Повести о Граале» Кретьена для Персеваля проходит пять лет между появлением при дворе Артура безобразной девицы и исповедью юноши у отшельника, в то время как для Говена тот же период длится всего несколько дней; что это? невнимательность автора или редактора или безразличие к точному значению времени? Сличение рукописей подтверждает, что этот беспорядок совсем не смущал публику» [110].

Субъективность протекания времени в романах Кретьена и его школы (Рауль де Уденк; Рено де Божё и многие другие) объясняется характером героев, их душевным состоянием и т. д. Именно героев, а не любого персонажа. Время протагониста — это та временная шкала, на которую накладываются все события произведения. Художественное время романа этого типа — это важнейший, часто кульминационный момент жизни героя. Если он и не меняется биологически (как уже говорилось), то в конце романа обычно перед читателем персонаж, претерпевший огромную внутреннюю трансформацию.

Единицей измерения времени оказывается у Кретьена день (потому-то так часты упоминания утренних и вечерних церковных служб, отмечающих начало и конец дня). Эпизод четко укладывается во временные рамки дня. Ночь оказывается завершением приключения. Но она далеко не всегда означает перерыв в развитии сюжета и в протекании событийного времени. Ночь не только посвящена любви; именно ночью могут совершаться чудеса. Не случайно таинственная и символичная процессия Грааля увидена Персевалем в вечерних сумерках.

Если день в романе кретьеновского типа является минимальной единицей сюжетного времени и всегда точно обозначен, то более крупные временные единицы не столь явно вычленены. Не наполненные событиями дни не ложатся в хронологию романа[111]. Здесь временными рубежами оказываются праздники — Рождества, Пасхи, Троицы и т. п. В этом нельзя не видеть отголосков циклического восприятия времени, характерного для средневековья 25.

* События рыцарского романа разворачиваются не только во времени, но и в пространстве. Тем самым мы имеем дело со специфически организованным художественным пространством.

При неопределенности, размытости границ артуровского куртуазного универсума, он замкнут и структурен. По нему разбросаны фиксированные точки — резиденции короля Артура и его вассалов (Камелот, Кардуэль, Карлион, Карадиган, Карруа, Оркени, Роадан, Тинтажель и др.). Они как бы плавают в неопределенном, внемерном обширном пространстве. Расстояния между этими фиксированными точками не определены. Они то очень велики, и на путь из замка в замок героям приходится затрачивать много дней, то до удивительности малы. Все зависит от стоящей перед автором конкретной художественной задачи. В этом же пространстве, но как бы выпадая из его структуры, из его системы координат находятся земли, города и замки, связанные с колдовством, чудесами и т. д. Их пространственное отношение к Камелоту и т. п. не вполне ясно. Эти зачарованные земли и королевства оказываются порой поразительно близкими к фиксированным (опять-таки относительно) пунктам артуровского мира; вполне понятно, что близость эта — субъективная. Это, например, Гиблый Лес, где живет молодой Персеваль, земля Ландюк (домен Лодины), замок Борепер, принадлежащий подруге Персеваля Бланшефлор, и т. д. Чудесными свойствами обладают у Кретьена и романистов его школы и леса — Броселианд, Кенкеруа, Аргонский и др.

Пространство не существует в рыцарском романе созданного Кретьеном де Труа типа само по себе, оно всегда связано с героем и зависит от него, его поведения, настроения, характера. Т. е. оно детерминировано и является функцией свойств персонажа. Порциальность и линейная направленность сюжетного потока, который может быть представлен как «траектория пространственных перемещений героя» (по удачному выражению С. Ю. Неклюдова[112]), соответствует точечности художественного пространства. Эпизод, сцена в романах Кретьена всегда предельно локализованы, т. е. точечны. Точечны в двояком смысле. Во-первых, они лежат на линии, во-вторых, они отграничены от окружающего, что часто нарочно подчеркнуто (стенами замка, береговой полосой острова, просто воздушной стеной, отделяющей чудесный сад от остального мира, и т. д.). Выше мы говорили о членении кретьеновского повествования на «сцены» во временном смысле; сценически организовано действие в романе Кретьена и с точки зрения его пространственной локализации.

Точечное пространство, соответствующее отдельным эпизодам и событийному времени, складывается в линеарное. Все романы Кретьена де Труа (в какой-то мере — вообще все куртуазные романы средневековья)— это рассказы о непрерывном, нескончаемом пути героев. Здесь мы подходим к одному из существенных признаков романов Кретьена и вообще созданного им типа рыцарского романа на бретонский сюжет. Это дух странствий и поиска, которыми овеяны все произведения нашего поэта (а также и многие книги его последователей, например «Прекрасный незнакомец» Рено де Боже, «Отмщение за Рагиделя» Рауля де Уденка и многие другие. О них речь впереди). Дух странствий не отделим от поэтического мира фантастики. Казалось бы, мотив богатырского поиска (невесты, заколдованного предмета и т. п.) в рыцарском романе восходит к эпическому художественному мышлению. Генетически — несомненно, но не типологически. Рыцарский подвиг у Кретьена и романистов его круга всегда несет в себе моральную нагрузку и совершенно не обязательно связан с принятым на себя героем магическим обязательством, с каким-либо «гейсом» и т. п. Герои совершают подвиги всегда с определенной и ясной целью, а когда такая цель исчезает (как, например, у Ивейна), герой терпит моральный крах. Поэтому для Кретьена характерны не только поиски рыцарских подвигов, но и моральное осмысление последних. Впрочем, в романах о приключениях странствующих рыцарей (а такие романы несомненно восходят к созданному Кретьеном де Труа типу куртуазного повествования) поиск становится самоцелью, что не снимает с его результата моральной Детерминированности.

Собственно «герои» Кретьена поэтому всегда в движении — и в переносном смысле, и буквально. Но есть у поэта и статичные персонажи — также в обоих значениях этого слова. И каждому типу героев соответствует свое пространство.

Статичны в рыцарском романе бретонского цикла простолюдины. Им не дано покинуть свое бытовое, нарочито сниженное пространство. Их удел — убогая хижина, шалаш на лесной поляне в непосредственной близости от пасущегося стада, за которым они присматривают, узенькая улочка средневекового города и т. п. Жизнь в пределах этого замкнутого маленького локуса циклична. Статичны у Кретьена противники героя, те враги, которых он встречает на своем пути. Их статичность — иная. Они связаны обетом или чарами и не могут покинуть свое также отграниченное пространство, ибо пространство это — фантастическое. Наконец, типичным примером статичного героя является сам король Артур. И здесь — опять новый характер статичности. В романе Кретьена король Артур статичен потому, что он просто «вне игры». Он — олицетворение рыцарственности, ее гарант и опора. Хотя он и меняет резиденции, переезжает из города в город, отправляется на охоту, предпринимает поход к замку Эскладоса Рыжего, увлеченный рассказом Калогрепанта, и т. д., он — везде в своем мире, в стране Логр. Артур малоподвижен даже тогда, когда затронуты его личные интересы, когда ему непосредственно нанесено оскорбление. Мы имеем здесь в виду «Рыцаря телеги», где на поиски похищенной королевы отправляются рыцари Круглого Стола и лишь в последнюю очередь — сам король Артур. В его статичности — немало от литературного этикета: мудрый старый монарх по представлениям средневековья должен быть величествен и малоподвижен. А так как бытие его не ограничено какими-то конкретными временными рамками, практически бесконечно, то ему просто некуда (да и не подобает!) торопиться. Отметим, что в обработках легенды о Тристане и Изольде король Марк не дотягивает до роли старого мудрого правителя, хотя и «нацелен» на такую роль. Он выслеживает любовников, подслушивает их ночной разговор, взобравшись на развесистую сосну, скачет в лес, где они обнаружены спящими в шалаше. Такие действия Артуру не положены. И потому-то король бриттов принимает минимальное участие в действии. Пространство короля Артура поэтому плоскостно; оно лишено линейной направленности. К тому же оно нейтрально.

Нейтральным, как правило, оказывается и линеарное пространство рыцарского поиска. Это дорога в лесу. Стихия леса наполняет романы Кретьена. Это их сквозной* символ (подобно тому, как море стало сквозным символом ранних манифестаций легенды о Тристане и Изольде). Вообще мы можем говорить об образе леса в романах эпохи, что явилось отражением реального восприятия людей того времени. «Лес, — писал Ж.-Ш. Пайен, — был не только местом, где скрываются, но также святилищем, где вступали в контакт с чудесным» 27. Лес как огромная бескрайняя, внемерная масса пространства противостоит в романе ограниченности и отграниченности дороги, по которой движется рыцарь с оруженосцем, караваи купцов, везущих заморские товары, или толпа паломников. Лес как нерасчлененное пространство изоморфен природе. Лес, природа у Кретьена нейтральны, «равнодушны» по отношению к герою до тех пор, пока он не покинул свой путь, т. е. дорогу, и не углубился в лесные дебри. Вспомним, что море всегда активно вмешивалось в судьбу Тристана и Изольды, равнодушным оно не было. В то же время лес надежно укрывал любовников, был им дружествен. Но там перед нами другой тип романа. В кретьеновском повествовании нарушение героем линеарности своего пространства чревато для пего многими опасностями.

Линеарное и плоскостное пространства соответствуют в бретонском романе повествовательному времени. Точечному пространству, как уже было сказано, соответствует событийное время. Точечное пространство, в зависимости от типа героя (и в его индивидуальном восприятии), может быть бытовым, волшебным и «авантюрным» (граница между вторым и третьим, конечно, условна).

Вот, например, Эрек, герой первого романа Кретьена де Труа, приезжает в незнакомый ему город (Лалют), т. е. попадает в типично бытовое пространство. Но на Эрека никто не обращает внимания; дело здесь не только в том, что его никто не знает, но и в том, что он оказывается носителем иного пространства — не бытового, а авантюрного, связанного с поисками рыцарского приключения. Далее происходит знакомство Эрека с бедным дворянином. Герой попадает в бытовое пространство его убогого дома, знакомится с дочерью дворянина Энидой и влюбляется в нее. Здесь он как бы на некоторое время оставляет свой поиск, принимает иное пространство; у него привал, отдых, передышка. Поэтому теперь он замечен окружающими. В турнире, организованном у городских стен на следующее утро, как бы совмещаются два типа пространства — бытовое (для зрителей на турнире) и авантюрное (для Эрека, мстящего Идеру за оскорбление королевы Геньевры и стремящегося прославить свою даму).

Но рыцарский поединок может быть совмещением не только бытового и авантюрного, но еще и волшебного пространства — когда герой сражается с носителем зачарованности, как, например, Ивейн, побеждающий в отчаянной схватке (в которой ему помогает его лев) двух сатанаилов и снимающий этим заклятие с замка Опасного Приключения (ст. 5442—5687).

Мы уже говорили, что у Кретьена время может останавливаться, идти вспять, неудержимо нестись вперед. Происходят эти темпоральные аномалии, как помним, в фиксированных местах, где действуют волшебные силы. Каковы же свойства «фантастического» пространства в бретонском романе? Нельзя сказать, что в данном случае Кретьен проявил чрезмерную выдумку и находчивость. Он во многом шел за сказочным фольклором. Во-первых, фантастическое пространство, как правило, четко отграничено от обычного, поэтому проникнуть в него нельзя невзначай, не заметив этого. Пространство это обычно локализовано в городе, замке, чудесном саду, огороженном особой волшебной стеной (что лучше стены могло по представлениям средневекового человека ограничить какой-либо «локус»?). Затем фантастическое пространство обладает способностью внезапно появляться и также неожиданно исчезать. Оно может быть то близким к какому-нибудь реальному (с точки зрения реальности художественного пространства) пункту, то от него стремительно удаляться. Фантастическое пространство сулит герою всяческие опасности, потому что оно непредсказуемо. Здесь герой проходит через тяжкие испытания, но испытания эти особого рода. То это «опасное» ложе, то волшебная дверь, внезапно захлопывающаяся и даже рассекающая своими створками рыцарского коня. Но волшебное пространство не обязательно угрожающе и враждебно герою. Оно может быть и благоуханным садом блаженства. Проникновение в фантастическое пространство всегда в романе отмечено: бурей, ливнем, грозой, вообще какими-либо пароксизмами в бытии природы. Главное в характеристике такого пространства — это то, что оно живет по своим специфическим законам.

Попадание в фантастическое пространство означает обычно в романе нарушение линеарности, однонаправленности. Действительно, суля герою неожиданное приключение, фантастическое пространство в силу особых своих чудесных свойств, может задержать протагониста на Неопределенное время, направить вспять, вообще сбить его с «пути истинного» (и в буквальном, и в переносном смысле). Хотя фантастическое пространство точечно (как и связанная с ним авантюра), оно, благодаря своей локализованное™, отграниченности от другого, «обычного» пространства, как бы обладает несколькими измерениями. Оно не линеарно, но плоскостно.

Помимо попадания в фантастический локус интересным случаем нарушения точечно-линеарного пространства является безумие героя. У потерявшего разум Ивейна исчезает цель, исчезает поиск пути, исчезает «дорога». Безумие оборачивается непредсказуемостью движения, поэтому понятие ширины становится значимым, существенным, а пространство оказывается плоскостным. Теперь герой не движется линейно и поступательно по дороге, он бродит — без цели и без направления — по бескрайним и внемерным лесным дебрям. Ивейн живет в лесу первобытной, почти животной жизнью. Он как бы сливается с природой. Для того, чтобы подчеркнуть особость, неизоморфность обычному нейтральному плоскостному пространству того пространства, где обитает безумный Ивейн, Кретьен де Труа с наивной непосредственностью пишет, что там иной масштаб, иные мили:

des Hues qui el pais sont,

car a mesure de noz sont

les deus une, les quatre deus.

(v. 2955—2957)

Характерно, что когда герой излечивается, понятие ширины утрачивает для него свою отмеченность. Он снова ищет путь, т. е. направление, поэтому первый его вопрос — о дороге. Безумный Ивейн — это герой открытого пространства, излечившийся — линеарного, следовательно замкнутого.

Если событийному времени соответствует пространство точечное, а повествовательному — линеарное, то описательное время может соответствовать нулевому пространству, а авторское время означает выход за пределы художественного пространства романа. Вводные его строки бывают обычно введением в художественное пространство произведения.

Линеарность пространства главного героя является вообще характерной приметой средневековой книжной литературы. В фольклоре линеарность пространства не всегда выражена (она несомненно есть в богатырской сказке, в былине [113], но в значительно меньшей степени ощущается в героическом эпосе). Это связано с ярко выраженной в средние века идеей правильного, праведного пути — и в моральном, и в буквальном, физическом смысле. Как верно заметил 10. М. Лотман, в эпоху средневековья «движение в географическом пространстве становится перемещением по вертикальной шкале религиозно-нравственных ценностей» и, таким образом, «география выступает как разновидность этического знания» [114]. На примере романов Кретьена де Труа видно, как постепенно усложняется, уточняется это понятие пути, все более и более нерасторжимо связывая путь чисто «бытовой» с путем моральным, этическим. В позднем, незавершенном романе Кретьена можно видеть попытку полного слияния этих «путей».

Для героев Кретьена де Труа путь морального совершенствования, мужания, самоутверждения и самопроверки — это неизбежно буквальный путь, т. е. однонаправленное линейное движение по дороге, через лес. На этом пути есть фиксированные точки — остановки, и каждый раз (за исключением ночлега, означающего обычно паузу в художественном времени и в развитии сюжета) — новое испытание, новый подвиг рыцаря. Эти фиксированные точки иногда отмечены дважды: это не просто встреча с другим рыцарем (или коварной девицей, или злым карликом, или чудовищем и т. д.), но встреча в «особом» месте — на перекрестии дорог, у заветного дерева или камня и т. п., но чаще всего — у брода, т. е. определенного пространственного рубежа. Брод обычно охраняется могучим рыцарем. Поэтому героя ждет здесь двойной подвиг — победа над рыцарем и преодоление опасного, бурного и глубокого потока. Наконец, еще одним фиксированным местом рыцарского подвига является затерявшийся в лесных дебрях таинственный замок. Эта встреча как бы трижды отмечена: появление на пути героя какого-либо замка обычно вводит бытовое пространство (замки Кретьен де Труа всегда описывает с удивительной точностью и большим числом бытовых подробностей), а также и волшебное, ибо замки, неожиданно встречающиеся в лесной глуши, бывают, как правило, заколдованными. При встрече с замком герой совершает несколько подвигов — подвиг проникновения в замок (сражаясь с привратником или стражей), подвиг стойкости и мужества (проходя через поджидающие его испытания), наконец, просто рыцарский подвиг (побеждая в открытом поединке хозяина замка или охраняющее его чудовище). Таким образом, «локус» (место) в романе созданного Кретьеном де Труа типа всегда ситуативен и функционален.

В романах Кретьена и его учеников четко намечена оппозиция «своя — чужая земля». Своя земля, т. е. королевство Артура, дружественна по отношению к герою. Здесь царят куртуазное вежество и истинная справедливость. Если же здесь и встречаются неправедные люди, вроде сенешаля Кея, известного своим бахвальством и злоязычием, то они, как правило, наказываются — верховной властью Артура или просто стечением обстоятельств. Таким образом, «свое» пространство оказывается не только топографическим, но и нравственным понятием. Характерно, что природа в «своем» пространстве благодатна. Описана она, как обычно у Кретьена, скупо и кратко, но в ней неизменно подчеркиваются радужные черты. Думается, именно поэтому большинство турниров, увеселений, охот и т. п. приурочивается в королевстве Артура не просто к какой-нибудь значительной церковной дате (отражение циклического восприятия времени, типичного для средневековья), а к празднику Пятидесятницы30, знаменующему собой начало лета, когда вся природа в цвету. Радостный праздник человека и природы не случайно является прекрасным началом смелого рыцарского подвига, началом увлекательного и рискованного рыцарского приключения.

Пространство рыцарского поиска, т. е. глухая лесная дорога, где не разъехаться двоим, хотя и таит в себе массу опасностей, как правило, неопределенно в морально-нравственном смысле. Оно нейтрально. «Чужое», неизведанное пространство[115] почти всегда герою враждебно. В моральном плане — это «плохое», «гиблое» пространство. Природные условия соответствуют тут нравственным: здесь возможны беззакония, несправедливость, обманы, ловушки. Здесь героям угрожают опасности, здесь от них требуется все их мужество и рыцарская доблесть. Самым «слабым» выражением «гиблости» может оказаться отсутствие рыцарского духа, т. е. ущербность в моральном плане. Характерно, что в «Клижесе», где главные герои, как известно, греки, «чужим» (а следовательно и «плохим» в морально-нравственном плане) пространством оказывается не королевство Артура, а их собственная земля — Византия. Именно там царят обман и подвох, там не держат клятв, там царедворцы коварны и корыстолюбивы, а правители жестоки.

В характеристике «чужого» пространства непременно присутствует (хотя бы имплицитно) оценка пространства «своего». «Чужое» описывается через «свое», как «не-свое», причем основанная на этом противопоставлении цепь оппозиций (хорошее — плохое, благодатное — гиблое, красивое — безобразное, дружественное — враждебное, спокойное — беспокойное, падежное — ненадежное, безопасное — опасное и т. д.) может быть достаточно велика (иногда складываясь в иерархическую систему). Вместе с тем отметим сужение в романе Кретьена числа возможных интерпретаций этого противопоставления (по сравнению, например, с различными фольклорными памятниками). Воспользуемся в данном случае интерпретацией указанного противопоставления, данной Вяч. Вс. Ивановым и В. Н. Топоровым 32. «Во-первых, — пишут они, — речь может идти о социальной интерпретации этого противопоставления, когда первый член его (свой) означает принадлежность к данной социальной группе, тогда как второй член означает принадлежность преимущественно к иной социальной группе, которая, однако, так или иначе соотнесена с первой группой» [116].

Применительно к романам кретьеновского типа такая интерпретация противопоставления «свой — чужой» вряд ли продуктивна. От литературных памятников достаточно четкой социальной детерминированности, каковыми были куртуазные романы, мы вправе были бы ждать именно такой интерпретации, т. е. противопоставления принадлежащего феодальному миру — непринадлежащему, или уже: отмеченного рыцарским духом — неотмеченному. Однако в романе Кретьена социальная интерпретация оппозиций «свой — чужой» по сути дела отсутствует или выражена недостаточно четко. Дело в том, что в романе этого типа мы почти не найдем выходов за пределы феодального мира, даже выходов из специфически рыцарской среды, хотя горожане и крестьяне и встречаются на его страницах. Поэтому противниками героев, как правило, оказываются не не-рыцари, а плохие рыцари, но «плохие» не как сенешаль Кей (неизменно терпящий позорное поражение на турнирах и поединках), а руководствующиеся — по тем или иным причинам — «плохими» нравственными принципами.

Вяч. Вс. Иванов и В. Н. Топоров предлагают и иную интерпретацию — в этническом плане [117]. Вполне очевидно, приемлемая, скажем, для французского героического эпоса (где противопоставление «христианин — нехристь» весьма актуально) подобная интерпретация неприменима к роману кретьеновского типа: чисто религиозное истолкование понятий «свой» и «чужой» у Кретьена де Труа не имеет места, а у продолжателя нашего поэта, у Вольфрама фон Эшенбаха, достаточно недвусмысленно оспаривается. Но есть и третий вариант. «В-третьих, противопоставление «свой — чужой» допускает такую интерпретацию, когда «свой» обозначает принадлежность к человеческому, а «чужой» — принадлежность к нечеловеческому, звериному, колдовскому» [118]. У Кретьена принадлежность к чужому пространству, вообще чужому началу как раз объясняется вмешательством колдовских сил. Первоначально новый локус представляется герою просто неведомым, незнакомым, т. е. оценочный показатель здесь нулевой. Затем этот локус обнаруживает свои отрицательные черты. Но в ходе рыцарского подвига выясняется, что в основе своей этот локус положителен, просто он подпал — временно — под действие колдовских чар. Их можно и должно снять.

Действительно, в романах Кретьена смысл подвига героя часто сводится к снятию заклятия с «плохого», «гиблого» замка, страны, леса, города и т. д. Тем самым происходит приобщение чужого и чуждого пространства к морально-нравственному миру героя. Если в результате подобного подвига и не совершается территориальной аннексии со стороны королевства Артура, то несомненно нравственная, духовная экспансия артуровского мира происходит. Происходит потому, что и герои, и «их» пространство оказываются носителями положительных нравственных ценностей.

Строго говоря, организация художественного пространства романа строится на таких оценочных противопоставлениях. Но оценка пространства обнаруживается не сразу, и к тому же она часто двойственна, так как эта оценка не объективная (т. е. авторская), а субъективная (т. е. героя). Поэтому пространство рыцарского подвига — в восприятии протагониста — динамично. Из «своего» (т. е. положительного) пространства герой попадает в неизвестное (потенциально отрицательное) пространство, которое по мере продвижения по нему обнаруживает свои отрицательные черты и одновременно выявляет и временно скрытые положительные; после подвига это новое пространство воспринимается уже как положительное. Перед нами мир, временно утративший свою однородность.

Не раз уже подчеркивалось, что в процессе конституирования романа как жанра существенную роль играла оппозиция «социальное — индивидуальное». Так, И. П. Смирнов не без основания писал: «Соблазнительно предположить, что названная оппозиция вообще является фундаментальной и повсеместной в смысловой структуре романа как такового, но при этом в различных случаях и на разных исторических фазах ее противочлены могут менять оценочные знаки» [119]. Г. Н. Поспелов отмечал эту оппозицию уже в рыцарском романе: «Ранние французские рыцарские романы, равно как и новеллы, характерны были не только тем, что в них изображались любовные приключения, но еще в большей мере тем, что в этих приключениях персонажи противопоставляли себя окружающей среде с ее нормами и требованиями. Они проявляли свою независимость от этих норм, обнаруживали в себе черты личной самостоятельности действий и решений, часто показывающих их читателям в новом, неожиданном свете. Это вообще характерная особенность всех произведений романической жанровой группы» [120]. И далее, что вполне естественно, Г. Н. Поспелов приводит в качестве примера произведения Марии Французской и легенду о Тристане и Изольде.

Что касается рыцарского романа «бретонского» цикла, то в нем еще не было острого противопоставления общества и личности, хотя и этот тип романа отразил индивидуализированную (по все-таки не индивидуалистическую) рыцарскую мораль. Здесь герой, при всей его самоуглубленности, обращенности к запросам личности, не отрывает себя от артуровского мира, не противопоставляет себя ему. Этот конфликт вынесен за пределы этого мира и реализуется в оппозиции «свое — чужое», а потому у эпигонов вообще ослаблен, смазан, облегчен. Отсутствие такого противопоставления может быть объяснено идеализирующими тенденциями, типичными для «бретонского» романа на определенной стадии его развития. Когда герой такого романа перестанет отождествлять себя с миром Артура как неким социальным, и в еще большей степени — этическим образованием, когда он начнет себя из этого утопичного куртуазного универсума вычленять, артуровскому королевству наступит конец. Но это произойдет позже, в прозаическом романе на бретонские сюжеты.

Смысл указанного выше противопоставления позволяет, в частности, понять, почему различные литературные фиксации легенды о Тристане и Изольде, при всей их близости к «бретонскому» роману, представляют собой иную разновидность романного жанра. «Роман о Тристане» — это произведение совсем иного типа, чем книги о Ланселоте, Эреке или Ивейне. Дело не только в том, что структура произведения здесь несколько иная (об этом будет сказано ниже). Перед нами совсем иная организация художественного пространства и трактовка времени. И фантастика здесь совсем иная. Она ближе к архетипическим моделям (бой с великаном, единоборство с драконом и т. п.), но этими моделями она, по сути дела, и ограничивается. Тем самым и художественная действительность сконструирована здесь не так, как это было в романах Кретьена де Труа. Эта действительность не знает временных сдвигов и топографических аномалий. Недаром, если география «артурианы» до сих пор вызывает оживленнейшие споры, то география легенды о Тристане и Изольде настолько точна, что к изданиям произведений об этой трагической любви можно было бы приложить карту с нанесенным на нее Тинтажелем и другими пунктами, о которых рассказывается в легенде.

Не имеет значения, что король Артур признан здесь верховным судьей в конфликте между дядей и племянником, что он принимает участие в суде над Изольдой. Неважно, что Геньевра шлет письма корнуэльской королеве. Здесь их функции совсем иные.

И характер конфликта в «Романе о Тристане» (и у Беруля, и у Тома) не тот, что в книгах Кретьена. Мы имеем в виду, конечно, не содержание конфликта, т. е. не то, что это противоборство дяди и племянника, а его экстрагентность. Сложная ситуация, в которой оказался герой, несомненно не только заставляет Тристана страдать, но и метаться между противоположными чувствами и принимать то одно, то другое решение, не умея, не желая сделать окончательный выбор. Но дело не в этом. Вспомним, что у Кретьена де Труа второй персонаж романа (им обычно бывала возлюбленная героя) лишь провоцировал протагониста на конфликт, и конфликт этот был внутренний, психологический. В легенде о Тристане и Изольде этот внутренний конфликт подкрепляется, если не определяется, — внешним. Вот, думается, почему легенда о Тристане и Изольде столь охотно была вмонтирована в прозаическую «артуриану», где оппозиция «свой — чужой» ощутимо сменилась противопоставлением «социальное — индивидуальное».

Как мы смогли убедиться, характер организации художественной действительности в романе и решение в нем пространственно-временных отношений оказываются связанными с такими существенными факторами, как характер конфликта, набор персонажей, линии поведения протагонистов и т. д. Наконец, с самим замыслом произведения и теми этическими задачами, которые это произведение было призвано решить. Т. е. перед нами один из критериев типологической характеристики разновидностей жанра.

Вернемся, однако, к роману собственно «бретонского» цикла.

Если в таком романе мы имеем дело, как уже говорилось, с «траекторией пространственных перемещений героя», то линия эта — не прямая. Герои романа созданного Кретьеном де Труа типа движутся по замкнутому кругу. На нем есть чаще всего одна фиксированная статичная точка — двор короля Артура, откуда начинается путь героя и где он завершается. Если на этом пути есть другая фиксированная точка — цель рыцарского предприятия, то она не стабильна, так как не обладает незыблемыми координатами (их еще предстоит установить) . Но и в этом случае движение героя чаще всего циклично, протагонист романа редко возвращается к артуровскому двору той же дорогой, какой направлялся на поиск. Если же он повторяет — в обратном порядке — свой путь, то для того есть обычно серьезные причины, связанные с сюжетом.

Не приходится говорить, что мир бретонского романа, «кретьеновского» его этапа, горизонтален: персонажи обычно не спускаются на морское или озерное дно, не возносятся на небеса или на неприступные горы. Не составляют исключения и реликты кельтских мотивов перехода в «иной мир»; и этот последний трактуется Кретьеном как в достаточной степени антропоморфный, а потому и располагается на плоскости, рядом с реальным миром произведения.

Этот мир, живущий по своим специфическим законам, как мы видели, обладает известной двойственностью: он описан как реально существующий и одновременно — как результат субъективного восприятия героев. Дело в том, что в бретонском романе созданного Кретьеном де Труа типа очень сильно личностное начало.

Это обнаженное личностное начало, и в частности индивидуализированность и субъективизированность восприятия времени и пространства героями повествования, вообще восприятия ими макрокосма, реализуется принятыми в романе точками зрения на изображаемое.

Выбор точки зрения очень существен. Речь в данном случае должна идти не только о чередовании планов (общего, среднего или крупного) и не только о подвижности или неподвижности точки зрения, но и об объективности или субъективности последней, т. е. о том, является ли эта точка зрения авторской и, значит, как бы вынесенной за рамки художественного пространства романа, или она совпадает с точкой зрения героя (или героев) .

Общих планов в романе Кретьена де Труа немного, что соответствует лирическому и камерному характеру его произведений. Общие планы соответствуют авторским описаниям. Выбор плана (общего, среднего и крупного) зависит от субъективности или объективности точки зрения. В одних случаях автор смотрит на героя как бы со стороны. Так, например, увиден в начале романа «Рыцарь телеги» Ланселот, пока он еще не узнан другими персонажами. Это общий план, причем с неподвижной точки (со стен замка). Затем, когда за неопознанным рыцарем пускается вдогонку Говен, Ланселот увиден глазами Говена, — это средний план с уже подвижной точки. Отметим тут же, что Кретьен стремится передать свою точку зрения на героя кому-либо из второстепенных персонажей — до того момента, когда действительность будет увидена глазами самого протагониста.

Крупный план возможен обычно при совмещении авторской точки зрения и точки зрения героя, их субституции. Так, в «Романе о Персевале» осада замковой башни разъяренной городской толпой описана так, как она могла быть увидена глазами обороняющихся, т. е. Говеном и дочерью Тибо из Тинтажеля (см. ст. 5886—6027). Причем крупный план — схватка у двери в башню — сменяется средним, когда герой гонит осаждающих через двор, и общим, когда Говен преследует их по городским улицам.

Точка зрения может различаться как по отношению к пространству, так и по отношению к движению. Это связано с типом пространства (а следовательно и времени). При линеарном пространстве (и повествовательном времени) точка зрения обычно бывает вне художественного пространства романа. В пространстве точечном, при средних и крупных планах (и событийном времени) точка зрения оказывается внутри художественного пространства, причем часто она совпадает с точкой зрения героя. Этот субъективизм точки зрения не случаен: коль скоро в центре повествования у Кретьена обычно один герой, его судьба, его «путь», то и все встречающееся на его пути неизбежно бывает увидено его глазами. То же относится и к подвижности или неподвижности точки зрения. Неподвижна точка зрения при повествовании или описании (да и то тут она может двигаться, обходя и осматривая предмет); в иных случаях она связана с героем. Вот, например, Персеваль подъезжает к Бореперу, замку Бланшефлор. Сначала замок увиден (и описан) издали. Даже не замок еще, а долина, по которой бежит с шумом широкая полноводная река, «более глубокая, чем Луара». Река огибает большой холм, устремляя свои воды к морю. Двигаясь по берегу реки, герой начинает видеть сначала верхушки замковых башен, как бы вырастающих из холма (ст. 1324—1328). Затем Персеваль начинает различать главную башню замка уже целиком и барбакан перед ней, обращенный в сторону моря. Подъехав еще ближе, рыцарь видит и вход в замок, и подъемный мост, крепкий и высокий (ст. 1341 —1350). Это описание замка Борепер дано с движущейся точки зрения, приближающейся и объезжающей предмет изображения. Здесь точка зрения описания полностью совпадает с точкой зрения героя. По подобному принципу построены все почти описания замков, таинственных предметов, незнакомых рыцарей, девиц, путешествующих в сопровождении карликов, и т. д., т. е. всего, что встречается герою на его пути.

Итак, пространство и время образуют в романах бретонского типа стройную систему координат, по которой передвигается протагонист. К этому можно добавить, что восприятие пространственно-временных отношений в таком романе не рациональное, а во многом эмоциональное, что соответствует лирическому характеру и «одногеройной» структуре произведений такого типа.

Как можно было заметить, мы неизменно говорили о герое рыцарского романа, о протагонисте такого произведения и т. д. Множественное число мы употребляли редко и обычно не в прямом его значении. Действительно, основным героем произведений нашего поэта оказывается молодой рыцарь в процессе становления своего духовного мира и в поисках внутренней гармонии. Это — магистральный сюжет романов Кретьена де Труа. Этот герой обычно окружен разношерстной толпой второстепенных персонажей, но центром романа бывает он один.

Если приглядеться к другим произведениям романного жанра, созданным во второй половине XII столетия во Франции, или, точнее, в «эпоху Кретьена», то и там мы найдем на первом плане лишь одну фигуру — юного рыцаря. Большинство романов в стихах, относящихся и к XIII в., не противоречит этому правилу. Даже в таких произведениях, где в названии нерасторжимо соединены два имени — героя и его возлюбленной («Эрек и Энида», «Флуар и Бланшефлор», «Илль и Галерон», «Амадас и Идуана», «Кристаль и Клари», «Окассен и Николетт», «Флориан и Флорета», «Флорис и Лириопе» и т. д.), — повествование, как правило, строится вокруг судьбы одного героя-рыцаря.

В романах Кретьена и его некоторых последователей — разные героини. Их характеры тонко разработаны, многомерны, индивидуальны. Этим, между прочим, рыцарский роман существеннейшим образом отличается от эпоса, от жесты, где «героини» (если их вообще можно так назвать) мелькали на заднем фоне неясной и в достаточной степени шаблонной тенью. Женские образы были великим открытием куртуазной литературы, в известной мере — отражением ее своеобразного «гуманизма». Полезно отметить, что в рыцарском романе от характера героини зависит тип конфликта и во многом поведение протагониста. Но характер героини как бы входит в круг тех заданных условий «игры», которую предстоит вести герою. Поэтому-то, между прочим, характер героини, как правило, на протяжении произведения не меняется.

Это выдвижение на первый план героя-рыцаря и более статичная роль дамы является, как нам кажется, важной особенностью жанра романа на данном этапе его развития. Это во многом определяет характер повествования, его синтагматику. Героиня занимает не обязательно подчиненное положение. И не обязательно она статична (скажем, Изольда и Фениса во многом активнее своих возлюбленных; по крайней мере, они несомненно их решительней). Статичен, изначально задан их характер. Эту черту рыцарского романа следует обязательно учитывать, ибо без учета данной черты куртуазного повествования нельзя правильно уяснить его структуру и его смысл.

Непременная одногеройность произведений Кретьена де Труа (по крайней мере, его первых четырех романов, ибо «Повесть о Граале» в том ее виде, в каком она дошла до нас, представляет, как мы помним, особый случай) вряд ли требует специального доказательства. Поэтому рассмотрим эту черту рыцарского романа на каком-нибудь ином примере. Казалось бы, этому правилу не удовлетворяют «идиллические» романы, скажем, «Флуар и Бланшефлор». Однако, если мы присмотримся и к этому произведению, то обнаружим, что в нем герой и героиня занимают положение не равнозначное. Так, юная прелестная Бланшефлор представляет собой персонаж абсолютно бездеятельный. Она покорно дает продать себя заезжим купцам, затем также безропотно соглашается быть перепроданной в гарем эмира. Она не пытается разыскивать Флуара, не старается помочь ему проникнуть в башню, в которой заточена, и т. д. Весь роман представляет собой по сути дела рассказ о странствиях юноши по портовым городам Средиземноморья в поисках Бланшефлор и затем о соединении любовников. Между прочим, если сопоставить куртуазные романы «идиллического» типа с поздними греческими романами, таким, например, как «Левкиппа и Клитофонт» Ахилла Татия, «Эфиопика» Гелиодора, «Любовь Херея и Каллирои» Харитона, как «История Аполлония, царя Тирского», оказавшими своими повествовательными структурами несомненное воздействие на роман средневекового Запада, то станет очевидным, что в позднегреческом романе герои и героини занимают значительно более равноправное положение, чем в рыцарском романе.

На первый взгляд, исключением является знаменитая легенда о любви юноши из Леонуа и ирландской принцессы, легенда о Тристане и Изольде. Имена двух любовников необычайно тесно переплелись в нашем восприятии, подобно кронам тех деревьев, что выросли над их могилами. Однако и эта легенда, точнее созданные на ее основе литературные памятники, не является исключением, подчиняясь структурным закономерностям жанра. Показательно, что многие средневековые поэты, разрабатывавшие легенду, назвали свои произведения, не сговариваясь, одинаково — «Романом о Тристане».

Было бы интересно решить вопрос, почему в герои романа всегда выдвигался один протагонист. Как нам представляется, объяснений может быть два, причем каждое из них не отрицает другое. Т. е. перед нами две равноправные причины, хотя их смысл различен. Одна из них — идеологическая. Вспомним, что героем романа был рыцарь. Именно он мог быть активным персонажем. Более того, быть как раз таким были его обязанность, его долг, смысл его существования. Другая причина — генетическая. Несомненна зависимость рыцарского романа (по крайней мере, романа бретонского типа) от структуры волшебной сказки. Ведь у сказки роман взял не только ее необузданную фантастику, но и ее одногеройность. Строить более сложные сюжетные структуры авторы рыцарских романов научились не сразу. Да на каком-то этапе в этом и не было нужды.

Мы уже не раз говорили о том, что «материя» кретьеновских романов определила и воплотившуюся в них систему пространственно-временных отношений, и выбор героев, и проблематику (т. е. их магистральный сюжет). Определила она и парциальность и линейную направленность сюжетного потока, а также и сами приемы организации произведения. Определила, наконец, и саму величину памятника. «Величина конструкции определяет законы конструкции» [121], — писал Ю. Н. Тынянов. Думается, связь здесь сложнее, диалектичнее. Проблематикой книги во многом диктовались ее размеры. Проблематикой, связанной с «принципом углубления во внутреннюю жизнь». Это «углубление» определило достаточно узкие рамки произведения, посвященного, как правило, одному кульминационному моменту в жизни героя. Этот признак остался очень устойчивым. Если у Кретьена и романистов его круга это оправдывалось скрытой (так сказать, потенциальной) циклизацией (повторяемость героев, одна и та же топография, по сути дела один локус и один социум — как у Бальзака в «Человеческой комедии»), то затем, у авторов первой половины XIII в., писавших уже не обязательно на артуровские сюжеты, но не разрушавших структуры рыцарского романа «бретонского» типа, такое построение произведения диктовалось содержанием: рассказ об одном событии, пусть достаточно емком и важном, не требовал пространности. Так сам собой определился приблизительный объем французского стихотворного рыцарского романа, будь то роман «бретонского» цикла или какой-нибудь иной. Объем этот в основном колеблется от 5 до 8 тысяч стихов. Таковы книги Кретьена, Готье из Арраса, Рено де Божё, Рауля де Уденка, Жана Ренара, затем Жакмеса, Жана Майара и т. д. Бывали, конечно, исключения, вроде романа «Атис и Профилиас», насчитывающего более 20 тысяч стихотворных строк, но это произведение несомненно принадлежит к иному типу рыцарского романа — недаром книга имеет подзаголовок: «История Афин» и может быть сопоставлена, например, с «Романом о Фивах» (более 10 тысяч строк) или «Романом о Трое» (до 30 тысяч).

Дело в том, что французский стихотворный рыцарский роман на всем протяжении его эволюции представлен памятниками двух родов, тяготеющих к принципиально различной композиционной структуре и — шире - трактовке действительности. С одной стороны, это произведения, посвященные одному событию, остроконфликтному и потому во многом кульминационному. С другой стороны, это произведения, повествующие о всем бытии героя и вплетающие в его судьбу судьбы других персонажей; это произведения, в известной мере рассказывающие о целом социуме — от его зарождения до гибели. Если в первом случае мы имеем дело с концентрированностью, сжатостью сюжета, единством интриги, ее однолинейностью, наконец, с одним героем, то во втором — перед нами обстоятельные описания, сменяющие друг друга сюжетные линии, пространные рассказы о далеком прошлом, т. е. о предках героя (или основателях данного социума).

Эти два типа романа не вполне противостоят друг другу: в структуре одного можно обнаружить отдельные черты другого, к тому же бывали и смешанные произведения. Но по основным своим признакам эти романы ощутимо отличаются друг от друга. Если роман кретьеновского типа (причем далеко не всегда «бретонский») тяготеет к авантюрности (т. е. к рассказу о загадочных и непредвиденных приключениях), если в нем ярко выражено лирическое начало, что в частности реализуется постановкой в центр повествования одного героя, глазами которого увидены описанные в книге события, то в романе иного типа нельзя не заметить стремления к эпопейности и своеобразной наивной историчности (вот почему в произведениях этой разновидности столь широко использовались античные легенды, воспринимавшиеся в условиях средних веков как подлинная история), а следовательно — и многоконфликтности и многогеройности. Хронологически эпопейный псевдоисторический роман предшествует рыцарскому роману кретьеновского типа, но это не значит, что отдельные его памятники не создаются во «время Кретьена» и позже. Более того, тенденция к эпопейности и наивной историчности постепенно, к середине XIII в., опять начинает доминировать, но — в произведениях на этот раз прозаических. Созданный же Кретьеном де Труа тип небольшого авантюрного, одногеройного и однособытийного лирического стихотворного рыцарского романа стал самым популярным в посткретьеновскую эпоху, т. е. на рубеже XII и XIII вв. и затем на протяжении XIII столетия.

ГЛАВА ПЯТАЯ

На рубеже двух веков

Работа Кретьена над «Повестью о Граале» оборвалась, как известно, в 1191 г. Возможно, поэт из Шампани скончался, либо, утратив заказчика (Филипп Фландрский, отправившись в крестовый поход вместе со своим воспитанником Филиппом-Августом, умер под Акрой как раз в этот год), потерял интерес к своему все более разраставшемуся роману.

Закончился, как полагают*, наиболее значительный и самый блистательный период развития французского рыцарского романа. Но закончился ли? Обычно дальнейшая судьба куртуазного романа излагается суммарно и бегло. Упоминают учеников и продолжателей Кретьена, перечисляют романы, задерживаясь лишь на немногих наиболее значительных и примечательных. Такая беглость предопределяет вывод: после Кретьена де Труа начинается все более стремительное увядание романного жанра, оттесняемого на далекую литературную периферию новыми жанрами, все более тесно связанными с культурой города. Появление же произведений, стоящих на грани пародии (как полагают), вроде «Мула без узды» Пайена из Мезьера, также якобы свидетельствует об упадке романа. Слов нет, творчество Кретьена де Труа было вне всяких сомнений одной из вершинных точек в эволюции французского куртуазного романа. Но уместно задать вопрос, была ли дальнейшая эволюция этого романа столь однонаправленной? И не была ли стремительность этого увядания (о чем иногда пишут) достаточно мнимой, ибо растянулось это «увядание» на без малого два столетия? Что касается пародий (если таковые были), то появление их может говорить совсем не обязательно об упадке. Часто пародируют произведения как раз наиболее характерные,

1 См., напр.: История французской литературы. Т. 1. М. — JL, 1946, с. 116-117.

наиболее распространенные и популярные. Поэтому появление пародий указывает, как нам представляется, на зрелость жанра, в известной мере на вершинность его развития.

Впрочем, это наше утверждение требует некоторого уточнения. Было бы глубокой ошибкой отрицать тот факт, что наиболее значительные, если угодно, великие памятники романного жанра были созданы в «эпоху Кретьена» (это, прежде всего, романы самого поэта из Труа, а также два варианта «Романа о Тристане»). Но вряд ли можно не согласиться с тем, что как раз благодаря этим великим книгам французский рыцарский роман прочно занял ведущее место в своей национальной литературе и вскоре отозвался в многочисленных иноязычных переводах и переделках. Действительно, что могло соперничать с ним по популярности, по постановке кардинальных этических и художественных проблем, по литературной обработанности наконец? Видимо, на рубеже XII и XIII столетий, за редкими исключениями, почти ничего.

Наши риторические вопросы не могут, однако, отрицать одного непреложного факта: французский куртуазный роман приобретает в посткретьеновскую эпоху целый ряд новых специфических черт. Но, прежде чем сказать о них, отметим одно немаловажное обстоятельство, связанное с характером литературного процесса в средневековый период. Благодаря крайней узости распространения рукописей, появление (изготовление) каждого нового списка в какой-то мере может быть приравнено публикации новой книги, а список этот, несмотря (или благодаря?) на отсутствие четкого понятия авторства, несет на себе ярко выраженные индивидуальные черты. (Эта размытость авторского начала в средние века приводит иногда в наше время к явным неточностям, в чем мы можем, скажем, убедиться на примере творческого наследия Роберта де Борона, которому часто приписывают авторство прозаических пересказов его несохранившихся стихотворных романов.) Поэтому на рубеже XII и XIII вв. и в первые десятилетия XIII столетия произведения докретьеновской и особенно кретьеновской эпохи продолжают переписывать, а следовательно и постоянно читать; они не исчезают из литературного обихода и воздействуют на читателей (среди которых были, конечно, и сочинители новых книг).

Ограничимся лишь несколькими примерами. Из сохранившихся шести списков «Романа о Фивах» два относятся к интересующему нас периоду, два — ко второй половине XIII в. и два — к XIV столетию. Приблизительно такое же соотношение дает нам анализ сохранившихся рукописей Кретьена де Труа. Так, например, «Клижес» известен нам по меньшей мере в семи полных списках. К первой трети XIII в. относятся три из них; ко второй половине века — тоже три; одна — к началу XIV в. «Рыцарь со львом» дошел также в семи полных рукописях, из которых три датируются интересующим нас временем. Из шести рукописей кретьеновского «Ланселота» две также относятся к первой половине XIII столетия [122]. А вот факты иного рода: во французских куртуазных романах, созданных в конце XII или в первой трети XIII в. часто упоминаются не только герои произведений предшествующего периода, но и сами эти книги, например «Роман о Тристане», или их авторы, например Кретьен де Труа.

К этому надо добавить, что в XIII в. все более часто создаются весьма объемистые кодексы, в которых соседствуют произведения романного жанра, относящиеся к разным этапам эволюции французского куртуазного романа. Так, например, одна из рукописей Парижской национальной библиотеки (фр. 375), кроме ряда религиозных сочинений, включает следующие романы: «Роман о Фивах», «Роман о Трое», «Атис и Профилиас», «Роман об Александре», «Роман о Роллоне», «Вильгельм Английский», «Флуар и Бланшефлор», «Бланкандин и Гордая в любви», «Клижес», «Эрек и Энида», «Илль и Галерон», «Амадее и Идуана», «Кастелянша из Вержи». В другую рукопись той же библиотеки (фр. 794) входят: «Эрек и Энида», «Ланселот», «Клижес», «Ивейн», «Атис и Профилиас», «Роман о Трое», «Роман о Бруте», «Римские императоры», «Старый Персеваль». Ленинградская Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина имеет в своих фондах две рукописи (Q. v. XIV, № 3 и № 4), составлявшие когда-то единый кодекс. Он содержал «Роман о Фиалке» Жерберта де Монтрея, аллегорическую поэму Николя де Марживаля «Пантера любви» и роман «Атис и Профилиас» Александра де Берне[123]. Как видим, ленинградская рукопись — маленькая по сравнению со многими поистине гигантскими рукописями крупнейших библиотек Запада.

В рукописных кодексах, созданных в XIII в., соседствуют не только романы разных типов — псевдоисторические, вроде «Брута», «Александра», так называемые античные («Роман о Трое», «Роман о Фивах»), «авантюрные» на артуровские сюжеты и т. д., — но произведения других повествовательных жанров, например агиографического (вроде «Вильгельма Английского» Кретьена де Труа[124]) или любовно-аллегорического. Видимо, жанровая принадлежность произведения не всегда ощущалась достаточно четко как заказчиками подобных кодексов, так и их исполнителями — составителями и переписчиками. Вот что почти никогда не соседствовало под одним переплетом, так это поэзия и проза (об этом мы скажем подробнее в разделе, посвященном прозаическому рыцарскому роману).

Еще труднее разграничить отдельные группы произведений внутри одного — романного — жанра. Такое разграничение неизбежно происходит «по разному основанию».

Так, в недавней обзорной работе Анри Куле по истории французского романа выделены следующие группы произведений: 1) авантюрные романы на артуровские сюжеты; 2) авантюрные романы на не-артуровские темы; 3) идиллические романы; 4) нравоучительные романы; 5) бытоописательные романы. Сам А. Куле понимал произвольность подобной классификации; он, в частности, писал: «В известном смысле, некоторые романы, которые мы относим к бытоописательным, например, «Коршун», «Галеран Бретонский», «Жеган и Блонда», являются по-существу романами идиллическими» [125]. Поэтому нам представляется более целесообразным не распределять произведения романного жанра, созданные в конце XII и в первой трети XIII в. по жестким рубрикам, а охарактеризовать наиболее значительные и репрезентативные из литературных памятников, выделив ведущие тенденции и учитывая, что, скажем, может существовать произведение на артуровский сюжет, повествующее о рыцарских «авантюрах» и одновременно уделяющее большое внимание бытовой стороне описываемого.

Выбор наиболее характерных памятников неизбежно будет субъективным. Выбор этот осложняется по меньшей мере тремя обстоятельствами. Первое — это чрезвычайное обилие произведений романного жанра, относящихся к изучаемой нами эпохе; второе — очень высокий литературный уровень этих книг; третье — их неравномерная изученность и — очень часто — отсутствие достаточно надежных критических изданий. Отдавая себе отчет в этих трудностях, мы тем не менее попытаемся охарактеризовать особенности развития романа в период конца XII и первой трети XIII столетия, который представляется нам достаточно важным для развития романного жанра.

Предшествующие этапы эволюции французского рыцарского романа как бы укладываются в промежуток между Вторым (1147—1149) и Третьим (1189—1192) крестовыми походами. Новый этап разворачивается на фоне непрерывного натиска крестоносцев на Восток. Действительно, в 1202—1204 гг. происходят драматичнейшие события Четвертого крестового похода, когда рыцарские отряды разгромили христианский Константинополь. В 1219—1221 гг. проводится Пятый поход, в 1228—1229— Шестой. Таким образом, крестовые походы с их псевдоромантикой, с их идеями религиозного подвижничества и жертвенности и одновременно все более зримым «материальным интересом» создали весьма своеобразный политический и идеологический фон. Полезно отметить, что обстановка крестовых походов во многом способствовала распространению всевозможных «универсалистских» идей и тенденций, т. е. политическим притязаниям на создание неких наднациональных, «мировых» государств. Как писал советский историк крестовых походов М. А. Заборов, «такие «универсалистские» тенденции были свойственны, прежде всего, Германской империи Штауфенов, а также — в большой мере — англо-французской державе Плантагенетов и в некоторой степени даже Франции, где королевская власть лишь начинала возвышаться» [126].

Эти «универсалистские» идеи несомненно наложили отпечаток на развитие романа. Так, происходящая в памятниках этого жанра настойчивая подмена реальной действительности идеальным королевством Артура продиктована как раз этими политическими тенденциями. Универсалистские тенденции рыцарского романа становятся особенно понятными и актуальными для своего времени в обстановке ожесточенной политической конфронтации (борьба Филиппа-Августа и Ричарда Львиное Сердце и т. п.), что так типично для первых десятилетий XIII в. В обстановке крестового похода наступало временное примирение враждующих клик. Впрочем, примирение оказывалось, конечно, совершенно эфемерным, поэтому можно говорить лишь о ведущей идее, отозвавшейся в проблематике романа, а не о ее реальном воплощении в политической жизни средневековой Европы.

Итак, формирование «универсалистских» идей и усиление религиозной проблематики стали отличительными чертами нового этапа развития французского средневекового рыцарского романа. Нельзя также не отметить падения интереса к античной тематике. Падения — не в читательской среде, конечно, ибо, как мы уже говорили, романы «классической триады» продолжают в это время переписываться в скрипториях. Но новых произведений на античные сюжеты более не создается. Наоборот, тот тип романа, который мы условно называем «кретьеновским», в интересующий нас период получает исключительно большое развитие и распространение. Причем характерно, что романы этого типа начинают трактовать и не обязательно артуровские сюжеты. Наконец, период характеризуется появлением романа еще одного типа: большого многосюжетного и соответственно многоперсонажного произведения, отмеченного тенденцией дать комплексный рассказ о многообразном бытии артуровского мира. Следует заметить, что подобный тип романа будучи кое в чем предвосхищен «Персевалем» Кретьена де Труа получил преимущественное развитие — в стихотворной форме — в немецких землях (например, у Вольфрама фон Эшенбаха) и наиболее полно реализовал себя уже позже в форме прозаического романа, складывающегося в огромный разветвленный романный цикл.

Характернейшей фигурой в области французского рыцарского романа рубежа XII и XIII вв. стал уроженец Бургундии (или Франш-Конте) Роберт де Борон. Он был первым, кто сделал попытку изложить связно весь основной сюжет артуровского цикла. В каком же смысле «основной»? Роберт не стремился ввести в повествование основных персонажей романов Кретьена. Если у него и фигурируют Ланселот или Ивейн, то лишь как участники поисков чаши Грааля, их личные судьбы поэта не интересуют. Для Роберта де Борона артуровское королевство, вообще артуровский мир существуют лишь благодаря и во имя искупительной жертвы Христа, символом которой является у него чаша Грааля. Эта тема красной питью проходит через произведения бургундского поэта.

Вернее, лишь через одно из них — через его первый роман — «Роман об истории Грааля» (у этого произведения есть и распространенное другое название — «Роман об Иосифе Аримафейском»). Две другие части трилогии Роберта не сохранились. От второго романа, «Мерлин», дошли лишь первые 502 стиха, от третьего, «Персеваль», — ни строчки. Но книги Роберта де Борона были в свое время столь популярны, что мы располагаем, и в большом количестве списков, прозаическими транскрипциями этих произведений, что позволяет в некоторой степени судить об общем замысле романиста. Но эти романы в прозе не являются, конечно, произведениями поэта из Франш-Конте.

Роберта де Борона можно считать новатором, но новатором лишь в том смысле, что он первым принялся за циклизацию тех материалов, которыми располагал. Как романист, как художник, он стоит неизмеримо ниже не только Кретьена, но даже наименее удачливых учеников последнего. Роберт не просто циклизировал кельтские легенды о короле Артуре, его Круглом Столе, о возникновении и упадке идеального артуровского королевства. Роберт эти легенды в значительной степени переосмыслил. Переосмыслил исключительно в христианском духе, с сильным налетом цистерцианских идей.

Роман о Граале Роберта де Борона невелик по объему (оп вдвое меньше любого из романов Кретьена), тем не менее в нем охвачен достаточно большой временной промежуток и описаны события, важные как для дальнейшего развития романа в прозе, так и для выявления идей автора. Книга отчетливо членится на три неравные части. Первая (ст. 1—960), основываясь на кратких упоминаниях в канонических Евангелиях и на более подробном рассказе из апокрифического «Евангелия от Никодима», повествует о страстях господних, о подвиге Иосифа Аримафейского, о его пленении и вызволении из тюрьмы. Здесь нашлось место и для краткого рассказа о грехопадении Адама, о библейских патриархах, о первом пришествии, проповеди новой веры, предательстве Иуды, Голгофе, путешествии Иисуса по аду и т. д. Здесь можно выделить очень маленькую (ст. 717—960), но очень значительную в идейном плане часть романа, которая описывает первое появление Грааля, появление во всем его блеске и чудесном могуществе. Здесь Иосифу открываются и волшебная сила святой чаши, и связанная с нею благодать. Грааль связывается Робертом де Боропом с идеей спасения путем приобщения к чудесной чаше. Как известно, в огромной литературе о Граале отыскиваются разные толкования этой реликвии. Множественность источников отозвалась и многосмысленностью мотива приобщения героя к Граалю. В нем, в Граале, видели не только чашу евхаристии, но и камень библейского пророка Даниила, и философский камень алхимиков, и талисман кельтских мифов, и даже «горюч камень» русских былин. Если, скажем, у Вольфрама фон Эшенбаха (в значительно большей степени, чем у Кретьена де Труа) Грааль лишен своих изначальных христианских черт, превратившись в волшебный камень, неиссякаемый в еде и питье, то у Роберта де Борона как раз развита христианская сторона легенды.

Все это описание Грааля пронизано религиозной символикой. Обряд причащения описан подробно, ибо в нем фигурируют символы предметов, связанных с легендой об Иосифе Аримафейском:

Joseph, bien sez que chies Symon

Menjei et tout mi compeignon,

A la Cene, le juesdi.

Le pein, le vin у benei,

Et leur dis que ma char menjoient

Ou pein, ou vin mon sane buvoient;

Ausi sera representee

Cele taule en meinte contree.

Ce que tu de la crouiz m’ostas

Et ou sepulchre me couchas,

C’est l’auteus seur quoi me metrunt

Cil qui me sacrefierunt.

Li dras ou fui envolepez

Sera corporaus apelez.

Cist veissiaus ou men sane meis,

Quant de men cors le requeillis,

Calice apelez sera.

(v. 893—909)

Приведенный отрывок своей монотонностью, неуклюжестью, полнейшей ритмической беспомощностью весьма типичен для повествовательного стиля Роберта, очень далекого от подлинной поэтичности. Тем не менее поэт немало потрудился над своей книгой, старательно обыгрывая религиозную символику, в частности число три (это и Троица, и три стража волшебной чаши, и три стола и т. д.). Поэтому, думается, довольно четкое членение романа на три части не случайно и не может рассматриваться как результат современных интерпретаций.

Тернарность композиции книги подкрепляется как разными источниками трех ее частей, так и их различной стилистической окрашенностью. Первая часть, естественно, изобилует библейской образностью; в терминах церковной легенды, и только в них, и ведется повествование. Стиль его во многом сближается с проповеднической литературой эпохи, он приподнят, торжествен, поучителен.

Менее связан своими источниками, точнее их общественным авторитетом, был поэт во второй части (ст. 961 —2356), рассказывающей об освобождении Иосифа, завоевании и разрушении Иерусалима войсками императора Веспасиана, о его (императора) излечении от проказы и т. д. Если в первой части Роберт не покидал почвы церковной истории, то здесь он также следует исторической традиции, но традиции менее жесткой, как заметил один из современных исследователей, в значительно большей степени языческой 7.

В этой части появляется мотив, заставляющий предположить воздействие на Роберта де Борона «Повести о Граале» Кретьена де Труа. Иосиф, заключенный в неприступную темницу, пребывает в ней долгие сорок лет, пока Веспасиан воюет в Иудее. Но герой не испытывает в тюрьме ни неудобств, ни голода или жажды: чудесная чаша озаряет его унылое существование, насыщает его, делает его пребывание в темнице одухотворенным и осмысленным. Так и увечный Король-Рыболов из замка Грааля многие годы не покидает своей комнаты, и волшебная чаша не иссякает для него в еде и питье. Высказывались довольно решительные сомнения в том, знал ли Роберт последний роман Кретьена, в частности оспаривалась возможность отождествления кретьеновского Короля-Рыболова (Roi-Pecheur) и Богатого Рыболова (Riche Pecheur) Роберта. Думается, если автор романа об Иосифе Аримафейском и не знал непосредственно «Персеваля» Кретьена де Труа, он был, возможно, знаком с каким-то источником, использованным поэтом из Шампани, по-видимому, первым обработавшим легенду о Граале.

Легенды об Иосифе были очень популярны в ряде монастырей, в частности, как убедительно показал Ж. Маркс8, в знаменитом монастыре Гластонбери. Создававшиеся там латинские записи легенд получали затем достаточно широкое распространение. Здесь важно отметить одно обстоятельство. Британские монастырские легенды нередко бывали проникнуты аскетическим и эгалитаристским духом раннего христианства. Духом прозелитизма и миссионерства отмечена значительная часть романа Роберта де Борона. Освобожденный Веспасианом, отомстившим за смерть Христа, Иосиф отправляется в дальние неведомые земли, чтобы насаждать там новую религию:

Vaspasyens ainsi venja

La mort Jhesu, qu’il mout ama.

Quant Joseph eut si esploitie,

A Vaspasyen prist congie

Et d’ileques se departi;

Ses genz mena aveques li,

En lointeinnes terres alerent

Et la longuement demourerent.

(v. 2357—2364)

потомки Иосифа (у этого библейского персонажа, согласно церковной легенде, не могло быть прямых потомков, поэтому Роберт придумал ему племянника Алсйна) попадают в Англию, где складывается братство Грааля (см. ст. 3219—3222, 3259—3270 и др.). Но если сопоставить аналогичный рыцарский союз, как он описан у Кретьена де Труа, с маленьким сообществом прозелитов, о котором рассказывает Роберт, станет особенно очевидным различие между двумя произведениями, их идейной направленностью, их художественным восприятием действительности. У Кретьена в пышном замковом зале собирается цвет рыцарства, лучшие из лучших, достойнейшие из достойных. И этот редкий придворный праздник, праздник избранных, но не исключительных, разворачивается вполне в куртуазном духе. У Кретьена путь к Граалю, т. е. к высшему моральному совершенству, изначально не заказан никому из рыцарей Круглого Стола. И поэтому величественная и эстетически значимая процессия Грааля, с сияющей чашей, со сверкающим кровоточащим копьем, не истолковывается только и исключительно в религиозном духе. Куртуазно-рыцарский ее аспект несомненен, на что уже не раз указывалось (например, Э. Хёпфнером в упоминавшейся его работе).

Иначе у Роберта: вокруг Грааля собираются члены маленькой христианской общины, собираются для ежедневной скромной трапезы, воодушевленные идеей служения своей вере и религиозного подвижничества. И хотя члены этой общины и видят свое основное назначение в христианской проповеди, главная их забота — собственное приобщение к божеству. Именно поэтому в многозначительной сцепе, изображающей, как Иосиф приготавливает, по указанию свыше, стол Тайной Вечери, на котором покоится Грааль (см. ст. 2469. сл.), волшебная чаша предстает укрытой от глаз непосвященных специальным полотенцем.

У Роберта братство хранителей Грааля — это сообщество не просто избранных, но причастных некоей тайне. Крайняя узость этого сообщества оказывается заданной изначально. Это чисто религиозное сообщество немногих единомышленников, а не широкое рыцарское братство. Характерно, что даже самым избранным не дано проникнуть в «секрет» Грааля. Секрет этот Иосиф открывает лишь будущему хранителю святыни.

Религиозная одухотворенность, идея избранничества, эзотеризм стали отличительными чертами романа об Иосифе Аримафейском, в котором кельтские легенды (в частности, о волшебной чаше изобилия, о Круглом Столе рыцарского братства) получили исключительно христианское истолкование, а бретонская фантастика сменилась чисто христианскими чудесами. И эти подмены, и популярность таких подмен вполне объяснимы общественными настроениями начала XIII в. (например, доминиканская проповедь) и «универсалистскими» тенденциями, мимо которых не прошла и католическая церковь 9.

Христианизирующая тенденция обнаруживает себя и в романе Роберта де Борона о Мерлине. Судьба этого персонажа, хорошо известная по сочинениям Гальфреда Монмутского, переосмыслена здесь сугубо в религиозном духе, хотя внешняя традиционная сюжетная канва и сохранена. В романе рассказывается о рождении чудесного ребенка, которого силы зла хотят сделать своим орудием. Однако вмешательство божьей благодати (через посредство некоего святого человека Блеза) делает из ребенка доброго христианина. Юный Мерлин сохраняет дар провидения будущего и способность творить чудеса, но направляет эти свои возможности на благие дела. Он становится верным помощником и советчиком Утерпендрагона, сооружает для него чудесный Круглый Стол и способствует возвышению Артура. Эта книга, соединяющая занимательность кельтской фантастики с религиозными идеями, была очень популярна, часто переписывалась (ее прозаическая версия) и вызвала многочисленные продолжения — также в прозе.

Обширный прозаический роман о Персевале, поисках Грааля и судьбе Артурова королевства (точнее, цикл романов), также чрезвычайно популярный в свое время, не может быть рассматриваем как произведение Роберта де Борона. Видимо, несохранившееся стихотворное повествование поэта из Франш-Конте лишь дало толчок прозаическим разработкам этих тем.

Рядом с трилогией Роберта де Борона могут быть поставлены нескончаемые продолжения кретьеновского «Персеваля». Как известно, роман Кретьена обрывается на 110 601 стихе. В огромных средневековых рукописях (а их сохранилось по меньшей мере несколько десятков) за текстом Кретьена следует несколько продолжений — результат последовательной работы целого ряда поэтов. Имена одних из них известны. Другие части «большого» «Персеваля» анонимны.

Непосредственно за текстом Кретьена следует анонимное продолжение (так называемое «Первое продолжение»), занимающее (в зависимости от рукописи) от 10 до 20 тысяч строк. Эта часть описывает самым подробнейшим образом приключения Говена. Следует отметить, что этот обширнейший «Роман о Говене» не целиком посвящен этому герою. Здесь немало вставных эпизодов (в которых протагонистами оказываются другие рыцари Круглого Стола, такие, как Гареэс или Карадок), рассекающих основное повествование. Эта тенденция станет доминирующей в XIII в. вообще и особенно в романе в прозе. Сложные процессы циклизации привели в конце концов к созданию очень сложных и громоздких произведений, охватывающих по возможности все сюжеты, всех героев, все фабульные линии предшествующих романов на артуровские темы.

Следующая часть «Продолжений» написана неким Гоше де Дурдан (или Вошье де Денэн). В этой части немногим более 10 000 строк. Здесь в центре повествования находится Персеваль и его поиски Грааля, завершаемые прибытием в замок Короля-Рыболова. Характерно, что здесь возникает тема нового поиска, как бы параллельного поиску Грааля и имеющего совсем иной смысл. Персеваль помогает одной девице отыскать потерянную ею охотничью собаку, а также похищенные у нее кое-какие драгоценности. Поиски собаки и прочего заставляют героя пережить немало приключений, в ходе которых Персеваль проявляет мужество, благородство и великодушие. Как награду за все эти рыцарские свершения молодой герой получает любовь девицы, проводя с нею страстную ночь любви. Как видим, Персеваль здесь еще весьма далек от истинного совершенства, поэтому неожиданный приезд юноши в замок Грааля, где Король-Рыболов объявляет ему, что он выдержал необходимые испытания, показался, видимо, уже современникам Гоше искусственным и не отвечающим «сверхзадаче» поведения героя.

Роман о Персевале был снова продолжен. Он был продолжен почти одновременно двумя разными авторами] поспешившими закончить, каждый на свой лад, начатую Кретьеном гигантскую постройку. Одно окончание записал около 1230 г. некий Манессье. Интересно отменить, что он посвятил свою книгу Жанне Фландрской, внучатой племяннице того самого Филиппа Фландрского, который заказал «Персеваля» Кретьену де Труа. Параллельно с Манессье (или немного раньше) писал свое продолжение Жерберт де Монтрей, известный романист эпохи. Оба поэта доводят до конца повествование Кретьена. Герой вновь находит дорогу в замок Грааля, он задает, наконец, вопросы Увечному Королю, тем самым излечивая его от его тяжкого недуга и снимая заклятие, столько лет тяготевшее над его землями.

Мы сказали, что «Продолжения» последнего романа Кретьена могут быть поставлены рядом с трилогией Роберта де Борона. Правильнее было бы говорить об их противоположности, так как трудно найти два произведения, трактующие сходную тему (в данном случае — тему Грааля и его поисков), но написанные со столь разных идейных и художественных позиций. Таким образом, их объединяет лишь тема, а также ясно выраженная циклизирующая тенденция. Но проявляется она в продолжениях «Персеваля» и у Роберта де Борона совершенно по-разному. Оба эти типа циклизации встретятся нам затем в романе прозаическом, иногда объединяясь. Один тип циклизации в области куртуазного романа состоит в том, что строится четкая хронологическая ось существования артуровского мира с Граалем как его символом и его высшим смысловым центром. На этой оси важными вехами становятся такие события, как появление волшебной чаши (в темнице Иосифа Аримафейского), ее перенос в Британию, возникновение сменяющихся поколений стражей Грааля, появление Утерпендрагона, а затем Артура на «британском» престоле, приобщение королевства последнего к таинству Грааля. Таким образом, создавалась массивная псевдохроника, использовавшая действительно исторические сочинения, считавшиеся тогда более чем достоверными (евангелия, например, как канонические, так и апокрифические, а также исторические свидетельства об императоре Веспасиане и т. д.). Тем самым авторская задача оказывалась здесь совсем иной, чем ставил перед собой, скажем, Кретьен де Труа, смело вводивший своёго читателя в прельстительный мир вымысла, фантастики, увлекательных приключений. Принципы циклизации, которыми воспользовался в своей трилогии Роберт де Ворон, можно было бы назвать «религиозно-легендарными».

С другим типом циклизации мы сталкиваемся, например, в продолжениях «Персеваля» (да и в самой книге Кретьена). Это оборачивается стремлением не только как бы проследить весь жизненный путь героя (но не государства Грааля!), не только рассказать о его предках, но и включить его в артуровский мир, окружить соответствующими персонажами, связать судьбу героя с их судьбой. Это делало роман (или, точнее, цикл романов) из однолинейного многолинейным. Центр тяжести повествования перемещался на частные судьбы, далеко не всегда связанные с поисками Грааля и с проникновением в его «тайну». Такой тип циклизации можно было бы назвать « авантюрно-куртуазным».

В количественном отношении самым значительным (т. е. самым распространенным, самым популярным) на рубеже XII и XIII вв. оставался роман «кретьеновского» типа. Развитие жанра (в данном случае жанра романа) может идти в двух направлениях. Как система реализации некоторых исходных, заранее заданных правил и как система их нарушений. Не подлежит сомнению, что в реальном литературном процессе ни одна из этих систем не функционирует изолированно, и литературное развитие оказывается сложным сопряжением обеих этих систем (если, конечно, мы имеем дело не с ремесленными поделками, а с подлинными литературными памятниками).

Созданный Кретьеном де Труа тип рыцарского «авантюрного» романа оказался необычайно продуктивным не только благодаря тому, что своей идеологической системой отвечал запросам общества, но также и потому, что поэтом из Шампани была создана очень мобильная «порождающая модель» романа. Рыцарские приключения, нерасторжимо связанные с любовью, с темой нравственного совершенствования человека и раскрытия его внутренних духовных ресурсов, оказываются основой очень большого числа романов начала XIII в, Многие авторы продолжают разрабатывать артуровские темы, т. е. помещают своих героев в условный, вневременной, фиктивный мир рыцарственности и волшебства, где кретьеновские характеристики-этикетки (да и кретьеновские ли они?) не меняют своих носителей. Так, Артур — это всегда убеленный сединами мудрый и куртуазный король, Говен — образец рыцарственности в ее внешних проявлениях, сенешаль Кей — хвастун, задира и трус, Ланселот — пылкий и верный влюбленный и т. д. Гастон Парис не без язвительного остроумия наметил внешнюю канву романов такого типа: «Молодой неизвестный рыцарь, чаще всего сирота, прибывает ко двору Артура в тот момент, когда некое приключение занимает там всеобщее внимание; он решается на эту авантюру, хотя все считают ее неодолимой. Он покидает двор, совершает подвиг, а затем и многие другие, и в конце концов женится на девице, замешанной в одной из этих авантюр, и в качестве приданого получает королевство» 10.

Тип романа, его композиционная структура и движущие силы его фабулы описаны французским ученым очень верно. К словам Гастона Париса можно было бы добавить, что в самом принципе построения романа была заложена возможность неограниченного развертывания сюжета и создания все новых и новых произведений (путем введения разных героев, перераспределения «авантюр», некоторого изменения функций второстепенных персонажей, становящихся, скажем, из союзника героя его противником, и т. д.). Это с одной стороны. С другой же стороны, немотивированность рыцарских приключений позволяла то сворачивать повествование, концентрируя его вокруг одной, центральной «авантюры», то растягивать, произвольно умножая количество препятствий, которые герою приходится преодолевать в его рыцарском поиске.

Произвольное нанизывание эпизодов, внутренне между собою не связанных, мы находим у Рауля де Уденка, наиболее старательного и поэтому наименее оригинального из «учеников» Кретьена де Труа. Рауль де Уденк (ок. 1170 — ок. 1230) оставил после себя довольно много разнородных произведений, и в частности аллегорическую поэму «Роман о Крыльях». Но наибольшей известностью пользовались два его артуровских романа, созданных в первой четверти XIII в. — романы «Отмщение за Рагиделя» «Мерожис де Портлегез».

В первом произведении Рауля немало таинственного и загадочного. В пасхальную ночь король Артур мечтает у своего замка в Карлеоне и видит, как к берегу медленно пристает волшебный корабль. На нем нет никого, ни пассажиров, ни команды, и лишь тело неизвестного рыцаря распростерто, бездыханное, на украшенном гербом щите. Приключение, «авантюра», без которой не обходится ни одно увеселение при дворе Артура, не минует короля и на этот раз. Мертвый рыцарь — это Рагидель, и к его поясу прикреплена записка, взывающая об отмщении. Два рыцаря должны взять на себя эту миссию. Но она по плечу не каждому. Для того, чтобы определить избранников, нужно выдернуть из раны убитого рыцаря застрявший там осколок копья и снять с пальцев мертвой руки унизывающие их перстни. Первое удается лишь баловню судьбы (и знатных дам) Говену, второе — Идеру. Говен отправляется на поиск, как полагается странствующему рыцарю, отправляется без достаточно четкой цели и ясного плана и не зная в точности, куда ему следует держать путь. В дороге его подстерегают всевозможные опасные приключения. Так, он встречает свирепого Черного Рыцаря, задавшегося целью сразиться с ним и убить. В яростной схватке Говен, однако, одерживает верх, и Черный Рыцарь из врага становится его соратником и другом.

Затем герой попадает в замок одной знатной дамы, также задумавшей погубить Говена. И здесь он счастливо избегает опасности, освобождает томящегося тут в неволе своего брата Гаэрьета и укрывается вместе с ним в замке Черного Рыцаря. На тесной лесной дороге Говен сталкивается с молодой красавицей Идайной, влюбляется в нее и проводит в ее замке радостные дни (а, скорее, ночи), полные пылкой чувственной любви.

На Троицу рыцарь возвращается ко двору Артура,* привозя с собой и свою новую возлюбленную. Ослепленная блеском королевского двора, молодая красавица теряет голову и забывает об обетах верности, данных Говену. Рыцарь тяжело переживает эту измену, вырывает недостойную любовь из своего сердца и отправляется (наконец!) выполнять возложенную на него миссию — мстить за Рагиделя. Он смело всходит на палубу волшебного корабля и пускается, без руля и ветрил, в рискованное плавание. Корабль причаливает в конце концов к пустынному берегу. Здесь Говена поджидает жестокий силач Генгазуэн. Если Ивейна в романе Кретьена де Труа повсюду сопровождал благородный лев, то Генгазуэн не решается появляться без своего злобного медведя. Разгорается поединок, силы Говена слабеют, но внезапно появившийся Идер убивает косматое чудовище, и герой одерживает решительную победу. Идер женится на прекрасной дочери Генгазуэна, Говен же с почетом возвращается ко двору Артура, готовый к новым приключениям.

Рауль де Уденк, конечно, не столь «проблемен», как его учитель Кретьен де Труа, но нельзя, однако, сказать, что в его романе нет никакой этической проблематики. Не так глубоко и не так тонко, как создатель «Клижеса» и «Ивейна», Рауль ставит тем не менее проблему соотношения рыцарского долга и любви. Типично «кретьеновскую» проблему. Сделав Идайну легкомысленной ветреницей, поэт, быть может, несколько упрощает эту проблему (ошибка Говена слишком очевидна), но не следует забывать, что этот персонаж традиционно наделялся (и у Кретьена) такими чертами, как повышенная влюбчивость и импульсивность. И в рамках этого заданного характера-маски Рауль де Уденк и решает образ своего протагониста. Поэтому построение фабулы романа несомненно хорошо продумано. Вряд ли можно с полным основанием сказать, что книга «представляет собою подбор эффектных, но малоосмысленных авантюр» и. Так, автору надо было отправить героя навстречу его любовному приключению, т. е. заставить его забыть о возложенной на него опасной миссии, точнее сделать ее выполнение невозможным (на какое-то время, конечно). И он прекрасно использует здесь такое качество характера Говена, как страстная порывистость: герой так спешит на поиски убийцы Рагиделя, что забывает взять с собой тот осколок копья, что был вынут из раны мертвого рыцаря. А без этого осколка обидчика не найти:

Mais tant se haste que il lait

Le troncon dont il doit vengier

Le mort. Ci a grant enconbrier:

Car sans le troncon de la lance

N’en prendroit il nule vengance.

Il s’en vait, si l'а oublie.

(v. 544—549)

Безрассудная порывистость Говена как ведущая черта его характера проявляется и в поединках, и в любви. Или тогда, когда он вспрыгивает на борт волшебного корабля, сознавая, что это безумие, но будучи не в состоянии поступить иначе:

De се que il a einsi fait

Se tint роr fol et s’en repent,

Mais il ne puet estre autrement.

(v. 4930—4932)

Написанный живо, не без выдумки и воображения, и явно в духе уроков Кретьена, роман Рауля де Уденка уступает, однако, произведениям последнего прежде всего в психологической глубине. Собственно, попыток разобраться в переживаниях персонажей здесь немного, да и сами эти персонажи достаточно просты. Хотя поступки героев (и прежде всего, конечно, Говена) жестко мотивированы чертами их характеров, сами характеры эти предстают раз и навсегда заданными, статичными. Протагонист, забыв о данном обете и увлекшись молодой красавицей, не испытывает глубоких угрызений совести. К исполнению долга его возвращает не психологический конфликт (как это бывало у Кретьена), а измена возлюбленной. Резкой оппозиции любви и рыцарской «авантюры» здесь нет.

Модная для своего времени проблематика положена в основу другого романа Рауля де Уденка, его «Мерожиса». Спор идет здесь о том, какой любви более достойна знатная дама, и какая любовь выше — плотская (точнее, любовь, вызванная плотскими прелестями) или духовная. Славный рыцарь Говен любит прекрасную Лидуану лишь за ослепительную красоту. Его соперник Мерожис, отдавая должное внешней привлекательности дамы2 ценит еще выше достоинства души — ум, обходительность и т. д.

Обращаясь к сопернику, он заявляет:

J’aim la dame que vos amez

Einsi sanz faille outreement

D’autre amor et tot autrement

Que vos ne l’amez; car je l’aim

D’amors de si naturel raim

Que je l’aim por sa cortoisie

I'or sa bonte sanz vilainie,

Por son douz non, por sa proece.

(v. 598—605)

Вполне очевидно, на чьей стороне истина. И если спор двух юных рыцарей не может решить их поединок, то приговор артуровского двора единогласен (все дамы во главе с королевой Геньеврой высказываются в пользу более возвышенной и более глубокой любви). Сценами этого «суда любви» и можно было бы закончить роман, который, однако, превратился бы тогда в куртуазный любовный трактат в стихах. Рауль де Уденк этого, естественно, не делает. Окончательное решение вопроса об истинной любви откладывается на год, и Мерожис отправляется в странствия, которые диктуются лишь этой отсрочкой. Герой оказывается втянутым в целую серию приключений, никак почти между собою не связанных. Он сражается со свирепыми рыцарями, ускользает из ловушек, проникает в очарованные замки, не поддается на хитрости коварных карликов. Здесь приключение, «авантюра» не служит раскрытию характера героя и не воспитывает его.

В романах Рауля де Уденка на первый план выдвигался несомненно Говен (он фигурировал и в «Мерожисе», сначала как рыцарь, с которым должен выдержать смертный бой герой, а затем как его друг и соратник). Говен станет протагонистом неисчислимой череды авантюрных романов в стихах, таких, как «Рыцарь со шпагой», «Мул без узды», «Гибельный погост» и многие другие. Интерес к этому персонажу весьма симптоматичен. Этот рыцарь как нельзя лучше подходил для приключенческого романа посткретьеновского периода, когда центр тяжести произведения перемещался с моральных проблем на описание приключений как таковых, щедро уснащенных всяческим колдовством и чертовщиной. Говей не был «молодым» героем, какими были, например, Эрек, Клижес или Персеваль; ему не надо было делать первых шагов на рыцарском поприще, его инициация была где-то далеко позади. Он был рыцарем со сложившимся характером, рыцарем, конечно, образцовым, но не идеальным. Он был смел и благороден, но в чувствах своих — поверхностен и непостоянен. Вот почему он так часто влюблялся, но так редко по-настоящему любил. Столь важная для Кретьена (и во времена Кретьена) проблема соотношения любви и подвига не могла решаться на примере Говена или решалась, как правило, не в пользу первой. Говен кидался очертя голову в приключение не ради любви, не во имя совершенствования своих качеств рыцаря, а лишь из-за неодолимой жажды еще и еще раз столкнуться с опасностью. В романах XIII столетия именно Говен стал чистым вариантом странствующего рыцаря, вызвав затем нескончаемые подражания (в английской литературной традиции образ Говена получил несколько иную трактовку; пример тому — роман «Сэр Говен и Зеленый Рыцарь»). С выдвижением именно этого героя на первый план французский куртуазный роман все более терял в своей идейной значимости, становясь развлекательным (и увлекательным, конечно!) чтением. Но к этому нагромождению не вполне правдоподобных, полуфантастических приключений далеко не все авторы относились исключительно серьезно.

В этом отношении очень характерен анонимный роман «Гибельный погост», обычно датируемый серединой XIII в. К этому произведению исследователи относятся не однозначно. Роман иногда считают ярким свидетельством упадка жанра. Однако это не вполне верно. Книгу не без основания причисляют к образцам «черного», «готического» романа (не в средневековом, конечно, а в более позднем значении этого термина), ибо есть в ней и воскресающие мертвецы, и разверзающиеся пропасти, и подымающиеся могильные плиты. И здесь в центре повествования — приключения Говена. Приключения порой загадочные и устрашающие. Герою приходится сражаться с нечистой силой, сражаться на ночном кладбище посреди раскрывающихся могил и т. п.. Среди Артурова рыцарства разносится печальная весть, что отважный Говен погиб; в действительности же он жив и невредим. Но он решает воспользоваться этой ложной вестью и отправляется на поиски приключений под именем Безымянного Рыцаря. Это позволяет ему победить трех рыцарей, каждый из которых похваляется тем, что именно он поразил насмерть славного Говена. Более того, в одном замке ему даже показывают якобы его собственную руку, отсеченную от его мертвого тела. Это дает повод для весьма забавных диалогов, например:

— Biax dox ostes, fait cis sans non,

Роr Diu et роr sa raencon,

Counoiscies vous bien Gavain?

— Je vous mosterrai ja sa main,

Fait li ostes...

(v. 5189—5193)

Герою романа приходится не только отважно сражаться, не только преодолевать страх, но и оказываться в ситуациях достаточно обыденных, по крайней мере совсем не героических. Так, желая спасти от голодной смерти одну девицу (а Говену все время приходится помогать попавшим в отчаянные ситуации знатным девицам и дамам) , он униженно выпрашивает у хозяйки замка немного еды и, получив отказ, попросту крадет с блюда куски пирога, хлеба и прочей снеди:

Et il est lors ales plus pres,

Si prist un paste et un pain,

Et un larde a l'autre main,

Dont l'escuele ert toute plainne.

(v. 4146—4149)

Если в «Гибельном погосте», как и в романах Рауля де Уденка, сколь бы типичны они ни были для своего времени, перед нами довольно поверхностное следование «урокам» Кретьена де Труа, то на рубеже XII и XIII столетий и в первой половине XIII в. нельзя не заметить постепенного отхода от заветов «учителя». Дело не в том, что приключения героев теперь не так четко детерминируются их характерами, как это было в романах Кретьена. В новых произведениях романного жанра появляется назойливая назидательность, уживающаяся рядом с самыми головокружительными авантюрами. Исследовавший романы этой поры Ж.-Ш. Пайен писал: «Я констатирую, что рядом с эпизодами, заслуживающими подражания (в той мере, в какой они подают пример куртуазного совершенства), в стихотворных романах после Кретьена встречается также немало эпизодов, рисующих совсем иную картину нравов и переживаний» 12. И далее: «Параллельно куртуазным мифам, или, точнее говоря, вклинившийся в самые куртуазные эпизоды, начинает чувствоваться глубокий пессимизм, ставящий под сомнение веру в любовь и заставляющий увидеть в облике дамы — потаскуху, а в облике героя — мужлана. Вот где проявляется демифологизация. Сознательная и добровольная? Это уже другой вопрос» 13. Между прочим, вопрос этот было бы уместно хотя бы поставить...

Наиболее яркими примерами рыцарских романов, в которых особенно явной демифологизации подверглись куртуазные идеалы, Ж.-Ш. Пайеи считает анонимные «Идер» и «Дурмарт Валлийский» и «Фергюс» Гильома Леклерка. Герой «Идера» встречается по меньшей мере в двадцати французских рыцарских романах; между прочим, в «Эреке и Эниде» Кретьена этот рыцарь наносит оскорбление королеве Геньевре, за что его наказывает юный Эрек. Теперь, в «своем» романе, Идер сам ищет приключений, сражается с другими рыцарями Круглого Стола, а также бьется с карликом, с двумя кровожадными великанами, с дикими зверями и т. д. Одна из важных сюжетных линий романа — поиски героем своего отца графа Нута, с которым он предварительно сражается, и лишь затем следует трогательная сцена узнавания.

Многое в романе решено трафаретно — поединки, изображение любовного переживания как болезни (например, ст. 2696—2701) и т. п. Но нельзя не отметить и новых мотивов. Так, в начале романа молодой Идер, желающий приобщиться к рыцарскому братству, попадает ко двору короля Ивенанта. Этот персонаж описан в традициях не куртуазной литературы, а городской. Это типичный комичный муж-рогоносец из фаблио. Он предлагает герою поухаживать за его женой, твердо веря в ее неколебимую добродетель. Однако и дама оказывается близка к персонажам полупристойных городских стихотворных новелл. Воспользовавшись сном юноши, она ложится в его постель и заключает героя в свои объятия. Идер пытается оттолкнуть назойливую красотку, но тщетно: ее объятия сжимаются еще сильнее. Тогда молодой человек вскакивает и ведет себя по отношению к королеве, к хозяйке дома, где он остановился на ночлег, к даме совсем не куртуазно:

Yder la fiert del pie al ventre

Si qu’el chei ariere enverse

E qu’el en devint tote perse.

(v. 376—378)

Вспомним, что и во времена Кретьена героини романов проявляли подчас завидную настойчивость и предприимчивость. Еще Бланшефлор в «Повести о Граале» явилась в спальню Персеваля, чтобы соблазнить юношу. Но там речь шла о подлинной большой любви, либо о необходимости на худой конец (ибо молодая одинокая женщина, соблазняя рыцаря, стремилась найти в нем опору и поддержку), а не о голой чувственности. И даже если герой подвергался откровенным атакам влюбленных в него девиц и женщин (как, например, Ипомедон и Протесилай), он не мог позволить себе столь грубо обойтись с дамой. Откуда эта грубость, это попрание куртуазных идеалов, это снижение женских образов? Можно, конечно, видеть здесь различные варианты мотива «сопротивляющегося любовника», знакомого нам по многим античным памятникам (Федра и Ипполит и т. д.), а также по ирландским сагам. Если античные мифологемы и могут быть приняты во внимание, то воздействие кельтских преданий весьма сомнительно. Время для такого воздействия прошло. Поэтому появление указанных мотивов в рыцарском романе должно быть истолковано иначе. Думается, перед нами результат известной конвергенции жанров: городская сатира и дидактика в XIII в. оказывала все большее воздействие на куртуазный роман. Вопрос этот требует более глубокого изучения. Споры между П. Никрогом и Ж. Ришнером о сущности жанра фаблио 14, споры, в которые мы сейчас не будем вдаваться, с несомненностью говорят о правомерности постановки такого вопроса. Роман «Идер», например, обнаруживает немало черт, сближающих его с фаблио. Помимо уже упоминавшегося эпизода во дворце короля Ивенанта (ст. 316—402), укажем, например, на забавную сцену ревности короля Артура (ст. 5133—5275), по мнению Ф. Менара15, — единственную во всей «артуриане». Упомянем также неожиданное для куртуазного романа обличение такого значительного в эпоху средних веков института, как монашество:

Les besoignos е li vilain

Devienent роr le pain

Е роr jeter soi de la cure

De vivre e de la vesture.

Que si vait la religion,

Si ad la costume au bordon,

Qui vole od les es, pus s’enbusche

Роr mangier le miel de la ruscbe.

Ja tels gens ne tendront bon ordre:

De cels qui plus font a remordre,

Qui plus sunt fels de felonies,

Fait l'om bailliz es abeies.

(v. 3684—3695)

He приходится говорить, что антимонашескими настроениями окрашена в той или иной степени вся городская сатирическая литература средневековья.

К характеристике «городских» черт «Идера» можно добавить явный антифеминизм книги, наполненной такими, например, сентенциями:

Fols est qui en femme s’afie.

Se il a oilz, il ne voit gote.

(v. 4019—4020)

Антифеминизм, по крайней мере недостаточно почтительное отношение к даме, распространяется даже на «голубую» героиню книги, подругу Идера Генлойю. Ее чувства, ее поступки описаны немного иронически, и любовь к девушке не захватывает юного рыцаря целиком. Здесь «авантюра» явно доминирует над любовью.

Рыцарские романы типа «Гибельного погоста» и особенно — «Идера» или «Дурмарта Валлийского», с одной стороны, самым широким образом пользуются куртуазными клише и штампами — в изображении приключений героя (в трактовке самого мотива рыцарского поиска и авантюры), в композиционных приемах и ходах, в описании турниров, поединков, заколдованных замков и переправ 16, в описании внешности протагонистов (описания эти неизменно этикетны) и в самом их наборе; но, с другой стороны, высокое представление о рыцарственности и о подлинной любви, какое мы находим в книгах Кретьена де Труа, у романистов начала XIII в. предстает в весьма редуцированном, обедненном виде. К этому добавляется заметное воздействие идеологии городского сословия (ведь горожанами были многие авторы куртуазных повествований17), но не в ее бунтарски-плебейском варианте, а в консервативно-охранительном. Отсюда и морализирование, и усмешки по поводу слишком экзальтированных любовных переживаний, и заметный интерес к мелким приметам быта, и изображение низменной стороны любви, и уничижительное отношение к женщине.

Однако в этих романах не было искоренено до конца высокое представление о человеческом чувстве. В этом смысле весьма показательна в романе «Идер» одна проходная сцена, не играющая существенной роли в повествовании. Тем не менее на ней полезно остановиться. Во время своих странствий Идер набредает на перекрестии дорог на скорбную группу: молодая девушка склонилась над телом рыцаря, павшего в неравном бою. Она просит Идера помочь ей предать земле тело ее милого. Наш рыцарь готов ей подсобить, но хочет знать получил ли ее друг перед смертью отпущение грехов. Девушка в наивной простоте отвечает:

«Confes? dist el, si fu, par foi».

— «Е dont li vint secors?» — «De moi».

— «Deus, dist il, voire e coment?»

— «Jal baisai ge cent foiz et cent

Ancois que l’alme s’en partist».

(v. 3664—3668)

Характерно, что дна современных французских исследователя оценили эту трогательную сцену по-разному. Ф. Менар увидел в ней лишь насмешку над бесхитростной простотой девицы, т. е. трактовал сцену в чисто комическом плане 18. Ж.-Ш. Пайен справедливо нашел здесь глубокие гуманистические идеи, согласно которым подлинный влюбленный оказывается под божественным покровительством 19. Он тонко подметил, что Овидиево уподобление любовника солдату («Amores», I, 9) заменено у французского средневекового романиста отождествлением истинного возлюбленного с истинным христианином.

Поэтическое прославление всепобеждающей силы любви можно найти и в других романах эпохи, не обязательно посвященных бретонским сюжетам, но построенным по их композиционным схемам. Таков, например, анонимный [127] роман «Бланкандин и Гордая в любви», где действие развертывается на фоне Средиземноморья, но герои (в отличие от «Флуара и Бланшефлор») ведут себя, как настоящие рыцари. В этом романе уместно отметить твердость героини, отстаивающей свое право любить лишь того и принадлежать лишь тому, к кому лежит ее сердце. Эта тема верности своему избраннику и неодолимости любви с трагической силой разрешена в анонимном романе «Адамас и Идуана», переносящем читателя из средиземноморской обстановки в леса и поля Бургундии и Ниверне.

Таким образом, поэтическое начало и возвышенные идеалы, вытесняемые трезвым взглядом на жизнь, не исчезли совершенно из рыцарского романа начала XIII в., когда появлялись еще произведения, интересные по мысли и оригинальные по исполнению, т. е. творчески разрабатывающие кретьеновскую «порождающую модель».

К таким романам несомненно относится «Прекрасный Незнакомец» Рено де Божё. Личность этого писателя до конца не выяснена. Как и относительно стольких его современников, относительно автора «Прекрасного Незнакомца» наши сведения ничтожны. Датируется книга весьма ориентировочно последними годами XII в. (обычно указывается: «ок. 1200»). Лингвистические данные единственной рукописи (Шантийи, № 472) также весьма противоречивы (в ней обнаруживают и пикардизмы, и следы шампанского диалекта, и диалекта Божоле). Хотя роман дошел до нас в единственной рукописи, произведение было в свое время довольно популярным. На это указывают упоминания его, скажем, у Жана Ренара, или воздействие (впрочем, порой, довольно спорное) на некоторые иноязычные памятники — на роман баварца Вирпта фон Графенберга, на поэму флорентийца Антонио Пуччи и т. д.

Напечатанный впервые лишь в 1860 г., роман был затем несколько раз издан научно; появился и ряд интересных исследований, в частности Гастона Париса[128], Жана-Шарля Пайена и Франсуазы Буарон22, наконец Сары Стурм [129]. Однако книга, упоминаемая, конечно, и в обобщающих работах 23 не получила еще, как нам представляется, окончательной оценки.

В романе ощутимо проглядывают уроки Кретьена. Мы находим их в интересе к проблемам любви и рыцарского долга, в легкости, артистизме повествования, в частой иронии и т. п. Вместе с тем в разработке, традиционной для куртуазного романа кретьеновского типа, мотива первого подвига молодого героя внесены автором новые «конструктивные» элементы. Книга как бы напрашивается на иносказательное, символическое истолкование. Она действительно богата символами, «отмеченными», маркированными подробностями и деталями.

Ко двору Артура прибывает молодой прекрасный рыцарь (вспомним характеристику Гастона Париса). Все восхищены его оружием, осанкой, обхождением. Но никто не знает, откуда он, как его имя. Не знает этого и сам молодой человек, он помнит лишь, что мать называла его «Прекрасным Сыном». Король Артур предлагает называть его «Прекрасным Незнакомцем» —

Li Biaus Descouneiis ait non, —

(v. 131)

и так он и будет называться на протяжении половины книги. То, что именно половины, — не случайно и знаменательно.

К Артурову двору, вслед за нашим героем, прибывает пригожая лицом девица (а девицы у Рено де Божё, как правило, всегда красивы и обходительны). Она просит помочь ее госпоже, молодой принцессе одного далекого королевства, попавшей в беду. Она подверглась злым чарам, и снять их может лишь «Ужасный поцелуй» (см. ст. 190—192). Помощь попавшим в беду молодым девицам всегда считалась среди героев куртуазных романов делом почетным, как нельзя лучше отвечающим задачам рыцарства. Не приходится удивляться, что среди откликнувшихся на призыв посланницы оказывается и наш Прекрасный Незнакомец. После некоторого колебания король Артур отпускает героя с юной девой и ее верным спутником-карликом. Те на первых порах не очень верят в доблесть и сноровку Незнакомца, но серия «авантюр» (бой у опасного брода с рыцарем Блиоблерисом, сражение с тремя могучими рыцарями и т. д.) убеждает их в своей ошибке. На попытки отговорить Незнакомца от безрассудного и рискованного предприятия и убедить его вернуться к Артурову двору наш герой отвечает твердо и прямодушно:

Damoiselle, par tot le mont

Je ne retorneroie mie

Tant con j’aie ens el cors la vie

Et s’avrai la voie furnie,

Car trop serroit grand couardie;

Mais passes outre, s’en irons:

S’il veut joster, nos josterons,

Et s’il desire la bataille,

Ja la porra avoir, sans faille.

(v. 382—390)

Эта часть романа очень традиционна. Она несколько напоминает соответствующую часть романа Кретьена де Труа «Эрек и Энида»: здесь, в книге Рено де Божё, как и в первом романе поэта из Шампани, герой едет по нескончаемым лесным дорогам, переправляется через бурные потоки, сражается у брода или перекрестка. Как и у Кретьена, этот путь подвига важен для протагониста не сам по себе, а как серьезный искус, в ходе которого он должен доказать свое право слыть подлинным рыцарем и быть допущенным к Круглому Столу короля Артура. Доказать другим членам рыцарского братства, но также и себе. Он, конечно, мужает и набирается ратного опыта на этом пути, но смысл этой самопроверки героя в романе Рено де Божё все-таки иной, чем у Кретьена. Там решалась проблема соотношения подвига, «авантюры» с любовью, с человеческими взаимоотношениями. Здесь, на первых порах, такой проблемы не возникает. Это просто проверка и самопроверка подвигом, «авантюрой». Девица и добрый карлик — тоже свидетели этой проверки (как и Энида у Кретьена), но для них рыцарские свершения героя, если угодно, безразличны. По крайней мере, безразличны в личном плане, так как не влияют на их взаимоотношения с юношей. Тот факт, что мотив инициации героя связан с поиском им невесты (ведь тот, кто снимет с несчастной принцессы злые чары, получит в награду ее руку и ее королевство), не делает проверку Незнакомца какой-то исключительной. Исключительность его судьбы — в другом. Она еще впереди.

Как справедливо заметили Франсуаза Буарон и Жан-Шарль Пайен, эта часть романа «представляет собой рыцарский роман, ориентированный на поиски невесты, которая принесет герою богатство и могущество» 25. И этим «Прекрасный Незнакомец» Рено де Божё оказывается в одном ряду с такими популярными, но ординарными произведениями романного рыцарского жанра начала XIII столетия, как «Фергюс» Гильома Леклерка или анонимный «Дурмарт Валлийский».

В этой части книги основной «интерес» сосредоточен на описаниях рыцарской повседневности: поединков, схваток и стычек, боев конных или пеших, на копьях или мечах, или долгого пути через молчаливый, тревожный лес, в дебрях которого притаилась опасность и подстерегает приключение. Конечно, очень подробно, со знанием дела и даже любовно описываются поэтом различные детали рыцарского снаряжения — щиты, кольчуги, латы, шлемы, забрала, поножия, боевые рукавицы и т. д. С подобными описаниями мы сталкиваемся всякий раз, когда герою предстоит ответственный поединок или участие в пышном турнире. Но не только. Рассказывая, например, об утреннем пробуждении юного рыцаря, поэт создает яркое описание его одежды, явно любуясь сочетаниями цветов его наряда, игрой солнечных лучей на дорогой чеканке его воинского снаряжения, переливом красок герба на щите. В данном случае — не просто пристальный интерес к определенной области быта, рыцарского быта, интерес, столь понятный у автора куртуазного романа. Здесь перед нами несомненная эстетизация действительности, чисто эстетическое восприятие окружающего мира. Пусть мир этот достаточно узок, но он столь важен для автора и для его слушателей. Здесь Рено де Божё не жалеет красок и не боится быть утомительным:

Ses escus a argent estoit,

Roses vermelles i avoit,

De sinople les roses sont.

Bien fu armes sur le gascont,

Un bel ceval de molt grant pris.

L’escu par les enarmes pris,

Venoit armes molt gent et biel.

De roses avoit un capel

En son elme, qui biaus estoit.

Ses cevals tos covers estoit.

D’un samit, et si ot vermelles

Unes roses, et a mervelles

Estoit esgardes...

(v. 1711—1723)

Впрочем, такое поэтическое воодушевление вызывает у поэта не только вид рыцарского вооружения, не только башни и подъемные мосты, крепостные стены и замковые рвы. С неменьшим увлечением, не менее подробно описывает Рено де Божё и обильные трапезы, со скрупулезной мелочностью перечисляя напитки и яства. У Кретьена и его современников этого не было. У него тоже, конечно, пировали, пускали по кругу полный кубок, обносили гостей роскошными блюдами. Но там это описывалось мимоходом, и читательское внимание на этом не .задерживалось. Здесь, у Рено де Божё, появляется нечто новое. Как бы все больший круг жизненных явлений вызывает заинтересованность у автора и читателя и получает эстетическую оценку. Однако это не делает из Рено де Божё «реалиста», реалиста, конечно, в узком, ограничительном смысле, поэтому вряд ли правомерно относить автора «Прекрасного Незнакомца» к «реалистическому течению» куртуазного романа, как это сделали Ф. Буарон и Ж.-1П. Пайен2(i. Характерно, что в работах, специально посвященных этому «течению», в книгах Антима Фуррье [130] и Фейта Лайонса [131], наш роман почти не упоминается, а если о нем и заходит речь, то совсем не как о произведении «реалистическом». Так, для Рено де Божё пиршество оказывается еще одним ярким пятном в картине рыцарских будней, а также дополнительной характерологической деталью: например, оруженосец героя Роберт не случайно пользуется его безмерным доверием; он его заслужил, так как он мастер на все руки; в частности, он ловко раскидывает скатерть на лесной опушке и уставляет ее всевозможными яствами.

Таким образом, бытовые детали привлекают поэта не сами по себе, а как средство раскрытия характеров протагонистов и создания красочного фона действия. Впрочем, в первой части романа мы не найдем ни попыток психологического анализа, ни фиксирования развития характеров героев. Прекрасного Незнакомца не одолевают сомнения, он неуклонно идет к цели. При каждом новом препятствии он вскакивает на коня, упирает копье в луку седла или обнажает меч. Делает он это без колебаний. Конечно, это дается ему нелегко и он тяжко страдает от ран, но психологически он остается статичен, неизменен, и ран душевных он не ведает.

Так длится до тех пор, пока он не прибывает на чудесный Золотой Остров. Приближение к нему отмечено все большей эстетизацией изображаемого. Феерический замок на этом острове описан неожиданно кратко. Он описан, скорее, не художником, а опытным фортификатором, отметившим и глубокие рвы, полные рыбы, и причалы для кораблей, и крепкие стены, и мосты, удобные для караванов купцов. И тем не менее картина эта поэтична. Поэтичность достигается, думается, не столько некоторой краткостью описания, сколько неожиданностью появления замка. Расставшись с Гордецом из Долины, наш герой пускается в путь (вместе с Робертом, девицей и ее карликом), и тут деревья вдруг расступаются — и замок, весь, целиком, предстает во всем своем монументальном величии их восхищенному взору:

Et quant се vint a l'avespree

Si issirent d’un bos foillu,

Un castiel de pres ont veu,

Qui molt esteit et bons et bials.

(v. 1498—1501)

Описание замка не должно заслонять собой описания нового действующего лица, с кем сталкивается юный рыцарь на предзамковом лужке. Его встречает пригожая девица. Как потом выясняется, это сестра короля Артура Маргарита. Характерно (для писательской манеры Рено де Божё), как она описана. Сначала в самых общих чертах — одежда. Потом — снова наряд, но несколько подробнее. Наконец — внешность. Так можно увидеть человека, постепенно к нему приближаясь (заметим, что превосходным мастером вот такого постепенного описания был Кретьен де Труа).

Эта встреча сулит герою новую «авантюру». Пройдя и через нее, герой попадает, наконец, в замок, и здесь-то и происходит роковая, заранее предначертанная ему встреча. Встреча с хозяйкой замка. И вот теперь, именно в этот момент, замок описан более подробно, но описан уже не фортификатором, а поэтом. Здесь тоже говорится и о крепких стенах, и о двадцати грозных башнях, но также — о чудесном сиянии, излучаемом дворцом, что находится в центре замка. А вот героиня, хозяйка замка, описана, наоборот, скупо:

El palais ot une pucele,

Onques nus hom ne vit si biele;

Les set ars sot et encanter

Et sot bien estoiles garder,

Et bien et mal, tot co savoit;

Mervillous sens en li avoit.

Cele estoit dame del castiel;

Molt ot le cors et gent et biel.

(v. 1931—1938)

Это не портрет. Это информация. И в данном случае информация важнее портрета. Хозяйка замка — Белорукая Дева. Она знает тайное и ведает неведомое. Она не простая женщина, она — фея. Она добрая прекрасная фея, которой знакомы страдания обыкновенной женщины. Тут ей не помогут ни знание «семи искусств» (тривиума и квадривиума), ни астрология, ни магия. Она полюбила героя, увидев его однажды при дворе Артура, и подстроила так, что именно он отправился на подвиг, ведомый девицей и ее карликом. Но чар Белорукой Девы недостаточно, чтобы удержать юношу подле себя. Поддержанный верным оруженосцем Робертом, он тайно покидает чудесный замок и вновь пускается на поиски приключений, вернее, одного приключения — освобождения от колдовских чар королевской дочери. Вот теперь герой познает душевные страдания. Сейчас это — разлад между любовью и рыцарским долгом. Долг побеждает. Молодой рыцарь идет на подвиг. Идет теперь не без колебаний и однажды дрогнув, испытав страх. Этот момент описан кратко (ибо этот момент моментален): юноша замедляет шаг, останавливается, опершись о копье. Затем описан новый поединок. Он описан этикетно, т. е. с перечислением разрубленных шлемов, сломанных копий, разорванных кольчуг, разлетевшихся на куски щитов. Более того, описание этого сражения открыто литературно: бой сравнивается с поединками, известными по рыцарским романам и эпическим поэмам:

Molt s’entrerendent grant bataille.

Onques cele de Cornouaille,

Del grant Morholt ne de Tristant,

Ne d’Olivier ne de Rollant

Ne de Mainnet ne de Braimant,

De chevalier ne de gaiant,

Ne fu tels bataille veue.

(v. 3035—3041)

Роман приближается к своей середине (в нем 6266 стихов) и к своему идейному центру — к «Ужасному поцелую», самому страшному испытанию для нашего рыцаря. Поцелуй — решающий поступок в его жизни и поэтому вершинная точка композиции книги, ось ее симметрии.

Поцеловать юноше предстоит отвратительную (и страшную!) змею. И вполне понятно, почему рыцарь колеблется, почему он несколько раз едва удерживается, чтобы не поразить мечом отталкивающее чудовище. Но чувство долга опять оказывается сильнее, и змея приникает к губам юноши:

La guivre vers lui se lanca

Et en la bouce le baissa.

(v. 3185—3186)

Этот поцелуй — со стороны юноши — требовал громадного самоотвержения. Надо было не только преодолеть страх, не только побороть омерзение. Надо было предать свою любовь к Белорукой Деве, любовь чистую, в известной мере неземную (ибо Золотой Остров — не на земле, или в лучшем случае — не на реальной земле, но об этом ниже).

И пойдя на такое самоотвержение, герой обретает себя, свое лицо. Он узнает, кто он, кто его родители, как его имя. Таинственный голос говорит ему:

Li rois Artus mal te nonma:

Bel Descouneu t’apiela,

Guinglains as non en batestire.

Tote ta vie te sai dire:

Mesire Gavains est tes pere;

Si te dirai qui est ta mere:

Fius es a Blancemal le fee.

(v. 3231—3237)

Итак, и он человек особенный. Он рожден не смертной женщиной, но феей. Мотив связи рыцаря с волшебным существом, с силой, обычен в кельтском фольклоре. Часто встречается он и в рыцарском романе. Причем особенно часто — в произведениях, созданных на рубеже XII и XIII вв., или в XIII столетии (вспомним, например, Ланселота, воспитанного «озерной феей» — Дамой Озера — в водной глубине). Эта связь означала временный разрыв с земной жизнью, уход в небытие, но уход, так сказать, обратимый, сулящий грядущее возвращение. Исключительность положения героя, вступившего в связь с феей, подчеркивается и необычностью, чудесностью окружающей его обстановки. Это может быть и озерное или морское дно, и удаленный остров, и просто часть суши, как-то особенно отъединенная от континента. Между прочим, Золотой Остров Белорукой Девы, как он описан у Рено де Божё, обнаруживает в авторе романа — мы не скажем, жителя континента, — но человека, не привыкшего пускаться в далекие морские плавания. Золотой Остров — это островок в дельте большой реки, и он отделен от суши лишь широким речным рукавом. Это не Блаженные острова древних. Он ближе к Авалону средневековых кельтов, таинственному острову средь бескрайних топких болот западного Уэльса, где находят последний приют герои, но откуда они иногда возвращаются к своим земным делам. Поэтому чудесная земля феи оказывается связанной с «иным миром» кельтов (Анионом), не имеющим ничего общего с потусторонним миром христианской мифологии. Кельтские истоки данного мотива в романе Рено де Божё несомненны.

Жизнь с феей прекрасна, и остров ее прекрасен. Здесь человек становится хозяином своей судьбы, повелевая временем, заставляя его то останавливаться, то идти вспять. Связь с феей, уединение с нею на волшебном острове или в волшебной стране это приобщение к мудрости, приходящей на смену земной житейской умудренности. Это великое могущество, но это и плен. Любовь к фее — это, конечно, куртуазная любовь, т. е. любовь возвышенная, основанная на преклонении и обожании. Полюбить фею — это значит попасть к ней в полное подчинение, лишиться воли, лишиться желаний, забыть о какой бы то ни было активности. Полюбить фею — это во многом утратить собственную личность. Поэтому в большинстве памятников, повествующих о любовной связи рыцаря с феей, герой в конце концов стремится разорвать эти сладостные оковы и вырваться на свободу.

В романе «Прекрасный Незнакомец» герой, раз побывав на волшебном Золотом Острове, испытывает непреодолимое желание вновь вернуться туда (см. ст. 3679—3688). Он одержим этой необычной, волшебной любовью. Гингдед мечется во сне и утром встает неотдохнувшим. Он признается верному оруженосцу Роберту, что не может забыть ту, которую так вероломно покинул, которую полюбил, едва увидев. Но мотив любви-наваждения лишен в романе мрачного безысходного оттенка. Наоборот, эта любовь радостна, прекрасна, возвышенна, хотя и налагает на героя неодолимые узы. Недаром образ чудесного острова сливается в представлении героя с образом оставленной им прекрасной возлюбленной. И эти думы заставляют молодого человека тяжко страдать. Эти муки удивляют его, кажутся ему наваждением, результатом волшебства:

Тгор sui destrois a grant mervele;

Ne puis dormir ne reposer,

Tant me mec a celi penser

Que veismes en l’Ille d’Or;

Icele me destraint si or

Que de vie ne sui certains

Se nen ai cele as Вlances Mains.

(v. 3742—3748)

Гинглен не связан с женщиной-змеей (после поцелуя обернувшейся, конечно, прекрасной девушкой Блонд Эмере — Чистейшей Блондинкой) никакими таинственными, а потому неодолимыми узами. Их отношения просты. Они в известной мере даже приземлены, нарочито будничны. Девушка, конечно, красива, умна, трогательна. И богата. Поэтому героя вполне устраивает брак с ней. Но она не затронула каких-то сокровенных, глубинных сторон его души. Не приходится удивляться, что, уже дав согласие на этот брак по расчету, юный рыцарь бежит. Бежит на очарованный остров.

Здесь его ждут новые испытания: Белорукая Дева не может простить ему измены и долго не показывается ему на глаза. Но вдоволь его помучив, она, наконец, появляется. Появляется в роскошной комнате, подробно поэтом описанной (подчеркивание красоты, прекрасности Золотого Острова продолжается). Белорукая Дева, грубо отослав служанку, без лишних слов оказывается в объятиях Гинглена. Любовная сцена описана Рено де Божё с исключительной для своего времени подробностью (см. ст. 4792—4814), но без излишнего натурализма, на который решились бы поэты иного склада. Пыл любовных ласк все нарастает, но тут рассказчик прерывает свое повествование, шутливо замечая, что при сем не присутствовал (подобный прием применял и Кретьен де Труа):

Je ne sai s’il le fist s’amie,

Car n’i fui pas, ne n’en vi mie,

Mais non de pucele perdi

La dame dales son ami.

(v. 4815—4S18)

В обольстительной атмосфере чудесного замка, рядом со своей пылкой и рассудительной подругой герой скоро начинает тосковать по вольной рыцарской жизни, по опасностям и приключениям. И он снова покидает Белорукую Деву, устремляется в Артуровы пределы, где как раз в это время устраивается пышный и многолюдный турнир. Этот турнир в Валендоие подробно описан. Здесь показывают чудеса храбрости и сноровки известнейшие рыцари Круглого Стола — и Ланселот Озерный, и Говен, и Тристан из Леонуа. Всеобщих похвал заслуживает и Гинглен. И все решают, что блистательным завершением этого яркого, радостного и «острого» праздника должна быть свадьба юного рыцаря и Чистейшей Блондинки, Блонд Эмере. Свадебные торжества также описаны достаточно поэтично, хотя поэт не упускает и некоторых мелких бытовых деталей.

Итак, герой предпочел земную любовь любви возвышенной и волшебной, предпочел валлийскую принцессу чудотворнице-фее. Спор о преимуществах того или иного типа любви как бы решается в пользу примитивного брака (не без династических и чисто материальных соображений), брака без сильного сердечного влечения, основанного на любви-симпатии, а не любви-страсти. Но за таким выбором героя стоит не простой материальный интерес. Для Гинглена выбрать валлийскую принцессу — это в известной мере выбрать свободу, свободу рыцарских странствий, поединков, турниров. Герой выбирает не феерический мир волшебного острова, где он будет пленником, а свой привычный путь по полному опасностей густому и мрачному лесу, где каждый поворот дороги сулит неожиданное приключение. Т. е. волшебной обыденности он предпочитает обыденную авантюрность.

Поэтому можно сказать, что в «Прекрасном Незнакомце» Рено де Божё возникает та же проблема, что и в романах Кретьена де Труа, проблема соотношения любви и «авантюры», и герой выбирает ту любовь, которая в наименьшей степени препятствует его тяге к приключениям. Но осмысленности приключения, большой этической насыщенности «авантюры» (что было так характерно для романов Кретьена) в книге Рено де Божё почти нет.

Можно ли говорить в связи с романом «Прекрасный Незнакомец» о некотором снижении, упрощении любовной темы? Действительно, герой романа мечется между двумя красавицами, то подпадает под волшебные чары одной, то пленяется спокойной красотой и богатством другой. Иногда полагают, что подобная неустойчивость героя, его метания между двумя любящими его женщинами — это как бы отзвук характера его отца, легкомысленного и увлекающегося Говена. Но дело, конечно, не в каких-то наследственных чертах характера. Чувства Гинглена обрисованы как глубокие и серьезные. Он, правда, поддается влиянию минутного впечатления, но не дает себя увлечь перспективой изнеженного безделия. Чары феи с Золотого Острова сродни любовному напитку Тристана и Изольды (недаром эта пара достаточно часто упоминается в тексте романа). Но Гинглен, в отличие от Тристана с Изольдой, сумел преодолеть колдовство. Сумел не только потому, что он несколько примитивнее, но н потому, что он более цельная и целеустремленная личность. Он более рыцарь, он рыцарь прежде всего.

Но образ Белорукой Девы получился в романе таким обаятельным и поэтичным, она так мила, умна, кротка, рассудительна, что герой, преодолев ее колдовские чары, не мог не плениться ею. И посреди своих бранных подвигов он продолжает мечтать о прекрасном Золотом Острове и его очаровательной хозяйке. Об этом сказано в романе мимоходом, но в заключительных строках книги Рено де Божё обещает рассказать, как-нибудь в другой раз, о том, как наш юный герой вернулся на волшебный Золотой Остров.

Эта концовка слегка иронична. Она как бы ставит под сомнение этическую проблематику романа и решение спора о превосходстве того или иного типа любви. Но в этой ироничности, в этом неожиданном возвращении к, казалось бы, уже решенному вопросу — одна из привлекательных сторон «Прекрасного Незнакомца» Рено де Божё.

Мы столь подробно рассмотрели этот роман потому, что он безусловно интересен и значителен сам по себе. Но он, кроме того, дает очень полное представление о путях развития куртуазного романа кретьеновского типа, т. е. авантюрного романа на артуровские сюжеты. Французский авантюрный рыцарский роман получил в конце XII и в первой половине XIII в. столь большое распространение, что начинал оказывать сильнейшее воздействие на иноязычные литературы, он был настолько всеми признан и почитаем, что в ряде книг появлялась несколько ироническая трактовка привычных сюжетов. Впрочем, элементы иронии находят уже у Кретьена де Труа.

С известным пародированием устоявшегося типа романа обычно связывают два произведения, возникшие где-то на грани веков. Произведения эти очень разные, и появление их было вызвано не одинаковыми причинами. По крайней мере, связаны эти книги с совсем разными тенденциями в развитии романного жанра. Между тем, эти две небольшие книжки-современницы часто рассматривают как свидетельство упадка жанра рыцарского романа, как пародии на него. Однако степень пародийности этих произведений различна, и вопрос о пародийности спорен.

Одно из них принадлежит перу некоего Пайена из Мезьера, маленького городка в провинции Шампань. Уже в этой кличке видят ироническую оппозицию; А. А. Смирнов писал по этому поводу: «Мезьер — маленький городок в Шампани, которая имела своим центром город Труа, где жил и писал Кретьен. Имя последнего, Кретьен (т. е. Христиан), как имя нарицательное значит христианин. Личного имени Пайен ни на каком языке не существует; как нарицательное по-французски оно значит язычник. Так назвался анонимный автор, шутливо противопоставляя себя Кретьену» [132]. (По этому поводу можно заметить, что Альбер Доза, напротив, указывает патроним «Пайен» как довольно употребительный — помета один + — и обозначавший первоначально просто выходца из крестьянской среды [133]. Напомним, что такую фамилию носит и известный современный французский медиевист, на работы которого мы уже неоднократно ссылались. Поэтому настаивать на непременной игре слов в имени-псевдониме автора повести «Мул без уезды» вряд ли целесообразно.)

А. А. Смирнов считает, что «повесть представляет собой пародию на романы Кретьена, но пародию добродушную, незлобивую» [134]. Сопоставляя «Мула без узды» с романами Кретьена де Труа, исследователь приходит к выводу, что «то, что в тех романах изображалось как нечто серьезное, важное и увлекательное, служащее нравственному назиданию, являющееся средством испытания доблести и истинной добродетели, будучи связано с конфликтами чувств, завершающихся победой высоких идеалов, здесь дано как веселая авантюра, не имеющая ни начала, ни конца, с сильной примесью комических черточек и преследующая цели чистой развлекательности» 32.

Однако разберемся.

Думается, правильнее было бы говорить не о слепом следовании автором «Мула без узды» урокам Кретьена или о повторении внешней схемы его романов, а о приложении той модели, которую столь иронически описал Гастон Парис. Действительно, роман (или, если угодно, повесть) начинается с появления при дворе короля Артура в праздничный день (на Троицу) некоей девицы, взывающей о сочувствии и помощи. Она просит помочь ей вновь обрести утраченную уздечку от упряжи ее мула. Незначительность просьбы не должна нас смущать. В рыцарских романах XIII в. благородные девицы могли просить о чем угодно. И чем мизерней — внешне — бывала просьба, тем куртуазней оказывался рыцарь, взявшийся помочь юной просительнице. Но, как увидим дальше, эта прозаическая уздечка оказывается, конечно, символом.

Как и полагалось в романах кретьеновского типа, первым на подвиг решается сенешаль Кей. Его попытка, естественно, завершается позорной неудачей (см. ст. 118—285). Затем наступает очередь Говена, рыцаря смелого до безрассудства, но неуравновешенного и увлекающегося. Он с честью проходит все испытания, степень опасности которых нарастает: сначала воин должен проехать через лес, кишащий дикими зверями (но они не трогают путника), затем пересечь поле, полное отвратительных ползучих гадов, потом переправиться через бурный поток по очень узкой шатающейся доске, перекинутой с одного берега на другой. Не менее серьезное испытание ждет героя при проникновении в замок, волшебные стены которого все время вращаются. Наконец, выдержка Говена проверяется и тогда, когда ему предлагают добровольно дать отрубить себе голову, обещая, что она потом снова прирастет. Потом будут схватки — сначала с разъяренным львом, потом с могучим рыцарем, под конец — со змеем. Говен везде побеждает, получает уздечку, но не женится на даме, хозяйке заколдованного города. Благодаря победе рыцаря волшебство рассеивается, и только что безлюдный город начинает жить полнокровной жизнью.

Тем самым скромная уздечка от упряжи мула оказывается символом, пропажа ее — субститутом заклятия, обрушившегося на страну дамы и опустошившим ее. Ведь и вопросы Персеваля в «Повести о Граале» Кретьена, вопросы, которые герой не задал Королю-Рыболову, также должны снять заклятие, тяготеющее над землями увечного короля. «Мул без узды» поэтому представляет собой типичнейший (но не лучший, конечно) образец рыцарского романа, каким он сложился в посткретьеновскую эпоху, когда уроки поэта из Шампани часто воспринимались поверхностно и прямолинейно. Прекрасную характеристику рыцарского романа такого типа дал тот же А. А. Смирнов в одной из своих более ранних работ. «Мы на каждом шагу встречаем здесь, — писал ученый, — карликов и великанов, фей, призраков, заколдованные замки, исчезающие при пробуждении заночевавшего в них героя, постели, опустившись на которые рыцари проваливаются в подземелье, источники, из которых опасно зачерпнуть воду, таинственные надписи, голоса из-под земли. А рядом с этим — увлекательные и загадочные авантюры: обиженные принцессы, просящие помощи у великодушных рыцарей, скитания по неведомым странам, безумства от любви, диковинные испытания, подвиги неслыханного мужества... Вот прекрасный фон, на котором в полном блеске развертываются завораживающие простодушного слушателя картины рыцарской доблести и благородства!» [135].

Совсем иной фон, иные чувства, иные приключений — в другом небольшом произведении французской куртуазной литературы, сложившемся в первые десятилетия XIII в. Речь идет о «песне-сказке» «Окассен и Николетт». Произведение это не раз привлекало внимание исследователей. Французская медиевистка Мирра Бородина убедительно поставила нашу повесть в ряд «идиллических» романов [136], т. е. таких, к каким относится, с некоторыми оговорками, и рассмотренный нами во второй главе анонимный роман «Флуар и Бланшефлор».

Однако это небольшое произведение (уже много раз издававшееся на русском языке в переводе М. Ливеровской или А. Дейча) — сложнее еще одной простой идиллической истории о двух нежных любовниках, сначала разлученных, прошедших ряд тяжких испытаний, но потом соединившихся. Применительно к этому произведению упорно говорят о пародии [137], о высмеивании, травестировании популярного жанра.

Прежде чем обратиться к этому вопросу, вопросу чрезвычайно существенному, так как решение его поможет определить место произведения в литературе его эпохи и одновременно затронуть проблему направления развития романного жанра в первой половине XIII столетия, займемся этой небольшой повестью и присмотримся к ее внешней структуре.

Возникшая где-то в районе Арраса (Пикардия), «Окассен и Николетт» — это тоже рассказ о беззаветной любви двух юных сердец, любви, преодолевающей все преграды и препятствия. Но преграды эти не внутренние (как во многом было в истории любви Тристана и Изольды), а совершенно внешние. Они не становятся от этого более одолимыми, но душевная энергия героев направлена только во вне. Героев разлучает и их социальное положение: он — графский сын, она — пленница-сарацинка, и вера: он — христианин, она — мусульманка (отметим здесь авторскую иронию: христианин Окассен носит типично арабское имя, мусульманка же Николетт — типично французское). Разлучают любящих и воля отца героя, мечтающего о совсем другом браке сына, разлучают морские пираты, захватившие корабль, на котором плывет Николетт, и т. д.

Есть в повести бегства, погони, скрывания в лесной хижине, нескончаемые морские странствия, переодевания и т. д., т. е. все то, что было столь характерно для позднегреческого романа (о сюжетно-временной структуре которого так точно и хорошо сказано у М. М. Бахтина36). Использование данной сюжетной схемы определило и характер повествования (в данном случае мы имеем в виду, конечно, не единственное в своем роде в литературе средневековья чередование стихов и прозы), и обрисовку образов героев. Один из современных исследователей повести, французский медиевист Жан Дюфурне, считает основного протагониста «антигероем» и «антирыцарем» [138]. С этим трудно согласиться. Окассен, действительно, больше плачет и печалится, чем скачет по бранному полю и работает копьем или мечом. Он может сражаться, он умеет сражаться. Но он не хочет сражаться. Он не хочет сражаться, так как весь поглощен своей любовью. Так как в проблеме соотношения любви и подвига его выбор определен и бесповоротен: он выбирает любовь. Но и Флуар оказывался, как мы помним, удалым рыцарем чисто номинально — сражаться ему не приходилось. Поэтому дело здесь не в отрицании рыцарственности, не в пародировании рыцарских «авантюр», а просто в ином романном жанре.

Окассен и подруга его Николетт тоже проходят через цепь «авантюр», но характер их совсем иной, чем в романе кретьеновского типа. Они, эти приключения, никак не воспитывают героев, не раскрывают их характеров, не обогащают их духовно. Как очень тонко заметил М. М. Бахтин применительно к позднегреческому роману (Лонга, Татия и т. д., но что приложимо и к нашей повести), если бы, например, в результате пережитых приключений и испытаний первоначальная внезапно возникшая страсть героев окрепла, испытала бы себя на деле и приобрела бы новые качества прочной и испытанной любви или сами герои возмужали бы и лучше узнали друг друга, то перед нами был бы один из типов весьма позднего... европейского романа» 38. Т. е. приключения эти, а точнее превратности судьбы, для существования героев не переломны. Любовь остается единственной доминантой их поведения, их переживаний, их чувств.

Лирический характер повести отозвался не только в предпочтительном изображении любовного чувства. Он и в самом характере повествования, с его чередованием стихов и прозы, где авторское присутствие постоянно чувствуется. Несомненно лирично восприятие природы. О ней — о деревьях, цветах, травах, о всевозможных птицах — говорится исключительно много и заинтересованно. Причем это не красочные вставки, не безразличный фон действия. Природа созвучна переживаниям героев. Поэтому одно из самых ярких, поэтичных описаний женской красоты во всей французской средневековой литературе, описание красоты юной Николетт, подано не просто на фоне прекрасной лунной ночи, но как бы неотделимо от образов природы:

Ele avoit les caviaus blons et menus recerceles, et les ex vairs et rians, et le face traitice, et le nes liaut et bien assis, et le levrctes vremelletes plus que n’est cerisso ne rose el tans d’este, et les dens blans et menus; et avoit les mameletes dures qui li souslevoient sa vesteurc ausi con ce fuissent deus nois gauges; et estoit graille par mi les flans qu’en vos dex mains le pcuscies enclorre, et les flors des margerites qu’ele ronpoit as ortex de ses pies, qui li gissoient sor le menuisse du pie par deseure, estoient droites noires avers ses pies et ses ganbes, tant par estoit bianco la mescinete.

(XII, 1. 20—30)

Николетт столь прекрасна, столь юна, светла, лучезарна, что от вида ее обнаженной ножки излечивается калека, что пастухи принимают ее за фею (см. гл. XVIII). Поэтому с образом девушки связана в повести лирическая апология любви. И женщины. Николетт не только красива и обаятельна. Она умна, находчива, решительна. Она связывает из простынь и одеял веревку и смело спускается с ее помощью из окна. Она отыскивает в ночной городе башню, где томится Окассен. Она бесстрашно пускается одна по лесным дебрям, где на нее могут напасть дикие звери. Она заговаривает первая с пастухами, сама строит лесной шалаш и т. д.

На долю Окассена приходится меньше действия и больше страданий. Он одержим любовью. В этом отношении знаменателен эпизод из главы X. Вняв увещеваниям отца, юноша садится на боевого коня и вступает в бой. Но он настолько погружен в свою любовь, что забывает, где он и зачем, и враги без труда берут его в плен и хотят повесить. И тут он приходит в себя:

Li valles fu grans et fors, et li cevax so quoi il sist fu remuans. Et li mist le main a l’espee, si comcnce a ferir a destre et a senestre et caupe hiaumes et naseus et puins et bras et fait un caple entor lui, autresi con li senglers quant li cien l’asalent en le forest, et qu’il lor abat dis cevaliers et navre set et qu’il se jete tot estroseement de le prese et qu’il s’en revient les galopiax ariere, s’espee en sa main.

Li quens Bougars de Valence 01 dire c’on penderoit Aucassin son anemi, si venoit cele part; et Aucassins ne le mescoisi mie: il tint l’espee en la main, se le fiert par mi le hiaume si qu’i li enbare el cief. II fu si estones qu’il cai a terre; et Aucassins tent le main, si le prent et l’en mainne pris par le nasel del hiame et le rent a son pere.

(X, 1.25—39)

Как видим, герой прекрасно сражается и поэтому его вряд ли можно назвать «антирыцарем». Все дело в том, что «песня-сказка» «Окассен и Николетт» — это не рыцарский роман. Хотя в книге описываются и поединки, и затяжные феодальные войны, и яростные штурмы крепостных стен, и не менее ожесточенные оборонительные мероприятия (см., напр., гл. VIII). И вот еще одна характерная деталь. Вспомним, как яростно и бескомпромиссно рубились герои авантюрных рыцарских романов, какие сокрушительные удары наносили они друг другу, какие страшные раны покрывали их сильные тела. Эпизод лечения рыцаря после жестокого боя, лечения, растягивавшегося порой на многие недели, встречается почти в каждом романе кретьеновского типа. А от каких ран страдает Окассен? — От царапин и ссадин, полученных после скачки по густому лесу. От вывихнутого плеча, которое растирает герою его верная любящая подруга. Нет, поведение Окассена не героично. Но если это роман нерыцарский, это не значит, что он антирыцарский. Просто герой выбирает иную стезю. В этом отношении весьма знаменателен эпизод пребывания героев в загадочной стране Торлор, этакой феодальной «антистране», где король испытывает родовые муки, в то время как его жена ведет войну. Но войну тоже весьма своеобразную:

...la bataille de poms de bos waumonnes et d’ueus et de fres fromages.

(XXX, 1.17—18)

Il avoient aportes

des fromages fres asses

et puns de bos waumones

et grans canpegneus canpes.

(XXXI, v. 5—8)

He случайно в этой странной «антирыцарской» стране герои проводят дни в веселии и радости, ибо могут беспрепятственно любить друг друга. He-рыцарская повесть «Окассен и Николетт» остается повестью куртуазной. Тонкость чувств, радость, веселость, песни и музыка, узорчатые изделия из золота, вообще все прекрасное оказывается в повести мерилом истинного. В этом отношении весьма показательны рассуждения Окассена о рае и аде:

c’en paradis ne vont fors tex gens con je vous dirai. II i vont ci viel prestre et cil viel clop et cil manke qui tote jor et tote nuit cropent devant ces autex et en ces vies croutes, et cil a ces vies capes ereses et a ces vies talercles vestues, qui sont nu et decauc et estru- те1ё, qui moeurent de faim et de soi et de froit et de mesaises. Icil vont en paradis: aveuc ciax n’ai jou que faire. Mais en infer voil jou aler, car en infer vont li bel clerc, et li bel cevalier qui sont mort as tornois et as rices gueres, et li buen sergant et li franc home: aveuc ciax voil jou aler. Et s’i vont les beles dames cortoises que eles ont deus amis ou trois avoc leur barons, et s’i va li ors et li argens et li vairs et li gris, et si i vont herpeor et jogleor et li roi del siecle.

(VI, I. 28—42)

«Мул без узды» Пайена из Мезьера и «Окассен и Николетт» как бы находятся на двух противоположных полюсах куртуазной литературы. Первая книга является квинтэссенцией рыцарского «авантюрного» романа. Вторая — наиболее ярким образцом романа идиллического, отмеченного повышенным интересом к миру чувств, к тому же, чувств нежных, лиричных, трепетных, но одновременно стойких и неодолимых. Отличается «песня-сказка» и пристальным вниманием к миру природы, которая, как уже говорилось, перестает быть лишь равнодушном фоном. Отличается вниманием к некоторым бытовым деталям, вообще к подробностям жизни. Отличается эстетизацией жизни, что мы находили в известной мере уже в «Прекрасном Незнакомце» Рено де Божё. Тем самым с этой анонимной повестью связаны важные новые тенденции, которые появляются в куртуазной литературе XIII столетия. Тенденции эти (в том числе рождение лирической прозы или мягкая ироничность) не были безоговорочно развиты и подхвачены, не заместили собой «авантюрную» традицию, подчас плоско и прямолинейно истолкованную. Но тонкий лиризм повести, оригинальная трактовка любовной темы (вне ее соотнесенности с рыцарской «авантюрой») обнаруживаются и в ряде других произведений эпохи, связанных с эволюцией романного жанра.

Можно сказать, что повесть «Окассен и Николетт» — это первый случай выхода за пределы жанра романа, приближение к некоторым лирическим лэ, к лирическим же любовным поэмам и одновременно — провозвестие некоторых типов лирической новеллы Ренессанса.

После всего сказанного будет понятно, почему некоторые наиболее вдумчивые ученые с большой осторожностью говорят о чертах пародии в нашей повести. Жан Дюфурне назвал ее «поэтической пародией», верно уловив прежде всего глубоко лирический характер произведения, в котором травестирование привычного жанра явно находится на далекой периферии. Филипп Менар, приведя суждение О. Жодоня о пародийности повести, замечает: «Между тем смысл песни-сказки не так прозрачен, как можно думать. Действительно ли мы имеем дело с пародией на идиллический роман, на эпические сражения, на невероятные и поразительные приключения, на лирические песни? С этим будет трудно согласиться, если под пародией понимать ироническое подражание устоявшимся литературным жанрам» 39. Рассмотрев те многочисленные эпизоды повести, которые традиционно считаются пародийными, ученый убедительно показал, что они не являются пародией ни на какое-либо конкретное предшествующее повести произведение, ни на модель жанра вообще. Ф. Менар пишет: «Говорить о пародии — это значит забыть о неповторимой свежести песни-сказки, это огрубить и исказить намерения автора. Улыбка несомненно присутствует в «Окассене», но она проявляется в юморе, в фантазии. Автор забавляется не пародированием эпических сражений, а созданием образа чудаковатого героя» 10.

Думается, это суждение исключительно справедливо. Сводить повесть лишь к пародии — это обеднять ее светлое, радостное, можно сказать «протогуманистическое» содержание. Повесть не была насмешкой над выходящим из моды или окостеневающим жанром. Она использовала возможности этого жанра и глубоко трансформировала их, открывая новые возможности обрисовки характеров, человеческих взаимоотношений, вообще жизни.

Новые проблемы воспроизведения действительности и, соответственно, во многом новый тип рыцарского романа возникают в творчестве одного из самых значительных французских романистов первой половины XIII столетия, Жана Ренара.

Сведений о жизни поэта немного, да и они недостоверны. Предполагают, что Жан Ренар родился в местечке Доммартеи, близ Санлиса, в последней четверти XII в. По-видимому, он много путешествовал, побывал при Шампанском и Фландрском дворах, ища покровительства. Умер он, очевидно, около 1250 г. Круг его творческого наследия до сих пор вызывает споры. С той или иной долей достоверности ему приписывают три рыцарских романа — «Галеран Бретонский» (ок. 1195; атрибуция наиболее спорна), «Коршун» (ок. 1200), «Роман о Розе, или Гильом из Доля» (ок. 1210), а также «Лэ о тени» (ок. 1220).

Мы не будем заниматься атрибуционными вопросами. Между тремя романами, приписываемыми Жану Ренару, действительно больше сходства, чем различия, поэтому не исключено, что их автором был один человек. Но в данном случае это не так уж важно. Куда существеннее, что все три перечисленных романа отражают одну тенденцию, могут быть отнесены к одному типу рыцарского романа. Новому типу, сложившемуся как раз в первой трети XIII столетия.

Роман «Галеран Бретонский», наиболее сомнительное — с точки зрения атрибуции — произведение Яуана Реи ара [139], не раз уже привлекал к себе внимание ученых [140]. Произведение это справедливо считается важной вехой в развитии французского рыцарского романа. Действительно, книга отмечена рядом новых черт, несмотря на то, что в ней немало заимствований из предшествующих произведений романного жанра. Даже не просто заимствований. Основная фабула произведения, так сказать, ее сюжетный костяк повторяет «Лэ о Ясене» Марии Французской. Но Ренар значительно расширяет повествование, создает значительно более широкую картину действительности, иначе расставляет акценты.

Одна из основных проблем книги — это тяжелая доля девочки-подкидыша, ее борьба за свое место в жизни. Поразительно, насколько это произведение своим сюжетом, своими образами намечает далекую перспективу развития французского бытового психологического романа. Ситуация «Галерана Бретонского» повторяется, например, затем (конечно, вне всякой связи с этим средневековым романом) в «Жизни Марианны» Мариво. Отдельные ситуации книги заставляют вспомнить и о «Монахине» Дидро.

Начинается роман немного в духе фаблио, опыт которых, по-видимому, не прошел мимо Жана Ренара. Острая на язык, злоречивая сплетница мадам Жант распускает слухи о легкомысленном поведении одной своей соседки, родившей двух близнецов, а это, мол, верный признак супружеской измены (см. ст. 153—161). И как наказание за подобное злословие сама мадам Жант производит вскоре на свет двух девочек. Ну чем не ситуация фаблио? Но на этом незамысловатая веселость повествования кончается. Мать решает скрыть ото всех свой мнимый грех и подбросить одного из детей куда-нибудь в надежное место. Верный слуга Гале увозит малютку. На глухих лесных дорогах, по которым ему приходится пробираться, его пугают не неожиданные встречи, не чары колдунов или дикие звери. Он боится другого: его страшит, что своими грубыми мужскими руками он не сбережет нежное детское тельце. Неловко, но старательно и трогательно он заботится о ребенке, добывает ему подходящую пищу, укрывает от холода, купает и перепеленывает на стоянках. Причем стоянки эти — не на лесных опушках и не на перекрестках дорог. Густой лес, который казался бесконечным в «авантюрных» романах и был населен фантастическими существами, здесь одомашнен. Лесная дорога неизменно приводит путника в город или селение, где он находит стол и кров. И города эти не фантастические. В романе довольно точно описаны северофранцузские города Руан, Реймс, Нант, Метц, Шалой и некоторые другие. По-видимому, автор был уроженцем этих мест, или не раз бывал там. Но важна не точность этих описаний, которая, конечно, относительна, а интерес к вполне конкретной действительности современной автору эпохи.

Слуга оставляет колыбель с младенцем под могучим стволом ясеня, близ монастыря, носящего красноречивое название «Босежур». Монахини находят малютку, берут ее на воспитание и дают ей имя Френ (т. е. Ясень).

Было бы неверно полагать, что автор рисует своих героев, используя как бы лишь черную или белую краску. Мадам Жант — злоречивая сплетница и, казалось бы, бездушная мать. Но она жестоко терзается, отсылая родное дитя (см., например, ст. 619—641 и др.), и укутывает ребенка роскошным покрывалом, вытканным ее заботливой рукой. Между прочим, характерно, что на этом покрывале изображены любовные сцены из прославленных рыцарских романов предшествующего периода:

Du rоу Floire et de Blancheflour

Y ot la vie, d’une part,

Tissue par merveilleux art,

Toute la vie des amans;

Oncques Francoys ne Alemans

Ne vit chose plus beau pourtrete

Que ceste estoit que Gente ot faicte.

D’ autre part fut toute la vie

Comment Helene fut ravie,

Que Paris emporta par mer.

(v. 516—525)

Настоятельница монастыря, Эрминия, проникается к ребенку жалостью, но и она обрисована многогранно: она может быть доброй, отзывчивой, заботливой, но может сердиться, обрушивать на бедную воспитанницу град упреков и ругательств (см. ст. 3775—3995), может впадать в ярость, в дикой злобе рвать на куски злополучное любовное письмо, топтать его клочки и с остервенением плевать на них (см. ст. 3672—3695), может вынашивать коварный и жестокий план навсегда заточить девушку в монастыре, или, наоборот, может выгнать ее на все четыре стороны. Эрминия строго блюдет распорядок монастыря, ей не чужды семейные соображения: она не хочет допустить брака своего племянника, графского сына Галерана, и безродного подкидыша.

Галеран тоже воспитан в монастыре. В том же самом, что и Френ. И их юная любовь так естественно возникает от постоянного общения в этих уединенных, уютных стенах. Их совместное воспитание описано не менее подробно, чем воспитание Флуара и Бланшефлор. Но в это воспитание Жан Ренар вносит одну существенную деталь. В этом воспитании много эстетического. Молодые люди неравнодушны к красотам природы, которую поэт описывает часто и вдохновенно (см., например, ст. 1994—1996, 2075-2093).

Однако не только Галеран становится поэтом, он слагает звучные лэ, сочиняет к ним мотив и превосходно их поет (см. ст. 1972—1982, 2278—2285). Френ подхватывает мелодию и аккомпанирует юноше на арфе. Как известно, певцом и музыкантом был Тристан; не были чужды музыке и герои многих других куртуазных романов. Жан Ренар может показаться здесь эпигоном. Но в отличие от своих предшественников, он осознает силу поэтического слова, он настаивает на его воздействии на слушателей, в этом и состоит то новое, что он вносит в традиционный куртуазный мотив (см. ст. 2295—2327 и др.).

Есть у героев и верный наперсник — монастырский аббат Лойе, добряк и ворчун. И здесь Жан Ренар поразительно предвосхищает традиционный образ французской литературы последующих веков:

О, спутник вечного романа,

Аббат Флобера и Золя —

От зноя рыжая сутана

И шляпы круглые поля;

Он все еще проходит мимо,

В тумане полдня, вдоль межи,

Влача остаток власти Рима

Среди колосьев спелой ржи.

О. Мандельштам

Лойе первым догадывается о чувстве молодых людей, он бережно следит за его развитием, отводит от юных героев угрожающие им опасности и как бы «берет грех на себя». Но его наивные ухищрения в конце концов открываются; Галеран, мужественный и пламенно любящий, но одновременно слабый и нерешительный, отправляется в свои владения, к своим баронам. Френ остается в монастыре. Вот тут-то настоятельница и замышляет постричь девушку в монахини и тем самым навсегда закрыть ей возможность соединиться с любимым. Но Френ, более решительная и деятельная, чем Галеран, умеет постоять за себя. Она смело бросает в лицо Эрминии свою разоблачительную тираду:

J’ay si aprise et entendue

Vie qu’en seust mener en cloistre,

Que je n’y puis m’onneur accroistre;

Nuls n’y fait euvre qui Dieu plaise,

Chascume se rent pour vivre aise;

Pour ce encore ne me vueil rendre;

Si je vueil a rendage entendre

Je m’en istray de Biausejour,

S’entreray en plus dur sejour

Pour eschever aise et delit.

(v. 3842—3851)

Да, девушке предстоит трудная жизнь. Она направляется в Руан. По пути она зарабатывает на хлеб пением на постоялых дворах. А в городе она поселяется у простой буржуазки мамаши Бланш, дружит с ее дочерью Розой, кормится ручной работой вышивальщицы. Описания городской жизни, мельчайших деталей буржуазного быта отыскиваются, конечно, в романах более раннего периода, но здесь они особенно подробны и, если это возможно, поэтичны.

Но с неменьшим воодушевлением, живостью и изобретательностью описывает Жан Ренар и сцены замкового быта — сборы на охоту или на турнир, посвящение в рыцари, приготовления к пышной свадьбе и т. д. Если с сюжетной линией Френ связан мотив трудной женской доли (и, соответственно, сцены городской повседневности), то сюжетная линия Галерана, разлученного с возлюбленной, связана с картинами быта феодалов. Жан Ренар, по-видимому, простой горожанин, но пообтершийся при мелких феодальных дворах, любит описывать пышные торжества и турниры и умеет это делать. Но как эти турниры отличаются от рыцарских состязаний из романов кретьеновского типа! Там обычно бывало много загадочного, часто появлялся никому неведомый рыцарь, скрывающийся под неизвестным гербом. Там часто насмерть бились закадычные друзья, так и не узнав друг друга. У Жана Ренара все рыцари известны, и движет ими не только юная удаль, но и откровенный «интерес»: чего стоит, например, сцена, когда победители на одном из турниров откровенно подсчитывают барыши (см. ст. 6184-6235).

С темой тяжелой женской доли связан мотив мезальянса. Был он, как помним, и в романе «Флуар и Бланшефлор». В «Галеране Бретонском» эта проблема поставлена иначе. Она лишена восточной экзотики, различия в вероисповедании и т. п. Героев разделяет их социальное положение: он — графский сын, она — безродный подкидыш. И хотя читатель-то знает, кто по своему происхождению Френ, проблема не теряет от этого своей остроты. (Заметим, что в сентиментальном романе XVIII и начала XIX в. благородное происхождение безродных персонажей бывало, как правило, скрыто; о нем можно было догадываться, на это делались постоянные намеки, но раскрывалось это только в самом конце книги. Но это спустя по меньшей мере пять веков.) Вообще Жана Ренара постоянно интересует социальное положение его персонажей, в том числе второстепенных и третьестепенных. В романе кретьеновского типа такой точности и скрупулезности не было. Там фигурировали просто благородные рыцари, часто они оказывались королями каких-то отдаленных земель, но, в общем-то, все они были равны за Круглым Столом короля Артура. Здесь, в «Галеране Бретонском», персонажи живут реальной жизнью своей эпохи, и поэтому они не проходят и мимо социальных взаимоотношений (это, между прочим, подтверждается и анализом лексики романа; см. издание Люсьена Фуле).

Тема мезальянса (как это будет затем в бесчисленной череде романов на протяжении веков) решается не без сентиментальных ноток. Френ бедна, безродна, не имеет ни в ком надежной опоры (даже в своем возлюбленном), но она горда и не лишена чувства собственного достоинства. И достаточно активна. Она не только сама зарабатывает себе на жизнь, но и смело пускается на поиски любимого. А он, легко потеряв надежду когда-либо вновь встретиться с ней, уже готовится к свадьбе. Впрочем, женится он на Флёри, которая поразительно похожа на Френ. Похожа — потому что она ее родная сестра. Роман, конечно, заканчивается счастливо. Френ находит любимого, обретает родителей, семью, достойное ее положение в обществе. Но любовь ли здесь побеждает?

Книгу Жана Ренара вряд ли можно назвать «авантюрным» рыцарским романом, хотя главные герои в нем — рыцари, и описанию поединков и турниров уделено в книге достаточно большое место. Дело не в том, что «авантюры» лишены здесь фантастической загадочности. Все иначе. «Авантюры» в романе Жана Ренара не формируют характера рыцаря, не раскрывают его, этот характер, и не проверяют. Поэтому и типичная для Кретьена де Труа проблема соотношения любви и рыцарского долга по сути дела снимается. Она снимается социальной проблематикой, о которой уже шла речь выше. Новая эпоха выдвигала свои проблемы. «Галеран Бретонский» неотделим от проблематики XIII столетия с его философскими исканиями и социальными конфликтами.

Несколько меньше социальной остроты в романе Жана Ренара «Коршун» [141], хотя и в нем речь идет о мезальянсе, о неравенстве на социальной лестнице: роман повествует о трагической любви Гильома, сына нормандского графа Ричарда де Монтивилье, и императорской дочки Аэлисы. Проблема мезальянса не встает здесь столь остро, ибо юный герой — все-таки достаточно благородного происхождения, а не безвестный подкидыш. И престарелый император вначале сам хочет этого брачного союза. Лишь потом, после смерти графа Ричарда, поддавшись уговорам своих завистливых баронов, он передумывает и расторгает помолвку.

После этого интерес перемещается. Он полностью сконцентрирован теперь на изображении феодальной повседневности. Вообще отметим, что уже с первых строк романа поэт заявлял себя убежденным сторонником правдоподобия и противником всяческих выдумок и фантазий:

Mout voi conteors ki tendent

A bien dire et a recorder

Contes ou ne puis acorder

Mon cuer, car raisons ne me laisse;

Car ki verte trespasse et laisse

Et fait venir son conte a fable,

Ce ne doit estre chose estable

Ne recetee en nule court;

Car puis que mencoigne trescort,

Et vertes assicre remaint.

(v. 10—19)

Герои, после их ночного побега из императорского дворца, после их разлуки, вызванной глупой случайностью, испытывают немало превратностей судьбы. И обоим приходится зарабатывать себе на жизнь. Гильом служит на постоялом дворе, затем поступает в лакеи к зажиточному буржуа из Сен-Жилля, подвизается в качестве егеря у местного графа. Аэлиса, после ряда скитаний, поселяется в Монпелье, где живет шитьем и вышиванием, а также тем, что по известным ей рецептам составляет особые душистые «шампуни», которыми моет головы наиболее почитаемым горожанам. Затем она поступает камеристкой в семью графа Сен-Жилля, где ей приходится, в частности, чесать спину хозяина дома:

Apres souper, quant li cuens vint

En la cambre por son deduit,

Que c’on apereilloit son fruit,

Il se despoille por grater,

Et n’i laisse riens a oster

Fors ses braies; nis sa chemise

Li a cele fors du dos mise

Ki les autres vaint de biaute:

.I. surcot qui n’est pas d’este

Li revest por le froit qu’il doute.

(v. 7030—7039)

Граф растягивается у очага, кладет голову на колени Аэлисы, и девушка запускает ему руку под сюрко:

Ele a son destre bras gete

Parmi le mingaut du surcot

Le conte, qui son cief li ot

Mis par chierte en son devant.

(v. 7054—7057)

Таких подробностей в романе множество. Да и не могло быть иначе, коль скоро автору приходилось входить в мельчайшие детали повседневного городского быта, описывая, например, как Аэлиса и ее спутница Изабелла (дочка одной простой женщины из Туля, приютившей как-то на одну ночь героиню) устраиваются в Монпелье, обставляют их скромный домик, обзаводятся всем необходимым и т. п. Вообще вещный мир привлекает Жана Ренара прежде всего. Характерно, что, описывая какой-либо персонаж, даже протагонистов, он по сути дела описывает его одежду, и описывает подробно. Что касается внешности, в частности внешности героини, то ее описания в романе традиционны, литературны (сравнения с персонажами известных произведений литературы предшествующей эпохи) и по возможности беглы.

«Коршуна» вряд ли можно было бы назвать в полном смысле слова «рыцарским» романом. Собственно рыцарским свершениям посвящена лишь его первая часть, где рассказано об экспедиции графа Ричарда в Святую Землю. Все основное повествование, рассказывающее о невзгодах любовников, по своему тону, по интересу к бытовым деталям, по широко обрисованному социальному фону приближается к роману плутовскому, по крайней мере заставляет его предчувствовать, хотя, конечно, его герои — совсем не «пикаро».

Хотя любовь Гильома и Аэлисы обрисована радужными красками, хотя она зарождается еще в самой ранней юности героев, не знает колебаний и сомнений и подвержена лишь внешним испытаниям, роман вряд ли можно считать «идиллическим». Любовь молодых людей, как ее описывает Жан Ренар, лишена целомудренной чистоты, чем на первых порах отличались чувства героев идиллических романов XII в., например Флуара и Бланшефлор. Так, перед побегом Гильома и Аэлисы героиня напоминает юноше о тех нескромных ласках, которым они столько раз предавались:

— Ahi! Guilliaumes, biax amis,

Tantes foies aves mis

Vos beles mains qui si sont blanches

A cest bel ventre et a ces hanches

Et taste mon cors en tos sens!

(v. 3283—3287)

Сосредоточившись на изображении быта (в том числе и замкового быта, как его будничной повседневности, так и его праздничной, торжественной стороны), Жан Ренар значительно меньшее внимание уделяет психологии героев. Да им, собственно, и некогда «переживать»: они то в пути, то в нерадостном повседневном труде. А если поэту и приходится изображать эмоции, то он передает их большей частью через жест. Таково, например, описание отчаяния Гильома, когда он, погнавшись за коршуном, теряет Аэлису, или изображение радости девушки, узнающей в простом егере-сокольничьем своего милого.

В романе, конечно, нет никакой фантастики, никаких карликов или великанов, злых монстров или добрых фей. Очень точно описанная городская жизнь Франции — от северных Туля и Руана до южных Монпелье и Сен-Жилля — составляет основной фон романа, ту атмосферу, в которой живут и действуют его герои. Но Жан Ренар не уходит в этой книге в дотошное и мелочное бытописательство. Он, столь хорошо знавший городскую повседневность своего времени, описывает ее все-таки несколько со стороны. Авторское присутствие в романе постоянно дает о себе знать; оно часто выливается в остроумные, ироничные комментарии, которыми поэт сопровождает свой рассказ, не принимая слишком всерьез ни возвышенных чувств персонажей, ни их жизненных неудач.

Применительно к этому роману с полным правом можно говорить об усилившихся чертах реалистичности, о расширении той жизненной и социальной сферы, которую осваивала литература. Но рядом с этим серьезным шагом вперед были и несомненные утраты. Во-первых, даже по сравнению с «Галераном Бретонским», социальная острота книги была приглушена. Если же обратиться к романам Кретьена де Труа, то герои Жана Ренара выглядят значительно более примитивными и неглубокими, чем, скажем, Эрек и Энида или Ивейн и Лодина. И, что еще важнее, — неразвивающимися, статичными, хотя они умеют неплохо приспособиться к жизненным обстоятельствам.

«Роман о Розе, или Гильом из Доля» [142] — это книга об оклеветанной и восстановившей свое честное имя женщине. Небесполезно отметить, что эта тема заинтересовала в XIII в. не одного Жана Ренара. Ей посвящен анонимный «Роман о графе Пуатье», «Роман о Фиалке, или Жерар Неверский» Жерберта де Монтрея (одного из продолжателей кретьеновского «Персеваля») и др.[143] С этой темой (№ 882 и 892 по Аарне-Томпсону) встречаемся мы позже в одной из новелл «Декамерона» (II, 9) и в «Цимбелине» Шекспира.

Этот сюжет привлекал романистов начала XIII в., думается, не случайно. Выше мы уже говорили о измельчании куртуазных идеалов, об их «демифологизации» (как назвал этот процесс Ж.-Ш.Пайен). Антифеминистские настроения обнаруживались, как мы помним, уже в ряде романов, созданных современниками Кретьена. Там любовная лихорадка героинь изображалась подчас не как «высокая болезнь», а откровенно иронически. Протагонисты там не столько добивались любви (или хотя бы минутной благосклонности) вечно далекой недоступной Дамы, сколько всеми силами отбивались от ее назойливых атак, отбивались, как, например, Идер, весьма некуртуазным способом. В романах начала XIII в., таких, как «Роман о графе Пуатье», «Роман о Фиалке» Жерберта де Монтрея, «Роман о Розе» Жана Ренара, нельзя не заметить попыток противопоставить иные женские образы этим новым трафаретам. И если героини этих произведений (Роза в «Романе о графе Пуатье», Ориальта в «Романе о Фиалке») обрисованы явно идеализированно, то мужчины наделены многими отрицательными качествами — прежде всего они жестоки и неблагодарны. Жерар де Пуатье (и Жерар де Невер) легко верит наветам коварного соблазнителя и весьма жестоко обращается со своей подругой (женой).

Неоправданная суровость протагонистов подчеркнута в этих двух романах сходной сценой (что говорит о возможном общем источнике обоих произведений): герои готовятся в глухом лесу поразить мечом свои жертвы, но в этот момент они сами едва не погибают от когтей разъяренного льва (граф Пуатье) или ядовитой змеи (граф Неверский). Лишь предупрежденные подругами, они оказывают чудовищам достойный отпор. Еще более грубы и некуртуазны соперники героев. Вообще прозрачная одухотворенность женщин, их нежная трепетность, их спокойная, не знающая сомнений любовь, все прощающая и все принимающая, противостоят в романах этого «цикла» (подробно изученных Г. Парисом, а также Б. Мальмбергом[144] в его издании «Романа о графе Пуатье») грубости, низменности и примитивности мужчин. Особенно отталкивающ герцог Нормандский, соперник Жерара де Пуатье. Подстать ему и племянник последнего Арпен, решивший воспользоваться разрывом супругов и жениться на молодой красивой женщине (ее красота описана в этом небольшом романе по меньшей мере трижды, хотя и не выходит за рамки обычных трафаретов — см. ст. 50—58, 100—106, 955—968), а когда та отвечает ему решительным отказом, избивающий ее:

Li castelains en fu ires,

De ses gans le fiert sor le nes.

Sa bouce et ses mentons rougi

Del sane qui jus en respandi

(v. 991—994)

Отметим также во всех романах этого «цикла» подспудно присутствующую мысль об облагораживающей силе любви. Герои по безответственному легкомыслию заключают роковое пари, и за это они оказываются жестоко наказанными, но не остротой и мукой обрушившейся на них ревности, а пробужденными низкими чертами души. Стойкая и терпеливая любовь их подруг излечивает героев и возвращает им утраченное счастье.

Если в «Романе о графе Пуатье» герой охотно верит весьма сомнительным «уликам» — кольцу, пряди волос, клочку платья, — то в «Романе о Фиалке» такой неопровержимой уликой становится родинка в виде цветка на укромной части тела героини. Эта подробность делает ситуацию более острой и напряженной, и вполне понятно, что мотивом подсмотренной родинки воспользовались и Боккаччо, и Шекспир. Воспользовался им и Жан Ренар.

Хотя в книге, в отличие от романа «Коршун», много описаний рыцарских подвигов (впрочем, лишь на турнирах, один из которых — в Сен-Тронде — описан особенно подробно), Жан Ренар не отступает от своих повествовательных принципов. Рыцарские схватки описаны правдиво, но не без иронии и улыбки. Здесь мы не найдем ни нечеловеческой силы ударов, ни поверженных наземь одним махом десятков противников. Все более буднично, сниженно, приземленно, хотя поэт любит живописать красочную сторону феодального быта — украшенный флагами и коврами город, возбужденную уличную толпу, спешащую на увлекательное зрелище, многоцветное разнообразие рыцарских нарядов. Но это помпезное зрелище не скрывает от Ренара правды жизни; если в романах авантюрного типа на турнире рыцари покрывали себя славой, то у нашего поэта они стремятся прежде всего обогатиться и продвинуться по социальной лестнице. Вот почему роман об оболганной добродетельной Льеноре, поймавшей в хитро расставленную ловушку обидчика сенешаля и восстановившей свое доброе имя, является также романом о брате Льеноры, Гильоме из Доля, который стремится преуспеть в жизни, полагаясь уже не только на собственную сноровку и твердость руки, но и на красоту и обаяние сестры, пленившей мягкое сердце императора Конрада. Таким образом, это не только роман о поруганной и восстановленной чести, но и о яростной борьбе за место в жизни.

Гильом — бедный рыцарь-однощитник. У пего ничего нет за душой, кроме верного меча и воздушных замков в голове. Поэтому понятна его радость, когда Конрад влюбляется в Льенору, влюбляется, между прочим, заочно, узнав о небывалых достоинствах девушки из рассказа жонглера Жугле. Поэтому же понятны его отчаяние и ярость, когда коварный сенешаль рассказывает, что видел на бедре у Льеноры родинку в виде распустившейся розы. Рушатся планы, ускользает, казалось бы, уже обретенное благополучие.

Все, однако, оканчивается счастливо и для Льеноры, и для ее брата. Как справедливо заметил Ж.-Ш. Пайен, «Жан Ренар не был ни любовным моралистом, ни живописателем страсти. У него, по крайней мере, в «Коршуне» и в «Гильоме», вся любовная интрига ведется лишь ради того, чтобы привести к браку. Любовь, при таком ее понимании, указывает лишь на удачу и является для героев, типичных представителей своего социального круга, лишь способом подняться до вершин благополучия» 47.

И эта трактовка любви обнаруживает в Жане Ренаре писателя нового склада. Он отбрасывает куртуазные мифы и повествует о современности. Хотя поэт и относит изображаемые события в некое воображаемое прошлое, черты эпохи переданы им исключительно точно. Точно локализовано действие — оно протекает в имперских резиденциях в Кёльне и Майнце. Среди участников турниров перечислены представители реальных дворянских родов Франции и Германии той эпохи. Даже лирические песни, которые Ренар вставляет в свой текст, не сочинены им, а принадлежат перу известных поэтов своего времени (Гас Брюле, Рено де Божё и др.).

Этот трезвый, «реалистичный» подход к изображаемым социальным конфликтам (пусть конфликты эти не выходят за рамки узкой феодальной среды), к описываемым человеческим взаимоотношениям подкреплен, как и в романе «Коршун», подробной разработкой фона, т. е. изображением второстепенных персонажей. Они наделены не этикетными, а жизненными характерами. Такова добродушная, гордая своими детьми, но излишне доверчивая и болтливая мать героев. Таков беззаботный жонглер Жугле, степенный и расчетливый постельничий Буаден, камердинер императора Николь и многие другие. Именно с ними, с этими персонажами, составляющими непосредственное окружение Конрада (сюда входит, конечно, и злонамеренный сенешаль), связаны многочисленные сцены дворцовой повседневности, сцены, которые привлекали Ренара не меньше, чем изображение торжественных турниров, пышных свадеб или шумных охот.

Изображая придворные празднества, Жан Ренар стремился и жизнь воспринимать как праздник. В его романах есть бедность и лишения, есть трагические разлуки н черная несправедливость. Но все в его романах в конце концов оканчивается хорошо. Не все романисты следующего поколения, использовавшие опыт Ренара, пошли, как увидим, его путем. Трагическое восприятие жизни, ее неодолимых противоречий, прозвучало в ряде произведений середины и второй половины XIII столетия.

Но одно произведение французской куртуазной литературы, созданное в то же самое время, что и романы Жана Ренара, заслуживает упоминания, ибо оно интересно по меньшей мере в двух отношениях. Это небольшая повесть «Дочь графа Понтьё».

Книга эта написана прозой, что весьма симптоматично: во второй трети XIII в. появляется неисчислимое количество прозаических рыцарских романов, очень скоро складывающихся в циклы. То, что намечено в повести «Окассен и Николетт», было закреплено в «Дочери графа Понтьё». Эти две повести — едва ли не первые образцы французской беллетристической прозы.

Но повесть интересна и другим. В ней изображены очень острые драматические человеческие взаимоотношения. Во время паломничества в Сантьяго-да-Кампостело на героиню повести и ее мужа Тибо нападают разбойники и насилуют молодую женщину, чья красота возбуждает их похоть. Затем они бросают свои жертвы посреди дороги. И тут героиня, вместо того, чтобы снять путы с несчастного Тибо, делает попытку его убить, так как не может вынести позора, но не своего, а позора мужа. Ей, однако, это не удается, и отец с мужем бросают ее в бочке в море, на волю волн. Спасенная фламандскими моряками, она попадает к Альмерийскому султану и становится его женой. Граф Понтьё и Тибо, в свою очередь, попадают в плен к сарацинам, но героиня спасает их и бежит вместе с ними во Францию.

Этот счастливый конец не так уж важен. Существеннее пристальный интерес к глубоким человеческим переживаниям. Их подача еще, конечно, примитивна. Они раскрываются не в длинных монологах, не в псевдо- или реальных диалогах персонажей, а в их жестах, в описании, скупом и энергичном, действий героев или не менее стремительном обмене короткими репликами.

В повести пытались увидеть отражение реальных исторических событий. Действительно, в начале XIII в. существовал некий Жан, граф Понтьё, у него была дочь Адель. Существовал и Тома де Сен-Валери, сеньор Домара (как и герой повести). Но в их жизни не было ничего похожего на то, о чем рассказано в книге. Наша повесть — это чистая беллетристика, и «историзм» ее — лишь в верной передаче атмосферы своего времени.

Итак, в последнее десятилетие XII и в первой четверти XIII в. французский рыцарский роман приобрел ряд новых черт. Так, нельзя не отметить определенного, пусть чисто количественного, сдвига в сторону романа «бретонского» типа. Действительно, в этой главе мы имели дело прежде всего и главным образом с романом на артуровские сюжеты. Таких произведений создается в эти десятилетия значительно больше, чем в десятилетия предшествующие (т. е. во «время Кретьена»). Романы же на античные темы не привлекают больше внимания. По крайней мере, внимания поэтов. Вне всяких сомнений теперь доминировал рыцарский роман созданного Кретьеном де Труа типа. В его рамках не только повторялось пройденное (как случалось в наименее оригинальных образцах жанра), но и возникали некоторые новые черты (изменение трактовки любовной темы, известная эстетизация действительности, усиление лирического начала). Эта увлеченность всем «бретонским» — фантастикой, символикой, отношением к жизни, своеобразным пониманием «авантюры» — сказалось и на некотором отходе от любовно-идиллических тем, чему, как мы помним, было посвящено немало произведений «времени Кретьена». Любовная идиллия отступала перед рыцарским приключением. Но и само это приключение, его внутренние пружины (т. е. потаенный смысл и побудительные причины) заметно менялись. В ряде памятников (например, в «Идере») мы сталкиваемся с демифологизацией куртуазных идеалов, с обедненным, чисто прямолинейным пониманием «авантюры», лишавшейся тем самым воспитательного и возвышающего смысла. Отметим также появление — все в сфере тех же бретонских сюжетов — романа религиозно-моралистического, тяготеющего к мистическому эзотеризму.

Рассмотренный нами период в истории французского рыцарского романа отмечен также появлением в отдельных памятниках жанра нового содержания. Мы имеем в виду перенесение старых повествовательных приемов и сюжетных мотивов на изображение реальной действительности эпохи. Здесь, конечно, рано говорить о каком-то этапе формирования реалистического метода, но некоторый шаг в этом направлении все-таки был сделан. Причем нарастание реалистических тенденций следует видеть не в увеличении бытовых деталей и повысившемся интересе к сниженным темам и мотивам (например, изображение жизни городских пизов у Жана Ренара), а в изображении острых конфликтов, подсказанных не кельтскими легендами, а феодальной действительностью начала XIII в.

Наконец, изученный нами этап развития романа предсказывает и рождение художественной прозы, бурный и продолжительный расцвет которой начался уже в 30-х годах XIII столетия.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Прозаический роман XIII-XIV веков

Тринадцатое столетие стало не только веком рождения французской беллетристической прозы, но и временем ее первого значительного расцвета. Собственно, проза на французском языке существовала и раньше, но лишь деловая, документальная и т. д. В XIII же веке не просто появляются в прозе памятники изящной словесности, но они начинают и восприниматься как изящная словесность. До этого законам риторики подчинялась лишь латинская проза. Теперь появляются художественные произведения в прозе и на новых романских языках. Т. е. французская литература не представляла здесь исключения. Так, в Провансе начинают складывать легендарные «жизнеописания» трубадуров, этот своеобразный прообраз европейской новеллы. В Италии, после ряда памятников несобственно художественной прозы, в конце XIII в. составляется «Новеллино», первый законченный новеллистический цикл. Возникает проза и в Испании. Почему XIII столетие стало временем повсеместного обращения к прозе — еще предстоит выяснить. Мы не беремся решать этой проблемы и ограничиваемся констатацией этого примечательного историко-литературного факта, не столько отразившего перераспределение функций литературных жанров, сколько явившегося результатом этого перераспределения.

Во Франции в XIII в. расцветает не только беллетристическая проза. На пороге столетия Жоффруа де Виллардуэн создает свой взволнованный и заинтересованный рассказ о взятии крестоносцами Константинополя. Ему вторит другой историограф — Робер де Клари. Их книги — в известной мере мемуары, записки очевидцев, поэтому они стоят на грани беллетристики. Появляются и другие мемуарные памятники (например, Филиппа Наваррского), образцы новеллистики и т. д. Но прежде всего художественная проза заявила о себе в жанре рыцарского романа.

Поворот этого жанра к прозе, помимо иных объяснений, может быть в какой-то мере истолкован социологически: изменением сферы распространения романа и, что не менее существенно, форм его бытования. Исследования П. Галле[145] убедительно показали, что стихотворный роман был предназначен главным образом для устной реситации. Он уже не пелся, как первые жесты, и не произносился наизусть, но читался вслух. Средневековые миниатюристы запечатлели подобные сцены чтения в замковом зале в кругу дам и кавалеров. В штате крупных сеньоров встречаются специальные чтецы-профессионалы. Прозаический роман мог, конечно, также читаться перед придворной аудиторией (и наверняка читался), но его формы предполагают скорее индивидуальное чтение. Поэтому среди рукописей прозаического рыцарского романа, рядом с роскошно иллюминованными фолиантами, нередко встречаются и портативные томики в 8-ю долю листа. Итак, роман в прозе связан в известной мере с новой формой бытования и распространения произведения. Изменилась, расширилась и его аудитория. Рост образованности, продиктованный нуждами экономики и политики, не мог не отразиться и на изменении характера распространения собственно художественной литературы[146]. Но новый читатель — образованный горожанин — искал в книге не только развлечение, но и поучение, источник сведений и знаний. Прозаический роман, как увидим, откликнулся и на эти запросы.

В предыдущей главе мы уже останавливались на некоторых литературных памятниках, написанных либо частично прозой («Окассен и Николетт»), либо целиком прозаических («Дочь графа Понтьё»). Однако «роман в прозе» стал настолько специфическим явлением, что его следует рассмотреть отдельно.

Прозаический роман возник, конечно, под влиянием романа стихотворного. По крайней мере, он наследовал его темы и совершенно не выдвинул новых. Но возникнув, он развивался уже вне контактов с романом в стихах. Какое-то время, не менее, чем в течение целого столетия, эти два романа развивались параллельно, но обмена между ними не происходило. Прозаический роман оказался ближе, скажем, к историографии, чем к роману стихотворному. В данном случае мы говорим, конечно, не о тематике. Впрочем, и с темами обстояло не просто. Прозаический роман стал разрабатывать темы романа в стихах, но не все. Он взял, продолжил, развил те темы, что были уже воплощены в стихотворной форме к началу XIII в. Стихотворные произведения романного жанра, сложившиеся позже, прозаическим романом за редчайшими исключениями использованы не были. Лишь значительно позднее, в XV в., когда наступил новый период в истории романа, были «прозаизированы» некоторые стихотворные произведения и XIII столетия [147]. Но этот «перевод в прозу» стихотворных памятников, ставших — из-за их языка, стилистики и т. д. — невнятными читателям Предренессанса, принципиально отличается от складывания в первой трети XIII в. рыцарского романа в прозе.

Перед тем, как кратко рассмотреть основные романные памятники этого типа, укажем еще на некоторые их специфические особенности. Традиция прозаического романа оказалась чрезвычайно устойчивой (чтобы не сказать — «неповоротливой»). Если, как увидим в следующей главе, традиция стихотворного романа иссякает уже в первые десятилетия XIV в., по сути дела так и не дотянув до Столетней войны, то прозаический роман существует и позже, соперничает с молодым книгопечатанием и даже вторгается в XVI в. Строго говоря, впрочем, это не вполне так. Основные памятники прозаического романа возникают в XIII в., причем возникают очень быстро и вряд ли перешагивают через середину столетия. Затем формально наступает длительный перерыв, и лишь в XV в. создаются книги типа анонимного «Романа о Жане Парижанине» и «Маленького Жана из Сентре» Антуана де Ла Саля, отмеченные предвозрожденческим духом (мы здесь не учитываем «Мелюзину» Жана из Арраса, о которой скажем ниже). Однако подлинной лакуны здесь нет. Дело в том, что прозаический роман, в отличие от романа в стихах, необычайно вариативен. Варианты одного и того же произведения создаются непрерывно и порой настолько отличаются друг от друга, что уместно поставить вопрос, имеем ли мы дело действительно с вариантами одного произведения или с двумя разными произведениями, написанными на одну тему. Эта повышенная вариативность сильно затрудняет изучение прозаического романа, приводя порой к ошибочной интерпретации того или иного памятника.

Следует также отметить, что именно прозаический роман в его поздних редакциях стал предметом первых печатных публикаций, которые затем повторялись на всем протяжении XVI в. Заметим также, что именно прозаический роман (на артуровские темы) лег в основу поздних обработок бретонских сюжетов — от строго научных (П. Париса и Ж. Буланже[148]) до довольно легковесных, но пользовавшихся (в частности, у нас) большой популярностью [149].

Повышенная вариативность прозаического романа в соединении с крайней устойчивостью его традиций заставляет нас в этой главе нарушить принятый в работе хронологический принцип. Это нарушение подкрепляется автономностью развития прозаического романа, отсутствием у него непосредственных контактов с современным ему романом в стихах. Нарушаем мы в этой главе и хронологические рамки исследования: нам приходится говорить о некоторых памятниках, относящихся к очень позднему времени, но продолжающих старые повествовательные традиции (правда, несколько видоизменяя их). В условиях средневековья скорость и темп развития разных жанров большей частью не совпадали, и с этим нельзя не считаться.

Прозаический роман, каким он сложился во Франций в XIII в., очень неоднороден по своему составу и изучен весьма неравномерно. Тем не менее можно во всей огромной и трудно дифференцируемой массе памятников этого типа выделить несколько групп произведений.

Прежде всего, это прозаические обработки античных сюжетов. Наиболее популярными здесь были сказания о Троянской войне и ее героях. Массивный прозаический «Роман о Трое» (в некоторых рукописях он называется «Историей разрушения великой Трои») сохранился в довольно большом числе списков, возможно, был использован при составлении известной латинской компиляции Гвидо да Колумны[150] и оказал влияние на иноязычные версии сюжета. Другим популярнейшим прозаическим произведением был «Роман об Александре».

Рассматривая эти и некоторые другие аналогичные им произведения, нельзя не заметить все большего подчинения легендарного материала историографическим задачам. Эти книги утрачивали романные черты, превращаясь в беллетризованную историю. Характерно, что как раз в это время, особенно в XIV в., «прозаизируются» и многие французские эпические сюжеты, становясь из жест памятниками исторической прозы. Собственно романические мотивы из таких прозаических обработок исчезают, заменяясь протокольным изложением событий. Не отрицая порой высоких литературных достоинств этих произведений, мы все-таки не считаем их в полной мере «романами». Они несомненно скорее сопоставимы с рядом крупных явлений историографии (также переживающей свой расцвет), чем с памятниками романного жанра.

Но вот что необходимо отметить. Уже в первой трети

XIII в. создается обширнейшая прозаическая компиляция «Древняя история вплоть до Цезаря», включившая, в частности, переработки «Романа о Фивах», «Энея», «Романа о Трое». В этой компиляции бросаются в глаза две ее существенные особенности. Во-первых, это множественность источников: скажем, «переведен» в прозу был не просто стихотворный «Роман об Энее»; автор переработки несомненно обращался и к тексту «Энеиды», возможно, к каким-то еще материалам. Во-вторых, это стремление создать обширное связное повествование, построенное по историческому принципу.

Эти же черты и «творческие установки» обнаруживаем мы и в самом значительном прозаическом цикле, связанном с артуровскими легендами, именуемом обычно «Вульгатой» или «Ланселотом-Граалем». Собственно, когда говорят о рыцарском романе в прозе, имеют в виду прежде всего отдельные составные части этого гигантского цикла.

Миниатюра из рукописи «Романа о Трое» (начало XVI в.)

Складывался он не сразу. Ему предшествовал возникший, видимо, в самом начале XIII в. иной цикл, называемый обычно «циклом Персеваля» или «циклом псевдо-Боропа». Полагают, что это была транспозиция в прозу стихотворной трилогии, о которой шла речь в предыдущей главе. Уже в этом «малом» цикле проявилась тенденция к связному рассказу о начале, развертывании и конце артуровского королевства. Причем начало это прочно связывалось с апокрифическими легендами (в частности, воспринятыми из «Евангелия от Никодима») об Иосифе Аримафейском и со сказаниями об утверждении христианства на Британских островах (распространение этих сказаний, как известно, связано с деятельностью Гластонберийского аббатства, возникшего, по-видимому, уже в самом начале VII в.). Идея конечности, завершенности вымышленного куртуазного универсума существенным образом отличает это произведение от стихотворного романа предшествующей эпохи. Там если и шла речь о начале (к тому же отодвинутом в неопределенно далекое прошлое), то не вставал вопрос о конце. Тем самым и каждое конкретное произведение, и его художественная действительность были потенциально открытыми, хотя каждое данное произведение подходило к своему логическому концу. Этот конец конкретного текста не обрывал бытия героев, которые всегда были устремлены к будущему, хотя не всегда эту векторность своей судьбы сознавали достаточно четко. Поэтому отдельные произведения на бретонские темы, вполне соотносимые между собой (в них, как в «Человеческой комедии» Бальзака, одни и те же герои, принадлежащие к гомогешгому художественному миру), не могли быть выстроены в последовательный ряд. Иначе — в прозаическом романе уже с первых шагов его эволюции. «Цикл Персеваля» складывается из трех романов — «Иосиф Аримафейский», «Мерлин» и «Персеваль» (его обычно называют «Дидо-Персевалем», так как один из списков романа принадлежал в XIX в. известному издателю и коллекционеру А.-Ф. Дидо). Следуя за Робертом де Бороном, автор (или авторы?) прозаической трилогии увеличивает число приключений, не очень заботясь о логике развития сюжета. Но это отсутствие фабульной детерминированности — не худший недостаток цикла. Отсутствием логичности в разворачивании сюжета страдали и другие произведения средневековой литературы. Их наивная неуклюжесть обладала известной поэтичностью. Вот этой простодушной поэтичности «цикл Персеваля» оказался совершенно лишенным. События и приключения, подчас самые невероятные и увлекательные, не изображаются в трилогии, а лишь называются. Так, в романе о Мерлине история его сложных, полных то патетики, то иронии отношений с феей Вивианой, изложена шаблонно и плоско. Повествовательная манера «автора» уныло монотонна. Сходные эпизоды, события (особенно поединки) описаны настолько однообразно, с применением настолько затертых «формул», что это выдает в «авторе» скорее неумелого переписчика, чем оригинального писателя.

Вскоре после «цикла Персеваля», по крайней мере до 1230 г., был создан автономный роман «Перлесваус» (или «Перлесво», т. е. «Персеваль»). Его сюжет — приключения рыцарей, прежде всего Персеваля и Говена, в поисках Грааля. Т. е. автор книги начинает ее с того места, где оборвал свой роман Кретьен де Труа. По ходу этих авантюр из рассказа о поисках загадочного Грааля книга превращается в повествование о пропаганде — достаточно жестоким и крутым способом — христианства в Британии. Серьезные изменения происходят в характере протагониста. Ни о какой любовной интриге Персеваля теперь не может быть и речи, возлюбленная его Бланшефлор даже не названа. В облике героя подчеркивается прежде всего целомудрие и чистота, а уж потом смелость и благородство:

Buens chevaliers fu sanz faille, car il fu chaste e vierges de son cors, e hardiz de cuer e poissanz, e si ot teches sanz vilenie. N’estoit pas bauz de parlor, e ne sanbloit pas a sa chiere qu’il fust si corageus.

(I. 15—18)

Высказывалось предположение, что произведение это родилось в монастырских стенах, если не в самом знаменитом монастыре Клюни, то в какой-то другой обители, подпавшей под влияние клюнийской проповеди. Трудно сказать, насколько это действительно так, но рыцарско-миссионерская деятельность таких орденов, как орден Тамплиеров или Тевтонский, находит в этом романе красноречивые параллели. Предавшиеся ложной вере, т. е. язычники, изображаются в книге достаточно неприглядно, как погрязшие во всяческих пороках, вплоть до каннибализма (см. строки 2051—2066); это оправдывает любую жестокость по отношению к таким варварам. Отметим, что в романе предшествующего периода такой религиозной нетерпимости мы не найдем.

«Перлесваус», таким образом, ощутимо наполнился как мотивами покаяния и благочестия, так и проповедническим духом, и из произведения о сложном пути человеческой души в постижении подлинных нравственных ценностей (так у Кретьена или Вольфрама) стал книгой о торжестве христианской церкви. Не приходится удивляться, что герою романа, Персевалю, удается здесь отыскать замок Грааля, открыть тайну этой святой реликвии, после чего Король-Рыболов может спокойно почить (см. строки 5131—5148), передав святыню в надежные руки. Но вот что примечательно: это не финал романа, как можно было бы ожидать. Далее в книге еще долго рассказывается о замечательных подвигах Персеваля и его товарищей, но уже не в поисках Грааля, а в насаждении повсюду в Британии христианской веры. Повествование об этом переплетается с описанием жестоких поединков и многочисленных турниров, в ходе которых все рыцари Круглого Стола оказываются то победителями, то побежденными.

Существенно также, что в этом романе постепенно выдвигается на первый план Ланселот. Здесь еще нет рассказа о его рождении и особенно о его чудесном воспитании Девой Озера, но уже есть намек на его любовную связь (и тем самым его измену королеве Геньевре), от которой должен родиться Галахад, подлинный рыцарь Грааля (см. строки 7376—7574).

Ланселот стал героем другого романного цикла[151], подлинного романа-эпопеи, куда вошли пять произведений. Это обширнейший «Ланселот-Грааль», куда вошли «История Грааля», «Мерлин», «Книга о Ланселоте Озерном», «Поиски Святого Грааля», «Смерть Артура». Складываясь в единое целое, эти части тем не менее являются автономными произведениями, хотя, как полагали Ф. Лот и Ж. Фраппье8, замысел всего цикла принадлежал, возможно, одному писателю. Этот цикл был создан около 1230 г., причем первые две его части — «История Грааля» и «Мерлин» — наиболее поздние. К тому же они наименее оригинальны. Их запоздалое включение в цикл может быть объяснено доминирующей в XIII в. тенденцией — стремлением повествовать о каждом предмете от начала и до конца: и вот к сложным и глубоким по мысли середине и концу было присочинено значительно менее весомое начало.

В «Книге о Ланселоте Озерном» (так часто называют этот обширнейший роман; в издании О. Соммера — см. «Библиографию» — он занимает три гигантских тома) можно выделить несколько частей. Это как бы три «малые» романа, составляющие особый субцикл. Естественно, у них нет аутентичных названий (как вообще у большинства памятников средневековой литературы), и их именуют условно «Романом о Галеоте», «Романом о телеге» и «Романом об Агравейне» (последний в научной литературе называют также «Подготовкой поисков Грааля»).

Перед нами произведение очень большое, с большим числом персонажей, а следовательно и сюжетных линий, развивающихся параллельно и переплетающихся между собой. Создателя этого внушительного произведения Ж. Фраппье недаром предложил называть «архитектором»: настолько в этой на первый взгляд хаотичной повествовательной массе проглядывает четкий и продуманный расчет. Книга едина по своему замыслу. Но единство произведения не приводит его к однообразию и упрощенности. Перед нами не только движение сюжета, но и движение авторской мысли, авторской концепции. Произведение очень большого размера, «Книга о Ланселоте Озерном» и писалась достаточно долго; Ж. Фраппье предложил даже выделять несколько «этапов» ее создания, несколько «эпох». Поэтому книга не сводится к одной какой-то доминирующей идее, и нельзя сказать, например, что «Книга о Ланселоте Озерном» посвящена прославлению куртуазных идеалов, что в ней доминирует своеобразный средневековый «гуманизм», тогда как в «Поисках Святого Грааля» торжествует религиозно-мистическая одухотворенность. Роман полифоничен, таким образом, и по своей идеологической направленности; различные герои оказываются носителями разных точек зрения, разных жизненных концепций, часто спорящих между собой. Следует обратить внимание на то, что, хотя книга и носит в заглавии имя Ланселота, подлинный герой в ней — не безрассудный возлюбленный королевы Геньевры, а весь артуровский мир, его бытие, его судьба. И это, конечно, отразилось на идеологической стороне книги. Ее назидательные пружины хотя и скрыты, но во многом движут сюжетом. Стремление извлечь урок из развертывания и гибели артуровского братства пронизывает изначальный замысел всего цикла и реализуется в отдельных его частях. Но реализуется далеко по однозначно. Так, куртуазно-гуманистические идеалы не просто сосуществуют в «Ланселоте Озерном» с религиозно-мистическими; они и взаимодействуют с ними и находятся с ними в непрерывной скрытой полемике.

Особенно явственно эта борьба-взаимодействие проявляется в концепции рыцарственности, как она изложена в романе (особенно в его первой части — см. III, 114 — И5 а-10) дама Озера, к чьим наставлениям жадно прислушивается юный Ланселот, объясняет будущему славному рыцарю, что он должен быть справедливым, добрым, благожелательным, должен защищать слабых и оборонять церковь от ее врагов. Но вот что показательно: в наставлениях прекрасной воспитательницы Ланселота никак не прозвучало осуждение плотской любви, что было столь характерно для клюнийской проповеди и в частности для взглядов цистерцианцев (с кем иногда связывают возникновение нашего цикла). И действительно, в романе немало любовных интриг, и для описания каждой из них автор находит свои неповторимые краски. Это, например, целомудренное и светлое чувство, связавшее два юных сердца, робких и еще мало искушенных, — Эктора и Девы из Замка Узких Ступеней (см. III, 350 сл.). Это пылкая и чувственная страсть, вспыхнувшая в душе увлекающегося Говена, когда он встретился с дочерью Норгальского короля. Это флирт между Галеотом и Дамой из Малота и т. д. Венец всему — это любовь-страсть, сжигающая Ланселота и королеву Геньевру. И, как заметил Ж. Фраппье, «Дама Озера, красноречивый толкователь рыцарских доблестей, но матерински следит за адюльтерной связью Ланселота с Геньеврой. Посылая ей символический проколотый щит, она склоняет ее перейти от простительного маленького грешка к подлинному греху» (указ. соч., с. 69).

Миниатюра из рукописи «Романа о Ланселоте» (XV в.)

Более того, от мотивов самоотреченного поклонения даме (как у Кретьена в «Рыцаре телеги») автор прозаической версии (особенно ее третьей части) приходит к иной, более глубокой и сложной концепции взаимоотношений любящих. Романист подробно описывает тревогу королевы, до которой дошла печальная весть о гибели ее рыцаря; ее мучают ночные кошмары, она теряет сознание, мечется, не находя себе места, и т. д. (см. V, 63—72). Вспомним, как в стихотворном романе, например в «Энее», описывалось зарождение любви, этой сладостной болезни в духе Овидия. И хотя там герои неподдельно страдали, их муки изображались поэтами не без тени иронии. Теперь переживания протагонистов стали острее и серьезнее. И понятен, и совсем не комичен жест королевы, целующей прядь волос Ланселота (живого Ланселота!), что привез ей Лионель:

...si les commenche a baisier et a faire aussi grant joie com se cho fussonl li chevel a un cors saint.

(v. 77)

Куртуазные представления перевернулись: теперь дама поклоняется рыцарю и как святую реликвию хранит прядь его волос. В свою очередь, и переживания Ланселота глубоки и тонки. И здесь мы не найдем иронии, подобно той, с какой Кретьен де Труа описывал любовные безумства своего героя в «Рыцаре телеги». Здесь особенно знаменателей и красноречив один эпизод третьей части. В поисках своего сотоварища Эктора Ланселот вынужден оказать помощь одной девице, попросившей его об этом. Она заманивает его в уединенный замок, принадлежащий фее Моргатте, сестре Артура. Та стремится удержать рыцаря у себя и опаивает его волшебным зельем. В полузабытье горой проводит у нее немало времени — от сентября до Рождества. Придя в себя, он грустит в неволе. Однажды он видит сквозь зарешеченное окно, как в соседнем зале художник расписывает стены, изображая на них историю Энея. Ланселот решает написать на стенах своей комнаты свою собственную историю, и занимается этим вплоть до Пасхи (V, 214—218). Эта сцена напоминает аналогичный эпизод из «Романа о Тристане»; но здесь сила воздействия искусства подчеркнута сильнее: Тристан не наблюдал за работой художника, быть может, даже не сам создал изображение Изольды; здесь история Эттея, нарисованная на стене, потрясает героя и заставляет его взяться за кисти и краски. Заточение Ланселота длится еще две зимы и одно лето. Однажды в мае он смотрит из окна на пробуждающуюся природу, распускающаяся роза заставляет его вспомнить королеву:

Un diemence matin fu Lancelot leves si tost comme il oi les oisellons canter. Et lors vint a une fenestre de fer et s’assist pour veoir la verdour et tant demora illuec que li solaus fu espandis parmi le jarding. Et lors regarda Lancelot el rosier, et у vit une rose novelement espanie qui estoit bien cent tans plus bele que toutes les autres. Lors li souvint de sa dame la royne qu’il vit plus bele au tornoiement que toutes les autres dames, quant il fu devant Camaalot. «Et pour chou, fait il, que lou ne la puis avoir, convient il que jou aie ceste rose qui de li me fait remembrance». Lors giete la main parmi la fenestre et la tent pour prendre la rose; mais en nule maniere n’i pot avenir, quar trop ert loing de lui, et retraist ses mains a lui. Puis regarde les fers de la fenestre, si les voit fors a mervelles.

(V, 222—223)

И лицезрение этой прекрасной розы, напомнившей ему его прекрасную возлюбленную, с которой он был столь долго разлучен, придало Ланселоту сил, и он раздвигает прутья решетки, защищавшей окно, и вырывается на свободу. Столь острого восприятия красоты природы и ее переосмысления в личном плане мы почти не найдем в куртуазном романе (быть может, за исключением известной сцены с кровью на снегу из «Персеваля» Кретьена, но там, строго говоря, речь шла немного о другом).

Но в романе воплощены не только всевозможные оттопки любовного чувства. Не меньшее место занимают мотивы героического побратимства и дружбы рыцарей; тема эта решается во многом в интимном плане: здесь мы не найдем возвышенной патетики жест (например, в духе описания отношений Роланда и Оливье). Сделана в романе попытка дать индивидуализированные характеры героев, и эта задача решена в книге для своего времени достаточно тонко. Ведь их много, этих рыцарей; на первом плане, помимо Ланселота, постоянно находятся Галеот из Сорелуа, ближайший друг протагониста, кузен Ланселота Лионель, а также сводный брат героя Эктор, прозванный Белым Рыцарем, отважный Бодемагюс, благородный и целомудренный Боор и т. д. Их взаимоотношения сложны и многоплановы; им случается враждовать, случается выходить один против другого на турнирах, схватываться в жестоком поединке, вызванном либо внезапно возникшим соперничеством, либо данным обетом, либо просто недоразумением. Но доминируют отношения дружбы, взаимовыручки и доверия, прекрасные в своем скупом лиризме. Распадение артуровского рыцарского братства на два враждующих клана — Говена и Ланселота — в этом романе лишь предугадывается.

Полезно вспомнить, сколь своеобразными, неповторимыми чертами характера наделял Кретьен де Труа своих героинь. В прозаическом романе мы не найдем этой тонкости в изображении женских характеров. Они стали более традиционны, клишированны, шаблонны. Это не исключает известной лиричности в их обрисовке. Но возлюбленные рыцарей оказались явно бледнее их кавалеров.

Доминирует в романе не лирическое, пусть и окрашенное оттенком грусти, начало. По ходу повествования драматизм ситуаций все нарастает, все больше персонажей (пусть второстепенных и тем самым этически нейтральных) гибнет, все больше появляется описаний всяких беззаконий, насилий убийств. Но этот напряженный драматизм обнаруживает себя не только в сценах поединков, все более опасных и кровавых, и не в загадочных приключениях, все более рискованных и необъяснимых, а и в осмыслении человеком своего назначения в жизни, того оглядывания вокруг и заглядывания в самого себя, которым предаются многие герои романа. Для этого у них теперь новые конфиденты: не близкие друзья или верные оруженосцы, а святые отшельники, учители жизни и толкователи ее смысла. И еще нарастает в книге тревожное предощущение трагического конца, который предуказан артуровскому королевству. О роковом предательстве Мордрета здесь еще не рассказано, но оно уже предчувствуется, хотя и этот рыцарь выступает в романе как полноправный член артуровского братства. Отсюда тот налет печальной меланхолии, в которой пребывают герои повествования, не только, скажем, Ланселот во время бесконечных скитаний или в томительном плену у феи Морганы, но и, например, королева Элайна, мать Ланселота, укрывшаяся от тягот повседневной жизни за надежными стенами монастыря. Иная тональность в следующем романе. Его место во всей «эпопее» было несомненно определено «архитектором». Но, пожалуй, не его идеологическая наполненность. Здесь перед нами все те же поединки и приключения (правда, рыцарями в данном случае руководят уже новые чувства — прежде всего религиозная одухотворенность), но за ними стоит вполне определенный подтекст. Книга полна иносказаний. В ней доминирует пессимистический взгляд на жизнь, в которой идет постоянная борьба между добром и злом, между божественным началом и Сатаной. Поэтому все эти поиски Грааля, все эти поединки и испытания, не утрачивая своего первоначального, непосредственного, так сказать поверхностного, смысла, обладают и иным содержанием — это рассказ о пути человека к Богу. Показательно, что в романе сцен исповеди и покаяния ничуть не меньше, чем сцен посвящения в рыцари или описаний турниров. К тому же рыцарские (точнее, куртуазные) идеалы здесь не увязываются с идеалами благочестия, а противопоставляются им.

Миниатюра из рукописи «Романа о Ланселоте» (XIV в.)

От их столкновения возникают иногда напряженные душевные конфликты. Так, в сцене исповеди Ланселота святой отшельник (в этом романе постоянно уточняется, что ими были «белые монахи», т. е. цистерцианцы) растолковывает герою, что он погряз в грехах лишь после того, как стал рыцарем, ибо до этого он был чист душой и телом (цитируем издание А. Пофиле):

Lancelot, cest essample t’ai mostre рог la vie que tu as si lonffuement menee puis que tu chai's en pechie, ce est a dire puis que tu receus lordre de chevalerie. Car devant ce que tu fusses chevaliers avoies tu en toi herbergiees toutes les bones vcrtuz si naturelment que je ne sai juene home qui poi’st estre tes pareuz. Car tout premierement avoies tu virginite herbergiee en toi si naturelment qu’onques ne l’avoies enfrainte ne en volonte ne en oevre.

(p. 123y 1. 20—27)

После трудной внутренней борьбы Ланселот признает греховность своей любви к королеве и отказывается от этой страсти. Поэтому ему удается лицезреть чудесный Грааль. Но владеть святыней дано другим. Первый среди трех избранников — Галахад, сын Ланселота и дочери Короля-Рыболова. В конце романа Галахад избирается королем Сарра, куда переносится Грааль из замка Корбеник. Там Галахад умирает, окруженный знамениями и чудесами. В отдаленной обители кончает свои дни и другой избранник — Персеваль. Но он не смог стать королем Грааля, хотя он также чист, как Галахад. Ему приходится испытать немало искушений, и малейшее колебание не будет ему прощено. Так, например, в одном из замков, что встретился рыцарю во время его поиска, он едва не впал в плотский грех, и лишь взгляд, брошенный на крест на эфесе его шпаги, прислоненной к постели, уберег его от этого. Третий избранник — Боор — также едва не совершает грех сладострастия, к тому же его толкает на это не сластолюбие, а сострадание: влюбившаяся в него прекрасная девица угрожает броситься с высокой башни, если юноша не ответит на ее любовь. Боор колеблется, и эти минутные сомнения решают его судьбу. Избранничество Галахада узнается в символической сцене: лишь ему удается вынуть из ножен чудесный меч Давида; ни Боор, ни Персеваль не могут этого сделать.

Мы помним, что рыцарское приключение в романе кретьеновского типа так или иначе было связано с любовью. Подвиг совершался во имя любви и к любовному увлечению приводил. В романе «Поиски Святого Грааля» все совершенно иначе. Так, Говен и Эктор, выехав на поиски священной чаши, бесплодно едут по лесным дорогам. Им не попадается по пути ни заколдованных замков, ни таинственных рыцарей. Ничего. Встреченный ими отшельник объясняет, что авантюра дается лишь тому, кто не познал плотского греха (см. строки 160—161). Вполне понятно, что ни Говен, ни Лионель, ни Эктор не могут отыскать Грааль. Священная чаша на какой-то миг является Ланселоту, но лишь ценой глубокого покаяния и полного отречения от былой любви. С этим связана новая для куртуазного романа концепция рыцарского подвига. Три избранника — конечно, отважные рыцари и не останавливаются перед опасностью, перед любым загадочным и трудным приключением. Но исподволь в романе начинает доминировать мысль, что подвиг целомудрия не менее значителен, чем схватка на копьях или мечах. И замок Грааля открывается им сам собой: чудесный корабль, на палубу которого они взошли, спокойно пристает к его стенам. Так религиозно-мистические идеалы торжествуют над куртуазными.

В композиции романа продуманно отражено противопоставление достойных (т. е. целомудренных) рыцарей недостойным. Все повествование — это рассказ о «поиске», точнее об индивидуальных «поисках», в которых ведущими фигурами являются то Галахад, то Говен, то Ланселот, то Персеваль, то Боор. Иногда их индивидуальные приключения пересекаются (так, Ланселот встречается с неузнанным им Галахадом и вступает с ним в поединок) или разворачиваются совместно. Заканчивается все коллективным «поиском» Галахада, Персеваля и Боора (начинается роман многозначительно «поиском» Галахада, за которым, как антитеза, следует «поиск» Говена). Сюжетные линии, сначала как бы случайно разбредающиеся в разные стороны, в конце книги соединяются в единый узел. «Поиск» завершен. Все судьбы известны. Грааль и кровоточащее копье возносятся на небеса. Многие герои погибают или тихо угасают в отшельничестве. Усталый Боор возвращается в королевство Логр, ко двору короля Артура.

Конец артуровского королевства описан в последнем романе цикла. Это очень сжатое и, если можно так выразиться, целенаправленное произведение. Сложного переплетения параллельных эпизодов, с чем мы сталкивались в «Книге о Ланселоте Озерном» и в «Поисках Святого Грааля», здесь почти нет. Повествование как бы вытянуто в одну туго натянутую прямую, и эпизоды стремительно следуют друг за другом, и темп их чередования к концу романа все нарастает, а сами эпизоды становятся все компактнее и короче. Атмосфера трагичности в этой книге еще более сгущается. Нет былых празднеств, пышных охот, шумных застолий. Турнир в Винчестере и, который устраивает стареющий король, чтобы возродить среди своего окружения прежний дух веселой и возвышенной героики, не удается: многие ранены, причем тяжело. Красочное празднество обернулось кровавой резней. Дух подозрительности и вражды, проникший в рыцарское братство, еще более усиливается, когда обнаруживается, что Ланселот отбросил зароки и обеты и снова предается любви с королевой. «Партия Говена» старается восстановить против Ланселота короля, совсем как Андрет и три барона восстанавливали против Тристана короля Марка. Автор вкладывает в уста Боора страстную филиппику против любви. Любовь, по мнению рыцаря, только губит героев. Боор вспоминает царя Давида, вспоминает Ахилла, Гектора, Париса. Вспоминает и Тристана, недавно погибшего из-за любви к королеве Изольде (цитируем издание Ж. Фраппье):

Et a nostre tens meismes, n’a pas encore cinc anz que Tristans en morut, li nies au roi Marc, qui si loiaument ama Yseut la blonde.

(§ 59, 1,54—57)

Вообще многое в этой книге напоминает «Роман о Тристане». Артур утрачивает черты убеленного сединами мудрого короля. Совсем как король Марк, он сначала не верит нашептываниям соглядатаев, затем начинает следить за любовниками, наконец полностью удостоверяется в их вине (этому помогает одно случайное обстоятельство: король почует в замке Морганы, в той самой комнате, стены которой разрисовал когда-то Ланселот). Начинается война. Королевство Артура погружается в кровавую и бессмысленную междоусобицу. Гибнут Агравейн, Гаэрьет, Герреэт (братья Говена). Войско Артура яростно осаждает Замок Веселой Стражи, где укрылся Ланселот с Боором и Эктором и увезенная ими королева. В одной из схваток Ланселот повергает наземь короля, но дарует ему жизнь. Наступает недолгое перемирие: Артуру необходимо защитить свои земли от вторгшихся туда римлян. В этой новой войне гибнут рыцари Круглого Стола. Собираясь на эту войну, Артур совершает роковую ошибку: доверяет управление своей столицей Мордрету.

Наступает кульминационный момент драмы[152]. Римляне отброшены. Но племянник короля Артура Мордрет (а в действительности его сын от кровосмесительной связи с сестрой) в отсутствие короля захватывает власть и понуждает к сожительству королеву. В данном случае Геньевра остается верна мужу и шлет к нему тайного гонца. Начинается последняя война. Умирает от ран Говен, гибнут в бою Ивейн и Сагремор. Артур и Мордрет в долгом изнурительном поединке наносят друг другу смертельные раны. Умирающий король прощается со своим верным мечом Эскалибором и уплывает на волшебном корабле в страну мертвых — на остров Авалон. Ланселот и его сотоварищи решают отомстить сыновьям Мордрета. В этом побоище погибают остатки Артурова воинства, немногие уцелевшие вскоре кончают свои дни в глухих обителях. Последним уходит из жизни Боор.

Колесо истории совершило полный круг (и столь любимый средневековьем образ Колеса Фортуны возникает в романе неоднократно[153]). Почему погибло Артурово королевство? Внешние, так сказать сюжетные, причины этого ясны: это преступная связь Ланселота и Геньевгры, это мстительность Говена, предательство Мордрета (предуказанное совершенным когда-то Артуром инцестом). Но есть причины глубинные. Таково движение жизни. Оно необратимо и неодолимо. Этому подчиняются отдельные герои и целое общество, в данном случае королевство Артура. Куртуазный универсум обнаруживает свою неуниверсальность. На смену неопределенности и случайности авантюры, детерминировавшей поведение и бытие молодых героев былых романов, приходит определенность и предопределенность судьбы.

И далеко не случайно герои «артурианы» предстают в этом романе основательно постаревшими. Достаточно сказать, что здесь прямо говорится о возрасте Геньевры: ей уже 50 лет, хотя все продолжают восхищаться ее красотой.

Et la reine estoit si bele que touz li rnonz s’en merveilloit, car a celui tens meismes qu’ele iert bien en l’aage de cinquante anz esj toit ele si bele dame que en tout le monde ne trouvast Ten mic sa pareille.

(§ 4, 1.18—23)

Герои романов бретонского цикла, как мы помним, не имели возраста: они были либо бесконечно стары, как Артур, либо совершенно юны. Теперь их далеко не юный возраст усиливает драматизм их переживаний: безумно влюбленный пятидесятилетний рыцарь — это совсем не то, что впервые познавший любовное томление юноша.

Но герои не просто постарели. Они заметно устали. Они все еще наносят мощные удары, поднимают тяжелые мечи, пришпоривают своих могучих лошадей. Но как бы чувствуется, что это дается им с трудом. Особенно показательны в этом смысле поединки Артура с Ланселотом и с Мордретом: рыцари наносят друг другу удары устало, через силу, как боксеры-профессионалы в двенадцатом раунде.

Это чувство усталости, предела физических возможностей нигде прямо не названо. Это передается жестом. Вообще, у автора книги, которого Ж. Фраппье не без основания назвал «роматтистом-психологом», передача душевного движения через жест является излюбленным, хорошо разработанным приемом. Вот, например, Артур, убедившийся в неверности жены, сталкивается с Ланселотом и — гневно отворачивается. Вот королева Геньевра тщетно ищет рыцаря, который согласился бы выступить на ее стороне в судебном поединке; она обводит взглядом Собравшихся в дворцовом зале и скорбно опускает голову.

Есть жесты для своего времени исключительные по психологической глубине и тонкости. Вот король Артур выслушал рыцаря Мадора, обвинившего королеву в отравлении его сородича, и понял, что обвинение справедливо; он ничего не говорит, он лишь смотрит в окно, как течет в речке вода:

Li rois... estoit as fenestres de la sale, et regardoit contreval la riviere, et estoit moult pensis et maz por la reine.

(§ 70, 1. 4—7)

Психология персонажей раскрывается в романе, однако, и иными средствами. Вся книга наполнена диалогами, точнее обменом короткими репликами, что несомненно усиливает драматическую напряженность повествования. Монологи в романе не несут такой психологической нагрузки, как подобные короткие стремительные диалоги, хотя в некоторых из них (например, в монологе Геньевры перед судебным поединком) внутренний мир персонажа раскрывается достаточно глубоко. Автора особенно занимают характеры Ланселота, Артура, Геньевры, Боора, Говена. Между прочим, в этом романе наибольшую трансформацию претерпевает характер последнего. Из традиционного весельчака, донжуана, бездумного искателя приключений постаревший Говен превращается в мстительного завистника и озлобленного забияку. Именно он, по сути дела, развязывает ту братоубийственную войну, которая приводит к гибели артуровское королевство.

Один из последних романов «артурианы», «Смерть Артура» не стала произведением эпигонским. Этим, конечно, а не только сюжетом, объясняется исключительная популярность книги на протяжении всего средневековья. Впервые напечатан роман был уже в 1488 г.

Если «Смерть Артура» сохранилась почти в 50 списках, что говорит о популярности произведения, то еще более популярен был прозаический «Роман о Тристане» (до нас дошло более 75 его рукописей), о котором мы уже кратко говорили в предыдущих главах.

Прозаический «Роман о Тристане» [154] сохраняет основные мотивы романов стихотворных, такие, как печальная история родителей героя, битва юноши с ирландцем Морхольтом, узнавание юного рыцаря по осколку меча, любовный напиток, «Божий суд» и многие другие. Но появляется огромное число новых эпизодов и новых персонажей, разрушающих лаконичную экспрессию первоначального сюжета. Отныне легенда прочно связывается с артуровским циклом, а протагонисты последнего — Ланселот, Говен, Персеваль — становятся ведущими персонажами прозаического романа. Об их авантюрах рассказывается подробно и заинтересованно. Приключения же нашего героя получают теперь иную мотивировку. Из любовника, всецело поглощенного своим чувством, Тристан превращается в обыкновенного странствующего рыцаря, бездумного искателя приключений. Циклизирующие тенденции сказались и в появлении подробной генеалогии героя, предки которого, якобы, восходят к самому Иосифу Аримафейскому. Изменился и мотив трагического рождения Тристана. Отец его Мелиадук (а не Ривален) теперь не погибает, он просто исчезает на некоторое время. Потом же он снова женится, и это дает возможность автору рассказать о преступном коварстве мачехи, задумавшей извести ненавистного пасынка.

Герой в прозаическом романе не оказывается таким убежденным однолюбцем, как это было в стихотворных версиях. Уже в одиннадцать лет ему случилось иметь любовную интрижку с одной молодой принцессой. Да и позже Тристан оказывается втянутым в разные любовные авантюры. Интересно отметить, что в прозаическом романе появляется новое объяснение увлечению героя ирландской принцессой. Первоначально он к ней довольно равнодушен. Но он проникается к Изольде глубокой страстью после того, как замечает, что ею увлечен сарацинский рыцарь Паламед. Этот персонаж, вечный неудачливый соперник Тристана, остается тем не менее верным другом героя. В прозаическом романе Паламеду отведено заметное место, и он обрисован с нескрываемой симпатией. Он исключительно благороден и учтив, великодушен и справедлив, в чем он намного превосходит своего более счастливого соперника. Паламед имеет б романе и свои собственные «авантюры»; это позволило позже выделить их в самостоятельный «Роман о Паламеде», сложившийся в XIV в.

Как уже говорилось в предшествующих главах, наиболее существенно изменился характер короля Марка. Показательно, что возвращение Изольды к мужу после жизни в лесу с любимым продиктовано в прозаическом романе не раскаянием, не увещеваниями отшельника Огрина, не чувством усталости. Вовсе нет. Просто Марк силой уводит молодую женщину, в то время, как ее возлюбленный охотится в отдаленном уголке леса. Отрицательные душевные качества Марка освобождали героя от каких-либо обязательств по отношению к нему. Но тем самым и снижался трагизм положения юноши: в его душе уже не было столкновения двух побуждений — привязанности к королю Марку и любви к Изольде.

Прозаический «Роман о Тристане» не был, конечно, совершенно лишен поэтичности. В нем можно найти лирические или остро драматические пассажи. Более того, и это отличает нашу книгу от многих куртуазных повествований в прозе, прозаический текст довольно часто прерывался стихотворными вставками, как будто автор стремился таким наивным способом сделать книгу более интимной и непосредственной. Удачный в отдельных деталях, прозаический роман о Тристане разваливается как единая постройка. Поэтому в нем интересны тенденции, заявки, а не их реализация. А мимо этих своеобразных «заявок» нельзя пройти, не обратив внимания на некоторые из них.

Нельзя, например, не сказать о появлении в прозаическом романе нового персонажа, который своим скепсисом и иронией активно демифологизировал куртуазные идеалы. Это рыцарь Динадан. Как писал Ж.-Ш. Пайен, «сведя фатальную любовь к более скромным размерам любви рыцарской, «Тристан в прозе» одновременно принялся критиковать эту унаследованную у Кретьена де Труа любовную идеологию, отведя столь значительное место насмешкам Динадана над глупостью рыцарей, навлекающих на себя всяческие несчастья тем, что они ввязываются во всевозможные авантюры, желая прославиться во имя своей прекрасной возлюбленной» [155]. Т. е. перед нами не только разрушение и демифологизация основных мотивов нашей легенды и замена их новыми мифологемами (на этот раз связанными с идеалами странствующего рыцарства), но и развенчание последних.

Мы не раз уже говорили в связи с рыцарским романом в прозе о циклизирующих тенденциях, в сферу действия которых такой роман попадал. Причем перед нами довольно сложные процессы циклизации, отличные от тех, с которыми мы сталкиваемся в эпосе. В эпосе обычно происходит объединение разрозненных рассказов (поэм, песен) о каком-либо популярном герое вокруг единого сюжетного стержня. Иногда рассказы о подвигах такого героя выстраиваются в логически последовательное повествование о его жизни от рождения до героической гибели (это так называемая биографическая циклизация). Популярный герой может быть снабжен далекими предками и наделен потомками («генеалогическая» циклизация). С генеалогической циклизацией мы сталкиваемся в случае прозаического «Романа о Тристане»: о сочинении герою предков мы уже говорили; на исходе средневековья появился роман «Печальный Иссайя», где протагонистом является сын Тристана. Вообще же применительно к рыцарскому роману в прозе во всем его многообразии и объеме речь должна идти о более сложной циклизации — вокруг единого центра, когда повествование ведется уже о нескольких героях, связанных родством, дружбой, побратимством и т. д.

В более поздний период существования рыцарского романа (т. е. после XIII в.) циклизирующие тенденции вступают в свой новый этап. Это возникновение «маргинальных» произведений, вплетающих в общий корпус цикла приключения какого-нибудь второстепенного персонажа, либо втягивающих одного из основных протагонистов в новые, непредуказанные ему приключения. Для этого часто используется очень удобный композиционный ход: рыцари Круглого Стола отправляются на поиски своего внезапно исчезнувшего собрата (впрочем, с этим мы сталкивались и в стихотворном романе, например у Рауля де Уденка).

Таков, например, созданный в начале XIV в. (одна из его редакций, возможно, относится к XV в.) небольшой роман «Эрек», сюжет которого не имеет ничего общего с книгой Кретьена. Этот роман наполнен всевозможными поисками, в которых принимают участие Боор, Лионель, Морожис, Эктор и другие рыцари Круглого Стола. Но далеко не все они теперь благородны и великодушны. Нередко некоторыми из них движет чувство мести, а также зависть и тщеславие. В романе немало трагического. Так, Эрек, пойманный на слове, вынужден отрубить голову собственной сестре. После ряда поединков герой погибает от руки Говена.

Другой пример — это роман Пьера Сала «Тристан» [156], созданный уже в самом начале XVI в. И здесь почти ничего не осталось от первоначального сюжета. Отпочковавшись от гигантского корпуса «Тристана в прозе», этот роман зажил самостоятельной жизнью, предлагая свое решение основных конфликтов. Для нас в данном случае не так уж важно, что любовь Тристана и Изольды изображена в этом произведении не просто как разделенная и не знающая сомнений, но и как счастливая, а король Марк напоминает комические персонажи фаблио. Важнее, что центр тяжести сюжета был перемещен с изображения превратностей любви на описание похождений рыцаря. Эта черта — ведущая в рыцарском романе в прозе, возникшем после «Ланселота-Грааля». Как помним, там в центре книги были обычно серьезные проблемы, драматические столкновения противоположных интересов, сильные чувства. Между прочим, эта обостренная проблемность и особенно трагический колорит этого цикла, особенно его последней части («Смерть Артура»), находит отклик в ряде памятников романа в стихах (о которых речь пойдет в следующей главе). Прозаический роман, возникший как результат следующего этапа циклизации, и такой обширный, как написанный во второй половине XIII в. «Куртуазный Гирон» 17, и маленький «Эрек», и тем более «Тристан» Сала тяготеют к авантюрности нового типа, авантюрности странствующего рыцарства.

С.-Э. Пиккфорд, изучивший судьбы артуровского романа на исходе средневековья, отметив, что рыцарский роман оказал значительное влияние на известное возрождение куртуазных идеалов в определенных слоях общества той поры, писал: «Читателю конца средних веков нравр1лся, думается, роман, по своей форме менее обширный, чем «Ланселот в прозе». Он предпочитал следить лишь за одним эпизодом, эпизодом достаточно законченным, завершенным, растолкованным» [157]. Т. е. тенденция эволюции романной формы была вполне определенной: роман шел к большей сжатости, большей мотивированности сюжетных положений, большей сконцентрированности фабулы вокруг одного важнейшего эпизода, большей выраженности развязки. Как полагал П. Зюмтор[158], это была эволюция от романа к новелле.

Итак, на исходе средневековья началось стремительное разложение старых циклов. Не только от них отделялись автономные, «маргинальные» произведения, но и сами эти циклы начинали дробиться, и отколовшиеся части автономизировались — сначала в рукописной традиции, которая вскоре была подкреплена опытом книгопечатания.

В нашем изложении прозаический роман на артуровские сюжеты закономерно занял очень много места. Он действительно был наиболее популярным и репрезентативным. Но он был не единственным романом в прозе. Нельзя не упомянуть еще об одном романном цикле, изучение которого по сути дела совершает лишь первые шаги. Мы имеем в виду обширную серию романов, связанных с индо-европейской легендой о семи мудрецах.

Французский стихотворный «Роман о семи римских мудрецах» сложился, по-видимому, еще в третьей четверти XII в. (сохранилось две его редакции). Строго говоря, это произведение нельзя рассматривать как памятник того повествовательного жанра, которому посвящена наша работа. Он по типу близок так называемой обрамленной повести: основная интрига (самооправдание царского сына, обвиненного похотливой мачехой) оттеснена долгими рассказами семи мудрецов, притчи которых должны раскрыть коварство и хитрость женщин и т. д.

В XIII в., во второй его половине, роман был пересказан прозой и вызвал многочисленные продолжения, сложившиеся в цикл. Строился он по принципу генеалогической циклизации. В «Романе о семи мудрецах» фигурирует один из этой семерки — Катон. Следующий роман серии («Роман о Марке римлянине») посвящен его сыну, приближенному императора Диоклетиана. Марк женится на Лаурине, дочери византийского императора Отопа. У них рождается сын Лаурин. Ему посвящен «Роман о Лаурине». Лаурин в свою очередь женится на дочери царя Фригии, и у него родится сын Кассидор, юным годам которого посвящен «Роман о Кассидоре». Среди детей Кассидора выделяются два сына (от разных браков): Элькан и Пельярмин. Каждому из них также посвящено по роману («Роман о Пельярмине» еще не издан; не издан также и последний роман цикла — «Канор»).

Вся эта серия романов — псевдоисторическая. Хотя протагонистами произведений оказываются византийские и римские императоры, короли Испании, Арагона, германские герцоги, их придворные и т. д., к реальным историческим личностям они отношения не имеют. Действие этих книг разворачивается во многих уголках средневековой Европы — в Византии, Греции, Италии, Германии, Провансе, Испании, даже далекой Британии, а также на Ближнем Востоке (Галилея). Этот широкий географический фон отразил, несомненно, расширение горизонтов, вызванное крестовыми походами.

Структура «романа-истока» как типичной обрамленной повести в следующих частях цикла предстает значительно трансформированной. Показательно в этом отношении построение «Романа о Кассидоре».

Этот молодой византийский император воспитан как истинный рыцарь (но заметим тут же, что чисто рыцарские подвиги, в духе авантюрного рыцарского романа, в этом произведении ему не предстоят), и по совету придворных он решает жениться. Правда, по пророчеству мудрецов из-за этого брака должны погибнуть двенадцать византийских принцев, и эти последние, естественно, стремятся женитьбе императора помешать. В Галилее

Кассидор попадает ко двору местного царя Эдипа, жена которого Эрга и дочь Элькана страстно влюбляются в юношу. Любовь девушки описана лирично, любовь матроны — с комическими деталями. Происходят забавные недоразумения; внимание Кассидора к Элькане вызывает бешенную ревность Эгры, устраивающей специальное придворное заседание, на котором должен решиться вопрос, чья любовь предпочтительнее — опытной женщины или неискушенной в любовных утехах девушки. Но юный принц не делает выбора. Он куда более увлечен ратными забавами: как раз в это время разворачивается осада Тибериады, что дает возможность автору нарисовать несколько внушительных батальных сцен (впрочем, довольно шаблонных, в духе французских переложений античных эпопей, и несомненно под влиянием этих переложений). По возвращении в Константинополь Кассидор видит вещий сон: ему является прекрасная юная девушка (это Элькана, но он ее не узнал) и возбуждает в нем внезапную пылкую любовь. Но так как юноше не совсем ясно, что за красавица явилась ему во сне, он принимает решение отправиться на ее розыски. Принцы стремятся его задержать, рассказывая какую-либо новеллу-притчу. Иногда они рассказывают ее от своего имени, но чаще — приняв чужой облик, прикинувшись торговцем, стариком-паломником, нищим и т. п.

Тематика этих вставных новелл очень разнообразна; в основе многих лежит сказочный или басенный восточный материал, других — бытовой анекдот (опять-таки восточного происхождения), третьих — мотивы западноевропейской куртуазной литературы (в одной, например, новелле рассказывается о «короле страны Логр») и т. д. Бытовой элемент соседствует в этих рассказах с фантастикой, а грубоватый комизм — с возвышенными куртуазными идеями. Отметим, что в этом романе «обрамляемое», т. е. вставные новеллы, очень тесно связаны с рамкой и носят несомненно подчиненный характер (чего не было в восточных аналогах этой «обрамленной повести», скажем, в «Панчатантре», «Двадцати пяти рассказах Веталы» и т. д.[159]). Здесь эти рассказы строго функциональны и именно они, а не обрамление, не «рамочная» история, носят дидактический характер.

Совершенно очевидно, что не эти новеллы-притчи, а основной сюжет составляет содержание книги, хотя вставные новеллы и занимают большую часть текста романа (по нашим приблизительным подсчетам они занимают более 40 глав из 71, составляющей книгу). Отметим также, что эти вставные эпизоды распределяются не равномерно по всему повествованию, а группируются в узловых, наиболее напряженных точках сюжета. Так, кроме уже указанного момента (решения героя жениться), серия вставных новелл помещена в конце романа, где рассказывается, как император хочет казнить 12 принцев, интриговавших против его молодой жены Эльканы, ложно обвинивших ее в измене (путем подмены писем, совсем как в ряде памятников стихотворного романа, с которыми мы столкнемся в следующей главе). Семь мудрецов, рассказывая назидательные истории, пытаются отговорить императора от совершения жестокой казни, тогда как юный Элькан, его сын, своими притчами побуждает наказать предателей (их в конце концов сжигают). Если в классической «обрамленной повести» вставные новеллы образовывали замкнутые цепи и даже составляли многоступенчатую структуру с последовательным подчинением (композиция «выдвижных ящиков»), то в нашем романе этого нет. Здесь вставные новеллы автономны, они четко разбиваются на пары, связанные противопоставлением на дидактическом уровне.

Повествование в «Романе о Кассидоре» однолинейно. Оно не знает переплетения эпизодов, как в прозаическом романе на артуровские сюжеты. Так было и в традиционной «обрамленной повести». Дальнейшее разложение ее структуры и подчинение повествования нарративным моделям артуровского романа мы находим в следующей части цикла — в «Романе об Элькане». Во-первых, мы обнаруживаем здесь лишь одну в полном смысле слова вставную новеллу, т. е. такую, которая никак не связана с сюжетом и несет назидательную функцию. Другие рассказы персонажей (а таких рассказов совсем немного) — это либо рассказ о прошлом, объясняющий ситуацию, в которую попал протагонист, либо заведомо ложные сообщения — опять-таки о якобы прошлых событиях, — чтобы спровоцировать его на какой-либо поступок.

Во-вторых, обстановка в романе совсем иная, чем в предыдущем. Герои (император Кассидор и два его старшие сына — Элькан, а затем Пельярмии) оказываются в Европе (в Германии, Провансе, Испании) и сталкиваются с феодальными усобицами, в изображении которых нельзя не видеть переосмысления реальных смут, непрестанно сотрясавших феодальное общество. Здесь герой — уже настоящий рыцарь. Он принимает участие в поединках и турнирах, оказывает помощь попавшим в беду знатным дамам, восстанавливает справедливость и т. д. Но его «поиск» существенно отличается и от разыскивания Грааля, и от бесцельного искания загадочных и опасных приключений, как это было в романах о странствующих рыцарях. Его действия определяются теми личными и междоусобными конфликтами, в которые он оказывается вовлечен (война королей Испании и Арагона, распря прекрасной Селидуаны с провансальским сеньором Калкасом, ее соседом, и т. д.).

Есть в книге и такие типичные мотивы рыцарского романа, как любовная инициатива дамы, не только полюбившей рыцаря, но и ищущей в нем защитника ее владений (так, Селидуана является ночью в спальню к Кассидору, совсем как Бланшефлор к Персевалю), или стремление отрицательного персонажа выдать себя за добытчика свирепого вепря (так, Калкас похваляется, что это он убил вепря, совсем как сенешаль ирландского короля в «Романе о Тристане»— что он поразил дракона). Находим мы в «Романе об Элькане» подробные зарисовки феодального быта; с особым воодушевлением описывает автор рыцарские замки, их архитектуру, внутреннее убранство, царящий в них распорядок дня, роскошные трапезы, пение менестрелей и т. п. (см; § 59, 100—101 и др.).

Параллельно «поиску» Кассидора разворачиваются «поиски» Элькана, который выбирается из плена, участвует в турнире при дворе испанского короля (и четыре дочери монарха без памяти влюбляются в юношу), пытается найти разлучившегося с ним отца и т. д., и Пельярмина, который также ищет Кассидора, а заодно старается погубить своего сводного брата, расставляя ему ловушки, подсылай отравленное питье, распуская о нем порочащие его слухи и т. д.

«Роман об Элькане» лишь недавно был «вычленен» из не очень расчленимой массы цикла (ведь в «Романе об Элькане» император Кассидор остается центральным персонажем). Его сопоставление с «Романом о Кассидоре» говорит с неопровержимостью о том, что это было самостоятельное произведение, отличное по своей структуре от предшествующих частей романной серии. Здесь не просто ничего уже не осталось от композиционного костяка «обрамленной повести» (что в данном случае не самое важное), повествование стало строиться по структурным принципам прозаического романа на артуровские темы, используя и его стилистические приемы, и композиционные ходы, и принципы раскрытия характера протагонистов, и т. д.

Таким образом, роман в прозе на бретонские сюжеты был не просто самым популярным и репрезентативным; его повествовательная структура оказала мощное воздействие на прозаический роман, разрабатывавший другие темы.

Это хорошо видно на примере «Мелюзины», романа, написанного Жаном из Арраса, клириком герцога Беррийского, в 1387—1393 гг.

В «Мелюзине» структура авантюрного рыцарского романа с его непременными лесными скитаниями, охотами на кабана или оленя, с его поединками, дворцовыми увеселениями, с его феями и чудесными источниками, была «наложена» на местные предания, рожденные уже позднесредневековой действительностью (недаром легенды о Мелюзине записывал еще Брантом от простых крестьянок Пуату). Новая народная сказочность сочетается в книге Жана Аррасского с прославлением рыцарских доблестей, осуждением предательства и вероломства, а также с наивным рассказом о возникновении местных замков и о возвышении феодального рода Лузиньянов.

Мелюзина — добрая фея. Впрочем, такой она стала не по своей воле. Не по своей воле приобрела она и другое свое качество — превращаться по субботам в женщину-змею. Она строит замки, заботится о благополучии края, рожает детей. Так продолжается до тех пор, пока ее муж Ремоден не обнаружил однажды в субботу у моющейся Мелюзины змеиный хвост (обычно она тщательно пряталась от всех в такой день). Хотя Ремоден и промолчал, но заклятие, лежащее на ней, заставляет ее покинуть семью, близких, родные места, покинуть навсегда.

Она появляется теперь лишь тогда, когда с кем-нибудь из ее рода случается беда.

Это основной сюжет, но повествование в книге заполнено другим. Оно состоит из рассказа о подвигах, что совершают сыновья Мелюзины. Пятеро из них — достойнейшие и отважнейшие рыцари. Они пускаются на поиски приключений, воюют с другими рыцарями или сражаются с драконами. Они отвоевывают королевства для пяти притесняемых принцесс и затем женятся на них. Шестой сын — Жоффруа Большезубый — тоже отважен и силен. Но он обладает необузданным нравом и может не только карать злодеев, но и сам совершать несправедливости. Однажды в припадке гнева он сжигает монастырь со всеми его монахами и убивает родного брата.

Как можно убедиться, здесь приемы авантюрного рыцарского романа от соприкосновения с народными легендами о добрых феях значительно изменились. «Мелюзину» трудно назвать в полном смысле слова рыцарским романом. По своему типу это произведение приближается к «народным книгам» с их наивной и «доброй» фантастикой, с их дидактизмом, с их демократическим взглядом на мир. Не приходится удивляться, что вскоре же после внедрения книгопечатания «Мелюзина» и стала «народной книгой» (1478); еще до этого, около 1456 г., она была переведена на немецкий, затем на датский, шведский, фламандский, испанский, польский, русский языки.

Превращение в «народную книгу» претерпели в эпоху Возрождения и многие другие памятники рыцарского романа в прозе. Как правило, именно они, а не стихотворные романы, созданные на всем протяжении средних веков, в том числе современные прозаическому роману.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Стихотворный роман середины XIII-XIV века.

Прозаические повествования, разрабатывавшие не только бретонские, но по сути дела почти все другие сюжеты романного жанра, и распространявшиеся в десятках рукописей (как помним, один прозаический «Роман о Тристане» дошел до нас более чем в 75 списках), оттеснили на далекую периферию рыцарский роман в стихах. Начиная с середины XIII в. новых произведений в этом жанре появляется все меньше и меньше. Но было бы ошибкой полагать, что эти новые романы все как один второстепенны и неоригинальны. И вот что еще надо принять во внимание. Прозаический куртуазный роман, ставший несомненно массовым чтением (при всей условности, применительно к средневековью, этого понятия), не убил интереса к роману стихотворному. Свидетельство тому — обилие созданных во второй половине XIII и начале

XIV в. списков стихотворных романов предшествующей поры, списков, сохранившихся до наших дней. Итак, старые куртуазные романы в стихах на артуровские, античные, византийские сюжеты продолжали переписываться, а следовательно и читаться. Поэтому их нельзя выключать из литературного процесса. Но теперь их место в этом процессе иное. Они как бы переходят в новое качество. Привлекая читателей, они перестают увлекать поэтов. Они не служат теперь образцом. Им больше не подражают. В области стихотворного романа начинает доминировать новое направление. Его можно условно назвать «трагическим». Это не значит, что новые стихотворные романы тяготеют лишь к этому типу повествования.

1 Именно теперь создаются обширнейшие рукописные «кодексы», включающие до десятка различных произведений. Столь типичное для XIII в. пристрастие к обобщающим суммам коснулось — и в такой чисто внешней форме — и стихотворного рыцарского романа.

Но таких романов подавляющее большинство. Кроме того, они наиболее значительны с литературной точки зрения и просто читательски интересны.

Думается, объяснение этому отыскать не трудно. В литературе постоянно действует закон вакуума. Новые темы и сюжеты рождают новые произведения. Конечно, темы популярные (читательски) и уже в достаточной степени разработанные не могут не привлекать писателей с легким пером, но, как правило, это писатели не первой величины. Творческие индивидуальности более самобытные ищут нехоженных путей. Старая тематика оказалась к середине XIII столетия надежно оккупированной прозаическим романом, а также новыми списками старых произведений. К этому следует еще добавить, что куртуазная проблематика в ее наиболее идеализированной форме стала предметом нового жанра, сделавшегося исключительно популярным уже около середины XIII в., — любовно-аллегорической поэмы. Поэтому в интересующий нас в этой главе период почти не найдется новых романов «идиллического» типа, а если такие и создавались, то они были малооригинальны и в достаточной степени посредственны.

Итак, рыцарский роман в своих наивысших достижениях обращается к новым темам, до того в литературе еще почти совсем необследованным. В противовес поискам гармонии в жизни и во внутреннем мире куртуазного героя, чем отмечены многие произведения «эпохи Кретьена», теперь на первый план выдвигается обостренная конфликтность, которая не предполагает гармонического, в той или иной мере счастливого разрешения. В переживаниях протагонистов и во взаимоотношениях персонажей теперь подчеркивается экстатичность, взвинченность и болезненность страстей, крайнее напряжение, что находит себе, между прочим, яркую параллель в пластике эпохи, в которой обычно отмечают усиление интереса к натуралистическим деталям, не снижающим, а, наоборот, подчеркивающим крайнюю обостренность переживания (говорят даже о барочных тенденциях в поздней готике).

Это была несомненная реакция на пленительную утопию артуровского мира, столь долго увлекавшую и развлекавшую феодальное общество, но давно уже воспринимавшуюся как «возвышающий обман». На смену этой утопии приходил иной, более трезвый и более горький взгляд на жизнь. Не приходится удивляться, что в романах второй половины XIII в. четко прослеживается стремление изображать действительность вне ее полуфантастического бретонского обличья, перейти от артуровских иносказаний к воссозданию наиболее острых жизненных конфликтов.

Здесь следует оговориться. Куртуазный роман второй половины XIII в. и начала XIV столетия не выходил за пределы феодальной, рыцарской литературы, и в своем отражении жизни он ограничивался узкими рамками своего сословия, даже, быть может, более узкими, чем это было, скажем, в произведениях Жана Ренара. Именно здесь находили авторы романов своих героев и сталкивавшие их конфликты. Но вот что особенно важно и что затем было подхвачено писателями Ренессанса: этот феодальный рыцарский мир не трактовался более как идеальная модель социума. Куртуазный универсум утрачивал свои прежние привлекательные черты. Герои новых романов уже не были однозначно положительными или отрицательными. Их характеры стали более сложными, в известной мере — глубокими. Это говорит, конечно, о «реалистских» тенденциях в развитии романного жанра, «реалистских» не с точки зрения увеличения точных бытовых зарисовок и вообще описательности, а с точки зрения попыток отразить наличествующие в рыцарском сословии реальные конфликты, сколь бы узки и локальны эти конфликты ни были.

Развитие стихотворного рыцарского романа во второй половине века не было отделено непроходимой гранью от его эволюции в предшествующий период. Дело не только в том, что старый стихотворный роман своими повествовательными приемами, своей стилистикой оказывал влияние на поэтов нового поколения. Некоторые тенденции, наметившиеся в стихотворном романе уже на рубеже XII и XIII вв., теперь были развиты и продолжены. Мы имеем в виду прежде всего интерес к острым драматическим ситуациям, рожденным не условным и неподвижным миром сказки, не некой роковой предопределенностью или свойствами характеров протагонистов (как, например, в «Романе о Тристане»), а продиктованным жизнью. Напомним, что ряд произведений начала века, в том числе книги Жана Ренара, отмечены этими чертами. Лишь разрешение конфликтов было в то время иным.

«Трагический» роман был, таким образом, попыткой более глубокого, более серьезного подхода к жизни; при этом подобная углубленность в концепции романистов эпохи неизбежно приобретала трагические черты. Но не только. Это было также горьким прощанием с прекрасными куртуазными иллюзиями предшествующей поры. Средневековье вступало в период своего заката («осени», как назвал это Й. Хойзинга, справедливо полагая, что время увядания имеет свои привлекательные черты); стремление осмыслить накопленный опыт, взглянуть ретроспективно на пройденный путь отличает многие сочинения эпохи (и теологические «суммы», и исторические компендиумы, и естественно-научные «картины мира»). Поэтому романы этого периода, ориентированные на переоценку прежних концепций и идеалов, представляются нам явлением очень значительным. Пусть романов этих немного, пусть переоценка старых куртуазных заблуждений происходит все еще «изнутри» («извне» это произойдет позже, например в романе Антуана де Ла Саля «Маленький Жан де Сентре»), но сам факт такой переоценки симптоматичен.

Иногда некоторые из стихотворных рыцарских романов, к рассмотрению которых мы приступаем, относят к числу «нравоучительных» («edifiants») [160], ставя их в один ряд, скажем, с «Ираклием» Готье из Арраса, и даже с книгами Роберта де Борона. Нам представляется, что подобная классификация ошибочна. Ошибочна по крайней мере с двух точек зрения. Во-первых, любой куртуазный роман нес в себе поучение; он был примером доблести, силы чувства, благородства и т. д. Нередко — богобоязненности и благочестия, хотя эти качества далеко не всегда оказывались выдвинутыми на первый план. Поэтому наличие или отсутствие «поучительности» является ненадежным критерием при классификации памятников романного жанра. Во-вторых, «поучительность» «трагических» романов совсем иная, чем сочинений, в той или иной мере призванных иллюстрировать христианскую догматику. Мы почти не найдем в этих романах навязчивого морализирования, хотя, казалось бы, эпоха была очень для этого подходящая. Напротив, эти романы отличает известная безморальность; по крайней мере, «мораль» в них довольно проста. Магистральный сюжет таких произведений — не поиски гармонии, а судьба человека в бесчеловечном обществе, в котором царит игра необузданных темных страстей, приводящая часто к бесчеловечным кровавым развязкам (отметим мимоходом, что такой же характер носят и некоторые жесты, например «Амис и Амиль», новые редакции которых возникают как раз в это время).

Итак, стихотворных романов, начиная с середины XIII в., создано относительно немного. Перечислить наиболее характерные не составит труда. Это книги Филиппа де Бомануара («Безрукая» и «Жеган и Блонда»), запоздалый авантюрный роман «Клеомадес», написанный Адене-ле-Руа, который более известен как автор поздних переработок эпических поэм («Берта Большеногая» и др.), анонимный роман «Роберт Дьявол», «Роман о графе Анжуйском» Жана Майара, «Роман о кастеляне из Куси» некоего Жакмеса, наконец небольшая повесть «Кастелянша из Вержи». Сюда примыкают романизированные описания турниров (часто вымышленных), например, «Турнир в Шованси» Жака Бретеля (1285) или «Роман о Хеме» некоего Сарразина (1278). Их иногда включают в число рыцарских романов, но совершенно очевидно, что это произведения иного жанра (хотя и принадлежащие к рыцарской литературе), поэтому мы не будем на них останавливаться специально.

Как видим, памятников романного жанра, относящихся ко второй половине XIII в., немного. Не все эти произведения равноценны. Некоторые из них не вносят ничего нового в развитие жанра романа. Другие же несомненно значительны и говорят совсем не об упадке куртуазного романа, а о новом его и очень интересном этапе развития.

Одним из очень популярных произведений французской куртуазной литературы эпохи стал «Роман о кастеляне из Куси». Действительно, нам известны его голландская, английская, немецкая (Конрада Вюрцбургского) обработки. Кроме того, сюжет романа пересказан в итальянском сборнике «Новеллино» (новелла LXII) и в «Декамероне» Боккаччо (IV, 9). Впрочем, сюжет о съеденном сердце встречается в средневековых литературах разных народов [161]. Мы находим его в легендарной биографии провансальского трубадура Гильема де Кабестаня (конец XII в.), в одном анонимном французском лэ[162]. Видимо, сюжет этот относится к числу бродячих, и новелла «Декамерона» не обязательно восходит к нашему роману.

Его датируют приблизительно 70-ми годами XIII в. (на это указывает ряд реалий, а также стилистика книги). Но если вопрос о времени создания произведения так или иначе может быть решен, то значительно сложнее обстоит дело с поисками автора. В конце романа помещена стихотворная «загадка» (как это нередко бывало в средневековых памятниках), но ее решение мало что дает. Из этой «загадки» удалось извлечь, да и то предположительно, лишь имя поэта. Это некий Жакмес (или Жакмон Саксен). Но более о нем ничего не известно. Отождествление его с Жаком Бретелем, автором «Турнира в Шованси», в настоящее время убедительно опровергнуто М. Дельбуем. Но это так характерно для средневековья: мы очень мало знаем и о Кретьене де Труа, и о Жане Ренаре, и о Готье из Арраса. Впрочем, другие романисты второй половины XIII в., современники Жакмеса, их жизнь и их творчество известны нам несколько лучше (и Адене-ле-Руа, и тем более Филипп де Бомануар).

В герои романа выбран реально существовавший куртуазный поэт Рено де Маньи (или Ги де Турот), чьи стихи пользовались популярностью на рубеже XII и XIII вв. Этот факт следует отметить. Было бы ошибкой полагать, что легендарная биография Гильема де Кабестаня была наложена на жизненную канву трувера, который действительно, как и герой романа, погиб во время крестового похода (в 1203 г.), но в жизни которого не было такой любовной истории, как в книге. Здесь важно другое: напряженный лиризм стихотворений кастеляна из Куси дал сильный творческий импульс романисту. Повествование в книге несколько раз прерывается стихами поэта, и это не просто «документ», сообщающий большее правдоподобие рассказу. И эти стихи, и их лирический подтекст придают книге определенный тон. Это как бы музыкальная тема героя. Но роман полифоничен, и в нем звучат и другие мелодии. Их сочетание и их смена не случайны. Они подчинены сюжету.

Герой романа — бедный рыцарь. Это подчеркивается и вносит дополнительный штрих во взаимоотношения героев.

Их в этом произведении немного. Основных — три: сам герой, его возлюбленная, «дама Файеля», и ее муж сеньор де Файель.

Отметим еще одну важную (и новую) черту книги, отличающую ее, скажем, от произведений Кретьена. Здесь протагонист оказывается психологически статичным персонажем. Это не значит, что он неглубок, поверхностен. Напротив. С самого начала он предстает как носитель большого чувства, как человек, всецело поглощенный своей любовью. К тому же он отважный рыцарь и тонкий лирический поэт. Но все эти качества как бы изначально заданы, и с героем не происходит ни психологических трансформаций, ни смен настроения, ни глубокой внутренней борьбы. Развиваются другие герои. Это не означает, что они лишь переходят из одного психологического состояния в другое; в них открываются неожиданные страшные душевные пропасти. Это относится прежде всего к обманутому и жестоко мстящему мужу.

Но сначала займемся женой. Поэта очень занимает ее характер. Вначале она легкомысленна, кокетлива, капризна. Но и благонравна. Увидев, что чувство Рено к ней действительно серьезно и сильно, она отвечает ему спокойно и твердо:

J’ay mary preu, vaillant et sage

Que pour homme ne fausseroie,

Ne autre que lui ne prendroie.

(v. 220—222)

До этого ей казалось, что любовь рыцаря — это условная литературная игра, нечто вроде вассального служения даме, в духе идей Андрея Капеллана и трубадуров. Но сила его чувства вызывает в ней не только гневный протест. Она пробуждает в ее душе нечто, о чем она и не подозревала, — какую-то смутную тревогу, волнение. Не менее, чем его любовные признания, трогают даму его песни:

Et quant sot que cilz l'avoit fait

Qui maint traval ot pour lui trait,

Amours le cuer li atendrie

Pour la valour qu’il a ouye

Du chastelain, et moult li plaist

De ce que en son service est.

(v. 417—422)

To мольбы и признания, то полные тоски песни, то отчаянная храбрость на турнире постепенно привораживают даму, и каждое ее объяснение с поклонником звучит по-другому. Героиня начинает анализировать свои чувства и с ужасом и радостью понимает, что и в ее сердце пробудилась любовь.

Этот самоанализ не раскрывается в пространных монологах героини (как это было в первых французских рыцарских романах, например в «Энее»). Вообще, в книге Жакмеса герои говорят не очень много. Они не болтливы, и их беседы всегда заметно продвигают действие — сюжетно или психологически. В чем автор менее знает чувство меры, так это в описании турниров. Здесь он вполне сын своей эпохи, когда вопросам геральдики и вообще придворного этикета уделяли столь пристальное и заинтересованное внимание. Этикет усложнялся, становился более красочным и пышным (что станет особенно очевидным на пороге Столетней войны). Во второй половине XIII в. знаменитые турниры (а не только крестовые походы) находили уже своих вдохновенных и изобретательных певцов. В книге Жакмеса нет ничего похожего на те турниры и поединки, которые мы встречали в романах XII и начала XIII в. Теперь это очень пышное и торжественное, очень яркое и привлекательное зрелище. Зрелище строго регламентированное и кодифицированное [163]. Его холодная красота оттеняет неподдельный любовный пламень героев. И если турнир — это спектакль для всех, то их любовь протекает в глубокой тайне.

Итак, эти кровавые и красочные состязания (и самих рыцарей, и их костюмеров) хотя и увлекают нашего поэта сами по себе, отражая интересы и вкусы эпохи, но в романе они совсем не случайны. Они не только демонстрируют смелость и сноровку героя и этим пробуждают любовь в сердце дамы. Отметим, что и следующие один за другим поединки, а затем и сменяющие друг друга турниры, становятся все опасней, все жесточе. В романе постоянно происходит смена «регистров»: меланхолические песни любви сменяются торжественным звуком труб, а позже — грозным звоном мечей и треском ломаемых копий. Чувство тревоги от эпизода к эпизоду нарастает. Любовные взаимоотношения Рено и дамы Файеля не случайно протекают на фоне турниров. Это тоже турнир, хотя в нем и нет кровавых поединков. И если в настоящих турнирах участники отделываются на худой конец тяжким увечьем, то здесь ставкой оказывается их жизнь. Так, любовная повесть контрапунктируется изображением совсем нешуточных рыцарских забав, причем более рискованными оказываются не яростные схватки на мечах или копьях, а укромные встречи в уголке замкового сада или в заброшенной хижине рядом с речной переправой.

Если героиня романа переходит от поверхностного кокетства к глубокому и сильному чувству, то еще большую эволюцию претерпевает характер ее мужа. Эволюция переживаний дамы по-своему логична и закономерна: любовь облагораживает ее, делает более смелой, находчивой, серьезной. Измена жены делает из сеньора Файеля совершенно другого человека. В начале повествования он обрисован в положительном свете. Это гостеприимный сюзерен, радушный и хлебосольный хозяин, любитель пиров, охот и турниров. Он совсем не ревнив, напротив, он доверчив. Он охотно принимает в своем замке кастеляна Рено, приглашает его погостить, доверчиво оставляет на него свой дом и жену. Он и продолжал бы также пребывать в счастливом неведении, если бы ему не заронили в душу яд подозрения злые наушники.

Здесь на сцене появляется новый персонаж. Это некая дама из Вермандуа (все действие романа протекает в Пикардии), тайно влюбленная в Рено и тщетно добивающаяся ответного чувства. Она зла и мстительна. Она ненавидит не только счастливую соперницу, но и сам предмет своей любви. От пылкой страсти она легко переходит к не менее пылкой ненависти. Эта влюбчивая дама из Вермандуа решает погубить обоих любовников. У нее нет четкого плана, но путь она находит безошибочный: открыть на все глаза мужу.

Отметим, что подобный персонаж в куртуазном романе сравнительно нов. И раньше герои подвергались настойчивым атакам влюбленных в них дам и девиц. Но те несчастные вздыхательницы не падали столь низко, не доносили и не шпионили за любовниками. По крайней мере, столь постыдную роль не брали на себя дамы (вспомним, что у Беруля выслеживают Тристана и Изольду три «проклятые богом» барона-предателя).

Обманутый муж вначале отказывается верить коварным наговорам:

Le cuer ot forment effrae

Li sires de ce qu’il ot dire,

Moult est couroucliics et plains d’ire,

Et dist: Je ne poroie croire

Que ceste parolle fust voire

No que ma femme me feist.

(v. 4194—4199)

Ему доставляют неопровержимые доказательства, в истинности которых он не может сомневаться. Это заставляет несчастного тяжко страдать, ибо ему приходится разувериться в супружеской любви, в дружбе, вообще в стабильности и надежности того миропорядка, в котором он до сей поры был так неколебимо уверен. Характер его резко меняется — из добродушного и приветливого сеньор становится подозрительным, мстительным, мрачным. Его одолевают тяжелые мысли и темные страсти:

Tons li cuers li confont d’anuy.

(v. 4860)

Эта трансформация психологически оправдана. В ней нет неожиданного и непредсказуемого. Анализ чувств обманутого мужа дан поэтом с несомненной тонкостью и глубиной. Наш роман — это не только трагедия двух нежно любящих, это также трагедия человека, потерявшего любовь жены и утратившего друга.

А любовники продолжают встречаться, обманывая, хитря, плутуя и не подозревая о страшной развязке, что их ожидает. Их плутни напоминают проделки героев фаблио и особенно раннеренессансной городской новеллы, но описаны они без тени любования хитроумной изобретательностью героев и без смакования комических деталей. Все это напоминает тревожную атмосферу «Романа о Тристане», а не несколько облегченный конфликт, скажем, «Ираклия» (любовные отношения Атанаис и Паридеса), хотя в нашем романе подстроенное падение героини в холодную воду напоминает аналогичный эпизод из книги Готье из Арраса.

Сеньор Файеля обдумывает свою месть старательно и неторопливо. Он не спешит уличить любовников; он не подслушивает их бесед, не ловит неосторожных взглядов, не фиксирует красноречивых вздохов или многозначительных недомолвок. После того, как он уверился в их вине, ему надо не уличить, не разоблачить, а наказать. Наказать побольнее и побезжалостней. Они должны заплатить страданием за его нечеловеческие душевные муки. Объявив о том, что он собирается в крестовый поход, куда его должна была сопровождать жена (это было в то время явлением довольно частым: знатные дамы тоже нередко предпринимали — в походном обозе — эти рискованные путешествия), сеньор внезапно сказывается больным и остается. Рено отправляется в Святую Землю без своей милой. Итак, любовники наказаны долгой разлукой. Но сеньор не считает, что он отомстил сполна. В битве с сарацинами молодой рыцарь ранен отравленной стрелой, и никакие искусные медики не в состоянии его спасти. Корабль несет умирающего к родным берегам, но Рено уже не суждено увидеть землю Франции. Слуга Гобер должен передать возлюбленной заветную шкатулку, а в ней — его сердце, его последнее послание, а также прядь ее золотистых волос, что украшала в походе его рыцарский щит.

Далее следует финальный эпизод, который должен был особенно нравиться средневековому читателю. Сеньор завладевает шкатулкой и велит приготовить из сердца героя изысканное жаркое. За пышным обедом даме подносят это страшное блюдо. Она не знает, чего отведала, и хвалит угощение:

La dame moult ces mes loua,

Et li samble bien c’onques mais

Ne menga plus savoureus mes.

(v. 8020—8028)

Дальнейший разговор сеньора и его жены (ст. 8029—8089), возможно, покажется современному читателю несколько мелодраматичным, как, впрочем, и вся ситуация. Но сцена эта несомненно Жакмесу удалась. И сеньор Файеля, и его жена внешне говорят спокойно, с какой-то затаенной печалью, но чувствуется, какого это стоит им внутреннего напряжения. Слова дамы о том, что отныне она не притронется ни к какому иному блюду, не могли не трогать сердца. Кратко, но сильно описаны переживания вдовца. Он грустит из-за смерти жены, на которую сам ее обрек, он боится гнева окружающих и отправляется за море, где находит смерть в одной из стычек с неверными.

Общий тон книги пессимистичен. Его не разряжают ни помпезные описания рыцарских турниров, ни трогательный рассказ о чистой и искренней любви. Пессимистичны концепция жизни и концепция любовных отношений. Истинные любовники обречены на страдание:

Sueffrent menut et souvent

Maint divers et grief tourment,

L’un de tristour et 1’autre d’aise.

(v. 8207—8209)

Последнее замечание поэта знаменательно: на смену сладкой боли неразделенной любви трубадуров и просветленности любовных отношений героев куртуазного романа «времени Кретьена» (за исключением, конечно, совсем иной концепции любви в легенде о Тристане и Изольде) пришел более трезвый и скептический взгляд на любовь, которая существует не в абстрактных далях сказочной феерии, а в реальном и сумрачном мире, своей антигуманностью обрекающем любящих на страдания (характерно, что вопрос о законности или греховности любви героев нашего романа практически в книге не ставится), а их окружающих толкающем на гнусные и страшные поступки. Судя по «Роману о кастеляне из Куси», куртуазный мир существенным образом изменился.

Мы уже упоминали, что мотив съеденного сердца любовника стал сюжетом также одного лэ, созданного в середине XIII в. Это «Лэ об Иньоресе», в котором рассказывается, как один молодой рыцарь вел довольно рассеянную жизнь, имея сразу двенадцать любовниц, и каждая думала, что лишь она — предмет обожания кавалера. Когда же случайно Правда выплывает наружу, двенадцать разгневанных красавиц требуют, чтобы юноша остановил свой выбор на одной из них. Но тут на сцене появляются мужья этих двенадцати дам. Они убивают развратника и на пиру преподносят своим неверным женам жаркое из сердца и гениталий их возлюбленного. Начатая несколько в духе фаблио, повесть заканчивается трагически: как и героиня «Романа о кастеляне из Куси», дамы решают больше не притрагиваться к пище и погибают.

Мы остановились кратко на этой примечательной стихотворной повести не только потому, что она сюжетно связана с романом Жакмеса, и не потому, что ее можно отнести к «трагическому» направлению куртуазного романа. Не менее важно поставить вопрос о жанровой принадлежности целого ряда произведений эпохи, которые отличаются от романа прежде всего своим размером. Краткое стихотворное повествовательное произведение сатирического плана обычно причисляют к фаблио. Любовноавантюрного — к лэ. В научной литературе уже не раз делались попытки дать определение жанра лэ, столь близкого к куртуазному роману (Гастон Парис считал многие «авантюрные» рыцарские романы развернутыми лэ). Жан Фраппье[164] относил лэ к повествованиям о необычайном приключении героя, не обязательно связанном с его контактом со сверхъестественными силами, но безусловно приключении исключительном. Заметим, что теми же чертами отмечен и рыцарский роман «кретьеновского» типа. Ж.-Ш. Пайен[165] дает более расширительное определение жанра. Он подчеркивает в нем не столько «авантюрность» и «фееричность», сколько собранность повествования, отсутствие в нем описательности, больших диалогов и монологов и т. д. К этому следует добавить, что лэ эволюционировали, как и развивавшийся параллельно им куртуазный роман. Если в ранних лэ, например у Марии Французской, немало фольклорных мотивов, немало бретонской фантастики (одно из излюбленных сюжетных положений лэ — связь героя с феей; но это мы найдем и в романе, например, в «Прекрасном Незнакомце» Рено де Божё[166]), то позже реальные конфликты занимают в лэ ведущее место.

Отличие романа от лэ, думается, не в размере произведения. В лэ постоянно на первом плане (а точнее, единственно в фокусе повествования) остро конфликтные взаимоотношения двух любовников. Это может быть, как в «Лэ о тени» Жана Ренара, просто рассказ о том, как юноша, впадая в отчаяние из-за неуступчивости своей возлюбленной, тем самым добивается ее любви. Но большее число лэ посвящено таким ситуациям, которые не могут разрешиться счастливо. Во времена Кретьена де Труа лэ по своему духу противостояли роману, они были повестями о несчастливой, подчас трагической любви (и этим они сближались с «Романом о Тристане»; недаром одно из лэ Марии Французской — «Жимолость» — излагало историю прославленных любовников). Обилие в них феерического элемента, напротив, сближало их с романом кретьеновского типа.

Спустя столетие лэ лишились своей фантастики, но концепция невозможности счастливой любви сохранилась. И теперь лэ остались параллелью роману. Т. е. в какой-то мере мы возвращаемся к определению Гастона Париса, исключив из этого определения генетическую векторность: ни куртуазный роман не был развернутым лэ, ни лэ не было свернутым романом, это были параллельные жанры, более обширный (не по длине, конечно, а по охвату явлений действительности) или более сжатый. Последний в основном концентрировался вокруг напряженных, часто трагических взаимоотношений протагонистов. Эта сюжетная сконцентрированность объясняет, почему в лэ нет параллельно протекающих событий, нет длинных монологов, нет подробных описаний.

Интрига в лэ всегда однонаправлена, линейна. Вначале сюжет развивается слегка замедленно (к тому же действие в лэ начинается не с «начала», а как бы с середины: повествования открывается обычно ситуацией, сложившейся уже довольно давно), но достаточно скоро возникает напряжение, что стремительно приближает развязку.

Первые лэ разрабатывали «бретонские» сюжеты, в них доминировали фантастические мотивы, среди которых, как мы уже говорили, не последнее место занимал мотив связи героя с феей. Причем истолковывалось это как подчинение протагониста системе внечеловеческих норм и запретов, нарушение которых (что было естественно для героя, для которого эти нормы и запреты были чем-то чуждым и навязанным) обрекало его на гибель, в лучшем случае создавало ситуацию «недостачи» (по терминологии В. Я. Проппа), ликвидировать которую герою было уже не суждено.

Постепенно, как и рыцарский роман, лэ утратили элементы кельтской феерии, превратившись в куртуазную стихотворную повесть. Таким образом, лэ можно считать определенной стадией развития короткого куртуазного повествования. Но в ходе своей эволюции лэ утрачивали не только фееричность. Они утрачивали сжатость и сконцентрированность интриги, все более сближаясь с собственно куртуазной повестью (или маленьким романом, каким был, скажем, рассмотренный нами ранее «Роман о графе Пуатье»). Таким образом, тенденция развития этого популярного в течение приблизительно целого столетия жанра была направлена к утрате четких жанровых критериев. Сближение жанров и течений, с которым мы постоянно сталкиваемся на протяжении всего средневековья, становится особенно очевидным как раз в рассматриваемый нами период, т. е. во второй половине XIII в.

Итак, если в эпоху Кретьена жанр лэ был в достаточной степени обособленным жанром, то позже он все заметнее сближается с романом (не по тематике, конечно, что было и раньше, а по своим повествовательным приемам) , утрачивает свои специфические черты (фантастику, сжатость и сконцентрированность повествования и т. д.), становится куртуазной повестью. К таким именно повестям относится одно примечательное произведение, созданное во второй половине XIII столетия и пользовавшееся исключительной популярностью (сохранилось по меньшей мере 15 его списков). Речь идет о «Кастелянше из Вержи», стихотворном повествовании, насчитывающем всего около тысячи строк [167].

Это произведение также относится к «трагическому» направлению, к которому принадлежит и рассмотренный выше «Роман о кастеляне из Куси» и ряд других произведений эпохи. Колорит этой книги еще более мрачный и тревожный, чем в истории кастеляна Ренои. И здесь перед нами любовная история, кончающаяся трагически. И здесь есть неудачливая соперница, более жестоко поплатившаяся за свое коварство. В повести нет затянувшегося «подступа»: герои уже давно любят друг друга, давно открыли друг другу свое сердце. Но с самого начала повествования, несмотря на светлую радость разделенной любви, тревога и смутное беспокойство царят в их отношениях. Они встречаются непременно тайно[168], украдкой и как-то торопливо. Вот юноша проникает в заветный сад, где его ждет любимая:

De la chambre vers lui sailli,

et de ses biaus braz l’acola

et plus de cent foiz le besa

ainz que feist longue parole.

Et cil la rebese et acole,

et li dist: «Ma dame, m’amie,

m’amor, mon cuer, ma druerie,

m’esperance et tout quanques j’aim,

sachiez que j’ai eu grant faim

d’estre о vous, si comme ore i sui,

trestoz jors puis que je n’i fui».

Ele redist: «Mon douz seignor,

mes douz amis, ma douce amor

onques puis ne fu jor ne eure

que ne m’anuiast la demeure;

mes ore de riens ne me dueil,

quant j’ai о moi ce que je vueil,

quant ci estes sains et haitiez,

et li tres bien venuz soiez!»

(v. 400—418)

Но атмосфера тревоги портит любовное свидание. За пылкой встречей и страстными признаниями вскоре наступает расставание, и герои не знают, как скоро удастся им свидеться снова. Как верно заметила А. Брюэль, «чувствуется, что любовники живут во враждебном мире и что их нежность постоянно сталкивается с низменными чувствами и со злокозненностью. Чувствуется также, что преступная любовь приобрела фатальный характер и что в ней таятся семена смерти» [169].

Герцогиня Бургундская, воспылавшая любовью к молодому рыцарю, но получившая его решительный отказ, возводит на него клевету, обвиняя его в том, что он хотел ее соблазнить. Но юноше удается оправдаться перед герцогом; оправдаться, открыв ему тайну своей любви. И хотя герцог обещает герою свято хранить его тайну, герцогине не составляет труда — среди ночных ласк — вырвать у мужа признание, о всех последствиях которого он поначалу и не догадывается. Тогда уязвленная в своем самолюбии герцогиня придумывает коварную месть: она дает понять — тонким намеком — кастелянше из Вержи, что знает о ее любовной связи. Бедная женщина решает, что ее любовник предался новой страсти, к тому же не только забыл старое увлечение, но и предал ее, разгласив тайну.

Это кульминационный момент повести. Сцена придворного празднества, на котором героиня узнает о мнимой измене возлюбленного, написана очень сильно. В долгом монологе (ст. 733—834; таких длинных монологов обычно не произносили герои лэ) несчастная кастелянша изливает свои чувства, призывая смерть и прощаясь с миром. А в это время ее возлюбленный беззаботно танцует в соседней дворцовой зале под веселые звуки музыки. Упоминание этих радостных танцев обрамляет горестный монолог героини, делая его еще более напряженным и трагическим. В укромной комнатке герцогского дворца кастелянша из Вержи падает замертво от горя. Узнав об этом, юноша закалывается у ее тела. Взбешенный герцог, поняв все злобное коварство жены, убивает ее тем же самым кинжалом. Затем он вступает в орден Тамплиеров, уплывает за море, откуда ему уже не суждено возвратиться.

В этой короткой повести немало описательности. Но узловые моменты повествования — это напряженные диалоги протагонистов. Собственно, таких сцен три: разговор герцога и юноши, ночная беседа герцогской четы, когда герцогиня вырывает ласками и жалобами у мужа чужую тайну, наконец короткий разговор герцогини и кастелянши. Здесь характеры персонажей раскрываются лучше всего. Честный и прямодушный герцог, коварная, обольстительная и злая герцогиня, остро чувствующая, готовая к страданиям и не очень верящая в счастье кастелянша, несколько слабохарактерный, нерешительный любовник. В этих сценах характеры персонажей именно раскрываются. Но не эволюционируют. Для их развития, для психологических переломов и трансформаций в нашей повести (как и вообще в лэ) слишком мало места. Перед нами не долгая жизнь героев, а короткий миг их бытия.

Показательно также, что в повести не разработан образ обманутого мужа, хотя предполагается, что таковой существует. Герои тщательно скрывают свои отношения, но это никак не мотивировано — ни сюжетно, ни психологически. Трагическая развязка продиктована, конечно, злым коварством герцогини, но, в конце концов, является результатом недоразумения: проверь героиня слова своей мнимой соперницы — и все персонажи остались бы живы, даже, быть может, счастливы. Но такова концепция автора: в этом мире зло очень часто сильнее добра, хотя за причиненное страдание и следует обычно расплата.

С атмосферой тотального зла и насилия сталкиваемся мы в анонимном стихотворном романе «Роберт Дьявол». Это произведение нередко относят и к первой половине века, хотя некоторые данные указывают на его более позднее происхождение. Не будем, однако, вдаваться в вопросы хронологии, подчеркнем лишь, что во второй половине века роман этот был весьма популярен, ибо вполне отвечал вкусам эпохи.

Роман о Роберте Дьяволе следует отнести к числу сочинений псевдоисторических. В его герое не без основания видят переосмысление облика нормандского герцога Роберта I (ум. 1035), отца Вильгельма Завоевателя. Отличавшийся буйным нравом, то необдуманно щедрый, то утонченно жестокий, Роберт I жил в обстановке анархической феодальной вольницы и рано стал героем местных легенд. Совершенно очевидно, что они бытовали уже в конце XI в.; не исключено также, что жизнь этого сумасбродного феодала стала темой несохранившейся жесты. В рыцарском романе о Роберте несомненно просматриваются отзвуки жест не-роландовского цикла. Вообще, следует отметить, что к середине XIII в. интерес к национальному прошлому заметно усилился, отразившись и в романе. Причем из эпических сказаний для романной обработки выбирались сюжеты, как правило, не высокого героического накала, а те, в которых наиболее ярко и выпукло отразились мрачные стороны феодальной действительности с ее кровавыми междоусобными сварами, отталкивающей жестокостью, подлым предательством, вообще разгулом необузданных страстей и не менее экстатичным покаянием.

Повествовательная схема романа «Роберт Дьявол» близка агиографическим сочинениям. Вначале — цепь неоправданных жестокостей и низких преступлений, обрекающих героя на божье проклятие. Затем — просветление, страстное покаяние и благодать. Именно таков жизненный путь героя романа. Он убивает, сжигает, святотатствует. На турнирах он не ведет себя как истинный рыцарь. С врагами он коварен и подл, с друзьями неблагодарен и жесток. Все сторонятся его, его именем пугают детей. Припадки небывалой жестокости нападают на него помимо его воли. Одно из наиболее ужасных по своей жестокости и бессмысленности его преступлений — это разрушение старого аббатства, всех обитателей которого Роберт хладнокровно уничтожил. После этого злого дела герой сам потрясен содеянным. Вот въезжает он, одинокий и задумчивый, в городские ворота. При виде его все разбегаются:

Mais si comme la rue passe,

Toute la gens menue et basse

S’en fu it et de luy se destorne:

Li plus cointe encontrer ne l’osent.

Huis ferment et feniestres closent,

Dus qu’adont que chil fust passes

En qui il a dou mal asses.

(v. 359—365)

Герой пытается узнать, почему над ним тяготеет проклятие, почему он обречен на злые дела. Угрожая матери обнаженной шпагой, он добивается от бедной женщины правды, и та рассказывает потрясенному рыцарю: много лет бездетная, герцогиня отдалась князю тьмы и зачала от него ребенка. Только глубокое покаяние может спасти героя. Он отправляется в Рим как простой паломник — пешком и в рубище. Он безропотно сносит оскорбления и насмешки уличной толпы:

De tai, de boe et de longange,

De palesteus et de cbavates

Et de pomons et de vies mates

Le ruent et batent et fierent.

(v. 928—931)

Встав на путь добрых дел, он, в конце концов, получает прощение. Конец романа типично нравоучительный: Роберт возглавляет римское войско и сражается против сарацин, осадивших Вечный Город. Он, конечно, одерживает блистательную победу и затем ведет жизнь, полную благочестия.

В этом романе детерминированность поступков героя и его характера слишком прямолинейна: рождение от Дьявола заставляет протагониста совершать злые дела, попирать человеческие и божеские законы, но с неотвратимостью приводит к покаянию. Эти два мотива — чудовищные преступления, гипертрофированная жестокость и страстное, экзальтированное покаяние — и составляют основной стержень книги. Оба эти мотива весьма типичны для описываемой нами эпохи. Но не все они столь однозначно решаются в куртуазном романе.

Особенно интересно в этом отношении творчество Филиппа де Бомануара.

Филипп де Реми, сьёр де Бомануар (ок. 1250—1296) был автором двух рыцарских романов. Один из них — «Жеган и Блонда» — обычно причисляют к «идиллическому» направлению. Другой — «Безрукая» — может быть отнесен к направлению «трагическому», которое правомерно было бы назвать, по аналогии с некоторым литературным феноменом первой половины XIX в., «неистовым». Кроме того, Бомануар был автором интересного юридического трактата (свода местных «кутюмов»), ряда стихотворений, а также популярного фаблио «Глупая щедрость».

Исследователи обычно отмечают растянутость и многословие романа «Жеган и Блонда». Но обратим внимание на то, что в книге ощутимо выдвинута на первый план тема социального неравенства, знакомая нам уже по некоторым произведениям предшествующей поры (например, «Гильом из Доля» или «Амадас и Идуана»). Герой романа — бедный рыцарь. Тем труднее ему добиться успеха в жизни. К тому же беден он не из-за коварства соседей или вмешательства потусторонних сил, как это бывало с героями артуровских романов XII в. Здесь все проще и будничней, но от этого еще более безысходно. Отец героя полностью разорился в нескончаемых феодальных войнах. Он вынужден заложить и перезаложить все свое имущество. К тому же у него на руках большая семья — четыре сына и две дочери. Жеган, старший, отправляется «в люди». В кармане у юноши всего двадцать ливров, его конь не отличается особой статью, а оруженосец Робин скорее напоминает простого деревенского конюха, чем верного спутника рыцаря (ст. 57—93). Описание бедного старого жилья Жегана, наскоро подправляемого и подчищаемого для встречи новобрачной (ст. 4589—4629), заставляет вспомнить «Капитана Фракаса» Теофиля Готье — настолько это убогое дворянское гнездо обветшало и развалилось.

Путь героя по волнам житейского (а совсем не феерически авантюрного) моря отнюдь не прост, и счастье дается ему с трудом. Прибыв в Англию, Жеган поступает на службу к графу Оксфордскому, где занимает достаточно низкий придворный пост — прислуживающего за столом сюзерена. Молодой человек влюбляется в графскую дочь, которая сначала напоминает неприступную капризную Геньевру, но затем искренне отвечает на чувство юноши. И если описания внешности героини, любовных терзаний Жегана, их объяснения и т. д. решены в книге достаточно традиционно и неоригинально, то в одном из центральных эпизодов романа — в рассказе о бегстве любовников от преследующего их герцога Глочестера, претендента на руку Блонды, — поэт более изобретателен и красноречив. Герой не только яростно бьется с соперником (и эти поединки не только должны подтвердить его качества рыцаря, но и завоевать ему место под солнцем, позволив жениться на богатой невесте), но и идет на всяческие хитрости, переодевания и т. д. — вполне в духе персонажей фаблио.

Здесь перед нами нарушение куртуазного стереотипа и предвестие — пусть очень далекое и слабое — полного травестирования куртуазных идеалов в литературе Возрождения. Отметим также, что рядом с Жеганом постоянно находится оруженосец Робин, персонаж во многом комический, но не постоянный неудачник, как Санчо Панса, — ведь именно Робин измышляет все самые невероятные ловушки и подвохи, на которые попадается герцог Глочестер. Так, чтобы отвлечь в Дувре отряд герцога, преследующего беглецов, Робин умело разыгрывает нищего калеку:

Adont clocha forment d’un pie;

L’un oel ouvert, l'autre cluignie,

La teste basse et les rains haut,

A dit au conte: «Dix vous saut!»

(v. 3647—3650)

Отметим, что Филипп де Бомануар сочувственно и часто описывает быт ближайшего окружения героя — его слуг, окрестных крестьян и т. д., создавая в достаточной степени правдивую картину жизни. Такого подробного и — главное — доброжелательного изображения представителей не-рыцарского сословия мы не найдем у предшественников и современников поэта, даже у Жана Ренара.

Таким образом, жизнь в ее будничных проявлениях, в ее совсем нешуточных заботах во многом заслоняет идилличность отношений Жегана и Блонды. Пусть бедный рыцарь оказывается удачливым, пусть он сумел завоевать любовь богатой красавицы, победить соперника, склонить на свою сторону французского короля, получить состояние, откупить свой наследственный фьеф, выдать замуж сестер, пристроить на почетные придворные должности братьев, хорошо наградить слуг. Пусть «Жеган и Блонда» — роман с хорошим концом. Положение мелкого рыцарства представлено в нем настолько неидеализировано, настолько подчеркнуты в этом положении теневые стороны, что отнесение книги к «идиллическому» типу куртуазного романа представляется нам условным, основывающимся лишь на внешней сюжетной структуре произведения.

Ф. Лайонс, изучивший повествовательный стиль Филиппа 14, выделил в нем три «манеры», соответствующие трем основным эпизодам романа. В первом, совпадающем с длинной экспозицией, доминирует «объяснение» (почему семья героя разорилась, почему он поехал искать счастья в Англию и т. д.). Во втором, описывающем любовную интригу от начала и до конца (т. е. до удачного исхода соперничества с герцогом Глочестером), — нарративная. Наконец, описательную манеру мы находим в рассказе о пышной свадьбе героя и о счастливом завершении его дел. Впрочем, такое деление на «манеры» условно: поэт прибегает и к пространным описаниям, и к сжатому рассказу о событиях во всех трех основных частях книги.

Это произведение Филиппа де Бомануара вряд ли можно отнести к числу особенно значительных. Хотя в романе прямо и всерьез поставлена проблема трудного, почти трагического положения мелкопоместного рыцарства и с большим сочувствием и вниманием изображена повседневная жизнь «средних» слоев феодального общества, решение в книге острых конфликтов представляется нам явно облегченным, во многом чисто литературным. Роман перегружен куртуазными шаблонами — как описательными, так и ситуационными. Но тема бедного разорившегося дворянина, вступающего в трудную борьбу с обществом и использующего в этой борьбе порой совсем нерыцарские средства, следует отметить. Тем более, что она становится все более частой в литературе.

Эта тема — бедный рыцарь в поисках удачи, в частности выгодного брака, — легла в основу сюжета созданного в середине века анонимного псевдоисторического романа «Ги из Варвика», в котором рассказывается, как герой влюбляется в прекрасную Фелису, дочь Роальта, Варвикского графа. Ему приходится выдержать тяжелую борьбу за сердце девушки, но в этом произведении сословный конфликт (например, соперничество бедного рыцаря с могущественным и богатым феодалом) не так обнажен, как в книге Филиппа де Бомануара. К тому же герой неожиданно оставляет жену и тайно и поспешно уходит в Святую Землю. Отметим, что этот мотив внезапного покаяния не вытекает из логики развития образа Ги и вообще плохо мотивирован.

Смешение мотивов «неистовых», сентиментальных и благочестивых находим мы в романе Бомануара «Безрукая», созданном, как и его первый роман, около 1280 г.

В основе сюжета произведения лежит очень распространенная повествовательная структура, зафиксированная в фольклоре и литературе разных народов (вплоть до «Сказки о царе Салтане» Пушкина): жена-бесприданница родит ребенка в отсутствие своего мужа-короля, который получает ложное сообщение о том, что королева произвела на свет чудовище, после чего, опять-таки из-за подмены донесения, ее изгоняют с младенцем (часто пускают по морю в маленькой лодке), и она находит приют в чужих краях (№ 707 по указателю сказочных сюжетов Аарне — Томпсона).

Однако книга Филиппа де Бомануара начинается иначе. До указанной выше сюжетной схемы в ней помещен наиболее острый, наиболее трагический эпизод. Начинается книга с темы инцеста. Король Венгрии потерял жену. Перед смертью королева наказала ему взять в жены женщину, которая будет на нее очень похожа. Так возникает мотив предопределенности зла: вполне естественно, что на умершую королеву становится исключительно похожа ее дочь. Король с ужасом это сознает и пытается вообще отказаться от женитьбы. Но настаивают бароны (как и в легенде о Тристане), и король приказывает делать приготовления к свадьбе. Жои (так зовут героиню) в ужасе отказывается. Но венгерский король теперь как бы одержим нечистой силой (как был одержим ею Роберт Дьявол); он яростно настаивает на своем, растаптывая все человеческие и божественные законы. Тогда несчастная дочь решает отрубить себе руку, чтобы избежать кровосмесительного брака. Эта страшная кровавая сцена описана внешне сдержанно, даже как-то буднично, с упоминанием мелких «технических» подробностей. Эти краткость и чувство меры лишают эту сцену нарочитой натуралистичности, какой можно было бы от нее ожидать:

Son puing senestre tant aloigne

Qu’ele le met seur la fenestre;

Le coutel tint en sa main destre.

Onques mais feme ce ne fist:

Car le coutel bien amont mist,

S’en fiert si son senestre poing

Qu’ele l'а fait voler bien loing

En la riviere la aval.

De la grant dolor et du mal

Que ele senti s’est pasmee.

(v. 722—731)

Героине романа суждено еще вынести немало ударов судьбы. Она постоянно пребывает во враждебном ей мире, где врагов и завистников значительно больше, чем истинных друзей. Этот сумрачный мир полон «тоски, печали, вздохов, страданий» —

Tristours, anuis, souspirs, tourmens —

(v. 1851)

и героиня неизбежно приучается стойко и безропотно сносить ниспосылаемые ей испытания. В длинных монологах, полных смирения, она препоручает себя деве Марии, надеясь на ее благоволение. Так поступает она, когда ее сажают в утлую лодочку, без руля и паруса, и отдают на произвол стихии (а это случается с ней дважды). И действительно, оба раза такое плавание заканчивается счастливо. Первый раз она приплывает в Шотландию, где в конце концов становится женой местного короля (вопреки желанию его матери), второй раз волны приносят ее к итальянским берегам, и героиня оказывается в Риме. Эта вера в провидение, в ниспосланное свыше чудо (и такое чудо происходит с Жои: ее отрубленную руку находят в желудке пойманного осетра, и под торжественную церковную службу обрубок мгновенно прирастает на старое место) пронизывает роман, но не лишает его пессимистических нот. Человеку в этом враждебном и полном зла мире остается надеяться лишь на чудо.

В романе символическую роль играет образ Колеса Фортуны, одной из излюбленных эмблем средневековья. Перед судьбой человек по сути дела беззащитен. С ней надо не спорить, а ей слепо покориться. Таково во многом миросозерцание поэта. Его роман и призван проиллюстрировать эти провиденциальные идеи.

Куртуазные идеалы, с которыми еще не порывает окончательно Филипп де Бомануар, приходят у него в столкновение не только с изнанкой жизни, но и с отстаиваемыми поэтом новыми моральными принципами, которые во многом отражают охранительные тенденции в мировоззрении средневекового буржуа.

В 1316 г. неким Жаном Майаром (по-видимому, состоявшим на службе у французского короля Филиппа Красивого) был завершен стихотворный роман (8156 стихов). Назывался он «Романом о графе Анжуйском». Скажем сразу: эта книга не относится к числу выдающихся произведений средневековой литературы ни по тонкости психологического анализа, ни по глубине философских обобщений, ни по хитроумности и занимательности интриги (по своей сюжетной структуре этот роман повторяет «Безрукую» Филиппа де Бомануара), и, видимо, не случайно памятник, сохранившийся в составе всего двух рукописей (одна из них принадлежала когда-то Кольберу), был напечатан лишь в нашем столетии.

Жан Майар берет другим — точным и подробным воссозданием жизни своей эпохи. Действие книги разворачивается во вполне реальном и достаточно компактном географическом пространстве. Его герои не пересекают Европу, не оказываются то в Риме, то в далекой Шотландии, то на берегах Дуная. Это и не неопределенный артуровский мир. Поэт упоминает вполне реальные и не очень далеко расположенные друг от друга города — Орлеан (он описан наиболее подробно), Бурж, Шартр, Этамп, Лоррис. Но эта точность — во многом мнимая. Дело не в том, конечно, что во времена Майара все эти географические пункты давно уже не были центрами независимых графств. Эти точные «привязки» по сути дела фиктивны: например, гонец графа Буржского не мог ехать из Лорриса через Шартр и т. д. Поэт создает новое художественное пространство, с виду вполне реалистическое, но столь же условное, как и пространство бретонских романов. Упоминание реальных городов у Майара призвано создать впечатление подлинности повествования, подобно тому, как особым образом организованное художественное пространство создавало впечатление внереальности, утопичности той действительности, в которой жили и совершали подвиги герои романов Круглого Стола. От этих последних Жан Майар, между прочим, тщательно отмежевывается, ибо хочет нарисовать реальные жизненные конфликты, а не надуманные ситуации, в которые попадают Тристан, Ланселот, Говен и т. д. и о которых все еще пишут некоторые авторы:

Maint ont mis leur temps et leur cures

En fables dire et aventures...

Li uns de Gauvain nous raconle,

L'autre de Tristan fet son conte;

Li uns d’Yaumont et d’Agoulant,

L’autre d’Olivier, de Rollant,

De Perceval, de Lancelot.

(v. 1—2 y 5—9)

Поэт хочет не просто развлечь, он хочет поучать, привести назидательный пример (ст. 31, 3526), преподать урок. Нравоучительная тенденция ощутимо присутствует в романе, но преобладает нравоописательная. Поэт выбирает в героини девушку благочестивую, усердно посещающую церковь и расположенную совершать добрые, богоугодные дела. Но если в «Безрукой» Бомануара аналогичные качества героини приводили к чуду, то здесь никакого чуда не происходит. Вообще, к жизни, к ее неожиданным поворотам наш поэт стремится подходить строго рационалистически. Начинается роман также с темы инцеста, но здесь нет мотива предопределенности, неизбежности зла. Если у Бомануара брак отца с дочерью был предрешен завещанием жены и матери и спровоцирован баронами, то здесь преступное влечение графа Анжуйского объясняется лишь шаткостью его моральных устоев, да красотой дочери. Поэтому, быть может, в романе нет и очень напряженных сюжетных ситуаций (быть может, за исключением влечения графа к дочери). Вернее, не самих ситуаций (ибо героине приходится претерпеть немало лишений и пройти через нищету и унижения), а такой их трактовки автором. Действительно, ситуации книги воспринимаются во многом как будничные, обычные. Картина жизни взята не в ее чрезмерных и из ряда вон выходящих событиях, а событиях вполне ординарных. Отсюда интерес к теневым сторонам жизни, к маленьким заботам маленьких (часто) людей. Они описаны в их повседневном труде, в тяжком добывании пропитания и т. д. Например, если мы вспомним «Ивейна» Кретьена де Труа, то там непосильный труд девушек-золотошвеек был описан как нечто чрезмерное и бесчеловечное (правда, все эти девушки были попавшими в неволю знатными дамами и девицами), здесь же героиня добывает средства к существованию точно таким же трудом, и это в лучшем случае умиляет автора, но не внушает ему ужаса и сострадания.

Как будничное и привычное описана в романе толпа жалких нищих, собравшихся в ожидании милостыни. Автор спокойно сообщает, что этих горемык (среди которых находится и переодетый граф Буржский, разыскивающий жену) было не менее 16 тысяч, и они стеклись в Орлеан из всех близлежащих городков и местечек (ст. 5650—5654). Майар рассказывает, что раздача милостыни была прекрасно организована и тридцать стражников следили за порядком:

La donnee fu belle et gente;

De gardes у ot plus de trente,

Qui portent verges et boulaies,

Dont il fierent sanz fere plaiez

Et font lez povres coiz tenir.

(v. 5655—5659)

Также бесстрастно и заинтересованно описан суд над графиней Шартрской, теткой героя, из-за козней которой чуть не погибли его жена и ребенок. Собравшиеся бароны обсуждают, как наказать ее. Один советует содрать с нее кожу, а затем отрубить руки и ноги, но не сразу, а по одной конечности в день. Другой предлагает медленно поливать ее обнаженное тело кипящим салом. Третий — разорвать на части и останки бросить собакам и т. д. Племянник жалеет тетку и решает просто и гуманно сжечь ее живьем, что затем и описано с необходимыми подробностями, но без какого-либо ужаса или сострадания (ст. 7811—7856). В этом деловитом описании казни лишь один эпизод передан сильно и зримо: это предсмертный вопль жертвы:

Au desreignier par grant esfors

Geta un bret let et orrible.

(v. 7852—7853)

С большими подробностями и в какой-то мере большим поэтическим вдохновением описывает автор иные сцены. Многие из них стоят на грани сатирических зарисовок или таковыми и являются. Именно такой характер носит, например, описание приготовления героини к первой брачной ночи, где рассказано, как девушку раздевают, объясняют ей, как себя вести, советуют не слишком бояться и т. д. (ст. 2895—2918). И уж совершенно в традициях фаблио подана сцена спаивания гонца Галопена, везущего срочную депешу (ст. 3314—3360).

Как уже говорилось, Жан Майар проявляет повышенный интерес к мелким приметам повседневной жизни. Но он не бесстрастный бытописатель. Для него факты бытия обладают определенной эстетической ценностью. Таково, например, исключительное по подробностям, по выдумке и зримой красочности описание всяческой изысканной снеди, о которой вспоминает героиня, довольствуясь в глухом лесу коркой хлеба (ст. 1104—1162). Это описание, которое мы не приводим (оно потребовало бы теперь пространного кулинарного комментария), заставляет вспомнить некоторые пассажи Вийона, а также, пожалуй, Рабле и мастеров фламандского натюрморта.

Рядом с подобными вдохновенными гастрономическими описаниями рассказ о чувствованиях героев выглядит суховатым и поверхностным. Здесь Майар широко использует трафареты. Для поэта на первом месте зрительный образ, а не движение мысли или чувства. Именно такой поведенческой достоверностью отличается, например, и любовная сцена:

Quant li quens sa fame regarde,

Molt li demeure et molt li tarde

Qu’il soit avecques li couchiez;

Vers le chevez s’est aprouchiez,

Si se couche sanz pluz atendre;

Sa fame trueve blance et tendre,

Et quant sent la poitrine dure,

De sez deus bras li fait chainture;

Puis la baisa droit en la bouche,

A tant son cors au sien atouche.

(v. 2935—2944)

Здесь, как видим, нет воспроизведения мыслей; переживания героя переданы через жест, через движение, и вот как раз в таких описаниях Жан Майар был большим мастером. Как заметил Анри Куле, «переходя от «Безрукой» к «Роману о графе Анжуйском», переходишь от благочестивой повести к точному описанию реального мира» 15. Причем описание реальной действительности уже выдвигается автором как его основной творческий принцип.

Итак, рыцарский роман от первых памятников до книги Жана Майара проделал большой путь. Да и рыцарский ли роман повествование о графе Анжуйском и его дочери? Здесь нет не только бретонской феерии (впрочем, ее не стало в куртуазном романе уже давно), но нет, собственно, и рыцарских подвигов. Стоит ли говорить, что нет в этом романе и идеалов возвышенной любви, вообще .куртуазных идеалов, которые были «демифологизированы» также достаточно давно?

И тем не менее это произведение остается «рыцарским» романом, «рыцарским» в том смысле, что его героем все еще является рыцарь, хотя он уже не тот прекрасный юный королевич, какими были герои книг на артуровские сюжеты. И еще. При всем перераспределении функций отдельных жанров, что постоянно происходило на протяжении средних веков, куртуазный роман продолжал создаваться во вполне определенной социальной среде. Он ориентировался на ее вкусы, хотя они значительно изменились за эти без малого два столетия. Он отразил, таким образом, и изменение структуры этой среды, и существенные сдвиги в ее идеологии. Вполне очевидно, что роман находил читателей и в среде зажиточных горожан и клириков (подобно тому, как фаблио читались не только обитателями города, но и замка), но под воздействием иных литературных традиций (чего нельзя не учитывать) он все-таки сохранял основные свои жанровые приметы. Говоря об эволюции жанра и о ее итогах, нельзя забывать и о его устойчивости, при всей открытости его формы и восприимчивости к посторонним влияниям.

На «Романе о графе Анжуйском» Жана Майара традиция стихотворного рыцарского романа по сути дела обрывается. Лишь спустя 67 лет появляется новое значительное произведение в этом жанре (мы имеем в виду «Мелиадор» Жана Фруассара), и этот промежуток, даже для медлительного средневековья, огромен. В битвах при Креси (1346) и Мопертюи (1356) под градом стрел пеших лучников дрогнули и развалились не только сомкнутые ряды конных рыцарей, но и рыцарские идеалы. Задача, которую ставил перед собой Фруассар, была ясна и прямолинейна: напомнить об этих идеалах в кровавой круговерти Столетней войны, напомнить без особой надежды их возродить (таков же был и пафос его «хроник»). Если прозаический рыцарский роман, при всех трансформациях, которые ему пришлось пережить, просуществовал не только до эпохи книгопечатания, но и какое-то время пытался конкурировать — впрочем, безуспешно — с печатной книгой (о чем уже шла речь выше), то роман стихотворный закончил свою эволюцию много раньше; попытки Фруассара и его последователей были лишь более или менее удачными стилизациями и тонули в море прозы.

Если XIII столетие было временем возникновения и расцвета беллетристической прозы, то следующий век стал периодом ее полной победы. Мы говорим, конечно, о повествовательных жанрах средневековья, ибо в XIV в. начинается новый пленительный расцвет куртуазной лирики, связанный с именами Филиппа де Витри, Гильома де Машо, Эсташа Дешана, Фруассара, Кристины Пизанской, расцвет, в котором сквозь обостренную символику и морализм средневековья проглядывают предвестия Ренессанса.

Заключение

Французский рыцарский роман начал с больших объемов, многоплановых и многофигурных композиций. Это навязывалось ему, во-первых, источниками — античными и валлийскими (в латинской же передаче), но также — циклизирующими тенденциями в развитии эпоса (именно теперь завершалось сложение его поздних циклов). В первых романах выдерживался принцип рассказа о всей жизни героя (или героев), поэтому были возможны в нем и вставные эпизоды, и возвращения вспять (хотя бы как рассказы о прошлом, т. е. внефабульном) и т. п. Впрочем, такой сложной композиционной структуры, как в «Эфиопике» Гелиодора, рыцарский роман не знал никогда.

Уже начиная с «Энея» возникает тенденция к созданию более концентрированного и сжатого повествования. Интерес перемещается. В фокусе произведения оказывается личность с ее индивидуальной судьбой. И очень скоро — не вся жизнь протагониста, а ее один кульминационный эпизод, хотя этот эпизод может растягиваться на годы. Собственно, именно теперь рыцарский роман становится «романом», и уже можно говорить «об единой на всем протяжении романа волнующей интриге»*. От замкнутости бытия героя, ограниченного предельными моментами рождения и смерти, и открытости сюжета — в смысле потенциальной возможности не только его дальнейшей детализации, но и генеалогических достроек — в раннем рыцарском романе жанр приходит во время Кретьена к сюжетной замкнутости, исчерпанности интриги и открытости существования протагониста (ведь данный роман — это лишь его эпизод). Сконцентрированность произведения вокруг одного персонажа и одного кульминационного события сделала роман более компактным и отозвалась однолинейностью его композиции, отсутствием обратного развертывания, переплетения эпизодов и т. п. Вспомним в связи с этим замечание Т. Н. Тынянова: «Расчет на большую форму не тот, что на малую, каждая деталь, каждый стилистический прием — в зависимости от величины конструкции — имеет разную функцию, обладает разной силой, на него ложится разная нагрузка»[170].

Этот тип романа не был создан Кретьеном де Труа, который разработал лишь одну его разновидность — «бретонский» роман, использовав волшебно-сказочные мотивы и мотивировки при конструировании своих книг (и здесь роман оказался опять очень восприимчивым и к чужим сюжетам, и чужим повествовательным структурам). Создал Кретьен и принципы ненавязчивой, скрытой циклизации без прямолинейного выстраивания произведений в жесткую последовательную цепь. Одногеройный роман с замкнутым сюжетом, повторяем, не был создан Кретьеном, он возник в его эпоху и выдвинул памятники, созданные без какого-либо воздействия поэта из Шампани. Он просуществовал достаточно долго, практически — до «конца», т. е. до того момента, когда рыцарский роман в стихах прекратил свое существование. Параллельно с таким романом сложились лэ — куртуазные повести, с еще более обостренным внутренним конфликтом, концентрированностью повествования, отсутствием «авантюрности», т. е. рыцарского приключения, формирующего характер героя, позволяющего ему раскрыть свои возможности и обеспечивающего ему успех в его предприятии.

Близок к типу романа, созданного Кретьеном де Труа, «бытовой», или «нравоописательный», роман, в котором феерические мотивы сменились чисто житейскими превратностями, ретардирующими «поиск» героя (таковы, в частности, романы Жана Ренара, в которых, однако, феодальная действительность и судьба в ней героев конструировались во многом и по принципам греческого романа, так называемого-авантюрного). Здесь появляется возможность временного расщепления линии сюжета и изображения отдельно судеб рыцаря и его дамы, соединяющихся в конце повествования. Увеличение бытовых деталей не уничтожает лирического характера такого романа.

Кретьен де Труа заложил также основы романа нового типа, в котором практически главным героем вновь оказывается не индивидуальная личность, а социум (впрочем, сложенный из индивидуумов), судьбе которого — сначала не всей, а в один кульминационный момент его существования (пусть достаточно большой), и посвящается книга. Наиболее полно и талантливо принципы такого романа были реализованы не на французской почве, а гениальным немецким поэтом Вольфрамом фон Эшенбахом.

Более прямолинейно и плоско принципы такого романного повествования пытались воплотить в жизнь многочисленные продолжатели кретьеновского «Персеваля», а также Роберт де Борон в своей трилогии. И несколько позже — создатели прозаических циклов. В них сюжет снова становится открытым, а бытие — но уже не героя, а всего социума — замкнутым в пограничных моментах возникновения и гибели. Такие произведения неизбежно были многогеройными, и хотя развертывание сюжета оставалось линейным и однонаправленным, широко применялся прием переплетения эпизодов. Такой роман, тяготеющий к эпопейности (в современном смысле слова), однако, проявлял тенденцию к разложению. Во-первых, появлялись замкнутые одногеройные произведения (мы называли их «маргинальными»), лишь имплицитно связанные с сюжетом цикла. Во-вторых, составляющие цикл произведения автономизировались, опять тяготея к более сжатой и емкой форме.

В известной мере перед нами процесс борьбы эпопейного и личностного начала, который можно обнаружить не только в жанре романа, но и других жанрах средневековья. Так, в агиографии постоянно ощущается это подвижное равновесие: личная мученическая судьба святого — это и его глубоко индивидуальная судьба, и частица трагической и славной истории христианской церкви. Так и в героическом эпосе. Между прочим, в его поздних памятниках, например в поэмах, созданных на исходе

XIII столетия Адене-ле-Руа, несмотря на то, что они написаны ассонированными лессами, с употреблением формульного стиля и т. д., т. е. воспроизводят старую эпическую форму, на первый план выдвигается личная судьба персонажа, правда, не сконцентрированная вокруг одного кульминационного эпизода (недаром эти поэмы иногда называют романами).

Это личностное начало, углубление в индивидуальную, единичную судьбу отличали роман на протяжении всего средневековья. Его героем всегда оставался рыцарь (причем нередко рыцарь захудалый, рассчитывающий лишь на силу и ловкость своей руки). Король Артур, например, и гибнет как рыцарь, когда он из мудрого монарха, находящегося где-то в стороне от действия (если не «над» ним, то, несомненно, «вне» его), превращается в обычного бойца, орудующего копьем и мечом, и вступает в действие. И судьба артуровского мира, и сама гибель его описываются в романе как судьба и гибель отдельных его представителей. Этот мир рушится не от губительного напора сарацин или монголов, а от разлада, столкнувшего между собой составляющие этот мир индивидуальные единицы. Т. е. утопический куртуазный социум разваливается тогда (и потому), когда уходят со сцены действовавшие на ней герои. Противоборство эпопейного и личностного начала (а с последним связаны мощные процессы дециклизации, трансформирующие романную традицию) видно и на судьбе серии, начатой «Романом о семи римских мудрецах»: из повествования о жизни византийского двора цикл развивался в сторону романа о личной судьбе героя; так, в последних частях цикла Кассидор действует не как византийский император, а как обычный странствующий рыцарь.

Малая романная форма на исходе средних веков на французской почве превратилась, как полагал В. В. Кожинов 3, в повесть, «крупную новеллу»; обширных произведений типа «Амадиса Галльского» французская литература эпохи Возрождения не знала (появлялись лишь переводы чужих памятников). На первый взгляд здесь наступает перерыв, цезура (так думал Б. А. Грифцов[171]); в действительности повествовательные традиции поддерживались книгой новелл, особой жанровой разновидностью, неадекватной сборнику рассказов. Но это уже иная тема.

Было бы ошибкой утверждать, что роман развивался в сторону усиления реалистичности. Здесь смысл движения был сложнее. Нельзя, например, сказать, что по мере развития романа в нем росло число бытовых зарисовок и реалистических деталей. Возможно, правдоподобия в «Энее» не меньше, чем в «Клижесе» или «Коршуне». Углублялась и усложнялась психологическая достоверность, но опять-таки лишь в смысле развития изобразительного мастерства, даваемого опытом (например, было бы большим просчетом не учитывать того факта, что в позднем романе подлинным героем становится женщина, разрушая тем самым традиционную этикетность разработки такого характера). Важнее этих деталей стремление романа осваивать все новые темы и изображать конфликты, подсказываемые жизнью, и детеминировать ими внутреннюю жизнь протагонистов. И, думается, в процессе формирования реалистического метода это было существеннее, чем завоевание новых плацдармов «на территории быта».

Переводы старофранцузских текстов

с. 15 Такова жеста о бретонцах и о поколениях баронов, что были потомками Брута и долго владели Англией. В год от рождества господа нашего и спасителя тысяча сто пятьдесят пятый закончил метр Вас этот роман (ст. 14 859—14866).

с. 38 Юноше едва минуло пятнадцать, и для этих лет он был силен и высок. Расскажу вам об Артуре и ни в чем не солгу; был он доблестным рыцарем, всеми почитаемым и прославляемым; с гордецами он сам был гордецом, а со скромными — мягким и сострадательным; был он очень храбрым и не знал поражений в бою. Был он щедрым и тароватым, и если его о чем-либо просили, он оказывал помощь без отказа. Очень любил он почести, очень любил славу, хотел, чтобы о его свершениях сохранилась память; был он очень куртуазен, если с ним обходились благородно. И пока он жил и царствовал, то превосходил всех государей куртуазностью, благородством, доблестью и щедростью (ст. 9013—9032).

с. 39 Любовь к Иджерне обрушилась на меня, победила меня и покорила; я не могу ни уйти, ни вернуться, ни бодрствовать, ни спать, не могу ни встать, ни лечь, ни пить, ни есть без того, чтобы не обратиться мыслью к Иджерне; но я не знаю, как мне себя с ней вести (ст. 8659—8666).

с. 40 Модрет был из благородных, но был он плохим человеком. Он полюбил королеву, но это было тайной; он это очень скрывал; и кто бы мог подумать, что он любит жену дяди, сеньора своего, коего всяк из его семьи должен почитать. Из-за своей развратности Модрет дошел до такого позора, что полюбил жену дяди (ст. И 177—11 186).

с. 42 Я девушка и царская дочь, я не должна любить легкомысленно. Я не должна любить из легкомыслия, которое можно назвать безумием; так можно говорить с пастушками или иными легкомысленными женщинами. Я не знала вас и никогда не видела до того, как однажды увидала здесь. И если вы осмеливаетесь говорить со мной о любви, это значит, что вы принимаете меня за дурочку (ст. 4165—4174).

с. 44 Бризеида была привлекательна; ни слишком маленькая, ни слишком высокая. Она была более красива, имела более светлые волосы, была белее лицом, чем цветок лилии или снег на ветвях; но у нее были сросшиеся брови, что не очень ей шло (ст. 5275—5280).

с. 44 Если бы я не был влюблен в вас, то, думаю, никогда бы не стал носить ни щита, ни копья (ст. 15159—15161).

с. 45 У женщин недолго длится печаль, одним глазом они плачут, другим же — смеются; у них быстро меняется настроение (ст. 13441—13443).

с. 55 Венера вложила в него свой пламень. Дидона сжала его в объятиях и полюбила: смертельный напиток испила она и к великой своей беде не заметила этого (ст. 809—812).

с. 55 Когда Эней закончил свой рассказ, царица была потрясена, узнав о всех тех бедах, страданиях и потерях, о всех тех муках, что он перенес. И смотрела на него с нежностью, как если бы ее поразила любовь (ст. 1197—1202).

с. 56 Ты начнешь дрожать, трястись, метаться, вертеться из стороны в сторону, то туда, то сюда, совсем как человек, у которого заболели зубы (ст. 2428—2432).

с. 57 Ее покрыла испарина, затем она почувствовала холод, и ее стал бить озноб; она часто теряет сознание и дрожит, рыдает, трясется, ей делается дурно; она бьется, вздыхает, зевает: вот как любовь проникла в нее! Она кричит и плачет, хнычет, жалуется. По она еще не знает, кто тому причиной и что так терзает ее сердце (ст. 8073—8081).

с. 58 «Анна, я умираю, мне не жить, сестра». — «Что же с вами?» — «Что-то с сердцем». — «Вы больны?» — «Я совсем здорова». — «Так что же с вами?» — «Любовь меня сразила; не буду скрывать, я люблю». — «Но кого же?» — «Я открою тебе это, поверь, того...» (ст. 1273—1278).

с. 59 «Глупая Лавиния, что говоришь ты? Не преувеличивай любви. Сможет ли он разделить твою любовь? Считай, что он изменчив! Кто истинно любит, тот не обманывает...» (ст. 8279—8283).

с.60-61 «Сир, почему вы меня обманули?» — «Это не так, моя подруга». — «Не сделала ли я вам чего дурного?» — «Вы делали мне только хорошее». — «Разрушила я Трою?» — «Нет, греки». — «Но не из-за меня ли?» — «Нет, из-за богов». — «Что, я убила вашего отца?» — «О нет, уверяю вас». — «Сир, почему же вы покидаете меня?» — «Здесь дело не во мне». — «А в ком же?» — «Это боги приказывают мне и предписывают отправиться в Ломбардию, где я должен восстановить Трою» (ст. 1749-1762).

с. 63 Был он таким безобразным и скрюченным, совсем плешивым и сморщенным; лицо у него было худое и скособоченное, голова всклокоченная, был он горбат, уши у него были огромные и заросшие волосами, брови мохнатые и точно заросшие мхом, глаза, сверкающие как угли, длинная борода и усы (ст. 2443—2450).

с. 64 О короле Марке и о белокурой Изольде (ст. 5).

с* 64 Среди тех, кто берется рассказывать о Тристане, каждый излагает эту историю по-своему; слышал я ее от многих (ст. 2113-2116).

с. 69 От этого питья — наша смерть; оно принесет нам одни беды; в недобрый час поднесли нам его и испили мы его себе на смерть (ст. 2495—2498).

с. 70-71 Две вещи заставляют его поступить таким образом; он хочет взять в жены девушку, дабы понять, как королева излечивается от своей любви в браке с мужем; он хочет понять, как ведет себя Изольда с королем, какие наслаждения она испытывает (ст. 255—264).

с. 71 Имя и красоту королевы заметил Тристан в девушке, он не хочет брать ее в жены за одно имя, не хочет брать и за одну красоту. Если бы ее не звали Изольдой, не полюбил бы ее Тристан; не будь у нее Изольдовой красоты, не смог бы Тристан ее полюбить; за имя и за красоту, замеченные Тристаном в девушке, он и вознамерился сделать ее своей женой (ст. 273-284).

с. 72 Здесь просто не знаю, что сказать, не знаю, кто из четверых больше всего печалится (ст. 1084—1085).

с. 83 У отца Флуара был сад, где росла мандрагора, а также травы и цветы всевозможных расцветок. Там были деревца в полном цвету, и распевали любовные песенки птицы. И в этом саду дети развлекались каждый день с утра и до обеда. А когда они там ели и пили, птицы усаживались над ними; они слушали пение птиц; вот как жили эти двое детей (ст. 237—248).

с. 84 Флуару было лишь пятнадцать лет, но он был поразительно высок; а в фехтовании или в поединке на копьях не уступал ни кому из рыцарей (ст. 657—600).

с. 85 Дети тихо спали, крепко обняв друг друга, и уста их были прижаты к устам (ст. 2365—2367).

с. 85 Он зашел за кровать и начал внимательно их разглядывать; он увидел на груди у девушки поднявшиеся два бугорка, а у Флуара он не увидел ничего, ибо у него ничего и не могло быть. Он еще приподнял одеяло и удостоверился, что это женщина и юноша (ст. 2927—2934).

с. 86 Ни троянец Парис, ни Авессалом, ни Партенопей, ни Ипомедонт, ни Леда, ни дочь ее Елена, ни Антигона, ни Йемена не были так прекрасны, как те, что должны были умереть (ст. 2567-2572).

с.86-87 и он обнажил свой меч. Тогда Бланшефлор рванулась вперед, но Флуар оттолкнул ее назад. «Ты не умрешь первой, — воскликнул он. — Я мужчина, и я не допущу, чтобы ты умерла раньше меня». Он кинулся вперед и обнажил шею. Бланшефлор схватила его за руку, потянула назад, а сама проскользнула вперед и подставила свою шею, вся в слезах. Каждый стремился умереть первым и не мог перенести, чтобы его опередил другой (ст. 2689—2700).

с. 87 А с тех, кто отказывался креститься и не хотел верить в бога, Флуар приказал содрать кожу, сжечь их живьем или разрубить на части (ст. 2955—2958).

с. 92 Я снизойду к вам, но в следующий раз, тогда я сделаю все, что захотите (ст. 9200—9202).

с. 96 Здесь начинается рассказ об Ираклии, который никогда не думал о своей выгоде. Его купил сенешаль, бедного, голодного и босого; и все, что получила за него его мать, она раз дала за упокой души его дорогого отца. Юноша прекрасно разбирался в драгоценных камнях, в женщинах и в лошадях. Расскажу вам в этом романе, каким испытаниям подверг его император и какие поручения ему давал и как не доверял ему, как он дважды испытал его и как благодаря ему был женат государь, когда Ираклий нашел то, что было нужно. И если вы послушаете, что я расскажу в романе, то узнаете, как над ним зря потешались, как затем он был посвящен в рыцари, как он достиг вскоре такой славы, что сам был избран императором и стал править в Константинополе. А если вы послушаете дальше, то узнаете, как он отвоевал святой крест у Козроэса, которого он убил, как за это был вознагражден и как крест был перенесен туда, где подобает беседовать о боге. Итак, хочу сейчас начать свой рассказ (ст. 95—122).

с. 104 Велика была их печаль, велики были страдания; и разделили они их поровну. Поровну делили они свои муки, за тем только исключением, что Паридес тотчас жаловался и в жалобах изливал свою печаль; дама же более опасалась и не решалась предаваться скорби, ибо ее окружали такие люди, которые бы тут же об этом рассказали, ибо только и думали о том, как бы ей навредить (ст. 3864—3875).

с. 107 У Илля две печали: одна из-за глаза, который он потерял, другая — из-за тревоги о подруге, что была сестрой герцога Бретонского; он боится, что она никогда не сочтет его достойным себя и будет его презирать; он очень боится таких ее слов: «Каков ты есть, какова тебе цена, столько я тебя и люблю» (ст. 1680—1687).

с. 109 Илии, сгибает их, Илль поражает, Илль рассеивает и нападает на них, Илль пробивает их щиты, Илль в гневе бьет их, Илль разрывает их кольчуги, Илль повергает их навзничь (ст. 742-747).

118-119 НикогДа и нигде еще Природа не проявила себя в столь прекрасном создании. Ей-богу, уверяю вас, что у белокурой Изольды не было таких сверкающих золотистых волос. Цвет лица был у нее светлее и белее, чем цветок лилии; эта белизна чудесным образом сочеталась со свежим розовым цветом щек, данным Природой и оживлявшим лицо. Глаза излучали столь яркий свет, что напоминали две звезды; бог не создавал лучшего носа, рта и глаз (ст. 421—436).

с. 120 Теперь все смеются над вами, молодые и убеленные сединами, маленькие и большие, и все называют вас трусом (ст. 2549—2551).

с. 122 Эрек и слышать не хотел о том, чтобы брать в качестве добычи коня или самого рыцаря (ст. 2159—2160).

с. 122 в схватке поразил Гуинселя и взял в плен Година Нагорного: брал в плен рыцарей, добывал лошадей (ст. 2170—2172).

с. 124 Во время этого их первого уединения Энида не была подменена и на ее место не была положена Бранжьена (ст. 2021—2023).

с. 126 Чье сердце, того и тело (ст. 3123).

с. 137 у нее был высокий и белый лоб, и казалось, что он — дело рук человеческих, точно кто-то сделал его из камня, из слоновой кости или из дерева. У нее были красивые брови и широко посаженые глаза, меняющие оттенок, смеющиеся, светлые и хорошо прорезанные (ст. 1815—1821).

с. 137-138 ...И он поцеловал ее и заключил в объятия, и уложил к себе под одеяло очень осторожно и не встретив сопротивления; и она дала себя целовать, что, как я думаю, не было ей неприятно. И так провели они всю ночь, тело к телу и уста к устам (ст. 2058—2065).

с. 139 Люби бога, верь в бога, почитай бога, уважай достопочтенных мужчин и женщин, вставай перед священником, эта повинность совсем не трудна, но угодна богу, ибо это говорит о смирении. Если какая-нибудь девица попросит тебя о помощи, или же вдова, или сирота, помоги им, ибо это тебе зачтется (ст. 6459—6467).

с. 142 Кретьен хочет приняться, ничего не убавляя и ничего не прибавляя, за повествование повести в стихах (ст. 1—3).

с. 143 У нас с тобой вместе было много радости, богатства, почестей и благополучия, много печалей, бедности, позора, неудач, и мы должны вместе переносить невзгоды (ст. 286—289).

с. 155 ибо не хочу говорить ни о видениях, ни о побасенках, ни о выдумках (ст. 171—172).

с. 179 Мили, что были в той стране, по сравнению с нашими равнялись две — одной, четыре — двум (ст. 2955—2957).

202-903 — Иосиф, ты знаешь, что у Симона, в четверг, на Вечере ты - ел со всеми твоими товарищами. Я благословил там хлеб и вино и сказал им, что они ели мое тело как хлеб и пили мою кровь как вино; сказал и что стол тот будет появляться в разных местах. Я сказал, что ты снимешь меня с креста и положишь в гробницу, что то место, куда меня положат, это алтарь; что покрывало, в которое я завернут, будет называться антиминсом. Тот сосуд, в который будет собрана моя кровь, истекшая из моего тела, будет называться чашей (ст. 893-909).

с. 204 Веспасиан таким образом отомстил за смерть Иисуса, которого очень любил. Когда Иосиф проделал все это, он распрощался с Веспасианом и покинул его; его люди отправились вместе с ним в отдаленные земли, где затем пробыли очень долго (ст. 2357—2364).

с. 212-213 Но он так спешит, что оставляет осколок копья, с помощью которого сможет отомстить за убийство. Какая неудача, ибо без осколка копья ему не удастся совершить месть. Но он уезжает, об этом забыв (ст. 544—549).

с. 213 Из-за этого своего поступка он считает себя безумным и раскаивается в нем. Но делать нечего (ст. 4930—4932).

213-214 Люблю даму, которую любите и вы, люблю исключительной любовью, совсем не так, как вы ее любите, ибо любовь моя столь истинна, что я люблю ее за ее куртуазность, за ее доброту без низких побуждений, за ее милое имя, за ее мудрость (ст. 598—605).

с. 216 «Милый хозяин, — сказал незнакомец, — скажите во имя бога и его искупительной жертвы, знаете ли вы Говена?» — «Я покажу вам его руку», — сказал хозяин (ст. 5189—5193).

с. 216 И тут он подошел поближе, схватил кусок пирога и кусок хлеба, а другою рукой взял кусок сала, которым было полно блюдо (ст. 4146—4149).

с. 218 Идер ударил ее ногой в живот с такой силой, что она упала навзничь и побелела как полотно (ст. 376—378).

с. 219 Бедняки и виланы становятся монахами из-за хлеба насущного, из-за питья, пропитания и одежды. Чего стоит религия, если ее служители подобны трутням, что летают от пчелы к пчеле, затем прячутся, чтобы наесться меда из улья. Никогда у таких людей не будет согласия: монастыри наполняются лишь теми, кто всегда готов загрызть другого и кто переполнен злобой (ст. 3684—3695).

с. 219 Безумен тот, кто доверяется женщине. Хоть и есть у него глаза, он ничего не видит (ст. 4019—4020).

с. 220 «Отпущение грехов?» — спросила она. — «О да, ей-богу». — «А кто же ему их отпустил?» — «Я сама». — «О боже, неужели правда, но каким образом?» — «Я поцеловала его сто раз, а потом еще сто, и душа отлетела от него» (ст. 3664—3668).

с. 223 И звали его Прекрасным Незнакомцем (ст. 131).

с. 223 О девица, ни за что на свете я не поверну назад, не поверну, пока жизнь есть в моем теле и пока я хорошо снаряжен, ибо вернуться было бы великой трусостью; итак, продолжим путь, если надо, то сойдемся в поединке, если же нам подвернется целая битва, то и тут мы не заставим себя ждать (ст. 382—390).

с. 225 щит его был из чистого серебра с алыми розами по зеленому полю. Он ладно сидел на гасконском скакуне, и конь у него был самый лучший. Он взял щит за рукоять и был прекрасно вооружен. На верхушке его прекрасного шлема были изображены розы. Его конь был покрыт чепраком из плотного шелка с алыми розами, так что нельзя было смотреть на него без восхищения (ст. 1711—1723).

с. 227 И вот на исходе дня они выехали из густого леса и увидели совсем близко замок, что был хорош и красив (ст. 1498—1501).

с. 227-228 В замке была девица, и никогда никто не видел девицы прекраснее ее. Она разбиралась в семи искусствах, умела колдовать, разбиралась в положении звезд, ведала о добре и зле, в общем обо всем; чудесны были ее познания. Вот какова была хозяйка замка; прекрасен и благороден был ее облик (ст. 1931—1938).

с. 228 Большое развернулось сражение. Оно не идет в сравнение ни с битвой в Корнуэльсе между гигантом Морхольтом и Тристаном, ни с боем, в котором участвовали Оливье и Роланд или Майнет и Браймант, вообще с поединками рыцарей или гигантов (ст. 3035—3041).

с. 229 Змея кинулась на него и поцеловала его в губы (ст. 3185—3186).

с. 229 Король Артур назвал тебя неверно, клича тебя Прекрасным Незнакомцем; Гингленом нарекли тебя при крещении. Всю твою жизнь могу тебе рассказать: мессир Говен твой отец; скажу тебе и кто твоя мать, это фея Блансемаль (ст. 3231—3237).

с. 231 Что-то чудесное влечет меня; я не мог ни заснуть, ни прилечь, все заставляет меня думать о той, что видел я на Золотом Острове; она так влечет меня к себе, что я уже не уверен в том, на этом ли я свете, не будь со мной Белорукой Девы (ст. 3742—3748).

с. 232 Я не знаю, стала ли она его подругой, ибо там меня не было и я ничего не видел, но прозвание девицы потеряла наша дама рядом со своим другом (ст. 4815—4818).

с. 239 У нее были светлые, пышные, кудрявые волосы, глаза смеющиеся и меняющие оттенок, лицо удлиненное, нос прямой и тонкий, а губки у нее были алее, чем вишня или роза в летнюю пору, зубы белые и некрупные, а две маленькие упругие груди приподымали одежду, как лесные орешки; у нее был столь тонкий стан, что его можно было охватить пальцами; цветы маргариток, что топтали ее ножки и что устилали ее путь, казались совсем черными по сравнению с ними — столь бела была девушка (гл. XII).

с. 240 Юноша был большой и сильный, а конь, на котором он скакал, — очень быстрый. Он выхватил меч и принялся наносить удары направо и налево, разрубая шлемы и забрала, наплечья и руки, сея смерть вокруг себя, подобно вепрю, когда на него нападают в лесу собаки; и рубился он так хорошо, что сразил десятерых рыцарей, ранил семерых, затем он вырвался из свалки и поскакал обратно с обнаженным мечом в руке. Граф Бугар Валенский, прослышав, что собираются повесить Окассена, врага его, тоже явился туда. Окассен узнал его и мечом, что держал он в руке, столь сильно ударил графа по шлему, что почти рассек его. Граф, почти без памяти, свалился с лошади. Окассен протянул руку и взял его в плен, затем схватил его за забрало и приволок к своему отцу (гл. X).

с. 241 ...битва печеными яблоками, яйцами и свежими сырами (гл. XXX).

с. 241 Они захватили с собой много свежего сыра, печеных яблок и огромный полевой гриб (гл. XXXI).

с. 241 В рай пойдут лишь те люди, о которых я вам сейчас расскажу. Туда идут престарелые священники, немощные, старые калеки, что по целым дням и ночам толпятся у алтарей и старых склепов, туда идут те, кто ходит в лохмотьях, поношенных плащах, те, кто бос, наг и оборван, кто умирает от голода, жажды, от холода и нищеты. Все они идут в рай, но мне нечего с ними делать. Мне же хочется отправиться в ад, ибо в ад идут отменные ученые, добрые рыцари, погибшие на турнирах или во время больших войн, туда идут славные воины и свободные люди; с ними мне и хотелось бы пойти. Туда же идут прекрасные благородные дамы, что имеют по два или по три возлюбленных, не считая их мужей; туда идет золото и серебро, дорогие разноцветные меха, туда идут игрецы на арфе, жонглеры и короли нашего мира (гл. VI).

с. 245 В одном месте ткани была с поразительным искусством изображена история короля Флуара и Бланшефлор, вся жизнь этих любовников; ни французы, ни немцы не видели столь прекрасного изображения, как то, что выткала г-жа Жант. В другом месте была изображена история похищения Елены Парисом, что увез ее по морю (ст. 510—525).

с. 247 я так хорошо узнала и поняла, что за жизнь обычно ведут в монастыре, что не могу принять ее, ибо ото не прибавит мне почета; там не делают дел, угодных богу; всяк избирает монашескую жизнь дабы жить в свое удовольствие; если когда-либо я захочу это сделать, я покину Боссжур и изберу обитель более строгую, чтобы отринуть все удобства и развлечения (ст. 3842—3851).

с. 250 Часто попадаются рассказчики, складно говорящие и повествующие о всяких сказках, к которым не лежит мое сердце, ибо забота о правде не покидает меня; ведь тот, кто преступает законы правдоподобия и повесть свою сводит к одним выдумкам, не создаст долговечных произведений, и их нечего читать при разных дворах; ибо авторы их прибегают ко лжи и забывают о правде (ст. 10—19).

с. 250 После ужина, когда граф шел к себе в комнату, чтобы поразвлечься, и ему подавали фрукты, он скидывал одежду, чтобы его почесали; он оставлял из платья лишь штаны, он снимал даже рубашку, дабы обнажить спину, которую все находили красивой; на нем оставался лишь сюрко, ибо было не лето и граф боялся холода (ст. 7030—7039).

с. 251 и она запускала правую руку за вырез сюрко графа, который клал голову ей на колени (ст. 7054—7057).

с. 252 Ах, Гильом, милый мой дружок, сколько раз клали вы ваши прекрасные руки, такие белые, на этот красивый живот и на бедра и ласкали мое тело там, где вам хотелось (ст. 3283—3287).

с. 254 Кастелян впал от этого в ярость и перчаткой ударил ее в лицо. Ее рот и подбородок обагрились кровью, что хлынула струей (ст. 991—994).

с. 267 Был он бесспорно хорошим рыцарем, ибо был он телом целомудрен и чист, сердцем отважен и тверд, и не было в нем низости. Но был он не очень разговорчив и не казалось, что он столь отважен (строки 15—18).

с. 272 ... и принялась целовать и выказывать великую радость, словно это была прядь волос какого-нибурь святого (V, 77).

с. 273 Однажды воскресным утром поднялся Ланселот, лишь только птицы запели. Подошел он к зарешеченному окну и присел, чтобы полюбоваться свежей зеленью, и так долго сидел он там, что лучи солнца осветили сад. И тогда посмотрел Ланселот на розовый куст и заметил на нем только что распустившуюся розу, что была в сто раз прекраснее всех других. И тут вспомнил он о своей даме, о королеве, что во время турнира у Камелота была красивее всех остальных дам. «И раз я не могу ее теперь увидеть, — воскликнул он, — то хоть бы мне заполучить эту розу, что так мне ее напоминает». И с этими словами он просунул руку сквозь решетку окна, чтобы сорвать розу, но это ему никак не удавалось, так как слишком далеко рос розовый куст; тогда он перестал протягивать руки, посмотрел на оконную решетку и понял, что она очень прочна (V, 222—223).

с. 276 Ланселот, этот пример показал тебе, что ты так долго вел жизнь, погрязнув в грехе; я хочу сказать этим, что ты вступил в рыцари. Ибо до того, как ты стал им, ты носил в себе все добродетели, и я не могу указать на другого юношу, что сравнялся бы в этом с тобой. Ибо прежде всего ты был столь целомудрен, что никогда не грешил плотским грехом ни в мыслях, ни на деле (с. 123, строки 20—27).

с. 278 Да и в наше время бывало также: ведь не прошло еще и пяти лет, как умер Тристан, племянник короля Марка, что так истинно любил белокурую Изольду (§ 59, строки 54—57).

с. 280 Королева была так прекрасна, что все тому дивились, ибо в это самое время было ей уже пятьдесят лет, но на всем свете не было дамы, равной ей по красоте (§ 4, строки 18—23).

с. 281 Король... был у окна и смотрел, как стремительно течет река, и был он очень задумчив и печален из-за королевы (§ 70, строки 4—7). с. 299 у Меня достойнейший муж, смелый и мудрый, и я не обману его ни ради кого на свете, лишь его я приняла в свое сердце (ст. 220—222).

с. 300 Когда же она поняла, что эта песня сложена тем, кто претерпевает из-за нее такие муки, Амур смягчил ее сердце, а все это — благодаря тем достоинствам, которыми наделен был кастелян; и ей стало нравиться, что он служит ей (ст. 417-422).

с. 302 И сир [Файель] был рассержен тем, что услышал; взбешенный и полный гнева, он воскликнул: «Я не могу поверить, что эти слова правдивы и что моя жена так со мной поступает» (ст. 4194—4199).

с. 302 Сердце его было полно тревоги (ст. 4860).

с. 303 Дама весьма похвалила кушанье, ей казалось, что никогда не отведывала она такого изысканного блюда (ст. 8026—8028).

с. 304 Часто и постоянно многие испытывают тяжелые муки: одни от тоски, другие от довольства (ст. 8207—8209).

с. 308-309 Она выбежала ему навстречу из комнаты, обняла его своими прекрасными руками и более ста раз поцеловала, до того, как приняться за беседу. И он ее поцеловал в свою очередь, и обнял, и сказал: «Моя госпожа, моя подруга, любовь моя, мое сердце, дружочек, моя надежда и все, что я люблю, знайте, что я жажду быть с вами, вот как сейчас, и целый день отсюда не уходить». Она отвечала: «Мой милый господин, мой милый друг, моя нежная любовь, я не могу прожить ни дня, ни часа без печали; но сейчас мне не о чем сожалеть ибо я имею то, что хочу; вы здесь живой и невредимый, так добро же вам пожаловать!» (ст. 400—418).

с. 311-312 Когда же он проезжал по улице, весь мелкий и простой люд разбегался в разные стороны: никто не осмеливался встретиться с ним. Двери закрывались и окна захлопывались там, где он проезжал, ибо много было от него бед (ст. 359—365).

с. 312 В него швыряют нечистотами, грязью, гнилыми яблоками и тухлыми помидорами, бьют его сапожными колодками и дубасят палками (ст. 928—931).

с. 314 Он сильно хромал на одну ногу, один глаз у него был открыт, другой сощурен, голова опущена, поясница вывернута; а графу он сказал: «Спаси вас бог!» (ст. 3647—3650).

с. 317 Она отвела в сторону левую руку так далеко, что дотянулась до окошка; в правую руку она взяла нож. Никогда еще ни одна женщина не поступала так; она высоко подняла нож и с такой силой опустила его, что ее левое запястье оказалось рассеченным и отлетело так далеко, что упало вниз в реку. От страшной боли и страданий она потеряла сознание (ст. 722-731).

с. 317 Тоска, печаль, вздохи и страдания (ст. 1851).

с. 319 Многие потратили свое время и силы, рассказывая побасенки и небылицы... один рассказывает нам о Говене, другой о Тристане слагает повесть, один говорит об Омоне и Агуланте, другой — об Оливье, о Роланде, о Персевале, о Ланселоте (ст. 1—2, 5—9).

с. 320 Раздача милостыни была прекрасна и благородна; стражников было более тридцати, и каждый имел при себе жезл и дубинку, которыми они наносили удары, но не причиняли особого вреда, и заставляли бедняков сохранять спокойствие (ст. 5655—5659).

с. 320 И уже связанная, собрав последние силы, она испустила рев, отвратительный и ужасный (ст. 7852—7853).

с. 321 Когда граф смотрит на жену, он долго медлит и оттягивает тот момент, когда он возляжет с ней; затем, подойдя к изголовью кровати, он уже не заставляет себя ждать; и когда он обнимает ее за талию, он находит, что его жена бела и нежна, что у нее упругая грудь; затем он целует ее прямо в губы, так, что их тела прижимаются доуг к другу (ст. 2935-2944).

Список литературы в работе, аналогичной нашей, мог бы быть очень большим. Давать полную библиографию вопроса мы здесь не предполагаем, так как это особая задача. Мы указываем в первом разделе использованные нами тексты (звездочкой отмечены издания, привлекавшиеся лишь в сопоставительных и контрольных целях; как правило, цитаты по ним не даются). Во второй раздел вошла критическая литература. Здесь мы приводим лишь самые основные работы обобщающего характера или важные с теоретической точки зрения; многие другие даны в постраничных сносках. Справочники, библиографические работы, многочисленные истории французской литературы в этот перечень не вошли.

ТЕКСТЫ

The Medieval French Roman d’Alexandre, edited by E. C. Armstrong and others. V. 1—5. Princeton, 1937—1942.

Wace. Le Roman de Brut, edite par I. Arnold. V. 1—2. Paris, 1938—1940.

Benoit de Sainte-Maure. Le Roman dc Troie, edite par L. Constans. V. 1—6. Paris, 1904—1912.

Le Roman de Thebes, publie par G. Raynaud de Lage. T. 1—2. Paris, 1968-1969.

Eneas, edite par J. J. Salverda de Grave. Т. 1—2. Paris, 1925—1931. Floire et Blancheflor, deux textes differents, publies et annotes par E. du Meril. Paris, 1856.

Li Romanz de Floire et Blancheflor, herausgegeben von F. Kruger. Berlin, 1938.

Piramus et Tisbe, poeme du XII siecle, edite par C. de Boer. Paris, 1921.

Thomas. Le Roman de Tristan, poeme du XII siecle, publie par J. Bedier. T. 1-2. Paris, 1902-1905.

* Thomas. Les fragments du Roman de Tristan, poeme du XII siecle

edites avec un commentaire par В. H. Wind. Geneve — Paris, 1960. Beroul. Le Roman de Tristan, poeme du XII siecle, edite par E. Muret, quatrieme edition revue par L. M. Defourques. Paris, 1969.

Les Tristan en vers. Edition nouvelle comprenant texte, traducti

on, notes critiques, bibliographie et notes par J. Ch. Payen. Paris, 1974.

Hue de Rotelande. Ipomedon, herausgegeben von E. Kolbing und E.

Koschwitz. Breslau, 1889.

Hue de Rotelande. Protheselaiis, herausgegeben von F. Kluckow. Gottingen, 1924.

Li Romanz d’Athis et Prophilias (L’Estoire d’Athenes), herausgegeben von A. Hilka. Bd. 1—2. Dresden, 1912—1916.

Gautier d*Arras. Oeuvres publiees par E. Lozeth. T. 1—2. Paris, 1890.

Marie de France. Les Lais publics par J. Rychner. Paris, 1971.

Chretien de Troyes. Les Romans. I. Erec et Enide, public par Mario Roques. Paris, 1973.

Chretien de Troyes. Les Romans. II. Cliges, publie par A. Miclia. Paris, 1970.

Chretien de Troyes. Les Romans. 111. Le Chevalier du la Charrete, publie par Mario Roques. Paris, 11)70.

Chretien de Troyes. Les Romans. IV. Le Chevalier au lion (Yvain), publie par Mario Roques. Paris, 1970. .

Chretien de Troyes. Le Roman de Perceval ou le Conte du Craal, publie par W. Roach. Geneve — Paris, 1959.

Chretien de Troyes. Guillaume d’Angleterre, roman du XII siecle, editё par M. Wilmotte. Paris, 1962.

Robert de Boron. Le Roman de l’Estoire dou Graal, edite par W. A. Nitze. Paris, 1927.

Gerbert de Montreuil. La Continuation de Perceval, edite par M. Williams. V. 1—2. Paris, 1922-1925.

Raoul de Houdenc. Samtliche Werke, herausgegeben von M. Friedwagner. Bd.l—2. Halle, 1897—1909.

L’Atre perilleux, roman de la Table Ronde, edite par B. Woledge. Paris, 1936.

Der altfranzosische Yderroman, herausgegeben von H. Gelzer. Dresden, 1913.

Blancandin et l’Orgueilleuse d’amour, roman d’aventure du XIII siecle. Nouvelle edition critique par F. P. Sweetser. Geneve — Paris, 1964

Renaut de Beaujeu. Le Bel Inconnu, roman d’aventures, edite par

G. P. Williams. Paris, 1967.

Paien de Maisieres. La Demoisele a la Mule (La Mule sans frein), edite par B. Orlowski, Paris, 1911.

Aucassin et Nicolette. Chronologie, preface, bibliographie, traduction et notes par J. Dufournet. Paris, 1973.

Jean Renart. Galeran de Bretagne, roman du XIII siecle, edite par L. Foulet. Paris, 1966.

Jean Renart. L’Escoufle, edite par H. Michelant et P. Meyer. Paris, 1894.

Jean Renart. Le Roman de la Rose ou de Guillaume de Dole, edite par F. Lecoy. Paris, 1969.

Amadas et Ydoine, edite par J. R. Reinhard. Paris, 1926.

Le Roman du comte de Poitiers, poeme frangais du XIII siecle, publie avec introduction, notes et glossaire par B. Malinberg. Lund, 1940.

Gerbert de Montreuil. Le Roman de la Violette ou de Gerard de Nevers, edite par D. L. Buffum. Paris, 1928.

La fille du comte de Pontieu, nouvelle du XIII siecle, editee par C. Brunei. Paris, 1926.

Le Roman de Troie en prose, edite par L. Constans et E. Faral. T. 1. Paris, 1922.

Le Haut Livre du Graal. Perlesvaus, edited by W. Nitze and T. Atkinson Jenkins. V. 1—2. Chicago, 1932—1937.

The Vulgate Version of the Arthurian Romances. Edited by II. O.

Sommer. V. 1—8. Washington, 1908—1916.

La Queste del Saint Graal, roman du XIII siecle, edite par A. Pauphilet. Paris, 1967.

La Mort le Roi Artu, roman du XIII siecle, edite par J. Frappier. Geneve — Paris, 1964.

Lc Roman de Tristan en prose, edite par R. L. Curtis, T. 1. Miinchen, 1963.

Erec, roman arthurien en prose, publie par С. E. Pickford. Geneve — Paris, 1968.

Sala P. Tristan, roman d’aventures du XVI siecle publie par L. Muir. Geneve — Paris, 1958.

Li Romans des Sept Sages, herausgegeben von H. A. Keller. Tubingen, 1836.

Le Roman de Marques de Rome. Herausgegeben von J. Alton. Tubingen, 1889.

Le Roman de Cassidorus publie par J. Palermo. V. 1—2. Paris, 1963—

1964.

Le Roman de Helcanus. Edition critique d’un texte en prose du XIII siecle par H. Niedzielski. Geneve — Paris, 1966.

Jean d’Arras. Melusine, roman en prose du XIV siecle, edite par L.

Stouff. Dijon, 1932.

Jakemes. Le Roman du castelain de Couci et de la dame de Fayel, edite par J. Matzke et M. Delbouille. Paris, 1936.

La Chastelaine de Vergi, poeme du XIII siecle, publie par G. Raynaud. Paris, 1921.

Robert le Diable, roman d’aventures, edite par E. Loseth. Paris, 1903. Philippe de Remi. Oeuvres poetiques, publiees par H. Suchier. V. 1—2. Paris, 1884—1885.

Gui de Warewic, roman du XIII siecle, edite par A. Ewert. V. 1—2. Paris, 1933. .

Jehan Maillart. Le Roman du comte d’Anjou, edite par Mario Roques. Paris, 1964.

2. КРИТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965.

Веселовский А. Н. Из истории романа и повести. Вып. 1—2. Спб., 1886—1888.

Веселовский А. И. Историческая поэтика. Редакция, вступ. статья и примечания В. М. Жирмунского. Л., 1940.

Грифцов Б. А. Теория романа. М., 1927.

Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М., 1972.

Дашкевич Н. П. Романтика Круглого Стола в литературах и жизни Запада. Киев, 1890.

Дашкевич Н. П. Сказание о Святом Граале. Киев, 1877.

Истоки русской беллетристики. Возникновение жанров сюжетного повествования в древнерусской литературе. JL, 1970.

Карсавин Л. П. Культура Средних веков. Пг., 1918.

Кожинов В. Происхождение романа. М., 1963.

Кузьмина В. Д. Рыцарский роман на Руси. М., 1964.

Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. JL, 1967.

Лихачев Д. С. Развитие русской литературы X— XVII веков. Д., 1973.

Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970.

Сидорова Н. А. Очерки по истории ранней городской культуры во Франции. М., 1953.

Смирнов А. Из истории западноевропейской литературы. М. — JL, 1965.

AngeliG. L’«Eneas» е i primi romanzi volgari. Milano — Napoli, 1971.

Arthurian literature in the Middle ages. Edited by R. S. Loomis. Oxford, 1959.

Bezzola R. Les origines et la formation de la litterature courtoise en Occident, V. 1—5. Paris, 1944—1963.

Bezzola R. Le sens de l’aventure et de l’amour (Chretien de Troyes). Paris, 1947.

Bruce J. D. The evolution of Arthurian romance from the beginings down to the year 1300. Gottingen, 1923.

Bruel A. Romans frangais du Moyen Age. Paris, 1934.

Burgess G. S. Contribution a l’etude du vocabulaire pre-courtois. Geneve, 1970.

Chanson de geste und hofischer Roman. Heidelberger Kolloquium. Heidelberg, 1963.

Cohen G. Un grand romancier d’amour et d’aventure au XII siecle. Chretien de Troyes et son oeuvre. Paris, 1931.

Coulet H. Le roman jusqu’a la Revolution, T. 1. Paris, 1967.

Curtius E. R. La litterature europeenne et le Moyen Age latin. Paris, 1956.

Doutrepont G. Les mises en prose des epopees et des romans chevaleresques du XIV au XVI siecle. Bruxelles, 1939.

Dubuis R. Les Cent nouvelles nouvelles et la tradition de la nouvelle en France au Moyen Age. Grenoble, 1973.

Faral E. Les arts poetiques du XII et du XIII siecle. Paris, 1923.

Faral E. La legende arthurienne, etudes et documents. V. 1—3. Paris, 1929.

Faral E. Recherches sur les sources latines des contes et des romans courtois du Moyen age. Paris, 1913.

Flutre L. F. Table des noms propres avec toutes leurs variantes figurant dans les Romans du Moyen Age ecrits en frangais ou en provenial et actuellement publies ou analyses. Poitiers, 1962.

Fourrier A. Le courant realiste dans le roman courtois en France au Moyen Age. T. 1. Les debuts (XII siecle). Paris, 1960.

Frappier. Amour courtois et Table Ronde. Geneve, 1973.

Frappier J. Chretien de Troyes, l’homme et l’oeuvre. Paris, 1957.

Frappier J. Chretien de Troyes et le my the du Graal. Paris, 1972.

Frappier J. Etude sur la Mort le roi Artu. Geneve — Paris, 1961.

Gallais P. Perceval et l’initiation. Paris, 1972.

L’Humanisme medieval dans les litterature romanes du XII au — XIV siecle. Colloque de Strasbourg. Paris, 1964.

Langlois Ch. V. La societe frangaise au XIII siecle d’apres dix romans d’aventure. Paris, 1904.

Langlois Ch. V. La vie en France au Moyen Age d’apres les romans mondains du temps. Paris, 1924.

Lazar M. Amour courtois et fin’amors dans la litterature du XII siecle. Paris, 1964.

Loomis R. S. The development of Arthurian romance. London, 1963.

Lot F. Etude sur le Lancelot en prose. Paris, 1918.

Lot-Borodine M. Le roman idyllique au Moyen Age. Paris, 1913.

Loth J. Contribution a l’etude des romans de la Table Ronde. Paris, 1912.

Lyons F. Les elements descriptifs dans le roman d’aventure au XIII siecle. Geneve, 1965.

Marx J. Nouvelles recherches snr la litterature arthurienne. Paris, 1963. .

Minard Ph. Le rire et le sourire dans le roman courtois en France au Moyen Age. Geneve, 1969.

Payen J. Ch. Le motif du repentir dans la litterature fransaise medievale. Geneve, 1967.

Payen 7. Ch., Diekstra F. N. M. Le Roman (Typologie des sources du Moyen age occidental, fasc. 12). Turnhout, 1975.

Pickford С. E. L’evolution du roman arthurien en prose vers la fin du Moyen Age. Paris, 1960.

Reinhold J. Floire et Blancheflor. Ftude de litterature comparee. Paris, 1906.

Les Romans du Graal dans la litterature des XII et XIII siecles. Colloque de Strasbourg. Paris, 1956.

Russo V. II romanzo «cortese» nel XII secolo. Napoli, 1963.

Southworth M. J. Etude comparee de quatre romans medievaux: Jaufгё, Fergus, Durmant, Blancandin. Paris, 1973.

Varuaro A. II «Roman de Tristan» di Beroul. Torino, 1963.

Vinaver E. A la recherche d’une poetique medievale. Paris, 1970.

Zumthor P. Essai de poetique medievale. Paris, 1972.

Zumthor P. Langue et techniques poetiques a l’epoque romane (XI—XIII siecles). Paris, 1963.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

Аарне А. 253, 316

Абеляр П. 80

Адель Шампанская 30

Адене-ле-Руа 297, 298, 326

Аймон де Варенн 56, 93, 94

Александр де Бернс 37, 49, 90, 91, 198

Александр Македонский 35, 36, 41

Алексидзе А. Д. 23

Альберик из Бриансона 35, 36

Альенора Аквитанская 23, 30, 34, 36, 49, 52, 95, 106, 112, 114

Анджели Дж. 52, 115

Андрей Капеллан 95, 299

Ауэрбах Э. 101

Ахилл Татий 23, 191, 238

Аэлиса Блуа-Шартрская 34, 95

Аэлиса Лувенская 31

Аэлиса Шампанская 106

Бальзак О. 192, 266

Бахтин М. М. 5, 13, 145, 238, 239

Беатриса Шампанская 308

Бедье Ж. 65, 69, 77 Бекет Ф. 32, 33 Беннет А. 151

Бенуа де Сент-Мор 29, 33, 35, 43, 44, 113, 264 Бернарт де Вентадорн 33, 34 Берта Большеногая 87 Берта Фризская 27 Бертрада де Монфор 27

Беруль —50, 64, 65, 69, 77, 81, 186, 303

Беццола Р. 28—30, 112 Бодуэн Генегаузский 34 Боккаччо Дж. 255, 297 Бородина М. 82, 112, 117, 126, 237, 244, 249

Босх И. 155 Брантом П. 291 Брери 64 Брюс Дж. Д. 10

Брюэль А. 9, 50, 222, 244, 249, 253 309 Буарон Ф. 222, 224, 226 Буланже Ж. 263

Вагнер Р. 75

Вальтер Man 26, 33 Вальтер Шатильонский 33 Варваро А. 77

Вас Р. 15, 16, 29, 32, 35, 3842, 49, 54, 66, 113, 118, 149, 150 152 Вергилий 23, 24, 52—54, 60, 62, 63

Веспасиан 203, 204, 208 Вийон Ф. 321 Виллардуэн Ж. 260 Вильгельм Завоеватель 31, 32, 311

Вильгельм II Рыжий 31 Вирнт фон Графенберг 222 Вольфрам фон Эшенбах 5, 134, 141, 183, 200, 202, 268, 326

Галле П. 46, 47, 112, 138, 261

Гальфред Монмутский 16, 25,38, 39, 150 Гарди Т. 151 Гас Брюле 256 Гаспаров М. Л. 23 Гвиберт Ножанский 27 Гвидо да Колумна 264 Гегель 4, 141, 149 Гелиодор 22, 23, 191, 324 Генрих I Боклерк 31, 32 Генрих II Плантагенет 20, 32—

34, 43, 48, 49, 52, 125, 151 Генрих|1 Шампанский 106, 114 Генрих фон Фельдеке 48 Генрих фон Фрейберг 65 Гийо 164

Гийом де Лоррис 57 Гильберт Г. 263

Гильем IX 30 Гильем де Кабестань 298 Гильом де Магао 323

Гильом Леклерк 217, 220, 224 Гираут де Барри 33 Годфруа де Ланьи ИЗ Голенищев-Кутузов И. Н. 264 Гомер 43

Готфрид Страсбургский 65, 69, 75, 76 Готье Т. 313

Готье из Арраса 50, 95—101, 103-110, 158, 193, 296, 298, 303

Гоше де Дурдан 207 Грабарь-Пассек М. Е. 23, 36 Гринцер И. А. 288 Грифцов Б. А. 6, 324, 327 Гуг IV, герцог Бургундский 308 Гуоп де Ротеланд 56, 91—93, 99

Гуревич А. Я. 6, 102, 154, 156-—158, 173

Дарес Фригиец 43 Дейч А. 237

Дельбуй М. 24, 143, 284, 298

Дешан Э. 323

Дидо А. Ф. 266

Дидро Д. 244

Диктис из Крита 43

Диоклетиан 287

Доза А. 234

Достоевский Ф. М. 5, 163 Дюфурне Ж. 238, 242

Евматий Макремволит 23 Евстафий 37

Жак Бретель 297, 298 Жакмес 193, 297—302, 305 Жан из Арраса 262, 291 Жан Майар 193, 297, 318-322 Жан Ренар 24, 193, 222, 243—

257, 259, 295, 298, 306, 314, 325

Жанна Фландрская 208 Жерберт де Монтрей 197, 208, 253

Жильсон Э. 54 Жирмунский В. М. 12, 285 Жодонь О. 43, 237, 242, 305 Жонен П. 76, 77

Заборов М. А. 199 Залыгин С. 148 Затонский Д. В. 4—6 Золя Э. 246

Зюмтор П. 136, 146, 147, 286

Иванов Вяч. Вс. 182, 183 Изабелла Вермандуа 34 Иоанн Безземельный 30 Иоанн Сольсберийский 26, 32, 33

Капетинги 18, 20, 29, 30

Карл Великий 30, 87 Каролинги 30 Клари Р. 260 Кожинов В. В. 4, 5, 327 Кольбер Ж.-Б. 318 Конон до Бетгон 30 Конрад Вюрцбургский 297 Констанция Кастильская 106 Костюхин Е. А. 36 Коэн Г. 50, 112, 142

Кретьен де Труа 8, 10, 14, 23, 35, 38, 42, 46—52, 54, 56, 60—62, 64, 76, 82, 89, 90, 94, 95, 110—198, 200—202, 204, 205, 207—210, 212, 213, 215-218, 220-222, 224, 225, 227, 232—236, 238, 240, 249, 252, 253, 258, 267, 268, 271—274, 276, 283, 285, 294, 298, 299, 304—307, 320, 324—326

Кристина Пизанская 323 Кузнецова Т. И. 142 Куле А. 198, 222, 296, 322

Лайонс Ф. 226, 244, 249, 253, 300, 315 Лакич 11. 308 Ламберт-ле-Торт 37 Лампрехт из Трира 35 Ла Саль А. 262, 296 Ла Шевр 64 Лев, архипресвитер 36 Лермонтов М. 10. 71 Ливеровская М. 237 Лихачев Д. С. 99, 100, 160 Лихачева В. Д. 100 Лонг 22, 238

Лопе де Вега 131 Лора Лотарингская 308 Лот Ф. 268, 269 Лотман Ю. М. 180 Лузиньяны 291 Лукач Г. 4

Лумис Р. Ш. 10, 112, ИЗ Люблинская А. Д. 17 Людовик VI Толстый 29, 30

Людовик VII 20, 29, 30, 34, 106, 114

Маиё Ле Порийе 103 Мальмберг Б. 254 Мандевиль Ж. 153 Мандельштам О. Э. 263 Манессье 208 Манн Т. 3, 171 Мариво П. 244 Маришаль Р. 47 Мария Французская 106—109,

185, 244, 306 Мария Шампанская 34, 95, 112 Маркс Ж. 204 Маркс К. 9 Марло К. 131 Матильда 32 Мейлах М. Б. 93, 154 Менар Ф. 56, 57, 63, 92, 98, 99, 158, 161, 163, 170, 171, 173, 181, 219, 221, 242 Мериме П. 155 Михайлов А. Д. 25, 141, 281, 285

Миша А. 112, 140, 182, 197 Мэлори Т. 25, 117

Неклюдов С. Ю. 160—162, 174, 180

Неупокоева И. Г. 7—9 Нигел Верекер 33 Никита Евгениан 23 Николь де Марживаль 103, 197 Никрог П. 218 Ноульс Д. 263

Овидий 23, 24, 49, 50, 53—55, 60, 70, 90, 92, 111, 112, 221, 272

Ордерик Виталий 26, 27

Пайен Ж.-Ш. 10, 13, 42, 50, 77, 80, 81, 144, 172, 176, 177,

216, 217, 221, 222, 224, 226, 253, 256, 283, 298, 305 Пайен из Мезьера 49, 51, 195,

9Q/_ OQfi ОА4

Парис Г. 52, 53, 77, 91, 210, 222, 235, 253, 254, 298, 305, 306 Парис П. 263 Петр Блуаский 32, 33 Пиккфорд С.-Э. 286 Пинский Л. Е. 131

Пипин Короткий 87

Пишуа К. 50

Плантагенеты 19, 20, 31, 40, 49, 64, 152, 199

Поспелов Г. Н. 5, 13, 184, 185 Пофиле А. 237, 268, 276 Пропп В. Я. 159, 307 Псевдо-Каллисфен 36 Пти-Дютайи Ш. 18, 33 Пуччи А. 222 Пушкин А. С. 316 Пьер де Сен-Клу 37

Рабле Ф. 5, 321 Рауль де Уденк 163, 172, 175, 193, 210-214, 216, 284 Реки 221 Ренан Э. 157

Рено де Божё 163, 172, 175, 193, 221-233, 242, 256, 306 Рено де Маньи 298 Ренци Л. 96, 103, 106 Рибар Ж. 129 Рифтин Б. Л. 8

Ричард Львиное Сердце 20, 30, 33 200

Риганер Ж. 218, 279 Роберт I 311

Роберт (норвежский монах) 65, 69

Роберт де Борон 196, 201—206, 208, 209, 266, 296, 326 Роземонда Клиффорд 125, 151 Романова В. Л. 261 Ронсар П. 119 Рохас 99 Рюдель Дж. 34

Сала П. 134, 285, 286

Салтыков-Щедрин М. Е. 90, 197

Сарразин 297

Свентицкий А. 263

Сервантес М. 136

Смирнов А. А. 66, 234—236

Смирнов И. П. 184

Соммер О. 269, 271

Стам С. М. 17, 26

Стаций 24, 41, 43

Стефан Блуаский 32

Стурм С. 222

Сугерий 30

Сучков Б. Л. 101, 102

Тибо Блуаский 34, 95, 106 Тибо Шампанский 28

Тибо («мессир») 103

Тодоров Ц. 158

Тома 33, 50, 51, 64—77, 82, 87,

111, 113, 115, 124, 125, 133, 186

Томпсон С. 253, 316 Топоров В. Н. 182, 183 Троллоп Э. 151 Турольдус 12 Тынянов Ю. Н. 192, 325

Ульрих фон Тюргейм 65

Фараль Э. 23, 52, 53, 105 Фёлькер Р. 157 Феодор Продром 23 Филипп I 27

Филипп-Август 18, 20, 29, 30, 106, 195, 200 Филипп IV Красивый 318 Филипп Наваррский 260 Филипп Таонский 31, 32 Филипп Фландрский 34, 95,

112, 114, 195, 208

Филипп де Бомануар 297, 298, 312-319 Филипп де Витри 323 Флобер Г. 246 Фолкнер У. 151 Фраппье Ж. 43, 80, 112, 115, 135, 141, 142, 145, 268, 269, 271, 278—280, 305 Фредегарий 105 Фридрих Барбаросса 20 Фруассар Ж. 29, 323 Фуле Л. 248 Фульк Угрюмый 27 Фуррье А. 64—66, 93—95, 97, 101, 102, 105, 106, 110, 124, 153, 226

Харитон 191

Хёпфнер Э. 203, 205, 244 Хойзинга И. 296 Хуан Руис 99

Шекспир В. 131, 253, 255 Шишмарев В. Ф. 198 Штауфены 199

Эйльхарт фон Оберге 69, 77, 81 Элоиза 80 Энгельс Ф. 9

Эрменгарда Нарбоннская 34

Юлий Валерий 36

Яусс Г.-Р. 13

Briel Н. 268 Burgess G. S. 100

Chelini J. 21 Colby A. M. 112

Doutrepont G. 262 Dubuis R. 308

Evola J. 206

Fiore S. 135 Focillon A. 63 Fourquet F. 48

Gildea J. 94 Greimas A. J. 159

Harden R. 237 Herrmann M. 268 Hofer S. 135 Huby M. 48

Jirmounsky M. 38

Lathuillere R. 285

Lazar M. 53

Lecoy F. 253

Le Gentil P. 283

Lejeune R. 34, 143

Lot-Borodine М. см. Бородина M«

Maranini L. 112 Mauritz H. D. 24 Muret E. 77

Noble P. 77

Raynaud de Lage G. 43 Rousset P. 26

Sargent B. N. 237 Siciliano I. 182

Vinaver E. 283

Wittkopp W. 48

Указатель произведений средневековой литературы.

«Амадас и Идуана» 190, 197, 221, 313

«Амадис Галльский» 327

«Амис и Амиль» 297

«Атис и Профилиас» (Александра де Бернс) 90, 91, 193, 197, 198

«Безрукая» (Филиппа де Бомануара) 297, 313, 316-319, 322

«Берта Большеногая» (Аденеле-Руа) 297

«Бестиарий» (Филиппа Таонского) 31

«Бланкапдин и Гордая в любви» 197, 221

«Вильгельм Английский» (Кретьена де Труа) 112, 142—147, 149, 197, 198

«Галеран Бретонский» (Жана Ренара) 198, 243-249, 252

«Геро и Леандр» 54

«Гибельный погост» 214—216, 219, 220

«Ги из Варвика» 315, 316

«Глупая щедрость» (Филиппа де Бомануара) 313

«Декамерон» (Боккаччо) 253, 297, 298

«Дидо-Персеваль» 266

«Дочь графа Понтьё» 257, 258, 261

«Древняя история вплоть до Цезаря» 264

«Дурмарт Валлийский» 217, 219, 224

«Жеган и Блонда» (Филиппа де Бомануара) 198, 297, 312—315

«Жимолость» (Марии Французской) 306

«Ивейн» (Кретьена де Труа) 62, 114, 115, 129, 130, 133, 155, 156, 158, 164, 166, 168, 170, 171, 178, 179, 197, 212, 320

«Идер» 217—221, 258

«Илль и Галерон» (Готье из Арраса) 106—109, 190, 197

«Иосиф Аримафейский» (в прозе) 266

«Ипомедон» (Гуона де Ротеланда) 56, 91—93

«Ираклий» (Готье из Арраса) 95-101, 104-106, 109, 296, 303

«История Грааля» 268, 269

«Канор» 287

«Кастелянша из Вержи» 197, 297, 307-310

«Клеомадес» (Адене-ле-Руа) 297

«Клижес» (Кретьена де Труа) 23, 50—52, 56, 64, 82, 112—114, 124-126, 133, 142, 151, 164, 172, 182, 197, 212, 328

«Книга благой любви» (Хуана Руиса) 99

«Книга о Ланселоте Озерном» (в прозе) 269—274, 278

«Коршун» (Жана Ренара) 24, 198, 243, 249-252, 256, 328

«Кристаль и Клари» 190

«Куртуазный Гирон» 285

«Ланселот» — см. «Рыцарь телеги, или Ланселот» «Ланселот-Грааль» 265, 268—281, 285, 286

«Лоэнгрин» 5

«Лэ об Иньоресе» 304—306

«Лэ о тени» (Жана Ренара) 243, 306

«Лэ о Ясене» (Марии Французской) 244

«Маленький Жан из Сентре» (Антуана де Ла Саля) 262, 296

«Мелиадор» (Фруассара) 323

«Мелюзина» (Жана из Арраса) 262, 291, 292

«Мерлин» (Роберта де Борона) 201, 206

«Мерлин» (в прозе, раннего цикла) 266, 267

«Мерлин» (в прозе, цикла «Ланселот-Грааль») 269

«Мерожис де Портлегез» (Рауля де Уденка) 211, 213, 214

«Мул без узды» (Пайена из Мезьера) 51, 195, 214, 235, 236, 241

«Нарцисс» 50, 54

«Новеллино» 260, 297

«Обере» 98

«Окассен и Николетт» 63, 88, 190, 237—243, 257, 261

«Орфей» 54

«Отмщение за Рагиделя» (Рауля де Уденка) 175, 211—213

«Пантера Любви» (Николя де Марживаля) 103, 197

«Партонопей Блуаский» 93, 94

«Парцифаль» (Вольфрама фон Эшенбаха) 134

«Первое продолжение Персеваля» 207

«Перлесваус» 267, 268

«Персеваль» (Кретьена де Труа) 51, 114, 130, 134—141, 147, 149, 151, 164, 165, 168, 169, 171, 172, 188, 189, 191, 195, 200, 204, 206-209, 218, 236, 253, 273, 326

«Персеваль» (Роберта де Борона) 201, 206

«Песнь о Роланде» 5, 12, 78

«Песнь о Сиде» 5

«Печальный Иссайя» 284

«Пирам и Фисба» 50, 54

«Повесть о Граале» см. «Персеваль» (Кретьена де Труа) «Повесть о Дросиле и Харикле» (Никиты Евгениана) 23

«Поиски Святого Грааля» (в прозе) 269, 270, 274—278

«Прекрасный Незнакомец» (Рено де Божё) 175, 221—233, 242, 306

«Прекрасный Ришар» (метра Реки) 221

«Продолжение Персеваля» (Гоше де Дурдана) 207

«Продолжение Персеваля» (Жерберта де Монтрея) 208

«Продолжение Персеваля» (Манессье) 208

«Протесилай» (Гуона де Ротеланда) 91—93, 99

«Римские императоры» 197

«Рише» 98

«Роберт Дьявол» 297, 310—312

«Роман об Александре» (в стихах) 35—39, 41, 42, 49, 90, 91, 152, 197, 198

«Роман об Александре» (в прозе) 264

«Роман о Бруте» (Васа) 15, 35, 38-42, 67, 197, 198

«Роман об Иосифе Аримафейском» см. «Роман об истории Грааля»

«Роман об истории Грааля» (Роберта де Борона) 201—206

«Роман об Элькане» 289—291

«Роман об Энее» см. «Эней»

«Роман о графе Анжуйском» (Жана Майара) 297, 318-322

«Роман о графе Пуатье» 253, 254, 307

«Роман о Груше» (мессира Тибо) 103

«Роман о Жане Парижанине» 262

«Роман о Кассидоре» 287—291

«Роман о кастеляне из Куси» (Жакмеса) И, 297-305, 308

«Роман о Крыльях» (Рауля де Уденка) 211

«Роман о Лаурине» 287

«Роман о Лисе» 51

«Роман о Марке римлянине» 287

«Роман о Паламеде» 282, 285

«Роман о Пельярмине» 287

«Роман о Розе» (Гийома де Лорриса и Жана де Мена) 56, 103

«Роман о Розе, или Гильом из Доля» (Жана Ренара) 243, 253-256, 313

«Роман о Роллоне» (Васа) 197

«Роман о семи римских мудрецах» 286, 287, 327

«Роман о Тристане» (Беруля) 50, 77-81, 103, 143, 185, 186, 191, 192, 196, 197, 290, 295, 303, 306

«Роман о Тристане» (Тома) 51, 64-77, 103, 111, 113, 115, 124, 125, 133, 143, 185, 186, 191, 192, 196, 197, 272, 290, 295, 303, 306

«Роман о Тристане» (в прозе) 81, 82, 278, 281-285, 293

«Роман о Трое» (Бенуа де Сент-Мора) 35, 43—46, 49, 51, 60, 63, 152, 193, 197, 198, 264

«Роман о Трое» (в прозе) 264

«Роман о Фиалке» (Жерберта де Монтрея) 197, 253, 255

«Роман о Фивах» 35, 41—43, 66, 193, 197, 198, 264

«Роман о Хеме» (Сарразина) 297

«Рыцарь двух шпаг» 51

«Рыцарь со львом» см. «Ивейн»

«Рыцарь со шпагой» 214

«Рыцарь телеги, или Ланселот» (Кретьена де Труа) 114, 115, 126-129, 164, 169, 170, 176, 188, 197, 271, 272

«Селестина» (Рохаса) 99

«Смерть Артура» (Мэлори) 25

«Смерть Артура» (в прозе) 269, 277—281, 285

«Старый Персеваль» 197

«Суд любви» (Маиё Лe Порийе) 103

«Сэр Говен и Зеленый Рыцарь» 215

«Сэр Тристрем» 65

«Тристан» (Готфрида Страсбургского) 65

«Тристан» (Пьера Сала) 285, 286

«Тристан-юродивый» 65

«Турнир в Шованси» (Жака Бретеля) 297, 298

«Тысяча и одна ночь» 97

«Фергюс» (Гильома Леклерка) 217, 220, 224

«Филомена» (Кретьена де Труа) 54, 112

«Флориан и Флорета» 190

«Флоримонт» (Аймона де Варенна) 56, 93

«Флорис и Лириопе» (Роберта Блуаского) 190

«Флуар и Бланшефлор» 24, 50, 64, 82-89, 90, 94, 103, 115, 145, 153, 190, 191, 197, 221, 237, 246, 248, 251

«Элидук» (Марии Французской) 106-109

«Эней» 50—63, 66, 68, 90, 115, 121, 152, 264, 265, 272, 300, 324, 328

«Эрек» (в прозе) 133, 285

«Эрек и Энида» (Кретьена де Труа) 52, 114-124, 129, 133, 151, 158, 172, 177, 190, 197, 217, 224

1 Укажем здесь лишь самые основные работы: Borodine М. La Femme et l’amour au XII siecle d’apres les poemes de Chretien de Troyes. Paris, 1909; Cohen G. Un grand romancier d’amour et d’aventure au XII siecle, Chretien de Troyes ct son oeuvre. Paris, 1931: Bezzola R. Le sens de l’aventure et de l’amour (Chretien de Troyes). Paris, 1947; Loomis R. S. Arthurian Tradition and Chretien de Troyes. N. Y., 1949; Frappier J. Chretien de Troyes. L’Homme et l’oeuvre. Paris, 1957; Micha A. La tradition manuscrite des romans de Chretien de Troyes. Geneve, 1966; Frappier J. Etude sur Yvain ou le Chevalier au lion de Chretien de Troyes. Paris, 1969; Frappier J. Chretien de Troyes et le mythe du Graal. Paris, 1972; Gallais P. Perceval et l’initiation. Paris, 1972.

4 Frappier J. Etude sur Yvain ou le Chevalier au lion de Chretien de Troyes, p. 13.

14 См.: Hofer S. La structure du conte del Graal examinee a la lumiere de l’oeuvre de Chretien de Troyes. — В кн.: Les romans du Graal dans la litterature des XII et XIII siecles. Paris, 1956, p. 16—26.

22 Гегель. Эстетика. Т. 2. М., 1969, с. 301.

8 Мериме П. Статьи о русских писателях, М., 1958, с. 8.

11 MSnard Ph. Le Rire et le Sourire dans le roman courtois en France au Moyen age. Geneve, 1969, p. 376—416.

6 Заборов М. А. Крестовые походы. М., 195G, с. 189.

7 См.: Hoepffner Е. Robert de Boron et Chretien de Troyes. — В кн.: Les Romans du Graal dans la litterature des XIIе et XIIIе siecles. Paris, 1956, p. 96.

8 Cm.: Marx J. Nouvelles recherches sur la litterature arthurienne. Paris, 1965, p. 139—152.

9 Подобная интерпретация — в политическом и религиозном плане — этой легенды дана в работе: Evola J. Le mystere du Graal et l’idee imperiale gibeline. Paris, 1972.

10 Paris G. La litterature fran^aise au Moyen Age. Paris, 1905, p. ЮЗ- 104.

12 Payen J. Ch. La destruction des mythes courtois dans le roman arthurien: la femme dans le roman en vers apres Chretien de Troyes. — «Revue des Langues romans», LXXVIII, 1969, n° 2, p. 213.

14 См.: Nykrog P. Les fabliaux. Etude d’histoire littoraire et de stylis-tique medievale. Copenhague, 1957; Rychner J. Contribution a l’etude des fabliaux. Neuchatel, 1960.

15 Menard Ph. Le Rire et le Sourire dans le roman courtois en France au Moyen age. Geneve, 1969, p. 313.

16 Впрочем, в «Идере», в отличие от «Гибельного погоста», волшебный элемент занимает сравнительно небольшое место: автор постоянно стремится давать чудесному рациональное объяснение.

18 Menard Ph. Указ. соч., с. 237.

24 См., напр.: История французской литературы, т. 1, с. 117; Вги- el A. Romans frangais du Moyen age. Paris, 1934, p. 153—155; Con- let ff. Указ. соч., т. I, с. 56.

26 Boiron F. и Payen J. Ch. Указ. соч., с. 25.

11 Заметим, что топография романа проявляет определенную тенденцию к реалистичности: рядом с традиционным вымышленным Камелотом фигурируют вполне реальные географические пункты. Здесь перед нами явно выраженная историзация мифа. Происходит и христианизация кельтской феерии: в романе появляются вещие сны, знамения, внезапно вспыхивающие таинственные письмена и т. д., с чем так часто встречаешься в агиографии.

6 См.: Paris G. La litterature frangaise au Moyen age. Paris, 1889, p. 92.

11 В «Кастелянше из Вержи» пытались видеть отражение бывших в действительности событий, и протагонистам подбирали подходящих прототипов — герцога Бургундского Гуга IV, его жену Беатрису Шампанскую, его племянницу Лору Лотарингскую, но подобные сближения в настоящее время наукой отброшены, так как они не подтверждаются историческими фактами.

1 Грифцов Б. А. Теория романа. М., 1927, с. 10.

[1] См.: Манн Т. Собр. соч. Т. 10. М., 19G1, с. 280—282,

[2] Материалы дискуссии вокруг точки зрения Г. Лукача опубликованы в журнале «Литературный критик» в 1935 г. (№ 2 и 3); см. анализ этой дискуссии в кн.: Затонский Д. Искусство романа и XX век. М., 1973, с. 23—26.

[3] Кожинов В. Происхождение романа. М., 1963, с. 115.

[4] Этому посвящено немало места в книгах М. М. Бахтина о Достоевском и Рабле, а также ряд статей ученого, в частности: «Слово в романе» («Вопросы литературы», 1965, № 8, с. 84—90), «Из предыстории романного слова» («Русская и зарубежная литература», Мордовский гос. ун-т. Уч. зап., вып. 61. Саранск, 1967, с. 3—24), «Эпос и роман» («Вопросы литературы», 1970, № 1, с. 95-122).

* Затонский Д. Указ. соч., с. 34.

[6] Он, напр., приписал Вольфраму фон Эшенбаху роман «Лоэнгрин», считая к тому же это произведение прозаическим (см,: Словарь литературоведческих терминов. М., 1974, с. 328),

[7] Неупокоева И. Г. О понятии общего типологического ряда. —1в «Контекст—1974». М., 1975, с. 169—170.

[8] Рифтын П. Л. Типология и взаимосвязи средневековых литератур. — I’» кн.: «Типология и взаимосвязи средневековых литератур Востока и Запада». М., 1974, с. 48—49.

[9] Неупокоева И. Г. Революционно-романтическая поэма..., с. 21.

[10] Там же, с. 19.

[11] См.: Энгельс Ф. Предисловие к третьему немецкому изданию работы К. Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». — Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2-е. Т. 21, с. 258—259.

[12] Чтобы не перегружать введение справочным аппаратом, ссылки на многочисленные работы, посвященные французскому рыцарскому роману и его отдельным памятникам, по возможности, даются ниже, в соответствующих главах; кроме того, основные исследования перечислены в библиографии.

[13] Жирмунский В. М. Средневековые литературы как предмет сравнительного литературоведения. — «Известия АН СССР. Серия ОЛЯ», т. XXX, 1971, вып. 3, с. 188.

[14] Jauss H-R. Litterature medievale et theorie des genres. — «Poetiquo», 1970, n 1, p. 79—101.

Поспелов Г. H. Указ. соч., с. 155.

Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1963, с. 141.

[17] Х-Х1И вексГ'И М0Нархия во ФРан«ии и в Англии

[18] История Франции, т. 1, с. 89.

[19] См.: Chelini. Histoire religieuse de l’Occident medieval. Paris, 1968, p. 296-298.

[20] См.: Алексидзе А. Д. Византийский роман XII в. и любовпая повесть Никиты Евгениана. — В кн.: Никита Евгениан. Повесть о Дросиле и Харикле. М., 1969, с. 121—145.

[21] См.: Грабаръ-Пассек М. E. и Гаспаров M. Л. Время расцвета (XII в.). — В кн.: Памятники средневековой латинской литературы X— XII веков. М., 1972, с. 269-289.

[22] См.: Faral Е. Recherches sur les sources latines des contes et romans courtois du Moyen Sge. Paris, 1913.

[23] См.: Delbouille М. Apollonius de Туr et les debuts du roman fran. ais. — В кн.: Melanges offerts a Rita Lejeune. Gembloux, 1969, p. 1171-1204.

te im franzosischen Abenteuerroman des 12 und 13 Jahrhunderts. Bern, 1974.

[25] Впрочем, и они не выделялись столь значительно над общей массой рыцарства. См. по этому поводу: Стам С. М. Указ. соч., с. 352 сл.

[26] Rousset P. La description du monde chevaleresques chez Orderic Vital. — «Le Moyen age», t. 75 (1969), p. 427—444.

[27] См.: Bezzola R. Les origines et la formation de la litterature cour- toise en Occident. Deuxieme partie. T. 2. Paris, 1960, p. 461—485,

[28] Bezzola И. Указ. соч., т. 2, с. 365.

[29] Цит. по кн.: Пти-Дютайи Ш. Указ. соч., с. 94.

2 А. Д. Михайлов

[30] Более подробно о роли Альеноры в литературном движении эпохи см.: Lejeune R. Role litteraire d’Alienor d Aquitaine et de sa famille. — «Cultura neolatina», t. XIV, 1954, p. 5—57.

[31] См.: Jirmounsky М. Essai d’analyse des procedes litteraires de Wa- ее. — «Revue de langues romanes», t. LXIII, 1928, p. 261—296.

[32] Payen J. Ch. Structure ct sens du «Roman de Thebes». — «Le Moyen age», t. 7fi (1970), p. 493—513.

[33] См.: Raynaud de Lage G. Les romans antiques et la representation de l’Antiquite. — «Le Moyen age», t. 67 (1961), p. 247—291; Frap- pier J. Remarques sur la peinture de la vie et des heros antiques dans la litterature frangaise du XII et du XIII siecle. — В кн.: L’Humanisme medieval dans les litteratures romanes du XII au

XIV siecle. Paris, 1964, p. 13—51; Jodogne 0. Le caractere des oeuvres «Antiques» dans la litterature frangaise du XII et du XIII siecle. — Там же, с. 55—83.

[34] См.: Gallais P. De la naissance du roman. A propos d’un article recent. — «Cahiors de Civilisation medievale», XIV (1971), n° 1 (53), p. 69-75.

[35] Marichal R. Naissance du roman. — Entretiens sur la Renaissance du XII siecle. Paris — La Haye, 1968, p.'449—482.

[36] См.: Gallais P. Recherches sur la mentalite des romanciers frangais du Moyen Age — «Cahiers de Civilisation medievale», VII (1964), 4 (28), p. 479-493.

[37] Payen J. Ch. Litterature fran^aise. Le Moyen Age 1. Des originos a 1300. Paris, 1970, p. 271.

[38] Angeli G. L’«Eneas>> е i primi romanzi volgari. Milano — Napoli, 1971, p. 174—198.

[40] Faral E. Recherches sur les sources latines des contes et romans courtois du Moyen age. Paris, 1913, p. 73—157.

Paris G. La litterature frangaise au Moyen Age. Paris, 1889, p. 75.

[41] Там же, с. 78.

[42] Faral Е. Указ. соч., с. 194.

[43] См.: Lazar М. Amour courtois et fin’amors dans la litterature du XII siecle. Paris, 1964, p. 14—15.

[44] Gilson Е. La Theologie mystique de saint Bernard. Paris, 1934, p. 214.

[45] Menard Ph. Le Rire et le Sourire dans le roman courtois en France au Moyen Age. Geneve, 1969, p. 196.

[46] Впрочем, не только готических; уже в поздней романской скульптуре появляются шаржированные, гротескные изображения простолюдинов. См.: Focillon A. L’Art des sculpteurs romans. Paris, 1931, p. 182—185.

[47] См. интересные наблюдения над изображением безобразных персонажей в рыцарском романе у Ф. Менара: Menard Ph. Указ. соч., с. 529—553.

43 См.: Fourrier A. Le courant realiste dans le roman courtois en France au Moyen Age. T. 1. Paris, 1960, p. 29—31.

[49] См.: Thomas. Le Roman de Tristan, poeme du XII siecle, publie par J. Bedier. T. 1—2. Paris, 1902—1905.

[50] Там же, т. 2, 1905, с. 168—187.

10 Fourrier А. Указ. соч., т. 1, с. 27—42.

3 А. Д. Михайлов

[52] Fourrier А. Указ. соч., т. 1, с. 43—109.

[53] Из обширной литературы укажем лишь: Смирнов А. А. Из истории западноевропейской литературы. М. — Л., 1965, с. 49—64.

[54] Рихард Вагнер. Статьи и материалы. М., 1974, с. 05.

[55] См.: Jonin P. Les Personnages feminins dans les romans frangais de Tristan au XII siecle. Aix-en-Provence, 1958. Ср.: Noble P. L’influence de la courtoisie sur le Tristan de Beroul. — «Moyen age», t. 75 (1969), n° 3-4, p. 467-477.

[56] Tristan et Iseut en vers. Ed. de J. Ch. Payen. Paris, 1974, p. VII.

[57] Наиболее значительная работа посвящена книге Беруля итальянским ученым Альберто Варваро: Varvaro Л. II «Roman de Tristan» di Beroul. Torino, 1963.

[58] Cm.: Muret E. Eilhart d’Oberg et sa source frangaise. — «Romania», XVI (1887), n° 3, p. 288-363.

[59] Frappier J. Structure et sens du Tristan: version commune, version courtoise. — «Cahiers de Civilisation medievale», VI (1963), n° 24, p. 488.

[60] Payen J. Ch. Le motif du repentir dans la litterature frangaise medievale. Geneve, 1967, p. 354.

[61] См.: Lot-Borodine М. Le roman idyllique au Moyen Age. Paris, 1913.

[62] Этот эпизод есть только во второй, более пространной редакции романа; ее и цитируем.

[63] С нежелающими креститься Флуар поступает весьма решительно:

Qui le baptesme refusoit Ne en Diu croire ne voloit,

Floire les faisoit escorchier,

Ardoir on fu ou detrencliier.

(v. 2955—2958)

Эта жестокость находит забавную параллель в бессердечии эмира: чтобы не быть многоженцем он каждый раз убивает жену перед тем, как взять новую (ст. 1707—1714). Но поведение эмира, конечно, осуждается.

[64] См.: Fourrier А. Указ. соч., т. 1, с. 315—486.

[65] В настоящее время такое издание осуществлено, но мы не имели возможности с ним познакомиться, см.: Partenopeu de Blois. A French Romance of the Twelfht Century, edited by J. Gildea, o. s. a. V. 1—2. Villanova (Pennsylvania), Villanova University Press, 1967—1970.

[65] Fourrier Л. Указ. соч., т. 1, с. 204.

[66] Renzi L. Tradizione cortese с realismo in Gautier d’Arras. Padova, 1964, p. 22-23.

Там же, с. 214,

[66] Лихачева В. Д., Лихачев Д. С. Художественное наследие Древней Руси и современность. JL, 1971, с. 62.

[66] Сучков Б. Исторические судьбы реализма. М., 1973, с. 7.

[66] Fourrier А. Указ. соч., т. 1, с. 12.

[67] ковья в зеркале «покаянных книг». — «Средние века». Вып. 37. М., 1973, с. 36 и др.

[68] Renzi L. Указ. соч., с. 179—193.

[69] Faral Е. D’un «Passionaire» latin a un roman frangais. Quelques sources immediates du roman d’Eracle. — «Romania», XLVI (1920), n° 4, p. 512-536.

[69] Fourrier А. Указ. соч., т. 1, с. 225.

* Некоторыми из последних работ мы не смогли воспользоваться: Colby А. М. The portrait in Twelfth-Century French Literature. An example of the stylistic originality of Chretien de Troyes. Geneve, 1965; Maranini L. Personaggi e immagini nell’opera di Chretien de Troyes. Milano — Varese, 1966.

* Cm.: Frappier J. Chretien do Troyes. Paris, 1957, p. 19—20.

[72] Fourrier A. Le courant realiste dans le roman courtois en France au Moyen Age, T. 1. Paris, 1960, p. 111—178.

[73] Rlbard 7. Chretien de Troyes, Chevalier de la Charrette. Essai d’interpretation symbolique. Paris, 1972.

5 А. Д. Михайлов

[74] Пинский Л. Шекспир. Основные начала драматургии. М., 1971.

[75] Там же, с. 102.

[76] Мы нс имеем в виду, конечно, прозаические пересказы кретьеновских романов, делавшиеся в XV и XVI вв., напр. Пьером Сала.

[77] Frappier J. Chretien de Troyes et le mythe du Graal, p. 21—40, 164—203.

18 Иногда в основе романа видят восточные мифы (см.: Fiore S. Les origincs orientales de la legende du Graal: evolution des Themes dans le cadre des cultures et des cultes. — «Caliiers de Civilisation medievale», X (1967), n° 2 (38), p. 207—219).

[79] Zumthor P. Essai de poetique medievale. Paris, )Э72, p. 482.

[80] Gallais P. Perceval et l’initiation, p. 197.

,9 Там же, с. 193—212.

[82] Micha A. Le Perceval de Chretien de Troyes (Roman educatif). — ? В кн.: Lumiere du Graal. Paris, 1951, p. 122—131.

[83] См. по этому поводу: Frappier. Le Graal et la Che valeric. — «Но- mania», LXXV (1954), n° 2, p. 165-210.

[84] Более подробно это произведение рассмотрено нами ранее (см.: Михайлов А. Д. Роман и повесть высокого средневековья. — В кн.: Средневековый роман и повесть. М., 1974, с. 5—28).

[85] См.: Cohen G. Chretien de Troyes et son oeuvre. Paris, 1931, p. 96—110; Frappier J. Chretien de Troyes, p. 73—84.

[86] Frappier J. Chretien de Troyes, p. 80.

[87] См. о нем: Кузнецова Т. И. Сказочный роман. «История Аполлония, царя Тирского». — В кн.: Античный роман. М., 1969, с. 132—155.

[88] Delbouille М. Apollonius do Туг et les debuts du roman fran^ais. — «Melanges offerts a Rita Lejeune». Gembloux, 1969, p. 1171— J204.

[89] На это указывалось, хотя вопрос еще недостаточно изучен (ср.: Payen J. Ch. Litteratnre Frangaise. Le Moyen Age. 1. Des origines a 1930. Paris, 1970, p. 193.

[90] Бахтин М. Время и пространство в романс. — «Вопросы литературы», 1974, N° 3, с. 138.

[91] Frappier. Chretien de Troyes, p. 83.

[92] Fourrier A. Le courant realiste dans le roman courtois en France au Moyen Age. T. 1. Paris, 1960, p. 112.

[93] Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М., 1972, с. 162—163.

[94] См., напр.: Мейлах М. Б. Язык трубадуров. М., 1975, с. 76—78.

[95] Во всех пяти романах Кретьена Мерлин упомянут всего один раз, фея Моргана — пять.

[97] Ренан Э. Собр. соч. Т. 3. Киев, 1002, с. 189.

[98] Гуревич А. Я. Народная культура раннего средневековья в зеркале «покаянных книг». — «Средние века». Вып. 37. М., 1973, с. 48.

[99] Volker W. Marchenhafte Elemente bei Cliretien de Troyes. Bonn, 1972. К сожалению, мы не имели возможности познакомиться с этой важной работой, выводы которой стали известны нам лишь по подробным рецензиям.

[100] Гуревич А. Я. Народная культура раннего средневековья, с. 48.

[101] Todorov Т. Introduction a la litterature fantastique. Paris, 1970, p. 28-41.

[102] См.: Пропп В. Я. Морфология сказки. М., 1969. Ср.: Greimas Л. J. Semantique structurale. Recherche de methode. Paris, 1966, p. 192—213.

[103] Истоки русской беллетристики. Возникновение жанров сюжетного повествования в древнерусской литературе. JL, 1970, с. 200.

[104] Неклюдов С. Ю. Время и пространство в былине. — В кн.: Славянский фольклор. М., 1972, с. 19.

[105] Menard Ph. Le temps et la duree dans les romans de Chretien de Troyes. — «Moyen age», LXXIII (1967), n° 3—4, p. 375—401.

[106] Эта же оппозиция выявлена С. Ю. Неклюдовым применительно к русским былинам (см.: Неклюдов С. Ю. Указ. соч., с. 20).

[107] Menard Ph. Le temps et la duree dans les romans de Chretien de Troyes, p. 391.

[108] И это подробно объяснено Кретьеном (см. ст. 321—344). Здесь пример вторжения описательного времени в событийное,

[109] Menard Ph. Le temps et la duree (ians les roman? de Chretien de Troyes, p. 393.

[110] Payen J. Ch. Litterature fran^aise. Le Moyen Age. 1. Des origines a 1300. Paris, 1970, p. 78.

[111] См.: Menard Ph. Le temps et la duree dans les romans de Chretien de Troyes, p. 386—389.

[112] См.: Неклюдов С. Ю. К вопросу о связи пространственно-временных отношений с сюжетной структурой в русской былине. - Тезисы докладов во второй летней школе по вторичным моделирующим системам. Тарту, 1966, с. 42.

[113] См.: Неклюдов С. 10. Время и пространство в былине, с. 18—45.

[114] Лотман Ю. М. О понятии географического пространства в русских средневековых текстах. — Труды по знаковым системам, II. Тарту, 1965, с. 210—211.

[114] Ср.: Menard Ph. Le temps et la duree dans les romans de Chretien de Troyes, p. 386.

[115] Интересные наблюдения над изображением «чужой» страны у Кретьена де Труа содержатся, в частности, в небольшой статье А. Миша (см.: Micha A. Le pays inconnu dans l’oeuvre de Chretien de Troyes. — Studi in onore di Italo Siciliano. V. 2. Firenze, 1966, p. 785-792).

[116] Там же, с. 156.

[117] Там же, с. 158.

[118] Там же, с. 159.

[119] Смирнов И. Я. От сказки к роману. — В кн.: История жанров в русской литературе — X— XVII вв. (Труды отдела древнерусской литературы, XXVII). Л., 1972, с. 302.

[120] Поспелов Г. Н. Проблемы исторического развития литературы. М., 1972, с. 196.

[121] Тынянов Ю. Н. О литературном факте. — «ЛЕФ», 1923, № 2, с. 102.

[122] Подробнее см.: Micha A. La tradition manuscrite des romans de Chretien de Troyes. Geneve, 1966. '

[123] См.: Рукописное наследие В. Ф. Шишмарева в Архиве Академии наук СССР. М. — Л., 1965, с. 42-43, 79-80.

[124] Впрочем, это произведение Кретьена довольно часто называют

«романом».

[126] Coulet Н. Le roman jusqu’a la Revolution. T. 1. Paris, 1967, p. 59.

[127] Впрочем, автором книги иногда называют некоего «метра Реки», написавшего роман «Прекрасный Ришар» («Richars li Biaus»).

[128] Paris G. Etudes sur les romans de la Table Ronde: Guinglain ou le Bel Inconnu. — «Romania», XV (1886), p. 1—24.

[129] Sturm S. The Love-Interest in «Le Bel Inconnu»: Innovation in the «roman courtois». — «Forum for modern Language Studies», VII (1971), p. 241—248.

[130] См.: Fourrier A. Le Courant realiste. dans le roman courtois en France au Moyen Age. T. 1. Paris, 1960.

[131] См.: Lyons F. Les elements descriptifs dans le roman d’aventure au XIII siecle. Geneve, 1965.

[132] Смирнов А. Из истории западноевропейской литературы. М. — JL, 1965, с. 83.

[133] Dauzat A. Dictionnaire etymologique des noms de famille et prenoms de France. Paris, 1951, p. 469.

[134] Смирнов А. Указ. соч., с. 83.

[135] Смирнов А. А. Французский артуровский роман эпохи зрелого феодализма. — В кн.: Пайен из Мезьера, Мул без узды. М. — Л., 1934, с. 26.

[136] Lot-Borodine М. Le Roman idyllique au Moyen Age. Paris, 1913, p. 75-134.

[137] Укажем лишь некоторые работы: Harden R. Aucassin et Nicolette as parody. — «Study in Philology», LXIII (1966), p. 1—18; Jodog- ne O. La Parodie et le pastiche dans Aucassin et Nicolette. — «Cahiers de 1’association internationale des Etudes frangaises», n° 12, 1960, p. 53—65; Pauphilet A. Le Legs du Moyen Age. Paris, 1950, p. 239—248; Sargent B. N. Parody in Aucassin et Nicolette. — «French Review», XLIII (1970), p. 591—605.

[137] Бахтин М. Время и пространство в романе. — «Вопросы литературы», 1974, № 3, с. 133—179.

[138] См.: Aucassin et Nicolette. Chronologie, preface... et notes par J. Dufournet. Paris, 1973, p. 27.

[139] См.: Hoepffner Е. Renart ou Renaut? — «Romania», LXII (1936), n° 2, p. 196—231.

[140] См.: Lot-Borodine М. Указ. соч., с. 135—188; Bruel А. Указ. соч., с. 167—193; Lyons F. Указ. соч., с. 57—84.

[141] См. о романе: Lot-Borodine М. Указ. соч., с. 189—232; Bruel А. Указ. соч., с. 194—216; Lyons F. Указ. соч., с. 85—107.

[142] См. о романе: Bruel А. Указ. соч., с. 217—250; Lyons F. Указ. соч., с. 108—132; Payen J. Ch. Structure et sens de Guillaume de Dole. — В кн.: Etudes de langue et de litterature du Moyen Age offertes a Felix Lecoy. Paris, 1973, p. 483—498.

4Г> См. о них: Paris G. Le Cycle de la gageure. — «Romania», XXXII (1903), n° 4, p. 480-551.

[144] Le Roman du comte de Poitiers, poeme fran^ais du XIII siecle, publie avec introduction, notes et glossaire par B. Malmberg. Lund, 1940, p. 14-37.

[145] См.: Gallais P. Recherches sur la mentalite des romanciers franais du Moyen Age. — «Cahiers de Civilisation medievale», VII, 1964, n° 4 (28), p. 479—493.

[146] В XIII в. начинается светский период истории рукописной книги; см. об этом: Романова В. Л. Рукописная книга и готическое письмо во Франции в XIII— XIV вв. М., 1975, с. 44—81.

[147] См.: Doutrepont G. Les mises en prose des epopees et des romans chevaleresques du XIV au XVI siecle. Bruxelles, 1939.

[148] См.: Les Romans de la Table Ronde, renouveles par P. Paris. V. 1—5. Paris, 1868—1877; Les Romans de la Table Ronde nouvellement rediges par J. Boulenger. V. 1—4. Paris, 1923.

[149] См., напр.: Гильберт Г., Ноульс Д. Король Артур и его рыцари Круглого Стола. Спб., 1914; Свентицкий А. Книга сказанья о короле Артуре и рыцарях круглого стола. М., 1923 (ср. рецензию О. Мандельштама на это издание. — «Печать и революция», 1923, № 6, с. 254-255).

[150] Нам представляется спорным замечание И. Н. Голенищева-Кутузова, полагавшего, что источником французского прозаического романа была лишь книга Гвидо да Колумны, а не непосредственно сочинение Бенуа де Сент-Мора. См.: Голенищев-Кутузов И. II. Средневековая латинская литература Италии. М., 1972, с. 233.

[151] Этот цикл, точнее его наиболее важные части, изучены в ряде основополагающих работ; см.: Lot F. Etude sur le Lancelot en prose. Paris, 1918; Pauphilet A. Etudes sur la Queste del Saint Graal attribuee a Gautier Map. Paris, 1921; Frappier J. Etude sur la Mort le roi Artu. Geneve — Paris, 1961; Briel H. de, Herrmann M. King Arthur’s knights and the myths of the Round Table. A new Approch to the French Lancelot in Prose. Paris, 1972.

9-10 Говоря о «Книге о Ланселоте Озерном», мы ссылаемся на издание О. Соммера.

[152] Драматический характер организации повествования — на синтагматическом уровне — удачно вскрыт Ж. Ришнером в его небольшой работе; см.: Rychner J. Analyse d’une unite transplnasli-

que: la sequence narrative de memo sujet dans La Mort Artu. — R kii.: Beitnige zur textlinguistik. Miinchen, 1971, S. 79—122.

[153] См.: Frappier J. Указ. соч., с. 258—288.

[154] Подробнее см.: Михайлов А. Д. История легенды о Тристане и Изольде. — В кн.: Легенда о Тристане и Изольде. М., 1976, с. 688—692.

[155] Payen J. Ch. Lancelot contre Tristan: la conjuration d’un mythe subversif (Reflexions sur l’ideologie romansque au Moyen Age). — Melanges offerts a Pierre Le Gentil. Paris, 1973, p. 630; ср.: Vinaver E. Un chevalier errant a la rccherche du sens du monde, —

Melanges offerts a Maurice Delbouille. Gembloux, 1964, p. 677—686.

[156] Подробнее см.: Михайлов А. Д. Легенда о Тристане и Изольде и ее завершение (роман Пьера Сала «Тристан»). — В кн.: Pliilologica. Исследования по языку и литературе. Памяти академика В. М. Жирмунского. Л., 1973, с. 261—268.

[157] Pickford С. Е. devolution du roman arthurien en prose vers la fin du Moyen Age. Paris, 1960, p. 293.

[158] См.: Zumthor P. Essai de poetique medievale. Paris, 1972, p. 380—400.

[159] Подробнее о них см.: Гринцер П. А. Древнеиндийская проза (обрамленная повесть). М., 1963.

[160] См.: Coulet Н. Le Roman jusqu’a la Revolution. T. 1. Paris, 1967, p. 60-67.

[161] См.: Paris G. Le Roman de Chatelain de Couci. — «Romania», VIII, 1879, n° 3, p. 343—373; Paris G. La legende du Chatelain de Couci dans l’lnde. — «Romania», XII, 1883, n° 3, p. 359—363.

[162] См.: Payen J. Ch. Le motif du repentir dans la lith'ralure franchise medievale. Geneve, 1967, p. 320—325.

[163] Особенности описания рыцарского быта в нашем романе проанализированы в работе Ф. Лайонса; см.: Lyons F. Les elements descriptifs dans le roman d’aventure au XIII siecle. Geneve, 1965, p. 155—163.

[164] См.: Frappier J. Remarques sur la structure du lai, essai de definition et de classement.- La litterature narrative d’imagination: des genres litteraires aux techniques d’expression. Paris, 1961, p. 26—33.

[165] См.: Jodogne 0., Payen J. Ch. Le fabliau ct le lai narratif (Typologie des sources du Moyen age occidental). Turnhout, 1975, p. 38—40.

[166] Иногда этому поэту приписывается авторство «Лэ об Иньоресе».

[167] Подробный и очень удачный анализ повести дан в работе венгерского ученого Пала Лакича; см.: Lakits Pal. La Chatelaine de Vergi et revolution de la nouvelle courtoise. Debrecen, 1966.

[168] В этом иногда видят пережиточный мотив лэ, где связь смертного человека и феи непременно была окутана покровом тайны; см.: Dubuis R. Les Cent nouvelles nouvelles et la tradition de la nouvelle en France au Moyen Age. Grenoble, 1973, p. 524.

[169] Bruel A. Romans fran^ais du Moyen age. Paris, 1934, p. 297.

[170] Тынянов Ю. Н. О литературном факте. — «ЛЕФ», 1923, № 2, с, 102.

[170] Кожинов В. В. Эстетическая ценность романа. — «Русская и зарубежная литература». Мордовский гос. ун-т. Уч. зап., вып. 61. Саранск, 1967, с. 27.

[171] Грифцов Б. А. Указ. соч., с. 18.

Введение

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Исторические условия развития.
Истоки.
Первые памятники.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Роман «времени Кретьена»

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Творчество Кретьена де Труа

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вопросы типологии романа «бретонского» цикла.

ГЛАВА ПЯТАЯ

На рубеже двух веков

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Прозаический роман XIII-XIV веков

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Стихотворный роман середины XIII-XIV века.

Заключение

ТЕКСТЫ

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

Указатель произведений средневековой литературы.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Оглавление

Введение

ГЛАВА ПЕРВАЯ Исторические условия развития. Истоки. Первые памятники.

ГЛАВА ВТОРАЯ Роман «времени Кретьена»

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Творчество Кретьена де Труа

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Вопросы типологии романа «бретонского» цикла.

ГЛАВА ПЯТАЯ На рубеже двух веков

ГЛАВА ШЕСТАЯ Прозаический роман XIII-XIV веков

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Стихотворный роман середины XIII-XIV века.

Заключение

ТЕКСТЫ

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

Указатель произведений средневековой литературы.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Исторические условия развития.
Истоки.
Первые памятники.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Роман «времени Кретьена»

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Творчество Кретьена де Труа

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вопросы типологии романа «бретонского» цикла.

ГЛАВА ПЯТАЯ

На рубеже двух веков

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Прозаический роман XIII-XIV веков

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Стихотворный роман середины XIII-XIV века.